ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ
ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ
БАЛТИЙСКИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ИМЕНИ ИММАНУИЛА КАНТА

На правах рукописи

Коннова Мария Николаевна

КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ
Специальность 10.02.20 – Сравнительно-историческое,
типологическое и сопоставительное языкознание

Диссертация на соискание ученой степени
доктора филологических наук

Научный консультант:
доктор филологических наук,
профессор В.И. Заботкина

Калининград 2018

1

ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ………………………………......………………………………………….7
ГЛАВА I. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ЛИНГВОКОГНИТИВНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА………..21
1.1. Понятие опыта. Темпоральный опыт и его специфика…………………………..21
1.2. Категоризация как базовый когнитивный процесс
освоения темпорального опыта.….…….…….….…….…….….…….……………….28
1.3. Темпоральный опыт и категория ценности..……..……….…….…….………….43
1.4. Онтологический аспект темпорального опыта: время и вечность……………...54
1.5. Социальный аспект темпорального опыта: повседневность и праздник……….63
1.6. Метафора и метонимия как базовые когнитивные механизмы
категоризации и концептуализации времени в английском и русском языках……...71
1.6.1. Метафора и её роль в процессе концептуализации времени………………….72
1.6.2. Концептуальная метонимия как механизм освоения
темпорального опыта.….…….…….….…….….…….….…….…….….…..………….86
1.7. Особенности репрезентации темпорального опыта
в художественном тексте.…….…….…….…….…….….…….…….…….…...……….96
Выводы по главе I……………………………………………………………………..104
ГЛАВА II. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
В ЕГО ОНТОЛОГИЧЕСКОМ ИЗМЕРЕНИИ В АНГЛИЙСКОМ
И РУССКОМ ЯЗЫКАХ: АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ……………………108
Раздел 1. Категория «время» в английском и русском языках:
аксиологический аспект ……………………………………………………………..109
1.1. Метафорическая концептуализация времени в англоязычной
картине мира: ценностные трансформации.….…….…….….…….….…….………..110
1.1.1. Концепты христианской модели времени
и особенности их языковой экспликации.….…….….…….….…….….….………….110
1.1.2. Экономическая модель времени:
ключевые концепты и их вербализация в английском языке.….…….……………...125
1.1.2.1. Концепты экономической модели времени и их актуализация
в английском языке (средне- и ранненовоанглийский периоды).…………………...126
2

1.1.2.2. Экспликация концептов экономической модели времени
в современном английском языке.….…….….…….…….…….…….….…………….136
1.1.3. Техноцентричная модель времени
и её реализации в английском языке.…….….…….…….….…….…….…………….145
1.2. МЕТАФОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ ВРЕМЕНИ
В РУССКОЙ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЕ МИРА:
АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ.…….….…….…….….…….…….…….……….155
1.2.1. Концепты христианской модели времени
и особенности их актуализации в русском языке XI-XX вв..….….….……………..155
1.2.2. Концепты экономической модели времени в русском языке
XVIII-XXI вв..……...….….…..….….….….….….….…..….….…….…...……………165
1.2.3. Техноцентрическая модель времени и средства её вербализации
в современном русском языке.…….…….….……….…….….…….…….…………...174
Раздел 2. Категоризация вечности в английском и русском языках …………..183
2.1. Категория «вечность» в картине мира носителей
английского языка: аксиология, структура и особенности вербализации………….184
2.1.1. Категоризация вечности в XIV-XVIII веках:
когнитивные сдвиги и их языковое отражение……………………………….……...184
2.1.2. Аксиологические аспекты содержательной структуры
категории «вечность» в англоязычной картине мира XIX-XXI вв.…………………190
2.1.2.1. Концепт «вечность инобытия» и особенности его вербализации………….190
2.1.2.2. Концепт «вечность земного бытия» и его словесные реализации………….194
2.1.2.3. Концепт «вечность повседневности» и его языковые реализации»………..200
2.2. Категория «вечность» в русской языковой картине мира:
аксиологический статус и векторы когнитивных трансформаций………………….210
2.2.1. Концепт «вечность инобытия» и особенности его языковой
экспликации в русской языковой картине мира XVIII-XXI вв………………………210
2.2.2. Когнитивные трансформации в категории «вечность»:
концепт «вечность земного бытия»………………………………………..…………222
2.2.3. Нивелировка ценностного компонента:
концепт «вечность повседневности»…………………………………………………230
Выводы по главе II …………………………………………………………………...238
ГЛАВА III. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
3

В ЕГО СОЦИАЛЬНОМ ИЗМЕРЕНИИ
В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ:
АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ …………………………………………………..242
Раздел 1. Категоризация повседневности в английском и русском языках …..243
1.1. Макроконцепт «повседневность» в английском языке:
этапы формирования……….…….…….…….……….…….…….……….…………..243
1.1.1. Когнитивные механизмы формирования макроконцепта «повседневность»
в англоязычной картине мира XIII-XVIII вв…………………………………………243
1.1.2. Категоризация повседневности носителями
английского языка в XIX-XXI вв……………………………………………………...252
1.2. Макроконцепт «повседневность» в русском языке:
когнитивные трансформации………………………………………………………….265
1.2.1. Категоризация повседневного бытия в русском языке XIV-XVIII вв………..265
1.2.2. Категоризация повседневного бытия в русской картине мира XIX в.:
когнитивные сдвиги и их языковое преломление…………………………………...271
1.2.2.1. Трансформации в восприятии повседневной действительности:
процесс деаксиологизации………………………..….….….……….…...….………..271
1.2.2.2. Изменения в аксиологии темпорального концепта «будни»……………….279
1.2.3. Темпоральный макроконцепт «повседневность»
в современном русском языке: содержание и границы……………………………..285
Раздел 2. Макроконцепт «праздник» в английском и русском языках ……….294
2.1. Макроконцепт «праздник» в англоязычной картине мира……………………..295
2.1.1. Концепт «христианский праздник» в картине мира носителей
английского языка……………………………………………………………………...295
2.1.2. Ценностные трансформации в макроконцепте «праздник»
и особенности их языковой экспликации…………………………………………….306
2.1.2.1. Концептуализация праздника как досуга
в английском языке XV-XX вв………………………………………………….….….306
2.1.2.2. Расширение границ макроконцепта «праздник»:
концепт «праздник как мероприятие»
и его актуализация в английском языке XIX-XXI вв………………………………. 310
2.2. Макроконцепт «праздник» в русской картине мира……………………………320
2.2.1. Концепт «христианский праздник» и его языковые реализации…………… 320
2.2.2. Когнитивные сдвиги в макроконцепте «праздник»…………………………...329
4

2.2.2.1. Концепт «государственный праздник»
и способы его вербализации…………………………………………………………..329
2.2.2.2. Концепт «идеологически маркированный государственный
праздник» и его языковые реализации………………………………………..………333
2.2.2.3. Концепт «праздник как мероприятие»
и его словесная экспликация…………………………………………………………..339
Выводы по главе III …………………………………………………………………...345
ГЛАВА IV. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
В АВТОРСКОЙ КАРТИНЕ МИРА
(НА ПРИМЕРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ДИСКУРСА) …………………………350
Раздел 1. Репрезентация темпорального опыта в англои русскоязычных художественных текстах: аксиологический аспект ………..351
1.1. Особенности художественной репрезентации
категорий «время» и «вечность» в английском поэтическом тексте
(на материале стихотворений Дж. Мильтона и У. Уитворта) ………………………....352
1.2. Художественная объективация концепта «христианский праздник»
в «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса……………………………………….357
1.3. Концепт «христианский праздник» и его художественная актуализация
в романе И. С. Шмелева «Лето Господне»………………………………………….….364
1.4. Хроматическая концептуализация темпорального опыта
(на материале романа И. С. Шмелева «Лето Господне»)…………………………….371
1.5. Особенности художественной объективации концепта «будни»
в повести И.С. Шмелева «Старый Валаам»…………………………………………...375
1.6. Телеологический аспект темпорального опыта
и его художественная экспликация в стихотворении Б. Л. Пастернака
«Я понял жизни цель и чту…»………………………………………………………….381
1.7. Деятельностный аспект темпорального опыта и его художественная
актуализация в стихотворении Б.Л. Пастернака «Неоглядность»…………………....385
Раздел 2. Национальная специфика темпорального опыта
и особенности её отражения в процессе межкультурной коммуникации
(на примере перевода поэтических текстов) ……………………………………….391
2.1. Категоризация темпорального опыта в ранних
стихотворениях Б. Л. Пастернака и их англоязычных переводах
5

(на материале стихотворений «Февраль. Достать чернил и плакать!..»,
«Воробьевы горы»)……………………………………………………………………...393
2.2. Художественная репрезентация прецедентного события
Рождества Христова в стихотворении Б. Л. Пастернака
«Рождественская звезда» и его английском переводе…………….….………………...402
2.3. Особенности художественной актуализации метафорического
концепта «время-путь» в стихотворении Б. Л. Пастернака
«Быть знаменитым некрасиво» и его английском переводе…………………………418
2.4. Внутренний темпоральный опыт и особенности его художественной
репрезентации в стихотворениях Б. Л. Пастернака «Когда разгуляется»,
«Единственные дни» и их англоязычных переводах…………………………………..425
Выводы по главе IV……………………………………………………………………436
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ………………………………………………………………………..439
БИБЛИОГРАФИЯ ……………………………………………………………………..447

6

ВВЕДЕНИЕ
Настоящее диссертационное исследование посвящено изучению механизмов
категоризации темпорального опыта в английском и русском языках в исторической
динамике. Проблематика данной работы лежит в русле когнитивной лингвистики.
Исследуя мыслительные структуры, составляющие глубинное основание системной
организации языка, когнитивная лингвистика уделяет особое внимание анализу механизмов категоризации и концептуализации – тех познавательных процессов, которые обеспечивают возможность переработки и систематизации информации, поступающей к человеку по различным перцептивным каналам (Кубрякова, 2009, с. 2327).
Одной из ключевых задач, стоящих в настоящее время перед когнитивной
лингвистикой, является решение проблемы понимания и научного изучения фундаментальных мыслительных категорий, в которых находит свое преломление многообразный опыт, приобретаемый человеком в процессе бытия. Интегральным компонентом познания действительности является темпоральный опыт, присутствующий
во всех формах взаимодействия человека с окружающей действительностью. Во временных координатах воспринимается всё сущее, всё доступное человеческому уму и
истолкованию; всё, презентируемое сознанию и репрезентируемое в нем, имеет некие темпоральные характеристики (Кубрякова, 1997, с. 5). Темпоральный опыт представляет собой важнейшую детерминанту становления и развития личности, выступает одним из компонентов регуляционных возможностей человека, ключевой составляющей его успешной социализации, профессионального становления и выбора
стратегий жизни (Розенова, 1998, с. 1).
Темпоральный опыт характеризуется множественностью уровней; в индивидуальном и общественном сознании существует некая полифония временных представлений (Алексина, 1996, с. 4). Результатом упорядочивания и классификации гетерогенных элементов темпорального опыта в картине мира познающего мир субъекта становится формирование сложной системы категорий, сосуществующих не как
набор или сумма отдельных представлений, но как единство, синтезирующее внешние впечатления и внутренние переживания человека (ср. Рябцева, 1997, с. 78). В
данном диссертационном исследовании наше внимание сосредотачивается на изучении коррелирующих категорий и концептов, отражающих, с одной стороны, онтоло-

7

гический аспект темпорального опыта (категории «время» и «вечность»), с другой
стороны, его социальный аспект (макроконцепты «повседневность» и «праздник»).
Уникальным инструментом, обеспечивающим доступ к темпоральному опыту
человека, является язык. В естественном языке, семиотически наиболее универсальном способе означивания (Телия, 2004, с. 680), находят свое выражение глубинные
ментальные модели, отражающие явления действительности на первичном уровне
репрезентации (Заботкина, 2016, с. 103). Связывающий воедино физическое и метафизическое начала в человеке, язык выступает основным средством репрезентации
когнитивных схем, структурирующих в человеческом сознании временные представления. «Язык выявляет, объективирует то, как увиден и понят мир человеческим разумом, как он преломлен и категоризован сознанием» (Кубрякова, 1997, с. 35).
В системе естественного языка результаты категоризации темпорального опыта отображаются посредством сложно организованной совокупности взаимосвязанных языковых средств – разветвленной системой морфологических временных категорий, лексическими и фразеологическими единицами темпоральной семантики.
В лингвистическом плане темпоральные категории исследованы неодинаково.
Широко и разносторонне охарактеризованы средства языковой объективации категории «время»: детально описаны морфологические средства актуализации временных
смыслов (Золотова, 1973, 1998; Бондарко, 2002; Болдырев, 1995; Рябова, 1995; Падучева, 1996; Петрухина, 1997, 2007, 2009, 2013; Шаповалова, 2000; Гловинская, 2001;
Шелякин, 2001; Шарандин, 2001, 2011; Новикова, 2004; Vendler, 1957; Bull, 1960;
Crystal, 1966; Traugott, 1975; Legault, 1976; Moens, 1987; Leder, 1991; Langacker, 1991,
1995; Talmy, 2000); представлены многочисленные теоретические и практические
разработки в сфере метафорической концептуализации времени (Арутюнова, 1997;
Степанов, 1997; Демьянков, 2012; Заботкина, 2012; Вендина, 1999; Падучева, 1999;
Балашова, 1998; Берестнев, 2002; Резанова и др., 2003; Сергиева, 2009; Коннова,
2007; Нильсен, 2015; Lakoff, Johnson, 1980, 1999; Malotki, 1983; Lakoff, Turner, 1987;
Alverson, 1994; Boers, 1996; Radden, 1995, 1997, 2000; Haspelmath, 1997; Jaekel, 1997;
Pérez Hernández, 2001; Evans, 2004, 2005; Kranjec et al., 2010; Graf, 2011; Galton,
2011); изучены синхронические и парахронические аспекты функционирования английских и русских лексических единиц, ословливающих отдельные аспекты категории «время» (Морковкин, 1973; Волянская, 1973; Гарская, 1976; Ивашина, 1977;
Красухин, 1997; Плунгян, 1997; Потаенко, 1996, 2007; Капленко, 1997; Глызина,
1999; Чупрына, 2000; Стопочева-Мойер, 2000; Белякова, 2005; Мамонова, 2006; Афа-

8

насьева, 2007; Ярославцева, 2011; Anstatt, 1996; Devos et al., 1994; Evans, 2000). Существуют обобщающие работы по эволюции временных представлений носителей
английского и русского языков (Нильсен, 2015; Звездова, 1996).
В отличие от достаточно изученной в языковедческом плане категории «время», категория «вечность», макроконцепты «повседневность» и «праздник» исследованы в меньшей степени. Так, макроконцепт «повседневность» был описан в синхронном плане на основе психолингвистических данных русского языка (Чулкина,
2002); для английского языка границы макроконцепта «повседневность» были намечены на примере средневековой картины мира (Воробьева, 2012); макроконцепт
«праздник» в английском и русском языках рассматривался в аспекте одноименного
лексико-семантического поля (Фролкова, 2009; Чеснокова, 2012); категория «вечность» исследовалась в лингвофилософском плане (Постовалова, 2011, 2017), а также с точки зрения эксплицирующих её морфологических средств (Петрухина, 2015).
Вместе с тем, как в отечественном, так и в зарубежном языкознании до сих пор отсутствует системное лингвистическое описание целостного единства мыслительных
категорий и концептов, в которых находит свое отражение многообразный темпоральный опыт носителей английского и русского языков.
Особенности категоризации темпорального опыта находятся в прямой зависимости от аксиологии национальной культуры. В концептуальной картине мира темпоральные категории «время», «вечность» и макроконцепты «повседневность»,
«праздник» не представляют собой нечто функционально однородное и неизменное.
Каждая культурно-историческая формация предлагает свои категориально-семантические доминанты, мировоззренческие и этические, благодаря которым знание становится феноменом культуры (Усманов, 2011, с. 10). Ценности, определяющие «изнутри, из глубин индивидуальной и социальной жизни то, что мы называем культурой народа и общества» (Выжлецов, 1996, с. 65), обладают детерминирующим значением «по отношению к другим явлениям с культурной составляющей, в том числе,
языку» (Бабаева, 2004, с. 4). В связи с этим особое внимание в данном диссертационном исследовании уделяется изучению аксиологической составляющей темпорального опыта и способам её объективации в английском и русском языках.
В настоящей работе особенности категоризации темпорального опыта
рассматриваются в сопоставительном плане. Сопоставительное исследование позволяет глубже уяснить закономерности категоризации темпорального опыта, определить механизмы когнитивных сдвигов и выявить открывающиеся через язык харак-

9

терные особенности национальной культуры и мировидения. Сопоставительный
анализ позволяет точнее определить те специфические тенденции в категоризации
темпорального опыта носителями английского и русского языков, которые могли бы
остаться «незамеченными при “внутреннем” изучении только одного языка» (Гак,
1989).
Актуальность

данного

исследования

определяется

необходимостью

комплексного изучения процесса категоризации и вербализации темпорального опыта в широком культурно-историческом контексте, а также важностью целостного
описания не только детально изученной категории «время», но и малоисследованных в когнитивном и языковом плане категорий «вечность», макроконцептов «повседневность» и «праздник». Актуальность изучения аксиологического аспекта темпоральных категорий обуславливается тем, что они проецируют через себя всю систему социокультурных, ценностно-этических и поведенческих норм определенного
языкового сообщества в ту или иную эпоху, отражая, тем самым, специфически интерпретируемые характеристики национальной картины мира. Значимость работы
обуславливается также отсутствием, как в отечественном, так и в мировом языкознании, системного описания закономерностей формирования темпоральной аксиосферы носителей английского и русского языков, и необходимостью выработки интегрированного подхода к лингвокогнитивному исследованию этого процесса.
Объектом диссертационного исследования выступают языковые единицы различных уровней, репрезентирующие темпоральные категории «время», «вечность»,
макроконцептов «повседневность», «праздник» в английском и русском языках в
различные исторические периоды.
Предметом диссертационного исследования являются когнитивные механизмы категоризации темпорального опыта в англо-американской и русской концептуальных картинах мира, закономерности изменения темпоральной аксиосферы и
специфика вербализации темпоральных категорий и концептов в английском и русском языках.
Цель настоящего диссертационного исследования заключается в системном
изучении процессов категоризации и вербализации темпорального опыта в английском и русском языках в исторической динамике.
Проблематика исследования предопределяет постановку основных задач работы:

10

– проанализировать закономерности формирования категорий «время», «вечность», макроконцептов «повседневность», «праздник», в которых закрепляются результаты категоризации темпорального опыта на различных этапах развития англои русскоязычного социумов;
– установить роль аксиологического фактора в процессе категоризации темпорального опыта;
– выявить когнитивные сдвиги в системе ценностно маркированных концептов, входящих в состав категории «время» в англо-американской и русской языковых
картинах мира;
– определить векторы когнитивных трансформаций в содержательной структуре темпоральной категории «вечность» в англо-американской и русской картинах
мира и описать особенности вербализации когнитивных сдвигов на примере адъективного сегмента англо- и русскоязычной картин мира;
– изучить когнитивные механизмы формирования структуры макроконцепта
«повседневность» в англо- и русскоязычной картинах мира, рассмотреть концептуальные сдвиги, происходящие в нём в процессе развития англо-американского и
русского социумов, а также установить особенности их актуализации в английском и
русском языках;
– выявить когнитивные трансформации в содержательной структуре темпорального макроконцепта «праздник» в картинах мира носителей английского и русского языков, а также рассмотреть основные тенденции словесной объективации
концептульных сдвигов в английском и русском языках;
– исследовать индивидуально-авторские особенности образной и словесной
объективации аксиологического компонента темпорального опыта в интракультурном плане на материале англо- и русскоязычных художественных текстов;
– уточнить векторы изменения аксиологического наполнения темпоральных
категорий в процессе межкультурного взаимодействия на материале оригинальных
русскоязычных художественных текстов и их английских переводов.
В качестве теоретической базы исследования особенностей категоризации
темпорального опыта в английском и русском языках выступают работы отечественных и зарубежных ученых, посвященные:
– взаимосвязи языка, сознания и культуры (В.Н. Телия, Ю.С. Степанова,
Н.И. Толстого, Н.Д. Арутюновой, В.И. Заботкиной, В.В. Колесова, И.В. Зыковой,
В.И. Постоваловой, В.М. Живова, Е.Г. Беляевской, Е.С. Кубряковой, О.К. Ирисхано-

11

вой, А.Л. Юрганова, М.В. Никитина, Е.М. Верещагина, В.Г. Гака, В.З. Демьянкова,
А.Д. Шмелева, А. Вежбицкой);
– проблеме темпоральных категорий (П.П. Гайденко, В.Н. Лосского, Н.А. Бердяева, И. Мейендорфа, Г. Флоровского, Г.-Г. Гадамера, В.Н. Финогентова, Т.А. Алексиной, Д.Г. Горина);
– вопросам социального времени (А. Лефевра, Ф. Броделя, К. Жигульского,
Н.В. Розенберг, Н.Л. Чулкиной, В.Б. Безгина, О.В. Марковцевой, Л.В. Беловинского,
Ю.В. Карлсон, О.Л. Орлова);
– проблеме ценности и взаимосвязанной с ней оценки (Н.О. Лосского,
Н.Д. Арутюновой, М.В. Никитина, Г.П. Выжлецова, Н.К. Рябцевой, Е.М. Вольф,
Н.П. Шевцовой);
– теории категоризации (Л. Витгенштейна, Э. Рош, Дж. Лакоффа, Дж. Брунера, А. Вежбицкой, С.Б. Крымского, Е.С. Кубряковой, Н.Н. Болдырева, В.З. Демьянкова, В.И. Заботкиной, Т.Н. Дешериевой, Е.М. Поздняковой, П. Эгрэ, Дж. Тейлора,
Дж. Мурра);
– проблеме концептуализации времени (Н.Д. Арутюновой, Ю.С. Степанова,
В.И. Заботкиной, Т.В. Булыгиной, Е.Г. Беляевской, К.Г. Красухина, А.Д. Шмелева,
Е.С. Яковлевой, Е.В. Падучевой, Л.А. Манерко, Л.Н. Михеевой, О.Г. Чупрыны,
Е.А. Нильсен, М.Г. Лебедько, Л.О. Чернейко, В. Иванс, Э. Трауготт, Дж. Лакоффа,
М. Джонсона, У. Булла, Г. Раддена, И. Нордландера, Д. Вундерлиха, М. Хаспелмата);
– вопросам отражения темпоральных смыслов в языковой системе и дискурсе
(А.В. Бондарко, Ю.С. Степанова, Е.В. Падучевой, В.А. Плунгяна, Н.К. Рябцевой,
М.Ю. Рябовой, Г.В. Звездовой, Т.В. Шаповаловой, Н.Н. Болдырева, Г.А. Золотовой,
М.Я. Гловинской, В.И. Постоваловой, Г.Е. Крейндлина, Е.В. Петрухиной, В.Я. Плунгяна, З. Вендлера, Д. Кристала, Э. Трауготт, Т. Анштатт, В. Иванс);
– особенностям художественного времени (Д.С. Лихачева, М.М. Бахтина,
Е.Н. Широковой, Н.А. Николиной, К. Жолковского).
Научная новизна исследования определяется тем, что в диссертации впервые:
– проводится целостный сопоставительный анализ системы концептуальных и
языковых структур, объективирующих результаты категоризации темпорального
опыта в англо- и русскоязычной картинах мира;
– исследуются когнитивные механизмы трансформации темпоральных категорий «время», «вечность» и макрконцептов «повседневность», «праздник» в англий-

12

ском и русском языках в исторической динамике и прослеживается системность изменений в семантической структуре номинирующих их лексем;
– устанавливается обусловленность когнитивных сдвигов в темпоральных категориях и концептах социокультурными процессами;
– выявляется взаимосвязь между темпоральными категориями и аксиосферой
национальной культуры и определяется роль аксиологического фактора в процессе
категоризации темпорального опыта;
– устанавливаются особенности актуализации аксиологических темпоральных
смыслов в англо- и русскоязычных художественных текстах;
– уточняются причины недостаточно точной интерпретации аксиологического
содержания темпорального опыта в процессе межкультурной коммуникации, приводящие к неполному отображению временных и символических смыслов русскоязычных поэтических текстов при переводе на английский язык.
Теоретическая значимость диссертации определяется интегрированным
лингвокогнитивным подходом к исследованию процессов категоризации темпорального опыта носителями английского и русского языков на различных этапах развития англо-американского и русского социумов. В рамках когнитивной науки, которая
в настоящей работе рассматривается как многомерная система интеграции знаний
различных дисциплин гуманитарного и естественно-научного цикла, становится возможным формирование междисциплинарной стратегии изучения когнитивных механизмов освоения темпорального опыта. Лингвокогнитивный подход, в русле которого осуществляется настоящее исследование, является по природе своей интегративным и синтезирует знания, полученные в области различных наук когнитивного цикла (философии, истории культуры, психологии, социологии) (см. об этом: Заботкина,
2015а, 2017). В диссертации закладываются основы нового направления сопоставительного языкознания, а именно исследования аксиологической составляющей темпоральных категорий в различных языковых картинах мира. В результате применения интегрированного междисциплинарного подхода к исследованию темпоральных
категорий и языковых средств их объективации в работе рассмотрен и детально описан сложный процесс трансформации темпоральной аксиосферы в англо-американской и русской языковых картинах мира. Разработанные в диссертации методы
анализа концептуальных и языковых структур, объективирующих результаты категоризации темпорального опыта в английском и русском языках, способствуют расширению методологической базы сопоставительных исследований.

13

Практическая ценность диссертации заключается в возможности использования ее материалов в различных сферах научной и педагогической деятельности:
при разработке лекционных курсов по общему языкознанию, когнитивной лингвистике, исторической лексикологии английского и русского языков, контрастивной
лингвистике и переводоведению. Полученные общетеоретические выводы и прикладные результаты могут найти применение в ходе дальнейших лингвокогнитивных диахронических исследований, проводимых на материале одного или нескольких языков.
Ведущими в работе являются методологические принципы целостности и
системности, лежащие в основе лингвокогнитивного изучения процесса категоризации темпорального опыта. Необходимость исследования процессов категоризации и
вербализации темпорального опыта в широком междисциплинарном контексте обусловлена универсальным характером темпоральных смыслов, пронизывающих язык
и культуру. В ходе многоступенчатого анализа языковых единиц, объективирующих
временные смыслы, используется комплекс методов: методы концептуального,
контекстуального, лингвопоэтического, культурологического анализа, сопоставительный метод, метод когнитивного моделирования, метод герменевтического анализа художественного текста. В ходе исследования обширного массива корпусных данных применяются элементы корпусного анализа. Корпусный анализ, основанный на
формальной структуре и статистике, сопровождается изучением социо-культурных
особенностей категоризации темпорального опыта, экпсплицируемых в процессе
построения речи. Подобного рода свойства, обусловливающие использование языковых единиц в дискурсе, могут иметь объяснительную силу в ответе на вопрос, почему определенные модели ословливания временных смыслов многократно повторяются в речи носителей языка (ср. Гвишиани, 2015, с. 82).
В процессе исследования художественных произведений двух национальных
традиций объяснительный характер избранного лингвокогнитивного подхода позволяет перейти от плоскостной интерпретации, при которой семантические сущности
художественных текстов рассматриваются как ряды равноположенных элементов, к
объемной интерпретации, в которой когнитивные и семантические структуры
объединяются в целостный конструкт. Ментальные репрезентации и дискурс помещаются в контекст культуры, в рамках которой происходит взаимодействие между
людьми и интерпретация окружающего мира (Заботкина, 2015, с. 45).
Источниками разнопланового эмпирического материала являются:

14

– английские и русские толковые, этимологические, исторические, фразеологические, паремиологические и энциклопедические словари;
– исторические корпуса английского и русского языков – Corpus of Historical
American, Национальный корпус русского языка; в некоторых случаях привлекались
данные корпусов Wiki-Corpus, Corpus of Contemporary American, British National Corpus;
– англо- и русскоязычные тексты научного, публицистического, диаристического, мемуарного, гомилитеческого дискурсов XVI-XX вв., англо- и русскоязычная
частная переписка XVI-XX вв.;
– тексты художественных произведений английских и русских авторов XVIIXX вв.;
– тексты оригинальных стихотворений Б.Л. Пастернака и их англоязычные
переводы.
Общий объем рассмотренного массива языковых данных – более 50000 примеров функционирования языковых единиц, объективирующих темпоральные категории и концепт – свидетельствует о верифицированности результатов и выводов
диссертационного исследования.
Исходя из результатов исследования, на защиту выносятся следующие положения:
1. В картинах мира носителей английского и русского языков результаты категоризации темпорального опыта закрепляются в системе категорий и концептов,
представляющих собой целостное единство: онтологический аспект темпорального
опыта находит свое отражение в категориях «время» и «вечность»; социальное измерение темпорального опыта преломляется в макроконцептах «повседневность» и
«праздник». Способ включения их в систему других категорий мышления предопределяется социокультурным контекстом исторического бытия социума и зависит от
доминирующих в обществе ценностных и морально-этических установок.
2. Категория ценности является основой для формирования темпоральной аксиосферы, в рамках которой происходит иерархическое структурирование временного опыта лингвистического сообщества. Темпоральные категории включают аксиологически маркированные концепты, характер которых обусловлен типом мировоззрения, определяющим особенности восприятия действительности коллективным
сознанием в данную эпоху.
3. Первоначальные аксиологические контуры онтологических категорий «вре-

15

мя», «вечность» и социальных макроконцептов «повседневность», «праздник» в картинах мира носителей английского и русского языков формируются в рамках христианской мировоззренческой парадигмы и соотносятся с положительным полюсом
ценностной шкалы. Общая динамика названных категорий и макроконцептов состоит в их последовательной деаксиологизации, которая обусловлена изменением эталонной ценности, предопределяющей характер аксиологического потенциала их
конститутивных элементов (концептов, субконцептов). Процесс деаксиологизации
включает два этапа: на стадии десакрализации, абсолютная ценность замещается относительными ценностями; на втором этапе происходит нивелировка ценностного
компонента, в ряде случаев сопровождаемая сдвигом в сторону отрицательного полюса ценностной шкалы.
4. Процесс деаксиологизации имеет универсальный характер и затрагивает
темпоральную аксиосферу как в англоязычной, так и русскоязычной картинах мира.
Деаксиологизация сопровождается действием когнитивных механизмов – метафоры,
метонимии и метафтонимии. Приводя к общему результату – элиминации
ценностного компонента, деаксиологизация имеет для каждого из языков свои национально-специфические особенности, связанные с влиянием на процесс категоризации темпорального опыта разнообразных экстралингвистических факторов.
5. Деаксиологизация категории «время» сопровождается изменением эталонной ценности в рамках источникового фрейма (домена), структура которого проецируется на целевой фрейм «время» в процессе метафорического переноса: от соотнесенности с абсолютной ценностью в метафорах теоцентрической модели времени,
через ориентацию на относительные (материальные) ценности в рамках экономиче ской модели, к нивелировке аксиологического компонента в техноцентрической модели времени.
6. Деаксиологизация категории «вечность» сопровождается элиминацией
иерархически доминирующего концептуального признака категории – «относящийся
к иному миру», и выдвижением в фокус внимания каузативно зависимого признака
«не имеющий конца». Результатом становится трансформация исходного концепта
«вечность инобытия», аккумулирующего представления о трансцендентной атемпоральной реальности, и возникновение концептов «вечность земного мира» и «вечность повседневности», в которых наблюдается ослабление или утрата аксиологического компонента.
7. Деаксиологизация макроконцепта «повседневность» является следствием
16

ценностной перестройки прототипического концепта «будний день» / «будни». Снижение аксиологического статуса макроконцепта «повседневность» сопровождается
расширением его границ. Деаксиологизация макроконцепта «праздник» происходит
в направлении от христианских к светским праздникам. Нейтрализация ценностного
содержания концептов, входящих в макроконцепт «праздник», является следствием
изменения их темпоральной структуры. Имеет место переход от объемной трехчастной темпоральной структуры («план настоящего» – «план истории» – «план вечности»), характерной для концепта «христианский праздник», к плоскостной одночастной структуре («план настоящего»), свойственной отдельным разновидностям концепта «праздник как мероприятие» (напр., субконцепту «праздник еды»).
8. На языковом уровне процесс деаксиологизации темпоральных категорий
проявляется в последовательном уменьшении доли положительных оценочных
компонентов в структуре значения ословливающих их лексических единиц. Деаксиологизация категории «вечность» находит свое отражение в метонимическом
переосмыслении значения прилагательных, номинирующих её в адъективном сегменте англо- и русскоязычной картин мира (англ. eternal, everlasting, рус. вечный).
Перестройка семантической структуры темпоральных лексем сопровождается значительным расширением их сочетаемости и появлением отрицательной коннотации.
Деаксиологизация макроконцепта «повседневность» на морфологическом уровне
выражается в переходе темпоральных прилагательных семантического поля «повседневность» (англ. everyday, workaday, quotidian, рус. будничный, обыденный, повседневный) из класса относительных в класс качественных. На словообразовательном
уровне – в увеличении числа отадъективных субстантивных производных (напр.,
обыденщина, будничность). Деаксиологизация макроконцепта «праздник» находит
свое отражение в значительном расширении сочетаемости лексических репрезентантов макроцонепта (англ. holiday, festival, рус. праздник, фестиваль) и развитии у них
полисемии.
9. В русской картине мира деаксиологизация темпоральных категорий и концептов начинается значительно позже, чем в англо-американской, и происходит под
влиянием западноевропейской культуры. Для ословливания перенимаемых темпоральных концептов заимствуются иноязычные лексические единицы (в виде калек и
транслитераций), в частности, английские слова и словосочетания темпоральной семантики.
10. Несмотря на наличие общей магистральной тенденции к деаксиологиза-

17

ции темпоральных категорий, исходные концепты теоцентрической (христианской)
модели по-прежнему сохраняются в темпоральной аксиосфере англо- и русскоязычного сообществ и могут быть в любой момент актуализированы в индивидуальноавторских картинах мира отдельных носителей английского и русского языков. В художественных текстах ценностный аспект темпорального опыта авторов эксплицируется посредством скрытых цитат и аллюзий на прецедентные тексты библейского
истока. Обуславливающие содержательную глубину литературных произведений,
они помещают систему выраженных в художественных текстах хронотопических
ценностей в широкий контекст многовековой культурной традиции.
11. В ходе межкультурного взаимодействия темпоральный опыт представителя одной национальной традиции может быть недостаточно глубоко интерпретирован носителем другой традиции. На языковом уровне данный процесс проявляется в
неполном отображении временных смыслов на морфологическом, лексическом и образно-символическом уровнях и в утрате значительной доли аксиологического содержания при переводе художественного текста с одного языка на другой.
Обоснованность и достоверность результатов исследования определяется репрезентативностью проанализированного материала. Использование обширного
массива корпусных, лексикографических и текстовых данных позволяет исключить
возможность потери сведений об альтернативных когнитивных и языковых процессах и моделях выражения темпоральных значений.
Апробация работы осуществлялась в форме докладов и сообщений на международных научных конференциях в России и за рубежом, включая следующие:
международная научно-практическая конференция «Жизнь языка в культуре и социуме» (Москва, 2014, 2015, 2017), международный симпозиум «Славянские языки и
культуры в современном мире» (Москва, 2012, 2014), международный конгресс «Деятельный ум: от гуманитарной методологии к гуманитарным практикам» (Москва,
2016), международная научно-практическая конференция «Стилистика сегодня и завтра» (Москва, 2014), международная научно-практическая конференция «Славянская
культура: истоки, традиции, взаимодействие» (Москва, 2008, 2009, 2012, 2013, 2014,
2015, 2016, 2017), международная научная конференция «Шмелевские чтения. И. С.
Шмелев и проблема национального самосознания» (Москва, 2013, 2015), международные конгрессы по когнитивной лингвистике (Тамбов, 2013, 2014, 2015; Белгород,
2017), «Пятая международная конференция по когнитивной науке» (Калининград,
2012), международная конференция Европейского общества изучения английского

18

языка (Kosice, 2014), международная научно-практическая конференция «MegaLing:
Горизонты прикладной лингвистики и лингвистических технологий» (Киев, 2009,
2011), международная научно-практическая конференция «Проблемы сопоставительной семантики» (Киев, 2011), международный Крымский лингвистический конгресс «Язык и мир» (Ялта, 2007, 2008, 2009, 2010, 2011, 2012, 2013), международная
научно-практическая конференция «Русский язык в поликультурном мире» (Симферополь, 2015, 2016), международная конференция «Андрей Рублев и мир русской
культуры: к 650-летию со дня рождения» (Калининград, 2010), международная
научно-практическая конференция «Духовные доминанты в русской словесности,
истории, культуре: к 700-летию со дня рождения преподобного Сергия Радонежского» (Калининград, 2014), международная научно-практическая конференция «Кирилло-мефодиевская миссия и восточнославянский мир ХХ-XXI веков: история,
культура, словесность, образование» (Калининград, 2017), международная научнопрактическая конференция «Человек и общество в потоке времени и в пространстве
слова, культуры, просвещения» (Калининград, 2017).
Основные положения диссертации изложены в 71 публикации по теме диссертации общим объемом 92 п.л., в том числе в двух авторских и трех коллективных
монографиях, учебном пособии и в 21 статье, опубликованной в ведущих рецензируемых научных журналах и изданиях, рекомендованных ВАК Министерства образования и науки Российской Федерации.
Во введении обосновывается актуальность, формулируются цели и задачи
диссертационного исследования, указывается новизна, научная значимость и практическая ценность диссертации, характеризуются методические приемы и материал
исследования.
В первой главе «Теоретические предпосылки лингвокогнитивного изучения
темпорального опыта» рассматривается понятие темпорального опыта, излагаются
основные положения теории категоризации, освещаются вопросы эпистемологии базовых категорий, в которых закрепляются результаты категоризации темпорального
опыта в его онтологическом и социальном измерениях, затрагивается проблема аксиологического статуса темпоральных категорий. В данной главе характеризуются
концептуальные метафора и метонимия как базовые когнитивные механизмы осмысления темпорального опыта, обобщаются результаты изучения языковых средств выражения темпоральных смыслов, рассматриваются основные средства актуализации
временных категорий в текстовом пространстве художественного произведения.
19

Во второй главе «Категоризация темпорального опыта в его онтологическом
измерении в английском и русском языках: аксиологический аспект» исследуются
особенности формирования концептуальной структуры категорий «время» и «вечность», отражающих специфику осмысления носителями английского и русского
языков онтологического аспекта темпорального опыта. В отдельных разделах главы
на материале лексикографических, текстовых и корпусных данных выявляются
когнитивные механизмы, лежащие в основании диахронических сдвигов, затрагивающих структуру категории «время» в XI-XXI вв., анализируются особенности языковой репрезентации ценностно маркированных концептов, входящих в состав категории «время» в англо-американской и русской языковых картинах мира; рассматриваются аксиологические трансформации, происходящие в содержательной структуре
темпоральной категории «вечность» в англо- и русскоязычной картинах мира в исторической динамике, а также анализируются ведущие тенденции словесной объективации когнитивных сдвигов в английском и русском языках.
В третьей главе «Категоризация темпорального опыта в его социальном измерении в английском и русском языках: аксиологический аспект» исследуются особенности формирования концептуальной структуры макроконцептов «повседневность» и «праздник», в которых закрепляются результаты осмысления социального аспекта темпорального опыта; в отдельных разделах главы рассматривается
когнитивная структура темпоральных макроконцептов «повседневность» и «праздник» в картинах мира англо- и русскоязычного социумов, выявляются происходящие
в них концептуальные сдвиги, а также описываются особенности их словесной
объективации в английском и русском языках.
В четвертой главе «Категоризация темпорального опыта в авторской картине
мира (на примере художественного дискурса)» анализируются особенности преломления коллективного темпорального опыта в индивидуально-авторских картинах мира
и описываются характерные черты его образной и словесной актуализации в поэтических и прозаических текстах на английском и русском языках; специфика художественной объективации темпорального опыта исследуется в интракультурном и в межкультурном ракурсах.
В заключении подводятся итоги исследования, обобщаются его основные результаты и указываются перспективы дальнейшего изучения темпоральных категорий на материале различных языков.

20

ГЛАВА I. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ЛИНГВОКОГНИТИВНОГО
ИССЛЕДОВАНИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
1.1. Темпоральный опыт и его специфика
Вопрос о том, что представляет собой опыт и какой статус принадлежит ему в
процессе познания мира, принадлежит к числу краеугольных вопросов гуманитарного знания. Первым к понятию опыта обращается Платон, рассматривавший опыт
как «опытность» – способность учиться на повторениях в деятельности. Аристотель
вводит разделение между чувственным опытом и знанием, из которых первый всегда
предшествует второму. Аврелий Августин переносит центр проблемы опыта внутрь
человека, понимая опыт, прежде всего, опыт религиозный как личный опыт священного. Религиозный опыт имеет онтологическое измерение, связанное с переживанием присутствия Божия в мире, и нравственное измерение – внутреннее устремление
к идеалу. В Новое время эмпиризм (Дж. Локк) отказывается от религиозных интуиций внутреннего опыта, признавая чувственный опыт основой познания любых законов, в том числе нравственного. В трансцендентальном идеализме И. Канта опыт
рассматривается как «понятое наблюдение», в котором сочетаются внешняя и внутренняя составляющие. Через категорический императив внутренний опыт может
выйти за рамки зависимости от внешних факторов, что свидетельствует о кардинальном отличии человека от всех остальных живых организмов как существа мыслящего – личности. В понимании Г.Г. Гегеля, опыт предстает многоуровневым динамическим процессом, в котором одновременно проявляется «непосредственное» и
«рассуждающее» сознание. Понятие опыта оказывается ключевым в постметафизической философии ХХ в., с центральными для последней идеями процесса, становления, изменения, потока. В прагматизме (Ч. Пирс, У. Джемс, Дж. Дьюи) опыт трактуется исключительно как практический – тот опыт действия, границы которого
рассматриваются как полностью предопределяющие представления человека о мире.
В натурфилософском направлении эмерджентного эволюционизма (А.Н. Уайтхед)
раскрытие «опыта потока вещей» рассматривается как конечная цель философии.
Природа представляется единством «элементарных фактов чувственного опыта» и
устойчивой стороны преходящих, текучих событий. Сами события при этом понимаются как процессы опыта, представляющие собой индивидуальные акты. В экзистенциализме (М. Хайдеггер, К. Ясперс) возникает представление об опыте как

21

переживании конечности человеческого бытия (Горелов, Горелова, 2014, с. 139-147;
Гайденко, 2007, с. 291-297).
Несмотря на кажущуюся прозрачность, понятие опыта чрезвычайно сложно
для определения и может получать различные трактовки. Так, в гносеологии опыт
рассматривается как компонент познания, возникающий в результате соединения
внешних впечатлений с деятельностью человеческого разума. В философской антропологии опыт предстает результатом осмысления человеком событий его жизни и
понимается чувственно-эмпирическое отражение внешнего мира (Петров, 2001, с.
400). В наиболее общем определении под опытом понимается совокупность накопленной и переработанной информации, доведенной до стадии понимания и овладения ею (Горелов, Горелова, 2014, с. 135, 154). По своей психологической форме опыт
является непосредственным знанием предметов и зависимостей, эмпирически данных познающему мир субъекту. Логическая структура опыта основывается на
единстве непосредственного и опосредованного знания. То, что выступает для
отдельного индивида констатацией непосредственно данного, является с исторической точки зрения воплощением активной предметной деятельности общественного
субъекта (Подопригора, 2013, с. 291). Являя собой неотъемлемую часть познания и
преобразования действительности, опыт всегда предполагает понимание – ситуации,
свойств предмета, другого человека. Опыт-понимание является изначальной реальностью человеческого бытия, и любое понимание доказывает наличие опыта (Молчанов, 2007, с. 234).
В процессе своего существования человек в виде информации о внешнем
мире приобретает жизненный опыт, позволяющий адаптироваться к окружающей
среде (Горелов, Горелова, 2014, с. 136). Личный опыт складывается благодаря регулярности и повторяемости событий, понимание и оценка которых представляет собой их постоянно возобновляющуюся интерпретацию. Интерпретация предполагает
восприятие, на уровне которого происходит «считывание» и расшифорвка смыслов.
По своей природе личный опыт, зависящий от влияния различных социальнокультурных факторов, неоднороден. «С одной стороны, он имеет объективные черты, из которых складывается понимание конкретного человека, и это понимание
складывается как знание универсальное и типичное, т.е. узнаваемое другими… С
другой стороны, он всегда осознается как личный и уникальный опыт познания и
понимания» (Пилюгина, 2015, с. 200-201). Систематизация опыта разновременных и
разнопорядковых переживаний мира приводит к формированию мироощущения,

22

структурными элементами которого являются категории мироощущения – «своеобразные сгустки переживательного опыта, отражающие его генеральные линии и
направления» (Борухов, 1992, с. 15).
Опыт отличается исключительным разнообразием, варьируясь «от ярких визуальных ощущений цветов до чувства едва уловимых привычных ароматов; от резких
болей до ускользающих мыслей, которые мы вот-вот должны припомнить; от повседневных звуков и запахов до потрясающей музыки; …от специфичности вкуса мятной конфеты до всеобщности опыта самости. Всем этим вещам присущи особые
переживаемые в опыте качества. Все они играют видную роль во внутренней ментальной жизни» (Чалмерс, 2015, с. 20).
Для настоящего исследования принципиально важным представляется выдвинутое И. Кантом и развитое впоследствии Э. Гуссерлем и М. Хайдеггером положение о том, что все формы человеческого опыта имеют темпоральную составляющую. Более того, само понимание временных различий является первичным условием смыслового единства опыта (Белоусов, 2008, с. 8). В наиболее развернутом виде
типология видов опыта, разработанная с учетом временного фактора, представлена в
работах В.И. Молчанова (см., в частности, Молчанов, 2007). Наиболее простой формой опыта является первичный опыт сознания 1: это процесс формирования смысла,
в котором время представляет собой поток различий. Далее следует многообразный
опыт сознания (модусы сознания); здесь опыт, в котором доминирует различие, ориентирован на смысловые связи, а время является внутренним временем-сознанием.
Следующей ступенькой опыта является опыт суждения-воли, ориентированный на
причинные и причинно-функциональные связи. В этом типе опыта, основные виды
которого составляют опыт тела (инстинкты, ощущения, ориентации), опыт деятельности (хозяйство, управление, политика, образование), опыт нации (формы национального самосознания), опыт познания (фундаментальные и прикладные исследования, техническое творчество), опыт искусства, доминирует синтез. Время предстает здесь посредником отражения и конструирования. В следующем типе опыта, социальном, доминирует идентификация. Опыт ориентирован здесь на функциональные связи, а время – стандарт функционирования социальных институтов. К основным видам этого опыта относятся включение в социальную группу, принятие социВопрос об опыте теснейшим образом связан с пониманием того, чем является сознание. В
настоящее время существуют следующие трактовки данного понятия: 1) сознание – это отражение;
2) сознание – это спонтанная творческая активность (конструирование); 3) сознание – это нечто
причинно и функционально обусловленное (телом, практикой, социальными связями и
отношениями); 4) сознание – это усмотрение смысла (Молчанов, 2007, с. 218).
1

23

альной роли, следование стереотипам (мода, языковые клише, формы образования;
производство и потребление средств массовой информации и коммуникации). Еще
более сложной формой опыта является психологический (душевный) опыт, ориентированный на эмоционально-смысловые связи. Доминирование того или иного элемента полной структуры опыта зависит здесь от «тяготения» психологического опыта, во-первых, к опыту рефлексии (различие), во-вторых, к опыту суждения-воли
(синтез), в-третьих, к социальному опыту (идентификация). В этом типе опыта,
включающем в качестве разновидностей любовь, ненависть, увлеченность (интерес),
дружбу, неприязнь или равнодушие, время тождественно ритму ситуации. Следующая ступень опыта – опыт бытия-в-семье, нацеленный на преемственность смысловых связей, на равновесие основных видов опыта. Гармонично сочетающий в себе
различие, синтез, идентификацию, опыт бытия-в-семье инкорпорирует время как
«связь поколений». К наиболее сложным формам опыта относится духовный опыт,
где время уступает место вечности. Основанный на априори трансценденции и обращенный к поиску смысловых связей идеальных предметностей, духовный опыт
отождествляет различие, синтез и идентификацию. К основным видам этого опыта
В.И. Молчанов относит религиозный, нравственный, эстетический, а также опыт созерцания. Последней разновидностью опыта, ориентированной на исследование
смысловых связей между всеми типами, видами и подвидами опыта, является опыт
философии, в котором время представляет собой опыт времени различных типов
опыта (Молчанов, 2007, с. 252-253)
Как следует из приведенной типологии, временная составляющая пронизывает все виды опыта, от его самых простых до наиболее сложных форм. Присутствуя
во всех сферах взаимодействия человека с миром, темпоральный опыт являет собой
интегральный элемент познания действительности, сочетая в себе и отражение, и
творчество, и решение практических задач. В единстве внутреннего и внешнего темпорального опыта раскрывается всеобщая временная структура мира (Молчанов,
2007, с. 218; Tenbrink, 2011b, p. 691; Карлсон, 2011, с. 69).
Изучая особенности категоризации темпорального опыта с позиций когнитивной науки, мы исходим из того, что в сознании человека темпоральный опыт отражается в виде информации о временных свойствах и закономерностях физической и
метафизической реальности. Всепроникающий характер временного фактора, сопутствующего осмыслению мира, позволяет говорить о существовании темпорального
сознания, под которым мы понимаем единство господствующих в сознании человека

24

представлений о времени и способов его восприятия. Ключевым для настоящего исследования является утверждение о том, что темпоральное сознание является
контекстуально зависимым динамическим образованием, видоизменяющимся под
влиянием многообразных социокультурных факторов. Формирование темпорального
сознания происходит по мере становления не только основных когнитивных функций (сознания), но и высших когнитивных функций (метакогниции, самосознания)
(Нильсен, 2015, с. 5, 114). В этом проявляется социально-перцептуальный уровень
взаимодействия человека и окружающей среды: отношение ко времени зависит от
жизненного опыта, внутреннего мира, физических и психологических переживаний
(Рябцева, 1997, с. 80; Сергиева, 2009, с. 32).
Темпоральный опыт, пронизывающий все виды человеческой активности, разнообразен. Его различные формы обозначаются понятиями «отношение ко времени», «ощущение времени», «отражение времени», «чувство времени», «память» и
«осознание времени», «оценка времени». Содержательно отличные друг от друга,
эти термины характеризуют различные уровни психического отражения – от элементарных ощущений до организации целостной деятельности во времени. Как свидетельствуют экспериментальные данные, первичный темпоральный опыт является
результатом субъективной перцепции объективного физического времени, возникающей на основе протекающих в мозгу и нервной системе человека информационных процессов и переживания индивидом циклических биологических процессов.
Рождаясь, младенец оказывается в мире, упорядоченном во времени, и получает уже
в самые первые дни жизни перцептивный опыт наличия у явлений внешнего мира
определенной темпоральной структуры. В ходе когнитивного освоения времени у
человека функционирует независимый нейронный аппарат, включающий, в частности, нейроны мозжечка и дополнительные области моторики. Субъективное время
квантуется вниманием, интенциональностью сознания (Кузьмина, 2009, с. 51; Хасанов, 2001, с. 167-168; Pouthas et al., 1993; Winter et al., 2015, p. 213; Романова, 2003, с.
49; Старикова, 1992, с. 52 ср. Розенова, 1998, с. 5).
Темпоральный опыт, возникающий в процессе осмысления явлений внешнего
и внутреннего мира, лежит в основе формирования сложной системы темпоральных
категорий. Первичный темпоральный опыт в определенной мере тождественен индивидуальному чувству «настоящего», «прошлого» и «будущего». При этом в сознании человека прошлое, настоящее и будущее сложно переплетаются: в настоящем не
только ощущается прошлое, но и предвосхищается будущее, тогда как воспомина-

25

ния о прошлом трансформируются под воздействием их современного видения и
оценки (Романова, 2003, с. 50). Для когнитивных процессов постижения мира важное значение имеет не только настоящее, но и прошлое – предшествующий опыт,
удерживаемый памятью. Память, обращенная к традиции, к истокам, делает возможной культурную, национальную, геополитическую идентификацию. Прошлый опыт,
содержащий определенные устойчивые модели мысли и действия, позволяет ориентироваться не только в настоящей действительности, но и предполагать возможность
тех или иных будущих событий (Шевцов, 2003, с. 3-4).
Темпоральная регуляция личностного времени теснейшим образом связана с
вневременным измерением будущего. «Смысловое будущее», не соотносимое с временной хронологической осью, выступает в качестве наиболее общей цели, выполняя когнитивную функцию аксиологического смыслообразования (Алексина, 1996,
с. 6-7). Представляющее для человека «иную действительность» будущее мыслится
на основе событий, которые «не принадлежат реальному бытию, но как бы заранее
существуют, потому что с абсолютной неизбежностью осуществляются в настоящем, а потом сохраняют себя в памяти о прошлом» (Берестнев, 2012в, с. 246).
Следует отметить, что темпоральный опыт включает не только рациональный,
но и нравственно-ценностный компонент и во многом детерминируется моральнонравственными установками общества и личности (Алексина, 1996). В сознании познающего мир субъекта время наделяется функциями и характеристиками, связывающими его с жизнедеятельностью и представляющими отношение ко времени как к
ценности. Физически гомогенное, время качественно и ценностно неоднородно:
«если физика не знает неравноценности “быстрого” и “медленного”, “длящегося” и
“преходящего”, “ритмичного” и “аритмичного”, то в контексте отношения временных структур к субъекту они оборачиваются ценностными характеристиками» (Каган, 1997, с. 75). В пестрой мозаике человеческих культур отношение ко времени и
языковое выражение системы темпоральных представлений является важнейшим
слагаемым духовной культуры (Звездова, 1996а). Осмысляя и классифицируя темпоральный опыт, человек не только осознает и измеряет время, но и оценивает его и
строит на его основе различные системы ценностей. Активный опыт обращения со
временем и накопленные общекультурные фоновые знания о нем преобразуются в
моральные, этические и юридические нормы, правила поведения, деятельности и
социальных отношений (Рябцева, 1997, с. 78, 82). Когнитивным основанием
ценностного отношения ко времени являются пропозиции, связанные с этическими

26

убеждениями и мировоззрением не только отдельного человека, но и общества в целом. Изменение исторических условий общественного бытия и трансформации в социально-культурном опыте языкового социума приводят к сущностным сдвигам в
представлениях о ценности времени (Лебедько, 2002, с. 187, 199).
Подводя итог вышеизложенному, еще раз подчеркнем, что в совокупности человеческого опыта, представляющего собой изначальную реальность бытия, темпоральный опыт занимает центральное место. Временной фактор пронизывает все
виды человеческой деятельности и предопределяет её специфику. Темпоральное сознание, представляющее собой целостное единство представлений о времени в различных его модусах, определяется не только общими закономерностями устройства
человеческого сенсорного аппарата, но и характерными для конкретного культурноисторического контекста особенностями осмысления временных отношений. Присутствие темпорального компонента во всём, что репрезентирует человеческое сознание, предопределяет многообразие темпорального опыта.
Несмотря на наличие значительного числа исследований, посвященных вопросу восприятия времени, в области изучения темпорального опыта остается целый ряд нерешенных вопросов. В частности, это вопросы о специфических механизмах категоризации темпорального опыта, о типологии мыслительных категорий, соотносимых с темпоральным опытом в концептуальной картине мира субъекта когнитивной деятельности, о соприсутствии в темпоральном опыте элементов временного
и вневременного (темпорального и атемпорального), о единстве онтологического и
социального аспектов темпорального опыта, об аксиологическом аспекте темпорального опыта и роли ценностного фактора в процессе осмысления человеком времени.
Наконец, отдельного внимания заслуживает вопрос о том, каким образом изменения
в структуре темпоральных категорий отражаются в семантике ословливающих их
языковых единиц. На решении этих вопросов и сосредоточено настоящее исследование.
Познавательная деятельность человека, направленная на освоение темпорального опыта и формирование умения ориентироваться в нём на основе полученных
знаний, всегда связана с необходимостью выделять и сравнивать, отождествлять и
различать явления. В структурации поступающей извне темпоральной информации
проявляются особенности её чисто человеческой обработки – категоризации, в связи
с чем рассмотрим основные подходы к проблеме категоризации действительности,
существующие в современной когнитивной лингвистике.

27

1.2. Категоризация как базовый когнитивный процесс
освоения темпорального опыта
Функция категоризации, способность разделять объекты всего онтологического пространства на классы, является важнейшей функцией человеческого сознания,
лежащей в основе всей познавательной деятельности человека. Категоризация является главным способом «придать воспринятому миру упорядоченный характер,
систематизировать наблюдаемое и увидеть в нем сходство одних явлений в противовес различию других» (Кубрякова, 2004, с. 97). Тесно связанный с многообразными
когнитивными способностями человека, процесс категоризации взаимодействует со
всеми компонентами когнитивной системы – памятью, вниманием, распознаванием
объектов, умозаключениями. Процесс категоризации является интегральной составляющей тех процессов восприятия, мышления, воображения, объект которых вопринимается не как единичность или непосредственная данность, но как представитель
некоего обобщенного класса, на который переносятся характерные признаки и особенности всего данного класса явлений. Динамический характер осмысления мира и
многоаспектная природа категорий дают возможность двоякой трактовки понятия
категоризации, которая в узком смысле рассматривается как подведение явления или
объекта под определенную рубрику опыта (категорию) и признание его членом этой
категории, а в широком обозначает «процесс образования и выделения самих категорий, членения внешнего и внутреннего мира человека сообразно сущностным характеристикам его функционирования и бытия, упорядоченное представление разнообразных явлений через сведение их к меньшему числу разрядов или объединений и
т. п., а также результат классификационной (таксономической) деятельности» (Кубрякова и др., 1996, с. 42).
Аналитико-синтетический акт категоризации присутствует в любом процессе
восприятия: на основе ключевых признаков человек «осуществляет отбор, отнесение воспринимаемого объекта к определенной категории в отличие от иных категорий» (Брунер, 1977, с. 13). Процесс категоризации осуществляется непрерывно.
«Мы постоянно “высовываем” в мир средства его категориального “прощупывания”,
иначе говоря – зонды, имеющие разную длину и конфигурацию. В качестве зондов
могут рассматриваться и простейшие перцептивные схемы, и языковые значения, и
научные теории, а также идеология, государственные законы, моральные принципы… Аппарат зондов многослоен: можно выстраивать континуум средств категори-

28

зации (от более простых – к более сложным, или от низших к высшим). Высшие
способы категоризации влияют на низшие: зонды более высоких уровней служат как
“распознаватели” и организаторы движения зондов более низких уровней» (Журавлев, 2008, с. 234-235).
Проблема категоризации бытия в его разнообразных проявлениях традиционно привлекала к себе внимание. Согласно теории о классах и видах, намеченной
Платоном в диалоге «Кратил» и развитой Аристотелем в трактате «Категории», категории имеют онтологический характер, обладают четко очерченными границами и
определяются совокупностью равноправных между собой элементов, которым присуще одинаковое число типичных для категории признаков, позволяющих включить
данные элементы в одну смысловую общность (Болдырев, 2000, с. 68-69). Основой
классической теории категоризации является учение Платона об «идеях» вещей. Обладание «идеей» вещи предполагает знание совокупности её существенных свойств,
их состава и устройства, – понимание «смысла», назначения вещи. Центральным
здесь является осознание цельности, совокупности свойств, проистекающее из понимания идеи вещи как целостности всех составляющих её частей, как единства, неделимого на отдельные части подобно тому, как одна сторона треугольника не есть
треугольник, а один звук не есть все слово. Понятие категории удовлетворяет непротиворечивым логическим критериям – законам достаточных и необходимых признаков, строгих границ и исключенного третьего. Выделенные Аристотелем категории –
сущности, качества, количества, отношения, пространства, времени, состояния, обладания, действия и претерпевания – имеют объективно заданные рамки и не допускают двойной интерпретации. Каждая единица категории обладает одним и тем же
набором категориальных свойств, и не может обладать «более привилегированным»
статусом, чем остальные (Кубрякова, 2004, с. 99-100). Как следствие и набор элементов, составляющих классические аристотелевские категории с четко очерченными
границами, строго определен наличием у каждого из представителей категории совокупности всех наиболее типичных признаков (Болдырев, 2000, с. 69; Дзюба, 2015,
с. 44-48; Боярская, 2011, с. 18-28)2.
2

Отметим, что не все выделенные Аристотелем категории имеют одинаковую структуру. Наряду с
категориями, не предполагающими варьирования, такими, напр., как категория сущности, или
допускающими только антиномическое строение (ср., напр., оппозиции «законно – незаконно»,
«жизнь – смерть»), существуют градуированные категории с различной степенью качества. Так, «об
одном белом говорят, что оно более бело или менее бело, чем другое, и об одном справедливом –
что оно более справедливо или менее справедливо, чем другое <...> Между тем треугольное или
четырехугольное, как и всякая другая фигура, не допускает, видимо, большую степень»
(Аристотель, 1978, с. 77-78).

29

Учение Аристотеля о категориях, получившее дальнейшее развитие в теории
И. Канта о суждениях и категориях рассудка, в системной классификации категорий
Г. В. Ф. Гегеля, стало методологической основой для целого ряда языковедческих
изысканий ХХ века. В фонологии оно явилось основой теории оппозиций и дифференциальных признаков фонем (Н. С. Трубецкой). Последняя была перенесена в область грамматики и семантики, найдя свое отражение в работах по дифференциальным признакам в грамматике (Р. Якобсон) и генеративной семантике (Дж. Кац,
Дж. Фодор, М. Бирвиш), в компонентном анализе (Ю. Найда, В. Скаличка), построенном на разграничении значения слов в минимальных парах на основе бинарно
противопоставленных дифференциальных признаков (Болдырев, 2000, с. 70).
В ХХ в. основные постулаты классической теории о классах и видах неоднократно переосмысливались. Так, в рамках теории «семейного сходства» Л. фон Витгенштейна категория рассматривается как амбивалентное мыслительное образование, не имеющее четких границ. Элементы категории, по мысли Л. фон Витгенштейна, не равноправны между собой и не тождественны с точки зрения набора характеризующих их опознавательных признаков, но объединены сложной сетью подобий.
Если жесткое понимание категории в классической логике основывается на понятии
равенства, то нежесткое, характерное для ненаучного мышления, – «на понятии
подобия, сходства, но не полного тождества» (Кубрякова, 2004, с. 100). В основе
смысловой общности элементов категории лежит принцип «семейного сходства»:
«…так же накладываются и переплетаются сходства, существующие у членов одной
семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент» (Витгенштейн, 1994, с.
111). Ведущими в процессе категоризации оказываются не признаки как таковые, но
«восприятие целостностей, представляющих собой скоррелированные друг с другом
перцептуальные атрибуты» (Кубрякова, 2004, с. 101).
Логическим развитием идей Л. фон Витгенштейна становится теория прототипов Э. Рош (Rosch, 1973), возникшая под влиянием результатов психологических
экспериментов Б. Берлина и П. Кэя. Согласно теории прототипов, структура категорий обусловлена не только онтологической природой действительности, но и субъективным характером человеческого сознания, классифицирующего явления внешнего и внутреннего мира на основе аналогий. Формирование категорий происходит
не по правилам формальной логики, посредством обобщения существенных свойств
и отношений, но в процессе взаимодействия человека с действительностью, подчиненном решению определенных задач. Принадлежность объекта к категории может

30

быть описана в рамках теории нечетких множеств. «У таких категорий нет жестких
разделительных границ, функция принадлежности объекта множеству может принимать не только значения “всё или ничего”, но и промежуточные: объект может принадлежать множеству в некоторой степени, а границы категории становятся вероятностными» (Барабанщиков и др., 2016, с. 16).
К центральным постулатам теории прототипов относится утверждение о неоднородности элементов, входящих в состав естественных категорий. Среди членов
категории, объединенных на основе «семейного сходства», присутствуют наиболее
яркие, «лучшие» образцы, максимально приближенные к содержательному ядру категории – так называемые прототипы, вокруг которых группируются остальные элементы с разной, большей или меньшей, степенью типичности для данной категории.
Между членами категории нет равенства, однако все они находятся друг с другом в
определенных отношениях. Их взаимосвязь мотивирована исходной идеей всей категории, в качестве которой выступает один или несколько отличительных, критериальных признаков (Кубрякова 2004, с. 103). Структурирование знаний в процессе категоризации опирается не только на сопоставление свойств осмысляемых явлений,
сколько на целостное «впечатление» об объекте, на его совокупный образ (Безукладова, 2013, с. 50). Градация наиболее характерных свойств по их значимости для
данной категории обусловливает степень типичности элементов категории, которые
могут образовывать непрерывный континуум. Границы между градуированными категориями носят размытый, неопределенный характер и включают переходные зоны
(Болдырев, 2000, с. 78; Egre et al., 2013, p. 392). Интегральную функцию внутри категории выполняют прототипические характеристики, позволяющие относить к категории все элементы, обнаруживающие сходство с прототипом. Место в структуре
категории нетипичных элементов определяется наличием признаков, общих с другими, непрототипическими членами категории. Дифференциальные признаки, акцентирующие различия элементов внутри категории, лежат в основе межконцептуальных связей, необходимых для интерпретации знаний о представителях других категорий (Панасенко, 2015б, с. 494-495).
Средоточием наиболее представительных характеристик категории выступает
её ядро (фокус, прототип), которое сближается с понятием категории в её классиче ском, аристотелевском понимании. Прототип, являющийся психологически более
значимым элементом категории, обладает особым когнитивным статусом. Аккумулируя наиболее характерные признаки категории, прототип помещается в центр ка-

31

тегории, тогда как остальные члены категории располагаются вокруг прототипа согласно радиальному принципу, будучи связаны с прототипом и друг с другом различными отношениями (Lakoff, 1987, p. 32-45; Семантика и категоризация, 1991, с. 4748). Представляя собой схематичную ментальную репрезентацию типичных черт категории, прототип является той психологически выделенной «фокальной» точкой
опоры, на основании ощущаемого сходства с которой другие сущности могут быть
отнесены к данной категории (Заботкина, Боярская, 2010, с. 62).
Исследуя особенности категоризации темпорального опыта и структуру темпоральных категорий, мы будем исходить из положения о динамической природе
мыслительных категорий в целом и их центральных элементов – прототипов. Прототип, представляющий собой обобщенный ментальный образ всей совокупности элементов категории, способен изменяться с течением времени в связи с перераспределением набора характерных свойств и приобретением категорией новых членов. В
случае отдаления от фокуса категории происходит элиминация одного из конституирующих её признаков и выдвижение на первое место по своей значимости некоего
иного, альтернативного признака, в результате чего происходит изменение внутренней организации категории, которая приобретает несколько фокусов, или дает начало существованию новой категории (Кубрякова, 2004, с. 102, 106). При «сдвиге прототипа» в центр категории выдвигается другой представитель категории. Подобную
готовность к выделению в самостоятельную категорию, называемую протокатегориальным эффектом, обнаруживают периферийные элементы категории, нередко выступающие в роли вторичных прототипов (Заботкина, Боярская, 2010, с. 62-63).
Важным для изучения особенностей категоризации темпорального опыта является характерное для прототипического подхода утверждение о единстве внешнего и внутреннего: психологические представления о структуре категорий формируются, с одной стороны, на основании объективно значимых признаков (характеристик внешнего мира), а с другой – исходя из состояния субъективного знания индивида о внешнем мире (Семантика и категоризация, 1991, с. 53).
Для настоящего исследования особенно продуктивной является идея о значимости интенции познающего и ословливающего реальность субъекта для определения границ категории. Степень определенности границ категории зависит от индивидуального мировоззрения и типа картины мира, в рамках которой протекает процесс категоризации. Если в научной картине мира структура темпоральной категории будет упорядоченной, а все её члены равноправными, то в наивной картине

32

мира структура категории может меняться: одни члены категории могут выходить на
первый план, другие – отходить на задний план, теряя способность восприниматься
как члены данной категории. Еще одним фактором, особенно значимым для сопоставительного изучения процесса категоризации, является тот факт, что границы категории во многом детерминированы национальным языком, фиксирующим результаты
категоризации на вербальном уровне. В разных языках границы категории проведены по разному, и носитель языка интуитивно соблюдает эти границы (Вежбицкая,
1996, с. 214; Дзюба 2015, с. 49).
В настоящем исследовании, анализируя особенности категоризации темпорального опыта в английском и русском языках, мы рассматриваем различные теории категоризации не как взаимоисключающие, но как органично дополняющие
друг друга. В концептуальном анализе есть, как отметила А. Вежбицкая, «место для
прототипов, но есть место и для инвариантов – одно не исключает другого» (Вежбицкая, 1996, с. 201). Исследование сдвигов во внутренней структуре темпоральных
категорий, проводимое в настоящей работе в рамках прототипического подхода, позволяет глубже уяснить и сущность инвариантных темпоральных концептов. Подобный подход основывается на соотносительном характере постоянства и изменения:
только на фоне изменений, происходящих в результате когнитивных сдвигов, могут
быть зафиксированы те свойства и отношения, которые сохраняют для темпоральных категорий свою неизменную релевантность.
Процесс категоризации темпорального опыта включает несколько этапов. Начальным звеном освоения окружающего мира является избирательный процесс
когнитивной элекции – сосредоточения сознания на определенном фрагменте действительности. На данном этапе явление внешнего мира перцептивно выделяется из
окружения и наделяется некими пространственно-временными и качественными характеристиками. Второй этап включает идентификацию и категоризацию, в ходе которых объект познания сопоставляется с членами известных категорий по выявленным признакам и отождествляется с данной категорией. Основанием категории выступает такая модель знания, которая отражает «не столько тождество членов категории, сколько понимание того, в виде каких вариантов может быть встречен её идеальный образец (инвариант) и какими сторонами может повернуться к нам отдельный представитель категории» (Кубрякова, 2004, с. 103). Отнесение объекта к определенной категории может происходить двумя способами: непосредственно по специфическим признакам (их совокупности) или на основе сопоставления с «психоло-

33

гическими ориентирами», связанными с целостной оценкой объекта. В последнем
случае «сенсорный материал, получаемый при восприятии отдельных признаков,
интегрируется в неразложимую перцептивную единицу, для которой имеется соответствующий эталон в памяти» (Барабанщиков и др., 2016, с. 22). Процесс использования различительных, дифференциальных признаков для идентификации объекта
включает операцию вывода – наиболее частую и элементарную форму познавательной деятельности. Заключительная стадия, обозначаемая как категориальная номинация, подразумевает присвоение объекту познания категориального имени, которое
выступает формой объективации категории в языке (Брунер, 1977, с. 26, 29; Дзюба,
2015, с. 60). Для лингвистического исследования процесса категоризации принципиально важным является тот факт, что «вне словесного означивания категории как таковой не существует» (Кубрякова, 2004, с. 307).
Результатом процесса категоризации становится формирование у субъекта
ментальной репрезентации темпорального опыта в виде определенного рода ментальной модели. Как свидетельствуют результаты когнитивных исследований, процесс конструирования ментальных моделей включает две основные фазы: на первом, доконцептуальном, этапе модели базируются на прямом мультимодальном опыте и формируются с участием различных органов чувств; на втором этапе происходит конструирование новой модели, которая интегрируется в уже существующие у
человека ассимилирующие модели (схемы). В случае конфликта между новым и существующим знанием, имеет место аккомодация (приспособление) существующей
модели к новой информации. Результатом подобного рода структурной аккомодации,
позволяющей инкорпорировать новые данные, становится возникновение новых
концептов и трансформация уже существующих моделей. Следует подчеркнуть, что
ментальные модели не являются копиями реального темпорального опыта, но активно конструируются человеком на основе восприятия, индивидуального субъективного опыта (когнитома в терминологии К.В. Анохина [Анохин, 2014, 2016]), уже сформировавшихся моделей и общего социокультуного знания. Личностные, индивидуальные ментальные модели темпорального опыта могут содержать уникальные элементы (напр., эмоциональные переживания), которые разделяются не всеми представителями эпистемологического сообщества. С другой стороны, если личностные
знания разделяются многими членами социума, они становятся социальными знаниями, а затем, в результате распространения представлений об определенном явлении
на несколько аналогичных явлений, ментальные модели приобретают статус обще-

34

культурных моделей (Заботкина, 2017, с. 32-35).
Одним из базовых постулатов когнитивной лингвистики, которые положены в
основу настоящего исследования, является рассмотрение языка как средства репрезентации того, как мир понимается человеческим разумом, как этот окружающий
мир категоризуется сознанием. Существуя в виде системы знаков, язык «объективирует всю информацию, поступающую к человеку извне с помощью материальных
знаков, обеспечивает все виды деятельности с информацией, либо давая обозначения её отдельным фрагментам, либо служа их аналитическим дескрипциям и их
описанию» (Кубрякова, 2012, с. 36-37). Будучи системой фиксации знания, единицы
которой выступают средством эксплицирования смыслового содержания того или
иного этнокультурного пространства, язык позволяет осуществлять взаимосвязанные функции дискретизации мира и репрезентации знаний о нём (Болдырев, 2012, с.
18; Усманов, 2011, с. 9).
Усваивая язык, человек усваивает системы категоризации мира, знаний и опыта, ценностных отношений. Невербализованные знания имеют неявный, неосознанный характер, и только возникновение в сознании человека структуры знания позволяет превратить нечто диффузное и ранее неопределенное в нечто, имеющее отчетливые границы и выделенное в отдельную сущность. Исследуя те явления которые
получили в языке свое название, свое имя, можно судить о том, что именно обладает для носителей этого языка исключительной значимостью, что играет решающую
роль в осуществлении мыслительных процессов (Кубрякова, 2004, с. 305-306).
Исследуя особенности категоризации темпорального опыта, мы исходим из
того, что мыслительные категории, представляющие собой формы активной деятельности сознания, необходимые для синтеза чувственного и умопостигаемого опыта,
представлены в языковом пространстве соотносительными структурами. Языковые
категории, выступающие «узловыми звеньями» в соотнесении лингвистического и
экстралингвистического (Кубрякова, 2004, с. 315) – это сложные неоднородные образования, состоящие из комплекса взаимодействующих между собой элементов. Результаты когнитивного процесса категоризации темпорального опыта находят свое
вербальное выражение на различных уровнях языковой системы – лексическом,
морфологическом, синтаксическом и иных. В настоящем исследовании мы будем
рассматривать особенности отображения темпорального опыта, преимущественно, в
лексических языковых категориях. Представляющие собой объединения слов в их
прямых, исходных значениях, лексические категории ословливают результаты пер-

35

вичной интерпретации мира. Будучи по своей сути аналоговыми, лексические категории репрезентируют темпоральные знания в их категориальной форме, т. е. так,
как они представлены в структуре естественных категорий (категорий естественных
объектов). Структура лексической категории, представленная внутрикатегориальными связями, определяется теми признаками естественных объектов, которые выделяются в качестве значимых в плане логики осмысления вещей.
Для настоящего исследования продуктивной является идея о «двойственном»
характере единиц, составляющих лексическую категорию. С одной стороны, лексические категории, ословливающие результаты первичной интерпретации мира, изначально представляют собой объединения слов в их прямых, исходных значениях.
Вместе с тем, благодаря действию принципа аналогии, позволяющему вычленять
сходные признаки для группировки элементов внутри различных категорий, признаки объектов одной категории могут использоваться в качестве дополнительного источника знания об объектах другой категории. На языковом уровне подобного рода
аналогическая концептуализация, осуществляемая в процессе межкатегориального
признакового проецирования, проявляется в возникновении у лексических единиц
вторичного, интерпретирующего, контекстуально обусловленного оценочного значения (Панасенко, 2015а, 2015б).
Принципиально важным для настоящего исследования является понимание
динамической природы не только мыслительных категорий, но и их языковых аналогов. В языке любой исторически сложившейся человеческой общности категоризация создает открытую языковую модель развития человеческого мышления, формирующуюся в процессе деятельности людей, составляющих данную языковую общность. В естественных языках категоризация представляет собой процесс, преимущественно стихийный, наименования реалий внешнего и внутреннего мира человека, их связей и соотношений. Характер языковой модели непосредственно связан с
историей становления языковой общности, спецификой её культурного наследия,
средой обитания; немаловажную роль играет и взаимодействие с другими человеческими общностями – носителями других языков и культур (Дешериева, 1996, с. 88).
Развитие мыслительных и языковых категорий обусловлено изменяющимися условиями человеческой жизнедеятельности и соответствующими им когнитивно-коммуникативными потребностями носителей языка (Голованова, 2004, с. 7).
Другим ключевым для настоящего исследования положением является утверждение о том, что отражение мира в естественном языке обусловлено не только уни-

36

версальными механизмами категоризации, но и национально-специфическими особенностями видения окружающего мира. Между языком, реальным миром и его преломлением в сознании человека не существует прямого соответствия. Временные
представления, существующие в обыденном сознании, воспроизводятся в лексических единицах фрагментарно; в языке находят отражение только те черты темпорального опыта, которые представляются релевантными для носителей культуры.
При этом, овладевая языком, и, в частности, значением единиц темпоральной семантики, носитель языка начинает видеть мир под углом зрения, подсказываемым его
родным языком. В этом смысле слова, эксплицирующие лингвоспецифичные темпоральные концепты, одновременно и «отражают» и «формируют» образ мышления
носителей языка (Шмелев, 2002, с. 296). Язык создает своеобразные русла, по которым течет поток человеческой мысли, фиксируя возможные ракурсы рассмотрения
тех или иных сущностей и определенный взгляд на вещи (Кубрякова, 2003, с. 33). За
словом «стоит живая клеточка образа мира конкретной культуры». Имя, которое
усваивается ментальному образу, вырастает из действия и несет в себе его скрытую
энергию – потенциальную модель культурного действия (Уфимцева, 2007, с. 109,
117). В значениях слов и устойчивых выражений, в ценностных ассоциациях и зафиксированных в языке нормах поведения, в прецедентных текстах 3, определяющих
принадлежность людей к той или иной культуре, находит свое отражение коллективный опыт нации (Молчанова, 2005, с. 23).
Темпоральные категории, анализируемые в настоящем исследовании, принадлежат к группе отражательно-ориентированных категорий, предназначенных для
структурирования бытийного (неязыкового) мира и возникающих для объективации
знаний об окружающей действительности. Отражательно-ориентированные категории позволяют уяснить, каким образом фрагменты внешнего мира оформляются в
сознании говорящего через посредство ословливающих их языковых единиц (Кубрякова, 2004, с. 314; Голованова, 2010, с. 246). Темпоральные категории, формирующиеся в ходе осмысления всего многообразия временного опыта, представляют собой
концептуальные объединения объектов, предполагающие знание класса объектов и
3

Под прецедентными текстами понимаются «значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, то есть хорошо известные
и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и нако нец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой лично сти» (Караулов, 2002, с. 216). Они «“хранятся” в когнитивной базе в виде инвариантов восприятия и
могут быть при необходимости “вербализованы”, актуализированы посредством вербальных
средств через активизацию самого инварианта восприятия» (Красных, 1998, с. 53; ср. Гудков, 2003,
с. 99-110).

37

некоего общего концепта, который выступает в качестве основания для объединения
этих объектов в одну категорию (Болдырев, 2012, с. 21). Для настоящего исследования первостепенное значение имеет утверждение Р. Лэнекера о том, что у категории
в принципе отсутствуют ограничения на количество входящих в неё элементов, и
любой концепт потенциально может стать членом категории, если для этого существует достаточное основание (Langacker, 1987, p. 17). Категории имеют динамическую природу: членство в категории не носит навсегда заданный характер, и понятие
об одном и том же объекте может быть отнесено сознанием к различным категориям. По мысли Р. Джекендоффа, отнесение объекта к определенной категории или его
исключение из неё зависит от действия так называемых правил предпочтения / преференции (preference rules), в соответствии с которыми понятие может быть включено то в один, то в другой класс. Согласно одному из правил преференции, границы
категории в значительной мере определяются наличием в концептуальном пространстве схожих по характеру и конкурирующих категорий (Jackendoff, 1993, p. 43).
Анализируя особенности структурации темпорального опыта в картинах мира
носителей английского и русского языков, мы будем исходить из утверждения
Дж. Лакоффа о том, что в процессе категоризации мышление человека упорядочивает знание посредством особого рода структур – идеализированных когнитивных моделей (ИКМ, idealized cognitive models). ИКМ представляет собой модель некоторого
фрагмента действительности в сознании человека, возникающая на основе усредненного и культурно-обусловленного человеческого опыта с целью удовлетворения
нужд человеческой деятельности в рамках определенной культуры (Баранов, Добровольский, 2001, с. 174). Термин модель применяется в данном случае в силу того, что
ИКМ состоит из соотносимых друг с другом элементов; определение идеализированная отражает универсальный, упрощенный и гипотетический характер модели
(Lakoff, 1987, p. 67-68).
Будучи сложным, иерархически организованным целым (гештальтом), ИКМ
составляет когнитивное основание категории и упорядочивает знания о действительности, «накладываясь» на ментальные области и передавая им присущие ей структурные свойства. В состав ИКМ, соотносящейся с доступными человеку концептуальными структурами, входят комплексные понятия и общие категории, а также
энциклопедические знания в определенной области (Рунова, 2007, с. 13-14). Гештальтный характер идеализированных когнитивных моделей проявляется в том,
что значение отдельных элементов полностью объяснимо только в непосредствен-

38

ной связи со всей моделью. Процесс структурирования предполагает не только классификацию информации по определенному критерию, но и выстраивание логических связей между выделенными классами, чтобы структура надежно сохранялась в
памяти. Процесс структурирования может быть уподоблен созданию ментального
«каркаса», на основе которого осуществляется упорядочивание и запоминание не
только уже имеющейся, но и новой информации. Структурирование действительности в идеализированных когнитивных моделях осуществляется с помощью пропозициональных и образно-схематических структур, метафорических и метонимических
отображений. Образно-схематические модели или схематические модели образа
уточняют схематические образы, например, траектории или ёмкости. Метафорические модели представляют собой проецирование пропозициональных или образносхематических моделей одного концептуального домена на структуру другого домена. Метонимические модели включают функциональную связь между элементами
одной модели: так, например, в модели, представляющей структуру «часть-целое»,
должно существовать такое функциональное соотношение части и целого, которое
позволило бы первому замещать второе (Баранов, Добровольский, 2001, с. 174;
Lakoff, 1987, p. 113; Jaekel, 1997, p. 24).
Процесс категоризации, подразумевающий идентификацию референта, определение его места в когнитивной системе говорящего и отнесение к определенной
категории, имеет своей целью установление в окружающей действительности некоторых классов аналогичных объектов или событий, включая концептуальные категории как обобщение конкретных смыслов, или концептов (Болдырев, 2001, с. 23).
Концепт, представляющий собой «квант» структурированного знания (Кубрякова и
др., 1996, с. 90), занимает центральное место среди разнообразных структур представления знаний, которыми оперирует человеческое сознание в ходе обработки и
классификации разнородных темпоральных стимулов. Широкое распространение
термина «концепт», а также нематериальный, ненаблюдаемый характер обозначаемой им сущности обуславливает множественность его толкований 4. Основными признаками концепта выступают его способность отражать содержание многообразной
человеческой активности, наличие у него инвариантного стержня, а также гибкость
Ср.: концепт есть «мысленное образование», замещающее неопределенное множество однородных
предметов (С.А. Аскольдов), «алгебраическое выражение значения» (Д.С. Лихачев), «знание об
объекте во всей его экстенсии» (В.Н. Телия), «сгусток культуры в сознании человека» (Ю.С.
Степанов), «вебрализованное понятие, отрефлектированное в категориях культуры» (Р.М.
Фрумкина), «культурно отмеченный вербализованный смысл, представленный в плане выражения
целым рядом своих языковых реализаций» (С.Г. Воркачев). Подробнее см.: Кравцова, 2010, с. 110111; Фещенко, 2016, с. 235-250; Machery, 2010, p. 194-206.
4

39

и подвижность его границ. Содержание концепта обобщает результаты разных видов
умственной деятельности: не только абстрактные или интеллектуальные когнитивные структуры, но и непосредственные сенсорные, моторные, эмоциональные
структуры, данные во временной ретроспективе. Концепт концентрирует в себе результаты дискурсивного мышления в их ценностно-ориентированном и образно-оценочном представлении (Алефиренко, 2006, с. 66). Концепты, сосредоточенные в
виде некоего упорядоченного объединения на ментальном уровне человеческого сознания, в совокупности представляют собой концептуальную систему (Безукладова,
2013, с. 45).
Будучи сложным по характеру структурной организации, концепт аккумулирует разные форматы знания, которые предстают в виде конкретно-чувственных образов, представлений, понятий, образных схем, пропозиций, фреймов, сценариев, гештальтов (Болдырев, 2000, с. 35-38). К числу наиболее распространенных форм
структурации концепта относится фрейм 5 – объемное, многокомпонентное мыслительное образование, структура данных для представления стереотипных ситуаций,
особенно при организации больших объемов памяти (Minsky, 1977; Минский, 1979).
Будучи единицей знаний, организованной вокруг некоторого понятия, фрейм, в отличие от ассоциаций, содержит данные о существенном, типичном и возможном для
этого понятия. Обладая конвенциональной природой, фрейм конкретизирует, что в
данной культуре является характерным и типичным (Демьянков, 1996, с. 187).
Внутренняя структура фрейма может быть формально представлена в виде
сети – сложной конфигурации иерархически связанных узлов и отношений
(Минский, 1979, с. 7). Вершинные уровни фрейма фиксированы и представляют данные, всегда объективные для данной ситуации. Нижестоящие терминальные узлы,
или слоты (англ. slot), могут содержать типичные знания, имея статус «по умолчанию» (англ. default values), могут включать специфическую информацию, варьирующуюся в зависимости от ситуации (статус «по выбору» – англ. optional values) или
могут представлять собой другой фрейм (вложенный фрейм / подфрейм). Фреймы,
таким образом, представляют собой открытые системы составляющих их терминалов, позволяющих им содержать как основную, типичную, так и потенциальную информацию, ассоциируемую с определенным явлением действительности (Прохорова, 2013, с. 22).
Понятие фрейм введено М. Минским для указания на минимально необходимую
структурированную информацию, которая однозначно определяет данный класс объектов
(Минский, 1979, с. 3)
5

40

Отличительными свойствами фрейма являются, с одной стороны, способность
к сужению, фокусированию внимания на отдельной его части, и, с другой, возможность входить в состав более объемных и сложных фреймов. Благодаря наличию общих точек – вершинной (англ. superset) и нижней (англ. subset) – фрейм связан с вышестоящими и нижестоящими фреймами, будучи «встроен» в сложные фреймовые
системы. Специфика содержащихся во фреймах знаний зависит от культурного, социального, профессионального окружения индивида (Липилина, 1998, с. 26). Формирование системы взаимосвязанных фреймов, осуществляемое в течение всей жизни, определяется приобретением человеком соответствующего опыта (Минский,
1978, с. 290-291).
Введенное в научный оборот в области моделирования искусственного интеллекта, понятие фрейма получило широкое распространение в лингвистике, где
фрейм определяется как знание о стереотипных ситуациях, вербализированное средствами естественного языка (Fillmore, 1976; Филлмор, 1988). Фрейм рассматривается как когнитивно-языковой конструкт, понимание которого обусловлено знанием
концептов, воплощенных в слове. Это позволяет отождествлять лексическое значение слова с фреймоподобной структурой, включающей комплекс экстралингвистических и собственно языковых знаний (Категории… 1987, с. 13). Свое значение языковая единица приобретает в результате выделения («перспективизации» в теории
фреймов Ч. Филлмора, «профилирования» в теории профилирования Р. Лэнекера)
конкретного участка или структуры в пределах соответствующего фрейма (Болдырев, 2000, с. 55-63). Иерархия выделенности (англ. salience hierarchy) предопределяет, на каком конкретном элементе может быть сфокусировано внимание (Демьянков,
1996, с. 189). Понятие «выделенности» (англ. salience), синонимичное термину «выдвижение» (англ. foregrounding), указывает на потенциально большую значимость
одного из компонентов той или иной когнитивной модели (концепта, фрейма и т. п.).
Имеющее непосредственное отношение к дихотомии «фон-фигура» в гештальтпсихологии, данное понятие по-разному трактуется в теории профилирования (Р. Лэнекер), теории фокусировки внимания (Л. Талми) и фреймовой семантике (Ч. Филлмор). Р. Лэнекер отождествляет значение и концептуализацию, приравнивая семантические структуры к концептуальным структурам, вызываемым в сознании языковыми формами. Языковое выражение активизирует определенную, именуемую
«профилем» (англ. profile) часть целостной концептуальной структуры («основания», англ. base), обеспечивая доступ к ней и позволяя тем самым понять смысл вы-

41

сказывания. В процессе порождения и понимания речи происходит наложение профиля на основание – «профилирование». Таким образом, основание представляет собой «матрицу» – полный набор релевантных когнитивных структур, а профиль – те
структуры основания, которые активизируются с помощью языкового выражения и
приобретают когнитивную выделенность. В теории фреймов Ч. Филлмора аналогом
понятия «профилирование» является «перспективизация». Лексическое значение в
данном случае рассматривается как отражение определенной ситуации, которая соотносится с фреймом знания посредством «перспективы», или фокусировки внимания на отдельных элементах фрейма (Рунова, 2007, с. 18). В рамках настоящего исследования внутренняя структура каждого из разнородных темпоральных концептов, входящих в состав категорий «время» и «вечность», будет анализироваться как
многокомпонентный фрейм, представляющий собой совокупность иерархически
связанных терминалов (подфреймов, слотов).
Суммируя вышесказанное, кратко перечислим наиболее значимые для нашей
работы положения: в картине мира познающего мир субъекта результаты освоения
темпорального опыта закрепляются в форме мыслительных (ментальных) категорий,
организованных по прототипическому принципу; установление границ категории
обусловлено, с одной стороны, действием универсальных механизмов категоризации, с другой, интенцией говорящего, и национальным языком, который проводит
границы лингвистических категорий – языковых аналогов ментальных сущностей;
как мыслительные, так и языковые категории отличаются маневренностью и гибкостью границ и вследствие своего динамического характера могут претерпевать изменения, результатом которых становится выдвижение в фокус категории нового прототипа, имеющего иные, относительно исходного, отличительные признаки; перестройка внутренней организации категории отражает изменения в темпоральном
опыте носителей языка.
Несмотря на наличие целого ряда фундаментальных исследований, посвященных проблемам репрезентации темпорального сознания в английском и русском языках, контекстуально обусловленный процесс эволюции темпоральных категорий и
средств их вербализации начинает привлекать внимание исследователей только в последние годы (см., в частности, Нильсен, 2015). Совершенно неизученной до сих
пор остается проблема аксиологической категоризации темпорального опыта и связанные с нею вопросы изучения национальной специфики аксиологически маркированных темпоральных концептов, выявления социокультурных факторов, вызываю-

42

щих изменения в структуре темпоральных категорий, определения возможных
направлений влияния темпорального сознания носителей одного языка на темпоральное сознание носителей другого языка. Данная лакуна определяет проблемное
поле настоящего диссертационного исследования.
1.3. Темпоральный опыт и категория ценности
Для изучения механизмов категоризации и вербализации темпорального опыта принципиально важным является понимание того, что категоризация как познавательный процесс отличается разнородностью конкретных проявлений. Параллельно
с естественной категоризацией объектов человеческое сознание активно осуществляет оценочную и, шире, аксиологическую категоризацию темпорального опыта.
В ходе оценочной категоризации объекты или явления группируются в определенные классы в зависимости от характера их оценки говорящим. Категории, возникающие в процессе переосмысления происходящего с позиций ценностных концептов,
имеют в качестве исходной «точки отсчета» познающего субъекта и шкалу его
ценностных ориентиров. Первичны в данном случае не объекты окружающего мира,
но оценочные концепты («хороший» – «плохой»), задающие состав и структуру категории (Болдырев, 2010, с. 105-112).
Процессы естественной и оценочной категоризации отражают различные
способы восприятия и осмысления действительности: естественную и ценностную
картины мира, физический мир и его идеализированную модель, логическое знание
о мире и эмоциональный оклик на явления окружающего мира, универсальный и индивидуальный опыт человека. Между естественной и аксиологической категоризацией нет жесткой границы, подобно тому, как нет её между когницией и эмоцией:
«когниция эмоциогенна» (Daneš, 1987, p. 280). В ходе категоризации темпорального
опыта процессы естественной и аксиологической категоризации протекают одновременно, дополняя и уточняя друг друга. Изменение аксиологического основания категоризации приводит к появлению в темпоральных категориях новых членов – концептов, трансформированных как в онтологическом, и так и в ценностном плане.
В отличие от естественной категоризации, носящей универсальный характер,
аксиологическая категоризация контекстуально обусловлена. Осуществляемая в рамках системы ценностей, оценок, мнений, стереотипов, аксиологическая категоризация во многом зависит от социокультурных факторов. Аксиологически маркирован-

43

ные концепты, входящие в состав темпоральных категорий, имеют динамическую,
нестабильную природу, подвержены изменениям, отражающим сдвиги в мировоззрении субъектов когнитивной деятельности. Даже в рамках одной культуры темпоральное сознание не имеет транскультурного или трансисторического характера:
представления о ценности времени, о соотношении времени и вечности, свойственные, например, европейскому обществу эпохи Средневековья, кардинально отличаются от понимания ценности времени, свойственного обществу эпохи постмодерна.
Изучение процесса формирования аксиологической составляющей темпоральных категорий невозможно без уяснения сущности самого понятия «ценность» и
определения его роли для становления национальной культуры. Рассмотрим основные положения теории ценности, значимые в контексте настоящего исследования.
Определяющие смысл каждого поступка и лежащие в основе всякого малейшего изменения (Лосский, 2000, с. 7), ценности составляют неизменный объект изучения на протяжении всего периода существования научного знания, от античности
до современности (о развитии аксиологической мысли см.: Выжлецов, 1996; Баева,
2003; Шохин, 2006; Микешина, 2007; Данилкова, 2009; Котлярова, 2015). Первые
философские понятия, имеющие аксиологическую природу, возникают с началом
античной философии в рамках онтологии – учения о первосущности Бытия как
основы универсального Блага. Понятие «прекрасное» впервые используется Гераклитом и Демокритом для обозначения всего того, что гармонично и достойно внимания. Сократ вводит принцип целесообразности, общий для блага и красоты, возводя их тем самым из оценочных понятий в ранг идеальных ценностей 6. Платон признает благо высшей идеальной ценностью: «Благо не есть сущность, но по достоинству и силе – стоит выше пределов сущности»; «без “идеи” блага все человеческие знания, даже наиболее полные, были бы совершенно бесполезны» («Государство», VI 509 в; 505 а-в). Аристотель впервые выстраивает иерархию ценностей
(благ): «Из благ одни относятся к ценимым (timia), другие – к хвалимым (epaineta)
вещам, третьи – к возможностям (dynameis). Ценимым я называю благо божественное, самое лучшее, например, душу, ум, то, что изначально, первопринцип» (Аристотель, 1975, с. 300).
В XVII – первой половине XIX вв. доминирующую роль играет гносеологическое направление с характерным для него культом научного знания. Ценностные категории как неподдающиеся гносеологической верификации признаются избыточ6

Сократ сформулировал собственно аксиологический вопрос: «зачем?», а именно, «какое значение
и смысл имеет изучаемое явление для человека и его души?» (Выжлецов, 1996, с. 17).

44

ными (Б. Спиноза) или рассматриваются с позиций утилитаризма. Так, Т. Гоббс,
признавая человека средством и объектом социально-экономического воздействия,
указывает, что «стоимость, или ценность, человека, подобно всем другим вещам,
есть его цена, т. е. она составляет столько, сколько можно дать за пользование его силой, и поэтому является вещью не абсолютной, а зависящей от нужды в нем и оценки другого» (Гоббс, 1991, с. 66-67).
Интерес к ценностному аспекту философии возрождается благодаря трудам И.
Канта. Полагая, что высшие цели человеческого бытия и законы его духовно-нравственной деятельности не могут быть обусловлены математическими закономерностями механического движения в природе, И. Кант избирает в качестве центральной
идею целесообразности. К принципу целесообразности обращается также Г.-В.-Ф.
Гегель, выстраивающий свою философскую систему исходя из содержательной взаимосвязи познания, оценки и ценности. Цель, рассматриваемая Г.-В.-Ф. Гегелем как
единство субъективного и объективного, развивается в идею, которая посредством
целесообразной деятельности соединяет логику понятий с объективной реальностью. Идея, преодолев в процессе своей самореализации этапы «жизни» и «познания», становится абсолютной истиной как «истиной блага» (ценности).
В экзистенциальной философии С. Кьеркегора на первый план выдвигаются
духовные ценности. Приближение человека к духовной свободе включает три стадии жизненной эволюции. Личный выбор позволяет человеку возвыситься «от раба
непосредственной чувственности на эстетической стадии через моральный долг
перед обществом на стадии этической до рыцаря христианской веры на стадии религиозной, где он обретает, наконец, высшую степень духовности, возвращаясь к самому себе через веру в Бога» (Выжлецов, 1996, с. 24).
Начало формирования аксиологии как науки приходится на 1860-е гг. В своем
труде «Микрокосм» немецкий философ Р.Г. Лотце впервые использует в качестве
самостоятельной категории понятие «значимость» (нем. Geltung). Неокантианцы
предлагают заимствованный из экономической сферы термин «ценность» (нем. Wert,
англ. value, фр. valeur от лат. valere – «иметь значение»). В 1902 г. французский философ П. Лапи вводит термин «аксиология» (греч. άξία – «ценность», λωγος – «учение») для обозначения самостоятельного философского направления. В настоящее
время аксиология рассматривается как неотъемлемая часть философии: «как наука и
как исторически обусловленный тип мировоззрения конкретного общества, как особая разновидность человеческого познания и деятельности [философия] составляет

45

синтез онтологической картины мира, логико-гносеологических закономерностей
его познания и аксиологического понимания» (Гречаный, 1989, с. 11).
Центральным для аксиологии как философского направления становится понятие ценности, получающего самые различные определения 7. Если на ранних этапах разработки аксиологической проблематики статус ценностей получали нравственные и эстетические феномены, то в настоящее время ценность рассматривается
как «параметр целеполагающей системы, в том числи биологической, вообще любой, осуществляющей процедуры оценки и выбора» (Микешина, 2007, с. 103). Трудность определения ценности через родовидовые отличия связана с тем, что ценности
представляют собой «новый аспект мира» (Лосский, 2000), несводимый к тем материальным объективным и субъективным качествам, отношениям, сущностям, которые даны человеку в формах чувственного познания (Матвеев, 2004, с. 18). Различные трактовки ценностей, их сущности и содержания выстраиваются, с одной стороны, в русле субъективно-релятивистских, с другой – в рамках объективно-абсолютистских концепций. Представители первого направления, называемого также «психологизмом» или «натурализмом» (Р. Паркер, Р. Перри) выводят ценность из биопсихологической природы человека, рассматривая в качестве исходного и единственного источника ценностей индивидуальные желания, потребности и интересы. Переживание ценностей человеком считается основным способом их бытия. С этой точки
зрения, ценностям нет места в мире вне центров опыта, поскольку они являют собой
только факты чувства, желания, удовлетворения, решения. Центром этих и других
аналогичных субъективно-эмоциональных актов (таких как удовольствие, наслаждение, предпочтение, выбор) является понятие «интерес». Как следствие, ценностью
именуется предмет любого интереса, предпочтения и оценки. Подобные взгляды характерны для всех позитивистских концепций ценности – неореализма (Р. Перри),
натурализма (Т. Манро), прагматизма (Д. Дьюи), контекстуализма (С. Пеппер),
эмотивизма (Ч. Огден, А. Ричардс).
В рамках второй, объективистской, группы аксиологических концепций
ценности рассматриваются как объективные и абсолютные. Представляя собой идеальные сущности, находящиеся за пределами реальности, вне пространства и времени, ценности фактически противопоставляются реальному бытию. Будучи априор7

Трактовка понятия «ценность» связана с проблемой соотношения объективного – субъективного,
материального – идеального, индивидуального – общественного, онтологического –
гносеологического. «Применительно к характеристике ценностной системы, оно порождает
многообразие аксиологических интерпретаций мира культуры, толкований структуры, положения и
роли ценностей в социокультурном пространстве» (Уваров, 2009, с. 11-12).

46

ными и трансцендентными, ценности не зависят от человека, его сознания и опыта,
выступая для людей абсолютными принципами должествования и общезначимости.
Подобная точка зрения свойственна неокантианству, согласно которому реальный
мир состоит из бытия и ценностей, объединяющихся в мировоззрении. Стремление
найти объединяющее начало для идеального мира ценностей и реальной действительности характерно также для феноменологических и персоналистско-антропоцентрических концепций (М. Шелер, Н.Гартман).
Имеющие бытийную сущность и не обладающие объективно-документируемой субстантивированной природой, ценности с трудом поддаются систематическому описанию (Казаков, 2012, с. 3). В настоящее время, вследствие различия исходных принципов классификации ценностей, полная типология ценностей отсутствует.
Укажем на наиболее известные из существующих классификаций, построенных по
иерархическому принципу.
В теории Э. фон Гартмана (1880 г.) к низшему ценностному уровню принадлежит удовольствие, над которым возвышаются по своему достоинству целесообразность, красота, нравственность. На высшем уровне находится религиозность (Шохин, 2006, с. 55). О. Кюльпе (1895 г.) различает самоценности («интенсивные ценности») и относительные («косвенные», «заимствованные») ценности. Абсолютная
(высшая) ценность, в которой «исчезает всякая относительность», отождествляется с
транцендентным миром царства Божия. Относительные ценности приобретают значимость «в силу связи с целью, которую они осуществляют, с благами, к которым
они ведут» (Кюльпе, 1908, с. 318-319). В классификации Г. Гёффдинга (1903 г.)
ценности соотнесены с «чувствами»: витальному чувству соответствует сохранение
и развитие жизни, интеллектуальному – истина, эстетическому – красота, этическому – добро. Единство в области ценностей возможно благодаря высшему – религиозному – чувству, свидетельствующему о вере в то, что нижестоящие «эмпирически
данные ценности» не обесцениваются с прекращением физического существования
человека (Гёффдинг, 1904, с. 93-112). М. Шелер (1913 г.) исходит из убеждения, что
«человека делает человеком то, что выходит за пределы его жизни, т. е. дух» (Выжлецов, 1996, с. 71). В его типологии низший уровень составляют чувственные ценности («приятное – неприятное»); над ними возвышаются жизненные ценности («благородное – пошлое»), сменяющиеся ценностями духовными. Последние включают
эстетические («прекрасное – безобразное»), морально-правовые («справедливое –
несправедливое», «правое – неправое») и гносеологические ценности «чистого по-

47

знания». Высший уровень составляют религиозные ценности, ценности святости
(Шелер, 1988, с. 47-95). В теории Г. Риккерта (1914 г.) выделяется триада иерархиче ски подчиненных ценностей: первую ступень составляют нравственные ценности,
предполагающие межличностность и социальность; вторую

– ценности личной

жизни, среди которых главенствующей является любовь. Высший уровень соответствует ценностям, предполагающим обращение человеческой личности к личному
Богу. Религиозные ценности являют собой те абсолютные ценности, в контексте которых жизненные ценности приобретают истинную значимость (Риккерт, 1998, с.
322, 364-387). В концепции Н.О. Лосского8 система ценностей включает неорганический, растительный, животный, человеческий и божественный уровни. На каждом
из них соответствующий субъект-деятель должен последовательно: быть, быть живым, сознательным, разумным и, наконец, совершенным, достигнув абсолютной
самоценности и полноты бытия в царстве Божием (Выжлецов, 1996, с. 72).
Анализируя в настоящем исследовании аксиологический аспект категоризации темпорального опыта, мы будем опираться на общеаксиологическую теорию
Н.О. Лосского. Направленная на преодоление крайностей субъективизма и абсолютизма в аксиологии, она до сих пор является одной из наиболее обобщенных и, одновременно, тщательно разработанных. Н.О. Лосский исходит из утверждения, что
существование ценностей возможно лишь в том случае, если бытие имеет идеальные, прежде всего, духовные основы. Он выделяет абсолютную ценность и относительные ценности. «Абсолютная положительная ценность есть ценность, сама в себе
безусловно оправданная, следовательно, имеющая характер добра с любой точки
зрения, в любом отношении и для любого субъекта; не только сама по себе она всегда есть добро, но и следствия, необходимо вытекающие из нее, никогда не содержат
в себе зла» (Лосский, 2000, с. 64).
По мысли Н.О. Лосского, абсолютная ценность имеет общезначимую, объективную сущность – характер самоценности. Для разумных существ единственной
Всеобъемлющей абсолютной объективной самоценностью, которая содержит в себе
«совпадение бытия и ценности», является абсолютная полнота бытия, данная в Боге
(Лосский, 2000, с. 42, 47, 69). Все остальные ценности производны и возможны
только в соотношении с Богом как первичной абсолютной положительной ценностью. Производные ценности – «это бытие в его значении для осуществления абсолютной полноты бытия или удаления от нее» (Лосский, 2000, с. 61). Все, существую8

Об аксиологической теории Н.О. Лосского см.: Костина, 2006.

48

щее в мире – любой процесс, любое бытие – приобретает для человека положительную ценность, если приближает к полноте бытия, и отрицательную, если удаляет от
неё. Относительные ценности имеют характер добра только в каком-либо отдельном
отношении или для каких-либо определенных субъектов, и для других субъектов
необходимо связанные со злом (Лосский, 2000, с. 64). Все эти ценности относятся к
тварному земному бытию, неорганическому, биологическому (растительному, животному) и социальному (человеческому). Их относительность определяется «неизбежным наличием в них зла в той или иной степени, в силу чего одна и та же
ценность может быть источником различных и даже противоположных норм и правил социальной активности» (Выжлецов, 1996, с. 72).
В спектре человеческой деятельности ситуация отсутствия ценностей невозможна9; существуют лишь различные – по содержанию, общности, иерархии, степени интенсивности – ценности и разные способы их интерпретации (Гречаный, 1989,
с. 12). С точки зрения человеческой активности, ценность может быть определена
как цель, которая ориентирует индивида в его деятельности и детерминирует нормы
поведения. Конститутивные признаки ценности, позволяющие отличить её от идеалов, принципов, убеждений или стандартов, включают императивность, интериоризацию, долгосрочность целевой ориентации поступков 10. Связанные с когнитивными, эмоциональными и волевыми структурами личности, ценности объективируются в поведении и – на общественном уровне – в системе социальных институтов. Одним из ведущих средств объективации ценности выступает норма. «Сущность её
взаимоотношения с категорией ценности выражается в том, что ценности выступают
детерминирующим фактором при образовании системы социальных норм, а смысл
конкретных норм может быть понят только с опорой на доминантные ценности
культуры» (Бабаева, 2004, с. 8).
Для настоящего исследования продуктивной является характерная для современных аксиологических теорий идея об особом статусе ценностей в общем пространстве культуры. Ценность определяется как отношение, связывающее объект с
Историческая реконструкция философских учений показывает, «что не было, нет и не может быть
“неценностной” или свободной от ценностей, аксиологически нейтральной философии. <...>
Человек никогда не находится в положении выбора, с одной стороны, ценностей, а с другой
стороны, – того, что не имеет к ним никакого отношения» (Гречаный, 1989, с. 12).
10
В этике к основным свойствам ценностей относят следующие: а) ценностные отношения
включают не только должное (императив или норму), но и достойное желания, связанное с
душевным стремлением и добровольным, свободным выбором; б) ценностным отношениям
свойственно объединять людей; в) ценностные отношения имеют не внешнюю, принудительную
природу, но внутреннюю, ненасильственную; г) ценности не поддаются логическому или научному
обоснованию (Выжлецов, 1996, с. 61).
9

49

субъектом – носителем социальных и культурных качеств (Каган, 1997, с. 67).
Ценность признается человеческим измерением культуры, воплощающим в себе отношение к формам человеческого существования. «Ценность – это не только ‘осознанное’, но и жизненно, экзистенционально прочувствованное бытие. Она характеризует человеческое измерение общественного сознания, поскольку пропущена через личность, через её внутренний мир. Если идеал – это прорыв к постижению
отдельных сторон бытия, индивидуальной и общественной жизни, то ценность – это
скорее личностно окрашенное отношение к миру, возникающее не только на основе
знания и информации, но и собственного жизненного опыта человека» (Гуревич,
1994, с. 131).
Доминирующая система ценностей – структура сложным образом взаимосвязанных, динамических, развивающихся компонентов ценностных форм сознания –
предопределяет целостное мировоззрение нации, именуемое в ряде случаев «общей
логикой культуры» (Гречаный, 1989, с. 12). Совокупность ценностных представлений, идеалов, оценок, норм, являющихся элементами картины мира социальной
группы, образуют аксиосферу (термин Л.Н. Столович [Столович, 1994]; ср. Каган,
1997; Марьянчик, 2011, с. 12). Сконцентрированные в ядерной части культуры,
ценности предопределяют направление общественного и индивидуального бытия,
выступая ведущим критерием социальной дифференциации и групповой идентичности (Бабаева, 2004, с. 7). Степенью реализации ценностных отношений в различных
сферах человеческой жизнедеятельности определяется и сама культура, основной
функцией которой является сохранение единства нации, государства и общества
(Выжлецов, 1996, с. 65).
Для изучения аксиологических оснований категоризации темпорального опыта носителей английского и русского принципиально важным является тот факт, что
традиционные англо- и русскоязычная картины мира сформировались в рамках христианской культурной парадигмы, в которой единственной всеобъемлющей объективной самоценностью выступала абсолютная полнота бытия, данная в Боге, и
остальные ценности воспринимались как производные. В современном мире происходит стремительная смена ценностных ориентиров. Абсолютизация идей комфорта
и удовольствия, представляющая собой генеральную стратегию дискурса современных средств массовой информации, приводит к размыванию традиционной системы
ценностей. В медиацентричной культуре происходит трансформация топоса самооценки, переориентация на эгоцентричную модель существования, в центре которой

50

стоит самодостаточное и самодовлеющее человеческое «я». Субъективизация мировосприятия сопровождается рокировкой «внешнего» и «внутреннего» как термов топоса целостности: в центр бытия выдвигается терм «внешнее», вытесняя собой на
периферию терм «внутреннее», соотносимый с тем, что ранее представлялось наиболее ценностным и значимым. Внешнее (материальное) предлагается современными СМИ в качестве сущностной характеристики личности в отличие от свойственного традиционной, христианской в своем основании европейской культуре приоритетного внимания к внутреннему (духовному, душевному, интеллектуальному). Этот
процесс, ставший магистральным направлением развития культуры англоязычных
стран во второй половине минувшего столетия, захватил в конце ХХ в. и русскую
культуру. В развлекательной сфере средств массовой информации происходит смена,
«перекодировка» целых блоков онтологически и аксиологически важных компонентов традиционного миропонимания русских (Анненкова 2011, с. 191-193). Процесс
деаксиологизации (лат. de – приставка со значением отрицания, отсутствия, греч. axios – «ценность») культуры, под которым в настоящей работе понимается вытеснение абсолютной ценности как основания аксиосферы культуры и замена её ценностями относительными, затрагивает разнообразные сегменты концептуальной картины мира, в том числе темпоральные категории. Когнитивные особенности данного
процесса, а также специфика его вербализации в английском и русском языках будут
подробно рассмотрены в следующих главах данного исследования.
Категория ценности лежит в основе формирования аксиологического пространства языка, в рамках которого происходит иерархическое структурирование познавательного опыта лингвистической общности. Особенности ценностной картины
мира отражают оценочные компоненты значения, возникающие в процессе эмоционально-оценочной интерпретации объективной реальности (Заботкина, 2012, с. 82).
Содержательный универсум языка структурируется в виде ценностной картины
мира, определяющей понимание действительности говорящими. Реконструируемая
в виде взаимосвязанных оценочных суждений, восходящих к религиозным, юридическим, моральным кодексам, ценностная картина мира с особенной эксплицитностью отражает специфические свойства национального мировоззрения и аксиологические ориентации общества (Сергеева, 2004, с. 9-10).
В лингвистическом плане достаточно изучена одна из форм объективации
ценности в языке – оценка (см.: Арутюнова, 1999; Никитин, 1996; Бабаева, 2004;
Сергеева, 2004; Чекулай, 2006; Самойлова, 2011; Костина, 2011; Заботкина, 2012; Ке-

51

чина, 2012; Языковое время…, 2012; Хрипунова, 2013; Марьянчик, 2013; Казакова,
2013; Салтыкова, 2014; Рева, 2015; Железновская, 2015; Тихонова, 2016). Представляющая собой процесс и результат установления ценностного отношения субъекта к
объекту (Сергеева, 2004, с. 5) оценка имеет своим основанием ценность, закрепленную в сознании говорящего в форме аксиологического концепта 11 или оценочного
компонента концептуальной единицы. С оценкой связано понятие оценочности как
способности языковой единицы указывать на место характеризуемого объекта в аксиологическом поле (на оценочной оси) Марьянчик, 2013, с. 7).
В отличие от ценности, ведущей «в сверхсознание и сферу духа», оценка ведет из подсознания в сознание и социум (Выжлецов, 1996, с. 70). Если ценность являет собой «значение объекта для субъекта», то «оценка есть эмоционально-интеллектуальное выявление этого значения субъектом» (Каган, 1997, с. 68). Существующая как единство логического и эмоционального, оценка представляет собой связующее звено между чувством и суждением, соединяя человека с окружающей природной и социальной средой и с другими людьми, вводя его в мир общечеловеческих ценностей как ядро культуры. Оценка – «не просто акт выбора или реакция на
ценность, она представляет собой реализацию оценочной составляющей сознания,
которое само нужно рассматривать как единство и взаимодействие познавательной и
оценочной составляющих» (Выжлецов, 1996, с. 38-39).
Оценка характеризует объект через соотнесение его с категорией ценности
(Сергеева, 2004, с. 14). На концептуальном уровне оценка функционирует как субъективно-объективная категория: субъективность выражается в положительном (отрицательном) отношении человека к объекту, а объективный компонент отражает
индивидуальные свойства предметов и стереотипные представления об их ценности
(Железновская, 2015, с. 231). Оценочная функция сознания, пронизывающая всю
практическую и духовную деятельность людей, их общественное и индивидуальное
сознание, открывает для человека сферу ценностных отношений и вводит его в мир
культуры (Выжлецов, 1996, с. 49). Категория оценки является связующим звеном
между языковой и нормативной картинами мира, между практическим рассуждением и принятием решения (Гуай, 2009).
Под аксиологическим концептом в лингвистике понимается «когнитивный конструкт,
сосредотачивающий в себе знания, представления, понятия о морально-этических, социальных и
другого рода духовных ценностях – красоте, свободе, праведности и грехе, правде и истине. Имя
аксиологического концепта совпадает с именем ценности. Концепт, ценность и слово образуют
аксиологическую триаду, которая обнаруживает различия философских сущностей, лингвокогнитивных и вербальных единиц» (Марьянчик, 2011, с. 8).
11

52

Оценка обладает комплексной структурой. Наряду с оценочным отношением
как эмоционально переживаемым соотнесением объективных свойств явлений с
основанием материальной или духовной потребности субъекта (индивида или общности) оценка включает также оценочное суждение (понятие) как логическую форму
осознания и фиксации результата оценочного отношения. Оценочное высказывание,
выражающее коммуникативную интенцию говорящего (напр., похвалу / порицание,
рекомендацию / предостережение, побуждение к действию), представляет собой речевую реализацию оценочной составляющей сознания, обладающего побудительной, экспрессивной, эмоциональной и собственно оценочной функциями. Эксплицирующая отношение субъекта к характеризуемому объекту оценка представляет собой разновидность модальности. Наряду с субъектом, объектом, основанием оценки
и оценочным предикатом «модальная рамка» включает шкалу оценок и стереотипы,
на которые ориентирована оценка в социальных представлениях говорящих. Оценка
может интегрироваться в контекст и «накладываться» на высказывание (Выжлецов,
1996, с. 42-50; Ваулина, 2010, с. 42-48; Тихонова, 2016, с. 58).
Основу оценочной семантики составляет прагматический компонент смыслового содержания языковых единиц – эмоциональный, стилистически маркированный компонент лексического значения, представляющий собой специфическое словесное выражение оценки обозначаемого посредством ценностно-отмеченных словесных знаков. Инвариант значения категории оценки основывается на наличии в
значении слова или высказывания плюса (положительного) или минуса (отрицательного). Прагматические компоненты, инкорпорированные в значение и являющиеся
частью совокупной семантики слова, дополняют когнитивное содержание номинативных единиц, указывая на субъективное оценочно-эмоциональное отношение говорящего к денотатам речи – предметам когнитивных значений (Никитин, 1996; Заботкина, 2012).
Обобщая вышеизложенное, необходимо еще раз подчеркнуть значение ценностей для становления культуры и формирования у её носителей целостной, непротиворечивой картины мира. Уместно привести мнение П.А. Сорокина, определявшего
культуру как систему ценностей, с помощью которых общество интегрируется, поддерживает функционирование и взаимосвязь своих институтов (Сорокин, 1993). Несмотря на то, что ценность относится к числу всесторонне исследованных и попрежнему широко анализируемых категорий, её значение для формирования временных представлений носителей английского и русского языков только начинает изу-

53

чаться (см., в частности, [Рябцева, 1997; Языковое время…, 2012; Шейко, 2012;
Нильсен, 2015]). Одна из задач настоящей работы – проследить, каким образом характер базовых ценностей, определяющих особенности восприятия действительности коллективным сознанием в ту или иную эпоху, обуславливает специфику темпоральной аксиосферы, в рамках которой происходит иерархическое структурирование
временного опыта языкового сообщества. Изучение основных тенденций динамики
представлений об основных темпоральных категориях, в которых находит свое отражение темпоральный опыт человека, является одной из главных задач настоящего
исследования.
1.4. Онтологический аспект темпорального опыта: время и вечность
Темпоральный опыт отличается многообразием уровней; в культуре и человеческом сознании, в природе и в обществе сосуществуют представления о различных
темпоральных феноменах. В картине мира познающего мир субъекта результаты
упорядочивания и классификации гетерогенных элементов темпорального опыта закрепляются в сложной системе категорий, сосуществующих не как набор или сумма
отдельных представлений, но как единство, синтезирующее внешний и внутренний
опыт человека.
В настоящей работе мы исходим из утверждения, что темпоральный опыт
субъекта не сводится к историчности или к «центрировании» в настоящем (Алексина, 1996). Присущее человеку «сознание временности, с его жгучестью и остротой,
порождено чувством сверхвременности, не-временности жизни» и «родится лишь
при взгляде во время из вечности» (Булгаков, 2001, с. 312). В связи с этим в фокусе
нашего исследование находится изучение корреляции двух категорий, отражающих
онтологический аспект темпорального опыта – категорий «время» и «вечность». Категория «время» неоднородна. Интегральными части категории «время» в её антропо-ориентированном, циклическом проявлении, являются макроконцепты «повседневность» и «праздник», отражающие особенности осмысления социального аспекта темпорального опыта. Перечисленные мыслительные сущности объединены
наличием у них общего терма – “-temp-”, реализуемого как темпоральность в категории «время» и атемпоральность в категории «вечность».
Приоритет в научном изучении традиционно принадлежит категории «время»,
которая вот уже более столетия представляет собой один из центральных предметов

54

научной мысли и магистральную тему для культурной рефлексии. Характерное для
современной науки увлечение проблемой времени исследователи уподобляют «коперниканскому перевороту»: «…только теперь не далекое Солнце, но минуты, мгновения и годы, поток сознания, длительность и временность суть оси, вокруг которых
вращаются миры и пространства» (Молчанов, 2015, с. 9). Богатый опыт эпистемологии времени нашел свое выражение в разнообразных концепциях времени 12. Рациональное понимание времени, несмотря на длительный опыт изучения темпоральной
проблематики, по-прежнему остается одной из сложнейших проблем. Отражая прогресс в постижении мира, представления о времени претерпевают существенные изменения, и не случайно, что к их описанию и определению обращаются многие фундаментальные науки13. Интерес к временной сущности бытия проявляют не только
такие традиционно ассоциируемые с темпоральной проблематикой дисциплины, как
физика, математика или философия, но и лингвистика, когнитивная и экспериментальная психология, искусственный интеллект. Выявляются свойственные различным областям познания особенности временных характеристик исследуемых процессов и явлений, вводятся в научный обиход представления о специфических формах времени. Применительно к потребностям различных отраслей знания выделяют
физическое, геологическое, механическое, астрономическое, биологическое, социально-историческое, языковое, психологическое время. В ряде научных направлений
время и временной фактор предстают основным объектом исследования (напр. биоритмология, хрономедицина, хронобиология, хроногеография, геохронология, хроногеометрия). Проблема познания времени оказывается связана с такими трудноразрешимыми общетеоретическими вопросами, как отношение времени к различным
формам движения, направленность времени, размерность, универсальность, автономность (самостоятельность), становление («течение») времени. Каждый новый
скачок в науке, прежде всего в физике, математике, кибернетике наполняет понятие
времени новым, подчас неожиданным, неоднозначным содержанием (Финогентов,
1992; Хасанов, 2001; Любинская, Лепилин, 2002; Панасенко, 2002; Горин, 2003;
Потаенко, 2007; Зима, 2008; Малюкова, 2011).
Несмотря на неизменную значимость времени для человека, представления о
В истории философии существует ряд «сквозных» концепций времени: метафизическая,
психологическая, субстанциональная, реляционная, субъективистская (Авдошин, 2003, с. 8).
13
Дж. Т. Фрейзер (J.T. Fraser), один из создателей возникшего в 1966 году Международного общества по изучению времени (International Society for the Study of Time), указывает, что количество посвященных проблеме времени статей, опубликованных в научных изданиях с 1900 по 1980 год, превышает 65000 (Fraser, 1988, p. 449).
12

55

его объективном статусе, концептуальной структуре, членении, стратификации и содержании беспрестанно меняются. Каждому историческому периоду свойственны в
целом ряд общих подходов к анализу времени. «Характер рассмотрения времени,
способ включения его в систему других категорий мышления, так же как и основные
интуиции времени определяют самосознание различных культурно-исторических
периодов» (Гайденко, 2006, с. 5). Наметим основные вехи в развитии представлений
о времени в его соотношении с категорией «вечность».
В классической античности время представляется неразрывно связанным с
жизнью космоса. Платон, заложивший основы метафизического осмысления времени, мыслил время как категорию космическую и считал его подвижным образом вечности, подобием вечности в эмпирическом мире становления. Будучи последовательностью моментов, время представляет собой множество, которое «не может ни
существовать, ни мыслиться безотносительно к единому; по отношению к времени
такое единое есть не что иное, как вечность» (Гайденко, 2006, с. 385; Бородай, 2002).
Платон впервые обращает внимание на внезапность мгновения, которое есть не время, но грань, и тем самым – прорыв в вечность. «Настоящее без измерения, без длительности являет собой присутствие вечности» (Лосский, 2004, с. 406).
Аристотель, подобно своему учителю, связывает время с жизнью космоса и
вообще с физическим движением, считая движение небосвода мерой времени. Движение понимается Аристотелем как изменение вообще, как любая перемена. «Подвижно все, чья природа в принципе допускает какое-то изменение» (Бородай, 2002,
с. 30). Аристотель впервые выдвигает идею одномерности и направленности времени в ее телеологическом, сущностном обосновании. Универсализация связи времени
и движения позволяет перенести акцент с настоящего на будущее, которое приобретает «времяобразующую» функцию. Предложенная Платоном идея вечности как образца трансформируется в идею вечности как цели-полноты. Подобием вечности в
потоке времени является момент «теперь», который, будучи границей между прошлым и будущим, представляет собой неделимое вневременное начало времени, но не
само время. Аристотель впервые намечает ту полную иерархию вечности – века –
времени, которая станет основой позднейших философских построений (Гайденко,
2006, с. 386; Зима, 2009, с. 69-70).
Итог многовековой античной традиции философского осмысления времени в
контексте вечности подводит Плотин, сочетающий в своем учении собственные оригинальные идеи с принадлежащими Платону и Аристотелю. Плотин понимает веч-

56

ность как умопостигаемое бытие, неизменное, неподвижное, самотождественное, завершенное целое, не имеющее частей, абсолютно самодовлеющее и самодостаточное. «Впервые в античной философской традиции Плотин не просто объявляет
вечность священной, но мыслит ее как Бога» (Гайденко, 2006, с. 7, 46).
В трудах Августина Блаженного закладываются основы психологической концепции времени. Время понимается Аврелием Августином как субъективный образ
реальной длительности вещей; время есть постоянное изменение, и величина времени складывается из преемственности мгновений, следующих одно за другим и не существующих совместно (Сергиева, 2009, с. 124). Аврелий Августин указывает на парадоксальность времени, которое складывается из того, чего уже нет (прошедшего),
того, чего еще нет (будущего), и того, что есть, но не имеет длительности, – мгновения настоящего. Единство трех модусов времени – ожидания (будущего), созерцания
(настоящего) и воспоминания (прошлого) – сохраняется только в человеческом сознании, в памяти, без которой невозможна жизнь души и которая являет собой главную сокровищницу мысли. Центр тяжести перемещается, таким образом, из космоса
в историю, и время из категории космической становится категорией исторической.
Время соотнесено с вечностью, но не через космическую жизнь, а через историческое свершение. «Бог, по Августину, – вечный создатель всех времен, время же возникает вместе с творением» (Гайденко, 2006, с. 7-8; Сергиева, 2009, с. 124; Литвин,
2013, с. 16).
Дальнейшее развитие взглядов на природу времени происходит в русле христианской философской традиции, где в III-VIII вв. закладываются основы нового
понимания времени. Изложенное в трудах Афанасия Великого, Василия Великого,
Григория Богослова, Григория Нисского философское осмысление абсолютного начала мира в результате творения ex nihilo стало источником формирования богатейшего пласта мысли, связанного с пониманием как онтологической, так и гносеологической природы и функций времени (Зима, 2008, с. 2).
Время, по мысли христианских философов поздней Античности и раннего
Средневековья, устанавливается самим актом сотворения мира. Василий Великий,
рассматривая различные значения слова «начало» первого стиха книги Бытия – «В
начале Бог сотворил небо и землю» (Быт. 1: 1) – указывает, что «начало во времени»
является также и «началом как основополагающим принципом». В Превечном Боге
«начало» не имеет смысла, оно рождается вместе с тварным бытием. Акт сотворения
устанавливает время, категориями которого являются «до» и «после» (Лосский,

57

2004, с. 394-395). Бог творит в первый день весь мир «в принципе». Он как бы дает
творению первоначальный стимул. Всё последующее развитие, всё разворачивание
событий происходит само по себе, и первые главы книги Бытия символически повествуют о том, как это совершается (Мейндорф, 2001, с. 176-177).
Вся совокупность бытия, символизируемая «небом и землёй», возникает, по
мысли Василия Великого, в некоей «внезапности», одновременно вечной и временной, на грани вечности и времени. Первое мгновение времени ещё не есть время,
оно неотделимо и стоит вне временного измерения, вне длительности. «Начало»,
аналогичное геометрическому понятию грани между двумя плоскостями, есть
вневременная мгновенность, творческий порыв которой порождает время. Первое
мгновение становится точкой соприкосновения Божественной воли с тем, что отныне возникает и длится. Само происхождение тварного есть изменение, есть «начало», что делает время одной из форм тварного бытия, тогда как вечность принадлежит собственно Богу. Однако эта изначальная обусловленность нисколько не умаляет тварное бытие (Лосский, 2004, с. 406-407).
Время, по мнению христианских философов раннего Средневековья, не сопо ставимо с вечностью. Темпоральным категориям движения, перемены, перехода от
одного состояния в другое «нельзя противопоставлять неподвижность, неизменность, непреходящесть некоей статичной вечности; это была бы вечность умозрительного мира Платона, но не вечность Бога Живого. Если Бог живёт в вечности, эта
живая вечность должна превосходить противопоставление движущегося времени и
неподвижной вечности» (Лосский, 2004, с. 408).
Антропологические аспекты категории времени излагаются в трудах Максима
Исповедника, полагающего, что временность человеческого бытия и временная
ограниченность космоса не могут быть осмыслены вне связи с вечностью. В осмыслении диалектического единства времени и вечности проявляется идея «педагогиче ской» функции времени, когнитивная функция которого состоит в осознании преходящей природы изменчивого и тленного материального мира. Вскрываемая временем иллюзорность вещной действительности является средством нравственного, аксиологического преодоления её притягательности. Время призвано научить не тому,
как устроен мир, а тому, что есть нечто вне времени, вне тленности и смерти (Зима,
2008, с. 16). Время получает свое значение «только тогда, когда за ним – Вечность,
то есть только в контексте Божественного замысла» (Флоровский, 1998, с. 448). Как
следствие, христианское миросозерцание не знает бесконечного, однородного, абсо-

58

лютного, «чисто математического», ньютоновского времени, которое равномерно
протекает «само по себе», без какого-либо соотношения с предметной реальностью.
Временность как всеобщая форма бытия и качество сотворенного мира находит свое
выражение в конкретных, «окачествленных» временах. Время всегда ценностно отмечено и жизненно-конкретно, заполнено определенным качественным содержанием. Центральной идеей в христианском осмыслении времени выступает не отвлеченная сущность времени, но место времени в жизни человека и в его взаимоотношениях с Богом (Постовалова, 2011, с. 97-98). «Единство времени и вечности пронизывает собой все сферы Боготварной реальности, в которых неповторимым образом реализуется универсальный путь восхождения человека к Богу (а в лице человека и
всего творения) и опытного постижения вечности уже здесь, на земле» (Постовалова, 2017, с. 225).
В XVII веке, в эпоху становления экспериментально-математического естествознания, когда механика занимает место ведущей науки о природе, возникает новое понимание физического пространства-времени как универсальной, охватывающей все природные и социокультурные процессы категории. В субстанциональной
концепции И. Ньютона время и пространство предстают существующими «сами по
себе», независимо от происходящих процессов и событий (Верхошанская, 2004, с. 34). Решающее значение в становлении «геометрического» понимания времени получают сформулированные Галилеем законы падения тел, благодаря которым удается
установить принцип, связывающий между собой пространство и время (Гайденко,
2006, с. 11, 97).
В философии XVII-XVIII веков, еще не утратившей связи с теологией, длительность связывается с божественным замыслом о творениях и помещается между
вечностью как достоянием Бога и временем как субъективным способом измерять
объективную длительность. Исходя из утверждения, что абсолютное время, т. е. длительность, есть нечто неизменное и вечное, И. Ньютон полагает, что длительность
не существует вне Бога. Коррелятом понятия времени становится не столько абсолютная вечность, сколько понятие флюксии, «непрерывного течения», благодаря которому движение может быть определено как единый, упорядоченный процесс становления (Гайденко, 2006, с. 11, 97).
В XVIII веке метафизическая трактовка времени сменяется сенсуалистической (Д. Юм) и трансцендентальной (И. Кант); снимается различие длительности
как атрибута субстанции и времени как субъективного способа ее восприятия и из-

59

мерения. Эмпирико-сенсуалистическое понимание времени Д. Юма уничтожает различия между временем и длительностью, временем и вечностью. Вечность, с точки
зрения сенсуализма, представляет собой бесконечное время. Эмпирический мир,
мир становления, оказывается единственным реальным миром. «Устранение трансцендентного Бога» открывает путь «к углублению процесса секуляризации 14»
(Гайденко, 2006, с. 295).
В трансцендентальном учении И. Канта время предстает априорной формой
внутреннего чувства15, принадлежностью не индивидуального, но трансцендентального субъекта, становясь, наряду с пространством, априорным формальным условием всех явлений вообще16. В отличие от И. Ньютона, считавшего абсолютное время
продолжительностью бытия божественного, И. Кант понимает время как способ явления трансцендентального Я самому себе (Гайденко, 2006, с. 12; Заморев, 2004). С
И. Канта начинается формирование философской традиции, «в которой время полагается в качестве основы “познавательной способности”, духа, жизни, истории. Эта
традиция находит свою кульминацию в “длительности” у Бергсона, в “темпоральности сознания” у Гуссерля, в “экзистенциально-экстатическом” времени у Хайдеггера. Эта традиция, при всех различиях концепций, исходит из изначальности времени
как формы опыта или самого опыта» (Молчанов, 2015, с. 88).
В науке и философии XIX в. ключевым понятием становится развитие, эволюция. Предложенная Ж.-Б. Ламарком концепция происхождения всех организмов от
простейшей первоначальной формы в теории Ч. Дарвина реализуется посредством
механической модели развития – с помощью принципа естественнонаучного отбора.
Человеческая история предстает завершающей фазой естественно-исторического
процесса, в котором время, понимаемое как форма развития живого, соотносится не
с вечностью, но с непрестанным порождением нового – с будущим.
На рубеже XIX – ХХ вв., по мере того как в философской мысли эволюция получает приоритет по отношению к бытию, вечное, неизменное начинает ассоцииро14

Секуляризация определяется как «процесс освобождения различных сфер жизни общества,
сознания и поведения личности из-под влияния религии и Церкви» (Анненкова, 2011, с. 228).
15
Для И. Канта «время есть субъективное условие познания и понимания», составляющие каркас
познавательной способности, но не тождественное ни одной из них. «Каждая из структур
познавательной способности обладает темпоральным фоном, задним планом, который оказывается
необходимым для воссоздания целостной структуры сознания» (Молчанов, 2007, с. 68).
16
И. Кант наделяет темпоральными характеристиками отдельные категории и их совокупности:
«схема количества есть порождение (синтез) самого времени в последовательном схватывании
предмета; схема качества есть синтез ощущения (восприятия) с представлением времени, т. е.
наполнение времени; схема отношения – это соотношение восприятий между собой в любое время
(т. е. по правилу временного определения); схема модальности – само время как коррелят
определения предмета, принадлежит ли он и каким образом ко времени» (Молчанов, 2007, с. 60).

60

ваться с косным, безжизненным, мертвым. В неогегельянстве, витализме, в философии жизни, в различных вариантах эволюционизма надвременная основа жизни элиминируется, и принцип «временности» становится полностью автономным. В рамках психологически-натурфилософской концепции времени А. Бергсона время, или
длительность, предстает сущностью жизни, атрибутами которой являются неделимость и непрерывность, творческое развитие, становление нового. А. Бергсон видит
в мире только поток изменений, отрицая существование идеальной сверхвременной
сферы мира. Э. Гуссерль, исходя из постулатов А. Бергсона, в своей феноменологической концепции времени считает темпорально-конститутивный поток абсолютной
субъективностью17, берущей начало в актуальном переживании момента «теперь»
(Гайденко, 2006, с. 14-17; Литвин, 2013).
Время становится ключевым понятием постметафизической философии в
концепции М. Хайдеггера (Черняк, 2012). Здесь происходит окончательное устранение связи времени с вечностью, связи, сохранявшейся на протяжении более чем
двухтысячелетнего существования метафизики. Важнейшей характеристикой временности становится конечность; время конечно потому, что человеческое «вотбытие», понимаемое М. Хайдеггером как «забота», является смертным. В его концепции временность становится онтологической характеристикой самого бытия.
«Конечность существования (как фактичность) есть не просто основание субъекта,
но сам принцип субъективности субъекта» (Комаров, 2007, с. 398-399).
В отличие от христианских богословов, напоминающих человеку о его смертности в стремлении вырвать человека из мирской суеты, чтобы направить его взор к
бытию вечному и бессмертному, М. Хайдеггер в своем обращении к конечности человеческого бытия исключает всякое вневременное бытие как начало времени,
устраняя из метафизики именно божественное и неизменное. Конечность времени
подчеркивается как раз с целью устранить всякую возможность вечности и бессмертия человеческой души. В этом смысле постметафизическая философия М. Хайдеггера по своему духу противоположна не только традиционной метафизике, но и христианской теологии (Гайденко, 2006, с. 404-406; Хоружий, 2001, с. 53-54). По мысли
Н.А. Бердяева, «безбожие очень современной философии Хайдеггера в том, что для
Анализируя в своей концепции сознание времени (Zeitbewusstsein), Э.Гуссерль переходит к
исследованию времени сознания (Bewusstsein als Zeit) (Комаров, 2007, 461). Как отмечает философ,
«феноменологические данные суть постижения времени (Zeitauffassungen), переживания, в которых
является временное в объективном смысле слова. …феноменологически данными являются
моменты переживания, которые особым образом фундируют постижение времени как таковое, т.е.
возможные специфические темпоральные содержания этого постижения» (Гуссерль, 1994, с. 7-8).
17

61

нее забота и современность бытия непобедимы. Бытие к смерти есть забота, забота
есть бытие к смерти. И это – последнее слово, слово, противоположное религии
воскресения» (Бердяев, 1995, с. 266).
Таким образом, сложившиеся в классической метафизике «структуры вечного» замещаются в философии ХХ в. «вновь открытым» феноменом времени. Если в
классической картине мира время, наряду с пространством, понимается как некое
«универсальное вместилище» (ср. Осипов, 1990), то в философии ХХ в. время представляется единственным генерирующим параметром культуры. Культурные акценты смещаются в сторону категории времени, которая оказывается в центре надежд
европейской культуры, занятой поиском универсального генерирующего центра,
главного конститутивного элемента. Основные системные свойства и функции вечности как параметра культурного конструирования переносятся на время. В системе
культуры время и вечность меняются местами, что решающим образом влияет на самые основы культуры, на содержание современной социальной и индивидуальной
реальности (Смолина, 2003, с. 3-4).
В современном мире образ вечности всё чаще вытесняется понятием виртуальной действительности. Отдельные компоненты вечности, «деконструированной»
в философии постмодернизма, перемещаются в экзистенциальный план, становясь
основой для формирования эклектичной сферы, лишенной опоры в централизующем трансцендентальном субъекте. Новая эклектичная среда служит основанием
для формирования феномена виртуальной «действительности», которая в качестве
нового культурного оператора замещает собой модели вечности. Виртуальная сфера,
призванная вытеснить структуры как вечности, так и времени, представляет собой
одновременно автореферентную область и средство манипуляции временем, редуцированным до темпоральных процессов. Время становится ресурсом, активно используемым определенными социальными группами при помощи виртуальной среды и производных от нее феноменов. Виртуальная «действительность» уничтожает
само измерение вечности как не поддающееся манипулированию (Смолина, 2003, с.
14).
Суммируя всё изложенное, можно сделать вывод о том, что представления о
природе категорий «время» и «вечность», об их соотношении и аксиологическом наполнении претерпели в ходе развития научно-философской мысли существенные изменения. В дохристианской Античности время рассматривается как подобие вечности в изменяющемся эмпирическом мире. В творениях христианских философов

62

вечность предстает качественно не сопоставимой со временем – это реальность
мира иного, в контексте которой время приобретает сугубую, непреходящую
ценность. В эпоху Просвещения вечность начинает восприниматься как бесконечное
время. В ХХ в. надвременная основа бытия оказывается полностью элиминирована,
и время становится единственным генерирующим параметром культуры. В XXI в.
экспансия компьютерных технологий во все сферы человеческого существования
способствует тому, что статус вечности получает виртуальная действительность.
Отметим, что описанные изменения представлений о соотношении времени и
вечности, характерные для философской картины мира, имели место и в обыденной
картине мира. Об этом наглядно свидетельствуют данные английского и русского
языков, анализируемые в главе II данного исследования. Можно предположить, что,
с одной стороны, научная мысль оказывала влияние, прямое или косвенное, на обыденные представления о времени и вечности, и, с другой, что философы в какой-то
мере лишь наиболее полно изложили и обосновали всё то, что постепенно накапливалось в сфере обыденного сознания.
Несмотря на несомненную значимость категории «вечность» для целостного
понимания и всестороннего описания специфики темпорального опыта, она только в
последние годы стала предметом изучения в лингвистике (Постовалова, 2011, 2017;
Петрухина, 2015). Осуществляемый в настоящем исследовании анализ когнитивных
сдвигов, затрагивающих категории «время» и «вечность» в картинах мира носителей
английского и русского языков (глава II), призван способствовать уменьшению одного из ощутимых пробелов в лингвистическом знании о темпоральном опыте человека.
1.5. Социальный аспект темпорального опыта: повседневность и праздник
Анализируя особенности категоризации темпорального опыта, мы исходим из
утверждения, что наряду с субъективным темпоральным опытом, индивидуальным
для каждого, в каждодневном, изо дня в день совершающемся бытии человек приобретает опыт существования в относительно стандартном социальном времени, которое можно охарактеризовать как синтез физического времени и принятого в социуме
календаря, отражающего временные циклы окружающего мира (Баксанский, 2009, с.
68). Структура социального времени значительно отличается от недифференцированного потока физического времени. Социальный хронотоп неоднороден, размечен

63

традицией и обозначен символами. Категоризация социального темпорального опыта осуществляется сквозь призму человеческой деятельности и событий, наполняющих тот или иной период, поскольку для человека не существует однородного, бесконечного, пустого времени (Курилла, 2014, с. 5; Юрганов, 1998, с. 311).
Типологическим основанием темпорального опыта каждого общества и каждой прочно существующей человеческой группы является непрерывная смена двух
постоянных фаз жизни – будничных и праздничных дней (Жигульский, 1985, с. 2122). В процессе категоризации ментальные репрезентации гетерогенных событий,
составляющих темпоральный опыт человека в его общественном бытии, упорядочиваются и систематизируются в рамках макроконцептов «повседневность» и «праздник». В этом проявляется устойчивая закономерность, лежащая в основе организации поведения людей в обществе: противопоставление обычного, каждодневного,
бытового, воспринимаемого самими членами коллектива как «естественное», и торжественного,

внепрактического – культового,

обрядового, государственного,

рассматриваемого носителями данной культуры как имеющее самостоятельное значение (Лотман, 2002). В рамках категории «время» макроконцепты «повседневность» и «праздник» имеют комплиментарный, взаимодополняющий характер.
Повседневность – это жизнь человека в её «горизонтальном», историческом развитии (Рафикова, 2013, с. 8). Праздник пронизывает культуру «по вертикали», он связан с прошлым, пребывает в настоящем и ориентирован на будущее, являясь ключевым средством передачи ценностей и смыслов культуры (Попова, 2011, с. 14-15; Ракитянская, 2006, с. 3).
Макроконцепты «повседневность» и «праздник», малоизученные с лингвистической точки зрения (к немногим работам в данной области можно отнести [Чулкина, 2002; Дронова, Зеленева, 2008; Воробьева, 2012; Фролкова, 2009; Чеснокова,
2012]), детально описаны в других гуманитарных дисциплинах, прежде всего, в истории культуры и социологии. Рассмотрим существующие в современной гуманитарной мысли представления о сложных событийно-темпоральных феноменах «повседневность» и «праздник».
Повседневность становится предметом исследования в эпоху античности. В
трудах греческих и римских историков и географов вопросы повседневного бытия
человека присутствуют как описание жизненного уклада, предметов домашнего обихода, форм совместного проживания людей (труды Геродота, Фукидида, Корнелия
Тацита). Сама повседневность воспринимается при этом как некая эмпирическая

64

данность, предполагающая описание, но не объяснение.
Научное осознание значимости повседневности связано с «обращением к человеку» в ходе антропологического поворота в гуманитарной науке ХХ в., когда в
европейской культуре изменяется сам статус «привычного» (Сурова, Бутонова, 2014,
с. 54). Самостоятельным предметом исследования повседневность становится в работах по феноменологии Э. Гуссерля, впервые обратившего внимание на значимость
философского осмысления сферы повседневного бытия для понимания общественной жизни (Философия сознания, 2015, с. 61-63).
В качестве научного термина слово «повседневность» начинает употребляться
в работах М. Блока, А. Лефевра (Lefebvre, 1971) и других представителей ведущего
исторического направления 1920-30-х гг. – «Школы Анналов». Эти ученые обращают внимание на «архетипичность» повседневности как подлинного пространства
творчества, в котором создается сам человек (Чулкина, 2009, с. 14-15). Повседневность впервые предстает как важнейший модус существования, как та целостность, которая содержит в себе всё многообразие граней человеческого бытия
(Паниткова, 2013, с. 4-5). Решающим фактором, повлиявшим на актуализацию научного интереса к теме повседневности, становятся социально-исторические преобразования и потрясения ХХ в., приведшие к перестройке «малого» мира – уклада
жизни, дома, семьи. Повседневность приобретает актуальность в качестве предмета
исследования именно тогда, когда она сама становится проблематичной для человека и общества (Полякова, 2011, с. 5; Философия сознания, 2015, с. 61-62).
Во второй половине ХХ в. закладываются основы ведущих направлений изучения повседневности: историко-антропологического, представленного в трудах
Ф. Броделя, Ж. Ле Гоффа, А. Я. Гуревича, социолого-феноменологического (работы
А. Щюца, П. Бергера, Т. Лукмана, Л. Ионина) и культурно-семиотического (труды
Ю. В. Лотмана, В. В. Иванова, В. Н. Топорова, Б. А. Успенского). Своеобразие отечественного подхода к исследованию проблем повседневности заключается в том, что
повседневность представляется не в виде абстрактного конструкта, но сквозь призму
своей «человекоразмерности, многогранности, очевидности, обычности» (Философия сознания, 2015, с. 67).
В настоящее время повседневность является предметом исследования различных гуманитарных дисциплин – истории культуры, социологии, этнографии, социальной и культурной антропологии; изучаются формы обыденного сознания, процессы идентификации, пространство и эстетика повседневности, культура повсед-

65

невности и её эволюция, повседневные урбанистические практики, особенности повседневного существования отдельных слоев общества конкретного региона и исторической эпохи (Бродель, 1986, 1993, 2008; Лелеко, 2002; Кром, 2003; Новикова,
2003; Безгин, 2006; Марковцева, 2006; Гончарова, 2007; Беловинский, 2008; Полякова, 2009; Чулкина, 2009; Розенберг, 2010; Карлсон, 2011; Воробьева, 2012; Рафикова,
2013; Паниткова, 2013; Касаткина, 2013; Кобозева, 2015; Fagenblat, 2002; Pløger,
2006; Carpentier, Hannot, 2009; Kumar, 2010; Just, 2012).
В современном гуманитарном знании повседневность принадлежит к числу
центральных категорий, однако, «в силу своей текучести и подвижности она постоянно как бы ускользает от исследователя» (Розенберг, 2010, с. 60) и не получает однозначного истолкования. Повседневность определяется как «совокупность всех
объектов и явлений социокультурного мира, каким он представляется обыденному
сознанию людей, живущих среди других людей и связанных с ними многообразными отношениями взаимодействия» (Шутц, 2004, с. 403). Повседневность интерпретируется как сфера человеческого опыта, характеризующаяся особой формой восприятия мира, возникающая в процессе трудовой деятельности и обладающая рядом
характеристик, ключевые среди которых – уверенность в объективности и самоочевидности мира и социальных действий (Щюц, 1998, с. 129). Повседневность трактуется как реальность, имеющая для человека субъективную значимость в качестве
цельного мира, который создается в его мыслях и действиях и переживается им как
реальность (Бергер, Лукман, 1995). Повседневная жизнь отождествляется с процессом жизнедеятельности индивидов, развертывающимся в привычных общеизвестных ситуациях на основе самоочевидных ожиданий (Ионин, 1998, с. 122). Повседневность рассматривается как форма проявления некоего стабильного, сложившегося уклада жизни, характеризующегося устоявшимися, изо дня в день повторяющимися занятиями, делами, поступками (Лелеко, 2002, с. 113). В наиболее общем понимании повседневность определяется как «сфера эмпирической жизни человека, характерными признаками которой являются связь с практической деятельностью (не
только с трудовой, но и с досуговой), прагматичность, коммуникативность, персонификация, интерсубъективность, повторяемость, стереотипность, понятность» (Розенберг, 2010, с. 62). К области повседневности относят всю жизнь в совокупности её
реалий: трудовую деятельность, среду обитания и коммуникации, жилище и порождаемые им практики, пищу и культуру ее потребления, одежду и ее социальноструктурирующие функции (Там же).

66

Временем локализации повседневности выступает настоящее, соотносимое с
природно-космическими циклами (сменой дня и ночи, времен года), природно-биологическими ритмами сна и бодрствования, с календарной упорядоченностью социального бытия (Лелеко, 2002, с. 104-115). Тем самым определяются границы человеческого существования, формируется среда конструирования социокультурной действительности (Карлсон, 2011, с. 75). Будучи субъективно значимой реальностью повседневность находит свое отражение в типичных поведенческих практиках и ментальных структурах (Рафикова, 2013, с. 20). На уровне повседневности задается внутренняя упорядоченность социального мира, так как параметры составляющих ежедневную действительность прототипических ситуаций воспринимаются их участниками как «обычные» свойства самой действительности (Паниткова, 2013, с. 7). В
процессе категоризации повседневного темпорального опыта человек имеет дело со
стереотипами18, побуждениями, импульсами, приемами и способами действия, которые восходят к далеким историческим эпохам. «Неисчисляемые действия, передававшиеся по наследству, накапливающиеся без всякого порядка, повторяющиеся до
бесконечности, прежде чем мы пришли в этот мир, помогают нам жить» (Бродель,
1993, с. 13).
Повседневность выражает сущность культуры как бытия на грани вечности –
бытия, «не порывающего с историческим временем, но господствующего над ним,
покоряющего время через язык, обычаи, традиции» (Новикова, 2003, с. 5). Культура
повседневности аккумулирует в себе важнейшие свойства национального и этнического характера, общепринятые установки, ориентации, нормы. Структурный тип
социума, функционирующего в пространстве повседневной жизни, предопределяют
ценности, интегрированные в саму сущность общественных отношений. Представляя собой «узловой» компонент культуры повседневности, ценности воплощают исторический опыт и концентрированно выражают смысл культуры отдельного народа
и всего человечества (Розенберг, 2010, с. 116).
Сама история по существу представляет собой повседневную жизнь человека
в её диахроническом развитии (Рафикова, 2013, с. 8). В духовных и экономических
отношениях повседневной жизни сокрыт механизм всего исторического процесса,
Под стереотипом (термин У. Липпмана, 1922 г.) понимается «стандартизированный, устойчивый,
эмоционально насыщенный, определенный образ, концентрированное выражение социальной
установки по отношению к “чужому”» (Жукова, 2013, с. 395). С точки зрения «содержания»,
стереотип представляет собой «некий фрагмент концептуальной картины мира, существующей в
сознании,… некое минимизированно-инвариантное, обусловленное национально-культурной
спецификой представление о предмете или о ситуации» (Красных, 1998, с. 127).
18

67

видимые проявления которого являются конечным результатом изменений, происходящих в глубинах повседневного (Безгин, 2006, с. 1). Макромасштаб истории включает в себя локально-антропоморфный микромасштаб, отражающий человеческое
переживание событий. Единицами измерения этого масштаба являются

про-

странство человеческого опыта и время человеческой жизни (Горин, 2003, с. 104).
Временность определяет природу человеческой деятельности, повседневной
практики со свойственными ей динамическими схемами привычного действия и моделями овладения новыми обстоятельствами (Шевцов, 2003, с. 5). Пространственные условия повседневной реальности всегда соотнесены с временными характеристиками (Карлсон, 2011, с. 68), так как любой предмет действительности обладает
своей собственной длительностью – некоей «толщиной по четвертой координате, по
времени» (Флоренский, 1993, с. 189).
Повседневная жизнь, существующая «здесь» и «сейчас», предстает не статично-застывшей, но длящейся – это человеческое бытие в его временном протяжении (Карлсон, 2011, с. 69). Повседневность, в рамках которой человек каждую минуту делает выбор в пользу того или иного поступка, по самой своей природе является
динамичной (Паниткова, 2013, с. 7). Проходящая под знаком наполняющих её событий, повседневность – не нейтрально-безличный отрезок числовой оси, но насыщенное смыслом время, количественный характер которого в действительности есть качество (ср. Яковлева, 1995, с. 57).
Для настоящего исследования принципиально важным является то, что смыслообразующим началом в структурировании разнородного содержания повседневности являются ценности – своеобразные «маяки», помогающие выделить в потоке информации то, что представляет для жизнедеятельности человека наибольшую значимость (Полякова, 2009, с. 158). Ценности отделяют человеческую жизнь от биологического существования, тогда как осознание своего отличия от окружающего мира
служит посредником между ними (Выжлецов, 1996, с. 55). Жизненная среда, практические действия и поступки, составляющие мир повседневности, насыщены ценностями, присутствующими в ментальности человека в сознательной и бессознательной форме, на уровне устремлений и актуальных действий. Ценности, образующие
целостную систему взаимодействующих и взаимообусловленных элементов, упорядоченных по принципу иерархии, формируют культурный каркас бытия, одухотворяя повседневные потребности и интересы, социальное поведение человека и развитие общества (Полякова, 2009, с. 154, 158).

68

Аксиологическое содержание социального темпорального опыта максимально
полно выражено в праздниках – ценностно-маркированных отрезках времени (Каган, 1997, с. 75). Праздник выступает одним из условий бытия человека наряду с повседневностью, которая, будучи главным топосом человеческого существования, характеризуется, вместе с тем, смысловой, экзистенциальной недостаточностью и
необходимостью обращения к социокультурным образцам, фундирующим данный
тип культуры (Слюсаренко, 2004, с. 17). Праздник – своеобразная форма памяти народа. Линейное время, хронология и история входят в культурную память символически переосмысленными, аксиологически насыщенными. Пронизывающий культуру «по вертикали», связанный с прошлым, пребывающий в настоящем и ориентированный на будущее праздник является ключевым средством трансляции ее ценностей и смыслов (Пронина, 2001; Попова, 2011, с. 14-15; Ракитянская, 2006, с. 3; Макашова, 2014, с. 5). Весь исторический опыт культуры свидетельствует о том, что потребность в празднике является всеобщей и постоянной, при всей изменчивости
форм празднования (Жигульский, 1985, с. 277).
Многофункциональность, многогранность содержания, богатство проявлений
делают феномен праздника предметом интегрального междисциплинарного анализа
различных гуманитарных наук. Как уникальное историко-культурное явление праздник широко исследуется в культурологии, искусствоведении, философии, истории,
социологии, в значительно меньшей степени лингвистике (ср. Жигульский, 1985; Рубан, 1997; Кислицына, 1999; Карпова, 2001; Келлер, 2001; Пронина, 2001; Рыбникова, 2001; Орлов, 2004; Маркин, 2005; Ракитянская, 2006; Гужова, 2006; Слюсаренко,
2004; Алексеева, 2008; Паренчук, 2008; Тихомирова, 2008; Дронова, Зеленева, 2008;
Ванченко, 2009; Деканова, 2009; Медведева, 2009; Рогожина 2009; Попова, 2011; Филатова, 2013; Макашова, 2014; MacCrossen, 2005; Gabbert, 2007).
Для понимания внутренней сущности праздника важна мысль Г.-Г. Гадамера о
том, что праздники являются «собственно временем», в противоположность времени
«пустому», возникающему при наполнении его определенной деятельностью (Гадамер, 1991, с. 310-311)19. Кульминационные точки на темпорально-событийной оси,
праздники структурируют непрерывное течение повседневной жизни и являются
«При наступлении праздника данный момент или отрезок времени оказывается наполненным
торжеством. Это произошло не потому, что кто-то заполнил время; напротив, само время стало
праздничным, как только пришел срок, и с этим непосредственно связан характер праздничного
торжества. Это и может быть названо собственно временем. <...> Возможность рассчитывать время,
располагать временем, характерная для обычного уклада жизни, в праздник оказывается как бы
изъятой» (Гадамер, 1991, с. 311).
19

69

«окнами в иные, трансповседневные миры» (Розенберг, 2010, с. 107). С особенной
отчетливостью это свойство проявляется в религиозных праздниках. Христианские
праздники являются не только памятью о событиях Священной истории и святых, но
представляют собой таинства – благодатные действия, ежегодно повторяющиеся в
Церкви (Митрополит Вениамин, 2007, с. 96). Праздничное богослужение есть «таинство временно-вечное, совершаемое одновременно и во времени, в вечности; и в
горизонтальном, и вертикальном планах реальности» (Постовалова, 2017, с. 226; ср.
Левшун, 2009, с. 255). Событийное и аксиологическое содержание праздников преломляется как в официальной, «высокой», так и в народной, «низовой», фольклорной культуре (Рубан, 1997, с. 1).
Значимость феномена праздника для понимания ценностного аспекта темпорального опыта состоит в том, что он принадлежит к наиболее устойчивым элементам культурного континуума, являя собой одновременно и основание, и форму бытия культуры. В праздничном календаре наиболее ярко проявляются особенности
национальной жизни в её духовном, этническом, историко-культурном, социальнополитическом измерениях. Праздники аккумулируют в себе метафизический и вещественно-материальный опыт народа, отражают типологическое единство культуры и
взаимное влияние историко-культурных межнациональных связей (Пронина, 2001, с.
3; Ванченко, 2009, с. 20; Рыбникова, 2001, с. 10; Келлер, 2001, с. 7).
Ключевая роль праздника в формировании аксиосферы культуры связана и с
тем, что он дает человеку возможность глубже проникнуть в смысл жизни, в том
числе того повседневного бытия, ценности которого в обычное время как бы скрыты
от большинства людей, а в празднике всегда проявляются и актуализируются (Жигульский, 1985, с. 277). Ценность предстает в празднике тем идеалом, который являет собой воплощение смысла культуры (Гужова, 2006, с. 15). Отдельным праздникам и процессу празднования в целом свойственны индивидуальные хронотопические особенности. Пространственно-временная организация праздника является
формой экспликации доминирующих в культуре ценностей, наглядным свидетельством её аксиологической направленности (Орлов, 2004, с. 31).
Подводя итог, укажем, что повседневность и праздник глубоко и разносторонне изучены в смежных с языкознанием областях гуманитарного знания – в истории культуры, социологии, культурологии. На разнообразном эмпирическом материале детально описаны изменения в пространстве повседневного бытия, виды повседневных практик, развитие форм празднования в различных культурных традициях.

