Российская академия наук Институт восточных рукописей
ТЮРКОЛОГИЧЕСКИЙ
СБОРНИК
2007-2008
История и культура тюркских народов России и сопредельных стран
Москва
Издательская фирма «Восточная литература» РАН 2009


УДК 94(5) ББК 63.3(5) Т98
Издание осуществлено при финансовой поддержке Санкт-Петербургского научного центра РАН
Редакционная коллегия тома
С.Г. КЛЯШТОРНЫЙ (председатель), Т.И. СУЛТАНОВ, В.В. ТРЕПАВЛОВ
Редакторы издательства С.В. ВЕСНИНА, Л.С. ЕФИМОВА
На переплете:
фото скульптурного изображения Кюль-тегина (732 г.). Кошо-Цайдамский археологический комплекс. Республика Монголия
Тюркологический сборник / Ин-т восточных рукописей РАН. — М.: Воет, лит., 1970—.
2007-2008: история и культура тюркских народов России и сопредельных стран / ред. кол. С.Г. Кляшторный (пред.), Т.И. Султанов, В.В. Трепавлов. — 2009. — 423 с. — ISBN 978-5- 02-036394-6 (в пер.)
Очередной выпуск сборника посвящен проблемам средневековой истории и культуры тюркских народов. В статьях, написанных историками и языковедами из Казани, Москвы, Нижнего Новгорода, Новосибирска, Омска, Петербурга, Ростова-на-Дону, Рязани, Тюмени, Челябинска, а также из научных центров Украины, Кыргызстана, Монголии, исследуются различные аспекты источниковедения, социальной и политической истории, материальной и духовной культуры тюркоязычного населения Восточной Европы, Северного Кавказа, Крыма, Сибири, Центральной Азии в VI-XVIII вв. В центре внимания авторов находятся закономерности взаимодействия кочевой и оседло-земледельческой цивилизаций, функционирование религиозных культов и обрядов, особенности развития письменности в тюркской языковой среде, малоизученные вопросы истории древних тюрков, кипчаков, Золотой Орды, татарских ханств, народов Средней Азии и др.
© Институт восточных рукописей РАН, 2009 © Редакционно-издательское
оформление. Издательская фирма
ISBN 978-5-02-036394-6 «Восточная литература» РАН, 2009


СОДЕРЖАНИЕ
Ц.Баттулга, И.В.Кормушин (Улан-Батор, Москва)
О 	поминальной надписи на скале в Хангидае (Центральная Монголия) 5
И.В.Белич (Тюмень)
Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени
г. Тюмень 14
А.В.Беляков (Рязань)
Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов 35
A. 	К.Бустанов (Омск)
Денежное обращение в Сибирском улусе 56
B. 	В.Грибовский (Днепропетровск)
Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
(40-60-е годы XVIII в.) 67
A. 	П.Григорьев (Санкт-Петербург)
Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях России и Ирана: чингисидские родословия на персидском и чагатайском языках 98
Ю.К.Гугуев (Ростов-на-Дону)
Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана 124
B. 	Г.Гузев, С.Г.Кляшторный (Санкт-Петербург)
Древняя письменность Великой степи 146
И.В.Кормушин (Москва)
Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш (Западная Тува) и стелы из Суджи (Северная Монголия), или Еще раз к вопросу о кыргызском характере Суджинской надписи .... 177
В.П. Костюков (Челябинск)
Буддизм в культуре Золотой Орды 189
Д.Н.Маслюженко (Курган)
Легитимизация Тюменского ханства во внешнеполитической деятельности Ибрахим-хана (вторая половина XV в.) 237
А.М.Мокеев (Бишкек)
Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане
в XVI — середине XVIII в 258
И.А.Мустакимов (Казань)
Еще раз к вопросу о предках «Мамая-царя» 273


4
Содержание
Д.М.Насилов (Москва)
Кыпчаки у Махмуда Кашгарского 284
П.Н.Петров (Нижний Новгород)
Хронология правления ханов в Чагатайском государстве
в 1271-1368 гг. (по материалам нумизматических памятников) 294
Р.Ю.Почекаев (Санкт-Петербург)
«Судебная реформа» крымского хана Мурад-Гирея 320
А.И.Пылев (Санкт-Петербург)
Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете:
прошлое и настоящее 327
A. 	Г.Селезнев, И.А.Селезнева (Омск)
Концепт астаиа и культ святых в исламе 338
Т.КСултанов (Санкт-Петербург)
Ловушки для востоковедов-текстологов 360
B. В. Трепавлов (Москва)
Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
(заметки о предыстории бухарской династии) 370
Ю. С.Худяков (Новосибирск)
Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими
народами Западной Сибири в военном деле 396
А.Г.Юрченко (Санкт-Петербург)
Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию 410


ИБАТТУЛГА, И.В.КОРМУШИН (Улан-Батор, Москва)
О поминальной надписи на скале в Хангидае (Центральная Монголия)*
В Центральной Монголии, примерно в 280 км западнее Улан-Батора и практически на одной широте с ним, в 27 км южнее районного центра Дашинчилэн Булганского аймака, на скальном обнажении в основании одного из холмов, в углублении под нешироким навесом хорошо сохранилась небольшая древнетюркская руническая надпись.
Хангидайскую надпись упоминает в своде древнетюркских рунических памятников Монголии акад. Л.Болд [Болд, 2006: 108]. Впервые она была представлена в «Альбоме» академика Б.Ринчена [Ринчен, 1963: 37] в виде рисунка рунических знаков в следующем виде:
r4i4il- 1»А>гИЧҺ • NV>• )H4iJ»rPYY4hTf Q (1)
ГхһАЭҮА* (2) H1JKI (3)
Б.Ринчен начинает надпись с нашей (см. с. 10) третьей строки bagir tagrikanim, недостоверно фиксируя лишь знак Зу С5! : к), затем присоединяет нашу вторую строку, неправильно фиксируя там два места: 1) первую букву в слове baz (по причинам, которые ниже будут объяснены); 2) объединяя последнюю букву в слове tagri и следующий за ним пунктуационный знак «одна вытянутая точка» в виде несуществующей лигатуры i + q, но остальные знаки 22-211 и 213—22о передает точно. Особенно важно подчеркнуть, что в рисунке Ринчена правильно передано слово qan, а не qayan, как у некоторых других исследователей. В качестве своей второй строки Б.Ринчен дал буквы, соответст¬
* Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, согласно проектам № 06-04-00316а, № 07-04-92372e/G.
© Баттулга Ц., Кормушин И.В., 2009


6
Ц.Баттулга, И.В.Кормушин
вующие словам tacyan bitidi, т.е. поместил их с перестановкой против фактического написания (в более «правильном» синтаксисе S + Р); все это соответствует нашей четвертой строке. Что касается его третьей строки, то можно подозревать, что это очень искаженное изображение начальной строки надписи.
Б.Базылхан, основываясь на рисунке рунических знаков Б.Ринчена, осуществил попытку чтения памятника (в «Альбоме» Б.Ринчена прочтения надписей не приводятся). Текст надписи у Б.Базылхана сложился в следующем виде:
I. Bag аг ayi aslar al inim kaz qanca uyli* tarjri qucmay baza azi
II. adiga ajsiy al ati
III. asu as qapiq
Данное словесное представление текста Б.Базылхан осмысливает следующим образом, давая монгольский и русский переводы:
I. Правитель, уважаемые многочисленные друзья и младшие братья, внуки! Будьте всегда в пути! Многочисленные потомки! Благослови (вас) небо! Оставляю эту надпись уважаемому
II. Владыке твоему, народ, именуемый Айшык.
III. 	... ворота, через которые проходят ... [Базылхан, 1968: 96].
Попытаемся проследить истоки столь сильно расходящегося с нашим чтения Б.Базылхана. Первые два слова Б.Базылханом формально прочитаны верно: предполагаемое нами b(a)g(i)r можно читать и как b(a)g (а)г (собственно, как читают все остальные исследователи). Далее, «заимствовав» левый зубчик у знака Зз г2 и еще один из рисунка Б.Ринчена и объединив их с короткой вертикальной чертой от знака З4 h : t2, он получает букву V : у, которую читает против правил как слово (a)y(i‘). Штамб знака З4 h : t2 у него остается самостоятельной буквой I : s2, знак 35 i : д он идентифицирует как Y : I2, получая в сочетании знаков 34-36 — (a)sl(a)r. Знак 37 Ч : к2 Б.Базылхан идентифицировал как Y : I2, и тогда знаки З7-З9 у него читаются как (а)1 (i)n(i)m. Поскольку все приведенные чтения Б.Базылхана основываются на ряде ошибочных идентификаций знаков, входить в их грамматическую и содержательную стороны не имеет смысла. Вторая строка в рисунке Б.Ринчена, в принципе правильно отражающая знаки надписи, очень произвольно интерпретирована Б.Базылханом. Причиной непонятного смысла третьей строки послужили ошибочные представления о соответствующих рунических буквах у Б.Ринчена.
М.Шинэху весьма справедливо, на наш взгляд, критикует опыт прочтения Хангидайской надписи, представленный Б.Базылханом, и дает


О поминальной надписи на скале в Хангидае (Центральная Монголия)
7
собственный вариант. В отличие от Б.Базылхана, ограничившегося рисунком Б.Ринчена, М.Шинэху в 1974-1975 гг. посещал памятник в составе палеографического отряда Советско-монгольской историко- культурной экспедиции. В результате его работы было установлено «коренное несоответствие текста памятника с тем, что было опубликовано предыдущими исследователями» [Шинэху, 1978: 69]. «В частности, в первоначальной публикации акад. Б.Ринчена не совсем правильно зарисовано начертание большинства букв1, нарушившее определенную систему расположения строк текста, что неблагоприятно повлияло на расшифровку и перевод Б.Базылхана» [Шинэху, 1978: 69].
В варианте М.Шинэху текст распределяется по четырем строкам, от первой строки замечено только последнее слово Ьг-гг-д (но не прочитано), совершенно не установлена пятая строка, слова остальных строк, хотя и правильно идентифицированы палеографически, частью неверно поняты. Все это складывалось из следующих этапов идентификации знаков и их интерпретации.
П* (1)
•rW-mh-N'WHHiJ (2) »rPttf4hTf Q (3) J---1IOYA*--rxhA (4)
1 BRN
2. Baz qan oyli tagri Ucmis baz azi
3. Bag ar tagri (kunim) kanim
4. bitidi.. ata ciyan asagii...
В русской, резюмирующей, части статьи дан такой перевод этого текста: «...Баз-хан его сын тенгери (неба) Учмыш благословляет... повелитель небоподобный муж я написал ... отец мой (хотя) бедный (но) здоровый (был)...» [Шинэху, 1978: 67-69].
Если по поводу идентификации рунических знаков М.Шинэху возражений нет (кроме единственного знака 49 — идентифицировано I : s2, в действительности J : I1)2, то интерпретация правильно идентифицированных знаков в формах слов, а затем их осмысление вызывают несогласие. Например: почему глагольную форму ucmis ‘улетел, перен. умер’ нужно возводить к имени собственному, из-за чего субъект действия предложения получил неоправданно сложную семантическую характеристику: «Сын Баз-хана — небесный дух по имени
1 По нашим подсчетам, из 56 знаков надписи (более или менее надежно читается 51) Б.Ринчен дает правильную зарисовку 34 рунических знаков.
2 М.Шинэху правильно идентифицировал 41 знак.


8
Ц.Баттулга, К В. Корму шин
Учмыш». К этому субъекту действия совершенно произвольно конструируется глагол baz azi* (?) ‘благословляет’. Во второй строке, несмотря на близкое к правильному пониманию слова «небоподобный», сдвинуты субъектные отношения этого слова: «Бек-мужчина — я небоподобный» (вместо: «мой божественный»). Первое слово 4-й строки М.Шинэху по непонятной причине переводит как «я написал» (вместо: «он написал»). Из-за ошибок в идентификации знаков 4б и 4д фантастический перевод остальной части 4-й строки не стоит обсуждать.
В те же годы, что и М.Шинэху, Хангидайскую надпись «дважды осмотрел» С.Г.Кляшторный, бывший начальником эпиграфического отряда упомянутой выше советско-монгольской экспедиции. Заключение С.Г.Кляшторного о том, что «сохранившиеся знаки [надписи] являются лишь частью почти не сохранившихся мелких надписей, слабо процарапанных по камню, иногда находящих одна на другую...», на наш взгляд, верно только отчасти. Действительно, некоторые буквы плохо видны; действительно, имеет место некоторый разброс строк по горизонтали и вертикали, одна из строк — прочерчена не строго горизонтально, а по спускающейся кривой в обход некоторых нестыковок в слоистой структуре поверхности; действительно, вблизи надписи и прямо по ней прочерчены рисунки, однако на ограниченном пространстве прикрытого сверху скального обнажения представлена более или менее компактно одна, вполне законченная надпись. Рунический текст надписи у С.Г.Кляшторного представлен в нижеследующей пространственной схеме:
l»A>rTihrJV>)VHlbJ
рисунок газели рисунок дракона
rxhflTiVMHTffl
baz qayan oyly tagri ucmys ... qotuz ... bag ar tagrikan ... bitidi...
«Сын Баз-кагана (на) небо улетел (т.е. умер)... марал... беги и мужи, божественный... он написал» [Кляшторный, 1975; 2006: 124].
В первой строке С.Г.Кляшторный необоснованно приписал к титулу Баз-хана лишний знак V, сделав его «каганом», в действительности, на камне четко видно только О Н 4i J b(a)z q(a)n, с вертикальной (не круглой, как изображено в имеющемся шрифте) черточкой после п1 в качестве словоразделителя. Вообще, наличие одноточечных слово- разделителей в надписи первым стал фиксировать М.Шинэху. Последовательность знаков z-q-n в этом месте, знаки 22-24 (независимо от чтения) фиксировали все исследователи: Б.Ринчен, Б.Базылхан, М.Ши-


О поминальной надписи на скале в Хангидае (Центральная Монголия)
9
нэху. Это определенно подтверждается нашим обследованием и хорошо видно на прорисовке (см. ниже, с. 11).
То, что расположено выше этой строки, т.е. составляет окончание первой строки (в моем счете. — И.К.), после которой идет (вторая) строка о сыне Баз-хана, у С.Г.Кляшторного попало ниже, причем в его слове qutuz причудливо соединилось слово qut (ft Н; в действительности ft>H) из первой строки с буквой 4i из окончания второй строки. К тому же рисунок, похожий на изображение тамги племени Ашина, здесь неоправданно сближен со словом qutuz ‘марал’. Тамга находится на другом продольном отрезке скалы, довольно далеко от надписи, и неизвестно, имеет ли эта тамга к ней отношение. В фиксации С.Г.Кляшторного в 3-й строке отсутствует руна ^ : М, дающая необходимое здесь притяжательное окончание -т в слове tarjrikan; но самое главное, в конец этой строки попало слово из следующей, 4-й, строки, которое находится гораздо правее (раньше) начала третьей строки.
Несмотря на отмеченные неточности в палеографической проработке памятника, благодаря правильному переводу С.Г.Кляшторным ключевой фразы надписи: baz qa(ya)n oyly tarjri ucmys ‘сын Баз -хана (на) небо улетел (т.е. умер)’, — в языковом и историографическом (об этом несколько ниже) осмыслении надписи происходит перелом. При последующем изучении надписи в свете этой фразы многое стало понятным. Нужен был лишь тщательный и кропотливый анализ состава знаков и последовательности строк надписи непосредственно в полевых условиях, на месте нахождения памятника.
Необходимую для решения этой задачи настойчивость проявил энтузиаст тюркской рунологии, автор нескольких монографий и двух десятков статей, кандидат филологических наук, доцент Монгольского госуниверситета Ц.Баттулга, не менее пяти раз приезжавший для обследования Хангидайской надписи. В результате скрупулезного исследования у него сложился следующий состав знаков и понимание текста, который он опубликовал на монгольском языке, с резюме по-английски, в университетском периодическом издании [Баттулга, 2006].
Оригинал надписи
iTflft>H[Mf4h]«l(l) rW- l»A> • ГТ1Һ • NY> • )H4iJ (2) Wlft... -Гхһ*(3) »rmihTf Q (4)
mm (5)


10
Ц.Баттулга, И.В.Кормушин
Транскрипция
(1) bag [tagri] qut barig
(2) baz qan oyli’ tarjri ucmis azizi
(3) bitidi... tasiybalig
(4) bag ar tagrikanim
(5) bag ar alga
Перевод (с монгольского и английского)
(1) Боже, окажи милость!
(2) Сын Баз-хана ушел прочь.
(3) Написано Эзизом ... tasig balin.
(4) Мой божественный благородный муж.
(5) В стране благородного мужа.
В 2007 г. в ходе поездки по местам древнетюркских рунических памятников Среднезападной Монголии участники Совместной российско-монгольской экспедиции, соавторы данной статьи, 19 августа 4 часа детально обследовали надпись. В результате жарких обсуждений (в большей степени даже в прямом смысле, чем в переносном: температура в эти часы превышала 36-38°С) некоторые из отождествлений знаков (и толкований слов), предложенные Ц.Баттулгой, были отвергнуты, хотя основная структура надписи и трудные для восприятия последовательности букв, досконально изученные им, значительно ускорили взаимное согласование в идентификациях знаков, принявших теперь следующий вид.
Текст
{6}^5ЙА>Н ... (1) {2o}rW^■ 1»15А>- m10h • NY^OrWid (2) {9}»rnri5hr^ fi (3) {13}iJO,.,1^nY]l5-rxhQ(4)
{6)je5YTf a (5)
Транскрипция
(1) 	... qut barig
(2) baz qan oyli* tagri ucmis ezizi
(3) bagir tagrikanim
(4) bitidi silik tacyan al’fg
(5) bagir alig-a


О поминальной надписи на скале в Хангидае (Центральная Монголия) 11
<2^
о< ^
\СУ
Хангидайская надпись, прорисовка


12
Ц.Баттулга, И.В.Кормушин
Перевод
(1) 	... благослови Бог!
(2) Сын Баз-хана отлетел к Богу, о жаль!
(3) О мой божественный Бегир!
(4) Написал (это) Силик Тачган. Примите!
(5) О правитель Бегир!
Замечания к составу и интерпретации знаков
В первой строке выражение qut barirj заканчивает фразу, перед ним было еще по меньшей мере 6-7 сейчас практически не отождествляемых знаков. Но все же ясно, что это испрашивание пишущим общего благопожелания, своеобразное этикетное вступление к надписи.
Последнее слово второй строки ezizi, по нашему предположению, представляет собой частицу сожаления, часто встречающуюся в енисейских эпитафиях: esiz ~ esiz-a ~ esizim ~ esizim-a ‘жаль!’, ‘о жаль!’, ‘жаль мне!’, ‘о жаль мне!’.
Буквы b2-g2-r2 составляют не два слова bag аг, как читали все исследователи: «беки-мужи», более точно у С.Г.Кляшторного — «беки и мужи» (поскольку это две разные сословные категории), но единое слово — имя собственное меморианта Бегир. Единичность его подчеркивается эпитетами-обращениями, сопровождающими оба появления этого слова. К тому же, 3-я строка написана особо крупными буквами и занимает явно доминирующее положение в остальной части надписи (стк. 3-5); во всяком случае строка, начинающаяся словом bitidi, продолжается именем пишущего в обход и под эту строку из крупных букв.
К имени пишущего в указанной «обходной» 4-й строке следует добавить второе слово: *1Ү1 : silik, буквы которого почти закрыты фигурой дракона, выбитого, что очевидно, позднее.
Оценивая содержание текста Хангидайской надписи, мы должны сказать, что перед нами, несомненно, эпитафия, т.е. надпись, посвященная смерти определенного человека и выражающая скорбь его близких. Писавший надпись Силик Тачган (стк. 4) называет меморианта божественным Бегиром (стк. 3), и этим эпитетом относит покойного к высшим правящим кругам. Еще бы, ведь речь идет о сыне хана (стк. 2), да и самого Бегира в заключительной, 5-й, строке эпитафии автор называет правителем-а/шгом.
То, что эпитафия начинается с представления меморианта как «сына Баз-хана», соответствует оценке автором масштабов личности отца


О поминальной надписи на скале в Хангидае (Центральная Монголия)
13
и сына. У нас есть все основания, вслед за С.Г.Кляшторным, полагать, что речь идет о хане уйгуров-токуз-огузов, которого тюрки Второго Восточнотюркского каганата называли Баз-каганом и которого они убили (ок. 688-689 гг.), положив конец почти 80-летнему существованию их государства. Баз-хан/каган известен из надписей Кюль-тегина и Бильге-кагана тем, что его символом открывалась цепочка балбалов на могиле Ильтериш-кагана, т.е. он был самым именитым и высокопоставленным из врагов, поверженных Ильтериш-каганом. Из этого следует также, что сын Баз-хана уже не считался ханом, хотя и титуловался элигом, по-видимому, из-за того что был во главе той части своих племен, которая осталась на месте и подчинилась тюркам. Как известно, другая часть токуз-огузских племен откочевала в Ганьчжоу, под протекторат Китая. Из их вождей впоследствии оформилась правящая династия возродившегося и победившего в 744 г. восточных тюрков Уйгурского каганата [Кляшторный, 1983: 87]. Из примерной датировки надписи, предложенной С.Г.Кляшторным (конец VII — начало VIII в.), в большей степени подходит «начало VIII в.», поскольку начертание буквы ^ : m с четырехэлементной «крестовиной» является относительно более поздним, так как в памятниках самого начала VIII в. — «Тоньюкуке», «Чойренской надписи» и других применяется трехэлементная «крестовина».
Базылхан, 1968 — Базылхан Б. Хангидайн хадны түрэг бичээс (Тюркская надпись на скале Хангидай) // ШУАМ 1968 (64).
Баттулга, 2006 — Баттута Ц. Хангидайн хадны бичээсийг дахин нягтлах нь (Еще раз о Хангидайской наскальной надписи) // Acta Historica. Т. VII, fasc. 2. Улаан-Баатар, 2006.
Кляшторный, 1975 — Кляшторный С.Г. Наскальные рунические надписи Монголии // Тюркологический сборник. 1975. М., 1983.
Кляшторный, 1983 — Кляшторный С.Г. Тэсинская стела (предварительное сообщение) // Советская тюркология. 1983, № 6.
Кляшторный, 2006 — Кляшторный С.Г. Памятники древнетюркской письменности и этнокультурная история Центральной Азии. СПб., 2006.
Ринчен, 1963 — Ринчен Б. Монгол нутаг дахь хадны бичээс, гэрэлт хөшөөний зүйл (Собрание наскальных и камнеписных надписей) // Corpus Scriptorum Mongo- lorum. Т. XVI, fasc. 1. Улаан-Баатар, 1963.
Шинэхүү, 1978 — Шинэхүү М. Хангидайн хадны түрэг бичээсийг дахин нягталсан нь (Еще раз о тюркской надписи на скале Хангидай) // Хэл зохиол судлал (Вопросы языка и литературы) // Улаан-Баатар, 1978.
Bold, 2006 — Bold L. Orkhon (Runic) Script Monuments in Mongolia // Altai Hakpo. Journal of the Altaic Society of Korea, No 15. Seoul, 2006.
ШУАМ — Шинжлэх ухааны Академийн мэдээ (Известия Академии наук Монголии).


И.В.БЕДИЧ
(Тюмень)
Цымги-Тура.
К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень
Наименование данного исторического поселения в русских (сибирских) летописях и мусульманских хрониках известно в нескольких разновидностях: Чимги - Цимги-Тура или Чинги-Тура - Чингий ~ Чингидин - Чингиден град, либо Жанги-Тура [Березин, 1849: И, 58; Сибирские, 1907: 18, 114, 153, 183, 226, 262, 273, 322; Ибрагимов, 1959: 198; Ахмедов, 1965: 94; Таварих, 1969: 16; Шейбани-наме, 1969: 96]. Первая часть названия традиционно рассматривается лингвистами как варианты одной и той же лексемы — чин (чинг) / шин (шинг). Этот общетюркский термин означает «высокий обрыв». При этом он, как ни странно, тюркоязычным населением Сибири и сопредельных территорий «постоянно забывается и даже претерпевает этимологические деформации» [Молчанова, 1979: 106-107].
Тем не менее характер топонимических объектов, имеющих в своих названиях основу чинг/шинг, свидетельствует, что в прошлом данный термин обозначал «высокий крутой обрыв», сохранив это понятие до настоящего времени в киргизском, узбекском и туркменском языках. В качестве реалий с этой лексемой лингвисты обычно приводят название уступа Чинк на плато Устюрт и раннее название Тюмени — Чинги-Тура [Розен-Малолетко, 1986: 181; Малолетко, 1992: 228].
Однако если для Северного Чинка на Устюрте1, у подножия которого во времена Ибн Фадлана еще стремительно протекала р. Чаган («Иаганды»), а на ее противоположном берегу в ту пору кочевали «башкиры» [Ибн Фадлан, 1999: 44], топографические реалии соответст¬
1 	Плато Устюрт на п-ове Мангышлак высотой до 370 м ограничено здесь крутыми обрывами — «чинками» — высотой 150 м и более [БЭС, 1985: 1385].
© Белич И.В., 2009


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 15
вуют названию этой местности. То для места же расположения Чинги- Туры, руины цитадели которой («Царево городище») в конце XVII — первой половине XVIII в. еще отчетливо виднелись на останце вышиной в 9-10 саженей (до 20 м) [Тюмень, 1903; Миллер, 1996: 297], такая этимология представляется «притянутой». Скорее она приемлема для возникновения наименования исторического ойконима — собственного имени селения Цынгалы (ныне с. Цингалы в Ханты-Мансийском АО), расположенном близ высокой сопки, под которой при С.У.Реме- зове2, пролегало русло Иртыша, а «между мысов горы Иртыша, выше Цынгалы реки... в узком месте» остяки пытались устроить засаду дружине Ермака [Краткая, 1880: 77]. У старожилов она давно носит непонятное для них название Чугас, с сохранившимися следами остяцкого, позже татарского городищ и святилища [Белич, 1994: 28-30; Зах, 2001: 139-146].
Имеется версия вывода компонента чин из иранского (пушту), в котором известен термин сарачина — «исток реки», где cap означает «голова», «начало», «вершина» (ср. тюрк, баш), а из чин — автоматически вытекает «река». В Южном Афганистане этот термин в основном употребляется в значении «источник». По мнению А.М.Малолет- ко, иранское происхождение данного компонента «вполне могло быть приемлемо как для рек Тувы (р. Шин, приток р. Соглы-Хема), так и для рек Средней Азии монгольского времени», в частности второй части названия р. Зеравшан. И для р. Сарачинки, протекавшей в XV в. в районе Ахтубы, название которой из тюркского Ак тоба/туба означает «Белый холм/курган». Но «не известно ни одного языка, живого или мертвого, в котором был бы географический термин шин „река“ или ,,вода“» [Малолетко, 1992: 226-227].
Существует также тюркское понятие чинг/чынг в значении «влажный» [Баскаков, 1988: 64], основа которого заложена предположительно в названии р. Кашина (бассейн Абакана) и других гидронимов Южной Сибири. Однако, как бы ни были данные топонимы из различных районов Сибири, Средней Азии и Казахстана фонетически (по формантам) близки между собой, они «не являются родственными», так как «сформированы по разным принципам и в разных языках» [Малолетко, 1992: 228].
2 	Ремезов Семен Ульянович (1642 — после 1720) — картограф, географ, архитектор, летописец. Родился в Тобольске в семье служилых людей, близких к управлению краем. Автор многочисленных чертежей сибирских земель, городов и уездов, вошедших в первый русский географический атлас Сибири — «Хорографическую чертежную книгу», а также в «Чертежную книгу». Наиболее известен как автор исторического труда о начальном периоде колонизации Сибири — «Ремезовской летописи» (1697— 1710) — «Истории Сибирской» и «Летописи Сибирской краткой Кунгурской». Умер и похоронен в Тобольске (подробнее см. [Гольденберг, 1990; Белич, 20046: 409-415]).


16
И.В.Белин
Наконец, недавно появилась еще одна, финно-угорская версия этимологии наименования Чимги, принадлежащая Н.К.Фролову. Он исходит из угорской праформы тимга, где инициальное тим-/чим- означает «яма, устье, нижняя часть реки», и приводит немало примеров с ее тюрко-татарским заимствованием из угорского топонимикона, к числу которых относит и имя столицы Тюменского ханства. Во избежание неточности в передаче формулировки толкования этого автора, процитирую отрывок из его статьи.
«Финно-угорское происхождение тим-/тым не вызывает осо¬
бого возражения, так как названия с этой инициальной локализуются в пределах финно-угорского языкового мира... Угорская основа тим-, видимо, этимоном (очевидно, этимон.3 — КБ.) топонима Чинги — Чимги — Тим- + га. Семантику названия удовлетворяет географический критерий, поскольку селение находилось в устье реки (Тюмен- ки. — КБ.) при впадении ее в Туру и окружено естественно-природными глубокими оврагами и рвами. При адаптации угорской праформы Тимга в тюркской языковой среде имела место субституция угорского апикального смычного [Т] тюрко-татарским щелевым [Тс], закрепившимся перед переднерядным [и] в цокающей диалектной огласовке — Цимга. Изменение финами (явная опечатка, следует читать „финалии“. — КБ.) [а] в [и]: цимга (чимга) — (цимги)-чимги обусловлено действием закона тюркского сингармонизма» [Фролов, 1999: 216].
Возможно, географический критерий удовлетворяет подходу цитируемого автора к данной семантике. Но этимология топонима Цимга (Чимга) из угорской праформы представляется неясной и некорректной. Тем не менее хочется поблагодарить Н.К.Фролова за его анализ, демонстрирующий нам несостоятельность финно-угорского генезиса этого топонима во взаимодействии с тюркской языковой средой. Это, с одной стороны, делает излишним опровержение угорской версии4, а с другой — позволяет сосредоточиться именно на поисках в тюркской языковой среде как имеющей исключительно прямое отношение к его происхождению.
В свое время нам доводилось писать, что у курдакско-саргатских татар поминки, устраивавшиеся в день годовщины смерти и потом
3 Этимон — восстанавливаемая исследователем исходная форма данного имени, обычно наиболее ранняя из известных (см. [Подольская, 1978: 153]).
4 Попутно отметим, что на угорское происхождение наименования Чимги намекала и З.П.Соколова. Так, в одной из работ она писала, что «есть еще одно написание названия этого города — Цымгм (Миллер, 1937, см. карту). Оно весьма похоже на название волости Цынга, Цынгинских, Цынгалинских юрт на Иртыше, где жили ханты» [Соколова, 1982: 24].


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 17
проводившиеся ежегодно после ледохода, получили название цым. При этом курдакские татары могильный холмик обкладывали дерном, который, как позже выяснилось, обозначался одним и тем же словом, что и годовые поминки [Белич-Богомолов, 1991: 173, 176].
В другой статье обращалось внимание на то, что в тобольском говоре языка (диалекта) сибирских татар бытует термин цым, известный в двух одинаковых в произношении и в написании, но совершенно не связанных между собой значениях: в смысле «дерн» и как название обряда цым көн (букв, «день/срок цым’а») — поминовения умерших, предков и «святых». Этот ритуал, уходящий своими истоками в Средневековье, является, по-видимому, локальным этнокультурным явлением, сохранившимся до наших дней.
Он проводится раз в году, в начале мая, и сводится к посещению тобольскими татарами своих семейно-родовых, или тугумных (патро- нимных), кладбищ, а также усыпальниц мусульманских «святых» и сопровождается преимущественно чтением молитв над могилами усопших, поминанием имен местных святых [Белич, 2002: 182, 183]. В качестве синонима тобольско-татарского цым в говоре тарских и бара- бинских татар употребляется йүң, у томских татар он встречается в форме йурна, а у барабинцев также и как кос [Тумашева, 1992: 86, 88, 96, 244].
Однако еще в самом начале XIX в. в этот день на кладбищах устраивались массовые жертвоприношения телят и обильные угощения. Так, по сведениям Григория Спасского, к «многоугольному срубу» — астане, находившейся на кладбище между деревней Загваздиной и юртами Кучайлан (официальное название — деревня Епанчина), что за городищем Искер, «татары в мае месяце почти повсегодно собираются для моления и принесения в жертву тельцов в память умерших и погребенных тут своих предков» [Спасский, 1818: 33].
В 1675 г. Н.Спафарий отмечал, что на некрополях Искера проводится ритуал «возпоминания нечистые их (тобольских татар. —И.Б.) веры магмецкие», и «преж сего и ныне обновляют мечеть (мавзолей. — И.Б.), в которой по их нечистой вере приходящее действуют» [Спафарий, 1882: 45]. О том же «установлении, два с лишком столетия не прерывающемся», когда «татары окрестных юрт через 3 или 4 года в середине лета постоянно стекаются на Искер в торжественном виде совершать поминовение по Кучуму», в 20-е годы XIX в. писал и П.А.Словцов [Словцов, 1999: 30]. Но в его время это «установление» уже было приурочено к дате хиджры (16 июля 622 г.) и, следовательно, к паломничеству — хаджу. А сама древняя традиция, в первую очередь объекты и субъекты ее почитания, приобрели


18
И. В.Белин
значение не столько «символа веры», сколько символизировали славу предков героического прошлого и, по-видимому, веру, сопряженную с надеждой на возвращение утраченного могущества [Белич, 2002: 182].
Примечательно, что на целом ряде погребений тобольских татар нами были замечены своеобразные «дерновые дорожки» — выложенные вдоль могильного холма полосы из кусков дерна. Показательно и то, что эти «кирпичи» из дерна укладывались в более позднее время, чем возводилась насыпь, т.е. не в день похорон, а вероятно, весной — в цым кон и, соответственно, в день годовщины смерти — йыл катым (хотым), когда проводились последние поминки по умершему в минувшем году сородичу5. Это, пожалуй, единственное, что пока, на даннном этапе анализа, сближает значение двух данных разных понятий одного термина цым [Белич, 2002: 183].
Дерновая обкладка могильных насыпей фиксировалась омскими этнологами «на ряде свеженасыпанных могильных холмов и деревянных оград». Обкладка могил из дерна, по их данным, «была существенным элементом погребального обряда во время прохождения церемоний на кладбище»6. Подобный компонент конструкции могильной насыпи был отмечен, как сказано выше, у курдаков в кур- дакско-саргатской группе татар, у барабинских и тарских татар, а также у омских казахов [Белич-Богомолов, 1991: 173; Томилов-Шарго- родский, 1979: 127]. По справедливому мнению А.Г.Селезнева, данный элемент надмогильных сооружений вполне сопоставим с широко распространенной в древности и Средневековье традицией изготовления курганов из дернового кирпича или по меньшей мере «дер¬
5 В изданном недавно «Словаре диалектной лексики», составленном А.Х.Насибул- линой на базе «Словаря» Д.Г.Тумашевой, термин цым дан в вышеуказанных значениях, присущих лексике татарских говоров юга Тюменской области. Он представлен как ряд омонимов и в соответствии с нормами словоупотребления в татарском и русском литературных языках. Но при обозначении второго диалектного значения этого слова была допущена ошибка: «Цым II — улгэн кешене бер елдан искә алу хатирәсе — годовщина смерти» [Тумашева-Насибуллина, 2000: 152]. Она заключается в том, что сибирско- татарский цым в литературном эквиваленте представлен как обозначение последнего срока траура — годовых поминок. Тогда как смысл его понимания шире и глубже как в соционормативном, так и в календарном аспекте обрядности. Тем самым в интерпретации составителей словаря он был лишен весьма значимого древнего понимания этого явления традиционной культуры сибирских татар — дня поминовения предков, а позже и мусульманских «святых», или «родительского дня» — цым көн. Поэтому предлагается рассматривать данное понимание термина цым в узком и широком значениях: как годовщина смерти и как «родительский день» соответственно.
6 К сожалению, группы татар не указаны, но по контексту можно понять, что речь идет о тобольских татарах (см. [Селезнев-Селезнева, 2004: 46]).


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 19
новой обкладкой» курганных насыпей [Селезнев-Селезнева, 2004: 46].
А.Г.Селезнев занимался разработкой проблемы семантики такого типа надмогильных сооружений у сибирских татар в связи с древней типологией их жилищ. В развитие его наблюдений приведем некоторые археологические аналогии. Так, на памятниках Верхнего При- обья начала II тыс. н.э. (в пункте БЕ IX) были обнаружены остатки надмогильных построек в виде каркаса с плоской крышей и дерновой обкладкой. М.П.Грязнов, изучавший данный памятник, обратил внимание, что устройство над могилой сооружения такого типа было, вероятно, «широко распространено в среде скотоводческо-охотничьих кочевых и полукочевых племен лесостепной Сибири начиная с I тыс. н.э.». При этом он указал и на наличие в прошлом такого рода сооружений у чатов и эуштинцев [Грязнов, 1956: 155, 157] (см. также [Селезнев, 1994: 106]).
Аналогичные надмогильные постройки рубежа I—II тыс. н.э. известны и в Барабе. По Д.Г.Савинову, погребения под усеченно-пирамидальными сооружениями и кирпичная кладка из дерна — самые характерные признаки своеобразных Венгеровских и осиновских курганов в Барабинской лесостепи, которые он относит к сросткинскому времени (IX-XI вв.) [Бараба, 1988: 104, рис. 52]. Позже эта деталь надмогильных сооружений проникает в таежное Прииртышье, где на ряде кипских курганов (Тевризский р-н Омской обл.) Б.А.Конников фиксирует насыпи «из дерновых блоков», попутно замечая, что в «Среднем Прииртышье из дерна возведены некоторые саргатские курганы» раннего железа (V в. до н.э. — III—IV вв. н.э.) [Конников, 1993: 119].
Действительно, некоторые курганы рубежа эр, «насыпи» которых представляли «на самом деле монументальное сооружение из дерна», воздвигавшееся над погребальными комплексами, а также на аналогичных культовых постройках, не имевших захоронений, свойственны Тоболо-Иртышской провинции саргатской культуры [Матвеева, 1991; Матвеев-Матвеева, 1991: 27-39; Культура, 1997: 130-137]7.
Кипские курганы и другие памятники, расположенные в Среднем Прииртышье — от низовий р. Тары на юге до устья р. Тобола — на
7 	Эта культура была пришлой, связанной на раннем этапе своего проникновения с иранской — сакской культурной средой, затем и «сарматской». И несмотря на многокомпонентный состав саргатской общности, распространившейся по всей лесостепи от Урала до Барабы, с преобладанием местного, южноугорского субстрата, «политически доминирующую роль» в ней, видимо, «сыграли иранские племена, принесшие в лесостепь навыки подвижного скотоводства и основы своего мировоззрения» [Культура, 1997: 138-151].


20
И.В.Белич
севере, оставили носители усть-ишимской культуры, предшествовавшей появлению в этом районе в XIII в. тюркоязычного (кипчакского) населения, которое вытеснило и ассимилировало местных южноугорских обитателей, положив начало формированию различных групп иртышских татар [Могильников, 1968: 291; Могильников, 1987: 163— 236; Могильников, 1997: 51-64; Багашев, 1993: 5, 53, 136; Конников, 1997; Адамов, 2000: 50].
По мнению А.Г.Селезнева, подобные надмогильные сооружения или их элементы в типологическом отношении «могли быть отражением реально существовавшего типа жилищ, так называемых „дерно- вых“ домов (домов из дерновых кирпичей). Такие жилые постройки были этнографически зафиксированы у барабинских татар, бочатских телеутов, кумандинцев, башкир-катайцев (исследователи особо отмечают, что этот тип жилищ был характерен для киданей, входивших в число предков башкир-катайцев)» [Селезнев-Селезнева, 2004: 46]; (подробнее см. [Селезнев, 1995: 170-184]) и, добавим, отдельных групп тоболо-иртышских татар. Присовокупим к сказанному и точку зрения В.И.Соболева, допускавшего возможность применения автохтонами Барабы XIV-XVII вв. «техники дерновой кладки» при строительстве прямоугольных наземных домов с вертикальными стенками на столбах [Соболев, 1983: 58]8.
В круг археологических параллелей следовало бы включить и памятники бакальской культуры (IX-XI — XIV-XV вв.)9 лесостепного Тоболо-Ишимья, южно-угорские носители которой, подвергшиеся начальным процессам тюркизации в южнотаежном Притоболье в XII в., в лесостепном Приишимье в Х-ХН вв., в монгольское время были окончательно ассимилированы, испытав местами глубокую аккультурацию, в результате чего было положено начало формированию групп тюменских, ялуторовских и ишимских татар (см. [Генинг-Овчинникова, 1969: 128-137; Могильников, 1968: 291; Могильников, 1987: 182; Потемкина-Матвеева, 1997: 39-50; Матвеева-Рафикова, 2006: 64-67]. На бакальских городищах присутствовали плетнево-глинобитные мазанки и строения из дерна10.
Таким образом, анализ археологических и этнографических данных о типах жилищ и генетически связанных с ними надмогильных сооружений, возводимых из дерна или же с неизменным наличием
8 Позже он выделит эти постройки в 3-й тип жилых конструкций наиболее распространенный на городищах тюрко-татарского населения сибирских ханств [Соболев, 2008: 81-99].
9 О существовании бакальской культуры вплоть до позднего Средневековья см. [Могильников, 1987: 182; Матвеева-Рафикова, 2006: 66].
10 Устное сообщение Н.П.Матвеевой (май 2006 г.).


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 21
конструктивных элементов из дерна, представленный в широком этнокультурном и хронологическом диапазоне южных районов Западной Сибири, приводит к выводу о существовании в Чимги-Туре дерновых домов и/или иных сооружений из дерна с наибольшей долей вероятности.
Разумеется, это заключение предварительное, поскольку мы не располагаем сейчас археологическими доказательствами, полученными на городище Чимги-Туры. И они вряд ли вообще появятся, ибо все три его составные части практически уничтожены в ходе застройки Тюмени. Но на данный момент, не теряя надежды обретения таких доказательств, будем довольствоваться этим выводом, который, может статься, окажется справедливым. Столь же единственно верной может оказаться и следующая из него логическая посылка о происхождении и семантики древнего имени г. Тюмени.
Она настолько же очевидна, насколько и проста. В основе наименования Чимги-Туры, в частности онима Чимги/Чинги, лежит не пуш- то-иранский компонент чин/шин — «река», «источник», и не тюркское чинг/чынг — «влажный», и даже не лингвистически более или менее приемлемая общетюркская лексема чин/чинг-шин/шинг — «высокий крутой обрыв». Топографические реалии совсем не соответствуют этим значениям. Согласно сибирской тюрко-татарской традиции в номинации подобных ойконимов, подошел бы термин тоң, (тонг) — «грива», каковой лег в основу, полагаю, исторического названия резиденции наместника хана Кучума в Барабе XVI в. Буян-бия — Тон/Тоц, — Тура (Вознесенское городище [Левашова, 1950: 341-350] — «красиво возвышающийся на гриве город», с аналогичным местом расположения на мысовой гриве р. Оми.
Но наиболее предпочтительным здесь оказался бы апеллятив каш, составивший основу наименования ставки княжества Тайбугидов (затем столицы Сибирского ханства) Кашлык11  12 и до сих пор бытующий
11 Из языка (диалекта) барабинцев, где тоң означает «грива», а в переносном смысле имеет значение «красиво возвышаться». Название Тон-Туры можно дословно перевести как «город на гриве», «красиво возвышающийся на гриве город» [Дмитриева, 1981: 190].
12 В Ремезовской летописи приводится название «града» Кашлык [Сибирские, 1907: 318, 319, 331, 332, 344]. На наш взгляд, оно образовано от основы каш путем прибавления архаичного сложного аффикса собирательной множественности -лык //-лик, отчасти сохранившегося в различных тюркских языках, а также получившего в дальнейшем значение абстрактного наименования качества [Серебренников-Гаджиева, 1986: 89, 100]. Это название обозначало ландшафтную особенность расположения города. Каш- лык (Кашлык,) в буквальном значении — «холмистый», «место, где много яров», что топографически идентично месту нахождения городища Искер, остатки которого лежат на высоком (60 м) крутом взгорье обрушающейся террасы Иртыша в окружении шести сопок (подробнее см. [Белич, 1997: 72, 73]).


22
И.В.Белич
в тобольском и тюменском говорах языка (диалекта) сибирских татар в значении «яр, холм, возвышенность, высокий берег» [Тумашева, 1992: 125]. О неправомерности вывода основы Чимги из угорской праформы тимга с инициальной тим/чим — «яма, устье, нижняя часть реки», якобы испытавшей влияние тюркского языка, уже говорилось.
Предлагаемая автором настоящей статьи версия остается, таким образом, пока что единственно возможной. Она заключается в следующем. Во-первых, в большинстве письменных источников, прежде всего восточных, рассматриваемый топоним встречается в форме Чимги/Чимга, которую и подобает считать исходной и лексически более или менее адекватной.
Сошлемся в этой связи и на сведения Г.Ф.Миллера, который, находясь в Тюмени проездом из Тобольска, в 1741 г. осмотрел археологические памятники города и записал в своем дневнике: «Несмотря на это (два варианта татарского предания о происхождении названия Тюмени: от 10 тыс. подданных хана или от такого же количества голов скота. — И.Б.) и хотя оба вышеприведенные объяснения происходят из татарских преданий, все же название Тюмень не употребительно у татар. Они называют город Tschimgi-Tura, а когда спрашивают их о причине такого названия, они не знают, что сказать» [Миллер, 1996: 296].
В этом замечании Миллера, крайне важном для анализируемого вопроса, содержится прямое указание на то, что даже в первой половине XVIII в. тюменские татары по-прежнему называли свой древний город, пусть уже лежащий в развалинах, не Тюменью, а его исконным именем — Чимги-Тура.
Во-вторых, для диалектной нормы фонетики языка сибирских татар с его цокающим кипчакским субстратом наиболее характерной является начальная глухая аффрикативная согласная [ц], за которой в ан- лауте следует гласная заднего ряда [ы] [Алишина, 1994: 4, 5, 14-18, 21, 22]. Кстати, Х.Ч.Алишина как будто специально для темы нашего исследования в качестве первого лексического доказательства фонетического сочетания такого рода приводит слово цым — «целина» [Алишина, 1994: 21].
А из него следует, что этот топоним необходимо слышать и писать соответственно как Цым + ги ~ Цым + га-Тура, в основе которого лежит апеллятив цым — «дерн». Аффикс на -т/-гэ/-ка/-кэ может оформить его, например, в направительном падеже как косвенное дополнение обстоятельства места. Однако наиболее вероятно, что аффикс на -гы/-кы/-ке и даже -лы/-ле придает ему форму прилагательного —


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 23
«дерновый», «дерновая» [Алишина, 1994: 34, 36, 37]. Таким образом, средневековое наименование Цымгы/Цымги-Тура означает «Дерновый город» или «Дерновая крепость». Х.Ч.Алишина могла бы его назвать, скажем, «Целина-град».
Нет особой необходимости сейчас рассматривать и анализировать типы номинаций татарских «городков» и «градов». Достаточно будет отметить название одного из них, располагавшегося в устье р. Туры — крепость Цымырлы [Миллер, 1941: 12, 30; Томилов, 1981: 18; Томи- лов, 2004: 26], чтобы удостовериться в присутствии в ближайшем историко-топонимическом окружении ставки Тюменского ханства названия укрепленного населенного пункта с аналогичной апеллятивной основой — цым. И тем самым убедиться в справедливости изложенной логической посылки и последовавшей из нее интерпретации этимологии и семантики древнего имени Тюмени.
* * *
И все же откуда, когда и кем были занесены традиции сооружения подобных жилищ и надмогильных построек, фиксирующиеся на столь обширной территории? Для ответа на эти вопросы понадобится и время, и отдельное исследование. Направление же для подобного исследования представляется следующим.
Учитывая взаимообусловленность традиций возведения такого рода сооружений, вновь обратимся к археологическим материалам. Но теперь уже к таким специфическим памятникам тюркского населения юга Западной Сибири конца I — начала II тысячелетия н.э., как курганы с кладками из сырцового кирпича, обобщенный анализ которых представлен в статье В.А.Могильникова [Могильников, 1999]. По его мнению: «фактически эти курганы являются остатками сооружений типа мавзолеев, сложенных из кирпича-сырца. В Западной Сибири все известные на сегодня памятники этого типа локализованы в степном и лесостепном междуречье Иртыша и Оби, в Барабинской и Кулун- динской степи... Они имеют прямоугольную, почти квадратную, форму, размер от 4><4 до 8x8 м, ориентированы сторонами по странам света». Характер погребений (наличие богатого инвентаря, туши, частей или чучела коня и др.) свидетельствует, что «курганы с сырцовыми выкладками принадлежали определенной группе населения с высоким социальным положением» [Могильников, 1999]. Такие некрополи по инвентарю датируются концом IX — XI в.
Важен следующий вывод В.А.Могильникова: «Устройство погребальных сооружений из кирпича-сырца, как и вообще техника сырцового строительства (курсив мой. — И.Б.), были несвойственны


24
И.В.Белич
аборигенному населению степи и лесостепи Западной Сибири и привнесены тюркоязычными кочевниками, скорее всего, кимаками, в конце IX-X в. из Казахстана — наиболее вероятно, из районов, прилегающих к Сырдарье, где с принятием мусульманства устройство надгробий из сырца получало все большее распространение» [Могильников, 1999: 68]13.
Конструкции в виде квадратных сырцовых оград отвечали ранее сложившимся представлениям кимаков, «у которых надгробными сооружениями служили прямоугольные ограды, сложенные из рваного или подтесанного камня... В Обь-Иртышском междуречье, где нет камня, его заменяли сырцом. Сплошные сырцовые платформы со сводчатым перекрытием восходят, вероятно, к мусульманской архитектуре. Каноны ислама в это время начинают проникать в среду кимакской знати, в целом сохранявшей еще старый языческий ритуал» [Могильников, 1999: 68] (см. также [Степи, 1981: 43])14.
Замена камня дерновыми пластами в экологических условиях Среднего Прииртышья и Притоболья, как известно, почти повсеместно мало пригодных для изготовления саманного кирпича, представляется естественной. Следовательно, в типологическом отношении подобные надмогильные сооружения или их элементы допустимо считать генетически связанными с кимакской традицией возведения мавзолеев-курганов из кирпича-сырца. Но это мог быть и ее кипчакский или иной локальный (этнокультурный) вариант.
Возможно, эта мысль уже высказывалась археологами. Как бы то ни было, очевидно, что конструктивные технологии устройства рассмотренных погребальных сооружений не были свойственны автохтонному населению Западной Сибири — от ее степей и лесостепей до южно-таежной полосы. Это относится и к реально бытовавшему до недавнего времени на данной территории типу жилищ — дерновых домов, поскольку и техника сырцового строительства также была привнесенной. И если не технологически, то конструктивно близка дерновой кладке [Маргулан, 1950: 17, 20; Востров-Захарова, 1989: 20, 37, 45-57].
Таким образом, область данного этнокультурного влияния известна — это районы, прилегающие к Средней Сырдарье. Именно
13 Данное обстоятельство ранее уже было отмечено этим, а также другими авторами (см. [Могильников, 1984: 66; Бараба, 1988: 88, 108]).
14 Происшедшую здесь замену свойственного кимакам захоронения целого коня его чучелом В.А.Могильников объясняет вероятными «смешениями кимаков с кыпчаками и другими тюркоязычными племенами в степях Казахстана и Западной Сибири, а также в небольшой мере влиянием угро-самодийцев, оказавшихся в зоне ассимилятивного воздействия тюрок».


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 25
с X в., согласно арабским географам, там определилась историко- культурная граница расселения между кочевниками южных районов Восточного Дешта и оседлым населением северной и северо-восточной частей Туркестана с его присырдарьинскими городами [Ку- меков, 1971: 144-148; История, 1977: 378, 379] (см. также [Белич, 1998: 132]. Именно там в X в. группы кочевников разных племен обратились в ислам. Так, по сообщению Ибн Хаукаля, в Сюткенте (город на левом берегу Сырдарьи) «есть мечеть и в ней собираются тюрки из [разных] племен гузов и карлуков, которые уже приняли ислам... Между Фарабом, Кенджида и Шашем хорошие пастбища, [там] около тысячи семей тюрок, которые уже приняли ислам» [Материалы, 1938: 184]15. Именно тогда уроженец Фараба — выдающийся философ и ученый-энциклопедист ал-Фараби (ум. в 950 г.) — стал широко известен мусульманскому Востоку.
Вероятно, с этого или чуть более позднего времени, но собственно оттуда исходят истоки миграции ираноязычных групп в пределы Западной и Южной Сибири.
Принявшие ислам отдельные группы кочевников (в основном родоплеменная верхушка) после откочевки на свои летние пастбища (вплоть до пределов Обь-Иртышского междуречья) оставили одно из свидетельств своего знакомства с канонами мусульманской архитектуры Средней Азии. Переход в ислам выразился в устройстве курганов-мавзолеев знати из кирпича-сырца, а где-то одновременно или позже — из дерновых пластов. Эпоха их возведения продолжалась и много веков спустя, дожив кое-где до этнографической современности, естественно, претерпев существенные изменения. А этническая среда — кимаки и шире — кимако-кипчакская общность — являлась родовой этнокультурной средой, «пуповинная» связь с которой сохранилась в культово-ритуальной традиции отдельных групп сибирских татар, а также казахов.
Данная традиция отложилась в языке. Так, словом гиим обозначается «дерн» и у части казахов [Востров-Захарова, 1989: 49]16. Наверное,
15 «По представлению географов первой половины X в., границы распространения ислама на северо-востоке совпадали с границами Саманидского государства. Турки (тюрки. — И.Б.) везде противополагаются мусульманам, за исключением турок (тюрок. — И.Б.) на Сырдарье, принявших ислам и вместе с тем сделавшихся подданными Саманидов» [Бартольд, 1963: 184].
16 Очевидно, речь идет о западной группе казахов, кочевавшей в пределах Актю- бинской области, поскольку авторы ссылаются на исследование А.Н.Глухова «Зимнее жилище актюбинских и адаевских казахов. Материалы комиссии экспедиционных исследований» (Вып. 2. Л., 1927. С. НО). В центральных районах Казахстана для обозначения дерна, вероятно, использовался термин омак, омака [Ажигали, 2004: 110].


26
И.В.Белич
сходным образом оно звучало у кимаков, а у кипчаков, скорее всего, произносилось так же, как и у сибирских татар — цым или цим, запечатлевшись в названии Цимлянска (Ростовская обл.) (основа цим — аффикс -лы/-лё).
Подобные сопоставления, уходящие в раннее Средневековье, представляются вполне правомерными. Ибо множество слов разговорного сибирско-татарского языка, относящегося к кипчакской группе тюркских языков (лексические, фонетические и грамматические основы которых были заложены еще в древнетюркское время), имеют кипчакское происхождение [Тумашева, 1977: 185, 246, 254, 260; Татары, 2001: 26-34]. И данный термин, поскольку он носит локальный (диалектный) и реликтовый характер17, вероятнее всего, уже звучал в Тоболо- Иртышском междуречье как минимум 1000 лет назад.
Итак, полагаю, мы определились с направлением поиска ответов на поставленные выше вопросы. Осталось прояснить тот смысл, который объединяют в одном слове цым/цим два его абсолютно разных значения. Суть его в том, что из сырцового, саманного либо дернового (пластового) кирпича у кочевников изначально возводились не постоянные жилища, основным видом которого была юрта, а надмогильные сооружения, т.е. как раз сооружения типа рассмотренных нами мавзолеев-курганов.
На динамику именно такого перехода (т.е. сначала возведение надмогильных сооружений из дерна (пластового кирпича), затем хозяйственных построек и временных жилищ и впоследствии постоянных дерновых/сырцовых жилищ) указывают этнографические материалы о казахах, обобщенные с археологическими данными в работе В.В.Вострова и И.В.Захаровой. Приведем из нее один абзац: «Сырцовый и обожженный кирпич применялся в строительстве начиная по крайней мере с первых веков нашей эры и прослеживается археологически в южноказахстанских городах до XVIII в. Из сырца возводилось большое количество надмогильных сооружений... мазаров. То, что саманный и сырцовый кирпич позднее, чем другие материалы, стал широко употребляться для строительства на зимовках, можно объяснить только изменением взглядов населения на роль постоянного жилища в быту. Пока оно рассматривалось как временное, то строилось из подручных материалов, не требовавших особых затрат средств и труда» [Востров-Захарова, 1989: 54].
17 	В литературном татарском языке такого слова нет (устное сообщение заведующей кафедрой татарского языка и литературы Тобольского государственного педагогического института им. Д.И.Менделеева, канд. филол. наук Ф.С.Сайфулиной, июнь 2006 г.).


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 27
Выскажу предположение, что пластовый кирпич являлся для определенных территорий, по всей вероятности, самым ранним, а для степных районов Казахстана — первым и на протяжении длительного времени (до начала XX в.) единственным опытом использования какого- либо кирпича при строительстве18.
Продолжу цитирование: «С повышением роли зимних постоянных жилищ саманный кирпич — материал более совершенный и... сравнительно легкий для изготовления, поскольку подходящая глина распространена в Казахстане повсеместно, поэтому кирпич очень быстро вытесняет другие строительные материалы» [Востров-Захарова, 1989: 55]. Значительное распространение почти повсюду в Казахстане домов из сырцового и саманного кирпича отмечено во второй половине
XIX в. (см. [Красовский, 1880: 218; Костенко, 1880: 195-210])19.
Думается, что данную ситуацию можно экстраполировать на эпоху
Средневековья, в частности на ордынский период — на районы не только Казахстана, но и юга Западной Сибири [Востров-Захарова, 1989: 20, 21, 36, 37; Жолдасбаев, 1976]. Если это так, то кочевые тюркоязычные группы — исторические предки сибирских татар — в отдельных районах своего расселения освоили практику возведения построек из дерна (и кирпича-сырца) на могилах знатных предков прежде, чем стали использовать его при строительстве временных, а затем и постоянных жилых домов. Не исключено, что это в какой-то степени «влияние угро-самодийцев, оказавшихся в зоне ассимилятивного воздействия тюрок» (В.А.Могильников).
Но поскольку термин цым/цим («дерн») — исконно тюркский (кипчакский), а в мемориально-культовом зодчестве кочевников срединной Евразии и прилегающих областей в эпоху Средневековья (XI- XVI вв.) заметно усилилось влияние канонов исламской архитектуры, с одной стороны, и идейно-образного воздействия юрты — с другой
18 Дерновые жилища строились в Актюбинском Семипалатинской, Акмолинской, Тургайской областях, известны они были и в Сырдарьинской области. «Даже в начале
XX в. дерн оставался преобладающим строительным материалом в ряде районов: например, в Актюбинском, Иргизском, Тургайском, Кустанайском, Атбасарском, Омском уездах, в прииртышских степях Семипалатинской области» [Востров-Захарова, 1989: 47].
19 Подчеркнем, что эти свидетельства не имеют никакого отношения к прежде высказывавшемуся утверждению о довольно позднем (в XVIII в.) возникновении у казахов постоянных зимних поселений и жилищ, несмотря на известные уже из археологических изысканий данные о древних городах и оседлых поселениях в Казахстане [Вострое 1961; Толыбеков, 1972]. Недооценка тесной и непрерывной связи материальной культуры древних и средневековых племен и этносов с культурой сформировавшегося позднее казахского народа затем была критически переосмыслена [Востров-Захарова, 1989: 10].


28
И.В.Белич
[Ажигали, 2004: 110, 111], постольку оба эти явления связаны с миром тюркоязычных кочевников.
Изначально они связаны с традицией возведения собственно мемориально-культовых сооружений, приуроченной, разумеется, к определенному событию. И таким событием, если исходить из этнографических материалов о похоронно-поминальном цикле тюркоязычных народов, являлась годовщина (аил/ас — «угощение», йылы/жылы — «годовщина») — главная и завершающая фаза поминального цикла (см. [Катанов, 1894: 109-142; Селезнев-Селезнева, 2004: 38-48]).
* * *
Теперь обратимся к историческим предместьям Тюмени. По-види- мому, в период существования Цымги-Туры некоторые представители социально-конфессиональной группы сибирских татар и/или бухарцев, ведущих свое родословие (силсила) от Пророка или первых халифов, а также от суфиев братства Накшбандия, проживали не только в городе, но и на берегах Андреевского озера. Там же проживало автохтонное угорское, а затем и тюрко-татарское население [Археологическое, 1995: 68-73].
Есть сведения, что на одном из островов с давних пор существовало татарское святилище. Вероятнее всего, его возникновение изначально было обусловлено какими-то доисламскими верованиями, возможно, сопряженными с почитанием самого озера или культом предков (хотя предпосылкой для его появления могли послужить сразу несколько мировоззренческих традиций). Однако со временем это святилище претерпело «мусульманизацию», обусловленную культом местных исламских «святых», по аналогии с культовыми местами сибирских татар (подробнее см. [Белич, 1987; Белич, 1994; Белич, 1995; Бе- лич, 2004а; Адаев и др., 2004]).
В 1949 г. В.В.Храмова, автор очерка о сибирских татарах [Храмова, 1956], записала в экспедиционном дневнике: «На Андреевском озере есть два острова. На Большом острове Суутау („Водяной остров“) есть 2 ямы, где якобы схоронен знаменитый мулла и куда татары бросают деньги, кольца, браслеты и пр., т.е. приносят жертву. На Большом острове бывало моление — просили у бога дождя, но сейчас этого нет» [Дневник, 1949, л. 34].
Один тюменский журналист, пустившийся в 2005 г. в историческое расследование по следам тюменских шейхов, так и не смог «установить имя шейха, лежащего в островке рядом с селом Юрты Андреевские Тюменского района» [Кабдулвахитов, 2005: 29].


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 29
В 1978 г. бухарец Ембаевских юрт передал автору этих строк рассказ, услышанный им от отца, муллы, что «на острове Андреевского озера находится астана Әптрэй (Эптерэй)-авлийа»20. Если это тот остров, о котором писала В.В.Храмова, то нам теперь известно имя этого «святого» — Эптерэй. Не исключено, что от него и происходит название как дер. Юрты Андреевские, так и речки Андреевской и наконец озера Андреевского, претерпевшие фонетические изменения под влиянием русского языка.
В Шикчинских и, вероятно, Андреевских юртах проживало также иное особое сословие — «юртовские служилые татары», бывшие «мурзы и мурзичи», другие лица из вооруженного корпуса Кучум-хана на р. Туре. Они были выделены из общей массы ясачных людей новой русской властью, заинтересованной на первых порах в военной силе для освоения Сибири и сбора ясака. Таких служилых татар в начале XVII в. насчитывалось в Тюмени «в среднем 75 человек, позднее свыше 100» [Бахрушин, 1937: 67]. О численности служилых татар в Шикчинских и Андреевских юртах говорить сложно. Эти юрты фиксируются в актовых документах XVII-XVIII вв. в составе Шикчинской волости Тюменского уезда, и число их жителей менялось (в связи с административными преобразованиями и миграцией) (см. [Долгих, 1960: 41; Томи- лов, 1981: 29-40]). Хотя общее количество населения, в основном коренного, известно. Так, по данным 4-й ревизии (1782 г.), в юртах Андреевских насчитывалось 105 душ обоего пола, восемь из них были бухарцы. В Шикчинских юртах — 73 души обоего пола местных татар, 26 бухарцев и пять поволжских татар [Томилов, 1981: 54].
Естественно, что это военно-служилое сословие появилось в тех или иных селениях под Тюменью, как и в самом городе, не в начале XVII и даже не в XVI в. Оно проживало здесь как минимум с XV столетия. Взять, к примеру, «князя Чумгура», являвшегося постоянным послом хана Ибака (Саид-Ибрахима) к великому князю Московскому. Жил у него, очевидно, в Чимги-Туре и приверженец низложенного Иваном III казанского властителя Ильхама «князь Бегиш» со своим сыном Утешем [Бахрушин, 1937: 58].
Подтверждение того, что служилые татары издавна проживали в названных юртах близ Тюмени (Цымги-Туры), содержится в челобитной местных жителей 1740-1741 гг., в которой они писали: «...из древних де лет прадеды, деды и отцы из Шинчинских юрт служилые и ясаги- ные татары того уезда Есауловых юрт с татарами владели еще
20 	Полевой дневник автора, август 1978 г. Записано от Садыкова Ислама, 1901 г. р., дер. Ембаево Тюменского р-на.


30
И.В.Белич
рыбными ловлями и сенными покосами в Тюменском же уезде по речке Андреевской с малыми речками...» (цит. по [Томилов, 1981: 29]).
В состав населения этих юрт иногда попадали и так называемые выезжие иноземцы. Так, в Тюменской окладной книге 1626-1627 гг. среди них были зафиксированы один «табынец» (башкир), один «сарт» (узбек или, скорее, таджик) и два «бухарца» (узбеки). В числе служилых татар находились представители и духовной знати бывшего Сибирского ханства, вроде тарского служилого сеида Тенелая Берелеева [Бахрушин, 1937: 68, 69]. Пребывание сеидов в составе служилого сословия не должно вызывать удивления — они как истинные ревнители ислама участвовали в войнах своих светских правителей с «неверными» или «отступниками». В Касимовском ханстве, например, во главе духовенства которого также стоял сеид, другой сеид возглавлял особое воинское подразделение, известное как «Сеитов полк» [Исхаков, 1997: 17, 18].
Следовательно, духовенство Тюменского ханства, как и его столицы, занималось и светскими делами, так же как в Ногайской Орде: «Муллы являлись бакшеями, шейхи, хаджи, суфии исполняли роль послов. Хафизы отмечаются во время военных походов» [Исхаков, 2004: 73] (подробнее см. [Исхаков, 1997: 68-71]). Аналогичную картину можно наблюдать в любом тюрко-татарском государстве XV- XVI вв. [Исхаков, 1997: 20, 36-38, 40, 41, 53-57, 60-64, 68-71; Исхаков, 2004: 52, 56, 60, 66, 73, 80, 81].
Нам осталось ответить на последний вопрос: когда впервые появилось, вернее, было письменно зафиксировано древнее наименование
г. Тюмень? Ответ на него можно найти на карте Каталонского атласа 21 1 1375 г. , где в первый раз был обозначен этнополитический центр
Тюменского вилайета — Singui [Зубков, 1997: 5, 6; Шашков, 1998: 73],
в названии которого легко определяется оним Чинги. Преполагается,
что это наименование, как и топоним Сибирь (Sebur) в Каталонском
портолане, заимствованы картографами из мусульманских источников
[Алексеев, 1932: ХХХ-ХХХШ, 54; Малолетко, 1992: 121]. Ясно, что
историю Тюмени следует начинать не с 1586 г., а так, как это принято
в мировой исторической науке, — с первого письменного упоминания
об этом городе.  2121 	Каталонский атлас — географическая карта, составленная в Италии в 1375 г. Была издана во Франции в 1742 г. Составлена с практической целью — как маршрутная карта для итальянских купцов, которые вели торговлю со Средней Азией, Восточным Туркестаном и Дешт-и Кипчаком. Исчерпывающие сведения о ней см.: [Lelewel, 1852: 52-88].


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 31
Адаев и др., 2004 — Адаев В., БеличИ., Зиннатуллина Г., Рахимов Р., Ярков А. О региональных особенностях ислама и почитании астана // Региональные социокультурные процессы. Вып. 2. Тюмень, 2004.
Адамов, 2000 — Адамов А.А. Археологические памятники города Тобольска и его окрестностей. Тобольск; Омск, 2000.
Ажигали, 2004 — Ажигали С.Е. Образ юрты в архитектуре // Интеграция археологических и этнографических исследований. Алматы; Омск, 2004.
Алексеев, 1932 —Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей. Иркутск, 1932.
Алишина, 1994 — АлишинаХ.Ч. Тоболо-иртышский диалект языка сибирских татар. Казань, 1994.
Археологическое, 1995 — Археологическое наследие Тюменской области: Памятники лесостепи и подтаежной полосы. Новосибирск, 1995.
Ахмедов, 1965 —Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М., 1965.
Багашев, 1993 — Багашев А.Н. Этническая антропология тоболо-иртышских татар. Новосибирск, 1993.
Бараба, 1988 — Бараба в тюркское время. Новосибирск, 1988.
Бартольд, 1963 — Бартольд В.В. История культурной жизни Туркестана // Соч. Т. II/2. М., 1963.
Баскаков, 1988 — Баскаков Н.А. Историко-типологическая фонология тюркских языков. М., 1988.
Бахрушин, 1937 — Бахрушин С.В. Сибирские служилые татары в XVII в. // Исторические записки. М., 1937.
Белич, 1987 — Белич И.В. Культовые места сибирских татар как историко-этнографический источник // Роль Тобольска в освоении Сибири. Тобольск, 1987.
Белич, 1994 — Белич КВ. Цингалынская астана // Ислам, общество и культура. Материалы междунар. науч. конф. «Исламская цивилизация в преддверии XXI в. (К 600-летию ислама в Сибири)». Омск, 1994.
Белич, 1995 —Белич КВ. Легенда о «Ташатканском камне» // Аборигены Сибири: Проблемы изучения исчезающих языков и культур. Т. II. Археология, этнография. Новосибирск, 1995.
Белич, 1997 — Белич КВ. Сибирь — Кашлык — Искер // Культурное наследие Азиатской России: Материалы I Сибирско-Уральского исторического конгресса. Тобольск, 1997.
Белич, 1998 — Белич КВ. К исторической критике одного сибирско-татарского байта // Сибирские татары. Материалы 1-го Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск, 1998.
Белич, 2002 — Белич К.В. Искер: из «сакральной» истории памятника сибирских татар // Интеграция археологических и этнографических исследований. Омск; Ханты-Мансийск, 2002.
Белич, 2004а — Белич КВ. Методологические и методические аспекты исследования астана сибирских татар // Интеграция археологических и этнографических исследований. Алматы; Омск, 2004.
Белич, 20046 — Белич КВ. Ремезов Семен Ульянович // Тобольский биографический словарь. Екатеринбург, 2004.
Белич-Богомолов, 1991 —Белич КВ., Богомолов В.Б. Погребальный ритуал курдак- ско-саргатских татар // Экспериментальная археология: Изв. лаборатории экспериментальной археологии Тобольского пединститута. Вып. 1. Тобольск, 1991.


32
И.В.Белич
Березин, 1849 — Березин И.Н. Шейбаниада. История монголо-тюрков на джага- тайском диалекте. Казань, 1849. (Библиотека восточных историков, издаваемая И. Березиным. Т. 1.).
БЭС, 1985 — Большой энциклопедический словарь. М., 1985.
Дмитриева, 1981 —Дмитриева Л.В. Язык барабинских татар. Л., 1981.
Вострое, 1961 — Вострое В.В. К истории развития оседлого образа жизни у казахов // Тр. Института этнографии АН СССР. Нов. сер. М.; Л., 1961.
Востров-Захарова, 1989 — Вострое В.В., Захарова КВ. Казахское народное жилище. А.-А., 1989.
Генинг-Овчинникова, 1969 — Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б. Пахомовский могильник // Вопросы археологии Урала. Вып. 8. Свердловск, 1969.
Гольденберг, 1990 — Гольденберг Л.А. Изограф земли сибирской. Жизнь и труды Семена Ремезова. Магадан, кн. изд-во, 1990.
Грязнов, 1956 —Грязнов М.П. История древних племен Верхней Оби // Материалы Института археологии АН СССР. № 48. М., 1956.
Дневник, 1949 — Дневник экспедиции В. Храмовой 1949 г. (Архив Музея археологии и этнографии. Ф. К-1. Оп. 2. № 30).
Долгих, 1960 —Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960.
Жолдасбаев, 1976 — Жолдасбаев С. Типы поселений казахов по данным археологических исследований Южного и Центрального Казахстана (XV-XIX вв.) // Прошлое Казахстана по археологическим источникам. А.-А., 1976.
Зах, 2001 — ЗахВ.А. Цингалинское святилище // Материалы по археологии Обь- Иртышья. Сургут, 2001.
Зубков, 1997 — Зубков К.И. Русский путь в Сибирь (опыт геополитического анализа) // Верхотурский край в истории России. Екатеринбург, 1997.
Ибн-Фадлан, 1999 — Эхмэд ибне Фадланнын Ител елгасына сәяхәте (Путешествие Ахмеда ибн-Фадлана на реку Итиль). Казань, 1999.
Ибрагимов, 1959 — Ибрагимов С.К «Шейбани-наме» Бенаи как источник по истории Казахстана XV в. // Тр. сектора востоковедения АН КазССР. Т. I. А.-А., 1959.
История, 1977 — История Казахской ССР. Т. 1. А.-А., 1977.
Исхаков, 1997 — Исхаков Д.М. Сеиды в позднезолотоордынских татарских государствах. Казань, 1997.
Исхаков, 2004 — Исхаков Д.М. Тюрко-татарские государства XV-XVI вв. Казань, 2004.
Кабдулвахитов, 2005 — Кабдулвахитов К. По следам Тюменских шейхов. Историческое расследование. Тюмень, 2005.
Катанов, 1894 — Катаное Н.Ф. О погребальных обычаях тюркских племен с древнейших времен до наших дней // Изв. Общества ист., археол. и этногр. при Казанском университете. Т. XII. Вып. 2. Казань, 1894.
Конников, 1993 —Конников Б.А. Таежное Прииртышье в X-XIII вв. Омск, 1993.
Конников, 1997 — Конников Б.А. Основы археологии Западной Сибири. Омск, 1997.
Красовский, 1880 — Красовский М. Материалы для географии и статистики России. Область сибирских киргизов. Ч. 3. СПб., 1880.
Костенко, 1880 — КостенкоЛ.Ф. Туркестанский край. Т. 3. СПб., 1880.
Краткая, 1880 — Краткая Сибирская летопись (Кунгурская). СПб., 1880.
Культура, 1997 — Культура зауральских скотоводов на рубеже эр. Гаевский могильник саргатской общности: антропологическое исследование. Екатеринбург, 1997.


Цымги-Тура. К вопросу о происхождении и значении раннего имени г. Тюмень 33
Кумеков, 1971 — Кумеков Б.Е. Страна кимаков по карте ал-Идриси // Страны и народы Востока. Вып. 10. М., 1971.
Левашова, 1950 — Левашова В.П. О городищах Сибирского юрта // Советская археология. Т. XIII. М., 1950.
Малолетко, 1992 — Малолетко А.М. Палеотопонимика. Томск, 1992.
Маргулан, 1950 — Маргулан А.Х. Из истории городов и строительного искусства древнего Казахстана. А.-А., 1950.
Матвеев-Матвеева, 1991 — Матвеев А.В., Матвеева Н.П. Савиновский могильник саргатской культуры. Препринт. Тюмень, 1991.
Матвеева, 1991 — Матвеева Н.П. Аббатский 1-й курганный могильник саргатской культуры. Препринт. Тюмень, 1991.
Матвеева-Рафикова, 2006 — Матвеева Н.П., Рафикова Т.Н. К вопросу о тюркиза- ции населения Зауралья (по археологическим данным) // Сулеймановские чтения — 2006. Материалы IX межрегиональной науч.-практ. конф. Тюмень, 2006.
Материалы, 1938 — Материалы по истории туркмен и Туркмении. Т. I. М., 1938.
Миллер, 1941 —Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. II. М.; Л., 1941.
Миллер, 1996 — Миллер Г. Ф. Путешествие от Тобольска до Тюмени. 1741 г. // Сибирь XVIII века в путевых описаниях Г.Ф.Миллера / История Сибири. Первоисточники. Вып. VI. — Новосибирск, 1996.
Могильников, 1968 — Могильников В.А. Культура племен лесного Прииртышья IX — начала XIII в. // Уч. зап. Пермского гос. университета. № 191. Пермь, 1968.
Могильников, 1984 — Могильников В.А. Алтайская экспедиция // Археологические открытия 1982 г. М., 1984.
Могильников, 1987 — Могильников В.А. Угры и самодийцы Урала и Западной Сибири // Финно-угры и балты в эпоху Средневековья. М., 1987.
Могильников, 1997 — Могильников В.А. Позднесредневековые материалы из комплекса памятников у дер. Окунево в Тарском Прииртышье (к проблеме происхождения тарских татар) // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 1. Тюмень, 1997.
Могильников, 1999 — Могильников В.А. Курганы с сырцовыми выкладками на юге Западной Сибири // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 2. Тюмень, 1999.
Молчанова, 1979 — Молчанова О. Т. Топонимический словарь Горного Алтая. Горно-Алтайск, 1979.
Подольская, 1978 — Подольская Н.В. Словарь русской ономастической терминологии. М., 1978.
Потемкина-Матвеева, 1997 — Потемкина Т.М., Матвеева Н.П. Большое Бакаль- ское городище // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 1. Тюмень, 1997.
Розен-Малолетко, 1986 — Розен М.Ф., Малолетко А.М. Географические термины Западной Сибири. Томск, 1986.
Селезнев, 1994 — Селезнев А.Г. Барабинские татары: Истоки этноса и культуры. Новосибирск, 1994.
Селезнев, 1995 — Селезнев А.Г. Комплекс земляных жилищ барабинских татар // Материальная культура народов России. Новосибирск, 1995.
Селезнев-Селезнева, 2004 —. Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Сибирский ислам: региональный вариант религиозного синкретизма. Новосибирск, 2004.
2-708


34
И.В.Белин
Серебренников-Гаджиева, 1986 — Серебренников Б.А., Гаджиева Н.З. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. М., 1986.
Сибирские, 1907 — Сибирские летописи. СПб., 1907.
Словцов, 1999 — Словцов П.А. Письма из Сибири. Тюмень, 1999.
Соболев, 1983 — Соболев В.И. Барабинские татары XIV — начала XVII в.: По материалам археологических исследований. Докт. дис. Новосибирск, 1983.
Соболев, 2008 — Соболев В.И. История сибирских ханств (по археологическим материалам). Новосибирск, 2008 (Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т. 10).
Соколова, 1982 — Соколова З.П. Обские угры // Этническая история народов Севера. М., 1982.
Спасский, 1818 — Спасский Гр. Собрание исторических, статистических и других сведений о Сибири и странах, сопредельных оной. I. Картина Сибири // Сибирский вестник. СПб., 1818.
Спафарий, 1882 — СпафарийН. Путешествие чрез Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 г. // Зап. Рус. геогр. общества по отд. этнографии. Т. X. Вып. 1. СПб., 1882.
Степи, 1981 — Степи Евразии в эпоху Средневековья. М., 1981.
Таварих, 1969 — Таварих-и гузида-йи нусрат-наме // Материалы по истории Казахских ханств XV-XVIII вв. (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Татары, 2001 — Татары. М., 2001.
Толыбеков, 1972 — Толыбеков С Кочевое общество казахов в XVII — начале XIX в. А.-А., 1972.
Томилов, 1981 — Томилов Н.А. Тюркоязычное население Западно-Сибирской равнины в конце XVI — первой четверти XVII в. Томск, 1981.
Томилов, 2004 — Томилов Н.А. Поселения сибирских татар в трудах ученых и путешественников конца XVI — XIX в. // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т. 8. Новосибирск, 2004.
Томилов-Шаргородский, 1979 — ТомиловН.А., ШаргородскийЛ.Т. Погребальный обряд барабинских татар // Обряды народов Западной Сибири. Томск, 1979.
Тумашева, 1977 — Тумашева Д.Г Диалекты сибирских татар. Казань, 1977.
Тумашева, 1992 — Тумашева Д.Г Словарь диалектов сибирских татар. Казань, 1992.
Тумашева-Насибуллина, 2000 — Тумашева Д.Г., Насибуллина А.Х. Словарь диалектной лексики татарских говоров Тюменской области. Тюмень, 2000.
Фролов, 1999 — Фролов Н. Об истории географического названия Тюмень // Сибирское богатство. 1999, № 1. Тюмень.
Храмова, 1956 —Храмова В.В. Западносибирские татары // Народы Сибири. М.; Л., 1956.
Шашков, 1998 — Шашков А.Т. К истории Тайбугидской легенды // V Уральские археографические чтения. Екатеринбург, 1998.
Шейбани-наме // Материалы по истории Казахских ханств XV-XVIII вв. (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Lelewel, 1852 —Lelewel I. Gteographie du moyen age. T. 21. Bruxelles, 1852.


А.В.БЕЛЯКОВ
(Рязань)
Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
Известно, что в XV-XVII в. в России проживало около 200 потомков Чингис-хана. Условно всех их можно назвать служилыми Чинги- сидами [Беляков, 2007а]. Самим фактом своего происхождения эти потомки прежних сюзеренов русских земель были обречены занимать и занимали особое положение на своей новой родине. В государственной иерархии они следовали сразу за Калитичами (позднее Никитичами — московскими царями, потомками боярина Никиты Романовича Юрьева) и стояли выше бояр.
Факт родства с ними русской знати мог значительно повысить ее статус и нарушить обычный местнический счет (тем более что в родстве и свойстве с Чингисидами находились московские великие князья и цари). Происходило ли это в действительности? Помимо этого некоторые служилые цари и царевичи и их потомки могли реально претендовать на тот или иной престол. Влияло ли это на разрешение Москвой браков Чингисидов-мусульман? Чтобы ответить на поставленные вопросы, следует разобрать все известные нам случаи таких браков. Необходимо по отдельности рассмотреть случаи заключения браков крещеными и некрещеными Чингисидами. Необходимо подчеркнуть, что здесь фиксируются в первую очередь браки, заключенные в России с ведома и разрешения московского царя (великого князя)1.
Браки некрещеных Чингисидов
Первые сведения по данному вопросу относятся ко второй половине XV в. Тогда по праву левирата после смерти в 60-х годах казанско¬
1 	О браках, заключенных до выезда в Россию, см. [Беляков, 2007а].
© Беляков А.В., 2009
2*


36
А.В.Беляков
го хана Махмуда б. Улуг-Мухаммеда его вдова вышла за брата мужа, царевича Касима, официально проживавшего в Касимове (тогда еще Городце Мещерском)2. Можно предположить, что данное событие не сыграло какой-либо заметной роли в развитии московско-казанских взаимоотношений. Дело в том, что после смерти Касима, летом 1469 г., она была отпущена в Казань к своему сыну Ибрагиму б. Махмуду [ПСРЛ, 2000а: 122; ПСРЛ, 2001а: 156, 157]. Женщины еще не начали играть в политике ту роль, которая отмечается в XVI в. Замечание М.Г.Худякова о том, что спор за казанский престол в 1467 г. между Касимом и Ибрагимом — это не только спор дяди и племянника, но и отчима и пасынка, следует признать верным [Худяков, 1991: 37]. Но династические соображения в казанском престолонаследии, скорее всего, не являлись главенствующими, по крайней мере на том этапе. Роль местного нобилитета в вопросах формирования политики управления Казанским ханством до настоящего времени явно недооценена (см. [Беляков, Моисеев, 2004]).
В 1519 г. казанским царем стал касимовский царевич Шах-Али б. Шейх-Аулиар. Для подкрепления его прав на престол за него выдали вдову предыдущего хана, Мухаммед-Амина, — Фатиму, дочь ногайского бия Мусы б. Ваккаса, сестру бия Юсуфа [Вельяминов-Зернов, 1863: 247-254].
Очередной случай династического брака связан с именем дочери мирзы (впоследствии бия) Юсуфа, Сююн-бике. Ногайский компонент играл немаловажную роль во всех событиях на территории Дешт-и Кипчака [Трепавлов, 2001]. Женитьба того или иного хана, в первую очередь казанского, на дочери одного из ведущих ногайских аристократов, как правило, выступала фактором стабилизации отношений на ногайском направлении [Беляков, Моисеев, 2004: 32-34].
Борьба за Казань в правление Василия III увенчалась успехом для Москвы. В 1532 г. на казанский престол возвели царевича Джан-Али б. Шейх-Аулиара, брата Шах-Али, который до этого «правил» Касимовским «царством» в 1521-1532 гг. В выборе его на трон Казани не последнюю роль сыграли просьбы местной знати прислать именно
2 	В последнее время в литературе окончательно сложились два подхода к проблеме Касимова (Касимовского царства-юрта). Представители первого (Д.М.Исхаков, Б.Р.Ра- химзянов) признают безусловное существование одноименного государственного образования, занимавшего территорию практически всей Мещеры [Исхаков, 1998; Рахим- зянов, 2007]. Другие исследователи (А.В.Азовцев, А.В.Беляков, М.В.Моисеев) подчеркивают, что для подобного заключения пока отсутствуют весомые доказательства, и отрицают существование подобного образования. По их мнению, царства не существовало, а юрт следует воспринимать в его позднем значении — как место проживания [Беляков, 2006а; Беляков, 2007а].


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
37
его, а не Шах-Али. В ту пору Джан-Али было 16 лет (казанцы предпочитали иметь молодых ханов). Противник его, Сафа-Гирей б. Менгли- Гирей, бежал к своему тестю Мамаю б. Мусе в Ногайскую Орду. Перед казанским правительством царевны Ковгоршад — сестры хана Мухаммед-Амина и единственной некрещеной представительницы династии Улуг-Мухаммеда — стояла важная задача — нейтрализовать возможные интриги Сафа-Гирея. Поэтому Мамаю нашли достойный противовес. За юного казанского хана выдали дочь его брата Юсуфа — Сююн-бике. Это произошло с ведома русских властей и для того, говоря словами летописца, «...чтобы земля Казанская в упокое была». Казанцы выбрали в невесты дочь мирзы, кочевавшего обычно на территории современного Казахстана, для того чтобы снизить степень ногайского влияния на казанские дела.
Первоначально ничто не предвещало осложнений. Но в 1535 г., когда Юсуф кочевал «блиско Казани» с Мамаем, от приближенного дочери он узнал, что «Яналей царь ее не любит». Тогда Юсуф послал к казанским князьям, чтобы «Яналея царя с Казани сослали, а дочерь его ему отдали». 25 сентября 1535 г. Джан-Али убили, а на престол снова взошел Сафа-Гирей. Переворот в Казани являлся следствием сговора двух ногайских мирз. Между Мамаем и Юсуфом существовала договоренность, смыслом которой была поддержка последним смещения Джан-Али в обмен на определенные гарантии для Сююн-бике. Сююн-бике второй раз вышла замуж, на этот раз за Сафа-Гирея. От этого брака родился Утемыш-Гирей (в будущем — Александр Сафа- киреевич), также побывавший казанским ханом.
В результате резко обострившейся ситуации после смерти Сафа- Гирея казанский нобилитет принимает решение выдать Сююн-бике с сыном Москве. 11 августа 1551 г. на Казанском устье князь П.С.Се- ребряный с детьми боярскими встречал плененную царицу. Вечером того же дня они находились в Свияжске. 5 сентября 1551 г. мы видим их в Москве.
С сентября 1551 г. ногаи начали политику лавирования в отношениях с московскими дипломатами. В начале 1552 г. русские власти сообщали в Ногайскую Орду, что вывезли Утемыша «за отца своего грубость» и что Сююн-бике «к нам же приехала». По словам русских дипломатов, Шах-Али у себя ее держать не захотел. Иван Грозный пожаловал ее «платьем и ествою», Утемыш-Гирея ей кормить дали, пообещав «устроить его юртом», когда подрастет. Особо подчеркивалось, что из-за Сафа-Гиреевой «грубости» им «в таком нашем жалованье быти непригоже» [Посольские, 2006: 76]. Все эти объяснения были адресованы в первую очередь Юсуфу и его сыновьям. Еще в 1551 г.


38
А.В.Беляков
послы Юсуфа объясняли его неприязненность к России тем, что Иван Грозный воюет с Казанью, где ханом является внук Юсуфа Утемыш- Гирей [Посольские, 2006: 62].
С мая 1552 г. все усилия ногайской дипломатии оказались сконцентрированы на стремлении вернуть Сююн-бике и Утемыш-Гирея в Ногайскую Орду [Посольские, 2006: 86, 87, 90-92, 96]. Русская сторона отказывала в этом, ссылаясь на то, что она ныне замужем за Шах-Али. В Москве мотивировали эту акцию нормами «вашего (т.е. ногайского) закона» и тем, что ранее сам Юсуф просил выдать ее за ШахгАли [Посольские, 2006: 93]. По летописям, Сююн-бике выдали за Шах-Али, по его челобитью, в мае 1552 г. [ПСРЛ, 20006: 184; ПСРЛ, 1965: 78, 176].
Последнее упоминание Сююн-бике в дипломатической переписке относится к февралю 1554 г. [Посольские, 2006: 138, 152, 153]. В Казанской истории упоминается, что она присутствовала при крещении сына в январе 1553 г. [Казанская, 1954: 172]. Вероятно, она умерла не ранее 1554 г.; более точно установить дату ее смерти невозможно.
Известно, что у Шах-Али была еще одна жена — Буляк-шах-бикем, дочь касимовского сеида Джуруджия [Вельяминов-Зернов, 1863: 252, 527; Герберштейн, 1988: 172, 173]. Скорее всего, у него имелись и другие жены, но имена их нам не известны.
В этот же период мы еще раз встречаемся с применением левирата в политических целях. 24 мая 1555 г. в Астрахань, к новому хану, ставленнику Москвы Дервиш-Али б. Шейх-Хайдару, отправили жен и дочерей свергнутого предыдущего хана, Ямгурчи б. Бердибека, «Тевкель царицу и з дочерью, да другую царицу Ганзаду (Кандазу), цареву Шавкалову дочь» [ПСРЛ, 20006: 252-253, 259]. Это было предпринято для того, чтобы подчеркнуть права Дервиш-Али на трон.
Абдулла (Кайбула) б. Ак-Кобек выехал в Москву в мае 1552 г., тогда же его женили на дочери Джан-Али [Вельяминов-Зернов, 1863: 393- 397, 525; Посольские, 2006: 88]. Впоследствии этот брак сыграет определенную роль при выборе очередного касимовского царя. В 1584 г. им становится Мустафа-Али б. Абдула, внук Джан-Али (?). Известно, что после смерти Шах-Али, не оставившего наследников, Иван Грозный предлагал крымскому хану Девлет-Гирею женить одного из своих сыновей или внуков на дочери прежнего касимовского царя (родственнице царя Шах-Али, Маг-султан?) и обещал в приданое Касимов (правильнее — титул касимовского царевича) [Вельяминов-Зернов, 1863: 486]. Брак не состоялся, и очередным царем в Касимове стал Саин-Булат б. Бекбулат.
Будучи царем, Мустафа-Али женился на дочери романовского мирзы Али б. Кутума, Султан-бике — двоюродной племяннице Сююн-бике.


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
39
Султан-бике предстояло сыграть особую роль в истории Касимова. Дело в том, что по праву левирата благодаря браку с ней титул царя Касимовского получили Ураз-Мухаммед б. Ондан (1600 г.) и Арслан б. Али (1614 г.) [РГАДА, ф. 141, оп. 1,1626 г., д. 59, л. 19-21, 89-93].
Имеется информация о браках еще троих некрещеных детей Абдулы. Арслан-Али был женат на некой Ураз-Султан [Документы, 1994: 336]. Его дочь Ахтанай (после смерти супруга принявшая православие и ставшая Ульяной) — это жена романовского мирзы Эля (Иля) б. Юсуфа [Документы, 1994: 348; РГАДА, ф. 141, оп. 1, 1622 г., д. 9, л. 118-120]. Девлети-ханым являлась супругой сеида Тек-Бека [Вельяминов-Зернов, 1866: 39, 40]. Другая дочь Абдуллы (имя не установлено) в 1591 г. была выдана замуж за крымского мирзу Пашая Дербышева князя Куликова, находившегося в России в роли почетного заложника. Сохранилась роспись продуктовой выдачи на их свадьбу. Из приказа Большого дворца дали: 2 яловых коровы, 5 гусей, 5 утят, 20 кур, 2 четверти муки «толченые», 30 пудов меда, 5 ведер меду обарного, 5 ведер меду боярского, 10 ведер вина (водки), 5 ведер уксуса «в дворцовое ведро», на пиво — 10 четвертей солода ячного, «а вару и хмелю на пиво по указу», 20 рублей деньгами [РГАДА, ф. 134, оп. 1, 1630 г., д. 1, л. 433- 434]. Известно, что в 1619/20 г. крестился Аблай-мирза Пашай-мирзы сын, в крещении — князь Борис Куликов [РГАДА, ф. 134, оп. 1, 1622 г., д. 1, л. 92; ф. 131, оп. 1, 1619 г., д. 7].
В 1585 г. в России оказался крымский царевич Мурад-Гирей б. Му- хаммед-Гирей. У него было много жен. Зимой 1586-87 г. он женился на дочери шамхала [РГАДА, ф. 127, оп. 1, 1586 г., д. 1, л. 16, 17, 50; Русско-чеченские, 1997: 27]. Также женой Мурад-Гирея являлась дочь ногайского мирзы Хана б. Гази [РГАДА, ф. 123, оп. 1, 1590 г., д. 5, л. 10 об.]. Еще одной его женой была Алтын-ханым, и дочь ногайского мирзы Саид-Ахмеда [РГАДА, ф. 127, оп. 1, 1587 г., д. 5, л. 28]. Около 1588 г. этот царевич взял в жены супругу своего умершего брата, хана Саадет-Гирея, Ертуган. Известно имя еще одной жены Мурад-Гирея — некоей «Анзакои царицы» [РГАДА, ф. 123, оп. 1, 1590 г., д. 5, л. 20].
Приведенный выше случай, когда служилый Чингисид взял себе супруг из соседних государств, уникален в истории России. Объяснение ему следует искать в особом статусе Гиреев в России второй половины XVI в. и их относительной самостоятельности. В тот период Москва с помощью Чингисидов вела очень активную политическую игру на Северном Кавказе, в которую оказались втянуты Большие и Малые Но- гаи, шамхальство, Крым, Персия, Турция, Грузия и другие стороны. Подобные браки преследовали несколько целей. В первую очередь, конечно же, поиск союзников и укрепление влияния в борьбе за крымский


40
А.В.Беляков
престол. Брак на вдове брата заключался по праву левирата, и с ним у Гирея появились дополнительные права на титул крымского хана.
Выше говорилось, что касимовский царь Ураз-Мухаммед б. Ондан был женат на Султан-бике. Судя по всему, у него имелись и другие жены. Но о них источники молчат. Постепенно к Ураз-Мухаммеду в Россию выехали его мать, тетки, сестры (возможно, и двоюродные). Упоминается царский шурин Ахмед-мирза Алеев. Это романовский служилый татарин, брат Султан-бике. Одну из сестер выдали за самаркандского (шарманшанского) царевича Шихима (Шейх-Мухаммеда б. Мухаммеда), другую — за мирзу Сафар-Али Изламова (скорее всего, из крымских мирз двора царевича Мурад-Гирея) [Рахимзянов, 2000: 92]. В 1626 г. в Ярославле упоминается младшая супруга шарманшанского царевича царица Ханым с дочерью [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1626 г., д. 4, л. 4]. Таким образом, мы можем утверждать, что у Шихима имелись и другие жены [Беляков, 20076].
Право левирата в брачной политике оставалось действенным и в XVII столетии. У последнего касимовского царя Арслана б. Али, помимо упомянутой выше Султан-бике, были и другие жены. Это Фатима-Султан, дочь касимовского сеида Ак-Мухаммеда сеид-Белек сеид- Шакулова (брак заключен около 1605 г.) [Вельяминов-Зернов, 1866: 174, 175; Беляков, 2006а: 20]; Карачай (Карачаца), дочь абыза Иберде- ея, вдова сибирского служилого царевича Азима (Хадумма, Хаджима) б. Кучума (брак заключен не ранее 1615 г.) [РГАДА, ф. 141, оп. 1, 1615 г., д. 4, л. 18]; Наг-Султан (Нагел) Карамышева, дочь Мусаитова, родная сестра сибирского татарина Исинея Карамышева (касимовский воевода между 1610-1613 гг.) и родственница Бахтураза Карамышева, зятя сибирского царевича Мухаммед-Кули б. Атаула (брак заключен в 1613/14 г.). До этого она была замужем за Мамай-мирзой Семенде- ревым; во всяком случае, сын этого мирзы в 1634 г. называет ее своей матерью. По-видимому, мать этой женщины происходила из рода пророка Мухаммеда. В одном из татарских документов она именуется сеит царицей Нагал-салтан [РГАДА, ф. 1209, оп. 4, д. 5980, л. 493-516; д. 6002, л. 7 об.].
Нельзя не отметить достаточно зрелый возраст царицы Наг-Султан. Ее сын от первого брака в 1608 г. уже получил вотчину из поместья за службу. В 1619/20 г. московский царь по неизвестным причинам сослал Исинея Карамышева в Нижний Новгород. Тогда же Арслан отправил жену к родственникам в Ярославль1. Но развода, кажется, не последовало.  33 	Бахтураз Карамышев выехал в Россию с женой сибирского царевича Мухаммед- Кули в 1586/87 г. Его жена оказалась в России несколько раньше. Позднее к нему при-


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
41
Имеются косвенные данные, позволяющие считать пятой супругой царя Арслана б. Али мать прежнего касимовского царя Ураз-Мухам- меда. В разных документах царевна Ай-ханыш называется то дочерью, то падчерицей Арслана. Имеется упоминание, когда она же названа дочерью «ногайского царя Ондана» или «царевича Онданова дочь» [Беляков, 2006а: 20; РГАДА, ф. 134, оп. 1, 1630 г., д. 1, л. 7]. В таком случае данный брак заключили в 1613/14 г. Это закрепляло права сибирского царевича на титул касимовского царя.
К сожалению, не по всем служилым Чингисидам имеется достаточно полная информация. Зачастую она ограничивается констатацией факта заключения брака в России. В 1613/14 г. в Ростове женился царевич Молла б. Кучум. На свадьбу царевичу единовременно выдали 90 руб., сумму, равную годовому окладу [РГАДА, ф. 134, оп. 1, 1630 г., л. 41]. В 1618 г. в Ярославле (?) его брат Алтанай женился на дочери царевича Мухаммед-Кули б. Атаула. На свадьбу ему дали подмогу, равную годовому окладу в 150 руб. [РГАДА, ф. 131, оп. 1, д. 10, л. 6]. Это не был единственный брак царевича. Во второй половине XVII в. в документах упоминаются две его вдовы: Джан-тата, Алеева мурзина дочь [РГАДА, ф. 130, оп. 1, 1678 г., д. 1], Девлет-пача Смолянова (предположительно из крымских мирз, выехавших в Россию вместе с царевичем Мурад-Гиреем в 1585 г.) [РГАДА, 131, оп. 1, 1671 г., д. 1, л. 3]. В свою очередь, незадолго до декабря 1618 г. (год смерти) Мухаммед- Кули женился на дочери касимовского царя Арслана б. Али и Фатимы- Султан, Алма-бике [РГАДА, ф. 141, оп. 1, 1626 г., д. 59, л. 89-93] и падчерице Арслана, сестре Ураз-Мухаммеда б. Ондана, Ай-ханыш [РГАДА, 141, оп. 1, 1624 г., д. 1; ф. 134, оп. 1, 1630 г., л. 7, 31; Беляков, 2005].
В 1628/29 г., очевидно по инициативе и выбору московского царя, принимается решение о женитьбе ургенчского царевича Авган-Мухам- меда б. Араб-Мухаммеда на Алтын-сач — падчерице касимовского
ехали и другие родственники. Их разместили среди знатных кормовых татар в Ярославле. В первой трети XVII в. здесь проживали кормовые мурзы Бердикей и Нурикей Бак- таразовы (Бахтуразовы), дети Карамышевы. Во второй половине XVII в. Карамышевы, кажется, перебрались в Касимов и обзавелись поместьями в уезде.
Исиней Карамышев в Смутное время поддерживал правительство Василия Шуйского, в том числе участвовал в обороне Москвы от Лжедмитрия II. Между августом 1610 и 1613 г. являлся касимовским воеводой. Упоминается как воевода 15 и 21 марта 1613 г. в Касимове, 18 марта в Кадоме (совместно с Иваном Вельяминовым?). Можно предположить, что Карамышев руководил некоторое время всей территорией Мещеры. В это же время он завладел мельницей касимовского царя Ураз-Мухаммеда. Также в Смуту за него «заложились» многие посадские люди (РГАДА, ф. 141, оп. 1, 1589 г., д. 24, л. 1; 1622 г., д. 8, л. 47, 48; ф. 131, оп. 1, 1626 г., д. 1, л. 2; 1628 г., д. 9; 1635 г., д. 4, л. 3; 1650 г., д. 6, л. 3).


42
А.В.Беляков
царя Арслана б. Али и дочери сибирского царевича Азима б. Кучума, и на Карачай (Карачаца) — дочери абыза Ибердея. На свадьбу были выданы 240 руб., много одежды, еды и питья [РГАДА, ф. 134, оп. 1, 1630 г., д. 1].
Следующие известия относятся к середине XVII в., когда сибирский царевич Алтанай б. Кучум женил своих сыновей. Иш-Мухаммед б. Алтанай (Алексей Алексеевич) первый раз женился в 1649 г., на свадьбу ему дали 50 руб. [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1649 г., д. 1]. После смерти супруги он в 1650 г. женился второй раз на некой Султан-бике; на этот раз на свадьбу дали только 30 руб. [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1650
г. 	, д. 2; 1654 г., д. 3]. После принятия православия ее стали звать, судя по всему, Анастасией Васильевной. Она была «приезжая боярыня» цариц Марии Ильиничны и Натальи Кирилловны [Любимов, 1915: 66, 67]. Дост-Мухаммед б. Алтанай (Петр Алексеевич) женился впервые до принятия православия в 1653 г. [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1653 г., д. 7]. К 1656 г. он уже овдовел. Документы однозначно указывают на то, что разрешение на брак давал лично московский царь [Любимов, 1915: 66, 67; РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1653 г., д. 7, л. 1 об.].
Царица Молдур, дочь Кучума и ханши Сюйдеджан, в Ярославле вышла замуж за Девлет-мирзу Еналея Шейдякова. Это произошло после ее переезда из Касимова в Ярославль в 1627 г. Она овдовела в Великий пост 1646 г. [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1650 г., д. 6, л. 1; 1652 г.,
д. 9, л. 3; ф. 141, оп. 3, 1646 г., д. 113а, л. 73]. По-видимому, генеалогию ее супруга следует представить так: Девлет б. Джан-Али б. Туган. Джан-Али выехал из Ногайской Орды и погиб под Москвой, когда там стояли поляки и «Вор». Быть может, это связано с избиением в декабре 1610 г. в Калуге татар, в том числе и ногайских, последовавшим за убийством Лжедмитрия II Петром Урусовым. В Москве известны еще сын Джан-Али Зорбек (Федор) и его младшие братья Каплан и Али, испомещенные в Ярославле [Трепавлов, 2003: 230, 231; Расспросные, 2000: 174, 175]. Царица Нал, дочь Кучума и ханши Лилипак, вышла замуж за мирзу Дин-Али [Любимов, 1915: 63]. Скорее всего, это также ногайский или крымский мирза из ярославских кормовых татар.
На этом наша информация заканчивается. Правда, документы дают нам право утверждать, что состоялась свадьба еще и у царевича Джан- сиера (Хансюера) б. Али. Он попал в Россию ребенком, здесь же у него родился сын Джанбек (Калинник Джансюерев) [РГАДА, ф. 131, 1633 г., д. 14]. К тому же упоминается, что в Соликамске у него была незаконнорожденная дочь [РГАДА, ф. 131, 1631 г., д. 2, л. 2].
Скорее всего, вступали в брак и иные Чингисиды, известные нам, но упоминания об этом не найдены.


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
43
Приведенные данные позволяют сделать некоторые выводы. Для служилых царей и царевичей, продолжавших исповедовать ислам, было весьма непросто найти себе партнера для брака — в первую очередь из-за ограниченного выбора. Невесту или жениха, за редким исключением, можно было найти только в проживающих в России семьях служилых Чингисидов, знатных ногайских, крымских, позднее — сибирских мирз, а также сеидов. Постоянно прибывающая ногайская знать занимала достаточно видное положение на новой родине — особенно в XVI в., когда крещеные князья Шейдяковы неоднократно назначались полковыми воеводами и наместниками (см. [Трепавлов, 2003: 328, 329]). Для заключения брака, судя по всему, требовалось разрешение царя. По крайней мере это однозначно относится ко всем служилым царям. Иногда правительственные чиновники сами подбирали нужных кандидатов. При этом зачастую разрешение на брак рассматривалось как особое пожалование московского царя.
Начиная с XVI в. Москва достаточно ясно осознает силу правила левирата в брачной политике и активно применяет его, порой даже преувеличивая значение данного института или же слепо следуя степной практике.
Можно предположить, что для всего XVI и начала XVII в. Чинги- сиды почти обязательно должны были брать в жены дочерей сеидов4. Помимо упомянутых случаев можно отметить жену царевича Тохта- мыша, двоюродного брата Шах-Али б. Шейх-Аулеара, дочь некоего сеида, с которой он развелся в 1560 г. [Вельяминов-Зернов, 1863: 427]. В мусульманском мире всегда особо почитали потомков Пророка. Чингисиды признавали сеидов первенствующим родом уже в XIV в. В сознании мусульман они часто отождествлялись со святыми и считались главными носителями религиозных идей. Все дети от браков представителей иных родов с дочерями сеидов приобретали права сеидов. Поэтому Чингисиды неохотно выдавали своих дочерей за людей из другого слоя. Возможно, в России XVI — начала XVII в. сеиды являлись главами некоторых корпораций служилых татар (городецкие татары в Касимове также именовались сеитовым полком). В Казани в периоды междуцарствий вся полнота власти принадлежала старшему сеиду.
Это наталкивает на ряд выводов. Быть может, имена некоторых из Чингисидов прочитываются нами неправильно. Это относится к таким именам, как Сеид-Бурхан, Сеид-Ахмед. Возможно, сеид следует рассматривать не как часть имени, а как указание на то, что этот человек
4 	Сеиды (сайиды) — потомки четвертого праведного халифа Али, женатого на Фатиме, дочери Пророка.


44
А.В.Беляков
относится к главенствующему роду по матери. В таком случае имя должно звучать как сеид Бурхан или Бурхан-сеид. По крайней мере это выглядит вполне логично на примере касимовского царевича Сеид-Бурхана б. Арслана б. Али.
Также было престижно жениться на Чингисидках. Родство по женской линии с «золотым родом» давало почетный титул гурган — «зять ханского рода», хотя гурганы и их потомки не могли претендовать на престолонаследие. В Средней Азии данное прозвище стало особенно известным с тех пор, как его принял эмир Тимур. Его примеру последовали и многие потомки (Мираншах, Шахрух, Улугбек идр.). Это дало повод называть династию Тимуридов Гурганидами [Султанов, 2006:21,23,24, 103].
Неизвестно, насколько в Москве разбирались в тонкостях положения браков с Чингисидами. По крайней мере, часть служащих Посольского приказа, специализирующихся на восточном направлении, скорее всего, владела данной информацией. Это может быть интересно в свете освещения браков крещеных Чингисидов. В целом следует признать, что потомки Чингис-хана мусульманского вероисповедания в России сохранили присущий им статус. Заключаемые ими браки в целом соответствовали бракам, заключаемым их родственниками за пределами России.
Следует отметить, что родственные связи оказались одним из главных принципов, по которым служилые Чингисиды и знатные татарские мирзы распределились по своим политическим пристрастиям в Смутное время между Москвой и Вторым ополчением, с одной стороны, и Тушинским лагерем, с другой [Беляков, 20076].
Браки крещеных Чингисидов
Браки крещеных служилых Чингисидов имели свои особенности. Дело в том, что жен они могли брать из знатнейших московских родов и даже родниться с царем (великим князем). Это, в свою очередь, оказывало определенное влияние на статус, в первую очередь местнический, той или иной семьи. В XVI в. чтобы не допустить этого, предпринимались определенные меры.
Первый такой брак зафиксирован в 1506 г. 25 января великий князь Василий III выдал свою сестру, великую княжну Евдокию, за казанского царевича Петра Ибрагимовича (Худайкулу б. Ибрагима). Венчал их архимандрит Спасского монастыря Афанасий в Успенском соборе Московского Кремля [ПСРЛ, 20006: 2; ПСРЛ, 2001а: 445, 446; ПСРЛ, 20016: стб. 375; ПСРЛ, 2005: 376]. М.Г.Худяков ошибочно указал дату


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
45
1505 г. [Худяков, 1991: 48, 49]. В литературе укрепилось мнение, что Василий III рассматривал своего зятя до рождения Ивана Грозного как наследника. Тем самым Петр Ибрагимович занял несравненно более высокое положение, нежели остальные подданные московского великого князя. После смерти Петра некоторое время в качестве наследника рассматривался его зять, князь Ф.М.Мстиславский [Зимин, 1972: 99].
В первой половине XVI в. крещеный казанский царевич Федор Ме- лектагирович (Молейгдарович, Даирович) женился на Евдокии Долго- ляцкой, дочери некой Анны (Воротынской?) [Штайндорф, 2002: 92]. Источники больше не упоминают фамилию Долголяцких. Быть может, это по каким-то причинам искаженное «Ляцкие»? Если это так, то тогда женой царевича могла оказаться только дочь Ивана Васильевича Ляцко- го. Но данные построения слишком ненадежные. Во вкладной книге Троице-Сергиева монастыря упоминается вклад некой княгини Евдокии по своему покойному мужу, князю Федору царевичу и вклад Ивана Грозного по княгине. Скорее всего, это все те же Федор Мелектагиро- вич и Евдокия Долголяцкая [Вкладная, 1987: 112].
Кроме Петра и Федора, известны и другие крещеные казанские царевичи: Василий, Иван, Лев, Василий (?) [Разрядная, 1966: 53]. Все они, по-видимому, являлись детьми Мелик-Тагира б. Ибрагима. Скорее всего, они также были женаты, но имена их жен неизвестны. Судя по всему, им подбирали спутниц по тем же принципам, что и другим Чингисидам.
11 июня 1530 г. Анастасию Петровну, первую дочь царевича Петра Ибрагимовича, выдали замуж за князя Федора Михайловича Мстиславского (по другим данным, это произошло еще в 1529 г.) [Зимин, 1988: 128]. Их внучка, Анастасия Ивановна, станет супругой царя Симеона Бекбулатовича.
В 1538 г. за князя Василия Васильевича Шуйского выдали вторую дочь Петра Ибрагимовича — также Анастасию [Зимин, 1986: 26]. Их дочь Марфа станет женой Гедиминовича, князя Ивана Дмитриевича Бельского.
5 ноября 1554 г. Иван IV женил казанского царя Симеона Касаеви- ча (Ядгар-Мухаммеда б. Касая) на дочери Андрея Михайловича Клео- пина Кутузова и Авдотьи Семеновны Воронцовой, Марии. Сестры Марии были замужем за князьями Федором Андреевичем Куракиным и Василием Федоровичем Лопатиным-Оболенским [Зимин, 1988: 202, 260; ПСРЛ, 20006, 235]. Сохранился свадебный разряд. В нем указана совсем иная дата — 5 октября 1553 г. Роль тысяцкого на свадьбе исполнял «слуга» князь М.И.Воротынский, дружками являлись окольничий ИЛ.Чоботаев и казначей Ф.И.Сукин [Бычкова, 1986: 116-121].


