ТЕНПЛЛЬ
СТЕНДАЛЬ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ПЯТНАДЦАТИ
ТОМАХ
ДЕВЯТЫЙ
БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК»
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
МОСКВА • 1959
Издание выходит
под общей редакцией
Б. Г. Р е и з о в а.
к НЕАПОЛЬ
И ФЛОРЕНЦИЯ
Ах, сударь, как можно быть персом?
^Персидские письма»^
Перевод
Н. Я. Рыковой
под редакцией
Н. П. Снетковой.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Один лондонский издатель оказал мне честь, вы-
пустив в свет второе издание этой книжки. Ибо, го-
воря по правде, ее нельзя назвать настоящей книгой.
Автор даже не перечитал большей части записок, со-
ставивших первое издание. В то время я испытывал
отвращение ко всякому жеманству и твердо решил не
выклянчивать литературного успеха у парижских
журналистов. Я рассчитывал проводить в этой столи-
це мира лишь по месяцу каждые два года, чтобы зна-
комиться с изменениями в общественных нравах и в
программах театров. Я полагал, что создать что-либо
стоящее можно, лишь оставаясь самим собой, а иметь
успех в Париже возможно только при условии быть
как все. Словом, я был преисполнен гордости челове-
ка, который только недавно в течение полугода знал
счастье.
В этом третьем по счету издании я предлагаю
вниманию публики почти все мои записки. В 1817 го-
ду из осторожности я принужден был воздерживать-
ся от печатания многих вещей, вполне невинных по
содержанию и, безусловно, ничем не примечательных,
но которые могли повредить в Италии людям, мне до-
рогим. Сейчас эти причины отпали. В обществе, пре-
5
данном развлечениям, в обществе, увлекающемся мо-
дой, за семь лет все так меняется!
Какой интерес может представить теперь изобра-
жение Италии такой, какой она была в 1817 году?
Так ответил я доброжелателям, побуждавшим меня
выпустить второе издание.
«Обычно путешественники по Италии описывают
только вещи — памятники, местоположение, волную-
щие картины природы. Вы же,— говорили мне,— так
или иначе рисуете нравы населения, итальянское об-
щество, эту совокупность своеобразных привычек, ска-
зывающихся в том, как люди предаются любви, на-
слаждениям, одиночеству, как они проявляют искрен-
ность своей натуры и т. д., эту совокупность,' поро-
ждающую еще иногда великих людей — какого-нибудь
Канову или Россини, в то время, как в Англии или во
Франции жеманство, необходимое для успеха или
признания, превращает всех людей искусства в кукол.
Большинство французов, отправляющихся в Рим на-
сладиться прекрасной Италией и провести целый
год в удовольствиях, возвращается оттуда, умирая от
скуки, не перекинувшись словом и с тремя женщина-
ми из общества; самым приятным мгновением в их
путешествии оказывается то, когда они вновь пере-
ступают порог кафе Тортони».
Двадцати строк не переделал я в этих заметках,
написанных в 1817 году. Тогда я был счастлив, а я
ничего не ценю так, как счастье. Я не стану просить
у публики прощения за то, что предлагаю ей плохую
книгу. Прочитав две только что написанные мною
страницы, даже тот читатель, которому моя манера
чувствовать и понимать покажется наиболее чуждой,
сможет уразуметь, с чем он имеет дело. Тот, кому ста-
нет скучно, не прочтет книги,— а это почти то же,
как если бы она и вовсе не существовала. Ввести в
заблуждение она могла бы лишь в том случае, если
бы у меня имелись друзья среди литераторов, распо-
лагающих газетами. Но обо мне никогда не написали
6
даже крохотной заметки. Только что, правя корректу-
ру этой страницы, я получил от издателя, продающего
книгу под названием «О любви», нижеследующее
письмо:
сПариж, 3 апреля 1824 года.
Милостивый государь,
Я очень желал бы наступления того момента, ко-
гда мог бы рассчитаться с вами по доходу, который на-
деялся получить от вашей книги «О любви», но я на-
чинаю думать, что такое время никогда не наступит:
не продано и сорока экземпляров, и я могу сказать
о ней то, что сказано о «Священных стихах» Помпи-
ньяна:
Они священны тем, что к ним не прикасались...
Имею честь пребывать и т. д.
Ф. Монжи-старший, книгоиздатель».
Даже если мои произведения останутся священ-
ными, как по сему поводу изящно выразился г-н Мон-
жи, плачевное это обстоятельство я сочту менее унизи-
тельным, чем необходимость являться в редакцию
«Constitutionnel» и вымаливать рецензию. Я отлично
знаю, что, следуя такому методу, не достигнешь того,
что здесь именуется славой. Но уж если бы я хотел
о чем-либо ходатайствовать, то отправился бы в Рим
и просил место monsignore*, единственное, которое
мне хотелось бы получить. Вопреки всему, что пошля-
ки пишут и печатают об Италии, человек, разыгрыва-
ющий комедию,— в римском или миланском обществе
такая же редкость, как просто и естественно ведущий
себя человек в Париже. Правда, говорят, в Риме не
принято отзываться плохо о религии, так же, как по-
* Монсиньора (итал.).
7
рядочному человеку не принято здесь произносить
бранные слова в гостиной.
Вы полагаете, что итальянец — законченный ли-
цемер, вечный притворщик, а это самое естественное
человеческое существо в Европе, менее всего помыш-
ляющее о том, что подумает его сосед. Вы считаете
его искуснейшим заговорщиком, человеком исключи-
тельной осмотрительности, воплощенным Макьявел-
ли, но вы же сами видите, как по-детски нелепо ве-
дут себя заговорщики Пьемонта и Неаполя.
Монмаренси, 30 июля 1824 года.
Берлин, 2 сентября 1816 года. Распечатал письмо,
в котором мне разрешается четырехмесячный отпуск.
Радость, доходящая до сердцебиения. Какой я еще
безумец в свои двадцать шесть лет! Итак, я увижу
прекрасную Италию! Однако стараюсь не попадать-
ся на глаза министру: евнухи всегда гневаются на
распутников. Я даже готов к тому, что по возвраще-
нии месяца два со мной будут холодны. Но мысль о
путешествии доставляет мне такую радость! И кто
знает, просуществует ли мир еще три недели?
Ульм, 12 сентября. Для сердца — ничего. Север-
ный ветер портит мне все удовольствие. Шварцвальд
вполне оправдывает свое название: он угрюм и суров.
Темная зелень елей хорошо выделяется на ослепи-
тельной белизне снега. Но со времен московского по-
хода вид снега не доставляет мне никакого удовольст-
вия.
Мюнхен, 15 сентября. Граф де*** представил ме-
ня нынче вечером госпоже Каталани. Когда я пришел,
гостиная этой знаменитой певицы набита была по-
сланниками и пестрела орденскими лентами всех цве-
тов; и от меньшего голова пошла бы кругом. Король
истинно любезный человек. Вчера, в воскресенье, гос-
пожа Каталани, особа очень набожная, отправилась
в придворную церковь, где и завладела довольно бес-
церемонно небольшой огороженной площадкой на
9
хорах, предназначенной для дочерей его величества.
Один камергер, в ужасе от подобной дерзости, напра-
вился к певице, желая ей указать на ее оплошность,
но был отброшен с большими потерями. Она заяви-
ла ему, что немало монархов оказывают ей честь сво-
ей дружбой и потому она считает себя вправе зани-
мать это место и т. д. Король Максимилиан отнесся к
этому делу, как человек, двадцать лет прослуживший
полковником французской армии. При многих других
дворах этой страны, где так неумолимо соблюдается
этикет, подобное безрассудство легко могло бы при-
вести госпожу Каталани в кутузку.
Милан, 24 сентября. Прибыл сюда в семь вечера,
изнемогая от усталости. Тотчас же помчался в Скалу.
Но путешествие дало себя знать. Мои утомленные ор-
ганы чувств оказались неспособными вкушать насла-
ждение. А ведь в этот вечер я видел все самое необыч-
ное, что только может пригрезиться восточному чело-
веку; самое изумительное, самое богатое в смысле ар-
хитектурных красот; самые блестящие драпировки,
какие только можно себе представить, сценические
персонажи, которые не только носят одеяние той стра-
ны, где происходит действие, но имеют и внешность и
все повадки ее жителей.
25 сентября. Спешу в этот первый в мире театр:
там все еще идет «Testa di bronzo» («Бронзовая голо-
ва»), и я смог полностью насладиться представлением.
Действие происходит в Венгрии; ни один венгерский
князь не был более горд, более порывист, более
великодушен и воинственен, чем Галли. Это один
из лучших актеров, каких я когда-либо видел, и луч-
ший бас, какого я когда-либо слышал. Его голос раз-
носится даже по коридорам этого огромного театра *.
С каким искусством подобраны цвета в театраль-
ных костюмах! Я словно увидел лучшие картины Пао-
ло Веронезе. Рядом с Галли, венгерским князем в на-
циональном костюме, блестящем гусарском мундире—
1 Вряд ли то, что говорилось о голосах в 1816 году, остает-
ся верным и десять лет спустя.
10
белом, красном, золотом,— его первый министр в чер-
ном бархате с единственным ярким украшением —
знаком пожалованного ему ордена; питомица князя,
прелестная Фабр, в небесно-голубой с серебром шубке
и кивере с белым пером. Театр этот дышит вели-
чием и роскошью: здесь каждую минуту видишь не
менее ста рядовых певцов или статистов, одетых так,
как во Франции одевают актеров на первых ролях.
Для одного из последних балетов сшито было сто во-
семьдесят пять костюмов из бархата и атласа. За-
траты огромные. Театр Скала — это салон, где бывает
весь город. Люди из общества встречаются лишь там:
открытых приемов в частных домах не бывает. «Уви-
димся в Скйла»,— говорят друг другу, назначая сви-
дание по любому делу. Первое впечатление просто
опьяняющее. Пишу это вне себя от восторга.
26 сентября. Я вновь обрел лето, в прекрасной
Италии это пленяет больше всего. Я испытываю нечто
вроде опьянения. Ездил в Дезио, прелестный англий-
ский сад в десяти милях к северу от Милана, у под-
ножия Альп.
Выхожу из Скала. Ей-богу, восторг мой нисколь-
ко не уменьшается. Я считаю Скала первым в мире
театром, ибо его музыка доставляет больше всего удо-
вольствия. В зале нет ни одной лампы: он освещен
лишь отраженным от декораций светом. Даже вооб-
разить невозможно что-либо более величественное,
более роскошное, более впечатляющее, чем все его
архитектурные формы. Сегодня вечером одиннадцать
раз меняли декорации. Теперь я обречен на вечное
отвращение к нашим театрам — вот где отрицательная
сторона путешествия по Италии.
Я плачу каждый вечер один цехин за ложу тре-
тьего яруса, которую обязался сохранить за собой на
все время своего пребывания. Хотя света совершенно
нет, я хорошо различаю людей, входящих в партер.
Зрители кланяются друг другу из ложи в ложу через
весь театр. В некоторых ложах я уже представлен. В
каждой из них нахожу пять—шесть знакомых, и начи-
нается беседа, как в гостиной. Манера обращения
здесь полна естественности, господствует мягкая ве-
селость и, что особенно приятно, нет никакой важно-
сти.
В музыке единственный термометр красоты — та
степень немого очарования, в которое погружается
наша душа. А ведь о какой-нибудь картине Гвидо я
могу сказать с полнейшим хладнокровием: «Вот пер-
восортная вещь!»
27 сентября. Некий венгерский герцог (на сцене он
«герцог», так как здесь полиция очень неохотно раз-
решает появление на подмостках «короля»: можно
привести забавные примеры); итак, герцог Пресбург-
ский любит свою питомицу, но она состоит в тай-
ном браке с одним молодым офицером (Бональди),
которому покровительствует первый министр. Сей
юный офицер не знает, кто его родители, а между тем
он внебрачный сын герцога, и министр хочет добиться
официального признания этого родства. Едва до мо-
лодого офицера дошла весть о том, что герцог наме-
рен сочетаться браком с его женой, как он оставляет
свою воинскую часть и является к весьма встрево-
женному этим министру, который и скрывает его в од-
ном из подземелий замка. Единственный выход из
этого убежища находится в цоколе бронзовой головы,
украшающей парадный зал. Эта голова и сигнал, ко-
торый надо подать, чтобы открылась дверь в цоко-
ле, приводят к самым удивительным и неожиданным
происшествиям. Так, например, начинается финал пер-
вого действия: когда герцог ведет свою питомицу к
алтарю, раздаются громкие удары: брошенный по
ошибке в подземелье слуга стучит в цоколь бронзовой
головы, чтобы его выпустили на свет божий.
Офицер-дезертир, которого преследуют в горах,
пойман и приговорен к смерти; тогда министр раскры-
вает герцогу тайну его рождения. В тот миг, когда
счастливый отец охвачен величайшей радостью, до-
носятся ружейные выстрелы, приводящие приговор в
исполнение. Квартет, который начинается этими зло-
вещими звуками, и переход с комического тона на тра-
гический поразили бы слушателя даже в какой-ни-
будь партитуре Моцарта. А ведь здесь, судите сами,
речь идет о первом произведении молодого композито-
12
ра! Господину Солливе, воспитаннику консерватории,
основанной здесь принцем Евгением, двадцать пять
лет. Давно уже не слышал я такой сильной, пла-
менной и полной драматизма музыки. Ни единого
мгновения скуки. Что же он — гений или просто пла-
гиатор? В Милане недавно представили одну за дру-
гой две или три оперы Моцарта, только начинающего
проникать сюда, и музыка Солливы все время напо-
минает Моцарта. Что же это — удачно сделанная му-
зыкальная окрошка или гениальное творение?
28 сентября. Да, это гениальное творение: в нем
есть огонь, насыщенная драматизмом жизнь, сила
музыкальных эффектов, впрочем, совершенно чуждых
стилю Моцарта. Но Соллива еще молод. Восхищенный
Моцартом, он усвоил его колорит. Если бы модным
композитором был сейчас Чимароза, он показался бы
нам новым Чимарозой.
Дюгазон говорил мне в Париже, что все юноши, яв-
лявшиеся к нему учиться декламации, были малень-
кими Тальма. Требовалось не менее полугода, чтобы со-
рвать с них обличье этого великого актера и увидеть,
есть ли что-нибудь за душой у них самих.
Ни один художник не передает движения челове-
ческих фигур лучше, чем Тинторетто. Соллива несрав-
ненен в музыкальном воплощении живого драматиз-
ма. Песенных мелодий в его произведении мало: ария,
которую в первом действии поет Бональди, немногого
стоит. Побеждает Соллива в хоровых партиях и обли-
гатных речитативах, рисующих характеры. Не пере-
дать словами впечатления, которое производит в пер-
вом действии выход Галли, спорящего со своим ми-
нистром. Роскошь постановки ослепляет, звуки музы-
ки, столь мужественной и столь правдиво передающей
действие, поражают слух, и вот душа прикована к
спектаклю. В этом и состоит высшее его достижение.
После этого даже лучшие трагедии кажутся холодны-
ми. Соллива, подобно Корреджо, понимает, что значит
пространство. Впечатление не ослабевает даже и на
каких-нибудь две секунды: все, что слух уже предви-
дит. Соллива синкопирует. Соллива сгущает свои му-
13
зыкальные идеи, не оставляя никаких пустот. И это
прекрасно, как самые живые симфонии Гайдна.
1 октября. Узнал, что сюжет «Бронзовой голо-
вы»— французская мелодрама. В Париже она не име-
ла успеха, а в Милане музыка превратила ее в ше-
девр, придав человеческим переживаниям тонкость и
глубину. «Но почему,— сказал я г-ну Порте,— ни один
итальянский поэт не придумает сценической канвы,
богатой необычными положениями, что так необходи-
мо для музыки?» — «Мыслить у нас опасно. Писать —
верх неблагоразумия. Поглядите-ка, сегодня первое
октября, а какой приятный, ласкающий ветерок ове-
вает нас. Ну как тут подвергаться угрозе изгнания в
снега Мюнхена или Берлина, к унылым людям, дума-
ющим только о своих орденах и родословных? Наш
климат — вот наше богатство».
В Италии литература возникнет лишь после того,
как она получит две палаты. А до тех пор все, что
здесь создают,— лишь подделка под культуру, чисто
академическое творчество. Среди всеобщей пошлости
может внезапно блеснуть гений. Но Альфьери, напри-
мер, творит вслепую, он не может рассчитывать на
настоящую публику. Все, кто ненавидит тиранию,
превозносят его до небес. Все, кто живет милостями
.тирании, злобно клевещут на него. Итальянской мо-
лодежи так свойственны невежество, лень и жажда
наслаждений, что Италия дорастет до двухпалатного
представительства не раньше, как через сто лет. На-
полеон, сам, возможно, не догадываясь, вел ее к это-
му. Он уже возродил личную храбрость в Ломбардии
и Романье. Битва при Раабе в 1809 году выиграна бы-
ла итальянцами.
Но оставим печальные темы. Поговорим о музыке:
только это искусство еще и живо в Италии. Кроме
одного-единственного человека, вы найдете здесь та-
ких же живописцев и скульпторов, как в Париже и
Лондоне,— людей, думающих прежде всего о деньгах.
Музыка, напротив, еще хранит немного того твор-
ческого огня, который одушевлял в этой стране сперва
Данте, потом Рафаэля, поэтов, художников и, нако-
нец, таких музыкантов, как Перголезе и Чимароза. Этот
14
божественный пламень зажжен был некогда свобо-
дой и героическими нравами средневековых республик.
В музыке есть два пути, чтобы достичь наслаждения:
стиль Гайдна и стиль Чимарозы, возвышенная гармо-
ния и пленительная мелодичность. Стиль Чимарозы
пригоден для народов Юга, тупицам незачем ему по-
дражать. Мелодия достигла высшей ступени развития
около 1780 года; с тех пор характер музыки изменил-
ся: развивается гармония, песенность убывает. Живо-
пись умерла и погребена. Случайно, лишь благодаря
мощному животворящему воздействию климата Ита-
лии на душу человека, выросло творчество Кановы.
Но, подобно Альфьери, Канова своего рода диковин-
ка: кругом нет ничего похожего, ничего близкого ему,
и скульптура в Италии так же мертва, как искусство
Корреджо. Довольно хорошо сохраняется мастер-
ство гравюры, но ведь это, в сущности, всего лишь
ремесло.
В Италии жива только музыка. В этой прекрасной
стране надо заниматься лишь любовью. Для всех дру-
гих наслаждений души ставятся всевозможные пре-
пятствия. Человек, желающий быть гражданином,
умирает здесь, отравленный унынием. Подозритель-
ность гасит дружбу, но зато любовь в Италии плени-
тельна. Повсюду в других странах это лишь копия
с итальянского подлинника.
Недавно я был в ложе, где меня представили вы-
сокой, прекрасно сложенной женщине,— я дал бы ей
года тридцать два. Она еще красива той красотой,
которая не встречается к северу от Альп. Все, чем она
окружена, свидетельствует о богатстве, а в ее манере
обходиться с людьми отчетливо заметна какая-то ме-
ланхолия. Когда я выходил из ложи, приятель, пред-
ставивший меня, сказал: «Послушайте, я вам кое-что
расскажу».
Найти в Италии человека, склонного в разговоре
с глазу на глаз что-нибудь рассказать, очень трудно.
Они берут на себя этот труд лишь в присутствии
своей приятельницы или же, по крайней ме-
ре, с удобством устроившись в отличной poltrona (глу-
бокое кресло). Рассказ моего нового друга я передаю
в сокращенном виде, без живописных подробностей,
15
при изложении которых он часто переходил от слов к
жестам.
«Шестнадцать лет назад один очень богатый чело-
век, миланский банкир Дзильети, приехал как-то вече-
ром в Брешию. Он идет в театр и в одной ложе за-
мечает очень юную женщину, наружность которой
поразила его. Дзильети было сорок лет, он только что
заработал несколько миллионов, и можно было с пол-
ной уверенностью считать его преданным одной лишь
наживе. В Брешию он прибыл по важному делу, тре-
бовавшему его срочного возвращения в Милан. И вот
он забывает о своем деле. Ему удается заговорить с
этой молодой женщиной. Ее, как вы знаете, зовут
Джина. Она была женой очень богатого дворянина.
Дзильети удалось похитить ее. И вот шестнадцать лет
он ее обожает, но жениться не может: муж еще жив.
Полгода назад заболел любовник Джины — уже
два года у нее есть любовник — Маласпина, поэт с
такой красивой наружностью, вы его видели у Бибин
Катены. Дзильети, влюбленный в Джину, как в пер-
вый день встречи, сильно ревнует. Все свое время он
проводит либо в конторах, либо с Джиной. Та в от-
чаянии, что ее любовнику грозит опасность, и хорошо
зная, что слугам ее щедро платят золотом, чтобы они
сообщали о каждом движении своей хозяйки, велит
остановить свою карету у собора, а сама, пройдя
через подземный ход из этой церкви к архиепископ-
скому дворцу, отправляется к старьевщику и по-
купает мужскую одежду и веревки. Не имея возмож-
ности унести мужские вещи иным способом, она на-
девает их на себя, под свое женское платье, и без
всякой помехи возвращается в карету. Дома она под
предлогом нездоровья запирается в своей комнате.
В час пополуночи она спускается с балкона на улицу
по веревкам, из которых предварительно сплела до-
вольно грубую лестницу. Квартира ее находится на
очень высоком piano nobile (второй этаж). В половине
второго она, переодетая в мужское платье, является к
своему любовнику. Маласпина вне себя от счастья:
он до смерти тосковал, не надеясь увидеться с ней
еще хоть раз. «Но не приходи больше, дорогая Джи-
на,— говорит он ей около трех часов утра, когда она
16
решила уходить.— Дзильети подкупил моего при-
вратника. Я беден, у тебя тоже ничего нет. Ты привык-
ла к роскоши, я умру от отчаяния, если из-за меня
ты порвешь с Дзильети».
Джина вырывается из его объятий. На следую-
щую ночь, в два часа, она снова стучится к своему
любовнику в окно, которое находится тоже на втором
этаже и выходит на обширный каменный балкон; та-
ких здесь очень много. Но Маласпина в бреду: он го-
ворит только о Джине, о своей страстной любви к
ней. Джина, выбравшись из своего дома через окно
с помощью веревочной лестницы, поднялась к любов-
нику тем же способом. И так продолжалось целых
тринадцать ночей, пока Маласпина находился в опас-
ности».
Парижанки сочли бы все это в высшей степени не-
лепым. И я сам, дерзнувший рассказать о подобном
предприятии, тоже могу показаться смешным. Не ду-
майте, что я одобряю подобные нравы, и, однако же,
все это меня трогает, восхищает. Завтра я не смогу
подойти к Джине иначе, как с чувством величайшего
уважения, сердце мое забьется, словно мне двадцать
лет. А вот в Париже такие переживания для меня
невозможны.
Если бы у меня хватило смелости, я обнял бы при-
ятеля, рассказавшего мне эту историю. Я заставил его
говорить больше часа и не могу теперь не чувство-
вать к нему самой нежной привязанности.
2 октября. Соллива мал ростом и, как подобает
одаренному человеку, имеет хилую внешность. Впро-
чем, я много на себя беру: надо посмотреть, каково
будет его следующее произведение. Если усилится
подражание Моцарту, если уменьшится живой дра-
матизм, значит, этот человек мог выносить в своем
сердце лишь одну оперу — случай в среде музыкаль-
но одаренных людей довольно обычный. Молодой
композитор создает две—три оперы, после чего начи-
нает повторяться и превращается в посредственность;
таков, например, Бертон во Франции.
Галли, тридцатилетний красавец,— несомненно,
главный залог успеха «Бронзовой головы». Многие
2. Стендаль. 1. IX.	17
готовы предпочесть ему Реморини (министр), тоже от-
личного баса, с очень гибким голосом, с большим уме-
нием петь, а у басов это редкость. Но голос его —
всего-навсего прекрасный инструмент, всегда один и
тот же, почти без души. В этой опере славу ему со-
здал лишь один, идущий от сердца крик:
О, Fortunato 1stante! * —
всего из двадцати музыкальных тактов. Маэстро уда-
лось схватить естественное выражение, и публика во-
сторженно оценила это.
У Фабр, молодой француженки, родившейся здесь,
во дворце принца Евгения, и пользовавшейся покро-
вительством вице-королевы, отличный голос, особенно
с тех пор, как она жила со знаменитым сопрано, с
Веллути. В некоторых особенно страстных местах она
вызывает настоящее восхищение. Но ей нужен менее
обширный зал. Впрочем, говорят, она влюблена в
Любовь. Я уже не сомневаюсь в этом с тех пор, как
увидел ее поющей
Stringerlo al petto **
во втором действии, в момент, когда она узнает, что
ее муж, которого якобы расстреляли, на самом деле
спасся. Один из доверенных людей министра велел
выдать солдатам холостые патроны. На сегодняшнем
представлении — обстоятельство необычное и трога-
тельное — весь театр был взволнован 1. Когда Фабр
рассеянна или утомлена, она весьма посредственна.
В каком-нибудь серале это был бы великий талант.
Ей двадцать лет. Даже когда она поет плохо, я
предпочитаю ее певицам без души, например,
госпоже Чинти.
Басси превосходен: у него-то уж души хватает!
Какой бы это был божественный актер, если бы
только он имел голос! Сколько огня! Какая сила! Ка-
кое увлечение игрой! В течение сорока дней он ка-
ждый вечер выступает в «Бронзовой голове», и не бой-
* О, счастливый миг! (итал.).
** Прижать его к груди (итал.).
1 Вдова маршала Нея присутствовала в театре. Ее удалось
увести до того момента, когда слышится залп взвода, приводя-
щего в исполнение смертный приговор.
18
тесь: он ни единого взгляда не бросит в зрительный
зал, это все тот же трусоватый и чувствительный слу-
га венгерского герцога. Во Франции человек такого
ума (Басси сам пишет неплохие комедии) побоялся
бы оказаться смешным, с увлечением проводя свою
роль даже тогда, когда его не слушают. Сегодня ве-
чером я сказал ему это, он же ответил: «Я хорошо
играю для своего собственного удовольствия. Я стара-
юсь воплотить на сцене трусливого слугу, которого уви-
дел в своем воображении с самого начала, как стал вы-
ступать в этой роли. Теперь, когда я появляюсь на под-
мостках, мне доставляет удовольствие становиться
трусливым слугой. Если бы я смотрел в зал, то про-
пал бы со скуки и, думается мне, даже позабыл бы
свою роль. К тому же голоса у меня почти нет; чем бы
я был, не будь я хорошим актером?» Чтобы обла-
дать прекрасным голосом, надо, подобно женщинам1
сохраняющим свежесть и привлекательность, иметь
холодное сердце.
Существа, вкладывающие в игру всю душу, как-то
инстинктивно неприятны тем лицам из самого высше-
го общества, которым не хватает ума: у людей ода-
ренных они хотят видеть выучку, все вдохновенное
кажется им преувеличенным. Сегодня вечером я убе-
дился в этом на примере немецкого барона Кенигс-
фельда. Вчера же этот щепетильный барон бранил
официанта в ресторане за то, что тот неправильно за-
писал себе его благородное имя.
3 октября. Миланскому оркестру, с удивитель-
ным мастерством исполняющему вещи нежные, недо-
стает брио там, где требуется сила звучания. Инстру-
менты с какой-то робостью берут ноту.
Оркестру Фавара свойствен противоположный не-
достаток: он всегда старается заглушить актера, про-
изводя как можно больше шума. В идеальном орке-
стре скрипкам следует быть французами, духовым
инструментам — немцами, а остальным, равно как и
дирижеру,— итальянцами.
Должность дирижера, особенно важную, когда
речь идет о пении, в Милане занимает знаменитый
Алессандро Ролла. Полиция просила его не выступать
19
с игрой на альте: она вызывала у женщин нервиче-
ские припадки.
Французу, приехавшему в Италию, можно сказать:
Чимароза — это Мольер среди композиторов, а Мо-
царт — Корнель; Майр, Винтер и др.— Мармонтели.
Безыскусственное изящество прозы Лафонтена в
«Любви Психеи» по-своему претворил Паэзиелло.
4 октября. Сегодня я ездил смотреть трогательные
фрески Луини в Саронно, картезианский монастырь в
Кариньяно с фресками Даниеле Креспи, отличного
художника, который был младшим современником
'Карраччи и хорошо прочувствовал Корреджо. Видел
также Кастелаццо. Замком Монтебелло, который знаме-
нит тем, что в 1797 году там жил Бонапарт, я остал-
ся недоволен. Согласно принципу Major е longinquo
reverentia *, Бонапарт с того времени не останавливал-
ся в городах, чтобы не быть у всех на виду. Лейнато,
сад со всевозможными постройками, принадлежа-
щий его светлости герцогу Литте, мне понравился.
Этот придворный Наполеона не стал после 1814 года
изображать флюгер и мужественно бросил вызов
tedeschi *♦. Следует отметить, что Наполеон назначил
его обер-камергером безо всякого ходатайства с его
стороны. Герцог Литта написал книгу и напечатал
один экземпляр ее, который намеревается сжечь пе-
ред смертью. Говорят, у него от семисот до восьмисот
тысяч ливров дохода. В одной из аллей Лейнато я из-
дали видел жену его племянника, duchino***. Она при-
надлежит к числу двенадцати красивейших женщин
Милана. Выражение лица ее мне показалось презри-
тельным, как на старинных испанских портретах.
Прогулок в Лейнато без провожатого следует остере-
гаться: в этом саду масса фонтанов, неожиданно
орошающих посетителя. Я взошел на первую ступень-
ку одной из лестниц, и целых шесть струй воды об-
лили меня до колен.
Именно в Италии архитекторы Людовика XIV
получили вкус к таким садам, как версальский или
* Больше чтится тот, кто в отдалении (лат.).
** Немцам (итал.).
*** Наследник герцогского титула (итал.).
20
тюильрийский, где деревья перемежаются с построй-
ками.
В Джерньетто, вилле известного святоши Мелле-
рио, есть статуи Кановы. Еще раз побывал в Дезио,
простом английском саду к северу от Милана, кото-
рый, по-моему, лучше всех других. Оттуда видны близ-
кие уже горы и Rezegon di Lek (Пила Лекко). Воздух
там здоровее и прохладнее, чем в Милане. Наполеон
повелел, чтобы рисовые плантации и луга marciti (по-
ливные, их скашивают по восемь раз в год) находи-
лись бы от Милана не ближе чем в пяти милях. Но
он дал землевладельцам отсрочку для перемены куль-
тур. Возделывать рис — предприятие очень выгодное,
поэтому землевладельцы подмазали полицию, и к за-
паду от Милана, за воротами Верчелли, я видел ри-
совые поля на расстоянии пушечного выстрела от го-
рода; что же касается грабителей, то их чуть ли не
каждый вечер встречаешь и на расстоянии ружейно-
го. Полиция, так же как в Париже, озабочена лишь
политическими делами и, между прочим, варварски
обстригает посаженные Наполеоном деревья, извле-
кая выгоду из продажи хвороста. Но так как и у со-
глядатаев вкус итальянский, та же полиция застави-
ла жителей Милана сделать чудеса для украшения
города. Так, например, в дождь можно проходить под
самыми стенами домов: вода с крыш отводится же-
стяными трубами в каналы, проложенные под каждой
улицей. Карнизы здесь резко выступают, так же как
балконы, и потому, идя вдоль домов, можно доволь-
но хорошо уберечься от дождя.
Читатель посмеялся бы над моей восторженно-
стью, если бы я простодушно изложил ему все, что
написал 4 октября 1816 года, возвратившись из Дезио.
Эта прелестная вилла принадлежит маркизу Кузани,
который при Наполеоне пожелал соперничать в рос-
коши с герцогом Литтой.
Галли простудился. Нам снова приходится слушать
оперу Майра «Елена», которую ставили перед «Брон-
зовой головой». Теперь она кажется такой скучной!
Но какой восторг вызвал sestetto * во втором дейст-
* Секстет (итал ).
21
вин! Вот она, музыка ноктюрна, нежная, умиляющая
душу, подлинная музыка печали, я не раз слышал ее
в Богемии. Это гениальный отрывок; старик Майр со-
хранил его со дней своей юности или же украл отку-
да-нибудь, и на нем держится вся опера. Вот народ,
рожденный для прекрасного: двухчасовая опера дер-
жится одним пленительным отрывком, длящимся не
более шести минут. Люди приезжают за пятьдесят
миль, чтобы послушать этот секстет в исполнении
мадмуазель Фабр, Реморини, Басси, Бональди и др.,
и в продолжение сорока представлений эти шесть ми-
нут с лихвой возмещают час скуки. В остальном нет
ничего режущего слух, но и вообще ничего нет. В
двухстах маленьких гостиных с завешанными окнами
в зал, которые называются ложами, начинаются раз-
говоры. Ложа стоит восемьдесят цехинов, а шесть лет
назад, в счастливое для Италии время (царствование
Наполеона, с 1805 по 1814 год), она стоила двести —
двести пятьдесят. Наполеон похитил у Франции свобо-
ду, которой она пользовалась в 1800 году, и вернул в
нее иезуитов. В Италии он уничтожил злоупотребле-
ния и оказывал покровительство всему достойному.
Если бы этот великий человек осуществлял свой ра-
зумный деспотизм лет двадцать, здешний люд, может
быть, дорос бы до двухпалатной системы.
Захожу в восемь или десять лож. Нет ничего ми-
лее, приятнее, достойнее любви, чем нравы милан-
ского общества. Совершенная противоположность
Англии: ни одного сухого, унылого лица. Женщин
обычно сопровождают их возлюбленные. Безобидные
шутки, оживленные споры, громкий смех, но никто не
напускает на себя важности. В отношении нравов
Милан — это республика, униженная пребыванием в
ней трех немецких полков и вынужденная выпла-
чивать трехмиллионную дань австрийскому императо-
ру. Наше чванство, которое итальянцы называют sos-
tenuto *, наше великое искусство принимать предста-
вительный вид, без чего нельзя рассчитывать на об-
щественное уважение, у них вызвало бы предельную
скуку. Проникшись очарованием этого милого милан-
ского общества, невозможно от него отрешиться. Мно-
* Принужденностью (итал.).
22
гие французы великой эпохи, явившись сюда, добро-
вольно надели на себя цепи и несли их уже до са-
мой смерти.
Из всех европейских городов в Милане самые
удобные улицы 1 и самые удобные и самые красивые
внутренние дворы. Квадратные дворы эти окружены,
как в древней Греции, портиком из прекрасных гранит-
ных колонн. В Милане, пожалуй, не менее двадцати
тысяч таких колонн: гранит добывают в Бавено на Ла-
го Маджоре и доставляют по знаменитому каналу, сое-
диняющему Адду с Тессино. Работу по проведению это-
го канала вел в 1496 году Леонардо да Винчи. Мы, как
и все северные страны, были тогда варварами.
Дня два тому назад хозяин одного из этих пре-
красных домов, будучи не в состоянии уснуть, прогу-
ливался у себя под портиком в пять часов утра. Шел
теплый дождь. И вот он видит, как из маленькой две-
ри в первом этаже выходит некий весьма привлека-
тельный молодой человек из числа его знакомых. Он
сразу понял, что тот провел ночь у него в доме. Так
как этот молодой человек очень любил сельское хо-
зяйство, муж под предлогом, что надо переждать,
пока пройдет дождь, в течение двух часов засыпал
его бесконечными вопросами о сельском хозяйстве,
прогуливаясь с ним под портиком. Около восьми ча-
сов, хотя дождь еще не перестал, муж весьма учтиво
распрощался с приятелем и удалился к себе на вто-
рой этаж. У жителей Милана сочетаются два свой-
ства, которых мне никогда не приходилось наблюдать
вместе и в равной степени: проницательность и доб-
росердечие. В спорах миланцы полная противополож-
ность англичанам: они кратки, как Тацит, добрая по-
ловина смысла — в жестах и взглядах. Но как только
миланец начинает писать, он старается сочинять кра-
сивые фразы на тосканском наречии и оказывается
болтливее Цицерона.
Госпожа Каталани приехала и обещает нам четы-
ре концерта. Поверите ли? Всех возмущает одно: сто-
имость билета — десять франков. В одной из лож,
где было полно людей, которые имеют восемьдесят
1 The most comfortable streets.
23
или сто тысяч ливров дохода и при случае тратят ра-
за в три больше на постройки, все негодовали из-за
этих десяти франков. Здесь представление не стоит
зрителю почти ничего: абонент получает его за три-
дцать шесть чентезимо. За эту цену имеешь первое
действие оперы, которое продолжается час: начинают
зимой в половине восьмого, летом в половине девято-
го; затем большой серьезный балет — полтора часа;
после него — второе действие оперы — три четверти
часа; наконец, маленький комический балет, обычно
прелестный, после которого уходишь домой, помирая
со смеху, в половине первого или в час ночи. Запла-
тив за билет сорок су или попав в театр за тридцать
шесть чентезимо, занимаешь место в партере на от-
личных, плотно набитых скамьях со спинками; таких
мест восемьсот—девятьсот. Люди, у которых есть ложа,
принимают там знакомых. Здесь ложа, как дом, сто-
имость ее—от двадцати до двадцати пяти тысяч фран-
ков. Импрессарио (антрепренер) получает от государ-
ства двести тысяч франков, сдает в свою пользу пя-
тый и шестой ряды лож, выручая при этом сто тысяч:
входные билеты обеспечивают остальное.
При французах антрепризе разрешалось держать
игорный дом, что давало шестьсот тысяч франков на
балет и певцов. Скала может вместить три с полови-
ной тысячи зрителей. В этом театре партер обычно на-
половину пуст и благодаря этому так удобен.
В середине вечера кавалер—спутник дамы—обычно
велит принести в ложу мороженое. Здесь очень в хо-
ду всевозможные пари, и держат их на шербеты, ко-
торые просто божественны. Они бывают трех сортов:
джелати, крепе и пецци-дури. Знакомство с ними—на-
слаждение. Я еще не решил, какой сорт самый луч-
ший, и каждый вечер занимаюсь исследованием.
6	октября. Наконец долгожданный концерт г-жи
Каталани состоялся в зале консерватории, который
оказался далеко не заполненным. Собралось не бо-
лее четырехсот слушателей. Какой такт у этого наро-
да! Суждение единодушное: у Каталани лучший го-
лос из всех, что запомнились публике, намного луч-
ше, чем у Банти, у Биллингтон, у Корреа, у Маркези,
24
у Кривелли. Кажется, что даже самые живые вещи
г-жа Каталани поет словно под нависшей скалой:
ее голос все время дает какой-то серебристый отзвук.
Какое впечатление производила бы она, если бы
природа наделила ее душой! Все свои арии она пела
одинаково. Я ждал такой трогательной арии:
Frenar vorrei !е lagrime *.
Она спела ее, щедро рассыпая те же мелкие украше-
ния, веселые и быстрые трели, что и в вариациях на
арию
Nel cor р1й non mi sento **.
Госпожа Каталани исполняет обычно не более дю-
жины арий, с которыми и разъезжает по Европе *.
Достаточно услышать ее один раз, чтобы вечно сожа-
леть о том, что природа не вложила в этот изумитель-
ный инструмент хоть немного души. Г-жа Катала-
* Хотела бы слезы сдержать... (итал.)
** Уж не чувствую в сердце моем... (итал.)
1 Сегодня вечером мы слушали:
Della tromba 11 suon guerriero. («Воинственный звук
трубы».— Ред.)
портогалло.
Frenar vorrei le lagrime.
Его же.
Nel cor р!й non mi sento.
Паэзиелло.
Второй концерт, в Милане
Dehl Frenate le lagrime. («Ах, удержите слезы».— Ред.)
Пуччита.
Ombra odorata, aspetta. («Обожаемая тень, подожди».— Ред.)
Крешентини.
Nel cor р!й non mi sento.
Паэзиелло.
Третий концерт
Della tromba 11 suon guerriero.
Портогалло.
Per queste amare lagrime. («Сквозь эти горькие слезы».— Ред.)
☆ ☆ ☆
Ohl Dolce contento. («О сладкая радость».— Ред.)
Моцарт.
Четвертый концерт
Son Regina. («Я—королева».— Ред.)
Портогалло.
Dolce tranquillity. («О сладостный покой».— Ред.)
й ☆ ☆
25
ни не сделала никаких успехов за восемнадцать лет,
с тех пор как она спела в Милане:
Но perduto il figlio amato*.
Как бы ни звался композитор, Каталани ис-
полняет всегда одно и то же: целый ряд фиоритур,
большей частью дурного вкуса. За пределами Италии
она нашла лишь плохих учителей.
Вот какие речи велись вокруг меня. Все это верно,
но, быть может, за всю свою жизнь мы не услышим
ничего хоть сколько-нибудь похожего на это. Восхо-
дящие и нисходящие гаммы она берет лучше Марке-
зи, которого мне показали на концерте. Он не так уж
стар, очень богат и иногда еще поет для своих близ-
ких друзей, как и его соперник Паккьяротти в Падуе.
В молодости у Маркези было немало веселых похо-
ждений.
Сегодня вечером мне рассказали занятный анек-
дот об одном весьма почтенном местном уроженце,
имеющем несчастье обладать чрезвычайно высоким
голосом. Однажды вечером, входя к некой даме, из-
вестной как своим мелким тщеславием, так и огром-
ным богатством, обладатель высокого голоса был
Эту арию г-жа Каталани пела вместе с Галли и своей учени-
цей м-ль Кори.
Ohl Сага d'amorel («О, дорогая, любимая!» — Ред.)
Гульельми вместе с Галли.
Sul margins d'un rlo. (<Ha берегу потока».— Ред.)
Мйллико.
Che moments non pensato («Какой нежданный миг».— Ред.),
терцет Пуччиты, вместе с Галли и Реморини. Голос Галли совер-
шенно покрыл голос знаменитой певицы.
Пятый концерт
Quelle pupille tenere. («Эти нежные очи».— Ред.)
Чимароза.
Che soave zefiretto. («Какой сладостный ветерок».— Ред.)
Моцарт.
Stanca di pascolare. («Я устала пасти».— Ред.)
Мйллико.
Frenar vorrei le lagrime.
Портогалло.
LA ci darem la mano. («Дадим друг другу руку»,— Ред.)
Моцарт.
Dolce tranquillity. («О сладостный покой».— Ред.)
* Я потеряла любимого сына (итал.).
26
встречен целым градом палочных ударов. Чем громче
кричит он во все горло, призывая на помощь, тем
сильнее наносят ему удары тростью. «Ах ты, прокля-
тый сопрано,— кричит ему кто-то,—вот я научу тебя
волочиться за дамами!» Заметьте, что это кричал
священник, вымещавший обиду своего брата на спине
уважаемого гражданина, которого он принял за Мар-
кези. Из этого случая, целые полгода возбуждавше-
го повсюду смех, сопрано извлек для себя урок: нога его
не переступала больше порога богатой горожанки.
Освещенная огнями рампы, госпожа Каталани,
которой года тридцать четыре или тридцать пять, еще
очень хороша собой. В опере-буфф контраст благо-
родных черт ее лица и необычайного голоса с веселым
характером роли должен создавать удивительный эф-
фект, но что касается оперы seria *, то в ней Каталани
никогда ничего не поймет. Душа у нее слишком
черствая.
В общем, я разочарован. Я с удовольствием при-
ехал бы и за тридцать миль на этот концерт, так я
рад, что нахожусь в Милане. Выйдя из театра, я
рысью помчался в своем экипаже к госпоже Бине Р.
Там находились уже трое или четверо друзей дома,
также поспешивших приехать из консерватории, что-
бы сообщить знакомым, не желавшим расстаться с
десятью франками, как прошел концерт. А от консер-
ватории сюда расстояние меньше полумили. Беседа
наша состояла из одних восклицаний. За сорок пять ми-
нут по моим часам не было произнесено до конца ни од-
ной фразы.
Музыкальная столица Италии уже не Неаполь,
а Милан, по крайней мере во всем, что касается вы-
ражения страстей. В Неаполе требуют только хоро-
шего голоса: у тамошних жителей в натуре слишком
много африканского, чтобы они могли ценить тонко
выраженные оттенки чувства. Так, во всяком случае,
уверял меня только что г-н ди Бреме.
7	октября. Забыл упомянуть о том, что вчера на
концерте госпожи Каталани поразило меня больше
всего. На несколько минут я остолбенел от восхище-
* Серьезной (итал.).
27
ния: леди Фанни Харли — самая прекрасная головка,
какую мне приходилось видеть. Raphael ubi es? * Ни
один из наших жалких современных художников, отяг-
ченных титулами и орденами, не способен был бы
написать эту голову. Они постарались бы подражать
античности или навести стиль, как говорят в Париже,
то есть придать выражение спокойствия и силы лицу,
которое тем и трогательно, что в нем отсутствует сила.
Некоторые современные лица лишь потому превосхо-
дят античные, что они отмечены способностью легко
приходить в волнение и бесхитростным выражением
нежной прелести. Но наши художники не способны
даже уразуметь смысл этих слов. Какое счастье бы-
ло бы возвратиться ко временам Гирландайо и
Джорджоне (1490)! Тогда наши художники, по край-
ней мере, умели бы отражать природу подобно зерка-
лу. А чего не отдашь за зеркало, в котором можно
постоянно видеть черты леди Фанни Харли, какой она
была в этот вечер!
8	октября. Не знаю, почему созерцание несравнен-
ной красоты навело меня вчера вечером на метафизи-
ческие размышления. Как жаль, что идеальная красо-
та в изображении человеческих голов вошла в моду
лишь после Рафаэля! При своей пламенной чувстви-
тельности этот великий человек сумел бы воспринять
природу. Наши современные светские художники со
всем своим остроумием на тысячу миль не приблизят-
ся к разрешению этой задачи. Если бы они, по край-
ней мере, благоволили иногда снисходить до точного
копирования природы, не придавая ей никакой жесто-
кости, хотя бы заимствованной у греков, они бессозна-
тельно достигли бы подлинных высот. Филиппо Лип-
пи и Фра Анджелико из Фьёзоле, когда им доводилось
встречать нечто подобное лицу леди Фанни Харли,
точно копировали такие ангельские головки. Потому-то
нас и привлекает изучение художников второй поло-
вины пятнадцатого столетия. Понятно, почему г-н
Корнелиус и другие немецкие художники, живущие в
* Рафаэль, где ты? (лат.)
28
Риме, подражают им. Кто не предпочел бы Гирлан-
дайо нашему Жироде?
20 октября. Если я не уеду отсюда дня через три,
то так и не совершу своего путешествия по Италии,
не потому чтоб меня удерживало какое-нибудь лю-
бовное приключение, но в четырех—пяти ложах я те-
перь принят так, словно бываю там в течение десяти
лет. Мое появление уже не прерывает обшей беседы,
которую спокойно продолжают, словно вошел слуга.
«Чему же тут радоваться!—вскричал бы кто-нибудь из
моих парижских знакомых.— По-моему, это просто не-
вежливо». Пусть так, но для меня это самая приятная
награда за те два года, что я затратил в свое время
на изучение не только итальянского языка, каким го-
ворят в Тоскане, но также миланского, пьемонтского,
неаполитанского, венецианского и других наречий. За
пределами Италии неизвестны даже названия этих
диалектов, на которых говорят лишь в местностях, чье
имя они носят. Если путешественник не понимает всех
тонкостей миланского наречия, то ему не распознать ни
чувств, ни мыслей тех людей, среди которых он на-
ходится. Неистовое желание все время говорить и вы-
ставляться напоказ, свойственное молодым людям
известной национальности, в Милане вызывает к ним
отвращение. Я же больше люблю слушать, чем гово-
рить. Это — преимущество, которым порою возмещает-
ся неспособность скрывать свое презрение к глупцам.
Должен признаться к тому же: одна умная женщина
в Париже писала мне, что у меня несколько неотесан-
ный вид. Может быть, именно благодаря этому недо-
статку итальянское простодушие смогло так скоро по-
корить меня. Какая естественность! Какая простота!
Каждый высказывает именно то, что он в данный
момент чувствует или думает! Как ясно видно, что ни-
кто не старается подражать некоему образцу. В Дон -
доне один англичанин говорил мне с восхищением о
своей любовнице: «В ней нет ни малейшей вульгар-
ности!» Миланцу пришлось бы целую неделю растол-
ковывать, что значит эта фраза, а, поняв наконец, он
бы от всей души рассмеялся. Я вынужден был бы на-
чать с объяснения, что Англия — страна, где люди
29
разбиты и разделены на касты, как в Индии, и т. д.,
и т. п.
«Итальянское простодушие! Помереть можно со
смеху»,— скажут мои друзья из предместья Пуассонь-
ер. Естественность, простота, страстная непосредст-
венность, если можно так выразиться, создают особый
оттенок, примешивающийся здесь ко всем действиям
человека, и я должен был бы на двадцати страницах
расписать все, что мне приходилось наблюдать
в эти дни. Такое описание, если сделать его с долж-
ной тщательностью и самой добросовестной точностью,
которыми я имею право хвалиться, заняло бы у меня
массу времени, а только что на башенных часах Сан-
Феделе пробило три. К тому же большинству чита-
телей оно показалось бы неправдоподобным. Поэтому
я только предупреждаю, что здесь можно наблюдать
нечто удивительное; кто умеет видеть — увидит, но
надо знать миланское наречие. Если когда-либо вели-
кий поэт Беранже попадет в эту страну, он меня поймет.
Но Сен-Ламбер, автор «Времен года», придворный
Станислава и не в меру счастливый любовник г-жи
дю Шатле, нашел бы эти места ужасными.
25 октября. Нынче вечером г-жа Бибин Катена,
женщина, блистающая красотой, умом, веселостью,
соблаговолила попытаться обучить меня игре в тарокк,
одному из главных занятий миланцев. Это игра, в ко-
торой не менее пятидесяти двух карт, причем каждая
величиной с три обычных карты. Двадцать из них то
же, что у нас тузы, они считаются старше всех прочих.
Карты отлично разрисованы и представляют папу,
папессу Иоанну, шута, повешенного, влюбленных,
фортуну, смерть и т. д. Впрочем, в них, как в обычных
картах, имеются четыре масти (bastone, danari, spa-
de, сорре), обозначенные изображениями жезлов, мо-
нет, шпаг и кубков. Г-н Рейна, один из друзей, с кото-
рыми меня познакомила г-жа Г., сообщил мне, что
карты эти—изобретение Микеланджело. Г-н Рейна
собрал одну из лучших в Европе библиотек и к тому
же обладает великодушием, качеством весьма редким,
которого я не встречал ни у одного библиомана.
В 1799 году он был сослан в бухту Каттаро.
30
Если Микеланджело изобрел тарокк, он тем са-
мым дал миланцам отличный повод для споров, а
французским хлыщам—для возмущения. Сегодня ве-
чером в разговоре со мной один из них заявил, что
итальянцы, по его мнению, порядочные трусы, если не
считают нужным во время партии в тарокк раз два-
дцать хвататься за шпагу. И действительно, имея несча-
стье страдать полнейшим отсутствием тщеславия,
миланцы в спорах за игрой проявляют чрезмерную
горячность и прямоту. Иными словами, в ней они чер-
пают самые острые ощущения. Сегодня вечером на-
ступил такой момент, когда я думал, что четверо иг-
роков вцепятся друг другу в волосы: партия прерва-
лась на целых десять минут. Раздраженные зрители
партера кричали: «Zittil Zittil», и так как ложа игро-
ков находилась всего лишь во втором ярусе, представ-
ление было, в сущности, прервано. <Va a farti buzza-
гаге!» — кричал один игрок. «Ti te sei un gran cojono-
non!» — отвечал другой, кидая на него яростные взгля-
ды и надрывая себе глотку. Интонация, с которой
произносилось это слово — cojononon,— показалась
мне невероятно комичной и естественной. Приступ гне-
ва был как будто необычайно бурным, однако оставил
после себя так мало следов, что при выходе из ложи,
как я заметил, ни одному из спорщиков не пришло в
голову обратиться к другому с подчеркнуто дружески-
ми словами. Мне кажется, что в гневе итальянцы сдер-
жанны и молчаливы, а эта вспышка не имела ничего с
ним общего. Просто двое вполне почтенных людей,
забавляясь собственной несдержанностью, затеяли
игрушечную ссору и были в восторге оттого, что на
миг ощутили себя детьми.
В наш лживый и комедиантский век (this age ot
cant *, говорит лорд Байрон) эта предельная искрен-
ность и простодушие в отношениях между богатей-
шими и знатнейшими из миланцев настолько поразили
меня, что я подумываю обосноваться здесь. Счастье
заразительно.
Проклятый француз — хотел бы я, чтобы нас раз-
деляло не менее ста миль,— разыскал меня в кафе
* Век лицемерия (англ.).
31
Академии, как раз напротив Скалы. «Какая грубость
манер!— сказал он мне,— «cojononon». И как они кри-
чали! А вы еще уверяете, что эти люди обладают тонки-
ми чувствами, что в музыке их слух не переносит ни
малейшей крикливой ноты!» Так мне и надо, что все
мои мысли осквернены дураком: я имел глупость
ворить с ним откровенно.
С какой горечью раскаивался я в том, что загово-
рил с г-ном Маль... Признаюсь — и пусть люди, одер-
жимые национальной гордостью, клянут меня,— что
француз, встретившийся со мною в Италии, в один миг
может нарушить мое блаженное душевное состояние.
Я на седьмом небе, я упиваюсь самыми сладостными и
безрассудными иллюзиями, а он дергает меня за рукав,
чтобы обратить мое внимание на то, что льет холод-
ный дождь, что уже первый час ночи, что мы идем
по улице без единого фонаря, рискуем заблудиться, не
найти своей гостиницы и, может быть, оказаться
ограбленными. Вот что произошло со мною сегодня ве-
чером; общение с соотечественниками для меня
смертельно.
Как объяснить, почему французская учтивость так
действует на нервы и обладает столь приятным свой-
ством убивать наслаждение от искусства? Завидует ли
она удовольствию, которое не способна разделить?
Нет, я скорее думаю, что она находит его смешной
аффектацией.
.27 октября. Госпожа Марини достала для меня
билет на бал, который негоцианты дают сегодня вече-
ром в своем casino * на Сан-Паоло. Это оказалось весь-
ма трудным делом. С билетом и с моим хорошим знани-
ем миланского наречия мне только что удалось угово-
рить швейцара, чтобы он показал мне помещение.
Простодушный вид, который необходимо принимать
здесь, и моя французская национальность сделали
больше, чем mancia (чаевые).
Четыреста богатых купцов Милана, напоминающих
голландцев своим спокойным, здравым смыслом и под-
линно приятной, без показного блеска роскошью,
сложились и купили задешево на улице Сан-Паоло
* Дом (ита.1.).
32
один из тех домов, которые называются здесь палац-
цо. Это большой каменный особняк, потемневший от
времени. Фасад представляет собой непросто плоскую
стену, как у парижских домов; на первом этаже — ко-
лоннада в этрусском стиле, на втором — пилястры.
Немного похоже на Палату пэров в Париже, которую
тоже именуют дворцом. Распорядившись «поскоблить»
этот дворец, его архитектуру лишили всей прелести
воспоминаний — весьма остроумно для аристократиче-
ской Палаты. Если бы миланским купцам пришло в
голову учинить такое надругательство над своим кази-
но на улице Сан-Паоло, все сапожники и столяры,
обосновавшиеся на этой улице, одной из самых люд-
ных в городе, подняли бы их на смех.
Имеется здесь также комиссия di ornato (по укра-
шению города), которая состоит из четырех—пяти
граждан, известных своей любовью к искусству, и
двух архитекторов и выполняет свои функции без воз-
награждения. Если какому-нибудь домовладельцу
вздумается сделать те или иные изменения в фасаде
своего дома, он непременно обязан представить план
переделок муниципалитету, а тот передает его в ко-
миссию di ornato, которая дает свое заключение. Если
домовладелец намеревается сделать что-нибудь очень
уж безобразное \ члены комиссии di ornato, люди все-
ми уважаемые, высмеивают его в разговорах. В этой
стране, где у людей врожденное чувство прекрасного
и где к тому же говорить о политике — дело опасное
или безнадежное, могут в течение целого месяца об-
суждать, насколько удачен фасад нового дома. В Ми-
лане нравы и обычаи вполне республиканские, со-
временная Италия — живое продолжение средневе-
ковья. Тот, у кого красивый особняк в городе, поль-
зуется у сограждан бдльшим уважением, чем тот, у
кого несколько миллионов в бумажнике. Если дом от-
личается красотой, он тотчас же принимает имя своего
владельца. Так, например, вы можете услышать: су-
дебное присутствие находится на такой-то улице в до-
ме Клеричи.
Подлинную знатность в Милане обеспечивает
1 Например, деревянный, выкрашенный под бронзу фасад
за колоннами театра Фавар.
3. Стендаль. T. IX.	33
постройка красивого здания. Со времен Филиппа II
всякое правительство рассматривалось здесь, как не-
кое зловредное существо, прикарманивающее пятна-
дцать — двадцать миллионов в год. Люди, которые
стали бы защищать его мероприятия, вызвали бы же-
стокие насмешки. Эту выходку сочли бы крайне неле-
пой, и она осталась бы никем не понятой. Правитель-
ство не имеет никакого влияния на общественное мне-
ние. Само собою разумеется, что было исключение для
Наполеона с 1796 по 1806 год, когда он распустил За-
конодательный корпус, отказавший ему в налоге на
регистрацию актов. С 1806 по 1814 год за него стояли
только богачи и дворяне. Говорят, что жена одного
богатого банкира, госпожа Биньями, отказалась от
звания гофмейстерины из-за того, что принц Евгений,
настоящий французский маркиз, красивый, храбрый,
самодовольный, ценил только дворянство и неизмен-
но аристократизировал все мероприятия своего отчи-
ма. Честный маршал Даву был бы для этой страны
более подходящим вице-королем. Он обладал италь-
янским благоразумием.
На мой взгляд, архитектура в Италии более жива,
чем живопись или скульптура. Какой-нибудь милан-
ский банкир будет скаредничать в течение пятидеся-
ти лет, а под конец построит дом, фасад которого
обойдется ему на сто тысяч франков дороже, чем ес-
ли бы это была просто гладкая стена. Тайное често-
любие каждого миланского горожанина состоит в том,
чтобы построить свой собственный дом или хотя бы
обновить фасад того, который унаследован от отца.
Надо иметь в виду, что архитектура находилась в
жалком состоянии около 1778 года, когда Пьеро Ма-
рини выстроил театр Скала, который является образ-
цовым в отношении внутреннего удобства, но отнюдь
не по своим двум фасадам. В наши дни приближают-
ся к античной простоте. Миланцы научились с удиви-
тельным изяществом распределять по фасаду дома
украшения и гладкие места. Называют двух архитек-
торов, маркиза Каньолу, создателя ворот Маренго, и
г-на Канонику, строителя нескольких театров: Карка-
но, самого armonico (лучшего по резонансу), театра
Ре и т. д.
34
Меня познакомили с несколькими богатыми милан-
цами, которые имеют счастье строиться. Я застал их
на лесах; они были полны пыла, как полководец во
время битвы. Я сам полез к ним на леса.
Среди каменщиков я обнаружил людей весьма про-
свещенных. Каждый из них имеет свое мнение о фа-
саде, принятом архитектором. В смысле же внутрен-
него расположения дома эти, по-моему, уступают па-
рижским. В Италии до сих пор подражают тому рас-
положению комнат, которое мы находим в средневеко-
вых дворцах, построенных во Флоренции около 1350 го-
да, а затем украшенных заново Палладио и его уче-
никами (около 1560 года). В те времена архитектура
ставила себе целью удовлетворять таким обществен-
ным нуждам, которые ныне уже не существуют. Един-
ственное, что я бы сохранил,— это итальянские спаль-
ни: они расположены высоко и в противоположность
нашим хороши для здоровья.
Четыреста владельцев казино на улице Сан-Паоло
потратили на украшение своего палаццо безумные
деньги. Совсем новый и великолепный бальный зал
показался мне более обширным, чем первый зал Лувр-
ского музея. Чтобы расписать потолок, пригласили
лучших живописцев, хотя и они не бог весть что. Зато
украшения из дерева и из папье-маше под мрамор от-
личаются благороднейшим вкусом и поразительной
красотой. Наполеон учредил здесь школу dell’ornato
и школу граверов, которые вполне оправдали наде-
жды этого великого монарха.
Для итальянского понимания красоты характерно
малое количество деталей и, как следствие этого, вели-
чественность контуров. (Здесь я опускаю четыре стра-
ницы рассуждений, которые будут мало понятны тем,
у кого нет страстного увлечения искусством.)
Я нахожу, что казино на улице Сан-Паоло внушает
уважение. Дворцы наших министров похожи на вызо-
лоченные без меры будуары или на очень уж элегант-
ные лавки. Это, разумеется, вполне подходит, когда
министром является какой-нибудь Роберт Уолпол, по-
купающий голоса и продающий должности. Архитек-
турный облик здания, который вызывает у нас чув-
ство, соответствующее его назначению,— это и есть
35
стиль. Но большинство зданий рассчитано на то, чтобы
порождать чувство уважения, даже страха, например
католическая церковь, дворец деспотически правящего
короля и т. д. И потому, когда в Италии говорят:
«В этом строении чувствуется стиль»,—слова эти часто
означают: «Оно внушает почтение». Педанты же, говоря
о стиле, хотят сказать: «Тут классическая архитектура,
она подражает греческому образцу или, во всяком слу-
чае, известному оттенку офранцуженного греческого,
так же как «Ифигения» Расина подражает еврипи-
довой».
Вам скажут: улица Деи Нобили в Милане отличает-
ся удивительно красивой архитектурой. Это будет
означать, что она ужасающе унылая и темная. Если бы
я поселился во дворце Арконати, то, наверно, целую не-
делю не смеялся бы.
Дворцы эти всегда напоминают мне средневековые
кровавые заговоры Висконти (1301 год) и титанические
страсти четырнадцатого века. Но подобные мысли воз-
никают только у меня. Владельцы этих величествен-
ных дворцов мечтают о маленькой квартире на бульва-
ре Ган в Париже.
На французов здесь больше всего похожи очень
богатые люди. К нашим свойствам у них добавляется
скупость — страсть в Италии весьма распространен-
ная, — которая все время забавно борется с изрядной
дозой мелкого тщеславия. Единственное, на что они
охотно тратятся,— это лошади: я видел лошадей стои-
мостью в три, четыре, пять тысяч франков. Миланский
хлыщ, склонившийся над своей лошадью, являет собою
зрелище весьма развлекательное. Забыл сказать, что
каждый день в два часа здесь бывает Corso *, все съез-
жаются верхом или в экипажах. Корсо в Милане про-
исходит на бастионе между Порта-Ренце и Порта-Но-
ва. В большей части итальянских городов для Корсо
служит главная улица. Ни Корсо, ни театральных
представлений никто не пропускает.
Ломбардские дворяне проживают не больше трети
своих доходов: до революции 1796 года они проживали
вдвое больше. При Наполеоне двое или трое из них по-
* Катание (итал.).
36
нюхали пороху. Нравы их правдиво описаны в ма-
леньких стихотворных пьесах Карлино Порта на милан-
ском наречии.
28 октября 1816 года, в 5 часов утра по возвраще-
нии с бала. Через четыре часа я отправлюсь в Дезио,
так как хочу осмотреть его как следует. Если я не
сяду писать сейчас же, то уж вовсе не сделаю этого.
Стараюсь успокоиться и не написать целой оды, ибо
через три дня сочту ее смешной. Бумаги мои могут
попасть в руки австрийской полиции, поэтому я ни-
чего не стану говорить о тайных интригах, которые хо-
рошо известны публике и на которые мне указали мои
друзья. Я был бы в отчаянии, если бы повредил мило-
>му итальянскому обществу, удостаивающему меня
чести говорить со мной, как с другом. Австрийская по-
лиция обращает внимание лишь на то, что написано.
Я нахожу, что этим она проявляет известную умерен-
ность.
Только что вернулся из казино на Сан-Паоло. За
всю свою жизнь не видел собрания таких красивых жен-
щин. Перед их красотой невольно опускаешь глаза.
С точки зрения француза, она имеет характер благород-
ный и сумрачный, который наводит на мысль не столь-
ко о мимолетных радостях живого и веселого волокит-
ства, сколько о счастье, обретаемом в сильных стра-
стях. Я полагаю, что красота — это всегда лишь обе-
щание счастья.
Несмотря на отпечаток грусти и строгости, к кото-
рому вынуждает брюзгливое чванство английских
мужей и суровость ужасного закона, именующегося
Umproper* красота англичанок гораздо более подхо-
дит к атмосфере бала*. Ни с чем не сравнимая свежесть
и какая-то детская улыбка оживляют их прелестные
черты, которые никогда не внушают страха и, кажет-
ся, заранее обещают признать в любимом человеке
неограниченного повелителя. Но столь полная покор-
ность заставляет опасаться возможной скуки, тогда
как огонь в глазах итальянки навсегда уничтожает ма-
• Неприлично (англ.).
1 Мисс Бэтерст, Рим, 1824.
37
лейший намек на этого ужасного врага счастливой люб-
ви. Мне думается, что в Италии даже в отношениях
с особой, которой платят за любовь, можно не боять-
ся скуки. Наготове всегда есть причуды, прогоняющие
это чудовище.
Мужские лица на сегодняшнем балу могли бы по-
служить великолепной моделью для скульптора, кото-
рый лепит бюсты, как Даннекер или Чантри. Но живо-
писец был бы не так доволен. Этим глазам, таким кра-
сивым и так хорошо очерченным, по-моему, не хватает
порою одухотворенности: редко прочтешь в них гор-
дость, находчивость, остроумие.
Лица женщин, напротив, часто являют сочетание
ума и страстности с редкой правильностью черт. Воло-
сы и брови великолепного темно-каштанового цвета.
Лица эти кажутся холодными и замкнутыми, пока их
не оживит какое-нибудь душевное движение. Но не
ищите розоватых оттенков, как на лицах английских де-
вушек и детей. Впрочем, может быть, лишь я один за-
метил сегодня вечером эту сумрачность. По ответам
госпожи Г., одной из остроумнейших женщин Милана,
я понял, что веселый и победоносный вид, который так
часто принимают на балах француженки, здесь по-
читался бы притворством. Сегодня некоторые жены вто-
роразрядных купцов навлекли на себя откровенные на-
смешки тем, что, желая показать, как им., весело, изо
всех сил старались придать своим глазам блеск. Подо-
зреваю, однако же, что прекрасные миланки не избе-
гали бы подобного выражения, если бы им предстояло
провести на балу какие-нибудь четверть часа. Но дело
в том, что по прошествии нескольких минут выражение,
которое женщина себе придает, становится личиной, а
в стране, где развита подозрительность, все притвор-
ное должно казаться верхом дурного вкуса. Вас со-
всем не волнует страстное чувство? Дайте же своему ли-
цу отдых, если мне позволено будет так выразиться.
Именно в состоянии покоя черты итальянских женщин
для меня, иностранца, принимали выражение сумрач-
ное, почти грозное. Генерал Бубна, который бывал во
Франции, а здесь играет роль легкомысленного остря-
ка, сказал сегодня: «Француженки смотрят друг на
друга, итальянки — на мужчин». Это человек очень
38
тонкий, он умеет вызывать к себе расположение, хотя
и возглавляет чужеземную тиранию.
До этого бала я никогда не замечал в итальянцах
тщеславия. Танцуют — одно за другим — вальс, мон-
феран и французский контрданс. Съезд начался в
десять часов, и до полуночи в зале царило тщеславие;
я не заметил его лишь на прекрасном лице госпожи ***.
Говорят, муж заявил ей, что если Фраскани, которого
он по простодушию своему все еще только опасается
(Фраскани и госпожа*** уже два года в связи), по-
явится на балу, он увезет ее на все время карнавала
в глушь, в свое поместье в Треццо. Госпожа *** пре-
дупредила Фраскани, который весь вечер не появлял-
ся. С одиннадцати часов, когда мне это рассказали, и до
двух, когда она наконец осмелилась оставить бал, на
прекрасном лице ее, могу поклясться в этом, ни разу не
мелькнуло выражение веселости, удовлетворенности
или хотя бы внимания. «Так, значит, мужья у вас рев-
нивы?» — сказал я г-ну Кавалетти, бывшему шталмей-
стеру Наполеона. «Самое большее два года после
свадьбы, да и то редко,— ответил он мне.— Веселое
дело ревновать, когда не влюблен! Ревновать любов-
ницу — еще куда ни шло».
Благодаря этому старому другу и двум—трем дру-
гим лицам,—по его словам, он им представил францу-
за, который приехал всего на три недели и которому
поэтому все можно говорить,— бал вскоре перестал
быть для меня ничего не говорящим маскарадом: я
узнал имена людей и отношения между ними.
К полуночи, когда закончился парад туалетов (бо-
лее роскошных, чем изящных), лица присутствующих
утратили выражение холодного и презрительного тще-
славия, которое сменилось оживленностью, более при-
ятной для наблюдателя. Здесь красивая женщина чув-
ствует себя смешной, если у нее нет любовной связи.
Подобные союзы продолжаются восемь, десять лет,
иногда целую жизнь. Все это было изложено мне го-
спожой М. почти в таких же ясных выражениях, ка-
кие употреблены здесь. Когда через год после замуже-
ства о женщине идет слух, что она уже не влюблена
в своего супруга, и в то же время известно, что она ни-
кого не дарит вниманием, все, пожимая плечами, гово-
39
рят: «Ё una sciocca» (вот гусыня),— а молодые люди
предоставляют ей одиноко скучать на кушетке. Сегод-
ня вечером я подметил или же мне показалось, что под-
метил, все оттенки различных степеней любовного чув-
ства. Когда юный граф Ботта смотрел на госпожу Р.,
лицо его выражало любовь, какой она бывает до объ-
яснения. Во Франции говорят, что счастливый любов-
ник играет на балу жалкую роль: если в нем есть хоть
немного страсти, ему приходится видеть соперников
во всех окружающих. В Милане об этом забывают
лишь на какой-нибудь час, посвященный параду туа-
летов.
Чтобы с должным тактом похвалить женщину, по-
французски приходится написать строк десять, не мень-
ше. Поэтому я не стану говорить об очаровании госпо-
жи Бибин Катены и ее остроумии в духе Нарбона. Око-
ло двух часов ночи госпожа К. обратила мое внимание
на ревнивое выражение весьма многих лиц. Граф Н. в
полном отчаянии ушел с бала. Женщина, признанным
ухаживателем которой он состоит (che serve), тре-
вожно разыскивала его в восьми или девяти залах, где
шла игра в карты, в полуосвещенных алебастровыми
лампами гостиных для отдыха. Затем глубокая грусть
легла на ее красивое лицо. Она утратила интерес ко
всему, а чтобы иметь возможность рассказать, как был
ею проведен вечер, села за один из игорных столов
рядом с людьми, известными per aver altre amicizie
(тем, что их сердце уже не свободно). Слово amore*
произносится здесь очень редко. Мне крайне трудно из-
лагать по-французски все те наблюдения, которые я
с помощью друзей сделал за вечер. В нашем языке
нет подходящих слов для этих вещей, о которых во
Франции никогда не говорят; к тому же они у нас, по-
видимому, довольно редки. Здесь же не говорят ни о
чем другом. Поэтому, если в Италии беседа замирает,
то не от скуки, а из осторожности.
Итальянцы не очень любят танцы. Около часу но-
чи танцевали только иностранцы или же люди, у ко-
торых не было никаких любовных дел. Три или четыре
* Любовь (итил.).
40
немецких офицера приятной наружности и изрядно
белокурых беспрерывно вальсировали; сначала все
восхищались их грацией, но кончили тем, что стали на-
смехаться над их раскрасневшимися лицами, над их
добросовестным трудом di facchino (носильщика).
Эти бедняги, которых принимают лишь в нескольких
домах, крайне реакционных и скучных, стараются по-
казаться в самом благопристойном виде и завоевать
женскую благосклонность. Назавтра их можно увидеть
в партере Скала: они стоят, как истуканы, и в продол-
жение четырех часов не спускают глаз с хорошенькой
женщины, с которой им довелось танцевать. В воскре-
сенье они подходят к ней в церкви и каждый вечер на
Корсо гарцуют у ее экипажа.
Очень красивая француженка, графиня Агости, бы-
ла признана одной из двенадцати прекраснейших жен-
щин бала. Называли, кроме того, г-жу Литту, Ру-
гетту, Ругу, Майнони, Гирланду ди Варезе, графиню
К. из Мантуи и прекрасную испанку г-жу Кар-
мелиту Лекки.
У молодых людей здесь очень длинные волосы и
галстуки с огромными бантами. По этому признаку
легко узнать людей, привыкших смотреть на фрески,
где все обычно изображается в колоссальных размерах.
Г-н Идзимбарди обратил мое внимание на то, что жен-
щины из самого высшего дворянства нарочно ста-
раются говорить в нос. Я слышал, как одна из них спро-
сила у другой: «А у нее голубая кровь?» — что озна-
чает: «А она по-настоящему родовита?» — и имел глу-
пость расхохотаться («голубая кровь» на миланском
диалекте произносится, как по-французски).
Меня представили г-ну Перего, человеку необыкно-
венно одаренному: им выполнены столь восхитившие
меня декорации Скалы. Отчасти под его руководством
отделан был великолепный казино, где я с таким удо-
вольствием провел семь часов подряд. На этом же балу
меня познакомили с Романьози и Томмазо Гросси. Ви-
дел я там и Винченцо Монти. Говорят, что г-ну Манд-
зони помешала явиться его набожность. Он переводит
сейчас «Безразличие» г-на де Ламенне. Кроме того, по
лирическому дарованию его можно сравнить с лордом
Байроном.
41
30 октября. Все, что я могу сказать об итальянских
нравах и о здешних обычаях охотиться за счастьем,
известно мне по рассказам, может быть, и лживым. Все-
го этого не увидишь только глазами, что у вас в голове,
как говорил Наполеон. Предположим, что стена, отде-
ляющая ваш кабинет от соседнего дома, стала вдруг
прозрачной: вы увидите сцену, происходящую меж-
ду женщиной и двумя мужчинами, и эта сцена вас
нисколько не заинтересует. Вам неизвестно, в каких
отношениях между собой состоят эти люди. Но пусть
вам поведают их историю, так сказать, пролог бе-
седы, свидетелем которой вы стали благодаря прозрач-
ной стене, и, может быть, зрелище вас живо растрогает.
Несколько сцен я наблюдал. Но, должен признать-
ся, то, что делает их для меня интересными, я знаю
лишь по рассказам. Дураки, которые во время путе-
шествия говорят только со слугами в гостинице, с cice-
roni *, с прачкой и со своим банкиром во время единст-
венного обеда, которым тот их угощает, заявят, что я
преувеличиваю, выдумываю, и т. д., и т. п. Так пусть
они закроют мою книгу, не читая.
Насколько неуязвимее тот, кто, подобно всем путе-
шественникам, ограничивается перечислением картин
в какой-нибудь галерее и колонн какого-нибудь па-
мятника! А если к тому же он обладает даром разбав-
лять подобные протоколы всевозможными ребячески-
ми и в то же время напыщенными рассуждениями о
происхождении исторических памятников, о переходе
цивилизации от египтян к этрускам, от этрусков к
римлянам,— эти же самые дураки придут от него в
восторг.
Но как опасно говорить о нравах! Дураки, кото-
рым довелось поездить по белу свету, скажут: «Это не-
правда, я пятьдесят два дня прожил в Венеции и ничего
подобного не видел». Дураки, что сидят у себя дома,
скажут: «Это неприлично, на улице Муфтар так не де-
лается».
Один английский путешественник, человек острого
ума, по имени Джон Скотт, недавно был убит на дуэ-
ли из-за того, что напечатал какую-то заметку. Жаль
* Проводниками (итал.).
42
его: он имел все основания добиться у себя на родине
высших литературных почестей: только что он завое-
вал расположение всех своих соотечественников, стра-
дающих печенью, выпустив путешествие по Фран-
ции, где он осыпает нас оскорблениями. Наследники
Джона Скотта сыграли с ним скверную шутку, напе-
чатав дневник путешествия в Милан, над которым он
работал. Дневник еще не разукрашен ложью. Это
голая основа будущего путешествия. Из него видно,
что в Милане Джон Скотт беседовал исключительно
с официантами кафе, со своим учителем итальянско-
го языка да еще с несчастными хранителями общест-
венных памятников.
Чтобы, упоминая о счетчиках колонн, не затрагивать
живых, разыщите путешествие по Италии г-на Милле-
на. Находясь, если не ошибаюсь, в 1806 году в Риме,
г-н Миллен возвратился как-то к себе домой в полном
отчаянии. «Что с вами?» — спрашивает его один уче-
ный, случившийся при этом. «Что со мной! Что со
мной! Сейчас здесь Денон. Вы знаете, сколько он тра-
тит в день? Пятьсот франков. Я погибший человек! Что
скажут обо мне в Риме?»
2 ноября. Госпожа М. В., которая напоминает пре-
лестную Иродиаду Леонардо да Винчи, но красивее
ее и у которой я обнаружил безукоризненный художе-
ственный вкус, сказала мне вчера в час ночи: «Сейчас
ярко светит луна, советую вам пойти посмотреть со-
бор, только станьте у палаццо Реджо».
Там царила изумительнейшая тишина. Эти бело-
мраморные пирамиды, такого строгого готического сти-
ля и такие стройные, устремленные в небо и четко вы-
рисовывающиеся на его усеянной звездами темной
южной синеве, представляют собой единственное в ми-
ре зрелище. Более того, небо казалось бархатистым,
чудесно гармонируя со спокойным сиянием полной
луны. Теплый ветер играл в узких улочках, с разных
сторон окружавших мощное здание собора. Восхити-
тельное мгновение.
Полуготический фасад и все шпицы (guglie) юж-
ной стороны, обращенной к палаццо Реджо, построе-
ны были при Наполеоне (1805—1810). Ажурная колон-
43
на, поддерживающая своей беломраморной фили-
гранью колоссальную статую мадонны, которую видно
за несколько лье, воздвигнута была при Марии-Те-
резии.
Джан Галеаццо Висконти, победивший и захватив-
ший в плен своего дядю Барнабо и впоследствии умерт-
вивший его в столь живописном замке Треццо, заложил
Миланский собор в 1386 году, может быть, с целью
умилостивить святую деву. Он начал также построй-
ку лишенной всякого благородства мраморной бон-
боньерки, именуемой «Павийская чертоза».
Господину Франкетти, бывшему аудитору государ-
ственного совета, обязаны мы отличной работой о Ми-
ланском соборе. Г-н Литта, который под старомодным
заглавием «История знаменитых фамилий Италии» пуб-
ликует прекрасно выполненные гравюры с объяснитель-
ным текстом, свободным от всяких выдумок, издал пре-
восходное описание гробницы Джованни-Джакопо
Медичи, воздвигнутой в соборе по рисункам Микелан-
джело. Мастера четырнадцатого столетия устроили в
наружных опорных столбах мощного готического зда-
ния более двух тысяч ниш различного размера и поста-
вили в них столько же статуй. Какая-нибудь статуя,
помещенная на высоте ста футов от земли, в масштабе
не имеет и тридцати дюймов. Позади главного алтаря
есть окна размером в шестьдесят футов на тридцать.
Но цветные стекла обеспечивают пяти внутренним
navate * величественный полумрак, подходящий для
религии, которая грозит вечным адом.
К югу от главного алтаря находится открытый для
публики подземный ход, которым можно из собора
пройти под портик архиепископского дворца. Лица, ко-
торые хотят свидеться друг с другом, встречаются там
как бы случайно. А у дверей церкви их поджидают ку-
чер и лакей,— может быть, соглядатаи. Рядом с этйм
ходом чичероне покажет вам статую святого Варфоло-
мея, лихо несущего на перевязи снятую с него кожу.
Статуя эта, весьма чтимая простонародьем, могла бы с
успехом демонстрироваться в анатомическом театре,
если бы в ней не было столько погрешностей против
* Нефам (итал.).
44
анатомии. Я сказал это сегодня вечером в ложе госпо-
жи Ф.; все замолчали. Я понял, что оскорбил лакей-
ский патриотизм, и потому поспешил удалиться. Вооб-
ще среди итальянцев даже в обществе самых умных
людей следует вести себя как при дворе и не порицать
ничего итальянского.
3 ноября. Делаются усиленные приготовления к
завтрашнему празднованию дня San Carlo*, святого,
который после мадонны или даже прежде нее являет-
ся настоящим богом миланцев. Основание гигант-
ских готических колонн собора драпируют алым шел-
ком. На высоте тридцати футов над землей развеши-
вают большие картины с изображением главных собы-
тий из жития святого Карла. Два часа я провел среди
рабочих, слушая их разговоры: имя Наполеона беспре-
рывно чередовалось с именем святого Карла. Оба слу-
жат предметом обожания.
Чувствуя себя расположенным к обозреванию церк-
вей, я отправился осмотреть знаменитую церковь ма-
донны у ворот Сан-Чельсо. Это любопытное строение
видом своим напоминает зодчество ранних христиан-
ских церквей, ныне основательно забытое. В ней, как
в современных театрах, места для молящихся имеют
пять или шесть категорий, соответствующих различ-
ным состояниям души верующих. Меня восхитила эта
церковь, ее небольшой внутренний портик и на парусах
свода четыре фрески, выполненные Аппиани.
На обратном пути я видел великолепные античные
колонны Сан-Лоренцо. Их шестнадцать. Высотой они
футов двадцати пяти — тридцати, капелированы, ко-
ринфского стиля и расположены по прямой линии.
Чтобы любоваться ими, необходимо иметь глаз, уже
приученный отличать обломки благородной древности
от всех жалких пустяков, которыми их сверх меры об-
ставило наше современное ребячество. Развалины сле-
довало бы обносить железной решеткой, как цветочные
клумбы в Тюильрийском саду, а все, что грозит вот-вот
рухнуть, укрепить железными скрепами или кирпич-
ными подпорками, выкрашенными в зеленый цвет, как,
* Святого Карла (итал.).
45
говорят, сделано было в Колизее. Церковь Сан-Лорен-
цо, воздвигнутая за шестнадцатью античными колон-
нами, позабавила меня своеобразием своих форм.
Мне показали одного маленького горбуна, обладаю-
щего, на мой взгляд, подлинным архитектурным даро-
ванием. Ворота Маренго (местные реакционеры уже
переименовали их) прекрасны, хотя и не копируют ан-
тичности, в то время как парижская Биржа всего-на-
всего копия греческого храма. Но в Греции дождливая
погода продолжается какой-нибудь месяц, а в Париже
дождь идет раз двести в год. Избавится ли когда-
нибудь архитектура от этого слепого подражания ан-
тичности, именуемого в литературе классицизмом?
Биржа, построенная с расчетом на наш дождливый
климат, являла бы зрелище безобразное. Так не луч-
ше ли создавать прекрасное даже вопреки рассудку,
если нужно? Чтобы портики парижской Биржи могли
служить защитой от дождя, нужны колонны самое
большее пятнадцати футов высоты. Нужен огромный
крытый подъезд для ожидающих экипажей.
Свои поездки я завершил осмотром «Тайной Вече-
ри» Леонардо да Винчи в монастыре Делле Грацие, где
провел два часа. Вечером в кафе Академии г-н Идзим-
барди сказал мне: «Какому священнику пришла не-
когда в голову гениальная мысль установить обычай
есть сладкий горошек 4 ноября, в день святого Карла?
Четырехлетнего ребенка изумляет эта странность, и
он начинает обожать святого Карла». Г-н Мелькьоре
Джойя считает, что сладкий горошек — это наследие
язычества. По невежеству своему я не решаюсь выска-
зать определенное мнение. Завтра я буду есть этот
горошек у г-жи К. Приглашение ее меня очень удиви-
ло. Миланцы никогда не зовут обедать: у них еще дер-
жится испанское представление, что в таких случаях
необходимо показывать особую роскошь.
%
5	ноября. Все эти вечера, около часу пополуночи,
я хожу смотреть на Миланский собор. В ярком свете
луны церковь эта являет зрелище чарующее, ни с чем
в мире не сравнимое.
Никогда архитектура не производила на меня по-
добного впечатления. Этому белому, филигранно вы-
46
точенному мрамору не хватает, конечно, великолепия
и мощности лондонского святого Павла. Людям с
врожденным художественным вкусом я скажу:
«Это блестящее зодчество — готика, освобожденная
от идеи смерти. Она веселость сердца, которому во-
обще свойственна грусть. А так как архитектура эта,
лишенная разумных оснований, кажется воздвигнутой
по какой-то причуде, она находится в согласии с без-
рассудными иллюзиями любви. Замените серым кам-
нем сияющий белизной мрамор, и идея смерти утвер-
дится снова». Но обыватель не понимает этих вещей,
они раздражают его. В Италии подобных обывате-
лей немного; во Франции они — огромное большин-
ство.
Полуготический фасад собора нельзя назвать пре-
красным, но все же он очень красив. Надо видеть его,
когда он освещен красноватыми лучами закатного
солнца. Меня уверяли, что собор после храма святого
Петра самая большая церковь в мире, даже больше
святой Софии.
Я прокатился в sediola по дороге в Лоди до
Мариньяно, где происходила славная битва Франци-
ска I. Седиола — сиденье на оси, соединяющей два
очень высоких колеса. В ней делают три лье в час. На
обратном пути замечательный вид на Миланский со-
бор: его беломраморная масса, господствуя над всеми
городскими зданиями, выделяется на фоне Бергамских
Альп и словно соприкасается с горами, хотя на самом
деле между ними равнина в тридцать миль. На таком
расстоянии собор кажется незапятнанно белым. Это
столь сложное создание рук человеческих, этот лес
мраморных игл усиливает впечатление от альпийской
горной цепи, изумительно четко выступающей на фоне
неба.
Я не видел на свете ничего прекраснее этих покры-
тых снегом вершин, когда глядишь на них с расстояния
в двадцать миль, и все более низкие горы так красиво
темнеют под ними.
6	ноября. Та сторона церкви Сан-Феделе (архитек-
тор Пеллегрини), которую замечаешь, проходя из теат-
ра Скала по улице Сан-Джованни алле Казе Ротте,
47
великолепна, но красота ее в греческом вкусе: благо-
родство, радость, нет ничего устрашающего.
Этот уголок Милана захватит того, кто умеет раз-
личать облик камней, уложенных в определенном по-
рядке. Здесь как бы соприкасаются улица Сан-Джу-
зеппе, Скала, Сан-Феделе, дворец Бельджойозо, дом
Дельи Оменони. Большой зал таможни, заваленный
сейчас тюками, свидетельствует об основательности, с
какой украшались гостиные шестнадцатого столетия.
В сравнении с ним галерея Дианы в Тюильри имеет
жалкий вид.
Площадь Сан-Феделе расширилась, когда снесен
был дом графа Прины, министра финансов при Напо-
леоне, убитого 20 апреля 1814 года стараниями друзей
Австрии и кое-кого из либералов, которые теперь горь-
ко раскаиваются (во всяком случае, такова общерас-
пространенная версия). Настоятель церкви Сан-Джо-
ванни, мимо которой мы только что прошли, отказался
открыть для графа Прины решетку своей церкви: туда
хотели перенести несчастного министра, которого на-
род уже собирался волочить за ноги по улицам, хо-
тя он и не был ранен смертельно. Несчастный агонизи-
ровал в течение трех часов. Рассказывают, что наемные
убийцы, желая запутать в это дело весь народ, подби-
ли расправиться с ним ударами зонтиков. Франция
никогда не порождала никого, равного этому пьемонтцу
в искусстве выжимать деньги и тратить их в угоду де-
споту. Этот человек оставил после себя замечательные
учреждения: голова его была способна к грандиозным
замыслам. Одну из сторон площади, расчищенной
после его смерти, образует фасад дворца Марини, бо-
лее замечательного своими размерами, чем красотой
(1555 год). Надеясь стать герцогом, Прина работал
круглые сутки и крал очень мало или даже вовсе не
крал. В марте 1815 года был смещен начальник поли-
ции, честный человек, кажется, его звали Вилла, кото-
рый начал серьезное следствие против убийц. Г-н Вил-
ла успел наполнить целых три комнаты вещами, ото-
бранными у людей, которые участвовали в разграбле-
нии дома несчастного министра. Эти люди называли
тех, кто их нанимал.
48
7	ноября. Многие хотели сопровождать меня при
осмотре достопримечательностей Милана. Но решение
мое неизменно: знаменитые памятники я буду осмат-
ривать в полном одиночестве. Предоставим уснувшему
вкусу путешественников-немцев пробуждаться от бол-
товни чичероне из всех слоев общества. Ничто так не
возмущает людей, способных полюбить искусство, как
эта болтовня: из-за нее становишься несправедливым
ко всему, что не вполне совершенно. Здесь даже самый
честный в мире человек станет, ради чести националь-
ной, расхваливать какой-нибудь нелепый дворец, при-
мечательный лишь своими размерами. Ежедневно я
наблюдаю это на примере г-на Реины, патриота
1799 года, удостоившегося испытать преследования.
Кстати, г-н Рейна дал мне прочитать весьма любопыт-
ную небольшую книжку: историю ломбардских пат-
риотов, высланных к устью- Каттаро, написанную
г-ном Апостоли, горбуном, не менее, быть может,
остроумным, чем Шанфор. В Италии французское
остроумие — вешь очень редкая: здесь оно тонет в '
многословии.
Крайняя нужда заставила в последнее время бед-
ного Апостоли стать австрийским шпионом. Он сам
рассказал об этом своим друзьям, собравшимся в Па-
дуанском кафе, и бесчестие не коснулось его. Говорят,
этот блестящего ума горбун уже умер с голоду. Книжка
его озаглавлена «Lettere sirmiense». Он пишет одну
правду, даже когда она обращается против его сотова-
рищей по ссылке, и никогда не впадает в напыщен-
ность и пустословие, которыми ссыльный француз не
преминул бы уснастить подобное повествование.
По-настоящему любовался я в Милане куполом со-
бора, возвышающимся над деревьями сада при вилле
Бельджойозо, фресками Аппиани в той же вилле и
его «Апофеозом Наполеона» в палаццо Реджо. Фран-
ция не создала ничего подобного. Никаких рассуж-
дений не требуется, чтобы счесть это произведение пре-
красным: оно наслаждение для глаз. Без такого на-
слаждения, в некотором смысле инстинктивного и, во
всяком случае, поначалу не рассудочного, нет ни жи-
вописи, ни музыки. Между тем я видел, как люди из
Кенигсберга приходят к наслаждению искусством че-
4. Стендаль. Т. IX.	49
рез рассуждения о нем. Север судит об искусстве на
основании пережитых ранее чувств, Юг — на основа-
нии того непосредственного удовольствия, которое
возникает в данный момент.
8 ноября. Цирк, возвышающийся среди крепостных
бастионов, превращенных в бульвары для прогулок и
обсаженных платанами, которые в этой плодородной
почве за десять лет вырастают на пятьдесят футов,—
еще одно прекрасное создание Наполеона. Арену это-
го цирка можно наполнять водой,— три дня назад я
видел, как тридцать тысяч зрителей присутствовали
на потешном морском сражении, в котором участвова-
ли лодочники с Комо. Накануне же я смотрел, как
в честь прибытия некоего австрийского эрцгерцога лю-
бители лошадей на античных колесницах (bighe) оспа-
ривали друг у друга приз за быстроту, объезжая че-
тыре раза вокруг spina 1 цирка. Жители Милана с ума
сходят от этого зрелища, к которому я довольно равно-
душен. Я уже начал скучать, когда бега сменились
причудливым и отвратительным зрелищем: тридцать
шесть карликов ростом в три с половиной фута, поса-
женные в мешки, которые завязывали им у шеи, состя-
зались на приз, прыгая по-лягушачьи. Бедняги все вре-
мя падали, возбуждая хохот народа, а в этой стране,
где живут непосредственными ощущениями, все — на-
род, даже прекрасная синьора Формиджини.
Вечером я с негодованием говорил об этой бесчело-
вечности в ложе одной дамы, славящейся своей любез-
ностью, своей disinvoltura * * и просвещенностью. Она
мне сказала: «Здешние карлики — народ веселый. По-
смотрите на того, что продает дамам цветы у входа в
Скала: он очень едко шутит». В Милане найдется, по-
жалуй, не менее тысячи жителей ростом ниже трех фу-
тов: это от сырого климата и от рапега (превосходные
местные сливки — таких не найти нигде, даже в Швей-
царии). Эрцгерцог, в честь которого крайние реакцио-
неры, насаженные в Миланский муниципалитет,
устраивают эти празднества,— человек рассудитель-
1 Прямая линия, проведенная по большому диаметру эллипса.
* Непринужденностью (итал.).
50
ный, холодный, неряшливо одетый, весьма сведущий в
статистике, ботанике и геологии. Но беседовать с да-
мами он не умеет. Я видел, как он прогуливался пеш-
ком во время Корсо,— на нем были сапоги, каких не
надел бы и мой лакей. Государь — это только церемо-
ния, как сказал кто-то, уж не помню, кто именно, Лю-
довику XVI. Здесь сожалеют о любезности и хлыщева-
тости принца Евгения; благодаря этим свойствам он
находил для каждой женщины приятное словцо. До-
вольно тусклый в Париже, вице-король в Милане бли-
стал и сходил за человека отменной любезности. В этой
области французы не имеют соперников. Объявлено,
что 31 декабря состоится торжественный въезд импера-
тора Франца. Никакого успеха он иметь не будет. Ми-
ланцы не очень-то поддаются увлечению. В Париже
охотно машут платочками кому угодно и в ту мину-
ту почти искренне. Здесь семнадцатилетние юноши
молчаливы и пасмурны: никакой ветрености и ве-
селья. В Италии веселость необычайно редка — ведь
я не назову весельем радость удовлетворенной
страсти.
10	ноября. Проделал девять миль в седиоле по
укреплениям Милана, возвышающимся на тридцать
футов над землей; здесь, в местности, совершенно пло-
ской, это порядочная высота. Благодаря изумительно-
му плодородию почвы равнина эта повсюду произво-
дит впечатление леса: в ста шагах уже ничего не ви-
дишь. Сегодня 10 ноября, а на деревьях держится вся
листва. Местами она великолепных красных и темно-
бурых тонов. От бастиона Ди Порта Нова до ворот Ма-
ренго— величественный вид вдаль, на Альпы. Это —
одно из прекраснейших зрелищ, какими я наслаждался
в Милане. Мне показали Резегон ди Лек и Монте-Розу.
Когда видишь эти горы, высящиеся вдалеке над плот
дородной равниной, они поражают своей красотой, но
в красоте этой есть нечто успокоительное, как в гре-
ческом зодчестве. Горы Швейцарии, напротив, всегда
напоминают мне о слабости человека, о каком-нибудь
бедняге-путешественнике, унесенном лавиной. Ощу-
щения эти имеют, по-видимому, узколичный характер.
Русский поход поссорил меня со снегом, не из-за того,
51
что я сам подвергался опасности, но из-за отвратитель-
ного зрелища ужасных страданий и отсутствия жало-
сти в людях. В Вильне дыры в стенах госпиталя заты-
кали кусками оледенелых трупов. Может ли при таких
воспоминаниях вид снега показаться приятным?
Сойдя с седиолы, я отправился в фойе Скалы слу-
шать, как репетируют «Магомета», музыка Винтера,
знаменитого у немцев композитора. Там есть одна за-
мечательная молитва, ее исполняют Галли и певицы
Феста и Басси. Ждут приезда Россини, собирающего-
ся писать оперу на сюжет «Сороки-воровки» по италь-
янскому либретто, которое готовит Герардини. Гово-
рят, опера будет называться «Gazza-ladra» («Сорока-
воровка»). На мой взгляд, это жалкий сюжет, мало
подходящий для музыки. О Россини рассказывают
очень много дурного. Он лентяй, обкрадывает антре-
пренеров, сам себя обкрадывает, и т. д., и т. п. Пусть
так, но есть очень много вполне добропорядочных музы-
кантов, вызывающих у меня зевоту! Вчера на мессе в
церкви Серви на органе божественно исполнялись са;
мые страстные кантилены Моцарта и Россини: «Canta-
ге pares».
Сколько на свете людей, которым нравится расска-
зывать всевозможные мерзости про гениального чело-
века лишь за то, что он смеется над всякой социальной
иерархией! Можно смело сказать, что в наше время,
когда процветает выклянчивание похвал, кумовство
и газетное торгашество, зависть к человеку — это един-
ственный достоверный показатель его высоких до-
стоинств.
11	ноября. Сегодня вечером у любезной Бьянки Ми-
лези какой-то болван, изображающий из себя музы-
канта, вздумал уверять нас, что Россини чуть ли не
убийца. Эта бешеная зависть меня чрезвычайно поза-
бавила. С уверенностью говорят, что в свой послед-
ний приезд Россини возымел дерзость рассказать в
кафе Академии, кишащем шпионами, о своем быстром
успехе у графини Б. Охотно этому верю: Россини
очень красив, а чувство не делает его робким. Пожа-
луй, это единственное, чего недостает его гению, за-
то обеспечивает верный успех.
52
Сегодня утром я опять взобрался на guglia del
Duomo *. Оттуда можно увидеть Бергамо, живописный
городок на склонах альпийских предгорий, в тридцати
милях (десять лье) от нас. Видны и часовенки прослав-
ленной Мадонны дель Монте около Варезе, также в
десяти лье отсюда. Когда находишься на верхушке
этой филигранной иглы в полном одиночестве, на про-
сторе, вид Альп веселит душу.
Архитектура Порта Нова, еще одного создания На-
полеона, кажется миниатюрой, выполненной в очень
сухой манере. Она не менее безвкусна, чем украше-
ния парижских театров. (В искусстве обилие дета-
лей и чрезмерное внимание к ним приводят к размени-
ванию на мелочи.)
Лестница и двор в палаццо Брера производят боль-
шое впечатление, во всяком случае, когда подходишь
с северной стороны. Может быть, по возвращении из
Рима я буду думать иначе. Все это очень невелико, но
красивее луврского дворца, за исключением западно-
го фасада, где хороша только скульптура.
Святой Карл Борромейский построил коллегию Бре-
ра в 1572 году. Этот человек обладал частицей напо-
леоновского гения ', то есть умом, свободным от всякой
мелочности, и силой, бьющей прямо в намеченную
цель. Служа деспотизму и религии, он уничтожил си-
лу в характере миланцев. Около 1533 года все посе-
щали фехтовальные залы; Кастильоне открыто оскорб-
лял Мазавилью, дипломата, шпионившего в пользу
Франциска I. Святой Карл заставил этот народ отбро-
сить шпагу и, перебирая четки, бормотать молитвы. В
Брере над одной дверью я видел бюст и надпись, из
которой узнал, что некий монах из ордена Umiliati **,
выведенный из себя строгостями святого Карла, кото-
рый добивался очищения нравов духовенства и в этом
был вполне искренен, выстрелил в него из аркебуза и
промахнулся. Донато Фарина возобновил эту преступ-
* Шпиль собора (итал.).
1 Святой Карл родился в Ароне, вблизи от Колосса, в 1538 го-
ду, умер в Милане в 1584. Он обессмертил себя во время чумы
1576 года
** Смиренных (итал.).
53
ную попытку в 1569 году. И до и после святого Карла
миланские священники имели любовниц. Все считают
это вполне естественным, никто их не осуждает. Вам
просто скажут: «Они не повенчаны». Я знал одну да-
му, которая как-то в воскресенье утром очень боялась
опоздать в церковь, где мессу служил священник, ее
любовник. Это находится в полном согласии с Три-
дентским собором, провозгласившим, что если бы даже
сам дьявол, приняв облик священника, совершил та-
инство, оно не потеряло бы своего значения.
К пятидесяти годам миланский священник стано-
вится пьяницей или же, после смерти своей любовни-
цы, святошей. Тогда он предается суровому покая-
нию и начинает всячески донимать своих молодых кол-
лег. В этом случае он вызывает насмешки и ненависть.
В 1792 году по всей Италии священники были до край-
ности смущены скромным поведением своих собратьев,
эмигрировавших из Франции.
Я часто хожу в музей Брера. Ученых очень зани-
мает «Обручение пресвятой девы», картина Рафаэля
раннего периода. Она производит на меня то же впе-
чатление, что опера Россини «Танкред». Страсть выра-
жена в ней не сильно, но правдиво. Ни в одном из
персонажей нет ничего вульгарного, все достойны вос-
хищения. Полная противоположность Тициану.
Там есть «Агарь» Гверчино, созданная словно для
того, чтобы трогать самые черствые сердца, наиболее
преданные деньгам или орденским лентам.
Обращают на себя внимание фрески Луини, того,
которым я так любовался в Саронне. Их перенесли
сюда вместе с куском стены, на которой они написаны.
В наших глазах этого живописца возвысила делан-
ная горячность и аффектация современных художни-
ков. Конечно, он холоден, но у него бывают образы не-
бесной прелести. Это — само изящество, но сдержан-
ное благодаря спокойствию характера, как у Леонар-
до. Наполеон велел перенести в Бреру лучшие карти-
ны из галереи Дзампиери в Болонье и среди них не-
сколько шедевров братьев Карраччи. Они воскресили
живопись (1590). До них рисовали так, как писали
Дора, Вуатюр и Маршанжи. В наши дни такую же ре-
волюцию произвел во Франции Давид. Современник
64
Гвидо и других великих живописцев этой школы (1641),
Мальвазия дает в своей «Felsina Pittrice» их биогра-
фии, не гнушаясь подробностями, в то время, может
быть, не слишком скромными, но весьма любопытны-
ми теперь.
12	ноября. С месяц тому назад мой друг Гваско за-
шел ко мне как-то утром в сопровождении высокого
молодого человека в черном, худощавого, но весьма
изящного с виду. Это был монсиньоре Лодовико ди
Бреме, бывший духовник короля Италии Наполеона и
сын его министра внутренних дел.
С тех пор я каждый день бываю в ложе г-на ди Бре-
ме в Скала. Там собирается исключительно литератур-
ное общество, но женщин никогда не встретишь. Г-н ди
Бреме чрезвычайно образован, умен, и обхождение у
него великосветское. Он страстный поклонник г-жи
де Сталь и большой любитель словесности. По отно-
шению ко мне он несколько менее предупредителен, чем
поначалу, так как я осмелился сказать, что у г-жи де
Сталь есть лишь одна по-настоящему ценная работа —
«Дух законов общества». В остальном же она излага-
ла изящным, но бьющим на эффект стилем мысли, ко-
торые высказывались различными посетителями ее
салона. Когда эта незаурядного ума женщина, первая
во Франции импровизаторша, была выслана и приеха-
ла на жительство в Оксер, она начала свои посещения
приятнейшего салона г-жи де ла Бержери с того, что
целую неделю непрерывно хвасталась. На пятый день,
к примеру, она говорила исключительно о красоте
своих рук, и, однако же, слушатели нисколько не ску-
чали.
Так как г-н ди Бреме все же очень учтив, я почти
каждый вечер захожу в его ложу. Я сообщаю присут-
ствующим новости из Франции, рассказываю анекдо-
ты об отступлении из Москвы, о Наполеоне, о Бурбо-
нах. Они отплачивают мне итальянскими новостями. В
этой ложе я встречаюсь с Монти — это величайший из
ныне живущих поэтов, но у него совершенно отсут-
ствует логика. Если удается вызвать у него гнев про-
тив чего-либо, он проявляет самое великолепное крас-
норечие. Монти пятьдесят пять лет, и он еще очень хо-.
55
рош собою. Он был так добр, что показал мне свой пор-
трет, шедевр Андреа Аппиани. Монти — это воскрес-
ший в восемнадцатом веке Данте. Подобно Данте, он
сформировался как поэт, изучая Вергилия, и презирает
монархическую утонченность Расина и т. д. Но по это-
му поводу можно говорить без конца.
Итальянское красноречие не отвергает выражений
весьма энергичных, хотя и несколько коробящих дели-
катный вкус1. На каждом шагу чувствуешь, что эта
страна не испытала в течение ста пятидесяти лет гос-
подства высокомерного Двора Людовика XIV и Людо-
вика XV. Здесь страстное чувство никогда не заботится
об изящной оболочке. И правда, чего стоит страсть, ко-
торая удосуживается помыслить о чем-либо посторон-
нем?
Рассудительному и хорошо воспитанному Силь-
вио Пёллико не хватает, пожалуй, выразительности,
которую придают стилю Монти его великолепие и си-
ла. Между тем в литературе сила — синоним влияния,
воздействия на публику, славы. Г-н Пёллико очень мо-
лод и имеет несчастье находиться в положении человека
без всяких средств, которого жестокая судьба одарила
не медным лбом интригана, а благородством и нежно-
стью души. Клеветники отравляют ему жизнь. «А как
иначе может отомстить глупец?» — говорю я ему. Он
же в ответ: «Самым счастливым днем моей жизни бу-
дет день, когда я умру» 2. Божественно изображена лю-
бовь в его «Франческе да Римини».
В ложе г-на ди Бреме я часто встречаюсь с г-ном
Борсьери: это чисто французский ум, живой и дерзно-
венный. У маркиза Эрмеса Висконти очень верные
и довольно ясно выраженные мысли, хотя он слишком
уж страстный почитатель Канта.
Если задуматься над вопросом, кто первый фило-
соф в Италии, мне кажется, придется выбирать меж-
ду г-ном Висконти и г-ном Джойей, автором десяти то-
мов in-4°, которому ежедневно угрожает тюремное за-
ключение. Впрочем, госпожа Бельмонте говорила мне,
1 Если их перевести на французский.
2 Г-н Пёллико выйдет из тюрьмы Шпильберга в конце
1826 года. Говорят, что он написал там восемь или десять тра-
гедий.
56
что в Неаполе имеется своя философская школа. Но я
был бы не слишком высокого мнения о том, кто, живя
в Неаполе, выпустил бы в свет какое-нибудь метафи-
зическое рассуждение о человеке и природе. Есть лю-
ди, которые его опередили: они добились, чтобы их
рассуждения на этот предмет признаны были офици-
альными, и теперь могут отправить неаполитанского
философа на виселицу. Без малого семнадцать лет на-
зад они с помощью Нельсона доставили себе удоволь-
ствие повесить всех, кто в Неаполе отличался умом.
Какой французский адмирал выступал когда-либо в
роли этого Нельсона, которому в Эдинбурге, стране
мысли и гуманности, воздвигли памятник? Народы Се-
вера сверх меры преклоняются перед готовностью
жертвовать жизнью, единственной доблестью, которую
невозможно заподозрить в лицемерии, и единственной,
понятной всякому.
Такого рода истины очень вредят мне в кружках,
притязающих на философические интересы, но где,
однако же, приходится изображать почтение к разного
сорта лжи. В обществе женщин я чувствую себя луч-
ше: там люди бывают забавны, бывают скучны, но ни-
когда не проявляют гнусности.
В ложу г-на ди Бреме часто приходит г-н Конфа-
лоньери, человек мужественный и любящий свою ро-
дину. Г-н Кризостомо Берше отлично перевел на
итальянский язык несколько стихотворений Бюргера.
Он — impiegato (состоит на государственной служ-
бе), и его итальянские стихи, сами удивленные тем,
что в них заключена какая-то мысль, отличаются та-
ким здравым смыслом, что это может грозить ему от-
ставкой. Г-н Трекки, человек любезный и из всех
итальянцев, которых я встречал, более всего похожий
на француза, появляясь иногда в ложе, оживляет сво-
ей веселостью наши литературные споры.
В Париже я не знаю ничего достойного сравнения
с этой ложей, куда каждый вечер приходят один за
другим пятнадцать-двадцать выдающихся людей.
Когда разговор перестает занимать, все слушают му-
зыку.
До и после посещения г-на ди Бреме я захожу
еще в пять-шесть лож, где разговор уж никогда не
57
принимает философического характера. В Париже ни
за какие миллионы не доставишь себе подобных вече-
ров. За стенами Скалы может идти дождь, снег,— не
все ли равно? Все лучшее общество собирается в ста
восьмидесяти ложах этого театра, в котором их вооб-
ще двести четыре. Самая приятная из этих лож (я
употребляю слово «приятная» во французском смыс-
ле— оживленная, веселая, блестящая, полная проти-
воположность скуке), быть может, ложа госпожи Ни-
ны Виганд, дочери гениального человека, создавшего
«Мирру». Госпожа Нина, или, как называют в Италии
всех женщин, даже герцогинь, говоря о них даже в
их присутствии, 1а Нина, с неподражаемым очарова-
нием поет венецианские песни Перрукини и некото-
рые другие полные страсти песни, которые когда-то
сочинил для нее Караффа. La Нина — художница-
миниатюристка, и в своем узком жанре она проявляет
во сто раз больше дарования, чем многие знаменитые
живописцы.