70

Как свидетельствуют результаты исследований, повседневность и праздник представляют собой два взаимодополняющих и взаимно предполагающих друг друга модуса социального существования человека. Темпорально-бытийные по своей природе, повседневность и праздник являются формами актуализации времени в пространстве человеческой жизни. Общим основанием для их объединения в целостный
континуум являются ценности, по-разному представленные в повседневности и
празднике – в имплицитном, неявном виде в ежедневной бытовой и трудовой деятельности, и в эксплицитной, зримой форме в праздничном торжестве. С лингвокогнитивной точки зрения повседневность и праздник остаются мало изученными. К
числу наиболее актуальных задач относятся выявление трансформаций в представлениях носителей английского и русского языков о ценностной природе повседневности и праздника, анализ языковых средств, служащих выражению аксиологической отнесенности повседневности и праздника в языке и речи, установление возможных причин изменения ценностного наполнения языковых единиц, ословливающих макроконцепты «повседневность» и «праздник». На решение указанных вопросов направлено настоящее исследование.
1.6. Метафора и метонимия как базовые когнитивные механизмы
категоризации и концептуализации времени в английском и русском языках
В процессе категоризации темпорального опыта как в его онтологическом, так
и социальном измерении действуют универсальные когнитивные механизмы метонимического и метафорического проецирования. Время, сущность которого представляет собой область неизвестного, не может быть осмыслено и ословлено «буквально» (Hillis Miller, 2003, p. 87). Оно являет собой предельную абстракцию; в его
структуре невозможно выделить более конкретную и наглядную часть, на которую
сознание опиралось бы в качестве прототипа. Постигающий время скорее интуитивно, чем посредством разума, человек прибегает к помощи метафорических и метонимических переносов для уяснения этого сложного понятия. Интуиция достаточно
четко очерчивает ему границы и содержание абстрактного концепта и обеспечивает
должный отбор аналогических (метафорических) и ассоциативно сопряженных (метонимических) средств его описания (ср. Никитин, 2005, с. 50). В процессе метафорического и метонимического осмысления физическое время приобретает референциальные и фактуальные свойства, превращаясь из независимой от воли субъекта

71

постоянной величины в параметр измерения явлений и событий (Рябцева, 1997, с.
78-79).
Рассмотрим значимые для настоящего исследования положения в области концептуальной метафоры и метонимии на примере наиболее систематически изученной с лингвистических позиций темпоральной категории – категории «время».
1.6.1. Метафора и её роль в процессе концептуализации времени
Метафоры, передающие посредством наглядных образов сложные смыслы,
принадлежат к ряду ключевых способов концептуализации времени (см.: Красухин,
1997; Арутюнова, 1997; Степанов, 1997; Балашова, 1998; Падучева, 1999; Спицына
2001; Лебедько, 2002; Резанова и др., 2003; Беляевская, 2012; Берестнев, 2002, 2012а;
Бондарева, 2012; Заботкина, Коннова, 2012; Lakoff, Johnson, 1980, 1999; Malotki,
1983; Lakoff, Turner, 1987; Alverson, 1994; Boers, 1996; Radden, 1995, 1997, 2000;
Haspelmath, 1997; Jaekel, 1997; Moore, 2000; Pérez Hernández, 2001; Evans, 2000,
2004, 2005; Johnson, 2010; Tenbrink, 2011a, b; Vallesi et al., 2008; Srinivasan, Carey,
2010; Kranjec et al., 2010; Graf, 2011; Galton, 2011; Tenbrink, 2011a, 2011b; Kranjec,
McDonough, 2011; Yu, 2012; Phillips, 2014). От обширного класса метафорически интерпретируемых понятий время отличается тем, что метафоры – это едва ли не
единственный способ описать его значение, поскольку в обыденной картине мира
для него не существует естественного таксономического класса (Плунгян, 1997, с.
160).
Метафорическое осмысление времени в категориях конкретных областей является следствием фундаментального для естественного языка процесса опредмечивания мира (Malotki, 1983). В основе метафорической концептуализации времени лежит аналогия; благодаря аналогии метафора становится средством формирования
пароморфной модели, в рамках которой система временных отношений и признаков
представляется с помощью системы, принадлежащей к иной сфере опыта, где
осмысляемый элемент представлен более очевидно (ср. Гак, 1998, с. 13). Представления, основанные на двигательном опыте и отражающие восприятие физического
мира посредством органов чувств, перерабатываются в сознании таким образом,
чтобы облегчить процесс когнитивного структурирования абстрактных областей
(Casasanto, Boroditsky, 2008, p. 580). Время, осмысляемое посредством метафор,
предстает относительной, рационально познаваемой категорией. Сопоставляемое с

72

однопорядковыми сущностями (материей, пространством, движением), оно опредмечивается и вписывается в объективную картину мира, объединяя отдельные её
фрагменты в целостный и законченный образ (Рябцева, 1997, с. 79). Метафора, служащая для осмысления атрибутивных характеристик времени, представляет собой
не столько однородную, унифицированную модель, сколько спектр разнообразных
возможностей, структурированный по нескольким функциональным осям (Sobolev
2009, p. 904).
Анализируя в настоящем исследовании особенности метафорического освоения темпорального опыта мы исходим из традиционного для когнитивных исследований понимания метафоры как концептуального феномена, как способа концептуализации абстрактной или незнакомой сферы сквозь призму конкретной или интуитивно понятной сферы (Lakoff & Johnson 1980; Lakoff 1987, 288; Barcelona 2000, 3233; Feyaerts 2000, 61; Kovecses 2000, 90; Rakova 2003, 21). Метафоризируемый предмет или событие представляет собой концептуальную область цели, тогда как концепты, используемые для его осмысления, относятся к области источника; цель и источник принадлежат либо к различным таксономическим доменам и не связаны
прагматической функцией, либо принадлежат к различным функциональным доменам (Barcelona 2003, 246; Jaekel 1997, 27). Метафора представляет собой системное
межфреймовое проецирование (frame-to-frame mapping в терминологии Дж. Лакоффа), в процессе которого структура концептуальной области источника накладывается на структуру области цели. Процедуру метафорического переноса Дж. Лакофф и
М. Тёрнер представляют следующим образом: 1). Слоты источникового домена
(фрейма) проецируются на слоты целевого домена; 2). Отношения, характерные для
домена источника, проецируются на отношения в области цели 20; 3). Качества из домена источника проецируются на качества в области цели 21; 4). Энциклопедические
(фоновые) знания о домене источника, а также свойственные ей инферентные модели (inference patterns) проецируются на знания об области цели (Lakoff, Turner, 1989,
pp. 63-64).
Значительная часть языковых метафор представляет собой словесное выраже20

Напр., наложение образа путешественника, достигшего места назначения, на образ человека,
достигшего жизненной цели, сопровождается проецированием отношения REACHING,
соединяющего в источниковом домене элементы TRAVELER и DESTINATION, на отношение
ACHIEVING между элементами в области цели PERSON и PURPOSE (характерно, что в русском
языке оба отношения – REACHING и ACHIEVING – передаются глаголом «достигать»).
21
Напр., фоновые знания о том, что на характер путешествия влияют личные качества
путешественника, переносятся в область цели, накладываясь на представления о зависимости
жизненного пути человека от его сильных и слабых качеств.

73

ние нескольких базовых концептуальных моделей, в рамках которых абстрактная область времени, выступающая в качестве целевой сферы (target domain), осмысляется
посредством проецирования на неё мыслительной структуры другой, физически
конкретной и наглядной концептуальной области, становящейся источниковой сферой (source domain). В естественном языке существует огромное множество
темпоральных единиц-реализаций концептуальных метафор – от полностью
утративших свою образность темпоральных предлогов (напр., since 2003 / с 2003, for
10 years / на протяжении 10 лет, till midday / до полудня) до ярких авторских
окказионализмов (напр., англ. The brokerʼs hour is not only crowded, but the minutes
and seconds are hanging to all the straps and packing both front and rear platforms 22, The
Romance of a Busy Broker, O. Henry). Высвечивание отдельных свойств сферы источника в области цели, возникающее в ходе метафорической проекции и проявляющееся на уровне предложения и текста в виде метафорических следствий (entailments),
получило название «профилирования» (ср. Баранов, 2017, с. 9).
Схематически представляемые в виде пропозиций, концептуальные метафоры
указывают на существование в сознании носителей языка набора устойчивых, основанных на реальном опыте ассоциаций между сопрягаемыми областями (Boers,
1996, p. 25). Результаты нейролингвистических исследований позволяют предположить наличие у человека сложных когнитивных систем, в которых характер концептуального метафорического переноса, напр., между областями пространства и времени, может быть вычислен посредством нейронных карт (neural maps). Это своеобразные нейронные сети (circuits), связывающие сенсомоторную систему с более высокими областями коры головного мозга. Метафорические проекции представляют
собой подобного рода нейронные карты, соотносящие сенсомоторную информацию
и абстрактные идеи в рамках слаженных нейронных совокупностей (neural ensembles), существующих в разных областях головного мозга (Tendahl, Gibbs, 2008, p.
1829).
В когнитивных исследованиях выделяют различные структурные основания
базовых концептуальных метафорических моделей времени:
1). В ориентационных метафорах характерные для физического пространства
ориентационные схемы образа (image schemas) налагаются на отдельные аспекты абстрактного темпорального опыта (Boers, 1996, p. 24; Lakoff, Johnson, 1999, p. 139Рус.: Час биржевого маклера не только переполнен, но минуты и секунды цепляются за все поручни, заполняя и переднюю и заднюю площадки (авт. окказионализм – в качестве области источника
здесь избирается особый тип ограниченного пространства – вагон трамвая).
22

74

148; Graf, 2011; Galton, 2011; Tenbrink, 2011a, 2011b; Kranjec, McDonough, 2011).
Проекция пространственных концептов на сферу времени сопровождается наложением инферентной информации об особенностях передвижения в пространстве на
систему представлений о ходе времени (Lakoff, Johnson, 1999: 147). Ориентационные метафоры имеют простой, первичный характер метафорических примитивов, в
которых

схематические

модели

образа

(напр.,

UP-DOWN / ВЕРХ-НИЗ,

IN-

OUT /ВНУТРИ-СНАРУЖИ ) проецируются в область цели на элементарном, базовом уровне концептуальной сложности. Образы, вызываемые схематическими моделями в сознании, имеют самый общий характер и не отличаются конкретностью
(Boers, 2003, p. 233; Lakoff, Johnson, 1999, p. 54-55; Tendahl, Gibbs, 2008, p. 1826).
Первичные метафоры, отражающие реальный опыт бытия в физическом пространстве, имеют четкую мотивацию, которая является следствием многократно повторяющихся типизированных ситуаций (“experiential scenarios”, “primary scenes”)
взаимодействия с окружающей средой (Grady, Johnson, 2003, p. 234-249; Lakoff,
1987, p. 269-307; Ortiz, 2011).
2). Онтологические метафоры лежат в основе «овеществления» времени, в
процессе которого образно-схематическая структура, свойственная материальным
объектам физического мира, переносится на представления о нематериальном «веществе» времени. В рамках группы предметных метафор время представляется как
некая субстанция, которой субъект располагает точно так же, как и другими веществами, ср.: У меня нет времени / У меня есть время (Берестнев, 2012а, с. 31)23. К
онтологическим метафорам относятся и многообразные персонифицирующие метафоры метафорического кластера TIME IS A LIVING BEING / ВРЕМЯ – ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. В персонифицирующих метафорах, когнитивной основой которых нередко выступает метонимический перенос «событие – время», время осмысляется как
причина изменений, происходящих по мере его течения, как источник тех процессов, которые воздействуют на предметы в мире как бы сами собой, не будучи каузированы человеком (Падучева, 1999, с. 773).
3). Структурные метафоры основаны на заимствовании сферой цели (областью времени) особенностей структурной организации сферы источника (напр., про23

В русском языке субстанциональный образ времени зародился, вероятно, в рамках линейной
временной модели, отражавшей определенные операции со временем – промедление, задержку.
Здесь время утрачивает свободу движения и как бы удерживается в определенной точке
пространства, ср. др.-р. дьржати врѣмя («следить за временем»), рус. задержка. В результате
возникает возможность распоряжаться временем, так что неумение «удержать» время
свидетельствует о неумении контролировать происходящее (Балашова, 1998, с. 76; ср. Гак, 2000, с.
133).

75

странственных схем местоположения). Эта группа метафор неоднородна и включает,
в частности, столь различные схемы, как TIME IS A RESOURCE / ВРЕМЯ – РЕСУРС и TIME IS MOTION ALONG A PATH / ВРЕМЯ – ДВИЖЕНИЕ ПО ЛИНИИ
(ср. Boers, 1996, p. 24). Результатом метафорической проекции становится многомерный гештальт, сообщающий метафоризируемой области характер структурированного целого (Tendahl, Gibbs, 2008, p. 1826). Структурные метафоры представляют собой сложные концептуальные построения, включающие в качестве атомарных элементов различные метафорические примитивы и отличающиеся большей конкретностью и богатым образным потенциалом. Так, напр., построенная на образной схеме движения концептуальная метафора LIFETIME IS A JOURNEY / ВРЕМЯ ЖИЗНИ
– ЭТО ПУТЬ24 может получать различные толкования в зависимости от уточнения
способа передвижения в метафизическом пространстве бытия (Boers, 2003, p. 233).
Для настоящего исследования продуктивной является идея о том, что основанием сложных структурных метафор выступают традиционные для языкового сообщества культурные модели, иерархические системы ценностей, норм и представлений, вследствие чего структурные метафоры в значительной мере национально-специфичны (Lakoff, Johnson, 1999, p. 60; Boers, 2003, p. 233). Как следствие, использование языковых метафор, эксплицирующих ту или иную концептуальную схему, не
имеет характера универсальной лингвистической или когнитивной способности, но
представляет собой культурно-обусловленный процесс, отражающий языковые
практики, свойственные данному языковому сообществу (Wearing, 2009, p. 1027).
В результате метафорического переноса между областями источника и цели
возникают два типа соответствий. Онтологические соответствия объединяют элементы сополагаемых областей: напр., в структурной метафоре TIME IS A RESOURCE время уподобляется ресурсу. Эпистемические соответствия, отражающие
знания о реальном (представляемом) положении дел, о возможных причинно-следственных и иных зависимостях между явлениями, объединяют элементы внутри
каждой из концептуальных сфер. В качестве когнитивного фильтра, ограничивающего возникновение метафорических выражений, противоречащих реальному темпоральному опыту, выступает принцип топологической инвариантности, согласно которому схематическая структура источниковой области должна коррелировать с интуитивно понятной носителю языка топологией области цели и не нарушать автономии последней (Lakoff, 1987, p. 386; Lakoff, Turner, 1989, p. 82-83; Lakoff, 1998, p.
24

Особенности языковых реализаций этой метафорической проекции в английском и русском языках
описываются в: Коннова, 2012.

76

215-217; Charteris-Black, 2004, p. 14; Tendahl, Gibbs, 2008, p. 1826-1827).
Концептуальные метафоры, являющиеся неотъемлемой частью знаний о мире,
активируются в процессе понимания языковых метафор. Концептуальные метафоры, представляющие собой своего рода аксиомы и общеизвестные правила вывода,
имеют существенное значение для правильной интерпретации контекста, что, в
свою очередь, облегчает процесс инференции25 метафорических значений из конкретных высказываний в дискурсе. Совокупность базовых концептуальных метафор,
являющих собой часть контекста, можно рассматривать как интегральную часть
когнитивной среды (cognitive environment). С опорой на высказывание и когнитивный контекст происходит извлечение как буквального, эксплицитного значения, так
и конвенциональных и неконвенциональных импликатур, несущих коммуникативное значение (Tendahl, Gibbs, 2008, p. 1840, 1845). Наличие общей концептуальной
схемы способствует верной интерпретации всего многообразия основанных на ней
языковых выражений, в том числе и окказиональных образований, выступающих
расширением конвенциональной модели (Thibodeau, Durgin, 2008, p. 533). При этом
ведущее значение для адекватной интерпретации метафоры имеют предшествующие
знания, представленные в виде фрейма, определяющего внеязыковые контекстуальные ожидания метафоры. Именно экстралингвистические знания, в частности, понимание национально-культурного элемента семантики метафор, обусловливают невозможность буквального понимания метафорических выражений (Банин, 1995, с.
63; Сукаленко, 1991, с. 5).
В дискурсе реализации различных концептуальных метафор существуют не
изолированно, но имеют тенденцию сочетаться друг с другом, формируя так называемые «смешанные метафоры» (mixed metaphors). В смешанных метафорах концептуальные области источника не совпадают, но часто в какой-то мере являются смежными (напр., области пространства, движения). Смысловые связи между областями
усиливаются благодаря близости их схематических моделей образов (imageschematic affinity) и общности инференций (Kimmel, 2010, p. 107). Сочетание неоднородных языковых метафор внутри единого микроконтекста свидетельствует о нерасчлененности категории времени в сознании языковой личности.
Инференция – важнейшая когнитивная операция человеческого мышления, представляющая
собой получение выводных данных в процессе обработки информации и / или языка, а также само
выводное знание. Изучение инференции позволяет понять механизм семантических сдвигов и их
реальное содержание, поскольку в семантической структуре многозначного слова отдельные
значения не просто связаны друг с другом, но и выводятся одно из другого по правилам (Кубрякова,
2004, с. 415; о роли механизма инференции см.: Гурочкина, 2017).
25

77

Для настоящего исследования принципиально важным является утверждение,
что метафорические модели относятся к числу ведущих средств ценностной интерпретации действительности. Реализуемые посредством метафор оценочные значения связаны с нормами бытия и поведения человека и могут быть квалифицированы
как значимый фрагмент ценностной картины мира, специфической для данного языкового коллектива. Культурная маркированность метафоры, её способность выражать мировидение проистекают из связи образного основания метафоры с категориями культуры – символами, стереотипами, протототипическими ситуациями (Опарина, 1999, с. 38; Банин, 1995, с. 65; Белякова, 2005, с. 36; Григорьева, 2014, с. 33). Темпоральные метафоры также способны отображать аксиологические смыслы, вытекающие из культурного контекста, в рамках которого длительное время происходило
формирование особенностей национальной концептосферы. В аксиологических концептуальных метафорах проявляется ключевое качество временной координаты
мира – её ценностный, креативный характер: в физическом мире она дает количе ственную оценку происходящему, в метафизическом – качественную и относительную, в обыденном – психологическую, в духовном – бытийную (Рябцева, 1997, с.
82).
Метафоры отличаются различной степенью культурной маркированности. Метафоры эпохи, возникающие для удовлетворения насущной для данной языковой
общности потребности, отличаются сквозным характером и очерчивают пространство информационного взаимодействия членов данного сообщества, составляя
в совокупности «тезаурус культуры». Являясь общекультурным символом, метафоры
эпохи фиксируют важное на определенном этапе для языкового сообщества явление;
со временем они не исчезают, но продолжают существовать, видоизменяясь и обрастая контекстом. Метафоры подобного рода могут объединять целый ряд языковых
сообществ, представляя собой «мотив эпохи». Этнокультурные метафоры отражают
свойственный данному языковому сообществу способ категоризации явлений действительности и систему ценностей. Метафоры этой группы в незначительной мере
подвержены изменениям и составляют «комплекс специфических черт культуры».
При наличии тесных культурных контактов между различными народами, в условиях территориальной и исторической близости целые пласты этнокультурных метафор становятся общими. Локальные метафоры, которые представляют собой унифицированную и (или) объясняющую модель, способствующую решению конкретных
задач в определенной ситуации (Свирепо, 2001). Локальные метафоры помогают на

78

основе образного переноса уяснить сущность неизвестного и еще неословленного, и
способствуют образованию новых, непредсказуемых ранее ассоциативных рядов,
обладающих большой эвристической силой (Базылев, 1999, с. 77).
Отметим, что предметом преобладающего большинства исследований как в
отечественной, так и зарубежной лингвистике являются пространственные основания концептуализации и вербализации времени (см., в частности: Степанов, 1997;
Категоризация мира, 1997; Вендина, 1999; Панова, 2003; Сергиева, 2009; Веревкина,
2009; Демьянков, 2012; Безукладова, 2013; Беляевская, 2017; Traugott, 1975; Benthem, 1985, p. 266; Wunderlich, 1985; Lakoff, 1998; Sweetser, 1990, p. 9; Johnson, 2010,
p. 410; Alverson, 1994; Puetz, 1996; Haspelmath, 1997; Radden, 1997; Yu, 2012; Moore,
2000; Evans, 2000, 2004, 2005; Vallesi et al., 2008; Srinivasan, Carey, 2010; Kranjec et
al., 2010; Graf, 2011; Galton, 2011; Tenbrink, 2011a, 2011b; Kranjec, McDonough, 2011;
Shinohara, Pardeshi, 2011; Yu, 2012)26. По мнению ученых, универсальный принцип,
лежащий в основе выражения темпоральных смыслов посредством пространственных единиц, не зависит ни от генетических, ни от географических, ни от типологических параметров (Haspelmath, 1997, p. 3; Graf, 2011, p. 723).
Обобщая основные результаты изучения пространственных темпоральных метафор, укажем на те выводы, которые могут оказаться релевантными для проводимого в настоящем исследовании анализа аксиологически маркированных метафорических схем.
Как полагает большинство исследователей, причина синкретичного восприятия времени и пространства состоит в том, что они представляют собой фундаментальные для человеческого сознания ориентационные структуры, позволяющие
определить местоположение предметов, событий, состояний, процессов (Galton,
2011, p. 695). «Время организует события, пространство – предметы. Между событиями существуют отношения последовательности, между предметами – взаимного
расположения. Пространственные отношения многоразличны. Они используются
для моделирования невидимых миров. Предметы целостны и зримы. Их конфигурации порождают образы, лежащие в основании эмблематики смысла 27» (Арутюнова,
Когнитивное соположение областей пространства и времени получает свое регулярное выражение
и на невербальном уровне: время актуализируется в виде пространства в графических схемах, графиках, диаграммах (Dabrowska, 1996, p. 489).
27
По мысли Р. Джекендоффа, утверждение первичности пространственных отношений вытекает из
их непосредственной связи с невербальными когнитивными способностями, в частности, со зрительным восприятием и моторикой. В основе структурирования пространства, времени и других категорий лежит общая система абстрактных параметров, но в пространственной лексике она проявляется более наглядно, чем в остальных (McGlone, 2007, p. 120).
26

79

2000, с. 368). Результаты нейрофизиологических исследований дают основание
предположить, что информация о пространстве и времени обрабатывается единой
междоменной системой величин (cross-domain magnitude system), нейронный аппарат которой расположен в коре головного мозга. Эта система оказывается вовлеченной в процесс обработки пространственных, временных и числовых величин, градуально упорядоченных и организованных по принципу «более чем/ менее чем», а
именно длины, места, объема, количества и продолжительности во времени. Это общее для областей пространства, времени и числа нейронное основание способствует
адаптации к окружающей среде, поскольку улучшает координацию величин, значимых для человеческой деятельности (Winter et al., 2015, p. 210-211). Устойчивое
структурное сходство в восприятии времени и пространства проявляется в регулярном использовании пространственных лексем для передачи темпоральных смыслов.
Хрестоматийным примером осмысления времени в пространственных терминах является само имя этой категории в английском и русском языках. В основе слова time
(«время»), родственного санскр. корню day-, dā- («разделять, делить») и восходящего к прагерманскому корню *tî («протягивать») лежит метафорическая модель линейной протяженности (Buck, 1949, p. 955; Гачев, 1987, с. 204; Evans, 2005, p. 49). В
основе русского слова время (ц.-сл. врѣмѧ) лежит пространственная метафора, интерпретации которой различны. С одной стороны, слово время может восходить к
и.-е. vártma «колея», являя, таким образом, пример линейного восприятия времени,
которое представляется как отрезок пути, линия (Фасмер, 1986, т. 1, с. 361; Преображенский, 1959, с. 101; Маковский, 2000). С другой стороны, морфологическая структура слова время близка к группе слов, содержащих в современном русском языке
суффикс -ен, соотносимый с и.-е. суффиксом *vert-men от и.-е. корня *ver-t- «вращать, вращаться». Это позволяет интерпретировать первоначальное значение слова
время как «круговорот» (Степанов, 1997, с. 123)28.
Для понимания природы пространственных метафор времени существенным
является утверждение о том, что всякое представление о времени начинается с мысли о перемещении (Никитин, 2005, с. 49). Необходимость мысленного соотнесения
каждого происходящего события с неким линейно организованным порядком фактов
является когнитивным основанием различных моделей времени (Pagán Cánovas,
Jensen, 2013). Как свидетельствуют результаты исследований, в основе двух типов
28

Однозначное определение пространственной мотивации слова время не представляется
возможным, поскольку к началу XI в. ни русский, ни церковнославянский вариант анализируемого
существительного уже не имели пространственного значения (Балашова, 1998, с. 72).

80

пространственно-динамических метафор времени лежат различные, но коррелирующие концептуальные модели упорядочивания событий во времени – дейктическая и
недейктическая модели времени. В ходе анализа эти модели, как правило, противопоставляются, ср.: “moving ego metaphor” vs. “moving time metaphor” (Traugott, 1975;
Boroditsky, 2000; Evans, 2004), “ego-moving metaphor” vs. “time-moving metaphor”
(Graf, 2011; Winter et al., 2015, p. 212), “ego-perspective metaphor” vs. “field-based
metaphor” (Moore, 2000).
Первая, так называемая модель статического времени, обобщенно выражена в
метафоре суперординантного уровня TIME IS SPACE / ВРЕМЯ – ЭТО ПРОСТРАНСТВО. В этой «субъектно-ориентированной» модели время уподобляется
пространству, по которому движется говорящий. Данная модель лежит в основе кластера метафор базового уровня: 1) Time is a location (a point in space)/ Время – это
местоположение (напр., It was around that time; By the time of the election); 2) Time is a
landmark/ Время – это веха (напр., We will reach the right moment); 3) Time is a path/
Время – это линия (напр., It's been a long day); 4) Time is a container/ Время – это ёмкость (напр., A government in times of crisis); 5) Time is an area/ Время – это местность
(напр., Thanksgiving is looming on the horizon).
Вторая, так называемая «темпорально-ориентированная» модель представляет
движущимся само время, приносящее с собой всё новые события. Эта модель соотносится с метафорой динамического времени TIME IS A MOVING OBJECT/ ВРЕМЯ
– ДВИЖУЩИЙСЯ ПРЕДМЕТ и реализуется через такие метафоры базового уровня,
как: 1) Time is a moving object coming towards you / Время движется навстречу
(напр., When the time comes...); 2) Time is a moving object going away from you / Время
удаляется (напр., Our last hour together went away all too quickly); 3) Time is a moving
object following you (a pursuer) / Время движется за говорящим (преследует) (напр.,
Time will catch up with him); 4) Time is a moving object which is being followed by
someone (a competitor) / Говорящий движется за временем, нагоняя его (напр., I can't
keep up with the times); 5) Time is a moving object along which you move / Говорящий
движется вместе со временем (напр., You have to move with the times) (Pérez Hernández, 2001, p. 68-69).
Характерно, что из трех пространственных осей – фронтальной, лицевой ориентации («вперед – назад»), вертикальной («вверх – вниз») и горизонтальной («вправо – влево») – в большинстве языков активно задействована лишь первая из них.
Опытным основанием восприятия времени сквозь призму пространственных отно-

81

шений по оси «вперед – назад» служит, вероятно, обращенность человека вперед в
процессе передвижения (Haspelmath, 1997, p. 21-22; Santiago et al., 2007; ср. Radden,
1997, p. 152; Tenbrink, 2011a, p. 716-719; Galton, 2011, p. 700-701). На оси времени
будущее помещается впереди, прошлое позади говорящего, ср.: англ. I look forward
to seeing you, That was back in 1990; рус. Впереди праздники; Лето осталось позади.
Языковые данные в этом случае отличаются от общепринятых графических изображений времени в виде диаграмм, графиков, схем, календарей и т. д., в которых более
ранние даты / меньшие временные величины располагаются в левой части, а более
поздние даты – в правой (Vallesi et al., 2008, p. 502-503). Этот порядок, характерный
для музыкальной нотации, письма, цифровых подсчетов, во многом культурно-специфичен, будучи основан на традиции, свойственной для определенной культуры 29.
Вертикальная ось координат играет в английском и русском языках значительно меньшую роль при передаче темпоральных смыслов (Балашова, 1998, с. 81-82;
Traugott, 1975; Alverson, 1994; Radden, 1997, p. 153; Haspelmath, 1997). И ходя в
современном английском языке время может метафоризироваться как движущееся
по вертикали сверху вниз, ср.: down through the ages, в противоположном направлении движение не совершается (*up through the past [Alverson, 1994]). Широкое распространение вертикальная модель получает при осмыслении идеи возраста, для выражения которой в английском языке используются предлоги under («под») и over
(«над»), напр. to be under age, Under 21 you don't count, The ages ranged from 8 to well
above 15 (Boers, 1996, p. 46, 105). В русском языке задействуются глаголы (под)расти, существительные потолок, зенит, наречия свыше и сверх, клишированные сочетания типа с высоты [своих лет], а также предлоги с и под (Крейндлин, 1997, с. 140141)30.
Время и бытие во времени могут быть описаны не только при помощи лексики «линейной» пространственной семантики. Регулярно повторяющиеся периоды
времени могут осмысляться в терминах круговорота (об этом свидетельствует изложенная выше этимология слова время, а также семантика современных англ. cycle,
Как свидетельствуют экспериментальные данные, на пространственное восприятие времени по
оси «право – лево» влияние оказывает именно направление письма: англоязычные дети изображают
время идущим слева направо, а дети, говорящие на арабском, справа налево; подобные результаты
дал эксперимент с привлечением голландцев и израильтян (Vallesi et al., 2008, p. 502-503; Casasanto,
Bottini, 2010; Kranjec, McDonough, p. 2011).
30
Выражения подобного рода могут быть языковыми «следами» натуралистической макромодели,
где прошлое («корни») находится под землей. Глаголы, описывающие движение снизу вверх, из
замкнутого пространства наружу (древнерус. възити, проити, произити), развивают значение
«родиться (о человеке)». Число слов, отражающих вертикальную систему координат в диахронии
последовательно сокращается (Балашова, 1998, с. 81-82).
29

82

рус. цикл)31. Длительность ассоциируется порой и с определенными объемными параметрами предмета. В рамках концептуальной метафоры TIME IS A CONTAINER / ВРЕМЯ ЭТО ВМЕСТИЛИЩЕ (Graf, 2011, p. 729-730) объем фиксирует
четко ограниченный временной цикл, а измерение длительности в пределах этого
цикла связано со степенью его наполненности метафорическим «веществом» времени. Ср. англ. In the fullness of the time, full-time job, рус. Ему исполнилось 25 лет, полный рабочий день.
В контексте настоящего исследования принципиально важным является положение об изменчивости темпоральных метафорических моделей, нашедшее свое
подтверждение в процессе изучения пространственных метафор. Так, если в современных английском и русском языках преобладает линейное представление о времени с «лицевой», «фасадной» системой координат, в которой человек «обращен
лицом к будущему» (Балашова, 1998, с. 80), то более древние представления о времени были менее эгоцентричны. Время казалось существующим независимо от наблюдателя. «Летописцы, – пишет Д.С. Лихачев, – говорили о “передних” князьях –
князьях далекого прошлого. Прошлое было где-то впереди, в начале событий, ряд
которых не соотносился с воспринимающим его субъектом. “Задние” события были
событиями настоящего или будущего. <...> “Передняя слава” – это слава отдаленного прошлого, “первых времен”; “задняя же слава” – это слава последних деяний. Такое представление о “переднем” и “заднем” было возможно потому, что время не
было ориентировано на воспринимающего это время субъекта. Его мыслили как
объективно и независимо существующее» (Лихачев, 1997, с. 49-50). О существовании аналогичной модели в английском языке средне- и ранненовоанглийского периодов свидетельствует, в частности, возможность использования пространственного
предлога behind (букв. «сзади») для описания будущего: “Glamis, Thane of Cawdor:
The greatest [i.e. the King of Scotland] is behind32” (W. Shakespeare, Macbeth). Схожая
метафорическая мотивировка прослеживается в синонимичных лексемах англ.
forefather, forerunner, predecessor, precursor, рус. предшественники, предки (Galton,
2011, p. 701; Yu, 2012, p. 1338).
В древнерусский период наряду со словом время, циклическую модель отражали существительные крѹгъ (крѹгъ лѹны «период в 19 лет») и коло, слова с пространственным префиксом «круговой» семантики об- (обиходъ «цикл», обношениѥ «течение жизни») (Балашова, 1998, с. 72-73).
32
Рус.: Гламис, тан Кавдорский; И высшее затем (букв. позади) (перевод М. Лозинского). Модель находящегося сзади будущего, которая относится к периферии темпоральных метафор в русском и английском языках, характерна для японского языка, индоарийского языка маратхи, для языка хауса
чадской ветви афразийских языков (Shinohara, Pardeshi, 2011). Примеры реализаций данной модели
встречаются в испанском языке (Moore, 2000, p. 91). Ср. также: Santiago et al., 2007.
31

83

Для изучения особенностей метафорического осмысления темпорального
опыта первостепенный характер имеет сделанный в процессе исследования пространственных метафор вывод, что метафорическое проецирование имеет системный, но гибкий характер, отражая культурные особенности отдельных концептуальных и языковых картин мира (Tenbrink, 2011b, p. 694). Под влиянием социальных и
прагматических факторов, в результате многократного повторения устойчивых языковых метафор в ходе освоения родного языка и необходимости следовать общепринятым нормам языкового поведения, лексические метафоры сохраняют различный
образный потенциал. Чем выше степень узуализации лексической метафоры, тем
ниже её образный потенциал, и тем меньше необходимости в вовлечении в процесс
её порождения двух концептуальных областей. Высокая степень стандартизации,
привычности данных языковых единиц приводит к тому, что их использование приобретает автоматический характер, а сами они приобретают форму застывших метафорических блоков, допускающих низкую степень вариативности и воспроизводимых в виде готовых клише. Метафорические выражения становятся естественным и,
нередко, единственным средством актуализации темпоральных смыслов 33. Их использование не приводит к активизации процесса концептуального проецирования
из области источника (пространства) в область цели (времени) – напротив, их мыслительная обработка происходит непосредственно в области цели, где они и хранятся, чтобы в нужный момент быть воспроизведенными в качестве готовых единиц.
Напротив, в процессе создания и интерпретации авторских окказиональных метафор
когнитивная деятельность проходит на сознательном уровне и имеет активный,
творческий характер. Осмысление индивидуально-авторских метафор приводит к
одновременной активации обеих сфер – источниковой (пространства) и целевой
(времени) (Graf, 2011, p. 726; McGlone, 2007, p. 123; Indurkhya, 1992, p. 19-20; Rice et
al., 1999, p. 124).
Другое наблюдение, тесно связанное с предыдущим, касается сбалансированности системы метафор, которая проявляется, в частности, в том, что постепенное
исчезновение ранее доминировавшего типа метафор сопровождается детализацией и
усложнением новых метафорических схем. Так, например, исследователи указывают
на наличие нескольких тенденций в развитии системы темпоральных метафор в рус33

Категории пространства и времени и их репрезентации в языке сохраняют, вместе с тем, свою не зависимость. В русском языке самостоятельность категории времени подтверждается, например,
возможностью использования пространственного предлога в во временном значении только с винительным падежом. Ср. Мы жили в трудное время – при неправильном «чисто» пространственном
локативе *Мы жили в трудном времени (Демьянков, 2012, p. 186).

84

ском языке. С одной стороны, это последовательное сокращение числа языковых
единиц, отражающих вертикальную систему координат (напр., надъстояти – «приближаться во времени», възити – «наступить», нижьнии – «позднейший») и циклический образ времени (напр., крѹгъ вєликыи – «период в 532 года», обиходъ, обхождениѥ – «период», обношениѥ – «течение жизни»). С другой стороны, это рост
числа маркированных по признаку скорости глаголов движения, способных развивать бытийно-временное значение. Если в древнерусский период это значение развивают лишь глаголы, нейтральные по признаку скорости, а в памятниках XVII-XVIII
вв. в значении «быстро проходить (о времени)» фиксируются только два глагола –
бежати, летети, то в современном русском языке данная парадигма предстает одной из самых продуктивных (Балашова, 1998).
Обобщая вышеизложенное, отметим, что метафора относится к числу ведущих средств концептуализации и вербализации времени. В настоящем исследовании
метафора рассматривается с позиций когнитивной лингвистики, а именно как системное межфреймовое проецирование, в процессе которого структура концептуальной области (домена, фрейма) источника накладывается на структуру области цели.
На языковом уровне концептуальная метафора актуализируется в метафорических
единицах, занимающих различное положение на оси «узуальное – окказиональное».
В области изучения темпоральных метафор преобладают исследования пространственных и динамических метафор, которые детально описаны как в лингвистическом ключе, на материале генетически различных языков, в синхроническом и
диахроническом ракурсах, так и в концептуальном плане (в частности, на основе
психолингвистических экспериментов). Для настоящего исследования первостепенное значение имеет способность метафоры отражать ценностное отношение социума ко времени. Подчеркнем, что изучение аксиологического потенциала темпоральных метафор, аккумулирующих ценностно-этические нормы лингвистического сообщества определенной исторической эпохи, способствует выявлению специфически интерпретируемых характеристик национальной картины мира. Процесс изменения аксиологически маркированных метафор времени до сих пор не становился
предметом исследования. Среди требующих решения вопросов – проблема дифференциации различных типов (групп) ценностей, с которыми время соотносится в
ходе метафорической проекции, выявление магистрального вектора изменений
ценностных представлений о времени, характерного для отдельно взятой национальной традиции, или для нескольких культур, а также установление экстралингвисти-

85

ческих причин изменения аксиологического потенциала концептуальных метафор
времени. Именно решение данных вопросов находится в фокусе настоящего исследования.
1.6.2. Концептуальная метонимия как механизм освоения темпорального опыта
Анализируя в настоящем исследовании особенности метонимической категоризации темпорального опыта в английском и русском языках, мы рассматриваем
метонимический перенос как когнитивный механизм – концептуальное проецирование, в результате которого одна концептуальная сущность, выступающая в качестве
средства (vehicle), обеспечивает ментальный доступ к другой концептуальной сущности – цели (target) в пределах одной идеализированной когнитивной модели
(ИКМ) или домена (Radden, Kövecses 1999, p. 21; ср. Geeraerts, Peirsman, 2011;
Benczes, 2011; Herrero Ruiz, 2011; Ruiz de Mendoza, 2011; Brdar-Szabo, Brdar, 2011). В
отличие от метафоры, где источниковый и целевой домены (фреймы) соотносятся на
базе аналогии (A есть B), метонимия основывается на ассоциативной связи (A вместо B). Метонимическое проецирование основывается на базовой когнитивной макромодели «часть – целое», порождающей типологию метонимических моделей,
верхний уровень которой составляют отношения «часть – целое», «целое – часть»,
«часть – часть» (Рунова, 2007; Benczes, 2011, p. 169).
Принципиально важным в определении метонимии в когнитивной лингвистике является положение о том, что концептуальное проецирование разворачивается в
пределах одного ментального домена (концептуальной области). При этом понимание того, что представляет собой домен в менонимии, варьируется. Так, А. Барселона утверждает, что в метонимии задействуется один функциональный домен (functional domain) (Barcelona, 2011), К.-У. Пантер и Л. Торнбург полагают, что проецирование осуществляется внутри фрейма или сценария (Panther, Thornburg, 1999).
У. Крофт (Croft, 1993, 2006) утверждает, что метонимический перенос осуществляется в рамках одной матрицы доменов (domain matrix). Когнитивная матрица, внутренне присущим качеством которой является гибкость, способность к маневренности,
сводит воедино знания о гетерогенных аспектах одного явления. В отличие от
фрейма, представляющего собой иерархически организованную структуру, в которой выделяются как обязательные, так и факультативные компоненты, для когнитивной матрицы не свойственно иерархическое упорядочивание элементов. Компонен-

86

ты когнитивной матрицы предоставляют доступ к различным концептуальным областям, из которых ни одна не имеет статуса строго обязательной или доминирующей
над остальными (Болдырев, 2016, с. 38-39).
По мысли П. Коха (Koch, 1999, p. 159), механизмы метонимического проецирования могут быть адекватно интерпретированы только посредством интеграции
теории гештальтов, фреймов и прототипов. Связи между элементами фрейма, лежащего в основе прототипического концептуального гештальта, являются отношениями смежности. Каждый из элементов фрейма, или подфрейма, воспроизводит целостный фрейм и, как следствие, другие элементы в пределах фреймовой структуры34. При метонимическом сдвиге происходит, таким образом, перспективизация
наиболее релевантного компонента целостной концептуальной структуры (домена,
фрейма, ИКМ). В ходе дальнейшего исследования, анализируя механизм метонимического осмысления темпорального опыта, мы, вслед за К.-У. Пантером и Л. Торнбург, будем рассматривать понятийный домен, в рамках которого происходит метонимический перенос, как многокомпонентный фрейм – упорядоченную когнитивную репрезентацию фрагмента действительности, обладающую определенным набором концептуальных составляющих и отношений между ними.
Для анализа метонимии как когнитивного механизма существенен тот факт,
что фреймы и присущие им отношения смежности прототипичны, и в ходе метонимического проецирования функционируют, преимущественно, лишь наиболее выделенные, значимые элементы категорий. Если метафора представляет собой расширение концептуальной нагрузки благодаря преодолению категориальных границ, то
метонимия, напротив, основывается на контрактации или расщеплении на признаки.
В отличие от метафоры, основанной на симметрическом межфреймовом
проецировании, в котором участвуют два различных понятийных домена, метонимическая область источника проецирует свою концептуальную структуру на область
цели не посредством поиска параллелей на основе аналогии, но вводя особую концептуальную перспективу, с позиций которой происходит активация области цели.
Концептуально более выделенная (salient) мыслительная сущность, играющая роль
средства (vehicle), способствует активации35 менее выделенной сущности (target)
34

Например, фрейм «книга» содержит такие элементы, как книга и ее части (обложка, страницы, автор, издатель и др.). Концептуальная смежность этих элементов позволяет им быть использованными метонимически: говоря о книге, мы можем упомянуть только ее автора.
35
Напр., в предложении Proust is tough to read метонимия возникает в результате выдвижения на
первый план из концепта [PROUST], центром которого является образ писателя, второстепенной
части концепта – произведений писателя (Croft, 2003, p. 179; Ruiz de Mendoza, 2000, p. 124-125).

87

внутри одного домена (фрейма). Процесс активации именуется по-разному: У. Крофт
использует термин «выделение» (highlighting), А.Барселона, З. Ковечеш, Г. Радден
говорят о интрадоменном «проецировании» (domain mapping), P. Бенчез задействует
также понятие «выдвижение» (foregrounding). Активация влечет за собой осознанное или неосознанное смещение внимания с источника на цель (Barcelona, 2011, p.
13; Benczes, 2011, p. 200; Taylor, 2003, p. 325). Помещая в фокус внимания устойчивые ассоциативные отношения, метонимия опирается на известные, ставшие привычными для мышления ментальные сущности, высвечивая их индивидуализирующие черты (Рунова, 2007, с. 34).
На естественноязыковом уровне метонимия проявляется при переносе именования с одной сущности на другую, ассоциативно с ней связанную (Boers, 1996, p.
29). Основные свойства метонимического переноса и связь когнитивных процессов с
языковой формой представлены на следующей схеме К.-У. Пантера:
Form:

<linguistic vehicle>

Content:

SOURCE MEANING

ICM

TARGET MEANING

OTHER MEANING COMPONENTS

signifier-signified relation
contingent associative/contiguous relation
possibly non-activated metonymic links
Figure 1. The basic metonymic relation

Исходное, источниковое значение связано с целевым значением посредством
языковой формы (морфемы, слова, фразы, предложения). Подобного рода языковое
выражение метонимических отношений К.-У. Пантер называет лингвистическим
средством (linguistic vehicle). Прямая проводит связь между означаемым (content) и
означающим (form). Источниковое значение концептуально выделено и активизировано, что принципиально важно для понимания имплицитного целевого значения.
Связь между источниковым и целевым значениями обозначена сплошной стрелкой и
определяется не только как отношение смежности (contiguous relation), но и как потенциальная, контекстуально обусловленная ассоциативная связь (contingent associa88

tive relation). Пунктирная стрелка на схеме указывает на возможные, но факультативные, не обязательно актуализируемые связи и значения. Как источниковое, так и целевое значения функционируют в пределах одной ИКМ (Panther, 2005, p. 16-17).
Осмысление времени на метонимической основе представляет собой когнитивную универсалию (см. об этом: Ивашина, 1977; Звездова, 1996; Падучева, 1999,
2000; Берестнев, 2012а; Кимов, 2012; Buck, 1949; Anstatt, 1996; Lakoff, Johnson, 1999;
Radden, 1997, 2000, 2003). Темпоральная метонимия является следствием неразрывной связи времени и события. По мысли Г. Рейхенбаха, «...мы никогда не измеряем
“чистое время”, но всегда процессы, которые могут быть периодическими, как в часах, или непериодическими, как в случае свободного движения точечной массы.
Каждый промежуток времени связан с каким-либо процессом, ибо в противном случае он не был бы воспринят вообще» (Рейхенбах, 1985, с. 135-136). В самом широком смысле событием является любое изменение, которое требует времени, совершается и развертывается во времени. «Время – максимальная обобщенная абстракция от изменений, то общее, что сводит их вместе, сколь разнородными они бы ни
были» (Никитин, 2005, с.49). Справедливо и противоположное утверждение о том,
что любой образ действительности «имеет свою линию времени, и каждая точка его
отвлеченно статистического разреза на самом деле есть точка-событие» (Флоренский, 1993, с.195).
На эмоциональном уровне значимые события заслоняют собою наполняемое
ими время и, как следствие, выступают стимулом для активации в сознании темпоральной информации: события, произошедшие в определенный период, имплицируют мысль о самом периоде. Подобно тому, как пространство раскрывает себя в предметах, которые принимаются в качестве единиц его измерения, время проявляет себя
метонимически в событиях и может быть познавательно представлено и измерено
ими (Берестнев, 2012а, с. 28). Это способствует возникновению ассоциативной метонимической связи, позволяющей активировать темпоральную информацию посредством событий и представления о событиях посредством указания на время в рамках
метонимических макромоделей TIME for EVENT / ВРЕМЯ – СОБЫТИЕ, EVENT for
TIME / СОБЫТИЕ – ВРЕМЯ (Lakoff, Johnson, 1999, p. 154-155). В рамках годового
цикла темпоральными ориентирами выступают сменяющиеся времена года и наполняющая их деятельность, а также общегосударственные или семейные праздники.
Функцию временных ориентиров выполняют и периодически повторяющиеся и
опытно известные носителям языка события (Radden, 1997, p. 147-148). Метоними-

89

ческая модель СОБЫТИЕ – ВРЕМЯ обуславливает, в частности, использование в качестве темпоральных ориентиров указаний на действия дневного цикла в англ.
working time («рабочее время»), leisure time («досуг»), bedtime («время отхода ко
сну»), sleep time («время сна»), opening time («открытие»), closing time («закрытие»),
rush hour («час пик») (Radden, 1997, p. 147-148). Метонимическая модель ВРЕМЯ –
СОБЫТИЕ лежит, в частности, в основе семантики акциональных глаголов, указывающих на деятельность, циклически упорядоченную в пространстве суточного круга (завтракать, обедать, полдничать, ужинать) (Сироткина, 2012, с. 9-11). Аналогичный когнитивный механизм объясняет возникновение контекстуально обусловленного значения «события, характерные для данного периода» у ряда лексем-хрононимов, напр. англ. to focus on the future / рус. поговорим о будущем, где future / будущее – это то, что будет происходить – в определенном месте – в будущем (Падучева, 2000, с. 239).
Исследование этимологических корней темпоральной лексики в английском и
русском языках показало, что метонимический перенос по модели СОБЫТИЕ –
ВРЕМЯ играл ведущую роль в процессе категоризации темпорального опыта на ранних этапах их становления (Anstatt, 1996). Для носителя древнего языка важно было
не содержание семантики слова, но её объем, поэтому смежность явления выступала
главной опорой большинства номинаций. В естественном годовом цикле выделялись
только два состояния – сменяющие друг друга тепло и холод. Переходы от одного
состояния к другому не являлись достаточно четкими, чтобы стать показателями
времени для древнего человека (Ивашина, 1977, с. 6). Метонимическую основу системы темпоральных противопоставлений «день – ночь», «полдень – полночь»,
«лето – зима» составляли эмпирические признаки объективного мира, физического,
природного времени (Звездова, 1996, с. 136). Так, в основе англ. day и рус. день лежит метонимический перенос ЯВЛЕНИЕ ПРИРОДЫ – ВРЕМЯ: англ. day (ср. лит.
dagas – «летняя жара», санскр. nidagha- – «жара, лето» от общего и.-е. корня
* dhegwh- – «гореть») актуализировало образ тепла, жара. Существительное рус.
день, восходящее к и.-е. корню *dei- («сиять»), метонимически сопрягается с образом солнечного света. Второй элемент темпоральной пары – слова англ. night, рус.
ночь, – актуализирует противоположный метонимический образ: и.-е. корень
*nokt(i)-, связанный, вероятно, со словами со значением «непокрытый, нагой» (Buck,
1949, p. 991-992), возможно, именует состояние беззащитности перед холодом и темнотой. Метонимический перенос ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ – ВРЕМЯ, отражающий связь

90

времени года с сельскохозяйственным циклом, лежит в основе в основе д.а. hoerfest
(н.а. harvest, нем. Herbst, родственно лат. carpere – «срывать, собирать», греч. καρπός
– «плод, фрукт»), и славян. *jesenь (рус. осень) (Buck, 1949, p. 1015; Ивашина, 1977,
с. 6).
Метонимическая проекция ЯВЛЕНИЕ ПРИРОДЫ – ПЕРИОД обусловила возникновение целого ряда единиц измерения времени. Для конкретно-образного мышления значима не череда последовательных изменений, но регулярность повторения
одних и тех же явлений. Само времяисчисление возникает из цикличности процессов, из ритмов природы. Квалитативность является первой и доминирующей чертой
«слов времени». Не выступая изначально в качестве измерителей времени, они являются ориентирами, которые воспринимаются качественно и конкретно. На ранних
этапах развития естественного языка время не осознается как протяженность и исчисление его дискретно (прерывно), поскольку временные ориентиры еще не могут
образовать ряд последовательно сменяющихся величин. Значение временной продолжительности формируется первоначально в тех лексико-семантических звеньях,
которые имеют конкретный природный прообраз. Первыми обозначениями промежутка времени становятся, вероятно, лексемы, восходящие к и.-е. *mēnes-, *mē(n)s(«месяц»). Смена фаз луны делает это небесное тело фиксатором последовательности изменений, что позволяет словам с данным значением (д.а. mōnað, праслав.
*měsęcь) метонимически указывать на периодически повторяющиеся отрезки времени (Ивашина, 1977, с. 11; ср. Buck, 1949, p. 1010).
Вследствие того, что темпоральный опыт пронизывает собой всю человеческую деятельность, категория «время» регулярно вовлекается в процессы категоризации и концептуализации других областей опыта. В ходе целостного, нерасчлененного восприятия действительности время становится основой для метонимического
осмысления ассоциативно смежных с ним сфер – предметной и акциональной (деятельностной). В этом случае временные понятия выступают мотивационными признаками при метонимическом номинировании различных явлений окружающего
мира. Выбор темпорального признака в качестве основы номинации связан здесь с
прагматической направленностью словообразования при означивании «своего»
мира, в процессе которого чаще необходимо указать не «где», а «когда». Данные, полученные в процессе исследования русских диалектизмов, отражающих традиционную, веками формировавшуюся картину мира (Вендина, 1999; Калиткина 2010), показывают, что среди предметных метонимов наиболее частотны слова, образованные

91

в результате переносов ВРЕМЯ – СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННАЯ КУЛЬТУРА. Это существительные, обозначающие время вспашки или засева поля (напр., осенина –
«поле, вспаханное осенью»), время посева растений (напр., весновка – «яровой
хлеб»), время созревания сельскохозяйственных культур (напр., озимовка – «поздно
созревающие овощи»). Акциональные метонимы включают и ценностно маркированные глаголы, актуализирующие метонимическую модель ВРЕМЯ – ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. Так, элементы парадигмы праздновать (диал. праздничать), диал. вечерить (вечеровать), объединенные значением «проводить (проживать) называемое
время, как предписано традицией», выражают результаты акционального кодирования священных (сакральных) циклов. Укорененность традиционного образа времени
в церковном календаре находит свое отражение в диалектных лексемах, именующих
деятельность по памяти почитаемого святого, напр. варварити (17 дек., память св.
Варвары), николить (19 дек., св. Николая Чудотворца). Развитие акционального кодирования времени на основе хрононима Великдень («Пасха») лежит в основе глагола великодневать («праздновать Пасху») (Калиткина, 2010, с. 16-17). Особенности
метонимического проецирования косвенно свидетельствуют здесь о том, какие области в рамках целостной сферы темпорального опыта оказываются для языкового сообщества наиболее значимыми, ценностно отмеченными. В этом проявляется то
ключевое значение фокусировки внимания на избранных аспектах действительности, о котором Е.С. Кубрякова пишет: «Любой аспект номинации – косвенное свидетельство не только определенного вида деятельности, но и факт остановленного на
внимания на одном из её компонентов. Он демонстрирует также заинтересованность
человека в таком отдельном выделении этого компонента (производителя действия
или задействованного в этой деятельности объекта, орудия или средства, места или
цели деятельности и т. д.). Это и создает принцип релевантности не только для номинации, но и для самого восприятия действительности в целом или ее отдельных
компонентов» (Кубрякова, 1997, с. 79).
Первостепенное значение для настоящего исследования имеет тот факт, что
механизм метонимического проецирования может быть сопряжен с ценностным отношением к действительности. В качестве концептуальной основы внутренней формы темпоральных лексем в ряде случаев выступает не только деятельностный, но и
ценностный, в широком понимании прагматический компонент. В этом отношении
показательна роль ценностной мотивации в формировании семантической структуры русских субстантивов пора, год и век, первоначально имевших качественно-

92

событийную семантику. Так, слав. *pora («сила») метонимически переосмысляется
как «определенное время», «горячее время», «самое подходящее время». Связываемая с неким заданным ходом вещей, пора предстает временем идеальной сущностной реализации события или моментом высокой, «сильной» необходимости в нем
(Берестнев, 2012а, c. 29). Лексема год (годъ, ср. гот. gōðs – «хороший») имеет в
древнерусский период отчетливое качественное значение, давшее начало значительному числу однокоренных образований. Кристаллизация временного значения приходится на XV в., когда в оценочно-качественном значении начинает выступать прилагательное годьныи, а лексема годъ приобретает устойчивое терминологическое
значение «12 месяцев». Значения лексемы *věkъ первоначально вращаются вокруг
двух семантических центров – «сила» и «жизнь» (Ивашина, 1977, с. 11). В дальнейшем концепт «жизнь» развивается в слове век в двух направлениях. С одной стороны, век обозначает «срок жизни того/ иного человека» (обычно в местоименных сочетаниях мой вѣк, твой вѣк и т. д.). С другой стороны, век может пониматься как
«духовная жизнь после Воскресения», «жизнь вечная для каждого человека». Изменение семантической структуры лексемы вѣкъ приходится на XVIII в., когда основным становится значение «100 лет», а значение «жизнь» вытесняется на периферию
(Звездова, 1996а, с. 13-16).
В контексте настоящего исследования принципиально важно утверждение, что
лексемы временной семантики, исторически возникшие в результате метонимического переноса, способны развивать дополнительные аксиологические оттенки.
Ключевую роль здесь играет общекультурный контекст, в котором формируются
представления о времени и сопряженных с ним категориях. В качестве примера
можно указать на русское слово день, собственно темпоральное содержание которого в процессе семантического развития обогащается ценностными созначениями.
Уже в древнерусский период день становится тем фокусом, в котором природные
временные представления соединяются с христианскими. Как свидетельствуют результаты исследований, в текстах XI-XVII вв. слово день обладает сугубо положительными метафорическими коннотациями, будучи неизменно связано со всем добрым и светлым. Древнерусский человек живет днем, ценит его как меру длительности, наделенную особым нравственно-эстетическим значением. Свет-день смыкается с радостью бытия, и каждый день воспринимается как дар свыше (Звездова,
1996).
Для целостного изучения когнитивных механизмов категоризации темпораль-

93

ного опыта следует учитывать теснейшую взаимосвязь метафорического и метонимического аспектов постижения временной стороны бытия. В ходе дальнейшего исследования мы исходим утверждения, что метафора и метонимия, являющиеся прототипическими разновидностями концептуального проецирования, представляют собой противоположные полюса единого когнитивного континуума (об этом см.:
Goossens, 2003; Radden, 2000, 2003; Barcelona, 2003; Geeraerts, 2003; Dirven, 2003;
Feyaerts, 2000; Ruiz de Mendoza, 2000; Kövecses, 2013)36. Существование метафорико-метонимического континуума, крайними точками которого являются «чистая»
метонимия и «чистая» метафора, предполагает наличие смежных, пограничных случаев, неких «переходных зон». Когнитивное взаимодействие метафоры и метонимии, выражающееся в метонимическом переосмыслении смежных элементов одного
домена и метафорическом взаимодействии с концептуальными признаками другого
домена, получило название «метафтонимия». Преложенный Л. Гуссенсом (Goossens,
1990), термин «метафтонимия» именует процесс интеграции (слияния) метафоры и
метонимии, их взаимной мотивации и совмещения. Метафтонимическая проекция
может быть описана как двухуровневый когнитивный процесс, на первом этапе которого источниковый концепт (vehicle) обеспечивает ментальный доступ к целевому
концепту1 (target) в пределах одного домена, или идеализированной когнитивной модели (ИКМ), а на втором этапе целевой концепт 1 открывает выступает средством
(ground) ментального доступа к целевому концепту 2, находящемуся в пределах другого домена (или ИКМ). На языковом уровне этот процесс находит свое отражение
сначала в метонимизации исходного значения, идущей в пределах одного домена, а
затем в метафоризации, вовлекающей два домена (или ИКМ) (Милявская, 2008;
Устарханов, 2006; Goossens, 2003; Kövecses, 2013; Pérez-Sobrino, 2016).
В одном из наших исследований (Коннова, 2007) было установлено, что метафтонимия участвует в процессе концептуализации времени. К числу регулярных
явлений относится метафорическое обобщение метонимии 37, на языковом уровне реализующееся, в частности, в форме атрибутивных словосочетаний типа англ. bright
future, рус. светлое будущее. Универсальная, опытная ассоциация между ярким светом и определенной психо-физиологической реакцией – чувством уверенности, без36

Первым, кто указал на существование непрерывного метафорико-метонимического континуума,
был Р. Якобсон. Исходя из аксиомы К. Бюлера о смежности и сходстве как двух основных
измерениях значения, с одной стороны, и из соссюровской дихотомии парадигматики (субституции
на основе сходства) и синтагматики (согласования на основе смежности), Р. Якобсон предложил
рассматривать метонимию и метафору как разновидности единого процесса (Friedrich, 1991, p. 4445).
37
Данный тип метафтонимического переноса выделен А. Барселоной (Barcelona, 2000b, p. 39-41).

94

опасности, жизнерадостности – приводит к возникновению метонимической связи
между доменом «свет» (в качестве источника) и доменом «положительное ощущение» (в качестве цели). Сходство понятий обусловлено в данном случае не природой
референтов, а способом их восприятия, в основе которого находится механизм вторичных ощущений («ощущения ощущений»), позволяющий сличать и различать
первичные ощущения объективных сущностей. Тождество ощущений и близость
нервных реакций, лежащее в основе аналогичного восприятия разнородных признаков, способствуют синестезическому уподоблению концептов. В предметно-логическом, денотативном плане сополагаемые сущности могут не иметь ничего общего –
для их сближения необходимо лишь сходство субъективно-эмоциональной оценки
соответствующих референтов или общего прагматического компонента содержания
(Никитин, 1996). Причинно-следственная метонимическая проекция СВЕТ – ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ ОЩУЩЕНИЕ, ВЫЗЫВАЕМОЕ СВЕТОМ обуславливает привнесение в домен света прагматического компонента, на основе которого возникает метонимия «светлое (источник) вместо положительной оценки светлого (цель)». Концептуальная метафора POSITIVE IS LIGHT/ ХОРОШЕЕ – СВЕТ представляет собой
дальнейшее обобщение метонимии, дающее возможность переносной интерпретации прилагательных англ. bright, рус. светлый. В настоящем исследовании ставится
задача установить, какую роль играют метафтонимические проекции описанного
типа в процессе формирования аксиологического наполнения темпоральных категорий в английском и русском языках.
Подводя итог вышесказанному, заметим, что концептуальные метонимия и метафтонимия играют существенную роль в процессе осмысления времени и его вербализации в английском и русском языках. В настоящем исследовании метонимический перенос рассматривается как внутрифреймовое проецирование, сопровождаемое активацией менее выделенной сущности внутри одного домена (фрейма). Под
метафтонимией понимается интеграция метафоры и метонимии, состоящая в их совмещении и взаимной мотивации. К ведущим типам темпоральной метонимии относятся модели базового уровня ВРЕМЯ – СОБЫТИЕ (TIME for EVENT) и СОБЫТИЕ
– ВРЕМЯ, реализующиеся в форме разнообразных моделей субординантного уровня
(напр., ЯВЛЕНИЕ ПРИРОДЫ – ВРЕМЯ). Механизм метонимического проецирования, участие которого в структурировании темпоральной информации засвидетельствовано на всех этапах развития английского и русского языков, является глубинной когнитивной основой не только формирования семантической структуры лек-

95

сем-единиц измерения времени, но и возникновения новых контекстуально обусловленных значений слов в дискурсе.
Несмотря на наличие ряда фундаментальных исследований метонимического
переноса в сфере времени, до сих пор не изучено в полной мере действие метонимии и метафтонимии в процессе структурирования темпорального опыта в его совокупности, как единства категорий «время» и «вечность», и социально-ориентированных макроконцептов «повседневность» и «праздник». Среди других требующих
освещения вопросов – значение метонимического и метафтонимического типов концептуального проецирования для осмысления ценностного аспекта темпорального
опыта. На решение этих проблем и направлено настоящее исследование.
1.7. Особенности репрезентации темпорального опыта
в художественном тексте
Многообразие темпорального опыта находит свое отражение как на уровне
языка – в системе языковых единиц и вербально-ориентированных категорий, так и
на уровне речи, в дискурсе38, где отдельные средства репрезентации временных
смыслов функционируют как единое и нераздельное целое. В ходе исследования
особенностей категоризации темпорального опыта в настоящей работе привлекаются в качестве материала не только лексикографические и корпусные данные, но и
тексты англо- и русскоязычных художественных произведений 39. В художественном
тексте, которому свойственна своя форма отражения темпорального опыта – художественное время, результаты категоризации темпорального опыта закрепляются в своей
первоначальной синкретичной форме, являя собой единство взаимодействующих друг
с другом темпоральных категорий. Временное начало имеет всепроникающий харакВ настоящем исследовании мы рассматриваем текст и дискурс как явления, связанные причинноследственным отношением: дискурс является коммуникативным процессом, на определенном этапе
которого возникает текст как его результат – письменный или речевой вербальный продукт
коммуникативного действия (Соколова, 2015, с. 65).
39
Под художественным текстом мы понимаем взаимосвязанную последовательность
высказываний, которая характеризуется смысловым и стилистическим единством и нацелена на
оказание воздействия, соответствующее замыслу автора (Макарова, 2005, с. 20-21). Понятия
художественный текст и художественное произведение, как правило, разграничиваются. Как
отмечал М.М. Бахтин, в произведение, наряду с текстом, входит и его необходимый внетестовый
контекст. «Произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контекста, в котором
оно понимается и оценивается (конечно, контекст этот меняется по эпохам восприятия, что создает
новое звучание произведения)» (Бахтин, 1986, с. 369; подробнее об этом см.: Лукин, 2005, с. 248256; Красных, 1998, с. 193-198). Полностью соглашаясь с подобной трактовкой терминов текст vs.
произведение, мы в настоящей работе используем их, однако, как синонимичные
(произведение=текст), поскольку это позволяет избежать постоянного повторения слова текст.
38

96

тер: в литературном произведении время представляет собой и объект, и субъект, и
средство изображения (Лихачев, 1997, с. 5). Время в художественном произведении
«сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым» (Бахтин, 2000, с. 10),
концентрированно выражая различные временные реальности: историческое время,
время человеческой жизни, представления о вечности (Горин, 2003, с. 29).
Художественная репрезентация темпорального опыта отличается осознанным,
целенаправленным характером – автор создает систему образов и избирает вербализирующие их языковые средства в соответствии со своим пониманием временной реальности бытия. Время в художественном тексте воспроизводит тончайшую ткань темпоральных переплетений, которые можно рассматривать как символы, скрывающие за
собой мир смыслов жизни и героев, и авторов литературных произведений (Лихушина,
2010, с. 21). В этом авторском видении сложным образом переплетается индивидуальный и национальный темпоральный опыт, личностное и сверхличностное, новаторское
и традиционное.
Способное отражать процессы и явления физического и духовного порядка, художественное время имеет субъективно-объективный характер и включает в себя не
только отраженное, но и порожденное время. Анализируя специфику воплощения темпорального опыта в литературном произведении, следует принимать во внимание, что
реальное время выступает здесь в виде своей художественной проекции, качественно
отличной от прототипической темпоральности объективного мира (Огнева, 2013, с.
822). Переосмысленными предстают, с одной стороны, темпоральные планы прошлого, настоящего и будущего, с другой – разнородные временные характеристики бытия:
длительность – моментальность, повторяемость – единичность, постоянство – кратковременность (Николина, 2004, с. 265).
Сложный и многогранный феномен художественного времени относится к числу всесторонне изученных как с литературоведческой, так и лингвистической точки
зрения. Как свидетельствуют результаты исследований, структурирующим началом в
организации времени художественного текста выступают взаимодействующие темпоральные оси, или линии времени. Первая соотносится с календарным, природным,
объективно текущим временем, внешним по отношению к тексту, однонаправленным
и необратимым. Эта физическая категория связана с категорией гносеологическикогнитивной, а именно с осознанием упорядоченного объективного времени в представлении человека.
Вторая линия времени актуализирует событийное текстовое время, которое в ка-

97

ких-то моментах своего развития может быть проецировано на хронологическую ось.
Связь с хронологией не является вместе с тем непременным условием построения текста, в отличие от обязательного наличия релятивной (таксисной) связи между всеми
предикатами текста, свободными и связанными, в плане одновременности или разновременности, предшествования или следования.
Третья линия времени представляет собой линию перцептивную, которая выражает реальную или мысленную позицию говорящего во времени и в пространстве по
отношению к событиям текста. В различных вариантах соотношения текстовой и перцептуальной линий времени находит свою реализацию креативная категория событийного времени. Это соотношение актуализируется посредством видо-временных форм
глаголов различной семантики, референтного или нереферентного статуса имен, а также дейктические, модальные и другие языковые средства (Коммуникативная грамматика, 1998, с. 22-24).
Исследуя особенности языкового выражения темпорального опыта в художественном тексте, мы исходим из того, что конструктивную основу художественного
времени составляют глагольные видо-временные формы и темпоральная лексика, выражающие в тексте значимые для его интерпретации смыслы и выступающие в качестве одного из важнейших средств выразительности (Николина, 2009, с. 177). Лексические и морфологические средства актуализации категории времени в художественном
тексте находятся в состоянии непрестанного взаимодействия, создавая темпоральное
текстовое пространство, имеющее собственную структуру, объем и «плотность», отражающие функционально-стилистические характеристики текста. Слово выступает
единицей измерения внутреннего времени текста, свидетельствующего о становлении
объекта от начала к концу. Номинативные единицы, содержащие темпоральные смысловые компоненты в корневой морфеме, объединяются в блок лексических средств выражения категории времени. Слова, в которых темпоральное значение эксплицируют
словообразовательные аффиксы, входят в блок морфологических (грамматических)
средств репрезентации времени в тексте (Ласица, 2008, с. 6-10).
Основным средством организации временного пространства в художественном
тексте составляют формы грамматического времени. Отличительной чертой представлений о времени, закрепленных в морфологической глагольной системе, является их
антропоцентричный дейктический характер, проявляющийся в ориентации на говорящего и на момент речи (Петрухина, 2009, с. 40). В самом факте существования форм
прошедшего, настоящего и будущего времени система временных форм обнаруживает

98

соотнесенность с определенной точкой отсчета, дейктическим центром, определенное
отношение к которому несет в своем категориальном значении каждая форма глагольного времени. Дейктическая «относительность» описываемого, ориентация на момент
речи говорящего как исходный пункт, на котором базируется языковое представление
временных отношений, вводит в высказывание перспективу говорящего (Бондарко,
2002, с. 473-479; ср. Tenbrink, 2011a, p. 715-716).
Базовым среди временных значений является настоящее, выражающее значение одновременности с актуальной действительностью говорящего, включающей
момент речи (Петрухина, 2009, с. 125; Шелякин, 2001, с. 94). Прошедшее предшествует настоящему моменту, будущее следует за ним. Организованные вокруг момента «здесь и сейчас» системные противопоставления прошедшего, настоящего и
будущего, структурируют течение дискурса, способствуя тем самым упорядочиванию событийного ряда в сознании самих говорящих (Newman, Clayton, Hirsch,
2002)40. Режим интерпретации определяется тем, как задается настоящий момент, не
только определяющий значение формы настоящего времени, но и задающий ориентир для интерпретации всех остальных временных форм (Падучева, 1996, с. 286).
В фокусе настоящего диссертационного исследования находится специфика
передачи в художественном тексте идеи корреляции временного и вневременного как
двух интегральных частей целостного темпорального опыта. Для решения вопроса о
выражении в художественном тексте соотношения категорий «время» и «вечность»
особое значение имеет утверждение, что момент «сейчас», являющийся центральным в человеческом переживании времени, невозможно охватить физическим временем. Непосредственно обусловленное позицией говорящего, «сейчас» представляет собой ориентированный на речевое событие и речевую ситуацию временной
интервал, «нулевую точку» в эгоцентрически структурированной системе «я – здесь
– сейчас» (Бондарева, 2012, с. 33-34). «Момент» речи говорящего далек от точечного
представления и раздвигает свои границы от настоящего актуального до настоящего
постоянного, вневременного, исторического. Выбор темпоральных форм зависит
при этом не от реального момента речи, а от представления говорящего о соотношении времени события и времени его восприятия, наблюдения. «Точка отсчета време40

Характер доминирующих в художественном тексте форм грамматического времени нередко
обусловлен жанровой принадлежностью произведения. Исследователи указывают, что для каждого
рода литературы характерно некое прототипическое значение грамматической временной формы,
наиболее ярко выражающее его сущность. В лирике это настоящее изобразительное, связанное с
моментом созерцания и лирической концентрации, в прозаическом тексте это прошедшее
аористическое, фиксирующее смену ситуаций и отражающее переход от одного события к другому
или его исчерпанность (Николина, 2004, с. 266).

99

ни не фиксирована моментом порождения текста, она подвижна и может перемещаться по воле говорящего, как его наблюдательный пункт, в разных направлениях
по отношению к оси событий, занимая позицию синхронную происходящему там,
где он мысленно помещает себя в хронотоп актуализируемых картин и событий,
восстанавливаемых памятью либо рисуемых воображением» (Золотова, 1998, с. 2122).
Нейтрализация разграничительной функции момента речи в настоящем времени делает возможным расширение временного периода до самых разнообразных
пределов. В тех случаях, когда настоящее предстает ограниченным прошедшим и будущим, оно находится в оппозиции к другим временам, что является характерным
признаком временной глагольной формы. Отсутствие разграничительной функции
момента речи и срединное положение настоящего времени дают возможность настоящему как бы «вытеснять» прошлое и будущее, заполняя весь объем мыслимого времени действием, передаваемым в настоящем. Вне противопоставления прошедшему
и будущему исчезает разделение времени на определенные отрезки, что способствует выражению максимально обобщенного понятия времени. Действие, помещаемое
в такое «обобщенное время», является всевременным, общевременным, панхронным
(Иванова, 1961, с. 33). Настоящее время расширяется здесь до пределов жизни и
опыта всего человечества (Пешковский, 2009, с. 204-205).
Для нашего исследования немаловажным является возможность привнесения
в художественный текст дополнительных темпоральных смыслов благодаря наличию в нем интертекстуального подтекста. Как точная, так и модифицированная
цитата содержит «воспоминание» о времени исходного текста. Факты, обозначенные
входящими в цитату глагольными формами, соотносятся и с прошлым, и с настоящим (моментом лирического переживания), а в ряде случаев – и с будущим. Формы
времени, выступающие в интертекстуальной функции, создают некую «динамическую вневременность» ситуаций отечественной и мировой истории и культуры (Николина, 2009, с. 194-195).
Вопрос о средствах языковой экспликации соотношения категорий «время» и
«вечность» непосредственно связан с понятием временной локализованности ситуации. Значение временной локализованности или нелокализованности события отражает восприятие времени как ограниченного или неограниченного каким-либо моментом речи. В первом случае, в зависимости от отношения к моменту речи, говорящий прибегает к разнообразным формам актуального времени, отражающих ли-

100

нейно-точечное восприятие времени, с четко очерченными темпоральными границами между ситуациями и событиями. Во втором случае задействованными оказываются формы неактуального времени, позволяющие концептуализировать непрерывную, не имеющую временных границ ситуацию, в которой время предстает как таковое, как сущность, а не явление. Здесь понятие времени не лимитировано, но имеет
вечное развитие, не ограниченное векторной (линейной) направленностью. В тексте
данная ситуация отражается в понятии вневременности, которое, не будучи отражено в морфологических формах слова, передается противопоставлением контекстов
(Шарандин, 2011, с. 373-374). В зависимости от степени конкретности или абстрактности выделяются актуальное, узуальное и обобщенное (постоянное) значения временной (не)локализованности действия. Актуальное значение связано с отражением
единичного, конкретного явления действительности, наблюдаемого в определенный
момент, узуальность сопряжена с уровнем знания того, что наблюдаемое явление
представляет собой не единичное, но обычное (Бондарко, 2002, с. 443-444). В случае
обобщенного значения событие целиком абстрагируется от времени, так что связи
между явлениями действительности предстают не как данные непосредственному
наблюдению, а как имеющие вневременную значимость (Золотова, 1973, с. 181)41.
Таким образом, грамматика времени задает континуум время – вневременность,
один из полюсов которого может быть назван предметным (или вневременным), а
второй – событийным (временным). Вневременной полюс, описывающий узуальное
и всевременнóе, задается временами, не имеющими местоположения на темпоральной оси (нелокализованными, недейктическими). Полюс событийности намечается
временами, локализованными на темпоральной оси, прошедшими, настоящими и будущими, а также – относительными временами, с присущей им идеей предшествования, одновременности или следования (Панова, 2003, с. 399-400).
Грамматическим формам, обобщенно передающим значение временной локализованности ситуации, в художественном тексте регулярно сопутствуют уточняющие их лексические темпоральные маркеры. При формировании высказывания лексический показатель может предопределять тот единственно возможный временной
план, который требует выбора определенной временной формы, соответствующей
по своему временному значению семантике обстоятельственного темпорального показателя. Временное значение могут приобретать и не имеющие определенной и одНаряду с глагольными формами времени, имеющими свойство обязательности, существует
разветвленная система разноуровневых неморфологических средств темпоральной локализации
действия, взаимодействующих на семантико-функциональной основе (Ножнина, 1989, с. 12;
Медведева, 2002, с. 9; Гурочкина, 1997, с. 85; Devos et al., 1994, p. 190).
41

101

нородной структурной характеристики контекстуальные средства передачи темпоральных отношений, в частности, культурные реалии, локализующие происходящее
на временной оси, лексические единицы, имплицирующие временную отнесенность
(Бондарко, 2002, с. 491-493).
Степень временной локализованности действия, тесно связанная с вопросом
соотношения в тексте временного и вневременного, нередко обусловлена типом художественного произведения. Так, в лирике граммемы времени развивают многозначность, им присущи смысловая диффузность, зыбкость границ между разными
темпоральными планами. Употребление форм времени в поэтических текстах отличает тенденция к темпоральной нелокализованности, обобщенности. Тяготение к одному из полюсов на шкале темпоральной локализованности – нелокализованности
обусловлено и литературным направлением, школой, временем написания произведения. Так, в англо- и русскоязычных художественных произведениях предшествующих столетий не возникало темпоральных аномалий, граммемы времени не становились предметом смелого экспериментирования, не подвергались преобразованиям и
резким сдвигам. В современном литературном тексте грамматические формы времени становятся предельно подвижными, их отличает семантическая диффузность,
многозначность, условность точки отсчета. Ведущим становится стремление к временной нелокализованности, проявляющееся, в частности, в увеличении количества
атемпоральных комплексов, возникающих в результате преобразования форм времени и их сочетаемости. Одним из средств размывания темпоральных границ является
намеренное обнаружение интертекстуальных связей, приводящее к предельному
ослаблению временной локализованности ситуации. «Грамматическая форма в составе цитаты всегда отсылает к временному дейктическому центру претекста, но при
этом она соотносится и с темпоральной точкой отсчета в новом тексте или его фрагменте. В неточных, модифицированных цитатах широко распространена замена
формы времени. Этот темпоральный сдвиг или актуализирует противопоставление
временных планов, или подчеркивает устойчивость, повторяемость ситуаций, выявляет в них общие закономерности» (Николина, 2004, с. 265-266; Николина, 2009, с.
177-194).
Анализируя особенности преломления темпорального опыта в литературном
произведении, следует принимать во внимание, что время в художественном тексте
имеет субъективный характер, который находит свое выражение в особенностях организации сюжетного времени – в его замедлении, ускорении, прерывистости, скач-

102

кообразности. На языковом уровне динамический или статический характер сюжета
проявляется в особенностях категориальной семантики видо-временных форм глагола, эксплицируется различным количеством глагольных форм и их контактным или
дистантным расположением, а также наличием сложных и осложненных синтаксических конструкций. В моделировании субъективного художественного времени активно участвуют поликомпонентые формы – глагольные и именные составные предикаты, причастия и причастные обороты. Обращают на себя внимание многомерность и обратимость субъективного времени в художественном тексте, проявляющиеся в смене темпоральных планов повествования, которая приводит к сдвигу временной перспективы – явлению темпоральной ахронии. Проявляющаяся в ретроспективности и проспективности повествования темпоральная ахрония на языковом
уровне актуализируется посредством глагольных временных форм и темпоральных
показателей (Широкова, 2012, с. 53; ср. Потаенко, 2007, с. 54). Ослабление границ
между различными темпоральными планами, сопровождающееся усилением временной нелокализованности и обобщенности, свидетельствует о своеобразном
преодолении времени (Николина, 2004, с. 263).
Специфика развертывания сюжетного времени зависит и от лексической семантики предикатов (динамических vs. статических, итеративных vs. неитеративных, событийных [сюжетных] vs. несюжетных). Событийные предикаты, как правило, участвуют в оформлении ускоренного времени, процессные – замедленного и застывшего. Образ ускоренного времени создается, в частности, посредством локальных глаголов, именующих стремительное передвижение в пространстве, и глаголов,
указывающих на мгновенные интенсивные действия (напр., англ. snap, smash, hit,
рус. мелькнуть, схватить, разбить). Эффект замедленного времени создается глаголами медленного перемещения в пространстве (напр., англ. trudge, рус. тащиться),
глаголами, обозначающими физические и психические состояния субъекта, глаголами чувственного восприятия (напр., англ. stare, рус. вглядываться). Статальные, и
ментальные глаголы создают эффект «замедленной съемки», формируют так называемые «стоп-кадры». В целом, выбор того или иного глагола для передачи субъективного перцептуального времени определяется его содержательным наполнением,
способностью воздействовать на восприятие читателя (напр., вызывать различные
ассоциации и ощущения), а также особенностями условий ситуации и контекста
(Нестерик, 2007, с. 11-13; Широкова, 2012, с. 54).
Представленные в данном параграфе положения позволяют сделать вывод о

103

том, что в литературном произведении результаты категоризации темпорального
опыта находят свою объективацию в виде сложного формально-содержательного
единства – художественного времени. В образно-словесном пространстве художественного текста преломляются различные темпоральные планы: время человеческой
жизни, историческое время, представления о вечности. Создаваемый в художественном произведении многогранный образ темпоральности вбирает культурно-познавательный опыт народа и индивидуальное видение бытия автором. Особенности категоризации темпорального опыта объективируются в англо- и русскоязычных художественных текстах посредством временных глагольных форм, лексем темпоральной
семантики, различных структурно-синтаксических типов предложений, синкретичное единство которых отражает авторское восприятие временных отношений действительности.
Для настоящего исследования принципиально важно утверждение М.М. Бахтина о том, что образ времени в литературном произведении всегда сопряжен ценностно
окрашен. «Искусство и литература пронизаны хронотопическими ценностями разных
степеней и объемов. Каждый мотив, каждый выделимый момент художественного
произведения является такой ценностью» (Бахтин, 2000, с. 177; курсив автора – М.М.
Бахтина). Художественное время выполняет инструментальную роль в репрезентации
ценностно-смысловой сферы культуры. Его сущность состоит в конструировании такого строения мгновений – их длительности, ритма, последовательности, через которое выражалось бы ценностно-смысловое отношение художника к различным проявлениям времени (Лихушина, 2010, с. 12-13). Предпринимаемое в настоящей диссертации (глава IV) исследование специфических особенностей художественного времени
во всем многообразии репрезентирующих его грамматических и лексических средств
позволит более полно и всесторонне раскрыть аксиологический аспект темпорального
опыта носителей английского и русского языков как в его онтологическом измерении,
с точки зрения соотношения категорий «время» и «вечность», так и в его социальном
преломлении, отражающемся в макроконцептах «повседневность» и «праздник».
ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ I
Темпоральный опыт пронизывает все виды человеческой деятельности и
предопределяет её специфику. Темпоральное сознание, представляющее собой целостное единство представлений о времени в различных его модусах, определяется

104

не только общими закономерностями устройства человеческого сенсорного аппарата, но и характерными для конкретного культурно-исторического контекста особенностями осмысления временных отношений. Познавательная деятельность человека, направленная на освоение темпорального опыта и формирование умения ориентироваться в нём на основе полученных знаний, всегда связана с необходимостью
выделять и сравнивать, отождествлять и различать явления. В картине мира познающего мир субъекта результаты освоения темпорального опыта закрепляются в форме
мыслительных (ментальных) категорий, организованных по прототипическому
принципу. Установление границ категории обусловлено, с одной стороны, действием
универсальных механизмов категоризации, с другой, интенцией говорящего, а также
национальным языком, который проводит границы лингвистических категорий –
языковых аналогов ментальных сущностей. Как мыслительные, так и языковые категории отличаются маневренностью и гибкостью границ и вследствие своего динамического характера могут претерпевать изменения, результатом которых становится
выдвижение в фокус категории нового прототипа, имеющего иные, относительно исходного, отличительные признаки. Перестройка внутренней организации категории
отражает изменения в темпоральном опыте носителей языка.
Категоризация как познавательный процесс отличается разнородностью конкретных проявлений. Параллельно с естественной категоризацией объектов человеческое сознание активно осуществляет оценочную и, шире, аксиологическую категоризацию темпорального опыта. Категория ценности лежит в основе формирования
аксиологического пространства языка, в рамках которого происходит иерархическое
структурирование познавательного опыта лингвистической общности. Совокупность ценностных представлений, идеалов, оценок, норм, являющихся элементами
картины мира социальной группы, образуют аксиосферу. В ходе категоризации темпорального опыта временные структуры наделяются аксиологическими характеристиками. Категория ценности является основой для формирования аксиосферы времени, в рамках которой происходит иерархическое структурирование темпорального
опыта лингвистической общности. Содержательное поле и конститутивные признаки темпоральных категорий определяются аксиологическим характером национальной культурной традиции. Мировоззренческая парадигма, в рамках которой носители языка осуществляют выбор фундаментальных поведенческих стратегий,
предопределяет аксиологическое наполнение временных категорий, находящих свою
экспликацию в языковой картине мира. Ценностное содержание, соотносимое с тем-

105

поральным опытом индивида и общества, неоднородно. Концепты, входящие в темпоральную аксиосферу, претерпевают трансформации, отражающие сложный процесс изменения исторических условий общественного бытия и социально-культурного опыта языкового социума.
Темпоральный опыт носителей английского и русского языков отличается
многообразием уровней; в культуре и человеческом сознании, в природе и в обществе сосуществуют представления о различных темпоральных феноменах. В англои русскоязычной картинах мира результаты упорядочивания и классификации гетерогенных элементов темпорального опыта закрепляются в сложной системе категорий, сосуществующих не как набор или сумма отдельных представлений, но как
единство, синтезирующее внешний и внутренний опыт человека. Онтологический
аспект темпорального опыта находит свое отражение в категориях «время» и «вечность»; особенности осмысления социального аспекта темпорального опыта своеобразно преломляются в макроконцептах «повседневность» и «праздник» – интегральных частях категории «время» в её социально ориентированном, циклическом проявлении. Перечисленные мыслительные сущности объединены наличием у них общего терма – “-temp-”, реализуемого как темпоральность в категории «время» и
атемпоральность в категории «вечность».
В процессе категоризации темпорального опыта как в его онтологическом, так
и социальном измерении действуют универсальные когнитивные механизмы метонимического и метафорического проецирования. Время являет собой предельную
абстракцию; в его структуре невозможно выделить более конкретную и наглядную
часть, на которую сознание опиралось бы в качестве прототипа. Постигающий время
скорее интуитивно, чем посредством разума, человек прибегает к помощи метафорических и метонимических переносов для уяснения этого сложного понятия. Интуиция достаточно четко очерчивает ему границы и содержание абстрактного концепта
и обеспечивает должный отбор аналогических (метафорических) и ассоциативно сопряженных (метонимических) средств его описания.
В когнитивных исследованиях метафора традиционно рассматривается как системное межфреймовое проецирование, в процессе которого структура концептуальной области (домена, фрейма) источника накладывается на структуру области цели.
На языковом уровне концептуальная метафора актуализируется в метафорических
единицах, занимающих различное положение на оси «узуальное – окказиональное».
Метонимический перенос в рамках линовокогнитивных исследований рассматрива-

106

ется как внутрифреймовое проецирование, сопровождаемое активацией менее выделенной сущности внутри одного домена (фрейма); под метафтонимией понимается
интеграция метафоры и метонимии, состоящая в их совмещении и взаимной мотивации. Механизм метонимического проецирования, участие которого в структурировании темпоральной информации засвидетельствовано на всех этапах развития английского и русского языков, является глубинной когнитивной основой не только
формирования семантической структуры лексем-единиц измерения времени, но и
возникновения новых контекстуально обусловленных значений слов в дискурсе. Отличительным свойством темпоральных метафор и метонимий является их способность передавать ценностное отношение социума ко времени. Изучение аксиологического потенциала тех метафорических и метонимических переносов, отражающих
ценностно-этические нормы англо- и русскоязычного сообществ в определенную историческую эпоху, позволит выявить специфически интерпретируемые характеристики национальных картин мира.
Как показал обзор результатов лингвистических исследований, несмотря на наличие значительного числа исследований, посвященных вопросу восприятия времени,
в области изучения темпорального опыта остается целый ряд нерешенных вопросов. В
частности, это вопросы о специфике функционирования когнитивных механизмов категоризации темпорального опыта, о соприсутствии в темпоральном опыте элементов
временного и вневременного (темпорального и атемпорального), о единстве онтологического и социального аспектов темпорального опыта, об аксиологическом аспекте
темпорального опыта и роли ценностного фактора в процессе осмысления человеком
времени. К числу требующих решения вопросов относится и проблема дифференциации различных типов (групп) ценностей, с которыми соотносятся темпоральные категории и концепты, а также выявление магистрального вектора изменений представлений о ценности времени и вечности, характерного для отдельно взятой или для
нескольких культур. Таким образом, возникает необходимость комплексного изучения
процесса категоризации и вербализации темпорального опыта в широком культурноисторическом контексте. Особенно продуктивным в этом отношении является сопоставительное исследование, дающее возможность глубже уяснить универсальные закономерности категоризации темпорального опыта, определить механизмы когнитивных
сдвигов и выявить открывающиеся через язык характерные особенности национальных картин мира. Всё это требует разработки нового направления лингвокогнитивных
исследований – сопоставительной аксиологии.

107

ГЛАВА II. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
В ЕГО ОНТОЛОГИЧЕСКОМ ИЗМЕРЕНИИ
В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ: АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
В данной главе в центре нашего исследования находятся когнитивные механизмы концептуализации и категоризации темпорального опыта в его онтологическом
аспекте. Цель данной главы – исследовать процесс формирования концептов, входящих в категории «время» и «вечность», и рассмотреть особенности их экспликации
в английском и русском языках. В англо- и русскоязычной картинах мира, представляющих собой «диалектическое единство статики и динамики», «вневременности и
конкретной историчности облика» (Постовалова, 2017, с. 105) 42, категории «время» и
«вечность» отличаются гетерогенностью и динамичностью. Входящие в них темпоральные концепты и их признаки меняются в зависимости от исторических условий,
отражая социально-культурный опыт языкового сообщества.
В фокусе нашего исследования находятся прежде всего аксиологически маркированные концепты, отражающие специфику ценностной категоризации темпорального опыта носителями английского и русского языков в определенный исторический период. Основное внимание уделяется выявлению аксиологических трансформаций, происходящих в категориях «время» и «вечность» на различных этапах развития англо- и русскоязычного социумов, а также изучению специфики действия
когнитивных механизмов метафорического, метонимического и метафтонимического проецирования в ходе категоризации темпорального опыта. Эмпирический материал, привлекаемый в процессе исследования (лексикографические, корпусные, текстовые данные), охватывает основные периоды развития английского и русского
языков – от древнеанглийского и древнерусского до современных английского и русского языков. В качестве источника корпусных примеров используются крупнейшие
исторические корпуса английского (в его американском варианте) и русского языков
– Corpus of Historial American (1810-2009 гг.) и Национальный корпус русского языка
(конец XVIII в. – настоящее время). Укажем, что в исследовательских целях мы не
проводим принципиального разграничения между британским и американским вариантами английского языка, полагая, что магистральная тенденция изменения темпоральных категорий и механизмы категоризации темпорального опыта не имеют
«Одним из существенных свойств картины мира является ее относительная стабильность. Если
же рассматривать картину мира во всей ее полноте как образ мира, который все время уточняется и
конкретизируется в процессе человеческой жизнедеятельности, то, очевидно, следует признать, что
картина мира… постоянно корректируется, дополняется и уточняется» (Постовалова, 2017, с. 106).
42

108

существенных отличий для британского и американского англоязычных социумов,
как принадлежащих к единому англо-саксонскому культурному ареалу.
Глава включает два раздела – в первом исследуются особенности концептуализации времени в английском и русском языках, во втором – анализируется процесс
формирования когнитивной структуры категории «вечность». Несмотря на то, что
анализ в рамках англо- и русскоязычной картин мира проводится «автономно», исследование носит сопоставительный характер. В качестве основных параметров для
сопоставления избраны, во-первых, качественный – особенности структуры аксиологически маркированных темпоральных концептов, входящих в состав категорий
«время» и «вечность» в каждой из картин мира, во-вторых, хронологический, а
именно, исторический период, на который приходятся начало и отдельные этапы
процесса трансформации категорий, в третьих, интенсивность процесса изменения
аксиологического наполнения категорий (прежде всего, деаксиологизации). Применительно к каждой из языковых картин мира выстраиваются динамические модели
деаксиологизации каждой из исследуемых категорий. Под моделью в данном случае
понимается исследовательский конструкт реальности, представляющий собой
«инструмент для изучения сущности рассматриваемого явления в его системных и
функциональных связях с явлениями более общего порядка и рядоположенными феноменами» (Карасик, 2013, с. 6).
РАЗДЕЛ 1. КАТЕГОРИЯ «ВРЕМЯ» В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ:
АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Цель настоящего раздела – исследование когнитивных механизмов аксиологической концептуализации времени в диахроническом ракурсе. В отдельных параграфах раздела на материале лексикографических, текстовых и корпусных данных ставятся задачи провести анализ культурно-обусловленных аксиологических концептов,
входящих в состав категории «время» в англо-американской и русской языковых
картинах мира, и выявить когнитивные механизмы, лежащие в основании диахронических сдвигов, затрагивающих структуру категории «время».
Аксиологически маркированные концепты аккумулируют представления о
времени как о ценности – универсальной, коллективной, индивидуальной, являющей собой «качественный параметр, вносящий свой вклад в организацию всех дру-

109

гих ценностей» (Рябцева, 1997, с. 94). Когнитивным основанием каждого из концептов выступает концептуальная метафора, структурирующая представления о том,
каким мыслится время, каково оно в понимании носителей языка (ср. Берестнев,
2012а, с. 30, 32). Данные концепты аккумулируют устойчивые для коллективного сознания аналогово-ассоциативные связи явлений действительности и структурируются метафорической проекцией, отражающей моделированное взаимодействие концептов на аналогической основе (Никитин, 2011, с. 34). К числу отличительных признаков подобного рода концептов относят высокую степень информативности, доминантную позицию в метафорической картине мира, способность к словесной объективации в различных языковых метафорах (Кравцова, 2010, с. 112). Ценностно маркированные темпоральные концепты, исследуемые в настоящем разделе, являются
результатом межфреймового проецирования, в ходе которого на область цели – ментальный домен (фрейм) «время» – накладывается структура области источника –
другого ментального домена (фрейма), аксиологическим основанием которого является определенного рода ценность – абсолютная или относительная. Выбор той
или иной метафорической схемы обусловлен культурной спецификой языковой общности. Культурная модель, разделяемая большей частью носителей языка, лежит в
основе своеобразия метафор и различной регулярности использования тех или иных
метафорических выражений (Quinn, 1991, p. 57, 65). Изучение функционирования
концептов, структурируемых концептуальными метафорами, способствует уяснению
глубинных когнитивных механизмов, недоступных непосредственному наблюдению
(ср. Беляевская, 2012, с. 294).
1.1. МЕТАФОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ ВРЕМЕНИ
В АНГЛОЯЗЫЧНОЙ КАРТИНЕ МИРА: ЦЕННОСТНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ
1.1.1. Концепты христианской модели времени
и особенности их языковой экспликации
Цель настоящего параграфа – выявление ключевых ценностно маркированных
концептов, входящих в состав категории «время» в христианской модели времени,
установление базовых концептуальных метафор, лежащих в основании темпоральных концептов, и описание языковых средств их актуализации.
Проникновение христианства в глубины народного бытия оказало решающее
влияние на выбор исторических путей развития английской культуры (ср. Ensor,

110

1936, p. 137). Под влиянием христианского вероисповедания в англоязычной картине
мира содержательно оформились ценностные контуры категории времени (Wendorff,
1985; Landes, 1983, с. 90-91; Чупрына, 2000; Нильсен, 2015). В VI-VIII вв. постепенная христианизация переселившихся с материковой Европы германских племен 43
приводит к формированию совершенно нового, ранее не существовавшего в языческой англосаксонской парадигме, образа времени. Время утрачивает «свою божественность, становясь произведением Бога для нужд человека» (Чупрына, 2000, с.
40). Вызванный принятием христианского вероучения глубинный мировоззренческий сдвиг в категоризации времени выражается в трансформации всей системы
языковых единиц, номинирующих темпоральные смыслы. На смену широко распространенным в англосаксонской парадигме лексемам hwīl, mǣl, sǣl, fyrst, niht приходят слова tīd, tīma. Находившиеся на периферии лексико-семантичекой системы времени, существительные tīd и tīma были концептуально свободны «от образов и ассоциаций, коренившихся в архаическом культурном опыте англосаксов» (Чупрына,
2000, с. 125), что делало их наиболее пригодными для выражения нового, христианского понимания времени (Там же, с. 123).
Возникает фундаментальный для христианской модели времени темпоральный концепт, который структурируется в картине мира носителей древнеанглийского
языка метафорической проекцией TIME IS GOD'S CREATION / ВРЕМЯ – ЭТО
ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ (см.: Коннова, 2009; Заботкина, Коннова, 2012, с. 140-148;
Коннова, 2016). Источником аналогии для осмысления сущности, происхождения и
предназначения времени выступает понятийная область (фрейм) «творение», включающая центральный подфрейм «создатель» и каузально связанный с ним подфрейм
концепт «создание» (рис. 1):
Подфрейм
«Создание»

Подфрейм
«Создатель»

Фрейм «Время»

Фрейм «Творение»

Рис. 1. Направление концептуального проецирования в метафоре TIME IS GOD'S CREATION

Языковые реализации метафоры TIME IS GOD'S CREATION, глубоко синкре«К седьмому веку Древняя Англия стала признанным центром средневековой учености; в её
школах встретились культурные традиции античного Средиземноморья, римского и кельтского
христианства» (Ненарокова, 2003, с. 87).
43

111

тичные по форме и содержанию, построенные по законам логики древней, не отделяющей «конкретного от абстрактного, образа от идеи, символа от символизируемой
реальности» (Лосский, 2004, с. 404), встречаются в творениях древнеанглийских
учителей Церкви – Беды Достопочтенного, Эльфрика, Алкуина.
В переводе Книги Бытия, выполненном Эльфриком, сотворение времени вселенной тождественно созданию неба и земли, света и тьмы:
(1) God het þæt leoht dæð & þa þeostra niht44 (Ælfric Genesis i. 5, ок. 1000 года; Oxford
English Dictionary, 2010)45.

Возникновение земного, астрономического времени на четвертый день творения описано Эльфриком в труде “De Temporibus Anni”:
(2) On Þam ylcan dæge he geworhte ealle steorran and tida gesette46 (Ælfric, De Temporibus Anni, 6);
(3) ...Þas ðry dagas wæron buton sunnan ond monan ond steorran ond eallum tidum47 (Ælfric, De Temporibus Anni, 6);
(4) Ða eodon þry dagas forð buton tida gemetum for đan ðe tunglan næron gesceapene48
(Alfric 100; цит. по: Чупрына, 2000, с. 123-124).

На формирование словесного образа времени оказывают влияние переводы
трудов раннехристианских Отцов Церкви, прежде всего Аврелия Августина, творения которого были в древнеанглийский период одним из основных источников знаний о природе времени. В переводе произведения Аврелия Августина «Обращение к
Творцу», выполненном королем Альфредом, концепт «время-творение» находит свое
выражение в описании времен года:
(5) Ðu recst gear and redst þerh gewrixle þara feower tyda, þæt is lencten and summer and
herfest and winter49 (Sol. Aug. 53; цит. по: Чупрына, 2000, с. 125).

В текстах среднеанглийского периода примеры объективации метафоры TIME
IS GOD'S CREATION многочисленны и разнообразны. Наряду с гиперонимичной
лексемой time (times) в едином микроконтексте с глаголами семантики творения
(напр., to shape, to set, to form, to depart [“отделять”]) встречаются хрононимы, именующие отдельные аспекты времени – время природное (summer, winter), астрономическое (night, day), событийное (moment, hour). Ср.:
44

Рус.: И назвал Бог свет днем, а тьму ночью.
Ср. перевод Уиклиффа (1382 г.): “God.. clepide liȝt day and derknessis nyȝt” (WBible [1] Gen. 1.5;
MED, 1961, p. 816).
46
Рус.: В тот же день Он создал звезды и времена установил.
47
Рус.: Три дня не было ни солнца, ни луны, ни звезд, ни всего времени.
48
Рус.: Так прошли три дня без меры времен, поскольку не были сотворены небесные светила.
49
Рус.: Ты управляешь годом и устанавливаешь порядок четырех времен: весны, лета, осени и зимы.
45

112

(6) þou madest alle þe termes of þe erþe; soomer and veertyme, þou formedest hem50 (a 1382
WBible [1] [Bod 959], Ps. 73, 17; MED, 1995, p. 721);
(7) Þu ȝifst þe sunne to þe daiȝ, þe mone to þe nichte51 (Trin. Coll. Hom. 258, ок. 1200 года;
Oxford English Dictionary, 2010);
(8) He is king of blis.. þat deliþ þe dai fram niȝt52 (a 1325 Earth 4/78; MED, 1961, p. 815);
(9) He which departeth dai fro nyht Of sevene daies made a weke He hath ordeigned in his
lawe, Of Monthes tuelve, and ek forthdrawe He hath also the longe yeer53(a 1393 Gower CA
[Frf 3] 7.961; MED, 2015; ср. MED, 1961, p. 815);
(10) Be ther maad liȝt ȝyuers in the firmament of heuene, and deuyde thei dai and nyȝt; and be
thei into signes and tymes and daies and ȝeers54 (a 1425 [a 1382] WBible Gen. 1. 14);
(11) O blake nyght.. That shapen art by God this world to hide At certeyn tymes wyth thi
derke wede55 (a a1425 [c1385] Chaucer, TC 3.1431; MED, 1995, p. 720);
(12) It lonyȝt nought to ȝow.. to knowyn tymys, momentys, and stoundys queche þe fadyr of
heuene hatz reseruyd in his power56 (1500 [1410] Dives and P. 1. 140; MED, 1995, p. 720)57.

С распространением христианского мировидения в картине мира носителей
английского языка формируется концепт «историческое время». Следствием ясного
осознания грядущей вечности становится усиливающийся интерес и чуткость к организованному времени, понимание его как некоего единства (Флоренский, 1993, с.
247). Однонаправленная природа времени придает времени осмысленный, аксиологически маркированный характер, «создает напряженную связь времен, сообщает
истории стройный план ее развертывания» (Гуревич, 1999).
Время предстает как непрерывная, уходящая вперед линия, началом которой
является сотворение мира, смысловым центром – воплощение Единородного Сына
Божия, Его жизнь, Крестная смерть и воскресение, а концом – Его второе прише ствие (ср. Wendorff, 1985, S. 26-32, 77-78). Отсчет сферы настоящего времени – ср.англ. the halwende daies («дней спасения» [MED, 1961, p. 817]) – начинается от Рождества Христова, как ключевой, поворотной точки человеческой истории.
В среднеанглийских текстах годы новой, христианской эры номинируются посредством устойчивых конструкций the yeer of Crist, the yeer of grace, the yeer of our
Lord, the yeer of Incarnacioun, которые помещают события государственной, общеРус.: Ты установил все пределы земли, лето и зиму Ты учредил.
Рус.: Ты даешь солнце дню, луну ночи.
52
Рус.: Он есть царь блаженства… который отделяет день от ночи.
53
Рус.: Сей, отделяющий день от ночи, из семи дней сотворил неделю. Он повелел в Своем законе и
из двенадцати месяцев составил также долгий год.
54
Рус.: [И сказал Бог:] да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов.
55
Рус.: О черная ночь, которая создана Богом скрывать в положенные времена мир своим темным
покровом.
56
Рус.: Не вам знать времена, мгновения и часы, которые Отец Небесный положил в Своей власти.
57
Ср. слова начальной главы Деяний апостольских: “It is not for you to know the times or the seasons,
which the Father hath put in his own power” (Acts 1: 7); рус.: «Не ваше дело знать времена или сроки,
которые Отец положил в Своей власти» (Деян. 1: 7).
50
51

113

ственной и частной жизни в контекст Священной Истории. Ср.:
(13) Alfred þis noblemon as in þe ȝer of grace he nom Eyȝte hundred & sixty & tuelue þe
kinedom58 (c1325 [c1300] Glo. Chron. A [Clg A. 11] 5324; MED, 2015);
(14) Þise translaciouns i-endede at Berkeleye, the sixte day of Feuerere, the ȝere of oure
lorde a thousande þre hundrid foure score and eiȝtetene 59 (a 1398 Trev. Barth. [Add 27944
Seymour]; MED, 2015);
(15) In the ȝere fro the Incarnacion of our lorde anno Mllxxij was i-belde the castell of
oxonforde60 (c 1460 Oseney Reg. 5/6);
(16) I, Richard Dekyn in the yere of our lord God 1471, make and ordeyne my testament
and last will61 (1471 Will in Som. RS 16 221).

Земное время не вечно, но устремляется в своем постоянном движении к неизбежному концу – Страшному Суду (the day of doom) и преображению вселенной во
Втором пришествии Единородного Сына Божия. В среднеанглийских переводах текста Апокалипсиса момент завершения времен назван близким (the tyme is nyȝ). Ср.:
(17) Blessid he that redith.. the wordes of this prophecie.. the tyme is nyȝ62 (c1384 WBible
[1] Apoc. 1.3; MED, 1995, p. 724);
(18) þat he seiþ he shal come sone, and fiȝt wiþ þe yueldoers wiþ þe swerd of wreche,
bitokneþ þat in litel tyme he schal departen þe body fro þe soule þorouȝ bodilich deþ 63
(c1350 Apoc. [1] in LuSE 29, p. 17; MED, 1995, p. 723).

За гранью земного, физического времени открывается вечность, которая
именуется в среднеанглийских текстах «днем, который никогда не кончается» (dæȝ,
þe næfre ne endæþ), «днем без ночи» (dei wið-ute nihte, day wiþ oute nyht), бесконечной жизнью «вне времени» (wiþ-outen tyme). Ср.:
(19) On þam life is an dæȝ, þe næfre ne endæþ64 (c 1175 Bod. Hom.; MED, 1961, p. 817);
(20) Holi modir of god.. wasche awe oure giltis, þat we.. moun stie up to þe seete of endless blis, þere þou dwellist wiþ þi sone wiþ-outen tyme65 (c1425/ c1400 Primer p.6; MED,
1995, p. 716);
(21) Bring mi soule in to þe lyht, þer is day wiþ oute nyht66 (c1325 Iesu suete is 180;
MED, 1961, p. 816);
(22) þe lenþe of dayes is þe endeleshed of blessed lyf.. hit schal be al-way day & o day.. o
day is likned to þe lengþe of mony dayes, ffor hit is lengore þen alle tymeful dayes67 (c
1390 Hilton Qui Habitat 49/ 2; MED, 1995, p. 730).
Рус.: Альфред … в году милости восемьсот семьдесят втором принял царство.
Рус.: Эти переводы окончены в Беркли, на шестой день февраля, в год Господа нашего тысяча триста девяносто восьмой.
60
Рус.: В год от воплощения Господа MLLXXII построена была крепость Оксфорда
61
Рус.: Я, Ричард Декин в год Господа Бога нашего 1471 составляю и утверждаю завещание мое и
последнюю волю.
62
Рус.: Блажен читающий… слова пророчества сего…; ибо время близко.
63
Рус.: ...что Он говорит, Он придет вскоре, и поразит творящих беззаконие мечом ярости, помни,
что через малое время разделит Он тело и душу в телесной смерти.
64
Рус.: Та жизнь есть день, который никогда не кончается.
65
Рус.: Пресвятая Матерь Божия, омый наши прегрешения, чтобы могли мы взойти к престолу бесконечного блаженства, где Ты пребываешь с Сыном Своим вне времени.
66
Рус.: Изведи душу мою к свету, где день без ночи.
58
59

114

Онтологический концепт, структурируемый метафорой TIME IS GOD'S CREATION, ассоциативно связан с антропоцентрически ориентированным концептом,
основанием которого выступает метафорическая проекция TIME IS A GIFT OF THE
GOD. В проецируемом на понятийную область времени источниковом фрейме «дар»
центральное положение занимает подфрейм «податель дара» («grantor of the gift»),
аккумулирующий представления о Том, Кто является Единым Подателем всех благ
материальных и духовных, дарующим «всему жизнь и дыхание и всё» (Деян. 17: 25).
Вокруг центрального подфрейма группируются ассоциативно связанные с ним подфреймы «ценность дара», «предназначение дара», «использование дара», «отношение к подателю», «получатель дара», также проецируемые на целевой фрейм «время» (рис. 2).

Подфрейм
«Податель дара»

Подфрейм
«получатель
дара»

Подфрейм
«получатель
времени»

Подфрейм
«использование
дара»

Подфрейм
«использование
времени»

Подфрейм
«предназначение
дара»

Подфрейм
«предназначение
времени»

Подфрейм
«отношение
к подателю»

Подфрейм
«отношение
к подателю»

Фрейм «Дар»

Подфрейм
«Податель
времени»

Фрейм «Время»

Рис. 2. Направление концептуального проецирования в метафоре TIME IS A GIFT OF THE GOD

В текстах средне- и ранненовоанглийского периодов концепт, стуктурируемый
метафорой TIME IS THE GIFT OF THE GOD, регулярно эксплицируется в утверждениях, нередко в форме молитвенных прошений, в словесной ткани которых темпоральные лексемы (напр., day, night, hour, year) выступают в качестве дополнения в
группе сказуемого, выраженного глаголом семантики дарения (напр., to send, to
grant, to give, to spare). Ср.:
(23) God be oure gyde, and then schull we spede..God seend vs a ffayre day!68 (1450 God
be oure [Magd-Ocharter Misc. 306] 1, 6; MED, 2015);
(24) Myghty God yet graunte us see that houre!69 (a 1425 Chaucer TC; MED, 2015);
(25) Farwell, jentyll Jaffrey! I prey Gode gyf yow goode nyght!70 (c 1475 Mankind [Folg
V. a. 354] 156; MED, 2015).
67

Рус.: ...долгота дней есть бесконечность блаженной жизни.. будет всегда день и один день... один
день подобен продолжительности многих дней, ибо он дольше, чем все дни во времени.
68
Рус.: Господь да будет нашим наставником, и тогда преуспеем.. Господь да пошлет нам благополучный день.
69
Рус.: Всесильный Господь да дарует нам видеть сей час.
70
Рус.: Прощай, дорогой Джеффри! Молю Бога, да дарует тебе спокойную ночь!

115

Описываемый концепт охватывает различные грани времени, структурируя, с
одной стороны, его бытийную строну – продолжительность земной жизни человека
(примеры 26-27), и с другой, его «качественное», событийное наполнение – благополучное завершение каждого дня (пример 28) и начатого дела (пример 29):
(26) Ezechye to deth-ward peyned And yet god addyd ouer xv yere71 (a 1475 Ldirige [2]
[Dc 332] 356; MED, 2015);
(27) Man deieþ on manye wise Þe time þat God him sett here Fulfilled is day and ȝeere 72
(a 1500 Sidrak & B. [Lnsd 793] 2758);
(28) God speed you, ancient father, // And give you a good daye73 (‘Plain Truth and Blind
Ignorance’, ок. 1500 года; Reliques, 1857, p. 308);
(29) I onely write this as a ground, whereupon I meane (if God shall spare mee dayes and
leisure) to set doune at large.. the whole principall points belonging to the office of a
king74 (King James VI and I, selected writings, ок. 1600 года; King James, 2003, p. 362).

Наряду с собственно хрононимами в реализациях концепта, основанного на
проекции TIME IS THE GIFT OF THE GOD, выступают метонимически переосмысленные единицы темпоральной семантики, напр., существительное timing и сочетание time and space, объединенные общим значением «возможности» (“opportunity”).
Ср.:
(30) I thanke þe lord.. þat hath grauntyd me tyme and space to lyve and byde thys 75 (a
1475 Ludus C. 164/ 52; MED, 1995, p. 720);
(31) Alle thynge oure lorde schewyd me in the fyrst syght, and gafe me space and tyme to
behalde it76 (c 1450 [c 1400] Rev. Jul. Norwich 46/ 14; MED, 1995, p. 720);
(32) God...giue me seli timinge To thaunen ðis werdes bigininge77 (a 1325 [c 1250] Gen. &
Ex. 31; MED, 1995, p. 731).

В рамках анализируемого концепта время предстает своеобразным «измерением Божиего Промысла» (Kastan, 1982, p. 5). Это понимание бытия как находящегося
во власти Единого Творца и Бога находит свое словесное выражение в форме многочисленных устойчивых конструкций. Большинство фиксируемых в Словаре среднеанглийского языка (MED, 2015) синтагм имеют форму кратких молитвенных прошений, среди которых встречаем благодарения – God be ithanked, God have thank,
thanked be God, blessed be God, loved be God, пожелания – God be with you, God helpe,
God you holde (“God protect you”), God kepe (“God protect”), God yelde you (“God reРус.: Езекия при смерти был болен и, однако, прибавил ему Бог еще пятнадцать лет.
Рус.: Человек умирает по-разному в то время, которое назначил ему Бог, и когда исполнились день
и год.
73
Рус.: Бог да поможет тебе, отче, и да подаст тебе хороший день.
74
Рус.: Пишу это в качестве основы, исходя из которой намереваюсь (если Бог дарует мне дни и до суг) изложить в целом все основные стороны царского служения.
75
Рус.: Благодарю Господа, что даровал мне возможность (время и место) жить и дождаться этого.
76
Рус.: Всё Господь наш показал мне сперва, и дал возможность созерцать это.
77
Рус.: Боже, даруй мне благую возможность положить начало этому слову
71
72

116

ward you”), призывание помощи Божией – God defende, God shilde, God give, God
graunt, God save (“may God save or protect”), God spede (“God give success”) (MED,
2015). Ср.:
(33) No more to you at thys tyme, but Jhesu have you and yours ever in kepyng78 (1475
Stonor 1.156; MED, 1995, p. 726);
(34) And god be with yow wher ye go or ryde79 (с 1390 Chaucer CT. Pard. Manly-Rickert]
C. 748; MED, 2015);
(35) God safe hym harmles80 (a 1425 [a1400] PCons. [Glb E.9 & Hrl 4196]; MED, 2015).

Высокая степень регулярности приведенных конструкций, объединенных общим когнитивным основанием – идеей благого Промысла Божия, свидетельствует
об осмыслении времени человеческого бытия в теснейшей связи с вневременным
пространством вечности. Одним из ярких языковых свидетельств этой ценностной
когнитивной установки является, в частности, приводимый ниже фрагмент письма
Т. Мора (1478-1535):
(36) Myne owne good doughter, our lorde be thanked I am in good helthe of bodye, and in
good quiet of minde: and of worldly thynges I no more desyer then I have. I beseche hym
make you all mery in the hope of heaven. And such thynges as I somewhat longed to talke
with you all, concerning the worlde to come, our Lord put theim into your myndes, as I
trust he dothe, and better to, by his holy spirite: who blesse you and preserve you all. Written wyth a cole by your tender loving father, who in his pore prayers forgetteth none of
you all <...> Our Lorde kepe me continuallye true, faithfull and playne, to the contrarye
whereof I beseche hym hartelye never to suffer me live 81 (Sir Thomas More to Margaret
Roper, written with a coal (“wyth a cole”) from prison, 1535; Selected Letters, 1913).

В примере (36) восприятие временного (“worldly thynges”) как иерархически
подчиненного вечному эксплицируется посредством аксиологически насыщенного
сочетания “in the hope of heaven” (букв. «в надежде неба»), помещающего все события земной жизни в перспективу «будущего века» (“the worlde to come”).
Фрейм «дар» включает иерархически подчиненные подфреймы, аккумулирующие представления о внутренней сущности получаемого человеком дара времени –
деятельностный подфрейм «распоряжение [даром]», телеологический подфрейм
«назначение [дара]» и аксиологический подфрейм «ценность [дара]». Рассмотрим
Рус.: Более ничего нет для Вас сейчас, но Господь Иисус да сохранит всегда Вас и всех Ваших.
Рус.: Бог да будет с вами там, куда вы идете или едете.
80
Рус.: Да сохранит его Господь невредимым.
81
Рус.: Моя добрая дочь, милостию Божией я нахожусь в добром телесном здравии и мирном
устроении духа; а из мирских вещей не желаю я большего, чем имею. Молю Его возрадовать всех
вас надеждой небес. О вещах же, о которых мне хотелось беседовать со всеми вами, – о будущем
веке, то верую, что Господь вложил их в ваши умы еще лучше, Духом Своим Святым, Который да
благословит и сохранит всех вас. Написано сие углем вашим нежно любящим отцом, который в
своих ничтожных молитвах не забывает ни одного из вас. <...> Господь наш да сохранит меня всегда
верным и искренним, а иначе сердечно молю Его прекратить дни мои.
78
79

117

особенности языковой экспликации первого из указанных ментальных образований.
Деятельностный подфрейм «распоряжение [даром]» формируется вокруг центральной идеи бережного отношения к времени как темпоральному измерению бытия. Языковые экспликации данного ментального содержания появляются в английском языке в древнеанглийский период. Ср. следующий фрагмент гомилии XII в.,
отображающий словесную норму более раннего времени:
(37) Uten we beon carfulle Þæt ure time mid idelnysse us ne losige82 (a1150 Vsp. D. Hom.
33Рус.:34) (MED, 1995, p. 719).

В приведенном примере призыв к осторожной и внимательной жизни (“Uten
we beon carfulle…”) непосредственно связан с опасением провести время бытия в
праздности (“idelnysse”) – метафорически – утратить, потерять его (“losige”). Время
предстает синкретично «слитым» с жизнью, не отделяемым от человеческого бытия.
Одним из конституирующих элементов подфрейма «распоряжение [даром]»
является идея «обладания». На языковом уровне данный ментальный компонент находит свое выражение посредством глагольного сочетания to have time (букв. «иметь
время»), первые словарные фиксации которого относятся к середине XIII в.:
(38) Ðus ge tileð ðar wiles ge time haueð83 (a 1250 Bestiary 188; MED, 1995, p. 719).

В рамках анализируемого подфрейма время воспринимается не как автономная личная «собственность», но как «залог» или «талант», полученный в пользование. Ср. пример начала XIV в., с отчетливо выраженной мыслью о необходимости
дать отчет (“ƺiue acuntis”) о прожитом из года в год (“fram ƺer to ƺere”) времени:
(39) Ʒe sulle we ƺiue acuntis of al Þat we habbiÞ ibe here .. of al Þi time fram ƺer to ƺere84
(a1325 Þe grace of godde; MED, 1995, p. 719).

Модальная форма будущего – “sulle we ƺiue acuntis” – помещает земное время
в ценностную перспективу вечности, в котором «времени уже не будет». Ср.:
(40) Niss nan time inn oÞer lif Affterr Þiss lifess ende85 (c 1200 Orm. 2707; MED, 1995, p.
719).

Опасение утратить данное «в пользование» время способствует фокусироке
внимания носителей языка на отрицательно маркированном элементе подфрейма
«распоряжение [даром]» – идее «напрасной траты» времени. Для её ословливания с
Рус.:Будем осторожны, чтобы наше время в лености не потерять.
Рус.: И покройте их, пока имеете время.
84
Рус.: Дадим мы отчет обо всем что мы совершили … обо всем времени из года в год.
85
Рус.: Нет времени в иной жизни после конца этой жизни.
82
83

118

первой половины XIV в. начинает использоваться глагольное сочетание wasten time
(«тратить напрасно время»). Ср.:
(41) Þet uolk ..late louieÞ to soupi and to waki be niƺte and wasteÞ Þane time ine ydelnesse86 (1340 Ayenb. 52/19; MED, 1995, p. 719);
(42) Lordynges the tyme wasteth nyght and day87 ([c1390] Chaucer CT.ML. [ManlyRickert] B.19-20; MED, 1995, p. 719).

В среднеанглийский период широкое распространение получают языковые
метафоры с синонимичными глаголами lōsen («лишаться, терять») и lē ̣sen («терять,
утрачивать»), а также безличными формами последнего – причастия lōre(n), lōrn(e)
(«потерянный»), которые подчеркивают необратимый, невосполнимый характер
«потери» времени. Ср.:
(43) Time lorn aƺen comen ne may88 (1372 Ffor lore of p. 62; MED, 1995, p. 719);
(44) Noman mai his time lore Recovere89 (a 1393 Gower CA 3.577; MED, 1995, p. 719);
(45) Þe eldre Þat a man is, Þe more time of lore has ben his90 (a 1500 *Sidrak & B.9742;
MED, 1995, p. 719).

Деятельностный подфрейм «распоряжение [даром]» на языковом уровне эксплицируют также метафорические выражения с глаголом spenden («тратить»91), которые могут, в зависимости от ближайшего микроконтекста, актуализировать значение «правильного» (46) или «неправильного» (47) использования времени:
(46) Whanne sich a creature wiþ parfiȝt bisynes renneþ by þe same wey aforseid..he may
wiþ sich good vse of his tyme-spendynge come fro þe dreede of bondage vnto þe drede of
fredom92 (a1425 Orch.Syon [Hrl 3432] 130/15);
(47) Men..spendyn her tyme in synful iangelyng93(c1410 Dives & P. [Htrn 270] 1.275).

Для экспликации идеи «пустой» траты времени регулярно используются адвербиальные сочетания, напр., in vayn («в пустую», «напрасно»), in vanytees («в
праздности»), with oute profite («без пользы»). Ср.:
(48) Þei goon synginge & lawhinge, spendinge her tymes in vanytees94 (a1425 Orch.Syon
[Hrl 3432] 346/15);
(49) He wald no tyme here in vayn waste95 (c1440 [a1401] Life Bridlington in NM 71
Рус.: Эти люди любят поздно кушать и не спать ночью и тратят свое время в праздности.
Рус.: Господа тратят время попусту и ночью и днем.
88
Рус.: Время потерянное вновь не может прийти.
89
Рус.: Никто не может свое потерянное время получить обратно.
90
Рус.: Чем старше человек, тем более у него было утрачено времени.
91
Восходит к др.-англ. forspendan («использовать») от лат. expendere – «выплачивать».
92
Рус.: Когда такое создание, совершая благие дела, поступает так, как указано выше, то может
благодаря такому хорошему использованию своего времени перейти от страха рабства к надежде
свободы.
93
Рус.: Люди проводят свое время в греховных сплетнях.
94
Рус.: Они ушли, распевая песни и смеясь, тратя свое время в праздности.
95
Рус.: Он не хотел тратить время попусту.
86
87

119

[Yale 331] p.144);
(50) Be war also of hering of tithinges, for þei vnquieten þe hert and..wastith þe tyme
with oute profite96 (c1460 Tree & Fruits HG [McC 132] 104/24).

В рамках подфрейма «назначение [дара]» время воспринимается сквозь призму конечной цели бытия – спасения в вечности. Ср. следующий пример рубежа XIV
– XV вв., в котором апеллятивная сила призыва «избрать благую часть» (“chese Þe
good part”) увеличивается за счет акцентирования идеи «предела» времени, выраженного обстоятельственным союзом “while” («пока»):
(51) Chese Þe good part while Þou hast tyme97 (1400 7 Gift HG 154; MED, 1995, p. 719).

Бытие воспринимается в предельно широком вневременном контексте вечности – не нейтральной «длительности», но сугубо конкретного и личного бессмертного существования, осмысляемого в полярных категориях добра и зла. В перспективе
вечности отчетливо воспринимается ценность каждого мгновения земного бытия.
На словесном уровне понимание аксиологического наполнения времени актуализируется, в частности, темпоральными атрибутивными сочетаниями. Ср. употребление
сочетания time precious («время драгоценное») в тексте сер. XIV в.:
(52) Þe ilke Þet ham … to moche to ydele worddes, hi zecheÞ grat harm.. Vor hy leseÞ
Þane time precious98 (1340 Ayenb. 52/19; MED, 1995, p. 719).

В обыденном сознании носителей английского языка XVII-XIX вв. время, как
правило, не абстрагируется от человека и жизни, темпоральной тканью которой оно
является. Ср. фрагменты писем третьей четверти XVII в., в которых сроки земного
бытия человека, даруемого Богом, ословливаются в темпоральных терминах поры
(“season”) и дней (“days”):
(53) Hee that goes to warre must patiently submitt vnto the various accidents thereof. <...>
God hath given you a stout, butt a generous and mercifull heart withall; and in all your life
you could never behold any person in miserie butt with compassion and relief; which hath
been notable in you from a child: so have you layd up a good foundation for God's mercy;
and <...> Hee will, without doubt, mercifully remember you. How euer, let God that
brought you in the world in his owne good time, lead you through it; and in his owne season bring you out of it. <...> The mercifull providence of God go with you (Sir Thomas
Browne [1605-1682] to his son Thomas [c. 1667]; Selected Letters, 1913)

Пример (53) эксплицирует телеологическую пресуппозицию осмысленности,
Рус.: Опасайся также слушать пустые разговоры, поскольку они лишают покоя сердце и попусту
тратят время без пользы.
97
Рус.: Избери благую часть, пока ты имеешь время.
98
Рус.: Те, которые говорят слишком много праздных слов, наносят себе великий вред… поскольку
они теряют это драгоценное время.
96

120

неслучайности событий, наполняющих временное пространство бытия. Восприятие
земного существования как ступени к миру горнему связано причинно-следственным отношением с осознанием необходимости «приготовления» к иной реальности.
Ср., в частности, отрывок из письма первой трети XVIII в., в котором мысль о неизбежной конечности времени выражена лаконичным утверждением “the time is short”
(букв. «время коротко»):
(54) … so, Christians, do all the good ye can, brethren, for the time is short, Death is coming, don't let him surprise ye with one opportunity neglected, for in the grave all our
thoughts perish, that is, all our designs, projects, and resolutions to be good, sober, charitable, to do such a kindness for such a one, to apply such a relief to such a poor soul, and the
like, are all over (John Byrom to Mrs. Brearecliffe, January 23rd 1730; Selections from the
Journals and Papers of John Byrom, 1950, p. 119).

Троекратный повтор в приведенном фрагменте собирательного местоимения
“all” («все») подчеркивает окончательность и бесповоротность конца времени. Границей, за которой прекращаются земное время и, метонимически, наполняющая его
деятельность (“all our thoughts”, “all our designs, projects, resolutions...”), является
физическая смерть, неизбежное приближение которой оттеняется глагольной формой длительного времени (“Death is coming”). Понимание необратимости конца времени многократно усиливает побудительную модальность призыва «творить всё то
добро, какое только можно» (“do all the good ye can”).
Во вневременной перспективе вечности телеологическое наполнение оказывается свойственно всей совокупности человеческого бытия – как времени жизни в целом, так и отдельным составляющим её событиям, радостным и скорбным. Ср. следующий фрагмент письма Дж. Эвелина, где автор метафорически именует присущие
его преклонному возрасту недомогания «предупреждениями» (“warning”), побуждающими к приготовлению к миру иному:
(55) You will now suspect something by this disordered hand; truly I was too happy in these
little domestic affairs, when, on the sudden, as I was about my books in the library, I found
myself sorely attacked with a shivering, followed by a feverish indisposition, <...> so as to
have kept, not my chamber only, but my bed, till very lately, and with just so much strength
as to scribble these lines to you. For the rest, I give God thanks for this gracious warning,
my great age calling upon me sarcinam componere [лат. – собирать вещи] every day expecting it (J. Evelyn to S. Pepys, 22. 07. 1700; Selected Letters, 1913)

Время человеческого бытия осмысляется не изолировано, как независимая, автономная «субстанция» без начала и конца, но в непосредственной связи с вечностью. Ср. следующий фрагмент письма А. Поупа, в котором мысль об иерархической подчиненности времени бытию вневременному оказывается окрашена в харак121

терные для эпохи барокко эмоциональные тона грусти и разочарования, рождаемые
осознанием непостоянства и суетности человеческой жизни:
(56) What a bustle we make about passing our time when all our space is but a point! what
aims and ambitions are crowded into this little instant of our life <...>! Our whole extent of
being is no more, in the eye of Him who gave it, than a scarce perceptible moment of duration. Those animals whose circle of living is limited to three or four hours, as the naturalists
tell us, are yet as long-lived, and possess as wide a field of action as man, if we consider him
with a view to all space and all eternity. Who knows what plots, what achievements a mite
may perform in his kingdom of a grain of dust, within his life of some minutes; and of how
much less consideration than even this, is the life of man in the sight of God, who is for ever
and ever? (A. Pope [1688-1744] to J. Addison, 14. 12. 1713; Selected Letters, 1913).

Уверенность в причастности всего пространства земного бытия – настоящего,
прошлого и будущего – миру вечному, может быть обозначена как вера в благой
Промысел Божий. На языковом уровне это когнитивное основание находит свое выражение, в частности, в форме молитвенных пожеланий-прошений, которыми регулярно завершаются англоязычные письма XVIII-XX вв. Ср.:
(56) God bless you: do come to England. Air and exercise may do great things. Talk with
some minister. Why not your father? God dispose all for the best (Charles Lamb [17751834] to Samuel Taylor Coleridge, 1796; Selected letters, 1913);
(58) We have been here for two months, and I shall probably come back here after Christmas (we go home for Christmas week) and stay on into February. <...> God bless you and
yours with all the blessings of the time of year, and of all times! (Charles Dickens to Mr.
Clarkson Stanfield, 1862; The Letters of Charles Dickens, 1880, v. 2);
(59) Dear old man <...> It is a great day for you and for all of us. Be wise! Don't be brilliant. <...> For now your word carries far, and it must be a word worthy of all you stand for.
I honestly, earnestly ask God's blessing on you (Franklin K. Lane to Franklin D. Roosevelt
New York, August, [1920]; The Letters of Franklin K. Lane, 1922).

В рамках концепта, основанного на проекции TIME IS THE GIFT OF THE
GOD, осуществляется осмысление и сферы будущего. «Планирование» темпорального пространства будущего освящается призыванием имени Божиего, о чем свидетельствует высокая регулярность сочетаний if it please God, please God, God willing,
God grant в описаниях предполагаемых действий. Ср.:
(60) Please God we may reach Calcutta in about a week or less, and then a new chapter
begins <...> Your accounts of the boys make me feel as if I had been an age away from
home. God grant that I may get through this business soon, and return to find you all
flourishing! (James, Eight Earl of Elgin to his wife, 31.07.1857-27.02.1858; Letters and
Journals of James, Eight Earl of Elgin, 1872);
(61) The first week, if not the first day in July, sees me, God willing, steaming off towards
the sun (C.Dickens to Mr. Thompson, 13.03.1844; The Letters of Charles Dickens, 1882).

В рамках концепта, структурируемого проекцией TIME IS THE GIFT OF THE
GOD, происходит осмысление темпорального опыта минувшего, что регулярно
122

ословливается в рамках предельно насыщенной по своей аксиологической отнесенности модальности благодарения. Формы языкового выражения последней варьируются: это и краткие устойчивые обороты (напр., thank God, Heaven be thanked), и
конструкции долженствования (напр., How grateful I should be...), и развернутые метафорические образы. Ср.:
(62) I have been thinking of the past, and remembering that just twenty years ago, at this
same season, I set out on my first visit to the Tropics. What a strange career it has been!
How grateful I should be to Providence for the protection I have enjoyed! (James, Eight
Earl of Elgin to his wife, 13.02.1860; Letters and Journals of James … Elgin, 1872);
(63) Eighty years of grace and honours99 – of usefulness and goodness – of trials and sorrows – with much happiness and many joys such as are given to few, though mingled with
troubles and anxieties inseparable from a unique position of a sovereign and mother. Truly
a reason for us to praise and thank God for so many mercies, and to pray that bright and
peaceful years may crown the rest! (Empress Frederick to Queen Victoria, 22.05.1899;
Empress Frederick, 1928, p. 461).

Во второй половине XX в. и XXI в. сфера языковых экспликаций концептов,
основанных на метафорических проекциях TIME IS GOD'S CREATION, TIME IS
THE GIFT OF THE GOD, сужается, ограничиваясь, преимущественно, текстами религиозного и научного (богословского, исторического, культурологического) дискурсов. Наиболее полное словесное выражение концепт, структурируемый метафорой
TIME IS GOD'S CREATION, находит в богословском дискурсе, в частности, в справочных изданиях – энциклопедиях и словарях, излагающих христианское представление о времени. Именами Создателя мира здесь выступают темпоральные сочетания King of the Ages (Elwell, 2001, p. 774), Lord over time and history (Bromiley, 1988,
p. 853). В словарных статьях в предельно ёмкой и лаконичной форме эксплицируются вехи исторического развертывания земного времени от мгновения создания до
момента завершения. Ср.:
(64) He created the succession of days and supervises their flow <...> God’s sovereignty
over time does not lie in a metaphysical timelessness but in His ability to influence and
bring the whole process to His own saving ends <...> the Lord will display His righteousness and consummate history (Bromiley, 1988, p. 853);
(65) God …established the cycle of days and seasons by which time is known and
reckoned and possesses the power to dissolve them according to his eternal purposes (Isa.
60, 19-20). <...> God... controls world history, determining in advance the times set for all
nations (Elwell, 2001, p. 774).

Концепт, структурируемый метафорой TIME IS THE GIFT OF THE GOD, намеренно эксплицируется в гомилитических текстах, на нем фокусируется внимание
читателя. Ср.:
99

Поводом для написания письма послужил восьмидесятилетний юбилей королевы Виктории.

123

(66) Remember what God the great giver has done for you as told you in the Scriptures
He has given this time on this earth to know him and serve him. He gives us wisdom that
is a knowledge of who he is and what he has done and how he wants us to use the great
gift of time <...> Why has God given you his generous gift of time? Time here on earth is a
precious gift of God that he gives us to thank and serve him. <...> Time is such an important gift from God. Time on this earth is not just for doing a job and earning a living. <...>
Time is not just for serving our families at home by being a dad and a mom and a sister
and a brother. <...> Time is given to us to glorify and praise God (Glen, 2011).

Многократное использование в качестве определений для ключевой лексемы
gift положительно маркированных оценочных прилагательных (напр., generous, precious, important, great) высвечивает те ценностные контуры категории времени, которые представляются говорящему неизвестными или забытыми среди большей части
языкового сообщества. О необходимости «восстановления» аксиологических ориентиров образа времени в сознании адресата – слушателя (читателя) свидетельствует
ярко выраженная побудительная модальность текстов проповедей. Характерно использование форм повелительного наклонения (напр., Use time…, Don't waste your
time...), модальных глаголов и глагольных сочетаний семантики долженствования
(напр., must, should, is to), условных и вопросительных предложений. Ср.:
(67) Ephesians 5: 15,16 says, ʻSee that you walk circumspectly, not as fools but as wise,
redeeming the time, because the days are evil.ʼ <...> This passage informs Christians the
correct way to use God's gift of time. <...> To live in a pleasing way to God, people must
have correct notions of time. <...> What an exciting thought that Christians are being prepared for an existence in eternity. Surely such a possibility should not be taken lightly. But
man must use the gift of time wisely to win the gift of eternal life. <...> We all wasted much
of our precious time before we became Christians, but we must not continue to misuse and
waste it now that we are servants of God. <...> The teaching is, ʻUse time to live wisely,
not unwisely.ʼ <...> Don't waste your time (Branam, 2015);
(68) God blesses us with material resources, but God also blesses us with time. We must
steward our time wisely; recognizing that our time is a gift from God helps us think seriously about how we use it. Do we believe our lives belong to God? If so, how does that affect the choices we make about our time? Are we willing to give God control of our time
and our lives? (Gray, 2012).

Проведенное исследование позволяет нам прийти к выводу о том, что на протяжении длительного периода развития англоязычного сообщества базовыми
ценностными концептами в категории «время» являлись концепты, возникшие в результате метафорического проецирования на фрейм «время» структуры фреймов
«творение» и «дар» в рамках концептуальных метафор TIME IS GOD'S CREATION,
TIME IS THE GIFT OF THE GOD. Ценность времени определяется в этих концептах
на основе соотнесенности с ценностью абсолютной, благодаря чему ментальная область «время» приобретает значительный аксиологический потенциал. Ингерентная
124

связь источниковых фреймов «творение» и «дар» с вневременным, атемпоральным
образом Творца вселенной и Подателя всех благ предопределяет имплицитную ориентацию категории «время». Категория «вечность» становится тем дополнительным
«широким» (в темпоральном смысле) контекстом, в котором воспринимается
ценность земного времени и земной деятельности. Словесные экспликации концептов, основанных на метафорических проекциях TIME IS GOD'S CREATION, TIME
IS THE GIFT OF THE GOD, широко представлены в текстах XII-XIX вв. Отражая
общее для данного языкового сообщества видение мира, указанные концепты формировали единый «тезаурус культуры», определявший границы информационного
взаимодействия носителей английского языка. Уменьшение числа их языковых реализаций во второй половине ХХ в. свидетельствует о постепенной деаксиологизации
категории «время» в англоязычной картине мира, а точнее, об уменьшении числа носителей английского языка, для которых данные концепты сохраняют свою когнитивную значимость в процессе категоризации темпорального опыта.
1.1.2. Экономическая модель времени:
ключевые концепты и их вербализация в английском языке
Стремительное развитие материальной культуры в эпоху позднего Средневековья и Возрождения способствует формированию новой, гуманистической парадигмы мышления. В аксиологическом сегменте категории времени намечаются когнитивные сдвиги. Отражением данного процесса становятся метафорические образы
времени как материальной ценности – ресурса, товара, денег (Коннова, 2007, с. 114126; Нильсен, 2015).
В настоящем параграфе ставится цель рассмотреть особенности становления в
англоязычной картине мира метафорической модели «овеществленного», времени –
времени, отождествляемого с материальной ценностью. Данная модель представлена концептами, которые структурируются метафорическими проекциями TIME IS A
PERSONAL POSSESSION / ВРЕМЯ – СОБСТВЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА, TIME IS A
COMMODITY / ВРЕМЯ – ТОВАР, TIME IS A RESOURCE / ВРЕМЯ – РЕСУРС,
TIME IS MONEY / ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ. В параграфе анализируются особенности актуализации «субстанциональной» модели времени в среднеанглийский период, в
ранненовоанглийский период (на материале произведений У. Шекспира), а также
средства её экспликации в современном английском языке (на материале данных Исторического корпуса американского варианта английского языка).
125

1.1.2.1. Концепты экономической модели времени и их актуализация в английском языке (средне- и ранненовоанглийский периоды)
В эпоху Возрождения в картине мира носителей английского языка меняется
когнитивное основание, служившее фундаментом для концептуализации действительности100. В коммерческой среде время начинает восприниматься как источник
материального благосостояния, приобретая, наряду с трудом и деньгами, значение
ключевой составляющей европейского «прогресса» (Ganslandt, 1991, с. 99; ср. Noonan, 1957; Le Goff, 1980; Hohn, 1984; Wendorff, 1991; Гуревич, 1999, с. 129; Колесниченко, 1998, с. 31). Ценностной доминантной становится утилитаризм. Человек оказывается центром ценностных отношений мира 101, приобретая статус «хозяина» вселенной и «распорядителя» её богатства. Изменяется и понятие о цели человеческого
существования: идея устремленности к благам вечным вытесняется идеей земного,
временного преуспеяния. На когнитивном уровне этот процесс сопровождается
перестройкой фрейма, служившего источником для метафорического моделирования
времени. Из области источника «дар» удаляется центральный концепт «податель
дара», в центр фрейма выдвигается периферийный подфрейм «получатель дара»,
приобретающий в новом источниковом фрейме статус ключевого подфрейма «владелец». Идея «обладания», составлявшая в рамках концептуальной метафоры TIME IS
A GIFT OF THE GOD ядро деятельностного подфрейма «распоряжение [даром]»,
становится переходным звеном в процессе образования нового темпорального концепта, когнитивной основой которого выступает метафорическая схема TIME IS A
PERSONAL POSSESSION (ВРЕМЯ – ЭТО СОБСТВЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА) (см.:
Коннова, 2007, 2009). Абстрагируясь от категории бытия, время становится «уже не
только Божественным, но и личным достоянием» (Найденова, 2003, с. 93).
Возникает новая модель времени, которая может быть условно обозначена как
«экономическая». В рамках «экономической» модели меняется характер эталонной
ценности, в соотнесении с которой измеряется ценность времени – на место ценности абсолютной приходит ценность относительная, связанная с представлениями о
материальных благах, сопутствующих человеческому существованию. Перестраивается и ценностное содержание всех подфреймов, проецируемых из области источни100

Мышление эпохи Возрождения и Реформации являет собой либерализм и гуманизм; основанием
социально-экономической жизни становятся отъединенный индивидуализм протестантизма и
рационализм машинной культуры (Лосев, 1994, с. 117).
101
По сравнению с человеческой жизнью всё остальное начинает восприниматься как имеющее
лишь относительную ценность (ср. Гречаный, 1989, с. 16).

126

ка «собственность» на целевую область «время» – «предназначение собственности»,
«использование собственности», «ценность собственности» (рис. 3):

Подфрейм
«использование
собственности»

Подфрейм
«Владелец
собственности»

Подфрейм
«использование
времени»

Подфрейм
«предназначение
собственности»

Подфрейм
«предназначение
времени»

Подфрейм
«ценность
собственности»

Подфрейм
«ценность
времени»

Фрейм «Собственность»

Подфрейм
«Владелец
времени»

Фрейм «Время»

Рис. 3. Направление концептуального проецирования в метафоре TIME IS A GIFT OF THE GOD

Начальный этап указанного когнитивного сдвига относится к среднеанглийскому периоду. Среди возникающих в XIV в. языковых метафор присутствуют нейтрально-маркированные выражения, позволяющие уподобить время вещи или субстанции, которую можно по своему усмотрению «удерживать» (ср. выражение kepen
time [1]), «искать» и «находить» (fynden time and space [2]), «давать» (give time [3])
или «выигрывать» (wynne tyme [4]):
(1) We bisecheþ..þin help..vor to do attachie þulke misdoeres..where & whenne þt jon mai
kepe time102 (1344 Anc.Pet. [PRO] SC 8-192.9580);
(2) Wolt thi goode wordes lese Whan thou hast founde time and space?103 (a 1393 Gower
CA [Frf 3] 4. 615);
(3) I ȝeue hym tyme and space for to amende hym of his lyuinge 104 (1425 Orch.Syon [Hrl
3432] 204/33);
(4) Somtyme it is wit To spende a tyme, a tyme for to wynne105 (1425 [c1385] Chaucer TC
[Benson-Robinson] 4.1612; MED, 2015).

В этот же период в языке находит свое отражение идея самостоятельного
«ускорения» человеком движения времени, передаваемая датируемыми второй половиной XIV в. сочетанием driven awei (forth) the time (букв. «подгонять время»). Ср.:
(5) How shal this longe tyme awey be dryven?106 (1425 [c1385] Chaucer TC 2.983);
(6) Lat us speke of lusty lif in Troie That we han led, and forth the tyme dryve107 (1425
[c1385] Chaucer TC [Benson-Robinson] 5.394; MED, 2015).
Рус.: Мы молим о твоей помощи, чтобы схватить таких преступников, где и когда у тебя будет
время (букв. «сможешь удержать время»).
103
Рус.: Желаешь ли тратить хорошие слова, когда найдешь возможность (найдешь время и место).
104
Рус.: Я дал ему возможность (букв. «время и место») исправить свою жизнь.
105
Рус.: Иногда разумно потратить время, чтобы выиграть время.
106
Рус.: Как провести (букв. «прогнать») это долгое время?
107
Рус.: Поговорим о веселой жизни в Трое, которую мы проводили, и прогоним время.
102

127

В конце среднеанглийского периода усиливается процесс постепенного абстрагирования времени от категории бытия. Немалую роль в стимулировании этого
когнитивного процесса сыграло всё более широкое распространение в XIV-XV вв.
института ростовщичества, сердцевиной которого было «обращение» со временем,
своеобразное «взимание платы» за время пользования заемными денежными средствами или товарами. В подобной языковой ситуации кредитору усваивается роль
«распорядителя» времени, что на словесном уровне фиксируют конструкции с
производными от глагола setten («устанавливать») – time settere («кредитор», букв.
«установитель» времени), time settinge («продление кредита»). Ср. примеры XIV в.:
(7) Þet wors is þe time-zettere ontrewe, huanne he yziȝþ þet uolk mest nyeduol 108 (1340
Ayenb. [Arun 57] 36/6);
(8) Vor hire time-zettinge, hi ... makeþ beggeres þe knyȝtes 109 (1340 Ayenb. [Arun 57]
36/10; MED, 2015).

В этот же период в результате сужения экстенсионала лексемы time до одной
только области – времени пользования заемным капиталом – становится возможным
отождествление бытийной категории «время» с одним из его «экономически насыщенных» элементов – концептом «период кредитования». На языковом уровне экспликацией этого процесса становится выражение to zelle to tyme («продавать в кредит», букв. «на время»). Ср.:
(9) Þe uerþe manere to zeneȝi in chapfare is to zelle to tyme110 (1340 Ayenb. [Arun 57]
44/28; MED, 2015).

Отделение времени от категории бытия приводит к возникновению концепта,
структурируемого образной схемой TIME IS A COMMODITY / ВРЕМЯ – ЭТО ТОВАР и аккумулирующего представления о времени как о субстанции или вещи, которые могут быть проданы. В языке этот когнитивный сдвиг эксплицируется возникающим в начале XV в. выражением sellen times, в буквальном прочтении означающем «продажу времен»:
(10) I seyde to þee þat summe of hem lene to vsure, not for to ben iholde open vsureris, but
in manye sotile wysis by her couetis þei sillen tymes to her neiȝboris in lenynge of her
good111 (a1425 Orch. Syon [Hrl 3432] 291/3; MED, 2015).
Рус.: Худшим является заимодавец неправедный, когда он использует людей нуждающихся.
Рус.: До назначенного времени [выплаты долга] он … делает князей нищими.
110
Рус.: …. продавать в кредит (букв. «на время»).
111
Рус.: Говорю вам, что некоторые из них дают деньги в рост, но чтобы не считали их откровенны ми ростовщиками, многими незаметными путями … они продают времена своим ближним, давая в
долг свое добро.
108
109

128

Новое, экономически ориентированное восприятие времени окончательно закрепляется в англоязычной картине мира в ранненовоанглийский период. Великие
географические открытия, развитие мануфактурного производства, становление нового типа экономических отношений, равно как и другие социально-экономические
факторы, сопровождавшие переход от эпохи Средневековья к Новому времени 112,
оказывают непосредственное влияние на процесс категоризации темпорального
опыта. Человек учится ценить время и переживает его «как нечто такое, что можно
потратить, или как то, с помощью чего можно нечто приобрести» (Найденова, 2003,
с. 92).
Ярким языковым свидетельством нового восприятия времени являются концепты времени, актуализируемые в произведениях У. Шекспира. Характерные для
них насыщенность временными смыслами, разнообразие темпоральных маркеров,
обилие хрононимов свидетельствуют о значимости временного измерения для индивидуально-авторского восприятия бытия великим драматургом, и, в целом, об обостренном восприятии времени в современную ему эпоху.
В текстах У. Шекспира осмысление времени как собственности говорящего
находит свое языковое выражение в регулярном использовании притяжательных местоимений. Посессивные обороты эксплицируют подфрейм «владелец», проецируемый на область времени из источникового фрейма «собственность». Ср.:
(11) Take thy fair hour, Laertes. Time be thine [букв. Время пусть будет твоим], / And
thy best graces spend it at thy will!113 (“The Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark”, 1604;
Act I, Sc. II).
(12) Thou, Julia, thou hast metamorphis'd me, / Made me neglect my studies, lose my time
[букв. терять мое время], / War with good counsel, set the world at nought 114 (“The Two
Gentlemen of Verona”, 1595; Act I, Sc. I);
(13) The ripest fruit first falls, and so doth he; / His time is spent [букв. Его время потрачено], our pilgrimage must be. / So much for that115 (“King Richard the Second”, 1596; Act
II, Sc. I);
(14) Fare thee well; / We hold our time too precious to be spent [букв. Мы полагаем, что
наше время слишком драгоценно, чтобы его тратить] / With such a brabbler116 (“King
Об изменениях, происходящих в картине мира носителей английского языка в XVI-XVII вв., см.:
Tillyard, 1976; Wendorff, 1985; Walts, 2007.
113
Рус.: Ну, в добрый час, Лаэрт. Свободен ты/Собой и временем распоряжаться (перевод А.Радловой). Здесь и далее англоязычные тексты приводятся по: Shakespeare, W. The Complete Works of
William Shakespeare// Project Gutenberg [Сайт]. Режим доступа: www.gutenberg.org. Дата обращения:
12.11.2009. Тексты переводов цитируются по изданию: Шекспир У. Собрание сочинений// Lib.Ru:
Вильям Шекспир [сайт]. Режим доступа: http://lib.ru/SHAKESPEARE/ Дата обращения: 28.11.2015
114
Рус.: Ты, Джулия, виновна в том, что я/ Теряю время, от наук отбившись,/Не слушаю разумных
рассуждений,/ Не сплю, не ем, томлюсь, коснею в лени (пер. В. Левика).
115
Рус.: Упал он первым, как созревший плод;/ Ему – конец, нам – странствовать черед./ Довольно
(пер. А.И.Курошевой).
112

129

John”, 1597; Act V, Sc. II);
(15) It is not likely / <...> That they will waste their time [букв. что они будут впустую
тратить свое время] upon our note, / To know from whence we are117 (“Cymbeline”,
1609; Act IV, Sc. IV).

Подфрейм «владелец» актуализируют также номинативные темпоральные метафоры, функционирующие в качестве близких к клише формул вежливости. Ср.:
(16) Let every man be master of his time [букв. пусть каждый будет господином своего времени] / Till seven at night; to make society / The sweeter welcome, we will keep
ourself / Till supper time alone118 (“The Tragedy of Macbeth”, 1606; Act III, Sc. I).

Мысль о безраздельной принадлежности времени человеку может передаваться в языке посредством глагольных конструкций. Ср. следующие стихи Сонета 58, в
котором подфрейм «владелец» актуализируется эмфатическим утверждением “to you
doth it belong” (букв. «ведь Вам оно принадлежит»):
(17) Be where you list, your charter is so strong, / That you your self may privilege your
time / To what you will, to you it doth belong…119 (Sonnet 58, 1609).

Идея свободного распоряжения временем, эксплицированная в приведенных
стихах глагольным сочетанием “you your self may privilege your time”, широко представлена в драматических произведениях У. Шекспира. Способность «разделять»
время и планомерно его расходовать осмысляется как основа и фундамент жизненного благополучия. Ср. следующий фрагмент монолога короля Генриха VI в одноименной исторической драме, в котором посредством семикратного повтора темпоральной конструкции “So many hours (days, weeks, years)” (букв. «Столько-то часов
(дней, недель, лет)») очерчивается образ идеального устроения земного бытия:
(18) O God! methinks it were a happy life
To be no better than a homely swain;
To sit upon a hill, as I do now,
To carve out dials quaintly, point by point,
Thereby to see the minutes how they runHow many makes the hour full complete,
How many hours brings about the day,
How many days will finish up the year,
How many years a mortal man may live.
When this is known, then to divide the timesРус.: Будь здоров!/ Нельзя нам тратить время дорогое/ На болтуна (перевод Н. Рыковой).
Рус.: О нет! Не может быть,/ Чтоб, ... британцы,<…> Нашли бы время спрашивать у нас,/ Кто мы
(пер. В. Шершеневича).
118
Рус.: Пусть каждый вольно тратит свой досуг/ Вплоть до семи часов; чтобы полнее/ Вкусить отраду общества, мы будем/ До ужина одни (пер. М.Лозинского).
119
Рус.: Ты так сильна, что где б дух ни носился твой, / Ты временем своим сама располагаешь, / Так
как оно тебе принадлежит одной (пер. Н. Гербеля).
116
117

130

So many hours must I tend my flock;
So many hours must I take my rest;
So many hours must I contemplate;
So many hours must I sport myself;
So many days my ewes have been with young;
So many weeks ere the poor fools will can;
So many years ere I shall shear the fleece:
So minutes, hours, days, months, and years,
Pass'd over to the end they were created,
Would bring white hairs unto a quiet grave.
Ah, what a life were this! how sweet! how lovely! (“The Third Part of King Henry the
Sixth”, 1591; Act II, Sc. V)120.

В авторской картине мира У. Шекспира одним из ключевых механизмов
осмысления времени выступает концептуальная метафора TIME IS A RESOURCE / ВРЕМЯ – ЭТО РЕСУРС, в рамках которой на область темпоральных отношений проецируется подфрейм «использование [ресурса]». Степень «рациональности» распоряжения временем при этом может варьироваться. Для эмоциональнонейтральной «констатации факта» траты времени используются сочетания с глаголами to expend («тратить»), to give («давать»), to bestow («уделять»), to grant («давать»),
to share («делить»), to consume («потреблять») и их производными. Ср.:
(19) Thus do I ever make my fool my purse; / For I mine own gain'd knowledge should
profane / If I would time expend [букв. если бы я стал тратить время] with such a
snipe / But for my sport and profit121 (“The Tragedy of Othello”, 1605; Act I, Sc. III);
(20) ʼTis told me he hath very oft of late / Given private time to you, and you yourself / Have of your audience been most free and bounteous122 (“The Tragedy of Hamlet,
Prince of Denmark”, 1604; Act I, Sc. III);
(21) What is pourquoy? do or not do? I would I had bestowed / that time [букв. лучше бы
я уделил то время…] in the tongues that I have in fencing, dancing, and / bear-baiting.
Oh, had I but followed the arts!123 (“Twelfth Night”, 1602; Act I, Sc. III);
(22) Yet, when we can entreat an hour to serve, / We would spend it in some words upon
that business, / If you would grant the time [букв. если ты подаришь мне это время]124.
Ср.: «О Боже! Мнится мне, счастливый жребий – / Быть бедным деревенским пастухом, / Сидеть,
как я сейчас, на бугорке / И наблюдать по солнечным часам, / Которые я сам же смастерил / Старательно, рукой неторопливой, / Как убегают тихие минуты, / И сколько их составят целый час, / И
сколько взять часов, чтоб вышел день, / И сколько дней вмещается в году, / И сколько лет жить
смертному дано. / А сосчитав, я разделил бы время: / Вот столько-то часов пасти мне стадо, / И
столько-то могу отдать покою, / И столько-то могу я размышлять, / И столько-то могу я забавляться; / Уж столько дней, как в тягости овечки, / Чрез столько-то недель ягниться им; / Чрез столько лет
я буду стричь ягнят. / Так дни, недели, месяцы и годы / Текли бы к предопределенной цели, / Ведя к
могиле седину мою. / Ах, мне мила, желанна жизнь такая!» (пер. Е. Бируковой).
121
Рус.: Всегда мне служит кошельком дурак./ Не стал бы даром тратить опыт я,/ Зря время проводя
с такой вороной/ Без выгоды (пер. А. Радловой).
122
Рус.: Мне говорили, что он очень часто/ Свое дарил вам время, вы ж его/ Охотно принимали у
себя (пер. А.Радловой).
123
Рус.: Что значит “pourquoi”? Ехать или не ехать? Мне бы надо было употребить на языки то
время, которое я потратил на фехтование, танцы и медвежью травлю. Ах, отчего я не занялся витий ством! (пер. М.Л. Лозинского).
120

131

(“The Tragedy of Macbeth”, 1606; Act II, Sc. I);
(23) All is whole; / Not one word more of the consumed time [букв. ни слова более о потраченном, поглощенном времени]125. (“All's Well that Ends Well”, 1603; Act V, Sc. III);
(24) We shall not spend a large expense of time [букв. мы не израсходуем значительного
количества времени] / Before we reckon with your several loves / And make us even
with you126 (“The Tragedy of Macbeth”, 1606; Act V, Sc. IX).

Мысль о «рачительном» распоряжении временем регулярно ословливается посредством словосочетаний, включающих имена, актуализирующие идею пользы
(напр., advantage, benefit, use). Ср.:
(25) I knew him as myself; for from our infancy / We have convers'd and spent our hours
together; / And though myself have been an idle truant, / Omitting the sweet benefit of
time / To clothe mine age with angel-like perfection, / Yet hath Sir Proteus, for that's his
name, / Made use and fair advantage of his days127 (“The Two Gentlemen of Verona”,
1595; Act II, Sc. IV);
(26) If th' event o' th' journey / Prove as successful to the Queen – O, be't so! – / As it hath
been to us rare, pleasant, speedy, / The time is worth the use on't [букв. на это стоило
тратить время]128. (“The Winter's Tale”, 1611; Act III, Sc. I).