46
А.В.Беляков
2 июля 1555 г. астраханского хана Ямгурчи б. Бердибека сместили с престола. Его жен взяли в степи в плен и отправили в Москву. По дороге ханша Ельякши родила царевича Ярашта [ПСРЛ, 20006: 243]. В этом же году Ельякши крестили под именем Ульяны и выдали за Захария Ивановича Плещеева. Царевича крестили под именем Петр и отдали «кормити матери до его возмужания» [ПСРЛ, 20006: 253]. Он, скорее всего, умер в младенчестве. По его матери Ульяне 12 ноября 1565 г. дал вклад 50 руб. в Троице-Сергиев монастырь боярин А.Д.Басманов [Вкладная, 1987: 42]. Ельякши, кажется, не происходит из Чингисидов. Но как бывшую жену Ахматовича (чингисида из Астраханской династии) ее можно внести в данный список.
В самом начале 70-х годов XVI в. царь женил астраханского царевича Михаила Кайбуловича (Муртазу-Али б. Абдула) на дочери Ивана Большого Васильевича Шереметева. Сохранился свадебный разряд [Бычкова, 1986: 110, 111]. Интересно, что ее сестра Мария выдана замуж за кн. Василия Агишевича Тюменского. Был еще брат Еремей. Но он еще в молодости удалился в Кирилло-Белозерский монастырь. Эта обитель являлась родовой усыпальницей их семьи. Скорее всего, именно там следует искать могилу Михаила Кайбуловича и его детей. Двоюродная сестра супруги царевича Михаила, Елена, дочь Ивана Меньшого Васильевича Шереметева, была замужем за царевичем Иваном Ивановичем [Веселовский, 1969: 161]. Вдова царевича Михаила в 1581 г. известна как инокиня Агафья [Вельяминов-Зернов, 1864: 87]. Мирское имя царицы не сохранилось в источниках. А.В.Лаврентьев на основании ошибочного сообщения «Московского летописца» указывает, что Михаил был женат на Анастасии Ивановне Мстиславской, которая после смерти первого супруга вышла за Симеона Бекбулато- вича [Лаврентьев, 2005: 73; ПСРЛ, 1978: 226]. Следует признать, что это заблуждение, судя по всему, было достаточно распространенным в XVII в. (см. [РГАДА, ф. 201, оп. 1, д. 84, л. 219]).
В начале 70-х годов XVI в. Иван IV женил своего племянника по второй супруге, Марии Темрюковне, царя Касимовского Симеона Бек- булатовича, на своей внучатой племяннице Анастасии Ивановне Мстиславской, правнучке царевича Петра Ибрагимовича [Худяков, 1991: 48, 49]. Если верить «Московскому летописцу», то на свадьбе Иван IV занимал отцово место, его сын Иван Иванович являлся тысяцким. Роль дружек жениха выполняли князья В.В.Голицын и П.И.Та- тев, дружек невесты — князь И.В.Шереметев и князь Д.И.Хворос- тинин. Их жены были свахами [ПСРЛ, 1978: 226].
Не ранее 1600 г. сибирский царевич Андрей Кучумович (Абу-л-Хайр б. Кучум) женился на княжне Ирине Федоровне Ноготковой-Оболен-


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
47
ской, дочери боярина князя Федора Андреевича Ноготкова-Оболен- ского и княгини Марии Семеновны, урожденной Косткиной. Интересно, что тесть царевича являлся одновременно и его восприемником при крещении [Любимов, 1915: 60; Анхимюк, 2003: 396]. Следует отметить, что это уникальный случай. Православная церковь запрещала браки между ближайшими родственниками, в том числе и по крещению. Другим зятем князя Федора стал Иван Иванович Бутурлин [Павлов, 1992: 173].
В феврале (не ранее 10-го) 1623 г. астраханский царевич Михаил Кайбулин (Кутлуг-Гирей б. Арслан-Али) женился на Марии Григорьевне Ляпуновой, дочери Григория Петровича Ляпунова и Алены, дочери Булгака (Анисима) Андреева Таптыкова, происходившего из старинного рода рязанских бояр Таптыковых, и Алены Гавриловны, урожденной Ромодановой [Сметанина, 1995: 67, 68; Азовцев, 2003: 34]. Сестра Алены Мария была замужем за Тимофеем Васильевичем Грязновым [Антонов, 2002: 219]. По другим данным — за Петром Денись- евым (другим браком?) [Сметанина, 1995: 68]. Известно, что у Марии было два брата: стольник Василий Григорьевич и московский дворянин Федор Григорьевич [Боярская, 1999: 47, 122].
Сохранилась роспись выдачи одежды, еды и питья из казны на бракосочетание царевича. Эта дача беспрецедентна для Чингисидов в XVII столетии, хотя, по-видимому, обычна для XVI в. Помимо подмоги в размере годового оклада (250 руб.) молодым дали одежды и ювелирных украшений (серьги и ожерелья, в том числе и немецкой работы) более чем на 650 руб. (или 850 руб., подсчеты показывают цифру меньшую, нежели приведена в справке), нижнее белье из царских мастерских, шитое золотом и серебром, более чем 100 ведер питья (питьевые меды, водка, привозные вина), а также иные продукты, пряности и экзотические фрукты [РГАДА, ф. 134, оп. 1, 1630 г., д. 1, л. 41-49]. Также сохранился список свадебных подарков [РГАДА, ф. 396, оп. 2, кн. 208а, л. 226 и сл.]. Общие расходы на свадьбу из казны составляли более 2000 рублей.
Можно предположить, что на свадьбе (в неофициальной части) присутствовал дядя царевича касимовский царь Арслан б. Али. По крайней мере в это время упоминается его приезд в Москву [Беляков, 2006а: 22; Дворцовые, 1850: стб. 553; Собрание, 1822: № 61]. Вряд ли это простое совпадение.
Сохранился свадебный разряд. В отцовом месте у жениха был боярин Федор Иванович Шереметев, в материнском — вдова Юрия Григорьевича Пилемова, Анастасия. В отцовом месте у невесты указали присутствовать окольничему Федору Леонтьевичу Ворону Бутурлину.


48
А.В.Беляков
Тысяцким был Иван Петрович Шереметев. Дружками у царевича являлись дьяки Дементий Образцов и Иван Михайлов с женами. Со стороны жены — дьяк Венедикт Матвеевич Махов и подьячий Дворцовой избы Иван Дмитриев с женами. Московский царь, представители его семьи и крещеные Чингисиды отсутствовали на свадьбе [Дворцовые, 1850: стб. 538-543].
На этом закончилась серия браков, начатая свадьбой Симеона Ка- саевича. Это были государственные мероприятия, хотя сохранились разряды только двух свадеб [Бычкова, 1986: 104-138]. Они имеют общие черты. Во-первых, невесты подбирались царями или в некоторых случаях, быть может, одобрялись ими. Во-вторых, невесты в большинстве случаев происходили из семей старинной первостепенной московской знати. Исключение составляет Мария Ляпунова. Ляпуновы относились к крепким рязанским родам и набрали силу благодаря событиям Смутного времени. В-третьих, невесты по преимуществу происходили из вымирающих родовых ветвей. Из общего ряда выбивалась только Мария Ляпунова.
В мае 1635 г. князь Калинник Джансюеревич женился на дочери князя Василия Козловского Марии [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1635 г., д. 2, л. 1; ф. 210, оп. 6, д. 138, л. 54 об.]. По московскому списку в это время известны два дворянина Козловских — Василий Григорьевич и Василий Иванович [Боярская, 1999: 99, 104]. На свадьбу Калиннику дали запасов: по 5 пудов меда пресного и паточного, ведро «романеи», 5 ведер вина горячего и осьмину крупчатой муки [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1649 г., д. 4, л. 4]. Имеется информация, что вторым браком он был женат на княжне Аграфене Алексеевне Голицыной, дочери боярина князя Алексея Андреевича Голицына и княгини Ирины Федоровны, дочери окольничего князя Федора Андреевича Хилкова [Любимов, 1915: 69; Сергеевич, 1853: 125]. Мария упоминается в 1685/86 г. как вдова князя Калинника. Судя по документам, это все та же княгиня [РГАДА, ф. 210, оп. 6, д. 138, л. 54 об.]. Поэтому сведения о браке с Голицыной сомнительны.
В феврале 1637 г. дочь сибирского царевича князя Андрея Кучу- мича и княгини Ирины Федоровны (урожденной Ноготковой-Обо- ленской) выдали за родственника царя Михаила Федоровича по женской линии, комнатного стольника Василия Ивановича Стрешнева (для него это был второй брак) [РГАДА, ф. 1209, оп. 4, кн. 6013, л. 82 об.-87, 263-270; ф. 396, оп. 2, д. 221, л. 106 об., 107]. С 6 января 1634 г. он значился как окольничий, с 28 сентября 1645 г. — как боярин [Боярская, 1999: 22, 24; Правящая, 2006: 313, 326]. Брак, кажется, был бездетным.


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
49
Князь Василий Ишимович (Аблай б. Ишим) был женат на княгине Евфимии. Свадьба была сыграна, скорее всего, в 1648 г., когда он приехал в Москву из Кирилло-Белозерского монастыря. В 1649/50 г. он уже упомянут как покойный [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1695 г., д. 1, л. 23].
Сибирский царевич Василий Андреевич, сын Андрея Кучумовича, был женат на княгине Ульяне Филипповне [Любимов, 1915: 65; РГАДА, ф. 210. Столбцы приказного стола, д. 1022, л. 18].
Касимовский царевич Василий Арасланович (Сеид-Бурхан б. Арслан) после 1653 г. был женат на княгине Марии Никифоровне, дочери дворянина (по московскому списку) Никифора Юрьевича Плещеева и его супруги Марфы [Шишкин, 1999: 106, 124, 125]. Братьев у Марии Никифоровны не было. А.Олеарий сообщает, будто в 1636 г. царь Михаил Федорович обещал в жены юному Сеид-Бурхану свою дочь, если тот согласится принять православие [Олеарий, 2003: 304]. После крещения в 1653/54 г. касимовскому царевичу вновь якобы предлагали царевну Ирину Михайловну, и как будто даже была достигнута обоюдная договоренность, но брак так и не состоялся [Шишкин, 1999: 106].
Н.Ю.Плещеев впервые упоминается в жилецком списке 1602/03 г. [Станиславский, 2004: 258]. Затем он — стольник у Лжедмитрия II. В 1608 г. упоминается в Муроме [Тюменцев, 1999: 550]. Неоднократно посылался на воеводства: Оскол (1624-1626 гг.), Верхотурье (1629— 1631гг.), Путивль (1637-1639 и 1648-1649 гг.) [Барсуков, 1902: 41, 189, 217]. По данным О.А.Шватченко, в 1646 г. он был стольник.
Этот брак нельзя назвать особо удачным. Он не вводил царевича в круг высшей московской знати. Но его тесть владел значительным числом вотчин во Владимирском, Костромском, Московском, Ростовском, Суздальском и Юрьевском уездах (всего 153 двора и 420 крестьян), которые, по-видимому, впоследствии достались царевичу [Шват- ченко, 1996: 148, 149].
В 1656 г. сибирский царевич Петр Алексеевич (Дост-Мухаммед б. Атаул) женился на Анастасии Васильевне Нагой, дочери стольника Василия (Кондратия) Ивановича и Прасковьи Федоровны (Васильевны?) Нагих. Сестра Анастасии, Анна, была супругой князя Петра Эль- мирзина Черкасского [Вкладная, 1987: 71, 281; РГАДА, ф. 131, оп. 1, л. 16]. Братьев у Анастасии Васильевны не было. Причины брака, возможно, были экономическими. В 1646 г. за вдовой Прасковьей Васильевной значилось в вотчинах 508 дворов с 1412 крестьянами [Шватчен- ко, 1996: 148].
Быть может, сибирский царевич Алексей Алексеевич был женат и третий раз. В поминальной записи его сына, царевича Василия Алексеевича, указаны инок схимонах князь Макарий и инокиня схимона¬


50
А.В.Беляков
хиня Таисия, которых можно отождествить с родителями его супруги [Любимов, 1915: 79].
Сибирский царевич Григорий Алексеевич был женат на Анне Григорьевне (фамилия неизвестна) — «приезжей боярыне» царицы Натальи Кирилловны [Любимов, 1915: 70].
Сибирский царевич Василий Алексеевич был женат на Анне Семеновне Грушецкой, сестре царицы Агафьи Семеновны (супруги царя Федора Алексеевича) и Феклы Семеновны Урусовой, дочери московского дворянина Семена Федоровича Грушецкого и его жены Марии Ивановны, урожденной Заборовской. Другая сестра Анны вышла замуж за боярина Урусова. Вторично царевич женился на княжне Хованской. Княжны Мария и Прасковья Михайловны Куракины являлись племянницами царевича [Любимов, 1915: 71]. М.И.Грушец- кая являлась сестрой думного дьяка С.И.Заборовского, который, по- видимому, заменял племянницам умершего отца [Демидова, 1996: 185].
Сибирский царевич Дмитрий Алексеевич был женат на Ксении Долгоруковой, дочери боярина князя Владимира Дмитриевича Долгорукова и его первой жены, княжны Марьи Васильевны, урожденной Пушкиной [Любимов, 1915: 71, 72; Шватченко, 1996: 90].
Княжна сибирская Прасковья Алексеевна была замужем за стольником царицы Натальи Кирилловны Иваном Яковлевичем Волынским [Любимов, 1915: 72].
Касимовский царевич Никифор Васильевич был женат на некоей княгине Анне Григорьевне [Вельяминов-Зернов, 1866: 416].
Касимовский царевич Михаил Васильевич тоже был женат на какой-то княгине Анне Григорьевне [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1695 г., д. 1, л. 21, 23; ф. 9, отд. 2, д. 92, л. 21]. Кажется странным слишком частое упоминание среди жен царевичей княгинь по имени Анна Григорьевна. Быть может, здесь произошла какая-то путаница.
Касимовский царевич Семен Васильевич женился в 1690/91 г. на княжне Марии Трубецкой, дочери боярина князя Юрия Петровича Трубецкого [РГАДА, ф. 210, Столбцы Белгородского стола, стб. 988, л. 100; ф. 1209, оп. 1, кн. 231, л. 101; ф. 522, оп. 1, д. 83, л. 33-37]. После смерти Семена Васильевича (1691/92 г.) царица вторично вышла замуж (в 1694/95 г.) за стольника князя Василия Лукича Долгорукова [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1695 г., д. 1; Черников, 2003: 223].
Княжна касимовская Евдокия Васильевна с 1683/84 г. была замужем за комнатным стольником Петра I боярином (с 1689/90 г.) Мар- темьяном Кирилловичем Нарышкиным [Любимов, 1915: 72]. В приданое за свою сестру царевичи Иван и Семен Васильевичи отдали с. Бе-


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
51
ляково и «пустошь что была деревня Власова» Касимовского уезда (25 дворов крестьянских, 25 крестьян, 28 детей крестьянских, 22 двора бобыльских, 22 бобыля, 13 детей бобыльских, 76 недорослей) [РГАДА, ф. 159, оп. 2, д. 2080, л. 9, 11]. Правда, уже на следующий год поместье было «поворочено». За него дали что-то другое, возможно, деньги. В 1695 г. оно значилось за царевичем Иваном Васильевичем [РГАДА, ф. 131, оп. 1, 1695 г, д. 1, л. 32, 33].
Княжна касимовская Домна Васильевна была замужем за генерал- майором князем Юрием Яковлевичем Хилковым [Любимов, 1915: 73, 74].
Князь Богдан Калинникович, стольник, был женат на княжне Елене Барятинской, дочери патриаршего стольника (?) князя Никиты Васильевича Барятинского и княгини Матрены Елизаровны (в первом браке — Рыловой). Княжна получила от отца в приданое 63 четверти в деревне Ратной-Шелаевой и пустошах Красной Слободке и Вошки- ной Ростовского уезда [Любимов, 1915: 74].
Князь Федор Калинникович, стольник, был женат на некоей Евдокии Герасимовне. Известно, что она родилась в 1689 г. и умерла 16 сентября 1740 г. Погребена в селе Брынкове Рузского уезда [Любимов, 1915: 74].
Царевич касимовский Василий Иванович был женат на Анастасии Федоровне (Александровне) Салтыковой, сестре царицы Прасковьи Федоровны (Александровны), супруги Ивана V Алексеевича [Любимов, 1915: 76; Веселовский, 1975: 187, 188; Соловьева, 2006: 695; Седов, 2006: 386].
Собранные данные позволяют выявить некоторые закономерности. Во-первых, Чингисиды в подавляющем числе случаев женятся и выходят замуж за представителей титулованной знати. Исключениями, как правило, были браки с близкими родственниками московских царей. Во-вторых, из практики исчезает прежнее требование к супругам Чингисидов — происходить из пресекающихся родов. В-третьих, среди царевичей и князей появляется дифференциация по степени престижности и возможности породниться с ними. Князья, принявшие православие в первой половине XVII в., и их потомки, как правило, уступают в своем положении крестившимся после 1653 г. Это наиболее явно выражается в положении отцов русских невест на служилой иерархической лестнице и, как следствие, на их финансовом положении.
Что касается обязательного разрешения московского царя на заключение брака, то данные об этом отсутствуют. Скорее всего, оно не требовалось или же было формальным.
Находиться в родстве со служилыми царями и царевичами считалось престижным, хотя и не означало повышения благосостояния. За


52
А.В.Беляков
редким исключением, крещеные Чингисиды не обладали крупными земельными пожалованиями. В ряде случаев у нас имеются основания предполагать, что причиной заключения того или иного брака являлось стремление царевича поправить свое материальное положение.
К концу XVII в. виднейшая московская знать успела породниться с потомками Чингис-хана в России. Но, несмотря на тесные генеалогические переплетения, служилые царевичи по-прежнему стояли несравненно выше всех представителей служилого сословия. В 1679 г. боярин князь М.А.Голицын неудачно пытался местничать с сибирским царевичем Григорием Алексеевичем по случаю назначения на участие в крестном ходе [Эскин, 1994: 207].
После Михаила Кайбулина, кажется, перестали играть свадьбы царевичей, акцентируя их государственное значение. Деньги на свадьбы или натуральные выдачи царевичи получали до начала 50-х годов XVII в.
Таким образом, после завершения процесса крещения служилых царевичей в середине XVII в., которое можно признать насильственным5, был сделан очередной шаг к их слиянию с придворной знатью. В XVIII в. прежние генеалогические связи продолжают играть заметную роль в жизни князей Сибирских (так именуются Кучумовичи с 1718 г.). К примеру, Федор Васильевич, внук Алексея (Иш-Мухам- меда), женился на Марии Сергеевне Урусовой [РГАДА, ф. 1239, оп. 3, ч. 118, д. 65344; Любимов, 1915: 75]. Но это выходит за рамки данного исследования.
Здесь необходимо поставить еще несколько проблем, решение которых ждет своего исследователя. Насколько действенными были контакты между служилыми Чингисидами и их русскими родственниками и свойственниками? Насколько успешно они инкорпорировались в среду русской знати? В настоящее время мы можем привести только один пример подобного исследования. В.И.Ульяновскому удалось значительно расширить наши представления о биографии Симеона Бекбула- товича конца XVI — начала XVII в. Исследователь впервые изучил такую проблему, как место опального царя в среде московской элиты периода правления царя Федора Ивановича и Бориса Годунова, и сделал первые шаги по ее решению [Ульяновский, 1993: 275-299; Ульяновский, 2006: 107-152]. Установление генеалогических связей крещеных служилых царевичей — первый шаг к решению данной задачи.  * б.5 В течение нескольких месяцев начиная с апреля 1654 г. под нажимом царя Алексея Михайловича и патриарха Никона были крещены касимовский царевич Сеид- Бурхан б. Арслан (Василий Арасланович) и сибирские царевичи Дост-Мухаммед и Иш- Мухаммед, сыновья Алтаная б. Кучума (Петр и Алексей Алексеевичи). После этого в России остался только один служилый царевич-мусульманин, престарелый Алтанай
б. Кучум, вскоре умерший (Шишкин, 1999: 106; Рязанские, 1889: 71, 72).


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
53
Азовцев, 2003 — Азовцев А.В. Личные имена Рязанского уезда конца XVI в. (по материалам писцовых книг) // Рязанская старина. 2002. № 1. Рязань, 2003.
Антонов, 2002 — Антонов А.В. Частные архивы русских феодалов XV — начала XVII века // Русский дипломатарий. Вып. 8. М., 2002.
Анхимюк, 2003 — Анхимюк Ю.В. Разрядная книга 1598-1602 годов // Русский дипломатарий. Вып. 9. М., 2003.
Барсуков, 1902 — Барсуков А.П. Списки городовых воевод и других лиц воеводского управления Московского государства XVII столетия. СПб., 1902.
Беляков, 2005 — Беляков А.В. Участие сибирского царевича Алтаная ибн Кучума в событиях Смутного времени и его судьба // Мининские чтения: 2004. Нижний Новгород, 2005.
Беляков, 2006а — Беляков А.В. Араслан Алеевич — последний царь Касимовский // Рязанская старина. Вып. 2-3. Рязань, 2006.
Беляков, 20066 — Беляков А.В. Политика правительства Ивана III по отношению к Чингисидам в России // Труды кафедры истории России с древнейших времен до XX века. СПб., 2006.
Беляков, 2007а — Беляков А.В. Чингисиды в России XV-XVI веков // Архив русской истории. Вып. 8. М., 2007.
Беляков, 20076 — Беляков А.В. Ураз-Мухаммед ибн Ондан // Мининские чтения: 2006. Нижний Новгород, 2007.
Беляков, Моисеев, 2004 — Беляков А.В., Моисеев М.В. Сююн-бике: из ногайских степей в касимовские царицы // Материалы и исследования по рязанскому краеведению. Т. 5. Рязань, 2004.
Боярская, 1999 — Боярская книга 1639 г. М., 1999.
Бычкова, 1986 — Бычкова М.Е. Состав класса служилых феодалов России в XVI в. М., 1986.
Вельяминов-Зернов, 1863 —Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 1. СПб., 1863.
Вельяминов-Зернов, 1864 — Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 2. СПб., 1864.
Вельяминов-Зернов, 1866 — Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 3. СПб., 1866.
Веселовский, 1969 — Веселовский С.Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969.
Веселовский, 1975 —Веселовский С.Б. Дьяки и подьячие XV-XVII вв. М., 1975.
Вкладная, 1987 — Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987.
Герберштейн, 1988 — Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.
Дворцовые, 1850 — Дворцовые разряды. Т. I. СПб., 1850.
Демидова, 1996 —Демидова Н.Ф. Федор Алексеевич // Первые Романовы на российском престоле. М., 1996.
Документы, 1994 — Документы Печатного приказа (1613-1615) / Сост. С.Б.Весе- ловский. М., 1994.
Зимин, 1972 — Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. М., 1972.
Зимин, 1986 — Зимин А.А. В канун грозных потрясений. М., 1986.
Зимин, 1988 — Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в. М., 1988.


54
А.В.Беляков
Исхаков, 1998 — Исхаков Д.М. От средневековых татар к татарам нового времени. Казань, 1998.
Казанская, 1954 — Казанская история. М.; Л., 1954.
Лаврентьев, 2005 — Лаврентьев А.В. Епифань и Верхний Дон в XII-XVII вв. Очерки истории русской крепости на Куликовом поле. М., 2005.
Любимов, 1915 — Любимов С.В. Опыт исторических родословий. Гундоровы, Жижемские, Несвицкие, Сибирские, Зотовы и Остерманы. Пг., 1915.
Олеарий, 2003 — Олеарий А. Описание путешествия в Московию. Смоленск, 2003.
Павлов, 1992 — Павлов АЛ. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584-1605 гг.). СПб, 1992.
Посольские, 2006 — Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой (1551-1561 гг.). Казань, 2006.
ПСРЛ, 1965 — Полное собрание русских летописей. Т. 29. История о Казанском царстве. М, 1965.
ПСРЛ, 1978 — Полное собрание русских летописей. Т. 34. Пискаревский летописец. М, 1978.
ПСРЛ, 2000а — Полное собрание русских летописей. Т. 12. Патриаршая, или Никоновская, летопись. М, 2000.
ПСРЛ, 20006 — Полное собрание русских летописей. Т. 13. Патриаршая, или Никоновская, летопись. М, 2000.
ПСРЛ, 2001а — Полное собрание русских летописей. Т. 8. Воскресенская летопись. М, 2001.
ПСРЛ, 20016 — Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 2. Софийская вторая летопись. М, 2001.
ПСРЛ, 2005 — Полное собрание русских летописей. Т. 20. Львовская летопись. М, 2005.
Правящая, 2006 — Правящая элита Русского государства IX — начала XVIII в. Очерки истории. СПб, 2006.
Разрядная, 1966 — Разрядная книга 1475-1598 гг. М, 1966.
Расспросные, 2000 — Расспросные речи двух романовских татар в Московском стане об убиении в Калуге Лжедмитрия II // Мархоцкий Н. История Московской войны. М, 2000.
Рахимзянов, 2000 — Рахимзянов Б.Р. Касимовское царство в Смутное время // Точка зрения. Вып. 3. Казань, 2000.
Рахимзянов, 2007 — Рахимзянов Б.Р. Административно-политическая и этносоциальная структура Мещерского юрта // История народов России в исследованиях и документах. Вып. 2. М, 2007.
Русско-чеченские, 1997 — Русско-чеченские отношения. Вторая половина XVI — XVII в. М, 1997.
Рязанские, 1889 — Рязанские достопамятности, собранные архимандритом Иеронимом с примечаниями И.Добролюбова. Рязань, 1889.
Седов, 2006 — Седов П.В. Закат Московского царства. Царский двор XVII века. СПб, 2006.
Сергеевич, 1853 — Сергеевич Е. Записки о роде князей Голицыных. СПб, 1853.
Сметанина, 1995 — Сметанина С.И. Рязанские феодалы и присоединение Рязанского княжества к Русскому государству // Архив русской истории. Вып. 6. М, 1995.


Политика Москвы по заключению браков служилых Чингисидов
55
Собрание, 1822 — Собрание государственных грамот и договоров. Ч. 3. М., 1822.
Соловьева, 2006 — Соловьева Т.Б. К вопросу о дуальности личных имен календарного происхождения в именовании людей в России XVI-XVII вв. // Памяти М.П.Лукичева. Сб. статей по истории и источниковедению. М., 2006.
Станиславский, 2004 — Станиславский А.Л. Труды по истории государева двора в России XVI-XVII веков. М., 2004.
Султанов, 2006 — Султанов Т.И. Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть. М., 2006.
Трепавлов, 2001 — Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001.
Трепавлов, 2003 — Трепавлов В.В. Российские княжеские роды ногайского происхождения // Тюркологический сборник. 2002. М., 2003.
Тюменцев, 1999 — Тюменцев КО. Смута в истории России XVII столетия. Движение Лжедмитрия И. Волгоград, 1999.
Ульяновский, 1993 — Ульяновский В.И. Россия в начале Смуты. Очерки социально-политической истории и источниковедения. Ч. 1. Киев, 1993.
Ульяновский, 2006 — Ульяновский В.И. Смутное время. М., 2006.
Худяков, 1991 —Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М., 1991.
Черников, 2003 — Черников С.В. Дворянские имения Центрально-Черноземного региона России. Рязань, 2003.
Шватченко, 1996 — Шватченко О.А. Светские феодальные вотчины в России во второй половине XVII века. М., 1996.
Шишкин, 1999 — Шишкин Н.И. История города Касимова с древнейших времен. Рязань, 1999.
Штайндорф, 2002 — ШтайндорфЛ. Вклады царя Ивана Грозного в Иосифо- Волоколамский монастырь // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2002. № 2.
Эскин, 1994 — Эскин Ю.М. Местничество в России XVI-XVII вв. Хронологический реестр. М., 1994.


А.К.БУСТАНОВ
(Омск)
Денежное обращение в Сибирском улусе*
Сибирский улус (Сибирский юрт) являлся отдаленной от центральных регионов Золотой Орды (Улуса Джучи) территорией, занимавшей большую часть современных Тюменской, Омской, Новосибирской и Томской областей. Даже после распада державы Джучидов на ряд почти самостоятельных государств эта отдаленность не мешала поддерживать экономические, политические и культурные связи со странами Восточной Европы и Средней Азии. Основными предметами вывоза из Сибири были меха и охотничья птица. Свидетельствами торговых отношений со Средней Азией являются, к примеру, находки костей верблюда на сибирских позднесредневековых городищах [Могильников, 1964: 246; Косинцев, 2002: 193] и изображения этих животных в районе Сибири на западноевропейских картах [Martyniouk, 2002; Miniatur 23].
При этом нет ясности в вопросе о существовании денежного обращения в Сибирском улусе в XIV-XVI вв. — вопросе, теснейшим образом связанном с проблемой статуса и степени самостоятельности государства сибирских правителей. При всей своей важности указанные проблемы в отечественной историографии освещались попутно, в связи с археологическими и историческими изысканиями. Попробуем проследить, какие мнения бытуют в литературе. Кроме того, зададимся целью поиска источников для самостоятельного решения проблемы.
* В основу статьи положен доклад, прочитанный на Международной нумизматической конференции «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII— XV вв.» (Волгоград, 2006). Работа выполнена при финансовой поддержке Р.Ю.Ревы. Считаю своим приятным долгом поблагодарить за помощь П.Н.Петрова (Нижний Новгород) и С.Н.Корусенко (Омск).
© Бустанов А.К., 2009


Денежное обращение в Сибирском улусе
57
Пожалуй, самым весомым аргументом, указывающим на существование денежного обращения в регионе еще во времена Золотой Орды, является Тереховский клад серебряных вещей. Он был найден 29 июня 1893 г. близ д. Терехово Тарского уезда Тобольской губернии (ныне — Омская область) крестьянкой Акулиной Полынской. Эта деревня расположена близ Иртыша на существовавшем некогда торговом пути с р. Ишим через казахские степи в города Средней Азии [Могильников, 2004: 135], однако крупных городищ эпохи Сибирского юрта поблизости не зафиксировано.
«Спускаясь с горы, Полынская заметила торчавший из земли черепок и вытащила вместе с ним остальные вещи», а именно: «два сосуда в форме гладких полукруглых чаш или ковшей без ручек, весом каждый в 145 г... Другие два сосуда были в виде ковшей... В клад входили также 2 слитка в форме продолговатых неправильно и округлотрехгранных полос, длиной каждая 13,3 см, весом приблизительно 383 г, и 20 золотоордынских монет 1313-1362 гг.» [Сокровища, 2000: 214; Талицкая, 1953: 272].
Судя по всему, из слитков изготавливали монеты — один из них имеет с одного края 12 делений с отступом ~0,5 см и одну глубокую зарубку в два таких деления. Высказывалось мнение, что вещи были найдены в другом месте и затем перепрятаны. Находки были переданы тогда же по частям в Тобольский музей, Государственный исторический музей и Эрмитаж [Талицкая, 1953: 272; Текущая, 1893: XII, XIII, XXXI-XLIII].
Насколько мне известно, публикация монет не была осуществлена, хотя они неоднократно упоминались в обзорах (см. [Федоров-Давыдов, 1960: 153; Федоров-Давыдов, 2003: 59]). Сейчас в Тобольском историко-архитектурном музее хранятся только два слитка (Ф. 3. Шифры: ТМ 6238; 6239). Г.А.Федоров-Давыдов писал, что все монеты Те- реховского клада поступили в Эрмитаж, правда в числе 10 экземпляров (713-763 г. х.) [Федоров-Давыдов, 1960: 153], которые по ряду причин не доступны исследователям.
В последней четверти XIX в. тобольский краевед М.С.Знаменский живо интересовался последней столицей Сибирского юрта — Иске- ром, находящимся в 19 км от Тобольска. Им была собрана большая коллекция подъемного материала. В ней оказались серебряные монеты с арабописьменными легендами. Что это конкретно за монеты, осталось неизвестным. Коллекция после смерти владельца попала в Москву, где в 1897 г. куплена для Национального музея Финляндии (г. Хельсинки). Здесь она хранится и сейчас, хотя наши попытки узнать о ее составе у финских коллег не увенчались успехом. Сам по¬


58
А.К.Бустанов
купатель — А.М.Талгрен — писал, что «коллекция, наверно бы, исчезла в неизвестном направлении и была бы потеряна для науки, если бы она не была спасена, будучи помещенной в Финляндский музей».
A. 	М.Талгрен кратко упомянул также в своем обзоре коллекции о «медной монете восточного происхождения» (№ 641) и 12 монетах без описания (№256), найденных на Искере [Талгрен, 1917, л. 1 об., 13, 17 об.].
Первые раскопки городища Искер в 1915 г. провел В.Н.Пигнатти — хранитель Тобольского губернского музея. Монет обнаружено не было, однако выявленный археологический материал дал возможность автору раскопок высказаться об уровне развития торговли в погибшем городе: «Здесь торговали с далекими странами: черепки фарфоровой посуды с типичным голубым рисунком — китайского происхождения; сердолики, бирюза, топаз — из Бухары. Стрелки от маленьких весов свидетельствуют о тонкости коммерческих операций и необходимости точного учета взвешиваемого, пломбы — о пересылке издалека, вернее всего тканей» [Пигнатти, 1915: 26; Пигнатти, 1916: 18, 46]. Каким образом осуществлялся обмен предметами, автор выяснять не стал, поскольку не ставил перед собой такой задачи.
Между тем прочитанный в стенах Тобольского музея доклад
B. 	Н.Пигнатти вызвал живое обсуждение. Так, С.Ф.Раев спросил, «найдены ли при раскопках денежные знаки и какие именно, ибо трудно предположить, чтобы татары времен Кучума, торговавшие... даже с далекими странами, не имели в своем обращении каких-либо денежных знаков, если не собственных, то денег тех народов, с которыми они входили в сношения» [Протокол, 1915: 6]. В ответ В.Н.Пигнатти предположил, что «торговля могла быть... меновая», поскольку тогда был известен лишь один серебряный дирхем, найденный любителем старины И.Н.Бутаковым на берегу Иртыша у Искера [Пигнатти, 1915: 19].
Известный ориенталист В.Д.Смирнов прочитал легенды на монете так: Л. с.: «Нет Бога, кроме Бога; Магомет — пророк Божий», О. с.: «Аль-хакан султан». Сильная потертость экземпляра не позволила ученому определить, к правлению какого именно «султана» он относится [Пигнатти, 1916: 68]. Но текст надписи наводит на мысль о принадлежности к чекану Шейбанидов (XVI в., консультация Р.Ю.Ревы). Наличие пробитой дырочки указывает на использование в качестве украшения. В ходе специальных поисков автора летом 2006 г. в фондах Тобольского музея этот уникальный предмет обнаружен не был.
В советское время в Сибири развернулись археологические работы на позднесредневековых («татарских») памятниках. Однако центральные районы Сибирского юрта либо остались нетронутыми в плане ар¬


Денежное обращение в Сибирском улусе
59
хеологических изысканий, либо постепенно гибли. Если с Искера все же была собрана солидная коллекция предметов, то с городищем Чин- ги-Тура на месте современной Тюмени нельзя связать массовый вещественный материал. Считается, что Чинги-Тура в XIV-XVI вв. являлась важным административным и экономическим центром региона (здесь находилась ставка еще золотоордынского наместника [Письмо, 2004: 159]). Достаточно представительной в Чинги-Туре была эмиграция казанской и ногайской элиты [Посольская, 1984: 34; Посольская, 2003: 27], нуждавшейся в деньгах. В 2005 г. были начаты археологические работы на месте Чинги-Туры. Нумизматического материала пока нет.
Гораздо более определенную информацию, в отличие от туманных указаний брата Поганки, дают картографические материалы. Уже на Каталанском атласе 1375 г. центр региона в местности Чинги-Туры именуется Sibir [Martyniouk, 2002: 117-119]. О том же доносят Иоганн Шильтбергер и сибирские летописи [Сибирские, 1907: 115-117; Шильт- бергер, 1984: 44]. На карте братьев Пицигани 1367 г. имеются Sebur — «наиболее восточный из всех золотоордынских городов» — и чуть южнее безымянный город с развевающимся флагом, отождествляемый В.Л.Егоровым с Чинги-Турой [Егоров, 1985: 131, 139]. У Антона Вида (карта составлена в 1537-1544 гг.) упомянуты и Тшпеп — Чинги-Тура, и Sibir — Искер [Сафаргалиев, 1960: 219]. Но вопрос об источниках этих портоланов и их специфике еще не прояснен в историографии.
Многое для изучения археологии Сибирского юрта сделал В.И.Со- болев. В результате работ под его руководством на Вознесенском городище («Тон-Тура», Новосибирская область) были обнаружены «арабские монеты» [Коников, 1992: 72]. Об их определении и публикации данных нет. Привязать этот материал к какой-либо эпохе пока также невозможно, тем более что городище многослойное. Автор раскопок утверждал: «Известно (курсив мой. — А.Б.\ что в Сибири до прихода русского населения не была распространена денежная система. Обнаруженные монеты могли быть в „ходу“ среди приезжих купцов, а местным населением использовались как украшение» [Соболев, 1988: 57]; в другом месте читаем: «Обмен был натуральный, подобная форма сохраняется и после присоединения Западной Сибири к Русскому государству» [Соболев, 1994: 35].
К большому сожалению, известные В.И.Соболеву уникальные монеты не получили в свое время необходимой обработки, и обнаружить их мне не удалось ни в Новосибирском краеведческом музее, ни в музее археологии и этнографии при университете. Автор писал о находке Тереховского клада, а на Искере — «среднеазиатской монеты конца


60
А.К.Бустанов
XV — XVI века» [Соболев, 1994: 16, 27], т.е. упомянутого выше дирхема И.Н.Бутакова. Все эти источники служат, по мнению В.И.Собо- лева, лишь подтверждением широких связей населения Западной Сибири.
Л.Р.Кызласов продублировал информацию о «серебряных монетах с арабскими надписями» с городища Искер, не уточнив, когда и кем они были найдены [Кызласов, 1992: 49]. Не вполне доказанной представляется точка зрения В.И.Матющенко и С.С.Тихонова, с опорой на Тереховский клад утверждающих: «весь этот исторический период, начиная с VI в. н.э., можно считать временем постепенного внедрения в экономику Западной Сибири торговых отношений... Теперь обмен осуществлялся по формуле Т-Д-Т» [Матющенко, Тихонов, 1995: 108].
Рис. 1.
Изысканиями в области денежного обращения в Сибирском улусе занимался А.Г.Нестеров. Но его работы вряд ли можно назвать удовлетворительными. Исследователь использовал прорисовки четырех монет с арабской графикой. Дирхемы были найдены у д. Могилевой Шадринского уезда Пермской губернии в 1912 г. А.Г.Нестеров относит их к чекану сибирского хана Саид-Ибрагима (60-90-е гг. XV в.). Приведем легенду одного из дирхемов по его публикации без корректур (см. рис. 1) [Нестеров, 1994: 57-63; Нестеров, 2001: 274-279]:
Л. с.:
О. с.: J jW jA>j!
В данном случае важно, что имя «Ибрахим» вообще не читается в арабографических легендах из-за их значительной фрагментарности. Р.Ю.Рева считает, что имя хана на фотографии нельзя разобрать, и предлагает чтение лицевой стороны: и^* ... Типологически и по


Денежное обращение в Сибирском улусе
61
характерной тамге это дирхемы второй половины XV в. поволжской чеканки (не исключено, что это монеты хана Саид-Ахмеда). Ряд нумизматов (кроме Р.Ю.Ревы это П.Н.Петров, Е.Ю.Гончаров и др.) утверждают, что к чекану в Сибирском улусе эти монеты не имеют никакого отношения1.
Между тем А.Г.Нестеров, опираясь на этот материал, обосновывал претензии Саид-Ибрагима «на верховную власть на всей территории Джучидского государства» [Нестеров, 2002: 208]. Борьба сибирского хана за гегемонию, безусловно, имела место, но указанные монеты не являются тому доказательством. Отметим, что ряд отечественных специалистов используют данные Нестерова как достоверные [Адамов, 2000: 63; Зайцев, 2004: 29; Исхаков, 2004: 19; Кызласов, 1992: 47]. Правда, при этом признается, что «денежное обращение в Сибирском (Тюменском) ханстве, скорее всего имевшееся, остается невыясненным» [Исхаков, 2006: 148-149].
Археологические материалы не позволяют пока однозначно судить о наличии или отсутствии денежного обращения в Сибирском улусе. Так, монеты обнаружены на двух городищах — Искере и Вознесенском. Все это случайные находки. Тереховский клад, единственный в своем роде, был обнаружен вдалеке от центров Сибирского юрта (Чинги-Туры и Искера). Предпринятая автором в 2005 г. поисковая работа в музеях Омска привела к скромным результатам. В фондах Омского государственного историко-краеведческого музея обнаружено шесть пулов Золотой Орды XIV в., найденных на Болгаре в сентябре 1918 г. [шифры 8513/ 294/ 10-15], и три пула того же времени без данных о месте находки, но, по всей видимости, происходящих из той же коллекции. Эти предметы не имеют отношения к денежному обращению в Сибирском улусе.
Работы на Красноярском археологическом комплексе (Усть-Ишим- ский район Омской области), где располагался еще один крупный центр — Кызыл-Тура, монет также не выявили. Культурный слой городища содержит предметы импорта, в том числе обломки золотоордынской поливной керамики XIV в. Археологи, занимающиеся исследованием объекта, считают, что обмен был натуральным. О слабости денежного обращения и торговли в восточной части Дешт-и Кипчака вообще и в Западной Сибири в частности писал Г.А.Федоров-Давыдов [Федоров-Давыдов, 2001: 221].
В 2006 г. в нумизматическом фонде Тобольского музея-заповедника мною был обнаружен медный пул хана Джанибека 50-х годов
1 	Ссылки на мнения Е.Ю.Гончарова, П.Н.Петрова и Р.Ю.Ревы даются на основании их личных консультаций.


62
А.К.Бустанов
XIV в. с характерной «розеткой» чекана Сарая ал-Джадид (шифр КП 12141). Найден он был жителем Тюмени Н.Г.Шорохиным в береговой осыпи Иртыша и передан в 1968 г. в музей. К сожалению, точное место находки выяснить не удалось. Может быть, стоит ее связывать с функционированием Чинги-Туры. Кроме того, в том же музее хранятся пять серебряных дирхемов. В книге учета о них значится неутешительная фраза: «из старых фондов», т.е. место находки неизвестно. Остается лишь предполагать ее сибирское происхождение. К Терехов- скому кладу, видимо, эти монеты отношения не имеют, поскольку одна из них датируется 773 г.х., т.е. выходит за хронологические рамки клада с монетами 713-763 г.х. Точнее можно будет сказать после работы с сибирскими дирхемами в Эрмитаже. Монеты Тобольского музея были просмотрены в 1987 г. неким специалистом, который сделал их описание. Привожу атрибуцию находок2:
№
в кн. учета
Инв. №№
Правитель
Место
чекана
Дата чекана
Вес и диаметр
Проба
серебра
383
15407
Мюрид
Г юлистан
762 г.х.
1,4 г; 17 мм
920
384
15408/1
Джанибек3
Сарай
тип 1340-х
1,29 г; 15 мм
920
385
15408/2
Узбек
?
732 г.х.
1,3 г; 16 мм
930
386
15409
Булак4
?
773 г.х.
1,3 г; 15 мм
930
387
15410
Узбек5
Сарай
тип 1320-х
1,3 г; 16 мм
920
Источником суждений о денежном обращении в Сибирском улусе могут также служить письменные известия. Архангелогородский летописец сохранил упоминание о том, что Иван III в 1481 г. послал сибирскому хану Саид-Ибрагиму поминки («а Царю Ивану теш послали») [ПСРЛ, 1982: 95]. Связано это было с убийством золотоордынского хана Ахмеда и может трактоваться как благодарность за ликвидацию одного из главных противников московского князя. Правомерно ли
2 Доступ к монетам оказался возможен благодаря главному хранителю Тобольского музея-заповедника Л.Н.Жучковой, за что приношу ей искреннюю благодарность.
3 Такой же тип см. [Федоров-Давыдов, 2003: 169, № 33 (табл. III); Френ, 1832: 10, № 72; табл. 3, № ЫХ].
4 Такой же тип см. [Федоров-Давыдов, 2003: 192, № 225 (табл. XVI)].
5 Тип: [Федоров-Давыдов, 2003: 166, №9 (табл. I); Френ, 1832: 8, №42 (табл. 2, № XXXIII)].


Денежное обращение в Сибирском улусе
63
рассматривать этот акт как признание за Саид-Ибрагимом гегемонии на развалинах Улуса Джучи? Видимо, нет. Теилъ в данном случае не была данью, иначе это отразилось бы в посланиях сибирского хана в Москву 1489 и 1493 гг., имеющих характер равноправной переписки [Посольская, 1984: 18, 48, 49]. А.Л.Хорошкевич отмечает, что «посольский обычай (в отношениях Крыма и Москвы в конце XV — начале XVI в. — А.Б.) ...требовал обмена подарками» между равноправными контрагентами [Хорошкевич, 2001: 243]. Может быть, такая практика существовала и в русско-сибирских дипломатических сношениях.
В других источниках о походе сибирско-ногайской коалиции в Нижнее Поволжье в 1481 г. и его результатах отправка теши Саид-Ибра- гиму не значится (см., например, [Иоасафовская, 1957: 122; ПСРЛ, 1977: 124; ПСРЛ, 2000: 202, 203].
Видимо, архангелогородский летописец использовал источники, связанные с дипломатическим делопроизводством. Обычно состав теши фиксировался документально, но эти данные сейчас не известны. С.Ф.Фаизов утверждает, что «вещественное содержание поминков за 1474-1685 гг. эволюционировало незначительно. Меха, моржовый клык и деньги — основные компоненты выплат» [Фаизов, 1994: 53]. Думается, что первые два предмета было бы странно отправлять в Сибирь — они отсюда вывозились. Хотя состав теши сибирскому хану мог быть и иным.
Другой интересный факт относится к концу XVI в. По данным В.В.Трепавлова, в грамоте ногайского мирзы Ураз-Мухаммеда Ивану IV, привезенной в Москву 8 июля 1581 г., отмечено: «Да есть на мне Ко- чюма царя долг, и ты б пожаловал, пять тысяч алтын денег прислал, а по русскому числу сто пятьдесят рублев»6. Следовательно, деньги как таковые у правящей элиты Сибирского юрта имелись. Откуда они взялись у сибирского правителя и где были изготовлены, неизвестно. Других упоминаний о ссуде документы не сохранили. Самому Кучуму деньги, видимо, понадобились для каких-то серьезных проектов (военного похода или строительства).
Таким образом, в отечественной историографии бытуют две концепции, касающиеся денежного обращения в Сибирском улусе. Согласно одной (Нестеров, Кызласов), развитие торговли Сибири с другими странами привело к внедрению монетного эквивалента, игравшего заметную роль в обмене. Другая (Соболев, Федоров-Давыдов), исходящая из археологических реалий, либо полностью отрицает суще¬
6 	Цитату из источника В.В.Трепавлов любезно привел в личной переписке с автором.


64
А.К.Бустанов
ствование денежного обращения в Сибирском улусе, либо сводит его значение к минимуму. Для удовлетворительного решения вопроса необходимо находки монет XIV-XVI вв. в Западной Сибири превратить в полноценный исторический источник, т.е. установить их точное количество, прочесть их легенды и опубликовать.
Предварительный же итог наших изысканий сводится к тому, что денежное обращение в Сибирском улусе XIV-XVI вв. было крайне слабым. Это положение наглядно иллюстрируют единичные находки из нескольких центров, участвовавших в посреднической торговле: Тереховский клад из 20 монет; несколько экземпляров коллекции М.С.Знаменского и один дирхем И.Н.Бутакова из сборов на Искере; пять дирхемов в Тобольском музее; медный пул с обрыва у Иртыша, а также монеты с Вознесенского городища. Тезис о наличии денежных средств у сибирской элиты подтверждается документальными данными.
Адамов, 2000 — Адамов А.А. Археологические памятники города Тобольска и его окрестностей. Тобольск-Омск, 2000.
Егоров, 1985 — Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII-XIV вв. М., 1985.
Зайцев, 2004 — Зайцев КВ. Астраханское ханство. М., 2004.
Исхаков, 2004 — Исхаков Д.М. Тюрко-татарские государства XV-XVI вв. Казань, 2004.
Исхаков, 2006 — Исхаков Д.М. Введение в историю Сибирского ханства. Очерки. Казань, 2006.
Иоасафовская, 1957 — Иоасафовская летопись. М., 1957.
Коников, 1992 — Коников Б.А. Основы средневековой археологии Западной Сибири. Омск, 1992.
Косинцев, 2002 — Косинцев П.А. Костные остатки из города Искер // Тюркские народы: Материалы V Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск-Омск, 2002.
Кызласов, 1992 — Кызласов Л.Р. Письменные известия о древних городах Сибири. М., 1992.
Матющенко, Тихонов, 1995 — Матющенко В.И., Тихонов С.С. Клады как источник по истории обмена // Очерки истории торговли и обмена Западной Сибири. Т. 2. Омск, 1995.
Могильников, 1964 — Могильников В.А. Новоникольское IV городище (в связи с некоторыми вопросами древней истории Прииртышья) // Советская археология. 1964. № 1.
Могильников, 2004 — Могильников В.А. О местонахождении Кизыл-Туры // Тобольский хронограф. Вып. 4. Екатеринбург, 2004.
Нестеров, 1994 — Нестеров А.Г. Монеты Сибирских Шейбанидов // II Берсовские чтения. Материалы науч. конф. Екатеринбург, 1994.


Денежное обращение в Сибирском улусе
65
Нестеров, 2001 — Нестеров А.Г. Монеты Сибирских Шейбанидов // Восток- Запад: диалог культур Евразии. Вып. 2. Казань, 2001.
Нестеров, 2002 — Нестеров А.Г. Династия Сибирских Шейбанидов // Тюркские народы: Материалы V Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск-Омск, 2002.
Пигнатти, 1915 — Пигнатти В.Н. Искер (Кучумово городище) // Ежегодник Тобольского губернского музея. Вып. XXV. Тобольск, 1915.
Пигнатти, 1916 — Пигнатти В.Н. Каталог коллекции находок на Искере, принадлежащей Тобольскому губернскому музею // Ежегодник Тобольского губернского музея. Вып. XXVI. Тобольск, 1916.
Письмо, 2004 — Письмо Иоганки, содержащее сведения о татарах (1320 г.) // Из глубины столетий. Казань, 2004.
Протокол, 1915 — Протокол обыкновенного общего собрания г.г. членов Тобольского губернского музея 14 октября 1915 года // Ежегодник Тобольского губернского музея. Вып. XXV. Тобольск, 1915.
Посольская, 1984 — Посольская книга по связям России с Ногайской Ордой 1489— 1508 гг. М., 1984.
Посольская, 2003 — Посольская книга по связям России с Ногайской Ордой (1576 г.). М., 2003.
ПСРЛ, 1977 — Полное собрание русских летописей. Т. 33. Холмогорская летопись. Л., 1977.
ПСРЛ, 1982 — Полное собрание русских летописей. Т. 37. Устюжские и вологодские летописи XVI-XVII вв. Л., 1982.
ПСРЛ, 2000 — Полное собрание русских летописей. Т. 12. Летописный сборник, именуемый Патриаршей, или Никоновской, летописью. М., 2000.
Сафаргалиев, 1960 — Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960.
Сибирские, 1907 — Сибирские летописи. СПб., 1907.
Соболев, 1988 — Соболев В.И. Раннесредневековые города татарского населения Западной Сибири // Город и деревня Сибири досоветского периода в их взаимосвязи. Новосибирск, 1988.
Соболев, 1994 — Соболев В.И. История сибирских ханств (по археологическим материалам). Автореф. докт. дис. Новосибирск, 1994.
Сокровища, 2000 — Сокровища Золотой Орды. М., 2000.
Талгрен, 1917 — Талгрен А.М. Древности Западной Сибири, хранящиеся в Финляндском национальном музее (Каталог коллекции г. Знаменского). Гельсингфорс, 1917 (Научный архив Тобольского гос. историко-архитектурного музея- заповедника. Инв. № 117).
Талицкая, 1953 — ТалицкаяИ.А. Материалы к археологической карте Нижнего и Среднего Приобья // Материалы и исследования по археологии СССР. № 35. М.-Л., 1953.
Текущая, 1893 — Текущая хроника музея // Ежегодник Тобольского губернского музея. Вып. I. Тобольск, 1893.
Фаизов, 1994 — Фаизов С.Ф. Поминки-«тыш» в контексте взаимоотношений Ру- си-России с Золотой Ордой и Крымским юртом (к вопросу о типологии связей) // Отечественные архивы. М., 1994. № 3.
Федоров-Давыдов, 1960 — Федоров-Давыдов Г.А. Клады джучидских монет // Нумизматика и эпиграфика. [Т.] I. М., 1960.


66
А.К.Бустанов
Федоров-Давыдов, 2001 — Федоров-Давыдов Г.А. Золотоордынские города Поволжья: Керамика. Торговля. Быт. М., 2001.
Федоров-Давыдов, 2003 — Федоров-Давыдов Г.А. Денежное дело Золотой Орды. М., 2003.
Френ, 1832 — ФренХМ. Монеты ханов Улуса Джучиева, или Золотой Орды. СПб., 1832.
Хорошкевич, 2001 —Хорошкевич А.Л. Русь и Крым: От союза к противостоянию. Конец XV — начало XVI в. М., 2001.
Шильтбергер, 1984 — Шильтбергер И. Путешествие по Европе, Азии и Африке с 1394 года по 1427 год. / Пер. со ст.-нем. Ф.К.Бруна. Изд., ред. и примеч. З.М.Буниятова. Баку, 1984.
Martyniouk, 2002 — MartynioukA. Die Mongolen im Bild. Orientalische, westeuropai- sche und russische Bildquellen zur Geschichte des Mongolischen Weltreiches und seiner Nachfolgestaaten im 13.-16. Jahrhundert. Hamburg, 2002.


В.В.ГРИБОВСКИЙ
(Днепропетровск)
Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве (40-60-е годы XVIII в.)
Становление органов государственного управления у причерноморских ногайцев, входивших в состав Крымского ханства, еще не было предметом специального рассмотрения. Отдельные аспекты данной проблемы затрагивались в работах А.А.Скальковского, В.Д.Смирнова, Б.-А.Б.Кочекаева, Д.С.Кидырниязова [Скальковский, 1867; Скалысов- ский, 1885-1886; Смирнов, 1887; Смирнов, 1889; Кочекаев, 1988; Ки- дырниязов, 1989; Кидырниязов, 2001] и других авторов, хотя ими не было вскрыто содержание интересующего нас процесса. В исследованиях, так или иначе затрагивающих проблематику истории Крымского ханства, при описании ногайцев считается достаточным ссылаться на труды А.А.Скальковского, который рассматривал их пребывание в Северном Причерноморье как статичный процесс и экстраполировал данные середины XVIII в. о политической организации причерноморских ногайцев на весь период XVI-XVII вв. [Скальковский, 1867: 361, 362; Скальковський, 1994: 45-47].
В данной статье мы ставили цель проследить эволюцию институтов официального представительства Крымского ханства у причерноморских ногайцев, акцентируя внимание на вопросах трансформации традиционной общественно-политической организации и становления управленческих структур Крыма в ногайских ордах на протяжении XVIII в., а также взаимодействия политических институтов ханства и ногайских орд. Кроме того, задача заключается в выяснении интегративных возможностей государственной системы Крымского ханства в отношении этой категории населения.
© Грибовский В.В., 2009
3*


68
В.В.Грибовский
Хронологические рамки определены 1740 и 1768 годами, т.е. периодом между двумя русско-турецкими войнами 1735-1739 и 1768— 1774 гг. Выбор этого промежутка обусловлен тем соображением, что именно тогда под властью Бахчисарая сосредоточилось максимально большое количество ногайского населения, стабилизировались границы Крымского ханства с северными соседями; система русско- турецких договоренностей (особенно после заключения Белградского мира 1739 г.) четко фиксировала подданство причерноморских кочевников, препятствуя их самовольным миграциям и устраняя ситуацию перманентной войны между запорожским казачеством и подданными крымских ханов. Таким образом, у Крымского ханства едва ли не впервые за всю историю появилась возможность создать стабильные и постоянно действующие институты управления причерноморскими кочевниками, которые пришли на смену устоявшейся практике привлечения номадов, ситуативно мигрировавших в Северное Причерноморье (и точно так же ремигрировавших из региона), для осуществления набегов на земли северных соседей.
В научной литературе накоплен обширный материал, позволяющий судить о том, что политогенез кочевнических обществ не шел далее стадии протогосударства-чифдом [Васильев, 1981: 175]; наиболее крупные политические образования номадов могут быть определены как кочевые империи, типологически отличные от государств, созданных земледельческими народами [Крадин, 2000; Крадин, 2001; Трепавлов, 2000; Трепавлов, 2001: 547, 548]. Пребывание кочевого коллектива под властью земледельческого государства накладывало определенный отпечаток на возникавший в таком случае характер политической связи; установившие контроль над степью земледельческие общества так или иначе должны были учитывать специфику политического устройства номадов и сообразовывать с ней порядок властных отношений.
В свою очередь, номады не имели оснований проникаться какими- либо обязательствами перед своими сюзеренами. По наблюдению Иа- кинфа Бичурина, «кочевые народы подданством полагают выиграть четыре процента на один; поэтому, при случае, они даже соперничают в готовности подданства. Клятву они считают средством выиграть, а клятвопреступление и вероломство пустыми словами... Кроме того, они ищут свободы от ясака и возможности служить в войне для грабежу» (цит. по [Перетяткович, 1877: 126-127].
Если не обращать внимание на пристрастность данного суждения, то согласимся, что в нем подмечено типичное поведение номадного коллектива в отношении земледельческих государств. Ослабление контроля со стороны сюзерена кочевники рассматривали как признак


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
69
его слабости; своими набегами они способствовали его ослаблению и легко меняли свою политическую ориентацию. Так произошло в начале XVII в. во времена Смуты в России, когда ногайцы вышли из ее подчинения и приняли активное участие в крымских набегах на российские земли. В период междоусобиц в Калмыкии в 1720-х годах значительная часть ногайцев перешла из калмыцкого в крымское подданство [Грибовський, 2001: 58-70]. Точно так же незадолго до ликвидации Крымского ханства, в 1770 г., ногайские орды перешли на сторону России, что стало одним из факторов, способствовавших ее продвижению к Черному морю.
Ногайская Орда, одна из поздних кочевых империй, прекратила существование в первой трети XVII столетия; тогда исчезли представители главной линии правившей там династии Эдигеевичей, имевшие титулы бия, нурадына, кековата и тайбуги [Трепавлов, 2001: 389, 390]. Большая часть ногайцев оказалась под властью калмыков, закрепившихся на Нижней Волге и создавших под протекторатом России Калмыцкое ханство. Но несмотря на потерю государственности, ногайцы сохранили свою улусную систему во главе с собственными мурзами, ведущими родословную от Эдиге. Таким образом, мурзы остались на вершине мелких конических кланов, существовавших на уровне образований разной величины, на которые раздробилась Ногайская Орда.
В составе Калмыцкого ханства подчинененное положение ногайцев выражалось в выплате дани, неравноправном разделе пастбищ в пользу доминирующего кочевого этноса (калмыков) и зависимости в военно-политических вопросах от калмыцкой аристократии. Едисанцы, джембуйлукцы и Большие Ногаи (кроме тех, кто находился возле Астрахани под контролем российской администрации) кочевали по маршрутам, определяемым калмыками, и отдавали им часть приплода скота. В документах зависимое положение ногайцев обозначалось терминами «ясачные ногайцы», а также «кочевание в калмыцких улусах» или «общее с калмыками кочевание»; в частности: «Тинбаевы... и иные мурзы, которые кочуют в калмыцких улусех з женами и детьми и со всеми их улусными людьми» [АВПРИ, ф. 119, оп. 1, д. 14, л. 6; РГАДА, ф. 112, оп. 1, д. 2, л. 1-2 об.]. Мурзы Малых Ногаев сохранили возможность самостоятельно определять маршрут кочевания, но ежегодно давали дань калмыкам «по кумачу» от каждой семьи. Более поздние источники (1742 г.) уточняют, что калмыки брали у них от каждой семьи по одному барану и лошадей для обеспечения почтовой службы [АВПРИ, ф. 127, оп. 1, д. 1, л. 2].
Таким образом, в условиях доминирования калмыков социально- политическая организация ногайцев на уровне микроколлективов не


70
В.В.Грибовский
была нарушена; ногайцы кочевали целостными аулами, входившими в состав улусов своих мурз. Место бывших дигнитариев эпохи Ногайской Орды заняла калмыцкая знать во главе с ханом и тайшами, которая взяла на себя функции военно-политического контроля, управления набегами и раздела военной добычи, а также распределения пастбищ. По мере переселения ногайцев в Северное Причерноморье подобные функции по отношению к ним приняли крымские ханы, осуществлявшие главным образом редистрибуцию военной добычи и ясы- рей (полонянников), получаемых в результате набегов на земли Речи Посполитой и России.
Нужно отметить тот немаловажный факт, что прямым толчком для переселения большей части едисанцев и джебуйлуковцев из Калмыкии в Крым послужил указ, данный в 1721 г. царем Петром I астраханскому губернатору Волынскому о том, чтобы «джетысаны и джембуилуки все были раскосованы врознь по всем колмыцким улусам» [АВПРИ, ф. 127, оп. 1, д. 1, л. 4 об.], т. е. раздробить ногайские аулы по калмыцким кочевьям. Такая «раскосовка», конечно же, снивелировала бы остатки социально-политической организации ногайцев и уничтожила их как этнос.
По своему внутреннему устройству Крымское ханство заметно отличалось от Калмыцкого как типичной кочевой империи. Особенность государства Гиреев заключалась в наличии достаточно развитой политико-административной системы, охватывавшей районы с земледельческой экономикой (горный Крым и предгорья); типологически она была сходной с ближневосточными системами. Но в Буджаке, Очаковской и Перекопской степях оставалась в действии архаичная модель, связанная с кочевническими политическими традициями [Fisher, 1978: 25]. Любые попытки крымских ханов установить стабильное налогообложение или усмирить строптивую ногайскую знать имели следствием миграцию ногайцев за пределы ханства — на Северный Кавказ и в Поволжье. Тем самым правители Крыма теряли главную ударную силу, используемую в набегах на северных соседей [Грибовський, 2004: 279-306]. Поэтому зависимость ногайцев от Крымского ханства долгое время не могла идти дальше обыкновенного данничества.
С подобной ситуацией сталкивалась и Россия даже в XIX в., ограничиваясь сбором ясака с неземледельческого населения «инородческих окраин»: кочевников, народов Сибири и Дальнего Востока, которые не подлежали централизированному налогообложению и у которых не существовало постоянного представительства центральных государственных органов [Кобищанов, 1995: 7].
Возникновение стабильных границ в Северном Причерноморье в начале XVIII в. обусловило важные изменения в государственном уст¬


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
71
ройстве Крымского ханства. Заметно возросло вмешательство Стамбула во внутренние дела ханства, был усилен контроль Порты над внешней политикой Крыма, и его влияние на международные отношения уменьшилось. В то же время стабилизация границ открывала возможность для упорядочивания подданства ногайцев в составе Крымского ханства и Османской империи, что четко фиксировалось в русско-турецких соглашениях начиная с Константинопольского договора 1700 г. Урегулирование отношений между Портой и Россией, их обоюдная заинтересованность в существовании стабильных границ лишали ногайцев возможности самостоятельно осуществлять миграции и по своему усмотрению менять подданство. Категорическое требование Порты прекратить набеги создавало необходимость усиления военно-административного контроля Крымского ханства над ногайцами. Подчинение ногайских орд в новых геополитических условиях уже не могло ограничиваться простым данничеством.
В начальный период истории Крымского ханства мигрировавшие на его территорию ногайцы включались в бейлик мангытского кара- чи-бека на том основании, что глава крымского клана Мангыт был генетически связан с элем (родоплеменной общностью) мангытов, составившим основу Ногайской Орды [Трепавлов, 2001: 224]. В начале XVII в. ногайцы, кочевавшие за пределами Крымского полуострова (за исключением буджакцев), состояли в ведомстве ханского губернатора Перекопа — op-бея [Люк, 1879: 485]. В середине XVIII в. он оставался третьим по значению крымским сановником (после калги и нурадына), которые назначались ханом из представителей династии Гиреев (иногда — из мурз клана Ширин), пользовались привилегиями и содержались за счет ханской казны [Пейссонель, 1925: 10, 17], хотя его прерогативы и функции к тому времени несколько изменились. Как и раньше, на op-бея возлагалась ответственность за безопасность северных пределов ханства, включая руководство пограничной службой, пропуск иностранцев через Перекоп в Крым, решение вопросов, возникавших в отношениях с приграничными соседями. Но гражданское управление и контроль немногочисленной Джембуйлуцкой орды осуществлял перекопский каймакан, который назначался из простых служащих, не принадлежащих к фамилии Гиреев [Канцеляр1я, 2005: 300; Peyssonel, 1787: 300].
Впрочем, иногда op-бей и перекопский каймакан в источниках упоминаются в сходных ситуациях и с одинаковыми функциями. В частности, при пропуске купцов и других иноземцев через Перекопскую линию, контактах с российской и польской пограничными администрациями и Запорожской Сечью по вопросам торговли, хозяйственных


72
В.В.Грибовский
связей, осложнений, возникавших в отношениях между приграничным населением. Например, перекопский каймакан Фетте-ефенди1 официально представлял крымские власти в комиссиях по рассмотрению взаимных претензий крымских подданных и запорожцев в 1749, 1752— 1754 гг. [ApxiB, 2000: 348, 498; Apxie, 2003: 451]. Хотя одновременно с ним с Сечью переписывался op-бей Рахим-Гирей-султан, который в запорожских документах также назывался «перекопским каймака- ном» [ApxiB, 2003: 419].
Исходя из подобных случаев, в исторической литературе часто отождествляются эти два неравнозначных по статусу крымских чиновника, а должности op-бея и каймакана рассматриваются как синонимы. Свидетельство французского консула в Крыму Шарля де Пейс- сонеля позволяет более четко разграничить их прерогативы; функции перекопского каймакана он связывает с управлением «ордой Янбой- лук», т. е. Джембуйлуцкой ордой, не имевшей сераскера: хан назначает туда только каймакана. Когда войска этой орды пребывают в походе, каймакан сопровождает их до того места, где армии должны соединиться, и возвращается в свой округ [Пейссонель, 1925: 18]. Следовательно, каймакан был наделен лишь функциями гражданского управления, включавшими в том числе и вопросы мобилизации. Военное дело оставалось исключительной прерогативой династии Гиреев и ее представителей, в том числе ор-бея.
Постоянное представительство ханскрй власти севернее Перекопской линии сначала установилось в Буджакской и Кубанской ордах. Во второй половине XVII в. (1663 г.) Буджаком управлял ханский ялы-агасы, т.е. «наместник побережья», резиденция которого находилась в селении Ханкишла (Ханкишласы) [Эвлия Челеби, 1961: 264] (теперь с. Удобное Белгород-Днестровского р-на Одесской обл., Украина). В начале XVIII в. крымские ханы назначали в Буджак правителей, получавших титул сераскера. К 1711 г. буджакским сераскером был Мухаммед-Гирей-султан [Субтельний, 1994: 77-80].
Отдельный ханский наместник постоянно находился при реке Кубань, управляя территорией Северо-Западного Кавказа; населявшие ее ногайцы и народы адыго-абхазской группы считались данниками крымского хана, платившими ему ясак [Кабардино-русские, 1957: 129]. Резиденцией кубанского сераскера было местечко Копыла (Капыл) на Кубани. Управление таким разношерстным населением требовало от сераскера постоянного перемещения. По данным Ш. де Пейс- сонеля, он редко оставался в своей резиденции и пребывал «в шатре»
1 В документе, датированном 1 марта 1755 г., он упоминается как перекопский каймакан Ахмет Феттах [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 798, л. 198].


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
73
[Пейссонель, 1925: 18]. Многие из кубанских сераскеров завязывали родственные отношения с местной ногайской аристократией и знатными семьями горских народов. Некоторые после того, как крымский хан лишал их должности, оставались на Кубани и основывали местные династии султанов, сохранявшие принадлежность к фамилии Гиреев [Кочекаев, 1969: 9]. Таким образом, по мере упрочения постоянного представительства ханской власти вне Крымского полуострова формировался институт крымских правителей ногайских орд — сераскер- султанов.
Ногайские сераскеры входили в состав дивана крымского хана, в какой-то мере привлекались к решению вопросов государственного управления. Ш. де Пейссонель свидетельствует, что по степени влияния в ханском диване они занимали место, следующее после калги, нурадына и op-бея, будучи по рангу выше ширинских беев (считавшихся главными среди карачи-беев), а также ханских чиновников — муфтия, везира, кази-аскера, казнадар-баши, дефтердара, аштаджи-баши, килерджи-баши, диван-эфенди, капиджи-баши и др. [Пейссонель, 1925: 34, 35].
Но в целом ногайцы не имели непосредственного представительства своих интересов в Бахчисарае. Первые ногайские мигранты, входившие в состав улуса мангытских карачи-беев, в середине XVIII в. натурализовались в крымско-татарской среде. Представители влиятельных ногайских родов занимали при ханском дворе незначительную должность кугиеджи-баши — главного сокольничего [Пейссонель, 1925: 21]. Таким образом, сераскеры ногайских орд становились единственными посредниками между ногайцами и крымским ханом.
Сераскеры, подобно калге, нурадыну и op-бею, имели более высокий статус, чем служилые аристократы. Они, согласно политической традиции Крымского ханства, могли передавать свой статус по наследству от старшего сына (брата) к младшему. Вопрос о наследовании титула возник при хане Халим-Гирее (1756-1758), который назначил буджакским сераскером своего сына Сеадета, вызвав неудовольствие братьев покойного сераскера; они, ссылаясь на обычай, считали, что имеют первоочередное право наследования [Богуш, 1806: 354]. Этот политический обычай, напоминающий древнерусскую «лестви- цу», был характерен для многих кочевых империй [Гумилёв, 1959: 11- 25]. Он представлен и в так называемом «кодексе Чингис-хана», который в Крымском ханстве, наряду с шариатом, считался фундаментальной правовой нормой [Смирнов, 1887: 307-312].
Но Османы, особенно в XVIII в., мало считались с политическими обычаями Крыма и проводили инвеституру правителей ханства без


74
В.В.Грибовский
внимания к их старшинству в роде Гиреев. Впрочем, местные традиции редко принимались во внимание и крымскими ханами, которые подражали турецкой модели администрации, основанной на принципах доминирования служебной аристократии над родовой [Fisher, 1978: 18].
Административно-территориальные и патримониально-родовые модели власти в Крымском ханстве тесно переплетались. Сами крымские ханы приобрели некоторые черты служебной аристократии благодаря тому, что турецкие султаны часто возводили их на крымский престол, как и смещали с него. Таким же перемещениям подвергались и их условные наследники и высшие сановники — калга, нурадын, ор-бей и сераскеры. Но все-таки вопрос старшинства в роде некоторым образом учитывался. Только в очень редких случаях и ненадолго место сераскеров занимали мурзы [Пейссонель, 1925: 15].
В пределах своей орды сераскер считался полноправным хозяином; он имел всю полноту военно-административной, фискальной и судебной власти, а также полномочия представлять интересы ногайцев в сношениях с российской и польской пограничными администрациями и Запорожской Сечью. Среди их прочих функций выделялось военное управление; не случайно Ш. де Пейссонель употребил в отношении сераскера термин «генерал». Сераскеры производили мобилизацию боеспособного населения, собирали налоги, осуществляли гражданское и уголовное судопроизводство с правом вынесения смертного приговора, что распространялось на все население подвластной им орды. Хотя ногайские мурзы имели право апелляции к крымскому хану [Пейссонель, 1925: 17, 18].
Определенными управленческими функциями наделялись каймака- ны. На эту должность крымские ханы могли назначать ногайцев, крымских и литовских татар, армян и др. [Пейссонель, 1925: 10]. В частности, одним из каймаканов был литовский татарин Якуб-ага Лек (фиксируется в документах 1762 и 1765 г.), который управлял ханскими слободами в Побужье и имел резиденцию в слободе Кривое Озеро; источники также упоминают его как «воеводу» или «хатмана» Дубос- сарского (иначе: «гетман Волошский»). В то же время каймаканом слободы Голты был какой-то Черкасс [ИР НБУ, ф. 9, док. 2244-2247, л. 33; ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 143, л. 79-81]. В общем, должность каймакана в Крымском ханстве характеризовалась разными функциями и нефиксированным местом в управленческой иерархии. Единственный признак, выделявший каймаканов, — это принадлежность к служебной аристократии или местной родовой знати, не связанной родством с Гиреями. Иногда каймаканы выступали в роли «заместителя» титулованного правителя, но исключительно в вопросах граждан¬


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
75
ского управления. Например, в случае отсутствия хана либо его смерти государственными делами в Бахчисарае ведал отдельный каймакан [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 121, л. 33; Пейссонель, 1925: 15].
Но все же реальная власть сераскер-султана в ногайских ордах была значительно ограничена ногайской родовой знатью, иногда представленной тем же каймаканом. Есть основания сопоставить его с упомянутым Ш. де Пейссонелем баш-мурзой (bache-mirsa) [Peyssonel, 1787: 303], т.е. главным мурзой. В документах Запорожской Сечи и российской дипломатической корреспонденции обычно фигурируют кайма- каны, и нам не встретилось ни одно упоминание о баш-мурзах в других источниках, кроме Пейссонеля. Хотя, возможно, об одном из баш-мурз идет речь в искаженном русскими переводчиками тексте о едичкульском «ваш мурзе Инчин Билат Иншкозя Нарсламбецком» [ApxiB, 2000: 242]. У Пейссонеля баш-мурза изображен как «глава знати» (chef de la Nobless), принадлежащий к первому по знатности ногайскому роду своей орды или аула. Другие знатные семьи «ему подчиняются и относятся к нему с редким почтением» [Peyssonel, 1787: 303-304]. По значимости баш-мурза в орде был равен крымским кара- чи-беям, и баш-мурзы были как в отдельных ордах, так и аулах [Пейссонель, 1925: 41].
О степени влияния ногайской знати на ханских представителей в ордах можно судить по обычаю обязательного расположения резиденции сераскера со своим штатом в баш-мурзинском ауле, а главное — в участии баш-мурз в работе сераскер-султанского дивана. Там, по свидетельству Пейссонеля, баш-мурзе принадлежит первое место, поскольку сераскер не имел права наказывать мурз, не посоветовавшись с ним; обязательными были консультации с ним и по вопросам военной мобилизации, и в отношении всего, что касалось управления ордой. Вопросы налогообложения сераскер также должен был согласовывать с баш-мурзой [Пейссонель, 1925: 41].
Необходимо обратить внимание на то, что данные Пейссонеля о положении баш-мурз относятся исключительно к Едисанской орде. Ко времени, когда французский консул готовил свою записку (1755 г.), Джембуйлуцкая орда была немногочисленной и находилась под контролем отдельного каймакана, назначенного крымским ханом; социально-политическое устройство Буджакской орды существенно видоизменилось еще в XVII в., к тому же власть буджакского сераскера отличалась меньшей зависимостью от ногайской родовой знати. Едич- кульскую орду, поселенную на левобережье нижнего течения Днепра в 1759 г., Пейссонель вообще не упоминает. Хотя, как уже отмечалось, не исключено наличие «ваш-мурзы» у едичкульцев.


76
В.В.Грибовский
У нас нет определенных данных о том, что собой представляли Едисанская, Джембуйлуцкая и Едичкульская ногайские орды, собранные под властью Крымского ханства в первой половине XVIII в.: составляли ли они целостные субэтнические образования внутри ногайского этноса или же возникли вследствие совместного проживания аулов, принадлежащих разным родовым подразделениям, расселенным крымскими ханами на отдельных территориях; среди них на первое место выдвинулись едисанцы, джембуйлукцы и едичкульцы, определившие названия новообразованных орд. Мы склоняемся ко второму варианту решения вопроса, хотя он требует отдельного рассмотрения.
Имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют проследить остатки давних, унаследованных от Ногайской Орды институтов, в частности курултаев — съездов ногайской родовой аристократии, где решались экстраординарные вопросы, возникавшие в отношениях между ногайскими ордами и Бахчисараем. Эти собрания происходили как внутри определенной орды, так и при участии представителей разных орд. В частности, есть данные о том, что в июле 1766 г. «в ордах татарских Джамбуйлуцкой и Едичкульской... было собрание... Они съехались для советывания по поводу наложенных и взыскуемых в ханскую казну поборов» и при этом «крайнюю в правлении неспособность хана и слабость поносили» (цит. по [Андриевский, 1894: 95- 96]). Кроме того, курултай выступал важным регулятором социальных отношений внутри орд. Вопросы о старшинстве рода иногда становились причиной острых споров, перераставших во вражду между ногайскими мурзами. Но в целом, благодаря прочности традиционной социальной структуры, у причерноморских ногайцев не образовалось локальных династий крымских Гиреев, и носители сераскерских титулов не трансформировались в привилегированную прослойку султанов, как это случилось у кубанских ногайцев.
Отдельно рассмотрим процесс становления управленческой инфраструктуры ханства в причерноморских ногайских ордах. Одно из первых упоминаний о назначенном крымским ханом сераскере к ногайцам, мигрировавшим из Калмыкии, датируется 1735 г., когда упоминается ногайский сераскер Ахмед-Гирей-султан, резиденция которого находилась возле речки Молочной, что в Северном Приазовье [Скаль- ковський, 1994: 269].
Расселение едисанцев и джембуйлукцев стабилизируется после окончания Русско-турецкой войны 1735-1739 гг. В начале 1740-х годов Едисанская орда находилась в ведомстве буджакского сераскера, о чем свидетельствует тот факт, что в 1744 г. «салтан белогородский


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
77
сераскер» обменивался официальными письмами с Запорожской Се- чью по поводу дел едисанцев; на комиссии по решению пограничных споров 1749 г. он вместе с перекопским каймаканом был уполномочен крымским ханом рассматривать вместе с российскими представителями споры, возникавшие между населением степного порубежья, и представлять интересы ногайцев [Apxie, 2000: 348-350]. Одновременно буд- жакский сераскер контролировал и едичкульцев, которые к 1740-м годам были размещены в Бессарабии. Немногочисленная Джембуйлуцкая орда, заняв под кочевание Перекопскую степь, как уже отмечалось, попала в ведомство перекопского каймакана и не имела ханского представителя уровня сераскер-султана.
Скорее всего, первый сераскер был назначен в Едисанскую орду во время правления крымского хана Арслан-Гирея (1748-1755). Заняв престол, он назначил своего брата Крым-Гирея нурадыном и буджак- ским сераскером одновременно; другой ханский родственник, Мухам- мед-Гирей, стал op-беем. Но скоро Крым-Гирей отказался от обеих должностей и выехал в Румелию. Тогда Арслан-Гирей провел другую комбинацию назначений. Отстранив Мухаммед-Гирея, он передал титул op-бея своему старшему сыну Селиму, среднего, Девлета, назначил буджакским сераскером, а младшего — Шахбаза — сераскером Едисанской орды [Негри, 1844: 391]. Вероятно, последние два назначения произошли в 1753 г.; по крайней мере Шахбаз-Гирей-султан упоминается 24 сентября 1753 г. как «новоучрежденный» «главный командир» над едисанцами [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 798, л. 185]. Но довольно быстро едисанцы опять очутились под властью сераскера Буд- жакской орды Девлет-Гирея. Он подверг репрессиям буджакских мурз, взял под стражу главного буджакского Али-мурзу и замучил его голодом [Кочекаев, 1988: 143].
В 1754 г. Шахбаз-Гирей выступил в поход на черкесов [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 108-108 об.]; в его отсутствие у едисанцев появился новый «командир» — каймакан ногайский Джан-мурза. Около года (по крайней мере с начала 1754 и до февраля 1755 г.) он управлял Едисанской ордой и выступал главной фигурой в официальной переписке по делам орды с Запорожской Сечью [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 798, л. 192-194]. Вероятно, и до того Джан-мурза пользовался значительным влиянием среди едисанцев. Возможно, именно он фигурировал в запорожских документах под именем едисанского Дзяум- или Джаум-мур- зы, совершившего дерзкий набег на Бугогардовскую паланку Войска Запорожского в ноябре 1747 г. [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 798, л. 8 об.].
В 1755 г. упоминается едисанский Ахмед-каймакан, «кой кочует разстоянием от Бугу два дни езды в урочище речки Коялныка (т.е. Ку-


78
В.В.Грибовский
ялыгака)». Он вел официальную переписку с комендантом крепости Св. Елизаветы по вопросам о взаимных претензиях приграничного населения, которые касались едисанцев. Но следует отметить, что такие сношения проходили под контролем буджакского сераскер-сул- тана [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 40, 104 об.]. В феврале 1755 г. буджакский сераскер Девлет-Гирей-султан в письме, адресованном к российскому генерал-майору Глебову, обратил внимание на то, что «нагайский народ (речь идет о едисанцах. — В.Г.) не состоит под вла- стию моею», но при этом предложил свое посредничество для передачи писем российских пограничных командиров «находящимся над теми татарами к кадыю и каймакаму». Оказывается, едисанский кай- макан Ахмед должен был всю корреспонденцию, получаемую из-за границы, отправлять для перевода в Ханкишла к буджакскому сера- скеру. Кроме того, последний имел полномочия вызывать едисанские караульные команды для получения сведений о пограничных инцидентах [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 27,40, 41].
Таким образом, воспользовавшись отсутствием Шахбаз-Гирея, буджакский Девлет-Гирей-султан снова стал контролировать едисанцев. Сераскер Шахбаз, вернувшийся из неудачного похода, намеревался поселиться у каймакана на Куяльнике [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 108-108 об.]. Но в описании дальнейших событий он уже не упоминается.
Буджакские сераскеры сохраняли непрямой контроль за едисанца- ми, пользуясь тем, что власть следующих сераскеров Едисанской орды оставалась крайне слабой. Шаткость их положения проявлялась в отсутствии постоянной резиденции и необходимости проживания в аулах едисанских каймаканов. Это не давало возможности создать полноценный административный аппарат и держать кочевников под контролем из стратегически выгодного пункта. Крымские ханы и турецкая администрация не могли предоставить едисанскому сераскер-султану сколько-нибудь значительную военную команду, поскольку Белградский мирный договор запрещал вблизи степной границы строить крепости и содержать в них гарнизоны. Не имея действенных средств осуществления своей власти, едисанский сераскер оставался номинальным правителем, а Едисанская орда, выделяясь своей численностью, влиятельными мурзами и уровнем благосостояния [Пейссонель, 1925: 57], слабо контролировалась Бахчисараем.
Выгодное положение буджакского сераскера характеризировалось наличием постоянной резиденции в Ханкишла, где был сераскер-сул- танский дворец с чиновничьим аппаратом во главе с султан-агасы; рядом же находилось множество больших и малых турецких крепо¬


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
79
стей с гарнизонами, которые можно было в любой момент привлечь для подавления восстания ногайцев. В 1754 г. в штате чиновников буджакского сераскера был писарь, выходец с Украины, открыто исповедующий христианство и свободно владеющий языком российского делопроизводства, был также советник Махмед-ага, грек по происхождению, исповедующий ислам [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 40 об- 42, 74 об.]. По мере разрастания, управленческий аппарат буджакского сераскера превращался в традиционный диван, наподобие тех, что были у крымского хана, калги, нурадына и крымских карачи-беев. По этому поводу Пейссонель заметил: у сераскеров есть свои везиры, дефтердары, диван-эфенди, кадии, «и вообще их двор подобен ханскому» [Пейссонель, 1925: 18.].
Стоит также обратить внимание, что буджакцы жили в стационарных поселениях, поэтому их было значительно легче контролировать, нежели кочевников-едисанцев. Местная родовая аристократия, еще в XVII в. ослабленная репрессиями и принудительной седентаризаци- ей, имела гораздо меньшее влияние на правителя Буджака.
Едисанцы были недовольны навязчивой опекой буджакского сера- скер-султана, который с санкции Стамбула и Бахчисарая контролировал их отношения с приграничным населением Польши, Молдовы и России и в соответствии с требованиями Белградского договора препятствовал их набегам на земли соседних держав, заставлял возвращать награбленное имущество и возмещать ущерб, наконец платить налоги в ханскую казну, объем которых постоянно возрастал.
Едисанцы неоднократно предпринимали попытки выйти из крымско-турецкого подданства. В 1754 г. едисанские мурзы направили посольство в Санкт-Петербург с прошением о предоставлении им российского подданства [Эварницкий, 1903: 1866, 1867]. Примечательно, что его возглавил ногаец Кутлу Акай Хаджи, которого еще Шахбаз- Гирей отправлял нарочным к российской пограничной администрации [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 798, л. 185]. Этого Кутлу Акая Хаджи можно сопоставить с Кутлунай Ажием, который в 1743 г. представлял на рассмотрение киевского генерал-губернатора жалобы едисанцев на запорожцев [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 611, л. 19, 92]. Посольства с подобными предложениями едисанцы отправляли также и в Польшу [Андриевский, 1894: 63]. Естественно, оба государства, связанные договорными отношениями с Крымом и Турцией, не могли согласиться принять ногайцев в свое подданство.
Другим средством проявления протеста едисанцев против возрастания государственной регламентации стала поддержка мятежей претендентов на крымский престол в надежде получить от них некоторые


80
В.В.Грибовский
послабления. В ноябре 1754 г. едисанцы отказались идти в поход на Черкесию [ApxiB, 2000: 766.]. Но наиболее радикальным проявлением протеста стало восстание едисанцев, буджакцев и кубанских ногайцев в 1758г., которое привело не только к смене правителя на ханском престоле, но и стало причиной важных изменений в системе управления ногайскими ордами.
В начале правления хана Халим-Гирея (1756-1758) усилилось налоговое давление на ногайцев. Буджакскому сераскеру Хаджи-Гирею некоторое время удавалось гасить недовольство буджакцев и едисанцев и удерживать их под контролем. После его смерти в 1757 г. его должность долго оставалась вакантной. Этим воспользовались едисан- ские мурзы, которых слабо контролировал сераскер их орды, и опустошили приграничные земли запорожских казаков. Российское правительство заявило Порте протест, из Стамбула в Бахчисарай пришел указ о наказании едисанцев и возмещении ими ущерба, причиненного запорожцам. Хан Халим-Гирей, назначив своего сына Сеадета сера- скером в Буджак, дал ему соответствующее поручение. Сеадет-Гирей жесткими мерами добился от едисанцев возмещения ущерба, невзирая на протесты еще правомочного едисанского сераскера Саад-Гирея. Последний, по свидетельству Пейссонеля, чувствуя себя обиженным, дал полную волю ногайцам своей орды, ни в чем им не препятствуя [Пейссонель, 1925: 58, 59].
Когда едисанский сераскер самоустранился от влияния на течение дел, сераскер Буджака снова стал полным хозяином Едисанской орды, допуская при этом чрезмерный произвол. Объем затребованных им компенсаций значительно превышал реальные убытки, понесенные запорожцами. Многих едисанских мурз, обвиненных в участии в набеге, взяли под стражу и содержали в Буджаке, некоторые из них были казнены или умерли в тюрьме. Наиболее скандальный случай произошел, когда Сеадет-Гирей превратил жену и дочь одного мурзы в своих наложниц и позволил своим подчиненным производить насилие над семьями репрессированных мурз [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. 111- 113; Пейссонель, 1925: 59; Канцеляр1я, 2005: 293]. Крымский хан и Порта, выполнив свои договорные обязательства перед Россией, оставили без внимания безобразия Сеадет-Гирея. Часть вещей, присвоенных буджакским сераскером в ходе сбора средств для возмещения убытка, была в качестве взятки передана турецкому великому везиру Рахиб-паше, который поэтому смотрел сквозь пальцы на перечисленные злоупотребления [Пейссонель, 1925: 59].
Не получив защиты в Стамбуле, едисанцы пожаловались турецким кадиям города Бендеры, четверо из которых специально приезжали


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
81
в Ханкишла для того, чтобы пожурить буджакского сераскера. Но тот в ответ пригрозил наказать едисанцев, если они еще раз посмеют пожаловаться, и выступить против них с 30-тысячным буджакским войском [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. 56-56 об.].
Следующим шагом Сеадет-Гирея стал насильственный вывоз зерна из Едисанской и Буджакской орд в Стамбул, по требованию Порты, поскольку были трудности обеспечения столицы продовольствием. И это поручение Сеадет выполнил со свойственной ему жестокостью и корыстью, чем вызвал огромное возмущение в обеих ордах, и не только. Опасаясь восстания, он выехал в Бахчисарай, где провел зиму 1757/1758 г. Долгосрочное отсутствие одиозного сераскера, затянувшееся из-за того, что он заболел дизентерией, и умеренное управление его каймакана несколько успокоили едисанцев и буджакцев [Пейссо- нель, 1925: 60, 62].
В начале мая 1758 г. Сеадет-Гирей вернулся в Буджак. Едисанцы встретили его крайне враждебно, что побудило его собрать 20-тысяч- ный отряд из буджакцев, турок, молдаван, румын и яманов2  * * 5 Аккермана, Килии и других городов. Но командир турецкого гарнизона в Бендерах отказался ему помогать и не предоставил в его распоряжение артиллерию. В мае 1758 г. вблизи Бендер произошло вооруженное столкновение, в котором едисанцы разгромили войско Сеадета-Гирея. Последний, будучи раненным, скрылся в Бендерах; послушных ему буджакцев едисанцы потеснили на правый берег Днестра [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. 112-118]. По сообщению Пейссонеля, исход битвы был решен переходом части буджакцев на сторону едисанцев [Пейссонель, 1925: 62-63]. Войско едисанцев, выросшее к тому времени до 80 тыс. человек, подошло к Бендерам и стало требовать выдачи Сеадет-Гирея. Последнему снова пришлось бежать в Каушаны, где собралось несколько тысяч вооруженных буджакцев, все еще поддерживавших своего сераскера [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. 111-111 об.].
Завершив разгром буджакского сераскер-султана, едисанцы выгнали и собственного сераскера Саад-Гирея. При этом они не задавались
2 Встречающийся в источниках термин яман пока трудно поддается определению. Вероятно, речь идет о ногайцах, осевших в турецких и крымских городах Северного Причерноморья, которые использовались как вспомогательные, плохо вооруженные
войска. В тюркских языках яман имеет значение «плохой», что является указанием на качество этой военной силы. Это понятие фиксируется применительно к ногайцам. В частности, в 1707 г. крымский хан Каплан-Гирей выступил в поход на Северо-Западный Кавказ с войском, в составе которого находилось 6 тыс. буджакских ногайцев,
15 тыс. ханских секбанов (наемников), 3 тыс. сипаги (турецкая конница) из Кафы,
5 тыс. темиргоевских черкесов и других ногайцев, «известных как яман садак» (yaman sadak) [Howorth, 1880: 571].


82
В.В.Грибовский
целью вообще освободиться из-под власти Крыма и Турции. Едисанцы направили делегацию в Стамбул для объяснения причин своего недовольства Сеадет-Гиреем. Неспешность турецкого правительства с решением ногайского вопроса содействовала дальнейшему развертыванию восстания. В начале августа 1758 г. несколько тысяч едисанцев перешли на правый берег Днестра и сожгли четыре буджакских села; они планировали захватить сераскер-султана, но тот успел скрыться в одной из турецких крепостей на Дунае [ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 22 об., 23; Пейссонель, 1925: 63]. Восстание, начавшееся как протест против произвола крымского сановника, стало перерастать в традиционный кочевнический набег на земледельческие территории. К едисанцам присоединились буджакцы, вместе они захватили и разграбили города Дубоссары, Яссы и прилегающие к ним молдавские села, отогнали огромное множество скота. В конце сентября крупные вооруженные объединения едисанцев готовились вступить в бой с бендерскими турками, хотя отдельные бои завязались только с арнаутскими командами, которые подходили к Бендерам [ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 6; Скальковський, 1994: 361; Канцеляр1я, 2005: 288, 293, 302, 303].
Источники содержат упоминания о руководителе восстания — еди- санском Мембет-мурзе, который, по некоторым известиям, «жил в Бендерах» [ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 22]. Бендерские янычары отказались защищать Сеадет-Гирея [Смирнов, 1889: 236]. Едисанцы, видимо, во второй раз направили в Стамбул жалобы на Сеадет-Гирея и хана Халим-Гирея. В ответ на это Порта приказала буджакцам, крымским татарам, янычарам очаковского, бендерского и хотинского гарнизонов, румелийскому паше немедленно выступить на покорение едисанцев [ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 22 об.]. По отдельным данным (скорее всего преувеличенным), из Румелии на Едисанскую орду выступило от 40 до 80 тыс. турецкого войска, которым на подмогу было отправлено 10 галер. Из Крыма вышел Сеадет-Гирей с войском до 200 тыс. человек. 24 сентября он попросил запорожских казаков помочь переправить его войско через Днепр в районе Кизи-Кермена [ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 22-22 об.; Канцеляр1я, 2005: 294, 298- 303; Смирнов, 1889: 236].
В этой ситуации едисанцы еще раз обратились к России с прошением о принятии их в подданство, подобное намерение заявили и буджакцы. Но под воздействием соответствующих предупреждений Порты и крымского хана российское правительство ответило отказом и разослало по пограничным форпостам приказ о том, чтобы ногайцев «не токмо в здешнюю сторону не пропускать, но и силою от границ


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
83
здешних отбивать» [ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 1 об.]. Турецкое правительство и крымский хан с подобными предупреждениями обратились к Польше, где также были приняты меры, запрещающие укрывать в имениях шляхты ногайцев [Канцеляр1я, 2005: 293]. Кроме того, Халим-Гирей предложил Запорожской Сечи установить казачьи караульные команды на среднем и нижнем течениях Южного Буга, а также по Днепру до Кизи-Кермена, невзирая на границы [Скальковський, 1994: 369]. В качестве платы за услугу хан разрешал запорожцам беспрепятственно грабить ногайцев: «Весь их (ногайцев. — В.Г.) скот и имение да будет пред вами, а нам толко отдавать их головы» [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. 103 об.].
Восстание едисанцев и буджакцев вызвало заметный международный резонанс. Примечательно, что его отслеживало до полутора тысяч запорожцев, специально направляемых в ногайские аулы [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. 3 об.], а французский консул в Крыму написал о нем целый трактат, чтобы проинформировать свое правительство. В то же время вспыхнуло восстание кубанских ногайцев против другого сына Халим-Гирея — кубанского сераскера Крым-Гирей-султана [АВПРИ, ф. 112, оп. 1, д. 1, л. Зоб.; ИР НБУ, ф. 9, док. 420-425, л. 1 об.; Пейссонель, 1925: 51-73]. Этими обстоятельствами воспользовались сын бывшего кубанского правителя Бахты-Гирея — Сеадет- Гирей и другой претендент — Бахадур-Гирей, стремившиеся занять должность кубанского сераскера, хотя сами кубанские ногайцы заявили о желании самостоятельно избирать сераскеров и выступили против их назначения крымским ханом.
Примечательно, что восставшие в Едисане, Буджаке и на Кубани поддерживали между собой тесную связь, а буджакцы даже имели намерение прийти на помощь кубанцам [Канцеляр1я, 2005: 304, 305]. В итоге ногайцы не только отказались вывозить хлеб в Стамбул [Богуш, 1806: 358], но и требовали предоставления самоуправлении, а также отважились влиять на назначение крымского хана.
Событиями, произошедшими в ногайских ордах, решил воспользоваться Крым-Гирей, брат хана Арслан-Гирея, который, как мы уже отмечали, в свое время отказался от должностей нурадына и буджак- ского сераскера и как частное лицо проживал в Бургасе. Он внимательно следил за ходом восстания и послал к едисанцам своего представителя Хаджи-Гирея. Убедившись в слабости хана и неопределенности позиции Порты, он заручился поддержкой румелийских турок и прибыл в Бессарабию [Богуш, 1806: 358, 359]. Мурзы Едисанской и Буджакской орд признали его своим ханом в ответ на обещание отменить повинность поставки хлеба в Стамбул и разрешение грабить


84
В.ВТрибовский
Молдову. Благодаря этому демагогичному ходу Крым-Гирей приобрел славу «якоря надежд ногайцев», дав им повод надеяться, что скоро вернутся те благословенные времена, когда можно было беспрепятственно совершать набеги на оседлых соседей-земледельцев. Крым- Гирей вошел в Аккерман, где прятался нурадын-султан действующего хана, и овладел переправами на Днепре [Пейссонель, 1925: 69].
В это время Порта устранила с крымского трона Халим-Гирея и во второй раз назначила ханом Арслан-Гирея. Однако, не имея силы подавить восстание ногайцев без участия гарнизонов Румелии и Бессарабии, поддерживающих Крым-Гирея, турецкое правительство в октябре 1758 г. признало, что лучше санкционировать его фактическое избрание ханом ногайцами [Смирнов, 1889: 233-237; Богуш, 1806: 358, 359; Пейссонель, 1925: 69].
Восстание едисанских, буджакских и кубанских ногайцев 1758 г. в целом достигло своей цели. Большинство ногайцев понимали ее как устранение непопулярного Халим-Гирея и его своевольных сыновей- сераскеров. Но сказанное не исчерпывает всего спектра мотиваций. Как нам кажется, главным среди них был протест против усиления государственной регламентации Крымского ханства и стабилизации границ, лишавших кочевников возможности совершать набеги на соседей. От прочих ногайских восстаний его отличают крупные масштабы, наличие собственного руководства и координация действий между ногайскими ордами, находившимися на больших расстояниях друг от друга.
После восстания 1758 г. произошли важные изменения в системе управления Крымского ханства. В первую очередь оказалось нецелесообразным предоставлять ханскому правителю в Буджаке широкий круг полномочий по отношению ко всем ногайцам Северо-Западного Причерноморья. Эту проблему Крым-Гирей в период своего первого пребывания на ханском престоле (1758-1764) решил, создав свою вторую столицу в г. Каушаны. Здесь был построен ханский дворец, приспособленный для военных, административных и представительских целей [Клееман, 1783: 56, 57]. В Каушаны он приезжал из Бахчисарая практически ежегодно, инспектируя по ходу следования ногайские орды и непосредственно осуществляя свои властные прерогативы по отношению к кочевникам.
Временной резиденцией Крым-Гирея сначала стало селение «Кишела» — вероятно Ханкишла или упоминаемое в источниках середины XVIII в. село Кишеньки. Как сообщает современник тех событий Пейссонель, в нем хан оставался до тех пор, пока не навел порядок у ногайцев [Пейссонель, 1925: 73].


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
85
Пребывание Крым-Гирея в Каушанах фиксируется в январе 1759 г. [Скальковський, 1994: 362]. В это время он был занят тем, что принуждал (вопреки своему обещанию и по требованию Порты) Едисанскую и Буджакскую орды возместить урон, нанесенный во время грабежа молдавских земель, и освобождал пленных, которых ногайцы превратили в своих ясырей [Смирнов, 1889: 237]. По информации запорожских источников, в июне того же года Крым-Гирей в сопровождении 60 мурз и нескольких тысяч войска разбил лагерь у с. Копанки, что на р. Чи- чаклее, и занялся конфискацией у буджакцев «и других ногайских орд» хлеба и скота; тогда же ему прислали указ Порты о его назначении крымским ханом и подарили кафтан и седло за то, «чтобы он пограбленное у хотинской райи все вернул и пленных людей, которые в Польшу ушли, разыскал и вернул» [Скальковський, 1994: 362-363].
Нахождение Крым-Гирея в Бессарабии затягивалось на полгода, вызывая у российского правительства подозрения, что готовится нападение на Россию. После решительного протеста российского посла в Турции Порта весной 1759 г. приказала хану переехать в Крым, чтобы «хан между обоими дворами чего-либо несходного не учинил» [Кочекаев, 1988: 157]. Но длительное пребывание Крым-Гирея в Каушанах повторилось и в следующем году. Так, 25 апреля 1760 г. фиксируется, что «хан крымской еще в Коушанах находится и вокруг ево едисанская и буджацкая орда стоит в аулах, он же хан в Бакцисарай намерен следовать в апреле м[еся]це, однако... может де быть и нынешнее лето в едисанах хан проживет». Только 23 июня появилось сообщение о том, что он со всем двором приехал в Бахчисарай [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 89, л. 6-25]. Но в сентябре 1763 г. Крым- Гирей снова находился в Каушанах, поручив специально назначенному каймакану заниматься государственными делами в Крыму. В то время в г. Яссы умер калга-султан, а новоназначенный калга должен был ехать к Крым-Гирею в Каушаны для прохождения церемонии инвеституры [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 121, л. 33].
Сезонные переезды между Бахчисараем и Каушанами позволяли Крым-Гирею лично контролировать сераскеров Буджакской, Едисан- ской и Едичкульской орд, так же как и ногайских мурз, которые должны были персонально встречать хана по пути его следования через их аулы [Никифоров, 1844: 376; Скальковський, 1994: 367]. Во время пребывания лагеря Крым-Гирея на р. Солгирь в 1760 г., по сообщению из Запорожской Сечи, «при хане ж султани и мурзы со всех орд имеются, а все к нему веема склонились и почитают за наихрабрейшего своего хана, а которие де противних ему прежде з едисанских и протчих мурз, то с тех многих и штрафовал, а инних при себе содержал»


86
В.В.Грибовский
[ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 89, л. 30-30 об.]. В марте 1761 г. Крым-Гирей приехал для инспектирования крепости Перекоп, затем вернулся в Бахчисарай; за ним следом ехали буджакские, едисанские, едичкульские и джембуйлуцкие мурзы [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 30 об.].
Практика периодических разъездов правителя по своим владениям для осуществления в каждой местности властных полномочий, безусловно, является прямым указанием на слабость централизации государственной системы ханства, понуждавшую обращаться к архаичному принципу организации власти, характерному для протогосударст- венных образований. Ю.М.Кобищанов, рассмотрев аналогичные случаи на материале афро-азиатских обществ, предложил использовать для их типологического обозначения термин «полюдье», распространяя его и на кочевников Центральной Азии [Кобищанов, 1995: 223- 227]. Полюдье правителей кочевнических империй традиционно осуществлялось посредством переездов между несколькими условными столицами, преимущественно «летней» и «зимней» резиденциями. Если «собственная маетность» Крым-Гирея в Каушанах служила летней резиденцией, то зимняя ставка хана расположилась вблизи Бахчисарая, но не в самой столице ханства. Выше упоминался лагерь Крым- Гирея на р. Солгирь (1760), хотя это могло быть связано и с факторами другого порядка, например эпидемиями [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 89, л. 30-30 об.]. В 1764 г. проводились значительные строительные работы в «загородном дворце» Крым-Гирея в урочище Ашлам; здесь он соорудил «со украшением немалый дом, а строение, как всякий лес, так и дикое каменье, черепицу, известь и всякие материалы... подданные... возили безденежно». Одновременно строился дворец в чифтли- ке (частном имении) Крым-Гирея в Румелии [Никифоров, 1844: 377].
Переезды Крым-Гирея сопровождались перемещениями и военной мобилизацией значительного количества людей. Это обстоятельство вынуждало российское и польское правительства держать значительные военные силы на границах, постоянно ожидая крымского вторжения. Состав вооруженных подразделений, мобилизованных ханом, был разнородным. В 1760 г. запорожцы свидетельствовали, что под его командованием находятся Буджакская и «Крымская» орды, «еще из волоских и татарских сел охотных людей», а у с. Копанки хан «наипаче гайдамак набирает». Обеспечение этого войска возлагалось на молдавское население, подвозившее провиант и уголь, «волошские» кузнецы подковывали лошадей; всего насчитывалось около 40 тыс. воинов. Концентрация крымского войска в Бессарабии вынуждала польское правительство сосредоточить 12-тысячное войско в Липовце и Шаргороде [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 88, л. 4-11].


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
87
Была еще одна причина, понуждавшая хана длительное время находиться в Северо-Западном Причерноморье. Хаджи-Гирей, калга-султан прежнего хана, скрылся от его преследования в польских владениях, в г. Могилев-Подольский. Сначала он намеревался перейти на службу к прусскому королю, но затем, узнав о стремительном падении популярности Крым-Гирея среди едисанцев, решил задержаться на польско-крымском порубежье. Едисанские мурзы, обманувшись в своих надеждах, возложенных на Крым-Гирея, стали поддерживать отношения с бывшим калгой. В первой половине 1759 г. на его сторону переметнулись Жол- мамбет-мурза, Орак-мурза, Канай-мурза и другие, количество улусного населения которых насчитывало до 30 тыс. семей [Кочекаев, 1988: 158].
Ввиду того что польское правительство не реагировало на требования о выдаче этого мятежника, Крым-Гирей, по сведениям запорожцев, трижды просил у Порты разрешение начать войну с Польшей, а вместе с тем и совершить набег на Новосербию и Запорожье [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 88, л. 7-11]. В конце концов вопрос с Хад- жи-Гиреем был решен благодаря вмешательству российских властей, вынудивших польских пограничных губернаторов депортировать бывшего калгу и ногайцев со своей территории. Тогда Хаджи-Гирей с несколькими ногайскими мурзами попросил о предоставлении убежища в России, но русское правительство, ссылаясь на договорные обязательства перед Турцией, отказало ему [Кочекаев, 1988: 158-164].
Крым-Гирей неоднократно инициировал слухи о скором начале войны Турции с Россией, что давало ногайцам повод надеяться на возобновление набегов и вначале обеспечивало ему популярность в ханстве. Имитация воинственности производилась им и в отношении Турции. Так, в апреле 1761 г. распространились слухи о том, что в Бахчисарай прибыли три турецких паши с войском, чтобы сбросить Крым- Гирея с престола, и будто бы по этому поводу он говорил: «как де он то ханство получил саблею, то и де саблею оное и отдаст» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 40 об.]. Он также разглашал намерение разрушить крепость Св. Елизаветы и «повесить свою нагайку» в Петербурге [Смирнов, 1889: 238], обещая при этом ногайцам богатую добычу. Однако эти бахвальства не шли дальше намеренно распространяемых слухов, главная цель которых заключалась в том, чтобы поддержать свой авторитет среди ногайцев и воинственной крымско-татарской знати. Большая часть его угроз была адресована запорожцам, досаждающим подданным крымского хана грабежами, хотя последние тоже не упускали случая пограбить или взять в плен казаков.
Из-за непредсказуемости Крым-Гирея Запорожская Сечь пребывала в «наикрепчайшей предосторожности». Впрочем, постоянная раз¬


88
В.В.Грибовский
ведка запорожцев выясняла только то, что «нине же с той сторони ничего не предвидется и орди зимуют в своих прежних кочевях понад Днепром и понад Бугом рекой... тихо смирно тол ко доволним числом авулов... стали» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 10 об.].
В действительности Бахчисарай не предпринимал серьезной подготовки к войне с Россией. Даже наоборот, Крым-Гирей шел на уступки и с санкции Порты согласился принять российского консула для постоянного нахождения в Крыму. При этом хан неуклонно усиливал административный контроль над ногайцами и увеличивал налоги, заботился о безопасности границ и обустраивал гражданское управление в ханстве. Он вынашивал планы привести ногайцев к оседлому образу жизни, для стимулирования чего он предлагал Порте построить пристань в Кизи-Кермене, через которую можно было бы вывозить зерно, выращенное едичкульцами [Смирнов, 1889: 238, 239]. Как и во времена предшественников Крым-Гирея, продолжилась практика проведения комиссий по разбору взаимных претензий между приграничным населением, т.е. пограничные споры решались мирным путем. В частности, запорожские информаторы в 1761 г. выяснили, что «татаре и турки по разговорам их желают жить з здешними границами мирно и о окончании бывшей з запорожцами войсковой комиссии веема все благодарны» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 21 об.].
Крым-Гирей больше не считал ногайцев главной социальной базой своего правления. Первым его шагом, как уже упоминалось, стало наказание едисанцев и буджакцев за разграбление молдавских земель. В 1760 г. хан провел в Едисанской орде перепись населения, для того чтобы выяснить готовность едисанцев мобилизовать каждого четвертого мужчину для участия в походе [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 89, л. 52]. В действительности правительство хотело узнать точное количество податного населения для корректировки налоговой политики. Влияние центральной власти в Едисанской орде возрастало; попытки противодействия едисанцев заканчивались только репрессиями и усилением налогового давления. В марте 1761 г. произошел конфликт едисанцев с бендерскими турками; для его расследования был командирован сераскер-паша с тремя «татарскими старшинами» и «немалим войском» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 51 об.-52].
Для ослабления Едисанской орды Крым-Гирей намеревался разделить ее на две части, планируя переселить до 30 тыс. едисанцев и около 20 тыс. джембуйлукцев «на крымскую сторону Перекопу и по границе даже до Азовского моря расположит... ис коих некоторыя уже чрез Ачаков и переправляются» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 89, л. 1]. Накануне Русско-турецкой войны 1768-1774 гг. Едисанская орда уже


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
89
была разделена на две части; меньшую часть, численностью до 8 тыс. семей, разместили на Крымском полуострове, в 1771 г. ее возглавлял Эль-Хаджи-Джаум-мурза [Эварницкий, 1903: 1984, 1987].
Крым-Гирей сохранил практику назначения сераскеров ногайских орд из представителей династии Гиреев и каймаканов из числа влиятельных ногайских мурз. Сераскером в Едисанскую орду он назначил своего сына Бахты-Гирея [Никифоров, 1844: 376]; в 1762 г. фиксируется едисанский каймакан мурза Делде, зимняя ставка которого находилась возле Куяльницкого лимана [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 137, л. 43]. Для того чтобы обезопасить северные границы ханства от рейдов запорожских казаков, Крым-Гирей в 1759 г. сформировал отдельную Едичкульскую орду, переселив из Бессарабии и Прикубанья остатки Больших Ногаев на левобережье нижнего Днепра. Едичкульцы, размещенные на границе с Войском Запорожским, должны были служить «подвижным буфером», сдерживающим натиск украинской земледельческой колонизации на степное пространство.
На новообразованную Едичкульскую орду были распространены требования и условия, которые касались всех ногайских орд, находящихся под властью Крымского ханства. Едичкульцы должны были возмещать ущерб, нанесенный земледельческому населению в результате набегов и грабежей. Во время переселения на левобережье Днепра в 1759 г. едичкульцы разграбили находящиеся в Побужье ханские слободы. По требованию Крым-Гирея часть захваченного ими имущества была возвращена [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 88, л. 19]. Сразу же после переселения у едичкульцев возникли столкновения с запорожцами. Эти инциденты расследовались на пограничной комиссии 1760 г.
Ханскую власть в Едичкульской орде представлял отдельный сера- скер, взаимодействовавший с каймаканом. После смещения Крым- Гирея с крымского престола в 1764 г. Едичкульская орда так и осталась кочевать на той территории; ее аулы часто переходили российскую границу и самовольно занимали под кочевья запорожские угодья, что вызывало протесты Запорожской Сечи и ее требования отселить едичкульцев подальше от границы. В 1766 г. сераскером Едичкульской орды был назначен сын нового хана Селим-Гирея — Адыл- Гирей, резиденция которого находилась возле р. Рогачик, на расстоянии 30 верст от Запорожской Сечи [Эварницкий, 1903: 1860]. Едич- кульский каймакан упоминается еще в 1760 г. [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 90, л. 144 об.].
Социальная организация едичкульцев оставалась традиционной: «При всяком ауле началниками бывают мурзы, с тою толко отменою,


90
В.В.Грибовский
что в ином один мурза, а в другом одной фамилии или три, по числу кибиток. Сии мурзы суть наследственных аулов владетели» [Эварниц- кий, 1903: 1860].
Правление Крым-Гирея вызвало большое неудовольствие как у ногайцев, так и в среде крымской аристократии, возмущенной его деспотическими наклонностями и усилением налогового давления. Российский консул в Крыму А.Никифоров, извещая свое правительство о смещении Портой Крым-Гирея с престола в 1764 г., указал, что причиной тому послужили «многия-ж всем подданным, так Едичкульским, как Буджацким и Кубанским татарам обиды и безчисленные грабежи и насильно чрез разныя приметы от греков, армян и жидов вымога- тельствы денег немалых сум», а также использование дармового труда своих подданных во время строительства ханских резиденций [Никифоров, 1844: 377].
Но главное направление политики Крым-Гирея по отношению к ногайцам осталось неизменным при следующем хане, Селим-Гирее. Он приложил усилия к тому, чтобы Едичкульская орда осталась в пределах, указанных его предшественником, и продолжил практику увеличения налогообложения ногайцев. Собравшись на курултай в 1766 г., едичкульцы и джембуйлукцы заявили, что считают «возведение сего хана нарочным умыслом Порты, употребленным для вящаго их утеснения и порабощения, и явно отзываются, что о перемене сего хана стараться не преминут» [Андриевский, 1894: 96]. Были недовольными политикой нового хана и едисанцы. Они даже пробовали склонить едичкульцев к тому, чтобы вместе с ними перекочевать на Кубань, а оттуда — в Россию. Возбудителем этого движения оказался Хаджи- Гирей, который после депортации из Польши проживал в резиденции Гиреев в Румелии [Андриевский, 1894: 63, 64, 96]. Последнее крупное восстание едисанцев произошло накануне Русско-турецкой войны 1768-1774 гг. и прекратилось после того, как Крым-Гирей во второй раз занял ханский трон и пообещал разрешить набеги на российские земли.
Традиционные обязательства ногайских орд перед Крымским ханством заключались в военной службе, государственных повинностях и уплате дани, которая со временем переросла в фиксированный налог.
Выступая в поход, крымский хан оповещал об этом сераскера, требуя от него мобилизовать определенное количество ногайцев. Осенью 1760 г. от буджакцев и едисанцев потребовалось по 7 тыс. человек, от джембуйлукцев — 3 тыс., от едичкульцев — 2,5 тыс., от киргизов, проживавших в Джембуйлуцкой орде, — 6 тыс., от крымских татар — 40 тыс., всего — 65,5 тыс. человек [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 89, л. 55].