Я стараюсь не пропустить ни одного из вечеров,
которые эта любезная особа дает каждую пятницу —
ведь только по пятницам в Скала нет представления.
К часу ночи, когда остается всего восемь или десять
человек гостей, всегда находится какой-нибудь рассказ-
чик очень веселых анекдотов из венецианской жизни
около 1790 года. Между 1740 и 1796 гддом Венеция
была, кажется, самым счастливым городом в мире,
самым свободным от феодальных глупостей и от суе-
верий, доныне омрачающих жизнь в остальной Европе
и в Северной Америке. Венеция была полной противо-
положностью Лондону: самое главное то, что глупость,
именуемая importance *, вне политических церемоний
была там так же незнакома, как веселье — траппистам.
Венецианские анекдоты, которые 1а Нина рассказывала
нам вчера, могли бы составить целый том. Визит, нане-
сенный г-жой Бенсони патриарху с целью спасти одно-
го несчастного человека, которого назавтра должны
были вести на казнь: он и вправду пошел на казнь, но
на его пути не преминул оказаться патриарх. Некий
не лишенный фатовства иностранец говорит при г-не Р.:
* Чванство (англ.),
58
«Ну, я уезжаю удовлетворенный: я обладал самой кра-
сивой женщиной в Венеции». На следующий день г-н Р.
в сопровождении слуги, несущего огромный ящик
с пистолетами, является к иностранцу требовать удов-
летворения. Любовница Р. некрасива, и ей пятьдесят
лет. Венеция была счастлива, хотя гражданское пра-
восудие в ней было жалкое, а уголовного, собствен-
но, вовсе не имелось.
Если в Венеции обнаруживался кто-либо достой-
ный осмеяния, на другой же день появлялось два-
дцать сонетов. Любезная Нина знает их наизусть, но
декламирует лишь после очень настоятельных просьб.
Я поверил всему, что она нам говорила о любезно-
сти венецианцев, после того как госпожа К. познако-
мила меня с полковником Корнером. Удивительно
прост этот любезный молодой человек, который под
огнем добыл все свои знаки отличия, предки которого
были дожами еще до того, как семейство получило
дворянское звание, и который успел уже прожить два
миллиона. Какое фатовство проявлял бы такой че-
ловек в любой другой стране!
Он отлично импровизировал на пикнике, устроен-
ном нами вчера в Кассина деи Поми: читались отлич-
ные стихи, высказывались приятные мысли и отсутст-
вовала какая бы то ни было аффектация. Г-н Анчилло,
аптекарь из Венеции, обаятельный человек, прочитал
вслух старинный аристократический сонет о рож-
дении Христа. В сатире Вольтера слишком много
остроумия; венецианская сатира более чувственна:
она с необычайным изяществом играет общеизвест-
ными идеями. Г-н Анчилло прочел нам несколько сти--
хотворений Буратти. Если это и не совершенство, то
во всяком случае близко к нему.
Сегодня вечером у Нины я встретил графа Заурау,
австрийского губернатора Милана. Это человек от-
лично образованный и, как я подозреваю, умный. Ду-
маю, что он по рождению не дворянин, и это обязы-
вает его не относиться к власти легкомысленно. Он
что-то сказал о «Кориолане» (балет Виганд), и я сра-
зу почувствовал, что ему свойственно утонченное по-
нимание искусства, которого никогда не обнаружишь
у французского^литератора, начиная с Вольтера.
59
13	ноября. Не решаюсь пересказывать любовные
анекдоты.— В Брешии около 1786 года жил граф Ви-
теллески, человек необыкновенный, энергией своей на-
поминавший о средневековье. Все, что я о нем слы-
шал, свидетельствует о характере вроде Каструччо
Кастракани. Это был просто частный человек, и харак-
тер его проявлялся только в том, что он расточал свое
состояние на самые необычайные прихоти, совершал
всевозможные безумства ради женщины, которую лю-
бил, и наконец в том, что он убивал своих соперни-
ков. Однажды, когда он шел, держа свою любовницу
под руку, какой-то человек взглянул на нее. Он крик-
нул ему: «Опусти глаза!» Тот не отвел взгляда, и Ви-
теллески выстрелом раздробил ему череп. Такого ро-
да мелкие нарушения закона для богатого патриция
были пустяком. Но так как Вителлески убил дальнего
родственника одного из Брагадинов (венецианского
дворянина из очень знатного рода), он был арестован
и брошен в знаменитую венецианскую тюрьму возле
Понте деи Соспири. Вителлески был очень хорош со-
бой и весьма красноречив. Он попытался обольстить
жену тюремщика, который это заметил. Тюремщик
устроил ему уж не знаю какую пакость в соответст-
вии с возможностями своего ремесла, например, на-
дел на него оковы. Вителлески использовал это для
того, чтобы заговорить с ним, и в оковах, в одиночном
заключении, без денег он так очаровал тюремщика,
что тот не отказывал себе в удовольствии ежедневно
часа два проводить со своим заключенным. «Больше
всего меня мучит,— говорил Вителлески тюремщи-
ку,— то, что я, подобно вам, человек чести. Пока я
гнию здесь в оковах, мой враг в Брешии разгуливает
на свободе. Ах, если бы только я мог его убить, а по-
том хоть смерть!» Эти благородные чувства трогают
тюремщика, и он говорит: «Даю вам свободу на сто
часов». Граф кидается ему на шею. В пятницу вече-
ром он выходит из тюрьмы, переправляется в гондо-
ле в Местру, где его уже ожидает седиола с подста-
вами. В воскресенье в три часа пополудни он приез-
жает в Брешию и занимает позицию у входа в цер-
ковь. Его недруг выходит после вечерни, и он тут же,
в толпе, убивает его выстрелом из карабина. Никому
60
и в голову не пришло задержать графа Вителлески,
он снова садится в седиолу и во вторник вечером воз-
вращается в тюрьму. Венецианская синьория вскоре
получила донесение об этом новом убийстве. Велят
привести графа Вителлески, который появляется пе-
ред судьями, едва держась на ногах от слабости. Ему
сообщают о донесении. «Сколько свидетелей подписа-
ли эту новую клевету?» — вопрошает Вителлески за-
могильным голосом. «Более двухсот»,— отвечают ему.
«Но ведь вашим превосходительствам известно, что в
день убийства, в минувшее воскресенье, я находился
в этой проклятой тюрьме. Теперь вы видите, сколько
у меня врагов». Эти доводы поколебали кое-кого из
пожилых судей; молодые и без того сочувствовали
Вителлески как человеку необычному и вскоре, бла-
годаря второму убийству, он был выпущен на свобо-
ду. Год спустя тюремщик получил через одного свя-
щенника сто восемьдесят тысяч lire venete * (90000
франков). Это были деньги, вырученные от продажи
небольшого участка земли, единственного незаложен-
ного участка, который оставался у графа Вителлески.
Этот человек, храбрый, страстный, необыкновенный,
жизнеописание которого составило бы целый том,
умер в очень преклонном возрасте, все еще нагоняя
страх на своих соседей. Он оставил двух дочерей и
четырех сыновей; все они отличались редкостной кра-
сотой. Рассказывают занятную историю о том, как он
избрал себ< жилищем каминную трубу, где провел
две недели, следя за своей любовницей, которая, к его
несказанной радости, оказалась ему верна. Она при-
нимала у себя некоего очень богатого и влюбленного
в нее молодого человека с единственной целью вы-
дать за него свою дочь. Окончательно убедившись в
добродетели своей милой, Вителлески вываливается
вдруг из трубы прямо в очаг и со смехом говорит оше-
ломленному молодому человеку: «Ты счастливо от-
делался. Вот что значит иметь дело с честным челове-
ком! Другой бы на моем месте убил тебя безо всякой
проверки». Граф Вителлески был постоянно весел,
общителен, и шутки его всегда отличались изя-
* Венецианских лир (итал.).
61
ществом. Именно он однажды перед пасхой пере-
оделся исповедником той самой любовницы, которую
любил в течение пятнадцати лет. Он опоил опиу-
мом настоящего духовника, вызванного утром к од-
ному из его buli, притворившегося умирающим. Как
только духовник заснул, Вителлески снял с него рясу
и с важным видом отправился в исповедальню.
Если бы я стал пересказывать более подробно
другие анекдоты, то уподобился бы тому англичани-
ну, что толковал с королем Гвинейского берега о
льде. Анекдоты эти свидетельствуют, что умному
итальянцу никогда и в голову-не придет, будто у не-
го может быть какой-нибудь образец для подража-
ния. Молодой итальянец лет двадцати пяти, богатый
и уже утративший юношескую робость, является ра-
бом той страсти, которая владеет им в данный миг:
он ею всецело поглощен. Кроме врага, к которому он
пылает ненавистью, или возлюбленной, которую он
обожает, он никого не видит. Среди дворян еще
можно обнаружить фатов на французский манер.
Подобно молодым русским, они отстают на пятьдесят
лет, подражая веку Людовика XV. Они просто комич-
ны, особенно когда появляются на гуляньях верхом
на лошади. Вчера в Джардини около часу дня мы
слушали прелестную инструментальную музыку. В
каждом немецком полку имеется восемьдесят музы-
кантов. Сотня хорошеньких женщин слушала эту за-
мечательную музыку. Немцы исполняли для нас луч-
шие вещи Моцарта и одного молодого человека по
фамилии Россини. Сто пятьдесят духовых инструмен-
тов, игравших безукоризненно, придавали этим на-
певам оттенок какой-то своеобразной меланхолии.
Полковая музыка у нас во Франции по сравнению
с этой все равно, что грубый башмак какой-нибудь
торговки рыбой рядом с белой атласной туфель-
кой, которую вам предстоит увидеть сегодня ве-
чером.
14	ноября. Самый юный из моих друзей, Делла
Бьянка, сидит обычно в первом ряду партера, закутав-
шись в плащ, и молчит. Нынче вечером я стал рас-
спрашивать его о маркизе Д., смотревшей в партер
62
на своего любовника, которому нельзя было пока-
заться в ложе из-за ревности мужа. Вместо ответа он
сказал:
«Музыка доставляет радость, когда вечером она
погружает душу в то состояние, в котором душа вла-
стью любви уже пребывала днем».
Такова здесь простота языка и поведения. Я уда-
лился, не произнеся ни слова. Какой друг не по-
кажется назойливым, когда так переживаешь му-
зыку.
15	ноября. Льет как из ведра. Вот уже три дня не
было и десяти минут передышки. В Париже такое ко-
личество влаги выпадало бы месяца два. Потому-то у
нас и сырой климат. Тепло. Я провел весь день в музее
Брера, рассматривая гипсовые слепки со статуй Ми-
келанджело и Кановы. Микеланджело видел всегда
муки ада, а Канова — тихое наслаждение. Колоссаль-
ная голова папы Редзонико, молящего бога о проще-
нии за то, что его отец, богатый венецианский банкир,
купил для него кардинальское звание, заплатив за это
доброй звонкой монетой,— шедевр естественности. И
в ней нет ничего низменного, как в каком-нибудь
колоссальном бюсте парижского музея. Канова имел
мужество не копировать греков, а открывать прекрас-
ное, как делали греки. Какое огорчение для педан-
тов! Поэтому они будут поносить его и через пятьде-
сят лет после смерти, отчего слава его только скорее
вырастет. Этот великий человек, в двадцать лет еще
не знавший грамоты, создал сотню статуй, и среди них
тридцать — шедевры. У Микеланджело лишь одна
статуя равна по силе гению Кановы — «Моисей»
в Риме.
Микеланджело понимал греков, как Данте — Вер-
гилия. Оба восхищались ими, как должно, но не под-
ражали слепо; потому-то о них и говорят спустя
столетия. Они останутся для потомства поэтом и вая-
телем католической, апостольской, римской религии.
Следует иметь в виду, что в 1300 году, когда религия
эта блистала молодостью и силой, .она была не слиш-
ком похожа на ту изящную вещицу, которая изобра-
63
жается в «Гении христианства». Вспомните «Мезен-
скую бойню» *.
Французские художники, ученики Давида и до-
стойные соотечественники Лагарпа, судят о Микел-
анджело по законахМ греческой скульптуры, или, вернее,
на основании своего представления об этих законах.
Еще больше сердятся они на Канову, который, во-пер-
вых, не удостоен чести быть уже триста лет покойни-
ком, а кроме того, имея несказанное счастье являться
современником господина Давида, пренебрег столь ве-
ликим преимуществом и не записался к нему в учени-
ки. Раз двадцать слышал я от господина Денона,
этого милейшего француза, что Канова не умеет рисо-
вать. Микеланджело и Канова были бы величайши-
ми преступниками, не будь несчастного по имени Кор-
реджо, чьи картины размером с лист писчей бумаги
имеют наглость расцениваться в сто тысяч франков
каждая, и это у нас на глазах, в то время как шедевры
великого Давида, размерами в целую комнату, чахнут
в Люксембургском музее1 2. По поводу Корреджо. Г-н
Рейна свел меня к бедняге Аппиани, который со време-
ни последнего своего удара потерял память и часто
плачет. По возвращении г-н Рейна—вещь для библио-
фила невероятная — дал мне для прочтения книгу:
любопытные, хотя перегруженные мелочами мемуа-
ры отца Аффо о Корреджо. Отец Аффо намеревается
посвятить такой же труд Рафаэлю; он уезжает на че-
тыре года в Урбино.
Господин Каттанео, заведующий нумизматической
библиотекой Врера, принял меня с чисто французской
учтивостью. Правда, в его библиотеке я оказался един-
ственным читателем. Я изучал там циклопические
памятники, которые мне предстоит увидеть в Вольтер-
ре. Библиотеку эту основал граф Прина, так же как
1 Прочтите три первых тома превосходной «Истории Тос-
каны» Пиньотти, который гораздо выше Сисмонди: он так же
правдив, как и живописен. По истории церкви в Италии см. доб-
росовестную работу Поттера и «Vera idea della Santa Sede»
Тамбурини. Приятная для чтения сатира — не история, и Воль-
тер ничего не стоит, когда пишет о церкви.
2 Я глубоко уважаю характер г-на Давида, он не продался,
как какой-нибудь литератор. Но картины его не радуют глаз:
может быть, на широте Стокгольма они и были бы хороши.
64
солеварни, табачные фабрики и пороховые заводы. Он
же учредил корпус таможенных чиновников, которые
все же не такая подлая сволочь, как до 1776 года.
18 ноября. Мне кажется, именно при Наполеоне в
Милане для частных домов был изобретен полный изя-
щества архитектурный стиль. Образцом его может слу-
жить палаццо, в котором помещается полиция на Кон-
трада Санта Маргарита, путешественнику уже во вся-
ком случае приходится его посещать. Распределение
окон оставляет впечатление веселости и изящества, со-
отношение поверхностей с лепными украшениями и
голых — безукоризненно, карнизы смело выдаются
вперед.
Улица дельи Орефичи (ювелиров) — это сохранив-
шийся до наших дней уголок средневековой респуб-
лики: сотня ювелирных лавок, расположенных одна
подле другой. В четырнадцатом веке, когда кто-нибудь
пытался разграбить их улицу, все ювелиры брались
за оружие и защищались. Вероятно, оба конца этой
улицы замыкались цепями. Я с удовольствием читаю
историю Милана, которую Верри, друг Беккарии, на-
писал со всем простодушием, свойственным этой стра-
не, но и со всей осторожностью итальянца. В ней нет
ни излишнего многословия, ни напыщенности, из-за
которых я так часто бросаю недочитанными француз-
ские книги девятнадцатого столетия. Граф Верри обла-
дает здравым смыслом наших историков 1550 года:
стиль его полон естественности и смелости. Видно,
что страх перед полицией излечил его от боязни кри-
тиков.
История Милана интересна, как романы Вальтера
Скотта, начиная с 1063 года, когда духовенство затея-
ло гражданскую войну, отказываясь подчиниться на-
вязываемому Римом закону о безбрачии, до битвы при
Мариньяно, выигранной Франциском I в 1515 году. Об-
ращаю внимание всех компиляторов именно на этот
период времени в четыреста пятьдесят лет. Он изложен
в двух томах in-8°, полных как у них говорится, са-
мого животрепещущего интереса. Заговоры, убийства
из честолюбия, любви или мести, возникновение раз-
личных общественно полезных учреждений, десяток
5 Стендаль. T. IX.	65
народных восстаний вроде взятия Бастилии в 1789 го-
ду,— все это требует, чтобы увлечь, лишь некоторой
простоты в изложении. Сумели же сделать занима-
тельными наши сухие летописи той же эпохи, в кото-
рых изображены одни грубые страсти негодяев, ду-
мавших только о еде и грабеже!
Убийство великого государя Луккино Висконти его
женой Изабеллой Фьеско (1349) стоит больше, чем вяз
Вара. Повествования, которые я имею в виду, после
вполне подходящего заглавия «Красоты истории Ми-
лана», могли бы иметь еще и подзаголовок: «Введе-
ние в изучение человеческого сердца». Титанические
страсти средневековья раскрываются там во всей сво-
ей силе и свирепости: никакая аффектация не маски-
рует их. В пламенных душах людей того времени и не
было места для какой-либо аффектации. Они нашли
себе достойных историков, не разделяющих академиче-
ского отвращения г-на де Фонтана к точным выраже-
ниям.
Что может быть красочнее летописи дома Ви-
сконти?
Маттео Висконти, стремящийся уничтожить респуб-
лику и сделаться королем, раскрывает заговор и ка-
рает его участников. Антиокия Висконти Кривелли, же-
на одного из заговорщиков, становится во главе деся-
ти тысяч человек и нападает на узурпатора (1301).
Маттео II Висконти отравлен своими братьями
(1355). Джан Галеаццо отравил своего дядю (1385),
но он же построил Миланский собор. Джан Мария
убит заговорщиками (1412), в Милане провозглашена
республика (1447); Франческо Сфорца (1450) посту-
пает с этой республикой так, как Бонапарт поступил с
нашей; но его сына Галеаццо убивают в церкви свя-
того Стефана (1476).
Лодовико Моро дает свое имя шелковичному дере-
ву (moroni), насадив культуру его в Миланской обла-
сти. Он призывает в Италию Карла VIII (1494) и от-
равляет своего племянника, чтобы ему наследовать.
Сегодня я видел весьма примечательную и превосход-
но исполненную картину, заказанную господину Г1а-
ладжи графом Алари. На ней изображен несчастный
Галеаццо Мария, уже ослабевший от медленно дейст-
66
вующего яда и приподнимающийся на ложе страда-
ний, чтобы приветствовать навестившего его Кар-
ла VIII. Юная жена Галеаццо старается прочесть в
глазах французского короля, окажет ли он им помощь
против убийцы. Пожалуй, для миланцев такой сюжет
интереснее, чем гнев Ахилла. Граф Алари, бывший
шталмейстер Наполеона, оказался вполне достойным
чести содействовать моральному возрождению своей
родины. На днях весь город устремился в Каза Алари
посмотреть картину «Франческа да Рймини» кисти од-
ного молодого флорентийца. Так как я нашел эту кар-
тину написанной довольно невыразительно, без всякой
силы, sine ictu * **, меня обвинили в ненависти к итальян-
ским художникам. Чтобы не затронуть национального
самолюбия, пришлось бы вечно лгать, а когда я лгу,
мне, как г-ну де Гури, становится скучно. Эта карти-
на во всяком случае бесконечно ниже «Дидоны» Ге-
рена.
Госпожа П. посоветовала мне поехать в Мондзу по-
смотреть железную корону. Она прибавила также, что
в Мондзе я найду хороший фазанник со множеством
фазанов, и это еще там не самое лучшее. «Вы,— сказа-
ла она,— увидите великолепную колокольню собора с
ее восемью колоколами, они изумительно intuonate (со-
гласованно звонят)». Это чисто итальянское выраже-
ние показалось мне примечательным. Ведь колоколь-
ный звон — своего рода музыка. Благодаря этому сло-
ву я понял, почему, сперва изумившись миланскому
способу звонить в колокола, я теперь от него в неисто-
вом восторге. Способ этот ввел, кажется, святой Амвро-
сий, другая заслуга которого состоит в том, что он
удлинил карнавал на четыре дня. В Милане пост начи-
нается лишь в воскресенье, после той среды, которая в
других странах зовется «поминальной». Богатые люди
толпой собираются в эту среду вечером за тридцать
лье, в Милан: они приезжают на carnavalon .
19 ноября. Вот один анекдот о карнавале 1814 го-
да, который я слышал в ложе г-жи Фоскарини.
* Без удара (лат.).
** Большой карнавал (итал.),
67
Некая молодая женщина питала сильнейшую при-
вязанность к одному французскому офицеру, кото-
рый с 1806 года был ее другом. Великие перевороты
nelle amicizie (в дружеских связях) происходят здесь
во время карнавала. Содействует им злополучная сво-
бода, господствующая на балах-маскарадах. Хоро-
шее общество (все, кто богат и знатен) не пропускает
ни одного, а балы эти очаровательны. Маскарадные ко-
стюмы для группы из десяти человек обходились каж-
дому участнику по восьмидесяти цехинов,— в 1810 го-
ду, разумеется. С тех пор, как Миланом завладели
tedesk (австрийцы), все эти удовольствия улетучи-
лись. Когда бывает костюмированный бал, около двух
часов в иллюминованных ложах ужинают: это ночи бе-
зумств. Публика собирается к семи часам на спектакль.
В полночь слуги, взобравшись на лестницы, которые
поддерживают внизу другие слуги, зажигают перед
каждой ложей шесть свечей. В половине первого начи-
нается бал.
На предпоследнем костюмированном балу карнава-
ла 1814 года Теодолинда Р. замечает, что полковник
Мальклер ей неверен. Едва успев вернуться к себе до-
мой около пяти часов утра, этот офицер получает пись-
мо на плохом французском языке, где от него требуют
удовлетворения за обиду, какую именно, не указано.
Взывая к его чести, Мальклера приглашают
явиться немедленно с секундантом и пистолетами в
Кассино деи Поми, местный Булонский лес. Он отправ-
ляется к приятелю, будит его, и, несмотря на
снег и холод, с первыми же проблесками дня господа
эти уже находятся в назначенном месте. Там они обна-
руживают в качестве главного действующего лица ка-
кого-то очень низенького человечка, закутанного в
меха; секундант незнакомца явно не желает разгова-
ривать. Отлично! Заряжают пистолеты; отмеривают
двенадцать шагов. Когда настало время стреляться,
человечек вынужден был приблизиться. Мальклер с
любопытством вглядывается в него и узнает свою лю-
бовницу Теодолинду Р. Он пытается обратить все в
шутку, она осыпает его словами, весьма убедительно вы-
ражающими все ее презрение. Когда он делает попыт-
ку уменьшить разделяющее их расстояние, она говорит:
68
«Не приближайтесь, или я стреляю». Ее секунданту с
трудом удается убедить ее, что она не имеет на это
права. «Разве моя вина, что он не хочет стрелять?» —
говорит она секунданту; затем обращается к Малькле-
ру: «Вы чудовище, вы причинили мне величайшее зло,
какое только возможно... Поединок вовсе не неравный,
как вы утверждаете. Если вы потребуете, мы возьмем
один пистолет заряженный, другой—нет и будем стре-
ляться в трех шагах. Я не хочу возвращаться в Милан
живой, или вы должны умереть, и я приду к княгине Н.
с известием о вашей смерти. Если бы я велела сво-
им buli1 заколоть вас, что мне было бы очень легко
сделать, вы бы сказали: эти итальянцы — убийцы. Так
стреляйтесь же, подлец, умеющий только оскорблять!»
Все это рассказывали мне в присутствии человека, слу-
жившего г-же Р. секундантом. «Я всегда считал,—
добавил он,— что Теодолинда твердо решила уме-
реть». И действительно, несмотря на свою молодость и
тонкую прелесть лица, она в течение трех лет была бе-
зутешна, что весьма удивительно в стране, где тщесла-
вие не оказывает никакого влияния на постоянство ре-
шений. Она занималась только изучением латыни и ан-
глийского, которому, в свою очередь, обучала дочерей.
Когда ее секундант вышел из ложи, мне сказали, что
во время той дуэли он считался отвергнутым вздыха-
телем Теодолинды и что он предложил ей лишить Маль-
клера возможности ссылаться на различие полов, если
она согласится избрать его своим кавалером; она же
ответила отказом. Признаюсь, что не очень уверен в
точности всех этих подробностей. Удостовериться в
них я смогу лишь в том случае, если буду находиться
здесь через три месяца, когда возвратится г-н П.,
который уехал в Швейцарию отвезти своих детей в
пансион Фелленберга. Но в основе своей рассказ этот
правдив. Я люблю силу, но той силы, которая мне
1 Buli, люди смелые и ловкие, нанимались около 1775 года
для совершения убийств. См. «Путешествие г-на Ролана» (пасто-
ра). Говорят, что в случае нужды их еще можно найти в окрест-
ностях Брешии. Я слышал, как один молодой человек самым
серьезным образом угрожал своему врагу, что велит своим buli
убить его. Жандармерия Наполеона покончила с этими молод-
цами.
69
по сердцу, муравей может выказать столько же, сколь-
ко и слон.
Некий путешественник, из тех, что руководствуются
путеводителем и отмечают иголкой (прокалывая ды-
рочки на страницах книги), что именно они видели, го-
ворил при мне одному любезному старику, напеча-
тавшему описание своей поездки в Цюрих *. «Но, су-
дарь мой, я только что из Цюриха и не видел там ни-
чего того, что вы отмечаете. Сударь, я обращал внима-
ние только на необычное. То, что в Цюрихе де-
лается так же, как во Франкфурте, на мой взгляд, не
заслуживает описания. Новое же редко, и, чтобы его
увидеть, надо иметь особый глаз».
Честь госпожи Р. отнюдь не пострадала из-за этой
истории, получившей невероятную огласку. «Euna mat-
ta»,— говорили о ней (она сумасшедшая). В Милане
общественное мнение относится к женщинам в вопро-
сах любви так, как в Париже оно относится к мужчи-
нам, когда дело касается политической честности. Ка-
ждый в министерстве продается, каждый ведет, как
умеет, свою маленькую торговлю, и, если ему сопут-
ствует удача, к нему ходят обедать, и гости, возвраща-
ясь домой, говорят: «Господин такой-то умеет выхо-
дить сухим из воды». Что же безнравственнее: женщи-
не иметь любовника или мужчине продавать свой го-
лос, чтобы прошел плохой закон или упала чья-
нибудь голова? А ведь мы каждый день оказываем
в обществе внимание людям, виновным в подобных
грешках.
Здесь общественное мнение уважает красивую жен-
щину, предавшуюся набожности, как одержимую
великой страстью: страхом преисподней. Именно так
обстоит дело с г-жой Аннони, одной из самых кра-
сивых женщин Милана. Все презирают дурочку, у
которой нет возлюбленного или имеются только поклон-
ники (spiantati). Впрочем, каждая женщина вольна
выбрать кого хочет. Если ее куда-нибудь приглашают,
зовут и друга. Иногда я сам бывал свидетелем, как
женщина являлась на пятничные приемы в сопровож-
* «Путешествие из Цюриха в Цюрих», сочинение автора по-
следних томов Гримма.
70
дении друга, которого хозяйка лома не знала даже по
имени. Однако в ходу обычай сообщать запиской имя
кавалера servente, который оставляет свою визитную
карточку в прихожей и затем получает уже именное
приглашение.
Если же возникает уверенность, что на выбор, сде-
ланный женщиной, оказали влияние денежные расче-
ты, ее постигает всеобщее презрение. Если женщину
подозревают в том, что у нее одновременно несколько
любовников, ее перестают приглашать. Но все эти стро-
гости вошли в обиход лишь со времени Наполеона, ко-
торый насаждал в Италии нравственность из любви
к порядку и в интересах своего деспотизма. Благотвор-
нейшее влияние оказали учебные заведения для мо-
лодых девиц, которые он учредил в Вероне и в Милане
под общим руководством г-жи Делор, ученицы или под-
ражательницы г-жи Кампан. Легко заметить, что
всякие скандальные истории происходят обычно с жен-
щинами пожилыми или же воспитанными в монасты-
рях. Общественное мнение возникло здесь в 1796 году.
Понятно, что характеры, сложившиеся до этого време-
ни или возникшие в семьях отсталых, даже не помыш-
ляют искать его одобрения.
20 ноября. Жена приносит своему мужу прида-
ное в пятьсот тысяч франков, что в Париже составило
бы по меньшей мере восемьсот тысяч. Муж выдает же-
не две тысячи в год на туалеты. Муж проверяет счета
управляющего и повара, жена ни во что решительно не
вмешивается, распоряжаясь только своим личным еже-
месячным доходом в сто шестьдесят семь франков. У
нее имеется выезд, ложа в театре, бриллианты, десять
человек прислуги и зачастую при этом нет в кармане
и пяти франков. Самые богатые женщины покупают
себе в начале лета шесть платьев из простой англий-
ской материи по двадцать франков за штуку. Платья
они меняют, как мы меняем галстуки. В начале зимы
женщина заказывает себе четыре или пять платьев по
тридцать франков. Шелковые платья, полученные ею в
приданое, заботливо сохраняются в течение восьми
или десяти лет. Их надевают на премьеры в Скалу и
71
на feste di ballo * **. Все и без того знают, кто ты
такая: к чему же туалеты?
Крайняя бедность богатых женщин приводит к то-
му, что они с удовольствием принимают в подарок
шесть пар туфель из Парижа, не придавая этому осо-
бого значения. Мнение света вполне допускает, чтобы
женщина пользовалась ложей или даже коляской сво-
его друга; единственное, что здесь, пожалуй, стыдно—
это признание своей бедности. В полдень женщина при-
нимает только одного гостя; от двух до четырех — сво-
их близких друзей. Вечером к ней в ложу приходят зна-
комые — от половины девятого до двенадцати часов.
Когда в ложе, рассчитанной на десять — двенадцать
мест, уже полно, а является еще кто-нибудь, первый
из ранее пришедших уходит. Этот первый посетитель
занимал место рядом с хозяйкой у барьера ложи. По
его уходе происходит общая легкая передвижка побли-
же к барьеру, а вновь пришедший садится у самой
двери. Таким образом, все по очереди оказываются под-
ле хозяйки. Я был свидетелем того, как некий робкий
влюбленный удалился, как только подошла его оче-
редь сесть рядом с любимой женщиной. Она отвечала
ему взаимностью,— зрелище было забавное.
Вестибюль Скала (atrio) — штаб-квартира всех
фатов: там создается общественное мнение о миланских
дамах. Каждой из них приписывают в качестве любов-
ника того мужчину, который под руку ведет ее в ложу.
Это обстоятельство считается решающим, особенно в
дни первых представлений. Для женщины позор, ес-
ли ее подозревают в связи с человеком, от которого она
не может потребовать, чтобы он под руку провел ее в
ложу. Вчера я видел, как какой-то мужчина отказы-
вался самым решительным образом оказать эту пустя-
ковую услугу одной из своих знакомых. «Mia сага •*,—
сказал он ей наконец,— я не так счастлив, чтобы иметь
право вести вас под руку, и не хочу выступать в каче-
стве заместителя г-на Ф.». Дама стала весьма живо от-
рицать, что г-н Ф. является ее другом. Однако собесед-
ник ее настаивал на своем. В том случае, когда у жен-
щины действительно нет друга, ее сопровождает муж.
• Праздничные балы (итал.).
** Дорогая моя (итал.).
72
Мне довелось слышать, как некий муж, еще очень моло-
дой и красивый человек, громко сетовал на это докуч-
ное обстоятельство. Для мужа позор, если возникает
подозрение, что он сопровождает жену лишь потому,
что она не могла настоять, чтобы через atrio ее про-
вел друг. Все, о чем я рассказываю, было еще более
распространено до 1796 года. В наши дни некоторые мо-
лодые дамы осмеливаются проходить к себе в ложу в
сопровождении слуги, что знатным старухам кажет-
ся пределом унижения.
Вчера, когда я разговаривал в atrio со своими
друзьями из числа местных хлыщей, они указали
мне на красивого, смугловатого молодого чело-
века, который с чрезвычайно мрачным видом стоял,
словно приклеенный к стене вестибюля. Можно было
подумать, что он находится тут по какой-то обязанно-
сти: между тем это был англичанин, обладатель го-
дового дохода в двадцать две тысячи луидоров. Моим
новым приятелям казалось чудовищным грустить, имея
такое состояние. «Этот бедный англичанин,— сказал
я им,— жертва мысли». (Здесь мужчина до тридца-
ти лет живет исключительно чувствами.) Какая раз-
ница по сравнению с молодым немцем того же воз-
раста: тот и у ног своей возлюбленной остается кан-
тианцем!
Я очень люблю общество мужчин старше сорока.
Они полны предрассудков, менее образованны и гораз-
до более естественны, чем те, которые научились гра-
моте после 1796 года. Каждый день убеждаюсь в том,
что молодые люди стараются утаить от меня те или
иные подробности местных нравов; мужчинам же по-
старше и в голову не приходит, что здесь есть от чего
краснеть, и они говорят мне все. Сорокалетние по боль-
шей части верят в святую деву и чтят господа бога из
осторожности: и он тоже может иметь влияние. Здесь,
как и всюду, верования внушают детям няньки, про-
стые крестьянки. Дворяне значительно хуже воспита-
ны (scial, по местному выражению), так как в раннем
детстве родители с ними меньше общаются. В очаро-
вательной поэме на миланском диалекте Карлино Пор-
ты перечисляются все качества, необходимые челове-
ку для того, чтобы сделаться наставником наследника
73
знатного дома Что касается итальянского отца лет
пятидесяти, то подлинное изображение его дано с
большим искусством в комедии «Ajo nell’imbarazzo» * **
знаменитого графа Жиро.
Я ездил за четверть лье от Милана ознакомиться
с эхом Симонетты и сделал выстрел из пистолета,
повторившийся раз пятьдесят. Мне чрезвычайно по-
нравилась архитектура этого деревенского дома с его
поддерживаемым колоннами бельведером на втором
этаже.
22 ноября. Некий капитан английского судна, вы-
брошенный течением на гвинейский берег, имел однаж-
ды глупость произнести в присутствии местного царька
такие слова, как снег и лед. Услышав, что есть страна,
где вода затвердевает, царек покатился со смеху и
долго не мог успокоиться.
Я отнюдь не собираюсь доставлять такое же удо-
вольствие читателю и потому не стану отдавать в пе-
чать те главы моего дневника, где я пытался запечат-
леть необычайные ощущения, которыми я обязан «Мир-
ре», балету Сальватора Виганд. Сегодня вечером я
смотрел его восьмой или десятый раз и сейчас еще
взволнован пережитым.
Самым большим наслаждением, которое я испытал
от трагедии на сцене до моего приезда в Милан, я обя-
зан Монвелю, успев еще увидеть его в роли Августа
в «Цинне». Изломанные движения рук и неестествен-
ный голос Тальма неизменно вызывали у меня смех
и мешают мне оценить игру этого великого актера. Мно-
го времени спустя после Монвеля я в Лондоне видел
Кина в «Отелло» и в «Ричарде III» и тогда считал,
что более сильного удовольствия театр мне уже не мо-
жет доставить. Но даже самая прекрасная трагедия
Шекспира не производит на меня и половины того впе-
чатления, что балет Виганд! Это настоящий гений, ко-
торый унесет с собой свое искусство и с которым во
1 A la marchesa Paola Travasa,
Vuna di primm damazz di Lombardia.
«La Nomina dell Capellann»*.
♦ Маркизе Паоле Траваза, одной из первых дам Ломбардии.
«Назначение капелланна».
** «Гувернер в затруднении» (итал.).
74
Франции ничто не сравнимо. Поэтому дерзостно было
бы пытаться дать о нем какое-либо представление: все
воображали бы себе что-нибудь в стиле Гарделя '.
Описывать путешествие, изображая предметы на
основании порожденных ими в нашем сердце чувств,—
дело очень опасное. Если слишком многое хвалишь,
можно быть уверенным в ненависти всех, чье сердце не
похоже на твое. Каких только шуточек не вызовет та-
кой дневник со стороны людей с деньгами и в орденах!
Но ведь я для них и не пишу. Я не согласился бы вы-
терпеть и сотни скучных вечеров ради одного из тех
знаков отличия, которые им стоят тысячи.
Чтобы описание путешествия в Италию понравилось
широкой публике, надо бы его написать совместно г-же
Рэдклиф — описания природы и памятников искусст-
ва — и президенту де Броссу — изображение нравов.
Я отлично понимаю, что подобное описание превзошло
бы все другие, но для него понадобилось бы по край-
ней мере восемь томов. Что же касается описания су-
хого и насыщенного рассуждениями, то мы имеем ше-
девр этого рода — статистику департамента Монтенот-
те, сделанную г-ном де Шабролем, префектом Сены 1 2.
23 ноября. Я добился чести быть представленным
одному из самых уважаемых граждан Милана, г-ну
Рокко Марлиани. Этот достойный человек является
для города, в сущности столь республиканского, одним
из отцов-сенаторов. В течение веков в Милане утвер-
дилась привычка рассматривать монарха, все равно ис-
панского или австрийского, как врага города. Служить
ему простительно, ибо он платит, но служить ему с
рвением — подлость, ибо он враг. Г-н Марлиани ниче-
го этого мне не говорил, но он много беседовал со мной-
о Карло Верри и Беккариа3. Эти замечательные люди,
издавая свой знаменитый журнал «Кафе» (1764—
1765), основали здесь новую философскую школу.
1 Г-жу Паллерини, которая играет Мирру, можно сравнить
с г-жой Паста.
2 Обо всем, касающемся религии, см. «Жизнь Сципиона Рич-
чи» г-на де Поттера. Точность этого историка совершенно неуяз-
вима. Полезны мне также «Famiglie illustri» г-на Лнтта.
3 Родился в 1735, умер в 1795 году.
75
Весьма отличаясь от французской философии той же
эпохи, эта реформаторская школа пренебрегала стили-
стическими украшениями и успехом в салонах. Верри
и Беккариа не нуждались в подобного рода успехе,
так как по своему богатству, своему положению в
муниципальных кругах, своему рождению они и без
того стояли во главе общества, и притом общества,
где господствовали страсти, а не погоня за утехами
мелкого тщеславия. Беккариа, автор «Трактата о пре-
ступлениях и наказаниях», которого с распростер-
тыми объятиями принимало парижское общество и
которому предстояло войти там в моду, подобно Юму,
уклоняется от такого счастья и галопом возвращается
в Милан: он боялся быть забытым своей любовницей.
Верри и Беккариа не были вынуждены, как д’Алам-
бер, Гольбах и Вольтер, громить сарказмами все неле-
пости, тяготевшие над их родиной. В стране, где живут
стр?стями, шутка существует лишь для развлечения.
Всякий охваченный страстью человек:
1.	Занят и не нуждается в том, чтобы его развле-
кали. Он может не опасаться, что при отсутствии раз-
влечений погрузится,в бездну скуки, как г-жа Дюде-
фан (Письма к Уолполу, passin).
2.	Сколь мало остроумным вы бы его ни считали, он
все же способен пошутить над предметом своих стра-
стей. Первая истина, которую он познал на опыте, та,
что шутка не изменяет сущности вещей.
3.	Итальянец, если он не очень богат и не очень
знатен, совершенно равнодушен к мнению о нем соседа.
Он думает о соседе лишь постольку, поскольку ему
приходится остерегаться его или ненавидеть. Еще с
эпохи средних веков каждый город враждебно отно-
сится к соседнему городу. Привычка к этому чувству
укрепляет и недоверие между отдельными лицами.
Италия всем обязана своему средневековью. Но, фор-
мируя ее характер, средневековье отравило его не-
навистью, и эта прекрасная страна является столько
же отчизной ненависти, сколько и любви.
Господин Марлиани рассказал мне кучу анекдотов
о Верри и Беккариа. Эти философы никогда не заботи-
лись о том, чтобы показаться острословами, они стара-
лись только убедить своих сограждан вескими рассуж-
76
дениями, изложенными очень обстоятельно и очень
ясно. Императрица Мария-Терезия, хотя она и не слиш-
ком понимала, о чем в их сочинениях идет речь, узнав,
что один из них, кажется, Беккариа, как знаменитый
Лагранж из Турина, приглашен каким-то иностран-
ным двором, из оскорбленного тщеславия удержала
его в Милане. Г-н Марлиани был близким другом до-
стойнейшего Парини, знаменитого автора «Giorno» * **
(очень своеобразной сатиры, не похожей ни на Гора-
ция, ни на Ювенала). Парини, большой поэт, жив-
ший в крайней бедности, получил от австрийского пра-
вительства назначение профессора литературы, и под
видом литературы он преподавал всем миланцам из
высшего общества добродетель и здравомыслие. Г-н
Марлиани показал мне портрет Парини: это одно из
самых красивых мужских лиц, какие мне приходилось
видеть.
Поэтому, когда Наполеон разбудил Италию громом
пушек Лодийского моста, а затем своим правлением с
1800 по 1814 год стал выкорчевывать антиобществен-
ные навыки, он нашел у народа, подготовленного про-
светительской деятельностью Беккариа, Верри и Пари-
ни, основательную дозу здравого смысла. Мария-Тере-
зия, император Иосиф II и губернатор Милана граф
Фирмиан не столько преследовали этих выдающихся
людей, сколько оказывали им покровительство.
Когда Бонапарт в 1796 году занял Милан, эрцгер-
цог-губернатор развлекался устройством хлебной моно-
полии. Ни у кого это не вызывало удивления. «Он за-
нимает хорошее положение и крадет: нет ничего естест-
веннее! Sarebbe ben matto di far altrimenti ♦♦. Я и вправ-
ду слышал эти слова из уст одного человека старше
сорока.
25 ноября. Мне очень нравится путешествовать в
седиоле. Иногда, правда, и вымокнешь под дождем, как
случилось со мной сегодня, но зато поневоле знако-
мишься с местностью, и я по собственному опыту знаю,
что седиола — лучший способ сохранить воспоминание
о ней. Я ездил в Пиан д’Эрба на берегу озера Пузиано
* «День» (итал.).
** Он был бы безумцем, если бы поступал иначе (итал.).
77
осматривать «Виллу Амалию», принадлежащую г-ну
Марлиани. Я обошел аллеи его английского сада под
проливным дождем, с зонтиком. Конечно, это портит
удовольствие, но с такими вещами путешественнику
приходится мириться. Философов, достойных быть уче-
никами Сократа (хотя они и не риторы, как Платон),
Верри, Беккариа и Парини, власти терпели из-за своей
зависти к духовенству. Прежде чем напасть на Бек-
кариа, священники пытались добиться удаления зна-
менитого графа Фирмиана, губернатора, или вернее
короля всей Миланской области (с 1759 по 1782 год).
Невероятная вещь, но, несмотря на Священный Союз,
даже теперь, в 1816 году, австрийский царствующий
дом еще не понял, что возвращение к деспотизму воз-
можно только с помощью иезуитов, и преследует этих
добрых отцов. В Ломбардии строго следят за происка-
ми Рима. Правительство назначает епископами только
тех священников, которые не в ладах с Римом (как
монсиньор Фарина, назначенный на днях в Падуанскую
епархию). Правительство открыто покровительствует
профессору Тамбурини из Павии, могучему старцу,
полному огня и остроумия, немного в духе аббата де
Прадта. Он опубликовал тридцать томов in-8°, на-
правленных против папы. См. его сочинения «Правда о
святом престоле» в двух томах. Я ими очень доволен;
недавно в Милане вышло второе издание.
Одно то обстоятельство, что духовенство принужде-
но вести нравственную жизнь, не занимаясь интригами
и шпионством, приведет к тому, что впоследствии пра-
вительство Меттерниха в Милане будут ненавидеть
меньше, чем миланцы полагают сейчас.
Господин Меттерних принял statu quo * Милана
1760 года (эпохи, когда, по словам Беккариа, на сто
двадцать тысяч жителей не нашлось бы и сорока, у ко-
торых была бы потребность мыслить: их богами были
хороший стол и любовные радости). Великому австрий-
скому министру следовало бы принять за statu quo по-
ложение, которое было в 1795 году, накануне бонапар-
товского завоевания, и поддерживать Ломбардию в том
состоянии, в котором она находилась тогда. Для вы-
полнения этого разумного дела у него под рукой были
* За исходное (лат.).
78
самые подходящие люди: г-н маршал де Бельгард,
генерал Кленау, губернатор Заурау.
Вместо этой умеренной программы, осуществление
которой можно было бы облегчить, пожаловав всем
либералам звание камергеров1, правительство вступает
на путь гонений, и вскоре вражда между австрийцами
и Миланом станет непримиримой. Под конец миланцы,
объединившись с венграми, заставят какого-нибудь им-
ператора в тяжелый для него момент согласиться на
двухпалатное представительство. А сейчас все сколько-
нибудь благородные сердцем люди станут одиноко
жить в деревне и возделывать свой сад, чтобы только
не видеть австрийских мундиров. Признак подлинного
дворянства — это пожалованный Наполеоном орден
Железной короны. Среди гражданских лиц из десяти,
получивших эту награду, девять вполне заслуживали
ее. Если бы Наполеон создавал дворянство только
этим путем, он даровал бы ломбардцам, пожалуй, всю
ту меру свободы, к которой они подготовлены. Мне
называли мэра, попавшего в список награждаемых
Железной короной. Вице-король стал получать ано-
нимные письма, сообщавшие ему о какой-то гнусности,
в свое время совершенной мэром. Доказательств обна-
ружить было невозможно, но из-за простого подозре-
ния мэру тайком выплатили двадцать тысяч франков
и лишили его ордена. Этот пример содействовал укреп-
лению нравственности в деревнях.
Генерал Кленау через одну общую знакомую по-
просил у меня «Отношения между физическим и нрав-
ственным началом» Кабаниса; пока он был жив, я со-
хранял тайну.
Сегодня вечером у г-жи Н. говорили: «Мы не можем
пожаловаться на наглость расквартированных у нас
австрийцев. Это, можно сказать, армия капуцинов. К
тому же маршал Бельгард — человек весьма разум-
ный». «А как французы? — спросил я.— Вы знаете, со
мною можно говорить вполне свободно: vengo
adesso di Cosmopoli» * *. Один из моих друзей ответил:
«Некий французский офицер, комендант местности, где
1 Оговариваюсь: те, кого я имею честь знать, не приняли бы
этого звания.
* Я прибыл из Космополиса (итал.).
79
происходило дело, вымогал триста франков в месяц,
но при этом весело проедал четыреста в остерии с при-
ятелями из местного населения. Немецкий офицер
прячет в три кожаных кошелька, вложенных один в
другой, сорок два франка, предназначенных на его
жалкие ежемесячные расходы. От одной встречи с
ним на улице у меня начинается рвота. Что же до
наглости французских солдат, то ей не было предела.
Пусть вам кто-нибудь прочитает один из шедевров на-
шей национальной поэзии: «Giovanin Bongee»
27 ноября. От смеха не умирают, не то бы я умер
сегодня, слушая, как тенор Ронкони поет комические
песенки. Это было на вечере у г-жи Фоскарини, куда
меня повел советник Пин, оригинальнейший и умней-
ший человек. Ронкони пел нам известную арию короля
Теодора Паэзиелло:
Con gran pompa е maestA *.
Боже! Какая музыка! Сколько таланта в таком про-
стом жанре!
За роялем сидел молодой композитор Паччини.
Подобно Ронкони, он блистает скорее изяществом и
живостью, чем силой.
На этом вечере я видел самые красивые глаза, ка-
кие мне приходилось встречать в жизни. Госпожа Ц.—
из Брешии. Глаза ее так же прекрасны, как глаза г-жи
Теальди, подруги генерала Массены, и выражение их
еще более неземное.
1 Desgrazi di Giovanin Bongee.
De gii, lustrissem, che semm sul descors
De quii prepotentoni di Frances...
«Невзгоды Джованина Бондже». «Всемилостивейший сеньор,
раз уж мы заговорили об этих наглецах-французах...», и т. д.,
и т. д.
Любезный Карлино Порта сам прочитал мне эту прелестную
маленькую поэму. Ее можно найти в 1-м томе собрания его сочи-
нений. (Карлино Порта родился в Милане в 1776 году, умер в
1821-м.) Решились напечатать лишь наименее резкие. Австрий-
ская цензура, осуществляемая изменниками-итальянцами, свире-
па. Итальянские книги надо покупать в Лугано. Ландман канто-
на Тессино ежегодно получает прекрасные подарки от его имп. и
кор. величества. Мне многое порассказали о финансовой админи-
страции в Белинцоне и в Лугано.
* С большой пышностью и величием (итал.).
80
Господин Локателли уступил нашим настояниям и
разыграл прелестную сцену, изображая больного ве-
нецианского сенатора. Зрители хохотали до слез и с
этими слезами на глазах принялись так умолять Лока-
телли, что он, хотя и умирая от усталости, сыграл, как
и в первый раз, за ширмой, роль девушки из «Сан-
Рафаэля».
Из-за комических песенок Ронкони и любезности
г-на Локателли бал начался только в полночь, и еще
не было часа, когда гости покинули зал: миланцы не
очень любят танцы. Мы — человек восемь или де-
сять — пошли пить кофе con panera * в кафе Серви,
где г-н Локателли, герой этого вечера, исполнил еще
две сценки. Прочитано было также несколько сонетов,
по правде сказать, достаточно вольных. Официанты в
трех шагах от нас хохотали не меньше нашего. В Ан-
глии, стране человеческого достоинства, подобная фа-
мильярность вызвала бы у нас негодование. Я смеялся
с девяти до двух утра так, что в течение этих пяти ча-
сов к глазам моим не меньше десяти раз подступали
слезы. Зачастую нам становилось дурно от смеха, и
мы просили г-на Локателли прервать игру. Такой ве-
чер совершенно невозможен в Англии, да и во Франции
провести его так довольно трудно. В Италии веселье
доходит до неистовства. Здесь редко смеются из лю-
безности: двое или трое гостей, пребывавших в груст-
ном настроении, покинули la brigata **.
28 ноября. Сегодня утром я еще раз ездил в Сант-
Амброджо ради мозаики на сводах хоров. Осмотрел
вторично и красивый фасад Мадонны Сан-Чельсо, вы-
строенной архитектором Алесси. Портик, дышащий ан-
тичной простотой в сочетании с грустью средневековья,
создан Браманте, дядей Рафаэля. Больше всего нра-
вятся мне в Милане внутренние дворы зданий. Там
всегда масса колонн, а для меня колонны в архитек-
туре то же, что пение в музыке.
По случаю не знаю уж какого праздника, под ве-
ликолепным портиком Оспедале Гранде выставлены
* Со сливками (итал.).
** Компанию (итал.).
в. Стендаль. Т. IX	81
были портреты во весь рост тех благотворителей, ко-
торые пожертвовали бедным сто тысяч лир (семьдесят
шесть тысяч франков), и поясные портреты тех, кто
жертвовал меньше. В былое время все вельможи, не
гнушавшиеся убийствами, дожив до старости, давали
огромные деньги на бедных, а в наши дни так посту-
пают все стареющие женщины, которые предавались
слишком веселой жизни. Портреты, написанные в сем-
надцатом и восемнадцатом веках, плохи до такой сте-
пени, что во Франции этого нельзя себе было бы и
представить. Немногие удовлетворительны, и только
один хорош: его написал совсем недавно г-н Гайец,
молодой венецианец, владеющий искусством светоте-
ни, немного колоритом и, в общем, не лишенный худо-
жественной силы. Мне понравилась его картина «Кар-
маньола» (жена и дочь полководца умоляют его не
ездить в Венецию, куда его вызывает сенат и где впо-
следствии, в 1432 году, ему отрубили голову). Дочь,
бросившаяся к ногам отца,—видна только со спины,—
производит очень трогательное впечатление, так как
движение схвачено верно.
Осмотрев двор больницы, я отправился поглядеть
еще раз на двор Каза Диотти (дворец правительства)
и на церковь Делла Пассионе, находящуюся совсем
близко оттуда. Пора уезжать, о чем я весьма сожалею,
и надо в последний раз осмотреть памятники старины.
(Избавляю читателя от описаний картин, которые я
любил делать в свое время, но которые ничего не гово-
рят тем, кто картин не видел.)
Мне следовало бы приехать в Милан 1 сентября:
тогда я избежал бы тропических ливней. Особенно же
не надо было мне задерживаться в Милане дольше
шести недель. Я еще раз поклонился, как говорят
здесь, «Святому Петру» Гвидо и «Агари» Гверчино в
Брере, картине Корреджо во дворце Литта и его же
картине, принадлежащей г-ну Фриджерио, хирургу,
близ Корсо у Порта Романа.
Ходил еще раз на красивое маленькое восьмиуголь-
ное кладбище на бастионе. Первую половину дня я за-
кончил на заседании Института. Австрийское прави-
тельство аккуратно выплачивает оставшимся его чле-
нам их небольшое жалованье, но когда один из них
82
умирает, на его место никто не назначается: этот
слишком живой народ стараются усыпить.
Меня представили графу Москати, знаменитому
врачу, кавалеру большого креста Почетного легиона.
Снова я увидел его вечером. Г-ну Москати, должно
быть, уже лет девяносто. В гостиной, где я имел честь
с ним беседовать, он сидел со своей широкой красной
лентой, в маленькой ермолке зеленого бархата на ма-
кушке. Это живой и бодрый старик, ни на что не жа-
лующийся. Кто-то пошутил над его своеобразной ма-
нерой проводить ночи, но он стал уверять, что для ста-
рика нет ничего полезнее. «Грустные мысли — вот яд
для старости. Не говорил ли Монтескье, что климат
надо исправлять хорошими законами? Я вас уверяю,
что у моего маленького домашнего очага никто не
встретит уныния и раздражительности».
Искусство исцеления, как говорят здесь, нигде, по-
жалуй, не представлено группой таких выдающих-
ся людей, как господа Скарпа, Радзори, Борда, Па-
летта.
Я беседовал о живописи с г-ном Скарпой. В этой
стране умные люди презирают избитые общепринятые
мысли, у них хватает мужества высказывать свое соб-
ственное мнение: им показалось бы скучным перепе-
вать других. Г-н Скарпа считает, что высокопарные
жизнеописания Рафаэля, Тициана и других, издавае-
мые глупцами, мешают молодым художникам прояв-
лять себя в творчестве. Они начинают мечтать о поче-
стях, вместо того чтобы искать подлинного удовлетво-
рения в работе кистью или резцом. Рафаэль отказал-
ся от кардинальского сана, а в 1512 году это было
величайшим счастьем. Он порою мечтал о том са-
мом, что мы говорили о нем в 1816 году. Как я хо-
тел бы, чтобы душа была бессмертна и он мог нас
слышать!
29 ноября. Сегодня я участвовал в пикнике, пре-
лестном своей непосредственностью и добродушием и
в то же время необыкновенно веселом. Аффектации
было ровно столько, сколько требуется для того, чтобы
люди завязали беседу и старались друг другу понра-
виться, и после второго блюда мы все, за исключением
83
одной нелепой личности, считали себя близкими дру-
зьями. Нас было семь женщин и десять мужчин, среди
которых присутствовал любезный и мужественный
доктор Радзори. Выбран был французский трактир
Вьейяра, лучший во всей округе. Жена хозяина, г-жа
Вьейяр, бывшая горничная г-жи де Бонтенар, забро-
шенная сюда эмиграцией, начала свою карьеру с того,
что стала кормить своих господ; эта преданность сде-
лала ее модной. Она полна остроумия, живости, наход-
чивости и тут же сочиняет эпиграммы на тех, кто у нее
обедает. Она изобрела прозвища для кое-кого из мест-
ных фатов, и они ее весьма побаиваются. Когда тра-
пеза подходила к концу, она подошла к нам, и все за-
молчали, желая послушать, что она скажет. Дамы об-
ращались с ней, как с равной. Г-же Вьейяр сто лет,
но это очень опрятная старушка.
Ее чисто французский ум навел меня на мысли о
том, как огромна в интеллектуальном отношении раз-
ница между нашим пикником и французским обедом.
Она настолько невероятна, что и сказать нельзя, по-
этому я умолкаю.
Сегодня потерпели неудачу мои попытки быть пред-
ставленным знаменитому Мельци д’Эриль, герцогу
Лоди. Это пара для кардинала Консальви. Вообще
нет ничего менее доступного, чем миланский дом: если
хозяйка сколько-нибудь привлекательна, знакомству
противится любч'вник. Лучше всего было бы — не пре-
пятствуй тому недостаток средств и соображения нрав-
ственности — взять на содержание самую красивую пе-
вицу, какую только можно найти. Каждую пятницу за-
давались бы обеды четырем приятелям, не больше:
затем — вечер с пуншем. Любовники перестали бы вас
бояться. Надо было бы также ежедневно и неукосни-
тельно бывать на Корсо. Я никогда не мог заставить
себя строго выполнять эту часть намеченной мною про-
граммы поведения, единственную, которая была мне
доступна. Летом после обеда, на склоне дня или, как
говорят здесь, во время Ave Maria, все здешние эки-
пажи устремляются на Бастион ди Порта Ренце, под-
нимающийся на тридцать футов над равниной. Окру-
жающая местность кажется оттуда непроходимым ле-
сом, но вдалеке вырисовываются Альпы с их снеговы-
84
ми вершинами. Это одна из чудеснейших панорам, ка-
кими может наслаждаться взгляд. В сторону города
расстилаются красивые луга г-на Краммера, а над де-
ревьями виллы Бельджойозо виднеется шпиль Собора.
Вид очень красивый, но не ради него все экипажи оста-
навливаются на полчаса на Корсо. Тут происходит в
некотором роде смотр всего хорошего общества. Если
какая-нибудь дама не выезжает, сейчас же спрашива-
ют, почему. Хлыщи появляются верхом на конях сто-
имостью в двести луидоров; молодые люди победнее и
мужчины более зрелого возраста разгуливают пешком.
По воскресеньям весь народ собирается полюбоваться
выездами своей знати. Нередко, прислушиваясь к то-
му, что говорят в народе, я удивлялся его привязан-
ности к дворянству. Плотник, слесарь, обслуживаю-
щие тот или иной дом, дружески кивают слуге, кото-
рый уже больше двадцати лет стоит на запятках фа-
мильной кареты Дуньяни; а если хозяин заметит гпа-
rangone di casa (столяра, работающего у него в доме),
он ему приветливо кивнет. Коляска красивой жен-
щины всегда окружена щеголями. Знатные дамы не
допускают, чтоб их друзья из третьего сословия любез-
ничали с ними у всех на глазах. Пожилые дамы ведут
своеобразную беседу со своими лакеями, которые, как
только экипаж останавливается, занимают свой пост
у дверец, чтобы открыть их, если госпожа захочет
пройтись пешком,-что случается, может быть, раз в де-
сять лет. Стоя в двух шагах от дверец, но не подходя
ближе, лакей отвечает на замечания, которые padrona *
делает из глубины кареты. Прислушиваясь к одной из
таких бесед, узнал я, что дорога, которую проложил
через Симплон quel maladett Bonapart **, виновна в
том, что в Ломбардии после революции холода стали
наступать раньше времени. Так как ничто не может
сравниться с невежеством здешних знатных дам ', они
воображают, что альпийская горная цепь, так хорошо
видная с Корсо, образует как бы стену, защищающую
* Госпожа (итал.).
** Этот проклятый Бонапарт (итал.).
1 С трехлетнего возраста они окружены льстецами. Вспо-
мните «голубой менуэт», воспитание дочерей французского короля
в «Мемуарах госпожи Кампан».
85
от северных ветров, и что Бонапарт, это пугало их ду-
ховников, пробил в этой стене брешь для своей сим-
плонской дороги.
Зимою на Корсо собираются до обеда, от двух до
четырех. Во всех итальянских городах бывает Корсо
или смотр высшего общества. Не заимствован ли этот
обычай из Испании, как и обычай заводить кавалера-
спутника? Миланцы гордятся количеством карет, ко-
торые у них выезжают па Корсо. Однажды в большой
праздник и в очень хорошую солнечную погоду я ви-
дел, как по обе стороны широкой дороги стояли четы-
ре ряда экипажей, а посредине, между ними, разъез-
жали еще два ряда. За порядком всего этого движения
следили с десяток австрийских гусар. Картина шумной
суеты дополнялась двумястами молодых людей вер-
хом и тремя тысячами пешей публики. Пешие гордо
заявляли: у нас почти как в Париже; здесь более трех
тысяч экипажей. Но от всей этой суеты у меня болит
голова, и никакого удовольствия я не получаю. Ино-
странцу следовало бы нанимать самый красивый эки-
паж и каждый день выезжать на Корсо со своей кра-
соткой.
Летом, возвращаясь с Корсо, все останавливаются
в Корсиа деи Серви поесть мороженого, минут на де-
сять заезжают домой, а потом отправляются в Скала.
Говорят, что эти десять минут — время свиданий, и
что какой-нибудь незаметный знак на Корсо — скажем,
рука, облокотившаяся на дверцы кареты,— указывает,
можно или нет явиться сегодня вечером.
30 ноября. Дон Педро Лормеа, испанский офицер,
человек весьма одаренный, говорил мне в Альтоне:
«Приехав в какой-нибудь город и заведя себе доброго
знакомого, я тотчас же спрашиваю у него, кто здесь
дюжина самых богатых людей, дюжина самых краси-
вых женщин и кто самый обесславленный в городе че-
ловек. Затем я, если возможно, вступаю в дружеские
отношения с самым обесславленным, затем с краса-
вицами и наконец с миллионерами».
Теперь, когда я лично последовал в какой-то мере
этому совету, для меня самое приятное в Милане —
бродить по городу. Предлагаю вниманию тех читате-
86
лей, которые совершают или совершали это приятное
путешествие, свою программу. Выйдя из Скала, я на-
правляюсь по улице Санта-Маргерита. С уважением
прохожу мимо здания полиции, которая может сде-
лать со мною все, что угодно,— например, выслать ме-
ня в течение двух часов из Милана,— но которая все-
гда была по отношению ко мне весьма учтива. Я обя-
зан всяческой благодарностью дону Джулио Пагани.
Рассматриваю новые гравюры у торговцев эстампами
по соседству с полицией. Если у них обнаруживается
что-нибудь Андерлони или Каравалья, с трудом удер-
живаюсь от покупки. Иду на Рыночную площадь, вы-
строенную в средние века. Осматриваю пустую нишу,
откуда революционная ярость низвергла статую гнус-
ного Филиппа II. Дохожу до Соборной площади. По-
сле того, как глаза мои, уже подготовленные гравюра-
ми к созерцанию искусства, насладились этим замком
из мрамора, направляюсь по улице Мерканти д’Оро.
Живые красавицы, попадающиеся мне навстречу, от-
влекают меня от красот искусства. Но Собор и гравю-
ры сделали меня более чувствительным к прекрасному
и менее склонным к помышлениям о деньгах и вообще
ко всем унылым и грустным мыслям. Нет сомнения,
что при такой жизни можно быть весьма близким к
счастью и при доходе в двести луидоров. Прохожу че-
рез почту, куда женщины являются за письмами сами,
ибо все слуги подкуплены мужем, любовником или
свекровью. Через Соборную площадь возвращаюсь в
Корсиа деи Серви, где около полудня просто неверо-
ятно было бы не повстречать одну или даже несколь-
ких из дюжины миланских красавиц. Бродя таким
образом по городу, я составил себе должное представ-
ление о ломбардской красоте, одной из самых трога-
тельных, хотя ни один великий художник не обессмер-
тил ее своими картинами, как Корреджо красоту
Романьи или Андреа дель Сарто — флорентийскую. У
последней тот недостаток, что в ней имеется оттенок
мужественного разума, чего никогда не увидишь у ми-
ланок. Они подлинные женщины, хотя при первом об-
щении могут испугать иностранца, прибывшего из Бер-
лина, или показаться чересчур непосредственными за-
всегдатаю парижских гостиных. Аппиани редко рисо-
87
вал головы миланских женщин; некоторые их черты
скорее найдешь в «Иродиадах» Леонардо да Винчи.
Вчера наконец меня свели в мастерскую г-на Кар-
лони, портретиста, у которого удивительная способ-
ность передавать сходство. Он рисует большого раз-
мера миниатюры черным и красным карандашами. Г-н
Карлони поступил очень умно, сохранив копии всех
портретов замечательных женщин, которые он сделал
за свою жизнь. Их, пожалуй, не меньше пятидесяти.
Эта коллекция была для меня особенно соблазнитель-
ной, и, будь я богат, я бы ни за что не упустил ее. За
неимением средств я испытал чувство удовлетворен-
ного самолюбия или, если угодно, гордости артистиче-
ской 1 от того, что угадал ломбардскую красоту еще до
посещения этой очаровательной мастерской.
Современный французский язык не дает возможно-
сти похвалить красивую женщину, согласно требова-
ниям хорошего вкуса, меньше чем в трех — четырех
фразах из двенадцати строк. Большей частью прихо-
дится употреблять отрицательные обороты. Я это хо-
рошо знаю, но у меня нет времени на подобные тонко-
сти. Поэтому я скажу просто, словно какой-нибудь
крестьянин с берегов Дуная, что, войдя в мастерскую
г-на Карлони, я был больше всего поражен римским по
своим чертам и ломбардским по нежному и меланхо-
лическому выражению лица портретом замечательной
женщины, графини Арези. Если искусство живописца
способно передать совершенную прелесть без тени аф-
фектации или банальности, живой, блестящий, ориги-
нальный ум, никогда не повторяющий уже сказанно-
го или написанного, и все это в сочетании с самой
утонченной, самой привлекательной красотой, то это
обольстительное сочетание можно найти в портрете
г-жи Бибин Катена.
Нет ничего поразительнее, чем belta folgorante * *
г-жи Руги или столь трогательная, выдающая борьбу
религиозных чувств с нежностью, красота г-жи Мари-
ни. Нет ничего обворожительнее, чем belta Guidesca **
1 Обещающей радости в будущем.
* Ослепительная красота (итал.).
** Красота в духе Гвидо Рени (итал.).
88
г-жи Гирланд, напоминающая мадонн Гвидо и — отча-
сти — голову Ниобеи! Всей чистотою мадонн Сассо-
феррато дышит портрет набожной г-жи Аннони. Что
более своеобразно, чем портрет г-жи H.I Облик, пол-
ный юности и силы и оживленный душою бурной, стра-
стной, так же склонной к интригам, как кардинал де
Ретц, то есть ни с чем не считаясь и презирая осто-
рожность. Эта необычайно прекрасная, хотя совсем не
по античным канонам, голова словно преследует вас
в мастерской художника взглядом живых и блестящих
глаз, которыми Гомер наделил Минерву.
Напротив, все благоразумие какой-нибудь г-жи
Тансен отражено на лице красивой и любвеобильной
г-жи Ламберти, начавшей свою карьеру с того, что она
взяла себе в любовники императора. Она все вре-
мя льстит, но, тем не менее, никогда не кажется
глупой.
Но как смогу я выразить тот восторг, смешанный с
почтением, который вызвали у меня ангельское выра-
жение, спокойствие и утонченность неких черт, напо-
минающих нежное благородство образов Леонардо да
Винчи? Эта головка, которая выражала бы такую доб-
роту, справедливость, такое возвышенное понимание,
если бы думала о вас, мечтает, кажется, о далеком
счастье. Цвет волос, очертание лба, разрез глаз явля-
ют собою воплощение ломбардского типа красоты.
Этот портрет, обладающий тем достоинством, что он
никак не напоминает древнегреческих голов, рождает
во мне чувство, которое так редко внушают произве-
дения искусства: ничего совершеннее не придумаешь.
Черты эти дышат религиозной чистотой, совершенной
противоположностью какой бы то ни было вульгар-
ности. Говорят, г-жа М. долгое время была не-
счастна.
Невольно начинаешь мечтать, что знакомишься с
этой необыкновенной женщиной в каком-нибудь уеди-
ненном готическом замке, возвышающемся над краси-
вой долиной и окруженном горным потоком, вроде
Треццо. Эта полная нежности молодая женщина мог-
ла познать страсть, но при этом не утратила свойствен-
ной юной девушке душевной чистоты. Совсем иного
рода прелестью блистают тонкие черты красивой гра-
89
финн Р. Почему не хватает мне слов, чтобы выразить,
до какой степени эта красота не соответствует фран-
цузским понятиям о красивом? И в том и в другом есть
своя пленительность, но, тем не менее, они различны, и
к счастью для нас. Как ощущаю я правоту слов, ска-
занных одним умным человеком: разглядывая миниа-
тюру какой-нибудь женщины, чувствуешь себя так,
словно находишься с нею в тесной дружбе — настолько
ты к ней близок! Портрет масляными красками, напро-
тив, отбрасывает тебя на огромное расстояние, за
пределы каких бы то ни было общественных условно-
стей.
1 декабря. Господин Рейна дал мне прочесть мно-
жество писем Беккариа: какая простота, какое добро-
душие! Насколько это противоположно аббату Мо-
релле, который переводил Беккариа на французский.
Как, должно быть, скучал Беккариа в Париже! Если
бы там не было борьбы партий, его бы все единодушно
и притом вполне искренне объявили глупцом. В одном
письме он говорит: «Я начал мыслить в двадцать два
года, когда меня прогнала графиня К. Кое-как спра-
вившись в деревне у дяди с отчаянием, я обрел в сво-
ем сердце:
1.	Сострадание к несчастьям людей, рабов столь-
ких заблуждений.
2.	Стремление к литературной известности.
3.	Любовь к свободе.
4.	Больше всего я восхищался в то время «Персид-
скими письмами». Чтобы отвлечься от своего горя, я
стал писать трактат о «Преступлениях и наказаниях».
В другом письме, значительно более позднем, Че-
заре Беккариа говорит: «Я был твердо убежден, когда
принялся писать, что одно присутствие этой рукописи
в ящике моего письменного стола может привести ме-
ня в тюрьму или по крайней мере к ссылке. Покинуть
Милан или умереть в то время было для меня одним
и тем же. Перед лицом подобной опасности я совер-
шенно терял мужество. Когда же мне рассказывали о
том, что кто-то казнен, сердце мое содрогалось. Я за-
трепетал, когда увидел свою книгу напечатанной. Мо-
гу сказать, что страх быть высланным из Милана ли-
90
шал меня сна в течение целого года. Я хорошо знал
правосудие своей страны. Даже самые добропорядоч-
ные судьи с чистой совестью осудили бы меня зато,
что я занимаюсь вопросом о преступлениях и наказа-
ниях, не будучи уполномочен на то правительством.
Когда наконец против меня начались происки духовен-
ства, я был ни жив ни мертв. Меня спас граф Фирми-
ан. Получив должность профессора, я вздохнул сво-
бодно, но, тем не менее, поклялся своей жене, что ни-
чего больше писать не стану».
Было бы весьма желательно напечатать эти пись-
ма, но, возможно, они скомпрометировали бы наслед-
ников маркиза Беккариа. Я нашел отличный портрет
этого достойного человека, столь похожего на Фенело-
на, но лучше его (см. Сен-Симона).
Господин Беттони, типограф, человек очень дея-
гельный, опубликовал сто портретов знаменитых италь-
янцев. Портреты превосходные, текст просто жалкий.
Изображения Боккаччо, Льва X и Микеланджело —
шедевры граверного искусства. На своем довольно по-
средственном портрете Карло Верри похож на фран-
цуза больше, чем Беккариа. Брат Карло, Алессандро
Верри, еще и посейчас живет в Риме, но это ultra *, ко-
торый ненавидит Наполеона не за его манию царить, а
напротив того,— за его содействующие просвещению
реформы. С такой точки зрения Алессандро написал
свои «Римские ночи над гробницей Сципионов», «Ге-
рострата» и т. д. «Гений христианства» написан очень
просто, если сравнивать его с напыщенностью «Рим-
ских ночей». Не так писал Карло Верри, но ведь он
писал то, во что верил.
3 декабря. Сегодня вечером я был в театре «Filo-
dramatico». Такое название навязали реакционеры Па-
триотическому театру, основанному во времена свобо-
ды, около 1797 года и блиставшему великолепием: об
этом заботились граждане Милана. Обосновавшийся в
бывшей церкви, театр этот имеет все основания тер-
петь гонения. Актеры его — молодежь из семей него-
циантов. В минувшую пятницу г-н Лукка превосходно
Крайний (в смысле «крайний реакционер») (лат.).
91
выступал в «Эгисте» Альфьери, триумфом же его яв-
ляется роль майора в «Коварстве и любви» Шиллера.
Роли инженю исполняет мадмуазель Джойя в очень
итальянской манере и не копируя ни одной знамени-
той артистки. Г-жа Монти, одна из красивейших жен-
щин Италии, с необычайным успехом играла главные
роли в трагедиях Альфьери и в «Аристодеме» своего
мужа. Патриотический театр стоил больших денег об-
ществу, которое его основало и поддерживает вопреки
тайным желаниям австрийской полиции.
Билет на сегодняшний вечер я получил от г-на Ло-
кателли, молодого одаренного артиста, отличного ко-
мика; он играл «Achille in Barlassina» («Ахилл в Bap-
fl ассине»).
Протагонист, как здесь говорят,— сопрано театра
Скала, который отбил первую певицу у миланского
губернатора и, опасаясь мести с его стороны, переоде-
вается женщиной и скрывается в пригородной деревне
Барлассине. Не успел он там обосноваться, как неве-
роятное, характерное для всех сопрано тщеславие по-
буждает его распространяться о музыке и намекать на
рукоплескания, которые он снискал в таком-то и та-
ком-то городе. Тотчас же один местный любитель теат-
ра влюбляется в Ахилла и вдобавок проявляет в своих
ухаживаниях настойчивость. Сопрано, у которого
рост пять футов десять дюймов, появляется в герои-
ческом костюме Ахилла, едва прикрытом ситцевым
платьем, занятом у камеристки его любовницы-прима-
донны. Жестокая ревность миланского губернатора за-
ставила сопрано обратиться в бегство во время пред-
ставления оперы Метастазио «Ахилл». Г-н Локателли1
с исключительным подъемом и полным комизма добро-
душием провел роль сопрано, во всем поведении кото-
рого тщеславие соперничает с глупостью. Он даже спел
большую арию. Сопрано получает от губернатора про-
шение, возвратив ему примадонну, о которой он уже
больше не думает. В конце, когда он, к величайшей
своей радости, достигает того, что теперь является пре-
делом его желаний,— может предстать без ситцевого
1 я никогда не говорю ни с кем из своих приятелей о поли-
тике: почти все они считают меня сторонником министерства.
92
платья, в полном костюме Ахилла -перед глазами жите-
лей БарлассйЯы и, главное, -влюбленного в него театра-
ла,— актерам минут на пять пришлось прервать игру:
такой хохот стоял в публике.
Сопрано — вообще люди довольно легкомысленные
и -потому -переходят от увлечения к увлечению, как де-
ти. Г-н ЛоЙателли -прекрасно уловил эту черту их ха-
рактера. Он является автором этой -маленькой комедии,
которая достойна была бы Потье -и «Жимназа», если
бы наша театральная публика имела представление о
глупости сопрано и prepotenza * итальянского губер-
натора при старом режиме.
Для смеющегося зрителя-итальянца смех никогда
не становится способом внушить самому себе и дока-
зать соседям, что ему-де хорошо знакомы повадки
высшего общества. Сегодня вечером за пьесой следили
с исключительным вниманием. Здесь необходимо, что-
бы в завязке пьесы все было ясно. Добрая полови-
на прелестных сценических набросков Скриба оказа-
лась бы непонятна здешнему зрителю из-за недоста-
точной разработанности экспозиции. Но зато если
завязка хорошо понята, верные подробности в даль-
нейшем действии никогда не утомят итальянскую пу-
блику. Смех возникает здесь, лишь когда зрители ви-
дят, что человек, стремящийся к желанному счастью,
вступает не на тот путь.
Я был свидетелем того, как любовники из общества
принимали нелепейшие предосторожности в отношении
обуви и плащей. Их приготовления к выходу из дома
приятельницы продолжались не менее четверти часа,
но в глазах любовницы, смотревшей на них в это вре-
мя, они вовсе не были смешны.
Здесь не разыгрывают молодость, еще менее —
легкомыслие: молодые люди серьезны, молчаливы, но
отнюдь не печальны. Легкомыслие здесь существует
лишь насчет мнения света, и носит оно название
disinvoltura.
На мой взгляд, итальянец страшится не столько
грядущих бедствий и злоключений самих по себе,
сколько страшного их образа, которые рисует в своем
* Самоуправстве (итал,).
93
воображении. Оказавшись al tu per tu (перед лицом
факта), он обнаруживает величайшую находчивость,
как то показал русский поход (капитан почетной гвар-
дии Видеман в Москве). Осторожность эта в стране,
где небо так благосклонно к человеку,— вещь весьма
удивительная! В течение шести месяцев в Польше та-
кая погода, что если тамошний житель останется хоть
на одну ночь без крова, ему грозит смерть. Бьюсь об
здклад, что здесь, в Ломбардии, не наберется за год и
пятнадцати ночей, равных по суровости польским но-
чам между 1 октября и 1 мая. В Тремеццине, на озере
Комо, по соседству с прелестным домом г-на Соммари-
вы, есть, говорят, апельсиновое дерево, которое вот уже
шестнадцать лет растет под открытым небом. Неужели
бедствий, приносимых тиранией, оказалось достаточно,
чтобы заменить суровость природных условий *? На-
гляднее всего предстают перед вами характеры
желчные и меланхолические, если вы наблюдаете мар-
ширующий полк, где множество людей производит
сильное впечатление. Но так как все итальянские по
составу полки сейчас на чужбцие, в Венгрии, я, стоя
у дверей модной в данный момент церкви (Сан-Джо-
ванни алле Казе Ротте или Серви), делаю наблюдения
над толпой, выходящей после обедни. Бесхитростная
веселость сангвиника или любого жителя Южной
Франции почти совершенно отсутствует в Италии. Мо-
жет быть, я вновь встречу ее в Венеции. Здесь даже
воспитанницы танцевального училища, девушки от
двенадцати до шестнадцати лет, поражают своей серь-
езностью. Я иногда вижу их, более тридцати душ за-
раз, на сцене во время репетиции какого-нибудь балета
Виганд, куда меня допускает этот великий человек’.
1 Обратить внимание на характер Козимо Медичи, герцога
Флорентинского в 1537 году, герцога Сиенского в 1555, великого
герцога Тосканского в 1569 и умершего в 1574 году, после того,
как он угнетал Тоскану в течение тридцати семи лет! Какой
пример злодейства для целого народа!
3 Хотя он не принимает приглашений в мою ложу, чтобы
не скомпрометировать себя в глазах полиции. Полиция эта за-
прещает ему использовать для балета великолепный сюжет
<Ebrea di Toledo» *.
• «Еврейка из Толедо» (итал.).
94
Итальянец становится разговорчивым и общительным
только к тридцати годам. Однако возвращаюсь к Па-
триотическому театру.
Пока шла первая пьеса («Два бумажника» Коце-
бу), я наблюдал за публикой в ложах. Прежде всего
здесь можно видеть множество женщин, которые не
бывают в Скала.
Многие молодые женщины после первой несчаст-
ной привязанности, длившейся до двадцати шести —
двадцати восьми лет, остальную часть своей жизни
проводят в одиночестве. Миланское общество не прояв-
ляет уважения к постоянству в подобных решениях;
оно забывает. Дело в том, что здесь не встретишь жен-
щин, старающихся прикрыть мелкие прегрешения сво-
ей молодости показным благочестием. Одиночество
этих молодых женщин, несчастных в любви, глубоко
возмущает тех, которые появились в свете до 1796 го-
да. Невероятнее всего то, что они называют безнрав-
ственным поведение этих бедных молодых женщин,
проводящих свою жизнь то за пианино, то за чтением
лорда Байрона.
Мнение женской части общества, определяющее ту
степень уважения, которой пользуется женщина, со-
здается большинством, а большинство всегда подвласт-
но моде. Видеть, как обвиняют в безнравственности
молодую женщину единственно потому, что она не за-
вела себе другого любовника после того, как ее бросил
первый, весьма поучительно для начинающего фило-
софа.
Сегодня вечером я мог в этом убедиться. Упрек в
безнравственности исходил из уст женщин, широко
пользовавшихся и даже злоупотреблявших привилеги-
ей, освященной нравами, господствовавшими до
1796 года *. В то время любовник не всегда царил даже
от одного карнавала до другого. Теперь связи боль-
шей частью длятся семь— восемь лет. Я знаю даже та-
кие, которые относятся ко времени возвращения па-
1 Molti averne,
Un goderne
E cangiar spesso *.
♦ Многих иметь, одного любить и часто менять (итал.).
95
триотов после Маренго — шестнадцатилетней давности.
У одной маркизы, дамы очень высокородной, закадыч-
ная подруга — простая учительница рисования. Для
дружбы общественное положение совершенно несуще-
ственно. Здесь тщеславие — всего-навсего одна из
страстей, далеко не преобладающая, и его часто на-
блюдаешь в случаях, когда, казалось бы, меньше всего
можно этого ожидать,— у трехлетней девочки или у
восьмидесятилетнего старика. Теперь я понимаю
Иоганна Мюллера, который говорил нам в Касселе,
что французы — наименее драматичный из всех наро-
дов мира: они способны понимать одну только
страсть—ту, которая владеет ими; кроме того, они
так пронизывают этой своей страстью все неизбежные
явления в жизни животного, именуемого человеком,—
смерть, взаимную склонность полов и т. п.,— что когда
им показывают те же неизбежные явления у других
народов, они не в состоянии распознать, что же это
такое. Иоганн Мюллер делал из этого тот вывод,
что Вольтер, наверно, величайший французский тра-
гик, ибо в глазах иностранцев он самый смешной.
В течение восьми лет я считал эту мысль парадоксом
и забыл бы о ней, если бы автор ее не пользовался
такой высокой репутацией. Немец вместо того, чтобы
сводить все к себе, целиком переносит себя во все.
Изучая историю Ассирии, он становится ассирийцем;
читая о приключениях Кортеса,— он испанец или
мексиканец. Когда он начинает размышлять, на его
взгляд, все оказываются правы. Потому-то он и меч-
тает двадцать лет подряд, часто так и не придя ни к
какому заключению. Француз более скор на решения,
он в одну минуту выносит суждение о целом народе
во всей совокупности его физических и моральных
навыков. Согласно это с общепринятым? Нет; значит,
это отвратительно. И он переходит к чему-нибудь
другому *.
1 Автор понимает лучше кого-либо другого, как мало он
имеет права столь категорически решать такие важные вопросы.
Я стремлюсь говорить ясно и кратко Если бы я стал прибегать
к неуязвимым оборотам — условным и нерешительным,— кото-
рые так хорошо соответствуют моему невежеству, эта книга
96
Итальянец долго изучает и отлично понимает не-
обычные повадки чужого народа и привычки, усвоен-
ные им в погоне за счастьем. Существо, которое стре-
мится к счастью любого рода, может казаться ему
смешным, но не из-за странности своей цели, а лишь в
том случае, если оно идет по неверному пути. Вот что
может объяснить нам «Мандрагору» Макьявелли,
комедию «Гувернер в затруднении» и все настоящие
итальянские комедии (я называю настоящими те, ко-
торые не являются подражанием французским). Много
дал бы я, чтобы заглянуть в отчеты венецианских по-
слов и папских нунциев, посланных к чужеземным
дворам. Меня поразили даже рассказы простых куп-
цов. Рассказы г-на Торти о героической честности ту-
рок и об их обычаях, о турецких женщинах в Констан-
тинополе, которые показывают иностранцам свою та-
лию, стягивая платье, сшитое, как маскарадное доми-
но, напуская на себя томный вид знатной щеголихи и
небрежно роняя с ног свои бабуши.
В общем же, тщеславны здесь по преимуществу
натуры флегматические. Быть может, ни один хвастли-
вый гасконец не покажется в этом смысле более забав-
ным, чем некий аббат, с которым я познакомился в
одной гостиной, куда попал, выйдя из Патриотического
театра. Один недавно скончавшийся маркиз завещал
ему большую пожизненную пенсию. Величайшей стра-
стью маркиза д’Адда был страх перед дьяволом. Пре-
данный верованиям, с которыми папизм расстался
лишь недавно, он особенно боялся, чтобы дьявол не
вселился в его тело через какое-нибудь отверстие. По-
этому аббат не покидал его: по утрам он благослов-
лял рот маркиза до того, как тот его откроет... Но по-
французски я досказать этой истории не могу, хотя на
миланском наречии она звучит вполне пристойно. Над
аббатом подшучивают, беспрестанно напоминая ему
посреди его нынешнего изобилия и несмотря на его
разрослась бы до трех томов и оказалась бы в шесть раз скуч-
нее. В наше время краткость — единственный знак уважения к
публике, который она ценит. Я не притязаю на то, чтобы гово-
рить, каковы вещи на самом деле, я описываю лишь свои впе-
чатления от них.
7. Стендаль. T. IX.	97
лиловые чулки, о некоторых обязанностях, которые он
выполнял при маркизе д’Адда. Г-н Гуаско, бывший в
тот вечер палачом аббата, сыграл эту деликатную роль
со всей возможной тонкостью и хладнокровием. Выйдя
из этого дома, мы остановились в подворотне, чтобы
дать волю душившему нас смеху ’.
5 декабря. Только что был на Монетном дворе
(Zecca). Наполеон пригласил сюда флорентийского ме-
ханика г-на Моруцци, который сделал из миланской
Zecca учреждение, совершеннее которого я ничего не
видел в Париже. Так как заправилы нашей промыш-
ленности не окажут мне чести прочитать это легкомыс-
ленное путешествие, я не стану делать подробного опи-
сания.
Кавалер Моруцци сказал мне, что сейчас проклады-
вают новую улицу Контрада деи дуэ Мури. Я поспе-
шил на место работ. Прокладывая здесь улицу, прежде
всего роют посреди дороги канаву в четыре фута глуби-
ной, куда выходят все трубы, по которым дождевая вода
стекает с крыш на улицу. Поскольку фасадные стены
домов складываются из кирпича, трубы эти нередко
скрываются в стенах. Когда канал закончен, улицу мо-
стят четырьмя полосами гранитных плит и тремя поло-
сами булыжника, таким образом
Вы видите здесь два гранитных тротуара GG в три фута
1 Итальянская пословица гласит: «Аббат начинает с черно-
го, достигает лилового, затем красного и кончает белым». Мун-
дир аббата — у него на икрах. В Рим он приезжает в черных
чулках, начинает носить лиловые, когда получает звание птоп-
signore (прелата}, как наш герой этого вечера. У кардинала
чулки красные и, наконец, у папы —белые. Аббаты, богатые я
состоящие в любовниках у самых красивых женщин, в Италии
не вызывают насмешек. Так как нравственность там не имеет
никакого отношения к догмату, они вовсе не унылы, как проте-
стантские пасторы. Уныние нападает на них лишь в шестидеся-
тилетием возрасте, когда вновь появляется страх перед дьяво-
лом
98
шириной вдоль домов; две гранитных полосы RR, уло-
женные для того, чтобы экипажи не испытывали не-
приятной тряски. Остальная часть улицы замощена
мелким острым булыжником.
Экипажи никогда не съезжают с гранитных полос
RR, а пешеходы всегда идут по обоим тротуарам GG,
поэтому несчастные случаи бывают очень редко. Архи-
тектура домов допускает сильно выступающие карнизы
и балконы почти на всех этажах: если в дождливую по-
году выбираешь ту сторону, откуда дует ветер, и идешь
по тротуарам GG, нетрудно уберечься от небольшого
дождя. Что же касается тропических ливней, вроде
тех, какие идут все эти дни, то, не пройдя и двадцати
шагов, вымокнешь так, словно тебя бросили в канал.
Обе гранитные полосы RR, предназначенные для колес
экипажей, покоятся на двух стенках в четыре фута вы-
сотой, образующих под каждой улицей ее подземную
канаву. Через каждые сто шагов лежит камень с про-
сверленными отверстиями для стока в канаву той воды,
что попадает на мостовую. Вот почему улицы Милана—
самые удобные в мире и на них совершенно не бывает
грязи. В этой стране уже давно заботятся о том, что по-
лезно для простых граждан.
В 1179 году миланцы начали рыть судоходный ка-
нал, который через Тичино и Адду соединил их город с
озерами Маджоре и Комо. Канал этот проходит через
город, вроде как в Париже бульвар от площади Басти-
лии до церкви св. Магдалины. В 1179 году мы, францу-
зы, находились в крепостном состоянии, а господа наши
шли с королем Людовиком Молодым в крестовый по-
ход. Милан же был республикой, где каждый боролся,
потому что хотел этого и потому что стремился полу-
чить то, чего желал. Потому-то еще в 1816 году улицы
наши так враждебны пешеходам. Но, тсс! Что скажет
национальная гордость? Как говорят истинные патри-
оты, наша улица Пти-Шан побольше стоит, чем опи-
санные мною только что миланские улицы. Глупое
это чванство — еще один признак варварства.
6 декабря. Сегодня вечером беспрерывно лил дождь.
Скала была пуста. Уныние располагало к философиче-
ским размышлениям. Я застал г-на Кавалетти одного в
99
его ложе. «Хотите ли вы,— сказал он,— чтобы вас не
сбивали с толку декламацией против попов, дворян и
монархов? Изучайте с философским вниманием шесть
центров активной жизни, оказывающих воздействие на
восемнадцать миллионов итальянцев: Турин, Милан,
Мбдену, Флоренцию, Рим и Неаполь* *. Вы знаете, что
наш народ не образует единого целого. Бергамо терпеть
не может Милана, ненавидимого также Новарой и Па-
вией. Что до миланца, то он помышляет лишь о том,
чтобы хорошо пообедать, купить хороший pastran
(плащ) на зимнее время, и ни к кому ненависти не ис-
пытывает. Ненависть нарушила бы его мирную склон-
ность к удовольствиям. Флоренция, в старину так
страстно враждовавшая со Сьеной, теперь по бессилию
своему уже никого не может ненавидеть. Тщетно ищу
какого-нибудь третьего исключения. Каждый город
испытывает отвращение к своим соседям, а они смер-
тельно ненавидят его. Поэтому нашим властителям
так легко следовать правилу divide ut imperes *.
Этим несчастным народом, распыленным взаимной
враждой, правят дворы Австрии, Турина, Модены, Фло-
ренции, Рима и Неаполя.
Модена и Турин — во власти иезуитов. Пьемонт —
самая монархически настроенная страна в Европе. Авст-
рийская олигархия до сих пор руководствуется идеями
Иосифа II, который за неимением лучшего считается в
Вене великим человеком; она заставляет духовенство
воздерживаться от интриг и уважать законы, в осталь-
ном же обращается с нами, как с колонией.
Болонья, да и вся Романья, внушает страх римскому
двору. Для управления этой местностью Консальви по-
сылает кардинала с указанием заслужить любовь насе-
ления, и кардинал подчиняется. Консальви, всемогущий
министр в Риме,— невежда, но обладает прирожденным
умом и умеренностью. Он знает, что жители Болоньи и
Романьи все еще сохраняют энергию времен средневе-
ковья. Когда в Романье какой-нибудь мэр оказывается
уж слишком большим негодяем, его убивают, а свиде-
1 См. Горами «Описание итальянских дворов около 1796 го-
да». Автор — ультралиберал.
* Разделяй, чтобы властвовать (лит.).
100
телей против убийцы никогда не найти. Эти грубые ма-
неры вызывают отвращение у их соседей, жителей Фло-
ренции. Прославленное правление Леопольда, сменив-
шее ужасную монархию Медичи, превратило всех фло-
рентинцев в набожных евнухов. Их единственной
страстью стали роскошные ливреи и красивые процес-
сии. Их великий герцог любит деньги и женщин и жи-
вет, как отец среди своих детей. Он равнодушен к ним,
как и они к нему, но, глядя на то, что творится кругом,
они из простого благоразумия начинают любить друг
друга. Тосканский крестьянин—существо своеобразное:
эти землепашцы составляют, может быть, самое прият-
ное общество в Европе. Мне они нравятся гораздо боль-
ше горожан.
В Италии цивилизация кончается у берегов Тибра.
К югу от этой реки вы .встретите первобытную энергию
и счастье дикарей. В римском государстве единствен-
ным законом является католичество, то есть соблюде-
ние церковных обрядов. Судить о нем можете по ре-
зультатам. Нравственная философия там под запре-
том, ибо она приводит к самостоятельному исследова-
нию.
Неаполитанское королевство сводится, в сущности,
к одному лишь городу Неаполю, единственному в Ита-
лии, где наблюдается столичный шум и тон.
Тамошнее правительство — нелепая монархия в ду-
хе Филиппа II, еще сохраняющая кое-какие навыки ад-
министративного порядка, привнесенного французами.
Трудно представить себе правительство, столь же без-
дарное и неспособное управлять народом. Что достой-
но всяческого внимания и даже удивления, так это ха-
рактер ладзароне, для которого единственный закон —
это боязнь и обожание его бога — святого Януария.
Та преданность души, которая здесь, в Милане, зо-
вется любовью, до Неаполя не доходит. Она обращает-
ся в бегство перед непосредственным ощущением, тира-
нически властвующим над южанином. Если в Неаполе
вы поселитесь напротив дома, где живет хорошенькая
женщина, не упустите случая подать ей знак.
Не приходите в гневное^раздражение, словно какой-
нибудь англичанин, от всех африканских чертц.жоторые
вы подметите в подобных нравах. Если вы человек по-
101
жилой или вам грустно, отведите глаза в сторону, па-
мятуя, что для вас главный предмет наблюдения —
это ладзароне. Даже ваш прославленный Монтескье
сказал глупость о ладзароне *. Прежде чем делать ка-
кие-нибудь заключения, приглядитесь повнимательнее.
Чувство долга, этот палач жителей Севера, не трогает
сердца ладзароне. Если он в гневе убьет своего сотова-
рища, его бог, святой Януарий, простит ему, лишь бы
только он доставил себе дополнительное удовольствие
поболтать о своем гневе у ног монаха, принимающего
у него исповедь. Природа, собрав на берегах Неаполи-
танского залива все, что только она может дать чело-
веку, избрала ладзароне своим первенцем. Шотландец,
столь цивилизованный, не совершающий и одного серь-
езного преступления за целых шесть лет,— всего-навсе-
го младший сын, который своим трудом сколотил себе
состояние. Сравните полуголого ладзароне с шотланд-
ским крестьянином, которого суровость климата застав-
ляет шесть месяцев в году размышлять, и размышлять
весьма основательно, ибо смерть подстерегает его со
всех сторон в каких-нибудь ста шагах от его хижины.
Именно в Неаполе убедитесь вы в исключительной
полезности такого деспотизма, как наполеоновский.
Постарайтесь завести дружбу с любым владельцем
виноградника на Искии или на Капри, который станет
говорить вам «ты» на другой же день, если вы ему по-
нравитесь. Без полувекового деспотизма какого-
нибудь Наполеона неаполитанское простонародье так
и не созреет для республики. Их безрассудство дохо-
дит до того, что они проклинают генерала Манеса, ко-
торый на восемнадцать месяцев прекратил грабежи и
убийства в местностях к югу от Неаполя. Если бы
маршал Даву был королем неаполитанским, он бы
раздвинул границы Европы в эту сторону. Мне смеш-
но, когда англичане жалуются, что их там убивают-
Кто в этом виноват? В 1802 году Наполеон водворил
цивилизацию в Пьемонте ценой тысячи смертных каз-
ней, которые предупредили десять тысяч убийств.
1 Ладзароне, самые жалкие в мире люди, трепещут, если
из Везувия потекла лава Но, спрошу я вас, что они в таком
плачевном состоянии могут еще потерять? (Цитирую по памяти
из Монтескье, «Разные произведения»).
102
Я не утверждаю, что где-нибудь в Луизиане, среди
народа бесстрастного, рассудительного, флегматично-
го, нельзя было бы добиться отмены смертной казни.
В Италии всюду, за исключением Милана, смертная
казнь — предпосылка всякой цивилизации. Болваны
тедески, пытающиеся нами управлять, вешают убий-
цу лишь после того, как он признается в совершенном
преступлении. Они запирают этих несчастных в Ман-
туе, а когда их скупости уже невмоготу кормить
заключенных, они пользуются датой двенадцатого
января, днем рождения своего императора, чтобы
снова выбросить их в общество. А эти люди,
живя долгое время вместе, начинают соревноваться в
злодеяниях и превращаются в чудовищ; например,
они способны залить расплавленный свинец в ухо спя-
щего в поле крестьянина, чтобы позабавиться выраже-
нием его искаженного в предсмертной муке лица». Пос-
ле этого серьезного и весьма невеселого разговора я
убежал к контессине К., где мы смеялись и играли в фа-
раон до трех часов утра. Фараон — игра по преимуще-
ству итальянская, она не мешает играющему мечтать о
том, что его занимает. Высшее наслаждение в этой иг-
ре— занять за столом место против женщины, к кото-
рой пылаешь страстью и которую охраняет ревнивец.
Almen cosi si dice *.
8 декабря. Красивая тридцатидвухлетняя женщина,
мать, не стесняется здесь впадать в отчаяние или во-
сторг от любви перед своими дочерьми лет двенадца-
ти—пятнадцати, притом весьма сообразительными.
Я всячески порицаю столь неосторожное поведение, сви-
детелем которого стал нынче утром. Мне припомнились
слова Монтескье о том, что родители передают детям
не ум свой, а страсти.
Женщины играют в Италии совсем иную роль, чем
во Франции. Их постоянное общество составляют один
или двое мужчин, которых они сами выбрали и кото-
рых могут наказать, если те им не угодят, сделав их
невыносимо несчастными. Достигнув пятнадцати лет,
девушка уже красива и может иметь некоторое значе-
ние в свете; не слишком редки случаи, когда женщина
* По крайней мере так говорят (итал.),
103
покоряет сердца, перевалив далеко за пятый десяток.
«При чем тут возраст,— сказал мне однажды граф Фан-
тоцци, страстно влюбленный в госпожу М., которой лет
пятьдесят пять,— при чем возраст, когда полностью со-
храняются красота, веселость и—самое главное — спо-
собность легко увлекаться!»
Я присутствовал, когда госпожа Л. говорила при
своей дочери, красавице Камилле, о Лампуньяни: «Ах,
он был создан для меня, он умел любить» и т. д. Этот
интересный разговор, из которого дочь не упустила ни
одного слова, продолжался более часа. Станут ли об-
винять меня в одобрении подобных нравов лишь пото-
му, что я их описываю, меня, твердо уверенного в том,
что источником любви-страсти является стыдливость?
Чтобы отомстить за себя, я буду думать о жизни того,
кто на меня клевещет. Я часто сожалею, что не суще-
ствует священного языка, известного одним лишь по-
священным. Тогда порядочный человек мог бы говорить
свободно, в полной уверенности, что будет понят лишь
равными. Но я не отступлю ни перед какими трудно-
стями. Я не стану скрывать, что в прошлое воскресенье,
во время официального визита после мессы, госпожа 3.
в присутствии своих дочерей высказывала двум мужчи-
нам, которые впервые за всю свою жизнь явились
к ней с визитом, весьма глубокие мысли о любви. Ко-
гда речь шла о том, когда следует изменять любовни-
кам, чтобы наказать их за дурное поведение, она под-
крепляла свои изречения примерами из жизни лиц,
хорошо им известных (г-жи Белинтани, в настоящее
время находящейся со своим любовником в Испании).
Девушек охраняют здесь с чисто испанской строго-
стью. Если мать выходит из дому, ее замещает какая-
нибудь весьма бдительная пожилая родственница, вы-
полняющая роль дуэньи. Говорят, у многих девушек
есть поклонники, которых они видят мельком лишь на
улице; с ними обмениваются незаметными знаками,
встречаются по воскресеньям в церкви, танцуют вме-
сте не более двух — трех раз в год. Но часто даже та-
кая легонькая интрижка бывает связана с самыми глу-
бокими чувствами. Я никогда не забуду рассуждений,
которые слышал из уст четырнадцатилетней девушки
на одном представлении «Весталки» (чудесного бале-
104
та Виганд): в них обнаруживалась поистине устра-
шающая проницательность и глубина.
Представление о жизни, ожидающей ее в будущем,
может сложиться у итальянской девушки на основании
случайно подслушанных признаний, происшествий, о
которых ей рассказывали, проявлений радости или пе-
чали, которые она могла наблюдать,— но никогда не из
книжной болтовни. Романов не читают по той превос-
ходной причине, что их не существует. Мне известны
тяжеловесное подражание «Вертеру» под заглавием
«Письма Якопо Ортиса» и два—три неудобочитаемых
произведения аббата Кьяри. Что касается наших
французских романов в итальянском переводе, то они
производят впечатление диатрибы против любви.
В этой стране отец, имеющий дочерей, обнаружив у
себя в доме роман, безо всяких разговоров швырнет
его в печку *. Это отсутствие какого бы то ни было чте-
ния, кроме серьезного исторического,— одна из глав-
ных причин моего восхищения от бесед с итальянскими
женщинами. В странах, где издается много романов,—
в Германии, во Франции и т. д.— даже самая чувст-
вительная женщина в момент полного самозабвения
всегда немного подражает «Новой Элоизе» или любо-
му модному роману, ибо она страстно желает понра-
виться своему возлюбленному. Она с восторгом прочи-
тала этот роман, она не может не воспользоваться
хоть немножко фразами, вызывавшими у нее слезы
и показавшимися ей необычайно возвышенными. По-
этому в странах, где много романов, естественная
прелесть женщин всегда несколько искажена. Надо
достичь уже более зрелого возраста, чтобы прощать
им все эти побрякушки, различать подлинную страсть
там, где она есть, и не оледенеть от всей суетной мишу-
ры, которой пытаются ее украсить. Известно, что лю-
бовные письма и зачастую также нежные речи женщин
литературно образованных являются лишь набором
цитат из их любимых романов. Не потому ли они ка-
1 Через несколько лет после этого моего путешествия я слы-
шал в Париже в присутствии семи—восьми юных девиц обсуж-
дение того, какой оборот могут принять блестящие успехи мар-
кизы Октавии, которой как раз тогда начала интересоваться
публика. Разговор этот продолжался сорок пять минут,
105
жутся менее женственными, чем другие, и столь смеш-
ными? Для итальянской женщины любовь — если
она может внушать или испытывать ее — всегда
составляет главное содержание жизни. Литератур-
ная одаренность в ее глазах лишь украшение жиз-
ни, средство для того, чтобы еще больше понра-
виться любимому человеку. Я ни одной минуты не
сомневаюсь, что итальянка, только что дочитавшая
роман или сборник сонетов, в тот же миг бросит его
в огонь, если любовник надлежащим образом попро-
сит ее об этом. Любовные письма их, если судить по
тем, которые мне показывал один влюбленный ревни-
вец, маркиз Б., имеют весьма мало литературных до-
стоинств, то есть вряд ли могут понравиться посторон-
ним. Они полны бесконечных повторений. Представле-
ние о них можно составить себе по «Письмам порту-
гальской монахини» ’.
10 декабря. Я провожал Радаэля на дилижанс Мон-
те-Наполеоне, который за двадцать три часа доставит
его в Мантую, ибо путь в Болонью лежит через родину
Вергилия. Герцог Моденский не соблаговолил дать раз-
решение на проезд дилижанса через его владения. Пу-
тешествуют одни якобинцы, сказал он, и его королев-
ское высочество вполне прав. Начальник его полиции
Безини представляет ему верные донесения. Итальянец,
читающий вообще мало и с осторожностью, черпает
свои знания главным образом из путешествий. Сей
мир — лишь юдоль слез, говорят в Модене и . . . .
не значит ли оказать им величайшую услугу?
или же признайте правоту моденских иезуитов . . .
Нет ничего разумнее преследований и аутодафе, нет
ничего нелепее терпимости.
Если хочешь получить удовольствие от забавнейше-
го зрелища, надо видеть, как итальянец садится в дили-
1 См. отличное издание Фирмена Дидо, 1824 года, с порту-
гальским текстом.
106
жанс. Внимание, которое в этой стране служит лишь
глубоким страстям, не работает у него достаточно быст-
ро. Собирающийся в дорогу итальянец умирает от стра-
ха, что позабудет принять какую-нибудь из своих бес-
численных предосторожностей против холода, сырости,
грабителей, небрежности трактирщиков и т. д. Чем
больше старается он уследить за всем сразу, тем боль-
ше теряется, и стоит поглядеть, в какое отчаяние он
приходит из-за каждого позабытого пустяка. Ему без-
различно, что он выглядит смешным в глазах зевак,
которые всегда собираются вокруг отъезжающего ди-
лижанса. Он готов пренебречь двадцатью зрителями,
лишь бы оказалось, что им не забыта черная шелко-
вая ермолка, которую надевают на голову, входя
в партер театра, где, на беду публики, присутствует
какой-нибудь принц: ведь в этом случае шляпу надо
обязательно снимать ’.
Больше всего раздражает или больше всего восхи-
щает итальянца, смотря по его отношению к данному
делу, это фатоватый француз, показывающий свою уче-
ность, который в течение одного часа наговорит вам и
о Гомере, и о политической экономии, и о Боливаре, и о
Рафаэле, и о химии, и о г-не Канинге, и о торговле у
римлян, и о Везувии, и об императоре Александре, и о
философе Эразме, и о Паэзиелло, и о Гемфри Деви, и о
многом другом. После этой приятной беседы, когда
итальянец, стараясь серьезно вдумываться во все, что
•так-быстро порхало на устах французского умника,
должен был пускать свои мысли в галоп, у него начи-
нает нестерпимо болеть голова.
Француз, который соблаговолит забыть все литера-
турные сравнения и намеки и проявлять свою изуми-
тельную живость (блестящее преимущество его стра-
ны) лишь по поводу различных внеисних обстоятельств
1 Согласно принципу, что совершенство возможно лишь во
Франции, наполеоновское правительство в Милане не разрешало
итальянцам сидеть в партере Скйлы в головных уборах. Если,
опасаясь схватить в этом громадном зале простуду, вы уступали
потребности прикрыть голову шляпой, два полицейских комисса-
ра тотчас же подходили к вам и вежливо дотрагивались до
вашего локтя. Из всех мероприятий наполеоновской администра-
ции, может быть, больше всего оскорблял итальянцев этот пу-
стяк. В подобных вещах принцу Евгению не хватало такта.
107
поездки за город или пикника, в котором он участво-
вал вместе с итальянцами, имеет шансы показаться ка-
кой-нибудь хорошенькой женщине человеком необык-
новенным. Но как только он заметит, что его не понима-
ют, ему следует тотчас же умолкнуть и через каждый
час замолкать хотя бы на десять ужасных для него ми-
нут. Все погибло, если его сочтут назойливым болту-
ном; казаться же молчаливым совершенно не опасно.
Какой-нибудь сублейтенант родом с юга Франции, не
читавший Лагарпа, может рассчитывать на обожание
со стороны итальянки с гораздо большим основанием,
чем очаровательный молодой парижанин, член Обще-
ства ревнителей христианской морали, уже выпустив-
ший в свет две прелестные поэмы.
12 декабря. Нынче вечером в Скала один несчаст-
ный, которого год тому назад бросила любовница, стал
изливать мне свою душу. Я встретился с ним в партере
около одиннадцати часов. Он был в театре с семи и все
время созерцал издали ложу, где прежде царил. Он мо-
лод, очень хорош собой, знатен, богат и вот уже целый
год пребывает в отчаянии на глазах у всего города.
Ошеломленный серьезностью признаний этого влюблен-
ного бедняги, я сперва думал, что он намеревается про-
сить меня о какой-нибудь незначительной услуге. Ниче-
го подобного, он только испытывал потребность погово-
рить о женщине, которую любил восемь лет и обожает
более чем когда-либо через год после разрыва. И како-
го разрыва! Унизительнейшего на свете. Он длинно по-
вествует мне про то, как некий немецкий офицер, весь-
ма безобразный (на самом деле это человек очень лю-
безный и красивый, но ужасный фат), в течение полу-
года упорно лорнировал его красавицу с того самого
места в партере, где мы сейчас стоим. <Я стал ревно-
вать,— сказал он мне,— и имел глупость сказать об
этом Виолантине. Наверно, мои жалобы и заставили ее
обратить внимание на этого окаянного графа фон Кел-
лера. Чтобы слегка подразнить меня, она каждый вечер
стала бросать на него взгляд в тот момент, когда мы
уходили из театра. Осмелевший Келлер снял малень-
кую квартирку, откуда мог видеть ее балкон. Он решил-
ся и написать ей. Это заигрывание тянулось уже три не-
108
дели, и наконец камеристка, получившая место благо-
даря мне, поссорившись со своей госпожой, передала
мне письмо к ней Келлера. Чтобы уколоть Виолантину,
я сделал вид, что ухаживаю за Фульвией К. В ложе
Фульвии я умирал со скуки, за исключением тех мгно-
вений, когда мог рассчитывать, что Виолантина меня
увидит. Однажды у нас началась небольшая размолвка
по поводу букета цветов из моего сада в Кварто, по-
сланного мною Фульвии. Дошло до решительных слов.