Образ «неправильного» использования времени-ресурса передают, наряду с
возникшими еще в среднеанглийский период выражениями to waste time («тратить
время даром»), to lose time («терять время»), также конструкции с глаголами to trifle
away («тратить понапрасну»), to dally («терять время попусту»), to wear out («истощать»), to neglect («пренебрегать; проявлять мало заботы»). Ср.:
(27) But whate'er you are/ That in this desert inaccessible, / Under the shade of melancholy
boughs, / Lose and neglect the creeping hours of time [букв. пренебрегаете медленно
текущими часами]129 (“As You Like it”, 1601; Act II, Sc. VII);
(28) Besides, you waste the treasure of your time [букв. вы тратите сокровище вашего
времени] with a foolish knight130 (“Twelfth Night; or What You Will”, 1602; Act II, Sc. V);
(29) The common voice, I see, is verified / Of thee, which says thus: ʼDo my Lord of Canterbury / A shrewd turn and he's your friend for ever.ʼ / Come, lords, we trifle time away
[букв. мы тратим понапрасну время]131 (“King Henry the Eighth”, 1611; Act V, Sc. III);
(30) Take up thy master. / If thou shouldst dally half an hour [букв. если ты потеряешь
Рус.: Но если ты мне подаришь часок,/ Об этом деле на досуге мы/ Поговорим (пер.С. Соловьев).
Рус.: Ни слова о прошедшем,/ Но будем настоящим дорожить (пер. М. Донского).
126
Рус.: Мы времени чрезмерно не потратим/ На то, чтобы со всеми рассчитаться/ За их любовь
(пер. М. Лозинского).
127
Рус.: С детских лет./ Как самого себя, его я знаю,/ Немало дней мы вместе провели./ Я был тогда
беспечным празднолюбцем, -/ Я расточал в пустых забавах время/ И совершенством ангелоподобным/ Свой юный дух украсить не стремился./ Зато Протей умел свой каждый день/ Использовать
умно и благородно (пер. В. Левика).
128
Рус.: Да принесет паломничество наше/ Счастливые плоды для королевы,/ Как нам оно отраду
принесло./ Тогда скажу: мы ездили недаром (пер. В. Левика).
129
Рус.: Но кто же вы? Зачем в лесу таитесь,/ Влача под сенью сумрачных деревьев/ Ленивой жизни
праздные часы? (пер. В. Левика).
130
Рус.: ...Кроме того, вы тратите сокровища вашего времени с каким-то глупеньким рыцарем...
(пер. М.Л. Лозинского).
124
125

132

полчаса], his life, / With thine, and all that offer to defend him, / Stand in assured loss132
(“The Tragedy of King Lear”, 1606; Act III, Sc. VI);
(31) You shall mark / Many a duteous and knee-crooking knave, / That doting on his own
obsequious bondage / Wears out his time [букв. истощает свое время], much like his
master's ass, / For nought but provender, and when he's old, cashier'd133 (“The Tragedy of
Othello, Moor of Venice”, 1605; Act I, Sc. I).

В эту эпоху ключевую роль в упорядочивании темпорального пространства
бытия, в рационализации использования времени начинают играть механические
часы. Ср. следующее высказывание в «Двенадцатой ночи», где именно часы напоминают о бездумной трате времени – метафорически, «бранят»:
(32) [Clock strikes.] OLIVIA. The clock upbraids me with the waste of time [букв. Часы
бранят меня за пустую трату времени]134 (“Twelfth Night; or What You Will”, 1602;
Act III, Sc. I).

Характерные для ренессансного мироощущения рационализм и индивидуализм рождают драматическое осознание ограниченности возможностей человека
кратким мгновением настоящего (Гурочкина, Персинина, 2007, с. 220). Часы предстают зримым символом времени, его «овеществленным» воплощением. Эта «наглядность», предельная «осязаемость» времени лежит в основе метонимического
отождествления хода механических часов с течением жизни. Ср. следующий фрагмент монолога короля в исторической драме «Король Ричард Второй», в котором человек и часы трагически меняются местами:
(33) I wasted time, and now doth time waste me;
For now hath time made me his numb'ring clock:
My thoughts are minutes; and with sighs they jar
Their watches on unto mine eyes, the outward watch,
Whereto my finger, like a dial's point,
Is pointing still, in cleansing them from tears.
Now sir, the sound that tells what hour it is
Are clamorous groans which strike upon my heart,
Which is the bell. So sighs, and tears, and groans,
Show minutes, times, and hours; but my time
Runs posting on in Bolingbroke's proud joy,
While I stand fooling here, his Jack of the clock.
(“King Richard the Second”, 1596; Act V, Sc. V)135.
Рус.: Недаром же молва идет в народе:/ "Кто разобидит лорда Кентербери,/ Тому навеки другом
станет он!"/ Пойдемте, лорды! Мы теряем время (пер. В. Томашевского).
132
Рус.: Скорей его уложим – / И в Довер; там найдешь себе защиту./ Коль полчаса промедлишь –
жизнь его/ Твоя и всех, кто б за него вступился, – / В опасности (пер. Т.Л. Щепкиной-Куперник).
133
Рус.: Заметьте: есть много услужливых, преклоняющих колена дураков, которые, влюбившись в
собственное подобострастное рабство, тратят жизни, подобно ослам своих хозяев, за один только
корм. Когда они состарятся, их выгоняют (пер. М.М. Морозова).
134
Рус.: Часы мне говорят: я трачу время (пер. М.Л.Лозинского).
131

133

Наряду с языковыми метафорами, актуализирующими мысль о «рачительном»
обращении с ресурсом времени, широкое распространение получают выражения,
ословливающие идею досуга (pastime) – свободного времяпровождения, не ограничиваемого понятием «рационального» расходования времени. На словесном уровне
эта идея передается, в частности, синонимичными глагольными сочетаниями to beguile the time («проводить [букв. обманывать] время»), to pass away the time («проводить время»). Ср.:
(34) I will bespeak our diet / Whiles you beguile the time [букв. пока вы обманываете
время] and feed your knowledge / With viewing of the town 136 (“Twelfth Night; or What
You Will”, 1602; Act III, Sc. III);
(35) This do, and do it kindly, gentle sirs; / It will be pastime passing excellent [букв. это
будет отлично проведенный досуг], / If it be husbanded with modesty137. (“The Taming
of the Shrew”, 1594; Act I, Sc. I).

Концептуализация досуга теснейшим образом связана с когнитивными и психологическими механизмами «субъективизации» времени. Это порождает определенную «неадекватность» в восприятии продолжительности досуга – перцептуально
слишком долгого (ср. гиперболическое this long age of three hours в примере 36) или
слишком краткого (ср. глагол to fleet в примере 37):
(36) Come now; what masques, what dances shall we have, / To wear away this long age
of three hours [букв. чтобы скоротать долгий период трех часов] / Between our aftersupper and bed-time? / Where is our usual manager of mirth? 138 (“A Midsummer Night's
Dream”, 1596; Act V, Sc. I);
(37) They say he is already in the Forest of Arden, and a many merry men with him; and
there they live like the old Robin Hood of England. They say many young gentlemen flock
to him every day, and fleet the time carelessly [букв. заставляют время пролетать], as
they did in the golden world139 (“As You Like it”, 1601; Act I, Sc. I).

В целом, тексты У. Шекспира эксплицируют мысль о значительной свободе в
обращении со временем. Время можно «присвоить» (ср. употребление глагола to
Рус.: Я долго время проводил без пользы, / Зато и время провело меня. / Часы растратив, стал я
сам часами: / Минуты – мысли; ход их мерят вздохи; / Счет времени – на циферблате глаз, / Где указующая стрелка – палец, / Который наземь смахивает слезы; / Бой, говорящий об истекшем часе,
– / Стенанья, ударяющие в сердце, / Как в колокол. Так вздохи и стенанья / Ведут мой счет минутам
и часам. / Послушное триумфу Болингброка, / Несется время; я же – неподвижен, / Стою кукушкой
на его часах (пер. Е. Бируковой).
136
Рус.: Там нас накормят. А пока ступайте/ И проведите время, побродите,/ Питая любознательность свою/ Осмотром города (пер. Д. Самойлова).
137
Рус.: Как следует сыграйте, молодцы,/ И славная получится потеха,/ Лишь удалось бы меру
соблюсти (пер. П. Мелковой).
138
Рус.: Ну, что же нам предложат: маски, танцы,/ Чтоб сократить трехчасовую вечность/ Меж
ужином и приближеньем сна?/ Где наш изобретатель развлечений? (пер. М. Лозинского).
139
Рус.: Говорят, он поселился в Арденнском лесу и окружен там веселым обществом. Они живут,
как старина Робин Гуд. Каждый день к герцогу сходится молодежь, и время летит у них беззаботно, словно в золотом веке (пер. В. Левика).
135

134

usurp в примере 38), «выиграть» (ср. пример 39), «наполнить каким-либо действием» (ср. пример 40):
(38) What art thou that usurp'st this time of night [букв. что незаконно завладеваешь
этим ночным часом] / Together with that fair and warlike form / In which the majesty of
buried Denmark / Did sometimes march?140 “The Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark”,
1604; Act I, Sc. I);
(39) But to win time [букв. чтобы выиграть время] / To lose so bad employment, in the
which / I have consider'd of a course. Good lady, / Hear me with patience141. (“Cymbeline”,
1609; Act III, Sc. IV);
(40) Isʼt far you ride? – As far, my lord, as will fill up the time / ʼTwixt this and supper
[букв. что заполнит время между настоящим моментом и ужином]142 (“The Tragedy of
Macbeth”, 1606; Act III, Sc. I).

Становясь собственностью человека, время в какой-то мере утрачивает свою
автономность, самостоятельность. «Овеществленное», «опредмеченное» время легче поддается манипулированию. Ср. следующие авторские темпоральные метафоры,
эксплицирующие идею самовольного «воздействия» человека на время, которое
произвольно подвергается «вытягиванию» (to eke [the time], to draw [the time] out in
length), «оттягиванию» (to peize143 the time), «делению» (to divide a minute into a thousand parts):
(41) I speak too long, but 'tis to peize the time [оттянуть время], / To eke it [нарастить,
добавить его], and to draw it out in length [букв. вытянуть его в длину], / To stay you
from election (“The Merchant of Venice”, 1597; Act III, Sc. II)144;
(42) Break an hour's promise in love! He that will divide a minute into a thousand parts,
and break but a part of the thousand part of a minute in the affairs of love, it may be said
of him that Cupid hath clapp'd him o' th' shoulder, but I'll warrant him heart-whole (“As
You Like it”, 1601; Act IV, Sc. I)145.

Идея «опредмечивания» темпоральной ткани бытия находит своеобразное
преломление в концепте, структурируемом метафорической проекцией TIME IS A
COMMODITY, в рамках которого время наделяется качествами предмета, который
потенциально может быть куплен или продан. Ср. следующий фрагмент «Виндзорских насмешниц», где говорящий пытается склонить адресата к оказанию ему услуРус.: Кто ты, похитивший и час ночной,/ И образ тот воинственный и славный,/ Который некогда
принадлежал/ Покойному властителю датчан? (пер. А.Радловой).
141
Рус.: Выигрывая время,/ От порученья я хотел уйти./ Послушайте, что я сумел придумать,/ Принцесса! (пер. В. Шершеневича).
142
Рус.: А далек ваш путь? / Таков, что на него уйдет все время/ До ужина (перевод М. Лозинского).
143
Глагол to peize (от фр. peser – “взвешивать”) означал «оттягивать что-л. посредством подвешивания гирек», либо, метафорически, «откладывать» (The Plays and Poems of William Shakespeare 1821).
144
Рус.: Я слишком много говорю; но это, / Чтоб, время задержав и протянув, / Замедлить выбор ваш
(пер. Т. Щепкиной-Куперник).
145
Рус.: Влюбленный – и опоздать на час? Да раздели он минуту на тысячу частей и опоздай хотя
бы на частицу этой одной тысячной – и ясно, что Амур тронул его за плечо, но сердца даже не коснулся (пер. О. Сороки).
140

135

ги за определенную плату и просит «обменять» время на деньги:
(43) Believe it, for you know it. There is money; spend it, spend it; spend more; spend all
I have; only give me so much of your time in exchange of it [букв. дайте мне столько
вашего времени в обмен на мои деньги, сколько …] as to lay an amiable siege to the
honesty of this Ford's wife (“The Merry Wives of Windsor”, 1601; Act II, Sc. II)146.

Темпоральные метафоры «монетарной» семантики в текстах У. Шекспира отличаются устойчивостью и значительным разнообразием языкового оформления.
Объектные и адвербивальные конструкции включают сочетания с такими лексемами
«товарно-денежной» сферы, как to purchase («приобретать»), to buy («покупать»), to
sell («продавать»), to borrow («брать взаймы»), to prize («оценивать»), [to work] on
leases («[работать] взаймы»), to redeem («искупать»). Ср.:
(44) Hard fate! He might have died in war. / My lords, if not for any parts in him
– / Though his right arm might purchase his own time, / And be in debt to none [букв.
Хотя его правая рука могла бы купить свое время и не быть в долгу ни у кого] – yet,
more to move you, / Take my deserts to his, and join 'em both (“The Life of Timon of
Athens”, 1608; Act III, Sc. V)147;
(45) … and by my soul, / If this right hand would buy two hours' life [букв. «Если бы эта
правая рука могла купить два часа жизни»], / That I in all despite might rail at him
(“The Third Part of King Henry the Sixth”, 1591; Act II, Sc. VI)148;
(46) When yet he was but tender-bodied, and the only son of my womb; when youth with
comeliness pluck'd all gaze his way; when, for a day of kings' entreaties, a mother should
not sell him an hour [букв. не продаст ему ни часа] from her beholding; I <...>was
pleas'd to let him seek danger where he was to find fame (“The Tragedy of Coriolanus”,
1608; Act I, Sc. III)149;
(47) See here these movers that do prize their hours / At a crack'd drachma [букв. «оценивают свои часы в надтреснувшую драхму»]! (“The Tragedy of Coriolanus”, 1608;
Act I, Sc. V)150.
Рус.: Вы и сами это отлично знаете! (Кладет мешок с деньгами на стол.) Вот мои деньги, тратьте
их, тратьте! А когда все истратите, возьмите еще. Располагайте всем моим состоянием. Я ничего не
прошу у вас взамен. Уделите только часть вашего времени на то, чтобы всеми средствами испытать честность этой добродетельной жены Форда (пер. С. Маршака и М. Морозова). При переводе
сочетания, отождествляющие время и товар, опускаются или заменяются гиперонимическими аналогами. Это указывает на отсутствие в русской языковой картине мира метафорического концепта
«время-товар».
147
Рус.: Жестокий рок! / Он мог бы умереть на поле боя... / Почтенные сенаторы, ну что же, / Коль
дела нет вам до его заслуг – / Хоть оправдать себя легко он мог бы / Одной рукою правой и не
быть / Ни у кого в долгу, – то, для того / Чтоб ваше сердце тронуть, я прошу / К его заслугам и мои
прибавить, / Соединив их вместе (пер. Н. Мелковой).
148
Рус.: Клянусь я, будь возможно/ Ценой руки вернуть его мне к жизни/ На два часа, чтоб насме яться вволю… (пер. Е. Бируковой).
149
Рус.: Еще когда он был хрупким ребенком и единственным плодом моего чрева, когда его отроческая красота пленяла все взоры, еще тогда, когда ни одна мать ни на час не отпустит сына от
себя, даже если ее об этом целыми днями будут просить цари, <...> я охотно позволяла ему искать
опасностей – и с ними славы (пер. Ю. Корнеева).
150
В переводе Ю. Корнеева используется значительно более генерализированный образ, близкий к
устойчивому сочетанию дорожить временем: «Взгляни, ну и вояки! Им дороже / Истертый грош,
чем время».
146

136

Концепты «экономической» сферы могут становиться основой для создания
персонифицированного образа времени. Ср. следующий диалог в «Комедии ошибок», в котором время метафорически именуется «банкротом»:
(48) Dromio of Syracuse. No, no, the bell; ʼtis time that I were gone. It was two ere I left
him, and now the clock strikes one.
Adriana. The hours come back! That did I never hear.
Dromio of Syracuse. O yes. If any hour meet a sergeant, ʼa turns back for very fear.
Adriana. As if Time were in debt [букв. как будто бы время было в долгу]! <...>
Dromio of Syracuse. Time is a very bankrupt [букв. Время – настоящий банкрот], and
owes more than he's worth to season. / Nay, he's a thief too: have you not heard men
say / That Time comes stealing on by night and day? / If 'a be in debt and theft, and a
sergeant in the way, / Hath he not reason to turn back an hour in a day? (“The Comedy of
Errors”, 1593; Act IV, Sc. II)151.

Отметим, что темпоральные концепты, сформировавшиеся в рамках христианской модели времени, и структурируемые метафорами TIME IS A GIFT OF THE
GOD, TIME IS GOD'S CREATION, с появлением новых концептуальных метафор и
не исчезают, но продолжают существовать, участвуя в осмыслении носителями английского языка их темпорального опыта. Поэтому, несмотря на то, что в целом концепты христианской модели оттесняются на периферию, они по-прежнему сохраняют свой аналогический потенциал и присутствуют в темпоральной аксиосфере англоязычного сообщества. Как следствие, они могут быть в любой момент актуализированы. В широком контексте христианского понимания времени предельно высокое
ценностное переосмысление могут получать концепты, структурируемые метафорами TIME IS A POSSESSION, TIME IS A COMMODITY, TIME IS MONEY, TIME IS A
RESOURCE. Ср. контекст функционирования метафоры to sell hours (букв. «продавать часы») в Сонете 146, где лирический герой, обращаясь к своей душе, призывает
её посредством скоротечных часов земной жизни (“hours of dross”) приобретать божественную вечность (“Buy terms divine”):
(49) Poor soul the centre of my sinful earth,
My sinful earth these rebel powers array,
Why dost thou pine within and suffer dearth
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms inheritors of this excess
151

Рус.: Дромио Сиракузский. Да нет, часов! Скорей, прошу я вас: Я шел, так было два; а вот уж
бьет и час. Адриана. Часы бегут назад? <...> Дромио Сиракузский. От пристава назад невольно побежишь! Адриана. Но время не должник: зачем ему бежать? Дромио Сиракузский. Оно банкрот: не
может долга мгновению отдать. / Оно и вор к тому же: случалось вам слыхать, / Как говорят, что
время подкралось, словно тать? / Если так и если пристав попадется на пути, / Как же тут не постараться хоть на час назад уйти? (пер. А. Некора).

137

Eat up thy charge? is this thy body's end?
Then soul live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross [букв. Покупай вечные сроки, продавая часы
хлама];
Within be fed, without be rich no more,
So shall thou feed on death, that feeds on men,
And death once dead, there's no more dying then152.

Проведенный анализ показывает, что на рубеже средне- и ранненовоанглийского периодов в результате перестройки структуры источникового фрейма в метафорических проекциях, структурировавших ценностное представление о времени,
время начинает восприниматься как собственность человека и неотъемлемый элемент товарно-денежных отношений. Ключевую роль в структурировании образа времени начинают играть концептуальные метафоры, в которых источниковые фреймы
(«собственность», «ресурс», «деньги», «товар») принадлежат к экономической сфере
– TIME IS A POSSESSION, TIME IS A RESOURCE, TIME IS MONEY, TIME IS A
COMMODITY. Изменяется природа эталонной ценности, с которой соотносится время – на место абсолютной ценности приходят относительные (материальные) ценности. Этот начальный этап деаксиологизации категории «время» можно назвать десакрализацией153, проявляющейся в том, что из понимания времени устраняется представление о Боге как его Подателе и Творце. Реализации «экономических» метафор
времени, впервые возникающие в XIV в., в ранненовоанглийский период приобретают широкое распространение, о чем свидетельствует, в частности, обилие языковых
метафор этого типа в текстах У. Шекспира. Шекспировские темпоральные метафоры
варьируются по степени конвенциональности от устойчивых метафор (напр., to
lose / spend / waste time), ставших ко второй половине XVI в. узуальными, до ярких
авторских метафор, ословливающих отдельные грани образа «овеществленного»
времени (напр., to peize the time, time is a very bankrupt). Экспансия метафор, вербализирующих схемы TIME IS A POSSESSION, TIME IS A RESOURCE, TIME IS
MONEY, TIME IS A COMMODITY, косвенным образом свидетельствует о возрастающей роли экономического фактора для категоризации темпорального опыта носиВ переводе С. Маршака метафора «покупки» и «продажи» нейтрализуется: «Моя душа, ядро земли греховной, / Мятежным силам отдаваясь в плен, / Ты изнываешь от нужды духовной / И тратишься на роспись внешних стен. / Недолгий гость, зачем такие средства / Расходуешь на свой наемный
дом, / Чтобы слепым червям отдать в наследство / Имущество, добытое трудом? / Расти, душа, и насыщайся вволю, / Копи свой клад за счет бегущих дней / И, лучшую приобретая долю, / Живи богаче, внешне победней. / Над смертью властвуй в жизни быстротечной, / И смерть умрет, а ты пребудешь вечно».
153
Под десакрализацией традиционно понимается устранение священного из понимания каких-либо
реальностей, напр., культурных, природных, политических (Василенко, 2013).
152

138

телями английского языка в XVI-XVII вв. К началу XIX в. вербальный образ «овеществленного» времени, оформление которого в англоязычной картине мира приходится на среднеанглийский и ранненовоанглийский периоды, предстает уже полностью структурированным.
1.1.2.2. Экспликация концептов экономической модели времени
в современном английском языке
Целью настоящего параграфа является анализ особенностей языковой реализации концептов, структурируемых концептуальными метафорами TIME IS A POSSESSION, TIME IS A RESOURCE, TIME IS MONEY, TIME IS A COMMODITY, в
современном английском языке на материале Исторического корпуса американского
варианта английского языка (Corpus of Historical American / COHA, 1810-2009). В
связи с тем, что описание всех представленных в Корпусе реализаций указанных метафор не представляется возможным, анализ проводится на примере глагольных сочетаний с лексемой time (V. + time). Привлечение корпусных данных позволяет описать языковые средства, участвующие в вербализации отдельных подфреймов, входящих в состав концептов «экономической» модели времени в современном английском языке, а также выявить возможные векторы динамики модели в XIX-XXI вв.
Как уже указывалось выше, в рамках «экономической» метафорической модели время концептуализируется по аналогии с источниковым фреймом «собственность». Наиболее характерное для данного фрейма отношение – отношение «обладания» – в предельно обобщенном виде эксплицируемый посессивными конструкциями с глаголом to have («иметь»). Впервые зафиксированные в текстах XIII в., сочетания этого типа составляют ядро темпоральных метафор Корпуса, отличаясь наибольшим количеством фиксаций (8119 вхождений на стимул “have” + “time”) и неизменной стабильностью на протяжении XIX-XXI вв. Ср.:
(1) She must have time to recollect herself (C. Brown, Novels, 1827);
(2) How nice you have time to stop in (L. Watt-Evans, Split Heirs, 1993).

Время, метонимически соотносимое с деятельностью, предстает в рамках концептов, основанных на проекциях TIME IS A POSSESSION, TIME IS A RESOURCE,
TIME IS MONEY, TIME IS A COMMODITY, некоего рода субстанцией, используемой для достижения определенных целей.
В концепте, структурируемом метафорой TIME IS A RESOURCE, процесс рас139

поряжения субстанцией времени осмысливается в рамках подфреймов «использование ресурса» и «присвоение ресурса». Языковые средства экспликации идеи самостоятельного использования времени отличаются значительной вариативностью. В
текстах XIX в. регулярно используются сочетания с глаголами to spend («тратить»)154, to expend («тратить»), to give («давать»), to use («использовать»), to allow
(«предоставлять»), to devote («посвящать»), to bestow («давать»), to grant («уделять»),
to employ («использовать»), to put («вкладывать»), to yield («давать»). Ср.:
(3) He was determined not to expend time ... in vain (McHenry, J. The Wilderness, 1823);
(4) He was a prosperous merchant, who had made His busy days yield time for marrowy
books (Calvert, G.H. Cabiro, 1864);
(5) It is probable, that a person, who is regular and systematic in employing time, will accomplish thrice the amount, that could otherwise be secured (Beecher, C. E. Treatise on
Domestic Economy, 1970).

В ХХ в. данная группа пополняется глагольными конструкциями, эксплицирующими мысль о готовности уделить часть личного временного ресурса, напр. to provide time («предоставлять время», 1900155), to donate time («дарить, жертвовать время», 1930), to contribute time («жертвовать время», 1940), to supply time («обеспечивать временем», 1943), to offer time («предоставлять время», 1951), to dedicate time
(«посвящать время», 1993). Ср.:
(6) Each year thousands of individuals contribute time and service to municipal recreation
departments (Butler, G.D. Community Recreation, 1940);
(7) The level of funding is still tenuous, and many communities <...> donated time to continue arts programs once boosted by state... funds (Christian Science Monitor, 1996).

Подфрейм «присвоение ресурса» аккумулирует представления о ситуациях,
когда некий «внешний» субъект или какая-либо деятельность «отнимает» время,
принадлежащее данному лицу. В языке данное ментальное содержание эксплицируется посредством высокочастотного словосочетания to take time (букв. «брать время»)156, конструкциями с глаголами to consume («потреблять»), to absorb («поглощать»), to engulf («поглощать»). Ср.:
(8) “How's she been?” Kathleen said. All the rest of the people in the world have stopped
asking that question because of the way, once introduced, it spreads out and engulfs time
(Antlantic Monthly, 1994).

Синонимичные смыслы способно актуализировать сочетание to steal time
Выражение to spend time занимает пятое место по частотности среди глагольных сочетаний, имея
830 вхождений в Корпусе.
155
Здесь и далее четырехзначное число в скобках указывает на год первой фиксации словосочетания
в Корпусе.
156
Общее количество вхождений составляет 2556.
154

140

(«красть время»), дополнительно актуализирующее когнитивный признак «неправедного присвоения» чужого времени; контекстуальное значение этого сочетания варьируется от сугубо метафорического в текстах XIX в. (ср. пример 9, где реализуется
значение «отнимать время») до деметафоризированного буквального значения «кражи» в художественной прозе конца ХХ в. (пример 10):
(9) At the present moment agriculture claims all his leisure, and steals time that can ill be
spared from his clients (Ware, W. Probus; or, Rome in the Third Century, 1838);
(10) “So why did your dad lose his job this time?” the stranger asked. “He stole time,”
Mark said. “He what?” “They said he was a time thief, that he stole Mr. Ford's time. This
guy on the line next to him was a spotter and he kept track of all the time my dad went to
the bathroom and he turned my dad in. They said he went to the bathroom too much and
that was stealing Mr. Ford's time so they fired him” (Thomas, M. The Time Thief, 1999).

В рамках концепта, структурируемого метафорой TIME IS A RESOURCE,
время уподобляется материальной сущности – предмету, веществу, субстанции, которые человек использует по своему усмотрению; манипуляции со временем описываются глаголами семантики веса (to weigh time – букв. «взвешивать время») и счета
(to estimate time, to calculate time – «подсчитывать время»), напр.:
(11) Now he weighs time, Even to the utmost grain (Warner, S. Hills of the Shatemuc,
1852).

«Опредмеченное», «овеществленное» время в сознании говорящего может
подвергаться определенного рода физическому воздействию. На языковом уровне
мысль о возможности вмешательства в «структуру» времени выражается, в частности, посредством возникающих в ХХ в. сочетаний с глаголами to divert («отклонять,
отводить», 1928), to compress («сжимать», 1963), to contort («искривлять, искажать»,
1993), to deform («деформировать», 1993), указывающими на целенаправленное
влияние на субстанцию времени. Ср.:
(12) Their visuals compressed time and space, past and present (Ploughshares, 2004-2005);
(13) And where was the book he so desperately wanted? He must have it already, she reasoned, since he wasn't contorting time to look for that, too (McKillip, P. A., The Cygnet
and the Firebird, 1993).

В рамках концепта, структурируемого образной схемой TIME IS MONEY, на
темпоральную область проецируются понятия из сферы монетарных, денежных отношений. Время уподобляется капиталу, вкладываемому в определенное предприятие. Ср., в частности, особенности употребления метафорических выражений to

141

cost time («стоить времени»)157, to invest time («инвестировать время», в Корпусе с
1880 г.), to allocate time («распределять время», 1947):
(14) I am virtually a prisoner with all my time allocated to something long before hand always (Omtatah, Okoiti, Chains of Junkdom, 2001).

Отдельную группу составляют отрицательно маркированные оценочные
конструкции, указывающие на неразумное распоряжение «запасом» времени. Наряду с возникшими еще в XIV в. высокочастотными сочетаниями to waste time («тратить время даром»), to lose time («терять время»), в текстах XIX-XX вв. функционируют выражения to squander time («растрачивать, расточать»), to throw time (букв.
«бросать время»), to trifle time («тратить понапрасну»), to lavish time («расточать время»), to misspend time («зря тратить время»), to dissipate time («растрачивать, расточать время»), to exhaust time («истощать время»). Ср.:
(15) Said Ben Franklin, <...> “Do you love life? Then do not squander Time; for that's the
stuff Life is made of” (Saturday Evening Post, Jan.-Feb. 1977)158.

В языке находит свое отражение и противоположное «расточительству» обращение со временем – идея бережного расходования темпоральной субстанции. В
текстах XIX в. мысль об экономии времени актуализируется, в частности, посредством сочетаний темпоральных лексем с глаголами to save («беречь, копить»)159, to
economize («экономить»), to reduce («сокращать»), to reserve («откладывать»). Ср.:
(16) In a commercial city, banks greatly economize time and expense, in keeping accounts
(Tucker, G. The theory of money and banks investigated, 1839).

В ХХ в. данная группа расширяется за счет сочетаний с глаголами to balance
(«сохранять равновесие», впервые в 1947 г.), to minimize («уменьшить количество»,
1968), to ration («нормировать выдачу какого-л. продукта», 1976), to handle («обращаться», 1981), to manipulate («манипулировать», 1986). Ср.:
(17) The Melons had to ration time and space (Saturday Evening Post, Jan.-Feb. 1976).

Возникновение сочетания to cost time относится к первой половине XVII в.: “Readilie it may cost
him more time” (Letters and Journals, 1643) (Oxford English Dictionary, 2010).
158
Ср. другие примеры Корпуса: (а) The easel held the largest of many pictures, upon which she
had lavished time and study (Evans, A. Vashti, 1869); (б) Since his early years in Washington, when he
lived with Harold Sims, attache of the British embassy, and rushed from dinner to dance – since those
years he has sobered. “Now,” he says, “I have exhausted time in Washington. I am impinging upon
eternity” (Saturday Evening Post, 1941).
159
Сочетание to save time возникает во второй половине XVIII в.: “Every Inch that can be gained.. will
save much time and water in flashing from above” (Rep. Thames & Isis 20, 1790) (Oxford English Dictionary, 2010). В Корпусе сочетание to save time зафиксировано в 539 примерах.
157

142

Аналогичное концептуальное содержание актуализируют сочетания с переосмысленными глаголами физического действия to store («запасать»), to add («добавлять»), to gather («сосредотачивать»), to collect («собирать»), указывающие на рачительное обращение с самыми малыми «частицами» временной субстанции. Ср.:
(18) In anticipation of being away I have put through projects in days or weeks that otherwise might have dragged out over several months. In effect, I have... stored time (Updegraff, R. All the Time you Need, 1958).

Идея нехватки времени раскрывается посредством разнородных языковых метафор, среди которых высокой регулярностью отличается глагольное сочетание to
lack time («не хватать времени»):
(19) Education must not stop after high school and college. For many, going beyond these
levels is not possible because they lack time and money (USA Today Magazine, 2005).

Мысль о потребности во времени регулярно выражается при помощи устойчивых сочетаний to need time («нуждаться во времени»), to want time («нуждаться во
времени»), to require time («требовать времени»), to demand time («требовать времени»), to request time («испрашивать время»), to claim time («претендовать на [некоторое количество] времени»). Ср.:
(20) “She claims time to eat her meals. <...> Half an hour apiece, and half an hour in the
morning to rest – and two in the afternoon” (Gilman, C. P. What Diantha Did, 1909);
(21) Whenever the president wanted to deliver a speech on television, the press secretary
had to request time with each network separately (Stahl, L. Reporting live, 1999).

В тесной связи с базовой когнитивной составляющей «субстанциональной»
модели времени – идеей обладания временем – находятся деятельностные подфреймы «поиск [ресурса]» и «получение [ресурса]». В языке данное ментальное содержание эксплицируется сочетаниями с глаголами различной степени конкретности. С
одной стороны, это широкозначные глаголы to find («находить»), to get («получать»)
и абстрактные глаголы to gain («получать, приобретать»), to obtain («получать»); с
другой стороны – глаголы мгновенного физического действия, напр., to snatch («хватать»), подчеркивающие высокую скорость движения временного потока. Ср.:
(22) I must smooth it over, and gain time (Taylor, V. The Banker, 1819);
(23) He would find carpenters and masons working and people snatching time to look on
(Guthrie, A.B. The Last Valley, 1975).

В ряде случаев окказиональные языковые метафоры, актуализирующие подфрейм «поиск [ресурса]», указывают не столько на реальную действительность,

143

сколько на психологическое состояние субъекта. Ср. особенности использования выражений to crave time («жаждать времени»), to seek out time («выискивать время»):
(24) But she actually craved time by herself, sought it out as much as possible. (Hauser, E.
Nashville, 2005).

Своей предельной степени и «логического завершения» модель «овеществленного» времени достигает в уподоблении времени товару. В рамках метафорического
концепта, структурируемого концептуальной метафорой TIME IS A COMMODITY,
процесс «приобретения» времени метафорически соотносится с покупкой времени.
На лексическом уровне метафорический образ времени как покупаемого товара выражается посредством глагольного сочетания to buy time (букв. «покупать время»),
получившего переносное значение «выигрывать время». Ср.:
(25) Nodding knowingly is a vastly underrated means of communication, though one
highly valued among magazine editors who are expected to know a lot about everything,
which they don't. But they do know whom they can call to find out. Nodding knowingly
buys time (Witchel, A. Me Times Three, 2002).

Языковые реализации данной концептуальной метафоры отражают восприятие времени как предмета, которым можно обмениваться – to exchange time (1912),
to trade time (2003) – и который можно получить «взаймы», «в пользование» – to borrow time (1933). Ср.:
(26) “Have you considered trading time with your mother?” “How?” “You could ask her if,
for every ten minutes in Alexander's, she'll give you ten minutes in the toy department.”
(Hegi, U. Sacred time, 2003);
(27) “Next year,” says Hendricks, “I'm off to Jacksonville...” No matter, the Packers are
borrowing time. For the future there is Rookie Steve Odom (Sports Illustrated, 1974).

В текстах ХХ в. среди конструкций-реализаций образной схемы TIME IS A
COMMODITY намечается тенденция к буквальному прочтению темпоральных сочетаний to sell time («продавать время»), to hire time («брать время на прокат»), to rent
time («сдавать время в аренду»), to purchase time («покупать, приобретать время»), to
buy time («покупать время»). Ср.:
(28) The radio public will be swamped with addresses for every available hour from the
stations willing to sell time to the candidates and their supporters (Chicago Tribune,
1932)160.

В примерах подобного рода имеет место семантический эллипсис, своеобРаспространение получили также производные отглагольные формы, ср. особенности употребления в Корпусе выражения sold time (букв. «проданное время»): No matter what rules may be promulgated, the network executives of necessity wield an enormous discretionary power in their control of ac cess to the national radio audience, and the rules themselves are little more than codified expressions of
this power. This applies alike to free and to sold time (Harpers, 1935).
160

144

разная метонимическая конденсация: хрононим time замещает конструкции с более
специализированным значением «времени радиовещания».
Как показывают результаты анализа словесных реализаций метафор «экономической» модели времени, проведенного на основе корпусных данных, темпоральные концепты, структурируемые метафорическими схемами TIME IS A POSSESSION, TIME IS A RESOURCE, TIME IS MONEY, TIME IS A COMMODITY, отличаются в современном английском языке высокой степенью укорененности. Об этом
свидетельствует, на когнитивном уровне, значительная детализация фреймовой
структуры результирующих темпоральных концептов, на языковом – высокая степень регулярности их словесных экспликаций. В XIX-XX вв. происходит последовательное увеличение разнообразия языковых метафор. Возникающая в ХХ в. возможность буквального прочтения темпоральных метафор-реализаций концептуальных
схем TIME IS A COMMODITY (напр., to sell, to buy, to hire time) и TIME IS MONEY
(напр., to steal time) говорит о намечающейся тенденции к закреплению данных выражений в том сегменте ментального лексикона, который соотносится непосредственно с областью времени. Можно предположить, что у определенной части англоязычного сообщества их использование не приводит к активизации процесса концептуального проецирования из источникового фрейма («товар», «деньги») в область цели («время»), но их мыслительная обработка происходит непосредственно в
области цели, где они и хранятся, чтобы в нужный момент быть воспроизведенными
в качестве готовых единиц.
1.1.3. Техноцентричная модель времени и её реализации в английском языке
В настоящем параграфе ставится цель рассмотреть на материале Исторического корпуса американского варианта английского языка (Corpus of Historical American,
1810-2009)161 процесс формирования техноцентрической модели времени и проследить особенности её словесной экспликации.
Как свидетельствуют исследования в области социологии, компьютерные системы играют ведущую роль в определении «технологического облика» современности, оказывая существенное влияние на восприятие человеком времени и пространства. Информационные инновации, технологические прорывы, новые способы
В ряде случаев в качестве иллюстративного языкового материала используются примеры из
других источников, в частности, из Wiki-Corpus – корпуса, созданного на основе данных Интернетэнциклопедии Wikipedia (http://corpus.byu.edu/wiki).
161

145

деятельности во всех областях социальной практики являются основой постиндустриального развития современной цивилизации (Розенберг, 2010, с. 106). Возникшие в конце минувшего столетия концепты «удаленный труд» (“teleworking”), «дистанционное обучение» (“distant learning”), «мобильная занятость» (“mobile work”)
вносят изменения в темпоральные и пространственные модели, структурирующие
существование отдельных лиц и целых организаций (Lee & Sawyer, 2011, p. 295).
Интернет-технологии формируют человеческое сознание, стирают ранее существующие границы, переплавляя уже сложившиеся нормы и устои. Интернет-пространство становится метасредой для осуществления коммуникации, хранения и обработки неограниченного количества информации (Селютин, 2012, с. 122;
Ильинская, 2013).
Результатом экспансии компьютерных технологий становится тот факт, что
время в современном сетевом сообществе утрачивает свои онтологические свойства
линейности, необратимости, измеримости (Lee, 1999, p. 53). Ускорение экономики,
сопровождаемое увеличением темпа производства и потребления всё новых и новых
товаров, приводит к возникновению предпосылок для формирования новой модели
времени. В ней время предстает мгновенным (“instantaneous time”) и, более того,
безвременным (“timeless time”) (Bauman, 2000, p. 178; Castells, 2004, p. 37; Urry,
2002, p. 21; Odih, 2003, p. 294; Fuchs, 2014, p. 110). В этой утрате временем своей
ценности находит свое проявление «ценностный нигилизм как признак современной
эпохи» (Марьянчик, 2001, с. 13). Повсеместное внедрение настольных компьютеров,
ноутбуков, а в последние годы также «смартфонов», способствует формированию
нового типа времени, который именуется в зарубежной социологии сочетанием
“iTime”. Телекоммуникационные технологии и мобильная информация, лежащие в
основе “iTime”, делают человека «доступным» для внешнего мира практически в
любой момент времени и в любой точке пространства. В “iTime” – растяжимом, мобильном, «портативном» времени – стираются границы между личным и общественным временем, работой и досугом, между днем и ночью, временем и пространством.
Время “iTime” сжато и вместе с тем бесконечно, поскольку не ограничено естественными природными циклами дня и ночи (Agger, 2011, p. 119-125). Сетевое время
телекоммуникаций порождает хроническую рассеянность и темпоральный когнитивный диссонанс, сопровождаемый постоянной нехваткой времени (Fuchs, 2014, p.
112)162. Результатом становится социальная и физическая десинхронизация, под ко162

Акселерацию психологического времени стимулируют и «социальные сети» (“social networks”,
“social media”), получившие в последние годы чрезвычайно широкое распространение. Будучи про-

146

торой западные социологи понимают усугубление неспособности организаций и индивидов приспособиться к постоянному ускорению темпа функционирования общественных структур (Vostal, 2015, p. 72; Menzies, 2000, p. 76).
Проникновение в картину мира носителей английского языка новой, «компьютерной» реальности оказывает воздействие на особенности категоризации темпорального опыта. Когнитивный сдвиг в осмыслении времени эксплицирует возникшая в последней трети ХХ в. концептуальная метафора TIME IS A VIRTUAL ENTITY (ВРЕМЯ – ВИРТУАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬ). Структурируемый данной образной
схемой концепт аккумулирует представления о времени как о явлении компьютерного мира (см.: Коннова, 2005а, 2007, 2009; Рунова, 2012; Рожкова, 2012). В ходе метафорического проецирования в целевой фрейм «время» переносится информация о
качествах и отношениях, присущих источниковому фрейму «виртуальная сущность», а именно, такие свойства, как «абстрактность» (оторванность от природных
ритмов и человеческого существования), «высокая скорость», «стремление к мгновенности», «фрагментарность» (рис. 4).
качества:
абстрактность
фрагментарность
высокая скорость
мгновенность

Фрейм «Виртуальная сущность»

Фрейм «Время»

Рис. 4. Направление концептуального проецирования в метафоре TIME IS A VIRTUAL ENTITY

Первым по времени выражением, вербализирующим когнитивную схему
TIME IS A VIRTUAL ENTITY, является датируемое началом 1970-х гг. словосочетание computer time («компьютерное время»). Ср.:
(1) All that unused computer time – that was merely a resource to Harlie – a means, not an
end (David Gerrold, “When Harlie Was One”, 1972).

Атрибутивный оборот computer time, основанный на метонимическом переносе «деятельность, заполняющая отрезок времени → время» (“Activity for Time of the
Activity”), именует в приведенном примере период, проведенный за компьютером.
Контекстуальное окружение сочетания computer time с течением времени престранством авто-презентации (“presentation of the self”) и «аккумуляции знакомств» (“accumulation
of friends”), социальные сети ускоряют время, вызывая у пользователей стремление узнать, увидеть,
пережить как можно больше за единицу времени (Fuchs, 2014, p. 112).

147

терпевает ряд изменений. В текстах начала 1970-х – середины 1990-х гг. указанное
выражение ассоциативно связывается с профессиональной деятельностью человека,
первоначально – со сферой компьютерных технологий (ср. относящиеся к 19701980-м гг. примеры 2, 3), затем – с более широкой областью производственных отношений, торговых и банковских операций (ср. датируемые 1980 – сер. 1990 гг. примеры 4, 5):
(2) Using only thirteen seconds of computer time in a typical subversion of the Univac
1108, they were able to copy all data belonging to other users <...> for a full eight hours or
so (New Yorker, 1977-08-09);
(3) Besides costing the firms thousands of dollars in computer time, the incident was one
more irritating example of the vulnerability of systems that can <...> store information of
incalculable value (Time Magazine: 1981/01/12);
(4) Ask most managers which systems chew up the most computer time, and they will say
materials systems and accounting systems (R. W. Hall, Attaining Manufacturing, 1987);
(5) … The need for more computer time increases at an unacceptably high rate as the number of markers increases (Science News, June 1st 1990).

В этих и других подобных примерах обращение с «компьютерным временем»
ословливается, преимущественно, в экономических терминах «товара», «ценного ресурса», который может за определенную плату быть куплен и выгодно использован.
Ср. характерные примеры реализации в Корпусе концептуальных метафор COMPUTER TIME IS A RESOURCE / COMMODITY:
(6) The chains buy in bulk, everything from insurance and computer time to ordinary supplies. (The Nation, 12/15/1979);
(7) In London, 2,500 customers of a similar system called Prestel are charged for the telephone call to the computer, for each “page” of information used and for the computer time
consumed by the transaction. Average monthly cost is estimated at about $45 (U.S. News
and World Report, 1980);
(8) [They] lost jobs because the team wouldn't agree to follow unnecessary procedures and
waste valuable computer time (Compute, 1994);
(9) University of Illinois computer lab gave him what amounted to $100 million worth of
free computer time (Time, 1999).

В текстах конца 1990-х – начала 2000-х гг. сочетание computer time всё чаще
отсылает не к сфере профессиональных торгово-экономических отношений, но к области образования или досуга. В последнем случае оценочные импликации сочетания смещаются от нейтральных к отрицательным. Ср. примеры Корпуса, эксплицирующие общую идею вреда от избыточного, граничащего с привязанностью, увлечения компьютерной реальностью:
(10) Children and PC's Essay: Getting the Right Start. Too much computer time too soon
may be harmful. (Newsweek, 1998);
(11) Harvard's Orzack makes “contracts” with people to help them limit their computer
148

time. In the worst cases, Fearing sends patients to 30-day inpatient treatments (Chicago,
2000);
(12) If we trade sleep for work, sleep for commuting time, sleep for computer time, we
multiply the risk that we'll make a mistake that kills (Men's Health, 2006).

В текстах 1990-2000-х гг. сочетание computer time, наряду с первоначальным
метонимическим смыслом, начинает реализовывать и другое, более абстрактное значение «времени компьютерных систем». Ср.:
(13) … five-minute animation, with 16 images per second, that might take 100,000 years
of computer time (Smithonian, 1990);
(14) SETIhome users, collectively, have already contributed more than 300,000 years of
computer time (SanFran, 2000).

Денотатом сочетания computer time выступает в приведенном примере не реальное время, но специфическая форма темпоральности, внутренне присущая
компьютерным системам.
В соприкосновении с миром компьютерных систем физическое время воспринимается иначе, чем в естественном контексте природного времени. Физическое
время протекает для человека в компьютерном «мире» значительное быстрее, чем в
природе, оно «конденсируется», «сжимается» и сокращается. «Ускорение» времени
приводит к неадекватному восприятию традиционных периодов времени, которые
тяготеют либо к «сжатию», либо к «растяжению». На языковом уровне эти ментальные сдвиги отражаются гиперболическими или оксюморонными конструкциями,
включающими разноплановые по семантике длительности хрононимы. Ср. следующий пример Корпуса, в котором краткие отрезки реального, естественного времени
(“hours”, “days”) уподобляются сверхдолгим периодам компьютерного времени
(“eon” от греческого αἰών – «век, жизнь; вечность»):
(15) Every nucleus is protected from outside disturbances by its dense cloud of electrons.
That means that once you get its spin lined up, it will stay that way for hours or days – an
eon in computer time (Waldrop, M. Mitchell, Quantum Computing, Technology Review,
2000).

С появлением в начале 1990-х гг. и повсеместным распространением во второй половине последней декады ХХ в. системы Интернет содержательное пространство концепта «техногенное время» расширяется за счет нового элемента –
субконцепта «Интернет-время», для номинации которого с середины 1990-х гг. используется атрибутивное сочетание Internet time («время Интернета»). Ср.:
(16) All the cliches about Internet time running at hyperspeed are true. (PC World, 1997).

149

Адвербиальная конструкция “at hyperspeed” (букв. «на гиперскорости») ословливает ведущий когнитивный признак, проецируемый на область времени из ментальной области «виртуальная сущность» в рамках субконцепта «Интернет-время» –
идею высокой скорости, «сверх-краткости». Ср. другие примеры Корпуса, эксплицирующие ментальный образ «сетевого» времени:
(17) The Internet just has speeded everything up into Internet time, and there are some big
mistakes being made out there (CBS_Morning, 2004);
(18) … Hardware and software developers are trying to bring products to market in “Internet time” – that is, hyperfast (Popular Science, 2002);
(19) Internet time, though seemingly timeless, is also rapid (Geographic Review, 2000).

Когнитивные признаки «синхронности», «сверхвысокой скорости» движения
информационных потоков, лежащие в основании функционирования сети Интернет,
в ряде случаев закрепляются в смысловой структуре сочетания Internet time, составляя элемент его ядерной, интенсиональной части. Способность анализируемого сочетания актуализировать когнитивные признаки «мгновенность», «краткость» наиболее отчетливо проявляются в рамках предложной конструкции on Internet time
(букв. «в Интернет-времени»). Ср.:
(20) The dot-coms want their superfantastic branding campaign delivered immediately; they
want in on Internet time (Fortune, 1999);
(21) Now Michael was running on Internet time, trying to stay on top of a business that
morphed by the second … (NBC_Dateline, 2000);
(22) All this change is hurtling forward at an uncharacteristically hurried pace. For
decades the makers of telecom equipment put reliability above innovation, introducing
new-generation products only once every few years. Now they are forced to live on Internet time like everyone else (Forbes, 11/29/99).

Когнитивная характеристика «гиперскорости», центральная для концепта
«техногенное время», оказывает воздействие на восприятие естественного, природного, не компьютерного времени. На перцептуальном уровне его протяженность
«сокращается», а движение «ускоряется». В Корпусе это ментальное смещение эксплицируют высказывания, в которых в рамках сравнительных оборотов (“… rather
than…”) и уподоблений (“… look like”) совмещаются перцептуальные длительности
двух временных «миров» – исходные отрезки естественного времени и их «сжатые»,
«сокращенные» аналоги в мире Интернет-технологий. Ср.:
(23) … modern life, where 24/7 is a phrase that no longer needs explanation and “Internet
time” is a period that makes a New York minute look like an hour (Christian Science Monitor, 2000);
(24) … three months rather than every several years, as befits a world that runs on Internet time. (Fortune, 1999);
(26) … two days, rather than the usual few weeks. Call it business school on Internet time
150

(New York Times, 2000).

«Ускорение», «сжатие» времени, характерное для темпорального опыта взаимодействия с компьютерными системами, приводит к психологическим сдвигам в
восприятии реального времени. Мерилом длительности служат уже не природные
или социальные циклы, но компьютерные системы и скорость их работы. На словесном уровне это концептуальное содержание отражают, в частности, примеры употребления сочетания Internet time в едином микроконтексте с конструкциями семантики длительности “a long time” («долгое время»), “a long stretch” («длительный отрезок времени»):
(27) … could be three years before this ends. And that's a long time on Internet time
(CNN_LiveSat, 2000);
(28) … nine minutes on the site, Lepore says – which is a long stretch in Internet time
(Denver, 1999).

Именуя новое явление информационного мира, конструкция Internet time может становиться метонимическим именем эпохи, обобщенно указывая на современный этап взаимодействия времени, человека и техники. Ср.:
(29)...the youngest among them having begun five years ago, just before the dawn of Internet time. In 1995 a brilliant computer scientist named Jeff Bezos racked up a comparatively
puny $511,000 in first-year sales at his book-selling start-up. Since then he's built Amazon.com into the only kind of brand name that suits this era: one that derives its durability
by conveying a sense of always looking ahead (Hyatt, J. Transforming experiences, 2000).

Среди когнитивных характеристик, проецируемых на ментальную сферу времени в рамках концептуальной метафоры TIME IS A VIRTUAL ENTITY, центральное место занимает «абстрактность». Данный признак обобщает представления носителей языка об оторванности виртуального времени от природных ритмов и человеческого существования. Одним из проявлений «абстрагированности» сетевого
времени от устойчивых природных циклов стало создание в 1998 г. компанией
“Swatch” новой хронометрической системы, существующей только в рамках сети
Интернет и игнорирующей границы природных временных поясов. Для именования
новой системы измерения времени используется конструкция Internet time. Ср.:
(30) Swatch Internet Time (or beat time) is a decimal time concept introduced in 1998 by
the Swatch corporation as part of their marketing campaign for their line of "Beat"
watches. Instead of hours and minutes, the mean solar day is divided up into 1000 parts
called “.beats”. Each .beat is equal to one decimal minute in the French Revolutionary decimal time system and lasts 1 minute and 26.4 seconds (86.4 seconds) in standard time.
Times are notated as a 3-digit number out of 1000 after midnight. So, @248 would indicate
a time 248.beats after midnight representing 248/1000 of a day, just over 5 hours and 57
151

minutes. There are no time zones in Swatch Internet Time; instead, the new time scale of
Biel Meantime (BMT) is used, based on Swatch's headquarters in Biel, Switzerland
(https://en.wikipedia.org/wiki/Swatch_Internet_Time).

Характерное для новой системы измерения времени механическое деление
дня на 1000 «нейтральных», независимых от вращения земного шара отрезков
(“beats” – букв. «ударов»), отсутствие часовых поясов, подчеркивает предельную гомогенность, унификацию времени компьютерных систем. Это свидетельствует не
только о преодолении в виртуальном мире реального физического пространства, но
и коренной перестройке, фундаментальной трансформации перцептуального, психологического, субъективного времени. Оно лишается своей связи с природными хронометрическими циклами.
В конце 1990-х гг. для актуализации концепта «техногенное время», наряду с
именными сочетаниями computer time, Internet time начинает использоваться сложное существительное cybertime («кибервремя»). Греческий полуаффикс cyber- (от
κυβеρνάω – «управлять») был введен математиком Н. Винером в 40-х гг. минувшего
столетия как часть термина cybernetics («кибернетика»), используемого в настоящее
время для обозначения «науки об общих закономерностях процессов управления и
передачи информации в машинах, живых организмах и обществе» (Ожегов, Шведова, 1995, с. 267). Элемент cyber-, получивший широкое распространение в 1990-х гг.
(ср. cyberspace, cybercommunity, cyberlaw и т. д.), обобщенно отсылает к области
компьютерных технологий, преимущественно, связанных с системой Интернет (Целиков, 2013). Ср.:
(31) Three years ago – an eternity in cybertime – presidential candidates used the Internet
mostly as an afterthought for brochure-like biographies and occasional updates from the
campaign trail (Washington Post, 1999).

Гиперболическое отождествление в приведенном примере традиционно несоизмеримых временных единиц – хрононима year (“three years ago”) и слова-символа
eternity (неопределенный артикль – “an eternity” – подчеркивает хронометрическое
значение «периода») – имплицитно указывает на чрезвычайно высокую скорость
движения «кибервремени», мгновенно «отбрасывающего» недавние, с точки зрения
обыденного сознания, события в давно минувшее прошлое. Ср. другой пример Корпуса, в котором идея «ускорения» времени последовательно эксплицируется разнообразными лексическими средствами:
(32) Cyber-time has flattened the cycle and process of evolution, dramatically shortening
the breadth of its landscape. Cyber-time jumps over evolution to unleash upon us unrefined
152

change, producing sudden and dramatic shifts in the basic educational geography that supports and permits our daily work. It seems we have no time to react to change before we
are well within it and before the demands of its instigators must be met (Arts Education
Policy Review, Jul/August 2000).

Метафоры “to flatten the cycle … of evolution” («нивелировать цикл эволюции»), “to jump over evolution” («перепрыгивать через эволюцию»), “to shorten the
breadth of its landscape” («сокращать широту охвата»), усиливаемые атрибутивным
оборотом “sudden and dramatic shifts” («внезапные резкие сдвиги»), высвечивают
мысль о необратимых последствиях воздействия нового «кибервремени» на процессы познания. Заключительное утверждение “we have no time to react” («у нас нет времени реагировать») свидетельствует о предельном сокращении, даже исчезновении,
темпорального пространства естественной, не опосредованной техническими средствами когниции – внутреннего, субъективного временного пространства личности.
Проникновение на рубеже XX-XXI вв. Интернет-технологий во многие сферы
человеческой активности, «дублирование» и в некоторых случаях даже замещение
виртуальным Интернет-пространством социальной реальности находит свое отражение в системе хрононимов социального (общественного) времени. Одним из лингвистических проявлений этого процесса становится расширение сочетаемости полуаффикса cyber-, вошедшего в 2005 г. в состав неологизма Cyber Monday («киберпонедельник»). Хрононим Cyber Monday (также CyberMonday) является Интернет-аналогом устойчивого сочетания Black Friday («черная пятница»), которое отсылает к началу наступающего после Дня благодарения (Thanksgiving) предрождественских распродаж. Ср. следующие фрагменты статей в «CNN Money.com» и «Нью-Йорк
Таймc»:
(33) After Black Friday comes Cyber Monday. The Monday after Thanksgiving is a big
day for e-commerce; consumers will see more deals this year. While the “official” start to
the 2005 holiday shopping season kicked off for most retailers on “Black Friday,” or the
day after Thanksgiving, online merchants have their banner day on “Cyber” Monday. Cyber Monday, the Monday after Thanksgiving, is quickly becoming one of the biggest online shopping days of the year (CNN Money.com; 28th November, 2005);
(34) The name Cyber Monday grew out of the observation that millions of otherwise productive working Americans, fresh off a Thanksgiving weekend of window shopping, were
returning to high-speed Internet connections at work Monday and buying what they liked
(The New York Times, 30th November, 2005)163.
В русском языке калька киберпонедельник используется с 2012 г. Ср.: «28 января 2013 года прошел первый в истории Рунета киберпонедельник. Максим Фалдин, совладелец компании Wikimart,
анонсировал эту идею в рамках Online Retail Russia в декабре 2012 года. Акция была организована
под эгидой АКИТ Ассоциации компаний интернет-торговли. Собственные мини-киберпонедельники
могли проводить и независимые интернет-магазины» (Wikipedia 2015).
163

153

Специфические свойства нового, «компьютерного» времени находят свою экспликацию в языке посредством ряда адъективных конструкций. Наиболее ранним из
зафиксированных в Историческом корпусе сочетаний является выражение electronic
time («электронное время»), использованное в тексте 1981 г. для обозначения «темпоральной реальности» программного обеспечения космического корабля:
(35) Before the computers could be redirected, they had shut down the launch at T-minus31 seconds. “It was a race between finger time and electronic time,” said NASA
Spokesman Rocky Raab. “Electronics won” (Time Magazine, 16.11.1981).

С распространением Интернет-технологий смысловое наполнение анализируемого сочетания сближается со значением лексемы cybertime. Ср. следующий пример Корпуса, где выражение electronic time используется в едином микроконтексте
со словом cyber-reality:
(36) The ground of tradition and time for a thoughtful evolution collides with electronic
time and the impossible tenets of cyber-reality (Arts Education Policy Review 2000).

В текстах 2000-х гг. для обобщенного именования времени новых компьютерных технологий используется сочетание digital time («цифровое время»). Ср.:
(37) We are already adopting DVD players faster than we initially did VCR's <...> because
you can fast-forward or rewind in a click. Once people discover instant digital time, they're
suddenly too impatient to tolerate even a few extra seconds (New York Times, 2000).

Темпоральный концепт, структурируемый метафорой TIME IS A VIRTUAL
ENTITY, лишен, в силу своей сравнительной новизны, статичности и в настоящее
время всё еще продолжает оформляться как на когнитивном уровне, так и в виде соотносительных элементов языковой картины мира. Новые, нередко окказиональные
языковые реализации данного концепта регулярно возникают в текстах самой разной дискурсивной принадлежности. Приведем лишь один пример подобного типа –
сочетание virtual time («виртуальное время»). Отсутствующее в Историческом корпусе американского английского языка, оно зафиксировано в Wiki-Corpus (http://corpus.byu.edu/wiki), основанном на словарных статьях энциклопедии “Wikipedia”.
Конструкция virtual time отличается широким спектром конкретных, контекстуально
обусловленных значений и способно номинировать отдельные аспекты виртуального
образа времени, указывая на формы искусственно заданной, имитирующей реальность темпоральности. Ср.:
(38) After running the simulations for thousands of years in virtual time, the changes in
Earth's magnetic field can be studied (Magneto-hydrodynamics, Wiki-Corpus);
(39) This virtual time is a kind of temporal collage done with webcams from across the
154

world (Valery Grancher, Wiki-Corpus);
(40) They explain this concept as the mingling of virtual time and real time. This occurs in
TVisionarium as the viewer searches the televisual database in virtual time and experiences the consequences of this navigation in real time (Fair queuing, Wiki-Corpus).

Проведенное исследование позволяет сделать заключение, что во второй половине ХХ в. содержание темпорального опыта претерпевает существенные изменения вследствие погружения человека в оторванную от естественных природных циклов псевдореальность компьютерных систем и информационных Интернет-технологий. Возникает новая, «техноцентричная» модель времени, прототипический концепт которой структурируется метафорической проекцией TIME IS A VIRTUAL ENTITY. В процессе метафоризации из сферы источника «виртуальная сущность» на
область времени проецируются когнитивные признаки, свойственные сфере
компьютерных технологий, а именно «абстрактность» (независимость от природных
ритмов) и «сверхвысокая скорость», граничащая с «мгновенностью». В рамках новой метафорической модели происходит полная элиминация ценностного компонента в целевом фрейме «время». Результатом этого процесса, который можно назвать,
вследствие окончательной утраты ценностной составляющей, собственно деаксиологизацией, становится возникновение концепта «не-время», в котором отрицается
само существование времени. На языковом уровне метафорическая проекция TIME
IS A VIRTUAL ENTITY реализуется в форме ставших к настоящему времени устойчивыми словосочетаний computer time, Internet time, cybertime, virtual time, electronic
time. Вербализующие отдельные аспекты виртуальной модели времени, эти выражения ословливают процесс деформации («максимального ускорения», «сжатия», «сокращения») субъективного перцептуального времени в сознании носителей английского языка.
1.2. МЕТАФОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ ВРЕМЕНИ В РУССКОЙ
ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЕ МИРА: АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
1.2.1. Концепты христианской модели времени
и особенности их актуализации в русском языке XI-XX вв.
Цель настоящего параграфа – исследование ключевых аксиологически маркированных концептов, входящих в состав христианской модели времени в русской
языковой картине мира, установление базовых концептуальных метафор, лежащих в
основании исследуемых темпоральных концептов, а также рассмотрение особенно155

стей их вербализации в текстах XI-XX вв.
Категория «время» на протяжении столетий осмысляется в России в рамках
христианской парадигмы как в своих мировоззренческих, так и бытовых аспектах.
Ход времени и события, его наполняющие, рассматриваются не столько как следствие природных процессов, сколько как осуществление воли Божией (Лосев, 1994,
с. 85, Юрганов, 1998, с. 313; Найденова, 2003, с. 89). Время концептуализируется как
творение Божие, возникающее в момент сотворения вселенной. Творение мира и
времени воспринимается как свободный, «дарственный акт» Бога, подобный «щедрости поэта» (Лосский, 2004, с. 394).
В русской картине мира, так же, как и в картине мира англоязычного сообще ства, христианские представления о времени находят свое воплощение в форме концептов, структурным основанием которых являются метафорические проекции ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ. Единство ценностных координат, формируемых христианской мировоззренческой парадигмой, является причиной
того, что в русской концептуальной картине мира метафорическое проецирование из
областей «творение» и «дар» совершается по моделям, аналогичным описанным на
рис 1-2. применительно к англоязычному социуму. На языковом уровне концептуальные метафоры ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ находят свою реализацию в синкретичном единстве. Ср. фрагменты церковнославянских
песнопений службы Новолетия:
(1) Всея твари Содетелю, времена и лета во Своей власти положивый, благослови венец лета благости Твоея, Господи, сохраняя в мире люди и град Твой, молитвами Богородицы, и спаси ны (тропарь индикта).
(2) Исполняяй всяческая благости, Христе, Ты благорастворением и благоплодием,
благословенми венчаемо, многокружное лето рабом Твоим даруй (из канона индикта);
(3) Тихий ми, Христе, летный круг давай, Щедре (из канона индикта);
(4) Превечное Слово Отчее, иже во образе Божии Сый, и составивый тварь из не сущаго во еже быти, времена и лета в Своей власти положивый, благослови венец лета
благости Твоея, даруя мир церквам Твоим, и победы православным христианом,
благоплодие же земли, и нам велию милость (стихира индикта)164.

В древнерусский период сфера функционирования языковых реализаций метафоры ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ охватывает, наряду с Библией и литургическими
текстами, все основные виды дискурса – вероучительный (ср. пример 5), житийный
(6), канонико-юридический (7-9), мемориальный (10-12):
(5) Яко от тебе оцещение есть, яко от тебе милость и много избавление, и души наши
въ руку твоею, и дыхание наше въ воли твоеи. Донеле же бо благопризирание твое на
Ср. также: «Сей день, егоже сотвори Господь, возвозрадуемся и возвеселимся вонь» (прокимен
Воскресению, гл. 8; утреня Пасхи).
164

156

насъ, благоденствуемъ, аще ли съ яростию призриши, ищезнемь, яко утреняа роса
(«Слово о Законе и Благодати»; Митрополит Иларион, 1997, с. 54);
(6) Князю великому въ благовѣрствѣ многолѣтство даруи и блгодньство (ВМЧ Апр.
22-30, 1095. XVI в. [СлРЯ, 1975а, с. 192]);
(7) Мънога же лета даруи богъ сътяжавъшоуму евангелие се. На оутешение мъногамъ
душамъ кристианьскамъ (Остромирово Евангелие, 1056-1057гг.; Буслаев, 2004, с. 7);
(8) Желаю вашему высокородству отъ бога всемогущаго многолетства и сщастного
пребывания! (Рим. имп. д., 1420 г.);
(9) А избравъ и нарекши его великого Государя, Царя и Великого Князя Михаила Федоровича, всеа Русiи Самодержца… молили всесильнаго, в Троице славимаго Бога ... о
многолетном здравiи благовернаго, и Христолюбиваго и Богомъ избранного, великаго
Государя, Царя и Великаго Князя Михайла Федоровича всея Русiи, чтобъ всемилостивый Господь Богъ, отъ своея святыя и велелепные славы величестия своего, послалъ на
него великого Государя Свою святую милость, и умножилъ бы Господь Богъ летъ живота его, и царство его устроилъ мирно и немятежно, и ото всехъ врагъ непоколебимо на веки… (из грамоты утвержденной о избрании на Российский престол царем и
самодержцем Михаила Феодоровича Романова-Юрьева, 1613; Буслаев, 2004, с. 510);
(10) Человеколюбивыи богъ, даровавыи ми мирная лета животу, и въ нихъ здраву ми
быти сътвори и многоденьство ми бес пакости препроводи (Симоновская летопись,
1399);
(11) …по мале богопустну времени о семъ приспевшу, еже и бысть («Временник» Ивана Тимофеева; Памятники, 1987, с. 306);
(12) И подаде ему богъ время тихо и безмятежно от всехъ окрестных государствъ,
мнози же ему подружни быша (Летописная книга Семена Шаховского; Памятники,
1987, с. 364).

Концепты, проецируемые на фрейм «время» из фрейма «дар», организованы в
метафоре ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ на основе «центробежного» принципа. Точкой
смыслового притяжения отдельных концептуальных составляющих выступает концепт «податель [дара]», аккумулирующий представления о благом Создателе вселенной и «Творце веков» (стихира Благовещения, на хвалитех, гл. 1). В лексической системе древнерусского языка отдельные концептуальные составляющие метафорической проекции находят свою экспликацию, в частности, в семантике и функциональных особенностях сложных слов с корнем да-. Созданные по образцу греческих эти
лексемы передают новые, христианские понятия, выражая целостные комплексы типовых смыслов, значимых для древнерусского общества (Петрухина, 2012, с. 48).
Сложные слова, экплицирующие образ Подателя дара, отличаются в древнерусский
период предельно высокой ценностной отнесенностью, выступая именами Бога, от
Которого «всяко датие добро ... съходить» (Сказание о Борисе и Глебе XII-XIII вв.).
Ср.: дарователь, дародавец, дародатель – тот, кто дарует благо, ниспосылает благодать (о Боге); давец, датель – тот, кто дает, дающий (о Боге). Именами Творца являются сложные существительные с корнями жив-/жиз- и дав-/ дат-. Ср.: Живода-

157

вец, Живодатель, Жизнодавец, Жизнодатель – Тот, кто дает жизнь (о Боге)165. Ср.:
(13) Въздающе хвалу живодавцю богу, препроводившу нас връсту нощную (XI в.);
(14) Владыко Христе живодателю (Мин. Сент., 074; 1096 г.);
(15) Слава единому премудрому жизнодателю богу, яко…дарова животъ (XVII в.)
(СлРЯ, 1977, с. 100-109).

Аксиологическая значимость каждого мгновения земного бытия осмысляется
носителями русского языка в атемпоральной перспективе вечности. Ср. следующие
фрагменты церковнославянских песнопений, в которых ценностная природа времени эксплицируется посредством соположения единиц, именующих непродолжительные (день) и кратчайшие (час в значении «мгновение») отрезки времени, и слов-символов, отсылающих к образу вечности (вся веки, рай):
(16) Да никтоже нас унынием и леностию обложится, о братие! время делания, час
торжества: кто премудр убо во един день приобрести вся веки? (тропарь канона,
утреня вторника 3-й седмицы Великого поста);
(17) Разбойника благоразумнаго, во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене
древом Крестным просвети, и спаси мя (утреня Великого Пятка; Триодь постная,
2009).

Фрейм «дар» имплицитно содержит когнитивный признак «субстанциональность». На языковом уровне идея «вещественности» дара времени эксплицируется
посредством сочетаний с глагола семантики «обладания» имати с темпоральными
лексемами:
(18) Постом и молением себе очистим, и о убогих промышлением Богу угодим. Воздохнем, восплачемся тепле, яко имамы время обращения: да плача вечнаго сущаго в
пламени геены избавимся (утреня вторника 3-й седмицы Великого Поста);
(19) С разбойники на Кресте пригвоздивыйся Христе Боже, и язвою Твоею человеческое естество исцеливый, не презри мене <...> люте уязвеннаго, ни от единаго же
от преподобных исцелитися возмогшаго: исполу бо мертв есмь, кратчайший имея
жизни останок, на Тя имеяй Едину надежду, мертвым живот подающаго... (самогласен, утреня пятка 5-й седмицы Великого Поста; Триодь Постная, 2009).

В приведенных великопостных стихирах сочетания с глаголом имети, актуализируя абстрактную идею обладания, подчеркивают предельную аксиологическую
наполненность времени бытия. Мысль о ценности времени эксплицируется посредством соположения образов земной жизни – короткого отрезка («кратчайший …
жизни останок») – и вневременного пространства вечности. Деятельностное наполнение образа времени-дара, воспринимаемого в телеологическом контексте вечного
Тождественное концептуальное содержание актуализируют производные прилагательные –
семантические дублеты живодавный, живодарный, живодаровный, живодатный, живодательный,
напр.: А сего ради приими душа наша въ живодательные руце твои, Господи! (Курб. Ист., 222. XVI
в.) (СлРЯ, 1977, с. 101).
165

158

бытия, передают начальные конструкции инклюзивного императива в первом из
приводимых песнопений – «постом и молением себе очистим», «о убогих промышлением Богу угодим», «воздохнем, восплачемся тепле...».
Подфрейм «расходование времени» выражается в древнерусский период сочетаниями с глаголом иждивати (из ст.-слав. из-жити), основу внутренней формы которого составляет идея «использования», «расходования» самой субстанции жизни
(ср. Фасмер 1986, т. 2, с. 118). Глагольные сочетания высвечивают не только идею
ограниченности земного бытия, но и – в определенном контексте – идею неправильного его использования. Ср.:
(20) На спасения стези настави мя Богородице, студными бо окалях душу грехми, и
в лености все житие мое иждих: но Твоими молитвами избави мя от всякия нечистоты (стихира, Неделя о мытаре и фарисее; Триодь Постная, 2009).

В древнерусский период для актуализации отдельных содержательных аспектов темпорального концепта, структурируемого метафорой ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ,
регулярно используются сложные субстантивы с корнем благ-, ословливающие понятие о благе, охватывающее все стороны жизни человека (Сафонова, 2005, с. 165;
ср. Камчатнов, 1998; Колесов, 2004; Петрухина, 2017, с. 383). В семантике синонимичных темпоральных лексем с корнем благ- находят свое отражение различные
грани метафорического концепта «время-дар». Так, слова, образованные от корней
благ- и врем-, передают идею благополучного, безмятежного бытия, напр. благовременновати («жить в довольстве»), благовременный, благовременство («благополучие, благоденствие»)166. Ср.:
(21) И тебе, государю моему, во благовременствѣ здѣ на премногая лѣта пребывания... приискренно желаю (Истом. Лиц. Букварь, 49. 1691 г.; СлРЯ, 1975а, с. 196).

Близкое концептуальное содержание актуализируют состоящие из корней
благ- и ден- существительные благодение, благоденство, благоденствие («благополучие, благоденствие»). Ср.:
В XIX в. темпоральные лексемы с корнем благ- актуализируют идею материального довольства.
Ср.: благоденственный («благополучный»), благоденствовать, благоденствие, благоденство
(«благополучная жизнь, покой, мир и довольство»), благовременный («своевременный»), благовремение, благовременность («удобное время»), благополучие («благосостояние»), благопребывание
(«жизнь в благополучии») (Даль, 1956, т. 1, с. 91-93). К концу XX в. сохраняются только слова
благовремение (разг., шутл.), благоденствовать, благоденствие («спокойное, счастливое состояние,
жизнь в довольстве, полная обеспеченность») (Ожегов, Шведова, 1995, с. 46). Уменьшение числа
композитов с компонентом благ- объясняется тем, что из русской языковой картины мира уходит понимание вечности как «важной категории человеческого бытия, определяющей не только духовную,
но и всю жизнь человека в целом» (Петрухина, 2012, с. 48).
166

159

(22) А ныне въ Киевскихъ странахъ далъ Богъ тишина и благоденствие (1682 г.);
(23) Молимъ Господа Бога … да подастъ свѣтлому вы царствию многолѣтной животъ, здравие тѣлесное съ душевнымъ спасениемъ, благоденствие и благопоспѣшение (ПСЗ II, 957. 1688 г.; СлРЯ, 1975а, с. 200-210)167.

Лексемы, включающие корни благ- и жи-, благ- и быт- передают наряду с
темпорально-бытийным значением также более сложные аксиологические смыслы,
восходящие к идее духовной, нематериальной ценности: благожизние, благожитие
(«благополучная, счастливая жизнь»), благожительство, благопребывание («добродетельная жизнь») (СлРЯ, 1975а, с. 203), благобытие («благосостояние, счастливая
жизнь»), благопребытный («сопровождаемый благом»), благопребывательный
(«пребывающий в благополучии») (Дьяченко, 2007, с. 39, 43). Ср.:
(24) Подобаетъ намъ выну освещати люди сущыя во тме неведения светомъ благожительства и всякаго духовнаго о Бозе наказания по Христову словеси (1676 год,
СлРЯ, 1975а, с. 203).
(25) Недоумею по достоянию написать твоего житиа, и благонравиа, и благопребывания, словесъ же и учения, и о делех руку твоею и всехъ прочихъ по ряду (Житие свт.
Стефана Пермского, XV в.; Там же, с. 211).

В комплексном метафорическом образе времени-дара идеи горнего и дольнего, материального и духовного предстают в неразрывном единстве. Ср.:
(26) Да утвердитъ же [Господь] и устроитъ царство его въ родъ и родъ благовременно, благоденьственно, вечно, благостройно же и безмятежно и во всехъ благихъ преизобильное гобзо (Ж. Ал. Нев., 121, 1594 г. ~ XIII в.);
(27) Лукавии же измаилтяне…не терпяхуть зрети исполнения земли Русския и
благовременьства христианьска, многажда покушашеся приити разорити таковыа
красоты величества (1409 год) (СлРЯ, 1975а, с. 195-196, 221).

В ряде случаев в фокусе внимания оказывается только один из ценностных
компонентов – так, лексемы с основой благоденств- в некоторых контекстах отсылают к образу материальных благ, приобретая при этом отрицательную коннотацию.
Ср., в частности, следующие примеры, в которых неправедное земное благополучие,
обобщенно именуемое благоденствием, противопоставляется вечному воздаянию:
(28) Мнози же правдивии, за малая съгрешения зде восприемлют, а многия видимъ
злыя здравыя телесы и благоденствующа, но онамо будет таковым велми люто (XIVXV вв.);
(29) Здешнее имъ благоденство дано въ тамошняго место (1647 г.);
(30) [Бог] многимъ же нечестивымъ и грешнымъ благожизние и благочадие и благоСинонимичное значение выражают лексемы с корнями добр- и ден-. Ср. доброденство («благополучие, счастье»): Темъ и Богъ вся прошенья его свершаше и исполни лета его в доброденьстве
(Лаврентьевская летопись, 1377 г.) (СлРЯ, 1977, с.261); доброденствовати («быть счастливым,
благоденствовать»): Доброденьствуя зело, всеми благынеми…украшаяся (Житие Александра Ошевенского, 1567 год) (СлРЯ, 1977, с. 261).
167

160

денствие даровавъ (1656 г.) (СлРЯ, 1975а, с. 201-202).

Подфрейм «получение дара» актуализируется посредством лексем со сложной
основой благополуч-, во внутренней форме которых смысловой компонент «получение» присутствует в значении корня луч- (ср. рус. коли Бог лучит – «если Бог даст»
[Фасмер, 1986, т. 2, с. 538]). В древнерусский период лексемы благополучный (благолучный), благополучие (благополучение, благополучество), благополучливый регулярно функционируют в темпоральных контекстах. Ср. примеры XVII в.:
(31) И умилосердися богъ на люди своя, время благополучно подаде, и возвеличи
царя и люди, и повеле державствовати тихо и безмятежно, во благонравии живущее…И подаде ему богъ время тихо и безмятежно от всехъ окрестных государствъ,
мнози же ему подружни быша (Летописная книга Семена Шаховского, XVII в.; Памятники, 1987, с. 360);
(32) Благословяше его Богъ въ намерении…победу дая на супостаты и всяко благополучие (1674 г.; Там же, с. 209).

В проецируемом на фрейм «время» фрейме «дар» связующим звеном между
подфреймами «податель [дара]» и «получатель [дара]» выступает подфрейм «отношение к подателю», принимающий форму этического концепта «благодарение». На
словесном уровне подфрейм часто остается невыраженным, присутствуя имплицитно. Если указанное мыслительное содержание эксплицируется, для его вербализации регулярно используются лексемы со сложной основой благодар-. Ср.:
(33) Сему князю великому Михаилу Александровичю изрядне стоящу и градъ и люди,
и людемъ всемъ благовременнующе обилне и всемъ благодарящимъ Господа Бога о
таковемь благовременнемъ пребывании града (Симеон. лет., 145, 1399 год, Там же).

В текстах XVII-XX вв. концепты, возникающие в результате метафорического
проецирования ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ, регулярно
актуализируются посредством языковых конструкций, имеющих устойчивый характер и приближающихся в своей формализованности к языковым клише. Их употребление, вместе с тем, продолжает оставаться осознанным. Значительное число подобного рода конвенциональных языковых метафор, эксплицирующих метафорические
концепты «время-творение» и «время-дар» встречается в частной переписке XVIIXX вв. Так, письмо супруге от 28 июля 1654 года царь Алексей Михайлович заканчивает пожеланием многолетствовать и уповать на Бога:
(34) Многолетствуйте, светы мои, во веки и на веки и со мною и с женою и со всеми
детми нашими, и уповайте на Бога! Той сотворит на пользу нам и вам! Без Него же
ничто может состоятися (Письма русских государей, 1896).

161

В текстах второй половины XVII в. находим примеры многократно повторяемых словосочетаний Бог хранит милостию, милостию и долготерпением Божиим
живы, дал Бог здорово, буди покровен десницею Бога, впредь его Создателева воля,
до воли Божии. Выражения дай Боже, Бог изволил, слава Богу находим во множестве и в документах Петровской эпохи – письмах императора и его близких. Ср.:
(35) Поздравляю вам сим торжественным днем русского воскресенья [годовщина полтавской победы – прим. наше, М.К.]; только сожалею, что розна празднуем, также и
позавтрешней день святых опостол – старика твоего именины... Дай Боже скоряя
нынешние дни прошли, дабы к вам скоряя быть. Вода, слава Богу, действует хорошо, и
надеюсь в неделю от Петрова дни кур окончать (письмо Петра I царице Екатерине I;
цит. по: Письма русских государей, 1861а, с. 71);
(36) Любезнейшая Государыня племянница! Объявляем вам, что всемилостивый Бог
дватцатиоднолетную войну благим и пожелаемым миром благословить изволил, который мир заключен августа в 30 день в Нейштате, и оным вас поздравляем (Петр I
герцогине Мекленбургской Екатерине; Письма русских государей, 1861, с. 75).

В новогодних поздравительных письмах Петровской эпохи употребляются выражения да сподобит вас Всевышний многих новых лет достигнуть, дабы всевышний Бог в сей год благословил, напр.:
(37) Не мог не оставить по моей должности Ваше Величество, купно с Их Высочествы дражайшими детми вашими, наставшим новым годом поздравить. Желаю, да
сподобит вас Всевышний и в предъидущие времена многих таких новых лет достигнуть при всякой совершенной целости здравия вашего (князь А.Д. Меншиков царице
Прасковье Федоровне, 4.01.1717; Письма русских Государей, 1861, с. 9).

Объединяющим началом для разнородных по форме и содержанию языковых
экспликаций концептов, структурируемых метафорами ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ, является общая для русского обыденного сознания
пресуппозиция: время человеческой жизни находится «в деснице Божией», и события происходят в ней, потому что «угодно так промыслу Божию, по распорядку которого течет вся наша жизнь…» (из письма протоиерея И. Сырохнова графу А.А.
Аракчееву, 1809 г.; Дубровин, 2006, с. 16). В эпистолярном дискурсе конца XVIII –
начала XIX в. широко используются устойчивые метафорические и метонимические
выражения: во власти Божией, милость Божия, благодеющая десница Божия, Божия помощь, даст Бог, дарованный от Бога, угодно промыслу Божию, буде угодно
Провидению, в руках (Божиих). Ср.:
(38) Я во власти Божией, но дела Ваши не потерпят остановки до последней минуты
(из письма Г.А. Потемкина Екатерине II, 6.09.1791; Екатерина II, 1997, с. 468);
(39) При сем несчастии ощутительно оказалась милость Божия в случае, превосходящем всякое вероятие...Сии случаи убеждают видеть десницу Божию нам благодеющую (из письма Г.А. Потемкина Екатерине II, 22.08.1788; Там же, с. 308);
162

(40) Бог милостивый отдалил от нас ужасы войны…Станем молить Его и надеяться,
что благословит нас вкушать плоды спокойствия и внутреннего благоустройства…
Может быть, наставший год принесет мир всенародный, буде угодно то Провидению
(М.В. Храповицкий А.А. Аракчееву, 7.01.1813; Дубровин, 2006, с. 73).

К числу наиболее распространенных в частной переписке XIX в. относится
пожелание долголетия, закрепленное в форме устойчивого словосочетания Дай Бог.
При всем устойчивом характере словосочетания Дай Бог, оно не теряет своего семантического наполнения, о чем свидетельствует, в частности, игра слов в письме
А.С. Пушкина М.Н. Загоскину:
(41) Михаил Николаевич, прерываю увлекательное чтение Вашего романа, чтоб сердечно поблагодарить Вас за присылку «Юрия Милославского», лестный знак Вашего
ко мне благорасположения...Дай Бог Вам многие лета – то есть дай Бог нам многие
романы (Загоскин, 1983).

Наряду с устойчивым словосочетанием дай Бог убеждённость в помощи свыше находит открытую экспликацию в высказываниях с перформативным глаголом
верить. В письмах П.А. Столыпина 1905-1907 гг. событийное содержание эпохи, характеризуемое метонимическими сочетаниями [время] тяжелое и ужасное, трудные исторические минуты, противопоставляется тому внутреннему убеждению в
конечном торжестве правды, которое именуется верой. Ср.:
(42) Время, правда, тяжелое и ужасное, и я согласен с Тобою, что отсутствие правительства создает невыносимое положение. Дай Бог пережить кризис, и дождаться
светлого времени или хоть просвета (из письма князю Н.П. Урусову, 22.08.1905, Саратов; Столыпин, 2007, с. 617);
(43) Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть
шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то,
что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает (из письма О.Б.
Столыпиной, 26.04.1906; Столыпин, 2007, с. 605);
(44) Я крепко верю, что Господь ведет Россию по предуказанному Им пути и что Вашему Величеству предстоит еще счастье видеть ее успокоенною и возвеличенною (из
письма Николаю II, 2.06.1907; Столыпин, 2007, с. 36).

В XX в., несмотря на политические катаклизмы, в частной переписке попрежнему продолжают употребляться выражения молим Бога, пошли Вам Господи:
(45) Дорогой Илья Ефимович! Здравствуйте! Мы еще живы – любим Вас, думаем о
Вас, молим Бога, чтобы наступила минута, когда можно будет с Вами увидеться (из
письма К.И. Чуковского И.Е. Репину, 1919 г.; Репин, Чуковский, 2006, с. 129);
(46) Поздравляю, дорогой Именинник, и пошли Вам Господи здоровья и благоденствия на долгие-долгие годы, Вам обоим. Крепко-неразрывно быть и пребыть до последнего срока земного делания. Много увидите, много сотворите, – сие да будет! (из
163

письма И.С. Шмелева И.А. Ильину, 1934 г.; Ильин, 2000, с. 435).

Другой областью функционирования реализаций концептуальных метафор
ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ выступают тексты научного (гуманитарного, прежде всего, философского и теологического) дискурса. Ср.:
(47) Дивный дар времени – с неисследимым началом и неведомым концом... Всего
один кратчайший, светлый миг длительности, скользящий из будущего в прошлое, пожизненно непреходящий, раскрывающий нам сразу две перспективы – утрачиваемого
богатства в прошедшем и обетованного богатства в будущем (Ильин, 1994, с. 546548).

Проведенное исследование позволяет заключить, что в картине мира носителей русского языка концепты, входящие в состав ценностного сегмента категории
«время», на протяжении продолжительного периода структурировались метафорическими схемами ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ. Концептуальное проецирование структуры источниковых фреймов «творение» и «дар» протекало здесь по модели, аналогичной той, которая была выявлена на основе анализа
англоязычных данных. Это дает основание предположить наличие универсального
для христианской мировоззренческой парадигмы механизма метафорической концептуализации времени как ценности, соотносимой с ценностью абсолютной. Как и
в английском языке, словесные реализации концептуальных метафор ВРЕМЯ –
ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ отличаются в русском языке высокой
степенью регулярности и засвидетельствованы в текстах всех периодов развития
русского языка – от «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона (1038 г.)
до частной переписки и гомилий нынешнего столетия. Наибольшим разнообразием
реализации указанных метафор отличаются в текстах древнерусского периода, где
метафорические модели находят свою экспликацию не только на лексическом и
фразовом уровнях, но и на уровне морфем, где они обладают объяснительным потенциалом для сложных слов с корнем да- (дар- / дат- / дав-). Регулярное использование языковых метафор, актуализирующих схемы ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ, ВРЕМЯ
– ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ, привело к узуализации многих из них. Словосочетания дай/
пошли Бог, благослови Бог, с течением времени ставшие стереотипными, не нуждавшимися, как может на первый взгляд показаться, в осмыслении и рефлексии, не теряли, вместе с тем, своего когнитивного наполнения. Часто именно они приоткрывали внутреннюю, не всегда осознаваемую, основу человеческой жизнедеятельности
(ср. Найденова, 2003, с. 63), указывая на своеобразный «духовный код» сознания
русского человека, на его внутренний темпоральный опыт.
164

Отметим, что в русской картине мира, как и в англоязычной, наблюдается последовательное сужение области функционирования словесных реализаций концептов христианской модели времени. Так, в древнерусский период концептуальные метафоры ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ и ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ актуализировались
во всех типах дискурса (литургическом, вероучительном, житийном, канонико-юридическом, мемориальном). В ХХ в. сфера распространения метафор ограничивается
религиозным и, отчасти, научным (философским) дискурсами. Причиной является
не только общий для всего европейского мира процесс секуляризации, но и социально-политические катаклизмы, приведшие в ХХ в. к насильственному вытеснению веры на периферию русской картины мира.
1.2.2. Концепты экономической модели времени в русском языке XVIII-XXI вв.
Цель настоящего параграфа – проследить на материале данных Национального корпуса русского языка (конец XVII в. – настоящее время) процесс возникновения
в русской языковой картине мира XVIII-XXI вв. концептов, входящих в состав экономической модели «овеществленного» времени.
В русской языковой картине мира начало процесса изменения представления о
ценностной отнесенности времени приходится на первую половину XVIII в. Восемнадцатый век – эпоха петровских преобразований, затронувших все сферы общественной жизни. Как отмечают исследователи, «этот переворот был направлен на самые основы русской культурной парадигмы. Религиозная по своему характеру, во
многом повторяющая византийский образец и ориентированная на духовные ценности культура в России была преобразована в культуру светскую, европеизированную
и опирающуюся прежде всего на ценности профанные» (Берестнев, 2012б, с. 237).
Церковная реформа Петра представляет собой «властный и резкий опыт государственной секуляризации» (Флоровский, 1991, с. 82). Её итогом становится поляризация бытия России168. Одной из новаторских тенденций эпохи является стремление
взять время «на учет» (Берестнев, 2012б, с. 239) с тем, чтобы «правильно», т. е. рационально, его использовать. Возникают новые концепты, структурируемые мета-

форическими схемами ВРЕМЯ – РЕСУРС, ВРЕМЯ – СОБСТВЕННОСТЬ. В ходе
метафорического проецирования, аналогичного тому, который был описан выше
168

«Русская душа раздваивается и растягивается в напряжении между двумя средоточиями жизни,
церковным и мирским. <...> “Табель о рангах” заменяет и символ веры, и самое мировоззрение. Со знание… экстравертировано до надрыва. Душа теряется, … растворяется в этом горячечном прибое
внешних впечатлений и переживаний» (Флоровский, 1991, с. 83, 114).

165

на материале английского языка, на явления темпоральной сферы здесь проецируются когнитивные признаки и отношения, свойственные предметной сфере –
«субстанциональность», «ограниченность», «полезность».
Наиболее ранние словесные экспликации концепта, основанного на метафо-

рической проекции ВРЕМЯ – РЕСУРС, относятся к первой четверти XVIII в. Абстрактный образ времени как независимой «субстанции», требуемой для выполнения определенного действия, выражается в появлении глагольного сочетания требовать времени, датируемого Корпусом 1726 г.:
(1) Ежели таковую плотину строить рубленую и насыпать землею, то надобно до 500
человек работников и станет по малой мере в три тысячи рублев, сию же пятьюдесят
человеки и едва более 300 рублев зделать удобно. Оные земляные плотины, ежели повредятся, то починка требует времяни и иждивления немалого, а сию в неколико часов тремя человеки починить возможно. Сверх того, при оных земляных плотинах и
то великой вред, что великое число леса требуют и тем заводы в угле и дровах оскужают. (В. Н. Татищев. Записка Екатерине I о результатах поездки в Швецию, 1726).

Объединение в сочинительной конструкции с глаголом требовать лексем время и иждивление помещает время в один ряд с другими ресурсами, необходимыми
для сооружения деревянной плотины (ср. «великое число леса требуют»).
Отделение времени от категории бытия находит свое словесное выражение в
появлении датируемых первой третью XVIII в. сочетаний с прилагательными-посессивами, напр., собственный, свой. Местоименные конструкции выступают ведущим
средством экспликации концепта, структурируемого метафорой ВРЕМЯ – СОБСТВЕННОСТЬ и формирующегося вокруг идеи самостоятельного обладания и распоряжения временем своей жизни. Ср.:
(2) Ибо если кто во младости, ни о чем полезном прилежа, отеческим имением в роскошности, то есть играх, ядении и питии, любви женской и т. п., наилучшее свое время
препроводил, пришед в возраст мужества, сил и имения лишены, а способности к приобретению своего благополучия не имея и от людей уничтожаем, хвалит прежния
свои лета (В. Н. Татищев. Разговор двух приятелей о пользе науки и училищах, 1733).

Выдвижение в центральную часть темпоральной картины мира идеи рачительного отношения ко времени приводит в 40-80 гг. XVIII в. к возникновению сочетаний существительного время с акциональными глаголами и отглагольными существительными, ословливающими подфрейм «использование [ресурса]» (напр., тратить время169, пользоваться временем, употреблять/ употребить время, употребление времени, распоряжение временем). Ср.:
169

Сочетание терять время – калька французского perdre temps (СлРЯ XVIII в., 1988, с. 133).

166

(3) Я не хочу тратить времени для наук: они мне не нужны. Чины получаю я по милости моего дядюшки, гораздо еще преимущественнее пред теми, которые в науках
погубили молодые свои лета. Деньги на мое содержание жалует мне батюшка, а когда
недостает оных, тогда забираю в долг, и мне верят. (Н. И. Новиков. Живописец, 1775);
(4) Никакого в распоряжении времени порядка нет: день делают ночью, а ночь днем.
(Д. И. Фонвизин. К родным, 1777-1778);
(5) «Вот люди, – подумал я, – которые, как кажется, пришли сюда только для того,
чтоб пользоваться хорошим временем и употребить его для рассуждения. Конечно,
это философы: поспешу узнать мысли сих счастливых людей, которые умеют пользоваться хорошей погодою, не тратя времени в пустых беганиях по аллеям, но употребляют его для умного рассуждения» (И. А. Крылов. Почта Духов (1789).

Обращает на себя внимание, что из возможных вариантов оценки целесообразности «использования» времени в языке эксплицируется, как правило, мысль о
неправильном расходовании временной субстанции, тогда как «правильное» использование времени не маркируется (ср. Берестнев, 2012б, с. 253). Подтверждением
тому является более ранее, по сравнению с другими глагольными сочетаниями этого
типа, вхождение в общеязыковой узус сочетания терять время (в Корпусе с 1747 г.),
а также разнообразие адвербиальных и предложных конструкций с глаголом тратить, указывающих на неправильное времяпрепровождение. В речевом употреблении смысл «напрасного использования» регулярно усиливается наречиями попусту/
по-пустому, даром, напрасно. Ср.:
(6) Лутчее владение, чтоб выбрав людей и вручить им дела по их талантам; а вышнее
и совершенное владение есть, чтоб своими помощниками владети. Должен их усматривать, воздерживати, исправляти, поощряти, возвышати, низити, переменяти места
и всегда держати их в руках. А чтоб все свидетельствовать самому, то уже стало неверность и недостойность. Се предати себя в ненависть, малого ради дела, теряти
время и теснити умы свободные, к великим делам годные. (М. В. Ломоносов. Похождение Телемаково, сына Улиссова (перевод), 1747);
(7) Я перевожу … «Леара» собственно для бенефиса Шушерина, по его просьбе, и
если бы не был уверен, что он хорошо его сыграет, то, конечно, не стал бы тратить
время попустому. (С. П. Жихарев. Записки современника (1806-1809).

Для ословливания идеи бессмысленного уничтожения времени в 1780-х гг. начинает использоваться заимствованное из французского языка выражение убивать
время (фр. tuer temps). Ср.:
(8) Должно быть забавным в обществе, уметь убивать время и делить его весело; а к
сему нужна только одна наука – играть в карты: она заменяет в большом свете все
другие науки. (И. А. Крылов. Мысли философа по моде, 1792).

Заимствованная природа сочетания убивать время в конце XVIII в. продолжает отчетливо осознаваться. Ср. следующее высказывание в «Письмах русского путе-

167

шественника» Н. М. Карамзина, где оно именуется «галлицизмом»:
(9) Не знаю, продаются ли в Цирихе карты; по крайней мере в них здесь никогда не
играют и не знают сего прекрасного средства убивать время (простите мне этот галлицизм), средства, которое в других землях сделалось почти необходимым. (Н. М.
Карамзин. Письма русского путешественника, 1793).

«Резкая», «неожиданная» образность рассматриваемого сочетания, ощущаемая носителями русского языка в первые годы после его заимствования, могла становиться основой для возникновения новых метафор времени. Ср. следующие фрагменты пространной «новогодней» сатиры И. А. Крылова, где в создании развернутого метафорического образа бездумного «уничтожения» времени участвуют, наряду с
ключевым, вынесенным в название «Речи» словосочетанием убивать время, многочисленные синонимичные окказионализмы:
(10) Любезные слушатели! Наконец сбыли мы с рук еще один год, убили триста
шестьдесят шесть дней и можем сказать торжественно: не видали, как прошло время! <…> Может быть, критики скажут мне в возражение, что слово мое бесполезно;
что доселе убивали мы время без всякого поощрения ораторов; что молодые люди
наши, воспитанные в глазах французских гувернеров и в виду гончих и борзых собак, наполняются с младенчества благородною страстию расточать время; что по
прошествии юношества учители отдают их с рук на руки французским ростовщикам,
иностранным магазейнам и театральным сборщицам сердец; что в сем новом свете
получают они новые способы убивать время и иногда в одной переписке векселей не
видят, как проходят целые годы, или, не имея наследственного достатка, трутся около
глупых Мидасов, побужденные благородною ревностию истреблять монополию в
деньгах, и таким образом ... сбывают неприметно с рук последнюю половину своего
века; что все это делается без помощи убеждений; что, наконец, нужно только человеку броситься один раз в большие общества, и он будет иметь удовольствие умереть, прежде нежели приметит, что он жил на свете. <…> Редкая вещь! имея храбрых воинов, он надеялся сожечь Карфаген и возвратиться домой на новых судах, то
мы, сожигая, так сказать, наше время, не имеем никакой надежды возвратиться к нашему младенчеству и, следовательно, всякую минуту превосходим Сципиона мужеством. Великий Тит плакал, говорят, о том дне, который проводил, не сделав доброго
дела, но мы – о, пример истинного великодушия – мы проживаем лет по пятидесяти по-пустому и ни разу о том не поплачем! <...> Замотов подает вам другого роду
образец, как убивать время. Вооружась против него, рассекает он уже мысленно
будущий год на тысячу частей, чтобы разбросать их по кофейным домам, по маскарадам и по вечеринкам; сбирается глядеть на все и ничего не видать, говорить все и
ничего не думать. Везде старается он поспеть. Всегда занят и никогда ничего не делает. <…> Подборов, вооружася бесчисленными дюжинами карт, выступает против
нового года и назначает себя к продолжению благородного ремесла метать неусыпно направо и налево. (И. А. Крылов. Похвальная речь науке убивать время, говоренная в новый год, 1793).

Концепт, возникающий в результате метафорической проекции ВРЕМЯ – РЕСУРС, аккумулирует представления о возможности свободного использования времени как некоей «автономно» существующей субстанции. К числу его русскоязыч168

ных реализаций относятся возникающие в первой трети XVIII в. глагольные сочетания, отсылающие к идее самостоятельного «поиска» времени. Наиболее раннее из
них – выражение избирать время, датируемое в Корпусе 1721 г. Ср.:
(11) Должен убо учитель Богословский не по чужим сказкам, но по своему ведению
учить и, иногда избрав собственное время, показать в книгах и ученикам своим, чтоб
и они известны сами были, а не сумнились бы, правду ли говорит, или лжет учитель
их. (Петр I. Регламент или устав духовной коллегии, 1721).

Во второй половине XVIII в. возникают сочетания с глаголом находить (1762)
(с 1790 также с формой совершенного вида найти). Ср.:
(12) Находи время и ежедневно понемногу, но обязательно и ежедневно, подбрасывай в душу, как в желудок, слово или сентенцию, и, как огню пищу, понемногу добавляй, дабы питалась и росла душа, а не подавлялась. (Григорий Сковорода. Из
переписки Григория Сковороды с Михаилом Коваленским, 1762).

В 1780-х гг. группа сочетаний, именующих активное распоряжение со временем, пополняется за счет конструкций с глаголом выиграть (1783), расширившим
свою исходную семантику и приобретшем метафорическое значение «получить преимущество в чем-л.» (Ожегов, Шведова, 1995, с. 109). Ср.:
(13) … Думая выиграть время, отец мой принял намерение ехать со мною ко всем
свойственникам сам без отсылки (Д. И. Фонвизин. Повествование мнимого глухого
и немого, 1783).

В конце XVIII – первой трети XIX вв. группа реализаций концепта, основан-

ного на метафорической проекции ВРЕМЯ – РЕСУРС, пополняется конструкциями, ословливающими стремление к более осторожному обращению со временем –
это субстантивное сочетание цена дня (1783), глагольные сочетания дорожить временем (1806), беречь время (1810), адъективная метафора дорогое время (1833). Ср.:
(14) Надлежало в каждом доме выпить по крайней мере одну чашку чаю, перецеловать всех народившихся детей и внучат, смотреть и расхваливать всех приобретенных собак, лошадей, украшения в доме и вышитые новые платья; но отец мой решился лучше наливать себя и меня чаем, нежели потерять целый день с людьми, которые целого дня цену не всегда понимают. (Д. И. Фонвизин. Повествование мнимого глухого и немого, 1783);
(15) Мы потеряли полчаса дорогого времени и ни на что не согласились (О. И. Сенковский. Ученое путешествие на Медвежий Остров, 1833).

К первой трети XIX в. относится появление сочетаний расход времени (1806),
издерживать время (1828), излишества во времени (1828), в которых «использование» времени вербализируется в терминах, ассоциативно связанных с образом «эталонного» материального ресурса – денег. Ср.:
169

(16) Целое утро проболтался в Коллегии попустому, спрашивая сам себя: да когда же
дадут мне какое-нибудь занятие? До сих пор я ничего другого не делаю, как только
дежурю в месяц раз, да толкую о троянской войне; между тем время идет да идет, а
расход времени, как говорит мой Петр Иванович, самый невозвратный расход. (С.
П. Жихарев. Записки современника, 1806-1809);
(17) Павел принадлежал к числу тех рассудительных юношей, которые терпеть не
могут излишества в двух вещах: во времени и в деньгах. Он, как водится, искал и
приискал услужливых товарищей, которые охотно избавляли его от сих совершенно
лишних отягощений и на его деньги помогали ему издерживать время. (В. П. Титов.
Уединенный домик на Васильевском, 1828).

Наиболее ранние примеры вербализации концепта, структурируемого метафорической схемой ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, возникают в 1840-1860-х гг. Первое выражение
этого типа зафиксировано в беллетристическом тексте 1841 г.:
(18) Занимайтесь, мой молодой друг. В науке – семя всего доброго и высокого. Не
тратьте времени по-пустому: время – наш капитал самый драгоценный. Ars longa,
vita brevis. (В. А. Соллогуб. Аптекарша, 1841).

Экономический термин капитал («денежное имущество; наличные деньги»),
восходящий к итальянскому capitale – «главная сумма», содержит в интенсионале
компонент «главный», «базовый». Актуализируя идею некоей основной, ключевой
ценности, слово капитал эксплицирует метафизическую значимость темпорального
«ресурса». Отчетливая метафоричность конструкции тождества «время – капитал»
позволяет использовать его в предельно высоком аксиологическом контексте. Ср.:
(19) Цель нашей жизни слишком серьезна, слишком велика в сравнении с тем коротким временем, которое нам дано, чтобы его можно было растрачивать на бесполезные пустяки. Время – капитал, говорят англичане, а я скажу более: время, отпущенное нам здесь на земле, тот невещественный капитал, на который мы покупаем
себе вечность (К. Д. Ушинский. Воскресные школы, 1861).

К 1860-х гг. относятся первые употребления метафоры время – деньги, которая
вытесняет выражение время – капитал из общеязыкового узуса. Ср.:
(20) У нас, детей Эскулапа, должен я вам сказать, время – деньги! (В. П. Авенариус.
Бродящие силы. Поветрие, 1867).

Выражение время – деньги представляет собой кальку с английского выражения time is money. Широкая известность англоязычной фразы является причиной
того, что до середины 1880-х гг. вкрапления этой цельной, оставляемой без перевода
синтагмы встречаются с большей регулярностью, чем её русскоязычный аналог. Ср.:
(21) Что ж, если бы я, подобно Льву Ильичу, была занята магистерской диссертацией, то и сама не взяла бы менее трех рублей. Time is money, говорят англичане. (В. П.
Авенариус. Бродящие силы. Поветрие, 1867);
170

(22) Time is money, говорит хорошая пословица, а для адвоката – в особенности.
(М.Е. Салтыков-Щедрин. В среде умеренности и аккуратности, 1874-1877).

В отличие от существительного капитал лексема деньги не содержит, кроме
денотативной соотнесенности с известного рода материальной сущностью, дополнительных смысловых элементов иерархического порядка. Предельная конкретность
слова деньги170 и его «сниженное», с точки зрения ценностного наполнения, ассоциативное поле, отражающее второстепенную значимость денег в системе традиционных категорий русской культуры, являются, вероятно, причиной возникновения
своеобразного «вотума недоверия» к возможности отождествления времени и денег.
На словесном уровне это выражается, в частности, в иронически-шуточном характере ближайшего контекста, а также в стремлении к «буквальному» прочтению метафоры время – деньги. Ср.:
(23) Должен я вам сказать, время – деньги! Хладнокровие студента начинало бесить
хозяина, и без того далеко нерасположенного к шуткам. – Если время вам так ценно, – едко заметил он, доставая бумажник, – то позвольте и настоящее посещение
ваше счесть докторским визитом и заплатить вам по таксе. Порывшись в пачке ассигнаций, он вручил медику новенькую, зеленую. (В. П. Авенариус. Бродящие силы.
Поветрие, 1867).

Иноязычный источник афоризма время – деньги продолжает на протяжении
всего периода его существования в русском языке оставаться «в поле зрения» говорящего, вызывая устойчивые ассоциации с англо-американской культурной традицией171. На языковом уровне об этом свидетельствует высокая регулярность подобного
рода внутритекстовых «отсылок». Ср.:
(24) Англичане очень дорого ценят время. «Время – деньги», говорят они, и потому
своим портным вместо денег платят временем. Они постоянно заняты: говорят речи
на митингах, ездят на кораблях и отравляют китайцев опиумом. У них нет досуга…
Им некогда обедать, бывать на балах, ходить на рандеву, париться в бане. (А. П.
Чехов. К характеристике народов, 1884-1885);
(25) В чем другом, но в необычайном трудолюбии не могли отказать Воронцову даже
его недоброжелатели: в этом отношении он не изменился до глубокой старости, приобретя привычку к постоянному труду еще с детства в Англии, где, как и в Америке,
«время – деньги». (В.В. Огарков. Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность, 1892);
170

Ср. использование в середине XIX в. в качестве монетарной единицы существительного деньга –
«полкопейки» (Даль, 1956, т. 1, с. 87).
171
Привычка правильно распоряжаться со временем ассоциировалась в сознании русского человека
XIX в. с «западным» образом жизни. Ср. характерный в этом отношении портрет Штольца в «Обломове» И. А. Гончарова: Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день,
как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца. Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой. (И. А. Гончаров. Обломов, 1859).

171

(26) Так же стремительно началась увертюра к «Мейстерзингерам». Это был чисто
американский темп. Ни секунды промедления. Время – деньги. (Илья Ильф, Евгений
Петров. Одноэтажная Америка, 1936).

Во второй половине XIX в. в общеязыковой узус входят заимствованные из
английского языка сочетания экономизировать время (1861, англ. economize), экономия времени (1861), экономить время (1905). Ср.:
(27) Чем короче время ученья и чем напряженнее внимание учеников, тем более должен дорожить учитель этим временем и вниманием, тем осторожнее и разборчивее
должен быть он в выборе предметов для умственных упражнений. Для ограничения
самого себя, имея в виду возможную экономию времени, наставники школы ... должны заранее выбрать и определить предметы своих бесед с учениками в продолжение
целого года. <...> Такая определенность <...> экономизирует время. (К. Д. Ушинский.
Воскресные школы, 1861).

Во второй половине XIX в. – первой четверти XХ в. возможности вербализации концепта, основанного на метафорической проекции ВРЕМЯ – РЕСУРС,
расширяются благодаря использованию словообразовательного потенциала лексем,
составивших в XVIII – начале XIX в. устойчивые метафорические сочетания с темпоральными лексемами. Так, формы несовершенного вида тратить время (1765),
пользоваться временем (1789) порождают приставочные формы совершенного вида
потратить время / потраченное время (1860), использовать время (1907), именные
сочетания распоряжение времени (1777), расход времени (1806) переходят в глагольные конструкции распоряжаться временем (1919), расходовать время (1918). Ср.:
(28) Собрались между собой, потолковали, да и решили, что если проситься на Амур
у местного начальства, то только потратишь время, а на Амур не отпустят, а лучше
попробовать послать прошение к министру. (А. Порецкий. Обзор современных вопросов, 1861);
(29) Больше всего мне отравляло сознание неправильно употребляемого и безвозвратно расходуемого времени. Но утешала мелькавшая мысль, что иначе и нельзя,
что иначе и быть не могло (Н. Н. Суханов. Записки о революции, 1918-1921).

В ХХ в. число языковых реализаций концептуальных метафор ВРЕМЯ – РЕСУРС, ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ пополняется за счет сочетаний со специальной лексикой,
напр. резерв времени (1939), ресурс времени (1975), дефицит времени (1974). Ср.:
(30) Скорее… Скорее… Напрягите все силы, все остатки своих сил! Мы не имеем
резервов времени. (Григорий Адамов. Тайна двух океанов, 1939);
(31) Всего несколько сот часов – таков ресурс времени работы насосов от ремонта до
ремонта. («Техника – молодежи», 1975);
(32) Другое дело, когда исследование требует точной квалификации изучаемых процессов деятельности, особенно деятельности, протекающей в условиях дефицита
времени (А.Н.Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность, 1974).
172

Возникнув первоначально в научной и научно-популярной прозе, эти сочетания постепенно утратили свой близкий к терминологическому характер, пополнив
ряды общеупотребительных языковых метафор. Ср.:
(33) Для того чтобы в обществе соблюдались законы, необходимы затраты ресурсов
– времени, денег, труда, материалов («Отечественные записки», 2003);
(34) Лизавета же, привыкшая к вечной диктатуре эфирного дефицита времени, действовала напрямик, резко. (М. Баконина. Школа двойников, 2000).

Анализ данных Национального корпуса русского языка свидетельствует о том,
что в последней декаде ХХ в. число языковых выражений, актуализирующих концептуальные метафоры ВРЕМЯ – РЕСУРС, ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, начинает стремительно расти: более половины всех языковых метафор этого типа приходится на период с 1990 по настоящее время. Расширяется сочетаемость словосочетаний ресурс /
дефицит времени: в текстах 1990-2000-х гг. Корпус фиксирует конструкции с качественными прилагательными семантики количества (дополнительный / невосполнимый ресурс, огромный дефицит времени), степени (жесткий, острый, крайний,
страшнейший дефицит времени), периодичности (хронический, обычный дефицит
времени). В 2000-е гг. изменяется ближайший микроконтекст устойчивых сочетаний
темпоральных лексем с глаголами использовать, расходовать, которые всё чаще
уточняются наречиями эффективно, по максимуму. Возникают и новые сочетания, в
частности глагольная конструкция «банковской» тематики вкладывать время (2003,
калька с английского to invest time), и существительное тайм-менеджмент – транслитерация английского сочетания time management (букв. «распоряжение временем»). Ср.:
(35) Широкие возможности конвертации капиталов ставят человека в ситуацию выбора – во
что вкладывать время и силы. (Вадим Радаев. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация, 2003).

К неязыковым факторам, способствующим наблюдаемому в настоящее время
росту числа реализаций концептов экономической модели времени, относится
рекламная деятельность операторов мобильной связи, приведшая к распространению концепта, основанного на метафорическом переносе ВРЕМЯ – ТОВАР. Владельцем и «распорядителем» времени выступает в данном случае компания-поставщик телефонной связи. Среди сочетаний, ословливающих идею «продажи» времени,
высокой регулярностью отличаются сочетания с субстантивом стоимость. Ср.:
(36) В пакете услуг «Комфорт» с федеральным номером стоимость минуты с 18: 00
до 8: 00, а также в выходные и праздничные дни подешевела на 33% и теперь составляет $0,10 для звонков на мобильные телефоны «Би Лайн», МТС и МСС и $0,12 –
173

для обычных звонков. («Известия», 2001.12.18).

Подводя итог проведенному исследованию, укажем, что произошедший в России в начале XVIII в. социально-культурный переворот, направленный на «вестернизацию» русской культуры, стимулировал процесс изменения аксиологического наполнения категории «время». Возникает новая экономическая модель времени, аналогичная той, которая характерна для носителей английского языка. Анализ данных
Национального корпуса русского языка позволяет говорить, что на протяжении всего
XVIII в. происходит постепенное оформление языковых структур, объективирующих темпоральные концепты, основанные на метафорических проекциях ВРЕМЯСОБСТВЕННОСТЬ и ВРЕМЯ – РЕСУРС. Данный процесс сопровождается активным заимствованием метафорических выражений из других европейских языков – в
XVIII в. из французского (напр. perdre temps – терять время, tuer temps – убивать
время), в XIX в. из английского (напр., economize time – экономизировать, экономить время, экономия времени). В XIX в. появляются первые реализации концепта,
основанного на метафоре ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ. Отметим, что ословливающие её языковые выражения вплоть до самого последнего времени воспринимались носителями русского языка как отсылка к англо-американской культуре. Новая волна «вестернизации» в конце ХХ в. привела к резкому росту активности концептов экономической модели времени. На языковом уровне это проявляется в лавинообразном увеличении числа реализаций метафор ВРЕМЯ – РЕСУРС, ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ, ВРЕМЯ –
СОБСТВЕННОСТЬ, в пополнении группы англоязычных заимствований новыми
кальками и транслитерациями (напр., invest time – инвестировать время, time management – тайм-менеджмент), а также в появлении языковых выражений, актуализирующих отсутствовавшую ранее в русской картине мира метафору ВРЕМЯ – ТОВАР. Все указанные факторы свидетельствуют об интенсификации процесса деаксиологизации категории «время» в современной русской языковой картине мира.
1.2.3. Техноцентрическая модель времени и средства её вербализации
в современном русском языке
Цель данного параграфа – рассмотреть особенности формирования и вербализации техноцентрической модели времени в русской языковой картине мира на
основе данных Национального корпуса русского языка. В ряде случаев привлекалась
выборка из научно-популярных текстов.
174

Компьютеризация всех сфер общественной деятельности представляет собой
отличительное свойство современного общества. Как отмечают социологи, компьютер превратился в универсальное устройство, повсеместно служащее профессиональным инструментом в области трудовой деятельности, средством обучения, повседневного общения, развлечения (Розенберг, 2010, с. 109). Всеобщая информатизация российского социума, начавшаяся в 1990-х гг, приобретает в 2000-е гг. упорядоченный вид, отчасти благодаря административно-правительственной инициативе,
отчасти в связи с потребностью общества в подобной технологии для решения повседневно-бытовых, коммерческих, социальных задач (Селютин, 2012, с. 122).
Технологическое ускорение, т. е. увеличение скорости обновления техники,
сопровождается социальной акселерацией – постоянными общественными изменениями, трансформацией социальных и индивидуальных отношений, а также ростом
темпа повседневной жизни. Компьютерные и телекоммуникационные технологии,
представляющие собой «центральную нервную систему» глобализации (Mavrofides
et al., 2014, p. 70), приводят к «сокращению» времени и «исчезновению» пространства (Горин, 2003, с. 126; Lee & Sawyer, 2011, p. 297; Cooper, 2002, p. 25; Newman, Clayton, Hirsch, 2002, p. 1; Becker, 2002, p. 154; Hassan, 2003, p. 233-234; Lee,
1999, p. 16). Компрессия времени является исходным постулатом самого существования компьютерных информационных систем, так как скорость является
единственным преимуществом вычислительной техники по сравнению с человеком
(Mavrofides et al., 2014, p. 77-78). Идеальная продолжительность компьютеризированных процессов стремится к нулю, мгновенная электронная скорость, в основе которой лежит гипер-скорость наносекунды, уничтожает само понятие длительности
(Strate, 1996, p. 357-359). Результатом становится «сокращение настоящего» – уменьшение длительности тех периодов, когда условия жизни сохраняют свою стабильность (Ulferts et al., 2013, p. 161-164; Vostal, 2015, p. 72).
Как было продемонстрировано выше (см. описание виртуальной модели времени в англоязычной картине мира), активное внедрение компьютерных технологий
в различные сферы действительности оказывает воздействие на темпоральный опыт,
стимулируя возникновение новой, виртуальной модели времени. Социальная акселерация разрушает коллективные ритмы общественной жизни, нивелируя значение
долгосрочного планирования (King, 2010, p. 55) и, в конце концов, уничтожает само
понятие исторического процесса, поскольку связь прошлого, настоящего и будущего
нарушается (Taylor, 1993, p. 174-175). Оторванное от естественных природных про-

175

цессов и физического опыта человека, представляющее собой предельную абстракцию, цифровое время является предметом манипулятивной деятельности и постоянного контроля извне (Rifkin, 1987, p. 15; Strate, 1996, p. 356). Сверхвысокая скорость
обновления и распространения информации многократно превышает возможность
человека отслеживать и контролировать её потоки, что создает опасность психологического давления на индивида (Отраднова, 2011).
Как показывают данные Национального корпуса русского языка, в русской
языковой картине мира «техноцентричная» модель времени формируется позже,
чем в англоязычной, а именно, на рубеже XX-XXI вв. Вместе с тем, языковые выражения, отражающие влияние электронных технологий на восприятие времени, начинают появляться раньше. В НКРЯ первое сочетание подобного рода – электронное
время – датируется 1977 г. Ср.:
(1) В качестве заменителей живых птиц продаются алебастровые в натуральную величину дятлы, дрозды, кардиналы. Птицы искусно раскрашены. Это что-то вроде
широко распространенных в Америке пластиковых цветов. Птицы пока еще не
поют, но разве трудно заставить их петь в наше электронное время?! Потеря живой
природы вблизи жилья заставляет людей искать ее там, где она еще сохранилась (Василий Песков, Борис Стрельников. Земля за океаном, 1977).

Выражение электронное время эксплицирует процесс метонимической концептуализации времени по типу «событие, происходящее в данную эпоху (область
источника)» → «эпоха». В качестве ключевого события, маркирующего современную действительность, выступает повсеместное использование технических
устройств. В приведенном примере метонимическая конструкция электронное время подчеркивает «технократический» характер современной автору эпохи. Антитеза
«живая природа» vs. «имитация живой природы», структурирующая данный фрагмент, высвечивает отличительное свойство «электронной» эпохи – усиливающаяся
оторванность человека от естественного, «живого» мира.
Следующая фиксация анализируемого сочетания – в форме множественного
числа электронные времена – относится к 1999 г.:
(2) Тут надо быть или гением, или… Джаз, баскетбол и легкая атлетика – вотчина
темнокожих ребят… С грустью смотрю я теперь вслед тому, отлетевшему оркестру.
Большой джазовый состав – непозволительная роскошь по нынешним электронным
временам. Садись за синтезатор и музицируй. Заводи программу-партитуру в
компьютер-оркестр. (Муслим Магомаев. Любовь моя – мелодия, 1999).

В данном примере метонимическая конструкция электронные времена указывает уже на качественно иную, по сравнению с примером (1), эпоху – время повсе176

местного распространения компьютерной техники, вытесняющей не только живую
природу, но и самого человека из сфер его привычной активности, в данном случае –
творческой.
Контекст употребления следующей корпусной фиксации сочетания электронное время – в тексте 2007 г. – демонстрирует дальнейшее развитие значения метонимического определения электронный – как отсылающего к коммуникации в
сети Интернет:
(3) Мне хочется, чтобы наши статьи обсуждали в курилках, чтобы девушки узнавали
меня в метро и чтоб каждый день почтальоны приносили охапки восторженных (или
возмущенных – неважно) писем. Пока барышни в метро меня не узнают. А бумажные письма в наше электронное время писать не принято. Поэтому приходится
пользоваться услугами интернета. Каждый день я начинаю с того, что смотрю записи в виртуальных дневниках о нашем журнале. («Русский репортер», 2007).

В примерах Корпуса 2000-х гг. в качестве метонимических определений, характеризующих современную действительность, наряду с прилагательным электронный используются его контекстуальные синонимы – слова компьютерный,
цифровой:
(4) Хотя эмпирические методы в наше компьютерное время считаются устаревшими,
Владимир Васильевич с их помощью получил ряд новых качественных результатов
(С. К. Бетяев. По ту сторону звукового барьера // «Вестник РАН», 2004);
(5) [Кусков Евгений, nick] Я в некотором роде склонен одушевлять технику. Странно?
Пожалуй, но ещё страннее, что это не «прокатывает» с современными локомотивами
– ну без души они (видимо, потому что созданы в наше «цифровое» время), а поэтому мне глубоко наплевать, что будет с ними. А вот старые – это иное. (коллективный.
Форум: Американские тепловозы ТЭ33А «Evolution» Ильичевск-Актобе, 2009).

В примерах (4), (5) современная действительность, для номинации которой задействованы притяжательные сочетания наше компьютерное время, наше «цифровое» время, имплицитно противопоставляется традициям минувшей эпохи. Субъективная оценка «компьютерной» современности варьируется при этом от сдержанно
нейтральной в «объективном» жанре научного дискурса (пример 4) до умеренно отрицательной в максимально приближенном к разговорному дискурсу отрывке из
дискуссии интернет-форума (пример 5).
Возрастающая информатизация общества вводит в повседневный обиход явление виртуальной реальности, представляющую некую «альтернативную реальность» (Войскунский, 2012, с. 294) – опосредованную компьютерными технологиями симуляцию реальных явлений, событий, предметов и поступков (Розенберг, 2010,
с. 110). Программное обеспечение электронной вычислительной техники «генериру177

ет» свою собственную временную «действительность» – внутреннее квази-время
компьютерной системы. В новой виртуальной модели прототипический темпоральный концепт структурирует метафорическая схема ВРЕМЯ – ВИРТУАЛЬНАЯ
СУЩНОСТЬ, в которой область времени осмысляется сквозь призму понятий и отношений, характерных для сферы компьютерных систем. В словесных реализациях
данной метафоры используется сочетание компьютерное время. Ср.:
(6) Читатель узнаёт, что проверка некоторых фактов потребовала 1200 часов компьютерного времени, а при проверке вручную потребовалось бы гораздо больше (В. А.
Успенский. Семь размышлений на темы философии математики, 2002);
(7) В силу большого размера системы (~2000 аминокислот) использование даже такой простой модели только на одном вычислительном ядре не представляется возможным – моделирование одной траектории денатурации фибриногена заняло бы
больше года компьютерного времени. («За науку», 2011).

В ряде случаев сочетание компьютерное время указывает на элемент программного обеспечения – компьютерные часы, ведущие отсчет фактического текущего времени. Ср.:
(8) Программа позволяет автоматически менять обои на рабочем столе по истечении
определенного времени, для любителей особой точности синхронизирует компьютерное время через Интернет по атомным часам. («Бизнес-журнал», 2004).

Источником особой формы компьютерной реальности является всемирная
сеть Интернет, как один из способов «связи виртуальных реальностей персональных
компьютеров в единое киберпространство» (Некоторые психологические проблемы
виртуальной реальности, 2016). Компьютерные Интернет-технологии превращаются
в инфраструктуру самых разнообразных человеческих действий (Розенерг, 2010, с.
111). Сеть Интернет, выступающая в информационном виртуальном пространстве
ключевой формой упорядочивания действительности, позволяет образовывать самые многообразные коммуникативные пространственно-временные конфигурации.
Новое социокультурное виртуальное пространство не соотносится с традиционными
характеристиками протяженности, плотности, наличности, реальности или интерсубъективности (Карлсон, 2011, с. 68)172. На словесном уровне особенности темпоральной сферы сетевого сообщества эксплицирует сочетание виртуальное время,
первая фиксация которого в Корпусе относится к 2002 г.:
(9) Чатлане, безусловно, вполне нормальны… Но вот некоторая возбужденность, поИнтернет становится средой развития виртуальных сообществ, выступающих альтернативой
реальному обществу (Розенерг, 2010, с. 111). В виртуальном пространстве, создаваемом
электронными средствами коммуникации, оказывается возможен выход за пределы ограниченности
индивидуального «я», которое трансформируется в воображаемом мире в виртуальную личность
(Сурова, Бутонова, 2014, с. 59).
172

178

вышенная эмоциональность в них все-таки очевидны. К тому же вирт диктует свои
этические нормы, входящие в конфликт с реальностью. Иногда под угрозой оказывается и семья, и отношения с близкими: виртуальное время поедает реальное время, а
с ним и реальных людей. (Алексей Мокроусов. Из инета с любовью (2002) // «Домовой», 2002.10.04).

Персонифицирующая метафора «виртуальное время поедает реальное время»
построена на антитезе «подлинный – ложный», «настоящий – искусственный» и является образной экспликацией тревожащей автора мысли о негативном воздействии
имитируемой интернет-коммуникациями псевдореальности на личность. Глагольная
метафора поедает недвусмысленно подчеркивает агрессивный характер симулируемой компьютером квазитемпоральности, уничтожающей физическое время.
Активное внедрение интернет-технологий в повседневную действительность
приводит к расширению сферы функционирования реализаций метафоры ВРЕМЯ –
ВИРТУАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬ. С повсеместным распространением интернет-коммуникаций и увеличением порождаемых ими рисков специфические свойства «виртуального времени» начинают становиться предметом научной рефлексии, объектом
изучения ряда смежных гуманитарных дисциплин (философии, теории познания,
психологии, социологии). В ходе метафорической проекции на фрейм «время» переносятся когнитивные признаки, определяющие содержание источникового фрейма
«виртуальная сущность» – «релятивность», «нелинейность», «подверженность манипуляциям». Приводимые ниже выдержки из четырех статей различных авторов, не
вошедшие в Корпус в силу неизбежной ограниченности последнего, эксплицируют
особенности языковой актуализации виртуальной модели времени в русскоязычном
гуманитарном дискурсе последних лет:
(10) «Время в пространстве Интернет обладает свойствами релятивизма, растягивается или сжимается под влиянием человеческого сознания <...> мы выделяем виртуальное время, продуцируемое человеческим сознанием, и обладающее свойствами
нелинейной динамики. По сравнению с реальной действительностью, в которой события происходят в соответствии с естественным восприятием времени, Интернет
пространство или виртуальное пространство обладает возможностью устанавливать
любое временное протекание событий. Время внутри виртуального пространства
может протекать быстрее или медленнее в соответствии с субъективным восприятием, но по сравнению с естественным временем течет быстрее, что замечают практически все посетители Интернета. Это обусловлено высокой скоростью распространения потоков информации в сети» (Ильинская, 2013);
(11) «Хронотоп виртуальности, теряя свою линейную плоскость, перемещается в
объемную форму существования, которая позволяет каждому пользователю создавать свой собственный виртуальный хронотоп, актуальный для него в определенный период времени. Пространственно-временной континуум сжимается, “аккумулируется” в единой виртуальной точке субъективного восприятия пользователя,
которая и становится точкой отсчета. Другими словами, объективные “прошлое”,
179

“настоящее” и “будущее” перестают существовать; есть лишь субъективная перцепция виртуальной реальности, самостоятельно определяющая завершенность, “текущность” или будущность события» (Селютин, 2012);
(12) «Виртуальная реальность позволяет манипулировать со временем, подчиняя его
воле пользователя. <...> Виртуальное время не позволяет нам воспринимать “сущность”, переживаемую только сквозь реальное время. Виртуальное время характеризуется “неуниверсальностью” (специфичностью), дискретностью – сочетанием линейного и циклического, обратимостью, беспредельностью, неравномерностью
хода. В ВР границы мира раздвигаются, эти границы перестают быть преградой,
ведь в КВР всё можно “переиграть”, начать заново» (Некоторые психологические
проблемы виртуальной реальности, 2016);
(13) «Наиболее яркой особенностью “кибервремени”, отличающей его от времени
реального, является обратимость. Время в реальности – есть упорядоченность событий от прошлого через настоящее к будущему, эти события невозможно вернуть,
исправить или просто снова пережить. Кибервремя можно останавливать, возвращать, менять последовательность событий <...>. Исчезает процессуальность смены
состояний, когда скрадывается протекание действия, и налицо выявляется лишь
цель и конечный результат» (Отраднова, 2011).

Общей для приведенных выше примеров является идея «деформации» времени, происходящая в виртуальном пространстве компьютерного мира. Эта центральная идея вербализуется посредством двух ключевых языковых метафор. Метафора
«овеществленного» времени эксплицируется пропозициями «время … растягивается или сжимается» (10); «пространственно-временной континуум сжимается»
(11). Метафора динамического времени является основой утверждений «время …
может протекать быстрее или медленнее» (10), «виртуальное время характеризуется … обратимостью, беспредельностью, неравномерностью хода» (12), «особенностью “кибервремени” … является обратимость <...> Кибервремя можно останавливать, возвращать» (13). Образно выражая идею внешнего воздействия на время,
эти метафоры высвечивают объединяющую все цитируемые фрагменты мысль о
предельной онтологической несамостоятельности времени внутри симулируемой
компьютером псевдореальности. Лишенное объективных физических качеств виртуальное время приближается к небытию. На словесном уровне идея исчезновения
времени в пространстве сети Интернет находит свое отражение во внутренней форме окказионализма недовремя:
(14) «С точки зрения реальной действительности, все, что происходит в сети может
иметь приставку “недо-”: недопространство, недособытие, недовремя» (Ильинская,
2013).

Как показало проведенное исследование, новая «техноцентричная» действительность, не соотносимая с естественной для человека социальной и природной
средой, оказывает влияние на категоризацию темпорального опыта носителями рус180

ского языка. По сравнению с англоязычной картиной мира, где «техноцентричная»
модель времени формируется в последней трети ХХ в., русскоязычная картина мира
пополняется новыми представлениями о времени несколько позже, на рубеже XXXXI вв. Метафорическая концептуализация времени протекает здесь также, как и в
англоязычной картине мира: в рамках концептуальной метафоры ВРЕМЯ – ВИРТУАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬ на временные понятия и отношения проецируются признаки
«релятивность», «нелинейность», «подверженность манипуляциям». В заключение
отметим, что данная модель находится в настоящее время на стадии формирования.
Подводя итог исследованию, проведенному в первом разделе данной главы
(«Категория «время» в английском и русском языках: аксиологический аспект»),
можно заключить, что процесс концептуального оформления ценностного сегмента
категории «время» в картинах мира носителей английского и русского языков обусловлен действием универсального когнитивного механизма межфреймового (метафорического) проецирования. В ходе исторического развития англо- и русскоязычного сообществ в ценностном наполнении категории «время» происходят изменения,
которые могут быть охарактеризованы как последовательная деаксиологизация.
Процесс деаксиологизации сопровождается изменением эталонной ценности в рамках источникового фрейма (домена), структура которого проецируется на целевой
фрейм «время» в процессе метафорического переноса (рис. 5).
Теоцентрическая
модель времени

Экономическая
модель времени
Концепт,
структурируемый метафорой
ВРЕМЯ – СОБСТВЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА

Концепт,
структурируемый
метафорой
ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ
Концептуальный сдвиг
англоязычная КМ: XIV-XVI вв.
русскоязычная КМ: XVIII-XX вв.
Концепт,
структурируемый
Метафорой
ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ

Техноцентрическая
модель времени

Концепт,
структурируемый метафорой
ВРЕМЯ – РЕСУРС
Концепт,
структурируемый метафорой
ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ

Концепт,
структурируемый метафорой
ВРЕМЯ – ВИРТУАЛЬНАЯ
СУЩНОСТЬ

Концепт,
структурируемый метафорой
ВРЕМЯ – ТОВАР

Рис. 5. Процесс деаксиологизации категории «время»

В «теоцентрической» модели времени, формирующейся в англо- и русскоязычной картинах мира в процессе христианизации, – это абсолютная ценность, с
которой соотносятся источниковые фреймы в рамках метафорических проекций
TIME IS A GIFT OF THE GOD / ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ, TIME IS GOD'S CREATION / ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ. В «экономической» модели времени, возни181

кающей в англоязычной картине мира в XIV-XV вв. на стадии десакрализации категории «время», – это относительные (материальные) ценности, с которыми соотносятся источниковые фреймы в метафорах TIME IS PERSONAL POSSESSION, TIME
IS A RESOURCE, TIME IS MONEY, TIME IS A COMMODITY. В русской картине
мира «экономическая» модель времени формируется значительно позже, чем в англоязычной (XVIII-XIX вв.); её возникновение является следствием процесса «вестернизации» русской культуры, что проявляется в заимствованном характере многих выражений-языковых реализаций концептуальных метафор ВРЕМЯ – СОБСТВЕННОСТЬ, ВРЕМЯ – РЕСУРС, ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ. На заключительном этапе
деаксиологизации, начинающемся во второй половине ХХ в. и продолжающемся до
сих пор, возникает «техноцентричная» модель времени. Её прототипический концепт структурируется метафорой TIME IS A VIRTUAL ENTITY / ВРЕМЯ – ВИРТУАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬ, источниковый фрейм которой полностью лишен ценностной составляющей. Отметим, что в картинах мира современных носителей английского и русского языков различные аксиологические модели времени сосуществуют,
несмотря на доминирующую роль «экономической» модели, возрастающее значение
«техноцентрической» модели и вытеснение «теоцентрической» модели на периферию англо- и русскоязычной картин мира.
Сопоставительный анализ ценностного сегмента категории «время» в английском и русском языках позволяет сделать вывод о том, что с точки зрения качественного параметра различий между двумя языками не существует: соответствующие аксиологически маркированные темпоральные концепты, входящие в состав категории
«время», структурируются аналогичными концептуальными метафорами и в английском, и в русском языке. Национально-специфические различия англо- и русскоязычного вариантов категории «время» были установлены в ходе сопоставления
по хронологическому и качественному параметрам. Так, было выявлено, что в хронологическом отношении процесс деаксиологизации категории «время» в английском
языке начинается на три века раньше, чем в русском, и протекает с большей интенсивностью, о которой на языковом уровне свидетельствует разнообразие и регулярность словесных реализаций темпоральных концептов, видоизмененных относительно исходного прототипического концепта (выявляется общая тенденция, так как
данные количественных подсчетов оказываются, вследствие разноплановости источников, неточными). Наличие указанных национально-специфичеких особенностей
обусловлено действием многообразных экстралингвистических факторов.

182

РАЗДЕЛ 2. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ВЕЧНОСТИ В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ
ЯЗЫКАХ: АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
В настоящем разделе исследуются особенности категоризации темпорального

опыта в его вневременном измерении. Ставятся задачи установить ключевые аксиологически маркированные концепты, входящие в состав категории «вечность»
в англо- и русскоязычной картинах мира, выявить когнитивные механизмы категоризации темпорального опыта «вневременности», определить векторы когнитивных
трансформаций, происходящих в содержательной структуре категории, и описать
особенности вербализации когнитивных сдвигов в английском и русском языках.
Исследуя средства объективации категории «вечность» в английском и русском языках, мы исходим из утверждения, что данная категория представляет собой
самостоятельную в познавательном плане ментальную сущность: «вечность» есть
не-время, отсутствие времени. При этом следует подчеркнуть, что из-за предельной
абстрактности данной категории и, как следствие, из-за трудностей в её номинации,
структуры, объективирующие её в английском и русском языках, большей частью заимствуются из категории «время». Здесь можно провести аналогию с тем фактом,
что и само время регулярно ословливается в терминах других категорий, напр., в
пространственных, не теряя, вместе с тем, своей когнитивной автономности (см. об
этом в параграфе «Метафора и её роль в процессе концептуализации времени» I главы). Анализ метафорических проекций по типу ВЕЧНОСТЬ – ЭТО X не может выявить уникальную специфику самой категории «вечность», поскольку эти метафорические проекции почти полностью повторяют известные нам метафоры времени
(прежде всего, макрометафору ВРЕМЯ – ЭТО ПРОСТРАНСТВО).
В связи с этим нами ставится задача описать структуру категории изнутри, отвечая на вопрос о том, какие сущности носители английского и русского языков относят к данной категории. Для решения этой задачи языковые формы объективации категории «вечность» исследуются нами на примере субстантивных сочетаний с прилагательными англ. eternal, everlasting («вечный») и рус. вечный. Указанные прилагательные представляют собой лексикализованные прототипы категории «вечность» в
адъективных сегментах английской и русской картинах мира. Выбор имен прилагательных обуславливается тем, что свойства в мире не существуют вне предметов.
Прилагательные всегда включаются в сферу обозначения предметов или явлений через взаимодействие с именами существительными (Вольф, 1978, с. 4; Сандакова
183

2004, с. 10). Выбор имен прилагательных определяется и тем, что способность выражать идею признака, лежащая в основе категориальной семантики прилагательных,
позволяет им наиболее полно ословливать качественный, аксиологически маркированный слой реальности. Выступая в языке инструментами упорядочивания и систематизации знаний о сущностных характеристиках явлений действительности, имена
прилагательные свидетельствуют о специфике качественной, ценностно окрашенной
картины мира – своеобразного «четвертого пространственного измерения мира»
(Зеркина, 2014, с. 33-34; Виноградова, 2013, с. 517). Материалом исследования послужили лексикографические и корпусные корпусов.
2.1. КАТЕГОРИЯ «ВЕЧНОСТЬ» В КАРТИНЕ МИРА
НОСИТЕЛЕЙ АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА:
АКСИОЛОГИЯ, СТРУКТУРА И ОСОБЕННОСТИ ВЕРБАЛИЗАЦИИ
2.1.1. Категоризация вечности в XIV-XVIII вв.:
когнитивные сдвиги и их языковое отражение
Цель настоящего параграфа – выявить основные концепты, входящие в состав
категории «вечность», рассмотреть их концептуальные признаки и исследовать особенности их языковой экспликации на основе лексикографических данных (The Oxford English Dictionary, 1978 [2014]).
Первоначальные аксиологические контуры категории «вечность» в картине
мира носителей английского языка сформировались в рамках христианской мировоззренческой парадигмы (см. об этом: параграф «Концепты христианской модели времени и особенности их языковой экспликации» главы II). В «теоцентрической» модели категория «вечность» соотносится со вневременной реальностью иного, метафизического мира. Как свидетельствует анализ языковых данных, исходным элементом категории выступает концепт «вечность инобытия». Его ведущим когнитивным
признаком является комплексный темпорально-бытийный классификатор «[находящийся] в ином мире, вне времени», отражающаий восприятие реальности, открывающейся за пределами земного бытия.
На уровне языковой системы данная когнитивная характеристика получает свое
отражение в смысловой структуре и дистрибуции прилагательных eternal («вечный»), everlasting («вечный», «бесконечный»). Обе лексемы – и заимствованное прилагательное eternal (через старо-фр. eternal из позднелатинского aeternālis, от

184

aeternus – «век», ср. греч. aἰών), и исконноанглийское прилагательное everlasting
(словосложение из корней ever [«всегда»] + last [«длиться»]) – характеризуют описываемые ими сущности как «бесконечные», «не имеющие конца в будущем». Это
значение, датируемое XIV в., реализуется прилагательными eternal и everlasting в аксиологически насыщенных сочетаниях, генетически восходящих к Библии,
напр. eternal / everlasting life («вечная жизнь»), eternal / everlasting death («вечная
смерть») и др. Ср.:
(1a) Thy maydens deeth, that wan thurgh hire merite The eterneel lyf173 (J. Chaucer, “Second
nun's Tale” 34, 1386);
(1б) Thay depart from cair and cummer..Tyll Ioy and euirlestand lyfe174 (D. Lindsay Dialog
Experience & Courteour iv. 5145 (1931) 1554);
(2) Guoþ ye acorsede in-to þe greate uere eurelestinde ine hell175 (Ayenbite, 1340, 189);
(3) For thinges which are sene, are temporall: but thynges whiche are not sene, are eternall176 (Bible, Tyndale, 2 Cor. 4: 18);
(4) All leuand in ane hoip of the eternal glore177 (Abp. J. Hamilton Catech. Pref., 1552).

Как свидетельствуют языковые данные, свойство «вневременности» первоначально осознается носителями английского языка как присущее, прежде всего, Тому,
Кто является Творцом и Создателем вселенной, установившим законы бытия вечного и временного. В смысловой структуре прилагательных eternal / everlasting отражением этого когнитивного основания является датируемое XIV-XV в. значение «неограниченный во времени, не имеющий начала и конца; существовавший всегда, и в
прошлом и в будущем (преимущественно, о Боге)». Ср.:
(4) Abraham..inwardli clepide..the name of euerlastynge God178 (Bible, Wycliffite, E.V.,
Gen. xxi. 33 1382);
(5) The Eternall King..shall reward everychone, Which..this wretched world doth despise179 (Robert of Gloucester Chron., ок. 1524 г.);
(6) The mightie God, The euerlasting Father180 (Bible, A.V., Isa. ix. 6, 1611).

Устойчивая отнесенность качества «вневременного» к Единому Творцу мира
получает наиболее отчетливую экспликацию в XVI в., когда субстантивированная
форма прилагательного eternal лексикализуется в качестве иносказательного имени
173

Рус.: Кончина сей девицы, которая добродетелью своей стяжала жизнь вечную.
Рус.: Они переходят от заботы и беспокойства к радости и вечной жизни.
175
Рус.: Идите, проклятии, в великую муку вечную в геенне.
176
Рус.: Ибо видимое временно, а невидимое вечно.
177
Рус.: Все живущие в одной надежде вечной славы.
178
Рус.: Авраам в сердце своем призвал имя вечного Бога.
179
Рус.: Царь вечный … дарует награду каждому, кого презирает этот грешный мир.
180
Рус.: Всемогущий Бог, вечный Отец. В церковнославянском переводе аналогом сочетания everlasting Father выступает имя Отец будущего века (Ис. 9: 6), в Синодальном русском переводе –
Отец вечности (Ис. 9: 6).
174

185

Бога – the Eternal (“Бог”). Ср.:
(7) The eternall created this world in short space181 (T. North, tr. Diall Princes 189);
(8) The lawe whereby the Eternall himselfe doth worke182 (R. Hooker, Of Lawes Eccl.
Politie I. I. 49, 1593).

Во второй половине XV в. начинается процесс деаксиологизации категории
«вечность». На начальном этапе происходит десакрализация категории «вечность»,
причиной которой является ослабление ингерентной соотнесенности исследуемой
категории с атемпоральной реальностью мира иного. Этот процесс, сопровождаемый комплексным метафтонимическим проецированием, можно представить следующим образом. На первом, метонимическом, этапе целостная когнитивная структура – многокомпонентный фрейм (ИКМ) «Вечная реальность» – в ходе метонимического выдвижения сужается до темпорального слота «бесконечная реальность». Ведущая онтологическая характеристика категории «вечность», а именно качество
«[находящийся] вне времени», утрачивает свою релевантность, заменяемая вторичным темпоральным признаком «не имеющий конца [во времени]», который был присущим категории «вечность» по аналогии с бесконечной длительностью в пространстве. На втором, метафорическом этапе, в результате метафорического проецирования ЗЕМНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ – ЭТО БЕСКОНЕЧНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ качество
вневременности, интерпретируемое как «бесконечность во времени», проецируется
на образ земного мира. В результате дальнейшего метафтонимического проецирования возникает новая модель вечности, которую мы условно называем «космоцентрической» (рис. 6).

метонимическое
выдвижение

Метафорическое проецирование
слот
«Бесконечность»ЗЕМНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ – БЕСКОНЕЧНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Фрейм
«Вечная реальность»

Фрейм «Земная реальность»

Рис. 6. Формирование космоцентрической модели вечности

В рамках данной модели к категории «вечность» начинают относить не только
явления, свидетельствующие о присутствии в мире Превечного Творца, но и те феномены, которые представляются бесконечными в своем земном бытии. Вытеснение
исходной онтологической характеристики «[присущий] иному миру» на периферию
181
182

Рус.: Вечный создал этот мир в краткий миг.
Рус.: Закон, по которому творит Сам Вечный.

186

концептуального потенциала категории «вечность» делает её границы неопределенными и создает предпосылки для возникновения нового концепта «вечность земного
бытия». В нем объединены представления о тех сущностях, которые субъективно
оцениваются говорящими как «постоянные», «неизменные». Для вербализации концепта используются прилагательные eternal / everlasting, которые приобретают значение «продолжающийся всегда», реализуемое со второй половины XV в. в составе
риторических фигур (преимущественно гипербол). Ср.:
(9) Their Renowne wol be eternal183 (J. Fortescue Governance of Eng. 84, 1460 г.);
(10) To make their Rewards, everlasting in ther Heyrs184 (J. Fortescue Ibid., 1460 г.);
(11) An eternal testimonie of absolute glory185 (R. Eden in tr. Peter Martyr of Angleria,
Decades of Newe Worlde Pref. sig. Ajv, 1555);
(12) To ... Henry … kyng … of all Englande … be laude euerlastyng, honour without
ende186 (G. Du Wes Introductorie for to lerne Frenche, sig. Siv., 1533).

На рубеже XVI-XVII вв. еще одним категориальным свойством ментальной
сферы «вечность» становится качественный признак «постоянный», «не претерпевающий изменений во времени». Когнитивным основанием включения данного признака в спектр ведущих характеристик категории является метонимическое проецирование по причинно-следственному типу: если изменение является мерой времени,
его «экстериоризацией», то отсутствие изменений свидетельствует об отсутствии
времени, о его исчезновении. Вытеснение исходной онтологической характеристики
«[присущий] иному миру» делает границы категории «вечность» диффузными, позволяя включать в число её членов любые сущности, субъективно оцениваемые говорящими как «постоянные», «неизменные».
На языковом уровне отражением когнитивных смещений становится возникновение в конце XVI-XVII вв. у прилагательного eternal значения «не подверженный
действию времени (о принципах и законах бытия)». Использованное впервые в тексте 1593 г. для указания на дела Божии (law eternal в примере [13]), прилагательное
eternal с конца XVII в. реализует данный смысл в сочетаниях с широким спектром
имен идеальных сущностей (напр. eternal truths, eternal morality, eternal verities), а
также именами природных реалий. Ср.:
(13) The law wherby he [sc. God] worketh, is eternall, and therefore can haue no shew or
cullor of mutabilitie187 (R. Hooker, O Lawes Eccl. Politie I.ii. 51, 1593);
Рус.: Их известность будет вечной.
Рус.: Сделать их награды, вечными в их наследниках.
185
Рус.: Вечное свидетельство совершенной славы.
186
Рус.: Генриху, королю Англии, да будет похвала вечная, честь бесконечная.
187
Рус.: Закон, по которому Он [Господь] творит, является вечным и, следственно, не может иметь и
тени перемены.
183

184

187

(14) A treatise concerning eternal and immutable morality (R. Cudworth, 1688);
(15) Propositions… that are once true, must needs be eternal Verities (J. Locke, Humane
Understanding iv. xi. 323, 1690);
(16) To...climb the frozen Alps, and tread th' eternal Snow (Dryden Pastorals x, 1697).

В конце XVII – начале XVIII в. начинается второй этап процесса деаксиологизации категории «вечность», сопровождающийся элиминацией её ценностного
компонента. Усиливающийся эгоцентризм в осмыслении действительности (см. параграф «Онтологический аспект темпорального опыта: время и вечность», глава I)
приводит к «субъективации» категории «вечность» в сознании носителей английского языка и возникновению новой, «эгоцентрической» модели вечности. В основе
данного процесса лежит метафтонимическое проецирование, осуществляемое внутри фрейма (ИКМ) «Земная реальность» в рамках космоцентрической модели вечности. На первом этапе цепочка метонимических переносов по причинно-следственному типу «бесконечность → постоянство → однообразие → скука» становится основанием для включения в состав признаков категории «вечность» психологической
характеристики «утомительно однообразный, не имеющий конца». На втором этапе
метонимия БЕСКОНЕЧНОСТЬ вместо ОТРИЦАТЕЛЬНОЙ ЭМОЦИИ, ВЫЗВАННОЙ БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ, представляющая собой темпоральную разновидность
метонимии ЦЕЛОЕ вместо ЧАСТИ, обобщается до метафоры ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ –
ЭТО БЕСКОНЕЧНОСТЬ. На третьем этапе происходит метафорическое проецирование негативного в ценностном плане признака «утомительный в своей бесконечности» на один из сегментов фрейма «Земная реальность», а именно, на подфрейм
«Повседневная действительность». Возникает «эгоцентрическая» модель вечности,
в которой прототипическим выступает темпоральный концепт «вечность повседневности» (рис. 7).

слот
«Отрицательное
психологическое
состояние»
Метонимическое
выдвижение

Подфрейм
«Повседневная действительность»

Темпоральный подфрейм
«бесконечность»

Фрейм «Земная реальность»

Рис.7. Формирование «эгоцентрической» модели вечности

Первые примеры словесной экспликации концепта «вечность повседневно188

сти» датируются рубежом XVII-XVIII в., когда прилагательное everlasting начинает
применяться для описания привычных явлений повседневного мира и приобретает
оценочное значение «скучный», «утомительный». Ср.:
(17) What...were the Occasions of the present great Contempt of Matrimony...The everlasting Din of Mother-in-law (S. Penton, Guardian's Inst., 1688);
(18) The Foundation of these everlasting Disputes turns entirely upon place (Lady M. W.
Montagu, Letters, 1716).

Закрепление нового концепта в картине мира носителей английского языка приводит во второй половине XVIII в. к расширению сферы его словесной репрезентации и появлению у прилагательного eternal значения «однообразный». Ср.:
(19) My answers to the eternal applications I receive (T. Jefferson, Writings, 1787);
(20) Respecting whose proceedings we read eternal columns in the broad-sheet (W. Cobbett, Rural Rides// Weekly Reg., 1825; Oxford English Dictionary 2010).

Таким образом, анализ лексикографических данных позволяет сделать вывод
о том, что категория «вечность» в англоязычной картине мира претерпевает в XIVXVIII вв. ряд когнитивных сдвигов, приводящих к изменению структуры входящих в
её состав концептов и к её деаксиологизации. Процесс деаксиологизации категории
«вечность» включает два этапа, связанные с действием когнитивных механизмов метафорического, метонимического и метафтонимического проецирования. В исходной, «теоцентрической» модели категория «вечность» соотносится с абсолютной
ценностью, будучи ингерентно связана с представлениями о Превечном Творце вселенной и реальности мира иного. На первом этапе деаксиологизации (XV-XVII вв.)
когнитивный признак «[находящийся] в ином мире», определяющий онтологический статус исходного элемента категории «вечность» – концепта «вечность инобытия», вытесняется из числа дифференциальных характеристик категории «вечность». В результате метафорического проецирования ЗЕМНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ –
ЭТО ВЕЧНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ происходит десакрализация категории «вечность»,
приводящая к возникновению новой «космоцентрической» модели, в которой вечность соотносится с относительными ценностями мира земного. В рамках концепта
«вечность земного мира» ведущими становятся темпоральный признак «длящийся
бесконечно долго» и качественный признак «не претерпевающий изменений во времени», «постоянный». На втором этапе (конец XVII – нач. XVIII вв.) метонимическое проецирование приводит к перспективизации внутри фрейма «земная реальность» сегмента «повседневная действительность», на который метафорически
проецируется психологический признак «утомительный», «скучный», возникший в
189

результате метонимического переноса БЕСКОНЕЧНОСТЬ вместо ОТРИЦАТЕЛЬНОЙ ЭМОЦИИ, ВЫЗВАННОЙ БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ. В рамках новой «эгоцентрической» модели, прототипическим концептом которой является концепт «вечность
повседневности», вечность полностью утрачивает соотнесенность с какой-либо положительной ценностью.
2.1.2. Аксиологические аспекты содержательной структуры категории
«вечность» в англоязычной картине мира XIX-XXI вв.
Целью настоящего параграфа является анализ когнитивной структуры категории «вечность» в англоязычной картине мира XIX-XXI вв. и исследование языковых
экспликаций входящих в неё концептов «вечность инобытия», «вечность земного
мира», «вечность повседневности». Особенности вербализации категории «вечность» рассматриваются на примере субстантивных конструкций с прилагательным
eternal188, зафиксированных в Историческом корпусе американского варианта английского языка (Corpus of Historical American, 1810-2009)189.
2.1.2.1. Концепт «вечность инобытия» и особенности его вербализации
Цель данного параграфа – определить особенности структуры концепта «вечность инобытия» и установить основные способы его экспликации в английском
языке на основе анализа субстантивных сочетаний с прилагательным eternal, зафиксированных в Историческом корпусе американского варианта английского языка в
текстах 1810-2009 гг.
Как уже отмечалось, когнитивная структура категории «вечность» в картине
мира носителей английского языка оформилась в рамках христианской системы аксиологических координат. Содержание концепта «вечность инобытия» определяется
двумя ведущими когнитивными признаками – онтологическим «[находящийся] в
Прилагательное everlasting в ходе корпусного анализа не привлекается, с одной стороны, как менее частотное (в Корпусе количество его фиксаций в ~ 3,5 раза меньше, чем у лексемы eternal); с
другой стороны, как ословливающее, в силу своей внутренней формы, не столько целостную категорию «вечность», сколько один из её элементов – концепт «неограниченная длительность».
189
Первые употребления прилагательного eternal в Корпусе относятся к 1810 г.; последние датируются 2009 г. Общее количество фиксаций – 11214 вхождений; из них в период 1810-1850 гг. – 2684,
1850-1900 гг. – 4059, 1900-1950 гг. – 2454, с 1950 по настоящее время – 2017 примеров. Самая высокая частотность характерна для десятилетия с 1840 по 1850 г. (1210); самая низкая – с 1960 по 1990
(ок. 290 примеров на декаду). Частотность употребления прилагательного eternal (по отношению к
общему объему Корпуса) уменьшается к началу XXI в. более чем в восемь раз.
188

190

ином мире, вне времени» и темпоральным «бесконечный»; темпоральный признак
подчинен онтологическому: «бесконечность» возможна только в «ином мире».
В содержательном плане концепт «вечность инобытия» неоднороден. Его
смысловой центр составляют представления о вечном трансцендентном Божественном бытии, которое является источником «несамобытного, каузально связанного с
ним творения» (ср. Зима, 2008, с. 13).
В Корпусе именами Предвечного Бога – Существа вечного, всесовершенного,
духовного, бесконечного, непостижимого (Дьяченко, 2007, с. 54) – выступают сочетания прилагательного eternal с нарицательными существительными God («Бог»),
Father («Отец»), Son («Сын»), King («Царь»), Lord («Господь»), Creator («Создатель»), judge («судья»), Ruler («Правитель»). Ср.:
(1) Thou whom I have on this day so grievously offended – grant it, Eternal Ruler and
Creator, that not in her I may be punished (Brothers, a Tale Fronde, 1835).

Иносказательным именем Предвечного Творца является субстантивированная
форма the Eternal (букв. «Вечный»). Ср.:
(2) Life, like every other blessing, Derives its value from its use alone; Nor for itself, but
for a nobler end The Eternal gave it – and that end is virtue (Hale, S. Sketches of American Character, 1829).

В рамках концепта «вечность инобытия» к образу непостижимой Божественной вечности примыкает образ вечности сотворенной – представления о атемпоральной реальности того мира, который открывается перед человеком по окончании его
земного пути. В Корпусе это концептуальное содержание эксплицируется сочетаниями прилагательного eternal с ценностно маркированными существительными широкой бытийной семантики: life («жизнь»), death («смерть»). Именуя предельные состояния на шкале «бытия – небытия», словосочетания eternal life, eternal death отличаются высокой степенью регулярности и встречаются на протяжении XIX-XX веков в текстах различной дискурсивной принадлежности – в художественной и нехудожественной прозе, газетных и журнальных статьях разнообразной тематики. Ср.:
(3) Whoso seek the Son and believeth on him, hath eternal life. This is the promise that he
hath promised us, even eternal life (S. Ch. Wilks, Christian Essays; 1829);
(4) “The truth does not go out and come back empty. You must have faith, Hadassah. Remember the promise. We are part of the body of Christ, and in Christ we have eternal life.
Nothing can separate us. No power on earth. Not even death” (Rivers, F., A voice in the
wind, 1998).

Словесным отражением образа вечности как вневременного инобытия высту191

пают в ряде случаев также сочетания прилагательного eternal c прагматически нейтральными бытийными лексемами, напр. eternal state («вечное состояние»), eternal
reality («вечная реальность»), eternal fact («факт»), eternal presence («вечное присутствие»). Ср.:
(5) All temporal things dwindle to nothing when placed in comparison with eternal realities. The rights, liberties, and wealth of nations are of little value (Low Dodge, D. “War In consistent”, 1815).