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
91
В январе 1761 г. ханский указ требовал «нагайскому войску быть к походу во всякой готовности со второго казана по человеку (т.е. половине ногайского войска. — В.Г.), которых состоять имеет до ста до осмидесят тысяч человек» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 3 об.]. Впрочем, в этих данных, собранных запорожцами, сомневался российский переводчик Ф.Семенов, уверяя, что ногайцы не могут собрать 180-тысячное войско, поскольку всех вооруженных ногайцев наберется «не более будет, как до осмидесят тысяч» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 3 об.].
Получив приказ о выступлении в поход, сераскер должен был предварительно оговорить требуемое ханом количество людей с баш-мур- зой орды. Для определения этого количества следовало принимать в расчет и то обстоятельство, что некоторая их часть должна была оставаться для защиты собственных аулов; оставшиеся сохраняли право на равную часть военной добычи, распределявшейся между участниками похода [Пейссонель, 1925: 41]. После сборов ногайское войско группировалось в отряды-байраки, создававшиеся на основе отдельных улусов и орд и возглавляемые собственными мурзами. Байраки были разными по численности в зависимости от количества улусного населения, которым владел мурза; байрак баш-мурзы выделялся большим штандартом [Peyssonel, 1787: 304-309].
В период 1740-1768 гг. крымские ханы использовали ногайскую конницу главным образом для походов на Северо-Западный Кавказ и подавления внутренних мятежей и восстаний. Походы на черкесов и кабардинцев имели преимущественно грабительскую мотивацию — как, например, в 1754 г., когда горские народы отказались «ясиров давать хану и цару турецкому» [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 16]. Перемещение ногайских соединений из причерноморских степей на Кавказ представляло собой мероприятие достаточно затратное и рискованное, поскольку предполагало осуществление двух переправ (на Бугском и Днепровском лиманах и через Керченский пролив), и к тому же должно было проходить через земледельческие районы Крыма, из-за чего хозяйству наносился заметный урон. В 1754 г. едисанцы переправлялись из Очакова в Кинбурн на 29 судах, за один рейс в каждом размещалось по 30-40 человек вместе с лошадьми [ИР НБУ, ф. 9, док. 132— 214, л. 34 об.]. Проходя через Крымский полуостров, ногайская конница вытаптывала поля, поэтому, как свидетельствуют источники, «от множественного... собрания войска великое чинится крымскому народу разорение» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 41 об.].
Участие ногайцев в крымских походах отличалось крайне низким уровнем организации и часто сопровождалось конфликтами между ханскими сановниками и ногайской знатью, а также сварами ногай¬


92
В.В.Грибовский
ских мурз. В 1755 г. от едисанского сераскера Шахбаз-Гирея на сторону черкесов перешло более половины ногайцев; по отдельным данным, от его 10-тысячного войска не возвратилось в свои аулы и сто человек. Хан тогда был вынужден провести новую мобилизацию [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 108-108 об.]. Весной 1761 г. в поход на черкесов выступили джембуйлукцы и едичкульцы, но за две мили от Перекопа они остановились и самовольно вернулись назад, оправдываясь ожиданием дополнительного ханского указа; едисанцы тогда вообще отказались принимать участие в походе [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 41^41 об.].
Во время того похода между ханским визирем и главным едисан- ским мурзой Канаем произошло столкновение, они дрались на саблях, ранив друг друга. Причиной конфликта стало своеволие визиря. Черкесы удовлетворили требование крымского хана платить дань 200 ясы- рями, но визирь вдруг затребовал 1000 ясырей, на что черкесы ответили отказом. Военные действия должны были продолжаться, а это привело к мятежу ногайцев, которые отказались воевать против черкесов [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 57].
В XVIII в. ногайцы в некоторой степени приспособились к использованию огнестрельного оружия. Достаточно часто они применяли его при набегах на приграничные районы своих северных соседей. Так, во время нападения на запорожский Гард в 1747 г. едисанцы наряду с луками и копьями применяли ружья [ЦГИАУК, ф. 59, оп. 1, д. 1166, л. 2, 3], а в походе на черкесов в 1761 г. ногайские отряды имели 32 пушки, вероятно, предоставленных вместе с обслугой крымским ханом [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 49]. Несколько преувеличивая, но отражая некоторые реалии, Пейссонель отметил, что одна только Едисанская орда может мобилизовать 80 тыс. человек, оснащенных «всеми видами оружия» [Пейссонель, 1925: 58].
Пограничная служба ногайцев не была регулярной. Решение об учреждении караульных команд по обе стороны российско-турецкой границы было принято на комиссии по рассмотрению запорожско- крымских пограничных споров в 1752-1754 гг. В 1754 г. ханская администрация известила Запорожскую Сечь о том, что едисанцы уже разместили пограничные караулы по Южному Бугу и что перед ними поставлена задача противодействовать проникновению гайдамаков во владения Крымского ханства [Эварницкий, 1888: 92].
Но ногайцы создавали караульные команды не систематически и зачастую в экстраординарных случаях. В частности, в 1755 г. разъезды караулов производились по случаю мятежа и побега калги-султана к черкесам, чтобы предупредить его переход в Польшу или Россию.


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
93
Один из таких караулов находился на р. Чичаклея [ИР НБУ, ф. 9, док. 132-214, л. 42 об., 104].
В 1761 г. уже существовала сеть объездных караулов, охватывавшая территорию от Очакова вверх по Южному Бугу вплоть до польских границ. Караулы составляли команды из ногайцев Едисанской орды. Эти же команды содержали посты, в которых находилось по четыре человека [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 3-4 об.]. В январе 1761 г. упоминаются караулы «конницы нагайского ширинбея... мурзи Муси Мустафина син Бекташова» и Султан Мамбет-мурзы с командой до 70 человек. Эти мурзы известили русского переводчика Ф.Семено- ва: «Нагайской орды от стороны крымской караулом об’езд и раз’езд имеют от Ачакова вверх по Бугу реки до самых полских границ», «и те... учреждены команды по указу крымского хана, в которых де состоит по сту и по полтораста человек в семи местах и всякой... приказано свои пост содержать для поимки гайдамаков, понеже де татары от оных гайдамак претерпевают в занятии их лошадей и рогатого скота немалые обиды», «для чего... близ границы российской по буграм разставлено на карауле четыре человека татар для разведывания об оных гайдамаках». Начальники ногайских караулов предлагали согласовывать действия ногайских и запорожских караульных команд и информировать друг друга «ежели б где могли каких шатающихся сум- нительных людей на татарской стороне усмотреть» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 3-3 об.].
Среди государственных повинностей, возлагаемых на ногайцев, было строительство фортификационных сооружений, в частности, в Перекопе. В 1761 г. хан Крым-Гирей приезжал туда для осмотра «городовой починки» и приказал «имеющийся около города ров поновить и зделать противу прежнего гораздо глубь и шире». Город Перекоп тогда был обведен тремя стенами, ров углублен до семи сажен. На тех работах использовались «едичкулских и жамбулуковских народов рабочие люди» [ЦГИАУК, ф. 229, оп. 1, д. 91, л. 41-41 об.].
Но главной обязанностью ногайцев во время строительства все- таки была транспортировка строительных материалов и прочих грузов. Постоянной повинностью ногайцев являлась «подводная», т.е. предоставление по требованию хана или сераскера подводы (арб) или перевозка своими силами различного рода поклажи — как коммерческого назначения, например купеческих товаров, так и грузов для нужд государства (как уже говорилось, материалов для строительства или ремонта крепостей, провианта и боеприпасов для турецкой и крымской армий во время военных действий в Северном Причерноморье или близлежащих регионах).


94
В.В.Грибовский
Ногайцы обеспечивали лошадьми и фуражом хана и его двор, когда хан передвигался по своим степным владениям, а также работу почтовой (ямской) службы. В Крымском ханстве почтовые станции (пункты, где происходила замена лошадей) принадлежали государству и размещались в таких городах, как Бахчисарай, Улуклукарам, Канджанбак, Гезлеве, Ак-Меджид (Ак-Мечеть), Карасубазар, Кафа, Кермен-кале, Тамань, Копыл. На каждой из них находилось по 60 лошадей. Половину расходов почтовых станций покрывала ханская казна, остальное приходилось на счет ногайцев. Отдельный налог на содержание почты в размере десятины урожая зерна платили джембуйлукцы. Пользоваться почтовыми станциями можно было только во исполнение распоряжений хана. Пейссонель отмечает, что почтовые станции в Крымском ханстве работали лучше, чем в других регионах Османской империи [Пейссонель, 1925: 39-40].
Незначительный уровень централизации Крымского ханства отразился на организации налоговой системы. В ханскую казну ежегодно приходило 15 тыс. пиастров, или турецких серебряных левков, от «правительства Ялы» в Буджаке и 4,8 тыс. от «правительства Кав- шан», которые представляли что-то вроде имений крымского хана; их основное население составляли полуоседлые буджакские ногайцы и молдаване. Эти «имения» напоминают типичный для Османской империи тимар — условное держание, которое предоставлялось только на время пребывания на крымском престоле. Такой же ханский тимар находился возле Дубоссар, из которого хан получал 8 тыс. пиастров [Пейссонель, 1925: 10]; в украинских источниках он обозначен как «ханские слободы». Кроме дохода с тимаров, крымский хан получал с Буджакской и Едисанской орд десятину собранного урожая хлеба. Иногда этот натуральный налог имел денежное выражение (12 тыс. пиастров). С 1755 г. крымский хан Селим-Гирей передал право получать этот налог Порте, которая использовала его для обеспечения сей- менов [Пейссонель, 1925: 40].
Хлеб, выращиваемый в Северо-Западном Причерноморье, в значительных объемах поставлялся в султанскую столицу. В 1766 г. на ногайцев было возложена выплата «неотменной ежегодной дани» в виде десятины от приплода скота и выращенного хлеба. Об этом шла речь на курултае едичкульцев и джембуйлукцев, постановившем «хана просить о уменьшении сих поборов, так как за прежних ханов было». На то время едисанцы платили налог деньгами — от 10 до 30 турецких левков серебром от каждой кибитки [Андриевский, 1894: 63, 95, 96].  33 Разновидность пехоты, состоящей на жалованье.


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
95
Свою «плату за службу» имели и сераскеры ногайских орд. Буд- жакский сераскер ежегодно получал по одному пиастру с каждого дома и по одному барану с отдельного села; едисанский сераскер — по одному пиастру с кибитки (семьи) и по одному барану от мурз, возглавлявших аул или владевших большим количеством кибиток, а также 300 быков по случаю своего назначения; кубанский сераскер получал десятину собранного зерна в своей орде, что составляло наибольший объем выплат по сравнению с тем, что получали другие сераскеры. Op-бей получал по три барана от каждого стада, находящегося на перекопских пастбищах, и, кроме того, имел ежегодно по 500 пиастров от перекопских соляных промыслов, 300 пиастров так называемых «медовых денег» из Молдавии и 150 из Румынии [Пейссонель, 1925: 17, 18].
Таким образом, в период 1739-1768 гг. заметно возросли объемы интеграции причерноморских ногайских орд в государственную систему Крымского ханства, которое посредством учреждения администрации сераскер-султанов и предоставления должностей каймаканов ногайским мурзам смогло удерживать под контролем степную периферию. Введение систематического налогообложения, государственных повинностей и обязательных платежей в пользу ханских чиновников, установление пограничной и сторожевой службы содействовали увеличению степени лояльности ногайцев к своему крымскому сюзерену. Но в периоды дезинтеграции ханства, мятежей крымской знати и восстаний ногайцев единственным рычагом воздействия на ногайские орды оставалась государственная граница, гарантированная международными обязательствами Российской и Османской империй.
Стабильная и контролируемая граница на степном порубежье лишила ногайцев возможности прибегать к традиционным формам противодействия — миграции за пределы влияния государства-сюзерена и маневрирования на противоречиях между Российской и Османской империями. Стабилизация границ на степном пространстве и упорядочивание подданства кочевников составили важную новацию в истории западной части Великой Евразийской Степи, обозначив последний этап, предшествующий окончательному поглощению Российской империей кочевнической ойкумены.
Андриевский, 1894 — Андриевский АЛ. Русские конфиденты в Турции и Крыму в 1765-1768 гг. // Чтения в историческом обществе Нестора Летописца. Кн. 8. Киев, 1894.
ApxiB, 2000 — Apxie Коша Hoboi ЗапорозькоУ Cini. Корпус документе. 1734-1775. Т. 2. КиУв, 2000.


96
В.В.Грибовский
Apxie, 2003 — Apxie Коша Ново! Запорозько! Cini. Корпус документов. 1734-1775. Т. 3. Кию, 2003.
Богуш, 1806 — Богуш С.С. История царства Херсонеса Таврийского. Т. II. СПб., 1806.
Васильев, 1981 — ВасильевЛ.С. Протогосударство-чифдом как политическая структура // Народы Азии и Африки. 1981, № 6.
Грибовський, 2001 — Грибовський В. Процес мпрацй ногайщв до територй Кримського ханства у I половин! XVIII ст. // Науков1 записки. Зб1рник праць молодих вчених та асшранпв / 1нститут укра'шсько! археографй та джерелоз- навства iM. М.С.Грушевського. Т. 6. Ки1в, 2001.
Грибовський, 2004 — Грибовський В. Формування локально! групи причорно- морських ногайщв у XVI-XVIIct. //Украша в Центрально-Схщнш Сврош. № 4. Кшв, 2004.
Гумилёв, 1959 — Гумилёв Л.Н. Удельно-лествичная система у тюрок в VI-VIII веках (к вопросу о ранних формах государственности) // Советская этнография. 1959, №3.
Кабардино-русские, 1957 — Кабардино-русские отношения в XVI-XVIII вв. Документы и материалы. Т. И. М., 1957.
Канцеляр1я, 2005 — Канцеляр1я Новосербського корпусу / Упорядники В.Мшьчев, О.Посунько // Джерела з icTOpii Швденно! Украши. Т. 7. Запор1жжя, 2005.
Кидырниязов, 1989 — Кидырниязов Д.С. Политическое устройство ногайцев в
XVIII веке //Государства и государственные учреждения в дореволюционном Дагестане. Махачкала, 1989.
Кидырниязов, 2001 — Кидырниязов Д.С. Ногайцы в XV-XVIII вв. (Политические, экономические и культурные аспекты взаимоотношений с сопредельными странами и народами). Докт. дис. Махачкала, 2001.
Клееман, 1783 — Клееманово путешествие из Вены в Белград и Новую Килию, також в земли буджатских и нагайских татар. СПб., 1783.
Кобищанов, 1995 —Кобищанов Ю.М. Полюдье: явление отечественной и всемирной истории цивилизаций. М., 1995.
Кочекаев, 1969 — КочекаевБ.Б. Классовая структура ногайского общества в
XIX — начале XX века. А.-А., 1969.
Кочекаев, 1988 —Кочекаев Б.-А.Б. Ногайско-русские отношения в XV-XVIII вв. А.-А., 1988.
Крадин, 2000 — Крадин Н.Н. Кочевники, мир-империи и социальная эволюция // Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.
Крадин, 2001 — Крадин Н.Н. Кочевые империи: генезис, расцвет, упадок // Восток. 2001, № 5.
Люк, 1879 — Юрченко П. Описание перекопских и ногайских татар, черкесов, мингрелов и грузин Жана де Люка, монаха доминиканского ордена (1625) // ЗООИД. Т. 11. Одесса, 1879.
Негри, 1844 — Негри А. Извлечение из турецкой рукописи общества, содержащей историю крымских ханов // ЗООИД. Т. 1. Одесса, 1844.
Никифоров, 1844 — Донесение российского резидента при крымском хане Никифорова о низложении Крым-Гирея // ЗООИД. Т. 1. Одесса, 1844.
Пейссонель, 1925 — Записка о состоянии гражданском, политическом и военном Малой Татарии, посланная в 1755 г. министром короля господином де Пейс-


Управление ногайцами Северного Причерноморья в Крымском ханстве
97
сонель / Пер. В.Х.Лотощниковой. Машинопись. Симферополь, 1925. (Научная библиотека «Таврика» Крымского респ. краеведческого музея. Ед. хр. 9. С 1 П-24).
Перетяткович, 1877 — Перетяткович Г. Поволжье в XV и XVI веках (очерки из истории края и его колонизации). М., 1877.
Скальковский, 1867 — Скальковский А. О ногайских колониях в Таврической губернии // Памятная книга Таврической губернии. Вып. I. Симферополь, 1867.
Скальковский, 1885-1886 — Скальковский А.А. История Новой Сечи, или Последнего Коша Запорожского. Т. 1-3. Одесса, 1885-1886.
Скальковський, 1994 — Скальковський А. О. IcTopia НовоҮ Cini, або останнього Коша Запорозького. Дншропетровськ, 1994.
Смирнов, 1887 — Смирнов ВД. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты до начала XVIII века. СПб., 1887.
Смирнов, 1889 — Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты в XVIII в. до присоединения его к России. Одесса, 1889.
Субтельний, 1994 — Субтельний О. Мазепинщ. Украшський сепаратизм на початку XVIII ст. Кшв, 1994.
Трепавлов, 2000 — Трепавлов В.В. Бий мангытов, коронованный chief: вождества в истории позднесредневековых номадов Западной Евразии // Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000.
Трепавлов, 2001 - Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001.
Эварницкий, 1888 — Эварницкий Д.И. Сборник материалов по истории запорожских Козаков. СПб., 1888.
Эварницкий, 1903 — Эварницкий Д.И. Источники для истории запорожских коза- ков. Т. И. Владимир, 1903.
Эвлия Челеби, 1961 — Эвлия Челеби. Книга путешествия (Извлечения из сочинения турецкого путешественника XVII в.). Вып. 1. М., 1961.
Fisher, 1978 — Fisher A. The Crimean Tatars. Stanford, 1978.
Howorth, 1880 — Howorth H.H. History of the Mongols from the 9th to the 19th Century. Pt. II. L., 1880.
Peyssonel, 1787 — Peyssonel M. de. Traite sur le commerce de la Mer Noire. Т. И. P., 1787.
АВПРИ — Архив внешней политики Российской империи ЗООИД — Записки Одесского общества истории и древностей ИР НБУ — Институт рукописей Национальной библиотеки Украины им. В.И.Вер- надского
РГАДА — Российский государственный архив древних актов
ЦГИАУК — Центральный государственный исторический архив Украины в Киеве
4-708


А.П.ГРИГОРЬЕВ
(Санкт-Петербург)
Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях России и Ирана: чингисидские родословия на персидском и чагатайском языках
Лицевой летописный свод XVI в. — самое крупное летописно-хронографическое произведение средневековой Руси — дошел до нас в 10 томах, где почти каждая страница украшена миниатюрами (всего миниатюр более 16 000). Первые три тома лицевого свода посвящены всемирной истории. Русская история, изложенная в семи томах, начинается с 1114 г. и обрывается на 1567 г. (окончание утеряно, но, по-види- мому, было доведено до 1568 г.). Том, содержавший начальную русскую историю, не сохранился.
Лицевой свод создавался по заказу Ивана IV Грозного в период 1568-1576 гг. в Александровской слободе, ставшей во времена опричнины политическим центром Русского государства, постоянной резиденцией царя. Изложение исторического процесса в лицевом своде соответствовало целям укрепления самодержавной власти царя, созданию представления, что Русь является наследницей древних монархий, оплотом православия. По неизвестным причинам работа над лицевым сводом не была завершена: миниатюры последней части свода выполнены лишь в чернильном очерке, но не раскрашены, отредактированный текст был переписан не полностью.
Над составлением лицевого свода трудился целый штат царских кни- гописцев и художников. В настоящее время найдено несколько рукописей, привлекавшихся при создании лицевого свода и наглядно отражавших различные этапы работы над ним. В тех местах, где текст основного источника дополнялся по другому, на полях карандашом делался пересчет числа миниатюр. Карандашные пометы об исправлении
О Григорьев А.П., 2009


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 99
текста и миниатюр читаются и на готовых листах лицевого свода, но по каким-то причинам не все эти указания редактора были реализованы. Сначала текст переписывался писцами, а для миниатюр оставлялись свободные места (в соответствии с разметкой редактора), затем делался набросок композиции (свинцовым карандашом или углем), а потом рисунок обводился чернилами и раскрашивался. Среди миниатюристов существовало четкое разделение труда, что позволило в сжатые сроки выполнить колоссальный объем работ по иллюстрированию многотомного свода. Миниатюры лицевого свода свидетельствуют о высоком уровне искусства русской книжной иллюстрации XVI в. Кроме того, миниатюры лицевого свода являются ценным историческим источником, донесшим до нашего времени сведения о природе, материальном производстве, культуре и быте средневековой Руси и соседних народов [Клосс, 1989: 30-32].
Такое вступление известного российского ученого Б.М.Клосса — знатока древней русской литературы и искусствоведа в предлагаемую мною тему работы в форме обширных извлечений из сравнительно небольшой словарной статьи, помещенной в академическом словаре- справочнике, на самом деле логически оправдано. Я был вынужден начать свое исследование как бы с конца, т.е. рассмотреть проблему создания летописных лицевых сводов в средневековых государственных образованиях Ирана и России не с первых годов XV в. в Иране, а с периода 1568-1576 гг. на Руси. Объясняется это возникшее хронологическое несоответствие довольно просто: проблема лицевых сводов на сегодняшний день изучена в русской науке глубже и всесторонней, чем в персидской и мировой науке.
Начнем с того, что сам термин «лицевой свод» — явление исключительно русское, не имеющее пока эквивалента ни в персидском, ни в каком-либо другом языке. Подобный термин еще надлежит создать для Ирана в соответствующем времени. В современном русском литературном языке слово «лицевой» имеет специфическое (когда речь идет о древних рукописях, книгах) значение: «содержащий рисунки; иллюстрированный» [Словарь, 1957, т. 6, стб. 283], а слово «свод», в частности, означает «собранные, сведенные в единое целое и расположенные в определенном порядке тексты, документы и т.п.» [Словарь, 1962, т. 13, стб. 410].
Статья Б.М.Клосса завершается кратким списком научной литературы — произведений маститых исследователей, занимавшихся проблемами создания русского летописного лицевого свода в конце XIX — начале XX в. Называются труды Н.П.Лихачева, А.Е.Преснякова, А.В.Ар- циховского [Клосс, 1989: 32], а также работы представителей среднего
4*


100
А.П.Григорьев
звена — О.И.Подобедовой, В.Ф.Покровской, Т.Н.Протасьевой, О.В.Тво- рогова, А.А.Амосова [Клосс, 1989: 32]. Лицевой свод неоднократно издавался в полном объеме: в 1998 г., 1999 г. (переиздание), 2003 г., 2006 г. (факсимильное издание). Иными словами, научная база, массированно разрабатывающая проблемы создания в средневековой Руси русского летописного лицевого свода с конца XIX в. и до наших дней, настолько велика и многогранна, что не идет ни в какое сравнение со степенью изученности однотипных явлений, условно названных мною «лицевыми сводами» в средневековых государственных образованиях, слагавшихся некогда на территории Ирана. Так что выводы, полученные российскими исследователями, с поправками на специфические особенности, имевшие место в Иране, вполне уместны.
Переходим к уже достаточно известным и изученным летописным лицевым сводам на территории средневекового Ирана. Самым крупным и общепризнанным историком средневекового Ирана считается Фазлаллах Рашид ад-Дин (1247-1318). Среди многочисленных исследователей творчества этого ученого как в самом Иране, так и во всем ученом мире для моей темы предпочтительней других оказывается турецкий ученый Ахмед Зеки Валиди Тоган (1890-1970), многие годы жизни отдавший изучению творчества Рашид ад-Дина. Главный момент для меня состоял в том, что турецкий ученый А.Тоган, опираясь на свободное владение многими языками Востока и Запада (включая Россию) и лично знакомый с многими учеными в мире, изучив жизнь и труды персидского ученого и документы прошлого и настоящего, собранные в богатейших турецких архивах, в 1962 г. опубликовал в международном журнале, посвященном языкам, литературе, истории и археологии Центральной Азии, доклад о своих достижениях, догадках и сомнениях относительно того, сам ли Рашид ад-Дин написал часть приписываемых ему трудов [Togan, 1962: 60-72].
А.Тоган считал, что бытующее мнение о том, что Рашид ад-Дин является автором «Общей истории монголов и тюрок», написанной по приказу хулагуидского ильхана Газан-хана с использованием данных, полученных от монгола-информатора Пулад-чинсяна, видимо, не соответствует действительности. Имея дело с материалами, связанными с запутанной проблемой авторства Рашид ад-Дина, А.Тоган уже в 1941 и 1946 г. опубликовал данные, которые говорили об обратном. Эти данные приводились на турецком языке, а значит, остались недоступными для исследователей нетурок, изучавших данный период [Togan, 1962: 60]. Привлекая в дальнейшем выдержки из колоссального числа рукописей на разных языках, А.Тоган пришел к выводу, что общеизвестная книга Рашид ад-Дина «Сборник летописей» (Джами‘


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 101
ат-таварих) была написана «отнюдь не на персидском языке». Очевидно, многие главы в монгольской версии книги были составлены Пулад-чинсяном и некоторыми монгольскими учеными, занимавшимися в Тебризе родословием Чингисидов и заимствовавшими свои сведения из секретной рукописи «Алтай дептер» («Золотой свиток»). Рашид ад-Дин лишь переписал часть этого монгольского первоисточника. В нем появились комментарии Рашид ад-Дина и стихи на персидском и арабском языках. Затем весь этот исторический труд был переведен на многие языки, включая персидский, арабский и восточнотюркский. Позднее Рашид ад-Дин преподнес в дар брату Газан-хана Улджейту-хану несколько книг, написанных им по-монгольски [Togan, 1962: 63-64].
Рассказав далее о сочинении Рашид ад-Дина «Пять родословий» («Шу'аб-и панджгана»), А.Тоган переходит к подробному комментированию тимуридского анонимного источника на персидском языке, который был составлен в Герате (Афганистан) по приказу, отданному сыном Тимура Шахрухом в 1426 г. [Togan, 1962: 65-72].
Закончив свое исследование и передав его на суд международного ученого сообщества, А.Тоган тем самым обрушил на головы своих ученых оппонентов большое число новых, прежде совсем неизвестных или слабо изученных разноязычных исторических источников. Труд А.Тогана стал широко известным благодаря крупным биобиблиогра- фическим справочникам, в том числе и на русском языке [Стори, 1972, ч. 1: 301; ч. 2:818-819].
Прошло немного времени, и на вопросы, волновавшие А.Тогана, ответил ученый, который знал о Чингис-хане и Чингисидах отнюдь не понаслышке. В 1978 г. вышла в свет книга одного из ведущих историков Монголии академика Монгольской Академии наук Шагдарына Биры. Книга называлась «Монгольская историография» [Бира, 1978]. Ш.Бира решил зафиксировать совокупность исторических работ, обладавшую внутренним единством в отношении периода от истоков монгольской исторической науки до конца XVII в. За время, которое предшествовало написанию книги Ш.Биры, усилиями монголоведов разных стран была проделана большая работа по собиранию, публикации и изучению памятников монгольской исторической литературы. Однако это выражалось преимущественно в описании и каталогизации, в лучшем случае — в филологическом и текстологическом исследовании публикуемых памятников. Что касается подлинно историографического их изучения, то оно началось не ранее 50-60-х годов XX в.
После появления у монголов уйгурской письменности монгольская историография развивалась в сложных условиях завоевательных войн


102
А.П.Григоръев
и образования империи Чингисидов. И хотя в годы правления монгольской Юаньской династии проводилась интенсивная работа по составлению письменной истории, от тех времен сохранилось очень мало исторических сочинений. Ш.Бира пытался проанализировать монгольскую историографию начального периода не только на основании немногих уцелевших памятников, но и путем реконструкции исторических знаний монголов с помощью китайских и персидских источников. Одним из главных памятников среди них был «Сборник летописей» Рашид ад-Дина [Бира, 1978: 3-14].
Со времени выхода в свет книги Ш.Биры прошел немалый срок. За все это время его книга не получила известности у исследователей творчества Рашид ад-Дина. Она не попала ни в один сколько-нибудь крупный биобиблиографический словарь и не стала известной в научном мире хотя бы по названию, как это произошло с цитированным докладом А.Тогана. Объяснить это можно лишь тем, что свою книгу Ш.Бира написал и опубликовал на русском языке, посвятив ее очередной годовщине Академии наук СССР [Бира, 1978: 3]. Между тем исследование Ш.Биры было более информативным, точным и аргументированным, чем доклад А.Тогана. Выводами книги Ш.Биры я намерен пользоваться и в дальнейшем.
После выявления степени участия Рашид ад-Дина в составлении «Сборника летописей» на вопрос, представлявшийся А.Тогану основным, — может ли он считаться подлинным автором этого труда? — Ш.Бира ответил: «Труд Рашид-ад-дина не вполне однороден как по содержанию, так и по стилю повествования. Он представляет собой яркий пример своеобразного синтеза различных историографических традиций своего времени. Есть все основания видеть в нем уникальный по синкретизму памятник персидской историографии эпохи монгольского владычества в Иране, включивший в себя многоразличные элементы никогда ранее не соприкасавшихся традиций — мусульманских, монгольских и китайских» [Бира, 1978: 153].
Хулагуидское государство ведет свое начало с 1258 г., когда Иран был завоеван монголами. Первым его государем — ильханом — стал сын Тулуя и один из любимых внуков Чингис-хана Хулагу (1258-1265). После того как в стране сменилась череда ильханов, власть захватил сын Аргуна Газан (1295-1304). Став ильханом при поддержке части монгольской кочевой знати, к тому времени уже принявшей ислам суннитского толка, Газан-хан, ранее буддист, принял ислам и мусульманское имя Махмуд [Петрушевский, 1958: 137-199].
Газан-хан дал Рашид ад-Дину указание составить летописный свод, с легкой руки брата и преемника Газана, Улджейту, несколько позже


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 103
получивший название «Газанова история». Она включала все пространство первой книги первого тома «Сборника летописей», где описывались монгольские, тюркские и прочие племена [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 1]. Во второй книге первого тома содержалось повествование о Чин- гис-хане [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2]. Там в разделе о предках Чин- гис-хана началось иллюстрирование «Сборника летописей» миниатюрными изображениями-портретами. Такое иллюстрирование ислам допускал.
В начале второй книги был рассказ «Относительно изображения Добун-Баяна и его жены Алан-гоа и перечисление ветвей их детей» [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 10]. На следующей странице размещалась таблица, в левом верхнем углу которой находился крупный прямоугольник, а справа от него — надпись на персидском языке, повторяющая текст названия рассказа. Справа от этой надписи сиг- лом 1 обозначался номер постраничного примечания редактора русского перевода А.А.Семенова, которое гласило: «В ркп. миниатюра, изображающая этих супругов» [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: И, примеч. 1]. От большого прямоугольника вертикально вниз отходила линия родства, соединявшаяся с параллельной прямоугольнику линией. Параллельная линия разветвлялась и образовывала два малых лежащих прямоугольника, внутрь каждого из них вписывались имена сыновей обоих супругов. На последующих страницах второй книги первого тома «Сборника летописей» находились однотипные таблицы, в которых надлежало размещать портреты предков Чингис-хана и имена их потомков [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 15,17, 20, вклейка между с. 26 и 27, между с. 32 и 33, 34, 49, вклейка между с. 58 и 59]. Другое дело, что большие прямоугольники на этих схемах в дошедших до наших дней списках «Сборника летописей» не сохранили миниатюр.
После описания предков начинался раздел второй первого тома, повествующий о самом Чингис-хане [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 60]. Повествование о нем было составлено в трех частях. В пространном заголовке ко второй части одно из сообщений гласило: «Изображение трона, супруг, царевичей и эмиров при восшествии его на ханский престол» [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 73]. Содержание этого сообщения можно было расшифровать, только взглянув на схему таблицы, которая размещалась отдельно [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2, вклейка между с. 72 и 73]. Однако это помогало лишь тому исследователю, который уже обладал некоторым опытом общения с подобными изображениями в средневековых персидских рукописях, пусть даже весьма отдаленных по времени от эпохи Чингис-хана.


104
А.П.Григорьев
В этом отношении мне повезло уже сравнительно давно, но только сейчас в моих глазах некоторые моменты из увиденного несколько прояснились. Дело в том, что мой коллега по кафедре тюркской филологии Н.Н.Телицин, тюрколог-лингвист широкого профиля, свободно владеющий турецким и рядом древних и новых тюркских языков, оказался и моим единомышленником по части изучения генеалогии Чингисидов. Во время одной из научных командировок в Анкару (Турция) он познакомился с г-ном Салихом Гюном, депутатом Великого национального собрания Турции (меджлиса) от ила Коджаэли (Измит). Узнав, что Н.Н.Телицин интересуется генеалогией Чингисидов, г-н Салих Гюн познакомил его с проф. Юсуфом Халачоглу, председателем Турецкого исторического общества. Вместе они любезно предоставили Н.Н.Телицину ксерокопию обширной чингисидской части рукописи Рашид ад-Дина «Шу'аб-и панджгана» («Пять родословий»), хранящейся в архиве Стамбула [Rashid, S. а.]. Н.Н.Телицину я обязан и знакомством с прекрасными миниатюрами из тимуридского собрания «Альбома Байсунгура» [Husayn, S. а.].
Только после ознакомления с двумя названными выше историческими источниками мне стало понятно, что на миниатюре в большом прямоугольнике таблицы Чингис-хана, помещенной в «Сборнике летописей», могло быть изображение ханского трона и восседающих на нем Чингис-хана и его старшей жены. Вертикально вниз от большого прямоугольника с миниатюрой опускалась линия родства. Справа и слева от нее располагались списки, в которых перечислялись эмиры, жены и придворные должностные лица государя. Внизу линия родства упиралась в параллельную линию, на которой крепились малые прямоугольники с вписанными в них именами сыновей Чингис-хана, располагавшимися в порядке старшинства. Порядок этот определялся арабографичным персидским письмом, т.е. справа налево. Ниже находились малые прямоугольники с именами дочерей Чингис-хана, которые были скомпонованы в том же порядке. Только прямоугольники с именами дочерей были обведены двойными чертами.
По форме изложения генеалогический материал доступной мне чингисидской части единственной из дошедших до наших дней рукописи Рашид ад-Дина «Шу'аб-и панджгана» («Пять родословий») отличался от того, который мы наблюдали в тексте второй книги первого тома «Сборника летописей». Относительно изображения предков Чингис-хана — Добун-Баяна, Алан-гоа, Бодончара, Буки, Дутум-Мэнэна, Кайду-хана, Байсунгура, Тумбинэ-хана, Кабул-хана, Бартан-бахадура и Есугэй-бахадура — нужно отметить, что они все описаны единообразно. В строгих рамках монголо-персидского формуляра каждому


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 105
отводилось отдельное место, в которое включалось заглавие, начинавшееся арабским словом сурэт (образ, портрет) такого-то предка и словами «родословие его потомков». Портрет размещался в большом квадрате, от середины которого вниз отходила двойная линия родства. Предполагалось, что внизу она соединится со следующим прямым потомком, являющимся сыном предыдущего. Справа и слева от центральной линии родства изображались все остальные мужские потомки данного предка, имена которых вписывались в малые квадраты [Rashid, S. а., л. 96а-107а].
Начиная с изображения родословия самого Чингис-хана, в «Пяти родословиях» проявились качественные изменения. Когда, после описанных выше формальных моментов, помещенных в самом начале, наступила очередь изображения потомков Чингис-хана, из их общего числа были выделены четыре «столпа» — Джучи, Чагатай, Угедей и Тулуй. Их родословия описывались отдельно в правой половине листа. Родословия остальных сыновей Чингис-хана в порядке старшинства изображались в левой половине листа. Дочери Чингис-хана были перечислены в порядке старшинства еще левее. Родословия им не полагались. Под их именами помещались лишь краткие заметки об их судьбах в семьях мужей, попадавших в разряд кюрегенов (зятьев Чингис-хана). Четыре «столпа» изображались в виде прямоугольников, вытянутых сверху вниз. Их имена вписывались в эти прямоугольники — сначала уйгурицей по-монгольски, затем арабской графикой по-персидски. Остальные сыновья изображались в виде малых квадратов. Их имена вписывались сначала по-монгольски, затем по-персидски. Таким же образом в малые круги вписывались имена дочерей Чингис-хана. Такой же порядок оформления родословий стал законом при описании потомков Чингис-хана [Rashid, S. а., л. 1076-110а].
Второй том «Сборника летописей» заключал в себе достаточно подробную достоверную историю четырех сыновей Чингис-хана — Угедея, Джучи, Чагатая, Тулуя и их детей [Рашид-ад-дин, 1960, т. 2: 3-64, 64-87, 88-162, 103-113]. При этом основное внимание было уделено истории тех сыновей и внуков Чингис-хана, которые занимали ханский престол — Угедея, Гуюка, Мункэ и Хубилая. Таблицы с их предполагаемыми изображениями и расположение символов их детей подобны рассмотренной выше таблице Чингис-хана [Рашид-ад-дин, 1960, т. 2, вклейка на трех страницах между с. 16 и 17, с. 114, 127, вклейка между с. 156 и 157]. «История каждого хагана, — заключил Ш.Бира, — писалась по единой схеме и состояла из трех частей: родословная, история хаганствования, билики (наставления) и притчи хагана. Подобная схема гораздо больше отвечала представлениям


106
А.П.Григорьев
монголов, нежели традиции мусульманской историографии» [Бира, 1978: 150].
Третий том [Рашид-ад-дин, 1946, т. 3] являлся свидетельством одного важного аспекта взаимосвязей монгольских и мусульманских историографических традиций той эпохи: монгольская историография, хотя и выступала в качестве официального направления, в конце концов должна была уступить свое господствующее положение более развитой местной историографической школе, причем этот процесс ускорялся по мере ассимиляции монгольских завоевателей в мусульманской культурно-этнической среде [Бира, 1978: 153-154].
Относительно иллюстраторов «Сборника летописей», в течение ряда лет украшавших его своими миниатюрами, А.Тоган уточнил в своем докладе, что у Рашид ад-Дина содержались в рабстве 20 семей монгольских и тюркских художников [Togan, 1962: 71]. Время составления летописного свода Газан-хана определяется по материалам введения в «Сборник летописей», написанного самим Рашид ад-Дином. Там он заявляет, что приступил к составлению «Газановой истории» по повелению Газана после восшествия его на престол, т.е. не ранее октября 1295 г., а закончил переписывать набело первую книгу 7 мая 1305 г., т.е. уже после смерти Газана, которая случилась 17 мая 1304 г. [Рашид- ад-дин, 1952, т. 1, кн. 1: 41].
Перед смертью Газан-хан назначил преемником своего брата Улд- жейту, носившего также мусульманское имя султан Мухаммед Худа- бендэ (1304-1316). Улджейту в детстве был окрещен своей матерью- христианкой, потом он принял ислам в суннитской форме, а в конце концов склонился к шиизму. Но попытка этого ильхана сделать шиизм государственным исповеданием кончилась неудачей из-за решительного сопротивления иранской духовной и чиновной знати, твердо державшейся суннизма [Петрушевский, 1958: 206].
После внезапной кончины Газан-хана Рашид ад-Дин перевел его летописный свод на монгольский язык и в числе ряда других своих произведений, посвященных Улджейту и также переведенных на монгольский, преподнес в дар новому ильхану. Улджейту-хан щедро наградил автора [Togan, 1962: 62-63]. По словам Рашид ад-Дина, Улджейту распорядился составить собственный летописный лицевой свод и, во имя своего брата, включить в него «Газанову историю» в ее изначальном виде [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 1: 53-56]. Эту операцию Рашид ад-Дин проделал весьма искусно. В его редакции летописного лицевого свода Улджейту-хана «Газанова история» полностью заняла первую книгу первого тома и весь третий том «Сборника летописей», который заканчивался повествованием о Газан-хане и 40 рассказами о реформах Газана


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 107
[Рашид-ад-дин, 1946, т. 3: 138-316]. Вторая книга первого тома и содержание второго тома «Сборника летописей» являлись собственно летописным лицевым сводом Улджейту-хана. Свод был иллюстрирован цветными портретами — миниатюрами предков Чингиса, самого Чин- гис-хана, его сыновей и внуков, добившихся ханского достоинства.
После изложения родословия каждого хана, начиная с Чингис-хана, в «Сборнике летописей» помещались повествования, именовавшиеся «Летописями государей, халифов, султанов, медиков и атабеков Иранской земли, Рума (Малой Азии), Шама (Сирии), Мисра (Египта) и прочих государей, правивших в упомянутые промежутки времени». Из какого источника черпал Рашид ад-Дин эти сведения?
Дело в том, что не позднее 1310 г. Рашид ад-Дином было создано вышеупомянутое монументальное сочинение, названное им «Пять родословий» («Шу'аб-и панджгана»), представлявшее собой генеалогии царствующих династий мусульман (арабов), монголов, евреев, франков и китайцев [Rashid, S. а.]. Значительную роль в составлении иллюстрированных родословий монголов сыграл названный выше Пулад- чинсян, который занимал высокую должность министра (чинсян) при Хубилай-хагане. Впоследствии Хубилай отправил его своим полномочным представителем в Иран, куда Пулад прибыл в 1286 г. Он пользовался большим уважением при дворе ильханов, занимая должности великого эмира и командующего войсками Ирана и Турана. Умер Пулад в 1312 или 1313 г. [Бира, 1978: 136-137].
Именно в «Пяти родословиях» появились первые изображения — миниатюры, использованные Рашид ад-Дином для иллюстрирования летописного лицевого свода Улджейту-хана в «Сборнике летописей». Рашид ад-Дин и его разноязычные соавторы создали монументальное исследование родословий и историй правления династий широкого ареала стран, включавших мусульманские страны, подчиненные монголам, и стран еще не подчиненных им. На первое место в «Пяти родословиях» были поставлены монголы-Чингисиды и «золотой род» Чингис-хана. Собрание было иллюстрировано в той самой форме портретов-миниатюр, которую я описал выше, рассказывая о миниатюрах предков Чингиса, самого Чингис-хана и его потомков в составе «Сборника летописей». С этой монгольской частью «Пяти родословий» я и ознакомился с помощью Н.Н.Телицина. Собрание «Пяти родословий» было двуязычным — формулярные заставки и некоторые части текста были начертаны уйгурицей по-монгольски. Монгольский текст тут же переводился на персидский язык.
Продолжая свое повествование о составе «Сборника летописей» и заканчивая его, я определенно могу утверждать, что «Газанова исто-


108
А.П.Григорьев
рия» украшала собой этот свод и завершала его. На изложении летописного, но ни в коей мере не лицевого свода Газан-хана оканчиваются почти все сохранившиеся списки третьего тома «Сборника летописей».
Только в одном его списке можно прочесть: «Господин мирян, Асаф века, составитель этой книги, которая называется „Благословенной Газановой летописью44, сочинил [ее] для счастливого прощенного [Богом], покойного султана Газан-хана 4да просветит Бог его доказательство’, а для нынешнего государя, повелителя земель Востока и Запада он сочинил другой том, называемый „Летописью мира44, и она есть краткое изложение [событий] от Адама до сих пор. Летопись и повествование о нынешнем государе, — да пребудет он до дня воскрешенья из мертвых, от его рождения до конца, который будет вечен, — приложение к той книге. Не всякому доступно написать эти два больших тома, но если напишут тот [второй] том, то сам составитель, ‘да будет велика его победа’, включил [приложение] в него, то [это] можно, так как на эту дерзость прикроют глаза полою прощения. Окончена эта благословенная книга в конце месяца ша'бана 717 лунного года в Багдаде. 4Да сохранит ее Бог Всевышний’» [Рашид-ад-дин, 1946, т. 3: 316, примеч. 2].
Я воздержусь от подробного комментирования приведенной цитаты. Скажу только, что дата в конце ее по мусульманской хиджре приходится на начало ноября 1317 г. по европейскому летосчислению. Последнее означает, что автор «Сборника летописей» и «Пяти родословий» Рашид ад-Дин был еще жив и фактически управлял всеми делами Хулагуидского государства (в промежуток времени от 1298 до 1318 г.), а Улджейту-хан, который заказал ему свой летописный лицевой свод, умер в 1316 г. В том же году ему наследовал его 12-летний сын, Абу Саид Бахадур-хан (1316-1335) [Петрушевский, 1958: 202, 206-207]. Остается признать летописный лицевой свод Улджейту-хана единственным полноценным лицевым сводом за всю историю Хулагуидского государства, а Рашид ад-Дина — его создателем.
После смерти ильхана Абу Саида (1335 г.) центробежные стремления крупных феодалов, борьба за власть между феодальными кликами и вновь развернувшиеся народно-освободительные движения привели к тому, что созданное монгольскими завоевателями государство иль- ханов-Хулагуидов распалось (между 1336 и 1353 г.).
Монголы в Иране постепенно ассимилировались частью с жившими там тюрками, частью же и с иранцами [Петрушевский, 1958: 210].
В период с 1381 по 1393 г. произошло завоевание Ирана войсками Тимура. В сложившемся в 1370 г. в Средней Азии государстве Тимура сохранялись традиции монгольской государственности. Тимур, про¬


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 109
исходивший из тюркизованного монгольского племени барлас, возводил на престол марионеточных ханов из потомков Чагатая — второго сына Чингис-хана, управляя формально от их имени, фактически же полновластно. Он, как и последние чагатайские ханы Средней Азии, старался примирить интересы кочевой монголо-тюркской и оседлой таджикской знати, понимая, что эта знать только в том случае откажется от междоусобных войн и будет лояльно поддерживать сильную центральную власть, если последняя сумеет организовать грабительские завоевательные войны широкого масштаба, дабы феодальная знать могла получить в результате этих войн новые земельные владения и богатую военную добычу.
Стремление удовлетворить эти интересы побудило Тимура принять план широких завоеваний в сторону Золотой Орды, Ирана, Индии, Кавказа и стран Передней Азии. В этом отношении Тимур действовал по рецепту всех вождей завоевательных движений кочевых племен, в частности Чингис-хана. Только ареал Тимуровых завоеваний, соответственно его военным силам, был значительно меньше ареала завоеваний Чингис-хана [Петрушевский, 1958: 210]. Награбленные во время войн средства Тимур использовал для проведения оросительных систем, строительства и украшения городов. Из покоренных стран он привозил в Самарканд ремесленников. Все этот делалось, конечно, в интересах класса феодалов [Петрушевский, 1958: 231].
В своих походах в Иран Тимур встретил поддержку со стороны части феодалов, особенно монголо-тюркской кочевой знати, которая не смогла справиться с народными движениями. Укрепившись в Средней Азии, Тимур предпринял поход в Хорасан, подчинил правителей государства гератских меликов Куртов и Сербедарского государства. Поставив в Герате и Себзеваре своих наместников и обложив жителей их районов огромной контрибуцией, Тимур оставил их правителей номинальными государями владений, но держал их при своем дворе, умертвив их через несколько лет без всякого повода. Он создал в Иране два больших наместничества-султаната: Хорасан с центром в Герате, для сына Шахруха, и Западный Иран с Азербайджаном и Арменией с центром в Тебризе, для сына Мираншаха. К 1393 г. завоевание Тимуром всей территории Ирана было завершено [Петрушевский, 1958: 231-232].
После смерти Тимура (февраль 1405 г.) его огромная империя, не имевшая единой экономической базы, стала быстро распадаться. Из-за верховной власти и титула султана в Хорасане велась междоусобная война, закончившаяся победой Шахруха (правил в 1405-1447 гг.). Государство Тимуридов теперь ограничилось Средней Азией и собст¬


110
А.П.Григоръев
венно иранскими областями. Султан Шахрух сделал столицей Тиму- ридского государства Герат, который в XV в. превратился в крупнейший торгово-ремесленный город и центр культурной жизни. Шахрух в отличие от Тимура старался опираться не на монголо-тюркских кочевников, а на оседлую иранскую (таджикскую и персидскую) знать, преимущественно на гражданскую бюрократию и мусульманское духовенство. Эти группы класса феодалов играли руководящую политическую роль. Этим объясняется и тот факт, что историки XV в., отражавшие точку зрения названных групп класса феодалов идеализировали и всячески расхваливали личность Шахруха, рисуя его исключительно мудрым, идеальным мусульманским государем. Внутренний распад государства Тимуридов Шахрух думал предотвратить, создав несколько наместничеств во главе со своими сыновьями, племянниками и внуками, которым были подчинены местные феодалы. Правительство Шахруха старалось возродить производительные силы Ирана. С этой целью, а также дабы успокоить крестьянство Шахрух вернулся к политике Газан-хана [Петрушевский, 1958: 234].
Шахрух связывал большие надежды с личностью своего третьего сына, Байсунгур-мирзы (1397-1433), в качестве своего преемника на троне Хорасанского султаната. С юношеского возраста Байсунгур постоянно находился в центре событий, участвуя во всех сколько-нибудь существенных внешне- и внутриполитических акциях, проводимых Шахрухом, и выполнял различные миссии, возлагавшиеся на него отцом. При дворе Байсунгура функционировала библиотека-мастерская, в стенах которой были собраны лучшие мастера «книжного рукоделия», создавшие уникальные высокохудожественные рукописные книги для своего патрона. Мастерская стала подлинным центром всего Среднего Востока по производству лицевых списков и, более того, центром традиционных художественных промыслов и ремесел. В ней наряду с мастерами «книжного рукоделия» (каллиграфы, иллюстраторы, миниатюристы, переплетчики и др.) работали золотых дел мастера, столяры, инкрустаторы, мозаичисты, специалисты по чеканке и художественной ковке [Акимушкин, 1994, вып. 5: 143-167].
Взойдя на престол Тимуридского государства, Шахрух, естественно, заказал себе летописный лицевой свод, который прославил бы в веках лично его и его род. А.Тоган логично полагал, что исполнителем этого свода стал самый выдающийся представитель тимуридской историографии Шихабуддин Хафиз-и Абру, который состоял на службе сначала у Тимура, потом у Шахруха, при дворе которого в Герате он и писал свои труды. Составление летописного лицевого свода Шахруха, заказанного в 1426 г., было осуществлено под руководством Хафиз-и


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 111
Абру не полностью, в связи с его смертью в 1430 г. [Togan, 1962: 69]. Значительно позднее его сведения по генеалогии Тимуридов дополнялись другими людьми. Ш.Х.Вохидов, автор русского перевода, сделанного в 2006 г. не с утраченного оригинала 1426 г., а с позднего списка этого произведения, полагает, что одна из последних записей, дополняющих его, была внесена между 1486 и 1488 гг. [Му‘изз, 2006: 7].
Название свода Шахруха «Му‘изз ал-ансаб» («Прославляющее генеалогии») издавна упоминается во многих биобиблиографических изданиях, в том числе и на русском языке [Стори, 1972, ч. 2: 818]. В 1992 г. японский ориенталист Широ Андо в труде, посвященном изучению этой рукописи, разыскал четыре ее поздних списка и описал их. Лучшим и наиболее полным из них ученый признал Парижский список [Ando, 1992: 15-18]. Его русский перевод осуществлялся Ш.Х.Во- хидовым с персидского текста, выполненного неведомо где и неизвестно кем в первые десятилетия XVI в. [Султанов, 1994: 83].
Весь текст Парижского списка «Му‘изз ал-ансаб», его полное изначальное наименование, осмысление его предназначения и адекватность передачи при переводе на русский язык отдельных слов и выражений вызывают у исследователей множество вопросов. Решить многие из них помог бы исторический источник, современный Тимуриду Шахруху и тематически связанный с содержанием Парижского списка. Мы с Н.Н.Телициным знали, что такой источник в удовлетворительном состоянии дошел до наших дней, но не думали, что определить точное предназначение его окажется столь сложным делом. Речь идет об упомянутой выше иллюстрированной рукописи тимуридского времени, обнаруженной в «Альбоме Байсунгура» [Husayn, S. а].
Широ Андо полагал, что эта вторая рукопись (далее — Байсунгур), не имеющая никакого названия, являлась генеалогической записью некого Хусайна сына Али Шаха, создавшего ее в начале XV в. Японский ориенталист основывался на том, что на одном из листов этой рукописи была оттиснута прямоугольная именная печать ее предполагаемого автора [Ando, 1992: 20]. В рукописи насчитывалось 14 листов, заполненных с обеих сторон миниатюрными, мастерски исполненными портретами Чингисидов и Тимуридов с двуязычными (арабицей по-персидски и уйгурицей по-тюркски) надписями над ними. Листы в полном беспорядке были подшиты в одном альбоме, включавшем также листы из других работ мастеров «книжного рукоделия» библиотеки-мастерской Байсунгура.
Внимательно ознакомившись с содержанием этой рукописи, мы установили, что работа над нею еще далека от завершения. Прослеживается только общая ее идеологическая направленность — попытка


112
А.П.Григорьев
создания совместного родословного древа для монгольских царей родов Чингис-хана и Тимура. В рукописи недостает заглавия, вступительной части и некоторых листов основного текста. Почти все миниатюры на сохранившихся листах списка выполнены только в чернильном очерке коричневыми чернилами. Надрисуночные надписи, линии родовых связей и пояснения к ним исполнены профессионально, но на общем светло-коричневом фоне страниц коричневые чернила почти не выделяются и читаются с большим трудом. Только миниатюрный портрет Тимура полностью многоцветно раскрашен с поразительным совершенством, на портрете же Чингисида Джанибека раскрашена лишь одежда хана.
Следует договориться о сущности названия рукописи «Му‘изз ал-ансаб», которую я считаю незаконченным вариантом летописного лицевого свода Тимурида Шахруха, а Ш.Х.Вохидов избрал объектом своего перевода. Прежде наименование «Му‘изз ал-ансаб» не вызвало вопросов. Действительно, в ту эпоху у персов еще сохранялась традиция давать своим ученым трудам арабские названия, но оформлять их содержание они стали уже исключительно по-персидски. Так что арабское слово ал-ансаб («генеалогии») в названии этого персидского произведения вполне можно заменить его общеизвестным синонимом «родословия». Правда, получившееся словосочетание «Прославляющее родословия» воспринимать стало не легче прежнего. Вспомним, что в русском переводе биобиблиографического обзора Ч.А.Стори «Персидская литература» замечено, что только в трудах В.В.Бартольда можно встретить полное арабское название этого сочинения: «Му4изз ал-ансаб фи шаджарат салатин мугул» [Стори, 1972, ч. 2: 818, при- меч. 30], что можно перевести, с нашим уточнением, как «Прославляющее родословия в родословном древе монгольских царей». Из этого названия заключаем, что в произведении прославляются не все родословия, а только те из них, которые составляют невиданное прежде родословное древо монгольских царей, когда монгольскими царями стали называть не только владык из рода Чингис-хана, но и представителей вновь сформированной ветви рода Тимуридов.
Обратимся к тем принципам, которыми руководствовался переводчик, приступая к изданию факсимильного текста и русского перевода «Му‘изз ал-ансаб»: «После знака (//) приводятся номера листов „Парижского списка44. При этом нами была восстановлена правильная пагинация листов. Указанное на форзацлисте количество листов (161) не соответствует их существу (164)» [Му4изз, 2006: 15]. По этому поводу еще в 1994 г. Т.И.Султанов писал: «...листы 5, 116 и 137 имеют по дополнительному листу», и далее: «Листы 276, 536, 54а, 566, 58а, 114а,


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 113
124а, 144а, 149а — пустые» [Султанов, 1994: 83]. Незамедлительно ознакомясь со статьей Т.И.Султанова и фильмокопией текста Парижского списка «Му‘изз ал-ансаб», которая хранится в Рукописном отделе Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН, я обратил внимание на то обстоятельство, что русский перевод нужного мне в ту пору листа 276 наличествовал в публикации 1941 г. того же самого текста Парижского списка, извлеченного, переведенного и подготовленного к печати В.Г.Тизенгаузеном в 1880 г. [Сборник, 1941, т. 2: 61]. Т.И.Султанов же, как следовало из его статьи, утверждал, что л. 276 и другие восемь листов его фильмокопии — пустые. Я заподозрил, что пустым является не л. 276 Парижского списка — дефектна его фильмокопия. Благодаря дружескому содействию преподавателей Восточного факультета Санкт-Петербургского государственного университета Н.В.Григорьевой, Н.Н.Телицина и Е.М.Шабельниковой мне удалось получить из Парижской Национальной библиотеки ксерокопию интересующего меня листа [Bibliotheque, S. а.]. В то время это меня вполне устроило. Состояние других восьми листов, названных в статье Т.И.Султанова «пустыми», тогда меня не интересовало.
Этот лист 276 Ш.Х.Вохидов поместил в «Факсимильном тексте» на месте листа 286 и присвоил ему номер римскими цифрами — LVI. Пустыми он назвал в своем введении листы 546, 55а, 576, 656, 100а, 102а, 107а, 114а, 115а, 116а, 118а, 121а, 126а, 147а, 1506, 1516, 152а, 163а, т.е. 18 листов в факсимильном тексте не были им воспроизведены [Му‘изз, 2006: 15]. В настоящее время я подозреваю, что если не все, то большинство из 9-ти листов «Му‘изз ал-ансаб», объявленных в статье Т.И.Султанова «пустыми», и из 18-ти листов того же списка, объявленных во введении Ш.Х.Вохидова «пустыми», на самом деле таковыми не являются, и точное их число нуждается в дополнительной проверке. Указатель имен составлен к тексту перевода на русский язык [Му‘изз, 2006: 16]. Так что множество имен Тимуридов оказались в нем неучтенными.
Во введении к своему переводу Ш.Х.Вохидов как бы вскользь замечает: «Во избежание повторов текст в некоторых местах сокращен» [Му‘изз, 2006: 15]. Такое замечание, как и сокращение текста первоисточника, для ученого недопустимы. Похоже, что переводчик поставил перед собою цель «подчистить» текст исторического источника и заставить читателя поверить будто бы перед ним «чистый» персидский, а не персидско-тюркский документ. То же позволил себе переводчик и при подготовке к публикации факсимильного текста «Му‘изз ал-ансаб». Вся тюркская часть вместе с параллельным персидским текстом и густая сеть линий родовых связей на обрезах многих листов,


114
А.П.Григоръев
скреплявшая родословные таблицы Чингисидов и Тимуридов в разделе «Факсимильный текст» [Му‘изз, 2006, л. VII-CCCIX], полностью или почти полностью уничтожена, превращена в некое невнятное подобие «художественного» оформления. Текст родословий Чингисидов и Тимуридов в переводе неотличимо слит со списками военачальников, жен и правительственных чиновников того или иного монгольского царя, которые единой и неразделимой массой в алфавитном порядке представлены в прилагаемом к переводу указателе имен.
Отметим также, что в постраничных примечаниях, приводя аналогии к отдельным реалиям своего перевода, Ш.Х.Вохидов, демонстрируя «научную добросовестность», отсылает читателя к русскому переводу «Сборника летописей». Так, предлагая сверить свой перевод с текстом Рашид ад-Дина, находящимся во второй книге первого тома, Ш.Х.Вохидов 21 раз отсылает исследователя ко второй книге второго тома [Му‘изз, 2006: 23-27, 29-30], а второй книги при втором томе «Сборника летописей» никогда не существовало.
Тем не менее сквозь все особенности перевода Ш.Х.Вохидова в нем проглядывается подлинный текст значительного по объему исторического источника «Му‘изз ал-ансаб», без помощи сохранившегося факсимильного текста и русского перевода которого исследователю не удалось бы раскрыть содержание фрагментарного списка тимуридской рукописи начала XV в., собственником или заказчиком которой выступал Хусайн, сын Алишаха. В то же время сохранившийся текст «Му‘изз ал-ансаб» 1426 г. может быть понят и откорректирован благодаря сохранившимся фрагментам списка 1405 г. Мы постараемся продемонстрировать это в настоящей статье. Правда, здесь мы выполним свое обещание не в полном объеме, а на примере сравнения только схем начальных этапов построения родословного древа монгольских царей у Тимуридов в обеих рукописях. Создание полной схемы родословного древа монгольских царей — задача будущих исследователей.
Проверить русский перевод ШХ.Вохидова, используя приложенный к его изданию факсимильный текст, крайне затруднительно, а в ряде случаев совершенно невозможно. Причиной этого является размер прилагаемых фотографий листов Парижского списка рукописи «Му‘изз ал-ансаб» (далее — Му‘изз). Их необходимо увеличить, а не уменьшить. Значительная часть фототекстов не читается (не говоря уже о тех листах Му‘изз, которые целиком пропали для читателя в результате их небрежного фотографирования). Некоторые слова и целые строки оригинала, чуть поврежденные или совсем мелкие, сливаются на фотографиях в непроглядные черные кляксы. Особенно это касается


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 115
листов, содержащих значительные массивы персидского текста, которые не организованы рамками родословных таблиц.
За вступительной частью факсимильного текста Му‘изз [Му‘изз, 2006, л. II—VI] располагалось родословное древо Добун-Баяна [Му‘изз, 2006, л. VII-IX]. Когда именной состав этого древа описывался Рашид ад-Дином в «Сборнике летописей» под названием повествования о Добун-Баяне и его жене Алан-гоа [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 9-10], уже тогда он сопровождался таблицей с портретом этой супружеской пары в большом прямоугольнике и примечанием Рашид ад-Дина, в котором выражалось сомнение в том, что двоих сыновей Добун-Баяна, которых звали Бугунотай и Бельгунотай, следует относить к роду нирун [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 11]. В факсимильном тексте Му‘изз диаметр круга, находящегося на месте портрета супружеской пары в большом прямоугольнике, только слегка увеличен по сравнению с прочими кругами, а не прямоугольниками, образующими родословное древо Добун-Баяна в «Сборнике летописей». Внутри большого круга факсимильного текста Му‘изз по-персидски вписано: «Добун-Баян и потомки его». Из восьми малых кругов, находящихся над большим и образующих корни его родословного древа, имена вписаны только в три круга, а оставшиеся пять кругов — пустые. Имена всех восьми предков Добун-Баяна восстанавливаются в соответствии с текстом «Сборника летописей»: Буртэ-чинэ, Батачи-каан, Тамач, Коричар-мэргэн, Кочам-Борагил, Екэ-Нидун, Сим-Саучи, Кали-Карчу [Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 9-10].
Настало время прервать наше монотонное повествование о поисках новых видов летописных лицевых сводов в истории иранского средневековья, о создании новых форм построения родословного древа монгольских царей и о нашем несколько излишне пристальном внимании к качеству русского перевода Ш.Х.Вохидова. Рассмотрим проблемы чин- гисидских родословий на персидском языке со стороны не одних только правителей, решивших прославить и увековечить свой род на очередном отрезке многовековой истории Ирана, но и с точки зрения реальных исполнителей этих планов — крупных историографов и мыслителей Ирана второй половины XIII — первой половины XV в. Такими историками в указанное время были Фазлаллах Рашид ад-Дин и Шихабудцин Хафиз-и Абру. Эти два мыслителя при жизни не встречались, разделенные быстротекущим временем, но творчество первого из них было глубоко и всесторонне усвоено вторым, качественно переработано и мастерски использовано в интересах своего высочайшего правителя.
Если вершиной творческой мысли Рашид ад-Дина являлось создание (не позднее 1310 г.) грандиозного произведения «Шу‘аб-и пандж-


116
А.П.Григорьев
гана» («Пять родословий»), где он вывел на первое место среди цивилизованных народов земли принявший идеологию ислама «золотой род» Чингис-хана, то Хафиз-и Абру в написанном им (не ранее 1405 г.) произведении «Му‘изз ал-ансаб фи шаджарат салатин мугул» («Прославляющее родословия в родословном древе монгольских царей»), согласившись со своим знаменитым предшественником по вопросу о месте монгольских царей среди цивилизованных народов, в новых исторических условиях современного ему, а не Рашид ад-Дину мира, когда Ираном овладели Тимур и Тимуриды, провозгласил их первыми, более заслуживающими этого места, на основании якобы новых данных родословного древа, которое он сам искусно выстроил.
Эволюцию взглядов Хафиз-и Абру по данным рукописей 1405 и 1426 гг. мы предлагаем ниже в схемах (рис. 1 и 2), с последующим кратким комментарием.
Согласно древней монгольской легенде, краткий пересказ и, возможно, цветное художественное воплощение которой дошли до наших дней в позднейших исторических источниках [Сокровенное, 2002: 9, § 21; Рашид-ад-дин, 1952, т. 1, кн. 2: 14; Husayn, S. а.], Алан-гоа, супруга Добун-Баяна, через несколько лет после ранней смерти своего мужа, от которого она уже имела двоих сыновей, родила еще трех мальчиков. Эти три мальчика, рожденные Алан-гоа от чистого света дневного и ночного светил, положили начало роду нирун.
Сказочный сплав двух светил много ночей подряд проникал через дымник юрты царицы, обретая в видениях женщины облик рыжеволосого (цвета Солнца) и синеокого (цвета Луны) мужчины. Медленно приближаясь и испуская ослепительное сияние, мужчина подходил к Алан-гоа, а затем также медленно покидал юрту. Уходил он потихоньку, «процарапываясь. .. словно желтый пес» [Сокровенное, 2002: 9, § 21]. Сохраненная в рукописи Байсунгур 1405 г., миниатюра передавала обстоятельства сновидений Алан-гоа в чернильном очерке. Она с поразительной точностью воспроизводила повествование «Сокровенного сказания» 1240 г. о тех же событиях, включая загадочный образ «желтого пса».
Этот образ для мусульманина-суннита, каким был Хафиз-и Абру, уже ничего конкретного не означал, являясь, как мне представляется, таинственной реминисценцией далекого прошлого — действующего уже свыше двух тысяч лет в Китае 60-летнего циклического календаря, где тот или иной год 12-летнего цикла именуется по названию соответствующего животного, снабженного определением цвета того или иного первоэлемента природы, которых было пять. Так что в первооснове «желтый пес» являлся одним из названий года китайского 60-летнего циклического календаря [Цыбульский, 1987].


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 117
(qabul qan) (bardan baqadur) (jasuqaj baqadur) (cingiz qan) (cu£i)
(batu)
(toyan)
(muijatimur)
(toyryl&i)
(uzbek)
(Sani)
Puc. 1.
Схема начального этапа построения родословного древа монгольских царей у Тимуридов в рукописи Байсунгур, 1405 г.


118
А.П.Григорьев
(XVI)
(XVIII)
(XIX)
(XXVI)
(XXXVI)
(XXXVIII)
(XLII)
(XLIII)
(XLIV)
(XLV)
(XLV)
Схема начального этапа построения родословного древа монгольских царей у Тимуридов в рукописи Му‘изз, 1426 г.


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 119
С миниатюры, изображавшей Алан-гоа в рукописи Байсунгур, 1405 г., А.Тоган выполнил черно-белую фотокопию и в 1962 г. опубликовал ее в приложении к своему докладу [Togan, 1962, вклейка между с. 70 и 71]. Эта фотокопия в 2002 г. была растиражирована в увеличенном виде на ярком сине-зеленом фоне глянцевой обложки книги М.Иванич и М.А.Усманова [Ivanics, 2002].
После того как Хафиз-и Абру довел сомнения Рашид ад-Дина в принадлежности рода сыновей Добун-Баяна к роду нирун до крайней степени своего неверия в то, что земная женщина Алан-гоа может быть в чем-либо сравнимой с той внеземной межпланетной сущностью, какой чудесным образом вдруг обернулась новая Алан-гоа — праматерь рода нирун, — он уже не сомневался в том, что тюркизованный род барлас просто необходимо любыми средствами возвысить над родом Чингисидов, построив новое родословное древо Чингисидов, качественно отличное от созданного Рашид ад-Дином в «Шу‘аб-и панджгана» [Rashid, S.a., л. 96а-118а].
Он выполнил свое намерение не в конечном итоге, а на первом же этапе построения нового родословного древа, избрав в качестве основного лица третьего из рожденных от чистого света Солнца и Луны мальчиков, которого называли Бодончаром. Главный историограф Тимурида Шахруха объявил Бодончара родоначальником не одного, а сразу двух великих монгольских царей — Чингис-хана и Тимура. Для убедительности он оставил прежнюю, «младшую» линию Чингис-хана без изменения, а когда «общая» для Чингис-хана и Тимура преемственная цепочка от отца к сыну достигла Тумбинэ, его младший сын Кабул составил младшую стволовую ветвь Чингисидов от Кабул-хана до Чингис-хана и далее «золотой род» Чингисидов от Джучи до Джа- нибека. «Старшую» стволовую ветвь Тимура и Тимуридов Хафиз-и Абру составил из действительно старшего сына Тумбинэ Качулая и его сына Эрдэмчар-Барула. У последнего в сыновьях числился Тудан, но Хафиз-и Абру между Эрдэмчаром-Барула и Туданом провел вымышленную им линию родовой связи, в конце которой приписал составленную им преемственную цепочку родственников из никому не известного тюркизованного рода барлас.
В результате манипуляции, проделанной Хафиз-и Абру, оказалось, что недавний скромный зять (монг. кюреген) одного из Чингисидов — Тимур, прежде официально не имевший права даже на включение в чингисидское родословие, вдруг «на бумаге» оказался не только наравне с Чингисидами, но и род его барлас стал выше и значительнее рода Чингисидов.
Когда мы с Н.Н.Телициным составляли две упрощенные схемы начального этапа построения нового родословного древа монгольских


120
А.П.Григорьев
царей у Тимуридов, в нашем распоряжении находились не оригиналы, а лишь позднейшие копии с оригинальных текстов необходимых исторических источников. Поэтому прежде всего нам потребовался предельно правильный по написанию и расположению именной состав, принятый самим Хафиз-и Абру, т.е. начертанный уйгурицей по-тюрк- ски. Сделать это оказалось не так просто, ибо листы во фрагментарном тексте альбома Байсунгура были сшиты в беспорядке. Справа от символа портрета Алан-гоа на рис. 1 мы поместили тюркское написание ее имени, переведенное Н.Н.Телициным с уйгурицы на латиницу (в круглых скобках), а слева от символа — русский перевод ее персидского имени, надписанного в рукописи Байсунгур над тюркским именем. Начинался лишенный исторических корней ствол нового родословного древа Алан-гоа с миниатюры, изображавшей родоначальницу и «желтого пса» на одном листе [Husayn, S. а., л. 42а].
Следующие символы портретов на рис. 1 размещаем по порядку их очередности в «Шу‘аб-и панджгана» Рашид ад-Дина [Rashid, S. а.], ибо большинство миниатюр в рукописи Байсунгур имеют надписи только уйгурицей по-тюркски. Надписи эти содержатся в рукописи, которая ближе по возрасту к 1405 г., чем все остальные. Далее располагаем символы миниатюр по порядку и оформляем их по принципу начала нового родословного ствола Алан-гоа: Бодончар, Бука, Дутум-Мэнэн [Rashid, S. а., л. 37а], Кайду, Байсунгур [Rashid, S. а., л. 376], Тумбинэ [Rashid, S. а., л. 436]. В этом ряду заимствуем персидские написания имен, точнее их русские переводы из «Шу‘аб-и панджгана», расположив их слева от символов портретов.
После того как общий ствол нового родословного древа Алан-гоа разделяется на две (старшую и младшую) стволовые ветви, возглавляемые сыновьями Тумбинэ — братьями Качулаем и Кабулом, продолжим младшую ветвь: Кабул [Rashid, S.a., л. 436], Бартан, Есугэй, Чингис-хан [Rashid, S.a., л. 436], Джучи, Бату [Rashid, S.a., л. 43а], То- ган, Мунга-Тимур [Rashid, S.a., л. 366], Тогрылча, Узбек [Rashid, S.a., л. 36а], Джанибек [Rashid, S.a., л. 386]. По поводу изображений представителей младшей ветви рода Чингисидов рукописи Байсунгур отметим, что в чернильном очерке сохранились 8 портретов: Кабул, Чингис-хан, Джучи, Бату, Тоган, Мунга-Тимур, Тогрылча, Узбек. Бартан и Есугэй имеют только тюркские надписи имен: как простые бахадуры их изображения удостоены лишь простыми малыми кружками. Портрет сидящего на троне Джанибека, сына Узбека, хорошо сохранился, и одежда его трехцветно окрашена.
Именной состав изображений на старшей стволовой ветви рукописи Байсунгур выглядит следующим образом: Качулай [Rashid, S.a., л. 436],


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 121
Эрдэмчар-Барула, Соку-Сичан [Rashid, S.a., л. 43а], Карачар, Эчил, Иленгир [Rashid, S.a., л. 366], Борагил, Торгай [Rashid, S.a.], Тимур, Шахрух. [Rashid, S.a., л. 336]. Девять изображений старшей ветви в подтверждение своего превосходства над младшей имеют миниатюры-портреты. Миниатюра, изображающая Тимура, восседающего на троне, полностью и многоцветно раскрашена. Тюркская надпись уй- гурицей над нею сохранилась у нижнего среза другого листа рукописи [Rashid, S.a., л. 36а]. Тюркские надписи над портретами Карачара и Борагила не сохранились. Надпись над изображением Карачара отсутствует по причине слишком близкого расположения его портрета к верхнему срезу листа. Возможно, она, как и в случае с миниатюрой Тимура, находилась у нижнего среза другого листа рукописи. Над портретом Борагила надпись не сохранилась, вероятно, по причине позднейшей реставрации верхнего края данного листа, на котором видны следы бумажной наклейки.
Что касается схемы начального этапа построения родословного древа монгольских царей у Тимуридов в рукописи Му‘изз, 1426 г., составленной нами по гораздо более позднему списку этой рукописи и согласно ее неполному факсимильному тексту, приложенному к русскому переводу Му‘изз, сопоставление списков Байсунгур и Му‘изз выявляет эволюцию взглядов непосредственного автора-составителя рукописей 1405-1426 гг. Хафиз-и Абру на проблему совмещения монгольского рода Чингисидов и монгольского тюркизованного рода бар- лас. Использовав приближенную к 1405 г. рукопись Байсунгур и значительно более раннюю рукопись «Шу‘аб-и панджгана», мы уточнили списочный состав и правописание имен, привлеченных Хафиз-и Абру в его попытке совместить и доказать недоказуемое.
Построив на рис. 2 вторую схему начального этапа, мы отыскали в рукописи Му‘изз тех же персонажей, что и в схеме на рис. 1. Это помогло уточнить, что во второй схеме «общие» для обоих родов предки третьего сына Алан-гоа, Бодончара, были совсем не равны по своему «званию» другим более «знатным» предкам, из-за чего Бука и Дутум-Мэнэн лишились права на собственные портреты. В течение прошлых переписок рукописей изменилось правописание имен Ду- тум-Мэнэна и Тумбинэ. Римские цифры, помещенные в круглые скобки справа от имен, стали обозначать номера листов факсимильного текста, где эти имена были нами обнаружены.
После разделения единого ствола лишенного корней родословного древа на две стволовые ветви младшая ветвь Чингисидов по своему составу имен повторила личные имена персонажей первой схемы. Число менее «знатных» Чингисидов увеличилось за счет прибавления


122
А.П.Григорьев
к ним Тогана, лишенного права иметь свой портрет в связи с тем, что официально он не был зафиксирован царем в рукописи Му‘изз.
Самая значительная по числу уточнений и поправок работа была проделана Хафиз-и Абру над старшей ветвью нового родословного древа. Тимуридский историограф резко уменьшил численность персонажей этой ветви, заслуживающих миниатюрных портретов, по сравнению с первой схемой, где все десять персонажей старшей ветви обладали правом на портрет. Во второй схеме их осталось только двое — Тимур и Шахрух. Мало того, в рукописи Му‘изз ее составитель совершенно точно и определенно показал, за счет чего ему удалось соединить древний род Чингисидов с совершенно чуждым ему родом барлас. Точно в середине родовой связи между символами Чингисидов Эрдемчара-Барула и Тудана Хафиз-и Абру провел разделительную линию вымышленной им родовой связи [Му‘изз, 2006, л. XV], которую он закончил на листе рукописи, начинающем такую же вымышленную цепочку родовой связи Соку-Сичана, отца Карачара [Му‘изз, 2006, л. CLV], которая насчитывала восемь персонажей и заканчивалась символом Тимурида Шахрух-хана [Му‘изз, 2006, л. CCLIV].
Как же так? Ведь рукопись Му‘изз явно и очевидно показывала, что родственная связь между интересующими нас родами, говоря по-русски, была «шита белыми нитками»! Ну и что? Выдающийся персидский историк наглядно и основательно показал невозможность такой связи. Но, во-первых, прекрасно понимая это, он выполнял непререкаемое повеление Шахруха, а во-вторых, родословия всегда и везде относились к документам высшей степени секретности. Проверить их было попросту невозможно.
Заканчивая рассказ об оформлении нашей второй схемы, следует отметить, что, в связи с неполным составом Парижского списка рукописи Му‘изз, опубликованного в факсимильном приложении к ее русскому переводу, нам не удалось обнаружить в нем символ и персидское написание имени Тимурида Иленгира.
Акимушкин, 1994 — Акимушкин О.Ф. Байсунгур-мирза и его роль в культурной и политической жизни Хорасанского султаната Тимуридов первой трети XV века // Петербургское востоковедение. Вып. 5 / Отв. ред. О.Трофимова. СПб., 1994.
Бира, 1978 — Бира Ш. Монгольская историография (XII-XVII вв.). М., 1978.
Клосс, 1989 — Клосс Б.М. Летописный свод Лицевой // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2, ч. 2 / Отв. ред. Д.С.Лихачев. Л., 1989.
Му‘изз, 2006 — Му‘изз ал-ансаб (Прославляющее генеалогии) / Отв. ред. А.К.Му- минов. Пер. с перс., предисл., примеч., подготовка факсимиле к изд. Ш.Х.Во-


Летописные лицевые своды в средневековых государственных образованиях... 123
хидова; сост. указателей У.А.Утепбергеновой. Алматы, 2006. История Казахстана в персидских источниках. Т. 3).
Петрушевский, 1958 — Петрушевский И.П. и др. История Ирана с древнейших времен до конца XVIII века. Л., 1958.
Рашид-ад-дин, 1946 — Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. 3 / Пер. с перс. А.К.Арендса, под ред. А.А.Ромаскевича, Е.Э.Бертельса и А.Ю.Якубовского. М; Л., 1946.
Рашид-ад-дин, 1952 — Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. 1, кн. 1 / Пер. с перс.
Л.А.Хетагурова, ред. и примеч. А.А.Семенова. М.; Л., 1952.
Рашид-ад-дин, 1960 — Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. 2 / Пер. с перс. Ю.П.Верховского, примеч. Ю.П.Верховского и Б.И.Панкратова, ред. И.П.Пет- рушевского. М.; Л., 1960.
Сборник, 1941 — Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды: Извлечения из персидских сочинений, собранные В.Г.Тизенгаузеном и обработанные А.А.Ромаскевичем и С.Л.Волиным. Т. 2. М; Л., 1941.
Словарь, 1957 — Словарь современного русского литературного языка / Председатель коллегии Ф.П.Филин. Т. 6. М; Л., 1957.
Словарь, 1962 — Словарь современного русского литературного языка / Председатель ред. коллегии Ф.П.Филин. М.; Л., 1962.
Сокровенное, 2002 — Сокровенное сказание монголов / Пер. с монг. С.А.Козина. М., 2002.
Стори, 1972 — Стори Ч.А. Персидская литература: Био-библиографический обзор. В трех частях. Ч. 1-2. Пер. с англ., переработал и дополнил Ю.Э.Брегель / Отв. ред. Ю.Е.Борщевский. М., 1972.
Султанов, 1994 — Султанов Т.И. «Му‘изз ал-ансаб» и чингизиды «Киже» // Восток. 1994. № 6.
Цыбульский, 1987 —Цыбульский В.В. Лунно-солнечный календарь народов стран Восточной Азии с переводом на даты европейского календаря (с 1 по 2019 г. н.э.). М., 1987.
Ando, 1992 — Ando Shiro. Timuridische Emire nach dem Aristokratie Zentralasiens im 14. und 15. Jahrhundert. B., 1992 (Islamkundliche Untersuchungen. Bd. 153). Bibliotheque, S.a. — Bibliotheque Nationale. Departement des manuscrits. Persan ancien fonds 67. P. [S.a.].
Husayn, S. a. —Husayn b. Ali §ah. Topkapi Sarayi Muzesi Kutuphanesi. Hazine 2152. Gung-i Baysunguri. [S.a.].
Ivanics, 2002 — Ivanics M., Usmanov M.A. Das Buch der Dschingis-Legende (Daftar-i Cingiz-nama) (Vorwort, Einfuhrung, Transcription, Worterbuch, Faksimiles). Bd. 1. Szeged, 2002 (Studia uralo-altaica 44).
Rashid, S. a. — Rashid al-Din Tabib. Shuab-i panjganah. Topkapi Sarayi Muzesi Kuttip- hanesi Ahmet III ms. 2937. istanbul [S.a.].
Togan, 1962 — Togan A.Z.V. The composition of the History of the Mongols by Rashid al-din // Central Asiatic Journal. 1962, vol. 7, № 1.


Ю.К.ГҮГҮЕВ
(Ростов-на-Дону)
Рассказ Жана де Жуан видя о похоронах знатного кумана
В «Книге благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика», написанной в 1309 г. сенешалом Шампани Жаном де Жуанвилем (1225-1317), есть два эпизода, касающиеся куманов1. Жуанвиль рассказывает их со слов рыцаря Филиппа де Туей, вернувшегося из Константинополя в Кесарею (Палестина), где с мая 1251 по май 1252 г. пребывал освобожденный из мусульманского плена король Людовик IX [Ле Гофф, 2001: 148-153, 156-157]. В одном из них говорится о заключении последним императором Латинской империи Бодуэном II союза с куманами, направленного против никейского императора Иоанна III Ватаца, и сообщаются любопытные подробности завершившей договор совместной клятвы латинян и куманов. В дру¬
1 	В отечественной и зарубежной исторической и археологической литературе в основном принято отождествлять куманов с половцами русских летописей, а последних считать западной ветвью кипчаков. Иной точки зрения придерживается С.Г.Кляштор- ный, полагающий, что это разные племенные группы. По его мнению, в XI-XIII вв. кипчаки продолжали занимать земли между Иртышом и Каспийским морем, а поло- вецко-куманский конгломерат племен переселился в европейские степи; при этом половцы закрепились на южных рубежах Киевской Руси, а куманы продвинулись далее на запад [Kljashtomyj, 1997: 151-153; Кляшторный-Султанов, 2000: 108-128; Kljash- tomyj, 2005: 243-247; Кляшторный-Савинов, 2005: 125-134, 136-142]. Аргументация С.Г.Кляшторного, основанная на выявлении в мусульманских, китайских, русских и западных письменных источниках эквивалентных этнонимов, очень убедительна. Тем не менее в предлагаемой статье автор этих строк употребляет слова «куманы» и «половцы» как равнозначные, поскольку есть определенная вероятность того, что кочевники, к которым прибыло посольство латинян, были выходцами из орды Котяна (см. ниже). Следует отметить и другой аспект проблемы: те этнические различения, которые историки не без оснований извлекают из текстов древних и средневековых авторов, часто не столь очевидны на уровне археологии. Насколько мне известно, пока еще никто из археологов, во всяком случае отечественных, не пробовал как-то разграничить половецкие и куманские памятники.
© Гугуев Ю.К., 2009


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
125
гом эпизоде подробно описаны похороны знатного кумана, очевидцем которых стал упомянутый французский рыцарь во время пребывания в половецкой орде.
Бодуэн II не менее двух раз вступал с половцами в союзы, направленные против Ватаца. В первый раз это произошло в 1239 г., когда Бодуэн направлялся с войском из Европы в Константинополь через территорию Венгрии и Болгарии [Георгий Акрополит, § 36: 218, при- меч. 482]. Договор, о котором сообщает Жуанвиль, вероятнее всего, был заключен в конце 40-х или в самом начале 50-х годов XIII в., когда Филипп де Туей дважды (1247 и 1251) был регентом Латинской империи [Жаворонков, 2000: 82]. О том, что речь в данном случае идет не о соглашении с куманами 1239 г., свидетельствует, в частности, упоминание Константинополя в качестве исходной точки маршрута посольства латинян.
Надо думать, что события, описанные Жуанвилем, происходили в непосредственной близости от столицы Латинской империи, так как к моменту, о котором идет речь, земли этого государства настолько сократились, что включали в себя лишь сам Константинополь и его окрестности. Вероятно, данное обстоятельство имел в виду Ф.И.Ус- пенский, когда в своем фундаментальном труде по истории Византии счел возможным написать, что население города «наблюдало зрелище тризны и заклания рабов на его („куманского рыцаря“. — Ю.Г.) могиле за городскими стенами» [Успенский, 1997: 380-381], хотя таких подробностей нет в источнике. Ф.И.Успенский утверждает также, что «регент де Туей» был женат на «дочери половецкого князя» и присутствовал на похоронах своего тестя, в чем в принципе нет ничего невероятного, однако неясно, откуда почерпнуты эти сведения.
Следует отметить, что «куманский пассаж» Жуанвиля неизменно привлекает к себе внимание историков, преимущественно византинистов и медиевистов. Описание похорон кумана хорошо известно тюркологам [Sinor, 1954: 316]. Питер Голден указал на важные параллели некоторым элементам погребального ритуала, упомянутым в рассказе Филиппа де Туей [Golden, 1998: 195-196]. Однако его комментарий весьма лаконичен, что, на мой взгляд, не соответствует потенциальным информативным возможностям источника. Несмотря на обилие археологических коннотаций, описание похорон знатного кумана до сих пор практически обходили стороной все отечественные специалисты по позднекочевническим древностям. Вероятно, это было связано с отсутствием перевода на русский язык книги Жана де Жуанвиля. Сегодня это препятствие устранено [Жан де Жуанвиль, 2007: § 497- 498]:


126
Ю.К.Гугуев
Кроме того, он (Филипп де Туей. — Ю.Г.) рассказал нам о великой диковине, которую видел во время пребывания в их войске: когда помер один знатный рыцарь, ему вырыли в земле огромную и широкую могилу, усадили его на стул и преблагородно украсили; и с ним положили наилучшую лошадь, какая у него была, и самого лучшего его воина, живого. Воин, прежде чем его опустили в могилу с его сеньором, простился с королем куманов и остальными знатными сеньорами; и пока он прощался с ними, в его суму сыпали много золота и серебра и говорили ему: «Когда я приду в мир иной, ты вернешь мне то, что я тебе даю». И он отвечал: «Исполню это с большой охотой».
Великий король куманов передал ему послание, обращенное к их первому королю, в котором сообщал, что сей достойный человек очень достойно прожил и хорошо прослужил ему, и просил короля вознаградить воина за его службу. Когда это было исполнено, они опустили воина в яму с его господином и живой лошадью; а потом закрыли отверстие могилы плотно сбитыми досками, и все войско бросилось за камнями и землей; и прежде, чем лечь спать, они в память о тех, кого погребли, возвели над ними высокий холм.
Обратимся к сюжетным составляющим эпизода о похоронах, каждой из которых соответствует определенная деталь или несколько деталей погребального ритуала. Наша задача заключается в поиске исторических, этнографических и археологических параллелей этим ритуальным элементам. Такое исследование, с одной стороны, позволит оценить степень достоверности рассказа Филиппа де Туей, а другой — поможет выявить некоторые аспекты погребальной обрядности половцев, оказавшихся вне привычной среды обитания в эпоху последних Крестовых походов и монгольской экспансии.
...когда помер один знатный рыцарь, ему вырыли в земле огромную и широкую могилу...
Конечно, выражение «огромная и широкая могила» может отчасти передавать удивление Филиппа де Туей по поводу несколько больших размеров этой могилы в сравнении с известными ему христианскими захоронениями. Но все же погребальная конструкция, предназначавшаяся для знатного половца, которого, вероятно, снабдили немалым количеством вещей, его живым слугой и живой лошадью, должна была быть достаточно просторной. И действительно, некоторые могилы половецкой знати довольно велики. Так, яма с заплечиками из Чин- гульского кургана второй трети XIII в. (Запорожье), в которой, по- видимому, был похоронен один из половецких ханов (Тигак?), по вер-


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
127
ху имела размеры 4,35 >< 2,1 м и глубину 5 м [Отрощенко-Рассамакш, 1986: 18, рис. 3]. Впрочем, чингульское погребение является редким исключением: абсолютное большинство половецких могил уступает ему по размерам [Атавин, 2008: 88-89].
...усадили его на стул и преблагородно украсили...
Эту фразу можно было бы истолковать и так, что, знатного кумана похоронили сидя, поскольку далее в тексте не сказано, что, перед тем как опустить в могилу, его сняли со стула. Однако, насколько мне известно, сидящие погребения практически не отмечены археологами ни у половцев, ни у других тюркоязычных кочевников Евразии эпохи Средневековья. О чем же в таком случае поведал своему королю Филипп де Туей?
В китайской династийной хронике «Чжоу шу», содержащей сведения о погребальных и поминальных обрядах тюркской знати периода Первого Тюркского каганата, сообщается: «Когда один из них умирает, труп ставится на возвышении в юрте...». С.Г.Кляшторный и Д.Г.Са- винов, очертив культурно-исторический и археологический контексты этого сообщения (сведения «Вэй шу» о захоронениях гаоцзюй (уйгуров) стоя2 с луком руках в «незасыпанных могилах»; тесинские «головы» — таштыкские маски — средневековые каменные изваяния), пришли к двум интересным выводам. Во-первых, у древних тюрков, по- видимому, существовала традиция использовать в ритуальных целях «манекен» или тело самого умершего, которое не столько «ставилось» (выставлялось в лежачем положении), сколько «усаживалось» в специально отведенных для этого культовых помещениях. Во-вторых, есть определенная связь между этой традицией и обычаем изготавливать из камня изображения умерших и почитать их [Кляшторный- Савинов, 2005: 238-239].
В порядке развития этой продуктивной идеи, можно указать на некоторые тюркские и монгольские соответствия обычаю усаживания мертвого тела. В первую очередь обратимся к средневековым письменным источникам.
Арабский дипломат Хв. Ибн Фадлан таким образом повествует о посмертных обрядах у тюрков-огузов на Волге: «А если умрет человек из их [числа], то для него выроют большую яму в виде дома, возь¬
2 	Авторы воспользовались переводом Н.Я.Бичурина. В.С.Таскин перевел это место хроники так: «Во время похорон для умершего копают яму, сажают в нее труп, расправляют руки, вставляют в них растянутый лук, опоясывают умершего мечом и зажимают под мышкой копье, делая все так, словно труп живой, яму не засыпают» [Материалы, 1984: 402].


128
Ю.К.Гугуев
мут его, наденут на него его куртку, его пояс, его лук... и положат в его руку деревянный кубок с набизом, оставят перед ним деревянный сосуд с набизом, принесут все, что он имеет, и положат с ним в этом доме. Потом посадят его (здесь и далее разрядка моя. — Ю.Г.) в нем, и дом над ним покроют настилом и накладут над ним нечто вроде купола из глины. [Потом] возьмут его лошадей и в зависимости от их численности убьют из них сто голов, или двести голов, или одну голову и съедят их мясо, кроме головы, ног, кожи и хвоста. И, право же, они растягивают [все] это на деревянных сооружениях и говорят: „Это его лошади, на которых он поедет в рай“. Если же он когда-либо убил человека и был храбр, то [они] вырубят изображения из дерева по числу тех, кого он убил, поместят их на его могиле и скажут: „Вот его отроки, которые будут служить ему в раю“» [Ковалевский, 1956: 128].
В сочинении папского нунция Иоанна де Плано Карпини описываются обряды погребения значимой в военном отношении группы: десятников, сотников, тысячников и нойонов, находившихся на службе у монгольского хана [Юрченко, 2008: 290]. По его сведениям, погребение младших офицеров проходило следующим образом: «А когда он [уже] мертв, [то], если он из менее важных лиц, его хоронят тайком в степи там, где они решат. А хоронят его вместе с одним из жилищ, сидящим посреди него, и ставят перед ним [низкий] стол и маленький ящик, полный кусков мяса, и чашу кобыльего молока» [LT III. 12]; ср. с параллельным пассажем из донесения Бенедикта Поляка: «Если умирает богатый, его хоронят тайно в поле вместе с его юртой, сидящим в ней, и вместе с [деревянным] корытцем, полным мяса, и чашей кобыльего молока» [НТ § 45].
Поскольку, как уже подчеркивалось, у нас отсутствуют археологические данные о захоронениях в позе «сидя», можно предположить, что Ибн Фадлан описывает не погребальный, а начало иного обряда, который предшествовал похоронам и был принципиально ограничен периодом относительной сохранности тела. При условии содержания останков в особом месте и, может быть, использования каких-то приемов, препятствующих разложению, этот обряд, вероятно, мог быть продлен.
Нечто подобное было проделано после смерти знатного скандинавского викинга, похороны которого также описаны Ибн Фадланом. Пока шли приготовления к сожжению умершего в его корабле, тело, завернутое в покрывало, было уложено в «могилу», куда поместили также «набиз, какой-то плод и лютню». «Могилу» перекрыли деревянным настилом, поверх которого была насыпана земля. По истече¬


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
129
нии 10 дней, «могила» была вскрыта, покойный и сопровождавшие его предметы извлечены из нее. От трупа, добавляет Ибн Фадлан, не исходил запах, а он только «почернел от холода этой страны» [Ковалевский, 1956: 143-144]. Любопытно, что, хотя арабский дипломат в данном случае четко различает разделенные коротким промежутком времени предпогребальный и погребальный обряды, в отношении подземного хранилища тела он употребил слово «могила». Это также наводит на мысль, что сходным образом устроенная «могила» тюрка- огуза на самом деле также являлась временным хранилищем мертвого тела, куда мог быть обеспечен доступ для проведения ритуалов.
Сложнее разобраться, отличали ли информаторы францисканцев обряд захоронения статусных лиц от ритуальных действий, предшествующих похоронам. Погребение умершего (и даже в сидячем положении) в переносном жилище (юрте, чуме и т.п.) зафиксировано этнографически у тюркских и монгольских народов [Галданова, 1987: 46, 64], а также у народов Сибири [Семейная, 1980: 115, 135, 224; Грачева, 1983: 107, 123-124]. Тем не менее, на мой взгляд, нельзя полностью исключить, что информаторы францисканцев ошибочно называют временное усаживание мертвого тела в юрте похоронами. Впрочем, независимо от того, было ли это действие элементом погребальных или же предпогребальных ритуалов, его наличие и значимость в контексте посмертной обрядности монголов XIII в. не подлежат сомнению.
В связи с обсуждаемой темой представляет интерес один из эпизодов киргизского эпоса «Манас» (цикл «Поминки по Кокетею») в переводе С.Липкина и Л.Пеньковского. Умирающий Кокетей просит сына не предпринимать следующих действий: «Тело мое оскребя мечом, / Свежим кумысом его омыв, / Водой замзанской окропив; / Тончайшим белым полотном / Труп мой тщательно обвив; / Омывания обряд / Знатным людям поручив; / В златотканную парчу, / В красный бархат меня облачив, / Боевой булатный меч / Мне на чресла нацепив; / Благочестивым старикам / Поручив мой труп стеречь; / Певцам наемным наказав / Безмерно восхвалять меня; / Родичами окружив, / Как если б оставался я / Меж людьми живыми жив, / На золоченый трон меня / С почестями усадив; / Много дней не хороня, / Правде уподобив ложь...» и т.д. [Манас, 1960: 48-49]. (В академическом переводе данного эпизода вместо «золоченого трона» фигурирует «золотое ложе», на которое с почетом кладут богато убранное тело героя [Манас, 1990: 251]).
Подчеркнем, что усаживание/установка покойного — одна из общечеловеческих обрядовых универсалий. В Древнем Риме тела знатных умерших в сидячем положении выносились на форум для произ¬


130
Ю.КТугуев
несения над ними панегирика [Кузнецов, 1906: 107]. Еще в позапрошлом веке в Европе сходным образом могли похоронить королевскую особу, а в России — иерарха православной церкви [Кузнецов, 1906: 115-116]. Описывая обряд сожжения в ладье знатного руса (скандинавского викинга) на Волге в 922 г., очевидец происходящего Ахмад ибн Фадлан упоминает, что покойный был усажен на скамью, покрытую матрацами, парчой, и подперт подушками [Ковалевский, 1956: 144].
В Тибете в случае смерти далай-ламы, великого человека или святого его тело особым образом (без анатомирования) бальзамировали, делая из него мумию, набивали шелком и закрепляли лаком, затем высушивали в специальной печи, вновь лакировали и покрывали тонкими полосками золота, после чего он выставлялся в усыпальнице, сидя в позе лотоса [Смирнов, 1997: 58-59, 105]. Аналогичные ритуалы существуют и в монгольском ламаизме. Тела хубилганов (реинкарнаций прославленных лам), перед тем как предать сожжению, усаживают в молитвенной позе и бальзамируют. Спустя три недели или месяц их в том же положении выносят на носилках к месту кремации и сжигают. Существует и другая разновидность «похорон» хубилганов, когда мумифицированное тело {шарил) с украшенным позолотой, разрисованным лицом помещается в кумирне и служит предметом почитания [Позднеев, 1993: 272-275].
У инков Нового Света набальзамированные и разодетые тела королей восседали на золотых креслах перед изображением Солнца в храме Коско, и им подносились многочисленные жертвы [Смирнов, 1997: 59]. Усаживание и установка мумии, костных останков умершего были весьма распространены в поминальной и погребальной обрядности полинезийцев [Федорова, 1995: 155-166]. У некоторых народов Филиппин покойного после оплакивания водружают на «стул смерти» — конструкцию, напоминающую по форме обычный стул, но с двумя ножками. Ее прислоняют спинкой к свае (стене) дома или вкапывают в землю. Тело находится на «стуле» столько времени, сколько определено богатством и общественным положением умершего. Затем его снимают, укладывают в гроб и хоронят в земле или пещерах, считающихся обителью духов предков [Почагина, 1986: 112-114]3.
3 	Повсеместно закрепившиеся в ритуале усаживание мертвого тела или его установка в вертикальном положении имеют под собой весьма прозрачные психологические основания. Сидеть или стоять — прерогатива живых. Вот почему придание умершему такой позиции есть один из «архетипических» способов «преодоления смерти». Показательно, что даже в современном обществе европейского типа он иногда спонтанно воспроизводится вне рамок (вопреки) освященной авторитетом церкви формальной церемонии похорон [Арьес, 1992: 325; Вертинский, 1991: 262-264].


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
131
Подведем итоги. В свете сравнительных данных анализируемая подробность рассказа французского рыцаря, по-видимому, свидетельствует о наличии у куманской знати на Балканах архаического предпо- гребального ритуала, восходящего к древнетюркской эпохе и включавшего в качестве одного из элементов усаживание парадно одетого мертвого тела. Возможно, ритуал, обычно, вероятно, более длительный, был сокращен под влиянием некой экстраординарной ситуации в кочевой орде (см. далее), либо Филипп де Туей наблюдал только его завершение.
Можно предполагать существование подобной ритуальной практики и у половцев, населявших причерноморские, доно-волжские и пред- кавказские степи. В связи с этим обратим внимание на половецкие антропоморфные статуи из камня или дерева, представляющие парадно разодетые мужские и женские фигуры. Как выяснилось, эти скульптуры более или менее реалистично изображают конкретных умерших в виде мифических предков или героев [Плетнева, 1974: 73-76; Гуркин, 1987: 108; Ермоленко, 1994: 160-163; Ермоленко, 2004: 65-67; Гу- гуев-Мирошина, 2002: 57]. Еще А.Н.Веселовский высказал идею, что на постаментах у сидящих и некоторых стоящих половецких статуй южной России воспроизведены «табуретки» [Веселовский, 1915: 432]. Впоследствии она оказалась совершенно забыта. Однако, игнорируя эту догадку А.Н.Веселовского, нельзя понять, зачем с лицевой стороны пьедестала большинства изваяний имеется «подножка», а сам пьедестал в некоторых случаях «украшен» сзади и по бокам «насечками», «квадратами», «крестовиной» [Плетнева, 1974, кат. № 122, 250, 1067, 1156, 1163, 1286, 1313]. Непонятно также и часто встречающееся продолжение пьедестала вверх, образующее по бокам фигуры до пояса так называемый фон. Украинская исследовательница Л.С.Гераськова верно подметила, что фон нельзя трактовать сугубо технологически, так как его выборка резцом затрудняла процесс изготовления монументов, и, следовательно, этот признак имел изобразительный смысл [Гераськова, 1991: 38, 82-83]. Наконец, можно вспомнить изваяния Дариганги, которые относятся, вероятно, к XIII-XIV вв. и изображают знатных монголов и монголок, сидящих на складных стульях (кит. хучуан — «варварское сиденье») [Баяр, 1985: 156-158].
Если мы примем во внимание перечисленные иконографические факты, сравнительный материал, а также едва ли требующую доказательств наглядность монументальной скульптуры средневековых кочевников, отсутствие в ней лишенных смысловой нагрузки деталей, ее тесную связь с ритуалом, то напрашивается довольно неожиданный, но вполне вероятный вывод: пьедестал половецких статуй с большей
5*


132
Ю.К.Гугуев
или меньшей степенью условности передает табурет, стул или какое- то специальное приспособление (нечто вроде широкого деревянного (?) щита с подножкой на лицевой стороне), использовавшееся для фиксации тела умершего в вертикальном положении в период до его захоронения. Отсутствие следов этих предметов в могилах, по-види- мому, можно объяснить тем, что перед захоронением покойных снимали с них. Наблюдения Л.С.Гераськовой об особенностях территориального распределения статуй с фоном и без фона, за которыми, по ее мнению, скрываются этнические подразделения половцев [Ге- раськова, 1991: 83-89], не противоречат данному выводу. Можно без труда представить себе ситуацию, когда одни половецкие племена, отправляя предшествующие погребению обряды, усаживали покойного, а другие предпочитали устанавливать его во весь рост; при этом для фиксации тела использовались различные приспособления, что и нашло отражение в региональных особенностях иконографии скульптуры.
Таким образом, у половцев и некоторых других тюркоязычных кочевников Средневековья усаживание (установка) мертвого тела было одним из элементов ритуала, предворявшего похороны, который по сути являлся началом поминок («проводов души»). Когда останки захоранивались, наступал следующий этап поминок, в ходе которого жизненная субстанция («душа», «двойник») умершего посредством особых манипуляций «вселялась» в его заранее подготовленное скульптурное изображение, обретая тем самым новое тело. Это неподверженное тлению вместилище души устанавливалось в специальном культовом комплексе (святилище), где контакт живущих с духом умершего возобновлялся, растягиваясь порой на длительный или вообще неопределенный срок [Гугуев-Гуркин, 1992: 127-131; Гугуев-Мирошина, 2002: 60-61].
Сказанное, разумеется, не означает, что поминальная скульптура механически воспроизводила сидящих или стоящих мертвецов, чему противоречит уже тот факт, что глаза всех статуй изображены открытыми. Напротив, задача скульптора заключалась в том, чтобы в соответствии с одним из глубинных смыслов всего цикла похоронной и поминальной обрядности («преодолеть смерть») и связанной с ней сложной системы анимистических воззрений о посмертной судьбе человека представить умершего в качестве живого. Следует, однако, констатировать явное подобие (изоморфизм) двух разделенных похоронами стадий поминального ритуала, которое выражалось в возможности своего рода беспрепятственного обмена некоторыми символами (вещами, действиями и, возможно, словесными формулами) между


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
133
ними4. Вот почему не вполне ясно, к какому из названных этапов обряда «проводов души» относились, например, упомянутые Ахмедом ибн Фадланом жертвоприношения лошадей и установка на «могиле» умершего тюрка-огуза изготовленных из дерева изображений «отроков, которые будут служить ему в раю» (эквивалент балбалов?). Имеющие в определенной мере общие символические цели погребение и поминки у монголов могли также быть сходными по ряду элементов, что затрудняет однозначную идентификацию описанного в донесениях францисканцев обряда, включавшего в себя усаживание покойного в юрте.
...и с ним положили наилучшую лошадь, какая у него была...
Захоронение с умершим коня, который в этом мире доставлял к могиле тело, а в ином, согласно распространенным воззрениям, продолжал послушно носить своего хозяина, было общим местом погребальной обрядности тюркоязычных кочевников в эпоху Средневековья [Нестеров, 1990: 51-85, 118-119]. Данная черта ритуала менялась от одного народа к другому и во времени. Исследователями установлено, что для двух половецких (вторая половина XI — XII в.; конец XII — начало XIII в.) и ордынского (середина XIII — XIV в.) хронологических периодов в Восточной Европе характерны захоронения целых лошадиных туш [Плетнева, 1958: 173; Федоров-Давыдов, 1966: 142,
4 	Например, усаживание умершего тюрка-огуза, вложение в его руку кубка с наби- зом и древнетюркские поминальные статуи, представляющие сидящего человека с кубком в руке, и т.п. Вообще, связь между предпогребальными обрядовыми манипуляциями над телом и различными формами изображений покойного совершенно очевидна и прослеживается повсюду: от Европы до островов Полинезии. Она проявлялась в том, что обряд мог определять иконографию посмертной скульптуры [Кузнецов, 1906: 1 OS- 118; Федорова, 1995: 165-166] и, в свою очередь, подвергаться обратному влиянию с ее стороны [Арьес, 1992: 168-171, 208-254]. Да и сам обычай изготавливать изображение покойного («манекен», куклу, идол, маску, статую и др.) возникал, как правило, там, где было принято использовать тело или его части в качестве вместилища души умершего (предка) и были распространены бальзамирование и мумификация. Граница, за которой заканчивались процедуры, направленные на сохранение останков, и начиналось создание собственно посмертной скульптуры, нередко трудноуловима. Так, на «манекен» умершего могли надевать его настоящий «моделированный» череп, в глиняную статую добавлять кремированные или истолченные кости, в металлическую — вкладывать реликварий с костями или частями тела и т.д. [Федорова, 1995: 153-154, 159; Никитина, 1982: 251, 290-291; Герасимова, 1989: 119; Вадецкая, 1999: 93-103 и др.]. Классический пример кочевого общества, чья посмертная обрядность развивалась по подобному стандартному пути (бальзамирование + скульптура), являют собой восточноевропейские скифы [Геродот IV. 70-73, примеч. 436, 437 (с. 309-310); Ольховский- Евдокимов, 1994]. Кстати, недавно получены редкие археологические свидетельства попыток мумификации тела и консервации костных останков у поздних кочевников [Кияшко-Сергацков-Яворская, 2005: 342; Матюшко, 2008: 141-156], и это согласуется с тем, что у них есть поминальная скульптура.


134
Ю.К.Гугуев
145, 150-153], а также чучел коня с ногами, отчлененными по коленный сустав или выше [Атавин, 1984: 134, 137-140; Атавин, 2008: 91]. Первая разновидность захоронений, по-видимому, особенно свойственна погребениям половецкой знати. В упомянутом Чингульском кургане вокруг могилы было разложено пять взнузданных и оседланных коней [Отрощенко-Рассамакш, 1986: 15, 17-18, рис. 1].
В рассказе Филиппа де Туей обращает на себя внимание свидетельство о захоронении живой лошади. Однако и этому кажущемуся совершенно невероятным действию обнаруживаются соответствия, например в погребальной обрядности чжурчженей (см. далее). По-види- мому, несмотря на все практические затруднения, захоронение неубитых животных было все же возможным, поскольку их помещали в могилы вместе с живыми слугами знатных умерших.
...и самого лучшего его воина, живого.
Судя по историческим источникам, в Средние века принесение в жертву людей в погребальных и поминальных обрядах по случаю смерти знатных персон было распространено у тюркских и монгольских народов, а также у других народов степей Евразии [Golden, 1998: 195]. Чаще всего смысл человеческой жертвы, насильственной или добровольной, состоял в необходимости продолжения в мире ином свойственных этому миру отношений социальной подчиненности (господин- слуга). В этом же семантическом ряду находится обычай установки у поминальных храмов каганов и других представителей племенной аристократии Второго Тюркского каганата (689-744) рядов вертикальных камней-балбалов. Как показал анализ употребления слова balbal в древнетюркских текстах, такие камни воплощали души убитых врагов и являлись символической жертвой-даром, приносимой покойному его родственниками и подданными [Кляшторный, 1978: 250-255].
Обилие упоминаний о человеческих жертвоприношениях у тюрков и монголов в письменной традиции диссонирует со скудостью вещественных свидетельств. Тем не менее редкие археологические подтверждения подобной ритуальной практики имеются. Например, у половцев жертвоприношение людей абсолютно достоверно зафиксировано в святилище с каменной статуей середины XII — начала XIII в., открытом у с. Бешпагир Ставропольского края [Гугуев-Мирошина, 2002: 53-66]. Возможно, человек был принесен в жертву хану, погребенному в Чингульском кургане [Отрощенко-Рассамакш, 1986: 18, 32-34]5.
5 	Из работы в работу [Городцов, 1907: 250-261; Федоров-Давыдов, 1966: 192-193; Плетнева, 1974: 73; Гуркин, 1987: 106-107] переходит ошибочное утверждение, будто жертвоприношение человека имело место в святилище у балки Средняя Аюла на лево¬


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
135
Сообщение Филиппа де Туей о похоронах вместе с господином живого воина-слуги на первый взгляд кажется маловероятным. Однако есть исторические прецеденты и таких захоронений. Что касается тюрок, то помимо приводимого П.Голденом свидетельства ал-Балхи («Среди них есть такие, которые погребают своих рабов и слуг, [оставляя их] живыми, в могильном кургане (телль) до тех пор, пока они не умрут» [Golden, 1998: 195]) можно указать на сообщение анонимного арабского автора X в. об обычаях дунайских болгар: «У них есть огромный склеп. Когда кто-либо умирал, они помещали его туда и помещали вместе с ним его жену и его слуг и оставляли их там до тех пор, пока они не умрут» [Крюков, 1983: 206].
О погребении вместе со «скифами» (куманами) живых людей при разграблении греческих городов, которое последовало за взятием Константинополя в 1204 г., с риторическим пафосом пишет византийский историк Никита Хониат: «Они (скифы) непременно хотели достигнуть самого верха жестокости, упиться кровавой свирепостью; и вот, когда кто-нибудь из них умирал, естественной ли смертью или на войне, то, закапывая вместе с умершими боевых коней, на которых те ездили, луки с тетивами, обоюдоострые мечи, в те же могилы зарывали они живыми и пленных римлян. Кто мог тут выкупить, кто мог спасти несчастных? Так, варвары не знают ни меры, ни границ бесчеловечия» [Никита Хониат: 319].
Есть сведения о том, что чжурчжэни в XI в. во время похорон знатных лиц вместе с ними заживо погребали любимых слуг и оседланных лошадей, принося их в жертву [Кычанов, 1966: 275]. Наконец, напомним монгольский обычай, зафиксированный братом Бенедиктом Поляком в 1247 г.: «Некоторых, более важных, хоронят так: выкапывают тайно в поле яму, края которой квадратны и достаточно малы, а внутри с обеих сторон [яму] расширяют, а другую [яму], в которой они имитируют похороны [умершего], роют рядом со стойбищем публично и открыто. Раба же, которого [умерший] при жизни ценил сверх остальных, кладут под мертвое тело, оставляя могилу открытой. Если [раб] на третий день из-под него в муках поднимался, то он становился свободным и во всем этом роду (т.е. роду умершего) уважаемым и мо¬
бережье Маныча, где более 100 лет назад в кургане донской краевед И.М.Сулин обнаружил яму с четырьмя деревянными половецкими изваяниями, возле которых находились черепа собаки, овцы и скелет ребенка. Однако, судя по положению детского костяка (вытянуто на спине, головой на север, руки сложены на груди) и сохранившимся при нем вещам, в частности бусам из египетской пасты [Городцов, 1907: 250], это сарматское погребение. Наличие под насыпью рядом с ним половецкого святилища- ямы — чистая случайность.