Доведенный до крайности, я сказал: «Или я или Кел-
лер,— выбирайте»... и вышел, хлопнув дверью. На дру-
гой день она написала мне буквально следующее: «От-
правляйтесь путешествовать, мой милый друг, ибо те-
перь мы с вами только друзья. Проведите месяц на во-
дах в Баталье». Кто бы мог подумать, дорогой мой
С...? После восьми лет близости!»
И тут маркиз Н. начинает излагать мне историю сво-
ей любви с первого дня, когда он увидел Виолантину.
Я до безумия люблю рассказы, в которых со всеми под-
робностями изображаются движения человеческого
сердца, и потому весь обратился в слух. Маркизу Н.
все равно, с интересом ли его слушают: только бы по-
говорить о Виолантине. Однако по моим глазам он ви-
дит, что я растроган, и ему это приятно. Поэтому, ко-
гда — в половине первого — кончился коротенький ба-
лет «Воспитанник природы», у него еще оставалось о
чем порассказать. Мы обрели убежище в пустующем
кафе Дворянского казино, где явно помешали влюб-
ленной парочке, пришедшей на свидание в это место,
и уединенное и вместе с тем публичное. Там Н. бесе-
довал со мной до двух часов. Кафе закрылось, он по-
шел меня провожать. На улице, в темноте, ему уже не
приходилось сдерживаться, и слезы текли по его ли-
цу, когда он рассказывал мне о своем погибшем сча-
стье. Добрых четверть часа он удерживал меня в две-
рях «Прекрасной Венеции», где я живу. Когда я нако-
нец принялся записывать впечатления этого дня, на
часах церкви Сан-Феделе пробило без четверти три.
Если бы у меня был секретарь, я бы хоть всю ночь
диктовал ему историю любви маркиза Н. и Виоланти-
ны. Ничто не изображает нравы Италии так хорошо
и с такой глубиной. В ней найдется не менее тридцати
109
эпизодов, которые во Франции были бы совершенно
непонятны. Француза возмущало бы то, что нрави-
лось маркизу Н., и наоборот (см. Мемуары Каза-
новы).-
История эта занимала мой слух почти четыре часа.
Я сам не проронил и ста слов, но слушал с неослабева-
ющим интересом. Невозможно, говорил я себе, чтобы
человек, так глубоко чувствующий, решился лгать, раз-
ве что насчет одного — двух фактов, слишком унизи-
тельных, чтобы о них рассказывать. Маркиз Н. поми-
нутно возвращался назад, чтобы получше запечатлеть
в моем сознании ту или иную мелкую подробность.
У госпожи Р. один зуб вставной, чего я не знал. «Что
же она будет делать,— говорил он мне,— когда при-
дется его менять? Ведь я сам возил ее в Турин, где
практикует Фонци, мой хороший знакомый. У Фонци
я выдал ее за свою сестру, бедняжку маркезину К.
И вот никто даже не подозревал, что зуб у нее встав-
ной. В ее возрасте, в двадцать четыре года, иметь
вставной зуб унизительно. Разве Келлер сможет по-
мочь ей в этом деле, как помог я? Ах, эта женщина
губит себя!» — добавил он совершенно серьезно.
Несчастный делал подобные же признания челове-
кам двадцати. О его отчаянии судачит весь город. Что-
бы отвлечься хоть немного, он ездил в Венецию. Его
мрачная скорбь обратила на себя всеобщее внимание,
на него напустились, и он все рассказал, а ведь это не
глупый и не слишком слабый человек.
Мне было необычайно трудно передать этот набро-
сок его повествования по-французски. Миланское на-
речие изобилует словами для выражения всех мель-
чайших перипетий любви. Моим французским пери-
фразам не хватает точности, они говорят или слишком
много или недостаточно. Да и как может быть у нас
язык для передачи того, о чем мы никогда не говорим?
12 декабря. Я беседовал с моим оракулом, г-ном
Идзимбарди, об этой длительной исповеди, из-за кото-
рой я лег сегодня лишь в четыре утра. «Здесь это самая
обычная вещь,— сказал он мне.— Ах, вы не видели К.,
когда он впал в отчаяние из-за своего разрыва с Луи-
дзиной, и П., когда он сделал попытку порвать с Р. пос-
110
ле того, как зашел к ней не вовремя». И тут же он на-
звал мне десять имен, среди которых оказался кое-кто
из моих новых Друзей, кого я считал как раз наиболее
рассудительными. «А женщины! — сказал он.— Хотите,
я расскажу вам об отчаянии Гиты, когда она обнару-
жила, что П. ее не любит и хотел только прибавить к
списку своих побед еще одно женское имя? Почти на
целый год она потеряла охоту наряжать'ся. В Скала на
prime recite * она являлась в домашнем ситцевом капо-
те, закрытом до самой шеи. Больше месяца не виделась
она ни с кем из своих друзей, кроме старого монаха С.,
который, сдается мне, носил П. ее записки. Она пере-
стала показываться в своей ложе, и я пари держу, что
она снова появилась там через шесть недель лишь в
надежде хоть издали увидеть блестящего П. Здесь лю-
бовные горести—это ветряная оспа души: ими надо пе-
реболеть. Наши бабушки, жившие, словно турецкий
султан посреди сераля, не были так подвержены этой бо-
лезни. Особенность итальянского воображения,— доба-
вил г-н Идзимбарди,—состоит в том, что, находясь под
наитием этой страсти, оно не в состоянии представить
себе счастье без любимого существа». Тут уж мы до-
стигли высот метафизики, которой я не стану докучать
читателю. После долгих разговоров о любви, причем
моя роль заключалась в том, что я беспрестанно опро-
вергал заключения г-на Идзимбарди и вынуждал рас-
сказывать мне в доказательство его правоты все новые
случаи с указанием имен и званий действующих лиц,
чтобы можно было проверить их достоверность,—после
долгих разговоров о любви в укромном уголке кафе
Академии мы пустились в обстоятельнейшее обсужде-
ние самых трудных вопросов живописи, музыки и т. д.;
разрешить их, узреть в этой области истину становится
для нас почти пустяковым делом. Г-н Идзимбарди гово-
рит мне: «Когда молодой человек, не совершивший ни-
каких безумств, а только читавший книжки, осмеливает-
ся разговаривать со мной об искусстве, я откровенно
смеюсь ему в лицо. Сперва научись видеть, говорю я
ему, а потом мы поговорим. Когда же человек, извест-
ный своими долгими страданиями, как ваш вчерашний
* Первые представления (итал.).
111
собеседник, заводит со мной беседу об искусстве, я пе-
ревожу разговор на мелкие странности выдающихся
людей, которых он встречал, когда ему было лет восем-
надцать—двадцать. Я вышучиваю смешные стороны их
натуры или их ума для того, чтобы мой собеседник при-
знался мне, замечал ли он тогда, в дни своей ранней
юности, эти смешные стороны и радовался ли им, нахо-
дя некоторое утешение в мысли о превосходстве этих
людей, или же он поклонялся их совершенству и ста-
рался им подражать. Тот, кто в восемнадцать лет не лю-
бил великого человека настолько, чтобы восхищаться
даже смешными его чертами, не годится мне в собесед-
ники по вопросам искусства. Для того, чтобы осмелить-
ся сказать хоть слово о статуях Кановы, которые весь
Милан съезжается смотреть в Каденаббию (на озере
Комо) к г-ну Соммариве, иметь душу пламенную, меч-
тательную и глубоко чувствительную гораздо важнее,
чем обладать хорошей головой». Я готов был уже от-
пустить шутку насчет количества гениальных людей,
потребных для того, чтобы каждый испытуемый юно-
ша имел своего, однако вовремя вспомнил, что наша
всегдашняя готовность слегка покривить душой ради
словца, почитающегося острым, неизменно расхола-
живает итальянца и заставляет его замолчать.
Сегодня утром я получил прелестный сонет Карлино
Порта на смерть художника Джузеппе Босси, знамени-
того хлыща, который слывет здесь великим человеком:
L’e mort el pittor Boss. lesus per 1й *
В литературе, где допускается такая мера естествен-
ности и правды, души черствые изгоняются за дверь
просто силою вещей. Сегодня я раз десять перечел этот
сонет. Так как в сонете всего четырнадцать строк, к не-
му можно приступать, не боясь соскучиться. Я страстно
люблю этот род поэзии. На итальянском языке напи-
сано восемь или десять сонетов, которые могут числить-
ся среди прекраснейших созданий человеческого духа.
Карлино Порта особенно замечателен, когда он изобра-
жает знатного миланца, пытающегося говорить по-тос-
* Художник Босси умер. Да смилуется над ним Иисус
(итал).
112
камски и прибавляющего окончания к усеченным сло-
вам своего родного наречия, например в «Preghiera»: *
Donna Fabia, Fabron de Fabrian
Oramai anche mi, don Sigismond,
Convengo appien ne la di Tei paura ♦♦1
Но лучших творений этого приятного стихотворца
нельзя цитировать при женщинах: беду эту он разде-
ляет с Буратти и Баффо. Все трое пользовались по-
вседневным разговорным языком, несколько облаго-
роженным, а во всех областях искусства такой прием
придает выразительность самым характерным чертам.
Я с наслаждением перечитываю следующий сонет:
правдивость его свидетельствует о том, что в этой
стране революция рано или поздно неизбежна:
Sissignor, sur Marches, 1й Гё marches,
D’ess saludaa da on asen come lu ♦♦♦.
Кроме Монти, ничто из напечатанного здесь по-
итальянски за последние пятьдесят лет не стоит это-
го сонета и «Е1 di d’incoeu» ****:
El pover meritt che Гё minga don.
Те me I’hann castringiuu la in don canton.
Сила, простота, естественность, никаких холодных
академических подражаний в духе Фонтана или
Вильмена — вот что так возвышает поэзию на verna-
colo ♦♦♦♦♦. Посредственности там не терпят, да она и не
может быть терпимой — преимущество, которое эта
поэзия скоро утратила бы, если бы для нее создали
академии и литературные журналы. Французская
академия породила у нас педантизм, и литература
* «Мольба» (итал.),
♦* Донна Фабиа, Фаброн де Фабриан... когда-то и я, дон
Сиджисмондо,— признаюсь — едва ли не боялся ее (итал,).
1 Существует миланско-итальянский словарь в двух томах
in-8°, отлично отпечатанный в королевской типографии. Основой
языка является minga, что значит «вовсе нет».
*** Да, синьор маркиз, вы — маркиз.
Получить приветствие от такого осла, как вы (итал.).
♦♦♦♦ Сегодняшний день (итал.).
***** Местном наречии (итал.).
8.	Стендаль. Т. IX.	113
наша создала подлинные шедевры лишь тогда, когда
имела счастье быть презираемой глупцами (1673).
Нет ничего проще и непосредственнее итальянского
поэта: Гросси, Пеллико, Порта, Мандзони и даже
Монти, несмотря на его привычку к почестям. Поэты,
пишущие на vemacolo, всегда менее педантичны и бо-
лее занимательны, чем все прочие. Все наши литера-
турные обсуждения, журналы, лекции по литературе
и т. п. являют зрелище весьма печальное. Все это пу-
стословие внушает мало-мальски утонченным душам
отвращение к поэзии. Если хочешь получить удоволь-
ствие от чтения стихов северного поэта, не надо пы-
таться завести с ним знакомство; обнаружишь пошля-
ка, который говорит: слоя муза». Наоборот, познако-
мившись с Порта и Гросси, я стал еще больше любить
их прелестные стихи.
Бельджойозо, 14 декабря. Когда, покидая нынче
утром Милан, я проезжал под триумфальной аркой
в честь победы под Маренго (Павийские ворота), ко-
торую местные реакционеры осквернили какой-то
надписью, на глазах у меня выступили слезы. С бес-
сознательным удовольствием повторял я прекрасные
стихи Монти:
Mossi al fine, е quei colli, ove si sente
Tutto il bel di natura, abbandonai,
L’orme segnando al cor contrarie e lente ** 1
Господин Идзимбарди, человек выдающийся, один
из моих новых друзей, во что бы то ни стало хотел
свезти меня на озеро Комо. «Для чего вам ехать в
Рим? — спросил он меня вчера вечером в кафе Акаде-
мии,— искать высшей красоты? Так знайте, что наше
* Наконец я двинулся в путь и покинул холмы, где сочета-
лись все красоты природы, отмечая в своем сердце медленные
шаги, которые я делал против моего желания (итал.).
1 Пятая песнь Mascheroniana, поэмы Монти на смерть Ло-
ренцо Маскерони. Этот великий поэт описал год жизни Наполео-
на. В поэме «Bassvilliana» он начал историю французской рево-
люции. Как жаль, что эту замечательную тему он не развил до
конца! Монти — впечатлительное дитя, пять или шесть раз в
жизни менявшее партии: фанатический реакционер в «Bassvillia-
na», он стал теперь патриотом; но от общественного презрения
его спасает то, что он никогда не изменял своим убеждениям
ради денег, как г-н Соути.
114
озеро Комо в природе то же, что развалины Колизея в
архитектуре и «Святой Иероним» Корреджо в живопи-
си». «Я бы и не уехал,— ответил я,— если бы следовал
своему влечению. Я весь свой отпуск провел бы в Ми-
лане. Никогда еще не встречал я народа, который был
бы мне до такой степени по душе. Когда я общаюсь с
миланцами и говорю на миланском наречии, я забы-
ваю, что люди злы, и все скверное в моей душе тотчас
же замирает».
Никогда в жизни не забыть мне прекрасное лицо
Монти, когда он декламировал у г-жи Бьянки Милези
отрывок из Данте о Гуго Капете. Я был очарован.
Издали довелось мне видеть г-на Мандэони, весь-
ма набожного молодого человека, который оспаривает
у лорда Байрона честь быть самым великим лириче-
ским поэтом из живущих в наше время. Он написал
две — три оды, которые глубоко взволновали меня и
никогда не вызывают во мне представления о г-не де
Фонтане, потирающем себе лоб, чтобы казаться возвы-
шенным, или направляющемся к министру, чтобы полу-
чить титул барона. Если истинным мерилом мастерства
поэта должна служить сила того воздействия, которое
его стихи постоянно оказывают на читателя, то для ме-
ня анонимный автор «Прины» или «Vision del di
d’incoeu» * — величайший итальянский поэт. Г-н Том-
мазо Гросси — всего-навсего писец у прокурора. Един-
ственное слабое место этого большого поэта заключает-
ся в том, что местное наречие, которым он пользуется,
не понимают ужена расстоянии-десяти лье от Милана,
а также в том, что в Париже, Лондоне, Филадельфии
не подозревают даже о существовании этого языка.
Тем хуже для жителей Лондона и Филадельфии, но
какое отношение имеет их невежество к моему удо-
вольствию? В литературе имеются прелестные произ-
ведения и жанры, которым не дано жить более трех—
четырех веков. В наши дни Лукиана читать скучно,
может быть, и «Кандид» будет скучен в 2200 году. Пе-
данты полагают, что именно длительность, а не остро-
та получаемого наслаждения служит мерилом совер-
шенства.
«Видение на другой день» (итал.)*
115
Я уже говорил об одном молодом человеке, который
пишет на языке Ариосто и Альфьери и обещает сде-
латься великим итальянским поэтом si fata sinant *,—
это Сильвио Пеллико. Так как он зарабатывает едва ты-
сячу двести франков тяжким трудом домашнего учите-
ля, у него не хватало ни средств, ни тщеславия для того,
чтобы напечатать свою трагедию «Франческа да Рими-
ни». Издержки по ее изданию взял на себя Лодовико
ди Бреме. Пеллико дал мне рукописи трех других тра-
гедий, которые, на мой взгляд, более трагичны и менее
элегичны, чем «Франческа». Г-жа Маркиони, пер-
вая трагическая актриса этой страны, при мне говорила
Пеллико, что совсем недавно «Франческу» пять раз под-
ряд играли в Болонье,— такого случая не было, может
быть, уже больше столетия. Пеллико изображает лю-
бовь гораздо лучше Альфьери, что, впрочем, не так уж
трудно. В этой стране изображать люб»вь—призвание
музыки. Говорят, в Париже остроумный человек может
заработать до трех тысяч франков в месяц писанием
маленьких комедий. Автор «Франчески» с трудом зара-
батывает тысячу двести франков в год, обучая латыни
ребят; представление его пьесы и ее выход в свет не
дали ему ни сантима.
Вот как обстоит с искусством во Франции и в Ита-
лии. В Италии людей искусства оплачивают плохо, но
весь Милан в течение целого месяца говорил о «Фран-
ческе да Римини». Отсутствие материального успеха
весьма огорчительно в случае именно с этим молодым
человеком, но для искусства нет ничего более отрад-
ного. В Италии литература не станет подлым ремеслом,
за которое какой-нибудь г-н де В. вознаграждает писа-
телей званием академика и должностью цензора. Монти
говорил мне, что его бессмертные поэмы, выдержавшие
каждая не менее тридцати изданий, приносили ему один
лишь убыток. «Маскероннана» печаталась в Милане, а
через неделю появились контрафакции в иностранных
государствах, то есть в Турине, Флоренции, Болонье,
Генуе, Лугано и т. д.
Но о Милане я сожалею даже не из-за названных
только что выдающихся людей, а из-за всей совокупно-
сти его нравов и обычаев, естественности в повадке жи-
♦ Если угодно будет судьбе (лат.).
116
телей, простодушия, великого искусства быть счастли-
выми, которое здесь воплощается в жизнь особенно
привлекательно, так как все эти славные люди и не по-
дозревают, что это — искусство, да притом еще самое
трудное в мире. Их общество производит на меня то же
впечатление, что стиль Лафонтена. Каждый вечер в ло-
жу какой-нибудь милой женщины сходятся одни и те
же люди, и так в течение десяти лет. Благодаря этому
все имеют друг о друге вполне точное представление.
Все друг друга знают и понимают с полуслова. Отсюда,
может быть, и проистекает подлинное очарование вза-
имного незлобивого подшучивания. Можно ли пытаться
разыгрывать комедию перед людьми, с которыми ви-
дишься раз триста в году и так в течение десяти лет?
Такое близкое знакомство создает положение, при
котором человек, живущий на годовую ренту в тысячу
пятьсот франков, разговаривает с человеком, обладаю-
щим шестью миллионами, запросто, как с равным
(в Англии это сочли бы немыслимым). Я часто восхи-
щался, наблюдая такие нравы. Если бы богач вздумал
разыгрывать славного малого, а бедняк напускать на
себя гордость, над ними совершенно откровенно поте-
шались бы целую неделю. Гордость, которую испыты-
вает парижский приказчик оттого, что он попал в об-
щество почтенных буржуа, была бы здесь совершенно
непонятна. Ее пришлось бы объяснять не менее часа.
Человека, настолько бедного, что он вынужден нани-
маться к немцам, жалеют: считается, что он волей-не-
волей должен быть немножко шпионом, и кое-чего при
нем не говорят. «Poverino ё impiegato!» *.— замечают
о нем, как-то поеживаясь. Этот способ выражать со-
страдание был мне неизвестен.
В Париже почти каждый раз, когда приходишь да-
же к близкому другу, приходится ломать легкую плен-
ку льда, образовавшуюся за те четыре— пять дней, что
вы с ним не виделись. Когда же эта деликатная опера-
ция благополучно проделана и вы оба снова близки,
снова довольны, в самый разгар дружеских чувств бьет
полночь и хозяйка дома выпроваживает вас. Здесь, ко-
гда вечер в ложе г-жи Л. проходил весело и непринуж-
денно, мы начинали с того, что задерживались в теат-
* «Бедняга на жалованье!» (итал.).
117
ре до часу ночи: долгое время после того, как зал по-
гружался в сумрак и зрители расходились, мы в осве-
щенной ложе продолжали играть в фараон. Под конец
появлялся швейцар театра и извещал нас, что уже дав-
но пробил час ночи. Единственно ради того, чтобы не
расставаться друг с другом, все скопом отправлялись
ужинать к Баттистино, в театральный трактир, для
того специально и устроенный, и расходились мы по до-
мам, когда было уже совсем светло. Я ни в кого не был
влюблен, очень близких друзей в этой ложе у меня не
было, и, тем не менее, эти вечера, проведенные так не-
принужденно и радостно, никогда не изгладятся из мо-
ей памяти.
Павия, 15 декабря. Четырнадцать лет деспотическо-
го правления гениального человека превратили Милан,
большой город, славившийся ранее своим чревоугоди-
ем, в умственный центр Италии. Несмотря на австрий-
скую полицию, теперь, в 1816 году, в Милане выходит
печатных изданий в десять раз больше, чем во Флорен-
ции, а ведь герцог флорентинский разыгрывает слав-
ного малого.
На улицах Милана еще можно встретить три — че-
тыре сотни людей, умом и образованностью возвышаю-
щихся над своими соотечественниками. Наполеон наби-
рал их повсюду, от Домо д’Оссола до Фермо и от Пон-
тебы до Модены, чтобы заместить должности в своем
Итальянском королевстве. Эти бывшие чиновники, ко-
торых легко узнать по интеллигентному выражению лиц
и седеющим волосам, остались в Милане из-за своей
любви к столичным городам и из страха перед пресле-
дованиями *. Они играют там роль наших бонапарти-
стов, утверждая, что до получения двухпалатной
системы Италии необходимы были двадцать лет напо-
леоновского деспотизма и жандармерии. Около
1808 года среди чиновников Итальянского королевства
считалось хорошим тоном иметь книги. Во Франции
деспотизм Наполеона был более зловреден: он боялся
книг и воспоминания о республике, единственного, со-
1 С 1820 года все изменилось: в Милане царит нечто вроде
террора. Со всей этой областью обходятся как с колонией, где
опасаются мятежа.
118
хранившегося в народе; он опасался былого якобин-
ского энтузиазма. Итальянские же якобинцы влачи-
лись за победной колесницей Бонапарта, они никогда
не выступали спасителями отечества, как Дантон и
Карно. Хитрость и сила итальянского средневековья
больше не существуют: люди, подобные святому Кар-
лу Борромейскому, уничтожили эти несравненные ка-
чества. Итальянцев-заговорщиков можно найти сейчас
только у Макьявелли. Издатель Беттони нажил со-
стояние, вовремя сумев подметить эту моду на книги:
едва она вспыхнула, как он выпустил сочинения Аль-
фьери в сорока двух томах in-8°. Список лиц, под-
писавшихся на это издание, в общем совпал бы со
списком чиновников, выдающихся людей, избранных
Ириной и Наполеоном. Они отличались даже не столь-
ко одаренностью и энтузиазмом, сколько духом поряд-
ка и способностью к систематическому труду — качест-
вами, весьма редкими в народе, живущем страстями,
слепо отдающемся непосредственному ощущению.
Преданность и энергия, которых не оказалось у фран-
цузского чиновничества, как мы убедились во время
нашествия казаков, в Италии не были редкостью.
Наполеон говорил, что именно здесь ему служили
лучше всего; но ведь он не похитил у них свободы и
не восстановил трона. Дети его чиновников — сливки
итальянского общества. Все те, кто родился около
1800 года, достойны всяческого одобрения.
Миланец — существо не злое, и в этом отношении он
может представить единственную надежную гарантию:
дело в том, что он счастлив. Предпосылка очевидна, по-
следующее объяснение представляет собой лишь некую
вероятность.
Из ста пятидесяти различных действий, важных или
нет, значительных или пустяковых, из которых слагает-
ся день, миланец раз сто двадцать совершает то, что
ему хочется делать именно в данную минуту.
Долг, за неисполнение которого расплачиваешься
несчастьем и который противоречит склонности данной
минуты, предстает пе£ед ним лишь в тридцати случаях
из ста пятидесяти.
В Англии ужасный долг, за которым стоит угроза
119
умереть с голоду на улице1, предстает, может быть, в
ста двадцати случаях из ста пятидесяти. Вот почему так
поразительно несчастен этот народ, несмотря на то, что
у него ведь хватает и разума и добрых нравов, имею-
щих силу закона. В довершение беды, среди самых
обеспеченных людей сознание долга, за которым стоит
страх преисподней, проповедуемый г-ном Ирвингом,
или угроза общественного презрения, если вы не одеты
безукоризненно по моде, руководит, может быть, ста
сорока поступками из ста пятидесяти, составляющих
деятельность обычного дня. Я убежден, что немало анг-
личан, пэров королевства и миллионеров не осмели-
ваются из страха оказаться вульгарными2 заложить
ногу за ногу, сидя в одиночестве перед домашним ка-
мином.
Забавнее всего, однако, что тот же страх быть
вульгарным преследует приказчика из лавки, который
получает двести гиней за то, что работает с семи ча-
сов утра до девяти вечера. Ни один англичанин из ста
не осмеливается быть самим собой. Ни один италья-
нец из десяти не поймет, как он может быть иным. Ан-
гличанин испытывает душевное волнение раз в месяц,
итальянец — три раза на день.
Во Франции, где жителям не хватает характера
(личная храбрость — дочь тщеславия, отнюдь не ха-
рактер; вспомните выборы и вызываемые ими страхи),
лишь на каторге можно найти немало людей необык-
новенных. Они обладают великим качеством, которо-
1 Когда я находился в Лондоне (1821J, семеро несчастных
умерли там с голоду на улице.
2 В доказательство см. замечательные мемуары мисс Уиль-
сон, «Матильду», «Тремен».
Такого рода книга, как эта, столь недолговечна, что я вы-
нужден заменять намеками на обстоятельства 1826 года многие
мелкие намеки и речевые обороты, которые нахожу в своем
дневнике. В 1816 году я делал записи каждый вечер, но в 1826
году отправляю в печать лишь то, что, на мой взгляд, еще не
устарело. Я пробыл в Италии с 1820 по 1826 год; шестилетнее
путешествие по этой стране, которой большинство путешествен-
ников уделяет лишь месяцев шесть, является единственным
моим основанием рассчитывать на доверие читателя и, может
быть, возмещает недостаток знаний и несовершенство стиля. Я
осмеливаюсь говорить правду, и это навлекает на меня самую
грязную брань в итальянских литературных журналах.
120
го недостает их согражданам,— силой характера.
В Италии, где господство непосредственного чувства и
проистекающая отсюда сила характера1 нередки, ка-
торга во всех смыслах омерзительна. Если бы наши
Палаты нашли время заняться такими пустяками и
велели перевезти каторжников на один из островов
Зеленого мыса, обеспечив хорошую охрану и поставив
их под начало г-на Аппера, каторжники могли бы сно-
ва сделаться полезными самим себе людьми. Единст-
венное, чего страшится француз,— это показаться
смешным. К северу от Луары никто не решится про-
тивостоять этому страху: ни пятидесятилетний зако-
нодатель, ни восемнадцатилегний законовед. Отсю-
да недостаток у большинства гражданского муже-
ства, которое не выражается, подобно личной храб-
рости, ни в каких освященных обычаем формах.
16 декабря. Край, который проезжаешь, направля-
ясь сюда из Милана, один из богатейших в Европе.
Перед глазами все время каналы с проточной водой,
обеспечивающие плодородие почвы. Дорога идет
вдоль судоходного канала, благодаря которому можно
плыть из Милана в Венецию или в Америку. Но не-
редко среди бела дня вы попадаете в руки грабителей.
Австрийский деспотизм не в состоянии покончить с
грабежами. А ведь достаточно было бы одного жан-
дарма в каждой деревне, который, заметив, что кре-
стьянин позволяет себе необычные траты, осведомлял-
ся бы: «Откуда у вас взялись эти деньги?>
Не стану ничего говорить о Павии: рассказы о
ней вы найдете у всех путешественников, занимаю-
щихся описаниями 2. Скажите мне спасибо за то, что
я не угостил вас двадцатью страницами о замечатель-
ном музее естественной истории.
Для меня все это вроде астрономии: я восхища-
юсь, даже кое-что понимаю, а на следующий день все
испаряется. Для познания этого рода истин нужен ум
точный, математический, занятый лишь вещами, чья
1 Сила эта рождается от восхищения перед тем, на что
осмелился в порыве страсти; так возникает вера в себя.
2 См. «Путешествие» пресловутого г-на Миллена, члена
стольких академии.
121
достоверность доказана. Науки же гуманитарные по-
казывают нам человека либо столь дурным, либо — и
это приводит к тому же — нам становится так легко
и так сладостно представлять его себе лучше, чем он
есть, что воображение почти всегда предпочитает блу-
ждать в мире, отличном от реального. Брегет делает
часы, которые исправно идут в продолжение двадца-
ти лег, а жалкая машина, посредством которой мы
живем, портится и причиняет нам страдания по край-
ней мере раз в неделю. Мысль об этом погружает
меня в утопические грезы всякий раз, как одаренный
человек, вроде г-на Скарпа, беседует со мной о есте-
ственной истории. Это безумие не покидало меня весь
день. Если допускать чудеса, почему же, когда один
человек убивает другого, он не падает мертвым рядом
со своей жертвой?
Наконец, я так мало создан для точных наук, за-
нимающихся лишь тем, что может быть доказано, что
нынче мне ничто не доставило такого удовольствия,
как описание музеев Павии, известное под названием
«Invito a Lesbia»*. Автор его — Лоренцо Маскерони,
которого Монти обессмертил, описав его кончину в
прекраснейших стихах, какие только возникли в XIX
веке. Раз уж я, пишущий из Павии, обязан предста-
вить вам небольшое описание, то нижеследующие сти-
хи геометра Маскерони выполнят эту задачу лучше
меня:
Quanto nell’AIpe е nelle aeree rupi
Nature metallifera nasconde;
Quanto respira in aria, e quanto in terra,
E quanto guizza negll acquosi regni
Ti fia schierato all’occhio: in ricchi scrignt
Con avveduta man 1’ordin dispose
Di tre regni le spoglie. Imita il ferro
Crisoliti e rubin; sprizza dal sasso
II liquido rnercurio; arde funesto
L'arsenico; traluce ai sguardi avarl
Dalia sabbia nativa il pallid’oro.
Che se ami piu delTeritrea marina
Le tornite conchiglie, inclita ninfa,
Di tre regni le spoglie. Imita il ferro,
Trasseie il bruno pescator dall’ondal
L’aurora forse le spruzzo de’misti
Raggl, e gcde lalora andar torcendo
• «Приглашение Лесбии> (итал.)л
122
Con la rosata man lor cave spire.
Una del collo tuo le perle in seno
Edu cd, vergineila; all'altra il labbro
Della sanguigna porpora ministro
Splende; di questa la rugosa scorza
Stettecon Гог su la bilancia e vinse etc *.
Я приехал в Павию, чтобы повидать юных лом-
бардцев, которые обучаются в ее Университете, самом
лучшем в Италии. Я от них в полном восторге. Не-
сколько миланских дам, зная, что я остановлюсь в
Павии, дали мне поручения к своим сыновьям. Эти
юноши, которым я вскоре стал рассказывать о Напо-
леоне и о Москве, охотно приняли приглашение на
обед в моей гостинице и места в ложе, взятой мною в
театре Quatro Cavalieri.
Как не похожи они на геттингенских буршей1 2.
У молодых людей, которыми кишат улицы Павии, лица
не розовые, как у геттингенских; вам не покажется,
что взор их блуждает в сладостном созерцании стра-
ны грез. Они осторожны, молчаливы, угрюмы. Огром-
ное количество черных или темно-каштановых волос
ниспадает на сумрачные лица, чья оливковая блед-
ность свидетельствует о неспособности радоваться пу-
стякам и предаваться приятному легкомыслию, свой-
ственному молодым французам. Но стоит женщине по-
явиться на улице, как вся мрачная серьезность этих
юных патриотов сменяется совершенно иным выраже-
нием. Парижская щеголиха, попав сюда, была бы до
смерти напугана: все эти молодые люди показались бы
ей разбойниками. За это-то я их и люблю. Они не на-
1 Все, что природа пожелала скрыть в недрах Альп и на вы-
сочайших вершинах, все, что дышит в воздушных просторах
и на земле, все, что населяет воды,—все выставила напоказ
в этих богатых витринах рука ученого. Железо подражает здесь
хризолитам и рубинам; ртуть сочится из скалы, ее породившей;
страшный мышьяк сверкает мрачным блеском, и жадный взгляд
человека отыскивает среди простого песка желтоватый порошок,
который плавится в золото, и прочее (кажется, что переводишь
латинские стихи).
2 О буршах я могу сказать лишь то, что можно найти в
«Путешествии по Германии» г-на Рассела из Эдинбурга. Обряды
их дуэлей показывают, как мало значит в Германии непосред-
ственное ощущение. Любопытно за полгода перевидеть Геттин-
ген, Павию и партер Одеона.
123
пускают на себя нежности, веселости и тем более
беспечности. Молодой человек, похваляющийся тем,
что он, мол, росо curante*, подобен, на мой взгляд,
повелителю сераля, гордому своим положением. Па-
вийские студенты полны бешеной ненависти к тедес-
кам. Наибольшим уважением пользуется среди них
тот, которому удалось ночью на пустынной улице
крепко отколотить тростью какого-нибудь молодого
немца или же немножко погонять его, как они здесь
выражаются. Само собою разумеется, что сам я по-
добных подвигов не наблюдал, но мне о них подроб-
но рассказывали. При этом я не испытывал скуки, так
как изучал рассказчика. Эти молодые люди знают
наизусть всего Петрарку, добрая половина их сочи-
няет сонеты. Их покоряет страстная чувствительность
Петрарки, нередко прорывающаяся сквозь его пла-
тонический и метафизический пафос. Один из этих
юношей сам начал читать мне лучший в мире сонет,
первый по счету в книге Петрарки:
Voi ch’ascoltate in rime sparse il suono
Di quei sospiri ond’io nudriva il core,
In sul mio primo qiovenile errore,
Qund’era in parte altr’uom da quel ch'i sono;
Del vario stile in ch’io piango e ragiono
Fra le vane speranze e’l van dolore.
Ove sia chi per prova intenda amore,
Spero trovar pieU non che perdono.
Ma ben veggror, si come al popol tutto
Favola ful gran tempo; onde sovente
Di me medesmo meco mi vergogno:
E del mio vaneggiar vergogna e’l frutto,
ET pentirsi, e’l conoscer chiaramente
Che quanto piace al mondo ё breve sogno
♦ Беззаботный (итал.).
Вы, для кого звучат мои созданья,
Как вздохи те, что сердце мне питали.
Когда порывы юные играли,
Был я не тот, не те мои желанья.
Изменчив строй— все жалобы, признанья.
То тщетные надежды, то печали.
Но если сами вы любовь познали,
С прощением я жду и состраданья.
Но вижу я, что перед всей страною
Выл долго басней я во дни былые
Сам за себя пылаю я смущеньем.
И вместо грез стыжусь перед собою
И каюсь я; а радости людские
Являются лишь кратким сновиденьем.
(Перевод Ю. Верховского.)
1 Я опускаю здесь большой отрывок об итальянской молодежи.
Чтобы вся эта метафизика, являющаяся лишь сгустком сот-
124
Юг Франции, особенно Тулуза, имеет поразитель-
ные черты сходства с Италией, так, например, в рели-
гии и музыке. Молодые люди менее скованы страхом
не быть на должном уровне, и более счастливы, чем к
северу от Луары. Среди молодежи Авиньона я видел
многих, подлинно довольных жизнью. Можно сказать,
что счастье исчезает вместе с южным акцентом. Мо-
лодой парижанин, если он беден и тем самым вынуж-
ден действовать, притом среди людей, которые его не
щадят, менее вял и более счастлив, чем тот, кто посе-
щает балы предместья Сент-Оноре. Если у последне-
го высокое происхождение сочетается с крупным со-
стоянием, единственным прибежищем для подобного
характера является монастырь траппистов. Труд и
опытность, которую дает влияние на других, мешают
молодому человеку, не имеющему собственного ка-
бриолета, останавливаться раза по три в день и раз-
думывать, насколько он в настоящий момент счаст-
лив. Молодой итальянец, беспрерывно хлопочущий об
удовлетворении своих самых пустых склонностей, ко-
торые легко превращаются в страсти, думает только
о женщинах или о разрешении такой-то великой проб-
лемы. Он счел бы вас безумцем, предложи вы ему точ-
но измерить силу живущего в его сердце религиоз-
ного чувства. Он вспыльчив, не слишком учтив, но
искренен в споре. Он орет во все горло, но страх ли-
шиться всех аргументов не заставит его прибегнуть к
уловке и сделать вид, что он-де не понял эллиптиче-
ского оборота речи, допущенного его противником в
ни действительных жизненных эпизодов, не
показалась скучной, ее надо читать на берегах Тессино. Суждения,
подобные этому, кажутся смелыми иностранцу и приводят в
ярость муниципальное тщеславие. Мой путевой дневник покажет-
ся, может быть, менее парадоксальным людям, путешествующим
по Италии в настоящее время. Мне понадобилось бы четыре то-
ма 1в=4°, чтобы пересказать все случаи, на которые я в своих
записях намекаю одним каким-нибудь словом и из которых делаю
выводы о людях и нравах. См. в документах, опубликованных в
1825 году, рассказ о мятеже студентов в Павии: 1) смерть юного
Гверры; 2) то, что последовало за его похоронами. Действия полиции
в тот день не забудутся и через двадцать лет, каждый год их под-
лое вабварство будет изображаться во все более преувеличенном
виде. Если речь идет об отваге или, вернее, об исчезновении чув-
ства опасности под влиянием вспышки гнева, павийские сту-
денты превзойдут, может быть, студентов всех других стран. Ничто,
кроме неминуемой смерти, притом особенно омерзительной на вид,
не могло бы остановить десять тысяч итальянских студентов; для
этого понадобились бы ядра, разрывающие человека на части и раз-
брасывающие повсюду его внутренности, как было при гибели ге-
нерала Лакюэ.
125
споре. И хотя, на мой взгляд, он гораздо ближе к
счастью, чем молодой француз, вид у него гораздо
более сумрачный. День молодого француза наполнен
двадцатью мелкими ощущениями. Итальянец всеце-
ло отдается двум или трем. Англичанин переживает
острое ощущение раз в шесть недель и томится, ожи-
дая его. Немец испытывает ощущение лишь сквозь
мощную пелену своих мечтаний. Если он в данный
миг восприимчив, на него произведут одинаковое впе-
чатление и падение листа с дерева и крушение це-
лой империи.
Юность— время отваги. Каждый человек в два-
дцать лег храбрее, чем в тридцать * *. Весьма примеча-
тельно, что совершенно иначе обстоит с той храбро-
стью, которая нужна для преодоления боязни пока-
заться смешным. Не живут ли бессознательно помыс-
лы о женщинах в сердце юных парижан, которые,
казалось бы, отреклись от них ради мистической мета-
физики?
Я тщетно разыскивал у стен Павии поле того бед-
ственного для Франциска I сражения (1525), которое
так замечательно описал дю Белле. В Павии есть кра-
сивая улица, замощенная на манер миланских че-
тырьмя полосами гранита, доставленного из Бавено.
Из гранита же делают и защитные столбики по обеим
сторонам больших дорог на расстоянии шести метров
один от другого. Называются они paracarri. Это так-
же прозвище, которое народ дает французским солда-
там. «Ah, poveri2 paracarri!»— часто говорили мне
в Милане с оттенком сожаления; до 1814 года слово
это произносилось с ненавистью. Народы могут лю-
бить только из ненависти к чему-либо худшему.
Не доезжая двух миль до Павии, замечаешь до-
вольно много очень узких кирпичных башенок, возвы-
шающихся над домами. Каждый вельможа при дворе
какого-нибудь короля Ломбардии или одного из Вис-
конти строил себе такую защитную башню, где бы он
мог укрыться от нападения соперничающего с ним
вельможи. Мне очень понравилась архитектура Бор-
1 В тридцать лет теряешь тот вид храбрости, источник ко-
торого — гневные порывы.
* Ах, бедные (итал ).
126
ромейской коллегии. Ее создал Пеллегрини, зодчий
церкви в Ро по дороге из Милана в Симплон.
Благодаря Галеаццо II Висконти в 1362 году про-
цветал Павийский университет. При нем там препода-
вались гражданское и каноническое право, медицина,
физика и, кроме того, искусство, внушавшее такой
страх Наполеону и доныне многим его внушающее,—
логика. Тот же государь, Галеаццо II, изобрел искус-
нейший способ подвергать заключенного мучительным
пыткам в течение сорока одного дня, не лишая его,
однако, жизни. Заключенного лечил врач, чтобы на
сорок первый день его можно было наконец подверг-
нуть жестокой казни Барнабо, брат Галеаццо, про-
делывал в Милане вещи и похуже. Некий юный мила-
нец рассказал, что видел во сне, будто он убил вепря;
Барнабо велел отрезать ему руку и вырвать один
глаз: учись держать язык за зубами. Если такие го-
судари не вызывают всеобщего огрубения и отупения,
то благодаря им возникают сильные характеры, какие
рождались в Италии на протяжении шестнадцатого
века. Кое в каких обстоятельствах частной жизни по-
добные характеры проявляются иногда и теперь. Но
они больше всего стараются, чтобы о них не знали.
В наши дни любовь почти единственная страсть, в кото-
рой им дано раскрыться. Музыка — единственное ис-
кусство, проникающее в сердце человеческое так глу-
боко, что может изображать переживания этих душ.
Но надо признать, что они мало способны к тому,
чтобы сочинять изящные шутки, вроде «Кандида»
или же мемуаров Бомарше. Они даже покажутся
весьма нелепыми нашим путешественникам, людям
недюжинного ума, как, например, г-н Крёзе де Лес-
сер 1 2 * 4.
Пьяченца, 18 декабря. Сегодня утром, покинув Па-
вию и перебравшись через Тичино по крытому мосту,,
я направился в Пьяченцу через Страделлу и Сан-Джо-
ванни по одной из самых красивых дорог, какие я ви-
1 «Chronicon» Petri Az aril, стр. 301. У автора сохрани-
лось описание этой пытки: «Intentio domini est...» и т. д. Множе-
ство несчастных погибло таким образом в 1372 и 1373 годах.
4 См. «Путешествие по Италии», великолепно изданное
П. Дидо около 1806 года.
127
дел в своей жизни. Все время едешь вдоль холмов,
окаймляющих с юга долину По. Благодаря находив-
шемуся со мною священнику в таможне Страделлы
наших чемоданов даже не открывали; таможенники
отказались от чаевых и отнеслись к нам весьма по-
чтительно. Дорога иногда немного поднимается к вер-
шине холмов, и на север открывается удивительно
красивый и необычайный вид. Если так обстоит дело
18 декабря, как же должно быть осенью! Между Сан-
Джованни и Пьяченцей мне показали груды челове-
ческих костей — печальные следы сражения при Треб-
бин в 1799 году. На этом месте разыгралась также бит-
ва, в которой Ганнибал нанес поражение римлянам.
В Пьяченце есть две конные статуи, еще более сме-
хотворные, чем те, что в Париже, хотя ни одна из них
не изображает великого короля в парике и с голыми
ногами. Театр в Пьяченце, городе с двадцатью пятью
тысячами жителей, удобнее любого из наших. Добрая
сотня итальянских городков имеет театры уже в тече-
ние двух столетий. Понятно, что опыт и преодоленные
ошибки научили зодчих находить самые подходящие
формы. Да разве и в Париже каждый вновь построен-
ный театр не лучше того, который он заменил? Так
как в спертом воздухе (без кислорода) голоса звучат
плохо, итальянские театры в отношении вентиляции
опередили наши лет на сто. Зато крестьяне из окрест-
ностей Пьяченцы на двести лет отстают от наших в
отношении здравого смысла и благожелательности —
качеств, которые делают французов первым народом
в мире. Что касается пьяченских крестьян, то это до
сих пор злое животное, воспитанное четырьмя веками
самого подлого деспотизма *. А так как климат здесь
благоприятствует этим людям и природа щедро
дарует досуг и множество мелких радостей даже бед-
някам, эти крестьяне не просто грубы и злы, как под-
данные какого-нибудь немецкого князька, но возвы-
шаются до мстительности, свирепости и коварства.
1 С 1300 по 1440 год — жестокости дома Висконти. В 1759 го-
ду Джанноне гибнет в казематах Туринской крепости. В 1799 го-
ду казни в Неаполе. Позже только развитие философии и боязнь
общественного мнения мешают следовать некоторым советам
(Рим, 1814 год. К-Альб.).
128

.	*	-«г ДНЛк'
Миланский собор.
Лодовико Карраччи. Проповедь Иоанна Крестителя.
(Пинакотека. Болонья.)
Жестокости немецкого князька помогает суровость
климата: выгнать гессенского крестьянина зимой из
его лачуги — значит обречь его на гибель. Здесь я слы-
шал два — три таких рассказа о грабителях, что дрожь
пробирает от их ужасной жестокости, но в то же время
невольно восхищаешься, если обладаешь способностью
по-философски оценить ум этих людей и их хладнокро-
вие. Они напоминают мне Рош-Гинара и испанских
разбойников Сервантеса. Маино, вор из Алессандрии,
был одним из замечательнейших людей этого столе-
тия: недостает ему только четырех страниц в биогра-
фическом справочнике, которые простая случайность
уделяет самому ничтожному супрефекту. Но какое
значение для реально существующих в природе фак-
тов имеют суетные записи людей? Наши невежествен-
ные предки ничего не знали об электричестве, тем не
менее оно существовало. Настанет время, когда бу-
дут с восхищением подмечать и летописать величие
характера всюду, где оно обнаружится. Грабителя,
вроде Маино, повесят, но общественное мнение при-
знает, что у него было больше хладнокровия и воен-
ных дарований, чем у такого-то полководца, который
умеет идти навстречу опасности лишь во главе тыся-
чи человек, сомкнувших за ним ряды, и которого хо-
ронят на кладбище Пер-Лашез, нагородив о нем ку-
чу выдумок.
С тех пор, как еще в пятнадцатом веке исчезли
мелкие итальянские тираны, каждые десять лет появ-
ляется знаменитый разбойник, чьи похождения волну-
ют сердца и через двадцать лет после его смерти.
В Пьяченце разбойничий героизм входит отчасти в пред-
ставление девушки из народа о ее будущем возлюб-
ленном. Один из пап, восхищенный мужеством зна-
менитого разбойника Гино ди Такко, произвел его в
рыцари.
Реджо, 19 декабря. Замечательные фрески Корред-
жо задержали меня в Парме, городе, во всех прочих
отношениях довольно ничтожном. «Благословение
Мадонны Иисусом» в библиотеке растрогало меня до
слез. Я заплатил сторожу при зале, чтобы получить
возможность четверть часа любоваться в одиночестве
9.	Стендаль. Т. IX.	129
этой живописью, забравшись по лесенке наверх. Ни-
когда не забыть мне опущенных глаз богоматери,
страстной ее позы, простоты ее одежд. Что сказать о
фресках монастыря Сан-Паоло? Может быть, тот, кто
их не видел, вообще не представляет себе силы воз-
действия, какой обладает живопись. С образами Ра-
фаэля соперничают античные статуи. Так как в древ-
нем мире женская любовь не существовала, Корре-
джо соперников не имеет. Но, чтобы удостоиться пони-
мания, надо, служа этой страсти, принять и смешные
ее стороны. После фресок, всегда более интересных,
чем картины, я пошел посмотреть в новом, выстроен-
ном Марией-Луизой музее «Святого Иеронима» и дру-
гие шедевры, некогда находившиеся в Париже.
По долгу путешественника явился я к г-ну Бодони,
известному издателю, и был приятно удивлен. Этот
пьемонтец не какой-нибудь хвастун, а человек, пре-
данный своему делу. Показав свои издания француз-
ских классиков, он спросил меня, что из них я предпо-
читаю: «Телемака», Расина или Буало. Я признал-
ся, что нахожу все одинаково превосходными. «Ах, су-
дарь, вы не обратили внимания на заголовок Буало!»
Я долго рассматривал этот заголовок и наконец сно-
ва признался, что не усматриваю в нем ничего более
совершенного, чем в других. «Ах, сударь,— восклик-
нул Бодони,— Буало Депрео в одной строке заглав-
ными буквами! У меня, сударь, ушло шесть месяцев
на то, чтобы придумать этот шрифт». Заголовок дей-
ствительно располагался таким образом:
Oeuvres
de
BOILEAU DESPREAUX
Вот смешная сторона страстей; признаюсь, в наш век
аффектации даже как-то не верится в нее. Анекдот
насчет трагедии «Ганнибал»: восторг Бодони перед
характерами этой пьесы, особенно заглавным ♦. В смы-
сле патриотизма Реджо для Италии то же, что для
Франции Эльзас. Жители ее славятся своей живостью
и мужеством. Сюда следует приезжать весною, когда
• В оригинале игра слов еще выразительнее: caractSres (ха-
рактеры) и caracteres (шрифты).
130
здесь ярмарка. Три города надо видеть в ярмарочное
время: Падую, Бергамо и Рецжо. Мне не удалось по-
знакомиться с графом Парадизи, председателем Се-
ната при Наполеоне и одним из замечательнейших
людей того времени. Это холодный, но точный и глу-
бокий ум. Говорят, он пишет мемуары. Подобные ру-
ки могли бы написать превосходную историю Италии
между 1795 и 1815 годами1. Но, говорят, он очень ле-
нив.
Самоджа, 20 декабря. Я узнал любопытные по-
дробности о иезуитской коллегии в Модене, о приемах,
применяемых там для того, чтобы уничтожить в серд-
цах учащихся всякое великодушие и насадить гнус-
нейший эгоизм. Подробности эти относятся к 1800 го-
ду; тогда Моденской коллегией ведал г-н де Фортис,
ныне он один из главарей ордена. Учеников поощря-
ли доносить друг на друга, и доносчиков объявляли
образцом мудрости. «Делайте все, что вам нравится,—
говорили ученику,— потом прочитайте Deo gratias * *, и
все будет освящено». Здесь есть одна улица с прелест-
ным портиком на изящных колоннах. Раньше в Моде-
не можно было увидеть «Ночь» Корреджо. Август,
курфюрст саксонский и король польский, купил сто
картин из моденской галереи за один миллион двести
тысяч франков, и потому я в Дрездене любовался
«Магдалиной», «Ночью», «Святым Георгием» и т. д.
Вчера я свернул с прямой дороги, чтобы посетить
Корреджо. Там в 1494 году родился человек, сумев-
ший выразить красками некоторые чувства, перед ко-
торыми поэзия бессильна и которые после него суме-
ли запечатлеть на бумаге только Чимароза и Моцарт.
На улицах Корреджо мне попадались женские лица,
напоминающие мадонн великого художника.
Полный этих приятных мыслей, я проехал через
Рубьеру; замок ее служит тюрьмой всемогущим в
1 Г-н Ботга недавно испортил эту прекрасную тему. Слепая
ненависть к Бонапарту привела к тому, что он отрицает дело при
Лонато Парадизи указал на некоторые грубые промахи этого
незадачливого историка, но, впрочем, вполне порядочного чело-
века.
* Благодарение господу (лат.).
131
Модене иезуитам. Эта ассоциация отняла у меня вся-
кую радость; я не захотел ночевать в Модене и решил
ехать до Самоджи, куда прибыл в четыре часа утра.
За Пармой справа открывается отличный вид на Апен-
нины.
Крайности сходятся: патриотизм и мужество в Ре-
джо рядом с иезуитством в Модене и ее правитель-
ством...
Болонья, 27 декабря. Вот уже неделя, как я не в
настроении писать. Все время думаю о Милане. Я по-
глощен мелкими событиями жизни путешественника,
в сущности, лишь впечатлениями, которые назавтра
трудно даже описать. Мои миланские друзья присла-
ли, очевидно, исключительно благоприятные для меня
письма: я избавлен от доброй половины испытаний, на-
кладываемых на нового человека недоверчивостью
окружающих.
Я осматривал великолепные картинные галереи:
Марескальки, Танари, Эрколани, Фава, Дзамбеккари,
Альдрованди, Маньяни и наконец городской музей.
Будь у меня иное расположение духа, я пережил бы
двадцать счастливых дней; но бывают дни, когда и са-
мая замечательная картина вызывает одно лишь раз-
дражение. Чтобы потешить тщеславие читателя, ска-
жу, что отмечаю это обстоятельство не из суетного же-
лания поговорить о себе, а потому, что это — несчастье
такого рода, которое трудно предвидеть. Тебе пред-
стоит провести не более суток в унылом городке, и за
все это время ты не обнаружишь в себе ни грана чув-
ства, необходимого для наслаждения тем видом красо-
ты, ради которого ты сюда приехал! Я весьма подвер-
жен этому несчастью.
Испытал я его и перед прекрасной мадонной Гвидо
во дворце Танари. В тот день я меньше всего думал о
живописи. Я вышел из этой галереи в самом собачьем
настроении, которого не смогла смягчить даже пре-
красная копия (прекрасная из-за красоты оригинала)
«Святого Андрея» Доменикино. Эта великолепная
фреска, столь презираемая французскими художника-
ми школы Давида, находится в Риме, в церкви Сан-
Грегорио. В Болонье французские солдаты, раскварти-
132
рованные как-то во дворце Танари, забавлялись тем,
что протыкали штыками огромное полотно. Молодой
граф Танари горько жаловался мне на это. К счастью,
в руках у него в ту минуту были «Комментарии к «Ду-
ху законов» г-на де Траси. «Но, сударь,— ответил я
ему,— разве знали бы вы без нас о существовании
Монтескье?»
28 декабря. Болонья лепится по склонам холмов,
обращенных на север, тогда как Бергамо приткнулось
к холмам, которые спускаются к югу. Между ними про-
стирается роскошная долина Ломбардии, самая об-
ширная во всем цивилизованном мире. В Болонье
один дом с фронтоном и колоннами, как античный
храм, построен на вершине холма: видный отовсюду,
он радует глаз. Холм, на котором воздвигнут этот
храм, как будто возвышающийся среди прочих домов,
украшен группами деревьев, словно нарисованных
художником. В остальном же Болонья имеет вид пу-
стынный и мрачноватый, так как все улицы окаймлены
портиками с обеих сторон, а их следовало бы устро-
ить только с одной стороны, как r Модене. Через два
столетия таким будет и Париж. Вообще портики в Бо-
лонье далексг не так изящны, как на улице Кастильо-
не, но они гораздо удобнее и отлично предохраняют от
самых сильных дождей, вроде того, который встретил
меня в день приезда и льет сегодня с утра. Я сейчас
же отправился взглянуть па знаменитую наклонную
башню. Зовется она «Гаризепда» и, говорят, имеет сто
сорок футов высоты, наклон ее — девять футов. Боло-
нец, находящийся на чужбине, умиляется при воспо-
минании об этой башне.
Болонья — один из городов, где лицемерию прихо-
дится очень нелегко. Захватив ее после господства до-
ма Бентивольо (1506), папа подавил здесь республи-
канский дух, но общественное мнение научилось рас-
познавать смешные стороны духовенства. К тому же
Болонья на протяжении столетий была для науки тем,
чем является теперь Париж. И так как папы не додума-
лись до смехотворной затеи делать знаменитых уче-
ных баронами, те сохранили свой вольный язык. В Бо-
лонье священники терпят свободу нравов, иначе язви-
133
тельные шугки помешали бы им наслаждаться ею.
Ламбертини, до того как стать папой, был самым ве-
селым и вольноречивым прелатом. Так по крайней ме-
ре утверждает президент де Брос, этот Вольтер путе-
шественников по Италии (1739).
Как только я сюда прибыл, нанятый мною здесь
слуга повел меня во дворец Капрара, к фасаду двор-
ца Рануцци и, наконец, по моей просьбе, в церковь
св. Доминика, где покоятся останки этого ревност-
нейшего из католиков. Свод, расписанный фресками
работы Гвидо с прелестными маленькими фигурами,
две небольшие статуи Микеланджело, созданные им
еще в молодости, до того как этот величайший в мире
художник раз навсегда обратился к живописанию
страшного, картина Тьярини, изображающая радости
матери, присутствующей при воскрешении своего ре-
бенка, вознаградили меня за посещение церкви свято-
го Доминика.
Все здесь полно славных воспоминаний о братьях
Карраччи. Сегодня утром мой сапожник изложил мне
их историю почти так же хорошо, как Мальвазиа. Он
сказал мне, что Луиджи умер от горя, после того как
допустил какую-то ошибку, рисуя фигуру ангела на
фреске «Благовещенье» в соборе св. Петра. Я тот-
час же отправляюсь в этот собор вместе с сапожником,
охотно согласившимся служить мне гидом. Дарижский
сапожник живет, окруженный уютом, покупает мебель
красного дерева, но попробуйте поговорить с ним о
«Психее» Жерара!
Сила характера у братьев Карраччи была почти рав-
ной их таланту. Представьте себе молодого литерато-
ра, начинающего в наши дни карьеру в Париже и
осмеливающегося писать стилем простым, как у Воль-
тера, безо всяких «трепещущих интересами текущего
момента», безо всяких «требований времени, основан-
ных на его нуждах», и т. д.; он походил бы на женщи-
ну, явившуюся без румян на лице в гостиную, где все
женщины нарумянены. Некое ощущение холода и пе-
чали отвратило бы всех от его книги. Если же, наобо-
рот, он творит в стиле «Гения христианства» или в
стиле г-на Гизо и если при этом у него есть мысли, он
сразу завоевывает успех. Теперь вы можете судить о
134
размерах насилия, которое Луиджи Карраччи и его
двоюродные братья, бессмертный Аннибале и Агости-
но, учинили над своим временем. Между тем средства
к жизни они добывали исключительно своей кистью и
часто готовы были отвергнуть простоту и естествен-
ность ради напыщенности и модных увлечений. Рас-
сказ о том, как среди нищеты они держали по этому
поводу советы, придает живейший интерес некоторым
местам в «Felsina Pittrice». Братья Карраччи *, как из-
вестно, всему научили Доменикино, Гвидо, Ланфранко
и многих других хороших второстепенных художников,
которые не имели бы соперников, живи они в наше
время. Любя на свете одно лишь свое искусство, они
зарабатывали всю жизнь от полутора до двух тысяч
франков в год на наши деньги и умерли бедняками,
чем весьма отличались от своих знаменитых преемни-
ков. Но о них говорят в течение двух веков после их
смерти, и некоторые романтически настроенные души
любуются порою их картинами со слезами на глазах.
Жители Болоньи тщеславятся своим кладбищем:
это Картезианский монастырь в четверти лье от горо-
да. Памятники являются источником существования
для нескольких бедняков-скульпторов. Прошло, ка-
жется, лет двести с тех пор, как болонцы построили
портик, имеющий шестьсот пятьдесят аркад, которым
можно, не выходя под открытое небо, подняться к ма-
донне Ди Сан-Лука. Болонские слуги устроили склад-
чину и взяли на себя четыре аркады; нищие также сло-
жились и построили две. Я поднялся на холм, идя все
время этим портиком длиной в одно лье, и не преминул
простудиться, осматривая в церкви картины. Эта не-
приятность случилась со мною, когда я в третий раз
посетил церковь: итальянец непременно обзавелся бы
на такой случай черным шелковым колпаком. Люди из
парода, которых мне приходилось встречать, имели от-
крытый, веселый, полный живости характер. Встреча-
ясь, они перебрасываются шуточками и, напевая, рас-
ходятся.
1 Луиджи Карраччи, родился в 1555 году, умер в 1619.
Аннибале, родился в 1560 году, умер в 1609.
Агостино, родился в 1558 году, умер в 1601.
135
29 декабря. Меня познакомили с аббатом Меццо-
фанти, который говорит на двадцати четырех языках
так, как каждый из нас на своем родном; несмотря на
свою ученость, он совсем не глуп! Я напал на него по
поводу «Венского конгресса», книги аббата де Прадта,
которую увидел в публичной библиотеке, где он заве-
дующий. «Такая книга здесь! — сказал я ему.— Да
ведь она пробуждает дух исследования, подрывает
авторитет папы и единство веры!» Все здесь понимают,
что кардинала Консальви сменит отъявленный реак-
ционер; Пий VII очень стар, но папское правитель-
ство никого никогда не смещает, что обеспечивает
должностным лицам независимость, которая показа-
лась бы невероятной нашим бедным чиновникам
(Деландин в Лионе).
Я имел честь сопровождать Биши-Шелли, велико-
го поэта и человека столь необыкновенного, доброго
- и столь оклеветанного; он сказал мне, что Меццофан-
ти говорит по-английски так же хорошо, как и по-
французски. Ежедневно хожу я в городской музей
любоваться «Святой Цецилией» Рафаэля, некоторыми
произведениями Франча и восемью или десятью ше-
деврами Доменикино и Гвидо. В «Мученичестве» гла-
вы инквизиторов, святого Петра-доминиканца, кото-
рый, совершив бесчисленное количество жестокостей,
был убит 6 апреля 1252 года вблизи Барлассины, изу-
мителен эффект колорита. Но нужно не менее двадца-
ти страниц, чтобы достойным образом поговорить о
восхитительной болонской школе, не пользующейся,
уж не знаю почему, расположением у современных
знатоков. Когда после смерти великого человека его
начинает судить потомство, какое значение имеют для
него все колебания во вкусах на протяжении полустоле-
тия, когда он оказывается то в моде, то никем не по-
нятым? Данте, которому сейчас все в Италии покло-
няются, меньше полувека назад считался стихотворцем
скучным и варварским, и нельзя ручаться, что в
2000 году он опять на одно — два столетия не окажет-
ся в пренебрежении. Сегодня вечером в приятном об-
ществе г-на Дельи-Антопи я убедился, что мое особое
пристрастие к болонской школе находится в полном
соответствии с местной национальной честью. Я сперва
136
решил лгать, чтобы не нажить себе врагов, как в Мила-
не, и испытал величайшее облегчение от того, что в этом
нет необходимости. Я болтал об искусстве, словно соро-
ка, и лишь через час заметил, что человек, с которым я
говорил,— прелат ma di quelli fatti per il cappello *.
Кажется, он остался мною доволен: он является
адъютантом кардинала Ланте, болонского легата, то
есть всемогущего паши. Среди многих вещей, которые
в другом месте были бы сочтены слишком дерзкими,
этот прелат сказал мне: «Пий VI умел править. В госу-
дарстве, где обязательно спокойствие и нет места воин-
ственности, он сумел распознать господствующую сре-
ди его подданных страсть и считался с нею в течение
всего того срока, на который случайность обеспечила
ему восхитительное наслаждение властью». «Ну,—ска-
зал кто-то,— ни у кого из современных монархов не хва-
тает на это ума. Всем им наплевать на их преемника,
а, тем не менее, они подвергают себя освистыванию н
жертвуют своей популярностью будущему, которого они
не могут ни предвидеть, ни тем более изменить». «Не-
смотря на мелочное тщеславие Пия VI,— продолжал
монсиньор,— несмотря на его восхищение своей внеш-
ностью, на знаменитую воровскую проделку с наслед-
ством Лепри и наконец на восемнадцать тысяч
убийств, ознаменовавших его двадцатипятилетнее цар-
ствование, он умел править. Консальви тоже умеет
править, но один бог знает, что нас ждет после Пия VII».
«У нас будет хуже, чем в Испании»,— сказал, подходя
к нам, один адвокат, отличавшийся пылким темперамен-
том и очень оригинальным умом. «Засните лет на во-
семьдесят, как Эпименид, и,-проснувшись, вы обнару-
жите повсюду в Европе дешево стоящее правительство,
на американский лад»,—заметил один писатель. «За-
нятно видеть,— сказал, смеясь, монсиньор,— как че-
ловек, пишущий книги, с радостью предсказывает, что
у власти окажется правительство общественного мне-
ния, которое прежде всего бросит в огонь все книги с
идеями, возникшими до его устайовления».
Вот в каком тоне ведется беседа у болонцев. Люди
рассуждают здесь так же свободно, как в Лондоне, с
Но из тех, что созданы для кардинальской шляпы (итал.).
137
той разницей, что там пресно философствуют, а здесь'
разговор полон остроты. К тому же некоторые весьма
мало аристократические речи, принятые в Болонье, вы-
звали бы благородное возмущение в хорошем общест-
ве Portland place *.
Здесь все еще господствует увлечение латинскими
цитатами. Французский язык не распространился за
Апеннины. Г-жа Ламбертини рассказала при мне всю
историю возвышения Пия VII и то сцепление случайных
обстоятельств, которое из простого монаха сделало его
папой. Я перескажу эту историю, делающую честь госу-
дарю, если издатель мой решится ее напечатать. Слу-
чай, который сделал папой кардинала Кьярамонти, при-
ведя его в сад Сан-Джорджо в Венеции, где прогули-
вались кардиналы Альбани и Маттеи, весьма утешите-
лен для честолюбивых чаяний вообще всех духов-
ных лиц.
Вот анекдот о Лепри, как его рассказал мне кавалер
Тамброни.
Госпожа Лепри слыла одной из первых красавиц Ри-
ма. Когда муж ее, маркиз Лепри, умер, она тотчас же
объявила, что беременна. Девочка, которую она родила
ровно через девять месяцев после смерти мужа, была ее
первым ребенком. Младший брат маркиза Лепри, ко-
торого необычайное рождение этого ребенка лишило
огромного состояния, предположил, что у маркизы был
возлюбленный, но что при жизни мужа она никогда не
изменяла своему супружескому долгу до конца. Такого
рода комбинации в Италии вообще не редки. Как бы
то ни было, но раздосадованный Лепри отправился в
прелатуру и торжественно передал папе Пию VI все
свои права на наследство брата. Тогда-то Пий VI стал
оспаривать перед им же самим назначенным трибуна-
лом наследство дочери маркизы. Кое-кому из предан-
ных слуг, которые пытались втолковать ему, что люди
злонамеренные могут дурно истолковать этот поступок,
Пий VI с достоинством ответил: «На такую вещь, как
состояние в пять мйллионов, не наплюешь». Он упу-
стил из виду, что судьи Роты голосуют тайно. У боль-
шинства членов этого трибунала оказалось достаточно
* Портландской площади (англ.).
138
совести, чтобы осудить своего государя. Но папская
полиция вскоре выяснила личности чрезмерно честных
судей, и они получили повеление не являться более ко
двору, что отнюдь не пустяк, ибо старший из судей
этого трибунала, состоящего из прелатов, обычно по-
лучает кардинальское звание. В Риме каждый прелат
живет надеждой на шляпу кардинала и чувствует, как
возрастает или уменьшается его значение в свете,
смотря по тому, каковы его шансы на осуществление
этой надежды. Показав сей пример строгости, папа
передал дело в другой трибунал, проявивший меньше
неподкупности, чем Рота. Часть имущества маркиза
Лепри перешла к маркизу Браски, племяннику Пия VI,
которого мы видели в Париже около 1810 года: Напо-
леон дал ему баронский титул. Говорят, семья Лепри
снова ведет процесс, чтобы вернуть свои земли.
Пий VI обладал внешностью столь же благородной,
как и его характер: он отличался красотой, но в кра-
соте этой не было ничего самобытного. Даже Канова
не смог одухотворить это лицо, хотя и освященное не-
счастьем *. Однако государь этот умел править, и о
нем жалеют,
30 декабря. Пьемонтский дворянин испытывает к
буржуа горькое презрение. В Милане это презрение
спокойное. В Болонье его почти не замечаешь, ибо в
конце концов сын сапожника может сделаться священ-
ником и стать папой, как Пий VII.
Возможность достичь всемогущества привязывает
народ к папскому правительству, которое должно бы-
ло бы быть самым ненавистным в Европе. За него
только одно — его умеренность. По мнению итальян-
ского священника и низших классов общества, все в
мире делается чудом и ничто — благодаря естествен-
ному ходу вещей и вторичным причинам. Если, на-
пример, девочки где-то отравились из-за плохо лужен-
ной медной посуды,— вместо того, чтобы звать врача,
в монастыре начинают служить молебен. Здесь всем
заправляет духовенство. Миряне, будь они даже гер-
1 См. статую Пия VI перед главным алтарем собора Святого
Петра в Риме. Рафаэль Менге поместил изображение г-жи Лепри
в свою посредственную фреску «Парнас» в вилле Альбано.
139
цоги или князья, не занимают никаких должностей.
Так вот, представьте себе ограниченного крестьянско-
го парня или сына сапожника, которые проходят курс
богословия и целых десять лет учатся обходиться
одним лишь пустословием по всем решительно вопро-
сам. Какая голова устоит против десяти лет подобно-
го обучения? Что до меня, так я удивляюсь, как все
это не окончательно оболванивает их. Если такой свя-
щенник честен, искренне верует, не склонен к интри-
гам, он всю жизнь останется дураком. Но вот появ-
ляется какой-нибудь кардинал Консальви, всюду ищу-
щий человека, в котором сочетались бы порядочность
и невежество. Дурак становится кардиналом и лега-
том, то есть всемогущим деспотом. На всем свете он
может не опасаться никого, кроме епископа или ар-
хиепископа своей области, столь же ограниченного,
как и он сам. Здесь только и говорят, что о беспро-
светной глупости, соединенной с безукоризненной чест-
ностью монсиньора Пандольфи, соседнего вице-легата.
Все погибло бы, не будь умеренности. Скажем, та-
кой-то легат—болван, но он предоставляет все есте-
ственному течению, и действительно папское государ-
ство пустеет и разрушается за последние двести лет в
результате постепенного маразма. Счастливы провин-
ции, где легат — энергичный жулик! У него сотни
капризов, он ворует, он беззаконно мстит своим вра-
гам, но живость ума побуждает его выстроить плоти-
ну, мост, издать постановления, которых население
тщетно требовало полстолетия.
Моральный упадок, следующий за физическим раз-
ложением, здесь приостановился, так как народ Бо-
лоньи с его темпераментом и умом понял гений Напо-
леона, хотя ознакомился с ним лишь мельком и хотя
гениальность великого монарха часто затемнялась глу-
постью префектов. Они добились того, что народ встал
на дыбы и учинил мятеж в 1809 году, если не оши-
баюсь. Тут следовало бы снять с должности не менее
ста человек, но Наполеон находился в Вене, после то-
го, как он только что одержал победу при Ваграме,
но его беспокоила Испания, но он раздумывал о том,
чтобы отдать Венгрию эрцгерцогу Карлу и т. д.
У жителей Болоньи, по-моему, гораздо больше ума.
140
пыла и самобытности, чем у миланцев, а главное, у них
более открытый характер. Здесь у меня за две недели
оказалось больше домов, где я могу провести вечер,
чем нашлось бы в Милане после трехгодичного пребы-
вания. Но чувству ведь не прикажешь: сердце мое по-
корили мягкость и естественность миланского обраще-
ния. Здесь жесты и рассказы слишком часто застав-
ляют меня думать о людской испорченности: я забы-
вал о ней в Милане. Может быть, в Милане нет ни
одной женщины, столь острой на язык, как княгиня
Ламбертини, но многие из них сумели дать своим воз-
любленным больше счастья. А я должен оказать, рис-
куя даже вызвать неудовольствие у наших дам, склон-
ных к философии или мистике, что именно это — ко-
нечно, в пределах нравственности — является мерилом
женских качеств.
Дух старой Венеции был слишком легкомыслен,
слишком уж лишен страстности. В Болонье мы нахо-
дим как раз то сочетание страстного чувства и бога-
того воображения, какое, на мой взгляд, потребно для
высокого умственного развития. Но весьма вероятно, я
плохой судья, ибо слишком презираю ум, который за-
твержен наизусть.
31 декабря. Я полон досады на причуды духовен-
ства. В самом незначительном итальянском городе
26 декабря, в первый день карнавала, ставится новая
опера. Но священники, большие любители оперы в
1740 году, сделались врагами всех удовольствий с тех
пор, как Бонапарт пробудил Италию, и уж не знаю под
каким предлогом, но в Болонье до сих пор нет оперы:
говорят, оперный театр откроется дней через восемь
или десять. Я жажду музыки. Вечер без музыки кажет-
ся мне сухим и унылым. По воскресным утрам здесь
в Казино бывают очень приятные концерты. Но кон-
церты всегда казались мне скучными: я слишком пре-
зираю преодоление трудностей. А для того, чтобы на-
слаждаться концертами, надо научиться по своей воле
настраивать душу на семь—восемь различных ладов,
подобно актеру.
Единственное музыкальное наслаждение, которое я
получил в Болонье, это голос г-на Трентанове, молодо-
141
го скульптора, который в салоне остроумной и краси-
вой г-жи Филикори в одиночку исполняет дуэты.
Я выписал из Берлина рукопись, состоящую из двух
десятков анекдотов о Наполеоне, не выдуманных, хо-
рошо подобранных и написанных без всякого лакей-
ства — в противоположность всему, что теперь печа-
тают. Выписал я ее, чтобы давать для прочтения после
того, как меня об этом хорошенько попросят. Кокетни-
чать таким образом с итальянками — высшее мое сча-
стье. Говорят, что настоящий интриган любит интригу
ради интриги, а не ради того, чтобы чего-нибудь до-
биться. Вот и я люблю без всякой цели, без расчета
разузнавать секреты итальянок, самых женственных
женщин в мире, а не мужчин с маленькими ногами,
как наши парижские дамы. Заставив целую неделю
просить меня и невесть чего наговорив об опасности,
которой подвергаюсь, я передал драгоценную рукопись
г-же Оттофреди. Но в этом маленьком, отлично пере-
плетенном томике имеются три — четыре места так пло-
хо написанных, что их невозможно прочесть, и, к сожа-
лению, плохой почерк попадается именно в конце, где
приведены самые интересные анекдоты. Меня призвали
разбирать не поддающиеся чтению места. Я имел удо-
вольствие очутиться в sancta sanctorum *, в маленьком
обществе восьми итальянок только с мужьями и без
любовников. Когда любопытство достигло апогея, я
дал себя улестить и рассказал два анекдота настолько
секретных, настолько опасных, что их нельзя было хра-
нить в записи. На третий день, что я разыгрывал эту
маленькую комедию, с безграничным наслаждением
изображая мерзавца, г-жа Оттофреди сказала мне:
«Я хочу показать вам письмо, полученное мною из
окрестностей Неаполя». Вот сокращенный перевод это-
го письма.
сЛучера, 12 мая 1816 года.
Дрожайшая кузина и любезнейшая маркиза.
Вот вам рассказ, который я смогу отправить бог весть
когда, с оказией. Я еще до сих пор взволнован страст-
ным пылом главного героя, и к тому же сам, debolmen-
* Святая святых (лат.).
142
te *, играл тут некоторую роль. Сегодня в половине че-
твертого утра, когда я — к счастью, совсем один — воз-
вращался на рассвете домой, мне удалось оказать важ-
ную услугу дону Никколе С., о котором вы слышали.
Это один из самых примечательных молодых баронов
нашей страны — красивый, обладающий даром красно-
речия. Но сегодня утром он был слишком взбудоражен
и смог сделать мне только полупризнание.
Здесь есть одна семья, всем в королевстве, в том
числе и вам, любезнейшая маркиза, известная своим
высоким положением и богатством. Она состоит из
бодрого еще семидесятилетнего старика, сурового и
полного сил, из его жены, очень проницательной, очень
недоверчивой, очень гордой своим положением, когда-
то весьма красивой, а ныне весьма набожной, и, на-
конец, из очень хорошенькой дочки лет семнадцати —
восемнадцати, похожей на мадонну маркиза Ринуччи.
Я с ней частенько беседую. Она самая красивая девуш-
ка пашей провинции; главная же черта ее характера,
придающая ее прелестному лицу какое-то небесное и
крайне необычное в этих местах выражение,— это со-
вершенное спокойствие и даже доброта. Вот чего в Ри-
ме мне встречать не приходилось. Часто, разговаривая
с донной Фульвией, другом их семьи, я высказывал
удивление по поводу того, что в восемнадцать лет Лау-
ретта еще не имеет поклонников и не замужем. Здесь
восемнадцать лет то же, что двадцать четыре в Болонье.
Меньше недели назад, на вечере у князя К....ло, отца
Лауретты, Фульвия сказала мне: «Разве вам не извест-
но, что с князем К. шутки плохи? Вы сами видите, что
в доме у него — ни много, ни мало — пятеро племянни-
ков, которые были основательно замешаны в нашей ре-
волюции. Они добрые патриоты, большие забияки, веч-
но болтающиеся в фехтовальных залах, вечно бахваля-
щиеся своими подвигами. Эти пять братьев, крайне до-
кучающие всем вообще, были бы не очень удобны для
вздыхателя. Они восхищаются умом своего дядюшки
и тоже взялись по личному своему почину охранять
двоюродную сестру, которая насмехается над ними с
утра до вечера. Они воображают, что честь их благо-
* По слабости (итал,),
143
родного семейства будет навеки запятнана, если у их
кузины окажется возлюбленный». Я убедился, прекрас-
нейшая маркиза, что подобные взгляды весьма распро-
странены среди дворян этого края, существенно отли-
чающегося от нашего, и я считаю их в этом варварски-
ми. Донна Фульвия обратила мое внимание на то, что
пятеро кузенов донны Лауреаты живут во дворце ее ба-
тюшки и что тот неосторожный, кто возымел бы сме-
лость туда проникнуть, лишился бы жизни: перед ним
обнажились бы пять шпаг, а не то все шесть, ибо ста-
рый князь К. вполне способен храбро напасть на по-
клонника дочери или, принимая во внимание свой воз-
раст, наделать ему больших неприятностей, особенно
если тот менее знатен, чем он сам. Несмотря на все эти
доводы умной женщины, от которой ничто не усколь-
зает, должен признаться, я мало верил ее словам. Нель-
зя ^безнаказанно противостоять законам природы, осо-
бенно же в этом краю, по соседству с Африкой. Я видел
лицо спокойное и счастливое, что как-то не вяжется с
внутренней борьбой. Во всяком случае, поскольку, бла-
годаря моему возрасту, на меня не может ополчиться
ревность кузенов, я уже в течение месяца открыто ищу
любого повода побеседовать с донной Лауреттой. Наде-
ленная живым, любознательным, оригинальным умом,
она постоянно расспрашивает меня об Англии и о Па-
риже, который обожает. Я даю ей для прочтения ро-
маны Вальтера Скотта,—словом, тем для разговоров у
нас хватает. Я постоянно слышу от нее своеобразные
замечания о прочитанных книгах. Я восторженный по-
клонник ее красоты и не смываю этого. Сегодня, около
трех часов утра, когда я в полном, к счастью, одиноче-
стве возвращался домой, ко мне так внезапно подошел
дон Никкола, что я едва не принял его за грабителя.
Весь день я бегал ради него, сделал двадцать визитов:
нам важно было знать, какое впечатление произвели
на население городка некоторые происшествия минув-
шей ночи.
Вот что рассказал мне с необычайным пылом и за-
бавнейшими, весьма живописными жестами дон Никко-
ла, желая поставить меня в известность о случившемся.
Разговор наш происходил в моем саду, на рассвете; дон
Никкола был бледен и действительно очень красив. Он
144
немного походил на Мадзони, известного главаря раз-
бойничьей шайки. «Я чувствовал, уже два года назад,
как только увлекся,— сказал он мне,— что моя любовь
к донне Лауретте кончится плохо. Двоюродные братья и
отец охраняют ее с такой невероятной бдительностью,
что это превосходит всякое воображение. Раза три или
четыре я подвергался холодному обращению со сторо-
ны князя К., так как ему казалось, будто я загляды-
ваюсь на его дочь, а как вы знаете, я настолько беден,
что для меня не может быть и речи о браке с такой бо-
гатой наследницей. Но мать Лауретты, с которой я
имею честь состоять в дальнем родстве, всегда мне по-
кровительствовала. К тому же я здесь единственный
игрок в шахматы, который может потягаться со старым
князем. Так как донна Лауретта всячески проявляет
свое благочестие, я, со своей стороны, ударился в че-
столюбие и дал понять всем на свете, что добиваюсь
при дворе назначения на дипломатическую должность,
что родина мне надоела, и на основании всего этого
большую часть времени стал проводить в церкви.
Как вы знаете, князь принимает гостей в очень кра-
сивом мраморном зале, где стоит статуя Филиппа II.
Чтобы туда попасть, надо пройти через маленькую
прихожую, затем через парадную приемную, где на-
ходятся статуи адмиралов и испанских вице-коро-
лей — предков князя. В стене маленькой прихожей
устроили шкаф, куда слуги прячут метелки. Направо
от парадной приемной, со стороны, противоположной
мраморному залу, находятся еще два зала, двери ко-
торых никогда не закрываются, и, наконец, спальня
князя и княгини. Из этой комнаты можно попасть в
комнату их дочери. Каждый вечер, когда княгиня с
супругом уже лежат в постели, в спальню входит ее
старая горничная, ставит в ногах кровати, прямо про-
тив князя, большое распятие слоновой кости высотой
в четыре с половиной фута, запирает дверь на два по-
ворота ключа, кладет ключ князю под подушку, опры-
скивает постель святой водой и удаляется в свою ком-
нату, примыкающую к спальне донны Лауретты. Года
полтора тому назад, когда однажды у князя был
многолюдный прием всех австрийских офицеров,
прибывших из Неаполя, я, бродя по комнатам, улу-
10. Стендаль. Т. IX.	145
чил минуту и шепнул Лауретте: «Сегодня ночью я
спрячусь в шкаф для метелок и, когда ваш отец уснет,
поскребусь в его дверь. Достаньте у него из-под по-
душки ключ и откройте мне».— «Боже сохрани, не де-
лайте этого».— «Около часу ночи я буду у двери».
Добавить что-нибудь у меня не оставалось времени.
О своей любви я говорил с ней не более четырех раз,
но заметил, что она гронуга моей мнимой набож-
ностью, а еше больше тем, что я вынужден был по-
жертвовать своим самолюбием, заявляя во всеуслы-
шание, что ходатайствовал о принятии меня на службу
перед этим гнусным неаполитанским двором. Вы хо-
рошо знаете, что я предпочел бы умереть.
Ну, словом, в тот вечер я раньше всех вышел из
зала и без труда поместился в шкафу для метелок.
Если вы когда-нибудь любили, то можете предста-
вить себе, какая дрожь меня охватила, когда около
часу ночи, убедившись, что все в доме стихло, я ре-
шился тихонько постучать в дверь этой страшной ком-
наты, где старый князь К., может быть, еще не спал.
Ключ от его комнаты, наверно, громадных размеров,
подумал я, подойдя к двери: скважина в старинном
замке была такая большая, что я отлично мог видеть
сквозь нее, что происходило в комнате. К моему не-
сказанному удивлению и ужасу, я заметил, что она
освещена ночником, зажженным у подножия большого
распятия. Я долго колебался. Наконец моя страсть к
Лауретте победила. Мне показалось, будто я слышу
храп князя, и я стал тихонько стучать. Спальня ро-
дителей была огромная, и комната Лауретты находи-
лась довольно далеко. Стучался я не менее получаса и
уже подумывал отречься от неблагодарной Лауретты
и навсегда покинуть страну, как вдруг, к моему сверх-
человеческому восторгу, она предстала передо мной.
Она была в одной рубашке, босая, с распущенными
волосами, в тысячу раз более прекрасная, чем я мог
вообразить. Сперва она подошла к кровати отца, что-
бы убедиться, что он спит. Так как она там задержа-
лась, я осмелился постучать еще раз. Каждый стук,
как он ни был слаб, отзывался у меня в самом серд-
це. Мне казалось, что я вот-вот лишусь чувств. Нако-
нец моя Лауретта подошла к двери, прижала губы к
146
замочной скважине и очень тихо произнесла: «Без-
умец, уходи».— «А как ты хочешь, чтоб я ушел? Ведь
выйти из дворца сейчас невозможно. Неужели ты от-
кажешься поговорить со мною? Ведь уже больше трех
недель я не мог с тобой словом перекинуться. Я про-
шу только пятнадцатиминутного разговора в прихо-
жей или в твоей комнате». Целых полчаса пришлось
мне ее уговаривать. Наконец она решилась пойти и
достать из-под подушки отца ключ. Я сказал ей: «Ес-
ли князь проснется, он тебя убьет».— «А может, и не
убьет»,— ответила она, удаляясь.
Она вернулась с ключом, но комната была закры-
та на два поворота, а замок старый и заржавленный.
Когда я слышал, как ключ поворачивается в замке,
мне казалось, что я умираю. Если бы вы не похвали-
ли меня за то, как я вел себя нынче утром, я не по-
смел бы рассказывать вам все это из страха, что вы
можете счесть меня робким человеком. Наконец дверь
отперлась, я проскользнул в комнату. Суровое лицо
князя было открыто и повернуто ко мне. Лауретта
осталась позади, снова заперла дверь и сунула ключ
под подушку. Только тот, кто сейчас влюблен, может
представить себе ужасное смятение, в котором я вни-
мал всем этим звукам. Находиться среди разбушевав-
шихся волн в утлой лодчонке — пустяки по сравне-
нию с этим ощущением. Если бы нас застигли, я, мо-
жет быть, оказался бы на всю жизнь разлученным с
Лауреттой. Когда мы наконец очутились в ее комнате,
какие только упреки на меня не посыпались! Я уже
опять было намеревался расстаться с ней и навсегда
покинуть страну. Мы спорили до рассвета, но она лю-
била меня.
В спальне Лауретты был закрытый алтарь наподо-
бие алькова, с большой двухстворчатой дверью. Туда
она меня и спрятала. Около полудня, после того, как
слуги убрали комнаты и шум стих, я проскользнул
тем же путем, что и ночью, в большую приемную, а
там принялся громко топать, сделав вид, что пришел с
визитом к одному из кузенов.
Этим опасным путем я в течение нескольких но-
чей являлся к Лауретте. Немного времени спустя слу-
чилось, что Лауретта, которая влюблялась все силь-
347
нее, однажды в церкви, охваченная приступом ревно-
сти, устремила на меня такой пристальный взгляд,
что ее родственники уже намеревались отказать мне
от дома.
Нам пришло в голову, что я мог бы являться на
свидание, взбираясь на балкон ее комнаты. Главное
было — никому не доверяться в этом окаянном горо-
де, где все друг друга знают и где меня преследует
полиция. Я купил веревку у рыбака, живущего за
шесть лье отсюда. Но вместо того, чтобы сплести из
этой веревки лестницу, я ограничился тем, что сде-
лал на ней узлы. Окно находилось не меньше чем в пя-
тидесяти футах над землей. Я выбрал темную ночь и в
час пополуночи уже стоял под балконом. Лауретта спу-
стила мне бечевку, подняла к себе мою веревку, и я на-
чал подниматься.
Но балкон, часть роскошного фасада, был весь в
лепных украшениях, и край его находился от стены
гораздо дальше, чем я рассчитывал. Каждый раз, как
я собирался опереться ногами о стену, меня отталки-
вало, и я довольно долго раскачивался в пустоте.
Я чувствовал, что силы мне изменяют, испытывал не-
стерпимую боль между плечами. В тот момент я нахо-
дился на высоте не менее сорока футов. «Я упаду,—
думал я,— разобьюсь, никак не смогу убраться отсю-
да. Завтра меня найдут под окном Лауретты. О нашей
любви и так уже подозревают: она будет обесчещена».
Этот миг был ужасен. Она перегнулась ко мне через
перила балкона, я бросил ей сдавленным голосом:
«У меня больше нет сил, я не могу подняться». «Сме-
лей, смелей!» — сказала она в ответ. Я поднялся еще
на три узла; внезапно я почувствовал, что силы меня
оставили, я изнемог. «Еще один узел!» — крикнула
мне она и перегнулась через балкон так, что я ощутил
на щеке ее горячее дыхание. Наверно, это ощущение
влило в меня новые силы: к счастью, я смог сделать
необходимый рывок. Между плечами болело так,
словно там была открытая рана. В самый миг, когда
я переводил дух после того, как одолел этот узел,
чувствуя, что теперь уж я решительно не могу шевель-
нуться, я вдруг почувствовал, что меня хватают за во-
лосы, и Лауретта с силой, совершенно невероятной у
148
восемнадцатилетней девушки, втащила меня на бал-
кон. В этот момент она оказалась сильнее всякого
мужчины. Больше мы не решались прибегать к этому
слишком трудному способу, и я снова стал прятаться
в шкафу с метелками. Как-то вечером в зале для
приемов уронили на пол стакан с шербетом, и дон
Чеккино, один из кузенов, пошел за метелкой. Первое,
за что он ухватился в темноте, была моя рука. Как
мог он не заметить, что это не деревяшка? Покончив
со своим делом, он вернулся— и на этот раз со све-
чой. «Ну, теперь-то уж все погибло»,— подумал я,
съеживаясь как только мог. Но в это время мимо про-
ходил один из его братьев, он обернулся к нему и на-
чал с ним говорить, одной рукой держа свечу, а дру-
гой кладя метелку на место.
Тот же дон Чеккино вдруг взял да увлекся музы-
кой и каждый вечер до двух часов барабанил мело-
дии Чимарозы на английском пианино, стоявшем в
большом зале. Лауретта могла открывать мне не рань-
ше трех, а так как дело происходило в июне, в четыре
было уже светло. Целый месяц мы ловко бросали
различные намеки, и наконец нам удалось убедить
княгиню, что ее любимое пианино испорчено грубыми
лапами дона Чеккино.
— И вы часто ходили на эти опасные свидания? —
спросил я у дона Никколы.
— Сперва раз в неделю, потом иногда три дня
подряд или, во всяком случае, не реже как через
день. Под конец мы решили совсем пожертвовать
жизнью, стали думать только о своей любви, и воз-
можная смертельная опасность, казалось, заставляла
нас еще живее ощущать ее радости.
— И всегда вам приходилось открывать в двадца-
ти шагах от родительского ложа дверь, запертую на
два поворота?
— Всегда. Мы до того осмелели, что ходили через
эту комнату так, словно там никого, кроме нас, не бы-
ло. Однажды я насильно поцеловал ей в этой комна-
те руку и опрокинул большое распятие. В другой раз,
утром, одна служанка пришла вынуть белье из ящика
алтаря, превращенного в комод. Я же стоял там во
весь рост, прислонившись к закопченной картине.
149
Непостижимо, как эта женщина не подняла глаз и не
увидела меня: правда, я был в черном. А может быть,
эта женщина и не хотела ничего видеть: Лауретту
обожают в строгом доме князя. Возможно, что и сама
княгиня замечала, как мы проходим через ее спаль-
ню. Подумав, какая трагедия разразится, пророни она
хоть слово, она нашла, что гораздо мудрее будет про-
молчать. Но когда она меня видит, лицо ее принимает
выражение глубокой, с трудом сдерживаемой ненави-
сти. Словом, все всегда сходило благополучно. Но се-
годня утром я погиб...»
(Я повредил бы своей книге, если бы опубликовал
конец этой истории.)
1 января 1817 года. Я находил у болонцев необык-
новенно много ума, а теперь почти готов отречься от
этого мнения. Только что мне пришлось целых полто-
ра часа выносить глупейший лакейский патриотизм,
и притом в самом лучшем обществе. Это и вправду
общий порок итальянцев, видимо, еще усилившийся
вследствие поражений Мюрата. Дело обстоит так, что
в Неаполе, как и в Испании, хорошее общество бес-
конечно далеко от низших классов, но, в противопо-
ложность испанскому народу, неаполитанский, изне-
женный исключительно мягким климатом, не умеет
драться. Все равно,— говорит он,— если мы правы,
святой Януарий обязательно уничтожит всех наших
врагов. Филанджери и множество других офицеров от-
личаются храбростью, но к чему это привело? К то-
му, что их же солдаты стреляли в них через дверь
за то, что они препятствовали им бежать1.
Вы знаете, что около 1763 года «Осада Кале» име-
1 Нет страны, нет армии, которые не гордились бы жизнью
и смертью г-на ди Санта-Розы. Вскоре после его героической кон-
чины я уже пытался в меру своих сил поведать людям, что они
будут думать об этом великом человеке через сто лет. Если бы
в данной моей книге было меньше парадоксов и больше серьез-
ности, я посвятил бы ее памяти этого знаменитого итальянца.
Я хотел бы, чтобы те из его соотечественников, которые походят
на него и которых я не называю, чтобы их не скомпрометировать,
обрели здесь свидетельство моего глубочайшего уважения. Честь
и слава стране, породившей таких людей, как Санта-Роза и
Росса роль.
150
ла безумный и в высшей степени национальный
успех. Поэт де Беллуа возымел довольно прибыль-
ную идею, впоследствии использованную многими
другими, выступить в качестве льстеца своих согра-
ждан. Услышав однажды, как герцог д’Айен смеется
над этой трагедией, король Людовик XV спросил у
него: «Разве вы плохой француз?» «Дал бы бог, ва-
ше величество, чтобы стихи этой трагедии были таки-
ми, какой я француз!»
Мудрый Тюрго, который любил свою страну, а
лесть почитал сделкой между плутом и дурнем, про-
звал «лакейским патриотизмом» увлечение проста-
ков, восхищавшихся грубыми восхвалениями г-на де
Беллуа.
Бонапарт подражал де Беллуа, и, когда ему пона-
добилось поработить французов, он провозгласил их
великим народом. Сам он впоследствии похвалялся
этим ловким ходом и находил, что признавать в ис-
торических работах недостатки или грехи своей стра-
ны недостойно ’.
Нет такого дарования, как бы оно ни было ни-
чтожно, которое не оказалось бы здесь под покро-
вительством каких-нибудь муниципальных патрио-
тов: ведь в конце концов и самый пошлый педант
имеет родину. Если же высмеивается какой-нибудь
писатель-француз, то главным образом в своем отече-
стве.
В Болонье я не решился бы сказать, что Астли шьет
сапоги лучше, чем Ронкетти. Ронкетти — прославлен-
ный местный сапожник, известный своей любовью к
живописи и твердостью, которую он проявил в отно-
шении Мюрата: тот сказал ему, что только в Париже
мог обуваться как следует, и в отместку Ронкетти сде-
лал ему только один сапог. Примерив его, король по-
1 Теорию ^лакейского патриотизма», например, того, кото-
рый каждодневно практикуется по отношению к певицам, не ро-
дившимся во Франции, можно обнаружить всю целиком еще у
Вергилия:
...Pallas quas condidit arces
Ipsa colat: nobis placeant ante omnia silvae.
Eglog II*
• Пусть Паллада сама чтит те крепости, что она создала: нам
нравятся больше леса. Эклога II.
151
требовал второй, но Ронкетти ответил ему: «Ваше ве-
личество, пускай вам его сошьют в вашем Париже».
Итальянца приводит в ярость малейшая критика в
печати по адресу поэта или скульптора, родившегося
в том же городе, что и он, и ярость эта изливается по-
током грубейшей ругани. Так как Италия является са-
дом Европы и в ней находятся развалины памятни-
ков римской славы, каждый год в Париже, Лондоне
или Лейпциге выходят восемь или десять книг путе-
вых впечатлений, произведений более или менее по-
средственных, что дает щепетильным итальянским пат-
риотам восемь или десять причин для гнева. И гнев
этот отнюдь не так смешон, как может показаться.
В стране, где любой альманах подвергается пяти- или
шестикратной цензуре, человек, осужденный в напеча-
танном тексте, лишается покровительства своего паши.
С той минуты он погиб: самая гнусная личность может
ударить его своим ослиным копытом. Правильно или
неправильно он обвинен, неважно: достаточно, что это
сделано в печати.
Столь яростная вражда к критике не могла бы
иметь места во Франции или в Англии. Там паша не
более как префект или шериф. Граждане могут сами
себя защищать, и, так как ежедневно печатаются сот-
ни клеветнических статей, так как существует посто-
янный и взаимный обмен клеветой между двумя пар-
тиями, реакционной и либеральной, обвинение стано-
вится опасным лишь в том случае, если оно выражено
в забавной форме, как нападки Вольтера на Ларше
или нападки Бомарше на цензора Марена, растерзан-
ного по дороге в Версаль.
В Италии тщеславия не существует, и любой мар-
киз в припадке гнева выражается почти так же, как
его слуга.
Все это оборотная сторона медали того неслыханно-
го счастья, которое этот народ обретает в своей поэзии,
полной непосредственного чувства и силы. Он не знал
в продолжение полутораста лет власти высокомерного
двора, которой положил начало человек, глубоко по-
стигший искусство тщеславия (Людовик XIV). Вели-
кий король присваивает себе право выражать общест-
венное мнение, каждому классу своих подданных он
152
указывает какой-нибудь пример для подражания.
Мольер выставляет в смешном виде того, кто не сле-
дует рабски данному образцу: оригинальность стано-
вится синонимом глупости.
Двор Людовика XV объявляет дурным тоном вся-
кое выражение, которое благодаря своей меткости у
всех на устах. Он очищает и обедняет язык, ставя под
запрет точное слово. В конце концов язык аббата Де-
лили превращается в сплошные загадки. Самое прият-
ное в Париже место для прогулок,— бесспорно, буль-
вар. Но им может пользоваться всяк^, и вот из-за то-
го, что существовал Людовик XIV, даже в наши дни
считается, что на бульваре прилично появляться, толь-
ко если идешь за покупками. Влияние Людовика
XIV, которое ощущается в Англии так же, как в Рос-
сии или в Германии, в Италию ни в малейшей мере не
проникало. Там никто никогда не являлся властите-
лем общественного мнения. Это дает тысячу преиму-
ществ, но одновременно есть и оборотная сторона ме-
дали: грязные оскорбления всякий раз, когда на како-
го-нибудь маркиза находит приступ ярости, и наличие
таких невыносимых дураков, каких в другом месте не
найдешь. Потому-то и так трудно добиться приема в
каком-нибудь миланском доме: вдруг вы окажетесь
дураком, а выставить вас вег возможности.
Читателю, едущему в Рим, я посоветовал бы нико-
гда ничего не порицать и заявлять всюду, что он под-
вержен головным болям. Как только он столкнется с
проявлением лакейского патриотизма, он сделает вид,
что у него разболелась голова, и уйдет. Я знал жен-
щину, у которой редчайшая красота сочеталась с са-
мой возвышенной душой и глубоким умом, г-жу М., но
и ей не был чужд этот недостаток. Не страдая сама ни
малейшим тщеславием, она была весьма чувствитель-
на, когда речь шла о ее стране: при малейшем порица-
нии чего-либо относящегося к ее дорогому отечеству
она вся вспыхивала. Однажды, оказавшись повинным
в подобной неловкости, я тут же попытался перейти на
нападки уже личного характера, несколько смелые
для простого знакомого. Она защищалась искренне и
правдиво, но при этом цвет лица ее, самый прекрас-
ный, какой я виде;! в Италии, нисколько не изменился.
153
Созданная Наполеоном итальянская армия, где в
одной роте объединились гражданин Реджо, славный
Busecon из Милана, сумрачный новарец и веселый жи-
тель Венеции, дала два результата:
1. Возникновение нового языка. Поскольку Ро-
манья, как мне говорили, дала самых храбрых солдат,
в этом языке преобладают слова романьольского на-
речия.
2. Взаимная ненависть между жителями различных
городов и лакейский патриотизм в армии быстро схо-
дили на нет. О^том сообщил мне мой друг, храбрый
полковник Видилан, знатный венецианец.
2	января. Я говорил о Людовике XIV графу К., са-
мому любезному из поляков, которых я встречал, а
это немало значит: «Немецкому владетельному князь-
ку, так же как и английскому герцогу, образцом слу-
жит не Филипп II, а Людовик XIV». «Образцом— вот
настоящее слово»,— ответил г-н К. «Один очень бога-
тый дворянин, проживающий менее чем в сотне лье от
Риги, пристроил к своему огромному замку спереди
большой квадратный корпус в подражание фасаду
Версальского дворца, выходящему в сторону садов.
Любовница его называется мадам де Ментенон, я не
слышал, чтобы он обращался к ней иначе. О том, что
обед готов, ему возвещают два камергера, которые и
прислуживают ему за маленьким столом, куда не до-
пускается никто, кроме мадам де Ментенон. Ежене-
дельно он дает по воскресеньям большой бал, а по
вторникам парадный обед. В день бала сорок краси-
вых крестьянских парней и сорок молодых крестьянок,
которых назначают по очереди из числа его крепост-
ных, являются с утра в Версальский дворец, где их мо-
ют и одевают: мужчин в костюмы эпохи Людовика XIV,
стоимостью в добрую сотню луидоров каждый, жен-
щин в роскошные платья. Народ этот пляшет вею
ночь напролет, подчиняясь указаниям четырех камер-
геров, строго следящих за соблюдением этикета, ко-
торый принят был при дворе великого короля. Хозяин
дома, при всех своих орденах, обходит собравшихся и
с каждым беседует, затем мадам де Ментенон разре-
шает начать первый контрданс.
154
Тот же церемониал господствует и на парадных
обедах по вторникам, за которыми фигурируют в тех
же роскошных костюмах двенадцать крестьян и две-
надцать крестьянок, а зачастую также любопытные
из соседних гарнизонов. Посуда великолепная. Король
и мадам де Ментенон обедают под балдахином. Весь
этот двор обходится не менее миллиона франков в
год, а хозяин наслаждается сознанием, что живет в
точности, как Людовик XIV, в покоях, затянутых го-
беленами».
Я только что был в мастерской художника, к ко-
торому водил знакомиться нескольких англичан.
У художника находились в то время три итальянки.
Они не возражали против того, чтобы он откинул зе-
леный занавес, скрывавший картину, по правде ска-
зать, довольно непристойную. К несчастью, итальян-
ки, вместо того чтобы вознегодовать, улыбнулись. Не-
годование испытал зато один из англичан, заявивший
нам по выходе из мастерской, что его физически то-
шнило. Уж не считаете ли вы меня безумцем, способ-
ным осуждать кого-нибудь за то, что он так чувствует?
Я ограничиваюсь констатированием факта. Если ваш
дядюшка увидит мое письмо, он скажет, что я защи-
щаю романьольских убийц, которые отделываются от
слишком бесчестных подеста. Стыдливость — мать са-
мой прекрасной из страстей сердца человеческого —
любви.
3	января. Сегодня утром вы получили письмо. Оно
кончается формулой: «ваш смиреннейший и покорней-
ший слуга». Вы пробежали глазами эти слова, даже не
осознав их: они отнюдь не навели вас на мысль, что
лицо, которое их написало, намеревается чистить ва-
ше платье и наводить лоск на вашу обувь. А ведь имен-
но это усмотрели бы в них перс или брамин, плохо
знающие французский язык и еще того хуже — обычаи.
В каждой напечатанной в Италии книге снабжены
эпитетами, кончающимися на issimo — как veneratissi-
mo, illustrissimo *, во-первых, имена крупных или даже
мелких должностных лиц, управляющих страной, где
* Достопочтеннейший, знаменитейший (итал.).
155
печатается данная книга, затем имена всех монархов,
либо в настоящее время пекущихся о счастье своих
подданных в какой-либо из стран Европы, либо же
тех, что за последние сто лет отправлялись на небеса
искать награды за свои добродетели (см. «Историю
Милана» Пьетро Верри). Отсутствие этих issimo до
сих пор считается многими людьми из общества про-
явлением неуместной грубости и дурного вкуса: то же
самое, как если бы, читая полученное утром письмо,
вы перед подписью обнаружили бы только слова: «же-
лаю всего хорошего».
Такое issimo, как vastissimo, mirabilissimo * обяза-
тельно употребляется также, когда речь идет о двор-
цах, садах, картинах и т. д., принадлежащих дворяни-
ну, проживающему на расстоянии пятидесяти лье от
места, где издана книга. Дом каждого дворянина име-
нуется palazzo. Всякий, кто имеет докторскую сте-
пень— chiarissimo или по меньшей мере egregio**. За-
чем 'несчастному автору, который и без того на плохом
счету у правительства, хотя бы лишь потому, что его
вообще печатают, обзаводиться лишними врагами в
стране, где так процветает мстительность? Мариво
стал врагом Мармонтеля потому, что тот, цитируя од-
ну из его песенок, опустил одно «о». Мармонтель напи-
сал: «Боже, как она была прекрасна!» — вместо:
«О боже, как она была прекрасна!»
Лет двадцать назад, цитируя кого-нибудь, писали
не «упомянутый выше автор», a sullodato autore***:
само собою разумелось, что упоминать могли только с
похвалой. Преувеличения эти, за которые уже полто-
раста лет упрекают итальянцев все путешественники,
не что иное, как «всепокорнейший слуга» наших писем.
Я слышал, как о доме одного дворянина говорили:
Е un miserabilissimo palazzo dove non si danno tre ca-
mere senza acqua (это жалчайший дворец, где нет и
трех комнат, в которых не протекал бы потолок). Сло-
во дворец утратило смысл, который мы ему придаем.
Можно ли обвинять итальянцев в низости лишь за то,
что, говоря у себя на родине, они не соблюдают услов-
* Обширнейший, изумительнейший (итал.).
** Светлейший, выдающийся (итал.).
*** Вышеодобренный автор (итал.).
156
ностей, принятых в иностранном языке? Итальянские
придворные не отличаются изяществом в обхождении
со своими государями. Но что сказать о невероятных
физиономиях вдовствующих герцогинь на утренних
приемах у английского короля? Что сказать о знаме-
нитой scopelott (подзатыльник), которую граф Заурау,
министр Франца I, дал одному рассеянному человеку,
который забыл снять свою шляпу в партере Скалы,
когда там находился этот государь? Одни лишь фран-
цузы 1780 года знали ремесло придворного. Только эти
люди и умеют служить, говорил Наполеон о любезном
генерале де Нарбонне.
И одни лишь французские писатели владеют искус-
ством изящной лести: прочтите «Семью из Юры», на-
писанную одним нынешним цензором. Подобное про-
изведение, будь оно написано по-итальянски, вызывало
бы тошноту.
4	января. Болонский сенатор принимает по поне-
дельникам. Княгиня Эрколани по пятницам. Осталь-
ные дни недели распределяются таким образом, что
одни и те же лица встречаются каждый вечер.
Я писал, что болонское общество приняло меня бла-
госклонно. Теперь я вычеркиваю это слово, первое, ко-
торое приходит на ум французу, когда он принят где-
нибудь так, что это доставляет ему большое удоволь-
ствие. Благосклонность в отношении незнакомца,
оставившего у вас в прихожей рекомендательное пись-
мо, состоит, как мне представляется, в том, что вы
принимаете его как человека, уже в известном смысле
принадлежащего к вашему обществу и с любезным
преувеличением той доброжелательности, которую
вам внушают все вообще порядочные люди. В Италии
же прежде всего отсутствуют какие бы то ни было пре-
увеличенные чувства в общественных отношениях. Они
называют свои дома дворцами и о любой картине го-
ворят так, словно ее написал сам Рафаэль. Но когда
вы впервые где-нибудь появляетесь, то ясно ощущае-
те, что ради вас весьма неохотно идут на жертву, на-
рушая приятную непринужденность привычного об-
щества, или же сладостную мечтательность меланхо-
лически настроенной души, или же занятия, которым с
157
увлечением предавались. Вы поражаетесь, до какой
степени, очевидно, тягостна и докучна необходимость
принять вас п сказать вам несколько слов: люди ясно
обнаруживают свою неловкость и принужденность,
равно как и крайнее облегчение, которое вы достав-
ляете им, подымаясь, чтобы удалиться. Путешествен-
ники, привыкшие к обворожительному обхождению
парижского общества и от природы лишенные вкуса
ко всему новому, после подобных визитов уходят
оскорбленные. Обхождение это и вправду не очень
любезное. Но ведь путешествуешь ради новых впечат-
лений, ради того, чтобы видеть людей такими, каковы
они на самом деле. Если же ищешь только внешней,
притом всегда одинаковой учтивости, для чего поки-
дать Ганский бульвар? С другой стороны, то отноше-
ние к вам, которое вы замечаете, входя в гостинхю
итальянки, не будет вечно одним и тем же, как, ска-
жем, в Голландии, и может измениться к лучшему при
втором или третьем посещении. Но надо иметь му-
жество решиться на него. Если вы искренне постарае-
тесь не отвечать на вопрос до того, как его вам зада-
дут, если вы попробуете умерить свою furia francese*,
если вы станете рассказывать забавные вещи после
того, как вас очень попросят, и лишь в этом случае,
если вы не будете пытаться показывать свой ум и увле-
каться остроумной трескотней блестящего полулитера-
турного диалога, если, наконец, вы не станете с само-
го начала изображать, будто влюблены в самую кра-
сивую женщину этого общества, та доля подлинной
доброжелательности, которую к вам проявили в пер-
вое ваше посещение, будет с каждым днем и притом
очень быстро увеличиваться. Ибо вы ведь очень за-
нятное существо: вы прибыли из Парижа. Но не забы-
вайте, что остроумие, забавляющее француза, италь-
янца смущает. Полстолетия назад остроумием здесь,
может быть, просто пренебрегали. Теперь стыд от со-
знания, что они не могут найти удачного ответа, гру-
бо выводит этих людей из нежной мечтательности,
вдохновленной жизнью сердца, в которой большинство
из них обычно пребывает. Кроме того, здесь надо
•Французскую пылкость (итал.).