В примере (5) в смысловой структуре прилагательного eternal темпоральный
компонент «вневременности» теснейшим образом сопряжен с индуцируемым из
него аксиологическим компонентом – соотнесенности с реальностью высшей, нематериальной, непреходящей; ценностное содержание распространяется на всю субстантивную группу, и аксиологически нейтральное существительное reality приобретает дополнительный символический смысл.
Образ вневременного бытия находит свое словесное отражение также в
конструкциях с субстантивами состояния, имплицитно передающими мысль о
ценностном итоге человеческих действий и поступков, напр. eternal glory («вечная
слава»), eternal infamy («вечное бесславие»). Отчетливая оценочная семантика
подобного рода словосочетаний обусловлена изначальной принадлежностью многих
из них к ценностному пространству Библии. Ср. особенности употребления сочетаний eternal glory, eternal damnation в текстах Нового Завета: “But the God of all
grace, who hath called us into his eternal glory by Christ Jesus, after that ye have suffered
a while, make you perfect, establish, strengthen, settle you” (1 Pet. 5: 10); “But he that
shall blaspheme against the Holy Ghost hath never forgiveness, but is in danger of eternal
damnation” (St. Mark 3: 29).
В Корпусе сочетания с субстантивами состояния именуют, с одной стороны,
состояние вечной жизни – «благобытия»: eternal rest («вечный покой»), eternal salvation («вечное спасение»), eternal glory («вечная слава»), eternal repose («вечный покой»), eternal reward(s) («вечная награда»), eternal blessedness («вечное блаженство»), eternal inheritance («вечное наследие»), с другой стороны – отсылают к противоположному, «не-бытийному» полюсу: eternal punishment(s) («вечное наказание»), eternal damnation («вечное осуждение»), eternal torment(s) («вечная мука»),
eternal perdition («вечная погибель»), eternal infamy («вечный позор»), eternal condemnation («вечное проклятие»), eternal destruction («вечная погибель»), eternal
doom («вечное осуждение»). Ср.:

192

(6) There is, in sincere piety, an elevating principle, which never fails to dignify its possessor. Let the poor inhabitant of a cottage feel himself an heir of eternal glory, and envy
at the prosperity of his rich neighbour, and repinings at his own hard fortune … are all re pressed (Hale, S.J.B., “Sketches of American Character”, 1829).

Наряду с абстрактными именами концепт «вечность инобытия» иносказательно ословливают устойчивые символические сочетания eternal home («вечный дом»),
eternal kingdom («вечное царство»), eternal Heaven («вечное небо»), eternal abode
(«вечное обитель»); eternal fire(s) («вечный огонь»), eternal flame («вечный огонь»),
eternal hell («вечный ад»). Ср.:
(7) Any woman ... can ... institute a family of her own, receiving to its heavenly influences
the orphan, the sick, the homeless, ... and by motherly devotion train them to follow the
self-denying example of Christ, in educating his earthly children for true happiness in this
life and for his eternal home. <...> Such are preparing for high places in the kingdom of
heaven (H.B. Stowe, American Woman’s Home, 1869).

Регулярные в текстах XIX в., данные конструкции практически выходят из
употребления в XX в. В частности, из тридцати фиксаций сочетания eternal home на
ХХ в. приходятся только четыре. Целый ряд конструкций, ословливавших концепт
«вечность» в его исходном, христианском понимании, в текстах ХХ в. переосмысливается, утрачивая свое исходное значение. Так, в результате выхолащивания символического содержания ключевого бытийного сочетания eternal life его семантический потенциал ограничивается значением «бесконечная продолжительность физического существования». Ср.:
(8) I used to be considered an expert on fibres in the diet. Then along came Dr. David
Reuben. In his “Save Your Life Diet”, he promises you eternal life (New Yorker, 1977).

Другой тенденцией, получившей широкое распространение в ХХ в., является
десемантизация прилагательного eternal: утрачивая метафизическое значение словасимвола, отсылающего к иной, вневременной ценностной реальности, оно начинает
выступать средством гиперболизированной оценки и используется для усиления
эмоционально-экспрессивной тональности высказывания. Ср.:
(9) “I consider utterly irresponsible and downright obscene the action taken yesterday by
the Democrats in the U.S. Senate in lavishing special and extraordinary privileges on Senator Hubert Humphrey <…>. This is a clear and vivid manifestation of the tyranny of the
overwhelming majority in the Senate, to its eternal shame and disgrace” (New York
Times, Letters, 1977).

Анализ языковых реализаций концепта «вечность инобытия», представляющего первичную, исходную форму осмысления вечности в англоязычной картине
193

мира, свидетельствует о его «центростремительном» строении. Понятийный центр
концепта составляет образ нетварной Божественной вечности, которая несопоставима ни с чем, что доступно темпоральному опыту человека. Вокруг ядра концепта,
выступающего «точкой отсчета» в процессе осмысления вечности, сосредоточены
представления о вечности сотворенной и её двух противоположных проявлениях –
«вечного бытия» и «вечной смерти». Ведущими когнитивными свойствами концепта
«вечность инобытия» выступают онтологическая характеристика «[находящийся] в
ином мире, вне времени» и темпоральный признак «бесконечный». В Историческом
корпусе американского варианта английского языка реализации концепта представлены, преимущественно, сочетаниями с абстрактными лексемами (напр., eternal salvation, eternal glory), актуализирующими аксиологическое содержание. Именуемые
ими сущности составляют ядро системы идеальных ценностей (и антиценностей) в
традиционной англоязычной картине мира. В процессе изменения картины мира
языкового сообщества ценностное наполнение ряда сочетаний подвергается модификации, результатом которой становится их аксиологическая амбивалентность: в
различных конситуациях речи они способны репрезентировать, с одной стороны, исходный концепт «вечность инобытия», и, с другой стороны, производные концепты
«вечность земного бытия» и «вечность повседневности».
2.1.2.2. Концепт «вечность земного бытия» и его словесные реализации
Цель настоящего параграфа – рассмотреть особенности языковой реализации
концепта «вечность земного бытия» в английском языке XIX-XX вв. на материале
корпусных данных.
Как было продемонстрировано, категория «вечность» в англоязычной картине
мира включает, наряду с первоначальным христианским концептом «вечность инобытия», другие, более поздние ментальные образования, являющие собой трансформации исходного концепта. Объединенные общим когнитивным основанием – ассоциативной связью с реалиями земного мира – эти концепты представляют собой развитие идеи бесконечности применительно к земному бытию.
Сущностная перестройка когнитивной структуры категории «вечность», эксплицируемая семантическими сдвигами в значении прилагательного eternal, приходится на XVI-XVIII в. Происходящее в эпоху Возрождения выдвижение личности в
центр картины мира, установление человека в качестве «меры всех вещей» приводит

194

к тому, что «вечность» начинает осмысляться с эгоцентрической точки зрения – через соотношение с человеческой жизнью. Базовый когнитивный признак христианского концепта «вечность», соотнесенность с «инобытием», утрачивается, и
производный темпоральный признак, «бесконечная длительность», становится самодовлеющим. Вытеснение образа «мира иного» на периферию картины мира делает
возможным экстраполяцию признака «бесконечно длящийся» на реальность земного
мира. Дифференциальным когнитивным признаком возникающего в данный период
концепта «вечность земного бытия» является качественный темпоральный классификатор «не подверженный переменам во времени», «неизменный». Концепт аккумулирует представления о бесконечном постоянстве физической и метафизической
реальности в темпоральном пространстве земного бытия.
В современной англоязычной картине мира концепт «вечность земного бытия» включает четыре субконцепта – мыслительные репрезентации основных сфер
взаимодействия человека с окружающей его действительностью:
1). Субконцепт «неизменность идеальных сущностей» объединяет представления о метафизических феноменах, бытие которых представляется неизменным и неограниченным во времени. В Корпусе субконцепт эксплицируется сочетаниями прилагательного eternal с абстрактными именами, напр., eternal truth(s) («вечная правда»), eternal law(s) («закон»), eternal principle(s) («основание»), eternal justice («справедливость»), eternal verity(ies) («истины»), eternal order («порядок»), eternal value(s)
(«ценности»), eternal rule («правило»), eternal ground («основание»), eternal
foundation(s) («основание»), eternal decree(s) («закон»), eternal counsel («совет»),
eternal covenant («завет»), eternal basis («основание»). Ср.:
(1) I can not agree with such as suppose that a moral law or nature of things exists independently of the will of God and is the common law of God and man. It appears to me as
inconsistent to suppose a law to exist without a lawgiver as to suppose a world to exist
with out a creator. If God is the only eternal and independent Being in the universe, and
if all things are the work of his power and goodness, then the supposition that an eternal
law exists independently of him appears to me to be absurd, as on this supposition there
exists <...> an effect without a cause (“War Inconsistent”, 1815).

В примере (1) целостный контекст употребления сочетания eternal law («вечный закон») эксплицирует убеждение автора в существовании причинно-следственной зависимости между концептами «вечность инобытия» и «вечность земного
мира». Первый выступает онтологическим основанием второго: моральный закон и
закон природы (“moral law or nature of things”) соотнесены в своем бытии с вневременной реальностью совершенного Божественного бытия, нетварного и самобытно195

го и выступающего источником существования для всей сотворенной вселенной.
В XIX-XXI вв. аксиологическое наполнение языковых реализаций анализируемого субконцепта меняется: снижается доля ценностно-маркированных и увеличивается число аксиологически-нейтральных контекстов, не содержащих указания на
определенную систему ценностных координат. Понятие «вечного» теряет свою
определенность, и прилагательное eternal всё чаще актуализирует смысл «неограниченная длительность». Ср.:
(2) We live in the present, we dream of the future, but we learn eternal truths from the past
(B. Lloyd, The wisdom of the world, 2000).

Ценностное наполнение конструкции может изменяться и вследствие сдвигов
в семантической структуре абстрактного существительного, ср. различие значений
слова value – ценности «метафизической, нравственной» (пример 3) и ценности материальной (парафрастическое употребление сочетания eternal value в примере 4):
(3) Charles Dickens <...> taught the world, said Dean Stanley over his newly-made grave
in Westminster Abbey, great lessons of “the eternal value of generosity, of purity, of
kindness, and of usefulness”, and by his fruits he shall be known of all men (Atlantic
Monthly, 1871);
(4) The doubts have set off a worldwide stampede to buy tangible commodities of all
kinds: copper, silver, sugar, even potatoes. Most of all, the nervous are buying gold, a
mystical symbol of eternal value (Time Magazine, 1974).

2). Субконцепт «неизменность состояний и чувств» объединяет представления
о различных состояниях человеческой души, которые осмысляются как неограниченные временными рамками. В Корпусе субконцепт эксплицируется двумя типами
сочетаний прилагательного eternal с субстантивами, указывающими на:
а). Эмоциональное или психо-физиологическое состояние, возникающее в
процессе межличностной коммуникации. Корпус фиксирует как положительно маркированные конструкции, указывающие на наличие сердечного влечения или привязанности – напр. eternal love («вечная любовь»), eternal friendship («дружба»), eternal
gratitude («благодарность»), eternal fidelity («верность»), eternal constancy («постоянство»), eternal credit («доверие»), eternal devotion («преданность»), так и отрицательно отмеченные словосочетания, обозначающие состояние предельной антипатии –
напр. eternal enmity («вечная вражда»), eternal hatred («ненависть»), eternal wrath
(«ярость»), eternal vengeance («месть»), eternal hostility («враждебность»), eternal
anger («злость»), eternal abhorrence («отвращение»).
б). Внутреннее состояние отдельного индивида – положительное, напр. eternal

196

peace («вечный мир»), happiness («счастье»), bliss («блаженство»), joy(s) («радость»),
felicity («счастье»), calm («покой»), или отрицательное – eternal woe(s) («горе»), misery («несчастье»), pain («боль»), sorrow («горе»), regret («сожаление»), remorse («раскаяние»), solitude(s) («одиночество»), displeasure («неудовольствие»).
Сочетания обоих групп характерны, прежде всего, для художественной прозы
первой половины XIX в., которой свойственна гиперболизированная экспликация
эмоционального состояния героев. Ср.:
(5) ...There were vows of eternal love, and protestations of honour (Dana, R.H. Poems
and Prose Writings, 1833);
(6) A man has so often sworn eternal hatred to all women (False Shame, 1815).

Несоответствие между исходным темпоральным наполнением прилагательного eternal и тем смыслом, который оно актуализирует в сочетаниях подобного типа
приводит к тому, что значительная часть конструкций с именами эмоциональных со стояний употребляется в текстах XIX-XX вв. в ироническом контексте. Ср:
(7) They had formed a league of eternal friendship, which might have a six monthsʼ duration (Sedgwick, C. M., A New-England Tale, 1822);
(8) The deputies uttered any quantity of oaths of eternal fidelity, which they barely kept
three weeks (Atlantic, 1858).

В примерах (7-8) иронический смысл создается благодаря «столкновению» не
сочетающихся длительностей – концепта «вечность», представленного сочетанием
eternal friendship («вечная дружба») и концепта «краткий срок», вербализуемого хрононимами six months («шесть месяцев»), three weeks («три недели»)
Другой процесс, затрагивающий конструкции с именами чувств, – закрепление их в качестве десемантизированных клише. Одним из первых сочетаний, в котором прилагательное eternal, частично утрачивая темпоральный и ценностный смыслы, принимает на себя функции интенсификатора, становится конструкция eternal
thanks (букв. «вечная благодарность»). Выступая в текстах начала XIX в. в едином
контексте с указанием на небесный источник благодеяний (пример 9), это сочетание
вскоре становится своеобразной формулой вежливости (пример 10) 190:
(9) Then Wilton has survived this day of blood! Eternal thanks to heaven. (Barker J.N.,
Marmion, 1812);
(10) … he had been the saviour of the Colonel's life, thanks – eternal thanks (Judah, S.B.,
The Buccaneers, 1827).
Десемантизации подвергаются и многие другие сочетания, в частности, упоминавшиеся выше
конструкции eternal gratitude («вечная благодарность»), eternal respect («вечное уважение»), eternal
love («вечная любовь»), eternal joy («вечная радость»). Ср.: He stood aside for Manouch to get in the
cab. ‘Give your father my eternal love’ (A. Walker, Colour Purple, 1982).
190

197

В текстах Корпуса ХХ в. словесные реализации субконцепта «неизменность
состояний и чувств» отличаются, по сравнению с текстами XIX в., значительно
меньшей степенью регулярности. Так, в текстах XIX в. сочетание eternal love имеет
в три раза больше фиксаций (90), чем в текстах ХХ в. (26); сочетания eternal gratitude, eternal fidelity – в два раза больше (29/15; 18/7 соответственно); низкая частотность характерна для сочетаний eternal enmity (17/2), eternal wrath (12 / 2), eternal
constancy (19 /1); выходят из употребления сочетания прилагательного eternal с существительными hatred, felicity, welfare, misery, regret, remorse, woe, solitude, displeasure. Эта тенденция свидетельствует о вытеснении ословливаемого данными сочетаниями мыслительного содержания на периферию ментального образа вечности.
3). Субконцепт «бесконечность процессов» охватывает представления о постоянных процессах, не ограниченных в своем проявлении временными рамками. В
Корпусе субконцепт эксплицируется сочетаниями прилагательного eternal с процессуальными существительными двух групп:
а). Лексемы семантики активного противостояния, предполагающие неизменность во времени – напр., war / warfare («война»), battle («битва»), strife («спор»),
struggle («борьба»), conflict («противостояние»), combat («бой»). Ср.:
(11) Forever the yellow Mississippi strives to build; forever the sea struggles to destroy, –
and amid their eternal strife the islands and the promontories change shape, more slowly,
but not less fantastically, than the clouds of heaven (Hearn, Lafcadio, Chita, 1889).

б). Субстантивы семантики повторения, напр.: repetition («повторение», 1829),
recurrence («возвращение», 1832), refrain («рефрен», 1878), rounds («циклы», 1844),
return («возвращение», 1905), cycle («круг», 1928), и слова с предельно обобщенным
значением процесса, напр.: flight («полет», 1816), course («ход событий», 1838),
progress («движение», 1834), progression («движение вперед», 1843), process («процесс», 1879). Ср.:
(12) A whole year has taken its eternal flight since I last wrote in my journal! What then is
life, composed as it is of a few such fleeting, evanescent periods? – a vapour, which appeareth for a little time, and then vanisheth away! (Huntington, S. Memoirs, 1826).
(13) Men must oppose with every energy they possess what seems to them to oppose the
eternal course of things (Drummond, H., Natural Law in the Spiritual World, 1884).

4). Субконцепт «неизменность явлений природы» объединяет ментальные репрезентации природных реалий, существование которых охватывает отрезок времени, многократно превосходящий период отдельной человеческой жизни. В речи субконцепт объективируется прилагательным eternal в сочетании с существительными
198

следующих ЛСГ:
«Вода», напр.: eternal sea («вечное море»), ocean («океан»), waters («воды»), tide(s)
(«течение»), wave(s) («волна»), ebb («отлив»). Ср.:
(14) Surely they must see that even the permanent rock changed slowly into dust, that the
eternal sea was restless, never still (Clifton, Mark, Eight Keys to Eden, 1960).
«Растительность», напр.: eternal forest(s) («вечный лес»), verdure («зелень»), green
(«зелень»), wood(s) («леса»). Ср.:
(15) All around you stood, in awful silence and majesty, the eternal forest. The declining
sun gleamed athwart the scene, giving depth to the shadows (A Visit, Narrative, 1835).
«Воздушное пространство», напр.: eternal sky / skies («небо»), clouds («облака»). Ср.:
(16) He glanced involuntarily out at the blue, and the clear-shining, eternal stars (“Margaret Howth”, A Story, 1862).
«Небесные тела», напр.: eternal stars («вечные звезды»), eternal sun («вечное
солнце»). Ср.: (17) Daiquin remained optimistic – so far from Europe, so isolated in that
dazzling, eternal sun before a sea that seemed sprinkled with diamonds... (Maxence van
der Meersch, No boat for four months, 1949).
«Геологические образования», напр.: eternal hills («вечные холмы»), rock(s) («скала»), granite («гранит»), mountains («горы»), stone («камень»), sand («песок»). Ср.:
(18) Nothing ever equalled the … delight with which I first saw the eternal mountains
marking the western edge of the desert (Pike, A. Prose Sketches and Poems, 1834).
«Холод и лёд», напр.: eternal snow(s) («вечный снег»), ice («лёд»), frost («мороз,
иней»). Ср.: (19) This apparent snowdrift resolved itself into a dense column of smoke,
intermingled with flashes of red flame, emerging from a magnificent volcanic vent, in the
very centre of a mountain range encased in eternal ice and snow (Harold F. Heady, Rangeland Management, 1975).

Проведенное исследование дает основание заключить, что в языковой картине
мира носителей английского языка содержательное пространство концепта «вечность земного бытия» отличается разнородностью и включает четыре субконцепта,
отражающие основные направления взаимодействия человека с окружающей его
действительностью. Объединяющим когнитивным признаком для всех субконцептов
– «неизменность идеальных сущностей», «неизменность состояний и чувств», «бесконечность процессов», «неизменность явлений природы» – является темпоральнокачественный классификатор «постоянный», «не подверженный воздействию времени». Со временем значимость отдельных сегментов концепта «вечность земного
мира» меняется. В частности, сокращение числа корпусных реализаций субконцепта
«неизменность мира чувств и эмоций» в текстах 1900-2009 гг. свидетельствует о по степенном вытеснении его на периферию мыслительного образа вечности.

199

2.1.2.3. Концепт «вечность повседневности» и его языковые реализации
Цель данного параграфа – анализ структуры концепта «вечность повседневности» и рассмотрение особенностей его лексических реализаций в английском языке
XIX-XX вв. на материале корпусных данных.
Индивидуализация картины мира в XVI-XVII вв. сопровождается вытеснением традиционных ценностей новыми гуманистическими, ориентированными на пространство земного бытия. Несоответствие абстрактных идеалов, выдвигаемых в
центр эгоцентричной системы координат, и реальной действительности порождает
психологический и мировоззренческий кризис. Результатом последнего становится
формирование в XVIII в. нового концепта «вечность повседневности», ключевым
дифференциальным признаком которого становится психологическая характеристика «кажущийся бесконечным в своем однообразии».
Первые словесные реализации нового концепта «вечность повседневности»,
относятся к последней трети XVII в., когда прилагательное everlasting начинает применяться для описания привычных явлений повседневного мира и приобретает смещенное, отчетливо оценочное значение «скучный», «утомительный». Закрепление
нового концепта в картине мира носителей английского языка приводит во второй
половине XVIII в. к расширению сферы его словесной репрезентации, для которой
начинает использоваться прилагательное eternal, приобретающее значение «монотонный, однообразный».
В современной англоязяычной картине мира концепт «вечность повседневности» характеризуется содержательной гетерогенностью и состоит из группы взаимосвязанных субконцептов, каждый из которых отражает на ментальном уровне
отдельные грани «обычной», «повседневной» действительности:
1). В Корпусе первые реализации концепта «вечность повседневности», отмеченные в текстах начала XIX в., касаются образа «окружающей среды». Ср.:
(1) They have seen fine representations of nature, and are as good critics of what is natural
or not so, as if they had not inspired the eternal fogs and smoke of the city, but had lived for
ever in the woods or fields (North American Review, 1816).

Смысловым центром в примере (1) является непривлекательный образ крупного промышленного города. Прилагательное eternal, выступая темпоральным определением для субстантивной конструкции fogs and smoke of the city («туманы и дым
города»), служит средством временной гиперболизации, отражая психологическое

200

расширение границ описываемого явления до субъективно воспринимаемой «бесконечности». Начиная с 30-х годов XIX в. группа сочетаний, актуализирующих субконцепт «окружающая среда», пополняется конструкциями со словами звуковой семантики, призванными создать характерные образы повседневной городской и,
шире, социальной действительности, напр. eternal roar («вечный рев», 1835), din
(«грохот», 1851), clatter («стук», 1874), rattle («треск, грохот», 1886), noise («шум»,
1889), brass band at night («оркестры по ночам», 1889), sound of hoofs («стук копыт»,
1936), thud of the air-conditioning fans («глухой звук вентиляторов», 1952), hum of
electrical equipment («гул электрооборудования», 2003). Ср.:
(2) And in the street the eternal clatter and hum and crunch, and crunch and hum and clatter of men and wheels; the ceaseless ring of the tram-cars stopping every few steps to pick
up a passenger, and the jingle of the horses' bells as they moved on (Crawford, F.M., Doctor
Claudius, 1883);
(3) No noise made its way up to the house on Pacific Palisades, except for the occasional
yip of a dog, and, of course, the eternal sound of California – the whir of a well-tuned car
(Rosenblatt, R. Out of the Past // Time Magazine, 1981);
(4) For a long moment the only sound in the compartment was the eternal hum of electrical
equipment (Bova, B. The Rock Rats, 2003).

Тридцатыми годами XIX в. отмечено возникновение субстантивных словосочетаний, актуализирующих субконцепт «предметы повседневного быта». Сочетания
этой группы фокусируют внимание на артефактах, субъективно воспринимаемых говорящими как постоянная, неизменная деталь повседневного быта. Ср.:
(5) ... her mother twirling the spindle, and her father occupied with his eternal cigar
(Prose, Sketches, Poems, 1834);
(6) The eternal dominos were rattling on every table, glasses were ringing against glasses
(South-West by Yankee, 1835).

В приведенных примерах конструкции с именами реалий повседневного быта
эксплицируют образ утомительной в своем постоянстве действительности. В XIXXX вв. Корпус фиксирует сочетания прилагательного eternal с самыми разнородными предметными именами, напр., eternal chess («вечные шахматы», 1856), basket of
mending («корзинка с шитьем», 1880), collars and cuffs («воротники и манжеты»,
1893), books («книги», 1901), bibs («слюнявчики», 1915), wrappers («халаты», 1920),
pipe («трубка», 1925), price tags («ценники», 1932), hammer and triangle («молоток и
треугольник», 1960). Наряду с качественным значением «привычности» данные сочетания чаще всего передают контекстуально обусловленный оценочный смысл, варьирующийся от добродушно-иронического до предельно негативного. Ср.:
(7) Over the eternal collars and cuffs in the factory Maggie spent the most of three days...
201

(Street Girl Maggie, 1893);
(8) The Allstate Insurance eagle flaps its neon wings on high <...>. The Marlboro man ...
blows his eternal smoke rings through the perfect cardboard circle of his mouth (Lore, S.
Lucinella, 1972).

В последней четверти XIX в. субконцепт «предметы повседневного быта» детализируется – в нём выделяется сегмент «пища», вербализируемый сочетаниями со
словами одноименной лексико-семантической группы. Число последних неуклонно
растет в ХХ в., напр.: eternal fillet and mushrooms («вечное филе с грибами», 1880),
honey and fudge («мед и карамель», 1916), vista of beef and biscuit boxes («вид говядины и коробок с печеньем», 1918), rum bottle («бутылка рома», 1929), sauces («сосиски», 1933), diet of party food («еда на приемах», 1935), tea («чай», 1942), Washington
cocktail («коктейль», 1977), chicken dinner («курица на обед», 1995). Ср.:
(9) I'm utterly tired of the eternal fillet and mushrooms, and would like a change (Woolf,
B.E., Pounce and Co, 1880);
(10) How tired he was. No holiday since July a year ago. Meetings, dinners, and Adela. All
that thick food, and the eternal sauces flavored with a sticky wine (Rutledge, J. The Great
Man, 1933).

В рамках концепта «вечность повседневности» отдельное место занимает субконцепт «человек», объединяющий ментальные образы тех «обычных», «типичных»
людей, которые воспринимаются как неотъемлемая часть обыденной действительности. В Корпусе первые словесные реализации данного субконцепта относятся к
1830-м гг. Ср.:
(11) Andrew. I have already told you, sir, that Mr. Malfort doesn't lodge here. Bertrand. I
know you have, but here he transacts his business, and this is therefore the most likely
place to meet with him. Since I must wait, hand me another paper. Andrew (Aside). Here's
assurance! Bertrand. I like to see what is passing in the world. <...> Andrew (Aside). Eternal questioner. Bertrand. You have lived here for some time, have you not? (Smith, R.P.,
The Disowned, 1830).

В примере (11) прилагательное eternal функционирует в качестве определения
при отглагольном существительном questioner (ср. to question – «задавать вопросы»),
которое указывает на отличительную черту поведения в качестве метонимического
основания для именования человека. В составе этой конструкции качественно-темпоральное значение прилагательного eternal – «неизменный во времени при проявлении определенного качества (типа поведения)» – осложняется отрицательной
коннотацией «утомительный», «вызывающий чувство раздражения».
Наряду с отглагольными конструкциями типа eternal sleeper («вечный соня»,
1833), eternal grumbler («вечный ворчун», 1835), eternal labeler («вечный любитель
202

навешивать ярлыки», 1911) субконцепт «человек» репрезентируют сочетания с личными существительными категориальной семантики. В данном случае человек характеризуется через отнесение к определенному типу – напр., eternal mother-in-law
(«вечная теща», 1856), eternal governess («вечная гувернантка», 1871), eternal students («вечные студенты», 1873).
Первое сочетание подобного рода – eternal call-boy («вечный мальчик-коридорный») – относится к середине 30-х годов XIX в.:
(12) … the eternal call-boy, whose mandate is as peremptory as that of fate... (“Thirty
Years Ago”, 1836).

Категориальный, «типический» смысл, актуализируемый прилагательным
eternal, на морфологическом уровне усиливается в примере (12) определенным артиклем “the” – маркером «родового» значения.
Сочетания прилагательного eternal с личными существительными, эксплицирующие образ «привычных в своем постоянстве» людей, отличаются в Корпусе значительным разнообразием и указывают на следующие черты (особенности) личности:
1). «Поведение и/ или мироощущение». Сочетания прилагательного eternal с
существительными данного типа, наиболее многочисленные, различаются по прагматической окраске, включая отрицательно-маркированные, напр., eternal simpleton
(«вечный простак», 1905), rebel («бунтарь», 1920), opportunist («оппортунист»,
1932), fool («дурак», 1943), outsider («посторонний», 1947), dissident («диссидент»,
1948), dupe («простак», 1958), liar («лгун», 1968), cynic («циник», 1994), и положительно-маркированные, напр. eternal hero («вечный герой», 1920), idealist («идеалист», 1932), gentlemen («джентльмен», 1982). Ср.:
(13) I remember how Paris had, in a hundred ways, come to weary and displease me; I
couldn't get out of the detestable American Paris. Then I hated the Boulevards, the horrible
monotony of the new quarters. I saw, moreover, that I should be an eternal outsider
(Matthiessen F.O., The Notebooks of Henry James, 1947).

2). «Семейное положение, возраст или пол», напр.: eternal husband («вечный
муж», 1890), wife («жена», 1978), bride and widow («невеста и вдова», 1941), eternal
feminine («вечная женщина», 1890), woman («женщина», 1930), child («ребенок»,
1945), boy («мальчик», 1960), maiden («девушка», 1978). Ср.:
(14) In his lumbering, pleasant figure lived an eternal boy. It was this whom others addressed when they used his nickname, “Teddy” (Horgan, P. Distant trumpet, 1960).

203

3). «Род деятельности», напр.: eternal governess («вечная гувернантка», 1871),
eternal tourist («вечный турист», 1897), journalist («журналист», 1921), tutor («наставник», 1938), seller [of tickets to raffles) («продавец лотерейных билетов», 1951), clown
(«клоун», 1971) gold seeker («золотоискатель», 1973), salesman («торговец», 1973),
wanderer («странник», 1997), vagabond («бродяга», 2001), film star («кинозвезда»,
2003). Ср.:
(15) The beautifully fashioned painting of his father as the eternal salesman – shabby, almost defeated but not quite, gamely coming up with just one more stale joke that might
clinch the deal (Saturday Evening Post, 1973).

Различаться могут и морфологические характеристики субстантивных
конструкций: при несомненном преобладании форм единственного числа, присутствуют также словосочетания, указывающие на множественность принадлежащих к
именуемой категории лиц, напр.: eternal students («вечные студенты», 1873), tourists
(«туристы», 1897), kids («дети», 1922), pals («приятели», 1962), skeptics («скептики»,
1983). Ср.:
(16) Now and then somebody decent from New York or Boston arrived on a morning
train, but, of course, they usually left in the evening, driven away by the glare, or the white
dust, or by the eternal tourists (Fitch, C., The Smart Set Correspondence, 1897).

4). «Внешняя характеристика». В ряде примеров Корпуса субконцепт «человек» метонимически репрезентируют сочетания прилагательного eternal с именами
конкретных существительных, указывающих на внешние черты того или иного действующего лица, напр.: eternal smile («вечная улыбка», 1829), simper («самодовольная улыбка», 1833), vinegar-face and ditchwater-spirit («кислое [букв. уксусное] лицо
и мрачное [букв. как в сточной канаве] настроение», 1856), grin («усмешка», 1865),
mask («маска», 1875), eternal Catherine Zeta-Jones look («взгляд [как у] Катарины
Зэты Джонс», 2005). Ср.:
(17) Is that worse than this suspense – this anxiety – this looking out from morning till
night for the sunshine, and this constant apprehension of the clouds – this knowing not
what to be about – this sulking – this sadding – this growling – this grunting – this muling
– this moping – this eternal vinegar-face and ditchwater-spirit? (Simms, W.G.,
Charlemont, 1856);
(18) ….and then watched as their smiles turned plastic, not unlike ... Kenʼs eternal grin
(“Goodbye Cousins”, 2009).

5). «Психологическое состояние». В фокусе внимания может оказываться душевный настрой характеризуемого лица. Степень эмоциональной силы описываемого чувства возрастает в текстах ХХ в. Ср. сочетания прилагательного eternal с сущет204

свительными: disquiet («вечное беспокойство», 1845), worrying/ worriment («вечная
тревога», 1859/ 1888), eternal bother («вечная забота», 1861), eternal sense of failure
(«вечное чувство неудачи», 1921), (eternal fury («вечная ярость», 1967), eternal frustration («вечное негодование», 1988), eternal vexation («вечная досада», 2009):
(19) Henrietta's gaze noted his boots with relief, but her eyes reflected her eternal vexation
at the lack of a cravat and his unruly hair (Hunter, M. Lord Easterbrook, 2009).

Отдельную группу реализаций субконцепта «человек» составляют сочетания
прилагательного eternal с именами собственными. Первая конструкция подобного
рода – eternal Bismarck («вечный Бисмарк») – датируется 1908 г.:
(20) ...the aggressive diplomat, or the triumphant statesman. It is the head of the eternal
Bismarck, the Bismarck that will go down into the legend of the centuries (Cosmopolitan,
1908).

В данном примере смысловое наполнение субстантива подвергается трансформации – имя собственное, становясь метонимическим маркером определенного
типа личности, сближается с именем нарицательным; функционально, это значение
усиливается определенным артиклем “the”. В семантической структуре прилагательного eternal фокализуются признаки «неизменности», «постоянства во времени».
Степень конкретности сочетаний, реализующих субконцепт «человек» зависит от ассоциативного потенциала имени собственного, способного указывать как на
некий обобщенный тип людей (напр., Andy Hardy's eternal Polly), так и на качества
отдельного (частного) лица (напр., eternal Duncan). Ср.:
(21) Duncan Idaho gave Jessica a quizzical look. Eternal Duncan, with all of his memories
restored... (“Sandworms Dune”, 2007).

В когнитивной структуре концепта «вечность повседневности» субконцепт
«человек» непосредственно смыкается с процессуальным субконцептом «деятельность». В Корпусе данное концептуальное содержание выражают сочетания с процессуальными субстантивами, нередко указывающими на тяжелый труд. Ср.:
(22) No stable governments result from violent revolutions. Riot, or a rebellion, is always
welcome. They do not know but that they shall gain some advantage by it, and in the mean
time the excitement of it is some relied the dead and eternal monotony of toil and suffering
(Abbot, J. History of King Charles I, 1848).

Регулярность сочетаний, обобщенно именующих напряженную трудовую деятельность с конца 60-х годов ХХ в.: eternal work («вечная работа»; 1968), grind («тяжелая однообразная работа», 1973), task («занятие», 1987), job («работа», 1994). Ср.:
205

(23) He also left more than sixty travel journals plus several thousand letters that often run
half a dozen pages or more. <...> But Muir had no liking for this penwork. “A writer's
life”, he once complained, is “like the life of a glacier, one eternal grind” (“National Geographic”, 1973).

Для вербализации субконцепта «деятельность» регулярно используются сочетания прилагательного eternal с глаголами физической активности в форме герундия. Первый пример подобного рода конструкции относится к началу 1820-х гг.:
(24) ...interrupted by an eternal shuffling of feet; blowing of noses; hemming, and hawking,
and spitting, for the last half hour (Neil, J. Errate, or The Works of Will, 1823).

В приведенном примере прилагательное eternal отражает субъективно-психологическое восприятие повторяющихся ситуаций, однообразие которых создает впечатление бесконечной длительности.
Имплицируемая определением eternal негативная оценка малозначительных,
но устойчивых в пространстве повседневного бытия ситуаций нередко дополнительно эксплицируется высказывании лексемами семантики эмоционального состояния.
Ср., в частности, особенности употребления существительного annoyance («раздражение»):
(25) Our respective titles certainly were not very important; but the eternal shaking hands
with these ladies and gentlemen was really an annoyance (Trollope, F. Domestic Manners
of the Americans, 1832).

Количество словосочетаний прилагательного eternal и герундия – непредикативной формы глагола резко увеличивается в ХХ в. Реализации данной модели начинают всё чаще и чаще использоваться для описания однообразных явлений повседневного быта, труда, образования, воспитания. Ср. перечень примеров Корпуса: eternal making the best of things («вечное желание сделать всё как можно лучше», 1900),
teaching and examining («преподавание и экзамены», 1906), traveling («переезды»,
1910), sewing («шитье», 1914), picking («капризы», 1918), saving («выкраивание денег», 1920), searching for bargains («поиски дешевых вещей», 1920) figuring and knitting («размышления и вязанье», 1920), planning for the garden's future («планирование
будущей судьбы участка», 1921), shaving («бритье», 1929), drying of nets («сиденье
без дела [букв. просушка сетей]», 1930), spinning («работа за прялкой», 1931),
scratching for gold and land («борьба [букв. царапанье] за золото и землю», 1936),
reading («чтение», 1937), waiting («ожидание», 1950), voyaging («плаванье», 1971),
scrubbing and polishing («чистка и полировка», 1987), spring cleaning («генеральная
уборка», 2009).
206

Функциональная нагрузка герундиальных конструкций варьируется: они указывают на привычность действия, подчеркивают отрицательное отношение наблюдателя к определенному образу жизни и усиливают экспрессивность картин повседневного быта, преимущественно утомительного физического труда. Ср.:
(26) ...Eddie [was] talking in a low voice, while Gertie, always at her eternal sewing, listened with close attention (Land of Promise, 1914);
(27) It never ended – the eternal searching for bargains; dyeing clothes and mending,
cleaning, and pressing; ...sitting up nights to help out with the work, often doing odds and
ends of sewing, and appearing the next afternoon in the customer's house to admire the effect of the new drapery (Bartley, N. The Gorgeous Girl, 1920).

С конца 30-х годов ХХ в. в конструкциях подобного рода начинают встречаться герундиальные формы, образованные от глаголов семантики досуга, напр.: eternal
playing («вечная игра», 1937), fishing and hunting («вечная рыбалка и охота», 1967),
waltzing («вальсирование”, 1971). Ср.:
(28) No awareness of its true delights, the delights of art, for example. Eternal golf, eternal fishing and hunting, eternal fury at the erosion of the world he believed in (“Arrangement”, 1967);
(29) The music, the songs, the eternal waltzing, the forced, senseless laughter, are a tattered cloak they wear... (“Passions Mind”, 1971).

В данных примерах прилагательное eternal метонимически указывает на состояние пресыщенности и усталости, порождаемое монотонностью привычного досуга.
Значительное место в субконцепте «деятельность» занимает сегмент «речь». В
Корпусе его первая языковая экспликация – выражение eternal talk («вечная болтовня») датируется 1832 г.:
(30) The vehement expressions of … zeal … can but ill atone for the want of village worship, any more than the eternal talk of the admirable and unequalled government, can
atone for the continual contempt of social order (Trollope, F. Domestic Manners of the
Americans, 1832).

Реализации сегмента «речь», входящего в субконцепт «деятельность», получают широкое распространение в текстах второй половины XIX – первой четверти ХХ
вв. Данное концептуальное содержание реализуется посредством существительных
пейоративной семантики, указывающих на пустую, бессмысленную речь. Как правило, это субстантивы, образованные путем конверсии от звукоподражательных глаголов, напр., eternal clatter («трескотня, шум», 1838), prattling («болтовня, лепет»,
1855), babble («болтовня», букв. «журчание», 1878), moan («нытье», 1893), chatter

207

(«болтовня, щебетанье, дребезжание», 1910), gab («болтовня», 1910). Ср.:
(31) It is not only in discussions of the “labor situation” that we hear this eternal babble of
“principles”. It is never out of ear, and in politics is especially claimant (Bierce, A. The
Shadow on the Dial, 1909).

Второй тип словесных репрезентаций сегмента «речь» представлен сочетаниями прилагательного eternal с существительными, которые в исходном значении указывают на жанр музыкального или литературного произведения, или их составную
часть – напр., eternal requiems («вечные реквиемы», 1856), madrigals («мадригалы»,
1875), refrain («припев, рефрен», 1878), preamble («предисловие», 1910), chant
(«песнь», 1911). Ср.:
(32) An eternal refrain of Gunther's is “Something new! Always something new!” (New
Yorker, 1984).

Третий тип сочетаний – конструкции с существительными, отсылающими к
процессу межличностного общения, напр., eternal consultations («консультации»,
1897), discussion («обсуждение», 1951), conversation («беседа», 1979). Ср.:
(33) It was a long and miserable winter, especially because one couldn't escape from the
eternal discussion about Secession and war (Van Wyck, M. Proud New Flags, 1951).

Четвертый тип словесных репрезентаций – сочетания с субстантивами, указывающими на несогласие или конфликт. Оценочная семантика лексем этой группы на
протяжении анализируемого периода изменяется – от нейтрального и умеренно отрицательного во второй половине XIX в. (напр., eternal dispute («вечный спор»,
1861), tiffs and squabbles («размолвки и мелкие ссоры», 1884)) до сугубо негативного
в конце ХХ – начале XXI в. (напр., eternal scandal («скандал», 1995), fray («шумная
ссора», 2008).
Участвующие в вербализации сегмента «речь» субстантивы различаются по
своему морфологическому составу. Преобладают отглагольные (герундиальные) существительные, напр. eternal questionings («вечные вопросы, сомнения», 1869), ravings («бред», 1906), speechmaking («ораторство», 1909), gossiping («сплетничанье»,
1919), cutting in («встреванье», 1920), gabbling («лепет», 1922). Ср.:
(34) He didn't know at all how to make a speech. Though I must say I was rather glad of
it; the most tiresome thing about Americans is their eternal speechmaking (Field, E.S.,
Cupid's Understudy, 1909).

Значительно реже Корпус фиксирует конструкции с отадъективными существительными и субстантивированными союзами. Ср.:
(35) “The Observer!” <...> Preaches the eternal banalities and believes them the eternal
208

verities (Success, 1921);
(36) In their walks along the beach they argued good-naturedly the eternal either-ors
(Disenchanted, 1950).

Разнообразие языковых реализаций концепта «вечность повседневности» свидетельствует о его глубокой укорененности в картине мира англоязычного социума.
Каждый из входящих в его состав субконцептов детально эксплицирован в семантическом пространстве английского языка. В Корпусе концепт реализуется посредством сочетаний с существительными конкретной семантики – предметными, процессуальными, личными именами, именами отрицательных психо-физиологических
состояний. Увеличение числа лексических реализаций концепта «вечность повседневности» в ХХ в. и возникновение в его составе новых элементов (напр., субконцепта «досуг») говорит об интенсивной экспансии в категорию «вечность» иной
темпоральной сферы – макроконцепта «повседневность», части категории «время».
Подводя итог исследованию внутренней структуры категории «вечность» в
современном английском языке, отметим, что состав входящих в неё концептов чрезвычайно неоднороден, и с точки зрения исторического периода, на который приходится появление того или иного концепта, и с точки зрения их аксиологической маркированности, и в плане дискурсивной принадлежности текстов, в которых данные
концепты актуализируются в современном английском языке.
Наиболее ранним по времени возникновения является концепт «вечность инобытия», обладающий наибольшим аксиологическим потенциалом вследствие ингерентной соотнесенности с абсолютной ценностью в рамках «теоцентрической» модели вечности. Сфера его языковых реализаций, обширная в начальный период его
существования (древне-, среднеанглийский периоды), в настоящее время ограничена, преимущественно, религиозным дискурсом.
Концепт «вечность земного мира», возникший в результате метафтонимической трансформации исходного концепта «вечность инобытия» в ранненовоанглийский период (конец XV-XVII вв.), отличается меньшим аксиологическим потенциалом, будучи ориентирован на относительные ценности в рамках «космоцентрической» модели вечности. Сфера языковых реализаций концепта «вечность земного
мира» в настоящее время достаточно широка, несмотря на то, что со второй половины XIX в. наблюдается постепенное её сужение.
В концепте «вечность повседневности», сформировавшегося в конце XVIIXVIII вв. в результате действия механизма внутрифреймового метафтонимического

209

проецирования в рамках концепта «вечность земного мира», ценностная составляющая полностью элиминирована. Сфера функционирования языковых экспликаций
данного концепта с момента его возникновения последовательно увеличивается,
равно как и их разнообразие.
Все вышесказанное дает основание полагать, что в исторической перспективе
происходит постепенное вытеснение ощущения «вневременности» из темпорального опыта носителей английского языка, приводящее к утрате представления о вечности как автономной темпоральной категории. Обратной стороной этого процесса является максимальная экспансия категории «время», которая, будучи доминирующей,
фактически «поглощает» категорию «вечность» в картине мира современных носителей английского языка.
2.2. КАТЕГОРИЯ «ВЕЧНОСТЬ» В РУССКОЙ ЯЗЫКОВОЙ КАРТИНЕ МИРА:
АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС
И ВЕКТОРЫ КОГНИТИВНЫХ ТРАНСФОРМАЦИЙ
Цель данного параграфа – определить основные тенденции в категоризации
вечности в русской языковой картине мира. В ходе анализа ставятся следующие задачи: исследовать особенности строения категории «вечность»; выявить концептуальные сдвиги, приводящие к изменению когнитивной структуры категории; определить типы концептов, возникающих в результате когнитивных сдвигов; на материале лексикографических и корпусных данных установить особенности экспликации
выявленных концептов в русском языке.
2.2.1. Концепт «вечность инобытия» и особенности его языковой экспликации
в русской языковой картине мира
В русской картине мира первоначальные границы категории «вечность»
оформляются под влиянием христианства и включают представления о бытии, не
ограниченном рамками земной действительности. Вечность и время выступают «как
своего рода координаты, с помощью которых выражают пределы и основания реальности в трансцендентной и имманентной перспективах» (Постовалова, 2017, с.
220)191. Идея вечности, вечной жизни, бытия вечного пронизывала всю древнерусПриобщение к метафизике вечности происходило для древнерусского человека через образ храма
и совершающегося в нём богослужения (Громов, 2003, с. 7; Мурьянов, 2003, с. 101).
191

210

скую книжность, и переводную, и оригинальную (подробнее см.: Лихачев, 1987; Верещагин, 1996; Камчатнов, 1998; Живов, 1998; Мурьянов, 2003; Найденова, 2003;
Колесов, 2004; Дорофеева, 2013).
Как и в англоязычной картине мира, формирование категории «вечность» в
русской картине мира происходит в рамках «теоцентрической» модели вокруг концепта «вечность инобытия», ведущий когнитивный признак которого представлен
комплексной бытийно-темпоральной характеристикой «[находящийся] в ином мире,
вне времени», «не имеющий конца». В рамках концепта «вечность инобытия» мыслительным фокусом выступает представление о несотворенной Божественной вечности, трансцендентной по отношению к видимому и невидимому миру. Вечность
Божественная не сопоставима с временем, являя собой реальность непостижимую.
«Если движение, перемена, переход от одного состояния в другое суть категории
времени, то им нельзя противопоставлять одно за другим понятия: неподвижность,
неизменяемость, непреходящесть некоей статичной вечности; это была бы вечность
умозрительного мира Платона, но не вечность Бога Живого» (Лосский, 2004, с. 408,
410).
В русской языковой картине мира данное когнитивное основание получает
свое отражение в семантической структуре ключевой лексемы, характеризующей явления как относящиеся к категории «вечность», – прилагательного вечный. В наиболее раннем из отмеченных значений – «нескончаемый, не перестающий существовать» (XI-XII в.) – это слово описывает явления, бытие которых связано с нетварной
вечностью Предвечного Творца вселенной, напр.:
(1) Чюдьнъ Богъ бо есть...и власть его власть вьчна яже [н]е прѣидет ни погыбнеть
(Усп. сб., 432, XII-XIII вв.) (СлРЯ, 1975, с. 131-132).

Трансцендентный характер нетварной Божественной вечности находит свое
специальное словесное отражение посредством прилагательного превечный («безначальный, существовавший до начала века»), напр.: «Боже хвалныи, праведныи, боже
великыи, крѣпкыи, боже превѣчныи, основавыи землю...» (Псков. лет. II, 12) (СлРЯ,
1992, с. 153). В этой темпоральной лексеме, вошедшей в общелитературный язык из
древнерусских литургических песнопений, многозначная приставка пре- эксплицирует мысль о несоизмеримости темпоральных понятий сотворенного мира и абсолютного, непостижимого Божественного бытия192.
Ср. фрагмент кондака праздника Рождества Христова: «Дева днесь Пресущественнаго раждает, и
земля вертеп Неприступному приносит. Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою
путешествуют: нас бо ради родися Отроча младо Превечный Бог» (25 дек., конд.).
192

211

В Корпусе сочетания с прилагательным превечный на протяжении XVIII-XXI
вв. сохраняют свою первоначальную принадлежность к текстам высокого стиля и
встречаются прежде всего в духовно-религиозном дискурсивном окружении. Ср.:
(2) И доселе мы со благоговением почитаем те места, которыя стопами своими освятил Спаситель мира, или где жительствовала или млеком воспитовала Превечнаго
Младенца Пресвятая Богоматерь, или где какое место другой кто из святых потом
своея добродетели, или кровию мученичества освятил (архиепископ Платон (Левшин). Слово сказыванное при первом посещении града Калуги, 1775).
(3) О Пречистая Матерь, о Превечный Младенец, пусть же второе обретение чудотворного образа, прославленной Тихвинской иконы, поможет России вновь обрести
саму себя, вернет веяние чуда в нашу жизнь! («Журнал Московской патриархии»,
2004.07.26).

Подобно своему аналогу в англоязычной картине мира, концепт «вечность
инобытия» включает представления о сотворенной вечности – атемпоральной
действительности мира иного, открывающегося за гранью земного времени . В соче-

таниях с синонимичными именами бытийной семантики жизнь, живот, житие
прилагательное вечный реализует оформившееся в XI-XII вв. значение «свойственный потустороннему миру, противоположный всему земному, смертному»193. Ср.:
(4) Сие же и ко всем как временному, так вечному житию служащым потребам
простирает Иаков апостол и учит нас, да о всем, что либо деяти намерены есмы, таковый договор исповедуем: «Аще Господь восхощет, и живы будем». (архиепископ
Феофан (Прокопович). Слово в неделю осмуюнадесять, 1717).
(5) Почему нет сомнения, что есть иная вечная жизнь, где добродетель награждение, а порок достойное принимает наказание (архиепископ Платон (Левшин). Слово
в неделю двадесять вторую, 1764 год).
(6) Без всяких волнений приготовясь к вечному животу по вере и исповедыванию
своему, преселилась она в область сил небесных без трепета и уныния. (И. М. Долгоруков. Повесть о рождении моем... Части 1-2, 1788-1822).

Ценностные смыслы, актуализируемые названными сочетаниями, обусловлены генетической связью с первоначальным контекстом их употребления в книгах
Нового Завета194. Этот контекст представляет собой ту «многомерную структурированную иерархию», которая становится «индексом координат для участников коммуникации» (Заботкина 2012: 39) – носителей русского языка. Ср.: «Тако бо возлюби
Бог мир, яко и Сына Своего Единороднаго дал есть, да всяк веруяй в Онь не погибнет, но имать живот вечный» (Ин. 3: 16). В этом исходном – предельно высоком –
значении прилагательное вечный употребляется в субстантивных конструкциях на
Ср.: Поживъ же Мелхиседекъ лѣтъ 118 и преставися въ вѣчную жизнь (Лож. и отреч. кн., 21. XVXVI вв.) (СлРЯ, 1975, с. 131-132).
194
Эта связь понимания вечности с текстами Нового Завета является, вероятно, общехристианской
универсалией.
193

212

протяжении всего XVIII в., сочетаясь с целым рядом абстрактных существительных,
именующих отдельные свойства иной, «надмирной» реальности, напр.: вечная слава
(1709), вечное безмятежие (1726), вечное блаженство (1733), вечный покой (1751),
вечное щастие (1758), вечное увеселение (1763), вечное благополучие (1765), вечная
радость (1765), вечное спокойство (1765), вечное награждение (1766), вечное упокоение (1775), вечные утехи (1780), вечная награда (1788)195. Ср.:
(7) Ночь есть время века сего; сон есть наша жизнь; свеча горящая в ночи есть вера;
масло добродетель; жених Христос; невеста девица душа; брак есть вечное блаженство; а отворение дверей, есть получение сего благополучия несказаннаго (архиепископ Платон (Левшин). Слово в неделю первую Великаго Поста, 1764).
(8) Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будьто бы его в
природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и сим самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем почесть то, что очищенно от всякия вещественныя грязи, утаенно от всех наших чувств, свобожденно от всех шумов, тресков и перемен, во
вечном покое и в покойной вечности блаженно пребывает (Григорий Сковорода. Наркисс, 1760-1769).

Концепт «вечность инобытия» актуализируют также метафорические субстантивные сочетания, которые описывают реальность вечности по её внутренней гармоничной упорядоченности – в сочетаниях вечное Царство, вечное Царствие, или по
телеологическому наполнению – в сочетаниях вечная обитель (вечные обители),
вечные кровы, вечное пристанище, вечное жилище. Ср.:
(9) Богу Всемогущему и Его Угоднику, Благоверному и Великому князю Александру
Невскому, Россов усердному защитнику, презревшему прещение мучителя, тварь боготворить повелевавшаго, укротившему варварство на Востоке, низложившему зависть на Западе, по земном княжении в вечное Царство преселенному в лето 1263,
усердием Петра Великаго на место древних и новых побед пренесенному 17 года...
(М. В. Ломоносов. [Надпись], 1752).
(10) Сим путем достигнеши и вечнаго пристанища, идеже празднуемая ныне Преблагословенная Дева ублажается, и нас зде странствующих ожидает приять в свои
Матерния объятия (архиепископ Платон (Левшин). Слово на Рождество Богородицы,
1779).

Прилагательное вечный может приобретать и метонимическое прочтение: в
частности, в сочетании с синкретичным пространственным существительным путь
оно приобретает значение «ведущий в вечность». Ср.:
(11) Тщитеся напутствовать их к вечному пути Святым Причастием Божественных
Таин, и чтоб никто из ваших паств без Причасти не оставался (архиепископ Платон
(Левшин). Слово при посещении церквей Божиих, 1771).
Значительная часть перечисленных выражений восходит к библейским текстам. Ср., в частности,
сочетание вечное утешение: ц.-сл.: Сам же Господь наш Иисус Христос, и Бог и Отец наш, возлюбивый нас и давый утешение вечно и упование благо в благодати, да утешит сердца ваша и да
утвердит во всяцем слове и деле блазе (2 Сол. 2: 16-17).
195

213

В ряде корпусных примеров прилагательное вечный выступает в паре с антонимом временный, что подчеркивает разницу между двумя планами бытия – реальностью нынешнего и иного мира. Ср.:
(12) Не молим тебе <...>, да изыдеши от нас, понеже грешни есмы, но и паче, понеже
грешни есмы, не отходи от нас, не отступай нас, но в благословенной тебе Российской монархии, паче же в сем Петровом граде, аки в корабли Петровом, пребываяй
благодатным твоим присущием и, пребывая, проповедуй нам временных и вечных
благ благовестив (архиепископ Феофан Прокопович. Слово в неделю осмуюнадесять, сказанное во время присутствия Его Царского Величества, по долгом
странствии возвратившагося, 1717).

Иной аспект внеземной реальности, противоположный тому, который собирательно выражен сочетанием вечное спасение, раскрывают субстантивные конструкции с негативным ценностным наполнением: вечное осуждение (1718), погибель
(1733), поношения (1749), вечная мука (1750), огонь (1757), казнь (1757), мучение
(1758), наказание (1764), нещастие (1769), узы (1775)196, ничтожество (1789), гибель (1790). Крайний предел этого отрицательного полюса аксиологической шкалы
передается сочетанием вечная смерть. Ср.:
(13) ...Человек <...> пал, и с своею гордостию от Бога отступивши лишился славы
Его, стал посрамленный раб, на земли забытая тварь, нечистой состав, в жизни сей
на труды и суеты, а в будущей осужденный на вечную смерть (архиепископ Платон
Левшин. Катехизис пятой надесять, 1758).

Концепт «вечность инобытия» отличается в Корпусе значительным разнообразием словесных реализаций. В текстах второй половины XVIII в. его отдельные содержательные грани ословливают сочетания прилагательного вечный с именами
идеальных сущностей, объединенные общим концептуальным основанием – идеей
«внеположенности» по отношению к земному миру: блага (1717), правда (1757), закон (1760), добродетель (1764), премудрость (1765), мудрость (1767), свет (1777),
истина (истины) (1778 / 1783). Ср.:
(14) Известно бо, думаю, всякому, что Бог, созидая человека, вкупе влиял в него вечный закон Свой, то есть, способность к различению добра от зла, и посеял на сердце
его семена добродетели. (архиепископ Платон (Левшин). Слово в неделю 28 по сошествии Святаго Духа, 1763).
(15) Герой Христианский по победах своих не воображает, но усматривает светлым
оком веры, вечную славу, безсмертие истинное, не имени своего токмо, но и самого
196

Значительная часть конструкций этого типа входит в общелитературный язык из текстов Библии.
Ср., в частности, сочетание вечные узы: «Воспомянути же вам хощу, ведущим и вам единою сие, яко
Господь люди от земли египетския спасе, последи неверовавшия погуби: аггелы же не соблюдшия
своего началства, но оставльшия свое жилище, на суд великаго дне узами вечными под мраком
соблюде» (Иуд. 1: 5-6).

214

себя (архиепископ Платон (Левшин). Слово в день рождения Его Императорскаго Высочества, 1770).
(16) Бог потому и всемогущ, что не может делать ничего другого, кроме блага; а дабы
сия невозможность была бесконечным знамением Его совершенства, то постановил Он
правила вечныя истины для Самого Себя непреложные (Д. И. Фонвизин. Рассуждение
о непременных государственных законах, 1778-1783).

В текстах XVIII в., и, отчасти, XIX в. слова-символы закон, правда, истина,
благо и др. употребляются в предельно высоком аксиологическом контексте. Ср.:
(17) Кольми паче небеснаго круга Верхотворец и Зиждитель тварей не мог иначе
устроить мир сей, чтоб в нем вкупе не заключались твердость, порядок, нужда, польза, одного из другаго следствие, каждой вещи и всех постоянное наклонение и стремление к концу предуставленному от вечныя Премудрости. (архиепископ Платон (Левшин). Слово в день Святаго Царевича Дмитрия, 1777).
(18) Позднее Божиим Промыслом, благодатию Его вечного Слова и вдохновения Духа
истины и жизни догмат получил на соборах точное определение, и с той поры заблуждение в прежнем смысле стало невозможным даже для личной немощи (А. С. Хомяков. Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях, 1853).

В XIX и ХХ вв. темпоральные конструкции с именами абстрактными сущностей, богатый ценностный потенциал которых обусловлен первоначальной принадлежностью к высокому стилю древних церковнославянских текстов, всё чаще начинают употребляться и в широком круге текстов самых разных сфер функционирования – в публицистике, художественной прозе, в поэзии. Ср. особенности употребления сочетания вечная красота:
(19) Нельзя заботы мелочной / Хотя на миг не устыдиться, / Нельзя пред вечной красотой / Не петь, не славить, не молиться. (А. Фет. «Пришла, – и тает всё вокруг...», 1866).
(20) Поэзия есть благовест святой / О неизвестной вечной красоте! (В. П. Авенариус.
Гоголь-студент, 1898).
(21) Христианское искусство верит, что законченная, совершенная, вечная красота
возможна лишь в мире ином (Н. А. Бердяев. Смысл творчества, 1913-1914).
(22) Если даже Евангелие и другие Священные книги были написаны под руководством, Евангелие от Марка – апостола Петра, а Евангелие от Луки и Деяния – апостола Павла, то что же удивительного, если техники кисти, покорные откровению вечной красоты, возвещаемому им святыми, изображали ее, при их надзоре и постоянной
проверке, на иконах (П. А. Флоренский. Иконостас, 1922).

Содержательное наполнение концепта «вечность инобытия» отличается чрезвычайным многообразием. Субстантивные словосочетания, репрезентирующие его в
Корпусе, – вечная слава, вечная радость, вечная красота – номинируют определенную грань. Каждый из подобных субконцептов имеет свою историю становления и
развития и требует отдельного исследования.
Рассмотрим особенности реализации аксиологически значимого субконцепта
215

«вечная память», представленного в русском языке одноименным сочетанием.
Основная задача анализа – установить роль контекста, как языкового, так и экстралингвистического, для сохранения релевантности концепта «вечность инобытия» и
обеспечения непрерывного функционирования его языковых реализаций в дискурсе.
Абстрактное имя память, сочетающее в своей смысловой структуре значения
«способность сохранения в сознании каких-либо сведений, образов» и «воспоминание» (ср. СлРЯ, 1988, с. 140), отсылает к специфической форме темпорального опыта. Оно соотносится с понятием временного периода, который выходит не только за
рамки настоящего момента, но и за пределы жизненного цикла отдельного человека.
«Память есть основная форма восприятия реальности прошлого в нашем … времени. … Прошлое пребывает только через память <...> Память есть вечное онтологическое начало, создающее основу всего исторического. Память хранит отчее начало,
нашу связь с отцами, потому что связь с отцами и есть связь настоящего и будущего
с прошлым» (Бердяев, 1990, с. 57)197. Само вхождение в историю, закрепление в ней
своего места, своей реальности, обозначается, по мысли П.А. Флоренского, как «“создание себе имени”, высшею степенью чего и является вечная память имени соборным сознанием Церкви и, наконец, – Богом» (Там же).
Вневременные смыслы лексемы память нашли свое отражение уже в самых
ранних её употреблениях в глаголических памятниках X-XI веков, напр.: тъи вь
своєи памѧти божєствьнѣи съдръжиши вʼсѣхъ дѣлєса (Рыльские листки; Старославянский словарь, 1999, с. 441)198. Воплощением памяти на пространстве земного,
«человеческого» (социального) времени становится память-воспоминание, памятьтрадиция, забвение которой подобно уходу в небытие, ср.: потрѣбιтъ сѩ отъ зємлѩ памѩть ιхъ (Пс. 108: 15, Синайская псалтирь; Там же).
Теснейшая связь между значениями собственно памяти и памяти-воспоминания закрепляется в возникшей в этот же ранний период устойчивой конструкции память творити («поминать»), ср.: покои дѹшѧ рабъ твоихъ... ѡ нихъжє памѧть
творимъ нынѣ (Синайский евхологий; Там же).
Возможность функционирования этой конструкции в ином значении –
«праздновать, совершать церковную службу в честь святого» (ср. СлРЯ, 1988, с. 141)
– имплицитно свидетельствует о совершающемся в памяти-праздновании преодолении времени и соприкосновении с вечностью, в которой пребывают святые. Ср.: «Их
197

Как указывает А.М. Камчатнов, память оказывается той силой, которая сохраняет имя человека во
времени и в вечности (Камчатнов, 1998, с. 130).
198
Закрепились они и в гимнографических текстах, ср. в частности, стих акафиста: «Иисусе, памяте предвечная» (Акафист Иисусу Сладчайшему, икос 8).

216

же [преподобных] памяти творяще и житиа их почитающе, хвалимъ творца... Акы
звѣзды сиающе въ памятехъ святих, просвѣщають души наша» (Феод. Печ. [Ер.],
177. XV в. ~XI в.; СлРЯ, 1988, с. 141).
В этом смысле память-праздник служит основой годового круга времени,
структурируя череду календарных дней, представляющих собой не безличные хрнологические отрезки, а события-памяти. Ср.: «В лето от воплощения Бога Слова
1705-е, месяца февруария, в 9-й день, на память святаго мученика Никифора, сказуемого победоносца, в отдание праздника Сретения Господня, изрекшу святому Симеону Богоприимцу свое моление: ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, в день
страданий Господних пятничный, в оньже на кресте рече Христос: совершишася, –
пред субботою поминовения усопших и пред Неделею Страшного Суда, помощию
Божиею и Пречистыя Богоматери, и всех святых молитвами, месяц август написася.
Аминь» (запись святителя Димитрия [Туптало; † 1709] в летописи Ростовских архиереев о завершении работы над последней книгой Миней Четьих). Сопряжение
конкретного дня – в приведенном примере 9 февраля (ст.ст.) – с памятью празднуемых святых и событиями Священной истории помещает календарное время в
контекст вечности.
В сочетании с прилагательным вечный слово память впервые входит в русский язык в составе текстов Псалтири: «В память вечную будет праведник» (Пс.
111: 6). В форме молитвенного прошения в церковном чине поминовения почивших
– «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим, и
сотвори им вечную память!» – это словосочетание указывает на сопряженность
мира земного и небесного199.
В Корпусе сочетание вечная память встречается в нескольких типах языкового окружения. Первая группа употреблений, характерная для примеров XVIII в., –
это сочетание с прилагательным достойный («заслуживающий чего-л.»). Ср.:
(1) …в котором обещал многия е. в. (Его величества) вечной памяти достойныя дела
изобразить (В. Н. Татищев. И. А. Черкасову, 1725).
(2) Пред вступлением его в должность наставника его императорского высочества
блаженной и вечной памяти достойная государыня императрица Елисавета Пет199

Ср. следующее объяснение значения сочетания вечная память: «Когда мы погребаем наших
усопших и молимся об упокоении их душ, мы просим, чтобы Господь сотворил им “вечную память”. Но эта молитва может относиться и к нам, живущим еще на земле, потому что и мы нужда емся в том, чтобы Господь имел нас в Своей вечной памяти, ведь цель нашей жизни и есть приобщение к вечности <...> Поэтому во время Божественной Литургии священник <...> поминает живых
и усопших и молится, чтобы Господь помянул их в Царствии Своем, то есть приобщил их к Вечной
Своей Памяти, которая и есть Царствие Божие» (Мечев, 2001, c. 164-165, 170).

217

ровна повелела изготовить начертание воспитания (Д. И. Фонвизин. Жизнь графа
Никиты Ивановича Панина, 1784)
(3) По дошедшим слухам к Государю, что его почитают немилосердым, говорил он
<...> следующую речь, достойную содержать в вечной памяти: «Я ведаю, почитают
меня строгим Государем и тиранном (А. А. Нартов. Рассказы о Петре Великом, 17851786).

Этот тип употребления сохраняется и в современном русском языке, приобретая чрезвычайно высокую ценностную отнесенность. Ср.:
(4) Эти ребята спасли немало жизней, они достойны вечной памяти, в том числе и
здесь в Беслане (Новый регион 2, 2006).

Вторая группа употреблений – устойчивые формулы-синтагмы, восходящие к
богослужебным песнопениям. Ср.:
(5) Даруй ему, Господи, вечную память, ибо он утверждал полагать упование свое
на Бога (Л. А. Травин. Записки, 1806-1808).

Корпусные фиксации этого типа, преимущественно, свойственные текстам
диаристического, мемуарного и беллертистического дискурсов, воспроизводят –
полностью (6), частично (7) или в парафразированной форме (8) – слова молитвенного прошения. Ср.:
(6) В это время, случайно, кто-то растворил двери, и из внутренних покоев послышался громогласный возглас диакона: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему, Великому князю Георгию, и сотвори ему
вечную память!» (Н.А. Полевой. Клятва при гробе Господнем, 1832).
(7) Милостив Господи, всеумиленно Тя прошу, сотвори ей вечную память! (М. М.
Тюльпин. Летопись 1762-1841, 1800-1824).
(8) Покойный, его светлость, – твердили они, – был наш отец, облегчал нашу службу, довольствовал нас всякими потребностями; <...> дай Бог ему вечную память!
(Н.Э. Гейнце. Князь Тавриды, 1898).

В краткой форме прошения «дай Бог...» пожелания «вечной памяти» встречаются, хотя и с меньшей частотностью, среди примеров Корпуса ХХ в. Ср.:
(9) Дай Бог ему вечной памяти и спокойной земли (А. Розенбаум. Бультерьер, 19871998).

Третий тип употреблений сочетания вечная память – с лексемами, указывающими на совершение молитвенной памяти-поминовения в храме; это глаголы и образованные от них существительные с основами пою- (петь, воспеть, запеть,
отпеть, пропеть) и глас- (возгласить, провозгласить). Ср.:
(10) ...Будем воспоминать времена великой русской славы, петь многолетие царю
царствующему, возглашать вечную память Благословенному и славить его войско,
218

некогда столь храбро отстоявшее Россию (В. А. Жуковский. Пожар Зимнего дворца,
1838).

В ряде случаев выражения подобного типа получают расширительное значение как неперестающего во времени поминовения-памяти. Ср.:
(11) Нет, волны Иртыша не поглотили ее: Россия, история и церковь гласят Ермаку
вечную память! (Н. М. Карамзин. История государства Российского, 1816-1820).
(12) ...Отправлена была божественная литургия и потом панихида о упокоении во
Царствии Божием Парасковьи, Варвары и Иларии, которым была пред всею церковью нашею провозглашена и будет из года в год в день сей и в стенах храма, и в
сердцах отзываться вечная память (П. Е. Кирилов. Пекинские письма, 1830-1838).

Примеры этой группы отличаются среди материалов Корпуса наибольшей частотностью и регулярностью: в XIX в. – первой половине XX в. они составляют почти три четверти всех употреблений сочетания вечная память и функционируют,
прежде всего, в сферах, не имеющих непосредственного отношения к церковнобогословскому дискурсу – в беллетристических текстах, публицистических статьях,
газетных (новостных) сообщениях, поэзии. Ср.:
(13) Последний стройный и печальный аккорд «вечной памяти» растаял в мягком
воздухе (А. И. Куприн. Воробей, 1895).
(14) Перед возглашением вечной памяти епископ Анастасий, обращаясь к собиравшимся и к памятнику, произнес прекрасную речь о значении Ивана Федорова для
просвещения и для церкви («Новое время», 1909).
(15) В слово живое кто мысль воплощал/ И в тишине свое дело свершал – / К счастью стремился в годину невзгоды / С верою в силу родного народа, / Духом не падал в призванье святом, / Вечную память споем! (С. Дрожжин. Вечная память, 1877).

Тот факт, что именно пение «вечной памяти» составляет устойчивый, многократно воспроизводимый в художественных текстах образ, указывает на синкретичный характер вхождения словосочетания вечная память в картину мира носителей
русского языка, свидетельствуя о его насыщенности не только логическими, но эмоциональными ассоциациями.
Снижение частотности этого типа конструкций приходится на начало 40-х гг.
ХХ в., когда сама память о церковном поминовении намеренно уничтожается. Среди
примеров Основного подкорпуса в 1922-1939 гг. встречаются 28 употреблений сочетания вечная память с лексемами типа пропеть, возгласить; с 1945 г. по 1969 г. их
количество сокращается втрое, причем описываются события дореволюционных лет.
В 1970-90-х гг. Корпус практически не фиксирует подобного типа употреблений, что
свидетельствует о нарушении не только духовной, но и языковой традиции 200.
Ср. замечание М.Ф. Мурьянова о причинах этого явления: «Язык усваивается не только в контролируемой государством школе, обучение языку начинается значительно раньше. Понадобилась дву200

219

Процесс возвращения этого контекста приходится на первую декаду ХХI в.,
когда среди примеров Основного и газетного подкорпусов словосочетание вечная
память вновь начинает встречаться в окружении лексем петь (пение), звучать, провозглашать (провозглашение), молитва. Ср.:
(16) Все замолчали, когда над полем разнеслись слова молитвы: “Всем усопшим в
годы лихолетья, страданий и мучений претерпевших – вечная память…” (Труд-7,
2004).

Четвертый тип употребления конструкции вечная память – в форме самостоятельной обособленной синтагмы (19) или в сочетании с местоимениями и именами
деятеля в форме дательного присубстантивного (20). Ср.:
(17) Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на
страшном суде, кто отговариваться станет (Ф. В. Ростопчин. Афиши 1812 года, или
дружеские послания от главнокомандующего в Москве к жителям ее, 1812);
(18) Вечная память тебе да будет, великий российский наш пастырь! (Арсений
Жадановский. Иоанн Кронштадтский. Воспоминания, 1909-1937).

Употребления этого типа представляют собой краткую форму молитвы «Сотвори им, Господи, вечную память», часто функционируя в едином микроконтексте
с ценностно-маркированными именами мир, хвала, слава, честь. Ср.:
(19) Мир ему, – и вечная память! (И. М. Долгоруков. Повесть, 1788-1822).
(20) Царство им небесное, вечная память! (Н.А. Полевой. Рассказы русского солдата, 1834)201.

Этот тип употреблений, менее частотный, по сравнению с глагольными
конструкциями предыдущей группы в XVIII-XIX вв., получает особенно широкое
распространение после 1945 г., когда исходная полная форма церковного поминовения-молитвы в силу известных причин оказывается вытесненной из языкового узуса, а живая потребность в памяти-поминовении сохраняется. Говорящие в этом случае обращаются именно к устойчивым, традиционным формулам-синтагмам. Ср.:
(21) Вечная память верным и храбрым сынам нашего народа! (Михаил Бубеннов.
Белая береза / части 3-6, 1942-1952).
(22) И, сняв шлем, вытирая еще подрагивающей рукой белым платком пот войны со
лба, заговорил домашним, тихим, усталым голосом: Вечная память погибшим! Никогда не забудет вас советский народ! (Юрий Герман. Дорогой мой человек, 1961).

Данный контекст употребления – в окружении лексем подвиг, отвага, мужекратная естественная смена поколений, чтобы то, что называется церковнославянским, полностью
ушло из языка» (Мурьянов, 2003, с. 172).
201
Ср. подобное употребление, но уже в форме молитвы: «И даруй ему, Господи, царство небесное
и вечную память» (Г.Г. Томилов, В.Г. Томилов. Памятная книга, 1776-1863).

220

ство, герои, павшие, на поле брани убиенные, доблестные защитники, солдаты, патриоты – является в настоящее время ведущим, отсылая к предельным граням
ценностной шкалы. Ср.:
(23) Вечной памяти и преклонения заслуживает отвага и мужество экипажа крейсера (Комсомольская правда, 2007).
(24) На скрижалях истории золотыми буквами вечной памяти вписываются имена...
тех, кто отдает свою жизнь для защиты народа (С. Г. Григорьев. Родная армия, воспрянь!, 2003).

Результаты проведенного исследования дают основание полагать, что темпоральный опыт носителей русского языка на протяжении длительного времени включал в качестве интегральной идею вечности. Образ вечности, концептуально оформившийся в русской картине мира под влиянием христианства, объединяет представления о бытии, неограниченном рамками земной действительности в рамках
прототипического концепта «вечность инобытия». Как и в англоязычной картине
мира, ментальным фокусом данного концепта выступает представление о несотворенной Божественной вечности, трансцендентной по отношению к видимому и невидимому бытию вселенной. Концепт «вечность инобытия» включает и представления о сотворенной вечности, для ословливания которых используются сочетания
прилагательного вечный с экзистенциальными именами, указывающими на противоположные модусы вечной реальности – бытие (напр., вечная жизнь, вечное житие,
вечный живот) и небытие (напр., вечная смерть, погибель).
В ходе исторического изменения русской языковой картины мира имеет место
постепенное «размывание» семантических границ словосочетаний, первоначально
номинировавших отдельные грани (субконцепты) концепта «вечность инобытия».
Для поддержания релевантности субконцептов и сохранения семантики актуализирующих их единиц в «стабильном» состоянии принципиально важное значение имеет «преемственность» окружающего их языкового контекста. Ключевым фактором
здесь выступает сохранение ассоциативных связей определенного субконцепта с
устойчивым, фиксированным экстралингвистическим контекстом, в рамках которого
он традиционно актуализируется. Так, благодаря тому, что семантика словосочетания вечная память, номинирующего одноименный субконцепт, оформилась в русской картине мира в единой связи с образом молитвы-поминовения, освященной
церковным Преданием, предельно высокое аксиологическое содержание данного
субконцепта практически не претерпело изменений на протяжении XVIII-XXI вв..

221

2.2.2. Когнитивные трансформации в категории «вечность»:
концепт «вечность земного бытия»
Цель настоящего параграфа – исследовать векторы когнитивных сдвигов,
происходящих в категории «вечность» в XVIII в., выявить возникающий в результате сдвига концепт и установить входящие в него субконцепты, а также описать особенности вербализации выявленных субконцептов на основе данных Национального
корпуса русского языка.
Петровские преобразования, основу которых должны были составить идеи рационализма и просвещения (Берестнев, 2012б, с. 237), оказывали на протяжении
всего XVIII в. ключевое влияние на категоризацию темпорального опыта. Восемнадцатый век стал эпохой коренного изменения русской языковой ситуации, периодом
радикальной перестройки, охватившей все сферы функционирования русского языка. Унификация и универсализация литературного языка, представляющая собой
один из важнейших аспектов рационализации русского общества, способствовала
утверждению исключительности насаждаемой новым государством западной
культурной традиции. Эта особая семиотическая насыщенность истории русского
языка в XVIII в. «выводит эту историю за рамки типологически характерного, позволяет через призму развития языка увидеть динамику важнейших социальных и
культурных процессов» (Живов, 1996, с. 13, 16).
Разрыв живой связи с традицией приготовил почву для принятия во второй
половине XVIII вв. западноевропейского сентиментализма. Антропоцентризм сентиментализма, а впоследствии и романтизма, приводит к предельной «субъективизации» действительности, мерой которой становится человеческое чувство. В центре
новой «эгоцентричной» картины мира оказывается человек, тогда как представления
о мире ином, вневременном вытесняются на периферию новой системы ценностей.
Процесс изменения категории «вечность» протекает здесь аналогично тому, как это
было в англоязычной картине мира (см. рис. 5), и также приводит к возникновению
«космоцентрической» модели вечности. Единственное различие касается исторического периода, когда происходит сдвиг: в англоязычной картине мира он начинается
на рубеже XV-XVI в., будучи вызван мировоззренческими сдвигами эпохи Возрождения, тогда как в русской языковой картине мира он начинается на три столетия
позже (XVIII в.) и является следствием постепенной «вестернизации» русской
культуры. Это дает основание полагать, что в русской картине мира «космоцентрическая» модель вечности носит заимствованный характер.
222

Так же, как и англоязычной картине мира, прототипический концепт «космоцентрической» модели – «вечность земного бытия» – утрачивает онтологическую
соотнесенность с миром иным. Статус дифференциального признака приобретает
темпоральная характеристика «бесконечная длительность», проецируемая на явления, процессы и отношения земного мира. Новый концепт аккумулирует представления о реальных или воображаемых сущностях, которые воспринимаются говорящими как не подверженные воздействию времени. В содержательном плане концепт
«вечность земного бытия» неоднороден и включает четыре субконцепта.
Субконцепт «неизменность состояний и чувств» аккумулирует представления
о состояниях человеческой души, которые мыслятся как постоянные и не ограниченные временными рамками. На языковом уровне этот субконцепт находит свое выражение посредством сочетаний с абстрактными существительными, именующими
психологические переживания, внешние и внутренние обстоятельства, в которых
пребывает тот или иной субъект.
В Корпусе первые языковые реализации анализируемого субконцепта относятся к первой трети XVIII в. Наибольшим разнообразием они отличаются в текстах
последней четверти XVIII в. – первой половины XIХ в. Ср. перечень субстантивов,
которые в сочетании с прилагательным вечный эксплицируют предельную, гиперболизированную степень положительных и отрицательных феноменов: благодарение
(1733), стыд (1747), слава (1760), благодарность (1766), верность (1766), любовь
(1772), блаженство (1775), порицание (1779), покой (1793), разлука (1813), постоянство (1814), злополучие (1822), дружба (1822), признательность (1823), отвержение (1824), гнев (1825), примирение (1825), посрамление (1828), горесть (1828), терзание (1831), приязнь (1833), боязнь (1833), преданность (1838), страх (1838), горе
(1840). Область функционирования сочетаний этой группы – беллетристика. Ср.:
(1) Силослав, услышав сие, как будто бы возбудился от сна и, наполнившись великою радостию… обнял своего наперсника и уверял его вечною благодарностию (М.
Д. Чулков. Пересмешник, или Славенские сказки, 1766-1768).
(2) Удалясь я от света, удалился от оного сует и наслаждаюсь здесь вечным блаженством (Н. И. Новиков. Живописец. Третье издание 1775 г. Часть II, 1775).
(3) Живу теперь в стране печального севера, ... живу в уединении и внимаю бурям.
Тихая ночь – вечный покой – святое безмолвие! (Н. М. Карамзин. Сиерра-Морена,
1793).

Наиболее ранние из языковых объективаций субконцепта «неизменность состояний и чувств» первоначально возникли как экспликации концепта «вечность
инобытия».Трансформация представлений о вечности в XVIII в. привела к модифи223

кации семантического наполнения этих субстантивных конструкций. Рассмотрим
данный процесс на примере сочетания вечная слава.
Первое употребление сочетания вечная слава в Корпусе зафиксировано в тексте гомилии, сказанной по поводу победы в Полтавской битве:
(4) И вещию зде показася, яко аще подобная дерзость и не без порицания бывает во
инных царей, бедою своею беду на царство наводящих, обаче в тебе едином незабвенныя памяти и вечныя славы достойна обретеся: ниже бо от неразсуждения призыйде, ниже отчаянием возжеся, но тайною силою сильнаго во бранех Бога поощрена есть (архиепископ Феофан (Прокопович). Слово похвальное о преславной над
войсками свейскими победе, пресветлейшему государю Петру Алексиевичу, 1709).

В примере (4) ценностные смыслы сочетания вечная слава раскрываются через соотнесение описываемого события с Божественным источником вечности
(...тайною силою сильнаго во бранех Бога поощрена есть).
Когнитивный сдвиг в категоризации вечности, порождающий в середине
XVIII в. субконцепт «неизменность состояний и чувств», на языковом уровне отражается в перестройке ассоциативной структуры словосочетания вечная слава. Из
числа его интенсиональных признаков вытесняется элемент «[находящийся] в ином
мире, вне времени». Снимается ключевая семантическая оппозиция «земное (“время”) – неземное (“вечность”)», и интенсионал прилагательного вечный ограничивается признаком «существующий всегда». При этом ключевым становится не столько
объективный темпоральный и аксиологический смысл традиционного словосочетания, сколько интерпретация его говорящим. Направление интерпретации зависит от
целеполагания: значение создается в соответствии с аксиологической установкой автора, что обуславливает возможность множественного, «импрессионистского» истолкования смысла (ср. Камчатнов, 1998, с. 66-67). Речевое значение языкового выражения отражает индивидуальные особенности субъективной модели мира говорящего. Ср.:
(5) Закладывает себе храм вечныя славы, жилище Музам, Университет Санктпетербургский, храм не в стенах <...>, но в сердцах, усердием до небес восходящих,
в размышлениях, простирающихся за предел чувственнаго мира, в прекрасных и
нетленных исторических и витийских преданиях, в вечное потомство поставленных (М. В. Ломоносов. Слово благодарственное … Великой Государыне Императрице Елисавете Петровне, самодержице Всероссийской, на торжественной инавгурации Санктпетербургскаго университета говоренное 1760 года, 1760).

В примере (5) прилагательное вечный используется для гиперболического
описания государственного учреждения, несомненно значимого, однако неизбежно
конечного в своем существовании. Смешение различных по своему происхождению
224

и ценностному наполнению единиц – устойчивых сочетаний церковнославянского
истока (нетленный, чувственный мир, витийские предания, усердие) и лексем, привносящих ассоциации с античным языческим миром (жилище Музам) – отражает
сдвиги, происходящие в русской языковой картине мира в середине XVIII в. Традиционные символические формы, оформившиеся в религиозном мировидении, приспосабливаются «к новым условиям секуляризированного общественного сознания
и общественного быта» (Живов, 1996, с. 498).
С еще большей отчетливостью когнитивный сдвиг в концептуализации вечности отражается в перестройке ценностного наполнения сочетания вечная любовь.
Первое употребление сочетания вечная любовь в Корпусе относится к 1720 г. Ср.:
(6) Паки же мы внидем в себе и помыслим, что мы должны Богу и в каковых долгах
пребываем за создание и рождение наше, за воспитание и препитание, за благовременное стихии устроение, за дожди и ведра, паче же всего за любовь неизреченную к
нам, якоже глаголет у Иеремии пророка: любовию вечною возлюбих тя; и не любовь
ли сиа есть величайшая, яко тако возлюби Бог мир, и Сына Своего Единородного не
пощаде (Гавриил (Бужинский). Слово благодарственное Богу Триипостасному о полученной победе над Каролом королем шведским и войски его под Полтавою, 1720).

Двойная цитата в приведенном примере – 1) из книги пророка Иеремии
(«...якоже глаголет у Иеремии пророка: любовию вечною возлюбих тя»); 2) из Евангелия от Иоанна («...тако возлюби Бог мир, и Сына Своего Единородного не пощаде»
[ср. Ин. 3: 16]) – подчеркивает вневременной характер вечной любви как качества одного Бога. В этом значении сочетание встречается до конца 60-х годов XVIII в.
В начале 1770-х гг. семантическая структура сочетания вечная любовь подвергается сущностной перестройке. Ср. пример из комедии А.П. Сумарокова (1772 г.):
(7) Граф. Вечный союз и вечная любовь. Флориза (А. П. Сумароков. Рогоносец по воображению, 1772).

Семантика этого употребления – как темпоральная, так и ценностная – оказывается смещенной: качества неизменности, бесконечности приписываются здесь
чувству земному, неизбежно конечному, в связи с чем и само определение вечный теряет первоначальную референциальную соотнесенность с иной, надмирной действительностью и становится средством гиперболизации, свойственной литературе этой
эпохи202. С начала XIX в. количество смещенных употреблений сочетания вечная
любовь, вербализующих концепт «неизменность состояний и чувств», продолжает
Ср. еще один пример Корпуса: Переговоря с ней при Вадковском, мы друг другу поклялись в
вечной любви, и это была минута свободной нашей помолвки, после которой начались обряды света
(М.И. Долгоруков «Повесть о рождении моем, происхождении и всей моей жизни...», 1788-1822).
202

225

неуклонно расти, практически вытесняя первоначальное ценностное значение в общей массе примеров Корпуса203.
Внутреннее несоответствие смещенного и первоначального употреблений выражается в ряде примеров антиномическими сочетаниями, подчеркивающими временность «вечного» чувства. Ср.:
(8) Варенька любила всех и потому никого не любила. Смотря на своих подруг, которые часто выбирали ее в поверенные, она большей частью находила их глубокие
чувства слишком мелкими, их вечную любовь слишком кратковременной, их постоянных обожателей слишком ветреными (М. В. Авдеев. Тамарин, 1851).

Как следствие, начиная с 40-х годов XIX вв. большинство употреблений сочетания вечная любовь отличаются ироническим звучанием204. Ср.:
(9) Вечная любовь в одних романах. Одни эти дурочки думают, что уж если им кто
понравился, то это и ах, и увы, и навек (М.С. Жукова. Дача на Петергофской дороге,
1845).
(10) Вечная любовь и сорок три рубля с полтиной в месяц жалованья к ее услугам
(К. М. Станюкович. Пассажирка, 1892).

В конце XVIII в. особую когнитивную «выделенность» в рамках субконцепта
«неизменность состояний и чувств» приобретает участок, аккумулирующий представления об отрицательных состояниях и чувствах. В Корпусе это концептуальное
содержание репрезентируют сочетания прилагательного вечный с отрицательно маркированными субстантивами эмоционального состояния типа скука (1793), горесть
(1793), одиночество (1795), угрюмость (1796). Ср.:
(11) На златом диване и в темной хижине чувствует он вечный недостаток, вечную
скуку (Н.М. Карамзин. Нечто о науках, искусствах и просвещении, 1793).

Область функционирования подобного рода сочетаний в конце XVIII – первой
трети XIX в. – сентиментальная и романтическая проза, с ключевой для нее темой
распада органических связей, отрыва и отпадения «своевольной личности от среды,
от традиции, от Бога» (Флоровский, 1991, с. 299). Вселенная сужается до переживаний отдельного индивида, границы «вечности» замыкаются на бытии человека.
Фиксация на языковом уровне именно отрицательных психологических состояний в некоторой мере отражает свойственную романтизму атмосферу сомнения,
скептицизма, «какого-то нравственно-волевого раздвоения личности, не то тоски, не
В художественном дискурсе XIX-XX вв. на более чем 150 гиперболически переосмысленных
употреблений сочетания вечная любовь приходится только 3 употребления сочетания вечная любовь
в его первоначальном значении.
204
Исключение составляют примеры Корпуса богословского и философского дискурсов, где
содержание словосочетания вечная любовь в XIX-XX вв. не претерпевает изменений.
203

226

то грусти» (Флоровский, 1991, с. 234). Предельная степень этого состояния метафорически ословливается субстантивным сочетанием вечная пустота, характерным
как для романтической поэзии, так и для позитивистской прозы. Ср.:
(12) Я жил, я жил и много испытал; / Не для корысти я в стране чужой: / Могилы
тьма сходна с моей душой, / В которой страсти, лета и мечты / Изрыли бездну вечной пустоты… (М. Ю. Лермонтов. Джюлио, 1830).

Субконцепт «неизменность явлений природы» объединяет представления о
тех природных феноменах, существование которых кажется говорящим бесконечным. На словесном уровне данный субконцепт актуализируют сочетания с именами
конкретной семантики, указывающими на явления природы. Впервые зафиксированные в текстах конца 1740-х гг., сочетания этого типа в изобилии встречаются в текстах конца XVIII – первой половины XIX вв., отражая характерное для сентиментализма «мистическое восприятие природы» (Флоровский, 1991, с. 119). Ср. примеры
Корпуса: вечный лед (1749), вечные струи (1760), вечная зима (1769), вечная весна
(1769), вечная зелень (1769), вечная сырость (1780), вечные светила (1782), вечный
снег (1785), вечный туман (1793), вечные розы (1810), вечное лето (1822), вечное
солнце (1833), вечные волны (1833), вечные водопады (1833), вечная звезда (1837),
вечное зеркало солнца (1841), вечная пыль водопадов (1842), вечные линии гор (1842),
вечные горы (1844), вечная мать-природа (1846). Ср.:
(13) Там, где вечная зима покрывает поля не зеленью и цветами, а снегами глубокими, – там увидела я свет; выросла под законами натуры, покорялась чувствам своим.
(Неизвестный. Пламед и Линна, 1807).
(14) И жадные с холмов в окрестность брося взоры, / Приветствую поля и горы, / И
замки рыцарей – в туманных облаках, / И всю страну обильну славой, / Воспоминаньем древних дней, / Где Альпов вечною струей, / Ты льешься, Рейн величавый!
(А.И. Тургенев. Дневники, 1825-1826).

Субконцепт «неизменность идеальных сущностей» сосредотачивает представления о явлениях метафизической сферы, не претерпевающих изменения с течением
времени. На словесном уровне субконцепт реализуется сочетаниями с абстрактными
именами. Ср. примеры Корпуса конца XVIII – первой половины XIX в.: вечный план
(1760), вечное понятие о правоте (1777), вечные образцы для потомства (1785),
вечная истина (1802), вечный закон («конституция», 1802), вечный закон [русской
литературы] (1824), вечные законы [природы] (1825), вечные идеи (1826), вечный
порядок мира (1833), вечные вопросы и задачи жизни (1842). Ср.:
(15) Отрицательно относясь к явлениям своего времени и «печально глядя на современное ему поколение», поэт далеко не негативно относился к вечным вопросам и
задачам жизни. (П. А. Висковатый. Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова, 1842).
227

К числу языковых реализаций концепта «неизменность идеальных сущностей» относится ряд сочетаний, ранее объективировавших концепт «вечность инобытия», но утративших первоначальное аксиологическое наполнение. Их контекстуальное окружение предельно абстрактно и не соотносится с мыслью о христианских
ценностях (пример 17), либо противопоставлено им и выражает иные идеологические установки (пример 16):
(16) Федор … подробно объяснял ей свои мысли и проекты – о передаче силовой
энергии без проводов, посредством ионизированного воздуха, … о стратосфере на
высоте в сто километров, где есть особые световые тепловые и электрические условия, способные обеспечить вечную жизнь человеку (А. П. Платонов. Фро, 1936).
(17) И тогда-то и открывается человеку вся сокрытая, изумительная вечная красота
Жизни (Василий Шукшин. Земляки, 1970).

В примере (17) связь с первоначальным контекстом употребления прилагательного вечный утрачивается, сочетание вечная красота приобретает предельно абстрактный характер. В примере (16) прилагательное вечный указывает не на реальность инобытия, но на бесконечность временного, физического существования.
Субконцепт «постоянство процессов» объединяет представления о процессах,
протекание которых представляется говорящим бесконечным. Субконцепт ословливают сочетания с существительными, именующими повторяющиеся процессы циклического или антагонистического характера, напр. вечные споры (1765), вечные
превращения (1773), вечные распри (1773), вечные брани (1774), вечное движение
(1795), вечное повторение (1795), вечная пря (1808), вечная война (1811), вечное движение (1829), вечное круговращение (1833).
Первые реализации субконцепта в Корпусе относятся к 60-х гг. XVIII в.:
(18) Науки бывают материею вечных споров и следовательно помрачения истины
(архиепископ Платон (Левшин). Слово в неделю о Закхеи, 1765).
(19) В следствие вечных превращений, вид мира пременяющих, соседи их к размножению земель своих стремились (А.Н. Радищев. Размышления о греческой истории
или о причинах благоденствия и несчастия Греков, 1773).

Отглагольные субстантивы, с которыми сочетается в примерах (18-19) прилагательное вечный, указывают на сравнительно краткие по продолжительности, но
повторяющиеся процессы (это подчеркивает форма множественного числа – споры,
превращенья). Прилагательное вечный описывает не столько постоянство, сколько
частую смену состояний, периодичность действий.
Семантический сдвиг отчетливо проявляется при сопоставлении форм
228

единственного и множественного числа субстантивных конструкций. Ср.:
(20) Между добродетелию и пороком вечная брань; кое бо причастие свету ко тьме?
(архиепископ Платон (Левшин). Слово в неделю блуднаго сына, 1764).
(21) Ибо простые люди обыкновенно <...> всему верят без всякого дальнего размышления; особливо ж по разности климатов, сложений телесных и обыкновений у
разных народов разные ложные и произошли мнения, а оттуда так называемые народные ненависти и вечные брани, по свидетельству Ювеналову в 15 Сатире (Д. С.
Аничков. Слово о разных причинах, немалое препятствие причиняющих в продолжении познания человеческого... говоренное... июня 30 дня 1774 года, 1774).

В примере (20) существительное брань («борьба») указывает на состояние с
недифференцированными началом и концом, и конструкция вечная брань обозначает
«противостояние, не зависимое от времени». В примере (21) слово брани («войны,
конфликты») отсылает к дискретным периодически повторяющимся во времени действиям. Обращает на себя внимание контекст употребления словосочетаний. В (20)
слово-символ брань несет в себе ценностные смыслы новозаветного контекста:
«Несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем
тмы века сего, к духовом злобы поднебесной» (Еф. 6: 12). В (21) воспроизводится
иной, не христианский, но гуманистический контекст – автор отсылает к «Сатирам»
римского автора Ювенала (I век н.э.).
Количество языковых реализаций субконцепта «постоянство процессов» возрастает в конце XVIII в. Прилагательное вечный активно употребляется в значении
«постоянного повторения» в сентиментальной прозе, выступая средством усиления
характерных для неё мотивов саморефлексии, скептицизма, меланхолии. Новый тип
употребления распространяется на сочетания с существительными как в форме множественного, так и единственного числа. Ср.:
(22) Вечное движение в одном кругу, вечное повторение, вечная смена дня с ночью и
ночи со днем, вечное смешение истин с заблуждениями и добродетелей с пороками...
(Н. М. Карамзин. Мелодор к Филалету, 1795).

Проведенный анализ свидетельствует о том, что в середине XVIII в. категория
«вечность» в русской картине мира подвергается сущностной перестройке, утрачивая свою содержательную целостность. Наряду с исходным концептом «вечность
инобытия», сформировавшимся в древнерусский период, под влиянием западноевропейской традиции возникает новый концепт, в котором роль дифференциальной
характеристики выполняет темпоральный признак «не имеющий конца». Новый
концепт «вечность земного бытия» расширяет свои границы на протяжении всего
XVIII в., последовательно вовлекая ментальные репрезентации различных областей
229

земного бытия: эмоциональной сферы (субконцепт «неизменность состояний и
чувств»), мира природы (суконцепт «неизменность явлений природы»), представлений об идеалах и ценностях (субконцепт «неизменность идеальных сущностей») и
процессах (субконцепт «постоянство процессов»). На словесном уровне видоизмененное концептуальное содержание отражают, с одной стороны, новые субстантивные конструкции (напр., вечный снег, вечная преданность, вечная угрюмость), с
другой – словосочетания, ранее вошедшие в общеязыковой узус в качестве вербализаций исходного концепта «вечность инобытия» (напр., вечная любовь, вечная слава,
вечный закон). В последнем случае ценностное наполнение словосочетаний значительно изменяется.
2.2.3. Нивелировка ценностного компонента:
концепт «вечность повседневности»
Цели настоящего параграфа – анализ когнитивных сдвигов, происходящих в
категории «вечность» в первой половине XIX в., описание внутренней структуры
возникающего в этот период концепта и выявление особенностей его языковых реализаций на основе данных Национального корпуса русского языка.
Начавшийся в XVIII в. процесс секуляризации постепенно приводит к вытеснению на периферию «высшей идеи существования», заключенной «в вере в
бессмертие души человеческой» (Достоевский, 1985, т. 24, с. 49). Темпоральный
опыт оказывается ограничен рамками только земного, конечного мира. Формируется
новая «картина мира, согласно которой природный закон взаимного вытеснения,
борьбы особей, смерти фатален и вечен, а человек – лишь игрушка слепых сил естества» (Гачева, 1995, с. 54).
В первой трети XIX в. категория «вечность» подвергается дальнейшей деаксиологизации. Метонимическое проецирование темпорального признака «не имеющий конца» на реалии повседневной действительности приводит к появлению концепта «вечность повседневности», в рамках которого аксиологический компонент
полностью нивелируется. Данный процесс соответствует второму этапу деаксиологизации анализируемой категории, связанному с появлением «эгоцентричной» модели вечности, описанной выше на примере английского языка (рис. 6). Единственным
различием между англо- и русскоязычной картинами мира, как и в случае «космоцентрической» модели, является период возникновения новой модели. В англоязыч-

230

ной картине мира она возникает в результате мировоззренческих сдвигов эпохи Барокко (конец XVI-XVIII вв.), в русской картине мира причина её появления – зарождение «критического» реализма, имеющего в данном случае характер не только литературного направления, но общего строя общественной мысли. Характерное для
критически настроенной позитивистской прозы XIX в. неприятие «обветшавшего»
быта, рождающееся из нигилистического разрыва с историческими традициями,
приводит к переоценке всей окружающей действительности. Статус самодовлеющего дифференциального признака здесь приобретает характеристика «кажущийся бесконечным в своем однообразии», порождающая ассоциации с отрицательным душевным состоянием.
Концепт «вечность повседневности» содержательно разнороден и реализуется
через систему субконцептов, отражающих различные аспекты внешнего мира:
1). Субконцепт «быт» аккумулирует представления о предметах, лицах, обстоятельствах, составляющих элементы привычного жизненного уклада. Первые языковые реализации данного субконцепта – именные сочетания, описывающие характерные детали обстановки, внешнего вида, быта героев – относятся к 1830-м гг.:
(1) В самом деле, приятно перерядиться из вечного халата, хотя бы и из китайки
сделанного, в суконную, в важно облекающую нас кирею. (Г. Ф. Квитка-Основьяненко. Пан Халявский, 1839).
(2) Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином... (Н. В. Гоголь.
Мертвые души, 1842).

В отличие от зафиксированных еще в древнерусский период сочетаний с предметными именами (напр. вечный плетень – «живая изгородь» [СлРЯ, 1975б, с. 132])
прилагательное вечный указывает не на прочность, «долговечность» денотата, но на
постоянство его присутствия в сфере обыденной жизни. Прилагательное вечный
приобретает способность описывать всё то, что кажется в своем однообразии неизменным, напр.: вечный чулок (1851), стеклышко (1855), бутыль (1855), битки и вареники (1855), платочек (1857), чепчик (1857), шубка (1858), наряды (1858), кашель
(1880), трубка (1880), самовар (1883), обновки (1887), лорнетка (1897). Ср.:
(3) Ни к селу ни к городу <...> начинают они кричать о Кузнецком мосте и вечных
нарядах, об иголках и шпильках (Н. А. Добролюбов. О степени участия народности
в развитии русской литературы, 1858).
(4) Подавался тот же вечный самовар, и то же вечное ежевичное варенье появлялось
на столе. Самовар шипел, <…> гости с важной медлительностью тянули чай (А.И.
Эртель. Записки Степняка, 1883).
(5) … сняли с мальчика и его вечную шубку; руководство воспитанием перешло к матери Глинки, Евгении Андреевне. (С. А. Базунов. Михаил Глинка. Его жизнь и музыкальная деятельность, 1892).
231

Прилагательное вечный может характеризовать манеру поведения как неестественную, сочетаясь с существительными улыбка, рисовка, ласка, подвижность,
торопливость, хихиканье, хамелеонство, хохот, восторги, нежности205. Ср.:
(6) Он обречен вечному хамелеонству; вкус его в беспрерывном движении (И. А.
Гончаров. Письма столичного друга к провинциальному жениху, 1848).

В 40-х гг. XIX в. возникает новый тип сочетаний, актуализирующих субконцепт «быт» – отрицательно окрашенные конструкции с отглагольными и отсубстантивными существительными семантики деятельности (напр. сиденье, вязанье, долбленье, переписка, малярство), в которых прилагательное вечный приобретает значение «однообразный», «монотонный», «утомительный». Ср.:
(10) ...вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами (Н. В. Гоголь. Мертвые души, 1842).
(11) Чтоб утешиться хоть немного, начал он колко смеяться над немцами, над скучной и порядливой их жизнью, над вечными вязаньями их жен, над их пивом, клубами и обществами стрелков (В.А. Соллогуб. Тарантас, 1845).

Другая разновидность сочетаний с прилагательным вечный, возникающая в
начале 40-х гг. XIX в. – конструкции, описывающие постоянство внешнего, материального неблагополучия. Ср.:
(12) Жизнь простолюдина кажется нам чрезвычайно однообразною, незанимательною: всем помышлениям указан тесный круг; вечные заботы о насущном хлебе... (В. И. Даль. Хмель, сон и явь, 1843).

После Крымской войны 1853-1855 гг. недовольство действительностью в среде образованного общества оборачивается отрицанием и нигилизмом. С середины
50-х гг. XIX в. реализации концепта «вечность повседневности» приобретают регулярный характер: вечный недостаток (1842-59), вечные заботы (1843), вечные затруднения (1855), вечные лишения (1858), вечная бедность (1861), вечная нужда
(1863). В начале ХХ в. эта группа пополняется сочетаниями вечное безденежье
(1907) и вечная нищета (1910). Ср.:
(13) ... вечное стремление удовлетворить множество тонких потребностей, вечный
недостаток средств и оттого вечные вздохи (И.А. Гончаров. Письма, 1842-1859).
В ХХ в. в подобных контекстах функционирует прилагательное неизменный, специализированное
в выражении семантики постоянства, но не усвоившее отрицательной коннотации. Ср.: (а) Наконец
она показалась – маленькая, сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто-салопе, с зонтиком – в
такой мороз! – с неизменной кошелкой (Вениамин Каверин. Два капитана, 1938-1944); (б) ...в
гостиничной комнате Освальда дверь не закрывается, полно гостей, званых и зашедших на огонек,
громовой хохот, песни под баян и неизменный чайник на электроплитке (В. Санин. Не говори ты
Арктике – прощай, 1987).
205

232

(14) Неблагодарные труды и вечные лишения – вот все, что дала мне жизнь! (А. Ф.
Писемский. Тысяча душ, 1858).

Сочетания этого типа практически отсутствуют в силу идеологических и цензурных причин в текстах 30-80-х гг. ХХ в., и приобретают регулярный характер в
публицистике 1990-2000-х гг. Ср.:
(15) Вечное безденежье городских газет чревато еще одной существенной проблемой – кадры («Рекламный мир», 2000);
(16) И как ему объяснить, что, голосуя за ... СПС, он голосует ... за вечный обман и
вечную бедность русского народа... («Завтра», 2003).

2). Субконцепт «эмоциональное состояние» ословливается субстантивными
сочетаниями с прилагательными вечный, именующими отрицательные психологические состояния и их проявления в межличностном общении. Общей для всех существительных является идея неудовлетворенности жизнью, напр.: вечные жалобы
(1832), боязнь (1833), раздор (1835), страх (1838), беспокойство (1841), тревога
(1843)/ тревоги (1848), колебания (1845), недоразумения (1849), досада (1850), недовольство (1857), сомнения (1856), капризы (1858), раздоры (1868), разносы (1892).
Усиление прагматического компонента – негативной оценки – происходит за счет
ослабления темпоральной составляющей в структуре значения слова вечный. Ср.:
(16) Но пора кончить эти вечные колебания и трудом добывать себе возможную степень усовершенствования (А.В. Дружинин. Дневник, 1845);
(17) Я на минуту забыл было вечные жалобы на бедность нашей существенности
(М. С. Жукова. Дача на Петергофской дороге, 1845);
(18) …отсутствие самостоятельности в суждениях и взглядах, вечное недовольство в
глубине души, вялость и нерешительность в действиях (Н.А. Добролюбов. О значении авторитета в воспитании, 1857).

3). Субконцепт «деятельность» аккумулирует представления о тех проявлениях повседневной активности, которые представляются малозначимыми. На языковом
уровне данный субконцепт объективируют именные сочетания, подчеркивающие
чрезмерность внешней, но бессмысленной активности. В Корпусе наиболее ранее из
сочетаний этой группы – вечная суета – датируется третьей четвертью XVIII в.:
(19) На то ли естество нам разум даровало, / Чтоб он сиянием был злата помрачен, / Чтоб сердце счастию чужому ревновало / И вечной суетой наш дух был огорчен? (М. М. Херасков. К Евтерпе, 1763).

Существительное суета (ц.сл. суе – «напрасно, зря», ср. др.-рус. суи «пустой,
тщетный» [Фасмер, 1987, т. 3, с. 797]) употреблено в примере (19) в исходном значении тщетности, ничтожности применительно к мнимым – материальным – благам
233

(«сияние злата»), «противных вечному благу» (Даль, 1956, т. 4, с. 357).
Во второй половине XIX в. семантика сочетания вечная суета меняется. Ср.
фрагменты поэтических (20-21) и прозаических (22-23) текстов:
(20) В широкий свет, в громадный свет, / В мир вечной суеты, / И всяких благ, и всяких бед... (И. И. Гольц-Миллер. «Дай руку мне, любовь моя...», 1869);
(21) И вечной суетой наполненные дни, / И светской черни суд, без смысла, без пощады... (А. Н. Апухтин. «Два сердца любящих и чающих ответа...», 1884);
(22) Этот шум, эта вечная суета, эти ежедневные свидания с многочисленными
родственниками утомили меня до последней степени (П. И. Чайковский. Переписка
с Н.Ф. Фон-Мекк, 1878);
(23) У <...> ворот шла та же торопливая, вечная суета, что и много лет тому назад
(М. П. Арцыбашев. Миллионы, 1912).

В примерах (20-23) сочетание вечная суета указывает не на «тщетность» деятельности, лишенной ценностного смысла, но на непрерывность и поспешность
сменяющих друг друга действий (ср. Даль, 1956, т. 4, с. 357). В окружении слов шум,
утомлять, торопливый сочетание вечная суета указывает на душевную и физическую усталость, возникающую от энергичной, но бесполезной деятельности.
Аналогичное мыслительное содержание передают метонимические и метафорические сочетания прилагательного вечный с существительными чад (1830), вечшум (1832), базар (1838), сутолока (1863), гам (1864), суматоха (1877), ярмарка
(1883), сумятица (1892), толчея (1899), вихрь (1900). Ср.:
(24) Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то не расстанешься с нею и в Париже.
Когда мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в душе
нашей какую-то несносную пустоту… (М.Н. Загоскин. Рославлев, 1830);
(25) В домике Заплатиных кипела вечная ярмарка: одни приезжали, другие уезжали
(Д. Н. Мамин-Сибиряк. Приваловские миллионы, 1883).

Непрерывная, не имеющая конца бессмысленная активность регулярно описывается метафорическими сочетаниями прилагательного вечный с отглагольным
существительным семантики движения погоня206; цель деятельности уточняется дополнением, напр. за приумножением / за сильными ощущениями (1883); за новыми
практическими достижениями (1972); за деньгами / за вещами (1989); за материальными благами (2010). Утрачивая ценностное содержание, прилагательное вечный
актуализирует в сочетаниях этого типа не столько темпоральное значение («постоянство»), сколько прагматическое значение отрицательной оценки 207. Ср.:
Аналогичное содержание передает сочетание вечная беготня: Все, вечная беготня взапуски,
вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни,
пересуды... (И. А. Гончаров. Обломов, 1859);
207
Противоположный полюс субконцепта «деятельность» экспилицируют сочетания с
существительными бездействие, безделье, праздность, леность. Ср.: Его дом можно назвать
206

234

(26) Своей вечной погоней за деньгами, хотя на них почти ничего и не купишь, за
вещами, которых нет («Родник», 1989);
(27) Если мы впадем в жадность, то обрекаем себя на вечную погоню за материальными благами (Комсомольская правда, 2010.02.12).

В рамках субконцепта «деятельность» отдельное положение занимает сегмент
«речь», актуализируемый именными конструкциями семантики говорения. Впервые
зафиксированные в текстах конца XVIII в.208, выражения этой группы получают широкое распространение во второй трети XIX в. Прилагательное вечный сочетается с
такими лексемами ЛСГ «речь», как шутки (1828), рассказы (1830), фраза (1840), насмешки (1843), вопросы (1851), сплетни (1851), толки (1853), отговорка (1858), канва для разговоров (1856), пустословие (1861), пошлости (1864), нападки (1870), рассуждения (1895), остроты (1900), болтовня (1907). Ср.:
(28) Разговор его был прост и важен; он понравился графине D., которой надоели
вечные шутки и тонкие намёки французского остроумия (А.С. Пушкин. Арап Петра
Великого, 1828);
(29) К чему ведет эта постоянная полемика, … эти вечные толки по поводу ничтожных причин – каких-нибудь мелких статеек, модных картинок (И. С. Никитин. Письма, 1853-1861);
(30) Ты до глупости доходишь со своими вечными рассуждениями <...>. Пойми же
наконец, что они несносны! (Н. Г. Гарин-Михайловский. Гимназисты, 1895).

В 70-80-х гг. XIX в. значительно усиливается пейоративное содержание сочетаний подобного рода: иронический оттенок словосочетания вечные реприманды
(1864, Н.С. Лесков) и сарказм метафор вечное жужжанье речей (1872, М.Е. Салтыков-Щедрин), вечное переливание из пустого в порожнее (1872, И.С. Тургенев) уступают место бытовому реализму выражений вечные сцены (1880, Ф.М. Достоевский),
вечное пиление жены (1886, Л.Н. Толстой), вечная грызня (1887, А.П. Чехов)209.
Субстантивные конструкции подобного типа продолжают регулярно употребляться и в настоящее время. Ср.:
(31) Предстоящее сидение у Лисянских с вечными разговорами о пользе бега (С.
Юрский. На дачах, 1974-1983);
(32) Дефицит информации не дает почвы для новых идей и мыслей. Вечные сплетгостиницей праздности, шума и новостей, посреди которых хозяин осуждён на вечную скуку и
вечное бездействие (К.Н. Батюшков. Прогулка по Москве, 1811-1812).
208
Ср.: Стали говорить и о тебе, непохваляя твою строгость, .. твои вечные разговоры о премудрости
и о добродетели (СлРЯ XVIII, 1987, с. 94).
209
Ср.: (а) Хорошо тебе говорить: «брось», а сама бы попробовала слушать эти вечные реприманды
(Н.С. Лесков. Некуда, 1864); (б) Спрашиваю вновь: как жить и не погибнуть <...> среди вечного
жужжания глупых речей, не имея ничего перед глазами, кроме зрелища глупых дел? (М.Е. Салтыков-Щедрин. Благонамеренные речи, 1872-1876); (в) Везде все то же вечное переливание из пустого
в порожнее, то же толчение воды (И.С. Тургенев. Вешние воды, 1872); (г) А тут еще болезнь жены,
безденежье, вечная грызня, сплетни, шум… (А. П. Чехов. Иванов, 1887).

235

ни сарафанного радио. Не хочешь слышать ничего и никого (Труд, 2005).

Обобщая результаты проведенного исследования, отметим, что в ходе развития русского языкового сообщества категория «вечность» подвергается изменениям,
результатом которых становится её частичная деаксиологизация. Характер протекания отдельных этапов процесса деаксиологизации аналогичен тому, который был
выявлен в ходе исследования категории «вечность» в англоязычной картине мира:
это трансформация исходного концепта «вечность инобытия» и последовательное
формирование концептов «вечность земного мира» и «вечность повседневности».
На языковом уровне происходящие концептуальные сдвиги отражают изменения, затрагивающие семантическую структуру прилагательного вечный. Утрата четкого представления о сущности категории «вечность» приводит к тому, что смысловое наполнение прилагательного вечный постепенно теряет свою определенность,
темпоральная составляющая размывается, и из сложной системы значений полисеманта смещенный тип употреблений сохраняет только одну составляющую – «отсутствие конца», и производную от неё отрицательную коннотацию.
Эта трансформация косвенным образом свидетельствует о первостепенном
значении для формирования аксиологического потенциала слова осознания генетической связи с культурным контекстом, сформировавшим его ценностные смыслы.
Культурный контекст, стоящий на верхней ступени иерархии системы координант,
«пронизывает нижестоящие дейктический и дискурсивный контексты» (Заботкина,
2012, с. 39). Утрата живой связи с культурным контекстом приводит, в конце концов,
к десемантизации, к потере аксиологического содержания.
В картине мира современных носителей русского языка в состав категории
«вечность» входят различные по своему аксиологическому потенциалу и области
функционирования концепты. Концепт «вечность инобытия», возникший в древнерусский период в рамках христианской теоцентрической модели вечности, отличается предельно высоким ценностным наполнением, но ограничен, прежде всего, религиозной дискурсивной средой.
Концепт «вечность земного мира», привнесенный в русскоязычную картину
мира в XVIII в. процессе «вестернизации» русской культуры, имеет меньший аксиологический потенциал, но широкую область функционирования.
Концепт «вечность повседневности», возникший в XIX в. вследствие утраты
частью русского общества положительных ценностных ориентиров, лишен аксиологической составляющей. На языковом уровне наличие столь разнородных концептов
236

отражается в том, что в современном русском языке прилагательное вечный отсылает к полярным сущностям – вневременному и неизменному, с одной стороны, и повседневно-обыденному, с другой. «Вечным» начинает именоваться типичное – те
вещи и события, которые представляют собой, по выражению австрийского социолога А. Щютца, «диалект повседневности».
Обобщая результаты исследования, проведенного во втором разделе данной
главы («Категоризация вечности в английском и русском языках: аксиологический
аспект»), подчеркнем следующее. Сопоставительный анализ концептов, входящих в
состав категории «вечность» в англо- и русскоязычной картинах мира, дает основание утверждать, что процесс изменения внутренней структуры и состава категории
«вечность» протекает в соответствии с общей, универсальной для этих языков моделью (рис. 8).
Теоцентрическая модель вечности

Космоцентрическая модель вечности

«Вечность1»

«Вечность2»
Субконцепт
«неизменность
идеальных сущностей»

Субконцепт
«нетварная вечность»

Концепт
«Вечность инобытия»

Субконцепт
«сотворенная вечность»

Эгоцентрическая модель вечности
«Вечность3»
Концепт «вечность повседневности»

Субконцепт
«неизменность
состояний и чувств»

метафтонимическое
проецирование
англ. КМ: XV в.
рус. КМ: XVIII в.

Концепт
«вечность
земного мира»
Субконцепт
«неизменность
явлений природы»
Субконцепт
«бесконечность процессов»

Субконцепт
«окружающая среда»
метафтонимическое
проецирование
англ. КМ: XVII в.
рус. КМ: XIX в.

Субконцепт
«быт»
Субконцепт
«деятельность»

Субконцепт
«человек»

Рис. 8. Модель деаксиологизации категории «вечность»

В процессе деаксиологизации ведущую роль играют процессы метафорического, метонимического и метафтонимического проецирования, приводящие к перестройке фреймовой структуры и возникновению новых темпоральных концептов.
Национально-специфические различия в категоризации онтологического темпорального опыта касаются, прежде всего, периода, в который начинаются отдельные этапы процесса деаксиологизации. В русской языковой картине мира ценностные изменения в категории «вечность» происходят значительно позже – на три столетия в случае «космоцентрической» модели (XV в. для англоязычной КМ vs. XVIII
в. для русской КМ), и на два века в случае «эгоцентрической» модели вечности
(XVII в. vs. XIX в.). В русской картине мира процессы десакрализации и собственно
деаксиологизации следуют один за другим, позволяет предположить, что на определенном этапе (XIX в.) процесс размывания ценностного наполнения категории «веч237

ность» протекает в русской картине мира с большей интенсивностью, чем в англоязычной. К числу немногих факторов, сдерживающих процесс деаксиологизации категории «вечность» на отдельных её участках, относится наличие широкого аксиологически маркированного культурно-языкового контекста, благодаря которому
отдельные субконцепты исходной «теоцентрической» модели вечности (напр., субконцепт «вечная память» в русской языковой картине мира) сохраняют свою стабильность.
ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ II
В процессе структурирования (категоризации) многообразной перцептивной
темпоральной информации, поступающей по различным, вербальным и невербальным каналам, у человека формируется модель темпорального опыта, интегральными
частями которой являются две категории базового уровня: категория «время» соотносится с временным аспектом темпорального опыта, категория «вечность» аккумулирует представления об атемпоральном, вневременном переживании бытия. Каждая категория состоит из определенного, но потенциально неограниченного числа
элементов – темпоральных концептов, содержание которых в настоящем исследовании будут рассматриваться как структурируемое сложными, многокомпонентными
фреймами.
Темпоральные мыслительные (ментальные) категории имеют нестабильную,
изменчивую природу, что обуславливает возникновение трансформаций в их концептуальном составе под влиянием разнообразных экстралингвистических факторов.
Ведущие тенденции динамики темпоральных категорий в картинах мира носителей
английского и русского языка могут быть выявлены и смоделированы в ходе анализа
языковых (в нашем случае, лексических) категорий, представляющих собой соотносительные с ментальными категориями структуры в языковом пространстве.
Процесс концептуального оформления ценностного сегмента категории «время» в картинах мира носителей английского и русского языка обусловлен действием
универсального

когнитивного

механизма

межфреймового

(метафорического)

проецирования. В ходе исторического развития англо- и русскоязычного сообществ
в ценностном наполнении категории «время» происходят изменения, которые могут
быть охарактеризованы как последовательная деаксиологизация. Процесс деаксиологизации сопровождается изменением эталонной ценности в рамках источникового

238

фрейма (домена), структура которого проецируется на целевой фрейм «время» в
процессе метафорического переноса. В «теоцентрической» модели времени, формирующейся в англо- и русскоязычной картинах мира в процессе христианизации, –
это абсолютная ценность, с которой соотносятся источниковые фреймы в рамках метафорических проекций TIME IS A GIFT OF THE GOD / ВРЕМЯ – ДАР БОЖИЙ,
TIME IS GOD'S CREATION / ВРЕМЯ – ТВОРЕНИЕ БОЖИЕ.
В экономической модели времени, возникающей в англоязычной картине мира
в XIV-XV вв. на стадии десакрализации категории «время», – это относительные
(материальные) ценности, с которыми соотносятся источниковые фреймы в метафорах TIME IS PERSONAL POSSESSION, TIME IS A RESOURCE, TIME IS MONEY,
TIME IS A COMMODITY. В русской картине мира экономическая модель времени
формируется значительно позже, чем в англоязычной (XVIII-XIX вв.); её возникновение является следствием процесса «вестернизации» русской культуры, что проявляется в заимствованном характере многих выражений-языковых реализаций концептуальных метафор ВРЕМЯ – СОБСТВЕННОСТЬ, ВРЕМЯ – РЕСУРС, ВРЕМЯ –
ДЕНЬГИ. На заключительном этапе деаксиологизации, начинающемся во второй половине ХХ в. и продолжающемся до сих пор, возникает техноцентричная модель
времени. Её прототипический концепт структурируется метафорой TIME IS A VIRTUAL ENTITY / ВРЕМЯ – ВИРТУАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬ, источниковый фрейм которой полностью лишен ценностной составляющей. Отметим, что в картинах мира
современных носителей английского и русского языков различные аксиологические
модели времени сосуществуют, несмотря на доминирующую роль «экономической»
модели, возрастающее значение «техноцентрической» модели и вытеснение «теоцентрической» модели на периферию англо- и русскоязычной картин мира.
Сопоставительный анализ ценностного сегмента категории «время» в английском и русском языках позволяет сделать вывод о том, что с точки зрения качественного параметра различий между двумя языками не существует: соответствующие аксиологически маркированные темпоральные концепты, входящие в состав категории
«время», структурируются аналогичными концептуальными метафорами и в английском, и в русском языке. Национально-специфические различия англо- и русскоязычного вариантов категории «время» были установлены в ходе сопоставления
по хронологическому и количественному параметрам. Так, было выявлено, что в хронологическом отношении процесс деаксиологизации категории «время» в английском языке начинается более чем на три века раньше, чем в русском, и протекает с

239

большей интенсивностью, о которой на языковом уровне свидетельствует разнообразие и регулярность словесных реализаций темпоральных концептов, видоизмененных относительно исходного прототипического концепта (в этом случае выявляется
общая тенденция, так как данные количественных подсчетов оказываются, вследствие разноплановости источников, неточными). Наличие указанных национальноспецифичеких особенностей обусловлено действием многообразных экстралингвистических факторов социально-экономического характера.
Категория «вечность» в английском и русском языках представляет собой
самостоятельную в познавательном плане ментальную сущность: «вечность» есть
не-время, отсутствие времени. В процессе развития англо- и русскоязычной картин
мира категория подвергается деаксиологизации. В процессе деаксиологизации ведущую роль играют процессы метафорического, метонимического и метафтонимического проецирования, приводящие к перестройке фреймовой структуры и возникновению новых темпоральных концептов. На начальной стадии происходит десакрализация категории «вечность», причиной которой является ослабление ингерентной соотнесенности исследуемой категории с атемпоральной реальностью мира иного.
Этот процесс сопровождается комплексным метафтонимическим проецированием,
включающем два этапа. На первом, метонимическом, этапе целостная когнитивная
структура – многокомпонентный фрейм (ИКМ) «Вечная реальность» – в ходе метонимического выдвижения сужается до темпорального слота «бесконечная реальность». Ведущая онтологическая характеристика категории «вечность», а именно качество «[находящийся] вне времени», утрачивает свою релевантность, заменяемая
вторичным темпоральным признаком «не имеющий конца [во времени]», который
был присущим ткатегории «вечность» по аналогии с бесконечной длительностью в
пространстве. На втором, метафорическом этапе, в результате метафорического
проецирования ЗЕМНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ – ЭТО БЕСКОНЕЧНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ качество вневременности, интерпретируемое как «бесконечность во времени»,
проецируется на образ земного мира. В результате дальнейшего метафтонимического проецирования возникает новая космоцентричная модель вечности. В рамках данной модели к категории «вечность» начинают относить не только явления, свидетельствующие о присутствии в мире Превечного Творца, но и те феномены, которые
представляются бесконечными в своем земном бытии. Вытеснение исходной онтологической характеристики «[присущий] иному миру» на периферию концептуального потенциала категории «вечность» делает её границы неопределенными и созда-

240

ет предпосылки для возникновения нового концепта «вечность земного бытия».
Вторая стадия процесса деаксиологизации состоит в элиминации аксиологического компонента из категории «вечность». Данный этап связан с действием взаимосвязанных когнитивных механизмов метонимического и метафтонимического
переносов. В ходе метонимического проецирования происходит перспективизация
внутри фрейма «земная реальность» сегмента «повседневная действительность». На
данный подфрейм метафорически проецируется психологический признак «утомительный», «скучный», возникший в результате метонимического переноса БЕСКОНЕЧНОСТЬ вместо ОТРИЦАТЕЛЬНОЙ ЭМОЦИИ, ВЫЗВАННОЙ БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ. В рамках новой «эгоцентрической» модели, прототипическим концептом которой является концепт «вечность повседневности», вечность полностью утрачивает
соотнесенность с какой-либо положительной ценностью.
Национально-специфические различия в категоризации онтологического темпорального опыта касаются, прежде всего, периода, в который начинаются отдельные этапы процесса деаксиологизации. В русской языковой картине мира ценностные изменения в категории «вечность» происходят значительно позже – на три столетия в случае космоцентрической модели (XV в. для англоязычной КМ vs. XVIII в.
для русской КМ), и на два века в случае эгоцентрической модели вечности (XVII в.
vs. XIX в.). Тот факт, что в русской картине мира два этапа описанного процесса –
десакрализация и собственно деаксиологизация – начинаются с минимальным «отрывом» друг от друга, позволяет утверждать, что на определенном этапе (XIX в.)
процесс размывания ценностного наполнения категории «вечность» протекает в русской картине мира с большей интенсивностью, чем в англоязычной. К числу немногих факторов, сдерживающих процесс деаксиологизации категории «вечность» на
отдельных её участках, относится наличие широкого аксиологически маркированного культурно-языкового контекста, благодаря которому отдельные субконцепты исходной теоцентрической модели вечности (напр., субконцепт «вечная память» в русской языковой картине мира) сохраняют свою стабильность.

241

ГЛАВА III. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА
В ЕГО СОЦИАЛЬНОМ ИЗМЕРЕНИИ
В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ: АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
В настоящей главе в центре нашего исследования находятся когнитивные механизмы концептуализации и категоризации темпорального опыта в его социальном
измерении. В процессе исследования мы основываемся на утверждении, что человек, являющийся частью общества, приобретает опыт бытия в двух темпоральных
«пространствах», различных по своему деятельностному наполнению. Повседневность, представляющая собой целостный социокультурный мир и «естественное», самоочевидное условие человеческой жизнедеятельности (Философия сознания, 2015, с. 71), является средоточием трудовой активности, ориентированной на
преобразование внешней действительности. Праздник, сущность которого идеально
освящена, представляет собой «изъятие из обычного хода времени, изменение качества времени; праздник есть начало преображения жизни» (Бочаров, 1999, с. 193194). Для настоящего исследования принципиально важен тот факт, что праздник
всегда аксиологически маркирован. Как очень точно заметил М.М. Бахтин, чтобы
определенные формы жизни получили характер праздничных, «к ним должно присоединиться что-то из иной сферы бытия, из сферы духовно-идеологической. Они
должны получить санкцию не из мира средств и необходимых условий, а из мира
высших целей человеческого существования, то есть из мира идеалов» (Бахтин,
1965, с. 12). Важная для настоящего исследования предпосылка состоит в том, что в
структуре макроконцептов в английском и русском языке предполагается наличие
как общих элементов, обусловленных принадлежностью англо- и русскоязычного
социумов к европейской цивилизации, так и различных, отражающих национальную
специфику сопоставляемых языковых картин мира.
Цель данной главы – исследовать процесс формирования концептуальной
структуры макроконцептов «повседневность» и «праздник»; выявить когнитивные
трансформации, происходящие в указанных макроконцептах на различных этапах
развития англо- и русскоязычных сообществ, и рассмотреть особенности их языковой экспликации. Языковой материал, привлекаемый в процессе исследования (лексикографические, корпусные, текстовые источники), охватывает основные периоды
развития английского и русского языков – от древнеанглийского и древнерусского до
современных английского и русского языков. В качестве источника корпусных при242

меров используются крупнейшие исторические корпуса английского (в его американском варианте) и русского языков – Corpus of Historial American (1810-2009 гг.) и
Национальный корпус русского языка (конец XVIII в. – настоящее время). Критерии
сопоставления данных английского и русского языка аналогичны тем, которые учитывались в ходе анализа категорий «время» и «вечность», и включают качественный
(особенности структуры макроконцептов «повседневность» и «праздник» в каждой
из картин мира), хронологический (период, на который приходятся отдельные этапы
процесса трансформации макроконцептов) и количественный, связанный с интенсивностью процесса изменения аксиологического наполнения макроконцептов. Глава включает два раздела – в первом анализируется процесс формирования макроконцепта «повседневность» , во втором – исследуется структура макроконцепта «праздник» и когнитивные сдвиги, происходящие в рамках данного макроконцепта в английском и русском языках.
РАЗДЕЛ 1. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ
Макроконцепт «повседневность» имеет умопостигаемый, мировоззренческий
характер и являет собой результат обобщения свойств реальной действительности
абстрагирующим сознанием осмысляющего мир субъекта. Сама идея повседневности зарождается, по мысли А. Лефевра, в недрах определенной философской системы, именующей повседневным всё то, что лежит вне её самой (цит. по: Rey, 1985, p.
977). Цель настоящего раздела – исследование когнитивной структуры макроконцепта «повседневность» в картинах мира англо- и русскоязычного социумов и выявление когнитивных сдвигов, происходящих в его строении. Особенности словесной репрезентации макроконцепта «повседневность» рассматриваются в исторической динамике сквозь призму семантических процессов, происходящих в рамках системы
темпоральных лексем, номинирующих указанный макроконцепт в английском и русском языках.
1.1. МАКРОКОНЦЕПТ «ПОВСЕДНЕВНОСТЬ» В АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ:
ЭТАПЫ ФОРМИРОВАНИЯ
1.1.1. Когнитивные механизмы формирования макроконцепта
«повседневность»в англоязычной картине мира (XIII-XVIII вв.)

243

В настоящем параграфе ставятся задачи исследовать когнитивные механизмы
формирования структуры макроконцепта «повседневность» в картине мира носителей английского языка в XIII-XVIII вв. и рассмотреть ведущие средства его словесной экспликации на основе лексикографических данных.
Формирование макроконцепта «повседневность» происходит вокруг темпорально-деятельностного концепта «будний день» и связано с действием когнитивного механизма метонимического проецирования по модели ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ вместо
ПЕРИОДА ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. В средне- и новоанглийский период концепт «будний день» ословливают лексемы workaday (с.-а. werkedaƺƺ, вариантные формы werkeday, worky-day, work-a-day), working day, work-day («будний, рабочий день»). Ср.:
(1) Forr ƺure wuke gifeþþ ƺuw Aƺƺ sexe werrkedaƺƺess210 (Ormin, ок. 1200 г.211).

Ведущим когнитивным признаком концепта «будний день» выступает характеристика «наполненный трудовой активностью». Последняя находит свое отражение, с одной стороны, в значении корня work- («труд; работа»), с другой – в семантическом наполнении ближайшего контекстуального окружения слов workaday, working day, work-day. Ср.:
(2) On the werkeday ȝif that thou be About thi labor treuly212 (Audelay, Poems, 1426 г.);
(3) For, a-pon þу werkeday, Men be so bysy in vche way213 (Myrc, Par. Pr. 1450 г.).

В традиционной картине мира концепт «будний день» не обладает в полной
мере когнитивной автономностью, но актуализируется в рамках темпорально-деятельностной дихотомии «будни» – «праздники». Комплиментарный характер концепта «будний день» в среднеанглийский период проявляется на морфологическом
уровне. Вариантные формы существительного workaday образуются по аналогии со
словами, именующими макроконцепт «праздник»: существительное workyday восходит к модели, лежащей в основе слова holiday (holy day), форма werkeday – к словам
sunnedei («воскресный день»), messedei («день, в который служится месса»). В тексте о категориальной взаимосвязи концептов «будний день» и «христианский праздник» свидетельствует высокий уровень совместного функционирования вербализирующих их языковых единиц. Ср.:
Рус.: На вашу неделю даны вам шесть будничных (рабочих) дней.
Здесь и далее в настоящем параграфе в качестве источника примеров выступает Оксфордский
словарь английского языка (Oxford English Dictionary [A New English Dictionary on Historical
Principles], 1933).
212
Рус.: В будний день выполняй свой труд честно.
213
Рус.: Ведь в будний день люди так заняты самыми разнообразными делами.
210
211

244

(4) That divers preachers within your diocess… do preach as well the worky days as the
holy days214 (Eccl. Mem. II. I. Xxvii, 1550 г.);
(5) Sondaies, Holydaies, and workie days215 (Cambridge II. 700, 1603 г.);
(6) She… paid the Labourers their Wages on Work-days, and took a Jigg with them on
Holy-days216 (Centlivre Mrs. Platonic Lady, 1706 г.).

Вторым концептуальным образованием, входящим в границы макроконцепта
«повседневность», является концепт «ежедневная повторяемость». Ведущим конститутивным признаком данного концепта выступает темпоральный классификатор
«происходящий [бывающий] каждый день». В языке указанная характеристика отражается в семантике лексемы everyday («каждодневный, повседневный»). Вошедшая
в общеязыковой узус в форме цельного сложного слова во второй половине XIV в.
лексема everyday обладает, наряду с собирательным значением «каждый очередной
день»217, гипонимическим значением «будний день, отличный от воскресного дня»
(“a week-day, as opposed to Sunday”). Ср.:
(7) Ask him for an every-day, he cannot come on a Sunday. Sunday and every-day are
alike to him218 (Elworthy, W. Somerset Word-bk., Mod. Sc., 1888 г.).

В XVII в. путем конверсии образуется прилагательное everyday, обладающее
двумя значениями. В первом из них – «каждодневный» – слово everyday характеризует явления как наполняющие собой совокупное пространство дня. Ср.:
(8) An every-day care for the drying up the great fountain of leprosie in the heart (Hammond R. 1648 г.)219.

Второе значение «будничный, не праздничный» является результатом поликомпонентного метонимического переноса «качество, присущее деятельности, наполняющей время → время» и реализуется прилагательным everyday в конструкциях
с именами предметов одежды. Ср.:
(9) Few great ladies going to a masque... outshine our's [fashions] in their every-day
habits (Massinger, City Madam, I. I, 1632 г.)220.

Рус.: Различные проповедники в вашей епархии произносят свои поучения и в будние дни, и в
праздничные дни.
215
Рус.: Воскресные дни, праздники и будни.
216
Рус.: Она платила своим работникам их жалованье в будние дни и танцевала с ними в праздники.
217
Ср.: O þou man wher fore makest þou me gilty by þine euerydayes pleynynges (J. Chaucer, Boethius,
De Consol. Philos., ок. 1374) – рус.: О человек, зачем своими каждодневными жалобами
заставляешь меня чувствовать себя виновным?
218
Рус.: Попроси его о [встрече в] будний день, [так как] он не может в воскресенье. Воскресенья и
будние дни для него – одно и то же.
219
Рус.: Каждодневный труд очищения нашего сердца от скверны.
220
Рус.: Вечерние туалеты многих дам уступают нашим будничным нарядам.
214

245

Когнитивный признак «происходящий [бывающий] каждый день» находит
свое отражение также в семантике двух других темпоральных прилагательных – исконноанглийской лексемы daily («ежедневный, каждодневный») и заимствованного в
среднеанглийский период романского слова quotidian (старофр. cotidien, -ian, фр.
quotidien, лат. quotīdiē – «каждый день; ежедневно»). Ср.:
(10) Ʒif Þei preien, Þat is… comunly for offrynge & cotidian distibucion221 (Wyclif J.
Works, ок. 1380 г.);
(11) Though your sinnes be daily and quotidian, let not them be deadly222 (Veronm Godly
Sayings, 1550 г.) (OED 1910, V. 8, р. 79);
(12) Proued… by dayly experience223 (Eden Treat. Newe Ind., 7, 1553 г.).

Признак «происходящий [бывающий] каждый день» не осложнен в картине
мира среднеанглийского периода качественными ассоциативными связями оценочного характера. Соотносясь посредством когнитивного признака «наполненный трудовой активностью» с макроконцептом «деятельность», ментальный образ повседневного бытия оценочно не маркирован.
В эпоху Возрождения в сознании представителей англоязычного социума меняется когнитивное основание концептуализации действительности. В фокусе эгоцентрически ориентированной гуманистической культуры оказывается человек и его
земные устремления. В XVI-XVII вв. новые светские ценности, утрачивая связь с
христианским основанием английской культуры, «несут на себе печать сложнейших
социальных и политических противоречий, ломки общественных отношений»
(Кертман, 1979, с. 65). Когнитивный диссонанс, порождаемый несоответствием реальности ежедневного существования гуманистическим представлениям о безграничных способностях человека (и, косвенно, его потребностях), приводит к ментальному сдвигу в ценностной структуре макроконцепта «повседневность». Темпоральный классификатор «происходящий [бывающий] каждый день» начинает интерпретироваться в метонимическом ключе, на основании смежности психологической реакции

(«происходящий

каждый

день» →

«повторяющийся» → «однооб-

разный» → «вызывающий чувство утомления»), порождая новый оценочный признак «неинтересный, заурядный». Данная характеристика находит свое отражение в
значении «обычный, банальный», возникающем в XVI в. у темпорального прилагательного quotidian. Ср.:
Рус.: Рус.: Если они молятся, то есть … собираются вместе для принесения бескровной жертвы и
ежедневного (повседневного) совершения священных таинств.
222
Рус.: Ваши грехи, будь они ежедневными и повседневными, да не будут смертными.
223
Рус.: Доказано ежедневным опытом.
221

246

(13) Tully treateth of two maner of speches, the one after the rhetoricyen eloquent, the
other quotydian and vulgare224 (Whitinton, Tullyes Offices, 1534 г.).

В новом, оценочном значении лексема quotidian описывает не временное, а качественное измерение реальности. Вербализируя оценочный когнитивный признак
«заурядный», лексема quotidian переходит из разряда относительных прилагательных в класс качественных, усваивая типичные для последних коллокативные модели, напр., способность сочетаться с качественными наречиями меры so («так»), very
(«очень»). Ср.:
(14) This (adds Wieland) is very quotidian scepticism (Taylor W. Monthly Mag. XLII.
423, 1816 г.).

В текстах XVII-XX вв. прилагательное quotidian отсылает к отрицательномаркированному полюсу шкалы «высокое» – «низкое», характеризуя сферу обычного (напр., быт, повседневный физический труд) как противопоставленную области
исключительного (напр., искусству, науке). Ср.:
(15) Common and quotidian thoughts are beneath the grace of a Verse (Spencer J. Vulg.
Proph., 1665 г.);
(16) To scorn quotidian scenes, to spurn the bliss of vulgar minds (Shenstone W. Economy, 1763 г.) (OED, 1910, V. 8, p. 79-80).

На рубеже XVI-XVII вв. когнитивный сдвиг затрагивает прототипический
концепт «будний день», вызывая трансформации в его признаковой структуре. В фокусе внимания говорящих всё чаще оказываются прагматические ассоциации, связанные с представлениями о труде – «тяжелый», «утомительный», «однообразный».
Ср.:
(17) We are but warriors for the working-day; / Our gayness and our gilt are all besmirch'd / With rainy marching in the painful field 225 (Shakespeare W. The Life Of King
Henry The Fifth, Act IV, Sc. III, 1599 г.).

Характеристика «непраздничный», усвоенная концептом «будний день» в рамках бинарного противопоставления «праздник» – «будни», начинает метонимически
интерпретироваться в психологическом плане – как «обычный, неинтересный». ПриРус.: Тюлли говорит о двух видах речи: одна из них – это риторическая красноречивая речь,
другая – заурядная (букв. ежедневная, повседневная) и простонародная.
225
Рус.: Для нас война – суровая работа (букв. Мы – только солдаты для будней); / В грязи одежда,
позолота стерлась / От переходов тяжких и дождей (У. Шекспир, Генрих V; пер. Е. Бируковой). Ср.
также: I will keep my state, / Be like a king, and show my sail of greatness, / When I do rouse me in my
throne of France; / For that I have laid by my majesty / And plodded like a man for working-days (Там же,
Act I, Sc. II) – рус.: По-королевски / Я подниму величья паруса, / Когда взойду на мой французский
трон; / Для этой цели, отстранив величье. / Трудился и корпел я, как поденщик (букв. как работник
на будни) (пер. Е. Бируковой).
224

247

знаковая структура концепта «будний день» пополняется оценочным классификатором «посредственный, заурядный». В лексической системе английского языка когнитивный сдвиг находит свое отражение в возникновении у лексем workaday, workingday нового, качественного значения «обыкновенный, непримечательный». Ср.:
(18) Prithee, tell her but worky-day fortune226 (Shakespeare W. The Tragedy of Antony
and Cleoparta, Act I, Sc. II, 1607 г.);
(19) With such a Workiday-rough-hewn face too!227 (Dryden. Assignation III, I, 1672 г.).

В речи субстантивные конструкции с метонимически переосмысленным определением workaday (working-day) указывают не столько на свойства реальной объективной действительности, сколько на её индивидуальную, субъективную оценку говорящим.
Постепенное разрушение дихотомии «будни» – «праздники» сопровождается
автономизацией концепта «будний день». В XVII-XVIII вв. экспансия последнего
приводит к тому, что присущий ему психологический признак «посредственный,
заурядный» проецируются на всё пространство окружающего бытия – working-day
(worky-day, work-a-day) world. Ср.:
(20) O, how full of briers is this working-day world228! (Shakespeare W. As You Like It,
Act I, Sc. III, 1601 г.);
(21) Oh, this nasty worky-day world! (Talbot Ms. Letters to Mrs. Carter, 1751 г.);
(22) The plain reality of this work-a-day world (Radcliffe Mrs. Gaston de Blondeville,
1802 г.).

В XIX-XX вв. концепт «будний день» постепенно утрачивает значение центрального элемента (ядра) макроконцепта «повседневность». На словесном уровне
данный процесс проявляется в сравнительно невысокой в XIX-XX вв. частотности
ословливающих концепт «будний день» языковых единиц: лексемы workaday и
именного сочетания working day («рабочий, будний день»)229. За исходной лексемой
workaday («будний день; будничный») закрепляется смещенное оценочное значение
«заурядный; обыденный», которое реализуется в субстантивных конструкциях с
именами различных семантических групп, отсылающих к отдельным аспектам приРус.: Прошу тебя, предскажи ей самое обыденное счастье (пер. Д. Л. Михаловского). Ср.:
Послушай, предскажи ей что-нибудь самое обычное (пер. М. Донского).
227
И с таким заурядным (букв. будничным) грубым лицом!
228
Рус.: Ах, сколько терний в нашем будничном мире! (пер. В. Левика). Ср.: О, как наполнен
терниями этот будничный свет! (пер. П. Вейнберга).
229
В Историческом корпусе американского варианта английского языка зафиксировано 183
вхождения субстантивных сочетаний с прилагательным workaday, из них 61 приходится на
устойчивое выражение workaday world. Сочетание working day (days) отмечено в 612 вхождениях.
Номинативные конструкции с прилагательным everyday имеют, для сравнения, более 1800
фиксаций.
226

248

вычной повседневной реальности, напр. workaday world («обыденный мир»), workaday life («обыденная жизнь»), workaday people («обычные люди»), workaday routine
(«повседневный распорядок»), workaday objects («привычные предметы»).
Вследствие глубинных психологических сдвигов, обусловленных усугубляющимся во второй половине XVIII в. размыванием ценностного основания картины
мира, заложенного христианством, когнитивное единство повседневных структур
утрачивается. В рамках оппозиции времени и длительности окончательно оформляется

противопоставление

повседневного

(«обычного,

малоинтересного»)

и

праздничного («необычного, интересного»). «Будничным», «повседневным» начинает именоваться образ жизни, стиль мышления и поведения тех, чье существование
ограничено лишь необходимыми материальными благами. В качестве антитезы выступает «праздничный» образ жизни знати – не стесненный бытовыми заботами,
подчеркнуто экстраординарный и роскошный. Эта оппозиция оказывает значительное влияние на концептуализацию повседневности в конце XVIII – начала XIX вв.
(Розенберг, 2010, с. 27-28)230.
На языковом уровне отражением данного процесса становится возникновение
во второй половине XVIII в. у прилагательного everyday нового, метонимического
значения «встречающийся каждый день; заурядный; обычный». Наряду с объективным, оценочно нейтральным содержанием в семантической структуре прилагательного постепенно закрепляются отчетливо негативные, пейоративные со-значения.
Прилагательное everyday начинает функционировать в качестве характеризующего
определения в конструкциях с именами лиц и личных качеств. В этом окружении из
семантической структуры прилагательного исчезают когнитивные (временные) признаки, будучи вытеснены прагматическим (оценочным) содержанием. Слово everyday приобретает оценочное значение «обычный; непримечательный, посредственный». Ср.:
(23) Things of common concern … make no slight impression on everyday minds (Shenstone W. Economy, 1763 г.);
(24) This was no every-day writer (Johnson L.P. Akenside, 1781 г.);
(25) Persons of no every-day powers and acquirements (Coleridge S. Biog., 1817 г.);
(26) She had shrunk from the every-day people in the parlour of the public-house (Smith
Разрыв между реальностью будней и проектируемым мыслителями эпохи Просвещения идеалом
общественного благоденствия оказывается поводом к низкой оценке действительности. Обычный –
«будничный» – человек превращается в «маленького», «среднего», угнетаемого, экономически
дискриминируемого и несамостоятельного. Сниженная оценка повседневности выступает
«сквозным мотивом» в разнообразных идеологических системах. «Любое осмысление фактов
социального изменения с этого времени (с начала XIX в.), будь то социальное философствование
или индивидуалистические манифесты, включает в себя в каком-то виде разрыв с “низкой
реальностью” повседневной жизни» (Розенберг, 2010, с. 27-28).
230

249

Alb. Chr. Tadpole xxxii, 1847 г.).

Устойчивая связь макроконцепта «повседневность» с когнитивными признаками «простота», «заурядность» проявляется в том, что способность актуализировать
указанные характеристики усваивается в XVI-XVIII вв. большей частью лексем, отсылающих к концепту «будний день», в частности, прилагательным week-day («будничный»). Ср.:
(27) Books, leisure, perfect freedom, and the talk
Man holds with week-day man in the hourly walk
Of the mind's business: these are the degrees
By which true Sway doth mount; this is the stalk
True Power doth grow on; and her rights are these
(Wordsworth W., “I Grieved for Buonaparte”, 1801 г.)231.

К началу XIX в. структура ментальной сферы «повседневность» предстает
вполне сформировавшейся и в дальнейшем не претерпевает значительных аксиологических сдвигов. В современной англоязычной картине мира макроконцепт «повседневность» имеет отчетливо антропоцентрический характер – идея соотнесенности
всего мира с человеком объединяет ментальные репрезентации разнородных явлений материальной и метафизической действительности, составляющих повседневное бытие. В сознании современных носителей английского языка ментальное
содержание, присущее сфере «повседневного», репрезентируется в форме темпорально-бытийного концепта «повседневная жизнь». На языковом уровне об этом
свидетельствует отсутствие в современном английском языке специализированного
имени для философского макроконцепта «повседневность». Аналогами именующих
данный макроконцепт иноязычных лексем рус. повседневность, нем. Alltag (Alltäglichkeit), выступают языковые единицы, отсылающие к сфере повседневного бытия –
сочетания прилагательных daily, everyday, quotidian с субстантивом life («жизнь»).
Словесными репрезентантами концепта «повседневная жизнь» в современном
английском языке выступают близкозначные именные сочетания экзистенциальной
семантики daily life, everyday life232, workaday life, everyday living («повседневная
жизнь»), everyday existence («повседневное существование»). Концептуальное содерВ современном русскоязычном стихотворном переводе Г. Кружкова сочетание week-day man
(«обычный [букв. будничный] человек») опускается. Концептуальное наполнение, вербализируемое
прилагательным week-day («будничный»), проецируется на содержание всей строфы. Ср.: «Нет,
мудрость повседневностью жива:/ Чем будничней, тем необыкновенней; / Прогулки, книги,
праздность – вот ступени / Неоспоримой Мощи. Такова / Власть подлинная, чуждая борений /
Мирских; и таковы ее права».
232
В Корпусе сочетания с субстантивом life («жизнь») являются наиболее частотными из всех
конструкций с прилагательными daily и everyday – 1365 и 674 фиксации соответственно.
231

250

жание, актуализируемое данными сочетаниями, варьируется и включает как конкретные, так и абстрактные смыслы. Ср.:
(28) I am not required to do anything great or spectacular <...>, but only to bring more order into my everyday life. There is nothing symbolic about it. It is simply a practical direction, in the form of a strong desire, to put in order prosaic things, hang up garments, lay
toilet articles straight, and tidy papers (The Atlantic Monthly, 1925);
(29) Nearly every man can know the satisfactions of everyday life, such as taking a walk
in nature after the rain, holding the hand of a trusting child, eating a tree ripened peach, or
conversing with a friend (Bennion L. L. Religion and the Pursuit of Truth, 1959);
(30) This power … has lost its oppressive, coercive, and arbitrary connotations and has
become silent, invisible, and so systematically omnipresent as to be almost indistinguishable from the routines of everyday life (Diggins J.P. Power, freedom, and the failure of
theory, 1992).

В примере (28) сочетание everyday life имеет предельно конкретный смысл,
указывая на ежедневное бытие повествователя. В (29) сочетание everyday life отсылает к повседневной жизни любого человека (“every man”). В (30) конструкция everyday life номинирует концептуальные смыслы «повседневного» в предельно широком, генерализирующем формате – это бытие не отдельного индивида, но общества
в целом. Сочетание “the routines of everyday life” именует всю совокупность повседневных практик, упорядочивающих существование социума.
Обобщая вышеизложенное, можно отметить, что в картине мира носителей
английского языка макроконцепт «повседневность» претерпевает изменения, приводящие к его деаксиологизации. Вплоть до XVI в. макроконцепт «повседневность»
формируется в рамках «акциональной» модели вокруг нейтрального концепта «будний день», аккумулирующего представления о времени, наполненном трудовой деятельностью. Не обладая познавательной автономностью, этот концепт актуализируется в рамках дихотомии с макроконцептом «праздник». Концепт «будний день» соотносится с положительными ценностями – идеалами труда, долга, служения, а через них – с абсолютной ценностью. В XVI-XVIII вв. когнитивная структура концепта «будний день» подвергается аксиологической трансформации. Указанный процесс
происходит под влиянием разнообразных социально-экономических факторов и обуславливается действием когнитивных механизмов метонимии и метафтонимии. В
результате комплексного темпорально-эмотивного метафтонимического проецирования ПЕРИОД вместо ЭМОЦИИ, ВЫЗЫВАЕМОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ, ОСУЩЕСТВЛЯЕМОЙ В ДАННЫЙ ПЕРИОД концепт «будний день» усваивает характеристику «неинтересный, банальный». Когнитивные классификаторы «происходящий
[бывающий] каждый день», «наполненный трудовой деятельностью», обуславлива251

ющие ментальное единство концепта «будний день», метонимически инферируют
ассоциативно коррелирующий психологический признак «связанный с отрицательным эмоциональным состоянием», а также признак социальной сферы, с которым
потенциально соотносятся проявления свойств макроконцепте – «[характерный для]
низших слоев общества». В рамках возникающей «эгоцентрической» модели концепт «будний день» утрачивает соотнесенность с положительными ценностями, что
приводит к снижению аксиологического статуса макроконцепта «повседневность»
(рис. 9).
Акциональная модель повседневности

слот
«отрицательное
эмоциональное
состояние»

Концепт «повседневная реальность»

Метонимическое проецирование

Концепт «повседневная деятельность»
Концепт «повседневные нужды»

метафтонимическое
проециКонцепт рование

«ежедневная
повторяемость»

Эгоцентрическая модель повседневности

Концепт
«будний
день»

метафтонимическое
проецирование

Концепт «повседневный быт»
Концепт «обычный человек»

слот
«отрицательное
эмоциональное
состояние»

Метонимическое
проецирование

Макроконцепт «повседневность»
(«повседневная жизнь»)

Рис. 9. Модель деаксиологизации макроконцепта «повседневность» в англоязычной картине мира

На языковом уровне перестройка ценностной структуры макроконцепта «повседневность» находит свое отражение в общем направлении семантического сдвига, который затрагивает актуализирующие концепт «будний день» слова workaday,
everyday, quotidian. В XVI-XVIII вв. все они развивают оценочные со-значения «непримечательный», «заурядный». В XVII-XVIII вв. концепт «будний день» перестает
выполнять функции центрального элемента макроконцепта «повседневность». Одновременно происходит экспансия макроконцепта – его границы расширяются до
пределов всего «обычного» «повседневного» бытия. В XVII-XVIII в. анализируемая
мыслительная область приобретает отчетливо антропоцентрический характер. В
современном англоязычной картине мира представления о «повседневном» актуализируются в рамках темпорально-бытийного концепта «повседневная жизнь».
1.1.2. Категоризация повседневности
носителями английского языка в XIX-XXI вв.
Цель настоящего параграфа – выявление ведущих когнитивных признаков,
252

присущих макроконцепту «повседневность», определение входящих в него концептов и анализ способов их языковой объективации в английском языке на основе корпусных данных XIX-XXI вв.
Целостность макроконцепта «повседневность» обеспечивается наличием ряда
общих когнитивных признаков у входящих в его состав концептуальных сущностей.
Исходной характеристикой, обуславливающей содержательную связь всех элементов
макроконцепте, является темпоральный классификатор «происходящий [бывающий]
каждый день», нашедший свое отражение в семантической структуре прилагательных daily, everyday. В индивидуальном сознании говорящих указанный темпоральный признак преломляется по-разному.
Положительная интерпретация ежедневной повторяемости лежит в основе качественной характеристики «упорядоченный», вербализируемой именными сочетаниями с прилагательными daily, everyday в едином микроконтексте с существительными order («порядок»), ordering («упорядочивание»), rule («правило»), round («череда»), cohesion («связь; сплоченность»), law («закон»), discipline («дисциплина»),
hierarchy («иерархия»), прилагательными orderly («упорядоченный»), regular («правильный»), peaceful («мирный»), dignified («достойный»). Ср.:
(1) Matters for the carrying on of a dignified daily life, that life of mutual trust, forbearance, and help, which is the only real life of thinking men – these things the civilised
world makes ill (Morris W. Hopes and Fears for Art, 1882);
(2) Frenchmen are never afraid, but they do like peace and their regular daily life (The
Atlantic Monthly, 1940).

Конструкция тождества “a dignified daily life is the only real life” («достойная
повседневная жизнь [есть] единственная подлинная жизнь») и эмфатическая форма
do like («[на самом деле] любят») эксплицируют в приведенных примерах восприятие упорядоченности повседневного бытия как непременного условия полноценной
жизни. Деятельностная природа последней раскрывается однородными определениями в примере (1) – “life of mutual trust, forbearance, and help” («жизнь, [построенная] на обоюдном доверии, терпении и взаимопомощи»).
Идея упорядоченности регулярно выступает основой для метонимической инференции другой оценочной характеристики – «надежный», выводимой из цепочки
причинно-следственных переносов «[бывающий] каждый день» → «постоянный»,
«постоянный» → «надежный». В речи данный признак ословливается прилагательным everyday в сочетании с аксиологически насыщенными абстрактными лексемами, напр. virtues («добродетели»), stamina («выдержка»), excellence («превос253

ходство»). Ср.:
(3) Everyday is calling for the exercise of less splendid, but more generally useful virtues.
<...> It is the constant practice of every day virtues and duties, domestic diligence, and
common sense, that renders life comfortable, and society prosperous and happy (Schoolcraft H.R. Personal Memoirs, 1851).

При нейтральной трактовке признак «происходящий [бывающий] каждый
день» прочитывается как «постоянный» и ословливается прилагательными daily, everyday, quotidian в окружении прямозначных или метафорически переосмысленных
лексем routine («определенный режим»)233, pattern («модель»), flow («течение»),
course («ход»), current («течение»), rhythm («ритм»). Ср.:
(4) It sometimes seemed to Pierre that his mother was passionately trying to teach them
how to live in the present. <...> She was energized by every account of the daily scene
that his uncle could bring her as evidence that the warm, quotidian current of living still
lapped their beleaguered household round (Calisher H. False Entry, 1961).

В приведенном примере метафора “the warm, quotidian current of living” (букв.
«теплое ежедневное течение жизни») оттеняет созидательную природу простого
повседневного бытия как естественной среды, в которой единственно возможно существование человеческой общности. Пространственная метафора предшествующего предложения – “how to live in the present” (букв. «как жить в настоящем») – свидетельствует о восприятии повседневности как актуального настоящего – того краткого отрезка «здесь и сейчас», который находится в распоряжении человека.
Негативное восприятие ежедневной повторяемости лежит в основе отрицательного психологического признака «однообразный». Последний актуализируется
конструкциями со словами daily, everyday, workaday, quotidian в контексте таких
прагматически маркированных языковых единиц, как существительные monotony
(«однообразие; скука»), monotone («повторение»), tedium («утомительность»), sameness («однообразие»), прилагательных – прямозначного humdrum («скучный; однообразный») и метафорически переосмысленных prosaic («прозаический»), prosy
(«банальный»). Ср.:
(5) It was all so secret and romantic, this glorious adventure rushing to fulfillment, under
the prosy surface of everyday life (Rice A. Quin, 1921);
(6) I had spent decades writing about it, nearly always in the form of extraordinary voyages, with my heroes bound intrepidly across foaming seas, or under the waves, or over
icecaps, or to the shimmering moon. Millions read my works to escape the tedium of
Существительное routine («заведенный порядок») может быть использована и для экспликации
отрицательно отмеченной характеристики «однообразный», напр.: I know, my dear Watson, that you
share my love of all that is bizarre and outside the conventions and humdrum routine of everyday life
(Short Stories of Various Types, 1920).
233

254

daily life, and perhaps to catch a glimpse of the near future (Paris Conquers All, 1996).