136
Ю.К.Гугуев
гущественным» [НТ § 46]. Сведения Иоанна де Плано Карпини на этот счет ошибочны [Юрченко, 2008: 292].
Таким образом, едва ли следует сомневаться в достоверности свидетельства Филиппа де Туей о захоронении воина живым. (Не исключено, что у тюрков и монголов людям, погребаемым заживо, предварительно давали какие-то наркотические вещества или медленно действующие яды, хотя прямых указаний на это в источниках нет.) Необычность ситуации состояла в том, что, отправляясь в иной мир служить своему господину, воин должен был заодно доставить туда послания и драгоценности.
Воин, прежде чем его опустили в могилу с его сеньором, простился с королем куманов и остальными знатными сеньорами; и пока он прощался с ними, в его суму сыпали много золота и серебра и говорили ему: «Когда я приду в мир иной, ты вернешь мне то, что я тебе даю». И он отвечал: «Исполню это с большой охотой».
У тюркоязычных народов этнографами отмечены случаи отправки с покойным в иной мир предметов для другого лица, чаще всего для ранее умершего родственника или супруга. Например, тувинцы клали в могилу к вдове трубку и кисет умершего мужа, которые она должна была передать ему со словами: «Вот я тебе принесла» [Дьяконова, 1975: 23]. Археологически данный обычай зафиксирован у раннесредневековых тюрков Алтая. В одном из курганов могильника Катанда II была похоронена пожилая женщина, возле черепа которой лежала гарнитура мужского пояса [Гаврилова, 1965: 61-62, рис. 7]. В рассказе Филиппа де Туей передача участниками церемонии «золота и серебра» (вещей из этих металлов? византийских милиарисиев? того и другого?) в иной мир в виде своего рода посылок до востребования на свое имя выглядит как окказиональный ритуал, «присоединенный» к основному — похоронам знатного кумана с его воином. По-видимому, это очень редкий обрядовый сценарий. Может быть, к его реализации привела какая-то экстраординарная ситуация у кочевников. Если принять во внимание, что упомянутые Жуанвилем куманы, возможно, являлись частью орды Котяна, на время обосновавшейся в Венгрии и впоследствии вынужденной уйти оттуда [Голубовский, 1889: 4-13; Жаворонков, 1995: 136-137; Георгий Акрополит, § 35, 40: 216, 225 примеч. 462, 536], то их положение на Балканах в самом деле могло оказаться очень нестабильным и тревожным: возвращение в Венгрию после кровопролитного конфликта с ее властями и населением было невозможно, путь на Русь и в Дешт-и Кипчак, где теперь безраздельно господствовали монголы, тоже был закрыт, едва ли сулил долгосроч¬


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
137
ные перспективы и недавно заключенный союз с Латинской империей, со всех сторон теснимой греками Иоанна III Ватаца. В таких условиях представители данной группы куманов могли быть обеспокоены тем, что в случае своей смерти окажутся в ином мире без ценных вещей, т.е. не будут похоронены как положено. Подобное опасение и могло послужить причиной заблаговременной «отправки» драгоценностей.
У половцев, как у многих других народов, было распространено представление о том, что умершему необходимы деньги; может быть, деньги мыслились как плата за вход в загробный мир. В захоронениях половецкой эпохи изредка находят монеты [Федоров-Давыдов, 1966: 264; Добролюбський-Столярик, 1983; Парусимов, 2007: 315] и довольно часто гривны и их обрубки. Распрямленные шейные украшения из драгоценных металлов почти всегда вложены в правую руку покойного. Исследователи видели в этих предметах и «рукояти плетей», и «жезлы-знаки власти и высокого социального статуса» (обзор точек зрения и модификацию гипотезы «жезлов» см. [Евглевский, 1998]), однако наиболее приемлемой кажется их трактовка в качестве средства платежа («гривна», «рубль», «резана» — денежные единицы в Древней Руси, с которой во всех отношениях и, в частности, экономически были тесно связаны половцы; распрямление гривен означает их перевод из категории украшений в категорию денег) [Глебов-Яценко, 1998:51-52].
§ 498. Великий король куманов передал ему послание, обращенное к их первому королю, в котором сообщал, что сей достойный человек очень достойно прожил и хорошо прослужил ему, и просил короля вознаградить воина за его службу.
По мнению П.Голдена, «великий король куманов» — это племенной или родовой вождь [Golden, 1998: 196], т.е. хан или бек (глава знатного, привилегированного рода) той орды или группы номадов, с которой заключали договор латиняне.
П.Голден считает, что коммуникация участников ритуала с «первым королем куманов» свидетельствует о наличии у них культа предков, характерного для всех тюркоязычных кочевников и множества других народов Азии [Golden, 1998: 196]. Таким образом, «первый король» — скорее всего, мифический предок куманов. Эта версия весьма вероятна. Л.Н.Ермоленко удалось убедительно показать, что мифологема первопредков играла ключевую роль в поминальном обряде кипчаков Казахстана и половцев южнорусских степей. Обряд предусматривал изготовление статуи умершего и ее установку в курганном святилище. Покойный, душа которого, с точки зрения устрой-


138
Ю.К.Гугуев
телей поминальных церемоний, пребывала в статуе, отождествлялся с мифическим предком, обретая тем самым свойственную последнему способность бесконечно возрождаться, т.е. бессмертие. Поэтому и некоторые конструктивные особенности святилищ продиктованы представлениями о том месте — дупле родового дерева, пещере в родовой горе, откуда, согласно зафиксированным письменными источниками общетюркским генеалогическим легендам, появляется предок-прародитель народа [Ермоленко, 1994: 160-161; Ермоленко, 2004: 65-67].
Эпизод с «посланием» наиболее странный во всем рассказе. П.Гол- ден ограничивается замечанием, что здесь мы имеем дело с уникальным свидетельством грамотности (literacy) среди куманов в XIII в. [Golden, 1998: 196]. Пока не вполне ясно, правомерна ли такая интерпретация. Достоверные свидетельства о половецкой грамотности относятся только к следующему столетию и к другой историко-культурной ситуации [Расовский, 1929]. Однако сам факт отправки «послания», несомненно, яркий пример использования текста в качестве амулета. Такая практика, распространенная с глубокой древности у разных народов, характерна для погребальной обрядности. В «послании» говорится, что «знатный рыцарь» был достойным мужем, хорошо служил «великому королю куманов»; «великий король» также просит «первого короля» вознаградить воина за службу своему господину, «знатному рыцарю». Любопытно, что содержание «послания» близко употреблявшемуся в России формульному неканоническому тексту аналогичного назначения — так называемому письму св. Николаю/ Петру (в просторечье — «пропуску», или «подорожной»), которое зачитывали и вкладывали в правую руку умершего перед похоронами6. Дипломат из Гольштейна Адам Олеарий (30-40-е годы XVII в.) цитирует текст такого письма: «Мы, нижеподписавшиеся, Патриарх или Митрополит, священник города... исповедуем и свидетельствуем сим, что податель сих наших писем всегда жил у нас как истинный христианин, исповедующий греческую веру; и хотя он иногда и грешил, он покаялся в своих грехах и посему получил отпущение грехов: что он почитал Бога и святых; что он молился и постился в часы и дни, установленные Церковью, со мной, своим духовником, он во всем примирился, так что у меня нет причин осуждать его или отказывать в отпущении грехов. Как свидетельство этого мы дали ему настоящее удостоверение, которое он может показать, чтобы св. Петр мог открыть перед ним двери вечного блаженства» [Райан, 2006: 421-425].
6 	Выражаю признательность докт. ист. наук В.Я.Петрухину, который обратил на это мое внимание.


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
139
Приведенный текст представляет собой как минимум бесспорную культурно-типологическую параллель загадочному половецкому «посланию». Однако не кроется ли за этой функциональной и содержательной близостью двух текстов нечто большее, чем просто отдаленное сходство между языческим половецким и христианским погребальным обрядом, глубоко проникнутым «реминисценциями язычества»? Б.А.Успенский указывает, что наиболее ранние свидетельства о письме св. Николаю дают Киево-Печерский патерик и «Житие Александра Невского» [Успенский, 1982: 124; Патерик, 1980: 416-417; Повесть, 1981: 438-439, 605-606]. Подчеркнем, что упоминания об этом обычае («письме», «молитве», «духовной грамоте») аутентичны для первоначальных редакций названных литературных памятников и, следовательно, четко фиксируют его бытование на Руси не позднее первой трети XIII в. [Словарь, 1987: 308-309, 355-357], т.е. именно в тот исторический период, когда на Балканах происходили описанные Жуанви- лем события. Уже одно это примечательное хронологическое совпадение наводит на мысль о возможном непосредственном влиянии христианского погребального обряда на половецкий. Такое предположение тем более вероятно, если учесть, что куманы, к которым прибыло посольство латинян, вполне могли быть выходцами из орды Котяна. Этот хан, выдав свою дочь замуж за Мстислава Удалого, прочно породнился с галицкими князьями и его половцы до переселения в Венгрию, по- видимому, находились в тесном контакте с юго-западными областями Руси [Гуркин, 1999: 51-52]. Впрочем, источником предполагаемого культурного воздействия не обязательно должна была выступать Русь. Как верно замечает В.Ф.Райан, обычай снабжать умершего письмом к св. Николаю, вопреки мнению Б.А.Успенского [Успенский, 1982: 124], вряд ли представлял собой исключительно русское явление. В новое время тексты подобные данному «письму» {бреве, Schutzbriefen — «охранные грамоты») существовали и в Западной церкви [Райан, 2006: 424]. Вот почему поиск следов аналогичного обычая в Византии, Болгарии или Венгрии, где его в XI-XIII вв. могли тем или иным конкретным способом воспринять пребывавшие там и подвергавшиеся целенаправленной политике христианизации со стороны властей половцы [Голубовский, 1889: 12-13; Жаворонков, 1995: 136-137; Golden, 1998: 217- 219], по-видимому, не лишен перспективы.
Конечно, необходимо отметить и отличия христианского обычая от его предполагаемой языческой «реплики». Существенно, что у «письма» разные «адресаты». В первом случае — это один из наиболее почитаемых святых, во втором — мифологизированный половецкий предок. Менее значимым кажется некоторое отличие самой формы


140
Ю.К.Гугуев
ритуальных действий, а именно, вложение письма в руку усопшего у христиан и его отправление в иной мир со слугой у куманов.
Когда это было исполнено, они опустили воина в яму с его господином и живой лошадью; а потом закрыли отверстие могилы плотно сбитыми досками...
Речь идет о создании над могилой знатного кумана перекрытия (заклада), назначение которого заключалось в том, чтобы превратить могилу в подобие «подземного жилища» покойного. Упоминание в этой связи досок соответствует реалиям половецкого погребального ритуала, зафиксированным археологами. В частности, могила в Чингуль- ском кургане имела двухуровневое перекрытие из плотно пригнанных друг к другу досок: его нижний уровень опирался на так называемые заплечики (уступы стенок) и образовывал внутреннюю погребальную камеру, где находились тело умершего и сопроводительный инвентарь, а верхний закрывал устье ямы [Отрощенко-Рассамакш, 1986: 15, 18-19]. Очень многие половецкие погребения содержат остатки древесных перекрытий [Атавин, 2008: 88].
...и все войско бросилось за камнями и землей...
Археологи давно обратили внимание на то, что у средневековых кочевников восточноевропейских степей использование камня при сооружении курганной насыпи распространяется только со второй половины XI в. [Плетнева, 1958: 173; Федоров-Давыдов, 1966: 120-123; Атавин, 2008: 75, 87-88]. Г.А.Федоров-Давыдов предполагал, что эту обрядовую черту половцы унаследовали от кипчаков Казахстана и ки- маков верховьев Иртыша, у которых значительный процент насыпей сплошь состоит из камней или содержит в себе камни и каменные обкладки [Федоров-Давыдов, 1966: 122-123]. Принадлежность курганов с камнем кипчакам подтвердилась, например, в ходе изучения погребальных памятников Южного Урала XII-XIV вв. [Иванов-Кригер, 1988: 42-54, 67, рис. 17, 18, 19]. (О каменных конструкциях в насыпи Чингульского кургана см. далее.)
...и прежде, чем лечь спать, они в память о тех, кого погребли, возвели над ними высокий холм.
«Высокий холм», так же как «огромная и широкая могила», — преувеличение Филиппа де Туей который, вероятно, не был знаком с обычаем степных кочевников сооружать курган над могилой умершего. Чаще всего половецкие курганы не превышают 1 м [Атавин, 2008: 88], однако среди принадлежащих знати, встречаются довольно высокие.


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
141
Чингульский, например, имел высоту 5,8 м и диаметр 68 м. В его основе находилась насыпь эпохи бронзы высотой 1,5 м и диаметром 55 м. Таким образом, над захоронением своего хана половцы соорудили искусственный холм высотой более 4 м. Возведению холма предшествовала тризна на вершине насыпи эпохи бронзы. Новый курган создавался в несколько этапов. Сперва был воздвигнут вал из четырех дуг, разделенных проходами: по два с восточной и с западной стороны. Затем внутри него вырыли могилу, захоронили умершего, после чего внутреннее пространство вала было засыпано черноземом и глиной, образовавшими площадку. На ней возвели известняковую стену, ориентированную по линии С-Ю. Судя по связанному с этим уровнем черепу коня, на площадке происходили какие-то жертвоприношения. Потом ее тоже перекрыли черноземом, и курган приобрел вид конуса со срезанной вершиной. Здесь из известняка и гранита были сложены две оградки, перекрытые впоследствии еще одним слоем чернозема. Подножие кургана было опоясано глубоким рвом, имевшим около десятка перемычек (проходов), на дне которого в восточном секторе сохранились остатки тризны [Отрощенко-Рассамакш, 1986: 14-16, рис. 1].
В обычной ситуации курганы, сопоставимые по размерам с описанным, вряд ли сооружались быстро, так как этот процесс требовал больших трудозатрат и должен был сопровождаться принесением жертв. Вероятно, отмеченная очевидцем поспешность, с которой ку- маны возвели насыпь над могилой «знатного рыцаря», также была вызвана экстремальными условиями проведения похорон.
Таким образом, все детали ритуала, упомянутые в эпизоде о похоронах кумана, находят более или менее убедительные соответствия в исторических, этнографических и археологических материалах. Это означает, что переданный Жуанвилем рассказ Филиппа де Туей, вызывающий удивление и местами кажущийся почти фантастичным, по сути дела, правдив. А раз так, то с точки зрения информативной ценности, он, по-видимому, может быть поставлен в один ряд с такими уникальными зарисовками из жизни средневековых народов, как, например, запечатленная во всех подробностях Ахмедом ибн Фадланом погребальная церемония скандинавского вождя на Волге.
Разумеется, предложенная выше интерпретация сюжетных элементов рассказа во многом гипотетична. Очевидно и то, что даже самое глубокое и развернутое историческое и культурологическое толкование никогда не исчерпывает смысла подобного рода текстов. Вот почему данную попытку комментария исследователи могут расценивать как приглашение к дискуссии и дальнейшей работе с интереснейшим источником.


142
Ю.К.Гугуев
Арьес, 1992 —Аръес Ф. Человек перед лицом смерти / Пер. с франц. В.К.Ронина, общ. ред. С.В.Оболенской, предисл. А.Я.Гуревича. М., 1992.
Атавин, 1984 — АтавинА.Г. Некоторые особенности захоронений чучел коней в кочевнических погребениях X-XIV вв. // СА. 1984. № 1.
Атавин, 2008 — АтавинА.Г. Погребальный обряд и имущественно-социальная структура кочевников лесостепной и степной зоны Юга России в конце IX — XIII вв. (печенеги, торки, половцы) // Древности Юга России: памяти А.Г.Ата- вина. М., 2008.
Баяр, 1985 — БаярД. Каменные изваяния из Сухэ-Баторского аймака (Восточная Монголия) // Древние культуры Монголии. Новосибирск, 1985.
Вадецкая, 1999 — Вадецкая Э.Б. Таштыкская эпоха в древней истории Сибири. СПб., 1999.
Вертинский, 1991 —Вертинский А.Н. Дорогой длинною... М., 1991.
Веселовский, 1915 — Веселовский Н.И. Современное состояние вопроса о «каменных бабах», или «балбалах» // ЗООИД. Т. XXXII. Одесса, 1915.
Гаврилова, 1965 — Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племен. М.; Л., 1965.
Галданова, 1987 —Галданова Г.Р. Доламаистские верования бурят. Новосибирск, 1987.
Георгий Акрополит — Георгий Акрополит. История / Пер., вступ. ст., коммент. и прил. П.И.Жаворонкова. СПб., 2005.
Герасимова, 1989 — Герасимова К.М. Традиционные верования тибетцев в культовой системе ламаизма. М., 1989.
Гераськова, 1991 —Герасъкова Л.С. Скульптура середньов1чных кочовиюв стешв Схщно! Свропи. Кию, 1991.
Геродот, 1982 — Доватур А.И., Каллистов Д.П., Шитова И.А. Народы нашей страны в «Истории» Геродота. М., 1982.
Глебов-Яценко, 1998 —Глебов В.П., Яценко В.В. Позднекочевническое погребение на севере Ростовской области // Донская археология. № 1. Ростов-на-Дону, 1998.
Голубовский, 1889 — Голубовский П.В. Половцы в Венгрии // Университетские известия. Киев, 1889. № 12.
Городцов, 1907 — Городцов В.А. Результаты археологических исследований в Бахмутском уезде Екатеринославской губернии // Труды XII археологического съезда. Т. I. М., 1907.
Грачева, 1983 — Грачева Г.Н. Традиционное мировоззрение охотников Таймыра (на материалах нганасан XIX - начала XX в.). Л., 1983.
Гугуев-Гуркин, 1992 — Гугуев Ю.К., Гуркин С. В. Половецкое святилище середины XI — начала XIII в. на правобережье Дона (опыт исследования семантики культового комплекса) // Донские древности. Вып. 1. Азов, 1992.
Гугуев-Мирошина, 2002 —Гугуев Ю.К., Мирошина Т.В. Половецкое святилище- яма с каменной статуей и человеческими жертвоприношениями у села Бешпа- гир в Ставропольском крае // Донская археология. 2002. № 3-4. Ростов-на-Дону.
Гуркин, 1987 — Гуркин С.В. Половецкие святилища с деревянными изваяниями на Нижнем Дону // СА. 1987. № 4.
Гуркин, 1999 — Гуркин С.В. К вопросу о русско-половецких матримониальных связях (окончание) // Донская археология. 1999. № 3-4. Ростов-на-Дону.


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
143
Добролюбський-Столярик, 1983 —Добролюбський А.О., Столярик О.С. В1зантшсю монета у кощвницькому похованн1 XII ст. у Дшстро-Дунайському м1жр1чч1 // Археологы. Вип. 43. 1983.
Дьяконова, 1975 —Дьяконова В.77. Погребальный обряд тувинцев как историкоэтнографический источник. Л., 1975.
Евглевский, 1998 — Евглевский А.В. Семантика распрямленных гривен в контексте погребального обряда кочевников Восточной Европы XII-XIV вв. // Археологический альманах. Донецк, 1998. № 7.
Ермоленко, 1994 — Ермоленко Л.Н. О семантике средневековых кочевнических святилищ со скрытыми в насыпях изваяниями // Этнокультурные процессы в Южной Сибири и Центральной Азии в I—II тысячелетии н.э. Кемерово, 1994.
Ермоленко, 2004 — Ермоленко Л.Н. Средневековые каменные изваяния казахстанских степей (типология, семантика в аспекте военной идеологии и традиционного мировоззрения). Новосибирск, 2004.
Жаворонков, 1995 — Жаворонков П.И. Положение и роль этнических групп в социально-политической структуре Никейской империи // ВВ. 1995. Т. 56 (81).
Жаворонков, 2000 — Жаворонков П.И. Никейская империя и французское рыцарство // ВВ. 2000. Т. 59 (84).
Жан де Жуанвиль, 2007 — Жан де Жуанвиль. Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика / Пер. со старофранц. Г.Ф.Цы- булько, под ред. А.Ю.Карачинского, науч. ред. Ю.П.Малинин. СПб., 2007.
Иванов-Кригер, 1988 — Иванов В.А., КригерВ.А. Курганы кипчакского времени на Южном Урале (XII-XIV вв.). М., 1988.
Кияшко-Сергацков-Яворская, 2005 — Кияшко А.В., Сергацков ИВ., Яворская Л.В. I Международная Нижневолжская археологическая конференция (г. Волгоград, 1-5 ноября 2004 г.) // НАВ. Волгоград, 2005. Вып. 7.
Кляшторный, 1978 — Кляшторный С.Г. Храм, изваяние и стела в древнетюркских текстах (к интерпретации Ихэ-Ханын-норской надписи) // ТС. 1974. М., 1978.
Кляшторный, 2002 — Кляшторный С. Г. Кимаки, кипчаки и половцы // История татар. С древнейших времен в семи томах. Т. I. Народы степной Евразии в древности. Казань, 2002.
Кляшторный, 2003 — Кляшторный С. Г. Кипчаки, команы, половцы // Дешт-и Кипчак и Золотая Орда в становлении культуры евразийских народов. М., 2003.
Кляшторный-Савинов, 2005 —Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. СПб., 2005.
Кляшторный-Султанов, 2000 — Кляшторный С.Г., Султанов Т.И Государства и народы Евразийских степей. Древность и Средневековье. СПб., 2000.
Ковалевский, 1956 — Ковалевский А.П. Книга Ахмеда ибн Фадлана о его путешествии на Волгу в 921-922 гг. Харьков, 1956.
Крюков, 1983 — Крюков В.Г. Сообщения анонимного автора «Ахбар аз-заман» («Мухтасар ал-аджаиб») о народах Европы // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1981 г. М., 1983.
Кузнецов, 1906 — Кузнецов С.К. Погребальные маски, их употребление и значение // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Императорском Казанском университете. Т. XXII. Вып. 2. Казань, 1906.
Кычанов, 1966 — Кычанов Е. И. Чжурчжэни в XI в. // Сибирский археологический сборник. Вып. 2. Новосибирск, 1966.


144
Ю.КТугуев
Ле Гофф, 2001 — Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой / Пер. с франц. В.И.Матузовой, предисл. М.И.Парамоновой, коммент. Д.Е.Харитоновича. М., 2001.
Манас, 1960 — Манас. Эпизоды из киргизского народного эпоса. М., 1960.
Манас, 1990 — Манас. Киргизский героический эпос. Кн. 3. М., 1990.
Материалы, 1984 — Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху / Введ., пер. и коммент. В.С.Таскина. М., 1984.
Матюшко, 2008 — Захоронение бальзамированного воина XIII-XIV веков на левобережье Иртека // Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 6. Золотоордынское время. Донецк, 2008.
Нестеров, 1990 — Нестеров С.П. Конь в культах тюркоязычных племен Центральной Азии в эпоху Средневековья. Новосибирск, 1990.
Никита Хониат — Никита Хониат. История со времени царствования Иоанна Комнина (1186-1206) / Пер. с греч. Н.В.Чельцова. Т. 2. Рязань, 2003.
Никитина, 1982 — Никитина М.И. Древняя корейская поэзия в связи с ритуалом и мифом. М., 1982.
Ольховский-Евдокимов, 1994 — Ольховский В.С., Евдокимов Г.Л. Скифские изваяния VII—III вв. до н.э. М., 1994.
Отрощенко-Рассамакш, 1986 — Отрощенко В.В., Рассамакт Ю.Я. Половецький комплекс Чингульського кургану // Археолопя. Вип. 53. Кшв, 1986.
Парусимов, 2007 — Парусимов И.Н Воинские позднекочевнические погребения с левобережья и дельты Дона // Средневековые древности Дона: Материалы и исследования по археологии Дона. Вып. II. Москва-Иерусалим. 2007.
Патерик, 1980 — Киево-Печерский патерик // ПЛДР. XII век. М., 1980.
Плетнева, 1958 — Плетнева С.А. Печенеги, торки, половцы в южнорусских степях//МИА. № 62. М., 1958.
Плетнева, 1974 — Плетнева С.А. Половецкие каменные изваяния // САИ. Вып. Е4-2. 1974.
Повесть, 1981 — Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра // ПЛДР. XIII век. М., 1981.
Позднеев, 1993 — Позднеев А.М. Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии в связи с отношениями сего последнего к народу. Изд. репринтное. Элиста, 1993.
Почагина, 1986 — Почагина О.В. Похоронная обрядность и связанные с ней верования горных народов Северного Лусона // Мифы, культы, обряды народов зарубежной Азии. М., 1986.
Райан, 2006 — Райан В.Ф. Баня в полночь. М., 2006.
Расовский, 1929 — Расовский Д.А. К вопросу о происхождении Codex Cumanicus. Сборник статей по археологии и византиноведению, издаваемый институтом им. Н.П.Кондакова. Seminarium Kondakovianum. Прага, 1929. Т. III.
Семейная, 1980 — Семейная обрядность народов Сибири: Опыт сравнительного изучения. М., 1980.
Словарь, 1987 — Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I. (XI — первая половина XIV в.). М., 1987.
Смирнов, 1997 — Смирнов Ю.А. Лабиринт: Морфология преднамеренного погребения. Исследование, тексты, словарь. М., 1997.
Успенский, 1982 — Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей: Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского. М., 1982.


Рассказ Жана де Жуанвиля о похоронах знатного кумана
145
Успенский, 2001 — Успенский Ф.И. История Византийской империи: Отдел VI. Комнины; Отдел VII. Расчленение империи; Отдел VIII. Ласкари и Палеологи. Восточный вопрос. М., 1997.
Федорова, 1995 — Федорова И.К. О происхождении портретной скульптуры в Полинезии (на материалах погребальной практики островитян) // Сб. МАЭ. Т. XLVI. 1995.
Федоров-Давыдов, 1966 — Федоров-Давыдов Г.А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М., 1966.
Юрченко, 2002 — Юрченко А.Г. Империя и космос: реальная и фантастическая история походов Чингиз-хана по материалам францисканской миссии 1245 г. СПб., 2002.
Юрченко, 2008 — Юрченко А.Г. Тайные монгольские погребения (по материалам францисканской миссии 1245 года) // Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 6. Золотоордынское время. Сб. науч. работ. Донецк, 2008.
Golden, 1998 — Golden Р.В. Religion among the Qipcaqs of Medieval Eurasia // Central Asiatic Journal, 1998, 42 (2). Русский пер.: Голден П.Б. Религия кыпчаков средневековой Евразии // Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 6. Золотоордынское время. Сб. науч. работ. Донецк, 2008.
Kljashtomyj, 1997 — Kljashtornyj S.G. The Polovcian Problem: the Central Asian Aspect (I). Historical and Linguistic Interaction between Inner-Asia and Europe // Proceedings of the 39th Permanent International Altaistic Conference (PIAC). Szeged, Hungary, June 16-21, 1996. Szeged, 1997.
Kljashtomyj, 2005 —Kljashtomyj S.G. The Polovcian Problem (II): Qipcaqs, Comans, and Polovcians // Acta Orientalia Hungaricae. Vol. 58 (2005). № 3. Budapest.
HT — Hystoria Tartarorum. Христианский мир и «Великая Монгольская империя». Материалы францисканской миссии 1245 года. «История Тартар» брата Ц. де Бри- диа / Критический текст, пер. с латыни С.В.Аксенова и А.Г.Юрченко. Экспозиция, исследование и указатели А.Г.Юрченко. СПб., 2002.
LT — Liber Tartarorum. Giovanni di Pian di Carpine. Storia dei Mongoli / Ed. critica del testo latino a cura di E. Menesto; trad, italiana a cura di M.C.Lungarotti e note di P.Daffma; introduzione di L.Petech; studi storico-filologici di C.Leonardi, M.C.Lungarotti, E. Menesto. Spoleto, 1989.
Sinor, 1954 — SinorD. Quelques passages relatifs aux Comans tires des chroniques fransaises de l’epoque des croisades // Silver Jubilee Volume of the Kyoto University. Kyoto, 1954.
BB — Византийский временник
ЗООИД — Записки Одесского общества истории и древностей
МАЭ — Музей антропологии и этнографии
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР
НАВ — Нижневолжский археологический вестник
ПЛДР — Памятники литературы Древней Руси
САИ — Свод археологических источников
СА — Советская археология
ТС — Тюркологический сборник


В.Г.ГУЗЕВ, С.Г.КЛЯШТОРНЫЙ
(Санкт-Петербург)
Древняя письменность Великой степи
Настоящая статья преследует цель свести воедино все высказанные авторами в предыдущих публикациях (см. ниже) соображения и приведенные ими факты, которые в целом представляют собой концепцию автохтонного возникновения приблизительно в середине VII в. письменной системы, известной как древнетюркское руническое письмо (далее — ДТРП). Особое значение придается решению типологической задачи — установить, к какому типу мировых письменных систем относится тюркская руника. (Обзор литературы см. [Sinor, 1963: 86-96; Кляшторный-Лившиц, 1978: 37-60; Кононов, 1980: 3-23; Щербак, 2001; Васильев, 1983].)
В 1993 г. авторами настоящих строк была начата и продолжается в настоящее время разработка концепции автохтонного изобретения тюрками своего национального письма [Гузев-Кляшторный, 1993; Guzev, Kljashtomyj, 1995а: 27-33; Guzev-Kljashtomyj, 1995b: 83-92]. С самого начала исследований авторы опирались на новейшие концептуальные достижения всемирно известных историков письма (знакомые широкой общественности труды Д.Дирингера, Э.Добльхофе- ра, Х.Енсена, В.А.Истрина, М.Коэна, Ч.Лоукотки, И.Фридриха и многих других), а также на работы ученых, разрабатывавших проблемы науки о письме — грамматологии (акад. В.В.Струве, проф. И.М.Дья- конова, И.Е.Гельба и др.). По словам И.М.Дьяконова, значение труда И.Е.Гельба, первое издание которого увидело свет в 1952 г. [Gelb, 1974; рус. пер.: Гельб, 1979], заключается в том, что «впервые... письмо как специфический тип знаковой системы со своими особыми задачами и законами, как особая отрасль мировой культуры предстало в качестве предмета самостоятельной науки (курсив наш. — ВГГ, СГК). И.Е.Гельб предложил назвать эту науку грамматологией» [Дьяконов, 1979: 5]. Как пишет сам И.Е.Гельб: «Новая наука делает попыт-
© Гузев В.Г., Кляшторный С.Г., 2009


Древняя письменность Великой степи
147
ку установить на сравнительно-типологической основе общие принципы, управляющие употреблением и эволюцией письма» [Гельб, 1979: 9].
По справедливому замечанию И.Е.Гельба, «чрезвычайно интересная проблема „происхождения46 письма скрыта во мраке веков, и решить ее так же трудно, как проблему „происхождения66 таких важных аспектов нашей культуры, как искусство, архитектура, религия и социальные институты» [Гельб, 1979: 30].
Совместная работа авторов настоящей статьи, а также развитие и апробация концепции в докладах на научных конференциях в Санкт- Петербурге, Москве, Лейпциге, Стамбуле и в публикациях на английском, русском, немецком и турецком языках, в которых была предпринята попытка максимального использования мирового опыта грамматологии [Гузев, 1994: 67-72; Гузев, 1999: 47-51; Гузев, 2000: 30-38; Гузев, 2004: 24-33; Гузев, 2007: 85-88; Guzev, 1998: 111-115; Guzev, 1999: 461-465; Guzev-Kljashtomyj, 1995а: 27-33; Guzev-Kljash- tomyj, 1995b: 83-92], большинством коллег была встречена с одобрением. Концепция проходит апробацию также и в студенческой аудитории: она преподается на кафедре тюркской филологии СПбГУ в виде курса «Древнетюркское руническое письмо в свете общей теории письма».
* * *
В 20-е годы XVIII в. капитаном шведской армии Карла XII, попавшим в плен в битве под Полтавой, Филиппом-Иоганном (Юханом) Страленбергом (1676-1747) и известным путешественником по Сибири, немецким натуралистом Даниилом Готлибом Мессершмидтом (1685-1735), приглашенным Петром Великим для исследования Сибири, в долине Верхнего Енисея были обнаружены предметы из древних курганов и стелы с надписями неизвестным письмом. Первооткрыватели назвали это письмо «руническим» по сходству его знаков с хорошо известными североевропейскими рунами. В трудах каждого из них приводятся зарисовки нескольких рунических надписей. Впоследствии сибирскими руническими надписями интересовался целый ряд ученых: зоолог и путешественник П.С.Паллас, горный инженер Г.И.Спасский, опубликовавший в издаваемом им журнале «Сибирский вестник» статью «Древности Сибири», в которой содержалась таблица известных тогда рунических надписей [Кононов, 1980: 9-10].
Относительно этнического и языкового происхождения надписей выдвигались различные предположения. Их относили к наследию готов, индо-готов, греко-готов и т.п. Г.И.Спасский считал, что они ела-


148
В.Г.Гузев, СТ.Кляшторный
вянского происхождения. Акад. А.А.Шифнер (1817-1879) выдвинул, как теперь выясняется, наиболее перспективную гипотезу — о происхождении рунического письма из тюркских тамг. Французский востоковед Абель Ремюза (1788-1832) высказал полностью подтвердившееся впоследствии предположение, что надписи находятся на земле обитания тюрок [Кононов, 1980: 9-10].
Журналист и путешественник Николай Михайлович Ядринцев в 1889 г. в Северной Монголии, в долине Кошо-Цайдам, на берегу р. Кок- шин-Орхон (приток реки Орхон) в 400 км западнее Улан-Батора открыл два больших камнеписных текста, исполненных «сибирскими рунами» (памятник в честь Кюль-тегина (ум. в 731 г.) и его брата, тюркского кагана Могилян-хана (ум. в 734 г.), известного под титулом Бильге-каган). В 1891 г. Н.М.Ядринцев сделал второе большое открытие — Онгинский памятник. По его следам были снаряжены две экспедиции: финская (1890) под руководством А.Гейкеля и русская академическая экспедиция (1891) во главе с В.В.Радловым (1837-1918). По возвращении обе экспедиции издали атласы орхонских памятников. Лишь после этих важных находок стала возможной дешифровка загадочной письменности. В.В.Радлов в Петербурге и датский лингвист В.Томсен (1842-1927) в Копенгагене одновременно принялись за дешифровку надписей.
Самая древняя дошедшая до нас камнеписная (как и большинство памятников этого письма) надпись, выполненная тюркской руникой (Чойрэнская надпись на каменном изваянии на южной границе Хан- гая), относится к периоду 688-691 гг. н.э. Обширные рунические тексты, обнаруженные в Северной Монголии в долине реки Орхон, изготовлены в начале VIII в.: памятник в честь Кюль-тегина — тюрко-китайская двуязычная надпись, высеченная на мраморной стеле в 732 г. (суммарное количество строк разрозненных тюркских текстов — около 70); памятник Могилян-хану (Бильге-кагану) представляет собой семь таблиц текстов (всего более 50 строк), высеченных в 735 г.; памятник в честь Тоньюкука — 62 строки рунического текста, высеченные на каменной стеле, по одним данным, после 716 г., по другим — между 732 и 734 г. Имеется также большое количество разного рода мелких надписей, преимущественно эпитафий, в долине Верхнего Енисея, в Восточном Туркестане, в бассейне реки Талас, на Алтае. Этот факт может означать, что письмом, о котором идет речь, возможно, пользовались народы, говорившие на разных тюркских языках. Однако эти языки должны были быть весьма близкими, близкородственными. Рунические и руноподобные надписи обнаружены в разных районах европейской части России, в Венгрии, в Румынии и в Болгарии.


Древняя письменность Великой степи
149
В.Томсен 25 ноября 1893 г. первым нашел ключ к дешифровке тюркской руники. В.В.Радлов к этому времени тоже установил фонетическое означаемое около полутора десятков знаков, а в 1894-1895 гг. опубликовал в Санкт-Петербурге последовательно четыре постепенно улучшаемых варианта перевода на немецкий язык упомянутых надписей и ряда других текстов. В 1897 г. Елизавета Николаевна Клеменц открыла в Северной Монголии еще один крупный древнетюркский рунический текст — памятник в честь Тоньюкука, который был издан В.В.Рад- ловым с транскрипцией и также с немецким переводом в 1899 г.
Со времени дешифровки тюркской руники началось всестороннее осмысление материала надписей. Немало внимания уделяется проблеме происхождения и устройства письма. Уже в работах В.Томсена о ДТРП отчетливо проявляется противоречие, которое наблюдается и у ряда последующих авторов. С одной стороны, налицо желание найти иностранный источник тюркской руники: «Источник, откуда берет начало тюркский алфавит, если не непосредственно, то, по меньшей мере, через посредника, — это та разновидность семитского алфавита, которую называют арамейской. Именно это доказывает количество специфических сходств букв по форме и по значению, не говоря уже о том, что с этим вполне согласуется направление письма справа налево» [Thomsen, 1922: 73-74]; с другой стороны — убежденность в рисуночном происхождении некоторых консонантных знаков. Наибольшей популярностью у исследователей пользуется гипотеза об иностранном происхождении письма, проще говоря, о заимствовании его у других цивилизаций. Так, Дж. Клосон считает, что ДТРП было изобретено одним человеком, скорее всего согдийцем, взявшим в качестве прототипа «иранский алфавит» и дополнившим его несколькими буквами из греческого алфавита [Клосон, 1986: 135-158]. А.С.Аман- жолов стремится обнаружить генетические связи рунических знаков [Аманжолов, 2003: 287-352]. В.А.Лившиц, опираясь на Р.Готьо, отстаивает, сопоставляя внешнюю форму рунических знаков с согдийскими буквами, гипотезу о заимствовании рунических знаков из согдийского письма [Лившиц, 1978: 84-98]. О.Сулейменов размышляет о возможных связях ДТРП с другими алфавитами [Сулейменов, 1978: 43-53]. О.Прицак высказывает предположение о производности ДТРП «от пока неизвестного западно-семитского силлабария через одного или более иранских и/или алтайских посредников, о его силлабическом характере и т.д.» [Pritsak, 1980: 83-100]. По мнению А.Рона- Таша, ДТРП восходит к одному из арамейских алфавитов, который был близок к армазскому, и прошло четыре эволюционных этапа [Rona-Tas, 1987: 7-14].


150
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
Публикации, посвященные проблеме происхождения древнетюркского рунического письма, свидетельствуют о том, что их авторы, начиная с Д.Г.Мессершмидта и Ф.И.Таберта-Страленберга и кончая нашими современниками, пытаются решить эту проблему путем сопоставления тюркских знаков со знаками письменностей других цивилизаций.
Опыт, накопленный наукой о письме, свидетельствует, что увлечение формами графических знаков при игнорировании внутреннего устройства исследуемой письменности — обычная ошибка, которая наблюдается в истории изучения самых разных письменных систем на земле.
Полезно напомнить, что еще в 1894 г. сам В.Томсен скептически отнесся к мнению тех, кто, сопоставляя северноевропейские руны с «нашим алфавитом», допускал, что последний мог попасть к тюркам через север Сибири. «Есть одно обстоятельство, — пишет он, — которое необходимо отметить: тюркский алфавит, подобно германским рунам, в основном состоит из вертикальных или наклонных линий и избегает горизонтальных черточек (правда, тюркский, в противоположность рунам, иногда использует изогнутые линии, ср.: О, 9, D, ^). Если мой проницательный соотечественник Й.-Х.Бредсдорфф был прав, высказав предположение, как он это сделал уже в 1822 г., что руны этим сходством в первую очередь обязаны тому обстоятельству, что они должны были вырезаться на дереве и это делало неудобными черточки, располагавшиеся вдоль волокон, то нельзя считать невероятным, что то же самое соображение следовало бы иметь в виду в отношении формы тюркских букв» [Thomsen, 1922: 71-72].
В трудах историков мировых письменностей отчетливо отдается предпочтение внутренней форме как главному, стержневому содержанию эволюции письменных систем и признается второстепенное значение внешней формы письма. Так, И.Фридрих свой краткий обзор основных этапов, которые проходит письмо в процессе эволюции, заключает следующим поучительным выводом: «Я надеюсь, и дилетанту теперь ясно, что путь от словесного (рисуночного) письма к звуковому письму, от „рисунка к букве44, как К.Зете назвал свою историю письменности, не прост и не прям. Содержание, внутренняя форма, которая не проявляется прямо и обычно вообще не принимается во внимание (курсив наш. — ВГГ, СГК), более консервативна, чем это кажется непосвященному. Иначе и гораздо проще обстоит дело с чисто графической, внешней формой письменных знаков и ее изменением. Переход от рисуночной формы письменного знака к стертой линейной штриховой форме обычного письма может показаться неспе¬


Древняя письменность Великой степи
151
циалисту процессом необыкновенно длительным. Но практика современного письмотворчества показывает, что такой процесс совершается быстро, в течение немногих десятилетий... Дальнейшее изложение подтвердит, что изменение внешней формы письменных знаков происходит легко и быстро, в то время как содержательная сторона внутренней формы письма в меньшей степени подвержена изменениям и менее ощутима» [Фридрих, 1979: 47].
И.Гельб, излагая историю разработки вопроса о происхождении семитских письменностей, пишет, что едва ли на Ближнем Востоке или за его пределами существовало какое-либо письмо, которое бы не принималось тем или иным исследователем за архетип семитского письма, а наибольшей популярностью пользовалась египетская теория. «Но подход к вопросу, — продолжает он, — был во всех случаях совершенно одинаковым и опирался исключительно на сравнение форм» (курсив наш. —ВГГ, СГК) [Гельб, 1982: 135].
В интересах более адекватного истолкования следующего отрывка из И.Гельба необходимо отметить, что увлечение внешней формой письма обычно сопряжено у исследователей с другой иллюзией — с априорным, как с чем-то само собой разумеющимся, восприятием знаков неизвестного письма как букв, т.е. фонемных (а не словесных или слоговых) графем. В этом отрывке тюрколог сталкивается с картиной, напоминающей ситуацию с семитской версией происхождения ДТРП: «Идея образования семитского письма из египетского подтверждается, по мнению ряда исследователей, тем, что в обоих алфавитах — египетском и семитском — нет знаков для гласных. Невнимание к тому, что это кажущееся совпадение еще само нуждается в доказательстве, отчетливо показывает степень ослепления исследователей результатами формального сравнения, проведенного ими при полном пренебрежении к данным внутренней структуры» [Гельб, 1982: 135-136].
Под «гласными» в приведенном тексте или цитате понимаются гласные фонемы. В тюркской рунологии положение с «вокалическими» знаками иное, но оно также порождает заблуждения, идущие от их буквенного, т.е. фонемографического, восприятия. В отношении четырех фигурирующих в орхонских надписях вокалических графем не допускается мысли, что они могли быть (пусть хотя бы на одном из этапов формирования ДТРП) знаками односложных слов (типа I4 /у/ «растение», > Ы «сон», > /и/ «мочь», Г4 /б/ «думать» и т.п.) или слогов, состоявших из одной гласной. Вместе с тем, отсутствие в написаниях слов ожидаемых (с позиции алфавитного восприятия текста) вокалических графов истолковывается не как проявление словесно-слоговых свойств письма (даже в таких бесспорных случаях, как: (БК 32)


152
ВТТузев, С.Г.Кляшторный
abda «в доме», (Тон 30) abgaru «домой», ¥Ф (Тон 30) atyg «лошадь» (падежная форма), D (Тон 31, 32) aj «месяц», Ф (КТб 36) ok «стрела»), а как одно из свидетельств в пользу гипотезы о семитском происхождении ДТРП, допускавшейся самим В.Томсеном [Thomsen, 1922: 75-82].
Для тюрколога весьма поучительным оказывается опыт исследователей семитского письма: «Так обстояло дело, пока лет пятнадцать тому назад происхождение семитского письма не стало изучаться группой исследователей, которые подошли к этой проблеме совершенно иначе. Они исходили из того, что при изучении различных систем письма не следует, как это делалось раньше, придавать преувеличенное значение сравнению формы знаков в ущерб внутренним структурным характеристикам. Такой подход не был совершенно нов. Уже в годы Первой мировой войны и несколько позже Амелия Герц и К.Ф.Леманн-Хаупт не только высказали эту мысль, но и показали на примере многих письменностей, созданных примитивными народами, что формы знаков были изобретены этими народами самостоятельно; при этом, однако, оказалось, что внутренние структурные характеристики письма свидетельствуют о стимулирующем воздействии на них европейских систем письма. Однако случилось так, что новый подход обрел силу лишь позже, в серии статей Иоганнеса Фридриха, Рене Дюссо и Ганса Бауэра» [Гельб, 1982: 137].
Представляется полезным воспользоваться также следующим рассуждением И.Гельба, способным подкрепить гипотезу об автохтонно- сти ДТРП: «Уже много лет тому назад я сделал наблюдение, что в тех случаях, когда существует развернутая дискуссия об истории какого- либо письма, охватывающая десятки расходящихся мнений о происхождении его форм (курсив наш. — ВГГ, СГК) от той или иной конкретной системы, сомнительной оказывается сама исходная концепция. На практике бывает так: либо дискуссия быстро прекращается, потому что возведение одного письма к другому оказывается делом несложным и сразу получает общее признание, как, например, в случае возведения греческого письма к определенной форме семитского, либо же обширный список противоречивых мнений лишь показывает, что еще не достигнуто правильное понимание того, каким именно образом формы данного письма могут быть возведены к другому, как это, например, имеет место с германскими рунами. Отсюда следует вывод, что, когда не удается достичь согласия о происхождении форм какой-либо системы письма, ее знаки оказываются обычно не заимствованными извне, а свободно и произвольно изобретенными (курсив наш. — ВГГ, СГК)» [Гельб, 1982: 138].


Древняя письменность Великой степи
153
Приведенные выше слова В.Томсена, которыми со ссылкой на Й.-Х.Бредсдорффа выражено скептическое отношение к попыткам сближения североевропейских рун с древнетюркским письмом, получают в свете данных современной грамматологии убедительное теоретическое обоснование: «Какие обманчивые результаты могут быть получены, если идти по пути некритического сравнения формы знаков, хорошо видно из рис. 77, где сравнивается форма знаков семитского письма и семи различных других письменностей, выбранных наудачу из числа тех, которые, как предполагают, используют произвольно изобретенные знаки. В то время как среди этих восьми письменностей нельзя выбрать такие, общность происхождения которых могла бы быть доказана, все они содержат некоторое количество знаков, полностью совпадающих или имеющих большое сходство между собой. Причина этого совершенно понятна. Хотя теоретически число линейных форм, пригодных для использования в качестве знаков, беспредельно, практически часто выбираются простые формы, имеющие вид прямых линий, треугольников, квадратов и кругов, потому что их легче запомнить. Число же подобных геометрических форм весьма ограничено. Так, Питри, исследуя метки и знаки различных доисторических и исторических систем, распространенных вокруг бассейна Средиземного моря, насчитал среди них всего лишь около шестидесяти разных форм» [Гельб, 1982: 142]. Наличие у ДТРП и у приводимого И.Фридрихом перечня общегерманских и скандинавских рун не менее 16 общих знаков (§, >, х, I, J4, Y, 4^, В, гр, М, Г, £, И, И, А, 1) [Фридрих, 1979: 362] может служить убедительной иллюстрацией приведенных слов И.Гельба.
К числу приверженцев поиска пути решения задачи в сфере внешней формы письма несомненно принадлежат и авторы гипотезы о происхождении тюркских рун из распространенных у тюрок древних родовых знаков и вместе с тем знаков собственности — так называемых тамг (А.Шифнер, Н.А.Аристов, Н.Г.Маллицкий, Д.Н.Соколов) [Соколов, 1904: 1—90, табл, к гл. V; Аманжолов, 1978: 82].
Последний из перечисленных сторонников тамговой гипотезы, Д.Н.Соколов, показал, что каждый тюркский рунический знак имеет своего близнеца среди тюркских («башкирских») тамг, т.е. национального рисуночного фонда тюрок. Только предвзятостью подхода можно объяснить, почему коллеги, столь преданные внешней форме письма, игнорируя этот очевидный и, казалось бы, весьма привлекательный факт, упорно отстаивают семитско-иранскую версию, разрабатывая гипотезы о путях (скорее всего, иллюзорных) превращения согдийских графем в тюркские руны.


154
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
Между тем тамговая гипотеза заслуживает самого пристального внимания с позиции общей теории письма. Известный историк письменностей И.Фридрих истолковывает тамги как особый вид «рисуночного письма» [Фридрих, 1979: 37, 40]. Последнее рассматривается создателем общей теории письма И.Гельбом как одна из разновидностей «предписьменности», или семасиографии, т.е. как неизбежная эволюционная ступень, которую проходит функционирующая в данной цивилизации система изобразительных или мнемонических (напо- минательных) знаков (еще не связанных с языковыми единицами) на пути превращения ее в собственно письменность, т.е. систему «зримых условных знаков» (курсив наш. — В ГГ, СГК), передающих языковые элементы (слова, слоги или фонемы) [Гельб, 1982: 34, 317, 318- 319].
Следовательно, тамговая версия, которая также зародилась на путях поиска внешнего подобия знаков, вполне согласуется с закономерностями эволюции письменностей, возникавших автохтонно: такие системы на предписьменном этапе черпают свой арсенал знаков в первую очередь из уже существующего национального рисуночного фонда (а таковым у древних тюрков был именно тамговый фонд); в качестве родовых знаков и знаков собственности тамги выполняли, заметим, коммуникативную функцию, т.е. находились в русле эволюции, которая приводит к возникновению подлинного письма, т.е. такого, знаки которого передают единицы языка.
Примитивность, простота начертания, полная пригодность как с точки зрения средств (резец), так и материалов (дерево или камень) письма вполне могли делать тамги весьма привлекательными знаками для создателей ДТРП. К тому же, и по имеющимся историческим сведениям тамговый фонд существовал у древних тюрков задолго до возникновения ДТРП.
Два обстоятельства: 1) продемонстрированное Д.Н.Соколовым полное совпадение древнетюркских рунических знаков с тюркскими тамгами и 2) как будет показано ниже, не вызывающее сомнения наличие в ДТРП некоторого количества исконно тюркских рисуночных знаков, которые вполне могли возникнуть и изначально функционировать в качестве тамг задолго до VI-VII вв., — делают тамговую версию важной составной частью гипотезы об автохтонном происхождении ДТРП.
Из всего сказанного выше следует, что попытки решать проблему происхождения ДТРП, оставаясь исключительно в кругу фактов из сферы внешней формы письма, едва ли имеют перспективу. Хотя, разумеется, исследователь не может игнорировать наличие в репертуаре знаков таких графем, которые, судя по тем или иным признакам, мог¬


Древняя письменность Великой степи
155
ли возникнуть и выполнять коммуникативную функцию на семасио- графических этапах формирования национального знакового фонда.
На тезис о бесперспективности попыток решить проблему происхождения письменности с опорой на ее внешнюю форму можно возразить — бывает же и простое прямое заимствование письма, и в таких случаях разные языки обслуживаются не только похожими, но и попросту одними и теми же знаками. Однако, размышляя о подобных случаях, необходимо иметь в виду одно очень важное обстоятельство: как свидетельствует история письменностей и общая теория письма, чужая письменная система заимствуется вместе с ее внутренним устройством [Гельб, 1982: 34, 317, 318-319].
Для тюркской рунологии это означает, что если бы древние тюрки заимствовали согдийское курсивное письмо, которое характеризуется иранистами как алфавитное [Лившиц, 1978: 84-91; Лившиц-Хромов, 1981: 347-514], то было бы невозможно объяснить, почему тюркская руника обладает явными признаками предписьменного состояния (отмеченное тамговое начертание знаков, наличие пиктограмм) и освещавшимися в печати указаниями на слоговое устройство письма. (Помимо цитируемых публикаций авторов настоящей работы см., например, [Johanson, 1994: 84, 93].)
Яркий пример плачевного последствия другого (уже упомянутого) научного предрассудка — априорного восприятия изучаемого письма как алфавитного — приводит И.М.Дьяконов: «Если до Э.Х.Хинкса исследователи находили в ассиро-вавилонском письме по семи знаков, передававших один и тот же согласный (что нелепо), то Хинкс показал, что знаков для одних согласных в этом письме нет вовсе, зато есть знаки типа Г, СГ, ГС и СГС, так что „семь разных знаков44 для одного согласного оказались знаками, передающими совершенно разные последовательности фонем или силлабем, включавших данный согласный» [Дьяконов, 1979: 18]. Здесь уместно вспомнить ближайшую тюркологическую параллель — миф о наличии в ДТРП пяти знаков для согласной /к/, который, как будет показано в настоящей работе, легко развеивается путем осознания того простого факта, что в действительности (по меньшей мере изначально) имелось пять словесных и/или слоговых знаков, означаемые которых содержали эту фонему (подробнее см. ниже). Следствием этого же предрассудка и нежелания воспользоваться фонологическим опытом являются и другие мифы тюркской рунологии: так называемый консонантный дуализм и иллюзорное наличие «лигатур» знаков для сочетаний согласных (согласных кластеров). Все эти особенности ДТРП или не получили вообще, или получили неудовлетворительные объяснения в традиционной тюрк¬


156
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
ской рунологии, но вполне объяснимы как проявление словесных или слоговых свойств ДТРП (см. ниже).
Исследователей, несомненно, сбивает с толку наличие в тюркских рунических текстах алфавитных написаний слов и словоформ, как, например, гНМРТРН гНГҮГ (КТм 8) ilin torusin «[отдали] свой племенной союз и власть над собою» (перевод С.Е.Малова) (ср. [Scerbak, 1996: 81]). Однако для адекватного истолкования внутреннего устройства ДТРП нельзя упускать из вида и иные — логографические начертания (см. приводимые в настоящей работе примеры написаний, опирающиеся на изобразительные признаки знаков типа Ф (Тон 30, 33) ok «стрела», £ (БК 32) ab «юрта», $ (Тон 54) at «лошадь»), а также силла- бографическую (типа М (Тон 40) aki «два», Hi (Тон 24) agar «туда») передачу слов. Иначе исследователь становится на путь не осмысления всей совокупности фактов, а отбора таковых для бессмысленного отстаивания одной определенной точки зрения.
В истории и теории письма давно уже известно, что в процессе естественной эволюции системы знаки для отдельных слов легко приспосабливаются для передачи слогов, и силлабограммы могут приобретать способность быть знаками для фонем [Гельб, 1982: 76, 168— 171]. А это означает, что ничто не препятствует знаку репрезентировать в текстах и слова, и слоги, и отдельные фонемы.
Оба обсуждавшихся выше недостатка тюркской рунологии — излишнее увлечение внешней формой знаков и бездоказательное восприятие письма как алфавитного, вкупе с игнорированием современной фонологии — подтверждают общеизвестное положение: нельзя всерьез разрабатывать какую-либо проблему в отрыве от мирового научного процесса в соответствующей сфере.
Не может быть сомнения в том, что возникновению письменности у той или иной цивилизации должны предшествовать соответствующие исторические предпосылки, прежде всего развитая общественная жизнь — должен быть достигнут необходимый административный, экономический, социальный, культурный уровень ее развития. По мнению И.М.Дьяконова, в числе такого рода факторов было «создание классового общества и государства, нуждающегося в упорядоченной переписке, в сохранении содержания хозяйственных, правовых и административных актов на длительное время и в передаче их на расстоянии» [Дьяконов, 1963: 6, 8].
Очевидным фоном изобретения ДТРП является именно резко возросшая в предтюркскую и древнетюркскую эпохи (первая половина и середина I тыс. н.э.) интенсивность культурного обмена в контактной зоне двух суперцивилизаций — дальневосточной (китайской) и пе¬


Древняя письменность Великой степи
157
реднеазиатской (семито-иранской). Обитателям Восточнотюркского каганата, которым предстояло изобрести национальное письмо, хорошо были известны письменности этих соседствующих с ними культур, и они пользовались ими.
Здесь уместно воспользоваться следующим грамматологическим наблюдением: письменным системам, создаваемым в условиях контактов с языками, имеющими развитые письменные системы, характерно ускоренное прохождение естественных эволюционных этапов — предписьменного (рисуночного), логографического (словесного) и силлабографического (слогового) [Friedrich, 1966: 30, 161-172; Gelb, 1974: 138-139, 206-211]. Следовательно, тюркская письменность и не могла не носить, хотя бы в какой-то мере, «подражательного» (И.Фридрих) характера. Именно «подражательным» характером письма может объясняться ускоренная (в течение 50-80 лет) эволюция ДТРП. К этому следует добавить, что, как будет показано, ДТРП имело чрезвычайно смешанное внутреннее строение в том смысле, что одновременно использовало приемы передачи трёх языковых единиц (слов, слогов и фонем), свойственные всем перечисленным этапам естественной эволюции письменных систем. ДТРП, обладая сформулированными свойствами, входит в тот же тип письменных систем, что и так называемые молодые письменности, возникшие в XIX и XX столетиях тем же «подражательным» путем в различных регионах земли, таких как Америка, Африка и Сибирь. Другим фактором, способствовавшим возникновению тюркской руники, была «острая потребность складывавшихся тогда тюркских государств в совершенных (по тем временам) средствах коммуникации для административно-политических и идеологических нужд» [Кляшторный, 2003: 234].
Пути решения этих проблем были весьма ограничены:
1. Использование для внутренних нужд Тюркской империи чужих языков и письменностей. Такой путь был реализован в первом Тюркском каганате, где в качестве языка канцелярии функционировали согдийский язык и согдийское письмо (Бугутская надпись 582 г.) [Klyas- tomyj-Livshic, 1972].
2. Заимствование курсивного согдийского письма и его приспособление к тюркскому языку с последующим использованием его как для деловых, так и для религиозных текстов (серия согдо-тюркских документов). Этот путь в дальнейшем (VIII-IX вв.) привел к созданию так называемого древнеуйгурского письма.
3. Изобретение «национального» [Bazin, 1975: 43] письма на основе имевшегося фонда рисуночных средств. Как было сказано, этот путь и был реализован в условиях жесткого прессинга хорошо известных


158
В.ГТузев, С.Г.Кляшторный
тюркам и использовавшихся ими письменных систем — иероглифической (китайской) и буквенной (согдийской) (о политических, культурных и иных контактах тюрков см. [Кляшторный, 1964]).
Судя по замечанию китайских династийных хроник о существовании у тюрков в VI в. двух разновидностей письма, одно из которых похоже на письмо народа ху (т.е. согдийцев), а другое — на знаки на деревянных палочках (дощечках), употреблявшихся для фискальных целей, уже в Первом Тюркском каганате наряду с согдийским существовало ограниченное по функциям некурсивное письмо (резы) [Liu Mau-tsai, 1958: 9-10]. Позволительно предположить, что такого рода письмо было одним из ранних прообразов ДТРП. О существовании подобных прообразов, возможно, свидетельствуют неканонические рунические надписи, обнаруженные на Алтае, в долине Верхнего Енисея, в Восточном Туркестане и Семиречье. Дальнейшее развитие этих вариантов руники нашло отражение в восточноевропейском (хазарско- болгарском) руническом письме, представленном несколькими вариантами на пространстве Евразийской степи между Волгой и Дунаем [Кляшторный, 1987: 58-62].
Трудно сказать что-либо определенное о нижней (древней) границе появления у тюркских племен вариантов собственной письменности. Судя по надписям на серебряной чашечке из кургана Иссык (близ Алматы), относящейся к IV в. до н.э., и руноподобному варианту надписи на трехъязычной стеле из Дашт-е Навура (Афганистан, р-н Газни), относящейся к рубежу нашей эры, руноподобные системы письма использовались уже историческими предшественниками тюрок — ираноязычными кочевниками Центральной Азии [Лившиц, 1978: 84-85]. Очевидно, на протяжении длительного исторического периода в условиях первоначально ограниченного поля для функционирования начертательных средств коммуникации неразвитая рисуночная и руноподобная знаковые системы могли использоваться с определенными целями уже на самом раннем этапе сложения тюркоязычных племенных союзов.
Таким образом, рисуночный фонд, который в последующем был использован тюрками для создания собственной письменной системы (если удастся установить преемственность между знаками сако- юэчжийского письма, отраженного обоими названными памятниками, и донормативными (предписьменными) вариантами тюркской руники), может оказаться достаточно древним (порядка тысячелетия или несколько более).
Имелись также факторы собственно лингвистического свойства. Теория письма давно уже обнаружила связь между типом, структурой,


Древняя письменность Великой степи
159
устройством языка и ^вероятностью появления у него письменности и 2) типом письма, который у данного языка сформировался [Sampson, 1998: 26-46, 145-171 etal.].
Язык древнетюркских рунических памятников имеет морфоноло- гические свойства, благоприятные для развития ДТРП как словеснослоговой системы письма. Основные из них:
Явное преобладание односложных слов. Согласно И.М.Дьяконову, «в языках, начинавших первыми применять письменность, существовало много односложных слов» [Дьяконов, 1979: 13]. То, что для возникновения односложного письма очень важным является явное преобладание односложных слов и легкая членимость текста на слоги, отмечается и другими исследователями [Friedrich, 1966: 28, 161-162, 170]. В древнетюркских языках, в период, представленный руническими памятниками, явно преобладают односложные слова: at «конь», aj «месяц», ab «юрта, дом», аг «мужчина, воин», oq «стрела», ag «сеть, рыболовная сеть», i* «дерево», i*k «веретено», ic «пить» и т.д.
Полногласие. В рассматриваемом языке стечение согласных в слове было весьма ограниченным (нормальными были консонантные кластеры, содержащие сонант и смычный согласный, т.е. сочетания типа /ant/, /alt/, /апс/, /art/, которые действительно имеются в ДТРП в качестве означаемых соответствующих знаков). Стечение гласных же совсем отсутствовало. Этот факт является признаком того, что язык имел простое слоговое членение.
Типы слогов. Фонетическое значение графем ДТРП, установленное до настоящего времени, т.е. фонемы и цепочки фонем со строением ГС, Г, ГСС, полностью состыкуется с типологией тюркских слогов [Щербак, 1970: 107-110]. Слоги такого типа функционировали наряду со словами и слогами типа СГ, СГС и СГСС. Объяснить то, почему создатели ДТРП предпочли из шести видов слогов превратить в гра- фемные фонетические означаемые только три из них, может быть одной из задач последующих изысканий.
Агглютинация и сингармонизм. Агглютинирующая морфология и почти не знающая исключений небная гармония гласных, делающие предсказуемыми гласные в словоформах речи, делает необязательным передачу посредством знака многих гласных при написании слов.
Перечисленные факты убедительно свидетельствуют о том, что морфонологические особенности языка рунических памятников были благоприятными для возникновения на его основе как словесного, так и слогового письма.
В пользу автохтонности древнетюркской руники свидетельствуют следующие факты и доводы:


160
В.Г.Гузев, СТ.Кляшторный
1. Количество графем (40) почти вдвое превышает количество фонем (26) языка, в котором использовалось это письмо [Аврутина, 2005]. Сам по себе приведенный факт не может свидетельствовать о том, какова была «внутренняя форма» (И.Фридрих) интересующей нас письменной системы. Однако в связи с этим полезно напомнить читателю, что именно повышенное количество рунических графем породило у Вильгельма Томсена подозрение, что ДТРП является, возможно, силлабической системой: «Обилие отдельных знаков сразу делает вероятным предположение, что загадочное письмо это не есть обыкновенный алфавит с определенным знаком для каждого отдельного звука, а что оно должно быть или письмом слоговым или по крайней мере таким, в котором знаки для одного и того же звука в известных пределах разнообразятся, смотря по различным условиям, в которых этот звук находится» [Томсен, 1884: 327-337].
2. Употребление знаков, репрезентирующих слова и слоги, состоящие из одного гласного, преимущественно в конце начертаний слов и почти полное отсутствие силлабограммы для lal и lal в начале начертаний слов свидетельствуют, по меньшей мере, о слоговом характере письма и том, что знаки представляли слоги, преобладающей структурой которых была структура ГС («гласный /а/ + /согласный/»). Например, начертание H4J00 ab ablasar (КЧ 9) «охотясь за добычей» свидетельствует о том, что графема д представляла слог /аЬ/.
3. Одним из наиболее убедительных доказательств автохтонности древнетюркской рунической письменности является замеченное еще В.Томсеном и ставшее предметом анализа Е.Д.Поливанова наличие в силлабарии рисуночных знаков. Как пишет В. Томсен, у него не вызывало сомнений, что некоторое количество рунических знаков являются пиктографическими, представляя определенный объект, тюркское наименование которого отражается в фонетическом значении знака. Так, по его мнению, весьма вероятно, что D — не что иное, как изображение месяца, по-тюркски /aj/, 4г — изображение стрелы, по-тюркски /ок/; £ воспроизводит тюркскую юрту /аЬ/ с ее характерной решеткой (karagu) внизу и войлочной кровлей. Эти сходства В.Томсен считал неоспоримыми и допускал, что есть и другие знаки, происхождение которых необходимо объяснять таким же образом, даже если они менее наглядны и могут вызывать большие сомнения [Thomsen, 1922: 78-79]. В качестве осторожной гипотезы В.Томсен приводит еще несколько примеров, высказывая при этом опасение, что их могут счесть более или менее фантастическими: Т /аг/ «человек»; Y /а1/ «рука»; (27) $ /at/ «конь»; (21) гН /ап/ — глагольная основа ап- «сходить, спускаться»; (9) ¥ /ag/ «сеть, сачок


Древняя письменность Великой степи
161
для рыбной ловли»; A /asik/ «дверь, вход в юрту» [Thomsen, 1922: 79].
Позже Е.Д.Поливанов, повторив идею об «идеографическом» происхождении знаков D и Ф, указал на важный отличительный признак «идеограмм» — способность функционировать «в изоляции, без гласной буквы» для обозначения соответствующего слова: aj «луна», ок «стрела». Он обратил внимание и на другой путь возникновения тюркских рунических знаков — обозначение словом-знаком начальной фонемы того же слова: палка, символизирующая копье (по-тюркски siiijti), как знак для палатализованного аллофона фонемы Is/ [Поливанов, 1925: 177-181]. Заметим, что речь идет о хорошо известном в грамматологии так называемом акрофоническом приеме, который использовался, например, при создании древнесемитского алфавита. В случае со знаком, о котором идет речь, следует полагать, что в изначальном силлабарии он в соответствии с контекстом и условиями системы репрезентировал переднерядный слог /as/. Естественно думать, что и другие знаки ДТРП могли возникнуть акрофоническим путем: например, знак Ч для заднерядного слога /as/ мог некогда быть изображением волос, что по-тюркски — sac.
По словам И.Гельба, «подобно тому, как речь развилась из подражания звуку, письмо развилось из подражания форме реальных вещей или живых существ. В основе всякого письма лежит рисунок. Об этом с полной очевидностью свидетельствует не только пиктографический характер всех современных примитивных письменностей, но и тот факт, что все великие системы Древнего Востока, такие как шумерская, египетская, хеттская, китайская и др., первоначально представляли собой чисто рисуночное письмо» [Gelb, 1974: 27]. Говоря о рисуночных знаках в составе древнетюркского рунического силлаба- рия, необходимо указать на критерии, с опорой на которые исследователь вправе предположить рисуночную природу того или иного знака. Таковыми, как следует из накопленного грамматологией опыта, являются:
1) 	изобразительная, хотя и весьма схематизированная, символическая, репрезентация предмета или действия; 2) непосредственное логографическое употребление в тексте знака с опорой на его изобразительные свойства для репрезентации изображаемых предметов и, возможно, соответствующих слов; 3) «жесткая привязка» определенной гласной фонемы к согласной в составе репрезентируемой знаком цепочки фонем «гласная + согласная» или (вследствие переворачивания слога) «согласная + гласная»; 4) полученный в результате дешифровки надписей фонемный состав означаемого (экспонента) лексемы, недву-
6-708


162
В.Г.Гузев, С.Г.Кляштпорный
смысленно сигнализирующий о том, какой именно предмет (или действие) изображается руническим знаком.
В древнетюркских рунических текстах с большой долей достоверности удается обнаружить не менее шести знаков-рисунков (пиктограмм), способных функционировать с опорой на свои изобразительные свойства. Ниже в интересах наглядности предполагаемые рисуночные знаки включены в контекст приводимых примеров. Рядом в круглых скобках приводится фонемный облик соответствующей словоформы и при необходимости ее членение (с помощью знака +) на основную и словоизменительную часть. В русских переводах те же тюркские пиктограммы приводятся в соответствующих местах, что призвано подчеркнуть продуктивность положения, согласно которому изначально семасиографические средства функционируют вне какой- либо связи с языковыми и, следовательно, могут быть включены в текст на любом языке:
1) $ at ‘конь’
.. .akinti Ysbara jamtar boz Ф-yg (at + yg) binip tagdi; ol $ (at) anta olti; U9in9 Jagin Silig bagiq kadimlig toryg $ (at) binip tagdi. 01 Ф (at) anta olti (KT6 33) «Во второй раз он сел верхом на белого Ф-я (коня), (принадлежащего) Ышбара Ямтару; этот Ф (конь) там пал; в третий раз он сел на оседланного гнедого Ф-я (коня) Йегин Силиг бега и произвел атаку; этот $ (конь) там пал»;
Bu turk budunka jarykhg jagyg kalturmadim, togunlig Ф-yg (at + yg) jugurtmadim (Тон 54) «На этот тюркский народ я не направлял вооруженных врагов, не приводил снаряженных Ф-ей (коней)»;
Однако этот же знак употребляется для представления слова at ‘имя’ («ребусный прием»):
:гН9ГНi)>rH^J>0>CD: МПГФ (КТб 25) aty ktisi jok bolmazun tejin «для того, чтобы не исчезло имя и слава (тюркского народа)».
2) D aj ‘месяц’
Этот знак, изображающий небесное светило — месяц, в текстах используется только для представления омонима, т.е. календарного отрезка времени, что также иллюстрирует ребус, т.е. фонетический перенос звучания слова:
jetin9 D (aj) (К III) «седьмой D (месяц)»;
besin9 D (aj) (КТ) «пятый D (месяц)»;
tokuzyn9 D (aj) (КТб) «девятый D (месяц)».
3) £ ab ‘юрта, дом’
Kul tegin £-ig (ab + ig) ba§laju ky[d]tymyz (КТб 48) «мы отпустили Кюль-тегина, чтобы он начальствовал £-а (дома)»;


Древняя письменность Великой степи
163
ol sabyg asidip kaganim ban Л-garii (ab + garii) tiisajin tedi (Тон 30) «услышав эти слова, мой каган сказал: „Я отправлюсь £-ой (домой)“»;
£-in (ab + in) barkyn jylkysin julmadym (Моюн-чор 14) «их £ + а (дома) и табуны я не захватывал»;
akin six £-da (ab + da) arti (МЧ 32; БК 32) «второе войско было £-a (дома)».
Звуковой сегмент ab употреблен изобретателем письма, пользовавшимся ребусным приемом, как целиком в начертании словоформы Г*Т£ (Тон 26, 28) abirii ‘обходя’, так и в качестве фонемограммы (т.е. буквы), как в изображении местоимения rt^ ban «я».
4) Т аг ‘воин, мужчина’
kaqym kagan jeti jegirmi T-in (ar + in) ta§ykmi§ (KT6 11) «мой отец- каган выступил с семнадцатью Т-ами (воинами)»;
Ulug irkin azkyna T-in (аг + in) tazip bardy (KT6 34) «великий Иркин бежал с немногими только Т-ами (воинами)».
Звуковой облик этого слова приспособлен для представления звукового сегмента /аг/ ряда слов и показателей: ^ХТ (КЧ 12) ardam ‘доблесть’, гНТ (О 3) агап ‘мужчина, воин’, ГҺТ (широко используемая глагольная словоформа arti «(он) был») и т.п.
5) 4 ok ‘стрела’
jarykynta jalmasynta juz artuk 4-un (ok + un) urty (KT6 33) «в его кольчугу и в его накидку попали более, чем ста 4-ами (стрелами)»;
bir arig 4-yn (ok + yn) urty (KT6 36) «одного воина он поразил 4-ой (стрелой)».
Наряду с этим знак 4 успешно представляет звуковые сегменты ok/uk в целом ряде употребительных слов: 4D jok ‘нет, не имеется’, 48Г4 (Тон 38) yduk ‘священный’.
6) Г у ‘дерево, растение, лес’
atyg Г-ka (у + ka) bajur artimiz (Тон 27) «Лошадей мы привязали к Г-ям (деревьям)»;
Г (у) bar ba§ (Тон 26) «вершина с Г-ями (растениями)»;
Г-da (у + da) kaby§alym temi§ (МЧ 22-23) «„Давайте соединимся в Г4-у (лесу)!“ — сказал он».
Вследствие звукового переноса (применения ребусного приема) экспонент этого слова, звуковой сегмент /у/, может функционировать и как слог, и как реализация гласных фонем /у/, /У: 48I4 (Тон 38) yduk ‘священный’, ГНг^М (Тон 39) akinti ‘второй’,
(Тон 1) bilga Tonjukuk ban oztim Tabgac iliqa kylyntym «Я сам, мудрый Тоньюкук, был воспитан в стране Табгач».
6*


164
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
Знаки: 4 /ok, ик, ко, ки/; < /ук, ку/ «веретено» (№ 7); R /бк, ик, ко, ки/, Y /i$/ «пить» (№ 8) — отличаются «жесткой привязкой» определенной гласной фонемы к согласной в составе репрезентируемой знаком цепочки фонем «гласная + согласная» или (в результате переворачивания слога) «согласная + гласная». Это означает, что с другими вокалическими знаками они, как правило, не употребляются. Поскольку в силу релевантности критериев № 1 и № 4 рисуночный характер двух из них — < и Y — весьма вероятен, а в случае со знаком 4 наиболее бесспорен, есть основание полагать, что и четвертый знак — В (ok/tik) тоже мог быть (бывшей или действующей) пиктограммой (№ 9). Здесь уместно привести замечание В.Томсена в переводе П.М.Мелиоранского: «В случаях вроде артук, более, <J6 балык, город, гласный звук второго слога указывается конечной согласной буквой» [Мелиоранский, 1899: 17]. Нетрудно заметить, что приведенное утверждение вполне согласуется с восприятием знаков 4 и < как слоговых.
Знак Ф (ant), который имеет также аллограф в виде круга с одной точкой внутри [Васильев, 1983: 145, табл. 33], мог быть пиктограммой №10 — символом «клятвы; клятвенного обещания» [Юдахин, 1965: 57]. Как сообщает Н.И.Ильминский о соответствующем обычае у казахов, «в старину киргизы присягали на могиле какого-нибудь святого, обходя три раза около могилы и приговаривая, пусть погребенный там человек убьет его, если он лжет или виновен» [Ильминский, 1897: 69; Баллюзек, 1871: 173].
С меньшей уверенностью допускается рисуночная природа еще восьми знаков на основании полученного в результате дешифровки надписей фонемного состава лексемных экспонентов, сигнализирующего о том, какой именно предмет (или действие), возможно, схематически изображается руническим знаком: V ag «сеть» (№ 11), И art «горный перевал» (№ 12), Ч as < sa9 «волосы» (№ 13), I as < suqti «копьё» (№ 14), Y al ~ alig «рука» (№ 15), rP an «спуск» (№ 16), A a§ < a§ik «дверь, порог» (№ 17), ^ am/am «vulva» (?) (№ 18).
В свете сказанного в настоящем пункте можно утверждать, что приведение всего лишь двух примеров, содержащих только знаки пиктографического происхождения (>Ш jok «нет, не имеется» и 4$ tok «сытый»), достаточно, чтобы убедиться в автохтонности ДТРП.
Обнаружение в ДТРП графем пиктографического происхождения порождает проблему, которая до сих пор не привлекала чьего-либо внимания: если, опираясь на таблицу Д.Н.Соколова, в которой приведены орхонские, енисейские знаки ДТРП и башкирские тамги, и на прикладные задачи, которые кочевые племена решали посредством


Древняя письменность Великой степи
165
этих родовых знаков и знаков собственности, исходить из предположения, что изначально тамги не были, пользуясь терминологией И.Гель- ба, «описательно-изобразительными» и «не имели повествовательного характера» (И.М.Дьяконов) [Дьяконов, 1963: 7], а выполняли «иден- тифицирующе-мнемоническую» функцию, то логично задаться вопросом, как многие из них приобрели изобразительный характер? Конечно, можно умозрительно допустить, что изобретатель ДТРП был настолько хитроумен, что в целях создания письменной системы увидел в них схематическое изображение соответствующих предметов и наделил их соответствующими звуковыми означаемыми, но можно предположить и то, что не все знаки были только мнемоническими, что имелись тамги изобразительного характера, т.е. были пиктограммами.
4. Как уже было отмечено, в текстах наблюдаются случаи явного применения ребусного написания, т.е. использования звукового облика слова для начертания омонимов, близких по звучанию слов или слогов (например, употребление знака $ at ‘конь’ для представления слова at ‘имя’ или знака D aj ‘месяц’ (небесное светило) для передачи омонима, означающего календарный отрезок времени). Ребусные написания представляют собой главный способ фонетизации письма, т.е. приобретение логограммами фонетических означаемых, независимых от значений, которые они имеют в качестве знаков конкретных лексем [Gelb, 1974: 103]. А это позволяет думать, что в сфере логографического использования знаков следует различать, с одной стороны, наиболее примитивную изобразительную логографию (начертания типа
abda «в доме, в юрте», где знак $ непосредственно изображает юрту), на основе которой происходил процесс фонетизации путем использования звукового экспонента лексемы (звукового облика слова) для начертания других омонимичных или близких по звучанию слов или только отдельных звуковых сегментов других слов, а с другой — фонографическую логографию, т.е. употребление знака для начертания слова с использованием «чужого» знака, означаемым которого стал некий звуковой сегмент, утративший связь с какой-либо семантикой. Иными словами, в письме происходил один из типичных для эволюции автохтонных систем процессов — «перемещение значения знака из оптической сферы в акустическую» [Jensen, 1958: 45].
5. Употребление ряда других приемов для достижения адекватной передачи фонетического означаемого: а) преодоление исконного гласного слога посредством вокалической (т.е. представляющей слог, состоящий из одной гласной) силлабограммы по схеме: о + al > ol, б) переворачивание слога: ok > ко или ки (в подобных случаях с использованием принципа экономии), в) присоединение вокалического


166
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
знака к концу слова для передачи гласного в ауслауте: alt + y/i > alty «шесть», г) в соответствии с принципом экономии передача отдельной фонемы посредством слогового знака: aj + ok > jok «нет, не имеется», д) игнорирование вокалических различий между фонетическим означаемым употребленной силлабограммы и передаваемым звуковым сегментом: ab + o/u + ad + an > bodun «народ».
6. 	Самой броской особенностью ДТРП является, пожалуй, наличие 25 знаков, функционирование которых было жестко обусловлено зад- нерядностью или переднерядностью гласных слова, словоформы или форманта. Одиннадцать пар знаков для, как предполагалось, согласных фонем отчетливо отражают действие небной гармонии гласных в языке памятников, поскольку одни знаки функционируют в начертаниях исключительно заднерядных, другие — переднерядных слов, словоформ и аффиксов. Е.Д.Поливанов назвал это явление «консонантным дуализмом» [Поливанов, 1925: 179].
Заднерядные графемы:
0 (b), V (у) [Малов, 1951: 17]1, 3 (d), D (j), rl (q), 1 (q), J (1), ) (n), H (r), 4(s),*~*(t), + «(q),M(lt).
Переднерядные графемы:
* (b), $ (g), x (d), 9 (j), Ч (k), R (k), Y (1), rP (n), T (г), I (s), h (t), + Y (c).
Описанная особенность ДТРП позволяет признать, что в количественном отношении такой полнотой знаковой экспликации функционирования небной гармонии гласных, как в ДТРП, не обладала ни одна из письменностей, которыми когда-либо пользовались тюрки. При этом письменность современного турецкого языка (созданная, подчеркнем, самими носителями языка) отражает действие гармонии гласных посредством только вокалических букв, никак не привлекая для этого консонантические.
Именно «консонантный дуализм» стал одним из факторов, которые убедили Е.Д.Поливанова в том, что древнетюркское письмо было создано тюрками: «Помимо „этимологий букв“ за это решающим образом говорит положенный в основу алфавита сингармонистический принцип» [Поливанов, 1925: 179].
Если придерживаться точки зрения, что ДТРП представляло собой алфавитную систему, то с фонологической точки зрения «консонантный дуализм» представляет весьма противоречивое явление.
Во-первых, общеизвестно, что лингвальными дифференциальными признаками в тюркских языках обладают гласные. По словам Н.С.Тру- бецкого, «противоположения по тембровому признаку у гласных яв¬
1 В скобках латинскими буквами приводятся фонетические «значения» графем по С.Е.Малову (за исключением цифр, обозначающих «рядность» знака).


Древняя письменность Великой степи
167
ляются фонематическими, тогда как палатализованные и веляризованные разновидности согласных являются лишь комбинаторными вариантами...» [Трубецкой, 1960: 312, примеч. 3]. В частности, гласная начального слога обусловливает задне- или переднерядность гласных последующих слогов слов и словоформ. Следовательно, каждый согласный в составе речевой единицы представляет собой веляризованный или палатализованный аллофон, т.е. вариант согласной фонемы. Согласно фонологическому положению, впервые сформулированному Н.С.Трубецким, носитель языка нормально стремится к отражению на письме только фонем, а варианты фонем как единицы субфонемного уровня, как правило, не представлены в языковой системе индивида. Изложенная трактовка вопроса находится в полном соответствии со сформулированным еще И.А.Бодуэном де Куртенэ пониманием фонемы как «фонетического представления» [Бодуэн де Куртенэ, 1963: 352], т.е. звукового представления, абстракции, формирующейся в индивидуальной языковой системе носителя языка путем отвлечения от какого-либо конкретного множества функционирующих в речи родственных и функционально эквивалентных минимальных звуковых сегментов (фонов). И если изобретатели письма были тюрками, то для экспликации небной гармонии гласных они и должны были опираться на дифференциальные признаки гласных фонем родного языка.
Однако в надписях наблюдается типичная консонантная гипергра- фия (отражение на письме единиц субфонемного уровня, т.е. аллофонов согласных) [Shorto, 1965: 88-97], имеющая следствием громоздкую аллографию (использование множества знаков для репрезентации одной фонемы). И эта аллография имеет место вопреки тому, что для согласных фонем признаки веляризованности // палатализованное™ не могли быть фонологически существенными.
Во-вторых, если допустить, что письмо изобреталось нетюрками (поскольку только иноязычный человек был способен воспринимать веляризованные и палатализованные аллофоны согласных как самостоятельные фонемы и соответственно передавать их отдельными знаками), то вызывает недоумение наличие пары графем для веляризованной и палатализованной реализации фонемы /j/, которая, по авторитетному мнению Н.С.Трубецкого, вообще не имеет веляризованных и палатализованных «разновидностей» [Трубецкой, 1960: 312, примеч. 3].
Выход из изложенных противоречий оправдано видеть в том, что изначально эта графическая особенность ДТРП, по всей вероятности, представляла собой функционирование следующих слов или слогов:
ab, ab «юрта, дом»;
ad, ad;


168
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
ag, ag;
aj «месяц», aj;
ak, ак;
ok «стрела», ok ~ iik;
al, al «рука» (?);
an, an;
ar, ar «мужчина, воин»;
as, as;
at «конь», at;
yk «веретено»;
ic «пить»;
alt.
Таким образом, понятие «консонантный дуализм» могло возникнуть как следствие алфавитного восприятия ДТРП. Оно применимо только лишь к последней фазе формирования тюркской руники, к этапу её алфавитизации. В своем первоначальном состоянии оно должно трактоваться как еще одно подтверждение словесно-слогового характера ДТРП.
7. Трактовка тюркских знаков, составляющих консонантный дуализм, не как букв (фонемограмм), а как слоговых знаков делает маловероятным предположение В.В.Иванова о том, что тохарская письменность в Центральной Азии (брахми) повлияла на создание согласных пар в ДТРП [Иванов, 1992: 29].
8. С трактовкой рунического письма как словесно-слогового вполне согласуется наличие в нем вокалических знаков, а также их количество (4+1), поскольку гласные звуки, как известно, сами по себе являются слогообразующими элементами. Кроме того, их качество (а/а, о/и, б/и, y/i, /а/, /е/) свидетельствует о том, что они в некоторой мере отражали лингвальные признаки передаваемых ими гласных звуков и слогов.
9. Что касается гипотезы о семитском происхождении ДТРП, то против нее свидетельствуют следующие факты:
1) Наличие знаков, рисуночного происхождения, часть которых употреблена в текстах как изобразительные логограммы и не может признаваться заимствованной.
2) Структурное несоответствие слогов, являвшихся означаемыми в семитских и орхоно-енисейских силлабариях: если означаемые слоги семитских силлабариев относились к типу (СГ) «определенная согласная» + «любая гласная», то ДТРП имела силлабарий с преобладающей структурой слогов типа ГС, которая должна пониматься как «определенная гласная» + «определенная согласная» [Дьяконов, 1979: 14].


Древняя письменность Великой степи
169
3) Полное отсутствие омографии консонантических и вокалических графем, которые передавали бы артикуляторно родственные согласные и гласные фонемы (ср. семит.1 j l$).
4) Наличие в орхоно-енисейской письменности в общей сложности пяти (а не трёх) вокалических знаков. В.Томсену удалось установить в первую очередь четыре орхонских графемы: (сначала) > (/о/-/и/), 1 (/у/ ~ /i/), Г1 (/б/ ~ /и/), (позже) — чГ (/а/ - /а/). Кроме того, енисейский вариант руники, который, как теперь признается, нисколько не старше орхонского, использовал еще два вокалических знака — I или £ для /а/ и один J для /е/. Эти графемы, во-первых, вполне могли быть силлабо- граммами (или логограммами), представлявшими слоги (или слова), каждый из которых состоял из одной гласной, во-вторых, в некоторой степени отражали задне- и переднерядность гласных, на которые опирается нёбная гармония гласных, в-третьих, наличие среди них гласных /б/, /и/ и узкого /е/ никак не согласуется с семитским вокализмом.
5) Неубедительность предлагаемого В.А.Лившицем сближения внешних форм знаков согдийской и орхоно-енисейской письменностей [Лившиц, 1978: 84-98].
Все это свидетельствует о том, что древнетюркское письмо едва ли могло быть заимствованным и преобразованным согдийским письмом.
10. 	В пользу автохтонности ДТРП свидетельствуют и способы передачи на письме якобы согласной фонемы /к/. О.Прицак и А.Рона- Таш придерживаются точки зрения, согласно которой эта согласная передавалась в надписях пятью знаками (Н, % 4^, В ~ В и 4), и столь большой набор синонимичных знаков в руническом репертуаре графем следует, по их мнению, объяснять повышенной частотностью употребления фонемы /к/ в тюркской речи [Pritsak, 1980: 91; Rona-Tas, 1987: 12]. Однако такое объяснение, которое исходит из убеждения, что тюркская руника представляет собой алфавитное письмо, едва ли опирается на какое-либо теоретическое основание. Теории письма неизвестно положение о закономерной зависимости между частотностью употребления фонемы в речи и количеством графем, которые передают ее на письме.
Более убедительным представляется объяснение, которое дает аналогичному явлению в этрусском письме И.М.Дьяконов: «Особенно показательно при этом наличие тройки с, к, q\ назывались эти буквы соответственно „ке‘\ „ка‘\ „ку“ и различались в зависимости от того, какой гласный следовал за ними в тексте — е, а, или и соответственно. Понятно, о чем может свидетельствовать это обстоятельство: о наличии древнего слогового письма, в котором с значило „ке“, к значило „ка“, a q значило „ку“, так что не было необходимости писать еще


170
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
и гласный: данный знак сам по себе передавал следование „согласный + гласный*4» [Дьяконов, 1979: 13].
В свете сказанного нетрудно понять, что обсуждаемые знаки изначально передавали не согласную /к/, а были словесными и слоговыми знаками и представляли следующие (уже знакомые читателю) звуковые сегменты: /ак/, /ак/, /ок/, /бк ~ йк/, /ук/. Тем более что, как было показано в пункте 3, знаки Ь «стрела» и 4 «веретено» были пиктограммами, и в их функциональных особенностях в текстах еще проявлялась связь с их семасиографическим рисуночным состоянием.
11. Использование так называемых лигатур М, $, И, т.е. графем для консонантных кластеров (сочетаний согласных), существование которых чаще всего объясняли как результат сращения двух знаков [Pritsak, 1980: 87; Rona-Tas, 1987: 10, 12; Tuna, 1990: 1-15], в чем нельзя не видеть проявление предвзято алфавитного (буквенного) подхода к изучаемому письму, также скорее всего находится в полном соответствии со словесно-слоговым устройством древнетюркского письма.
Необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что первым компонентом каждого из общепризнанных или предполагаемых сочетаний согласных, представляемых якобы «глобальными знаками», является сонант — /nt/, /It/, /пс/, М (?). Если принять во внимание, что среди перечисленных выше типов тюркских слогов имеется модель со структурой ГСС и что первым в составе тюркского консонантного кластера может быть только спирант или сонант, то оказывается вполне допустимым, что «лигатуры» никогда, собственно, и не были лигатурами, т.е. соединениями двух знаков, а являются не чем иным, как бывшими силлабограммами или логограммами, передававшими соответственно фонемные цепочки: /ant/ «клятва» (^), /alt/ (М), /апс/ (*), art «горный перевал»(?) (И).
12. Имеется и внешний источник, свидетельствующий, по меньшей мере, о силлабическом устройстве ДТРП. Это — найденный в 1905 г. в Тойоке (в Турфане) и изданный А.Лекоком рукописный фрагмент, в котором знаками манихейского письма передается фонетическое значение 19 древнетюркских рунических знаков, значения типа: /ad/, /as/, /щ/ и т.д. [Le Coq, 1909: 1050]. Этот источник упоминается и различно истолковывается А.Рона-Ташем [Rona-Tas, 1987: 8-9], О.При- цаком [Pritsak, 1980: 85], Талатом Текином и Османом Фикри Серт- кайа (см. [Sertkaya, 1990: 13-14]). Однако авторы далеки от мысли об автохтонном происхождении ДТРП.
Подытоживая все сказанное в данной работе, можно сделать краткие выводы. Следует согласиться с теми исследователями, которые предполагают изобретение тюркской руники в VI или VII в. (Дж.Клосон,


Древняя письменность Великой степи
171
Л.Базен), с той, однако, существенной оговоркой, что под термином «изобретение» здесь подразумевается приспособление уже существовавших разновидностей рунических знаков, сущностью которого была систематизация, унификация репертуара знаков и, возможно, придание использовавшимся ранее знакам необходимого фонетического означаемого. Этим объясняется удивительное единообразие орхоно- енисейской руники, мало нарушаемое локальными вариантами некоторых знаков.
Внешняя форма знаков, с одной стороны, мало отличается от формы знаков северноевропейских рун, что еще сам В.Томсен объяснял сходством материала (дерево или камень) и средствами письма (каменный или металлический резец), а с другой стороны, каждый тюркский рунический знак имеет своего близнеца среди тюркских тамг, т.е. национального рисуночного фонда тюрок.
Эволюция, которую проделала система тюркского рунического письма за период времени, предшествующий созданию дошедших до нас ранних письменных памятников, заключалась в формировании ее причудливой, хотя и находящейся в полном соответствии с законами естественного развития письменностей внутренней формы — амальгамы, в которой сохранены все предшествующие этапы:
1. Внутренняя форма древнетюркской рунической письменности — причудливая смесь письменных средств (приемов), как восходящих к предписьменной знаковой системе, так и представляющих все эволюционные этапы автохтонного, оригинального развития системы. Как было показано, значительная часть знаков, представляющих сема- сиографические, рисуночные этапы эволюции древнетюркской руники, сохраняет способность функционировать в качестве пиктограмм- логограмм.
2. По-видимому, все знаки (в первую очередь, разумеется, «вокалические») способны выступать как силлабограммы. При этом означаемые ими слоги имеют не только преобладающую и потому, предположительно, исконную структуру — ГС(С), но и структуру СГ, что достигается посредством приема перевертывания слога (ab/ba, ok/ko, yk/ky, ad/da и т.п.).
3. Почти все знаки приобрели способность репрезентировать фонемы (хотя большинство консонантных знаков способно передавать лишь веляризованные или палатализованные аллофоны согласных фонем) и в этом смысле функционировать как фонемограммы (как было показано, лигатуры изначально скорее всего были знаками для слов или слогов).
Описанное состояние лого-силлабо-фонемографичного (словесно- слогово-буквенного) рунического письма древних тюрок свидетельст¬


172
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
вует о том, что оно относится к тому типу автохтонных письменных систем, которые создаются «подражательно» (И.Фридрих) и ускоренно развиваются на базе имеющегося национального рисуночного фонда (каковой вполне могли составлять тамги) в условиях жесткого стимулирующего прессинга со стороны соседних письменных систем. В данном случае таковыми были словесно-слоговая (китайская) и алфавитная согдийская письменности, которые тюрки хорошо знали и которыми пользовались.
Особенности ДТРП подтверждают, что оно шло естественным эволюционным путем, свойственным всем автохтонным письменным системам, включающим предписьменное состояние (содержащее рисуночные знаки с ограниченными функциями, резы, тамги), словесные, слоговые и буквенные этапы, и в начале VIII в. находилось в процессе алфавитизации.
Вопреки сложившейся в работах по тюркской рунологии традиции приводить знаки ДТРП в виде алфавита, следует приводить рунические графемы в виде силлабария и сообщать не только о фонетическом значении знака, но и о его первичном словесном или слоговом означаемом. В таком случае репертуар знаков предстает в следующем виде:
Древнетюркский рунический сиддабарий
J4 /а/, /а/ (слог и фонема) д /аЬ/ (слог), /Ь/ (фонема)
£ ~ А изображение юрты, ab (слово), /аЬ/ (слог), !Ы (фонема)
¥ /ау/ (слог), /у/ (фонема)
S /ag/, /g/
8 /ad/, /d/ х/ad/, Ш
rH /az/, /az/, /z/
Г изображение растения или дерева (?), Т (слово (?)), /I/, ГУ (слог и фонема)
D изображение луны, aj (слово), /aj/, /j/
9 /aj/, /j/
H /aq/, /q/
Ч /ак/, /к/
4 изображение веретена (?), i'q (слово (?)), /iq/, /q/
Ф изображение стрелы, oq (слово), /oq/, /q/


Древняя письменность Великой степи
173
В ~ В /окУ, /йкУ, /к/
J /а1/, /1/
Y/al/,/l/
М /alt/, /It/
^ /ат/, /ат/, /т/
) /ап/, /п/ rt1 /ап/, /п/ i /ад/, /ад/, /д/
^ символ клятвы, /ant/ (слово), /nt/
$ /апс/, /апс/, /пс/
> /о/, /и/ (слог и фонема)
Г* /б/, /и/ (слог и фонема)
1 /ар/, /ар/, /р/
Ч /аг/, /г/
Т изображение человека, Sr (слово), /аг/, /г/ Ч /as/, /as/, /s/, /s/
I /as/, /as/, /s/, /§/
¥ /as/, /а§/, /s/, /§/
$ Л изображение лошади, at, /at/, /t/
h /at/, N А /ас/, /ас/, /с/
Y символ действия «пить» (?), Лб/, /с/(?)
И /art/, /rt/ (?)
Аврутина, 2005 —Аврутина А. С. Опыт реконструкции фонологии языка древнетюркских рунических памятников. Автореф. канд. дис. Л., 2005.
Аманжолов, 1978 — Аманжолов А. С. К генезису тюркских рун // Вопросы языкознания. 1978, №2.
Аманжолов, 2003 —Аманжолов А. С. История и теория древнетюркского письма. Алматы, 2003.
Баллюзек, 1871 — Материалы Л.Ф.Баллюзека, 1871 г., Тургайская область. Хождение присягающего вокруг могилы // Материалы по казахскому обычному праву. Ч. 1. А.-А., 1948.
Бодуэн де Куртенэ, 1963 — Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. I. М., 1963.
Васильев, 1983 —Васильев Д.Д. Графический фонд памятников тюркской рунической письменности азиатского ареала (опыт систематизации). М., 1983.
Гельб, 1979 — ГельбИ. Опыт изучения письма (основы грамматологии) / Пер. с англ. М., 1979.
Гельб, 2004 — Гельб И.Е. Опыт изучения письма. Основы грамматологии. М., 2004.


174
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
Гузев, 1994 — ГузевВ.Г. К вопросу о слоговом характере тюркского рунического письма // Вопросы языкознания. 1994, № 5.
Гузев, 1999 — ГузевВ.Г. Некоторые итоги опыта разработки гипотезы об автохтонном происхождении тюркской руники // Вопросы тюркской филологии: Материалы Дмитриевских чтений к 100-летию со дня рождения. Вып. IV. М., 1999.
Гузев, 2000 — Гузев В.Г. К вопросу об увлечении внешней формой письма в тюркской рунологии // Вопросы востоковедения. Кононовские чтения XII. Сборник статей. СПб., 2000.
Гузев, 2004 — ГузевВ.Г. Основные положения концепции автохтонного происхождения тюркской руники // Востоковедение / Отв. ред. В.Г.Гузев. Вып. 24. СПб., 2004.
Гузев, 2007 —Гузев В.Г. Опыт обоснования наличия рисуночных знаков в древнетюркской рунической письменности // Россия и тюркский мир. II Международная конференция «Востоковедение и африканистика в университетах Санкт- Петербурга, России, Европы». Санкт-Петербург, 5-7 апреля 2006 г. Доклады и материалы. СПб., 2007.
Гузев-Кляшторный, 1993 —ГузевВ.Г., Кляшторный С.Г. Проблема происхождения древнетюркской руники в свете общей теории письма (к столетию дешифровки) // Вести. СПб. ун-та. Сер. 2. 1993. Вып. 4; то же // Кляшторный С.Г. История Центральной Азии и памятники рунического письма. СПб., 2003.
Дьяконов, 1963 —Дьяконов КМ. О письменности // ДирингерД. Алфавит. М., 1963.
Дьяконов, 1979—Дьяконов И.М. Предисловие//Гельб, 1979.
Иванов, 1992 — Иванов В.В. Тохары // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. М., 1992.
Ильминский, 1897 — Из материалов Н.И.Ильминского. Оренбург, 1897.
Клосон, 1986 — Клосон Дж. Происхождение тюркского «рунического» письма // Зарубежная тюркология. Вып. I. Древние тюркские языки и литературы. М., 1986.
Кляшторный, 1964 — Кляшторный С.Г. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М., 1964.
Кляшторный, 1987 — Кляшторный С.Г. Древнетюркская цивилизация: диахронические связи и синхронические аспекты // Советская тюркология. 1987, № 3. Баку.
Кляшторный, 2003 — Кляшторный С.Г. История Центральной Азии и памятники рунического письма. СПб., 2003.
Кляшторный-Лившиц, 1978 —Кляшторный С.Г., Лившиц В.А. Открытие и изучение древнетюркских и согдийских эпиграфических памятников Центральной Азии // Археология и этнография Монголии. Новосибирск, 1978.
Кононов, 1980 — Кононов А.Н. Грамматика языка тюркских рунических памятников VII-IX вв. Л., 1980.
Кононов, 1989 — Кононов А.Н. Биобиблиографический словарь отечественных тюркологов. Дооктябрьский период. 2-е изд. М., 1989.
Кормушин, 2004 — Кормушин И.В. Древние тюркские языки. Учебное пособие. Абакан, 2004.
Лившиц, 1978 — Лившиц В.А. О происхождении древнетюркской рунической письменности // Советская тюркология. 1978. № 4. Баку.


Древняя письменность Великой степи
175
Лившиц-Хромов, 1981 — Лившиц В.А., Хромов А.Л. Согдийский язык // Основы иранского языкознания: Среднеиранские языки. М, 1981.
Малов, 1951 — Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. М.-Л., 1951.
Мелиоранский, 1899 — Мелиоранский П.М. Памятник в честь Кюль Тегина. С двумя таблицами надписей. СПб., 1899.
Поливанов, 1925 — Поливанов Е.Д. Идеографический мотив в формации орхон- ского алфавита // Бюллетень Среднеазиатского государственного университета. № 9. Ташкент, 1925.
Соколов, 1904 — Соколов Д.М. О башкирских тамгах // Труды Оренбургской ученой архивной комиссии. Вып. XIII. Т. XIII. Оренбург, 1904.
Сулейменов, 1978 — Сулейменов О. Грамматика буквы (к истории древнетюркского алфавита) // Известия АН Казахской ССР. Серия филологических наук. А.-А., 1978, №2.
Томсен, 1884 — Томсен В. Дешифровка орхонских и енисейских надписей (перевод В.Розена) // Записки Восточного отделения Имп. Русского археологического общества. VIII. СПб., 1884.
Трубецкой, 1960 — Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960.
Фридрих, 1979 — ФридрихИ. История письма. М., 1979.
Щербак, 2001 — Щербак А.М. Тюркская руника: происхождение древнейшей письменности тюрок, границы ее распространения и особенности использования. СПб., 2001.
Юдахин, 1965 —Юдахин К.К. Киргизско-русский словарь. М., 1965.
Bazin, 1975 — Bazin L. Turcs et Sogdiens: les enseignements de Tinscription de Bugut (Mongolie) // Melanges linguistiques offerts a Emile Benveniste. P., 1975.
Friedrich, 1966 — Friedrich J. Geschichte der Schrift unter besonderer Beriicksichti- gung ihrer geistigen Entwicklung. Heidelberg, 1966.
Gelb, 1974 — Gelb I.J. A Study of Writing. Revised Edition. Chicago-London, 1974.
Guzev, 1998 — Guzev V.G. Zur Interpretation des “konsonantischen Dualismus” der altturkischen Runenschrift // Turkologie heute — Tradition und Perspektive. Materi- alien der dritten Turkologen-Konferenz. Leipzig, 4-7. Oktober 1994. Herausgege- ben von Nurettin Demir und Erika Taube. Wiesbaden, 1998.
Guzev, 1999 — Guzev V.G. Goktork Yazisimn Otokton Men§ei Varsayimim Geli§tirme Denemesinin Bazi Sonu9lan // 3. Uluslar Arasi Turk Dil Kurultayi. 1996. Ankara, 1999.
Guzev-Klja§tomiy, 1995a — Guzev Viktor G., Klya§tomiy Sergey G. Genel Yazi Naza- riyesi I§iginda Gokturk Yazisimn Men§ei Meselesi (Okunu§unun 100. Yildonumii dolayisiyla) // Turk Dili Ara§tirmalan Yilligi. Belleten. 1993. Ankara, 1995.
Guzev-Kljashtomyj, 1995b — Guzev V.G., Kljashtornyj S.G. The Turkic Runic Script: Is the Hypothesis of Its Indigenous Origin No More Viable? I I Rocznik Orientalis- tyczny. T. XLIX. Zeszyt 2. Warszawa, 1995.
Jensen, 1958 —Jensen H. Die Schrift in Vergangenheit und Gegenwart. 2. neubearbei- tete und erweiterte Auflage. B., 1958.
Johanson, 1994 — JohansonL. Graphie und Phonologie im Turkischen: Probleme der Lautharmonie // Werner O. (Hrsg.). Probleme der Graphic. Tubingen, 1994.
Klyastomyj-Livshic, 1972 — Klyastornyj S., Livshic V. The Sogdian Inscription of Bugut Revised // AOH, T. 26. Pt 1. 1972.


176
В.Г.Гузев, С.Г.Кляшторный
Le Coq, 1909 — Le Coq A., von. Kokturkisches aus Turfan. Manuskript-Fragmente in kokturkischen «Runen» aus Toyoq und Idiqut-Schahri (Oase von Turfan) // SPAW. 1909, XI.
Liu Mau-tsai, 1958 — Liu Mau-tsai. Die chinesischen Nachrichten zur Geschichte der Ostturken. В. I. Wiesbaden, 1958.
Pritsak, 1980 — PritsakO. Turkology and the Comparative Study of Altaic Languages // Journal of Turkish Studies. Vol. 4. Harvard University, 1980.
Rona-Tas, 1987 — Rona-Tas A. On the Development and Origin of the East Turkic “Runic” Script // AOH. T. 41. Pt. 1. 1987.
Sampson, 1998 — Sampson G. Writing Systems. A Linguistic Introduction. Stanford, California, 1998.
Sertkaya, 1990 — Sertkaya O.F. Kagida Yazili Gokturk Metinleri I I III Sovyet-Tiirk Kollokyumu. Gokturk Amtlan. istanbul (Dil, edebiyat, sanat, arkeoloji, tarih, kiil- tiir), 8-15 Haziran 1990, Alma-Ata, Kazakistan SSR. Istanbul, 1990.
Shorto, 1965 — ShortoH.L. The Interpretation of Archaic Writing Systems I I Lingua, 14, 1965.
Sinor, 1963 — SinorD. Introduction а Г etude de l’Eurasie Centrale. Wiesbaden, 1963.
Scerbak, 1996 — ScerbakA.M. A propos de l’origine de Falphabet turc pretendument «runique» // Etudes mongoles et sib6riennes. Cahier, 1996.
Thomsen, 1922 — Thomsen V. Samlede Afhandlinger. Tredje Bind. Kobenhavn, 1922.
Tuna, 1990 — Tuna O.N. Eski Dogu Turk Yazisinda Kullamlan Ligaturler ve Bunlarla ilgili Bazi Meseleler hakkinda // III. Sovyet-Tiirk Kollokyumu “Gokturk Yazitlan”. Tebligler. Malatya, 1990.
AOH — Acta orientalia Academiae scientiarum hungaricae. Budapest
SPAW — Sitzungsberichte der Koniglich Preussischen Akademie der Wissenschaften. Pfilologisch-historische Klasse. B.


И.В.КОРМУШИН
(Москва)
Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш (Западная Тува) и стелы из Суджи (Северная Монголия),
или
Еше раз к вопросу о кыргызском характере Суджи некой надписи*
Ранее обследованные рунические надписи в Туве позволяли говорить о том, что памятники орхоно-енисейского письма располагались главным образом в Центрально-Тувинской (Верхнеенисейской) котловине, в гораздо меньшем числе — в Северно-Тувинской (Уюкско-Туран- ской) котловине и еще меньше — в Западно-Тувинской (Хемчикской) котловине. Фактически вся Западная Тува (включая западную и юго- западную часть республики) считалась вне зоны тюркской руники.
В сентябре 1990 г. тувинский ученый-этнограф и писатель М.Б.Ке- нин-Лопсан указал мне на наличие рунической надписи вблизи с. Кара- Холь (местное название — Тапсы-Аксы), что в долине р. Алаш в Западной Туве. Тогда же в течение непродолжительного времени я рассматривал и зарисовывал этот трудный для чтения памятник. Памятник «обследовали и взяли на охранный учет 19 мая 1994 г. Ю.Л.Аранчын и И.У.Самбу» [Самбу, 1994: 124, № 457; Аранчын, 1996: 77]. В 2000 г. с экспедицией филологического факультета Тувинского госуниверсите- та мне вновь удалось посетить те места. В состав экспедиции входили М.В.Бавуу-Сюрюн и Л.С.Кара-оол. Нашими помощниками были шофер В.Н.Перекрестов, местные жители Ш.К.Севек и Д.Ч.Хертек. Мне удалось не только еще раз поработать с упомянутой выше надписью, но и познакомиться с находившимся поблизости другим памятником, на который нам указали доброжелательные жители с. Кара-Холь. Оба за¬
* Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ согласно проекту № 06-04-00316а. © Кормушин И.В., 2009


178
И.В.Кормушин
фиксированных нами памятника мы называем Алаш I и Алаш И, и в рубрикации енисейских памятников им даны индексы Е-153 и Е-154.
Е-153 (Алаш I). Алаш I представляет собой несколько надписей на куске скалы, перегораживавшей в этом месте очень узкую, около 4 м, надпойменную террасу на правом берегу р. Алаш. С другой стороны к террасе примыкает болотце, прокладка дороги по которому была невозможна. Счастье, что разбивший каменную перемычку трактор отбросил этот фрагмент скалы к краю дороги и надписями вверх. Со временем надписи заметили местные жители и сообщили о них ученым. После этого уже никому не приходило в голову использовать плиту в дорожном или строительном деле.
Заметим, что идентификация знаков не является тривиальным делом. Так, в «Своде» И.С.Самбу, опытного археолога, помещена зарисовка памятника Е-153: три строки надписи № 1 и вся надпись № 3, в которой была неправильно зарисована тамга; неточности в передаче черт ряда букв вряд ли позволили бы прочитать удовлетворительно этот текст [Самбу, 1994: 123].
На фрагменте скалы из зеленовато-бирюзового сланца, лежащем (теперь, после ее обрушения с первоначального места нахождения) исписанной плоскостью вверх и параллельно земле (размер 97 х 73 — 77 х 60-62 см), расположены, вероятно, три самостоятельных надписи: Е-153, 1-3 (Алаш I, 1-3). Одна надпись (Алаш I, 1) — по центру скального фрагмента крупными, до 3-3,5 см высотой, знаками, длинными, от 40 до 52 см, строками; всего сохранилось 8 плохо прочитываемых полустертых строк, занимающих в высоту (от первой строки до последней) 28-30 см.
Вторая надпись (Алаш I, 2) расположена в стороне от первой — справа, если повернуть строки вертикально, от земли к небу; или над первой надписью, если читать все горизонтальными строками справа налево, как положил кусок скалы тракторист. Здесь сейчас просматриваются три коротких строки: первая, самая длинная — 13 см; третья — всего 4 или 5 знаков, возможно, она была четвертой, а третья практически не видна; поле письма в высоту, от первой строки до последней, — 10 см.
Только третья надпись (Алаш I, 3) была прочитана и опубликована нами [Кормушин, 2000]1 под сиглом Е-153, 3. Эта надпись перекрывает концы строк первой надписи (Алаш I, 1), она очень компактна (поле
1 К сожалению, это издание в техническом отношении оказалось очень несовершенным. Не пропечатались не только рунические буквы, но и знаки латинизированной транслитерации.


Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш...
179
письма 8x5 см), вырезана маленькими (около 1-1,3 см), гораздо более четкими, глубже прочерченными буквами, чем Е-153, 1 и 2.
В отличие от двух других, Е-153, 3 (Алаш I, 3) прочитывается как определенно тюркоязычная, без особых натяжек, хотя и с рядом орфографических допущений. Более того, она является эпитафией, а не гостевой надписью, обычной для поверхностей скал.
Надпись Е-153, 3 — это три коротких строки (9, 7, 11 рунических знаков соответственно).
Рис. 1.
Е-153, 3 (Алаш I, 3)
Внутри надписи, в 1-й строке между знаками 7 и 8, а также в конце 2-й строки после 6-го знака прочерчена двухэлементная тамга. Каждый ее элемент представляет собой ромб с «усиками» вверху и длинным вертикальным (вдоль строки) штамбом внизу. Ромбы со штамбами располагаются параллельно друг другу (см. ниже рис. 2).
Оригинал надписи
{9}»хҮН§5:ШЧ(1)
(2)
{n}4iA10>DW:MNi9(3)
Транскрипция
(1) 	j(a)r(i)m-a (a)d(i)r(i)ld(i)m
(2) ur(u)q(u) cor
(3) jati каш q(a)l(a)j uc(i)n


180
И.В.Кормушин
Перевод
(1) О моя земля, я разлучился (с тобой, т.е. умер. —И.К.).
(2) [Я] — урунгу чор (наследный принц в чине командира соединения. — И.К.).
(3) Чтобы оставалась [страна] Семи рек.
Все знаки надписи очень четкие, поэтому, без сомнения, утрат в тексте нет, хотя последняя фраза кажется синтаксически незавершенной. Ее окончание подразумевает воздание хвалы герою надписи: «Ради того, чтобы оставалась благополучной страна Семи рек, нес свою воинскую службу и погиб имярек — знатный военачальник».
В палеографии и орфографии надписи есть отчетливые приметы ее относительно позднего создания: 1) совмещенность в 4 словах (всего в надписи — 8 слов) букв твердого и мягкого рядов; 2) трехэлементное d1; 3) зеркальное написание I1 и п2; 4) совершенно неправильное написание в двух случаях г1 («вверх ногами»). Все эти особенности известны из надписей как Центральной Тувы, так и Алтая.
Е-154 (Алаш И). Комплекс небольших наскальных надписей, обозначаемых нами как Алаш II, находится в 1,5 км выше по течению от надписей Алаш I, на том же, правом, берегу р. Алаш. Это место, видимо, издавна является культовым: возле него сооружено небольшое обо, к которому привязываются лоскутки-обереги (тув. чалама). Впрочем, это не уберегло надписи от современных граффити. Местом нанесения древних письмен является скала на берегу реки, имеющая 20- 25-сантиметровый выступ. Передняя сторона (обращенная к реке, на север) и частично боковые стороны естественно отшлифованы. На отшлифованных участках, а также вне их и нанесены надписи разной длины, а также тамги.
Трудно определить, сколько здесь самостоятельных надписей — стертости не позволяют судить о том, являются ли некоторые отрезки строк продолжениями друг друга или несвязанными, отдельными строками. Как мне представляется, в комплексе Алаш II было не менее пяти надписей. Все видимые последовательности букв нанесены снизу вверх (от земли к небу) и справа налево.
В центральной части отшлифованного участка скалы — две строки (9+17 знаков) и справа от них тамга, аналогичная тамге в надписи Алаш I, 3. В первой строке (Алаш II, 1)5 знаков — позднеенисейские или даже не енисейские, во второй строке знаки енисейские, читается первое слово tarjri, остальные слова не складываются.


Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш...
181
Надпись Алаш И, 2 состоит из одной строки и находится левее Алаш И, 1. Надписи Алаш И, 4 и Алаш И, 5 расположены сбоку и выше.
Надпись Алаш II, 3 из шести рун, написана поверх Алаш II, 2 очень ясными знаками. Именно эта надпись была нами опубликована [Кор- мушин, 2000] под сиглом Е-154, 3.
Оригинал надписи
{6}4iY59MT
Транскрипция ar ati'm jaliz
Перевод
‘Мое имя мужа-воина — Йелиз’.
Рис. 2. Е-153, 3. Тамга
Очевидная однотипность и похожесть тамг алашских наскальных надписей с тамгой на Суджинской надписи невольно заставляют вернуться к оценке этнической принадлежности последней.
Надпись из Суджи
Памятник, известный в тюркологии как надпись из Суджи, уже много лет не обнаруживается эпиграфистами на месте предполагаемого нахождения. Все сведения о нем, включая главное — состав букв в надписи, специалисты черпают из первой публикации памятника,


182
И.В.Кормушин
принадлежащей его открывателю, выдающемуся финскому ученому — монголисту, тюркологу и алтаисту — профессору Г.И.Рамстедту [Ramstedt, 1913]. С тех пор Суджинская надпись неоднократно переиздавалась и служила объектом всевозможных толкований и оценок лингвистов и историков. Этот интерес вызван тем, что за вполне рядовыми сведениями о частном лице в ее тексте оказались сплетенными более общие вопросы уйгурско-кыргызско-тюркских взаимоотношений. Причем их разрешение связано с прояснением всего нескольких мест в первых строках текста, достаточно простых по языковой материи, но весьма разно понимаемых исследователями. При этом разброс мнений вокруг этих мест достаточно широк.
Публикуя надпись, Г.И.Рамстедт не колеблясь отнес ее к уйгурскому периоду. В языковом отношении выражение из 4-й строки кип toysiqa batsi’qa ‘на восток и на запад [распространилась слава обо мне]’ с формами на -si'q отвечает приметам письменного языка древнейшего периода — орхонского и древнеуйгурско-рунического. Упоминание манихейского вероучителя Мани в 7-й и 9-й строках указывает на время после 762 г., когда уйгуры приняли эту религию. Видимо, опираясь на эти факты, Дж.Клосон датирует суджинский текст первой четвертью IX в. [Clauson, 1972: XV]. Однако есть и другие подходы, которые опираются и на содержание, и на языковую форму текста.
Так, вся остальная фразеоматика, т.е. манера и стиль изложения, связанные с подсчетами и рубрикацией материальных богатств, личных достижений и успехов членов семьи меморианта, отвечают духу именно древнекыргызских (енисейских) эпитафий. Уже одно это дает нам право использовать материалы Суджинской надписи как одного из ранних древнекыргызских текстов, как это имел в виду С.Е.Малов. Что касается лексических и грамматических ресурсов построения фраз, то они могут носить смешанный (амальгамированный) характер, когда к словам и формам общетюркского койне, ориентированного на элементы уйгурского типа, добавляются — сознательно или по необходимости — элементы кыргызского лингвоэтнического типа. В этом отношении язык Суджинской надписи нуждается в дальнейшем скрупулезном сравнительном исследовании.
С.Е.Малов издавал Суджинскую надпись трижды — в 1926, 1951 и 1952 г. [Малов, 1926; Малов, 1951; Малов, 1952]. В последнем из названных трудов, ныне широко известном сводном издании енисеи- ки, эта надпись под № 47 была включена в состав эпитафий бассейна Енисея.


Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш...
183
Текст
Оригинал надписи
{22} ...Y^:чГ20АОН :НН 15J¥DJ^Һ10гНТГ9!45>¥D> (1) {25}^VHD:¥J20^>H:>TJ15D>J:=NV>: 4i5H4rH (2)
: {27}гН» = ГФЧD20>J: J4!5 ОН4A: J410¥J: ¥JA5>H: rH» (3) {23}^<lYA2oJ^<IYY15>^:rljn1o:»Y>H>5Y»n (4) {28}irhT:4i25Y)Y:»<2oJI4DO>15:»JY:»h1oT:HJ:DJ5:rx^h (5)
{30}! #Ш> :»25хҮ^!Гһ2оТ:ЛГ,:»Ч115М:ЛГ:»1оН>:ГҺГ59:»^Г (6) {3i}»h ... (7)
{2i} ...H^oHY^r^s»: »№0^М:^5»гт (8)
{27}:)JY25^H: 1Л>Г20гОН:J>15J:J»410WxT :»5Э J¥> (9) {18}r8HJ:15i...Y:»J>: ¥>J> (10) {12}:>1>Ү>:»Х5»ТП (11)
Транскрипция
(1) ujyur jirinta jaylaqar qan-ta kal...
(2) qirqiz oyli man bojla qutluy jaryan
(3) man qutluy baya tarqan oga bujruqi man
(4) ktim soruyim lain toysiqa batsiqa
(5) tagdi baj bar artim ayffim on jilqim sansiz arti
(6) inim yiti urim tic qizim tic arti abladim oylimin
(7) qizimin qali'rjsiz birtim marima jtiz ar toruy birtim
(8) jaginimin atimin kortim amti oltim
(9) oylanim arda mariminca bol qanqa tap qatiylan
(10) uluy oylum s ... a bardi
(11) kormadim r... m oyul
Перевод
(1) На уйгурской земле Яглакар-ханов (я был) назначен.
(2) Я — сын кыргызов. Я — благородный судья.
(3) Я — министр благородного тархана-первого министра.
(4) Слава обо мне распространилась на востоке и на западе.
(5) Я был богат. У меня было десять загонов для скота, а лошадей — без счета.
(6) У меня было семь младших братьев, три сына и три дочери. Я женил своих сыновей,
(7) а дочерей я отдал без калыма. Моему духовнику я дал сто мужей и стоянку.
(8) Я увидел своих племянников и внуков. Теперь я умер.


184
И.В.Кормушин
(9) 	Мои сыновья! Когда станете мужами-воинами, будьте как наш наставник, служите хану, мужайтесь!
(10) Мой старший сын ... покинул ...
(11) Я не повидал (его).
Комментарии
(1) Разные подходы к лексической и грамматической интерпретации фразы, заключенной в первой строке, породили противоречивые толкования не только самой фразы, но различное понимание исторического контекста надписи, в том числе времени ее создания, действующих лиц и, условно говоря, векторов их действий. Указанные расхождения касаются следующих слов и форм:
а) функционального содержания падежной формы в слове jirinta (локатив это или аблатив?);
б) в сочетании знаков — j(a)yl(a)q(a)r : q(a)n : ta — чем является энклитика ta: б') самостоятельным словом — тюрк. (a)ta, с нарицательным значением «дед, отец, мужчина, старший в роду», но здесь выступающим в качестве общехарактеризующего почетного приложения к личному имени: Яглакар-хан-ата?; б") самостоятельным словом (a)ta — деепричастием на -а от глагола at-, которому придают разные значения и которое является ведущим лексическим компонентом в аналитической форме в паре с конечным глаголом, зафиксированным только в виде корня kal- (окончание не было прочитано, повреждено)?; б'") падежной формой локатива-аблатива имени собственного Ягла- кар-хан, синтаксически аналогичной форме jirinta (локатив это или аблатив?);
в) действительно ли окончание последнего глагола фразы: к(е)1 ... было претеритное (-tim) или оно могло быть другим?
Первый издатель надписи Г.И.Рамстедт, переведя фразу как «In Lande der Uiguren war ich, Jaglakar-Kan-Ata, ein ankommling» (Я — Яглакар-хан-ата, был пришелец в земле уйгуров), принял локативное значение jirinta, включил ata в состав имени и видел претерит в конечном сказуемом.
С.Е.Малов в публикациях 1926 и 1952 г. в качестве основного варианта принимает перевод Г.И.Рамстедта. Перевод Х.Н.Оркуна также следует указанному пониманию Рамстедта.
Однако в издании 1952 г. С.Е.Малов приводит в примечаниях несколько возможных вариантов, в том числе тот, что основан на понимании -ta (как и аналогичного показателя -ta в слове jirinta) как окончания местно-исходного падежа, но со значением аблатива: «Я при¬


Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш...
185
шел из уйгурской земли от Яглакар-хана» [Малов, 1952: 85, примеч.]. В обоснование этого варианта он указывает на случаи отдельного (после словоразделителя) написания падежных окончаний в тексте Е-1.
Из падежного понимания -ta исходил в своем переводе Ю.А.Зуев [Зуев, 1958]. Теперь к сторонникам этой точки зрения примкнул О.Ф.Серткая [Sertkaya, 2001: 4-5], правда, единственным своим предтечей турецкий филолог считает Ю.А.Зуева, не обратив, видимо, внимания на варианты и упомянутые сопоставления с Е-1, приведенные С.Е.Маловым.
Несколько известных тюркологов, в их числе С.Г.Кляшторный, Л.Базэн, М.Мори, А.Н.Кононов, ранее О.Ф.Серткая (подробнее см. [Sertkaya, 2001: 4]), видят в знаках 19-22 (и еще в нескольких утраченных знаках) аналитическую глагольную форму (a)ta k(e)l[tim], по-разному трактуя лексические и грамматические компоненты конструкции. В поле зрения всех указанных ученых находятся точки зрения других участников дискуссии, поэтому нетрудно привести краткое резюме.
В 1942-1946 гг. А.Н.Бернштам в ряде своих работ выдвинул тезис о том, что Яглакар-хан в Суджинской надписи — хан кыргызов, и это основывалось на следующем понимании первой строки: «В землю уйгуров Яглакар-хан отец мой пришел» (цит. по [Малов, 1952: 87]). С.Е.Малов указал на недопустимую грамматическую несообразность такой трактовки: существительное «отец» без аффикса притяжательное™ 1-го л. ед. ч. не смогло бы сочетаться с глаголом в 1-м л. ед. ч. «я пришел» [Малов, 1952: 87-88]. Сам С.Е.Малов, принимая Яглакар- хана за действующее лицо при глаголе «приходить», останавливается на предположении, что «Яглакар-хан — киргизский сановник или князек, титулы которого здесь, в эпитафии, и перечисляются» [Малов, 1952: 89].
В связи с очевидным причислением Яглакар-хана к кыргызам (различие между Бернштамом и Маловым было лишь в том, хан это или князек) очень актуальной оказалась статья С.Г.Кляшторного, который, учитывая аргументы Дж.Гамильтона [Hamilton, 1955], совершенно четко показал, что «упомянутый в тексте [Суджинской надписи] Яглакар- хан — последний хан из уйгурской династии Яглакаров, сокрушенной в 840 г. кыргызами». Из этого ключевого исторического факта неизбежно следовал грамматический вывод о том, Яглакар-хан не может быть субъектом действия «пришел-я», но должен быть переведен в разряд объектов или обстоятельств этого глагольного действия. С.Г.Кляшторный первым реализовал «передел синтаксических ролей» в данном предложении: последние два слова строки (ata keldirri) были интерпре¬


186
И. В.Кормушин
тированы им как сложная глагольная конструкция и был предложен такой перевод всей строки: «Убив стрелой в уйгурской земле Яглакар- хана, я [сюда] пришел» [Кляшторный, 1959].
Это предложение С.Г.Кляшторного далее уточнялось, видоизменялось. Так, Л.Базэн дает следующий перевод: «Из земли уйгуров я пришел, чтобы прогнать Яглакар-ханов» [Bazin, 1974: 114]. Почти аналогичный, но более точный по синтаксису обстоятельства дали перевод М.Мори и А.Н.Кононов: «Я изгнал Яглакар-хана / Яглакарских ханов из уйгурской земли» [Кононов, 1980: 158; оттуда же цитирую М.Мори].
Нельзя пройти мимо того факта, что в приведенных построениях есть внутренние лексико-грамматические противоречия. В соответствии с тем значением, что придают первой глагольной форме перечисленные выше авторы, она не может означать предварительно завершенного действия «поразив (стрелой), убив» (если at- берется в значении ‘стрелять’, как в первой интерпретации Кляшторного) или «прогнав, изгнав» (если at- имеет значение ‘выбросить, перен. прогнать’, согласно последующим интерпретациям Базэна, Мори, Кононова и перешедшего на их точку зрения Кляшторного [Кляшторный, 2007]). Дело в том, что первый глагол, находясь в форме одновременного деепричастия на -а, обозначает действие, сопутствующее фазовому (грамматически — основному) глаголу, а фазовый глагол kel- лишь подчеркивает вектор действия — по направлению к говорящему. Кононов сослался на собранные им примеры, в которых реализованы конструкции -a kel-: (stisi basa kelti ‘их войско напало на нас’; altun jisi'Y asa keltimiz ‘мы перевалили Золотую чернь’; cik boduniy bigim sure kelti ‘мой тысячный отряд привел народ чиков’ [Кононов, 1980: 199]. Здесь, как и в современных тюркских языках, невозможна отдельность семантики первого компонента от второго, они слиты в единое действие, направленное в сторону говорящего (т.е. невозможно «убив, пришел», «изгнав, пришел)». Отвечающий принципу цельности перевод «я изгнал Яглакар-хана» не стыкуется по признаку вектора: изгоняют «от себя», а не «к себе».
Есть в приведенных переводах также существенный момент нарушения «речевого этикета» в широком смысле как принципа сообразности речи обстоятельствам, социального соположения участников акта коммуникации и т.п. В поисках грамматически и лексически выверенного текста невольно сделали третьестепенного, хотя, конечно, и крупного чиновника (князька) героем уйгурской кампании. В тексте этого нет и быть не могло: уйгурского хана победил кыргызский хан (царей побеждают цари, но не генералы).


Тамговые аналогии наскальных надписей из долины р. Алаш...
187
Попытаемся теперь перейти от критики к позитивному толкованию ситуации, отвечая на поставленные нами выше вопросы.
Функциональное содержание jirinta, на наш взгляд, локативное, потому что покойный чиновник, судя по местонахождению памятника, находился на земле уйгуров, следовательно «прибытие из уйгурских земель» — логико-географический нонсенс.
Второе словосочетание фактически повторяет первое, отсюда мы принимаем отдельно написанное -ta как аффикс локатива при собственном имени: jaylaqar qan-ta ‘у Яглакар-хана/ханов’. Это не следует понимать буквально: Яглакар-ханов здесь уже не было, они были повержены и большей частью уничтожены. Просто мемориант имел в виду следующую тавтологию, важную политически, но которую он постарался избежать словесно: «на уйгурской земле [на той земле, что еще недавно принадлежала уйгурским] Яглакар-ханам — [теперь...]».
Пятое, последнее, слово строки — глагольный корень с утраченным окончанием. Претерит глагола законченного действия прийти > пришел, как это почувствовал С.Е.Малов, не сочетается с местным падежом, требующим продолженного действия или состояния. Поэтому здесь возможна форма причастия обычного или продолженного действия (что-то вроде keliri, kelisi, kelug9i и т.п.), что и уловили наши корифеи, дав в переводе «пришелец». Конечно, речь не идет о разовом визите, но именно о его постоянном «прихождении», т.е. назначении в этот край по службе. Последующий послужной список меморианта доказывает, что действительно «пришелец» > «назначенец».
(2) Свое служебное досье мемориант начинает излагать с внешне неброского, как полагали многие, почти анкетного пункта: qirqiz oyli man ‘я — кыргыз (по-национальности)’. Но это его главный козырь. Эта фраза означала, что теперь никаких яглакаров здесь нет и не будет, здесь теперь власть кыргызов, и я — ее полномочный представитель. Мемориант называет себя «кыргызом», т.е. так, как именовали его этнос другие народы, прежде всего тюрки и уйгуры.
(2-3) Далее, во второй и третьей строках перечислены две должности меморианта. Первая — уагуап «судья». Возможно, эта должность была связана с необходимостью легитимизации захвата земель и другой крупной собственности. Наверное, не случаен факт передачи ме- мориантом своему наставнику в вере земельного участка. Вторая должность — bujruq «министр» при oga «первом министре» всего каганата. Иногда тюркологи неправильно приписывали должности патрона-oga меморианту, нет, он — только его министр. Если первая должность опиралась на закон, то по второй должности мемориант считался проводником центральной власти, вроде специального упол¬


188
И.В.Кормушин
номоченного правительства, и здесь он опирался на приданную ему военную силу. Так что в традиционном для енисейских эпитафий са- мопредставлении меморианта были продемонстрированы его впечатляющие служебные ресурсы. Думается, это сделано сознательно в расчете на то, чтобы уйгуры, на чьей территории ставился памятник, понимали, о ком идет речь.
Аранчын, 1996 — Аранчын Ю.Л. К истории открытия и изучения памятников орхоно-енисейской древнетюркской письменности // Уч. зап. Тув. НИИЯЛИ. Сер. историческая. Вып. XVIII. Кызыл, 1996.
Зуев, 1958 — Зуев Ю.А. Киргизская надпись из Суджи // Советское востоковедение. 1958. № 2.
Кляшторный, 1959 — Кляшторный С.Г. Историко-культурное значение Суджин- ской надписи // Проблемы востоковедения. 1959. № 5.
Кляшторный, 2007 — Кляшторный С.Г. Суджинская надпись: этапы интерпретации // Bazileus. Сб. ст., поев. 60-летию Д.Д.Васильева.
Кононов, 1980 — Кононов А.Н. Грамматика языка тюркских рунических памятников VII-IX вв. Л, 1980.
Кормушин, 2000 — Кормушин И.В. О наскальных рунических надписях из Западной Тувы (Е-153, Е-154) // Становление и развитие науки в Туве. I часть (Материалы Международной конференции, посвященной 70-летию тувинской письменности 12-14 сентября 2000 г.). Кызыл, 2000.
Малов, 1926 — Малое С.Е. Образцы древнетурецкой письменности. Таш., 1926.
Малов, 1951 — Малое С.Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. М.; Л., 1951.
Малов, 1952 — Малое С.Е. Енисейская письменность тюрков. Тексты и переводы. М.;Л., 1952.
Самбу, 1994 — Самбу И. С. Свод археологических памятников Республики Тыва. Кызыл, 1994.
Clauson, 1972 — Clauson G. An Etymological Dictionary of Pre-Thirteen Century Turkish. Oxf., 1972.
Bazin, 1974 — Bazin L. Les calendriers turc ancien et medievaux. Lille, 1974.
Hamilton, 1975 — Hamilton J.R. Les oui'ghours a l’epoque des cinq dinasties d’apres les documents chinois. P., 1955.
Ramstedt, 1913 — Ramstedt G. Zwei uigurische Runeninschriften in der Nord-Mongo- lei // JSFOu. T. XXX, 3. 1913.
Sertkaya, 1995 — Sertkaya O.F. Suuci < Sugeci / (Bel) Yaziti ne zaman yazildi? // Kirgiz Tarihi ve Kulturunun Ara§tinlmasi Uluslar Arasi Bilimsel Konferans. 27- 28 Agustos 2001, Bi§kek, Kirgizistan. Istanbul: Istanbul Universitesi, 2001.
JSFOu — Journal de la Societe Finno-ougrienne. Helsinki


в.п.костюков
(Челябинск)
Буддизм в культуре Золотой Орды
Среди довольно обильных данных письменных источников, характеризующих конфессиональную ситуацию в Золотой Орде, сведения о буддизме единичны. По этой причине нередко даже специальные исследования религии и верований золотоордынских кочевников либо вовсе не замечают проявлений буддизма в религиозной жизни Золотой Орды, либо только допускают возможность его ограниченного распространения, имея в виду упоминания в источниках о бакгии, а также знаменитую религиозную толерантность Чингисидов, длительное время остававшуюся базовым элементом внутренней политики Монгольской империи1.
Предположение о связи буддизма в Золотой Орде, как и в других частях Монгольской империи, с уйгурскими бакгии представляется вполне оправданным. Надежно документированное использование уйгурской письменности достаточно очевидно свидетельствует о том, что в чиновном аппарате золотоордынских ханов были люди, связанные происхождением и культурой по преимуществу с буддийским миром. Уйгуры, эти «первые учителя и первые чиновники монголов», ко времени возвышения Чингис-хана, как известно, имели свое государственное образование на территории современного Синьцзяна — Тур- фанское идикутство. Они обосновались здесь в IX в. и в течение трех столетий создали утонченную космополитическую цивилизацию. Если в пору сложения Уйгурского каганата в Северной Монголии уйгуры
1 	См., например, [Малов и др., 1998: 57-61; Федоров-Давыдов, 1998; Golden, 1998]. Последняя работа посвящена религии кипчаков, но поскольку ее автор считает кипчаков большинством кочевого населения Золотой Орды, то их религиозные предпочтения в известной мере проецируются на весь кочевой золотоордынский социум до времени религиозной реформы Узбека.
© Костюков В.П., 2009


190
В.П.Костюков
в качестве государственной религии выбрали манихейство, то позже, в Восточном Туркестане, они отказались от него в пользу несториан- ского христианства и буддизма.
Хотя отдельные группы уйгуров придерживались других верований (так, уйгуры Караханидского каганата были мусульманами, а кочевавшие в Восточном Дешт-и Кыпчаке, возможно, оставались язычниками [Костюков, 2005]), к началу XIII в. большинство уйгуров исповедовало буддизм [Rachewiltz, 1983: 282; Li Tang, 2005; Кадырбаев, 1993: 35-38]. Поэтому само наименование «уйгур», как справедливо заметил Д.Девиз, имеет для Золотой Орды даже более определенные «буддийские» коннотации, чем термин бакгии. Тем более, что обычно бывает трудно установить, какой смысл имело последнее слово в каждом конкретном случае, так как оно могло обозначать и буддийских монахов, и писцов, искушенных в уйгурской грамоте, а в некоторых случаях, вероятно, и религиозных «специалистов» не-буддийской традиции [DeWeese, 1994: 82, 83].
Устойчивость буддийского аспекта этнонима уйгур особенно убедительно иллюстрируется сообщением Иоганна Шильтбергера. Касаясь своего пребывания в Сибири в начале XV в., он рассказывает: «...люди в этой стране поклоняются Иисусу Христу подобно трем святым царям, пришедшим для принесения ему даров в Вифлеем, и увидевшим лежащим его в яслях; поэтому в их храмах можно видеть изображение Христа, представленного в том виде, как застали его три святых царя, и этим изображениям приносят они дары и на них молятся. Приверженцы этой веры называются уйгуры (Uygiur); в Татарии встречается вообще много людей этой веры [Алексеев, 1941: 53].
Необходимо отметить, что в литературе существует традиция причислять рассказ Шильтбергера к свидетельствам распространения в Золотой Орде христианства (см., например, [Алексеев, 1941: 58; Скобелев, 2005]). Эта точка зрения, опирающаяся на данные других источников о бытовании в восточной части Золотой Орды в XIV в. христианства и подкрепляемая подчас весьма остроумными аргументами, не вполне удовлетворительно согласуется с оценкой сюжета самим Шильтбергером. Если бы Шильтбергер видел в Сибири несториан, он, надо полагать, нашел бы у них более внятные черты христианской догматики и обрядности. Между тем Шильтбергер как раз не склонен как-то отождествлять уйгуров, с христианами, он лишь сообщает, что в их храмах есть изображения младенца, напомнившие ему евангелический сюжет о трех волхвах.
К чести «простого баварского солдата» он избежал весьма распространенного заблуждения, свойственного и гораздо более образован-


Буддизм в культуре Золотой Орды
191
ным путешественникам того времени, принимавшим буддийские храмы и обычаи за христианские. Одну из главных причин этой ошибки объяснил Иосафат Барбаро: «Я думаю, что религия жителей Катая языческая, хотя многие свидетели из Джагатая и других наций, побывавшие там, уверяют, что они христиане. Когда я их просил обосновать свое мнение, то ответ прозвучал так: у них в храмах есть такие же изображения, какие обычно бывают у нас» (цит. по [Куркчи, 1996: 55])2.
Знаменательно, что в замешательство при первой встрече с буддистами пришел даже столь не склонный к самообману наблюдатель, как Рубрук: «В вышеупомянутом городе Кайлаке они („югуры“. — В.К.) имели три кумирни; в две из них я заходил, чтобы увидеть эти безумия. В первой я нашел некоего человека, имевшего у себя на руке крестик из чернил; отсюда я поверил, что он — христианин, ибо на все, что я спрашивал у него, он отвечал как христианин. Поэтому я спросил у него: „Почему же вы не имеете здесь креста и изображения Иисуса Христа?46. Он ответил: „У нас это не в обычае44. Отсюда я поверил, что они христиане, но пренебрегают этим по недостатку образования. Все же я там видел за сундуком, служащим им вместо алтаря, на который они ставят светильники и жертвы (oblationes), какое-то изображение, имевшее крылья, как у святого Михаила, и другие изображения, вроде епископов, державших пальцы как бы для благословения» [Рубрук, 1993: 111].
О действительной силе заблуждения можно судить по тому, что в работах, посвященных истории христианства в Центральной Азии, этот рассказ обычно преподносится как описание несторианской церкви
2 	В этой связи любопытно описание антуража буддийского храма, сделанное В.Тю- менцом в 1617 г. в ставке Алтын-хана: «...боги написаны на бумаге... перед ними три кубки, золочены..., да блюдцев малых с 10; да перед ними стоят свечи тоненки, неведомо какие: только курятся, а пламени от них нет; а колокольчики невелички стоят тут же у рундучка, повешены у стены. И книги у них есть, и пение по их вере, — вечерни, завтрени и обедни по вся дни живут; кланяются до земли; да у них же чотки, костяные и каменные. А платье на том кутукте и его крылашенях походило на греческое, без рукав, носят на опашку. А бог у них вылит в золоте, что ребеночек невелик» [Банников, 1954: 14]. С другой стороны, согласно средневековым и современным сообщениям, несторианским храмам не были свойственны иконы и скульптурные изображения. По словам Мариньолли, «иудеи, татары и сарацины считают нас наихудшими идолопоклонниками, и так думают не только язычники, но и некоторые христиане. И хотя тамошние христиане почитают картины, им противны иконы, лики [святых] и всякие страховидные фигуры на манер тех, которые имеются во многих наших церквах» [Мариньолли, 1996: 154]. Путешественник середины XIX в., делясь своими впечатлениями от знакомства с одной из многочисленных несторианских общин Персии, отмечает: “In the church there was not a single picture or image, and, in answer to my inquiry, they said such things were never permitted by their religion” [Sheil, 1856: 351].


192
В.П.Костюков
(см., например, [Никитин, 1984; Байпаков, 1994: 97; Железняков, 2002: 302]). И это несмотря на откровенно уничижительные определения увиденного Рубруком как «безумства», «кумирни» и «жрецы идольские»; на отсутствие в кумирнях какого-либо изображения креста или Иисуса; на многие точные признаки буддизма, отмеченные в описании Н.П.Шастиной (см. [Рубрук, 1993: 212, 213]); наконец, несмотря на то, что несколькими страницами ниже Рубрук сообщает, что он и его спутники в 3 лье, т.е. менее чем в 15 км, от Каялыка «нашли поселение совершенно несторианское. Войдя в церковь их, мы пропели с радостью, как только могли громко „Радуйся, царица44, так как давно уже не видали церкви (курсив мой. —В.К.)» [Рубрук, 1993: 117]3.
Особую ценность информации Шильтбергера придает то обстоятельство, что она относится к началу XV в. и, следовательно, демонстрирует сохранение активности буддизма в условиях, когда золотоордынская элита, казалось бы, уже давно сделала окончательный выбор в пользу ислама. Более того, И.Шильтбергер ознакомился с верованиями населения Урала и Западной Сибири, участвуя в походе Едигея, который, по мнению исследователей, если не завершил утверждение ислама в Золотой Орде, то по меньшей мере много способствовал ее окончательной исламизации. Это позволяет думать, что до того как ислам был провозглашен государственной религией, популярность буддизма и его политическое влияние могли быть весьма высокими.
Судя по некоторым источникам, золотоордынские буддисты играли важную роль в попытках преодоления раскола Монгольской империи, предпринимавшихся в конце XIII — начале XIV в. Как известно, сразу же после смерти Менгу-Тимура Джучиды изъявили готовность признать сюзеренитет Хубилая. По словам Рашид ад-Дина, «Ногай, Куинджи и Туда-Менгу, посоветовавшись, послали к кану Нумугана4 и доложили: „Мы покоряемся и все явимся на курилтай44» [Рашид ад- Дин, 1960: 171]. И хотя курултай не состоялся, какое-то движение, если не к восстановлению целостности империи, то к уменьшению угрозы открытых столкновений, все же было.
На это, в частности, указывает письмо ильхана Текудера, направленное в 1283 г. «мятежнику» — мамлюкскому султану Калауну, в котором содержится совет быть сговорчивей и подчиниться Чингисидам,
3 Каялык по данным дорожников и археологических исследований отождествляется с Антоновским городищем, находящемся в междуречье Сарканд — Лепсы. В последние годы на территории городища исследованы остатки культовых сооружений, которые К.М.Байпаков интерпретирует как соборную мечеть и буд дийский храм [Байпаков, 2005].
4 Нумуган, четвертый сын Хубилая, был захвачен в 1268 г. своими двоюродными братьями во время военных действий против мятежного хана Хайду и передан Менгу- Тимуру.


Буддизм в культуре Золотой Орды
193
ибо они вновь едины и сильны. Текудер был мусульманином и правил под именем Ахмед, мусульманином был и джучидский хан Туда- Менгу. Это обстоятельство могло хотя бы отчасти сгладить противоречия между правителями западных монгольских улусов и ослабить союз Золотой Орды и Египта. Отсутствие враждебности в отношениях Туда-Менгу и Ахмеда в известной степени засвидетельствовано тем, что Ахмед, потерпев поражение в борьбе за власть от Аргуна, пытался бежать в Дербент [Рашид ад-Дин, 1946: 110].
По мнению П.Джексона, прямым результатом прекращения джу- чидо-толуидской усобицы можно считать всплеск военной активности Золотой Орды в Европе во второй половине 1280-х годов, однако, этот мирный период продолжался весьма недолго, сменившись новым обострением отношений между Золотой Ордой и ильханами, что выразилось в золотоордынских набегах на пограничные территории Улуса Хулагуидов в 1288 и 1290 г. [Jackson, 2005: 198, 199].
Последнее утверждение, на наш взгляд, нуждается в пояснениях. Инициатива признания сюзеренитета Хубилая и примирения с Хула- гуидами, учитывая сомнительную дееспособность хана Туда-Менгу, надо полагать, исходила от Ногая и Коничи (Куинджи). У них были веские причины к тому, чтобы желать и добиваться мира и законности в пределах de jure единой Монгольской империи. Восстановление системы имперского управления обещало региональным лидерам масштаба Ногая и Коничи по меньшей мере возможность апеллировать к имперскому правительству в Ханбалыке при конфликтах с Сараем и претендовать на долю в имперских доходах с завоеванных стран.
Были и персональные мотивы. Возвращение Улуса Джучи в имперскую сферу сулило Коничи обретение прежнего статуса Кок-Орды, т.е. большую свободу и независимость от сарайских ханов, а также избавление от угрозы войн, то и дело разгоравшихся у границ его владений. Ногай же, видимо, лишь с санкции Хубилая мог осуществить свои честолюбивые замыслы и либо получить легитимную власть над Джучидами, подобно тому, как это однажды удалось Берке, либо — по примеру Хулагу — стать основателем новой династии ильханов.
Стремление Коничи и Ногая к примирению с Толуидами прописано в источниках с достаточной определенностью. Так, Рашид ад-Дин констатирует, что Коничи (кстати, приходившийся ильхану Ахмеду, вступившему на трон в 1282 г., двоюродным братом) «...был долгое время правителем улуса Орды и другом и приверженцем Аргун-хана, а потом и государя ислама, Газан-хана... Он всегда посылал [к ним] гонцов с изъявлением любви и искренней дружбы» [Рашид ад-Дин, 1960: 67]. В «Юань ши» есть сообщение о пожаловании Хубилаем в феврале 1288 г. принцу Коничи 500 унций серебра, жемчужного
7-708


194
В. П.Костюков
ожерелья и комплекта дорогих одежд [Allsen, 1987: 21]. Касаясь отношений Ногая с Хулагуидами, Рашид ад-Дин пишет: «...Нокай с Абага- ханом и Аргун-ханом положил начало искренней дружбы и единения, в... году он послал к Абага-хану свою жену с сыном своим Тури и одного эмира и сватал у него двух дочерей. Он [Абага-хан] выдал одну дочь за Тури... Когда между ним [Нокаем] и Токтаем наступили раздор и война, он посылал постоянно к государю ислама [Газан-хану]... умоляя [его] о помощи и хотел стать зависимым от его высочайшей особы» [Рашид ад-Дин, 1960: 86-87]. Вряд ли следует принимать все детали этого сообщения на веру5, но в целом оно объективно отражает
5 	Сомнение вызывает, прежде всего, утверждение «о начале дружбы и единения» со времен Абаги. Абага умер в том же году, что и Менгу-Тимур, а в правление последнего Ногай, по всей видимости, еще не обладал самостоятельностью, достаточной для установления прямых отношений с ильханами. Предложение Ногая своей дружбы Абаге маловероятно еще и потому, что отношения между Улусами Хулагу и Джучи на протяжении почти всего правления Менгу-Тимура оставались враждебными. Рашид ад-Дин упоминает лишь одно джучидское посольство к ильхану от Менгу-Тимура. Оно было отправлено осенью 1270 г., и повод к нему был вполне благопристойный: гонцы Менгу-Тимура прибыли поздравить Абагу с победой над ханом Чагатайского улуса Бораком, агрессивность и интриганство которого изрядно досаждали всем соседям; впрочем, не исключено, что это посольство было как-то сопряжено с официальной интронизацией Абаги, которой он дожидался пять лет [Рашид ад-Дин, 1960: 86]. Если Менгу-Тимур и Абага «в силу крайней необходимости», как пишет Рашид ад-Дин, и заключили мир, то это могло случиться лишь в самом конце их правления. То, что золотоордынские посланники в 1270 г. не примирили Менгу- Тимура и Абагу, следует из рассказа Ибн ал-Фурата о мамлюкском посольстве в Иран и золотоордынском посольстве в Египет 670 г.х. (1271-1272), который отметил сохранение напряженности и недоверия в отношениях Хулагуидов и Золотой Орды [Тизенгаузен, 1884: 360]. Прямое указание на отсутствие мира между Абагой и Менгу-Тимуром есть в летописях аз-Захаби и Ибн Касира: «В 669 году (20 августа 1270 — 8 августа 1271 г.) прибыла к нему (султану Египетскому в Аскалоне) радостная весть, что Менгутемир разбил войско Абаги» [Тизенгаузен, 1884: 205, 276]. Равно и в сочинении Ибн ад-Давадари сообщается, что посольство Менгу-Тимура 670 г.х. доставило письмо с просьбой, «чтобы им оказали помощь в истреблении следов рода Хулавуна», а под 679 г.х. (1280-1281) было отмечено, что получено известие о том, «что дети брата ал-малика Берке неожиданно пришли к татарам Абага, захватили их дома, дважды их разбивали» [История, 2006: 95-96]; о приходе большого войска в Иран из Дешт-и Хазара в 678 г.х. сообщает Казвини [Тизенгаузен, 1941: 92]. Состояние враждебности между ильханами и Золотой Ордой в эпоху Абаги и Менгу- Тимура констатирует Вассаф: «После смерти Берке-огула сын его, Менгу-Тимур, заступивший место его, разостлал с Абака-ханом ковер старинной вражды... Эта вражда была постоянною и продолжительною, а избегание между обеими сторонами продолжалось до времени царствования Гейхату-хана. Когда Токтай сделался наследником царства Менгу- Тимура, то путем неоднократного приезда послов и частых сношений (снова) был открыт путь торговцам и ортакам и изготовлены средства для безопасности и спокойствия странствующих» [Тизенгаузен, 1941: 82].
Сомнительно также, что Ногай породнился с Абагой, женив своего младшего сына на дочери Абаги. В разделе о Хулагу и его потомках, в котором отношения Хулагуидов с соседями излагаются, как правило, более обстоятельно, женитьба Тури на дочери Абаги не упо-


Буддизм в культуре Золотой Орды
195
заинтересованность и старания Ногая после смерти Менгу-Тимура примириться с Толуидами.
У Рашид ад-Дина, помимо рассказа о приезде в Иран жены и сына Ногая, есть сообщение еще об одном посольстве от улуса Ногая, прибывшем в Иран весной 1288 г. О нем Рашид ад-Дин, как правило, избегающий вдаваться в подробности немусульманских верований ильханов, рассказал довольно обстоятельно: «7 числа месяца раби‘-ал-авваль (11. IV) от улуса Нокая приехали гонцы на берег Джуй-и нов и доставили шариль. У идолопоклонников такое [поверье] есть: когда сжигали Шакьямуни- бурхана, его пишдиль, кость, прозрачная подобно стеклянному шарику, не сгорел. Мнение у них такое: если кого-либо, кто достиг высокого положения, подобно Шакьямуни-бурхану, будут сжигать, шариль его не сгорит. Короче говоря, когда его (шариль) везли, Аргун-хан вышел навстречу, его осыпали деньгами, ликовали и несколько дней предавались пиршествам и увеселениям» [Рашид ад-Дин, 1946: 117-118].
Шариль, как следует из пояснений Рашид ад-Дина, в то время был тем же, чем он остается в буддийской ритуальной практике и поныне — телесными останками покойного святого, избранного перерожденца, сравнимого по своей святости с Буддой6. Возможность совершения подобного дара Ногаем, как представляется, свидетельствует о наличии в его улусе многочисленной и надлежащим образом организованной общины буддистов. Кроме того, неординарность подарка, преподнесенного Аргуну, со всей очевидностью свидетельствует о намерении Ногая использовать для укрепления связей с Толуидами конфессиональный ресурс.
минается, зато в «памятке о сыновьях, дочерях и зяггьях Абага-хана» отмечено, что одна из семи его дочерей была женой эмира Тугана, сына темника Нокая-яргучи из рода баяут [Рашид ад-Дин, 1946: 65]. В этом же разделе сообщается, что миссия жены Ногая и сына его Тури действительно имела место, но приезжали они не к Абаге, а к Газану в 1296 г. «В том же году между Токтаем, государем Кипчакского улуса, и Нокаем, сыном Тутара, случилась война. Нокай был убит, и люди его разбежались. Чопай-хатун, жена Нокая, и Турай, его младший сын, явились на служение к государю ислама и просили помощи для отмщения за кровь Нокая. Государь ислама по доброте [своей] их ублажал и старался утишить их гнев» [Рашид ад-Дин, 1946: 169]. Указанная дата заставляет видеть в «явлении на служение» Чопай-хатун и Тураю посольство от самого Ногая с просьбой о помощи против Токты и, возможно, с предложением закрепить союз брачными узами.
6 	Й.Хаммер-Пургшталь, поясняя смысл термина шариль, писал, что, по убеждению буддистов, сердце Шакьямуни и других великих подвижников «nicht Fleisch, sondem Bein» [Hammer-Purgstall, 1842: 376]. Шариль имел практическое применение: в обрядовой практике известны волшебные пилюли из останков святых лам; им приписывалась способность умножать жизненную силу, здоровье, долголетие [Герасимова, 1989: 116-119]. Современные буддисты называют находимые в пепле после сжигания лам необычные бусины, похожие на жемчуг, рингсел. Считается, что чем более высокого уровня просветления достиг умерший праведник, тем крупнее рингселы. Согласно А.М.Позднееву, у монголов «шарил» — это мумифицированный труп хубилгана [Позднеев, 1993: 275].
7*


196
В.П.Костюков
В идеологическом арсенале империи буддизм в то время был, пожалуй, единственной, если не считать Ясу, силой с интеграционными потенциями. В начале 80-х годов XIII в. в Юаньском Китае, несмотря на то что веротерпимость оставалась краеугольным камнем внутренней политики Хубилая, буддизм превратился по существу в государственную релетию. Ключевые посты в правительстве принадлежали буддистам; двор императора и монгольская знать исповедовали «синкретическую», по определению П.Рачневского, религию, в которой к тибетскому буддизму были примешаны традиционные монгольские и китайские культы [Ratchnevsky, 1970: 443], все большую популярность буддизм приобретал среди рядовых монголов7.
Благоприятные условия для укрепления буддизма складывались в Улусе Хулагуидов, жизненно зависевшем от идеологической, дипломатической и военной поддержки имперского центра и имевшем с ним тесные экономические, политические и культурные связи8. Во владениях Аргуна большинство монголов, подобно своим соплеменникам в Китае, отдавали предпочтение тибетскому ламаизму [Morgan, 1988: 158]9, а в правящем роде принадлежность буддийской конфессии была, можно сказать, правилом. Буддистами были ильханы Хула- гу, Абага, Аргун, Гейхату, Байду; «великим искусником на поприще бахшиев» вырос получивший буддийское воспитание Газан; только
7 Этому способствовали высокий уровень приспособленности тибетского буддизма к реалиям кочевого образа жизни и обилие общих черт с монгольским шаманизмом [Jagchid, 1999; Bira, 2000: 242; Флетчер, 2004: 244]. «Под покровом религиозного либерализма и терпимости буддизм проник в Монголию незаметно, без насилия и потрясений, не смутив никого резкой новизной своих догматов. Присущая ему способность к ассимиляции помогла ему ужиться с шаманизмом и сохранить монголам всех их старых богов. Став буддистом, монгол, таким образом, продолжал поклоняться небу, земле, солнцу, луне, горам, рекам и онгонам, т.е. душам умерших, приносить им жертвы и выполнять другие обряды, и к этому внешнему культу присовокупил лишь веру в загробную нирвану и в самоусовершенствование» [Грумм-Гржимайло, 1926: 485].
8 Следует отметить, что начальный этап утверждения буддизма в Ильханате не был связан с конфессиональным выбором Хубилая. Еще в 1259 г. Хулагу, прибыв в Ала-даг (область Гарни, севернее озера Ван), «одобрил те пастбища и назвал их Лабнасагут» [Рашид ад-дин, 1946: 49], т.е. «Обитель лам», а в 1261-1265 гг. построил здесь буддийский храм и монастырь, остававшиеся религиозным центром Ильханата до воцарения Газана. Но то, что религиозные пристрастия Хулагу и Хубилая совпали, как и то, что они позаботились привить своим преемникам приверженность буддизму, конечно же, не было случайностью. Буддизм являлся одним из основных культурных приобретений Юаньской и Ильханидской династий и эффективно использовался ими для укрепления взаимовыгодных связей [Grupper, 2004].
9 В мусульманских и христианских повествованиях о государстве ильханов, для авторов которых буддисты были «идолопоклонниками» и «многобожниками», обычно с трудом угадываются признаки буддизма; по этой причине Хулагу и его преемники до Газана в литературе обычно характеризуются как язычники и шаманисты.


Буддизм в культуре Золотой Орды
197
Текудера и Олджайту в молодости приобщали к христианству. Когда Текудер, сменивший первоначальное христианство на ислам и взявший имя Ахмед, в 1282 г. занял ханский престол, буддизм в государстве подвергся притеснениям.
Перемена религиозной политики вызвала недовольство монгольской аристократии как в Иране, так и в Ханбалыке. Хубилай, несмотря на выказываемую Ахмедом лояльность [Allsen, 1991: 228], не торопился с конфирмацией новоявленного мусульманина и даже грозил прибегнуть к силе, если преследования буддистов будут продолжаться [Spuler, 1985: 149-159]. Т.Оллсен приводит ряд фактов, свидетельствующих о том, что Хубилай одобрил выступление Аргуна против Ахмеда и оказал ему поддержку еще до того, как решился исход борьбы [Allsen, 2001: 27, 28]. Знаменательно, что Хубилай обставил интронизацию Аргуна небывалыми до того знаками благосклонности, а признательный Аргун с самого начала своего правления позиционировал себя как усердного буддиста и гонителя ислама.
В таких обстоятельствах Ногай для достижения поставленных целей должен был обнаружить перед Толуидами по меньшей мере готовность к защите и поощрению распространения буддизма в улусе Джучи10. Не известно, насколько увлечение Туда-Менгу суфизмом приблизило его отстранение от власти и какую роль сыграл в этом Ногай, но отправление к Аргуну посольства с раритетным буддийским даром является лучшим свидетельством прагматичности Ногая.
Следует отметить, что в литературе Ногаю — в соответствии с переводом В.Г.Тизенгаузена [Тизенгаузен, 1941: 68] — нередко приписывается командование пятитысячным золотоордынским корпусом, вторгшимся в Азербайджан в конце того же месяца, в котором Аргун принимал из рук его послов буддийскую святыню11. Однако совершенно очевидно, что перевод Ю.П.Верховского, называющий руководителями набега Тама-Токту и Буку, более надежен. Конечно, в борьбе со своими противниками Ногай не раз проявлял виртуозное коварство, но в этом случае трудно вообразить причины, которые побудили бы его одновременно с отправкой посольства к Аргуну наброситься на иранское пограничье, да еще со смехотворно малыми силами. Численность корпуса, тактика его руководства и время, выбранное для набега, заставляют думать, что акция 1288 г. имела демонстрационный ха¬
10 Подчеркнуть свои симпатии к буддизму Ногаю было необходимо еще и потому, что в правление Менгу-Тимура он, видимо, принял ислам. Во всяком случае, о своем обращении он извещал в 1270 г. султана Бейбарса.
11 По Й.Хаммеру-Пургшталю, Ногай был единоличным руководителем этого набега, а отправителем посольства с буддийскими дарами — тогдашний фаворит Аргуна эмир Бука [Hammer-Purgstall, 1842: 375].


198
В.П.Костюков
рактер и была призвана предотвратить нежелательное для Тула-Буги и его соправителей сближение Ногая с Аргуном.
Это тем более вероятно, что отношения между Ногаем и Тула- Бугой, как свидетельствуют арабские и русские летописи, к тому времени были испорчены. Следующий набег 1290 г., осуществленный уже большими силами и, по всей видимости, согласованный с вторжением в Хорасан войска Хайду, можно считать очередным вызовом Тула- Буги политике Ногая12. Неудивительно, что вскоре, в том же, 1290 г. или в 1291 г., Ногай организовал переворот и посадил на престол сына Менгу-Тимура Тохту.
По словам Рашид ад-Дина, незадолго до своего воцарения Тохте пришлось искать убежища в улусе Биликчи, сына Беркечара. Тохту якобы собирались убить его братья, заметив в нем опасные признаки храбрости и мужества. Укрывшись у Биликчи, Тохта обратился к Но- гаю, умоляя о защите и обещая до смерти оставаться в подчинении у своего старшего родича и заступника [Рашид ад-Дин, 1960: 83]. Однако, судя по той версии перехода власти к Тохте, что отразилась в арабских источниках, если царствовавшие братья и злоумышляли против Тохты, то только потому, что видели в нем конкурента, продвигаемого на престол Ногаем.
Тохта в качестве правителя Золотой Орды в тот момент идеально соответствовал замыслам Ногая. И дело не только в молодости Тохты или в данных им благодетелю клятвах верности и повиновения. Едва ли меньшие выгоды Ногаю сулило использование родственных и конфессиональных связей Тохты. Поскольку большинство источников характеризует Тохту как буддиста13, есть резон полагать, что его ближайшее окружение тоже исповедовало буддизм.
В первую очередь это относится к воспитателю и тестю молодого хана, эмиру Салджидай-гургэну, стоявшему во главе золотоордынской ветви влиятельного «катунского» племени кунгиратов14. Женой Салд-
12 Под 1289 г. в «Юань ши» сообщается об оказании Хубилаем помощи войскам Коничи [Allsen, 1987: 21]. Можно предположить, что этой акцией, далеко выходящей за рамки традиционной для великих ханов поддержки особого статуса Ордаидов, Ху- билай пытался предотвратить совместное нападение Тула-Буги и Хайду на Ильханат.
13 В летописи Шайха ал-Бирзали о религиозной политике Тохты говорится следующее: «Он был неверным, (державшимся) религии поклонения идолам, любил Уйгуров, т.е. лам и волшебников, и оказывал им большой почет. Он был правосуден и расположен к людям добра всякого вероисповедания, но более других уважал мусульман» [Тизенгаузен, 1884: 172].
14 В начале повествования о распре между Тохтой и Ногаем Рашид ад-Дин называет Салджидай-гургэна отцом жены Токтая; там же Тохта, обосновывая невозможность выдачи Ногаю Салджидая, утверждает, что он ему «как отец и воспитатель» [Рашид ад- Дин, 1960: 84]. Вместе с Эбугэн-гургэном Салджидай владел «всем войском [племени] кунгират, [состоящим из] пяти тысяч» [Рашид ад-Дин, 19526: 271].


Буддизм в культуре Золотой Орды
199
жидая была внучка Толуя Келмиш-ака (или Беклемиш-ака). Ее отец — Хутухту (или Кутукту), сын Толуя и дочери найманского Кучлук-хана Лингкум-хатун [Рашид ад-Дин, 1960: 104]15. С Келмиш-ака Тохта состоял в еще более близком родстве, чем с Салджидай-гургэном: по одной версии, она была его бабушкой, по другой — прабабушкой16. Согласно Рашид ад-Дину, Келмиш-ака на протяжении многих лет являлась деятельнейшей поборницей улучшения отношений между Джучидами и Толуидами17. Буддийское вероисповедание Келмиш-ака и Салджидая с достаточной определенностью явствует из контекста рассказа Рашид ад-Дина о разногласиях их сына со своей женой — дочерью Ногая: Яйлаг принадлежал к «религиозной общине уйгуров», и его неприятие ислама разделяла вся его семья [Рашид ад-Дин, 1960: 84].
Совпадение интересов семьи Салджидая и Ногая, как следует из обстоятельств освобождения Нумугана, наметилось сразу же после смерти Менгу-Тимура, а судя по тому, что Рашид ад-Дин называет именно Салджидая «причиной... того, что Токтай с его (Ногая. — В.К.) помощью стал государем» [Рашид ад-Дин, 1960: 104-105], со временем оно переросло в сотрудничество, увенчавшееся возведением Тохты на трон.
С переходом власти к Тохте для осуществления планов Ногая, казалось, сложились самые благоприятные условия. В Иране место умершего Аргуна занял не менее ревностный буддист Гейхату. С золотоордынскими буддистами Ногай породнился, выдав замуж свою дочь Кабак за сына Салджидая. Между Сараем и Тебризом установились
15 По другой версии, Келмиш-ака была не дочерью, а внучкой Кутукты. У сына Кутукты Тукал-Буки было две дочери: «Старшая — Келмиш-ака, которую выдали за Салджидай-гургэна из племени кунгират» [Рашид ад-Дин, 1960: 202].
16 В разделе, посвященном генеалогии Джучидов, указано, что «Токтай появился на свет от Олджай-хатун, дочери Беклемиш-ака, сестры Менгу-каана, которая была супругой Салджидай-гургэна», а в повествовании об обстоятельствах воцарения Тохты сообщается, что матерью Тохты была «Олджай-хатун, внучка Келмиш-ака-хатун» [Рашид ад-Дин, 1960: 73, 83].
17 «Келмиш-ака [в настоящее время] еще жива и там живет. Токтай и другие царевичи ее уважают и почитают. А так как она [сама] из рода Толуй-хана, то всегда дружила и дружит с его потомками, постоянно посылает [к ним] послов и извещает и уведомляет [их] о происшествиях, которые случаются в том государстве. Ее стараниями были укреплены основы дружбы между Токтаем и другими [царевичами] рода Тулуй-хана, она препятствовала смуте и вражде. Когда сына Куби- лай-кана Нумугана его двоюродные братья, замыслив злое дело и соединившись в злобе, захватили и отослали к Менгу-Тимуру, бывшему в то время государем Джучиева улуса, Келмыш-ака проявила старания, чтобы его в сопровождении некоторых царевичей и старших эмиров с полным почетом и честью отослали к его отцу» [Рашид ад-Дин, 1960: 104].


200
В.П.Костюков
регулярные дипломатические и экономические связи18, но в 1294 г. умер Хубилай, и ситуация усложнилась.
Преемник Хубилая не имел и малой доли авторитета своего великого деда, так что Газан, который захватил власть в Улусе Хулагуи- дов, взял курс на независимость от Ханбалыка, начав с перехода в ислам и наложения строгих ограничений на буддистов19. В изменившихся условиях интересы золотоордынских кланов разошлись, и, очевидно, в первую очередь распался альянс Ногая и Салджидая. Характерно, что формальным поводом к разрыву послужил конфликт на религиозной почве в доме Салджидая, возможно инспирированный самим Ногаем. Когда Кабак вдруг перешла в ислам, ее муж и его родственники подвергли новообращенную мусульманку остракизму. На жалобы дочери Ногай ответил требованием удалить из ставки Токты Салджидая. В его послании к Тохте прозвучала истинная причина демарша: «Сколько я понес трудов и тягот... чтобы хитростью освободить для тебя трон Саин-хана, а теперь на этом троне правит карачу Салджи- дай» [Рашид ад-Дин, 1960: 84].
Ногай, приняв в 1296-1297 гг. титул хана и начав войну с Тохтой, видимо, рассчитывал на сочувствие Газана к его борьбе с буддистами. Но Газан, заявляя о нейтралитете и желании примирить враждующих Джучидов, в решающий момент фактически стал на сторону Тохты, позволив ему использовать против Ногая корпус, несший пограничную службу у Дербента. Причина, по которой Газан не решился взять под свой сюзеренитет Ногая и выступить против Тохты и поддерживавшей его буддийской общины, по-видимому, заключалась в нежелании вызвать новые трудности в отношениях с Ханбалыком.
Победа над Ногаем, несомненно, обеспечила буддийской партии доминирование вплоть до кончины Тохты. После смерти хана нахо-
18 Рашид ад-Дин отмечает два посольства, прибывших из улуса Джучи в правление Гейхату. Первое — от Коничи «с изъявлением единодушия и просьбой о союзе», второе — от Тохты «с изъявлением мира и согласия и разного рода просьбами» [Рашид ад- Дин, 1946: 134]. Согласно Вассафу, с начала правления Тохты отношения улучшились «путем неоднократного приезда послов и частых сношений» [Тизенгаузен, 1941: 82]. О серьезности новой дипломатии свидетельствует тот факт, что во главе посольства Тохты, упомянутого Рашид ад-Дином, был поставлен «царевич» — внук Тангута Ка- линтай. В качестве посла Токтая в Иран приезжал также соплеменник Салджидая Эбу- гэн, тоже имевший статус «ханского зятя» [Рашид ад-Дин, 1952а: 162].
19 Как рассказывает Рашид ад-Дин, после перехода власти к Газану буддийские храмы были разрушены, исповедовавшим буддизм хатуням и эмирам было запрещено публичное отправление обрядов, а бахши, не пожелавшим обратиться в мусульманство, было предложено вернуться «в Индию, Кашмир, Тибет и родные свои края» [Рашид ад-Дин, 1946: 217-218]. Тем не менее буддийское влияние не исчезло полностью, так что после смерти Г азана еще была сделана попытка вернуть его преемника Олджайту в лоно буддизма [Spuler, 1985: 149-159].


Буддизм в культуре Золотой Орды
201
лившиеся под его покровительством буддисты попытались сохранить свои политические позиции. Как рассказывает Утемиш-Хаджи, Баджир Ток-Буга (как и Салджидай, бывший аталыком Тохты) из омака уйгур «с сильными родами и племенами», воспользовавшись отсутствием у Тохты наследника, провозгласил себя ханом и «подчинил себе весь народ» [Утемиш-хаджи, 1992: 103-104]. Д.Девиз резонно полагает, что в этом эпизоде термин «уйгур», как и в ранних источниках, подразумевает принадлежность к буддийской конфессии [DeWeese, 1994: 152].
Мотивы религиозного противостояния хорошо заметны и в других версиях возведении Узбека на престол20. Обычно они трактуются как свидетельства борьбы мусульман с партией традиционалистов («тен- грианцев»), однако такой подход находится в явном противоречии с содержанием записанной Утемиш-Хаджи золотоордынской легенды о причине обращения в ислам Узбека [Утемиш-хаджи, 1992: 105-107]. Ее стержневые компоненты — чудеса, которые демонстрировали на пирах «неверные колдуны и неверные жрецы», почитаемые Узбеком за своих шейхов, и способ разрешения спора между этими шейхами и мусульманскими проповедниками — находят убедительное объяснение только в буддийской культуре. Чудесные полеты чаш с напитками являлись обязательной частью неоднократно описанной в источниках монгольского времени специфической, демонстрирующей могущество учения Будды и искушенность лам в тайных знаниях пиршественной мистерии, а наземные или углубленные в землю печи (тануры) использовались восточными и западными монголами-будцистами для кремации тел покойных. В рассказе Утемиш-Хаджи, таким образом, запечатлена идеальная победа ислама над буддизмом, наглядно демонстрирующая ложность буддийской догмы и бессилие буддийской практики перед лицом истинной веры [Костюков, 2009].
20 	Ал-Айни: «Кутлуктемир взял с него слово, что если он (Узбек) вступит на престол, то сделается мусульманином и будет придерживаться ислама. Сев на престол, он (действительно) принял ислам, усердно вступил в веру Аллахову и устроил себе соборную мечеть, в которой совершал все пять молитв в установленное для них время. Но (за это) вознегодовали на него некоторые эмиры и собрались свергнуть его» [Тизенгаузен, 1884: 515-516]. Ал-Муфаддаль: «Стал он (Узбек) править после дяди своего Тохты, сына Менгутимура... Он умертвил несколько эмиров и знатных лиц и убил множество бахшей (=лам) и волшебников» [Тизенгаузен, 1884: 197]. «Продолжение сборника летописей»: «Причиною вражды эмиров к Узбеку было то, что Узбек постоянно требовал от них обращения в правоверие и ислам и побуждал их к этому. Эмиры же отвечали ему на это: „Ты ожидай от нас покорности и повиновения, а какое тебе дело до нашей веры и нашего исповедания и каким образом мы покинем закон (тура) и устав (ясак) Чингис-хана и перейдем в веру арабов?" Он (Узбек) настаивал на своем, они же, вследствие этого, чувствовали к нему вражду и отвращение и старались устранить его» [Тизенгаузен, 1941: 141].


202
В.П.Костюков
Несмотря на давние неприязненные отношения между мусульманами и буддистами21, преследования последних после обращения Узбека в ислам едва ли стали последовательно проведенной общегосударственной акцией. Возможно, именно известие о репрессиях против «придворной» партии буддистов вызвало недовольство каана Бунияту, якобы заявившего: «Узбек недостоин быть государем; место Токтая я передам другому царевичу» [Тизенгаузен, 1941: 142]. Однако быстрое примирение Сарая с Ханбалыком и установившиеся между ними тесные отношения указывают на отсутствие попыток полного удаления желтого цвета с религиозной палитры Золотой Орды. Поэтому и через 100 лет, как засвидетельствовал Шильтбергер, буддисты по-прежнему встречались и в Сибири, и в Великой Татарии22.
Следует подчеркнуть, что этническая база буддизма в период образования Золотой Орды, очевидно, не ограничивалась уйгурами. Как явствует из упомянутой выше скандальной истории супружества Кабак и Яйлака, среди буддистов были кунгираты. Многоплеменное кочевое население, оказавшееся в составе Улуса Джучи, включало также таких потенциальных приверженцев буддийской веры, как китаи (кидани), найманы и тангуты. В империи Ляо, созданной киданями, буддизм имел статус государственной религии [Пиков, 1995; Сухбатар, 1978: 69, 70]. Найманы, с начала X в. бывшие под властью киданей, позже, обретя самостоятельность, проявили себя прежде всего как последователи не- сторианства, но, судя по некоторым известиям, сохранили лояльность к киданям23. Когда найманы, разгромленные и рассеянные монголами, оказались в Западном Ляо (Кара-Китае), их предводитель Кучлук, по словам Джувейни, принял буддизм [Джувейни, 2004: 41]24. Надо думать, выбору Кучлука последовала и часть его соплеменников.
21 «Саррацины настолько избегают их (Югуров. — В.К.), что даже не желают о них и говорить. Отсюда, когда я спрашивал у Саррацинов об обрядах Югуров, они оскорблялись» [Рубрук, 1993: 111]. «И нет больших фанатиков, чем идолопоклонники Востока, и нет людей, более враждебных исламу» [Джувейни, 2004: 39].
22 Любопытно, что на карте Фра Мауро (1459 г.) объект, расположенный в непосредственной близости от города Сарая, обозначен как Suburgam. Субурганы, символизирующие модель Вселенной и выполняющие функции реликвария, а также мемориального и погребального сооружения, как известно, являются обязательной принадлежностью буддийских монастырей.
23 О тесных отношениях между найманами и киданями см. [Аманжолов, 1997: ТО- 82; Викторова, 1961: 150-155; Кузеев и др., 1962: 185-188; Кадырбаев, 1990: 36].
24 До захвата власти Кучлуком правители Западного Ляо придерживались политики веротерпимости. При этом верхушка кара-киданей, видимо, в большей степени симпатизировала буддизму, а рядовое население исповедовало «тенгризм», находившийся под сильным влиянием тех универсальных религий, что были распространены в Средней Азии [Пиков, 1989: 155-160].


Буддизм в культуре Золотой Орды
203
В сочинении Шильтбергера непосредственно за описанием «храмов туземцев» следует не в пример первому подробное описание похорон молодых людей, в ходе которых имитировалась свадьба [Шильтбергер, 1867: 35, 36]. Оно, несомненно, имеет в виду тот же специфический ритуал, на который обратил внимание Марко Поло, описывая монгольскую веру и монгольские обычаи [Марко Поло, 1955: 92]. Сюжет «радостных похорон» зафиксирован на тангутской миниатюре начала XIII в., найденной в Хара-Хото [Самосюк, 2006]. Буддизм, известный тангутам, по меньшей мере, с начала X в., со второй половины XI в. получил в Си Ся статус государственной религии, а к XIII в. превратился в народную религию тангутов [Кычанов, 1968: 283-297], так что в зафиксированном Марко Поло и Иоганном Шильтбергером обычае заметен явственный буддийский колорит. К сказанному остается добавить, что письменные источники, повествующие о событиях в восточной части Улуса Джучи в XV в., сохранили множество имен уйгурских, найманских, кара- китайских, конгиратских и тангутских эмиров, поддерживавших ханов из дома Шибана в их борьбе за власть25.
О широком распространении буддизма в Золотой Орде свидетельствует письменный памятник, получивший известность как Codex Comanicus26. Согласно исследованиям М.Молловой, его тексты принадлежат не только к христианской, но и к другим религиям. Следы
25 Так, во времена Абу-л-Хайр-хана среди эмиров, присоединившихся к нему и «рубивших саблями», названы — из племени уйгур: Абд ал-Малик; Бай-Шайх (атеке Шах- Будаг-султана), Бахти-Ходжа, Бирим-Ходжа-бахадур, Ички Йабагу-диван, Йадгар-баха- дур, Йахши-ходжа, Кепек-бий, Кичик-бий, Кылыч-бай-бахадур, Сабур-Шайх-бахадур, Хасан-бий; из племени хытай: Абеке-бахадур, Суйунч; из племени найман: Абу-Бакр, Ак- Суфи, Кара-Усман, Сарыг-Усман, Суфи-бек, Тунгачук-Тулу-Ходжа, Тулун-Ходжа, Уй- суф-Ходжа, У мар-бахадур, Усман-бахадур, Хан-кули, Шайх-Суфи ; из племени кунгират: Махмуд-бек, Урус, Иаглы-ходжа из племени тангут: Мурат-Суфи-оглан, Мане-оглан [Материалы, 1969: 17, 19, 144, 146, 149, 153, 156, 159, 164]. Как можно заметить, не у всех сподвижников Абу-л-Хайра имена мусульманские. В этой связи уместно вспомнить как свидетельство Шильтбергера, так и предания сибирских татар, относящие решительный натиск на иноверцев к 797 г.х. (27 октября 1394 — 15 октября 1395), когда из Бухары в Сибирский юрт в сопровождении хана Шейбани (!) отправились 366 шейхов. Проповедникам ислама было оказано ожесточенное сопротивление, так что 300 шейхов были убиты, а из оставшихся в живых только трое осмелились остаться и продолжить миссионерскую деятельность. Тем не менее, согласно преданию, большинство туземцев (народы хотан, ногай и каракыпчак, а также остяки) обратились в ислам, а другие (некие «беглецы Тархан-хана») вернулись в Китай [Катанов, 1904].
26 Следует оговорить, что Codex Cumanicus, созданный на территории Золотой Орды в конце XIII в., отражает реалии языка, который сами его носители, по-видимому, именовали татарским. Этнический детерминатив в названии словаря не должен вводить в заблуждение: он обязан, главным образом, стремлению одного из первых его исследователей Г.Куна прославить своих предков, а также прочно укоренившемуся в золотоордынской историографии мнению о кипчакской основе золотоордынского кочевого социума [Костюков, 2006].


204
В.П.Костюков
буддийских влияний М.Моллова нашла в ряде загадок, в так называемом «куманско-немецком глоссарии», а также в религиозных текстах, где, в частности, сразу после «десяти заповедей Господних» (возможно, несторианского происхождения) записаны «восемь буддийских запретов» [Стоянов, 2003: 494].
* * *
Все сказанное выше предполагает перспективность поиска признаков буддийской обрядности в золотоордынских погребальных памятниках. По сообщениям западных путешественников, в XIII в. буддисты умерших единоверцев кремировали. «Они („югуры“. — В.К.) сожигают своих умерших по старинному обряду и сохраняют прах на вершине пирамиды» [Рубрук, 1993: 113]. «Тела мертвых идолопоклонников повсюду сжигают» [Марко Поло, 1956: 80]2 . Применение обряда кремации в монгольском войске зафиксировал Киракос Гандзакеци: «А когда кто-либо из них умирал или если убивали кого, то, бывало, много дней подряд возили [его труп] с собой... Бывало, что [труп] сжигали, чаще же хоронили в земле, в глубокой яме, и вместе с ним складывали оружие его, и одежду, золото, серебро, и всю его долю [имущества]» [Киракос, 1976: 173]. О том же, характеризуя монголов, писал магистр ордена тамплиеров во Франции Понс де Обон Людовику IX: «И если кто-либо из них умирает, то его сожигают» (цит. по [Савченко, 1919]). Винсент де Бове, пересказывая известия Плано Карпини о монгольских погребальных обычаях, добавляет к ним подробности, в которых заметны отзвуки буддийских ритуалов: «Есть также и другие, однако весьма жестокие татары, среди которых встречаются и христиане. У них принято, что когда сын увидит, что его отец стал старым, и голова у того отяжелела, то дает ему в пищу некие жиры, вроде бараньих хвостов и им подобного, которые столь жестки, что ими легко можно подавиться. Когда же старик от этого умирает, тело его сжигают, а прах собирают и хранят, словно сокровище, а затем ежедневно, когда садятся есть, посыпают этим пеплом свою пищу» (цит. по [Юрченко, 20076: 175]).
Примерами такого рода буддийских погребений XII — начала XIII в. могут служить опубликованные В.Е.Войтовым захоронения из могильников Каракорума. Два из них, исследованные в могильнике Западный, соответствуют вышеуказанным сообщениям. На поверхности они наблюдались как скопления речных валунов, имеющие диаметр до 5 м.  2727 	В рассказе о войне между Берке и Хулагу, Марко Поло сообщает факт, в известной степени характеризующий религиозные пристрастия Хулагу: после битвы, «когда утро настало, приказывает Алау, чтобы все тела, свои и вражеские, были сожжены; и тотчас же его веление исполняется» [Марко Поло, 1955: 232].


Буддизм в культуре Золотой Орды
205
Рис. 1.
Могильник Западный, могила 4 (по В.Е.Войтову).
1 — местоположение погребения под каменной насыпью; 2 — план погребения; 3-6 — инвентарь (3, 6 — керамика; 4 — бронза; 5 — золото)


206
В. П. Костюков
Рис. 2.
План погребения в могильнике Мамуу-Толгой (по В.Е.Войтову).
1 — железные гвозди; 2 — монеты; 3 — пережженные косточки;
4 — остатки шелковой ткани и сетки; 5 — амулет; 6 — шпильки; 7 — береста


Буддизм в культуре Золотой Орды
207
Рис. 3.
Инвентарь погребения в могильнике Мамуу-Толгой (по В.Е.Войтову).
1-4 — шпильки для волос; 5 — обломок серьги; 6 — гвоздь; 7 — обломок амулета;
8 — сосуд-урна; 9-16 — монеты
(1-3, 9-15 — медь; 4 — золото; 5, 16 — серебро; 6 — железо; 7 — камень;
8 — керамика)
Под насыпями располагались крупные зольные пятна с кальцинированными костями человека. Среди остатков кремации в одном случае найдены две медные китайские монеты, медный посеребренный перстень, обломок пастовой бусины и два железных гвоздя. Все предметы — без признаков обжига. В пределах другого зольного пятна были обнаружены несколько железных стерженьков, железная скоба, конский зуб и обломки костей животных.
Третье захоронение из этого же могильника, располагавшееся под аналогичной насыпью, было совершено по обряду трупоположения. Скелет женщины, погребенной на спине, головой на север (с легким отклонением к востоку), находился в яме глубиной около 0,5 м (рис. 1). Справа от черепа лежало керамическое пряслице, возле правого плеча обнаружены остатки железных ножниц, на правом предплечье — остатки берестяного каркаса фляги-дашмаг, а над левой голенью — восьми¬


208
В.П.Костюков
лепестковая бронзовая бляшка. При расчистке скелета зафиксированы многочисленные кусочки горелого и необожженного дерева. В южной части насыпи среди камней найдены фрагмент керамики, золотая серьга в виде знака вопроса, обломки тонкостенного чугунного котла и мелкие обломки костей животных [Войтов, 1990: 134,135].
По мнению В.Е.Войтова, погребения с трупосожжением на стороне связаны с буддийской кумирней, существовавшей на месте дворца Угэ- дэя в XII — начале XIII в., и оставлены проживавшими в небольшом поселении при кумирне священнослужителями и храмовой прислугой [Войтов, 1990: 145]. На мой взгляд, к этой же группе погребений можно отнести и погребение с трупоположением. Похороны у современных буддистов, как известно, отличаются большим разнообразием, допуская захоронение в «пяти стихиях» и предоставляя священнику-распоряди- телю похорон большие полномочия в определении формы погребения, его места, времени и т.д. (см., например, [Позднеев, 1993: 463-474]).
Этнографические материалы свидетельствуют, что и в прошлом народы, исповедующие буддизм, практиковали разнообразные способы погребения. Так, согласно данным второй половины XVIII в. о калмыках, «покойников своих оставляют они или для истлевания на вольном воздухе, или погружают их в воду, или зарывают в землю, или сожига- ют... Над некоторыми покойниками складывают они груды каменьев. В воду опускаются большей частью умершие дети. Погребаемые под каменными грудами или в землю кладутся с оружием. Сожжения удостаиваются тела токмо умерших князей, верховных священнослужителей и почитаемых между ними за святых обоего пола» [Георги, 2005: 407-408]. Такая же обрядность фиксировалась наблюдателями в первой половине XIX в.28 и в начале XX в.29.
28 Согласно Н.И.Нефедьеву, «по смерти Калмыка Гелюнги Зурхачеи, сообразив время рождения и кончины покойного с таинствами их учения, определяют обряд погребения, которое бывает шести родов. В 1-м из них тело умершего выносят в поле и оставляют на поверхности земли; во 2-м относят в лес или кустарник и кладут на деревья; в 3-м повергают в воду; в 4-м зарывают в землю; в 5-м покрывают одними каменьями, втыкая во всех сих случаях около трупов по нескольку кольев со священными на них значками — Мани\ а в 6-м сожигают, но сей последний обряд принадлежит исключительно одним знатным владельцам и верховным жрецам, т.е. Ламам» [Нефедьев, 1834: 201-202]. О том, что кремация была привилегией только «нойонов мужеского пола, гелюнгов, и простых калмыков, чествуемых в народе прозванием задычи», пишет П.Н.Небольсин [Небольсин, 1852: 96]. По А.М.Позднееву, у монголов «тела умерших хубилганов предаются погребению двумя способами: их или сжигают, или же бальзамируют и как мумий поставляют в субурганах»; вообще же, «огню они предают очень немногих, а трупы бедняков положительно никогда не сжигают» [Позднеев, 1993: 272,468].
29 И.А.Кастанье, специально исследовавший вопрос о погребальных обрядах калмыков и монголов, отмечал: «Тогда как у других народов мы иногда встречаем от двух до трех способов погребения, у монголов-ламаитов насчитывается их от шести до се¬


Буддизм в культуре Золотой Орды
209
Надо полагать, что средневековый буддийский погребальный канон тоже допускал различные формы захоронения в зависимости от общественного положения покойного, времени, обстоятельств смерти и других факторов. Европейские путешественники обращали внимание на кремацию — экзотический для них обряд, который, видимо, и в монгольское время предусматривался в первую очередь для покойных священнослужителей. Что же касается мирян, в особенности новообращенных из кочевой среды, то, учитывая общепризнанную гибкость буддизма, в известной степени являвшегося скорее философией нежели религией, его способность на уступки и приспособляемость к различным сторонам народной культуры [Ольденбург, 1991], то здесь сохранение основных компонентов традиционной обрядности более чем ожидаемо.
Правомерность предположения о разнообразии способов обращения с телами покойных буддистов в монгольское время с исчерпывающей наглядностью иллюстрирует еще один памятник из окрестностей Каракорума — погребение в могильнике Мамуу-Толгой (рис. 2, 3). Могила была вскрыта в ходе строительных работ, поэтому характер наземного сооружения остался невыясненным. В нижней части могилы (глубина около 2 м) на уровне крышки гроба были устроены заплечики, на них располагалась изготовленная из тонких длинных планок рама, опиравшаяся на деревянные столбики высотой до 0,3 м. Трапециевидной формы гроб, доски которого были скреплены длинными гвоздями с загнутой в одну сторону и слегка раскованной шляпкой, стоял на трех плахах, положенных поперек могилы. В средней части дно гроба было слегка обожжено. Скелет женщины лежал на спине, головой на юг, лицо обращено вверх. Правая рука простерта вдоль туловища, левая покоилась на животе. В ногах зафиксированы небольшие обрывки бересты. Голова умершей при погребении была обмотана шелковой тканью: фрагменты ткани найдены на нёбной кости и на внутренней поверхности зубов. Кроме украшений (2 серебряные S-образные серьги, 3 заколки из посеребренной меди и 1 золотая) в гробу обнаружены остатки ажурной черной шелковой сетки, поддерживавшей прическу, шелковый мешочек, в котором находились человеческие зубы и осколки амулета из агата, и 10 монет, из них 8 китайских и 2 золотоордынские, выпущенные в правление Джанибека (середина XIV в.). Семь монет найдены в области таза, одна — среди грудных позвонков, а обе золотоордынские монеты — во рту погребенной. За пределами гроба, между его
ми». Первым среди них он называет трупосожжение, применявшееся только для упокоения знати и духовенства, далее — зарывание в могилу (без сооружения насыпи), оставление на поверхности земли, оставление в естественных углублениях, вывешивание на деревьях, погружение в водоемы и, наконец, накладывание над трупом более или менее значительной груды камней [Кастанье, 1905: 180-186].


210
В.П.Костюков
юго-западным углом и рамой, на заплечиках стоял гончарный сосуд с петлевидными ручками, доверху заполненный остатками кремации взрослого человека. Среди пережженных костей в сосуде найдены небольшой обломок витой проволоки и несколько необгоревших зубов человека [Войтов, 1990: 138-141].
По монетному материалу погребение датируется временем падения Юаньской империи и характеризуется рядом черт, позволяющих видеть в умерших представителей нерядового населения Каракорума. В.Е.Войтов скептически оценил возможность этнокультурной идентификации памятника, отметив его уникальность и наличие типичных элементов китайской культуры — длинных декоративных заколок и шелковой сетки. Если иметь в виду комбинацию всех деталей обряда, то погребение, безусловно, остается и, вероятно, бесконечно долго будет оставаться единственным в своем роде. И все же отдельные его черты, как представляется, позволяют найти в той или иной степени родственные погребальные комплексы и выстроить цепочку этнографических и археологических аналогий, предполагающих присутствие следов буддийской обрядности30.
Признаком, соотносящимся с буддизмом, является в первую очередь трупосожжение. В буддийской погребальной практике применялись различные способы обращения с кремированными останками умерших. Как видно из приведенного выше описания погребений могильника Западный, продукты кремации переносили с места сожжения и более или менее компактно размещали на подкурганной площадке без использования какой-либо емкости. В раннем средневековье, как полагают, ортодоксальные буддисты, опасаясь ритуальной нечистоты, вообще избегали прикасаться к костям и пеплу и оставляли их на месте сожжения [Восточный Туркестан, 1995: 309]. Однако уже в то время в буддийских монастырях Восточного Туркестана практикуется хранение костей и пепла умерших монахов в деревянных или керамических погребальных урнах, которые либо укрывались в специальных нишах в скале, либо погребались под небольшими насыпями [Восточный Туркестан, 1995: 303].
Применение керамических сосудов для хранения остатков кремации в средневековье и в этнографическое время засвидетельствовано в разных частях буддийского мира. В частности, многие погребения, считающиеся киданьскими, содержат остатки трупосожжений, помещен¬
30 	В типологическом отношении комплекс, на мой взгляд, представляет собой интереснейший образец парного захоронения без явных признаков соподчинения погребенных. Различие способов обращения с телами умерших в данном случае, по всей видимости, имеет гендерную природу. Согласно сведениям, собранным И.А.Кастанье, у монголов сожжение трупов женщин было редкостью [Кастанье, 1905: 180]; вероятно, именно поэтому описанное выше женское погребение из могильника Западный совершено по обряду трупоположения.


Буддизм в культуре Золотой Орды
211
ные в глиняные сосуды [Ивлиев, 1990: 43, 44]31. Слова Рубрука «сохраняют прах на вершине пирамиды» предполагают использование некой емкости для хранения остатков кремации. Астраханские калмыки «пепел собирают и сохраняют у себя в урне до тех пор пока кто-нибудь из них, отправляясь в Тибет, не унесет его вместе с подарками Далай-Ламе» [Кастанье, 1905: 181]. М.Н.Хангалов сообщает, что буряты «собирали все оставшиеся от сожжения кости и металлические остатки от оружия и от прочих вещей. Все собранное складывали, по словам предания, в берестяное, изукрашенное узорами лукошко и закапывали в землю на месте сожжения» [Хангалов, 1958: 224-225]. При этом он полагал, что «встречающиеся среди бурятских поселений различные могильные сооружения, в которых находятся в глиняных урночках жженые кости, принадлежат не бурятам, а другому народу, стоявшему на более высокой культурной стадии развития, чем современные буряты; этих древних посельников называют различно, то мунгалами (у русских), то китайцами или хара-монголами (у бурят)» [Хангалов, 1958: 392-393]32.
Между тем, по данным, приводимым И.А.Кастанье, буряты-ламаи- ты «пепел в глиняном сосуде ставят в небольших часовнях, построенных из дерева, на вершине холма или горы» [Кастанье, 1905: 181]. В погребальной церемонии современных буддистов Таиланда после кремации кости собирают, обмывают и складывают в горшок. Этот горшок затем сжигают, чтобы дух умершего отправился на небеса, хотя в некоторых районах часть пепла и костей умершего погребают дома или в ступе, сооружаемой во дворе монастыря [Лестер, 1996: 351].
Судя по материалам могильников Каракорума, в тех случаях, когда погребение производилось по способу трупоположения, огню в обряде все же отводилась важная роль. В погребении из могильника Западный при расчистке скелета обнаружены многочисленные обгорелые кусочки дерева, а в погребении Мамуу-Толгой зафиксировано обугливание дна гроба.
Другой признак, объединяющий рассмотренные погребения Каракорума, — наличие монет. Однако прежде чем продемонстрировать сообразность этого признака буддийской обрядности, в интересах полноты обсуждения есть резон привести описание исследованного в Кар-
31 В данном случае, правда, трудно заключить, является ли трупосожжение обрядом, внушенным буддизмом или же свойственным киданям еще до знакомства с ним, так как в китайских хрониках, начиная с «Бэй-ши», неизменно повторяется, что кидани «трупы скончавшихся родителей кладут на деревья в горах, а по прошествии трех лет собирают кости и сжигают их» [Е Лун-ли, 1979: 310].
32 Свои сомнения относительно принадлежности сосудов с остатками кремации бурятам М.Н.Хангалов объясняет тем, что «предания совсем не упоминают о гончарном искусстве у бурят». Но, добавляет он, «может быть, такие горшки получали от соседей путем обмена» [Хангалов, 1958: 225].


212
В.П.Костюков
талинском районе Челябинской области кургана 3 из могильника Сар- булат-2 (рис. 4, 5), имеющего несомненное сходство с погребением в Мамуу-Толгой [Костюков, 1991].
Курган представлял собой небольшую земляную насыпь (диаметр — 6 м, высота до — 0,4 м), под которой располагалась подпрямоугольная в плане яма (2,8 * 0,8 м, глубина в материке 0,55 м), ориентированная длинными стенками вдоль линии юг-юго-восток — север-северо-запад. На уровне погребенной почвы могила была перекрыта сплошным поперечным накатом из жердей или плах длиной 1,3-1,4 м и диаметром около 0,1 м. Перекрытие могилы обуглено, особенно заметно — над ее северной частью. На окончаниях плах лежали куски плитняка.
Скелет мужчины 25-30 лет (по определению Д.И.Ражева, монголоида или, скорее, метиса с преобладанием монголоидного компонента) лежал ближе к восточной-юго-восточной стенке. Человек был погребен на спине, с протянутыми вдоль туловища руками, головой на юг-юго- восток. Лицевая часть черепа обращена вверх, кости кисти левой руки — под тазовыми костями. У кисти правой руки лежали два железных стремени. Справа от туловища — остатки берестяного колчана, в котором были оставлены две стрелы с железными наконечниками. Меж коленных суставов лежал железный нож, а под правой бедренной костью — сшитая из шелковой ткани сумочка-каптаргак с кресалом калачевидной формы. В ротовой полости обнаружен обломок серебряного проволочного кольца диаметром около 1,5 см. На внутренней стороне зубов нижней челюсти и на костях таза зафиксированы фрагменты шелковой ткани. Под костями скелета в нескольких местах фиксировались куски березовой коры, обращенные берестой к полу могилы. В могиле были найдены также 6 крупных железных гвоздей (из них четыре — с загнутой в одну сторону и слегка раскованной шляпкой и два — стержни без шляпок). Один гвоздь лежал на правой тазовой кости, остальные — в беспорядке возле черепа. На двух гвоздях сохранились волокна древесины. Назначение гвоздей не вполне понятно. Гвозди такой формы и размеров, судя по публикациям, служили исключительно для скрепления внутримогильных деревянных конструкций — рам и гробовгац, однако в данном случае им, несомненно, была отведена другая роль.
По стременам (тип ДII в классификации Г.А.Федорова-Давыдова) и наконечникам стрел (тип Б XI) комплекс уверенно датируется XIII— XIV вв. Эта датировка подтверждается основными параметрами самого погребения: в восточноевропейской степи тип ЖI, к которому должно быть отнесено погребение (могила простой формы, без костей коня, с ориентировкой умершего головой на юг), по Г.А.Федорову- Давыдову, встречается только в золотоордынское время [Федоров- Давыдов, 1966: 151].


Буддизм в культуре Золотой Орды
213
Рис. 4.
План погребения в кургане 3 могильника Сарбулат-2.
1 — стремена; 2 — нож; 3 — наконечники стрел; 4 — остатки колчана;
5 — гвозди; 6 — колечко; 7 — кресало
Общими чертами погребений из могильников Мамуу-Толгой и Сарбулат-2, таким образом, являются обжиг внутримогильных деревянных конструкций, южная ориентировка погребенных, обматывание головы шелковой тканью, вкладывание в рот ценностей (в первом случае монет, во втором — обломка серебряного колечка). Возможно,


214
В. П. Костюков
Рис. 5.
Инвентарь погребения в кургане 3 могильника Сарбулат-2.
1-2 — стремена; 3-4 — наконечники стрел; 5-7 — гвозди; 8 — нож; 9 — колечко; 10 — каптаргак с кресалом (1-8 — железо; 9 — серебро; 10 — шелк, железо)
к одной системе культовой символики относятся также монеты, лежавшие в области таза и груди погребенной в могильнике Мамуу- Толгой, и железные гвозди из погребения в могильнике Сарбулат-2. Последние по месту расположения могут быть сопоставлены с монетами, часто локализующимися в золотоордынских погребениях возле головы умерших, а также с находкой железного штыря на груди покойного в «мусульманской» части Такталакчукского могильника на востоке Татарстана33. Эту находку Е.П.Казаков рассматривает в связи с аналогичным расположением золотоордынских монет в двух погребениях (и цепочки с подвеской в третьем) того же могильника, привлекая для объяснения (помимо угорских параллелей) зафиксированный Н.Ф.Катановым у тюрков обычай класть монету на область сердца умершего [Казаков, 1978: 70]. Н.Ф.Катанов нашел этот обряд у бель-
33 	Здесь следует вспомнить также о находках железных гвоздей и стержней в описанных выше буддийских погребениях по обряду трупосожжения в каракорумском могильнике Западный.


Буддизм в культуре Золотой Орды
215
тиров — родоплеменного подразделения хакасов. Давнее знакомство хакасов с буддизмом и словесная форма обряда («Пусть счастье и душа его будут хороши!») позволяют видеть в нем вероятную реминисценцию буддийского похоронного ритуала [Катанов, 1894: 118].
Все названные признаки даже по отдельности не слишком часто встречаются в монгольское время, в совокупности же они, как представляется, достаточно веско удостоверяют принадлежность рассматриваемых памятников к одной культурной матрице. В этническом плане, учитывая состояние археологической базы данных о восточной оконечности Степи и ее периферии, исключающее сколько-нибудь уверенные определения, с большой осторожностью можно предлагать киданьскую атрибуцию памятников.
Некоторые основания для этого дают исследованные в китайской провинции Гирин погребения XI — начала XII в., считающиеся кидань- скими. Указанные погребения совершены под земляными насыпями, большинство — в простых ямах, по обряду трупоположения, на спине. Инвентарь бедный: сосуд у головы, кости барана в заполнении головной части могилы. В трех случаях во рту погребенных были обнаружены монеты. Кроме рядовых погребений есть серия богатых, в больших каменных и кирпичных склепах. Мумифицированные тела покойных лежат на специальном ложе, либо в каменном или деревянном гробу, на спине, головой обычно на восток, северо-восток, север, но иногда и в противоположном направлении. В одной такой могиле, исследованной в уезде Факу, руки, ноги и туловище женщины были обмотаны полосками шелка, шелковым же саваном было покрыто все тело, а лицо и часть груди — вуалью, вуаль была заткнута также в рот. Инвентарь (в тех редких случаях, когда погребение не разграблено) разнообразный, причем размещен он обычно в согласии с традиционной планировкой монгольской юрты [Ивлиев, 1990].
В поддержку гипотезы о буддийском облике погребений из могильников Мамуу-Толгой и Сарбулат-2, как указывалось выше, целесообразно привлечь находки монет. Обычай включать монеты в состав погребального инвентаря известен во всем мире у различных народов с древнейших времен вплоть до современности. Относительно его семантики в культурах античности и средневековья существуют различные точки зрения34. В археологической литературе подобные находки
34 	Обстоятельную историографию вопроса см. [Литвинский, Седов, 1984: 150-169]. Авторы выделяют четыре главные мифологемы, лежавшие в основе обычая: 1. Монета (драгоценность, предмет, пища) является оберегом, наделенным особой ритуальной силой, которая способна магически сообщить телу покойника свою устойчивость против «порчи» (разложения). 2. Монета (драгоценность) является средством приобретения


216
В.П.Костюков
рассматриваются в первую очередь как показатель достижения обществом определенного уровня социально-экономических отношений. Это представляется совершенно справедливым, если учесть, например, факт встречаемости монет в кочевнических погребениях Восточной Европы в XII-XIV вв.35.
В западной части Золотой Орды Е.М.Пигаревым зафиксировано более 200 погребений с монетами, причем их пространственное и хронологическое распределение в целом соответствует тезису о социально- экономической обусловленности данного признака [Пигарев, 1995; Пигарев, 2000]. В традиционных верованиях средневекового населения Степи загробный мир был устроен по образцу земного, и умершего для благополучного посмертного существования нужно было снабдить наиболее полезными вещами. Поэтому можно было бы полагать, что для общества с развитыми формами торговли и обмена наделение умершего деньгами оказывалось естественным.
Вместе с тем механизм формирования и распространения обычая неясен. Ряд обстоятельств препятствует тому, чтобы считать его закономерным плодом развития традиционной кочевой культуры36. Как известно, далеко не всякий предмет повседневного обихода кочевника включался в состав погребального инвентаря, особенно из числа тех,
пищи для загробного странствования (в других случаях пища кладется в могилу). 3. Монета (драгоценность) предназначается для божества — владыки Подземного мира, для того, чтобы облегчить участь усопшего. Монета (драгоценность) используется в ритуальной процедуре «взвешивания» содеянного усопшим за время его жизни. 4. Монеты (драгоценности, какие-либо предметы или пища) — плата за перевоз через мистическую реку, озеро, пролив, отделяющие загробный мир от мира живых [Литвинский- Седов, 1984: 156, 157].
35 В выборке кочевнических погребений, которой пользовался Г.А.Федоров-Давы- дов, среди погребений II группы (XII в.) и III группы (конец XII — начало XIII в.) не было ни одного комплекса с монетами [Федоров-Давыдов, 1966: 104, 105], что косвенно подтверждает вывод об отсутствии государственности у средневековых кипчаков [Golden, 1991].
36 По Е.М.Пигареву, такие факты, как отсутствие в его выборке погребений с монетами признака «северная ориентировка умершего», которая относится к числу монгольских черт, а также редкость находок погребений с монетами в Монголии являются достаточными для того, чтобы считать все погребения с монетами кипчакскими. На самом деле, племенной состав кочевников Золотой Орды, конечно же, нельзя свести к формуле «не монгольский, следовательно, кипчакский». Кроме того, в Степи и на ее периферии известны отдельные захоронения XIII-XIV вв. с северной ориентировкой, в которых были найдены монеты, например, погребение могильника Тасмола IV, о котором будет сказано ниже, погребения могильников Халчаяна и Пскента [Массон, 1953: 25]. Вместе с тем, если исходить из тезиса об обусловленности появления монет в погребальном инвентаре кочевников влиянием универсальных религий, можно согласиться, что монголы в период единства империи, действительно, были менее склонны к прозелитизму, чем их кочевые подданные.


Буддизм в культуре Золотой Орды
217
которые сравнительно недавно вошли в быт. Сомнения усугубляются имеющимися в источниках жалобами путешественников на невозможность купить у золотоордынских кочевников даже продукты питания, что свидетельствует о сравнительно слабой вовлеченности кочевого хозяйства в товарно-денежные отношения. Все это заставляет обратить внимание на возможные внешние импульсы формирования обычая. Ключом к решению вопроса могут послужить те монетные находки, что были обнаружены во рту погребенных (а также, видимо, те, которые зафиксированы в руках умерших)37. Подобная локализация, подразумевающая стремление исключить случайную утрату монеты и создать условия для того, чтобы она всегда была «под рукой» умершего, недвусмысленно указывает на повышенную ценность монет сравнительно с другими предметами погребального инвентаря и, косвенно, на иную их функцию.
В выборке Е.М.Пигарева значатся 17 погребений с монетами во рту38; из них 11 исследованы в могильниках Маячный бугор-1 и Маячный бугор-2 и по одному в могильниках Кривая Лука-5, Бахтияровка-2, Харьковка, Зауморье, Еруслан и Сусловский. На территории восточной части Золотой Орды известны еще два погребения с монетами во рту — в могильниках Барбастау I [Кушаев, 1993: 110, 111] и Тасмола IV [Акишев-Байпаков, 1970: 102; Кадырбаев-Бурнашева, 1970: 42-53.]39.
За такого рода находками в литературе прочно закрепилось название «обол Харона», или «обол мертвых» (см., например, [Федоров- Давыдов, 1973: 36]), что, на мой взгляд, создает некоторую заданность в понимании обычая, однозначно определяя его как явление, порожденное эллинистической культурой. В связи с этим любопытно, что М.К.Кадырбаев и Р.З.Бурнашева, анализируя материалы погребения из могильника Тасмола IV, в котором одна монета лежала у кисти левой руки, а другая — во рту покойного, отвергли возможность интерпретировать находку как «обол мертвых» на том основании, что такая трактовка была бы едва ли верна для средневекового Казахстана, поскольку погребальный обряд и религиозные представления местных
37 В одном из погребений Маячного бугра монета была разрублена на три части, одна из которых была положена в рот, а две другие — в руки погребенного [Котеньков, 2004: 157]. Этот факт может указывать либо на разную семантику вложения монет в рот и в руки, либо на стремление максимально застраховаться от возможной утраты монеты.
38 Погребений с монетами, локализовавшимися «в районе руки», в выборке значительно больше — 56.
39 Возможно, к золотоордынскому времени относится еще одна находка, упомянутая в кратком сообщении З.С.Самашева и Л.Л.Галкина [Самашев-Галкин, 1997: 396, 397]. Погребения с монетами во рту исследованы также в золотоордынской части Мок- ринского могильника (устное сообщение автора раскопок Д.Н. Марыксина).


218
В.П.Костюков
племен и народов того времени не имели ничего общего с греческой «моделью». В качестве более предпочтительной они предложили гипотезу Дж.Фрэзера, согласно которой «первоначальный обычай класть в рот покойнику какую-либо пищу несколько изменился, во рту стали оставлять деньги, на которые умерший мог якобы купить себе пищу» [Кадырбаев-Бурнашева, 1970: 52].
Как указывалось выше, такое объяснение является приемлемым лишь в самом общем виде, и если не возводить в абсолют автохтон- ность золотоордынских кочевников и не преуменьшать степень их открытости влиянию культуры оседлых народов и универсальных религий, то можно найти объяснения, не отсылающие к греческой мифологии и вместе с тем достаточно созвучные этническим и идеологическим реалиям Золотой Орды.
В этом плане несомненный интерес представляют захоронения с монетами во рту из могильников поздней древности и раннего средневековья Средней Азии, Китая, Восточного Туркестана и сопредельных районов. Б.А.Литвинский и А.В.Седов при исследовании генезиса и проявлений обычая в погребальной практике кушанской Бактрии пришли к выводу, что его зависимость от греческого источника отнюдь не является очевидной, и вслед за М.М.Дьяконовым обратили внимание на аналогичный обычай, существовавший в Китае, где в рот или в руки мертвым издревле было принято класть золото или другие драгоценные предметы [Дьяконов, 1950: 177; Литвинский-Седов, 1984: 150-169]. Монеты находят во рту или зажатыми в руке у погребенных в цзиньских, суйских, танских и более поздних погребениях. По китайским верованиям монета во рту покойника является оберегом — она защищает тело от разложения40. Однако в ранней буддийской традиции этот обычай, видимо, имел другой смысл: в китайской «Трипи- таке» указывается на необходимость помещать в рот покойника кусок золота, так как золото «явится подарком, который поможет ему приобрести доброе расположение (или прощение) царя Великой Горы (царя Преисподней) [Литвинский-Седов, 1984: 155].
На территории Средней Азии и Восточного Туркестана открыто значительное количество средневековых погребений, в которых место монет, вложенных в рот умерших, занимали их имитации или другие
40 	П.Цветков, перечисляй вещи и материалы, необходимые для китайских погребальных церемоний середины XIX в., выделяет категорию предметов, вкладываемых в рот умершему: «Жемчуг, драгоценные камни, порошок из золота и серебра, или вместо всего вышесказанного один порошок из серебра, или даже два зерна растения ши-цзюнъ-цзы». Использование в обряде зерен ши-цзюнь-цзы рекомендовалось людям малосостоятельным, их назначение, как следует из приводимых пояснений, заключалось в том, чтобы «умерщвлять в разлагающемся организме насекомых» [Цветков, 1857: 271,277].


Буддизм в культуре Золотой Орды
219
предметы из драгоценных металлов, как правило, перстни или серьги [Лубо-Лесниченко, 1984: 111; Соловьев, 1987: 162; Восточный Туркестан, 1995: 292; Литвинский-Седов, 1984: 150-169].
Отдельные комплексы с такими же находками встречаются иногда в средневековых кочевнических могильниках в глубине Степи. В качестве примера можно привести материалы могильника Преображенка-3, исследованного в Центральной Барабе. Погребальный обряд здесь характеризовался земляными насыпями диаметром до 10-11 м, перекрывающими несколько организованных в линию неглубоких могил простой формы, ориентировкой умерших в юго-западный сектор горизонта, положением на спине, сопроводительными захоронениями чучела или головы коня, наличием, наряду с безынвентарными, погребений, содержащих предметы вооружения и упряжи коня, поясные наборы, металлические украшения и глиняную посуду. В двух могилах во рту умерших найдены серьги. В могиле 1 кургана 12 погребенный лежал в скорченной на левом боку позе со сложенными на груди руками. В его ногах обнаружены человеческий череп в обломках, остродонный сосуд и полая костяная трубочка; во рту — две бронзовые серьги с железными шариками на конце. Могила 3 кургана 30 — двухъярусная. Верхнее погребение — по всей видимости, вторичное захоронение подростка, останки которого представлены черепом и кучкой длинных костей. Во рту найдена бронзовая серьга с железным шариком. Нижнее погребение — безынвентарное, оно содержало скелет человека, захороненного на дне могилы в скорченной на левом боку позе, и череп и кости конечностей лошади, лежавшие у северо-западной стенки [Молодин и др., 1981: 124-133; Молодин и др., 1988: 76-78].
Погребения с серьгами во рту Преображенки-3, отличающиеся от синхронных комплексов могильника и рядом других особенностей (скорченная поза, неполный состав скелета, сопроводительное захоронение черепа), датируются второй половиной VIII — началом IX в. и могут быть связаны с движением тюркских племен, обусловленным образованием Уйгурского каганата. По мнению авторов публикации, с которым нельзя не согласиться, эта деталь обряда семантически тождественна обычаю класть в рот покойным монеты [Молодин и др., 1981: 133]. Однако, имея в виду замену денег предметами, хотя и ценными, но не являющимися всеобщим эквивалентом, следует предположить, что они были предназначены для приобретения покойным какой-то актуальной услуги на пути в иной мир или умилостивления существ, препятствующих его достижению.
В тюркской мифологии такого рода сюжеты отсутствуют, и это обстоятельство заставляет исследователей рассматривать этнографически


220
В.П.Костюков
засвидетельствованные в погребальных ритуалах тюркских народов случаи использования денег во благо мертвых в качестве заимствования из универсальных религий. Так, Л.П.Потапов расценил зафиксированную в камлании алтайских шаманов необходимость внесения выкупа хозяину каждого из отрезков пути в царство Эрлика как заимствование из ламаистских или христианских представлений об аде [Потапов, 1991: 143].
В частности, в погребальном обряде тувинцев-ламаистов (буддистов) использование драгоценных металлов в качестве платы за преодоление водной преграды зафиксировано в следующем виде: «Если путь к месту погребения проходил через речку, то под стремена сопровождающие покойника подкладывали бумагу желтого цвета, что, по их представлениям, означало золото. Проходя через речку, они говорили реке тихим голосом, что они везут золото, а не покойника. Был также и другой обычай переезда с умершим через воду. Родственники покойного еще до того, как отправиться с ним к месту захоронения, наскребали немного золота, серебра, брали с собой немного бус и меди (курсив мой. — В.К.). Затем родные умершего ехали с ним к месту погребения и спокойно переезжали через воду. На обратном пути, после похорон, вернувшись к воде и перейдя ее, кто-нибудь из сопровождавших покойного бросал все это (серебро, золото, бусы и медь) в воду» [Потапов, 1969: 391]41.
К концу XIII в. относится письменное известие об использования монет и драгоценностей в погребальной обрядности монголов-будцис- тов. Католический миссионер Рикольдо де Монте Кроче, рассказывая о вере и погребальных обычаях монголов Ильханата, сообщает, что надежда на воскрешение в этой жизни заставляет их класть вместе с мертвыми мясо, новую одежду и «даже немного денег». В могилы более знатных иранских монголов, кроме того, клали лошадь, а другую лошадь выставляли на шесте над могилой. «Когда же умирает император, то ко всему вышеуказанному добавляются драгоценные камни и многочисленные сокровища. Также у них было в обычае хоронить вместе с умершим господином до двадцати живых слуг, чтобы они были готовы прислуживать господину, когда тот возжелает подняться» (цит. по [Юрченко, 20076: 273]). Практически тот же комплект погребального инвентаря являлся обязательным у монголов-ламаистов вплоть до этнографической современности. По свидетельству миссионеров конгрегации Сен-
41 	Как отмечает Д.Майдар, монголы-ламаисты обычно не клали в могилу никаких вещей, но при этом все же закапывали какую-нибудь драгоценность «в знак уважения к земле, в которой будет похоронен умерший» [Майдар, 1981: 92]. В западных районах Монголии при пересечении похоронной процессией реки, один из сопровождающих уходил вперед и клал на обоих берегах реки по хадаку, протягивал через реку парчовую нить и бросал в воду серебряные монеты [Тангад, 1992: 129].


Буддизм в культуре Золотой Орды
221
Лазар, в середине XIX ң. монголы при погребении своих князей в склепе с покойным оставляли «золотые и серебряные монеты, драгоценное платье и другие вещи, потребность которых предвидится и в будущей жизни. При таком погребении много людей лишаются жизни Выбирают несколько самых красивых детей обоего пола и заставляют их глотать ртуть до тех пор, пока они не умрут; в таком случае, как утверждают монголы, они не теряют своего натурального цвета лица и кажутся как бы живыми. Трупами этих несчастных окружают труп князя, которому они должны прислуживать и по смерти; в руках у них находятся вееры, трубки, табакерки, и другие подобные вещи, без которых татарский князь не может обойтись» [Hue, 1852: 74; Гюк-Габэ, 1870: 57].
Традиционное требование снабжать мертвых деньгами соблюдалось буддистами и при сожжении умерших. Согласно А.Каннингэму, в середине XIX в. в Тибете в пирамидальное сооружение, служившее для упокоения остатков кремации, вместе с изготовленными из пепла человеческими фигурками помещали золото, серебро, медь, железо (это могли быть либо деньги, либо сосуды), а также жемчуг, коралловые бусины, бирюзу и т.д. [Cunningham, 1854: 309]. Современные буддисты при подготовке тела к сожжению «в рот покойному кладут монету, а в руки цветы, свечи и бумажные деньги» [Лестер, 1996: 350].
Разумеется, для объяснения находок монет в золотоордынских погребениях можно привлечь и иные версии помимо принадлежности покойных к буддийской конфессии и влияния буддизма или китайской культуры. Допустимо предположить существование традиции снабжать умерших монетами в других универсальных религиях, имевших приверженцев среди кочевого населения Золотой Орды. Например, в христианстве, усвоившем ее, по всей видимости, из античной культуры и сохраняющем (в переосмысленной форме — в качестве «выкупа за землю» и т.п.) до настоящего времени, или в зороастризме (находки монет в раннесредневековых оссуарных захоронениях Средней Азии, которые, как полагают, предназначались либо для кормления душ умерших, либо для расплаты со Сраошей, помогающим душам праведников преодолевать Чинват — «мост судебного разбора» [Ставиский, 1959: 37; Ягодин-Ходжайов, 1970: 144, 145]), или в исламе, с ранним периодом утверждения которого в Золотой Орде чаще всего связывают подобные находки (см., например, [Пигарев, 2000: 285, 286; Котеньков, 2004: 159, 160; Котеньков, 2005: 44]), находя отзвуки традиции в свойственной мусульманским похоронам раздаче милостыни, обычно в виде денег.
Что касается зороастризма, то ввиду отсутствия каких-либо сведений о его бытовании среди кочевников Золотой Орды и крайнего своеобразия его погребального ритуала относить на его счет находки монет можно лишь сугубо гипотетически.


222
В.П.Костюков
В канонических христианских и исламских представлениях о посмертном пути человека, как известно, нет сюжетов, требующих наделения умершего монетами, и ортодоксальные христианские и исламские правила устройства похорон исключают снабжение покойного деньгами. Вместе с тем можно допустить, что обычай класть монету в могилу мог возникнуть самостоятельно в среде неофитов ислама, примерно так же как он появился у восточных славян в период утверждения христианства.
Принадлежность умершего к христианской конфессии удостоверяется нательными и намогильными крестами, но эти атрибуты веры, к примеру, в погребальном обряде на Руси появились сравнительно поздно. Первыми же археологически документируемыми свидетельствами укоренения христианства считаются находки в погребениях византийских монет, игравших роль религиозного символа благодаря изображенному на них кресту.
Такую же смысловую нагрузку монета могла иметь и в погребениях ранних мусульман. Согласно исламской концепции посмертной судьбы человека, после похорон к умершему для выяснения его вероисповедания являются ангелы Мункар и Накир. Они спрашивают, кто его Бог, кто — пророк и где его кыбла. От содержания ответов зависит, станет могила для покойного райским садом или превратится в невыносимый ад. Столь высокая отметка за «экзамен», как зафиксировано этнографически, нередко порождала желание помочь умершему, снабдив его соответствующими подсказками и доказательствами правильного выбора веры. В кочевой среде роль текста и свидетельства приверженности умершего «вере арабов», в принципе, могла быть возложена на арабографичные монеты.
Чтобы не возвращаться вновь к вопросу о возможном заимствовании исламом или христианством обычая помещать монеты в рот умершего из языческого (шаманистского или тенгрианского) погребального обряда, следует обратить внимание на то, что в описанных выше погребениях многие признаки, с одной стороны, абсолютно несовместимы с христианским и мусульманским погребальными обрядами, а с другой — находятся в полном согласии с буддийскими ритуалами. Список соотносимых с буддизмом признаков, кроме присутствия собственно монет, включает наличие разнообразного погребального инвентаря, южную ориентировку погребенных, трупосожжение на стороне, помещение остатков кремации в сосуд, следы огненных ритуалов, использование лицевых покрывал из шелка, особенности позы.
Христианство и ислам запрещают помещать в могилу вместе с умершим оружие, орудия труда, украшения и прочие предметы — все то,


Буддизм в культуре Золотой Орды
223
что в археологии определяется как погребальный инвентарь. Хотя исполнение этого предписания в кочевой среде имело сугубо ситуативный характер42, все же отсутствие инвентаря в погребениях считается одним из главных признаков исламизации и христианизации. Действительно, исследованные в Средней Азии и на южной окраине Степи средневековые кладбища несториан состоят из безынвентарных погребений. В подавляющем большинстве безынвентарными являются погребения мусульманских некрополей, возникших возле золотоордынских городов. А те погребения, что содержат вещевой инвентарь, в археологической литературе применительно к периоду утверждения ислама интерпретируются как переходные, сохраняющие черты прежней языческой обрядности.
Между тем, как отсутствие в могиле вещей не обязательно обозначает принадлежность погребенного исламу или христианству (но может быть обусловлено, например, его социальным или имущественным положением), так и наличие в погребении сопроводительного инвентаря не является жестким маркером языческой природы ритуала. Буддизм, отличавшийся разнообразием способов обращения с телами покойных и отсутствием твердо установленных норм погребального ритуала, как свидетельствуют археологические и этнографические данные, по меньшей мере не возбранял обеспечение покойного необходимыми вещами, если не предписывал его прямо. Приведенное выше описание похорон монгольского князя можно дополнить фрагментом современной буддийской процедуры погребения: «Тело помещают в гроб вместе с несколькими предметами, принадлежащими покойному, а также с корзиной пищи и сосудом воды. Считается, что личные вещи пригодятся усопшему на небесах, а пища и вода необходимы для его духа» [Лестер, 1996: 351].
Одним из обязательных требований мусульманского погребального обряда является соблюдение кыблы. Лучше всего, чтобы голова умершего была ориентирована на северо-запад или запад. Это позволяло соблюсти не только поворот лица в сторону Мекки, но и предписанные особенности позы. Практически недостижимым соблюдение кыблы оказывалось, если тело умершего было ориентировано на юг, или юго-запад. В христианской традиции умершего кладут в могилу на спину, головой на запад для того, чтобы его лицо было обязательно обращено на восток. В Мамуу-Толгой погребение совершено головой
42 	По этнографическим данным, традиция хоронить умерших с оружием и другими вещами у казахов имела место еще в первой половине XIX в. [Кастанье, 1911: 80]; археологически бытование традиции достоверно фиксируется для первой половины XVIII в. [Бисембаев, 2006: 55, 56].


224
В.П.Костюков
на юг, лицо умершей обращено на север; в могильнике Сарбулат-2 умерший ориентирован головой на юг-юго-восток, лицо обращено на север; в могильнике Западный зафиксирована ориентировка головой на север, лицом на юг.
Во всех случаях следует констатировать непримиримое расхождение с требованиями мусульманской и христианской обрядности и, наоборот, принципиальное согласие с буддийскими представлениями о сакральности сторон света, зафиксированными в середине XIII в. Рубруком у «идолопоклонников Югуров»: «Все они молятся на север, хлопая в ладоши и простираясь на землю на согнутых коленях, причем челом опираются на руки... Все двери храмов отворяются на юг противоположно обычаю Сарацинов» [Рубрук, 1993: 112]43.
О естественное™ для буддийских похорон трупосожжения сказано выше44; остается лишь добавить, что оно абсолютно несовместимо со средневековой христианской и мусульманской обрядностью. Христиане, верившие в воскресение во плоти, отвергали кремацию усопших. Поэтому повсеместао в зоне влияния христианства фиксируется вытеснение трупосожжения трупоположением, и в Степи именно знакомством с христианством, к примеру, объясняют частичное замещение тру-
43 Описывая ламаистский погребальный обряд тувинцев, В.П.Дьяконова отмечает, что наиболее благоприятной стороной для выноса покойника из юрты считалась южная, а при погребении в степи покойника укладывали головой на север [Дьяконова, 1966: 69]. При этом соблюдалось свойственная традиционной культуре тюркских народов сакрализация восточного сектора горизонта: мертвеца располагали на месте последнего упокоения, обратив лицом к восходу солнца [Потапов, 1969: 391]. У монголов, в соответствии с об- рядниками «южной двери», составленными халха-монгольскими ламами в XIX в., допускалась как южная, так и северная ориентация головы погребенного. В первом случае покойный обращался лицом к божеству — судье умерших и правителю ада, контролирующему южную сторону, где находится мир мертвых; во втором — покойный укладывался на смертное ложе подобно Будде, головой на север [Герасимова, 1992: 139, 140]. Вместе с тем, у монголов, как пишет А.М.Позднеев, умерший мог быть положен головой по направлению к любой части горизонта, в зависимости от даты его рождения, расположения звезд и т.д. [Позднеев, 1993: 466-468].
44 Значение следов огня в золотоордынских погребениях по обряду трупоположения отчасти может быть объяснено наблюдениями И.А.Житецкого, сделанными у астраханских калмыков: «Зурхачи не только определяет, погребсти умершего в воде, в земле, в дереве, в железе или же в огне, но еще назначает, в какую сторону обратить головой, дать ли трупу лежачее, сидячее или другое положение, и как только все указания получены, семья спешит приготовлениями к похоронам, которые скоро и заканчиваются без всякой торжественности. Исключение представляет погребение через сожжение, но не фиктивное, какое бывает у бедняков, когда в могилу бросают огонь только (курсив мой. — В.К), а фактическое, доступное людям состоятельным. Погребение через сожжение признается не только почетным, но и особенно полезным для загробной жизни человека и потому считается великим счастьем, если кому выпадает на долю сожжение. Фактически сжигают только лам, бакшей, гелюнгов, нойонов и зайсангов» [Житецкий, 1893: 29].