158
уметь соблюдать некоторые условности, которые вы-
ражаются даже не словами, а взглядами. Всякое сме-
лое нарушение этих условностей считается здесь не-
простительным нахальством. Следует иметь в виду, что
в Италии любой крестьянин выполняет почти так же
тонко, как маркиз, правила обхождения, читающиеся
во взглядах. У этих людей, рожденных для прекрас-
ного, для любви, это как бы врожденное чувство, и
я говорю о нем лишь потому, что сам видел, как им
грубо пренебрегали.
Если вы говорите на принятом в данной местности
наречии, если вы искренне стремитесь быть скромным,
то недели через две ваша чужеземная внешность уже
не будет смущать общество. Француз—животное, столь
редкое и занятное, что с этого момента вы сделаетесь
предметом любопытства для всех. Вы возбудите по-
длинный интерес во всех этих сумрачных личностях,
смотревших на вас в первые дни с таким трагическим
видом. Если вы достаточно искусны и имеете к этому
склонность, то тут наступает самый подходящий мо-
мент— ни раньше, ни позже,— чтобы начать любез-
ничать с какой-нибудь дамой из общества. Но, имейте
это в виду, только с одной. Однако я опять употребил
слово, искажающее мою мысль. Любезничать означает
в Италии почти совершенно обратное тем представле-
ниям, которые это слово рождает у парижанина. Так,
например, сперва говорить надо только глазами, при-
том так, чтобы этот безмолвный язык был лишен ка-
кой бы то ни было излишней смелости. Разговор надо
прерывать длинными паузами; в речах же должно
быть больше трогательных мыслей, чем острых сло-
вечек и намеков. Чувствительное рассуждение о том,
как пленительно выражена любовь в первом дуэте из
«Тайного брака» больше продвинет вас вперед, чем
самое забавное словцо. Когда ведется беседа, где все
основано на остроумии, приходится быть настороже,
чтобы своевременно отразить брошенный мяч, и эта
необходимость ставит женщину в положение, отнюдь
не способствующее тому, чтобы вы ей понравились.
В Италии остроумие приводит к тому, что разговор
принимает какой-то суховатый тон. Легко видеть, что
изящество выражений, пикантность умолчаний и т. п.
159
неизбежно утрачиваются в обществе людей, говоря-
щих лишь о том, что их волнует, говорящих об этом
весьма серьезно, долго, с обилием подробностей, захва-
тывающих и живописных. Так как здесь каждый чело-
век— немного дикарь, то молчаливый, то приходящий
в неистовство, которого многое глубоко волнует, ни-
кому не приходится искать в разговоре наигранного
оживления и повода для эмоций. Страсти итальянца—
ненависть, любовь, игра, корыстолюбие, гордыня
и т. д.— слишком часто вызывают в нем раздирающее
душу смятение и мучительные порывы. Разговор
здесь — лишь средство для выражения страстей: ему
редко придается значение как таковому. Я не встречал
француза, который понимал бы все эти обстоятельства
в их совокупности.
Итальянца, привыкшего с детских лет подмечать,
искренне ли говорят с ним люди, которых он обожает
или ненавидит, малейшая аффектация замораживает,
угнетая его и вызывая в нем умственное напряжение,
несовместимое с dolce far niente *. Под этим знамени-
тым выражением dolce far niente всегда следует пони-
мать мечтательную негу, порожденную впечатлениями,
которыми полно сердце. Отнимите у жителей Италии
досуг, заставьте их работать на английский манер, и
вы лишите их доброй половины счастья.
Хуже всего то, что весьма немногие итальянцы хо-
рошо знают французский язык или же хотя бы пони-
мают наши повадки; поэтому малейшая формула веж-
ливости, без которой мы не можем обходиться и ко-
торая в конце концов ничего не означает, представ-
ляется им французской напыщенностью и раздражает
их. В таком случае итальянец, может быть, боящийся
вызвать презрение к себе за неспособность платить
тою же монетой, через силу улыбнется вам, но никогда
в жизни с вами не заговорит.
Аффектация так гибельна для того, кто применяет
ее в здешнем обществе, что один из моих друзей, про-
ведший в Италии десять лет, по возвращении во Фран-
цию заметил, что совершает множество мелких про-
махов: так, например, он всегда первый проходил в
* Сладостным ничегонеделанием (итал.).
160
ВИТТОРИО АЛЬФЬЕРИ.
Гравюра Рафаэля Моргена
с портрета работы Франсуа Ксавье Фабра.
УГО ФОСКОЛО.
Портрет работы Андреа Аппиани.
(Милан. Галерея Брера.)
дверь, вместо того чтобы вдаваться в никчемные цере-
монии, мешающие проходить всем; за столом спокойно
накладывал себе еду и передавал блюдо дальше; про-
гуливаясь с двумя знакомыми, разговаривал только с
тем, который его в это время занимал, и т. д.
Все, что принято говорить во Франции, предлагая
или принимая крылышко фазана, покажется итальян-
цу бесполезной докукой, настоящей seccatura *. Наобо-
рот, перенесите итальянца во Францию, и отсутствие в
нем всех тонкостей такого рода сделает его грубияном
в глазах француза из Сен-Жерменского предместья.
Лет через десять это, может быть, будет уже не так
верно: во Франции и манеры и литературный стиль
приобретают все больше быстроты.
Крайняя подозрительность, неизбежная из-за гос-
подства шпионов и мелких тиранов в духе Филиппа И,
попирающих с 1530 года эту страну, приводит к тому,
что итальянец всего опасается. Если что-нибудь ему
не по вкусу, будь то хотя бы присутствие собачонки,
которую он не любит, он замыкается в мрачном, суро-
вом молчании и только пожирает вас глазами, кото-
рых не в силах укротить. Поэтому с незнакомцем у не-
го не может быть ни приятного обхождения, ни непри-
нужденности, ни веселости. Подлинно дружеское об-
щение возможно для него лишь со знакомыми десяти-
летней давности. Резкое слово, сказанное итальянцу,
заставляет его замкнуться на целый год. Достаточно
какой-нибудь шутки насчет женщины или картины, ко-
торые ему нравятся, и он скажет вам о шутнике:
«Е un рогсо» **. При этом он весь под впечатлением не-
приятного чувства, вызванного у него шуткой.
Чего должен был бояться француз в царствование
Людовика XV и Людовика XVI? Подумав хорошень-
ко, найдешь ответ: столкнуться на театральном пред-
ставлении со знатным вельможей
*	Скукой, тяготой (итал.).
*	* «Это свинья» (итал.).
1	«Письма» Гримма, январь 1783 года.
«Граф де Шабриан, наследственный капитан гвардии брата-
короля, раздраженный тем, что в день открытия нового театраль-
ного зала он не смог найги свободного места на балконе, весьма
некстати начал спорить за место с одним честным прокурором.
11	. Стендаль. Т. IX.	161
В Болонье сохранилось больше черт итальянского
средневековья, чем в Милане. В этом городе не было
святого Карла, чтобы сокрушить его характер и при-
вить ему монархизм.
Научившись на горьком опыте уму-разуму, я уже
не совершал ошибок, столь повредивших мне в Ми-
лане. Я остерегся показать, что тремя небесными со-
зданьями, которых встретил в обществе, я занят боль-
ше, чем остальными дамами. Каждой женщине я уде-
лял ровно столько внимания, сколько видел в ее взгля-
де желания заставить questo forestiere (этого ино-
странца) разговориться. Г-н Идзимбарди говорил
мне: «В Риме и в Болонье, прежде чем откровенно
заглядываться на красивую женщину, усердно поуха-
живайте с недельку за ее другом сердца, а затем де-
лайте вид, что обращаете на нее внимание лишь из-
за него. Если любовник окажется достаточно глуп,
а вы проявите достаточно ловкости, он попадется на
удочку. Если любовник и его дама обратятся к вам
одновременно, сделайте вид, что вы слышали только
Этот последний, мэтр Перно, отнюдь не проявлял склонности
уступить: «Вы заняли мое место.— «Я сижу на своем».— «А кто
вы такой?»—«Я господин шестифранковик (цена места)». Вслед
за тем — резкие выражения, брань, толчки. Граф де Шабриан
довел свою бесцеремонность до того, что обозвал беднягу судей-
ского вором и осмелился даже приказать сержанту охраны за-
брать его и отвести в кордегардию. Мэтр Перно отправился туда
с достоинством, а выйдя оттуда, подал жалобу полицейскому
комиссару. Важная корпорация, к которой он принадлежал, ни
за что не соглашалась, чтобы он уступил. Недавно дело это
решалось в Парламенте. Г-н де Шабриан был приговорен к уп-
лате всех издержек, должен был принести извинения прокурору,
заплатить ему две тысячи экю проторей и убытков, которые с
согласия прокурора передавались в пользу бедняков, заключен-
ных в тюрьму Консьержери. Вдобавок означенному графу было
строжайше предложено впредь не прикрываться именем короля,
нарушая порядок во время представления, и т. д. Эта история
наделала немало шума. Оказалось, что в ней замешаны важные
интересы: все судейское дворянство сочло себя задетым оскорб-
лением, нанесенным его сочлену, и т. д. Чтобы выходка его
поскорее забылась, граф де Шабриан отправился пожинать лав-
ры в лагерь Сен-Рока. «Это самое лучшее, что он мог сделать,—
говорили все,— ведь у него несомненный талант силою захваты-
вать места» (Гримм, часть третья, том II, стр. 102). А пред-
ставьте себе, что было бы, если б на месте мэтра Перно оказался
какой-нибудь бедняга из простонародья!
162
его. Один ваш взгляд, устремленный на даму, послу-
жит вам в ее глазах достаточным извинением, и она
будет благодарна вам за внимание, если вы ей понра-
вились. Говорите о своем отъезде так, словно он го-
раздо ближе, чем на самом деле».
Я не преминул рассказать лучшие свои анекдоты о
Наполеоне (в 1817 году они еще представляли инте-
рес) любовникам трех женщин, чья небесная прелесть
меня поразила. Мне приятно смотреть на них, как я
бы смотрел на алмаз стоимостью в миллион; конечно,
мне и в голову не придет, что я могу стать его обла-
дателем. Но смотреть на него доставляет удоволь-
ствие.
Анекдоты свои я рассказал этим трем господам
весьма обстоятельно, так, чтобы они могли с честью
для себя пересказать их другим. Эта предусмотритель-
ность не только не обесценила меня, как человека,
приятного в обществе, но даже сослужила мне служ-
бу. Многие пожелали услышать эти рассказы из уст
мнимого очевидца. Итальянец не понимает достаточ-
но ясно того, что его заинтересовало: дело в том, что
он не умеет быстро схватывать, и к тому же душа его
стремится испытывать волнения в то же самое время,
как ухо его слушает. В Болонье и особенно в Милане
охотно пять — шесть раз слушают один и тот же рас-
сказ. И если в первый раз он не произвел впечатле-
ния, то всегда потому, что француз, стремясь к ост-
роте, не сумел быть достаточно ясным.
После трагических рассказов о Наполеоне и мар-
шале Нее больше всего понравился анекдот о валете
червей графа де Куаньи \ Дело в том, что он словно
1 Прошу прощения за то, что привожу здесь этот общеизвест-
ный анекдот, который так хорошо рассказывал г-н де Буфлер.
Перед революцией у герцогини де Полиньяк очень много
играли в карты: дом ее был средоточием лучшего общества.
Часто приходил туда граф де Куаньи, отчасти, как думал кто-то,
потому, что там каждый вечер бывала госпожа де ла Сюз,
недавно вышедшая замуж молодая особа. Однажды граф пожа-
ловался на то, что он» к несчастью, спит с открытым ртом, из-за
чего просыпается три — четыре раза в ночь, и притом самым не-
приятным образом. Некий немецкий врач, забавлявший это
знатное общество, сказал ему: «Я вас вылечу, господин граф,
при помощи игральной карты; вы ее свернете и перед отходом
163
нарочно придуман для того, чтобы поразить итальян-
ское воображение: предельная осторожность, так не-
поправимо и неожиданно разоблаченная! Меня за-
ставляли рассказывать эту историю раз двадцать, так
что под конец она мне опостылела. Зато другой рас-
сказ (аббат де Вуазенон в полночь, герцогиня и гер-
цог де Шон ’) показался просто глупым: после длин-
ного рассказа минутное молчание, и тотчас же вслед
за тем разговор совсем о другом. Сочли ли слушатели
ко сну вставите, словно мундштук, в уголок рта, зажав между
губами». Поздно вечером, когда игра закончилась, а г-н де Ку-
аньи что-то рассказывал, перебирая карты, госпожа де Полиньяк
сказала ему: «Вот, граф, возьмите этого червонного валета, он
вас сегодня ночью вылечит». На следующий день, в этот же час,
после окончания игры, у стола находилось приблизительно то же
общество, в том числе госпожа де ла Сюз. Вдруг из Версаля
приезжает барон де ла Сюз. Рассказав придворные новости, он
добавляет: «Сегодня я прибыл сюда рано. А вчера я добрался
до дому лишь в пять утра. Кстати, герцогиня, вы портите мою
жену: она становится ярой картежницей. Угадайте-ка, что я
нашел у нее в постели: валета червей!» И барон извлекает из
кармана и показывает всему изумленному обществу вчерашнего
свернутого мундштуком валета червей. Барон де ла Сюз уже
начал замечать особое впечатление, произведенное его расска-
зом, но тут герцогиня де Полиньяк, проявив находчивость,
увлекла его на продолжительное время в амбразуру окна под
предлогом, что ей надо поговорить о кое-каких версальских
делах.
1 Так как герцог де Шоп никогда не заходил по вечерам к
своей жене, она принимала у себя аббата де Вуазенона. Однаж-
ды ночью он находился у нее в весьма недвусмысленном неглиже,
как вдруг послышались шаги герцога. «Мы погибли!» — вскри-
чала г-жа де Шон. «Мы спасены,— хладнокровно возразил
маленький аббат,— если вы только соблаговолите притвориться
спящей». И аббат спокойно принимается за чтение. На пороге
комнаты появляется герцог. Аббат, приложив палец к губам,
делает ему знак не шуметь и приблизиться. Когда герцог подо-
шел к кровати, аббат сказал: «Господин герцог, вы свидетель
того, что я выиграл пари: герцогиня, которая постоянно жалует-
ся на бессонницу, сегодня вечером побилась об заклад, что я
не смогу прийти не замеченным ею к ней в комнату около часу
ночи. Я же увеличил ставку и сказал, что даже лягу в ее по*
стель. Я это и сделал». «Но разве уже час ночи?» — спросил
муж. И он пошел в соседнюю комнату взглянуть на часы. После
чего, не нарушая глубокого молчания, аббат встал, оделся и
ушел вместе с г-ном де Шоном, «который спустя час пронзил
его кинжалом», добавил один итальянец. «И не подумал». Эти по-
следние слова вызвали у всех улыбку полнейшего недоверия,
164
этот последний рассказ совершенно невероятным или
же, по их мнению, герцога де Шона следует засадить
в сумасшедший дом, а безумие его вызывает не смех,
а только жалость? Так как итальянец никогда не ста-
нет смеяться из вежливости, здесь еще важнее, чем во
Франции, соразмерять степень комического в каждом
анекдоте или, точнее, степень потребной для него сни-
сходительной доверчивости со степенью царящего в
гостиной веселья и brio *.
Все только что изложенное я прочел г-ну Герар-
ди, который стал клятвенно уверять, что я совершенно
ошибаюсь, что это — сплошное сочинительство и ни в
малейшей степени не похоже на повадки болонцев.
Но как же в таком случае должен поступить не-
счастный путешественник? Предупредить читателя,
ничего не меняя в написанном. Ведь не могу же я чув-
ствовать по-иному, чем чувствую... «Есть ли в моих
утверждениях что-либо порочащее честь болонцев?»—
спросил я у своего критика. «Я усматриваю в них
лишь несогласие с истиной». Успокоенный таким отве-
том, я и печатаю эти строки теперь, через десять лет
после того, как они были написаны. Госпожа де Пю-
изье говорила, что каждый из нас отлично знает от-
дельные черты своего лица, но не может судить о нем
в целом.
Монсиньор Ф. сказал мне сегодня вечером: «Не
знаю, были ли Галлия и Испания так несчастны под
властью Нерона, как Ломбардия под властью Франца
Австрийского. Отличный пример того, как смехотвор-
ны семейные добродетели в монархе, особенно когда
подкупленная печать пытается подменить ими каче-
ства, которых требует от монарха его ремесло. Ах, по-
слал бы нам бог какого-нибудь Наполеона, даже с
тем, чтобы он ежемесячно доставлял себе удоволь-
ствие лично рубить головы двум — трем приближен-
ным!»
Монсиньор Ф. сказал мне еще: «Когда я не вижу
людей, моя мизантропия преувеличивает их дурные
свойства: мне надо бы иметь квартиру с окнами на
улицу, а не в сад». И еще: «Отчаявшись найти достой-
* Оживления, пыла (итал.).
165
ного человека, я при выборе друзей полагаюсь на слу-
чай».
Монсиньор Ф. дал мне для прочтения весьма любо-
пытную «Историю конклавов» Грегорио Лети. Замет-
ки на полях, сделанные сто лет назад пожелтевшими
от времени чернилами, свидетельствуют, что Грегорио
не осмелился рассказать все те славные историйки,
где замешан яд. Это конклавы, приукрашенные
так же, как век Людовика XIV у Вольтера, отрицав-
шего отравление Мадам.
Как-то в дождливый день, разыскивая одну дату
в своем дневнике, я заметил, что если письма, кото-
рые я шлю друзьям, чтобы не быть забытым, попадут
в руки людей с сухим умом, узких начетчиков и хан-
жей, я доставлю им большое удовольствие. Слегка
перетолковав буквальный смысл того, что я говорю,
мож1но сделать вывод, что все итальянцы — умники,
кроме аббатов.
Нет ничего более далекого от истины. От Болоньи
до самых глухих мест Калабрии именно самого умно-
го в семье стараются сделать священником: ведь ка-
кое счастье, если он станет папой! Сикст Пятый тоже
начал с того, что был свинопасом. По закону брат
палы — князь и племянник его — тоже. Пример —
герцог Браски.
Дело в том, что я искал дружбы только людей, ко-
торые мне нравились, и только о них говорил. Но,
быть может, во всем мире нет страны, где бы дурни
были так грубы и невежественны. Палка их не ис-
правляет, ибо физическая боль от палочных ударов
не так уж сильна.
Английские глупцы, пожалуй, наименее обремени-
тельны для всех. В стране естественности, где умение
держать себя в обществе не облекает все умы в один и
тот же мундир, ничто не препятствует буйному произ-
растанию итальянского дурака. Непосредственность,
с которой он повествует вам о своих самых невероят-
ных низостях, сперва забавляет, затем вызывает воз-
мущение. Нет ничего докучнее, чем любопытство кре-
тина, не отстающего от иностранца. Если же вы
обойдетесь с ним резко, это может быть понято, как
недостаток уважения к обществу, которое вас благо-
166
склонно приняло. Дурак, влюбившийся в красивую
женщину, которая презирает его, но не может отда-
лить от себя из-за каких-нибудь семейных связей,—
существо столь вредоносное, злобное, низкое, что не-
вольно начинаешь подумывать об убийстве, ибо от
палочных ударов он становится лишь еще заносчивее
и еще ревностнее служит мужу доносчиком на жену.
Так, по крайней мере, рассказывал мне любезный
Вальсантини: ведь я лично в любовных похождениях
опыта не имею. Кажется, что либо ни одному путеше-
ственнику по Италии не везло меньше, чем мне, либо
все они отчаянно врут.
Неаполитанцы отлично дерутся на шпагах, и лю-
ди из высших классов часто получают там превосход-
ное воспитание. (Я видел молодых князей, очень на-
поминавших англичан.) По этим двум причинам не-
сносный дурак встречается в Неаполе реже, чем в дру-
гих местах. В Риме общественное мнение не щадит его
и изгоняет в различные кафе. Поразмыслив, убежда-
юсь, что не знал ни одного глупого аббата. Я не гово-
рю о сельских священниках, которых люди из хоро-
шего общества любят ради забавы напаивать допьяна.
Да и среди них многие обладают редкой способно-
стью ловить певчих дроздов в rocolo *. В Ломбардии
это одно из любимейших развлечений. Дамы обожают
uzei colla polenta **. Поздней осенью ловят сетью
огромное количество птичек (uzei), которых подают
жаренными в желтом тесте, приготовленном тут же
из кукурузной муки, замешанной на теплой воде. Та-
кое тесто (polenta) — основная пища ломбардского
крестьянина в течение всего года. В Монтичелло у
г-на Кавалетти я наслаждался по утрам на rocolo вме-
сте с тремя священниками. Восхитительная утренняя
свежесть возбуждает чисто животную радость. А ве-
чером удовольствие и прелести ужина с uceletti ***,
polenta и всеобщим оживлением словно еще более
раздвигают границы бытия в сторону столь острых на-
слаждений, свойственных природе животных. Хотел
бы я видеть какого-нибудь английского методиста, пе-
* Сеть (лат.).
** Дрозды в поленте (итал.).
*** Птички (итал.).
167
ренесенного в подобную опьяняющую атмосферу; он
стал бы изрыгать проклятия или пошел бы и повесился
(см., что говорит Юстес об итальянском веселье). Не-
мецкое и швейцарское равнодушие отлично к этому
приспосабливается: многие симфонии Гайдна изобра-
жают радости такого рода. Если бы я обладал талан-
том г-жи Рэдклиф, как описал бы я Монтичелло!
(Неподалеку от Монте-Веккья, к северу от Монцы.)
Ощущение прекрасного охватывает вас со всех сто-
рон, словно порывами ветра ’.
У Проперция есть два стиха, которые я забыл при-
вести, когда говорил о любви в Италии:
Ней! Male nunc artes miseras haec saecula tractant.
lam tener assuevit munera velle puer •.
Но в какой стране они не были бы уместны? Физи-
ческая любовь приводит к жестокой истине, о которой
они напоминают, а любовь-страсть отдаляет от них.
Итальянские дамы лишь через два — три года заме-
тят, что молодой человек весьма привлекательной
внешности может оказаться дураком, так же как в
Париже лишь через два — три года умного человека,
если он плохо одевается и неуклюж, перестанут счи-
тать глупцом.
Всем своим духовным оживлением Болонья обяза-
на доброте легата. Если его сменит реакционер, в
этом городе за какие-нибудь полгода может воцарить-
ся нестерпимая скука. Я нахожу, что в нем недоста-
точно любят кардинала Консальви и доброго папу
1 Я хотел бы напечатать все это для каких-нибудь сорока
человек. Но как распознать их? Может быть, г-жа Ролан
была лишь педанткой в глазах своих приятельниц, которых шо-
кировали ее чувства. Беда в том, что отлично знаешь, кому не
хотелось бы давать своих писаний. А так как невольно опаса-
ешься, что ирония оскорбит твои чувства, опошляя их, люди,
даже стоящие на противоположном конце шкалы моральных
ценностей, часто оказывают на нас влияние. Да что говорить?
Внушаемое ими отвращение побуждает иногда к резкому и жесто-
кому тону, который может оскорбить чувствительные души. Вот
почему дурного вкуса льстивые фразы насчет национальной чес-
ти, которые ежедневно читаешь в газетах, доводят иногда до
резкого подчеркивания всех недостатков Франции.
* Увы! В наше время плохо приходится бедным искусствам:
нежный отрок привык уже стремиться к обязанностям (лат.),
168
Пия VII, который занимается искусствами и назначе-
нием епископов. Я решительно высказываюсь в поль-
зу этого государя, что не совсем безопасно: тюрьмы
Мантуи полны либеральных иностранцев. Итальянец,
в личных отношениях столь подозрительный, становит-
ся до глупости доверчивым, когда участвует в загово-
рах: общество «Возрождение» в Швейцарии при ми-
нистерстве Пакье.
6 января. Хвастливый и заносчивый тон, в войсках
Наполеона оказавшийся столь полезным и получив-
ший название «бахвальство», почти не испортил
итальянских офицеров. У молодого и красивого капи-
тана Радики столько простоты и естественности в об-
ращении, словно он никогда в жизни не нанес сабель-
ного удара и не заслужил ни одного креста. Лишь из-
редка можно заметить, что он рассердится, если его
нарочно рассердить. На мой взгляд, простота эта
очень хорошего тона, она напоминает мне славного
американского коммодора Мориса. Я охотно загова-
риваю с капитаном Радики и не скрываю от него удо-
вольствия, которое он доставляет мне, когда согла-
шается что-нибудь рассказать. Вчера, когда мы около
двух часов ночи возвращались из гостей, он мне ска-
зал: «Мой дядя, граф Радики, был кротчайшим чело-
веком на свете. Однажды в Бергамо — я родом отту-
да,— когда он проходил по улице, какой-то сбир при-
стально посмотрел на него. «Бог ты мой, ну и урод!»—
произнес дядя. На следующий же день в дворянском
казино он заметил, что его друзья разговаривают с
ним как-то странно, несколько sostenuto. Наконец,
дня через три, один из них говорит ему: «Ну, а сбир?
Когда же ты кончаешь с этим делом?» «Каким де-
лом?» «Черт побери,— строгим тоном продолжает
приятель,— неужели ты это так и оставишь?» «Да что
именно?» «Наглый взгляд, который он на тебя бро-
сил». «Кто? Тот сбир на улице?» «Разумеется». «Да
я об этом и не думаю». «Зато мы думаем».
И вот этот кротчайший из людей вынужден был в
течение трех дней выходить из дому с заряженной дву-
стволкой. На третий он наконец встречает на улице
сбира, дерзко посмотревшего на него, и укладывает
169
его на месте двумя выстрелами. Все это произошло
около 1770 года. Дядя на полтора месяца уехал в
Швейцарию, а затем преспокойно возвратился в Бер-
гамо. Будучи по природе своей человеком кротким и
гуманным, он обеспечил семью сбира. Однако при
этом он соблюдал величайшую тайну: ведь он был бы
обесчещен и изгнан из дворянского казино, если бы
кому-нибудь пришло в голову, что он боялся мести и
пытался ее предупредить. Если бы граф Радики не
убил сбира, он оказался бы в том же положении, в
каком на Севере был бы человек, получивший поще-
чину».
Великолепный Корнер, знатный венецианец, пра-
вивший тогда в Бергамо и руководивший судопроиз-
водством по уголовным делам, разделял мнение об-
щества и не стал бы принимать графа Радики, если
бы тот не убил сбира. Этот венецианец был превесе-
лый человек. Он каждый день до четырех часов утра
играл в фараон у своей любовницы, где принимал все
местное дворянство. Он устраивал самые причудливые
празднества, проедая в год двести — триста тысяч
франков из своего состояния, и был бы крайне удив-
лен, если бы ему предложили арестовать дворянина за
убийство сбира *. В Милане, находящемся всего в де-
сяти лье от Бергамо, приходили в ужас от ружейных
выстрелов на улицах. Поэтому бергамские нобили
презирали мягкость миланских нравов и являлись на
бал-маскарад в Скалу с заранее намеченной целью
учинять дерзкие выходки по отношению ко всему об-
ществу. «Поедем в Милан и надаем там оплеух»,—
говорили они промеж собой; так, по крайней мере,
рассказывал мне капитан Радики. С тех пор в Италии
побывал Наполеон, он перемолол все эти характеры, и
офицер-миланец, сражавшийся при Раабе или в Ис-
пании, проявлял такую же храбрость, как офицер ро-
1 Здесь изменено все: имена, названия местностей, даты.
Точно передается лишь нравственный смысл анекдотов. Не все
ли равно иностранцу, находящемуся на расстоянии двухсот
лье, да к тому же еще спустя десять лет после случившегося,
зовется ли герой рассказа Альбицци или Траверсари? Прошу,
рассматривайте все эти анекдоты как чистое измышление, как
апологи. Последний мог случиться и в Тревизо (1826).
170
дом из Бергамо или Реджо У простого солдата-
итальянца воинская храбрость — скорее приступ яро-
сти, чем стремление блеснуть в глазах товарищей или
самолюбивое побуждение. На поле битвы никогда не
услышишь шуток.
7 января. Встретившись со мной как-то вечером,
один из моих новых друзей спросил: «Бываете вы ино-
гда после обеда у г-жи Д.?»— «Нет».— «Напрасно,
надо заходить к ней в шесть часов: qualche volta si
busca una tassa di caffe (там порою перехватишь чаш-
ку кофе)». Это выражение веселило меня три дня. За-
тем, чтобы подавить в себе необычные свойства ино-
странца, я стал бывать после обеда у г-жи Д. И дей-
ствительно, мне нередко удавалось благодаря этому
сберечь двадцать сантимов — стоимость чашки кофе.
Вчера у этой дамы разговор зашел о проницательности
священников. Вступил в беседу и я, причем защищал
неправильные мнения, чтобы выяснить истину, и, веро-
ятно, нагородил много глупостей, ибо г-жа Д., потеряв
терпение, отвела меня в сторону и сказала: «Я рассчи-
тываю на ваше честное слово. Поклянитесь, что, пока
жив монсиньор Кодронки, вы ни звука не пророните о
рукописи, которую я вам передам завтра в десять
утра».
Я, разумеется, не преминул явиться в назначен-
ный час, хотя мне не предстояло перехватить чашку
кофе. Я бережно унес к себе маленький квадратный
томик in-4°, исписанный желтыми чернилами. Ибо
Италия не умеет выделывать чернил, хотя умеет их
применять. Невозможно высказать больше проница-
тельности, а главное, меньше пустословить, чем это
удалось автору анекдотов из жизни монсиньора Код-
ронки, заведовавшего распределением подаяний в
Итальянском королевстве Наполеона. Ни одной рас-
плывчатой фразы, никаких убийственных общих рас-
суждений, которыми наши убогие историки заставля-
ют нас расплачиваться за удовольствие иметь гени-
альных людей. На четырехстах страницах этой руко-
’ Генерал Бертолетти, такой храбрец, кажется, родом из
Милана. Пино был так же храбр, как Лекки или Цукки!
171
писи не оказалось ни одного ненужного «действитель-
но» или «впрочем». Прочитав ее, я сделал два вывода:
1. За пределами Италии никто и понятия не имеет
об искусстве политики *.
2. Нельзя называться политиком, если не облада-
ешь терпением и способностью сдерживать гнев.
В этом отношении Наполеон немногого стоил: в жи-
лах его текло достаточно итальянской крови, чтобы
распознавать чужие хитрости, но сам он неспособен
был повернуть их к своей выгоде. Недоставало ему
и другого важнейшего для политика качества: он не
умел использовать благоприятный случай, который
иногда предоставляется лишь на несколько часов. На-
пример, почему было не дать в 1809 году корону Венг-
рии эрцгерцогу Карлу, а в 1813 году десять миллионов
Меттерниху? Если бы автор этого жизнеописания
монсиньора Кодронки, уже тридцать лет состоящий
архиепископом Равенским, имел склонность к насмеш-
ке, его сочинение напоминало бы лучшие характери-
стики герцога Сен-Симона. Ничего подобного, он про-
являет не больше ненависти к пороку, чем склонности
к добродетели. В этом произведении нет ничего бью-
щего на эффект, но нет и ничего лишнего: это — зер-
кало. Ирония лишь в самой мысли запечатлеть такие
подробности. Если, например, эпизод с Мальвазией
будет когда-нибудь напечатан, он изумит весь мир1 2.
Читать это жизнеописание даже утомительно: автор
нигде не стремится позабавить читателя.
По совету г-на Идзимбарди я приобрел сто пять-
десят томов средневековых итальянских историков, а
чтобы не заблудиться в этом лабиринте, обратился к
трем справочникам: к истории Пиньотти, который по
поводу Тосканы вынужден говорить обо всей Италии,
к Пьетро Верри и, наконец, для догматической части
1 Способ заставить других делать то, что нам приятно, в
тех случаях, когда нельзя употребить силу или деньги.
2 Я изменил данному слову только для лорда Байрона. В
пылу спора, чтобы доказать какую-то моральную теорию, я имел
неосторожность рассказать великому поэту этот эпизод. Он по-
клялся, что изложит его стихами. Но я ничего подобного в «Дон-
Жуане» не обнаружил. Монсиньор Кодронки, человек выдаю-
щийся, скончался в 1826 году.
172
истории папства к «Духу Церкви» Поттера. В дожд-
ливые дни или же когда на меня нападает luna
(сплин), я прочитываю изложение событий за сорок —
пятьдесят лет по всем трем справочникам, а затем ра-
зыскиваю в своих ста пятидесяти томах все, что от-
носится к данному периоду. Занятие это весьма увле-
кательно и представляет резкий контраст с жизнью
путешественника, по существу своему обращенной к
внешним впечатлениям. Я перестал читать Сисмонди:
он уж слишком крайний либерал и к тому же не умеет
видеть в исторических событиях то, что рисует нам че-
ловеческое сердце; меня же, напротив, только это и
интересует. Труднее было мне отказаться от Мурато-
ри, но в конце концов он все же священник, а я дал
обет не верить историку из духовенства, к какой бы
религии он ни принадлежал. Благодаря этому изуче-
нию средневековья каждый город и почти каждая де-
ревня, через которые я проезжаю, приобретают для
меня интерес. У г-жи Филикори целый вечер рас-
сказывались анекдоты о мщении. Я был поражен ни-
жеследующим рассказом, который можно найти
лишь в одной малоизвестной книге; он представляет
собою чистую правду.
«В Пьемонте я случайно оказался невольным сви-
детелем необыкновенного происшествия, но тогда по-
дробности его остались мне неизвестны. Я послан был
с двадцатью пятью драгунами (говорит капитан Боро-
ни) в леса по берегам Сезии для борьбы с контрабан-
дой. Прибыв как-то вечером в дикую и пустынную
местность, я заметил среди деревьев развалины ста-
рого замка. Я направился туда; к величайшему моему
удивлению, он оказался обитаем. Я нашел в замке
местного дворянина с весьма зловещим выражением
лица. Это был человек лет сорока, шести футов рос-
том. Ворча, он предоставил мне две комнаты. Там
мы с унтер-офицером занимались музыкой. Через не-
сколько дней обнаружилось, что наш хозяин скрывает
у себя какую-то женщину, которую мы, смеясь, на-
зывали Камиллой. Но мы были далеки от того, чтобы
подозревать ужасную истину. Она умерла через
шесть недель. Мною овладело любопытство, и я об-
рел печальную возможность увидеть ее в гробу, за-
173
платив монаху, читавшему над покойницей: около по-
луночи, под предлогом окропления святой водой, он
провел меня в часовню. Я увидел одно из тех изуми-
тельных лиц, которые прекрасны даже на лоне смерти.
У нее был большой орлиный нос,— никогда не забыть
мне его благородных и нежных очертаний. Я вышел
из этого мрачного места. Через пять лет, когда отряд
моего полка сопровождал императора на его короно-
вание итальянским королем, мне рассказали всю ис-
торию целиком. Я узнал, что ревнивец-муж,
граф ♦♦*, однажды утром обнаружил зацепившиеся
за кровать его жены английские часы, принадлежав-
шие одному молодому человеку из того городка, где
они жили. В тот же день он увез ее в разрушенный
замок посреди лесов Сезии. Никогда он не произно-
сил ни слова. Если она обращалась к нему с какой-
нибудь просьбой, он молча показывал ей английские
часы, которые всегда находились при нем. Почти три
года они прожили так, в полном одиночестве. Под ко-
нец она умерла от отчаяния в цвете лет. Муж попы-
тался заколоть кинжалом владельца часов, ему это
не удалось, он бежал в Геную, сел на готовый к от-
плытию корабль, и с тех пор никто о нем ничего не
слышал» («О любви», т. 1, стр. 129).
Только что я возвратился после курса ванн в По-
ретти с большим запасом различных диковинных слу-
чаев и анекдотов. Но издатель мой не напечатает са-
мых пикантных из них.
Ни один путешественник не поймет этой страны,
если не проникнется нижеследующими словами Аль-
фьери: «Che piu? La moderna Italia, nell’apice della
sua viltA e nullita mi manifesta e dimostra ancora (e il
deggio pur dire?) agli enormi e sublimi delitti che tutto
di vi si van commettendo, ch’ella, anche adesso, piil che
ogni altra contrada d’Europa, abbonda di caldi e fero-
cissimi spiriti a cui nulla manca per far alte cose, che
il campo e i mezzi» 1 («II Principe e le Lettere», p. 325).
1 «Что мне еще сказать? Современная Италия, достигшая
пределов ничтожества и упадка, все же доказывает мне (вели-
кий боже, осмелюсь ли сказать это?) ужасными и все же вели-
кими преступлениями, которые в ней ежедневно совершаются,
что и теперь она изобилует более, чем какая-либо иная евро-
174
В этой стране к вечному блаженству ведут не дея-
ния, более или менее полезные людям, а точное ис-
полнение обрядов. Итальянец чувствует и верит, что в
этом мире человек счастлив, если он удовлетворяет
свои страсти, а счастье на том свете обеспечит ему
точное соблюдение обрядов. Нищенствующие монахи
воспитывают сознание простонародья, а из простого
народа вербуется армия лакеев и горничных, воспи-
тывающих сознание дворянства. Счастье для бедных
семей, где единственная служанка живет вместе с хо-
зяевами и вдобавок слишком занята, чтобы болтать
с детьми! Разумный житель этой страны, у которого
есть дети и который возымел дерзостное желание не
огорчаться их глупостью, когда они достигнут восем-
надцати лет, должен нанимать в услужение немцев
или хотя бы озерников (обитателей побережья озер
Комо и Маджоре). В Паланце или в Белладжо пре-
ступления так же редки, как и в Шотландии. Пред-
рассудки, привитые добрыми немцами, отличаясь от
местных, меньше воздействуют на детские умы. Две
недели тому назад вблизи Поретты население одной
деревни было буквально повергнуто в ужас неким
черным призраком, возникавшим в воздухе. Сторон-
ники французов заявляли, что не верят в призрак, за
что прослыли безбожниками, навлекающими на стра-
ну бедствия. Забавнее всего, что о неверии своем они
говорили безо всякой убежденности. Большинство же
просто умирало от страха, чем пользовались священ-
ники, делая намеки на светопреставление.
Еще немного — и весь этот люд, чьи души воспи-
таны были нищенствующими монахами, впал бы в
пейская страна, душами пылкими, чуждыми какого бы то ни
было страха, которым, чтобы обессмертить себя, недостает лишь
поля битвы и возможности действовать».
Обратите внимание на то, как длинна эта фраза: это уж
общий недостаток итальянской прозы, которую Боккаччо созда-
вал по образцу прозы Цицерона. В другом месте Альфьери
говорит: «La planta nomo nasce piu robusta qui che altrove»
(Растение, именуемое человеком, в Италии произрастает более
могучим, чем в других странах). Нет ничего более верного. Дайте
только римлянам на двадцать лет какого-нибудь Наполеона и
увидите сами.
175
настоящее безумие. Крестьяне работали на полях, за-
драв кверху головы и высматривая, не летит ли черт,
чтобы их унести. Без конца служили молебны, все дро-
восеки облачились во власяницы, ибо именно этому
уважаемому сословию призрак, по-видимому, угрожал
больше всего. Двое из этих дровосеков, с которыми я
беседовал у г-на Р.,— отъявленнейшие плуты на све-
те. Когда приходилось поторговаться, видно было, что
они во сто раз лучшие знатоки человеческого сердца,
чем наши французские крестьяне. Но на протяжении
шести веков нищенствующие монахи отравляли наци-
ональный характер. Здесь молодая женщина, встре-
чая монаха, останавливается и целует ему руку! Я сот-
ни раз был свидетелем этого и замечал, как блестели
глаза монаха. После того как было отслужено сто
молебнов, призрака, о котором идет речь, убили вы-
стрелом из ружья, ибо это оказался огромный орел,
пытавшийся похитить козлят. Дровосеки, такой прони-
цательный народ, не распознали орла.
Я трепещу за грядущие судьбы Италии. В этой
стране могут появляться философы вроде Бекарии,
поэты вроде Альфьери, такие воины, как Санта-Роза.
Но эти прославленные люди слишком далеки от наро-
да. Между современным состоянием и правительством
общественного мнения необходим еще Наполеон. А от-
куда его взять?
Меттерних прав (может быть, по-варварски прав),
но он не лжет, утверждая, что правительство общест-
венного мнения или двухпалатная система не являют-
ся для Италии насущной потребностью. Нужду в них
испытывают лишь некоторые великодушные люди, бы-
вавшие за границей или читавшие путевые очерки.
И к тому же, когда надо переходить к делу, брать что-
то в свои руки, эти утонченные души, как жирондисты,
выражают благородные чувства, но не умеют действо-
вать. Нигде не вижу я Мирабо, Карно, Дантонов.
Хотя рассуждать о политической экономии не мое
призвание, все же приведу следующий факт.
Некий торговый дом недавно приобрел авансом у
папского правительства одну вещь—какую имеино, я
точнее сказать не могу — и заплатил за нее миллион
триста тысяч франков. В сущности, это заем, сделан-
176
ный папской администрацией Болонской области, и ис-
тория этого займа очень любопытна: она стоит любого
галантного анекдота. Пятеро или шестеро влиятель-
ных стариков оказались подкуплены, но не через сво-
их официальных любовниц, а через юных особ, кото-
рые — в этом можно было поклясться — разговаривали
с ними не более четырех раз в жизни. Проницатель-
ность банкиров все обнаружила. Подробности эти,
весьма для меня забавные, так как я знаю действую-
щих лиц, сообщил мне г-н Герарди. Вот, можно ска-
зать, уже готовая комедия, настоящая, в пяти дейст-
виях, полная характеров, еще никем не изображав-
шихся, и без пошлой любовной интриги. Чтобы
осмелиться ее написать, нужен только настоящий поэт,
но я посоветовал бы такому поэту хорошенько спря-
таться.
Мы с г-ном Герарди высчитали комиссионные, ди-
сконт и куртаж, полученные одним из компаньонов
торгового дома. Все это вместе с официально признан-
ной прибылью составляет четырнадцать процентов в
год. Г-н Г. считает, что духовные лица, участвующие
в этой афере,— при всей их обычной проницательно-
ности — настолько не сведущи в арифметике, что не
смогли бы сделать этого расчета, занявшего у нас не
более десяти минут.
Множество мелких капиталистов живет здесь тем,
что ссужает деньги под залог во время сбора шелко-
вичных червей. Через три месяца или через пятьдесят
дней крестьяне возвращают взятую взаймы сумму с
прибавкой девяти процентов.
В Милане такого рода дельцы именуются брубру.
Они весьма ловко свили себе гнезда под сенью Граж-
данского кодекса Наполеона и австрийского Уложе-
ния. Здесь же в трудных обстоятельствах, когда вы
оказались жертвой слишком уж наглого жульничества,
ваш духовник устраивает вам доступ к кардиналу-ле-
гату или к архиепископу. Вы бросаетесь к ногам emi-
nentissime*, и тот нагоняет страху на брубру (не знаю,
как называется это животное в Болонье). Если речь
идет о браке для предотвращения скандала, архи-
* Преосвященнейшего (итал.).
12. Стендаль. Т. IX	177
епископ нагоняет страху на отца молодого человека.
Эта страна своего рода Гретна-Грин. Влюбленная па-
ра дает десять экю священнику, который и совершает
обряд бракосочетания в какой-нибудь деревенской
церкви, и брак считается законным: ведь таинство
остается таинством, каким бы ни был священник.
(К счастью, нынешние архиепископ и легат — образцы
добродетели, а не бабники.)
Один мой знакомый брубру в Милане ликовал по
поводу введения австрийского Уложения. Оно несет
на себе печать сфабриковавшей его страны и полно
глупейшего благодушия, которое открывает перед
итальянской изворотливостью самые широкие возмож-
ности. Для того чтобы приговорить к смертной казни
такого свирепого разбойника, как Джерини, необходи-
мо добиться его признания.
Я написал одному владельцу земельного участка,
который находится между Болоньей и Феррарой и сей-
час продается. На участке отличный дом. Земля при-
носит чистого дохода, по уплате налогов, восемна-
дцать тысяч франков; за него спрашивают сто восемь-
десят тысяч франков и уступили бы за сто пятьдесят
тысяч. Но каким только притеснениям не подвергается
несчастный землевладелец! ’. В этой стране невоз-
можно владеть землей, не имея титула и громкого
имени.
8 января. Здесь редко удается насладиться музы-
кой: хорошие голоса — в других местах. Я был целиком
поглощен встречами в обществе и живописью. Следуя
мудрым советам, я сперва завел знакомства с мужчи-
нами. Моим самым главным завоеванием был монсинь-
ор кардинал Ланте, легат в Болонье, иначе говоря, все-
могущий вице-король. До того мне приходилось бесе-
довать лишь с кардиналом М., который произвел на
меня впечатление человека посредственного и зача-
стую грубого. Напротив, кардинал Ланте настоящий
вельможа, вынужденный только из-за своего черного с
1 См <D£bats» от 28 марта 1826 года, где изображаются все
неприятности, выпадающие на долю землевладельца в пятиде-
сяти лье от Парижа, Судите же о том, что происходит в шести
лье от Феррары!
178
красной оторочкой облачения соблюдать некоторые ус-
ловности, которые, впрочем, стесняют его раза два в
вечер. Мысленно я сравниваю этого итальянского ари-
стократа с любезным генералом Нарванном, скон-
чавшимся в Виттенберге, или каким-нибудь вель-
можей наполеоновского двора. Какая естественность!
Какая непринужденность в обращении у кардина-
ла Ланте! Брат его — римский герцог, а он правит
здесь.
К великому моему сожалению, я почти не обнару-
жил здесь франтов. Я огорчаюсь, когда среди моих дру-
зей нет франта, которому можно было бы показать мой
несессер, этот тяжелый ящик, годный лишь для того,
чтобы внушать ко мне почтение в чужой стране. Поро-
га английских и французских хлыщей, рожденных
лишь для того, чтобы одеваться, особым образом гар-
цевать на коне и появляться в местах, одобренных хо-
рошим тоном, еще не распространилась к югу от По.
В странах, где царит тщеславие, человек, болтающий
о своем успехе у женщин, может быть, и вызывает к
себе интерес; здесь эта нескромность его губит. Я не
знаю, каким словом в Болонье можно перевести поня-
тие фат. Здесь фаты, как в крестьянской среде всех
стран,— это красивые парни, которые гордятся сво-
ей внешностью, дарованной небом, и при появлении
хорошенькой женщины поднимают голову и выступают
горделивой походкой. Женщины, в простоте душевной,
откровенно говорят о любви и о том роде мужской
красоты, который им по вкусу. Если кто-либо из таких
молодых людей подходит к группе женщин, они стано-
вятся крайне сдержанными, женским инстинктом ощу-
щая цену малейшей фамильярности. Не следует во-
ображать, что женщины здесь уступают по легкомыс-
лию и мгновенному увлечению,— это случается в ты-
сячу раз реже, чем во Франции. Здесь высоко ценят и
то немногое, на что соглашаются.
Эти внезапные приступы сдержанности порою ка-
зались мне даже не вполне пристойными. Среди бесе-
ды, где, казалось бы, все позабыли о различии полов,
они напоминают, что это-то как раз самое главное.
Итальянец, наименее склонный к волокитству, какой-
нибудь сорокалетний ученый, инстинктивно чувствует,
179
как ему вести себя с восемнадцатилетней девушкой, с
которой он говорил всего раз десять.
Наблюдая трех или четырех привлекательных мо-
лодых людей, выступающих в Болонье в качестве мест-
ных фатов, я заметил, что старательное соблюдение
всех требований моды, занятие, которому с удовольст-
вием предается флегматичный и тщеславный житель
севера, для них является тягчайшей обязанностью.
Вчера я вместе с одним фатом зашел к нему домой в
восемь часов вечера; он хотел одеться, чтобы сопро-
вождать меня к г-же Б., очень любезной слепой фран-
цуженке. Но у него так и не хватило духу на это, и я
проводил его до дома его возлюбленной, где и присо-
единился к нему через час. Главная же забота героя
Бонд-стрита — придать некую искусственность самому
простому поступку. Даже если это его действие имеет
некоторое значение, он помышляет лишь о том, чтобы
напустить на себя такой вид, будто относится к нему
пренебрежительно. Южнее Милана я людей этой поро-
ды уже не встречал. Здесь красивые молодые люди пе-
рескакивают верхом через рвы, но они стараются сде-
лать это как можно лучше и откровенно радуются
удаче *.
В Италии я не видел женщин, постоянно подвер-
1 Лишь в дороге или когда можно опасаться несчастного
случая снисходит итальянец до предосторожностей. Но тогда
предосторожности не то что отвлекают итальянца от его мечта-
тельности или страстного чувства,— они сами становятся пред-
метом страсти. Автору необходима величайшая снисходитель-
ность со стороны читателя: последний часто обнаружит кажу-
щиеся противоречия, как, например, это, или даже ошибки более
существенные. Автор, делая на скорую руку свои записи, не рас-
полагал для этого шестью томами. Память у него плохая, поче-
му эти путевые очерки и являются лишь собранием впечатлений,
в которых люди сведущие обнаружат массу неточностей. Багаж
автора проверялся не то двадцать один, не то двадцать два
раза. Уже сам вид книги раздражает таможенника, ибо пред-
полагается, что он умеет читать, и его раза три в месяц распе-
кают за то, что он пропустил «Кума Матье» под титулом «Жития
св. Амвросия». На таможне в Мендризио я подарил удивлен-
ному чиновнику все бывшие при мне книги. В каждом городе
я покупаю томов семь — восемь, а уезжая, оставляю их у хозяина
гостиницы. Итальянские книги, напечатанные в Италии, путеше-
ствуют в обозе, в особом ящике, и до сих пор их никогда не
задерживали.
180
женных дурному настроению, как на севере и, напри-
мер, в ЖеневеЗдесь большинство женщин придер-
живается той системы, которую они с полной искрен-
ностью считают дорогой к счастью. Вот, однако, не-
лепая фраза, утверждающая нечто неверное. Видно,
что написал ее северянин, и пусть она сохраняется как
пример опасности, которая мне постоянно угрожает:
ведь итальянка весьма далека от того, чтобы придер-
живаться некой системы поведения. От этого слова за
целое лье несет унылой протестантской страной. Есть
ли у нее любовник или нет его,— женщина этой стра-
ны в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет на-
ходится во власти восьми или десяти господствующих
идей, сменяющихся каждые полтора — два года. Эти
страсти полностью подчиняют ее, целиком поглощают,
не давая ей ощущать, как уходит жизнь. Здесь женщи-
на, постоянно подверженная дурному настроению, ни-
кого не увидит вокруг себя, сколько бы денег она ни
могла оставить по своему завещанию. Единственным
обществом ее были бы приходящие к обеду священ-
ники. Если вы спросите у двадцати итальянцев: «Поче-
му вы перестали бывать там-то?»,— то в восемнадцати
случаях получите ответ: «Mi secco» (Мне там скучно).
За исключением дельцов, которые в настоящее вре-
мя заняты тем, что дурачат папское правительство и
устраивают ему займы из восемнадцати процентов в
год, в Болонье никто не наносит визитов вежливости.
От какого неиссякаемого источника скуки они избав-
лены по сравнению с нами! «Вы ежедневно бывали в
таком-то доме,— говоришь итальянцу,— почему теперь
вас там не видать?» «Дочь умерла,— отвечает он,—
мать стала святошей, е mi secco». Как аукнется, так и
откликнется: едва где-нибудь становится скучно, как
там перестают бывать. Такое поведение не свидетель-
ствует о чувстве признательности, но в конце концов
благодаря ему здесь уменьшается бремя скуки, выпа-
дающее на долю каждого народа. Кто хочет общаться
с людьми, вынужден отказаться от нытья. Даже в са-
мых модных салонах Парижа задыхаешься от недо-
статка воздуха. В Болонье даже самый богатый чело-
век не увидит никого в своем салоне, если накануне
1 Primefaced women.
* 181
там было душно. Недостаток кислорода порождает на
целый вечер дурное настроение, а здесь знают цену
каждому вечеру. Игра здесь приятна, так как никто не
считает себя обязанным соблюдать учтивость: можно
выходить из себя, можно бросать игру при выигрыше.
Часто люди богатые и совсем не жадные безумно ли-
куют в течение четверти часа из-за того, что выигра-
ли четыре добрых золотых цехина. Они тотчас же вы-
ходят из игры и минут десять вертят золотые монеты
в руках, разглядывая изображение на них, год чекан-
ки, отпускают шутки насчет государя, чье лицо на них
выбито. Вчера я слышал элегию на Наполеона по слу-
чаю того, что выигран был красивый новенький напо-
леоновский дублон: «Quel povero matto! Ci ha rovinati
ed ha rovinato lui!> *. Осмелюсь ли сказать, что щепе-
тильность в игре — чистая условность. Если никто ее не
станет соблюдать, никого не упрекнешь и в отсутствии
ее. Если все будут при выигрыше бросать игру con gran
gusto** , все шансы уравняются е di piu v’e il gusto *♦♦.
Болонья, 9 января 1817 года. Сегодня вечером я
имел честь вести долгую беседу с его высокопреосвя-
щенством монсиньором кардиналом Ланте. Намере-
вался ли он меня прощупать? Но, по правде сказать, к
чему? Какова бы ни была причина оказанной мне ми-
лости, в серьезном разговоре его высокопреосвящен-
ство обходится с собеседником приблизительно так,
как государственный советник при Наполеоне. Только
у его высокопреосвященства меньше важности, боль-
ше остроумия, и он энергичнее жестикулирует. Как
только дело доходит до некоторых официально-лжи-
вых фраз, тонкая, почти незаметная улыбка пред-
упреждает, что все это говорится для широкой публи-
ки. На восьмой день он сказал мне: «Я заметил, сударь,
что француз, не принадлежащий к военному со-
словию, но попавший на войну, обязательно рассказы-
вает, каким образом случилось, что однажды ночью он
спал на трупе, который он не заметил в соломе в углу
амбара. Точно так же француз, если ему случится бе-
* Несчастный безумец! И нас погубил и себя самого! (итал.)
*♦ С великим удовольствием (итал.).
И вдабавок получаешь удовольствие (итал.),
182
седовать с кардиналом, не преминет изобразить, как
этот князь церкви сразу же бросил ему две — три атеи-
стические фразы, а затем отошел есть мороженое под-
ле своей любовницы, с которой не расставался затем
весь вечер». «Ваше высокопреосвященство карди-
нал — хулитель бога — явление не более правдоподоб-
ное, чем государственный советник Наполеона, браня-
щий континентальную систему».
В Папской области превосходство кардинала на-
столько неоспоримо, что если только особа эта не из
числа самых последних людей, она всегда проявляет
некоторое благодушие. Два — три раза в жизни карди-
нал выбирает государя, в остальном же он смеется над
всеми законами. Мне выпали честь и слава вызвать у
кардинала Ланте желание поговорить. Иностранцу он
может сказать по неосторожности и потребности sfo-
garsi (to give vent to his passion) * вещи, от которых он
уклонился бы в беседе с болонцем. Меня он расспраши-
вает по преимуществу о разных смешных случаях,—
я не хотел бы, чтобы их нашли в моих писаниях. Вче-
ра, поболтав со мной часок, он сказал: «Ну, сударь, в
сделках надо соблюдать известное равенство! Возме-
стите-ка мне мои рассказы о Риме анекдотами о Па-
риже. Например, что представляет собою господин
И-о-без-ду-и-у-ра?» Я совсем растерялся: я не понял,
о ком он говорит, а кардинал считает, что отлично объ-
ясняется по-французски. Пока я тщетно пытался найти
хоть слово, чтобы выпутаться из затруднительного по-
ложения, и растерянность моя становилась все более
явной, кардинал дважды или трижды повторил:
«Господин И-о-без-ду-и-у-ра. Это, видно, очень могу-
щественная личность,— добавил он наконец,— если
вопрос мой так вас смутил?» За неимением лучшего
выхода из положения я стал неуверенно отрицать, что
господин И-о-без-ду-и-у-ра вообще внушает мне страх.
«Он очень уж резко обошелся с вашим военным мини-
стром»,— добавил кардинал. Эта фраза вернула ме-
ня к жизни: я понял, что имеется в виду г-н Жобез дю
Жюра. Выслушав мой ответ, кардинал Ланте со вздо-
хом сказал: «Париж ведь — столица мира. Тот, кто
* Отвести душу (итал., англ).
183
там произносит речь с трибуны, становится известным
всей Европе». «Ваше преосвященство, Рим уже два-
жды становился повелителем мира — при Августе и
при Льве X, и второй раз он, на мой взгляд, достоин
был большего восхищения, чем первый». Я упоминаю
об этом простом ответе, ибо перед римлянином всегда
необходимо льстить Риму, так же как славе наших
войск, нашим победам перед средним французом. Кар-
динал же задумчиво продолжал: «Да, но если вы,
французы, и дальше будете управлять общественным
мнением, что станет с Римом через столетие?» Адъю-
тант кардинала говорил мне как о достоверном фак-
те, воздерживаясь при этом от одобрения или порица-
ния (манера, характерная для римского прелата), что
в Равенне, маленьком городке с двенадцатью тысяча-
ми жителей, раскуплены шестьдесят два экземпляра
«Логики» де Траси в переводе Компаньони, анконца
блестящего ума. Это один из самых выдающихся лю-
дей, завербованных Наполеоном, который, услышав,
как он говорит, тотчас же назначил его государствен-
ным советником.
Тот же прелат сказал мне одну вещь, о которой я
сам думал со времени смерти маршала Нея, но опа-
сался высказывать. Проиграть сражение при Ватерлоо
было для Франции величайшим, исключительным сча-
стьем: ведь в проигрыше осталась не Франция, а коро-
левская власть.
Одна дама из общества, у которой полгода назад
умер любовник, из-за чего она грустит, то есть раз-
мышляет о судьбах рода человеческого, сказала мне
нынче вечером после долгой беседы: «Итальянка ни-
когда не сравнивает своего возлюбленного с каким-
нибудь образцом. Как только между ними возникает
близость, он поверяет ей все свои самые странные при-
чуды насчет своих дел, здоровья, туалетов. Ей совсем
не нужно находить его необыкновенным, оригиналь-
ным или смешным. Да и как могло бы это прийти ей в
голову? Она взяла его и удерживает при себе только
потому, что любит, и сравнивать его с каким-нибудь
образцом показалось бы ей столь же странным, как
узнавать, смеется ли ее сосед, чтобы убедиться, весело
ли ей самой. Его странности нравятся ей, и если она
184
смотрит на него, то лишь, чтобы прочесть в его глазах,
как именно любит он ее в данный момент. «Мне по-
мнится,— сказал я,— что одна француженка год назад
написала: «Больше всего опасаюсь я увидеть своего
возлюбленного смешным». «Даже если бы итальянка
и знала, что можно показаться смешным,— ответила
г-жа Т.,— любовь не дала бы ей усмотреть смешные
стороны любимого существа». Счастливое заблужде-
ние! Я не сомневаюсь, что оно главный источник
счастья в этой стране *.
Опускаю тридцать страниц описания Болоньи. По-
добное описание, выполненное с недоступным для ме-
ня изяществом, можно найти в конце первого тома
президента де Броса (стр. 350). Г-н де Лаланд, по
убеждениям атеист, провел в Италии восемь месяцев.
Но все итальянские иезуиты получили распоряжение
посылать ему записки о тех местах, где они прожива-
ли, и так возникла его пошлая книга путешествий по
Италии в девяти томах. Он видит все через иезуитские
очки, но как путеводитель его работа хороша. Он при-
нижает всех порядочных людей, живших в 1776 году.
Таков был обычай добрых отцов: ведь это лучше всего
поддерживает statu quo. Самый же лучший путеводи-
тель тот, который вышел пятнадцатым изданием у
Валларди в Милане. Г-да Рейна, Босси, де Кристофо-
рис, Компаньони и другие миланские ученые согласи-
лись поместить там свои заметки. Советую познако-
миться с работами протестантов Миссона и Форсайта:
первый совершил путешествие в 1688 году, второй —
в 1802-м. Можно заглянуть также в Монтеня (1580) и
в Дюкло (1760).
10 января. Как-то случилось, что кардинал возы-
мел ко мне благосклонность. Это весьма живой чело-
век, часто забывающий об осторожности, особенно к
ночи, когда дует теплый ветер и когда он чувствует
себя хорошо. Чтобы не оказаться жертвой его же ми-
1	Здесь бывают убийства, то есть несчастные, стоящие вне
общества, наносят друг другу удары ножом. Но три четверти
людей, имеющих больше шести тысяч франков годового дохода,
не получают здесь платы за ложь. Разве в 1770 году во Франции
платили кому-нибудь за ложь? Тогда там и было весело.
185
лости ко мне, я решил поставить себя так, чтобы иметь
возможность свободно говорить с ним о женщинах.
Если он проявит чопорность, я с ним расстанусь. Раз-
ве я жду от него назначения на должность1? До по-
следнего времени его высокопреосвященство рассказы-
вал мне самые смешные, то есть самые необычные био-
графии, ибо он нисколько не старается быть забавным.
Итальянец никогда не придает героям своих рассказов
каких-либо ужимок, поэтому они и не похожи друг на
друга, как те, о которых рассказывают наши присяж-
ные остряки. Их герои всегда пристойны, как в коме-
диях Пикара, то есть в них не чувствуется индивиду-
альность. Наши рассказчики не живописцы: они кон-
струируют свои образы, исходя из современной фило-
софии (это выражение из математики), и поэтому ни-
чего нового не говорят философу. Их рассказы — со-
вершенная противоположность «Пекороне» или «Жиз-
ни Бенвенуто Челлини». Вот книга, которую надо про-
честь в первую очередь, если хочешь узнать итальян-
ский характер. Кардинал Ланте — остроумнейший че-
ловек, и, тем не менее, его анекдотам, как я часто за-
мечаю, не хватает острой развязки. В Италии анекдот
нередко ограничивается тем, что дает сильное, но точ-
ное, без преувеличений изображение какого-нибудь от-
тенка чувств.
Если бы сегодня вечером у меня был секретарь, я
бы продиктовал целый том всевозможных замечаний
и рассказов его высокопреосвященства, характеризу-
ющих тех женщин, чья красота или необычная выра-
зительность лица меня заинтересовали2, например,
маркезины Неллы, любовника которой я так и не су-
мел приручить. В маркезину был безумно влюблен
один человек — генуэзский адвокат, выигравший для
нее важный процесс и имевший возможность в тече-
1 Один продажный человек сказал либералу: «Если вы при-
творяетесь, что предпочитаете общее благо своему личному бла-
гополучию, это значит, что у вас нег надежды урвать хороший
кусок». Чтобы мне не бросили такого возражения, я нарочно
привожу низменный мотив.
2 Кардинал Ланте был последним из носителей кардиналь-
ской мантии, позволявшим себе вести легкомысленные раз-
говоры.
186
ние полугода видеть ее ежедневно. Накануне своего
отъезда этот несчастный влюбленный, который после
бесконечных проволочек вынужден был в конце концов
возвращаться в Геную, безмолвно плакал у нее в го-
стиной, убедившись, что страсть его безнадежна. И вот
Нелла берет светильник и говорит ему: «Идите за
мной...» Горе этого человека!..
В Болонье нет, быть может, ни одной умной жен-
щины, которая в любви не проявила бы необычных
сторон своей натуры. Одна из самых красивых отра-
вилась, так как ее любовник предпочел ей некую рус-
скую даму. Она была спасена лишь потому, что той
ночью загорелся дом, где она жила. Ее нашли уже без
сознания в спальне, полной угара. Канарейка в клетке
была уже мертва, что на следующий же день послужи-
ло темой для сонета на болонском диалекте. Одна из
главных черт итальянского характера — беззаботность
насчет будущего во всем, кроме, пожалуй, денег, все
поглощено настоящим. Женщина остается верна сво-
ему любовнику, уехавшему в путешествие на полтора
или два года, но при условии, что он будет ей писать.
Умри он — она приходит в отчаяние, но от горя, кото-
рое испытывает сейчас, а не от мысли о том, что будет
с ней завтра. Благодаря этому самоубийства от любви
редки. У любовников существует почти правило: уез-
жая от любимой женщины на несколько месяцев, с ней
надо расстаться, наполовину поссорившись. В Болонье
любовь и игра — самые модные страсти; музыка и жи-
вопись — развлечение, политика и, при Наполеоне, че-
столюбие — прибежище от несчастной любви. Но анек-
доты, которые можно привести в доказательство всего
этого и которые доставляют мне очень большое удо-
вольствие, любопытные для меня, показались бы не-
выразительными и пресными к северу от Альп. Может
быть, они весьма правдиво изображают необычные
характеры, но ведь незачем быть необычным. Сооб-
щенные мною факты стали бы попросту отрицать, да
и к тому же еще подняли бы крик, что рассказывать
подобные вещи отчасти даже признак дурного вкуса.
Парижское общество объявляет дурным вкусом все,
что не в его интересах. А описывать необычные для не-
го нравы и повадки, не порицая их,— это может при-
187
вести к сомнениям в совершенстве его собственных
нравов и повадок.
Здесь общество гораздо менее офранцужено, чем в
Милане. В нем больше итальянской raciness *, как ска-
зал бы англичанин. Я обнаруживаю здесь больше
огня, живости, больше глубины, больше способности к
интригам для достижения своих целей, больше ума и
подозрительности.
Тем не менее я, видимо, навсегда влюбился в непо-
средственность счастливых обитателей Милана. В этом
городе я почувствовал, что счастье заразительно. Ис-
ходя из этого принципа, я стараюсь выяснить, каков
уровень благополучия низших классов Болоньи. Я за-
вязал дружбу с одним городским священником, кото-
рый отвечает на мои расспросы, так как видит, что со
мной беседует сам легат. Должно быть, он принимает
меня за какого-нибудь тайного агента.
Перед 1796 годом в Милане уже начинали догады-
ваться о том, что такое строгая беспристрастность и
правосудие. Несмотря на все, что сделал Наполеон,
эта идея еще не перевалила через Апеннины (за ис-
ключением Тосканы, разумеется). Неслыханные мо-
шеннические проделки, которые совершались в Риме
при папе Пие VI (дело Лепри) сменявшими друг дру-
га министрами, их фаворитами и фаворитами их фаво-
ритов, дали целый запас анекдотов, без конца повто-
ряемых в Болонье. Когда восемнадцатилетний юноша
вступает в свет, он тотчас же развращается, благодаря
этим анекдотам утрачивая всякую честность: они за-
вершают его воспитание. Простонародье,— например,
мой приятель продавец salame — все еше пробав-
ляется куда худшими анекдотами XVII века. В Бо-
лонье, чтобы преуспеть, необходимо понравиться лицу,
• Породы (англ.).
1 Должен сознаться, что это колбасник с площади св. Пет-
рония. В Милане я часто беседовал с г-ном Веронезе, хозяином
кафе на Соборной плошали. Г-н Веронезе, нажив при фран-
цузах много денег, стал тотчас же покупать превосходные кар-
тины. Даже портной, у которого я шил, собирал прекрасные
эстампы г-на Андерлонч. Поишате-ка в Париже что-либо по-
добное Веронезе, Ронкетти и тому портному и не раздражай-
тесь, когда Италию называют «родиной искусств».
188
находящемуся в данный момент у власти. Но угодить
ему можно существенной услугой, а не пустыми заба-
вами. Поэтому надо разузнать, какая страсть по пре-
имуществу владеет человеком, стоящим у власти.
А часто он отрицает, что подвержен ей, ибо он не
просто человек, он священнослужитель. Вследствие
этого знание сердца человеческого по необходимости
гораздо более развито в Папской области, чем в Нью-
Йорке, где, как я думаю, все большей частью делается
законно и честно. Там наверняка гораздо менее важно
знать главную страсть шерифа, которая, впрочем,
неизменно сводится к одному: нажить честным путем
деньги. В таком глубоком знании человеческой натуры
нет ничего приятного, ибо это — преждевременная ста-
рость. Отсюда — отвращение итальянцев к комедии
характеров и их страсть к музыке, которая возносит
их над этим миром и уводит блуждать в страну неж-
ных грез. Есть такая страна, где для получения долж-
ности, дающей двенадцать тысяч франков в год, при-
ходится лгать восемь раз на день в продолжение трех
лет. Какими же способностями надо блистать в этой
стране? Красноречием. Вот почему там восхищаются
таким-то министром за то, что он умудряется два часа
подряд красиво говорить о чем попало и при этом ни-
чего не сказать.
Аббат Рейналь стал благодетелем Верхней Италии.
Иосиф II случайно прочел его книгу, и со времен этого
государя в австрийской Италии влияние духовенства
низведено до подобающего уровня. В Венеции оно бы-
ло еще искуснее обуздано со времени бессмертного
фра Паоло.
Единственно по этой причине в 1817 году народные
массы в Милане и в Вероне счастливее, чем в Болонье
или Ферраре. Но в отношении всех лиц, пользующихся
достатком, то есть имеющих доход в сто луидоров, ти-
рания в Милане и в Венеции и более явственна и более
тягостна. Она преследует памфлеты парижского про-
исхождения, вольные беседы в кафе, собрания людей
неблагонадежных. Но там в домах сельских священ-
ников не процветает распутство, часто омерзительное,
вносящее в добрую половину домов какой-нибудь де-
ревушки безысходное горе и бессильную ярость, сопро*
189
вождаемую большей частью преступлением. В этом
вторая причина того, что Папская область наводнена
свирепыми разбойниками. Первая состоит в том, что
труд здесь плохо вознаграждается. Чтобы преуспеть,
надо не прилежно работать, откладывая по сотне экю
в год, а иметь хорошенькую жену и приобрести благо-
склонность какого-нибудь монаха. И не со вчерашнего
дня приходится идти по столь гнусному пути, это длит-
ся уже три столетия — с тех пор как Александр VI и его
сын Цезарь Борджа покончили при помощи яда с
Асторе и другими мелкими тиранами городов Романьи
(1493—1503). Мы уже видели, что, не имея громкого
имени, не следует и помышлять о том, чтобы стать зем-
левладельцем в Папской области. В Болонье в 1817 го-
ду общественный механизм тот же, что был в 1717. Ни-
каких новых интересов не создалось, но нравы смягчи-
лись. Люди, стоящие в этой стране у власти, не совер-
шают жестокостей — они ограничиваются мошенниче-
ством и погоней за удовольствиями. Многие из них
искренне набожны, но либо их обманывают, либо они
терпимо относятся к злоупотреблениям1. Г-н Тамбро-
ни, один весьма проницательный местный житель, со-
общил мне на эту печальную тему ряд любопытных
подробностей. Знакомить с ними читателя — значило бы
оказать ему плохую услугу. Если место, занимаемое
им в обществе, препятствует ему верить в них, то одно
мое свидетельство его не переубедит. Наполеон, у ко-
торого была жандармерия и который заставлял духо-
венство почувствовать железную руку своего неумоли-
мого правосудия, уничтожил разбои, а его супрефек-
ты понемногу положили конец всем гнусностям, тво-
рившимся в деревушках. Но мошенничество и в наши
дни не удивляет романьольского крестьянина. «Если
1 См. все ю, что епископы Пистойи терпели в 1780 году и
вообще с незапамятных времен в женских монастырях. («Жизнь
Сципиона Риччи», написанная достойным доверия де Поттером,
брюссельское издание.)
Если бы читатели знали, какую дань платит любое печатное
издание лжи, которой в данный момент верят, на какие жертвы
идет вполне обоснованное благоразумие издателя, они бы про-
стили мне частое цитирование работ, выпущенных за границей
и потому осмеливающихся говорить всю правду.
190
бы у меня завелись деньги,— простодушно спраши-
вает он,— куда бы вы посоветовали мне их спрятать?»
Он считает, что вор, который обнаружил бы их, имеет
на них почти такое же право, как и он сам.
Сегодня вечером я виделся с одним князем, челове-
ком очень порядочным, который живет в Кремоне. Ре-
чи его меня весьма позабавили: таким, вероятно, бы-
ло здесь все около 1600 года. В Кремоне, городе бога-
том, суеверном, отсталом, общество, состоящее из со-
рока весьма знатных и богатых дам,— некоторые из
них были также и красивы — задумало в 1809 году
оказать сопротивление всем мероприятиям правитель-
ства, оно стало покровительствовать новобранцам,
уклоняющимся от военной службы, скрывать их, вся-
чески порочить префекта, и т. д., и т. п. Дамами этими
руководил один монах, самый красивый мужчина в го-
роде и еще далеко не старый. Наполеон выслал этого
красавца за двадцать лье от его родных мест, в Ме-
леньяно (Мариньян), близ Милана. Прекрасные дамы
сожалеют о нем еще и теперь, в 1816 году, и недавно
просили австрийское правительство вернуть им духов-
ного отца, но оно, будучи всегда сторонником statu
quo, отказало.
Я отблагодарил за этот анекдот столь хорошо из-
вестной в Берлине историей Розенфельда. Около
1760 года Розенфельд, красивый молодой человек, по-
хожий на Иисуса Христа с картин Луки Кранаха, на-
чал проповедовать, что он есть истинный мессия, что
Иисус Христос был лжепророком, но что король Фрид-
рих Великий зато настоящий. Сатана. В стране, где так
развиты воображение и мечтательность, Розенфельд
вскоре приобрел много приверженцев. Он выбрал семь
очень красивых молодых девушек и убедил родителей
отпустить их к нему. Цель его, как он уверял, состояла
в том, чтобы снять семь печатей, о которых говорится
в Апокалипсисе. В ожидании пока столь великое пред-
приятие увенчается успехом, Розенфельд жил в доб-
ром согласии со своими семью женами. Шестеро из
них пряли шерсть, а он вел добропорядочное существо-
вание на то, что давало это небольшое предприятие;
седьмая, избиравшаяся каждый месяц по жребию, за-
ботилась лично о нем. Лет десять или двенадцать про-
191
жил он такой мирной жизнью, не переставая пропове-
довать, но вот один из его приверженцев, устав ожи-
дать обещанных чудес, донес на него Фридриху.
Короля особенно позабавило, что доносчик, нисколько
не сомневаясь в том, что Розенфельд настоящий Хри-
стос, полагал также, что Фридрих, будучи Сатаной,
то есть второй законной властью, может заставить
мессию совершить обещанные чудеса. Фридрих отпра-
вил мессию в тюрьму до тех пор, пока чудеса не со-
вершатся.
Главные персонажи рая в Италии не подвизаются:
это разгневало бы инквизицию. Но раз в пять лет где-
нибудь в далеком селении какая-нибудь мадонна вра-
щает глазами или кивает головой, благодаря чему
совершается чудо обогащения соседнего кабатчика.
Тем не менее причт Лоретской божьей матери всяче-
ски преследует этих деревенских мадонн.
В стране чувственных ощущений народу нужны чу-
деса зримые. Какая-нибудь мадонна, небесный лик,
скопированный с Гвидо, вращает глазами, и вот бед-
няк, в течение года разыгрывавший калеку и получав-
ший за это ежедневно миску супа и бутылку вина,
исцеляется на глазах у тысячи свидетелей. Обычно
чудесное исцеление происходит месяца через два после
того, как пошли разговоры о мадонне. В стране меч-
тательности и бесплодных размышлений зримых чудес
не бывает, и довольствуются проповедью нового мес-
сии или же исцелением, совершаемым его высочеством
принцем Г.*.
11	января. Сегодня вечером мы застали у карди-
нала девять англичан. Семеро были немы, а двое го-
ворили за всех. Они всячески поносили итальянцев и
Бонапарта* 2. В числе прочих прекрасных вещей они
заявляли, что нашествие 1796 года оказало деморали-
зующее влияние и приостановило в Италии развитие
4 Когда же будет издана «История легковерия», написанная
по образцу какой-нибудь истории желтой лихорадки?
2 Досадно, что это имя напоминает о сэре Гудсоне Лоу. То,
что англичане использовали эгого человека, и притом с таким
блестящим успехом,— воспоминание столь же печальное, как и
понтоны 1810 года.
192
цивилизации, каковым намеревались серьезно занять-
ся герцог Пармский и Австрия. Один из этих англичан
расхваливал итальянскую литературу, чтобы получить
возможность принизить французскую. Оба они пред-
ставляли забавное зрелище для кардинала и его при-
ближенных. Его высокопреосвященство сказал о них:
«Никогда еще я не видел так много важности и так
мало логики».
Я вижу, что с того знаменитого случая, когда анг-
лийская нация нарушила слово, данное генуэзцам
(прокламация, подписанная Бентннком), английскую
добродетель считают здесь чистейшим тартюфством.
Мой друг, прелат, сказал мне: «Английский народ
можно сравнить с человеком, имеющим изъян в по-
звоночнике. Он немного горбат; этот недостаток сло-
жения долгое время препятствовал его росту, но в
конце концов, несмотря на уродство, некоторые члены
его обрели цветущее здоровье, такое, какого у дру-
гих народов Европы не найти. Если французская Хар-
тия будет осуществлена на практике, то к 1840 году
вы будете славным, хорошо сложенным пятнадцати-
летним подростком, а Англия — могучим тридцатилег-
ним горбуном, энергичным и очень сильным, несмотря
на свое уродство».
К 1840 году Америка, этот живой протест против
всяческих злоупотреблений, произведет реформу ари-
стократии, системы наследования титулов и епископа-
та, которые до того принижают английский народ, что
английским солдатам и поныне нужны палки.
«Вы забываете, что епископы преследовали Локка
и что изучение логики строжайше запрещено, притом
не без основания, аристократическим общественным
мнением. В Оксфорде изучают только количество гре-
ческих слов, входящих в сапфическую строфу \
1 В парламенте 13 апреля 1826 года г-н Эберкромби потребо-
вал изменения формы представительства от Эдинбурга. В этом
городе сто тысяч жителей, и его депутаты в парламенте назна-
чаются муниципальным советом из тридцати трех человек, де-
вятнадцать из которых сами назначают своих преемников...
Г-н Каннинг ответил, что он неизменно будет противиться вся-
кой реформе и т. д. В Лионе, например, выборы происходят без
подобных уродств.
13. Стендаль. Т. IX.	193
Если, говоря здесь о ком-либо, вы скажете: «Это
умный человек»,— все подумают, что речь идет о его
действиях, а не о его словах. Нажил ли он два мил-
лиона за полгода? Покорил ли он сердце первой из
местных красавиц, хотя сам уже находится в зрелом
возрасте? Что касается остроумия, то его клеймят
здесь названием болтовни (ё un chiacchierone). Со-
циальная подоплека подобной точки зрения очень про-
ста. Если бы ум его отличался глубиной, остроумный
человек закончил бы свое существование в замке Сан-
Лео в Апеннинах, в пятидесяти милях отсюда, где не-
когда был задушен Калиостро: крики его прохожие
слышали с дороги, в двухстах шагах от крепости.
Остроумие поверхностное может проявить себя лишь
в более или менее забавной сатире. Между тем люди,
наживающие миллионы и покоряющие красивых жен-
щин, будучи счастливцами, в конце концов являются
теми, насчет кого изощряется шутливость остряков.
Поэтому они общими усилиями дискредитируют остря-
ка и перестают приглашать его. Для того, чтобы на-
ходить удачные шутки, приходится много говорить:
таковы парижские остроумцы. Здесь же не очень лю-
бят слушать. Тот, у кого достаточно ума, чтобы бли-
стать в обществе, употребляет свой ум на то, чтобы
преуспевать в жизни.
Как-то на днях вечером Фраскобальди сказал мне,
выходя от г-жи Пинальверде: «Завтра я не пойду обе-
дать с вами в Сан-Микеле (это гостиница). Сегодня я
шутил и отпускал остроты в разговоре с доном Паоло.
Я рискую обратить на себя внимание'».
Сравните этот взгляд на вещи с тем, который свой-
ствен французу тридцати шести лет и вдобавок
миллионеру. Добавьте, что Фраскобальди отнюдь не
глуп и не робок. Уже при рождении у него было ты-
сяча двести франков дохода, он еще преуспел в своей
счастливой стране и отлично это знает. Для того, кто
любит диковинки в области нравов, не лучше ли путе-
шествовать по Италии, чем на островах Кохинхины
или в штате Цинциннати? У дикаря или человека при-
1 Обратить на себя внимание всегда опасно, причастны ли
обращающие на вас внимание к полиции или же они просто
люди из общества.
194
митивного мы можем узнать о сердце человеческом
лишь истины общего характера, давно уже признанные
всеми, кроме глупцов и иезуитов. Благодаря словам
Фраскобальди мне стало понятно, как я счастлив. Бла-
годаря им я не был раздражен, заметив, что слова, на-
чертанные мною на запыленном мраморе моей комна-
ты три дня тому назад, до сих пор не стерты.
Я бродил с тем же Фраскобальди под длинным
портиком, который окаймляет с юга площадь св. Пет-
рония и служит в Болонье бульваром. Рассматривая
кое-какие эстампы, я заметил: «Боже, как это плохо!»
«Ах, до какой же степени в вас сказывается ваша
кровь! — ответил Фраскобальди, склонный в этот день
к разговорчивости и рассуждениям’, что бывает с ним
редко.— Эти эстампы продаются по шести паоли (три
франка восемнадцать сантимов) за штуку и предназ-
начаются людям неотесанным. Уж не хотите ли вы,
чтобы у всех было столько же вкуса, сколько у нас с
вами? Если бы вся земля была покрыта горами высо-
тою с Монблан, она оказалась бы плоской равниной.
В любой области вы, французы, негодуете по поводу
всего, что вам не нравится, и не ленитесь тут же со-
чинять эпиграммы. Мы же привыкли просто отвора-
чиваться, и по привычке делаем это так быстро, что,
можно сказать, даже не замечаем грубости какого-ни-
будь фата. А это потому, что душа у нас чувствитель-
нее вашей. Если я вынужден смотреть на глупца более
внимательно, это отравляет меня, вызывает моральное
потрясение и физическую тошноту. А вам зрелище
глупца даже необходимо, чтобы вы имели о чем поост-
рить. Tanto meglio per voi *,— прибавил он холодным
тоном,— вся Европа считает, что вы остроумнее нас».
Вчера Фраскобальди сказал мне: «Мы имеем обык-
новение на улице не смотреть на встречного выше его
груди: в глазах у людей видишь столько испорченно-
сти и глупости! Что до меня, то я смотрю на лицо
незнакомца лишь тогда, когда замечаю на его сюртуке
орден железной короны».
Я нарочно стал расхваливать одного краснобая.
Наконец он сказал: «Если у этого человека есть спо-
* Тем лучше для вас (итал.).
195
собиости (qualche talento), почему он не имеет краси-
вой любовницы? Или почему он не ведет с правитель-
ством таких дел, которые принесли бы ему тридцать
тысяч скуди в год (сто пятьдесят девять тысяч триста
франков)? Такие деньги вполне можно заработать con-
quest! matti di preti *.
Разыгрывать роль блестящего светского остряка
могут только — да и то это бывает редко — некоторые
любезные старики. Так как они уже ничего в жизни
не добиваются, люди, над которыми они смеются, не
в состоянии им вредить. К тому же остроумие их не
столько сатирично, как у Вольтера, сколько блистает
воображением и причудливостью, как у Ариосто.
В Италии считается крайне дурным тоном делать
сатирические замечания в беседе с людьми, стоящими
у власти. Буржуа полагают, что для них это небез-
опасно, и они правы. Среди дворян, которых полиция
трогать не решается господствует мнение, что глупо
вызывать в собеседнике бессильную ненависть, то есть
чувство тягостное. Здесь при всех обстоятельствах го-
ворят: будем пользоваться жизнью, какая она ни на
есть. Или, вернее, об этом даже не говорят, настолько
это вошло в привычку. К тому же было бы вполне в
духе итальянского общества поставить краснобая пе-
ред неприятной дилеммой: «Раз вы так хорошо говори-
те, действуйте: завтра для этого как раз представляет-
ся отличный случай».
В стране, где месть была общераспространенной
страстью до конца семнадцатого столетия, эпохи, когда
сила характера упала здесь так низко, что не способ-
на даже на месть, ничто не вызывает большего презре-
ния, чем угрожающие речи* 1 2. Дуэли не в ходу, и угро-
• С такими дурнями, как попы (итал.).
1 С 1820 года, с начала террора, вызванного карбонаризмом,
преследованиям подвергаются и дворяне: в Модене в 1821 году
был повешен священник из дворян. Королевская власть совер-
шила в данном случае жестокую ошибку, которая может при-
вести к объединению всех итальянцев и исчезновению ненависти,
которой буржуа отвечает на пренебрежение дворянина.
2 В доказательство своих утверждений я опять же приведу
изумительные «Мемуары» Бенвенуто Челлини: направляясь в
Италию, нужно прежде всего прочесть эту книгу, а затем прези-
дента де Броса.
196
зы приводят — самое большее — лишь к тому, что
враг ваш будет настороже.
В болонском обществе великосветский тон гораздо
более принят, чем в Милане: здесь люди встречаются
в салонах у людей гораздо более важных. Общество
Болоньи теснее связано с правительством. Кардинал-
легат входит в гостиную г-на Дельи-Ангони, беседует,
исчезает, и на него обращают не больше внимания,
чем на кого-нибудь другого.
Я не стану описывать (кто мог бы описать?), а
только отмечу, чтобы не забыть даты, божественный
вечер, который мы только что провели у г-жи М. Мы
читали «Паризину», новую поэму лорда Байрона,
только что присланную из Ливорно одним любезным
англичанином хозяйке дома. Сколько чувства! Какая
свежесть колорита! Дойдя до середины поэмы, до
строфы
Till Parisina’s fatal charms
Again attracted every eye*,
мы вынуждены были прервать чтение, утомленные из-
бытком удовольствия. Сердца наши были переполнены,
и отдать внимание чему-либо новому, как бы оно ни
было прекрасно, потребовало бы от нас непосильного
напряжения, так что мы предпочли погрузиться в меч-
тания, вызванные захватившим нас чувством.
После тщетных попыток заговорить о чем-либо
ином и довольно длительного молчания мы обрати-
лись к другим, менее волнующим отрывкам поэмы. Ка-
кое описание того мгновения, столь сладостного в
Италии, которое именуется здесь Ave Maria! День кло-
нится к вечеру, все колокольни начинают звонить Ап-
gelus; работы заканчиваются, и наступает время раз-
влечений!
it is the hour, when from the boughs
The nightingale’s high note is heard;
It is the hour, when lover’s vows
Seem sweet in every whispered word;
And gentle winds, and waters nea.r
Make music to the lonely ear.
Each flower the dews have lightly wet,
* Пока все взоры еще не были вновь привлечены роковым
обаянием Паризины (англ.)
197
And in the sky the stars are met,
And on the wave is deeper blue,
And on the leaf a browner hue,
And in the heaven that dear obscure,
So softly dark, and darkly pure
Which follows the decline of day.
As twilight melts beneath the moon away ♦.
Могу поклясться, что в течение трех часов ни у кого
не заметил ни малейшей аффектации, а в особенности
ни малейших проявлений преувеличенного восторга.
Все .безмолвствовали, но лишь потому, что избыток
чувств не давал произнести ни слова. Нас было один-
надцать человек, причем трое не слишком хорошо по-
нимали по-английски. Я воздержался от какой бы то
ни было критики: во-первых, мне приятнее отдаваться
непосредственному чувству, во-вторых, мои рассужде-
ния звучали бы оскорбительно, как фальшивый звук.
Но, на мой взгляд, итальянский вкус вполне допустил
бы и, следовательно, даже потребовал бы подробного
изображения, как зарождается страсть Паризины к
Уго L
♦ То час, когда из-за ветвей
Трель соловья дрожит звончей;
То час, когда так звучно тих
Влюбленный шепот уст младых;
И тихий ветр и плеск волны
Для слуха чуткого полны
Какой-то музыки живой,
И каждый цвет блестит росой,
И в небе звезд сверкает рой,
И синева воды темней,
И гуще мрак в тени ветвей,
И дымкой свод небес одет.
То полумрак, то полусвет...
То час, как под закат дневной
Прозрачной мглою заревой
Все будто флером обвито;
То час, пока еще луной
Мерцанье сумерек не вовсе залито.
(Перевод Ап. Григорьева).
1 Нужно ли напоминать исторический факт, на котором осно-
вывается поэма лорда Байрона? Николай III, повелитель Фер-
рары, узнал от соглядатая, что его жена Паризина находится
в связи с его побочным сыном Уго, первым красавцем двора.
Герцог пожелал убедиться в этом своими глазами, а затем велел
обезглавить жену и сына.
198
12	января. Забыл самое существенное. Вот каково
положение иностранца, впервые появляющегося в го-
стиной итальянского дома: через час каждая женщина
собирает подле себя отдельный кружок, беседуя с муж-
чиной, который ей больше всего нравится, и двумя —
тремя друзьями, не помышляющими о том, чтобы на-
рушить их отношения. Дамы пожилые или же находя-
щиеся в унизительном положении женщин, не имею-
щих любовника, участвуют в игре в карты. Несчаст-
ный иностранец обречен довольствоваться обществом
любовников, которым угрожает опасность вызвать гнев
ревнивых мужей: сидя посреди гостиной, они старают-
ся замаскировать видимостью какой-то беседы те
взгляды, которыми они издалека обмениваются с лю-
бимой женщиной. Каждый занят самим собою, а если
кто и обращает внимание на соседа, то лишь потому,
что тот вызывает у него подозрения и представляется
чуть ли не врагом. Иногда кружок г-жи А. начинает
обмениваться шутками с кружксм г-жи Б., но и тут
иностранцу делать нечего. Миланские ложи ему гораз-
до более благоприятствуют: там ведется общий разго-
вор; иностранец, сидя в темноте, может не смущаться
при мысли о том, какое впечатление производит его
вид.	‘
Многие французы, обиженные ролью, выпавшей их
тщеславию в итальянской гостиной, на следующий же
день садятся в почтовую карету и всю жизнь поносят
итальянское общество со всем коварством ущемленно-
го самолюбия. Они не хотят понять, что в Италии яр-
марка тщеславия еще не открылась. Счастья ищут
здесь в чувствах, а не в острых словцах, приятных
анекдотах и забавных похождениях. Пусть они по-
пытаются читать сонеты в какой-нибудь Академии,
они сразу убедятся, с какой учтивостью расхвали-
вают там самого плохого стихотворца: тщеславие
укрывается на своей главной квартире — в сердце пе-'
данта.
Если я выражаюсь достаточно ясно, читатель дол-
жен видеть не хуже меня самого, почему в итальянской
гостиной нет места французскому остроумию. Мечта-
тельность там — явление не редкое, но ведь известно,
что мечтательность плохо совместима даже с самой
199
блестящей шуткой и с самым острым анекдотом. Я сот-
ни раз наблюдал, как итальянец скорее улавливает то,
что явствует из какого-нибудь рассказа, скорее заме-
чает свет, которым этот рассказ озаряет глубины чело-
веческого сердца, чем забавное положение, в которое
попадает такой-то персонаж, или смех, который он
должен вызвать. Если заглянуть в сердца, то здесь
чаще обнаружишь счастье, чем удовольствие, увидишь,
что итальянец больше живет душой, чем умом. А пу-
тешественник, прибывший из Парижа каких-нибудь
два дня назад, может занять скорее ум, чем сердце.
Соберите в одну гостиную тридцать безразлич-
ных друг другу людей. Если вы хотите, чтобы им
было весело и чтобы они представляли даже при-
ятное .зрелище для иностранца, непременно надобно,
чтобы эти люди, столь безразличные друг другу, бы-
ли из Парижа или ближайших к нему департамен-
тов.
Добрый государь Леопольд Тосканский (1780), ко-
торого так рахваливали наши философы, выдвигав-
шие его на передний план (термин, принятый у пей-
зажистов), в каждой семье имел соглядатая. Что же
делать современным государям, которые больше боят-
ся потерять свое место, чем самый последний префект?
(Сосчитайте тысячи заключенных на островках у бе-
регов Сицилии или закованных в цепи в Венеции или
в австрийских крепостях. Итог — тридцать тысяч, по
данным г-на Анджелони.)
Англичанин, сидящий рядом с людьми, с которыми
его не познакомили, и не подумает вымолвить хоть
слово: ведь может статься, что его сосед принадлежит
к иной касте, чем он, и как будет неприятно, если по
возвращении на лондонские мостовые этот человек
вдруг возьмет да и заговорит с ним! Я часто замечал,
что взгляды соседей для английской робости — про-
сто пытка: одна дама приехала из Эдинбурга в Лон-
дон, так ни разу и не выйдя из кареты.
Во Франции, с тех пор как учреждено «Общество
святой девы», где любой проходимец может говорить
«ты» человеку с историческим именем, не так-то про-
сто проявлять любезность по отношению к незнаком-
цам. Помимо вполне реальных опасностей, вы може-
200
те в ответ на какое-нибудь свое суждение услышать:
«Только негодяй-якобинец...»; или же: «Только мерз-
кий иезуит может говорить, что...»
При теперешнем состоянии Европы — это могут
подтвердить все, кто путешествовал,— немцы, пожа-
луй, и есть тот народ, у которого тридцать безразлич-
ных друг другу людей могут, соединившись, болтать
с наименьшим недоверием и с наибольшей сердечно-
стью. Разумеется, нечего требовать от немцев остро-
умия и занимательности, вносимых в разговор фран-
цузами, получившими приличное воспитание и достиг-
шими тридцати—тридцати пяти лет, когда уже не-
сколько излечиваешься от фатовства1. Когда-то в Пари-
же человеку большого света просто времени не было
чем-либо растрогаться. Полное отсутствие безопасно-
сти, которая давно уже обеспечена французам, придает
итальянскому обществу совершенно противоположный
характер: каждый отдельный человек живет чувства-
ми, и потому общество более замкнуто и отнимает у
каждого своего члена меньше времени и меньше вни-
мания. Галилей был заключен в тюрьму в 1633 году,
Джанноне умер там в 1758-м. А сколько других, ме-
нее знаменитых людей погибло в ужасных казема-
тах! 2. Угроза тюрьмы и постоянная слежка сделали
беседу самым опасным из удовольствий, потому и
привычка к ней исчезла, а тщеславие, нуждающееся
во всеобщем и неизменном одобрении, не могло воз-
никнуть. К чему в Болонье пользоваться влиянием на
других? Соблаговолите внимательнее приглядеться к
жизни всех французов, отличавшихся тем остроуми-
ем, которое так хорошо воспринимали современники:
она изобиловала приключениями. Бомарше сказал:
«Моя жизнь — борьба». Вольтер, Декарт, Бейль вели
из-за моральных вопросов сражения, часто далеко не
1 См. отзыв о французах в «Mercure du Rhin», журнале, быв-
шем в моде в 1816 году.
2 Несчастный Пёллико, автор «Франчески да Римини», отя-
гощен сейчас (май 1816 года) цепями весом в два кинтала.
Кратковременное пребывание в Бастилии Вольтера, Мармонтеля
и др. нельзя даже сравнивать с таким ужасным заточением: их
судьба доказывает, что чувство свободы наличествовало уже
в 1758 году. В этой стране государи никогда не воображали, что
их любят.
201
безопасные. В Италии их бы скоро поглотили темни-
цы мелких князьков.
Может быть, даже и при сносном уровне общест-
венной безопасности сила, с которой в здешнем клима-
те проявляются другие страсти, помешала бы тще-
славию разрастись до тех гигантских размеров, какие
мы наблюдаем в Англии и во Франции. Итальянец,
который, услышав, как часы пробили два, торопится
пройти под окнами любимой женщины, так как знает,
что в это время муж ее иногда уезжает на прогулку
верхом, вполне способен предстать перед ней в криво
надетом жабо: она этого даже не заметит. Более то-
го, торопясь поскорее добежать до двери, которую он
боится найти запертой, итальянец совершенно безраз-
личен к тому, что, встретив его, люди из общества ска-
жут: «Боже мой! Ну и вид у такого-то!» Вместо того,
чтобы хорошо приладить жабо, он у себя в комнате
три часа мечтал о любимой. В этой стране тщеславие
исчезает иногда на несколько часов подряд, что долж-
но показаться невероятным народу, у которого самое
долгое затмение тщеславных побуждений длится не
более десяти минут. Достоверно, что уже сам климат
Италии необъяснимым образом влияет на нервы вновь
прибывшего иностранца. Когда корпус маршала Мар-
мона, пройдя через всю Германию в 1806 году, погру-
зился на суда в Текселе и прибыл в венецианский
Фриуль, эти пятнадцать тысяч французов словно обре-
ли новую душу: самые сумрачные натуры как будто
смягчились, все были счастливы, в душах людей зима
сменилась весной ’. Итальянец, лишенный широкой
общественной жизни и радостей свободных бесед в
1 Мне стыдно, что я недостаточно глубоко освещаю некото-
рые вопросы. Модный педантизм приветствует туманные фразы
насчет того, что именуется философией, но к анализу отдельных
фактов проявляет меньше снисходительности. Из уважения к
общественному мнению я опускаю здесь сравнения между харак-
тером болонцев и славных жителей Милана. Сотни две подобных
частных исследований дали бы какому-нибудь великому философу
вроде Аристотеля возможность сравнить характер южных наро-
дов с характером северных. Дидро называл это — начинать с
начала. Только монографии о каждой страсти, свойственной
человеческому сердцу, приведут к познанию человека. Но тогда
все станут смеяться над темными фразами Канта и других ве-
ликих философов спиритуалистического толка. Метафизика у нас
202
салонах, привносит из-за этого еще больше пыла* и
преданности в частные отношения. Но придется при-
знать, что путешественник-француз, которого я
оставил посреди гостиной болонского сенатора, ока-
зался вне этих кружков. Здесь иностранец что-то пред-
ставляет собою лишь в том случае, если он сумел воз-
будить любопытство.
В первые дни после моего приезда, когда карди-
нал-легат еще не благоволил задавать мне вопро-
сы, а приятель, вводивший меня в общество, расста-
вался со мною и шел беседовать со своей возлюблен-
ной, я, покинутый на произвол судьбы, усаживался у
какой-нибудь хорошей картины и принимался рас-
сматривать ее, словно находился в музее. Это невин-
ное занятие несколько сблизило меня с молодым чело-
веком лет двадцати шести, отличавшимся благород-
нейшей наружностью: весь он олицетворение силы
и мужества, а в глазах отражаются скорбь и неж-
ность. Вот уже три месяца, как у графа Альбарезе
возникли сомнения в верности его любовницы: про-
должая жить с ним вполне дружно, она, как донес ему
соглядатай, каждый четверг отправлялась в некий
уединенный дом. Альбарезе делает вид, что в воскре-
сенье уезжает в деревню, сам же устраивается на вто-
ром этаже этого дома, в необитаемой комнате, дверь
которой он отпер с помощью крючка. Там он тихонь-
ко сидит четыре дня, не выходя на улицу, не откры-
вая дверей, не производя ни малейшего шума, ест
лишь скудную провизию, которую принес в кармане,
читает Петрарку и сочиняет сонеты. Ни разу никем не
еще так мало развита, что мы все еще пребываем на стадии
общих систем. Сравните с этим поступательное движение фи-
зики и химии, с тех пор как ученые отказались от систем Азаиса
и Бернардена де Сен-Пьера. В отношении логики молодые фран-
цузы, появившиеся в обществе после Реставрации, отстали по
сравнению с поколением, воспитанным в центральных школах.
К этим школам и надо будет вернуться, как только мы изба-
вимся от иезуитов.
1 Кабанис учит нас, что человеку дано ежедневно расходо-
вать лишь определенное, весьма ограниченное количество веще-
ства, пока еще мало изученного, которое именуется нервным
флюидом. Свое добро нельзя одновременно расходовать двумя
способами. Человек, отличающийся особой любезностью в салоне,
будет менее приятен в отношениях с близкими друзьями.
203
замеченный, он наблюдает за всеми обитателями до-
ма. Наконец, в четверг в одиннадцать часов утра он,
к несчастью своему, видит, как появляется его лю-
бовница и поднимается на третий этаж. Он тотчас же
выходит из своей засады, идет вслед за ней и подхо-
дит к двери той комнаты, куда она вошла. Он слы-
шит голос своего соперника, который, как полагают,
проник в этот дом по крыше соседнего, обращенного
фасадом на другую улицу. Когда через несколько ча-
сов его любовница вышла из роковой комнаты, она
нашла Альбарезе лежащим без сознания у порога.
Лишь с огромным усилием удалось вернуть его к жиз-
ни. Пришлось перенести его домой, где он и оставал-
ся целый месяц почти в безумном состоянии. Друзья
Альбарезе явились утешать его в несчастии, о кото-
ром весь город судачит и поныне. Я заметил, что даму
порицают лишь за неискренность. Мысль о дуэли ме-
жду Альбарезе и счастливым соперником, вероятно,
не пришла в голову никому в Болонье. И правда:
1) соперник делал лишь то, что ему положено, 2) ду-
эль, на которой может пасть обиженный,— жалкий
способ мщения в стране, где менее ста лет назад при-
меняли способ гораздо более действенный.
13	января. Один славный либерал, с которым еще
неделю назад я не был знаком, помог мне найти спо-
соб избавиться от всех моих заметок—источника веч-
ного беспокойства (беспокойство это покажется смеш-
ным господам путешественникам из Парижа в Сен-
Клу).
Говорят, что по ту сторону Апеннин у мелких чи-
новников всех здешних правительств наблюдается
полное отсутствие здравого смысла и великодушия и
явное стремление оскорблять всех путешественников,
кроме англичан. Англичане мало занимаются полити-
кой *: богачи страстно домогаются чести быть допу-
щенными на утренний прием у мелких итальянских
князьков; у них есть послы, которые оказывают им по-
кровительство— вещь по нынешним временам ред-
кая— спросите у М. К тому же монсиньор кардинал
1 Нарушая кастовый порядок, как бы стремишься выйти из
своей касты, что крайне вульгарно.
204
Консальви открыто благоприятствует англичанам.
Один реакционер сказал мне злорадно: «А вы все не
можете обращаться за покровительством к послам
своей страны».— «Это только доказывает вашему пре-
восходительству, что революция не кончилась». Что
касается меня самого, то я не имею оснований жало-
ваться: путешествуя по ту сторону Апеннин, даже при-
ятно сознавать, что не можешь рассчитывать на защи-
ту со стороны посла, которого содержат отчасти за
счет налогов, взимаемых с твоего именьица. Мысль об
этом поможет мне легко перенести все притеснения,
которые могут чинить мне полицейские агенты жалких
князьков этой страны. Уверяют, что эти князьки жи-
вут, снедаемые таким страхом, что некоторые из них
каждую ночь проводят в другой комнате, как Пигма-
лион из «Телемаха». Может быть, это и не так, но нет
сомнения, что во время охоты удар палочки по турец-
кому барабану местного оркестра, спрятанного в ле-
су, чтобы играть в их честь, часа на два покрывает их
лица бледностью. Даже самый неучтивый жандарм
этих князьков ни на минуту не заставил меня поблед-
неть: следовательно, в игре, которую они со мной ве-
дут, я не проигрываю. Надеюсь, что сомнительная ре-
путация, которой я здесь пользуюсь, более либераль-
ная, чем мои убеждения, не сделает меня ненавистни-
ком. Я еще не упоминал о некоем вице-легате,
творящем всякие мерзости в окрестностях Болоньи.
14	января. Сегодня вечером кардинал был в дур-
ном настроении. Говорят, из-за новостей, полученных
прошлой ночью с курьером из Рима. Он опасается от-
ставки кардинала Консальви, местного Деказа, кото-
рый, будучи в милости у папы, препятствует совер-
шению весьма диковинных вещей или же оттягивает
их. Сегодня кардинал Ланте говорил только о лите-
ратуре, притом говорил по воспоминаниям, как остро-
умный человек, который стареет. Я ничего не имею
против, лишь бы очередь литературы не наступала
слишком часто. Впервые ощутил я тяготу обществен-
ных условностей: литературные рассуждения помеша-
ли мне подойти к молодым дамам, блестящими очами
которых я любовался издалека. У меня только-только
205
начинают завязываться с ними отношения, а их лю-
бовников как раз еще не было. Я не охотник до лите-
ратурных бесед; в моих глазах академик — тот же
правительственный чиновник, вроде сборщика налогов
или супрефекта. Что общего между академиком и
Вольтером? Я хотел бы знакомиться только с людьми
выдающимися: Монги, Кановой, Россини, Вигано. Что
мне за дело до литературной черни? Простодушных
одиноких бедняков, которые наподобие немецких ли-
тераторов шагают с трубкой в зубах по усыпанному
песком полу своих кабинетов — таких бы мне инте-
ресно повидать, я бы порасспросил их о тех областях
науки, которым они посвятили свою жизнь. Здесь ли-
тературная чернь отличается исключительным шарла-
танством. Какой-нибудь поэт вам скажет: «Мы с
Альфьери в своих трагедиях делаем то-то и то-то».
Как-то я сказал одному художнику: «Никому еще
не удалось написать более или менее приличного порт-
рета госпожи Флоренци». «Дело в том, что я еще
не пробовал»,— ответствовал он с величайшей невоз-
мутимостью.
С тех пор, как г-н Курье так забавно доказал, что
г-н Фуриа, ученый флорентинский эллинист, написав-
ший труд об одной рукописи Лонга, никогда не был
в состоянии хотя бы прочесть эту рукопись, я уже не
испытываю почтения к итальянским ученым ’. Когда
слывешь первым знатоком древности или первым сти-
хотворцем своего городка, к чему делать новые уси-
лия? Ты под защитой муниципального тщеславия. При
второй же встрече с вами итальянский литератор за-
говаривает об одной неясной фразе из речи Цицерона
«pro Scauro» * * и ссылается на г-на Майо, как на гения.
Майо пришло в голову разглядывать через лупу пер-
гаментные свитки, на которых средневековые монахи
писали свой вздор, соскоблив старый текст. Иногда,
сняв верхний слой пергамента, можно прочесть со-
скобленный монахами текст Цицерона. Вот в чем со-
стоит великое открытие палимпсестов.
1 См. прелестный памфлет г-на Курье. Полное собрание со-
чинений, страница 49. Брюссельское издание.
* В защиту Скавра (лат.).
206
Кроме того, монсиньор Майо — самый нелюбезный
библиотекарь в Европе. Состоя хранителем Ватикан-
ской библиотеки, он отказывает в выдаче невинней-
ших рукописей, например, какого-нибудь Вергилия.
Столь ревностная забота о просвещении сделает его
кардиналом. Впрочем, монсиньор Майо — человек очень
красивый: я заметил это, когда присутствовал при его
наглой выходке — новом опровержении Лафатеровой
науки.
Здешние литераторы потешались надо мной по по-
воду латинских надписей, которые наша Академия
надписей составила для статуи Генриха IV: они уве-
ряют, что там встречаются солецизмы и варваризмы,
за которые можно высечь школьника. Я охотно верю,
что итальянцы хорошо знают латынь: во всяком слу-
чае, они вряд ли так невежественны, как г-да Лангле
и Гэль. На прелестное письмо Курье в Академию над-
писей так и не ответили: говорят, что Институт —
сплошное гнездо интриг, а настоящие ученые есть
только в Академии наук *.
Если лицо, позволившее себе неблаговидные по-
ступки, получает за это титул и миллион деньгами,
ничего не поделаешь: общество не может избавиться
от этого человека. Но ведь находятся люди, копоша-
щиеся в грязи за пятьсот франков в месяц! Пока я
предавался всем этим литературным соображениям,
его высокопреосвященство говорил о некоторых фло-
рентинских литераторах. Но что мне до их претенци-
озного тщеславия! То же, что у нас. Вдобавок, имена
их мне так же неизвестны, как в двадцати лье от
Парижа имена господ членов Французской Академии.
«Во Флоренции,— продолжал монсиньор карди-
нал,— все более или менее причастны к литературе.
Флорентинцы любят говорить всем прочим итальян-
цам: «Кое-какой ум у вас всех, может быть, и имеется,
но писать умеют только во Флоренции. Родина Данте
не просто возглавляет литературу: только она и есть
вся литература!» А между тем, добавил кардинал, уже
лет пятьдесят ни одному флорентинцу не закрадыва-
1 Один приятель написал мне, что в Академии надписей
можно найти двух — трех человек, достойных быть коллегами
Кораля или Гаазе.