Качественно-оценочная концептуализация повседневного бытия как однообразного регулярно актуализируется в метафорической и метафтонимической формах. Пространственная схема EVERYDAY LIFE IS LIMITED SPACE / ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ – ЭТО ОГРАНИЧЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО лежит в основе языковой метафоры ruts of everyday life (букв. «колеи повседневности»), атрибутивных
конструкций limited / narrow daily life («ограниченная / тесная повседневная жизнь»).
Ср.:
(7) Every one must have observed that in going off for a vacation of two or three weeks,
or in, being freed in any way from the ruts of everyday life, time slackens its gait somewhat, and the events which occur are apt a few years later to cover a disproportionately
large area in our recollections. This is because the human organism is a natural time-piece
in which the ticks are conscious sensations (Atlantic Monthly, 1874).

Реализациями абстрактной синестезической схемы NEGATIVE IS DARK / ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ – ЭТО ТЕМНОТА являются актуализирующие отрицательный признак «однообразный» оценочные конструкции drabness [of everyday life] («серость
повседневности»), dust of everyday life («пыль повседневной жизни»), dull everyday
[evening meal] (букв. «тусклый ежедневный ужин»). Ср.:
(8) Francois Xavier Foucheron Sr. was a royalist, like many little men in France, who try to
escape from the drab everyday into the glittering irreality of the past (Lengyel E. Millions
of Dictators, 1936);
(9) “In spite of this dusty workaday life I have ideals, and far away in my own White South
I open my arms to the romance of it all and it abides with me now,” he wrote to a friend in
England in 1917. Antarctica remains such a place, capable of reaching out and touching the
imagination. In a world rapidly growing small and homogeneous, discoveries here are still
made on a grand scale (National Geographic, 2001).

Сочетания the drab everyday («тусклая повседневность»), dusty workaday life
(«неинтересная [букв. пыльная] будничная жизнь») обобщенно именуют в приведенных примерах привычную действительность. Лексемы drab («тускло-коричневый;
бесцветный»), dusty («пыльный») в их исходном, прямозначном употреблении
объединены общим признаком «лишенный цвета». Синестезическая сопряженность
бледных тонов с отсутствием ярких переживаний 234 позволяет использовать указанМежду отсутствием цвета и негативной психофизиологической реакцией существует
универсальная перцептуальная связь. Яркий теплый цвет вызывает чувство уверенности, в отличие
от бледных оттенков, ассоциирующихся с отрицательными состояниями неопределенности.
Метонимическая зависимость объединяет бледные тона (в качестве источника) и отрицательное
психофизиологическое состояние (в качестве цели). В домен цвета привносится ценностный
критерий, на основе которого возникает метонимия DULL (источник) FOR NEGATIVE VALUE
JUDGMENT OF DULL (цель) / ТУСКЛЫЙ ЦВЕТ → ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ ОЦЕНОЧНОЕ
234

255

ные лексемы для метафтонимического описания ежедневного существования как
«бесцветного». Заурядности окружающего мира, характеризуемого посредством
определений homogenous («однообразный»), small («маленький»), противопоставляются «блестящие» (glittering) образы прошлого и романтика великих (grand scale)
открытий.
Наряду с объективным темпоральным признаком «ежедневная повторяемость» отдельным элементам макроконцепта «повседневность» в большей или
меньшей степени присущи некоторые ассоциативно связанные психологические характеристики. Наибольшей устойчивостью обладает метонимическая производная
временного признака – качественный классификатор «привычный». В речи он актуализируется темпоральными лексемами everyday, daily, workaday в окружении прилагательных common / commonest («обыкновенный»), commonplace («заурядный»), ordinary («обычный»), normal («нормальный, обыкновенный»), average («средний,
обычный»), usual («обычный»), typical («типичный»), familiar («привычный»), predictable («предсказуемый»). Ср.:
(10) In the best of her work the predictable everyday world offers at most a kind of surface
tension that will bear up only those who are extraordinarily light and sure of foot (Pickrel
P.M. Heading toward postcivilization, 1964);
(11) This task mirrored common everyday situations in which parents want the child to do
one thing and the child wants to do another (Gottman J. Meta-Emotion How Families
Communicate Emotionally, 1997).

Другой устойчивой характеристикой анализируемого макроконцепта является
положительно интерпретируемая идея «простоты», которая эксплицируется прилагательными everyday, daily в контексте слов plain («простой; незамысловатый, обыкновенный»), simple / simplest («простой / простейший»), basic («основной»), homely
(«простой, обыденный»). Ср.:
(12) She had a habit of saying little silent prayers about the simplest everyday things, and
now she whispered: “Please, God, make him think I am still pretty” (O. Henry, The Gift
of the Magi // Short Stories of Various Types, 1920).

Кажущаяся понятность, самоочевидность ежедневного бытия лежит в основе
наделения макроконцепта «повседневность» субъективной оценочной характеристикой «незначительный». В речи данное качество ословливается посредством лексем
семантики «малости», напр., существительных trifles («пустяки»), trivialities («обСУЖДЕНИЕ О ТУСКЛОМ ЦВЕТЕ. Дальнейшим обобщением этой метонимической схемы
является метафора DULL IS DARK / ОТРИЦАТЕЛЬНОЕ ЭТО ТУСКЛЫЙ ЦВЕТ (о процессе
метафтонимии см.: Goosens, 2003; Рунова, 2007; Милявская, 2008; Кимов, 2012).

256

щие места; незначительные предметы»), прилагательных little («малый, незначительный»), small / smallest («малый, мелкий, незначительный»), modest («скромный,
умеренный»), humble («скромный; простой»). Ср.:
(13) Already the smallest revelations of science in our humble daily life teach it that, even
in that modest environment, it can not cope with reality, that it is constantly being overwhelmed, disconcerted, dazzled by all the unexpected that lies hidden in a stone, a salt, a
glass of water, a plant, an insect (Maeterlinck M. Of immortality, 1905).

Антитеза,

структурно

оформляющая

приведенный

пример,

усиливает

контраст между мнимой простотой окружающего мира и его подлинной природой.
Стереотипные представления о сфере повседневного как малозначимой, ословливаемые синонимичными бытийными конструкциями “humble daily life” («простая повседневная жизнь»), “modest environment” («скромное окружение»), противопоставляются тайнам мироздания, неожиданно открывающимся в самых обыденных предметах.
Рассмотренные корпусные данные свидетельствуют о наличии у макроконцепта «повседневность» темпорально-бытийного признака «происходящий [бывающий] каждый день», субъективно интерпретируемого в положительном («упорядоченный»), нейтральном («постоянный») или отрицательном («однообразный») ключе, и метонимически сопряженных психологических характеристик «привычный»,
«простой», «незначительный».
Ментальный образ повседневной жизни человека отличается широтой концептуального охвата и содержательной неоднородностью. В качестве конститутивных
элементов он включает пять основных концептов:
1). Онтологический концепт «повседневная реальность» включает мыслительные репрезентации самых разнообразных явлений, соотносящихся с образом жизненного мира человека; его собирательным именем выступают синонимичные сочетания everyday world («повседневный мир»), workaday world («будничный мир»),
указывающие на всю совокупность реалий, окружающих человека в его обычном,
ежедневном существовании. Ср.:
(1) The workaday world where we live our daily lives, earning a living, reading newspapers, exchanging money, …chattering and eating... (Saturday Evening Post, 1979).

В речи данный концепт эксплицируется сочетаниями прилагательного everyday с существительными reality («реальность»), situations («ситуации»), facts («факты»), matters («вопросы»), scenes («сцены»), environment («окружение»). Ср.:
(2) This benighted person was not aware that by so doing she secured quiet chats with “C”,
257

uninterrupted, and without being told in the middle of some pretty speech to “Shut up!” or
to “Keep out!” by some soured and inelegant operator on the line, to whom the romance of
telegraphy had long ago given place to the monotonous, poorly-paid, everyday reality
(Thayer E.Ch. Wired Love A Romance of Dots and Dashes, 1879).

В приведенном примере гиперболизируется качественно-темпоральный признак «непраздничность». В атрибутивной конструкции monotonous, poorly-paid, everyday reality («монотонная, плохо оплачиваемая повседневная реальность») свойство «будничности» проецируются на всю совокупность человеческого бытия. Эмоциональное отношение, неразрывно связанное с оценкой действительности, оказывается основной составляющей частью выражаемой прилагательным everyday языковой модальности (ср. Шаховской, 1987, с. 7).
Концепт «повседневная реальность» включает также представления о повторяющихся событиях, ставших для говорящих частью привычной повседневной действительности. В Корпусе на явления подобного рода указывают сочетания прилагательного everyday с существительными events («события»), happenings («происшествия»), occurrences («случаи»). Ср.:
(3) These are things which have so often moved the heart in their reality, that it refuses to
be strongly affected by them in a fictitious narrative, unless they are bought home to it and
pressed upon it, with more than ordinary power. <...> The mere description of ordinary,
everyday scenes and events, is too plain a banquet to be relished without some condiment
to make it palatable (North American Review, 1825);
(4) The character of the Italians, naturally gay and lively, seems better to understand the
art of mixing amusements with the everyday occurrences of life than any other people
(Depping G.-B. Depping's Evening Entertainments, 1833).

В примере (3) темпоральный признак «повторения из дня в день» становится
основанием для логической инференции не-темпорального квалитативного смысла
«обычности», «привычности». Сочетание everyday scenes and events отсылает к тем
«сценам и событиям», регулярная повторяемость которых на временной оси приводит к ослаблению самого восприятия их существования. Прилагательное everyday
максимально сближается с нетемпоральным качественным прилагательным ordinary
(«обычный»), о чем свидетельствует их синонимическое употребление в ходе линейного развертывания текста (“ordinary, everyday scenes”). В примере (4) темпоральный признак «каждодневности» актуализируется в тесной связи с событийно-качественным смыслом «непраздничность». Сочетание everyday occurrences of life
(«обычные происшествия») указывает на всю совокупность ежедневно наблюдаемых и ставших привычными явлений.
2). Метонимическая сопряженность времени и наполняющей его активности
258

обуславливает когнитивную значимость концепта «повседневная деятельность». В
Корпусе этот концепт номинируют сочетания прилагательных everyday, daily с существительными деятельностной семантики, обобщенно указывающими на ежедневные занятия, дела и обязанности235, напр., business («дело»), activity («занятие»), affair («дело»), work / job («работа»), experience («опыт»), tasks («задания»), chores
(«дела»), duties («обязанности»), operation («действие»), employments («занятия»),
errands («поручения»), dealings («дела»), labour («труд»), toil («тяжелый труд»),
deeds («дела»), occupations («занятия»), responsibilities («обязанности»), procedures
(«мероприятия»), drudgery («однообразная работа»). Ср.:
(5) Hockey players in Sweden, even the best ones, are never “away from life” for long,
because they… hold jobs <...> Humdrum everyday jobs. Gradin is an administrator in the
Swedish Ice Hockey Federation, but most of the players work outside hockey. Gradin's
brother, Peter, an AIK teammate, is a policeman. Others have jobs in banking and retailing (Sports Illustrated, 1988).

Менее распространены сочетания прилагательного everyday с отглагольными
существительными конкретной семантики, указывающими на сферу быта, напр.
housekeeping («ведение домашнего хозяйства»), washing («стирка»), purchasing («покупки»), driving («вождение автомобиля»).
Аксиологическая отнесенность контекста, в котором происходит словесное
развертывание концепта «повседневная деятельность», варьируется от нейтрального
до сугубо отрицательного. Ср. особенности употребления конструкций everyday duties («повседневные обязанности»), daily toil («повседневный труд»):
(6) Remember, each of you younger men here, … that the chance for heroic endeavor of a
rather spectacular kind doesn't often count; that the man who really counts in life is not
the man who thinks how well he could do some it of heroism if the chance arose, but the
man who actually does the humdrum, workaday, everyday duties as those duties arise
(New York Times, 1906);
(7) The introduction of machinery, whilst it has destroyed many handicrafts and turned
many classes of skilled craftsmen into soulless machines, has done but little to remove the
drudgery of everyday life, so that <...> the housewife has derived little benefit in her daily
toil from all the inventions of the mechanical age (Marvin F.S. Science and Civilization,
1923).

В примере (6) значение обычных повседневных занятий (“humdrum, workaday,
everyday duties”) раскрывается через противопоставление их экстраординарности
единичного героического поступка (“heroic endeavor”). Двойной повтор слова
Сочетание everyday life актуализирует подобное концептуальное содержание в окружении
существительных actions («действия»), duties («обязанности»), occupations («занятия»), practice
(«дело; обычай»), service («служба; служение»), job («работа»), ministry («служение»), feats
(«подвиги»), transactions («дела»), toil («труд»), exercises («упражнения»), employments («занятия»).
235

259

chance – в рамках отрицательной конструкции (“the chance … doesn't often count”) и
сослагательного оборота (“if the chance arose”) – оттеняет недоверие говорящего к
необычайным подвигам (“some it of heroism”). В качестве антитезы последним предстает выполнение своего повседневного долга, необходимость которого подчеркивается эмфатической конструкцией тождества “the man who really counts in life is … the
man who actually does the humdrum, workaday, everyday duties” (букв. «только тот человек чего-то в жизни стоит, … кто выполняет свои однообразные, будничные, повседневные обязанности»).
В примере (7) внимание говорящего сосредоточено на отрицательных сторонах повседневной трудовой деятельности. Признаки «утомительный», «однообразный», присутствующие в смысловой структуре лексем drudgery («тяжелая, однообразная работа»), toil («тяжелый труд»), имплицируют мысль о постоянной усталости, к которому может привести утомительный труд, всецело заполняющий пространство повседневности.
3). Концепт «повседневные нужды» аккумулирует представления о потребностях, пронизывающих ткань ежедневного существования, и трудностях, препятствующих их удовлетворению. В Корпусе концепт ословливается сочетаниями daily life,
everyday life в двух типах микроконтекстов:
а). При описании внешней, бытовой реальности в окружении слов, раскрывающих понятие «насущные потребности», напр., necessity («нужда»), demands («потребности»), needs («нужды»), exigencies («предметы острой необходимости»). Ср.:
(8) A hundred petty cares fell on her girlish shoulders, and tried her patience greatly with
their weight, sometimes. And in the hard family struggle for everyday necessities there
was too much of commonplace reality to admit of much poetry. The wearisome battling
with life’s needs had left the mother, as it leaves thousands of women, haggard, careworn,
and not too smooth in disposition (Burnett F.H. Theo, A Sprightly Love Story, 1877).

В примере (8) прилагательное everyday имплицитно очерчивает темпоральное
пространство повседневного бытия. Контекст, насыщенный обобщенным перечислением материальных трудностей (hundred petty cares – «сотни мелких забот», hard
struggle – «тяжелая борьба», wearisome battling with life’s needs – «утомительная битва с жизненными трудностями»), актуализирует ассоциативно присущие концепту
«повседневные нужды» психологические характеристики «однообразия», «утомительности».
б). При описании сложностей повседневной жизни в окружении слов, указывающих на объективные и субъективные трудности и вызываемое ими негативное
260

психологическое состояние, напр., cares («заботы»), concerns («беспокойства»),
problems («проблемы»), troubles («затруднения»), difficulties («трудности»), vicissitudes («превратности»), stresses («напряжение»), struggles («усилия»), strain («напряжение»), hardships («тяготы»), ordeal («тяжелое испытание»), irritations («раздражение»), mishaps («неудачи»), pressures («давление»), turbulence («беспокойство»), disquietudes («тревоги»), burdens («тяготы»), hustle-bustle («суета»), push-and-pull
(«напряжение; беспокойство»).
Трудности осмысляются, с одной стороны, как естественная часть бытия, в котором происходит становление человека как личности. Ср.:
(9) The excitement of the wedding and the precarious decisions of the honeymoon are recently past, and the happy couple are back home, ready to begin the reality of homemaking. There is <...> need to meet the perplexities of everyday life as married couples everywhere must meet them if they are to accomplish the purposes of marriage (Fishbein M.,
Burgess E.W. Successful Marriage, 1947);
(10) Sustaining life also involves not so much eliminating doubt as learning to function in
the midst of doubt. We are not always sure what is the best way to sustain life, yet because
we need to act, we must make a choice in the here and now. <...> We need to act amid the
muck and messiness of everyday life (America, 1995).

С другой стороны, на совокупный образ повседневного бытия проецируются
отрицательные ассоциации, порождаемые неизбежными житейскими трудностями.
На словесном уровне негативная оценка макроконцепта «повседневность» находит
свое отражение в контекстуальной синонимизации лексем everyday, daily с прагматически маркированными прилагательными rough («грубый»), exhausting («изнуряющий»), nasty («неприятный»), harsh («суровый»), disrupting («разрушительный»),
shabby («запущенный»), sloppy («неряшливый»), squalid («грязный»).
4). Концепт «повседневный быт» сосредотачивает представления об отдельных элементах внешнего уклада, в котором протекает обычное ежедневное существование. На словесном уровне концепт репрезентируют три типа номинативных
сочетаний с прилагательными everyday, workaday:
а). Конструкции с именами предметной семантики – широкозначными, напр.,
things («вещи»), objects («предметы»), stuff («предметы»), items («предметы»), goods
(«товары»), consumables («товары»), и конкретными, напр., tableware («столовые
приборы»), kitchenware («кухонные принадлежности»), utensils («посуда»), tools
(«инструменты»), furniture («мебель»), pitcher («кувшин»), trowel («шпатель»), wrappers («халаты»), shampoo («шампунь»);
б). Сочетания с существительными ЛСГ «Одежда», напр., clothes («повседнев-

261

ная одежда»), clothing («одежда»), dress («платье»), wear («одежда»), shoes («обувь»),
attire («наряд»), trousers («брюки»), costume («костюм»), suits («костюмы»), pants
(«штаны»), wardrobes («одежда»), footwear («обувь»), bonnets («шляпки»), pantaloons («брюки»), sneakers («кроссовки»), tunic («китель»), garment («предмет одежды»), coats («пальто»), outfit («наряд»), tie («галстук»), khakis («одежда защитного
цвета»), cap («шапка; фуражка»);
в). Конструкции со словами ЛСГ «Пища», напр., dish («блюдо»), meals («обеды»), cooking («кухня»), edibles («съестное»), lemons («лимоны»), teas («сорта чая»),
roast («жаркое»), sauce («соус»), fruits («сорта фруктов»).
В сочетаниях, репрезентирующих концепт «повседневный быт», прилагательное everyday реализует одновременно оба своих значения – временное («повседневный») и квалитативное («обычный»). Актуальное значение определяется семантикой
характеризуемого субстантива и конситуацией речи. Ср.:
(11) As the rich light of two splendid astral lamps mingled with the dying beams of the departing day, they produced that mellow radiance which... steeps the everyday objects of
common life in all the witcheries of poetry and romance (Fay Th. S. Sydney Clifton, 1839).

В примере (11) актуализируемое прилагательным everyday темпоральное значение «происходящий [бывающий] каждый день» обобщается до уровня абстрактного смысла «встречаемый каждый день» и переходит в квалитативное значение
«обычный», «обыкновенный». Качественный смысл оттеняется сопровождающим
сочетание everyday objects определением of common life (the everyday objects of common life – «обыкновенные предметы простой жизни»).
5). Концепт «простой человек» аккумулирует представления об окружающих
людях. Темпоральный признак «происходящий [бывающий] каждый день» метонимически интерпретируется в качественном плане как «один из многих», «обычный».
В речи концепт вербализируется сочетаниями прилагательных everyday, workaday,
quotidian с личными именами. Ср.:
(12) The little grey church that still so often makes the commonplace English landscape
beautiful, and the little grey house that still ... makes an English village a thing apart, to be
seen and pondered on by all who love romance and beauty. These form the mass of our architectural treasures, the houses that everyday people lived in, the unregarded churches in
which they worshipped. And, once more, who was it that designed and ornamented them?
The great architect, <...> guarded from the common troubles of common men? By no
means. Sometimes, perhaps, it was the monk, the ploughman's brother; oftenest his other
brother, the village carpenter, smith, mason, what not – “a common fellow”, whose common everyday labour fashioned works that are today the wonder and despair of many a
hard-working “cultivated” architect (Morris W. Hopes and Fears for Art, 1882).

262

Смысловая ткань примера (12) построена на антитезе: высокое архитектурное
искусство прошлого (architectural treasures) является творением не «аристократического» гения (the great architect), но простых людей (“a common fellow”). Многократное использование близкозначных прилагательных commonplace («привычный; банальный»), unregarded («незаметный»), common («простой, обыкновенный») и синонимичного им слова everyday передает состояние удивленного восхищения, вызванного созерцанием шедевров, созданных незаметным трудом простых (букв. «повседневных») людей. Прилагательное everyday несет в себе скрытую амбивалентность,
совмещая мысль о «простоте», «заурядности» с идеей «красоты», «благородства». В
этой смысловой неоднородности проявляется асимметричность, присущая качественным прилагательным. Являющие собой характеризующие слова, качественные
прилагательные «элементарны, первообразны по форме выражения и чрезвычайно
сложны, причудливо членимы по своему содержанию» (Виноградова, 2012, с. 12).
В ряде случаев темпоральный признак «[встречаемый] каждый день» становится исходной точкой для развития отрицательных инференций: «[встречаемый]
каждый день» → «обычный», «обычный» → «один из многих», «один из многих» →
«заурядный; посредственный». Так, в конструкциях со словами, характеризующих
внутренний мир человека или манеру его поведения, в значении слова everyday
происходит фокализация отрицательных оценочных компонентов «посредственный», «ограниченный», «заурядный». Ср.:
(13) Millais was... a favourite of the British Philistine, because he saw with the eyes,
thought with the brain, and felt with the soul of the average Briton. <...> The unquestionable popularity that Millais gained by his excursions into landscape was certainly due to
the fact that his observation was of the ordinary and everyday kind (Cox K. Old Masters
and New, 1905).

Начало устойчивого роста репрезентаций концепта «простой человек» приходится на конец 80-х гг. XIX в. – первую четверть ХХ в. Среди примеров Корпуса этого периода встречаются сочетания прилагательного everyday c именами лиц: fellows
(«простые [букв. повседневные] парни», 1888), associates («знакомые», 1889), humanity («люди», 1896), fool («дурак», 1900), members («участники», 1907), purchaser
(«покупатель», 1907), child («ребенок», 1908), girl («девушка», 1911), citizen («гражданин», 1911), Baby Doll («кукла», 1914), colleague («коллега», 1917), American
(«американец», 1918), man (« человек», 1918).
В своем качественном значении прилагательное everyday становится звеном
синонимического ряда, в котором положительно маркированный полюс представлен
263

прилагательным humble («смиренный»), центральное, нейтральное пространство занимают слова ordinary («обыкновенный»), plain («простой»), а отрицательную оценку передают слова commonplace («простой»), vulgar («грубый»), plebeian («плебейский»). Ср.:
(14) For the average reader, be it said, there is nothing better in Thoreau than his thumbnail sketches of humble, everyday humanity; as there is no part of his work, <...> which is
done more truly con amore (Bradford, T. Thoreau, 1896);
(15) “Amiable – who said she was amiable? Leave that to commonplace women and
plain everyday fellows like me. You can't expect that of her sort, Jim. She can be very
nice when she pleases <...> We don't expect the plebeian virtues of her” (Bird, F.M. A
pessimist in Theory and Practice, 1888).

Значение «обыкновенный» регулярно сопровождается имплицитными положительными смыслами – «один из многих», «один из народа»236. Ср.:
(16) There are a few soldiers of fortune, but most of them are sober, hard-working, everyday citizens who have left their families and livelihoods for deeper reasons than the mere
fun of soldiering (Mason G. Outlook, 1916);
(17) City government... exists not only to safeguard life and property, but to promote social betterment, and to make existence more comfortable, enjoyable, and edifying for the
everyday man, woman, and child (Burton J. H. Taking the American city out of politics,
1918);
(18) Scott Ferris of Oklahoma asserted that Roosevelt had done more for the farmer and
the everyday man than any other President (New York Times, 1936).

Концептуальная характеристика «обыкновенный», «один из многих» может
актуализироваться атрибутивными сочетаниями с именами собственными. Ср.:
(19) The watching surgeons unconsciously held their breath as the operation began. For the
patient on the table was James Van Horn, and the man who had taken Van Horn's life into
his hands was not a great surgeon from New York or Boston, as was to have been anticipated, but their everyday colleague Burns (Richmond G.S. Red pepper's Patients With Account of Anne Linton's Case in Particular, 1917).

В ХХ в. число словесных реализаций концепта «простой человек» продолжает
увеличиваться. Корпус фиксирует сочетания прилагательного everyday с личными
именами, указывающими на:
– индивидуума и человеческую общность: folk («люди», 1916), personality
(«личность», 1922), human («человек», 1923), acquaintances («знакомые», 1940);
– участников деятельности в профессиональной и бытовой сферах, напр.
merchant («торговец», 1923), passenger («пассажир», 1962), housewife («домохозяйка», 1970), user («пользователь», 1974), nine-to fiver («человек, работающий с девяти
Аналогичное значение реализуют конструкции с лексемой workaday. Ср.: Although juries are
supposed to be a cross section of the population, they tend to be dominated by ordinary workaday people
simply because there are so many of them (Wall Street Journal, 1988).
236

264

до пяти», 1984), servant («слуга», 1989), pedestrians («пешеходы», 1989), end-users
(«целевые пользователи», 1999), entrepreneur («предприниматель», 2003), consumers
(«потребители», 2004);
– субъектов, вовлеченных в определенный вид спорта или досуга, напр.:
player («игрок», 1978), cyclists («велосипедисты», 2001), outfielder («игрок», 2007),
runner («бегун», 2008), anglers («рыболовы», 2007);
– людей по определенному качеству характера или поведения, напр.: bore («зануда», 1952), liars («лгуны», 1985), gourmet («гурман», 1988);
– участников политического движения, напр.: pacifist («пацифист», 1987);
– национальности, напр.: everyday Russians («русские», 1978).
Рассмотренные в настоящем параграфе корпусные данные свидетельствуют о
многообразии темпорального опыта, приобретаемого в повседневной жизни. В качестве основных элементов в состав макроконцепта «повседневность» входят концепты «повседневная реальность», «повседневная деятельность», «повседневные нужды», «повседневный быт», «простой человек». На словесном уровне отдельные
грани указанных мыслительных образований актуализируются посредством субстантивных конструкций с прилагательными daily, everyday, workaday, quotidian,
функционирующих в темпоральном («повседневный, ежедневный») и метонимически переосмысленном («простой, обычный») значениях. Аксиологическая отнесенность макроконцепта «повседневность» тяготеет к нейтральной, смещаясь в ряде
случаев в сторону отрицательного или положительного полюсов ценностной шкалы.
1.2. Макроконцепт «повседневность» в русском языке:
когнитивные трансформации
Цель настоящего параграфа – исследование процесса формирования в русской
картине мира структуры макроконцепта «повседневность», выявление происходящих в ней когнитивных сдвигов в исторической динамике, а также анализ особенно стей актуализации ценностных трансформаций в лексической системе русского языка. Основным источником языковых данных служат, наряду с лексикографическими
данными, материалы Национального корпуса русского языка.
1.2.1. Категоризация повседневного бытия
в русском языке XIV-XVII вв.

265

В данном параграфе ставится цель рассмотреть структурно-содержательные
особенности макроконцепта «повседневность» в традиционной русской языковой
картине мира XIV-XVII вв.
Как и в англоязычной картине мира, в число концептов, сопряженных с областью «повседневного» в русской языковой картине мира XIV-XVII вв., входит концепт «ежедневная повторяемость». В рамках «акциональной» модели повседневности его ведущим когнитивным признаком выступает темпоральный классификатор
«[бывающий], происходящий в течение всех дней», отражающий обобщенное восприятие времени человеческого бытия. Этот тип восприятия совмещает в себе
мысль о конкретном – дне как основной перцептивно выделяемой единице времени,
и об абстрактном – собирательном образе всех подобных единиц. В сознании человека содержание концепта «ежедневная повторяемость» метонимически определяется
событиями, действиями и чувствами, заполняющими время.
На языковом уровне когнитивный признак «[бывающий], происходящий в
течение всех дней» ословливается темпоральным прилагательным повседневный
(повсядневный)237. Впервые зафиксированное в текстах XIV в., оно является элементом разветвленной корневой группы, включавшей в древнерусский период также
прилагательные повседенный, повсякоденный, наречия повседенно (повсяденно), повседневно (повсядневно), повсякоденно, существительное повседневие (СлРЯ, 1989, с.
175-176). Указанные лексемы представляют собой результат словосложения компонентов адвербиального сочетания по вся дни, регулярно употреблявшегося в текстах
XIV-XVII вв238.
В своем ведущем темпоральном значении – «ежедневный» – прилагательное
повседневный (ср. также наречие повседневно) актуализирует признак «[бывающий],
происходящий в течение всех дней», характерный для множества разнообразных явлений, событий и действий, совершающихся изо дня в день. Ср.:
(1) Аще кто мнится веру имыи, а братия и сестры нага будут и скудна, повсядневныя
пища не дастъ има, иже требе, и кыи успех веры тоя (Изм., 230 об. XVI в. ~ XIV в.);
(2) Сън [сон] бо ничтоже ино есть, разве смерть временьна и повседенная кончина
(Маргарит, ВМЧ, Сент. 14-24, 1126. XVI в.~XV в.) (СлРЯ, 1989, с. 175);
(3) Ныне оная новопостроенная во Имя Рожества, именуется народно Казанская; и
В древнерусский период слова группы повседнев- входят в микросистему единиц семантики
итеративности, образованных по модели по + все + хрононим, напр. повсегодный / повселетный
(«ежегодный»), повсенощный («повторяющийся каждую ночь»), повсе(-я-)часно («ежечасно»),
повсяконедельный («еженедельный»), повсямесячно («ежемесячно») (СлРЯ, 1989, с. 175-176).
238
В «Домострое» (XVI в.) конструкция по вся дни встречается в рекомендациях, относящихся к
суточному циклу времени, напр.: «Заутрени не просыпай, обедни не прогуливай, вечерни не
погреши. Полунощница и часы в дому своем всегды по вся дни пети то всякому христианину Божий
долг».
237

266

по всему видно, что сие произошло за почтение Образа того, к которому повседневно
множество народу приходит (Богданов А. И. Описание Санктпетербурга, 1751).

В значении «ежедневный» прилагательное повседневный может быть обобщенно интерпретировано как «постоянный». Ср.:
(4) Исца и ответчика велеи дати на повсякоденную поруку недельщику (А. Юш., 208.
1584 г.) (СлРЯ, 1989, с. 176).

Регулярно, изо дня в день совершаемая деятельность разнообразна, о чем свидетельствует семантическая неоднородность существительных, в сочетании с которыми прилагательное повседневный реализует значение повторяемости239. Среди
примеров Корпуса встречаются конструкции с абстрактными именами напр., повседневное искусство («навык») (1721), искус (1758), опыт (1765); обобщающие сочетания деятельностной семантики, напр., повседневная прибыль («успехи») (1721), употребление (1755), недосуги («занятия, занятость») (1758), упражнения (1789); сочетания с конкретными именами событийной или предметной семантики – повседневные пирования (1758), пиршества (1786), резолюции (1768). Ср.:
(5) Итак, когда у прочих правил грамматических, до российских речений токмо касающихся, нельзя требовать точных изъятий без остатку, то для отечественных невозможно собрать имен всех мест и привести подправила; того ради надлежит оставить
общему всех учителю – повседневному употреблению (Ломоносов М. В. Российская
грамматика, 1755);
(6) Сие явно на себе доказал Евангельской пиролюбец и нашего века люди, которые
за повседневными пированиями не имеют времени воспомянуть о Боге (архиепископ
Платон (Левшин). Катихизис седьмой надесять, 1758).

Концепт «ежедневная повторяемость» выходит за рамки чистой темпоральности и смыкается с бытийно-деятельностной сферой. Наряду с основным темпоральным смыслом («ежедневный») лексемы основы повседнев- способны актуализировать когнитивный признак «непраздничный», возникший в результате причинноследственного метонимического переноса: «повторяющийся каждый день» → «свойственный будничным дням» → «непраздничный». Указанный признак находит отражение в значении прилагательного повседневный («будничный, непраздничный») и
существительного повседневие («один из видов богослужения – вечерни, который
служится в будничные, непраздничные дни»). Ср.:
Наряду с прилагательным повседневный, темпоральный признак «регулярная повторяемость»
ословливается в текстах XVIII в. лексемами повсевременный («происходящий всегда, постоянно»),
повсегодный («ежегодный»), повсеминутный («постоянный»), напр.: Мы, не в состоянии будучи
знать сущность находящихся вне нас вещей, повсеминутно добро принимаем за зло (Муза III 97)
(СлРЯ XVIII, с. 126).
239

267

(7) По семъ начинаютъ петь по стихамъ, якоже въ повседневии написано (Арс. Сух.
Проскинитарий, 213. 1653 г.) (СлРЯ, 1979, с. 175).

В значении «непраздничный» сочетаемость прилагательного повседневный
вплоть до начала XIX в. ограничена только обозначениями предметов одежды. Ср.:
(8) И оболочися в платье повседневное (Дм., 104. XVI в.);
(9) А на государе было плятья… зипунъ, тафта бела, с повсядневною обнизью съ каменьи (Выходы цар., 316. 1659 г.) (СлРЯ, 1989, с. 175);
(10) Оба пола различают повседневную и праздничную одежду (РМ I 78) (СлРЯ
XVIII, с. 125)240.

Наличие у лексем группы повседнев- значения «непраздничный» является
языковой экспликацией когнитивной сопряженности концепта «ежедневная повторяемость» с другим элементом мыслительной области «повседневного» – концептом
«будни». В лексической системе русского языка репрезентантом последнего выступает одноименное существительное будни241 – собирательное имя непраздничных
дней (ср.: будень – «рабочий, непраздничный день» [СлРЯ, 1975а, с. 345]). Значение
данного субстантива, основанное на метонимическом переносе «деятельность →
время деятельности» (будень от *будьнъ дьнь – «день бдения»242 [Фасмер, 1986, т. 1,
с. 229]), актуализирует ключевой когнитивный признак концепта «будни» – «наполненность трудовой деятельностью». Наличие или отсутствие трудовой активности
является основанием дифференцированного именования будних и праздничных
дней (праздник от праздный – «порожний, пустой, незаполненный [работой]» [ср.
Фасмер, 1987, т. 3, с. 353]).
Как и в английском языке, концепт «будни» в русскоязычных текстах актуализируется всегда в широком мыслительном контексте, в рамках дихотомии «будни» –
«праздники», о чем на языковом уровне свидетельствует устойчивое контекстуальное окружение слова будни. Ср.:
240

Синонимом слова повседневный в этом случае выступает в текстах XVIII века прилагательное
повсегдашний («будничный»). Ср.: Два антиминса, один праздничнои, другои повсегдашнеи (Опис.
Холмог. ц. 18) (СлРЯ XVIII, с. 125).
241
В речи данный концепт вербализируют также развернутые субстантивные конструкции –
синонимические выражения будний день (дни), будничный день (дни). Ср.: (а) Город в будние дни
намеривал пешком по вечерам, а в праздники езжал за заставу (Долгоруков И. М. Повесть о
рождении моем, происхождении и всей моей жизни…, 1788-1822); (б) В день бракосочетания, хотя
и будничный, все военно-учебные заведения... были распущены (Корф М. А. Записки, 1838-1852).
242
Первоначальная коннотация прилагательного будний была положительной. Ср. болг. буден
«бодрый», словен. budn «бодрый, веселый» (Фасмер, 1986, т. 1, c. 229). В русском языке глагол
бдеть и его производные имели два взаимодополняющих значения: 1) бдение – бодрствование,
провождение времени без сна и производное от него (всенощное) бдение – церковная служба, в
которой вечерня соединяется с утреней; 2) бдение – попечение, рачение, заботливость, ср.
бдеющий / бдящий – пск. старательный, усердный к работе (Даль, 1956, т.1, с. 57).

268

(11) Он верил Богу, христианству, бессмертию, добродетели; не верил лицемерам
суеверия и счастию порока; жил 50 лет с женою своею и всякий наступающий год
желал провести с нею, как минувший; любил в будни работу, а в праздник гостей;
учил добру детей своих, иногда умными словами, а чаще примером (Карамзин Н. М.
Письма русского путешественника, 1793).
(12) Сии бедные люди, работающие Господеви со страхом и трепетом во все будничные дни, зато уже без памяти веселятся в праздники (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника, 1793).

В примере (11) начальное утверждение – «Он верил Богу, христианству,
бессмертию, добродетели» – указывает на аксиологические координаты, в рамках
которых оформляется непротиворечивая картина мира, характеризующаяся положительным отношением к содержательно противоположным сторонам человеческого
существования243. Антитеза «в будни» – «в праздник» именует две части темпорального континуума человеческой жизни, взаимно предполагающие и дополняющие
друг друга. Отношение субъекта к событийному наполнению временных модусов
бытия передает модально-оценочный предикат любить: «любил в будни работу, а в
праздник гостей». В примере (12) введение в текст, в форме непрямой цитаты, библейского изречения – «Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом» (Пс. 2: 11) – высвечивает онтологическое основание концептуализации повседневного труда.
В рамках дихотомии «будни» – «праздники» происходит упорядочивание не
только трудовой деятельности, но и внешних сторон общественного и индивидуального бытия, напр., характер домашнего убранства или одежды. Ср.:
(13) Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается (Фонвизин Д. И. К
родным, 1777-1778);
(14) В будни ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сюртук из сукна домашней работы (Пушкин А. С. Барышня-крестьянка, 1830);
(15) Кормилица обыкновенно по будням носит толстую рубашку, ситцевый сарафан
и ситцевую шапочку на голове, а по воскресеньям и по праздникам – ... камлотовый
сарафан, обшитый галуном, кисейную рубашку и бархатный кокошник… (Панаев И.
И. Барышня, 1844).

Регулярная совместная встречаемость слов будни и праздники свидетельствует
о восприятии носителями языка всего континуума человеческой жизни в его целостности. Синтаксическое оформление приведенных примеров (противительные
конструкции с предлогом а в [11, 15], компаративный оборот в примере [13], переБудни и праздники представляют собой два взаимодополняющих модуса человеческого бытия, в
котором «линейная» череда рабочих, трудовых дней (будней) земной жизни человека
структурируется праздниками – «сияющими точками вечности» (Мечев, 2001, с. 170). В этом
противопоставлении-единстве будней и праздников раскрывается ключевое свойство
повседневности как не обладающей характером особой автономной структуры (Кром, 2003, с. 10).
243

269

числение в [14]) дает основание полагать, что будни и праздники воспринимаются не
изолированно, но существуют в сознании говорящего в неразрывном единстве.
Когнитивные признаки, присущие сфере «повседневного», в древнерусский
период могут актуализироваться имплицитно, входя в качестве

факультативных

смыслов в содержательную структуру темпоральных лексем. В адъективном сегменте русской языковой картины мира к числу подобного рода имплицитных актуализаторов относится прилагательное обыденный244. Возникшее в результате диссимиляции из предложной конструкции *объ инъ (=один) день, слово обыденный обладает
значением «сделанный в течение одного дня 245; однодневный, суточный» (Фасмер,
1987, т. 3, с. 111), служа средством вербализации когнитивного признака «происходящий в период одного [буднего] дня». Ср.:
(16) За лучшее нахожу косить с вечера, и ежели ночь светла, то и всю ночь и утро,
пока роса есть, для того что сено будет обыденное (Татищев В. Н. Краткие экономические до деревни следующие записки, 1742).

Характеризуя действия, совершаемые в пределах одного дня, прилагательное
обыденный в ряде контекстов эксплицирует ассоциативно связанные признаки «поспешный», «посредственный». Ср.:
(17) Обыденком делать, обыденно и простоит («плохо будет»);
(18) Обыденна честь («всего-то на один день»), да и ту не умел снесть! (Даль,
1956, т. 2, с. 637; прим. В. Даля).

Рассмотренные в настоящем параграфе языковые данные позволяют сделать
вывод о том, что до начала XIX в. макроконцепт «повседневность» представлен в
картине мира носителей русского языка двумя сопряженными мыслительными образованиями – концептами «ежедневная повторяемость» и «будни». Первый из них
находит свое отражение в значении лексемы повседневный («ежедневный», «не
праздничный») и её производных. Второй представлен в лексической системе собирательным существительным будни и прилагательными будний246, будничный, обыСр. однокоренные слова обыденки («сутки, день и ночь»), обыденье («целый, весь день»),
обыденно, обыденкой («в один день») (Даль, 1956, т. 2, с. 637).
245
В названиях храмов прилагательное обыденный реализует гипонимическое значение
«построенный в один день», напр.: В 1733 году бабушка купила в семнадцати верстах от Калуги
село Боброво и там постоянно живала большую часть года, а в Москве имела свой дом близ
Остоженки, в приходе Илии Обыденного (Благово Д. Д. Рассказы бабушки из воспоминаний пяти
поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово, 1877-1880).
246
Значения прилагательных будний и будничный в XIX в. дифференцируются. За прилагательным
будний закрепляется функция описания не праздничного, рабочего времени. Его сочетаемость
ограничивается хрононимами день, время, вечер. Ср.: В буднее время, осенью и зимой, гимназисты
носили черные суконные курточки (Куприн А.И. На переломе (Кадеты), 1900). Прилагательное
будний не выражает оценочных смыслов, ограничивая свое значение сферой времени.
244

270

денный. Как и в анлглоязычной картине мира, названные концепты аккумулируют
представления о естественной последовательности человеческого бытия и актуализируются в рамках темпоральной дихотомии с макроконцептом «праздник». В рамках акциональной модели повседневности прототический концепт «будни» обладает
высоким аксиологическим потенциалом в том случае, если в картине мира говорящего он соотносится с положительными ценностями – идеалами служения, труда.
Концепт приобретает нейтральный аксиологический статус, если в фокусе внимания
говорящего находятся бытовые аспекты повседневной действительности (одежда,
пища, регулярная повседневная деятельность).
1.2.2. Категоризация повседневного бытия в XIX в.:
когнитивные сдвиги и их языковое преломление
Цель настоящего параграфа – выявление трансформаций, происходящих в
ментальном пространстве, соотносимом с макроконцептом «повседневность», в русской картине мира XIX в., а также рассмотрение на основе корпусных данных особенностей их языковой экспликации.
1.2.2.1. Трансформации в восприятии повседневной действительности:
процесс деаксиологизации
Цель настоящего параграфа – выявление особенностей процесса деаксиологизации макроконцепта «повседневность» в русской языковой картине мира XIX в.,
рассмотрение когнитивных механизмов, сопутствующих данному процессу, и описание языковых средств их экспликации.
В первой трети XIX в. в сознании представителей образованного русского общества намечаются глубинные изменения, оказавшие влияние на категоризацию
темпорального опыта247. Причины происходящей перестройки не исчерпываются одними только социально-политическими обстоятельствами эпохи. По точному замечанию Ф.М. Достоевского, это была эпоха, «“впервые сознательно на себя взглянувшая”... Повседневные загадки и вопросы сгущаются в философские вопросы» (Флоровский, 1991, с. 234-235).
Перелом в мировоззрении, породивший критические настроения в среде русского образованного общества, приводит к ценностным трансформациям в осмысле247

«Это был душевный сдвиг, прежде всего… Приходит новое поколение, “люди тридцатых годов”
<...> Это новое поколение чувствует себя в жизни как-то неуютно, точно не на месте. <...> И отсюда
жадное стремление выйти из настоящего. ...“критический” мотив приходит в философское
самоопределение» (Флоровский, 1991, с. 234).

271

нии всего того, что может быть отнесено к макроконцепту «повседневность». Возникает концепт «обыденная действительность», аккумулирующий представления о явлениях, наполняющих собой темпоральное пространство будних, рабочих дней.
Концепт «обыденная действительность» не является по природе своей темпоральным. Его конститутивные признаки являются психологическими инференциями из
темпоральных классификаторов концептов «будни» и «ежедневная повторяемость».
Интерпретируемые в метонимическом плане на основе причинно-следственной связи категорий «время», «событие», «деятельность», «эмоция», временные характеристики «[день] наполненный трудовой деятельностью», «происходящий [бывающий]
каждый день», «происходящий в период одного [буднего] дня» порождают кластер
взаимосвязанных ассоциативных признаков «повторяющийся» → «однообразный»
→ «обычный»248 → «посредственный» → «неинтересный» → «банальный».
В результате метонимического проецирования внутри концептов (фреймов)
«будни» и «ежедневная повторяемость» выделяется слот «отрицательное психологическое состояние [скуки, усталости]», проецируемый затем на концепт (фрейм)
«окружающая действительность» в результате метафорического переноса ОКРУЖАЮЩАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ – ЭТО ПОВСЕДНЕВНОСТЬ (рис. 10):
слот
«отрицательное
психологическое
состояние»

метафтонимическое
проецирование

Концепт
«ежедневная
повторяемость»

метафорическое проецирование

Концепт
«обыденная
действительность»

Концепт
«будни»
метафорическое проецирование

метафтонимическое
проецирование

Фрейм
«Окружающая действительность»

Концепт
«будни»

Макроконцепт «повседневность»

Рис. 10. Направление процесса деаксиологизации макроконцепта «повседневность»

Для словесной экспликации концепта «обыденная действительность» начинают использоваться субстантивные сочетания с прилагательными обыденный, будничный, повседневный, у которых в конце 1830 – начале 1840-х гг. возникают новые,
нетемпоральные значения «обычный», «заурядный». Ср.:
Отметим, что в окружении оценочно-нейтральных прилагательных (напр., простой, реальный,
привычный, знакомый, понятный, общеизвестный, обыкновенный, обиходный, всегдашний,
неизменный) слова обыденный, будничный, повседневный эксплицируют признак «привычный» без
отчетливых негативной коннотации. Ср.: (а) Вероятно, другое поколение наших художников, не
упуская из виду этих великих событий, обратит внимание и на вседневную, будничную жизнь, нас
окружающую (Анненков П. В. Парижские письма, 1846-1847); (б) Его труды ... должны вести к ...
разъяснению поэзии в нашей обыденной, настоящей, простой русской жизни (Дружинин А. В.
Русские в Японии в конце 1853 и в начале 1854 годов, 1855).
248

272

(1) Я пришел к тебе сватом, государь Василий Федорович, да не простым, обыденным; хочу, да и в день великой душа бы твоя явилась ко Христу, аки невеста чистая,
непорочная (Лажечников И. И. Басурман, 1838);
(2) Особливо чуждо и как-то странно мне <...> встретиться здесь с <...> возведением
самых будничных, вседневных вопросов до ученой исторической, философской темы
(Анненков П. В. Письма из-за границы, 1841-1843);
(3) Не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что
ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и
скучная дорога (Гоголь Н. В. Мертвые души, 1842).

В примерах (1-3) прилагательные обыденный, будничный, повседневный эксплицируют уже не исходные темпоральные смыслы. Причинно-следственная метонимия «будничный, непраздничный» → «неинтересный, заурядный» приводит к частичной нивелировке временного содержания прилагательных и актуализации прагматического коррелята погашаемого когнитивного содержания – устойчивой сниженной оценки. Семантический сдвиг затрагивает интенсиональную часть значения
слов: из неё вытесняются временные компоненты, место которых занимают импликациональные компоненты «незначительный», «неинтересный». Характеризуя то,
что стало «привычным», «постоянным», лексемы обыденный, будничный, повседневный присоединяются к классу качественных оценочных прилагательных, вводя
«в высказывание прагматический аспект, включая в него оценки, исходящие от говорящего» (Виноградова, 2012, с. 12). На наличие оценочной семантики указывает
расширенная, относительно исходной, морфологическая парадигма прилагательных
– наличие форм сравнительной и превосходной степени (обыденнее / более обыденный, самый обыденный; самый будничный), способность сочетаться с количественными наречиями (напр., весьма, слишком, совершенно, довольно, вполне, столь же) и
союзно-наречными сочетаниями (напр., до того …, что…). Ср.:
(4) Что может быть проще, обыденнее этого известия? (Салтыков-Щедрин М.Е. Убежище Монрепо, 1878-1879).

В новом квалитативном значении «заурядный» прилагательные обыденный,
будничный, повседневный становятся основой для образования однокоренных существительных обыденность (1842), повседневность (1846), будничность (1869):
(5) Его ненавидели там <...> за самобытность и самостоятельность в суждении, за
возрастающую славу и репутацию таланта, выходившего из пределов обыденности
(Висковатый П. А. Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова, 1842);
(6) Мужчине было лет 28; его лицо, чрезвычайно свежее и нежное, было благородно
и открыто, в голубых глазах светилось много добродушия и ума; вообще он был бы
чудно хорош, если б был женщиной, ибо тогда не так ярко выступала бы дюжин273

ность, повседневность его природы (Григорьев А. А. Один из многих, 1846);
(7) Это был обыватель, какого лучше не надо. В наружности его тоже не замечалось
ничего ... блестящего; напротив, вся его фигура поражала несомненною будничностью и заурядностью (Салтыков-Щедрин М.Е. Сказки / Чижиково горе, 1869-1886).

Слова обыденность, повседневность, будничность актуализируют в примерах
(5-7) значение «заурядность»: в (5) субстантив обыденность – контекстуальный антоним словам самобытность, самостоятельность, талант; в (6) слово повседневность синонимизируется с существительным дюжинность (дюжинный – «обыкновенный, рядовой, без особых достоинств» [Даль, 1956, т. 1, с. 512]) и атрибутивным оборотом «Один из многих» в названии произведения; в (7) слово будничность
– синоним оценочному заурядность, оттеняя вместе с последним уничижительный
смысл слова «обыватель». Именуя качество того, что «встречается каждый день →
[является] обычным, непримечательным», они номинируют качество «посредственности», противопоставленное «исключительности».
Значение слов, репрезентирующих концепт «обыденная действительность»,
соотносится не столько с реальной действительностью, сколько с её психологическим «слепком» в сознании говорящих. На это указывает вариативность ментального содержания, выражаемого лексемами обыденность, повседневность, будничность в текстах XIX-XX вв.
Субстантив обыденность именует, с одной стороны, нейтральное качество
«привычность» (пример 8), с другой – отрицательное «ничтожность» (9). Ср.:
(8) В этом процессе ...выступает многое типичное из нашей действительности, а между тем
что всего более в нем поразительно – это чрезвычайная обыкновенность, обыденность его
(Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877);
(9) Главная заслуга Шиллера... в том, что он ... действовал … на мысль читателя..., хотел вос питывать и возвышать ее над уровнем низменной трезвости и обыденности (Ватсон М. В.
Фридрих Шиллер, 1892).

Слово будничность указывает как на «естественный ход вещей» (10), так и на
«однообразие» (11). Ср.:
(10) Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда, проснувшись,
чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, которая и есть здоровье (Бунин И. А. Жизнь Арсеньева. Юность, 1927-1933);
(11) Ослепительно желтый шпиль церкви, возвышаясь над домами Мустамяэ, подчеркивал их унылую сероватую будничность (Довлатов С. Компромисс, 1981-1984).

Отрицательное отношение к окружающей действительности, зародившееся в
среде «людей тридцатых годов», на протяжении последующих лет неуклонно возрастает. Внутреннее состояние субъекта когнитивной деятельности – недовольство,
переходящее в явную или скрытую антипатию проецируется на окружающее про274

странство повседневного бытия и входит в ассоциативную сферу концепта «обыденная действительность». В текстах нигилистически-ориентированной публицистики
и художественной прозы, нацеленных на создание отрицательного образа окружающей действительности, прилагательные обыденный, будничный, повседневный начинают регулярно употребляться в окружении негативно маркированных лексем пустой (пустейший), узкий (самый узенький), мелкий (самый мелкий), мизерный, мещанский, незамечательный, безвыразительный, тривиальнейший, подлый, серединный, вульгарный, пошлый, грубый, низменный, актуализируя признаки «ничтожный»,
«низкий»249. Ср.:
(12) Почти все характеры в пьесах Островского совершенно обыденны и не выдаются ничем особенным, не возвышаются над пошлой средою, в которой они поставлены (Добролюбов Н. А. Темное царство, 1859);
(13) Минуты одушевления возможны в жизни массы, обыкновенно занятой самыми
мелкими и пошлыми обыденными дрязгами (Чернышевский Н.Г. Не начало ли перемены? 1861);
(14) Груня не была приучена предыдущею жизнью к пошлой борьбе, состоящей из
мелких нападок, язвительных слов и будничных дрязг (Шеллер-Михайлов А.К.
Господа Обносковы, 1868).

Негативное отношение охватывает не только традиционно ассоциирующиеся
с макроконцептом «время» ментальные области, но проецируется и на неконгруэнтную сферу «человек». В текстах 40-90-х гг. XIX в. отражением этого процесса становится использование прилагательных обыденный, будничный, повседневный для индвидуальной или обобщенной характеристики человека и группы людей, напр.: обыденный человек, обыденные натуры / характеры, обыденные люди / обыватели; будничная толпа / интеллигенция, будничные мещане / люди / работники; повседневные
характеры. Ср.:
(15) Он пал под гнетом обыденной силы, ополчившейся на него, пал от руки обыденного человека, воплощавшего собой ничтожество времени, со всеми его бледными качествами и жалкими недостатками (Висковатый П. А. Жизнь и творчество М.
Ю. Лермонтова, 1842).

В (15) отрицательная оценка «обычных» людей, эксплицируемая определением обыденный, многократно усиливается ближайшим микроконтекстом (жалкий,
бледный, ничтожество). Прилагательное описывает при этом только внешнее, по
отношению к говорящему, пространство бытия – используя сочетание обыденный
человек, автор заведомо исключает возможность причисления себя к кругу лиц, характеризуемым подобным образом. Осуждение обычной, упорядоченной действи249

Об особенностях экспликации этих признаков фразеологизмами см.: Коннова, 2014.

275

тельности как «пошлой» и «жалкой» косвенно служит поэтизации противоположного полюса бытия – анархии и разрушения. Ср.:
(16) Такие личности, как Орсини, развиваются только в Италии, зато в ней они развиваются во все времена, во все эпохи: заговорщики-художники, мученики и искатели приключений, патриоты и кондотьеры, Теверино и Риензи, все, что хотите – только не пошлые, будничные мещане (Герцен А. И. Былое и думы. Часть пятая. ПарижИталия-Париж, 1862-1866).

В субстантивных сочетаниях, характеризующих внутренний мир человека, его
чувства и мысли, внешний вид и манеру общения, прилагательные обыденный, будничный эксплицируют общий концептуальный признак – «обычный», но с разным
оценочным потенциалом. Прилагательное обыденный актуализирует идею «простоты», указывая на то, что чувства характеризуемого лица понятны и естественны, что
его образ мысли не осложнен каким-либо дополнительным знанием. В конструкциях, характеризующих речь описываемого лица, оценочная семантика прилагательного обыденный предопределяется значением субстантива ЛСГ «говорение». Так, в сочетании с безоценочными существительными (напр., слова, фразы, тон, разговор,
речь, язык, лексикон) значение анализируемого прилагательного большей частью
прагматически нейтрально («простой», «обычный»). Ср.:
(17) Есть люди такого склада, с которыми, встретясь первый раз в жизни, после
двух-трех обыденных фраз вы подчиняетесь невольному влечению относиться к ним
с полным доверием (Дриянский Е. Э. Записки мелкотравчатого, 1857).

В сочетании с отрицательно маркированными лексемами, напр., с отглагольным субстантивом болтовня, значение прилагательного смещается до отрицательного («пустой», «низкий»). Ср.:
(18) Ей нужны были разговоры с разумными и книжными людьми, а не пустая обыденная болтовня баб (Карнович Е. П. На высоте и на доле: Царевна Софья Алексеевна, 1879).

Подобное ментальное содержание прилагательное обыденный актуализирует в
сочетании с существительными фантазия (1842), впечатления (1846), удовольствие
(1846), человеческие отношения (1857), страдания и радости (1858), чувство
(1858), слабости (1859), настроение (1862), привычка (1866), разум (1885), человеческий смысл (1888), нравственность (1902), сознание (1902), интересы (1910), надежды (1903), точка зрения (1897), знание (1911). Ср.:
(19) В основе знания самого высшего лежит знание житейское, обыденное, знание
как жизнь (Бердяев Н. А. Философия свободы, 1911).

276

Прилагательное будничный актуализирует характеристику «посредственный»,
«неинтересный», сочетаясь с такими существительными, как: лица (1859), интересы
(1870), мысли (1891), чувства (1892), фигура (1909), слова (1910), тон (1926), голос
(1958), лексика (1990), воспоминания (2002). Ср.:
(20) Странно было глядеть на эту будничную, прозаическую толпу, нарушавшую
своей обыденной болтовней тишину ветхих, оставленных покоев (Чехов А. П. Драма
на охоте, 1884);
(21) А депутат, потупив глаза, покорно и растерянно слушал всех, и фигура была у
него очень не эффектная, будничная, серая, и на лице – смущение, озадаченность и
беспомощность (Крюков Ф. Д. Шквал, 1909).

В 1870-х гг. отрицательное отношение к повседневному бытию усиливается 250.
Обобщенным именем окружающей действительности, отторгаемой и осуждаемой
нигилистическим сознанием «передовой общественности», становится существительное обыденщина, возникающее в начале 1870-х гг. Ср.:
(22) Выбравшись вечером из города снова в поле, на возвратный путь, и лежа в мужицкой телеге, я соображал о виденном и чувствовал себя крайне дурно; эти почти
бессильные потуги ощущать что-либо, не похожее на тягостную обыденщину, и
неуменье, отвычка от потребности ценить личные ощущения <...> – все это наводит
меня на грустные мысли (Успенский Г.И. Очерки провинциальной жизни, 1871).

Абстрактный пейоративный суффикс -щина, привносящий дополнительные
оценочные коннотации, передает предельно негативное отношение говорящего к
описываемой действительности. Существительное обыденщина служит не средством отображения реального мира в его объективной данности, но способом субъективно-личностной, психологически обусловленной его интерпретации 251.
Увеличение количества употреблений существительного обыденщина приходится на последние десятилетия XIX – начало ХХ вв. В речи существительное обыденщина сопровождается прагматически насыщенными определениями, напр., тягостная (1871), нищенски серая (1889-1906), мещанская (1904-1914), самодовольная
(1909-1910), обрыдлая (1911), пошлая (1915). Ср.:
Ср.: «Вовсе не занимавшись политикой в 1840-х годах, я удивлялся и не понимал ясно мотивов
той затаенной странной злобы, которую встречал нередко в откровенных беседах и у молодых
людей. <...> Изгнанные из университетов студенты массами отправлялись в заграничные
университеты и там, озлобленные, подчинялись еще более влиянию пропаганды коммунизма,
революций и насилия. Я видел и слышал эту несчастную молодежь, боготворившую Герцена и
Бакунина за неимением к почитанию ничего лучшего» (Пирогов, 1910, с. 273-276).
251
Ср. характеристику 1880-х гг.: «В современном культурном обществе накопилось … довольно
взрывчатого материала; он готов воспламениться и от незаметной, неуловимой причины. <...>
Динамитом орудует не менее взрывчатый материал. Он взрывчат потому, что это лежит в его натуре.
Ему нужно разрушение. Творчество – не его дело, из разрушенного пусть будет, что будет»
(Пирогов, 1910, с. 286).
250

277

(23) Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни,
никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины (Горький М.
А.П. Чехов, 1904-1914).

Экспрессивная окказиональная метафора тусклый хаос мещанской обыденщины, обобщенно именующая отрицательные стороны окружающей действительности, эксплицирует в примере (23) индивидуальное отношение автора к окружающему миру – отношение не беспристрастного наблюдателя, но критически настроенного соучастника происходящих процессов. Сочетание мещанская обыденщина, выражающее пренебрежительное отношение говорящего ко всему «обыкновенному,
заурядному, косному, лишенному общественных интересов» (Ожегов, Шведова,
1995, с. 433), имплицирует мысль о стремлении субъекта к разрушению сложившегося миропорядка252.
Описанное выше негативное восприятие действительности, приведшее к
когнитивным сдвигам в категоризации повседневного бытия, не является в XIX – начале XX вв. всеобщим. Корпус фиксирует целый ряд высказываний с метонимическими переосмысленным прилагательным будничный, которые подчеркивают искусственность субъективистского психологизма, наделяющего реальность заведомо отрицательными качествами. Ср.:
(24) Имея простой и верный ключ к универсальному спасению человечества, социалистическое народничество не может смотреть иначе чем с пренебрежением и осуждением на будничную и не знающую завершения деятельность, руководимую непосредственным альтруистическим чувством (Франк С. Л. Этика нигилизма, 1909).

В текстах подобного рода сочетания с лексемой будничный актуализируют не
только ценностно-нейтральный когнитивный признак «привычный», но и отчетливо
положительные характеристики макроконцепта «повседневность», позволяя описать
бытие в его «естественном», «созидательном» течении. Ср.:
(25) Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы
видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть,
вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя (Толстой Л. Н. Севастопольские
рассказы, 1855);
(26) Порой кажется жизнь тяжёлым сном и измученное сердце ждёт: вот-вот наступит пробуждение и утомлённая душа отдохнет в привычном, прежнем – простом и
Ср. о цели этой деятельности: «Противникам государственности хотелось бы избрать путь
радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных
традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!» (П.А. Столыпин. Речь перед
депутатами 2-й Государственной Думы, 10.05.1907; цит. по: Ставка на сильных, 2013, с. 156-157).
252

278

мирном – будничном обиходе, таком понятном, ясном и близком сердцу… (Донские
ведомости, 1918).

Подводя итог проведенному исследованию, можно заключить, что в первой
половине XIX в. макроконцепт «повседневность» подвергается деаксиологизации. В
результате метонимического проецирования внутри концептов (фреймов) «будни» и
«ежедневная повторяемость» выделяется слот «отрицательное психологическое состояние [скуки, усталости]», проецируемый затем на концепт (фрейм) «окружающая
действительность» в результате метафорического переноса ОКРУЖАЮЩАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ – ЭТО ПОВСЕДНЕВНОСТЬ. Результатом описанного процесса
становится возникновение концепта «обыденная действительность», который имеет
сниженный аксиологический статус. Проведенный анализ свидетельствует о том,
что на языковом уровне формирование концепта «обыденная действительность», аккумулирующего в первой половине XIX в. представления о ежедневных событиях и
явлениях, наделяемых оценочными признаками «обычный», «банальный», отражается в появлении качественного нетемпорального значения «заурядный» у лексем
обыденный, будничный, повседневный, ранее номинировавших концепты «будни» и
«ежедневная повторяемость». На морфологическом уровне сдвиг проявляется в образовании в 1840-1870-х гг. субстантивных производных обыденность, будничность, повседневность, обыденщина, актуализирующих в речи сниженное качественное значение «посредственность». Происходящая когнитивная трансформация,
имеющая субъективно-психологическое основание, свидетельствует о нивелировке
ценности «обычного», изо дня в день совершающегося бытия.
1.2.2.2. Изменения в аксиологии темпорального концепта «будни»
Целью параграфа является выявление аксиологических трансформаций, затрагивающих в XIX – ХХ вв. темпоральный концепт «будни», и рассмотрение особенностей словесной экспликации его содержания на основе корпусных данных.
Мировоззренческие сдвиги, начавшиеся в 1830-е гг., приводят во второй половине XIX в.253 к изменению аксиологического наполнения концепта «будни». Разрушение дихотомии «будни» – «праздники», сопровождающееся автономизацией кон253

В этот период «рождается позитивистский тип мировоззрения, который завоевывает ведущие
позиции в науке, рождается сугубо атеистическое и материалистическое миропонимание. Тот же
процесс происходит и с государством, правом, экономикой, искусством, нравственностью»
(Ореханов, 2011, с. 49).

279

цепта «будни», приводит к деаксиологизации последнего. Ведущий когнитивный
признак этого концепта – характеристика «наполненный трудовой деятельностью» –
начинает метонимически интерпретироваться в психологическом ключе как «скучный», «утомительный». Как следствие, концепт «будни» максимально сближается с
концептом «обыденная действительность» и становится элементом сферы психологического времени. На языковом уровне п роисходящий сдвиг приводит к пейора-

ции значения репрезентирующего концепт «будни» одноименного существительного. Ценностное смещение в семантике субстантива будни намечается в отечественной беллетристике и публицистике в 1850-е гг. Ср.:
(1) Будни проходят как могут, так себе, а если неудачи знаменуют их для нас, то они
кажутся нам в порядке вещей (Ростопчина Е.П. Счастливая женщина, 1851);
(2) Это было действительно самое блестящее время петербургского периода; сознание силы давало новую жизнь, дела и заботы, казалось, были отложены на завтра, на
будни, теперь хотелось попировать на радостях победы (Герцен А. И. Былое и думы.
Часть первая. Детская и университет, 1853-1860).

В примере (1) образ времени будней осмысляется вне эксплицитной темпоральной антитезы с праздником, но предстает обособленным. Слово будни отсылает
не к определенному временному периоду «непраздничных дней», но обобщенно указывает на жизнь в целом, во всем её постоянстве, непрерывности. Сниженная оценка, передаваемая ближайшим контекстом («так себе», «неудачи <...> в порядке вещей»), эксплицирует идею «незначительности», привносимую в концепт «будни». В
примере (2) концепт «будни» актуализируется в рамках дихотомии «будни» –
«праздники», противопоставляется образу значимого события, метафорически
уподобляемого праздничному пиру («хотелось попировать на радостях победы»).
Экстенсионал существительного будни предельно расширен, что позволяет ему
обобщенно именовать вообще любой период «дел и забот».
Концептуализация обыденной жизни вне праздника приводит к «абсолютизации» будней, к постепенному распространению этого темпорального концепта на
бытийную сферу «жизнь»254. Ср.:
(3) Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя
порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов
(Гончаров И. А. Фрегат «Паллада», 1855).

В примере (3) гиперболическое определение вечный не выражает первонаОпределения слова будни в текстах 1850-х – начала 1880-х гг. не содержат отчетливо выраженной
оценки, указывая на объективные свойства действительности: «место» (деревенские, 1875-1883;
русские, 1869), «время» (современные, 1869), «деятельность» (деловые, 1864, рабочие, 1883).
254

280

чального темпорального значения вневременности, но служит для усиления значения определяемого субстантива. На фоне метафорического контекста, в который помещается слово будни («жизнь грозила пустотой, сумерками», «дни сливались в …
массу годов»), отчетливо проступают смысловые сдвиги, произошедшие в структуре
концепта «будни». Периферийный инферентный признак «лишенный значимых событий», возникший в рамках антитезы «праздник (радость)» vs. «будни (заботы)»,
становится его обязательной конститутивной характеристикой. В новом значении
слово будни указывает на однообразную «повседневную, обыденную жизнь».
Во второй половине XIX в. в среде русской интеллигенции происходит усиление субъективно-психологического отношения к миру 255. На образ повседневной
жизни метонимически проецируется внутреннее эмоциональное состояние говорящего – чувства усталости, апатии, скуки.
Ведущим словесным маркером психологического времени становится синестезическое сочетание серые будни. В Корпусе его первые фиксации относятся в
поэзии – к 1862 г., в беллетристике – к 1885 г.:
(4) Завтра опять трудовая дорога,
Серые будни и ночи без сна (Минаев Д. Д. 1-е января, 1862);
(5) Из глубины души уже подымались в нем призывы тайги, его манила уже от серых
будней безвестная, заманчивая и обманчивая даль (Короленко В. Г. Соколинец, 1885).

Когнитивной основой сочетания серые будни является метафтонимический
перенос. Прилагательное серый именует цвет, возникающий на пересечении света и
темноты, в ситуации, когда света оказывается недостаточно. Метонимическая связь
полутьмы (в качестве источника) и связанного с нею отрицательного психологического состояния (в качестве цели) обуславливает привнесение в концептуальную область темноты оценочного критерия, лежащего в основе метонимии – «темный вме сто отрицательного суждения о темном». Метафора «негативное – это темнота» является дальнейшим обобщением метонимии.
В 1890-е гг. количество метафтонимических конструкций начинает расти 256.
Выражение серые будни приобретает общеупотребительный характер, становясь не
только словесным маркером эпохи, но как бы микроконцептом, тем вербализирован255

Как отмечал С.Л.Франк, русский интеллигент «сторонится реальности, бежит от мира, живет вне
подлинной, исторической, бытовой жизни, в мире … мечтаний» (Флоровский, 1991, с. 290).
256
Конец XIX в. совпадает с первыми опытами русского символизма, который начинается
«восстанием, бунтом и отречением, отрицанием, обличением старого и скучного мира»
(Флоровский, 1991, с. 454). В поэзии 1890-х гг. преобладают «унылые и блеклые тона, “песни
сумерек и ночи”. <...> И это тоскливое и тоскующее сознание слишком охотно отрывается от
дневной действительности, уходит в какие-то сумеречные тупики <...> Открывается бессмыслица и
призрачность мира, и в нем жуткая заброшенность и одиночество человека» (Там же, с. 455).

281

ным «квантом знания» (Кубрякова и др., 1996), который отражает особенности
мировосприятия определенной части русского образованного общества в анализируемый период.
В языке эти когнитивные сдвиги получают свое отражение в разнообразных
«вариациях» сочетания серые будни. Последнее зафиксировано в Корпусе в форме
превосходной степени (самые серые будни, 1905), в форме диминутива (серенькие
будни, 1906), в составе поликомпонентной атрибутивной конструкции (серые житейские будни, 1912; серые томительные будни, 1915; трудовые серые будни, 1922;
серые непроглядные будни, 1924), в рамках именного сочетания (безнадежность серых будней, 1923). Ср.:
(6) Художник серых людей и серых будней (В. О. Ключевский. Записные книжки,
1893-1899);
(7) Шли с неослабевающим успехом чеховские «Три сестры», «Дядя Ваня», вызывавшие порывы уйти от серых, безрадостных будней к настоящей жизни (Тройнов В.П.
Встречи в Москве, 1904-1944);
(8) [От] политики на нас уже заранее веет … пошлостью, унынием, безнадежностью
серых будней (Франк С. Л. Крушение кумиров, 1923).

Микроконцепт «серые будни» актуализируется также в форме различных окказиональных сочетаний, построенных по метафтонимической схеме, напр. в сумерках исторических будней (1904), темные будни (1905), темнота современных
будней (1905), тусклые будни земли (1911), монотонно-серый фон человеческих житейских будней (1912), сумеречная пора (1917-1921), беспросветные будни (1925).
Ср.:
(9) Это была тоска исключительно тонкой, прелестной и чувствительной души, непомерно страдавшей от пошлости, грубости, скуки, праздности, ... – от всего ужаса и
темноты современных будней (Куприн А.И. Памяти Чехова, 1905);
(10) Но жизнь требовала и другой программы – для серых будней, для сумеречной
поры ожиданий, для ежедневной борьбы в пределах современного государства (Новгородцев П. И. Об общественном идеале. Глава II, 1917-1921).

В авторских текстах, относящихся к периоду после 1917 года, эмоциональное
наполнение метафтонимического микроконцепта «серые будни» усиливается. Ср.:
(11) 15 Февраля. Страшные будни… Те серые будни, в которых жили так долго
люди, будто серые домашние куриные птицы долго-долго высиживали, и вышли из
них теперь черные страшные летучие птицы (Пришвин М. М. Дневники, 1919).

Характеристики субъективного состояния, проецируемые на концепт «будни»
в сознании говорящих, могут находить свою словесную экспликацию посредством
конструкций с метонимически интерпретируемыми определениями. Так, инферируе282

мая из прототипического признака «наполненный трудовой деятельностью» характеристика физиологического состояния – «утомительный» – эксплицируется сопутствующими слову будни определениями тяжелые (1889-1890), изнуряющие (1909),
утомительные (1929). Психологическое состояние объективируют определениями
скучные (1889), бесконечные (1913), бессменные (1923-24), бесконечно долгие (192627), однообразные (1930-32), нудные (1932). Ср.:
(12) После чаю начинались обыкновенные скучные будни. Муж уходил в палату,
жена хлопотала по хозяйству, а в зале начиналось ученье (Успенский Г.И. Очерки
переходного времени, 1889).

Эмоционально-оценочные ассоциации, проецируемые на концепт «будни»,
постепенно «усваиваются» им, входят в его когнитивную структуру. На языковом
уровне об этом свидетельствует способность лексемы будни самостоятельно, без помощи контекста актуализировать отрицательные эмотивные коннотации. Ср.:
(13) Далекая жизнь чердаков и мостовых, полная угара и многодневных будней, нищеты и тоски, подступила к широкому пролету окна, закрыла бездонно-пустое небо
лиловым дымом далеких труб (Скобцова (Кузьмина-Караваева) Е. Вадим Павлович
Золотов, 1925-1930);
(14) О, это я сумею сделать великолепно. Но ежедневные будни. Ежедневное воспитание, воспитание дикого неуча, часто не умеющего ни читать, ни писать (Куприн А.
И. Юнкера, 1932).

В примерах (13-14) лексема будни сочетается со сложными прилагательными
длительности (многодневный) и периодичности (ежедневный), восходящими к общему темпоральному гнезду – лексеме день. Нивелируется не только исходное
комплексное темпорально-бытийное значение слова будни как «непраздничных
дней», но и временная семантика в целом: слово будни актуализирует пейоративное
значение «утомительной, тяжелая жизнь».
Расширение содержательного объема концепта «будни» сопровождается вовлечением в его «орбиту» представлений о самых разных явлениях окружающей
действительности. В ХХ в. концепт «будни» охватывает такие сферы повседневной
жизни, как «место» (актуализируется, в частности, сочетаниями с прилагательными
деревенские, русские, районные, уездные, городские, сельские, берлинские, киевские,
одесские, акуловские, благушинские, африканские будни); «время» (напр., современные, повседневные, сплошные будни); «деятельность» (напр., деловые, рабочие,
школьные, театральные, журналистские, милицейские, солдатские, президентские,
редакторские, учительские, посольские, армейские, депутатские, учебные будни);
«эмоциональное состояние», как положительное (напр., мирные, тихие, безоблач283

ные), так и отрицательное (напр., унылые, хмурые, беспросветные, суровые, напряженные); «реалии окружающей действительности» (напр., боевые, военные,
фронтовые, блокадные будни).
Приобретая новые прототипические характеристики, концепт «будни», остается интегральной частью макроконцепта «повседневность». Целостность концепта
предопределяется конститутивным признаком «наполненный трудовой активностью», сохраняющим релевантность несмотря на ценностные трансформации в картине мира носителей русского языка. В XIX-XX вв. указанная прототипическая характеристика регулярно актуализируется сочетаниями с лексемами деятельностной
семантики, напр. работа, труд (трудовой), дела, занятие, деятельность. Ср.:
(15) Еще того хуже, когда светский вихрь и вас косвенно задевает, выхватывает из
будничной трудовой обстановки и заставляет тоже кружиться в сфере мелких прихотей и бессодержательного веселья (Никитенко А. В. Дневник, 1826-1855);
(16) Главное – работу, будничную и тяжелую работу одолевай, – усидчивость приобрести надо, упорную энергию, а у тебя, кажется, пока все натиском (Короленко В. Г.
Письма 1879 г., 1879);
(17) Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности,
страшные (Бунин И. А. Окаянные дни, 1925).

В примерах (15-17) прилагательное будничный реализует, с одной стороны,
темпоральное значение регулярной, ежедневной повторяемости, и, с другой стороны, дополнительные ассоциативные смыслы – «малости», «незаметности». В сочетаниях будничная работа, будничный труд семантика субстантива дополнительно
«высвечивает» деятельностно-бытийный «оттенок» временных смыслов, присущий
исходному хронониму будень («день бдения»).
Аксиологическая значимость характеристики «наполненный трудовой активностью» усиливается в советские годы, когда в тяжелых социальных условиях возникает потребность в актуализации значимых для русского сознания образов самоотверженного труда. Ср.:
(18) Труд, который мы привыкли считать таким скучным, таким будничным, – ребятки, до чего же он интересен! <...> Мы познали красоту стоящей перед нами работы и
поэзию будничного труда, мы познали завлекательность повседневной борьбы и радость достижений на производственном фронте (Вересаев В. В. Сестры, 1928-1931).

В 1920-1940 гг. «кристаллизация» деятельностного аспекта анализируемого
концепта усиливается. На это указывает, в частности, вхождение в общеязыковой
узус сочетания трудовые будни, эксплицирующего мысль о наполненности напряженной деятельностью совокупного пространства повседневного бытия. Ср. пример
конца 1940-х гг., с характерной для этого периода поэтизацией труда:
284

(19) И вся промышленность Союза – москвичи и ленинградцы, уральцы и сибиряки
– строила и слала ударными маршрутами станки, турбины, цемент, балки, рельсы городам и заводам Украины, чтобы скорее они поднялись для жизни, для труда <...> За
полтора часа зрители многое узнали о том, что сейчас делается на Украине, увидели
ее жизнь и в трудовых буднях и в радостные праздничные дни, когда подводятся победные итоги трудовых усилий (Культурная жизнь, 1947).

Во второй половине XX в. сочетание трудовые будни приобретает устойчивый характер, актуализируя широкий спектр когнитивных признаков, ассоциативно
связываемых носителями русского языка с образом ежедневной человеческой деятельности. Ср.:
(20) «связанный с состоянием напряжения»: Вы все-таки решили отдохнуть от
трудовых будней и неуютной погоды? (Туризм и образование, 2001);
(21) «привычный»: Ну а сейчас праздник кончился, и начались обычные трудовые
будни: чистим осыпающиеся окопы, таскаем воду, пилим дрова (Континент, 2002);
(22) «направленный на созидание»: И карты есть, и дневники, и бесценные документы, и редкие книги, и партизанские записные книжки, <...> – он же знал, что все это
пригодится потом, старательно готовился к мирным трудовым будням (Астафьев В.
Веселый солдат, 1987-1997).

Проведенный анализ свидетельствует о том, что разрушение дихотомии «будни» – «праздники» во второй половине XIX в. приводит к автономизации концепта
«будни». На языковом уровне отражением этого процесса становятся сдвиги в структуре значения субстантива будни, приобретающего собирательное значение «повседневная, обыденная жизнь». Изменяется и аксиологическая соотнесенность концепта,
на который проецируются квалитативные оценочные характеристики «неинтересный», «посредственный», «скучный», «утомительный». Деаксиологизация концепта
«будни» эксплицируется возникающим в 1860-х гг. метафтонимическим сочетанием
серые будни. Приобретая новые качественные признаки концепт «будни» сохраняет,
вместе с тем, исходный дифференциальный признак «наполненный трудовой активностью».
1.2.3. Темпоральный макроконцепт «повседневность»
в современном русском языке: содержание и границы
В русской картине мира XIX в. изменение аксиологического вектора категоризации действительности сопровождается оформлением содержательных границ макроконцепта «повседневность» в его современном виде – как абстрактной экзистенциально-темпоральной сферы. Цель данного параграфа – исследование когнитивной
специфики данного процесса и анализ основных способов его актуализации в рус285

ском языке XIX-XX вв.
Становление современных границ макроконцепта «повседневность» носит постепенный характер и начинается с формирования темпорально-бытийного концепта
«повседневная жизнь». Его репрезентантом в лексической системе русского языка
становится сочетание повседневная жизнь, датируемое в Корпусе началом 40-х гг.
XIX в. Вследствие предельной ёмкости слова-символа жизнь, именующего человеческое бытие во всех его проявлениях, данное словосочетание является наиболее частотным из всех субстантивных конструкций с прилагательным повседневный, составляя на настоящий момент более трети всех корпусных фиксаций словосочетаний
по модели повседневный S (797 вхождений из 2472)257.
В рамках концепта «повседневная жизнь» темпоральный когнитивный признак «совершаемый каждый день» интерпретируется в 40-е гг. XIX в. в метонимическом плане, порождая цепочку ассоциативно связанных инференций – оценочных
характеристик «маловажный», «однообразный», «самоочевидный». Об этом свидетельствует отчетливая прагматическая маркированность первых словесных актуализаций концепта в Корпусе. Ср.:
(1) Сначала идет драма, с любовью и пылкими страстями, потом комедия, со сценами повседневной жизни, потом водевиль для разъезда карет, и, наконец, холодная
критика этого же спектакля (Дружинин А. В. Дневник, 1843);
(2) Кой-кто из наших писателей вздумали искать поэзии не в повседневной жизни,
находя ее слишком мелочною, а в созданной их фантазиею и вследствие этого высшего взгляда запрудили словесность художниками разного рода, выставив их всех
кандидатами в гении (Кокорев И. Т. Сибирка, 1847).

В примере (1) сниженная, уничижительная оценка проецируется на сочетание
повседневная жизнь в рамках метафорического уподобления её комедии258 – «несерьезному» жанру, помещенному между драмой и водевилем, представлению, в котором «общество представлено в смешном, забавном виде» (Даль, 1956, т. 2, с. 146). В
примере (2) оценочная конструкция семантики «малости» – слишком мелочная (мелочь – «небольшие, неважные предметы» [Там же, с. 316]) эксплицирует пренебрежительное отношение к повседневному бытию.
Качественная концептуализация повседневной жизни как «мелкой», «незначительной» проявляется в регулярном совмещении в едином микроконтексте словосоКонцепт «повседневная жизнь» актуализируется также посредством сочетаний прилагательного
повседневный с именами бытийной семантики, напр., повседневный быт (1873), повседневные
явления (1873), повседневный ход жизни (1877), повседневные проявления жизни (1900),
повседневная действительность (1903), повседневный эпизод (1909), повседневное бытие (1921),
повседневные инциденты (1933).
258
Ср. комедиант – актер низшего разряда (Даль 1956, т. 2, с. 146-147).
257

286

четания повседневная жизнь и прилагательного повседневный и оценочных слов
мелкий, мелочь, мелочный. Напр., повседневная мелочь (1849), мелочи повседневной
жизни (1899), самые малые и повседневные проявления жизни (1900), мелкие детали повседневной жизни (1902), бесконечные мелочные дела повседневной жизни
(1909), мелкие (мелочные) заботы повседневной жизни (1916, 1922), мелкие повседневные инциденты (1933), тысяча повседневных мелочей (1968), досадные раздражающие повседневные мелочи (1968), множество практических мелочей), из которых складывается повседневная жизнь (1971). Ср.:
(3) Мы обыкновенно проходили по самым живучим... улицам, и мне так нравилась
такая обстановка начала моей артистической жизни, контраст между этой повседневной мелочью, маленькой, но живой заботой и искусством, которое ожидало меня в
двух шагах от этой жизни (Достоевский Ф. М. Неточка Незванова, 1849);
(4) Повседневная жизнь завалена хламом и дребезгом259 (Воронский А. Гоголь, 1934);
(5) Если вам понадобится помощь – в досадных, раздражающих повседневных мелочах, – мы почтем за высокую честь выполнить любую вашу просьбу (Семенов Ю.
Семнадцать мгновений весны, 1968).

Когнитивный признак «простота» находит свое отражение в тех микроконтекстах, где эксплицируется «самоочевидность» повседневной реальности, напр. общеизвестные факты повседневной жизни (1882), обыденные факты повседневной
жизни (1900), безобидные и заурядные случаи повседневной жизни (1901), элементарные случаи повседневной жизни (1940), простейшие явления повседневной жизни (1941). Ср.:
(6) Эти простые, бросающиеся в глаза факты повседневной жизни, привлекли к
себе внимание естествоиспытателей (Данилевский А. Я. О зависимости характера
сокращения мышц..., 1882);
(7) Живая реальность, простые подробности повседневной жизни то и дело мелькают в этих лирических и философских строках (Морозов М. М. Сонеты Шекспира
в переводах С. Маршака, 1948).

Когнитивный признак «однообразие» актуализируется в контекстах, эксплицирующих «постоянство» бытия. Ср.:
(8) М[ейерхольд] жадно вслушивался в однообразный ритм повседневной жизни,
чутко и жадно ловя в нем перебои – те моменты, как ровная обывательская пульсация начинает колебаться (Чушкин Н. Н., Дмитриев В.В. Творческий путь, 1948)260.

В индивидуальном сознании говорящего концепт «повседневная жизнь» моДребезги – осколки, черепки (Даль, 1956, т. 1, с. 491).
Ср. другие примеры Корпуса: рутина повседневной жизни (1971), монотонность повседневной
жизни (1973). Аналогичный смысл несут синестезические конструкции со словами
серый / серость: серая, повседневная жизнь (1908), повседневная серость (1928). Ср.: Живет
человек одиноко, скучно, душа его постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными
заботами и тревогами о куске хлеба (Романов П. С. Видение, 1925).
259
260

287

жет наделяться не только отрицательными, но и положительными когнитивными
классификаторами. Ср. особенности словесной актуализации признаков «наполненный красотой» (10), «непредсказуемый» (11):
(10) Но что делать – всем не угодишь, я пишу для тех, кто чувствует поэзию пролетающих мгновений повседневной жизни и страдает, что сам не в силах схватить их
(Пришвин М. М., Пришвина В. Д. Мы с тобой. Дневник любви, 1940);
(11) Схематично плакатная, скроенная по нехитрому стандарту, эта картина становится интересной только тогда, когда непредсказуемость, неожиданность повседневной жизни зачеркивают шаблон – пусть даже на микроскопическом пятачке рядовых обстоятельств коммунальной квартиры (Советский экран, 1975).

В рамках концепта «повседневная жизнь» особой когнитивной выделенностью отличается субконцепт «повседневная деятельность», содержащий ментальные
репрезентации действий, наполняющих пространство ежедневного существования.
До середины XIX в. данный субконцепт сохраняет нейтральный в оценочном плане
характер. На языковом уровне об этом свидетельствует контекст употребления актуализирующих его словосочетаний: прилагательное повседневный употребляется в
них в исходном темпоральном значении «ежедневный; постоянный» и не содержит
каких-либо дополнительных оценочных коннотаций. Ср.:
(12) Она любила мать, любила по привычке свои повседневные занятия и, довольная
настоящим, не питала в душе черных предчувствий насчет будущего (В. П. Титов.
Уединенный домик на Васильевском, 1828).

Во второй половине XIX – ХХ вв. субконцепт «повседневная деятельность»
усваивает когнитивные признаки «незначительность», «утомительность», «постоянство», которые в речи актуализируются сочетаниями повседневный труд, повседневная работа, повседневное дело (дела).
Сочетания с лексемой труд эксплицируют, прежде всего, мысль о трудности,
«утомительности» повседневной деятельности. Ср., тяжкий повседневный труд
(1899), тягость повседневного труда (1940), тяготы повседневного труда (1974),
тяжелый повседневный труд (1991), каторжный повседневный труд (2008); в сопровождении определений упорный, самоотверженный, деятельный, кропотливый
слово труд передает ценностный признак «терпение». Ср.:
(13) Жизнь Шекспира по-прежнему была полна упорным повседневным трудом (Морозов М. М. Вильям Шекспир, 1951).

Сочетание повседневная работа актуализирует разнородные концептуальные
характеристики:
– «незначительность»: повседневная работа, всегда мелкая и незначительная
288

(1881), довольствоваться скромной повседневной работой (1902), обычная, текущая, повседневная работа (1905), серая повседневная работа (1907);
– «постоянство»: неутомимая повседневная работа (1968), привычная (1964),
механическая (1968), систематическая (1981), кропотливая (1991), рутинная повседневная работа (2002);
– «маштабность»: громадная повседневная работа (1938), колоссальная
(1968), большая повседневная работа (1999),
– «утомительность»: трудная повседневная работа (1933), напряженная
(1952), тяжелая повседневная работа (1997). Ср.:
(14) Страна с напряженным вниманием и вымученным нетерпением ждет от нас серой повседневной работы, скрытый блеск которой может обнаружиться только со
временем (Столыпин П. А. Речь, произнесенная в Государственной думе 16 ноября
1907 года в ответ на выступление члена Государственной думы В. Маклакова, 1907);
(15) Во Владивостоке Владимир Путин не раз подчеркивал: сейчас нет никаких
оснований ожидать крупномасштабных политических событий, надо заниматься рутинной, повседневной работой (Известия, 2002.08.25).

Семантика дискретности, присущая широкозначному существительному дело,
оказывает влияние на характер субъективной оценки, сопровождающей сочетание
повседневное дело (повседневные дела). В качестве определений здесь выступают
лексемы, вербализирующие концептуальные признаки «незначительность», «привычность», «однообразие», напр. мелкие повседневные дела (1938), малые (1938), рутина повседневных дел (1974-78), дребедень повседневных дел (1980), обычные повседневные дела (1989), нормальные повседневные дела (1995). Ср.:
(16) В Англии у людей больше забав, увлечений и интересов вне рутины повседневных дел, чем у нас, американцев (Овчинников В. Корни дуба. Впечатления и размышления об Англии и англичанах, 1974-1978).

Формируясь во второй половине XIX в. вокруг концепта «повседневная
жизнь», макроконцепт «повседневность» приобретает на рубеже XIX-XX вв. статус
автономного ментального образования. На словесном уровне об этом свидетельствует окончательное формирование семантической структуры существительного повседневность. Возникшее в середине XIX в. как синоним оценочных слов заурядность,
посредственность261, оно приобретает в начале ХХ в. новое, абстрактное значение
В текстах второй половины XIX в. существительное повседневность актуализирует
нетемпоральное значение «привычность; заурядность». Ср.: Клокочет вода в самоваре, слышны
смех и говор детей, маятник щелкает мерно <...> Уже давным-давно здесь совершается такая
мирная жизнь, никогда не переменяя характера своей повседневности. Люди, наслаждающиеся
таким счастьем, думают, что они вечно будут так жить <...> Человеку же с большими запросами от
жизни думается: «О Господи, <...> не допусти меня успокоиться в том мирном, безмятежном
261

289

«существования изо дня в день». Ср.:
(17) Он был аптекарским помощником, бился за свое существование, как все мы
бьемся, путался в той же паутине повседневности и, вероятно, часто думал и чувствовал, что эта жизнь и есть вся возможная человеческая жизнь (Шестов Л. И.
Победы и поражения (Жизнь и творчество Генриха Ибсена), 1900).

В примере (17) слово повседневность именует обычную, ничем не примечательную действительность, синонимизируясь с бытийными именами существование, жизнь. Отрицательные коннотации привносятся метафорическим контекстом
(паутина ~), эксплицирующим состояние неудовлетворенности, скуки.
В первой декаде ХХ в., с распространением макроконцепта «повседневность»
на представления о бытовом аспекте существования, у слова повседневность возникает новое значение – «повседневный быт, бытовая сторона жизни» (Ожегов, Шведова, 1995, с. 520):
(18) Эти чистые постели с белыми простынями, завтрак за столом, покрытым скатертью, книги и возможность сладкого отдыха. Я далек от того, чтобы отрицать отчасти
пресловутую прелесть «пригорков и ручейков». Закат солнца в пустыне, переправа
через разлившиеся реки, сны ночью, проведенною под пальмами, навсегда останутся
одними из самых волнующих и прекрасных мгновений моей жизни. Но когда
культурная повседневность, уже успевшая для путника стать сказкой, мгновенно
превращается в реальность – пусть смеются надо мной городские любители природы
– это тоже прекрасно (Гумилев Н. С. Африканский дневник, 1913).

В примере (18) под культурной повседневностью понимается не действительность вообще, но только материальная её часть – бытовые удобства, «блага цивилизации» («чистые постели с белыми простынями, завтрак за столом, покрытым
скатертью, книги и возможность сладкого отдыха»).
Значение слова повседневность как «бытовой стороны жизни» закрепляется в
общеязыковом узусе к началу 1920-х гг. Ср.:
(19) Я до сих пор не знаю ее в капризах повседневности, не представляю себе, как,
например, она ссорится с невесткою (Пришвин М. М. Дневники, 1918);
(20) Русские (не только интеллигенты, а и мужики) обнаруживают редкостное равнодушие к повседневности, к быту, в этом характернейшая их бытовая особенность
(Карсавин Л. П. О сущности православия, 1922).

В примере (19) капризами повседневности обобщенно именуются бытовые,
житейские ситуации, одна из которых («как, например, она ссорится с невесткою»)
упоминается в качестве иллюстрации. В (20) смысловую близость понятий повседневность и быт («жизненный уклад» [Ожегов, Шведова, 1995, с. 62])262 оттеняет
пристанище, где совершается такая жизнь!» (Помяловский Н.Г. Молотов, 1861).
262
Об истории существительного быт см.: Виноградов, 1999, с. 63-64.

290

синтаксическое оформление высказывания263.
Во второй половине ХХ в. ассоциативная связь макроконцепта «повседневность» с представлениями о бытовой стороне жизни эксплицируется устойчивым
сочетанием бытовая повседневность (1965). Ср.:
(21) Наивность, обнаженность фантастической выдумки... приобретала в его книгах
черты реальности, чуть не бытовой повседневности (Вихров В. С. Рыцарь мечты,
1965).

В ХХ в. границы макроконцепта «повседневность» расширяются, охватывая
всю совокупность явлений, составляющих жизненный мир человека. В значительной части примеров Корпуса лексема повседневность указывает на «объективный
мир во всем многообразии его связей», актуализирует смыслы, близкие к значению
слов бытие, положение, обстановка (ср. Ожегов, Шведова, 1995, с. 153). На языковом уровне понятийная широта макроконцепта «повседневность» отражается в
смысловом разнообразии сочетаний существительного повседневность с качественными прилагательными. Зафиксированные в Корпусе конструкции соотносятся с такими разнородными сферы бытия, как «пространство» – географическое (напр.: нежинская, миргородская, венская, российская, индийская, датская, германская, московская, русская повседневность), социальное (напр. дворцовая, уличная, городская,
сельская повседневность) и политическое (напр. советская, государственная, социалистическая, совковая, позднесоветская, диссидентская, повседневность), «время»
(напр. современная, нынешняя, обозримая повседневность), «деятельность» (напр.
литературная, экспедиционная, политическая повседневность). Ср.:
(22) Она возвращает читателя к глубинным истокам непреходящих ценностей, дает
уверенность в том, что не исчезли в потоке еще не совсем осмысленной нами нынешней повседневности классические, в лучшем смысле этого слова, ориентиры великой духовности («Жизнь национальностей», 2001).

Вектор оценочной категоризации повседневного бытия в современной картине
мира носителей русского языка тяготеет, скорее, к сниженному краю шкалы 264, напр.,
Ср. аналогичные примеры 1930-70-хх гг.: (а) С ним ассоциируется все преходящее, и в первую
очередь повседневность, сутолока жизни, быт (Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра,
1935); (б) Метро стало повседневностью, бытом (Кабо Л.Р. Ровесники Октября, 1964); (в) Потом
появилась «повседневность», быт. На спектакле «Студенты» в Театре Ленинского комсомола
зрители зааплодировали, когда открыли занавес: на сцене было общежитие, «как живое»,
«совершенно как в нашем институте» (Козинцев Г. «Тут начинается уже не хронология, но эпоха...»,
1940-1973).
264
С данными Корпуса полностью согласуется прагматика лексем, входящих в ассоциативный ряд
существительного повседневность в Русском ассоциативном словаре, напр. серый, скучный,
надоевший, нудный (подробнее см.: Чулкина, 2009, с. 124-125).
263

291

трудная (1934), заурядная (1980), однообразная (1981), прозаическая (1989), мелкая
(1995), изнурительная (1996), вязкая (1998), суетная (2001), бездарная (2001), беспощадная (2001), бессмысленная (2001), неверная (2002), утомительная и суровая
(2002), хмурая (2003), нелегкая (2003), банальная (2004). Исключение составляют
примеры, подчеркивающие «естественность» повседневности. Ср.:
(23) С замирающим сердцем я зашла в среднюю школу, тогда еще единственную в
Магадане, и побеседовала с завучем о том, что вот у меня сын приезжает и есть ли у
них места в десятых классах... Это было острое, терпкое чувство возвращения из
страшных снов к разумной человеческой повседневности. Как это замечательно –
хоть на минуту оказаться такой, как все! (Гинзбург Е.О. Крутой маршрут: Часть 2,
1975-1977).

Рассмотренные в данном параграфе языковые данные позволяют заключить,
что становление макроконцепта «повседневность» в его современных границах –
как абстрактного темпорального макроконцепта – завершается в начале ХХ в. На
лексическом уровне об этом свидетельствует окончательное формирование семантической структуры существительного повседневность, приобретающего отвлеченное
значение «существования изо дня в день».
Подводя итог проведенному исследованию, укажем, что в русской языковой
картине мира первоначальные контуры макроконцепта «повседневность» соотносятся с двумя сопряженными концептами – «ежедневная повторяемость» и «будни».
Первый актуализируют сочетания с прилагательным повседневный («ежедневный»,
«не праздничный»). Второй – лексемы будень / будни («рабочий день»), будний / будничный («непраздничный»), и, в определенных контекстах, прилагательное
обыденный («сделанный в течение одного дня; однодневный»). Концепты «будни»,
«ежедневная повторяемость» отличаются аксиологической нейтральностью, аккумулируя представления о естественной последовательности человеческого бытия, и актуализируются в рамках темпоральной дихотомии с макроконцептом «праздник».
В первой половине XIX в. начинается процесс деаксиологизации макроконцепта «повседневность». В результате действия когнитивного механизма метафтонмического проецирования в сознании представителей русского образованного общества формируется психологический концепт «обыденная действительность», вбирающий мыслительные образы ежедневно встречаемых явлений, которые наделяются
метонимически сопряженными признаками «повторяющийся» → «однообразный»
→ «неинтересный». Отражением когнитивного сдвига является возникновение в
1830-1840-х гг. у темпоральных прилагательных обыденный, будничный, повседневный оценочных значений «обычный», «заурядный». На словообразовательном уров292

не когнитивный сдвиг проявляется в появлении в 1840-1870-х гг. субстантивных
производных обыденность, будничность, повседневность, используемых для передачи сниженного качественного значения «заурядность». Разрушение дихотомии
«праздник» – «будни», сопровождающееся во второй половине XIX в. автономизацией концепта «будни», приводит к деаксиологизации последнего, что отражается в
пейорации значения лексемы будни. Изменения в категоризации повседневного темпорального опыта сопровождаются закреплением содержательных границ макроконцепта «повседневность» как абстрактной экзистенциально-темпоральной сферы, о
чем на языковом уровне свидетельствует окончательное оформление в ХХ в. семантической структуры существительного повседневность.
Подводя итог исследованию, проведенному в первом разделе данной главы
(«Категоризация повседневности в английском и русском языках»), остановимся на
наиболее важных выводах. Сопоставление данных английского и русского языков
дает основание заключить, что категоризация темпорального опыта в его повседневном социальном измерении осуществляется с опорой на универсальные когнитивные механизмы метонимического, метафорического и метафтонимического процирования. В рамках исходной «акциональной» модели, сформировавшейся в XI-XIII
вв. в ходе метонимического проецирования ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ вместо ПЕРИОДА
ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, макроконцепт «повседневность» имел аналогичную концептуальную структуру. Впоследствии, в результате когнитивных
сдвигов, между англо- и русскоязычными макроконцептами «повседневность» возникают некоторые различия, связанные с национальной спецификой их формирония.
Процесс деаксиологизации макроконцепта «повседневность» протекает в англо- и
русскоязычной картинах мира аналогичным образом и обусловлен действием одинаковых когнитивных механизмов – метафоры, метонимии и метафтонимии. Он приводит к общему результату – элиминации в рамках макроконцепта «повседневность»
ценностного компонента, но имеет для каждого из языков свои национально-специфические особенности.
Сопоставление по качественному параметру дает основание заключить, что в
современной англоязычной картине мира макроконцепт «повседневность» имеет
форму концепта «повседневная жизнь» и отличается меньшей степенью когнитивной автономности, чем его аналог в русской языковой картине мира. Доминирующим в нем является не темпоральный, но бытийно-деятельностный компонент, в
связи с чем он тяготеет в большей мере к категории «жизнь», чем к категории «вре-

293

мя». В русской картине мира макроконцепт «повседневность» представляет собой
автономную экзистенциально-темпоральную сферу в рамках категории «время».
Сопоставление по хронологическому параметру позволяет говорить о том, что
в англоязычной картине мира деаксиологизация анализируемого макроконцепта начинается на три столетия раньше, чем в русскоязычной (XVI в. vs. XIX в.). Утрата
макроконцептом «повседневность» своего ценностного компонента связана в англоязычной картине мира с мировоззренческими сдвигами периодов Возрождения и Барокко, в русскоязычной – с зарождением «критического» реализма в первой трети
XIX в. Сопоставление по количественному параметру дает основание полагать, что
в русской картине мира процесс деаксиологизации протекает с большей степенью
интенсивности, чем в англоязычной. На уровне языковой системы об этом свидетельствует, в частности, возникновение в русском языке целого ряда отадъективных
субстантивных производных, не имещих своих аналогов в английском языке (напр.,
обыденность, обыденщина, повседневность, будничность), а также большая отрицательная экспрессивность контекста, в которых функционируют названные существительные (напр., монотонно-серый фон человеческих житейских будней).
РАЗДЕЛ 2. МАКРОКОНЦЕПТ «ПРАЗДНИК»
В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ
Цель настоящего раздела – выявление изменений, происходящих в содержательной структуре темпорального макроконцепта «праздник» в англо- и русскоязычной картинах мира, определение состава входящих в него концептов, и описание актуализирующих их лексических средств в английском и русском языках. Особенности репрезентации структуры макроконцепта «праздник» на словесном уровне
рассматриваются в исторической динамике на примере словосочетаний с существительными англ. holiday, feast, festival, рус. праздник. Анализ проводится с опорой на
лексикографические источники и данные Исторического корпуса американского английского языка и Национального корпуса русского языка.
Отметим, что в фокусе нашего внимания находится только центральная, темпорально-событийная часть макроконцепта «праздник». На языковом уровне её репрезентируют сочетания субстантивов англ. holiday, feast, festival, рус. праздник в их
прямом значении. Не привлекаются, из-за невозможности описать всё разнообразие
языковых реализаций исследуемого макроконцепта, многочисленные сочетания с су-

294

ществительными англ. day, рус. день. Вне поля зрения оказывается также периферийная зона макроконцепта «праздник», пересекающаяся с категорией «событие», и
актуализируемая словами англ. festival и рус. праздник в их метафорическом значении «радостное событие» (ср., Ваш приезд для нас – праздник).
2.1. МАКРОКОНЦЕПТ «ПРАЗДНИК» В АНГЛОЯЗЫЧНОЙ КАРТИНЕ МИРА
2.1.1. Концепт «христианский праздник»
в картине мира носителей английского языка
Цель настоящего параграфа – выявление фреймовой структуры концепта
«праздник» в традиционной для англоязычной картины мира христианской модели
времени, а также описание ведущих средств его экспликации в английском языке.
В настоящем исследовании мы исходим из утверждения, что в англоязычной
картине мира ценностное наполнение макроконцепта «праздник» сформировалось
под влиянием христианства. В рамках «теоцентрической» модели роль прототипа
принадлежит концепту «христианский праздник», который, благодаря ингерентной
соотнесенности с абсолютной ценностью, обладает чрезвычайно высоким аксиологическим потенциалом. Данный концепт, содержание которого можно представить в
виде сложного многокомпонентного фрейма, относится к числу темпоральных сущностей, однако его когнитивное строение специфично. Наряду с временными признаками в нем сводятся воедино ментальные репрезентации двух событий – не тождественных, но тесно взаимосвязанных.
С одной стороны, – это подфрейм «прецедентное событие» – концептуальный
образ некоего ключевого, значимого явления, занимающего на оси времени особое,
выделенное место, представляющего собой веху, а порой и поворотный пункт на
жизненном пути. Будучи особым типом культурно-семиотического контекста, подфрейм «прецедентное событие» характеризуется динамизмом, референтностью и общественно значимой кульминативностью (Алефиренко, 2011, с. 118). Его наличие
делает праздник своеобразной формой культурной памяти народа (Макашова, 2014,
с. 5). Линейное время, хронология и история входят в культурную память символически переосмысленными, аксиологически насыщенными. Прецедентное событие
всегда соотносится с темпоральным планом истории. В христианском празднике, история являет собой вечно настоящее – Священную Историю, события которой не исчезают, но «существуют в вечном мире и продолжают существовать во временном,
повторяясь в христианском календаре» (Лихачев, 1997, с. 66).

295

Ключевым когнитивным признаком темпорального подфрейма «день празднования», в рамках которого прецедентное событие соотносится с планом настоящего,
является «освященность». В христианскую картину мира идея сопричастности
праздника реальности иного, горнего мира входит как часть Откровения, получившего свое выражение в четвертой заповеди Закона Божиего:
“Remember the sabbath day, to keep it holy. Six days shalt thou labour, and do all
thy work: But the seventh day is the sabbath of the Lord thy God: in it thou shalt not do
any work, thou, nor thy son, nor thy daughter, thy manservant, nor thy maidservant, nor
thy cattle, nor thy stranger that is within thy gates: For in six days the Lord made heaven
and earth, the sea, and all that in them is, and rested the seventh day: wherefore the Lord
blessed the sabbath day, and hallowed it” (Exodus 20: 9-11)265.
Утверждение святости дня праздника, на который указывает имя-символ sabbath – день субботний266, эксплицируется в форме модальности категорического долженствования – “Remember the sabbath day, to keep it holy” («Помни день субботний,
чтобы святить его»). Онтологическая «инаковость» праздника как отделенного от
остальных дней, наполненных земной трудовой деятельностью, имеет своим основанием его непременную соотнесенность с надмирной, трансцендентной Божественной реальностью, раскрывающейся в благословении Божием: “the Lord blessed the
sabbath day, and hallowed it” («благословил Господь день субботний и освятил его»).
Прецедентным событием выступает здесь Божественный покой субботнего дня, завершивший семидневный цикл творения вселенной. Для христианского сознания,
основывающегося на вере в Пресвятую Троицу и воплощенного Сына Божия, границы недельного цикла расширяются. Событие воскресения Христова освящает первый день после субботы (“the first day of the week” [St. Matthew 28: 1]). В дне
воскресном, получившем в англоязычной традиции имя «дня Господня» (Sunday, the
day of the Lord), совпадают день первый и день восьмой – «это одновременно и первый, и восьмой день недели, день вхождения в вечность» (Лосский, 2004, с. 407) 267.
Рус.: «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай (в них) всякие дела
твои, а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын
твой. Ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни (вол твой, ни осел твой, ни всякий) скот твой,
ни пришлец, который в жилищах твоих; ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все,
что в них, а в день седьмой почил; посему благословил Господь день субботний и освятил его»
(Исх. 20: 8-11).
266
Имя «седьмой день», или «суббота» гиперонимически указывает на праздничный день вообще:
под этим наименованием «в Ветхозаветной Церкви подразумевались и другие дни, установленные
для празднования или для поста» (Святитель Филарет, 2006, с. 108).
267
Воскресный день – вершинная точка недельного цикла времени – является единым маркером
социального времени для культурной традиции христианской Европы. Выступая структурирующим,
упорядочивающим началом жизни, воскресный день задает ритм для всего многообразия
265

296

Следующим конституирующим элементом концепта «христианский праздник» является подфрейм «празднование» – сложный процессуальный фреймскрипт268, включающий ментальные репрезентации широкого спектра действий –
традиций, установлений, обрядов, которые входят в представление о празднике как о
событии, совершающемся на темпоральной оси настоящего. Наличие этого подфрейма делает пространственно-временную конфигурацию концепта уникальной –
это всегда пространство реального действия, развертывающееся «здесь» и «теперь»,
сконцентрированное вокруг наиболее значимых жизненно важных интересов (Ванченко, 2009, с. 32). Подфрейм «празднование» сопряжен с представлением об определенном эмоциональном состоянии, включая в качестве категориального признака
характеристику «радость»; этим субъективным переживанием праздник отличается
от времени «обычного», повседневного. В английском языке базовую вербализацию
концепта «христианский праздник» осуществляют синонимичные субстантивы holiday («праздник; день отдыха»), feast («праздник; пир») и festival («праздник»).
Внутреннюю структуру концепта «праздник» в теоцентрической модели можно представить в виде следующего поликомпонентного фрейма (рис. 11):
Категория «вечность»

Событийный подфрейм
«прецедентное событие»
*характеристика «радость»

Темпоральный подфрейм
«день [период] празднования»
*характеристика «радость»

Событийно-процессуальный
подфрейм
«празднование»
*характеристика «радость»

Концепт «христианский праздник»

Рис. 11. Структура концепта «христианский праздник»

Наиболее ранним средством ословливания анализируемого концепта выступает существительное holiday (holy-day). Англо-саксонское по происхождению, оно
представляет собой сложное слово, включающее основы hāliƺ- («святой», ср. нем.
heilig) и dæƺ («день»). Внутренняя форма лексемы свидетельствует о непосредственном сопряжении в рамках концепта «христианский праздник» ключевого темпорального подфрейма «день праздника» с вневременным планом – категорией «вечность».
человеческой деятельности (MacCrossen, 2005, p. 26, 35).
268
Скрипт, или сценарий (англ. script) – динамически представленный фрейм как
разворачивающаяся во времени определенная последовательность эпизодов, этапов, сцен
(Болдырев, 2000, с. 36-37).

297

Проявлением последней в пространстве земного бытия является святость, на которую в слове holiday указывает основа holy. Идея «святости», «освященности» раскрывается в концепте «христианский праздник», прежде всего, как представление о
его «выделенности» из потока «обычного» времени (ср. Осипов, 1995, с. 15-16).
Лексема holiday служит в древнеанглийских текстах гиперонимическим
обозначением праздничного дня. Ср. следующие примеры:
(1) Hueðer on haliƺdaƺum ƺeƺemde269 (Lindisf. Gosp. Mark iii. 2, ок. 950 г.270);
(2) Be hali-dæiƺes freolse. De die dominica et festis observandis271 (Laws of Cnut, 1035).

В примере (1) слово hāliƺdæƺ обобщенно указывает на священный, святой
день, выступая аналогом греческого существительного σάββατον («суббота, день
отдохновения»)272. В примере (2) латинское примечание «de die dominica et festis»
указывает, что древнеанглийская форма множественного числа hali-dæiƺes именует
всю совокупность праздничных дней, отмечаемых еженедельно (die dominica – лат.
«дни Господни», «воскресения») и ежегодно (festis – лат. «праздники»).
Существительное holiday продолжает выступать ведущим средством вербализации концепта «христианский праздник» в XIV-XIX вв. Ср.:
(3) þei holdeþ not heore haly~day [B. halidayes, C. halydaies] as holy churche [B.
holi~cherche, C. holychurche] techeþ273 (Langl. P. Pl. A. VIII. 22, 1362 г.);
(4) In clannes kepe your haleday (Audelay Poems 6, 1426 г.)274;
(5) Goo to chirche, faste and kepe your halydayes (Сaxton Reynard 28, 1481 г.)275;
(6) (title) An Acte for the keping of Hollie daies and Fastinge dayes276 (Act 5 & 6 Edw. VI,
c. 3, 1551-2 гг.);
(7) The Sundays came round weekly; other holidays came yearly (Lingard, Anglo-Sax. Ch.
(1858) I. Vii. 288; OED, 2009).

В приведенных примерах лексема holiday реализует концепт «христианский
[церковный] праздник», мысль о котором дополнительно актуализируется ближайшим словесным контекстом (ср. «as holy churche techeþ» [3], «goo to churche» [5],
«keping of ... Fastinge dayes» [6], «the Sundays» [7]).
Наряду со словом holiday базовую вербализацию концепта «христианский
Рус.: … исцелит ли в субботу (букв. в святой день).
Здесь и далее в данном разделе источником лексикографических данных служит Oxford English
Dictionary (OED [Сайт] URL: http://dictionary.oed.com/cgi/entry).
271
Рус.: Отмечайте праздники (букв. святые дни).
272
Ср. варианты перевода данного стиха: (а) Библия короля Иакова (1611): «[And they watched him,]
whether he would heal him on the sabbath day» (St. Mark 3: 2); (б) церковнославянский текст: «[И
назираху его,] аще въ субботы изцелитъ его, да нань возглаголютъ» (Мк. 3: 2).
273
Рус.: Они не чтут (букв. не содержат) здесь праздника, как учит святая Церковь.
274
Рус.: В чистоте отмечайте (букв. содержите) праздники ваши.
275
Рус.: Ходите в церковь, поститесь и соблюдайте праздники ваши.
276
Рус.: Наказ о почитании праздников (букв. святых дней) и постов (букв. дней поста).
269
270

298

праздник» осуществляют существительные feast («праздник; пир») и festival («праздник»).
Лексема feast (ст.-фр. feste, лат. festum – «праздник; пир»277, ср. фр. fête, ит.
festa, исп. fiesta) входит в общеязыковой узус в первой четверти XIII в. Ср.:
(8) As hit neyhlechet to heore muchele feste278 (Passion 85 in O.E. Misc. 39, 1275).

Концептуальное содержание, репрезентируемое лексемой feast в среднеанглийский и ранненовоанглийский периоды, максимально приближено к тому, которое эксплицируется словом holiday, о чем свидетельствует отсутствие существенных
различий в их дистрибуции279. Ср.:
(91) Hald þou wel þin halidai280 (Cursor M. 6473, 1300 г.);
(92) þei holden wel þis feeste281 (Wyclif, Serm. Sel. Wks. II. 238, 1380 г.);
(101) After the ester holidayes282 (Tindale, Acts XX. 6, 1526 г.);
(102) Hys Ester feste283 (R. Glouc., 441, 1297 г.);
(111) Therefore let us keep the feast, not with old leaven of malice and wickedness; but
with the unleavened bread of sincerity and truth284 (1 Cor. 5: 8, King James' Bible, 1611);
(112) Therefore let us keep the holy-day, not with old leaven of malice and wickedness; but
with the unleavened bread of sincerity and truth (1 Cor. 5: 8, King James' Bible [alternate
translation], 1611 г.; OED, 2009)285.

В XV-XIX вв. лексема feast служит эксплицирует субконцепт «церковный
праздник», о чем свидетельствуют устойчивые контексты её употребления. Ср.:
(12) The Saterday neghst after the fest of Seint Michael286 (Rolls of Parlt. III. 1411 г.);
(13) He said, it was bot till a kyrkyn fest287 (Henry Wallace XI. 352, 1470 г.);
(14) Bonfires in France forthwith I am to make / To keep our great Saint George's feast
withal288 (W. Shakeapeare, The First Part Of Henry The Sixth, Act I, Sc. I, 1592 г.);
(15) Feasts of the Church, Days on which the Church joyfully commemorates particular
Слово festum (лат. dies festi «праздничный день») отсылает к обычаю устраивать в праздничные
дни торжественный прием (Жигульский, 1985, с. 27).
278
Рус.: Они ждали большого праздника.
279
На семантическую близость исконно английского holiday и заимствованного feast указывают
встречающиеся в текстах XV-XVI вв. толкования значения первого слова посредством второго, ср.:
(а) Hoc festum, a holyday (Pict. Voc. in Wr.-Wölcker 1475 г.); (б) Halyday, feste (Palsgr., 228/2, 1530 г.).
280
Рус.: Отметь же хорошо этот праздник.
281
Рус.: Они хорошо отмечают этот праздник.
282
Рус.: После пасхальных праздников.
283
Рус.: Его праздник Пасхи.
284
Рус.: Посему станем праздновать (букв. содержать праздник) не со старою закваскою, не с
закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины.
285
Наряду со словом feast в XIV-XIX вв. используется сложное существительное feast-day с
аналогичным значением. Ср.: (а) Saint Ion al-wais in prisun lai, Til it com on a *fest dai (Cursor M.
13131 (Cott.), 1300 г.); (б) The feestdays therof ben turned in to mournyng (Wyclif, 1 Macc. i. 41, 1382 г.);
(в) It would never do to spoil his feast-days (Dickens, E. Drood xiii, 1870 г.).
286
Рус.: Суббота, следующая после праздника Святого Михаила.
287
Рус.: Он сказал, что это было куплено перед церковным праздником.
288
Рус. (букв): Во Франции я буду зажигать огни, отмечая наш великий праздник святого Георгия.
Ср.: Огонь потешный стану зажигать / Во Франции, Георгия справляя (пер. Е. Бируковой).
277

299

mysteries of the Christian religion or the glory of her saints (Catholic Dict, 1885 г.).

Способность лексемы feast репрезентировать концепт «христианский праздник» с наибольшей отчетливостью проявляется в гипонимическом значении «ежегодного приходского (преимущественно, сельского) праздника», которое данная лексема развивает в середине XVI в. Ср.:
(16) Whan I should have gone to Blockam feast (Mirr. Mag., Worcester xvii, 1559 г.).

Репрезентируя концепт «праздник» в целом, существительное feast в метонимическом значении способно в определенном контекте вербализировать и одну из
его ментальных составляющих, а именно событийно-процессуальный подфрейм
«празднование». С этим концептуальным содержанием соотносится метонимическое
значение лексемы feast («пир; угощение»), актуализируемое в большинстве случаев
вне контекста христианского праздника. Ср.:
(17) Untimeliche eten alehuse and at ferme and at feste289 (Trin. Coll. Hom. 11, 1200 г.);
(18) Come, Proteus, 'tis your penance but to hear / The story of your loves discovered. / That done, our day of marriage shall be yours; / One feast, one house, one mutual
happiness! (Two Gentlemen of Verona, Act V, Sc. IV, 1595 г.)290;
(19) I would that every man made feast to-day Beneath the shadow of our pines! (Tennyson, Cup ii. Poems (1889) 762/2, 1881 г.).

Лексема festival (от ст.-фр. festival – «праздничный»; ср. лат. festivus), реализует темпоральное значение первоначально в рамках составного существительного
festival-day (с XIV в.). Ср.:
(20) On candelle ... brennend euery festiuale dai thorow-out þe yere291 (Eng. Gilds, 1389);
(21) The festyual dayes be ordeyned for to serue god onely 292 (W. Caxton, Faytes of A. IV.
xiv. 270, 1489);
(22) How many festiuall hygh dayes to worship saints haue thei made themselues 293 (Joye,
Exp. Dan. Vii. 108/2, 1545);
(23) Such dayes are festiuall to those Saincts294 (Fulke, Answ. Chr. Prot. 1568).

В примерах (20-23) сочетание festival day / days реализует свое темпоральнособытийное значение в аксиологически насыщенном контексте, эксплицирующем
онтологическую соотнесенность праздника с миром горним. Конкретное имя can289

Рус.: В неуместное время пируют в тавернах и на пиршествах, и на торжествах.
Рус.: Пойдем, Протей, ты должен в наказанье / Прослушать повесть о своей любви. / А там
сыграем обе свадьбы наши. / Единый дом, единый дружный пир, / Единое безоблачное счастье!
(пер. В. Левика).
291
Рус.: Свечи пусть горят каждый праздничный день на протяжении всего года.
292
Рус.: Праздничные дни предназначены на служение одному только Богу.
293
Рус.: Сколько торжественных праздничных дней поклонения святым они сами установили.
294
Рус.: Такие дни являются праздничными для тех святых.
290

300

delle («свечи») метонимически актуализирует мысль о церковном богослужении; эмфатическая инфинитивная конструкция цели «to serue god onely» («на служение одному только Богу») раскрывает деятельностное наполнение праздника; слово
saints / Saincts («святые») указывает на тех, кто является «перед лицом мира доказательством иного мира и его вечных благ» (Осипов, 1995, с. 19).
Отадъективное существительное festival продолжает репрезентировать ментальный образ христианского праздника в текстах XVII-XIX вв. Ср.:
(24) These Holidays or Saints-Days ... were in the ancient Church called Festivals (Ayliffe,
Parergon 472, 1726 г.);
(25) Of all the old festivals, that of Christmas awakens the most heartfelt associations (W.
Irving, Sketch Bk. II. 30, 1820 г.)295.

В речи имена праздников могут включать дополнительные элементы, эксплицирующие содержание подфреймов, входящих в состав ментальной структуры концепта «праздник». Ключевой подфрейм «предецентное событие», служащий концептуальным основанием внутренней формы названия праздника 296, актуализируют развернутые конструкции, включающие событийные имена. Ср.:
(26) To-morrow is the festival of the nativity of our blessed Redeemer, when the church
has appointed prayers and thanksgivings to be offered up by her children (Cooper J.F. Pioneers, 1845; здесь и далее источник примеров – COHA);
(27) Multitudes of the Christians <...> were hurrying toward the Basilica of Constantine to
keep the new holy-day of the church, the festival of the birthday of their Master (Van
Dyke H. Blue Flower, 1902.).

Прецедентное событие, послужившее на темпоральной оси точкой отсчета в
формировании концепта «христианский праздник», может проецироваться на события плана настоящего, когда «говорящий своей речью вновь актуализирует событие
и связанный с ним опыт» (Колесов, 2016, с. 149). Ср.:
(28) President continued: “In a little over a month we shall celebrate our time-honored festival of thanksgiving. I appeal to the American people to make Nov. 26 next the outstanding Thanksgiving Day in the history of the United States; that we may say on that day that
America has again demonstrated her ideals; that we have each of us contributed our full
part; that we, in each of our communities, have given full assurance against hunger and
cold among our people; that upon this Thanksgiving Day we have removed the fear of the
forthcoming Winter from the hearts of all who are suffering and in distress (New York
Times, News, 1931).

Средством репрезентации событийно-процессуального подфрейма «праздноСр. также: St. George … his festival was celebrated as early as the time of Constantine (K. Digby,
Broadst. Hon. (1846) II. Tancredus 89, 1822 г.; OED, 2009).
296
Ср.: Christmas (Christes maesse – букв. «Христова месса») – богослужение, посвященное
Родившемуся Христу.
295

301

вание» служат нарративы, намечающие основные грани ассоциативного поля праздника. Ср.:
(29) … chimes, welcoming the birth of the Saviour, are happy features of the Christmas
festival. In many places the clang of bells is heard for hours on Christmas Eve (Christmas
comes, 1939).

Эмотивная составляющая праздника и его темпоральная отнесенность актуализируются посредством многообразных определений качественной (преимущественно, оценочной) и временной семантики. Ср.: happy («счастливый»), blessed
(«благословенный»), simple («простой»), long-awaited Christmas festival («долгожданный»), great Thanksgiving festival («великий праздник Благодарения»), beautiful festival of Pentecost («прекрасный праздник Пятидесятницы»), solemn («торжественный»), jubilant festival of Easter («ликующий праздник Пасхи»). Ср.:
(30) It was near the time of the solemn festival of Easter, – the time when Nature seems to
rise from the grave, and the Earth puts on anew her garb of youth and beauty (Baldwin J.
Hero tales, 1900);
(31) Next Sunday is the long-awaited Christmas festival and we look forward with pleasure to seeing you here again (Builders Bridge, 1945).

В XVIII-XX вв. границы когнитивного пространства, соотносимого с концептом «христианский праздник», сужаются, что находит свое отражение в изменении
семантики синонимов holiday – feast – festival. В когнитивной структуре, лежащей в
основании семантики ключевой лексемы holiday, ведущим элементом становится
темпорально-событийный подфрейм «день, официально свободный от работы». Лексема holiday приобретает статус лексикализированного прототипа центральной части концепта «христианский праздник», указывая на официальный государственный
праздник, являющийся нерабочим днем297.
Согласно данным Исторического корпуса американского английского языка
(Corpus of Historical American, 1810-2009 гг.; далее Корпус), дистрибуция лексемы
holiday в рамках генитивных конструкций (N. + holiday) ограничивается небольшим
числом устойчивых сочетаний, включающих имена наиболее чтимых в американском сообществе христианских праздников – Christmas («Рождество»), Easter
(«Пасха»), Thanksgiving («день Благодарения»). В этих сочетаниях лексема holiday
Концептуальный признак «свободный от работы» отражается в значении существительного
holiday как отличного от синонимичных слов festival – festivity – feast. Ср. следующие словарные
определения: (а) There are eight public holidays during the year in both Britain and the US; (б) Harvest
festival (Britain; not a holiday) – In schools and churches, people give thanks for a successful harvest, with
displays of flowers, fruit and vegetables; (в) Shrove Tuesday (not a holiday) – The day before the Christian
period of Lent; e.g. The Mardi Gras festivities in New Orleans last several days, with parades, costume
parties and music (CIDE, 1998, p. 677-678).
297

302

актуализирует комплексное темпорально-событийное значение «праздничного периода». Ср.:
(32) She was mad about New York, had an aunt living there, would be going there shortly
for the Christmas holiday, was looking forward to that (Epstein S. Dream Museum, 1971);
(33) Here in America, among all the cheery reminders of the uninterrupted Easter holiday,
it was hard to tell that there was a war on (Conant J. The irregulars, 2008);
(34) At the long Thanksgiving holiday they ... walked through the bone-bleached hills
while quail whirred up from their feet and deer stared at them over shallow screens of
huckleberry bushes (Grau S.A. Wind Shifting West, 1973).

Лексема feast отсылает в современном английском языке к ментальным образам преимущественно тех христианских праздников, которые являются принадлежностью иных культурных традиций, основанных не на протестантском, но католическом вероучении, напр., the feast of Transfiguration («праздник Преображения
Господня»), the feast of Assumption («праздник Успения»), the feast of Epiphany
(«праздник Крещения Господня»), the feast of the Nativity («праздник Рождества Христова»). Ср.:
(35) In Rome the Feast of the Epiphany is celebrated annually in the Piazza Navona,
where toys dangle invitingly from hundreds of gaily decorated stalls (Spicer D. G. The
Book of Festivals, 1944);
(36) Historical Columbus touched on the northern coast of the island of San Domingo on
Christmas Day, 1492. He established a settlement there and named the place “La Navidad”
in honor of the Feast of the Nativity (Then John N. Christmas Comes Again, 1939).

Лексема festival актуализирует значение религиозного праздника по отношению к торжествам, характерным для других языковых сообществ. Генитивные
конструкции, именующие подобного рода праздники, отличаются в текстах Корпуса
XIX-XX вв. разнообразием298. Подавляющее число конструкций функционируют в
контексте исторических повествований и путевых заметок. Аналогичное контекстуальное окружение свойственно сочетаниям обобщающего или перифрастического
характера, напр., festival of saints («праздник святых»), festival of all minor saints
(«праздник всех малых святых»), festival of the patron saint of the village («праздник
святого покровителя деревни»), festival of our townʼs patron («праздник святого покровителя города»). Ср.:
(37) It was on the twenty-eighth of August, the day on which the Spaniards celebrated the
festival of St. Augustine, that the Adelantado entered the mouth of the Selooe or Dolphin
River (Simms W.G. The Lily and the Totem, 1850);
Ср.: festival of St. Nicholas, festival of St. Benedict, festival of St. George, festival of St. Matthew,
festival of St. Catherine, festival of St. Bridget, festival of St. Therese, festival of St. Peter and St. Paul,
festival of St. John, festival of St. Simon and St. Jude, festival of St. Michael, festival of St. Charles, festival
of saints Anthelm and Maxentius, festival of St. Ermenhilda.
298

303

(38) Miss Eckenstein calls attention to the description, given early in the last century by the
English traveler Blunt, of the festival of Saint Agatha as he saw it in Catania, and, I may
add, as it is celebrated there to this day (The Atlantic Monthly, 1910).

Трансформации, происходящие в американском сообществе, приводят не
только к сужению ментального пространства, занимаемого образом христианского
праздника в картине мира носителей английского языка, но и к изменению содержательного наполнения подфреймов, входящих в состав концепта «христианский
праздник». Наиболее значительные смещения затрагивают событийно-процессуальный подфрейм «празднование». Изменение праздничной культуры сопровождается
усилением экономического значения и маркетинговой нагрузки праздника, увеличением его утилитарного характера, активным развитием индустрии праздничной символики. В подфрейме «празднование» в фокусе внимания оказываются экономически релевантные составляющие – подарки, игровые моменты, развлечения. Уступая
место «праздничности» праздник превращается в процесс потребления (Орлов,
2004, с. 10; Медведева, 2009, с. 15; Филатова, 2013, с. 17-18; Gabbert, 2007, p. 259).
В англоязычной картине мира процесс «утилитаризации» праздника приводит
к трансформации ментального образа праздника Рождества Христова, в котором значительно усиливается экономическая составляющая. Ср.:
(39) By the 1870s <...> “department stores often outdid the churches in religious adornment and symbolism, with pipe organs, choirs,... statues of saints and angels”. Indeed, the
holiday was on its way to becoming <...> a “grand festival of consumption”. By the early
20th century, stores had largely abandoned overtly religious motifs, <...> but they “continued to undergo marvelous alteration at holiday time, becoming strikingly ʻotherʼ places.”
As competition for the attention of holiday shoppers escalated, so did the Christmas displays (Sheler J. L. In search of Christmas, 1996).

Отождествление праздника и процесса потребления, эксплицируемое в примере (39) метафорической конструкцией “the holiday [was becoming] a grand festival
of consumption”, свидетельствует о ценностных смещениях во фрейме «празднование»299.
«Коммерциализация» праздника находит свое языковое отражение в дистрибуции имени Christmas («Рождество»), которое с 1860-х гг. начинает вступать в сочетания с существительными экономической, прежде всего, торговой семантики,
напр., Christmas shopping («предрождественское хождение по магазинам», 1863),
Christmas shoppers («предрождественские покупатели», 1875). В ХХ в. возникают
Праздник становится «поводом для продажи и покупки вещей, оказывается праздником
потребления в обществе, в котором вещи и потребление превратились в государственные ценности»
(Жигульский, 1985, с. 293).
299

304

сочетания Christmas rush («предрождественский ажиотаж», 1915), Christmas bonus
(«рождественская премия», 1928), Christmas sales («предрождественские продажи»,
1932), Christmas money («деньги, получаемые перед Рождеством»), Christmas orders
(«рождественские заказы»), Christmas trade («предрождественская торговля»),
Christmas package («рождественская упаковка»). Ср.:
(40) Most stores expected a drop in dollar volume, but still anticipated a big and profitable Christmas rush (Time Magazine, 1949);
(41) The museums cater particularly to the Christmas trade. “Christmas is automatically
our busiest time of the year,” says Carl Fox, director of the Brooklyn Museum gift shop.
He estimates that about one-third of the museum's gift sales are made during the holiday
season (Wall Street Journal, 1962);
(42) Around the country, retailers reported booming Christmas sales, and the leading economic indicators were up for the 14th consecutive month (Time Magazine, 1983).
(43) As she mopes through the throng of Christmas shoppers. She carries a few department store bags, a few rolls of wrapping paper. She looks worn, tired… (Untamed Heart
[Movie script], 1993; COHA).

Обобщая всё вышеизложенное, укажем, что в рамках исходной «теоцентрической» модели концепт «праздник», благодаря своей соотнесенности с абсолютной
ценностью, обладает чрезвычайно высоким аксиологическим потенциалом. Концепт
«христианский праздник» представляет собой сложное ментальное образование –
многомерный фрейм. Его совокупная структура включает следующие взаимосвязанные подфреймы: темпоральный («день праздника»), событийный («прецедентное событие»), событийно-процессуальный («празднование»), характеризующиеся когнитивными признаками «освященность», «радость». На словесном уровне концепт
«христианский праздник» представлен тремя ключевыми репрезентантами – исконно английским субстантивом holiday и заимствованными в XIII-XIV вв. из французского языка существительными feast, festival. Первоначально максимально приближенные друг другу с точки зрения передаваемого ими содержания, эти слова с течением времени начинают репрезентировать различные сегменты концепта «христианский праздник». Лексема holiday служит средством вербализации центральной
(ядерной) части концепта, указывая на ограниченное число официальных государственных праздников, являющихся нерабочими днями (напр. Christmas holiday). Существительные feast, festival специализированы на вербализации околоядерной и периферийной областей концепта «христианский праздник», именуя те христианские
праздники, которые являются принадлежностью иных, не основанных на протестантском вероучении, культурных традиций. Разграничение дистрибуции лексем,
оформляющееся в XVIII-XX вв., отражает уменьшение совокупного пространства,
305

соотносимого с концептом «христианский праздник» в англоязычной картине мира.
Изменяется и содержательное наполнение входящих в него подфреймов. Наибольшие трансформации затрагивают подфрейм «празднование», в котором на первый план выдвигается инферентная информация об «утилитарной», торгово-коммерческой составляющей праздника.
2.1.2. Ценностные трансформации в макроконцепте «праздник»
и особенности их языковой экспликации
Макроконцепт «праздник» представляет собой динамическое когнитивное образование, изменяющееся под влиянием разнородных экстралингвистических факторов. В концептуальной картине мира носителей английского языка макроконцепт
«праздник» отличается качественной гетерогенностью и включает, наряду с базовым, исходным концептом «христианский праздник», ряд других концептов, вошедших в состав макроконцепта в XIII-XIX вв. в результате перераспределения его
когнитивных признаков. Рассмотрение подобного рода концептов и анализ ведущих
способов их вербализации является целью следующих параграфов диссертационного исследования.
2.1.2.1. Концептуализация праздника как досуга в английском языке XV-XX вв.
Цель настоящего параграфа – рассмотреть процесс формирования концепта
«праздник как время досуга» и охарактеризовать особенности его вербализации в
английском языке XIII-XX вв.
Развитие городской культуры, возникновение первых цеховых ремесленных
организаций, с характерной для них строгой регламентацией времени труда и отдыха, оказывают влияние на категоризацию темпорального опыта. В конце XIII – начале XIV вв. из числа характеристик концепта «праздник», вследствие ослабления
когнитивной связи категорий «время» и «вечность», вытесняется когнитивный признак «освященность». В результате метонимического проецирования в фокус внимания говорящих выдвигается инферентный признак «[день] свободный от работы»,
определявший в составе концепта «христианский праздник» содержание одного из
слотов300 темпорального подфрейма «день празднования». Результатом когнитивного
Термин «слот» используется в данной главе с целью разграничения различных иерархических
уровней (фрейм – подфрейм – слот) во внутренней структуре концептов, входящих в макроконцепт
300

306

сдвига становится размывание границ макроконцепта «праздник» и возникновение в
его периферийной зоне нового концепта «праздник как время досуга». Праздник
перестает соотноситься с областью «освященного» времени – времени как посвященного Богу, но замыкается на сфере личного времени – времени, принадлежащего
человеку.
На языковом уровне произошедший когнитивный сдвиг отражается в новом
значении, возникающем у существительного holiday – «день, свободный от работы».
Из когнитивной структуры, стоящей за исходным значением субстантива (holiday –
«день, посвященный памяти события Священной истории или святого»), новое значение наследует301 часть инферентных данных, содержащихся в темпоральном подфрейме «день празднования», а именно информацию о незаполненности данного периода трудовой деятельностью. В основе развития значения лежит причинно-следственная метонимическая зависимость по типу «праздничный день → свободный
[от работы] день». Окончательное размежевание исходного и производного значений
лексемы holiday приходится на XV в. Ср.:
(1) Necessite nath neuere halyday302 (Pallad. on Husb. I. 176, 1420 г.);
(2) That noe artificer..working but the half day take no wagis but for the half day, and
nothing for ye halyday303 (Act 11 Hen. VII, c. 22 §3, 1495 г.).

В обоих примерах слово holiday лишается какой-либо эксплицитной соотнесенности с исходным концептом праздничного дня. В примере (1) оно утрачивает
темпоральное значение, актуализируя только метафорическое значение «перерыва».
В примере (2) эксплицируется метонимическое значение «нерабочего дня», который
«не подлежит оплате» («take ... nothing for ye halyday»).
Регулярность реализации производного значения увеличивается в XVI-XVII
вв., когда слово holiday всё чаще начинает именовать любой период отдыха и веселого времяпровождения. Ср.:
(3) We shall ... rest & make holyday for this tyme304 (Pilgr. Perf. [W. de W. 1531], 1526 г.);
(4) With sluggers or unhardye persons, it is always holy daye305 (Taverner, Erasm. Prov.
[1552], 1539 г.);
(5) Although they seme as holidayemenne, to repose theymselfes from all corporall
«праздник». Слотом именуется один из компонентов подфрейма.
301
Под процедурой наследования понимается передача определенного объема концептуальной
информации, заключенной в начальном значении слова, новому значению или значениям (Боярская,
2001, с. 57; Рунова, 2007, с. 25).
302
Рус.: У нужды нет свободных дней (букв. праздников).
303
Рус.: Никто из ремесленников, трудящихся половину дня, да не возьмет платы более, чем за
половину дня, и ничего пусть не берет за нерабочий день (праздник).
304
Рус.: Мы будем отдыхать и веселиться (букв. совершать праздник) в это время.
305
Рус.: У лентяев и бездельников всегда праздник.

307

businesse (Udall Erasm. Par. Luke x. 105B, 1548 г.)306;
(6) To make my rest of life all holidayes (Brome, Queene's Exch. I. ii. Wks. 1873 III. 469,
1652 г.; OED, 2009).
(7) Hence, home, you idle creatures, get you home./ Is this a holiday? What, know you
not, / Being mechanical, you ought not walk / Upon a laboring day without the sign / Of
your profession?307 (W. Shakespeare, The Tragedy Of Julius Caesar, Act I, Sc. I, 1599 г.).

В примерах (3) – (7) ближайший контекст функционирования лексемы holiday
прямо или косвенно актуализирует идею антитетического соположения концептов
«труд» (представлен, напр., сочетанием corporall businesse) и «отдых» (репрезентируется словами rest, repose, unhardye, sluggers, idle). В фрагменте (7), представляющем собой пример экстраполяции У. Шекспиром производственных реалий периода
Возрождения на Древний Рим времени Юлия Цезаря, концепт «праздник как время
досуга» реализуется в рамках более широкого макроконцепта «трудовые отношения» в непосредственной связи с концептом «будний день». На языковом уровне
данный макроконцепт оказывается представлен взаимодополняющими лексемами
labouring day («рабочий день») – holiday («нерабочий день»).
Со временем в рамках макроконцепта «праздник» за концептом «праздник как
время досуга» закрепляется статус вторичного прототипа 308. В XVIII в. отмежевание
данного ментального образования от макроконцепта «праздник» приводит к образованию нового концепта «отпуск»309. Ведущим средством его вербализации выступает существительное holiday, которое развивает значение «отпуск», «каникулы». Ср.:
(8) Set out in the afternoon, holiday-making to Birmingham (Stevens W. B. Jrnl., 1792);
(9) Blair spent one summer holidays with his mother Lady Mary, at Spa (Southey in Life
(1849) I. 153, 1825).

В XIX в. широкомасштабная индустриализация приводит к значительной экспансии концепта «отпуск». На уровне лексической системы данный процесс проявляется в устойчивом росте активности лексемы holiday в её смещенном значении
«отпуск, каникулы». В XIX в. от сложной основы holiday образуются новые слова –
посредством конверсии (to holiday – «брать отпуск; отправляться на экскурсию») и
Рус.: Они похожи на отдыхающих (букв. праздничных людей), удалившихся от всякого
физического труда.
307
Рус.: Прочь! Расходитесь по домам, лентяи./ Иль нынче праздник? Иль вам неизвестно,/ Что, как
ремесленникам, вам нельзя/ В дни будничные выходить без знаков/ Своих ремесл? (пер. М.
Зенкевича).
308
О процессе формирования вторичных прототипов см.: (Заботкина, Боярская, 2010, с. 62-63).
309
В данном случае имеет место процесс прототипикализации (prototypicalization – термин G.
Györi), при котором происходит отсоединение одного из элементов макроконцепте и получение им
статуса нового прототипа, составляющего ядро новой категориальной сети (Györi, 2002, p. 152, цит.
по: Рунова, 2007, с. 23).
306

308

суффиксации (holidayer – «отпускник», holidayish – «развлекательный»). Ср.:
(10) Craik from Belfast was here holidaying (Carlyle in Mrs. C.'s Lett. II. 311, 1871);
(11) Some more or less holidayish kind of work (Gd. Words 247, 1886).

На протяжении XIX – ХХ вв. лексема holiday вступает в разнообразные атрибутивные конструкции, актуализирующие отдельные грани концепта «отпуск». Ср.
holiday making («отдых на каникулах», 1792), holiday maker («отдыхающий, отпускник», 1836), holiday task («задание на каникулы», 1838), holiday ramble («экскурсия
на каникулах», 1854), holiday job («временная работа, которую человек выполняет во
время каникул в школе, колледже или университете», 1866), holiday camp («летний
лагерь», 1870), holiday tutorship, tutor («репетитор, занимающийся во время каникул», 1900), holiday course («летние курсы», 1906), holiday-home («дом отдыха»,
1934) holiday resort («курорт», 1936), holiday centre («кемпинг», 1944), holiday loading («премиальные, получаемые во время отпуска», 1982). Ср.:
(12) The holiday camp: three days' picnic: story for boys and girls (R. St. J. Corbet, 1870);
(13) The elaborate system of rest-houses and holiday centres and the equally elaborate
arrangements for holiday transport (Huxley J. S. On Living in Rev., 1944 г.; OED, 2009).

В современной англоязычной картине мира концепт «отпуск», возникший в
результате обособления от макроконцепта «праздник», представляет собой интегральную часть макроконцепта «повседневность». В целом, формирование концепта
«праздник как время досуга» протекало по следующей модели (рис. 12):

Событийный подфрейм
«прецедентное событие»

слот
«[день],
свободный
от трудовой
деятельности»

Акциональный подфрейм
«деятельность»

Метонимическое проецирование

метонимическое
проецирование
Событийно-процессуальный
подфрейм
«празднование»

Темпоральный подфрейм
«день [период] празднования»

Концепт «христианский праздник»

Темпоральный подфрейм
«день»

автономизация
концепта

Акциональный подфрейм
«деятельность»

Концепт «отпуск»

Концепт
«праздник
как время досуга»

Рис. 12. Формирование концепта «праздник как время досуга»

Подводя итог проведенного исследования, можно заключить, что образование
концепта «праздник как время досуга» является начальной стадией процесса деаксиологизации макроконцепта «праздник», а именно, его десакрализацией. В результате метонимического проецирования ПЕРИОД вместо ДЕЯТЕЛЬНОСТИ,
ОСУЩЕСТВЛЯЕМОЙ В ДАННЫЙ ПЕРИОД в рамках темпорального подфрейма

309

«день празднования» происходит выдвижение слота «[день], свободный от трудовой
деятельности». Метонимически акцентированный слот приобретает статус вторичного прототипа, а затем выделяется в отдельный концепт «праздник как время досуга». Автономизация указанного концепта сопровождается его выходом из состава
макроконцепта «праздник» и формированием самостоятельного концепта «отпуск».
Концепты «праздник как время досуга» и «отпуск» утрачивают соотнесенность с абсолютной ценностью, будучи связаны, прежде всего, с относительными материальными ценностями.
2.1.2.2. Расширение границ макроконцепта «праздник»:
концепт «праздник как мероприятие»
и его актуализация в английском языке XIX-XXI вв.
Цель настоящего параграфа – анализ структурных особенностей концепта
«праздник как мероприятие» и выявление основных тенденций его вербализации в
английском языке XIX-XX вв. на материале лексикографических и корпусных данных.
Когнитивные сдвиги в макроконцепте «праздник» тесно связаны с изменениями в магистральном направлении развития культуры социума. Рост материального
благосостояния городского населения, увеличение разнообразия досуговых практик,
связанных с исполнительским искусством, приводят в XIX в. к трансформациям в
праздничной культуре. В первой половине XIX в. границы макроконцепта «праздник» расширяются: в его состав входит новый концепт «праздник как мероприятие»,
возникающий в результате проецирования ментального образа праздника на возникающий в этот период новый тип увеселительных мероприятий – показ достижений
исполнительского искусства (музыкального, театрального и т. п.). Появление нового
концепта обусловлено действием когнитивного механизма метафтонимического
проецирования, включающего два этапа. На первой стадии в рамках событийно-процессуального подфрейма «празднование», входящего в состав концепта «христианский праздник», в ходе метонимического проецирования происходит выдвижение
слота «мероприятие [в рамках празднования]». На второй стадии происходит
проецирование данного слота на целевой фрейм (домен) «музыкальное представление» в рамках метафорического переноса МУЗЫКАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ –
ЭТО ПРАЗДНИК (рис. 13):

310

[факультативный] подфрейм
«день празднования»

Событийно-процессуальный
подфрейм
«празднование»
Событийный подфрейм
«прецедентное событие»

[факультативный] подфрейм
«прецедентное событие»

метонимическое
проецирование

Темпоральный подфрейм
«день [период] празднования»

Концепт «праздник как мероприятие»
метафорическое проецирование

Слот «мероприятие
[в рамках празднования]»

Событийно-процессуальный подфрейм
«мероприятие»

Концепт «христианский праздник»

Рис. 13. Формирование концепта «праздник как мероприятие»

Для ословливания концепта «праздник как мероприятие» в английском языке
с середины XIX в. используется субстантив festival («праздник»), приобретающий
новое метонимическое значение «музыкальное (театральное и т.п.) представление
или череда регулярных представлений». Ср.:
(1) The forthcoming Wagner Festival at the Albert Hall <...> The aims of the Festivalgivers necessarily are, firstly, commercial; secondly, phenomenal; and, lastly, artistic
(Shaw G. B. How to become Mus. Critic (1960) 20, 1877; OED, 2009).

Пример (1) эксплицирует когнитивные сдвиги, происходящие в структуре концепта «праздник». Из подфреймов «день [праздника]», «прецедентное событие»,
«празднование» новый концепт наследует только процессуально-событийный подфрейм «празднование», содержание которого ограничивается слотом «мероприятие
[проводимое в рамках празднования]». Подфрейм «прецедентное событие», выполнявший в концепте «христианский праздник» смыслообразующую функцию, в новом концепте элиминируется (ср. отсутствие словесных отсылок к нему в примере
[1]). Временная структура концепта замыкается на области настоящего, так как находящийся в фокусе внимания говорящих слот «мероприятие» замещает собой ментальный образ «прецедентного события». Само «мероприятие» становится здесь
«событием».
Несколько иная конфигурация когнитивных компонентов характерна для тех
реализаций концепта «праздник как мероприятие», где событийный подфрейм «прецедентное событие» сохраняется. Ср.:
(2) At the present moment, when a grand Tercentenary Festival of the birth of
Shakespeare is about to be celebrated at his native place (Chambers's Jrnl. Shaks.
Tercentenary No. 2/1, 1864 г.; OED, 2009).

Подфрейм «прецедентное событие», актуализируемый в примере (2)
конструкцией “the birth of Shakespeare” («рождение У. Шекспира»), аккумулирует
311

информацию о значимом для определенной области явлении – дне рождения (кончины), юбилее того или иного деятеля искусства, творчество которого оказало влияние
на данный вид творчества. Концепт «праздник» сохраняет соотносенность с темпоральным планом истории, но последний оказывается ограничен рамками индивидуального времени. Сопряженность с ментальной сферой «вечность» утрачивается 310.
В Историческом корпусе американского английского языка первая словесная
реализация концепта «праздник как мероприятие» относится к началу 1870-х гг. Ср.:
(3) … the “season” looks rather hopeful than otherwise. The Triennial Festival of the
Handel and Haydn Society comes this year (Atlantic, 1873; COHA, 2014).

В примере (3) лексема festival является ядром номинативной конструкции, выступающей названием череды концертов, которые составляют часть музыкального
«сезона» (“season”).
В 1880-х гг. ментальное пространство, охватываемое концептом «праздник как
мероприятие», расширяется, вбирая в себя представления о разнообразных типах
массовых зрелищных мероприятий. Ср.:
(4) The coming dramatic festival is another cheap affair, gotten up ... for the enrichment of
two or three individuals. <...> This week an ordinary circus has pitched its tent in the Mill
Creek bottom, and the city is flooded with all sorts of printing which represents that this affair is a great circus festival. It is a dodge the people are beginning to understand. Among
the various schemes, however, there is still one Cincinnati festival enterprise that has
maintained its high character and is deserving of all praise. It is the May festival, the original Cincinnati festival, which brought fame to this city (New York Times, 1884).

Концепт «праздник» распространяется на мыслительные образы разнообразных событий в сфере досуга, которые в примере (4) репрезентируются сочетаниями dramatic festival, circus festival, [Cincinnati] May festival. В ряде случаев актуализируется когнитивный признак эмоционального состояния – представление о радостном, приподнятом настроении участников. Ср.:
(5) The town will be treated to a gorgeous music festival, under the baton of Mr. Nathan
Frank, of the open air opera (New Yorker, 1925).

Глагольная метафора to treat to a music festival (букв. «угостить музыкальным
праздником») репрезентирует в приведенном примере слот «эстетическое удовольствие», что позволяет субстантиву festival актуализировать два значения – метонимиМузыкальные фестивали (самый ранний, праздник Вюртембергских хоров, состоялся в Германии
в 1827 г.), были первоначально приурочены к празднику Троицы. Они начинались ораторией в
храме; в последующие дни в церквях и вне их исполнялись псалмы, арии, песни. С 1827 г. по 1846 г.
в Германии прошло 355 фестивалей. В 1840-е гг. подобные мероприятия стали проводить во
Франции, где они приобрели светский характер (Жигульский, 1985, с. 294).
310

312

ческое («мероприятие») и метафорическое («радостное событие»).
Процесс секуляризации, затрагивающий широкие слои американского общества во второй половине ХХ в., вызывает равнодушие к традиционным христианским праздникам, приводя к распространению гедонистического отношения к бытию (Жигульский, 1985, с. 270-271). Культ частной жизни, становящийся ядром новой, активно популяризируемой средствами массовой информации картины мира
«общества потребления», приводит к экспансии концепта «праздник как мероприятие», который распространяется не только на события в сфере искусства, но и на любые явления в области досуга и развлечений.
На лексическом уровне это проявляется в начинающемся в конце 1940-х гг. лавинообразном увеличении количества вербализаций анализируемого концепта. Ведущим средством его словесной объективации является лексема festival, которая выступает ядром словосочетаний – названий мероприятий праздничного характера.
Концепт «праздник как мероприятие» содержательно неоднороден и включает
четыре субконцепта, аккумулирующие представления о пёстром разнообразии событий в различных областях торгово-туристического мира «индустрии развлечений»:
1). Субконцепт «праздник творчества» содержит информацию о мероприятиях в сфере культуры и искусства. В речи языковые реализации субконцепта специфицируют конкретную область искусства, с которой связано характеризуемое событие. Корпус фиксирует сочетания ключевой лексемы festival с существительными,
отсылающими к следующим видам творчества: «музыкальное искусство», напр.
Cincinnati Music Festival, festival of native folk music, Nice's Jazz Festival, Watertown
Blues Festival, Festival of Political Songs, Wagnerian Opera Festival, Great American
Brass Band Festival; «киноискусство», напр. International Film Festival, Hometown
U.S.A. Video Festival, a festival of TV commercials, Global Village Documentary Festival;
«изобразительное искусство», напр. Boston Arts Festival, black arts festival; «танцевальное искусство», напр. American Dance Festival, Festival of Performing Arts; «театральное искусство», напр. Williamstown Theater Festival, Siglo de Oro Drama Festival,
Fringe Festival.
Сопровождающие слово festival субстантивные и адъективные конкретизаторы актуализируют в языке различные слоты ключевого сегмента анализируемого
концепта – подфрейма «мероприятие»:
Пространственная информация сосредоточена, прежде всего, в слотах «место
проведения» и «широта охвата [мероприятия]», а также, косвенно, в слотах, аккуму-

313

лирующих сведения о сущности праздничного события – «личность, [с которой связано мероприятие]», «национальная принадлежность [произведений, демонстрируемых на мероприятии]»:
а). Слот «место проведения» эксплицируют топонимы в функции определения
в форме общего (напр., Salzburg Music Festival, Greenwich Village Jazz Festival) и притяжательного падежей (напр., Nice's Jazz Festival, Prague's International Music
Festival, England's Twenty-Fifth Royal Film Festival). Географические названия, входящие состав словосочетаний-названий праздников, отличаются практически неограниченным разнообразием. Корпус фиксирует сочетания с топонимами Florence, Baltimore, Ulster, Ann Arbor, Toronto, New Orleans, Cannes, New York, Buffalo, Athens, London, Laguna Beach, Edinburgh, Spoleto, San Francisco, Newport, Britain, England, Monterrey, Ireland, Atlanta, Montreux, Montreal, Berkshire, Holland, Utah, Chicago, Colorado, Sun Valley, Lake Tahoe, Williamstown, Dublin и др.
б). Слот «широта охвата [мероприятия]» представлен прилагательными, описывающими географическое и социальное пространство, напр. citywide («городской»), local («местный»), regional («региональный»), national («национальный»), international («международный»), world («мировой»).
в). Слот «личность, [с которой связано мероприятие]» эксплицируют имена
деятелей культуры и искусства, которым посвящено мероприятие (напр., the first
Thaikovsky International Piano and Violin Festival, Edward Grieg musical festival in
Bergen) или имена его организаторов (напр., Gian Carlo Menotti's Spoleto Festival of
Two Worlds311).
г). Слот «национальная принадлежность [произведений, демонстрируемых на
мероприятии]» актуализируют прилагательные со значением национальной принадлежности, напр., festival of Norwegian arts312.
Высокой степенью детализации отличаются слоты, включающие информацию
темпорального плана:
а). Слот «время проведения» ословливают хрононимы, указывающие на период осуществления мероприятия, напр. Fall Festival, Cincinatti May Festival313.
б). Слоты «периодичность проведения», «продолжительность», «совокупная
311

Ср.: Haya Harareet Film Festival, Petty Rose Film Festival, Smithonian's Festival of American Folklife.
Ср. другие примеры: German-American song festival, French festival, Spanish Song Festival, Soviet
film festival, American Music festival, Jewish Film Festival, American Indian Film Festival, Latin
American jazz festival, a festival of Slavonic music.
313
Ср. другие примеры: Milwaukee Summer Festival, summer opera festival, summer entertainment
festival, Spring Festival of Arts.
312

314

длительность проведения мероприятия» эксплицируются прилагательными временной семантики, включающими порядковые и количественные числительные, или генетически восходящие к ним, напр. annual («ежегодный»), biennial / triennial («проходящий один раз в два/ три года»); two-, three-, five-day, week-long, three-week
(«двух-/ трех-/ пятидневный, недельный, трехнедельный»); the first, second, sixth,
twelfth («первый, второй, шестой, двенадцатый»), anniversary («юбилейный»);
eleven-year-old («одиннадцатилетний»).
Наряду с регулярно воспроизводимыми пространственными и темпоральными данными, в фокусе внимания говорящих могут оказаться сведения о самых
разных аспектах праздника. На языковом уровне информация о характере мероприятия эксплицируется прагматически маркированными адъективными словосочетаниями с высоким оценочным потенциалом:
а). Слот «статус» вербализируют метафорически переосмысленные прилагательные объема (напр., Siena's big week-long festival of Italian music, the largest jazz
festival ever staged, the biggest music festival), лексемы, ословливающие понятие «знаменитый» (напр., Edinburgh's famed International Festival of Music and Drama, Venice's
prestigious International Festival of Contemporary Music, the internationally recognized
Telluride film festival), а также клишированные конструкции с числительным «1»
(напр., England's No.1 country-house music festival, Conneticut's No.1 music festival).
б). Слот «участники» эксплицируют окказиональные адъективные метафоры,
отражающие степень известности или мастерства исполнителей, напр. starlet-studden Cannes film festival, Stockholm's talent-packed summer music festival.
в). Слот «качество» вербализируют семантически неоднородные прилагательные, отражающие субъективную оценку мероприятия говорящим, напр.: Boston's
elaborate summer Arts Festival, Britain's stylish Glyndebourne Festival, an ambitious
two-day music festival, the elegant, intimate Caramoor summer festival in New York's
Westchester County, a strange private film festival.
г). Слот «экономическая составляющая» отражается в языке посредством адъективных словосочетаний, характеризующих финансовую сторону организации
праздника-фестиваля или участия в нём, напр. the thousand dollar musical festival of
1897, Government-financed International Music Festival, a free music festival.
За лексемой festival в её переосмысленном значении «зрелищного мероприятия развлекательного характера» закрепляются глагольные контексты, присущие существительным конкретной семантики concert («концерт»), exhibition («выставка»),

315

fair («ярмарка»). В тексте глагольные конструкции объективируют представления об
отдельных особенностях проведения мероприятия:
а). Слот «организация мероприятия» ословливается посредством акциональных глаголов, напр. to sponsor («финансировать»), to permit («разрешать»), to promote («популяризировать»), to support («поддерживать»), to stage («ставить на
сцене»), to open («открывать»), to launch («запускать»), to hold («проводить»), to establish («основывать»). Ср.:
(6) This time he rented Albert Hall (capacity 12,000), and launched a three-day Festival of
Music for the People. Main feature: a massive pageant (Time Magazine, 1939).

б). Слот «участие в мероприятии» актуализируется предикатами движения и
отношения, напр. to go to («идти»), to attend («посещать»), to flock to («собираться
толпой»), to participate in («участвовать»), to take part in («принимать участие»). Ср.:
(7) Sizeable audiences are flocking to the American Dance Festival (USNWR, 1981).