Буддизм в культуре Золотой Орды
225
попосожжения трупоположением у кыргызов. Еще более твердо отрицалось трупосожжение в исламе. Исследователи отмечают, что в мусульманских странах не сжигали заслуживших всеобщую ненависть преступников, потому что кремация тела означала безвозвратное уничтожение души [Мец, 1996: 341]. Ввиду столь последовательного отвержения исламом практики трупосожжений, вероятно, требует гораздо более осторожного отношения причисление следов огненного культа (обжиг внутримогильных сооружений, находки золы и углей в засыпи или на дне могил45) к категории «раннемусульманских» признаков.
Фрагменты шелковой ткани, обнаруженные во рту погребенных в могильниках Мамуу-Толгой и Сарбулат-2, вряд ли могли быть остатками савана, случайно попавшими в ротовую полость под давлением грунта. Более вероятно, что это фрагменты специальных лицевых покрывал, подобных тем, что появились в средневековых погребениях Восточного Туркестана под китайским влиянием [Восточный Туркестан, 1995: 281]. В частности, в могильнике Астана (давшем при раскопках огромное количество разнообразных письменных документов, в том числе и буддийские сочинения) А.Стейном в могиле 1.3 были найдены два погребенных, лежавших головой на юг. Их лица были закрыты шелковыми покрывалами, у одного покойного под покрывалом обнаружена пара наглазников в виде серебряных «очков», а во рту — золотая имитация монеты эпохи Юстиниана I [Восточный Туркестан, 1995: 292].
Погребения с аналогичными чертами исследованы в мавзолее на золотоордынском некрополе городища У век. Всего было вскрыто семь кирпичных склепов с захоронениями разной степени сохранности; общим для всех комплексов признаком являлась северо-восточная ориентировка умерших. В одном случае покойная лежала в деревянном гробу, отделенном от пола погребальной камеры четырьмя дощечками, положенными поперек могилы, в вытянутой на спине позе с простертыми вдоль туловища руками. Волосы были забраны сеткой, лицо закрыто прямоугольным куском шелковой ткани, сверху тело покойной было накрыто шелковым халатом. Погребальный инвентарь включал ряд украшений из драгоценных металлов. Возле челюсти были найдены две золотые имитации монет диаметром 13-14 мм. Такие же золотые имитации монет найдены еще в двух погребениях мавзолея. В одном из них две «монеты» обнаружены возле челюсти умершего, в другом — одна «монета» лежала непосредственно в полости рта. Мавзолей, как предполагается, был построен в период расцвета Увека в конце XIII — начале XIV в. и функционировал по меньшей
45 	Такие находки чаще всего, видимо, имеют технологический характер, будучи следами оттаивания грунта при устройстве могилы в холодное время года.
8-708


226
В.П.Костюков
мере до 60-х годов XIV в.; погребальный инвентарь, ориентировка покойных и некоторые другие детали обряда характеризуют некрополь как семейную усыпальницу неисламизированной монгольской аристократии [Кубанкин, 2007: 190-201; Яблонский, 1975: 79].
В погребениях Мамуу-Толгоя и Сарбулата шелковая ткань, по всей видимости, была намеренно заткнута в рот умершим, так же как в одном из описанных выше киданьских погребений Китая.
Практика закрывания естественных отверстий в теле усопшего, не известная в христианстве и исламе46, в буддизме сохраняется и поныне. Современные знатоки буддийских обрядов сообщают, что она преследует по меньшей мере две цели: во-первых, помогает душе покойного благим образом покинуть тело, избегая нечистые отверстия (наилучшим путем считается темя), во-вторых, препятствует выходу «зловонного духа». Этим целям сейчас служит особая поза умершего: его правую ладонь фиксируют под головой, закрывая пальцами ноздрю и ухо, а левую руку укладывают так, чтобы ладонь закрывала anus [Ешеев, 2005; Ионова, 1987: 145]47. Возможно, именно этим объясняется положение костей предплечья и кисти левой руки под тазовыми костями погребенного в могильнике Сарбулат-2 и, судя по рисунку, аналогичное положение левой руки погребенной в могильнике Мамуу-Толгой.
Приведенные параллели, на мой взгляд, достаточны для признания предпочтительности буддийской версии перед любой другой. С учетом того, что по составу инвентаря комплекс кургана 3 могильника Сарбулат-2 является типичным кочевническим захоронением, его следует считать археологическим памятником, демонстрирующим исповедание буддизма частью золотоордынского кочевого населения. Разумеется, было бы преждевременно оценивать степень популярности
46 В мусульманском обряде при погребении мужчин не допускается покрывание покойника шелком. У монголов в конце XIX в. считалось плохим признаком, если человек умирал с открытыми глазами. В этом случае «глаза его зашивают нитками и прикрывают черной шелковой материей» [Позднеев, 1993: 463].
47 Такая поза, разумеется, не является универсальной. У монголов, по свидетельству А.М.Позднеева, умершему человеку придавали позу, в которой скончался Шакья- муни. Человек, обряжавший покойного, тело «кладет на правый бок, подкладывает правую руку покойника под правую его щеку и безымянным пальцем затыкает правую ноздрю, выпрямляет правую ногу, а левую сгибает в колене, левую руку, напротив, вытягивает по возможности больше и кладет ее на таз покойника» [Позднеев, 1993: 463]. В погребальных ритуалах, практикуемых в западных районах Монголии, положение тела покойника: «на правом боку, левая рука вытянута вдоль тела (символически это закрытие анального отверстия), правая рука — под правой щекой (символически большой палец закрывает правое ухо, указательный — правый глаз, средний — правую ноздрю, безымянный — левую ноздрю, мизинец — рот), ноги полусогнуты». Такая поза, поясняет Д.Тангад, препятствует выходу души из тела [Тангад, 1992: 127].


Буддизм в культуре Золотой Орды
227
буддизма в кочевой среде Золотой Орды, основываясь только на частоте встречаемости таких признаков, как находки монет во рту, южная ориентировка и т.д. Даже оставляя за скобками анализа известный феномен консервативности погребального обряда, в силу которого конфессиональная принадлежность неофита при совершении похорон обычно отступала на дальний план перед вековыми традициями, следует допустить, что в ином контексте маркерами буддизма могут выступать совсем другие признаки.
В качестве примера широкой вариативности проявления буддийской погребальной традиции можно привести впускные погребения XIII-XIV вв. из курганов 6 и 7 Шумаевского II могильника (Ташлин- ский район Оренбургской области). Эти погребения в большинстве основных признаков разнятся с погребением в могильнике Сарбулат-2, хотя одна деталь комплекса из кургана 6 весьма красноречиво указывает на общую культурную матрицу: в ходе рентгеновского исследования останков погребенного (мужчина 40 лет, типично монголоидной расы центральноазиатского типа) обнаружена зажатая в зубах бронзовая пластина длиной 4 см, шириной 1,2 см и толщиной 0,1 см [Ма- тюшко, 2008: 145]. Вместе с тем целый ряд черт, таких как бальзамирование, обмотка головы и туловища умершего полосами шелковой ткани, оснащение погребального костюма металлическими предметами, наличие в инвентаре мелких изделий из камня, проволочные медные сетки на руках и ногах, находит соответствия в элитных кидань- ских погребениях из северных провинций Китая [Ивлиев, 1990].
Любопытно, что для бальзамирования в шумаевском погребении была использована ртуть. Возможно, она применялась в тех же целях, которые засвидетельствованы в процитированном выше рассказе лаза- ристских патеров о захоронениях монгольских князей, но ее наличие в останках погребенного могло иметь и другие смыслы48. В китайской алхимии считалось, что «лучшее снадобье бессмертных есть киноварь, за ней следует золото, после него — серебро, затем разные виды растения цзи и напоследок пять видов нефрита». Ртуть — «душа всех металлов» и носитель инь — рекомендовалась для приема внутрь в целях омоложения и продления жизни [Элиаде, 1998: 46, 51, 60]. Широкое применение ртутных эликсиров являлось, можно сказать, эксклюзивной особенностью врачебной практики буддийских лекарей при дворе Хулагуидов [Юрченко, 2007а: 247-304].
48 	В этнографически зафиксированной буддийской обрядности для мумификации используются соли и солевые растворы [Герасимова, 1989: 119]. Важно отметить, что применение бальзамирующих средств обусловливалось не только культом святых, но и необходимостью по указаниям астролога выдерживать порой очень длительный срок от смерти до похорон (см. [Марко Поло, 1955: 81]).
8*


228
В. П. Костюков
Правомерность выделения в качестве диагностирующих буддийское влияние таких признаков, как «южная ориентировка» и «монеты (драгоценности) во рту», убедительно подтверждают материалы обширных некрополей Маячный I и Маячный II, расположенных на бэровском бугре у городища Красный Яр в Астраханской области (у слияния Ахтубы и Бузана). Памятники датируются второй половиной XIII — первой четвертью XIV в.49. К сожалению, результаты раскопок опубликованы пока фрагментарно, но то, что автору удалось почерпнуть из имеющихся в литературе сообщений [Васильев, 2007; Котеньков, 2004; Котеньков, 2005; Пигарев, 2000], а более всего — из любезных консультаций Д.В.Васильева, свидетельствует об обилии в захоронениях Маячного признаков, свойственных погребальной практике этносов, исповедовавших буддизм.
Речь идет, прежде всего, о впечатляющей серии из почти 30 погребений с южной ориентировкой50. В 20 погребениях обнаружены монеты (восемь располагались во рту погребенных, восемь — в руках, четыре — под головой), причем большая часть находок с монетами, в том числе с монетами во рту, сосредоточена в погребениях с южной ориентировкой. На Маячном бугре также открыты три погребения, совершенные по обряду трупосожжения. В двух случаях остатки кремации находились в золотоордынских красноглиняных корчагах, в одном были рассыпаны в гробу вдоль левой ноги человека, захороненного головой на юг (среди пережженных костей найдены фрагменты золотых серьги и пластинки). По мнению Д.В.Васильева, в последнем погребении можно подозревать проявление обрядности чжурчжэней, которые в ходе жертвоприношений на похоронах знатных лиц помещали в могилу останки сожженных слуг и лошадей [Ларичев, 1998: 118]. В одной могиле гроб стоял на трех сырцовых кирпичах (похожим образом был установлен гроб в Мамуу-Толгое — на трех поперечных плахах).
Особенно красноречивым фактом следует признать зарегистрированную в части погребений с южной ориентировкой позицию кисти правой руки умершего около лица, что является характерной чертой канонической позы покойного в буддийском погребальном обряде51. В могилах
49 По предположению А.В.Пачкалова, здесь, возможно, находилась первая столица Золотой Орды [Пачкалов, 2002: 177].
50 По данным Д.В.Васильева, погребения с южной ориентировкой есть также на некрополях у Селитренного городища (15 случаев) и Царёвского городища (7 случаев), единичные погребения с южной ориентировкой исследованы и на других золотоордынских городских некрополях.
51 Зафиксированное на Маячном бугре положение правой руки у шеи или у подбородка может быть либо следствием мацерации трупа в свободном пространстве, либо результатом восприятия или сохранения лишь внешней оболочки обряда при непонимании или забвении его семантики. Так, тувинцы-ламаисты мертвецу «клали под голо¬


Буддизм в культуре Золотой Орды
229
этой группы на дне иногда встречаются следы огня (в одном случае гроб был поставлен на толстый слой углей), а также скопления семян проса, винограда, дыни. Засыпание мертвеца зернами проса, ячменя или пшеницы считается древнейшей деталью похоронного ритуала, возникшей и развившейся у оседлых народов. В Туве она сохранилась до современности в буддийском погребальном обряде [Потапов, 1969: 391]. В связи с этим интерес представляют те золотоордынские кочевнические погребения, в которых засвидетельствованы находки семян культурных и дикорастущих растений. Заслуживают внимания также надмогильные сооружения, в конструкции которых есть признаки отражения буддийских правил системы манд ала с входами по четырем сторонам света.
Из всего изложенного выше резонно сделать вывод о целесообразности продолжения поиска признаков буддизма в погребальных памятниках как городского, так и кочевого населения Золотой Орды. Помимо обрядовых черт маркерами буддизма с известными ограничениями могут быть предметы инвентаря с буддийской символикой («ваджра», «спаренные рыбы», «пылающая жемчужина» и др.), подобные тем, что найдены в уйгурских, кимакских и кыргызских погребениях [Алехин, 1992; Алехин, 1998], материалы из числа буддийских «поминальных драгоценностей» и др. Разумеется, вряд ли следует ожидать выявления в имеющемся фонде золотоордынских погребений, особенно степных, большого числа комплексов, которые можно было бы с полной уверенностью определить как буддийские52.
Препятствием тому является не только длительное, повсеместное и независимое от религиозной самоидентификации умершего и устроителей похорон облечение важнейшего обряда перехода в традиционную языческую форму, но и многовековое сосуществование в Центральной Азии универсальных религий, не прошедшее бесследно для их обрядовой сферы53. Поэтому надо ожидать, что не только отдель¬
ву камень, обратив труп лицом к восходу солнца. Правую руку подкладывали на камень под голову, а левую вытягивали вдоль тела» [Потапов, 1969: 391].
52 Как отмечает К.М.Герасимова, «синкретизм ламаистского похоронного обряда заключается в сочетании древних бытовых обычаев с буддийской вербальной мотивацией обряда, с моральной проповедью — последней попыткой духовного просветления сознания умершего, что должно улучшить его карму и тем самым содействовать более благоприятному перерождению души, если не в мире богов, то в сансарном мире людей» [Г ерасимова, 1992: 151].
53 См, например, [Соловьев, 1987: 164]. С должным основанием о буддийско-мани- хейской символике предметов сопроводительного инвентаря из алтайских погребений IX-X вв. пишет Ю.П.Алехин [Алехин, 1992; Алехин, 1998]. Для рассматриваемого здесь периода небезынтересны наблюдения Рубрука, содержащие кроме классического описания шаманистского ритуала, совершенного при погребении «окрещенного» кочевника, весьма язвительные зарисовки некоторых особенностей несторианства, обусловленных долгим соседством с исламом и буддизмом.


230
В.П.Костюков
ные потенциально «буддийские» признаки, но и их комбинации не всегда позволят вынести окончательный вердикт относительно вероисповедания погребенного. Тем не менее тестирование золотоордынских погребений на соответствие буддийскому (а равно и христианскому54) обряду, а также выявление в них специфических черт культуры кочевых и оседлых народов Центральной Азии и сопредельных территорий представляются назревшими.
Общепринятая в археологии модель религиозной истории Золотой Орды в определенном смысле является зеркальным отражением общепринятой модели истории этнической. В традиционном изображении этнических процессов на золотоордынской сцене различают только два компонента — кипчакское большинство и едва осязаемое монгольское меньшинство и констатируют постепенную ассимиляцию меньшинства большинством. В свою очередь, в религиозном аспекте весь кочевой сегмент Золотой Орды, т.е. кипчаки и монголы, характеризуется как языческий, а городской или торговый — как мусульманский; причем ислам как идеология экономически лидирующего торгового населения с появлением потребности в общегосударственной религии закономерно получает эту роль. Относительная однородность кочевнических погребений и сравнимая с ней однородность погребений городских некрополей интерпретируются как убедительное подтверждение религиозной (а для Степи — и этнической) гомогенности соответствующих частей золотоордынского населения. На самом деле письменные источники рисуют, конечно же, гораздо более сложную и красочную картину этнической структуры и религиозной жизни Золотой Орды, а археологические материалы при непредвзятом рассмотрении способны эту картину наглядно проиллюстрировать.
54 	К признакам христианских погребений в литературе, помимо использования креста в оформлении надмогильного сооружения, отсутствия инвентаря, западной ориентировки и положения трупа на спине, относят находки нательных крестов и других предметов христианского культа, а также сложенные на груди руки. Об относительности всех указанных признаков можно судить по публикациям результатов раскопок христианских могильников оседлых народов, а причисление к числу христианских последнего признака является несомненной модернизацией. На несторианских кладбищах умершие погребены с вытянутыми вдоль туловища руками. Такое же положение рук было принято в средневековье у католиков. Археологические данные, полученные на православных кладбищах даже XIX-XX вв., демонстрируют массу отступлений от канонически предписанного положения рук (см., например, [Мельник, 1990; Скрипко, 2000]). В русских могильниках Вятского края XVI- XIX вв. (выборка включает около 300 погребений) расположение обеих рук на груди зафиксировано лишь в трех случаях, а расположение одной руки на груди, в то время как вторая покоилась на поясе или на тазе — в 23 случаях [Макаров, 1998: 35-39]. Вместе с тем расположение обеих или одной руки на груди встречается на многих средневековых мусульманских могильниках Средней Азии [Нурмуханбетов, 1974: 86-89, 92; Ягодин-Ходжайов, 1970], где оно является, по всей видимости, побочным результатом пеленания трупа.


Буддизм в культуре Золотой Орды
231
Акишев-Байпаков, 1970 — Акишев К.А., Байпаков К.М. Вопросы археологии Казахстана. А.-А., 1970.
Алексеев, 1941 —Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников XIII-XVII вв. Введение, тексты, комментарии. Иркутск, 1941.
Алехин, 1992 —Алехин Ю.П. К вопросу об этнополитической ситуации на Рудном Алтае в IX-X вв. // Этническая история тюркских народов Сибири и сопредельных территорий (по данным археологии). Омск, 1992.
Алехин, 1998 —Алехин Ю.П. Мировые религии и мировоззрение народов Южной Сибири в VIII-X вв. (по материалам Рудного Алтая) // Сибирь в панораме тысячелетий. Т. 1. Новосибирск, 1998.
Аманжолов, 1997 — Аманжолов С.А. Вопросы диалектологии и истории казахского языка. А.-А., 1997.
Байпаков, 1994 — Байпаков К. М. Христианство Казахстана в средние века // Из истории древних культов Средней Азии. Христианство. Таш., 1994.
Байпаков, 2005 — Байпаков К.М. Град, восставший из пыли веков // Казахстанская правда. 13.05.2005.
Банников, 1954 — Банников А.Г. Первые русские путешествия в Монголию и Северный Китай. М., 1954.
Васильев, 2007 — Васильев Д.В. Ислам в Золотой Орде. Историко-археологическое исследование. Астрахань, 2007.
Викторова, 1961 — Викторова Л.Л. К вопросу о найманской теории происхождения монгольского литературного языка и письменности (ХН-ХШ вв.) // Ученые записки ЛГУ. № 305. (Языки народов Востока). Вып. 12. Л., 1961.
Войтов, 1990 — Войтов В.Е. Могильники Каракорума (по материалам работ 1976-1981 гг.) // Археологические, этнографические и антропологические исследования в Монголии. Новосибирск, 1990.
Восточный Туркестан, 1995 — Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Хозяйство, материальная культура. М., 1995.
Георги, 2005 —Георги И.-Г. Описание всех обитающих в Российском государстве народов: их житейских обрядов, обыкновений, одежд, жилищ, упражнений, забав, вероисповеданий и других достопамятностей. СПб., 2005.
Герасимова, 1989 — Герасимова К.М. Традиционные верования тибетцев в культовой системе ламаизма. Новосибирск, 1989.
Герасимова, 1992 — Герасимова К.М. Похоронные обрядники тибетских и монгольских авторов XVI-XIX вв. // Традиционная обрядность монгольских народов. Новосибирск, 1992.
Грумм-Гржимайло, 1926 — Грумм-Гржимайло Г.Е. Западная Монголия и Урянхайский край. Т. 2. Л., 1926.
Гюк-Габэ, 1870 — Гюк Э.Р., Габэ Ж. Путешествие через Монголию в Тибет к столице Тале-ламы. М., 1870.
Джувейни, 2004 — Ата-Мелик Джувейни. Чингисхан. История завоевателя мира / Пер. с англ. Е.Е.Харитоновой. Пер. с перс. Дж.Э.Бойла. М., 2004.
Дьяконов, 1950 —Дьяконов М.М. Работы Кафирниганского отряда // Материалы и исследования по археологии СССР. Т. 15. М.; Л., 1950.
Е Лун-ли, 1979 — Е Лун-ли. История государства киданей («Цидань го чжи») / Пер. с кит., введ., коммент. и прил. В.С.Таскина. М., 1979.


232
В.П.Костюков
Ешеев, 2005 — Ешеев Р. Буддийский религиозный обряд. http//ugaizam.narod.ru/ numO 12/n_0012 011 .doc
Железняков, 2002 — Железняков Б.А. О несторианстве Семиречья в средние века// Изв. Министерства образования и науки Национальной академии наук Республики Казахстан. Сер. обществ, наук. № 1 (236). Алматы, 2002.
Житецкий, 1893 —Житецкий И.А. Очерки быта астраханских калмыков. Этнографические наблюдения 1884-1886 гг. М., 1893.
Ивлиев, 1990 — Ивлиев А.Л. Погребения киданей // Центральная Азия и соседние территории в средние века. Новосибирск, 1990.
Ионова, 1987 — Ионова Ю.В. Обряды, обычаи и их социальные функции в Корее. М., 1987.
История, 2006 — История Казахстана в арабских источниках. Т. III. Извлечения из сочинений XII-XVI веков. Алматы, 2006.
Кадырбаев, 1990 — Кадырбаев А.Ш. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии в XIII-XIV вв. А.-А., 1990.
Кадырбаев, 1993 —Кадырбаев А.Ш. Очерки истории уйгуров, джалаиров, найма- нов и киреитов. Алматы, 1993.
Кадырбаев-Бурнашева, 1970 — Кадырбаев М.К., Бурнашева Р.З. Погребение кып- чака первой половины XIV в. из могильника Тасмола // По следам древних культур Казахстана. А.-А., 1970.
Казаков, 1978 — Казаков Е.П. Памятники болгарского времени в восточных районах Татарии. М., 1978.
Кастанье, 1905 — Кастанъе И.А. Погребальные обряды у калмыков и у ламаитов вообще // Тр. Оренбургской ученой архивной комиссии. Вып. XIV. Оренбург, 1905.
Кастанье, 1911 — Кастанье И.А. Надгробные сооружения киргизских степей // Тр. Оренбургской ученой архивной комиссии. Вып. XXVI. Оренбург, 1911.
Катанов, 1894 — Катаное Н.Ф. О погребальных обрядах у тюркских племен // Изв. Общества археологии, истории и этнографии при Имп. Казанском университете. Т. XII. Вып. 2. Казань, 1894.
Катанов, 1904 — Катанов Н.Ф. О религиозных войнах шейха Багаудцина против инородцев Западной Сибири // Ежегодник Тобольского Губернского музея. Вып. XIV. Тобольск, 1904.
Киракос, 1976 — Киракос Гандзакеци. История Армении / Пер., предисл. и ком- мент. Л.А.Ханларян. М., 1976.
Костюков 1991 —Костюков В.П. Отчет о полевых археологических исследованиях в Карталинском и Чесменском районах Челябинской области в 1990 г. Т. II. Челябинск, 1991 (Архив Института археологии РАН).
Костюков, 2005 — Костюков В.П. Одиночный курган у «Третьего Плеса»: средневековое погребение шамана? // Вопросы археологии Западного Казахстана. Вып. 2. Актобе, 2005.
Костюков, 2006 — Костюков В.П. Была ли Золотая Орда «Кипчакским ханством»? // Тюркологический сборник. 2005. М., 2006.
Костюков, 2009 — Костюков В.П. Историзм в легенде об обращении Узбека в ислам // В печати.
Котеньков, 2004 — Котенъков С.А. Средневековые погребения с джучидскими монетами из Астраханской области // Культурные традиции Евразии: вопросы средневековой истории и археологии. Казань, 2004.


Буддизм в культуре Золотой Орды
233
Котеньков, 2005 — Котенъков С. А. Нумизматический материал золотоордынского времени из погребений грунтовых могильников «Маячный 1-Н» // Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII-XIV вв. Тр. междунар. нумизматических конференций. М., 2005.
Кубанкин, 2007 — Кубанкин АД. Погребальные памятники Увекского городища // Археология Восточно-Европейской степи. Вып. 4. Саратов, 2007.
Кузеев и др., 1962 — Кузеев Р.Г., Бикбулатов Н.В., Шитова С.Н. Зауральские башкиры (Этнографический очерк быта и культуры конца XIX — начала XX в.) // Археология и этнография Башкирии. Т. I. Уфа, 1962.
Куркчи, 1996 — Куркчи А.И. Французский посол Андре Лонжюмо // Каспийский транзит. Альманах «Арабески истории». Т. I. М., 1996.
Кушаев, 1993 — Кушаев Г.А. Этюды древней истории Степного Приуралья. Уральск, 1993.
Кычанов, 1968 — Кычанов Е.К Очерки истории Тангутского государства. М., 1968.
Ларичев, 1998 —Ларичев В.Е. Краткий очерк истории чжурчжэней до образования Золотой империи // История Золотой империи / Пер. Г.М.Розова, коммент. А.Г.Малявкина. Новосибирск, 1998.
Лестер, 1996 — Лестер Р.Ч. Буддизм. Путь к нирване // Религиозные традиции мира. Т. 2. М., 1996.
Литвинский-Седов, 1984 — Литвинский Б.А., Седов А.В. Культы и ритуалы ку- шанской Бактрии. Погребальный обряд. М., 1984.
Лубо-Лесниченко, 1984 — Лубо-Лесниченко Е.К Могильник Астана // Восточный Туркестан и Средняя Азия. История, культура, связи. М., 1984.
Майдар, 1981 — МайдарД. Памятники истории и культуры Монголии. М., 1981.
Макаров, 1998 — Макаров ЛД. Русские могильники Вятского края XVI-XIX вв. // Археологические микрорайоны Западной Сибири. Омск, 1998.
Малов и др., 1998 — Малов Н.М., Малышев А.Б., Ракушин А.И. Религия в Золотой Орде. Саратов, 1998.
Мариньолли, 1996 — Флорентиец Джованни Мариньолли в Монголии // Каспийский транзит. Альманах «Арабески истории». Т. I. М., 1996.
Марко Поло, 1955 — Книга Марко Поло / Пер. со ст.-франц. И.П.Минаева. Ред., вступ. ст. И.П.Магидовича. М., 1955.
Массон, 1953 — Массон М.Е. Ахангеран. Археолого-топографический очерк. Таш., 1953.
Материалы, 1969 — Материалы по истории Казахских ханств XV-XVII веков (Извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Матюшко, 2008 — Матюшко И.В. Захоронение бальзамированного воина XIII- XIV вв. на левобережье Иртека // Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 6. Золотоордынское время. Донецк, 2008.
Мельник, 1990 — Мельник В.И. Погребальная практика и погребальный обряд // Краткие сообщения Института археологии. № 201. М., 1990.
Мец, 1996 — Мец А. Мусульманский ренессанс. М., 1996.
Молодин и др., 1981 — Молодин В.И., Савинов Д.Г., Елагин В.С. Погребения тюркского времени из могильника Преображенка-3 (Центральная Бараба) // Проблемы западносибирской археологии. Эпоха железа. Новосибирск, 1981.
Молодин и др., 1988 — Молодин В.И., Савинов Д.Г., Елагин В.С. и др. Бараба в тюркское время. Новосибирск, 1988.


234
В.П.Костюков
Мэнэс, 1992 — Мэнэс Г. Материалы по традиционной похоронной обрядности захчинов МНР конца XIX — начала XX в. // Традиционная обрядность монгольских народов. Новосибирск, 1992.
Небольсин, 1852 — Небольсин П. Очерки быта калмыков Хошоутовского улуса. СПб., 1852.
Нефедьев, 1834 — Нефедьев Н. Подробные сведения о волжских калмыках. СПб., 1834.
Никитин, 1984 — Никитин А.Б. Христианство в Центральной Азии (древность и средневековье) // Восточный Туркестан и Средняя Азия. История. Культура. Связи. М., 1984.
Нурмуханбетов, 1974 — Нурмуханбетов Б.Н Раннемусульманское кладбище близ городища Куйрыктобе // В глубь веков. А.-А., 1974.
Ольденбург, 1991 — Ольденбург С.Ф. Культура Индии. М., 1991.
Пачкалов, 2002 — Пачкалов А.В. О местоположении Сарая (первой столицы Золотой Орды) // Археолопя та етнолопя Схщно!' Свропи: Матер1али i дослщ- ження. Т. 3. Одесса, 2002.
Пигарев 2000 — Пигарев Е.М. Монеты в погребениях Золотой Орды // Степи Европы в эпоху средневековья. Т. 1. Донецк, 2000.
Пиков, 1989 — Пиков ГТ. Западные кидани. Новосибирск, 1989.
Пиков, 1995 — Пиков Г.Г. Специфика конфессиональной ситуации в кочевой империи (на примере Ляо) // Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Челябинск, 1995.
Позднеев, 1993 — Позднеев А.М. Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии в связи с отношениями сего последнего к народу. Элиста, 1993.
Потапов, 1969 — Потапов Л.П. Очерки народного быта тувинцев. М., 1969.
Потапов, 1991 —Потапов Л.П. Алтайский шаманизм. Л., 1991.
Рашид ад-Дин, 1946 — Рашид ад-Дин. Сборник летописей / Пер. А.К.Арендса. Т. III. М.; Л., 1946.
Рашид ад-Дин, 1952а — Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 1 / Пер. с перс. Л.А.Хетагурова. М.; Л., 1952.
Рашид ад-Дин, 19526 — Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2 / Пер. с перс. О.И.Смирновой. М.; Л., 1952.
Рашид ад-Дин, 1960 — Рашид ад-Дин. Сборник летописей / Пер. Ю.П.Верхов- ского. Т. II. М.; Л., 1960.
Рубрук, 1993 — Рубрук Г. Путешествие в восточные страны // Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993.
Савченко, 1919 — Савченко С. В. Письмо магистра тамплиеров к Людовику Святому о вторжении татар в Западную Европу // Университетские известия. № 1- 4. Киев, 1919.
Самашев-Галкин, 1997 — Самашев З.С., Галкин Л.Л. Исследования в Северо- Восточном Прикаспии // Археологические открытия 1996 г. М., 1997.
Самосюк, 2006 — Самосюк К.Ф. Буддийская живопись из Хара-Хото XII-XIV веков. Между Китаем и Тибетом. Коллекция П.К. Козлова. СПб., 2006.
Скобелев, 2005 — Скобелев С.Г. Створка панагии из погребения енисейского кыр- гыза позднего средневековья // Конфессии народов Сибири в XVII — начале XX века: развитие и взаимодействие. Иркутск, 2005.


Буддизм в культуре Золотой Орды
235
Скрипко, 2000 — Скрипко О. А. Генезис похоронно-поминальных обычаев и обрядов у русского населения Западной Сибири XVIII — начала XX в. (по данным археологии и этнографии) // Наследие древних и традиционных культур Северной и Центральной Азии. Т. II. Новосибирск, 2000.
Соловьев, 1987 — Соловьев В. С. Погребальный обряд раннесредневекового Тоха- ристана // Прошлое Средней Азии. Душанбе, 1987.
Ставиский, 1959 — Ставиский Б.Я. К вопросу об идеологии домусульманского Согда // Сообщ. Респ. историко-краеведческого музея Таджикской ССР. Вып. I. Сталинабад, 1959.
Стоянов, 2003 — Стоянов В. Codex Cumanicus: история изучения // Материалы по истории, археологии и этнографии Таврии. Вып. X. Симферополь, 2003.
Сухбатар, 1978 — Сухбатар Г. К вопросу о распространении буддизма среди ранних кочевников Монголии // Археология и этнография Монголии. Новосибирск, 1978.
Тангад, 1992 — Тангад Д. Заметки о похоронных обычаях в западных районах МНР // Традиционная обрядность монгольских народов. Новосибирск, 1992.
Тизенгаузен, 1884 — Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. I. СПб., 1884.
Тизенгаузен, 1941 — Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. II. М.; Л., 1941.
Утемиш-хаджи, 1992 — Утемиш-хаджи. Чингиз-наме / Факсимиле, пер., транскрипция, примеч., иссл. В.П.Юдина; коммент. и указ. М.Х.Абусеитовой. А.-А., 1992.
Федоров-Давыдов, 1966 — Федоров-Давыдов Г.А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М., 1966.
Федоров-Давыдов, 1973 — Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973.
Федоров-Давыдов, 1998 — Федоров-Давыдов Г.А. Религия и верования в городах Золотой Орды // Историческая археология. М., 1998.
Флетчер, 2004 — Флетчер Дж. Средневековые монголы: экологические и социальные перспективы // Монгольская империя и кочевой мир. Улан-Удэ, 2004.
Хангалов, 1958 — Хангалов М.Н. Новые материалы о шаманстве у бурят // Собр. соч. Т. I. Улан-Удэ, 1958.
Цветков, 1857 — Цветков П. Домашние обряды китайцев // Тр. членов Российской духовной миссии в Пекине. Т. III. СПб., 1857.
Шильтбергер, 1867 — Шилътбергер И. Путешествия Ивана Шильтбергера по Европе, Азии и Африке с 1394 по 1427 год. / Пер. Ф.К.Бруна // Записки Новороссийского университета. Т. 1. Вып. 1/2. Одесса, 1867.
Элиаде, 1998 — Элиаде М. Азиатская алхимия. М., 1998.
Яблонский, 1975 —Яблонский Л.Т. Типы погребального обряда на мусульманских городских некрополях Золотой Орды // Вестник МГУ. Сер. ист. № 2.М., 1975.
Ягодин-Ходжайов, 1970 — Ягодин В.Н., Ходжайов Т. Некрополь древнего Миз- дахкана. Таш., 1970.
Юрченко, 2007а — Юрченко А.Г. Книга Марко Поло: записки путешественника или имперская космография. СПб., 2007.
Юрченко, 20076 — Юрченко А.Г. Средневековые монгольские погребения: соотношение этнического и имперского // Теория и практика археологических исследований. Вып. 3. Барнаул, 2007.


236
В.П.Костюков
Allsen, 1987 — Allsen Th.T. The Princes of the Left Hand: An Introduction to the History of the Ulus of Orda in the Thirteenth and Early Fourteenth Centuries // Archi- vum Eurasiae medii aevi. Vol. 5. Wiesbaden, 1987.
Allsen, 1991 —Allsen Th.T. Changing Forms of Legitimation in Mongol Iran // Rulers from the Steppe. State Formation on the Eurasian Periphery. Los Angeles, 1991.
Allsen, 2001 —AUsen ТҺ.Т. Culture and Conquest in Mongol Eurasia. Cambridge, 2001.
Bira, 2000 — Bira Sh. Qubilai Qa’an and 'Phags-pa bLa-ma // The Mongol Empire and Its Legacy. Leiden-Boston-Koln, 2000.
Cunningham, 1854 — Cunningham A. Ladak, Physical, Statistical, and Historical; with Notices of the surrounding Countries. L., 1854.
DeWeese, 1994 — DeWeeseD. Islamization and Native Religion in the Golden Horde. Baba Tiikles and Conversion to Islam in Historical and Epic Tradition. University Park, Penn., 1994.
Golden, 1991 — Golden P.B. The Qipcaqs of Medieval Eurasia. An Example of Stateless Adaptation in the Steppes // Rulers from the Steppe. State Formation on the Eurasian Periphery. Los Angeles, 1991.
Golden, 1998 — Golden P.B. Religion among the Qipchaqs of Medieval Eurasia // Central Asiatic Journal. Vol. 42 (2). The Hague; Wiesbaden, 1998.
Grupper, 2004 — Grupper S.M. The Buddhist Sanctuary of Labnasagut and The Il-Qan Hiilegu: An Overview of Il-Qanid Buddhism and Related Matters // Archivum Eurasiae medii aevi. Vol. 13. Wiesbaden, 2004.
Hammer-Purgstall, 1842 — Hammer-Purgstall J. von. Geschichte der Ilchane, das ist: der Mongolen in Persien. Bd I. Darmstadt, 1842.
Hue, 1852 — Hue E.R. Recollections of a Journey through Tartary, Tibet, and China, during the Years 1844, 1845, and 1846. N.Y., 1852.
Jackson, 2005 —Jackson P. The Mongols and the West: 1221-1410. Harlow, 2005.
Jagchid, 1999 — Jagchid S. Tibetan Buddhism, The Mongolian Religion // Common Voice: Journal of the Allied Committee of the Peoples of Eastern Turkestan, Mongolia, Manchuria and Tibet Presently under China. Vol. 1. 1999. http://www. taklamakan.org/allied_comm/commonv-1 .html
Li Tang, 2005 — Li Tang. A History of Uighur Religious Conversions (5th—16th Centuries) // ARI Working Paper. № 44. Singapore, 2005. www.ari.nus.edu.wps05_044.pdf
Morgan, 1988 — Morgan D. The Mongols. N. Y., 1988.
Rachewiltz, 1983 — Rachewiltz I. Turks in China under the Mongols: A Preliminary Investigation of Turco-Mongol Relations in the 13th and 14th Century // China among Equals. Berkeley, 1983.
Ratchnevsky, 1970 — Ratchnevsky P. Uber den mongolischen Kult am Hofe der Gross- khane in China // Mongolian Studies. Amsterdam, 1970. (Bibliotheca Orientalis Hungarica. Vol. 14).
Schiltberger, 1885 — Hans Schiltbergers Reisebuch, hrsg. von V.Langmantel. (Biblio- thek des Litterarischen Fereins in Stuttgart. CLXXII). Tubingen, 1885.
Sheil, 1856 — Sheil M. Glimpses of Life and Manners in Persia. With Notes on Russia, Koords, Toorkomans, Nestorians, Khiva, and Persia. L., 1856.
Spuler, 1985 — SpulerB. Die Mongolen in Iran. B., 1985.


Д.Н.МАСЛЮЖЕНКО
(Курган)
Легитимизация Тюменского ханства во внешнеполитической деятельности Ибрахим-хана (вторая половина XV в.)
Одним из политических объединений на постзолотоордынском пространстве являлось Тюменское ханство, за которым в литературе также закрепились наименования «вилайет Чимги-Тура», более характерное для восточных источников, или Сибирское ханство, выступающее калькой с названия более позднего объединения под властью Кучума. Одним из проблемных моментов в его истории является выявление приблизительной даты его образования. Хотя бесспорно, что в его основе лежал улус Шибанидов, к началу XV в. расколовшийся на несколько уделов различных ветвей данного ханского рода. Часто предполагают, что о Тюменском ханстве можно говорить со времени правления Хаджи-Мухаммед-хана (1421-1429) или же Абу-л-Хайра, ханст- вование которого начинается с интронизации в Чимги-Туре в 1429 г. и разгрома им войск Хаджи-Мухаммеда в битве на Тоболе.
До 1446 г. Чимги-Тура выполняла функцию стольного города нового политического объединения, после чего столица «государства кочевых узбеков» была перенесена в Сыгнак. До сих пор не уточнена граница территории улуса первого тюменского хана; остается дискуссионной принадлежность этого хана к той или иной ветви Шибанидов, поскольку в то время жили и Хаджи-Мухаммед-хан (потомок Беккон- ди), и Махмуд-Ходжа-хан (потомок Каанбека). По крайней мере Чимги-Тура тогда была подчинена хакиму Адад-беку Буркуту и другим эмирам, которые и передали ее Абу-л-Хайру [Кухистани, 1969: 144]. Есть мнение, что основной улус Хаджи-Мухаммеда находился на Ишиме или между Тоболом и Ишимом [Ахмедов, 1965: 42-44; Скрынников, 1986: 82].
© Маслюженко Д.Н., 2009


238
Д. Н. Маслюженко
Хотя у нас нет точных данных о событиях в Сибири на протяжении последующих 20 лет, высказывалось предположение, что власть в Сибирском юрте была передана одному из сыновей убитого Хаджи- Мухаммеда, Махмудек-хану (см., например, [Валиханов, 1984: 231]), соправителем которого в конце жизни и преемником был его брат Сайидак-хан. Правомерно допустить, что во время своего правления они признавали верховенство Абу-л-Хайр-хана, хотя в дальнейшем Сайидак-хан участвовал в свержении его наследника. Это подтверждается тем, что тогда Сибирский улус, по данным «Тарих-и гузиде», наряду с Булгаром уплачивал в казну хана ясак [Исхаков, 2002: 173]. Фактически Тюменское ханство было одним из улусов ханства Абу-л- Хайра и не может рассматриваться в качестве самостоятельного политического объединения. Очевидно, что условия для его независимости могли сложиться лишь в период новой волны степной междоусобицы после смерти знаменитого узбекского хана. Следовательно, внешнеполитическая легитимизация Тюменского ханства происходит только в правление внука Хаджи-Мухаммед-хана — Ибрахима (Ибака).
По нашему мнению, политическое объединение времени правления Ибак-хана неверно называть Сибирским ханством, а тем более считать его столицей город Искер. Судя по сохранившимся текстам, как мы покажем далее, речь должна идти о Тюменском ханстве со столицей в Чимги-Туре. Отметим, что в истории государства Шибанидов в Сибири как наследника улуса Шибана можно выделить несколько этапов. Важнейшими из них являются собственно период Тюменского ханства Ибрахим-хана, затем этап одновременного функционирования Тюменского ханства наследников Ибака, которое постепенно сливается с Ногайской Ордой, и Сибирского княжества Тайбугидов со столицей в Искере. Лишь на последнем этапе следует говорить о Сибирском ханстве, где поначалу правили совместно Муртаза и его сыновья Ахмед-Гирей и Кучум, и лишь после событий начала 1570-х годов правителем был только Кучум-хан [Маслюженко, 2007а: 56, 57].
В 1468 г. практически одновременно умирают два наиболее влиятельных хана восточной части Дешт-и Кыпчака — Абу-л-Хайр и Еди- гер, что приводит к началу новой волны степных войн среди многочисленных Чингисидов [Трепавлов, 2002: 102]. Символичным стало то, что Абу-л-Хайр погиб во время похода на казахские племена Семиречья и Моголистана [Кухистани, 1969: 353]*. События, последовавшие за смертью Абу-л-Хайра, показали, насколько глубок был кризис внутри династии. Мирза Мухаммед Хайдар так пишет об этом:
1 Абу-л-Гази, в отличие от других авторов, указывает, что Абу-л-Хайр был убит своими родственниками [Абулгази, 1906: 169].


Легитимизация Тюменского ханства...
239
«После его смерти среди его людей начался разброд...» [Хайдар, 1996: 116].
Можно предположить, что Едигер правил чуть дольше, чем Абу-л- Хайр. В «Фатх-наме» Гулама Шади, придворного поэта Шейбани- хана, говорится, что после смерти «Хан-и Бузург» улус одобрил на ханство Едигера. Внуки Абу-л-Хайра успели даже некоторое время послужить в армии под руководством Буреке б. Едигера, причем в одном источнике указывается, что Буреке совместно с одним из внуков умершего хана — Мухаммедом Шейбани пытался отомстить за его смерть, но союз по непонятной причине распался [Абулгази, 1906: 169; Шади, 1969: 54-56]. Некоторые земли в бывшем Узбекском ханстве захватили потомки Едигера, которые у Абу-л-Гази упоминаются под собирательным именем Абак-бурга-султан [Абулгази, 1768: 150]. Собственно ханский титул имели два других сына Едигер-хана: Абу- лек-хан в 1480-е годы, при котором, по данным источников, была анархия, и Аминек-хан в конце XV в., у которого не было соперников в степи [Мунис, 1969: 437].
Политические лидеры были и среди старших сыновей Абу-л-Хайра [Хайдар, 1996: 116, 117]. Так, после смерти Едигера основным претендентом на объединение узбеков стал пятый сын Абу-л-Хайра, Шейх- Хайдар, что было связано со смертью старшего сына, Шах-Будаг- султана. Дети последнего, Мухаммед Шейбани и Махмуд, были спрятаны от противников. В сочинении «Таварих-и гузида-йи нусрат-наме», иногда приписываемом Шейбани, о его дяде Шейх-Хайдаре написано следующее: «Когда в его век перестали чтить достоинство и знатность великих беков и добрых родов его, могущество его стало от дня ко дню уменьшаться» [Таварих, 1969: 19]. По всей видимости, новый хан не обладал харизмой своего отца и не мог удержать вокруг себя кочевников.
Среди наиболее активных противников Шайх-Хайдара источники называют следующих: из рода Хаджи-Мухаммед-хана — старший сын Сайидек-хан и внук Ибак (Айбак) б. Махмудек-хан (скорее всего, сам Махмудек к тому времени умер); потомки золотоордынского хана Барака — Джанибек и Кирей; из рода Едигер-хана — Буреке-султан; из потомков бека Едигея — лидеры Ногайской Орды Аббас-бек (бий), Муса-бек и Ямгурчи-бек [Таварих, 1969: 19; Бинаи, 1969: 99; Шади, 1969: 57]. Таким образом, союз против узбеков включал в себя лидеров большинства крупнейших кочевых объединений восточной части Дешт-и Кыпчака. Источники сообщают, что в течении 1469 г. войска противников сталкивались неоднократно, но, несмотря на большие потери, не могли одолеть друг друга. Наконец, «Айбак-хан, приведя


240
Д.Н. Маслюженко
с собой войско Ахмад-хана, внезапно напал на Шайх-Хайдар-хана» [Бинаи, 1969: 99]. На основании этой фразы нельзя однозначно считать именно лидера Большой Орды Ахмад-хана своеобразным «вождем» союза [Трепавлов, 2002: 103]. В то же время, несомненно, что именно его вмешательство привело к победе, причем источники отмечают, что Ибак-хан сам убил Шайх-Хайдара [Таварих, 1969: 20].
На основании генеалогических источников, видимо, невозможно объединить в одном лице Ибак-хана и Сайидек-хана (см. [Нестеров, 2002: 206; Атласи, 2005: 45]). Например, Махмуд ибн Вали и анонимный автор «Таварих-и гузида-йи нусрат-наме» причисляли этих ханов к разным поколениям [Таварих, 1969: 37; Махмуд ибн Вали, 1969: 350]. Имена объединяются нами на материалах «Шейбани-наме» Камал ад-Дина Бинаи, где приводится имя «Сайидек-Айбак, сын Ходжи- Мухаммеда». Правда, переводчики и комментаторы этого произведения отмечают, что подобная адаптация имен сделана неверно самим автором и противоречит иным хроникам [Бинаи, 1969: 99].
Союз был образован ханами и князьями, недовольными политикой Абу-л-Хайра и воспользовавшимися развалом государства кочевых узбеков после его смерти. Все они в той или иной степени были носителями центробежных тенденций, стремясь к независимости собственных этнополитических объединений от любых проявлений власти наследников хана. По всей видимости, в это время ни внешние, ни внутренние причины не давали реального основания для появления идеи объединения, необходимого для выживания кочевого социума. Немаловажной причиной этого могли быть и определенные просчеты и ошибки самого Абу-л-Хайра на последнем этапе правления. Естественно, что союз, организованный лишь с подобными целями, не мог продержаться долго.
Последним совместным действием союзников было выступление в том же, 1469 г. против внуков Абу-л-Хайра, детей его старшего сына Шах-Будаг-султана — Мухаммеда Шейбани и Махмуда, которые находились на попечении Карачин-бахадура и скрывались в Хаджи-Тархане (Астрахани) у Касим-хана. Поход возглавили Ахмед-хан, Ибак- хан и мангытский Аббас-бий. Но царевичам удалось спастись, и вскоре они решили отомстить за своего дядю Шайх-Хайдара. В результате было совершено нападение на лагерь Ибак-хана, в ходе которого убили его младшего брата и младшего сына; также было совершено нападение на Ахмед-хана [Таварих, 1969: 20]. Отметим, что нападение совершили именно на Ибака. На основании этого можно предположить, что в 1469 г. Сайидек-хан был уже мертв, и Ибак стал его преемником. Сразу по восшествии на престол он объявил Шайх-Хайдара шахидом


Легитимизация Тюменского ханства...
241
(умершим за веру) [Шейбаниада, 1849: LVI], возможно, не столько для того, чтобы усилить свои позиции и подчеркнуть принадлежность к миру ислама, сколько для примирения со среднеазиатскими Шиба- нидами.
Забегая вперед, отметим, что летом 886 г.х. (1482 г.) Шейбани-хану удалось отомстить и Буреке-султану, который был убит узбеками [Абулгази, 1768: 150]. Причем остатки его улуса ушли не к братьям, а к ногаям [Трепавлов, 2002: 105]. Вражда среди Шибанидов привела к тому, что к концу 1460-х — началу 1470-х годов власть на территории казахстанских степей (на севере до верховьев Ишима и, возможно, южных притоков Тобола) наследуется лишь потомками Урус-хана и не передается другим ветвям Чингисидов [Кляшторный-Султанов, 2000: 235].
Скорее всего, в этот период в лесостепи Западной Сибири находились владения сибирских Шибанидов, возглавляемых Ибрахим-Ибак- ханом. Причем теперь внешнеполитические проблемы на южных границах ханства приводят к возвращению столицы из Сыгнака в Чимги- Туру, которая занимала более удобное положение для торговли как с Казанским ханством, так и с Ногайской Ордой. Ряд исследователей указывает, что приход Ибака в Сибирь напрямую связан с его поражениями в борьбе за Дешт [История, 1979: 186]. С этой точки зрения именно Ибак-хан выступает основателем Тюменского ханства в современном его понимании, что было бы невозможно без успехов его деда Хаджи-Мухаммед-хана.
Основателем Тюменского ханства также можно в равной степени рассматривать одного из трех политических деятелей из династии Шибанидов: Хаджи-Мухаммеда, Абу-л-Хайра, Ибрахим-Ибака. Однако время правления первого из них было невелико, и, по сути, это был период становления ханства. Для второго титул хана, полученный в Чимги-Туре, был лишь способом сплочения кочевых племен для дальнейшей экспансии в Среднюю Азию. Только при Ибрахиме и его наследниках Тюменское ханство окончательно стало независимым политическим объединением.
Автор предлагаемой статьи понимает, что название «Тюменское ханство» весьма условно в силу отсутствия в источниках его самоназвания. Но оно отражает внутренние черты и характеристики данного ханства. Фактически татары в пределах Тюменского ханства оказываются в тех же условиях, в которых были угорские племена западносибирской лесостепи до монгольского завоевания. Это связано с особенностями пограничного положения территории, экономически выгодного при внешней стабильности, но чрезвычайно опасного в годы степных кризисов.


242
Д.Н. Маслюженко
Таким образом, история Сибирского юрта (Тюменского ханства) второй половины XV в. связана с деятельностью Ибак-хана, происходившего из сибирской ветви Шибанидов и пришедшего к власти в конце 1460-х годов. После разгрома узбекского хана Абу-л-Хайра и его царевичей он мог считаться одним из наиболее влиятельных претендентов на роль объединителя всей степи. Источники позволяют в основном реконструировать его внешнеполитическую деятельность, в частности, на западном направлении. Отметим, что русские архивные «ящики», содержавшие «книги тюменские», к сожалению, не сохранились до наших дней. При этом, на наш взгляд, не совсем оправдана реконструкция их содержания А.А.Зиминым как имеющего отношение к Тюмени на Тереке [Государственный, 1978: 137, 138; ср. с. 196, 197], в частности, с учетом упоминания в контексте данных документов именно хана Ибака («Ивака»).
Особенное значение для сибирских Шибанидов приобретает контакт с ногайскими беками и мирзами, отчасти налаженный еще дедом Ибака Хаджи-Мухаммедом. Рассмотренное выше убийство Шейх-Хайдар- хана позволяет предположить, что на тот момент ногаи были потенциальными союзниками Ибак-хана, учитывая близость его улуса к границам Ногайской Орды. Несмотря на традиционные связи с представителями именно этой династии, видимо, до 1473 г. они вынуждены были подчиняться казахскому хану Джанибеку [Трепавлов, 2002: 105]. Затем последовала попытка опереться на молодого, но чрезвычайно активного Шейбани-хана. Так, в «Таварих-гузида-йи нусрат-наме» сообщается о том, что Шейбани помог отразить нападение казахов Бурундук-хана на Ногайскую Орду [Шейбаниада, 1849: LVIII]. Но союз так и не сложился, скорее всего из-за боязни ногаев потерять автономию и центростремительной политики Шейбани-хана.
В результате около 1473 г. ногаи, в частности Муса-мирза, вновь вернулись к идее союза с Ибаком. Недаром в дальнейшем русские летописи чаще называют его «царем ногайским» [ПСРЛ, 1965: 203]. В.В.Тре- павлов считает, что подчинение ногаев было номинальным, но необходимым из-за низкого внешнеполитического статуса их орды [Трепавлов, 2002: 110]. Возможно, некоторые политические приоритеты также определялись лидерами Ногайской Орды, так как они обладали реальной военной силой для их реализации. Можно предположить, что опора Ибака на ногаев была вызвана необходимостью стабилизации южных границ в связи со стремлением казахов к захвату Приишимья [Трепавлов, 2002: 113], что в принципе было и в ногайских интересах.
Судя по всему, союз был закреплен и брачными связями, как это следует из дальнейших наименований в летописях Ямгурчи и Мусы


Легитимизация Тюменского ханства...
243
как шуринов Ибака, т.е. хан был женат на сестре ногайских биев. Кроме того, по предположению В.В.Трепавлова, дочь Ибак-хана была первой женой Мусы, а соответственно этот представитель ногайской правящей династии был одновременно и шурином, и зятем тюменскому царю [ПСРЛ, 1965: 203; Трепавлов, 2002: 145].
Однако первой пробой нового союза, нашедшей отражение в источниках, стало нападение на ханскую ставку на Северском Донце, где находился их бывший союзник Ахмед-хан после его неудачного «Стояния на Угре» в 1480 г. Именно этот политический акт стал основой для сообщения в одной из летописей о том, что в 1480 г. ногайские беки Муса и Ямгурчи признали власть Ибака над Ногайской Ордой [Летописный, 1963: 315]. В Никоновской летописи говорится, что «егда же прибежа в Орду, тогда прииде на него царь Ивак Ногайский и Орду взя, а самого безбожного царя Ахмета убил шурин его Нагайский мурза Ямгурчей» [ПСРЛ, 1965: 202] (см. также [ПСРЛ, 1949: 328]). По другим данным, Ахмеда убил сам Ибак [ПСРЛ, 1959: 274; Каргалов, 1980: 115], что было вполне в его духе, если вспомнить разгром Шейх- Хайдар-хана. Нападение состоялось в январе 1481 г., при этом зимнее время было идеальным, поскольку, по сообщению хрониста, «Ахмед хан, готовившись к перезимовке, отправил всех беков на свои земли» [Письмо, 1997: 43-44]. Одна из летописей сообщает, что Ахмеда в это время не было в Орде, а Ибак убил его, когда тот попытался отбить своих людей [Летописец, 1850: 4].
Интересна фраза «Орду взя», поскольку ордой называли вообще ставку, военный лагерь хана, а часто и всех его подданных. Лучше позволяют понять ее другие летописи: «И стоял царь Ивак 5 дней на ах- матове орде и поиде прочь, а ордобазар с собою поведе в Тюмень, не грабя»; остальной полон, названный литовским, он перевел за Волгу, к ногаям (см., например, [ПСРЛ, 1982: 95]). Из этой цитаты следует, что Ибак забрал с собой всех людей из лагеря Ахмеда и увел в Зауралье, увеличив количество своих подданных.
Здесь важно, что к тому времени Тюмень была подчинена Ибаку и соответственно ханство по праву могло считаться именно Тюменским. Вологодско-Пермская летопись добавляет, что Ибак захватил и дочь Ахмеда [ПСРЛ, 1959: 274].
Термин ордобазар весьма неоднозначно воспринимается исследователями, поскольку под ним можно понимать как кочевую ставку хана с окружающими ее торговцами и ремесленниками, так и вполне реальный город. В данном случае контекст источников позволяет говорить преимущественно о первом значении. Предположим, что с помощью увода ордобазара Ибак не только увеличил население своего


244
Д.Н. Маслюженко
улуса, но и стремился вписать его в систему международной торговли. Необходимо помнить, что, видимо, число людей у самого Ибака было весьма ограничено. Так в «Архангелогородском летописце» указывается, что он «привел с собой 1000 казаков», в то время как Муса и Ям- гурчи пришли с 15 000 ногаев [ПСРЛ, 1982: 95]. По этой причине увод людей из ставки Ахмеда был весьма актуален, к тому же летопись сообщает также, что Ибак забрал с собой в Сибирь и часть войск разгромленного хана.
Это событие может быть подтверждено тем, что в 1489 г. от Ибака с посольством приезжает в Москву «Иваков слуга, а зовут его Чюм- гур», который далее упоминается как «базарьский князь» [Посольские, 1995: 19]. Возможно, этот человек исполнял обязанности беклербека. Подобным же образом, желая увеличить численность своего юрта, поступил внук Ибак-хана Кучум, который, согласно легендарному известию «Ремезовской летописи», после поездки в Казань в 1565 г. привез оттуда «многих чюваш и абыз, и рускаго полона людей» [Ремезов, 1989: 552].
В 1489 г. произошли еще два события. Во-первых, Ибак отправил посла к Ивану III с сообщением об убийстве Ахмеда, за что получил от Москвы дорогой подарок-теш [ПСРЛ, 1982: 95], сумма которого неизвестна. Однако в дальнейшем факт получения этого подарка мог быть использован тюменскими дипломатами для обоснования требований выхода, который Москва ранее платила Орде. Во-вторых, тогда же русские отряды на Каме пограбили неких тюменских татар [ПСРЛ, 1982: 95]. Сложно сказать, было ли это сделано с ведома московского двора или простым грабежом «вольных ватаг», но непосредственного обострения тюменско-русских отношений это не повлекло.
К тому же столкновения между торговцами из-за контроля над сибирским товарооборотом происходили и до этого и, скорее всего, были традицией, истоки которой можно найти еще в Булгаре, стремившемся ограничить вмешательство иных торговцев в дела Югры [Косарев, 2007: 175]. Так, известно, что в 1475 г. произошло столкновение между казанцами и устюжанами из-за «соперничества их в торговле с сибирскими татарами» [Оксенов, 1888а: 10]. Воспоминание об установлении более или менее стабильных торговых связей между Тюменским ханством Ибака и московским государством Ивана III можно видеть в письме хана Кучума Ивану IV: «С нашим отцом твой отец гораздо помирився, и гости на обе стороны ход...» [Собрание, 1819: 52]2. По мнению А.Оксенова, под «гостями» здесь следует понимать торговых людей [Оксенов, 1888а: 10].
2 Тюркское ата (отец) в данном случае следует понимать как «предок».


Легитимизация Тюменского ханства...
245
Есть данные о переписке Ибака с Иваном III 1481 г. о торговле, а 1483 г. — о дружбе и союзе [Ахмедов, 1965: 60]. Видимо, эти и последующие письма послужили царю Федору Ивановичу в письме Ку- чуму 1597 г. основанием для утверждения о том, что уже при Ибаке сибирские татары платили дань Москве, хотя на самом деле русское правительство не просто выдавало желаемое за действительное [Ми- ненко, 2000: 65], но и еще подтасовывало реальные исторические факты. В то же время развитие отношений с Россией, последовавшее сразу после нападения сибирсконогайских войск на Ахмед-хана, трактуется историками по-разному.
Известно, что в 1483 г. состоялся поход русских войск на вогулов и Югру, причем воеводы дошли «по реке Тавде мимо Тюмени до Сибири, оттуда же берегом Иртыша до великой Оби в землю Угорскую» [Карамзин, 1995: 543]. Исследователи отмечают, что при этом юрт Ибака был обойден [Дмитриев, 1894: 7; Демин, 1995: 48], что, кстати, было бы весьма сложно сделать, если бы вся эта территория действительно находилась под властью сибирских Шибанидов. Основная территория юрта на тот момент располагалась, вероятно, в южной лесостепи Западной Сибири и степях Зауралья, в непосредственной близости от ногаев, а Чимги-Тура, хотя и могла считаться столицей, была на крайней периферии юрта.
По мнению Н.М.Карамзина, целью данного мероприятия было подчинение югорских и вогульских племен Ивану III, хотя до того они платили дань Новгороду [Карамзин, 1995: 543]. Подобной точки зрения придерживается В.А.Оборин, который также пишет, что поход 1483 г. был ответом на набег 1481 г. на Пермь Великую пелымского князя Асыка и поддержавших его тюменских татар [Оборин, 1990: 80]. Отметим, что, например, в тексте Вычегодско-Вымской летописи говорится, что Андрей Мишнев, догонял отступающих вогулов, «плывущих по Каме реке тюменских татар посек» [Вычегодско-Вымская, 1958: 262], но там нет ни слова об их непосредственном участии в набеге.
В то же время А.И.Плигузов считает, что русские воеводы не опасались нападения хана, который соблюдал договор с великим князем, и играли на руку его политике подчинения региона [Плигузов, 1995: 144, 145]. Исходя из этого, весь поход можно было бы рассматривать как своего рода благодарность Ибаку за помощь в разгроме Большой Орды. Отметим, что в реальности сибирский поход не только не привел к нужным для Ибака результатам, но и наоборот: Югра признала свою зависимость от Москвы [Нестеров, 1988: 14]. Скорее всего, Ибак не рассматривался Москвой в качестве угрозы, поскольку его основные внешнеполитические интересы находились в южных степях. На


246
Д.Н. Маслюженко
следующий год в русскую столицу с данью прибыли князья сибирские, югорские и вогульские [Устюжский, 1950: 49], независимые от Ибака.
Можно было бы предположить, что поход 1483 г. был связан не столько с тюменско-русскими отношениями, сколько с продолжением политики Москвы по закреплению за собой данников Великого Новгорода. Однако на самом деле этот поход мог быть не запланирован правительством, а являлся решением воевод, желавших помимо обложения данью местного населения просто пограбить его [Рябинина, 2007: 37, 38]. Кстати говоря, на момент похода ни о каких сибирских князьях рода Тайбуги речи не идет, а в составе посольства в Москву назван некий Лятик [ПСРЛ, 1982: 95], который, очевидно, был представителем одного из угорских племен.
Во время второго подобного похода 1499 г. ситуация значительно изменилась. Русские войска не спускались настолько к югу, а ведь именно после этого события в титулатуре русского царя закрепились словосочетания «князь Югорский» и «князь Обдорский и Кондин- ский» [Миненко, 2000: 65] (отметим, что приставка «Сибирский» появилась значительно позже). Это говорит о разграничении данных терминов не только в географическом, но и в политическом смысле. Впервые «Сибирский» упоминается в титулатуре скорее всего в 1554 г. [Щеглов, 1993: 25].
Фактически нам неизвестно, чем занимался Ибак после разгрома Ахмед-хана в 1481 г. вплоть до событий конца 1480-х годов. Очевидно, что отсутствие упоминаний о нем в источниках свидетельствует о том, что он не проявил себя как активная фигура во внешней политике. По всей видимости, в это время хан в основном решал внутренние проблемы своего улуса. Можно предположить, что для Ибака одним из методов внутренней стабилизации юрта был поиск политического союза, скрепленного брачным договором (в том числе и с Тай- бугидами) с князем Маром и, вероятно, опосредованно с его отцом — лидером Тайбугидов, князем Ходжой.
Не вдаваясь в вопросы происхождения и легитимности этой династии, попытаемся разобраться в контексте событий. Забегая вперед, отметим ключевой тезис: именно обращение по неизвестным нам причинам Ибака к Тайбугидам стало причиной появления на исторической арене представителей данного клана. Очевидно, это не может не свидетельствовать об их значительной роли в истории сибирской государственности, но и не является основанием, чтобы считать их «изначальными царями» Сибири. На наш взгляд, их основной юрт располагался все же не вокруг Чимги-Туры, а на юге, в бассейне Ишима;


Легитимизация Тюменского ханства...
247
при этом Тайбугиды были лишь князьями (беками), т.е. по титулу ниже ханов. Ранее мы уже писали о том, что в дошедшем до нас виде генеалогия рода Тайбугидов в основе своей была вымышленной, для того чтобы подтвердить законность власти этой династии в связи с проблемами в управлении Сибирским княжеством в середине XVI в. (см., например, [Маслюженко, 2002]).
В Есиповской летописи сообщается, что «князь... Мар был женат на сестре казанского царя Упака» [ПСРЛ, 1987: 47]. Именно Ибак-хан в этом и других подобных сообщениях выступает как «казанский царь Упак». Скорее всего, такое титулование появилось в летописи под влиянием более поздних событий и не отражает реальную ситуацию момента. Датируя это событие, резонно предположить, что наиболее сильная поддержка Ибаку нужна была именно на первых порах, в частности в ходе распространения власти на бывшие сибирские земли Абу-л-Хайра. В то же время еще в 1483 г. русские источники, описывая прохождение войск мимо Тюмени, о ханской власти даже не упоминают. А.Франк также относит описываемые события к началу 1480-х годов (точнее, к 1481 г.) [Frank, 1994: 13].
В Лихачевской редакции Есиповской летописи указывается, что еще Ходжа женил своего сына на сестре Упака, а сам же Ходжа погиб во время похода на бухарского царя [ПСРЛ, 1987: 118, 119]. В этом случае летопись отразила внешнеполитические реалии периода позднейшей реставрации Шибанидов при Кучум-хане, когда бухарский хан стал потенциальным противником Тайбугидов (хотя весьма привлекательна версия А.Франка о том, что в летописи мог отразиться конфликт Ходжи с Абу-л-Хайром [Frank, 1994: 21]). В равной степени имеет право на существование предположение о том, что лидер Тайбугидов мог поддержать Ибака в столкновениях с Мухаммедом Шей- бани.
Однако вскоре, как следует из летописи, Ибак убивает своего зятя: «Упак зятя своего уби и градом облада» [ПСРЛ, 1987: 47]. Таким образом, именно после убийства князя Мара Ибак получает в свои руки Чимги-Туру, которая становится столицей Тюменского ханства, причем указывается, что Ибак правил здесь «и владе много лет» [ПСРЛ, 1987: 47]. Убийство потенциального противника, если вспомнить судьбу Шейх-Хайдара или Ахмеда, было одним из принципов политики Ибака, особенно характерным для ранних годов его правления. Судьба сыновей Мара не совсем ясна. Исследователи предполагают, что сыновья Мара, Адер и Ябалак, бежали в земли татар на Тоболе [Бояршинова-Степанов, 1968: 364]. Однако, скорее всего, Ибак держал их в качестве аманатов (заложников), «и Маровы дети Одер да


248
Д. Н. Маслюженко
Ябулак живяста во граде Чимгидене у казанского царя у У пака», и умерли они своей смертью [ПСРЛ, 1987: 47, 118].
В конце 1480-х годов ситуация вновь коренным образом меняется. Внуки хана Абу-л-Хайра, Мухаммед Шейбани и Махмуд, становятся новыми претендентами на объединение кочевых степей. Махмуд ибн Вали пишет о том, что «...когда в областях Дашт-и Кипчака возникли беспорядки, большая часть узбекских воинов... собралась под сенью знамени могущества царевичей» [Махмуд ибн Вали, 1969: 353]. В это же время они разгромили потомков Едигер-хана, в частности Буреке-султана.
Сибирские легенды (при всей сложности датировки многих упоминаемых в них событий) позволяют предположить, что тогда же был организован поход на Сибирский юрт, якобы преследующий цель распространения ислама среди местного населения. Против шейха Бага- уддина и воинов Шейбани-хана из Среднего улуса совместно выступили хотаны (татары), ногаи, кара-кипчаки и остяки, т.е. представители наиболее крупных племен юрта. Несмотря на это, война была проиграна сибирцами, что привело к началу активной исламизации юрта (лишь остяки бежали в леса и остались язычниками), однако сам Шей- бани-хан ушел [Катанов, 1904]. По всей видимости, Шейбани, не получив поддержки сибирцев и не надеясь более на помощь среднеазиатских городов, вынужден был отступить.
К важным последствиям этого похода можно отнести значительное расширение в Тюменском юрте торговых полномочий среднеазиатских купцов, которые, возможно, финансировали поход [Зияев, 1983: 17]. Из тех же сибирских легенд известно, что сам Шейбани-хан получил почетный титул валихан, что увеличивало его авторитет в среде мусульман вдобавок к традиционному влиянию рода Чингисидов.
Произошли и определенные изменения среди местного населения. Так, из шеджере (родословной) башкир племени табын известно, что их предки отступили на север из Тоболо-Иртышского междуречья после борьбы Ибак-хана с Шейбани-ханом [Исхаков, 2002: 177, 178]. Впрочем, это не единственная версия, объясняющая уход племени табын. В шеджере говорится о том, что потомки его основателя, Асади- бий и Шикарли-бий, «очутились под властью хана Шейбанида — Иба- ка, который приказал их умертвить, от чего они бежали на запад от Урала» [Усманов, 1982: 81]. Очевидно, что такое столкновение между двумя Шибанидами привело к внутренней напряженности в Тюменском юрте, смягчение которой было найдено с помощью внутреннего террора. То, что были определенные внутренние проблемы, подтверждает и еще один факт: «И с устья Сыра пришло много людей, ради него (Шейбани. —ДМ) отделившись от Ибак-хана» [Таварих, 1969: 26].


Легитимизация Тюменского ханства...
249
Уход людей от Ибака в 1480-е годы может быть связан и с тем, что хан в основном занимался внутренними делами и не мог обеспечить всех союзников стабильной добычей от внешних походов. Однако в дальнейшем Шейбани перестал обращать внимание на «северные дела», занимаясь укреплением собственного улуса в Средней Азии. Ни в одном из многочисленных трудов среднеазиатской шибанидской историографии, подробно описывающих жизнь Шейбани, нет указания на его сибирский поход, события которого в основном реконструируются по местным легендам. Возможно, в этом случае в одной позднесредневековой легенде отложились отголоски нескольких событий, в том числе реального столкновения Шейбани и Ибака, произошедшего гораздо раньше. Нельзя не отметить и тот факт, что сам Ибак был к тому времени мусульманином, что отражается, в частности, в его титуловании в грамоте «яз — бесерменский государь» [Посольские, 1995: 20]. Очевидно, что и население Западной Сибири уже было частично исламизировано [Костюков, 2003: 120-130; Маслю- женко, 2006: 90-93].
Возвращение Ибака на международную арену связано с событиями вокруг казанского престола. Причем, на наш взгляд, нет резона говорить о том, что в основе длительного отсутствия Ибрахима лежит его размолвка с ногайскими мирзами из-за беклербека, в качестве которого был поставлен брат Ибака, Мамук (см. [Трепавлов, 2002: 115]). В основе этого предположения может лежать сохранившееся в «Литовской метрике» письмо крымского хана Менгли-Гирея польско- литовскому королю Казимиру IV о событиях 1481 г.: «Генваря месяца у двадцать первы пришод цар шибаньски а Ибак солтан его, а Макму князь, а Обат мурза, а Муса, а Евгурчи пришод, Ахматову орду потоптали, Ахмата царя умертвили...» [Сборник, 1866: 29]. Предположительно, в этой грамоте на втором месте указан брат Ибака Мамук, которому приписан титул князя, что может свидетельствовать о том, что он был назначен на пост беклербека.
Однако, во-первых, титул «князь» во всех известных случаях подчеркивал нечингисидское происхождение соответствующего лица [Горский, 2005: 81], а наделение им представителя правящей династии может считаться делом исключительным. Во-вторых, титул беклербека в известных источниках, как правило, переводится как «князь князей» [ПСРЛ, 1965: 250]. В данном случае существующая оговорка связана, скорее всего, с незнанием литовскими переписчиками неких степных реалий. При этом постановка в тексте на второе место брата правящего хана не является чем-то необычным. В такой последовательности они упоминаются и в других письмах, и к тому же любой


250
Д.Н.Маслюженко
Чингисид по своему происхождению и статусу был выше ногайского мирзы, что весьма актуально для средневековой деловой переписки. Кроме того, если согласиться с мнением В.В.Трепавлова о том, что в данном письме переписчиками допущен ряд неточностей [Трепав- лов, 2002: 115], то резонно предположить, что титулы располагались следующим образом: Ибак назван «шибанским» царем, Мамук — султаном, т.е. неправящим членом царского рода, а следующий за ним Обат (т.е. Аббас) — князем. При этом следует учитывать, что на тот момент Аббас на самом деле был лидером ногайского объединения.
Поводами к активизации внешнеполитической деятельности Ибака был поход русских войск на Казань в 1487 г. и ссылка правившего там хана Али [Худяков, 1991: 47, 48]. Вмешательство Москвы в дела одного из крупнейших наследников Золотой Орды серьезно затрагивало интересы всех соседей Казанского ханства, в частности разрывало единство торговых путей, необходимых для нормального функционирования большинства кочевых коллективов. Кроме того, лидеры нога- ев считали это вторжением в непосредственную зону их интересов, учитывая существование в Казани многочисленной проногайской партии. По сути, для Тюменского ханства все эти факторы также были важны. Например, нам известно, что в Казани были Тюменские ворота, свидетельствующие о важности этого направления для торговли [ПСРЛ, 1965: 205]. Западное направление было чрезвычайно важным для торговли Тюменского ханства, что, в частности, подтверждается отрывочными сведениями о том, что еще в 1475 г. устюжские торговые люди посещали Чимги-Туру, составляя конкуренцию казанцам [Батраков, 1958: 12].
Рассмотрим подробнее сохранившиеся документы этого этапа русско-ногайско-тюменской переписки. Первое письмо от Ибака пришло в Москву в ноябре 1489 г. вместе с грамотами от Мусы и Ямгур- чи. В одном из изданий оно получило название «...о продолжении дружбы и союза» [Собрание, 1894: 6], что говорит о наличии такового в предыдущее время, в частности в 1487 г. [Файзрахманов, 2002: 133]. В нем говорится: «От Бреима царя великому князю, брату моему, поклон. Яз — бесерменский государь, ты — христианский государь, от сех мест меж бы нас добродетель бы наша была» [Посольская, 1984: 18]. Подобная титулатура подчеркивает равноправный статус Ибака и Ивана, который характерен для всего последующего периода.
Далее в письме излагается просьба вернуть еще одного «брата» (в данном случае это выражение также отражает именно политический статус), казанского хана Алегама, причем в письме есть элемент угрозы: «впрок братом захочешь быти, мне моего брата ко мне отпусти»


Легитимизация Тюменского ханства...
251
[Посольская, 1984: 18]. Иван III ответил, что Алегам нарушил братство с русским царем, за что и был наказан. Кроме того, в ответе сибирским послам говорилось, что «нашего недруга Алегамовы люди царевы, которые от нас бегают, Алказый, да Тевекел Сеит, да Касым Сеит, да Багиш с сыном с Утешом и иные их товарищи и тех людей Ивак царь да и мырзы у себя держат» [Посольская, 1984: 21]. Причем указывается, что «Ивак» с мирзами и с перечисленными выше людьми грабят казанские земли, находящиеся под русским покровительством. Для продления союза все награбленное предлагалось вернуть [Памятники, 1884: 83, 84].
Также Иван III потребовал казнить всех беглых казанцев. В письме указывается, что если «Ивак царь захочет с нами дружбы и братства и с моим братом и сыном с Магмед-Амином царем (ставленник Москвы на казанском престоле. — ДМ), и мы с ним дружбы и братства хотим», то же самое говорится и в отношении ногайских мирз [Посольская, 1984: 22].
Таким образом, после первых переговоров тот статус кво, который образовался после вмешательства Москвы в казанские дела, сохранился. Однако было очевидно, что как сибирские, так и ногайские дипломаты продолжат искать выход из ситуации. Уже осенью 1490 г. Иван III дает согласие на брак дочери ногайского бека Мусы с казанским ханом Мухаммед-Амином, что было вызвано необходимостью заключения союза против агрессивных действий сыновей большеордынского хана Ахмеда [Памятники, 1884: 89].
Практически в то же время, в октябре 1490 г., в Москву приезжает новое посольство, причем в нем были представители тех же Мусы и Ямгурчи, но вместо представителя Ибака в нем состоял посол «Абе- лек Аминека царя», т.е. потомка хана Едигера. В грамоте Ямгурчи говорилось: «Еще Алгазыя просишь. Алгазыя я не видал, с Ибраимом с царем к Тюмени поехал, от тех мест у Ибреима царя в Тюмени живет» [Посольская, 1984: 33-34]. Из этого сообщения ясно, что Ибак кочует отдельно от ногаев, у Тюмени, вместе с частью казанцев. Существует иная версия: казанцы могли провести церемонию интронизации Ибака на казанский престол, что и привело к его наименованию в некоторых летописях «казанским царем» [Трепавлов, 2007: 101].
Все это может свидетельствовать об охлаждении в ногайско- тюменских отношениях, возможно, из-за того что ногайские мирзы готовы были идти на уступки, в частности вернуть полон. Это проявилось и в упомянутых выше переговорах о заключении брака между казанским ханом и дочерью ногайского бека Мусы. В этой ситуации Ногайская Орда, территория которой была расположена ближе к рус¬


252
Д.Н. Маслюженко
ским границам, потенциально находилась в более сложной ситуации, чем далекое Сибирское ханство. Отметим, что до 1490 г. явных следов раскола в ногайско-сибирском союзе мы не находим, и фигура нового царя из династии Шибанидов (из потомков Едигер-хана) выглядит компромиссом между Аббасом и Мусой [Трепавлов, 2002: 116, 117].
Но уже в 1491 г. ситуация, судя по материалам дипломатической переписки, вновь изменилась. По сообщениям служилых татар, посланных Иваном III к мирзе Мусе, Опас-князь (Аббас, дядя Мусы) и Ямгурчи оказались с Мусой «не в миру». В результате первые «...послали в Тюмень по Ивака по царя, и зовут его к себе... Ногаи кочуют под Тюмень против Ивака. А Ивак... идет к ним по их речем» [Посольская, 1984: 46]. Видимо, размолвка между ногайскими лидерами была связана с разными подходами к решению казанской проблемы. Тогда же Москва вновь требует вернуть все награбленное в Казани, привлекая к переговорам представителей крымского хана Менгли-Гирея [Памятники, 1884: 128]. По мнению В.В.Трепавлова, вскоре после описанных событий Аббас умер, и Муса вновь вернулся в Орду, но теперь уже в качестве старейшего из всех потомков Едигея. Он вновь обратился к Ибаку и в результате, не желая ссоры с Москвой, сумел остановить совместный ногайско-сибирский поход на Казань, который был организован Ямгурчи и Ибаком при посредничестве казанских беглецов [Посольские, 1995: 47; Трепавлов, 2002: 118].
В 1493 г. из Крыма в Москву сообщили, что «нагаи Муса и Ямгур- чей мурзы Ивака да Мамука цари учинити идут, к Астрахани было пошли, и как слышавши назад к Тюмени покочевали...» [Памятники, 1884: 168]. Таким образом, ногаи и сибирские Шибаниды вновь попытались организовать совместный поход с целью повторить успех периода разгрома Большой Орды, причем Ибак здесь выступил совместно со своим братом Мамуком, который в цитируемом документе, в отличие от других источников, имеет такой же титул, как и сам Ибак. В то же время в грамоте от Ивана III к Менгли-Гирею, датированной ноябрем 1493 г., указывается: «...царь Ивак и брат его Мамук и все князи пошли на орду» [Памятники, 1884: 206], т.е. на момент похода царем был только Ибак.
Есть мнение о том, что войска повернули назад от владений потомков Ахмед-хана, поскольку не получили помощи от крымцев [Трепавлов, 2002: 118]. Такая версия логична, поскольку еще в 1491 г. ногайские лидеры Муса и Ямгурчи пытались договориться с крымским ханом Менгли-Гиреем о союзе против наследников Ахмеда [Собрание, 1894: 14]. Однако реальная причина отступления нам неизвестна; по


Легитимизация Тюменского ханства...
253
крайней мере сомнительно, что ногаи, обладавшие на тот момент весомыми силами, нуждались в крымской помощи для взятия Хаджи- Тархана.
Несмотря на провал похода, в том же году от Ибака в Москву пришло еще одно письмо: «Ибраимово слово Великому князю Ивану брату моему поклон». В письме говорилось о том, что Ибрахим «Саин- ский... стул взял... на отцов юрт к Волге пришед стою», и, кроме того, содержалась просьба опять вернуть Алегама [Собрание, 1894: 14]. В данном случае в письме отражены события 1481 г., о которых Ибак напоминает великому князю. По всей видимости, в том же году хан пытался восстановить и выплату московского выхода в пользу Орды, но получил лишь одномоментное, хотя и крупное подношение- теги [Нестеров, 1988: 140].
После упомянутых событий имя Ибака больше не упоминается в русско-ногайской переписке, что косвенно может свидетельствовать об отказе ногаев поддерживать политику Ибака, ориентированную на обострение отношений с Москвой.
Из-за внешнеполитических неудач Ибак испытывал ряд проблем в своем родном улусе, включившим в 80-90-х годах XIV в. и часть северной лесостепи на границах с тайгой. Сложности в отношениях с башкирами мы уже упоминали. Постоянные неудачи вели к разочарованию местной знати в политике хана, а игнорирование им внутренних дел ханства — к увеличению ее самостоятельности, что напрямую связано с дискуссионным вопросом о роли Тайбугидов в истории сибирской государственности. Внешнеполитические провалы повлекли за собой организацию заговора местной знати во главе с Тайбугидами. В результате переворота Ибак был убит сыном Адера Маметом, или Мухаммед-беком: «княз Мамет воста после смерти отца своего з ближними своими на казанскаго царя Упака» [ПСРЛ, 1987: 118]. Традиционно это событие принято относить к 1495 г., однако еще исследователи XIX в. сомневались в такой датировке [Оксенов, 18886: 15], ведь последнее упоминание Ибака в посольских документах относится к 1493 г. Поэтому в некоторых работах его убийство отнесено именно к этой дате [Frank, 1994: 14].
Смерть Ибака от руки тайбугида Мамета, по нашему мнению, не означала гибели Тюменского ханства и появления на его месте Сибирского княжества Тайбугидов (см. [Маслюженко, 20076: 288-296]). Так, еще А.Оксенов, сомневаясь в правильности подобного рода предположений, писал: «Мамет... чувствовал себя достаточно могущественным, чтобы отделиться от Сибирского ханства, он ушел из города Чингидима на р. Иртыш, где и основал княжество, если не совершенно


254
Д.Н. Маслюженко
независимое, то только номинально признававшее верховенство ханского Ибакова рода» [Оксенов, 18886: 15].
Как показали дальнейшие события, в территориальном плане Ши- баниды потеряли лишь ту территорию, которая была присоединена при Ибаке на севере юрта. Гораздо более ощутимой стала потеря авторитета и окончательный переход на положение марионеточных ногайских ханов, что определяло и новые тенденции их политики. По предположению исследователей, при наследнике Ибака, Мамук-хане, сибирские Шибаниды потеряли значительную часть территории и пытались захватить новый юрт в степях Казахстана [Бояршинова-Степанов, 1968: 364].
Скорее всего, лесостепь Западной Сибири была поделена между Шибанидами и Тайбугидами. В ином случае не совсем понятен первый поступок князя Мамета. Летописи сообщают, что «по сем... Мамет... град свой Чингиден разруши» [ПСРЛ, 1987: 47], хотя здесь, скорее, следовало бы говорить не столько о разрушении, сколько о забвении старого центра Тайбугидами. Кроме того, в его правление пресекаются и владения на Ишиме с центром в Кызыл-Туре [ПСРЛ, 1987: 108]. Первое было сделано для того, чтобы дистанцироваться от ханских владений Шибанидов и союзных им ногайских земель, а второе могло быть вызвано расширением казахской территории. Мамет уходит в глубь сибирской земли, где основывает «град Сибирь» [ПСРЛ, 1987: 47], также известный как Искер, или Кашлык (последнее название может быть близко к кишлак — зимняя стоянка).
В любом случае территория Сибирского княжества была невелика из-за многочисленных внешних врагов. На основании раскопок А.П.Зы- ков предположил, что Искер был построен в конце XV в., и до этого на его месте других городищ не было [Зыков, 1998: 22-24]. Тем самым Тайбугиды старались дистанцироваться от сложившихся в Сибири чингисидских традиций, считавших ведущим городом Чимги-Туру.
Абулгази, 1768 — Абулгази Баядур-хан. Родословная история о татарах. Т. II. СПб., 1768.
Абулгази, 1906 — Родословное древо тюрков. Сочинение Абуль-Гази, хивинского хана / Перев. и предисл. Г.С.Саблукова. Казань, 1906.
Атласи, 2005 —Атласы X. История Сибири. Казань, 2005.
Ахмедов, 1965 —Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М., 1965.
Батраков, 1958 — Батраков В. С. Хозяйственные связи кочевых народов с Россией, Средней Азией и Китаем (с XV до половины XVIII в.). Таш., 1958.
Бинаи, 1969 — Камал ад-Дин Шир-Али Бинаи. Шайбани-наме // Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII веков (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.


Легитимизация Тюменского ханства...
255
Бояршинова-Степанов, 1968—Бояршинова 3.Я., Степанов Н.Н. Западная Сибирь в XIII-XVI вв. // История Сибири. Т. 1. Л., 1968.
Валиханов, 1984 — Валиханов Ч.Ч. Извлечения из Джами ат-таварих. Сборник летописей // Собр. соч. Т. 1. А.-А., 1984.
Вычегодско-Вымская летопись, 1958 — Вычегодско-Вымская летопись // Историко-филологический сборник. Вып. 4. Сыктывкар, 1958.
Горский, 2005 —Горский А.А. Москва и Орда. М., 2005.
Государственный, 1978 — Государственный архив России XVI столетия. Опыт реконструкции / Подгот. текста и коммент. А.А.Зимина. М., 1978.
Демин, 1995 —Демин МЛ. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. Санкт-Петербург-Барнаул, 1995.
Дмитриев, 1894 —Дмитриев А. Покорение угорских земель и Сибири // Пермская старина. Вып. V. Пермь, 1894.
Зияев, 1983 — ЗияевХ.З. Экономические связи Средней Азии с Сибирью в XVI- XIX вв. Таш., 1983.
Зыков, 1998 — Зыков А.П. Городище Искер: исторические мифы и археологические реалии // Сибирские татары. Материалы I Сибирского симпозиума. Омск, 1998.
История, 1979 — История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней. Т. 2. А.-А., 1979.
Исхаков, 2002 — Исхаков Д.М. К проблеме этнических и политических связей тюрок Западной Сибири и Волго-Уральского региона в XV в. // Тюркские народы. Материалы V Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск-Омск, 2002.
Карамзин, 1995 — Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 2. М., 1995.
Каргалов, 1980 — Каргалов В.В. Конец ордынского ига. М., 1980.
Катанов, 1904 — Катаное Н.Ф. О религиозных войнах учеников шейха Багаудди- на против инородцев Западной Сибири (по рукописям Тобольского губернского музея). Казань, 1904.
Кляшторный-Султанов, 2000 — Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. Государства и народы евразийских степей. Древность и средневековье. СПб., 2000.
Косарев, 2007 — Косарев М.Ф. Страна Сибирь — далекая и близкая // Проблемы археологии: Урал и Западная Сибирь. К 70-летию Т.М.Потемкиной. Курган, 2007.
Костюков, 2003 — Костюков В.П. Новые данные о религии и верованиях населения Южного Зауралья в первой половине II тыс. н.э. // Вопросы истории и археологии Западного Казахстана. Вып. 2. Уральск, 2003.
Кухистани, 1969 — Масуд ибн Усман Кухистани. Тарих-и Абу-л-Хайр-хани // Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII веков (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Лебедев, 2005 — Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. СПб., 2005.
Летописец, 1850 — Книга, глаголемая Летописец Федора Кирилловича Нормант- ского // Вестник Имп. Московского общества истории и древностей российских. Кн. 5. М., 1850.
Маслюженко, 2002 — Маслюженко Д.Н. Генеалогические легенды как фактор захвата власти (к проблеме ценности рода в кочевых обществах монгольского


256
Д.Н. Маслюженко
времени) // Система ценностей человека как социокультурная реальность. Курган, 2002.
Маслюженко, 2006 — Маслюженко Д.Н. Исламизация Сибирского улуса: к вопросу хронологии // Сибирь на перекрестье мировых религий. Материалы III межрег. науч.-практ. конф., поев. М.И.Рижскому. Новосибирск, 2006.
Маслюженко, 2007а — Маслюженко Д.Н. Сибирские Шибаниды в середине XVI в.: проблемы соправления на раннем этапе функционирования Сибирского ханства // Сулеймановские чтения. Материалы X Всерос. науч.-практ. конф. Тюмень, 2007.
Маслюженко, 20076 — Маслюженко Д.Н. Сибирские Шибаниды в конце XV — первой половине XVI в. // Формирование и взаимодействие уральских народов в изменяющейся этнокультурной среде Евразии: проблемы изучения и историографии. Чтения памяти К.В.Сальникова. Уфа, 2007.
Махмуд ибн Вали, 1969 — Махмуд ибн Вали. Бахр ал-асрар фи манакиб ал-ахйар // Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII веков (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А. 1969.
Миненко, 2000 — Миненко Н.А. Хождение за «Камень» // Родина. № 5. М., 2000.
Мунис, 1969 — Шир-Мухаммад ибн Эмир Аваз-бий-мираб (Мунис). Фирдаус ал- икбал // Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII веков (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Нестеров, 1988 — Нестеров А.Г. Государства Шейбанидов и Тайбугидов в Западной Сибири в XTV-XVII вв.: археология и история. Автореф. канд. дис. М., 1988.
Нестеров, 2002 — Нестеров А.Г. Династия сибирских Шейбанидов // Тюркские народы. Материалы V Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск-Омск, 2002.
Оборин, 1990 — Оборин В.А. Заселение и освоение Урала в конце XI — начале XVII в. Иркутск, 1990.
Оксенов, 1888а — Оксенов А. Торговые сношения русских с обитателями Северо- Западной Азии до эпохи Ермака // Томские губернские ведомости. 1888. № 10.
Оксенов, 18886 — Оксенов А. Сибирское царство до Ермака // Томские губернские ведомости. 1888. № 14.
Памятники, 1884 — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией. Т. 1. СПб., 1884. (Сборник Русского исторического общества, т. 41.)
Письмо, 1997 — Письмо золотоордынского хана Ахмеда турецкому султану Фатих Мехмеду (1477) // Гасырлар авызы (Эхо веков). 1997. № 3-4. Казань.
Плигузов, 1995 — ПлигузовА. Текст-кентавр о сибирских самоедах. Москва- Ньюарк, 1995.
Посольская, 1984 — Посольская книга по связям России с Ногайской Ордой. 1489-1508 гг. М., 1984.
Посольские, 1995 — Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой. 1489-1549 гг. Махачкала, 1995.
ПСРЛ, 1949 — Полное собрание русских летописей. Т. 25. Московский летописный свод конца XV века. М.-Л., 1949.
ПСРЛ, 1950 — Полное собрание русских летописей. Т. 37. Устюжский летописный свод. М., 1950.


Легитимизация Тюменского ханства...
257
ПСРЛ, 1959 — Полное собрание русских летописей. Т. 26. Вологодско-Пермская летопись. М.-Л., 1959.
ПСРЛ, 1963 — Полное собрание русских летописей. Т. 18. Летописный свод 1518 г. (Уваровская летопись). М.-Л., 1963.
ПСРЛ, 1965 — Полное собрание русских летописей. Т. 11-12. Патриаршая, или Никоновская, летопись. М., 1965.
ПСРЛ, 1982 — Полное собрание русских летописей. Т. 37. Архангелогородский летописец. Л., 1982.
ПСРЛ, 1987 — Полное собрание русских летописей. Т. 36. Сибирские летописи. Ч. 1. Группа Есиповской летописи. М., 1987.
Ремезов, 1989 — Ремезов С.У. История Сибирская // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. М., 1989.
Рябинина, 2007 — Рябинина Е.А. Сибирский поход 1483 г.: к проблеме взаимоотношений России с Тюменским ханством // Емельяновские чтения. Материалы II Всеросс. науч.-практ. конф. Курган, 2007.
Сборник, 1866 — Сборник Муханова (Документы по русской истории). СПб., 1866.
Скрынников, 1986 — Скрынников Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1986.
Собрание, 1819 — Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. Ч. 2. М., 1819.
Собрание, 1894 — Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. Ч. 5. М., 1894.
Таварих, 1969 — Таварих-и гузида-йи нусрат-наме // Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII веков (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Трепавлов, 2002 — Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2002.
Трепавлов, 2007 — Трепавлов В. В. Московское и казанское «подданство» Сибирского юрта // X Сулеймановские чтения. Сб. материалов науч. конф. Тюмень, 2007.
Усманов, 1982 — Усманов М.А. Добровольное присоединение Башкирии к Русскому государству. Уфа, 1982.
Файзрахманов, 2002 — Файзрахманов Г.Л. История сибирских татар (с древнейших времен до начала XX века). Казань, 2002.
Хайдар, 1996 — Мирза Мухаммад Хайдар. Тарих-и Рашиди. Таш., 1996.
Худяков, 1991 —Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М., 1991.
Шади, 1969 — Гулам Шади. Фатх-наме // Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII веков (извлечения из персидских и тюркских сочинений). А.-А., 1969.
Шейбаниада, 1849 — Шейбаниада. История монголо-тюрков на джагатайском диалекте. Казань, 1849 (Библиотека восточных историков, изд. И.Березиным, т. 1).
Щеглов, 1993 — Щеглов КВ. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири. 1032-1882 гг. Сургут, 1993.
Frank, 1994 — Frank A. The Siberian Chronicles and the Taybughid Biys of Sibir I I Papers of Inner Asia. № 27. Bloomington (Indiana), 1994.
9-708


А.М.МОКЕЕВ
(Бишкек)
Дуальная этнополитическая организаиия кыргызов на Тянь-Шане в XVI — середине XVIII в.
XVI — первая половина XVIII века является важнейшим этапом самостоятельного политического и этнического развития кыргызской народности, оказавшим огромное влияние на судьбу народа в последующие столетия. Важность этого периода истории Кыргызстана определяется тем, что во второй половине XV в. в процессе распада государства Моголистан кыргызские племена, ранее занимавшие периферийные, северо-восточные районы этого государства (Алтай) заняли богатые пастбищами районы Притянынанья и получили возможность прямого выхода к оседло-земледельческим центрам Восточного Туркестана и Ферганы.
В персоязычных и тюркоязычных источниках отсутствует информация о времени и обстоятельствах переселения кыргызов на Тянь- Шань. Приблизительное время этого переселения может быть установлено только на основании сообщения китайского источника Си юй чжи («Описание западных земель»), составление которого завершилось в 70-е годы XVIII в.1. «Поскольку народ из-за тесноты не мог разместиться, — сообщают цинские чиновники, воспроизводя рассказы кыргызских старейшин, — подняли воинов на завоевание окраин. Они все простолюдины, не выдержали отпора, и пришли в смятение от трудностей и опасностей, и разбежались в разные стороны. Сейчас уже прошло более 330 лет с тех пор, как они бежали от беспорядков и в горах (Тянь-Шаня) нашли приют» [Си юй чжи: 19]. Как видно из текста,
1 	Цитированные здесь фрагменты китайской рукописи Си юй чжи («Описание западных земель»), составленной около 1763-1770 гт., перевела на русский язык и любезно предоставила в мое распоряжение Г.П.Супруненко. Рукопись этого сочинения хранится в РГБ. Отдел рукописей. Ф. 274, № 292 [444].
© Мокеев А.М., 2009


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
259
хронологические рамки событий, связанных с перемещением кыргызов из лесных районов Моголистана в Притяньшанье, относятся приблизительно ко второй половине XV в.
Весьма показательно, что, по сведениям известного знатока кыргызской генеалогии и автора Кыргыз тарыхы («История кыргызов») Белека Солтоноева, примерно к середине XV в. также относится рождение легендарного родоначальника кыргызских племен онг канат («правое крыло») Тагай-бия. Со ссылкой на сведения не дошедшего до нас сочинения «Джаваб-нама», составленного в 1825-1830 гг., Б.Солто- ноев пишет, что Тагай-бий родился около 1460-1470 гг. в местности Сары-Бел, недалеко от города Ош [Солтоноев: 118]. Он идентифицирует Тагай-бия с известным предводителем северокыргызских племен XVI в. Мухаммед-кыргызом, деятельность которого освещена в Тарих-и Рашиди Мухаммеда-Хайдара [Тарих-и Рашиди, В 648: 75а, 79аб, 170а, 189аб, 190].
Таким образом, зафиксированные в независимых источниках — Си юй чжи и Джаваб-нама — генеалогические предания самих кыргызов единогласно указывают на вторую половину XV в. как важнейший этап в истории кыргызского народа на территории Тянь-Шаня.
Необходимость освоения и подчинения новых земель, расселения на этих землях и коллективная защита вновь обретенной территории, с одной стороны, вели к более яркому выявлению ощущения этнического единства, а с другой — требовали создания действенной этнополитической структуры и военной организации. О возникновении такой этнополитической ситуации среди кыргызских племен Тянь-Шаня во второй половине XV в. сообщается в Си юй чжи: «Когда они (кыргызы) впервые проникли в горы (Тянь-Шаня), то не позволяли соединенным отрядам распыляться, а в соответствии с обстановкой пользовались пастбищами в горных долинах, куда проникли первоначально. Специально выделили места кочевий и по местам кочевий и названиям гор именовали каждое племя» [Си юй чжи: 21].
Решающим моментом в процессе формирования кыргызского народа явилось возникновение на Тянь-Шане дуальной этнополитической организации — онг канат («правое крыло») и сол канат («левое крыло»). Вопрос о времени и причинах возникновения дуальной организации государства и общества у кочевых народов евразийских степей, а также о конкретных формах проявления дуализма в территориально-административной структуре Монгольской империи и ее политических наследников подробно исследован В.В.Трепавловым [Тре- павлов, 1993: 75-111]. Однако подобная форма внутреннего устройства тяньшаньских кыргызов еще нуждается в описании и исследовании.
9*


260
А.М.Мокеев
О времени создания дуальной системы у кыргызов сообщается в упомянутом китайском сочинении: «Постепенно население увеличилось, всем охоты не хватало, и по этой причине среди них поднялась борьба за землю. Недостаток в одежде породил привычку к грабежу проезжающих. От разладов никто пользы не добился. 220 с лишним лет назад они сообща вели мирные переговоры и разделили население на равные части. Выделили два подразделения, выбрали из богатых двух предводителей, каждому указали владения: земли, реки, горы. Разделились на две ветви — северную и южную. Южная ветвь называлась Отуз-Огул, Северная — Кыргыз. Наименованием ветви является название изначально главного племени. Каждая делилась внутри на ветви» [Си юй чжи: 21].
Хронологические указания на создание дуальной системы у кыргызов, полученные маньчжурскими чиновниками Восточного Туркестана после опроса кыргызских старейшин и знатоков генеалогии, могут быть отнесены к первой половине XVI в. Они свидетельствуют о начале важнейшего этапа этнической и социально-политической истории кыргызских племенных объединений, организованных теперь не только по принципу кровнородственных связей, но и в рамках более жесткой структуры территориально-политической организации.
Другое предание о происхождении кыргызов и возникновении у них дуальной организации зафиксировано в анонимном сочинении под названием Шаджарат ал-атрак, представляющим собой переработку не дошедшей до нас рукописи Тарихи-и арба-и улус, обычно приписываемой Улугбеку. По мнению ряда специалистов, в настоящем виде сочинение Шаджарат ал-атрак было составлено в начале XVI в. при Шейбанидах [СМИЗО, 1941: 202-209]2.
При изложении легендарной истории тюрко-монгольских племен автор Шаджарат ал-атрак рассказывает следующее предание: через тысячу лет после смерти Огуз-хана, во время правления Ильхана ибн Тенгиз-хана, шах Афридун-Тур ибн Фаридун с многочисленными войсками отправился в Мавераннахр и Туркестан. Тогда Суюнч-хан, который был восьмым правителем татар, воспользовавшись удачным моментом для отмщения потомкам Огуз-хана, соединился с Туром ибн Фаридуном, и они совместно напали на Ильхана. В жестоком сражении моголы были разгромлены и полностью уничтожены, живыми остались только сын Ильхана Кыян и его племянник Нокуз, а также две женщины, которые скрылись в горах Эркене-Кун. Позже от их потомства произошли монголы (кыят и дарлекин).
2 	Я пользовался фотокопией рукописи Шаджарат ал-атрак ADD 26190 из Лондонской библиотеки British Museum, любезно предоставленной мне Б.А.Ахмедовым.


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
261
«По другим рассказам, — продолжает анонимный автор, — во время поражения народа моголов, сорок девушек бежали в одном направлении и тридцать юношей бежали в другом направлении. От потомков тех сорока девушек произошли кыргызы; а от потомков тридцати юношей отуз-огулы произошли» [Шаджарат ал-атрак: 25а; Shajarat ul-atrak, 1838:39-40].
Легенда о поражении моголов во главе с Ильханом, нанесенном им войсками шаха Афридун-Тура и татарского правителя Суюнч-хана, с разной степенью полноты приводится почти во всех исторических трудах мусульманских авторов. Однако упомянутую легенду о происхождении кыргызов и делении их на две ветви — Кыргыз и Отуз- Огул — мы находим только в Шаджарат ал-атрак3. Очевидно, это связано с тем, что время написания Шаджарат ал-атрак хронологически совпадает с эпохой появления кыргызской народности на Тянь- Шане во второй половине XV — начале XVI в.
Таким образом, если китайский источник фиксирует реальное деление родо-племенной структуры кыргызов на Кыргыз и Отуз-Огул, то анонимный автор Шаджарат ал-атрак пытается объяснить, каким образом и когда произошло подобное деление. Очевидно, при этом была принята за основу народная этимология этнонима кыргыз — «сорок девушек», популярная среди кыргызов.
В связи с этой же проблемой следует отметить и сообщение Сайф ад-Дина Ахсикенди, автора Маджму ‘ ат-таварих, о делении кыргызов на два крыла — от («правое крыло») и сол («левое крыло»). Это сочинение написано на таджикском языке предположительно в XVI в. в Фергане; но пока три известные рукописи по почерку и другим внешним признакам датируются концом XVIII — началом XX в. [МИКК: 200].
В Маджму ‘ ат-таварих, где исторические факты и даты переплетены с легендами и вымыслом, возникновение левого и правого крыла связывается с борьбой кыргызов Андижана против кара-китаев в XII в., а создание дуальной организации приписывается прибывшему из Багдада Имаму Ибрахиму. «Имам пошел и овладел Минг-Джубой, сделал [эту область] мусульманской, отдал Минг-Джубу Лур-хану, а Ан- дуган — Лур-бузургу; правому крылу дал название от, левому — сол. Создание у кыргызов правого и левого крыла было делом Имама Иб¬
3 	Эта легенда отсутствует даже в Мукаддима-йи Зафар-нама, откуда заимствованы почти все рассказы Шаджарат ал-атрак по легендарной истории тюрко-монгольских племен. Как бы то ни было, эти указания Шаджарат ал-атрак и Си юй чжи о разделении кыргызов на две части — Кыргыз и Отуз-Огул — фиксируют возникновение на Тянь-Шане дуальной этнополитической структуры кыргызских племен не позднее начала XVI в.


262
А.М.Мокеев
рахима Султан Заранджиша. (Это) было в 521 г.х. (1127), когда имам Ибрахим Султан Заранджиш завоевал Касан» [МИКК: 206]. По этому поводу В.А.Ромодин писал, что «принимать на веру это сообщение и его датировку (1127), конечно, нельзя, оно нуждается в дальнейшей проверке по другим источникам» [МИКК: 202]. Существенное значение представляет только сам факт наличия у кыргызов в XVI в. дуальной этнополитической организации. Хронологические указания Сайф ад-Дина Ахсикенди относительно времени возникновения такой организации в свете рассмотренных выше сведений Си юй чжи представляются весьма сомнительными. Очевидно, автор Маджму ‘ ат-таварих преднамеренно приписывает важное в жизни кыргызского общества событие одному из генеалогических предков суфийских шейхов Каса- на имаму Ибрахиму Заранджишу с целью упрочения позиции суфийских шейхов Ферганы среди кыргызских племен.
Генеалогия кыргызских племен по сведениям Маджму ‘ ат-таварих (XVI в.)


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
263
С одной стороны, процесс разделения кыргызских племен на два крыла начался в результате действия ряда экономических, политических, этнических, демографических и географических факторов. В плане этническом создание дуальной организации диктовалось необходимостью включения всего населения Кыргызстана в этнополитическую структуру. О воздействии на ситуацию демографического фактора есть сообщение в упомянутом китайском источнике, где подчеркивается, что постепенно население увеличилось, средств существования не хватало, началась борьба за землю. Несомненно, этот фактор требовал создания соответствующей организации, способной своевременно уладить возникающие внутренние конфликты.
С другой стороны, политическая самостоятельность Кыргызстана, возникшая после падения государства Моголистан в начале XVI в., способствовала дальнейшему развитию внутренних хозяйственно-экономических и этнических связей. Вместе с этим связи между северными и южными районами, разделенными мощными отрогами Тянь-Шаня, развивались гораздо медленнее, чем связи внутри обоих областей. В то же время родо-племенные объединения, входящие в правое крыло, в большей степени тяготели к городам Восточного Туркестана, тогда как племена левого крыла экономически были тесно связаны с оседлыми районами Ферганской долины.
О разделении кыргызских племен на онг канат и сол канат, исходя из географического фактора, указывают и сообщения Белека Со- лтоноева. «Северные и южные кыргызы разделились на две ветви (во времена Тагай-бия). Границей между ними стали горы Ала-Too (Тянь- Шаня). Тем племенам, которые проживали на правой стороне (северных склонах Ала-Too), дали название Онг, а племенам, проживавшим на левой стороне (южных склонах Ала-Too), дали название Сол», — пишет автор «Истории киргизов» со ссылкой на исторические предания кыргызского народа [Солтоноев: 123].
Однако, как показывают сведения Си юй чжи, существование дуальной этнополитической организации не мешало переходу представителей правого крыла в левое крыло, и наоборот. «На этой линии в северных горах есть южные ветви, в южных горах есть северные ветви. Причина в том, что, с самого начала разделившись на ветви, они не прекращали грабить уйгурских купцов и [виновники] скрывались от расплаты, а управляющие [племенами] старейшины расследовали [дело] и брали [их] под арест. Своеволие к перемене места со временем стало привычкой, и [откочевавшие роды] не возвращались на первоначальные места. Ныне живут смешанно» [Си юй чжи: 38].
Таким образом, хотя эти два территориально-политических объединения первоначально соответствовали традиционному делению кыргыз-


264
А.М.Мокеев
ских племен на два крыла, уже в середине XVIII в. их родо-племенной состав был довольно пестрым и мало соответствовал генеалогическим канонам. В процессе освоения вновь обретенной этнической территории традиционное деление на правое и левое крыло начинает терять свое первоначальное значение.
В результате непрерывных миграций племен и родов на новые территории и их смешения с местными племенами постепенно на первый план выходит географический фактор, на основе которого начинается формирование региональной идентификации. В упомянутом китайском источнике отсутствует информация о разделении кыргызов на правое и левое крыло, а вместо этого сообщается только о существовании северной и южной ветви. Возможно, разделение кыргызских племен в середине XVIII в. уже не соответствовало старым генеалогическим традициям военно-политической организации и благодаря географическим особенностям страны приобрело ярко выраженный региональный характер.
Согласно сведениям Си юй чжи, северная ветвь — Кыргыз — занимала в основном территорию Северного Кыргызстана и включала в себя следующие родо-племенные объединения: саяк, сары багыш, кытай, кушчу, саруу, монолдор, солто, ават, мундуз, басыз, черик. В южную ветвь — Отуз-Уул (Огул) — входили родо-племенные объединения, проживавшие в пределах Южного Кыргызстана. К их числу относились кыпчак, каратегин, багыш, адигине, берю, найман, жору, тёёлёс [Си юй чжи: 39].
Примечательно, что основной костяк двух территориальных объединений Кыргыз и Отуз-Уул составляли племена трех крупных подразделений прежнего правого крыла — Тагай, Отуз-Уул и Ичкилик. При этом значительная часть племен левого крыла вошла в состав северной ветви, тогда как некоторые из них — басыз, багыш, мундуз, а также отдельные роды племен кушчу, саруу и кытай — в результате миграций оказались в южной ветви. В результате по крайней мере уже в середине XVIII в. среди племен обеих ветвей сформировалась четко выраженная региональная идентификация, что было зафиксировано в упомянутом китайском источнике Си юй чжи.
Таким образом, в XVIII в. северная ветвь состояла из комбинации некоторых крупных племен правого и левого крыла, тогда как южная ветвь охватывала основную часть племен Правого крыла из подразделений Отуз-Уул и Ичкилик. Политическое устройство кыргызского племенного сообщества совершенно отличалось от политической системы государства Моголистан и создавалось с учетом особенностей родо-племенной структуры кыргызов.


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
265
Каждое крыло ежегодно избирало из старших биев своих родо-племенных объединений верховного бия (чон-бий), который управлял делами всех племен соответствующего крыла [Imbault-Huart, 1881: 152]. Но фактически чон-бий, не располагавший значительной и постоянной силой, не имел реальной власти над старшими биями — правителями этих объединений. Должность верховного бия была формальной и служила символом единства всех племен каждого крыла. В исторических преданиях народа и китайских источниках сохранились имена отдельных кыргызских вождей, которые в преданиях называются то ханами, то биями, а в источниках — чон-бий. Б.Солтоноев к их числу относит: Тагай-бия, Кокум-бия, Кудаян-хана, Кошой-бия и Маматкулу-бия [Со- лтоноев: 121, 148, 163, 186-187, 192-196]. По сообщениям китайских источников, в середине XVIII в. должность чон-бия занимал Маматку- лу-бий [Imbault-Huart, 1881: 153]. Каждое объединение, во главе которого стоял старший бий (улук-бий), представляло собой самостоятельную административно-политическую единицу и обязательно имело свою тамгу, а также свой боевой клич —ураан [История: 465]. В состав родо-племенного объединения входили связанные между собой не столько действительным, сколько мнимым родством многочисленные роды и родовые подразделения. Они управлялись акалакчин-бия- ми, которые находились в подчинении улук-бия [История: 465].
Какое влияние оказали традиции местных древних племен Тянь- Шаня на номенклатуру политических институтов власти кыргызского общества, сказать трудно. К заимствованным кыргызами у автохтонного населения институтам власти, по всей вероятности, можно отнести только институт биев. В сочинении турецкого автора Сейфи, написанном в 1582 г., сообщается, что кыргызы величали своих беков титулом кашка [Бартольд, 1963: 517].
Однако в других источниках, составленных в XVI в. и последующих столетиях, нет известий относительно употребления тяныпански- ми кыргызами термина кашка в значении бек или бий. Этот титул, по- видимому, еще в конце XVI в. был окончательно заменен титулом бий и сохранился лишь в фольклорной традиции в значении «предводитель», «военачальник» [История, 1984: 467]. Под влиянием политической культуры местных древних племен Тянь-Шаня стали изменяться некоторые институты политической организации собственно кыргызских племен, которые в новых условиях должны были реорганизоваться в соответствии с требованиями более жесткой и иерархической структуры власти.
Гораздо более значительное изменение в процессе взаимодействия с местными племенами Тянь-Шаня претерпел этнический состав кыр-


266
А.М.Мокеев
гызов. После монгольского завоевания уцелела часть коренного тюркоязычного населения, сохранявшая прежние хозяйственные навыки и быт. Упоминаются в источниках и тюркские скотоводческие племена, не покидавшие родных кочевий. Однако в монгольскую эпоху все они стали именоваться общим этнонимом могол. По сообщению Рашид ад-Дина, многие из них оказались в составе господствующих племенных союзов монголов. «Вследствие благоденствия Чингис-хана и его рода, поскольку они суть моголы, [разные] тюркские племена из- за самовосхваления называют себя [тоже] моголами... несмотря на то что в древности они не признавали этого племени» [Рашид ад-Дин, 1952: 77, 102]. К тюркоязычным племенам, которые, приспосабливаясь к новым политическим условиям, постепенно стали называть себя моголами, Рашид ад-Дин относит уйгуров, кыпчаков, туркмен, халад- жей и карлуков. Однако некоторые из них сумели сохранить свои прежние самоназвания. Так, на Восточном Тянь-Шане вновь появились племена чигиль-моголов [Hambis, 1969: 98, 103], что свидетельствует о сохранении какой-то части одного из самых крупных союзов тюркских племен карлукской и караханидской эпохи4. Некоторые древние племена в условиях господства монголов стали называться именами знатных людей из их среды. Так, по сведениям достоверных источников, какие-то группы племени канглы стали называться бекчик по имени правителя Бекчика, жившего в первой половине XV в. [История, 1984: 434-435]. Однако после распада государства Моголистан и перемещения кыргызских племен на Тянь-Шань из Алтая и Прииртышья бекчики вернули себе самоназвание канглы и вошли в состав кыргызского и казахского народов под названиями кангды и канглы соответственно.
Освободившись от политического господства монголов, тюркское население Семиречья и Тянь-Шаня за сравнительно короткое время включилось в дуальную этнополитическую структуру, созданную кыр- гызами, восприняло общее этническое наименование и, в свою очередь, внесло в первоначальный родо-племенной состав правого и левого крыла немалые коррективы.
Вплоть до недавнего прошлого среди кыргызских племен и родов упоминались и те, кто в своих самоназваниях сохранял этническую номенклатуру тюркского населения Притяныпанья домонгольского времени. К их числу следует отнести следующие племена и родовые
4 Имя одного из влиятельных кыргызских вельмож — Чигиль-бия, зафиксированное в сочинении Тарих-и Кашгар в связи с событиями в Восточном Туркестане в XVII в., свидетельствует об определенных генеалогических связях чигиль-моголов с кыргызскими племенами [МИКК: 222].