207
лась в голову какая-нибудь новая мысль. Главная их
забота — отделывать свой стиль в той манере, в какой
писали во Флоренции около 1400 года. В то время две
трети идей, которые нас теперь занимают, не существо-
вали: законность, печать, представительное управле-
ние, политическая экономия, Америка, влияние мини-
стра на заключение займов и на подкуп голосов,
и т. д., и т. п.— все это находилось еще в лоне Пред-
вечного. А добрый флорентинец хочет говорить обо
всем этом словами и оборотами, которые употребля-
лись тосканцами пятнадцатого века. Вы, французы,
скажете о человеке, внезапно вошедшем в гостиную:
ворвался, как бомба. В 1400 году этого оттенка еще
не замечали или же выражали его по-иному. Вот че-
го бедняги флорентинские литераторы никогда своим
умом не поймут. Когда в Милане император Наполеон
учредил должность морского министра и начальника
полиции, для этих чиновников так и не удалось найти
итальянских наименований: ministro della marina
означает «министр побережья», a direttore di polizia —
«начальник чистоты». Я взял примеры, где оттенок но-
визны бьет в глаза, но,— добавил его высокопреосвя-
щенство,— бьюсь об заклад, что среди фраз, произне-
сенных сегодня вечером здесь, в гостиной, вы не най-
дете, пожалуй, и пятидесяти, где не было бы хоть лег-
кого оттенка новых идей, возникших после 1400 года.
Так вот, господа, если бы хоть одна идея, каким-либо
краешком своим относящаяся к тому новому, что де-
лалось за последние четыре столетия, попала под пе-
ро флорентинца, оно не преминуло бы написать вздор.
Наши флорентинские учителя беспрестанно изощряют
свой ум не ради того, чтобы правильно мыслить, не
ради того, чтобы открыть какую-либо новую точку
зрения, а лишь для того, чтобы добиться невозможно-
го перевода. Как перевести на язык ирландского кре-
стьянина описание церемоний, принятых при дворе Лю-
довика XIV?
Вы, сударь, будучи иностранцем, никогда не по-
чувствуете всю смешную сторону притязаний, возве-
щаемых со всяческой похвальбой и неизменно дутых.
Флорентинец не может спросить, от какого числа по-
следние газеты, полученные из Парижа, не вызывая
208
у нас смеха. Он не только не выражает того, что хо-
тел бы сказать, но и пользуется при этом словами,
имеющими смысл совершенно противоположный то-
му, который он стремится в них вложить, и часто
весьма комичный. Чем лучше знаешь язык Данте, на-
шего наименее подражательного и потому наиболее
трогательного поэта, тем больше смеешься. В само-
любии флорентинца всегда есть претензия, оскорби-
тельная для моего самолюбия, но зато мое всегда с
живейшей радостью наблюдает, как эта претензия ло-
мает себе шею (quella pretenzione rompersi il collo).
Если жителю берегов Арно придет в голову загово-
рить о северной части острова Санто-Доминго, он с
важным видом скажет: le parti deretane deli’isola
(в гостиной раздается взрыв хохота: слова эти означают
«задница острова»).» Кардинал привел семь — восемь
примеров, вполне подходящих для устной передачи,
но написанные, да еще по-французски, они звучат не-
пристойно. «Образованный молодой человек,— продол-
жает его высокопреосвященство,— бежавший из Фло-
ренции в Болонью, для нас просто находка. Если ко-
гда-нибудь вам посчастливится встретить литератур-
ного фата этой породы, я советую вам втянуть его в
анализ тончайших движений человеческого сердца:
как бы пошлы ни были его мысли, вас позабавит его
язык. Флорентинские купцы 1400 года, богатые, влюб-
ленные в искусство зодчества, поглощенные своей
ненавистью к дворянству, не могли и предвидеть, надо
признаться, замечательных рассуждений, которыми
полны «Коринна» госпожа де Сталь, романы Мариво
и все пикантные письма, где мы найдем сердечные
излияния мадмуазель Аиссе и других хорошеньких
женщин века Людовика XV. Флорентинцы 1400 года
были, вероятно, самыми передовыми людьми своей
эпохи: правильность этого утверждения доказывается
тем, что во многих отношениях они и доныне никем
не превзойдены. В них соединились два качества, друг
друга уничтожающие: ум и сила характера. Данте,
которого они обессмертили, несомненно, понял бы
утонченные чувства, наполняющие необыкновенный
роман Бенжамена Констана «Адольф»,— если, впро-
чем, в его время были люди такие слабые и несчаст-
14. Стендаль. Т. IX.
209
ные, как Адольф. Но чтобы выразить эти чувства, он
вынужден был бы обогатить свой язык. Тот же язык,
который он нам завещал, так же мало годится для
перевода «Адольфа» или «Воспоминаний Фелиси»,
как и для звания начальника полиции. С тех пор, как
у вас, французов, появился бюджет, вы позаимство-
вали это слово у англичан, которые давно уже имеют
самый предмет. Вы говорите «синекура», «прецеден-
ты» — вот до чего никогда не унизилась бы ребяческая
гордыня наших флорентинских учителей. Они бы ста-
ли доказывать, что такое-то старинное слово, имею-
щееся у Гвиччардини, означает бюджет. К этому и
сводится весь спор, именуемый спором о романтизме
и так волнующий наших литераторов. Флорентинцы,
сторонники старых слов,— классики, ломбардцы вы-
ступают за романтизм. Ди Бреме, Борсьери, Бёрше,
Висконти, Пёллико1 утверждают:
1.	Что следует выражаться ясно и зачастую пред-
почитать простую конструкцию фразы: разве ясности
надо избегать лишь потому, что она принята у фран-
цузов?
2.	Что уместно воздерживаться, насколько это воз-
можно, от удовольствия составлять фразы, растяги-
вающиеся на двадцать строчек.
3.	Что для понятий, возникших после пятнадцато-
го века, надо находить новые слова» 2.
Разговор на этом не кончился. Его высокопреосвя-
щенство обратился ко мне, и я вынужден был рас-
сказать, что подразумевают под романтизмом во
Франции. К счастью, у нас вопрос о языке не возни-
кает: все согласны в том, что писать надо, как Вольтер
и Паскаль. В Италии нег согласия и насчет языка:
поэтому до сочинения интересных и правдивых траге-
дий еще далеко. Прочитайте «Набукко» Джамбатти-
1 См. «Conciliatore», романтический журнал, издававшийся
в Милане около 1818 года.
2 Если читатель сомневается, советую ему перелистать при-
ятную комедию Альбергати, озаглавленную «II Porno»*: там он
найдет маркиза дона Тиберио Крускати, говорящего только на
безукоризненном тосканском диалекте, что делает его речи совер-
шенно непонятными и крайне смешными для жителей Болоньи,
города, расположенного в двадцати двух льс от Флоренции.
* «Яблоко» (итал.).
210
сты Никколини, трагедию в пяти актах, написанную
великолепными стихами. Это аллегория, направленная
против Наполеона.
В этот момент беседы все любовники появились
на своих постах, и к тому же я не мог без явной неуч-
тивости оставить любезного человека, соблаговолив-
шего оказать мне особое внимание. Вмешивались и
проклятые литераторы, начав, видимо в мою честь,
обсуждать достоинства одного французского поэта.
И какого поэта! Жака Гоорри.
Речь шла о том, кто лучше подражал Катуллу:
Жак Гоорри или Ариосто? Сразу же поправ свою на-
циональную гордость, я высказался за Ариосто. Но
это вовсе не входило в расчеты литераторов, желав-
ших блеснуть. Они с раздражением выслушивали
друг друга, обменивались едкими замечаниями, сло-
вом, я вкусил все прелести литературного вечера.
Во Франции я и рта не раскрыл бы, но иностранцу
подобает вносить плату за вход. Я тоже говорил и
имел при этом удовольствие чувствовать, как, в свою
очередь, становлюсь едким и почти невежливым.
В Милане же, напротив, душа моя как-то возносилась
и прояснялась, когда Монти, Порта или Пеллико удо-
стаивали говорить со мною о стихах.
Вот стихи Жака Гоорри, умершего в Париже
15 марта 1576 года. Затем я приведу гекзаметры Ка-
тулла и, наконец, прелестные октавы Ариосто, издан-
ные в 1516 году, за четыре года до смерти Рафаэля.
Какой век в истории Италии! Тогда жили Леонардо да
Винчи, Тициан, Корреджо, Микеланджело, Андреа
дель Сарто, фра Бартоломео ди Сан Марко, Джулио
Романо, Макьявелли, Лев X, полководец Джованни
Медичи, Кардано, и т. д., и т. д.
Но вот стихи, каждый слог которых явился пред-
метом ожесточенного спора:
La jeune vierge est semblable й la rose,
Au beau jardin, sur l’£pine naive;
Tandis que sOre et seulette repose.
Sans que troupeau ni berger у arrive;
L’air doux l’6chauffe et 1’aurore I'arrose;
La terre, L'eau par sa faveur L'avive;
Mais jeunes gens et dames amoureuses
De la cueillir ont les mains envieuses.
211
La terre et 1‘air, qui la souloient nourrir.
La quittent lors et la lalssent fletrir.
Ut flos in septls secret us nascitur hortis
Ignotus pecori, nullo contusus aratro,
Quem mulcent aurae, firmat sol, educat imber:
Multi ilium pueri, multae cupiere puellae,
Idem cum tenui carptus defloruit ungui,
Nulli ilium pueri, nullae cupiere puellae:
Sic virgo, dum intacta manet, dum cara suis est;
Cum castum amisit polluto corpore florem,
Nec pueris jucunda manet, пес cara puellis.
La verginella e simile alia rosa,
Che in bel giardin su la nativa spina
Mentre sola e sicura si riposa,
Ne gregge ne pastor se le avviccina;
L’aura soave e 1’alba rugiadosa,
L’acqua e la terra al suo favor s’inchina,
Giovani vaghi e donne innamorate
Amano averne e seni e tempie ornate.
Ma non si tosto dal materno stelo
Rimossa viene e dal suo ceppo verde,
Che quanto avea dagli uomini e dal cielo,
Favor, grazia, bellezza, tutto perde:
La vergine, che il fior, di che piu zelo
Che della vita e de’begli occhi aver dd.
Lascia altrui corre, il pregio, che avea innantf,
Perde nel cor di tutti gli altri amanti * *.
За исключением четырех последних стихов, немно-
го растянутых, чтобы выдержать октаву, я даже Ка-
туллу предпочитаю Ариосто.
1
* Дзвииа юная подобна розе нежной,
Взлелеянной весной под сению надежной.
Ни стадо сильное, ни пзоры пастухов
Не знают тайного сокровища лугов,
Но ветер сладостный, но рощи благовонны,
Земля и небеса к прекрасней благосклонны.
(Перевод К. Батюшкова.)
II
Но не быстрее от стебля родного
И от ствола головку поднимает,
Чем все, что в ней небесного, земного,
Красу, приятность, благость — вдруг теряет
Девица, что сорвать допустит злого
Заветный цвет, а не оберегает
Ревнивой жизни и красы: доселе
Любившие ее — все охладели.
(Перевод Ю. Верховского.)
212
15 января. Только что я прочитал предыдущие
страницы графу Радики. «Что? Вы пишете? — ска-
зал он.— Смотрите, как бы вас не арестовали. Но в
общем вы совершенно правы; наших литераторов за-
нимает не мысль, а способ ее выражения. Все же я на-
хожу у них два преимущества по сравнению с ваши-
ми: они не продаются власть имущим и, выпустив свой
труд, не пишут сами десятка статей о своей книге. За
исключением двух — трех шпионов, которые кое-где
располагают газетами, что дает им тридцать тысяч
франков в год, ни один журналист не принял бы этих
бессовестных статей. Нашей литературе незачем об-
манывать провинциалов: государства наши так малы,
что мы их все знаем. Наши литераторы, кроме не-
скольких ренегатов, работают на совесть. Но все хоть
сколько-нибудь одаренные избегают печататься из
страха перед ссылкой или заключением, либо из
отвращения к цензуре. Правда, нет ничего проще, как
напечататься в Брюсселе под псевдонимом, но эта со-
временная идея до нас еще не дошла».
— И выходит, что целый народ, численностью бо-
лее восемнадцати миллионов, самый одаренный в Ев-
ропе, молчит. Была ли с 1814 года переведена на фран-
цузский язык хоть одна итальянская книга?
Во главе итальянской литературы стоит сейчас
пезарец, граф Пертикари — и, само по себе, это не бог
весть что. Вот что он пишет о родине знаменитого
Россини, который родился в Пезаро от отца, происхо-
дившего из Луго; оба эти городка находятся неподале-
ку от Болоньи:
«Buono sia ai colti Pesaresi che, ancora con pubblico monumen-
to dedicate, donarono della loro cittadinanza I’Orfeo de’giorni nost-
ri; nato, egli e vdro, nel 1792 a Pesaro di madre Pesarese, ma ge-
nerate di padre Lughese, che venne agli stipendi di quel comune m
qualita di iubatore, dilungandosi dal luogo nativo, dov’ebbe ed ha
tuttavia il suo tetto avito. Ne per cid sia diminuita a’Lugo la glo-
ria di essere patria di Gioacchino Rossini. Imperocche
sebbene gli scritteri di filologia e di storia abbiano lasciato incer-
to, sela patria si nomini dal luogo dove si nasce, о da quello onde
si e oriondi, о finalmente da quello della stirpe istessa della madre
(come ci raccoglie da un luogo di Livio, lib. XXIV, с. VI, e da un
altro di Virgilio, Aen. VIII, v. 510—511) niente di meno per giusta
ragione di etimologia, et per antico dettato di legge e manifesto
213
che patria si dice a patre (I. I, C. ubi pet. tut.-I. nub
lus C. de decurionibus). E non e patria ogni terra natale,
ma quella sola nella quale e nato il padre naturale; quella onde si
e oriondi. Quindi Cicerone (de Leg. XI, 2, ap. Cujac., t. IV,
p. 790 E.): ger mana patria est ea ex qua pater naturalis naturalem
originem suam duxit. Il che ё confermato dalla legge 3. Cod de
munic. et orig„ e dal voto del gravissimo Cujaccio, che conchiude
(I c.). Itaque natus Lutetiae si pater sit oriundus a Roma,
non Lutetiam, sed Romam habet patriam; Romanus nuncupatur,
nisi et ipse pater Lutetiae natus sit. E cosi fermamente esser debbe:
altrimenti chi nasce in mare non avrebbe patria, e il diritto pubblico
sarebbe assai poco determinate nella parte dei pesi civili comuni»
(Opere del Conte Giulio, Perticari, t. Ill, p. 181) *.
Поверите ли вы, что во Флоренции графа Перти«
кари упрекали за его чрезмерно французскую яс-
ность? Эта смехотворная проза, а также новые жи-
вые впечатления, которые дала мне Италия, привели
меня к заключению, что следует читать английскую
литературу: «Корсара» и «Чайльд-Гарольда», Мура,
* «Добро всем просвещенным пезарцам: они не только воз-
двигли памятник, но и даровали пезарское гражданство Орфею
нашего времени. Правда, он и родился в Пезаро, от матери, уро-
женки этого города, но происходил от отца, уроженца Луго, по-
лучавшего жалованье от лугской коммуны в качестве трубача и
выехавшего оттуда, хотя в Луго у него еще сохранился дедовский
дом. Однако это отнюдь не лишает Луго славы считаться роди-
ной Джоакино Россини. Хотя филологи и историки не разъясняют,
надо ли считать родиной человека место, где он родился, или то,
откуда происходит его отец, или, наконец, то, откуда родом мать
(как сказано у Тита Ливия, кн. XXIV, гл. VI, и у Вергилия, Аеп.
VIII, 510—511), однако, по справедливым данным этимологии и
указаниям древних законов, очевидно, что отечество должно счи-
таться по отцу. Отечество отнюдь не место рождения, а место,
откуда родом отец, то есть место, откуда происходишь. Почему и
говорит Цицерон (De Leg. XI, 2, ар. Cujac, IV, р. 790 Е.: ger-
mana patria est са ex qua pater naturalis naturalem originem suam
duxit (настоящая родина — та, откуда законный отец ведет свое
законное происхождение). Все это подтверждается законом 3,
Cod de munic. et orig. и мнением достойнейшего Куяччо, который
заключает: Itaque natus Litetiae si pater sit oriundus a Roma, non
LuteHam, sed Romam habet patriam; Romanus nuncupatur, nisi
et ipse pater Lutetiae natus sit. (Итак, рожденный в Париже, если
отец ег.о происходит из Рима, родиной своей должен считать не
Париж, а Рим и именоваться римлянином, если только сам отец
не родился в Париже.) И так должно быть твердо установлено,
иначе родившийся в море не имел бы родины, а публичное право
оказалось бы недостаточно ясным в вопросе о том, кто куда дол-
жен платить гражданские коммунальные налоги».
214
Крабба — и путешествовать по Италии. Я очень огор-
чен, что у меня под рукой нет <Панегирика Наполео-
ну» Пьетро Джордани, другой — преимущественно
пьяченцской — знаменитости. Чтобы читателю не все-
гда приходилось верить мне на слово, я охотно привел
бы оттуда несколько страниц. Произведение это так
же слабо по части новых воззрений и так же сильно по
части логики, как проза графа Пертикари. Быть может,
именно подобные свойства и поставили этих двух пи-
сателей во главе всех ныне живущих итальянских ли-
тераторов. Кроме того, они, вероятно, умеют ловко
выражать свои мысли оборотами речи, свойственными
четырнадцатому веку, и пишут так, словно отовсюду
чего-нибудь понадергали. Выражаясь, как эти госпо-
да, я сказал бы, что их проза представляется мне океа-
ном слов и пустыней мысли. Бенвенуто Челлини и Нери
Каппони писали совсем не так.
Тороплюсь добавить, что общественное мнение от-
носит графа Пертикари и Пьетро Джордани к числу
наиболее уважаемых граждан Италии. Покушаюсь я
лишь на их литературную славу: мне кажется, что
право на это приобретаешь, покупая книгу.
Микеланджело Караваджо был, по всей вероятно-
сти, убийцей. Тем не менее картины его, полные худо-
жественной силы, я предпочитаю мазне Грёза, лично-
сти вполне добропорядочной. Какое мне дело до мо-
ральных качеств человека, который своими стихами,
своей музыкой, своими красками стремится доставить
мне наслаждение? Писатели, над которыми публика
смеется, всегда вопят, что это покушение на их честь.
Эх, господа, что мне до вашей чести? Пользуюсь слу-
чаем торжественно заявить, что считаю отличными гра-
жданами и даже весьма приятными людьми всех по-
средственных художников, над которыми имею сме-
лость смеяться.
Итальянцы читают редко, но зато с удивительной
добросовестностью и вниманием. Они запираются на
ключ, прежде чем раскрыть какой-нибудь памфлет.
Все свои способности, все свое внимание отдает писа-
телю итальянский читатель. Им непонятно наше при-
страстие к Вольтеру и Лабрюйеру — с полуслова они
в книгах ничего не воспринимают: ведь у них никогда
215
не было двора, где беседа являлась делом первостепен-
ной важности. Они никогда не вели никакой игры с
мелкими тиранами, всячески пытающимися принизить
их еще со времен падения средневековых республик.
Между государями и ими никогда не было ничего,
кроме самой мрачной подозрительности, с одной сто-
роны, отвращения и ненависти — с другой, о чем сви-
детельствуют беспрерывные заговоры и убийства.
В Италии было с полсотни мелких властителей, и даже
их имена во Франции совершенно неизвестны ’. До нас
дошло, например, имя Висконти. Так вот вам краткий
обзор жизни государей из этого семейства. Маттео I,
утвердивший единодержавие, умер с горя, которое до-
ставило ему папское отлучение от церкви; Галеаццо I,
его сын, погиб от дурного обращения, перенесенного в
тюрьме; яд оборвал жизнь Стефано; Марко был вы-
брошен из окна; Лукино отравлен своей женой; Мат-
тео II погиб от руки своих братьев; Бернабо умер от
яда в тюрьме в Треццо, а Джанмария—под ударами
кинжалов на пути в церковь. Вот как умирали на про-
тяжении менее столетия члены одной только владе-
тельной фамилии. Что же касается омерзительных же-
стокостей, творившихся ими по одному подозрению, то
они достаточно хорошо известны. В крае, где правил
Джанмария, еще помнят о псах, которыми он травил
своих миланских подданных, избавившихся наконец от
этого чудовища в 1412 году. Прошу у читателя проще-
ния за то, что приводил столь печальные примеры в до-
казательство литературной теории. Но мы во Франции
за последние двадцать лет приобрели известную склон-
ность не верить в храбрость без пышных усов и в
образованность без педантизма. Ведь педант имеет
все преимущества, и нет ничего легче, чем стать им.
В противоположность глубокому взаимному недо-
верию, всегда отделявшему в Италии государя от его
подданных, во Франции, с тех пор как появились па-
рижские буржуа, мы наблюдаем их любовь к королю.
В глубокой древности, начиная с Людовика Толстого,
король защищает их от дворянства. Во времена более
близкие к нам буржуа любили короля, каким бы он ни
1 Известны ли читателю Бенцони из Кремы или равеннские
Малатеста?
216
был, обезьянничая со знатных вельмож, которые кля-
лись, что обожают его, чтобы им легче давалось их
ремесло: просить, получать и брать. В Италии ни в
какую эпоху не было ничего подобного, и г-н Фосколо
нашел отклик во всех сердцах, когда, говоря в «Gli
sepolcri» о Макьявелли, написал:
Те beata, gridai..............
.............quando	il monumento
Vidi ove posa il corpo di quel grande
Che temprando Io scettro a’regnatori
Gli alldr ne sfronda, ed alle genti svela
Di che lagrime grondi, e di che sangue * *.
Для итальянцев наших дней проза, чтобы быть яс-
ной, должна употреблять уйму слов. Из-за этого-то в
жаркий день так трудно читать их лучших писателей.
Зато они не понимают значения прелестных намеков
Вольтера, Монтескье, Курье, а также всего, что можно
назвать монархическими недомолвками. Французы обя-
заны своей ныне вышедшей из моды галантности при-
вычкой к этому легкому стилю. Здесь любовь — это
дело очень серьезное, и итальянка рассердится или не
удостоит вас ответом, если вы заговорите с ней о люб-
ви в легкомысленном тоне. Если вы вознамерились
сказать ей несколько нежных слов при первом же бла-
гоприятном случае, нынче вечером, боже вас упаси то-
гда шутить или хотя бы смеяться чужим шуткам,—
устремляйте на нее мрачные взгляды.
Для итальянского читателя пикантное просто непо-
стижимо. Умолчания они прощают лишь в приступах
неистовой страсти. «Корсара» и «Паризину» они чув-
ствуют, как англичане, но и до настоящего времени
не поняли еще «Персидских писем». Но, несмотря на
многословие, их современная проза отнюдь не отли-
чается ясностью. Каких только оскорблений не будет
мне стоить эта фраза! Меня обзовут bue, stivale
и somaro *.
1 «Счастливая Флоренция!» — вскричал я, увидев памятник
этого великого человека, который, укрепляя скипетр монархов,
срывает с него суетные лавры, оголяет и показывает испуганным
народам, какие потоки слез и крови проливаются по его вине а.
 Макьявелли покоится в Санта-Кроче, рядом с Микеланджело,
Альфьери и Галилеем.
* Волом, сапогом, ослом (итал.).
217
16 января. В этой стране о любовных делах говорят
с величайшей серьезностью, почти как в Париже о
положении дел на бирже. Так, например, г-жа Герар-
ди, быть может, самая хорошенькая женщина в Бре-
шии, стране красивых глаз, говорила мне сегодня
вечером: •
«Есть четыре рода любви: 1. Любовь физическая —
любовь животных, дикарей и огрубевших европейцев.
2. Любовь-страсть, любовь Элоизы к Абеляру и Жюли
д’Этанж к Сен-Пре. 3. Любовь-склонность, которой в
течение восемнадцатого века забавлялись французы
и которую так изящно обрисовали Мариво, Кребийон,
Дюкло, г-жа д’Эпине. 4. Любовь-тщеславие, которая
заставила вашу герцогиню де Шон заявить, когда она
вступала в брак с г-ном де Жиаком: «В глазах бур-
жуа герцогине никогда не бывает больше тридцати
лет». Порыв безумия, заставляющий нас видеть в лю-
бимом существе все совершенства, в кружке г-жи Ге-
рарди называется кристаллизацией.
Эта очаровательная женщина была нынче вечером
склонна порассуждать. Но во Франции любовь встре-
чается редко, ее, как и другие мало-мальски заметные
страсти, заглушает тщеславие. Читателю будет скучно,
если я стану об этом говорить. В подтверждение раз-
личных теорий рассказано было десятка два анекдо-
тов. Один из них я привожу в сокращенном виде и то
лишь потому, что героиня его была родственницей и
подругой г-жи Герарди. В Италии женщины пользуют-
ся гораздо большим могуществом, чем где бы то ни
было в другом месте, но зато и карают их гораздо
строже и не заботясь о том, что скажут. О том, что
решаются делать, никогда не осмелятся напечатать:
отсюда отсутствие романов.
Граф Валамара, блондин с очень кротким выраже-
нием лица, из тщеславия приревновал свою жену к
кардиналу 3. Не зная, как помешать ей посещать его
вечера, он распространил слух, что уезжает в Париж,
а на самом деле увез ее в замок на берегу По, побли-
зости от Понте-Лагоскуро, в очень нездоровой местно-
сти. Там он жил с нею внешне довольно хорошо, но
ни разу ни с одним словом не обратился к ней и к
218
двум угрюмым старым слугам, которых взял с собою.
Эта молодая женщина, нервная, полная романтиче-
ской чувствительности и далекая даже от мысли о
кардинале 3., питала страсть к нотариусу Гардинги,
который любил ее, но никогда не получал никакого
поощрения: она обращалась с ним даже гораздо су-
ше, чем с другими. Гардинги часю смотрел на нее, но
не осмеливался с нею заговорить. Через несколько
месяцев после ее исчезновения в Болонье распростра-
нились зловещие слухи. Гардинги принялся за розы-
ски и наконец обнаружил замок вблизи Понте-Лаго-
скуро, но, к несчастью, не решился проникнуть туда,
опасаясь разгневать женщину, лишь взглядами пока-
зывавшую ему, что она его любит. Наконец после пят-
надцати— двадцати дней, которые переодетый Гар-
динги провел в жалком кабачке соседней деревни,
куда порою заходил выпить один из угрюмых слуг,
он услышал, как этот человек сказал: «II signor conte
делает что ему угодно с бедной контессиной, ё un sig-
nore (он ведь знатный господин), но мы-то кончим на
каторге». Перепуганный Гардинги больше не коле-
бался. На следующее утро он силой, с пистолетом в
руке ворвался к графу Валамара, заявив для про-
формы, что послан вице-легатом. Он проник к постели
контессины, которая уже от слабости не могла гово-
рить. Он велел позвать к ней двух крестьянок и не
отходил от любимой женщины, прожившей после того
лишь три дня. Ей не было и двадцати четырех лет!
Граф был, как безумный, и словно просил пощады у
Гардинги, которому предоставил полновластно хозяй-
ничать в замке. Правда, утверждают, что он пытался
убить его выстрелом из ружья, однако нотариус все-
гда отрицал это. Граф, как говорят, теперь в Америке.
Нотариус с тех пор ни в каком обществе не появлялся,
но впоследствии нажил огромное состояние, благо-
даря которому имя его стало известно и вам. Оба ста-
рых слуги графа состоят при нем и рассказывают, что
иногда он говорит с ними о несчастной контессине.
Все согласны в том, что она, видимо, была загублена
одним лишь дурным обращением, без помощи яда или
кинжала.
219
17 января. Сегодня вечером я удостоен был при-
глашения на ужин, данный в честь возвращения из
Парижа дона Томмазо Бентивольо. Все, ожидая его
рассказов, превратились в слух, и, может быть, меня
пригласили, чтобы помешать сочинять. Вот вам Па-
риж, как его увидел иностранец, человек веселящийся,
но очень тонкий. Несмотря на позорную грязь его
улиц1 и притеснения его полиции2, вся Европа только
о Париже и мечтает. Дамы забрасывали дона Том-
мазо бесчисленными вопросами; я запомнил лишь не-
сколько ответов. «Парижанин,— сказал дон Томмазо,—
исключительно благожелателен, любезен, кроток, пре-
дупредителен, доверчив в отношении иностранцев, он
никогда не отвечает злом на зло и, даже жалуясь в
суд на обиду, старается проявить умеренность. По
сравнению с берлинцем, с londoner * и венцем это про-
сто ангел. На него приятно смотреть, хотя вообще он
не отличается красотой. Все, кто не хочет терпеть при-
теснений от епископа или супрефекта, едут в Париж.
Скопление в одном месте более восьмисот тысяч че-
ловек лишает правительство не то что желания, а
просто возможности быть злым: для этого у него нет
досуга». Дон Томмазо употребил выражение «хорошее
общество», и госпожа Филикори, одна из примеча-
тельнейших женщин Италии, тотчас же спросила: «Но
скажите же нам, что в конце концов представляет со-
бою это пресловутое французское хорошее общество?»
«Хорошим обществом в полном смысле слова,— от-
ветил дон Томмазо,— считается то, которое собирает-
ся в гостиной человека, обладающего сотней тысяч
ливров дохода и предками, участвовавшими в кресто-
вых походах. Есть также банкиры-миллионщики, тоже
составляющие в известном смысле хорошее общество,
но они большей частью говорят только о деньгах и не
прощают вам, если вы живете на шесть тысяч фран-
ков в год. В Англии представители того же класса
1 Правительство препятствует учреждению товарищества на
паях, которое предоставляло бы различным предприятиям ссуды;
одно из таких предприятий занималось бы оздоровлением Пари-
жа путем его очистки от грязи. Власть имущие и сами ничего не
делают и другим мешают: замечательный нрав!
2 Высылка миледи Оксфорд.
* Лондонцем (англ.).
220
стремятся главным образом покушать, и большая или
меньшая степень уважения к людям зависит там от
общего итога их обеденного меню. Когда в Англии и
во Франции я бывал у денежных людей, не слишком
хорошо представляющих себе, что означает мое имя
(Бентивольо были в пятнадцатом веке властителями
Болоньи), то ко мне проявляли значительно больше
внимания, если я закалывал галстук булавкой с
брильянтом стоимостью в пятьсот луидоров. Развитие
промышленности воспитало во французах склонность
к труду: они работают с удовольствием, они от этого
счастливы. Принадлежность к аристократии, напро-
тив, сделала бы их до крайности несчастными. Но я
лично предпочитаю общаться с людьми, заводящими
иногда разговор о крестовых походах. Может быть, у
них, в сущности, не меньше наглости, чем у банкира-
миллионщика, но она в их семьях с незапамятных вре-
мен, и-им не приходится мстить за приниженное по-
ложение, выпавшее на их долю в юные годы, и нако-
нец при равной наглости у аристократов я все же на-
хожу изысканность манер, а иногда и ума. Человек,
носящий историческое имя, напоминает мне о своем
высоком происхождении самое большее раз в два
месяца. Существо же, нажившее миллион луидоров,
ведет себя так, словно говорит мне трижды за один
вечер: «Вы, наверно, порядочный дурень, если, дожив
до тридцати лет, не разбогатели. В вашем возрасте я
имел уже сто тысяч экю и на одну восьмую был участ-
ником банкирского дома В... Ну, а вы, раз в месяц
вы все же позволяете себе нанять извозчика? Что ж,
надо экономить, без этого ничего не достигнешь. Вот
когда у вас будет хотя бы пятьдесят — сто тысяч лив-
ров дохода, дело другое. Я, например, купил вчера
лошадь за семь тысяч франков и взял вторую ложу
в Буффе. Из первой было плохо видно, и вообще она
неудобная. Кстати, я решил предоставить ее в распо-
ряжение моих добрых знакомых, им и тратиться не
придется. Пользуйтесь ею, мой милый, вы окажете мне
честь, только дайте мне свою визитную карточку, а то
я, чего доброго, вас позабуду». И деятель промышлен-
ности вынимает из кармана горсть золотых монет и
рассматривает их.
221
Человек этот дает заработок полутора тысячам
рабочих на трех своих предприятиях, а так как полез-
ность — единственная разумная основа общественного
уважения, он в сю тысяч раз более достоин этого ува-
жения. чем его сосед-маркиз. Тот, к счастью, не поль-
зуется никаким влиянием, ибо если бы он им обладал,
во Франции поднялась бы стрельба, и мне пришлось
бы стать на сторону промышленника. Вдобавок, когда
маркиз приглашает меня к обеду, я, правда, обедаю
довольно плохо, но обретаю там любезное, мягкое об-
ращение, мне приятно вести у него беседу, и я без вся-
кого труда раз в месяц цитирую, как бы случайно,
Коммина, упомянув при этом одного из предков хо-
зяина, который, во главе сотни воинов, был убит при
Монлери. Древность рода — у хозяина навязчивая
идея. (Эти замечания мои.)
«Класс, который после Реставрации должен был
бы проявлять величайшую жизнерадостность;— про-
должает дон Томмазо Бентивольо,— я нашел погру-
женным в уныние больше всех других: молодой че-
ловек из знати читает хорошие книги, восхищается
Америкой, но при всем том остается маркизом. Груст-
ное положение для человека благородной души — быть
всю жизнь маркизом и либералом, никогда не будучи
полностью ни либералом, ни маркизом. Привилегиро-
ванный юноша ощущает в глубине сердца печаль, ко-
гда встречается со своим школьным товарищем мосье
Мишелем, который открыл магазин сукон, женился,
процветает, откровенно сочувствует свободе и ко всему
чувствует себя счастливым. С другой же стороны, ко-
гда плебей оказывается умнее тебя, затмевает своим
присутствием твои речи в гостиной, приятно придавить
его всей тяжестью своей высокородности и в весьма
хорошем тоне показать ему, что он-то не знает хоро-
шего тона. Но вот какой-нибудь дурак из партии мра-
кобесов затевает интрижку, которая была бы гнусной,
если бы не ее нелепость. Тяжело человеку совестли-
вому не иметь возможности привести доводы, доказы-
вающие всю нелепость поведения этой личности, ока-
заться даже порою вынужденным поддержать ее и на-
конец видеть, как этого фата именно благодаря его
нелепой затее ценят в салоне выше, чем тебя. Тебе
222
ведь достаточно произнести одно слово, но произнести
его нельзя: оно сразу изменило бы твое положение».
Дон Томмазо пересыпает все это анекдотами, до
того старыми и общеизвестными, что мне стыдно их
напоминать. Например, когда Ролан был назначен ми-
нистром внутренних дел и появился в Версале, один
придворный, увидев его, вскричал: «Боже правый! У
него нет пряжек на башмаках!» «Ах, сударь, теперь
все пропало!» — ответил Дюмурье. «Вот,— продол-
жает дон Томмазо,— воззрения, которые доныне дер-
жатся в хорошем обществе, вот как оно судит обо всех
замечательных людях, появившихся за последние со-
рок лет.
Генерал Мюрат, будучи вахмистром королевской
конной гвардии в 1790 году, как-то не очень деликатно
обошелся с благородным маркизом, командиром пол-
ка: хорошее общество и посейчас ему этого не прости-
ло. Малейшего из героических деяний этого необыкно-
венного человека было бы достаточно, чтобы высоко
вознести в общественном мнении какого-нибудь прин-
ца древнего рода. Например, в виду Неаполя появ-
ляется английский фрегат и начинает обстрел города.
Мюрат в своем пышном актерском одеянии занимает
место на корабле, выдвинутом на половину прицель-
ной дистанции английского фрегата. Неаполитанский
порох был такого низкого качества, что все ядра, ко-
торыми пытались обстреливать фрегат, падали в море,
не достигая цели, между тем как английские ядра ды-
рявили стены в Пиццо-Фальконе в двухстах туазах
позади королевского судна. У человека же, лишенного
деликатности, этот поступок и еще много подобных
есть лишь блистательное прегрешение, как выражают-
ся богословы.
Парижское общество, отличный судья всевозмож-
ных пикантных обстоятельств какой-нибудь интриги
и вообще всяких мелочей, совершенно беспомощно
там, где заходит речь о героическом. Его суждения —
неподходящий инструмент для оценки великого: их
можно сравнить с циркулем, который нельзя раздви-
нуть шире определенного угла». Я не стану говорить об
утверждениях дона Томмазо насчет безобразной внеш-
ности парижан; могу привести примеры того, как са-
223
мые прекрасные головы Италии слыли у нас безобраз-
ными. Подобные отрицательные оценки, идущие от ин-
стинкта, всегда бывают взаимными. «Но,— заметил
г-н Тамброни,— вырвутся ли французы из нынешнего
своего положения каким-нибудь порывом веселости,
как во времена регентства, после лицемерия, царив-
шего в последние годы Людовика XIV? Или же их
склонность к экономическим проблемам, которыми по
преимуществу занято, например, правительство Со-
единенных Штатов, погрузит их в то унылое и мисти-
ческое умонастроение, которое можно найти в Фила-
дельфии?» «Я за веселость,— сказал дон Томмазо.—
Может ли страна, чьи границы от Дюнкерка до Антиба
так уязвимы, пользоваться большей свободой, чем ее
соседи? Если, на нашу беду, ненависть к иезуитам и от-
каз от таинств обратит Францию к протестантизму, в
Париже будет так же весело, как в Женеве» ’.
В момент, когда разговор переходил на политику,
появился Крешентини. Он рассказал два—три анекдота,
которые заняли бы тридцать страниц. «Когда в пол-
ночь в хорошую погоду публика выходит из Оперы,—
сказал этот великий музыкант,— все напевают вполго-
лоса. Обыкновенный человек поет песенки, которые он
заучил, музыкально одаренный — те, что он сам со-
чинил. Эти едва намеченные песенки всегда соответ-
ствуют оттенкам чувства, владеющего им в данное
время. Лет двадцать тому назад я указал на это как
на средство шпионажа г-же Ламбертини, которая то-
гда сильно ревновала любезного маркиза Пеполи, того
самого, что пускал своих лошадей в галоп на берегу
Бренты и прямо со своей античной колесницы (biga)
кидался в Бренту, делая saltb ribaltato (прыжок
назад, вниз головой)».
Раз уж я заговорил об одном из Бентивольо, не
могу удержаться от того, чтобы не поделиться кое-ка-
кими мыслями, вызванными у меня присутствием дона
Томмазо, несмотря на то, что я давал себе слово из-
бегать описаний и исторических отступлений.
В конце четырнадцатого столетия Бентивольо уже
1 Страсть к прекрасному и любовь навсегда предохранят
Италию от пуританской или методистской унылости. Вероятно, в
этой стране искусство существует благодаря папству.
224
занимают в Болонье важнейшие должности. Но так
как в итальянских республиках полезное имело подо-
бающие ему права, Бентивольо связаны были с цехом
мясников. С 1390 года республиканский дух стал бы-
стро ослабевать, и немного времени спустя, в 1401 году,
Бентивольо, глава партии «Шахматной доски» (то-
гдашние либералы), добился, чтобы его провозгласи-
ли повелителем Болоньи. Подвергшись нападению зна-
менитого Джана Галеаццо Висконти, миланского вла-
стителя, стремительно приближавшегося к завоева-
нию всей Италии, Джованни Бентивольо со своим
Войском потерпел поражение в Казалеккио и на сле-
дующий день был убит восставшим народом (1402).
Уже с того времени святой престол начал замышлять
против независимости Болоньи, хотя добиться осу-
ществления этих замыслов удалось лишь через сто
шесть лет. После смерти Джованни сын его Антонио
много лет прожил в изгнании. Наконец в 1435 году он
добился возможности вернуться на родину. Но 23 де-
кабря того же года папа Евгений IV, встревоженный по-
пулярностью, которую приобрел Антонио благодаря
своему имени, велел арестовать его при выходе из
Дворца и тотчас без суда обезглавить. Самый уважае-
мый после Бентивольо человек в Болонье, Томмазо
Дзамбеккари, был в тот же миг схвачен и повешен
под окнами дворца. В 1438 году полководцы герцога
миланского захватили Болонью и поставили
во главе управления сына Антонио, Аннибале, женив-
шегося на побочной дочери герцога. Вскоре, однако,
попав под подозрения своего тестя, средневекового
Тиберия, Аннибале был арестован (1442). В следую-
щем году он бежал из заключения и возвратился в
Болонью. Народ взялся за оружие, изгнал войска гер-
цога миланского, и Аннибале остался во главе управ-
ления без какого-либо особого звания или должности.
После пятнадцати — двадцати попыток выработать
конституцию жители Болоньи, будучи не в состоянии
найти удовлетворяющую всем интересам форму прав-
ления, устали от непрочности своего строя, который, за
отсутствием особого наименования, мы назовем рес-
публикой. Этот переменчивый строй и сформировал
итальянский характер, каким он предстает сейчас пе-
15. Стендаль. Т. IX.	225
ред нами. Хотя трехсотлетнее деспотическое господ-
ство испанцев принизило итальянский народ, это не
должно помешать признанию того, что ни у какого
другого народа не течет в жилах столько республикан-
ской крови. Не прошло и полувека с тех пор, как в
мире появилась настоящая республика во главе с Ва-
шингтоном и Франклином. Но законы становятся нра-
вами лишь спустя полтораста лег. Примечательно, что
у итальянцев совершенно нет того терпения и духа
устойчивости, какие мы находим по ту сторону Альп,
где благодаря этим свойствам швейцарцы сохранили
видимость республиканского строя. 24 июня 1445 го-
да, когда Аннибале Бентивольо выходил из церкви
св. Иоанна-крестителя, Бальдассаре Канедоли пронзил
его мечом и принялся бегать по улицам Болоньи с кри-
ком: «Viva il popolo!» («Да здравствует народ!»). На-
род действительно поднялся, но против убийцы: он пе-
ребил его сообщников и разрушил их дома ’. Обще-
ственное мнение отнюдь не требовало смерти Аннибале,
да он и не был тираном.
После него остался сын шести лет, неспособный
править. Находившийся в Болонье граф Поппи указал
народу на побочного сына Эрколе Бентивольо от же-
ны флорентийского негоцианта Аньоло да Кашезе.
Санти, прославившийся впоследствии под именем Сан-
ти Бентивольо, ни о чем не подозревал: после смерти
того, кого он считал своим отцом, он продолжал, по-
добно ему, торговать во Флоренции шерстью. Ему бы-
ло двадцать два года, когда Козимо Медичи, которому
написала болонская синьория, призвал его и нижесле-
дующими словами начал одну из самых необычайных
бесед, какие только нам сохранила история: «Вам сле-
дует тщательно взвесить, молодой человек, что в со-
знании мудрого человека должно взять верх: радости
частной жизни или же те, которые может доставить
управление государством...» Узнав, кем он на самом
деле является и к какому величию его призывают,
Санти заколебался, но по совету Нери Каппони, в то
время первого государственного деятеля Флоренции,
1 Croniс. di Bolog., Симонетта, Нери Каппони, примечатель-
ные черты в злодействе генерала Гарпелоне, на которое он шел,
чтобы получить четыреста флоринов.
226
принял предложение. Так осуществился в действитель-
ности эпизод из «Тысячи и одной ночи».
Санти, восторженно принятый болонцами, оказался
достойным своего положения и в течение шестнадцати
лет правил с твердостью и беспристрастием. После его
смерти в 1462 году во главе республики стал Джован-
ни II, сын Аннибале. Подобно Лоренцо Медичи во
Флоренции, Джованни II с помощью всевозможных
обольщений воспитал в своих согражданах монархи-
ческие чувства. Кротость его обращения не покорила,
однако же, Мальвецци, весьма уважаемых нобилей,
которые и устроили против него заговор, но были вы-
даны (1488). По приказу Джованни II двадцать че-
ловек из рода Мальвецци погибли от руки палача. Все,
носившие имя Мальвецци, даже не участвовавшие в
заговоре, были изгнаны, а имуществом их завладел
Джованни. Этот государь, убедившись, что болонцы
чувствительны к красоте, украсил город великолеп-
ными зданиями. Живописцы, скульпторы, поэты, уче-
ные, которыми славилась в го время Италия, призы-
вались в Болонью и великолепно вознаграждались
там за свои труды. Джованни II обогатил свою родину
благороднейшим собранием статуй, картин, рукописей,
книг. На жалованье у него состояло множество наем-
ных убийц, которым он приказывал устранять (scan-
паге) по всей Италии не только тех, кто его оскорблял,
но и их сыновей и братьев, которые могли бы помыс-
лить о мщении. Уже сорок четыре года был государь
этот занят тем, что превращал граждан республики в
верноподданных, когда пылкий Юлий II, один из са-
мых блестящих полководцев, которого судьба поса-
дила на троп святого Петра, осадил Болонью (1506).
Джованни II покинул народ, не любивший его, и, за-
брав свои сокровища, отправился умирать на чужбину.
21 мая 1511 года французы восстановили в Болонье
власть Аннибале и Гермеса, сыновей Джованни. Но,
не процарствовав и года, они были окончательно из-
гнаны, когда Болонья передалась на сторону папы.
С тех пор многие из рода Бентивольо выделялись со-
четанием воинской доблести и поэтического дарова-
ния, например, Ипполито Бентивольо, умерший в
1585 году. На севере редко можно наблюдать подоб-
227
ное соединение глубоких познаний с презрением к жиз-
ни. Ипполито сочинял драмы, имевшие необычайный
успех, он был архитектор, музыкант, знал греческий и
все живые языки.
Тщетные усилия изобрести хорошие формы прав-
ления будоражили Италию в течение тринадцатого,
четырнадцатого и пятнадцатого веков. Более счастли-
вые, чем наши отцы, мы знаем, что всякое правитель-
ство, состоящее из двух палат и президента или ко-
роля, вполне приемлемо. Но не следует обманываться:
такая форма правления, в высшей степени разумная,
является в то же время и в высшей степени неблаго-
приятной для духовной жизни и самобытности, и ни-
когда никакая история не сравнится по увлекатель-
ности с историей средневековья. Отсюда возникающий
теперь бесконечный спор между поэтами и мыслите-
лями.
Если бы в 1455 году, после девяти лет правления
Санти, какой-нибудь выдающийся человек' опублико-
вал труд в трех томах in-4°, где ясно доказывались бы
следующие четыре положения:
1)	что тридцать богатейших жителей Болоньи дол-
жны образовать пожизненное совещательное собрание,
2)	что следует избрать на три года пятьдесят дру-
гих граждан, образующих вторую палату,
3)	что каждые десять лет обе эти палаты должны
избирать подесту, и первым подестой должен быть
Санти Бентивольо,
4)	что законы должны издаваться совместно тремя
этими властями и что подеста должен назначать всех
должностных лиц с утверждением их советом трид-
цати,—
тогда Болонья знала бы, к чему ей надо стремить-
ся. Революция продолжалась бы тридцать лет, и ко-
гда по закону природы из жизни ушли бы все граж-
дане, которым было тридцать лет в день издания тру-
да in-4°, Болонья достигла бы счастливого устрой-
ства. Обретенное спокойствие, вероятно, не слишком
уменьшило бы ее славу. Может быть, она все же по-
родила бы Доменикино, братьев Карраччи и Гвидо,
единственных великих людей, которые прославили ее
с 1455 года.
228
Я ненадолго предался этой фантазии, ибо она при-
ложима также и к Флоренции и прочим итальянским
республикам. Но тогда время для этого еще не наста-
ло. Каждые двадцать лет во Флоренции тридцати
гражданам предоставлялась balia, то есть полномочия
выработать новую конституцию и ввести ее в дейст-
вие. Но вскоре начались ссылки и жестокости. Когда
народ отчетливо сознает, какая форма правления ему
нужна, он не творит жестокостей *.
Мы видим, какое значение имеют папы еще и по-
ныне, так что мне незачем напоминать, какой огром-
ной властью обладали они в четырнадцатом веке. Так
вот, когда Иннокентий VI послал двух нунциев (1361)
к тому самому миланскому властителю, Бернабо Вис-
конти, о котором мы уже не раз упоминали, они встре-
тились с этим государем на расстоянии одного лье от
столицы, на мосту через небольшую речку под назва-
нием Ламбро. Бернабо пожелал немедленно ознако-
миться с содержанием булл. Найдя тон их не слиш-
ком вежливым, он заявил нунциям: «Scegliete, о man-
giare о Ьеге» (Выбирайте, или есть, или пить). Эти ла-
конические слова были отлично поняты обоими по-
сланцами: им предлагался выбор: или съесть буллы
со всем пергаментом, шелковыми шнурами, сургучом
и свинцом, или же быть сброшенными в Ламбро. Они
предпочли съесть буллы, что и было сделано без про-
медления на маленьком горбатом мосту, существую-
щем и посейчас. Гульельмо, один из двух нунциев, был
несколько месяцев спустя избран папой под именем
Урбана V2.
При разумном правительстве на папу сочиняют
памфлеты, но не делают никаких шутовских выходок,
Я не имею здесь в виду проявлений храбрости или же-
стокой предусмотрительности,— они встречаются до-
статочно часто. Флоренция вела морскую войну про-
тив пизанцев (1405) и блокировала устье Арно. Как-
то раз флорентинские галеры пустились вдогонку за
пизанским кораблем с грузом зерна, укрывшимся под * s
1 Жестокости 1793 года у нас не повторятся.
s Anna). Mediol., стр. 799, Verri, I, стр. 381, Gattari, Storla Pa
dovana.
229 
защиту мортир Вадской башни. Один флорентинец,
Пьетро Маренги, бросается вплавь, держа высоко над
водой зажженную ракету, и под градом различных
снарядов ему удается поджечь пизанское судно. Пьет-
ро Маренги посчастливилось возвратиться па свой
корабль.
Знаменитый полководец Джованни Аугуто, англи-
чанин по рождению, тот, что был с такой пышностью
погребен во флорентийском соборе Санта-Мария-дель-
Фьоре и над чьей гробницей можно увидеть одно из
первых монументальных произведений живописи
(Джованни Аугуто верхом на коне — колоссальный
портрет кисти Паоло Учелло), дал своим солдатам на
разграбление город Фаэнцу (1371). Двое из его офице-
ров, проникших в женский монастырь, обнаружили там
юную воспитанницу, девушку редкой красоты, и приня-
лись оспаривать ее друг у друга с оружием в руках. Тут
появился Аугуто. Опасаясь потерять одного из своих
храбрецов, он пронзает кинжалом грудь прелестной де-
вушки, которая падает мертвой. (Чудесный сюжет для
картины: умирающая девушка, Аугуто, поражающий ее
кинжалом, двое сражающихся,— один не видит, что она
упала, и продолжает яростно размахивать мечом, дру-
гой, занимающий позицию, с которой ему виден посту-
пок полководца, охвачен ужасом; вдалеке фигуры мона-
хинь, преследуемых солдатами.) Во время другой кам-
пании два нищенствующих монаха явились к Аугуто
в качестве депутатов и приветствовали его словами:
«Господь да ниспошлет вам мир!»,— па что англича-
нин холодно ответил: «Господь да лишит вас милосты-
ни, которую вам подают». Испуганные монахи спро-
сили у него, как надо понимать эти слова. «А так, как
они сказаны: я живу войной, мир, которого вы мне
желаете,— для меня голодуха».
18 января. «Как! — гневно воскликнул в разговоре
со мной один болонец.— Из-за того, что во Франции
были Мирабо и Дантон, Мексика станет свободной, а
Болонья должна будет забыть, чем она была в 1500
году, и вернуться к тому, чем она была в 1790-м! No,
per Dio *. Пусть папа дарует нам хотя бы полусвободу
* Нет, клянусь богом (итал.).
 230
печати, и пусть коллегия кардиналов станет тем, чем
она спервоначала была — необходимым советом при
нем,— о per Dio, nascera qualche disordine *». «Еще
бы! В Италии окажутся тридцать тысяч русских. Не
папу вам надо победить, а Россию». «Проклятый вы-'
скочка!»
Я забыл сказать, что Болонья лишилась своего по-
сла в Риме. В 1512 году ей дано было право иметь
его, в 1814 году ей этого права не вернули. Таким об-
разом, сейчас, когда в Болонье усилилось стремление
к свободе, у нее отняли даже эту видимость, которая
еще могла ввести в заблуждение. Необыкновенно ра-
зумно: власти, очевидно, предпочитают отлогому спу-
ску обрыв. Г-н дельи Антоньи, один из виднейших
граждан Болоньи, составляет по этому вопросу памят-
ную записку для папы Кардинал Консальви, настоя-
щий вельможа семнадцатого века, понимает любовные
похождения, придворные интриги — все, чем может
блеснуть opera buffa, а записка дельи Антоньи, от ко-
торой без ума все болонцы, покажется ему скучней-
шей бумажонкой. Вспомните Лисабонского архи-
епископа из «Пинто»: вот каковы современные ми-
нистры.
Но если бы кардинал Консальви был тем, кем бы
ему следовало быть, я бы поостерегся представляться
его высокопреосвященству: оп был бы так же скучен,
как президент Соединенных Штатов.
Всех дворян от Турина до Венеции, от Бассано до
Анконы напугали победы Бонапарта, облегчавшие це-
пи плебея: сразу же (1796) последовали уменьшение
роскоши, порядок в делах, экономия, уплата долгов,
жизнь в деревне. С 1796 по 1814 год богатство дворян-
ства увеличилось вдвое. Почувствовав, что они нахо-
дятся под ударом, дворяне стали соревноваться друг с
другом уже не в роскоши и великолепии, а в преду-
смотрительности и бережливости. Безумное расточи-
тельство сделалось вызывающей насмешку чертой раз-
богатевшего простолюдина. В некоторых странах, на-
пример в Пьемонте, дворянство официально обложено
было контрибуцией, которую заставили их платить
* Клянусь богом, тут пойдет суматоха (итал.).
231
французы, занявшие страну. Живя в своих имениях,
вдали от городских развлечений, дворяне, чтобы изба-
виться от скуки, занялись сельским хозяйством. Те из
их детей, кому в 1796 году было около двадцати лет,
охваченные всеобщим энтузиазмом, пошли служить
вместе с французами и приобрели опыт. Наставником
у детей, которым ко времени вынужденного отъезда
их родителей в деревню было лет пять — шесть, был
местный священник, и они могли проникнуться каки-
ми бы то ни было здравыми понятиями, лишь посту-
пив около 1809 года в почетную гвардию или аудито-
рами на гражданскую службу. (Так Санта-Роза стал
супрефектом на побережье Генуи.) Всех же родивших-
ся около 1810 года воспитывают теперь моденские ие-
зуиты, то есть с восьми лет они окружены льстецами
и к 1827 году превратятся в совершеннейших болва-
нов. Основу этого воспитания составляют эгоизм и
привычка доносить друг на друга (см. <Установления
иезуитов», пражское издание). Однако здесь надо сде-
лать весьма существенную и полезную оговорку: име-
ются исключения. Многие дети богачей, рожденные
около 1800 года, воспитываются у Фелленберга около
Берна. Несмотря на свой аристократический характер
и даже стремление установить касты, это учебное за-
ведение не так нелепо, а следовательно, и вредоноснее
для цивилизации, чем иезуитские. Небогатые дворяне
посылают своих детей учиться в Павийский универси-
тет. Один из таких студентов говорил мне: «В военное
время итальянский крестьянин должен иметь право
убивать каждого встречного, который не говорит по-
итальянски». Австрия объявила непригодной к госу-
дарственной службе всю молодежь, воспитанную не на
ее территории. Исключение делается лишь для колле-
жей Тосканы: дети возвращаются оттуда рассудитель-
ными, как старцы, и неспособными на сколько-нибудь
великодушный поступок.
Подобно своим средневековым предкам, итальян-
цы 1830 года будут страстно любить свободу, не зная
в то же время, что надо предпринять для ее установ-
ления. Сперва—это неизбежно — они образуют ре-
волюционные правительства, но никогда не смогут из-
бавиться от них, чтобы расчистить место для конститу-
232
ционной власти: самонадеянность воспрепятствует им
последовать примеру Франции *.
Пора уже покидать Болонью, город умных людей.
За две недели я отлично наладил жизнь сообразно
моим вкусам и тем удовольствиям, которые здесь мо-
жно получать; это не так мало. Даже в самом удачном
путешествии бывают моменты, когда сожалеешь о тес-
ных дружеских связях в привычной среде. Разочарова-
ние при этом тем чувствительнее, что вообще-то пред-
ставляешь себе, будто путешествие по Италии — это
беспрерывная цепь приятных ощущений. Но для того
чтобы стрелять куропаток, недостаточно находиться в
местности, изобилующей дичью,— надо еще походить
с ружьем в руках. Три четверти путешественников зна-
ют лишь светские удовольствия, им непонятно наслаж-
дение искусством. Некоторые богатые дельцы не пони-
мают даже ни того, ни другого: им нужен двор, со-
стоящий из прихлебателей. Многие англичане
ограничиваются тем, что читают в каждом месте, куда
попадают, его описание у латинских поэтов, и уезжа-
ют, проклиная итальянские правы, с которыми они
ознакомились, соприкасаясь лишь с низшим классом
населения. Но ведь Турция — единственная деспотия,
при которой в низших классах сохранилась порядоч-
ность.
В Болонье я договорился с хранителем городского
музея. Едва у меня выпадает полчаса свободных от
визита или от прогулки, я иду в этот музей, часто лишь
для того, чтобы посмотреть одну определенную кар-
тину — «Святую Цецилию» Рафаэля, или портрет ки-
сти Гвидо, или «Святую Агнесу» Доменикино. Почти
каждое утро я отправляюсь в Каза-Леккио (очень жи-
вописная прогулка), к водопаду Рено (это Булонский
лес Болоньи) или на Монтаньолу, где происходит ме-
стное corso. Это отличное место для прогулок, разме-
рами с Тюильри, которое возвышается на тридцать фу-
тов над огромной равниной, начинающейся у Монтань-
1 В 1822 году в Неаполе, как и в Испании, оскорбительно
насмехались над легкомыслием французов, которые сумели завое-
вать лишь полусвободу и вдобавок вынуждены уплачивать вдвое
больше налогов, чем в 1789 году.
233
олы,— при Наполеоне оно было засажено деревьями.
Первый холм, нарушающий однообразие равнины —
Виченцский,— в двадцати шести лье отсюда. В осталь-
ное время я хожу по гостям или фланирую под порти-
ком Сан-Петронио. В дождливые дни я читаю моих
любимых историков средневековья: Джованни, Маттео
и Филиппо Виллани, Аммирато, Веллути, пизанские
хроники, сьеннские, болонские, описание жизни вы-
дающегося министра Аччайоли, написанное Маттео
Пальмьери, пистойские анналы Трончи, затем Мале-
вольти, Поджо, Каппони, Бруни, Буонинсеньи, Малес-
пину, Корио, Сольдо, Сануто, Деи, Буонаккорси, Нар-
ди, Нерли,— все это писатели, у которых лжекультура
наших академий не заглушила умения повествовать.
Впрочем, я не намереваюсь диктовать путешественни-
ку план поведения. В этом отношении каждый должен
поступать по-своему. Я рассказываю, как поступаю я.
Среди женщин Болоньи я обнаружил два — три об-
разца красоты и ума, о которых и представления не
имел. Никогда не приходилось мне наблюдать соеди-
нения столь нежной прелести с таким своеобразным
умом, как у госпожи Герарди1.
1 Несмотря на страх, охвативший правительства и с 1821 го-
да выражающийся в тирании, обрушиваемой на голову поддан-
ных, в Болонье, как вообще всюду, строят много новых домов.
Это признак цивилизации и достатка, которые внес в Италию
Наполеон и которых еше не смогли выкорчевать ни усилия мра-
кобесов, ни упадок жандармерии. Так как в 1817 году Болонья
находилась в очень тяжелом положении, я не смог назвать ин-
теллигентных людей, которые оказали мне любезный прием: я
опасался их скомпрометировать. Та же причина препятствует
опубликованию некоторых слишком выразительных анекдотов.
После кардинала Ланте Болоньей замечательно управлял карди-
нал Спина, которого мы знали в Париже, где он был казначеем
по милостыне у княгини Боргезе. Из любви к этому легату Бо-
лонья не последовала за конституционным движением в Неаполе.
Но кардинал Спина был отозван Львом XII и заменен кардина-
лом Альбано. Ленивому путешественнику я могу сказать, что во-
все не ставил себе целью составление записок о своем путеше-
ствии. Но так как жизнь путешественника нарушает все привыч-
ки, волей-неволей прибегаешь к великому подателю счастья:
приходится взяться за какую-нибудь работу, чтобы не сожалеть
о Париже. Пишешь карандашом, когда нечего делать, поджидая
почтовых лошадей, и т. д. Летом делаешь заметки в церквах, где
очень прохладно, царит приятный полумрак и нет ни насекомых,
234
Пьетра-Мала, 19 января. Выехав из Болоньи, по
дороге во Флоренцию и направляясь к перевалу через
Апеннины, едешь сперва по красивой, почти совершен-
но плоской долине. Около часа мы медленно двига-
лись вдоль горной речки, затем начали подниматься
в гору среди небольших каштановых рощ, окаймля-
ющих дорогу. Когда мы достигли Лойяно и оберну-
лись на север, перед нами открылся великолепный
вид: взор как бы просматривает насквозь всю знамени-
тую Ломбардскую равнину шириной в сорок лье, а в
длину простирающуюся от Турина до Венеции. При-
знаюсь, что все это не столько видишь, сколько со-
знаешь, но так приятно отыскивать прославленные в
истории города на этой гигантской равнине, покрытой
деревьями, словно густым лесом. Итальянец любит
выступать в роли чичероне. Смотритель лойянской
почтовой станции пытался убедить меня в том, что я
видел Адриатическое море (на расстоянии девятна-
дцати лье), но я отнюдь не имел этой чести. Налево
все предметы ближе взору, и бесчисленные верши-
ны Апеннин представляют необычное зрелище — по-
добие океана горных гряд, волнами убегающих вдаль.
Благословляю небо за то, что я не ученый. Нагромо-
ждение утесов и скал произвело на меня нынче утром
довольно сильное впечатление (это ведь тоже особый
род прекрасного), а мой спутник, ученый-геолог,
усматривает в этом изумительном зрелище лишь аргу-
менты, подтверждающие точку зрения его соотече-
ственника Сципиона Брейслака и опровергающие воз-
зрения английских и французских ученых. Г-н Брейс-
лак, уроженец Рима, полагает, что все видимое нами
на поверхности земного шара — горы и долины — воз-
никло благодаря действию огня. Если бы я хоть что-
либо смыслил в метеорологии, мне бы не доставляло
такого удовольствия следить порою за бегущими об-
ни шума. Путешествуя, я не записывал и десятой части своих
вполне отчетливых впечатлений. Но сейчас я припоминаю лишь
то, что было записано. Порою даже, когда эти заметки, оставав-
шиеся запакованными в течение десяти лет, я перечитываю в том
виде, в каком они были доставлены в Париж курьером фирмы
Н мне кажется, что я читаю записки какого-нибудь современ-
ного путешественника.
235
лаками, восхищаясь великолепными дворцами или ги-
гантскими чудовищами, в которые превращает их мое
воображение. Как-то я наблюдал за пастухом из
швейцарской деревни, который в течение трех часов
созерцал, скрестив руки, снеговую вершину Юнгфрау.
Для него это была музыка. Невежество в некоторых
областях часто приближает меня к состоянию этого
пастуха.
Десятиминутная прогулка привела нас к яме, пол-
ной мелких камней, откуда вырывается газ, он поч-
ти всегда горит. Мы вылили на эти камни бутылку
воды, и тотчас же огонь вспыхнул с удвоенной силой.
По этому поводу мне почти целый час давали объ-
яснения, которые, если бы я их слушал, превратили
бы для меня красивую гору в химическую лаборато-
рию. Наконец, мой ученый умолк, и я смог завязать
беседу с крестьянами, собравшимися у очага этой гор-
ной гостиницы. Как далеко отсюда до прелестной гос-
тиной госпожи Мартинетти, где мы были вчера вече-
ром! Вот рассказ, который я прослушал у огромного
камина гостиницы Пьетра-Малы.
Года два тому назад в Болонье и Флоренции ста-
ли с ужасом замечать, что на пути, которым и мы сей-
час следуем, бесследно исчезают некоторые путеше-
ственники. Довольно вялые розыски, предпринятые
обоими правительствами, установили с несомненно-
стью только одно: в Апеннинских горах никогда ни-
каких трупов не обнаруживали. Однажды вечером не-
погода вынудила одного испанца и его жену искать
убежища в какой-то отвратительной гостинице Пьет-
ра-Малы, деревни, где мы сейчас находимся: места
грязнее и гнуснее трудно было себе представить, а
между тем у хозяйки, женщины злодейского вида, на
пальцах сверкали кольца с бриллиантами. Она ска-
зала путешественникам, что пошлет за чистыми про-
стынями к священнику в трех милях отсюда. Молодую
испанку до смерти напугал зловещий вид гостиницы.
Под предлогом, что ему надо пойти за носовым плат-
ком в карету, путешественник сделал знак веттурино
и незаметно переговорил с ним: кучер, слышавший об
исчезновении путешественников, испугался не меньше,
чем пассажиры. Они быстро условились, как действо-
236
вать. В присутствии хозяйки испанец велел кучеру
разбудить их не позже пяти часов утра. Он и его же-
на сказались больными, очень мало ели за ужином и
сразу же удалились в отведенную им комнату. Там.
умирая от страха и все время прислушиваясь, они
выждали, пока в доме наступила полная тишина,
и около часу ночи, тайком выбравшись из гости-
ницы, присоединились к веттурино, который с ло-
шадьми и каретой поджидал их в четверти лье от де-
ревни.
По возвращении во Флоренцию веттурино расска-
зал, какого он страха натерпелся, своему хозяину, г-ну
Поластро, человеку весьма порядочному. Тот обратил-
ся к полиции, которая с большим трудом задержала
одного бродягу, часто заходившего в Пьетра-Мале
именно в эту гостиницу. Под угрозой смерти он при-
знался, что священник Бьонди, к которому хозяйка
посылала за чистыми простынями, был главарем их
шайки, которая и проникала в гостиницу около двух
часов ночи, когда предполагалось, что постояльцы
крепко спят: к вину, подававшемуся за ужином, все-
гда подмешивали опиум. По правилам шайки убива-
лись и путешественники и веттурино. После того, как
дело было сделано, разбойники укладывали мертве-
цов в карету и отвозили в какую-нибудь пустынную
местность между вершинами Апеннин. Там убивали и
лошадей, а карету и все вещи путешественников сжи-
гали, сохраняя только деньги и драгоценности. Трупы
и обломки кареты тщательно зарывались в землю,
часы и драгоценные вещи продавались в Генуе. Это
признание наконец расшевелило полицию, и вся шай-
ка была захвачена врасплох на большом обеде в доме
священника Бьонди. В гостинице задержали достой-
ную хозяйку, которая, посылая за простынями, дава-
ла шайке знать, что у нее остановились путешествен-
ники, стоящие внимания.
После всего, что мне наговорили, я, видимо, выну-
жден буду дурно думать о современных флорентин-
цах. По крайней мере, я не желаю нарушать за-
коны гостеприимства и поэтому только что сжег сем-
надцать рекомендательных писем, полученных для
Флоренции.
237
Флоренция, 22 января. Позавчера, когда я спускал-
ся с Апеннин, приближаясь к Флоренции, сердце мое
сильно билось. Какое ребячество! Наконец на одном
повороте дороги взорам моим открылась равнина, и я
увидел издали неясную, темную громаду Санта-Ма-
рия-дель-Фьоре с ее знаменитым куполом, шедевром
Брунеллески. «Здесь жили Данте, Микеланджело, Лео-
нардо да Винчи!— думали.— Вот он, благородный
город, царица средневековой Италии! В этих стенах
возродилась цивилизация, это здесь Лоренцо Медичи
так хорошо играл роль монарха, создав двор, где
впервые после Августа предпочтение отдавалось не-
военным заслугам. Сердце мое переполняли воспоми-
нания, я не в силах был рассуждать и предавался
своему безумию, словно подле любимой женщины.
Подъезжая к воротам Сан-Галло с их скверной триум-
фальной аркой, я уже готов был расцеловать первого
встречного жителя Флоренции.
С риском растерять все мелочи, которые имеешь
при себе во время путешествия, я оставил карету, как
только закончились все формальности с паспортом.
Я так часто рассматривал виды Флоренции, что знал
ее заранее и мог ходить по городу без проводника. Я
повернул направо и прошел мимо книжной лавки, где
приобрел два описания Флоренции (путеводители).
Лишь два раза спросил я дорогу у прохожих, отве-
тивших мне с чисто французской учтивостью и с ка-
ким-то своеобразным акцентом. Наконец я достиг
Санта-Кроче.
Там, направо от входа, гробница Микеланджело.
Дальше гробница Альфьери работы Кановы: я сразу
узнал величественную фигуру Италии. Затем я уви-
дел гробницу Макьявелли, а против Микеланджело
покоится Галилей. Какие люди! И вся Тоскана могла
бы присоединить к ним Данте, Боккаччо, Петрарку.
Какое необыкновенное собрание! Волнение мое было
так велико, что граничило с благоговением. Религиоз-
ный сумрак этой церкви, ее простая деревянная кры-
ша, ее незаконченный фасад — все это так много го-
ворит моей душе. Ах, если бы я мог забыть!.. Ко мне
подошел монах. Вместо чувства гадливости, почти до-
ходящего до физического отвращения, я ощутил к
238
нему нечто вроде дружеской симпатии. Ведь и
фра Бартоломео ди Сан-Марко тоже был монахом! Этот
великий живописец открыл светотень, научил этой
технике Рафаэля и был предшественником Корреджо.
Я разговорился с монахом и убедился в его изы-
сканной вежливости. Он был очень рад встретить
француза. Я попросил его открыть для меня часовню
в северо-восточном углу церкви, где находятся фрески
Вольтеррано. Он провел меня туда и оставил одного.
Там я уселся на ступеньках молитвенной скамейки,
уперся закинутой назад головой в пюпитр, чтобы
удобнее было разглядывать потолок, и любовался
Сивиллами Вольтеррано, испытывая, быть может, са-
мое сильное наслаждение, какое когда-либо получал
от живописи. Я был уже охвачен некоей восторжен-
ностью при мысли, что нахожусь во Флоренции, в со-
седстве с великими людьми, чьи гробницы только что
увидел. Поглощенный созерцанием возвышенной кра-
соты, я лицезрел ее вблизи, я, можно сказать, ося-
зал ее. Я достиг уже той степени душевного
напряжения, когда вызываемые искусством небесные
ощущения сливаются со страстным чувством. Выйдя
из Санта-Кроче, я испытывал сердцебиение, то, что в
Берлине называют нервным приступом: жизненные
силы во мне иссякли, я едва двигался, боясь
упасть.
Я сел на одну из скамеек, стоящих на площади
Санта-Кроче, и с восхищением перечел стихи Фосколо,
которые находились в моем портфеле: я не замечал их
недостатков, мне нужен был голос друга, разделяю-
щего мое волнение.
.. .Io quantic il monumento
Vidi ove posa il corpo di quel grande
Che temprando lo scettro a’regnatori
Gli allor ne sfronda, ed alle genti svela.
Di che lagrime grondi e di che sangue:
E 1’arca di colui che nuovo Olimpo
Alzo in Roma a’Celesti; e di chi vide
Sotto 1’etereo padiglion rotarsi
Piu mondi e il Sole irradiarli immoto,
Onde all’ Anglo che tanta ala vi stese
Sgombrd primo le vie del firmamento;
To beala, gridai, per le felici
Aure pregne di vita, e pe’ lavacri
239
Che da’ suoi gioghi a te versd Apenninol
Lieta dell’aer tuo veste la Luna
Di luce limpidissima i tuoi colli
Per vendemmia festanti; e le convalli
Popolate di case e d‘oliveti.
Mille di fiori al ciel mandano incensi:
Ё tu prima, Firenze, udivi il carme
Che allegro Lira al Ghibellin fuggiasco,
E tu i cari parent! e 1’idToma
Desti a quel dolce di Calliope labbro
Che Amore in Grecia nudo e nudo in Romu
D’un velo candidissimo adornando,
Rendea nel grembo a Venere Celeste:
Ma piu beata che in un tempio accolte
Serbi 1’Itale glorie, uniche forse,
Da che le mal vietate Alpi e 1’alterna
Omnipontenza delle umane sorti
Armi e sostanze t’invadeano ed are
E patria e, tranne la memoria, tutto.
.....................................>
..................E	a questi marmi
Venne sperso Vittorio ad ispirarsi.
Irato a’patrii Numi, errava muto
Ove Arno ё piu deserto, i campi e il clelo
Desioso mirando; e poi che nullo
Vivente aspetto gli molcea la cura,
Qui posava I’austero, e avea sul volto
11 pallor della morte e la speranza.
Con questi grandi abita etemo: e 1’ossa
Fremono amor di patria... ♦
•...Лишь памятник узрел я,
Где прах того великого почиет,
Что, умеряя скипетры владык,
Срывал с них лавр и раскрывал народам,
Откуда слезы и откуда кровь,
И лик того, что в Риме для небесных
Олимп воздвигнул новый — ширь для взоров:
Кипят народы под шатром эфирным,
Все озаренные недвижным солнцем,
Где ангел распростер бесчисленные крылья,
Впервые проторив дороги неба.
Счастливица, ликуй и черпай жизнь
В блаженном воздухе, им омывайся.
Струящимся с громадных Апеннин!
В чистейшем свете и холмы твои,
Сбор винограда празднуя, и долы
С толпою хижин и оливных рощ,
Свой дар цветочный небу воскуряют.
Флоренция, ты первая внимала
Стих беглеца, разивший гибеллина;
И ты дала язык отчизны милой
240
Через два дня воспоминание о всем перечувство-
ванном вызвало у меня дерзкую мысль: для счастья
лучше, говорил я себе, иметь бесчувственное сердце.
23 января. Весь вчерашний день я провел в какс.й-
то мрачной задумчивости об историческом прошлом.
Первый мой выход был в церковь дель Кармпне, где
находятся фрески Мазаччо. Затем, не ощущая в себе
того расположения духа, какое надобно для созерца-
ния картин дворца Питти или галереи, я отправился
осмотреть гробницы Медичи в Сан-Лоренцо и часов-
ню Микеланджело, названную так из-за статуй, соз-
данных этим великим человеком. Выйдя из Сан-Ло-
ренцо, я стал наугад бродить по улицам. В глубоком
безмолвном волнении (с широко раскрытыми глазами
и не произнося ни слова) созерцал я эти дворцы, воз-
двигнутые около 1300 года флорентинскими купцами:
это настоящие крепости. Вблизи Санта-Мария-дель-
Фьоре (построенной в 1293 году) смотрел я на аркады
в слегка готическом стиле, изящная стрелка которых
образуется соединением двух кривых линий (подоб-
но верхней части лилий, выбитых на пятифранковых
монетах). Такую форму имеют все входные двери фло-
Устам нежнейшим Каллиопы, смогшей
Нагого в Греции, нагого в Риме
Почтить Амура чистым покрывалом,
Вернув небесной матери — Венере;
Еще блаженней ты, собрав в едином храме
Единственный слав италийских круг,
Нахлынувших от Альп, тебе послушных,
От всемогущества, судеб людских
Изменчивых, от войн н от стихий,
Всё, кроме памяти, покрыв собою.
.............. И	приходил нередко
К тем мраморам Витторьо вдохновляться,
Во гневе на родных богов безмолвно
Бродил, где Арно так пустынен, жадно
Глядел в поля и в небо; не томимый
Никем живым, он забывал тревогу,
Терял суровость, и лицо бледнело
Смертельной бледностью, светясь надеждой.
В великих пребывает вечность: кости
Дрожат любовью к родине...
(Перевод Ю. Верховского)^
16. Стендаль. Т. IX.
241
рентинских домов. Но наши современники замкнули
стеной аркады, окружавшие огромную площадь, по-
среди которой одиноко высится Санта-Мария-дель-
Фьоре.
Я был счастлив, что никого здесь не знаю и ни с
кем не должен разговаривать. Это средневековое зод-
чество целиком завладело моей душой: мне казалось,
я живу во времена Данте. Сегодня у меня не возник-
ло, может быть, и десяти мыслей, которые я не смог
бы выразить стихами этого великого поэта. Мне даже
стыдно, что я все время говорю о себе и могу про-
слыть эготистом.
Стены этих дворцов сложены так прочно, из огром-
ных каменных глыб, с наружной стороны оставшихся
неотесанными, что сразу видишь: по этим улицам ча-
сто разгуливала опасность! Нас же делает ничтожны-
ми именно отсутствие опасности на улицах наших го-
родов. Только что я целый час простоял один в ма-
леньком темном дворе палаццо, выстроенного на Вна
«Парга Козимо Медичи, тем самым, которого глупцы
прозвали отцом отечества. Чем меньше эта архитекту-
ра стремится подражать греческому храму, чем боль-
ше напоминает она своих строителей и их нужды, тем
полнее покоряет она меня. Но чтобы сохранить свою
сумрачную грезу, весь день вызывавшую в моем вооб-
ражении образы Каструччо Кастракани, Угучоне дел-
ла Фаджола и других, словно я мог повстречать их за
любым поворотом, я избегаю глядеть на ничтожных,
невзрачных людишек, проходящих по этим велича-
вым улицам, с которых еще не стерлась печать страст-
ной жизни средневековья. Увы! У современного фло-
рентинского горожанина нет никаких страстей, ибо
даже скупость его уже не страсть, а лишь следствие
соединения крайнего тщеславия с крайней бедностью.
Флоренция, вымощенная крупными, неправиль-
ной формы плитами белого камня, отличается редкой
чистотой; на улицах ее вдыхаешь какое-то особое бла-
гоухание! За исключением некоторых голландских го-
родков Флоренция, может быть, самый чистый город
в мире и, верно уж, один из самых прелестных> Его
греко-готическая архитектура обладает всей чет-
костью и законченностью прекрасной миниатюры.
242
К счастью для внешней красоты Флоренции, жители
ее вместе со свободой потеряли энергию, необходимую
для того, чтобы воздвигать мощные здания. Таким
образом, взора не оскорбляют здесь жалкие фасады
в духе Пьетро Марини и ничто не нарушает прекрас-
ной гармонии этих улиц, еще дышащих возвышенным
идеалом средневековья. Во многих местах Флоренции,
например, при спуске с моста делла Тринита и у двор-
ца Строцци путешественнику может казаться, что он
живет в 1500 году.
Но, несмотря на редкую красоту стольких улиц,
полных величавой грусти, ничто не может сравниться
с палаццо. Веккьо. Эта крепость, выстроенная в
1298 году на добровольные пожертвования купече-
ства, гордо вздымает ввысь свои кирпичные зубцы и
невероятно высокие стены не в каком-нибудь пустын-
ном углу, а в центре самой прекрасной из площадей
Флоренции. К югу от нее находится красивая галерея
Вазари, к северу — конная статуя одного из Медичи,
у ее подножия — «Давид» Микеланджело, «Персей»
Бенвенуто Челлини, прелестный портик Ланци — сло-
вом, все величайшие произведения флорентийского
искусства, самого живого, что породила ее цивилиза-
ция. К счастью, эта площадь — здешний Ганский
бульвар, место, где проходишь по нескольку раз в
день. Какое здание в греческом стиле говорило бы
сердцу нашему больше, чем эта средневековая кре-
пость, полная суровости и силы, как и самое ее вре-
мя? «Вон там, у этого окна, выходящего на север,—
сказал мне мой чичероне,— был повешен во всем
своем облачении архиепископ Пацци».
Я жалею о старой башне Лувра. Галло-греческая
архитектура, сменившая ее, не настолько величествен-
на и прекрасна, чтобы говорить душе моей так же
властно, как старая башня Филиппа-Августа. (Это
сравнение я привожу, чтобы разъяснить мою мысль;
когда я впервые попал во Флоренцию, я ни о чем,
кроме того, что видел, не думал, и о Лувре — не боль-
ше, чем о Камчатке.)
Во Флоренции палаццо Веккьо и весь контраст
суровой действительности средневековья, предста-
ющей в окружении шедевров искусства, с ничтоже-
243
ством современных «маркезино» производит впечат-
ление величия и правды. Видишь творения искусства,
порожденные силой страстей, и также видишь, как
впоследствии все становится незначительным, мел-
ким, надуманным, ибо бурные вихри страстей уже не
надувают паруса, устремляющего вперед душу чело-
века, столь беспомощную, когда она лишена страст-
ных чувств, то есть настоящих пороков и доброде-
телей.
Сегодня вечером, когда я сидел на соломенном
стуле у входа в кафе в центре главной площади, как
раз напротив палаццо Веккьо, окружающая толпа и
холод, очень мало заметные, не мешали мне видеть
все то, что здесь некогда происходило. Это здесь Фло-
ренция раз двадцать пыталась обрести свободу, и
кровь лилась во имя конституции, которую невозмож-
но было осуществить на деле. Незаметно появилась
луна, положив на эту безукоризненно чистую площадь
огромную тень палаццо Веккьо и овеяв пленительной
таинственностью колоннады галереи, сквозь которые ви-
дишь освещенные окна домов на том берегу Арно.
На башенной колокольне часы пробили семь. Опа-
сение, что я могу не достать билета в театр, заставило
меня оторваться от этого грозного зрелища. Я ведь,
можно сказать, присутствовал на трагедии, которую
разыгрывала история. Лечу в театр Хохомеро — так
произносят здесь кокомеро. Столь прославленный
флорентинский язык вызывает у меня возмущение.
Сперва мне показалось, что это арабский: быстро на
нем не заговоришь.
Начинается музыка, я вновь обретаю моего люби-
мого Россини, которого узнал после трех тактов.
Я спустился в партер и спросил: действительно дают
его оперу «Севильский цирюльник>. Этот подлинно
гениальный человек дерзнул взяться за сюжет, доста-
вивший такую славу Паэзиелло. Роль Розины испол-
няет г-жа Джорджи, муж которой был при францу-
зах судьей в трибунале. В Болонье мне показывали
молодого кавалерийского офицера, выступающего в
качестве primo buffo *. В Италии никто не стыдится
* Первый комик (итал.).
244
делать то, что разумно, иными словами, страна эта
менее испорчена понятиями о чести в духе Людови-
ка XIV.
«Севильский цирюльник» Россини — картина Гви-
до: небрежность великого мастера, никакой вымучен-
ности, никакого ремесленничества. Это остроумнейший
человек, не получивший образования. Чего бы только
не сделал Бетховен, обладай он такими идеями! Мне
показалось, что кое-что стянуто у Чимарозы. В «Севиль-
ском цирюльнике» подлинная новизна слышится, по-
моему, только в трио второго действия между Розиной,
Альмавивой и Фигаро. Только эта мелодия должна
была быть связана не с решающим моментом интриги,
а со словами, где проявляются характер и намерения
действующих лиц.
Когда наступает миг опасности, когда одна мину-
та может все погубить или все спасти, раздражаешь-
ся, слыша, как по десять раз повторяют одни и те же
слова1. Эта неизбежная нелепость музыкального
спектакля легко может быть обойдена. Вот уже три
или четыре года, как Россини сочиняет оперы, где все-
го один — два отрывка достойны автора «Танкреда» и
«Итальянки в Алжире». Сегодня вечером мне пришла
в голову мысль, что хорошо было бы сделать из этих
блестящих кусков одну оперу. Я бы предпочел сочи-
нить одно трио из «Севильского цирюльника», чем
всю оперу Солливы, которая мне так нравилась в
Милане.
24 января. Все больше и больше восхищаюсь «Ци-
рюльником». Один молодой английский композитор,
по-моему совсем лишенный дарования, негодовал по
поводу смелости Россини. Покуситься на творение
Паэзиелло! Он рассказал мне случай, характеризу-
ющий беспечность Россини. Самая знаменитая вещь
неаполитанского автора — романс «Я — Линдор». Не-
кий испанский певец, кажется Гарсиа, предложил
Россини песенку, которую в Испании влюбленные
поют под окнами своей дамы сердца. Маэстро ленив,
и ему это вполне подошло: получилась очень холодная
1 В музыке это означает десять различных мотивов.
245
вещь—портрет живого человека, попавший на кар-
тину с персонажами, созданными воображением
художника.
Во флорентийском театре все убого: костюмы, де-
корации, певцы словно в каком-нибудь заштатном
французском городишке. Балет там бывает только во
время карнавала. Вообще у Флоренции, расположен-
ной в узкой долине, среди лысых гор, репутация неза-
служенная. Мне в сто раз больше по сердцу Болонья,
даже в отношении картин. К тому же Болонья обла-
дает умом и характером. Во Флоренции пышные лив-
реи и длинные фразы. В Италии, южнее Болоньи и
Флоренции, французский язык уже не в ходу.
Реже всего, по-моему, встречается у молодого
итальянца характер такой, как у членов семьи Прим-
роза: «...They had but one character, that of being all
equally generous, credulous, simple and inoffensive»’.
В Англии такие семьи нередки. Благодаря всей сово-
купности английских нравов у тамошних девушек ча-
сто бывает ангельский характер; я встречал там со-
здания, столь же совершенные, как дочери славного
векфильдского пастора. Но, чтобы поэты могли чер-
пать из жизни подобные характеры, необходим habeas
corpus и не —скажу английские законы, но англий-
ские обычаи. В мрачной Италии существо простое и
безобидное очень быстро погибло бы. Все же если
здесь где-либо может существовать английское про-
стосердечие, то во флорентийской семье, живущей в
деревне. В Милане это простосердечие очень скоро
оживила бы любовь-страсть, придав ему еще большее
очарование, но совсем иного свойства.
Если судить по выражению лиц и по наблюдениям,
сделанным на английский манер, то есть за табльдо-
том г-жи Эмбер в кафе, в театре, то флорентинец
окажется самым учтивым из людей, самым вниматель-
ным, самым щекотливым в обхождении с людьми и в
мелких расчетах бережливости. На улице он имеет
вид служащего, получающего тысячу восемьсот фран-
* У всех детей был одинаковый характер: они были в равной
степени великодушны, доверчивы, просты и безобидны.
246
ков жалованья, который, почистив щеткой свою оде-
жду и наведя глянец на башмаки, спешит в контору,
чтобы явиться туда точно в положенное время. Он и
зонтика не забыл, ибо погода неустойчивая, а ничто
так не портит шляпу, как дождь.
Приехав из Болоньи — города, где царят страсти,—
как не удивляться какой-то узости и сухости в выраже-
нии всех этих лиц? Но зато есть ли женщины пре-
краснее г-жи Падз... или Модз...?
28 января. Музыкальный инстинкт заставил меня в
первые же дни по приезде сюда увидеть во всех этих
лицах некое отсутствие способности к воодушевлению.
И вечером, наблюдая, с каким благоразумным и при-
стойным видом слушают они «Севильского цирюльни-
ка», я нисколько не был возмущен. Не этими качества-
ми блещет «Cetra spermaceutica», песенка, которую
распевали во время прошлого карнавала в присутствии
тех самых лиц, чьи любовные похождения она прослав-
ляет. Это триумф физической любви. Одна столь свое-
образная сцена уже наводит на мысль, что любовь-
страсть редко встречается у флорентинцев. Тем хуже
для них: возможности у них жалкие, но имеющие то
преимущество, что оно не толкает на всяческие безум-
ства. Вот первые куплеты:
Nel dl che bollono
D’amor le tresche
Sotto le tuniche
Camavalesche;
Nume d’Arcadia,
Io non t’invoco,
Che i versi abbondano
Ben d’altro foco.
1 Опускаю несколько страниц, ибо во всем, относящемся к
познанию человеческого сердца и что в просторечии именуется
философией, 1826 год, поглощенный критикой чистого разума и
развенчанием Кондильяка, испытывает, по-моему, явную нелю-
бовь к фактам, изложенным без пафоса. Оборотистые люди их
боятся, юные же головы считают недостаточно благоприятствую-
щими мистицизму и спиритуализму.
247
Sul Pindo piangono
Le nove Ancelle
Che teco vivono
Sempre zitelle*
Советую путешественнику раздобыть эту замеча-
тельную песенку и попросить, чтобы ему показали в
Кашинах или в театре дам, которые присутствовали на
первом ее чтении и все подряд названы в этой малень-
кой поэме графа Жиро. Не решаюсь рассказать, за
что восемь дам были недавно подвергнуты домашнему
аресту по повелению великого герцога Фердинанда III.
Оборотной стороной этих нравов, весьма, на мой
взгляд, не благоприятствующих счастью, является за-
силье попов. Рано или поздно, но здесь никому не обой-
тись без свидетельства об исповеди. Местные вольно-
думцы все еще изумляются той или иной смелой вы-
ходке, которую Данте позволил себе против папства
каких-нибудь пятьсот десять лет назад. Что касается
флорентинских либералов, то я охотно сравнил бы их
с некоторыми пэрами Англии, весьма, впрочем, поря-
дочными людьми, которые, тем не менее, всерьез пола-
гают, что им дано право управлять своей нацией в их
личных интересах (Corn Laws **). Я бы мог понять это
заблуждение, если бы оно имело место до того, как
Америка показала нам, что можно быть счастливыми
и без аристократии. Впрочем, не стану отрицать, что
оно весьма приятно: чего же лучше—соединение лич-
• В день, когда пляски
Страстно вскипают,
Туники в праздничном
Вихре мелькают.
К богу Аркадии
Я не взываю:
В строках поэзии
Сила иная!
С Пинда печальные
Шлют нам напевы,
Феб, девять жриц твоих,
Вечные девы.
(Перевод А. Энгельке.)
** Хлебные законы (англ.).
248
ной выгоды со сладостной убежденностью в собствен-
ном великодушии!
Флорентинские либералы полагают, как я вижу, что
дворянину даны иные права, чем простым гражданам,
и они охотно потребовали бы, подобно нашим мини-
страм, законов, покровительствующих сильным мира.
Один молодой русский, разумеется дворянин, сказал
мне сегодня, что Чимабуэ, Микеланджело, Данте, Пе-
трарка, Галилей и Макьявелли были патриции; если
это правда, он имеет основания гордиться. Это шесть
самых великих людей, каких породил этот богатый та-
лантами край, а двое из них числятся среди восьми
или десяти величайших гениев, которыми может гор-
диться род человеческий. В одном Микеланджело
столько дарований, что их хватило бы на замечатель-
ного поэта, первоклассного скульптора, живописца и ар-
хитектора.
Сидя за Порта ди Ливорно, где я провожу долгие
часы, я заметил, что у деревенских женщин удивитель-
но красивые глаза. Но в их лицах нет и следа сладост-
ной неги или скрытой страстности женщин Ломбардии.
Чего вы никогда не найдете в Тоскане, так это выра-
жения, свидетельствующего о способности увлечься,
но зато вы прочтете на лицах ум, гордость, рассуди-
тельность, нечто утонченно-вызывающее. Нет ничего
более привлекательного, чем взор этих красивых кре-
стьянок, которым так идет черное перо, качающееся на
их мужских шапочках. Но кажется, что глаза эти, столь
живые, пронизывающие, более склонны судить вас, чем
обещать любовь. Я всегда вижу в них рассудительность
и никогда готовности пойти на безумства во имя люб-
ви. В прекрасных этих глазах гораздо чаще искрится
остроумная шутка, чем пылает страсть.
Я вполне верю, что тосканские крестьяне являются
наиболее своеобразной и одаренной частью итальян-
ского населения. Это, может быть, самые, сообразно
условиям их жизни, цивилизованные люди на свете.
В их глазах религия — в значительно большей степени
общественная условность, пренебрегать которой
неучтиво, чем верование, и они нисколько не боятся
ада.
На моральной лестнице их пришлось бы поместить
249
гораздо выше буржуа с доходом в четыре тысячи лив-
ров и узостью мышления, которые украшают салоны
наших французских супрефектур. Только вот рекрут-
ские наборы не вызывали у нас такого отчаяния, как
в Тоскане. Матери с воем тащились за своими сы-
новьями по улицам самой Флоренции — зрелище по-
истине противное. Зато комическим зрелищем была
строгость префекта, г-на Фронше, одним словом раз-
рушавшего мелкие ухищрения, посредством которых
жадные камергеры принцессы Элизы пытались укло-
ниться от поставки рекрута.
Картины великих мастеров флорентийской школы
иным путем привели меня к тем же мыслям о нацио-
нальном характере. Флорентинцы Мазаччо и Гирлан-
дайо показались бы безумцами, появись они сегодня
в большом кафе рядом с Санта-Мария-дель-Фьоре. Но
по сравнению с образами Паоло Веронезе и Тинторет-
то (я нарочно выбрал художников, чуждых идеально-
го) в них уже есть что-то сухое, узкое, рассудительное,
покорное условностям — одним словом, чуждое увлече-
ниям. Они гораздо ближе к подлинной цивилизации и
бесконечно дальше от того, что мне интересно в чело-
веке. Бернардино Луини, великий миланский живопи-
сец (помните сароннские фрески?), разумеется, очень
холоден, но образы его подобны маленьким Вертерам,
если сравнить их с умудренными людьми на фресках
Нунциаты (шедевр Андреа дель Сарто). Чтобы Италия
явила миру все контрасты, небу угодно было даровать
ей край, совершенно лишенный страстей: это Флорен-
ция. В истории минувшего века я тщетно ищу вспыш-
ку страсти, которая имела бы место в Тоскане. Вло-
жите в этих людей хоть немного безрассудства, и вы
вновь обретете Пьетро Маренги, вплавь устремляю-
щихся поджигать вражеские корабли. Кто бы сказал
в 1815 году, что греки, столь податливые, столь заис-
кивающие перед турками, вот-вот превратятся в
героев?
Милан — город круглый, без реки, словно брошен-
ный на середину совершенно плоской равнины, кото-
рую прорезают бесчисленные быстрые ручьи. Наобо-
рот, Флоренция построена в довольно узкой долине,
образованной лысыми горами, и прижата к холму, за-
250
мыкающему долину с юга. Этот город, расположением
улиц напоминающий Париж, стоит на реке Арно, как
Париж на Сене. Арно, горный поток, которому попе-
речная плотина, обслуживающая мельницу, придает
под мостами Флоренции облик настоящей реки, тоже
течет с востока на запад. Если подняться в сад дворца
Питти на южном холме и оттуда обойти стену до самой
дороги в Ареццо, можно получить представление о бес-
численном количестве невысоких холмов, образующих
Тоскану: покрытые оливковыми рощами, виноградни-
ками и полосками нив, они возделаны, как сплошной
сад. И правда, сельское хозяйство вполне соответ-
ствует спокойному, миролюбивому, бережливому духу
тосканцев.
Словно на картинах Леонардо и Рафаэля — ранней
его манеры — перспектива здесь часто замыкается тем-
ными деревьями, четко вырисовывающимися на ясной
лазури неба.
Знаменитые Кашины — парк для прогулок, где по-
казывают себя все люди из общества,— расположены
наподобие наших Елисейских полей. Не нравится мне
то, что они постоянно наводнены русскими и англи-
чанами: их не меньше шестисот человек. Флорен-
ция— это музей, переполненный иностранцами; они
переносят туда и свои обычаи. Английское разделение
на касты и та щепетильность, с которой англичане его
соблюдают, служит темой бесчисленных забавных ис-
торий. Так мстит им за их роскошь бедное флорентий-
ское дворянство, собирающееся по вечерам у графини
Альбани, вдовы одного претендента и подруги Аль-
фьери. Г-н Фабр (из Монпелье), которому потомство
обязано будет портретами этого великого трагика, по-
казал мне любопытнейшие произведения искусства.
Благодаря любезности одного монаха из Сан-Марко я
смог увидеть замечательные фрески, которые фра Бар-
толомео оставил на стенах его кельи. Этот гениаль-
ный художник четыре года ничего не писал из христи-
анского смирения, но затем снова взялся за кисть по
приказу своего настоятеля. Две недели тому назад
одни мой знакомый художник начал рисовать этюды с
хорошенькой головки некой плетельщицы соломенных
шляп. Художник, сорокалетний немец, весьма благо-
251
нравный, и к тому же сеансы происходили в присут-
ствии всей семьи, обрадованной возможностью приба-
вить несколько паоли к своему обычному скудному
бюджету. Однако сеансы эти возмутили священника.
«Если девушка будет продолжать заниматься этим,—
сказал он,— я публично осрамлю ее в своей пропове-
ди». Вот чего никто не осмелился бы сделать в пап-
ской области, вот горькие плоды безграничного терпе-
ния и эгоизма.
Если вы чувствительны к громоподобной силе, ко-
торую дивный стих придает смелой мысли, не забудь-
те раздобыть сонеты «Berta non sazia» и «Uma di
Berta» *, а также эпиграммы:
Berta condotta al fonte da piccina...
Di Berta lo scrivano diceva al sor pievano...
Mentre un gustoso piatto Berta scrocca...
Dissi a Berta: devi esser obligate...
Si sentiron suonar dei Francesconi...
Per cavalcare un buon caval da sella...
La Mezzi m'ha in secreto ricercato...
In mezzi ai Birri armati di pugnali... **
Я получил эти острые стихи несколько часов назад
и с тех пор перечитал их раз десять. Предупреждаю,
что ни одна мать не посоветовала бы своей дочери
читать их; впрочем, они отличаются скорее силой, чем
изяществом. Я чувствую, как сердце мое постепенно
отворачивается от искусства Болоньи. С увлечением
читая одного Данте, я думаю теперь только о людях
двенадцатого века, простых и возвышенных хотя бы
силой страстей и своего духа. Изящество болонской
школы, красота греческая, а не итальянская лиц Гви-
до начинает раздражать меня, как некое опошление.
♦ «Ненасытная Берта» и «Урна Берты» (итал.).
'* Берта, которую ведут к фонтану...
О Берте писарь говорил со священником...
Пока Берта уплетает вкусное блюдо...
Я сказал Берте: ты должна считать себя обязанной...
Слышно, как затрубили французики...
Чтобы гарцевать на хорошем коне...
Мецци искала меня тайком...
Посреди сбиров, вооруженных кинжалами... (итал.).
252
Не могу притворяться: я влюблен в итальянское сред-
невековье
29 января. Во Флоренции перекинуты через Арно
четыре моста, расположенные на приблизительно рав-
ном расстоянии друг от друга: вместе с набережными
и южным холмом, где четко вырисовываются в небе
кипарисы, они образуют восхитительный ансамбль.
Это менее грандиозно, но гораздо красивее окрестно-
стей знаменитого дрезденского моста. Второй из фло-
рентинских мостов, если идти вниз по течению Арно,
загроможден ювелирными лавками. Там я повстречал
нынче утром одного еврея-камнереза, вместе с кото-
рым когда-то едва не утонул. Натан страстно привер-
жен к своей религии. Он просто на удивление развил
своего рода успокоительную философию и весьма по-
лезное искусство за все мало платить. Мы были очень
рады повидать друг друга. Чтобы со мной не расста-
ваться, он тотчас же свел меня, как своего компаньо-
на, к одному человеку, которому продал за десять луи-
доров великолепный резной камень работы Пихлера.
Вся сделка заняла три четверти часа — на мой взгляд,
очень недолго. Кроме обозначения цены, не произноси-
лось ни одно из тех слов, без которых в подобных об-
1 Опускаю все описания картин. Президент де Брос сделал
это в сто раз лучше моего (том II, стр. 11—67). Меня неизменно
изумляет отличный вкус этого современника Вольтера. Что ка-
сается Бенвенути и других художников после 1740 года, то на
картины Жироде и других учеников бессмертного Давида прият-
но смотреть по сравнению со «Смертью Цезаря», «Трудами Гер-
кулеса» и «Юдифью» Бенвенути Поскольку флорентинки беско-
нечно красивее женщин, рожденных в Париже, и на этих жалких
картинах можно найти лица с приятными чертами. Особенно без-
вкусными делает картины наших современных художников то об-
стоятельство, что государство упорно заказывает одни лишь
изображения чудес людям, которым, может быть, далеко не хва-
тает пламенного благочестия фра Бартоломео. Если надеешься
чем-то стать, надо действовать, рисовать или писать, как вну-
шают тебе твои страсти. По всей видимости, флорентинские
художники слишком рассудительны, чтобы поддаваться непри-
стойным и дорого обходящимся душевным движениям, которые
именуются страстями. В этом смысле они люди весьма хорошего
тона. Среди картин современных итальянских художников я не
видел ничего, что, пусть отдаленно, напоминало бы не скажу да-
же небесное изящество Прюдона, но хоть «Чуму в Яффе» или
Iолову Дидоны барона Герена.
253
стоятельствах не обошелся бы француз. Итальянец,
покупая перстень, думает о том, чтобы собрать ценные
вещи для своих потомков. Приобретая эстамп за три-
дцать франков, он потратит пятьдесят, только чтобы
передать свое приобретение потомству в пышной раме.
Как-то в Париже барон де С. сказал при мне, покупая
редкую книгу: «На моей распродаже она пойдет фран-
ков за пятьдесят» (то есть на распродаже оставшегося
после его смерти имущества). Итальянцам еще невдо-
мек, что ни одно дело, предпринятое богатым челове-
ком, не переживет его и на десять лет. Большинство
загородных домов, где меня принимали, находилось в
руках одной и той же семьи уже в течение одного —
двух столетий.
Сегодня вечером Натан ввел меня в общество бога-
тых купцов под тем предлогом, что хочет показать мне
очень красивый театр марионеток. Эта прелестная
игрушка не более пяти футов в ширину, но, гем не
менее, она является точной копией театра Скала. Пе-
ред началом представления в гостиной потушили свет.
Декорации весьма эффектны, так как, несмотря на
свой очень небольшой размер, выполнены не как ми-
ниатюра, а в манере Ланфранко (одним из учеников
Перегб из Милана). Там горят маленькие лампочки,
по величине подходящие ко всему остальному, и вся
смена декораций производится очень быстро точно та-
ким же способом, как в Скала. Это необыкновенно
очаровательно. Труппа из двадцати четырех марионе-
ток, ростом в восемь дюймов, со свинцовыми ногами
и стоимостью по цехину каждая, разыграла прелест-
ную, немного вольную комедию — сокращенную «Ман-
драгору» Макьявелли. Затем марионетки весьма гра-
циозно исполнили небольшой балет.
Но еще больше, чем спектакль, восхитили меня об-
ходительность и остроумие этих флорентинцев во
время беседы и та непринужденная учтивость, с какой
они меня приняли. Какая разница по сравнению с Бо-
лоньей! Здесь любопытство, внушаемое новым чело-
веком, сразу же берет верх над вниманием, которое
уделяется любовнику. Да разве не хватит времени по-
говорить с ним?
Сегодня вечером мне довелось встретить разум,
254
украшенный всей привлекательностью, какую может
придать жизненный опыт. Разговор блистал скорее
светскостью и житейской мудростью, чем непосред-
ственной живостью; в острословии, довольно, впрочем,
редком, проявлялась умеренность. Все вместе было
исключительно приятно, и я даже на миг раскаялся
в том, что сжег рекомендательные письма. Здесь при-
сутствовали двое из тех лиц, к которым у меня были
рекомендации. Однако честь обязывала меня не поль-
зоваться ими, ибо до настоящей минуты я говорил о
флорентинцах, какими их сделал Козимо III и Лео-
польд, только дурное. Но мне не следует быть слепым
в отношении их любезности: она такого рода, что была
бы вполне уместна в Париже, в отличие от любезно-
сти болонской, которая показалась бы безумием или
бы отпугнула всех своей бесцеремонностью. К счастью,
о литературе почти не говорили: был упомянут лишь
роман Вальтера Скотта «Old mortality» *, только что
поступивший в кабинет для чтения г-на Молини. Про-
цитировано было восемь или десять стихов Д.-Б. Ник-
колини, в них и вправду есть нечто от расиновского
великолепия. В этом очень многолюдном собрании я
заметил несколько хорошеньких женщин, но, судя по
виду, слишком рассудительных, чтобы я мог принять их
за женщин. При таком преобладании рассудка можно
понимать в любви только материальную сторону.
Забыл упомянуть, что сегодня утром я нанял се-
диолу и поехал осматривать знаменитую Чертозу в
двух милях от Флоренции. Священное строение это за-
нимает вершину холма по дороге в Рим; на первый
взгляд она вам покажется замком или готической кре-
постью. Общий вид внушителен, но впечатление
совсем иное, чем от Большого картезианского мона-
стыря (близ Гренобля). Здесь нет никакой святости,
величественности, ничего, возвышающего душу и вну-
шающего почтение к религии; это своего рода сатира.
Невольно думаешь: какие богатства затрачены на то,
чтобы восемнадцать факиров могли умерщвлять свою
плоть! Гораздо проще было бы посадить их в каземат,
а монастырь превратить в центральную тюрьму
* <11уритане».
255
для всей Тосканы. И даже тогда в ней оказалось бы
не более восемнадцати человек — настолько здешний
народ представляется мне расчетливым и свободным
от страстей, толкающих человека на дурной путь.
На днях всю Флоренцйю поверг в негодование не-
кий бедный слуга-корсиканец по имени Козимо. Узнав,
что его сестра, которую он не видел двадцать лет, по-
зволила себя соблазнить в корсиканских горах челове-
ку, принадлежащему к враждебной семье, и в конце
концов бежала с ним, Козимо привел в полный поря-
док дела своего хозяина, а сам пустил себе пулю в лоб
на расстоянии одного лье от города, в леске. Все, в
чем царит рассудок, для искусства неприемлемо. Я го-
тов уважать мудрого республиканца из Соединенных
Штатов, но я в несколько дней начисто о нем забываю:
для меня это не человек, а вещь. Бедного же Козимо
мне никогда не забыть. Свойственно ли подобное нера-
зумие только мне? Пусть ответит читатель. В рассуди-
тельных тосканцах я не усматриваю ничего достойного
порицания, но также и ничего интересного. Так, напри-
мер, они в глубине сердца не ощущают разницы между
правом быть свободными и терпимостью к тому, чго
они поступают, как им нравится, терпимостью, которой
они пользуются под властью государя (Фердинан-
да III), образумившегося в изгнании, но в свое время
начавшего пять тысяч судебных дел по обвинению в
якобинстве против соответственного числа своих под-
данных (sic dicitur*).
Тосканский буржуа со своим робким умом насла-
ждается покоем и благополучием, старается приобре-
сти богатство и даже до некоторой степени образова-
ние, но он меньше всего стремится принять участие в
управлении государством. Одна мысль об этом, кото-
рая может отвлечь его от забот о своем маленьком бла-
госостоянии, внушает ему величайший страх, а те чу-
жеземные нации, которые этим занимаются, кажутся
ему сборищем умалишенных.
Тосканцы вызывают во мне представление о евро-
пейских буржуа в эпоху, когда прекратились средневе-
ковые насилия. Они обсуждают тонкости языка и цены
на оливковое масло, в остальном же так опасаются
* Так говорят (лат.).
256
VJIOI \|-li
Вид Неаполя с холма Вомсро.

Театр Сан-Карло в Неаполе.
волнений, даже тех, которые могли бы привести
их к свободе, что если бы к ним воззвал какой-нибудь
новый Кола ди Риенци, они, вероятно, выступили бы
против него и за нынешний деспотизм. Таким людям
ничего не скажешь: gaudeant bene nati * **. Может быть,
большая часть Европы находилась бы в состоянии та-
кого же оцепенения, если бы у нас было правительство
такое же усыпляющее, как в Тоскане. Фердинанд по-
нял, что у него не хватает ни солдат, ни царедворцев,
чтобы вести благополучную жизнь среди всеобщей не-
нависти. Он поэтому ведет существование добряка, и
его можно встретить одного, без свиты, на улицах
Флоренции. У великого герцога есть три министра, из
которых один крайний реакционер, князь Нери Кор-
сини, а два вполне благоразумны, г-н Фоссомброни,
знаменитый геометр, и Фруллани. Он видится с ними
раз в неделю и почти не занимается делами управле-
ния. Каждый год Фердинанд III заказывает на три-
дцать тысяч франков картин плохим художникам, ко-
торых ему указывает восхищенное ими общественное
мнение; ежегодно он также покупает одно — два хоро-
ших имения. Если небу будет угодно сохранить для
Тосканы этого благоразумного человека, я уверен, что
он в конце концов предложит ей, что будет править
gratis ♦*. Все единодушно хвалят его супругу, саксон-
скую принцессу, и сестру его супруги, вышедшую за-
муж за наследного принца (правящего в 1826 году).
Если бы в городках Тосканы не было всевозможных
интриг и поповского засилья, жизнь там протекала бы
вполне счастливо, так как народ сам выбирает мэров и
муниципальных чиновников (anziani). Но все это чисто
номинально, как и предложение императора Леополь-
да миланскому сенату (1790) обсуждать, что полезно
для страны. Все эти враки принимаются всерьез Роско
и прочими великими английскими историками.
Жена маршала де Рошфора говорила знаменитому
Дюкло: «Нетрудно себе представить ваш рай: хлеб,
сыр, первая встречная, и вы счастливы». Удовольст-
вуется ли читатель подобным счастьем? Не предпо-
* Пусть радуются те, кто рожден в благополучии (лат.).