в). Слот «ход мероприятия» находит свое выражение посредством функциональных предикатов to work («работать, идти»), to feature («представлять»), to run
(«идти, функционировать»), метафорически переосмысленного глагола физического
действия to draw crowd («привлекать, собирать толпу»), фазисного глагола to begin
(«начинаться»), предикатов положения в физическом и темпоральном пространстве
to host («принимать»), to coincide («совпадать»). Ср.:
(8) The six-concert Sun Valley Music Festival runs from mid July (Skiing Magazine,
1995).

г). Слот «эффект мероприятия» ословливается глаголами эмоционального состояния, напр. to enjoy («радоваться чему-л., наслаждаться чем-л.»).
В конце ХХ в. субконцепт «праздник творчества» расширяется, о чем свидетельствует появление среди эксплицирующих его словосочетаний конструкций с
лексемами ЛСГ «народные ремесла», напр. handicrafts festival («праздник рукоделия», 1999), Workshops festival («праздник мастерских», 1998), Arts and Crafts festival
(«праздник народных ремесел», 2004); «спорт», напр. sports festival («праздник спорта», 1980), Darts festival («праздник метания дротиков», 1994), martial-arts festival
(«праздник боевых искусств», 2001); «наука и техника», напр. science and technology
festival («праздник науки и техники», 1985), ecology festival («праздник экологии»,
1998).
2). Субконцепт «праздник еды», содержащий ментальные образы тех событий
316

в сфере досуга, смысловым центром которых выступают продукты питания, на языковом уровне объективируется сочетаниями с лексемами ЛСГ «пища». Ср.:
(9) The Western Flyer, the boat Steinbeck and Ricketts chartered, left in the afterglow of
Monterey's annual sardine festival, a mass party held at the close of the fishing season to
celebrate the ocean bounty that fueled the town's economy (Bioscience, 2007).

Исторически, данный субконцепт восходит к образу народных гуляний, традиционно проводившихся во многих аграрных регионах после сбора урожая. Окончание сельскохозяйственных работ выступало тем прецедентным событием, вокруг которого происходило формирование когнитивной структуры субконцепта. Первый
пример его вербализации в Корпусе относится к 1860-м гг. Ср.:
(10) I had had some little experience of such an entertainment in the strawberry festival at
Melbourne. I remembered that good things to eat and drink were sure to be enjoyed, and
… also a pretty and festive air thrown about these things (Warner S., Daisy, 1868).

В последней четверти XIX – первой четверти ХХ вв. возникают и другие реализации субконцепта «праздник еды», напр. sugar festival («праздник сахара», 1886),
festival of sugar cane («праздник сахарного тростника», 1934). В 1920-х гг. начинает
использоваться графическое выделение (написание с прописной буквы) субстантивной конструкции-имени праздника, что косвенно свидетельствует о всё более упорядоченном, организованном характере мероприятия.
Резкое увеличение во второй половине ХХ в. количества языковых реализаций
анализируемого субконцепта совпадает с периодом формирования американского
«общества потребления». Ср. примеры Корпуса: как annual vintage festival («ежегодный праздник вина», 1934), Seafoods festival («праздник морепродуктов», 1956),
watermelon festival («праздник арбузов», 1963), wine festival («праздник вина», 1967),
shrimp festival («праздник креветок», 1977), annual Bean Soup Festival («ежегодный
праздник фасолевого супа», 1980) American Heart's Food Festival («праздник еды»,
1985), fritter festival («праздник оладьев», 1985).
Сочетания подобного рода актуализируют ментальный образ праздника, в котором подфрейм «прецедентное событие» оказывается вытеснен на периферию содержательной структуры или полностью элиминирован. Доминантой концептуального поля становится представление о потребляемом продукте. Ср.:
(11) Kent's 2,000 citizens annually hold a three-day Lettuce Festival, big feature of which
is the mixing of the “World's Largest Salad” (Time Magazine, 1936).

Лавинообразное увеличение числа реализаций субконцепта «праздник еды»
317

приходится на последнюю декаду ХХ в. Корпус фиксирует такие выражения, как
Maple Sugar Festival («праздник кленового сахара», 1992), annual rice festival («ежегодный праздник риса», 1992), Sweet Corn Festival («праздник сладкой кукурузы»,
1993), poultry festival («праздник мяса птицы», 1994), Corn Festival («праздник кукурузы», 1997), Bamboo Festival («праздник бамбука», 1998), Hot Dog Festival («праздник хот-дога», 2000), barbecue festival («праздник барбекю», 2001), Annual Georgia
Apple Festival («ежегодный праздник яблок штата Джорджия», 2003), National
Peanut Festival («национальный праздник арахиса», 2003), World Chicken Festival
(«всемирный праздник курицы», 2003), Crawfish Festival («праздник раков», 2004),
Pumpkin festival («праздник тыквы», 2005), a chocolate festival («праздник шоколада»,
2006), Peach Festival («праздник персиков», 2007), sardine festival («праздник сардин», 2007), Chocolate and Cheese Festival («праздник шоколада и сыра», 2009)314.
Ср.:
(12) 32nd Annual Georgia Apple Festival, Ellijay. Arts and crafts, entertainment and lots
of fresh apples, as well as apple fritters, fried pies and other apple treats (Atlanta Journal
Constitution, 2003).

Аксиологическое наполнение субконцепта «праздник еды» ориентировано на
низший слой чувственных ценностей, связанных с удовлетворением телесных потребностей человека315.
3). Субконцепт «праздник вещей» аккумулирует образы праздников-фестивалей, связанных с отдельными аспектами бытования артефактов, и актуализируется
сочетаниями с существительными ЛСГ «предметы». Ср.:
(13) Only a few weeks before, the Northern Clay Center in Minneapolis <...> sponsored
the American Pottery Festival, a major sale with ceramists from around the country
(American Craft, 2003).

В Корпусе первые языковые реализации субконцепта «праздник вещей» датируются 1970-ми гг. Ср.: Great Boston Kite Festival (букв. «праздник воздушных змеев», 1972), black ships festival («праздник черных кораблей», 1979), Cincinnati Antiques Festival («праздник антиквариата», 1983), annual Tall Stacks festival (букв.
«праздник высоких стогов», 1995), International Festival of Masks («праздник масок»,
1995), New England Mountain Bike Festival («праздник горных велосипедов», 1997),
Ср. также ассоциативно связанные с понятием пищи сочетания microwave festival (1990;
«праздник микроволновой печи»), restaurant festival (1994; «праздник ресторана»).
315
Праздники подобного рода лишаются социализирующего начала. Праздники, доминирующей
идеей которых выступает пища, «собирают людей, которых ничто постоянно не связывает, кроме
желания развлечься, а это можно осуществить и с посторонними» (Жигульский, 1985, с. 294-295).
314

318

hot-air balloon festival («праздник воздушных шаров», 1998). В первой декаде XXI
вв. данная группа пополняется сочетаниями, в которых предметное имя метонимически указывает на изделие, материал и, шире, ремесло, ср.: International Quilt Festival («праздник стёганых одеял», 2000), Georgia Marble Festival («праздник мрамора», 2003), American Pottery festival («праздник посуды», 2003). Ср.:
(14) Georgia Marble Festival, Jasper. Arts and crafts, a parade, live music, clogging and
dancing, a classic car show and a childrenʼs area, plus guided tours of the worldʼs
largest open-pit marble quarry at the Georgia Marble Co.ʼs Tate operation (Atlanta
Journal Constitution, 2003).

4). Субконцепт «праздник природы» содержит представления о событиях, доминирующей ценностью которых выступает мир природы и объективируется сочетаниями со словами, именующими виды растений и животных. В Корпусе первые
реализации данного субконцепта – сочетания a festival of flowers / the flower festival
(«праздник цветов») – датируются началом ХХ в. В текстах 1920-30-х гг. словосочетания, номинирующие субконцепт «праздник природы», выделяются графически.
Ср.:
(15) In celebration of the Annual Peach Blossom festival, 25,000 people attended a barbecue at Fort Valley. The equipment included three miles of tables, 700 gallons of Brunswick stew, 22,000 pounds of meat and 1,000 gallons of coffee (Time Magazine, 1923).

Рост числа реализаций субконцепта «праздник природы» приходится на последнюю четверть ХХ – начало XXI вв. В этот период Корпус начинает фиксировать
сочетания с именами представителей не только растительного, но и животного мира,
напр. Festival of the Equine («праздник лошади», 1981), Festival of Cats («праздник
кошек», 1985), Tropical Rainforest Festival («праздник тропического леса», 1992),
Wildflower festival («праздник цветов», 1996), Festival of the Sea («праздник моря»,
1997), Butterfly festival («праздник бабочки», 2005), Pinecone Festival («праздник сосны», 2009). Ср.:
(16) Snapshot Mount Magazine, <...> 2,753 feet, draws more than 100 migratory butterfly
species each spring <...>. Mark your calendar for the main event – the annual Mount Magazine International Butterfly Festival (June 24-26; butterfly festival.com), which offers the
perfect backdrop for trailing winged beauties to awe-inspiring vistas (Shape, 2005).

Подводя итог, отметим, что формирование концепта «праздник как мероприятие» представляет собой второй этап деаксиологизации макроконцепта «праздник»,
на котором утрачивается связь не только с абсолютной ценностью, но и с относительными ценностями. В качестве эталонных ценностей принимаются ценности
319

чувственно-эмоционального уровня. Данный процесс происходит с опорой на когнитивные механизмы метонимического и метафорического проецирования. Для ословливания концепта «праздник как мероприятие» в английском языке с середины XIX
в. используется субстантив festival («праздник»), приобретающий новое метонимическое значение «мероприятие в сфере досуга». Актуализируя концепт «праздник
как мероприятие», слово festival синонимизируется с узкозначными событийными
именами concert («концерт»), exhibition («выставка»), fair («ярмарка»). Семантическое смещение является результатом утраты концептом «праздник как мероприятие»
его когнитивной автономии. Устойчивое увеличение на рубеже ХХ – XXI вв. количества словесных реализаций субконцептов «праздник еды», «праздник вещей» эксплицирует взаимосвязанные процессы «оповседневневания» праздников и инфильтрации значений праздника в повседневную жизнь. Смещение границ макроконцептов «праздник» и «повседневность» приводит к тому, что «праздник больше
не противопоставляется повседневной жизни, не противоречит ей: напротив, праздник теперь сама повседневность, вся повседневность» (Розенберг, 2010, с. 108) 316.
2.2. МАКРОКОНЦЕПТ «ПРАЗДНИК» В РУССКОЙ КАРТИНЕ МИРА
2.2.1. Концепт «христианский праздник» и его языковые реализации
Цель настоящего параграфа состоит в исследовании когнитивной структуры
концепта «христианский праздник» в русской картине мира и выявлении особенностей его словесной актуализации на основе лексикографических источников и корпусных данных. Корпусный анализ проводится на примере генитивных конструкций
с субстантивами в постпозиции (напр., праздник Пасхи), зафиксированных в Национальном корпусе русского языка с конца XVII в. по настоящее время.
Для носителей русского языка, так же как и для носителей английского языка,
ценностное формирование макроконцепта «праздник» и становление традиционного
праздничного календаря связано с принятием христианства. На протяжении многих
веков ценностная отнесенность макроконцепта определяется наличием у его центрального элемента – концепта «христианский праздник» – когнитивного признака
«причастность к бытию Церкви». Это проявляется в церковнославянском происхождении номинирующей анализируемый макроконцепт лексемы – отадъективного
существительного праздник (праздный вместо исконно русского порожний [Фасмер,
В «неразличении» праздника и будней сквозит «упадочное чувство быта, не простая бытовая
жизнь, а именно любование бытом, … от духовной безбытности» (Флоровский, 1991, с. 461).
316

320

1987, т. 3, с. 353])317, а также в характере устойчивого контекстуального окружения, в
котором оно встречается в наиболее ранних фиксациях:
(1) Праздьникы же святыихъ почьсти, не самъ упивая ся, нъ алчьныя и жядьныя
накъръмляя (Изб. Св., 1076 г.);
(2) И створи праздникъ велии. Весь убо Из[раи]ль бѣ с нимь в ц[е]ркви, яды, и пья, и
веселяся предъ г[о]с[поде]мь (Хрон. Г. Амарт., 141. XIII-XIV вв. ~ XI в.);
(3) По обычаю створиша пр[а]здн[и]къ и кадила вожьгоша (Лавр. Лет., 107; 987 г.)
(СлРЯ, 1992, с. 128).

В русскоязычной картине мира внутренняя структура концепта «христианский
праздник» полностью тождественна структуре аналогичного концепта англоязычной
картины мира. В древнерусский период концепт «христианский праздник» включает
темпоральный подфрейм «день праздника», событийный подфрейм «прецедентное
событие» и событийно-процессуальный подфрейм «празднование». К числу ключевых когнитивных признаков относится характеристика эмоционального состояния –
«радость». Указанные концептуальные составляющие находят свое отражение в значении субстантива праздник, определяемого как «день торжества в честь священного события, память о котором отмечается церковью в установленные для этого дни»
(СлРЯ, 1992 [Вып. 18], с. 128). Выдвижение в фокус внимания говорящих какоголибо из названных подфреймов концепта на языковом уровне проявляется в отдельных значениях лексем корневой группы праздн-, напр., отсубстантивного глагола
праздновати. Так, выдвижение подфрейма «празднование» отражается в значении
«торжественно отмечать» (4), фокусировка на признаке «радость» – в значении «ликовать» (5):
(4) От прьвыя недѣля чьтъше четыридесяти дьнь, праздьнуите праздьникъ и въшьствья господьня (Изб. Св. 1073г., 196);
(5) В ня же дни, очистившися, д[у]ша празднуеть свѣтло на Вскрснье г[о]с[под]не,
веселящися о б[о]зѣ (Лавр. Лет., 184) (СлРЯ, 1992, с. 130).

Когнитивную выделенность может приобретать дополнительная, выводная
информация, представляющая собой совокупность ассоциативных связей, основанных на знании окружающей действительности. В древнерусский период подфрейм
«празднование» соотносится с областью иного, «освященного» времени. Это делает
возможным выдвижение в фокус внимания представлений о духовных занятиях (моЭкспликацией когнитивного признака «причастность к бытию Церкви» является наличие
признака «относящийся к Церкви» в значении производных от корня празд-, функционирующих
вплоть до середины XIX в.: праздица («сторона, празднующая в известный день какому-либо
святому»), праздичный («принадлежащий к приходу, празднующему храмовой праздник»),
празднественный («ко празднеству относящийся»), праздничек, празднищина («крестный ход»),
празднолюбезный, празднолюбовный («чтущий церковные праздники») (Даль, 1956, т. 3, с. 380-381).
317

321

литве, изучении Библии), о чем свидетельствует наличие у глагола праздновати значения «посвящать свой досуг духовным занятиям» (6):
(6) Не играмъ радуя ся, не позоромъ радуя ся, не покиоми и инѣми слабостьми, акы
унъ сы и тооликому д[у]шю наслажая, нъ единъ праздьнуя, яко же лѣпо, възбьра
учения (Ж. Феод. Студ.; Выг. сб., 144. XII в.) (СлРЯ, 1992, с. 130).

Многоаспектность инферентной информации рождает вариативность направлений концептуального профилирования. Выдвижение в фокус внимания части ассоциативной информации подфрейма «празднование», связанной с представлениями о
сопутствующем празднику угощении, отражается в возникновении у слова праздник
значении «праздничный пир, угощение» (7), а у глагола праздновати – значения
«есть скоромное, не поститься» (8):
(7) Избывъ же Володимеръ сего постави ц[е]рк[о]вь и створи праздник великъ, варя т
проваръ меду и съзываше боляры своя и посадникы и люди многы (Лавр. Лет., 125);
(8) Яко отъпраздьнуете пентикостию, праздьнуите едину недѣлю, по тои же алчѣте,
правьдьно бо есть и повеселитися о б[о]жии дару, и поалкати по льготѣ (Изб. Св.
1073 г., 196 об.) (СлРЯ, 1992, с. 130).

Ведущим аксиологическим признаком концепта «христианский праздник»
является «освященность». Основой концептуального образа христианского праздника выступают прецедентные события Священной истории, представляющие собой
незыблемые точки вечности, через которые проходит вся сотворенная вселенная и к
которым человек имеет возможность приобщиться через богослужение (Мечев,
2001, с. 160-161). Празднуемые события не исчезают, «они существуют в вечном
мире и продолжают существовать во временном, повторяясь в христианском календаре. Поэтому христианское богослужение не только их “вспоминает”, но считает совершающимися в момент празднества» (Лихачев, 1997, с. 66).
На языковом уровне, в именах праздников, прецедентные события отражаются по-разному, будучи представлены эксплицитно или оставаясь словесно не выраженными. К числу имен, включающим эксплицитное указание на прецедентное событие, относятся названия двенадцати важнейших («двунадесятых») праздников 318,
соотносящихся с наиболее значимыми событиями Священной Истории. Ср.: праздник Рождества Христова, праздник Рождества Пресвятой Богородицы319.
К двунадесятым праздникам относятся: Рождество Христово, Крещение Господне (Богоявление),
Сретение Господне, Вход Господень в Иерусалим, Благовещение Пресвятой Богородицы,
Вознесение Господне, День Святой Троицы (Пятидесятница), Преображение Господне, Успение
Пресвятой Богородицы, Рождество Пресвятой Богородицы, Воздвижение Креста Господня,
Введение во Храм Пресвятой Богородицы. Вне числа двунадесятых праздников находится главный
праздник годового богослужебного круга – Пасха Христова.
319
Ср. другие примеры Корпуса: праздник Богоявления, праздник Сретения Господня, праздник
318

322

Превосходящее по своему значению все остальные дни богослужебного круга,
в том числе и двунадесятые праздники, Светлое Воскресение Христово в Корпусе
чаще всего именуется событийным именем Пасха (3316 вхождения). Генитивные
конструкции включают, наряду с ключевым словосочетанием праздник Пасхи
(праздник Святой Пасхи, светлый праздник Пасхи), событийные имена светлый
праздник Воскресения, праздник Воскресения Христова, величайший праздник
Воскресения Христова из мертвых. Ср.:
(9) Дорогие собратья архипастыри, всечестные отцы, братья и сестры, вновь и вновь
с сугубой радостью поздравляю вас со светоносным праздником Пасхи Христовой и
вслед за Апостолом повторяю: «…радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте
единомысленны, мирны, – и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор. 13, 11). Приветствую всех вас радостным пасхальным благовестием: «Христос воскресе!» (патриарх Алексий II (Ридигер). Пасхальное послание, 2003).

Содержательное пространство субконцепта «праздник Пасхи» чрезвычайно
насыщено, сопряжено посредством ассоциативных связей с самыми разнообразными знаниями о бытии мира, человечества, Церкви. Из целостного образа праздника
вербализованной оказывается только определенная часть концептуальной информации, отражающая специфические черты индивидуальной картины мира говорящего,
атмосферу исторической эпохи, особенности контекста и ситуации речи. Ср. различия в словесной актуализации процессуально-событийного подфрейма «празднование» в новостном сообщении газеты начала ХХ в. (10) и в частном письме XXI в.
(11):
(10) Петербург торжественно встречал святой праздник Пасхи. Ныне Государь и Государыня находились в своей столице. В Зимнем дворце последовал торжественный
выход к пасхальной заутрене. При пении «Христос воскресе» и Царского многолетия
с верхов Петербургской крепости загремел положенный салют орудий («Новое время», 1901);
(11) Дорогая Катя! Поздравляю тебя с наступающим праздником Пасхи! Мы всегда
готовимся к этому празднику: убираем и украшаем квартиру, делаем друг другу подарки, а потом дарим их. В вазочках у нас обычно стоят ветки деревьев, которые к
празднику распускаются (Письмо девушки подруге, 2002).

Эксплицируется также широкий спектр инферентной, выводной информации.
В зависимости от интенций говорящего образ праздника Пасхи «расширяется» или
«сужается» – проецируется на весь строй русского мировидения и национального
мироустройства (пример 10) или становится начальным звеном в восстановлении
нити сугубо личных воспоминаний (11):
Вознесения Господня, праздник Преображения Господня, праздник Благовещения Пресвятой
Богородицы, праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, праздник Успения Пресвятой
Богородицы, праздник Воздвижения Животворящего Креста.

323

(12) Русская религиозность носит соборный характер. Христиане Запада не знают
такой коммюнотарности, которая свойственна русским. Все это – черты, находящие
свое выражение не только в религиозных течениях, но и в течениях социальных. Известно, что главный праздник русского православия есть праздник Пасхи. Христианство понимается прежде всего, как религия Воскресения (Бердяев Н.А. Русская
идея, 1946);
(13) Очень благодарен тем священнослужителям, которые, рискуя жизнью, приезжали на передовую в Чечню, крестили солдат и офицеров, умиротворяли их ожесточившиеся души… Весной 2000 года, в день великого праздника Пасхи, я побывал в
разрушенном православном храме Михаила Архангела в Грозном. Мне подарили серебряный крестик. До сих пор ношу его с собой, как и иконку Святого Георгия Победоносца – подарок осетинских друзей еще в первую чеченскую войну (Трошев Г.
Моя война, 2000-2001).

Когнитивная значимость представлений о том или ином празднике для народного создания выражается в многообразии номинирующих его конструкций. На
праздник Рождества Христова (25 декабря / 7 января) в Корпусе указывают как эллиптическое событийное имя праздника – Рождество, так и словосочетания праздник Рождества, праздник Рождества Христова, праздник Рождения Христа,
праздник Рождества Господа и Человеколюбца. На центральное место подфрейма
«прецедентное событие» в общей структуре концепта «христианский праздник» указывает возможность эллиптического, основанного на метонимическом переносе,
употребления имени события вместо имени праздника. В количественном отношении, именно эллиптические имена отличаются наибольшей регулярностью употребления в речи: в Корпусе хрононим Рождество отмечен в 1750 документах (3879
вхождений), праздник Рождества – не более чем в 200.
Представления о празднике могут оказываться стержневыми для упорядочивания широкого исторического времени (14) и для осмысления событийной наполненности личного времени (15). Ср.:
(14) Хроника. 25-го декабря в праздник Рождества Христова и в воспоминание избавления России от неприятельского нашествия в 1812 году, в храме Христа Спасителя, в присутствии Их Императорских Высочеств Великого Князя Сергея Александровича и Великой Княгини Елисаветы Федоровны, были совершены литургия и молебствие…. При пении «Тебя, Бога хвалим» была произведена с набережной
Москвы-реки, из орудий 1-й гренадерской артиллерийской бригады салютационная
пальба 101 холостым выстрелом («Новости дня», 1903);
(15) 1917. Москва. Милый Александр Сергеевич! Поздравляю Вас с великим праздником Рождества Христова, да светит нам свет его чрез облежащую тьму. Сегодня я испытываю этот благодатный свет и мир, потому что приобщился св. Таин и
укреплен Трапезой Господней (Булгаков С. Н. Письма 1917-1923).

Подфрейм «прецедентное событие» может аккумулировать знания о знаменательном событии, запечатлевшемся в исторической памяти народа. Ср. фрагмент
324

«Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, в котором «развертывается»
концептуальное содержание, скрывающееся за эллиптическим событийным хрононимом праздник Сретения Богоматери:
(16) Юный государь мог бы приписать спасение отечества великодушной своей
твердости, но вместе с народом приписал оное силе сверхъестественной и, возвратясь в Москву, соорудил каменный храм Богоматери с монастырем на древнем Кучкове поле: ибо, как пишут современники, Тамерлан отступил в самый тот день и час,
когда жители московские на сем месте встретили Владимирскую икону. Оттоле
церковь наша торжествует праздник Сретения Богоматери 26 августа, в память векам, что единственно особенная милость Небесная спасла тогда Россию от ужаснейшего из всех завоевателей (Карамзин Н.М. История государства Российского, 18091820).

Ментальный образ каждого из праздников включает информацию о временных, событийных, процессуальных свойствах, уникальных для данного торжества:
отражающие многовековую традицию празднования, эти свойства находят свою экспликацию в детальном описании событийной и эмоциональной наполненности
праздничного периода – дня праздника. Подфрейм «празднование» включает сведения о материально-телесной стороне того или иного торжества, что проявляется в
вербальном отображении сенсорной – тактильной, аудио-визуальной, вкусовой и
иной – информации. Ср.:
(17) Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными пирогами, жирными
щами со свининой, гусем и поросенком с кашей... – после поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные – в церкви были. <...> И все-то
праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки, блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы – не дуло чтобы. Жарко, светло и сытно (Шмелев И.С. Лето Господне, 1934-1944);
(18) Солнце слепит глаза, кто-то отдернул занавеску. Я жмурюсь радостно: Троицын
День сегодня! Над моей головой зеленая березка, дрожит листочками. У кивота, где
Троица, тоже засунута березка, светится в ней лампадочка. Комната кажется мне
другой, что-то живое в ней <...> Ночью я просыпаюсь... – гром? В занавесках мигает
молния, слышен гром. <...> Шумит дождик, и все сильней, – уже настоящий ливень.
Вспоминаю, как говорил мне Горкин, что и “громком, может, погрозится”. И вот, как
верно! Троицын День прошел; начинается Духов День. Потому-то и желоба готовил.
Прошел по земле Господь и благословил, и будет лето благоприятное (Шмелев И.С.
Лето Господне, 1934-1944).

В именах праздников святых, состоящих из существительного праздник и имени собственного, предваряемого уточняющим прилагательным святой (святая),
прецедентное событие – праведная кончина святого, послужившая началом его почитания, церковное прославление, обретение или перенесение святых мощей – может оставаться не вербализованным, напр.: праздник Иоанна Крестителя, празд-

325

ник Николая Чудотворца, праздник святого Георгия Победоносца320. Однако возможность актуализации прецедентного события на словесном уровне сохраняется,
напр., в хрононимах праздник Рождества Предтечева, праздник освящения церкви
святого великомученика Георгия, праздник перенесения мощей святителя Филиппа,
праздник перенесения мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских в
Бар321. Имена праздников наиболее почитаемых святых отличаются значительной
свободой оформления. На дни памяти святителя Николая, архиепископа МирЛикийских, отмечаемые 6 декабря (ст. ст.) и 9 мая (ст. ст.), в Корпусе указывают сочетания: праздник угодника Николая, праздник Николая Угодника, праздник Николая
Чудотворца, вешний праздник Николин день, праздник Миколы Зимнего, храмовый
праздник Николин день. Среди кореферентных имен, указывающих на праздник святителя Николая, наибольшей частотностью отличаются сочетание Николин день и
метонимически переосмысленные имена Николай (чаще Никола) Вешний, Николай
(Никола) Зимний, отражающие устную, просторечно-народную традицию.
Темпоральное пространство календаря не знает «пустых», «незаполненных»
периодов: каждый день имеет «свою полноту бытия и свое имя» (Найденова, 2003, с.
92). Событийная насыщенность каждого дня делает церковный календарь естественной основой времяисчисления, неизменной темпоральной «шкалой» 322, с которой соотносятся явления общественной и личной жизни. Предопределяя темпоральную
структуру бытия большей части населения, праздники Церкви влияют на повседневный ритм жизни городов и деревень (Деканова, 2009, с. 13), становясь основой народного календаря323. Ср.:
(19) Календарь нашего крестьянина отличается по способу выражения от нашего:
мужик редко знает месяцы и числа, но знает хорошо посты, заговенья, сочельники,
Ср. другие примеры Корпуса: праздник Михаила Архангела, праздник Петра и Павла, праздник
Александра Невского, праздник Иоанна Богослова, праздник Веры, Надежды, Любови и матери их
Софии, праздник Саввы Сторожевского, праздник Татьяны, праздник Егория, праздник Святой
Варвары, праздник святой великомученицы Гликерии, праздник святого Симеона Метафраста.
321
Подобным образом варьируются имена праздника апостолов Петра и Павла (29 июня ст. ст.):
праздник святых апостол (апостолов) Петра и Павла, праздник Петра и Павла, праздник Петров
день. Различные конструкции указывают на день Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил
бесплотных (8 ноября ст. ст.): праздник Архистратига Михаила Архангела, праздник Михаила
(Михайлы) Архангела.
322
«Сам порядок времени, календарь возникают как результат повторения праздников: не только в
церковном календаре, но и измеряя время вообще, мы склонны двигаться не от месяца к месяцу, а
от праздника к празднику, от Рождества к Пасхе» (Гадамер, 1991, с. 310).
323
Укорененность времени в церковном календаре находит свое отражение в диалектных лексемах,
именующих период времени по памяти почитаемого святого, напр. варварити (4/ 17 декабря,
память святой великомученицы Варвары), савити (5/ 18 декабря, преподобного Саввы
Освященного), николить (6/ 19 декабря, святителя Николая Чудотворца). Развитие акционального
кодирования времени на основе хрононима Великдень («первый день Пасхи») лежит в основе
глагола великодневать («праздновать Пасху») (Калиткина, 2010, с. 16-17).
320

326

все праздники, святых и, избирая более замечательные в быту его сроки, обозначает
их сими названиями (Даль В.И. Денщик, 1845);
(20) На черной страде разъезжались ноги, низко летела ледяная крупа, я бежал против ветра – бежал, потому что против ветра меня гнал еще какой-то ветер. Какая
большая предстоит работа, какая большая занятость! – 14 марта. Сегодня праздник
святой Евдокии. День ясный, и молочница говорит, что это хорошее предзнаменование на весну. Фигуры святых всегда подкупают той прелестью именно исторической
и поэтической, которая окружает их (Олеша Ю. К. Книга прощания, 1930-1959).

Метонимическая сопряженность времени и наполняющих его событий проявляется в регулярном функционировании имен праздника в качестве «временных
маркеров», создающих образ не абстрактного темпорального потока, но конкретноличностного времени. В корпусных примерах XVIII-XIX вв. имена христианских
праздников уточняют, дополняют или даже замещают собой календарные даты в текстах самой различной дискурсивной принадлежности – официальных документах
(21), исторической (22) и мемуарной прозе (23):
(21) Для того позволяем нашей Академии Наук вместе учащим и учащимся быть свободным от своих должностей на весь июль месяц, начиная после праздника святых
апостол Петра и Павла до первого числа августа без вычету жалованья (Ломоносов
М.В. Проект привилегии Академии Наук, 1764-1765);
(22) На другой день, маия 24, в праздник Вознесения, хан подступил к Москве – и
случилось, чего ожидать надлежало: он велел зажечь предместия. Утро было тихое,
ясное. Россияне мужественно готовились к битве (Карамзин Н.М. История государства Российского: Том 9, 1816-1820);
(23) Между праздниками Воздвижения Животворящаго Креста и Покрова Пресвятыя Богродицы происходили в церквах молебствия, иногда с целодневным и часто с
трех-дневным колокольным звоном. Нам, малолеткам, только и занятия было, что
звонить в колокола день-денской, а ученье совсем забросили <...> Около праздника
Казанской Божией Матери сделалось холодно, наступила осень, ... участились домашние собрания (Кашин А. Г. Материалы для истории Пермского края, 1869).

Происходящее в народном сознании сопряжение «наличной реальности жизни» с событиями богослужебного круга способствует осмыслению самой бытовой
действительности, освящению её через соотнесение происходящего с вневременным
планом праздника324. С особенной отчетливостью «пересечение» вневременной вертикали – вечности праздника и реальности конкретного исторического времени прослеживается в агиографических текстах. Ср. описание начала монашеского пути
Ср. событийно-словесный контекст следующего фрагмента мемуарной прозы, в котором события
праздника «смыкаются» с событиями личной жизни: Намерение мое было перейтить на Павлихино
на день праздника Входа во храм Пресвятыя Богородицы, яко приличествующий такому
обстоятельству входа моего в новое селение. <...> Я сей день переход туда жить учинил и впредь,
колико Господь веков пробавит, обещаюсь в тот день в доме моем или в церкви отправлять
молебен, о чем и детям моим завещеваю исполнять сие неотменно, благодаря Владыку Христа
Спасителя, исполняющаго во благих желание наше, и Заступницу нашу, Пресвятую Владычицу
Богородицу (Травин Л. А. Записки, 1806-1808).
324

327

преподобного Серафима, Саровского чудотворца в журнальной статье (24) и не вошедшей в Корпус книге «Всемирный светильник» митрополита Вениамина (Федченкова) (25):
(24) Прохор прожил в родном городе еще более двух лет, хотя давно избрал Саровскую обитель, и киевский старец Досифей подкрепил своим благословением его
намерение. <...> Он хотел дождаться окончания строительства Сергиево-Казанского
собора. 22 октября 1778 года, в день празднования в честь Казанской иконы Божией
Матери, состоялось освящение верхнего храма, а 20 ноября, в канун праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, Прохор прибыл в Саров («Журнал Московской патриархии», 2004);
(25) … 20 ноября 1778 года, к вечерним сумеркам, подошли три молодых богомольца к воротам саровской колокольни. Был канун Введения Божией Матери в Храм
Господень. Это по преимуществу праздник иноческий. Это день посвящения Богоотроковицы Марии на величайшее служение Богу для спасения человеческого рода
<...> И не случайно было это совпадение. Святой юноша от земной матери пришел к
Матери Небесной; <...> от крова храмосоздательницы Агафии вступил в покров Божий (Митрополит Вениамин, 2010, с. 19-20).

Ключевые точки на событийно-временной оси, праздники структурируют метафизическое пространство памяти, помогая «реконструировать» конкретный фрагмент личного или общественного темпорального опыта (ср. Бондарева 2013, с. 30).
Степень конкретности воссоздаваемого образа прошлого и его эмоциональная насыщенность в каждом случае индивидуальны и зависят от дискурсивной принадлежности текста, типа повествования и авторского мировосприятия. Ср. особенности словесного окружения хрононимов праздник Успения Богородицы и праздник Введения
Богородицы в различных типах ретроспективного текста – повести (26) и биографической статье (27):
(26) И теперь, накануне праздника Успения Богородицы, после ранней обедни, вышел
я на типографское крыльцо и, любуяся пейзажем, вспоминал то счастливое, давно
мелькнувшее счастье и как бы слушал голос ангела, произносящего слово «мамо». Я
так предался воспоминанию, что мне как бы действительно послышалось это детское милое слово (Шевченко Т. Г. Близнецы, 1855);
(27) Пётр Барановский родился в 1892 году в семье безземельного крестьянина <...>.
В 15 лет отец привёз его в Болдин монастырь Дорогобужского уезда на храмовый
праздник Введения Богородицы. Сама церковь по ветхости была уже лет 30 как закрыта, но праздник возле её стен остался. И мальчика на всю жизнь поразила красота
древнего собора, купола которого поднимались выше сосен и отражались в пруду
вместе с облаками. Как в такой крохотной деревеньке люди подняли громады камня
под небеса и сотворили такую красоту? (Еремеева С. А. Лекции по русскому искусству, 2000).

Концептуальное содержание, скрывающееся за именем праздника, не лишается своей когнитивной определенности, но может быть в любой момент актуализировано. Будучи ведущим средством упорядочивания событий на темпоральной оси бы328

тия, праздники не растворяются в повседневности, но освящают её, делая осмысленной. В этой способности связывать воедино категории «время» и «вечность» находит свое проявление аксиологический потенциал концепта «христианский праздник».
Проведенное исследование позволяет заключить, что сформировавшийся в
рамках «теоцентрической» модели концепт «христианский праздник» отличается в
русской языковой картине мира предельно высокой ценностной отнесенностью. В
качестве эталонной ценности выступает здесь абсолютная ценность. Концепт состоит из значительного числа субконцептов, каждый из которых соотносится с определенным праздником и характеризуется набором уникальных концептуальных признаков. На языковом уровне концепт «христианский праздник» актуализируется
чрезвычайно большим (практически не поддающимся учету) числом лексических
единиц, номинирующих отдельные праздники.
2.2.2. Когнитивные сдвиги в макроконцепте «праздник»
2.2.2.1. Концепт «государственный праздник» и способы его вербализации
Целью настоящего параграфа выступает анализ когнитивной структуры концепта «государственный праздник» и выявление отдельных особенностей его экспликации в русском языке на материале корпусных данных.
Первая четверть XVIII в. является периодом изменения мировоззренческих
устоев во всех сферах российской жизни 325. Трансформация системы ценностей,
перемены в социально-экономической и политической структуре общества, появление новых условий жизни коренным образом влияют на социальное измерение темпорального опыта языкового сообщества (ср. Орлов, 2004, с. 10; Филатова, 2013, с.
17-18). Меняется праздничная атмосфера, трансформируются основы организации
праздничного пространства: в Петербурге возникают светские официальные торжества, представляющие собой принципиально новое явление в русской культуре 326.
Новое праздничное мышление, с трудом принимаемое во время правления Петра I,
«Этот переворот был направлен на самые основы русской культурной парадигмы. Религиозная по
своему характеру, во многом повторяющая византийский образец и ориентированная на духовные
ценности культура в России была преобразована в культуру светскую, европеизированную и
опирающуюся прежде всего на ценности профанные» (Берестнев, 2012, с. 237).
326
Новые столичные празднества состоят из торжественных шествий (включая театрализации),
военных парадов, фейерверков, пальбы из пушек, действий на воде. Главными участниками и
зрителями новых торжеств становятся представители возникающего в петровскую эпоху нового
придворного светского общества, воспринявшего европейский столичный уклад жизни, этикет,
моду (Келлер, 2001, с. 90-92).
325

329

прочно усваивается сознанием дворянского сословия во второй половине XVIII в.
(Шматова, 2006, с. 4).
Формирование новой, светской культуры сопровождается изменениями в
структуре макроконцепта «праздник». Возникает концепт «государственный праздник», в котором меняется онтологическая природа конститутивного подфрейма
«прецедентное событие». Последний переносится из атемпорального пространства
Священной Истории в исторический план бытия нового, реформированного государства петровской и послепетровской эпохи. Аксиологическая структура концепта изменяется: мысль о Боге как первичной абсолютной положительной самоценности
(Лосский, 2000) вытесняется мыслью о государстве – ценности объективной, но вторичной, производной. Изменения в праздничной культуре оказывают влияние на наполнение процессуального подфрейма «празднование». В нем наблюдается совмещение двух различных по своей ценностной соотнесенности начал – представлений
о традиционном для христианского торжества богослужебном чинопоследовании и
знаний о характерном для светских праздников придворном церемониале 327.
На языковом уровне концепт «государственный праздник» эксплицируется
конструкциями событийной семантики, наиболее ранние из которых датируются в
Корпусе серединой XVIII в., напр. праздник восшествия Ея Императорского величества на престол (1753), праздник тезоименитства всемилостивейшия государыни
(1753), праздник рождения Ея Императорскаго Величества (1753), праздник коронования Ея Императорского Величества (1754). Ср.:
(1) Проэкт иллуминации и фейэрверка на торжественный праздник рождения Ея
Императорскаго Величества декабря 18 дня 1753 года. 1. На одном фитильном плане, которой должен быть нарочито от земли отделен и возвышен, изобразить выехавшую в колеснице на белых огнедышущих конях Аврору с факелом в руке и с утрен нею звездою на челе; в другой руке – распростертое зефирами знамя с первою буквою имени Ея Императорскаго Величества: «Е» (Ломоносов М.В. Проэкт, 1753);
(2) Проект фейерверка и иллуминации на пресветлый праздник коронования Ея Императорскаго Величества апреля 25 дня 1754 года На иллуминационном театре по
средине великолепнаго саду представить высокую гору, приятными пригорками к
верьху возвышающуюся. Пригорки украсить Бродерейными, Гротесковыми и Мозаичными партерами (Ломоносов М.В. Проект, 1754).

Неоднородный характер языкового окружения словосочетаний, номинирующих концепт «государственный праздник», указывает на кардинальные смещения в
структуре фрейма «празднование». Присутствие в примере (1) эллинистических
327

В праздничном пространстве петербургской культуры сосуществуют колокольный звон и
орудийные залпы, барабанный бой и духовная музыка, облачения священнослужителей и парадная
военная форма (Келлер, 2001, с. 92).

330

мотивов («изобразить выехавшую в колеснице на белых огнедышущих конях Аврору») и неоднократное употребление в примере (2) заимствованной в петровскую эпоху терминологии из сферы театрального искусства («на иллуминационном театре»,
«украсить … партерами») свидетельствует о светском характере торжеств. Вместе с
тем, определение пресветлый, предваряющее субстантив праздник в (2) восходит к
традиционному, церковнославянскому словоупотреблению, в котором сочетание
пресветлый праздник носит устойчивый характер328. Это смешение является «результатом единого культурно-языкового процесса приспособления традиционных
символических форм к новым условиям секуляризированного общественного сознания и общественного быта» (Живов, 1996, с. 498). Совмещение контрастирующих по
ценностному наполнению языковых единиц указывает на незавершенность процесса
формирования концепта «государственный праздник» в русской языковой картине
мира.
Новые светские торжества не утрачивают связи с традиционным христианским праздником, впитывая элементы последнего и входя в единое темпоральное
пространство церковно-государственного календарного цикла через соотнесенность
с системой христианских ценностей. Эта зависимость с наибольшей отчетливостью
эксплицируется текстах гомилитического дискурса. Ср.:
(3) Управляет дела Свои законами общественными; управляет и совесть человеческую законом Божиим. Ободряет себя награждением от своих властей; ободряет себя
награждением и от Бога. Боится за преступление наказания уставленнаго законами;
но паче боится преступать закон, боясь мучения совестнаго. Празднует праздники
благополучия общаго; празднует праздник и радости совестныя. Празднует ныне
день воскресения Христова, поелику гражданин вкупе есть и Христианин; празднует и день рождения Монархини своея, поелику Христианин есть вкупе и гражданин.
О сколь любезно сие согласие! О сколь драгоценен есть сей союз! (архиепископ Платон (Левшин). Слово в день рождения Ея Императорскаго Высочества Благочестивейшия Государыни Екатерины Алексеевны Самодержицы Всероссийския, 1772).

В примере (3) сочетания «день воскресения Христова» и «день рождения Монархини своея», помещаемые в тождественное синтаксическое окружение, указывают, с одной стороны, на величайший из христианских праздников, с другой – на
одно из важнейших светских государственных торжеств. Прецедентное событие
Священной Истории освящает событие гражданской истории, сообщая последнему
дополнительное ценностное содержание.
Во второй половине XVIII в. в рамках концепта «государственный праздник»
328

Ср., напр.: «Наста днесь пресветлый праздник, Пречистая Дево, честнаго Твоего Покрова» (1
окт., из стихиры на литии, гл. 3).

331

возникает субконцепт «полковой праздник», который актуализируется сочетаниями
существительного праздник с названием определенной воинской части, напр. праздник Преображенского полка329. Ср.:
(4) День Введения был праздник Семеновского полку. Подобно прочим полкам гвардии, государыня кушала в этот день со всеми штаб- и обер-офицерами того полка
(Долгоруков И. М. Повесть о рождении моем / Части 1-2, 1788-1822).

В примере (4) в рамках бытийной конструкции объединяются имена день Введения [Введения во храм Пресвятой Богородицы] и праздник Семеновского полку. В
этом проявляется характерная для субконцепта «полковой праздник» особенность
темпорального подфрейма «день празднования», который является конститутивной
частью концепта «христианский праздник». Языковой экспликацией этой когнитивной связи, сохраняющейся на протяжении всего периода существования Российской
империи, является устойчивый микроконтекст функционирования субстантивных и
адъективных конструкций, именующих воинские праздники – это имена святых покровителей воинской части (5), названия храмов (6), праздничных чинопоследований (7), праздников (8). Ср.:
(5) 4 декабря был у меня ротный праздник Святой Варвары и посетили меня первый
раз все офицеры, которые со мной служат (Карпов А.К. Записки, 1831);
(6) Сегодня большой праздник...; в Петербурге теперь парад у Спас-Преображения
по случаю праздника Преображенского полка (Симановский Н. В. Дневник, 1837);
(7) Освятительный молебен совершал в 10 часов утра священник института корпуса
сообщений...; государь же, присутствовав при церковном параде на полковом празднике лейб-гвардии Семеновского полка, приехал к мосту уже в половине 2-го, только
с цесаревичем и его братьями (Корф М.А. Записки, 1838-1852);
(8) Полковой праздник лейб-гвардии Конного полка справлялся сегодня, вместо 25-го
числа (так как день Благовещения пришелся в Страстную пятницу) (Милютин Д.А.
Дневник, 1877).

К примерам языковой актуализации субконцепта «полковой праздник» близки
конструкции, отсылающие к торжествам, посвященным ордену святого великомученика Георгия Победоносца. Ср.:
(9) В день орденского праздника святого Георгия Победоносца в Царском Селе в
Большом дворце состоялись торжественный Высочайший выход и парад воинским
чинам, имеющим орден («Русское слово», 1907).

Праздник Георгиевских кавалеров приходится на Юрьев день (26 ноября ст.
ст.; 9 дек. нов. ст.) и соотносится с прецедентным событием – освящением храма веСр. другие примеры Корпуса: (полковой) праздник (лейб-гвардии) Семеновского полка, праздник
офицеров Измайловского полка, праздник лейб-гренадерского полка, праздник лейб-гвардии Конного
полка, праздник Лейб-казаков и Конвоя, праздник Лейб-улан, праздник Лейб гусар, праздник
Кирасир, праздник Гусар.
329

332

ликомученика Георгия в Киеве (1051-1054 гг.). Сопряжение темпорального пространства государственного воинского торжества с вневременным планом христианских праздников свидетельствует об особенностях понимания русским человеком
сущности воинского служения.
Неотъемлемыми элементами концепта «государственный праздник» со времени правления Петра I выступают ментальные образы памятных дней, связанных с
прецедентными событиями русской военной истории. Победам и другим значимым
событиям усваивается статус государственных торжеств, празднование которых начинается богослужением и включает парады, смотры и народные гулянья (Келлер,
2001, с. 92). На словесном уровне субконцепт «памятная дата» актуализируется, как
правило, посредством темпорального сочетания, состоящего из хрононима день и
указания на памятное прецедентное событие, ставшее основанием праздника.
Когнитивное содержание, присущее отдельным актуализациям субконцепта «памятная дата», отличается чрезвычайным многообразием330.
В новейшей истории России наибольшим аксиологическим потенциалом обладает образ торжества в честь победы в Великой Отечественной войне 1941-1945
гг. Именуемый устойчивыми конструкциями День Победы, праздник Великой Победы, этот праздник не только не утрачивает своей актуальности с течением времени,
но расширяет свои пространственные, национальные и временные границы, свидетельством чего является шествие «Бессмертного полка». В образе праздника Победы
сливаются воедино темпоральные планы героического прошлого, настоящего и будущего.
Подводя итог, отметим, что формирование концепта «государственный праздник» является начальной стадией деаксиологизации макроконцепта «праздник» –
его десакрализацией. Ослабление соотнесенности с абсолютной ценностью приводит к выдвижению на первый план новой эталонной ценности – государства. Вместе
с тем, концепт «государственный праздник» отличается достаточно высоким аксиологическим потенциалом, что объясняется наличием опосредованной связи с абсолютной ценостью.
2.2.2.2. Концепт «идеологически маркированный государственный праздник»
и его языковые реализации

Подробнее см.: Ковалевский Н.Ф. Праздничные и памятные дни в российских Вооруженных
силах: исторический экскурс // Военно-исторически журнал. М., 2014. № 1. – С. 51-58
330

333

Цель настоящего параграфа – выявление особенностей формирования концепта «идеологически маркированный государственный праздник» и описание отдельных аспектов его вербализации на материале корпусных данных.
События 1917 года оказывают ключевое влияние на социальное измерение
темпорального опыта. Общегосударственные праздничные мероприятия ограничиваются определенным числом идеологически значимых событий и рассматриваются
руководством страны как яркая и понятная массам форма политической пропаганды
(Кислицына, 1999, с. 15)331. Насильственное вытеснение веры из всех сфер жизни и
формирование устойчивых групп, мировоззрение которых не имеет религиозного
основания (ср. Жигульский, 1985, с. 143) 332, порождает новый для русской культуры
тип государственного праздника. В рамках макроконцепта «праздник» возникает
концепт «идеологически маркированный государственный праздник», первенствующее место в котором занимает подфрейм «идеология». В нем сосредоточены представления о тех ценностях и идеалах, которые характеризуют рабочий класс и коммунистическую партию в Советской России. Содержание остальных конститутивных элементов концепта – темпорального подфрейма («день празднования»), событийного («прецедентное событие»), процессуального («празднование») – подчинено
иерархически господствующему подфрейму.
Новый концепт структурно неоднороден и включает два субконцепта:
1). Субконцепт «праздник в честь идеологически маркированной даты» сосредоточен вокруг темпорального подфрейма «дата», осложненного идеологическими
составляющими, соотносимыми с ценностями нового политического строя. К числу
наиболее ранних примеров вербализации субконцепта относится сочетание праздник первого (Первого) мая. Первая корпусная фиксация хрононима день 1-го мая в
связи с идеей праздника относится к 1824 году. Ср.:
(1) День 1-го мая есть условный праздник весны, которую жители всех европейских
городов привыкли встречать в поле, но наша петербургская весна еще не украсилась
зеленью (Булгарин Ф.В. Прогулка в Екатерингоф 1-го мая, 1824).

В примере (1) хрононим день 1-го мая не несет идеологической нагрузки.
В условиях беспрецедентной идеологизации культуры новые массовые торжества,
демонстрирующие революционную приподнятость, выступают средством агитации и
распространения коммунистических взглядов. Новый праздничный календарь исключает
«религиозные праздники, религиозные мотивы в народных обрядах, фольклорных праздниках,
различные увеселения и “забавы”, не связанные с идеалами революции» (Келлер, 2001, с. 126).
332
Светский праздник, учреждаемый и проводимый вне связи с религиозными убеждениями народа
представляет собой относительно новое явление. С исторической точки зрения светские праздники
впервые возникают в конце XVIII века, в эпоху Французской революции, и получают свое развитие
в XIX и XX веках (Жигульский, 1985, с. 143-144).
331

334

Определение «условный» подчеркивает относительность даты праздника, глагольная
форма «привыкли» свидетельствует о том, что не конкретное событие, но обычай
явился источником празднования, группа подлежащего («жители всех европейских
городов») имплицирует мысль о некоторой доли искусственности: оторванность горожан от естественного сельского быта принуждает их искать специального повода
– дня – для встречи с миром природы (отсюда и название праздника – «праздник весны»).
Следующие упоминания дня 1-го мая относятся к началу ХХ в.:
(2) «Праздник рабочих» праздновали не более 10 000 социалистов, произносивших
речи над могилой Поля Минка и за обедами в ресторанах (неизвестный. Иностранные известия (1901.05.07) // «Московские ведомости», 1901)
(3) По поводу заграничного 1-го мая, праздника рабочих, полная забастовка на всех
фабриках; большинство школ, рестораны, кондитерские, банки, частные учреждения, магазины, торговые ряды и булочные закрыты, газеты не вышли, конки и извозчики не курсируют; на железных дорогах пассажирское движение производится
правильно (неизвестный. Вести (1906.05.02) // «Русское слово», 1906).

В примере (2) хрононим «1-е мая» отсутствует, но о дате праздника можно судить по времени публикации сообщения – первой неделе мая (1901.05.07). В обоих
примерах «праздник рабочих» прямо или косвенно характеризуется как не свойственный собственно русской праздничной культуре: в примере (2) об этом свидетельствует рубрика, содержащая сообщение («Иностранные известия»), в примере
(3) – определение, предшествующее хронониму («По поводу заграничного 1-го
мая»). Ни в одном из примеров не указывается прецедентное событие 333, послужившее «точкой отсчета» для существования нового праздника.
В описании события, пришедшего уже на русскую почву, хрононим «Первоемая» возникает в текстах, написанных в период первой русской революции. Ср.:
(4) Первое мая – паденье оков, // Гимн вдохновенный труду и свободе, //<...> Радостный пир пролетарских рядов, // <...>Праздник труда – наша воля святая; // Празднуйте Первое мая! (Белозеров А.А. Первое мая, 1905).

В виде развернутой конструкции именное сочетание «праздник Первого мая»
закрепляется в общеязыковом узусе только в начале 1920-х гг.334, когда одновременно
Ср. один из немногих случаев словесной актуализации подфрейма «прецедентное событие»:
Первое мая как международный праздник трудящихся установлен в память о выступлении рабочих
Чикаго, организовавших 1 мая 1886 года забастовку с требованием 8-часового рабочего дня, а также
демонстрацию, закончившуюся кровавым столкновением с полицией («Наука и жизнь», 2006).
334
Вхождение в общеязыковой узус сочетания праздник Первого мая приходится на начало
планомерного участия государственных властей в проведении новых политических праздников.
После постановления сентябрьской сессии ВЦИК 1920 г. об организации Главполитпросвета в
области массового праздника наметился переход от «кустарничества и параллелизма к
333

335

с последовательным уничтожением традиционной праздничной культуры начинают
внедряться образы новых государственных торжеств. Ср:
(5) По новому стилю готовились к празднику первого мая (Шагинян М. Перемена,
1923);
(6) Снимая свои новые значки, Иван Потапыч, желая праздник Первого мая
утвердить в домашнем быту, крикнул громко, как на улице: «Да здравствует красный пролетариат!» (Форш О. Д. Одеты камнем, 1924-1925).

Употребление в примерах (5-6) определения новый, неустойчивость орфографии (возможность написания числительного первый с прописной или со строчной
буквы) свидетельствуют о непривычности праздника, его противопоставленности
традиции, обычаю.
Концепт «идеологически маркированный государственный праздник» и его
темпоральный вариант, сосредоточенный вокруг подфрейма «идеологически маркированная дата», противопоставлен традиционному образу христианского праздника.
Особенности восприятия этого контраста находят свое выражение в альтернативных
именованиях революционного торжества. В 1918 г. день 1-го мая называют «иудиной пасхой» из-за совпадения его с Великой Средой Страстной седмицы (Вострышев, 1997, с. 101). Ср. фрагмент не вошедшей в Корпус проповеди этого периода:
(7) «Христиане! 1 мая по новому стилю нас зовут на гражданский праздник... Отчего
бы и не попраздновать, – может быть, кто скажет?! Нет, христиане, мы не можем
идти на торжество, так как этот день – Великая Среда. <...> Вспомните Великую
Среду. <...> В этот день Иуда, прельстившийся деньгами, изменил Христу, предав
Его на страдания и смерть. Участие христиан в гулянии в эти Великие дни будет изменой Христу, нашей вере, нашей Церкви, нашим русским отеческим преданиям, которые зовут нас чтить и в строгой жизни проводить Страстную неделю! Братья и сестры! Если мы, хотя и немного, но имеем веры в Христа, нашего Спасителя и Господа, то не имеем права идти на это поистине языческое торжество!» (о. Иоанн Кедров,
настоятель церкви Воскресения Христова в Сокольничьей слободе г. Москвы; цит.
по: Вострышев, 1997, с. 101).

В 1920-е гг. для закрепления в массовом сознании образа «Первого мая» широко используются лозунги и близкая к ним по стилю агитационная поэзия. Ср.:
(8) Славьте Великое Первое Мая, // Праздник Труда и паденья оков, // Славьте Великое Первое Мая, // Праздник свободы, весны и цветов, // С фабрик, заводов и дымных
окраин // Все выходите наш праздник встречать – // Шествуй, земли полновластный
хозяин – // Ты, пролетарская честная рать (Кириллов В. Т. Первомайский гимн, 1921).

В примере (8) для парафрастического именования дня Первого мая используются прагматически насыщенные словосочетания «праздник Труда», «праздник своцентрализованному государственному
(Кислицына, 1999, с. 15).

руководству

336

всеми

праздничными

мероприятиями»

боды, весны и цветов»335. Впоследствии сочетания подобного рода закрепляются в
узусе, отчасти утрачивая свою идеологическую окрашенность; в текстах второй половины ХХ в. словосочетание 1 мая актуализирует, преимущественно, обобщенный
образ «праздника весны». Ср.:
(9) Сердечно поздравляем Вас с праздником Весны и цветов 1 мая. (Ростовская А. И.
Открытое письмо, 1959-1974);
(10) Поздравляю Вас и Корнея Ивановича с первомайским праздником, праздником
Весны и Радости (Чуковская Л.К. Процесс исключения. Очерк литературных нравов, 1978).

2). Субконцепт «праздник в честь политического события» сосредоточен вокруг подфрейма «прецедентное событие», содержащего идеологически значимую
информацию о тех исторических обстоятельствах, которые привели к установлению
новой коммунистической власти. На словесном уровне субконцепт актуализируется
посредством сочетаний лексемы праздник с процессуальными именами (напр.
праздник революции), хрононимами (напр., праздник Октября), абстрактными существительными (напр., праздник социализма).
Первое употребление сочетания праздник революции в Корпусе336 датируется
началом 1870-х гг. Ср.:
(11) Да, благодаря двадцатилетней работе Мадзини, в 1848, когда восставший народ
позвал опять на праздник революции весь европейский мир, во всех городах Италии
…нашлась кучка смелых молодых людей, поднявших знамя бунта (Бакунин М.А. Государственность и анархия, 1873).

В примере (12) праздником парафрастически именуется период народных беспорядков в Европе, обобщенно названных собирательным именем революция.
Следующее употребление сочетания праздник революции датируется 1917 г.;
реализуя, как и в предыдущем примере, метафорическое значение, оно описывает
события уже русской истории:
(13) Его не может быть и теперь. Праздник революции337 кончается. Начинается ее похмелье (Сорокин П. А. Заметки социолога. Распыление революции, 1917).

Начиная с 1919 г., семантика анализируемого сочетания меняется, ср. следуюОб ином наполнении подфрейма «празднование» свидетельствует пример Корпуса 1930-40-х гг.:
Надо сказать, что оба пролетарских праздника, 1 мая и 7 ноября <...> ознаменовывались в тюрьме
особыми строгостями: усилением коридорного надзора, ухудшением качества пищи, лишением
камеры на два дня прогулок (Иванов-Разумник Р.В. Тюрьмы и ссылки, 1934-1944).
336
В данном исследовании рассматривается часть словесных реализаций указанного субконцепта, а
именно субстантивные сочетания с лексемой праздник. Другие номинации, среди которых –
высокочастотный хрононим 7 ноября и конструкции со словом день, не анализируются.
337
По актуализируемому концептуальному содержанию к этому сочетанию близки метафоры
праздник народов (М. Горький, 1906, 1917), праздник свободных демократий (К. Тимирязев, 1918).
335

337

щие фрагменты дневника М.М. Пришвина:
(14) Обложили квартал: по 1/8 фунта керосину и по лоскуту кумачу для праздника
революции, для иллюминации (Пришвин М. М. Дневники, 1919);
(15) В день праздника революции дети собрались в свои нетопленные классы получить обещанные по фунту черного хлеба (Пришвин М. М. Дневники, 1919).

В примерах (14-15) слово праздник употреблено в своем темпоральном значении (отсюда и возможность употребления дискретного хрононима день в примере
[15]). Сочетание праздник революции выступает именем нового торжества, вводимого государственными властями, на которые указывает подразумеваемое подлежащее
в примере (14) – «Обложили квартал...».
В примерах начала 1920-х гг. сочетание праздник революции встречается среди
имен других институционализированных мероприятий новой советской действительности. Ср.:
(16) Опыт работы вновь приносится в школу, на основе его идет дальнейшее строительство: междеревенские празднества, праздник электрификации, ребенка, революции, праздник воздушного флота и т. д. (Шульгин. Организация самоуправления в
трудовой школе, 1920-1925)338.

Проведенный анализ свидетельствует о том, что на содержательное наполнение макроконцепта «праздник» оказали влияние события 1917 года. В русской картине мира сформировался концепт «идеологически маркированный государственный праздник», ценностное основание которого задается иерархически главенствующим подфреймом «идеология», предопределяющим содержание остальных конститутивных элементов концепта (рис. 14).
Категория «время»

Подфрейм
«день празднования»

Подфрейм
«прецедентное
событие»

Подфрейм «идеология»
Подфрейм
«празднование»

Рис. 14. Структура концепта «идеологически маркированный праздник»
В 1920-30-х гг. возникают метонимические примеры актуализации концепта «идеологически
маркированный государственный праздник». Ср.: Сейчас тоже погода пропала, над равниной пошли
медленные сумрачные облака, и во всей России теперь моют полы под праздник социализма, –
наслаждаться как-то еще рано и ни к чему; лучше сесть, задуматься и чертить части будущего дома
(Платонов А. П. Котлован, 1930).
338

338

Отметим, что с течением времени языковые реализации концепта «идеологически маркированный государственный праздник» – имена праздников (напр.,
праздник Первого мая) – частично утратили свою идеологическую прагматическую
окрашенность, приобретя статус конвенциональных временных маркеров.
2.2.2.3. Концепт «праздник как мероприятие»
и его словесная экспликация
Цель настоящего параграфа – исследование особенностей когнитивной структуры концепта «праздник как мероприятие» и анализ отдельных способов его экспликации на материале корпусных данных.
Рост благосостояния городского населения Российской империи на рубеже
XIX-XX вв. способствует активизации социальной жизни, распространению благотворительных учреждений, увеличению количества разнообразных общественных
организаций и возникновению новых досуговых практик. Делается попытка
«восстановления праздника путем автономизации его традиционной составной части» (Жигульский, 1985, с. 271). макроконцепт «праздник» пополняется новым элементом – концептом «праздник как мероприятие». Состав входящих в него подфреймов аналогичен тому набору подфреймов, которые были выявлены в составе
концепта «праздник как мероприятие» в англоязычной картине мира (рис. 13). Возникающий в результате проецирования характеристики эмоционального состояния
«радость» на концепт «мероприятие», новый концепт включает два сегмента:
1). Субконцепт «общественно-полезное мероприятие как праздник» содержит
представления о тех мероприятиях праздничного характера, целью которых является
оказание деятельной помощи в определенной сфере общественного бытия. В Корпусе его эксплицируют конструкции с именами процессуальной (напр., праздник древонасаждения) и предметной семантики (напр., праздник книги). Ср.:
(1) Вчера Императорским российским обществом садоводства ... был устроен в
Красном Селе праздник древонасаждений. На праздник собралась масса детей с наставницами. Дети сделали посадку деревьев, резвились на воздухе и возвратились
вечером домой в самом веселом настроении («Петербургская газета», 1908).

В анализируемом концепте в фокус внимания говорящих выдвигается слот
«мероприятие», оформившийся первоначально как часть процессуального подфрейма «празднование». Словесным выражением данного слота становится глагол
339

устраивать («устроен … праздник»). Содержание признака эмоционального состояния – «радость» – наследуется по умолчанию, будучи вербализировано посредством
обстоятельственной конструкции с прилагательным веселый в превосходной степени
(«в самом веселом настроении»). Подфрейм «прецедентное событие» элиминируется, темпоральный подфрейм «день празднования» становится факультативным.
Популярность в 1910-х гг. социально значимых событий способствует закреплению субконцепта «общественно-полезное мероприятие как праздник» в картине
мира носителей русского языка. Его языковые реализации проникают в художественную прозу, что косвенно указывает на его статус «маркера эпохи». Ср.:
(2) Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу,
подбивал их вместе с деревенскими батюшками <…> устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок <...> Ничто не могло сломить энергии этого упрямого
хохла, пришедшегося не по шерсти сонному городишке. Он, по собственному почину, укреплял кустарником речные берега, сажал хвойные деревья на песчаных пустырях и облеснял овраги (Куприн А. И. Черная молния, 1912).

Среди мероприятий, именуемых в текстах 1910-х гг. посредством сочетаний с
лексемой праздник, выделяются благотворительные акции. В 1912 г. Корпус фиксирует первое сочетание подобного рода – праздник «белого цветка»:
(3) Сегодня – праздник «белого цветка» в Мариуполе. С характером этого праздника
и целями его мариупольское общество знакомо по прошлогоднему празднованию
этого дня («Мариупольская жизнь», 1912).

Сочетание праздник «белого цветка» символически, по эмблеме дня – белой
ромашке, именует совокупность благотворительных мероприятий, инициированных
в 1911 г. в Ливадии Царской семьей и ставших традиционными в различных городах
Российской империи.
С установлением в 1917 г. нового государственного строя, в условиях тотальной политизации культуры субконцепт «общественно-полезное мероприятие как
праздник» приобретает отчетливое идеологическое содержание, становясь частью
концепта «идеологически маркированный государственный праздник». Возвращение этому субконцепту прежнего, политически нейтрального статуса происходит в
конце ХХ – начале XXI вв. Ср. один из примеров языковой экспликации данного
субконцепта – сочетание праздник книги:
(5) В сферу деятельности торгового отдела входит также организация благотворительных акций. А их «Ростовкнига» проводит постоянно – безвозмездная передача
литературы библиотекам, детским домам, в дома престарелых и инвалидов, сбор
«лишних» книг из личных библиотек покупателей для тех же детских домов, органи340

зация праздников книги («Витрина читающей России», 2002.08.02).

2). Субконцепт «мероприятие в сфере досуга как праздник» аккумулирует информацию о событиях в области досуга, прежде всего, в сфере искусства и спорта.
Его разновидностью выступает «спортивное мероприятие». Присущее ему содержание актуализируется сочетаниями с предметными существительными и именами
различных родов деятельности. Ср. первый пример Корпуса (1910 г.):
(6) В последнем заседании комиссии по организации в Петербурге авиационной недели постановило присвоить ей название «всероссийского праздника воздухоплавания» («Голос Москвы», 1910);
(7) Праздник автомобиля. Вчера участники грандиозного автомобильного пробега
Петербург-Киев-Москва-Петербург прибыли с последнего своего этапа из Рославля
в Москву («Утро России», 1910)339.

Вторая разновидность – «культурное мероприятие» – вербализируется сочетаниями с именами различных сфер искусства. Ср. пример Корпуса (1912 г.):
(8) Петербургский поэт Игорь Северянин, возбуждающий много толков и насмешек
своими постоянными оригинальничаниями, в компании с другими поэтами устраивает в мае месяце близ Петербурга на мызе «Ивановка» … любопытный, как он объявляет, «первый весенний поэзо-концерт Вселенскаго Футуризма». Это – праздник поэзии Игоря Северянина и его подражателей, не признающих современного искусства
и намечающих новые пути. Праздник имеет своей целью популяризацию проповедуемого новыми поэтами литературного направления («Московская газета», 1912).

В (8) сочетание праздник поэзии является кореферентным окказионализму
поэзо-концерт и перенимает свойственное для лексемы концерт языковое окружение (ср.: «Праздник имеет своей целью популяризацию...»).
Устойчивый характер в газетной и журнальной публицистике приобретают
словосочетания: праздник искусств (в Корпусе с 1918 г.), физкультуры (1927), песни
(1935), гимнастики (1957), фейерверков (1975), бега (1988), музыки (1996), спорта
(1998), газеты (1999), моды (2000), танцев (2003), фольклора (2004). Эти сочетания
выступают в роли подлежащего (сочетаясь с бытийными предикатами состояться,
являться, быть) или дополнения и нередко сопровождаются уточняющими определениями пространственной и временной семантики (напр., национальный, всесоюзный, республиканский, межрегиональный, областной, городской, московский; весенний, очередной, традиционный, первый, детский праздник). Ср.:
(9) Ощущением полноты жизни, большой радости наполнена ее картина о девушках,
шьющих костюмы к национальному празднику песни («Огонек». № 49, 1956).
Наибольшее распространение сочетания подобного рода получают в новостных рубриках
столичных газет. Так, напр., сочетание праздник воздухоплавания имеет в 1910 г. 18 вхождений в
текстах данной дискурсивной принадлежности.
339

341

(10) И все-таки после двух предыдущих этапов, которые сельские спортсмены провели в «домашних» условиях, областной праздник спорта состоялся («ВосточноСибирская правда», 1998).
(11) Юбилейные торжества включены в программу II Межрегионального праздника
фольклора Поволжья имени заслуженного работника культуры России А. Г. Тархова
(«Народное творчество», 2004).

В конце ХХ – начале XXI вв. словесные реализации субконцепта пополняются
именами развлекательных мероприятий, сосредоточенных вокруг продуктов питания. Глобализация общества порождает модели потребления, обеспечивающие комфортное существование личности и микрогруппы. Ключевым понятием – измерителем степени развития общества предстают не экономические показатели, а определяемое потребительской активностью членов социума «качество жизни». Возникают
«псевдопраздники», ориентированные на сам процесс потребления (Филатова, 2013,
с. 18). Для номинации субконцепта «праздник еды» используются сочетания слова
праздник с субстантивами ЛСГ «Пища», напр. пива (2000), хлеба (2002), еды (2002),
мороженого (2002). Ср.:
(12) На сегодняшний день в рекламных планах ничего нового – TV-ролики, баннеры,
имиджевые статьи в прессе, организация праздников мороженого, конкурсов и т.п.
(«Дело», 2002).

Во второй половине ХХ в. ведущим средством экспликации концепта «праздник как мероприятие» становятся сочетания с заимствованным из английского языка
субстантивом фестиваль (англ. festival). В русский язык это слово входит в середине
XIX в. со значением «праздничное представление». Ср.:
(13) У них домашний театр в пользу приютов, и по хлыщеватости, свойственной всему человечеству вообще и Преобр[аженскому] полку в особенности, им желательно
видеть свой фестиваль описанным и нарисованным (Дружинин А.В. Дневник, 1845).

В текстах последней четверти XIX – начала ХХ вв. семантическая структура
заимствованного слова отличается неустойчивостью. С одной стороны, оно выступает именованием мероприятий в области культуры, призванных носить праздничный
характер (14-15); с другой – реализует значение, близкое к исходному, гиперонимическому значению английской лексемы festival – «праздник» (16-17). Ср.:
(14) Сегодня иду в музыкальный фестиваль, где будут исполняться сочинения
Deslibes, Massenet и Jonciers (Чайковский П.И. Переписка с Н.Ф. фон-Мекк, 1878);
(15) Блестящий фестиваль русской музыки, данный сегодня Эдуардом Колонном в
переполненном театре Chatelet, при участии Марии Долиной, был в полном смысле
слова триумфом русской музыки («Новости дня», 1902).
(16) ...задал же нам фестиваль Тургенев! (Панаева А.Я. Воспоминания, 1889-1890);
(17) Она <...> выписывала из Парижа описания придворных версальских банкетов и
342

фестивалей (Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций, 1904).

К середине ХХ в. за существительным фестиваль окончательно закрепляется
значение «широкая общественная праздничная встреча, сопровождающаяся смотром
достижений каких-н. видов искусства» (Ожегов, Шведова, 1995, с. 839). Ср. генетивные конструкции с анализируемым словом: фестиваль танца (1937), музыки (1939),
чехословацких фильмов (1951), самодеятельности (1960), искусств (1960), детского фильма (1967), русской и советской музыки (1970), японского кино (1971), джаза
(1976), бардовской песни (1984), балета (1984), рок-фестиваль (1984).
Лавинообразный рост количества употреблений слова фестиваль приходится
на 1995-2016 гг. (в Корпусе на этот период приходится ~90% всех фиксаций). О стремительной экспансии концепта «праздник как мероприятие» свидетельствует происходящая в настоящее время элиминация из структуры значения существительного
фестиваль дифференциального признака «связь с определенной областью искусства». Семантический сдвиг проявляется в максимальном расширении смыслового
спектра слов, функционирующих в качестве определителей существительного фестиваль. Корпус фиксирует сочетания со словами ЛСГ «Пища», напр., фестиваль
средневековой еды (2011), национальных блюд (2013), меда (2013), шашлыков (2013),
пива (2013), вина (2013), варенья (2014); ЛСГ «Спорт», напр., фестиваль айкидо
(2012), парусников (2012), воздухоплавателей (2013), активного образа жизни
(2014)340, военных игр (2014); ЛСГ «Природа», напр., фестиваль дикой природы
(2013), цветов (2014); ЛСГ «Техника», напр., фестиваль роботов (2013), мини-самолетов (2014); ЛСГ «Человек», напр., фестиваль флешмобов (2012). Значительно
расширяется группа слов ЛСГ «Творчество», способных сочетаться с лексемой фестиваль, напр.: граффити (2013), прессы (2014), света (2013), юмора (2013), гастрономической книги (2014), татуировок (2014). Ср.:
(18) И мы любим фестивали. Нас хлебом не корми, просто дай какой-нибудь фестиваль. Театральные, кинематографические, фольклорные, оперные, балетные, и еще
в Каннах… Был даже фестиваль шашлыков (я лично его и проводил). <...> Международный фестиваль юмора в Геленджике прочно вошел в нашу жизнь, как спорт,
сериалы, гаджеты, Киркоров, Басков, пепси, и вот уже 10 лет не уходит и не уходит
(Комсомольская правда, 2013.09.17).

Рассмотренные в настоящем параграфе корпусные данные свидетельствуют о
Высокая популярность слова фестиваль обуславливает возникновение нетипичных конструкций,
напр., включающих аббревиатуры. Ср. пример из газеты «Новый караван» (г. Калининград): «С
начала 2016 года было организовано более 10 фестивалей ГТО для различных возрастных
макроконцептов».
340

343

том, что рост благосостояния населения и усиление секулярных тенденций в русском обществе конца XIX – начала ХХ вв. приводят к трансформации макроконцепта «праздник», в рамках которого возникает концепт «праздник как мероприятие». В
нем аккумулируются представления о разнообразных явлениях в области досуга, которым говорящие стремятся придать эмоционально-маркированный («праздничный») характер. Аксиологическое наполнение данного концепта, значительно редуцированное по сравнению с ранее существовавшими в составе макроконцепта
«праздник» мыслительными образованиями, соотносится с эстетическими и утилитарными ценностями общества. В настоящее время имеет место стремительное увеличение числа языковых реализаций данного концепта, свидетельствующее о постепенном стирании категориальных границ между макроконцептми «праздник» и «повседневность».
Обобщая результаты исследования, проведенного во втором разделе данной
главы («Макроконцепт «праздник» в английском и русском языках»), отметим, что в
картинах мира носителей английского и русского языков процесс формирования макроконцепта «праздник» в его современном виде сопровождается последовательной
деаксиологизацией. Причиной этого является изменение эталонной ценности,
предопределяющей характер аксиологического потенциала концептов: от соотнесенности с абсолютной ценностью в концепте «христианский праздник» через связь с
относительными материальными ценностями в концепте «праздник как время досуга» к ориентации на относительные биологические ценности в ряде субконцептов,
входящих в концепт «праздник как мероприятие». Укажем, что в англо- и русскоязычной картинах мира процесс деаксиологизации протекает по-разному. Так, в
картине мира носителей английского языка концепты «праздник как время досуга» и
«праздник как мероприятие» возникают в ходе трасформации фреймовой структуры
концепта «христианский праздник» в результате действия когнитивных механизмов
метонимического и метафорического проецирования. В русской картине мира концепты «государственный праздник», «идеологически маркированный праздник» и
«праздник как мероприятие» не являются «производными» от концепта «христианский праздник». Их фреймовая структура отражает изменяющиеся реалии существования носителей русского языка, возникающие вследствие кардинальных перемен в общественнополитической и экономической жизни русскоязычного сообщества.
Подводя итог сопоставительного исследования данных английского и русского

344

языком, подчеркнем, что по сравнению с рассматриваемыми в настоящей работе категорией «время», категорией «вечность», макроконцептом «повседневность», макроконцепт «праздник» отличается наибольшей степенью национальной специфики.
Соотнесение по качественному параметру дает основание заключить, что состав
концептов, входящих в макроконцепт «праздник», в англо- и русскоязычной картинах мира существенно отличается. Сопоставление по хронологическому параметру
показывает, что в английском языке процесс деаксиологизации начинается почти на
пять столетий раньше, чем в русском (XIII в. vs. XVIII вв.). Сравнение по количественному параметру свидетельствует о том, что в англоязычной картине мира интенсивность процесса деаксиологизации несколько выше, чем в русской. На это указывает, прежде всего, сам характер возникающих концептов и широта их распространения. Наиболее ярким примером является в этом отношении концепт «праздник как мероприятие». Он не только максимально расширил «сферу своего влияния»
в рамках англо-саксонского культурного ареала, но и осуществляет активную экспансию за его пределы, что на языковом уровне проявляется, в частности, в лавинообразном увеличении количества словосочетаний с заимствованной лексемой фестиваль в современном русском языке.
ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ III
Категоризация разнообразных темпорально-событийных стимулов, соотносимых с социальным измерением темпорального опыта, приводит к формированию в
рамках категории «время» двух макроконцептов – «повседневность» и «праздник».
На языковом уровне их ословливают соотносительные структуры – лексические макроконцепты, представляющие собой совокупность разнообразных языковых единиц, ословливающих отдельные грани названных ментальных сущностей. В процессе развития англо- и русскоязычного сообществ структура и внутренний состав макроконцептов «повседневность» и «праздник» видоизменяются под влиянием различных экстралингвистических факторов.
Сопоставление данных английского и русского языков дает основание заключить, что категоризация темпорального опыта в его повседневном социальном измерении осуществляется с опорой на универсальные когнитивные механизмы метонимического, метафорического и метафтонимического процирования. В рамках исходной акциональной модели, сформировавшейся в ходе метонимического проецирова-

345

ния ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ вместо ПЕРИОДА ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ,
макроконцепт «повседневность» имел аналогичную концептуальную структуру. Он
выстраивается вокруг прототипического аксиологически нейтрального концепта
«будний день» / «будни», аккумулирующего представления о времени, наполненном
трудовой деятельностью. Не обладая познавательной автономностью, этот концепт
актуализируется в рамках дихотомии «будни» – «праздники». Концепт «будний
день» соотносится с положительными ценностями – идеалами труда, долга, служения, а через них – с абсолютной ценностью.
В процессе развития англо- и русскоязычного социумов макроконцепт «повседневность» подвергается деаксиологизации, которая является следствием ценностной перестройки концепта «будний день» / «будни». Указанный процесс происходит
под влиянием разнообразных социально-экономических факторов и обуславливается
действием когнитивных механизмов метонимии и метафтонимии. В результате
комплексного темпорально-эмотивного метафтонимического проецирования ПЕРИОД вместо ЭМОЦИИ, ВЫЗЫВАЕМОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ, ОСУЩЕСТВЛЯЕМОЙ В ДАННЫЙ ПЕРИОД концепт «будний день» / «будни» усваивает характеристику «неинтересный, банальный». Когнитивные классификаторы «происходящий
[бывающий] каждый день», «наполненный трудовой деятельностью», обуславливающие ментальное единство концепта «будний день», метонимически инферируют
ассоциативно коррелирующий психологический признак «связанный с отрицательным эмоциональным состоянием». В рамках возникающей эгоцентрической модели
концепт «будний день» утрачивает соотнесенность с положительными ценностями,
что приводит к снижению аксиологического статуса макроконцепта «повседневность».
Процесс деаксиологизации макроконцепта «повседневность» протекает в англо- и русскоязычной картинах мира по общей, универсальной для данных языков
схеме, будучи обусловлен действием одинаковых когнитивных механизмов – метафоры, метонимии и метафтонимии. Он приводит к общему результату – элиминации
в рамках макроконцепта «повседневность» ценностного компонента, но имеет для
каждого из языков свои национально-специфические особенности.
Сопоставление по качественному параметру дает основание заключить, что в
современной англоязычной картине мира макроконцепт «повседневность» выступает в форме концепта «повседневная жизнь». Данный макроконцепт отличается меньшей степенью когнитивной автономности, чем его аналог в русской языковой карти-

346

не мира. Доминирующим в нем является не темпоральный, но бытийно-деятельностный компонент, в связи с чем он тяготеет в большей мере к категории «жизнь»,
чем к категории «время». В русской картине мира макроконцепт «повседневность»
представляет собой автономную экзистенциально-темпоральную сферу в рамках категории «время».
Сопоставление по хронологическому параметру позволяет говорить о том, что
в англоязычной картине мира деаксиологизация анализируемого макроконцепта начинается на три столетия раньше, чем в русскоязычной (XVI в. vs. XIX в.). Утрата
макроконцептом «повседневность» своего ценностного компонента связана в англоязычной картине мира с мировоззренческими сдвигами, происходящими в эпохи
Возрождения и Барокко, в русскоязычной – с зарождением «критического» реализма
в первой трети XIX в. Сопоставление по количественному параметру дает основание утверждать, что в русской картине мира процесс деаксиологизации протекает с
большей степенью интенсивности, чем в англоязычной. На уровне языковой системы об этом свидетельствует, в частности, возникновение в русском языке целого
ряда отадъективных субстантивных производных, не имеющих своих аналогов в английском языке (напр., обыденность, обыденщина, повседневность, будничность), а
также большая отрицательная экспрессивность контекста, в которых функционируют названные существительные (напр., монотонно-серый фон человеческих житейских будней).
Проведенное исследование позволило выявить динамику макроконцепта
«праздник» в англо- и русскоязычной картинах мира. Было установлено, что процесс
формирования макроконцепта «праздник» в его современном виде сопровождается
последовательной деаксиологизацией. Причиной этого является изменение эталонной ценности, предопределяющей характер аксиологического потенциала концептов: от соотнесенности с абсолютной ценностью в концепте «христианский праздник» через связь с относительными материальными ценностями в концепте «праздник как время досуга» к ориентации на относительные чувственно-эмоциональные
ценности в ряде субконцептов, входящих в концепт «праздник как мероприятие».
В англоязычной картине мира формирование ценностных контуров макроконцепта «праздник» происходит вокруг концепта «христианский праздник» в рамках
теоцентрической модели. В конце XIII – начале XIV вв. формируется новый концепт
«праздник как время досуга», возникновение которого является начальной стадией
процесса деаксиологизации макроконцепта «праздник», а именно, его десакрализа-

347

цией. В результате метонимического проецирования ПЕРИОД вместо ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ОСУЩЕСТВЛЯЕМОЙ В ДАННЫЙ ПЕРИОД в рамках темпорального подфрейма «день празднования» происходит выдвижение слота «[день], свободный от
трудовой деятельности». Метонимически акцентированный слот приобретает статус
вторичного прототипа, а затем выделяется в отдельный концепт «праздник как время
досуга». Автономизация указанного концепта сопровождается его выходом из состава макроконцепта «праздник» и формированием самостоятельного концепта
«отпуск». Концепты «праздник как время досуга» и «отпуск» утрачивают соотнесенность с абсолютной ценностью, будучи связаны, прежде всего, с относительными
материальными ценностями.
В середине XIX в. макроконцепт «праздник» пополняется концептом «праздник
как мероприятие», содержательная структура которого замыкается на наиболее формализованном сегменте подфрейма «празднование» – слоте «мероприятие [в рамках
празднования]». Новый концепт ословливает субстантив festival, получивший новое
метонимическое значение «музыкальное представление». Концепт «праздник как
мероприятие» содержательно неоднороден и включает четыре субконцепта, аккумулирующие представления о пёстром разнообразии событий в различных областях
торгово-туристического мира «индустрии развлечений»: «праздник творчества»,
«праздник еды», «праздник вещей», «праздник явлений природы».
В русской языковой картине мира исходным элементом макроконцепта «праздник» выступает концепт «христианский праздник». Включающий подфреймы «день
праздника», «прецедентное событие», «празднование», он характеризуется когнитивными признаками «освященность», «причастность к бытию Церкви», «радость»
и ословливается субстантивом праздник. Изменение мировоззренческих устоев в
первой четверти XVIII в. приводит к возникновению в рамках макроконцепта
«праздник» концепта «государственный праздник», включающего субконцепты «памятная дата», «полковой праздник». Новый концепт не утрачивает связи с традиционным христианским праздником, впитывая элементы последнего и входя в единое
темпоральное пространство церковно-государственного календарного цикла. Социальные-политические сдвиги, вызванные событиями 1917 г., приводят к выдвижению в центр макроконцепта «праздник» концепта «идеологически маркированный
праздник», в котором в фокусе внимания говорящих оказываются представления о
ценностях нового политического строя. В ХХ в. макроконцепт «праздник» пополняется концептом «праздник как мероприятие», в структуре которого фрейм «преце-

348

дентное событие» является факультативным. Лавинообразный рост числа реализаций концепта относится к 2010-м гг., когда ведущим средством его экспликации становятся сочетания с заимствованным из английского языка существительным фестиваль.
Сопоставление данных английского и русского языков позволяет заключить,
что в англо- и русскоязычной картинах мира процесс деаксиологизации макроконцепта «праздник» протекает по-разному. Так, в картине мира носителей английского
языка концепты «праздник как время досуга» и «праздник как мероприятие» возникают в ходе трасформации фреймовой структуры концепта «христианский праздник» в результате действия когнитивных механизмов метонимического и метафорического проецирования. В русской картине мира концепты «государственный праздник», «идеологически маркированный праздник» и «праздник как мероприятие» не
являются «производными» от концепта «христианский праздник». Их фреймовая
структура отражает изменяющиеся реалии существования носителей русского языка, возникающие вследствие кардинальных перемен в общественнополитической и
экономической жизни русскоязычного сообщества.
Подводя итог сопоставительного исследования данных английского и русского
языком, подчеркнем, что по сравнению с рассматриваемыми в настоящей работе категорией «время», категорией «вечность», макроконцептом «повседневность», макроконцепт «праздник» отличается наибольшей степенью национальной специфики.
Соотнесение по качественному параметру дает основание заключить, что состав
концептов, входящих в макроконцепт «праздник», в англо- и русскоязычной картинах мира существенно отличается. Сопоставление по хронологическому параметру
показывает, что в английском языке процесс деаксиологизации начинается почти на
пять столетий раньше, чем в русском (XIII в. vs. XVIII вв.). Сравнение по качественному параметру свидетельствует о том, что в англоязычной картине мира интенсивность процесса деаксиологизации несколько выше, чем в русской. На это указывает,
прежде всего, сам характер возникающих концептов и широта их распространения.
Наиболее ярким примером является в этом отношении концепт «праздник как мероприятие». Он не только максимально расширил «сферу своего влияния» в рамках англо-саксонского культурного мира, но и осуществляет активную экспансию за его
пределы, что на языковом уровне проявляется, в частности, в лавинообразном увеличении количества словосочетаний с заимствованной лексемой фестиваль в современном русском языке.

349

ГЛАВА IV. КАТЕГОРИЗАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА В АВТОРСКОЙ
КАРТИНЕ МИРА (НА ПРИМЕРЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ДИСКУРСА)
Цель настоящей главы – исследование особенностей индивидуально-авторской
категоризации темпорального опыта на примере текстов художественного дискурса. В
литературном произведении результаты осмысления темпорального опыта предстают
в своей естественной форме, в целостном виде – как единство взаимодействующих
друг с другом темпоральных категорий. Художественное раскрытие темпорального
опыта носит сознательный, целенаправленный характер – система образов и выбор
вербализирующих их языковых средств мотивированы особенностями авторского видения временной реальности бытия.
Художественный текст, вплетенный в ткань культуры нитями языка, связан с национальной картиной мира как со своей порождающей материей (Комарова, 2011, с.
88). Литературное произведение, как и любое произведение искусства, есть модель
мироощущения, понимаемого как «приведенный в систему переживательный опыт
индивида или группы» (Борухов, 1992, с. 15; выделение наше – М.К.). Темпоральные
представления, воплощаемые в литературных произведениях, имеют синкретичную
природу, будучи обусловлены не только индивидуальным, личным опытом, но и особенностями национальной картины мира, носителями и выразителями которой выступают авторы. Выражаемое в художественном тексте индивидуально-авторское осмысление темпорального опыта предопределяется национальным ценностным инвариантом, сохраняющимся в данной культурной традиции.
Произведения словесно-художественного творчества отличаются от текстов
иных функциональных стилей полиинтерпретативностью и эстетической ценностью
(Борисова, 2010, с. 13; Лукин, 2005, с. 171). В художественном произведении особенности категоризации темпорального опыта в его ценностном измерении отражаются
на различных уровнях языковой и образной структуры текста. Разрозненные языковые
средства экспликации временных смыслов приобретают в тексте коммуникативную
значимость, объединяются в определенную систему, в которой они не только наиболее
полно проявляют свои сущностные признаки, но и обнаруживают новые, текстообразующие функции, служащие процессу коммуникации. Литературное произведение
приобретает силу рационального и эмоционального воздействия на читателя благодаря
индивидуально-образному изображению мира автором (Домашнев и др., 1989, с. 21).
Характерные для художественного текста целостность и взаимосвязь всех элементов, наличие скрытых, глубинных смыслов, рефлексивность поэтического слова,
350

интертекстуальность обуславливают целесообразность обращения в ходе его исследования к герменевтическому методу. Он предполагает наличие нескольких уровней проникновения в смысл рассматриваемого текста. Начальным этапом герменевтического
анализа является лингвистическая интерпретация текста. Второй, культурно-исторический, уровень толкования смысла языковых единиц осуществляется с опорой на знания культурно-исторических реалий и символики культуры. На заключительном, третьем этапе выявляются мировоззренческое знание и глубинный духовный смысл,
скрывающийся за языковыми и культурно-историческими смыслами единиц интерпретируемого текста (о герменевтическом методе см.: Арнольд, 1993, с. 7-10; Борев, 2005,
с. 769-786). Нотъемлемой частью герменевтического метода является лингвопоэтический анализ341. Последний позволяет определить, как та или иная единица языка (слово / словосочетание / грамматическая форма / синтаксическая конструкция) включаются автором в процесс словесно-художественного творчества, и каким образом то или
иное своеобразное сочетание языковых средств способствует экспликации единого авторского замысла (Задорнова, 1992, с. 20342).
Глава включает два раздела. В первом разделе ставится цель исследовать специфику художественной объективации темпорального опыта в интракультурном плане,
выявить характерные черты категоризации темпорального опыта в авторских картинах
мира и описать средства языковой объективации темпорального опыта в англо- и русскоязычных текстах художественного дискурса. Во втором разделе ставится цель
рассмотреть на материале стихотворений Б.Л. Пастернака и их англоязычных переводов особенности интерпретации темпоральных концептов и категорий в процессе
межкультурной коммуникации.
РАЗДЕЛ 1. РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА В АНГЛО- И РУССКОЯЗЫЧНЫХ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТАХ:
АКСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
В данном разделе ставится цель исследовать особенности преломления коллективного темпорального опыта в картинах мира англо- и русскоязычных авторов и описать характерные черты его образной и словесной актуализации в поэтических и про341

Лингвопоэтический анализ является инструментом лингвопоэтики – раздела филологии, «в
рамках которого стилистически маркированные языковые единицы, использованные в
художественном тексте, рассматриваются в связи с вопросом об их функциях и сравнительной
значимости для передачи определенного идейно-художественного содержания и создания
эстетического эффекта» (Липгарт, 2006, с. 18-19).
342
О принципах лингвопоэтического анализа см. также Липгарт, 2006, с. 48-56; Борисова, 2010.

351

заических текстах на английском и русском языках.
На материале рассматриваемых в данном разделе произведений анализируются
особенности субъективного восприятия темпорального измерения бытия – в его онтологическом (анализ стихотворений Дж. Мильтона «On Time», У. Уитворта «Time and
Death», Б.Л. Пастернака «Я понял жизни цель...», «Неоглядность», с центральной для
них темой корреляции категорий «время» и «вечность») или социальном проявлениях
(анализ повести Ч. Диккенса «Christmas Carol in Prose» и произведений И.С. Шмелева
«Лето Господне», «Старый Валаам»).
1.1. Особенности художественной репрезентации категорий «время» и «вечность» в английском поэтическом тексте
(на материале стихотворений Дж. Мильтона и У. Уитворта)
Цель настоящего параграфа состоит в выявлении особенностей категоризации
темпорального опыта в его онтологическом измерении в индивидуально-авторских
картинах мира Джона Мильтона (1608-1674) и Уильяма Уитворта († ок. 1830). Анализируется специфика художественной репрезентации категорий «время» и «вечность»,
рассматриваются средства метафорической объективации их аксиологического содержания в поэтических текстах.
Поэтический текст представляет собой уникальный и совершенный способ познания мира. Словесное пространство поэтического произведения предельно сжато, а
содержание, сосредоточенное вокруг вопроса о смысле человеческого бытия, беспредельно широко (Макаровская, 2009, с. 12). Как следствие, время в поэтических произведениях не столько изображается, сколько переживается, интерпретируется в разнообразных вещественных образах, наполняющих его субъективной чувственно-образной конкретикой (Попова, 2010, с. 198).
Рассмотрим особенности экспликации ценностной составляющей темпорального опыта посредством метафорических образов в стихотворении Дж. Мильтона343
«К времени» («On Time»).
Fly envious Time, till thou run out thy race,
Call on the lazy leaden-stepping hours,
Whose speed is but the heavy Plummets pace;
Творчество Джона Мильтона, автора эпической поэмы «Потерянный рай», является завершением
одного из наиболее значимых периодов развития художественной культуры Англии, начавшегося в
эпоху Возрождения. Дж. Мильтон сочетает «в своем творчестве силу мощного поэтического
звучания и впечатляющую образность с глубоко философским подходом к коренным вопросам
жизни» (Аникст, 1976, с. 5). Анализируемое в настоящем параграфе произведение было написано,
вероятно, в начале тридцатых годов XVII в.
343

352

And glut thy self with what thy womb devours,
Which is no more then what is false and vain,
And meerly mortal dross;
So little is our loss,
So little is thy gain.
For when as each thing bad thou hast entomb'd,
And last of all, thy greedy self consum'd,
Then long Eternity shall greet our bliss
With an individual kiss;
And Joy shall overtake us as a flood,
When every thing that is sincerely good
And perfectly divine,
With Truth, and Peace, and Love shall ever shine
About the supreme Throne
Of him, t'whose happy-making sight alone,
When once our heav'nly-guided soul shall clime,
Then all this Earthy grosnes quit,
Attir'd with Stars, we shall for ever sit,
Triumphing over Death, and Chance, and thee O Time344.

В содержательной структуре стихотворения выделяются две части – в первой
половине (стихи 1-10) посредством развернутой персонифицирующей метафоры
объективируется категория «время», во второй (стихи 11-22) ей противопоставляется
ословливаемая в символических терминах категория «вечность».
В изображении времени объединены не сочетающиеся метафорические образы. В первом стихе лексемы fly («спешить»), run out («закончить гонку»), race («состязание в беге») подчеркивают стремительность движения времени. Во втором и
третьем стихах посредством определений lazy («ленивый»), leaden-stepping (leaden
– «свинцовый»), heavy («тяжелый»), plummets pace (plummet «свинцовый отвес»)
эксплицируется противоположный мотив – медлительности, свойственной отдельным отрезкам времени (часов – hours). В совокупности, три первых строки отражают парадоксальную природу завистливого (envious) времени, полет которого – при
кажущейся тягучести отдельных часов – стремителен.
Четвертый стих вводит метафорический образ времени-поглотителя, жадно
насыщающего свою утробу (womb – «чрево»). Эта метафора, характерная для англоязычного поэтического дискурса345, эксплицирует в произведении Дж. Мильтона
Рус.: «Часов свинцовостопых вереницу, / Завистливое Время, подгоняй / И тем, чего мы алчем до
гробницы, / В пути свою утробу наполняй; / А так как все, что б ты ни поглощало, – / Лишь суета и
ложь, / Ты мало обретешь, / Мы потеряем мало! / Когда же ты пожрешь дурное в нас / И с ним само
себя, наступит час / Безмерного, как море, ликованья, / Затем что нам лобзанье / Даст вечность и
откроет вход туда, / Где добродетель царствует всегда, / Где истина святая, / Любовь и мир сияют,
окружая / Престол Того, к Кому / Душа стремилась сквозь земную тьму; / Туда, где мы, отринув
плоти бремя, / Вплетем наш голос в звездный хор / И где над нами станут с этих пор / Не властны
смерть, судьба и ты, о Время!» (перевод Ю. Корнеева).
345
Ср. строки Сонета 19 (У. Шекспир): Devouring Time, blunt thou the lion's paws – рус. букв. Время344

353

неожиданное аксиологическое содержание. Объектами воздействия синонимических
глаголов to glut («насыщать»), to devour («поглощать»), to entomb («погребать»), to
consume («поглощать»), агенсом которых является лексема time, становятся вещные
и признаковые слова с сугубо отрицательным прагматическим содержанием, ср.
[what is] false («ложный»), vain («суетный»), dross («отбросы»), [each thing] bad
(«дурной»), greedy («жадный»). Отсутствие ценностного содержания у поглощаемых
временем сущностей подчеркивается в параллельной конструкции седьмого и восьмого стихов антитезой So little is our loss / So little is thy gain (букв. «Столь мал наш
убыток / Столь мала твоя прибыль»).
Времени и врéменному миру противопоставляется во второй части стихотворения вечность (вводимая эмфатической конструкцией long Eternity), сущность которой, недоступная человеческому пониманию, приоткрывается посредством ценностно насыщенных метафорических образов. Вечность предстает одушевленной, встречающей приходящего неповторимым (individual – «особенный») лобзанием (kiss).
Эта поэтическая метафора перекликается со словами апостольских посланий: «Greet
ye one another with a kiss of charity» (1 Peter 5: 14).
Эмфатические словосочетания [every thing that is] sincerely good (букв.
«подлинно благой»), perfectly divine (букв. «по-истине божественный») завершают
антитезу временного – суеты и неправды – и вечного – радости (Joy), истины (Truth),
мира (Peace) и любви (Love). Внезапность и полнота вечной радости подчеркиваются в стихотворении глаголом overtake («охватывать; застигать врасплох») в сравнении Joy shall overtake us as a flood (букв. «подобно потоку»).
В шестнадцатом стихе внутренняя сущность блага, истины, мира и любви раскрываются посредством метафоры света: Truth, and Peace, and Love shall ever
shine / About the supreme Throne (букв. «[И воссияют с] Истиной, и Миром, и Любовью/ У высочайшего Трона»). Этот метафорический образ – своеобразный парафраз
евангельского изречения: «Then shall the righteous shine forth as the sun in the kingdom
of their Father» (St. Matthew 13: 43).
Выражение the supreme Throne of him иносказательно именует Пресвятую
Троицу, Престол Которой, по словам пророка Исаии, – Небо: «Thus saith the Lord,
The heaven is my throne, and earth is my footstool» (Isaiah 66: 1). Словосочетание
whose happy-making sight (букв. «Чей счастье приносящий взгляд») описывает лицезрение Господа как источник неиссякаемой радости души (heav'nly-guided soul –
букв. «руководимой по небу»).
поглотитель, притупи свои львиные когти.

354

Завершается стихотворение описанием величественной победы над смертью,
судьбой и временем: «Attir'd with Stars, we shall forever sit, / Triumphing over Death,
and Chance, and thee o Time!». Метафора звездного ореола (Attir'd with Stars) перекликается со стихами ветхозаветной книги пророка Даниила: «They that be wise shall
shine as the brightness of the firmament; and they that turn many to righteousness as the
stars for ever and ever» (Daniel 12: 3).
В рассмотренном стихотворении Дж. Мильтона категория «время», ословливаемая в метафорических терминах в соответствии с когнитивными схемами эпохи
Возрождения, опирающейся на античные мотивы, противопоставляется категории
«вечность». В художественном тексте в форме окказиональных темпоральных метафор находит свою экспликацию осознание автором неизбежной ограниченности
хода времени: завершение, «исчерпание» времени воспринимается поэтом как начало вечности. Темпоральный опыт вневременности осмысляется не в абстрактных
математических терминах бесконечной длительности, но через соотнесение с концептом «вечность инобытия».
Второе из анализируемых в настоящем параграфе стихотворений – «Время и
смерть» («Time and Death») – принадлежит малоизвестному английскому автору первой трети XIX в. Уильяму Уитворту (Whitworth, 2011)346. Рассмотрим, каким образом
субъктивно-авторское осмысление темпорального опыта преломляется в художественной репрезентации категорий «время» и «вечность».
I saw old Time, destroyer of mankind
Calm, stern, and cold he sate, and often shook
And turn’d his glass, nor ever car’d to look
How many of life’s sands were still behind.
And there was Death, his page, aghast to find
How tremblingly, like aspens o’er a brook,
His blunted dart fell harmless; so he took
His master’s scythe, and idly smote the wind.
Smite on, thou gloomy one, with powerless aim!
For Sin, thy mother, at her dying breath
Wither’d that arm, and left thee but a name.
Hope clos’d the grave, when He of Nazareth,
Who led captivity His captive, came
And vanquish’d the great conquerors, Time and Death347.
Уильям Генри Уитворт (William Henry Whitworth; † ок. 1830 г.) – архивариус в Рэллингхоупе,
магистр, член совета (fellow) и преподаватель (tutor) в Колледже Корпус Кристи Оксфорда (Corpus
Christi College, Oxford).
347
Букв.: Я видел старика Время, губителя человеческого рода. / Спокоен, строг и равнодушен сидел
он и часто встряхивал / И поворачивал песочные часы, / Не глядя сколько песчинок жизни еще
осталось. / А рядом Смерть стояла, прислужница (в оригинале page – слуга, паж) его, и с ужасом
смотрела, / Как притупившись, падало её копье, дрожащее, как осины над ручьем. / Поэтому, взяв
косу господина своего, она впустую размахивала ею, пронзая воздух. / Что ж, мрачная, наноси свои
бесцельные удары дальше! / Ведь грех, отец твой (в оригинале mother – мать), при своем последнем
346

355

Стихотворение открывается лаконичным утверждением I saw old Time (букв.
«Я видел старое время»), вводящим характерный для англоязычной поэзии метафорический концепт «время-разрушитель»: Time, destroyer of mankind (букв. «время, губитель человеческого рода»). В следующих двух строках внешний облик персонифицируемого времени очерчивается посредством определений calm («спокойный»),
stern («суровый»), cold («равнодушный») и однородных полисиндетически объединенных сказуемых sate («сидел»), shook («встряхивал»), turned his glass («поворачивал свои песочные часы»). Аллитерационное созвучие лексем calm, cold, glass, stern,
sate усугубляет изображаемую автором атмосферу отчужденной холодности. Завершает картину антитеза категорий «время» и «жизнь» в образе песчинок жизни (life's
sands), отдельные крупицы которых «неумолимое время» не замечает (nor cared to
look/ How many... were still behind – букв. «И не глядел, / Сколько песчинок жизни
еще осталось»).
Соединительный союз and («и») в пятом стихе вводит второе четверостишие,
в котором автор вводит концепт «смерть», метафорически репрезентируемый в виде
слуги времени (page – «мальчик-слуга»). Привычное аллегорическое изображение
смерти с косой (he took his master's scythe) получает в стихотворении неожиданную
интерпретацию: определения idly («праздно»), powerless («бессильный») указывают
на тщетность усилий смерти (Smite on, thou gloomy one, with powerless aim!). Определение aghast («ошеломленный») и сравнение tremblingly like aspens o'er a brook (ср.
to tremble like an aspen leaf – «дрожать как осиновый лист»), передающие семантические оттенки изумления и страха, вводят неожиданный образ смерти, стрелы которой (dart – «стрела, жало») падают притупленными (dart fell harmless).
Этот образ, символизирующий бессилие смерти над жизнью, перекликается
со стихами Первого Послания Коринфянам св. апостола Павла: «Death is swallowed
up in victory. O death, where is thy sting? O grave, where is thy victory?» (1 Corinthians
15: 54-55). Это – аллюзия на ветхозаветное пророчество Исаии о воскресении Христовом и победе над адом и смертью: «He will swallow up death in victory; and the
Lord God will wipe away tears from off all faces» (Isaiah 25: 8).
В следующем трехстишии за поэтическими аллегориями скрывается глубокое
аксиологическое содержание: источником смерти предстает грех. Причинно-следственная связь между концептами «грех» и «смерть» эксплицируется посредством
дыхании / Ослабил твою силу, оставив имя лишь тебе. / Надежда затворила гроб, когда Тот, Кто
Назореем наречен был / Вывел пленников Своих, пришел / И уничтожил великих завоевателей,
Время и Смерть.

356

метафорического обращения “Death <...> Sin, thy mother” («Смерть <...> грех, родитель твой [букв. мать]»). Эта персонифицирующая метафора представляет собой
аллюзию на стих Первого Послания Коринфянам: «The sting of death is sin» (1
Corinthians 15: 56). Образ умирающего греха, побежденного и тем ослабившего
власть смерти (“Sin... at her dying breath withered that arm, and left thee but a name” –
букв. «Грех... при своем последнем дыхании / Ослабил твою силу, оставив тебе лишь
имя»), предваряет кульминацию стихотворения, его смысловой центр – образ
Воскресения, в котором находит свою экспликацию категория «вечность».
Слова He of Nazareth парафрастически указывают на Иисуса Христа, Сына Божия, соединившего в Себе естество Божественное и Человеческое. Выражение Who
led captivity His captive (букв. «Который вел пленников Своих»), восходящее к ветхозаветной книге Судей (“Lead thy captivity captive” [Judges 5: 12]), иносказательно
свидетельствует о том, что Своим Воскресением Христос одержал победу над диаволом, адом и смертью – метафорически, пленил их.
В заключительном стихе “[He of Nazareth] vanquished the great conquerors,
Time and Death” амальгамируются изречения двух новозаветных текстов. Слова vanquished the conquerors («победил завоевателей») отсылают к Первому Посланию Коринфянам о победе воскресшего Христа над смертью: «For he must reign, till he hath
put all enemies under his feet. The last enemy to be destroyed is death» (1 Corinthians 15:
25-26). Второй текст – Апокалипсис, повествующий о конце времени: «And the angel
which I saw stand upon the sea and upon the earth lifted upon his hand to heaven, And
sware … that there should be time no longer» (Revelation 10: 5-6).
Анализ стихотворения У. Уитворта показал, что метафорические образы, эксплицирующие результаты авторской категоризации темпорального опыта, отличаются
особым аксиологическим наполнением. В рамках дихотомии «время» – «вечность» категория «время» концептуализируется метонимически – как временность человеческого существования. Телеологическая перспектива человеческой жизни определяется
как преодоление темпоральной ограниченности бытия и введение человека в неподвластную законам времени сферу вечной жизни.
1.2. Художественная объективация концепта «христианский праздник»
в «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса
Целью настоящего параграфа является исследование специфики художественной репрезентации макроконцепта «праздник» в индивидуально-авторской картине
357

мира Ч. Диккенса на примере повести «Рождественская песнь в прозе» (“А Christmas Carol”, 1843 г.)348; анализируются способы образной и языковой объективации
конститутивных элементов концепта «христианский праздник», описываются особенности актуализации его ведущих когнитивных признаков.
Рождественский жанр, основоположником которого в европейской литературной традиции является Ч. Диккенс (Чаплыгина, 2011, с. 3), обладает необычным хронотопом: рождественская ночь предстает как особый период, когда размывается граница между реальным и чудесным, временным и вечным (Шевелева, 2004, с. 9).
Причина этого своеобразия – в предельно высоком аксиологическом содержании
прецедентного события, переосмысленного в литературном тексте: чудо воплощения
Бога-Слова, в Личности Которого «вечность вступает во время, время проникает в
вечность» (Лосский, 2004, с. 447), является центром человеческой истории,
предопределившим всё её дальнейшее течение (Wendorff, 1985).
Входящее в название «Рождественской песни» слово “carol” («рождественский гимн») является средством ассоциативной актуализации подфрейма «прецедентное событие» и уподобляет весь этот художественный текст славословию Богомладенца. Первым словесным знаком, свидетельствующем о перемещении повествования из реального времени в сверхъестественный хронотоп чуда, становится в
«Рождественской песни» характерный для сказки зачин – обстоятельственный оборот once upon a time («как-то раз; однажды»):
“Once upon a time – of all the good days in the year, on Christmas Eve – old
Scrooge sat busy in his counting-house”.

Темпоральное словосочетание “Christmas Eve” («Сочельник») объективирует
в приведенном фрагменте подфрейм «день празднования». Слово Christmas («Рождество Христово»), представляя собой сложение основ Christ (греч. Χριστός –
«Спаситель») и mass (лат. missa – «литургия»), указывает на изначальный источник
«инаковости» хронотопа праздника – сопричастное надвременному плану вечности
праздничное богослужение. Слово Eve («канун») высвечивает мысль о максимальном приближении на темпорально-событийной оси к таинственному миру праздника. Предваряющая хрононим “Christmas Eve” временная конструкция “of all good
days in the year” («в лучший день в году») указывает на «выделенность» праздничной поры из череды других ценностно-маркированных (“good” – «добрых») дней.
Главный герой повести, Э. Скрудж, является гиперболизированным олицетвоПрецедентное для англо-американской картины мира произведение, «Рождественская песнь»
лежит в основе 22 полнометражных игровых фильмов, 25 телевизионных и 39 театральных
постановок, 7 мультипликационных фильмов, 3 опер (Adaptations of Christmas Carol in Prose, 2013).
348

358

рением буднично-делового времени. Его ответом на праздничное приветствие – “‘A
merry Christmas, uncle! God save you!’” – становится десемантизированное существительное humbug («вздор, чепуха»), которое не только передает отношение говорящего к Рождеству, но, подобно междометию bah! (“‘Bah!’ said Scrooge, ‘Humbug!’”), имплицитно отражает пустоту незаполненного праздником времени. В словах главного героя находит свою реализацию развернутый метафорический образ
времени-денег:
“Out upon merry Christmas! What's Christmas time to you but a time for paying bills
without money; a time for finding yourself a year older, but not an hour richer; a time for
balancing your books and having every item in 'em through a round dozen of months presented dead against you?”.

Для Э. Скруджа время Рождества (Christmas time) десакрализируется, утрачивая ключевой дифференциальный признак «освященность», и помещается в план
обыденного календарного времени, что подчеркивает конструкция тождества – a
round dozen of months (букв. «круглая дюжина месяцев»). Деаксиологизация времени
позволяет приравнять его к материальной ценности – деньгам (“but not an hour
richer“ – букв. «...но не на час богаче»).
Контраст между традиционным для Англии XIX века христианским мировидением и монетарной картиной мира героя раскрывается в происходящем в канун
праздника разговоре Скруджа со служащим в его конторе Б. Крэтчитом:
“‘You'll want all day to-morrow, I suppose?’ said Scrooge. ‘If quite convenient, sir.’ ‘It's
not convenient,’ said Scrooge, ‘and it's not fair <...> you don't think me ill-used, when I
pay a day's wages for no work.’ The clerk observed that it was only once a year. ‘A poor
excuse for picking a man's pocket every twenty-fifth of December!’”.

Темпоральная конструкция only once a year («только однажды в год»), оттеняющая неповторимость времени праздника Рождества в календарном цикле, заменяется в словах Скруджа обобщающим парафразом every twenty-fifth of December
(«каждое двадцать пятое декабря»). Обыденное звучание усиливается намеренной
заменой хрононима Christmas кореферентной, но не называющей праздник лексемой
to-morrow («завтра»).
Время будничное и время праздничное получают в «Рождественской песни»
зримое, конкретное воплощение. Мерилом естественного, природного времени
предстают часы городские (city clocks), ср.: “The city clocks had only just gone three,
but it was quite dark already”. Время банкира, делового человека отмеряют часы
карманные (watch), ср.: “...there they were <...> on 'Change, amongst the merchants;
who <...> looked at their watches, and trifled thoughtfully with their great gold seals”.
359

Символом времени праздничного становится звон колокола старинного собора
(bell), оповещающий о приближении Рождества Христова, ср.: “The ancient tower of
a church, whose gruff old bell was always peeping slyly down at Scrooge <...> struck the
hours and quarters in the clouds”. Звон колокола, свидетельствующий об «инаковости» праздника как времени освященного, святого, структурирует хронотоп «Рождественской песни», намечая временные границы каждой из глав (строф) повести.
Праздничный перезвон – знак иного, горнего мира – является звуковым символом
рождественского богослужения: “... soon the steeples called good people all, to church
and chapel”.
Исключительной особенностью временной структуры праздника является его
цельность349. Актуализируемый в «Рождественской песни» темпоральный подфрейм
«празднование» отличается многомерностью: это и прошлое, являемое в череде сцен
Рождества минувшего (“Christmas Past”), и настоящее, предстающее во всем многообразии ярких картин торжества (“Christmas Present”).
Видимая, осязаемая реальность праздника в его данности в настоящем воплощается в образе «сияющих в славе» (“radiant in their glory”) фруктовых лавок
(“fruiterers'”):
“There were great, round, pot-bellied baskets of chestnuts, shaped like the waistcoats of
jolly old gentlemen, lolling at the doors, and tumbling out into the street in their apoplectic
opulence. There were ruddy, brown-faced, broad-girthed Spanish Onions, shining in the
fatness of their growth like Spanish Friars, and winking from their shelves in wanton slyness at the girls as they went by, and glanced demurely at the hung-up mistletoe. There
were pears and apples, clustered high in blooming pyramids; there were bunches of
grapes, made, in the shopkeepers' benevolence to dangle from conspicuous hooks, that
people's mouths might water gratis as they passed; there were piles of filberts, mossy and
brown, recalling, in their fragrance, ancient walks among the woods, and pleasant shufflings ankle deep through withered leaves; there were Norfolk Biffins, squat and swarthy,
setting off the yellow of the oranges and lemons, and, in the great compactness of their
juicy persons, urgently entreating and beseeching to be carried home”.

Ведущим является здесь мотив полноты, «изобилия плодов земных», актуализируемый словами со значением объема и величины (ср. “round, pot-bellied baskets” –
«круглые, пузатые корзины», “broad-girthed Onions” – «дородные луковицы», “piles
of filberts” – «груды орехов»; “great” – «огромный», “fatness of their growth” – «тучность», “opulence” – «полнота»). На синтаксическом уровне образ красочного разнообразия подчеркивается нанизыванием параллельных бытийных конструкций с вещными словами (“There were...” – букв. «Там были...») и обилием непредикативных
«Праздник оказывается с нами сразу и на все отведенное время. В том и состоит временная
структура праздника, что “наступив”, он не распадается на последовательность следующих друг за
другом моментов» (Гадамер, 1991, с. 309).
349

360

форм глагола, преимущественно, герундиальных и причастных конструкций (ср.
“lolling” – «выкатывались», “tumbling” – «спотыкались», “shining” – «сияли»,
“winking” – «подмигивали», “entreating and beseeching” – «уговаривали и умоляли»).
Одушевленный характер описываемого подчеркивает причастность к пространству
праздника всего видимого мира, тогда как преобладающие в образах фруктов насыщенно-красный и коричневый оттенки – “ruddy” («ярко-красный»), “brown”, “brownfaced” («коричневый»), “swarthy” («смуглый»), “blooming” («румяные»), “Biffins”
(«темно-красное яблоко») – становятся цветовыми символами домашнего тепла.
Синестезическим воплощением оживленной радости, пронизывающей временное пространство рождественской поры, становятся метафорические образы бакалейной лавки (“the Grocers’”):
“The Grocers'! oh, the Grocers'! nearly closed, with perhaps two shutters down, or one; but
through those gaps such glimpses! It was not alone that the scales descending on the
counter made a merry sound, or that the twine and roller parted company so briskly, or that
the canisters were rattled up and down like juggling tricks, or even that the blended scents
of tea and coffee were so grateful to the nose, or even that the raisins were so plentiful and
rare, the almonds so extremely white, the sticks of cinnamon so long and straight, the other
spices so delicious, the candied fruits so caked and spotted with molten sugar as to make
the coldest lookers-on feel faint and subsequently bilious. Nor was it that the figs were
moist and pulpy, or that the French plums blushed in modest tartness from their highlydecorated boxes, or that everything was good to eat and in its Christmas dress; but the customers were all so hurried and so eager in the hopeful promise of the day, that they tumbled up against each other at the door, crashing their wicker baskets wildly, and left their
purchases upon the counter, and came running back to fetch them, and committed hundreds of the like mistakes, in the best humour possible”.

Праздничное веселье предстает в приведенном фрагменте как ощущаемое всеми органами чувств: слухом (“scales <...> made a merry sound” – «чашки весов так весело позванивали»), зрением (“almonds [were] so extremely white” – «миндаль был так
ослепительно бел»), вкусом (“spices [were] so delicious” – «пряности были так восхитительно вкусны»), обонянием (“scents of tea and coffee were so grateful to the nose”
– «аромат кофе и чая так приятно щекотал ноздри»), осязанием (“the figs were moist
and pulpy” – «инжир был так мясист и сочен»). Нагромождение ярких деталей, выдержанное в форме кажущейся бесконечной череды двенадцати параллельных
конструкций (“It was not alone that <...>, or that <>, Nor was it that <...>” и т. д.) с семикратным повтором усилительного наречия “so” («так») (“so briskly <...>, so grateful <...>, so plentiful <...>, so extremely white <...>, so long <...>, so delicious <...>, so
caked”), подчеркивает предельную степень эмоциональной насыщенности хронотопа праздника.
На источник и причину этого красочного разнообразия указывает парафрасти361

ческое сочетание “the hopeful promise of the day” (букв. «вселяющее надежду обетование этого дня»). Слово the day, выступающее в темпоральном контексте «Рождественской песни» эллиптическим именем праздника, высвечивает в семантической
структуре лексем promise («обещание; обетование»), hopeful («надеющийся») глубинные аксиологические смыслы, которые восходят к текстам Нового Завета: “And
this is the promise that he hath promised us, even eternal life” (1 John 2: 25); “...Lord Jesus Christ, who is our hope” (1 Timothy 1:1).
В описании празднования Рождества в доме Б. Крэтчита присутствие в темпоральном пространстве иного, вневременного начала подчеркивается повтором устойчивых пожеланий с предельным ценностным содержанием (Lord bless ye! God bless
us! – «Да благословит вас Бог!»), напр.: “‘A Merry Christmas to us all, my dears. God
bless us!’”. Метонимическое определение “contented with the time” (букв. «довольны
временем») высвечивает онтологическую полноту праздничного времени:
“They were not a handsome family <...> But, they were happy, grateful, pleased with one
another, and contented with the time <...> Scrooge had his eye upon them”.

Внешняя, материальная скудость (“ribbons, which are cheap” – «дешевые ленты», “threadbare clothes” – «поношенная одежда», “twice-turned gown” – «дважды
перелицованное платье», “a custard-cup without a handle” – «соусник с отбитой ручкой»), немощь младшего ребенка четы Крэтчитов, Крошки Тима, лишенного возможности ходить (“a cripple”) контрастируют с эмоциональным состоянием героев
(ср. “high spirits” – «ликование», “murmur of delight” – «восторженный шепот»,
“beaming looks” – «сияющие лица»). Антитеза внешнего и внутреннего имплицирует
мысль о предельном уничижении рожденного в вертепе Богомладенца Христа, Который «ввел в Свою Божественную Личность всю немощь человеческой природы,
<...> чтобы победить смерть» (Лосский, 2004, с. 192, 194).
Участие в празднике становится не просто воспоминанием, но живым сопереживанием прецедентному событию Рождества, о чем свидетельствуют слова Крошки Тима, сказанные отцу после церковной службы:
“...he hoped the people saw him in the church, because he was a cripple, and it might be
pleasant to them to remember upon Christmas Day, who made lame beggars walk, and
blind men see”.

Восходящие к Евангелию от Матфея (ср.: “The blind receive their sight, and the
lame walk” [St. Matthew 11: 5]), слова ребенка сообщают личному переживанию
праздника атемпоральный ценностный смысл, эксплицируя сопряженность категорий «время» и «вечность».
362

Художественная репрезентация подфрейма «празднование» многообразна:
описание праздника в семье Крэтчитов сменяется картинами Рождества в различных
уголках Старой Англии: в хижине горняков, на одиноком маяке, на корабле в открытом море. Символически границы праздника расширяются на всё пространство
«очеловеченного» мира. Темным тонам в описании дикой природы (ср. “bleak and
desert moor” – «мрачная пустошь», “black and heaving sea” – «черное бушующее
море», “darkness” – «мрак») противостоят образы света (“a ray of brightness” – «луч
света», “flickering” – «мерцая», “in a glow” – «сияя», “specks of light” – «капли света»)
и огня (“roaring fires” – «пылающие камины», “blaze” – «пламя»), которые становятся синестезическим выражением радости. Сочетания с ключевым хрононимом
Christmas (“Christmas tune” –

«рождественская мелодия», “Christmas thought” –

«мысль о Рождестве», “bygone Christmas Day” – «минувший день Рождества») подчеркивают в едином микроконтексте с определительным местоимением every («каждый») всеобщность праздника:
“Every man among them hummed a Christmas tune, or had a Christmas thought, or
spoke below his breath to his companion of some bygone Christmas Day, with homeward
hopes belonging to it. And every man on board, waking or sleeping, good or bad, had had
a kinder word for another on that day than on any day in the year; and had shared to
some extent in its festivities; and had remembered those he cared for at a distance, and
had known that they delighted to remember him”.

Завершается череда рождественских картин упоминанием иных мест, запечатленных явлением праздника:
“The Spirit stood beside sick beds, and they were cheerful; on foreign lands, and they
were close at home; by struggling men, and they were patient in their greater hope; by
poverty, and it was rich. In almshouse, hospital, and jail, in misery's every refuge <...> he
left his blessing”.

Семантико-синтаксическая структура этих строк восходит к евангельским словам о Страшном Суде – “I was an hungred, and ye gave me meat: I was thirsty, and ye
gave me drink: I was a stranger, and ye took me in: Naked, and ye clothed me: I was sick,
and ye visited me: I was in prison, and ye came unto me <...> Verily I say unto you, Inasmuch as ye have done it unto one of the least of these my brethren, ye have done it unto
me” (St. Matthew 25: 34-36, 40). Аллюзия на евангельский текст имплицитно актуализирует подфрейм «прецедентное событие», высвечивая сопричастность каждого
мгновения праздника вневременному контексту Священной истории.
Чудесное обретение в рождественскую ночь веры, которая «выбирает подлинный мир и противопоставляет его мнимому» (Казнина, 2004, с. 47), вводит Э. Скру-

363

джа в темпоральное пространство праздника. В тексте это наступление для главного
героя иного – праздничного – времени эксплицируется утвердительным наречиемвосклицанием “Yes!” («Да!»):
“Yes! and the bedpost was his own. The bed was his own, the room was his own. Best and
happiest of all, the Time before him was his own, to make amends in”.

Четырехкратный эмфатический повтор притяжательной конструкции “his
own” (букв. «его собственное») акцентирует ценностное звучание кульминационной
метафоры – “the Time before him was his own, to make amends in!”. Утвердительная
модальность синкретичного глагола will подчеркивает необычайно широкую перспективу этого нового времени, в котором сливаются прошлое, настоящее, и будущее: “‘I will live in the Past, the Present, and the Future!’ <...> Heaven, and the Christmas Time be praised for this!’”. Категориальная семантика неограниченной бесконечности, свойственная наречию “always” («всегда») и статическому глаголу to keep
(«хранить, соблюдать»), эксплицирует неизменное, непреходящее аксиологическое
содержание времени праздника: “...it was always said of him [i.e. of Scrooge], that he
knew how to keep Christmas well. May that be truly said of us, and all of us!”. Таким образом, праздник становится для главного героя «Рождественской песни» «собственно временем» (Гадамер, 1991, с. 310-311), в котором «каждый раз особым образом
достигается, творится, открывается и утверждается истинное время и истинное настоящее» (Зедльмайр, 2000, с. 239).
Исследование на материале «Рождественской песни» Ч. Диккенса особенностей авторской категоризации темпорального опыта в его социальном измерении
свидетельствует о сопряжении в концепте «христианский праздник» категориальных
признаков временного и вечного. Введение вневременного начала в темпоральное
пространство праздника становится возможным благодаря наличию подфрейма
«прецедентное событие», актуализируемого на языковом уровне посредством аллюзий на тексты Библии. В «Рождественской песни в прозе» многоуровневый хронотоп
праздника, объективирующий темпоральный подфрейм «день празднования» и темпорально-процессуальный подфрейм «празднование», становится тем центром притяжения, в котором, как в фокусе, отражаются различные ценностные грани бытия,
наделяемого в рамках концепта «христианский праздник» когнитивными признаками «освященность» и «радость».
1.3. Концепт «христианский праздник» и его художественная актуализация
в романе И. С. Шмелева «Лето Господне»
364

Цель настоящего параграфа – выявление особенностей художественной экспликации в романе И.С. Шмелева «Лето Господне» отдельных составляющих концепта «христианский праздник». В качестве материала для анализа привлекаются
главы романа, посвященные празднику Рождества Христова: «Рождество» («Праздники», «Праздники-Радости»), «Святки».
Рождество... Начальное слово-предложение главы «Святки» – эллиптически
ёмкое, оттененное синкретичным многоточием – вводит в хронотоп повествования
вневременнóе измерение, свойственное подфрейму «день праздника». Энергоцентричный характер предложений следующего абзаца, создаваемый возвратными
объектными глаголами чудится, видится, слышится, эксплицирует внутреннюю
сущность времени праздника: его неконтролируемость, непостижимость, надмирность (ср. Петрухина, 2007, с. 87-90), о которой свидетельствует и семантическая
структура самих возвратных глаголов (чудится – чудо; видится – видéние):
«Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и снежность.
Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне – Христос раждается – славите! Христос с небес – срящите! – слышится хруст морозный».

Двойной повтор в приведенном фрагменте лексемы слово, с его намеренным
выделением во втором предложении (самое слово...), приоткрывает другую грань
времени праздника: его явление – экспликацию – в имени, в слове, воспринимаемом
органами чувств: слухом (слышится), зрением (видится голубоватым), осязанием
([чудится в слове] морозный воздух, льдистая чистота). Ключом к уяснению природы этого слова является прямая цитата из богослужебного гимна: начальные строки
рождественского канона (Христос раждается…), актуализирующие подфрейм
«прецедентное событие», переводят описание праздника из плана прошлого, воспоминаний, в план вечно настоящего времени.
Темпорально-процессуальный подфрейм «празднование» распространяется не
только на самый день Рождества, но и на предшествующий, подготовительный, период: Рождество «подходит издалека, тихо». Это время метафоризируется как путь,
координатами на котором являются праздничные памятные дни:
«Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский Пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин День, а там... Нет, долго еще до Рождества. – Ничего не долго.
И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и начинается – Филиповки! – утешает Горкин. – Какая-какая... самое священное пойдет, праздник на празднике, душе
свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке,
23 числа ноября месяца».
365

Метафорическим “вхождением” в подготовительный к времени Рождества период является праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. С праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы (21 ноября/ 4 декабря) начинается пение ирмосов канона на Рождество Христово. Праздник Рождества как «точка вечности» не
только переживается «в определенный момент времени, но и отбрасывает от себя
лучи своего света, которые воспринимаются иногда задолго до наступления самого
праздника» (Мечев, 2001, с. 161). Наступление праздника описывается динамическибытийным составным глагольным сказуемым вступать станет:
«Введенье вступать станет – сразу нам и засветится. – Чего засветится? – А будто
звезда засветится, в разумении. Как-так, не разумею? За всеношной воспоют, как бы
в преддверие, – “Христос раждается – славите... Христос с небес – срящите...” –
душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!...Так все налажено – только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно».

Троекратный повтор возвратного объектного глагола засветиться и основы
разум- (в разумении, не разумею, разумей) отсылает к словам тропаря Рождества
Христова: «Рождество Твое, Христе, Боже наш, воссия мирови свет разума, в нем бо
звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с
высоты Востока. Господи, слава Тебе!» (тр., гл. 4). Радость («только разумей и радуйся») рождается от слышания («За всеношной воспоют...“Христос раждается –
славите... Христос с небес – срящите...” – душа и воссияет»).
Семантика ожидания, имплицирующая связь между настоящим и будущим,
содержится и в смысловой структуре приставочных глаголов приглядываться, дотягиваться, парафрастически описывающих приготовление к празднику:
«Горкин меня загодя укреплял, а то не терпелось мне, скорей бы Рождество приходило...Говорил, бывало: – Ты вон, летось, морожена покупал... и взял-то на монетку, а
сколько лизался с ним, поглядел я на тебя. Так и с большою радостью, еще пуще надо
дотягиваться, не сразу чтобы. Вот и приуготовляемся, издаля приглядываемся, – вон
оно, Рождество-то, уж светится. И радости больше оттого».

Кульминацией этого подготовления-ожидания, метафорического приближения
по темпорально-событийной оси к времени праздника становится Сочельник – Навечерие Рождества Христова:
«В Сочельник, под Рождество, – бывало, до звезды не ели. Кутью варили, из пшеницы, с медом; взвар – из чернослива, груши, шепталы... Ставили под образа, на
сено. Почему?.. А будто – дар Христу. Ну... будто, Он на сене, в яслях».

Синкретичный бытийный союз будто символически передает в приведенном
фрагменте присутствие в земной действительности реальности надмирной, деятель366

ное участие в которой – соприсутствие и переживание – обуславливается верой, которая есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11, 1).
Зримым знáмением приближения времени Рождества становится в шмелёвском повествовании загорающаяся в небе звезда:
«Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат,
красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь – звезды не
видно? Видно! Первая звезда, а вон – другая... Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени».

Окказиональная форма начинательного (инцептивного) вида [стекла] засинелись передает едва уловимый момент наступления времени праздника, предваряя
кульминационное описание звездного неба в ночь перед Рождеством:
«А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь – резанет, ожжет морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, – голубой хрусталь, и синий, и зеленый, – в
стрелках».

Восторженное звучание, создаваемое анафорическим повтором именного
восклицательного предложения А (какие) звезды!, усиливает ощущение непосредственной близости неба, перенасыщенного светом («кипит от света»), живость
звезд в котором подчеркивается самой семантикой грамматически неоднородных
сказуемых (усатые, живые, бьются, колют глаз). Вершиной описания звездного
неба становится синестезический зрительно-слуховой образ праздничного звона,
будто рождающегося из кипения звездного света:
«И звон услышишь. И будто это звезды – звон-то! Морозный, гулкий, – прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, – древний звон, степенный, с глухотцой. А то – тугое серебро, как бархат звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала... – гул и гул».

Отглагольное существительное звон, в смысловой структуре которого присутствует компонент «бесконечная длительность», актуализирует мысль о пространственной и временнóй неограниченности праздника – эксплицитным её выражением становятся оттененные многоточием слова без конца-начала.
Всеобщность праздника и праздничного богослужения, которое не имеет характера исключительно человеческого, но «совершается для всего мира и во всем
мире находит себе отклик» (Мечев, 2001, с. 144), передается определительным местоимением всё/ всех/ вся:
«Вы прислушайте, прислушайте... как всё играет!.. и на земле, и на небеси!.. А это
367

про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звезды, – и гу-ул... всё будто небо звенитгудит, – колокола поют. До того радостно поют, будто вся тварь играет350: и дым над
нами, со всех домов, и звезды в дыму, играют, сияние от них веселое. И говорит
еще: Гляньте, гляньте!.. и дым будто Славу несет с земли... играет ка-ким столбом!».

Завершают описание звездного звона слова евангельского благовестия:
«Выйдешь – певучий звон. И звезды. ...В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух... – синий, серебрится пылью, дымный, звездный. ...Огнистые дымы столбами,
высоко, до звезд... Звездный звон, певучий, – плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо,
звон-виденье, славит Бога в вышних, – Рождество...».

Непрямая цитата стиха Евангелия от Луки – «Слава в вышних Богу, и на земле
мир, в человецех благоволение» (Лк. 2: 14) – актуализирует подфрейм «прецедентное событие», помещая подфрейм «день праздника» во вневременной контекст категории «вечность».
Представления о сущностном своеобразии праздника Рождества Христова, сосредоточенные в подфрейме «день праздника», эксплицируются в описаниях природы, где цвет сливается со светом – белизна, приобретающая блистающий, прозрачно-светящийся оттенок, напоминает о присутствии в пространстве праздника
нетварного света святости, сияния вечной жизни и чистоты:
«Снежное кружево деревьев легко, как воздух»; «На стеклах лед, с мороза. Вот,
брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное»; «Даже в церковной песне – Христос раждается – славите! Христос с небес – срящите! – слышится хруст
морозный»; «Инеем стоит, туманно, дымно»; «Водовоз подъехал в скрипе. Бочка вся
в хрустале и треске. И она дымится, и лошадь, вся седая»; «А воздух... – синий, серебрится пылью, дымный, звездный»;
«“Белят” ризы на образах: чистят до блеска щеточкой с мелком и водкой и ставят
“праздничные”, рождественские, лампадки, белые и голубые, в глазках. Эти лампадки напоминают мне снег и звезды. Вешают на окна свежие накрахмаленные шторы,
подтягивают пышными сборками, – и это напоминает чистый, морозный снег. ...В
гостиной стелят “праздничный” ковер, – пышные голубые розы на белом поле, – морозное будто, снежное».

Временнáя граница пространства праздника Рождества ословливается метонимически – предложным обстоятельственным сочетанием ко всенощной:
«Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, – мороз и
не щиплет. … Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой,
особенный какой-то, детский, теплый... – и почему-то видится кроватка, звезды.
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови Свет Разума...
И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный... был всегда.
И будет».
350

Глагол играть реализует здесь значение «веселиться» (Дьченко, 2007, с. 209), восходящее к
рождественским песнопениям: «Ликуют ангели вси на небеси, и радуются человецы днесь, играет
же вся тварь рождшагося ради в Вифлееме Спаса Господа» (стихир. на лит. и н., гл. 6).

368

Начальные строки рождественского тропаря – Рождество Твое, Христе Боже
наш, Возсия мирови Свет Разума..., актуализирующие подфрейм «прецедентное событие», вводят в текстовую ткань романа атемпоральное измерение, присущее времени богослужения: форма аориста возсия передает мысль о том, что Рождество
Христово, совершившееся однажды в историческом времени мира, не ушло в прошлое, но пребывает в вечно настоящем. Эмфатическое прилагательное давний-давний как бы подчеркивает, что через молитву происходит приобщение к тому, что
было всегда и пребудет неизменным, вечным (И будет).
Граница между периодами предпразднства и праздника, намеченная метонимически («ко всенощной»), разделяет временнóй мир на две части – “до” и “после”,
“теперь”. Внутреннее наполнение подфрейма «день праздника» описывается темпоральным прилагательным новый:
«Идешь из церкви. Все – другое. Снег – святой. И звезды – святые, новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над Барминихиным двором, над садом! Каждый
год – над этим садом, низко. Она голубоватая. Святая. Бывало, думал: "Если к ней
идти – придешь туда. Вот, прийти бы... и поклониться вместе с пастухами Рожде ству! Он – в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне... Только не дойдешь, мороз, замерзнешь!" Смотришь, смотришь – и думаешь: “Волсви же со звездою путеше-эствуют!..”».

Завершающая абзац строка рождественского кондака с интонационно выделенной формой настоящего времени путеше-эствуют актуализирует мысль о проникновении в пространство настоящего надвременнóй реальности праздника, в которой всё и везде пребывает в атемпоральном теперь:
«Волсви?.. Значит – мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал – волки. Тебе смешно?
Да, добрые такие волки, – думал. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Маленький
Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо
ведь? Хвосты у них опущены. Идут, поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься... Видишь – кормушка с сеном, светлыйсветлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и волков... всех манит. Как я хотел увидеть!..
Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам... и пастухи, склонились... и цари,
волхвы... И вот, подходят волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся.
Почему боятся? А стыдно им... злые такие были. Ты спрашиваешь – впустят? Ну, конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды... все звезды
там, у входа, толпятся, светят... Кто, волки? Ну, конечно, рады».

Паронимическое сближение слов волсви – волхвы – волки перекликается с читаемым в рождественский Сочельник пророчеством Исаии о рождении Спасителя, в
Царствии Которого «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе

369

с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе,
и лев, как вол, будет есть солому...не будут делать зла и вреда на всей святой горе
Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море» (Ис.
11: 6, 7, 9). Настоящее время повествования и двойной повтор глагольной формы видишь оттеняет реальность соучастия в событии Рождества, соприсутствия и сопереживания тому, что «существовало от века, затем дано было во времени и теперь дается … опять во времени, но как вечное» (Мечев, 2001, с. 148).
Подфрейм «празднование» распространяется на всю окружающую действительность, прежде всего на дом как прообраз живой, освоенной вселенной:
«И в доме – Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет, святой. В холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, – другая, чем на рынке. За ней чуть брезжит
алый огонек лампадки, – звездочки, в лесу как будто... А завтра!..».

Завершающим абзац восклицательным предложением А завтра! настоящее –
канун праздника – сопрягается с будущим – утром Рождества. Грань между ними
прозрачна: будущее наступает уже сейчас, что подчеркивает повтор темпорального
маркера завтра в начальном указательном предложении следующего абзаца:
«А вот и – завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло буграми.
Солнце над Барминихиным двором – в дыму, висит пунцовым шаром. Будто и оно
дымится. От него столбы в зеленом небе».

Вводимый здесь впервые образ солнца не раз ещё возникает в описаниях дня
Рождества:
«Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает огнем за
садом. <…>
А вот и завтра. Оно пришло после ночной метели, в морозе, в солнце. <…>
Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И те же леса
воздушные, в розовом инее по утру. И галочки. И снега, снега».

Необычность, выделенность солнца из всего привычного мира, подчеркиваемая его особой насыщенностью светом и цветом (пламенное, всплывает огнем), высвечивает аксиологическое значение этого образа, его глубокий символизм, восходящий к песнопениям Рождества Христова, в которых Солнцем правды, Солнцем славы иносказательно именуется Богочеловек Иисус Христос.
С Рождеством Христовым начинается новое время – не имеющее конца Лето
Господне, надвременная природа которого эксплицируется в романе И.С. Шмелева

370

формами совершенного вида бытийных глаголов являться и оставаться:
«Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух. Плавает гул
церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце. Пламенное оно, густое,
больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает огнем за садом. Сад – в
глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна пали на белый снег. Вот оно, утро Праздника, – Рождество.
В детстве таким явилось – и осталось».

Исследование особенностей художественной объективации концепта «христианский праздник» в романе И.С. Шмелева «Лето Господне» свидетельствует о соприсутствии в его когнитивной структуре категориальных признаков временного и
вневременного. Актуализация подфрейма «прецедентное событие» переводит описание праздника из плана прошлого, воспоминаний, в план вечно настоящего времени. В рамках подфреймов «день праздника» и «празднование», сопряженных с категорией «вечность» через подфрейм «прецедентное событие», надвременная реальность праздника, в котором всё пребывает в атемпоральном теперь (ныне, нынче),
распространяется на весь окружающий мир.
1.4. Хроматическая концептуализация темпорального опыта
(на материале романа И. С. Шмелева «Лето Господне»)
Цель данного параграфа – выявление особенностей хроматической концептуализации темпорального опыта в художественном тексте на примере романа
И.С. Шмелева (главы «Пасха», «Разговины», «На Святой»).
Характерной особенностью концептуализации темпорального опыта обыденным сознанием является взаимосвязь времени и событийного пространства действительности. Это пространство неоднородно, и его образ в человеческом сознании
структурируется в ходе многообразных процессов предметно-практической, экспериментально-познавательной, мыслительной деятельности, вербального и невербального общения. Начальной ступенью познания мира является восприятие его органами чувств – прежде всего, восприятие зрительное (Болдырев, 2000) 351. Ядро зрительного образа составляет цвет, световой тон, в связи с чем и само предметное и
временное пространство действительности оказывается расцвеченным в определенные тона352. Ассоциация определенных событий с тем или иным цветом свидетельОбразы, возникающие в результате чувственного познания, составляют наиболее яркую,
наглядную, устойчивую часть концептов как элементов целостной картины мира (Болдырев, 2000).
352
Об этом свидетельствуют, в частности, устойчивые темпоральные словосочетания золотая осень,
351

371

ствует не только о неповторимом колорите окружающего мира, но и о своеобразии исторического пути языкового социума, взаимодействии различных культурных и этнических традиций, особенностях творческого видения мира. В настоящем параграфе
анализируются особенности хроматической концептуализации темпорального опыта,
рождаемого праздником Пасхи, в романе И.С. Шмелева «Лето Господне».
Центральное место в ряду цветов, ассоциативно связанных с праздником Пасхи,
занимает красный, насыщенный многообразными символическими и ценностными
ассоциациями353. В главе «Пасха» начальную границу темпорального пространства
праздника Воскресения Христова (подфрейм «день празднования») очерчивает момент явления алого («ярко-красного») креста в ночном небе:
«Кумпол-то, кумпол-то..! – дергает меня Горкин. Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там растаял. В черном небе
алым Крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой
церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж
ними, зеленые и голубые звезды. Сияет – X. В. На пасочной палатке тоже пунцовый
крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени – кресты, хоругви,
шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном из
серебра и меди. Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых... ».

Окказиональная форма страдательного залога воздвиглось оттеняет внезапность Воскресения, неуловимость временных граней чуда, которое «настигает мгновенно, врасплох» (Пастернак, 1998, т. 2, с. 424). Энергоцентричный характер этой
безличной

конструкции

эксплицирует

момент

неотмирной,

надмирной

(в … небе.. воздвиглось) сущности праздника. Аксиологическая семантика глагола
воздвигать восходит к имени праздника Воздвижения Честнаго Креста (Даль,
1956, т. 1, с. 226). Шестикратное повторение в приведенном фрагменте слова-символа крест в сочетании с лексемами алый, розовый, пунцовый эксплицирует неразрывную связь подфреймов «празднование» и «прецедентное событие», благодаря которой представления о празднике Пасхи оказываются неразрывно связаны со Страстной седмицей, образ Воскресения – с Крестом и погребением.
В шмелевском описании дня Пасхи слово красный предстает во всей полноте
семантического синкретизма в составе структурообразующего сочетания Пасха
красная. В прилагательном красный семантика цвета восходит к первоначальным
значениям красоты (ст.-слав. красьнъ – аналог греч. ὡραῐος – «красивый») (Фасмер,
1986, т. 2, с. 367-368). Актуализирующее, благодаря генетической связи с пасхальныкрасный денек, белые ночи, яркие краски лета (Ожегов, Шведова, 1995, с. 40, 298, 452).
353
«Красное – огненное – символ рая... Бог есть – огнь...(Евр. 12, 29). Аз есмь свет... (Ин. 8, 12). Не
свет не безжизненный, а полный величайшего напряжения, силы: око не видело, ухо не слышало (1
Кор. 2, 9)...Заря красная...Красное возбуждает, веселит!» (Митрополит Вениамин, 2007, с. 62).

372

ми песнопениями354, когнитивный признак «освященность», это словосочетание сообщает описанию праздника надвременнόе звучание, указывая на сопричастность
подфрейма «празднование» категории «вечность»:
«Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная. /…/ Отец
нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы
и лобызаются по три раза. “Христос воскресе!” “Воистину воскресе!” “Со светлым
праздничком” /…/ Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная.
Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки – всюду, и в луже светятся! Пасха красная! Красен и день, и звон».

Особенности хроматической концептуализации темпорального опыта наглядно проявляются в текстовом развертывании подфрейма «празднование». Отдельные
оттенки красного цвета, именуемые прилагательными розовый, пунцовый, бордовый,
красный, подчеркивают необычность домашнего убранства в пасхальный период:
«В зале обои розовые – от солнца, оно заходит. В комнатах – пунцовые лампадки,
пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с
пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из
розочек. В зале и в коридорах – новые красные "дорожки". В столовой на окошках –
крашеные яйца в корзинах, пунцовые»; «Розовый накомодник, вышитый белыми
цветами... – его только на Пасху стелят! – яркие розы на иконе... Пасха!.. – и меня
заливает радостью».

Присущая концепту «христианский праздник» характеристика эмоционального состояния «радость» вербализируется прилагательными пунцовый (в описании
пасхальных подарков), пылающий (в описании удали праздничного народного гулянья):
«На столике у постели – пасхальные подарки. Серебряное портмоне-яичко на золотой цепочке, а внутри радостное-пунцовое, и светится золотой и серебрецо, – подарил мне вчера отец».
«Угощение на дворе. Орудует Василь-Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, – вот-вот запляшет. Зудят гармоньи».

Эмоциональная насыщенность темпорального опыта в рамках подфрейма
«празднование» эксплицируется синестезически – необычной пестротой цветов и
звуков, на синтаксическом уровне оттеняемой асиндетическим нанизыванием однородных определений и обстоятельств:
«Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш – праздник. На розовых и золотистобелых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни глянешь, – всюСр.: «Пасха красная, Пасха, Господня Пасха, Пасха всечестная нам возсия. Пасха, радостию друг
друга обымем. О Пасха! избавление скорби, ибо из гроба днесь яко от чертога возсияв Христос,
жены радости исполни глаголя: проповедите апостолом».
354

373

ду пестрят рубахи, самые яркие, новые, пасхальные: красные, розовые, желтые, кубовые, в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках».

Совокупное местоимение весь («Весь двор наш – праздник») актуализирует
мысль о всеохватности пространства праздника; всеобщность – характерное свойство подфрейма «празднование» – актуализируется в описании пасхального христосования, в котором участвует всё пространство бытия:
«И всё христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки, но все
хватают, сажают на руки, трут бородой, усами, мягкими, сладкими губами. ...И веет
от всех теплом. ...Я уже ничего не разбираю: так всё пестро и громко, и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от крыш и сеновалов, от голубей, с скворешни, с
распушившихся к празднику берез, льется от этих лиц, веселых и довольных, от режущих глаз рубах и поясков, от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам
яиц».

В хроматической концептуализации темпорального опыта, приобретаемого в
празднике Пасхи, участвует, наряду с красным, также цвет солнечного света – золотой. В индивидуально-авторском опыте И.С. Шмелева золото, царственный цвет
пасхальной радости, приобретает серебристые, хрустальные оттенки:
«Двор затихает, дремлется. Я смотрю через золотистое хрустальное яичко. Горкин
мне подарил, в заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и серые сараи золотые,
и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня, – что принесет на счастье? – и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне тоже, как все вокруг».
«Большое сахарное яйцо, с золотыми большими буквами – X. и В., а за стеклышком
в золотом овале, за цветами бессмертника, над мохом, – радостная картинка Христова Воскресения. И еще – золотисто-хрустальное яичко, граненое все, чудесное!».

Лексемы корневой группы свет-, метафорические коннотации которых восходят к многообразию световой символики пасхальных песнопений 355, эксплицируют
эмоциональное наполнение подфрейма «празднование» – радость:
«На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в скорлупе, – светится до того красиво! Я начинаю прыгать».
«Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка. О, чудесный, далекий день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новые доски мостика, и
солнце, разлившееся в воде, и красную скорлупку, и желтый, шершавый палец, ласково вытирающий мне глаза».
«Если в него смотреть, светится все, как в солнце, – веселое все, пасхальное. Смотрю через яичко, – ну, до чего чудесно! Вижу окошечки, много солнц, много воздушных шариков, вместо одного, купленного на “Вербе”... множество веток тополя,
много иконок и лампадок, комодиков, яичек, мелких, как зернышки...».

Глубинные смыслы лексемы солнце восходят к гимнографическим текстам
355

Ср.: «Яко воистинну священная, и всепразднственная сия спасительная нощь, и светозарная,
светоноснаго дне, востания сущи провозвестница: в нейже безлетный Cвет из гроба плотски всем
возсия».

374

праздника Пасхи. Ср.: «Утренюем утреннюю глубоку, и вместо мира песнь принесем Владыце, и Христа узрим Правды Солнце, всем жизнь возсияюща». Образ солнца, отсылающий к прецедентному событию праздника Пасхи – Воскресению Христа, становится символом всеобщего торжества, представления о котором составляют эмотивный центр подфрейма «празднование»:
«Я просыпаюсь, радостный, меня ослепляет блеском, и в этом блеске – веселый
звон. Сразу я не могу понять, отчего такой блеск и звон. Будто еще во сне – звонкие
золотые яблочки, как в волшебном саду, из сказки. Открываю опять глаза – и вдруг
вспоминаю: да это Пасха!.. яркое утро-солнце, пасхальный звон!..».

Номинативная конструкция да это Пасха! подчеркивает вневременной характер пребывающего в вечно настоящем яркого утра-солнца. Насыщенный многообразием семантических оттенков света, цвета и блеска этот синкретичный образ подчеркивает вневременную сущность воскресения не как единовременного праздничного события, но как вечного состояния будущего века.
Анализ особенностей хроматической концептуализации и вербализации темпорального опыта в романе И.С. Шмелева показал, что сущностное своеобразие подфрейма «день празднования» в наибольшей степени передается словом-символом
красный, в котором значение «цвета» производно от значения «красоты», «славы»,
«торжества». Оттенки красного цвета ассоциативно сопрягаются с различными содержательными гранями концепта «христианский праздник»: прилагательное алый актуализирует подфрейм «прецедентное событие»; лексемы малиновый, розовый, пунцовый,
бордовый, красный, пылающий именуют отдельные ассоциативные грани подфрейма
«празднование», аккумулирующего представления о всеобщем торжестве и всеобъемлющей радости.
1.5. Особенности художественной объективации концепта «будни»
в повести И.С. Шмелева «Старый Валаам»
Цель настоящего параграфа – исследование специфики художественной экспликации концепта «будни» в повести И.С. Шмелева «Старый Валаам».
Концепт «будни» актуализируется в повести «Старый Валаам» в рамках дихотомии «будни» – «праздники». Начальная граница пребывания героев в Валаамской
обители, намечаемая утверждением «Валаам вчера праздновал Преображение
Господне», приходится на вечер 6 августа (ст. ст.). Конечная граница определяется
упоминанием

приближающегося

праздника
375

Успения

Пресвятой

Богородицы

(«Грустно нам уезжать – привыкли? Пароход «Петр» привез новых богомольцев, на
праздник Успения, послезавтра»356) и совпадает с Отданием праздника Преображения, 13 августа (ст. ст.). Пребывание на Валааме охватывает, таким образом, семидневный период попразднства Преображения Господня, когда Церковь живет «отраженным светом» (Мечев, 2001, с. 162) явленной на Фаворе славы Христовой. В этой
временной со-отнесенности действия, происходящего на грани праздника и повседневности, скрывается своеобразный «темпорально-аксиологический ключ» к концепту «будни».
В индивидуально-авторской картине мира И.С.Шмелева анализируемый концепт наделяется аксиологическим признаком «освященность». Ценностная «вертикаль» каждого дня задается молитвой, соотносящей каждый момент земного, линейно-исторического времени с атемпоральным планом вечности. Часовой, календарный день начинается со службы полунощницы («Проходят богомольцы и
служки, напевают вполголоса “Се Жених грядет в полунощи”, “Заутра услыши глас
мой”. Я чиркаю спичкой, смотрю на свои часы – только без пяти час, самая ночь
глухая – и слышу, как ударяют в колокол, будто Святой Ночью!») и оканчивается вечерним правилом («10 часов. Богомольцы потрапезовали, помолились в соборе и
спят давно. Монахи еще в храме, слушают правило»). Между этими временными
гранями соборной молитвы пространство повседневного бытия освящается молитвой личной, частной – непрестанным призыванием имени Божия, «от единого звучанья» которого «и то может быть спасение». Непрестанная молитва, свидетельствующая о всегдашней устремленности к миру горнему, соединяет земное и небесное, являя вечность в пространстве временного бытия. Физическое, природное время при этом не исчезает, но преображается: бой часов, отсчитывающих «неспешное
время валаамское», вторит монастырскому призыву «время пению, молитве час».
Ключевой когнитивный признак исследуемого концепта – «наполненность
трудовой деятельностью». Труд становится зримым выражением молитвы – свободного акта духовного напряжения (Осипов, 1995, с. 14):
«На Валааме все – в трудах: от самого игумена, от столетнего схимонаха – до мальчугана-монашонка, привезенного отцом “на выправку”, – по обещанию, “для Бога”.
Здесь всё в работе – и душа и тело. И всё – во имя. С зари до зари. А ночь? Да есть
ли ночь на Валааме! Чуть забылись, а в половине 2-го ночи очередной “будильщик”
призывает: “вре-мя пе-нию... мо-ли-тве ча-а-а-ас..!”».

Троекратный повтор совокупного местоимения все / всё подчеркивает безусловную полноту не созерцательной только, но и деятельной устремленности чело356

Здесь и далее текст повести «Старый Валаам» цитируется по изданию: (Шмелев, 2001).

376

веческого существа к Богу. Именное темпорально-бытийное предложение «С зари
до зари» оттеняет постоянство служения, труда-подвига, наполняющего каждое
мгновение времени, каждую минуту будней. Символическим выражением этой предельно высокой аксиологической направленности бытия является обобщающее гномическое утверждение «И всё – во имя». Многократно повторяемая в тексте повести
синтагма-символ «во имя» и тождественные ей развернутые обстоятельства цели
«Бога ради», «для Бога», «во имя Божие», «для Господа» становятся смысловым
«мостиком», эксплицирующим ценностное основание отождествления двух образов
бытия – труда и молитвы: «Труд для него – святое, подвиг, как молитва».
Образ непрестанного служения «во имя», скрепляющий отдельные картиныглавы повести, эксплицирует взаимосвязь макроконцепта «повседневность» и категории «вечность». Символом их неразрывного единства становится собор, освященный «во имя Преображения». Его «синие купола в лазури» первыми являются взору
путешественников и последними провожают их:
«Острый гудок катится по проливу. Отвечают ему леса и скалы. Влево, на отвесной
скале, высоко, – собор. На голубых куполах, без солнца, кресты сверкают – червонным золотом»; «Снежно сияет светило Валаама – великолепный собор с великой
свечою-колокольней. Дремлет. Лазоревые его главы начинают вливаться в небо, лазоревое тоже. Белеют стены в зеленой кайме лесов. Снежная колокольня долго горит свечой – блистающим золотом креста. Мерцает. Гаснет».

«Лучезарный свет» валаамского собора являет собой в пространстве земного
бытия зримый, видимый прообраз вневременного света Преображения Христова:
«Справа – великолепный собор Преображения Господня. Какой лучезарный свет! какие синие купола в лазури, золотое крестов блистанье! Всплывает, от детских лет:
“Лик Его был как солнце, и ризы белы, как снег”. Нет, не забыл еще. Как раз об этом
рассказывал на экзамене, когда поступал в гимназию. И вот, тоже 7 августа, как тогда, – такой же солнечный день, с северной крепкой свежестью – и вижу, как и тогда
я видел. Преображение Господне».

Смысловой центр, кульминацию абзаца составляет бытийное предложение
«Преображение Господне», представляющее собой имя события-праздника, явившегося во времени и пребывающего в вечности (Мечев, 2001, с. 160). Идея предельной
близости, почти осязаемости события, имплицируемая формами перцептивного глагола видеть («и вижу, как и тогда я видел»), свидетельствует о незримом преодолении в образе светлого валаамского собора границ между видимым и невидимым, о
вхождении вечности в земное, историческое время.
В описании собора, являющего собой «земное небо», приоткрывается внутренняя сущность подвига – незаметного будничного труда:
377

«Перед нами – собор Преображения Господня, уходит в небо высокой колокольней.
Тридцать и три сажени! Синие купола горят. Гранитные колонны в окнах и у крыльца. Гранитные кресты на камне. Все опоясано гранитом. Строено на века. И все построили монахи, сами. Не верится. – Все сами?!–спрашиваю проводника-монаха. –
Работа братии, – ответствует он смиренно. <...> Чудеса! Входим в законченный
нижний храм, – здесь престол преп. Сергия и Германа. Колонны, своды, стены – в
узорах, в херувимах. На голубоватом своде – звезды. И это сами? Все? Работа братии. И этот иконостас, резной, розово-голубой и золотистый, – сами? Господь помог.
– А иконы? – Работа братии. – А... кресты на куполах? – Здесь лили. Из братии
трудились... – смиренно ответствует монах, перебирая четки».

Многократное повторение синонимичных синтагм «Работа братии», «Из
братии трудились» высвечивает активную, деятельностную сущность валаамского
бытия. Смиренное исповедание веры, являемое в призывании имени Божия –
«Господь помог» – свидетельствует об осознании несамостоятельности человека, нуждающегося в Божией помощи. Собирательное «братия» указывает на внутреннюю
природу «послушания “во имя”» – не обезличенного механического труда, но совместного делания, в котором преодолевается эгоистичное разделение.
Конечная цель двуединого делания труда и молитвы, наполняющего пространство «будней» – преодоление греха и освящение земной реальности – эксплицируется через метафорическое уподобление Валаама «кузнице»:
«Да как же мы с самым страшным врагом бороться можем, ежели волю свою не скуем? Все на приказе, все на самоусечении стоит, когда Господу служим, а Он по пути
ведет. Грех Адамов из чего пошел? Из непослушания. Так и всякий грех на земле.
Тут у нас кузница Божьих деток, святых работников... во славу Господа и для жития
земного устроения».