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
267
подразделения кыргызов: бичине (печенег), жедигер (игдер), ават (ива), оргу (аргу), сокулук (сугдак, или согдиец), тердеш (тардуш), бостон (ср. карлукский этноним бистан), мачак (ср. карлукское родовое название мажак), килет (ср. карлукский этноним гилат), жабагы (ябагу, или карлук), кангды, азык (азы — ветвь тюргешей), кытай, черик (ча- рук) и др. [История, 1984: 435-437].
В дуальную этнополитическую структуру кыргызов влилась и значительная часть могольских племен. В период окончательного распада государства Моголистан те могольские племена, которые больше тяготели к оседло-земледельческой культуре Восточного Туркестана и признавали власть чагатаидских ханов, долгое время сохраняли название могол и занимали господствующее положение в так называемом Могольском государстве в Восточном Туркестане.
Другие могольские родо-племенные объединения, которые вели преимущественно скотоводческое хозяйство, отчасти вошли в состав кочевых племен узбеков и казахов, а отчасти влились в этнополитическую структуру кыргызской народности [История, 1984: 433-434]. Сопоставление генеалогических преданий моголов и кыргызов, зафиксированных в Маджму ‘ ат-таварих, свидетельствует о значительном сходстве генеалогий Ахмада Могола и Ак-Огула, т.е. легендарного предка кыргызских племен правого крыла [МИКК: 207-209]. Вероятнее всего, что первоначально могольские племена, интегрировавшиеся в состав кыргызского народа, входили в основном в правое крыло. Следует отметить еще одно весьма интересное сообщение Маджму ‘ ат-таварих. В одном рассказе, где излагается, как Якуб-бек и его сын Манас совместно с моголами воевали против калмаков, сообщается: «Онг-хан, взяв могольский кошун и левый кошун, двинулся на Чонг- чи. Онг-хан к Кара-Кишлаку подошел. Чонгчи, выйдя из Кара-Киш- лака, выстроил ряды, [однако] Чонгчи обратился в бегство. Онг-хан сколько-то калмаков убил, Кара-Кишлак Якуб-беку отдал, сам в Ташкент приехал» [Маджму4 ат-таварих: 53а].
Здесь под термином «левый кошун» {когиун-и сол) подразумеваются племена левого крыла кыргызских племен. В целом, как видно из приведенного выше текста Маджму' ат-таварих, «правый кошун», т.е. войска правого крыла кыргызов, назывался также могольским кошуном, а «левый кошун» могольским не назывался. В этом отношении значительный интерес представляет следующее сообщение автора Тарих-и Рашиди Мухаммед-Хайдара: «Хотя киргизы тоже из могольских племен, но в связи с тем, что они поднимали часто восстания против [могольских] ханов, они отделились от моголов» [Тарих-и Рашиди, 1996: 184]. Эта информация свидетельствует о том, что кыргыз-


268
А.М.Мокеев
ские племена Прииртышья и Алтая в период существования государства Моголистан и территориально, и генеалогически были тесно связаны с другими могольскими племенами. Очевидно, именно эти глубокие генеалогические связи кыргызских и могольских племен в значительной мере способствовали интеграции могольских племен в дуальную этнополитическую организацию кыргызского общества. Исследователи включают в число явно могольских и общих с могольскими компонентов в составе кыргызов следующие этнонимы: баарын, барак, дуулат, кайдуулат, керейит, кушчу, монгол, монгол- дор, баргы, нойгут, меркит, булгачы, узунджете, туменджете [История, 1984: 434].
Этническое смешение местных древнетюркских и могольских племен с кыргызами произошло в сравнительно короткий исторический период, ибо в условиях подвижного полукочевого хозяйства между ними быстро развивались экономические и культурные связи. Вскоре этноним кыргыз стал общим наименованием для всех племен Кыргызстана. Во второй половине XV — начале XVI в. начинается процесс формирования кыргызской народности со своей территорией, языком, хозяйственно-культурной общностью.
В XVII в. в период длительных контактов с казахскими ханствами некоторые казахские племена (катаган, алакчин и др.) также вошли в состав кыргызской народности и интегрировались в дуальную организацию [История, 1984: 451]. Последние заметные вкрапления иноэтни- ческих элементов в кыргызский этнос происходили во второй половине XVII — первой половине XVIII в., когда значительная часть кыргызских племен под натиском Джунгарского ханства временно откочевала в Ферганскую долину, на Каратегин, Бадахшан и Памир. В результате этого в состав кыргызов вошли небольшие группы узбеков, таджиков и калмаков [История, 1984: 452]. В середине XVIII в., после разгрома Джунгарского ханства и возвращения большей части северокыргызских родо-племенных объединений на свою исконную территорию, практически прекратились крупные миграции кыргызских племен. К этому времени окончательно сформировалась этнополитическая организация кыргызской народности, укрепилось ее этническое самосознание, определился устойчивый хозяйственно-культурный тип, сложилось фольклорное выражение историко-культурного единства кыргызских племен и утвердилась новая религиозная идеология.
В связи с этим трудно переоценить роль дуальной этнополитической организации {От канат и Сол канат), которая, будучи специфической формой государственного устройства кыргызского общества, служила ядром этнической консолидации. Благодаря интеграции ме¬


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
269
стных тюркских и могольских племен в рамках этой дуальной структуры постепенно созревало этническое самосознание последних, что нашло отражение в новых вариантах племенных и общекыргызских генеалогических преданий (Маджму ‘ ат-таварих) и в двойных наименованиях ряда родо-племенных объединений (кыргыз-кыпчак, кыргыз-кытай, отуз-уул-кушчу и др.)5.
Большую роль в консолидации местных и пришлых компонентов в единую народность сыграл ислам, распространение которого поддерживалось правящей верхушкой кыргызского общества для укрепления власти над всеми племенами Притяныпанья. Как показывают достаточно подробные сведения агиографических сочинений, составленных в Восточном Туркестане и Фергане в XVI-XVIII вв., (Зийа ал- кулуб, Джалис ал-муштакин, Рафик ат-талибин, Тазкира-йи ходжа- ган, Актаб-и Тоглук-Тимур-хан), исламизация пришлых племен завершилась не позднее первой половины XVII в. благодаря активной миссионерской деятельности суфийских шейхов. Следует признать, что кыргызский народ для самосохранения и дальнейшего развития в новой конфессиональной среде должен был адаптироваться к культурному пространству народов Средней Азии и Восточного Туркестана, которое уже несколько столетий подвергалось активной исламизации.
Ислам, с его единобожием, способствовал преодолению политеизма и идеологической консолидации всех кыргызских племен, усвоению арабской письменности, грамотности населения, сближению кыргызов с другими мусульманскими народами. Следовательно, распространение ислама среди кыргызов в XVI-XVII вв. имело объективно прогрессивный характер. При активном участии суфийских шейхов кыргызскими феодалами были составлены новые редакции санжыра (шеджере) — генеалогий кыргызских племен и общекыргызских генеалогических преданий. Обработка кыргызских генеалогий в духе исламской идеологии была вызвана необходимостью укрепления позиций суфийских шейхов среди кыргызов, а также упрочения авторитета и власти предводителей кыргызских племен. Политическая элита
5 В сочинении первой половины XVIII в. Хидайат-наме Мир-Халь ад-Дина Яркен- ди в связи с событиями в Восточном Туркестане в конце XVII в. среди кыргызских деятелей упоминается Кушкулак-бий-отуз-огул из племени кушчи [Салахетдинова, 1961: 139]. Это свидетельствует о том, что процесс формирования надплеменной идентификации кыргызских племен в рамках дуальной этнополитической организации отнюдь не означал полной утраты прежней родо-племенной идентификации. Обычно, когда представители левого крыла переходили в состав правого крыла, или наоборот, они наряду с новым самоназванием продолжали носить и свое прежнее название. Это явление было, очевидно, настолько распространено, что стало заметным для внешних наблюдателей.


270
А.М.Мокеев
кыргызского общества оказывала большую поддержку исламу и внедряла его в массы через популярное в народе и надежное средство коммуникации — кочевников — генеалогии, знание которых было обязанностью каждого взрослого мужчины. Новая суфийская редакция генеалогии кыргызских племен объективно способствовала их консолидации вокруг идеи исламской идентификации, что было чрезвычайно актуально при перманентной войне кыргызов с калмаками Джунгарии в течение двух столетий.
Однако при всем многообразии генеалогических обоснований мнимого родства всех племен и родо-племенных объединений Тянь-Шаня, включенных в дуальную этнополитическую структуру кыргызов, из-за отсутствия централизованного государственного управления и постоянных культурных и религиозных центров главным идеологическим фактором консолидации кыргызов Тянь-Шаня становится эпос Манас. Не случайно, что именно здесь, на Тянь-Шане, в XVI — первой половине XVIII в. проходил окончательный этап сложения этого произведения эпической традиции кыргызского народа на наддиалектном общекыргызском языке, где нашли отражение и генеалогия, и обычное право-торе, и история народа, не столько реальная, сколько воображаемая. Эпос Манас воплотил в себе прогрессивную идею объединения племен перед лицом внешней опасности, а образ Манаса олицетворяет фигуру того идеального вождя, который мог бы стать во главе всех кыргызов, сплотить их в силу, способную противостоять любому врагу. Это уникальное явление, соединяющее ислам и эпическое сказание, представляет собой главную особенность развития собственной культуры кыргызского народа.
Как свидетельствуют письменные источники, в процессе освоения и адаптации территории Притяныианья у кыргызов сложилось комплексное хозяйство нового типа, в котором наряду со скотоводством заметно возросла доля поливного земледелия. Сформировалось полу- оседлое хозяйство со скотоводством альпийского типа (вертикальные перекочевки в горах Тянь-Шаня) и, таким образом, завершилось формирование социально-экономической структуры кыргызского общества [История, 1984: 471-475].
В результате воздействия всех этих факторов в политической, социально-экономической, религиозной, идеологической и культурной областях кыргызское общество уже к концу XVI — началу XVII в. еще более консолидировалось в рамках дуальной организации. Поэтому последующие трагические события в жизни народа, вызванные постоянным натиском могущественного Джунгарского ханства, не смогли остановить ход этнических процессов, и кыргызы сумели отстоять


Дуальная этнополитическая организация кыргызов на Тянь-Шане...
271
свою независимость. Истоки современного регионализма в Кыргызстане никоим образом не являются результатом разделения кыргызских племен на правое и левое крыло. Наоборот, региональная идентификация сформировалась только тогда, когда в процессе освоения новой территории и постоянных миграций к двум основным подразделениям правого крыла на юге присоединилась часть племен левого крыла. Но постепенно из-за географической удаленности севера и юга, разделенных высокими горами Тянь-Шаня, и отсутствия постоянных экономических связей между ними появились локальные особенности хозяйственно-культурной жизни двух регионов. В ходе этого процесса дуальная военно-политическая организация трансформировалась в территориально-политическую структуру и практически перестала отвечать прежним генеалогическим канонам, закрепленным еще в Маджму ‘ ат-таварих. После этого традиционная этнополитическая структура правого крыла и левого крыла превратилась в фантом, который со временем стал головоломкой не только для знатоков генеалогии, но и многих поколений ученых, специализирующихся на этнической истории кыргызского народа [Левшин, 1832; Radloff, 1863; Валиханов, 1961-1968; Аристов, 1894; Ситняковский, 1900; Петров, 1963; Абрам- зон, 1971]. Эта структура стала еще более сложной, когда группировка ичкилик фактически отпочковалась от правого крыла, и некоторыми знатоками генеалогии стала рассматриваться как самостоятельная группа кыргызов. В связи с этим представляют определенный интерес сведения Н.Ф.Ситняковского, который в начале XX в. зафиксировал разделение группировки ичкилик на правое крыло и левое крыло. Дуальная военно-политическая организация иногда создавалась и внутри крупных родо-племенных подразделений, когда в результате центробежных тенденций и этнического сепаратизма они претендовали на самостоятельность. Именно обособление группировки ичкилик давало повод некоторым исследователям говорить о триадном характере этнополитической организации кыргызского народа, что абсолютно не соответствует действительности.
Итак, кыргызский народ как самостоятельный этнос сформировался в начале XVI — середине XVIII в. на Тянь-Шане в рамках дуальной этнополитической организации. Он является историческим наследником этнического, хозяйственного и культурного развития как местных племен, проживавших на территории нынешнего Кыргызстана с древнейших времен, так и собственно кыргызских племен, вышедших из Южной Сибири в XV в., которые принесли с собой этноним кыргыз, ставший впоследствии самоназванием нового этноса — кыргызского народа.


272
А.М.Мокеев
Абрамзон, 1971 — Абрамзон С.М. Киргизы и их этногенетические и историко- культурные связи. Л., 1971.
Аристов, 1894 — Аристов Н.А. Опыт выяснения этнического состава киргиз- казаков Большой орды и каракиргизов на основании родословных сказаний и сведений о существующих родовых делениях и родовых тамгах, а также исторических данных и начинающихся антропологических исследований // Живая старина. Вып. III и IV. 1894.
Бартольд, 1963 —Бартольд В.В. Киргизы // Сочинения. Т. И. Ч. 1. М., 1963.
Валиханов, 1961-1968 — Валиханов Ч.Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Т. I- IV. А.-А., 1961-1968.
История, 1984 — История Киргизской ССР с древнейших времен до наших дней в пяти томах. Т. 1. Фрунзе, 1984.
Левшин, 1832 — Левшин И. Описание Киргиз-казачьих, или Киргиз-Кайсацких орд и степей. Ч. 1. СПб., 1832.
Маджму‘ ат-таварих — Саиф ад-Дин Ахсикенди. Маджму4 ат-таварих. Рукопись ИВР РАН. В 667.
МИКК — Материалы по истории киргизов и Киргизии. Вып. I. М., 1973.
Петров, 1963 — Петров К.И. Очерк происхождения киргизского народа. Фрунзе, 1963.
Рашид ад-Дин, 1952 — Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. I. М., 1952.
Салахетдинова, 1961 — Салахетдинова М.А. Сообщения о киргизах в «Хидайат- наме» Мир-Халь ад-Дина // Известия АН Кирг. ССР. Общественные науки. Т. III. Вып. 2. Фрунзе, 1961.
Си юй чжи — Си юй чжи. Рукопись Отдела рукописей РГБ. Ф. 274, № 292 [444].
Ситняковский, 1900 — СитняковскийН.Ф. Перечисление некоторых родов киргиз, обитающих в восточной части Ферганской области // Известия Туркестанского отделения Российского Географического общества. Т. II, вып. 1. Таш., 1900.
СМИЗО, 1941 — Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Извлечения из персидских сочинений, собранные В.Г.Тизенгаузеном и обработанные С.Л.Волиным и А.А.Ромаскевичем. М.; Л., 1941.
Солтоноев — Солтоноев Белек. Кыргыз тарыхы. Рукопись Института языка и литературы АН Кыргызской Республики. № 1057.
Тарих-и Рашиди, В 648 — Мирза Мухаммад-Хайдар. Тарих-и Рашиди. Рукопись ИВР РАН. В 648.
Тарих-и Рашиди, 1996 — Мирза Мухаммад-Хайдар. Тарих-и Рашиди / Введение, пер. с перс. А.Урунбаева, Р.П.Джалиловой, Л.П.Епифановой. Примеч. и указ. Р.П.Джалиловой, Л.П.Епифановой. Таш., 1996.
Трепавлов, 1993 — Трепавлов В.В. Государственный строй Монгольской империи XIII в. Проблема исторической преемственности. М., 1993.
Шаджарат ал-атрак — Шаджарат ал-атрак. Фотокопия рукописи ADD 26190 из библиотеки Британского музея (Лондон).
Hambis, 1969 — HambisL. Documents sur l’Histoire des Mongols а Гёроцие des Ming. P., 1969.
Imbault-Huart, 1881 —Imbault-Huart C. Recueil de documents sur l’Asie Centrale. P., 1881.
Radloff, 1863 —RadloffW. Observations sur les Kirghis I I Journal asiatique. 1863, № 9.
Shajarat ul atrak, 1838 — “The Shajarat ul-atrak” or Genealogical Tree of the Turks and Tatars / Transl. and abriged by Col. Miles. L., 1838.
Weber, 1948 — Weber Max. Essays in Sociology / Trans, and ed. H.H.Gerth. and C.Wright-Mills. L., 1948.


И.А.МУСТАКИМОВ
(Казань)
Еше раз к вопросу о предках «Мамая-царя»
В «Тюркологическом сборнике. 2006» вышло исследование В.В.Тре- павлова «Предки „Мамая-царя“. Киятские беки в „Подлинном родосло- ве Глинских князей“» [Трепавлов, 2007: 319-352]. В дополнение к этой большой работе хотелось бы добавить некоторые наблюдения о Мамае и роли киятов в Улусе Джучи.
1. 	В хронике Утемиш-хаджи «Тарих-и Дост-султан» приводится информация о том, что Батый дал Шибану в дополнение к прежде выделенным ему 30 тыс. людей еще 10 тыс. «кыйатов и йуралдаев» (транскрипция и перевод В.П.Юдина; см. [Трепавлов, 2006: 325]). В оригинале читаем: ун минг кыйат йуралдай-ны когиуп... [Утемиш- хаджи, 1992: табл. X]. Вероятно, речь идет о выделении Шибану десяти тысяч (тумена) киятов под предводительством Йуралдая. Учитывая схожесть написания арабских букв йа и ба в начальной позиции, имя этого темника можно прочитать и как Буралдай. М. Кафалы, использовавший другой список «Тарих-и Дост-султан», также пишет о находившемся при Шибане со своим войском нойоне Буралдае из племени кият [Kafali, 1976: 39]. В сочинении «Умдет ал-ахбар»1 крымского хрониста XVIII в. Абд ал-Гаффар Кырыми говорится, что перед походом на Крым Шибану «дали 30 тыс. отборного войска, присовокупили в качестве аталыка Буралтай-бека из... племени тараклы-кият» [Кырыми, 1343: 19]. В похожем сюжете «Таварих-и гузида-йи нусрат- наме» предводителем одного из туменов, выделенных Шибану, назван кыйат Бурулдай бик [Таварих, 1967: 115 факс.].
В «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина как близкий соратник Бату и Шибана, но без указания племенной принадлежности упомянут эмир Буралдай~Бурулдай [Тизенгаузен, 1941: 34, 35]. Некий Буралдай
1 	Издано в Стамбуле в 1343/1924-25 г. под заглавием «Умдет ат-теварих» [Келлнер- Хайнкеле, 2002: 378].
© Мустакимов И.А., 2009


274
И.А.Мустакимов
(Бурулдай?), тоже без указания его эля, упоминается среди «беков, бывших в эпоху хана Джанибека» в одном из ранних списков анонимного татарского исторического сочинения конца XVII в. «Дафтар-и Чингиз-наме» (см. ниже). По русским летописям известен Бурундай (Бурандай, Бурондай, Буранда, Брандай) — участник походов Бату в 1236-1241 гт., а затем — представитель ханской власти на юго- западе Руси [Татарский, 1999: 98; Русский].
Очевидное сходство имен, важная политическая роль и место действия (правое крыло Улуса Джучи) Буралдая-Бурулдая персидских и тюркских источников и Бурундая русских летописей, на наш взгляд, позволяют предположить, что речь идет об одном и том же человеке. Вероятно, под именем Бурлу~Бурлуд в «Подлинном родослове Глинских князей» имеется в виду именно этот Буралдай~Бурулдай~Бурун- дай. В таком случае имя выданной за «Бурлуда» дочери «Книгиза- царя» (Залохубъ) в «Подлинном родослове...» может являться искаженным именем дочери Джучи или дочери одного из его сыновей.
2. 	В одном из ранних (1732 г.) списков анонимного татарского исторического сочинения конца XVII в. «Дафтар-и Чингиз-наме», хранящемся в Научной библиотеке Казанского университета, содержится интересная информация о родо-племенной принадлежности некоторых золотоордынских беков. Впервые в историографии об этом списке сообщил Али Рахим, подробно описавший манускрипт, в составе которого находится названный источник [Рахим, 1927: 144-146]. Этот же список использовали в своих исследованиях М.Г.Сафаргалиев, М.А.Ус- манов, И.Г.Галяутдинов [Сафаргалиев, 1996: 392; Усманов, 1972: 102 и сл.; Галяутдинов, 1981: 27, 28]. Однако самостоятельного значения этой рукописи в науке пока не придавалось. Между тем, несмотря на свою неполноту, а местами и путаность, данный список «Дафтар-и Чингиз-наме» заслуживает пристального внимания исследователей, поскольку содержит отрывки ряда малоизвестных и неизвестных сказаний, относящихся к истории Улуса Джучи2. Между прочим, отдельные сюжеты этого списка тесно перекликаются с некоторыми эпизодами таких источников шибанидского цикла, как «Чингиз-наме» Утемиш- хаджи и «Родословное древо тюрок» Абу-л-Гази-хана.
Несомненный интерес, по нашему мнению, представляет фрагмент, перечисляющий «беков, бывших в эпоху хана Джанибека». Ниже приводим арабский текст, его транслитерацию и перевод:
2 	По-видимому, значимость этого списка «Дафтар» заслонялась, с одной стороны, находящимся в той же рукописи списком не менее ценного источника — «Сборника летописей» Кадыр-Али-бека, а с другой — наличием более полных списков «Дафтар-и Чингиз-наме».


Еще раз к вопросу о предках «Мамая-царя»
275
^ // jjJjVt-5dijjV t_&j lAiiLej ^ ш t_&.j (jLk
// dib§ ^ ^jic- dijauuj ^>аЗ (jl ^ jVI (jaJi dual ^ylfr jl (^yjuuc.
5 4a.1j 6 £ IjS (jc. jl jjxu^jjl (jlauS (_^1ал ^ ^ylc. jl 4-a.Vi ^yiijs ja. ^yAc. jl
// (jU-jS ^yj 7 jAj ja. til jjl UIj ^yj 8 diU jl jU* ^yj (^UVl (duS jjj ^ <_$!>* // (JJjW
^ tiL t5ic.i di^b9 jjS ^yKjjjuj jja djij^jjS ^ ^yifrji
Хан Джанибекнинг заманындагы беклернинг атлары болардур Манг[ы]тай Буралдай (Бурулдай?)*  9 10 уйшын ‘Иса углы Амет алджын Алав ак мангыт Т.мр би э.н.дж.ли Кушлы Буга с.джут ‘Али би кыйат Астай углы Джр Кушлы Аладжа углы би М[а]май кыбджак шырын Ур[у]к-Т[и]мур аргын Кара Ходжа барын С[а]рай би буркыш Алатай би м[а]ман (н[а]йман?) Аз.мат (Р.з.мат?) би тама Уз.к Чу джалаир Б.т.р би кыбджак М.нгал углы Т.мр би кунграт кырык сунгили Кр.з Булат бахадурнынгуглы Бек би [ОРРК, ед. хр. 40т, л. 78а].
«Имена беков, бывших в эпоху хана Джанибека, таковы: Мангы- тай, Буралдай (Бурулдай?), сын уйшина Исы Амет, алчин Алав, ак мангыт Т[и]м[у]р бий, э.н.джли Кутлы-Буга, сиджут Али-бий, сын кията Астая Джир-Кутлы, сын Алачи-бий Мамай кипчак, ширин Урук- Тимур, аргын Кара-Ходжа, барын Сарай-бий, буркут Алатай-бий, м[а]ман (найман?) Аз.мат (Р.з.мат?)-бий, тама Уз.к-Чу, джалаир Б.т.р- бий, сын кипчака М[и]нгала Т[и]м[у]р-бий, сын кунграта — обладателя сорока копий {кырык сунгили) К.р.з Булат бахадура Бек-бий».
Как видно, упомянутые здесь персонажи жили и действовали не только при Джанибеке. Рассмотрим тех из них, кто имеет прямое отношение к нашей теме. Слово манг[ы]тай перед именем Буралдай- Бурулдай может быть понято и как антропоним, и как этноним. Мы склоняемся к его прочтению как личного имени.
Вопреки получившему определенное распространение в историографии мнению об идентичности Иса-бека-Иса-гургана арабских и пер¬
3 В оригинале: На л.79а:
4 Над буквой j стоят три точки, как в букве j.
5 В оригинале:
6 Искаженное Ьш ?
^ diLajj ?
9jjS?
10 	Наличие в слове буквы * между j и -1 вроде бы указывает на необходимость чтения Б[у]ралдай. Однако над буквами j и * стоит дамма, обозначающая звук у, поэтому возможно и чтение Бурулдай.


276
И. А. Мустакимов
сидских хроник и кията Астая тюркских источников11, Иса и Астай в рукописи представлены в качестве двух разных лиц: кыйат Астай иуйшын Иса углы Амет. Причем уйшином Иса назван и в другом месте рукописи, что исключает возможность описки: Джанибек ханнынг кызын алып качка[н] уйгиын Иса углы Амет ирди («Дочь Джанибек-хана похитил сын уйшина Исы Амет») [ОРРК, ед. хр. 40т, л. 79а]. О принадлежности отца Амета к племени уйшин, кажется, свидетельствует еще одна рукопись «Дафтар». В неполном списке этого сочинения, хранящемся в Институте языка, литературы и искусства им. Г.Ибрагимова АН Татарстана, «Дастан о сыне Исы Амете» заканчивается словами: Имди Салчы Джанибек ханнынг кызындын туган угыл ханларга джийан турур (Иса углы Амет Казый турур Сафи углы Кинджа турур такы ушин турур... («Итак, Салчи был рожден дочерью хана Джанибека, [он] является племянником ханов. Сыном Исы является Амет-Казый, сыном Сафи является Кинзя, [они] также являются у[й]шинами...»)12.
Далее в перечне беков упоминается четыре представителя племени кият: Астай, его сын Джир-Кутлы, Аладжа-Алача и его сын Мамай. М.Кафалы, ссылаясь на неопубликованный список «Тарих-и Дост-сул- тан», именует отца Мамая Алачем. Алач, в свою очередь, назван братом Астая, т.е. Мамай, приходился Астаю племянником [Kafali, 1976: 86]. Такие же сведения сообщает Абд ал-Гаффар Кырыми [Кырыми, 1343: 40,45]. Обращает на себя внимание, что в отличие от обычной комбинации при обозначении племенных беков~биев в тюркских источниках «название племени — имя [-титул]» или «название племени— имя отца — имя сына [~ титул]», в цитируемом нами списке «Дафтар» титул (iби) написан впереди имени сына (Мамай), а после имени стоит явно не относящийся к последующему словосочетанию этноним кыбджак (кипчак). Если это не ошибка переписчика (что с учетом довольно небрежного составления рукописи вполне вероятно), может быть, это прозвище Мамая или намек на его связь с племенем кипчак13?
3. 	С легкой руки первого публикатора «Тарих-и Дост-султан» В.П.Юдина в отечественной историографии получило распространение написание имени отца кията Джир-Кутлу Исатай (в транскрипции,
11 Об этом см. [Трепавлов, 2006: 339]. Необходимо отметить, что М.А.Усманов, отнесенный В.В.Трепавловым к лагерю сторонников отождествления кията Астая-Исатая и Исы, воздержался от именования племенной принадлежности Исы, отметив лишь идентичность Иса-бека~Иса-гургана и Исы — отца персонажа «Дафтар-и Чингиз-наме» Амета [Усманов, 1972: 115]. Одним из первых в отечественной науке Иса-бека~Иса-гургана с «киятом Исатаем» отождествил В.П.Юдин [Юдин, 1992а: 49; Юдин, 19926: 61, 67].
12 Цит. по [Әхмәтканов, 2006: 21].
13 В этой же рукописи к кипчакам причислена и ханша Тайдула: ас кызы Карасач, кыбчак кызы Тайдулы ханым («дочь [племени] ас Карасач, дочь [племени] кыпчак Тай- дулы ханым») [ОРРК НБЛ КГУ, ед. хр. 40т, л. 78а].


Еще раз к вопросу о предках «Мамая-царя»
277
предложенной В.П.Юдиным — Ысатай [Утемиш-хаджи, 1992: 130 и сл.]). М.А.Усманов, пользовавшийся списком сочинения Кадыр-Али-бека из Научной библиотеки КГУ, читал это имя Истай [Усманов, 1972: 74, 75]. Оба эти чтения представляются нам небесспорными.
В двух источниках («Таварих-и гузида» и ташкентский список «Тарих-и Дост-султан») это имя написано как и при этом не ог- ласовано [Таварих, 1967: 266 факс.; Утемиш-хаджи, 1992, табл. XXII, XXXI; ОРРК, ед. хр. 40т, л. 78а]. Лишь в ташкентском списке «Тарих», опубликованном В.П.Юдиным, в ряде случаев под буквой син стоит троеточие (см. выше).
В ранних арабографичных текстах три диакритические точки под сином выполняли функцию дополнительных указателей на чтение этой буквы именно как «с» {син), а не «ш» {шин). Таким образом, в случае с этим именем они не указывают на произношение, равно как и характер предыдущей и наличие и произношение последующей гласной (хотя иногда три точки под син в слове Астай можно принять за сочетание йа и син и транслитерировать как Айстай, т.е. с определенным допущением читать как Исатай).
В списке «Сборника летописей» Кадыр-Али-бека это имя написано как [ОРРК, ед. хр. 40т, л. 60а, 606]. Оба вышеуказанных буквосочетания, учитывая неарабское происхождение этого имени, более всего склоняют к чтению Астай. Именно так читал это имя М.Кафалы (имевший возможность пользоваться «тогановским» списком хроники Утемиш-хаджи) [Kafali, 1976: 24, 28, 37 и сл.].
В сочинении «Умдет ал-ахбар» крымского историка XVIII в. Абд ал-Гаффара Кырыми, использовавшего хронику Утемиш-хаджжи и некоторые другие источники, опирающиеся на золотоордынскую историографическую традицию, написание имени Астая~Исатая чередуется: т.е. Астай [Кырыми, 1343: 32, 35, 41].
Наконец, в одном из списков сокращенной редакции «Таварих-и гузида», в историографии известной как «Шейбани-наме», опубликованном в 1849 г. И.Н.Березиным, имя отца Джир-Кутлу также дано как Астай [Шейбаниада, 1849: 59 араб. паг.].
В.П.Юдин обосновывает свое чтение «устной историографией», не приводя ссылок на какие-либо источники, кроме использованных им «Сборника летописей» Кадыр-Али-бека и «Тарих-и Дост-султан» Утемиш-хаджи. Однако, как мы указали выше, написание имени рассматриваемого персонажа в этих источниках не дает оснований для однозначного чтения «Исатай». Возможно, В.П.Юдин ориентировался на казахское имя «Исетай» (один из известных персонажей казахской истории XIX в. — Исетай Тайманов) [Togan, 1981: 246, 312-312, 325 и др.]. На В.П.Юдина могло повлиять чтение М.А.Усманова. Наконец,


278
И. А. Мустакимов
подтолкнуть исследователя к чтению «Исатай» могло его стремление согласовать разночтения источников, связанное с выдвинутым им предположением о тождестве Иса Коркуза и Иса-гургана арабских и персидских и «кията Астая» тюркоязычных источников.
Еще одним аргументом в пользу чтения «Астай» является этимология этого имени. На наш взгляд, оно относится к группе тюрко-монгольских антропонимов, образованных путем сложения этнонима (названия рода-племени) и форманта -тай. В Монгольской империи, в том числе в Улусе Джучи, такие имена и прозвища были весьма распространены. По словам Рашид ад-Дина, у татарских племен Центральной Азии «есть такой обычай, что всякий человек, который происходит из этого племени (татар-тутукулйут. — Я.М), если он будет мужчина, его называют — тутукулитай, если же он будет женского пола, то называется — тутукуличин. [Происходящие] из [племени] алчи- татар [называются] алчитай и алчин; из племени куин-татар — куитай и куичин...» [Рашид ад-Дин, 1952а: 103].
Это же явление было распространено и среди собственно монгольских племен. Так, согласно тому же автору, во главе выделенной Джучи во владение тысячи из племени хушин стоял эмир по имени Хуши- дай-Байку (в другом месте — Хушитай), во главе тысячи из племени кингит — Кингитай-Кутан-нойон [Рашид ад-Дин, 1952а: 172; Рашид ад-Дин, 19526: 274].
Приведенные примеры дают основание считать -тай аффиксом образования относительного прилагательного мужского рода наподобие арабо-персидского йа-йи нисбат или русского окончания -ский.
Итак, имя «Астай» можно толковать как «асский, происходящий из эля ас, связанный с элем ас». Косвенным подтверждением данной этимологии может служить один сюжет из «Тарих-и Дост-султан». Согласно Утемиш-хаджи, находящийся на смертном одре хан Токтага (Токта), узнав от своей жены Келин-Баялын о том, что она укрыла в «Черкесском вилайете» его племянника, будущего хана Узбека, послал за ним «кията Астая и сиджута Алатая» с войском [Утемиш- хаджи, 1992, табл. XXI, XXII]14. Имя «Алатай» представляется нам
14 	Абд ал-Гаффар Кырыми пишет, что Келин-Баялын, именуемая им между прочим «дочерью [одного из] чагатайских султанов», втайне от Токты отправила Узбека к некоему Инал-беку, обитавшему в местности Кабартай (^J4) в Черкесском вилайете [Кырыми, 1343: 32]. Несколько иной вариант этой истории излагается в сочинении Кадыр-Али-бека. Согласно ему, Токта отправил за принцем Узбеком «кията Астая и чичута Алатая» в Иран (Иран заминга) [ОРРК, ед. хр. 40т, л. 60а]. Возможно, последний термин следует увязывать с самоназванием осетин ирон. Если данное предположение верно, то эту фразу «Сборника летописей» Кадыр-Али-бека о нахождении Узбека «в Иране» следует понимать так, что Узбек укрывался в области обитания предков осетин (аланов/асов), составлявшей или входившей в «Черкесский вилайет».


Еще раз к вопросу о предках «Мамая-царя»
279
образованным из компонентов Ала и -тай. Если учесть выпадение конечного н в этнонимах хушин, куин и др. при присоединении к ним форманта -тай (хушитай, куитай), то компонент Ала скорее всего является сокращением этнонима алан. Таким образом, по аналогии с вышеприведенными именами-прозвищами, буквальным значением имени «Алатай» является «аланский, связанный с элем алан».
Как известно, многими исследователями упоминаемые в средневековых источниках этнонимы алан и ас считаются синонимами. В этом контексте упоминание рядом Астая и Алатая в «Тарих-и Дост-султан» представляется не случайным. Очевидно, «юрты» этих беков находились на Северном Кавказе15.
Что касается вопроса о возможности отождествления Иса Коркуза и Иса-гургана арабских и персидских источников с кем-либо из упомянутых в данной статье персонажей, то пока он должен остаться открытым. На наш взгляд, Иса-гурган — это либо «уйшин Иса», либо, как предполагают В.П.Юдин и Д.Девиз, действительно «кият Астай». Оба племени в XIII — начале XIV в. были одинаково могущественными. В последнем случае имя «Иса» может быть либо мусульманизиро- ванной формой имени Астай (что маловероятно), либо мусульманским именем Астая.
4. 	В списке «Дафтар-и Чингиз-наме» 1732 г. хан Узбек именуется сыном кията (Кыйатуглы Узбек) [ОРРК, ед. хр. 40т, л. 776]. Очевидно, это является отголоском чрезвычайно высокого ранга киятов при Тохте и Узбеке. О положении киятов при этих ханах свидетельствует следующий пример. В 1315 г. через Тебриз к ильханскому двору проезжал «великий посол» хана Узбека кият Ак-Буга. Местный правитель, джалаир Хусейн-гурган, устроил в честь него пир, на котором Ак-Буга учинил скандал, когда Хусейн-гурган хотел подать ему чашу без должного уважения: «Ты вассал и крепостной, каким же образом я приму чашу от тебя, сидящего, а во-вторых... гурган должен стоять, как слуга, перед уруком» [Тизенгаузен, 1941: 140]. Похоже, в этом эпизоде Ак-Бука практически причислил себя к «золотому роду» (ал- тан у рук) Чингисидов!
О высоком статусе киятов было известно и Тимуридам. В поэме «Махзан ал-асрар» хорезмийского (по происхождению) поэта Мир- Хайдара, написанной в начале XV в. и посвященной внуку Тимура
15 	Другим подтверждением связи эля сиджут с Северным Кавказом, возможно, является имя одного из эмиров Токты времени написания «Сборника летописей» (начало XIV в.), происходившего из сиджутов, — Черкес (если оно не было собственным именем или прозвищем того же Алатая) [Рашид ад-Дин, 19526: 274].


280
И.А.Мустакимов
Искандеру16, последний именуется «султаном четырех углов [мира] и семи улусов, ханом шести сторон [света] и обоих миров» и, между прочим, «киятом из племени барлас» (барлас умаклык кыйат) [Arat, 1987: 126-127]. У нас нет сведений о том, что племя барлас являлось ответвлением племени кият. Не является ли здесь кият именем нарицательным, не указывает ли оно на определенный социальный статус (вроде гургана) или должность (вроде нурадина, кековата или тайбу- ги в Ногайской Орде)?
5. 	В «Маджму ат-таварих» Ахсикенти упоминается Шамай-Мамай [Трепавлов, 2006: 345]. Отметим, что в опубликованной А.Т.Тагирджа- новым рукописи при первом упоминании имя этого персонажа не сразу было написано как Шамай. Видится следующая последовательность действий писца: сначала было написано Шаһ Май, затем добавлена еще одна лигатура ма (получилось Шаһ Мамай), затем Һ, а одна лигатура ма зачеркнута (получилось Шамай), затем над лигатурой Ша снова дописана Һ (опять Шаһ Май) [Собрание, 1960: 64 факс.]. Далее в тексте везде писалось Шамай.
Здесь будет уместно отметить, что между Феодосией и Старым Крымом находится большой могильный курган, который местные жители называли Шах-Мамай. По мнению В.Д.Смирнова, это название связано с именем временщика Мамая [Смирнов, 2005: 134].
Примечательно, что в татарском дастане «Идегей» Тимур, политическая роль которого в Мавераннахре была тождественна роли Мамая в правом крыле Улуса Джучи, тоже титулуется шахом: эмир Быр- лас Шаһ Тимер («эмир [из племени] бырлас Шах-Тимур») [Идегәй, 1988: 12 и сл.].
Заслуживает внимания следующий эпизод из «Дастана об Аксак- Тимуре», входящего в «Дафтар-и Чингиз-наме»: «Взяв Булгар, Тимур казнил 124 великих (улуг) беков. Среди них было четыре старших бека, бывших благородными шах-заде (или: происходивших от шах-заде) (асыл (асл-и?) шаһзаделер ирди)» [Ivanics-Usmanov, 2002: 73-74]. Может быть, слово шах-заде прилагалось в качестве титула или неофициального почетного прозвища к именам беков, среди родителей или ближайших предков которых были принцессы-Чингисидки?
Не в этом ли ключе следует истолковывать одно выражение тарханного ярлыка казанского хана Ибрагима, выданного вдове (очевидно, какого-то бека) Гуль-Бустан-хатун и ее семейству [Muhamedyarov-Va- sary, 1987: 184]? При перечислении ее сыновей Мухаммед-Али и [Му- хаммед-]Азиз-хана (sic) они обозначены как «[принадлежащие к] шах¬
16 	Тому самому, которому посвятил свой труд «Мунтахаб ат-таварих-и Муини» Муин ад-Дин Натанзи.


Еще раз к вопросу о предках «Мамая-царя»
281
скому роду, [происходящему из] рода Джанеке-султан»17. На то, что эта семья была рангом не выше бекской, как мне кажется, указывает тот факт, что этот ярлык является подтверждением пожалования этому семейству от некоего Хайдар-Али-султана [Усманов, 1979: 232]18. Вряд ли султан мог жаловать другого султана19. В таком случае термины шахзаде и султан в Джучидских государствах не были равнозначными (конечно, если первый из них действительно использовался в общественно-политической жизни этих государств).
Если дело обстояло так, как описано выше, то, учитывая довольно тесные брачные связи верхушки киятского эля с Джучидами, лидеры киятов (возможно, в том числе и Мамай) в свое время могли вполне законно титуловаться шахзаде (но, конечно, не шахами, падишахами, султанами20 и тем более ханами). Возможно, у Ахсикенти титул Мамая шахзаде сократился до шах, а потом и вовсе исчез; у составителя же «Подлинного родослова Глинских князей» этот же титул по понятным причинам превратился в «падишах». К слову, и «Подлинный родо- слов...», и «Маджму6 ат-таварих» относятся к первой четверти XVI в.
Окончательно принять предложенную гипотезу мешает тот факт, что в тюрко- и персоязычных хрониках XVI-XIXbb., созданных в Центральной Азии или выходцами из нее, титул шахзаде прилагается к прямым потомкам монарших фамилий (как правило, Чингисидам)21. Не упоминается титул шахзаде и в известных нам мусульманских эпитафиях Среднего Поволжья.
17 Ш.Ф.Мухамедьяровым и И.Вашари предложено следующее чтение этого фрагмента: Кюлъ бустан хатун оглы Мухаммед Али Азиз хан, несеб-и Шах, несеб-и Джанеке-султан... Слово шах публикаторами интерпретировано как личное имя, хотя допускается и вероятность того, что это титул [Muhamedyarov-Vasaiy, 1987: 184, 185]. На наш взгляд, возможно и другое чтение данного отрывка: Гюль бустан хатун оглы Мухаммед-Али, [Мухаммед-] Азиз, Хан-несеб, Шах-несеб, Джанеке-султан... (сын[овья] Гюль-бустан хатун Мухаммед- Али, [Мухаммед-]Азиз, [а также дочери (?)] Хан-несеб, Шах-несеб, Джанеке-султан...).
18 По мнению Ш.Ф.Мухамедьярова и И.Вашари, Хайдар-Али-султан являлся супругом Кюль(Гюль)-бустан-хатун, т.е. сам был пожалованным лицом [Muhamedyarov- Vasary, 1987: 184, 188]. Мы склонны согласиться с интерпретацией М.А.Усманова.
19 Впрочем, мы имеем дело с весьма небрежно составленной копией этого ярлыка, относящейся к XVII в. Поэтому слишком доверять этому документу рискованно.
20 Хотя в отношении некоторых не-Чингисидов встречаются и исключения. В «Тава- рих-и гузида-йи нусрат-наме» внук Эдиге, Ваккас, титулован одновременно «султаном» и «беком» (если слово султан не является здесь компонентом имени или опиской): Ваккас султан бик углы Хорезми бик [Таварих, 1967: 275 факс.]. Титулы султан и эмир/бек применительно к одному лицу зафиксированы в арабской титулатуре на одном надгробии с территории современной Казани, предположительно относимом к концу XIII в. [Юсупов, 1960, табл. 2], однако реальный статус погребенного остается невыясненным.
21 См., например, [Материалы, 1969: 56 и сл.; Aboul-Ghazi, 1871, с. 176: шаһзаделер ее умералар Бердибик хан-ны хан кылдылар — «шахзаде и эмиры сделали ханом Бер- дибек-хана»].


282
И.А.Мустакимов
Приведенные здесь наблюдения естественно ни в коей мере не претендуют на статус достоверно установленных фактов, поскольку (пока) не могут быть подтверждены аутентичными источниками, скудость которых общеизвестна. Большинство из вышеизложенного еще ждет проверки другими источниками или дальнейшей интерпретации.
Әхмәтканов, 2006 — Әхмәтканов М.И. «Дәфтәре Чыңгызнамә» китабы кулъязмаларын өйрәнү юлында бер тәкрибә // Татар әдәбияты текстологиясе мәсьәләләре (Урта гасырлар — XX йөз башы). Казан, 2006.
Галяутдинов, 1981 —Галяутдинов И.Г. Палеографические особенности списков памятника «Дафтар-и Чингиз-наме» // Бартольдовские чтения. 1981. Тез. докл. и сообщ. М., 1981.
Идегәй, 1988 — Идегәй. Татар халык дастаны. Казан, 1988.
Келлнер-Хайнкеле, 2002 — Келлнер-Хайнкеле Б. Кто был Абдулгаффар ал-Кирими (Заметки о крымско-татарском историке XVIII века) // Источниковедение истории Улуса Джучи (Золотой Орды). От Калки до Астрахани. 1223-1556. Казань, 2002.
Кырыми, 1343 — элъ-Хаджж Абд ал-Гаффар Кырыми. Умдет ат-теварих. Стамбул, 1343/1924-25.
Материалы, 1969 — Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII вв. А.-А., 1969.
Рахим, 1927 — Рахим А. О новом списке татарского исторического сочинения XVII века // Вестник научного общества татароведения. Казань, 1927. № 7.
Рашид ад-Дин, 1952а — Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 1. Пер. с перс. Л.А.Хетагурова. М.; Л., 1952.
Рашид ад-Дин, 19526 — Рашид-ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. Пер. с перс. О.И.Смирновой. М.; Л., 1952.
Русский — Русский биографический словарь, http://www.rulex.ru/01021164.htm
Сафаргалиев, 1996 — Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды // На стыке континентов и цивилизаций. М., 1996.
Смирнов, 2005 — Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Отоман- ской Порты. Т. 1. Крымское ханство под верховенством Отоманской Порты до начала XVIII в. М., 2005.
Собрание, 1960 — «Собрание историй». Маджму* ат-таварих. Фотографии, репродукция отрывков рукописи, текста, введ., указ. Подгот. к изд. А.Т.Тагирджа- нова. Л., 1960.
Таварих, 1967 — Таварих-и гузида — Нусрат-наме. Исслед., критич. текст., аннот. А.М.Икрамова. Таш., 1967.
Татарский, 1999 — Татарский энциклопедический словарь. Казань, 1999.
Тизенгаузен, 1941 — Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. II. М.; Л., 1941.
Трепавлов, 2006 — Трепавлов В.В. Предки «Мамая-царя». Киятские беки в «Подлинном родослове Глинских князей» // Тюркологический сборник. 2006. М., 2007.


Еще раз к вопросу о предках «Мамая-царя»
283
Усманов, 1972 — Усманов М.А. Татарские исторические источники XVTI-XVIII вв. Казань, 1972.
Усманов, 1979 — Усманов М.А. Жалованные акты Джучиева Улуса XIV-XVI вв. Казань, 1979.
Утемиш-хаджи, 1992 — Утемиги-хаджи. Чингиз-наме / Факс., пер., транскр., примеч., исслед. В.П.Юдина; подгот. к изд. Ю.Г.Баранова; коммент. и указ. М.Х.Абусеитовой. А.-А., 1992.
Шейбаниада, 1849 — Библиотека восточных историков, изд. И. Березиным. Т. I. Казань, 1849.
Юдин, 1992а — Юдин В.П. Орды: Белая, Синяя, Серая, Золотая... // Утемиш- хаджи, 1992.
Юдин, 19926 — Юдин В.П. Переход власти к племенным биям и неизвестной династии Тукатимуридов в казахских степях в XIV в. // Утемиш-хаджи, 1992. Юсупов, 1960 — Юсупов Г.В. Введение в булгаро-татарскую эпиграфику. М.; Л., 1960.
Aboul-Ghazi, 1871 —Aboul-Ghazi Behadour Khan. Histoire des mogols et des tatares.
Publ. par P.Desmaisons. Т. I. St.-Petersbourg, 1871.
Arat, 1987 —Arat Rahmeti R. Makaleler. Cilt I. Ankara, 1987.
Ivanics; Usmanov, 2002 — Ivanics M, Usmanov M.A. Das Buch der Dschingis-Legen- de (Daftar-i Cingiz-nama). [Bd.] I. Szeged, 2002.
Kafali, 1976 — Kafali M. Altm-Orda Hanligimn Kurulu§ ve Yiikseli§ Devirleri. Istanbul, 1976.
Muhamedyarov-Vasary, 1987 — Muhamedyarov Sh., Vasary I. Two Kazan Tatar Edicts (Ibrahim’s and Sahib Girey’s Yarliks) // Between the Danube and the Caucasus. Budapest, 1987.
Togan, 1981 — Togan A.Z. V. Bugunku Turkili (Turkistan) ve Yakin Tarihi. Cilt I. Istanbul, 1981.
OPPK — Отдел рукописей и редких книг Научной библиотеки им. Н.И.Лобачев- ского Казанского гос. университета.


Д.М.НАСИЛОВ
(Москва)
Кыпчаки
у Махмуда Кашгарского
Филологический труд Махмуда Кашгарского «Дивану лугат ат- турк» был составлен в последней четверти XI в., когда его автору было около пятидесяти лет. Ученый родился в Кашгаре, крупном оазисе Таримской равнины в Восточном Туркестане. Здесь размещалась ставка ханов — правителей Караханидского государства, первого тюркского мусульманского государства в Центральной Азии, поэтому оазис в письменных источниках называется также Ордукент.
Создавая свой Диван, Махмуд ставил перед собой задачу познакомить ученый мир с его родным тюркским языком и другими родственными языками и диалектами. Махмуд осознавал значимость изучения тюркского языка как достояния общей культуры: в его время в возникших на месте Халифата государствах началось становление собственной культуры, внутри которой местные иранские или тюркские языки стали играть ведущую роль, а арабский язык ограничился сферой религии и науки. Следуя традициям арабской лингвистики, Махмуд составил словарь тюркских наречий, распространенных на обширных пространствах Евразии. Предметом его изучения становится живой разговорный язык с его диалектами и племенными наречиями. Как и арабские ученые, изучавшие язык и быт бедуинов, Махмуд фиксирует диалектную лексику, подмечает языковые различия, записывает тюркскую поэзию, фольклорные тексты, фиксирует этнографические детали.
С другой стороны, Махмуд решал не менее трудную задачу: каким образом сложившиеся грамматические представления об арабском языке приспособить к языкам иной типологии, как применить терминологию описания одной системы к явлениям другой, принципиально отличной (эта задача была сродни задачам арабских грамматистов, впервые разрабатывавших грамматику своего родного языка), как за- © Насилов Д.М., 2009


Кыпчаки у Махмуда Кашгарского
285
писать средствами одной (арабской) графики более, чем в арабском, богатый звуковой состав другого языка. При объяснении тюркской фонетики он стремился найти аналогии в арабском языке. В то же время комплексное обследование системы графики в Диване показывает неустойчивость и непоследовательность применяемых автором приемов отображения тюркских звуков. Хотя он осознавал различие между буквой и звуком, все же предпочтение отдавалось формальной графической передаче, может быть, и потому, что Махмуд был в первую очередь лексикологом и грамматистом, а не фонетистом. Однако его фонетические комментарии, фиксирующие живое произношение в тюркских говорах XI в., оказали неоценимую помощь в разработке исторической фонетики тюркских языков.
Как и арабские ученые, автор делит все языки на «чистые» и «нечистые», понимая под этим правильность тюркской речи: огузы, читали, киргизы, кыпчаки, тухси и ягма — это истинные тюрки, говорящие на «чистом» языке, а другие тюрки «говорят не на чистом тюркском языке»; особо им выделяются носители контактных говоров или владеющие другими языками (например, согдийцы или отюреченные жители Кашгара). Язык чигилей Махмуд считает «самым красноречивым», «самым правильным» тюркским языком; это подчеркивается в разделах о фонетике и при характеристике отдельных грамматических форм, а также при толковании значений тюркских слов. В этом также можно видеть продолжение традиции арабских ученых, которые выделяли, как известно, «чистые» диалекты у бедуинских племен, а здесь еще влиял и родной язык Махмуда, человека из знатного рода, родившегося в окрестностях столичного города, в котором функционировал литературный язык хакани. Отсюда и некое понимание Махмудом нормы, базирующейся на диалекте чигилей и «чистом» тюркском говоре жителей Кашгара. Это очень важный фактор для понимания того, как Махмуд воспринимал диалектные особенности, которыми, с его точки зрения, характеризовалась речь представителей других этнических групп.
Как указывает сам Махмуд, он является выходцем из знатного тюркского рода, «самого благородного происхождения из тюрок вообще». Возможно, его предки были из племени чигиль, которое входило в конфедерацию уйгуро-карлукских племен и играло видную роль в государстве Караханидов [Бартольд, 1968: 71-74], поэтому Махмуд так высоко оценивает свою родословную. Начавшийся в X в. приток в Восточный Туркестан огузо-уйгурских племен не только привел здесь к изменению этнической ситуации, но, естественно, повлиял и на междиалектные связи. В регионе возобновилось активное


286
Д.М.Насилов
взаимодействие родственных по языку племен, хотя и не контактировавших тесно в течение нескольких столетий: например, карлуки, оказавшиеся на западе, активнее общались с иранскими народами — все это, конечно, отразилось на их языке (подробнее см.: [Восточный Туркестан, 1992; Кляшторный, 2006: 402-428, 488-502]). В связи с этим отметим еще один важный социолингвистический фактор — изменение самого типа контактирования. Дело в том, что предшествующие контакты и связи, бывшие исключительно между кочевыми тюрками, замещаются взаимодействием этнически разнообразных племен в условиях оседлой жизни в оазисах (формирование оседлой культуры и «городского» образа жизни, на почве которого возникает койне как основа нормированного литературного языка) и новыми связями оседлых жителей с продолжающими вести кочевой образ жизни тюрками. Махмуд, таким образом, сообщает нам о полилингвизме жителей городов и оазисов, уходящем в глубь веков. В то же время языки моно- лингвов тюрок-кочевников действительно отличались известной гомогенностью, продолжая сохранять особенности племенных наречий и говоров: «Самыми красноречивыми и изящными в выражении являются те, кто знает лишь один язык, не смешивается с персами и не перенимает чужие обычаи», — сказано в Диване Махмуда Кашгарского [Диван, 2005: 69]. Из описанной выше социолингвистической ситуации, устойчивой в течение ряда веков, следует сделать вывод о том, что сдвиги в фонетической и морфологической системах монолингвов и полилингвов происходили разными темпами.
Однако развивавшийся в Восточном Туркестане и Средней Азии процесс формирования общего языка уйгуро-карлукских племен был нарушен к X в. созданием мусульманского государства Караханидов с центром в Кашгарии, где важную роль сыграла карлукская конфедерация племен. С этого времени уйгуро(огузско)-карлукский этнический и языковой континуумы были разделены в двух государствах — Караханидском и Уйгурском, и политически, и религиозно: первое государство было исламским, второе оставалось преимущественно буддийским. Тем самым было предопределено изменение общей языковой ситуации в данном регионе и возникновение двух отличных «состояний языка» в каждом из них, а также разные направления развития общенародных и литературных языков, которые давали себя знать на протяжении дальнейшей их истории.
Дополняя общую характеристику языковой ситуации в Караханидском государстве, где Махмуд набирал материал для Дивана, следует еще раз подчеркнуть, что здесь единственной господствующей религией стал ислам. В силу этого обстоятельства существенно изменились


Кыпчаки у Махмуда Кашгарского
287
социальные роли вариантов языка и, следовательно, их социальные оценки, понятия языковой нормы и высокого стиля, функции литературного тюркского языка и другие языковые факторы, обусловленные общественной жизнью [Насилов, 1993].
Здесь оформлялась своя разновидность тюркского литературного языка произведений мусульманской культуры, с большим числом заимствований из арабского и персидского языков. Религиозных текстов на тюркском языке создавалось очень мало по причинам религиозных запретов. Поэтому необычайно снизилась роль и функциональная нагрузка религиозного стиля, а шире развивался стиль собственно художественной литературы, преимущественно поэзии. В процессе сложения язык литературных произведений впитал в себя традиционную огузо-уйгурскую основу некогда престижного древнеуйгурского языка, которая несомненно воспринималась как уйгурская в целом — ведь этническая основа в обоих государствах была общая. Литературный язык, возникнув на опорном диалекте — это был карлукско-(огузско-) уйгурский обиходно-разговорный язык в столичных центрах государства (Кашгар, Баласагун), — продолжал свою собственную жизнь, все более отдаляясь от своей основы, ибо литературные произведения широко не распространялись среди народа.
Литературное творчество стало уделом избранных поэтов определенного социального круга: расцветает придворная поэзия, которая поощрялась тюркскими правителями из престижных целей (прекрасный образец — дидактическая поэма «Кутадгу билиг»). Таким путем шло углубление диглоссии, ибо увеличивался разрыв между литературной формой языка и языком разговорным, ослабло их взаимодействие. Изменилась социальная оценка разных вариантов языка и особенно языка престижного: норма, высший тип языка — это язык придворной поэзии, язык окружения правителя (но не религиозного центра). Появляются соответствующие термины для такого языка, которые Э.Р.Тенишев назвал «династийными» — Бугра хан тили «язык Бугра хана» или турки хакани «тюркский язык хаканский» и др. [Тенишев, 1981: 266]. Махмуд Кашгарский противопоставлял «хаканский язык», язык правящей верхушки, который расценивался им и как государственный, другим языкам тюркских племен — языкам «порченым»; это последовательно проводится по разным языковым уровням — фонетике, грамматике, лексике. Интересно, что на смену этническим понятиям о языке приходят понятия социальные. Стоящие за этими терминами оценки говорят об отдалении литературного языка от народного.
Обособленность литературного языка в государстве Караханидов и разрыв тем самым карлукско-уйгуро-огузской «языковой непрерыв¬


288
Д.М.Насипов
ности» политическими и религиозными границами обеспечили быстрое изменение караханидского языка по сравнению с более устойчивыми традициями и меньшей вариантностью литературного языка в Уйгурском государстве [Тугушева, 2001: 141-146; СИГТЯ, 2002: 386-418].
Разнородный этнический состав рассматриваемых двух регионов отчетливо представлен у Махмуда Кашгарского, им же даны сведения и о наличии диалектных расхождений в языке местных тюрков. Конечно, привлекает внимание и его карта расселения тюркских племен, которая позволяет внести географический параметр в диалектную мозаику XI в.
Для исторической грамматики тюркских языков представляют большой интерес сведения Махмуда о языковых особенностях, свойственных тем или иным тюркским племенам, упоминаемым в корпусе словаря. Одним из важных вопросов исторической морфологии тюркских языков является хронологизация смены показателей в темпоральной парадигме языков, входящих в карлукско-уйгурскую классификационную группу, — языков узбекского и уйгурского. Прежде всего речь идет о замещении в языках карлукско-уйгурской группы формы перфекта на -mis формой на -уап, которая свойственна языкам кыпчакской группы и относится к классифицирующим признакам. Важно, что в дальнейшей истории тюркских языков перфект на -mis выступает как отличительная метка для языков огузской группы. Поскольку формы -уап и -mis выступают как дистинктивные признаки двух языковых подгрупп — кыпчакской и огузской, интересно проследить, как Махмуд Кашгарский характеризует эти диалекты в своем словаре, точнее те фонетические и морфологические особенности, которые он отмечает в языке тюрок, квалифицируемых им в племенных терминах как «кыпчаки» и «огузы». Для этого он использует специальные пометы типа «кыпчаки говорят так... огузы говорят так...» или «в языке кыпчаков» — «в языке огузов».
Как указывалось выше, отправной точкой (нормой) для сравнения у Махмуда Кашгарского был его родной язык, «чистый язык» племени чигиль, обозначаемый им также как язык хакани, который можно назвать иначе караханидско-тюркским языком, литературным языком Кашгара и Баласагуна, литературных центров Караханидского государства. Именно заметные отклонения от этой нормы помечал автор в своем словаре. Как заметил Г.Дёрфер, если Махмуд не дает в словарных статьях каких-либо комментариев к заглавному слову, то это значит, что и его форма, и его значение совпадают с таковыми как в уйгуро-карлукском языке (т.е. караханидском языке Кашгара), так


Кыпчаки у Махмуда Кашгарского
289
и в других диалектах, известных автору [Doerfer, 1987: 106-107]. Г.Дёрфер обратил также внимание на то, что Махмуд чаще всего отмечает особенности в языке «огузов», из чего можно заключить, что именно этот язык (диалект) был лучше всего знаком автору словаря. Действительно, более чем в 300 словарных статьях словаря (из 6727 статей) есть отсылки к «языку огузов», а 254 лексемы помечены как «огузские» [Диван, 2005: 1269-1270, 1274-1276]. Это понятно, поскольку лингвистическую подоснову караханидского языка составляли огузо-уйгурские наречия. Можно думать также, что за таким авторским пристрастием стояли и политические причины: всё возрастающая политическая роль огузов в набирающем могущество кочевом государстве Сельджуков [Кляшторный, 2006: 494-495].
На втором месте у Махмуда стоит язык кыпчаков: 73 статьи отсылают к этому языку (диалекту) и 51 слово имеет помету «кыпчакское» [Диван, 2005: 1269, 1274].
Какие же лингвистические особенности устанавливает Махмуд в языке кыпчаков по сравнению с языком-нормой, караханидским ха- кани! Фиксирует ли он фонетические или морфологические признаки, знакомые по современным кыпчакским или огузским языкам, что различает, по мнению Махмуда, эти диалекты в XI в.? Рассмотрение фонетических и грамматических комментариев автора словаря приводит к интересному выводу: мы наблюдаем между этими диалектами больше совпадений, чем различий. На этот интересный факт обратил внимание и Г.Дёрфер, когда изучал характеристики диалекта аргу по Махмуду Кашгарскому [Doerfer, 1987: 111]. Характерно, что Махмуд диалект огузов (как и язык уйгуров) и диалект кыпчаков относит к «чистым» тюркским языкам.
В своих комментариях в целом Махмуд обращает внимание на следующие языковые явления, которые, по его мнению, чем-то примечательны в том или ином диалекте; это прежде всего: 1) звонкий или глухой анлаут; 2) соответствия губных согласных в анлауте; 3) соответствия губных согласных в ауслауте; 4) соответствия интервокального -j-; 5) соответствия -j / -п в исходе корня; 6) устойчивость гуттуральных (-у- / -q- / -Һ- / х) в основах или аффиксах; 7) особенности огласовки аффиксов ряда грамматических категорий; 8) синонимия аффиксов в разных диалектах; 9) специфические аффиксы в диалекте; 10) лексические различия.
Прежде чем обратиться к характеристикам языка кыпчаков по словарю, отметим важный факт, который отражен Махмудом и на его карте, — это указание на два региона проживания кыпчаков. Одна их группировка занимает пространство на северо-западе от Кашгара, оно
10-708


290
Д.М.Насилов
обозначено как «место обитания кыпчаков и огузов (!)», другие кып- чаки живут на западе, недалеко от суваров, близко от реки Итиль. Географически эти группировки на карте Махмуда разделяют многие сотни километров. Совершенно понятно, что Махмуд мог познакомиться с диалектом тех кыпчаков, которые жили в пределах Восточного Туркестана и Средней Азии, а сведения о кыпчаках на Итиле он получал из вторых рук. Отсюда следует вывод о том, что при анализе кыпчак- ских примеров нужно различать, о каком диалекте кыпчаков — «ближних» или «дальних» — идет речь у Махмуда.
На то обстоятельство, что географические сведения (и следовательно, связанные с этим лингвистические данные) у Махмуда Кашгарского, «по-видимому, не всегда надежны», первым указал, очевидно, В.В.Бартольд [Бартольд, 1968: 586]. Здесь уместно привести образное сравнение Г.Дёрфера, в котором он сопоставил способ подачи лингвистических данных в словаре с фотографией с «размытым задним планом»: когда Махмуд характеризует отдельный языковой факт, он делает это в весьма корректной форме, но во многих случаях в корпусе словаря он как бы забывает про это и часто дает пример со словом или какой-то формой, приводя его к нормативному виду, как говорит Дёрфер, «караханизирует» его [Doerfer, 1987: 107].
Обратимся к языковым фактам из словаря Махмуда Кашгарского (см. табл. 1).
Как видно из приведенных примеров, Махмуд действительно сближает особенности языка (диалекта) огузов и кыпчаков, в своих пометах он регулярно указывает: «в языке огузов и кыпчаков», или «у огузов и кыпчаков», или «это слово знают / не знают огузы и кыпча- ки», а при слове kis ‘колчан’ он прямо пишет: «Огузы и их братья кыпчаки этого слова не знают» (шрифт наш. —ДМ) [Диван, 2005: 835.].
Из корпуса словаря видно, что, когда Махмуд употребляет совместную помету, он имеет в виду ту группировку кыпчаков, которая помещена им на карте рядом с огузами, в том регионе, который был автору хорошо известным или из собственных путешествий, или благодаря тесному общению с носителями указанных двух диалектов. Из таблицы с примерами можно заключить, что в данном случае речь должна идти практически об одном тюркском диалекте — огузо- кыпчакском (возможно, распадающемся на два близких говора — огузский и кыпчакский, естественно в терминах автора словаря), причем этот диалект в своих языковых особенностях недалеко отходит от стандартного караханидского языка.


Кыпчаки у Махмуда Кашгарского
291
Таблица 1
Признаки
Норма
(караханид. ~ тюрк.)
Огузский
Кыпчакский
(«ближний»)
Кыпчакский
(«дальний)
1. Анлаут т- / Ь-
man ‘я’
ьап
ban
man
шип ‘суп’
bun
bun
miin
2а. Анлаут t- / d-
tawa ‘верблюд’
dava
dawa
tava
или q- / х-
qaju ‘какой’
xaju
xaju
-
26. Анлаут)-lz-...
j alkin ‘странник’
alkin
alkin
-
jiliy ‘теплый’
iliy
iTfy
ziliy
janCti ‘жемчуг’
jancii
jandu
zanCti
joydu ‘шерсть’
joydu
joydu
zoydu
3. Ауслаут -t / -d
Ш ‘дыра’
iid
iid
4. Интервокальное
a8aq ‘нога’
ajaq
ajaq
azaq
-j- / -z- / -8- / -d-
qaSir) ‘береза’
qajirj
qajiq
qaziij
jajyuq ‘соски’
jajyuq
jajyuq
jazyuq
5. Ауслаут корня
qoj ‘овца’
qoj
qoj
qoj
-j/-n
6. Устойчивость
Comyuq ‘чомга’
comuq
Comuq
-
гуттуральных
tamyaq ‘горло’
tamaq
tamaq
tamaq
uryan ‘бьющий’
uran
uran
uryan
7. Огласовка
bar-dim ‘я пошел’
bar-dim
bar- dim
bar- dim
аффиксов
tun-ur ‘быть покрытым’
tun-ar
tun-ar
tun-ar
8. Синонимия
bar-yu ‘идущий’
bar-asi
bar-asi
-
аффиксов
tur-yu ‘стоящий’
tur-asi
turasi
-
toyra-yuCi ‘режущий’
toyra-da6i*
toyra-daCi
-
toyra-yuluq ‘нужно резать’
toyra- ysiq
toyra-ysiq
9. Особые
armas ‘не’
dagul
armSs
armas
показатели
10. Различия
Ьбп ‘волк’
qurt
bori
-
в лексике
Ci’q- ‘выйти’
6i'q-
6i*q-
tasiq-
qoj ‘баран’
qoc
qoj
qoj
jasi*q ‘чехол для лука’
qurman
qurman
-
В то же время Махмуд в ряде случаев указывает на то, что у кып- чаков в отдельных словах заменялся интервокальный -j- на -z- (типа a5aq > azaq) и начальный j- на z- (типа jiliy > ziTiy), наблюдалось падение -у- (типа tamyaq > tamaq), т.е. он отмечает и те признаки, которые характеризуют современные кыпчакские языки (диалекты). Такие случаи мы поместили в таблице в отдельную графу, определенно полагая, что эти признаки свойственны языку (диалекту) другой группировки кыпчаков. Именно с языком этой группировки, надо думать, связана линия развития тех тюркских диалектов, которые ныне определяются как кыпчакские. Исторически это те кыпчаки, которые вышли из
ю*


292
Д.М.Насилов
крайних северо-западных регионов распространения тюркских племен и были связаны с кочевым государством кимаков в среднем течении Иртыша [Бартольд, 1968: 549; Юмшторный-Султанов, 2000: 108-128].
У Махмуда Кашгарского племя кимаков не встречается, однако историки почти единодушны в том, что они на карте и изредка в словаре фигурируют под именем йемеков [Бартольд, 1968: 550]. Лингвистически диалект йемеков у Махмуда характеризуется заменой интервокального -j- / -6- на -z- (типа a8aq > azaq), при этом автор замечает следующее: «Подобно этому, з, присущий речи чигиль и других тюрок, заменяется на з у некоторых среди кыпчаков, йемеков, сувар, булгар и далее до Рус и Рум» (шрифт наш. —ДМ) [Диван, 2005: 71]. Эти признаки истинно кыпчакские. Значит, Махмуд сознавал, что кыпчаки неоднородны. Однако про «дальних» кыпчаков и йемеков он знал мало, поэтому и помет о последних у него только шесть, а упоминаний в словаре всего восемь.
Объяснение близости диалектов огузов и («ближних») кыпчаков и тесных племенных связей между их носителями мы находим у историков. «Генеалогическая легенда кимаков и добавления к ней, заимствованные Гардизи из других источников, показывают лишь тот круг тюркских племен, из которых сформировался кимакский племенной союз. Этот процесс завершился не ранее середины IX в., когда после падения Уйгурского каганата в центре кимакских земель на Иртыше появились осколки токуз-огузских племен, бежавших сюда после разгрома. Но важнейшим событием для кимакского объединения стало вхождение в него кипчаков, что произошло, вероятно, не ранее конца VIII — начала IX в.» [Кляшторный-Султанов, 2000: 119; Кляшторный, 2006: 512-526]. В огузский племенной союз искони входило племя кыпчаков, хотя и под разными именами, но в языковом отношении оно было родственно с языком собственно огузов. История вытолкнула этих кыпчаков на Западный Алтай и позднее в бассейн Иртыша. Там они столкнулись с тюрками, носителями з-языка (azaq-языка). Это были «дальние» кыпчаки и йемеки Махмуда Кашгарского. Однако в его Диване отразилась историческая память о том, что другие кыпчаки, «ближние», — это родственники по языку с огузами, которых и знал Махмуд.
Своим трудом «Диван лугат ат-турк» Махмуд Кашгарский предвосхитил многие последующие грамматические труды о тюркских языках. По своей энциклопедичное™ этот словарь не имеет себе равных в истории изучения тюркских народов и их языков. Материалы словаря Махмуда Кашгарского остаются востребованными современной наукой как источник аутентичных сведений о тюркских языках


Кыпчаки у Махмуда Кашгарского
293
и народах вековой давности. Однако, опираясь на этот труд, следует учесть, что и племенная терминология, и лингвистические комментарии его автора, с одной стороны, отражали состояние науки того времени, а с другой стороны, Махмуд не мог, несмотря на свою энцикло- педичность и универсальность, отразить всю пестроту тюркского этнического и языкового ландшафта X-XI вв. на огромных просторах Центральной и Средней Азии. Опыт оценки его диалектных данных, проведенный О.Прицаком, Г.Дёрфером, К.Шёнигом [Pritsak, 1959; Doerfer, 1987; Schonig 2004], и наши данные показывают, что неосмотрительно прямо экстраполировать сведения Махмуда Кашгарского на современную картину тюркоязычного мира.
Бартольд, 1968 —Бартольд В.В. Соч. Т. V. Работы по истории и филологии тюркских и монгольских народов. М., 1968.
Восточный Туркестан, 1992 — Восточный Туркестан в древности и средневековье. Этнос. Языки. Религия. М., 1992.
Диван, 2005 — Махмуд ал-Кашгари. Диван Лугат ат-Турк / Пер. с араб, и предисл. Э.-А. М. Ауэзовой. Алматы, 2005.
Кляшторный, 2006 — Кляшторный С.Г. Памятники древнетюркской письменности и этническая история Центральной Азии. СПб., 2006.
Кляшторный-Султанов, 2000 — Кляшторный С.Г., Султанов Т.М. Государства и народы Евразийских степей. Древность и средневековье. СПб., 2000.
Насилов, 1993 — Насилов Д.М. К характеристике языковой ситуации в Уйгурском государстве в IX-XIII вв. // Вестник Шелкового пути. Вопросы тюркской филологии. Вып. 2. М., 1993.
СИГТЯ 2002 — Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков: Региональные реконструкции. М., 2002.
Тенишев, 1981 — Тенишев Э.Р. О наддиалектной природе языка караханидско- уйгурских письменных памятников // Типы наддиалектных форм языка. М., 1981.
Тугушева, 2001 — ТугушеваЛ.Ю. Раннесредневековый тюркский литературный язык. Словесно-стилистические структуры. СПб., 2001.
Doerfer, 1987 — Doerfer G. Mahmud al-Kasyan Argu, Chaladsch 11 UAJ. N.F. Bd 7. Wiesbaden, 1987.
Pritsak, 1959 — Pritsak O. Kasgans Angaben tiber die Sprache der Bolgaren // ZDMG. Bd 109 (N.F. Bd 34), 1959.
Schonig 2004 — Schonig Cl On some unclear, doubtful and contradictory passages in Mahmud al-Kasyan’s “Dlwan Luyat at-Turk” // Turk dilleri ara§tirmalan. Cilt 14. Istanbul, 2004.
UAJ — Ural-altaische Jahrbucher. Wiesbaden
ZDMG — Zeitschrift der Deutschen Morgenlandischen Gesselschaft. Wiesbaden


П.Н.ПЕТРОВ
(Нижний Новгород)
Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг.
(по материалам нумизматических памятников)
Прежде чем приступить к освещению этого вопроса стоит оговорить те условности, которые были приняты, и не рассматриваемые здесь аспекты проблемы. Во-первых, термин Чагатайское государство явно условен, поскольку державу возглавляли представители не только дома Чагатая, но и ханы дома Угедея. Дело в том, что на момент юридической фиксации создания независимого от каана Хубилая государства (курултай в Таласской долине в 668/1269-70 г.) в его состав входило два улуса — потомков Чагатая и потомков Угедея. Возможно, именно этот момент послужил поводом для основателя государства Кайду-хана (из дома Угедея) заявить о своих претензиях на престол каана. Возможно также, что он не уничтожил Чагатайский улус именно по этой причине. Но в любом случае, когда речь заходит о периоде существования этой державы после смерти Дувы-хана (из дома Чагатая) в 706/1306-07 г.1, следует обратить особое внимание на то обстоятельство, что в составе государства улус Угедеидов, возглавляемый ханом, как административная единица исчезает. Однако этапы развития государства здесь рассматриваться не будут.
Во-вторых, замечу, что монеты государства Чагатаев можно разделить на два блока: 1) анонимные монеты с тамгой/тамгами (668-717/ 1269-70— 1317-18; 726—730/1326-302 г.); 2) именные монеты, как пра¬
1 Перевод дат здесь и далее осуществлен на юлианский календарь [Пронштейн- Кияшко, 1981].
2 Не все монетные дворы закончили выпускать анонимные монеты в 730 г.х., однако с 731 г.х. на большинстве монетных производств государства начала чеканиться именная монета.
© Петров П.Н., 2009


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 295
вило, с тамгой (718-725/1318-19— 1325; 731-768/1330-31 — 1331 гг.). В данном случае анонимность следует понимать как отсутствие имен ханов (эмитентов) на монетах. С 669/1270-71 по 717/1317-18 г. на дирхемах и фельсах имена ханов не помещались за исключением некоторых окраинных (пограничных) монетных дворов — Хорезма и Газ- ны(?). Но встречаемые изредка имена — не имена Чингисидов. Например, один из типов дирхемов Тараза 686/1287-88 г. сообщает имя Суинч-Тунги [Петров-Беляев, 2005: 81], а на таразских дирхемах 670/1271-72 г. присутствует имя ‘Али [Петров-Кошевар, 2004: 228]. Судя по всему, это имена управляющих делами. По крайней мере Су- инч-Тунга — это сын Мас‘уд-бека, управляющего казначейскими делами в государстве Кайду. Имена шахов не являются редкостью для монет области Бадахшан с 690/1291 по 717/1317-18 г. Поэтому установить имена ханов-эмитентов таких анонимных монет можно только по тамгам. Подробности исследования тамг и их персонализация здесь освещаться не будут, поскольку это очень значительный по объему материал, требующий отдельной публикации. Основные принципы персонализации тамг были мной освещены ранее [Петров, 2005: 177]. Выводы из исследования по тамгам в этой работе будут представлены.
В-третьих, здесь не рассматриваются и не анализируются мнения разных историографов и сведения письменных источников по вопросам хронологии правлений ханов Чагатаидского государства. Известно, что во многих случаях источники сообщают не стыкующуюся между собой информацию о времени начала и окончания правления того или иного хана. Именно это обстоятельство вызвало к жизни много различных суждений и хронологических реконструкций. Настоящее исследование нумизматического источника позволяет доказательно развеять многие заблуждения.
Основой настоящего исследования являются именно монеты. Но сколь-нибудь серьезные заключения по данным того или иного нумизматического источника можно делать только в том случае, когда собран необходимый и достаточный объем информации, т.е. для изучения доступно определенное количество монет различных типов и разных монетных дворов, относящихся ко всему периоду существования государства. Поэтому первой задачей исследователя являлось создание каталога монет Чагатаидов всех (по возможности) монетных дворов. И-летний труд по поиску и изучению монетной продукции этой державы во многих музеях и частных коллекциях мира привел к созданию достаточно полного свода нумизматических артефактов, позволяющего решать многие вопросы истории, в том числе установление хронологических рамок правления ханов [Петров, 2007].


296
П.Н.Петров
Рассмотрение хронологии правления ханов в государстве Чагатаев начнем с освещения результатов изучения тамг на монетах, точнее с их персонализации (см. рис. 1).
? г f я ft а
1 2 3 4 5 6
Рис. 1.
Перечень персонализованных тамг, принадлежавших ханам Чагатаидского государства
1) Тамга Чагатая, которая передавалась по наследству (наследная) и которую использовали Барак и Бука-Тимур. На монетах до сих пор не обнаружена тамга, которую можно идентифицировать с именем Никпея.
2) Тамга Кайду-хана (из дома Угедея), унаследованная ханом Чапа- ром.
3) Тамга Дува-хана, ставшая наследной и использовавшаяся многими ханами дома Чагатая в XIV в.
4) Тамга, предположительно соотнесенная с именем Чапар-хана как личная, полученная им от его отца, хана Кайду. Последний год ее использования, зафиксированный на настоящий момент, — 704/1304-05 г. на дирхемах Тараза. В противовес этому предположению можно рассматриваться принадлежность этого знака другому царевичу — Шаху.
5) Тамга Йасавура (предположительно), ставшая наследной и использовавшаяся Халил-Аллахом, а затем Казан-ханом.
6) Тамга ‘Али-Султана (из дома Угедея), являющаяся наследной тамгой одного из сыновей Кайду-хана и встречающаяся на монетах конца XIII в.
Поскольку для современников вид тамги устойчиво ассоциировался с именем ее владельца, то монету без имени хана условно можно считать анонимной. Наша задача по возможности использовать это обстоятельство для «прочтения» имен эмитентов. В настоящее время это осложнено тем, что нередко эмитент использовал не свою личную тамгу, а тамгу, унаследованную от предшественника. В этом случае отличить нового правителя престола от предыдущего по нумизматическим памятникам не всегда возможно.
3 	Далее в тексте будет указываться либо владелец тамги (например, «Тамга Кайду»), либо номер тамги по приведенному рисунку.


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 297
КАЙДУ (ХАЙДУ). Имя Кайду-хана не встретилось ни на одной известной монете. Самая ранняя дата помещения тамги Кайду обнаружена на серебряном дирхеме из Алмалыка 668/1269-70 г., затем она зафиксирована на дирхеме из Хорезма 669/1270-71 г. [Петров, 2003: 106, фототабл. 31/IX], и далее она встречается в течение почти 40 лет на продукции многих монетных дворов. Е.А. Давидович охарактеризовала эту тамгу как знак, занимающий первое место по распространенности, и отметила ее общегосударственный характер [Давидович, 1972: 65]. Сейчас ясно, что это не общегосударственная тамга, а тамга Кайду, наследованная его сыном Чапаром и использовавшаяся в XIV в. Данишменд-шахом. Суть в том, что монеты подтверждают дату политического и военного усиления Кайду — 668/1269-70 г., т.е. в год проведения курултая в Таласской долине, где состоялись сепаратные переговоры между правителями улусов Джучидов, Чагатаидов и Уге- деидов. Согласно Джамалу ал-Карши, Кайду сел на трон в конце му- харрама 670/ сентября 1271 г. в Таразе [Джамал ал-Карши, 2005: 125]. Видимо, главой государства он стал не после курултая, а после смерти Барака. В связи с этим следует обратить внимание на факт появления знака собственности Кайду вместе с тамгой Барака именно на монетах, битых в столице Чагатаидского улуса — Алмалыке.
Все монетные дворы, ставящие этот знак, можно разделить на две группы:
1) дворы, которые ставили только тамгу Кайду: Самарканд, Бухара, Шаш/Ташкент, Отрар, Алмату, Кашгар, Пулад, Хотан, Орду, Имил, Кенджде (до 703/1303-04 г.), Тараз (до 686/1287-88 г.), Ходженд, Хорезм (до 686/1287-88 г.);
2) дворы, на которых ставились тамги и Кайду, и Дувы (они перечислены ниже).
Год смерти Кайду по нумизматическим памятникам установить невозможно, поскольку тамга Кайду была наследована Чапаром и использовалась до 707/1307-08 г. Год смерти Кайду хорошо известен по сообщениям современников — Рашида ад-Дина [Рашид ад-Дин, 1960: 13] и Джамала ал-Карши [Джамал ал-Карши, 2005: 24], которые сообщают, что Кайду умер от ран, полученных в битве с войсками Тимур- каана в начале 701/1301 г., ему было 68 лет.
Никпей. За период длительного управления страной Кайду сменил нескольких ханов Чагатайского улуса. После смерти Барака «в начале 670/1271 г.» [Джамал ал-Карши, 2005: 125] улус возглавил Никпей, сын Сарбана, двоюродный брат Барака, правивший три (?) года. Видимо, он умер в 672-674/1274-76 г. По данным Н.А.Аристова, Никпей


298
П.Н.Петров
восстал против Кайду, но был побежден и убит [Аристов, 2001: 333]. Джамал ал-Карши указывает, что Никлей занял трон в середине 679/1280 г. (очевидная описка, правильно: в середине 670 г.х.), а следом за ним, в 671/1272-73 г., улус Чагатая возглавил Бука-Тимур, убив Никпея в ночной схватке [Джамал ал-Карши, 2005: 125-126]. Монет этого периода с тамгой дома Чагатаидов пока не обнаружено.
Бука-Тимур. При нем на монетах ставилась наследная тамга Чагатая. По сообщению Рашида ад-Дина Бука-Тимур «...некоторое время был государем и заболел коростой... Он умер от этой болезни» [Рашид ад-Дин, 1960: 100]. Сообщение этого средневекового историографа («некоторое время был государем») — не конкретно, и эту фразу невозможно соотнести с какими-либо датами, как это сделано у Ц.Энхчимэг. Эта исследовательница, домыслив сообщение Рашида ад-Дина, сделала вывод: «Согласно сведениям Рашид-ад-дина, Туга- Тимур правил страной в общей сложности около 8 лет, в течение которых он был болен неизлечимой болезнью, от чего и скончался в 1282 г. [Рашид-ад-дин, т. II: 100]» [Энхчимэг, 2005: 204-205]. У Рашида ад-Дина нет такой информации. Очевидно, исследователь имела в виду сообщение Джамала ал-Карши: «На трон он взошел вместо него [Никбайа]. Бука-Тимур умер в 680/1281-82 г.» [Джамал ал-Карши, 2005: 126]. Но тамга Бука-Тимура зафиксирована на алмалыкском дирхеме еще и в 681 г.х., т.е. временем смерти этого правителя Чагатайского улуса могло быть и самое начало 681 г.х. (после 11 апреля 1282 г.).
«Аноним Искандара» сообщает, что Бука-Тимур правил 15 лет, а умер он в 687/1288-89 г. [Аноним Искандара, 1973: 115]. В этом источнике очень много искажений и в датировках, и в освещении хода исторических событий, что вызывает недоверие к нему. В данном случае это недоверие вполне оправдано, поскольку установлено, что чеканка монет с тамгой Дува-хана (следующего за Бука-Тимуром правителя Чагатайского улуса) начинается с 686/1287 г. Следовательно, в этом году улус уже возглавлял Дува-хан. Бука-Тимур унаследовал улус Чагатая в управление вместе с тамгой Барака и, видимо, процарствовал с 671/1272-73 до начала 681/1282-83 г.
Ни год смерти Барака, ни появление на политической арене Никпея или Бука-Тимура проследить по нумизматическим памятникам не удается. Дело в том, что тамги дома Чагатая в 670-е — первое пятилетие 680-х гг.х. помещались на монетах только одного монетного двора — Алмалыка. Но с 670/1271 г. Алмалык, как и весь Восточный Туркестан, согласно информации Юань-ши, был подконтролен сыну Хуби- лая Нумихану (Номухану) [Boyle, 1971: 266], поэтому чеканка в Алма¬


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 299
лыке с тамгами представителей Чагатайского государства вестись не могла. Собственно, тамга Барака на дирхемах Алмалыка зафиксирована для 668 г.х., а далее ни одной алмалыкской серебряной (или иной) монеты с уверенно читаемой датой в пределах 670-677 гг.х. мне обнаружить не удалось, и, видимо, не случайно. Наследная тамга Барака на продукции этого монетного двора прослеживается в 678-681 гг.х. На дирхемах 685 и 686 г.х. она отсутствует, а в 688/1289 г. уже стоит тамга Дува-хана. Монеты 682-684 гг.х. пока не найдены. По монетам из Алмалыка невозможно отследить год прихода к власти в улусе Чага- тая даже Дува-хана.
Дуеси Этот эмитент помещал на монеты личную тамгу. Имя Дува- хана дважды встречается на монетах. В конце 690-х гг.х. на джиталах Газны (?) уйгурскими буквами в форме Дуваин и в 706/1306 г. на дирхемах Хорезма арабскими буквами в форме u'j3 Туван бек [Петров, 2003: 108]. Впервые тамга Дува-хана обнаруживается на дирхемах Хорезма и Тараза в 686 г.х. Согласно Рашиду ад-Дину, Дува-хану было отдано царство Чагатая в управление после Бука-Тимура. Именно так вслед за Рашидом ад-Дином освещают события и современные исследователи [Кычанов, 1963: 64, 103; Караев, 1995: 29]. Джамал ал-Карши возводит дату воцарения Дува-хана к 681/1282-83 г. [Джамал ал- Карши, 2005: 126].
Если Дува возглавил улус в 681 г.х., а его тамга появилась на чеканной продукции только через пять лет, то это свидетельствует, по- видимому, о настороженном отношении к нему правителя Чагатайского улуса. Не исключено также, что либо с 681/1282-83 г. Дува-хан только «исполнял обязанности» главы улуса без права помещать тамгу на монетах, т.е. проходил своего рода испытательный срок, либо до 686/1287-88 г. использовал наследную тамгу Чагатая, как и его предшественники. Но с 686 г.х. тамга Дува-хана обнаруживается на монетах почти всех регионов и областей, где он и некоторые из его потомков имели свои «вотчины». Возможно, его восшествие на престол произошло именно в 686 г.х. Однако однозначной информации по этому поводу монеты сообщить не могут. Обнаружено, что все монетные дворы, ставящие тамгу Дува-хана, делятся на две группы:
1) 	дворы, которые ставили только тамгу Дува-хана (рис. 1, № 3) и никогда не ставили тамгу Кайду-хана (рис. 1, № 2): Термез, Бадах- шан, Хост, Газна и Паршавар (сведения о существовании монет Термеза с двумя тамгами № 2 и № 3 — ошибочны [Давидович, 1972: 65]). Правда, есть одно исключение, когда в 693/1294 г. на дирхемах Ба- дахшана появляются тамга Кайду-хана и имя амира Навруза. Но эта


300
П.Н.Петров
комбинация была кратковременной и оказалась связана с чрезвычайными обстоятельствами — подавлением бунта шаха Бадахшана [Петров-Александров, 2007];
2) 	дворы, которые помещали две тамги — Дува-хана и Кайду-хана (возможны и другие тамги кроме Кайду, но нам важно отметить именно наличие знака № 3): Хорезм (с 686/1287-88 г.), Андиган, Алмалык, Йанги, Тараз/Йанги-Тараз, Кенджде (с 703/1303-04 г.), Ош, Маргинан, Мугалаг. Таким образом Кайду-хан продемонстрировал благорасположение к Дува-хану и членам его семьи. Джамал ал-Карши отметил, что «их владения [находятся в середине, простираясь] от областей Туркестана до Хурасана и некоторых южных стран» [Джамал ал- Карши, 2005: 126]. География монет с тамгой № 3 вполне подтверждает это сообщение и уточняет подвластные Дува-хану территории.
ЧАПАР и ДУВА. После смерти Кайду-хана в 701/1301 г. был посажен на престол государства его старший сын, Чапар (Джафар) [Рашид ад-Дин, 1960: 13], но это произошло не сразу, а лишь в мае 1303 г. в долине Имиля (Эмиля) [Караев, 1995: 34] (май 1303 г. — 9-й месяц 702 г.х.). Джамал ал-Карши сообщает тот же месяц: шаввал 702/май- июнь 1303 г., но место указывает другое — «в окрестностях Или» [Джамал ал-Карши, 2005: 124]. Однако спустя некоторое время Чапар-хан был смещен ханом Дувой, который сам возглавил государство [Бартольд, 1963, II: 73]. Ни одно из этих событий монеты не зафиксировали. Ни одной именной монеты Чапар-хана не обнаружено. Но хорезмий- ские дирхемы позволяют точно установить год смерти Дува-хана — 706/1306-07 г. С его уходом с политической арены хорезмийский монетный двор в том же 706 г.х. выпускает явно чагатайские анонимные дирхемы наравне с джучидскими монетами с именем Токты-хана.
Тогда же, в 706/1306-07 г., вероятно, после анонимных выпусков, здесь начинается чеканка чагатаидских дирхемов с именем Исан-Буки (Есен-Буги), написанным арабскими буквами — (!) ^ (без титула), но с «лакабом» — lW*1I ал-а’зам ал- ‘адглл = величайший
справедливый (законный) [Рева, 2008: 10]. Р.Ю.Рева предложил три варианта появления этого имени на монетах Хорезма в 706 г.х. Наиболее правдоподобная версия: часть владений в области Хорезм отошла Исан-Буке после смерти хана Дувы, но до восшествия его на престол.
Дело в том, что после смерти Дува-хана началась борьба за власть между различными представителями дома Чагатаидов на фоне противодействия им потомков Кайду-хана. С 707/1307-08 по 718/1318-19 г. именные монеты в государстве не выпускались, и мы не можем соотнести те или иные выпуски с конкретными эмитентами. Для ис¬


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 301
следователя ситуация осложняется еще и тем, что сыновья Дува- хана, пятеро из которых правили один за другим, не использовали свои личные тамги. Возможно, они их не имели ранее, а возможно, предпочитали эксплуатировать харизму своего именитого и почитаемого отца, и поэтому на монетах можно встретить лишь тамгу Дува-хана. Но сказать, что на монетах не встречаются другие тамги было бы ошибочно. До 707/1307-08 г. включительно на самаркандских монетах ставится наследная тамга Кайду-хана, принадлежавшая в это время Чапар-хану. Пока нет уверенности в правильности датировки 707/1307-08 и 708/1308-09 г. бухарских дирхемов с этой тамгой, хотя эти цифры видны на некоторых экземплярах. Это объясняется сильным искажением букв в легендах и подражательностью надписей, поэтому оперировать этими данными неправомерно, хотя появление дирхемов в Бухаре с тамгой Кайду-хана в эти годы вполне возможно. Из-за очень небрежной чеканки и грубо выполненных изображений невозможно также сказать, до какого года чеканил дирхемы с тамгой Кайду-хана монетный двор Ташкент/Шаш. В настоящее время известны монеты Шаша 7хх/13хх г., но к какому точно году в промежутке между 700/1300-1301 и 708/1308-09 гг. они относятся — пока установить не удалось. Ясно, что в Кашгаре чеканились серебряные монеты с наследной тамгой Кайду-хана. В 708/1308-09 г. Чапар-хан назначил управляющим Кашгара Мае‘уда IV (Суинч-Тунгу) [Абу-л- Фадл, 1988: 114], что указывает на местоположение административного центра улуса этого хана. Его владения были не столь обширны, как в период царствования, что иллюстрируется следующим фактом: после 706/1306-07 г. тамга Кайду-Чапара навсегда исчезает с монет столичного города Чагатаидского юрта — Алмалыка.
КУНДЖЕК, ТАЛИКА, КЕПЕК (1-е правление), ИСАН-БУКА.
Ни одна монета, которую можно было бы отнести к конкретному хану из плеяды: Кунджек, Талика-Хизр, Кепек (1-е правление) и Исан- Бука, — мне не известна. Вполне устанавливается только год интронизации Кепек-хана (2-е правление) по именным серебряным бухарским динарам 718 г.х., а соответственно и год ухода Исан-Буки с политической арены. Не возможно доподлинно установить существовало ли 1-е правление Кепека или это созданный средневековой историографией миф?
КЕПЕК (2-е правление). Его имя передано на монетах так: Кибак. Титул на бухарских монетах — ал-хакан ал- ’адил
хан, на самаркандских и дирхемах Орду-Базара — ал-хакан


302
П.Н.Петров
ал-а зам. В последний год правления этого хана (725 г.х.) в государстве активно работало всего три монетных двора — в Бухаре, Самарканде и Термезе. Информация В.В.Бартольда о том, что Кепек чеканил монету в Отраре [Бартольд, 2002: 162], ошибочна. Бухара и Самарканд выпускали именные динары и новые дирхемы, а Термез чеканил анонимные дирхемы по прежней весовой норме. Историки Тимуридского времени XV в. указывают на то, что Кепек умер своей смертью в 721/1321 г. [Абусеитова и др., 2001: 186], но эта дата ошибочна, поскольку именные монеты Кепека чеканились ежегодно разными парами штемпелей с 718/1318-19 по 725/1325 гг. Некоторые исследователи склонны считать годом смерти Кепека — 726/1326 г., так как существуют именные дирхемы Бухары с этой датой [Лэн-Пуль, 2004: 173, примеч. 1; Босворт, 1971: 197]. Однако, это также ошибочный вывод. Несмотря на то что такие дирхемы существуют, есть несколько причин не доверять этой дате:
1) имя хана и год выпуска монеты разнесены по разным сторонам дирхема (как и на всех его именных дирхемах Бухары);
2) монеты с именем хана и годом (726 г.х.) крайне редки;
3) надписи на монете выполнены грубо и являются подражательными;
4) не существует динаров Бухары или каких-либо монет Самарканда, датированных 726 г.х., с именем Кепека, несмотря на то, что в 726/1326 г. эти монетные дворы работу не прекращали и на них трудились квалифицированные резчики штемпелей. В Орду-Базаре в 726 г.х. чеканились анонимные дирхемы с благопожеланием кутлуг болсун (уйгурским письмом).
Появление именных дирхемов 726 г.х. может быть связано либо с использованием старого штемпеля с именем Кепека в новой штемпельной паре (такая практика имела место в монетном производстве, вследствие чего на свет появлялись монеты-анахронизмы, или, по международной терминологии, мулы), либо это монеты более позднего года выпуска и необязательно государственного монетного двора. Вывод о прекращении политической деятельности Кепека в 726/1326 г. из-за наличия таких дирхемов является ошибочным и возник вследствие некритического отношения к источнику.
Итак, год начала правления Кепека вполне однозначен. И не только потому, что в Бухаре появились его именные монеты. На монетных дворах Бадахшана и вилайата Хост в 717-718/1317-18 — 1318-19 гг. бил монеты шах Бадахшана ‘Али-шах II, причем на них нет основного знака принадлежности этого региона к Чагатайскому государству (тамги Исан-Буги, или наследной тамги Дува-хана). Это была очеред¬


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 303
ная серьезная заявка бадахшанских правителей на независимость, пресеченная Кепеком именно в 718/1318-19 г. После этого Бадахшан до 727/1327 г. монету чеканить перестал. Этот факт косвенно свидетельствует о восстановлении верховной власти Чингисидов в богатейшем горном районе, реализованном с приходом к власти Кепека.
В первой сводной статье по монетам Бадахшана [Петров, 2006: 501-502, № IV/la, № V/1, 2] вслед за С.Албумом мной были указаны годы правления ‘Али-шахаП как 710-е/1310-е и введено имя Йахийа, прочитанное Флорианом Шварцем на дирхемах, датированных 721 г.х. К настоящему времени обнаружено существенно большее количество монет этих правителей, в результате чего откорректирована их атрибуция: годы правления ‘Али-шаха II — ...-717-718-..?; имя правителя, изначально понятое как Йахийа, следует читать Бахт, и надежно датированные именные монеты зафиксированы пока для 711/1311-12 г. и 715/1315-16 г. Существуют монеты и с другими датами, но их следует признать искажениями (возможно, умышленными), поскольку они нередко попадают на годы правлений других шахов Бадахшана. Поэтому годы царствования султана Бахта следует записать пока так: ...-711-715-..?4 гг.х.
Раскрывая тему хронологии правления ханов Чагатайского государства по нумизматическим данным и затронув имя такого известнейшего среди историков хана, как Кепек сын Дувы, следует сделать небольшое отступление. Необходимо развеять то ложное представление о его реформаторской деятельности в области монетного дела и денежного обращения, которое вошло практически во все научные труды и учебники при описании этого периода истории Средней Азии. Речь идет о знаменитой «общегосударственной» монетной реформе Кепека, открытой М.Е.Массоном. Смысл реформы автор видел «в установлении общегосударственной монеты, основанной на употреблявшейся в Персии и Золотой Орде серебряной системе и чеканившейся от имени хана, что являлось внешним выражением проводившейся политики государственной централизации и постепенного вытеснения местной автономии» [Массон, 1957: 79]. Замечу, что монетные системы в государстве Ильханов и Джучидов отличались не только от монетной системы Чагатайского государства во времена Кепека, до и после него, но и между собой. С положением о новом этапе борьбы за централизацию власти, выразившуюся в появлении именной чеканки, спорить нельзя. Но с выводом об общегосударственном характере реформы Кепека согласиться невозможно. «Реформа Кепека» в том
4 Отточия при времени правления здесь (и далее по тексту) означают отсутствие сведений о правлении эмитента до или после указанных дат.


304
П.Н.Петров
виде, в каком она представлена М.Е.Массоном, не была реформой общегосударственной! Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на то, какими монетными дворами государства и какая продукция чеканилась при Кепеке:
— Термез с конца XIII в. до 725/1325 г. включительно регулярно чеканит привычные анонимные полновесные пореформенные (670/ 1271-72 г.) дирхемы;
— в Орду-Базаре в 721/1321 г. выпускаются именные монеты Ке- пека по крайней мере двух номиналов по старым весовым нормам;
— рынки наполнены чеканной продукцией прежних выпусков, и только в Бухаре с 718/718-19 г. начинают чеканить высокопробные шестидирхемовые монеты (динары), а с 722/1322 г. — именные серебряные дирхемы (фракции динара);
— начало работы монетного двора Самарканда, где выпускались именные динары и дирхемы Кепека по новым весовым стандартам, приходится лишь на 725/1325 г., т.е. через три года после появления новых бухарских монет двух номиналов.
Все это убедительно указывает на два обстоятельства: 1) «реформа Кепека 721 г.х.» не была общегосударственной; 2) за реформу М.Е.Массон принял реформирование монетного дела только в центральном вилайате [Петров, 2004: 76-77]. Реформа была реализована как общегосударственная лишь в правление хана Тармаширина, поэтому и названа мной реформой Кепека-Тармаширина, а реформирование монетного дела при Кепеке предлагается рассматривать как первый этап этой реформы. Даже не касаясь анализа всех аспектов, на которых М.Е.Массон основывал свои выводы по поводу реформы Кепека, можно утверждать, что в период становления восточной нумизматики как науки была допущена методологическая ошибка. Вывод об общегосударственной реформе Кепека был сделан без подробного изучения нумизматического материала (в том числе, его метрологии), без составления сколько-нибудь подробного каталога монет этого периода, без вскрытия причин и установления следствий реформирования. Подобная картина наблюдается в джучидской нумизматике в отношении «общегосударственной» реформы Токты-хана 710 г.х. [Петров-Студит- ский-Сердюков, 2005: 142-147]. Но вернемся к хронологии правлений ханов после Кепек-хана.
ИЛЬЧИКИДАЙ и ДУРРА-ТИМУР. Оба правителя использовали наследную тамгу Дува-хана. По письменным источникам известно, что на престоле Дува-хана сменил сначала Ильчикидай (Ильчигидай), а затем Дурра-Тимур (Дува-Тимур). Но точных дат царствования этих


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 305
персон в источниках нет. Казалось бы, именно здесь могли бы помочь данные нумизматики. Однако монеты этих ханов, как и в докепеков- ские времена, вновь стали анонимными. Мало того, на них стали помещать упрощенные изображения буддийских символов — ваджры (точнее, ее тибетского аналога — дордже) и совмещенной с ней ман- далы. Из информации на этих монетах можно извлечь только год начала правления Ильчикидая — 726/1326 г.
ТАРМАШИРИН. Использовал наследную тамгу Дува-хана. Дурра- Тимура на престоле сменил его брат Тармаширин, имя которого на монетах передано так: иНа монетах многих монетных дворов имя и титулы Тармаширина перечисляются после имени его сына, Санджар-хана:
1) в Бухаре (732 г.х.) — jtaUJI ^ jU. 5 Санджар хан ибн
ал-хакан ал-а’зам ...;
2) в Йанги Таразе (732 г.х.) — /и^ Санджар
хан /ас-султан ал-а'зам... хан\
3) 	в Самарканде (731-733 гг.х.) — ^
Санджар хан ибн... ас-султан ал- (адил и лакаб ‘ала ад-дунйа ва- д-дин = величие мира и веры\
4) в Термезе (734-735 гг.х.) — ... иА ^ /и^
Санджар хан /ас-султан ал- ‘адил ‘ала ад-дунйа ва-д-дин ... хан.
На монетах Отрара и Бадахшана имя Санджара не встречается:
5) в Отраре (732 г.х.) ас-султан ал-(адил ... хан
и (733-734 гг.х.) ^ (ала ад-дин ... хан\
6) в Бадахшане (733 г.х.) ЬЪ JjUII jlLLJl Jic. хан...
‘адил ас-султан ал- ‘адил ‘ала ад-дунйа ва-д-дин.
Но до возведения Тармаширином ислама в ранг государственной религии (до 731/1330-31 г.) власти продолжали выпускать анонимные монеты тех же образцов с буддийской символикой. Отмечу, что не все монетные дворы одновременно перешли на именную чеканку монеты без изображения дордже. В Термезе, например, именные монеты начали выпускать лишь в 734/1333-34 г., а до этого года активно чеканилось серебро с буддистской символикой. Все это серьезно осложнило исследователю процесс установления первого года правления Тармаширина. Тем не менее в вопросе о начальном годе его правления есть зацепка. С 728/1328 г. по 731/1330-31 г. включительно в Отраре чеканятся анонимные дирхемы без изображения дордже, но с наследной тамгой Дува-хана и расширенным титулом султан ал- ‘азам. Этот ти-
5 На месте точек здесь и далее стоит имя правителя.


306
П.Н.Петров
тул не мог принадлежать ни Ильчикидаю, ни Дурра-Тимуру, поскольку они не были проводниками ислама. Без сомнения, эти монеты относятся к правлению Тармаширина. Михал Биран считает, что Тармаши- рин вступил на трон уже будучи мусульманином, и относит эту дату к 1331 г. [Biran, 2002: 747]. Причем М.Биран приходит к мысли, что Тармаширин имел значительную власть и раньше, т.е. примерно с 729/1328-29 г., но только в западной части ханства [Biran, 2002: 745]. К 1331 г. приурочивают интронизацию Тармаширина и другие современные ученые [Абусеитова и др., 2001: 187].
Отмечу два обстоятельства. Во-первых, титул султан ал-а *.зам (султан величайший) на монете — это титул верховного правителя государства, принятый в мусульманском мире. Во-вторых, в период правления Кепека (а возможно, еще при Исан-Буге) в суш надписей и содержании изображений на монетах произошли серьезнейшие изменения, коснувшиеся продукции всех дворов державы, в результате которых никакие имена или тамги, кроме тамги (и/или имени) правителя государства, на монетах не ставились. Эта установка сохранялась до 771/1369-70 г. Мог ли в этом случае на монетах Отрара регулярно помещаться титул не верховного правителя, а одного из улусных ханов, каким предложено считать Тармаширина? В XIII в. в Чагатайском государстве это была привилегия только шахов Бадахшана. В XIV в. такая практика применялась в правление Казан-хана опять-таки в отношении шахов Бадахшана, а при Буйан-Кули еще и для правителя Герата, но недолго.
Итак, с одной стороны, в Отраре с 728/1327-28 по 731/1330-31 г. чеканились анонимные дирхемы с титулом верховного правителя уже в мусульманской традиции и наследной тамгой Дува-хана, с другой — на всех остальных монетных дворах выпускались тоже анонимные монеты с изображением буддийского символа и наследной тамгой Дува-хана. Это означает, что возможны две версии.
Версия первая. Не будучи главой государства, Тармаширин с 728/ 1327-28 г. имел свой личный юрт с городом Отрар и улус, а также право чеканить собственную монету, будучи подчиненным Дурра-Тимура (т.е. Тармаширин должен был помещать на монетах тамгу хакана).
Версия вторая. Тармаширин-хан, будучи правоверным мусульманином (возможно, он принял ислам в Отраре), в Отраре как правитель государства начал чеканку монеты со своим мусульманским титулом (без титула хан). На всех остальных монетных дворах прежний тип монет не менялся, поскольку ислам еще не стал государственной религией. И лишь узаконивания ислама в государстве содержание легенд и изображений на монетах всех остальных производств стало постепенно меняться.


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 307
Первая версия противоречит тому, что мы знаем о политике жесткой централизации власти, проводимой после смерти Дува-хана и укрепившейся в правление Кепек-хана. Результаты этой политики наглядно отразились в репертуаре легенд и изображений на монетах, а также в результатах реформ, проведенных в области государственного строительства. Вторая версия, по мнению автора этих строк, представляется более правдоподобной. Год вступления на престол Тармаширина по нумизматическим данным может быть записан неоднозначно: 728(?)/1327-28 или 731(?)/1330-31 г. Для того чтобы выбрать одну из дат, необходимо установить соотношение статусов трех титулов — хан, хакан и султан — во времена Тармаширина. Это не простая задача, требующая самостоятельного исследования.
Годом ухода Тармаширина с политической арены считается 734/ 1333-34 г. [Караев, 1995: 41; Султанов, 2006: 163]. Михал Биран приходит к выводу, что он был убит в самом начале 735 г.х. (лето 1334 г.) [Biran, 2002: 745]. Этот год как последний год правления первого султана Чагатайской державы лишь предположительно подтверждается существованием термезских динаров, поскольку имя Тармаширина и год 735 г.х. стоят на разных сторонах монеты. При изготовлении таких монет штемпель с именем мог оказаться в производстве уже после того, как Тармаширин покинул престол. Этот год мог бы быть подтвержден выпусками именных монет Тармаширина на других монетных дворах, но они пока не обнаружены. Следовательно, год окончания его правления по нумизматическим данным следует записать так: 734-735(?)/1334-35(7) гг.
Бузан. В чагатайской нумизматике Бузан, сын Дурра-Тимура, не оставил никаких следов. Нет даже намека на возможность увидеть или заподозрить, что у него было право на чеканку (сикка). Монет 735/1334- 35 г. (кроме упомянутого динара с именем Тармаширина) вообще пока не обнаружено. Вероятно, Бузан так и не смог стать ханом, проиграв политическую баталию за власть. О том, что он все-таки был ханом, сообщают источники тимуридского времени и Махмуд ибн Вали [Абусеитова и др., 2001: 188]. По этим же источникам Бузан был убит в 736/1335-36 г. О. Караев, ссылаясь на сведения неопубликованного источника, замечает: «В „Шаджарате“ преемником Тармаширина назван некий Арджукам, потомок Тулуя, а Бузун безуспешно боролся с ним за трон» [Караев, 1995: 42]. Не является ли отсутствие чеканки в 735 г.х. признаком борьбы претендентов, в результате которой ни один из них так и не получил престол? Если Бузан не использовал право сикка, то это означает либо отсутствие у него такого права


308
П.Н.Петров
(т.е. он не прошел церемонию интронизации), либо в этом виновата ухудшившаяся экономическая ситуация в стране, и новая чеканная монета не требовалась. Последнее маловероятно. Пока нумизматика свидетельствует преимущественно в пользу того, что Бузан не был «поднят на белой кошме».
ДЖЕНКШИ. Именно 736/1335-36 г. помечены самые ранние дирхемы Отрара с именем Дженкши. Его имя на монетах чаще написано следующим образом: и, а на динарах Бадахшана — Столь же четкий ответ о последнем годе правления этого хана дают динары Термеза и Бадахшана — 737/1336-37 г. Зафиксированные варианты титула этого хана: в Отраре (736 г.х.) — ...хакан ‘адил;
в Бадахшане (737 г.х.) — ... q\1\±1\ ал-хакан ал-Ъдил ал-
азам... хан; в Термезе (737 г.х.) — jlSUJI jLk хан ал-хакан
ал-азам. Кроме того, редчайший выпуск именных динаров 737 г.х. в Маргинане с именем Дженкши зафиксировал Д.Довуди [Довуди, 2006: 255, № 3].
ЙЕСУН-ТИМУР. В 737/1336-37 г. в Термезе начинается чеканка динаров с именем Йесун-Тимура — jy* иуч (есть вариант написания слова Тимур — j-j, в Бадахшане — (!) О^з'), а заканчиваются его
ежегодные эмиссии в 740/1339-40 г. Зафиксированные титулы: в Отраре (736 [этот год копировался в 737 и 738 гг.х.] — 739 гг.х.) —
jla. JjUJI jlSUJI ал-хакан ал-Ьдил хан и ал-хакан ал-
‘адил; в Самарканде (740 г.х.) — jlSUJl qIl хан ал-хакан
ал- (адш ал-азам; в Алмалыке (739-740 гг.х.) — u^... q\3UA\
хакан ал-а’зам ... хан (имя в легенде может стоять и перед словом хакан, но после имени обязательно присутствует титул хан); в Бадахшане (737, 738, 740 гг.х.) — и^... и u^...
хакан ал-1 адил ал-азам... хан; в Термезе (737-740 гг.х.) — jlSUJl
...и^ хан... ал-хакан ал-азам и Бухаре (740 г.х.) — СМ-
хан... ал-хакан ал-‘адил. Иногда на монетах Йесун-Тимура помещалась ваджра (зафиксирована на монетах Алмалыка).
М.Е. Массон указывает на существование отрарского динара Йесун- Тимура 741 г.х. [Массон, 1957: 97 и с. 56, №43]. Но это ошибка, поскольку из приведенного описания видно, что имя правителя на монете не сохранилось и, судя по остаткам легенд, состояние этого экземпляра плохое. Это также позволяет сомневаться в правильности прочтения года и отнесения монеты к этому эмитенту. Сомнения в верной атрибуции усиливаются еще и тем, что до настоящего времени серебряных динаров, битых ранее начала правления Данишменд-шаха (747/ 1346-47 г.), на монетном дворе Отрара не зафиксировано.