** Даром (лат.).
17. Стендаль. Т. IX.	257
чтет ли он несчастную, но полную безрассудной стра-
стности жизнь Руссо или лорда Байрона? 1
В Чертозе мне предложили книгу для записей с
желтыми и твердыми, как картон, страницами, в ко-
торую большинство путешественников записывает ка-
кую-нибудь глупость. Велико же было мое удивление,
когда в столь дурном обществе я обнаружил изуми-
тельный сонет о смерти. Я перечитал его раз десять.
Но когда вечером я заговорил о своем открытии, все
расхохотались мне в лицо. «Как! — сказали мне.—
Вы не знали сонета Монти о смерти?» Про себя я по-
думал: никогда путешественник не должен вообра-
жать, что он в совершенстве знает литературу сосед-
ней страны.
LA MORTH
Sonetto
Morte, che sei tu mai? Primo dei danni
L’alma vile e la rea ti crede e teme;
E vendetta del ciel scendi ai tiranni,
Che il vigile tuo braccio incalza e preme.
Ma 1’infelice, a cui de’lunghi affani
Grave e I’incarco, e morta in cor la speme,
Quel ferro implora troncator deglt anni,
E ride airappressar dell’ore estreme.
Fra la polve di Marte, e le vicende
Ti sfida il forte che ne’rischi induraj
E il saggio senza impallidir ti attende.
Morte, che se’ tu diinque? Un ombra oscura,
Un bene, un male, che diverse prende
Dagli affeti dell uom forma e natura2.
1 Лорд Байрон, английский Руссо, был поочередно дэнди,
безумцем и великим поэтом. (См. о его посещении отца Поля
д’Ивре, афинского францисканца, в сочинении Ловерня «Греция
в 1825 году».)
2	СМЕРТЬ
Сонет
О Смерть! Кто ты? Для низкой и греховной души ты — ве-
личайшее зло. Ты мщение неба для жестоких тиранов, ты их по-
давляешь и поражаешь.
Но несчастный, согбенный под тяжестью вечных неудач, с
угасшими в сердце надеждами, тоскует о твоем мече, который
покончит со всеми его бедствиями, и встречает с улыбкой послед-
нюю минуту.
258
Натан подтвердил мои соображения о характере
флорентинцев, который 6н весьма одобряет; он настоль-
ко опасается судьбы, что всякую страсть считает несча-
стьем, с большим трудом делая единственное исключе-
ние для охоты. Вообще же он великий сторонник той
тайной доктрины, которую мне проповедовал в Гам-
бурге Лормеа: вежливо и весело отвечать всем лю-
дям, относясь, впрочем, к их словам, как к пустому
звуку, и не допускать, чтобы они производили на на-
шу душу хотя бы малейшее впечатление, за исключе-
нием указаний на явную опасность, например: «Бере-
гитесь, на вас во весь опор мчится лошадь». Если вы
считаете, что у вас есть близкий друг, то для него
можно сделать такое исключение: записывать его со-
веты и обдумывать их ровно через год, день в день.
Не следуя этой доктрине, три четверти людей губят
себя поступками, которые и им самим неприятны. Испо-
ведуя ее, даже довольно ограниченные люди жили
вполне счастливо. В самое короткое время она освобо-
ждает вас от несчастного стремления к противоречащим
друг другу вещам.
Вольтерра, 31 января. Как все города древней Этру-
рии, чья цивилизация, для того времени подлинно либе-
ральная, была уничтожена поднимающимся Римом,
Вольтерра расположена на самой вершине высокого
холма, приблизительно как Лангр. Я обнаружил, что
национальная честь городка до крайности уязвлена ка-
кой-то статьей одного женевского путешественника,
утверждающего, что aria cattiva 1 уносит ежегодно зна-
чительную часть жителей Вольтерры. Г-н Люллен очень
хорошо говорит о тосканском земледелии, которое он
именует «кананейским» в честь брака в Кане Галилей-
ской; впрочем, в его женевском стиле имеется некая
пуританская напыщенность, которая меня всегда забав-
ляет. Вольтеррцы обвиняют г-на Люллена в том, что
В пыли, среди случайностей сражения, герой тебя прези-
рает; опасности его закаляют. Мудрый ожидает тебя, не бледнея.
Кто же ты. Смерть? Беспросветная ночь, благо, несчастье,—
ты получаешь разные названия в зависимости от последнего чув-
ства, заставляющего биться умирающее сердце.
1 «Плохой воздух», малярия (итал.).
259
он ошибся всего-навсего на несколько миллионов, пы-
таясь исчислить, сколько приносит вывоз соломенных
шляп, которые плетут в Тоскане. «Вам следует,— гово-
рил я им,— в восьми или десяти книгах, посвященных
стране красоты, которые мы, северяне, ежегодно пе-
чатаем, усматривать лишь почет, воздаваемый Италии.
Не все ли вам равно, какой вздор мы при этом болта-
ем? Плохо было бы, если бы о вас совсем не говорили
и относились к Вольтерре, как к какому-нибудь Нюрен-
бергу». С пером в руке я посетил Циклопические сте-
ны, ради которых приехал; осмотрел много маленьких
алебастровых гробниц и провел очень интересный вечер
в обители братьев Сколопи, то есть у монахов. Кто бы
мог предсказать это три месяца назад?
У меня не хватает слов, чтобы воздать должное
изысканной в полном смысле этого слова любезности
маркиза Гварначчи, кавалера ордена св. Стефана, ко-
торый соблаговолил показать мне свое собрание древ-
ностей, а затем свести меня к господам Риччарелли,
вольтеррским патрициям, у которых имеется картина
знаменитого Даниеле Риччарелли из Вольтерры, их
предка и одного из хороших подражателей Микел-
анджело. Очаровательная чистота в мастерских по вы-
делке алебастровых ваз и статуэток, изящество некото-
рых из этих фигурок. Смелые до дерзости взгляды ка-
пуцинов, которых я видел во время крестного хода,
контраст этих взглядов с их смиренной походкой. Епи-
скоп этого городка с четырьмя тысячами жителей имеет
сорок тысяч ливров дохода.
Я обнаружил немало выдумок и преувеличений на
страницах, которые г-н Микали, автор «Италии до рим-
ского владычества» (L’Italia avanti il dominio dei Ro-
mani), посвятил Вольтерре. После ясности изложения
больше всего недостает итальянским ученым способно-
сти не считать заведомо доказанными положения, в ко-
торых они нуждаются; в этом отношении их манера
рассуждать просто невероятна. Однако Рауль Рошет
исказил этот труд в своем французском переводе. Ни-
бур был бы несравненно лучше всего этого, если бы
злосчастная немецкая философия не придавала ту-
манности и неопределенности мыслям берлинского
ученого. Простит ли мне снисходительный читатель
260
сравнение гастрономического порядка? Всем известен
стих Вершу:
Под острым соусом на стол был подан палтус.
В Париже палтус и острый соус к нему подаются
отдельно. Хотел бы я, чтобы немецкие ученые следова-
ли этому доброму обычаю: представляли бы читателям
отдельно обнаруженные ими факты и свои философи-
ческие размышления. Тогда можно было бы знакомить-
ся с историей и оставлять до лучших времен чтение
рассуждений об абсолюте. Когда же обе эти прекрас-
ные вещи так основательно перемешаны, лучшую из-
влечь трудно.
Кастель-Фьорентино, 1 февраля, два часа ночи. Се-
годня вечером, часов в шесть, возвращаясь из Вольтер-
ры, я попал в эту деревню — за несколько лье от Фло-
ренции. В мою седиолу впряжена была тощая, но очень
быстрая лошаденка. Однако я умерил ее бег настолько,
что оказался как бы вынужденным просить гостепри-
имства в одном из домов Кастель-Фьорентино между
Эмполи и Вольтеррой. Там я нашел трех крестьянок, а
крестьянки Тосканы очень красивы и, говорят, во всем
превосходят городских дам. С ними было человек
семь — восемь крестьян. Много дал бы я за то, чтобы
угадали занятие, которому предавалась эта сельская
компания: каждый по очереди рассказывал какую-
нибудь повесть в стиле «Тысячи и одной ночи». Слу-
шая эти рассказы, я провел необыкновенно приятный
вечер с семи часов до полуночи. Хозяева мои сидели
сперва у огня, а я обедал за столом; они заметили,
что я внимательно прислушиваюсь, и заговорили со
мной. Так как в этих красивых сказочках всегда вы-
ступает какой-нибудь волшебник, я думаю, что они
арабского происхождения. Одна в особенности так
поразила меня, что я записал бы ее, если бы смог про-
диктовать. Но как решиться самому заполнить стра-
ниц тридцать? Самые необыкновенные чудеса созда-
ют события, приводящие к развитию самых жизнен-
ных и непредвиденных страстей. Воображение
поражается смелостью выдумки и восхищается све-
жестью образов. Влюбленный спрятался в ветвях де-
261
рева, чтобы посмотреть на любимую жен-
щину, купающуюся в озерке. Волшебник, его соперник,
отсутствует, >но этот маг, даже не находясь здесь, узнает
о происходящем по той резкой боли, которую ему
причиняет кольцо; он произносит заклинание, и
руки, ноги, голова несчастного влюбленного, одно за
другим, падают с дерева, на котором он засел, в озе-
ро. Приводятся его речи к возлюбленной и ее ответы,
пока совершается эта жестокая кара, например, когда
у влюбленного уже нет тела, а осталась лишь голова.
Это смешение безумного вымысла с трогательной
правдивостью производит на меня самое восхититель-
ное впечатление: слушая эти сказки, я порою ощущал
себя перенесенным в пятнадцатый век. Вечер закончил-
ся танцами. Во время разговора я так умалялся, что
мужчины без всякой ревности позволили мне танце-
вать с ними и с этими красивыми крестьянками до
часу ночи. Однако же, когда я начал распространять-
ся о красоте местности, рассчитывая, что меня при-
гласят провести завтрашний день в Кастель-Фьорен-
тино, это не имело никакого успеха. «Уж какая там
красота первого февраля! — ответил один из кресть-
ян.— Вы, сударь, хотите нам польстить». И т. д. и т. п.
Я сделал свой косвенный намек лишь на всякий слу-
чай, чтобы не упустить возможности. Было бы полней-
шим неразумием надеяться, что я смогу убедить этих
крестьян в правде, то есть в том, что именно непосред-
ственность их ума и своеобразная учтивость обраще-
ния, а вовсе не какие-нибудь смехотворные посяга-
тельства на их красивых жен могут удержать меня на
два дня в такой дыре, как Кастель-Фьорентино,
да еще когда так резко и пронзительно дует
трамонтана. Я не стану подробно описывать этот
вечер. Слишком ясно мне, что единственный способ
изобразить его —это пересказать прелестные сказки,
в которых состояло главное его очарование. Но как
бледно это слово! Как плохо, что я им злоупотреблял!
Эти шесть часов пролетели для меня так, словно я в
самом лучшем обществе играл в фараон. Я был до того
поглощен, что ни на минуту не задумался о том, что
же со мной происходит.
Этот вечер я хочу сравнить с тем, который провел в
262
Скала в день моего приезда в Мцлан: страстное насла-
ждение наполняло и утомляло мою душу. Дух мой все
время находился в напряженном состоянии, стараясь
не упустить ни крупицы счастья и восторга. Здесь же
все оказалось непредвиденно, все доставляло душе ра-
дость без усилий, без смятения, без сердцебиения. На-
слаждение было как бы ангельское. Я посоветовал бы
путешественнику выдавать себя в тосканских деревнях
за итальянца из Ломбардии. С первой же фразы то-
сканцы видят, что я говорю плохо. Но поскольку запас
слов у меня достаточный, они в своем горделивом пре-
зрении ко всему, что не toscana favella *, легко верят
мне, когда я говорю, что я родом с Комо. Правда, я
рискую: не слишком приятно было бы оказаться лицом
к лицу с ломбардцем, но это уж одна из опасностей
моего положения, как говорит хитроумному Улиссу
Грилл, превращенный Цирцеей в борова ’. Присутствие
француза тотчас же придало бы всей беседе совершен-
но иной характер.
Уязвленный в своей национальной чести читатель
скажет, что я мономан, а моя навязчивая идея — вос-
хищение Италией. Но я изменил бы себе, если бы не
говорил того, что мне кажется правдой. Я шесть лет
жил в этой стране, которую человек, одержимый нацио-
нальной честью, никогда, может быть, и не видел. Я вы-
нужден был сделать такое длинное предисловие, иначе
никто не стерпел бы нижеследующего еретического
утверждения: я и вправду полагаю, что тосканский
крестьянин значительно умнее французского и что вооб-
ще итальянский крестьянин в гораздо большей мере на-
делен свыше способностью к сильному и глубокому чув-
ству, иначе говоря, обладает бесконечно большей силой
страстей.
Зато французскому крестьянину гораздо более свой-
ственны доброта и тот здравый смысл, который так
необходим в обычных жизненных обстоятельствах.
Крестьянин из Бри, поместивший тысячу франков в
какой-нибудь банк или отдавший их под залог, ощу-
щает некоторую уверенность в будущем, обладая
* Тосканская речь (итал.).
1 В замечательном «Диалоге» Фенелона.
263
этим маленьким капиталом. Напротив, владение иму-
ществом в тысячу франков, если это не земельная соб-
ственность, для итальянского крестьянина — источник
величайшего беспокойства. Я исключаю Пьемонт,
окрестности Милана и Тоскану, а в особенности
Генуэзскую область, где земля не дает достаточно для
пропитания и потому все занимаются торговлей. Да-
же не выезжая из нашей прекрасной Франции, люди,
путешествовавшие на юге, знают, что доброта среди
крестьян — редкость. Главная квартира доброты —
Париж, а особенно царит она в окрестностях Парижа,
на пятьдесят лье в окружности.
Сьена, 2 февраля. Какова была моя радость, когда,
вернувшись сегодня утром во Флоренцию, я встретил в
кафе одного из моих миланских друзей! Он спешит в
Неаполь на открытие театра Сан-Карло, заново от-
строенного Барбайей после пожара, случившегося два
года назад. По-видимому, он опоздает. Он предлагает
мне место в своей коляске. Эта мысль опрокидывает все
мои разумные намерения, но я соглашаюсь. Ведь в кон-
це концов я путешествую не для изучения Италии, а
ради удовольствия. Кажется, самой главной причиной
моего согласия было то, что этот друг говорит на ми-
ланском наречии: арабское произношение флорентин-
цев как-то иссушает мне сердце, а когда мы с моим дру-
гом беседуем delle nostre cose di Milan *, в душе моей
растекается безмятежная, спокойная радость. В полной
искренности беседе нет и тени лжи, ни малейшего опа-
сения показаться смешным. Я, может быть, виделся с
этим миланцем не более десяти раз, а он мне представ-
ляется самым близким другом.
Мы задержались всего на десять минут в Сьене —
осмотреть собор, о котором я не позволю себе гово-
рить. Пишу в коляске. Мы едем медленно среди протя-
нувшихся грядами невысоких холмов вулканического
происхождения, покрытых виноградниками и низеньки-
ми оливковыми деревьями: все это в высшей степени
неприглядно. Для разнообразия мы время от времени
пересекаем небольшую равнину, где царит зловоние
* О наших миланских делах (итал.).
264
какого-нибудь нездорового источника. Ничто так не
располагает к философствованию, как скука неинтерес-
ной дороги. «Хотел бы я,— сказал мне мой друг,—
чтобы предложена была премия за рассуждения на те-
му: «Какое зло причинил Италии Наполеон?»
Ответ звучал бы так: «Он подвинул ее к цивилиза-
ции всего на два столетия, а мог бы подвинуть на де-
сять».
Наполеон, со своей стороны, возразил бы: «Вы от-
вергли один из важнейших моих законов (регистрация
гражданских актов, отвергнутая в 1806 году законода-
тельным корпусом Милана); я был корсиканец, хорошо
понимал итальянский характер, в котором совсем нет
разгильдяйства, как во французском, вы испугали
меня. Столько же из-за своей неуверенности, сколько
из-за монархических причуд откладывал я все суще-
ственные улучшения до своего путешествия в Рим, ко-
торого мне так и не довелось совершить. Я должен
был умереть, так и не увидав города цезарей и не по-
метив Капитолием декрета, достойного этого имени».
Ториньери, 3 февраля. Вчера мы ужинали в Буон-
Конвенто. К счастью, коляску пришлось срочно чинить.
Я оставил своего друга и отправился в лавчонку ци-
рюльника (жертва, которую я приношу моему долгу
путешественника). На свое счастье, застаю там одного
молодого священника из округи, большого говоруна, ко-
торый, видя, что я иностранец, во что бы то ни стало
пожелал проявить гостеприимство и уступить мне свое
место в кожаном кресле. Я согласился. Ничто не при-
вязывает так, как благодеяния, и мне удалось, нагово-
рив со своей стороны невесть сколько, добиться часовой
задушевной беседы с этим священником. То, считаясь
со своим духовным саном, он очень дурно отзывался
о французах, то из-за своего немалого ума (конечно,
по-флорентински рассудительного и точного) он до не-
бес превозносил французскую администрацию, такую
благоразумную, сильную, четкую, сеявшую в бедной
Италии шестнадцатого века плоды цивилизации восем-
надцатого. Благодаря наполеоновскому управлению
Италия одним прыжком перескочила через три столе-
тия усовершенствований. На островах Тихого океана,
265
открытых недавно англичанами, где население выми-
рает от оспы, англичане вводят не простую прививку,
это благодетельное изобретение, оклеветанное мракобе-
сами 1756 года, а гораздо более совершенную вакцина-
цию. Такова же была наша роль в Италии.
Императорская администрация, во Франции часто
являвшаяся гасительницей просвещения, в Италии при-
тесняла только мракобесие. Отсюда огромная и справед-
ливая разница в отношении народа к Наполеону во
Франции и в Италии. Во Франции Наполеон закрывал
центральные школы, извращал характер Политехниче-
ской школы, пятнал народное просвещение и старания-
ми своего де Фонтана принижал юные души. Та доля
здравого смысла и вольнодумства, которой г-н де Фон-
тан не осмелился лишить учреждения императорского
университета, была бы огромным благодеянием для
Италии. В местах, где господствует воображение, как
з Болонье, Брешии, Реджо и др., многие молодые люди,
понятия не имеющие, какое сопротивление вызывает в
мире любое новое начинание, и набившие свои горячие
головы неосуществимыми утопиями Руссо, громко пори-
цали Наполеона, но в то же время не видели ясно и чет-
ко, чем же он предал страну и заслужил изгнание на
Святую Елену. Напротив, во Флоренции, где люди ви-
дят перед собою только реальное, наполеоновская си-
стема блистала всеми своими достоинствами. Мы со
священником коснулись почти всех отраслей управле-
ния. Мелочный гнет французской администрации давал
себя чувствовать лишь в области косвенных налогов.
Но, например, наш Гражданский кодекс, творение
Трельяров, Мерленов, Камбасересов, непосредственно
пришел на смену свирепым законам Карла V и Фи-
липпа II.
Читатель и представить себе не может всех нелепо-
стей, от которых мы излечили Италию. «Например,—
сказал мне мой юный священник,— в 1796 году в доли-
нах Апеннин, где два—три раза в месяц разражаются
грозы, считалось нечестивым ставить на домах громоот-
воды: ведь это означало противиться воле божьей». (До
этого додумались и английские методисты.) Между тем
итальянец больше всего на свете любит архитектуру
своего дома. После музыки архитектура сильнее дру-
2€G
гих искусств волнует его сердце. Итальянец останав-
ливается и четверть часа созерцает красивую дверь, ко-
торую мастерят в новом доме. Я могу судить, какое
воздействие имеет эта страсть: в Виченце, например,
зловредная глупость австрийского коменданта и поли-
цейского комиссара не может уничтожить шедевры
Палладио, не может помешать говорить о них. Именно
из-за своей любви к архитектуре так возмущаются
итальянцы, прибывающие в Париж, и так живо их вос-
хищение Лондоном. «Где еще,— говорят они,— можно
увидеть улицу, равную или подобную Риджент-стрит?»
Молодой священник рассказал мне, что Кбзимо 1
Медичи, этот роковой для Тосканы правитель, сломив-
ший душевную силу своих подданных, скупал по лю-
бой цене и тотчас же сжигал все рукописи мемуарного
или исторического содержания, где речь шла о его доме.
При ярком свете луны он показал мне издали раз-
валины городов древней Этрурии, которые неизменно
расположены на вершинах холмов. Умиротворяющая
тишина этой прекрасной ночи, необыкновенно теплый
ветер. В два часа ночи мы снова пустились в путь. Во-
ображение мое устремилось за двадцать один век назад,
и — должен сделать читателю это смехотворное при-
знание— я полон негодования на римлян, которые без
всякого иного основания, кроме своего свирепого
мужества, разгромили эти этрусские республики,
столь превосходившие их и своим искусством, и бо-
гатством, и умением быть счастливыми. (Этрурия бы-
ла покорена в 280 году до рождества Христова, после
четырехсот лет борьбы). Все равно как если бы в Па-
риж ворвались двадцать казачьих полков, разоряя го-
род и опустошая его бульвары: ведь это несчастье
даже для тех людей, которые родятся через десять
столетий, ибо весь род человеческий и искус-
ство быть счастливыми окажутся отброшены на шаг
назад.
Вчера вечером в нашей гостинице «Серебряный
лев» мы, ужиная в обществе семи — восьми путешест-
венников из Флоренции, сделались предметом неодно-
кратных проявлений изысканного внимания. В довер-
шение удовольствия, испытанного нами в этот вечер,
прислуживали нам за столом две девушки редкой кра-
267
соты: одна блондинка, другая пикантная брюнетка,
обе — дочки хозяина. Можно подумать, что Бронзино
именно с них рисовал женские фигуры своего знаме-
нитого «Чистилища» *, столь презираемого учениками
Давида; мне же оно'очень нравится, как произведе-
ние глубоко тосканское. В Италии каждый город гор-
дится своими красавицами не менее, чем своими ве-
ликими поэтами. -После того как наши сотрапезники
налюбовались благородными чертами этих юных кре-
стьянок, они затеяли оживленный спор, сравнивая
флорентинских красавиц с миланскими. «Кого можно
предпочесть,— сказал флорентинец,— госпожам Панч...,
Корс..., Ненчи..., Моцц...?» «Госпожа Чентол... всех
превосходит!»—вскричал неаполитанец. «Госпожа Фло-
ренц... может быть, прекраснее госпожи Агост»,— зая-
вил один болонец. Не знаю почему, но излагать продол-
жение этого разговора по-французски представляется
мне нескромным. Между тем речи наши были в высшей
степени пристойны: мы говорили, словно скульпторы.
В продолжение всего ужина мы перебрасывались
шуточками с прислуживавшими нам красавицами.
И, как ни странно это для такого места, ни разу никто
не сделал поползновения к каким-либо вольностям.
Часто они отвечали на поддразнивания путешест-
венников старинными флорентинскими поговорками
или стихами. Дочери зажиточного трактирщика здесь
гораздо менее отделены от общества, чем во Франции:
ведь в Италии никто никогда не пытался подражать
манерам блестящего двора. Когда Фердинанд III по-
является среди своих подданных, он производит не
больше впечатления, чем произвело бы любое другое
частное лицо, очень богатое и потому, может быть,
особенно счастливое. Все свободно обсуждают степень
его личного благополучия, красоту его жены и т. д.
Никому и в голову не приходит подражать его ма-
нерам.
1 Тогда оно висело в Санта-Кроче, по с тех пор его перенесли
во Флорентинскую картинную галерею, как картину, недостаточ-
но пристойную для церкви. Священники правы. Однако же эта
картина два столетия провисела в Санта-Кроче, никого не ему»
щая. Приличия делают успехи, но это источник скуки.
268
Аквапенденте, 4 февраля. Только что видел не-
сколько картин старинной флорентийской школы. При-
знаюсь, что меня растрогала та верность природе,
которую можно найти у Гирландайо и его современни-
ков, предшествовавших вторжению идеально-прекрас-
ного в искусство. Это у меня причуда, та же, что вну-
шила мне любовь к Мессинджеру, Форду и другим
старым английским драматургам, современникам
Шекспира. Идеал же — это чудотворный бальзам,
удваивающий силу гения, но губительный для слабых.
Вблизи Больсены, 5 февраля, во время длительного
подъема в гору. Мой спутник задремал рядом со мной.
Привожу в сокращенном виде анекдот, который он мне
только что рассказал.
«Марко Ргинони, миланский купец, года три назад
выдал свою дочь Лаодину за молодого человека по
имени Теранца, тоже негоцианта, который в свое вре-
мя был его подопечным. У Лаодины родилось двое де-
тей; она была столь же добродетельна и благочести-
ва, сколь и прекрасна. Как-то, когда мы проходили по
Соборной площади, уж не помню кто указал мне на
нее как на самую красивую из богатых купчих, еще
верных старинной привычке проводить ежедневно не-
сколько часов за своим прилавком. С тех пор я по-
стоянно останавливался перед ее лавкой, и иногда
сквозь кружевные шали и кисею, выставленные на
витрине, мне удавалось видеть это ангельское лицо.
Лаодина была невысока ростом; белокурые волосы,
скромный взгляд; полное отсутствие румянца; выра-
жение серьезное и вместе с тем нежное. С полгода
назад муж ее заподозрил, что она любит Вальтерну,
молодого купца, ее давнего знакомого. Ревнивец от-
казал Вальтерне от дома, нанял даже двух були, ко-
торые избили его палками, и наконец обратился к по-
лиции, чтобы Вальтерне запретили проходить под ок-
нами его дома. Восемнадцатого января — в четверг
будет как раз три недели — Лаодина отправилась в
театр Канобианы на представление «Поля и Вирги-
нии». Поклонник ее сидел в партере и не спускал с
нее глаз. Она же находилась в ложе первого ряда
№ 5. Лаодина казалась веселее обычного, но потом
269
многие припоминали, что в одном месте пьесы она
сказала: «Так кончают настоящие влюбленные».
Еще с утра Лаодйна отправила детей к своей мате-
ри. Возвратившись около полуночи из театра домой,
она дала мужу стакан agro di cedro (нечто вроде ли-
монада), куда подмешала немного опиума, и сама то-
же выпила стакан, куда подмешан был яд. Супруги
улеглись; видимо, когда муж уснул, Лаодйна заперла
его в спальне на ключ и впустила Вальтерну, своего
любовника, в общую комнату их небольшой квартиры.
Около двух часов ночи соседи услышали какой-то
взрыв, но так как все оставалось спокойно, они снова
заснули.
На следующее утро в десять часов шурин Теранцы,
открывший лавку и удивленный тем, что хозяин не
идет, поднял такой шум, что наконец разбудил его.
Видя, что жены рядом с ним нет, Теранца вне себя от
ревности выбил ногой запертую дверь спальни. Каков
его ужас^ когда он видит жену и ее любовника мерт-
выми, лежащими друг против друга! У них оказалось
два пистолета: один с ударным капсюлем, другой
кремневый; воспользовались они первым. Лаодйна по-
кончила с собой выстрелом в рот, однако нисколько
не была обезображена. На шее у нее был портрет лю-
бовника, на пальцах подаренные им перстни. В левой
руке она сжимала другой заряженный пистолет, кото-
рым ей не пришлось воспользоваться. Не сказав ни-
кому ни слова, Теранца запер дверь на ключ и отпра-
вился в полицию объявить о трагическом происшест-
вии. Ревность его была всем известна. Его задержали
и выпустили после того, как полицейские врачи уста-
новили самоубийство. Так как немцы читали «Верте-
ра», они разрешили похоронить обоих любовников
вместе на Campo scelerato (кладбище для самоубийц).
Через два дня на их могиле был устроен концерт. Ве-
роятно, будет опубликована их переписка. Из нее вид-
но, что Лаодйна никогда не изменяла клятве, данной
мужу. Жестокий разлад между добродетелью и лю-
бовью заставил ее покончить с собой, а любовник не
пожелал оставаться после нее в живых. Они приняли
решение умереть еще 25 октября; различные события
домашней жизни, между прочим, смерть отца Валь-
270
терны, отсрочили катастрофу до 18 января. Во многих
своих письмах Вальтерна пытается уговорить возлюб-
ленную бежать с ним. В своих ответах она укоряет его
за недостаток мужества. «Если мы скроемся,— пишет
она,— то, не имея денег, неизбежно впадем в нищету,
которая, может быть, принудит нас к постыдным дея-
ниям; лучше уж смерть». Все восхищаются письмами
Лаодины, и вся Ломбардия обсуждает подробности
этого случая.
Веллетри, 6 февраля. В Риме мы провели всего три
часа. Издали я видел купол святого Петра, но не по-
шел туда, так как обещал своему спутнику не делать
этого. Если мне удалось увидеть Колизей, то потому,
что дорога в Неаполь проходит поблизости от него.
Коляска остановилась, и мы за десять минут обежали
Колизей. Это, вероятно, одно из пяти — шести самых
величественных зрелищ, которые мне представлялись
за всю мою жизнь. В Рим мы въехали через знамени-
тую Порта дель Пополо. Но какие мы все же проста-
ки: въезд почти во все другие крупные европейские го-
рода гораздо величественнее, а въезд в Париж через
Триумфальную арку Звезды в тысячу раз примеча-
тельнее. Педанты, которым современный Рим давал
возможность блеснуть своим знанием латыни, убедили
нас в том, что Рим прекрасен: вот вам и весь секрет
репутации вечного города. Нашей коляске пришлось
остановиться на улице, по которой маршировали вой-
ска, проходящие на большой парад по случаю того, что
военный министр назначен архиепископом. Fabius
ubi es? * На улицах Рима царит запах гнилой капу-
сты. Через роскошные окна дворцов на Корсо видно
внутреннее убожество. Оберегая чистоту нравов
итальянского населения Рима, папа разрешает теат-
ральные представления лишь во время карнавала.
Все остальное время года жители Рима довольствуют-
ся кукольным театром. Намереваются запретить жен-
щинам выступать на сцене: вместо них играть будут
кастраты. Обедали в Армеллино (на Корсо, улице
великолепной, узкой и полной дворцов). Визируя на-
* Фабий, где ты? (лат.).
271
ши паспорта, с нас взяли клятву, что мы никогда не
служили Мюрату: так это слово написано в тексте
клятвы. Какая грубость! Напоминает Капета времен
революции.
Выезжаем через ворота Сан-Джованни ди Латера-
но. Великолепный вид на Аппиеву дорогу, окаймлен-
ную рядами полуразрушенных памятников; восхити-
тельное безлюдье римской Кампаньи: необычайное
впечатление от развалин среди этой беспредельной ти-
шины. Три часа необычайных переживаний. Как опи-
сать подобное чувство! К нему в значительной степени
примешивалось благоговение. Чтобы не быть вынуж-
денным разговаривать, я притворился дремлющим.
Ехать одному доставило бы мне гораздо больше удо-
вольствия. Римская Кампанья, пересеченная развали-
нами своих великих акведуков, для меня воплощение
возвышеннейшей из трагедий. Это великолепная, со-
вершенно невозделанная равнина. Я остановил коляс-
ку, чтобы прочесть несколько римских'надписей. Мое
страстное преклонение перед подлинно античными
надписями несколько наивно и глуповато. Кажется,
я преклонил бы колени, чтобы лучше насладиться чте-
нием какой-нибудь надписи, подлинно начертанной
римлянами там, где они, обращенные в бегство после
Тразименской битвы, впервые остановились. В этой
надписи я усмотрел бы величие, которое вдохновляло
бы мои мечтания по меньшей мере неделю; я полюбил
бы даже форму букв. Ничто не возмущает меня так,
как современные надписи: обычно именно в них гнус-
нейшим образом проявляется все наше ничтожество,
злоупотребляющее прилагательными в превосходной
степени. Сегодня я размышлял о своих вчерашних
переживаниях: проезд через Рим, особенно же вид
Кампаньи, взбудоражил мне нервы. До последнего
времени я полагал, что ненавижу аристократию; серд-
це мое искренне считало, что идет вровень с разумом.
Банкир Р. сказал мне однажды: «Я замечаю в вас
некоторый аристократизм». А я ведь готов был по-
клясться, что далек от этого на добрую тысячу лье.
Теперь же я и вправду обнаруживаю в себе эту бо-
лезнь; пытаться исправиться было бы самообманом; и
я с наслаждением предаюсь пороку.
272
Что же такое я? Не знаю. В один прекрасный день
пробудился я на этой земле, связанный с каким-то те-
лом, с каким-то характером, с какой-то судьбой. Ста-
ну ли я предаваться тщетной забаве, пытаясь изме-
нить их и в то же время забывая жить? Вздор: я
подчиняюсь их недостаткам. Я подчиняюсь своим ари-
стократическим склонностям после того, как в течение
двадцати лет с полнейшей искренностью витийствовал
против всякой аристократии. Я обожаю римские носы,
и, тем не менее, будучи французом, я подчиняюсь то-
му, что наделен свыше носом таким, какой свойствен
вообще уроженцам Шампани. Что поделаешь! Рим-
ляне явились для человечества великим злом,
роковой болезнью, которая задержала развитие циви-
лизации в мире: без них у нас во Франции уже, может
быть, было бы такое же управление, как в Соединен-
ных Штатах Америки. Они уничтожили счастливые
республики Этрурии. Они явились к нам в Галлию и
исковеркали жизнь наших предков. Нас ведь нельзя
было назвать варварами: у нас как-никак была сво-
бода. Римляне создали сложную машину, именуемую
монархией, и все это лишь для того, чтобы подгото-
вить гнусное царствование какого-нибудь Нерона, Ка-
лигулы и нелепые споры византийцев о несотворенном
свете с горы Фавор.
Несмотря на все эти обвинения, сердце мое — за
римлян. Я не вижу ни этрусских республик, ни свобо-
долюбивых обычаев галлов. Напротив, во всей челове-
ческой истории я вижу жизнь и деятельность римского
народа, а чтобы любить, надо видеть. Вот как объяс-
ню я свое пристрастие к остаткам римского величия,
к развалинам, к надписям. Моя слабость идет еще
дальше: в древнейших церквах я усматриваю копии
античных храмов. Восторжествовавшие после дли-
тельных преследований христиане яростно разрушили
храм Юпитера, но построили рядом церковь святого
Павла ’. При этом они использовали колонны только
что разрушенного ими храма Юпитера, а так как у них
1 Например, знаменитая церковь Сан-Паоло Фуори-ле-Мура
в Риме, сгоревшая в 1823 году, которую, говорят, попытаются
восстановить, создав новый орден, знаки которого будут прода-
ваться.
18. Стендаль. Т. IX.
273
не было никакого представления об искусствах, они,
сами того не подозревая, подражали языческому
канону.
Монахи и феодалы, которые теперь — худшая за-
раза, в свое время действовали отлично. Тогда ничто
не делалось ради пустой теории, тогда повиновались
необходимости. Нынешние привилегированные пред-
лагают взрослому человеку пить молочко и ходить на
помочах. Нет ничего нелепее, но все мы так начинали,
Что до меня, то я считаю святого Франциска Ассиз-
ского подлинно великим человеком. Может быть,
именно в силу этих убеждений, возникших у меня как-
то бессознательно, я и чувствую некоторую склон-
ность к соборам и древним церковным обрядам. Но
мне нужно, чтобы они были действительно древними:
как только речь заходит о св. Доминике и об ин-
квизиции, я вижу разгром альбигойцев, «спасительные
жестокости» Варфоломеевой ночи и по естественной
ассоциации Нимские убийства 1815 года. Признаюсь^
весь мой аристократизм улетучивается при виде гнус-
ных Трестальонов и Трюфеми.
Выехав из Альбано, мы увидели тотчас же за моги-
лой Горациев и Курациев прелестную долину — пер
вый после Болоньи и нашей милой Ломбардии краси-
вый пейзаж.
Необычное положение дворца Киджи; красивые
деревья, вид на море; величавый пейзаж; итало-гре-
ческая архитектура.
7 февраля. В Террачине, в прекрасной гостинице,
построенной Пием VI, который умел править государ-
ством, нам предложили отужинать вместе с путеше-
ственниками, прибывшими из Неаполя. Среди семи —
восьми человек я замечаю очень красивого молодого
блондина, немного лысеющего, лет двадцати пяти —
двадцати шести. Спрашиваю его о неаполитанских
новостях, особенно музыкальных; ответы его точны,
блестяще остроумны. Спрашиваю, есть ли у меня на-
дежда еще увидеть в Неаполе «Отелло» Россини,— он
отвечает улыбкой. Говорю ему, что, на мой взгляд,
Россини — это надежда итальянской музыкальной
школы, единственный человек, от природы наделенный
274
гением, успех которого зиждется не на богатстве
аккомпанемента, а на красоте самих голосовых пар-
тий. Тут я замечаю у своего собеседника некоторое
смущение, спутники его улыбаются: оказывается, это
сам Россини. К счастью и благодаря чистой случайно-
сти, я не упомянул ни о лености, присущей этому ода-
ренному композитору, ни о его многочисленных заим-
ствованиях у других.
Он сказал мне, что Неаполь требует не той музыки,
что Рим, а Риму нужна не та, что Милану. Оплачи-
вают композиторов очень плохо! Приходится носить-
ся по всей Италии взад и вперед, а самая лучшая
опера не приносит и двух тысяч франков. Он сказал
мне, что «Отелло» удался ему лишь наполовину, что
он едет в Рим писать «Золушку», а оттуда в Милан
сочинять «Сороку-воровку» для Скала.
Этот гениально одаренный бедняга живо заинте-
ресовал меня. Нельзя сказать, чтобы он не был весел
и в общем довольно счастлив. Но какая жалость,
что в этой несчастной стране нет монарха, который
дал бы ему пенсию в две тысячи экю и тем самым
возможность писать музыку лишь тогда, когда насту-
пит прилив вдохновения! Хватит ли духу укорять его
за то, что он создает за каких-нибудь две недели
целую оперу? Пишет он на плохом столе, в кухонном
шуме трактира, скверными чернилами, которые ему
приносят в старой банке от помады. Это, по-моему,
самый светлый ум в Италии, о чем он, наверное, сам
даже не подозревает, ибо в этой стране все еще царят
педанты. Я выразил ему все свое восхищение перед
«Italiana in Algeri» («Итальянка в Алжире») и спро-
сил, что ему самому больше нравится — «Итальянка»
или «Танкред», на что получил ответ: «Matrimonio
segreto» («Тайный брак)». В этом есть своего рода
изящная смелость, ибо «Тайный брак» здесь так же
забыт, как в Париже трагедии Дюсиса. Почему он
не предъявляет своих авторских прав тем труппам,
которые исполняют его двадцать опер? Но тут он
объяснил мне, что при царящей в Италии неурядице
об этом думать нечего.
Мы оставались за чаем и после полуночи: это был
самый приятный из вечеров, проведенных мною в
275
Италии, это — веселость счастливого человека. Расстал-
ся я наконец с великим композитором, охвачен-
ный каким-то грустным чувством. Канова и он — вот
все, чем обладает из-за нынешних своих правителей
страна гениев. С горькой радостью повторяю про себя
слова Фальстафа:
There live not three great men in England;
And one ot them is poor and grows old.
(King Henry IV, first part, действие II, сцена IV) *
Капуя, 8 февраля. Спрашиваю, есть ли сегодня
спектакль, и, услышав утвердительный ответ, бегу в
театр. Я хорошо сделал: «Nozze di Campagna» («Сель-
ская свадьба»), искусно написанная опера холодного
Гульельми (сына великого композитора), разыграна и
спета с огромным оживлением и слаженностью тремя —
четырьмя беднягами, получающими по восьми франков
за каждое выступление.
Примадонна, высокая, хорошо сложенная женщи-
на, брюнетка, пикантная и disinvolta, поет и играет с
большим талантом. Я забываю весь свой гнев против
римского опошления, вновь обретаю счастье. Герой
либретто, за которое стихотворцу было заплачено
тридцать франков,— сеньор, влюбленный в одну из
своих подданных (здесь это слово — самое подходя-
щее); девушка собирается выходить замуж за кре-
стьянского парня, говорящего на неаполитанском на-
речии. Каждый раз, когда сеньор является с объяс-
нением в любви, возникает какая-нибудь помеха, и
ему приходится скрываться. Искренняя, полная неж-
ности и отчаяния ревность бедного крестьянина тро-
гает зрителя. Все местные наречия естественны и как-
то скорее доходят до сердца* чем литературные
языки: ведь на неаполитанском мне и двух слов не
понять. Два часа живейшего удовольствия — завязы-
ваю разговор с соседями, ярыми поклонниками Напо-
леона. Они говорят, что судьи уже переставали брать
взятки: раньше из десяти грабителей подвергался на-
казанию один, и т. д., и т. и.
* В Англии еще живут три великих человека, но один из них
беден и стар. («Король Генрих IV», часть первая, действие II.
сцена IV) (англ.).
276
Опера кончилась в полночь, в час мы уже выехали.
Австрийцы через каждую четверть мили поставили
караулки с солдатами, приведя в ярость грабителей,
которые помирают с голоду.
Неаполь. 9 февраля. Въезд грандиозный: целый
час спускаешься к морю по широкой дороге, проре-
занной прямо в мягкой скале, на которой построен
город. Прочность стен. Первое здание на пути — Аль-
берго деи Повери. Оно производит гораздо более
сильное впечатление, чем эта всеми расхваленная
бомбоньерка, называемая в Риме Порта дель Пополо.
Вот и Палаццо деи Студи; за ним поворот нале-
во— Толедская улица. Вот одна из главных целей
моего путешествия — самая оживленная и веселая
улица в мире. Поверят ли мне? Мы в течение пяти
часов бегали по гостиницам: здесь сейчас, наверно,
не менее двух — трех тысяч англичан. Наконец я на-
шел приют на седьмом этаже, но зато напротив Сан-
Карло и с видом на Везувий и на море.
Сегодня вечером Сан-Карло закрыт. Мы устрем-
ляемся в «Фьорентини». Это маленький театр в
форме удлиненной подковы, превосходный в музы-
кальном отношении, почти как Лувуа. Здесь, как и
в Риме, места нумерованные, первые ряды уже рас-
проданы. Дают «Павла и Виргинию» — модную пьесу
Гульельми. За двойную цену достаю билет во втором
ряду. Зал блистательный: все ложи полны, и женщины
там в своих самых роскошных туалетах. Ибо здесь
не то, что в Милане,— здесь на все наводится лоск.
Увертюра исключительно сложная. В ней пере-
плетаются тридцать или сорок мотивов, так что не
имеешь времени ни разобраться в них, ни проникнуть-
ся ими: работа трудная, сухая и скучная. К подъему
занавеса чувствуешь себя уже утомленным этой му-
зыкой.
Перед нами Павел и Виргиния, их исполняют гос-
пожи Шабран и Канбничи. Последняя с каким-то
необычайным жеманством изображает Павла. Влюб-
ленные заблудились, как и во французской опере.
Дуэт, полный аффектированной грации. Появляется
добрый Доминго; это знаменитый Казача, неаполитан-
277
ский Потье, он говорит на народном жаргоне. Он
огромный, что дает ему повод для довольно забавных
lazzi *. Садясь и желая устроиться поудобнее, он
пытается скрестить ноги — невозможно; усилие, которое
он делает, опрокидывает его на соседа, и все валятся,
как в романе Пиго-Лебрена. Актер этот фамильярно
именуется Казачелло, м публика его обожает. Голос
у него гнусавый, как у капуцина. Но в этом театре все
поют в нос. Мне показалось, что он часто повторяется,
и под конец он стал забавлять меня гораздо меньше.
Людей севера развеселить не так легко, как южан:
взрыв смеха дается им гораздо труднее. Доминго —
Казачелло доводит Павла и Виргинию до дому.
У Виргинии есть отец. Это превосходный первый бас
Пеллегрини, неаполитанский Мартен: с французским
актером его роднит холодность исполнения и гибкость
голоса. Он всегда доставлял мне большое удоволь-
ствие в ариях, не требующих страстности. Это кра-
савец в итальянском вкусе — с огромным носом и чер-
ной бородой. Говорят, он имеет большой успех у жен-
щин. Я могу сказать только, что он весьма любезен.
Капитан корабля, тенор,— привлекательный муж-
чина, но холоден, как лед; он уроженец Венеции, где
был супрефектом. У г-жи Шабран довольно краси-
вый голос, но она еще более холодна, чем Каноничи
и Пеллегрини. Г-жа Шабран куда хуже маленькой
Фабр из Милана, худощавое лицо которой порою вы-
ражает нечто вроде чувства. Весь этот ансамбль впол-
не удовлетворяет великосветскую чернь: в нем ничто
не коробит, но и вообще ничего нет для зрителя, ищу-
щего изображения страстей.
«Фьорентини»—театр новый и красивый. Авансцена
чрезмерно узка. Декорации жалкие, подобно музыке,
которая, впрочем, имела большой успех: зачастую в
зале возникала сосредоточенная тишина. Раза два —
три при исполнении излюбленных публикой арий слы-
шались со всех сторон «тс...». И все же музыка плачев-
ная, какая-то одноцветная: словно холодный по на-
туре человек пытается проявить чувство. Нет ничего
* Шуток, выходок (итал.).
278
пошлее, но ведь глупцам мравится опера semi-seria *:
они понимают горе и не -понимают комического.
В неаполитанских фарсах, вроде того, что я видел
в Капуе, человеческое сердце изображается гораздо
более правдиво. Гульельми очень много аплодируют,
и крики «браво», видимо, вполне искренни, но, тем
не менее, музыка эта неумолимо свидетельствует о
гом, что это потуги ума на гениальность. Впрочем,
гаков уж наш век. Почему бы Гульельми не приехать
в Париж? Там бы он сразу прослыл великим челове-
ком. Это воскресший Гретри, только в своей манере
он все же не так разменивается на мелочи. Музыка
его тоже несколько трачена молью, да простят мне
это грубое, но живописное выражение. Иногда Гуль-
ельми, стянув без лишних церемоний у Россини де-
сять— двенадцать тактов, умеет создать впечатление
чего-то свежего. То же самое, как если бы Натуар
или де Труа позаимствовали одну из голов Гвидо.
12 февраля. Вот и великий день открытия Сан-
Карло: всеобщее безумство, толпы народа, ослепи-
тельный блеск зала. Приходится основательно пора-
ботать кулаками и локтями. Я дал себе слово не
выходить из себя и сдержал его, но потерял обе фал-
ды фрака. Место в партере обошлось мне в тридцать
два карлино (четырнадцать франков), а за абоне-
мент— десятое место в ложе третьего яруса — я за-
платил пять цехинов.
В первое мгновение мне показалось, будто я пере-
несен во дворец какого-нибудь восточного властителя.
Глаза мои ослеплены, душа полна восхищения. Все
дышит необыкновенной свежестью и в то же время
полно величественности, а две эти вещи не так-то
легко соединить. В этот первый вечер я весь отдавал-
ся наслаждению и так изнемогал, что на критику уже
не оставалось сил. Завтра расскажу о тех странных
ощущениях, которые напугали зрителей.
13 февраля. Уже при входе — то же почтительное
изумление, та же радость. Во всей Европе нет ничего
не то что приближающегося к этому, но хотя бы
* Полусерьезная (итал.).
279
дающего некоторое представление об этом. Пере-
стройка за триста дней этой залы — просто государ-
ственный переворот: она привяжет народ к королю
больше, чем дарованная Сицилии конституция, кото-
рой так желают в Неаполе,— ведь Неаполь, во вся-
ком случае, стоит Сицилии. Весь Неаполь опьянел от
счастья. Я так доволен залом, что мне понравились и
музыка и балет. Зал отделан золотом и серебром, ло-
жи темно-голубого, небесного цвета. Украшения барь-
ера, образующего перила лож, рельефные, отсюда их
великолепие: это пучки золотых факелов, перемежаю-
щихся с крупными лилиями. Через определенные
промежутки этот необыкновенно пышный орнамент
прерывается серебряными барельефами. Я насчитал
их, если не ошибаюсь, тридцать шесть.
Ложи очень большие, без занавесок. В переднем
ряду повсюду видишь пять — шесть человек.
Великолепная люстра, сверкающая огнями, кото-
рые играют в золотых и серебряных украшениях за-
лы,— эффект, получившийся лишь благодаря тому,
что они сделаны рельефными. Нет ничего величе-
ственнее и роскошнее огромной королевской ложи
прямо над центральным входом: она покоится на двух
золотых пальмах в натуральную величину и отделана
металлическими листами бледно-красного цвета. Ко-
рона, это отжившее свой век украшение, не слишком
нелепа. По контрасту с великолепием главной ложи
нет ничего милее и изящнее маленьких закрытых лож
второго яруса у самой сцены. Голубой атлас, золо-
тые украшения, зеркала использованы здесь со вку-
сом, которого я нигде в Италии не встречал. Яркий
свет, проникающий во все углы зала, дает возмож-
ность восхищаться каждой мелочью.
Плафон выполнен масляными красками на хол-
сте, совершенно во вкусе французской школы; это
одна из самых больших картин в мире. То же самое
можно сказать о занавесе. Ничего нет холоднее этих
двух произведений. Совсем забыл о переполохе, воз-
никшем среди женщин 12-го вечером. Когда началась
пятая или шестая сцена кантаты, все стали замечать,
что зал наполняется каким-то темным дымом. Дым
сгущается. Около девяти часов я случайно обращаю
280
взгляд на герцогиню дель К., чья ложа находилась
рядом с нашей, и нахожу, что она очень бледна. Она
наклоняется ко мне и говорит с дрожью невыразимо-
го ужаса в голосе': «Ах, пресвятая Мадонна! Театр
горит! Те, кому первое покушение не удалось, начали
снова. Что же с нами будет?» Она была прекрасна,
особенно хороши были глаза. «Сударыня, если подле
вас нет никого, кроме друга, познакомившегося с ва-
ми всего два дня назад, разрешите мне предложить
вам руку». Мне тотчас же пришел в голову пожар у
Шварценберга. Припоминаю, что, разговаривая с
ней, я начал серьезно подумывать, как поступить, но,
по правде говоря, заботился больше о ней, чем о себе.
Мы находились в третьем ярусе, лестница очень узкая
и крутая, сейчас все на нее устремятся. Поглощенный
мыслями о средствах к спасению, я лишь через две —
три секунды сообразил, чем же, собственно, пахнет
этот дым. «Это пар, а не дым,— сказал я нашей пре-
красной соседке,— от такого количества публики в
зале стало очень жарко, а он еще сырой». Мысль эта
возникла у очень многих, но, тем не менее, как я потом
узнал, все настолько перепугались, что если бы не
страх перед общественным мнением и не присутствие
двора, все ложи опустели бы в один миг. Около полу-
ночи я сделал несколько визитов: женщины в полном
изнеможении, под глазами темные круги, нервы, нет
и намека на какое бы то ни было удовольствие,
и т. д., и т. п.
14 февраля. Не могу насытиться Сан-Карло: ведь
насладиться архитектурой удается так редко! Что же
до наслаждения музыкой, то здесь его искать не при-
ходится: очень плохо слышно. Впрочем, с неаполитан-
цами дело обстоит иначе: они уверяют, что отлично
слышат. Мой миланский приятель ввел меня в не-
сколько лож. Женщины жалуются, что они слишком
на виду; я заставил повторить этот невероятный
упрек. Благодаря обилию света дамы действительно
как бы выставлены на всеобщее обозрение, и эта не-
приятность еще учетверяется присутствием двора.
Госпожа Р. искренне сожалеет о ложах с занавеска-
ми в миланской Скйла. Свет люстры уничтожает весь
281
эффект декораций; впрочем, задача эта нетрудная: они
почти так же плохи, как и в Париже. Во главе теат-
ров стоит здесь один знатный вельможа. В этих деко-
рациях есть один недостаток, убивающий всякую
иллюзию: они на восемь или десять дюймов короче,
чем нужно. Все время видишь, как под основаниями
колонн или между корнями деревьев движутся чьи-то
ноги. Вы не можете себе представить, как получается
нелепо: воображение точно приковано к этим движу-
щимся ногам и пытается угадать, что же они, соб-
ственно, делают.
Сегодня вечером я встретил в Сан-Карло старого
знакомого, полковника Ланге, он здесь местный ав-
стрийский комендант. Он представил меня своей же-
не, прехорошенькой. Послезавтра я буду обедать
у него в обществе нескольких австрийских офицеров.
Это стоит больше покровительства моего посла.
Кантата, исполнявшаяся в первый день, полна
лести в духе шестнадцатого века: и стихи и музыка
убийственно скучны. Мы во Франции умели прида-
вать самой лживой лести наивность водевиля. Я по-
лагал, что у Лампреди хватит ума последовать та-
кому примеру1. В этом жанре гениален Метастазио.
Я не знаю более яркого примера преодоленной труд-
ности. Хожу в кабинет для чтения. Последние номера
«Journal des Debats», как газеты слишком либераль-
ной, были здесь задержаны (1817).
20 февраля. Может быть, именно потому что Неа-
поль— крупная столица, вроде Парижа, я мало на-
хожу здесь о чем писать. Время я провожу приятно,
но, слава богу, вечером ничего нового у меня не ока-
зывается, и я могу идти спать, не поработав. Я при-
нят у княгини Бельмонте, у любезного маркиза Берио
с изысканной вежливостью, как принимали пятьсот
1 Это создатель единственного после Баретти хорошего ли-
тературного журнала «II Poligrafo», Милан, 1811 год. Другие вы-
дают за литературу тяжеловесные диссертации, которые не по-
пали бы дальше прихожей Академии надписей и изящной лите-
ратуры, или стихи, достойные Бертеллемо. (См. Biblloteca italia-
па, издающуюся в Аймане г-ном Ачерби на средства, отпускае-
мые правительством Меттерниха: этим все сказано.)
282
иностранцев до меня и примут еще двести в следую-
щем году. За исключением мелких различий тот же
тон господствует в хороших парижских домах. Здесь
больше оживления и в особенности больше шума:
разговор становится порою таким крикливым, что мне
хочется заткнуть уши. Неаполь — единственный в
Италии столичный город. Все другие крупные горо-
да— Лион в увеличенном виде.
23 февраля. Я был просто глуп, когда в свои годы
вообразил, что внимание какого-нибудь общественно-
го предприятия может распространяться на две вещи
сразу. Если зал великолепен, музыка уж, наверно,
будет плоха, если музыка прелестна, зал никуда не
годен.
Заслуга перестройки этого зала целиком принад-
лежит некоему Барбайе: это бывший официант ми-
ланского кафе, красавец мужчина, который, держа
игорный дом, заработал миллионы. Он построил этот
зал на будущие прибыли своего банка. Старый ко-
роль хотел, чтобы в театре пела Каталани. Отличная
мысль; к Каталани следовало бы прибавить Галли,
Кривелли и Такинарди. Но г-н Барбайя покрови-
тельствует госпоже Кольбран. Не знаю, кто покрови-
тельствует Нодзари, который так понравился нам в
Париже в роли Паолино; но то было четырнадцать
лет назад. Лучшее, что есть в Сан-Карло,— это Да-
виде-сын. Страдаешь при виде усилий, которые де-
лает бедный молодой человек, чтобы его высо-
кий, отличный голос зазвучал в этом огромном поме-
щении. От Нодзари он перенял привычку к трелям,
исполняемым горловым голосом. Ему крайне необхо-
димо петь в небольшом театре и работать под руко-
водством хорошего учителя. Он ведь лучший тенор
в Италии: Такинарди угасает, а Кривелли становится
деревянным.
Оркестр доставил мне большое удовольствие.
В его звучании много силы; вступающие инструменты
сразу с большой четкостью берут нужный тон. Силы
в нем не меньше, чем в оркестре Фавара, и при этом
большая легкость, чем у венского оркестра, благодаря
этому его piano отличного качества.
283
Насколько бедность декораций и убожество ко-
стюмов ставят Сан-Карло ниже Скала, настолько же
блистательнее у неаполитанцев оркестр. Сегодня вече-
ром было то, что называется belissimo teat’ro, то есть
зал был переполнен. Княгиня Бельмонте заметила, что
среди всего этого блеска кажется, будто женщины
одеты в платья грязно-серого цвета, а лица у них
какого-то свинцового оттенка. В отделке театральных
залов должны преобладать не яркие, а скорее серо-
ватые тона.
У итальянцев необычайная страсть к первым пред-
ставлениям (prime sere). Люди, живущие в течение
целого года очень бережливо, с готовностью потра-
тят сорок луидоров на ложу в день первого пред-
ставления. Сегодня вечером у г-жи Формиджини были
любители театра, прибывшие из Венеции и уезжаю-
щие завтра обратно. Скупясь по мелочам, эти люди
в большом деле расточительны: совершенная проти-
воположность французам, у которых тщеславия боль-
ше, чем страсти.
Благодаря великолепию Сан-Карло короля Фер-
динанда стали боготворить. Все видят, как, сидя в
своей ложе, он разделяет восторги публики: слово
разделяет заставляет забыть об очень многих вещах.
Анекдот о том, как в колыбель новорожденной прин-
цессы положили петицию с просьбой о помиловании
прекрасной Сан-Феличе, повешенной в 1799 году.
Рассказал мне эту историю один неаполитанец, воз-
мущенный роялистскими чувствами, которые вызвала
у меня прекрасная архитектура Сан-Карло. «Вы ви-
дите один театр,— добавил он,— и не видите малень-
ких городишек». Он прав, что сделал мне нагоняй.
Из того, что он мне сказал, я сделал вывод, что неа-
политанский крестьянин — дикарь, живущий такой же
счастливой жизнью, как обитатели Отаити до появле-
ния миссионеров-методистов.
28 февраля. Вместе с молодой герцогиней я отпра-
вился посмотреть собрание картин кавалера Гиджи.
Замечательный сюжет для романа, однако слишком
щекотливый, по нашим понятиям, чтобы его разраба-
тывать. Князь Кореи, ревнивец, которому никак не
284
удается расстроить отношения между контессиной Ка-
ролиной, матерью герцогини, и кавалером П., выдает
их мужу, добряку, который ничему не верит, а также
двум дочерям, прелестным невинным девушкам пят-
надцати— шестнадцати лет, нежно любящим свою
мать. Бедные малютки сговариваются уйти в мона-
стырь: в присутствии матери они испытывают нелов-
кость, не решаются с ней разговаривать. Наконец
старшая бросается к ее ногам и вся в слезах сооб-
щает ей о разоблачении князя Кореи и о своем с се-
строй решении уйти в монастырь, чтобы не жить вме-
сте с безбожницей. Положение этой матери, обожаю-
щей своего любовника, но вместе с тем обладающей
чувством чести. У нее хватило присутствия духа, что-
бы все отрицать. Эта история, которую мне рассказы-
вали минут двадцать, быть может, самая трогатель-
ная и прекрасная из всех слышанных мною в этом
году. Италия вся величиной с ладонь; богатые люди
из разных городов все друг друга знают. Не будь это-
го, я бы пересказал тридцать анекдотов, выкинув
какие бы то ни было общие рассуждения о нравах: в
этой области все неясное ложно. Читатель, который
путешествовал только между Парижем и Сен-Клу и
знает только нравы своей страны, под словами: при-
стойность, добродетель, двуличность подразумевает
нечто коренным образом отличающееся от того, что
в них вкладываете вы.
Так, например, в Болонье у г-жи Н. я встретил мо-
лодую женщину Гиту, чья жизнь могла бы составить
содержание целого романа, необыкновенно захваты-
вающего и благородного, но только не нужно ничего
изменять. В моем дневнике эта история занимает
одиннадцать страниц. Какая яркая картина нравов
современной Европы и жизни чувств в Италии!
Насколько это выше всех сочиненных романов! Сколь-
ко непредвиденного и вместе с тем глубоко естествен-
ного в развитии событий! Недостаток комедий нравов
состоит в том, что заранее предвидишь все обстоя-
тельства, в которые может попасть герой. Герой, ко-
торого так любила и до сих пор любит Гита,— самый
обыкновенный человек; в том же роде и ревнивец-муж;
мать полна жестокости и энергии; по-настоящему ге-
285
роична лишь сама молодая женщина. Впрочем, если
собрать и перетолочь вместе всех способных чувство-
вать женщин Парижа или Лондона, из них не выле-
пишь и одного характера такой глубины и силы. И все
это скрыто под оболочкой простоты и часто даже хо-
лодности. Меня всегда изумляет сила, которая появ-
ляется в характерах некоторых здешних женщин. Спу-
стя полгода после того, как их любовник сказал им
какое-нибудь самое незначительное слово, они возна-
граждают его или мстят ему за это. Ничто никогда не
забывается по слабости или рассеянности, как во
Франции. Немка прощает все и благодаря своей пре-
данности забывает. У англичанок, наделенных умом,
можно порою найти ту же глубину чувства, но у них
все иногда портит ложная стыдливость.
Итальянская манера чувствовать с точки зрения
северян нелепа. Я думал об этом с четверть часа, но
так и не смог придумать, какие объяснения, какие сло^
ва могли бы сделать ее постижимой для них. Усилие
разума, на которое оказались бы способны самые до-'
стойные люди, привело бы их лишь к пониманию того,
что данных вещей им не понять. Столь же нелепой бы-
ла бы, например, попытка тигра растолковать оленю,
какое наслаждение он испытывает от вкуса свежей
крови.
Я сам чувствую, что все, мною сейчас написанное,
выглядит смешным. Эти тайные помыслы составляют
часть тех внутренних убеждений, которыми ни с кем
не следует делиться.
2 марта. Бенефис Дюпора. Он танцует в последний
раз. Для Неаполя это целое событие.
Забыл упомянуть о декорациях к его балету «Зо-
лушка». Они написаны были художником, который хо-
рошо знает подлинные законы ужасного. Дворец феи
с погребальными светильниками и гигантской, в
шестьдесят футов фигурой, которая пробивает свод
и с закрытыми глазами указывает пальцем на роко-
вую звезду, производит сильное впечатление, надолго
остающееся в душе. Но словами не передать жителям
Парижа этого рода наслаждение. Этой прекрасной
286
декорации не хватает красок и светотени (и тени и
световые пятна недостаточно резки).
Бальный зал в лесу, скопированный со Стонхенджа
в том же балете «Золушка», и дворец феи были бы за-
мечательны даже в Милане. В Ломбардии гораздо
лучше чувствуют волшебство красок, но порою рису-
нок из-за недостатка новизны не достигает должного
эффекта. В Неаполе деревья зеленые, в Скйла они се-
ро-голубые. Танцы в балете «Золушка» и в «Джокон-
де», балете Вестриса, поставлены почти совсем как
в Париже. Но присутствие Марианны Конти и г-жи
Пеллерини (одаренная мимическая актриса, которую
можно сравнить с г-жой Паста) освобождает их от
холодности, свойственной французскому танцу. Эта
холодность и наша придворная грация очень хоро-
шо представлены г-жой Дюпор, Тальони и г-жой
Тальони. Что до самого Дюпора, то это мой ста-
рый кумир, и я остался ему верен. Он забавляет меня,
как котенок: я мог бы часами смотреть, как он тан-
цует.
Сегодня вечером публика с трудом сдерживала
свое желание аплодировать: король подал пример. Из
своей ложи я слышал голос его величества, и востор-
ги дошли до неистовства, не утихавшего три четверти
часа. У Дюпора — все та же легкость, которую мы
знали у него в Париже в роли Фигаро. Усилия нико-
гда не чувствуешь, танец его мало-помалу оживляет-
ся, завершаясь восторгами и опьянением страстью,
которую он стремится выразить: здесь предел экспрес-
сивности, доступной этому искусству. Или, во всяком
случае, если уж выражаться точно, я никогда не ви-
дел ничего подобного. Вестрис, Тальони, как все обыч-
ные танцовщики, вначале не могут скрыть своего на-
пряжения. Затем в их танце нет нарастания, почему
они не могут достичь даже страстной неги, первой це-
ли искусства. Женщины танцуют лучше мужчин. Сла-
дострастие для взора, затем восхищение — вот в чем
единственное достояние этого столь узкого искусства.
Глаза, плененные блеском декораций и новизной тан-
цевальных мизансцен, должны располагать душу к
пылкому и глубокому восприятию страстей, изобра-
жаемых фигурами танца.
287
Я хорошо заметил различие между обеими школа-
ми. Итальянцы безо всяких споров признают превос-
ходство нашей, но, сами того не подозревая, гораздо
больше чувствуют достоинства своей. Дюпор должен
быть доволен: сегодня вечером ему много аплодиро-
вали; но настоящие восторги выпали на долю Мариан-
ны Конти. Подле меня сидел француз самого хороше-
го тона, который в своем страстном волнении дошел
до того, что заговорил со мною. * Какая непристой-
ность!»— поминутно повторял .он. Он был прав, а
публика еще больше права, приходя от этого в вос-
хищение. Непристойность — понятие более или менее
условное, а танец почти целиком основан на некото-
рой дозе сладострастия, которая итальянцев восхи-
щает, а нас с нашими представлениями коробит. Даже
самые смелые па не вызывают у итальянца мысли о
какой бы то ни было непристойности. Он наслаждает-
ся совершенством в данном искусстве, как мы пре-
красными стихами «Ции.ны», не думая о смехотворно-
сти единства места. Для беглых впечатлений малоза-
метные недостатки просто не существуют. Что счи-
тается приятным в Париже, непристойно в Женеве:
все зависит от степени показной добродетели, вну-
шаемой местным попом. Иезуиты гораздо более бла-
госклонны к искусству и радости, чем методисты. Где
в искусстве танца идеально прекрасное? До сих пор
оно отсутствует. Искусство это слишком зависит от
влияний климата и нашей физической организации.
Идеал красоты менялся бы через каждые сто лье.
Французская школа достигла пока одного — со-
вершенства исполнения.
Теперь надо только, чтобы какой-нибудь гений ис-
пользовал это совершенство. Так же обстояло дело в
живописи, когда появился Мазаччо. Великий в этой
области человек находится в Неаполе, но к нему от-
носятся здесь с пренебрежением. Виганд создал
«Li Zingari», или «Цыгане». Неаполитанцы вообразили,
чго он хотел над ними посмеяться. Этот балет содей-
ствовал обнаружению некой забавной истины, о ко-
торой никто не подозревал: чго национальные нравы
Неаполитанской области в точности соответствуют
цыганским (см. «Новеллы» Сервантеса). И вот Виганд
288
Бартоломео Пинелли.
Из серии <Разбойничьи сцены». Офорт.
Бартоломео П и н е л л и.
Уличный театр марионеток в Риме. Офорт.
дает урок законодателям: такова польза, приносимая
искусством! И какой в то же время успех для искус-
ства, в котором так трудно выражать жизнь,— заста-
вить его изображать, и притом превосходно изобра-
жать, именно нравы, а не страсти (то есть навыки ду-
ши в поисках счастья, а не какое-либо мгновенное бур-
ное состояние). Один танец, который исполняется под
звон котлов, особенно возмутил неаполитанцев, они
решили, что их дурачат, и еще вчера у герцогини
Бельмонте некий молодой капитан приходил в ярость
при одном упоминании о Виганд. Для того, чтобы
неаполитанцы обрели свое естественное состояние, им
необходимо выиграть два таких сражения, как Аустер-
лиц и Маренго: без этого они всегда будут обидчивы.
Но,— сказал бы я им охотно,— есть ли человек храбрее
г-на де Рокка Романа? Виновны ли образованные лю-
ди в том, что монахи развратили простолюдинов, та-
ких мужественных в те времена, когда они назывались
самнитами, и ставших столь ничтожными с тех пор,
как они поклоняются святому Януарию? Случай с ба-
летом Виганд был для меня лучом света, направив-
шим меня по настоящему пути к изучению этой стра-
ны. Новерр, как говорят, умел показать сладостра-
стие, Виганд выдвинул на первое место во всех жан-
рах выразительность. Инстинктивное чутье к своему
искусству позволило ему даже раскрыть подлинную
сущность балета, его по преимуществу романтический
дух. Все, чего в этом отношении может достичь дра-
матургия, дал Шекспир. Но для очарованного вообра-
жения «Беневенгский дуб» — гораздо больший празд-
ник, чем «Грот Имогены» или «Арденнский лес» ме-
ланхолического Жака. Душа, охваченная удовольст-
вием новизны, целый час с четвертью предается во-
сторгу. И хотя из страха показаться смешным эги
удовольствия никак не выразишь на бумаге, они не
забываются много лет. Этого впечатления не передать
в нескольких словах, надо говорить очень долго, надо
взбудоражить воображение зрителей. В замке Б. во
Франции госпожа Р. рассказывала нам балет «Бене-
вентский дуб», и мы до трех часов ночи не расходи-
лись из ее гостиной. Нужно, чтобы воображение зри-
телей, полное воспоминаний об испанском театре и
18. Стендаль. Т. IX.	289
«Кастильских новеллах», само развивало все сюжет-
ные положения, нужно также, чтобы ему уже надоело
то развитие, которое дается в словах. Растроганное
музыкой воображение словно обретает крылья, и дей-
ствующие лица балета, лица без речей, говорят для
него каким-то особым языком. Таким образом, балет
в духе Виганб достигает драматургической стреми-
тельности, которой не обладает и сам Шекспир. Это
причудливое искусство, может быть, скоро совсем по-
гибнет: высшего расцвета оно достигло в Милане в
счастливые времена Итальянского королевства. Для
него нужны огромные средства, а несчастному театру
Скала осталось жить, может быть, всего года два —
три: австрийский деспот не стремится, подобно Ло-
ренцо Медичи, украсить цепи рабства и духовную
приниженность радостями изящных искусств. Благо-
честие заставило закрыть игорные дома, доходами с
которых жил театр; может быть, исчезнет даже па-
мять об этом искусстве. От него останется только имя,
как от Росция или Пилада. Так как Париж его не
знал, оно осталось неизвестным и всей Европе.
Иностранца, с которым миланцы заговаривают о
«Кориолане», «Прометее», «Цыганах», «Беневентском
дубе», «Samandria liberate», их восторги оставят со-
вершенно холодным, если он хоть в какой-то мере не
обладает воображением. А так как яркое воображение
у нас, французов, не является сильной стороной1, во
Франции этот род искусства придет в полнейший упа-
док. Наши Лагарпы не способны понять даже Мета-
стазио. Я видел только три или четыре балета Виганб.
Воображение у него такое же, как у Шекспира, хотя
он, быть может, даже имени его не знает: в голове
этого человека дарование живописца совмещается с
музыкальным. Когда ему не удается найти арию, вы-
ражающую то, что он хочет сказать, он часто сам ее
сочиняет. Конечно, в «Прометее» есть места нелепые,
но через десять лет память о нем так же свежа, как
в первый день, и он все еще вызывает удивление. Дру-
гое необыкновенное свойство дарования Виганд — это
терпение. Окруженный восьмьюдесятью танцорами на
1 Я склонен предполагать, что способность эта имеется у
шотландцев.
290
сцене Скалы, с оркестром из десяти музыкантов у
своих ног, он целое утро переделывает и безжалостно
заставляет повторять вновь и вновь какие-нибудь де-
сять тактов своего балета, которые, по его мнению,
оставляют желать лучшего. Все это совершенно уди-
вительно. Но я дал себе слово никогда не говорить
о Виганд.
Меня увлекли пленительные воспоминания. Уже
бьет два. Везувий весь в огне, видно, как течет лава.
Багровая масса вырисовывается на чудесном темном
фоне неба. Прикованный к своему окну на седьмом
этаже, я почти час, не отрываясь, созерцаю это вну-
шительное и столь новое для меня зрелище.
5 марта. Сегодня вечером монсиньор Р. заметил:
«Идеал красоты в танце будет в конце концов найден
где-то посредине между стилем Дюпора и г-жи Кон-
ти. Для балета необходим двор какого-нибудь богато-
го и сладострастного государя: а вот этого-то мы
больше не увидим. Все стараются отложить несколь-
ко миллионов, чтобы в случае падения существовать
хотя бы в качестве богатого частного лица. Впрочем,
государи, упорно пытаясь противиться общественно-
му мнению, создают себе источник беспокойства на всю
жизнь. Этот неправильный расчет может привести к
тому, что в течение девятнадцатого века’все искусства
придут в упадок. В двадцатом веке все народы станут
говорить о политике и читать «Morning Chronicle»
вместо того, чтобы рукоплескать Марианне Конти».
Холодный стиль дарования госпожи Фанни Биа ни-
как не может войти в идеальный канон танца, во вся-
ком случае, за пределами Франции. Признаюсь, что
если бы мне предложили выбрать одну из этих двух
сторон идеально прекрасного, я предпочел бы живую
и блестящую сладострастность Конти \ Лет восемь или
1 Балеты Гарделя не имеют ничего общего с балетами Вига-
нд: это то же, что Кампистрон по сравнению с Шекспиром. Вига-
нд заставил бы нас трепетать за Психею. Гардель же, у которого
ее мучат дьяволы, впадает в ту же ошибку, что Шекспир, когда
он показывает на сцепе, как выжигают глаза свергнутому коро-
лю. Воображение, недостаточно возбужденное, чтобы оказаться
на уровне подобных ужасов, забавляется уродством дьяволов и
потешается над их зелеными когтями.
291
десять назад госпожа Мильер приехала танцевать в
Милан со своим дарованием в парижском духе и бы-
ла там освистана. Она постаралась внести в свои
танцы огонь: теперь ей неистово рукоплещут в Скале,
но в Париже ее, наверно, освистали бы.
Вчера я поднимался на Везувий: за всю свою
жизнь никогда так не уставал. Дьявольски трудно бы-
ло взобраться на самый конус из пепла. Через какой-
нибудь месяц все это, может быть, совершенно изме-
нит свой вид. Пресловутый отшельник зачастую ока-
зывается разбойником, раскаявшимся или нет: бла-
гонамеренная пошлость, помещенная в его книге за
подписью Виго де Преаменё. Нужно десять страниц
и талант г-жи Рэдклиф, чтобы описать вид, которым
наслаждаешься отсюда, поглощая приготовленную
отшельником яичницу. Не стану ничего говорить о
Помпее: это — самое изумительное, самое интересное,
самое занятное из всего, что мне вообще довелось ви-
деть. Только там и познаешь античность. Сколько
мыслей об искусстве рождают в вас фрески Минотав-
ра и многие другие! Я езжу в Помпею не менее трех
раз в неделю.
14 марта. Выхожу с «Джоконды» Вестриса III: это
внук diou * танца. Балет его до крайности убогий.
Впрочем, дюпоровский не лучше: все те же гирлянды,
цветы, шарфы, которыми красавицы украшают воинов
или пастушки обмениваются со своими возлюблен-
ными; на радостях по поводу шарфа происходит та-
нец. Отсюда далеко до юного супруга из «Samandria
liberata», который возвращается в свой дворец, сне-
даемый ревностью, и, тем не менее, пускается танце-
вать превосходный терцет с рабыней негритянкой,
главной музыкантшей сераля, и своей женой. Этот
танец увлекал все сердца, неизвестно почему. Здесь
одна из главных черт любовного чувства: присутствие
любимого существа заставляет забывать о его вине.
Французский вкус подобен хорошенькой женщине, ко-
торая не хочет на своем портрете ни одного мазка
черной краской: это Буше рядом с «Госпиталем в Яф-
* Бог (diou — провансальское произношение слова dieu).
292
фе» Гро. Несомненно, этот траченный молью жанр
исчезнет, но мы исчезнем еще раньше. Мы еще недо-
статочно пользовались безопасностью, чтобы револю-
ция распространялась и на искусство. У нас все еще
господствуют хилые таланты в духе века Людови-
ка XV: г-н де Фонтан, Вильмен и др.
Обычно мое презрение к французской музыке не
имеет границ. Но письма моих друзей из Франции
едва не соблазнили меня. Я уже готов был согласить-
ся, что в области веселых и развлекательных мотивов
мы не плохи. Однако балет «Джоконда» раз навсегда
решает вопрос. Никогда я так явственно не ощущал
убожества, сухости, претенциозной беспомощности на-
шей музыки, как здесь, где собраны мотивы, считаю-
щиеся наиболее приятными, те, что раньше меня тро-
гали. Чувство подлинной красоты сильнее даже, чем
воспоминания юности. То, что я сейчас говорю, по-
кажется верхом нелепости и, может быть, даже гну-
сности тем, кто не видел подлинно прекрасного. Впро-
чем, истинные патриоты, наверно, уже давно бросили
эту книжку в огонь, воскликнув: «Автор не француз!»
По своим огромным размерам зал Сан-Карло от-
лично подходит для балетов. Целый эскадрон из со-
рока восьми лошадей совершенно свободно маневри-
рует в «Золушке» Дюпора: этим коням и всякого рода
борьбе посвящен целый акт, очень скучный, совер-
шенно лишний, но вполне соответствующий грубым
вкусам. Кони мчатся галопом до самой рампы. Ска-
чут на них немцы: местные жители на таких конях
удержаться не смогли бы. Танцевальная школа Сан-
Карло подает большие надежды: м-ль Мерчи может
создать себе имя, а она к тому же очень хороша со-
бой. Ее танец отличается ярко выраженной индиви-
дуальностью.
Сегодня, 14 марта, когда я осматривал Фарнезско-
го быка, поставленного посреди прекрасного бульва-
ра Кьяйя в двадцати шагах от моря, меня по-настоя-
щему мучила жара. За городом все яблони и мин-
дальные деревья в цвету. А в Париже зимы хватит
еще на два месяца, но каждый вечер в гостиных мож-
но почерпнуть две — три новые идеи. Вот великий во-
прос, подлежащий разрешению: где же лучше жить?
293
15	марта. Прелестный бал у короля. Обязательно
быть в какой-нибудь характерной маске, но маски
скоро снимают. Я очень веселился с восьми часов ве-
чера до четырех утра. Присутствовал весь Лондон.
Пальма первенства, на мой взгляд, осталась за анг-
личанками. Однако были и очень хорошенькие неапо-
литанки, между прочим, бедная графиня Н., которая
каждый месяц ездит в Террачину повидать своего воз-
любленного. Хозяин дома не заслуживает высокопар-
ных фраз в духе Тацита, которыми громят его в Ев-
ропе; у него характер вроде Уэстерна из «Тома Джон-
са». Этот государь интересуется больше охотой на
кабанов, а не проскрипциями (1799, 1822). Но умол-
каю: я дал себе слово ничего не говорить о тех местах,
куда попадаю бесплатно. Иначе деятельность путе-
шественника оказалась бы схожей с ремеслом шпиона.
16	марта. Несмотря на мое глубокое презрение к
современной архитектуре, меня все же свели сегодня
к г-ну Бьянки из Лугано, бывшему пенсионеру На-
полеона. В его рисунках почти нет того нагроможде-
ния орнаментов, углов, выступов, которое делает со-
временную архитектуру такой ничтожной (см. двор
Лувра) и которое можно обнаружить даже у
Микеланджело. Наши современники никогда не по-
стигнут того, что древние не стремились украшать и
что у них красота—это лишь выражение принципа
целесообразности. Да и как наши художники могли
бы постичь их душу? Несомненно, это люди, обладаю-
щие честью и умом, но у Моцарта была душа, а у них
ее нет. Никогда глубокая и страстная мечтательность
не толкала их на безумства; поэтому им дается чер-
ная ленточка, которая облагораживает.
Господин Бьянки собирается строить в Неаполе на-
против дворца церковь Сан Франческо ди Паула.
Строительные работы король поручает Барбайе, и они
будут закончены лет через восемь или десять. Место
выбрано как нельзя хуже. Вместо того, чтобы строить
здесь церковь, следовало бы снести еще тридцать до-
мов. Для церкви самым подходящим местом было бы
Ларго ди Кастелло. Но с одного до другого конца Евро-
пы сухое тщеславие завладело сердцами людей, и вели-
294
кие основы прекрасного позабыты. Бьянки избрал для
церкви круглую форму: доказательство, что он умеет
понимать античность. Но он не сумел постичь, что,
строя свои храмы, греки ставили себе цели, совер-
шенно противоположные нашим: греческая религия
была празднеством, а не угрозой. Под этим прекрас-
ным небом храм был лишь местом для жертвоприно-
шения. Вместо того, чтобы преклонять колени, про-
стираться ниц, бить себя в грудь, исполняли священ-
ные пляски. И если люди были.........................
Стремление к новому есть первая потребность че-
ловеческого воображения. У г-на Бьянки я застал
двух самых выдающихся людей королевства: генера-
ла Филанджери и государственного советника Куоко.
17	марта. Я лишь в нескольких словах выскажу все,
что можно сказать о музыке, которую я слышал в
Сан-Карло. Я приехал в Неаполь, пылая надеждой.
Но еще большее удовольствие доставила мне музыка
в Капуе.
Первое, что я слышал в Сан-Карло, был «Отелло»
Россини. Ничего нет холоднее этого произведенияг.
Автору либретто пришлось проявить большую сноров-
ку, чтобы до такой степени опошлить самую страст-
ную трагедию, когда-либо созданную для театра. Рос-
сини ему в этом очень помог: увертюра полна уди-
вительной, пленительной свежести, вполне доступна
для понимания и способна увлечь даже невежд, ни-
сколько не будучи при этом банальной. Но музыка
для «Отелло» можег обладать всеми этими качества-
ми и, тем не менее, бесконечно далеко отстоять от то-
го, что нужно. Для такой темы нет ничего чрезмерно
глубокого ни у Моцарта, ни в «Семи словах» Гайдна.
Для роли Яго необходимы звуки, рождающие чувство
1	Сохраняю эту фразу в наказание себе за то, что в 1817 го-
ду мог иметь подобные суждения. Как-то, помимо собственной
воли, я был увлечен своим негодованием против маркиза Берио,
автора отвратительного либретто, в котором Отелло превращен
в Синюю Бороду. В изображении нежных чувств Россини, ныне
уже угасший, остается далеко позади Моцарта и Чимарозы. Зато
он достиг стремительности и блеска, не доступных этим великим
композиторам.
295
ужаса, необходимо все богатство, все диссонансы дис-
гармонического стиля (первый речитатив «Орфея»
Перголезе). Мне кажется, что Россини не владеет му-
зыкальным языком таким образом, чтобы создавать
подобные вещи. К тому же он слишком счастливый,
слишком веселый, слишком лакомка.
Характерная для Италии смешная фигура — это
отец или муж знаменитой певицы: этот тип называет-
ся здесь d6m Procolo. Однажды граф Сомалья под ру-
ку повел г-жу Кольбран осма гривагь театр Скала.
Отец ее с важным видом сказал ему: «Вам повезло,
господин граф: знаете ли вы, что обычно коронован-
ные особы подают руку моей дочери». «Вы забываете,
что я женат»,— ответил граф. По-итальянски тут есть
острота.
После «Отелло» мне пришлось претерпеть «Габри-
ель де Вержи» — сочинение некоего юноши из дома
Караффа. Рабское подражание стилю Россини. Да-
виде в роли Куси — тенор просто божественный1.
Снова смотрел «Sargines» Паэра. Г-жа Шабран
из театра Фьорентини воодушевляла Давиде. Это
знаменитое музыкальное произведение нагнало на ме-
ня такую же скуку, как в Дрездене. По своему даро-
ванию Паэр напоминает Шатобриана: как я ни ста-
рался, не могу понять,— мне это всегда кажется смеш-
ным. Шатобриан меня раздражает: это умный чело-
век, считающий меня дураком. Паэр же вызывает
скуку: его вполне реальный успех представляется мне
удивительным.
18	марта. Сегодня вечером труппа Сан-Карло игра-
ла «Отелло» в театре дель Фо>ндо. Я обнаружил при
этом несколько красивых мотивов, на которых раньше
не обращал внимания, между прочим, женский дуэт
первого действия.
Большие театры, вроде Сан-Карло и Скала, вовсе
не достижение цивилизации, а ее зло. Приходится
подчеркивать все оттенки, и, таким образом, оттенки
1 Сейчас я нахожу в этой опере очень трогательные места.
Услышав, как Нина Виганд поет некоторые арии Караффы и
Псррукин1и, понимаешь, что эти господа создали итальянскую
песню. См. «II travaso dell’anima».
296
пропадают. Молодых певцов следовало бы воспиты-
вать в полном целомудрии, но в наше время это невоз-
можно: тут необходимы соборы и мальчики-певчие.
Все жалуются, что у Кривелли и Давиде нет преемни-
ков. С тех пор, как нет мужских сопрано, знание му-
зыки из театра исчезло. От отчаяния эти бедняги ста-
новились глубокими знатоками музыки: в ансамблях
они поддерживали всю труппу. Они развивали даро-
вание примадонны, которая была их любовницей.
Двумя или тремя знаменитыми певицами мы обязаны
Веллути.
В настоящее время, если музыкальный такт (il tem-
po) сколько-нибудь труден, им просто пренебрегают.
Кажется, что присутствуешь на любительском концер-
те. Вчера у маркиза Берио об этом очень хорошо го-
ворил граф Галленберг. Итальянцы очень отстали от
немцев, чья музыка, вычурная, жесткая, лишенная
мыслей, доводила бы до желания выброситься из ок-
на, если бы они не были первыми темпистами в мире.
Итальянский обычай прерывать двухчасовую оперу
часом балетного спектакля основан на слабости на-
ших слуховых органов: бессмысленно давать два му-
зыкальных акта подряд. Маленький зал делает балет
в стиле Виганд невозможным и смехотворным: вот
проблема акустики для геометров, но они пренебре-
гают ею из-за ее трудности. Нельзя ли было бы
устроить в одном зале две сцены или по окончании ба-
лета разделить сцену перегородкой, достаточно плот-
ной, чтобы звук устремлялся прямо в зал, например
опускать толевый занавес? Или построить стену из
деревянных ящиков, обтянутых со стороны зрителей
такой кожей, как на барабанах? В Парме, в театре
Фарнезе, звук разрываемой в глубине сцены бумаги
слышен отовсюду. Вот факт, который следовало бы
воспроизводить в других местах, но гораздо удобнее
его отрицать. Итальянские архитекторы знают, что в
воздухе, лишенном кислорода, немедленно замирают
все причуды, весь полет воображения.
19	марта. Решительно можно сказать, что для неа-
политанцев Сан-Карло — это кровное дело: здесь об-
297
ретает прибежище национальная гордость, сокрушен-
ная после попытки Иоахима вернуть престол и его ги-
бели. Но вот правда: как оперный театр, Сан-Карло
бесконечно ниже Скала. Просохнув, он, может быть,
станет менее глухим, но зато потеряет весь блеск сво-
ей позолоты, слишком рано наложенной на еще све-
жую штукатурку. Декорации выглядят очень плоски-
ми и вдобавок даже не могут стать лучше: их убивает
люстра. По той же причине трудно разглядеть лица
актеров.
20	марта. Сегодня вечером, когда я входил в Сан-
Карло, за мной погнался один гвардеец, требуя,
чтобы я снял шляпу: в зале, который в четыре раза
больше Парижской оперы, я не заметил присутствия
какого-то принца.
Париж — первый в мире город, потому что там
гебя никто не знает, а двор — всего-навсего любопыт-
ное зрелище.
В Неаполе Сан-Карло бывает открыт лишь три
раза в неделю: значит, он не может служить надеж-
ным местом для всевозможных встреч, как миланская
Скала. Вы блуждаете по коридорам, крупные буквы
высокопарных титулов на дверях лож предупреждают
вас, что вы всего-навсего атом, который может быть
уничтожен каким-нибудь Превосходительством. Вы
входите, не сняв шляпы: за вами гонится герой Толен-
тино. Г-жа Конти очаровала вас, и вы хотите ей
аплодировать: присутствие короля превращает ваше
рукоплескание в святотатство. Вы хотите покинуть
место в партере и задеваете своей часовой цепочкой
(вчера именно это со мной и случилось) камергерский
ключ какого-нибудь украшенного орденскими звезда-
ми вельможи, который что-то бормочет насчет вашей
непочтительности. Проклиная все это величие, вы вы-
ходите из театра и хотите подозвать свой наемный
экипаж: весь подъезд загромождает на целый час ше-
стерка лошадей какой-то княгини. Надо ждать,
рискуя схватить простуду.
Да здравствуют большие города, где отсутствует
двор! Не из-за самих монархов, вообще добродушных
эгоистов, которым — это главное — и времени нет ду-
298
мать о каждом обывателе, а из-за министров и их по-
мощников, каждый из которых изображает собой по-
лицейскую власть и занимается всяческими притесне-
ниями. Этот род докуки, в Париже неизвестный, яв-
ляется постоянным мучением для частных лиц почти
во всех столицах Европы. Ну, а что делать целый день
восьми или десяти министрам, которые все вместе за-
няты меньше какого-нибудь префекта и в то же время
умирают от желания управлять?
Приехав в Неаполь, я узнал, что во главе теат-
ров стоит один герцог; я тотчас же приготовился
встретиться с косностью и всяческими стеснениями,—
мне пришли в голову камергеры из «Мемуаров»
Колле.
На скамьях партера места нумерованы, и толь-
ко одиннадцать первых рядов заняты господами офи-
церами красных гвардейцев, голубых гвардейцев,
лейб-гвардейцев, и т. д., и т. п. или же распределены
по протекции под видом абонементов, так что вновь
прибывший иностранец может рассчитывать только
на двенадцатый ряд. Добавьте к этому, что много ме-
ста отведено оркестру, и вы поймете, что несчастный
иностранец оттеснен на самую середину зала и лишен
какой бы то ни было возможности видеть и слышать.
Ничего подобного нет в Милане: первый встречный мо-
жет приобрести любое место. В этом счастливом горо-
де все друг с другом равны. В Неаполе же какой-ни-
будь герцог, не имеющий и тысячи экю дохода, по-
зволяет себе толкать меня локтями из-за своих вось-
ми или десяти орденов. В Милане обладатели двух или
трех миллионов сторонятся, чтобы пропустить меня,
если я тороплюсь,— конечно, они при этом рассчиты-
вают, что при случае и я поступлю так же: и вам даже
трудно отличить носителей знаменитых имен,— так
просто и скромно они держатся. Нынче вечером, раз-
драженный дерзостью гвардейца, я отправился к себе
в ложу, но, поднимаясь по лестнице, имел несчастье
столкнуться с двенадцатью — пятнадцатью сановни-
ками в орденах высоких степеней или генералами, ко-
торые спускались вниз, подавляя всех своим величием
и блеском шитых золотом мундиров. Я подумал, что,
может быть, для того, чтобы иметь храбрую армию, и
299
нужна вся эта мишура наследственного дворянства,
наглых привилегий и орденских знаков.
Балет Дюпора кончается апофеозом Золушки. Она
в темном лесу; падает завеса — и перед глазами пуб-
лики возникает огромный дворец, возвышающийся на
холме, озаренном волшебным светом белых огней, ко-
торые в ходу и в Милане, но гораздо лучше применя-
ются здесь. Выхожу на лестницу — она загромождена
толпой народа. Приходится спускаться по трем кру-
тым пролетам, все время наступая соседям на пятки.
По мнению неаполитанцев, в этом особая красота Сан-
Карло. Они устроили партер театра во втором этаже:
поистине гениальная с точки зрения современной ар-
хитектуры идея. Но так как лестница всего одна на
две — три тысячи зрителей, и притом она постоянно
забита слугами и уборщиками, вы сами можете су-
дить, как приятно по ней спускаться.
В общем, зал этот великолепен при опущенном за-
навесе. Не стану брать обратно того, что говорил: пер-
вое впечатление обворожительно. Но вот поднимает-
ся занавес—и разочарование следует за разочарова-
нием. Вы сидите в партере, господа гвардейцы оттес-
нили вас в двенадцатый ряд. Ничего не слышно; нель-
зя разобрать, молод или стар актер, надрывающийся
где-то там, на сцене *. Вы поднимаетесь в ложу: там
вас преследует ослепительный свет люстры. Чтобы
хоть как-нибудь отвлечься от криков г-жи Кольбран,
вы, пока не начнется балет, решили почитать газету.
Невозможно: ложа без занавесок. Вы простужены и
намереваетесь не снимать шляпы — нельзя: в театре
изволит присутствовать какой-то принц. Вы ищете
убежища в кафе: это мрачный узкий коридор отврати-
тельного вида. Вы хотите пойти в фойе: из-за кру-
той, неудобной лестницы добираетесь туда, едва пере-
водя дыхание.
21	марта. Я снова во власти черной тоски честолю-
бия, которая донимает меня уже два года. Надо, по
примеру жителей Востока, действовать на физическое
1 На таком расстоянии для зрителя пропала бы вся игра гос-
пожи Паста.
300
существо человека. Я беру место на судне, провожу
четыре часа в море и прибываю в Искию, снабженный
рекомендательным письмом к дону Фернандо.
Он рассказывает мне, что в 1806 году он удалился
в Искию и не бывал в Неаполе со времен французско-
го захвата, который вызывает у него ненависть. Что-
бы утешить себя за отсутствие театра, он содержит в
прекрасных вольерах множество соловьев. «Музыка,
искусство, которому в природе нет никакого подобия,
кроме пения птиц, тоже, как и это пение, есть последо-
вательный ряд междометий. Но междометие — воз-
глас страсти, оно никогда не служит выражением мыс-
ли. Мысль может породить страстное чувство. Но
междометие всегда лишь проявление эмоции, и музы-
ка не способна выразить того, что идет от сухого мыш-
ления». Этот тонкий любитель добавил: «Мои жаво-
ронки издают иногда по утрам falsetti, напоминаю-
щие мне Маркези и Пакьяротти».
Провожу четыре очень приятных часа с доном
Фернандо, который нас ненавидит, и с добрыми оби-
тателями Искии. Это дикие африканцы. В их говоре
много простодушия. Живут они своими виноградника-
ми. Здесь почти нет следов цивилизации, что являет-
ся большим преимуществом, когда вся цивилизация
сводится к поклонению папе и обрядам. В Неаполе
человек из народа хладнокровно скажет вам: «В ав-
густе прошлого года у меня приключилась беда». Это
значит: «В августе прошлого года я убил человека».
Если вы предложите ему отправиться в воскресенье в
три часа утра на Везувий, он в ужасе воскликнет:
«Чтобы я пропустил святую обедню!»
Обряды заучиваются наизусть. Если же вы допу-
скаете добрые дела, то ведь они могут быть более или
менее добрыми. Отсюда обращение к личной сове-
сти, и так мы доходим до протестантства и веселости
английского методиста.
22 марта. Как досадно, что я не могу говорить о
прелестном бале, который г-н Льюис, автор «Монаха»,
давал у своей сестры, г-жи Лешингтон! Среди грубо-
сти неаполитанских нравов эга английская чистота
действует так освежающе! Я танцевал экоссез вместе
30J
с лордом Чичестером, которому всего четырнадцать
лет; он простой гардемарин на прибывшем вчера
английском фрегате. Англичанам известно, какие чу-
деса делает воспитание. Скоро для них это будет не-
обходимо: на лицах нескольких присутствующих здесь
американцев я прочел, что лет через тридцать Англии
останется одно — быть счастливой. Лорд Н. в этом
убежден. «Вас ненавидят все, но особенно низшие
классы общества. Образованные люди умеют отличать
лорда Гровенора, лорда Холленда и все ядро нации
от вашего правительства». «Но даже если эта нена-
висть Европы будет в двадцать раз сильнее, все ее
государства еще сто лет будут мучиться коликами,
добиваясь конституции, и ни у одного из них не будет
морского флота раньше, чем в двадцатом веке». «Да,
но американцы вас терпеть не могут, и через каких-
нибудь двадцать лет вас уже будут подстерегать пять-
сот каперских судов. Теперь вы видите, что французы
уже больше не являются вашим естественным врагом.
Бегство г-на Де Лавалетта и заем положили начало
примирению. Будьте по отношению к нам славными
ребятами» *. Из эпиграмм, которые мне пришлось вы-
слушать в качестве француза, одна меня особенно
задела. «Есть страны, где двадцать человек, собрав-
шихся в одном помещении, чтобы поругать правитель-
ство, уже считают себя заговорщиками». По некото-
рым моим наблюдениям, в Неаполе сумели бы устраи-
вать заговоры получше: там бы прежде всего действо-
вали, а не болтали. Не пройдет и двадцати лет, как
в этой стране будет двухпалатная система. Ее одо-
леют десять раз, но она восстанет одиннадцать. Реак-
ционный режим унизителен для гордости дворянства.
Лорд Н., один из просвещеннейших людей Англии,
вздохнув, согласился со всем. Я опять встретился с
хорошенькой графиней, которая ездит в Террачину
к своему возлюбленному. Англичанки решительно пре-
восходят по красоте других женщин. Миледи Дуглас,
миледи Ленсдаун.
1 Когда в 1815 году несколько англичан заметили, как хоро-
шо оборудована мануфактура Тессера в Труа, через два дня туда
явился один из полков союзной армии, и солдаты переломали
все станки.
302
23 марта. Сегодня вечером бал-маскарад. Иду в
театр Фениче, а затем в половине первого в Сан-
Карло. Я ожидал, что буду ослеплен: ничего подоб-
ного. Вместо всей той роскоши, которую проявляют
в подобных случаях декораторы Скалы, сцена, превра-
щенная в салон, затянута белоснежным полотном, по
которому рассыпаны лилии из золотой бумаги. Билет
стоит всего шесть карлино (пятьдесят два су). При-
сутствует совершенный сброд. Впрочем, фойе, где
имеется двадцать покрытых золотом столиков, обстав-
лено гораздо лучше. Я развлекался, наблюдая за кар-
точной игрой хорошенькую герцогиню, с которой тан-
цевал на празднестве в королевском дворце. Она си-
дит шагах в четырех от стола, а любовник ставит за
нее деньги и принимает выигрыши; на красивом лице
ее нет отвратительного выражения, столь свойствен-
ного играющим женщинам. Как-то на днях этот лю-
бовник герцогини беседовал со мной об искусстве и
о Париже. «Вы не сделаете ни одного движения,—
сказал он мне,— в котором не чувствовалось бы забо-
ты о хорошем тоне, то есть не было бы подражания
чему-то: поэтому во Франции живопись невозможна.
Непосредственность ваших самых простодушных
художников, за исключением Лафонтена, напоми-
нает наивность восемнадцатилетней бесприданницы,
у которой уже трижды сорвалось богатое заму-
жество».
24 марта. Прекрасная шотландка, г-жа К. Р.,
сказала мне нынче вечером: «Вы, французы, произво-
дите в первый момент блестящее впечатление, но не
способны вызвать по-настоящему страстное чувство.
В первый день надо лишь пробудить к себе внимание:
блеска же, который сразу ослепит, а затем все туск-
неет и тускнеет, хватает на один миг». «Вот,— ответил
я,— как объясняется то, что я столь холодно расста-
юсь с Сан-Карло».
Некий неаполитанский князь, находившийся тут
же, стал резко возражать. Наши замечания он опро-
вергал на итальянский манер: повторяя еще более
крикливо фразу, на которую ему только что ответили.
Я стал блуждать взглядом по залу, надеясь, что он
303
умолкнет за неимением слушателя, как вдруг заме-
тил, что он поминутно повторяет странное слово Ага-
данека. Это прекрасная опера, которой покровитель-
ствует министр и которая заранее посвящена королю:
ее репетируют уже пять месяцев. Все утверждают, что
наконец-то будет поставлен спектакль, достойный Сан-
Карло.
Салерно, 1 апреля. Хотите видеть примеры самых
возмутительных нравов? Познакомьтесь с семейной
жизнью обитателей Калабрии. Сегодня утром мне рас-
сказывали самые невероятные случаи. В Болонье я
читал подлинных историков средневековья, Каппони,
Виллани, Фьортифьокку и т. д. и постоянно натыкал-
ся на анекдоты вроде чезенского избиения, произве-
денного антипапой — Климентом VII1. И, тем не ме-
нее, в конце концов ощущаешь уважение и даже почти
симпатию к таким колоссальным фигурам, как Каст-
руччо, Гульельмино, граф де Вирту. В рассказах о
восемнадцатом веке подобных ужасов нет, а под ко-
нец становится тошно от презрения. Но я не могу
презирать калабрийца: это дикарь, в равной степени
верящий в ад, и в индульгенции, и в еттатуру (дурной
глаз колдуна).
2 апреля. Самое любопытное, что я видел за все
свое путешествие,— эго Помпея. Чувствуешь себя пе-
ренесенным в античный мир и, имея привычку верить
лишь в доказанное, тотчас же узнаешь больше, чем
знает какой-нибудь ученый. Огромное удовольствие —
оказаться лицом к лицу с античностью, о которой
прочитано было столько томов. Сегодня я в одинна-
дцатый раз съездил в Помпею. Здесь не место о ней
говорить. Обнаружены были два театра и еще третий
в Геркулануме: развалины исключительно хорошо со-
хранились. Мне совершенно непонятен мистический
тон, которым г-н Шлегель недавно говорил о театрах
древности. Но я забыл, что он ведь немец, а я, ви-
3 Poggii Hist. lib. II. «La Cronaca Sanese»:
«Е il cardinale disse a messer Giovanni и т. д., и т. п...» *.
* И кардинал сказал мессеру Джованни, и т. д., и т. и.
304
димо, как несчастный француз, лишен внутреннего
чутья. Мир начался для нас героическими республи-
ками античности, и понятно поэтому, что все, ими
созданное кажется возвышенным таким обескры-
ленным пошлостью монархии душам, как, напри-
мер, Расин.
Выхожу из театра Нуово, где давали «Саула». На-
до думать, что эта трагедия (Альфьери) действует на
национальное чувство итальянцев: оно возбуждает у
них восторг. Они находят в Миколе нежное изящество
в духе Имогены. Я всего этого усмотреть не могу и
потому занялся разговором с одним молодым либера-
лом-маркизом, пригласившим меня в свою ложу. По
соседству с нами находилась девушка; ее глаза выра-
жали с никогда не виданной мною силой нежную и
счастливую любовь. Три часа пролетели с быстротою
молнии. Ее суженый был рядом с нею, и мать ее допу-
скала, чтобы он целовал руку невесты.
Мой маркиз сказал мне, что здесь разрешены толь-
ко три трагедии Альфьери, в Риме — четыре, в Бо-
лонье— пять, в Милане — семь, в Турине — ни одна.
Поэтому рукоплескать его пьесам — значит принадле-
жать к определенной партии, а находить у него недо-
статки— проявлять крайнее мракобесие.
Альфьери недоставало публики. Великим людям
чернь так же необходима, как генералу — солдаты. По
воле судьбы Альфьери рычал против предрассудков,
а кончилось тем, что он им подчинился. В политике
он никогда не понимал величайшего блага революции,
которая дала Европе и Америке двухпалатную систе-
му и разогнала всю старую клику. Среди великих
поэтов Альфьери был, может быть, душой наиболее
страстной. Но, во-первых, он был всегда одержим
лишь одной страстью, а во-вторых, его политические
воззрения отличались крайней узостью. Он никогда
не понимал (см. последние части его «Жизни») *, что
для того, чтобы породить революцию, необходимо по-
явление новых интересов, то есть новых собственни-
ков. Прежде всего ум его не был направлен в эту
1 В оригинале, так как полиция Бонапарта обкорнала пере-
вод. Портрет его похож на портреты всех великих современных
итальянцев: больше ярости, чем света.
20. Стендаль. Т. IX.	305
сторону, а к тому же он был дворянин, да еще и пье-
монтский ’.
Наглость, с какой чиновники на заставе Понтино
потребовали у него паспорт, и похищение полутора
тысяч томов пробудили в его сердце все сословные
предрассудки и навсегда помешали ему понять, в чем
состоит механизм свободы. Эта столь благородная
душа не постигала, что написать что-либо сносное по
вопросам политики можно — conditio sine qua non * *,—
лишь отметая все мелкие личные неприятности, кото-
рым можешь подвергнуться. В конце своей жизни он
говорил, что обладать талантом дано лишь тому, кто
родился дворянином. Наконец, несмотря на свое до-
ходящее до ненависти презрение к французской лите-
ратуре, он лишь довел до крайности узкую систему
Расина. Для итальянца нет, вероятно, ничего нелепее,
чем малодушие Британика или щепетильность
Баязета. Одержимый недоверием, он хочет видеть,
а ему все время повествуют. Если его пламенное во-
ображение не может в достаточной мере насытиться
зрелищем, оно возмущается и уносит его далеко в
сторону, поэтому на трагедиях Альфьери так часто
зевают. До настоящего времени самыми подходящими
для итальянцев пьесами являются «Ричард III»,
«Отелло» или «Ромео и Джульетта». Г-н Никколини,
подражающий Альфьери, идет по неверному пути.
Смотри «Ino е Temisto».
3 апреля — «Агаданека», большая опера. Такой
высокопарной пошлости я еще никогда не слышал:
тянулось это всего-навсего с семи часов вечера до
половины первого ночи, без малейшей передышки и
без единой мелодии в музыке. Мне казалось, что я
на улице Лепельтье. Да здравствуют произведения,
которым покровительствует двор! Самое лучшее — зал
в покоях Фингала (ибо нас окружает мир Оссиана),
обставленный различной мебелью по последней па-
1 Он никогда не мог оценить доброты монархов благородно-
го савойского дома. Государи, подобные тем, кто занимает в на-
стоящее время престолы Неаполя, Флоренции и Сардинии, слов-
но созданы для того, чтобы примирить с монархией даже умы,
обуреваемые самой жестокой гордыней.
* Необходимое условие (итал.)-
306
рижской моде. Мне удалось получить разрешение
пройти на сцену. Бедные малютки из танцевальной
школы говорили: «Пять месяцев работы лишь для то-
го, чтобы теперь нас так ужасно освистали!» Я выра-
зил сочувствие г-же Кольбран. «Ах, сударь, пуб-
лика еще очень снисходительна. Я ожидала, что в нас
полетят скамьи». И правда, я считал авторов только
пошлыми, но оказывается, что они к тому же и глупы.
Кольбран показала мне их посвящение королю, напе-
чатанное в либретто: они просто-напросто заявляют,
что возродили величайшие качества греческой тра-
гедии.
Музыка третьего акта, представляющего собою ба-
лет в стиле пиррической пляски, написана Галленбер-
гом. Это немец, постоянно живущий в Неаполе и
умеющий создавать музыку для балета: в сегодняш-
нем спектакле она ничего не стоит, но я слышал
«Цезаря в Египте» и «Тамплиера», где музыка уси-
ливает то опьянение, которое вызывается танцем. По-
добная музыка должна быть блестящим наброском,
существенное значение имеют в ней темпы и такт,
но детальной оркестровки, в чем так силен Гайдн,
она не допускает: духовые инструменты играют в ней
очень большую роль. Сцена, когда Цезаря вводят в
спальню Клеопатры, сопровождается музыкой, до-
стойной гурий Магометова рая. Меланхолический и
томный гений Тассо не отверг бы сцены, где Тамплие-
ру является тень. Он убил свою возлюбленную, не
узнав ее. Ночью, заблудившись в лесу в Святой зем-
ле, он проходит мимо ее могилы. Она является ему,
отвечает на его страстные порывы и, указав на небо,
исчезает. Благородные бледные черты г-жи Бьян-
ки, страстное выражение лица Молинари, музыка Гал-
ленберга создавали такую полноту впечатления, кото-
рая никогда не изгладится из моей души.
4 апреля. Иду в театр Нуово. Труппа деи Марини
дает там свое сто девяносто седьмое представление.
Толстый Вестрис— лучший актер в Италии и во всем
мире. Он не хуже Моле и Иффланда в «Burbero Ьепе-
Нсо» («Ворчун-благодетель», в «Гувернере в затруд-
нении» и в многочисленных бездарных пьесах, которым
307
его игра придает хоть какое-то достоинство. Этого акте-
ра можно без малейшей скуки смотреть двадцать раз
подряд. Когда м-ль Марс играет роль сумасшедшей
или дурочки, она время от времени бросает в публику
взгляд, восхищающий тщеславных зрителей, которые
как бы предупреждаются, что она первая потешается
над своей ролью и жестами, которые себе позволяет.
Вот недостаток, которого никогда не обнаружишь ни
у Вестри, ни у г-жи Паста.
Итальянцы, а в особенности итальянки ставят на
первое место леи Марини, которого я только что ви-
дел в «Li baroni di Felsheim» («Бароны Фельгейм»),
переведенной на итальянский пьесе Пиго-Лебрена, и
в «Двух пажах». По причинам, вполне для меня понят-
ным, простота и естественность в литературе итальян-
цам не нравятся: им всегда нужна торжественность и
высокопарность. «Похвальные слова» Тома, «Гений
христианства», «Поэтическая Галлия» и все эти поэти-
ческие творения, вот уже десять лет составляющие на-
шу славу, написаны как бы специально для итальян-
цев. Проза Вольтера, Гамильтона, Монтескье взвол-
новать их не способна. Вот на чем основана огромная
популярность деи Марини. Он следует природе, но
как бы издали; торжественность все еще сохраняет
над его сердцем более священные права. Он восхищал
всю Италию в ролях первых любовников, а сейчас пе-
решел на благородных отцов. Так как этим ролям
вообще свойственна некоторая высокопарность, в них
он нередко доставлял мне удовольствие.