В приведенных словах о. Федула, само имя которого глубоко символично
(греч. Феодул – «раб Божий»), синтезируется понимание бытия как пути к святости.
Начальная ступень этого пути, «послушание», метафорически характеризуется как
«отсечение» воли. Эмфатический повтор синонимичных обобщающих утверждений
– «Все на приказе, все на самоусечении стоит» – высвечивает онтологическое значение послушания как полного отрицания мира греха, рожденного своеволием («Грех
Адамов из чего пошел? Из непослушания. Так и всякий грех на земле»). Непричастность греху делает возможным освящение, преображение человеческого естества – творение «Божьих деток, святых работников». В заключительной синтагме,
обобщающей цель труда-подвига – «во славу Господа и для жития земного устроения», образы небесного и земного оказываются в непосредственной близости,
объединяются. В этом сопряжении горнего и дольнего, в устроении земного жития
«во славу Господа» являет себя христианское понимание святости, которая «есть не
378

что-то самозамкнутое, но активная сила, имеющая глубокое преображающее воздействие на человека и мир в целом» (Осипов, 1995, с. 18).
Преображенным, иным, освященным служением «во имя» предстает повседневный труд валаамских мастерских:
«На высокой скале гранита – сажен тридцать – белое здание мастерских и водопровода. В нижнем ярусе – черное жерло кузницы. <...> Кузнец монах хмуро встречает
нас немым поклоном. <...> Над ним золотое сиянье искр. Даже на нем, даже в его
седой бороде вспыхивают и гаснут искры. Седеющие его кудри подхвачены ремешком, волосатая грудь раскрыта, на ней черные струи пота. Это “хозяин” кузницы, о.
Лука. Ему, пожалуй, к шестидесяти годкам, а он с утра и до вечера с железом, огнем и молотом, – трудится послушанием во имя Божие, во славу Валаама».

Идея постоянства, неизменности, выраженная обобщающим обстоятельством
«с утра и до вечера», не привносит в приведенном фрагменте привычных со-значений однообразия и монотонности, ассоциирующихся с образом «механической» деятельности. Подчеркивая непрерывность труда темпоральный оборот «с утра и до
вечера» становится своеобразной отсылкой к 103 псалму, являющим собирательный
образ человеческого бытия-делания: «Возсия солнце … Изыдет человек на дело
свое, и на делание свое до вечера» (Пс. 103: 22-23). Идея труда-послушания помещается во вневременной контекст служения «во имя»:
«Нам не надо надсмотрщиков, – говорит провожатый-монах, – для Бога работаем, а
Бога не обманешь. Ревнуем во имя Божие <...> Осматриваем лесопильню, баню. На
втором ярусе – слесарная, токарная, сверлильная, точильная, сушильная... – и всюду
кипит работа, всюду визжат станки. И всюду – они, «темные», послушники, монахи,
трудники. – Бог в помощь! – говорит провожающий нас монах, входя в новое отделение мастерских».

Разнородность труднического послушания-подвига оттеняется в приведенном
фрагменте нанизыванием однородных подлежащих – названий мастерских («слесарная, токарная, сверлильная, точильная, сушильная...»). Формы конкретного актуального настоящего акциональных глаголов («кипит работа», «визжат станки») подчеркивают интенсивность труда, высвечивают полноту захватывающей, живой деятельности. Семантика совокупности, свойственная троекратно повторяемому наречию «всюду» («и всюду кипит работа, всюду визжат станки. И всюду – они...»), свидетельствует о «вездесущем» характере труда, пронизывающего каждый миг времени и всё без изъятия пространство мастерских. Призывание имени Божиего («Бог в
помощь!») сообщает совершаемым действиям дополнительное, надвременное значение, помещая земной, физический труд в контекст реальности небесной.
Бытие-подвиг, объединяющее молитву и труд, не ограничивается временным

379

планом настоящего, но простирается в неограниченное пространство будущего:
«Неуютно теперь в лесах. А как пойдут настоящие осенние дожди да бури, леса зашумят-завоют, повалят лесные буреломы, – жутко тогда в лесах. А отшельники по
глухим скитам будут выстаивать ночи на молитве, а днями колоть дрова и собирать валежник. А рыбаки-монахи на своих древних ладьях выйдут на бурную Ладогу закидывать свои сети-мрежи; на кирпичном заводе трудники будут мять мокрую глину на кирпичи, каменотесы – ломать на горах гранит; машинист-монах
пойдет на качливом «Валааме» за многие версты на дальние острова. Бури, ливни,
метели, – все едино. Валаам не остановит своей работы-служения «во имя» подвижнических трудов, молитв. К полунощнице – движутся старцы по сугробам, лесам, проливам. Светит им Свет Христов».

Взаимодополняющие хрононимы «ночь» и «день» именуют в совокупности
всё пространство земного бытия человека. Равномерный ритм, задаваемый параллельными конструкциями с однородными глагольными формами неограниченнократного будущего времени («будут выстаивать», «будут мять», «выйдут», «пойдет», «не остановит»), как бы повторяет движение времени, проходящего в непрестанной молитве и труде. Повтор противительного союза «а», вводящего каждую новую синтагму, не только подчеркивает напряжение, трудность подвига, совершаемого несмотря на тревоги и скорби («бури, ливни, метели»), но и высвечивает мысль о
постоянстве стремления вперед. В заключительных предложениях абзаца будущее
переходит во вневременное настоящее. В формах актуального настоящего «движутся», «светит» различия между темпоральными планами нейтрализуются, и повествование перемещается из исторического времени в пространство вечности. Внутренняя сущность этой вневременной, вечной реальности приоткрывается в последней,
кульминационной синтагме – «Светит им Свет Христов». Отсылающие к тропарю
праздника Преображения Господня («да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный...»), эти слова указывают на конечную цель земного бытия.
Проведенный анализ позволяет заключить, что в индивидуально-авторской
картине мира И.С. Шмелева, объективированной в повести «Старый Валаам», категоризация повседневного темпорального опыта происходит в рамках дихотомии
«будни» – «праздники». Граница между праздником и буднями «проницаема» –
праздник «светит» в буднях. Труд, составляющий деятельностное наполнение будней, не усваивает негативных признаков «однообразный», «скучный», «малозначимый», но концептуализируется как форма служения. Вневременной свет Преображения Господня, не начинающийся не оканчивающийся (Лосский, 2004, с. 289), освящает всё пространство повседневного бытия – праздниками озаренные будни
(Ильин, 1996, с. 383).

380

1.6. Телеологический аспект темпорального опыта
и его художественная экспликация в стихотворении Б. Л. Пастернака
«Я понял жизни цель и чту…»
«Только с верой в свое бессмертие человек постигает
всю разумную цель свою на земле»
(Ф.М. Достоевский)
Цель данного параграфа – анализ особенностей художественной объективации
прецедентного события, сопряженного с телеологической перспективой, обуславливающей ценностные особенности категоризации темпорального опыта в индивидуальноавторской картине мира Б.Л. Пастернака. Исследование проводится на материале стихотворения «Я понял жизни цель и чту...»357.
В поэтических текстах Б. Л. Пастернака словесные образы реализуют и предметные, и ассоциативно-символические, инобытийные смыслы (Власов, 2006). Стихотворения «густо пронизаны темпоральностью» (Жолковский, 2011, с. 152), время в
них «предельно насыщенно – это и яркий образ, и ведущая тема, и особая мера
смысла целого» (Данилина, 2010, с. 290).
Стихотворение «Я понял жизни цель и чту...», вошедшее в лирический сборник
«Поверх барьеров», датируется 1916 годом. К этому времени мировоззрение поэта,
окончившего в 1913 году философское отделение филологического факультета Московского университета с дипломом кандидата первой степени, предстает полностью
сформированным. Главные особенности художественного стиля Б.Л. Пастернака как
поэта-философа – совершенство формы, неожиданная образность и предельная насыщенность аксиологическими смыслами – проявляются в анализируемом произведении во всей полноте.
Стихотворение начинается с утверждения, лаконичная категоричность которого оттеняет глубину скрывающегося за ним философского содержания:
Я понял жизни цель и чту
Ту цель как цель, и эта цель

Первая половина стиха – «Я понял жизни цель» – представляет собой аллюзию на стихотворение А.С. Пушкина «К вельможе» (1830 г.): «Ты понял жизни цель:
счастливый человек. / Для жизни ты живешь». Отсылая к пушкинской формулировке эпикурейской экзистенциальной концепции эпохи Просвещения – идее само357

Здесь и далее стихотворения Б.Л.Пастернака цитируются по изданию: (Пастернак, 1998).

381

ценности земной жизни, ее самоутверждения (ср. Бочаров, 1999, с. 194) – Б.Л. Пастернак противопоставляет ей иной ценностный идеал, ставший основой его личного философского самоопределения.
Присущая первому предикату начального стиха «понял» категориальная семантика предельности высвечивает заложенную во внутренней форме глагола
по(н)ять идею внезапности и полноты постижения смысла. «Я понял» означает «мне
открылось нечто, бывшее ранее вне меня, за пределами моего понимания». Метафорически переосмысленное слово цель («предмет, в который кто … старается попасть» [Даль, 1956, т. 4, с. 578]) обозначает «конечное желанье, стремление, намерение, чего кто силится достигнуть» (Там же). В рамках сочетания «жизни цель» оно
указывает на конечный смысл земного бытия.
Эмфатически обособленная в конце стиха форма глагола чтить («почитать,
уважать душою» [Даль, 1956, т. 4, с. 599]) подчеркивает ценностное звучание стиха
(ср. Всякъ честитъ Бога по-своему. Чти отца и матерь твою). Глубина и значительность признания подчеркивается троекратным эпифорическим повтором слова
цель во втором стихе: «...и чту/ Ту цель, как цель, и эта цель».
Определение того, что составляет конечную цель земного пути человека, формулируется во второй половине начальной строфы в виде утверждения, которое на
первый взгляд представляется парадоксальным:
Признать, что мне невмоготу
Мириться с тем, что есть апрель.

Усложненный ритмический рисунок начальной строфы как бы подчеркивает
трудность словесного оформления переполняющих душу переживаний. Прецедентное событие, вызывающее в душе поэта столь сильный отклик, описывается посредством темпорально-бытийного предиката «есть апрель». Интонационно и графически обособленное, это утверждение представляет собой кульминацию начальной строфы и хронотопический «ключ» ко всему стихотворению.
Денотативная отнесенность слова апрель раскрывается в контексте времени создания стихотворения. В 1916 году на 10 апреля (ст. ст.) приходится праздник Пасхи.
Можно предположить, что хрононим апрель выступает метонимическим именем стоящего за ним прецедентного события Воскресения Христова. На возможность такого
прочтения указывает заключительная строфа стихотворения, метонимически отсылающая к образу первых дней Пасхи:
Что в берковец церковный зык,
Что взят звонарь в весовщики,
382

Что от капели, от слезы
И от поста болят виски.

Слово апрель может иметь и метафорическое значение, раскрывающееся в
контексте церковнославянской поэзии, которую Б.Л. Пастернак знал и любил с детства
(ср. Крашенинникова, 1997). Ближайший гипероним существительного апрель – слово
весна – имеет в гимнографических текстах предельно высокое ценностное наполнение: «О сладчайшая Моя Весно, сладчайшее Мое Чадо! Где Твоя зайде доброта?» (Великая Суббота, утреня, похвалы на непорочных, статия третия, стих 147). В стихотворении «Я понял жизни цель и чту...» этот символический смысл проецируется на хрононим апрель.
Прецедентное событие Воскресения Христова столь невероятно, что изменяет
всего человека, который не может уже оставаться прежним. В стихотворении это полное преображение души передается экспрессивной инфинитивной конструкцией «невмоготу мириться». Наречие невмоготу указывает на состояние «немотствующего
удивления», которое охватывает человека, сталкивающегося «с тем, применительно к
чему можно сказать: это лишает нас дара речи. И лишает оно нас дара речи именно в
силу осознания нашей несоразмерности тому, что открылось нашему взору, – несоразмерности столь очевидной, что у нас недостает слов, чтобы с нею совладать» (Гадамер, 1991, с. 44). Необычайный характер происходящего подчеркивается в следующих
строфах, где однородные придаточные предложения эксплицируют концептуальное содержание, скрывающееся за утверждением «...есть апрель»:
Что дни – кузнечные мехи,
И что растекся полосой
От ели к ели, от ольхи
К ольхе, железный и косой,
И жидкий, и в снега дорог
Как уголь в пальцы кузнеца,
С шипеньем впившийся поток
Зари без края и конца.

В едином ритмико-интонационном пространстве второй и третьей строф развертывается ключевой образ стихотворения – огненной зари. Сравнение «что дни – кузнечные мехи» уподобляет солнечный свет раскаленному потоку, изливающемуся из
невидимой плавильной печи. Ритм оформленного в виде анжамбемана (текучей
строки) перечисления-повтора «От ели к ели, от ольхи// К ольхе» воссоздает течение
(«растекся полосой») света, постепенно проникающего во все уголки мира. Чрезвы-

383

чайная интенсивность цвета и света зари передается эпитетами «железный и
косой,// И жидкий», где аллитерация звука ж усиливает образ раскаленного обжигающего металла, вводя антитезу земного – зимнего, снежного («в снега дорог») и
небесного – весеннего, огненного («с шипеньем впившийся поток»). Постепенное
развертывание образа, в самой своей осязаемой, как бы неторопливой конкретности
ассоциирующееся с движением восходящего солнца, достигает своей кульминации в
величественной картине безбрежной зари – «зари без края и конца».
Наряду с прямым значением, соотносимым с областью видимого мира, образ
зари получает в рассматриваемом стихотворении метафорическое прочтение, восходящее к аллюзивному пространству церковнославянских песнопений, посвященных
Воскресению Христову. Слово заря выступает в них именем вечной жизни: «Торжества день, востанием Христовым, смерть безвестна показася, жизни возсия заря»
(Неделя Крестопоклонная, канон, песнь 1, тропарь). Определение железный («железный и косой, / И жидкий») восходит к творениям раннехристианского философа
Тертуллиана358, в которых соединение в воплотившемся Сыне Божием двух сущностей – природы Божественной и природы человеческой, уподобляется тому, «как это
бывает с огнем и раскаленным железом, когда оба тела целиком проникают друг в
друга и остаются при своих свойствах» (Stobaeus. Eclogae. I. 17. 4, цит. по: Говорун,
Фокин, 2005, с. 329).
Сравнение «как уголь в пальцы кузнеца» восходит книге пророка Исаии (Ис.
6: 1-7)359. В богослужебных песнопениях, раскрывающих прообразовательный
смысл ветхозаветного пророчества, уголь становится символом воплощенного Сына
Божия: «Углем очищается Исаиа, предпроповедуя мысленнаго Угля, воплощаема,
Дево, из Тебе паче мысли» (Неделя о самаряныни, канон, песнь 8). В молитвах ко
Святому Причащению, которые, по свидетельству современников, поэт с детства
знал наизусть (Крашенинникова, 1997), «горящий уголь знаменует огонь Божественного Тела и Крови Господней» (Митрополит Вениамин, 2009, с. 48-49).
В заключительной, четвертой строфе актуализируются отдельные грани подС трудами Тертуллиана поэт познакомился в годы обучения на философском отделении
Московского университета. На итоговом экзамене по древней и средневековой философии
Б. Пастернак получил высший балл за ответ на вопросы билета «Патриcтическая философия до
Никейского собора. Элементы, входящие в состав мировоззрения первобытного христианства. Юстин
мученик, Ириней, Тертуллиан, Климент Александрийский и Ориген» (Пастернак, 2011).
359
Пророк Исаия, узрев в видении «Господа на престоле высоком и превознесенном и Херувимов
окрест Его, <...> сказал: “Окаянный я человек! Желал бы и я славить Бога, но уста мои – нечисты”.
Один из Серафимов, взяв клещами горящий уголь с Небесного жертвенника, слетел к нему,
прикоснулся к его устам и сказал: “Вот это касается твоих уст, и беззаконие твое отъемлется, и
грех твой очищается”» (Митрополит Вениамин, 2009, с. 48).
358

384

фрейма «празднование»:
Что в берковец церковный зык,
Что взят звонарь в весовщики,
Что от капели, от слезы
И от поста болят виски.

«Церковный зык» становится, метонимически, символом праздника Пасхи.
Сила и мощь колокола передается определением «в берковец» (т. е. в десять пудов),
характеризующим тяжесть его массивного языка («зык»). Страдательно-причастная
форма «взят звонарь в весовщики» метафорически подчеркивает непрерывность
звона и вдохновенность звонарей360. Сугубо личное завершение стихотворения,
неожиданно спокойное и мягкое после напряженно ярких красок и звуков предшествующих стихов, раскрывает душевно-телесную сторону переживания поэтом первых дней Пасхи – его внутренний темпоральный опыт.
Проведенный анализ дает основание полагать, что в языковой картине мира Б.Л.
Пастернака слово-символ апрель является метонимическим именем Воскресения Христова, соотносимого с подфреймом «прецедентное событие» в рамках концепта
«праздник Пасхи». Эксплицируемый в стихотворении посредством метонимических
ассоциаций и ярких метафорических уподоблений, концепт «праздник Пасхи» сопрягается в авторской картине мира поэта с телеологической перспективой, обуславливающей ценностные особенности категоризации темпорального опыта.
1.7. Деятельностный аспект темпорального опыта и его художественная
актуализация в стихотворении Б.Л. Пастернака «Неоглядность»
«Родина требует себе служения настолько жертвенно чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает
душу и парализует работу» (П.А. Столыпин)

Цель настоящего параграфа – выявление особенностей художественной экспликации деятельностного аспекта темпорального опыта в стихотворения Б.Л. Пастернака «Неглядность».
Стихотворение «Неоглядность» относится к периоду Великой Отечественной
войны и посвящается теме грядущей победы. Поводом к его созданию послужило
обращение к Б.Л. Пастернаку редакции газеты «Красный флот» с просьбой отозваться на учреждение 3 марта 1944 года орденов П.С. Нахимова и Ф.Ф. Ушакова. Поэт
В 1908 году Сергей Дурылин показывал Б. Пастернаку работу звонарей на колокольне Ивана
Великого в Кремле (Пастернак, 2011).
360

385

откликнулся немедленно – 8 марта стихотворение было напечатано.
Начальные строки первой строфы сообщают стихотворению торжественное,
победное звучание:
Непобедимым многолетье,
Прославившимся исполать!

Прилагательные непобедимые, прославившиеся, семантически объёмные, соотносятся с различными темпоральными планами. С одной стороны, они актуализируют концепт «историческое время», отсылая к героическому прошлому России,
олицетворением которого являются прославленные адмиралы Ф.Ф. Ушаков (17451817) и П.С. Нахимов (1802-1855). С другой стороны, они объективируют концепт
«настоящее», будучи обращены к тем современным Б. Л. Пастернаку героям, чьи подвиги продолжают традиции русской армии. Семантика итога, результата, присущая
словам непобедимые, прославившиеся, имплицирует мысль о еще одном темпоральном плане – категории «вечность»: непобедимыми становятся во вневременном пространстве инобытия, где невозможно поражение. В гимнографических текстах, которые хорошо знал Б. Л. Пастернак, непобедимыми именуются христианские мученики, претерпевшие величайшие страдания и непобежденные. Непобедимым назван
святой покровитель адмирала Федора Федоровича Ушакова великомученик Феодор
Тирон, память которого праздновалась в 1944 году в день учреждения орденов – 3
марта (н. ст.): «Веру Христову, яко щит, внутрь приим в сердце твоем, противныя
силы попрал еси, многострадальче: и венцем небесным венчался еси вечно, Феодоре, яко непобедимый» (кондак). Мысль о вневременной, непреходящей славе актуализируют этимологически тождественные лексемы многолетье, исполать, представляющие собой перевод-кальку и транслитерацию с греческого εις πολλα έτη («многая
лета»)361.
После торжественного аккорда начальных стихов, вторая часть строфы звучит
спокойно и жизнеутверждающе:
Раздолье жить на белом свете,
И без конца морская гладь.

Во внутренней форме субстантива раздолье в синкретичном единстве сливаются два смысловых пласта – физический образ («раздолье от дол – низина, открытая со всех сторон» [Фасмер, 1986, т. 3, с. 434]) и его бытийное понимание («раздоЛексема многолетье отсылает к заключительным словам богослужения – «Господи! сохрани их
на многая лета!». Исполать (греч. испола эти деспота – «на многие годы, владыка») напоминает о
пожелании многолетия, обращенном к архиерею.
361

386

лье от доля – простор, обилие и воля» [Даль, 1956, т. 4, с. 27]). Лексема раздолье –
это метафорическое имя свободной и радостной судьбы. Категориальные смыслы
«созерцательного» наклонения, свойственные абсолютной инфинитивной конструкции «жить на белом свете», актуализируют образ иного – вневременного – пространства (ср. Жолковский, 2011, с. 212). Семантика преодоления преграды имплицируемая словом раздолье и выражением без конца морская гладь, связывает вводимый начальными стихами строфы мотив победы с мыслью о совершенной полноте
бытия362.
Во второй строфе «раздолье» белого света становится метафорическим выражением внутренней сущности исторического бытия России:
И русская судьба безбрежней,
Чем может грезиться во сне,
И вечно остается прежней
При небывалой новизне.

Слово судьба актуализирует здесь свое первоначальное значение – участи,
предназначенной от Бога (Дьяченко, 2007, с. 688). Метафорическое сравнение «безбрежней, чем может грезиться во сне» иносказательно передает мысль о том, что
«русская судьба» как замысел Божий о России превосходит границы человеческого
понимания. Семантика тождества, присущая предикативному прилагательному
«остается прежней» («такой, как была раньше») и усиливаемая наречием вечно, оттеняет онтологическую неизменность и вневременной смысл отечественной истории. Антитеза «прошлого» и «настоящего» высвечивает самобытность русского
пути, где прежнее – «душа Родины» – при всех поворотах истории («небывалой новизне») сохраняет верность своему призванию.
В следующих строфах однородные подлежащие именуют те явления-события,
которые предстают совершенным выражением деятельностного аспекта темпорального опыта в пространстве русской истории :
И на одноименной грани
Ее поэтов похвала,
Историков ее преданья
И армии ее дела.
И блеск ее морского флота,
И русских сказок закрома,
И гении ее полета,
И небо, и она сама.
Концептуальная близость актуализируемого словом раздолье пространственного образа и мысли
о победе с особой отчетливостью эскплицируется в стихотворении «Зарево» (1943 год): «А
горизонты с перспективами! / А новизна народной роли! / А вдаль летящее порывами / И
победившее раздолье!» (Пастернак, 1998, т. 1, с. 406).
362

387

Метафора «на одноименной грани» высвечивает глубинное единство многообразных дарований русского духа. Основа одноимен- имплицитно указывает на их источник и идеал363. В кульминационной точке восходящей градации – «И небо, и она
сама» – судьба России сопрягается с образом мира горнего. Отсутствие в бытийных
конструкциях этих строф глагольного предиката помещает русскую историю в предельно широкий темпоральный контекст.
Содержание ключевого для стихотворения концепта «служение» раскрывается
метонимически: воплощением идеала служения Родине становится жизнь великих
адмиралов – П. С. Нахимова и Ф. Ф. Ушакова:
И вот на эту ширь раздолья
Глядят из глубины веков
Нахимов в звездном ореоле
И в медальоне – Ушаков.

Смысл, реализуемый метафорическим выражением из глубины веков в стихотворении Б. Л. Пастернака, качественно отличается от устойчивого фразеологического значения «из далекой древности» (Ожегов, Шведова, 1995, с. 129). Существительному глубина в его переносном прочтении присущи смысловые признаки необъятности, непостижимости, неизмеримости (Даль, 1956, т. 1, с. 357). В этом микроконтексте высвечивается многогранность энантиосемичного корня век-/веч-, способного передавать не только временные (век – «срок в сто лет; эпоха»), но и вневременные смыслы (век – «вечность» [Дьяченко, 2007, с. 113; Ожегов, Шведова, 1995, с.
69)).
Словосочетание звездный ореол прямым своим значением отсылает к рубиновой звезде ордена, в центре которого помещено профильное изображение П. С. Нахимова. Прилагательное звездный привносит ассоциации с недостижимой высотой,
с блеском славы (звездный час). В значении существительного ореол мысль о земном
(«блеск, почет» [Ожегов, Шведова, 1995, с. 450]) сливается с образом небесного –
«нимб, венец» (Там же, с. 450). Звездный ореол вечной славы окружает имя Павла
Степановича Нахимова с минуты его смертельного ранения на Малаховом кургане
осажденного Севастополя 28 июня (ст. ст.) 1855 года.
Словом медальон именуется не только «большая медаль» (Даль, 1956, т. 2, с.
311), но и ключевой элемент храмовой росписи. «В медальоне» помещается изображение святого. Многозначная лексема, использованная Б. Л. Пастернаком, явилась
Ср. надпись на медали, учрежденной в честь победы в Отечественной войне 1812 года: «Не нам,
не нам, но имени Твоему» (Мельникова, 2002, с. 178). Эти слова восходят к стиху 113 псалма – «Не
нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу» (Пс. 113: 9).
363

388

своего рода предвосхищением церковного прославления, которое увенчало служение
непобедимого адмирала Ф. Ф. Ушакова 5 августа (н. ст.) 2001 года.
Идея пространственной близости, наглядности, актуализируемая указательной
частицей вот, дейктическим местоимением эта и глаголом зрительного восприятия
глядят, имплицирует мысль о том, что живая реальность вечности, в которой пребывают великие флотоводцы, не отчуждена от разворачивающейся «здесь и сейчас» исторической судьбы России, но сопричастна ей.
Сущность земного подвига прославленных адмиралов раскрывается поэтом в
шестой и седьмой строфах, где временная семантика переплетается с деятельностно-бытийной:
Вся жизнь их – подвиг неустанный.
Они, не пожалев сердец,
Сверкают темой для романа
И дали чести образец.
Их жизнь не промелькнула мимо,
Не затерялась вдалеке.
Их след лежит неизгладимо
На времени и моряке.

В темпоральном пространстве шестой и седьмой строф сопрягаются два временных плана: концепт «историческое время» актуализируется глаголом совершенного вида «дали чести образец» и деепричастием «не пожалев сердец»; концепт «настоящее» эксплицируется формами актуального настоящего «сверкают темой для
романа», «след лежит неизгладимо». Пятикратный повтор отрицательной частицы
не- подчеркивает их причинно-следственное единство: самоотверженные подвиги,
совершенные однажды во времени («подвиг неустанный», «не пожалев сердец»), не
исчезают в небытии («жизнь не промелькнула», «не затерялась»), но пребывают в
вечности («их след лежит неизгладимо»).
В восьмой, девятой и десятой строфах жизнь и деятельность прославленных
адмиралов предстают как совершающиеся в пространстве настоящего:
Они живут свежо и пылко,
Распорядительны без слов,
И чувствуют родную жилку
В горячке гордых парусов.
На боевой морской арене
Они из дымовых завес
Стрелой бросаются в сраженье
Противнику наперерез.

389

Бегут в расстройстве стаи турок.
За ночью следует рассвет.
На рейде тлеет, как окурок,
Турецкий тонущий корвет.

Категориальная семантика одновременности события с моментом речи, присущая формам несовершенного вида живут, чувствуют, бросаются, бегут, свидетельствует о том, что описываемые исторические события имеют «статус актуальной
действительности» (Петрухина, 2009, с. 125). Экзистенциальный корень жи-,
объединяющий словесное пространство шестой («Вся жизнь их...») и седьмой («Их
жизнь...») строф, реализуется в восьмой строфе в форме личного предиката – «Они
живут». Глагол высвечивает динамическую природу бытия – непрестанно совершающегося действия, стремительный характер которого оттеняют метафорические образы огня – «живут… пылко», «в горячке… парусов».
В одиннадцатой строфе во всей полноте раскрывается глубинный смысл вынесенного в заглавие стихотворения слова неоглядность («неоглядное пространство,
какое нельзя окинуть взором» [Даль, 1956, т. 2, с. 525]):
И, все препятствия осилив,
Ширяет флагманский фрегат,
Размахом вытянутых крыльев
Уже не ведая преград.

Обобщающее утверждение «все препятствия осилив» вводит образ победы
как итога и преодоления, передает мысль о начале нового, качественно иного бытия.
Метафора свободного полета, актуализируемая глаголом ширять («плавно лететь,
парить» [Даль, 1956, т. 4, с. 634]) и деепричастным оборотом «размахом вытянутых
крыльев уже не ведая преград», создает картину вольного безбрежного пространства. Образ небесной шири символизирует собой торжествующую реальность
«победившего раздолья» – «неоглядность» вечности.
Проведенный анализ свидетельствует о том, что в индивидуально-авторской
картине мира Б.Л. Пастернака аксиологическое измерение темпорального опыта
предопределяется деятельностью, наполняющей пространство бытия. Разворачиваясь в ценностных координатах концепта «служение», деятельность приобретает
над-временной характер, становясь сопричастной категориям «время» и «вечность».
В поэтическом тексте этот темпоральный синкретизм эксплицируется как системой
художественных образов, так и посредством языковых единиц – морфологических
форм, авторских метафор, контекстуально переосмысленных фразеологических оборотов.
390

РАЗДЕЛ 2. НАЦИОНАЛЬНАЯ СПЕЦИФИКА ТЕМПОРАЛЬНОГО ОПЫТА И
ОСОБЕННОСТИ ЕЁ ОТРАЖЕНИЯ В ПРОЦЕССЕ МЕЖКУЛЬТУРНОЙ КОММУНИКАЦИИ (НА ПРИМЕРЕ ПЕРЕВОДА ПОЭТИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ)
Национально-специфические особенности темпорального опыта, находящие
свое отражение в художественных текстах, с особой отчетливостью проявляются в
ходе межкультурной коммуникации364. Культура многомерна, и её актуализации в
значительной мере способствует взаимодействие с другими культурно-историческими системами (Фурманова, 2009, с. 6). «Чужая культура только в глазах другой
культуры раскрывает себя полнее и глубже… Один смысл раскрывает свои глубины,
встретившись и соприкоснувшись с другим, чужим смыслом» (Бахтин, 1986, с. 354;
курсив автора – М.М. Бахтина).
Среди различных форм межкультурной коммуникации особое место занимает
художественный перевод, выполняющий «функцию трансмиссии сведений об одной
культуре в литературно-культурную сферу жизни другого этноса» (Чайковский и др.,
2016, с. 199). Представляющий собой «языковую деятельность по передаче идей из
одной культуры в другую», перевод может быть определен как «вид языкового посредничества по преобразованию содержания текста исходного языка на другой
(переводящий) язык посредством создания в последней текста, который в коммуникативном, информативном и культурном отношнеии тождественен тексту исходного
языка» (Хайруллин, 2010, с. 24). Целью художественного перевода является «осуществление полноценной межъязыковой эстетической коммуникации путем интерпретации исходного текста, реализованной в новом тексте на другом языке» (Оболенская, 2013, с. 96). Каждый перевод художественного текста – «это всегда попытка одной культуры освоить другую национальную культуру, перевести её на язык своего
времени, руководствуясь потребностями современного переводу… общества» (Оболенская, 2013, с. 248). Посредством текста-перевода осуществляется восприятие одного из фрагментов другой лингвокультурной общности (Швейцер, 1988, с. 76).
Межкультурная коммуникация (термин Э. Холла, 1954 г.) – это взаимодействие существующих в
определенном пространстве и времени культур, в котором культурные контакты приобретают
различные формы, находящие свое выражение в соприкосновении, взаимовлиянии, синтезе,
дополнительности и диалоге культур. «По своей сути межкультурная коммуникация – это общение
между представителями различных культур, у которых по разному идет дешифровка полученных
сообщений. Признаки межкультурных различий могут быть интерпретированы как различия
вербальных и невербальных кодов, поскольку в контексте коммуникации прослеживаются
различные культурно-специфические взгляды на мир» (Фурманова, 2009, с. 5-6, 11). О различных
трактовках понятия межкультурная коммуникация см.: (Жукова, 2013, с. 172-173).
364

391

Перевод вводит текст оригинала в другую культурную систему, для которой
характерны иные ориентиры и «оси координат». Литературное произведение и его
перевод находятся в отношении диалектического единства, основанного на взаимовлиянии двух языковых и художественных систем и двух авторских концепций действительности (Оболенская, 2013, с. 7, 16). На форму и содержание словесного сообщения, создаваемого на иностранном языке в процессе перевода, оказывает влияние
картина мира, сформировавшаяся у переводчика в родной культуре (Макарова, 2005, с.
12). Понимание литературного произведения, неотделимое от самопонимания реципиента, происходит через «сплавление горизонтов» интерпретируемого (текста) и интерпретатора (Молчанов, 2007, с. 66). Глубина проникновения переводчика в содержание
художественного текста зависит от его культурного, исторического, жизненного опыта, его знания возможных кодов 365 и его общекультурной (межтекстовой) компетентности (Арнольд, 1993, с. 7).
Словесная коммуникация, составляющая основное предназначение естественного языка, имеет своим глубинным когнитивным основанием концептуальное взаимодействие, а именно взаимную активацию соответствующих структур знания между участниками процесса общения (Болдырев, 2012, с. 18). Успешность перевода как
полноценной динамической речемыслительной деятельности в значительной мере
зависит от степени изоморфизма366 индивидуальных систем знаний участников текстовой коммуникации – их «когнитивных репертуаров» (Масленникова, 2014, с. 6).
Воспроизведение иноязычного художественного текста имеет своей целью
воссоздание (реконструкцию) его актуализированного содержания, которое при
переводе речевого произведения осуществляется в новой языковой форме (Оболенская, 2013, с. 80). Образность, ёмкость, экспрессивность художественной речи обусловливает необходимость интерпретации, «декодирования» текста переводчиком
(Малафеев, 2011, с. 394). Передача информации оказывается опосредована иным языковым и культурным кодом. Интерпретация оригинала, всегда предшествующая переводу, осложняется многослойностью вербально-художественной информации, и в коммуникации с использованием художественного перевода «присутствует гораздо
больший риск псевдоидентификаций по сравнению с коммуникацией в рамках автохтонной культуры» (Макарова, 2005, с. 12).
Сложность интерпретации художественного произведения, осуществляемой в
Код – «множество знаков, по определенным правилам “упаковывающих” информацию, которая
становится системным образом распределенной на всем множесте данных знаков. Структура кода
трехэлементна: формы знаков – правила соответствия – информация (знание)» (Лукин, 2005, с. 130).
366
О возможности использования понятия «изоморфизм» применительно к процессу межкультурной
коммуникации см.: (Чайковский и др., 2016, с. 18-25, 99-112).
365

392

процессе перевода, обуславливается, в частности, тем, что текст представляет собой
«диалог автора не только с читателем, но и со всей современной и предшествующей
культурой. Он несет на себе следы этого диалога в виде аллюзий, цитат, реминисценций. <…> При отсутствии узнавания “другого голоса” текст оказывается непонятым
или понятым только поверхностно» (Арнольд, 1993, с. 8). Идиолект переводчика, старающегося предугадать реакцию читателя, всегда в полной мере отражает языковую
традицию и литературную норму языка перевода. Стилистическая «нейтральность»
переводного текста нередко бывает вызвана «неспособностью переводчика различить
(или правильно оценить) стилистические особенности языка оригинала, что и приводит к их нивелированию в переводе» (Оболенская, 2013, с. 136). Еще одна трудность
реконструкции содержания переводимого текста возникает вследствие ориентации
переводчика на некоего «среднего» читателя, нередко незнакомого с данной инокультурной традицией. Переводческая интерпретация оригинала, направленная на
объяснение текста, всегда предполагает определенное смысловое сужение. Логизируя, дополняя, интеллектуализируя текст, переводчик тем самым лишает его концентрации выражения мысли – «напряжения между мыслью и её выражением» (Левый,
1974, с. 163).
Осуществляя перевод художественного произведения, переводчик воспроизводит чужой темпоральный опыт (ср. Молчанов, 2007, с. 21), эксплицированный в тексте в сложной системе взаимодополняющих образов. Основанием для адекватного
понимания концептуального содержания, воплощенного в художественном тексте,
является наличие у автора и переводчика тождественного или подобного опыта,
структурируемого общими ментальными структурами – концептами и категориями
(Малафеев, 2011, с. 394).
Цель настоящего раздела – выявление на материале стихотворений Б. Л. Пастернака особенностей внутреннего темпорального опыта автора и рассмотрение специфики интерпретации темпоральных концептов и категорий в процессе межкультурной
коммуникации на примере англоязычных переводов поэтических текстов. Проводится
сопоставительный анализ языковых средств, эксплицирующих темпоральные смыслы
в оригинальных и переводных текстах, выявляется степень тождества ментальных
структур, объективируемых в словесной ткани произведений Б.Л. Пастернака и их англоязычных переводах.
2.1. Категоризация темпорального опыта в ранних стихотворениях
Б. Л. Пастернака и их англоязычных переводах (на материале стихотворений
«Февраль. Достать чернил и плакать!..», «Воробьевы горы»)
393

Цель настоящего параграфа состоит в выявлении концептуального содержания,
актуализируемого темпоральными лексемами в стихотворениях Б.Л. Пастернака
«Февраль. Достать чернил и плакать!..», «Воробьевы горы» и их англоязычных переводах Л.Л. Пастернак-Слейтер («Black spring!...») и Ю. Кейна («The Sparrow Hills»)367.
Стихотворением «Февраль...» Б. Л. Пастернак открывал свои поэтические
сборники. Оно датировано 1912 годом – временем, когда формировалось мировоззрение поэта. Б.Л. Пастернак в письме к Жаклин де Пруайяр писал: «Я был крещен
своей няней в младенчестве <...> это … оставалось всегда душевной полутайной,
предметом редкого и исключительного вдохновения, а отнюдь не спокойной привычкой. В этом, я думаю, источник моего своеобразия. Сильнее всего в жизни христианский образ мысли владел мною в 1910-1912 годах, когда закладывались основы моего своеобразного взгляда на вещи, мир, жизнь» (Пастернак, 1992, с. 167).
Темпоральная отнесенность стихотворения задается начальным предложением
первой строфы:
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Black spring! Pick up your pen, and weeping,
Of February, in sobs and ink,
Write poems, while the slush in thunder
Is burning in the black of spring.

Событийная сопряженность временных координат («Февраль») и внутреннего
состояния души («Достать чернил и плакать!») приоткрывается в контексте «христианского образа мысли» Б.Л. Пастернака. На февраль (по ст. ст.) приходится, как правило, начало Великого поста – его первая седмица, отличающаяся особой строгостью,
молитвенной сосредоточенностью, продолжительностью церковных служб. Преобладающим цветом этих дней является черный (облачения церковнослужителей, убранство храма), как символ смирения, покаяния, отрешения от мира. Образ плача, вводимый в первой строфе восклицанием «плакать!» и усиливаемый во второй строфе
парафрастическим повтором «писать ... навзрыд», раскрывает сущностное содержание
этого времени. Начальные стихи «Февраля...» ассоциируются с первыми строками покаянного канона св. Андрея Критского, читаемого в первую седмицу Великого поста: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний;/ кое ли положу начало,
Христе, нынешнему рыданию. Но яко благоутробен даждь ми прегрешений оставление» (Триодь Постная, 2009)368. Заключительный оксюморон первой строфы – «весна
Здесь и далее тексты англоязычных переводов приводятся по материалам сайта: Friends &
Partners, 2013.
368
Вспоминая в беседе с Е. Крашенинниковой посещения храма в детстве, Б.Л. Пастернак говорил:
«Каждое слово богослужения казалось мне непревзойденным, из-за формы: смысл и слово
367

394

черная» – становится метонимическим средством актуализации концепта «время Великого поста». В метонимических образах слез, горения, черного цвета этот концепт
вновь актуализируется в цикле 1914 года «Весна»: «Весна! Не отлучайтесь/ Сегодня в
город. <...> Чернеющие улицы, – / Им, ветреницам, холодно. / По ним плывут, как
спички,/ Сгорая и захлебываясь,/ Сады и электрички <...>/ По городу гуляет грех/ И ходят слезы падших»; «Город, как болото, топок,/ Струпья снега на счету,/ И февраль горит, как хлопок,/ Захлебнувшийся в спирту» (Пастернак 1998, т. 2, с. 46-47).
Вторая строфа создает иное настроение:
Достать пролётку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слёз.

Through clanking wheels, through church bells ringing
A hired cab will take you where
The town has ended, where the showers
Are louder still than ink and tears.

«Грохочущая слякоть» первой строфы сменяется «кликом колёс». «Пролётка»,
«благовест», «ливень» становятся знаками иного мира – гóрнего, небесного. Слово
благовест369 – звуковой символ великопостного времени370 – отсылает к надвременнóму пространству церковной службы. Категориальная семантика «созерцательного» наклонения, присущая абсолютным инфинитивным конструкциям «достать
пролетку», «перенестись», вводит мотив стремительного «перехода в иное» (Жолковский, 2011, с. 212) временное пространство. Символом его становится «ливень»,
который «еще шумней чернил и слёз». Смысловые компоненты «с небес», «обилие
воды», «шум», входящие в структуру значения слова ливень, лежат в основе его метафорического прочтения. Слова шум и излияти многократно повторяются в
праздничных песнопениях дня Святой Троицы, ср., в частности: «Ныне Утешительный Дух на всякую плоть излияся...» (из стихир Великой вечерни), «...егда Дух сниде
Святый во огненных языцех... собранным учеником Христовым, бысть шум, якоже
носиму дыханию бурну...» (из стихир утрени) (Триодь Цветная, 2009). Можно предположить, что шум «ливня» метафорически указывает на творческую силу Святого
Духа, обновляющую мир в день Святой Троицы. Эта благодать преодолевает и
восполняет человеческую немощь и несовершенство (ср. Лосский, 2004, с. 318).
«Ливень» становится не столько метонимическим указанием на природное время
совпадали; я как губка все впитывал <...> Я и сейчас всё прекрасно помню» (Крашенинникова,
1997).
369
О ассоциациях, связанных со словом благовест в идиолекте Б.Л. Пастернака, свидетельствуют
строки стихотворения «Улыбаясь, убывала...» (1916): «Улыбаясь, убывала/ Ясность Масленой недели, <...>/ Капли благовеста маслом проникали до предсердья» (Пастернак, 1998, т. 1, с. 507).
370
Ср. у И.С. Шмелева: «В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест – помни.. по-мни... Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется – постный благовест» (Шмелев, 2007, с. 14).

395

(май, позднюю весну), сколько символом обновления, полноты жизни, прообразом
иной реальности – нового мира, вдохновения, творчества 371.
Мотив надежды усиливается в третьей строфе:
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Where rooks, like charred pears, from the branches
In thousands break away, and sweep
Into the melting snow, instilling
Dry sadness into eyes that weep.

Образ бесчисленного множества («тысячи») грачей, «вестников» настоящей
весны, создает ощущение реальности обновления мира природы и человеческой
души. Семантика разрыва, вводимая перфективными формами глаголов «сорвутся»,
«обрушат» и усиленная смысловым признаком «движение вниз» («на дно очей»),
имплицитно свидетельствует о победе над «сухой грустью» души.
Смысл этой победы раскрывается в четвертой строфе:
Под ней проталины чернеют
И ветер крикам изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

Beneath – the earth is black in puddles,
The wind with croaking screeches throbs,
And – the more randomly, the surer
Poems are forming out of sobs.

Если оптативное (желательное) наклонение инфинитивных конструкций первой строфы («достать чернил», «писать») указывает на стремление к творчеству
(Жолковский, 2011, с. 159), то форма изъявительного наклонения «слагаются стихи»
свидетельствует о реально происходящем «здесь и сейчас» чуде творчества. «Внеположенность» источника творческого вдохновения подчеркивается семантикой возвратно-страдательного глагола слагаться и манифестируется обстоятельством «чем
случайней, тем вернее»372. Наречие «навзрыд», подчеркивает в заключительном стихе необычайное напряжение души, отсылая к образу покаяния, метонимическим
именем которого в первой строфе стихотворения является ключевой хрононим:
«Февраль. Достать чернил и плакать! / Писать о феврале навзрыд».
В первой строфе английского перевода временные координаты задаются обобщающим начальным восклицанием «Black spring!» («Чёрная весна!»); заключительный повтор слова black в перенесённом эпитете «in the black of spring» (букв. «в черноте весны») усиливает тёмные тона в образе весны. Дисгармония усугубляется во
второй строфе: персонифицирующая метафора «клик колёс», ассоциативно связанная с призывом, надеждой, передается сочетанием «clanking wheels» (букв. «лязгаюСр. отождествление ливня и творчества в стихотворении «Косых картин, летящих ливмя» (1921
год): «Когда у них есть петь причина, / Когда для ливня повод есть» (Пастернак, 1998, т. 1, с. 147).
372
Ср. высказывание Ф.М. Достоевского: «Всегда в голове и в душе у меня мелькает и дает себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг» (Достоевский, 1973, с. 406).
371

396

щие колёса»), привносящим образ чего-то раздражающего, настораживающего. Ведущий мотив второй строфы – гóрнего, небесного – утрачивается. Слово-символ
благовест заменяется гиперонимически-обобщающей аналитической конструкцией
«...church bells ringing» (букв. «звон колоколов»), лишенной временных смыслов и не
передающей глубинной семантики лексемы благовест (ср. благовестие, Благовещение). Лексема пролётка, внутренняя форма которой в русском языке сохраняет генетическую связь с глаголом лететь, переводится прозаически-звучащим словосочетанием «hired cab» (букв. «наёмный экипаж»). Глагол «перенестись», подчеркивающий стремительность движения, опускается. Дополнительное введение фразы
«where The town has ended» (букв. «туда, где окончился город») усиливает образ физического пространства – тем самым ускользает кульминационный образ иной, надвременнóй и вне-пространственной реальности. Перевод слова «ливень» формой
множественного числа showers («ливни; кратковременные осадки в виде дождя или
снега») устраняет возможность иносказательного прочтения, лишая стихотворение
символической глубины. Когнитивное содержание, стоящее за темпоральными образами начальных строф оригинального текста, – концепт «время Великого поста» –
остается не выраженным.
В третьей строфе глагол «обрушат» передается деепричастием «instilling»
(букв. «вселяя, исподволь внушая»), что полностью изменяет смысл строфы: «сухая
грусть» («dry sadness») не только не преодолевается, но скорее усиливается, усугубляется. Атмосфера безнадежности подчеркивается в четвертой строфе словосочетанием croaking screeches (букв. «каркающие пронзительные / зловещие крики»), делающим описание грачей (rooks) сугубо отрицательным, лишая его ассоциативной связи с чувством радости от наступления весны. Таким образом, в переводе не выраженным остается ведущий аксиологический мотив стихотворения – образ надежды.
Второе из анализируемых ранних стихотворений – «Воробьевы горы» (1917
год) – занимает центральное место в хронологической структуре поэтической книги
«Сестра моя – жизнь». Если в начальном стихотворении сборника, «Про эти стихи»,
маркером времени является праздник Рождества, то ключевым хрононимом «Воробьевых гор» становится «Тройцын день» (Nilsson, 1992, p. 27). Рассмотрим особенности художественной актуализации концепта «христианский праздник» в стихотворении Б.Л. Пастернака и проследим, в какой мере этот концепт находит свое отражение в англоязычном переводе Ю. Кейдена.
Стихотворение «Воробьевы горы» открывается восклицанием-призывом, сообщающим начальной строфе восторженное, восхищенное звучание:
397

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!
Ведь не век, не сряду лето бьет ключом.

My kisses across your breast, like water from a jug!
They’ll have an end, and soon, our days of summer
heat.
Ведь не ночь за ночью низкий рев гармо- Nor shall we every night rise up in trailing dust
ник
Подымаем с пыли, топчем и влечем.
The hurdy-gurdy’s bellow, stamp and drag our feet.

Можно предположить, что прецедентным микротекстом, ставшим основой начального стиха – «грудь под поцелуи» – мог стать для Б. Л. Пастернака начальный
стих ветхозаветной Песни Песней: «Да лобжет мя от лобзаний уст своих» (Песн. 1:
1)373. Предельно насыщенная ценностными смыслами, Песнь Песней, по мысли исследователей, являет собой иносказание, прообразующее единство Христа и Церкви,
рождающейся с сошествием Святого Духа на апостолов в «Тройцын день» (Дьяченко, 2007, с. 181).
Водный символизм начального стиха – «как под рукомойник» – становится в
контексте стихотворения своеобразной отсылкой к словам книги пророка Иезекииля
о воде и очищении, читаемой в канун праздника Святой Троицы («Тако глаголет
Господь: … и окроплю на вы чистую воду, и очиститеся от нечистот ваших, и от
всех идол ваших, и очищу вы» [Иез. 46: 24, 25]).
Конкретизация, к которой прибегает при переводе на английский язык
Ю. М. Кейден, приводит к значительному ослаблению символического начала в стихотворении. Дополнительное введение притяжательных местоимений («My kisses
across your breast») сужает денотативное поле текста, лишая его вневременной всеобщности. Содержащийся в русском слове рукомойник смысловой компонент «омовение» в английском переводе опускается («like water from a jug» – букв. «как вода из
кувшина»).
В следующем стихе – «Ведь не век, не сряду лето бьет ключом» – эмфатические темпоральные словосочетания «не век, не сряду», оттеняют неслучайность
происходящего, отделяя привычное течение времени от исключительного – полноты
«лета», открывающейся в этот день. Данный глубинный подтекст ускользает в английском тексте, где наречия «не век, не сряду» передаются антонимически – «they'll
have an end, and soon» (букв. «они окончатся, и скоро»).
В центральном темпоральном образе стихотворения – «лето бьет ключом» –
синкретичное слово-символ лето становится метонимическим именем новой жизни,
открывающейся в день Святой Троицы (ср. далевское ключ – «родник, … источник,
отпирающий недра земли» [Даль, 1956, т. 2, с. 122]). Метафорическая образность
373

О связи поэтической книги «Сестра моя – жизнь» с Песнью Песней см.: (Мальцева, 2012, с. 141).

398

этих строк перекликается с песнопениями праздника Троицы, в которых благодать
Святого Духа уподобляется живительной влаге: «Источниче жизни веруемый, и
струя естественныя благости, Душе Божий Святый...» (Триодь Цветная, 2009).
При переводе полисемант лето заменяется узкозначной аналитической
конструкцией «days of summer heat» (букв. «дни летней жары»), что приводит к
обеднению смысловой структуры метафорического образа «лето бьет ключом».
Завершается первая строфа картиной гулянья в Троицын день «городского
простонародья» (Гаспаров, Подгаецкая, 2008, с. 79): «Ведь не ночь за ночью низкий
рев гармоник// Подымаем с пыли, топчем и влечем».
Во второй строфе обновлению мира под воздействием благодати противопоставляется «старость» – символическое обозначение времени жизни души без
Бога:
Я слыхал про старость.
Страшны прорицанья!
Рук к звездам не вскинет ни один бурун.
Говорят – не веришь. На лугах лица нет,
У прудов нет сердца, Бога нет в бору.

I’ve heard about old age.
What ominous forebodings!
That no wave will lift again to the stars its hands,
That waters will speak no more; no god in the
woods;
No heart within the pools; no life in meadowlands.

Ценностная семантика передается здесь «от обратного»: повтор отрицательных частиц не («не вскинет», «не веришь»), ни («ни один бурун»), нет («лица нет»,
«нет сердца», «Бога нет») подчеркивает безжизненность «обезбоженной природы»
(Гаспаров, Подгаецкая, 2008, с. 79). Отрицательные коннотации существительного
прорицанья (ср. «прорицанья древних оракулов», но «пророчества о явлении Мессии» [Даль, 1956, т. 3, с. 505]) и его негативная оценка («страшны») свидетельствуют, что «старость» связывается Б. Л. Пастернаком с дехристианизированным
миром. Это подчеркивается метафорическим образом второго стиха «Рук к звездам
не вскинет ни один бурун...», созвучного со вторым стихом псалма 140 – «Воздеяние
руку моею – жертва вечерняя. Услыши мя, Господи...». В стихотворении этот образ
приобретает негативный смысл, усиленный двойным отрицанием («... не вскинет ни
один бурун»). Бурун («пенистая волна, разбивающаяся у скалистых каменистых мелей» [Ожегов, Шведова, 1995, с. 61]) символизирует здесь те волны житейского
моря, в стремительном водовороте которого невозможно оторваться от земного и
устремиться к небесному («...рук не вскинет...»). Заключительным звеном трёхчастной градации «На лугах лица нет,// У прудов нет сердца» становится синтагма
«Бога нет в бору» – предел отрицания.
Во второй строфе английского перевода широта образного ряда, вводимая аб399

страктным существительным старость («состоянье старого», «ветхость» [Даль,
1956, т. 4, с. 316]), сужается до концепта возраста – old age (букв. «старый возраст»).
Подлежащее «Бог» интонационно и графически не выделено (“no god in the woods”)
и синтаксически тождественно словам heart (“no heart within the pools”) и life (“no
life in the meadowlands”).
Образ «Троицыного дня» как начала новой, благодатно-кипучей жизни раскрывается со всей полнотой в центральной третьей строфе, где в едином метафорическом образе сливаются земное и небесное:
Расколышь же душу! Всю сегодня выпень.
Это полдень мира. Где глаза твои?
Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень
Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

O rouse your soul! This frenzied day is
yours to have!
It is the world’s midday. Why don’t you use
your eyes?
Look, there’s thought upon high hills in
seething bubbles
Of heat, woodpeckers, cones and needles,
clouds and skies.

Строфа открывается призывом к пробуждению от равнодушного безверья, выраженным двойным императивом: «Расколышь же душу! Всю сегодня выпень». Темпоральное слово-символ «сегодня» вводит в семантическую ткань стихотворения
широкий контекст вечного настоящего (временного и вневременного).
Словосочетание «полдень мира» символизирует здесь «вершинность» бытия
(полдень – «средина дня, высшее стоянье солнца» (Даль, 1956, т. 3, с. 250]). Эта метафора становится темпоральным маркером высшего уровня аксиологической шкалы: «полдень» символически отсылает к «полному свету Пресвятой Троицы» (Митрополит Вениамин, 2007б, с. 11).
Лексема «кипень» («кипящая ключом вода» [Даль, 1956, т. 2, с. 122]), объединяющая смысловые элементы воды и жара, имплицирует здесь мысль о силе и полноте жизни. Ключевой метафорический образ «мыслей» «сбившихся» «в белый кипень» подчеркивает единство, осмысленность и совершенство мироздания, устремленного к своему небесному Первоисточнику («в высях»). Символом светоносного
присутствия Святого Духа в преображенной вселенной становится прилагательное
«белый» (ср. Кутковой, 2011, с. 55), отражающее в словосочетании «белый кипень»
предельную степень насыщенности света и цвета.
В английском переводе этот образ, трансформированный в картину неконтролируемого хаотичного беспорядка, интерпретируется в эгоцентрично-замкнутом
ключе обладания жизнью – “This frenzied day is yours to have!” (букв. «Этот бешеный
день – твой!»). Глубоко символичные лексемы «водной» семантики при переводе
400

опускаются (напр., «выпень»), заменяются словами с меньшим образным потенциалом (напр., расколышь – rouse [«пробуди»]), либо передаются описательно (напр. кипень – seething bubbles [букв. «бурлящие пузырьки»]).
В четвертой строфе троекратный повтор синкретичного пространственно-временного наречия «дальше» вводит образ безбрежной, неоглядной дали – устремленного в будущее и пребывающего в вечном настоящем преображенного мира:
Здесь пресеклись рельсы городских трамваев. Here tracks of city trolleys stop, and further
Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.
The pines alone must satisfy. Trams cannot pass.
Дальше – воскресенье, ветки отрывая,
It is always Sunday there! Plucking little
branches,
Разбежится просек, по траве скользя.
There the clearing capers, slipping on the grass.

Глагол служить, содержащий семантический компонент «священности» (служить – «совершать церковную службу» [Даль, 1956, т. 4, с. 224]), оттеняет мысль о
том, что «в славословии Творца участвует вся созданная Им вселенная» (Мечев,
2001, с. 321). Слово-символ «воскресенье» означает не только «возрождение к жизни» (Гаспаров, Подгаецкая, 2008, с. 79), но и «день вхождения в вечность» (Лосский,
2004, с. 407).
При переводе использование нейтрального глагола satisfy (“The pines alone
must satisfy” – букв. «...обслуживают только сосны») придает строфе обыденное звучание. Слово-символ воскресенье оказывается прочитанным только в темпоральном,
поверхностно-календарном плане как хрононим “Sunday” (“It is always Sunday there”
– букв. «Там всегда воскресный день»).
В пятой строфе «старости» человеческого неверия противостоит открываемая
природой живая вера в Живого Бога:
Просевая полдень, Тройцын день, гуля- And strewing sunrays, Whitsun, and rambling walks,
нье,
Просит роща верить: мир всегда таков.
The woods will have us say the world was always so:
Так задуман чащей, так внушен поляне,
Conceived like that by forests, hinted to the meadows,
Так на нас, на ситцы пролит с облаков.
And spilt by clouds as on a chintz design below.

Отрицательной форме второй строфы – «не веришь» – здесь противопоставляется положительное «верить», звучание которого усиливается перформативным
глаголом «просит». Олицетворения этой строфы («просит роща верить», «задуман
чащей», «внушен поляне») свидетельствуют «о необычном диапазоне видения и о
необычно глубокой связи поэта с миром» (Ковтунова, 1986, с. 100).
В бытийно-вневременном утверждении «мир всегда таков <...> Так на нас, на
ситцы пролит с облаков» глагол «пролит», родственный церковнославянскому изли401

яти, метафорически указывает на творческую силу Святого Духа, обновляющую
мир в «Тройцын день».
В английском тексте аналогом ключевого хрононима «Тройцын день» становится слово «Whitsun» (“And strewing sunrays, Whitsun, and rambling walks”), являющееся сокращенной формой словосочетания White Sunday (букв. «белое воскресенье»). Глубоко символичное, сочетающее семантические оттенки солнечного света и
чистоты, имя «Whitsun», однако, не содержит в своей смысловой структуре указания
на сущность праздника, столь ярко выразившуюся в русском «Тройцын день». Трансформация безличной обстоятельственной конструкции «пролит с облаков» в субъектную «split by clouds» (букв. «пролит облаками») придает стихотворению несвойственную миросозерцанию Б. Л. Пастернака пантеистичность.
Проведенный анализ свидетельствует о многогранности концептуального содержания, актуализируемого в лирике Б.Л.Пастернака лексемами временной семантики. Метонимически переосмысленные хрононим февраль и оксюморон весна черная, указывающие на грань между старым миром и новой, преображенной действительностью, эксплицируют концепт «время Великого поста». Имя Тройцын день,
ословливающее концепт «христианский праздник», отсылает к вершинной, кульминационной точке годового временного цикла. Кореферентная метафора полдень
мира указывает на совокупное пространство вселенной, преображенной Трóической
благодатью. При переводе стихотворений на английский язык индивидуальноавторские особенности темпорального опыта остаются в значительной степени не
выраженными. Концептуальное содержание, объективируемое темпоральными лексемами, замыкается на внешнем темпоральном опыте, на наглядно-чувственном
уровне познания – картинах природы и эмоциональном состоянии. Причиной несовпадения когнитивных структур, эксплицированных в оригинальном и переводном
текстах, является, с одной стороны, различное аксиологическое основание картин
мира Б. Л. Пастернака и авторов англоязычных переводов, с другой – недостаточное
знакомство переводчиков с прецедентными для русской словесной традиции текстами.
2.2. Художественная репрезентация прецедентного события
Рождества Христова в стихотворении Б. Л. Пастернака
«Рождественская звезда» и его английском переводе
Цель настоящего параграфа – выявление специфики художественного отобра402

жения прецедентного события Рождества Христова в стихотворении Б. Л. Пастернака «Рождественская звезда» и его англоязычном переводе К. Барнза («The Star of the
Nativity»)374.
Стихотворение «Рождественская звезда» было задумано в Рождественский Сочельник 6 января 1947 года на именинах Е. К. Ливановой. 7 февраля 1947 года оно
было послано поэтессе В. К. Звягинцевой, а 9-10 февраля – пианистке М. В. Юдиной. Ответ М. В. Юдиной был восторженным: «О стихах и говорить нельзя... Если
бы Вы ничего кроме Рождества не написали в жизни, этого было бы достаточно для
Вашего бессмертия на земле и на небе» (Гардзонио, 2008).
Заглавие стихотворения – Рождественская звезда – как бы аккумулирует в
себе тайну, является предельно ёмким словесным её выражением. Восходящее к эллиптическому имени Рождество прилагательное рождественская указывает на событие, навсегда изменившее ход человеческой истории – Рождение Бога во плоти.
Экстенсионал второго слова – звезда – предельно сужен и замыкается на единственной сущности – небесном теле, явление которого сопровождало Рождество Христово
(Мф. 2: 1-10). При переводе названия стихотворения на английский язык мысль о
единственности, уникальности описываемого события оттеняется определенным артиклем – “The Star of the Nativity”.
Начальная строфа стихотворения запечатлевает первые мгновения земной
жизни Богомладенца:
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма375.

It was winter, and chill
Wind blew from the steppe,
And the infant felt cold as he lay in that den
On the slope of the hill.

Лексемы «зима», «ветер», «холодно» – «слова знаковые, сигнальные» (Власов, 2008, с. 132). Помещая описываемое событие в конкретное – физическое и темпоральное – пространство истории, они одновременно создают картину враждебной
человеку и безраздельно властвующей над миром стихии. В переводе мотив холода,
Спустя десять лет, в 1957 году для предполагаемой публикации «Рождественской звезды» в
«Литературной Москве» Э. Казакевич предложил Пастернаку дать стихотворению название
«Старые мастера». «Стихи мгновенно становились проходимыми – без жертв: вся вещь, как целое,
сразу перемещалась из сферы религиозного сознания в сферу изобразительного искусства! Однако
этого-то и не захотел принять Пастернак. “Ему привиделось предательство веры”, – пересказывал
Казакевич» (Данин, 1996, с. 78).
375
Б.Л. Пастернак мог заимствовать обстоятельственное сочетание «на склоне холма» из книги
«Христианские праздники» М.Н.Скабаллановича (1871-1931): «Была прохладная или холодная
зимняя ночь, но ночь восточной зимы, где растительность и зимою не засыхает совсем и стада
пасутся в полях. В эту ночь несколько (по преданию четыре – Мисаил, Ахеил, Кириак и Стефан)
пастухов находились со своими стадами на склоне холма в окрестности Вифлеема» (Скабалланович,
1916/1995, цит. по: Митрополит Вениамин, 2008, с. 211).
374

403

враждебности усиливается введением в описание ветра дополнительного определения chill («неприятно холодный») – “It was winter, and chill // Wind blew...”.
Во второй строфе земные «ветер» и «холод» как бы ослабевают, вытесняются
живым земным теплом, согревающим Рожденного Младенца (Власов, 2008, с. 133).
Оксюморон «домашние звери» сообщает описанию неожиданную мягкость, почти
нежность. Прозрачная ясность и простота повествования оттеняют необыкновенную
высоту происходящего:
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере.
Над яслями тёплая дымка плыла.

And as he lay there, the child was kept warm
By the breathing of oxen,
And a haze hung over the manger,
For in that cave they kept beasts from the farm.

При переводе три независимых предложения оригинала объединяются в одно
сложноподчиненное. Вводятся дополнительные придаточные предложения времени
(“as he lay there”) и причины (“For in that cave they kept beasts from the farm”). Как
следствие, текст оригинала в передаче на английский язык лишается своей почти
евангельской лаконичности. Грамматическая замена формы единственного числа
(«дыханье вола») формой множественного числа (“the breathing of oxen”) разрушает
связь стихотворения с иконографической традицией Рождества Христова (см.: Лепахин, 1999). Описание переносится в конкретно-бытовой план, утрачивается «объемность исходного текста» (Колесов, 2004, с. 220).
В третьей строфе радиус видения постепенно расширяется (Гардзонио, 2008),
«от яслей взгляд поэта движется к пастухам» (Лепахин, 1999, с. 222). Согласно евангельскому повествованию, они первыми узнают о Рождении Спасителя мира и приходят поклониться Ему (ср. Лк. 2: 8-20):
Доху отряхнув от постельной трухи
И зёрнышек проса,
Смотрели с утёса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Shaking the bedstraw and granules of millet
From their sheepskins,
Bleary-eyed herdsmen
Gazed from their crag at the expanse of midnight.

Темпоральным прилагательным полночный впервые уточняется время Рождества Христова. Наречие «[смотрели] спросонья», вынесенное в начальную акцентированную позицию четвертого стиха, подчеркивает неожиданность, внезапность
пробуждения пастухов. Его причина, благоговейно не названная в стихотворении,
восстанавливается в событийном контексте Нового Завета – как ангельское благовестие пастырям о рождении Богомладенца. Синкретичное слово даль отсылает к иному темпоральному пространству, обозначенному в следующей строфе:
404

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.

Far away, beneath snow lay the burial yard,
Fields, fences, and tombstones,
Snow-drifted cart shafts,
And over the graves stood a sky full of stars.

Пространственно-временной синкретизм русской лексемы даль подчеркивает
единство хронотопических пластов третьей («смотрели… в полночную даль пастухи»), четвертой («вдали было поле в снегу...») и десятой («...вставало вдали всё пришедшее после») строф стихотворения. При переводе существительное даль передается словом expanse (“Gazed ... at the expanse of midnight”), которое актуализирует
пространственную семантику широты (ср. vast expanses), но не содержит временных
смыслов. Перевод однокоренных лексем «в даль» – «вдали» разнокорневыми лексемами “expanse” – “far away” ослабляет стилистическое единство стихотворения.
Лексема «погост» («сельский приход; отдельно стоящая церковь … с кладбищем» (Даль, 1956, т. 3, с. 156), словосочетания «поле в снегу», «оглобля в сугробе»
именует современные автору реалии русской действительности. Поэт сополагает в
смысловом пространстве четырех начальных строф разновременные планы. Событие Рождества Христова, произошедшее во времени, но пребывающее в вечности,
развертывается одновременно и в пространстве Священной истории – «в Вифлееме
иудейском во дни царя Ирода» (Мф. 2: 1) – и в индивидуально-авторском хронотопе
Б.Л. Пастернака.
Перевод полисемичного погост однозначным сочетанием burial yard («кладбище») усиливает в английском тексте мотив забвения и сна. Замена форм
единственного числа («поле», «оглобля», «кладбище») формами множественного
числа (“fields”, “cart-shafts”, “graves”) приводит к грамматической унификации однородных элементов (“Fields, fences, and tombstones, // Snow-drifted cart shafts”), создавая чуждый оригиналу эффект «нагромождения обобщений».
В пятой строфе возникает центральный, давший заглавие стихотворению, образ звезды Рождества:
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

And nearby, and unseen hitherto and more timid
Than candle-stub glow
In a night-watchman’s window,
The star on the roadway to Bethlehem glinted.

Противительный союз «а» и пространственное наречие «рядом» оттеняют
близость и, одновременно, внеположенность «обычному» миру той звезды, которая
«мерцала … по пути в Вифлеем». Определение «неведомая» подчеркивает её совершенную новизну и необъяснимость, «инаковость». Дейктическая конструкция
405

«перед тем» имплицитно указывает на связь времени появления звезды с описываемым в начальных строфах событием – Рождением Богомладенца. Значение «малости», оттеняемое тремя диминутивами в персонифицирующем сравнении «застенчивей плошки в оконце сторожки», подчеркивает незаметность первого явления звезды во вселенной. В отличие от других небесных светил («звезд» четвертой строфы),
новая звезда не безымянна, но именуется она «функционально»: обстоятельственный оборот «по пути в Вифлеем» характеризует звезду через её необычное,
единственное в своем роде предназначение – быть «путеводной».
В тексте перевода, при сохранении общего с оригиналом денотативного содержания строфы, несколько смещенными оказываются ценностные смыслы. Эпитет
«неведомая», отсылающий к нематериальной области знания, заменяется определением “unseen” (букв. «невиданная»), указывающим на недоступность звезды физическому зрению. Уменьшительные формы существительных («плошка – окошко –
сторожка»), несущие эмоционально-оценочную семантику эмпатии (ср. Радбиль,
2012, с. 10), передаются семантически нетождественными “candle-stub” («огарок»),
“window” («окно»). Замена широкозначного существительного путь («по пути в Вифлеем») узкозначным термином roadway («проезжая часть; мостовая») затеняет присущее оригиналу символическое представление об описываемом, переводя изложение из вневременного плана Священной истории в «бытовой описательный» (Колесов, 2004, с. 213).
Внутренняя форма топонима «Вифлеем», указывающего на место рождения
Того, «Которого происхождение от начала, от дней вечных» (Мих. 5: 2), глубоко символична. Имя «Вифлеем» (евр. «дом хлеба») прообразовательно указывает на Христа
– Того, Кто именуется в Евангелии от Иоанна сшедшим с небес хлебом живым (Ин.
6: 35, 48-51, 58).
Образ хлеба получает свое дальнейшее развитие в череде развернутых сравнений и метафор, описывающих звезду Рождества в шестой и седьмой строфах:
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

It flamed like a hayrick, standing aside
From the heavens and from God,
Like a fire-raiser’s flare,
A threshing-floor blaze, or a farmstead on fire.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Like an inferno of haystack or straw,
It soared up aloft and
Amid a whole cosmos
Alarmed at the sight of this new-risen star.

Ключевой элемент образного ряда этих строф составляют метафоры огня –
406

«пламенела», «отблеск поджога», «в огне», «пожар», «[возвышалась] горящей
скирдой», «зарево». Эти метафоры подчеркивают, что «действительное таинство Вифлеема не есть пастораль или семейное умиление, <...> но огненная тайна Боговоплощения» (Флоровский, 1991, с. 460). Они перекликаются с ветхозаветным образом
Неопалимой Купины – явленного пророку Моисею на горе Синае тернового куста,
горевшего, но не сгоравшего (Исх. 3: 2)376. Этот образ характерен для гимнографии
Рождества Христова. Ср., в частности: «Исаие, ликуй, слово Божие восприем, прорцы Отроковице Марии, купине горети, и огнем не сгарати зарею Божества» (20
дек., утр., 3-я стихира на стиховне, гл. 4).
Сравнения «как стог», «[как] пожар на гумне» и метафора «возвышалась ...
скирдой соломы и сена» представляют собой «тематический ключ»377 ко всему стихотворению. В семантике слов стог («хлеб в кладях» [Даль, 1956, т. 4, с. 267]), гумно
(«площадка для молотьбы сжатого хлеба» [Ожегов, Шведова, 1995, с. 145]), скирда
(«долгая и большая кладь … хлеба» [Даль, 1956, т. 4, с. 196]), солома («остатки после обмолоченного хлеба, одни стебли» [Там же, с. 267]) общей является идея сжатого и обмолоченного хлеба.
Глубинный смысл этих тропов раскрывается в контексте церковнославянской
поэзии, заново «открытой», подобно древнерусской иконописи, русскими модернистами (Бёртнес, 1994, с. 367)378. В богослужебных песнопениях Дева Мария уподобляется невозделанному хлебному полю, на котором неумопостижимо родился ненасеянный хлеб – Христос (Мурьянов, 2003, с. 116). Буквальные текстовые аналогии существуют между метафорами «Рождественской звезды» и стихирой предпразднства Рождества Христова: «Стог гуменный Твое чрево, Всенепорочная Богородице, показуется, Клас невозделанный, паче ума и слова носящо неизреченно» (21 дек., 2-я стихира на Господи, воззвах).

Рождение воплощенного Сына Божия от Пречистой

Девы-Матери благоговейно и целомудренно уподобляется здесь тому, как зрелое зерно покидает колос.
Конструкция «в стороне от неба и Бога» и сравнение «как хутор» («обособленный земельный участок с усадьбой владельца» [Ожегов, Шведова, 1995, с. 859])
объединены общей идеей отстраненности, обособленности. Семантика удаленности
Образ Неопалимой Купины, названный в прозаической части романа «Доктор Живаго» первым в
ряду перечисляемых Симой Тунцевой ветхозаветных прообразов Боговоплощения, иносказательно
указывает на «Пресвятую Деву, в Которую вселился Бог Слово, Огонь Божественный, и оставил Её
нетленной и непорочной» (Митрополит Вениамин, 2007, с. 6).
377
Термин Р. Пиккио (Пиккио, 2003).
378
Как указывает сын поэта Е.Б. Пастернак, «Кроме запомненных с детства молитв, в бумагах Пастернака сохранились стертые на сгибах листки с выписками из служебных текстов, которые он но сил с собою в церковь и постепенно учил» (Пастернак, 1997, с. 654; ср. Bodin, 2007, с. 187).
376

407

высвечивает мысль о том, что «соделывание» Слова «плотью» не вмещается в категории неизменной и вечной Божественной природы.
При переводе на английский язык глубинные смыслы метафорических образов, восходящие к церковнославянским богослужебным текстам, ускользают. Изменяются и сами метафорические образы. Добавление при переводе слова «стог» в
пятой строфе уточняющего элемента hayrick («стог сена») разрушает единство ключевого образа «сжатого хлеба», лишая символического смысла череду метафорических сравнений пятой и шестой строф. В седьмой строфе замена соединительного
союза и («Она возвышалась ... скирдой соломы и сена») дизъюнктивным союзом or
(«или») нивелирует иносказательный смысл метафоры начального стиха, «уравнивая» совершенно не соотносимые, глубоко не тождественные символы – “haystack or
straw” (букв. «стог сена или соломы»).
В восьмой и девятой строфах метафорическое описание звезды вводит образ
волхвов, которых «зов небывалых огней» ведёт на поклонение Богомладенцу:
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.

The aurora that glowed, overarching the orb,
Held a message: stargazers
In threesome sped forth
In response to that sign never witnessed before.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с
горы

In train came their camels, loaded with gifts,
Together with donkeys
Harnessed in series,
Hooves stepping sedately, down from the hills.

При переводе восьмой строфы К. Барнз заменяет неопределенное местоимение что-то («И значило что-то»), оттеняющее глубину тайны происходящего, конкретизирующим существительным message («весть») – “The aurora that glowed, overarching the orb, // Held a message”. Персонифицирующая метафора «зов небывалых
огней», имплицитно указывающая на иную, отличную от присущей остальным
небесным телам, – «живую», «одушевленную» природу явившейся новой звезды, заменяется при переводе прямозначной конструкцией – “In response to that sign never
witnessed before” (букв. «В ответ на это не виданное раньше знамение»).
Семантика «малости», эксплицируемая сравнением «один малорослей другого» и диминутивами «ослики», «шажками», сообщает описанию оттенок трогательного благоговения. При переводе на смену опускаемым маркерам уменьшительности
приходит эпитет “sedately” («степенно»), подчеркивающий размеренность неторопливого движения каравана (“train”) восточных царей.
408

В десятой строфе темпоральная перспектива смещается:
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.

And in a strange vision of time’s future course
There rose up an image of things yet to come:

Прилагательное странный, восходящее к идее иного, нездешнего, подчеркивает неотмирную природу нового времени – «грядущей поры», начинающейся с Рождеством Христовым. Ценностные смыслы раскрываются в контексте ирмоса канона Рождества Христова: «Таинство странное вижу и преславное: небо, вертеп: престол херувимский, Деву: ясли, вместилище, в нихже возлеже невместимый Христос
Бог...» (25 дек., К., 9 п., ир.).
Темпоральное наречие после, вынесенное в акцентированную конечную позицию второго стиха («Вставало вдали всё пришедшее после»), актуализирует семантику временной границы. Оно подчеркивает, что воплощение Бога-Слова является
смысловым «дейктическим» центром всей человеческой истории, разделившейся
пополам, на «до» и «после»; в стихотворении оно предстает неизменной «точкой отсчета нового времени» (Архимандрит Иоанн Крестьянкин, 1994, т. 1, с. 248-250).
Причастие «пришедшее», несущее категориальную семантику результативности, подчеркивает совершившийся характер грядущего. В антиномическом соположении образов будущего («грядущей поры») и прошедшего («пришедшее после») рождается образ вечности.
Оксюморон «будущего в прошедшем» указывает на двуединый смысл Рождества Христова, являющего собой вхождение вечности во время, момент встречи
небесной истории и истории земной.
«Волхвы только еще идут на поклонение, но Рождество во всем своем объеме
уже совершилось. <...> В настоящем только что родившегося Младенца видно будущее – “грядущая пора”, но в настоящем автора это грядущее уже “все пришедшее
после”. Так совпадают прошлое и будущее, начало и конец, альфа и омега» (Лепахин, 1999, с. 226; курсив автора – В. Лепахина).
Перевод субстантивированного причастия пришедшее («...всё пришедшее после») посредством семантически неравнозначного инфинитива to come (“things yet to
come”) изменяет концептуальную модель, структурирующую темпоральную ткань
строфы. Причастие «пришедшее», несущее категориальную семантику результативности, подчеркивает совершившийся характер грядущего, оттеняет принадлежность
последнего к области того, что уже состоялось – к миру прошлого. Инфинитивная
конструкция “yet to come”, хотя и передает идею неизбежности, обязательности, но
отсылает к сфере будущего. Темпоральные словосочетания первого стиха строфы –
409

“time's future course” (букв. «будущий ход времени») и второго стиха – “things yet to
come” (букв. «грядущие события») оказываются связаны отношениями не антонимии, как в тексте оригинала, но близкозначности. Контраст начальных стихов, основанный на антиномичном, нелинейном соположении образов будущего («грядущей
поры») и прошедшего («пришедшее после»), ослабляется. Как следствие, приглушается и рождаемый в этой антитезе логически непостижимый образ вечности, в которой «уничтожаются грани времени» (Мечев, 2001, с. 159), в которой разъединенные
пласты прошлого, настоящего и будущего обретают единство. Кроме того, добавление во втором стихе уточняющего слова image («образ») привносит оттенок некоторой иллюзорности. Семантика предположительности, актуализируемая в контексте
строфы словом image, оставляет своеобразный «зазор» между описываемой в оригинале реальностью «пришедшего» и имплицируемой в тексте перевода потенциальностью будущего.
Аксиологическая отнесенность «грядущей поры» раскрывается в череде параллельных именных конструкций десятой строфы:
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.

The thought of all ages, all dreams, and all worlds,
The future of galleries, museum collections,
Fairyland whimsies, feats of magicians,
All the world’s Christmas trees, dream visions of
children,

Троекратный повтор определительного местоимения «все» в третьем стихе десятой строфы подчеркивает сопричастность тайне Рождества всего мироздания.
Прецедентным текстом могла послужить в данном случае гомилия свт. Григория Богослова, ср. следующий фрагмент: «Но Рождеству праздновали, как должно, и я … и
вы, и всё, как заключающееся в мире, так и премирное» (Святитель Григорий Бого слов, 2004, с. 9). Номинативные сочетания этого стиха отсылают к сфере ума и духа,
напоминая о высоте христианского богословия, предопределившего развитие европейской философии («все мысли веков»), о чуде творчества («все мечты»), о тайнах
мироздания («все миры»), обновленного Рождеством.
Второе звено однородных конструкций («Всё будущее галерей и музеев») очерчивает путь европейской художественной традиции, которая «целиком вырастает из
картин на евангельские темы» (Гардзонио, 2008). Вместе с тем оно имплицитно указывает на постепенное вытеснение события Рождества Христова из сердцевины бытия, перемещение его из сферы религиозного сознания в сферу нравственно-эстетическую. Её метонимическим обозначением являются галереи и музеи – хранилища
исторической и художественной памяти.
410

Именные сочетания следующих стихов – «Все шалости фей, все дела чародеев, / Все ёлки на свете, все сны детворы» – перечисляют «символические реалии
рождественских праздников» (Власов, 2006). Их подчеркнутая «детскость» косвенно
указывает на сужение смыслового пространства события Рождества Христова до
мира детства, открытого чуду.
Образная структура одиннадцатой строфы включает в себя едва уловимую
нисходящую градацию:
Весь трепет затепленных свечек, все цепи, Shimmer of candlelight, chains of crepe paper,
Всё великолепье цветной мишуры…
And all the splendor of tinsel and foil…
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи… … Yet wilder, more savage the wind from the
plain…
...Все яблоки, все золотые шары. …
… And all those apples, and all the gold
baubles.

Обозначение благоговейного чувства («трепет затепленных свечек») сменяется чередой вещных имен, объединенных семантикой искусственности, «рукотворности» («цепи», «великолепье цветной мишуры»). Тем самым эксплицируется идея
«опредмечивания» праздника, растворения его во внешнем.
В крайней точке нисходящей градации одиннадцатой строфы символическое
изображение обезбоженного мира («Всё злей и свирепей дул ветер из степи...») синтагматически сополагается с метонимически представленной идеей «овеществления» праздника Рождества Христова («Все яблоки, все золотые шары»).
При переводе К. Барнзу не удается сохранить четырнадцатикратный повтор
определительного местоимения весь (всё, все), подчеркивающего всепроникающее,
всеобъемлющее воздействие описываемого в стихотворении события на всю совокупность мироздания. Непоследовательное употребление адъективного местоимения all, часто опускаемого для сохранения ритмического единообразия строфы,
ослабляет смысловую целостность текста. В английском языке также отсутствуют
омонимичные формы местоимения и наречия всё / все («всё великолепье» – «всё
злей» – «все яблоки»). Использование при переводе разнокорневых единиц (“all the
splendor” – “yet wilder” – “all those apples”) не позволяет стилистически оттенить
взаимосвязь вечного настоящего Священной истории («Всё злей и свирепей дул ветер из степи...») и исторического настоящего европейской праздничной культуры
(«Всё великолепье цветной мишуры...»).
В двенадцатой строфе «направленность авторского “объектива”» (Власов,
2006) меняется; действие возвращается в темпоральный план рождественской ночи:
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,

Part of the lake was screened by some alders,

411

Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.

But one of its reaches was plain to be seen
Between rookery nests set aloft in the trees.

Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду,

Those guarding their flocks commanded clear outlook
As donkeys and camels skirted the water:
— “Let us go with the others. Let’s worship this wonder”,
Said they, drawing their fur coats about them.

Сказали они, запахнув кожухи.

Дейктическое наречие отсюда номинирует исходную «точку отсчета» в эгоцентрически ориентированной системе координат (Бондарева, 2012, с. 40). Хронотопическая «инклюзивность» глагольного оборота «было видно отсюда» указывает на
сопричастность автора-повествователя темпорально-событийному пространству
евангельских событий. При переводе пространственное наречие отсюда, эксплицирующее авторскую точку референции (исходное «здесь и сейчас»), опускается. Автор-повествователь, имплицитно обозначенный этим наречием, в английском тексте
«выводится» из числа непосредственных участников события. Синхронность, т. е.
способность сообщать о том, что непосредственно находится в поле зрения рассказчика-очевидца в момент речи, уступает место диахронному, ретроспективному повествованию. Имплицитно присутствующий в оригинальном тексте образ целостной, неделимой вечности, соединяющей моменты «тогда» и «ныне», вытесняется
при переводе на английский язык естественной логикой линейного времени.
Слова пастухов – «Пойдемте со всеми, поклонимся чуду» – отсылают к тексту
Евангелия: «Пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил
нам Господь» (Лк. 2: 15). Образная параллель «пастыри – чудо» восходит к рождественским песнопениям, ср., в частности: «...И пастырие видеша чудо, ангелом воспевающим и глаголющим: слава в вышних Богу» (24 дек., вечерня, стихира).
Следующие три строфы представляют изображение шествия пастырей и ангелов на поклонение Божественному Младенцу. Здесь впервые эксплицируется мысль
о присутствии в мире физическом, видимом, мира небесного, невидимого:
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

The herdsmen they sweltered and trudged through
the snow.
Beyond the shelter, across the bright clearing,
Glinting like mica, lay marks of bare feet.
And in the starlight sheepdogs grated and growled
At that crystalline trail with its candlelight gleam.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время незримо входил в их ряды.

The frost-bound night was a fairytale picture.
And all the time from the blizzard-blown mound
Invisible strangers kept joining the crowd.
412

Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же
местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

Hugging close to the shepherd and peering around,
The dogs ran, and fretted and feared some affliction.
And through that same country, along the same way,
Came angels processing and merged with the throng.
Incorporeal beings, they were seen by no eye,
But the ground showed their traces wherever they
trod.

В английском переводе мотив света-сияния усиливается. Метафора «листами
слюды» развертывается в глагольное сравнение “glinting like mica” («мерцая как слюда»), вводится дополнительный эпитет crystalline («хрустальный»), сравнение «как
на пламя огарка» трансформируется в постпозитивное определение “with its candlelight gleam” (букв. «с тихим мерцающим как у свечи светом»). Аллитерирующий повтор звуков [kl] (clearing, crystalline, candlelight), [gl] (glinting, gleam) оттеняет насыщенность всей картины прозрачным, «льдистым» светом.
Слово-символ сказка, отсылающее к сверхъестественному миру чудесного,
неопределенное местоимение «кто-то» и наречие «незримо», эксплицируют непостижимый, метафизический характер являемой тайны. В английском тексте местоимение «кто-то» заменяется существительным “strangers” («чужестранцы, незнакомцы»), которое дополнительно оттеняет мысль о соучастии во всем происходящем
мира иного, «нездешнего».
В шестнадцатой строфе начальная обстоятельственная конструкция – «у камня» – косвенно указывает на предел пути:
У камня толпилась орава народу.

By the stone at the door of the cave they all gathered.

Существительное камень насыщено символическими смыслами: в Ветхом Завете камень, отделившийся от горы и сокрушивший истукана, прообразует Христа,
сокрушившего древний языческий мир и положившего начало новому царству, «которое во веки не разрушится» (Дан. 2: 34-44). Мотив разъединенности, шумного беспорядочного спора, вводимый стилистически сниженным сочетанием «орава народу», высвечивает другое значение слова камень: в Новом Завете Христос именуется
камнем преткновения (Рим. 9: 32-33), «который отвергли строители, но который сделался главою угла» (Мф. 21: 42-44, Мк. 12: 10, Лк. 20: 17-18).
В английском тексте введение отсутствующего в оригинале обстоятельства “at
the door of the cave” (букв. «у входа в пещеру») придает строфе бытовую конкретность прозаического описания, устраняя возможность иносказательного прочтения.
413

В следующем стихе строфы безличное «светало» намечает грань нового дня,
нового времени. Семантика неопределенности, присущая форме возвратного глагола
«означились» имплицитно указывает на близость смутно угадываемой тайны:
Светало. Означились кедров стволы.

Dawn broke and the cedars emerged from the gloom.

В кратком диалоге последующих стихов впервые звучат слова Той, Чья «чистейшая и совершенная преданность» (Святитель Филарет, 2003, т. 2, с. 65) позволила Богу стать Человеком.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

“Who are you? Whence come you” Maid Mary demanded.
“We are shepherds, messengers of the Lord.
Singing praises and bringing our homage we come”.
“But you are so many. Some must wait by the
door”.

Личное местоимение «мы» эксплицирует мысль о единении мира дольнего
(«племя пастушье») и горнего («неба послы» как парафраз использованного в пятнадцатой строфе греческого слова ἄγγελος – «вестник, посол»). Сопряжение образов
ангелов и пастухов характерно для гимнографии Рождества Христова, напр.: «Дева
днесь Пресущественного раждает, и земля вертеп неприступному приносит. Ангели с
пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися
Отроча Младо, Превечный Бог» (кондак праздника).
При переводе сочинительный союз «и» в ответе «Мы племя пастушье и неба
послы» опускается, ср.: “We are shepherds, messengers of the Lord” (букв. «Мы пастухи, посланцы Господа»). Однородные члены именного сказуемого “shepherds”, “messengers” оказываются кореферентными, причем второе сочетание (“messengers of the
Lord”) уточняет первое (“shepherds”), полностью утрачивая свою собственную денотативную соотнесенность – с миром ангельским. Как следствие, образ единения
мира дольнего («племя пастушье») и мира горнего («неба послы») ускользает.
В следующей, семнадцатой строфе повествование смещается в иной, непричастный событию Рождества временной план:
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Amid ashen darkness preceding the dawn
Shepherds and herdsmen paced up and down.
Pedestrians and riders groused at each other.
And at the trough where beasts of burden were
watered
Donkeys kicked, camels bellowed and snorted.

Темпоральное обстоятельство «средь серой, как пепел, предутренней мглы»,

414

содержательно противопоставлено утверждению предыдущей строфы – «светало»;
сравнение «как пепел» подчеркивает не-живой, в-небытие устремленный характер
описываемой в строфе картины. Нанизывание параллельных однородных конструкций с именами профессиональных категорий субъектов действия

(«погонщики»,

«овцеводы», «пешеходы») и глагольных форм несовершенного вида «топтались –
ругались – ревели – лягались» привносят идею беспорядочной сумятицы.
В английском тексте не передается резкий стилистический контраст с предыдущими строфами: прагматические различия между русскими лексемами «пастухи»
– «овцеводы», «ослики» – «ослы» нивелируются, имена субъектов действия сохраняют одинаковую, нейтральную, стилистическую отнесенность на протяжении всего
текста (shepherds, herdsmen, donkeys).
В восемнадцатой строфе действие вновь возвращается в атемпоральный план
Священной истории:
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Daylight was coming, and like flakes of cinder
Dawn swept the last stars from the heavenly vault.
From the numberless crowd just the Magi were
admitted
By Maid Mary through the cleft in the rock.

Первые слова строфы – «Светало. Рассвет» – объединены темпоральной семантикой начала нового дня. «Сквозная» аллитерация (свтл – свт – зв – смтл – св) и
внутренняя рифма «светало – сметал» акцентируют идею нарастания дневного света (Власов, 2006). Персонифицирующая метафора «Рассвет … последние звезды
сметал» имплицитно свидетельствует о наступлении качественно нового времени.
Сравнение «как пылинки золы» подчеркивает «остаточный», безвозвратно минувший
характер служения звездам, которые перестают быть объектом поклонения. В новом
темпоральном контексте звездочёты (VIII строфа), принесшие свои дары Богомладенцу, именуются волхвами – мудрецами, учеными.
Денотативная структура девятнадцатой строфы повторяет план содержания
начальных – I-й и II-й – строф стихотворения, но ценностные акценты меняются:
Он спал, весь сияющий, в яслях из
дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

In his manger of oak the Child slept, all radiant
Like a beam of moonlight glimpsed through tree hollow.
Instead of a sheepskin to warm him, the Infant
Had mere lip of donkey and nostril of oxen.

Личное местоимение Он (Ему), вынесенное в инициальную, сильную позицию начала первого и третьего стихов, указывает, что Тот, о Ком идет речь, не ну-

415

ждается в дополнительном именовании, будучи Сам средоточием всего мироздания,
его Началом и Концом (Откр. 22: 13). «Он» – не только земной Младенец (I-ая строфа стихотворения), но Сын Божий, Единосущный Отцу.
Причастие «сияющий» привносит текстовые аналогии с апостольскими посланиями, где Сын Божий именуется «сиянием славы и образом ипостаси Отца» (Евр. 1:
3). Сравнение «как луч» восходит к Квинту Тертуллиану, который называет Сына Божия «Лучом Божества» (Dei radius) (ПрЭ, 2003, с. 329).
В английском тексте личное местоимение Он (Ему) заменяется конкретными
именами “the Child” («дитя»), “the Infant” («младенец»). Эта замена приводит к
смысловому упрощению текста, к частичной утрате пронизывающей оригинал атмосферы благоговейно хранимой тайны. При переводе сравнения «как месяца луч»
вводится отсутствующая в оригинале личная форма глагола glimpse: “Like a beam of
moonlight glimpsed through tree hollow” (букв. «Как луч лунного света промелькнул в
дупле»). Семантика краткости, свойственная предельному глаголу glimpse («промелькнуть»), затеняет мысль о вневременной природе вечного Божественного Света.
В заключительной строфе раскрываются потаенные смыслы образа Рождественской звезды:
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

And they stood in the shadows, in the gloom of the
barn,
And they whispered, scarce finding the phrases.
All at once, in the dark someone put forth an arm
And motioned the Magi aside from the manger.
One Wise Man turned round, and behold, like a
guest at the gateway,
Observing the Maid was the Christmastide star.

Синонимичные сочетания «в тени», «в сумраке», «в потёмках», объединенные общей идеей неяркого света, становятся синестезическим выражением необыкновенной тишины, оттеняющей чудесность происходящего. Акциональные глаголы
конкретного действия начальных стихов («стояли», «шептались», «отодвинул») в
заключительных стихах сменяются глаголами созерцания («оглянулся», «смотрела»), что еще более акцентирует глубокое, ничем не нарушаемое безмолвие. Имперфектная форма «смотрела» как бы останавливает время, подчеркивая вневременность являемой тайны.
Непостижимая реальность этой тайны раскрывается через сопряжение образов Девы и звезды Рождества. Гимнографическим «ключом» становится стих акафиста Пресвятой Богородице: «Радуйся, Звездо, являющая Солнце». О значении этого поэтического иносказания святитель Димитрий Ростовский († 1710) пишет: «Во416

дила некогда звезда волхвов ко Христу, рождшемуся в Вифлееме. Видели, – говорили они, – звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему. <…> Думаю, то было о
Госпоже моей предсказание, Она воистину есть звезда лучезарная. <...> Сею звездою учимся кланятися Солнцу правды» (Святитель Димитрий Ростовский, 2003, с.
134-135). Антиномическое соположение имен Дева и Рождество содержательно
сближает заключительную строфу стихотворения с текстом воскресного тропаря: «...
яже прежде Рождества Дева, и в Рождестве Дева, и по Рождестве паки пребываеши Дева».
При переводе на английский язык ритмический рисунок строфы усложняется
введением дополнительного союза and («и»), повторяющегося в начале первого и
второго стихов (“And they stood in the shadows, in the gloom of the barn, // And they
whispered, scarce finding the phrases”), что удаляет переводной текст от «прозрачной»
простоты оригинала. Глагольная конструкция с творительным образа действия отодвинуть рукой («Вдруг кто-то … От яслей рукой отодвинул волхва») передается посредством аналитической последовательности, перечисляющей семантические признаки исходных слов – “All at once … someone put forth an arm // And motioned the
Magi aside from the manger” (букв. «Вдруг кто-то вытянул руку и отодвинул волхвов
от яслей»). Излишняя детализация, возникающая при подобном искусственном
«переложении», невольно огрубляет текст, разрушая хрупкое ощущение тайны, пронизывающее оригинал. Для восстановления нарушенной цельности образа в следующей строфе вводится архаическое междометие behold («вот! смотри!»), оттеняющее необычайность чудесного явления звезды Рождества.
В заключительном кульминационном стихе имя-символ «звезда Рождества»
переводится посредством неравнозначного сочетания “the Christmastide star”. Основу семантической структуры лексемы Christmastide составляют темпоральные, временные смыслы: хрононим Christmastide (д. а. Crīstesmæsse [«месса Христова»] +
tide [«пора»]) именует праздничный период – время Святок. Происходящее при
переводе смещение содержательного фокуса с первопричины – события Рождества
Христова, ставшего точкой отсчета всей последующей истории человечества, сужает
смысловую перспективу стихотворения.
Проведенный анализ позволяет говорить о том, что в художественном образе
прецедентного события Рождества Христова, создаваемом Б.Л. Пастернаком в стихотворении «Рождественская звезда», сопрягаются исторические планы прошлого, настоящего и будущего. В событии Рождества Христова «открывается тайна вечности»
(Мечев, 2001, с. 162). Поэтические образы, символически отсылающие к метафизиче417

ской реальности Рождества Христова, являют собой скрытые аллюзии на прецедентные экзегетические и гимнографические тексты. Незнание последних переводчиком
становится причиной того, что ключевые метафорические образы оригинала в полной
мере не находят своего словесного выражения в тексте англоязычного перевода. Это
приводит к частичной элиминации концептуального содержания, актуализируемого в
стихотворении «Рождественская звезда».
2.3. Особенности художественной актуализации метафорического
концепта «время-путь» в стихотворении Б. Л. Пастернака
«Быть знаменитым некрасиво» и его английском переводе
Цель настоящего параграфа – анализ средств художественной экспликации метафорического концепта «время-путь» в стихотворении Б. Л. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво...» (1956) и его англоязычном переводе Л. Пастернак-Слейтер («It is
not seemly to famous»).
Стихотворение «Быть знаменитым некрасиво» (1956 год) открывает последний
поэтический цикл Б. Л. Пастернака «Когда разгуляется». В беловом карандашном автографе стихотворение имело название «Верую». Его окончательная редакция датируется 5 мая (Пастернак, 2012). В 1956 году на этот день приходилась Великая Суббота.
Заглавие стихотворения – «Верую», а также дата завершения работы над ним позволяют предположить наличие внутренней содержательной связи между образами поэтического текста и Евангельскими событиями Страстной седмицы.
Метафорическим стержнем начальных стихов первой строфы выступает пространственно-временная антитеза, противопоставление двух образов бытия:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

It is not seemly to be famous:
Celebrity does not exalt;
There is no need to hoard your writings
And to preserve them in a vault.

Сущность одного образа жизни обобщается инфинитивом быть знаменитым;
устремленность другого передается метафорой подымает ввысь. Эмфатическое отрицание (не это), связывающее два образа, одновременно указывает на их ценностную несопоставимость. Оба словосочетания, прямо или косвенно, актуализируют
пространственный концепт «верх», но с различными аксиологическими векторами.
В первом случае – возвышение над другими; во втором – устремленность «в высь
небес» (Пастернак, 1998, т. 2, с. 535).
418

Категориальная семантика вневременности, свойственная инфинитиву быть,
придает подлежащему быть знаменитым оттенок завершенной неподвижности. Бытие «знаменитым» лишено внутренней устремленности к цели. В английском переводе («Celebrity does not exalt») идея статичности эксплицируется наличием бытийного признака «состояние» в интенсионале значения ключевого существительного
celebrity («the state of being famous» [CIDE, 1998, p. 207]).
Противопоставление «дольнего» и «горнего», основанная на пространственной антитезе «верх» – «низ», имплицирует ассоциативно сопряженные темпоральные смыслы. Прилагательное знаменитый, принадлежащее словообразовательному
гнезду значить – знак – знамение, отсылает к области мира временного (ср. знамение времени, эпохи). Наречие ввысь вводит в стихотворение перспективу вечности.
В третьем и четвертом стихах начальной строфы синонимичные инфинитивные конструкции «заводить архив», «над рукописями трястись» высвечивают сущностную бессодержательность статичного быть знаменитым. Возвратное значение
глагола «трястись» подчеркивает внутреннюю самодостаточность, замкнутость на
себе. Здесь настоящее («быть») становится прошлым и безжизненным (архив –
«старые документы»), а отсутствие движения «ввысь» оборачивается движением
вниз, на что косвенно указывает пространственная семантика предлога в уничижительном «трястись над рукописями».
В английском переводе метафорические парафразы to hoard your writings
(букв. «копить свои произведения»), to preserve in a vault (букв. «хранить в подвале»)
еще более оттеняют сосредоточенность на вещественном (ср. to hoard goods, food,
cash), которая не только не поднимает «ввысь», но низводит в подземелье (ср. vault –
«a room <...> under the ground floor of a large building» [CIDE, 1998, p. 1609]).
Подлинная цель творчества определяется Б. Л. Пастернаком во второй строфе
как самоотдача:
Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

To give your all-this is creation,
And not – to deafen and eclipse.
How shameful, when you have no meaning,
To be on everybody's lips!

По мысли В. С. Баевского, «в словах “цель творчества – самоотдача”
подспудно проводится тема крестного подвига Иисуса Христа. <...> Они текстуально сближаются со словами апостола Павла: “Благодать вам и мир от Бога Отца и
Господа нашего Иисуса Христа, Который отдал Себя Самого за грехи наши” (Гал. 1:
3-4)» (Баевский, 2011, с. 694). Образ «горнего», вводимый в первой строфе наречием
«ввысь», приобретает здесь евангельскую перспективу.
419

В следующих стихах второй строфы «самоотдаче» творчества противопоставляются внешние признаки знаменитости. Вводимые противительным союзом «а не»,
они описываются разговорно-неодобрительным словом шумиха и его контекстуальным синонимом успех (ср. устойчивое сочетание шумный успех). Используемые в английском переводе глаголы to deafen («оглушать»), to eclipse («затмевать»), с общим
для них значением чрезмерности, избыточности, оттеняют кратковременность успеха, подчеркивают призрачность мнимой исключительности, проявляющейся в
стремлении преуспеть – затмить (to eclipse) других.
Заключительный стих второй строфы является своеобразным парафразом начальных слов стихотворения: «Позорно, ничего не знача/ Быть притчей на устах у
всех». Негативная аксиологическая соотнесенность инфинитива «быть знаменитым» раскрывается здесь через свою противоположность – отрицательную форму
однокоренного глагола значить («ничего не знача»). Оценочное некрасиво первой
строфы379 переходит в предельно отрицательное позорно, в семантической структуре
которого присутствует древнее значение «зрелища» (ср. позорище – «зрелище, ристалище», позороватися – «обращать на себя внимание» [Дьяченко, 2007, с. 445]).
Фразеологический оборот быть притчей на устах у всех, возникший из слияния
церковнославянских выражений быть притчей во языцех и быть на устах у всех,
усиливает негативный смысл начального инфинитива быть знаменитым.
Отрицательной модальности глагольных форм двух первых строф (не надо)
противопоставлена утвердительная модальность (надо) третьей строфы:
Но надо жить без самозванства,
Так жить, что бы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

Try not to live as a pretender,
But so to manage your affairs
That you are loved by wide expanses,
And hear the call of future years.

На место конструкций с абстрактным глаголом быть здесь приходит синкретизм широкозначного глагола жить, глубинная семантика которого раскрывается
«от обратного», через отрицание – «без самозванства». Семантика символичного для
русской картины мира слова самозванство380 концептуально замыкается на узком
круге «себя», и эта неестественная «самонаправленность» действия оттеняет незаконность «знаменитости» как самовольного присвоения себе чужого.
Жизнь «без самозванства», напротив, устремлена вовне. Общая для глаголов
привлечь и услышать пространственная семантика направленности действия на другого (ср. услышать / привлечь кого-что) имплицирует мысль о забвении «себя» в по379
380

Ср. архаичное not seemly в английском переводе в значении «неприлично, неподобающе».
Ср.: «Все бывшие на Руси возмущения происходили от самозванцев» (Даль, 1956, т. 4, с. 133).

420

иске «иного». Формы совершенного вида привлечь и услышать сообщают строфе
различную перспективу: глагол привлечь, подчеркивающий завершение действия,
вводит ретроспективную точку отсчета, указывая тем самым, что «любовь пространства» приобретается всей жизнью. Глагол услышать, напротив, вводит перспективную точку отсчета, оттеняет стремление вперед, в будущее, «зов» которого
«слышать иногда дано» (Пастернак, 1998, т. 1, с. 466)381. Темпоральное наречие в
конце концов указывает на конечную грань, отделяющую временное, земное, и вечное, небесное.
Пространственно-временной синкретизм этих стихов, в которых семантика
физической «широты» пространства объединяется с идеей безграничного метафизического «простора» будущего, наполнен глубокими философскими смыслами. Инфинитивная конструкция цели «[чтобы] привлечь к себе любовь пространства»
перекликается со стихом звучащего на утрене Великой Субботы 118 псалма «Уста
моя отверзох, и привлекох дух» (Пс. 118: 131), иносказательно говорящего о «стяжании благодати Духа Святого как о цели христианской жизни» (Митрополит Вениамин, 2010, с. 159). Метафора «неоглядного будущего» в идиолекте Б. Л. Пастернака
выступает именем иного, небесного мира382. В своей предельной ценностной отнесенности метафора «будущего зов» эксплицирует ключевую для Б. Л. Пастернака
идею творчества как явления вечности в мире временном383.
Образ, создаваемый английским переводом третьей строфы, содержательно
иной. Семантика долженствования («Но надо...») смягчается до формы совета-пожелания – «Try not to live as a pretender» (букв. «Старайся жить, не притворяясь»).
Эмфатически выделенный во втором стихе синкретичный глагол жить («Так жить,
чтобы...») конкретизируется до обыденно-нейтрального сочетания to manage your affairs (букв. «вести свои дела»). Это придаёт строфе несвойственный буднично-бытовой оттенок (ср. financial affairs, to manage a business). Сочетание wide expanses
(букв. «обширные пространства»), используемое для перевода слова-символа пространство, переносит стихотворение из плана умозрительного в план географичеЭто еще более усиливает контраст с начальным образом знаменитости: шум, на который косвенно
указывает «шумиха», мешает слышать.
382
Близкий пространственно-временной образ эксплицируется в стихотворении «Ожившая фреска»
(1944 год): «Он перешел земли границы / И будущность, как ширь небесная, / Уже бушует, а не
снится, / Приблизившаяся, чудесная» (Пастернак, 1998, т. 1, с. 415). Ср. также заключительные
строфы стихотворения «За поворотом» (1958): «За поворотом, в глубине / Лесного лога, / Готово будущее мне / Верней залога. / Его уже не втянешь в спор / И не заластишь. / Оно распахнуто как
бор / Всё в глубь, / Всё настежь» («За поворотом», 1958 год) (Там же, с. 540).
383
В стихотворении «Ночь» (1956 год) эта идея получает выражение в форме знаменитого оксюморона: «Не спи, не спи, художник, / Не предавайся сну. / Ты – вечности заложник / У времени в плену» (Пастернак, 1998, т. 1, с. 474).
381

421

ски конкретный, земной (ср. vast expanses of sand and pine). Наречие в конце концов,
указывающее на грань, разделяющую временное и вечное, при переводе опускается,
что лишает стихотворение широкой темпоральной перспективы. Перевод многозначной лексемы будущее сочетанием future years (букв. «будущие годы») сужает неограниченное пространство «грядущего» до отрезка будущих «лет». Стихотворение замыкается на настоящем, о чем свидетельствует перевод инфинитивов в значении будущего времени привлечь любовь, услышать формами настоящего времени are loved
(«[что ты] любим»), hear («слышишь»). Обобщающий перевод сочетания «привлечь
к себе любовь» посредством страдательного залога приводит к смещению смыслового акцента на себя («you are loved»), что сообщает строфе несвойственную ей эгоцентричность.
Тональность следующей, четвертой строфы иная:
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

Leave blanks in life, not in your papers,
And do not ever hesitate
To pencil out whole chunks, whole chapters
Of your existence, of your fate.

В четвертой строфе переносное использование словосочетаний оставлять
пробелы, «места и главы жизни целой отчеркивая на полях» актуализирует метафорический концепт «жизнь-книга», оттеняя значение судьбы как неведомого «пути
провидения» (Даль, 1956, т. 3, с. 356). Глагол отчеркивать («отделить чертой (в тексте)» [Ожегов, Шведова, 1995, с. 474]) указывает на судьбу самого Б. Л. Пастернака,
в 1956 году завершившего работу над романом «Доктор Живаго». В этом произведении, ставшем для поэта итогом «жизни целой», нашли свое воплощение «места и
главы» судеб России первой половины ХХ в.
При переводе на английский язык глагол отчеркивать передается сочетанием
to pencil out (букв. «вычеркивать карандашом»). Предваряемое эмфатической повелительной конструкцией «And do not ever hesitate» (букв. «И ни когда не сомневайся»), оно создает совершенно иной образ: поэт призывается без колебаний забывать о прошлом, «вычеркивать» из своей судьбы (Of your existence, of your fate) целые периоды – фрагменты (whole chunks) и главы (whole chapters).
В пятой строфе, содержательно противопоставленной первой и второй строфам, актуализируется ключевой для стихотворения концепт «время-путь», структурируемый метафорической схемой ВРЕМЯ ЖИЗНИ – ЭТО ПУТЬ:
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,

Into obscurity retiring
Try your development to hide,
As autumn mist on early mornings
422

Когда в ней не видать ни зги.

Conceals the dreaming countryside.

Свойственная глаголу окунаться семантика движения вниз, противоположная
семантической наполненности лексем шумиха, успех, имплицирует здесь мысль о
сокровенности жизненного пути. Эмфатический повтор глагола прятать / прятаться, усиленный двойным отрицанием («когда в ней не видать ни зги»), подчеркивает неизведанность этого пути. В английском переводе данный образ выражен
эксплицитно: метафорическое прятать шаги заменяется прямозначным «Try your
development to hide» (букв. «Старайся скрыть своё развитие»).
Дальнейшая экспликация метафорического концепта «время-путь» осуществляется в шестой и седьмой строфах:
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

Another, step by step, will follow
The living imprint of your feet;
But you yourself must not distinguish
Your victory from your defeat.

Личное обращение (твой путь, Ты сам), возникающее впервые после неопределенно-личных модальных конструкций предшествующих строф, придает стихотворению одновременно и сугубую конкретность, и широту обобщения. В автобиографическом стихотворении «Рассвет» (1947 год, цикл «Стихотворения Юрия Живаго») местоимения второго лица единственного числа несут особую смысловую нагрузку, выступая формой личного молитвенного обращения к Богу: «Ты значил всё в
моей судьбе. / Потом пришла война, разруха, / И долго-долго о Тебе / Ни слуху не
было, ни духу. / И через много-много лет / Твой голос вновь меня встревожил. / Всю
ночь читал я Твой Завет / И как от обморока ожил» (Пастернак, 1998, т. 2, с. 547). В
этом контексте метафора твой путь приобретает предельно высокое ценностное содержание, становясь ко-референтной указывающему на Евангельские события сочетанию Крестный путь. Во вневременной перспективе Крестной смерти и Воскресения Сына Божия раскрывается глубинный смысл ключевой антитезы этой строфы –
«Но пораженья от победы / Ты сам не должен отличать». К «другим», которые
«пройдут» «по живому следу», Б. Л. Пастернак относит и самого себя.
Модальность долженствования достигает предельного напряжения в заключительной седьмой строфе:
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.

And never for a single moment
Betray your credo or pretend,
But be alive – this only matters –
Alive and burning to the end.

423

Эпаналептический повтор («не должен отличать. / И должен») и эмфатическое двойное отрицание («ни единой долькой / Не отступаться») подчеркивают безусловность долга, сущностное содержание которого раскрывается метафорой не отступаться от лица. Глагол отступаться имеет, наряду с прямым пространственным значением, переносное – «оставить познанную истину, т. е. веру» (ср. отступник – веры отрекшийся») (Дьяченко, 2007, с. 398). В микроконтексте словосочетания
не отступаться от лица актуализируется первоначальный смысл церковнославянского слова лицо – «ипостась». В прецедентных текстах Библии «Лицем Бога Отца»
именуется Сын Божий (Пс. 66: 2, 79: 19, 95: 9) (Клименко, 2008, с. 303). Седьмая, заключительная строфа стихотворения является аллюзией на Послание к евреям апостола Павла: «Смотрите, братия, чтобы не было в ком из вас сердца лукавого и неверного, дабы вам не отступить от Бога живаго. <...> Ибо мы сделались причастниками Христу, если только начатую жизнь твердо сохраним до конца» (Евр. 3: 12,
14).
В кульминационных стихах седьмой строфы узкозначности начального сочетания быть знаменитым противостоит синкретичная широкозначность заключительного инфинитива быть живым. Троекратный повтор быть живым в восходящей градации оттеняет вневременное значение слова живой – «не погибший во зле
и лжи, спасенный» (Даль, 1956, т. 1, с. 537-538).
При переводе на английский язык имплицитный смысл многозначной метафоры не оступаться от лица выражается словом credo (лат. credo «верую»). Насыщенная ассоциативными смыслами метафора-символ «alive and burning» (букв. «пламенеющий») привносит в стихотворение не свойственную ему экспрессию.
Проведенный анализ позволяет говорить о наличии в стихотворении Б.Л. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво» двух содержательных частей. В первой (I-II
строфы) в рамках антитезы пространственных концептов «верх» (соответствует области небесного, вечного) – «низ» (соответствует области земного, временного) противопоставляются две картины мира, различные по ценностной отнесенности. Во
второй части стихотворения (III-VII строфы), представляющей собой художественную актуализацию метафорического концепта «время-путь», раскрывается телеологическая перспектива бытия, разворачивающегося в рамках категории «время», но
сопряженного с категорией «вечность». На языковом уровне эта концептуальная соотнесенность эксплицируется через скрытые цитаты и аллюзии на прецедентные тексты
Библии. Англоязычный перевод объективирует концептуальное содержание, в целом
приближенное к содержанию оригинала.
424

2.4. Внутренний темпоральный опыт и особенности его художественной репрезентации в стихотворениях Б. Л. Пастернака «Когда разгуляется»,
«Единственные дни»: оригинал и перевод на английский язык
Цель настоящего параграфа – исследование особенностей художественной актуализации индивидуально-авторского внутреннего темпорального опыта на материале двух произведений последнего поэтического цикла Б.Л. Пастернака – стихотворения «Когда разгуляется» (1956 год), давшего название всему циклу, и завершающего цикл стихотворения «Единственные дни» (1959). Специфика внутреннего темпорального опыта рассматривается сквозь призму прецедентных событий, предопределяющих его ценностное наполнение. Анализ проводится в сопоставительном ключе: ставится задача проследить, в какой мере концептуальное содержание, эксплицируемое в оригинальных текстах, находит свое отражение в английских переводах,
выполненных Л.Л. Пастернак-Слейтер («When it Clears up», «Unique Days»).
Заглавие первого из анализируемых стихотворений – «Когда разгуляется» –
представляет собой «свободное придаточное времени / условия» и, «будучи открытым формально и семантически, размыкается в будущее» (Малеваная, 2009, с. 71).
Энергоцентричный характер возвратной глагольной формы «разгуляется», оттеняющей неконтролируемость, спонтанность действия (Петрухина, 2007, с. 87-90), указывает на непостижимость, над-мирность грядущего. Ценностное наполнение глагола
разгуляться в идиостиле Б. Л. Пастернака раскрывается в сопоставлении с предельно высоким контекстом употребления синонимичного глагола распогодиться в заключительной строфе стихотворения «На Страстной» (1946 год, цикл «Стихотворения Юрия Живаго»): «Но в полночь смолкнут тварь и плоть, // Заслышав слух весенний, // Что только-только распогодь – // Смерть можно будет побороть // Усильем
воскресенья» (Пастернак, 1998, т. 2, с. 419). По мысли А.Д. Синявского, «Воскресение Христово <...> присутствует в стихах как высшая тема Пастернака, хотя она
<...> и не реализована полностью в образах и словах» (Boris Pasternak, 1979, p. 426).
Проследим, как тема прецедентного события Воскресения Христова постепенно
раскрывается в стихотворении «Когда разгуляется».
В содержательной ткани начальной строфы звучит мотив ожидания:
Большое озеро как блюдо.
За ним – скопленье облаков,
Нагроможденных белой грудой
Суровых горных ледников.

The lake is like a giant saucer;
Beyond – a gathering of clouds;
Like stern and dazzling mountain-ranges
Their massif the horizon crowds.
425

Непредикативный характер строфы оттеняет неопределенность времени.
Сравнение «большое озеро как блюдо» привносит ассоциации с неподвижной плоскостью замкнутого пространства; синонимичные метафоры «скопленье облаков»,
«нагроможденных <...> грудой» указывают на отсутствие солнца и широкой перспективы. В английском тексте при замене цветового определения «белый» («...белых облаков») прилагательным световой семантики «dazzling» («ослепительный»)
вводится не свойственный оригиналу мотив яркого света.
Во второй строфе мотив ожидания усиливается:
По мере смены освещенья
И лес меняет колорит.
То весь горит, то черной тенью
Насевшей копоти покрыт.

And with the light that swiftly changes,
The landscape never stays the same.
One moment clad in sooty shadows,
The next – the woods are all aflame.

Однородные личные формы настоящего времени «меняет», «горит» подчеркивают стремительность перемен в природе, связанных с появлением солнечного
света («освещенья») и рождаемого им цвета («колорит»). Оксюморонное соположение контрастных метафор «лес … горит», «черной тенью насевшей копоти покрыт» создает образ великопостной поры – «весны черной» («Февраль. Достать чернил и плакать!»).
В английском варианте замена метафоры «меняет колорит» генерализацией
«never stays the same» (букв. «никогда не остается прежним») и опущение хроматического определения «черной [тенью]» приводит к утрате цветовой символики. Ключевым становится контраст темноты и света: «clad in sooty shadows» (букв. «покрыты тенями цвета сажи»), «are all aflame» (букв. «все горят»).
Третья строфа наполнена иными смыслами. В ней предстает во всей внезапности образ преображенного мира – нового неба и новой земли:
Когда в исходе дней дождливых
Меж туч проглянет синева,
Как небо празднично в прорывах,
Как торжества полна трава!

When, after days of rainy weather,
The heavy curtain is withdrawn,
How festive is the sky, burst open!
How full of triumph is the lawn!

Именной оборот «в исходе» совмещает в своем значении указание на «завершение, конец» одного этапа (Ожегов, Шведова, 1995, с. 251) и мысль о переходе к
другому (Даль, 1956, т. 2, с. 64). Слово Исход – название второй библейской книги
пророка Моисея (Даль, 1956, т. 2, с. 64) – синонимично имени Пасха (евр. phesach –
«переход»). Праздник ветхозаветной Пасхи как воспоминание об освобождении из
египетского рабства является прообразом Пасхи новозаветной. «Наша таинственная
426

Пасха исхода, – писал святитель Филарет (Дроздов, † 1867), – будучи событием
древних прообразований, сама есть токмо новое пророчество и ожидание торжественной Пасхи входа <...> в вечность» (Святитель Филарет, 2003, т.1, с. 143). В
контексте стихотворения обстоятельственная конструкция «в исходе» имплицитно
намечает грань между двумя темпоральными планами – временем Великого Поста и
праздником Пасхи.
В образах преображенной природы третьей строфы сквозит «предчувствие
Воскресной весны» (Флоровский, 1991, с. 125). Глагол проглянуть («меж туч проглянет синева») и отглагольное существительное прорыв («небо празднично в прорывах»), объединенные общей приставкой «сквозной» семантики про-, подчеркивают
мысль о моментальности, о «точечном переходе к новому качеству» (Петрухина,
2009, с. 79).
Третий и четвертый стихи строфы созвучны пасхальным церковным песнопениям, которые Б.Л. Пастернак хорошо знал и красотой которых восхищался (Пастернак,
1997, с. 627). Двойное восклицание «Как небо празднично в прорывах, // Как торжества полна трава!» содержательно (синонимическим повтором «празднично» –
«торжества полна»), мелодически (аллитерацией «празднично в прорывах», «торжества <...> трава») и структурно (синтаксическим параллелизмом) сближается со
словами Пасхального канона: «Праздников праздник, и торжество есть торжеств»
(8 песнь, ирмос). Весна становится в стихотворении символом, «знамением» всеобщего будущего воскресения (ср. Святитель Тихон Задонский, 2010, с. 231-233).
В английском переводе внезапность новизны, передаваемая причастной формой burst (to burst – «разрываться, лопаться»), усиливается пространственным прилагательным open («открытый»), что в совокупности создает образ «распахнутого»
праздничного неба («How festive is the sky / Burst open»). Лексема triumph («торжество») вносит в эту картину ликующей природы дополнительный оттенок победы
(«How full of triumph of is the lawn»). Отчасти утраченной оказывается, однако, темпоральная символика начала строфы: нейтральный союз последовательности after («после») не передает глубинных иносказательных смыслов синкретичной конструкции «в
исходе». Несколько смещена и пространственная образность строфы: перевод слова
трава гипонимом lawn («лужайка, газон») сужает пространственную перспективу
строфы до близкого круга «своего», «человеческого» мира.
Торжественно-ликующее звучание третьей строфы сменяется светлой мирной
тишиной четвертой:
Стихает ветер, даль расчистив.

The wind dies down, the distance lightens,
427

Разлито солнце по земле.
Просвечивает зелень листьев,
Как живопись в цветном стекле.

And sunshine spreads upon the grass;
The steaming foliage is translucent
Like figures in stained-window glass.

Картина залитой солнцем дали приходит на смену замкнутости холодного
пространства первой строфы. Приставочная форма «расчистив» оттеняет «неоглядность», широту мира. Глагольная форма «разлито» генетически близка церковнославянскому глаголу излияти, многократно употребляемому в гимнографии пасхального цикла праздников. Она иносказательно указывает на творческую силу Божию,
входящую в мир с воскресением Христа – «Солнца правды» и обновляющую всю
вселенную в день Святой Троицы.
В английском варианте существительное sunshine («солнечный свет») придает
тексту беззаботно-радостное звучание, не выражая, однако, предельно высокого
переносного значения слова солнце. Глубоко символичный глагол «водной» семантики разливаться переводится посредством нейтрально-констатирующей лексемы to
spread (букв. «распространяться»). Многозначное слово земля заменяется метонимически смежным, но более конкретным существительным grass («трава»). Происходящая при этом утрата отдельных аксиологических смыслов ограничивает темпорально-бытийную перспективу строфы.
В третьем и четвертом стихах сравнение как живопись в цветном стекле привносит в смысловую ткань стихотворения оттенок тайны. Соотнося образное содержание строфы с концом апреля – началом мая, когда в тонкой ткани листьев только
угадывается живой рисунок («живопись»), это сравнение помещает видимый мир
природы «в рамку иного мира» (Гаспаров, Подгаецкая, 2008, с. 92).
При переводе на английский язык обобщенное живопись заменяется контекстуальным гипонимом figures (букв. «изображения»). Генетически связанное с идеей
творчества (лат. figurare – «формировать, лепить») это существительное придает образу весенней листвы едва уловимый оттенок искусственности, рукотворности.
В пятой строфе, являющей собой структурно-семантическое завершение четвертой, приоткрывается тайна присутствия в земном мире реальности небесной:
В церковной росписи оконниц
Так в вечность смотрят изнутри
В мерцающих венцах бессонниц
Святые, схимники, цари.

Thus from the church’s narrow windows
In glimmering crowns, on spreading wings
Gaze into time in sleepless vigil
Saints, hermits, prophets, angels, kings.

Наречие тождества так оттеняет глубинное значение образов весенней природы четвертой строфы. Видимое («Просвечивает зелень листьев...», IV строфа) сим428

волизирует невидимое («Так в вечность смотрят изнутри <...>// Святые, схимники,
цари», V строфа). Эта взаимосвязь подчеркивается глаголом просвечивает, возвратная форма совершенного вида которого (просветиться) отличается предельно высокой ценностной отнесенностью: «Тогда праведницы просветятся яко солнце в Царствии Отца их» (Мф. 13: 43).
Слова-символы «святые, схимники, цари» высвечивают сугубо личную природу высшей одухотворенной действительности. Существительное «святые» собирательно называет здесь тех, кто в земной жизни стяжал Духа Святого и стал «начатком будущего всеобщего и полного освящения» (Осипов, 1995, с. 19)384. Синкретичная лексема «цари», указывая на царей земных, в самом временном служении своем
приблизившихся к святости, иносказательно именует всех уверовавших во Христа
как избранных для вечности.
Метафора мерцающие венцы бессонниц, указывающая на «нимб» в изображении святых (в церковной росписи), имплицирует мысль о преодолении «вечного
сна», смерти (Даль, 1956, т. 4, с. 270). Сближаясь по своему аксиологическому наполнению с устойчивыми сочетаниями венец жизни («бессмертие») (Клименко,
2008, с. 114), она символически отсылает к совершившейся в Воскресении Христовом победе жизни над смертью.
В английском переводе первый стих пятой строфы – «Thus from the church's
narrow windows» – вводит образ традиционного для западноевропейской архитектурной традиции стрельчатого («narrow», букв. «узкого») окна, тем самым приближая
текст к восприятию англоязычного читателя. Меняется при переводе и заключительный стих строфы, где в едином ряду предстают различные чины святых («saints»):
«hermits» («отшельники»), «prophets» («пророки»), «angels» («ангелы»), «kings»
(«короли, цари»). В результате ускользает глубоко символичная троичность строения
русскоязычного текста («святые, схимники, цари»).
Наиболее существенные семантические сдвиги затрагивают временную образность строфы: замена существительного вечность («Так в вечность смотрят изнутри...») антонимом time («время») изменяет её темпоральную структуру. «Из узких
храмовых окон» (from the church's narrow windows) святые «пристально вглядываются во время» (gaze into time), метонимически обозначающее пространство земного
бытия. Лексема vigil, восходящая к латинскому vigilia («ночное богослужение; неусыпные заботы; бессонница»), сочетает смысловые компоненты бодрствования, поСлово «схимники», обозначающее тех, кто «дал особые обеты в <...> достижении идеала
христианской святости», подчеркивает светлую «инаковость» святых, которые «в мире, но не от
мира» (Осипов, 1995, с. 14-15).
384

429

печения и молитвы, подчеркивая взаимосвязь дольнего и горнего. Тем самым усиливается мотив тесной связи между двумя мирами, земным и небесным.
В шестой строфе пространственно-временные образы приобретают предельно
высокую ценностную отнесенность:
Как будто внутренность собора –
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.

The whole wide world is a cathedral;
I stand inside, the air is calm,
And from afar at times there reaches
My ear the echo of a psalm.

Полисемантичное существительное собор («собрание; храм» [Дьяченко, 2007,
с. 627]) высвечивает мысль об освященной природе земного бытия. Метафора окна
продолжает мотив проникновения в иное, намеченный в третьей («[небо празднично] в прорывах»), четвертой («просвечивает <...> в цветном стекле») и пятой («[в
церковной росписи] оконниц») строфах стихотворения.
Многозначная метафора «Далекий отголосок хора // Мне слышать иногда
дано» указывает на сопряжение небесного и земного, категорий «время» и «вечность». Имплицируемая словом хор мысль о стройной гармонии одухотворенного
пения высвечивает торжествующе-радостный характер этой иной, надмирной реальности. Пассивная конструкция «мне слышать ... дано» подразумевает того, кто дает,
или кем дается. Бог остается здесь, по словам М. Л. Гаспарова, «благоговейно неназванным» (Гаспаров, Подгаецкая, 2008, с. 92).
Синкретичное наречие иногда («порою» [Даль, 1956, т. 2, с. 45]), указывая на
повторяемость события, сохраняет вместе с тем генетическую связь с прилагательным иной (иногда – «в иное время» [Там же]). В контексте стихотворения наречие
иногда указывает на иное, особое – праздничное – время, которое, по мысли Г.-Г. Гадамера, останавливает обычное время (Гадамер, 1991, с. 311).
В английском варианте шестой строфы – «The whole wide world is a cathedral»
– эмфатическое пространственное словосочетание the whole wide world (букв. «вся
широта мира») оттеняет мысль о величии мироздания. Опущение синкретичного модального союза-частицы «как будто» приводит к утрате присущего оригиналу оттенка некоей тайны. Лексема cathedral привносит ассоциации с торжественным богослужением (лат. cathedra – «епископская кафедра»), но не передает идеи всеобщности и единства, лежащей в основе отглагольного существительного «собор» (ср.
соборне – «вместе, совокупно, во множестве» [Дьяченко, 2007, с. 627]).
Дополнительная конкретизация при переводе второго стиха – «I stand inside,
the air is calm» (букв. «Я стою внутри, воздух тих») – ограничивает смысловое про430

странство стихотворения рамками «малого» мира отдельного человека. Утрачивается и слово-символ окно. Заменяющее его наречие afar («издалека») не раскрывает
мысли об устремленности вовне и ввысь. Темпоральное наречие at times («временами»), приходящее на смену многозначному «иногда», указывает на обычную повторяемость события.
В кульминационной седьмой строфе звучит мотив благоговейного предстояния человека и всей вселенной в «едином и вечном … славословии» (Мечев, 2001, с.
160):
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья, отстою.

World, Nature, Universe’s Essence,
With secret trembling, to the end,
I will thy long and moving service
In tears of happiness attend.

Человек предстает здесь «на грани» двух миров – физического и духовного,
«соединяясь с одним своим видимым телом и восходя к другому через свой невидимый бессмертный дух» ( Мечев, 2001, с. 202). Образ служения природы Творцу,
впервые намеченный в посвященном Троицыному дню стихотворении «Воробьевы
горы»385, приобретает здесь необычайную широту. Отчетливая адресованность строфы (Ковтунова, 1986, с. 113) свидетельствует «о расширенных масштабах восприятия вообще, о необычном диапазоне видения и о необычно глубокой связи поэта с
миром» (Там же, с. 100).
В английском переводе – «World, Nature, Universe's essence» (букв. «Мир, природа, сущность вселенной») – единство мироздания оттеняется внутренней формой
лексемы universe («мир», лат. universus – «всеобщий; целый; полный»). Существительное essence («суть») подчеркивает центральное значение земного мира («world»)
для бытия всей вселенной. Добавление эпитета “moving [service]” («трогательная
[служба]») привносит, однако, чуждый оригиналу оттенок сентиментальности.
Эмфатически выделенная в конце строфы глагольная форма «отстою» («В
слезах от счастья отстою») указывает на слияние планов настоящего и будущего:
выражаемое действие «как бы исходит из настоящего времени, простираясь в будущее в завершительных моментах процесса, в его результате» (Петрухина, 2009, с.
164). Открытое завершение, свидетельствующее о конечном преодолении временных и пространственных границ, высвечивает символические смыслы названия стихотворения. Обращенная своей семантикой в будущее темпоральная конструкция
Ср.: «Дальше служат сосны. <...> Дальше воскресенье» (1917 г.). Устремленные ввысь сосны
уподобляются молящимся в стихотворении «На Страстной» (1946 г.): «И лес раздет и непокрыт, // И
на Страстях Христовых, // Как строй молящихся, стоит // Толпой стволов сосновых» (Пастернак,
1998, т. 2, с. 418).
385

431

«Когда разгуляется» указывает на тот таинственный миг последнего свершения времен, когда в открывающейся вечности «вся совокупность мироздания войдет в полное единение с Богом» (Лосский, 2004, с. 305).
Второе из анализируемых стихотворений – «Единственные дни» – было написано в январе 1959 года. Оно завершает цикл «Когда разгуляется» 386. Рассмотрим
особенности художественного отражения в нём внутреннего темпорального опыта
поэта, сопоставляя текст оригинала с англоязычным переводом, выполненном Л.Л.
Пастернак-Слейтер («Unique Days»).
Темпоральная отнесённость первой строфы стихотворения предопределяет
его аксиологическую маркированность:
На протяженьи многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.

How I remember solstice days
Through many winters long completed!
Each unrepeatable, unique,
And each one countless times repeated.

Сугубая значимость для поэта «дней солнцеворота» подчеркивается двукратным (в первой и третьей строфах) повторением сочетания «Я помню». Необычное
употребление отыменного предлога «на протяженьи» в сочетании с формой глагола
настоящего времени приводит к децентрации, раздвоению субъекта, «который оказывается и в некоем протяженном прошлом, и в настоящем, приобретающем вневременное значение» (Бобылев, 2009, с. 215). В английском тексте семантика памяти
усилена инвертированным порядком слов первой строки («How I remember solstice
days») и синонимическими повторами во второй и третьей строфах («…There grew
in years / An unforgettable succession / Each one of them I can evoke»).
Смысловые признаки «поворот», «возвращение», содержащийся в русской
лексеме «солнцеворот» («поворот солнца, на прибыль дня» [Даль, 1956, т. 4, с. 266])
делает возможным расширение её экстенсионала на дни, когда солнце начинает набирать силу – «возвращаться». Можно предположить, что словосочетание «дни
солнцеворота» метонимически указывает на любимое время поэта – праздник Рождества Христова и Святки387.
В надвременном контексте прецедентного события Рождества Христова разрешается логический конфликт третьей и четвертой строк стихотворения: «И каждый
Написанное за год до смерти, стихотворение приоткрывает глубины мировидения поэта, до конца
сохранившего верность Тому, Кто «значил всё» в его «судьбе» («Рассвет»). Известен факт, что по
желанию Б.Л. Пастернака его предсмертная исповедь была передана Е. Крашенинниковой московскому священнику, протоиерею Николаю Голубцову (†1963) (Мудрый сердцем, 2001, с. 67).
387
Описанию дней Рождества и Святок посвящены, в частности, глава романа «Доктор Живаго»
«Елка у Свентицких» (фамилия Свентицкий созвучна польскому święto — праздник), стихотворения
«Рождественская звезда» (1947), «Снег идет» (1957).
386

432

был неповторим / И повторялся вновь без счета» – «Each unrepeatable, unique,/ And
each one countless times repeated». Внутренняя неповторимость и циклическикалендарная повторяемость реально присутствуют в дне праздника, который есть не
воспоминание события, но событие вновь и вновь происходящее, вбирающее и реальность прошлого, и неповторимость настоящего, и простор вечности.
Во второй строфе инвертированный порядок слов и двойной синтаксический
перенос (Бобылев, 2009, с. 216) свидетельствуют о высокой аксиологической наполненности вынесенного в заглавие стихотворения словосочетания единственные дни:
И целая их череда
Составилась мало-помалу –
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.

Of all these days, these only days,
When one rejoiced in the impression
That time had stopped, there grew in years
An unforgettable succession.

Эпитет «единственные» – «только эти», «выдающиеся» (Ожегов, Шведова,
1995, с. 182) – подчеркивает выделенность рождественских дней из круга обыденного времени: с Рождеством Христовым наступает новая эра – Лето Господне/ Anno
Domini. Исключительная значимость этих дней подчеркивается в английском переводе повтором указательного местоимения these («эти»): «all these days, these only
days». Аналогом русского «единственные» переводчик выбирает английское наречие
«only», реализующее самый высокий ценностный смысл в контексте словосочетания
the only begotten («единственный»): «For God so loved the world, that he gave his only
begotten Son, that whosoever believeth in him should not perish, but have everlasting life»
(John 3: 16).
Отличительная особенность «единственных дней» Рождества и Святок передается глагольной формой «(время) стало», совмещающей в себе значения двух омонимичных лексем – «остановиться, прекратить движение» (Ожегов, Шведова, 1995,
с. 753) и «совершиться, оказаться, сделаться» (ср. «На дворе совсем весна стала»
[Там же]). Как отмечает Б.Г. Бобылев, видо-временная, фонетическая и лексическая
сопряженность-созвучие глагольных форм «(череда) составилась» и «(время) стало»
усиливает бытийное значение глагола «стать»: «Время стало – ...время приобрело
свойство существующего, сущего. Остановившись, время становится вечностью»
(Бобылев, 2009, с. 216): «Все годы Твои одновременны и недвижны: они стоят...
“Годы твои как один день” (2 Пет. 3: 8), и день этот наступает не ежедневно, а сегодня, ибо Твой сегодняшний день не уступает места завтрашнему и не сменяет вчерашнего. Сегодняшний день Твой – это вечность; поэтому вечен, как и Ты, Сын
Твой, Которому Ты сказал: “Сегодня Я породил Тебя“ (Пс. 2: 7)» (Аврелий Авгу433

стин, 1999, с. 293).
В переводе на английский язык Л. Пастернак-Слейтер сохраняет значение
только одного из омонимов «стать» – «остановиться» (stop); введение глагола rejoice
(«радоваться») придает описанию оттенок праздничности: «...one rejoiced in the
impression/ That time had stopped». Значение глагола stop, перекликающееся с глубинной семантикой ключевой лексемы solstice (от латинского solstitium [sol+sisto], тождественного русскому «солнцестояние»), усиливает впечатление неслучайности
происходящего в природе.
В стихотворении Б.Л. Пастернака видимым отражением происходящего становится атмосфера мирной тишины, наполняющая третью и четвертую строфы:
Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет,
И солнце греется на льдине.

Each one of them I can evoke.
The year is to midwinter moving,
The roofs are dripping, roads are soaked,
And on the ice the sun is brooding.

И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.

Then lovers hastily are drawn
To one another, vague and dreaming,
And in the heat, upon a tree
The sweating nesting-box is steaming.

Единение небесного и земного раскрывается лексемами «на деревьях в вышине», «крыши», «скворешни», в которых семантика высоты имплицитно сопрягается
с образом земли и дома (крыши – метонимический символ дома, скворешни – образ
освоенной, прирученной природы).
Символом «единственных дней» становится образ солнца. Согласно В. Далю,
«Солнце правды – Богочеловек Иисус Христос» (Даль, 1956, т. 4, с. 265). «Простой
народ называет сей святой день Рождества Христова новым солнцем» (Митрополит
Вениамин, 2008, с. 234). Возникший в первой строфе («дни солнцеворота») и имплицитно присутствующий в третьей строфе («Дороги мокнут, с крыш течет» –
«The roofs are dripping, roads are soaked»), образ солнца эксплицируется в неожиданной персонификации близкого, «своего» солнца: «И солнце греется на льдине» –
«And on the ice the sun is brooding» («...размышляет»).
В четвертой строфе атмосфера солнечного тепла передается синкретической
метафорой «теплых» скворечников: «И на деревьях в вышине / Потеют от тепла
скворешни». В английском переводе семантический оттенок «мягкого» тепла усиливается лексемой to steam («пар»): «in the height, upon a tree / The sweating nesting-box
is steaming». Ласковость пронизывает и едва-едва намеченные, прозрачные образы
близких («И любящие, как во сне, / Друг к другу тянутся поспешней»).
434

В заключительной, пятой строфе стираются грани времени:
И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.

And sleepy clock-hands laze away
The clockface wearily ascending.
Eternal, endless is the day,
And the embrace is never-ending.

Употребление лексемы объятье в нехарактерной для современного русского
языка форме единственного числа388 выводит её из привычного употребления,
уподобляя её церковнославянскому существительному «объятие» – «целование, приветствие» (Дьяченко, 2007, с. 370). Глубинная семантика существительного «объятье» раскрывается Б.Л. Пастернаком в стихотворении «Магдалина» (1949, цикл
«Стихотворения Юрия Живаго»): «Брошусь на землю у ног распятья,/ Обомру и закушу уста. / Слишком многим руки для объятья / Ты раскинешь по концам креста»
(Пастернак, 1998, т. 2, с. 452). В данном контексте заключительная строка стихотворения получает предельно высокое ценностное содержание: некончающееся объятье – образ вечной Божественной любви к человечеству. Начавшееся с Рождеством
Христовым новое время – это день, длящийся «дольше века» – вечный день, как точно подметила в переводе Л. Пастернак-Слейтер («Eternal, endless is the day»).
Проведенный анализ дает основание полагать, что содержательное наполнение внутреннего темпорального опыта Б.Л. Пастернака, нашедшего свою художественную актуализацию в стихотворениях «Когда разгуляется» и «Единственные
дни», обусловлено характером отраженного в них прецедентного события. Восприятие прецедентного события, сопереживание ему, его оценка и вызываемый им эмоциональный отклик объективируются в поэтическом тексте в художественной форме, на образном и словесном уровне произведения. Само прецедентное событие
остается при этом «благоговейно неназванным» (М.Л. Гаспаров). Проведенное исследование позволяет думать, что аксиологической доминантой стихотворения
«Когда разгуляется» выступает событие Воскресения Христова; центром смыслового пространства стихотворения «Единственные дни» – имплицитно представленное
событие Рождества Христова. Рассмотренные стихотворения, различные в содержательном плане, отражающие разные прецедентные события, объективируют общую
аксиологическую модель, в рамках которой категории «время» и «вечность» не противопоставлены: «Для христианского сознания вечное является во времени, вечное
может быть во времени воплощено» (Бердяев, 1990, с. 405). В английских переводах
Ср. дружеские, жаркие, крепкие объятия (Ожегов, Шведова, 1995, с. 433). Английское слово embrace («объятия») не имеет формы множественного числа, поэтому в переводе отсутствует грамматическая «необычность», указывающая на внутренний символизм.
388

435

Л. Л. Пастернак-Слейтер, при всей их красоте и гармоничности, излишняя конкретизация не всегда оставляет возможность для символического прочтения стихотворного текста. Как следствие, концептуальное содержание, объективируемое пространственными и временными образами оригинальных текста, при переводе остается в некоторой степени не актуализированным.
ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ IV
В ходе проведенного исследования было установлено, что индивидуальный темпоральный опыт, отраженный в рассмотренных художественных произведениях англои русскоязычных авторов, структурируется общей инвариантной моделью. В основании данной модели лежит единая аксиологическая матрица – система ценностей,
сформировавшаяся в национальных картинах мира под влиянием христианства. В рамках этой модели, способствующей иерархическому упорядочиванию темпоральных категорий, функцию аксиологической доминанты выполняет категория «вечность», с которой соотносится ценностное наполнение категории «время».
Когнитивным

основанием

темпоральной

аксиосферы

в

произведениях

Дж. Мильтона, У. Уитворта, Ч. Диккенса, И.С. Шмелева, Б.Л. Пастернака выступает
единство категорий «время» и «вечность». Категория вечности, являющая собой
ценностное ядро темпорального поля художественных текстов, воспринимается не в
терминах недифференцированной пространственной бесконечности, но через соотнесение с концептом «вечность инобытия». В индивидуально-авторских картинах
мира дихотомия «время» – «вечность» подвергается динамическому варьированию,
причиной которого является многообразие субъективного темпорального опыта. В
зависимости от художественного замысла, категории «время» и «вечность» могут, с
одной стороны, восприниматься как аксиологически противопоставленные (стихотворения Дж. Мильтона, У. Уитворта); с другой стороны, как взаимосвязанные: время концептуализируется как пространство, в которое вечность «вторгается», чтобы
земная действительность преобразилась через сопряженность с реальностью инобытия («Рождественская песнь» Ч. Диккенса, стихотворения Б.Л. Пастернка, проза
И.С. Шмелева). Онтологическая категория «вечность» коррелирует с макроконцептами социальной темпоральности «повседневность» и «праздник». Введение вневременного начала в пространство праздника, представленное подфреймами «день
праздника» и «празднование», становится возможным благодаря наличию подфрейма «прецедентное событие», соотносимого с атемпоральным планом Священ436

ной Истории. Категоризация темпорального опыта повседневности в русскоязычной
авторской картине мира происходит в рамках дихотомии «будни» – «праздники». Аксиологическое измерение темпорального опыта предопределяется деятельностью,
наполняющей пространство бытия. Разворачиваясь в ценностных координатах концепта «служение», деятельность приобретает надвременной характер, становясь сопричастной категориям «время» и «вечность».
Системный анализ многоуровневых изобразительно-выразительных средств художественных текстов, объективирующих темпоральный опыт англо- и русскоязычных авторов, позволил установить, что соотнесенность категории «время» с категорией «вечность» эксплицируется на словесном уровне посредством скрытых цитат и
аллюзий на прецедентные тексты библейского истока. Обуславливающие содержательную глубину образной структуры литературных произведений, они помещают
систему выраженных в них хронотопических ценностей в широкий контекст многовековой культурной традиции.
Проведенный анализ позволяет думать, что содержательное наполнение внутреннего темпорального опыта Б.Л. Пастернака, нашедшего свою художественную
актуализацию в стихотворениях «Февраль...», «Воробьевы горы», «Рождественская
звезда», «Быть знаменитым некрасиво», «Когда разгуляется» и «Единственные дни»,
обусловлено характером отраженного в них прецедентного события. Восприятие
прецедентного события, переживание его, оценка и вызываемый им эмоциональный
отклик объективируются в поэтическом тексте в художественной форме. В содержательном пространстве поэтических произведений сопрягаются разнородные темпоральные уровни: категория «время» (в форме исторических планов прошлого, настоящего, будущего) и категория «вечность» как метазифическая реальность вечного
бытия. На языковом уровне ценностное содержание авторского темпорального опыта
эксплицируется посредством метонимически и метафорически переосмысленных хрононимов (единиц времени, названий времен года, месяцев, частей суток, имен праздников), когнитивный потенциал которых заключается в их способности актуализировать концептуальные структуры различного иерархического уровня – подфреймы, концепты, категории. Идея сопряженности категорий «время» и «вечность» актуализируется посредством индивидуально-авторских метафор, ярких окказиональных метонимических ассоциаций, контекстуально переосмысленных фразеологических
оборотов. Аллюзии на библейские, гимнографические и экзегетические тексты выступают «тематическим ключом» к пониманию авторских особенностей категоризации темпорального опыта.
437

Вторичная текстовая деятельность, осуществляемая в процессе перекодирования темпорального содержания русского текста средствами английского языка, обуславливается спецификой механизмов категоризации, свойственных иной, нежели
культура языка оригинала, лингвистической, литературной и, шире, духовной традиции. Интерпретируя текст оригинала переводчики проецируют на его смысловое
пространство инокультурную матрицу темпоральных концептов и категорий. Хронотопическая структура, присущая произведениям Б.Л. Пастернака, при переводе художественных текстов на английский язык подвергается трансформациям, приводящим к её изменению. Основные причины несовпадения когнитивных структур, эксплицированных в оригинальном и переводном текстах следующие: на концептуальном
уровне – различное аксиологическое основание картин мира Б. Л. Пастернака и авторов англоязычных переводов, и, как следствие, отсутствие тождества между темпоральными категориями и концептами, на уровне культурно-языковой компетенции – не
достаточное знакомство переводчиков с языковым и культурным кодом автора, прежде
всего, с прецедентными для русской словесной традиции текстами, на уровне языка –
не вполне приемлемый выбор стратегий перевода (стремление к конкретизации, с одной стороны, к генерализации и опущению концептуально значимых элементов оригинального текста, с другой). Вследствие отсутствия в аксиосфере авторов англоязычных переводов концептуальных структур, аналогичных тем, которые объективируются в оригинальных текстах, избираемые переводчиками языковые единицы вербализируют отличные от исходных темпоральные и символические смыслы. При переводе отражается, прежде всего, внешний темпоральный опыт, внутренний опыт
остается не эксплицированным. На языковом уровне данный процесс проявляется в
неполном отображении временных смыслов на морфологическом, лексическом и образно-символическом уровнях и в утрате части аксиологического содержания при
переводе художественного текста с русского языка на английский.

438

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Темпоральный опыт, представляющий собой отражение в человеческом сознании временных свойств и закономерностей физической и метафизической реальности, пронизывает все виды взаимодействия индивида с миром и является интегральным компонентом познания действительности. Темпоральный опыт качественно и
ценностно неоднороден. При его осмыслении, основанном на сопоставлении, различении и обобщении многообразных фактов и явлений, ведущая роль принадлежит
процессам категоризации и концептуализации. Взаимосвязанные когнитивные механизмы категоризации и концептуализации, направленные на выделение концептов –
предельно малых единиц опыта в их идеальном содержательном наполнении, и
объединении их категории, позволяют упорядочить разнородное множество темпоральных стимулов и преобразовать их в единый образ.
Предпринятое в настоящей работе исследование имело своей целью системное изучение механизмов категоризации темпорального опыта в английском и русском языках. Результаты категоризации темпорального опыта закрепляются в сложной системе категорий, представляющих собой целостное единство: онтологический
аспект темпорального опыта находит свое отражение в категориях «время» и «вечность»; социальное измерение темпорального опыта преломляется в макроконцептах «повседневность» и «праздник». Характер их рассмотрения, способ включения
их в систему других категорий мышления предопределяется социокультурным
контекстом исторического бытия социума и находится в непосредственной зависимости от доминирующих в обществе ценностных и морально-этических установок.
Особенности категоризации темпорального опыта находят свое выражение в естественном языке, который обладает организованной системой морфологических, лексических и синтаксических средств, раскрывающих особенности освоения временной структуры действительности человеческим сознанием.
Для познающего мир субъекта темпоральные категории обладают не только
параметричными, но и аксиологическими свойствами. Категория ценности является
основой для формирования темпоральной аксиосферы – совокупности ценностных
представлений, идеалов, оценок, норм, ассоциативно сопряженных с темпоральными представлениями. Будучи неотъемлемой частью национальной картины мира,
темпоральная аксиосфера отражает особенности иерархического структурирования
временного опыта лингвистической общности.
В работе были заложены основы нового направления лингвистических иссле439

дований – сравнительной аксиологии. Интегративный, междисциплинарный характер лингвокогнитивного подхода, в русле которого осуществлялось настоящее исследование, позволил применить стратегию, основанную на синтезе знаний из различных наук когнитивного цикла (философии, истории культуры, социологии). Изучение особенностей категоризации темпорального опыта сквозь призму теории ценности позволило выявить особенности многоаспектного процесса трансформации темпоральной аксиосферы в англо-американской и русской языковых картинах мира.
Процедура многокомпонентного анализа включала: выявление аксиологически маркированных темпоральных концептов, входящих в состав коррелирующих
онтологических категорий, установление эталонной ценности, соотнесенность с которой обусловливает аксиологическое наполнение концептов, определение ведущей
тенденции изменения ценностного наполнения как отдельных концептов, так и категории в целом, изучение когнитивных механизмов, лежащих в основании происходящих изменений.
Результаты, полученные на материале английского и русского языков, последовательно сопоставлялись по трем основным параметрам: во-первых, качественному, исходя из особенности структуры аксиологически маркированных темпоральных
концептов, входящих в состав категорий и макроконцептов в каждой из картин мира;
во-вторых, по хронологическому параметру, связанному с установлением исторического периода, на который приходятся начало и отдельные этапы процесса трансформации категорий; в третьих, количественному, позволявшему учитывать степень
интенсивности процесса изменения аксиологического наполнения категорий. Сопоставление позволило определить универсальные и национально-специфические особенности категоризации темпорального опыта в двух языках. Анализ осуществлялся
с опорой на широкий массив языковых данных (лексикографических, корпусных,
текстовых), охватывающих основные периоды развития английского и русского языков, что дало возможность верифицировать полученные в ходе исследования результаты.
Подводя итог проведенному исследованию, можно утверждать, что разрабатываемый в рамках сопоставительной аксиологии подход к исследованию механизмов
категоризации темпорального опыта в английском и русском языках оказался продуктивным и позволил выявить ряд закономерностей, присущих сложному процессу
становления системы темпоральных категорий.
Обобщая основные результаты исследования, укажем на наиболее значимые
выводы. В процессе структурирования (категоризации) многообразной перцептив440

ной темпоральной информации, поступающей по различным, вербальным и невербальным каналам, у человека формируется модель темпорального опыта, интегральными частями которой являются две категории базового уровня: категория «время»
соотносится с временным аспектом темпорального опыта, категория «вечность» аккумулирует представления об атемпоральном, вневременном переживании бытия.
Каждая категория состоит из определенного, но потенциально неограниченного числа элементов – темпоральных концептов, содержание которых в настоящем исследовании будут рассматриваться как структурируемое сложными, многокомпонентными
фреймами.
Темпоральные мыслительные (ментальные) категории имеют нестабильную,
изменчивую природу, что обуславливает возникновение трансформаций в их концептуальном составе под влиянием разнообразных экстралингвистических факторов.
Ведущие тенденции динамики темпоральных категорий в картинах мира носителей
английского и русского языка могут быть выявлены и смоделированы в ходе анализа
языковых (в нашем случае, лексических) категорий, представляющих собой соотносительные с ментальными категориями структуры в языковом пространстве.
Сопоставление данных английского и русского языков дает основание заключить, что категоризация темпорального опыта как в его онтологическом, так и в его
социальном измерении осуществляется с опорой на универсальные когнитивные механизмы метонимического, метафорического и метафтонимического процирования.
Общая динамика всех исследованных ментальных темпоральных сущностей (категорий «время» – «вечность», макроконцептов «повседневность» – праздник») состоит
в их последовательной деаксиологизации, которая обусловлена изменением эталонной ценности, предопределяющей характер аксиологического потенциала их конститутивных элементов (концептов, субконцептов). Протекающий на протяжении длительного времени, процесс деаксиологизации включает, как правило, два этапа: на
начальной стадии, десакрализации, абсолютная ценность замещается относительными ценностями; на втором этапе происходит нивелировка (нейтрализация)
ценностного компонента, в ряде случаев сопровождаемая сдвигом в сторону отрицательного полюса ценностной шкалы. Процесс деаксиологизации имеет универсальный характер и затрагивает темпоральную аксиосферу как в англоязычной, так и
русскоязычной картинах мира, будучи обусловлен действием единых когнитивных
механизмов – метафоры, метонимии и метафтонимии. Приводя к общему результату
– элиминации ценностного компонента, он имеет для каждого из языков свои национально-специфические особенности, связанные с влиянием на процесс категориза441

ции темпорального опыта разнообразных экстралинвистических факторов.
Сопоставительный анализ ценностного сегмента категории «время» в английском и русском языках позволяет сделать вывод о том, что с точки зрения качественного параметра различий между двумя языками не существует: соответствующие аксиологически маркированные темпоральные концепты, входящие в состав категории
«время», структурируются аналогичными концептуальными метафорами и в английском, и в русском языках. Национально-специфические различия англо- и русскоязычного вариантов категории «время» были установлены в ходе сопоставления
по хронологическому и количественному параметрам. Так, было выявлено, что в
хронологическом отношении процесс деаксиологизации категории «время» в английском языке начинается более чем на три века раньше, чем в русском, и протекает с большей интенсивностью, о которой на языковом уровне свидетельствует разнообразие и регулярность словесных реализаций темпоральных концептов, видоизмененных относительно исходного прототипического концепта.
Различия в категоризации темпорального опыта в его вневременном измерении касаются, прежде всего, периода, в который начинаются отдельные этапы процесса деаксиологизации. В русской языковой картине мира ценностные изменения в
категории «вечность» происходят значительно позже – на три столетия для космоцентрической модели (XV в. для англоязычной КМ vs. XVIII в. для русской КМ), и
на два века для эгоцентрической модели вечности (XVII в. vs. XIX в.). Тот факт, что
в русской картине мира два этапа описанного процесса – десакрализация и собственно деаксиологизация – начинаются с минимальным «отрывом» друг от друга, позволяет утверждать, что на определенном этапе (XIX в.) процесс размывания
ценностного наполнения категории «вечность» протекает в русской картине мира с
большей интенсивностью, чем в англоязычной. К числу немногих факторов, сдерживающих процесс деаксиологизации категории «вечность» на отдельных её участках,
относится наличие широкого аксиологически маркированного культурно-языкового
контекста, благодаря которому отдельные субконцепты исходной теоцентрической
модели вечности (напр., субконцепт «вечная память» в русской языковой картине
мира) сохраняют свою стабильность.
Национально-специфические особенности категоризации темпорального опыта в его социальном измерении – как времени повседневного бытия – связаны, прежде всего, с различием хронологических границ процесса деаксиологизации макроконцепта «повседневность», а также со степенью его интенсивности. Так, сопоставление по хронологическому параметру позволяет говорить о том, что в англоязыч442

ной картине мира деаксиологизация анализируемого макроконцепта начинается на
три столетия раньше, чем в русскоязычной (XVI в. vs. XIX в.). Утрата макроконцептом «повседневность» своего ценностного компонента связана в англоязычной картине мира с мировоззренческими сдвигами, происходящими в эпохи Возрождения и
Барокко, в русскоязычной – с зарождением «критического» реализма в первой трети
XIX в. Сопоставление по количественному параметру дает основание утверждать,
что в русской картине мира процесс деаксиологизации протекает с большей степенью интенсивности, чем в англоязычной. На уровне языковой системы об этом свидетельствует, в частности, возникновение в русском языке целого ряда отадъективных субстантивных производных, не имеющих своих аналогов в английском языке
(напр., обыденность, обыденщина, повседневность, будничность), а также большая
отрицательная экспрессивность контекста, в которых функционируют названные существительные (напр., монотонно-серый фон человеческих житейских будней).
Из четырех рассмотренных темпоральных ментальных сущностей наибольшим национальным своеобразием отличается макроконцепт «праздник». Соотнесение по качественному параметру дает основание заключить, что состав концептов, входящих в макроконцепт «праздник», в англо- и русскоязычной картинах мира
существенно отличается. Сопоставление по хронологическому параметру показывает, что в английском языке процесс деаксиологизации начинается почти на пять столетий раньше, чем в русском (XIII в. vs. XVIII вв.). Сравнение по количественному
параметру свидетельствует о том, что в англоязычной картине мира интенсивность
процесса деаксиологизации несколько выше, чем в русской. На это указывает, прежде всего, сам характер возникающих концептов и широта их распространения. Наиболее ярким примером является в этом отношении концепт «праздник как мероприятие». Он не только максимально расширил «сферу своего влияния» в рамках англосаксонского культурного мира, но и осуществляет активную экспансию за его пределы, что на языковом уровне проявляется, в частности, в лавинообразном увеличении
количества словосочетаний с заимствованной лексемой фестиваль в современном
русском языке.
Анализ механизмов индивидуальной категоризации темпорального опыта,
предпринятое на материале англо- и русскоязычных художественных произведений,
показало, что в отличие от общенациональной картины мира, в авторских картинах
мира носителей английского и русского языков темпоральные категории могут не
подвергаться аксиологической трансформации. Исследование особенностей художественной объективации темпорального опыта, проведенное на материале произведе443

ний Дж. Мильтона, У. Уитворта, Б.Л. Пастернака, Ч. Диккенса и И.С. Шмелева, дало
основание заключить, что когнитивным «фундаментом», который объединяет разнородные проявления темпорального опыта в единое целое, как в онтологическом и социальном измерениях, выступает категория «вечность». Являющая собой ценностную
доминанту темпорального поля художественных текстов, она осмысляется не в терминах недифференцированной пространственной бесконечности, но как живая и действенная реальность инобытия.
В художественных текстах, ставших материалом для лингвокогнитивного анализа, конкретные проявления дихотомии «время» – «вечность» варьируются, отражая
многообразие субъективного темпорального опыта. В зависимости от художественного
замысла, категории «время» и «вечность» могут, с одной стороны, восприниматься как
аксиологически противопоставленные (стихотворения Дж. Мильтона, У. Уитворта); с
другой стороны, как взаимосвязанные: время концептуализируется как пространство, в
которое вечность «вторгается», чтобы земная действительность преобразилась через
сопряженность с реальностью инобытия («Рождественская песнь» Ч. Диккенса, стихотворения Б.Л. Пастернка, проза И.С. Шмелева).
Системный анализ изобразительно-выразительных средств, актуализирующих
темпоральный опыт в художественных текстах, позволил заключить, что на словесном
уровне соотнесенность категории «время» с категорией «вечность» эксплицируется
посредством скрытых цитат и аллюзий на прецедентные тексты библейского истока.
Обуславливающие содержательную глубину литературных произведений, они помещают систему выраженных в них хронотопических ценностей в широкий контекст
многовековой европейской культурной традиции.
Национально-специфические особенности темпорального опыта, находящие
свое отражение в художественных текстах, с особой отчетливостью проявляются в
ходе межкультурной коммуникации, одной из форм которой выступает художественный перевод. Перевод вводит текст оригинала в другую культурную систему, для которой характерны иные ориентиры и «оси координат». Осуществляя перевод художественного произведения, переводчик воспроизводит темпоральный опыт автора оригинального текста. Основанием для адекватного понимания концептуального содержания, воплощенного в художественном тексте, является наличие у автора и переводчика
тождественного или близкого временного опыта.
В ходе исследования было установлено, что содержательное наполнение внутреннего темпорального опыта Б.Л. Пастернака, нашедшего свою художественную актуализацию в рассмотренных стихотворных произведениях, обусловлено характером от444

раженного в них прецедентного события. Восприятие прецедентного события, его
оценка и переживание, вызываемый им эмоциональный отклик объективируются в
поэтическом тексте в художественной форме. На языковом уровне ценностное содержание авторского темпорального опыта эксплицируется посредством метонимически
и метафорически переосмысленных хрононимов (единиц времени, названий времен
года, месяцев, частей суток, имен праздников), когнитивный потенциал которых заключается в их способности актуализировать концептуальные структуры различного
иерархического уровня – подфреймы, концепты, категории. «Тематическим ключом» к
пониманию авторских особенностей категоризации темпорального опыта выступают
аллюзии на библейские, гимнографические и экзегетические тексты.
Исследование особенностей интерпретации темпоральных опыта Б.Л. Пастернака в процессе межкультурной коммуникации, осуществляемой в форме художественного перевода, позволило сделать следующие выводы. Трудность отражения темпорального содержания оригинальных произведений в процессе перевода заключается
в том, что в их концептуальном пространстве сополагаются разнородные темпоральные уровни: категория «время» и категория «вечность» как метазифическая реальность вечного бытия. Идея сопряженности категорий «время» и «вечность», макроконцептов «повседневность», «праздник» актуализируется посредством индивидуальноавторских метафор, ярких окказиональных метонимических ассоциаций, контекстуально переосмысленных фразеологических оборотов.
Сопоставительный анализ позволил установить, что при переводе художественных текстов на английский язык хронотопическая структура, присущая текстам
Б.Л. Пастернака, нередко подвергается трансформациям, приводящим к её нарушению. Идея взаимопроникновения времени и вечности, выраженная в произведениях
Б.Л. Пастернака, часто остается не выраженной. Вследствие отсутствия в аксиосфере
авторов англоязычных переводов концептуальных структур, аналогичных тем, которые
объективируются в оригинальных текстах, избираемые переводчиками языковые единицы вербализируют отличные от исходных темпоральные и символические смыслы.
Причиной несовпадения ментальных структур, эксплицированных в оригинальном и
переводном текстах, являются, прежде всего, различия во внутреннем темпоральном
опыте Б. Л. Пастернака и авторов англоязычных переводов. На языковом уровне данный процесс проявляется в неполном отображении временных смыслов на морфологическом, лексическом и образно-символическом уровнях и в утрате значительной доли
аксиологического содержания при переводе художественного текста с русского языка
на английский.
445

Проведенный в настоящем диссертационном исследовании сопоставительный
анализ системы концептуальных и языковых структур, объективирующих результаты категоризации темпорального опыта в англо- и русскоязычной картинах мира,
позволил выявить основные направления содержательной трансформации темпоральных категорий «время», «вечность», макроконцептов «повседневность», «праздник» в английском и русском языках в исторической динамике, а также проследить
системность изменений в семантической структуре номинирующих их лексем. Применение интегрированного междисциплинарного подхода дало возможность установить наличие взаимосвязи между темпоральными категориями и аксиосферой национальной культуры и доказать взаимообусловленный характер когнитивных сдвигов
в строении темпоральных категорий и социокультурных процессов.
Полученные в процессе работы общетеоретические выводы и прикладные результаты могут найти применение в ходе дальнейших лингвокогнитивных диахронических исследований, проводимых на материале одного или нескольких языков. В диссертации заложены основы нового направления сопоставительного языкознания, а
именно, сопоставительной аксиологии. Разработанные в диссертации методы анализа
концептуальных и языковых структур, объективирующих результаты категоризации
темпорального опыта в английском и русском языках, способствуют расширению методологической базы сопоставительных исследований и могут найти свое применение
при изучении широкого спектра мыслительных категорий, отражающих многогранный
опыт бытия человека в мире.
В дальнейшем перспективным представляется сопоставительное изучение
способов категоризации темпорального опыта в разносистемных языках в статике и
динамике, исследование и детальный лингвокогнитивный анализ разнородных концептов, составляющих аксиологический пласт темпоральных категорий, а также сопоставительное лексикографическое описание языковых единиц временной семантики с
точки зрения актуализируемого ими ценностного содержания. Предложенные в работе
методы сопоставительного анализа ценностного наполнения темпоральных категорий
могут быть использованы для исследования процессов ценностной динамики других
ментальных категорий и концептов как в рамках разноструктурных, так и родственных
языков.