Наивность — очень редкая вещь в Италии; тем не
менее там терпеть не могут «Новую Элоизу». Незна-
чительную дань наивности, которую мне приходилось
здесь наблюдать, я обнаружил только у м-ль Мар-
киони, молодой девушки, снедаемой страстями, кото-
рая играет ежедневно, а иногда и дважды в день:
около четырех часов на сцене под открытым небом
для народа и вечером, при свете рампы, для хорошего
общества. Я трепетал, так растрогала она меня в че-
тыре часа в «Сороке-воровке» и в восемь во «Фран-
ческе да Римини». Г-жа Тассари, выступающая в труп-
пе деи Марини, не плоха в том же жанре. Муж ее Тас-
сари— отличный тиран.
308
Бланес был итальянским Тальма, пока он не
женился на богачке. Он не был лишен ни естествен-
ности, ни силы. В Альмахильде из «Розмунды» он был
просто страшен. Эту королеву, столь несчастную и
полную страсти, изображала г-жа Пеланди,— у меня
она всегда вызывает скуку, однако ей сильно апло-
дировали.
Пертика, которого я видел нынче вечером,— отлич-
ный комик, особенно в ролях, где комизм шаржиро-
ванный. Сегодня я отчаянно зевал, смотря его в
«Poeta fanatico» («Безумный поэт») —одной из самых
скучных пьес Гольдони, которую постоянно играют. Это
правдиво, но так низменно! И вдобавок это так бесчес-
тит в глазах грубых людей самое достойное существо в
природе: великого поэта. Ему очень аплодировали в ро-
ли Бранта, и он вполне заслужил свой успех, особенно
в конце, когда говорит Фридриху П: «Я напишу вам
письмо». .
Что меня поразило, так это публика: никогда я не
наблюдал столь сосредоточенного внимания и — вещь
для Неаполя невероятная — столь глубокой тиши-
ны. Сегодня в восемь утра все билеты оказались рас-
проданными; я принужден был заплатить втри-
дорога.
Замечаю два исключения из патриотизма лакей-
ской: признание итальянцами превосходства француз-
ских танцоров и ребяческое любопытство, с которым
они поглощают переводы всех сентиментальных бла-
гоглупостей немецкого театра.
Рукоплескать французскому балету — значит по-
казать, что ты был в Париже. Они так глубоко и не-
посредственно чувствительны и при этом так мало
читают, что любому роману в диалогах, лишь бы там
были какие-нибудь события, обеспечено сочувствен-
ное внимание этих девственных душ. Вот уж лет
тридцать, как в Италии не выходил ни один любов-
ный роман. Говорят, что человек, сильно увлеченный
какой-либо страстью, не чувствителен к изображению
этой страсти, даже самому удачному. Литературной
газеты у них нет. Остряк Бертолотти, автор «Инесы
де Кастро», говорил мне: «Только засев в крепости,
осмелюсь я говорить авторам правду».
309
В качестве легкой пьесы шла «Юность Генриха V»,
исправленная Дювалем комедия Мерсье. Пертика
сильно рассмешил принца дона Леопольда, присут-
ствовавшего на спектакле; но, боже мой, какой это
шарж по сравнению с Мишо! Сидевший рядом со
мной итальянский священник не мог понять, почему
эта пьеса пользовалась успехом в Париже.
«Вы останавливаетесь на словах и не доходите до
характеров: Генрих V ведь просто болван». Граф
Жиро, римлянин, итальянский Бомарше, написал две
или три комедии: «Гувернер в затруднении», «Disperato
per eccesso di buon cuore» («Отчаявшийся из-за чрез-
мерной доброты»). Адвокат Нота, Зографи, Федеричи
беспрестанно впадают в драматизм; и даже их подлин-
но смешные комедии написаны для общества менее
передового, чем наше. Мольер по сравнению с
Пикаром то же, что Пикар с Гольдони. У этого
поэта хозяин дома, пригласивший к обеду гостей,
всегда бывает вынужден занять полдюжины прибо-
ров, так как его столовое серебро находится в закла-
де. Следует помнить, что Гольдони писал в Венеции.
Венецианские нобили замуровали бы его под свинцо-
выми крышами своей тюрьмы, если бы он решился
изображать перед их подданными, как они живут.
Гольдони изощрял свое дарование, рисуя несчастных
со столь низменными нравами, что я просто не нахо-
жу, с чем бы их можно было сравнить. Над ними я
смеяться не способен. Этот поэт обладал правди-
востью зеркала, но ему недоставало остроумия. Фаль-
стаф совершенно лишен личной храбрости, но, не-
смотря на свою поразительную трусость, так остро-
умен, что я не могу его презирать: он достоин того,
чтобы я над ним посмеялся. Фальстаф еще лучше,
когда его играют перед народом, склонным к печали
и вдобавок трепещущим при одном упоминании о
долге, которому тучный рыцарь все время изменяет.
Предположите, что Италия в сговоре с Венгрией
вырвет у властей двухпалатную систему,— изящным
искусствам она уже не станет уделять внимания; вот
чего не предвидели Альфьери и прочие декламаторы.
Если итальянцы изобретут когда-нибудь свой собст-
венный комический стиль, у него будет колорит «Фи-
310
линта» Фабра д’Эглантина и грация четвертого акта
шекспировского «Венецианского купца», а она ничего
общего не имеет с «Грациями» — комедией Сен-Фуа.
5 апреля. Без толку проделал сегодня тридцать
миль. Казерта — всего-навсего казарма, расположен-
ная так же неудачно, как Версаль. Из-за землетрясе-
ний стены толщиной в пять футов; благодаря этому
здесь, как в соборе св. Петра, зимой тепло, а летом
прохладно. Мюрат попытался закончить строительство
этого дворца: живопись оказалась еще хуже, чем в
Париже, но украшения более грандиозны.
Чтобы хоть немного утешиться, отправляюсь в
Портичи и в Капо ди Монте, прелестные местечки, та-
кие, каких не отыщет ни один царь на земле. Нигде
не встретишь подобного сочетания моря, гор и циви-
лизации. Находишься среди прекраснейшей, разно-
образной природы, а через тридцать пять минут слу-
шаешь Давиде и Нодзари в «Тайном браке». Даже
если Константинополь и Рио-де-Жанейро так же пре-
красны, как Неаполь, этого там не увидишь. Никогда
добрый житель Монреаля или Торнео не сможет
представить себе красивую неаполитанку воспитан-
ной в вольтеровском духе. Это дивное существо встре-
чается еще реже, чем красивые горы и прелестный
залив. Но если бы я стал дольше распространяться о
г-же К., то вызвал бы горький смех зависти или не-
доверия. Для Неаполя Портичи то же, что Монте
Кавалло для Рима. Итальянцы внутренне глубоко
убеждены и открыто высказывают, что мы во всех
искусствах варвары, но не устают восхищаться
изяществом и оригинальностью нашей мебели и раз-
личных предметов обстановки.
Выходя из музея античной живописи в Портичи, я
увидел входящих в него трех английских морских
офицеров. В музее двадцать две залы. Я галопом по-
мчался в Неаполь, но еще перед мостом Магдалины
меня нагнали эти трое англичан, которые вечером
сказали мне, что картины замечательны, что они пред-
ставляют собой одну из самых любопытных вещей на
свете. В музее они провели всего три — четыре
минуты.
311
Картины эти, имеющие такое огромное значение в
глазах подлинных ценителей,— фрески, раскопанные
в Помпее и Геркулануме. В них совершенно отсутст-
вует светотень, мало колорита, довольно хороший ри-
сунок и много легкости. «Встреча Ореста с Ифигени-
ей в Тавриде» и «Тезей, которого молодые афиняне
благодарят за избавление от Минотавра» мне очень
понравились. В них много благородной простоты и со-
вершенно нет театральности. В общем, они похожи на
наиболее слабые картины Доменикино, ибо в них
имеются недостатки рисунка, которых у этого велико-
го мастера не обнаружишь. В Портичи, среди множе-
ства небольших поблекших фресок, есть пять или
шесть крупных вещей, размерами со «Святую Цеци-
лию» Рафаэля. Фрески эти украшали бани в Герку-
лануме. Только глупец-ученый может утверждать, что
это выше живописи пятнадцатого века: на самом деле
это лишь до крайности любопытно, ибо доказывает,
что существовал очень высокий стиль, подобно тому,
как изготовляемые в Маконе обои доказывают суще-
ствование Давида.
6 апреля. «Giornale di Napoli» защищает театр
Сан-Карло от нападок «Gazzetta di Genova». Кажется,
нет ни одного бога или богини в мифологии и ни одно-
го латинского поэта, которых не упомянули бы в этой
статье, имевшей большой успех; в общем же это
сплетение всяческой лжи. Я почти готов привести
ее здесь в наказание тем читателям — если таковые
существуют,— которые не верят слепо всем моим
рассказам и выводам, какие я делаю из этих рас-
сказов.
«Мартин Скриблерус» Арбутнота позабыт в Лон-
доне, так как эта комедия убила то, что она осмеива-
ла. «Скриблерус» относится к 1714 году. Италия до-
росла до этой комедии только в 1817 году.
Аббат Таддеи (редактор «Газеты Обеих Сици-
лий») просто смешнее, чем все парижские М. и Г., но
он отнюдь не гнусен. Австрийский генерал запретил
ему называть людей плохими гражданами. Герман-
ское здравомыслие достойных австрияков спасло на
этот раз Неаполь от всевозможных ужасов.
312
7 апреля. Снова ходил на представление труппы
деи Марини. У них великолепные костюмы — все об-
носки сенаторов и камергеров Наполеона, которые их
владельцы имели низость продать. Эти костюмы со-
здают половину успеха; все мои соседи громко выра-
жают свое возмущение. Меня очень забавляют не-
которые признания. Сейчас в Италии лучшая
рекомендация — быть французом, и притом францу-
зом, не занимающим никакой должности.
Около полуночи иду пить чай с греками, изучаю-
щими здесь медицину. Будь у меня достаточно вре-
мени, я бы поехал на Корфу. Там, говорят, оппозиция
формирует сильные души.
Условия, необходимые для того, чтобы процветали
искусства, зачастую совершенно противоположны
тем, которые необходимы для того, чтобы народы бы-
ли счастливы. Кроме того, господство искусств не
может длиться долго: тут необходимы праздность и
сильные страсти. Но праздность порождает учтивость
в обращении, а учтивость губит страсти. Поэтому не-
возможно создать нацию, которая жила бы одним
искусством. Все благородные души пламенно желают
возрождения Греции, но получится вовсб не век Пе-
рикла, а нечто вроде «.Соединенных Штатов Америки.
Мы приходим к правительству общественного мнения.
значит, у общественного мнения не хватает времени
загореться страстью к искусству. Но не все ли равно?
Свобода необходима, а искусство — роскошь, без
которой отлично можно обойтись.
Песту м, 30 апреля. Об архитектуре храмов Песту-
ма пришлось бы говорить очень много и притом вещи,
трудные для понимания. Мой товарищ по путешест-
вию, любезный Т., у которого есть родственники в
обеих партиях и которому в 1799 году, в эпоху
Неаполитанской революции, было пятнадцать лет,
рассказал мне странную историю:
«В Неаполе царствовала гениальная женщина.
Сперва из зависти к кому-то, страстная поклонница
Французской революции, она скоро поняла, какая
опасность грозит всем тронам, и вступила с нею в
яростную борьбу. «Не будь я королевой в Неаполе,—
313
сказала она как-то,— я бы хотела быть Робеспье-
ром». И в одном из будуаров королевы можно было
видеть огромных размеров картину, изображавшую
орудие казни ее сестры.
Охваченное ужасом при известии о первых побе-
дах Бонапарта, правительство Обеих Сицилий стало
умолять о мире и добилось его. В Неаполь прибыл
посол Республики, и ненависть ее слабого, унижен-
ного врага вспыхнула с удвоенной силой.
Однажды в пятницу король отправился в театр
Фьорентини посмотреть знаменитого комика Пинотти.
Из своей ложи на авансцене он заметил сидящего как
раз напротив него гражданина Труве. Гражданин по-
сол был в своем парадном костюме: волосы без пуд-
ры и панталоны в обтяжку. Устрашенный видом не-
напудренных волос, король вышел из ложи.
В партере в это время можно было заметить пятна-
дцать — двадцать таких же черных голов. Его величе-
ство сказал несколько слов дежурному адъютанту,
который позвал знаменитого Канчельери, заправилу
военной полиции. Театр Фьорентини был окружен, и
по выходе зрителей Канчельери у каждого спраши-
вал: «Вы неаполитанец?» Семеро молодых людей,
принадлежавших к знатнейшим семьям государства и
не напудривших себе волосы, были отправлены в форт
святого Эльма. Наутро их переодели в солдатские
шинели, прицепили к воротникам фальшивые косы в
восемнадцать дюймов длиной, и они были отправлены
в качестве рядовых в полк, стоявший в Сицилии. Не-
кий молодой неаполитанец был закован в кандалы за
то, что исполнял скрипичный концерт вместе с одним
французом.
Директория Республики только что услала в
Египет свои лучшие войска и самого талантливого
полководца нации. Весть об абукирском поражении
дошла до неаполитанского двора, который по этому
случаю устроил иллюминацию. А вскоре вслед за тем
(12 сентября 1798 года) это правительство призвало
под ружье сорок тысяч человек. Две трети наличных
денег королевства помещены были в шесть банков,
выпустивших кредитные билеты (fedi di credito). До-
верие это, смешное при деспотическом режиме, при-
314
вело к естественному результату. Король завладел
помещенными в банк средствами, имущество luoghi
pii * пущено было в продажу (и весьма охотно раскуп-
лено), и вскоре неаполитанская армия численностью
в восемьдесят тысяч человек собралась на границах
Римской республики, в которой было всего пятна-
дцать тысяч французских оккупационных войск; но
король не хотел нападать, пока не выступит Австрия.
Наконец прибыл из Вены мнимый курьер с известием
о том, что австрийцы начали наступление. Вскоре вы-
яснилось, что курьер этот по рождению француз, и
его, как опасного свидетеля, убили на глазах короля,
который, придя в ужас от якобинских происков, велел
тотчас же нападать. Его армия овладела Римом, но
вскоре она была обращена в бегство, и 24 декабря
1798 года Фердинанд отплыл в Сицилию, приказав
уничтожить в Неаполе зерно, корабли, пушки, порох
и т. д.
Страх двора был преждевременным: генерал Мак
принял условия капитуляции, предложенные генера-
лом Шампьонне, и удержал Неаполь. Но вскоре этот
город восстал: ладзарони убили и сожгли герцога де
Торре и его брата, ученого дона Клементе Фило-Ма-
рино. Испуганные патриоты обратились к Шампьонне,
который ответил, что вступит в Неаполь, когда уви-
дит на форте св. Эльма трехцветный флаг. Патриоты
под руководством Монтимилетто завладели при по-
мощи военной хитрости фортом св. Эльма, и 21 янва-
ря 1799 года республиканский генерал атаковал
Неаполь во главе шеститысячного войска. Ладзарони
сражались с величайшим пылом и отвагой. Шампьон-
не вступил в Неаполь 23 января и назначил времен-
ное правительство из двадцати четырех человек, кото-
рым он заявил: «Франция, завладевшая Неаполем
силой оружия и вследствие бегства короля, отдает
завоеванное неаполитанцам, даруя им одновременно
и свободу и независимость». Неосторожные люди по-
верили в свою свободу, провинция разделяла востор-
ги столицы. Большинство епископов официально за-
явили, что являются приверженцами республики, и
* священных мест (итал.).
315
духовенство в полном облачении присутствовало всю-
ду при посадке дерева свободы. Однако кардинал
Руффо, единственный человек с головой в партии ко-
роля, не покинул Италии: он находился в Реджо ди
Калабриа, в ста пятидесяти милях от Неаполя, и
готов был отплыть, если опасность станет неминуе-
мой, но в то же время, не теряя ни минуты, организо-
вывал Вандею против Партенопейской республики.
Кардиналу Руффо надо было обеспечить себе успех:
он не только обещал рай всем храбрецам, которые
падут в этом крестовом походе, но, что гораздо важ-
нее, умело добился того, что ему поверили. Англичане
заняли остров Прочиду в шести морских милях от
Неаполя и внезапными высадками тревожили по-
бережье. Попадавшие в плен патриоты отсылались на
Прочиду, где их приговаривал к смертной казни три-
бунал, председателем которого неаполитанский двор
назначил ужасного Специале. Весьма немногочислен-
ные французские отряды довольно неосторожно пред-
приняли ряд экспедиций и все же рассеивали и расстре-
ливали всех приверженцев кардинала Руффо, которых
им удавалось повстречать. Республиканский режим по-
настоящему действовал лишь в самом Неаполе, да еще
в тех местах провинции, которые могли получать из
столицы поддержку. Но среди всех грамотных людей
царило предельное воодушевление. Французы позабо-
тились о том, чтобы уничтожить оружие, которым мог-
ли бы воспользоваться их друзья-республиканцы, и за-
претили им устроить набор в войско. Вскоре пришло
роковое известие о победах Суворова в Ломбардии, и
французская армия под командованием генерала Мак-
дональда, который, согласно обычаю, придумывал для
своих передвижений ложные предлоги, удалилась в
Казерту, оставив на произвол судьбы Неаполь и новую
республику. По долгу человечности французы обязаны
были бы за несколько часов предупредить патриотов
и дать им средства к спасению. Ничего подобного.
Патриоты отправили депутацию к гражданину Аб-
риалю, комиссару Директории, находившемуся тогда
в Капуе. «Ради бога, скажите прямо, оставляете ли
вы нас,— сказали ему патриоты,— мы все покинем
Неаполь». «Оставить республиканцев! — воскликнул
• 316
гражданин Абриаль.— Да я скорее унесу вас на своих
собственных плечах!» И он повторил жест благочести-
вого Энея. Эта тирада задержала на тридцать лет
победу цивилизации в Неаполитанском королевстве.
Через шесть недель после ухода французов горо-
дом завладели союзные войска, состоявшие из неа-
политанских роялистов, английских, русских и турец-
ких частей. Патриоты сражались довольно хорошо, а
потом укрылись в фортах. Первым капитулировал
порт Авельяно у моста Маддалены, который защища-
ли ученики медицинской школы. Вступив в него, по-
бедители принялись истреблять патриотов. Те тотчас
же решили обречь себя доблестной смерти и подо-
жгли пороховые погреба. При взрыве погибли четыреста
роялистов и все патриоты, за исключением двух.
Тем временем на улицах города восставшая чернь
и роялисты творили самые возмутительные и дикие
зверства. Самых знатных женщин голыми вели на
казнь. Знаменитая герцогиня Пополи отделалась
тюрьмой, куда ее потащили в одной рубашке, под-
вергнув предварительно самым гнусным издеватель-
ствам. Патриоты еще занимали в городе форты Ка-
стель-Нуово, Кастель дель Ово, а также маленький
форт Кастелламаре в шести милях от Неаполя. Он
сдался коммодору Футу, чье имя пользуется уважени-
ем в Неаполе и теперь, после того, как прошло сем-
надцать лет и было столько событий. Фут строго вы-
полнил все условия капитуляции. Этот пример убедил
защитников обоих фортов города, у которых уже не
хватало продовольствия и снаряжения, и они реши-
лись «сдаться на капитуляцию войскам короля Обеих
Сицилий, короля Англии, императора Всероссийского
и императора Оттоманской Порты». (Таковы бук-
вальные выражения 1-й статьи капитуляции от 3-го
мессидора VII года, одобренные слишком известным
бригадным командиром Межаном, французским ко-
мендантом форта св. Эльма, и подписанные кардина-
лом Руффо, Эдуардом Джемсом Футом и командую-
щими русскими и турецкими войсками.) Статья 4 гла-
сит: «Лицам, составляющим оба гарнизона (Кастель-
Нуово и Кастель дель Ово), и их имуществу гаранти-
руется безопасность». Статья 5 изложена так: «Все
317
означенные лица получают право выбора: сесть на
нейтральные суда, которые будут им предоставлены,
и отправиться в Тулон или же остаться в Неаполе с
гарантией неприкосновенности для них и для их се-
мей».
Роялисты долгое время отрицали существование
этой капитуляции. К несчастью для благородных
принципов, оригинал ее был найден.
Полторы тысячи патриотов из гарнизона обоих
фортов объявили о своем намерении покинуть родину.
К сожалению, пока они дожидались судов, которые
должны были перевезти их в Тулон, лорд Нельсон по-
дошел к Неаполю со своим флотом, на котором на-
ходились английский посол и его жена, знаменитая
леди Харт Гамильтон.
Вечером двадцать шестого июня патриоты погру-
зились на предназначенные для них суда. Двадцать
седьмого под наблюдением английских офицеров
каждый транспорт был поставлен на якорь под пуш-
ками английского корабля. На следующий день все
наиболее видные люди из числа патриотов были пере-
ведены на борт флагманского корабля лорда Нельсо-
на. Среди них обращал на себя внимание знаменитый
Доменико Черилли, который в течение тридцати лет
был другом и врачом сэра Уильяма Гамильтона. Леди
Гамильтон поднялась на капитанский мостик корабля
своего любовника, чтобы поглядеть на Черилли и дру-
гих мятежников, которых только что связали по ру-
кам и ногам. Среди них находились не только избран-
ные представители нации, но — это должно было
иметь еще большее значение для пэра Англии — все
самые знатные из числа придворных вельмож. После
смотра всех этих славных жертв распределили по ко-
раблям флота. Наконец из Сицилии на английском
фрегате прибыл Фердинанд III, который тотчас же
объявил эдиктом, что никогда не имел намерения
принимать капитуляцию мятежников. По другому его
эдикту иь^ущество означенных мятежников было кон-
фисковано. Коммодор Фут, честь своего народа и все-
го человечества, видя, каким образом исполняется
подписанное им обязательство, подал в отставку
(пример, которому не последовали в Генуе).
318
Патриоты обратились к лорду Нельсону с ходатай-
ством, написанным по-французски и полном орфогра-
фических ошибок: они требовали выполнения условий
капитуляции. Лорд Нельсон вернул им ходатайство,
написав собственноручно на последней странице вни-
зу следующие слова:
«I haveshowti your paper to your gracious king, who
must be the best and only juge of the merits and demerits
of his subjects.
Nelson*.
(«Я показал это прошение вашему милостивому
монарху, который, без сомнения, является единствен-
ным судьей заслуг и провинностей своих подданных.
Нельсон».)
Эпитет «милостивый» по отношению к неаполитан-
скому королю в подобных обстоятельствах показы-
вает, как смешна английская аристократия. Г-н де
Талейран сказал бы о таком ответе: «Не знаю, пре-
ступление ли это, но, безусловно,— глупость».
Флагманский корабль адмирала Нельсона, на ко-
тором находился теперь король неаполитанский, был
со всех сторон окружен фелуками, тартанами и дру-
гими судами, служившими тюрьмой для патриотов.
Их набили туда, как негров. Они были без одежды,
которую сорвали захватившие их ладзарони; получая
для питья гнилую воду, усеянные паразитами, они то-
мились под жгучими лучами солнца и особенно стра-
дали оттого, что головы у них не были покрыты. Де-
путации ладзарони, все время являвшиеся поглазеть
на короля, осыпали их ругательствами. Каждое утро
через люки своей тюрьмы патриоты видели, как леди
Гамильтон в сопровождении лорда Нельсона отправ-
ляется в Байю, Пуццуоли, Искию и другие очарова-
тельные места на побережье Неаполитанского залива:
роскошная яхта, на которой они отплывали, управля-
лась двадцатью четырьмя английскими матросами, ко-
торые пели «Rule, Britannia» *. Распутство с Нельсо-
ном и сходные отношения, соединявшие леди Гамиль-
* Правь, Британия (англ.).
319
тон с..., решили их участь. Мисс Харт, которая потом
стала леди Гамильтон, славилась своей редкой красо-
той и долгое время была натурщицей в Риме, где по-
лучала от молодых людей, изучающих живопись, по
шести франков. Жертвой первых преследований ока-
зался святой Януарий, обвиненный в покровительстве
Республике: король повелел конфисковать его имуще-
ство. Святого Януария заменил святой Антоний, и ере-
тические орудия англичан палили в его честь.
Вскоре наиболее видные патриоты были переведе-
ны в казематы фортов. Почти каждый день за ними
являлись на корабли, служившие местом заключения,
и все совершалось при полном спокойствии англий-
ских офицеров.
По прибытии в Неаполитанский залив адмирал
Нельсон вывесил прокламацию, в которой всем, кто
занимал какие-либо должности в Республике или со-
чувствовал ее принципам, предписывалось явиться в
Кастель-Нуово. Там эти несчастные должны были со-
общить свое имя, местожительство, а также — во всех
подробностях — что они делали, пока существовала
Республика. Адмирал Нельсон обещал свое покрови-
тельство и защиту от каких бы то ни было преследо-
ваний всем, кто сделает такие заявления.
Довольно значительное количество простаков по-
пало в расставленную англичанами западню. Три
должностных лица, известных своей ученостью и чест-
ностью, тоже пришли и записались: то были Драго-
нетти, Джанотти и Колаче; последний был скоро по-
вешен.
Двенадцатого августа 1799 года пятистам патрио-
там, еще находившимся в заключении на судах, раз-
решено было отплыть в Тулон. Перед отплытием они
подписали документ, весьма необычный, но вполне
законный в Неаполе: каждый из них обязывался ни-
когда не вступать в пределы королевства, обязывался
под угрозой смерти; в противном случае он призна-
вал за любым подданным короля право умертвить его
безо всяких преследований со стороны правосудия.
До этого момента опасения, которые неаполитан-
скому двору внушала армия Жубера, препятствовали
ему проливать кровь. Мало-помалу двор осмелел. На-
320
чали с патриотов, не включенных в капитуляцию, и
одной из первых жертв оказался князь Караччоло. Так
как этот выдающийся человек был славой неаполи-
танского флота, никто не разубедит местных жите-
лей, что в данном случае, подобно тому, как это об-
стояло с жертвами Киберона, дарования Караччоло
лишь ускорили его гибель. Не стану задерживаться
на очень известной истории о том, какой страх нагнал
его труп на некую августейшую особу.
Пришло известие, что французы потерпели пораже-
ние при Нови, и теперь уже ничто не сдерживало яро-
сти королевы. Из осторожности я не стану вдаваться
в подробности, от которых побледнел бы Светоний.
Рука палача отняла у Неаполя почти всех его достой-
ных людей: Марио Пагано, составителя республикан-
ской конституции, Скотти, Луоготету, Буффу, Троизи,
Пачифико, генералов Федеричи и Массу, епископа
Натали, Фальконьери, Капути, Баффи, Мантоне, Пра-
челли, Конфорти, Росси, Баньи. С особенным удовле-
творением повесили Элеонору Фонсека, женщину, вы-
дающуюся по своим дарованиям и красоте: она редак-
тировала «Monitore repuMicano» — первую газету, из-
дававшуюся в Неаполе. Среди знатных лиц, предан-
ных смерти, к бесчестью англичан, можно найти гер-
цога д’Андриа, князя Стронголи, Марио Пиньятелли,
его брата, Колонну, Риарио и маркиза де Дженцано.
Двоим последним едва минуло всего шестнадцать лет,
но они возвысились над предрассудками благородного
происхождения и во всеуслышание заявили о своей
приверженности к свободе. Дженцано и знаменитый
Матера, хотя их и защищал французский мундир, бы-
ли выданы бригадным командиром Межаном. Эти
доблестные люди были повешены al Largo del Mercato.
На этом месте в свое время началось восстание Маза-
ниелло.
Они умерли с улыбкой на устах, предрекая, что
рано или поздно Неаполь станет свободным, а смерть
их окажется не то чтобы отомщенной, но полезной для
просвещения страны. Среди стольких жертв особое
внимание привлекла смерть прелестной Сан-Феличе.
Во время краткого существования Республики она как-
то вечером находилась в обществе придворных и узна-
21. Стендаль. Т. IX.	321
ла гам, что через два дня братья Бакри должны были
организовать бунт ладзарони и перебить офицеров
одного из постов национальной гвардии, в числе кото-
рых находился любовник Сан-Феличе. В момент, когда
он намеревался туда отправиться, она бросилась к
его ногам, пытаясь удержать его подле себя. «Раз там
грозит опасность,—Сказал ей любовник,— я тем более
не могу оставить товарищей в беде». Подруга так лю-
била его, что раскрыла весь заговор. Впоследствии
даже августейшая принцесса не смогла добиться по-
милования Сан-Феличе. Я не стану подсчитывать,
скольких тысяч достигло число жертв этих событий.
Казни, а также — с точки зрения гуманности это, мо-
жет быть, еще хуже — заточения в тюрьмах, пребыва-
ние в которых гибельно, прекратились лишь ко вре-
мени Флорентийского договора (1801). Философия
неаполитанских героев отличается возвышенностью и
ясностью духа. Обе эти черты ставят ее, по-моему, го-
раздо выше всего, чго говорилось в таком же роде
другими итальянцами и немцами. Спешу, впрочем, ого-
вориться, что перед моими глазами были только пе-
чатные копии документов, которые я цитировал.
Я старательно опускал в своем рассказе возму-
щающие душу подробности. Робеспьер не был другом
большинства своих жергв: он приносил их в жертву
системе — конечно, ложной,— но не своим мелким лич-
ным чувствам».
Отранто, 15 мая. Я прибыл сюда через Потенцу и
Таренте. Мне пришлось бы, к несчастью, писать тре-
тий том, если бы я стал давать описания малоизвест-
ных мест, через которые я проезжал. Я путешествовал
верхом, под зонтиком и в сопровождении трех новых
друзей. Чтобы избежать насекомых, мы ночевали на
соломе в нескольких мызах, принадлежащих моим
друзьям или их знакомым, и я имел удовольствие по-
беседовать с зажиточными фермерами. Отранто так
же мало походит на Флоренцию, как Флоренция на
Гавр.
С маркизом Сантапиро, которого я встретил в От-
ранто, я водил дружбу еще в Москве. Он имеет три-
дцать тысяч ливров годового дохода и две — три са-
322
бельные раны, полученные в честном бою. Это делает
его достаточно значительной фигурой, чтобы он мог
позволить себе никому не льстить и не лгать. Подоб-
ную оригинальность я считал здесь невозможной. Сан-
тапиро разубедил меня в этом. Пропутешествовав с
такими приятными свойствами три года по Италии,
Сантапиро повсюду прослыл чудовищем. Эта честь
его испортила. Он стал говорить, что музыка наводит
на него скуку, что картины делают жилое помещение
похожим на какую-то гробницу, что он предпочитает
статуе Кановы парижского паяца, вращающего гла-
зами; и он стал давать в Неаполе концерты, стоившие
ему в два или три раза дороже, чем обычно, так как
хотел, чтобы исполнялись только арии Гретри, Мегю-
ля и т. д.
Своему характеру Сантапиро придал напыщен-
ность. Если бы искренность не покидала его, он был
бы гораздо интереснее для нас, но значительно менее
остроумным человеком в глазах толпы. Это существо
очень веселое, очень непосредственное. Он забрасы-
вает вас целым ворохом идей, а кое-какие из них, о
которых мы без него не подумали бы, заставляют нас
поразмыслить.
Вчера в самую жару мы с ним лежали на кожаных
диванах в огромной лавке, которую он нанял и заве-
сил зеленым коленкором, и пили прохладительный
шербет. Я посмеялся над его манерой красоваться, а
он над моей деликатностью, помешавшей мне вручить
во Флоренции имевшиеся у меня рекомендательные
письма. Сантапиро только недавно провел там два го-
да. Все русские, обладающие здравым смыслом и
средствами, считают своим долгом хоть одну зиму
провести во Флоренции. Там всегда бывает также
очень много богатых англичан, и каждый вечер в че-
тырех или пяти домах весьма широко принимают го-
стей. Отлично подобранная труппа г-на Д. разыгры-
вает лучшие из очаровательных пьес Скриба. Г-н Д.—
самый щедрый в Италии благотворитель, и у него со-
браны самые подлинные священные реликвии:
например, очень ценные предметы, относящиеся к свя-
тому Николаю. Два или три кружка разыгрывают
французские комедии — забавное противоречие духу
21*. т. IX.	323
итальянцев, которые их смотрят и слушают, не пони-
мая и четвертой части того, что перед ними испол-
няется.
«Во Флоренции,— сказал Сантапиро,— у меня был
дворец, восемь лошадей, шестеро слуг, а тратил я
меньше тысячи луидоров. Переваливая через Апенни-
ны, прекрасные иностранки оставляют по ту сторону
гор скромничанье, из-за которого все развлечения
парижских гостиных свелись к игре в экарте, Англия
же вообще превратилась в могилу. Любовник — дело
приятное, но титул еще лучше. Не понимаю, как это
французский маркиз в возрасте двадцати пяти лет,
обладатель дохода в сотню луидоров, не едет со своей
родословной во Флоренцию. Он найдет там двадцать
хорошеньких и очень богатых мисс, которые на коле-
нях будут умолять его сделать их маркизами. Во
Флоренции каждую зиму перед моими глазами прохо-
дило шесть тысяч иностранцев. Каждый из них при-
возил из своей варварской страны один любопытный
анекдот и три совершенно нелепых. Все анекдоты,
рассказываемые этими аристократами, выставляют в
смешном виде королей.
Любите ли вы искусство? Посмотрите, как устрои-
ли галерею Питти. Великий герцог воспользовался
глупостью римлян и понял, что Флоренцию надо пре-
вратить во всеевропейский бал-маскарад. Старый
князь Нери хотел бы перед смертью наводнить ее
жандармами, но этому противится Фоссомброни».
Сантапиро завершил свой рассказ семью или восемью
прелестными анекдотами, но напечатанные, они зву-
чали бы гнусно.
Когда лотарингские принцы высадились в Тоскане
(1738), флорентинцы увидели, как вслед за ними по-
явилось много оборванцев с тростью в руках: отсюда
слово cannajo *, которое я принял за перевод слова
«каналья», услышав, как его произносят во Флорен-
ции с местным гортанным выговором: вместо santa
сгосе** здесь говорят santha hroce.
Сантапиро закончил довольно странной клеветни-
ческой выходкой, за передачу которой меня назовут
* Человек с палкой (итал.).
** Святой крест (итал.).
324
stivale (сапогом): он сказал, будто во Флоренции
есть лишь один литератор, обладающий остроумием,
но зато он остроумен, как ангел, как Талейран, как
Вольтер. Это автор «Отчаявшегося из-за непомерной
доброты». Граф Жиро — потомок француза, прибывше-
го в Рим с кардиналом Жиро.
Кротона. 20 мая. Я был крайне удивлен, встретив
здесь, на краю света, храброго капитана Жозефа Ре-
навана, которого я знал простым драгуном в 1800 го-
ду. «Я служил,— сказал он,— в 34-м линейном полку,
которому всегда жестоко доставалось, всего на моих
глазах погибло двадцать тысяч человек. Я всегда был
молчалив, холоден, опасаясь, как бы не надерзить на-
чальству, и свои три чина получил случайно, от самого
Наполеона. Мой батальон был направлен в Неаполь,
и в течение трех лет я вел ужасную войну против раз-
бойников. Я гонялся за знаменитым Пареллой, кото-
рый просто потешался над нами. Однажды министр
Саличетти вызвал меня в Неаполь. «Вот вам,— сказал
он,— триста пятьдесят тысяч франков: объявите на-
граду за головы разбойников, примените все сред-
ства — надо с ними покончить; все это принимает по-
литическую окраску». Через священников,— продол-
жал Ренаван,— я объявил, что даю за голову Пареллы
четыреста дукатов. Прошло три месяца. Как-то я на-
ходился в помещении своего поста, выходившем на
юг, и умирал от жары в совершенно затемненной ком-
нате. Вдруг входит мой сержант и докладывает, что
меня спрашивает какой-то неизвестный. Вскоре в ком-
нате появился крестьянин: он развязывает мешок,
хладнокровно вынимает из него голову Пареллы и
говорит мне: «Давайте мне мои четыреста дукатов».
Даю вам слово, что никогда в жизни я не отскакивал
назад так стремительно. Я побежал к окну и открыл
его. Крестьянин положил голову ко мне на стол, и я
безошибочно узнал Пареллу. «Как это тебе уда-
лось?»— спросил я. «Синьор командир, надо вам ска-
зать, что я уже двенадцать лет состою цирюльником,
слугой и доверенным человеком Пареллы. Но три го-
да назад в Троицын день он обошелся со мной грубо.
Потом я услышал, как наш священник во время про-
325
поведи сказал, что вы обещаете четыреста дукатов за
голову Пареллы. Сегодня утром, когда мы с ним бы-
ли одни, а наши друзья находились на большой доро-
ге, он мне сказал: «Вот и выдалась спокойная минута.
Борода у меня ужасно отросла: побрей-ка ее, это ме-
ня освежит». Я стал его брить. Дойдя до усов, я огля-
нулся, увидел, что никто не идет — и крак!— перере-
зал ему горло». Во время дальнейшей беседы Ренаван
сказал мне: «Во Франции у меня все отняли. Я приехал
сюда узнать, помнит ли еще меня жена одного апте-
каря: когда-то она была хорошенькая, и я ее любил.
Теперь она овдовела. Я думаю жениться на ней и
стать аптекарем».
«Знаете, что меня удивляет? — сказал мне Рена-
ван.— Когда Саличетти вручил мне триста пятьдесят
тысяч франков, не потребовав расписки, а я за полгода
истратил все эти деньги мелкими суммами по пятьдесят
или сто луидоров, мне и в голову не пришло присвоить
себе хоть один сантим. Наоборот, я еще добавил пару
своих луидоров. Теперь же в подобных обстоятельствах
я не поколебался бы ухватить, если бы это было воз-
можно, сотню тысяч франков». (Вот различие между
1810 и 1826 годом, и объяснение.....................
...............................................: j
К.атандзаро, 23 мая. Только что видел, как одна
крестьянка в порыве ярости изо всех сил швырнула
своего ребенка об стену, находившуюся в двух шагах
от нее. Я решил, что ребенок убит: ему года четыре, и
он отчаянно кричал у меня под окном; однако никаких
тяжелых повреждений у него нет.
По мере продвижения в глубь Калабрии в лицах
жителей все яснее проступают греческие черты: мно-
гие мужчины лет сорока необыкновенно похожи на
знаменитое изображение Юпитера Милостивого. Но
зато если уж здешние жители безобразны, то, надо
сознаться, лица их просто невообразимы.
Бранкалеоне, 25 мая. Во время посещения разва-
лин в Локрах мы взяли с собой трех вооруженных
крестьян. И среди разбойников не сыщешь более сви-
326
репых лиц, но в них нет ничего, внушающего мне от-
вращение: слащавого по виду и сухого по существу,
притворства какой-нибудь семьи Гарлоу (из «Кла-
риссы», романа Ричардсона).
Быть может, нет на свете ничего живописнее ка-
лабрийца, которого встречаешь на повороте дороги
или на опушке леса. Уморительным было безгранич-
ное изумление этих вооруженных до зубов людей, ко-
гда они убеждались, что нас много и мы тоже хоро-
шо вооружены. Если собиралась гроза, на их лицах,
словно заранее возбужденных электрическими флюи-
дами, появлялось выражение какого-то смятения.
У путешественника, привыкшего к любезности и веж-
ливости французов, они могли вызвать только ужас
и отвращение. Чтобы завести хоть какую-нибудь бесе-
ду с этими калабрийцами, мы почти всегда пытаемся
что-нибудь у них купить. Поблизости от Джераче мы
встретили удивительно занятного крестьянина, нарас-
сказавшего нам самых необычайных историй.
Вблизи Мелито, 28 мая. Несколько месяцев тому
назад одна замужняя женщина из здешних, извест-
ная своим пламенным благочестием и редкой красо-
той, имела слабость назначить своему возлюбленному
свидание в' горном лесу, в двух лье от деревни. Лю-
бовник познал счастье. После минутного упоения вся
тяжесть совершенного греха стала угнетать душу ви-
новной — она погрузилась в мрачное безмолвие. «По-
чему ты так холодна?» — спросил любовник. «Я ду-
мала о том, как нам свидеться завтра: эта заброшен-
ная хижина в темном лесу — самое подходящее ме-
сто». Любовник удалился. Несчастная не возврати-
лась в деревню, а провела ночь в лесу и, как она по-
том призналась, рыла две могилы. Наступает день, и
вскоре появляется любовник, чтобы принять смерть
от руки женщины, которая, как он полагал, обожала
его. Она же, несчастная жертва раскаяния, похоро-
нила с величайшим тщанием своего любовника и вер-
нулась в деревню, где исповедалась священнику и
попрощалась с детьми. Затем она снова ушла в лес,
где ее нашли бездыханной и распростертой в яме, вы-
рытой подле могилы любовника.
327
Реджо ди Калабриа, 29 мая. Одна маленькая де-
вочка крепко любила подаренную ей восковую куклу.
Кукле было холодно, девочка положила ее на солнце,
которое растопило воск, и ребенок потом горькими
слезами оплакивал гибель предмета своей любви: вот
основа национального характера жителей этой отда-
ленной части Италии — страстная ребячливость.
У этих людей жизнь довольно спокойная. Перед ними
никогда не предстает идея долга, а религиозные чув-
ства не вступают в противоречие с их склонностями:
религия сводится для них к соблюдению особых, им
свойственных обрядов. Они делают, что хотят, раза
два — три в год идут поболтать о своей самой сильной
страсти и считают, что этим обеспечивают себе царст-
во небесное.
Вчера одна женщина говорила на улице: «На
Иоанна-крестителя с моим сыном приключилась беда
(то есть 24 июня мой сын убил своего врага). Но если
его семья не захочет быть благоразумной и получить
через дона Виченцо все, что мы можем предложить,
горе им1 Я хочу снова увидеть сына!> Семья убийцы
предлагала отцу убитого двадцать дукатов. Сила во-
ли приобретается лишь в той мере, в какой человек с
раннего детства вынужден был выполнять тяжелую
работу. Между тем, за исключением местности Терра
ди Лаворно, где хорошо возделывают землю, перека-
пывая ее большой лопатой, четырнадцатилетний неа-
политанец редко бывает вынужден заниматься тяже-
лым трудом. Всю свою жизнь он предпочитает
страдать от нужды, чем страдать от работы. Глупцы,
приезжающие сюда с севера, обзывают варваром здеш-
него буржуа за то, что он не чувствует себя обездолен-
ным в поношенном платье. Жителю Кротоны пока-
залось бы до крайности смехотворным предложение
сражаться ради того, чтобы получить красную ленточ-
ку в петлицу, или за то, чтобы его король звался Фер-
динандом или Вильгельмом. Лояльность, или предан-
ность династии,— чувство, которым блистают герои
романов сэра Вальгера Скотта, за что его следовало
бы сделать пэром, здесь так же неизвестно, как снег
в мае. И, по правде сказать, я не считаю это призна-
ком глупости здешних людей. (Впрочем, охотно при-
328
знаю, что мысль эта дурного вкуса.) Рано или поздно
калабриец станет отлично сражаться за интересы ка-
кого-иибудь тайного общества, которое вот уже де-
сять лет будоражит ему голову. Прошло уже девятна-
дцать лет с тех пор, как кардинала Руффо осенила эта
идея: может быть, такие общества существовали и
до него.
На побережье океана, неподалеку от Дьеппа, я ви-
дел довольно большие леса, сплошь из высоких ста-
рых деревьев. Местные крестьяне говорили мне:
«Знаете, сударь, если бы мы, на свою беду, срубили
их, новые уже не выросли бы. Жестокие ветры с' океа-
на уничтожают молодую поросль». По той же причине
не может развиться у неаполитанцев военное муже-
ство. При малейшем признаке жизни на эту несчаст-
ную страну низвергается тридцать тысяч галлов или
тридцать тысяч венгров, с незапамятных времен воспи-
танных для войны. Как можно требовать, чтобы две
тысячи калабрийских крестьян осмелились противо-
стоять подобным полчищам? Для того, чтобы ново-
бранцы могли приобрести какие-то военные навыки,
им необходимо сперва часто бывать в мелких стычках,
а вступая в первый бой, они должны иметь хоть неко-
торую надежду на успех. Не снисходя до попытки по-
нять этот психологический механизм, европейская дип-
ломатия говорит об этой стране жалкие пошлости. У
здешнего народа есть две веры: обряды христианской
религии и етатура (наведение порчи на соседа косым
взглядом). Вещь, именуемая правосудием и правитель-
ством, представляется ему просто гнетом, который
сбрасывают каждые восемь или десять лет и из-под
которого можно всегда как-нибудь выскользнуть.
Главное для крестьянина — заполучить в качестве ду-
ховника или кума какого-нибудь fratone (влиятельно-
го монаха) или же иметь в семье красивую женщину.
Среди буржуазии принято, чтобы старший сын при-
нимал священство и женил младшего брата на де-
вушке, которую он любит; подобные семьи всегда жи-
вут в добром согласии.
В Таренто, в Отранто, в Сквиллаче мы обнаружили
у этих священников, старших сыновей в семье, глу-
бокое знание латинского языка и древностей. Люди
329
эти гордятся тем, что живут в Великой Греции. Для
каждого рассудительного человека в этой местности
Тацит — настольная книга. Едва лишь какой-нибудь
чужак начинает вызывать подозрения, здесь переходят
в разговоре на латынь. Экземпляр Вольтера или «Ку-
ма Матье» в этой стране представляет собой сокрови-
ще. На судне, доставившем нас из Отранто в Крото-
ну, имелась одна такая книга: ее таким способом по-
сылали для прочтения за сорок лье. Местные жители
не имеют представления об искусстве беседы. Нередко
они отличаются красноречием, но горе вам, если вы
натолкнете их на предмет, близкий их сердцу: они бу-
дут говорить целый час и заморят—вас мельчайшими
подробностями. Мне казалось, что передо мной про-
износят торжественные речи из Тита Ливия. Свя-
щенник из Бранкалеоне добрых два часа развивал
перед нами следующую мысль: «Как христианин и
как философ, я огорчен всеми теми жестокостями, ко-
торые будут твориться в Испании и в Италии; но
террор, и притом террор, вдохновляемый епископами,
необходим этим народам, которые Наполеон недоста-
точно пробудил. В их дверь постучатся убийства и
пытки: тогда они поймут, что правосудие стоит усилий,
необходимых для того, чтобы его завоевать. Вот я,
говорящий с вами, как я мог бы добиться правосудия
в этой несчастной стране? Не будь у меня друзей и
личного влияния, я был бы раздавлен. Какую услугу
оказало мне когда-либо правосудие? Разве ежедневно
на моих глазах не нарушаются самые священные обя-
зательства? (Архиепископ, сын министра египетского
паши, был заброшен сюда бурей: ему обещали покро-
вительство и, тем не менее, выдали римскому двору.
Говорят, он заточен в замке Святого Ангела. Один
бог знает, что с ним сделали.) Так как страх смерти,—
добавил дон Франческо,— является страстью, наибо-
лее мощно действующей на душу человека, даже са-
мого одичалого, то, играя на этой страсти, можно
надеяться просветить народы: таким образом вы убеди-
тесь, что в убийствах и гнете, которые царят в Испа-
нии, проявляется промысел божий. А какое несчастье
было бы, если бы партия блага (партия свободы) вы-
нуждена была прибегнуть к подобным средствам!
ззо
И т. д., и т. п.» В этой стране все очень интересуются
испанскими делами.
Обороты речи, употребляемые в Калабрии, показа-
лись бы во Франции верхом нелепости. Молодой че-
ловек, стремящийся понравиться всем женщинам, на-
зывается cascamorto (тот, кто, пристально глядя на
хорошенькую женщину, делает вид, что падает мерт-
вым от избытка страсти).
Совершенная противоположность духу этой стра-
ны — какое бы то ни было отвращение к жизни, об-
разцом которого и в то же время копией явился у нас
Рене Шатобриана. Здешние люди убеждены в том,
что, за исключением случаев, которые вся страна едино-
гласно признает чрезвычайными, степень счастья при-
близительно одинакова во всех жизненных обстоятель-
ствах. В основе этой умеренности лежит величайшее
недоверие к судьбе, в котором повинна, может быть,
злонамеренность государственной власти. И тут у них
в языке возникают особые речения, обозначающие то,
чего в Калабрии вообще не ведают,— отчаяние. Если
опасаются какого-нибудь несчастья, то говорят: «Мап-
cherebbe anche questo!» (Только этого нам не хватало!)
О большой радости говорят: «Ah, che consolazione!» *.
Дон Франческо рассказал, что во время револю-
ции 1799 года молодой князь Монтемилетто послан
был в Лондон вести переговоры в защиту дела свобо-
ды. Питт сперва угощал его пустыми словами, а затем
открыто посмеялся над ним, заключив соглашение с
другим лицом, как с уполномоченным Неаполя. Моло-
дой князь выразил свое неудовольствие. «Нельзя
быть дипломатом,— сказал ему Питт,— когда борода
еще не растет». Монтемилетто возвратился к себе и
застрелился. Настоящий калабриец посмеялся бы над
словами Питта или же убил бы его. От одного до дру-
гого конца Европы, в Неаполе, как и в Петербурге,
привилегированные классы проникнуты той щепетиль-
ностью, которая лишает их энергии в непредвиденных
обстоятельствах.
Самым неприятным образом ощутил я, что не при-
надлежу к привилегированным: отсутствие паспорта
♦ Ах, какое утешение! (итал.)
331
не дает мне перебраться через пролив в Мессину, хотя
из своего окна я могу пересчитать ее дома. Я страстно
желал бы осмотреть развалины Селинунта и скульпту-
ры гораздо более древнего периода, чем все виденное
мною раньше.
По памяти добавлю несколько фактов, о которых
не решился писать в Неаполе. Во время нашей поезд-
ки по Калабрии, о чем сейчас ведется речь, я слышал
у арендатора одного из моих спутников о бесчислен-
ных грабежах, совершенных шайкой «Независимых:».
Грабежи эти совершались просто талантливо и с храб-
ростью поистине турецкой. На это я не обратил ника-
кого внимания: так здесь водится. Все мое внимание
было сосредоточено на нравах этого народа. Я подал
милостыню бедной беременной женщине, вдове воен-
ного. Мне заметили: «О сударь, чего ее жалеть, она
получает от разбойников свою долю». Я услышал ис-
торию, которую пересказываю, опуская подробности,
рисующие мужество и отвагу.
«В этой местности есть шайка, состоящая из три-
дцати мужчин и четырех женщин, которые отлично
ездят верхом на скаковых лошадях. Атаман их — вах-
мистр di Jachino (короля Иоахима), присвоивший се-
бе звание вождя «Независимых». Он приказывает зем-
левладельцам и massari* положить в такой-то день та-
кую-то сумму к подножию такого-то дерева; в против-
ном случае — ужасная смерть и поджог дома. Когда
шайка в походе, все фермеры, проживающие на ее пу-
ти, получают за два дня предупреждение: к такому-
то часу подготовить трапезу на столько-то человек, в
зависимости от своих средств. И служба эта действует
регулярнее, чем каждодневное снабжение продоволь-
ствием королевских войск».
За месяц до того, как мне рассказали все эти под-
робности, один фермер, оскорбленный повелительной
формой распоряжения о подготовке тоапезы, преду-
предил неаполитанского генерала. Многочисленный
отряд кавалерии и пехоты окружил «Независимых».
Предупрежденные выстрелами, они прорвались сквозь
окружение, усеяв землю вражескими трупами и не
* Хуторянам (итал.).
332
потеряв ни одного человека. Едва очутившись в безо-
пасности, они передали фермеру, чтобы он привел
свои дела в порядок. Через три дня они заняли ферму
и устроили судилище. Фермер, подвергнутый пыгке
по местному обычаю, существовавшему до французов,
во всем сознался. После секретного совещания судьи
подошли к фермеру и швырнули его в огромный, сто-
явший на огне котел, в котором кипело молоко для
приготовления сыра. После того, как хозяин сварился,
они принудили всю прислугу фермы отведать этого
адского яства.
Атаман легко мог бы увеличить свою шайку до ты-
сячи человек. Но он сам говорит, что не умеет коман-
довать более чем тридцатью бойцами и потому до-
вольствуется тем, что всегда держит свою шайку в
полном составе. Каждый день он получает просьбы
о приеме в шайку, но он требует настоящей рекомен-
дации, то есть ран, полученных в сражении, а не сви-
детельств, данных по дружбе: таковы его собственные
слова (2 мая 1817).
Этой весной крестьяне Апулии голодали. Атаман
шайки раздавал несчастным чеки на богачей. Рацион
был таков: полтора фунта хлеба мужчине, фунт жен-
щине, два фунта женщине беременной. Женщина, ко-
торой я подал милостыию, получала каждую неделю
шесть чеков на два фунта хлеба, и так целый месяц.
Впрочем, никто никогда не знает, где скрываются
«Независимые:». Все шпионы на их стороне. В рим-
скую эпоху такой разбойник был бы Марцеллом.
Неаполь, 16 июня. По возвращении из путешествия
в Калабрию у меня были кое-какие неприятности: ме-
ня, говорят, испугались, а я, в свою очередь, испугал-
ся, что буду изгнан из Неаполя. Это опасность, кото-
рой не подвергаются шведы, саксонцы, англичане
и т. д. Но зато все самые достойные люди не встреча-
ют их, как друга, которого принимают лишь по тому
признаку, что он француз, не пользующийся покрови-
тельством своего посла. Один прекрасный человек,
имени которого я никогда не забуду и никогда не на-
зову, предложил мне убежище в своем доме. Я ви-
делся с ним всего раз пять или шесть, и сам он на
333
очень плохом счету. Вот одна из тех черт, которые
внушают к стране привязанность. В Болонье я мог бы
просить о такой услуге пять или шесть человек; но
Болонья не пережила двух лет казней — с 1799 по
1801 год. Со стороны полиции преследовать меня бы-
ло весьма нелепо: конечно, я питаю к ней некоторое
презрение, но, даже если допустить, что я счел бы
законным какие бы то ни было заговоры против нее,
я все же рассудил бы, что политические интриги в наш
век легко раскрываются и что в случае неудачи уяз-
вленное национальное самолюбие не преминуло бы
приписать всю вину иностранцу.
Впрочем, я испытываю глубочайшее уважение к
неаполитанским патриотам. Здесь можно обнаружить
красноречие Мирабо и храбрость Дезе. С моей точки
зрения, нет никаких сомнений, что еще до 1840 года
эта страна получит конституционную хартию. Но вви-
ду того, что различие между таким достойным челове-
ком, как г-н Токко, и простым народом огромно, выс-
ший класс не однажды потерпит поражение, прежде
чем ему удастся завоевать для своей родины свободу.
См. старинные нравы в романе Мандзони «Gli promes-
si sposi» *.
19 июня. На Ларго ди Кастелло, неподалеку от
удивительного театра, построенного в подвале, куда
попадаешь через ложи третьего яруса, купил я одну
старую книжку. Называется она «Della Superiorita in
ogni cosa del sesso amabilissimo» ** и т. д. 1504. Тому,
кто хоть немного знаком с историей положения жен-
щин, известно, что Франциск I призвал их ко двору
в 1515 году. До этого времени замок любого дворя-
нина походил на штаб-квартиру деспота, которому
нужны покорные рабы, а не друзья. Жена его была не
более как рабыней, над которой он имел право жизни
и смерти. Если он закалывал ее кинжалом, это счита-
лось карой за нарушение верности. А этот удар кин-
жалом был на самом деле следствием гневного порыва
у дикаря, завидующего моральному превосходству
* «Обрученные» (итал.).
** «О превосходстве во всех отношениях прекраснейшего по-
ла...» (итал.).
334
женщины, или же смерть хозяйки замка нужна была
ему, чтобы получить другую женщину, которой можно
было добиться лишь женитьбой. При дворах Франци-
ска I и Генриха II, где процветало волокитство, жен-
щины были полезны своим мужьям для интриг1; поло-
жение женщины в обществе стало быстро прибли-
жаться к равенству, особенно по мере того, как умень-
шалось место, отводившееся в сердцах человеческих
страху перед господом богом. Во Франции в течение
шестнадцатого века женщины были всего-навсего слу-
жанками, а в Италии одной из любимых тем модных
писателей было превосходство прекрасного пола над
мужчинами. Итальянцы, более склонные к любви-
страсти, менее грубые, меньше поклонявшиеся физи-
ческой силе, менее воинственные и менее одержимые
феодальными предрассудками, охотно принимали этот
принцип.
Женщины, к счастью, чи1али мало, и потому их
понятия не были заимствованы из книг, а основыва-
лись на самой природе вещей, и равенство полов внед-
ряло в итальянские головы изрядную дозу здравого
смысла. Я знаю немало принципов поведения, которые
в других местах еще надо доказывать, а в Риме при-
знают в качестве аксиомы. Полное равноправие для
женщин было бы вернейшим признаком цивилизации.
Оно удвоило бы интеллектуальные силы человечества
и возможность для него достичь счастья. В Соединен-
ных Штатах женщины гораздо ближе к равноправию,
чем в Англии. В Америке им по закону положено то,
что они имеют во Франции благодаря мягкости нра-
вов и боязни смешного. В каком-нибудь английском
городке купец, зарабатывающий своей торговлей две-
1 См. в библиотеке е. в. герцога Орлеанского сборник удиви-
тельных песен, которые были в ходу у фрейлин королевы Екате-
рины Медичи. На каждом роскошно переплетенном томе с сереб-
ряными застежками напечатано имя знатной молодой особы, ко-
торой поручалось исполнять подобные песни. Их невероятная
непристойность доказывает, насколько фальшиво изображены
придворные нравы в «Принцессе Клевской». Мемуары герцогини
Орлеанской, матери регента, свидетельствуют, что при дворе Лю-
довика XIV было гораздо меньше учтивости, чем в доме самого
мелкого фабриканта коленкора в 1826 году; за*го там было боль-
ше остроумия.
335
ети луидоров, является таким же хозяином своей же-
ны, как и своей лошади. В среде итальянских купцов
степень уважения, свободы и счастья, которой поль-
зуется женщина, пропорциональна ее красоте. В Ри-
ме, городе, где власть сосредоточена в руках холостя-
ков, вы входите в лавку и спрашиваете эстамп с «Про-
рока Даниила» Микеланджело. «Сударь, он у нас
есть, но надо рыться в папках. Заходите, когда мой
муж будет здесь». Вот крайность, противоположная
английской. Для достижения равноправия, источника
счастья для обоих полов, надо, чтобы женщинам были
разрешены дуэли: ведь пистолет требует только лов-
кости. Каждая женщина, добровольно согласившаяся
на двухлетнее заключение, должна по истечении этого
срока иметь право на развод. К 2000 году такие поня-
тия перестанут казаться нелепыми.
25 июня. Не могу не привести одной остроты, восхи-
тившей весь Неаполь; может быть, в Париже она бы
не пользовалась таким же успехом. Всем известны
слова матери, у которой умирала дочь. Обезумев от
горя, несчастная воскликнула: «Боже великий! Возь-
ми всех других, но оставь мне эту». Один из ее зятьев,
находившийся в комнате, подошел к ней и говорит:
«Сударыня, вы имеете в виду и зятьев?» Тут все за-
смеялись, и даже умирающая.
Вот шутка совсем во французском духе: она пре-
восходна. Несмотря на всю серьезность положения,
чувствуется стремление понравиться, потребность по-
шутить. Острота зятя вызвала бы в Италии негодова-
ние. Итальянские шутки не отличаются легкостью и
пикантностью: в них, как и в шутках людей древности,
обнаруживается скорее глубокий смысл. Некий госу-
дарственный муж Флоренции благодаря своим даро-
ваниям один поддерживал Республику в момент, ко-
гда она подвергалась величайшей опасности. Надо
было поручить кому-нибудь очень важное посольство.
Флорентинец восклицает: «S’io vo, chi sta? S’io sto, chi
va?» (Если я отправлюсь в это посольство, кто оста-
нется здесь защищать родину? Если я останусь, кто
поедет?) Из всех современных народов итальянцы
особенно похожи на древних. Многие из их обычаев
336
являются еще пережитками доримской эпохи. Они в
гораздо меньшей степени, чем мы, подверглись привив*
ке феодальных нравов и основного чувства людей но-
вого времени (их единственной настоящей религии)—*
ложных монархических понятий о чести, странной сме-
си тщеславия и добродетели (пользы наибольшего чис-
ла людей).
Несколько лет назад здесь находился один из са-
мых уважаемых ученых Парижа. В это время в об-
ществе было много разговоров о великолепной этрус-
ской вазе огромных размеров, только что купленной
князем Пиньятелли. Наш ученый отправляется в сопро-
вождении одного неаполитанца посмотреть вазу.
Князь отсутствовал. Старый лакей приводит посети-
телей в низкий зал, где на деревянном пьедестале
красуется античная ваза. Французский знаток древ-
ностей внимательно осматривает ее, особенно восхи-
щаясь тонкостью рисунка, правильной округлостью
форм, вынимает свою записную книжку и пытается
зарисовать несколько групп. Три четверти часа он
выражал свое глубочайшее восхищение, затем соб-
рался уходить, щедро дав на чай слуге. «Если вашим
превосходительствам угодно будет зайти завтра до по-
лудня,— сказал лакей, благод^я ученого,— князь
будет дома и покажет вам оригинал». То, чем так вос-
хищался ученый, было всего-навсего копией, сделан-
ной одним городским ремесленником. Француз закли-
нал своего спутника-неаполитанца никому не расска-
зывать об этом случае, который, тем не менее, на
другое же утро стал злобой дня. Я мог бы назвать фа-
милию знаменитого ученого. Кое-кто из лиц, бывших
тогда в Неаполе, находится сейчас в Париже. Будь я
склонен к злословию, я припомнил бы находку бази-
са знаменитой колонны Фоки в Риме, приписанной
одному очень высокопоставленному лицу, а на самом
деле относящейся к 1811 году, когда велись работы по
распоряжению римского интенданта. Но оставим в
покое людское тщеславие.
Что касается ваз, этрусских или считающихся эт-
русскими, то в Неаполе, в «Студи», я видел коллек-
цию госпожи Мюрат. Если ваза хорошо разрисована,
значит, это современная копия. Обычная ложь газет!
22. Стендаль. Т. IX.	337
Два года назад была ассигнована тысяча дукатов на
шкафы для этих ваз. Хранитель музея до сих пор
смог вырвать только шестьсот; но Таддеи всюду при-
ставляет нули. А почему бы какому-нибудь Таддеи не
врать? Напрасно я ничего не сказал о задрапирован-
ной статуе Аристида в «Студи»: но стремление видеть
как можно больше приводит к тому, что изнемогаешь
от впечатлений и возвращаешься домой полумертвым.
Этот и вправду удивительный Аристид выполнен от-
нюдь не в идеализирующей манере, как бюст Вител-
лия в Генуе. У него небольшое брюшко, все тело за-
драпировано. К тому же достойный бедняга до такой
степени прокалился в лаве Геркуланума, что почти
превратился в известь и грозит рассыпаться в пыль от
малейшего дуновения. Стоит он на идущем вдоль сте-
ны выступе. Англичане после обеда с разбега прыгают
на этот выступ: одно неловкое движение может за-
ставить их схватиться за статую, и она превратится в
прах. Мне говорили, что это затруднение очень сму-
щало руководителей музея: и в самом деле, как вы-
сказать беспокойство по такому поводу? Наконец ко-
му-то пришла в голову удачная мысль разузнать, в
котором часу обедают эти господа. Выяснилось, что
они никогда не пьют раньше двух часов, и «Студи»
стали закрывать не в четыре часа, а в два. Я проверил
этот факт: несколько сторожей показали мне край
выступа в три фута высотой, поврежденный сапогами.
2 июля. Случай привел меня сегодня утром к дону
Нардо, самому известному неаполитанскому адвока-
ту. В прихожей у него я обнаружил громадный бычий
рог длиной футов в десять; он выступает из пола,
словно огромный гвоздь. Думаю, что составлен он
из трех-четырех обыкновенных бычьих рогов. Это гро-
моотвод против етатуры (против порчи, которую зло-
вредный человек может навести на вас взглядом).
«Я понимаю, насколько смешон этот обычай,— сказал
мне дон Нардо, провожая меня,— но что поделаешь?
Адвокат всегда может нажить себе недоброжелате-
лей, а этот рог меня успокаивает».
Еще примечательнее, что есть люди, верящие, буд-
то им дано наводить порчу. Талантливый поэт, герцог
338
Бизаньо, проходит по улице. Встречный крестьянин с
большой корзиной клубники на голове роняет корзи-
ну, и клубника рассыпается по мостовой. Герцог под-
бегает к крестьянину: «Друг мой,— говорит он ему,—
уверяю тебя, что я даже не взглянул в твою сто-
рону».
Сегодня вечером в беседе с одним почтеннейшим
человеком я подсмеивался над верой в етатуру. «А чи-
тали вы книгу Николая Волитты о етатуре? — спро-
сил он.— Цезарь, Цицерон, Вергилий верили в нее, а
люди эти стоили не меньше нашего...» И, к своему не-
выразимому удивлению, я убеждаюсь, что мой друг
верит в етатуру. Он тут же подарил мне маленький
выточенный из коралла рог, который я и ношу на ча-
совой цепочке. Когда у меня возникнет страх перед
дурным глазом, мне надо будет пошевелить его,
стараясь обращать острием в сторону злого чело-
века.
Один купец, очень худощавый, с красивыми, не-
много еврейскими глазами, приезжает в Неаполь.
Князь*** приглашает его к обеду. Один из его сыно-
вей сажает рядом с купцом некоего маркиза и после
того, как все вышли из-за стола, говорит ему: «Ну,
что вы скажете о своем соседе?» «Я? Ничего»,— отве-
чает удивленный маркиз. «Дело в том, что говорят,
будто он немного етаторе». «И дурную же шутку вы
со мной сыграли! — говорит, бледнея, маркиз.— Надо
было предупредить меня хоть на минуту раньше, я бы
выплеснул ему в лицо мою чашку кофе».
Необходимо разбить столб воздуха между глазом
злого волшебника и тем, на что он смотрит. Выплес-
нутая жидкость очень для этого подходит; ружейный
выстрел еще лучше. Змея или жаба именно в каче-
стве етаторе пристально глядит на птичку, поющую на
макушке дерева, заставляя ее спускаться все ниже и
ниже, пока она не упадет им в пасть. Возьмите боль-
шую жабу, бросьте ее в стеклянный сосуд со спиртом;
она там издохнет, не закрывая глаз. Если через сутки
после ее смерти вы посмотрите ей в глаза, вас настиг-
нет етатура, и вы упадете без чувств. Я предложил
подвергнуться подобному опыту, и мне ответили, что
я лишен веры.
339
Вот факт, относящийся к 1824 году. Дон Иорра,
директор музея в Портичи, человек весьма почтенный,
имеет несчастье слыть етаторе. Он ходатайствовал
перед покойным неаполитанским королем Фердинан-
дом об аудиенции, которой этот государь поостерегся
его удостоить. Наконец через восемь лет, уступая
просьбам друзей дона Иорре, король принимает ди-
ректора своего музея. В течение двадцати минут, по-
ка длилась аудиенция, он чувствовал себя очень не
по себе и все время вертел в пальцах маленький вы-
точенный из коралла рог. На следующую ночь с ним
•случился апоплексический удар.
Когда я был у дуврских утесов, мне говорили, что
нервный человек, стоя на краю пропасти, испытывает
желание броситься в нее.
В Норвегии верят в етатуру так же, как в Неапо-
ле. Хвала королю Франческо!
15 июля. Вечера у г-жи Тарки-Сандрины в Порти-
чи. Прелестная гостиная в десяти шагах от моря, от
которого нас отделяет только рощица апельсиновых
деревьев. Лениво плещет прибой; вид на Искию; моро-
женое чудесное. Я приехал слишком рано, и на моих
глазах прибывают десять или двенадцать дам, види-
мо, принадлежащих к самому избранному неаполи-
танскому обществу. Г-жа Мельфи в течение трех лет
разделяла изгнание своего мужа. Зимы она проводи-
ла в Париже и вернулась с двадцатью или тридцатью
сундуками модных туалетов. Ее окружают, слушают.
«Красивый молодой человек очень хорошего происхо-
ждения,— говорит она,— сдел-ал мне в Париже следу-
ющее признание: «После того как я перестал танце-
вать, я уже не так скучаю в обществе. Забота о том,
чтобы пригласить хозяйку дома, удержать за собою
место, обеспечить себе подходящего визави, весь ве-
чер не давала мне покоя». Поразительно верное изо-
бражение парижской цивилизации. Удовольствию на-
вязываются такие формы, что от него ничего не
остается.
«Когда ко мне приходит кто-либо из друзей,— гово-
рит г-жа Мельфи,— я тотчас замечаю, пришел ли он,
заранее решив сделать визит или же повинуясь brio.
340
внезапному побуждению, возникшему у него в момент,
когда он проходил мимо моего дома. Говорят, что эта
огромная разница совершенно ускользает от ваших
французских дам: им делают лишь заранее обдуман-
ные визиты — прекрасный результат строгих требо-
ваний к костюму.
В Англии воспитание уравнивает: сыну пэра для
того, чтобы отличаться от сына мистера Коутса, ос-
тается только аффектация. Этот противный недоста-
ток перейдет и к вам во Францию. Ваши дурни-либе-
ралы воображают, что правительство общественного
мнения имеет одни лишь положительные стороны.
Как-то я сказала одной своей парижской приятельни-
це: «Какая прелесть ваши бульвары, какие забавные
лица там попадаются!» «Да,— ответила она с каким-
то еле уловимым оттенком педантства,— но прогули-
ваться там не следует». Я не смогла сдержаться.
«Не следует тем,— сказала я,— кто подражает перво-
му встречному. Но у вас, дорогая, дочери пэра, рож-
денной в богатой семье, у вас, я надеюсь, хватит гор-
дости никому не подражать. Кто мог бы служить об-
разцом, если не вы? Какая-нибудь нахалка, не имею-
щая на то права».
Некогда блестящий герцог де Бассомпьер, отправ-
ляясь на прогулку, не помышлял о том, что может
уронить свое звание. Современные понятия на этот
счет отдают выскочкой. По поводу недопустимости гу-
лять на бульварах герцог де Бассомпьер сказал бы:
«Я иду, куда мне хочется. Мое присутствие облагоро-
дит любое место, где я нахожусь». Страх показаться
смешным (страх — гнусное чувство) отнимает юность у
доброй половины молодых парижан.
При мне один молодой человек отказывался пойти
на отличный концерт, где должны были петь все мо-
лодые артисты и где, по счастливой случайности, мож-
но было не скучать. Он приводил следующую причи-
ну: «Там будут женщины с улицы Сен-Дени». На сле-
дующий день я сказала ему: «Пожалуйста, больше за
мной не ухаживайте: вы мне кажетесь смешным». Ко-
ролева Мария-Антуанетта садилась в наемный эки-
паж, когда это ее забавляло. В 1786 году вы умели
смеяться и не продавались,— сказала г-жа Мсльфи,
22’. Т. IX.	341
обращаясь ко мне.— Когда полгода назад я видела в
какой-нибудь гостиной человек сорок из высшего об-
щества, мне приходило на ум: тридцать шесть из них
продались или готовы продаться, и эти господа назы-
вают нас, итальянцев, низкими] Но мягкость париж-
ских нравов изумительна! Кошки в Лондоне такие
злые, в парижских лавочках ласковы и цивилизован-
ны: это делает честь вашим работницам. А кротость
парижских псов — заслуга мужчин.
Но каких усилий стоит вам прививать тщеславие
четырехлетним ребятам! Сколько аффектации в одеж-
де! Лет через десять самым важным для француза
будет казаться. Вы начинаете вырабатывать себе стро-
гую обрядность, боюсь, что вы сделаетесь такими же
унылыми, как англичане. Вы скоро даже высморкать-
ся не сможете, не опасаясь нарушить какое-нибудь
правило.
В ваших старых якобинцах мне нравится то, что
они были выше всех этих пустяков: чтобы с корнем
вырвать их из сердца молодежи, они изобрели наро-
чито небрежный костюм Марата. Ваши двадцатилетние
юноши производят на меня впечатление сорокалет-
них мужчин. Можно подумать, что женщины им про-
тивны: они словно мечтают установить какую-то
новую религию. Совсем юные девушки у вас тоже,
по-моему, как-то чуждаются мужчин. Все это обе-
щает на ближайшее будущее десяток веселеньких
лет».
Госпожа Б. сказала однажды: «Музыка не в со-
стоянии передать сухости, являющейся главным ис-
точником скуки, которую всегда испытываешь при
дворе. Лекарство от этой болезни — opera seria, ис-
полняемая в манере Метастазио. Подобно музыке,
этот поэт придает чувственность и некоторое вели-
кодушие даже самым жестоким своим тиранам.
Придворный любит opera seria — ему приятно,
чтобы публика видела его положение приукрашен-
ным».
«Когда я приехала в Париж,— сказала г-жа Мель-
фи,— меня крайно поразила одна вещь на балу: бо-
язнь, которую постоянно испытывали танцующие, де-
лала какими-то судорожными движения их пальцев.
342
Столь естественное для молодежи чувство радости или
хотя бы веселья было бесконечно далеко от них». «Вот
si о забавно,— заметил полковник Текко,— во фран-
цузском обществе каждый соглашается быть жертвой
в надежде, что и ему удастся стать палачом. Ибо в
конце концов к чему такое раболепство перед боязнью
оказаться смешным? Разве она царствующая особа,
раздающая пенсии и ордена?» «Хорошему обществу
Парижа,— сказал дон Франческо,— больше всего не-
навистна энергия. Ненависть эта маскируется самыми
разнообразными способами; но будьте уверены, что
все чувства движутся ею. Энергия порождает непред-
виденные положения, а перед лицом непредвиденного
тщеславный человек может растеряться: вот ведь в чем
беда!»
«Однажды я участвовала в пикнике на Энгьен-
ских водах,— продолжала г-жа Мельфи,— один из гос-
тей, остроумный человек, из зависти старался расхола-
живать веселое и беззаботное настроение присутствую-
щих. У нас в Италии этого бы никогда не потерпели.
Я была вне себя от негодования. Но ваши францу-
женки не имеют никакой власти. Они предоставляли
полную свободу этому бездельнику, которого я у себя
поставила бы на место одним словом, хорошенько вы-
смеяв какую-нибудь из слабых его сторон; и пикник
наш оказался не веселее похорон».
Дон Франческо внезапно прервал критику, кото-
рой занималась его жена. «Духовная жизнь,— вос-
кликнул он,— существует только в Париже! Лишь
там ежедневно рождаются три — четыре новые идеи.
После отъезда из Парижа все мне казалось пресным.
Этой духовной жизнью,— обратился он ко мне,— вы
обязаны своему более центральному, чем у Лондона,
положению, а также тому, что у вас нет еще ничего
твердо установленного: ты будешь богом иль чурба-
ном? Но и при том, что вы собою сейчас представляе-
те, на свете еще никогда не было столь восхититель-
ного смешения доброты, остроумия и разума. Но вы
до того гибки, так увлекаетесь модой, что все это дер-
жится на ниточке. Пусть любой из ваших законных го-
сударей обретет гений Наполеона или изящество
Франциска I, и вы превратитесь в довольных своей
343
участью рабов, как это было в 1680 году. А сделай
ваша молодежь лишний шаг в сторону немецкого
мистицизма, и у вас снова могут возродиться прения
в Пуасси, снова может произойти Варфоломеевская
ночь.
Мне кажется, что женщины у вас находятся в пре-
небрежении и томятся от скуки. Но что поделаешь!
Это ведь модно; мысль о том, чтобы развенчать экар-
те, показалась бы дурным тоном, и пусть, значит,
женщины одинокие, покинутые сидят в углу гостиной.
Я был еще очень молод в 1785 году, когда оказал-
ся в Париже в качестве вице-легата папы Пия VI.
В ту пору женщины у вас вели восхитительную жизнь,
полную веселья, движения, подъема, остроты. Мне
представлялось, что они всегда кружатся в каком-то
вихре развлечений: иностранцы толпами прибывали
из Германии, Англии и других стран. Следует отме-
тить, что в 1785 году в Германии и в Англии умели
веселиться еще меньше, чем теперь *.
Но иностранец, который со времен великого коро-
ля копирует Францию, знает ее лишь такой, какой она
была пятьдесят лет назад, и все время повторяет хва-
лы, расточавшиеся вашему обществу маркизом Карач-
чоли, князем де Линем и аббатом Гальяни. Веселость
вашу подтачивает жеманство; в 1785 году никакая бо-
язнь смешного не мешала вам дерзать, а теперь вы
словно окаменели».
Госпожа Мельфи, у которой в Париже остались
три — четыре добрые приятельницы, пыталась найти
оправдание для методизма молодых женщин, лишаю-
щих нас прелестных историй, которые рассказыва-
лись еще в 1790 году.
1 Нет: раскол Европы с 1792 по 1814 год еще усилил в Лон-
доне мрачность; аристократия испытывала глубочайший страх:
она была проникнута чувством ненависти и вызывала его
(«Жизнь Бэджа» сэра Вальтера Скотта). Вера в то, что Напо-
леон— людоед, пожирающий маленьких детей и не умеющий чи-
тать, снизила дозу здравого смысла, а тем самым и счастья. Бэрк
рассказывал доверчивым аристократам, что во Франции узкое
пространство между гильотиной и толпой народа в день казней
сдавалось фокуснику, который показывал там, как танцуют его
дрессированные собачки.
344
«Вы полагаете, сударыня, что женщина опасается
слишком вольного слова, которое могло бы оскорбить
ее моральные принципы. Ах, как вы ошибаетесь! Она
опасается того, что на ваши речи ей придется отве-
тить угрюмым молчанием и благодаря этому пока-
заться хоть на один момент неостроумной».
«Жизнь—только в Париже. В других местах —
одно прозябание!» — воскликнул дон Франческо.
«Да, для вас, мужчин,— возразила княгиня,—
живущих только политикой да новыми идеями».
«Но взамен ваших политических идей,— сказал
монсиньор Чербелли,— у нас вы найдете наслаждение
искусством».
«Это все равно, как если бы вы мне предложи-
ли,— возразил дон Франческо,— пообедать кофе с
шербетом. Насущное в жизни — это личная безопас-
ность, это свобода. В девятнадцатом веке искусством
можно увлекаться лишь за неимением лучшего. Даже
самую ретроградную книгу, опубликованную в Пари-
же, станут читать уж только потому, что в ней волей-
неволей признаются кое-какие истины, которых у нас
не решается коснуться даже самый либеральный ав-
тор. Чтобы не попасть на виселицу, он вынужден окру-
жать их формулами, выражающими сомнение, кото-
рые сами по себе препятствуют вдаваться в оттенки.
И читать его мне скучно. Время искусств и поэзии
прошло, так как привычка к спорам с представителя-
ми противной партии отнимает у нашей мысли спо-
собность предаваться сладостной иллюзии. В доказа-
тельство поглядите на несколько невыразительное, но
зато внушающее доверие лицо В., героя девятнадца-
того века. Мы теперь недостаточно счастливы, чтобы
требовать прекрасное; в настоящий момент мы хотим
только полезное. Общество в течение еще ряда веков
будет стремиться к полезному».
«Париж имеет еще одно преимущество перед
другими странами — доброжелательность и учти-
вость его жителей: это столица мысли. Ибо его фило-
софы далеко обогнали английских: сравните «Consti-
tutionnel» с английским «Morning Chronicle». Чего не
хватает Парижу? Художников, поэтов, скульпторов?.
А у нас-то самих есть они?»
345
«Но,— сказал полковник Текко,—чопорное уны-
ние парижских гостиных и вечное экарте!»
«Ну что ж, друг мой, пусть в Париже собирает-
ся как можно больше итальянцев и испанцев, чтобы
мы могли проводить вечера в своей компании».
«А может быть, это уныние,— сказала г-жа
Бель...,— своего рода расплата за свободу? Посмотри-
те на гостиные Англин и Америки».
«Но ведь это все север,— заметил дон Франче-
ско.— Может быть, в гостиных Мексики и Лимы будет
повеселее».
Мизантроп Д. возражает с обычной для него суро-
востью: «Воспитание в розовых тонах и с разными
нежностями, которое французы дают своим детям, ли-
шает последних всякого повода проявить решимость
и выносливость. Это парижское воспитание уничто-
жает силу воли, которая не что иное, как готовность
к опасности. Угнетение, которое испытывает моло-
дежь Милана и Модены, я считаю благодетельным,
если сравнить его с мягкостью французского прави-
тельства, которой в Париже и не замечают: оно сохра-
нит за нами преимущество в силе воли. Бедствиям,
пережитым Италией в тринадцатом веке, мы обязаны
великими людьми четырнадцатого».
20 июля. Сегодня вечером, дав предварительно тор-
жественную клятву вечно хранить молчание, я смотрел
сатирический театр марионеток. Я обнаружил здесь
семью моих старых друзей — людей очень остроумных,
очень веселых, внешне соблюдающих крайнюю осто-
рожность, но про себя смеющихся над всем, что до-
стойно смеха. Следствием их доверия к моей скромно-
сти явилось то, что меня пригласили на представление
разыгрывавшейся марионетками сатирической коме-
дии в духе «Мандрагоры» Макьявелли. С первых же
сцен пьеса напомнила мне прелестную пословицу —
комедию Колле под названием «Истина в вине». Но
здесь есть огонь, драматическая жизнь, бурлескная си-
ла, пренебрежение к стилю, забота о характерности
положений, оставляющие далеко позади остроумные и
тонкие, но холодноватые пьесы-пословицы Колле и
Кармонтеля.
346
Фарс, который мы смотрели вчера, озаглавлен:
«Si fara, si о no, un segretario di stato?» («Будет ли у
нас премьер-министр?:»).
Главная роль принадлежит такой важной персоне,
как Инноченте Ре *, который не любит своего премьер-
министра, дона Чекино, восьмидесятидвухлетнего ста-
рика, некогда весьма ловкого волокиту и великого со-
блазнителя женщин. Сейчас он почти совсем потерял
память, что, конечно, для премьер-министра чрезвы-
чайно странно. Сцена, где дон Чекино дает аудиенцию
трем лицам — священнику, торговцу скотом и брату
одного карбонария,— представившим ему три различ-
ные петиции, которые, разговаривая с просителями, он
беспрестанно путает, прелестна по своей правдивости и
комизму. Забавно смущение министра, который, чув-
ствуя, что он забыл содержание прошений, все время
делает вид, что отлично их помнит. Его превосходи-
тельство говорит торговцу скотом о его брате, участво-
вавшем в заговоре против государства и отбывающем
заслуженное им заключение в крепости, а несчастно-
му брату карбонария — о тех неприятностях, которые
произойдут, если в пределы королевства впустить две-
сти быков из Папской области; сцена эта достойна
Мольера, а в тот вечер она имела для нас и особого
рода достоинство, которого у Мольера нет. Смотря на
марионеток, которые разыгрывали эту сцену, ни один
из нас не забывал, что такая же сцена со столь же за-
бавными подробностями происходит в настоящий мо-
мент в двухстах шагах от гостиной, где мы хохочем до
слез. Друзья мои даже стараются представлять в
своем театре марионеток лишь сцены, которые имели
место в действительности, на глазах у всего высшего
общества. Когда мы видели комическую растерянность
фигурки в двенадцать дюймов высотой, одетой в ко-
стюм премьер-министра, за которым мы ухаживали не
далее, как нынче утром, почти всех нас разбирал такой
смех, что раза три приходилось прерывать спектакль.
По-видимому, опасность, связанная с этим невинным
развлечением, еще усиливала всеобщий интерес. Нас
1 Король Иннокентий, или король-иростак.
347
было всего восемнадцать человек; за марионеток гово-
рили тоже люди из общества.
Сценарий этой комедии (ossatura) был составлен
неким аббатом, весьма лукавым насмешником, кото-
рый, по-моему, состоит любовником одной из хозяек
дома. А ведь в Италии ни один аббат не забудет, что
ему может внезапно выпасть удача и он достигнет кар-
динальской шляпы.
Видно, что о сценарии такой маленькой комедии
заранее уславливаются между собой актеры или, луч-
ше сказать, лица, которые говорят за марионеток.
Лист бумаги с наметкой сценария укреплен за кулиса-
ми на пюпитре, освещенном двумя свечами. Там же
собираются говорящие за марионеток актеры в коли-
честве, равном числу действующих лиц пьесы. За лю-
бовницу в комедии всегда говорит какая-нибудь юная
особа. Импровизированный диалог марионеток звучит
естественно и богат всевозможными оттенками. Акте-
ры, которым не приходится заботиться ни о жестах, ни
о выражении лиц, говорят гораздо лучше, чем если бы
они находились на сцене.
Это преимущество особенно важно для такой сати-
рической комедии, как эта, где фигурируют премьер-
министр, знаменитый банкир Торлониа, герцог Брачча-
но, посол одной великой державы и несколько других
важных особ. Молодые люди, которые за них говорили
и которые видели их еще сегодня утром или накануне,
с таким искусством воспроизводили их интонацию и
способ мышления, что мы готовы были принять копию
за образец и помирали со смеху. Я даже убедился в
том, что трое или четверо зрителей провели начало ве-
чера в обществе важных людей, которых они в конце
его с таким удовольствием вновь увидели на сцене.
Нельзя ли было бы перенести в Париж этот род раз-
влечения? Если не впадать в пошлый порок чрезмерно
злобной сатиры, если умело сохранять веселый, есте-
ственный комизм хорошего тона, то, на мой взгляд, это
одно из самых острых удовольствий, которыми можно
наслаждаться в странах деспотизма.
Мола ди Гаете. 25 июля. Кое-кто из знакомых мо-
лодых женщин едет в Рим, чтобы присутствовать на
348
великолепной церемонии, которая должна состояться
через несколько дней. С Неаполем я ознакомился лишь
очень поверхностно, так как у меня все же не обошлось
без некоторых неприятностей со стороны полиции. Го-
ворят, что какой-то человек с фамилией, похожей на
мою, служил при Мюрате. Вчера в девять часов вечера
я улизнул. Хотелось мне проехать по очень живописной
дороге через Аквино и Фрозиноне. Я сделаю это, ко-
гда у меня будет хороший паспорт.
Рим. 1 августа. Выхожу из знаменитой Сикстинской
капеллы. Я присутствовал на мессе, которую служил
папа, на лучшем месте, справа, позади кардинала Кон-
сальви, и слушал пресловутых сикстинских кастратов.
Нет, это хуже самого отвратительного кошачьего кон-
церта: за последние десять лет не доводилось мне слы-
шать более нестерпимого воя. Из двух часов, что дли-
лась месса, полтора я изумлялся, ощупывал себя, со-
ображал, уж не напала ли на меня какая-нибудь хворь,
расспрашивал соседей. К несчастью, то были англича-
не, люди, всецело подвластные тирану-моде. Я спра-
шивал, каково их впечатление; они отвечали мне цита-
тами из Берни.
Составив свое мнение об этой музыке, я стал насла-
ждаться мужественной красотой плафона и «Страш-
ным судом» Микеланджело, изучал лица кардиналов:
все это добрые деревенские священники. Премьер-ми-
нистр Консальви постарался избежать людей, способ-
ных его заменить. У многих очень болезненный вид, не-
которые лица надменны. В пятьдесят лет невозможно
быть красивее кардинала Консальви. По месту, кото-
рое отведено ему в Сикстинской капелле, я понял, что
он не священник, а только дьакон. См. прекрасную
картину Энгра.
8 августа. Подцепил двух болонских художников и
заставил их вести меня в Сикстинскую капеллу. Я убе-
ждал их, что именно они мне ее по-настоящему пока-
жут. Мое впечатление от концерта охрипших каплунов
осталось прежним. Они согласились со мною с боль-
шим трудом и посоветовали мне побывать на службах
во время святой недели. Но, ей-богу же, сдается мне,
349
явка моя не состоится. Люди, которые смогли бы, ко-
торые сумели бы хоть раз в жизни пропеть что-нибудь,
не фальшивя, сами не выдержали бы своих пронзи-
тельных, режущих слух криков. Но Рим —очень стран-
ный город: жители его, не имея никаких других инте-
ресов, вносят дух партий в искусство. Умные люди
стараются доказать мне, чго такой-то пачкун, хуже
даже, чем наши, блещет дарованием лишь потому, что
он родом из Рима. Однако надо свистать без стесне-
ния; никаких скидок посредственности: она ослабляет
наше чутье к подлинному искусству.
14 августа. Наконец я нашел людей здравомысля-
щих, но лишь среди иностранных послов. Они думают
совершенно так же, как я... «Глупцы,— сказал мне по-
немецки М.,— не способны высвободиться из паутины,
в которую попадают путешественники, и всем восхи-
щаются на веру». Он повел меня к адвокату Н.—
в Риме это образованное сословие. Но нет ничего
глупее, чем их князья. Я слушаю отличную музыку,
общаюсь с очень сведущими людьми, которые отлично
рассуждают, правда, лишь до тех пор, пока их не схва-
тит за горло патриотизм. Все относящееся к музыке
доступно здесь каждому, как в Париже суждения о
Расине и Вольтере. Забравшись в угол, я с удоволь-
ствием беседовал с одним толстяком, от которого узнал
много интересного: это разбогатевший портной. Здесь
часто встречаются очень толстые молодые люди.
15 августа. Присутствую на очень торжественной
церемонии в соборе св. Петра: все необычайно возвы-
шенно, кроме музыки. Весь в белом шелку, почтенный
первосвященник, которого несут в кресле, подаренном
ему генуэзцами, и который благословляет молящихся
в этом величественном храме, представляет собою
одно из прекраснейших зрелищ, когда-либо виденных
мною. Я сидел под сколоченным из досок амфитеат-
ром справа от зрителей, где находилось около двухсот
дам: две римлянки, пять немок и сто девяносто англи-
чанок. Больше никого во всей церкви, только сотня
крестьян страшного вида. Находясь в Италии, я вдруг
350
попал в Англию. Большинство этих дам так растроганы
красотой церемонии, что сердцам их трудно было ощу-
тить всю смехотворность священных каплунов, поющих
в клетке. То же самое в Сикстинской капелле. Мне
кажется, что им полагается только подтягивать свя-
щенникам, совершающим службу.
18 августа. Только что я наслаждался одним из са-
мых прекрасных и трогательных зрелищ, какое дове-
лось мне видеть за всю мою жизнь. Папа совершает
выход из собора св. Петра: служители выносят
его на огромных носилках, где он стоит на коленях пе-
ред святыми дарами. К счастью, сегодня не очень жар-
ко: день, как здесь выражаются, ventillata *. С раннего
утра все улицы, ведущие на площадь св. Петра, чисто
выметены и посыпаны песком, а стены домов затянуты
материей. Это можно увидеть повсюду. Но только в
Риме увидишь людей, твердо убежденных, что перво-
священник, который сейчас появится,— верховный вла-
дыка их вечного блаженства или вечных мук. Вдоль
двух огромных колоннад, окружающих площадь,
устроены помосты и стоят стулья. С утра торгуются за
лучшие места люди в самых изысканных туалетах и в
самых первобытных одеждах. Какой-нибудь аб-
руццский крестьянин, если в кармане у него оказалось
два карлино, сидит тут рядом с высокородным и могу-
щественным римским князем: в этом убежище равен-
ства деньги — единственная признанная аристократия.
В Англии мне пришлось видеть, как люди из народа,
пришедшие на митинг, где должен был выступать Коб-
бет, не осмеливались занять места на тележках, кото-
рые служат для подвоза продуктов на рынок. Англий-
ский сапожник говорил с глубочайшим уважением:
«Это места для джентльменов». Вот что я видел, удоб-
но усевшись в первом ряду. По мостовой, усыпанной
песком и лавровыми листьями, проследовали сперва
монахи пяти или шести орденов: серые, белые, черные,
коричневые, пегие,— словом, всех цветов. Шествуя с
факелами в руках, уставившись косящим взглядом в
землю, они во весь голос распевали какие-то гимны, в
* Проветренный (итал.).
351
которых нельзя было разобрать ни слова. Они явно
стремились привлечь внимание толпы своей смиренной
походкой, которую каждую минуту предавала горды-
ня, светившаяся в их взорах.
За ними выступал постоянный клир семи главных
церквей, разделенный на семь различных отрядов боль-
шими, наполовину натянутыми красными и желтыми
балдахинами, которые несли люди в белых одеждах.
Каждому из этих балдахинов совершенно восточного
вида предшествовал странный инструмент, увенчанный
колоколом, ежеминутно издававшим звон. Наконец
появились высшие чины церкви и кардиналы в своих
островерхих колпаках. Внезапно все преклонили коле-
ни, и я увидел, как на помосте, затянутом богатейшими
тканями, появилась бледная фигура, безжизненная,
величественная, тоже задрапированная по самые пле-
чи; и мне почудилось, что она образует одно целое с
алтарем, помостом и золотым солнцем, перед которым
она стояла, словно поклоняясь ему. «А ты мне не ска-
зала, что папа-то мертвый»,— сказал своей матери
ребенок рядом со мной. Ничто не могло бы лучше
выразить полное отсутствие жизни в этом странном
призраке. В этот момент вокруг меня были только ве-
рующие, да и сам я всецело поддался чарам религии,
в которой столько красоты! Поза, которую принял па-
па, освящена традицией, но так как она была бы весь-
ма тягостна для старца, нередко больного, драпировки
располагаются таким образом, чтобы казалось, будто
его святейшество стоит на коленях, в то время как на
самом деле он сидит в кресле.
25 августа. Очаровательный бал у одной английской
дамы. Некий римский либерал из самых видных отвел
меня в сторону и сказал: «Знаете, сударь, существует
великолепная книга, книга, в которой, по-моему, со-
держится все необходимое для счастья народов и коро-
лей: это — Словарь Чалмерса». И так обстоит со всем,
что я встречал южнее Болоньи. Но попадаются и ге-
нии— Альфьери, Канова. Нельзя сказать, чтобы и у
них не было значительной доли предрассудков. В Анг-
лии полуглупец может нередко написать хорошую
книгу, здесь же талантливый человек вроде Фосколо
352
забавляется тем, что пишет по-латыни памфлет на
своих врагов1. Прекрасные глаза мисс Джулии Г.
26 августа. Меня повели в церковь Иезуитов непо-
далеку от палаццо ди Венециа. Я проникаюсь некото-
рым уважением, которое вызывает всякая, даже самая
преступная власть, когда она творит великое. Цер-
ковь полна самым гнусным сбродом, так что мы от-
сылаем свои часы в гостиницу. У президента де Броса,
восторгавшегося алтарем святого Игнатия, дурной
вкус. Скульптура эта до невероятия отвратительна и
смехотворна, настолько, что я даже не решаюсь ска-
зать, чем именно она так отвратительна. Около 1740 го-
да французы были ужасными варварами, но им мож-
но все простить за их остроумие. Наконец начинается
музыка: звучат органы, расположенные в разных ме-
стах церкви и перекликающиеся друг с другом. Музы-
ка очень приятна, но, как всегда, органисты злоупо-
требляют богатством своего инструмента. В Германии
мне доводилось слышать в тысячу раз лучшее исполне-
ние, однако я и здесь очень славно провел два часа.
Удивительное дело! Два или три англичанина по-на-
стоящему растроганы. Мы видели, как в церковь при-
было несколько кардиналов, сочувствующих иезуитам.
Именно в Риме у этого знаменитого ордена самые мо-
гущественные враги: доминиканцы и капуцины нена-
видят его. Кардиналам отдаются воинские почести.
Вид у римских войск отличный. Здесь так хорошо по-
нимают, с каким сбродом приходится иметь дело, что
каждую церковь охраняет часовой; у него ружье со
штыком, и, кроме того, другие часовые ходят взад и
вперед среди коленопреклоненной толпы. Характерная
черта в главном центре религии, притязающей на го,
что она управляет людьми с помощью нравственного
воздействия! Здесь, оказывается, штык нужнее, чем в
Париже, где нам говорят, будто мы все безбожники.
Эти солдаты, возвратившиеся из Франции и еще оде-
тые в благородный французский мундир, вполголоса
1 «Didymi Clerici Epistolae», Lugano, 1816. Фосколо, лучший
после Монти и Мандзони поэт Италии, является также автором
«Гробниц» и «Аякса». Подобно Монти, он не такой уж блестящий
мыслитель, но стихотворец замечательный.
23. Стендаль. Т. IX.	353
распевают псалмы вместе с народом. Рим был бы и
сейчас столицей искусства, будь в нем хоть немного
благополучнее по части нравственности. Народ поет за-
мечательно. Здесь о музыке и о любви говорят в рав-
ной мере и герцогиня и жена ее парикмахера. И если
последняя не лишена ума, то и разница между их раз-
говорами не так уж велика; все дело в том, что суще-
ствует различие состояний, но нет различия нравов. Все
итальянцы говорят об одном и том же, каждый по
своему разумению— вот одна из самых поразительных
черт моральной жизни этой страны. У знатнейшего
вельможи и у его камердинера содержание беседы
одно и то же.
29 августа. Сегодня я воспользовался своей ложей
в театре Арджентино. Не стоило ради нее столько хло-
потать. Давали «Танкреда» Россини. В Брешии или в
Болонье публика не позволила бы закончить спек-
такль. Оркестр еще хуже певцов; но надо видеть ба-
лет! Рим восхищается той же балетной труппой, ко-
торую полгода назад едва терпели в Варезе, малень-
ком ломбардском городке.
Здесь каждый украшает ложу по своему вкусу:
бывают занавески в виде балдахина, как на окнах в
Париже; бывает отделка лож из шелковой материи,
бархата, муслина. Есть ложи, отделанные весьма не-
лепо, но разнообразие все же приятно.
Я заметил несколько драпировок, издали напоми-
нающих корону; мне объяснили, что в этом находит
некоторое утешение тщеславие незадачливых короно-
ванных особ, проживающих в Риме. Все здесь в
упадке, все в прошлом, все мертво. Деятельная
жизнь — в Лондоне и в Париже. В дни, когда я скло-
нен к чувствительности, я предпочел бы Рим. Но пре-
бывание в нем расслабляет душу, погружает ее в оце-
пенение. Никаких усилий, никаких проявлений энер-
гии, ничто не течет быстро. Самая большая новость в
Риме: Каммучини закончил картину. Я ходил смотреть
эту «Смерть Цезаря»: плохой Давид. Ей-богу, я пред-
почитаю деятельную жизнь севера со всем безвкусием
наших казарменных зданий!
Но, правда, ничего не было бы лучше деятельной
354
жизни, прерываемой в часы отдыха радостями нежного
чувства, порождаемого чудесным климатом Рима.
Окончательно рассердило меня то, что во всех ло-
жах, куда я заходил, этот никудышный спектакль на-
ходят превосходным. У римлян есть одна очень коми-
ческая тщеславная черта: сегодня вечером они беспре-
станно повторяли: «Quel cantar ё degno di una
Roma!»1. Таким высокопарным оборотом пользуются
они, говоря о Риме, и другого не употребляют. Я ушел,
расстроенный этим окончательным упадком. Стал ис-
кать у себя том Монтескье и наконец вспомнил, что
вчера его у меня конфисковали на таможне, как одно-
го из самых запретных писателей. В закоулке моего
письменного стола я нашел экземпляр «Величия рим-
лян», in-32°. Прочел несколько глав, нарочно с каким-
то удовольствием усугубляя свое мрачное настроение.
К двум часам ночи я уже на уровне Альфьери. С жи-
вейшим удовольствием прочел всего «Don Garcia»: мне
удается почувствовать этого писателя не более четырех
раз в год.
Г-н Нистром, очень умный человек и подающий
большие надежды архитектор, был так любезен, что
сопровождал меня на площадь Траяновой колонны.
Траян велел воздвигнуть эту колонну в очень узком
дворике возле одной базилики. Замечательные работы,
осуществленные между 1810 и 1814 годами королев-
ским интендантом Г., окажутся для потомства гораздо
более важными, чем работы, предпринятые десятью
даже наиболее деятельными римскими первосвящен-
никами. Наполеон выделил на украшение Рима десять
миллионов. У него был проект снять двенадцать фу-
тов земли, засыпавшей древний Форум.
30 августа. Пришел в театр Валле слишком рано.
Но все места в партере нумерованы. Если не сидишь
в первых рядах, ничего не слышно. Для развлечения
читаю полицейские правила. Правительство хорошо
знает свой народ: законы исключительно жестокие.
Сто палочных ударов зрителю, который займет чужое
место; наказание приводится в исполнение немедленно
1 Это пение достойно такого города, как Рим! (итал.)
355
на эшафоте, неизменно стоящем на площади Навоне,
при факеле и часовом; пять лет каторги тому, кто по-
высит голос против театрального привратника (la mas-
chera), распределяющего места. Судопроизводство ве-
дется ex inquisitione, руководствуясь мягкими формами
инквизиционного процесса. Вот все, что можно наблю-
дать среди зрителей: полнейшее отсутствие вежливо-
сти, чести, взаимного уважения, крайняя наглость на-
ряду с крайней низостью в случае отпора. Во всем на-
хожу я подтверждение того, что говорила мне вчера
г-жа Р., а именно, что губернатор Рима Тиберий Пак-
ка — человек способный и знающий свое дело. Я спи-
сал для себя его полицейские правила: они будут
одним из оправдательных документов моего путешест-
вия для тех, кто обвинит меня, будто я слишком от-
рицательно отношусь к церковному деспотизму.
Наконец началась музыка. Она написана неким
Романи, который сам себя называет в афише «Figlio
di questa gran Roma» *. Он вполне достоин своей ро-
дины. Музыка его состоит из нахватанных у Чимарозы
отрывков. Благодаря этому я получил от нее некоторое
удовольствие, несмотря на полную бездарность автора.
Примадонна театра Валле — та же г-жа Джорджи,
которую я видел во Флоренции; ей лучше подходила
музыка Россини; тут она всего-навсего слабая копия
Маланотти. Имеется здесь и комик хорошей школы,
безо всякой слащавости, но он очень стар.
Пьеса — перевод «Игры любви и случая». Перевод-
чик добавил туда палочные удары и сельского стар-
шину, который сочиняет с помощью «Словаря рифм»
похвальное слово своему синьору. Мы уже давно усло-
вились, что музыка не в состоянии передавать остро-
умие. В ней все произносится медленно, а ведь именно
быстрота реплики сообщает мысли какой-то особый
оттенок. Музыка изображает лишь страсти, и преиму-
щественно нежную страсть.
Со времен Моцарта и Гайдна повелось, что пение
передает некую страсть, а оркестр — прочие оттенки
чувств, которые каким-то неведомым образом сливают-
ся у нас в душе с изображением главной страсти. Майр,
* Сын нашего великого Рима (итал.).
356
Винтер, Вейгль, Керубини злоупотребляют аксессуа-
рами, так как они не в силах передать главное. Но,
несмотря на это открытие, музыка до сих пор еще не
способна выражать остроумие.
1 сентября. Снова в театре Валле.
Люди совершенно счастливые или люди совершен-
но бесчувственные не переносят музыки; по этой-то
причине в парижских гостиных 1779 года ее до такой
степени не признавали. Моцарт хорошо сделал, уехав
из Франции. Не будь «Новой Элоизы», «Колдун» Жан-
Жака был бы освистан.
Почему, когда человек несчастен, ему доставляет
удовольствие слушать пение? Дело в том, что это ис-
кусство как-то смутно и не оскорбляя самолюбия вну-
шает нам веру в человеческое сострадание. Сухую
скорбь несчастного оно превращает в грусть, полную
сожалений; оно вызывает слезы; его способность уте-
шения не идет дальше. Душам чувствительным, скор-
бящим о смерти любимого существа, оно только вре-
дит и ускоряет развитие чахотки.
21 сентября. Целых пятьдесят дней я провел, вос-
хищаясь и негодуя. Какую радость могло бы доста-
вить пребывание в античном Риме, если бы по воле
злого рока на его почве не возник, как величайшее
оскорбление, Рим поповский! Чем были бы Колизей,
Пантеон, базилика Антонина и другие памятники,
уничтоженные, чтобы расчистить место церквам, если
бы они продолжали гордо возвышаться среди пустын-
ных холмов — Авентина, Квиринала, Палатина! Сча-
стливая Пальмира!
За исключением святого Петра не было бы ничего
пошлее архитектуры нового времени, только скульп-
тура еще хуже. Тут приходит на ум единственное ис-
ключение— Канова. Он заставил украсить бюстами
великих художников Пантеон — место, столь дорогое
чувствительным душам из-за того, что там находится
гробница Рафаэля. Рано или поздно с него снимут
название церкви, в свое время послужившее ему за-
щитой от гения христианства. Бюсты, заказанные Ка-
новой, в большинстве случаев весьма посредственны.
357
Лишь один из них его работы. На пьедестале можно
прочесть:
A Domenico Cimarosa
Ercole cardinale Consalvi. 1816 *.
Но вот что случилось около 1823 года: когда побе-
дила некая партия, все эти бюсты были изгнаны в ма-
ленькие темные залы Капитолия.
Гробница Рафаэля, воздвигнутая над прахом это-
го великого человека тотчас же после его смерти
(1520) и на которой кардинал Бембо велел начертать
прекрасное двустишие:
llle hie est Raphael, timuit quo sospite vincl
Rerum magna parens et moriente mori **,
была украшена его бюстом. Гробницу изуродовали, а
бюст перенесли в Капитолий.
Какими воплями разразилась бы во Франции бла-
гопристойность по поводу надписи на бюсте Чимаро-
зы! Теперь я не удивляюсь смутному влечению, заста-
вившему меня питать доброе чувство к кардиналу
Консальви. Это величайший из всех нынешних мини-
стров Европы, ибо он среди них единственный чест-
ный человек. Все должны понимать, что я самым ре-
шительным образом делаю исключение для минист-
ров той страны, где появится эта моя книга.
Этого редкого человека страстно ненавидят все его
коллеги — числом тридцать три. Все его планы иска-
жаются, все их подробности его заставляют отдавать
на попрание глупцам; по этой-то причине у меня и
конфисковали Монтескье. Он лишен возможности
очистить Авгиевы конюшни при помощи единственно-
го разумного средства — основания Политехнической
школы.
В моем дневнике содержится более двадцати анек-
дотов об этом великом государственном деятеле, и во
всех он выступает с самой лучшей стороны. Он прост
* Доменико Чимарозе — Эрколе, кардинал Консальви, 1816
(итал.).
** Здесь покоится Рафаэль, при жизни которого великая ро-
дительница всех вещей боялась быть побежденной, а после смер-
ти —сама умереть (лат.).
358
в обращении, разумен, обязателен и — существенная
черта, почти невероятная для Франции,— он не ли-
цемер.
24 сентября. Только из больной устрицы можно из-
влечь жемчужину. С тех пор, как мы приближаемся
к правительству общественного мнения, я отчаиваюсь
в судьбах искусства, ибо при любых обстоятельствах
постройка святого Петра является нелепостью. Разве
нельзя было истратить пятьсот миллионов двадцатью
способами, в сто раз более полезными? Разве не было
двухсот тысяч бедняков, нуждающихся в помощи,
разве не лучше было сделать пригодной для земледе-
лия половину Римской Кампаньи, скупить майораты
у десятка знатных фамилий Рима и раздать эту зем-
лю двумстам тысячам крестьян, которые перестанут
заниматься разбоем, как только получат поле для об-
работки?
Около 1730 года, уж не знаю, по какой счастливой
случайности, у папского правительства оказался на
расходы лишний миллион. Что было лучше построить:
фасад Сан-Джованни ди Латерано или же набереж-
ную вдоль Тибра от Порта дель Пополо до моста свя-
того Ангела?
Фасад смехотворен, но дело ведь не в этом. Папа
решил строить фасад, а Рим до сих пор еще ждет на-
бережной, которая, может быть, содействовала бы
уменьшению лихорадки, опустошающей эти кварталы
с первых знойных дней мая до первых октябрьских
дождей. Поверите ли, что на Корсо, около Сан-Карло
Борромео, мне показали дом, за который лихорадка
никогда не переходит? В этом году хинин творит чу-
деса. Знаменитый химик, г-н Манни, изготовляет его
не хуже, чем в Париже.
Вчера мне сказали: «Как жаль, что Франциск I
не сделал Францию протестантской страной!»