446

БИБЛИОГРАФИЯ
1. Авдошин Г.В. Время человеческого бытия в социокультурном аспекте: Социально-философский аспект: автореферат дис. … к. философ. н.: 09.00.11. Казань,
2003. – 27 с.
2.

Арнольд,

И.

В.

Читательское

восприятие

интертекстуальности

и

герменевтика // Интертекстуальные связи в художественном тексте. СПб.: Образование, 1993. – С. 4-12
3. Стопочева-Мойер А.Ю. Время в контексте языка и культуры: минимальные
единицы членения. – М.: МАКС Пресс, 2000. – 51 с.
4. Алексеева В.О. Категории пространства и времени в репрезентации авторского
сознания // Международный конгресс по когнитивной лингвистике: Сб. материалов.
Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г. Р. Державина, 2008. – С. 532-535
5. Алексеева Е.М. О связи грамматического порядка слов и фонологической активации // Пятая международная конференция по когнитивной науке: Тезисы докладов: В 2 т. Т. 1. Калининград: б. и., 2012 – С. 201-203
6. Алексина Т.А. Многообразие темпорального опыта (этическое исследование).
Автореферат дис. … д. философ. н.: 09.00.05 – этика. М., 1996. – 34 с.
7. Алефиренко Н. Ф. Событийная синергетика имплицитности текста в лингвопоэтическом освещении // Вестник Татарского государственного гуманитарно-педагогического университета, 2011. № 1 (23). – С. 114-119
8. Алефиренко Н.Ф. Язык, познание и культура: когнитивно-семиологическая синергетика слова. Волгоград: Перемена, 2006. – 227 с.
9. Аникст, А. Вступительная статья // Мильтон, Джон. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-борец. М.: Худож. лит., 1976. – С. 5-24
10. Анненкова И.В. Медиадискурс XXI века. Лингвофилософский аспект языка
СМИ. М.: Изд-во Моск. ун-та; Факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова,
2011. – 392 с.
11. Анохин К.В. Когнитом: в поисках общей теории когнитивной науки // Шестая
международная конференция по когнитивной науке: тез. докл. / Под общей ред.
Б. Величковского и др. Калининград; Вильнюс: Standartu Spaustuve, 2014. – С. 26-28
12. Анохин К.В. Коннектом и когнитом: заполнение разрывов между мозгом и разумом // Седьмая

международная

конференция

по

когнитивной

науке:

тез.

докл. / Отв. ред. Ю.И. Александров, К.В. Анохин. М.: Институт психологии РАН,
2016. – С. 18-19
13. Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 1. / Ред. В.Ф. Асмус. М.: «Мысль»,
447

1975. – 549 с.
14. Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 2. / Ред. З.Н. Микеладзе. М.:
«Мысль», 1978. – 678 с.
15. Арутюнова Н.Д. Два эскиза к “геометрии” Достоевского// Логический анализ
языка. Языки пространств / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. – М.: Языки
русской культуры, 2000. – С. 368-384.
16. Арутюнова Н.Д. От редактора// Логический анализ языка. Язык и время. М.:
Языки русской культуры, 1997. – С. 5-16
17. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М.: Школа «Языки русской культуры».
Изд.2-е испр., 1999. – 896 с.
18. Архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Проповеди 1973-1994 годов. В 2 т. Т.1.
М.-Псков: Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, 1994. – 256с.
19. Афанасьева О.В. Семантическая структура концепта «время» и ее отражение
во фразеологических системах английского, испанского и русского языков: Автореферат дис. … к. филол.н.: 10.02.20. Казань, 2007. – 22 с.
20. Бабаева Е.В. Лингвокультурологические характеристики русской и немецкой
аксиологических картин мира. Автореферат дис. … д. филол. н.: 10.02.20 – сравнительно-историческое, типологическое, сопоставительное языкознание. Волгоград,
2004. – 41 с.
21. Баева Л.В. Ценностные основания индивидуального бытия: опыт экзистенциальной аксиологии. М.: Прометей, 2003. – 240 с.
22. Баевский В.С. Пушкинско-пастернаковская культурная парадигма. – М.: Языки
славянской культуры, 2011. – 736 с.
23. Базылев В.Н. Новая метафора языка (семиотико-синергетический аспект).
Дисс. … докт. филолог. наук. М., 1999. – 419с.
24. Баксанский О.Е. Когнитивные репрезентации: обыденные, социальные, научные. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. – 224 с.
25. Балашова Л.В. Метафора в диахронии (на материале русского языка XI-XX веков). Саратов: Изд-во Саратовского гос. ун-та, 1998. – 216с.
26. Банин В.А. Субстантивная метафора в процессе коммуникации (на материале
английского языка). Дис. … канд. филол. н. М., 1995. – 274с.
27. Барабанщиков В.А., Жегалло А.В., Королькова О.А. Перцептивная категоризация выражений лица. М.: Когито-Центр, 2016. – 376 с.
28. Баранов А.Н. Когнитивная теория метафоры: почти двадцать пять лет спустя //
Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. Изд. 3-е. М.: Изд-во
ЛКИ, 2017. – 256 с.
448

29. Баранов, А.В., Добровольский, Д.О., Михайлов М.Н., Паршин П.Б., Романова,
О.И. Англо-русский словарь по лингвистике и семиотике. Москва: «Азбуковник»,
2001. – 624 с.
30. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и
Ренесанса. М.: Худож. лит., 1965. – 527 с.
31. Бахтин М.М. Эпос и роман/ М.М. Бахтин. – СПб.: Изд-во «Азбука», 2000. –
304 с.
32. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. М.: Искусство, 1986. –
445 с.
33. Безгин В.Б. Традиции сельской повседневности конца XIX-начала XX веков.
Автореф. дис. … д. ист. н. М., 2006. – 43с.
34. Безукладова И.Ю. Пространство человека и его категоризация. Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2013. – 218 с.
35. Беловинский Л.В. Культура русской повседневности. М.: Высшая школа, 2008.
– 767 с.
36. Белоусов М.А. Время и возможность опыта: Кант, Гуссерль, Хайдеггер. Автореф. дис. … к. филос. н.: 09.00.03 – история философии. М., 2008 – 22 с.
37. Беляевская Е.Г. Конструирование концептуальных оснований медиадискурса:
роль структур пространства и времени // Когнитивные исследования языка. Вып.
XXX: Когнитивная лингвистика в антропоцентрической парадигме исследований/
отв. ред. вып. Н.А. Беседина. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2017. – С. 31-34
38. Беляевская Е.Г. О фокусировке концептуальных метафор // Когнитивные исследования языка. Вып. XII: Теоретические аспекты языковой репрезентации: сб.
науч. тр. М.: Институт языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р.
Державина, 2012. – С. 292-303
39. Белякова С.М. Образ времени в диалектной картине мира (на материале лексики и фразеологии русских старожильческих говоров юга Тюменской области): Автореферат дис. … д. филол. н.: 10.02.01. Екатеринбург, 2005. – 41 с.
40. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Московский философский фонд, 1995. – 322 с.
41. Бердяев Н. А. Время и вечность // На переломе. Философские дискуссии 20-х
годов: Философия и мировоззрение / Сост. П. В. Алексеев. М.: Политиздат, 1990. –
С. 402-410
42. Бердяев Н.А. О небесной истории. Время и вечность // Бердяев Н.А. Смысл
истории. М.: «Мысль», 1990. – С. 49-66
449

43. Бердяев Н.А. Царство Духа и царство кесаря. М.: Республика, 1995. [Электронный ресурс]. URL: http://krotov.info/library/02_b/berdyaev/1941_38_08.html
44. Берестнев Г.И. Когнитивное освоение времени// Россия: изменяющийся образ
времени сквозь призму языка/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2012а. – С. 27-33
45. Берестнев Г.И. Культурная революция в России XVIII века и новые тенденции
в осмыслении времени // Россия: изменяющийся образ времени сквозь призму языка. Репрезентация концепта времени в русском языке в сопоставлении с английским
и немецким языками: Монография/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2012б. – С. 237-247
46. Берестнев Г.И. О когнитивной природе языка профетических текстов// Пятая
международная конференция по когнитивной науке: Тезисы докладов: В 2 т. Т. 1. Калининград: б. и., 2012в – С. 245-246
47. Берестнев Г.И. Языковые подходы к проблемам архетипов коллективного
бессознательного // Языкознание: взгляд в будущее / под ред. Проф. Г.И.Берестнева.
Калининград, 2002. – С. 164-184
48. Бёртнес Ю. Христианская тема в романе Пастернака «Доктор Живаго» // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Цитата, реминисценция,
мотив, сюжет, жанр. Сб. науч. трудов. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского университета, 1994. – С. 361-377
49. Бертова Т.С. К вопросу о языковой категоризации пространства и времени (на
материале английского языка) // Когнитивные аспекты языковой категоризации. Сб.
науч. трудов. Рязань, 2000. – С. 47-51
50. Бобылев Б.Г. Концептуальный смысл грамматических аномалий в тексте стихотворения Б. Пастернака «Единственные дни»// Язык, литература, ментальность:
разнообразие культурных практик. Часть 1./ Науч. ред. Р.К. Боженкова. Курск: б.и.,
2009. – С. 214-217
51. Болдырев Н.Н. Категориальная система языка // Когнитивные исследования
языка. Вып. 10. Категоризация мира в языке. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ
им. Г.Р. Державина, 2012. – С. 17-120
52. Болдырев Н.Н. Категориальный уровень представления знаний в языке: модусная категория отрицания // Когнитивные исследования языка. Вып. 7: Типы категорий в языке. Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2010. – С. 45-59
53. Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика: Курс лекций по английской филологии. Тамбов: Изд-во ТГУ, 2000. – 123 с.
54. Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика: Курс лекций по английской филоло450

гии. Тамбов: Изд-во ТГУ, 2001. Изд. 2-е, стер. – 123 с.
55. Болдырев Н.Н. О функциональной категоризации языковых единиц // Категоризация мира: пространство и время. М.: «Диалог – МГУ», 1997. – С .114-116
56. Болдырев Н.Н. Проблемы исследования языкового знания // Концептуальный
анализ языка: современные направления исследования: Сб. науч. трудов/ РАН. Ин-т
языкознания. М.-Калуга: Изд-во «Эйдос», 2007. – С. 95-108
57. Болдырев Н.Н. Функциональная категоризация английского глагола: Автореферат дис. … д. филол. н.: 10.02.04/ Российский гос. пед. ун-т им. А.И. Герцена.
СПб., 1995. – 35 с.
58. Болдырев, Н.Н. Когнитивная природа языка: сборник статей. М.-Берлин:
Директ-Медиа, 2016. – 251 с.
59. Бондарева Л.М. Грамматические и неграмматические способы актуализации
категории темпоральности // Россия: изменяющийся образ времени сквозь призму
языка. Репрезентация концепта времени в русском языке в сопоставлении с английским и немецким языками: Монография/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2012. – С. 33-43
60. Бондарева Л.М. Особенности реконструктивной деятельности профессионального писателя в условиях ретроспективного дискурса // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. 2013. Вып. 2. – С. 29-35
61. Бондарко А.В. Теория значения в системе функциональной грамматики: На
материале русского языка/ Рос. академия наук. Ин-т лингвистических исследований.
– М.: Языки славянской культуры, 2002. – 736 с.
62. Борев Ю.Б. Эстетика. М.: Русь-Олимп: АСТ: Астрель, 2005. – 829 с.
63. Борисова Е. Б. Художественный образ в английской литературе XX века: типология – лингвопоэтика – перевод. Автореферат дисс. … д. филол. н.: 10.02.04 – германские языки; 10.02.20 – сравнительно-историческое, типологическое и сопоставительное языкознание. Самара, 2010. – 43 с.
64. Бородай Т. Ю. Проблема вечности мира // Точки (Puncta). 2002. № 3-4 (2). – С.
23-38
65. Бороздина И.С. Категоризация, концептуализация и вербализация пространственных отношений и объектов. Курск: Курский государственный университет, 2009. – 197 с.
66. Борухов Б.Л. Введение в мотивирующую поэтику // Филологическая герменевтика и общая стилистика. Тверь: Тверской государственный университет, 1992. – С.
5-28
67. Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры, 1999.
451

– 632 с.
68. Боярская Е.Л. Изучение явления многозначности в рамках когнитивной семантики // Когнитивно-прагматические аспекты лингвистичских исследований: Cб.
научных трудов. Калининград: Изд-во КГУ, 2001. – С. 55-63.
69. Боярская Е.Л. Категоризация как базовая когнитивная процедура // Вестник
Балтийского федерального университета им. И. Канта. 2011. Вып. 2. С. 18-28
70. Бродель Ф. Грамматика цивилизаций. М.: Изд-во «Весь мир», 2008. – 552с.
71. Бродель Ф. Динамика капитализма. Смоленск: «Полиграмма», 1993. – 128 с.
72. Бродель Ф. Структуры повседневности: возможное и невозможное / Пер. с фр.
Л.Е. Куббеля. М.: Прогресс, 1986. – 623 с.
73. Брунер Дж. Психология познания. М.: Изд-во «Прогресс», 1977. 413 с.
74. Будаев Э.В., Чудинов А.П. Эволюция российской политической метафорики //
Когнитивные исследования языка. Вып. XXX: Когнитивная лингвистика в антропоцентрической парадигме исследований/ отв. ред. вып. Н.А. Беседина. М. – Тамбов:
Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2017. – С. 39-42
75. Булгаков С.Н. Свет Невечерний. Созерцания и умозрения. М.: Изд-во «АСТ»;
Харьков: «Фолио», 2001. – 672 с.
76. Бурдина И.В. Лексико-семантические способы выражения категории времени
в онтогенезе речи. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.19. Тверь, 1999. – 16 с.
77. Буслаев Ф.И. Историческая хрестоматия церковно-славянского и древнерусского языков / Сост. Б.А. Успенский. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 856с.
Воспроиз. Во изд.: Историческая христоматия церковно-славянского и древне-русского языков / Составлено…Ф. Буслаевым. – М.: Универ. тип., 1861. – (Учебные руководства для военно-учебных заведений).
78. Валуйцева И.И. Время как металингвистическая категория: монография. М.:
Изд-во МГОУ, 2006. – 202 с.
79. ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. М.: Прогресс, 1989. – 312 с.
80. Ванченко Т.П. Культуролого-антропологические основания праздника: семантико-семиотические аспекты: Автореф. дис. … д. философ. н. Тамбов, 2009. – 38 с.
81. Василенко, Л.И. Краткий религиозно-философский словарь. М.: Истина и
жизнь, 2013. – 256 с.
82. Ваулина С.С. Оценочность и модальность: специфика межкатегориальных отношений // Модальность как семантическая универсалия: сб. науч. трудов. Калининград: Изд-во РГУ им. И. Канта, 2010 – С. 42-50
83. Вежбицкая, А. Прототипы и инварианты // Вежбицкая, А. Язык. Культура. По-

452

знание. – М.: Русские словари, 1996. – С. 201-230
84. Вежбицкая, А. Семантические универсалии и описание языков. М.: «Языки
русской культуры», 1999. – 780 с.
85. Вендина Т.И. Из кирилло-мефодиевского наследия в языке русской культуры.
– М.: Институт славяноведения РАН, 2007. – 336 с.
86. Вендина Т.И. Пространство и время как параметры дискретизации макрокосма // Славянские этюды: Сб. к юбилею С.М. Толстой/ РАН. Ин-т славяноведения.
М.: Индрик, 1999. – С. 136-140
87. Вендина Т.И. Русская языковая картина мира сквозь призму словообразования
(макрокосм). М.: Изд-во «Индрик», 1998. – 240 с.
88. Веревкина Т.В. Универсальность и уникальность пространственно-временных
представлений русского народа и их отражение в русской языковой картине мира:
Автореферат дис. .. к. филол. н.: 10.02.01. Елец, 2009. – 24 с.
89. Верещагин Е.М, Костомаров В.Г. Язык и культура. Три лингвострановедческие концепции: лексического фона, рече-поведенческих практик и сапиентемы. М.:
«Индрик», 2005. – 1014 с.
90. Верещагин Е.М. Христианская книжность Древней Руси. М.: Наука, 1996. –
208с.
91. Верхошанская Р.Н. Социальное время-пространство (философско-методологический анализ). Автореферат дис. … к. философ. н.: 09.00.11. Казань, 2004. – 24 с.
92. Виноградов В.А. Когнитивная категоризация и грамматики // Когнитивные исследования языка. Вып. 7. Типы категорий в языке: сб. науч. тр. М.: Институт языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2010. – С. 19-25
93. Виноградов В.В. История слов: ок. 1500 слов и выражений и более 5000 слов,
с ними связанных. М.: Институт русского языка им. В.В. Виноградова, 1999. – 1138
с.
94. Виноградова С.А. Когнитивные основания частеречной теории (категориальная принадлежность относительных прилагательных) // Когнитивные исследования
языка. Вып. ХIV: Языковое сознание и когнитивное моделирование / отв. ред. вып.
Л.А.Фурс. 2013. – С. 516-522
95. Виноградова С.А. Относительные прилагательные в когнитивно-семантическом
аспекте (на материале английского языка)/ С.А. Виноградова. – Мурманск: МГГУ,
2012. – 107 с.
96. Витгенштейн, Л. Философские работы: в 2 ч. / Людвиг Витгенштейн. Ч. 1. М.:
Гнозис, 1994. – 544 с.
97. Власов А.С. «Стихотворения Юрия Живаго» Б.Л. Пастернака (Сюжетная дина453

мика поэтического цикла и «прозаический» контекст)/ А.С. Власов. – Кострома:
КГУ им. Н.А. Некрасова, 2008. – 208 с.
98. Власов А.С. «Явление Рождества» (А. Блок в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»: тема и вариации) // Вопросы литературы. № 3, 2006. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/voplit/2006/3/vla3-pr.html. Дата обращения:
03.02.2014
99. Войскунский А.Е. Виртуальная реальность: интерпретации// Пятая международная конференция по когнитивной науке: Тезисы докладов: В 2 т. Т. 1. Калининград: б. и., 2012 – С. 294-295
100. Вольф, Е.М. Функциональная семантика оценки. М.: URSS, 2014. – 284 с.
101. Волянская И.В. Лексико-грамматические особенности существительных,
обозначающих единицы измерения времени в английском и русском языках. Автореферат дисс. … канд. филолог. наук: 10.02.04. Москва.,1973. – 24 с.
102. Воркачев С.Г. Лингвокультурология, языковая личность, концепт: становление антропоцентрической парадигмы в языкознании // Филологические науки. 2001.
№1. – С.64-72
103. Воробьева С.В. Репрезентация концептосферы Everyday Life в английской
лингвокультуре Позднего Средневековья. Автореферат дис. … к. филол. н. Волгоград, 2012. – 20 с.
104. Выжлецов Г.П. Аксиология культуры. СПб.: Изд-во С.-Петербургского университета, 1996. – 152 с.
105. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. – 367 с.
106. Гайденко П.П. Время. Длительность. Вечность. Проблема времени в европейской философии и науке. М.: Прогресс-Традиция, 2006. – 464 с.
107. Гак В.Г. Пространство вне пространства // Логический анализ языка. Языки
пространств /Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. – М.: Языки русской
культуры, 2000. – С. 127-134.
108. Гак В.Г. Языковые преобразования. М.: Школа «Языки русской культуры»,
1998. – 768 с.
109. Гардзонио С. «Рождественская звезда» Бориса Пастернака: поэзия и живопись // Татьянин день [Сайт]. Режим доступа: http://www.taday.ru/text/88104.html
110. Гарская Л. В. Структурно-семантическое исследование группы английских
существительных, обозначающих части суток и времена года, в сопоставлении с
русским языком. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.04. М., 1976. – 23 с.
111. Гаспаров М.Л., Подгаецкая И.Ю. «Сестра моя – жизнь» Бориса Пастернака.
Сверка понимания. М.: Российск. гос. гуманит. Ун-т, 2008. 192 с.
454

112. Гачев Г.Д. Европейские образы Пространства и Времени // Культура, человек
и картина мира. М.: Наука, 1987. – С.198-227
113. Гачева А. Ф.М. Достоевский и Ф.И. Тютчев о человеке и истории // Русское
возрождение. № 62. 1995 (I). – С. 42-77
114. Гвишиани Н.Б. Когнитивно-корпусные технологии в исследовании семантики
и структуры слова (на материале английских фразовых глаголов) // Когнитивные исследования языка. Вып. XXIII: Лингвистические технологии в гуманитарных исследованиях: сборник научных трудов/ отв. ред. вып. В.З. Демьянков. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2015. – С. 81-90
115. Гёффдинг Г. Философские проблемы [Текст] / пер. Ф. Капелюша. СПб.: Издво О. Н. Поповой, 1904 – 124 с.
116. Гловинская М.Я. Многозначность и синонимия в видо-временной системе
русского глагола. М.: «Русские словари», «Азбуковник», 2001. – 320 с.
117. Глызина В.Е. Временная семантика имен существительных в современном
английском языке. Дисс. … к. филол. н. Иркутск, 1999. – 133 с.
118. Гоббс Т. Сочинения в 2 т. Т. 2/ Сост. В.В. Соколов. М.: Мысль, 1991. – 731 с.
119. Говорун С.Н., Фокин А.Р. Святоотеческое учение о воплощении // Православная энциклопедия. Том IX. М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2005. – С. 326-362
120. Голованова Е.И. Категория профессионального деятеля в динамическом пространстве языка (лингвокогнитивный анализ). Автореферат дис. … д. филол.н.:
10.02.19 – теория языка. Челябинск, 2004. – 50 с.
121. Голованова Е.И. Лексическая категория как полиаспектное представление в
языке фрагмента мира// Когнитивные исследования языка. Вып. 7. Типы категорий в
языке: сб. науч. тр. М.: Институт языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ
им. Г.Р. Державина, 2010. – С. 242-251
122. Гончарова О. В. Повседневная жизнь провинциального российского города на
рубеже XIX-XX вв. (на материалах Нижнего Поволжья). Автореферат дис. … к. ист.
н. Астрахань, 2007. – 21 с.
123. Горелов А.А., Горелова Т.А. Опыт, истина, смысл// Опыт и смысл. М.: ИФ
РАН, 2014. – С. 134-154
124. Горин Д.Г. Пространство и время в динамике российской цивилизации. М.:
УРСС, 2003. – 280 с.
125. Гречаный В.В. Аксиологический аспект философии. Автореферат дис. … д.
филос. н.: 09.00.01 – диалектический и исторический материализм. Л., 1989. – 32 с.

455

126. Грешных В.И., Коннова М.Н. «Февраль» Б. Пастернака: образ времени (оригинал и перевод на английский) // Вестник государственного университета им. И.
Канта. Вып. 8. 2012. – С. 128-132
127. Григорьева Т.В. Метафорическая оппозиция верх-низ как способ языковой
интерпретации действительности// Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 2, Языкознание. 2014. № 2 (21). – С. 33-38
128. Громов М.Н. Философское значение древнерусской гимнографии // Мурьянов
М.Ф. Гимнография Киевской Руси. М.: «Наука», 2003. – С. 5-14
129. Гуай Е. Ю. Аксиологический аспект английской фразеографии. Автореферат
дис. ... к. филол. н.: 10.02.04 – германские языки. М., 2009 – 26 с.
130. Гудков Д.Б. Теория и практика межкультурной коммуникации. М.: «Гнозис»,
2003. – 288 с.
131. Гужова, И. В. Праздник как феномен культуры в контексте целостного подход. Автореферат дис. ... к. филос. н. Томск, 2006. – 22 с.
132. Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир. М. – СПб.: Университетская книга, 1999. – 560 с.
133. Гуревич П.С. Философия культуры. М.: Аспект-пресс, 1994. – 314 с.
134. Гурочкина А.Г. Механизмы интерпретации скрытых смыслов в ситуациях непрямого политического взаимодействия // Когнитивные исследования языка. Вып.
XXX: Когнитивная лингвистика в антропоцентрической парадигме исследований/
отв. ред. вып. Н.А. Беседина. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2017. – С. 241-244
135. Гурочкина А.Г. Неглагольные средства выражения временных отношений в
истории английского языка // Категоризация мира: пространство и время. М.: «Диалог – МГУ», 1997. – С.82-86
136. Гурочкина А.Г., Персинина А.С. Концепт «время» и его образная объективация в поэтическом идиолекте У. Шекспира // Концептуальный анализ языка: современные направления исследования. М.-Калуга: Изд-во «Эйдос», 2007. – С. 215-223
137. Гуссерль Э. Собрание сочинений. Т. 1. Феноменология внутреннего сознания
времени. М.: Изд-во «Гнозис», 1994. – 192 с.
138. Данилина Г.И. «Неуловимая поэтика времени» в книге Б. Пастернака «Сестра
моя – жизнь» (размышления над страницами последней книги С.Н. Бройтмана)//
Вестник Российского государственного гуманитарного университета, 2010. № 11. –
С. 288-303
139. Данилкова М.П. Введение в аксиологию. Новосибирск: Изд-во НГТУ, 2009. –
44 с.
456

140. Данин Д. Бремя стыда: Книга без жанра. М.: Московский рабочий, 1996. –
384 с.
141. Даяндорж А. Именная темпоральность в картине мира русского и монгольского языков (на материале памятников письменности и народных календарей): Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.20. Казань, 2008. – 22 с.
142. Деканова М.К. Трансформация российской праздничной культуры в конце
XIX – первой трети ХХ в.: центр и провинция. Автореферат дис. … к. и. н. Самара,
2009. – 19 с.
143. Демьянков В.З. Настоящее и прошлое в языке и в метаязыке когнитивной
лингвистики// Praesens: сб. науч. тр./ под общей редакцией Е.И. Пивовара; отв. ред.
В. И. Заботкина. – М.: «ОЛМА Медиа Групп», 2012. – С. 182-189
144. Демьянков В.З. О некоторых результатах эмпирических исследований в области когнитивной лингвистики// Когнитивные исследования языка./ гл. ред. серии
Н.Н.Болдырев. М.: Ин-т языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р.
Державина. Вып. XVI. М.-Тамбов, 2013. – С. 74-75
145. Демьянков В.З. Фрейм // Краткий словарь когнитивных терминов / Е.С. Кубрякова, В.З. Демьянков, Ю.Г. Панкрац, Л.Г. Лузина; под общ. ред. Е.С. Кубряковой.
М.: Филол. фак. МГУ, 1996. – С. 187-189
146. Денисова Т.Н. Время в образе мира разнотипных профессионалов. Вологда:
Вологод. госуд. пед. ун-т, 2013. – 136 с.
147. Дешериева Т.И. Формализация и категоризация в раноструктурных языках.
М.: Институт языкознания РАН, 1996. – 303 с.
148. Дзюба Е.В. Лингвокогнитивная категоризация в русском языковом сознании.
Екатеринбург: УГПУ, 2015. – 286 с.
149. Домашнев А.И. и др. Интерпретация художественного текста. 2-е изд. М.:
Просвещение, 1989 – 208 с.
150. Дорофеева Л.Г. Образ человека в переводной агиографии XI-XV веков. Опыт
герменевтического прочтения: монография. Калининград: «Аксиос», 2013. – 194 с.
151. Достоевский Ф.М. Об искусстве. М.: Изд-во «Искусство», 1973. – 632 с.
152. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 томах. Публицистика и
письма. Т. 28, кн. 1. Л.: Наука, 1985. – 551 с.
153. Дронова Н.П., Зеленева Е.В. «Рождество» в языковой немецкой картине мира.
Лингвокультурологический аспект //Вопросы когнитивной лингвистики, 2008, №4,
С. 64-73
154. Ермакова О.П. Пространственные метафоры в русском языке// Логический

457

анализ языка. Языки пространств / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. – М.:
Языки русской культуры, 2000. – С. 289-298
155. Железовская Н.Л. Оценочные ассоциации на стимулы со значением «физиче ские параметры» и их этноязыковые особенности // Вопросы психолингвистики.
2015, № 4 (26). – С. 229-239
156. Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М.: Школа «Языки русской
культуры», 1996. – 591 с.
157. Жигульский К. Праздник и культура. Праздники старые и новые. Размышления социолога. Пер. с польского. – М.: Прогресс, 1985. – 336 с.
158. Жолковский А.К. Поэтика Пастернака: Инварианты, структуры, интертексты.
М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 608 с.
159. Жулина Е.Б. Категории времени и вида в современном английском языке. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.04. СПб., 2007. – 19 с.
160. Журавлев И.В. Теория эмерджентной эволюции и эволюционная эпистемология Карла Поппера// Поппер К.Р. Знание и психофизическая проблема: В защиту взаимодействия. Пер. с англ./ Послесл. И.В. Журавлева. – М.: Изд-во ЛКИ, 2008. – С.
217-237
161. Заботкина В.И. К вопросу о динамической модели порождения и трансфера
знания посредством дискурса // Когнитивные исследования языка. Вып. XXIII: Лингвистические технологии в гуманитарных исследованиях: сборник научных трудов/
отв. ред. вып. В.З. Демьянков. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2015б. – С. 39-47
162. Заботкина В.И. От интеграционного вызова в когнитивной науке к интегрированной методологии // Методы когнитивного анализа семантики слова: компьютерно-корпусный подход/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Языки славянской
культуры, 2015а. – С. 15-38
163. Заботкина В.И. Репрезентация событий в когнитивных моделях и дискурсе:
аксиосфера культуры // Репрезентация событий: интегрированный подход с позиции
когнитивных наук / Отв. ред. В.И. Заботкина. – 2-е изд. – М.: Издательский Дом
ЯСК: Языки славянской культуры, 2017. – С. 28-45
164. Заботкина В.И. Слово и смысл. М.: РГГУ, 2012. – 428 с.
165. Заботкина В.И., Боярская Е.Л. Явление полисемии и категоризирующая деятельность сознания // Когнитивные исследования языка. Вып. 7. Типы категорий в
языке: сб. науч. тр. М.: Институт языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ
им. Г.Р. Державина, 2010. – С. 60-68
166. Заботкина В.И., Коннова М.Н. Концептуальные метафоры христианской мо458

дели времени в английском языке // Россия: изменяющийся образ времени сквозь
призму языка/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней
Руси, 2012. – С. 140-148
167. Задорнова В.Я. Словесно-художественное произведение на разных языках
как предмет лингвопоэтического исследования. Автореф. дис. … д. филол. н.:
10.02.04 – германские языки. М., 1992. – 45 с.
168. Заморев А.Н. Время как проблема бытия и познания в немецкой классической философии: автореферат дис. … к. философ. н.: 09.00.01/ Рос. гос. пед. ун-т им.
А.И. Герцена. СПб., 2004. – 21 с.
169. Запевалова А.Л. Категориально-семантическое моделирование как когнитивный механизм формирования смыслов (на примере категории единичности) //
Когнитивные исследования языка. Вып. XXIII: Лингвистические технологии в гуманитарных исследованиях: сборник научных трудов/ отв. ред. вып. В.З. Демьянков.
М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2015. – С. 471-476
170. Звездова Г. В. Русская именная темпоральность в историческом и функциональном аспектах. Автореф. дис. … д. филол. наук. Липецк, 1996а. – 40 с.
171. Звездова Г.В. Русская именная темпоральность в историческом и функциональном аспектах. Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1996б. – 144 с.
172. Звездова Г.В. Русская именная темпоральность в историческом и функциональном аспектах. Дисс. … д. филол. н. Липецк, 1996. – 404 с.
173. Зедльмайр, Ганс. Искусство и истина: Теория и метод истории искусства/
Перевод с немецкого Ю.Н. Попова. – СПб: Axioma, 2000. – 272 с.
174. Зеркина Н.Н. К вопросу об адъективной картине мира // Когнитивные исследования языка/ гл. ред. серии Н.Н.Болдырев. М.: Ин-т языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина. Вып. ХVI: Языковое сознание и когнитивное моделирование / отв. ред. вып. Л.А.Фурс. 2014. – С. 29-35
175. Зима В.Н. Категории времени и вечности в средневековой философии (Восточная патристика II-VIII вв.). Автореферат дис. … к. филос. н.: 09.00.03. М., 2008. –
16 с.
176. Зима В.Н. Учение о времени и вечности в античной философии и патристике
(опыт сравнительного анализа). М.: Моск. Гос. ун-т печати, 2009. – 266 с.
177. Золотова Г.А. Категории времени и вида с точки зрения текста// Вопросы
языкознания. № 3. 2002. – С. 8-29
178. Золотова Г.А. Монопредикативность и полипредикативность в русском синтаксисе// Вопросы языкознания. 1995. № 2. – С. 99-111
179. Золотова Г.А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М.: Изд-во
459

«Наука», 1973. – 351 с.
180. Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика
русского языка. М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, Институт русского языка им. В.В.
Виноградова, 1998. – 528 с.
181. Зыкова И.В. Концептосфера культуры и фразеология: Теория и методы лингвокультурологического изучения. – М.: ЛЕНАНД, 2015. – 380 с.
182. Иванова И.П. Вид и время в современном английском языке. Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1961 – 200 с.
183. Ивашина Н.В. Семантическая микросистема обозначений времени в праславянском языке: Автореф. … дис. к.филол.н. Минск, 1977. – 17 с.
184. Ильин И. А. Собрание сочинений в 10 томах. Том 6 / Сост. и коммент. Ю.Т.
Лисицы. М.: «Русская книга», 1996. – 560с.
185. Ильин И.А. Собрание сочинений: В 10 томах. Том 3/ Сост. и коммент. Ю.Т.
Лисицы. М.: «Русская книга», 1994. – 592 с.
186. Ильинская Е.А. Время и интернет пространство// Европейский журнал социальных наук (European Social Science Journal), № 8 (35) (август 2013). Режим доступа: http://www.gup.ru/events/smi/detail.php?ID=170035
187. Ионин Л.Г. Повседневность // Культурология ХХ век: энциклопедия. Спб.:
Университетская книга, 1998. – Т. 2. – С. 122
188. Каган М.С. Философская теория ценности. СПб.: «Петрополис», 1997. – 205
с.
189. Казаков А. А. Ценностная архитектоника произведений Ф.М. Достоевского.
Автореферат дис. … д. филол. н.: 10.01.01 – русская литература. Томск, 2012. – 53 с.
190. Казакова

Н.

Ю.

Общечеловеческие

ценности

родина/дом/семья

–

heimat/haus/familie в языковом сознании (на материале русского и немецкого языков). Автореферат дис. ... к. филол. н.: 10.02.19 – теория языка. М., 2013. – 21 с.
191. Калинин С. И. Тайм-менеджмент: Практикум по управлению временем.
СПб.: Речь, 2006. – 371 с.
192. Калиткина Г.В. Объективация традиционной темпоральности в диалектном
языке. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.01. Томск, 2010. – 42 с.
193. Камчатнов А. М. История и герменевтика славянской Библии. – М.: Наука,
1998. – 223 с.
194. Кант, И. Критика чистого разума. [Электронный ресурс]// Библиотека Гумер.
Философия. URL: http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/kant_chr/index.php
195. Капленко В.Н. Функционирование темпоральных существительных в поэти-

460

ческом тексте. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.01: Уральский государственный педагогический университет. Екатеринбург, 1997. – 20 с.
196. Карасик В.И. Языковая матрица культуры. М.: Гнозис, 2013. – 320 с.
197. Караулов Ю.Н. Эволюция, система и общерусский языковой тип// Русистика
сегодня. Язык: система и её функционирование. – М.: Наука, 2002. – С. 6-31
198. Караулов Ю.Н., Петров В.В. От грамматики текста к когнитивной теории
дискурса // ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. М.: Прогресс, 1989. – С.
5-11
199. Карлсон Ю.В. Структуры повседневности: социально-философский анализ.
Пятигорск: ПГЛУ, 2011. – 111 с.
200. Карпова, Г. Г. Праздник в контексте социальных изменений: диссертация ...
кандидата социологических наук: 22.00.06. Саратов, 2001. - 157с.
201. Касаткина С.С. Российская городская повседневность в социально-философском контексте. Череповец: Череповецкий государственный университет, 2013. – 138
с.
202. Категоризация мира: пространство и время. Материалы научной конференции под ред.проф.Е.Н.Кубряковой и проф.О.В.Александровой. – М..: «ДиалогМГУ», 1997. –240 с.
203. Категории искусственного интеллекта в лингвистической семантике. Ферймы
и сценарии/ под ред. В.И. Герасимова, В.В. Петрова. М.: ИНИОН РАН, 1987. – 55 с.
204. Келлер Е.Э. Праздничная культура Петербурга: Очерки истории. – СПб.: Издво Михайлова В.А., 2001. – 320 с.
205. Кертман Л.Е. География, история и культура Англии. М.: Высшая школа,
1979. – 384 с.
206. Кечина Э. А. Национально-культурная специфика ценностных ориентаций в
языковом сознании носителя языка (на материале русского и арабского языков)/
Элина Алексеевна Кечина. Автореферат дис. ... к. филол. н.: 10.02.19 – теория языка.
М., 2012. – 22 с.
207. Кимов Р. С. Об одной типологически универсальной метафтонимии// Пятая
международная конференция по когнитивной науке: Тезисы докладов: В 2 т. Т. 1. Калининград: б. и., 2012 – С. 399-400
208. Кислицына А.Н. Массовые праздники в Петрограде в 1917-1922 гг. (История
организации и проведения). Автореферат дис. … к. и. н. СПб., 1999. – 21 с.
209. Кобозева З.М. Мещанская повседневность провинциальных городов России
во второй половине XIX – начале ХХ вв. Автореферат дис. … д. ист. н.: 07.00.02 –
отечественная история. Саратов, 2015. – 43 с.
461

210. Кобрина О.А. Специфика коммуникативной категории модуса// Вопросы
когнитивной лингвистики. 2011. №1. – С. 70-75
211. Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. М.: Наука, 1986. – 207 с.
212. Колесниченко П.Г. Время как объект социально-философского исследования.
Дисс. … канд. филос. наук. Волгоград, 1998. – 130с.
213. Колесов В.В. Слово и дело: Из истории русских слов. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2004. – 703 с.
214. Колесов И.Ю. Языковая репрезентация пространства в ракурсе культуры // Концепт и культура: сб. статей (VI Международная научная конференция, Кемерово – Ялта, 25-27 сентября 2016 г.) – Кемерово – Ялта, 2016. – С. 147-153
215. Колшанский Г.В. Объективная картина мира в познании и языке. М.: Наука,
1990. – 108 с.
216. Комаров С.В. Метафизика и феноменология субъективности: Исторические
пролегомены к фундаментальной онтологии сознания. СПб.: Алетейя, 2007. – 736 с.
217. Комарова Л.И. Особенности художественного текста как единицы культуры //
Когнитивная поэтика: современные подходы к исследованию художественного текста / отв. ред. Ж.Н. Маслова. Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина,
2011. – С. 85-89
218. Коммуникативная грамматика русского языка/ Золотова Г.А., Онипенко Н.К.,
Сидорова М.Ю. М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, Институт русского языка им. В.В.
Виноградова, 1998. – 528 с.
219. Конева Н.Ю. Лингвокогнитивное моделирование системы предлогов и наречий английского языка в рамках концепта «время» // Вестник Череповецкого государственного университета. 2010. №1 (24). – С. 58-62. [Электронный ресурс]. Режим
доступа: http:elibrary.ru/item.asp?id=15215811. Дата обращения: 18.09.2012
220. Коннова М.Н. Изменяющийся образ времени в русском и английском языках
(на примере концептуальных метафор) // Когнитивная лингвистика: традиции и инновации в работах молодых ученых. – Ч. 1. – М.: ИПК МГЛУ «Рема», 2009. (Вестник Моск. гос. лингвист. ун-та; вып. 570. Сер. Языкознание). – С. 102-114
221. Коннова М.Н. Концептосфера времени носителей немецкого и английского
языков // Германистика: состояние и перспективы развития: международная научная
конференция, посвященная памяти О.И. Москальской: тезисы докладов. МГЛУ.Москва, 2004. – С. 130-132
222. Коннова М.Н. Концептуальные метафоры времени в современном английском языке. Дис. … к.филол.н.: 10.02.04. Москва: Московский государственный
университет им. М.В. Ломоносова, 2007. – 260 с.
462

223. Коннова М.Н. Метафорические векторы времени // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. 2016. Сер.: Филология, педагогика, психология. № 1. – С. 26-32
224. Коннова М.Н. Смыслообразующие доминанты метафорического образа пути:
темпоральный аспект // Вестник Российского государственного университета им. И. Канта. Вып. 2. 2012. – С. 51-59
225. Коннова М.Н. Языковая темпоральность в диахронии: корпусный аспект // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 2. Языкознание. № 2 (21).
2014. – С. 24-31
226. Костина И.Л. Проблема ценностей в философии Н.О. Лосского : диссертация ... к. филос. н.: 09.00.03. Тверь, 2006. – 145 с.
227. Костина К.В. Аксиологический аспект языковой репрезентации образа России в современном немецком медиадискурсе: автореф. дис. … к. филол. н. Иркутск,
2011. – 19 с.
228. Котлярова В.В. Парадигмы аксиологического познания: философско-методологический анализ. Автореферат дис. … д. филос.н.: 09.00.08 – философия науки и
техники. Ростов-на-Дону, 2015. – 47 с.
229. Кошелев В.А. Евангельский «календарь» Пушкинского «Онегина» (к проблеме внутренней хронологии романа в стихах)// Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научн. трудов. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского университета, 1994. – С. 131-150
230. Кравцова Ю.В. Метафорический концепт: сущность, признаки и методика
анализа // Вісник Харківського національного університету імені В.Н. Каразіна.
Серія «Мовознавство. Літературознавство». № 910. Частина I. – 2010. – С. 109-114
231. Красильникова М.Б. Проблема соотношения времени и вечности в русской
духовной культуре рубежа XIX-XX вв. Автореферат дис. … к. философ. н.: 24.00.01/
Барнаульский государственный педагогический университет. Барнаул, 2004. – 22 с.
232. Красных В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность? (Человек. Сознание. Коммуникация). М.: Диалог-МГУ, 1998. – 352 с.
233. Красухин К.Г. Три модели индоевропейского времени на материале лексики и
грамматики // Логический анализ языка. Язык и время / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова,
Т.Е. Янко. М.: Индрик, 1997. – С.62-77.
234. Краткий словарь когнитивных терминов/ Е.С. Кубрякова, В.З. Демьянков,
Ю.Г. Панкрац, Л.Г. Лузина; под общ. ред. Е.С. Кубряковой. М.: Филол. фак. МГУ,
1996. – 245 с.
235. Крашенинникова Е. Крупицы о Пастернаке// Новый мир. 1997, № 1. [Элек463

тронный ресурс]. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/ novyi_mi/1997/1/krashenpr.html. Дата обращения: 2.06.2015
236. Крейндлин Г.Е. Время сквозь призму временных предлогов // Логический
анализ языка. Язык и время / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Т.Е. Янко. М.: Индрик, 1997.
– С.139-151.
237. Кром М.М. Повседневность как предмет исторического исследования// История повседневности: Сб. научн. работ. – СПб.: Изд-во Европейского университета в
Санкт-Петербурге; Алетейя, 2003. – С. 7-14
238. Крымский, С.Б. Экспликация философских смыслов / Сергей Крымский; пер.
с укр. яз. Е. Е. Ледникова и З. Р. Баблояна. Москва: Идея-Пресс, 2006 (Смоленск:
Смоленская обл. тип. им. В.И. Смирнова – 236 с.)
239. Кубрякова Е.С. В поисках сущности языка: Когнитивные исследования. М.:
Знак, 2012. – 208 с.
240. Кубрякова Е.С. Категоризация мира: пространство и время (вступительное
слово)// Категоризация мира: пространство и время. М.: «Диалог – МГУ», 1997. – С.
3-14
241. Кубрякова Е.С. О когнитивных процессах, происходящих в ходе описания
языка // Когнитивные исследования языка. Вып. V. Исследование познавательных
процессов в языке. М.: Институт языкознания РАН, Тамбов: Издательский дом ТГУ
им. Г.Р. Державина, 2009. – С. 22-29
242. Кубрякова Е.С. Сознание человека и его связь с языком и языковой картиной
мира // Филология и культура. Материалы IV Международной научной конференции
в 16-18 апреля 2003 г. Тамбов, 2003 – С.32-34
243. Кубрякова Е.С. Части речи с когнитивной точки зрения. М.: Ин-т языкознания
РАН, 1997. – 330 с.
244. Кубрякова Е.С. Язык и знание: На пути получения знаний о языке: Части
речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира. М.: Языки славянской культуры, 2004. – 560 с.
245. Кузьмина О.В. Время и его организация: монография/ О.В. Кузьмина. Екатеринбург: Изд-во УрГИ, 2009. – 235 с.
246. Кутковой В.С. Смысловые особенности цвета в иконе «Святая Троица» преподобного Андрея Рублева // Андрей Рублев и мир русской культуры: к 650-летию
рождения. Калининград: Аксиос, 2011. – С. 52-60
247. Кюльпе О. Введение в философию / под ред. С.Л. Франка. Санкт-Петербург:
О.Н. Попова, 1908. – 354 с.
248. Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в зарубежной
464

лингвистике. Вып. 23. Когнитивные аспекты языка: пер. с англ. М.: Прогресс. – С.
12-51
249. Ландар И.В. Реализация категории темпоральности в повести А.С. Пушкина
«Капитанская дочка»//Язык и личность в поликультурном пространстве: сб. статей/
Отв. ред. Л.В. Адонина. Севастополь: Рибэст, 2011. – С. 120-124
250. Ларионова, И.А. Линейное время как концепт английской языковой картины
мира 14-15 вв.: на материале произведений среднеанглийского периода: автореф.
дис. … к. филол. н.: 10.02.04. Самара, 2006. – 24 с.
251. Ласица Л.А. Внутреннее время текста: лексико-грамматические и онтологические модели. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.19. Челябинск, 2008. – 24 с.
252. Лебедько М.Г. Когнитивные аспекты взаимодействия языка и культуры: сопоставление американской и русской темпоральных концептосфер. Дис. … докт. филол. наук. Владивосток, 2002. – 363с.
253. Левшун Л.В. О слове преображенном и слове преображающем: теоретикоаналитический очерк истории восточнославянского книжного слова XI-XVII веков/
Л.В. Левшун. Минск: Белорусская Православная Церковь, 2009. – 896 с.
254. Лелеко В.Д. Пространство повседневности как предмет культурологического
анализа. Дис. … д. культуролог. н. СПб., 2002. – 321 с.
255. Лепахин В. Словесная икона Рождества. Иконопись и живопись, вечность и
время в «Рождественской звезде» Бориса Пастернака // Лепахин Валерий. Икона в
русской поэзии ХХ века. Сегед: JATEPress, 1999. – С. 221-236
256. Липгарт А.А. Основы лингвопоэтики. 2- изд. М.: КомКнига, 2006. – 168 с.
257. Липилина Л.А. Когнитивные аспекты семантики метафорических инноваций
(на материале существительных, появившихся в современном английском языке за
последние 30 лет). Дис….канд. филолог. наук. Калининград, 1998. – 253 с.
258. Литвин Т.В. Время, восприятие, воображение. Феноменологические штудии
по проблеме времени у Августина, Канта и Гуссерля/ Т.В. Литвин. – СПб.: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2013. – 208 с.
259. Лихачев Д.С. Избранные труды: В 3 томах. Т. 1. Л.: Художественная литература, 1987. – 656с.
260. Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. М.: Изд-во «Алетейя», 1997. – 584 с.
261. Лихушина М.В. Художественное время как выражение темпоральности
культуры. Автореферат дис. … к. философ. н.: 24.00.01: Южный федеральный университет. Ростов-на-Дону, 2010. – 31 с.
262. Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. М.: Мысль, 1994. – 919 с.
465

263. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. Киев: Изд-во им. свт. Льва, папы Римского, 2004. – 504с.
264. Лосский Н.О. Ценность и Бог. Бог и Царство Божие как основа ценностей.
Харьков: «Фолио»; М.: «АСТ», 2000. – 864 с.
265. Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб.: Искусство-СПб.,
2002. – 768 с.
266. Лукин В.А. Художественный текст: Основы лингвистической теории. Аналитический минимум. 2-е изд. М.: Изд-во «Ось-89», 2005. – 560 с.
267. Любинская Л.Н., Лепилин С.В. Философские проблемы времени в контексте
междисциплинарных исследований. М.: Прогресс-Традиция, 2002. – 304с.
268. Макарова Л. С. Коммуникативно-прагматические аспекты художественного
перевода. Автореферат дисс. … д. филол. н.: 10.02.20 – сравнительно-историческое,
типологическое и сопоставительное языкознание. М., 2005. – 39 с.
269. Макаровская Е.В. Языковые средства выражения времени в поэзии Бориса
Пастернака. Дис. … к. филол. н. М., 2009. – 188 с.
270. Макашова А.С. Государственные праздники в современной культуре России:
рецепция исторического наследия. Автореферат дис. … к. филос. н. СПб., 2014. – 21
с.
271. Маковский М.М. Историко-этимологический словарь современного английского языка. М.: Изд-во «Диалог», 2000. – 420 с.
272. Малафеев А.Ю. Особенности концептуализации времени и пространства в
поэтическом творчестве Арсения Тарковского // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. № 6-2. Нижний Новгород: Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского, 2011. – С. 394-398
273. Малеваная Д. Книга стихов Б. Пастернака «Когда разгуляется»: итог творческого пути // Балтийский филологический курьер. 2009, № 7. – С. 70-82
274. Мальцева О.А. Библейские мотивы в цикле Б. Пастернака «Не время ль птицам петь» как структурообразующий принцип// Вестник Балтийского федерального
университета им. И. Канта. 2012. Вып. 8. – С. 137-142
275. Малюкова О.В. Эпистемология времени: темпоральные программы физики,
культурологии и экологии. Автореферат … дис. д. филос. н. М., 2011. – 32 с.
276. Мамонова Ю.А. Имя ВРЕМЯ и имя ČAS в аспекте теории концепта (на материале русского и чешского языков). Автореферат дис. … к.филол. н.: 10.02.19.
Пермь, 2006. – 19 с.
277. Манерко Л.А. Научное открытие как событие: конструирование структур зна-

466

ния в специальном дискурсе // Репрезентация событий: интегрированный подход

с позиции когнитивных наук/ Отв. ред. В.И. Заботкина. М.: Издательский Дом
ЯСК: Языки славянской культуры, 2017. – С. 150-177
278. Маркин Р.Е. Поэтический праздник как явление искусства: истоки, особенности, тенденции. Автореф. дис. … к. искусствоведения. М., 2005. – 21 с.
279. Марковцева О.Ю. Повседневность как бытие человека// Вестник Омского государственного университета № 6, 2006. Т.1. – С. 111-117
280. Марьянчик В. А. Аксиологическая структура медиа-политического текста
(лингвостилистический аспект)/ Виктория Анатольевна Марьянчик. Автореферат
дис. ... д. филол. н.: 10.02.01 – русский язык. Архангельск, 2013 – 38 с.
281. Масленникова Е.М. Художественный перевод: новое о старом. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2014. – 240 с.
282. Матвеев П.Е. Моральные ценности. Владимир: Владимирский государственный университет, 2004. – 190 с.
283. Материалы к житию преподобномученицы великой княгини Елизаветы.
Письма, дневники, воспоминания, документы. М.: Сестричество во имя преподобномученицы великой княгини Елисаветы: Отчий дом, 1996 – 256с.
284. Медведева М.А. Аксиология концептуальных обоснований праздника:
культурологический аспект: Автореф. дис. … к. философ.н.Тамбов, 2009. – 18 с.
285. Медведева О.Ю. Концептуализация и актуализация темпоральных отношений (на материале английского языка). Автореф. дисс. … канд. филол. н. Барнаул,
2002. – 18 с.
286. Мейндорф Иоанн, протоиерей. Введение в святоотеческое богословие. Клин:
Фонд «Христианская жизнь», 2001. – 445 с.
287. Мельникова Л.В. Русская Православная Церковь в Отечественной войне 1812
года. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2002. – 239 с.
288. Мечев Сергий, священномученик. Тайны богослужения. Духовные беседы.
Письма из ссылки. М.: Храм святителя Николая в Кленниках, 2001. – 383 с.
289. Микешина Л.А. Эпистемология ценностей. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. – 439 с.
290. Милявская Н.Б. Когнитивные основания формирования значения неологизмов, образованных в результате метафтонимического переноса. Автореф. дис. …
канд. филолог. наук. М., 2008. – 23 с.
291. Минемуллина А.Р. Оценочные прилагательные в языке современных средств
массовой информации. Дис. … к. филол. н.: 10.02.01 – русский язык. Киров, 2015. –
467

264 с.
292. Минский М. Структура для представления знаний // Психология машинного
зрения. М.: Мир, 1978. – С. 250-338
293. Минский М. Фреймы для представления знаний. М.: Энергия, 1979. – 152 с.
294. Митрополит Вениамин (Федченков). Беседы о Литургии. М.: Правило веры,
2007. – 80 с.
295. Митрополит Вениамин (Федченков). Всемирный светильник. Житие преподобного Серафима, Саровского чудотворца. Изд. 4-е. М.: ДАРЪ, 2010. – 464 с.
296. Митрополит Вениамин (Федченков). Небо на земле. М.: «Отчий дом», 2009. –
176 с.
297. Митрополит Вениамин (Федченков). Пасха. Светлое Христово Воскресение.
М.: «Правило веры», 2007а. – 241с.
298. Митрополит Вениамин (Федченков). Размышления о двунадесятых праздниках. Рождество Пресвятой Богородицы. Рождество Христово. Обрезание Господне.
Сретение Господне. М.: «Правило веры», 2008. – 478с.
299. Митрополит Вениамин (Федченков). Царство Святой Троицы. М.: Изд-во
«Правило веры», 2007б. – 177с.
300. Митрополит Иларион. Слово о Законе и Благодати// Библиотека литературы
Древней Руси. Т. 1 (XI-XII вв.). Спб.: «Наука», 1997. – С. 26-61
301. Мифтахутдинова А.М. Время в системе социально-экономических отношений: автореферат дис. … к. философ. н.: 09.00.11. Чебоксары, 2010. – 24 с.
302. Михайлов Ф. Т. Сознание// Философский словарь/ Под ред. Т.И. Фролова. 7изд. М.: Республика, 2001. – С. 521-522
303. Михеева Л.Н. Время в русской языковой картине мира: лингвокультурологический аспект. Дис. … докт. филол. н. Москва, 2004. – 329 с.
304. Молчанов В.И. Исследования по феноменологии сознания. М.: Издательский
дом «Территория будущего», 2007. – 456 с.
305. Молчанов В.И. Феномен пространства и происхождение времени. М.: Академический проект, 2015. – 277 с.
306. Молчанова Н.Н. Культурологическая иконичность паремии как микротекста//
Пелевинские чтения – 2005. Калининград: Изд-во РГУ, 2005. – С.23-37
307. Морковкин В.В. Идеографическое описание лексики (анализ слов со значением времени в русском языке): Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.01. М., 1973. –
24 с.
308. Мудрый сердцем. М.: Трифонов Печенгский монастырь, «Ковчег», 2001. –

468

144 с.
309. Мурьянов М.Ф. Гимнография Киевской Руси. М.: «Наука», 2003. – 451 с.
310. Найденова Л.П. Мир русского человека XVI-XVII вв. (по Домострою и источникам права). М.: Издание Сретенского монастыря, 2003. – 208с.
311. Ненарокова М.Р. Досточтимый Беда – ритор, агиограф, проповедник. – М.:
ИМЛИ РАН, 2003 – 272с.
312. Нестерик Э.В. Языковые средства выражения субъективного восприятия времени в английском художественном тексте: Автореферат дис. … к. филол. н.:
10.02.04. М., 2007. – 24 с.
313. Никитин М.В. Концепт и метафора // Studia linguistica – 10: сб. статей.
Проблемы теории европейских языков. – СПб.: Трипон, 2011. – С. 16-49
314. Никитин М.В. Курс лингвистической семантики: Учебное пособие. СПб.:
Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2007. – 819 с.
315. Никитин М.В. Курс лингвистической семантики: Учебное пособие. СПб.:
Научный центр проблем диалога, 1996. – 760 с.
316. Никитин М.В. Пространство и время в ментальных мирах // Когнитивная
лингвистика: ментальные основы и языковая реализация. Ч. 1. Лексикология и грамматика с когнитивной точки зрения. Сб. ст. к юбилею профессора Н.А. Кобриной.
СПб.: Тригон, 2005. – С. 47-61
317. Николина Н.А. Активные процессы в языке современной русской художественной литературы. М.: «Гнозис», 2009. – 336 с.
318. Николина Н.А. Категория времени в художественной речи. М.: Прометей,
2004. – 276 с.
319. Нильсен Е.А. Лингвокогнитивные модели эволюции темпоральных номинаций (на материале английского языка). Дис. … д.филол.н.: 10.02.04. СПб., 2015. –
535 с.
320. Новикова Н.В. Семантика будущего времени древнерусского языка. Тамбов:
Изд-во ТГУ им. Г.Р. Державина, 2004. – 253 с.
321. Новикова Н.Л. Повседневность и язык: культурологические основания и эмпирические реалии. Дис. … д. философ. н. Саранск, 2003. – 311с.
322. Ножнина О.П. Функционально-семантическая категория темпоральности в
научном филологическом тексте. Дисс. … к. филол. н. Одесса, 1989. – 183 с.
323. Оболенская Ю.Л. Художественный перевод и межкультурная коммуникация.
Изд. 4-е. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2013. – 264 с.
324. Огнева Е.А. Хронемы в архитектонике когнитивной темпоральной модели

469

текста //Когнитивные исследования языка. Вып. XIV: Когнитивная лингвистика: итоги, перспективы / Отв. ред. вып. Л.А. Фурс. М. – Тамбов, 2013. – С. 821-826
325. Опарина Е.О. Лингвокультурология: методологические основания и базовые
понятия // Язык и культура: Сборник обзоров ИНИОН. Москва, 1999. – С. 27-48
326. Ореханов Ю.А. Духовный кризис русского общества: некоторые методологические аспекты проблемы // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2001. № 3 (1). – С. 47-53
327. Орлов О.Л. Российский праздник как историко-культурный феномен. Автореф. дис. …д. культурологии. Санкт-Петербург, 2004. – 31 с.
328. Орлова Н.М. Библейский текст как прецедентный феномен. Автореф. дисс.
… д. филол. н.: 10.02.19. Саратов: Саратовский государственный университет им.
Н.Г. Чернышевского, 2010. – 50 с.
329. Осипов А.И. Пространство и время как категории культуры: статус, функции,
эволюция: автореферат дис. … д. философ. н.: 09.00.01. Минск, 1990. – 41 с.
330. Осипов А.И. Святые как знак исполнения Божия обетования человеку // Русское возрождение. 1995, № 62. – С. 9-32
331. Отраднова О. А. Виртуальная реальность как феномен современного общества [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://sibac.info/2009-07-01-10-21-16/502011-12-21-06-47-18/2011-12-21-06-47-43/2911-2012-05-27-15-37-43. Дата обращения: 28.12.2015
332. Падучева Е.В. К семантике слова время: метафора, метонимия, метафизика //
Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сборник к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М.: ОГИ, 1999. – С.761-776
333. Падучева Е.В. Пространство в обличии времени и наоборот (к типологии метонимических переносов) // Логический анализ языка. Языки пространств / Отв. ред.
Н.Д. Арутюнова. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 239-254
334. Падучева Е.В. Семантические исследования (Семантика вида и времени в
русском языке; Семантика нарратива). – М.: Школа «Языки русской культуры»,
1996. – 464 с.
335. Панасенко Л.А. Матричная структура знания как основа реализации интерпретирующего потенциала лексических категорий // Когнитивные исследования языка. Вып. XXIII: Лингвистические технологии в гуманитарных исследованиях: сборник научных трудов/ отв. ред. вып. В.З. Демьянков. М. – Тамбов: Издательский дом
ТГУ им. Г.Р. Державина, 2015б. – С. 493-501
336. Панасенко Л.А. Субкатегориальная организация лексической категории как
ее интепретирующий потенциал (на материале английского языка) // Когнитивные
470

исследования языка. Вып. XXI: Проблемы современной лингвистики: на стыке
когниции и коммуникации/ отв. ред. вып. Л.В. Бабина. М. – Тамбов: Издательский
дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2015а. – С. 102-106
337. Панасенко Н.И. Некоторые аспекты художественного пространства и времени // С любовью к языку: Сб. науч. трудов. Посвящается Е.С. Кубряковой. – Москва
– Воронеж: ИЯ РАН. Воронежский государственный ун-т, 2002. – С. 151-162
338. Паниткова Э.Ю. Повседневность как высшая реальность: опыт реабилитации
повседневности в феноменологической перспективе// Социокультурные механизмы
повседневности в Приполярном мире/ Отв. Ред. А.А, Сауткин. – Мурманск: МГГУ,
2013. – С. 4-9
339. Панков Ф.И. Структура функционально-семантического поля времени и категория наречной темпоральности как один из его фрагментов // Категоризация мира:
пространство и время. М.: «Диалог-МГУ», 1997. – С. 89-92
340. Панова Л.Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама.
– М.: Языки славянской культуры, 2003. – 808 с.
341. Паренчук Т.Н. Праздничная культура современной России в контексте урбанизации. Автореферат дис. … к. культурологии. Кемерово, 2008. – 18 с.
342. Пастернак Б. Письма к Жаклин де Пруайяр // Новый мир. 1992. №1. – С. 127189
343. Пастернак Борис. Избранное. В двух томах. Том 1. Стихотворения и поэмы. –
СПб.: «Кристалл», 1998. – 576с.
344. Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография [Электронный ресурс]. Режим
доступа:

URL:

http://pasternak.niv.ru/pasternak/bio/pasternak-e-b/biografiya-2-4.htm

Дата обращения: 15.03.2012
345. Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография. – М.: «Цитадель», 1997. – 728с.
346. Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Материалы к биографии //Наследие. Искусство. Величие: [сайт]. URL: http://pasternak.niv.ru/pasternak/bio/pasternak-e-b/biografiya.htm (дата обращения: 3.04.2011).
347. Педич В.Д. Понятие «инвариант» в анализе научного познания. Автореферат
дис. … к. филос. н.: 09.00.01. – Ленинград, 1973. – 16 с.
348. Петров И.Г. Опыт// Философский словарь/ Под ред. И.Т. Фролова. – 7-е изд.
М.: Республика, 2001. – С. 400
349. Петрухина Е.В. Аспектуальная категоризация действий в русском языке в сопоставлении с некоторыми другими славянскими языками (вид и фазисно-временные способы глагольного действия). Автореферат дис. … д. филол.н.: 10.02.01 – русский язык; 10.02.03 – славянские языки. М., 1997а. – 46 с.
471

350. Петрухина Е.В. Векторы времени и русская языковая картина мира // Когнитивные исследования языка. Вып. XXI: Проблемы современной лингвистики: на
стыке когниции и коммуникации/ отв. ред. вып. В.З. Демьянков. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2015. – С. 106-113
351. Петрухина Е.В. Внутреннее время действия и его представление в русской и
западнославянских картинах мира// Категоризация мира: пространство и время. М.:
«Диалог-МГУ», 1997б. – С. 72-74
352. Петрухина Е.В. Динамические процессы в русском словосложении: когнитивные и коммуникативные аспекты // Когнитивные исследования языка. Вып. XXX:
Когнитивная лингвистика в антропоцентрической парадигме исследований/ отв. ред.
вып. Н.А. Беседина. М. – Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2017. –
С. 382-387
353. Петрухина Е.В. Концептуальный анализ языка и семантические доминанты
языковой картины мира// Концептуальный анализ языка: современные направления
следования: Сб. науч. трудов. М.-Калуга: Изд-во «Эйдос», 2007. – С. 80-94
354. Петрухина Е.В. Русский глагол: категории вида и времени (в контексте современных лингвистических исследований). Учебное пособие. – М.: МАКС Пресс,
2009. – 208 с.
355. Петрухина Е.В. Словообразовательные церковнославянизмы в русском языке:
память слова о высоком стиле// Когнитивные исследования языка. Вып. XII: Теоретические аспекты языковой репрезентации: сб. науч. тр. М.: Институт языкознания
РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина, 2012. – С. 44-56
356. Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении: Учебное пособие / Вступ. ст. Е.В. Клобукова. Изд. 9-е. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. –
432 с.
357. Пиккио, Рикардо. Slavia Orthodoxa: Литература и язык / Отв. ред. Н.Н. Запольская, В.В. Калугин; Предисл. В.В. Калугина. – М.: Знак, 2003. – 720 с.
358. Пилюгина М.А. Взаимосвязь опыта и смысла в процессе интерпретации//
Опыт и смысл. М.: ИФ РАН, 2015. – С. 197-206
359. Пирогов Н.И. Сочинения Н.И. Пирогова. В двух томах. Т. 2. Вопросы жизни:
Дневник старого врача. Киев: Издание Пироговского товарищества, 1910. – 682 стб.
360. Плунгян В.А. Время и времена: к вопросу о категории числа // Логический
анализ языка. Язык и время / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Т.Е. Янко – М.: Изд-во «Индрик», 1997. – С.158-169
361. Позднякова Е.М., Суворина Е.В. Исследование структуры ментального лексикона: вклад компьютерно-корпусной лингвистики // Методы когнитивного анализа
472

семантики слова: компьютерно-корпусный подход/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной –
М.: Языки славянской культуры, 2015. – С. 185-242
362. Полякова И.П. Повседневность в социально-философском контексте: теоретико-методологический анализ: автореф. дис. … д. филос. н. М., 2011. – 45 с.
363. Полякова И.П. Повседневность: история и теория (социально-философский
анализ). Липецк: Изд-во ЛГТУ, 2009. – 171 с.
364. Попова В.Н. Праздник как форма культурной памяти: государственные праздники России ХХ – нач. XXI вв. Автореферат дис. … к. культурологии. Екатеринбург,
2011. – 22 с.
365. Попова Н.С. Языковая репрезентация образов времени (на материале русской
поэзии XIX века) // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. Т. 120. 2010. – С. 196-202. URL: http://elibrary.ru/item.asp?
id=15102051 (дата обращения: 12.03.2013).
366. Постовалова В. И. Время и вечность в православном миросозерцании// Лингвофутуризм. Взгляд языка в будущее/ Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М.: Изд-во «Индрик», 2011. – С. 94-109
367. Постовалова В. И. Лингвокультурология в свете антропологической парадигмы (к проблеме оснований и границ современной фразеологии) // Фразеология в
контексте культуры. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. – С. 24-33
368. Постовалова В.И. Картина мира в жизнедеятельности человека // Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. – М.: Наука, 1988. – С. 8-69
369. Постовалова В.И. Язык и миропонимание: опыт лингвофилософской интерпретации. М.: ЛЕНАНД, 2017. – 312 с.
370. Потаенко Н.А. Время в языке: Учебное пособие по спецкурсу.—Пятигорск:
ПЛГУ, 1996. – 238 с.
371. Потаенко Н.А. Языковая темпоральность: содержательные аспекты: монография. Пятигорск: ПГЛУ, 2007. – 310 с.
372. Пронина И.Н. Феномен праздника в контексте отечественной культуры. Автореферат дис. … к. философ. н. Саранск, 2001. – 18 с.
373. Проничев В.П. Типы и модели именных односоставных предложений в
современном русском языке. Л.: ЛГПИ им. А.И. Герцена, 1989. – 85 с.
374. Прохорова О.Н. и др. Лексическая репрезентация фрейма «внимание»: семантический аспект. М.: ИНФРА-М, 2013. – 108 с.
375. Прохорова, О.Н., Чекулай И.В. Некоторые аксиологические особенности семантики английских прилагательных // Единство системного и функционального
анализа языковых единиц : материалы регион. науч. конф., 8-9 окт. 2003 г. / гл. ред.
473

О.Н. Прохорова. – Белгород, 2003. – Вып.7, ч.1. – С. 22-23
376. Радбиль

Т.Б.

Переводимость

как

феномен

межъязыкового

взаимодействия // Логический анализ языка. Перевод художественных текстов в
разные эпохи / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Изд-во «Индрик», 2012. – С. 7-18
377. Ракитянская А.И. Феномен праздника и его место в русской духовной культуре (на материалах Северо-Западного региона России). Автореферат дис. … к. филос.
н. Санкт-Петербург, 2006. – 20 с.
378. Рафикова С. А. Повседневная жизнь сибирских горожан в 1960-е годы. Автореферат дис. … д. ист. н.: 07.00.02 – Отечественная история. Новосибирск: Институт
истории Сибирского отделения Российской академии наук, 2013. – 39 с.
379. Рева Е. К. Особенности отражения этнокультурных ценностей народов Северного Кавказа в периодической печати: межнациональный аспект/ Екатерина
Константиновна Рева. Дис. ... д. филол. н.: 10.01.10 – журналистика. М., 2015 – 387 с.
380. Резник И.В. Функционально-семантическое поле темпоральности: логикограмматическая категория и способы ее языкового выражения. Дисс. … канд. филолог. наук. Москва, 1998. – 178 с.
381. Рейхенбах Г. Философия пространства и времени. Изд. 3-е. М.: Книжный дом
«ЛИБОРОКОМ», 2009. – 320 с.
382. Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. М.: Республика, 1998. – 413 с.
383. Рогожина, Н. Д. Пасхальный праздник в повседневной жизни Петербурга и
Москвы в конце XIX – начале XX века : автореферат дис. ... к. и. н. М., 2009. – 26 с.
384. Родионова Н.М. Языковые свойства фразеологизмов качественно-обстоятельственного класса со значением времени. Автореф. дис. … к. филол. н. Орел, 2002. –
25с.
385. Рожкова О.Е. Виртуальный образ «интернет-время» в русском языковом пространстве // Россия: изменяющийся образ времени сквозь призму языка/ Под общ.
ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2012. – С. 404-405
386. Розенберг Н.В. Культура повседневности Поволжья: философско-герменевтический анализ. Пенза: Изд-во ПГУ, 2010. – 280 с.
387. Розенова М.И. Психосемантические аспекты отношения ко времени. Автореферат дис. … к. психолог.н.: 19.00.01/ МПГУ. М., 1998. – 16 с.
388. Романова Т.В. Модальность как текстообразующая категория в современной
мемуарной литературе/ Под ред. проф. Г.Н. Акимовой. СПб.: Изд-во С.-Петерб. Унта, 2003. – 296 с.
389. Рубан Ю.И. Христианский литургический календарь: история и источниковедение (на примере праздника Сретения). Автореферат дис. … к. и. н. М., 1997. – 28
474

с.
390. Руберт И.В. Время высказывания и текста в эволюционном аспекте // Когнитивная лингвистика: ментальные основы и языковая реализация. Ч. 1. Текст и перевод в когнитивном аспекте. Сб. ст. к юбилею профессора Н.А. Кобриной. – СПб.:
Тригон, 2005. – С. 84-93
391. Рунова Н. В. Когнитивные основы образования новых метонимических значений существительных (на материале английского языка). Дис. … к. филол.н.:
10.02.04. – германские языки. М., 2007. – 248 с.
392. Рунова Н.В. Виртуальное время сквозь призму метонимии в английском и
русском языках // Россия: изменяющийся образ времени сквозь призму языка/ Под
общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2012а. – С.
416-423
393. Рунова Н.В. Время в русском и англо-американском публицистическом дискурсе сквозь призму метонимии // Россия: изменяющийся образ времени сквозь
призму языка. Репрезентация концепта времени в русском языке в сопоставлении с
английским и немецким языками: Монография/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. –
М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2012. – С. 351-357
394. Рунова Н.В. Метонимия: когнитивный взгляд на традиционное явление // Вопросы лингвистики, педагогики и методики преподавания иностранных языков. Сб.
науч. тр. Калининград: Изд-во КГТУ, 2004. – С. 86-90
395. Рыбникова И.Ю. Бытийный статус праздника. Автореферат дис. … к. филос.
н. Омск, 2001. – 17 с.
396. Рябова М.Ю. Временная референция в английском языке. Дисс. … д. филол.
н.: 10.02.04. СПб., 1995. – 459 с.
397. Рябцева Н.К. Аксиологические модели времени // Логический анализ языка.
Язык и время / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Т.Е. Янко. – М.: Индрик, 1997. – С.78-95.
398. Рябцева Н.К. Размер и количество в языковой картине мира // Логический
анализ языка. Языки пространств / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. – М.:
Языки русской культуры, 2000. – С. 108-116.
399. Салтыкова А.А. Имплицитная аксиологическая модальность в текстах СМИ/
Анастасия Александровна Салтыкова. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.01 –
русский язык. М., 2014. – 21 с.
400. Салькова Д.А. Время в немецкоязычной картине мира (по материалам крылатых выражений и поговорок) // Россия: изменяющийся образ времени сквозь призму
языка/ Под общ. ред. В.И. Заботкиной. – М.: Рукописные памятники Древней Руси,
2012. – С. 366-370
475

401. Самойлова С.П. Языковой образ базовых ценностей. Автореферат дис. ... к.
филол. н.: 10.02.19 – теория языка. М., 2011. – 21 с.
402. Сандакова М.В. Метонимия прилагательного в русском языке. Киров: Старая
Вятка, 2004. – 280 с.
403. Сафонова Н. В. Ментальная и языковая репрезентация концепта благо/добро
в русском языковом сознании: Дис. ... д-ра филол. наук: Тамбов, 2004 – 497 с.
404. Свирепо О.А. Метафора как код культуры. Дисс. … канд. философ. наук. Ростов–на-Дону, 2001. – 162с.
405. Святитель Григорий Богослов. Слова на праздники. М.: Изд-во храма свв. Космы и Дамиана на Маросейке, 2004. – 111 с.
406. Святитель Димитрий Ростовский. Руно орошенное. СПб.: «Миръ», 2003. –
232 с.
407. Святитель Лука Крымский (Войно-Ясенецкий). «Я полюбил страдание...» Автобиография. М.: Приход храма Святаго Духа сошествия, 2007. – 190 с.
408. Святитель Тихон Задонский. Сокровище духовное, от мира собираемое. Задонский Рождество-Богородицкий мужской монастырь, 2010. – 672 с.
409. Святитель Филарет, митрополит Московский. Пространный христианский катехизис православной кафолической восточной церкви. М.: Образ, 2006. – 128 с.
410. Святитель Филарет, митрополит Московский. Творения. Слова и речи. В 5 томах. Том I, 1803-1821. М.: Изд-во Новоспасского монастыря, 2003. – 303с.
411. Селютин А.А. Пространство и время в Интернет-коммуникации: влияние
постмодернизма // Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 6
(260). Филология. Искусствоведение. Вып. 64. – С. 122-124.
412. Семантика и категоризация/ Институт языкознания. Отв. ред. Ю.А. Шрейдер.
– М.: Наука, 1991. – 168 с.
413. Сергеева Л. А. Оценочное значение и категоризация оценочной семантики:
опыт интерпретационного анализа. Автореферат дисс. … д. филол. н.: 10.02.01 –
русский язык. Уфа, 2004. – 46 с.
414. Сергиева Н.С. Пространство и время жизненного пути в русском языковом
сознании. СПб.: Изд-во «Наука», 2009. – 316 с.
415. Сироткина М.Н. Глаголы современного русского языка с компонентом «лексическое время» в структуре значения. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.01.
Тамбов, 2012. – 24 с.
416. Слюсаренко М.А. Экзистенциальный смысл праздника: философско-культурологический анализ: Автореферат дис. … к. филос. н. Томск, 2004. – 22 с.

476

417. Смирнов И.Н. Категориальные ситуации временной локализованности и нелокализованности действия в современном русском языке // Проблемы функциональной грамматики: Категоризация семантики/ Отв. редакторы А.В. Бондарко, С.А.
Шубик. Институт лингвистических исследований РАН. СПб.: Наука, 2008. – С. 192213
418. Смолина А.Н. Оппозиция время-вечность как конститутивный элемент
культуры. Автореферат дис. … к. философ н.: 09.00.13. Волгоград, 2003. – 22 с.
419. Соколова О. В. Дискурсы активного воздействия: теория и типология. Дис. …
д. филол. н.: 10.02.19 – Теория языка. М., 2015 – 635 с.
420. Сорокин, П.А. Система социологии. М.: Российская академия наук; Институт
социологии. Т. 1. 1993. – 447 с.
421. Сороколетова Н.В. Динамика вербализации времени в русском и французском языках. Дисс. … к. филол. н. Волгоград, 2000. – 174 с.
422. Ставка на сильных. Жизнь Петра Аркадьевича Столыпина. Документальное
повествование/ Сост. Лазарь (Афанасьев), монах. М.: Издательский дом «Русский
паломник», 2013. – 303 с.
423. Старикова Н.А. Функционально-семантическое поле темпоральности в
современном английском языке (в социо-лингвистическом аспекте). Дисс. … к. филол. н. Ростов н / Д., 1992. – 209 с.
424. Степанищев С.А. Социальное время в контексте системного анализа развития
общества. Автореферат дис. … к. филос. н.: 09.00.11. Таганрог, 2010. – 27 с.
425. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования.
М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. – 824 с.
426. Столович Л.Н. Красота. Добро. Истина. Очерк истории эстетической аксиологии. М.: Республика, 1994. – 463 с.
427. Сукаленко Н.И. Образно-стереотипная языковая картина мира как отражение
эмпирического обыденного сознания. Автореф. дисс…. д. филол. н. Киев, 1991. – 40
с.
428. Сурова Е.Э., Бутонова Н.В. Досуговые практики в пространстве повседневности // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6. Выпуск 2. 2014. – С. 5360
429. Тарасова Е.В. Некоторые типологические особенности выражения прошедшего времени в английском и русском языках // Вестник ХГУ 1987. Вып.22. №312 –
С.27-30
430. Телия В.Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. – 288 с.
477

431. Терентьев А.А. Ценности русской цивилизации и глобализм // Российская система ценностей: XIV Рождественские православно-философские чтения. Н. Новгород: Нижегородский гуманитарный центр, 2005. – С. 95-113
432. Тихомирова С.В. Динамика социальных представлений о празднике у современной российской молодежи. Автореф. дис. … к. психол. н. М., 2008. – 25 с.
433. Тихонова В.В. Актуализация темпоральных отношений в событийной ситуации. Автореф. дис. … канд. филол. наук. Барнаул, 2002. – 19с.
434. Тихонова М.А. Аксиология в контексте лексикографии: модель «Словаря оценочной лексики русского языка» / Мария Александровна Тихонова. Дис. ... к. филол.
н.: 10.02.01 – русский язык. М., 2016 – 200 с.
435. Уваров М.С. Предисловие // Докучаев И.И. Ценность и экзистенция. Основоположения исторической аксиологии культуры. СПб.: «Наука», 2009. – С. 5-14
436. Усманов Р.Ш. Параметрическая категоризация адъективной лексики. Уфа:
ГУП РБ УПК, 2011. – 104 с.
437. Успенский Б.А. Избранные труды, том I. Семиотика истории. Семиотика
культуры, 2-е изд., испр. и доп. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. – 608 с.
438. Устарханов, Р.И. Метафтонимия в английском языке: интерпретационнокогнитивный анализ. Автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.04 – Германские языки.
Пятигорск, 2006. – 21 с.
439. Уфимцева Н.В. Слово, значение и языковое сознание // Концептуальный анализ языка: современные направления исследования. М.-Калуга: Изд-во «Эйдос», 2007.
– С. 109-118
440. Учайкина Е.Н. Концептосфера БОГАТСТВО в англосаксонской картине
мира: концептуализация и категоризация. Владивосток: Изд-во Дальневосточного
федерального университета, 2011. – 130 с.
441. Фещенко В.В. Концептуализация в гуманитарном знании и в искусстве:
маршруты трансфера// Лингвистика и семиотика культурных трансферов: методы,
принципы, технологии. М.: Культурная революция, 2016. – С. 234-253
442. Филатова Е.А. Праздник как ритуально-игровое событие. Автореферат дис.
… к. филол. н. Тюмень, 2013. – 24 с.
443. Филлмор Ч. Фреймы и семантика понимания // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. Когнитивные аспекты языка. М.: Прогресс. – С. 52-92
444. Филоненко Т.М. Фразеологический образ в языковых моделях пространства,
времени и количества (на материале фразеологии современного русского языка). Автореферат дис. … д. филол. н.: 10.02.01. М., 2004 – 41 с.
445. Философия сознания в образах и понятиях/ под ред. С.А. Ан, В.В. Маркина.
478

Барнаул: АлтГПУ, 2015. – 167 с.
446. Финогентов В.Н. Темпоральность бытия (философский анализ). Автореферат
дис. … д. философ. н.: 09.00.01. Екатеринбург, 1992. – 35 с.
447. Флоренский П.А. Анализ пространственности и времени в художественноизобразительных произведениях. М.: Издательская группа «Прогресс», 1993. – 324 с.
448. Флоровский Г., прот. Догмат и история. М.: Изд-во Свято-Владимирского
братства, 1998. – 487 с.
449. Флоровский Г., протоиерей. Пути русского богословия. репринтное издание:
Париж 1937, Вильнюс 1991. – 599 с.
450. Фролкова Ю.А. Лингвокультурологическое описание лексико-семантического
поля «праздник» в русском языке в сопоставлении с испанским и английским языками. Автореферат дис. … к. филол. н. М.: Российский университет дружбы народов,
2009. – 22 с.
451. Фурманова В.П. Межкультурная коммуникация в теории и практике преподавания иностранных языков в вузе. Саранск: б.и., 2009. – 164 с.
452. Хайруллин В.И. Перевод и фреймы. М.: Книжный дом «ЛИБОРОКОМ»,
2010. – 144 с.
453. Хасанов И.А. Время как объективно-субъективный феномен: Словарь. – М.:
Прогресс-Традиция, 2011. – 328 с.
454. Хасанов И.А. Время: природа, равномерность, измерение. М.: Прогресс-Традиция, 2001. – 304 с.
455. Хомякова Е.Г., А.С. Севастьянова А.Л. Ценностный аспект картины мира //
Когнитивные исследования языка./ гл. ред. серии Н.Н.Болдырев. М.: Ин-т языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г.Р. Державина. Вып. ХXIII: Лингвистические технологии в гуманитарных исследованиях / отв. ред. вып. В.З. Демьянков, 2015. – С. 299-307
456. Хоружий С.С. Аналитика смерти в “Sein und Zeit”: некоторые аспекты деконструкции // Точки (Puncta). 2001. № 1-2 (1). – С. 38-62
457. Хрипунова И.И. Языковые средства и способы реализации аксиологических
стратегий в современном немецком художественном тексте (на материале произведений П. Хандке)/ Илона Игоревна Хрипунова. Автореферат дис. ... к. филол. н.:
10.02.04 – германские языки. Воронеж, 2013. – 24 с.
458. Целиков Д. Странная история частицы «кибер». 2013 [Электронный ресурс].
Режим

доступа:

http://compulenta.computerra.ru/chelovek/yazikoznaniye/10009050/

Дата обращения: 28.12.2015
459. Цыпкайкина В.П. Темпоральность в мордовских языках и принципы её опи479

сания. Саранск: Изд-во Мордовского университета, 2007. – 212 с.
460. Чайковский Р.Р., Вороневская Н.В., Лысенкова Е.Л., Харитонова Е.Л. Художественный перевод как вид межкультурной коммуникации. 3-е изд. М.: Флинта: Наука, 2016. – 224 с.
461. Чалмерс Д. Сознающий ум: В поисках фундаментальной теории. Пер. с англ.
Изд. 2-6. М.: УРСС: Книжный дом «ЛИБОРОКОМ», 2015. – 512 с.
462. Чаплина С.С. Текстообразующая функция категории темпоральности в немецком языке (на материале кратких газетных сообщений). Автореферат дис. … к.
филол. н.: 10.02.04. Белгород, 2010. – 26 с.
463. Чаплыгина О.В. Структура рождественского текста Чарльза Диккенса. Автореферат дис. … к. филол. н. Калининград, 2011. – 22 с.
464. Черняк Л.С. Вечность и время/ под ред. А.А. Григорьева, О.А. Орлова. – М.;
СПб.: Нестор-История, 2012. – 576 с.
465. Чеснокова П. Лингвокультурологические особенности чешских и русских названий праздников. Автореферат дис. … к. филол. н. Волгоград, 2012. – 18 с.
466. Чулкина Н.Л. Мир повседневности в языковом сознании русских: Лингвокультурологическое описание. Изд. 3-е. М.: Книжный дом «Либроком», 2009. – 256
с.
467. Чупрына О.Г. Представления о времени в древнем языке и сознании. М.: Прометей, 2000. – 150 с.
468. Шаповалова Т.В. Категория синтаксического времени в русском языке. М.:
МПУ, 2000. – 151 с.
469. Шарандин А.Л. Иерархические отношения в системе форм русского глагола //
Русистика XXI века: традиции и тенденции: сборник материалов Международной
научной конференции / сост. и отв. ред. Е.В. Алтабаева. – Тамбов: Изд-во Першина
Р.В., 2010. – С. 48-51
470. Шарандин А.Л. Системная категоризация русского глагола. Тамбов: Изд-во
Тамбовского университета, 2001. – 209 с.
471. Шарандин А.Л. Языковая категоризация времени как отражение русской ментальности// Слово в языке и тексте: Сб. статей к 85-летию со дня рождения Софии
Петровны Лопушанской. Волгоград: Волгоградское научное Изд-во, 2011. – С. 367383
472. Шаховский В.И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе
языка. Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1987. – 192 с.
473. Швейцер А.Д. (ред.) Текст и перевод. М.: «Наука», 1988. – 165 с.

480

474. Шевелева Т.Н. Христианские мотивы в творчестве Чарльза Диккенса. Автореферат дис. … к.филол.н. Н. Новгород, 2004. – 24 с.
475. Шевцов К.П. Темпоральность субъекта и природа памяти. Автореф. дис. … к.
филос. н. Спб., 2003. – 22 с.
476. Шевцова Н.П. Культура как система ценностей (аксиология в контексте интерпретации культуры Н.А. Бердяева и И.А. Ильина). М., 2004. – 205с.
477. Шеина И.М. Межкультурная коммуникация как проявление лингвистического и культурного опыта. Автореферат дисс. … д. филол. н.: 10.02.20 – Сравнительноисторическое, типологическое и сопоставительное языкознание. М., 2009. – 51 с.
478. Шейко А.М. Вариативность аксиологических номинаций времени в английской лингвокультуре: автореферат дис. … к. филол. н.: 10.02.04. Волгоградский государственный университет. Волгоград, 2012. – 21 с.
479. Шелер М. Положение человека в Космосе // Проблема человека в западной
философии / Общ ред. Ю.Н. Попова. М.: Прогресс, 1988. – С. 31-95
480. Шелякин М.А. Функциональная грамматика русского языка. М.: Изд-во «Русский язык», 2001. – 288 с.
481. Широкова Е.Н. Текстовая категория «художественное время»: монография/
Е.Н. Широкова. – Н.Новгород: НГПУ им. К. Минина, 2012. – 97 с.
482. Шматова Н.И. Праздничная культура московского дворянства в последней
четверти XVIII века. – М.: Национальный институт бизнеса, 2006. – 136 с.
483. Шмелев А.Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М.: Языки славянской культуры, 2002. – 496 с.
484. Шмелев И.С. Душа Родины: Избранная проза/ Сост. А.Н. Стрижев. – М.: Паломникъ, 2001. – 560с.
485. Шмелев И.С. Душа Родины// Душа Родины: Избранная проза/ Сост. А.Н.
Стрижев. – М.: Паломникъ, 2001в. – С. 323-340
486. Шохин В.К. Философия ценностей и ранняя аксиологическая мысль. М.:
Изд-во Российского ун-та дружбы народов, 2006. – 455 с.
487. Шутц А. О множественных реальностях // А.Щутц. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: Российская политическая энциклопедия («РОССПЭН»), 2004. –
С. 401-455
488. Щюц А. Структура повседневного мышления // Социологические исследования. 1998. № 2. – С. 129-138
489. Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М.: МИРОС,
1998. – 448 с.

481

490. Языковое время: Лексический и аксиологический аспекты: монография / Р.Л.
Ковалевский, У. Обст, А.А. Новожилова, А.М. Шейко. Волгоград: Изд-во Волгоградского филиала ФГОУ ВПО РАНХиГС, 2012. – 136 с.
491. Якобсон Р.О. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол// Принципы
типологического анализа языков различного строя. М.: Изд-во «Наука», 1972. – С.
95-113.
492. Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М.: Изд-во «Гнозис», 1994. – 344 с.
493. Яковлева Е.С. Час в русской языковой картине времени // Вопросы языкознания 1995 №6 – С. 54-76.
494. Ярославцева М.В. Темпоральные метафоры в языковых картинах мира
носителей русского и испанского языков. Автореферат дис. … к.филол.н.: 10.02.19.:
Кубанский государственный университет. Краснодар, 2011. – 25 с.
495. Adam, B. Time and Social Theory. Temple University Press. Philadelphia, 1990. –
192 p.
496. Adaptations of «A Christmas Carol» // Wikipedia : [сайт]. URL: http://en.
wikipedia.org/wiki/Adaptations_of_A_Christmas_Carol (дата обращения: 11.09.2013).
497. Agger, Ben. iTime: Labor and life in a smartphone era // Time and Society 20 (1),
2011. – PP. 119–136
498. Altshuler, D.G. Temporal interpretation in narrative discourse and event internal
reference. New Brunswick: Rutgers The State University of New Jersey, 2010. – 308 p.
499. Alverson, H. Semantics and experience. Universal Metaphors of Time in English,
Mandarin, Hindi and Sesotho. London: The John Hopkins University Press, 1994 – 151 P.
500. Anstatt, T. “Zeit”: Motivierungen and Strukturen der Bedeutungen von Zeitbezeichnungen in slavischen and anderen Sprachen. Verlag Otto Sagner: Muenchen, 1996. –
262S.
501. Anstatt, T. Aspect and Tense in Storytelling by Russian, German and Bilingual
Children // Russian Linguistics, Vol. 32, No. 1 (2008) – PP. 1-26
502. Aveni, A. Empires of time: calendars, clocks and cultures / Anthony F. Aveni. –
New York: Basic Books, Inc., Publishers, 1989. – 371P.
503. Barcelona A. Clarifying and applying the notions of metaphor and metonymy
within cognitive linguistics: an update // Metaphor and metonymy in comparison and contrast / ed. by Rene Dirven; Ralf Poerings. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2003. –
PP. 207-277
504. Barcelona, A. On the plausibility of claiming a metonymic motivation for conceptual metaphor // Metaphor and Metonymy at the Crossroads. A Cognitive Perspective / ed.
482

By Antonio Barcelona. Mouton de Gruyter. Berlin. New York. 2000. – PP. 31-58
505. Barcelona, A. Reviewing the properties and prototype structure of metonymy //
Defining Metonymy in Cognitive Linguistics: Towards a consensus view /Réka Benczes,
et al. (eds.). John Benjamins Publishing Company, 2011. – PP. 9-57
506. Bauer, G. The English 'Perfect' Reconsidered // Journal of Linguistics, Vol. 6, No.
2 (Oct., 1970) – PP. 189-198
507. Bauman, Z. Time and Space Reunited / Time and Society. Vol. 9. No. 2/3. 2000 PP.
171-185
508. Becker J. Information und Gesellschaft. Springer Verlag: Wien. N.Y. 2002. – 215
S.
509. Benczes, R. Putting the notion of “domain” back into metonymy Evidence from
compounds // Defining Metonymy in Cognitive Linguistics: Towards a consensus view
/Réka Benczes, et al. (eds.). John Benjamins Publishing Company, 2011. – PP. 197-215
510. Bennett, D.C. Spatial and temporal uses of English prepositions. Yale University,
1970. – 327 p.
511. Benthem, J. van. Semantics of Time// Time, mind, and behaviour/ ed. by John A.
Michon and Janet L. Jackson. – Springer-Verlag: Berlin, Heidelberg, N.Y., Tokyo., 1985. –
PP. 266-278
512. Biernacki, R. Time Cents: The Monetization of Workday in Comparative Perspective // NowHere: space, time and modernity / ed. by Roger Friedland and Deidre Boden.
University of California Press. Berkley, Los Angeles, London, 1994. – PP. 61-94
513. Binnick, R. I. The Markers of Habitual Aspect in English // Journal of English Linguistics Vol. 33, 2005 – PP. 339-369 [Электронный ресурс]. Режим доступа:
http://eng.sagepub.com/content/33/4/339
514. Bodin, Per Anri. Eternity and Time. Studies in Russian Literature and the Orthodox
Tradition. Acta Universitatis Stockholmiensis. Stockholm, 2007. – 272 p.
515. Boers, F. Applied Linguistics Perspectives on Cross-Cultural Variation in Conceptual Metaphor // Metaphor and Symbol, 18 (4), 2003. – PP. 231-238
516. Boers, F. Spatial Prepositions and Metaphor. A Cognitive Semantic Journey along
the UP-DOWN and the FRONT-BACK Dimensions. Günter Narr Verlag, Tübingen, 1996.
– 221 p.
517. Boris Pasternak. 1890–1960. Colloque de Cerisy-la-Salle. Paris, 1979.
518. Boroditsky, L. Metaphoric structuring: understanding time through spatial metaphors // Cognition 75 (2000) PP.1-28
519. Brdar-Szabo, R., Brdar, M. What do metonymic chains reveal about the nature of

483

metonymy // Defining Metonymy in Cognitive Linguistics: Towards a consensus view
/Réka Benczes, et al. (eds.). John Benjamins Publishing Company, 2011. – PP. 217-248
520. Bull, W.E. Time, Tense, and the Verb. Berkley and Los Angeles: University of
California Press, 1960. – 120P.
521. Carlstein T. Innovation, Time Allocation and Time-Space Packing // Timing Space
and Spacing Time. V.2.Human Activity and Time Geography / Eds. Carlstein, Parkes,
Thrift. Edward Arnold: London, 1978. PP.146-161.
522. Carlstein T. Introduction // Timing Space and Spacing Time. V.1. Making Sense of
Time / Eds. Carlstein, Parkes, Thrift. Edward Arnold: London, 1978. PP. 1-7.
523. Carpentier N., Hannot W. To be a common hero // International Journal of Cultural
Studies 2009 Vol. 12(6) – PP. 597–616
524. Casasanto, D., Boroditsky, L. Time in the mind: using space to think about time//
Cognition 2008 Vol. 106. – PP. 579–593.
525. Casasanto, D., Bottini, R. Can Mirror-Reading Reverse the Flow of Time?// Spatial
Cognition VII, LNAI 6222/ C. Hölscher et al. (Eds.). Springer-Verlag Berlin Heidelberg
2010. – PP. 335–345
526. Castells M. Flows, networks, and identites. A critical theory of information society // Globalisation: Critical Concepts in Sociology. R.Robertson, K. E. White. Vol. VI.
Routledge. London and N.Y. 2003. – P. 65-89
527. Castells M. Informationalism, Networks, and the Network Society: A Theoretical
Blueprint // The network society: a cross-cultural perspective / ed. by Manuel Castells. –
Cheltenham. MA, USA: Edward Elgar Publishing Ltd., 2004. PP. 3-45
528. Castells M. The power of identity (Information age: vol 2). Blackwell Publishers
Inc., 1998. – 461P.
529. Chaney D. Cultural Change and Everyday Life. Palgrave, 2002. – 208 p.
530. Chaplin, D. Time for Life: Time for Being and Becoming // Social Conceptions of
time: structure and process in work and everyday life / ed. by Graham Crow and Sue
Heath. Palgrace Macmillan, 2002 – P. 215-229
531. Charteris-Black, J. Corpus Approaches to Critical Metaphor Analysis. Palgrave
Macmillan, 2004. – 263P.
532. Chen, J.-Y. Do Chinese and English speakers think about time differently? Failure
of replicating Boroditsky (2001) // Cognition 2007 Vol. 104 – PP. 427–436
533. Clark, P. American Corporate Timetabling: its past, present and future / Time and
Society. Vol. 6. No. 2/3. 1997. PP. 261-285
534. Clayton J. Genome Time // Time and the literary. Newman K.,Clayton J., Hirsch

484

M. (eds.). Routledge. N. Y.-London. 2002. – P. 31-59
535. Cognitive contributions to the perception of spatial and temporal events. eds. Gisa
Aschersleben, Talis Bachmann, Jochen Mussler. Elsevier.1999. 460 p.
536. Cook, K.W. The temporal use of Hawaiian directional particles // The construal of
space in language and thought / ed. by M. Puetz; R. Dirven. – Berlin; New York: Mouton
de Gruyter, 1996. – PP. 455-466
537. Cooper G. The Mutable Mobile: Social Theory in the Wireless World // Wireless
World. Social and Interactional Aspects of the Mobile Age. B.Brown, N. Green, R Harper
(eds.). Springer: London, 2002. – P. 19-31
538. Croft, W. On explaining metonymy: Comment on Peirsman and Geeraerts,
“Metonymy as a prototypical category” // Cognitive Linguistics. 2006. Vol. 17 (3). – PP.
317-326.
539. Croft, W. The role of domains in the interpretation of metaphors and metonymies //
Cognitive Linguistics. 1993. Vol. 4. – PP. 335–370.
540. Croft, W. The role of domains in the interpretation of metaphors and metonymies //
Metaphor and metonymy in comparison and contrast / ed. by Rene Dirven; Ralf Poerings.
– Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2003. – PP. 161-205
541. Cross, G. Time and Money. The Making of Consumer Culture. Routledge. London
and New York. – 1993. – 294P.
542. Crystal, D. Specification and English Tenses // Journal of Linguistics,Vol. 2, No. 1,
1966 (April). – PP. 1-34
543. Cwerner, S. The Chronopolitan ideal: time, belonging and globalization / Time and
Society. Vol. 9. No. 2/3. 2000 PP. 331-345
544. Dabrowska, E. The spatial structuring of events: a study of Polish perfectivizing
prefixes // The construal of space in language and thought / ed. by M. Puetz; R. Dirven. –
Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 1996. – PP. 467-490
545. Dahl O. When the Future Comes from Behind: Malagasy and Other Time Concepts and Some Consequences for Communication // International Journal of Interculteral
Relations. Vol.19, Number 2, Spring 1995. – PP. 197-209
546. Daneš, F. Cognition and Emotion in Discourse Interaction // Preprints of the plenary session papers: XIVth International Congress of Linguists. – Berlin, 1987. – PP. 272291
547. Deegan, M. and Tanner, S. Digital Futures. Strategies for the information age.
Neal-Schuman Publishers, Inc. New York, London, 2002. – 276P.
548. Deignan A. Linguistic Metaphors and Collocation in Nonliterary Corpus Data//
Metaphor and Symbol, 14:1, 1999. – PP. 19-36
485

549. Deignan, A. Metaphoric expressions and culture: An indirect link. // Metaphor and
Symbol, Vol. 18 (4), 2003. – PP. 255–271.
550. Devos F., Van Gyseghem N., Vandenberghe R., De Caluwe, R. Modelling vague
lexical time expressions by means of fuzzy set theory // Journal of Quantitative Linguistics, 1994. Vol. 1, No. 3. – PP. 189-194
551. Dirven, R. Metonymy and metaphor: different mental strategies of conceptualisation // Metaphor and metonymy in comparison and contrast / ed. by Rene Dirven; Ralf Poerings. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2003. – PP.75-111
552. Egré, P., Gardelle de, V., Ripley, D. Vagueness and Order Effects in Color Categorization// Journal for Logic and Language Information. Vol. 22, 2013. – PP. 391–420
553. Ensor, R.C.K. England 1870-1914. Oxford University Press-Clarendon Press,
1936. – 634P.
554. Evans, V. The Meaning of Time: Polysemy, the Lexicon and Conceptual Structure // Journal of Linguistics, Vol. 41, No. 1 (Mar., 2005). – PP. 33-75
555. Evans, V. The structure of time: Language, meaning and temporal cognition. A
Dissertation [for the Degree] Doctor of Philosophy (Linguistics). Georgetown: Georgetown University, 2000. – 474 p.
556. Evans, V. The Structure of Time. Language, meaning and temporal cognition. Amsterdam, Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 2004. – 286 p.
557. Fagan, C. How Many Hours? Work-Time regimes and Preferences in European
Countries // Social Conceptions of time: structure and process in work and everyday life /
ed. by Graham Crow and Sue Heath. Palgrace Macmillan, 2002 – P. 69-87
558. Fagenblat M. Il y a du quotidien: Levinas and Heidegger on the self// Philosophy
& Social Criticism, 2002, Vol. 28, no. 5. – PP. 578–604
559. Falk R. Resisting “Globalisation-from–above” through “globalisation-from-below”
// Globalisation: Critical Concepts in Sociology. R.Robertson, K. E. White. Vol. VI. Routledge. London and N.Y. 2003. – P. 369-377
560. Farmer, S., Seers, A. Time Enough to Work: Employee motivation and entrainment
in the workplace / Time and Society. Vol. 13. No. 2/3. 2004 PP. 265-284
561. Feyaerts K. Refining the Inheritance Hypothesis: Interaction between metaphoric
and metonymic hierarchies // Metaphor and Metonymy at the Crossroads. A Cognitive
Perspective / ed. By Antonio Barcelona. Mouton de Gruyter. Berlin. New York. 2000 –
PP.58-78
562. Fillmore, Ch. J. Frame Semantics and the Nature of Language // Annals of the New
York Academy of Sciences: Conference on the Origin and Development of Language and
Speech. Vol. 280. 1976. – PP. 20-32
486

563. Fraser, J.T. Time, the familiar stranger. Amherst: The University of Massachusetts
Press, 1987. – 389P.
564. Friedrich P. Politropy // Beoyond Metaphor. The theory of tropes in anthropology. /
James W. Fernandez (ed.). Stanford University Press, California, 1991. – PP. 17-55
565. Fuchs, C. Digital prosumption labour on social media in the context of the capitalist regime of time // Time & Society 2014, Vol. 23(1) – PP. 97–123
566. Gabbert, L. Situating the Local by Inventing the Global: Community Festival and
Social Change// Western Folklore, Vol. 66, No. 3/4 (Summer – Fall, 2007). – PP. 259-280
567. Galton A. Time flies but space does not: Limits to the spatialisation of time//Journal of Pragmatics 2011. Vol. 43 – PP. 695–703
568. Ganslandt H.R. Zeit und Politik // Zeit: fünf Vorträge / Hrsg. Von H. Koessler. Erlangen: Univ.-Bibliothek Erlangen-Nürnberg, 1991. – SS.89-103.
569. Geeraerts, D. The interaction of metaphor and metonymy in composite expressions
// Metaphor and metonymy in comparison and contrast / ed. by Rene Dirven; Ralf Poerings. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2003. – PP. 434-465
570. Geeraerts, D., Peirsman Y. Zones, facets, and prototype-based metonymy // Defining Metonymy in Cognitive Linguistics: Towards a consensus view /Réka Benczes, et al.
(eds.). John Benjamins Publishing Company, 2011. – PP. 89-102
571. Gendolla, P. Zur Zeiterfahrung in der Informationsgesellschaft // Im Netz der Zeit.
Menschliches Zeiterleben interdisziplinaer / Rudolf Wendorff (Hrgs.). – Stuttgart: Hirzel,
1989. – S. 128-139
572. Giddens A. Social Theory and Modern Sociology. Cambridge: Polity Press, 1987.
310 P.
573. Goatly, A. The language of metaphors. L., N.Y.: Routledge, 1997. – 360 p.
574. Goossens, L. // Metaphtonymy: the interaction of metaphor and metonymy in expressions for linguistic action // Cognitive Linguistics. Vol. 1, Issue 3, 1990. – PP. 323-340
575. Goossens, L. Metaphtonymy: the interaction of metaphor and metonymy in expressions for linguistic action // Metaphor and metonymy in comparison and contrast / ed. by
Rene Dirven; Ralf Poerings. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2003. – PP. 349-377
576. Grady J., Taub S., Morgan P. Primitive and Compound Metaphors // Conceptual
Structure, Discourse and Language / ed. Adele E. Goldberg CSLI Publications Stanford,
California. 1996.P.177-187
577. Grady, J., Johnson, C. Converging evidence for the notions of subscene and
primary scene // Metaphor and Symbol 18 (4), 2003. – PP. 533-554
578. Graf E.-M. Adolescents’ use of spatial TIME metaphors: A matter of cognition or

487

sociocommunicative practice // Journal of Pragmatics 43 (2011). – PP. 723-734
579. Grieves M. Introduction // Information Policy in the Electronic Age. M. Grieves
(ed.) Bowker Saur: London. 1998. –P. 1-10
580. Hall E.T. The Dance of Life. The Other Dimension of Time. Anchor Press: Garden
City, N.Y. 1983. P.232
581. Haspelmath, M. From Space to Time. Temporal Adverbials in the World’s Languages. Lincom Europa: Muenchen; Newcastle: 1997. – 181P.
582. Hassan, R. Network Time and the New Knowledge Epoch / Time and Society. Vol.
12. No. 2/3 2003. PP. 225-241
583. Held, M. and Nutzinger, H.G. Nonstop Acceleration. The economic logic of development towards the nonstop society / Time and Society Vol. 7 No.2, 1998. PP. 209-221
584. Herrero Ruiz, J. The role of metonymy in complex tropes // Defining Metonymy in
Cognitive Linguistics: Towards a consensus view /Réka Benczes, et al. (eds.). John Benjamins Publishing Company, 2011. – PP. 167-193
585. Heywood, J., Semino, E., Short, M. Linguistic metaphor identification in two extracts from novels // Language and Literature Vol 11(1), 2002. – PP. 35–54
586. Hillis Miller, J. Time in Literature // Daedalus. Vol. 132, No. 2, On Time (Spring
2003). – PP. 86-97
587. Hoerning et al. Do technologies have time? New practices of time and the transformation of communication technologies / Time and Society. Vol. 8 No. 2 September
1999. PP 293-308
588. Hohn, H.-W. Zerstoerung der Zeit. Wie aus einem goettlichen Gut eine Handelsware wurde. Fischer Taschenbuch Verlag, 1984. – 199S.
589. Ibanez, F. The role of mappings and domains in understanding metonymy // Metaphor and Metonymy at the Crossroads. A Cognitive Perspective / ed. By Antonio Barcelona. Mouton de Gruyter. Berlin. New York. 2000. – PP.109-132
590. Ikuko, N. The ‘Civilization’ of Time: Japan and the adoption of the western time
system / Time and Society. Vol. 6. No. 2/3. 1997. PP. 237-259
591. Inchaurralde C. Space and movement in the English verb system// The construal of
space in language and thought / ed. by M. Puetz; R. Dirven. – Berlin; New York: Mouton
de Gruyter, 1996. – PP. 167-195
592. Indurkhya, B. Metaphor and Cognition. Dodrecht, Boston, London: Kluwer Academic Press, 1992. – 456P.
593. Jackendoff R. Patterns in the Mind: Language and Human Nature. N. Y.: Harvester
Wheatsheaf, 1993. – 246 p.

488

594. Jaekel, O. Metaphern in abstrakten Diskurs-Domaenen: eine kognitiv-linguistische
Untersuchung abhand der Bereiche Geisttaetigkeit, Wirtschaft und Wissenschaft / Olaf
Jaekel. – Frankfurt am Main; Berlin; Bern; N.Y.; Paris; Wien: Lang, 1997. – 346 S.
595. Johnson, M. Metaphor and Cognition // Handbook of Phenomenology and Cognitive Science. S. Gallagher and D. Schmicking (eds.). Springer Science+Business Media
B.V. 2010. – PP. 401-414
596. Johnson, M., Larson, S. “Something in the Way She Moves” – Metaphors of Musical Motion // Metaphor and Symbol, 18 (2) 2003, PP. 63-84
597. Just, D. Art and everydayness: Popular culture and daily life in the communist
Czechoslovakia// European Journal of Cultural Studies 2012, Vol. 15(6) – PP. 703 –720
598. Kaplan R.L. Blackface in Italy: cultural power among nations in the era of globalisation // Global Culture: Media, Art, Policy and Globalisation. D.Crane, N. Kawashima,
K. Kawasaki. Routledge: N.Y., London. 2002. – P. 191-211
599. Kastan, D.S. Shakespeare and the shapes of time. – Hanover, New Hampshire:
University Press of New England, 1982. – 197P.
600. Kaufman-Scarborough, C. and Lindquist, J.D. Understanding the Experience of
Time Scarcity: Linking consumer time-personality and market-place behaviour / Time and
Society Vol. 12 No. 2/3 2003 PP. 349-370
601. Kellerman A. Time, Space and Society. Dodrecht- Boston- London: Kluwer Academic Publishers, 1989. 128 p.
602. Kimmel, M. Why we mix metaphors (and mix them well): Discourse coherence,
conceptual metaphor, and beyond// Journal of Pragmatics Vol. 42, 2010. – PP. 97-115
603. King, V. The Generational Rivalry for Time // Time and Society Vol. 19 No. 1
(2010), pp. 54–71
604. Klein, O. Social Perception of Time, Distance and High-Speed Transfomation /
Time and Society Vol. 13, No. 2/3. 2004. PP. 245-263
605. Klein, W. A Time-Relational Analysis of Russian Aspect // Language, Vol. 71, No.
4 (Dec., 1995). – PP. 669-695
606. Klein, W. The Present Perfect Puzzle // Language, Vol. 68, No. 3 (Sep., 1992) –
PP. 525-552
607. Koch P. Frame and contiguity: On the cognitive bases of metonymy and certain
types of word formation // Metonymy in Language and Thought / Panther, K.-U., Radden
G. (eds.). Amsterdam & Philadelphia: John Benjamins, 1999. – PP. 139-167.
608. Kochanska, A. Temporal meanings of spatial prepositions in Polish: the case of
przez and w // The construal of space in language and thought / ed. by M. Puetz; R. Dirven. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 1996. – PP. 491-508
489

609. Kovecses Z. Conceptual metaphor theory. Some criticisms and alternative proposals // Annual Review of Cognitive Linguistics Vol. 6. 2008. – PP. 168–184
610. Kovecses Z. The scope of metaphor // Metaphor and Metonymy at the Crossroads.
A Cognitive Perspective / ed. By Antonio Barcelona. Mouton de Gruyter. Berlin. New
York. 2000. – P.79-92
611. Kövecses, Z. The Metaphor–Metonymy Relationship: Correlation Metaphors Are
Based on Metonymy // Metaphor and Symbol, Vol. 28, 2013. – PP. 75–88
612. Kranjec A., Cardillo E.R., Schmidt G.L., Chatterjee A. Prescribed spatial prepositions influence how we think about time// Cognition 2010. Vol. 114 – PP. 111–116
613. Kranjec A., McDonough L. The implicit and explicit embodiment of time//Journal
of Pragmatics 2011. Vol. 43 – PP. 735-748
614. Kranjec, A. Extending spatial frames of reference to temporal concepts: An embodied perspective. N. Y.: City University of New York, 2006. – 119 p.
615. Kryk-Kastovsky, B. The linguistic, cognitive and cultural variables of the conceptualization of space// The construal of space in language and thought / ed. by M. Puetz; R.
Dirven. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 1996. – PP. 329-344
616. Kumar M. Poverty and Daily Life// Psychology and Developing Societies 2010,
Vol. 22(2) – PP. 331–359
617. Lacoste, J-Y. (ed.) Encyclopedia of Christian Theology. Vol. 3. – N.Y., London:
Routledge. 2004 – 1816 p.
618. Lakoff G. The Metaphor System for Morality // Conceptual Structure, Discourse
and Language / ed. Adele E. Goldberg CSLI Publications Stanford, California.
1996.P.249-266
619. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1980. – 242 p.
620. Lakoff G., Johnson M. Philosophy in the flesh: the embodied mind and its challenge to Western thought. – New York: Basic Books, 1999. – 624 p.
621. Lakoff G., Turner M. More than Cool Reason. Chicago and London: The University of Chicago Press. 1989. – 230 p.
622. Lakoff, G. The contemporary theory of metaphor // Metaphor and Thought / Andrew Ortony (ed.) Second Edition (1993). – Cambridge University Press, 1998. – PP. 202251.
623. Lakoff, G. Women, fire, and dangerous things. What categories reveal about the
mind. Chicago, 1987.
624. Landes D.S. Revolution in Time. Clocks and the Making of the Modern World.

490

Cambridge, Mass., and London, England, 1983. – 483 p.
625. Langacker R.W. Foundations of Cognitive Grammar. Vol. 1: Theoretical prerequisites. Stanford: Stanford University Press, 1987. – 540 p.
626. Langacker R.W. Possession and possessive constructions // Language and the Cognitive Construal of the World / eds. John R. Taylor and Robert E. MacLawry. Mouton de
Gruyter. Berlin. New York. 1995.P.51-79
627. Langacker, R. Concept, Image, and Symbol. The Cognitive Basis of Grammar.
Moulton de Gruyter: Berlin, N.Y., 1991. – 393 p.
628. Large, A. et al. Information Seeking in the Online Age. Principles and Practice. KG Suar, Muenchen, 2001. – 308 P.
629. Lawrence, H. R. Aspects of English: An examination of aspect within past temporal reference in northern British English. The University of York (United Kingdom), 2001.
– 287 p.
630. Le Goff, J. Time, work, and culture in the Middle Ages. Chicago, London: The
University of Chicago Press, 1980. – 384P.
631. Leder, H. Tense and temporal order. Boston: Massachusetts Institute of Technology, 1991. Режим доступа: http://search.proquest.com/docview/303967957?accountid=143250. Дата обращения: 22.08.2012
632. Lee, H. Time and information technology: monochronicity, polychronicity and
temporal symmetry / European Journal of Information Systems Vol. 8 1999. – PP. 16-26
633. Lee, H., Liebenau, J. Time and the Internet at the Turn of the Millenium / Time and
Society. Vol. 9, No. 1. 2000 PP. 43-56
634. Lee, H., Sawyer, S. Conceptualizing time, space and computing for work and organizing // Time and Society 19(3), 2011. – PP. 293–317
635. Lefebvre, H. Everyday Life in the Modern World. Transl. by S. Rabinovitch. N.Y.,
Evanston, San Francisco, London: Harper and Row, Publishers, 1971. – 206 p.
636. Legault, Suzanne Ramey. Tense and Modality in English: a Pragmatic Approach. A
Dissertation [Presented in Partial Fulfillment of the Requirements for the Degree] Doctor
of Philosophy (Language, linguistics). Georgetown: Georgetown University, 1976. – 137
p.
637. Legget A. Time’s arrow and the quantum measurement problem // Time’s Arrows
Today. ed.Steven F. Savitt Cambridge: Cambridge Univ. Press. 1995.P. 97-106
638. Lehfeldt, W. К структуре русской парадигмы настоящего времени// Russian
Linguistics, Vol. 4, No. 1 (Dec., 1978) – PP. 41-56
639. Linder S.B. The Harried Leisure Class. N.Y. and London: Columbia University
Press, 1970. – 182 P.
491

640. Lönneker-Rodman B. The Hamburg Metaphor Database project: issues in resource
creation// Language Resources and Evaluation, Vol. 42, No. 3 (September 2008), pp. 293318
641. Loon J. van. Virtual Risks in an Age of Cybernetic Reproduction // The Risk Society and Beyond. Critical issue on Social Theory. B.Adam, U. Beck, J.van Loon (eds.).
Sage Publications: London, Thousand Oaks, New Dehli. – 2000. – P. 165-182.
642. Louwerse Max M. Semantic Variation in Idiolect and Sociolect: Corpus Linguistic
Evidence from Literary Texts // Computers and the Humanities, Vol. 38, No. 2 (May,
2004), pp. 207-221
643. Lupyan,

G.,

Casasanto,

D.

Meaningless

words

promote

meaningful

categorization // Language and Cognition, Vol. 7, 2015. – PP. 167-193
644. MacCrossen, A. Sunday : Marker of time, setting for memory // Time & Society.
2005 Vol. 14. – PP. 25-38
645. Machery, E. Precis of “doing without concepts” // Behavioral and brain sciences.
Vol. 33, 2010. – PP. 195–244
646. Malotki, E. Hopi Time. A Linguistic Analysis of the Temporal Concepts in the
Hopi Language. Mouton Publishers: Berlin, New York, Amsterdam, 1983. – 677 p.
647. Markert K., Nissim M. (2003): Corpus-Based Metonymy Analysis, Metaphor and
Symbol, 18:3, 175-188
648. Matthews J. L., Matlock, T. The Spatial and Temporal Underpinnings of Social
Distance// Spatial Cognition VII, LNAI 6222/ C. Hölscher et al. (Eds.). Springer-Verlag
Berlin Heidelberg 2010. – PP. 19-31
649. Mavrofides, T., Papageorgiou D., Papadopoulos T., Los A. ICT and systemic time
squeeze: The uncoordinated temporalities of globalization // Time & Society 2014, Vol.
23(1). – PP. 69-96
650. McGlone, M. S. What is the explanatory value of a conceptual metaphor?// Language & Communication Vol. 27, 2007. – PP. 109-126
651. Menzies, H. Cyberspace Time and Infertility: thoughts on social time and the environment // Time and Society. An Internation Interdisciplinary Journal. Vol.9.No.1 2000 /
ed. by Mike Crang, Carmen Leccardi. Sage Publications. PP. 75-89
652. Minsky M. A Framework for Representing Knowledge // The Psychology of Computer Vision/ Winston, P., ed. McGraw-Hill, 1975. – PP. 211-277
653. Minsky, M. Frame theory // Thinking: Readings in Cognitive Science / P.N.Johnson-Laird P.N., Watson, P.C. (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1977. – PP.
355-376
654. Mizuta, Yoko. A Discourse-Semantic Analysis of tense and Aspect in English and
492

Japanese. A Dissertation [Presented in Partial Fulfillment of the Requirements for the Degree] Doctor of Philosophy. Chicago: The University of Chicago, 2002. – 210 p.
655. Moens, M. Tense, aspect and temporal reference. University of Edinburgh,
1987. – 212 p.
656. Moore, Kevin E. Spatial Experience and Temporal Metaphors in Wolof: Point of
View, Conceptual Mapping, and Linguistic Practice. University of California at Berkeley
Doctoral Dissertation, Berkeley. 2000. – 457 P.
657. Morgan G. An Afterword: Is there Anything More to be said about Metaphor ? //
Metaphor and organisations. edit. by David Grant and Cliff Oswick. Sage Publications.
London. Thousand Oacks. New-Dehli. 1996. P.227-240
658. Murre, Jacob, M.J. Categorization and Learning in Neural Networks. Leiden,
1992. – 306 p.
659. Neary, M. and Rikowski, G. Time and Speed in the Social Universe of Capital //
Social Conceptions of time: structure and process in work and everyday life / ed. by Graham Crow and Sue Heath. Palgrace Macmillan, 2002 – P. 53-65
660. Nesset, T. Case assignment and image schemas: Russian temporal adverbials.
Studies in Language 28:2 (2004) – PP. 285–319
661. Nesset, T. Metonymy of Aspect/Aspects of Metonymy// Scando-Slavica. 2009.
Vol. 55 : 1 – PP. 65-77
662. Newman K.,Clayton J., Hirsch M., Rereading the present // Time and the literary.
Newman K.,Clayton J., Hirsch M. (eds.). Routledge. N. Y.-London. 2002. – P. 1-7
663. Nilsson, N. Е. “It is the World's Midday”: Pasternak's Poem 'Sparrow Hills'// Russian Literature. January 1992 Vol. 31, Issue 1, PP. 27-35
664. Nishiyama, Atsuko. The Semantics and Pragmatics of the Perfect in English and
Japanese. A Dissertation [Presented in Partial Fulfillment of the Requirements for the Degree] Doctor of Philosophy. Buffalo: The State University of New York at Buffalo, 2006. –
309 p.
665. Noonan, J. T., Jr. The Scholastic Analysis of Usury. Cambridge, Mass.: Harvard
University Press, 1957. – 432P.
666. Noppen J.-P.van. Christian theographic metaphors // Metaphor and god talk /
Lieven Boeve;Kurt Feyaerts (ed.). – Bern; Berlin; Bruxells; Frankfurt a. Main; New York;
Wien: Lang, 1999 (Religion and discourse; vol. 2) PP. 95-111
667. Nordlander J. Towards a semantics of linguistic time: Exploring some basic time
concepts with special reference to English and Krio. Umea: Umea univ., 1997.[5],
VIII.196 p.
668. Odih, P. Gender, Work and Organization in the Time/Space Economy of “Just-in493

Time” Labour / Time and Society Vol.12, No. 2/3 2003 PP. 293-314
669. Oian, H. Time Out and Drop Out: on the relation between linear time and individualism / Time and Society Vol13. N0. 2/3. 2004. PP. 173-195
670. Ortiz, M. J. Primary metaphors and monomodal visual metaphors// Journal of
Pragmatics Vol. 43, 2011. – PP. 1568-1580
671. Ozcaliskan, S. Metaphorical Motion in Crosslinguistic Perspective: Comparison of
English and Turkish // Metaphor and Symbol, 18 (3) 2003. – PP. 189-228
672. Pagán Cánovas, C., Jensen M.F. Anchoring time-space mappings and their emotions: The timeline blend in poetic metaphors // Language and Literature 22(1), 2013. –
PP. 45 –59
673. Panther, K.-U. Metonymic reasoning inside and outside language // LACUS Forum
XXXI: Interconnections / Makkai, A. (ed.). William J. Sullivan & Arle R. Lommel: Houston, 2005. – PP. 15-32
674. Panther, K.-U., Thornburg, L. The potentiality for actuality metonymy in English
and Hungarian // Metonymy in Language and Thought / Panther, K.-U., Radden G. (eds.).
Amsterdam & Philadelphia: John Benjamins, 1999. – PP. 333–357
675. Paolucci, G. Time shattered: the postindustrial city and women’s temporal experience / Time and Society. Vol. 7. No. 2. 1998. PP. 265-281
676. Park D. Brain Time and Mind Time// Time, mind, and behaviour/ ed. by John A.
Michon and Janet L. Jackson. – Springer-Verlag: Berlin, Heidelberg, N.Y., Tokyo, 1985. –
PP. 53-64
677. Park D. What is time // Time, Creation and world-order. Acta Jutlandica LXXIV: 1
Humanities Series 72 . Aarhus University Press.1999.P. 15-22
678. Parkins, W. Out of Time: Fast subjects and Slow living // Time and Society Vol.
13, No. 2/3 2004 PP. 363-382
679. Pastor, A. O. Semantics of the Temporal Adjunct Construction and Time Congruency // Atlantis, Vol. 25, No. 2 (Diciembre 2003). – PP. 113-123.
680. Pérez Hernández, L. Metaphor-based cluster models and conceptual interaction:
the case of 'time'// Atlantis, Vol. 23, No. 2 (Diciembre 2001). – PP. 65-81
681. Pérez-Sobrino, P. Multimodal Metaphor and Metonymy in Advertising: A CorpusBased Account // Metaphor and Symbol. Vol. 31, No. 2, 2016. – PP. 73-90
682. Perkins, M. The reform of time: magic and modernity. London: Pluto Press, 2001.
– 158P.
683. Phillips, I. Time perception without metaphors, or Down the stream of consciousness without a saddle// Procedia. Social and Behavioral Sciences. Vol. 126 (2014). – PP. 78
494

684. Pitkanen, K. K. The spatio-temporal setting in written narrative fiction: A study of
interaction between words, text and encyclopedic knowledge in the creation of textual
meaning. Helsingin Yliopisto (Finland), 2003. – 216 p.
685. Pløger J. In Search of Urban Vitalis// Space and Culture, 2006, Vol. 9, no. 4. – PP.
382-39
686. Pollio H. R. Boundaries in Humour and Metaphor // Metaphor and organisations.
edit. by David Grant and Cliff Oswick. Sage Publications. London. Thousand Oacks.
New-Dehli. 1996. P.231-253
687. Portner, P. The (Temporal) Semantics and (Modal) Pragmatics of the Perfect // Linguistics and Philosophy, Vol. 26, No. 4 (Aug., 2003) – PP. 459-510.
688. Pouthas V., Droit S., Jacquet A.-Y. Temporal experiences and Time Knowledge in
Infancy and Early Childhood// Time and Society. Vol. 2. 1993. – PP. 199-218
689. Puetz, M. Introduction: Language and the cognitive construal of space // The construal of space in language and thought / ed. by M. Puetz; R. Dirven. – Berlin; New York:
Mouton de Gruyter, 1996. – PP. XI-XXIII
690. Pustejovsky J., Knippen R., Littman J. and Sauri R. Temporal and Event Information in Natural Language Text// Language Resources and Evaluation, Vol. 39, No. 2/3, Advances in Question Answering (May, 2005). – PP. 123-164
691. Quinn, N. The Cultural Basis of Metaphor // Beyond Metaphor. The theory of
tropes in anthropology. / James W. Fernandez (ed.). Stanford University Press, California,
1991. – PP. 56-93
692. Radden, G. How metonymic are metaphors? // Metaphor and Metonymy at the
Crossroads. A Cognitive Perspective / ed. By Antonio Barcelona. Mouton de Gruyter. Berlin. New York. 2000 – PP. 93-108
693. Radden, G. How metonymic are metaphors? // Metaphor and metonymy in comparison and contrast / ed. by Rene Dirven; Ralf Poerings. – Berlin; New York: Mouton de
Gruyter, 2003. – PP. 407-434
694. Radden, G. Time is space // Human Contact through Language and Linguistics. /
Birgit Smieja, Meike Tasch (eds.). Frankfurt am Main: Peter Lang, 1997. – PP. 147-166
695. Radden, G., Kövecses, Z. Towards a theory of metonymy // Metonymy in Language and Thought / Panther, K.-U., Radden G. (eds.). Amsterdam & Philadelphia: John
Benjamins, 1999. – PP. 17-59
696. Rakova, M. The Extent of the Literal. Metaphor, Polysemy and Theories of Concepts. Houndmills, New York: Palgrave Macmillan, 2003. – 232 p.
697. Reddy, M. J. The conduit metaphor: A case of frame conflict in our language about
language // Metaphor and Thought / Andrew Ortony (ed.) Second Edition (1993). – Cam495

bridge University Press, 1998. – PP.164-201
698. Regis H.A., Walton S. Producing the Folk at the New Orleans Jazz and Heritage
Festival // The Journal of American Folklore, Vol. 121, No. 482 (Fall, 2008) – PP. 400-440
699. Rey, A. (ed). Le Grand Robert de la Langue francaise. Dictionnaire alphabetique et
analogique de la langue francaise de Paul Robert. 2-me edition. Tome VII. P-Araisi. Paris,
1985. – 1025 p.
700. Rice, S., Dominiek, S., Vanrespaille, M. Prepositional Semantics and the Fragile
Link Between Space and Time // Cultural, Psychological and Typological Issues in Cognitive Linguistics. Selected Papers of the Bi-Annual ICLA Meeting in Albuquerque, July
1995. / Ed. by Masako K. Hiraga, Chris Sinha, Sherman Wilcox. Amsterdam, Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 1999.-PP.107-127
701. Rietveld T., Hout R. van, Ernestus M. Pitfalls in Corpus Research // Computers
and the Humanities, Vol. 38, No. 4 (Nov., 2004). – PP. 343-362
702. Rifkin, J. Time wars: the primary cinflict in human history. 00 New York: Henry
Holt and Company, 1987. – 263P.
703. Rifkin, J. Uhrwerk Universum. Die Zeit als Grundkonflikt des Menschen / Rifkin,
J. Aus dem Amerikanischen von Mara Huber. München: Kindler Verlag, 1988. – 317S.
704. Rissanen M. The World of English Historical Corpora. From Cædmon to the Computer Age // Journal of English Linguistics, Vol. 28 / No. 1, March 2000. – PP. 7-20
705. Rosh E.H. Principles of Categorization // Cognition and Categorization. Hillsdale,
N.J.: Lawrence Erlbaum, 1978. – PP. 27-48
706. Ruiz de Mendoza Ibanez, F.J. Metonymy and cognitive operations // Defining
Metonymy in Cognitive Linguistics: Towards a consensus view /Réka Benczes, et al.
(eds.). John Benjamins Publishing Company, 2011. – PP. 103-123
707. Santiago, J., Lupianez, J., Perez, E. and Funes, M.J. Time (also) flies from left to
right// Psychonomic Bulletin & Review 2007, 14 (3) – PP. 512-516
708. Schneider, David, J. The Psychology of Stereotyping. N.Y., L.: The Guilford Press,
2004. – 704 p.
709. Shephered, D. A Feeling for History? Bakhtin and 'The Problem of Great
Time' // The Slavonic and East European Review, Vol. 84, No. 1 (Jan., 2006). – PP. 32-51
710. Shinohara K., Pardeshi P. The more in front, the later: The role of positional terms
in time metaphors//Journal of Pragmatics 2011. Vol. 43 – PP. 749-758
711. Sims, Lynn Diane. The Grammaticalization of ingresssive aspect in early English.
Arizona State University, 2008. – 188 p.
712. Sinha, C. Living in the Model: The Cognitive Ecology of Time – A Comparative
Study// Model-Based Reasoning in Science and technology. Studies in Applied Philoso496

phy, Epistemology and Rational Ethics 8/ Lorenzo Magnani (ed.). Springer-Verlag Berlin,
Heidelberg, 2014. – PP. 55-56
713. Sobolev, D. Metaphor Revisited// New Literary History. Vol. 39, 2009. – PP. 903929
714. Song, H. Spatial and temporal uses of demonstratives: A cross-linguistic study.
Milwaukee: The University of Wisconsin, 2011.
715. Southerton, D. “Squeezing Time”: Allocating practices, coordinating networks and
scheduling society / Time and Society Vol. 12 No. 1, 2003 – PP. 5-25
716. Srienc, I.T. The semantics of temporal adverbials in Russian. Los Angeles: University of California, 1991. – 235 p.
717. Srinivasan M., Carey, S. The long and the short of it: On the nature and origin of
functional overlap between representations of space and time// Cognition 116 (2010) 217–
241
718. Stalk, G. and Hout, T.M. Competing against time: how time-based competition is
reshaping global markets. – New York: The Tree Press. 1990. – 285P.
719. Steel, C. The Neoplatonic doctrine of time and eternity and its influence on medieval philosophy // The Medieval Concept of Time. The Scholastic Debate and its Reception in early modern philosophy / edited by Pasquale Porro. – Leiden; Boston; Koeln:
Brill, 2001. – 587P.
720. Steen, G., Gibbs, R. Questions about metaphor in literature// European Journal of
English Studies, 8:3, 2004. – PP. 337-354
721. Stefanowitsch A. The function of metaphor. Developing a corpus-based perspective // International Journal of Corpus Linguistics Vol. 10 (2), 2005. – P. 161-198
722. Steinhart. Charles E. The logic of metaphor. Analogous Parts os Possible Worlds. –
Dodrecht, Boston, London: Kluwer Academic Publishers, 2001. – 254P.
723. Stevenson R.L. Global comunication in the twenty first century. Longman: N.Y.,
London, 1994. – 382 P.
724. Steward, B. Changing Times: the meaning, measurement and use of time in teleworking // Time and Society. An Internation Interdisciplinary Journal. Vol.9.No.1 2000 /
ed. by Mike Crang, Carmen Leccardi. Sage Publications. PP.57-74
725. Strate, L. Cybertime // Communication and cyberspace: social interaction in an
electronic environment / ed. by Lance Strate, Ronald Jacobson, Stephanie B. Gibson. –
Cresskill, New Jersey: Hampton Press, Inc., 1996. – PP. 351-377
726. Sweetser E. Compositionality and blending: semantic composition in a cognitively
realistic framework // Cognitive Linguistics: Foundations, Scope, and Methodology. eds.
Theo Janssen, Gisela Redeker. Mouton de Gryuter. Berlin—New York. 1999. P. 129-162
497

727. Sweetser, E. From etymology to pragmatics. Metaphorical and cultural aspectes of
semantic structure. – Cambridge, New York, Port Chester: Cambridge University Press,
1990. – 174p.
728. Tagliamonte, S. A. The Perfect and the Preterite in Contemporary and Earlier English // Journal of English Linguistics 1999 Vol. 27. – PP. 375-377
729. Talmy L. Toward a Cognitive Semantics. Volume II. Typology and Process in
Concept Structuring. The MIT Press Cambridge, Mass., London, England. 2000. 496 p.
730. Taub S. How Productive are Metaphors? A Close Look at the Participation of a
Few Verbs in the STATES ARE LOCATIONS Metaphor (and others) // Conceptual Structure, Discourse and Language / ed. Adele E. Goldberg CSLI Publications Stanford, California. 1996. – P.449-462
731. Taylor, J. R., Every, E.J. van. The vulnerable fortress: bureaucratic organization
and management in the information age. University of Toronto Press Inc. 1993 – 283P.
732. Tenbrink T. Editorial: The language of space and time//Journal of Pragmatics
2011b. Vol. 43 – PP. 691-694
733. Tenbrink T. Reference frames of space and time in language//Journal of Pragmatics
2011a. Vol. 43 – PP. 704-722
734. Tendahl M., Gibbs, R. Complementary perspectives on metaphor: Cognitive linguistics and relevance theory// Journal of Pragmatics Vol. 40 (2008). – PP. 1823–1864
735. Teubert, W. My version of corpus linguistics // International Journal of Corpus Linguistics 10 (1) 2005. – P. 1-13
736. Thibodeau, P., Durgin, F.H. Productive figurative communication: Conventional
metaphors facilitate the comprehension of related novel metaphors/ Journal of Memory
and Language Vol. 58, 2008. – PP. 521-540
737. Thomassen, A., Teulings, H.-L. Time, Size, and Shape in Handwriting: Exploring
spatio-temporal relationships at different levels// Time, mind, and behaviour/ ed. by John
A. Michon and Janet L. Jackson. – Springer-Verlag: Berlin, Heidelberg, N.Y., Tokyo.,
1985. – PP. 253-263
738. Tillyard M.W. The Elizabethan World Picture. Pelican Books, 1976. – 125 P.
739. Time, Reality and Experience/ ed. by Craig Callender. Cambridge University
Press, Cambridge, 2002. – 328 p.
740. Townsend A.M. Mobile Communications in the Twenty First Century City // Wireless World. Social and Interactional Aspects of the Mobile Age. B.Brown, N. Green, R
Harper (eds.). Springer: London, 2002. – P. 62-77
741. Traugott, E. C., Waterhouse, J. 'Already' and 'Yet': A Suppletive Set of Aspect-

498

Markers? // Journal of Linguistics, Vol. 5, No. 2 (Oct., 1969) – PP. 287-304
742. Traugott, E.C. Spatial Expressions of Tense and Temporal Sequencing: A contribution to the Study of Semantic Fields // Semiotica 15: 3, Mouton Publishers, 1975. – PP.
207-230
743. Ulferts, H, Korunka, C. and Kubicek, B. Acceleration in working life: An empirical test of a sociological framework // Time & Society 22(2), 2013. – PP. 161–185
744. Urry, J. Time, Complexity and the Global // Social Conceptions of time: structure
and process in work and everyday life / ed. by Graham Crow and Sue Heath. Palgrace
Macmillan, 2002 – P. 11-23
745. Vallesi A., Binns M.A., Shallice T. An effect of spatial–temporal association of response codes: Understanding the cognitive representations of time// Cognition 2008. Vol.
107 – PP. 501–527
746. Vasudeva, Harender Nath. Tense and Aspect in English. Michigan: The University
of Michigan, 1971. – 194 p.
747. Vendler, Z. Verbs and Times // The Philosophical Review, Vol. 66, No. 2
(Apr., 1957). – PP. 143-160
748. Vervaeke, J., & Green, C. D. Women, fire and dangerous theories: A critique of
Lakoff’s theory of categorisation // Metaphor and Symbol, Vol. 12, 1997. – PP. 59–80
749. Vostal F. Academic life in the fast lane: The experience of time and speed in British
academia // Time & Society 2015, Vol. 24(1) – PP. 71–95
750. Walts, D.S. Time's reckoning: Time, value and the mercantile class in late medieval
English literature. The Ohio State University, 2007. – 203 p.
751. Wearing, C. Metaphor and the Natural Semantic Metalanguage// Journal of Pragmatics Vol. 41, 2009. – PP. 1017-1028
752. Wendorff R. Zeit und Kultur. Geschichte des Zeitbewusstes in Europa. Opladen:
Westdeutcher Verlag, 1985. – 734 S.
753. Wierzbicka A. The semantics of metaphor and parable. Looking for meaning in the
Gospels // Theoria et Historia Scientiarum, Vol. VI, №1/ ed. Nocolas Copernicus University, 2002. – PP. 85-106
754. Wierzbicka, A., Harkins, J. Introduction// Emotions in Cross-Linguistic Perspective. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 2001. – PP. 1-3
755. Wingender M. Zeit und Sprache. Temporalität und ihre Repräsentation im Lexikon
des Russischen. Wiesbaden: Harrassowitz, 1995.
756. Winter B., Marghetis T., Matlock T. Of magnitudes and metaphors: Explaining cognitive interactions between space, time, and number// Cortex. Vol. 64 (2015). – PP. 209224
499

757. Wunderlich, D. Raum, Zeit and das Lexikon // Sprache und Raum / Harro Schweizer (Hrsg.) – Stuttgart: J.B. Metzlersche Verlagsbuchhandlung, 1985. – SS.66-89
758. Yamagata, Ayako. Tense, Aspect, and Event Representation in English and Japanese. A Dissertation [Presented in Partial Fulfillment of the Requirements for the Degree]
Doctor of Philosophy. Michigan: Michigan State University, 2000. – 206 p.
759. Yu N. The metaphorical orientation of time in Chinese //Journal of Pragmatics
2012. Vol. 44 – PP. 1335-1354
760. Zaloom, C. Time, space, and technology in financial networks // The network society: a cross-cultural perspective / ed. by Manuel Castells. – Cheltenham. UK-Northhampton, MA, USA: Edward Elgar Publishing Ltd., 2004. PP. 198-213
ИСТОЧНИКИ
1. ТЕКСТЫ
1. Буслаев Ф.И. Историческая хрестоматия церковно-славянского и древнерусского языков / Сост. Б.А. Успенский. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 856с.
Воспроиз. Во изд.: Историческая христоматия церковно-славянского и древне-русского языков / Составлено…Ф. Буслаевым. – М.: Универ. тип., 1861. – (Учебные руководства для военно-учебных заведений).
2. Вострышев М.И. Патриарх Тихон. 2-е изд., испр. – М.: Мол. гвардия – ЖЗЛ;
Русское слово, 1997. – 302с.
3. Дневник императора Николая II. М.: «Орбита», 1991. – 736с.
4. Дубровин Н. Письма главнейших деятелей в царствовании императора Александра I (1807-1829 гг.)/ Н. Дубровин; предисл. Т. К. Мищенко; Государственная публичная историческая библиотека России. М., 2006. – 538 с.
5. Дьяченко Григорий, свящ. Полный церковно-славянский словарь / Григорий
Дьяченко, свящ. М.: Изд-во «Отчий дом», 2007. – 1120с.
6. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791/ подготв. В.С. Лопатиным. М.: «Наука», Российская академия наук, сер. «Литературные памятники»,
1997. – 990с.
7. Загоскин М. Н. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году: Ист. роман в 3-х
ч./Вступ. статья Вл. Муравьева. - М.: Сов. Россия, 1983. – 368 с.
8. Ильин И.А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927-1934). М.: Русская книга, 2000. – 560 с.
9. Ильинская Е.А. Время и интернет пространство// Европейский журнал социальных наук (European Social Science Journal), № 8 (35) (август 2013). Режим досту500

па: http://www.gup.ru/events/smi/detail.php?ID=170035
10. Некоторые психологические проблемы виртуальной реальности [Электронный
ресурс]. Режим доступа: http://grazuma.ru/articles/2/69/ дата обращения: 18.01.2016
11. Памятники литературы Древней Руси: конец XVI – начало XVII веков. М.: Художественная литература, 1987 – 616 с.
12. Пастернак Борис. Избранное. В двух томах. Том 1. Стихотворения и поэмы. –
СПб.: «Кристалл», 1998. – 576с.
13. Пастернак Борис. Избранное. В двух томах. Том 2. Доктор Живаго. – СПб.:
«Кристалл», 1998. – 560с.
14. Письма русских государей и других особ царскаго семейства. Письма царя
Алексея Михайловича. М.: Типография Э. Лисснера и Ю. Романа, 1896. – 76с.
15. Письма русских Государей и других особ Царского семейства. Переписка императора Петра I с государыней Екатериной Алексеевной. М., 1861а. – 178с.
16. Письма русских Государей и других особ Царского семейства. Переписка царицы Прасковьи Федоровны. Москва, 1861. – 106с.
17. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 томах. Т. 16 /Переписка 18351837 гг./. – М.: Воскресенье, 1997. – 532 с.
18. Репин И.Е., Чуковский К.И. Переписка. 1906 – 1929. М.: Новое литературное
обозрение, 2006. – 352 с.
19. Селютин А.А. Пространство и время в Интернет-коммуникации: влияние
постмодернизма // Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 6
(260). Филология. Искусствоведение. Вып. 64. – С. 122–124.
20. Столыпин П.А. Переписка. М.: «Российская политическая энциклопедия»,
2007. – 704с.
21. Триодь постная // Библиотека святоотеческой литературы: [сайт]. URL:
http://orthlib.ru (дата обращения: 11.02.2009)
22. Триодь цветная. Пятидесятница // Библиотека святоотеческой литературы:
[сайт]. URL: http://orthlib.ru (дата обращения: 11.02.2009)
23. Целиков Д. Странная история частицы «кибер». 2013 [Электронный ресурс].
Режим

доступа:

http://compulenta.computerra.ru/chelovek/yazikoznaniye/10009050/

Дата обращения: 28.12.2015
24. Шекспир У. Собрание сочинений// Lib.Ru: Вильям Шекспир [сайт]. Режим доступа: http://lib.ru/SHAKESPEARE/ Дата обращения: 28.11.2015
25. Шмелев И. С. Лето Господне. М.: «Светлый берег», 2007. – 511с.
26. Шмелев И.С. Душа Родины: Избранная проза/ Сост. А.Н. Стрижев. – М.: Па-

501

ломникъ, 2001. – 560с.
27. Branam L. Redeeming God's Gift of Time [Сайт]. Режим доступа:
http://www.sanfernandochurchofchrist.com/SermonView.aspx?ID=789. Дата обращения:
12.11.2015
28. Dickens Ch. «A Christmas Carol» in Prose. URL: http://www.gutenberg.
org/files/19505/19505.txt (дата обращения: 29.03.2013).
29. Dickens Ch. Mr and Mrs Charles Dickens. His Letters to Her. Ed. W. Dexter. London, Constable and Co. Ltd. 1935. – 299 p.
30. Elgin, J. Letters And Journals Of James, Eighth Earl Of Elgin, 1872. – s.p.// Project
Gutenberg [Сайт]. Режим доступа: www.gutenberg.org. Дата обращения: 12.11.2015
31. Empress Frederic. Letters of the Empress Frederic/ Ed. by the Right Honourable Sir
Frederic Ponsonby. Macmillan and Co., Ltd. London, 1928. – 493 p.
32. Friends

&

Partners:

Linking

US

–

Russia

Across

the

Internet

[сайт]. URL: http://friends- partners.org/friends/culture/literature/20century/pasternak11.h
tml (дата обращения 7.02.2013)
33. Glen, I. Why has God given you his generous gift of time? 2011 [Сайт]. Режим доступа: http://www.eastsidelutheran.org/sermon/jan/23/11/why-has-god-given-you-his-generous-gift-time Дата обращения: 12.11.2015
34. God’s gift of time [Сайт]. Режим доступа: http://myfaithradio.com/2015/gods-giftof-time/ Дата обращения: 12.11.2015
35. Gray

D.

Stewarding

God’s

Gift

of

Time

[Сайт].

Режим

доступа:

http://www.churchleadership.com/leadingideas/leaddocs/2012/121107_article.html. Дата
обращения: 12.11.2015
36. King James VI and I: selected writings. Aldershot, 2003. – 413 p.
37. Letters and memorials of Jane Welsh Carlyle. Vol.I. L.: Longmans. 1883. – 397 p.
38. McCarthy, M., O'Dell, F. English Idioms in Use. Cambridge University Press 2005.
– 190 p.
39. Milton, John. On Time// The Oxford Book of English Verse: 1250-1900/A. QuillerCouch, ed. 1919. [URL]: http:// www. bartleby.com. Дата обращения: 22.03.2011
40. Reliques of Ancient English Poetry / by Thomas Percy. In three volumes, vol. II. –
London, 1857. – s.p.
41. Selected English Letters (XV-XIX Centuries), 1913. // Project Gutenberg [Сайт].
Режим доступа: www.gutenberg.org. Дата обращения: 12.11.2015
42. Selections from the Journals and Papers of John Byrom – poet-diarist-shorthandwriter 1691-1763 / ed. by H. Talon. L.: Rockliff Salisbury Square, 1950. – 336 p.

502

43. Shakespeare, W. The Complete Works of William Shakespeare// Project Gutenberg
[Сайт]. Режим доступа: www.gutenberg.org. Дата обращения: 12.11.2009
44. Swift, J. The Correspondence of Jonathan Swift, D.D. / David Woolley (ed.) In four
volumes. Vol.II. Letters 1714 -1726. Frankfurt am Main: Peter Lang, 2001. – 661 p.
45. The Letters Of Charles Dickens. Vol. I. 1833 To 1856. London: Chapman And Hall,
193, Piccadilly. 1880 // Project Gutenberg [Сайт]. Режим доступа: www.gutenberg.org.
Дата обращения: 20.20.2015
46. The Letters of Charles Dickens. Vol. III. 1836 to 1870. London: Chapman and Hall,
Ltd. 1882 1880 // Project Gutenberg [Сайт]. Режим доступа: www.gutenberg.org. Дата
обращения: 20.20.2015
47. The Letters Of Franklin K. Lane Personal And Political, 1922 // Project Gutenberg
[Сайт]. Режим доступа: www.gutenberg.org. Дата обращения: 20.20.2015
48. The Plays and Poems of William Shakespeare 1821 [Электронный ресурс]. Режим
доступа:

https://books.google.ru/books?

id=H7jTAAAAMAAJ&pg=PA79&lpg=PA79&dq=shakespeare+to+peize+the+time&sour
ce=bl&ots=yH87PTpb2V&sig=lVYMnkbwTWh9B5UVqx7OL3OSKM&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwjCq6vUwsTJAhXi7nIKHY32
BiQQ6AEILTAC#v=onepage&q=shakespeare%20to%20peize%20the%20time&f=false.
Дата обращения: 5.12.2015
49. Whitworth, William Henry. Time and Death// A Victorian Anthology, 1837-1895/ E.
C. Stedman, ed. 1895. Режим доступа: http:// www. bartleby.com. Дата обращения:
22.03.2011
50. Wordsworth, W. The Letters of Wililam and Dorothy Wordsworth / ed. by Ernest de
Selincourt. – Oxford: Clarendon Pree, 1967. – 729P.
2. СЛОВАРИ
1. Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. Репринт V-го издания 1899 года. М.:
Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 1991. – 1370 с.
2. Даль, В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х томах. М.: ГИС,
1956.
3. Дьяченко Григорий, свящ. Полный церковно-славянский словарь / Григорий
Дьяченко, свящ. М.: Изд-во «Отчий дом», 2007. – 1120с.
4. Жукова И.Н. Словарь терминов межкультурной коммуникации/ И.Н. Жукова,
М.Г. Лебедько, З.Г. Прошина, Н.Г. Юзефович. М.: ФЛИНТА: Наука, 2013. – 632 с.
5. Клименко Л.П. Словарь переносных, образных и символических употреблений
503

слов в Псалтири. Н.Новгород: Изд-во «Христианская библиотека», 2008. – 448 с.
6. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю., Толковый словарь русского языка. М.: АЗЪ, 1995.
– 928с.
7. Подопригора С.Я., Подопригора А.С. Философский словарь. Изд. 2-е. Ростов
н/Д: Феникс, 2013. – 562 с.
8. Православная энциклопедия (ПрЭ). Том VI. М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2003. – 751 с.
9. Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. В 2-х т. Т. 1
(А-О). М., 1959. – 717 с.
10. Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.): в 10 т./ Гл. Ред. Р.И. Аванесов. М.:
Русский язык, 1988. Т. 1. – 1988. – 526 с.
11. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1. М.: «Наука», 1975а. – 371с.
12. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 2. М.: «Наука», 1975б. – 319 с.
13. Словарь русского языка XVIII века. Вып. 3. Л.: «Наука», 1987. – 296 с.
14. Словарь русского языка XVIII века. Вып. 4. Л.: «Наука», 1988. – 256 с.
15. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 6. М.: «Наука», 1979. – 359 с.
16. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 9. М.: «Наука», 1982.
17. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 14. М.: «Наука», 1988. – 311 с.
18. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 15. М.: «Наука», 1989. – 288 с.
19. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 18. М.: «Наука», 1992. – 288 с.
20. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 20. М.: «Наука», 1995. – 288 с.
21. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В четырех томах. Т. 1.
М.: «Прогресс», 1986. – 576с.
22. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. Т. 2. М.: «Прогресс»,
1986. – 672 с.
23. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В четырех томах. Т. 3.
М.: «Прогресс», 1987. – 832 с.
24. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В четырех томах. Т. 4. М.:
«Прогресс», 1987. – 864 с.
25. Bromiley G.W. (gen. editor). The International Standard Bible Encyclopedia. Vol. 4.
Grand Rapids, Michigan: William B. Eerdmans Publishing Company, 1988. – 1211 p.
26. Buck, Ch. D. A Dictionary of Selected Synonyms in the Principal Indo-European
Languages. A Contribution to the History of Ideas. Chicago, Illinois, 1949. – 1515 p.
27. Cambridge International Dictionary of English. Cambridge: Cambridge University
Press, 1998. – 1777 p.
28. Collins Dictionary and Thesaurus. Harper Collins Publishers Ltd., 2004. – 1413p.
504

29. Elwell, W.A. (ed.) Evangelical Dictionary of Theology. Sec. ed. Baker Book House
Company, 2001 – 1312 p.
30. Lacoste, J-Y. (ed.) Encyclopedia of Christian Theology. Vol. 3. – N.Y., London:
Routledge. 2004 – 1816 p.
31.

Middle

English

Dictionary

[сайт].

Режим

доступа:

http://quod.lib.u-

mich.edu/m/med/ Дата обращения: 14.12.2015
32. Middle English Dictionary. Part D. 1/ Ed. by Hans Kurath. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1961. – PP. 767-894
33. Middle English Dictionary. Part T. 6/ Ed. by Robert E. Lewis. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1995. – PP. 639-766
34. Oxford English Dictionary (A New English Dictionary on Historical Principles)/
Ed. by Murray, James A.H. Vol. 8. Part I. Oxford: At the Clarendon Press, 1910. – 936 p.
35. Oxford English Dictionary. [Сайт] URL: http://dictionary.oed.com/cgi/entry. Дата
обращения: 28.06.2014
КОРПУСА
1. Национальный корпус русского языка [Сайт]. URL: http://ruscorpora.ru. (дата
обращения: 18.05.2017).
2. Corpus of Historical American English [сайт]. Режим доступа: http://corpus.byu.edu/coha/. (дата обращения: 26.11. 2016)
3. Corpus of Contemporary American English [сайт]. Режим доступа: http://corpus.byu.edu/coca/. (дата обращения: 26.11. 2016)
4. Wiki-Corpus – http://corpus.byu.edu/wiki (дата обращения: 26.11. 2016)

505