Я крайне возмутил недозрелого философа своим
ответом: «Это было бы величайшим несчастьем для
всего мира: мы стали бы унылыми и рассудительны-
ми, как женевцы. Не было бы ни «Персидских писем»,
ни Вольтера, ни — прежде всего — Бомарше. Поду-
мали ли вы о степени благоденствия нации, где «Ме-
359
муары» Бомарше привлекают такое внимание? Мо-
жет быть, это стоит большего, чем достопочтенный
м-р Ирвинг, отдающий в заклад свои часы. В жизни
так много болезней и печалей, что смеяться совсем
не разумно. Иезуиты с их растяжимой совестью, ин-
дульгенции — словом, религия, какой она была в Ита-
лии около 1650 года, для искусства и счастья гораздо
лучше, чем самый разумный протестантизм. Чем он
разумнее, тем губительнее для искусства и радости».
(Положение со свободой печати в 1826 году препят-
ствует мне послать в типографию:
1.	Жизнь Пия VII, несмотря на очень благоприят-
ную характеристику этого почтенного первосвящен-
ника.
2.	Жизнь кардинала Консальви.
3.	Описанье римского государственного механиз-
ма. Все идет приблизительно так, как в 1500 году: лю-
бопытнейший пережиток старины.
4.	Историю конклава 1823 года, во время которого
я как раз находился в Риме. Каждый вечер у г-жи Н.
мы узнавали в точности, за кого голосовал каждый
кардинал.
5.	Историю секретаря, который помогал Пию VI
составлять труд о епископствах Германии. Проделка
кардинала Консальви с этим секретарем. Любовные
похождения жены генерала Пфиффера.)
Кастель-Гандольфо. 1 октября. Вот уже месяц, как
я поселился в Кастель-Гандольфо. Провожу свои
дни на берегах озера Альбано и во Фраскати. Было
бы несправедливостью по отношению к этим чудесным
местам, если бы я стал описывать их менее чем на
двадцати страницах.
Анекдот о молодом крестьянине из Фраскати, рас-
сказанный вчера на вилле Альдобрандини. Этот кли-
мат внушает — сам не знаю, как,— чувство преклоне-
ния перед красотой. Но я чересчур много говорил обо
всем, что относится к красоте: людям севера станет
скучно. Вот вам кое-что из моральной философии. В
Риме я почти каждый день хожу к г-ну Тамброни в
палаццо ди Венециа; там я беседую с его милой же-
ной, уроженкой Шамбери, Кановой, другом их дома,
360
и двумя — тремя философами, судящими обо всем с
такой глубиной и беспристрастностью, каких я даже
приблизительно никогда не встречал.
Вот наиболее существенное из моих заметок за
прошлый месяц. Езжу в Рим, но страх перед лихорад-
кой заставляет меня возвращаться ночевать в Кас-
тель-Га ндольфо.
У людей севера взгляд на жизнь вдумчивый, серь-
езный, если угодно, глубокий. В Риме люди, быть мо-
жет, так же умны, как в Эдинбурге, но на жизнь там
смотрят взглядом, полным огня, страсти, сильных
чувств, хотя, если хотите, и несколько беспорядочно.
В первом случае брак и семейные узы объявляются
самым торжественным образом неприкосновенными.
В Риме же князь Колонна или любой другой человек
видят в браке лишь институт, узаконивающий поло-
жение детей и упорядочивающий раздел имущества.
Предложите римлянину любить всегда одну и ту же
женщину, и, хотя бы она была ангелом, он возопит, что
вы пытаетесь лишить его трех четвертей того, ради че-
го стоит жить на свете. Таким образом, в Эдинбурге
семья — это цель, а в Риме она лишь средство. Если
система северян иногда порождает однообразие и ску-
ку, которую мы читаем на их лицах, то зато она часто
доставляет мирное каждодневное счастье. Но, что еще
важнее с моей точки зрения, может быть, эта уны-
лая система имеет некую тайную аналогию со свобо-
дой и всеми сокровищами благоденствия, которые она
изливает на людей. Римская система не допускает
многочисленных маленьких государств, именуемых
семьями; но зато каждому предоставляется добивать-
ся счастья, как он его понимает.
Если бы я не боялся, что меня побьют камнями,
то добавил бы, что существует одна такая страна, где
жители перенимают для своего обихода почти все то
плохое, что имеется и в безрадостной системе проте-
стантов и в итальянском сладострастии.
В Англии брачные узы почти нерушимы для всех,
кроме лиц с доходом свыше четырехсот тысяч фран-
ков или лиц очень высокого происхождения. В Риме,
когда в церкви совершается брачный обряд, эта мысль
о нерушимости и о верности навеки никому и в голову
361
не приходит. Так как муж знает это заранее, так как
все это решено и общепринято, он, если только он не
влюблен в свою жену, что ставит его в положение
любовника по отношению к любовнице, и не станет
беспокоиться о поведении своей жены после первых
нескольких лет совместной жизни.
Есть страна, где брак только биржевая сделка:
нареченные даже не видятся до тех пор, пока оба но-
тариуса не договорятся как следует насчет статей
брачного контракта. Но, тем не менее, мужья претен-
дуют и на ту нерушимую верность, которая встречает-
ся в английских браках, и на все те наслаждения,
которые предлагает итальянское общество. В Анг-
лии на балах можно наблюдать, как девушки выбира-
ют себе мужей.
Я буду говорить о вещах, которые повредят моей
книге. Для этого необходимо мужество. Я буду гово-
рить о римских нравах. Рим — город итальянский по
преимуществу, более чем Неаполь, уже несколько
офранцуженный, чем Болонья, которая в некоторых
отношениях небольшой провинциальный город. В Ри-
ме каждые десять лет выбирают государя; и государь
этот, возможно, не был лишен страстей в молодые
годы. Какой источник интереса для населения!
В Риме нет никаких стеснений, никакого принуж-
дения, никаких условностей, знание которых в других
местах именуется светскостью. Если кто-нибудь по-
нравился женщине, она редко старается это скрыть.
Lite a... che mi place *— фраза, которую римлянка
произносит без малейшего стеснения. Если человек,
имевший счастье понравиться, разделяет внушенное
им чувство, он говорит: «Mi volete bene?» — «Si...» —
«Quando ci vedremo?»**. Так необыкновенно просто
возникают привязанности, длящиеся иногда очень дол-
го, к примеру, восемь или десять лет. Отношения, пре-
кращающиеся через год или два, не делают даме че-
сти: о ней идет молва, как о существе слабом, не уве-
ренном в собственных своих влечениях. Полное
равенство обязанностей между любовниками в нема-
* Скажите... что мне нравится (итал.).
** «Вы меня любите?» — «Да» — «Когда мы повидаемся?»
(итал.).
362
лой степени содействует постоянству чувства. Впро-
чем, в стране, где политика ведется так тонко, отбра-
сывают всякое притворство. Недавно, на великолеп-
ном балу у банкира Торлониа, герцога Браччано, я
заметил, что женщина танцует только с теми, кого
одобряет ее любовник. Если вы дерзнете спросить у
хорошенькой женщины причину ее отказа, она просто
отвечает: «П mio amico non lo vuole.— Domandate al
mio amico» *.
И каждый год находятся один — два немца, кото-
рые простодушно идут к amico и спрашивают разре-
шения танцевать с его любовницей.
Прелестные римлянки совершенно не правы, когда
насмехаются над француженками, которым, по их
мнению, больше свойственно кокетство, чем подлинное
чувство, но которые после бесконечных ухищрений
кончают тем же. Я привожу здесь это лишь как при-
мер нелепых суждений, которые различными нациями
выносятся друг о друге.
У одной римлянки спросили в присутствии ее лю-
бовника, как бы она поступила, если бы он оказался ей
неверен. Она, не отвечая, встает, открывает дверь, вы-
ходит на миг, затем появляется снова, двигаясь ощу-
пью, словно бредет в темноте. Все с удивлением смот-
рят на нее, как вдруг, продолжая разыгрывать ту же
пантомиму, она подходит к своему другу, который сам
ничего не понимал, и ломает о его грудь веер, кото-
рый держит в руке.
В этом состоял весь ее ответ. Каких только цвети-
стых фраз не наговорила бы при подобных обстоя-
тельствах любая из наших модниц!
4 октября. Маркиз Га..., любовник г-жи Бо..., од-
ной из красивейших римских дам, находился вместе
с нею у г-на де Блакаса. Графиня де Флорес попроси-
ла Га... спеть, добавив тоном, нарочито подчеркиваю-
щим каламбур: «Cantate tanto bene, Galli» **. При
этих словах ее разъяренная г-жа Бо... вскакивает с
♦ «Мой друг этого не хочет.— Спросите у моего друга»
(итал.).
*• «Вы так хорошо поете, Галли!» (итал.)%
363
места. «Е che sapete voi, se canta bene?» * — «Si, lo so
benissimo»**,—с величайшей невозмутимостью ответи-
ла г-жа де Флорес. В гостиной наступает гробовое мол-
чание; между дамами завязывается жесточайшая
ссора. Любовник, очень красивый мужчина, присут-
ствовал при стычке, но вмешаться не осмелился.
Друзья распорядились, чтобы обеим дамам подали их
коляски, указали им, насколько неуместно было зате-
вать подобную перебранку в доме иностранца, и с
большим трудом убедили каждую из них покинуть го-
стиную посланника.
Римлянка вполне способна устраивать своему лю-
бовнику подобные сцены, может нанести ему удар
кинжалом, но никогда, как бы он перед нею ни про-
винился, не расскажет никому того, что он поверил
ей в минуту полной откровенности. Она, возможно,
убьет его и сама умрет с горя, но тайны его умрут
вместе с нею. Удар кинжалом — очень редкое явление
в высшем обществе, но вполне обычное среди просто-
народья, где женщина довольно редко мирится с по-
терей любовника. Было бы слишком безнравственно
с моей стороны рассказывать еще несколько случаев,
также всем хорошо известных.
В Риме каждый вечер устраиваются у австрийско-
го посла, французского посла или у кого-либо из рим-
ских князей великосветские приемы. Secondo ceto***
не имеет доступа в эти гостиные, где господствует
более или менее французский тон. Иностранец, жела-
ющий ознакомиться с римскими нравами во всей их
природной сущности, найдет то, что ему нужно, на
вечерах у богатых купцов, стоящих во главе secondo
ceto. Можно всегда встретить несколько кардиналов
у посланников.....................Но здесь уместно
вспомнить приятное местечко, куда отправили любез-
ного и остроумного Санто-Доминго.
Несмотря на все, что обыватели говорят об Ита-
лии, человек, ломающий комедию в римском или ми-
ланском обществе, встречается так же редко, как про-
* «А разве вы знаете, что он хорошо поет?»
** «Да, отлично знаю» (итал.).
*** Второй разряд (итал.).
364
сто и естественно держащийся человек в Париже. Но
в Риме не принято дурно отзываться о религии, так
же как в парижской гостиной воспитанный человек не
станет употреблять грубых выражений. Вы полагаете,
что итальянец — завзятый лицемер, вечный притвор-
щик, а на самом деле это самое естественное существо
в Европе, менее всего заботящееся о мнении соседа.
Вы считаете его искуснейшим заговорщиком, челове-
ком исключительной осмотрительности, воплощением
макьявеллизма, но убедитесь сами, как простодушны
и по-жирондистски добродетельны заговорщики Пье-
монта и Неаполя. Римляне, как мне кажется, во всех
отношениях превосходят другие народности Италии:
они обладают большей силой характера, у них боль-
ше простоты, и они несравненно умнее. Дайте им на
двадцать лет Наполеона, и они станут первым наро-
дом Европы. Я бы легко мог доказать это, если бы у
меня хватило места. Если эта книга выйдет вторым
изданием, я приведу с десяток анекдотов в доказа-
тельство своего последнего утверждения.
10 октября. Вчера я заночевал в Риме. Около девя-
ти часов я вышел из великолепных залов по соседству
с апельсиновым садом, именующихся кафе Русполи;
напротив кафе находится палаццо Фьяно. Какой-то
человек, стоя у входа в помещение, похожее на по-
греб, говорил: «Entrate, о signori!» (Входите, входите,
господа; сейчас начало!). Я и зашел в этот театрик,
заплатив двадцать восемь сантимов. Цена эта внуши-
ла мне некоторые опасения насчет дурного общества
и блох. Вскоре, однако, я успокоился. По тону разго-
вора я заметил, что соседи мои — добрые римские
буржуа: двадцать восемь сантимов — сумма в этой
стране достаточная, чтобы отогнать самый последний
сброд. Из всех народов Европы римляне, может быть,
больше всех любят тонкую и язвительную сатиру. Их
необыкновенно острый ум жадно и ловко схватывает
самые туманные намеки. Гораздо более счастливыми,
чем, например, население Лондона, делает их именно
отсутствие всяких надежд. Привыкнув за последние
триста лет смотреть на свои бедствия как на нечто
неизбежное и вечное, римский горожанин не гневает-
365
ся на министра и не жаждет его смерти: ведь этот ми-
нистр был бы заменен существом столь же зловред-
ным. Народ прежде всего хочет поиздеваться над
власть имущими и посмеяться на их счет; отсюда ди-
алоги между Пасквино и Марфорио. Цензура здесь
гораздо придирчивее, чем в Париже, и нет ничего по-
шлее римских комедий. Смех нашел прибежище у ма-
рионеток, которые разыгрывают пьесы почти целиком
импровизированные.
Я провел весьма приятный вечер в марионеточном
театре палаццо Фьяно, хотя актеры там не более фута
ростом. Сцена, по которой разгуливают эти малень-
кие, ярко раскрашенные существа, имеет, пожалуй,
десять футов в ширину и четыре в высоту. Что содей-
ствует получению удовольствия и — осмелюсь ска-
зать — усиливает иллюзию, так это превосходные де-
корации театрика. Двери и окна домов старательно
рассчитаны в данном случае на актеров ростом не в
пять футов, а в двенадцать дюймов.
Самый модный у римского народа персонаж, за
чьими похождениями он так любит следить,— это
Кассандрино. Кассандрино — кокетливый старичок
лет под шестьдесят, легкий, подвижный, седой, хоро-
шо напудренный, щеголеватый — вроде кардинала. К
тому же он искусен в делах и не склонен сердиться:
к чему это в стране, где нет наглости военных? Он
блистает изысканным светским обхождением, знает
толк в людях и вещах и особенно умело использует
злобу дня. Не будь у него всех этих качеств, римский
народ назвал бы его villano (мужиком) и не удостоил
бы даже смеха. Одним словом, Кассандрино был бы
человеком почти совершенным, этаким шестидесяти-
летним Грандисоном, если бы, на свою беду, он не
влюблялся во всех без исключения хорошеньких жен-
щин, которых случайно встречал, а так как он южа-
нин, не склонный забавляться одними мечтами о люб-
ви, то всегда старается их соблазнить. Согласитесь,
что этот персонаж неплохо придуман для страны, ко-
торой управляет состоящий из холостяков олигархи-
ческий двор, где, как и всюду, власть находится в ру-
ках стариков. Кто стал бы обижаться на Кассандрино?
Персонаж этот не выходит из моды уже целое столе-
366
тие. Само собой разумеется, что он мирянин, но дер-
жу пари, что в зале нет ни одного зрителя, который
бы не видел на нем красной ермолки кардинала или,
по меньшей мере, лиловых чулок monsignore. Monsig-
nori — это молодежь папского двора, аудиторы этой
страны; должность эта — исходная для всех прочих.
Кардинал Консальви, например, целых тридцать лет
был monsignore и ходил в лиловых чулках. Рим полон
monsignori в возрасте Кассандрино, которым не уда-
лось сделать карьеру в такие молодые годы, как кар-
диналу Консальви, и которые в ожидании кардиналь-
ской шляпы утешаются другим способом.
Сегодняшняя пьеса называлась «Cassandrino —
allievo di un pittore» (Кассандрино — ученик живо-
писца). У одного знаменитого художника много уче-
ников и очень хорошенькая сестра. Кассандрино —
привлекательный, изысканно одетый старичок лет
шестидесяти — является к ней и уже при входе дер-
жит себя со скромным изяществом молодого карди-
нала.
Появление Кассандрино на сцене марионеточного
театра и его манера прохаживаться по гостиной в
ожидании прелестницы, которую пошла предупредить
cameriera di casa *, получив предварительно паолетто
на чай, сами по себе уже приводят зрителей в веселое
настроение, настолько верно подражают движения
этой куколки своеобразной аффектации, свойствен-
ной молодому monsignore. Наконец появляется сестра
художника. Кассандрино, еще не решившийся из-за
своего возраста на слишком откровенное объяснение,
просит у нее разрешения спеть восхитившую его кава-
тину, которую он недавно слышал на концерте. Вся
пикантность игры этого персонажа и состоит в обу-
словленной возрастом осторожной сдержанности, соче-
тающейся с бесчисленными мелкими уловками, к ко-
торым он прибегает, чтобы девушка позабыла о его се-
динах. Каватина чудесно пропета: это одна из лучших
вещей Паэзиелло. Зрители горячо аплодировали, но
иллюзия в данном случае осталась в некотором пре-
небрежении, так как зрители беспрестанно кричализ
* Горничная (итал.).
367
cBrava la ciabatina!» *. (Каватину исполняла за сценой
дочка одного башмачника, обладательница прелест-
ного голоса.)
Именно с помощью этой страстной арии Кассанд-
рино объясняется в любви. Сестра живописца отвечает
ему бесконечными комплиментами насчет того, как
он модно одет и как прекрасно выглядит,— компли-
ментами, которые с восторгом выслушивает старый
холостяк. По этому случаю он рассказывает ей, отку-
да у него такой костюм. Сукно доставлено из Фран-
ции; затем Кассандрино рассказывает о своих панта-
лонах, присланных из Англии, о своих великолепных
карманных часах с боем (он вынимает их, и они зво-
нят), за которые он заплатил лучшему лондонскому
часовщику сто гиней. Одним словом, Кассандрино об-
наруживает все смешные черты старого холостяка:
называет фамильярными прозвищами всех римских
модных торговцев, изображает жестами знаменитых
щеголей-иностранцев, среди которых всегда найдутся
один или два исключительно смешных и потому хоро-
шо известных жителям Рима. С каждым словом он
все ближе и ближе придвигается на своем стуле к сту-
лу юной девицы. Внезапно приятную беседу преры-
вает появление молодого художника, брата девушки;
у него огромные бакенбарды и длиннющие черные
волосы — обязательная принадлежность гения.
Молодой художник довольно резко просит Кас-
сандрино не удостаивать больше его сестру своими
посещениями и возвращает ему миниатюру, которую
Кассандрино давал ему для реставрации.
Вместо того, чтобы рассердиться на молодого че-
ловека, который его прогоняет, Кассандрино осыпает
его комплиментами и льстивыми словами. Художник,
оставшись наедине с сестрой, говорит ей: «Как это ты
так неосторожно принимаешь у себя человека, кото-
рый не может на тебе жениться?» Этот весьма ясный
намек вызвал бурю аплодисментов. Затем последовал
довольно забавный монолог Кассандрино на улице.
Он безутешен из-за того, что ему невозможно увидеть-
ся с прелестницей. Он жалуется вперемежку то на мел-
* «Браво, башмачшща!» (итал.)
368
кие жизненные неудобства, связанные с его возрастом,
то на муки, которые доставляет ему чрезмерность его
страстных чувств. Зрители следили за представлением
в напряженной тишине, прерывавшейся после каждой
фразы взрывами смеха. Рассуждения которыми он
сам для себя старается замаскировать свои шестьде-
сят лет, тем комичнее, что Кассандрино совсем не ду-
рак; напротив, это человек с большим жизненным
опытом, не лишенный к тому же ума и совершающий
безумства лишь в силу своей влюбленности. Наконец
он приходит к решению перерядиться молодым чело-
веком и прийти к художнику как восемнадцатилетний
ученик.
Во втором акте он и является к молодому живо-
писцу. Он приклеил себе огромные черные бакенбар-
ды, но второпях забыл снять пудреные букли на вис-
ках. Ему удается повидаться с прелестницей, и лю-
бовная сцена с нею необыкновенно смешна: он обо-
жает ее со всем пылом старого холостяка, все время
говорит о своем богатстве и кончает предложением
разделить его с девушкой. «Мы будем счастливы,—
говорит он,— и никто не узнает о нашем счастье». Тут
восторженный хохот публики прервал действие ми-
нуты на две. Он падает к ногам красотки; в этот мо-
мент его застает старая тетка девушки, знавшая его
сорок лет назад в Ферраре, где он служил. Она напо-
минает ему, что он признавался ей в любви, и так тер-
зает его, что Кассандрино в отчаянии убегает в мас-
терскую художника, но вскоре появляется опять, как
новый Пурсоньяк, преследуемый молодыми людьми,
потешающимися над этим новоиспеченным товари-
щем с черными бакенбардами и седыми буклями. Вхо-
дит молодой живописец, отсылает учеников и ведет с
Кассандрино долгую и весьма серьезную беседу; тот
чувствует, что дело пахнет кинжалом. Он умирает от
страха, но не перед побоями, а перед возможностью
огласки — еще одна характерная черта, которой
проницательные римляне восторженно наслаж-
даются.
Наконец, вдоволь поизмывавшись над Кассандри-
но, которого он якобы принимал за вора, художник
узнает его. «Вы явились на урок живописи,— говорит
24. Стендаль. Т. IX.	369
он,—сейчас вы его получите. Я начну с колорита. Мои
ученики стащат с вас одежду, а затем распишут вам
все тело с головы до ног ярко-алой краской (намек
на известное парадное одеяние). После того, как вы
тем самым получите все, чего желали, они проведут
вас по Корсо». Кассандрино в ужасе; он соглашается
жениться на старой тетке, за которой он когда-то уха-
живал в Ферраре. Тетка бросается ему на шею. Он
подходит к рампе и конфиденциально сообщает зри-
телям: «Я отказываюсь от красного, но я стану дядей
любимого существа и...» Тут он делает вид, что его кто-
то позвал, поворачивает голову, и зрители покрывают
его последнюю реплику рукоплесканиями.
Когда спектакль окончился, на сцену вышел маль-
чик, чтобы привести в порядок лампы. Двое или трое
иностранцев даже вскрикнули от неожиданности. Он
произвел на нас впечатление великана, настолько пол-
ной была иллюзия и так мало внимания обращали мы
на маленький рост и деревянные головки актеров,
смешивших нас в течение почти целого часа.
Затем был представлен балет «Волшебный коло-
дец» на сюжет из «Тысячи и одной ночи». Грациозно-
стью и естественностью движений танцоров он, если
это возможно, поразил нас еще больше, чем комедия.
Я стал расспрашивать соседей насчет механизма этих
прелестных деревянных фигурок. Ноги их налиты
свинцом. Нитки, управляющие их движениями, про-
дернуты через туловище и выходят из макушки голо-
вы. Они заключены в черную трубочку, где скрыты
также нитки, приводящие в движение голову. Только
те нитки, что управляют руками марионеток, немного
заметны для глаза. Вот почему лучшие места — в пя-
ти— шести шагах от сцены. Глаза тоже движутся,
но непроизвольно, в зависимости от наклона головы
направо или налево.
Чего не описать, так это исключительной ловкости,
с которой порождается иллюзия естественности сред-
ствами, представляющимися и мне самому, когда я
перечитываю мною написанное, такими грубыми.
18 октября. Сегодня вечером, в разгар общей бесе-
ды у г-жи Крешенци, внезапно заговорил какой-то
370
очень красивый мужчина лет тридцати шести, с гла-
зами более печальными, чем обычно бывает у урожен-
цев Рима. Минут десять он говорил один и довольно
хорошо, после чего снова погрузился в угрюмое мол-
чание. Никто не отозвался на сказанное им, и разго-
вор продолжался так, словно был лишь случайно пре-
рван.
Вот история княгини Санта-Валле, которая, впро-
чем, всюду печаталась, и потому читатель может про-
пустить ее, если она ему известна. Некая красавица-
графиня, родом из Германии, одна из тех космополи-
ток, которым так покровительствует дипломатия де-
вятнадцатого века, жила в Неаполе, и с величайшей
роскошью, и принимала у себя все высшее общество.
На коленях молодой графини постоянно видели хоро-
шенькую девочку восьми или десяти лет. Графиня
только и делала, что целовала ее в приступах нежно-
сти или пинала ногой и кусала. Доведенная до отчая-
ния девочка добилась от своей покровительницы, при
содействии одного молодого священника, друга дома,
чтобы ее поместили в монастырь в Сорренто, на роди-
не Тассо, самом прекрасном месте на земле. С возрас-
том развилась ее красота, а также и душевные каче-
ства. Когда ей минуло шестнадцать лет, она уже слы-
ла самой обаятельной девушкой в Неаполе. Князь
Санта-Валле, человек весьма тщеславный, был тогда
обладателем лучших лошадей и только что получен-
ных из Англии экипажей; он решил, что венцом его
роскошной жизни будет первая красавица Неаполя.
Бедная Эмма, побаивавшаяся безумных выходок сво-
ей покровительницы, которая говорила ей, что удоче-
рила ее, подобрав сироткой в какой-то гостинице, бед-
ная Эмма сочла большим счастьем для себя выйти за-
муж за человека, лучше всех в Италии знавшего, на-
сколько манжеты рубашки должны выдаваться из
рукавов сюртука. Она стала княгиней. Все это дело
было очень ловко устроено космополиткой-графиней.
Когда князь был уже помолвлен с Эммой, графиня
призналась ему, что Эмма — ее дочь и что отец де-
вушки — молодой римский священник, который так
часто бывает у нее в доме. Этим и объяснялась необы-
чайная красота девушки, рожденной от союза красави-
371
цы-северянки с одним из самых красивых уроженцев
юга. Через несколько месяцев после брака Эммы по-
литические обстоятельства вынудили князя Санта-
Валле покинуть Неаполь. Юная княгиня отправилась
в Рим, где была отлично принята в доме знаменитого
князя Антонио Боргезе, человека весьма почтенного.
Она уже довольно долго жила в палаццо Боргезе,
когда в Риме распространился слух о смерти ее мужа.
Молодая вдова тотчас же облачилась в траур, но в
мире прибавилось два счастливых сердца. Эмма стра-
стно полюбила одного римского дворянина, но до то-
го она виделась с ним лишь в присутствии старой ду-
эньи из дома Боргезе, которую взяла к себе на служ-
бу, как только уступила слабости и стала принимать
у себя своего возлюбленного. Едва она надела траур,
как предстоящий брак молодого римлянина перестал
быть тайной для общества. По прошествии года, са-
мого счастливого в жизни бедной Эммы, она уже на-
меревалась выйти замуж за любимого человека и ви-
деться с ним без дуэньи, как вдруг пришло известие,
что она вовсе не вдова. Вскоре в Рим прибыл князь
Санта-Валле. Через несколько дней молодую женщи-
ну нашли мертвой под сводами увитой цветами про-
ходной беседки прекрасного сада Фарнезе, возвышаю-
щегося над Форумом. Муж, человек добрый и отнюдь
не ревнивый, не был заподозрен в убийстве. Предпо-
ложили, что молодая княгиня оказалась жертвой идеи,
внушенной ей ее немецким происхождением. «Возлюб-
ленный ее почти лишился рассудка,—добавило лицо,
рассказавшее нам эту историю,— можете сами су-
дить — это несчастный, которого вы только что виде-
ли. Когда он один, он разговаривает с княгиней Сан-
та-Валле: ему кажется, что она отвечает ему, и он го-
ворит ей о приготовлениях к их скорой свадьбе».
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
Стендаль любил путешесгвовать. Это была не простая «охо-
та к перемене мест», вызывавшаяся скукой или непоседливостью.
Путешествие для Стендаля было средством познания людей и
общества, занятием в высшей степени философским.
Во время путешествий он вел подробные записи. Редкий
день проходил без того, чтобы он не занес в свой путевой днев-
ник описание пейзажа или памятника, анекдот, живописующий
нравы, наблюдение или неожиданную, острую, иногда порази-
тельно глубокую мысль.
Стендаль бывал в Италии, в Германии, в Австрии, в Англии,
в Испании и в России. От каждой араны, в которой он побы-
вал, остался след в его творчестве, запись в дневнике или остро-
умное замечание в какой-нибудь из его бесчисленных статей Но
наибольший интерес у него вызывала Италия, которую он знал
несравненно лучше, чем другие страны, и в которой он провел
многие годы. По-итальянски он читал и говорил свободно, и
иногда ему даже казалось, что он больше итальянец, чем фран-
цуз. Из-за раздражения против Франции или из любви к Италии
он’ как-то написал завещание, в котором просил на его могиле
сделать по-итальянски надпись: «Аррнго Бейль, миланец». Это
желание было выполнено его душеприказчиком Роменом Ко-
ломбом.
После того как Стендаль поселился в Италии (1814), в его
воображении постепенно стал вырисовываться национальный
итальянский тип, итальянский «характер». Этот образ вырос не
только из изучения итальянской истории и нравов, но и из глу-
бокой критики современной французской культуры. Французы,
казалось Стендалю, храбрые физически и без страха идущие
на смерть, лишены моральной отваги Они не смеют иметь соб-
ственное мнение, они готовы подчиниться любому деспотизму
и покорно выполнять любые повеления. Гакова послереволюцион-
ная Франция, какою создал ее Наполеон. Италия составляет
полную ее противоположность Это страна личной энергии и
личного мнения Итальянец не беспокоится о мнении других,
он не боится того, что кто-то нал ним посмеется или осудит его.
24*. Т. IX.	373
Он ближе к реальным жизненным интересам и более здраво
относится к действительности. Зато он мало интересуется обще-
ственными делами и занят больше любовью, музыкой и искус-
ством.
Такое противопоставление двух «национальных характеров»,
ни один из которых не казался Стендалю идеальным, имело
своею целью воспитание нового человека, ’’ражданнна будущего
республиканского общества, с более трезвыми и самостоятель-
ными взглядами, с более четким пониманием своих личных и
общественных нужд, способного одновременно и к глубоким
волнениям сердца и к беспристрастному анализу действитель-
ности.
Заканчивая «Историю живописи в Италии», в которой так
много внимания было уделено взаимодействию искусства и нра-
вов, Стендаль решил написать книгу о современной Италии. Ко-
нечно, одних дневников, которые Стендаль вел в течение
нескольких лет, было недостаточно. Он использовал различные
малоизвестные исторические анекдоты, рассказы, которые слы-
шал от друзей и знакомых, беседы в салонах, рассуждения из
журналов, в частности из «Эдинбургского обозрения» («Edinburgh
Review»). Кое-какие материалы дали ему и парижские друзья,
например, барон де Марест, которому посвящено несколько стра-
ниц в «Воспоминаниях эготиста».
В сентябре 1817 года книга вышла в свет. Название («Рим,
Неаполь и Флоренция»), придуманное издателем А. Эгроном,—
не совсем точное. В книге больше говорится о Милане, чем о
Флоренции и Риме, но издатель решил украсить титульный лист
книги именами трех городов, наиболее часто посещаемых тури-
стами.
«Рим, Неаполь и Флоренция» не является путеводителем в
прямом смысле этого слова: здесь нет ни точных маршрутов,
ни исчерпывающего описания памятников, ни других практи-
ческих сведений, которые могли бы понадобиться беспомощному
путешественнику, попавшему в эту столь своеобразную и столь
привлекательную страну. Зато здесь есть нечто другое. Читая
эту книгу, начинаешь лучше понимать итальянское общество и
народ в его национальных и исторических особенностях. Этот
народ, о котором в большинстве случаев умалчивали авторы
бесчисленных путеводителей и путевых очерков, в книге Стен-
даля живет своей интенсивной внутренней жизнью, и его харак-
тер и реакция на внешние события проявляются в сотне анекдо-
тов, рассказанных необыкновенно живо и увлекательно. Стендаль
пытается воссоздать этот особый строй мысли и чувств во всей
его исторической неповторимости. Он указывает на историче-
ские и общественные причины этого изумительного националь-
ного своеобразия, связывая итальянский характер с историче-
ской жизнью народа и с условиями его теперешнего политиче-
ского существования. Тем самым он объясняет современную
Италию и делает понятным то, что неискушенному взору могло
бы показаться странным.
В изображении Стендаля Италия не является только «геогра-
фическим термином», как определил ее Меттерних. Это есть
374
некое культурно-историческое единство, которое вот-вот выйдет
на политическую арену и приме! участие как самостоятельная
единица среди европейских держав.
Впрочем, общественной жизни Италии были присущи свои
пороки, которых не мог не заметить Стендаль.
Многие годы жизни в Италии познакомили Стендаля с ее
внутренним положением. При всем разнообразии мелких госу-
дарств, на которые она была разделена, режим, в сущности,
был всюду один и тот же — деспотизм, сопровождаемый анар-
хией и произволом. Самое деспотическое из итальянских госу-
дарств, Папская область, было в то же время и самым анархи-
ческим. Владыка души и тела своих подданных, папа в боль-
шинстве случаев был и самым бесхарактерным из итальянских
деспотов. В Риме можно было добиться всего при помощи про-
текции и денег, и справедливость была понятием чисто фор-
мальным.
Австрийская Ломбардия была в несколько ином положении.
В 1817 году, когда «Рим, Неаполь и Флоренция» появилась в
свет, в Милане еще не наступила пора террора, последовавшая
за карбонарскими восстаниями, и Стендалю казалось, что
австрийское правительство хочет отвлечь итальянских патриотов
от свободолюбивых мечтаний, предоставляя им наслаждаться
всеми благами жизни, за исключением лишь политической дея-
тельности. Между тем именно в эти годы составлялись заговоры,
происходили идеологическая борьба и литературная полемика,
имевшая очевидный политический смысл. Стендаль, несмотря на
все свои восторги перед Миланом и миланцами, все же был
иностранцем и не был в близких отношениях ни с одним из
итальянских деятелей, которые в то время вели тайную полити-
ческую работу. В лучшем случае он лишь догадывался о том,
чтд волновало его миланских современников. Только позднее,
в 1820-е годы, Стендаль понял, какие процессы происходили в
обществе, среди которого он так долго жил, и что пышный
двор вице-короля Евгения Богарне никак не являлся предметом
мечтаний итальянских патриотов.
Стендаль был весьма осторожен и свои наблюдения, иногда
весьма критические, сопровождал примечаниями и оговорками,
которые должны были удовлетворить цензуру. Однако эти ого-
ворки читателю должны были показаться жестокой иронией по
адресу современных государств, реставрировавших феодальные
порядки после крушения наполеоновской империи.
Книга вышла под псевдонимом, который навсегда остался
за автором. На обложке стояло: барон ле Стендаль, кавалерий-
ский офицер. Имя это было заимствовано из биографии немец-
кого искусствоведа Винкельмана, родившегося, как известно,
в прусском городке Стендале. Очевидно, отставного интенданта,
начинавшего свою литературную деятельность, это название при-
влекло своей звучностью, а кавалерийским офицером он дей-
ствительно был в годы своей юности, которые он провел в гар-
низонах маленьких ломбардских гороцов.
Книга имела некоторый успех Через три месяца после ее
появления в свет в Лондоне вышло вюрое издание, без имени
375
автора, а через год — английский перевод. Наконец, в 1826 году
вышло во Франции третье издание, сильно переработанное Стен-
далем: он многое вычеркнул, еще больше добавил, и книга вы-
шла в свет в двух томах, значительно превышающих по объему
единственный томик первого издания. Некоторые примечания, до-
бавленные к первоначальному тексту, Стендаль сам датировал
1826 годом.
После появления Третьего издания цензура потребовала мно:
жества исправлений: издатель в последующих тиражах заменил
«опасные» слова и фразы многоточиями. И сам Стендаль, писав-
ший очень поспешно, решил произвести в тексте различные
стилистические исправления.
Через двенадцать лет после смерти Стендаля книга была
издана еще раз Ромен Коломб, который так много сделал для
популяризации произведений Стендаля, в 1854 году напечатал
текст издания 1826 года, сопроводив его теми текстами первого
издания, которые сам Стендаль не включил в третье. Тому же
принципу последовали и редакторы изданий — Шампьона (Дани-
эль Мюллер) и «Диван» (Анри Мартино). В нашем издании вос-
произведен текст 1826 года, последнего прижизненного издания,
подготовленного самим автором.
Многие собственные имена, которые и в издании 1817 года
и в издании 1826 года были обозначены только инициалами,
раскрыты были в записях Стендаля на полях его книги. Через
сто с лишним лет отпала какая бы то ни было надобность скры-
вать эти имена давно уже умерших лиц. Поэтому вместо того,
чтобы расшифровывать инициалы в комментариях, мы сочли
возможным воспроизводись их целиком в тексте.
В этой книге, так же как и в других критических работах
Стендаля по живописи или музыке, многие художественные
оценки, характеристики произведений, музыкантов, художников,
памятников не совпадут с нашими суждениями и оценками.
Но картина общества, набросанная здесь с такой легкостью и
непринужденностью, как бы она ни была пристрастна или
неточна, делает эти путевые очерки великолепным художе-
ственным произведением, в котором получили свое выражение
эстетические переживания, философско-исторические идеи и мечты
о будущей Европе, которые всегда занимали воображение одного
из самых крупных художников европейской культуры.
Б. РЕИЗОВ
ПРИМЕЧАНИЯ
Стр. 6. В кафе Тортони, в Париже, собирались представители
светского общества, а несколько позднее — главным образом ли-
тераторы и туристы.
Стр. 7. Книга Стендаля <0 любви», вышедшая в 1822 году,
не имела никакого успеха и расходилась очень медленно.
Монжи цитирует здесь очень изврстную, вошедшую в лите-
ратурный обиход эпиграмму Вольтера на книгу Помпиньяна
«Poesies sacrees». Лефран де Помниньян, Жан-Жак (1709—1784),
автор посредственных трагедий и такой же лирики, служил ми-
шенью для сарказмов Вольтера, так как стоял на реакционных
политических позициях.
Монсиньор — духовное звание, довольно высокое в системе
папской иерархии.
Стр. 8. Под заговорщиками Пьемонта Стендаль разумеет
участников восстания Санта-Розы в 1821 году, а под заговорщи-
ками Неаполя — деятелей революционного движения двадцатых
годов.
Стр. 9. Берлин. В августе 1816 года Стендаль жил как част-
ное лицо в Милане.
Стр. 10. Максимилиан — первый король Баварии (1756—1825).
Получил корону из рук Наполеона, участвовал в его походах.
«Бронзовая голова» — опера Карло Соллива (1792—1852).
Стр. 13. Принц Евгений Богарне (1781—1824) — пасынок На-
полеона. вице-король Итальянского королевства.
Стр. 14. ...получить две палаты...— Речь идет о двухпалатной
системе представительства в духе английского парламентаризма.
Академическое творчество.— С легкой руки Аркадской акаде-
мии в Риме (1560—1570-е годы) вся Италия покрылась сетью по-
добных учреждений, члены которых упражнялись в писании сти-
хов и критических опытов. Прогрессивное вначале, это движение
очень скоро стало твердыней литературного консерватизма.
Битва при Раабе.— Раабе — венгерская крепость, где в
1809 году принц Евгений со своей итальянской армией одержал
крупную победу над австрийцами. Это сражение оказало значи-
тельное влияние на весь ход кампании.
Единственный человек — Канова
377
Стр. 17. Бертон, Анри (1767—1844) — посредственный фран-
цузский композитор, автор 60 опер. Пользовался большим
влиянием как профессор и администратор (Большой и Итальян-
ской опер).
Стр. 18. Сопрано как мужской голос встречается у мальчиков
и кастратов. Обычай подвергать маленьких хористов известной
операции, чтобы сохранить у них высокий голос, к концу
XVIII века уже почти вывелся в Италии.
Маршал Ней (1769—1815) во время «Ста дней» снова
примкнул к Наполеону, сражался при Катрбра и командовал
центром при Ватерлоо. Арестованный после возвращения Бур-
бонов, он был обвинен в государственной измене и расстрелян.
Стендаль намекает на тягостное впечатление, которое должна
была произвести на его вдову, после недавней казни мужа, му-
зыкальная инсценировка расстрела.
Стр. 20. Луини, Бернардино (род. ок. 1480 —ум. 1533) —
итальянский художник, выдающийся представитель школы Лео-
нардо да Винчи.
Креспи, Даниеле (1592—1630) — итальянский художник.
В его картинах чувствуется уже некоторая условность форм
и манерность. Лучшие его вещи в Милане.
Литта, Антонино, герцог (1743—1836)—обер-камергер
Итальянского королевства, влиятельный советник принца Евгения.
После падения последнего удалился от дел.
Стр. 26. Маркеза, Луиджи (1755—1829) « Паккьяротти, Гас-
паре (1744—1821) — знаменитые сопрано-кастраты. Оба отлича-
лись исключительной музыкальностью и оставили после себя
школы певцов.
Стр. 27. Ди Бреме, Лодовико (1781—1820) — пьемонтский
публицист и литературный критик, один из главарей романти-
ческого движения в Ломбардии.
Стр. 28. Фра Анджелико из Фьёзоле (1387—1455) — знамени-
тый художник, сохранивший близость к средневековым тради-
циям и примитивизму.
Корнелиус, Петер (1783—1867) — выдающийся немецкий
художник, примыкавший к школе «Назареев», которая пыта-
лась восстановить традиции средневековой живописи.
Стр. 29. Ж ироде-Трио зон, Луи (1767—1824) — известный
французский художник из школы Давида.
Стр. 30. Сен-Ламбер, Жан Франсуа (1716—1803)—второсте-
пенный поэт описательной и элегической школы, поэзия кото-
рого отличалась весьма рационалистическим характером. «Вре-
мена года» — вольный перевод поэмы английского поэта Томсона
под тем же названием.
Станислав (1677—1766)—польский король, лишенный пре-
стола и получивший в виде кбмпенсации Лотарингию.
Г-жа дю Шатле (1706—1749)—физик, многолетняя подруга
Вольтера.
Рейна, Франческо (1770—1825) — известный итальянский
общественный деятель-либерал.
В Каттаро (порт в Далмации, на Адриатическом, море) на-
ходилась знаменитая австрийская тюрьма Шпильберг для полити-
378
ческих заключенных, куда ссылались итальянские либералы и
карбонарии.
Стр. 34 Роспуск Законодательного корпуса произошел в июле
1805 года. Отказ в утверждении налогов был только предлогом.
Наполеон вообще недоверчиво относился к итальянцам и стре-
мился покончить хотя бы с тенью народного представительства.
Каньола, Луиджи Мария (1762—1833) — архитектор, нахо-
дившийся под влиянием Палладио.
Каноника, Луиджи (1762—1844) — при Наполеоне коро-
левский архитектор. Построил триумфальные ворота Порта Ма-
ренго (в честь победы французов при Маренго в 1800 году) и
Верчеллино, цирк Арена, театры Ре, Каркано в Милане.
Стр. 35. Роберт Уолпол (1676—1745) — английский реакцион-
ный общественный деятель, министр, широко пользовавшийся
подкупом в парламентской борьбе и при выборах.
Стр. 37. Карлино Порта (1771—1821) — известный итальян-
ский поэт, писавший главным образом на миланском наречии.
Завоевал себе огромную популярность небольшими сатирами на
злобу дня.
Стр. 38. Даннекер, Иоганн (1758—1841)—немецкий скульп-
тор, находившийся под значительным влиянием Кановы.
Чантри (1782—1841)—английский скульптор, особенно про-
славившийся бюстом Вальтера Скотта.
Бубна-Литтиц, Фердинанд, граф (1768—1825)—австрийский
генерал, участник большей части войн конца XVIII и начала
XIX века. Правитель Ломбардии, усмиритель восстания Санта-
Розы (1821); при нем началось особенно жестокое преследование
карбонариев.
Стр. 39. Кавалетти, Франческо — шталмейстер Наполеона,
после падения императора жил как частное лицо в Милане.
Стр. 40. Нарбон, граф (1755—1813) — французский политиче-
ский деятель и генерал, один из самых остроумных светских лю-
дей XVIII века, иронический и рассудочный.
Стр. 41. Романьози, Джованни Доменико (1761—1835) — фи-
лософ и историк либерального направления.
Томмазо Гросси (1791—1853) — ломбардский поэт и поли-
тический деятель, друг Карло Порты, писавший часто на милан-
ском наречии
Стр. 43. Миллен (1759—1818) и Денон (1747—1825) — фран-
цузские археологи и историки искусства.
Госпожа М. В.— по всем вероятиям, Метильда Висконтини,
в замужестве Дембовска.
Стр. 44. Литта, Помпео (1781—1852) — историк и археолог.
Его «История знаменитых семей Италии» содержит огромный
материал о ста тридцати влиятельнейших итальянских фамили-
ях. Выходила отдельными томами в течение нескольких десят-
ков лет.
Стр. 46. Маленький горбун — по-видимому, архитектор Луид-
жи Каноника.
Идзимбарди — директор Монетного двора в Милане.
Джойя, Мелькьоре (1767—1829) — историк, археолог и по-
литический деятель-либерал.
379
Стр. 47. Мариньяно — местечко близ Милана, где в 1515 году
французский король Франциск I одержал над швейцарскими
войсками победу, отдавшую во власть ему Ломбардию.
Стр. 48. Граф Прина, Джузеппе (1768—1814) —министр фи-
нансов Итальянского королевства. Так как все налоговые меро-
приятия шли через него, он возбудил особую ненависть среди
населения Милана. После падения Наполеона был убит на улице
ударами зонтиков и палок разъяренной толпой, возбужденной
агентами крайних реакционеров, ориентировавшихся на Австрию.
Стр. 53. Святой Карл Борромейский — Карло Борромео
(1538—1584) — кардинал, архиепископ Миланский. Реорганизатор
монастырской и орденской жизни в смысле поднятия нравствен-
ного уровня монахов и строгого соблюдения уставов. Ожесто-
ченный противник Реформации, против которой он боролся в со-
юзе с иезуитами при помощи самых жестоких мер.
Брера — иезуитская коллегия, превращенная в музей, один
из самых замечательных в Европе. При музее великолепная биб-
лиотека и древлехранилище.
Стр. 55. Мальвазии, Карло-Чёзаре (1616—1693) —антикварий
и историк; его «Felsina Pittrice» дает много ценных сведений по
истории болонской школы живописи.
Стр. 57. О неаполитанской революции 1799 года и роли в
ней английского адмирала Нельсона см. примечания к стр. 318.
Конфалоньери, Федерико, граф (1776—1846)—один из дея-
телей итальянского освобождения, глава революционного обще-
ства «Союзников». Арестованный в 1821 году, был приговорен
к смертной казни, замененной тюремным заключением (пробыл
в тюрьме свыше 15 лет).
Берше (1783—1851) — итальянский поэт и критик, один из
основателей итальянской романтической школы.
Трекки, Сиджизмондо, барон (1781—1850)—друг Мандзони
и Фосколо. Участник движения карбонариев, с 1820 года в эми-
грации во Франции.
Стр. 59. Буратти, Джузеппе (1778—1832) — один из самых
ярких и оригинальных, но и фривольных итальянских поэтов, пи-
савший на венецианском диалекте. За свой либерализм и сатиры
не раз попадал в тюрьму.
Стр. 60. Каструччо Кастракани (1281—1328) — итальянский
кондотьер, герцог Лукки, прославившийся необычайной энергией
и полководческими талантами.
Стр. 64. Люксембургский музей.— Люксембургский дворец в
Париже, превращенный в музей новейшей французской живопи-
си, где выставляются картины современных художников.
Каттанео, Гаэтано (1771—1841) — друг поэта К. Порты.
Стр. 65. Верри, Пьетро (1728—1797)—итальянский эконо-
мист, юрист и писатель, создатель нравоописательного и сатири-
ческого журнала «Кафе». Беккариа написал свою книгу «О пре-
ступлениях и наказаниях» по его побуждению. «История Мила-
на» Верри появилась в 1783—1798 годах.
Стр. 66. Фонтан (1757—1821)—французский писатель-клас-
сик и убежденный католик.
380
Стр. 67. Гури — персонаж из пословицы в лицах «Карточный
замок» Теодора Леклера.
Стр 71. Г-жа Кампан (1752—1822) — известная воспитатель-
ница, женский пансион которой в Париже славился на всю Ев-
ропу. Наполеон поручил ей организацию воспитания дочерей
военных Эти учреждения служили нередко образцом для жен-
ских пансионов в других странах Европы.
Стр. 74 Монвель (1745—1811) — знаменитый французский
актер и драматург «Цинна* — трагедия Корнеля.
Стр. 75. Гардель, Пьер (1758—1840) — балетмейстер Париж-
ской оперы.
Г-жа Рэдклиф, Анна (1764—1823) — английская романистка,
автор так называемых «черных», или «страшных», романов, от-
личающихся замечательными описаниями пейзажей.
Президент де Бросс, Шарль (1709—1777) —французский уче-
ный, историк, филолог и географ. Стендаль имеет в виду его по-
смертные «Письма, написанные из Италии», составившие ему ре-
путацию блестящего критика и остроумца.
Карло Верри — ошибка Стендаля; речь идет о Пьетро Вер-
ри, см. примечание к стр 65. Карло Верри, брат Пьетро, зна-
ток сельского хозяйства, не играл видной общественной роли.
Беккариа (1738—1794)—итальянский юрист, основатель но-
вой гуманитарной теории уголовного права, был сотрудником
журнала «Кафе», объединявшего вокруг себя наиболее просве-
щенных людей Северной Италии.
Стр. 77. Парини, Джузеппе (1729—1799) — популярный в
свое время итальянский лирик и сатирик. В своей огромной сати-
рической поэме «День» высмеивал миланскую аристократию и
дворянство.
Громом пушек Лодийского моста — В битве при Лоди (1796)
Бонапарт разбил австрийцев.
Во второй половине XVIII века австрийский просвещенный
абсолютизм вел борьбу с католической реакцией как в самой
Австрии, так и в Верхней Италии, где Австрия опасалась захват-
нических стремлений Римского престола. В этой борьбе она опи-
ралась на просвещенную часть итальянского общества. Вот по-
чему Беккариа, Верри, Парини и другие находили поддержку у
австрийского правителя графа Фирмиана (1716—1782), боров-
шегося с влиянием духовенства в Ломбардии.
Стр. 78. Тамбурини, Пьетро (1737—1827)—профессор Па-
вийского университета по кафедре теологии, морали и естест-
венного права За свое вольнодумство подвергался преследова-
ниям со стороны духовенства.
Де Прадт, аббат (1759—1837)—французский публицист и
дипломат; во время Реставрации был в оппозиции и нередко
выступал против Священного союза и иезуитов.
Стр. 79. Железная корона.—Корона ломбардских королей.
Наполеон короновался ею и в 1805 году учредил ее орден, давав-
шийся за гражданские заслуги. В 1810 году число награжденных
превышало 2 тысячи человек.
Кабанис, Пьер (1757—1808)—французский философ, стояв-
ший в объяснении психофизиологических процессов на точке
381
зрения естественнонаучного материализма. Его произведения ока-
зали большое влияние на самого Стендаля.
Стр. 81 Алесси, Галеаццо (1512—1572)—знаменитый италь-
янский архитектор, ученик Микеланджело Строил в Перуджии,
Генуе, Милане, отличался строгостью и чистотой стиля.
Стр. 82. Карманьола, Франческо (1390—1432) — итальянский
кондотьер. Заподозренный в измене Венецианской синьорией, на
службе которой он состоял. К был вызван в Венецию и там
казнен Картина Гайеца изображает сцену из трагедии Алессан-
дро Мандзони «Граф Карманьола» (1819).
Стр. 83. Москати (1739—1824) —итальянский хирург, один из
основателей современной хирургии. Отличался свободомыслием,
был сторонником Французской революции и республики.
Скарпа, Антонио (1747—1832) — анатом, хирург, антиквар,
профессор Павийского университета. За свободомыслие подвер-
гался гонениям. Пользовался покровительством Наполеона.
Радзори, Джованни (1761—1837)—знаменитый итальянский
ученый, медик, либерал, профессор Павийского университета.
Стр. 84. Мельци д’Эриль, Франческо (1753—1816) — выдаю-
щийся итальянский государственный деятель, либерал, вице-пре-
видент Цизальпинской республики, инициатор Конкордата 1801 го-
да, советник принца Евгения. Наполеон пожаловал ему титул
герцога Лоди.
Стр. 87. Дон Джулио Пагана — начальник миланской по-
лиции в начале XIX века.
Андерлони, Фаустино (1766—1847) и Пьетро (1784—1849) —
братья-граверы, владельцы знаменитой миланской граверной
мастерской. Кроме гравюр с Рафаэля, Гв. Рени, Корреджо, сла-
вились своими гравюрами к научным изданиям.
Дель Сарто, Андреа (1487—1531) — итальянский художник
флорентийской школы, мастер колорита и светотени.
Стр. 88—89. Стендаль перечисляет здесь ряд миланских краса-
виц: г-жа Руга, г-жа Гирланда, г-жа Арези, г-жа Лам-
берти, фаворитка австрийского императора Иосифа И, позднее
графиня Лекки.
Стр. 89. Сассоферрато, Сильви Джамбаттиста (1605—1685) —
итальянский художник, автор изображений мадонны, в которых
подражал Рафаэлю.
Кардинал де Ретц (1614—1679) — принимал участие в поли-
тической борьбе во время Фронды. Оставил интересные мемуары.
Г-жа М.— очевидно, Метильда Висконтини, предмет нераз-
деленной страсти Стендаля.
Стр. 90. Аббат Морелле (1727—1819) — французский просве-
титель.
Стр. 91. Алессандро Верри (1741—1816)—брат Карло и
Пьетро Верри, писатель и драматург. «Римские ночи» и «Жизнь
Герострата», полная нападок на Наполеона, доставили ему боль-
шую известность. Напыщенный стиль и вражда к Наполеону
объясняют резкие отзывы о Верри со стороны Стендаля. И тут
ошибка Стендаля: не Карло, а Пьетро Верри.
Стр. 96. После Маренго. — После сражения при Маренго
(1800) Италия вновь перешла под владычество французов, и
382
патриоты-либералы, заключенные в австрийские тюрьмы, воз-
вратились на родину.
Иоганн Мюллер (ум. в 1809)—известный историк. При
Наполеоне был государственным секретарем и министром народ-
ного просвещения королевства Вестфалии.
Стр. 100. Консальви (1757—1824), прозванный «великим кар-
диналом»,— государственный деятель Папской области При
Пие VII был государственным секретарем, заключил Конкордат
с Францией, провел ряд реформ, бооолся с реакционной партией.
В эпоху Реставрации проводил политику умеренного либера-
лизма.
Стр. 101. Леопольд II (1797—1869) — великий герцог Тоскан-
ский с 1824 года. Его правление действительно отличалось срав-
нительной мягкостью и рядом мероприятий, направленных к под-
нятию благосостояния страны
Нелепая монархия в духе Филиппа II.— Имеется в виду Фи-
липп II Испанский (1527—1598), мрачное царствование которого
ознаменовано ужасающим усилением инквизиции, изгнанием мав-
ров, неудачной войной с Англией (гибель Армады), карательными
войнами с восставшими Нидерландами и т. д., что привело к
полному разорению н запустению Испании.
Стр. 102. Манес (1777—1854)—генерал неаполитанской армии
при короле Иоахиме Мюрате.
Маршал Даву (1770—1823) — один из лучших генералов На-
полеона, превосходный военный администратор, суровый и тре-
бовательный. Несмотря на то, что примкнул к Наполеону во
время «Ста дней», был пожалован Людовиком XVIII пэром Фран-
ции.
Стр. 105. «Письма Якопо Ортиса» — роман итальянского пи-
сателя Уго Фосколо (1778—1827), сыгравший значительную роль
в развитии революционного и патриотического движения в Ита-
лии. Роман этот написан под влиянием романа Гете «Страдания
юного Вертера».
Аббат Кьяри (1711—1785) — итальянский писатель, драма-
тург и критик, автор многочисленных романов, полных неправ-
доподобных приключений и чувствительных и патетических сцен.
Стр. 112. Соммарива — вилла Соммарива, ныне знаменитая
вилла Карлотта, где находится много замечательных памятников
античного и нового искусства.
Джузеппе Босси (1777—1815) —итальянский живописец, осо-
бенно прославившийся реставрацией «Тайной вечери» Леонардо
да Винчи. О нем Стендаль говорит подробно в «Истории живо-
писи в Италии».
Стр. 113. Фонтан, Луи (1757—1821)—французский поэт, пи-
сатель и политический деятель. Будучи при Наполеоне президен-
том Законодательного корпуса, он в 1814 году перешел на сто-
рону Бурбонов, получил пэрство и титул маркиза.
Вильмен, Абель Франсуа (1790—1870)—выдающийся фран-
цузский критик и историк. В своих критических и историко-лите-
ратурных работах он стоял за умеренный классицизм, занимая
примирительную позицию по отношению к новым литературным
течениям.
383
Стр. 115. Лукиан — греческий фйлософ И века нашей эры.
Софист и скептик. В своих «Диалогах» высмеивал языческую ре-
лигию, различные философские направления риторов, все пред*
рассудки и суеверия своей эпохи. Его называли «Вольтером древ-
ности», почему Стендаль и сопоставляет с судьбой его «Диало-
гов» возможную судьбу вольтеровского «Кандида».
Стр. 116. Остроумный человек может заработать...— Стен-
даль имеет в виду Скриба (1791—1861), автора огромного коли-
чества различных пьес, водевилей, комедий, мелодрам и пр.
Г-н де В.—Стендаль намекает на Виллеля (1773—1854),
одного из главных деятелей Реставрации, президента государ-
ственного совета, имевшего огромное влияние на культурную
жизнь Франции.
Стр. 119. Дантон (1759—1794) — деятель Французской рево-
люции, организатор Комитета общественного спасения.
Карно, Лазар (1753—1823) — член Конвента и Комитета об-
щественного спасения, главный организатор французских рево-
люционных армий. Во время Реставрации был осужден на из-
гнание как член Национального конвента, голосовавший за
казнь Людовика XVI.
Стр. 120. <Матильда* — роман лорда Норманби (французский
перевод 1826 года), «Тремен» — роман Уорда (французский пере-
вод 1830 года).
Стр. 121. Аппер — французский филантроп (род. в 1797), мно-
го писавший по вопросам наказаний преступников. Две из его
работ появились в 1822 году. Он является одним из второстепен-
ных героев «Красного и черного».
Стр. 122. «Приглашение Лесбии* — произведение итальянско-
го физика и математика Лоренцо Маскерони (1750—1800). Мас-
керони первоначально увлекался литературой, был другом Монти,
который посвятил ему поэму «Маскерониана». По своим обще-
ственным взглядам Маскерони был патриотом радикального на-
правления.
Даем стихотворный перевод отрывка:
Все, что в надоблачных скалах альпийских
Таит металлоносная природа,
Что дышит в воздухе и на земле,
Что плавает в пространном царстве водном,
Предстало перед тобой, в ларцах богатых
Рукой предусмотрительной умело
Разложено — трех царств добыча. Словно
Рубин и хризолит — железо, брызжет
Меркурий жидкий из камней, мышьяк
Блистает мрачно; вдруг в песке простом
Проблещет бледно злато жадным взорам.
И что за россыпь в дивном красном море
Изящных раковин тебе, о нимфа,
Каких цветов и скольких очертаний
Добыто смуглым рыбаком из волн!
Аврора, брызжа беглыми лучами,
Порой, виясь, по их изгибам полым
384
Рукою розовой с улыбкой бродит.
Одна взрастила в лоне жемчуга —
Тебе, дитя, уста другой блистают
Роскошным пурпуром, алея кровью,
А эта вот — с морщинистой корою —
Тяжелых слитков золота дороже.
(Перевод Ю. Верховского.)
Стр. 126. У стен Павии.— В сражении при Павии (1525)
французские войска были разбиты, а Франциск I ранен и взят
императорскими войсками в плен, откуда он освободился, лишь
подписав унизительный для Франции договор в пользу импера-
тора Карла V и Англии.
Дю Белле, Мартен (ум. в 1559), участник многих войн Фран-
циска I; в литературе завоевал себе славу своими «Исторически-
ми мемуарами», которые являются одним из важнейших источ-
ников истории царствования Франциска I.
Стр. 127. Крезе де Лессер (1771—1839) — французский пи-
сатель, автор «Путешествия в Италию и в Сицилию в 1801—
1802 годах».
Стр. 128. Сражение при Треббии в 1799 году,— Здесь Суво-
ров одержал победу над французскими войсками генерала Мак-
дональда; в 218 году до нашей эры Ганнибал в этих же местах
нанес решительное поражение римлянам, во главе которых стояли
Сципион и Семпроний.
Джанноне, Пьетро (1676—1748)—итальянский историк. Его
нападки на папскую власть возбудили ярость в Риме, он укрылся
в Женеве, но был схвачен на савойской границе и кончил жизнь
в Туринской цитадели.
Стр. 130. Бодони, Джамбаттиста (1740—1813)—знаменитый
итальянский типограф. Рассказ Стендаля явно анахроничен: Бо-
дони умер в 1813 году.
Стр. 131. Граф Парадизи (1760—1826) — президент итальян-
ского сената в 1812 году, верный сторонник Наполеона. Его
политическая деятельность прекратилась в 1814 году. С этого
времени Парадизи жил в Реджо.
Ботта — автор «Истории Италии с 1789 по 1814 г.» (1824),
полной нападок на Наполеона.
При Лонато 3 августа 1796 года Наполеон разбил австрий-
ские войска. 4 августа Наполеон во главе отряда в 1 000 человек
был окружен отрядом австрийцев в 4 тысячи человек, но заста-
вил их отступить.
Стр. 133. Траси, Антуан Дестютде (1754—1836) — француз-
ский философ и политический деятель; друг Лафайета, предста-
витель умеренного либерализма. В области философии сенсуалист,
последователь Кондильяка. Главное произведение — «Элементы
Идеологии» и «Комментарий к Духу законов Монтескье».
Папы не додумались до смехотворной затеи.,,— Намек на
знаменитого основателя сравнительной анатомии Кювье, полу-
чившего баронский титул. Стендаль знал его лично и часто под-
смеивался над его страстью к титулам.
25. Стендаль. Т. IX.	385
Стр. 134. «Трепещущих интересами текущего момента.. .» —
Стендаль смеется над фразеологией «доктринеров», умеренных
либералов 20-х годов, игравших важную роль в борьбе с реакцией.
Гизо, Франсуа (1787—1874)—знаменитый французский исто-
рик и государственный деятель умеренно-либерального направле-
ния, один из вождей «доктринеров».
Стр. 135. «Felsina Pittrice»—сочинение Мальвазии, посвящен-
ное истории болонских живописцев.
Стр. 136. Меццофанти, Джузеппе (1774—1849)—профессор
Болонского университета, позднее кардинал, заведовавший рим-
ской пропагандой. Изумительный полиглот, говоривший на
50 языках.
Пий VII (граф Кьярамонти), папа с 1800 по 1823 год. При
нем развернулась государственная деятельность кардинала Кон-
сальви. Когда в 1809 году Папская область была присоединена к
Франции, Пий VII отлучил Наполеона от церкви, но был аресто-
ван и увезен во Францию, где после долгого заключения признал
все мероприятия Наполеона. После падения Империи вернулся в
Рим и был восстановлен во всех правах, прослыв опорою леги-
тимизма. Консальви очень искусно использовал эту репутацию
папы для своей умеренно-либеральной политики.
Деландин — лионский библиотекарь, при возвращении Напо-
леона с Эльбы («Сто дней») испытал такой страх за свою судьбу,
что составил духовное завещание и вскоре затем умер.
Стр. 137. Пий VI (из фамилии гр. Браски), папа 1775—
1799 годов. Правление этого папы, избранного партией zelanti
(непримиримых), не было особенно счастливо. Его борьба с про-
свещенным абсолютизмом Иосифа II Австрийского окончилась
неудачей. Во время Французской революции он занял непримири-
мую позицию, но по Толентннскому миру (1797) потерял Бо-
лонью и Феррару. Когда в Риме началось революционное движе-
ние, Пий VI был арестован и перевезен во Францию, где и умер
в крепости Баланс.
Стр. 140. Сражение при Ваграме, около Вены, в 1809 году
между австрийской армией эрцгерцога Карла и французской ар-
мией Наполеона хотя и окончилось отступлением австрийцев и
заставило Австрию заключить мир, но не было вполне реши-
тельным с военной точки зрения, так как австрийские войска
отступили в полном боевом порядке.
Стр. 150. Поражения Мюрата.— Речь идет о поражении неапо-
литанской армии Мюрата, короля Обеих Сицилий, при Ферраре
и Толентино во время «Ста дней» (1815), когда Мюрат объявил
себя сторонником Наполеона во имя объединения всей Италии.
Имя Мюрата долгое время служило для неаполитанцев симво-
лом единой конституционной Италии.
Филанджери, Карло (1783—1867) — неаполитанский генерал,
в походе 1815 года адъютант Мюрата, либерал и патриот, кото-
рый в 1820 году выступил посредником между неаполитанским
правительством и революционерами. Либерализм не помешал, од-
нако, Филанджери в 1848 году стать во главе экспедиции против
восставшей Сицилии, где он действовал с исключительной жесто-
костью. В 20-х годах он благодаря своей личной храбрости,
386
патриотизму и вражде к австрийцам высоко оценивался Стен-
далем
Их же солдаты.— Речь идет об одном из эпизодов борьбы
неаполитанцев с австрийцами в 1820 году (поход армии Кара-
скозы).
Санта-Роза (1783—1824) — пьемонтский патриот и револю-
ционер. В 1821 году поднял восстание с целью освобождения
Пьемонта от австрийской зависимости и превращения его в са-
мостоятельное конституционное государство После поражения
восстания Санта-Роза должен был эмигрировать, а затем отпра-
вился добровольцем в Грецию (1824) и был убит при защите
о-ва Сфактерин против турок. Восстание Санта-Розы послужило
сигналом для жестокой реакции в Верхней Италии и преследо-
вания либерально и радикально настроенных общественных групп
австрийским правительством.
Стр. 151.0 Тюрго, Робер-Жак (1727—1781) — французский
государственный деятель, экономист и финансист, инициатор це-
лого ряда государственных мероприятий в духе экономического
либерализма в первую половину царствования Людовика XVI.
Де Беллуа, Пьер (1727—1775)—французский драматург,
автор пьесы из национальной французской истории «Оса-
да Кале», прославлявшей монархию и средневековый феодализм.
Стр. 152. Ларше, Пьер-Анри (1726—1812) — известный фран-
цузский эллинист и эрудит, имевший неосторожность вступить
в полемику с Вольтером. Вольтер ответил ему уничтожающей
брошюрой под названием «В защиту моего дядюшки».
Марен (1721 — 1809)—весьма посредственный французский
писатель. Благодаря придворным связям занимал посты управ-
ляющего печатью и редактора «Gazette de la France». После от-
ставки сделался мишенью насмешек писателей и журналистов.
Особенно зло осмеял его Бомарше в своих «Мемуарах».
Стр. 153. Г-жа М...— По всем вероятиям, речь идет о Ме-
тильде Дембовской.
Стр 155. Подестй — деревенский старшина.
Суффикс «issimo» в итальянском языке выражает абсолют-
ную, превосходную степень и соответствует нашему «айшнй»,
«ейший».
Стр. 157. Нарбонн, Луи, де (1755—1813) — граф, генерал ре-
волюционных войск, затем эмигрировавший, а впоследствии сде-
лавшийся сторонником Наполеона и исполнявший его военно-
дипломатические поручения.
«Семья из Юры» — произведение Пьера Лемонте (1762—
1826), написанное по поводу коронования Наполеона.
Стр. 163. Де Буфлер, Станислав (1738—1815)—рыцарь
Мальтийского ордена, капитан гусар, писатель.
Стр. 166. Грегорио Лети (1630—1701) — итальянский историк-
протестант, написавший свыше ста сочинений, по преимуществу
исторического характера.
Мадам — официальный титул жены брата короля, Генриетты
Английской.
387
.Стр. 169. Пакье (1767—1862)—французский государствен-
ный деятель. Когда П. был министром, один из. его агентов
вошел в доверие к итальянским эмигрантам в Швейцарии, обра-
зовал из них общество «Всемирного возрождения» и таким обра-
зом узнавал обо всех подробностях итальянского революцион-
ного движения.
Стр. 172. Герцог Сен-Симон, Луи (1675—1755)—выдаю-
щийся французский государственный деятель и писатель. Знаме-
нит своими мемуарами, являющимися не только исключительно
ценным историческим источником, но и блестящим литературным
произведением.
Стр. 173. Муратори (1672—1750) — итальянский историк, один
из основоположников исторической критики. Особую ценность
представляют его труды по истории церкви.
Стр. 178. Гретна-Грин — шотландский городок на границе
с Англией, Завоевал себе широкую известность тем, что там
обычно совершались браки, встречавшие те или иные препят-
ствия в самой Англии.
Стр. 180. Бонд-стрит — модная улица в Лондоне.
*Кум Матье» — роман аббата Дюлорана (1717—1797), часто
перепечатывавшееся произведение весьма вольнодумного харак-
тера.
Стр. 183 Континентальная система — ряд мероприятий Напо-
леона, направленных к подрыву английской торговли: запрещение
ввоза английских товаров, торговых сделок с Англией, англий-
ского фрахта и пр. Эти мероприятия вводились не только в за-
воеванных Наполеоном странах, но и в государствах, связанных с
Францией договорными отношениями, например, в России по-
сле Тильзита. Отсюда ее название: Континентальная, то есть
охватившая весь Европейский континент.
Стр. 184 Август — первый римский император (63 до нашей
эры— 14 нашей эры), объединивший в своих руках военную, жре-
ческую и административно-судебную власть в Риме, расширив-
ший и упрочивший границы Римского государства. Век Августа—
золотой век римской культуры.
Лев X (Джованни Медичи, папа с 1513 по 1521)—являлся
типичным представителем Возрождения на папском престоле.
Равнодушный к религиозным вопросам, он широко покровитель-
ствовал искусству, литературе и науке. Сравнение его времени с
веком Августа в смысле культурного расцвета довольно обычно
в исторической литературе.
Стр. 185. Лаланд, Жозеф (1732—1807) — знаменитый фран-
цузский астроном и математик. Сверх целого ряда замечательных
работ по специальности в 1769 году издал обширное описание
своего путешествия по Италии «Voyage еп Italie».
Стр. 186. «Пекороне» — сборник пятидесяти новелл Фьоренти-
но. 1378.
Стр. 189. Рейналъ, Гильом Франсуа (1713—1796)—один из
ярких представителей французского просвещения; его «Философ-
ская и политическая история учреждений и европейской торговли
в обеих Индиях» была чрезвычайно популярна и по своему вли-
янию шла рядом с произведениями Вольтера и энциклопедистов.
388
Иосиф // — австрийский император, представитель просве-
щенного абсолютизма, находившийся под влиянием французского
просвещения, в частности Рейналя. Знаменит его указ о веротер-
пимости (1781), упразднение ряда монастырей и орденов, огра-
ничение влияния Римской курии; все это особенно благоприятно
отразилось на положении дел в Верхней Италии.
Бессмертный фра Паоло во время распри Венецианской
республики с папой Павлом V (в начале XVII в.) удачно отстаи-
вал права республики против притязаний Римской курии.
Стр. 190. Цезарь Борджа (1478—1507) надеялся с помощью
своего отца, папы Александра VI, объединить под своей властью
всю Италию, начав с превращения Романьи из ряда ленных вла-
дений в единое, прочно организованное государство. В достиже-
нии этих целей он не отказывался ни от каких средств: яда,
наемных убийц, военных действий и пр. Но рядом с этим он
проводил твердую политику поддержки городской буржуазии
против феодальных властителей. Блаюдаря этому у населения
он встречал сочувствие. Первоначально его планы развивались
успешно; Романья уже была ему покорна, но целый ряд обстоя-
тельств помешал его успехам.
Стр. 192. Принц Г.—принц Гогенлоэ (1794—1849); в 1815 году
был рукоположен в священники, зауем в Риме вступил в орден
иезуитов. С 1821 года ему приписывали дар чудотворения.
Гудсон Лоу (1769—1844) — английский генерал, тюремщик
Наполеона на острове Св. Елены, известный грубым обращением
со своим пленником.
Стр. 194. Калиостро (Джузеппе Бальзаме, 1743—1795) —зна-
менитый авантюрист, выдававший себя за мага, алхимика, астро-
лога и пр. В 1789 году был схвачен инквизицией в Риме и при-
говорен к смертной казни как еретик и богохульник. Папа заме-
нил казнь пожизненным заключением; в 1795 году Калиостро
умер в крепости Сан-Лео близ Урбино. Насильственный характер
его смерти не установлен.
Стр. 201. Бейль, Пьер (1647—1706)—французский философ,
рационалист-скептик, оказавший огромное влияние на все раз-
витие французского просвещения в XVIII веке, предшественник
Вольтера и энциклопедистов.
Стр. 202. Мармон — маршал Наполеона. Речь идет о его
Далматинском походе.
Стр. 203. Азаис (1766—1845) — французский философ мисти-
ческого направления.
Стр. 205. Деказ, Эли — французский государственный дея-
тель эпохи Реставрации, глава либерального крыла роялистов,
старавшийся придать реакционному направлению политики Лю-
довика XVIII -умеренный характер.
Стр. 206. Курье, Поль-Луи (1772—1825) — французский эл-
линист и одновременно автор знаменитых политических памфле-
тов, направленных против реакционной политики Реставрации.
Во Флоренции он нашел и издал полную рукопись знаменитого
романа «Дафнис и Хлоя». Вокруг этого издания разгорелась оже-
сточенная полемика по обвинению его в подлоге из-за чер-
389
нильпого пятна, сделанного им на рукописи. Обвинителем его
и вместе с тем жертвой его сарказма был итальянский архивист
Фуриа.
Майо» или, вернее, Маи, Анджело (1782—1854)—крупней-
ший* итальянский ученый-палеограф, опубликовавший много до
того не известных античных рукописей.
Стр. 209. «Коринна» — роман г-жи де Сталь, действие кото-
рого происходит в Италии.
М-лъ Аиссе (1694—1733) — черкешенка, вывезенная в детском
возрасте из Константинополя французским посланником графом
Ферреолем. Ее наивный ум и красота создали ей славу в сало-
нах регентства. Ее переписка представляет собою интересный
исторический документ.
Бенжамен Констан (1767—1830)—французский государ-
ственный деятель автор романа «Адольф», который своим психо-
логическим анализом оказал огромное влияние на французский
роман вообще и самого Стендаля в частности.
Стр. 210. «Воспоминания Фелиси» — автобиографическая ра-
бота французской писательницы г-жи де Жанлис (1746—1830).
Джамбаттиста Никколини (1782—1861) — профессор истории
и мифологии в Флорентийской академии изящных искусств. Начав
с трагедий в духе академического классицизма, он постепенно
перешел на позиции умеренного романтизма. Радикал и патриот,
он в своих более поздних произведениях ополчался как против
политического деспотизма, так и против религиозной тирании.
«Набукко» направлена и против Наполеона и против Рима. Стен-
даль, как поклонник Наполеона, не раскрывает действительного
смысла трагедии.
Альбергати-Капачелли, Франческо (1728—1804)—болонский
драматург, автор ряда комедий, имевших в свое время значитель-
ный успех.
Стр. 211. Джулио Романо (1492—1546) —живописец, лучший
из учеников Рафаэля, помогавший учителю и закончивший после
его смерти ряд начатых работ. Но и в своих собственных работах
он обнаружил прекрасное понимание духа и стиля Рафаэля.
Кардано, Джироламо (1501—1576) —итальянский математик,
философ и медик.
Стр. 213. Пертикари, Джулио, граф (1779—1822)—писатель,
вять Монти, филолог и историк. Стендаль преувеличивает его
роль в литературном движении Флоренции.
Стр. 214. Мур, Томас (1779—1852)—английский поэт роман-
тического направления, друг Байрона.
Стр. 215. Крабб, Джордж (1754—1832) — английский поэт,
один из основоположников реалистического стиля в английской
литературе
Джордани, Пьетро (1774—1848) —один из главных защитни-
ков и теоретиков классической прозы, панегирист Наполеона, ли-
берал, подвергавшийся преследованиям со стороны австрийского
правительства.
Нери Каппони (ум. 1457) — флорентинский государственный
деятель, оставил воспоминания о своей деятельности, написан-
ные простым и безыскусственным языком.
390
Стр. 218. Г-жа д'Эпине, Луиза (1725—1783)—французская
писательница, друг Руссо, приятельница энциклопедистов.
Стр. 223. Ролан (де ла Платьер, Жан) — деятель Француз-
ской революции, жирондист. Стендаль приводит известный
анекдот о приеме Ролана в Версале, когда в 1792 году король был
вынужден образовать министерство из жирондистов, слывшее
при дворе «министерством санкюлотов».
Дюмурье, Шарль — французский генерал, в начале револк)-
ции примкнул к жирондистам, командовал северной армией, за-
тем бежал из Франции за границу.
Генерал Мюрат.— В 1790 году Мюрат не был вахмистром. От-
куда заимствовал Стендаль этот анекдот, неизвестно.
Английский фрегат... начинает обстрел города.— Речь идет о
бомбардировке Неаполя англичанами в 1809 году.
Стр. 224. Крешентини, Джироламо (1766—1846) — послед-
ний из знаменитых сопранистов. Одновременно тонкий знаток
музыки, композитор арий и романсов.
Стр. 230. Мексика станет свободной.— Уже с конца XVIII ве-
ка в Мексике начало развиваться революционное движение, ста-
вившее своей целью освобождение от испанского владычества и
установление демократического строя по образцу Североамери-
канских Соединенных Штатов, но только после целого ряда вос-
станий в 1820 году была признана независимость Мексики, а в
1824-м провозглашена республика и выработана конституция на
североамериканский лад. События Французской революции оказы-
вали сильное влияние на положение дел в Мексике.
Стр. 231. Не папу вам надо победить, а Россию...—В этих
словах, с одной стороны, находит свой отзвук воспоминание об
Итальянском походе Суворова, а с другой — выражается мнение
либеральных кругов Европы о России после Венского конгресса и
провозглашения Священного союза.
«Пинто» (1800)—драма французского драматурга Непомю-
сена Лемерсье из истории Португалии.
Стр. 238. Брунеллески, Филиппо (1377—1446)—флорентинец,
один из величайших итальянских архитекторов. Строитель купо-
ла флорентийской церкви Санта-Мария-дель-Фьоре, превосхо-
дящего купол св. Петра в Риме и считающегося чудом зодче-
ства.
Лоренцо Медичи Великолепный (1449—1492)—правитель
Флоренции; выдающийся политик, поэт, писатель, Лоренцо су-
мел придать необычайный блеск культуре в период своего прав-
ления.
Стр 239. Фра Бартоломео ди Сан-Марко (1475—1517) — фло-
рентинский художник. Превосходный колорист и рисовальщик;
имел большое влияние на Рафаэля и А. дель-Сарто.
Стр. 241. Медичи, Козимо (1389—1464) — отец Лоренцо Ве-
ликолепного, правитель Флоренции, сумевший сосредоточить в
своих руках всю государственную власть. Называя глупцами
тех, кто после смерти наградил его титулом отца отечества, Стен-
даль имеет в виду уничтожение городских вольностей, связанных
с переходом власти в руки неограниченного правителя, каким
был Медичи
Витторьо — итальянский поэт Витторио Альфьери.
391
Стр. 242. Угучоне делла Фаджолй — пизанский герцог, гибел-
лин, как ц К- Кастракани, которому этот последний содействовал
в его захватнических планах.
Стр. 243. Пацци — Заговор Пацци против династии Медичи
(1478), в котором тайно были замешаны папа и пизанский
архиепископ Сальвиати, не имел успеха. Заговорщики, напав на
Лоренцо и его брата Джулиано в церкви, убили одного Джу-
лиано. Трое Пацци и Сальвиати были повешены.
Стр. 246. У членов семьи Примроза...—Примроз —герой рома-
на Гольдсмнта (1728—1774) «Векфильдский викарий», появив-
шегося в 1766 году. Добродетельный пастор Примроз и его
семья являются главными героями романа.
Стр. 247. «Cetra spermaceutica»— песня фривольного содер-
жания гр. Жиро.
Стр. 248. Хлебные законы — законы, облагавшие большой
пошлиной ввозимый в Англию хлеб и обусловившие высокие це-
ны на хлеб, что было выгодно землевладельческому классу и же-
стоко било по благосостоянию пролетариата. Их отмена была
одним из лозунгов чартистского движения, но состоялась она
лишь в начале сороковых годов.
Стр. 249. Чимабуэ, Джованни (1240—1302)—флорентийский
художник, стоявший еще на почве византийских традиций, но
стремившийся уже к преодолению условного, отвлеченного стиля.
Считается начинателем новой итальянской живописи.
Стр. 251. Альбани, Луиза, графиня (1753—1824)—жена пре-
тендента на английский престол Карла Эдуарда, затем итальян-
ского драматурга Альфьери.
Фабр, Ксавье (1766—1837) — французский художник, портре-
тист, друг графини Альбани.
Стр. 253. Пихлер.— Пихлеров, резчиков по камню, трое: Ан-
тонио (1697—1779) и его сыновья Джованни (1734—1791) и Луи-
джи (1773—1854). Немцы по происхождению, они принадлежали
к итальянскому искусству. Резные камни их работы ценились
чрезвычайно высоко.
Стр. 254. Ланфранко, Джованни (1581—1647)—итальянский
художник, преимущественно фресковый живописец, произве-
дения которого отличаются блестящими декоративными эффек-
тами.
«Мандрагора» — комедия Макьявелли в духе Плавта, очень
острая по содержанию и форме, но чрезвычайно фривольная.
Стр. 255. Козимо 111 — последний, в сущности, правитель
Флоренции, герцог Тосканы, из рода Медичи. Набожный, слабо-
вольный человек, он не был в силах остановить упадка Флорен-
ции. После краткого правления его сына Джованни власть в
герцогстве Тосканском перешла в руки Лотарингско-Габсбургско-
го дома.
Стр. 256. Фердинанд 111 (1769—1824)—второй сын Леополь-
да VI Австрийского, герцог Тосканский, по Люневильскому миру
1801 года вынужден был отказаться от Тосканы, которую Напо-
леон превратил в королевство Этрурию, а затем в 1808 году при-
соединил к французской империи. В 1814 году Фердинанд вернул-
ся в Тоскану и правил уже в тесном союзе с Австрией.
392
Стр. 257. Роско, Вильям '(1753—1831) — английский историк
либерального направления, много занимался историей Италии
эпохи Возрождения.
Стр. 259. Стендаль говорит о книге Люллен (де Шатовье)
«Письма из Италии в 1812—1813 годах г-ну Шарлю Пикте», по-
священной главным образом описанию итальянской деревни й
ее хозяйственной жизни.
Стр. 260. Риччарелли — известен под именем Даниэле да
Вольтерра (1509—1566)—итальянский живописец и скульптор,
ученик Микеланджело, который не только оказывал ему поддерж-
ку, но и давал эскизы для некоторых картин.
Нибур, Георг (1776—1831)—один из крупнейших немецких
историков, автор знаменитой «Римской истории» (1811—1812).
Стр. 261. Вершу, Жозеф (1765—1831) — французский поэт,
автор поэмы «Гастрономия».
Стр. 262. Трамонтана — в Средней и Южной Италии холод-
ный северо-восточный ветер, дующий из-за Апеннин.
Стр. 263. Фенелон (1651—1715)—епископ Камбре, знамени-
тый французский писатель. «Диалоги мертвых» — книга для
юношества, написанная в либерально-просветительном духе.
Стр. 266. Политехническая школа — знаменитая по постанов-
ке дела и революционным традициям высшая техническая школа в
Париже, основанная во время Французской революции. При
Наполеоне в школе была введена военная дисциплина, учащие-
ся разделены на роты, помещены в казармы н пр. Фонтан, в ка-
честве президента Законодательного корпуса и великого магистра
университета, ввел в школе морально-религиозное преподавание.
Это и вызвало насмешки Стендаля.
Стр. 268. Бронзино, Анджело ди Козимо (1502—1572) — зна-
менитый итальянский художник, находившийся под некоторым
влиянием Микеланджело.
Стр. 269. Мессинджер, Филипп (1574—1638)—английский
драматург, младший современник Шекспира, автор ряда замечав
тельных для своего времени драматических пьес.
Форд, Джон (1583, ум. около 1640)—английский драматург,
отличался несколько напыщенным стилем; значительно уступает
Мессинджеру, Джонсону и др.
...выдал свою дочь Лаодину за... Теранца...— В некоторых
экземплярах первого издания рассказ о Лаодине и Теранце заме-
няет анекдот о Филоруссо, который в нашем издании отсутствует.
Стр. 271. Фабий Кунктатор — римский полководец времен пу-
нических войн.
Стр. 272. Тразименская битва, в которой римляне потерпели
поражение от карфагенского полководца Ганнибала в 217 году до
нашей эры.
Стр. 274. Франциск Ассизский (1182—1226) — один из самых
замечательных деятелей христианства, проповедник бедности,
основатель ордена нищенствующих монахов.
Св. Доминик (1170—1221)—основатель Доминиканского ор-
дена, одной из главных целей которого была борьба с ересями,
в частности с альбигойцами; доминиканцы играли первенствую-
щую роль в инквизиции.
393
Варфоломеевская ночь, или Парижская кровавая свадьба.—
24 августа 1752 года, по наущению Екатерины Медичи и ее сто-
ронников, в Париже было сразу убито свыше двух тысяч гугено-
тов, собравшихся на свадьбу своего вождя Генриха Наваррско-
го и Маргариты Валуа, сестры Карла IX. Эти убийства послу-
жили сигналом к избиению гугенотов во всей Франции.
Нимские убийства,— Стендаль имеет в виду жестокий белый
террор в Ниме в 1815 году, во время которого был зверски убит
генерал Лагард.
Тресталъон и Трюфеми — главари шаек, безнаказанно изби-
вавших на юге Франции протестантов и лиц, связанных с револю-
цией и с режимом Наполеона, в 1815 году.
В Террачино, в прекрасной гостинице.,.— Встреча с Россини
в Террачино является чистейшим вымыслом.
Стр. 277. Неаполь. 9 февраля.— Пребывание Стендаля в Неа-
поле в феврале 1817 года не подтверждается никакими данными.
Напротив, есть все основания думать, что с конца января и до
начала апреля, когда он выехал в Гренобль, он находился в Ми-
лане.
Стр. 278. Потъе (1775—1835) — французский комический ак-
тер бульварных театров.
Стр. 279. Это воскресший Гретри.— Сравнение, лестное для
Гульельми. Гретри Андре (1741—1813) — один из лучших фран-
цузских композиторов в области оперы-буфф. Его оперы («Земи-
ра», «Ричард Львиное сердце» и т. д.) отличались естественно-
стью, экспрессивностью и знанием театра.
Натуйр, Шарль (1700—1777) — французский художник, пред-
ставитель условного академического маньеризма, заботившийся
прежде всего о внешней элегантности и красивости своих про-
изведений.
Де Труа, Жан Франсуа (1679—1752) — французский худож-
ник, автор ряда исторических картин.
Стр. 282. Баретти, Джузеппе (1719—1789)—итальянский
журналист и критик. Баретти долго жил в Англии, где выпустил
ряд работ, знакомивших английское общество с Италией.
В 1763—1765 годах издавал в Венеции и Анконе журнал «Frusta
letteraria», очень живой и резкий по содержанию.
Стр. 283. О м-ль Кольбран и ее отношениях с Барбайей и
Россини Стендаль рассказал подробнее в «Жизни Россини».
Стр. 284. Прекрасная Сан-Феличе—маркиза Сан-Феличе,
принимавшая участие в неаполитанской революции, была после
падения Партенопейской республики повешена.
Стр. 286. Дюпор, Луи (1782—1853) — балетный танцовщик и
балетмейстер.
Стр. 287 Стонхендж — группа каменных сооружений доисто-
рического происхождения в Англии (графство Сальсбери).
Тальони — семья балетных танцовщиков. Здесь речь идет,
вероятно, о Поле Тальони (младш.) и его сестре, величайшей
представительнице классического балета, Марии Тальони
(1804—1884). Стендаль противопоставляет итальянских балерин
Конти и Паллерини, как представительниц романтического бале-
та, Тальони, как представительнице французской классики.
394
Стр. 288. «Цинна, или Милосердие Августа*—знаменитая
трагедия П. Корнеля.
Речь идет о новелле Сервантеса «Хнтанилья>, где описан быт
цыган.
Стр. 289. Под Аустерлицем (2 декабря 1805 года) Наполео-
ном была разгромлена русско-австрийская армия, что поставило
в подчиненное положение не только Австрию, но и Пруссию.
Победа Наполеона над австрийцами при Маренго (14 июня
1800 года) вновь отдала ему во власть всю Верхнюю Италию.
Януарий — самый почитаемый в Неаполе святой, патрон
города.
Новерр, Жан (1727—1810) —знаменитый французский ба-
летмейстер, реформатор балета.
Имогена — героиня драмы Шекспира «Цимбелин».
Меланхолический Жак — персонаж из комедии Шекспира
<Как вам это понравится».
Стр. 290. Росций (ум. ок. 62 г. до нашей эры) — великий рим-
ский трагический актер, прославленный Цицероном.
Стр. 291. Между стилем Дюпора и г-жи Конти...—
то есть между французским классическим и итальянским роман-
тическим стилями.
Кампистрон, Жан (1656—1723) — французский драматиче-
ский поэт, автор многочисленных посредственных трагедий.
Стр. 292. Биго де Преамене (1747—1825)—французский
государственный деятель. Во время Империи он был министром
культов. Отшельник на Везувии имел книгу, в которую вписы-
вали свои имена поднимавшиеся на вершину горы.
Вестрис III— то есть третий танцор династии Вестрисов.
Его дед получил прозвище <бога танца», причем с провансаль-
ским произношением (diou вместо dieu), свойственным самому
Вестрису.
«Госпиталь в Яффе» («Зачумленные в Яффе») — картина
Антуана Гро (1777—1835), наиболее выдающегося ученика Дави-
да. На картине изображен Наполеон, посетивший чумной госпи-
таль в Яффе во время Египетского похода. Стендаль противо-
поставляет Антуану Гро Буше (Франсуа, 1703—1770), холодного
и слащавого маньериста, в свое время модного придворного
художника.
Стр. 294 Хозяин дома...— Фердинанд I, король Обеих Сици-
лий, жестокий, подозрительный, глубоко реакционный государь.
Громкие фразы в стиле Тацита, раздававшиеся по его адресу в
Европе, рисовали его в стиле тацитовских императоров-тиранов.
Стендаль считает его гораздо более ничтожной фигурой в стиле
фильдинговского Уэстерна.
Уэстерн — герой романа Фильдинга (1707—1754) «История
Тома Джонса Найденыша».
Стр. 295. Куоко, Винченцо (1770—1823) — итальянский по-
литический деятель-либерал, автор «Опыта истории Неаполитан-
ской революции».
... музыка для «Отелло»...— Об «Отелло» Россини и его либ-
ретто см. специальные главы в «Жизни Россини».
Стр. 296. Караффа, Микэле (1785—1872) — итальянский ком-
395
иознтор, автор ряда опер, из которых лучшая — «Мазаниелло»;
либерал, сторонник Мюрата; ему же принадлежит ряд популяр**
ных народных романсов.
Паэр, Фернандо (1771—1839) — известный итальянский ком-
позитор.
Стр. 297. Давиде и Кривелли— известные в то время италь-
янские певцы.
Галленберг — итальянский композитор, немец по происхожде-
нию, ученый-музыкант, автор нескольких балетов.
Стр. 298. Иоахим — Мюрат, неаполитанский король. После
падения Наполеона Неаполитанское королевство было оставле-
но за ним, но во время «Ста дней» он снова перешел на сто-
рону Наполеона и бросил свои неаполитанские войска против
австрийцев, однако был разбит при Ферраре и Толентино. Эти
неудачи известными группами неаполитанского общества вос-
принимались как национальное поражение.
Стр. 299. Колле, Шарль (1709—1783) — поэт, автор острых и
забавных маленьких пьес, популярных песен и мемуаров.
Стр. 302. Лорды Гровенор и Холленд — английские государ-
ственные деятели начала XIX века, либералы, с симпатией отно-
сившиеся к Франции.
Бегство г-на де Лавалетта— начальника почтового ведомства
при Наполеоне. Лавалетт одним из первых примкнул к Наполеону
во время «Ста дней». По возвращении Бурбонов Лавалетт был
арестован и приговорен к смерти. Накануне казни бежал из
тюрьмы, обменявшись платьем с женой; в дальнейшем три англи-
чанина помогли ему переправиться за границу.
Стр. 304. Шлегель, Август (1767—1845) — немецкий критики
историк литературы романтического направления. Речь идет о
его «Курсе драматической литературы» (фр. пер. 1814 года).
Стр. 306. Британник — герой трагедии Расина «Британник».
Баязет— герой трагедии Расина «Баязет».
Стр. 307. Моле, Франсуа (1704—1802) — знаменитый фран-
цузский актер.
Иффланд, Август Вильгельм (1759—1814)—немецкий актер,
театральный директор, драматург. Иффланду наиболее давались
комические, слегка шаржированные роли.
Стр. 308. М-ль Марс, Анна (1779—1847)—знаменитая фран-
цузская актриса, особенно прославившаяся в репертуаре Мольера
и Мариво.
Пиго-Лебрен (1753—1835)—французский романист и дра-
матург (родоначальник французской мелодрамы), произведения
которого, написанные легким и живым языком, отличаются ино-
гда некоторой вольностью
Тома, Антуан (1732—1785) — французский писатель и по-
средственный поэт. Из его произведений пользовались популяр-
ностью «Похвальные слова», написанные высоким, напыщенным
стилем.
«Гений христианства» — книга Шатобриана (1802).
«Поэтическая Галлия» (1813) — произведение французского
писателя Маршанжи (1782—1826), известного своим роялистским
рвением и вычурным слогом.
396
Гамильтон, Антуан (1646—1720) — граф, писатель и политик,
сторонник Стюартов, последовал за ними во Францию, где провел
большую часть жизни. Из его произведений пользуются особенной
известностью «Мемуары шевалье де Граммона», отличающиеся
остроумием и иронией.
Стр. 309. «Розмунда* — трагедия Альфьери.
Стр. 310. «Юность Генриха V» —легкая и забавная пьеса,
переделанная Дювалем из приписываемой Мерсье мелодрамы
«Карл II, король английский».
Мерсье (1740—1814) — французский писатель, критик и дра-
матург, выставивший требование преодоления классицизма и
приближения к действительности.
Пикар, Луи (1769—1828)—французский драматург, автор
комедий, отличающихся веселостью, естественностью и живым
диалогом.
Стр. 311. Фабр д’Эглантин (1750—1794)—французский поэт,
автор ряда остроумных .сатирических пьес и революционных пе-
сенок. Речь идет о его комедии «Филин! Мольера».
Стр. 312. Арбитнот, Джон (1675—1735)—английский сати-
рик. «Мемуары Мартина Скриблеруса», осмеивающие ученость
педантов, издавались им при участии Свифта и Попа.
Стр. 313. ... благородные души пламенно желают возрожде-
ния Греции.— Стендаль имеет в виду борьбу греков за независи-
мость, вызывавшую сочувствие всех передовых людей Европы.
Гениальная женщина — Каролина Австрийская, жена Ферди-
нанда I, короля Обеих Сицилий, крайняя реакционерка, целиком
подчинившая себе слабовольного мужа. Благодаря ее влиянию
уже с семидесятых годов в Неаполе стала обозначаться жестокая
реакция, особенно усилившаяся с началом Французской револю-
ции. Поддерживая до последней возможности внешне мирные от-
ношения с Францией, Каролина все время вступала в коалицию
против революционной Франции. Географическое положение ко-
ролевства Обеих Сицилий делало для него особенно важным союз
с Англией, и английский флот, под начальством адмирала Нель-
сона, играл существенную и незавидную роль в Неаполитанской
революции 1799 года. Стендаль иронизирует, называя королеву
Каролину «гениальной».
Королева Каролина была сестрой французской королевы Ма-
рии-Антуанетты, гильотинированной во время Французской рево-
люции.
Стр. 314. Первые победы Бонапарта — битвы при Лоди, Бас-
сано, Арколе и т д., в результате которых в руки французов пе-
решла вся Ломбардия (1796—1797, мир в Кампоформио).
Абукирское поражение.— В 1798 году при Абукире адмирал
Нельсон разбил и почти уничтожил французский флот Египетской
экспедиции Наполеона и тем поставил его армию в чрезвычайно
затруднительное положение.
Стр. 315. Неаполитанской армией командовал генерал Мак,
французскими войсками — генерал Шампьонне.
Стр. 316. Организовывал Вандею — В Вандее, северной про-
винции Франции, во время революции происходили непрерывные
контрреволюционные восстания, сопровождавшиеся длительными
397
гражданскими войнами «Вандеей» Стендаль называет здесь
контрреволюционную войну.
победы Суворова в Ломбардии.—К началу кампании
1799 гота французы располагали в Италии двумя армиями —
Макдональда в Неаполе и Шерера в Ломбардии. Задачей фран-
цузского командования было возможно скорее соединить эти две
армии, чем и объясняется спешный уход Макдональда из Неа-
поля, а задачей Суворова — разбить их поодиночке, что ему и
удалось: Макдональду он нанес поражение при Треббин
(7—8 июня 1799 года), а преемника Моро, Жубера, разбил при
Нови (4 августа того же года) В итоге Ломбардия снова оказа-
лась в руках австрийцев, а на юге влияние французов было вовсе
потеряно.
Стр. 317 Унесу вас на своих собственных плечах.— Согласно
древним преданиям, получившим свое отражение в «Энеиде»
Вергилия, Эней после разрушения Трои вынес на спине своего
отца Анхиза из горящей Трои.
Слишком известным бригадным командиром Межаном.—
Ввиду затруднительного положения французской армии, в связи
с Суворовской кампанией, оставшимся в Неаполе французским
частям под командой Межана было отдано предписание по воз-
можности ладить с правительством короля Фердинанда.
Стр. 318. Нельсон, Гораций (1758—1805)—знаменитый анг-
лийский адмирал. После победы над французским флотом при
Абукире пришел со своей эскадрой в Неаполь, где оказывал
всяческое содействие Фердинанду в его контрреволюционных
планах. Запятнал себя всякими жестокостями, вроде повешения
одного из виднейших республиканцев, Караччоло, на мачте свое-
го корабля. Многие поступки его диктовались скорее желаниями
леди Гамильтон, за которой стояла королева Каролина, нежели
действительными интересами Англии. В том же году был отозван
своим правительством, но исполнил это приказание не прежде
того, как был отозван и сам Гамильтон.
Гамильтон, Уильям, сэр (1730—1803)—английский послан-
ник в Неаполе, содействовавший заключению Фердинандом тес-
ного союза с Англией. Известен больше как археолог и знаток
античного искусства, сыгравший большую роль в раскопках Пом-
пеи и Геркуланума.
Гамильтон, Эмма (1760—1815)—жена Уильяма Гамильтона,
авантюристка, прославившаяся своей красотой. Была служанкой
в таверне, натурщицей, переходила из рук в руки, насчитывая
среди своих возлюбленных лорда Гренвилля, Грахама и, наконец,
адмирала Нельсона. По приезде в Неаполь она сумела завоевать
симпатию и доверие Каролины и оказывала большое влияние на
внешнюю и внутреннюю политику Неаполитанского королевства.
Стр. 321. Жертвы Киберона.— На полуострове Киберон, на
севере Франции, были уничтожены войска вандейцев во время
одного из самых крупных восстаний. 711 эмигрантов, участвовав-
ших в восстании, были расстреляны (1795).
Светоний — древнеримский историк, автор сочинения «Жиз-
неописания Цезарей», в котором он повествует о деспотизме и
жестокости императоров,
398
Мазаниелло (1623—1647) — рыбак из Амальфи, предводитель
Неаполитанского восстания 1647 года. Вскоре после первых успе-
хов Мазаниелло был убит по наущению королевских агентов.
Стр. 323. Г-н Д.— русский богач, живший во Флоренции и
широко благотворительствовавший городу, Николай Никитич Де-
мидов (1773—1828).
Стр. 324. Питт, Вильям-младший (1759—1806)—английский
государственный деятель-виг. Первоначально с симпатией отно-
сился к Французской революции, но затем, после завоевания
Францией Бельгии, стал ее противником и главой второй коали-
ции. Был премьером с 1783 по 1801 год.
После смерти последнего из рода Медичи (Джованни, ум.
в 1737) по Венскому мирному договору между Австрией и Фран-
цией Тосканское герцогство перешло к Францу Стефану Лота- .
рингскому, впоследствии императору Францу I, в виде компенса-
ции за отказ от Лотарингии в пользу Франции.
Стр. 334. Дезе, Луи (1768—1800) — один из самых замеча-
тельных генералов французской революционной армии. Убит при
Маренго, где французы ему были обязаны победой.
Франциск I (1494—1547)—французский король. Под влия-
нием итальянских походов сделался поклонником Ренессанса и
итальянского гуманизма, распространению которого во Франции
оказал большое содействие; создал блестящий двор, где большую
роль играли женщины, вызывал из Италии художников и архи-
текторов, оказывал покровительство французским ученым и
поэтам.
Стр. 341. Бассомпьер, Франсуа (1579—1646) —маршал Фран- ’
ции, дипломат. Один из самых блестящих людей своего времени.
Оставил очень интересные воспоминания.
На улице Сен-Дени в Париже сосредоточены мануфактур-
ные и галантерейные лавки.
Стр. 343. Ты будешь богом иль чурбаном? — Эти слова —
цитата из басни Лафонтена «Скульптор и статуя Юпитера», ко-
торую Стендаль приводит очень часто.
Стр. 344. Прения в Пуасси происходили в 1561 году под пред-
седательством короля между представителями протестантизма и
католицизма. Они не привели ни к какому результату и только
еще больше восстановили обе партии одну против другой.
Бэрк, Эдмунд (1730—1797)—выдающийся государственный
деятель Англии, враг Французской революции. Его размышления
о революции во Франции, полные яростных и лживых нападок
на революцию, оказали огромное влияние на общественное мне-
ние всей Европы.
Караччоли, маркиз (1715—1789) — неаполитанский государ-
ственный деятель и экономист, проведший в Париже в качестве
неаполитанского посланника несколько лет начиная с 1771 года.
Он вращался в кругу философов и славился своим остроумием.
Линь, Шарль, князь (1735—1814)—талантливый военный и
дипломат на службе Австрии. Долгое время провел в России при
дворе Екатерины. Оставил интересные воспоминания, полные
тонких наблюдений и характеристик.
Гальяни, Фернандо, аббат (1728—1787)'— итальянский писа-
399
гель и экономист, друг французских энциклопедистов, один из
самых остроумных людей своего времени. Долго жил в Париже.
В его переписке рассеяна масса остроумных замечаний о фран-
цузском обществе и событиях того времени.
Стр. 346. Кармонтель, Луи (1717—1806)—французский дра-
матический писатель, автор веселых и остроумных, выдержанных
в реалистическом духе пословиц.
Стр. 348. Торлониа— глава самого крупного банкирского
дома в Риме, основателем которого был Джованни Торлониа
(1754—1829); Дж. Торлониа, разбогатев, купил герцогство Брач-
чано и получил герцогский титул.
Стр. 349. Из Берни...— из прославленной в свое время «Все-
общей истории музыки» английского музыковеда Берни.
. Картина Энгра .— Речь идет о картине Энгра: «Папа Пий VII
в Сикстинской капелле». Энгр, Жан (1780—1867) — французский
художник, представитель лучших традиций французского клас-
сицизма, мастер рисунка, блестящий колорист, одинаково заме-
чательный как в исторических композициях, так и в портрете.
Стр. 351. Коббет, Вильям (1762—1835)—английский публи-
цист, политический деятель, выдающийся оратор. Первоначально
тори, он постепенно сделался энергичным демократом. В своих
сочинениях и ораторских выступлениях вел борьбу за парламент-
скую реформу. Был очень популярен среди рабочего населения
Лондона; его публичные выступления собирали всегда толпы
слушателей.
Стр. 352. Словарь Чалмерса.— Речь идет о большом биогра-
фическом словаре А. Чалмерса, который выходил в Лондоне под
заглавием «Всеобщий биографический словарь».
Стр. 353. «Didymi Clerici Epistolae» («Письма клирика Диди-
ма») — сатирическое и очень резкое произведение Фосколо, за-
писанное им в эмиграции и направленное против его личных вра-
гов в Италии «Гробницы» — патриотическая поэма Фосколо, вос-
певающая великих людей Италии; «Аякс»— его трагедия.
Орден иезуитов постоянно встречал противников среди дру-
гих монашеских орденов, боровшихся с ним за влияние на Рим-
скую курию.
Стр. 354. Каммучини, Винченцо (1773—1844)—итальянский
живописец, в начале XIX века признанный глава итальянской
школы. «Смерть Цезаря» — одна из ею лучших исторических
композиций.
Стр. 355. «О причинах величия римлян и их упадка» — зна-
менитое сочинение Монтескье (1734), где главные факты рим-
ской истории рассматриваются в тесной зависимости от эволюции
политических учреждений, гарантировавших гражданскую свобо-
ду населения.
Стр. 356. «Игра любви и случая» — комедия Мариво (1730).
Стр. 357. Вейгль (1766—1846)—придворный капельмейстер
Венской оперы, плодовитый композитор, написавший ряд опер,
балетов, ораторий и пр.
«Колдун».— Опера «Деревенский колдун» Ж. Ж. Руссо
имела успех у парижской публики главным образом из-за лите-
ратурных заслуг ее автора.
400
Пальмира — в древности цветущий и богатый город в Сирии,
столица государства Пальмирены, ныне бедное арабское местеч-
ко, полное величественных развалин.
Стр. 358. Некая партия — то есть партия крайних реакционе-
ров. После смерти Пия VII в 1823 году был избран папа
Лев XII, крайний реакционер, при котором огромное влияние по-
лучил орден иезуитов и началось преследование всех либерально
настроенных общественных групп.
Бембо, Пьетро (1470—1547) — кардинал, итальянский гума-
нист, филолог и историк, историограф Венеции, великолепный
стилист, латинская проза которого мало уступает классической.
Стр. 359. Как жаль, что Франциск I...— В первой половине
своего царствования Франциск I был близок к протестантизму и
даже имел мысль распространить его во всей Франции Но вслед
за тем он перешел на сторону непримиримой Сорбонны, и конец
его правления был омрачен жестоким преследованием протестан-
тов как злейших еретиков.
Стр. 360. Ирвинг, Эдуард (1792—1834)—основатель англий-
ской секты ирвингианцев Его проповеди производили огромное
впечатление, доводя слушателей до экзальтации.
Положение со свободой печати в 1826 году...— Цензурные
опасения Стендаля имели вполне реальные основания, так как
уже в первом издании Делоне по требованию цензуры пришлось
перепечатать свыше 220 стр.
Стр. 362. Выбирают государя.— Стендаль имеет в виду из-
брание папы.
Стр. 364. Сан-Доминго — автор ряда политических пам-
флетов.
Стр. 366. Пасквино и Марфорио — излюбленные персонажи
римского народного театра; обычно между ними происходит сати-
рический диалог, где высмеивается администрация и т. д.
Грандисон — герой одноименного романа Ричардсона, образец
порядочности’ и добродетели.
Б. М. ЭНГЕЛЬГАРДТ
ПЕРЕЧЕНЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Стр. 128. Миланский собор.
Стр. 129. Лодовико Карраччи (1555—1619). «Проповедь
Иоанна Крестителя». 1591. Пинакотека, Болонья.
Стр. 160. Витторио Альфьери. Гравюра Рафаэля Моргена
(1793) с портрета работы Франсуа Ксавье Фабра. Гос. Музей
изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
Стр. 161. Уго Фосколо. Портрет работы Андреа Ап пи а ни.
Милан. Галерея Брера.
Стр. 256. Вид Неаполя с холма Вомеро.
Стр. 257. Театр Сан-Карло в Неаполе, 1737.
Стр. 288. Бартоломео Пинелли (1781—1835). Из серии
«Разбойничьи сцены». Офорт. 1826.
Стр. 289. Бартоломео Пинелли. Уличный театр марио-
неток в Риме. Офорт. 1809.
СОДЕРЖАНИЕ
Рим, Неаполь и Флоренция	5
Историко-литературная справка..............373
Примечания < х  ..........................377
СТЕНДАЛЬ
Собрание сочинений
в 15 томах. Том IX.
Оформление художника
В. Носкова
Технический редактор
А. Ефимова.
Подп. к печ. 29/IX 1959 г.
Тираж 337 150 экз. Изд. № 1437.
Зак. 1786. Форм. бум. 84Х108’/з2.
Бум. л. 6.37 Печ. л. 20.91+4 вкл.
(0,41 п. л.). Уч.-изд. л. 21,64.
Ордена Ленина типография газеты
«Правда» имени И. В. Сталина. Москва,
улица «Правды». 24.