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 309
МУХАММАД и ‘АЛИ-СУЛТАН. Убийство Йесун-Тимура в 740/ 1339-40 г. ‘Али-Султаном (из дома Угедея), судя по нумизматическому материалу, привело к разделению государства на две части. На юге, в Термезе, воцарился Чагатаид Мухаммад-хан с титулом
q\± хан ал-хакан ал-азам), о чем сообщают динары
этого монетного двора 740 и 741 гг.х. с наследной тамгой Дува-хана (рис. 1, №3). А на севере и северо-востоке, в Отраре и Алмалыке, в 741 г.х. чеканит именную монету ‘Ала ад-дин ‘Али-султан (u*di ЬЬ
jlLL* ‘ала ад-дин ‘Али-султан с титулом хан ал-а 'зам)
со своей наследной тамгой (рис. 1, № 6). Входил ли Центральный Ма- вераннахр в сферу влияния ‘Али-султана или Мухаммад-хана по нумизматическим материалам пока выяснить не удается, хотя Абул-Гази отмечает, что ‘Али-султан «...сделался государем в Мавераннахре» [Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996: 88], но Отрар, как известно, это еще не Мавераннахр.
Н.А.Аристов, ссылаясь на Хондемира, отмечает: «Через некоторое время он (‘Али-султан. — П.Н.) умер. По смерти его взошел на престол Мохаммед-хан, сын Пулада, сына Кунджука...». И далее: «По... рассказу... церковного историка (Варфоломея Альбицци, из Пизы) минориты пострадали в 1340году ... ханской властью овладел некий негодный мусульманин ханского рода Али-солда; вскоре после мученической кончины францисканцев был убит и сам Али-солда, а дом его уничтожен огнем» [Аристов, 2001: 335-336]. Очевидно, что именно в 741/1340-41 г. в Алмалыке ‘Али-султан был убит, и здесь в этом же 741 г.х. начали выпускать динары с титулом ... ас-султан ал-а'зам... хан и именем Мухаммад. Причем, монета Мухам- мад-хана помечена не просто 741 г., но и 8-м месяцем — гиабан, т.е. январем 1341 г. Возможно, на монете зафиксирован месяц его воцарения на алмалыкском престоле. Но, судя по всему, 741/1340-41 год был последним годом правления этого хана. Итак, ‘Али-султан и Мухаммад- хан правили не по очереди, а одновременно, но на разных территориях.
Прочтение А.К.Марковым года как 746 г.х. на динаре из Алмалыка [Марков, 1896: 560, № 278] было ошибочным. Столь же неверным было сообщение М.Е.Массона [Массон, 1957: 97] о термезских монетах 744 г.х. с именем Мухаммад-хана. Таких монет просто не существует. Ошибочная атрибуция повлекла за собой искажения в реконструкции событий и хронологического порядка правления у таких историографов, как В.В.Бартольд и М.Е.Массон [Бартольд, 2002: 165; Массон, 1957: 97], не говоря о современных исследователях [Караев, 1995: 42- 43]. Ранее автор этих строк также использовал эти атрибуции для реконструкции событий 740-х гг. х. [Петров, 2003а: 104-105].


310
П.Н.Петров
ХАЛИЛ-АЛЛАХ и КАЗАН-ТИМУР. Самой сложной и запутанной оказалась история, связанная с именами правителей из дома Чага- тая — Халилом и Казаном. Средневековые авторы по-разному описывали события 740-х гг.х., причем одни упоминали лишь султана Халила [Ибрагимов, 1988: 90-92], другие же сообщали о действиях султана Казана, а Халил для них просто не существовал [Абуль-Гази-Багадур- хан, 1996: 88]. В результате современные историографы создали несколько вариантов реконструкции событий, опираясь на те или иные косвенные свидетельства. Концентрированным выражением этой работы явились перечни правлений ханов. Разнобой мнений различных исследователей показателен [Лэн-Пуль, 2004: 173; Босворт, 1971: 197; Album, 1998: 100; Астайкин, 1995: 575]. Рассматривался даже вопрос о том, что Халил и Казан — разные имена одного исторического персонажа, однако В.В.Бартольд в свое время отметил, что «признать имена Казана и Халилаллаха двумя именами одного и того же хана, пока» нельзя [Бартольд, 2002: 164].
Здесь нет необходимости рассматривать каждую из версий или рассматривать какую-либо из них [Массон, 1957: 97-98; Караев, 1995: 42-43; Султанов, 2006: 164-168] не только потому, что каждый автор по-своему пытается прочесть одни и те же источники и в первую очередь сообщение Ибн Баттуты, но, прежде всего, по той причине, что ни одна из исторических реконструкций не приближается к той картине событий, которую рисует, несомненно, более достоверный нумизматический источник. Обнаруживается два периода правления этих ханов: первый период — совместное правление, второй период — самостоятельное правление Казан-хана. Попробуем показать это на основании известного нумизматического материала.
Существует огромное множество монет и султана Халил-Аллаха, и султана Казан-Тимура. Имя Халил-Аллаха на монетах приводится так — 4il ЦЦ а имя Казан-Тимура передано по-разному — иОЧ иIj5 или просто В Отраре в 742/1341-42 г., Алмалыке в 743/1342-43 г. (алмалыкских монет Казан-Тимура 745 г.х. [Массон, 1957: 58, № 50; Караев, 1995: 43] не существует, это ошибочная атрибуция), а также на редких выпусках Бадахшана и Термеза имена обоих ханов указаны одновременно, причем иногда с одним титулом — султан, иногда с титулом перед каждым именем (видимо, в зависимости от размера поля монеты и мастерства резчика). В Самарканде в 742 г.х. чеканились динары и с именем Казан-Тимура, и с именем Халил-Аллаха. Замечено, что Казан-Тимур использовал наследную тамгу Дува-хана в период совместного правления, а Халил-Аллах помещал на монетах наследную тамгу Йасавура. По монетам можно


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 311
проследить территориальные сферы влияния каждого из соправителей. Так, монеты Термеза и Бадахшана в этот период чеканятся с именем одного Казан-Тимура и наследной тамгой Дува-хана. Лишь в 744 г.х. в Бадахшане появляется динар с легендой: 4il JJa. uU* <jlja jlLL. ал-хакан ал-а ’зам Халил Аллах [и] султан Казан хан, т.е. с двумя именами и разными титулами. На монетах Бадахшана и Термеза Казан-Тимур титулован как ал-хакан ал-а зам султан Казан (Тимур) хан. Обратим внимание, что в легендах этих дворов перед именем Казан-Тимура всегда присутствует титул хакан, а после имени — хан (остальное вариативно). На монетах Бухары, Отрара, Самарканда встречается только один вариант легенды с именем: султан Казан- Тимур-хан. В то же время Халил-Аллах всегда отмечен титулом хакан ал-а 'зам (или/и ал- ‘адил) султан, но титул хан в легенде с его именем не обнаружен ни разу. На монетах с двумя именами они указаны либо с одним титулом султан, либо Халил-Аллах обозначен как хакан..., а Казан — как султан... (иногда после имени добавлено хан).
Все это наглядно убеждает в существовании этапа соправления двух разных хаканов (не могу сказать «ханов», поскольку Халил-Аллах ханом, видимо, не был, хотя был хаканом).
Идиллия совместного правления длилась с 742/1341-42 по 744/ 1343-44 г. В 743-744/1342-43 — 1343-44 гг., вероятно, была попытка Халил-Аллаха расширить сферы влияния и распространить их на Термез и Бадахшан. Это выразилось в появлении в этих местах монет не только с именами Халил-Аллаха и Казан-Тимура совместно, но и знака собственности Халил-Аллаха. Надо полагать, такое развитие событий не устраивало хана Казана. В 744/1343-44 г. произошли события, изменившие расстановку сил в его пользу. Необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что Термез контролировался Казан- Тимуром (судя по монетным данным), и существует связь между ним и саййидом из Термеза ‘Ала ал-Мулком Худайван-заде, которого Халил-Аллах поставил управлять Алмалыком. В 743 г.х. алмалыкские динары помечаются тамгой Халил-Аллаха и именами обоих соправителей. Но уже в 744/1343-44 г. на динарах появляется странная легенда (уйгурским письмом), которую Э.Р.Тенишев перевел так: чиновник является малик, хану покорный. На оборотной стороне монеты помещена другая необычная легенда: монета царская, лучшего [из] царей Чингизхановых, да преумножится его справедливость, — и непонятная тамга (наследная тамга Дува-хана с лишним хвостиком внизу). Серебряные дирхемы помечены той же тамгой, а вот медные фельсы этого же года, предназначенные только для местного обращения, помечены обычной наследной тамгой Дува-хана. Таким образом,


312
П.Н.Петров
в 744/1343-44 г., наверняка с согласия ‘Ала ал-Мулка, в Алмалыке стали чеканить монету без атрибутов власти Халил-Аллаха. В том же, 744/1343-44 г. ‘Ала ал-Мулк был казнен Халил-Аллахом по обвинению в предательстве (судя по монетам Алмалыка 743-744 г.х. такое предательство действительно было). Сопоставление этих фактов позволяет заключить, что ‘Ала ал-Мулк, скорее всего, встал на сторону Казан-хана в разгоравшемся противостоянии с Халил-Аллахом, за что и поплатился. Однако казнь ‘Ала ал-Мулка не укрепила позиции Халил-Аллаха, а наоборот, укрепила его соперника. При сопоставлении сообщений Ибн Баттуты, с одной стороны, и Абул Гази и Фасиха ал-Хавафи — с другой, отчетливо фиксируется, что султан Халил сошел с политической арены после казни ‘Ала ал-Мулка, а гибель Казан-хана связана с его борьбой со взбунтовавшимся в 747/1346-47 г. амиром Казаганом [Фасих Ахмад, 1980: 74; Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996: 88-89].
До настоящего времени не удалось зафиксировать динаров из Бухары, битых в период с 742 по 744 г.х. с именем Казан-хана или его тамгой, но в эти годы здесь чеканил именные динары Халил-Аллах, т.е. Бухара была его территорией. Но в 744 г.х. в Бухаре обнаруживаются дирхемы с именами султана Халила и хакана Казан-Тимура, что крайне необычно. И кроме того, в рамазане 744 / феврале 1344 г. здесь появляются динары с именем только Казан-Тимура и титулом султан ал-Ъдил... хан и с тамгой Халил-Аллаха. Эти монеты чеканятся с переходом в следующий — в 3-й или 5-й месяц (на известной мне монете месяц полностью не читается: ...ал-аввал) 745 / август или октябрь 1344 г. В этом же году они сменяются новым типом6  7 динаров с пышным титулом Казана: и1^ uUaLJl ас-султан ал-гази абу-л музаффар Казан султан = султана Воителя победоносного1 Казан султан. Этот тип динаров переходит в 746/1345-46 г. Можно трактовать появление имени нового для Бухары эмитента в 744/1343-44 г. по-разному: или как попытку примирения со стороны Халила, или как постепенную сдачу им позиций. Но в 745/1344-45 г. его именные бухарские монеты до сих пор не зафиксированы (монеты Халил-Аллаха других монетных дворов, датируемых 745-746/1344-45 — 1345-46 гг., пока также не обнаружены). Учитывая, что вместе с именем хана Казана и фразой султан абу-л музаффар используется наследная тамга Иасавура вместо тамги Дува-хана, можно констатировать, что именно в 745/1344-45 г. совместное правление закончилось и началось единоличное правление
6 За критерий типа в данном случае мной принимается композиционное построение поля лишь одной стороны динара (той, которая сообщает выходные данные, титулы, имена и где размещена тамга) и содержание легенд.
7 «Султан Воитель победоносный» — имеется в виду Аллах.


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 313
Казан-хана. Тратить время на интронизацию Казану не было необходимости, поскольку он уже был одним из двух правителей государства. Поэтому можно уверенно считать 745/1344-45 год — годом политической (а возможно, и физической) кончины Халил-Аллаха.
Единоличное правление хана Казана не было длительным. Уже в 747/1346-47 г. мы не встречаем его именных монет. Представляется, что сообщение Фасиха Хавафи о гибели Казан-Тимура от рук амира Казагана в самом начале 747/1346-47 г. вполне правдоподобно, однако подтвердить или опровергнуть эту дату нумизматический источник пока не может. Возможно, что гибель Казана произошла в самом конце 746 г.х. Поэтому принятие даты 747 / конец апреля — май 1346 г. в качестве года окончания правления Казан-хана можно считать вполне корректным, так же как и 746 / март 1346 г.
Итак, без сомнения, с 742/1341-42 по 745/1344 г. султан Халил- Аллах и султан Казан-хан были соправителями. С того же, 745/1344 г. по начало 747/1346 г. — единолично правил Казан-хан.
Кроме решения вопроса о взаимоотношениях Казан-Тимура и Ха- лил-Аллаха исследование нумизматического материала позволяет ответить еще на один вопрос, который часто освещается в искаженном виде. С кем же воевал Халил-Аллах, а теперь, как мы знаем, и Казан- Тимур? К кому перешел с войском правитель Термеза саййид ‘Ала ал- Мулк и кого он предал своим присоединением к войскам султана Халила? По сведениям Ибн Баттуты, Халил воевал с Бузаном [Абусеито- ва и др., 2001: 189]. Но Бузан был убит не позднее начала 736 г.х., а Халил-Аллах и Казан-Тимур реализовывали свои претензии на трон в 742 г.х., т.е. через 6-7 лет после смерти Бузана. Известно, что в Термезе и Алмалыке в 741 г.х. билась монета от имени Чагатайда Мухам- мад-хана. Следовательно, именно от него ушел ‘Ала ал-Мулк и именно с ним боролись братья — сыновья Йасавура, т.е. борьба с Мухаммадом могла быть начата еще в 741 г.х. В каком году была достигнута победа над ним (в 741 или в начале 742 г.х.) — информации нет. Но учитывая, что лишь в ги'абане (8-м) месяце 741 / январе 1341 г. в Алмалыке начался выпуск именных динаров Мухаммад-хана, можно предположить, что в этом году хан еще был у власти или по крайней мере если и потерял трон, то в самом конце 741 / ~ апрель — 16 июня 1341 г. Интронизация же Казан-Тимура и Халил-Аллаха, судя по началу чеканки монет, состоялась не ранее 742/1341-42 г. Самый ранний месяц 742 г.х., зафиксированный на бухарских динарах Халил-Аллаха, тот же — ш'абан, т.е. январь 1342г. Следовательно, Халил-Аллах взошел на престол не позднее этой даты.


314
П.Н.Петров
ДАНИШМЕНД-ШАХ. С приходом к власти амира Казагана эпоха самостоятельных правлений представителей дома Чингисидов в Чага- таидском государстве закончилась. Первым марионеточным ханом при Казагане стал Угедеид Данишменд-шах. Его имя передано на монетах так: (Дашманд Шах) — наиболее часто, и
(Даниишанд). Его титул на монетах Бухары, Самарканда: ал-хакан ал- ‘адил ...хан или (и иногда в Термезе) ал-хакан ал-азам ...хан. На дирхемах Отрара — султащ на динарах Сарая и Ходжента — султан ал- *адил; на динарах Термеза — султан ал- (адил ...хан. Нелепо смотрятся на монетах вместе с именем этого Угедеида чагатаидские наследные тамги Дувы и Йасавура. Иногда тамги стоят обе одновременно (на монетах Термеза). Известен динар 749/1348-49 г. с двумя тамгами. Одна — тамга Дувы, другая — наследная тамга Кайду, причем именно последняя является тамгой самого Данишменд-шаха, поскольку он был сыном Кайду [Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996: 89].
В 747/1346-47 г. активизируется монетное производство не только в таких городах, как Бухара, Самарканд и Термез, но и начинают функционировать дворы, ранее не чеканившие или длительное время не чеканившие серебряных монет. Так, обнаружены динары Ходженда с эпитетом <ij-^ — «обитель» суфиев (чтение В.Н.Настича),
Отрара, Сарая (видимо, ставка Казагана — Сали-Сарай?). Монеты, битые в 748/1347-48 г. с именем Данишменда, представляют редкость и зафиксированы пока исключительно для самаркандского монетного двора, причем на них стоит месяц сафар — второй месяц 748 / июнь-июль 1347 г. Указывает ли этот месяц на годовщину правления Данишменда — сказать трудно, однако такое возможно. Согласно сведениям Абул Гази: «По прошествии двух лет он (Казаган. — П.П.) предал его смерти» [Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996: 89], т.е. Данишменд-шах был убит в 749/1348-49 г. Эту же дату указывает и Фа- сих Хавафи [Фасих Ахмад, 1980: 75]. В настоящее время зафиксирован лишь один уже упомянутый выше динар 749 г.х. с именем Данишменда, на котором, однако, не сохранилось наименование двора. Таким образом, годы правления Данишменд-шаха устанавливаются с точностью — 747-749/1346 - 1348-49 гг.
БУЙАН-КУЛИ. Согласно письменным источникам, в том же 749 г.х. амир Казаган возвел на ханство Буйан-Кули ибн Сургаду ибн Дува- хана [Фасих Ахмад, 1980: 75; Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996: 89]. На монетах его имя встречается в двух вариантах: скя и на монетах
Базара — ^ Скя . Используемая им тамга — наследная тамга Дува- хана. Но до настоящего времени ни одна из его монет 749 г.х. не


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 315
встретилась. Самые ранние датированные выпуски этого султана зафиксированы с годом 750/1349-50, битые в Самарканде и на неизвестном монетном дворе. Следует отметить, что существует самаркандский динар без указания года чеканки, по типу не укладывающийся в типологический ряд 750-х/1350-х годов, возможно, он бит в 749 г.х.
С 750/1349-50 и до 757/1356 г. на территории Средней Азии регулярно чеканятся именные монеты Буйан-Кули. Необычно, что до сих пор не встретились монеты с этим именем 758/1357 г., битые на центральных монетных дворах государства. Однако с этой датой именной чекан зафиксирован в Герате, Курате, Табасе и других городах Хорасана. После убийства амира Казагана его место занял сын — амир Абдаллах, который через некоторое время казнил Буйан-Кули-хана [Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996: 89]. Возможно, это событие произошло в 759/1358 г. [Фасих Ахмад, 1980: 86], но именных монет этого года пока не встретилось. Его самая поздняя именная чеканка заканчивается в 758/1357 г. Итак, годы правления Буйан-Кули: 749(?) — 759(?) / 1348-49(7) — 1358(7).
ШАХ-ТИМУР. Фасих Хавафи сообщает ошибочную информацию о возведении Кабул-шаха ибн Тимур-шаха на трон после Буйан-Кули. Абул Гази пишет об интронизации Шах-Тимура [Абуль-Гази-Багадур- хан, 1996: 89], а не Кабул-шаха. Нумизматический материал подтверждает передачу трона Шах-Тимуру — существуют динары с его именем, датированные рамаданом 759 / августом-сентябрем 1359 г. [Кочиев, 2001: 91-92]. Имя передано на монетах так: *\А или
Титул в Самарканде — ас-султан ал-Ъдил...
хан; в Отраре — и^... ч-^j u^aL-ll ас-султан ал-азам рикаб ал-умам... хан = султан величайший вый народов... хан и (jUaLJI ... ас-султан ал-(адил ал-азам... хан. Использовавшаяся Шах- Тимуром тамга — наследная тамга Дува-хана. Монеты этого султана чеканились в 760/1359 г.: в Отраре; в Самарканде в месяцах шаввал (август 1359) и рамадан (сентябрь 1359); в Хосте — провинции области Бадахшан. Известен медный посеребренный дирхем Бухары с именем Шах-Тимура (761/1360). Б.Д.Кочнев однозначно счел эту дату на монете неоспоримым доказательством правления Шах-Тимура еще и в 761 г.х., поскольку она стоит на той же стороне, на которой написано имя хана [Кочнев, 2005: 86]. С этим мнением трудно не согласиться. Годы правления Шах-Тимура — 759-761/1358-60 гг.
ТУГЛУК-ТИМУР. Его имя на монетах передавалось так: а титул, зафиксированный на продукции среднеазиатских монетных


316
П.Н.Петров
дворов — султан ал-‘адил. Титул хан на монетах пока не встретился. С гибелью Казан-хана Чагатайское государство распалось на две части. Северо-восточные и восточные территории получили самостоятельность. Амир Пуладчи из племени дуглат в 748/1347-48 г. посадил на трон малолетнего Туглук-Тимура, со временем превратившегося в сильного самостоятельного лидера своей державы. В 761/1359-60 г. этот могулистанский султан, воспользовавшись шаткостью власти в Мавераннахре, захватил всю Среднюю Азию, восстановив тем самым государство Чагатаидов в первоначальных границах.
До 761 г.х. монеты Туглук-Тимура, битые в Семиречье или Восточном Туркестане, не известны. Кроме того, при изучении коллекции находок монет из Алмалыка, Пулада, Имиля, Кашгара, Яркенда и Кучи обнаружилось практически полное отсутствие динаров Данишмен- да и Буйан-Кули-хана, но значительное количество динаров местного производства, подражающих выпускам центральных монетных дворов, чеканивших монеты с именами Тармаширина, Мухаммад-хана и Йесун-Тимура. Совершенно очевидно, что в Моголистане не было собственной государственной монетной политики и рынок пополнялся монетой подражательного вида, возможно неконтролируемо. Лишь в 761 г.х. в г. Куча была незначительная по объему эмиссия динаров с именем Туглук-Тимура (титул и лакаб — ...«^ ^Ьс. jlLLu султан гийас ад-... = султан спаситель [мира и веры]...; наследная тамга Дува- хана) [Mayer, 1998, № 586, 587]. Не исключено, что этот выпуск был осуществлен накануне похода хана в Среднюю Азию. Именные монеты Туглук-Тимура встречаются достаточно редко, поэтому говорить о полноте собранной мной информации не приходится. И тем не менее известно несколько центров чеканки его монет: Самарканд — 761(?) г.х.; провинция Хост (в области Бадахшан) — 762 г.х. и Хост(?) — 763 г.х.; Бадахшан — 765 г.х. Причем в последнее время кроме дирхемов Бадахшана обнаружены еще и динары того же года. Последняя датированная 765/1363-64 г. монета уточняет год смерти этого султана.
Илийас-ходжа. С уходом Туглук-Тимура с политической арены объединенная им империя рападается на две части. Попытка его сына Йлийас-ходжи вновь подчинить Среднюю Азию была безуспешной. Он даже не смог увековечить свое имя на монетах Средней Азии, не известны также его выпуски и восточнотуркестанских монетных дворов.
‘ АДИЛ и КАБУЛ. На политической арене государства Чагатаидов взошла звезда удачи амиров Хусейна и сахибкирана Тимура [Фасих


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271 -1368 гг. 317
Ахмад, 1980: 90-91, 765 г.]. Однако ни тот ни другой лидер не мог управлять страной, не будучи представителем «золотого рода», поэтому Хусейн сначала назначил одного марионеточного хана, а затем, убив его, — другого. Этими ханами были ‘Адил-хан и Кабул-хан. Вопрос хронологии их правления был освещен мной ранее [Петров, 2006: 534-536], повторяться нет необходимости. Стоит лишь напомнить выводы предыдущей работы: сначала марионеточным ханом был поставлен ‘Адил-хан (с 7667/1364-65 по 767/1365-66 г.), а затем его заменил Кабул-шах (с 767/1365-66 по 768/1366-67 г.). Замечу, что на монетах имена этих султанов указывались только так: ‘Адил — Кабул — JjA Тамги на монетах уже не ставились, что говорит о многом, в том числе и о положении самих марионеточных ханов. Титул ‘Адил-хана— и^... султан... хан и u^... qUoL* султан ал-а’зам... хан\
Кабула — хакан ал-а'зам... хан, реже —
u^... хакан ал-му‘азам... хан = хакан возвеличенный... хан.
В последнее время кроме бадахшанских именных дирхемов Ка- бул-хана 767/1365-66 и 768/1366-67 гг. обнаружены дирхемы, битые с именем Кабул-хана и годом 769 г.х. С 769 г.х. (и далее ежегодно) началась активная чеканка Бахрам-Шаха — шаха Бадахшана. В провинции Хост в 767/1365-66 г. дирхемы бились от имени ‘Адил-хана. Представляется, что вычисленные ранее хронологические рамки правлений этих двух ханов верны с уточнением конца правления Кабул-хана — 769/1367-68 г.
За все время правления амиров — от Казагана до Хусейна — ни один из них не помещал свое имя на монетах с титулом. Приход к власти амира Тимура все изменил. Его имя появилось на монетах вместе с именем марионеточного хана. Существуют серебряные монеты даже лишь с одним именем амира Тимура (монетный двор Хорезм). Но делать выводы из этого факта пока рано, поскольку монетное дело Хорезма имело особые традиции помещения имен на монетах, которые необходимо подробно исследовать. Однако это уже принципиально другой политический расклад. Но рассмотрение хронологии правлений в государстве Тимуридов не входит в задачи настоящей статьи.
Из приведенного материала видно, что наибольший эффект при решении вопросов хронологии правлений в государстве Чагатаидов можно получить при анализе именных памятников нумизматики. Тем не менее классификация основной массы монетного материала (как именного, так и анонимного), проведенная здесь, позволила решить его основную задачу исследования. Уточнение и дополнение сделанных выводов не только возможно, но и ожидаемо в недалеком будущем в связи с введением в научный оборот неизвестных ныне монетных выпусков.


318
П.Н.Петров
Абуль-Гази-Багадур-хан, 1996 — Абуль-Гази-Багадур-хан. Родословное дерево тюрков / Обработка текстов Р.Рахманалиева. Москва-Ташкент-Бишкек, 1996.
Абу-л-Фадл, 1988 —Абу-л-Фадл ибн Мухаммад Джамал ад-Дин Карши. Мулхакат ас-Сурах / Пер. с перс. Р.Ш.Шарафутдиновой // Материалы по истории Средней и Центральной Азии X-XIX вв. Таш., 1988.
Абусеитова и др., 2001 — Абусеитова М.Х., Абылхожин Ж.Б., Кляшторный С.Г., Масанов Н.Э., Султанов Т.И., Хазанов А.М. История Казахстана и Центральной Азии. Алматы, 2001.
Аноним Искандара, 1973 — Аноним Искандара // Материалы по истории киргизов и Киргизии. Вып. I. Бишкек, 1973.
Аристов, 2001 —Аристов Н.А. Усуни и кыргызы, или кара-кыргызы. Очерки истории и быта населения Западного Тянь-Шаня и исследования по его исторической географии. Бишкек, 2001.
Астайкин, 1995 — Астайкин А.А. Опыт сопоставительного исследования. Монгольская империя // Мир Льва Гумилева. «Арабески» истории. Вып. 2. Пустыня Тартари. М., 1995.
Бартольд, 2002 — Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Работы по истории и филологии тюркских и монгольских народов. М., 2002.
Босворт, 1971 —Босворт К.Э. Мусульманские династии. М., 1971.
Давидович, 1972 —Давидович Е.А. Денежное хозяйство Средней Азии после монгольского завоевания и реформа Мас‘уд-бека (XIII в.). М., 1972.
Джамал ал-Карши, 2005 — Джамал ал-Карши. Ал-Мулхакат би-с-сурах / Введение, пер. с арабо-персидского, коммент., текст, факсимиле Ш.Х.Вохидова, Б.Б.Аминова // История Казахстана в персидских источниках. Т. I. Алматы, 2005.
Довуди, 2006 —ДовудиД. Денежное обращение древнего и средневекового Хат- лона (V в. до н.э. — начало XX в. н.э.). Душанбе, 2006.
Ибрагимов, 1988 — Ибрагимов Н. Ибн Баттута и его путешествия по Средней Азии. М., 1988.
Караев, 1995 — Караев О. Чагатайский улус. Государство Хайду. Могулистан. Бишкек, 1995.
Кочнев, 2001 — КочневБД. Находки мусульманских монет // Археологические исследования в Узбекистане - 2000 год. Самарканд, 2001.
Кочнев, 2005 — Кочнев БД. Клад медных (посеребренных) монет XIV в. из Узбекистана // ТМНК «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII-XV веков». IМНК — Саратов 2001. М., 2005.
Кычанов, 1963 — Кычанов Е.И. Сведения в Юань-ши о переселениях киргизов в XIII веке // Известия АН Кирг. ССР. Серия общественных наук. Т. V, вып. 1. Фрунзе, 1963.
Лэн-Пуль, 2004 — Лэн-Пулъ Стэнли. Мусульманские династии / Пер. с англ, с примеч. и дополнениями В.В.Бартольда. М., 2004.
Марков, 1896 — Марков А.К. Инвентарный каталог мусульманских монет Императорского Эрмитажа. СПб., 1896.
Массон, 1957 — Массон М.Е. Исторический этюд по нумизматике Джагатаидов // Труды САГУ. Археология Средней Азии. Новая серия, вып. CXI. Таш., 1957.
Петров, 2003 — Петров П.Н. Очерки по нумизматике монгольских государств XIII-XIV веков. Нижний Новгород, 2003.


Хронология правления ханов в Чагатайском государстве в 1271-1368 гг. 319
Петров, 2003а — Петров Л.Н. Смута 1340-х гг. в государстве Чагатаидов. (Нумизматические данные) // 11-я Всероссийская нумизматическая конференция. Тезисы докладов. СПб., 2003.
Петров, 2004 — Петров П.Н. Реформа Кепека-Тармаширина // 12-я ВНК. Тезисы докладов. М., 2004.
Петров, 2005 — Петров П.Н. Тамги на монетах монгольских государств XIII— XIV вв. как знаки собственности // ТМНК «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII-XV веков». II МНК — Муром 2003. М.,
2005.
Петров, 2006 — Петров П.Н. Бадахшан XIII-XIV вв. под властью монгольских ханов // Записки Восточного отделения Российского археологического общества. Новая серия. Т. II (XXVII). СПб., 2006.
Петров, 2007 — Петров П.Н. Нумизматическая история Чагатаидского государства 668/1270 — 770/1369 гг. Автореф. канд. дис. Казань, 2007.
Петров-Александров, 2007 — Петров П.Н., Александров А. С. Чагатаидские дирхемы с именем амира Навруза, битые в Бадахшане. Доклад на VI МНК — Азов 2007, в печ.
Петров-Беляев, 2005 — Петров П.Н., Беляев В.А. К вопросу о персонализации тамг на монетах Чагатайского улуса // ТМНК «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII-XV веков». I МНК — Саратов 2001. М., 2005.
Петров-Кошевар, 2004 — Петров П.Н., Кошевар В.Г. Клад № 4 из Киргизии // Древности Поволжья и других регионов. Вып. V, том 4. Москва — Нижний Новгород, 2004.
Петров-Студитский-Сердюков, 2005 — Петров П.Н., Студитский Я.В., Сердюков П.В. Проводилась ли Токтой общегосударственная реформа 710 г.х.? Кубанский клад времени Узбек-хана // ТМНК «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII-XV веков». II МНК — Муром 2003. М., 2005.
Пронштейн-Кияшко, 1981 —Протитейн А.П., Кияшко В.Я. Хронология. М., 1981.
Рашид ад-Дин, 1960 — Рагиидаддин. Сборник летописей. Т. И. М.-Л., 1960.
Рева, 2008 — РеваР.Ю. Монеты Эссен Буки хорезмийской чеканки // ТМНК «Монеты и денежное обращение в монгольских государствах XIII-XV веков». IV МНК — Болгар 2005. М., 2008.
Султанов, 2006 — Султанов Т.И. Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть. М.,
2006.
Фасих Ахмад, 1980 — Фасих Ахмад ибн Джалал ад-Дин Мухаммад ал-Хавафи. Муджмал-и Фасихи (Фасихов свод) / Пер. Д.Ю.Юсуповой. Таш., 1980.
Энхчимэг, 2005 — ЭнхчимэгЦ. К вопросу об административной реформе Чагатайского улуса // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 2. Улан-Удэ, 2005.
Album, 1998 —Album S. Checklist of Islamic Coins. 2nd edition. Santa Rosa, 1998.
Biran, 2002 — Biran Michal. The Conversion of Tarmashirin Khan (1331-34) // Journal of the American Oriental Society. Vol. 122, No. 4. Oct.-Dec., 2002.
Boyle, 1971 —Boyle J.A. The Successors of Genghis Khan. N.Y., 1971.
Mayer, 1998 — Mayer T. Sylloge Numorum Arabicorum Tubingen // Nord- und Ostzentralasien. XVb Mittelasien II. B., 1998.
Schwarz, 2002 — Schwarz F. Sylloge Numorum Arabicorum Tubingen. Balh und die Landschaften am Oberen Oxus. XIV c Hurasan III. B., 2002.


Р.Ю.ПОЧЕКАЕВ
(Санкт-Петербург)
«Судебная реформа» крымского хана Мурад-Гирея*
Попытка судебной реформы крымского хана Мурад-Гирея (1089/ 1678 — 1094/1683), предпринятая им в начале своего правления, представляется одним из загадочных эпизодов истории Крымского ханства. Вскоре после вступления на престол хан повелел решать дела в суде на основе «чингизской тбрэ», а не на основе шариата; более того, он упразднил должность кади-аскера (верховного судьи), заменив его тбрэ-баши. Правда, эта реформа не получила развития: вскоре Мурад- Гирей прибыл в султанский лагерь для участия в боевых действиях вместе с турками, и здесь некий Вани-эфенди («замечательный святоша», по выражению В.Д.Смирнова) сумел убедить хана в необходимости восстановить действие шариата, что и было сделано ханом (см. [Ассеб о-ссейяр, 1832: 188-189]).
Эпизод этот вызывает немало вопросов. Прежде всего, следует отметить радикализм реформы, предложенной ханом, который решил восстановить действие древнего тюрко-монгольского права торе в Крымском ханстве, где уже во второй половине XV в. сложилась традиция шариатского суда (см., например, [Бойцова, 2004: 43-44]). Не менее странным представляется и быстрое сворачивание реформы Мурад- Гиреем, столь решительно им начатой.
Сообщение о реформе Мурад-Гирея содержится в сочинении крымского историка XVIII в. Сейида Мухаммеда Ризы «Семь планет в известиях о царях татарских», написанном около 1737 г. по повелению крымского хана Менгли-Гирея II, а возможно, и в соавторстве с ним
* В основу статьи положен доклад «К вопросу о судебной реформе крымского хана Мурад-Г ирея (по сведениям «Семи планет» Сейида Мухаммеда Ризы), представленный на XXIV Международной научной конференции «Источниковедение и историография стран Азии и Африки» (Санкт-Петербург, 10-12 апреля 2007).
О Почекаев Р.Ю., 2009


«Судебная реформа» крымского хана Мурад-Гирея
321
(см. [Сейтягьяев 2002: 39]). Оно неоднократно привлекало внимание исследователей — в частности, В.Д.Смирнова в 1880-е годы, С.В.Бах- рушина в 1930-е годы, а также современного крымского историка А.Е.Гайворонского [Смирнов, 2005: 248-250; Бахрушин, 1993: 332- 333; Гайворонский, 2003: 58-59]. Историки склонны видеть в реформе Мурад-Гирея проявление сепаратизма, попытку ослабить влияние турецких властей в Крымском ханстве. Но так ли это? Постараемся ответить в настоящей статье на следующие вопросы:
1) Усматривается ли в действиях Мурад-Гирея на самом деле стремление противостоять власти турецкого султана?
2) Почему в качестве правовой основы реформы было выбрано древнее обычное право торе, которое уже в Золотой Орде существовало в форме не конкретных правил, а неких общих принципов?
3) Наконец, почему хан, активно взявшийся за столь радикальные преобразования, так легко поддался убеждениям Вани-эфенди и свернул свою реформу, фактически не начав ее?
Анализ источников, проведенный для ответа на первый вопрос, показывает, что Мурад-Гирей отнюдь не собирался ослаблять власть султана в Крыму — напротив, все его действия во время пребывания на ханском троне свидетельствуют об обратном.
Прежде всего, он по первому требованию турецкого султана приводил войска для участия в походах турков. Так, для осады Чигирина он привел, по разным сведениям, от 50 000 до 80 000 всадников и принял активное участие в боях с осажденной русской армией [Гордон, 2005: 54, 94; Ленченко, 2005: 171]. Позднее он также принял участие в неудачной для турков войне с австрийцами, когда турецкая армия потерпела поражение под Варадином. По мнению В.Д.Смирнова, Му- рад-Гирей «не особенно ревностно старался о славе и успехе османского оружия на поле брани, принимая участие в войне лишь по необходимости» [Смирнов, 2005: 422]. Однако к хану и не предъявлялось требование выказывать удовольствие от участия в походах! А сам факт его участия в боевых действиях противоречит утверждению историка: крымские монархи, которые действительно не желали воевать на стороне турков, нередко ссылались на то, что не успели собрать войска или что крымские беи отказались участвовать в походе. Мурад- Гирей подобными отговорками не пользовался, и всегда приводил свои войска весьма исправно.
Кроме того, когда султан решил сместить Мурад-Гирея, подданные последнего были готовы с оружием в руках отстаивать его права на трон, однако сам хан беспрекословно подчинился султанской воле и не оказал сопротивления [Смирнов, 2005: 422-423]. На наш взгляд,
1/2 11-708


322
Р.Ю.Почекаев
этот факт также свидетельствует о его лояльности к стамбульским властям.
Кстати говоря, и смещение Мурад-Гирея было связано отнюдь не с подозрением его в неблагонадежности, а с тем, что турецкий главнокомандующий Кара-Мустафа-паша именно на него свалил вину за свое поражение при Варадине. Смещенный хан получил в дар от султана поместье неподалеку от Ямболу, где прожил еще 13 лет до самой смерти [Халим Гирай, 2004: 85; Histoire, 1833: 444]. Этот факт тоже не слишком подходит к образу хана-мятежника, стремящегося сбросить османское владычество: обычно султанское правительство весьма энергично расправлялось с Гиреями, дававшими хоть малейший повод усомниться в их верности Высокой Порте. Одни из них были убиты по султанскому приказу своими же родственниками, другие — казнены на Родосе и т.д.
Таким образом, видеть в реформе Мурад-Гирея свидетельство его мятежных намерений было бы неверно.
Второй вопрос: почему именно торе послужило правовой основой его реформы?
Как известно, торе изначально представляло собой обычное право древних монголов, которое существовало задолго до империи Чин- гис-хана. Впоследствии оно было инкорпорировано в систему монгольского имперского права и вплоть до начала XVI в. применялось в государствах Чингисидов, выделившихся из состава империи (см. подробнее [Почекаев, 2004: 537-540]). Правда, к XVI-XVII вв. древнее происхождение торе забылось, и его «создателем» стал считаться уже сам Чингис-хан: в персидских источниках оно фигурирует под термином «тора-чингисханиа» [Doerfer, 1963: 264, 265, 555] (ср. [Bennigsen-Veinstein, 1980: 58; Трепавлов, 2004: 283])1. Об установлениях Чингис-хана («тбре-и-Чингис») упоминает и Захир ад-Дин Бабур, отличая их от законов Чингис-хана («йаса-и-Чингис») [Baber, 1826:202].
Однако не будем забывать, что создание торе относилось еще к эпохе древних тюрков (см., например, [Кляшторный-Султанов, 2004: 85; Klyashtoryi, 2004: 13], наследниками государственности которых являлись не только монгольские ханы, но и в определенной степени османские султаны. Фраза Вани-эфенди про «обычай, называющийся в Высокой державе каноном, а на языке татар чингисскою тдрэ», в полной мере подтверждает это. В самом деле, в Османской империи
1 Европейцы, посетившие Монгольскую империю в середине XIII в., уже называют Чингис-хана «создателем их (монголов. — Р.П ) религиозного права» (см. [История татар, 2002: 116]).


«Судебная реформа» крымского хана Мурад-Гирея
323
наряду с законами шариата действовало и обычное право, правда, корректнее было бы провести параллель не с султанскими законами, упомянутыми Вани-эфенди, а с правовой системой орфи, сложившейся в Османской империи на основе этих указов и древних тюркских обычаев (см. [Айдын, 2006: 324-327]).
Считаем необходимым обратить внимание на то, что, хотя Сейид Мухаммед Риза и представляет в осуждающем тоне попытку Мурад- Гирея вернуться к старинным обычаям, в самой Османской империи негативного отношения к торе не было. Так, например, в сочинении турецкого автора XVII в. Хюсейна Хезарфенна «Изложение сути законов Османской империи» содержится весьма характерная фраза относительно права крымских татар: «Все применяемые у них законы на своем собственном языке они называют торе. Вероучение, по которому они воздают должное Аллаху, соответствует ханифитскому толку» [Хезарфенн, 1990: 267]. Как видим, нормы обычного права татар и шариат упоминаются рядом и никоим образом не противопоставляются друг другу! Реформа Мурад-Гирея вызвала обеспокоенность не официальных османских властей, а лишь определенной группы мусульманского духовенства — причем, по-видимому, самого радикального.
Несомненно, Мурад-Гирей остановил выбор именно на торе как раз для того, чтобы его действия не создавали впечатления сепаратистских. Если бы он на самом деле строил планы обретения независимости, он оперся бы не на обычное право торе, а на ясу Чингис-хана, применение которой действительно свидетельствовало бы о провозглашении суверенитета и даже об имперских амбициях. Обратим внимание на то, что яса действовала именно в крупных Чингисидских державах, претендовавших на статус империи — Золотой Орде, Бухарском ханстве Шайбанидов и Аштарханидов [Почекаев, 2005: 293; 2006: 302-305; Алексеев, 2006: 139]. В тех же государствах, которые являлись небольшими осколками этих держав и признавали свой вассалитет от других государств, — Казанском, Крымском, Астраханском, Сибирском ханствах и др. — она не применялась.
Торе действовало в Крымском ханстве задолго до правления Мурад-Гирея: именно на основе этих обычаев осуществлялась, в частности, передача власти в Крыму — естественно, если турецкий султан не назначал хана по своей воле (см., например, [Аметка, 2003]). По всей видимости, действие обычаев, объединенных понятием «торе», было окончательно отменено предшественником Мурад-Гирея — Селим- Гиреем. По крайней мере на это указывают слова, приписываемые крымскими историками самому Мурад-Гирею, который якобы обви-
1/2 11*


324
Р.Ю.Почекаев
нял своего предшественника в том, что тот «слишком уж подчинялся велениям царей османских и совершенно упразднил тбрэ чингизскую; применяя ко всякому делу шариат, он причинил вред Крыму» (цит. по [Смирнов, 2005: 248]).
Любопытно, что сам В.Д.Смирнов далее утверждает, что «попытка Мюрад-Герая восстановить в своих владениях действие старинных татарских законов — тбрэ, ограничив чрезмерное влияние на все дела мусульманского шариата, едва ли может быть приписана каким- нибудь личным счетам его со своим нелюбимым предшественником» [Смирнов, 2005: 424]. На наш взгляд, именно соперничество с Селим- Гиреем объясняет смысл судебной реформы Мурад-Гирея и дает возможность ответить на третий вопрос — почему она была так быстро свернута.
Селим-Гирей, согласно сведениям источников и характеристикам исследователей, являлся одним из самых выдающихся и популярных крымских ханов. Чрезмерная приверженность шариату была едва ли не единственным его недостатком по мнению крымских подданных. Мурад-Гирей, желая обеспечить себе не меньшую популярность среди населения Крыма, весьма благоразумно решил продемонстрировать именно то качество, которого недоставало его предшественнику — приверженность к старинным обычаям, — и поэтому провозгласил реформу судебной системы с целью возрождения торе.
Удалось ли ему своими действиями добиться поставленной цели? Думаем, что да. По крайней мере именно об этом свидетельствует приведенный выше факт, что крымские татары готовы были силой оружия не допустить его смещения. А среди членов ханского рода смещенному Мурад-Гирею долго не могли найти преемника — крымский историк конца XVII — начала XVIII в. Мухаммед-Гирей сообщает, что все царевичи отказывались занять трон, говоря: «Как нам посягнуть против этого хана?» (цит. по [Смирнов, 2005: 430]).
Таким образом, действия Мурад-Гирея стали своего рода популистской акцией. И призывы Вани-эфенди вернуться к шариату были сделаны как нельзя более вовремя: хан показал своим подданным, что готов идти навстречу их ожиданиям, но вынужден уступить давлению почитаемого представителя мусульманского духовенства. Поскольку репутация защитника старинных крымских обычаев уже закрепилась за Мурад-Гиреем (как оказалось, до самого конца его царствования), он больше не видел необходимости в доведении инициированной им реформы до конца и быстро свернул ее, воспользовавшись первым же благовидным предлогом.


«Судебная реформа» крымского хана Мурад-Гирея
325
Айдын, 2006 — Айдын МЛ. Право в Османском государстве // История Османского государства, общества и цивилизации. М., 2006.
Алексеев, 2006 — Алексеев А.К. Политическая история Тукай-Тимуридов: По материалам персидского исторического сочинения Бахр ал-асрар. СПб., 2006.
Аметка, 2003 — Аметка Ф.А. Кримське ханство: становления i розвиток держав- HOCTi та права. Автореф. канд. дис. Харьюв, 2003.
Ассеб о-ссейяр, или Семь планет, содержащий историю крымских ханов от Менг- ли-Гирей хана 1-го до Менгли-Гирей хана 2-го, т.е. с 871/1466 по 1150/1737 г. Сочинение Сейида Мухаммеда Ризы, изданное Императорским Казанским университетом под наблюдением Мирзы Казембека, Адъюнкт-Профессора оного Университета, Великобританского Королевского и Ирландского Королевского Азиатского Общества члена. Казань, 1832.
Бахрушин, 1993 — Бахрушин С.В. Основные моменты истории Крымского ханства // Материалы по археологии, истории и этнографии Таврии. Вып. III. Симферополь, 1993.
Бойцова, 2004 — Бойцова Е.Е. Ислам в Крымском ханстве. Севастополь, 2004.
Гайворонский, 2003 —Гайворонский А. Созвездие Гераев. Симферополь, 2003.
Гордон, 2005 —Гордон П. Дневник 1677-1678. М., 2005.
История татар, 2002 — «История татар» Ц. де Бридиа / Пер. С.В.Аксенова и А.Г.Юрченко // Христианский мир и «Великая Монгольская империя». СПб., 2002.
Кляшторный, Султанов 2004 — Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. Государства и народы Евразийских степей. Древность и средневековье. СПб., 2004.
Ленченко, 2005 — Ленченко В.А. История и топография Чигирина в XVII веке // Гордон П. Дневник 1677-1678. М., 2005.
Почекаев, 2004 — Почекаев Р.Ю. Эволюция торе в системе монгольского средневекового права // Монгольская империя и кочевой мир. Улан-Удэ, 2004.
Почекаев, 2005 — Почекаев Р.Ю. Правовое наследие Монгольской империи в государстве Тимуридов (по данным летописей, нумизматического и актового материала) // Центральная Азия от Ахеменидов до Тимуридов: археология, история, этнология, культура. Мат-лы междунар. науч. конф., поев. 100-летию со дня рождения А.М.Беленицкого (Санкт-Петербург, 2-5 ноября 2004 г.). СПб., 2005.
Почекаев, 2006 — Почекаев Р.Ю. Особенности формирования и эволюции правовой системы Улуса Джучи // Тюркологический сборник. 2005. М., 2006.
Сейтягьяев, 2002 — Сейтягьяев Н.С. Происхождение Сейида Мухаммеда Ризы (к вопросу о месте его «Семи планет» среди произведений крымской исторической прозы XVIII в.) // Культура народов Причерноморья. 2002. № 44.
Смирнов, 2005 — Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской порты до начала XVIII в. М., 2005.
Трепавлов, 2004 — Трепавлов В.В. Тюркские народы Поволжья и Приуралья: от Золотой Орды к Московскому царству (проблема адаптации) // Die Geschichte Russlands im 16. und 17. Jahrhundert aus der Perspektive seiner Regionen. Heraus- gegeben von Andreas Kappeler. Wiesbaden, 2004.
Халим Гирай, 2004 — Халим Гирай Султан. Розовый куст ханов, или История Крыма. Симферополь, 2004.
Хезарфенн, 1990 — Хюсейн Хезарфенн. Телхис эль-бейан фи каванын-и ал-и осман // Османская империя. Государственная власть и социально-политическая структура. М., 1990.
11-708


326
Р.Ю.Почекаев
Baber, 1826 — Memoirs of Zehir-ed-Din Baber, Emperor of Hindustan, Written by Himself in the Jagatai Ttirki / Transl. by J.Leyden and W.Erskine, Notes and Hist. Intr. by C.Waddington. L., 1826.
Bennigsen-Veinstein 1980 — Bennigsen A., Veinstein G. La Grande Horde Nogay et le commerce de steppes pontiques (fin XVe siecle — 1560) // Turkiye’nin sosyal ve ekonomik tarihi, 1071-1920 / Ed. by O.Okyar, H.Inalcik. Ankara, 1980.
Doerfer, 1963 — Doerfer G. Turkische und Mongolische Elemente im Neupersischen. Bd I. Wiesbaden, 1963.
Histoire, 1833 — Precis de l’histoire des khans de Crimee, depuis Tan 880 jusqu’a Tan 1198 de l’hegire, trafuit du turc par M.Kazimirski; revu par M.Amedee Jaubert // Journal Asiatique. P., 1833. T. XII.
Klyashtomyi, 2004 — Klyashtomyi S.G. Customary Law in the Ancient Turkic States of Central Asia: The Legal Documents and Practical Regulation // Central Asian Law: An Historical Overview. A Festschrift for the Ninetieth Birthday of Herbert Franke. Jostens-Topeka-Kansas, 2004.


А.И.ПЫЛЕВ
(Санкт-Петербург)
Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете: прошлое и настоящее
Начало преподавания чагатайского языка (среднеазиатского тюрки) в России следует возводить к XVIII столетию, когда классы татарского языка были открыты в Астраханской школе восточных языков (1764), Нижегородской семинарии (1775), Азиатской школе переводчиков в Омске (1789) и по указу Екатерины II в 1-й Казанской гимназии (1769). В 1771 г. татарский язык введен в программу гимназии при Московском университете. Преподавание тюркских языков в казанской гимназии получило дальнейшее развитие и упрочилось в XIX в. Следует отметить, что, хотя официально в программах учебных заведений того времени чагатайский язык не значился, его изучали в рамках курса татарского языка, поскольку в число читаемых литературных произведений и прочих письменных текстов, несомненно, входили памятники среднеазиатского тюрки, широко распространенные в мусульманских тюркоязычных областях Российской империи, в частности среди поволжских татар.
В 1804 г. был утвержден устав Казанского университета, где на словесном отделении были учреждены должности профессора восточных языков и лектора татарского языка. С 1807 г. профессорскую должность занимал Христиан Данилович Френ (1782-1851), впоследствии ставший наставником А.К.Казем-Бека, будущего декана Факультета восточных языков в С.-Петербургском университете, а лектором в 1812 г. стал преподаватель 1-й Казанской гимназии Ибрагим Халь- фин (1778-1829). Оба преподавателя вели курсы татарского языка.
Важная веха в становлении университетской тюркологии в России— проект учреждения Азиатской академии, разработанный в 1810 г. сотрудником русского посольства во Франции Сергеем Семеновичем Уваровым (1786-1855), будущим министром просвещения при Николае I. Согласно этому проекту, в академии предполагалось ввести пре- © Пылев А.И., 2009
11*


328
А.И.Пылеев
подавание турецкого и татарского языков и литератур, были разработаны соответствующие программы. Проект не был осуществлен в первоначальном виде, но сыграл определенную роль в принятии дальнейших правительственных решений, касающихся развития востоковедения в российских учебных заведениях.
В 1819 г. в Петербурге вновь учреждается Императорский Университет, преобразованный из Главного педагогического института. В нем открывается историко-филологический факультет, а в его составе по решению конференции 1820 г. — разряд восточной словесности. Первоначально здесь тюркские языки не преподавались, лишь молодой профессор-арабист О.И.Сенковский (1800-1858) вел с 1823 г. для желающих студентов курс османско-турецкого языка («приватно и не систематически») [Куликова, 1982: 50]. Число слушателей не превышало трех-пяти человек. Лишь Уставом 1835 г. был официально утвержден курс турецкого языка и было принято решение о создании двух кафедр — турецкого и татарского языков. Первую кафедру в 1839 г. занял выпускник Виленского университета Антон Осипович Мухлин- ский (1808-1877), а вторая оставалась вакантной до 1845 г. Однако преподавательская деятельность Осипа Ивановича Сенковского (до середины 30-х годов) и его начинания, связанные с введением курса, турецкого языка, имели большое значение для становления изучения и преподавания тюркских языков и развития его научной основы. Следует привести отзыв В.В.Григорьева, первого историка Санкт-Петербургского университета, о преподавании О.И.Сенковского, представлявшегося «замечательным в том отношении, что, уча переводить с русского на турецкий, учил он слушателя не слова и фразы одного языка передавать на другой, а перестраивать предварительно в голове европейскую мысль сообразно с миросозерцанием турков, и только перестроенную таким образом мысль облекать уже словами и фразами османского языка. На это, конечно, в целой Европе изо всех знатоков языка османов способен был один Сенковский» [Куликова, 1982: 62].
В 1844 г. вводится новое положение о присвоении ученых степеней. Согласно ему, в 1848 г. были составлены «таблицы для испытаний» по разряду восточной словесности. Соискатели степеней магистра и доктора восточной словесности по разряду арабо-персидско-турецкотатарской словесности должны были сдавать экзамены по турецкотатарской словесности, а соискатели по разряду тибетско-монгольско- татарской словесности — по татарской словесности (языку).
В 1845 г. А.О.Мухлинский временно отошел от преподавания, и турецкий язык во второй половине 40-х годов читал М.Дж.Топчибашев (1790-1869), излагая правила этого языка по грамматике А.К.Казем-


Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете 329
Бека (1802-1870). Грамматика турецко-татарского языка Казем-Бека была впервые издана в Казани в 1839 г. и содержала грамматические параллели османского языка с азербайджанским и чагатайским языками [Казем-Бек, 1839].
В 1845 г. кафедру татарского языка занял Л.М.Будагов, однако его специализацией в преподавании стал язык закавказских татар (азербайджанцев).
Императорским указом от 22 октября 1854 г. отделение восточных языков при Санкт-Петербургском университете было преобразовано в факультет восточных языков, на котором были учреждены вначале девять кафедр, в том числе кафедра турецко-татарского языка (словесности), которую до 1866 г. возглавлял Мухлинский. На должность адъюнкта турецко-татарского языка был назначен И.Н.Березин (1818— 1896), переведенный из Казанского университета.
Студенты, посещавшие занятия на кафедре, принадлежали как к арабско-персидско-турецко-татарскому разряду, так и монголо-калмыцко-татарскому разряду. И.Н.Березину, занимавшему должность ординарного профессора (до 1896 г.), было поручено, в частности, обучать чтению и преподавать «этимологию» (т.е. морфологию и синтаксис) «турского» (т.е. чагатайского) языка, проводить занятия по чтению и переводу исторических сочинений Абу-л-Гази-хана и сочинений ‘Алишира Нава’и с «этимологическими и филологическими объяснениями», а также читать курс истории джагатайско-татарской литературы. Важным вкладом И.Н.Березина в обеспечение учебного процесса на кафедре и в создание учебно-методической базы преподавания чагатайского языка явилось создание «Турецкой хрестоматии» в трех томах (Казань, 1857-1862; СПб., 1890), содержащей, в частности, тексты разных периодов развития «среднеазиатского тюрки».
В 1866-1881 гг. курс татарского языка (а в его рамках — и чагатайского) вел занимавший должность лектора кумыкский поэт и ученый Магомет Османов (1840-1904), отличавшийся, по отзывам современников, глубоким и основательным знанием своего предмета.
В 1873 г. на должность заведующего кафедрой турецко-татарской словесности был назначен доцент (впоследствии экстраординарный, ординарный и заслуженный профессор) Василий Дмитриевич Смирнов (1846-1922). В.Д.Смирнов был османистом, но и во время его заведования кафедрой (до 1919 г., вплоть до ликвидации факультета) преподавание чагатайского языка и современных среднеазиатских тюркских наречий сохранялось и его уровень постоянно повышался. Данные курсы читали: профессор И.Н.Березин; Магомет Османов; основатель лингвистического направления отечественной и мировой


330
А.И.Пылеев
тюркологии профессор Платон Михайлович Мелиоранский (1868— 1906), преподававший с 1894 г. чагатайский, казахский и казанско-татарский языки; выдающийся тюрколог-энциклопедист, в будущем — директор Института востоковедения АН СССР профессор Александр Николаевич Самойлович (1880-1938).
Как явствует из «Экзаменационных требований на окончательных испытаниях в комиссии восточных языков», разработанных в 1885 г., студенты арабо-персидско-турецко-татарского разряда должны были, в частности, представлять себе отличительные особенности «джага- тайской и татарской» ветвей тюркских «наречий» (по терминологии того времени, т.е. тюркских языков карлукской и кыпчакской групп); уметь читать и переводить прозаические сочинения на чагатайском языке: «Историю монголов» Абу-л-Гази-хана, узбекские дипломатические и другие документы, стихотворные «наставления» Захиридди- на Мухаммада Бабура и поэтические отрывки из «Пятерицы» ‘Алиши- раНава’и [Кононов, 1982: 166].
Около 30 лет курсы по чагатайскому и узбекскому языку в высших учебных заведениях Санкт-Петербурга-Петрограда-Ленинграда читал А.Н.Самойлович, ученик П.М.Мелиоранского, выпускник факультета восточных языков 1903 г., приват-доцент (с 1907 г.), позднее — профессор (1917) и академик (1929). Начав свою деятельность как турк- меновед, А.Н.Самойлович позднее включил в сферу своих интересов и другие тюркские языки, в их числе чагатайский и узбекский. В начале своей преподавательской деятельности, будучи доцентом, он читал курс «Сравнительная османско-джагатайская грамматика: фонетика и морфология. Грамматические упражнения» [Кононов, 1982: 169].
К 1919 г. на кафедре турецко-татарской словесности Санкт-Петербургского (Петроградского) университета трудились заслуженный профессор В.Д.Смирнов, профессор А.Н.Самойлович, приват-доцент, позднее профессор П.А.Фалев (1888-1922), приват-доцент Н.Н.Мар- тинович (1883-1939) и лектор С.М.Шапшал (1873-1961) [Кононов, 1982: 169-170]. Все «неосманские» тюркские языки и наречия, в том числе чагатайский, язык орхонских рунических надписей и древнеуйгурский, преподавал А.Н.Самойлович.
Согласно «Обозрению преподавания наук по факультету восточных языков Санкт-Петербургского (Петроградского) университета», в 1914-1916 гг. на кафедре турецко-татарской словесности в 5-м семестре читался курс «Грамматика среднеазиатско-турецкого письменного языка («джагатайского») сравнительно с османским» и проводились практические занятия по чтению «среднеазиатско-турецких» текстов с грамматическим их разбором (2 часа в неделю). В 7-м семестре про¬


Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете
331
водились занятия по чтению «среднеазиатско-турецких текстов более трудного стиля» («среднеазиатско-турецких литературных образцов XV-XVI вв., прозаических и стихотворных»), также 2 часа в неделю. В 5-8-м семестрах в качестве обязательного для студентов монголь- ско-манчжурско-татарского разряда проводился курс «чтения памятника среднеазиатской-турецкой литературы XI в. „Кутадгу билиг“ в уйгурской и арабской транскрипциях» (1 час в неделю) [Обозрения, 1914: 8-9; Обозрение, 1915: 7-9]. В 1916-1918 гг. в 5-м семестре проводились занятия по чагатайскому языку (2 часа в неделю), в 7-8-м семестрах читались курсы: «Сравнительная морфология турецких языков и наречий» и «Кутадгу билиг» (по 1 часу в неделю) [Обозрение, 1916: 7-8; Обозрение, 1917: 6]. В 1918/19 уч. г. курсы сравнительной морфологии, чагатайского языка и занятия по чтению «Кутадгу билиг» были заменены чтением образцов крымско-татарского языка и крымско-татарских документов XVII в. в 5-6-м семестрах (2 часа в неделю) [Обозрение, 1918: 6]. Это было вызвано общим сокращением лингвистических предметов на факультете в связи с приближением его учебных планов к историко-филологическому профилю. На итоговых экзаменах студенты арабско-персидско-турецко-татарского разряда и монголо-татарского отдела монголо-маньчжуро-татарского разряда должны были продемонстрировать отчетливое представление об особенностях «татарских наречий» и двух письменных языков домонгольского периода (языка орхонских памятников и древнеуйгурского) или «турок-мусульман» (чагатайского и казанско-татарского в их сравнении). Свои знания студенты должны были доказать на «чтении, переводе и толковании текстов соответствующего языка и наречия» [Правила, 1913: 16-17]. Для проверки знаний по чагатайскому языку использовались тексты «Бабур-намэ» в изданиях Н.И.Ильминского и А.Бе- веридж; «Шейбани-намэ» в издании П.М.Мелиоранского; «Диванэ-и Машраб» (сказание о поэте-суфии Машрабе) по одному из среднеазиатских литографированных изданий и др. [Правила, 1913: 17].
В качестве учебных пособий по изучению «среднеазиатского тюрки» (чагатайского языка) и живых узбекских диалектов в дореволюционный период на факультете восточных языков использовались издания, подготовленные в основном самими преподавателями факультета. Это, прежде всего, «Турецкая хрестоматия» И.Н.Березина, особенно ее первый и второй тома, содержащая отрывки из «Кутадгу-билиг», ярлыки ханов Тохтамыша и Тимур-Кутлуга (XIV в.), «Мирадж» и отрывки из «Бакырган китабы» Сулаймана Бакыргани (XII в.), отрывки из «Бабур-намэ», «Бахтияр-намэ» и истории Абу-л-Гази-хана по петербургским рукописям, отрывки из сочинений ‘Алишира Нава’и


332
А.И.Пылеев
«Махбуб-ул-кулуб», «Маджалис-ул-нафаис», «Вакфиат», «Пятерицы» («Хамса») и «Дивана» по рукописям петербургской Публичной библиотеки и Азиатского музея; поэму «Диванэ-и Машраб»; письма ханов Абу-л-Гази и Абу-л-Хайра; рассказ о Тохтамыш-хане на «узбекском диалекте» и некоторые переводные с арабского языка сочинения [Березин, 1857; Березин, 1862]. Следует назвать также «Бабер-намэ, или Записки султана Бабера», изданное Н.И.Ильминским [Бабер-намэ, 1857]; издание «Бабур-намэ», подготовленное А.Беверидж по хайдарабадской рукописи [Babar-nama, 1905]; «Хрестоматию турецкую, персидскую, киргизскую и узбекскую» М.А.Терентьева [Терентьев, 1876]; поэму Мухаммада Салиха «Шейбани-намэ», подготовленную к изданию П.М.Мелиоранским [Мухаммед Салих, 1908]; «Шаджара-и турк» Абу-л-Гази-хана (сокращенное издание П.М.Мелиоранского) [Абулгази, 1906] и «Собрание стихотворений императора Бабура» А.Н.Самойловича [Самойлович, 1917]. В качестве основных словарей использовались «Сравнительный словарь турецко-татарских наречий» Л.М.Будагова и «Опыт словаря турецких наречий» академика В.В.Рад- лова.
В первые годы после революции подготовка студентов и научная работа по востоковедению осуществлялась главным образом в Петроградском институте живых восточных языков (позднее — Ленинградский восточный институт, 1920-1938), который в то время был основным востоковедным центром города. Там работали многие видные ученые бывшего факультета восточных языков, в том числе тюркологи: проф. А.Н.Самойлович, проф. В.Д.Смирнов, проф. П.А.Фалёв и лектор К.Г.Вамваки [Востоковедение, 1923: 43]. В этом учебном заведении сначала существовал сартский (сартско-узбекский), затем туркестанский (позднее — среднеазиатский) разряд, в состав которого входило узбекское отделение. Узбекский (сартско-узбекский) преподавался в этом разряде как основной восточный язык по 10-12 часов в неделю на 1-м курсе и по 8-10 часов на 2-4-м курсах (по состоянию на 1925 г.); а затем по 10 часов в неделю на 1-м курсе и по 8 часов на 2-4-м курсах (по состоянию на 1928/29 уч. г.). Данный разряд бессменно возглавлял профессор А.Н.Самойлович, преподавали также доцент А.К.Боровков и доцент С.Е.Малов. В Петроградском (позднее Ленинградском) университете востоковедение было представлено на факультете общественных наук, образованном в 1919 г. путем объединения факультета восточных языков, историко-филологического и юридического факультетов. На этнолого-лингвистическом отделении вновь образованного факультета существовала секция языков ирано-арабско- турецкой культуры, где преподавались османский и чагатайский язы¬


Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете
333
ки (начальный курс чагатайского языка читал А.Н.Самойлович) [Востоковедение, 1923: 34-36]. Тюркология как научная дисциплина была возрождена в Университете в 1925 г. — сначала в составе восточного отделения на факультете языкознания и истории материальной культуры, а осенью 1934 г. в выделившемся из Университета Ленинградском историко-философско-лингвистическом институте (ЛИФЛИ), где была открыта тюрко-монгольская кафедра, которую возглавил профессор Николай Константинович Дмитриев (1898-1954). В дальнейшем кафедра входила в состав восточного отделения филологического факультета.
Преподавание чагатайского и узбекского языков возобновляется на возрожденном в 1944 г. Восточном факультете ЛГУ вскоре после назначения на должность заведующего Кафедрой тюркской филологии профессора А.Н.Кононова. Незадолго до этого, в 1948 г., А.Н.Ко- нонов защищает докторскую диссертацию на тему «Родословная туркмен. Сочинение Абу-л-Гази, хана хивинского» на материале источника, написанного в XVII в. на чагатайском языке. Узбекский язык с 1940-х годов прочно входит в сферу научных интересов А.Н.Кононова. Кроме того, одной из задач, стоявших перед кафедрой с самого ее возрождения, была помощь в воспитании научных и преподавательских кадров для республик Средней Азии и в создании научной основы для изучения и преподавания тюркских языков этого региона. Все это обусловило введение в учебный план Кафедры спецкурсов по чагатайскому и узбекскому языкам. В 1955 г. к их чтению приступает С.Н.Иванов, работавший после окончания Факультета в 1951 г. в течение двух лет старшим преподавателем и заместителем директора по научной и учебной работе Бухарского государственного педагогического института, а затем вернувшийся в Ленинград и поступивший в аспирантуру на Кафедре тюркской филологии. Будучи ассистентом (с 1956 г.) и доцентом (с 1960 г.) Кафедры, С.Н.Иванов, в частности, читал спецкурсы «Чагатайский язык» для студентов 3-4-го курсов и «Узбекский язык» для студентов 4-го курса [Востоковедение, 1960: 195-196]. В 1958 г. С.Н.Иванов защищает кандидатскую диссертацию на тему «Синтаксические функции формы на -ган в современном узбекском литературном языке», на основе которой была подготовлена монография, вышедшая в 1959 г. [Иванов, 1959]. В следующем году наставник С.Н.Иванова академик А.Н.Кононов публикует труд «Грамматика современного узбекского литературного языка», обобщивший многолетние изыскания автора в области изучения тюркских языков и представивший строй узбекского языка и отдельные явления узбекской грамматики на широком общетюркологическом фоне [Кононов,


334
А.И.Пылеев
1960]. Эта работа до сих пор считается, как в России, так и в Узбекистане, наиболее полным, классическим описанием и осмыслением грамматических явлений узбекского языка. Она сразу же стала основным учебным пособием для преподавателей узбекского и чагатайского языка на тюркологических кафедрах российских вузов и не потеряла свое значение в настоящее время.
В 1969 г. С.Н.Иванов, будучи одним из ведущих преподавателей Кафедры тюркской филологии, защищает докторскую диссертацию «„Родословное древо тюрок Абу-л-Гази-хана“. Грамматический очерк», использовав в качестве объекта изучения, как и А.Н.Кононов, памятник чагатайского языка. В 1970 г. С.Н.Иванов становится профессором Восточного факультета ЛГУ, а с 1972 по 1988 г. заведует Кафедрой тюркской филологии. Будучи профессором Кафедры до 1996 г., С.Н.Иванов продолжает читать студентам 3-4-го курсов спецкурсы по чагатайскому и современному узбекскому языкам, а на 5 курсе — по основам тюркской поэтики. Все упомянутые спецкурсы читались по 2 часа в неделю. В качестве пособий по курсам чагатайского языка и тюркской поэтики С.Н.Иванов использовал, в частности, уже упомянутые издания «Бабур- наме» Н.И.Ильминского и «Дивана» Захириддина Мухаммада Бабура, издания «Дивана» ‘Алишира Нава’и в современной узбекской графике, а для курса узбекского языка — четырехтомное сочинение «Воспоминания» («Ёдгорлик») выдающегося среднеазиатского писателя Садрид- дина Айни (1878-1954), создававшего свои произведения на таджикском языке, реформированном просветтелями-джадидами среднеазиатском тюрки, и современном узбекском литературном языке. Всю свою творческую жизнь С.Н.Иванов продолжал заниматься научным осмыслением фактов грамматики узбекского и чагатайского языков, а также вопросами истории чагатайской литературы и теории поэтического перевода. Морфологии и синтаксису узбекского и чагатайского языков посвящено около 18 работ ученого (в том числе две монографии), а истории тюркской поэзии и теории перевода — свыше 20 (не считая огромного количества первоклассных переводов произведений тюркоязычных поэтов различных стран и эпох).
В 1988 г. Кафедру тюркской филологии возглавил профессор В.Г.Гузев. В 1990/91 и 1991/92 уч. гг. он читал курс грамматики узбекского языка (2 часа в неделю); в качестве пособия для чтения текстов использовалось издание узбекских народных сказок («Узбек халк эр- таклари») [Узбек, 1988], а также материалы из узбекской прессы 1989— 1991 гг. В.Г.Гузев излагал собственную концепцию узбекской грамматики, основанную на функциональном подходе и во многом отличную от взглядов А.Н.Самойловича, А.Н.Кононова и С.Н.Иванова. В.Г.Гу-


Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете
335
зев впервые вводит использование типовых грамматических примеров, почерпнутых у информантов-носителей узбекского языка и предлагаемых для заучивания, чтобы студенты могли активно усваивать основные правила узбекской морфологии и синтаксиса. Одновременно с курсом В.Г.Гузева студенты Кафедры в 1991/92 уч. г. слушали также спецкурс профессора С.Н.Иванова «Тюркская поэтика», включавший в себя чтение, перевод и комментарий «Бабур-наме» и стихотворений «Дивана» Захириддина Мухаммада Бабура (по изданиям Н.И.Ильмин- ского и А.Н.Самойловича), а также некоторых поэтических произведений ‘Алишира Нава’и по современным узбекским изданиям. Все это дало определенные положительные результаты — слушатели в дальнейшем активно использовали приобретенные знания и навыки в своей научной деятельности.
С 1996 г., после некоторого перерыва, преподавание узбекского и чагатайского языков возобновляется на Кафедре тюркской филологии в полном объеме. До 2003/04 уч. г. эти курсы преподавались только студентам 1-5-го курсов вновь образованной Кафедры Центральной Азии и Кавказа, а позднее стали предлагаться и студентам- тюркологам 4-6-го курсов. Как правило, до сих пор это был один курс, имевший название «Узбекский язык» или «Чагатайский язык» и преподававшийся студентам в течение одного учебного года (по 2 часа в неделю). В 1999/2000 уч. г. курс читался студентам отделения истории Центральной Азии и Ирана в увеличенном объеме (по 4 часа в неделю), и ряд студентов в дальнейшем смогли, используя полученные знания, заниматься исследованием политической истории Средней Азии и истории среднеазиатских литератур, а также преподавать.
В качестве учебных пособий, наряду с уже упомянутыми, используются также учебные издания, предназначенные для преподавания узбекского языка русскоязычной аудитории в Узбекистане [Акбаров, 1978; Киссен, 1989; Махмудов, 1991; Усмонова, 1991]. Разумеется, эти пособия, вышедшие в 1978-1991 гг., не отражают многих новых явлений в лексике узбекского языка, возникших в постсоветские годы. Остаются малодоступными пособия, выполненные новой латинской графикой, переход на которую осуществляется в Узбекистане поэтапно с 1993 г. В качестве пособий для преподавания чагатайского языка используются, наряду с уже упомянутыми, «Грамматика староузбекского языка» А.М.Щербака и новейшее японское издание «Бабур- наме», подготовленное Ману Изи и вышедшее в Киото в 1995 г. [Щербак, 1962; Babur, 1995].
В настоящее время, в связи с государственным статусом узбекского языка и распространением родственного ему новоуйгурского в тюрк¬


336
А.И.Пылеев
ском мире (эти языки считают родными около 30 млн. человек), встают задачи совершенствования преподавания узбекского и чагатайского языков в российских высших учебных заведениях, имеющих тюркологические кафедры. Представляется целесообразным, в частности, регулярно (например, один раз в два или четыре года) вводить курс современного узбекского языка как второго тюркского в учебный план 4-го курса бакалавриата, желательно в увеличенном объеме. Курс чагатайского языка (не менее 2 часов в неделю в течение одного учебного года) должен быть постоянным во всех магистерских программах, преподавание по которым обеспечивается тюркологическими кафедрами. Следует также изыскивать возможности для организации для заинтересованных студентов магистратуры краткосрочной стажировки в учебных и научных учреждениях Средней Азии в качестве научно- исследовательской практики.
Абулгази, 1906 — Родословное дерево тюрков. Сочинение Абул-Гази, хивинского хана. Казань, 1906.
Акбаров, 1978 —Акбаров М, Эшонцулов Ю. Узбек тили. УзССР махсус урта укув юртларининг рус группалари учун кулланма. Тошкент, 1978.
Бабер-намэ, 1857 — Бабер-намэ, или Записки султана Бабера. Изданы в подлинном тексте Н. Ильминским. Казань, 1857.
Березин, 1857 — Березин И.Н. Турецкая хрестоматия. Т. 1. Вып. 1-2. Казань, 1857.
Березин, 1862 — Березин И.Н. Турецкая хрестоматия. Т. 2. Казань, 1862.
Востоковедение, 1960 — Востоковедение в Ленинградском университете. Л., 1960.
Востоковедение, 1923 — Востоковедение в Петрограде. 1918-1922. Пг., 1923.
Иванов, 1959 — Иванов С.Н. Очерки по синтаксису узбекского языка (форма на -ган и ее производные). Л., 1959.
Киссен, 1989 — Киссен И.А., Рахматуллаев Ш.У. Узбекский язык для взрослых (самоучитель). Начальный курс. Ташкент, 1989.
Кононов, 1960 — Кононов А.Н. Грамматика современного узбекского литературного языка. М.; Л., 1960.
Кононов, 1982 — Кононов А.Н. История изучения тюркских языков в России. Дооктябрьский период. Изд. 2-е, доп. и испр. Л., 1982.
Куликова, 1982 — Куликова А.М. Становление университетского востоковедения в Петербурге. М., 1982.
Махмудов, 1991 — Махмудов Н., Тухлиев Б. Узбек тилини урганамиз. Расмли лугат (Изучаем узбекский язык. Картинный словарь). Тошкент, 1991.
Мухаммед Салих, 1908 — Мухаммед Салих. Шейбани-наме. Джагатайский текст. Посмертное издание проф. П.М.Мелиоранского. СПб., 1908.
Обозрение, 1915 — Обозрение преподавания наук по Факультету Восточных языков Императорского Петроградского Университета в осеннем полугодии 1915 года и в весеннем полугодии 1916 года. Пг., 1915.


Узбекский и чагатайский языки в Санкт-Петербургском университете 337
Обозрение, 1916 — Обозрение преподавания наук по Факультету Восточных языков Императорского Петроградского Университета в осеннем полугодии 1916 года и в весеннем полугодии 1917 года. Пг., 1916.
Обозрение, 1917 — Обозрение преподавания наук по Факультету Восточных языков Петроградского Университета в осеннем полугодии 1917 года и в весеннем полугодии 1918 года. Пг., 1917.
Обозрение, 1918 — Обозрение преподавания наук по Факультету Восточных языков Петроградского Университета в осеннем полугодии 1918 года и в весеннем полугодии 1919 года. Пг., 1918.
Обозрения, 1914 — Обозрения преподавания наук по Факультету Восточных языков Императорского С.-Петербургского Университета в осеннем полугодии 1914 года и в весеннем полугодии 1915 года. СПб., 1914.
Правила, 1913 — Правила, программы и экзаменные требования испытательной комиссии восточных языков. СПб., 1913.
Самойлович, 1917 — Самойловым А.Н. Собрание стихотворений императора Бабура. Ч. 1. Пг., 1917.
Терентьев, 1876 — Терентьев М. Хрестоматии турецкая, персидская, киргизская и узбекская с приложением почерков и таблица летосчислений. Кн. 2. СПб., 1876.
Усмонова, 1991 — Усмонова М, Азларов Э., Шарипов F. Узбек тили. Университетлар ва педагогика институтларининг рус группалари учун кулланма. Тош- кент, 1991.
Щербак, 1962 — Щербак А.М. Грамматика староузбекского языка. М.; Л., 1962.
Узбек, 1988 — Узбек халк эртаклари. Тузувчилар: Т.Мирзаев, Б.Саримсоков. Тошкент, 1988.
Babar-nama, 1905 — The Babar-nama, being the Autobiography of the Emperor Babar / By Annette S. Beveridge. Leiden-London, 1905.
Babur, 1995 — Babur, Zahiriddin Muhammad. Babur-nama waqai‘ / By Manu Izi. Kioto, 1995.


А.Г.СЕЛЕЗНЕВ, И.А.СЕЛЕЗНЕВА
(Омск)
Концепт астана и культ святых в исламе
Поводом для обращения к заявленной теме послужил тот факт, что места паломничества и поклонения у сибирских татар-мусульман обозначаются относительно редко встречающимся в других исламских общинах термином — астана. Между тем называемые этим словом захоронения святых исламских подвижников являются главными памятниками религиозной культуры мусульман Сибири, типологически схожими с аналогичными явлениями в других частях мусульманского мира [Абашин, 2001; Басилов; Гольдциэр; Кныш; Подвижники ислама; Прозоров: 375-378; Эрнст: 88-89, 106-107; Brakel; Israeli: 99-111; Lewis; Marx: 29-51; Roy; Schilder; Syncretistic; Werbner: ix-xxxvii].
Святилища астана в Сибири распространены в основном в южных районах Тюменской и северных районах Омской области, а именно в Тобольском, Уватском, Вагайском, Ялуторовском р-нах Тюменской обл., Усть-Ишимском, Знаменском, Болыиереченском р-нах Омской обл., впрочем, один такой памятник — Цингалинская астана — расположен значительно севернее — в Ханты-Мансийском АО. Не исключено, что эти святилища распространены и в более южных районах Омской обл. В любом случае астана расположены в местах расселения тоболо- иртышской группы сибирских татар.
Чаще всего астана — это мавзолеи в форме больших четырех-, шести- или восьмиугольных срубов в 5-9 венцов. Эти мавзолеи могут быть установлены на деревенском кладбище или вблизи него, а могут находиться совершенно отдельно, чаще всего на возвышенном живописном речном утесе или на берегу необычайно красивого озера. В отличие от могил на кладбищах эти памятники постоянно поддерживаются в порядке. Если сооружение ветшает, то мужчины всей деревни, соблюдая определенные ритуалы, подновляют мавзолеи. В то же
© Селезнев А.Г., Селезнева И.А., 2009


Концепт астана и культ святых в исламе
339
время многоугольный сруб не единственный вариант внешнего оформления астаны. Так, некоторые астана могли «приурочиваться» к каким-либо необычным природным объектам, например большим деревьям, возвышенностям, живописным озерам, редким (метеоритного происхождения?) камням и т.д. Отдельные святилища возникали в выделяющихся на местности археологических памятниках разных эпох. Однако какой бы ни была форма астаны, ее суть всегда одна.
Верующие рассматривают астана как место захоронения мусульманских святых. Практически повсеместно сибирские татары сохранили легенды о древних исламских миссионерах из Средней Азии (чаще всего Бухары), прибывших в Прииртышье для распространения новой, правильной (исламской) веры. В преданиях повествуется об ожесточенной священной войне с местными язычниками, в ходе которой большая часть подвижников ислама была истреблена. Павшие в боях святые были с почетом похоронены в тех местах, где они проповедовали. Эти захоронения и называются астана, причем считается, что в каждом из них похоронены один или несколько миссионеров. Каждый памятник сопровождают более или менее полные легенды, содержащие информацию об имени похороненного святого подвижника, его деятельности, совершенных им чудесах и т.д.
Углубленные полевые исследования астана, расположенных на территории расселения тоболо-иртышских татар, показали, что по сути это не только и даже не столько видимый памятник, сколько сложный поликомпонентный социально-религиозный институт [Селезнев и др., 2005а: 167-171; Селезнев и др., 20056: 85-108; Селезнев и др., 2006: 442-452]. Он действительно включает в себя в качестве центральной, стержневой части гробницу мнимого или реального святого из числа первых мусульманских миссионеров (йохшилар, аулийалар, амбийалар, хайбиреннер). Кроме того, астана включает следующие компоненты: 1) особый штат людей, связанных с функционированием памятника, в первую очередь это смотрители гробницы (астана- караулче/карулце, астана-курайте), т.е. люди, которые регулярно организуют тавап (ритуалы, связанные с почитанием этого памятника) и ритуальную трапезу астана-оги в память погребенного святого;
2) блок фольклора в виде поминаний-теляк и специальных молитв, в которых упоминаются борцы за распространение ислама в Сибири;
3) паломничество к этим памятникам, подношения, в том числе и с целью получения от захороненных святых исцеления; 4) функционирование рукописных текстов сэцэра Ошэджэрэ), содержащих более или менее полные сведения о местах захоронений и тех святых подвижниках, которые в них захоронены.


340
А.Г.Селезнев, И.А.Селезнева
Исторические материалы позволяют утверждать, что астана относятся к числу старейших историко-религиозных памятников на территории Сибири. Впервые этот термин по отношению к мусульманскому святилищу Сибири был употреблен в научном источнике в 30-е годы XVIII в., о чем подробно будет сказано ниже. Однако еще до этого, во второй половине XVII в., культовые памятники этого типа без указания их названия были упомянуты в дневниковых записках Н.М.Спафа- рия-Милеску, а само слово астана фигурирует в картографических материалах С.У.Ремезова. Впоследствии в XVII и XIX вв. астана были описаны в трудах авторитетнейших ученых: И.П.Фалька, И.С.Поля- кова, С.К.Патканова, К.Ф.Карьялайнена, Л.Р.Шульца и др. (см. [Белич, 1994: 29-30; Белич, 1997: 96; Белич, 2002а: 181-182]). Приведем, для примера, известия начала XIX столетия сибирского историка и краеведа Гр. Спасского, согласно которым к «многоугольному срубу» — астане, находившейся на кладбище между д. Загваздиной и юртами Кучайлан (нынешнее официальное название этого населенного пункта — д. Епанчино), что за Искером, «татары в мае месяце почти повсе- годно собираются для моления и принесения в жертву тельцов в память умерших и погребенных тут своих предков» [Спасский: 33].
Начиная с В.В.Радлова, данный термин включался в общетюркские словари и словари диалектов сибирских татар со значениями «могилы святых», «строение, возведенное на могиле» и т.п. [Тумашева: 29].
Выше отмечалось, что существенным элементом культа астаны как религиозного института являлись рукописные материалы, содержащие легендарные сведения по истории исламизации Сибири, а также данные о местах захоронений подвижников ислама. Наиболее полная информация имеется в двух группах письменных памятников, каждая из которых известна к настоящему времени в нескольких вариантах.
Первая группа таких текстов носит название Шаджара рисаласи «Трактат о генеалогии». Два списка этого памятника опубликованы. Первый был записан в XIX в. под диктовку с рукописной книги выдающимся тюркологом В.В.Радловым в д. Саургачи (ныне — Усть- Ишимский р-н Омской обл.), а переведен на русский язык и опубликован Н.Ф.Катановым [Радлов: 212-215, 217-220; Катанов, 1897: 51-61]. Второй вариант был опубликован в начале XX в. востоковедом Риза- уддином б. Фахруддином (Ризой ад-Дином б. Фахр ад-Дином), а затем с незначительными изменениями воспроизведен в книге Хади Атласи «История Сибири» [Атласи: 75-78; Атласов: 52-54; Фахруддин: 168— 173]. Еще один список, обнаруженный сотрудниками археографической экспедиции Казанского университета в ауле Бегишево Вагайско- го р-на Тюменской обл. [Усманов и др.: 86-87] и хранящийся в Вое-


Концепт астана и культ святых в исламе
341
точном секторе ОРРК НБ КГУ (шифр 3414 т.), был изучен А.К.Буста- новым, которому мы выражаем искреннюю признательность за предоставленные сведения.
Текстологический и источниковедческий анализ Шаджара рисала- си позволил Ф.З.Яхину датировать время его составления началом XVII в., и даже более точно — временем после 1615 г. [Яхин: 195].
Введение в научный оборот второй группы памятников началось с публикации Н.Ф.Катановым в начале XX столетия сибирско-татарской рукописи, хранившейся в Тобольском губернском музее [Ката- нов, 1904] (ср. [Белич, 2005: 153-171]). Рукопись и сейчас находится в том же музее (ныне — Тобольский государственный историко-архитектурный музей-заповедник) (АПИ ТГИАМЗ. №61. Кп. 12890). Вариант этого списка, получивший в научной литературе условное наименование Тарих, хранится в архиве Института восточных рукописей РАН [Дмитриева: 225; Дмитриева и др.: 40; Усманов и др.: 88]. Этот вариант был частично изучен американским историком Аленом Франком [Frank: 7, 12, 19].
Символично, что последнее по времени открытие рукописей было сделано двумя разными группами исследователей в 2004 г., т.е. ровно через 100 лет после публикаций Н.Ф.Катанова. Первый из этих документов, выявленный и зафиксированный тюменскими исследователями Р.Х.Рахимовым и Г.И.Зиннатулиной, был переведен на русский язык и опубликован под названием Грамота хранителя Юрумской Астаны [Ислам: 41-43; Рахимов, 2005: 118-120; Рахимов, 2006: 12-21, цв. вкл.; Сагидуллин: 123-124]. В том же, 2004 г. экспедицией Омского филиала Института археологии и этнографии СО РАН в составе А.Г.Селезнева (руководитель экспедиции), И.В.Белича, М.М.Воево- дина и других был зафиксирован и отснят новый документ очень хорошей сохранности, представляющий собой рукописный бумажный свиток, намотанный на деревянный цилиндрический стержень. Свиток называется «сэцэра» (от «шаджара» — родословная) и принадлежит мулле д. Большой Карагай Вагайского р-на Тюменской обл. Рахматул- ле Хасановичу Батинову. Текст Карагайского списка был изучен и переведен на русский язык профессором Ф.З.Яхиным, за что выражаем ему искреннюю благодарность (см. [Белич и др.: 211; Селезнев и др., 20056: 101-108; Селезнев и др., 2007: 223-244]). В настоящее время факсимиле рукописи, ее перевод и текст подготовлены к печати как часть монографии, посвященной культу святых в сибирском исламе [Селезнев и др., 2008]. Рукопись была выполнена на татарском языке (сибирско-татарские диалекты) арабской графикой, почерком насх в стиле XVIII в. (рис. 1). В результате анализа содержания и текстоло-


342
А.Г.Селезнев, И.А.Селезнева
Рис. 1.
Лист 12. Карагайской рукописи.
Пример использования термина астана в рукописном источнике


Концепт астана и культ святых в исламе
343
гических особенностей Карагайской рукописи было установлено, что данный список является протографом текстов, переведенных и опубликованных Н.Ф.Катановым.
Как и следовало ожидать, в рукописных памятниках сибирских татар довольно широко представлена зафиксированная этнографически лексика, связанная с культом святых. В частности, интересующее нас слово астана / ajUJ) встречается в Карагайской рукописи
и в соответствующих местах рукописи, хранящейся в АПИ ТГИАМЗ, в следующих контекстах (все нижеследующие определения и переводы выполнены А.К.Бустановым, за что выражаем ему искреннюю признательность):
jjAUa AjUajuil (jjl ©ЛЗjjjj lilij c_jI jj
«По этой реке Джирс 18 астана сделал явными {захир)» (Кара- гайская рукопись, л. 7, стк. 9-10; АПИ ТГИАМЗ. № 61. Кп. 12890, л. 1об., стк. 21 и л. 4, стк. 16);
(jjjl^ jjl (jj J Ajliwil jjfijj jjJjl (jULs .ib ©J^Ajuj jJ Lai
jj.i (jLal jL) ©J ja-uj jj
«Но из упомянутых в той шаджара 39 астана мужчин и женщин 30 записаны в этой шаджара» (Карагайская рукопись, л. 8, стк. 1-4; АПИ ТГИАМЗ. № 61. Кп. 12890, л. 1об., стк. 25-26 и л. 4, стк. 20);
AjLLujI lilliljl ©.iiijl q\ jjj jljl <jju
«А именно в ауле Улуг Бурян — астана Бигач Ата» (АПИ ТГИАМЗ. № 61. Кп. 12890, л. 2, стк. 3);
jAlJa tiiijjV^ijJj^ jj£.La (^C-ljjjlsjj (Jjl
jfcUa ^cjjuo aLS ^ jl j I ja. j$-uj
fc£lijj jjl dlljl jja.jl jbLlc. LaLfiJ L) ©^jja AjIIujI jjSjJ
jj^jl jL ^yjuJ 6 ui ALujL
«Астана выявлены этими упомянутыми выше двумя братьями. Здесь не упомянуты девять астана, ставшие явными {захир) [благодаря] Хорезмского города племени мамлани шайху хазрату Искан- дару, поскольку у него самого есть другая шаджара» (Карагайская рукопись, л. 12, стк. 10-15 (см. рис. 1); АПИ ТГИАМЗ. №61. Кп. 12890, л. 2, стк. 24-26 и л. 4об., стк. 9-12);
^vLuoaIs jAUa AjLLujI (jjl
«Сделали явными {захир) десять астана» (Карагайская рукопись, л. 13, стк. 8-9; АПИ ТГИАМЗ. № 61. Кп. 12890, л. 2., стк. 30 и л. 4об., стк. 16, в последнем случае слово астана написано так: <jUaJ);


344
АТ.Селезнев, И.А.Селезнева
l£j jVAjliujI (jLala ^ybUa lihj уъ C# niff ^ (JllU-aj Ji
jXLajbj J l—Jjjulb
«Сделав такое завещание, придавив [наложив] печати и приложив руки на три [списка / шаджара] выявленных (захир кылмыш) астана, отправили» (Карагайская рукопись, л. 15, стк. 6-9; АПИ ТГИАМЗ. № 61. Кп. 12890, л. 2об, стк. 12-13 и л. 4об, стк. 28-30).
Термин астана присутствует в Шаджара рисаласи, причем в контексте, не оставляющем сомнения, что речь идет именно о священных захоронениях святых подвижников. В варианте, опубликованном Ри- зауддином б. Фахруддином [Фахруддин: 171], это слово употребляется в следующей фразе:
A sh\ (jl_u jl AjUujI (jlajlj jl jjjb (Jjjb jJj у
«Мы, Шарбати шайх, на этом Тоболе астана (astana) почивших мучеников сделали известными {Ьауап)».
В списке Шаджара рисаласи, исследованном А.К.Бустановым (Восточный сектор ОРРК НБ КГУ. Шифр 3414 т. Л. 4об., стк. 10-12), эта фраза записана следующим образом:
(3 АЛ (jl_u jV jj jb Ь (Jjjjla Jj
«Мы, Шарбати шайх, на этом Тоболе астана (aztana) почивших (букв, лежащих) мучеников делали известными {Ьауап)».
Термин астана неоднократно употребляется и в Грамоте хранителя Юрумской Астаны, однако форма ее публикации (небольших размеров фотокопия) не позволяет привести фрагменты текста и буквального перевода.
Подведем предварительные итоги. Изложенные материалы совершенно однозначно свидетельствуют, что термин астана в речевой практике тоболо-иртышских татар означает исламские святилища (культовые комплексы), места паломничества и поклонения мусульманским святым. В настоящее время в населенных пунктах тоболо- иртышских татар данный термин широко распространен и хорошо знаком людям практически всех возрастных групп. Исторические материалы показывают, что это слово устойчиво присутствовало в диалектах сибирских татар на протяжении весьма длительного времени. В отечественных научных источниках данный термин, причем с той же семантикой, зафиксирован в первой трети XVIII в., т.е. на самом раннем этапе формирования российской науки как таковой. В собственно татарских письменных документах это слово встречается в еще


Концепт астана и культ святых в исламе
345
более ранний период. На древность данного термина указывают, в частности, и факты его заимствования из татарских диалектов в другие языки. Так, в фольклоре хантов, чье святилище было расположено на месте знаменитой Цингалинской астаны, было известно имя «местного духа-покровителя» Astanai, которое употреблялось при гадании вместе с «другими героями остяцких былин» [Шульц]. При этом местными группами татар Цингалинский культовый комплекс рассматривался как мусульманское святилище и, как все подобные святилища, назывался именем астана [Патканов: 28-29] (ср. [Белич, 1994; Зах: 18-19]).
Вместе с тем констатация столь длительного бытования термина астана в лексике тоболо-иртышских татар, причем в совершенно определенном значении, порождает весьма важную проблему. Дело в том, что в регионах, претендующих на роль областей, откуда исходили импульсы распространения исламской религиозной культуры в Сибирь, слово астана для обозначения мусульманских культовых мест либо не было известно вовсе, либо его функционирование было весьма ограниченно. Действительно, в Казахстане святые гробницы обычно называются зийарат [Privratsky: 118-123, 159-160, 189], в Средней Азии и в Восточном Туркестане для обозначения исламских святилищ наиболее распространен термин мазар, употребляются и другие слова: макам, гумбез и др. [Абашин, 2003: 18-40; Огудин: 12; Снесарев: 265- 266; Чвырь: 169-209; Mazar Worship, и мн. др.], в Поволжье использовались имена аулья, авлия, эвлия [Викторин: 40-42; Сызранов, 2006: 129; Сызранов, 2006а: 16-27]. Так откуда же в таком случае термин астана попал в Сибирь?
Для ответа на этот вопрос мы предприняли поиск сведений по распространению данного слова в различных регионах исламского мира. Оказалось, что термины, близкие по семантике и звучанию, хотя и не часто, но регулярно фиксировались в специальных научных источниках. И если критерием рассмотрения проблемы выбрать хронологию появления таких сообщений, то приоритет, по-видимому, принадлежит все-таки Сибири. Одно из ранних упоминаний этого термина обнаруживается в знаменитом атласе, созданном в 1697-1711 гг. картографом и историком С.У.Ремезовым, — Хорографической чертежной книге. На л. 107 изображено течение р. Ишим вблизи его впадения в Иртыш. На левом берегу неподалеку от Ишимского острога показано озеро Баженково, рядом имеются условные обозначения с надписями: «курганы» и «кладбище Она царя». И здесь же, вблизи с курганами и озером, под условным знаком, обозначающим кладбище, очень отчетливо читается слово астана (рис. 2) [Remezov: 107]. Судя по всему, имеется в виду известная и почитаемая до настоящего времени астана


346
АТ.Селезнев, И.А.Селезнева
шейха Бигач-ата, расположенная рядом с д. Тюрмитяки на берегу старичного озера Оллы-бурень (букв. «Большое озеро»), от имени которого произошло местное, неофициальное название деревни. Однако у этого озера есть и другое, весьма характерное имя — Астана-бурень. Астана у деревни Оллы-бурень упоминается в письменных памятниках сибирских татар, хорошо известна по фольклорным и этнографическим источникам [Селезнев и др., 2006: 448]. Вблизи астаны и озера находятся несколько археологических памятников разных эпох («курганов», по терминологии Ремезова). Среди них особо выделяется городище Вертенис I (Тюрмитяки VII), расположенное на трапециевидном останце, южной своей оконечностью выходящем непосредственно на озеро Астана-бурень [Коников: 31, 46, 328, 450, рис. 50, 274].
Первая известная совершенно достоверная научная фиксация термина «астана» в Сибири относится к 1734 г. Именно летом 1734 г., в ходе знаменитого перехода по Иртышу сотрудников первой Академической экспедиции, в полевом дневнике Г.Ф.Миллера появилась следующая запись:
«[Баиш-аул]... у подножия восточного высокого берега (Иртыша. — Лет.), немного выше речки Шилеки. Жители живут здесь зимой, а в полутора верстах отсюда на той же стороне они имеют деревню с тем же названием, где живут летом. Здесь находятся ясачные и служилые. В полуверсте выше этой деревни находится Astuna (Астана. —Лет.), где погребен татарский святой» [Сибирь: 80].
Астана у юрт Баишевских (ныне Вагайского р-на Тюменской обл.), расположенная точно в том месте, где она указана у Миллера, и сейчас является главной религиозной святыней татар Западной Сибири [Бе- лич, 20026: 405-412; Белич, 2004: 77-87]. Ныне памятник представляет собой шестиугольный сруб, обнесенный оградой и расположенный на территории деревенского кладбища. О большой религиозной значимости и притягательности для сибирских татар-мусульман этого мавзолея свидетельствует как обилие паломников, регулярно прибывающих в Баишевские из различных уголков Тюменской, Омской и других областей Сибири, так и то, что семикратное (некоторые информаторы говорили, что «даже однократное») посещение этой астаны заменяет паломничество в Мекку. По верованиям местных мусульман на Баишевской астане похоронен святой Хаким-ата, культ которого в настоящее время является своего рода символом религиозного единства мусульман Сибири. Точное местоположение его гробницы-мавзолея, фрагменты его «агиографических» легенд сейчас известны во всех татарских деревнях, которые мы посещали в ходе наших экспедиционных работ.


Концепт астана и культ святых в исламе
347
Об особой роли Баишевского святилища косвенно свидетельствует и тот факт, что, согласно сибирско-татарским легендам, вошедшим в Историю Сибирскую С.У.Ремезова (Ремезовскую летопись, составленную в конце XVII в.), после смерти Ермака татары:
«...нарекоша его богомъ и погребоша по своему закону на Баи- шевскомъ кладбише под кудрявую сосну». А затем «...собраша абызомъ на поминки 30 быков, 10 баранов и учиниша жрение, по своему извычаю...» [Сибирские летописи: 346].
Таким образом, Баишевская астана оказалась связанной с такой знаковой для религиозного сознания татар Сибири фигурой, как Ермак.
Следующий раз с термином астана мы встречаемся через 16 лет после записи Г.Ф.Миллера. В знаменитой «Топографии Оренбургской губернии» ее автор — П.И.Рычков сообщал, что в 1750 г. находившийся с особым поручением в киргиз-кайсацкой орде на р. Карасу (левый приток Илека, бассейн Урала) в 150 верстах от Оренбурга инженер-подпоручик Ригельман зарисовал пирамидообразные каменные сооружения, носящие у казахов название астаны, где, как ему сообщали, похоронены «знатные люди». Рядом с этими астана находились кладбища, где происходили моления за умерших [Рычков: 186].
Более чем через 100 лет после описанных событий подробную информацию об этом эпизоде (опираясь на первоисточники и, видимо, независимо от П.И.Рычкова) привел выдающийся российский востоковед академик В.В.Вельяминов-Зернов. Оказалось, что инженер- подпоручик Ригельман совсем не случайно заинтересовался культовыми комплексами в казахской степи. Целью его миссии было проведение переговоров об установлении надгробного «здания» над могилой умершего незадолго до описываемых событий Абуль-Хайр хана. Миссия эта завершилась безрезультатно, но любознательный и наблюдательный офицер составил и сдал в виде путевого отчета план- карту своего путешествия и отдельно планы сооружений астана, которые он нашел в степи. Эти сооружения располагались неподалеку от р. Карасу. Одно из них имело форму 12-угольной пирамиды. Другое было похоже на мечеть, и именно здесь находились казахское кладбище и «мольбище». Кроме того, на карту были нанесены места расположения еще пяти сильно разрушившихся астана [Вельяминов- Зернов, 1853: 29-30, рисунок в приложении].
XVIII в. был ознаменован еще одним открытием такого памятника. В августе 1773 г. в районе Уфы И.Г.Георги зафиксировал сооружение, «называемое татарами астана (Astana)». На памятнике были обнару¬


348
А.Г.Селезнев, И.А.Селезнева
жены надписи на арабском и тюркском языках [Georgi: 729-731]. Сообщения об астана становились регулярными.
В XIX в. эстафету изучения этих памятников принял В.В.Вельями- нов-Зернов. Обследованное им сооружение находилось в 40 верстах от Уфы, неподалеку от р. Дёма. Памятник был сложен из неотесаных камней, первоначально, видимо, в форме пирамиды. Судя по надписи, высеченной на строении, это была усыпальница хаджи Хусейн-бека, сына великого Эмира Омар-бека. Мусульмане считали памятник Хусейн- бека священным и приезжали ему поклониться даже из отдаленных мест Оренбургского края. Называлось это сооружение именем «астана» [Вельяминов-Зернов, 1859: 258-284].
Вообще, именно В.В.Вельяминов-Зернов впервые предпринял попытку определить место культовых памятников астана в системе мира ислама, а также совершенно справедливо наметил истоки происхождения данного термина:
«Обычай возводить для себя и для своего семейства особые мавзолеи существует издавна во всех мусульманских землях. Строились и теперь еще строятся подобного же рода часовни над прахом святых или лиц, ознаменовавших себя чем-либо особенным. Много таких часовен рассеяно и у нас в России, в странах, бывших некогда центрами мусульманского населения. Всего чаще встречаются они в Оренбургском крае и Киркиз-Кайсацской степи. Киргиз-кайсаки и татары зовут их астане этим же самым
именем зовутся строения над могилами святых и в Северной Персии...» [Вельяминов-Зернов, 1863: 487, примеч. 165].
Под «татарами» в данном контексте следует, вероятно, понимать приуральских татар, формирование которых со второй половины XVI в. и вплоть до второй половины XIX в. происходило на территории, входившей в Уфимскую и Оренбургскую губернии, которые включали в свой состав местное тюркское население, главным образом башкир [Исхаков: 26-27]. Ко времени написания Вельяминовым-Зерновым процитированных выше строк уже было известно о фиксации памятников астане на севере Ирана в районе Мазандерана и Гиляна [Дорн: 297, 301].
В XX столетии в интересующем нас аспекте, пожалуй, наибольшая известность выпала на комплекс, а точнее, на два связанных между собой комплекса, расположенных в Узбекистане, — Астана-ата и Катта Лангар. Мазар Астана-ата (Астана-баба) расположен в Самаркандской обл., в живописнейшем уголке Зирабулакских гор. На мазаре имеются мечеть, возведенная, судя по археологическим данным, в конце


Концепт астана и культ святых в исламе
349
Фрагмент листа 107
«Хорографической чертежной книги» Семена Ульяновича Ремезова. Нижнее течение р. Ишим недалеко от впадения в Иртыш. На левом берегу отчетливо читается слово «астана» под условным знаком кладбища


350
А.Г. Селезнев, И.А. Селезнева
XVII — начале XVIII в., и усыпальница шейхов ордена ишкиййа, сооруженная в конце XV в. Внутри усыпальницы установлены три надгробия. Первым появилось надгробие шайха Худай-кули, духовного преемника знаменитого суфия Абу Йазида ал-Ишки ал-Бистами. Рядом установлен намогильный камень в виде усеченной призмы над погребением сына Худай-кули — шейха Мухаммада. Еще одно намогильное сооружение устроено над прахом шейха Илийаса ал-Ишки, сына шейха Мухаммада. Кроме того, на мазаре Астана имеются еще 17 надгробий. Главные надгробия сопровождаются оригинальными образцами эпитафий.
Представители ордена ишкиййа, известного так же, как шаттариййа и бистамиййа, проникали в Мавераннахр с XIV в. и, судя по источникам, пытались конкурировать с орденом накшбандиййа. На рубеже XV-XVI вв. шейхи ишкиййа по не вполне понятной причине переселяются на 150 км южнее и формируют новый комплекс — Катта Лан- гар. Мазар Астана-ата превращается в мемориальный центр культа «святых мощей» шейхов, которым поклоняются и у которых испрашивают благословения, удачи; стараются «зарезервировать» место на кладбище [Бабаджанов: 89-98]. Мировую известность рассматриваемым памятникам принесло то, что на мазаре Катта Лангар находился фрагмент Корана, предположительно составленный лично Османом и обагренный его кровью. В советские времена этот список безоговорочно объявлялся фальшивкой [Массон: 97], а в последние годы он стал поводом для серьезного и увлекательного научного поиска [Резвая: 214—225]. Странно только, что никто не выполнил исторический анализ термина астана, тем более что в отношении слова Лангар такие попытки (весьма успешные!) предпринимались неоднократно [Резван: 217, примеч. 132, 133; Розенфельд: 861-864].
В связи с поиском аналогий термину астана напомним о знаменитом святилище Астана-баба в Туркменистане, расположенном в верхнем течении Амударьи у г. Керки (Лебапский велаят — по нынешнему административному делению). Рядом была расселена особая группа шихов, живших в одноименном кишлаке Ших. В составе этой группы зафиксирован значительный таджикский компонент, что в целом не противоречит персидской версии происхождения термина астана. Мавзолей представляет собой усыпальницу святых братьев Зейд-Али и Зувейд-Али, соединенную с гробницами их жен — Кызляр-биби и другими, более поздними постройками. Святилище является важным и очень известным религиозным центром. Тысячи больных людей съезжаются сюда ежегодно, и все они получают долгожданное облегчение. Считается, что здесь можно исцелить сумасшествие, женское


Концепт астана и культ святых в исламе
351
бесплодие, избавиться от сглаза. Вода в колодце, из которого, по преданию, брали воду для строительства мавзолея Зейд-Али и Зувейд- Али, считается святой, ее берут с собой домой, ею поят больных, ее добавляют в пищу [Бархударов-Демидов: 107-110].
Возвращаясь к топонимике, отметим, что вблизи г. Денау (Сурхан- Дарьинская обл. Узбекистана), где живут узбеки-тяг*ш — «выходцы из Вахшивора (совр. Таджикистан. — Авт.)», находится кишлак Астана. В той же местности издавна расселялись таджики и узбеки- ходжа, считающиеся потомками первых четырех халифов [Кармышева: 85]. Нельзя не упомянуть и населенный пункт Астана в Турфан- ском оазисе, рядом с которым находится знаменитый одноименный многослойный могильник III—VIII вв. н.э., исследованный сэром Орэ- лом Стейном. Нет ничего удивительного, что оазис, в котором расположена деревня Астана, носит весьма характерное название Кара- Ходжа [Stein: 204-206].
Однако особый интерес вызывает то обстоятельство, что святилища со сходным названием и функциями были зафиксированы в весьма отдаленном этнографически регионе — на Памире, у изолированных ираноязычных групп: шугнанцев, язгулемцев и др. Большинство из них исповедует исмаилизм — одно из направлений ислама, которое проникло на Памир более десяти столетий назад. Общим названием, обозначающим такие культовые комплексы у памирцев, было и остается слово остон. Остон воспринимается, с одной стороны, в качестве места паломничества, святыни, культового объекта как такового, а с другой — как место, где пребывает некая сверхъестественная сила, обращаясь к которой можно заручиться поддержкой в решении хозяйственных, семейных и личных нужд. В последнем случае носители такой сверхъестественной силы, согласно народным верованиям, святые — люди, близкие к Богу, а потому наделенные способностью творить чудеса. Эти представления напрямую связаны с культом исламских святых (аулийа) и почитанием мест их захоронений [Каландаров: 218— 220; Каландаров и др.: 263-269; Огудин: 12-13]. Таким образом, у памирцев термин остон обозначает то же, что и арабский мазар у большинства мусульманских народов и астана у сибирских татар, — почитаемую могилу святого.
В итоге следует констатировать устойчивую традицию сооружения в исламских сообществах Центральной Азии и прилегающих районах культовых сооружений, рассматривающихся как усыпальницы святых и носящих названия, близкие к термину астана. Правда, только у то- боло-иртышских татар и на Памире этот термин закрепился в качестве основного.


352
А.Г.Селезнев, КА.Селезнева
Исследователь памирских мусульманских святилищ Т.С.Каланда- ров (со ссылкой на лингвистов) отмечает, что этимологически термины остон и астана, вероятно, восходят к авестийскому uzdana (некоторые лингвисты предлагают исходную форму *azdana), обозначавшему в одном случае сооружение для хранения костей — оссуарий, а в другом — подставку для котла над огнем. В целом, по мнению специалистов, авест. uzdana — это погребальное сооружение, в которое окончательно помещают кости умершего, например вырытая в горе или на склоне холма камера или ниша, гробик, урна, обведенная стенами постройка [Каландаров: 218-220].
В среднеперсидском (пехлевийские тексты) для разъяснения авест. uzdana применялось слово astodan «вместилище костей» от ast- (<аст-) «кость» и -dana {-дана) «вместилище». Это связано с тем, что кости, скелет считались зороастрийцами одним из важнейших элементов человеческого тела, всего человеческого существа, а воскрешение рассматривалось как возрождение тел из костей, сбереженных в оссуариях. Проблема оссуариев-астоданов довольно широко обсуждается в археологической литературе, особенно в связи со среднеазиатскими исследованиями. В частности, предметом дискуссии является вопрос о том, что подразумевалось под термином астодан — гробница (склеп), или урны различной формы, или и то и другое вместе. Однако в любом случае важно, что именно в костехранилищах исследователи видят прототипы позднейших мусульманских мавзолеев [Абдуллоев: 72-73; Бойс: 111; Мейтарчиян-Рапопорт: 7-37; Хисматулин и др.: 191-195,207-210].
По-видимому, древняя зороастрийская традиция особого отношения к костям оставила весьма глубокий след и сохранилась в реликтовой форме на юге Сибири. Не исключено, что именно с этим наследием следует связывать интересную лексику, относящуюся к понятиям «кладбище» и «могила» в тюркских языках Саяно-Алтайского региона, коренное население которого, как известно, не имело широких контактов с мусульманской религией. Так, в шорском и телеутском языках понятие кладбище определялось очень характерным термином сддктер, означающим кости. Таким образом, кладбище рассматривалось как большое костехранилище (оссуарий). Общеизвестно, что и род в различных тюркских языках обозначается словом едок «кость». В диалектах хакасского языка слово едок означает кость, род-сеок, сословие, покойника, могилу и кладбище, причем последнее наряду с арабским по происхождению сыырат [Бутанаев, 1998: 204; Бутанаев, 1999: 119-120; Курпешко-Таннагашева и др.: 97; Рюмина-Сыркашева и др.: 69].
Проблема этимологии терминов остон, астана получила дополнительный импульс в связи с новым названием столицы независимого


Концепт астана и культ святых в исламе
353
Казахстана — Астана. Серьезные лингвистические исследования этого вопроса привели к аналогичным результатам. Известный казахстанский иранист Сафар Абдулло подчеркивает, что слово ostan пехлевийское (<estan — место, стоянка, место жительства и один из видов административно-территориального разделения в Иране). Каждый ostan включает в себя несколько городов, районов и сел. Правителя ostan называют ostandar, т.е. губернатор. Такое деление известно со времен Сасанидов. В классической литературе на фарси слово ostana и ostan помимо чисто функционального имеет и несколько метафорических значений: «порог, прихожая, двор, дом, шахский дворец или резиденция шаха». В персидской поэзии используются все значения этого слова. Данный термин часто встречается в произведениях величайших персидских поэтов: Фирдоуси, Джалал ад-Дина Руми, Хафиза и др. В свете приведенных выше материалов следует, вероятно, согласиться с версией казахстанского исследователя, согласно которой термин астана (казах, «столица») по происхождению является персидской калькой первого названия города — Акмола, которое должно трактоваться как «белый (точнее, чистый, священный) мавзолей». Это название, скорее всего, связано с местом почитания захороненного рядом святого человека.
В современном персидском языке слова asitan, asitana, astan означают: «порог; царский двор, дворец счастья; место отдыха и сна; могилы пророков и других святых людей». В этот же ряд входят такие понятия, как: мир; время; смерть; суд высокого достоинства (верховный суд); корни старых деревьев [Миллер: 19; Richardson: 75; Stein- gass: 49] (ср. [Алишина: 64, 119]).
Другое направление (хотя, конечно, теснейшим образом связанное с первым) поисков аналогий термина астана и, соответственно, истоков данного компонента религиозной культуры сибирских татар обнаруживается в ритуальной сфере суфизма. Дело в том, что в религиозной практике ряда суфийских орденов (мевлеви, бекташи) термин ас- тана/аситана применялся для обозначения специальных религиозных центров, возникавших вокруг гробницы святого основателя общины или ордена и служивших приютом, обителью для шейхов. В жизни суфийских общин астана были в целом равнозначны таким известным институтам суфизма, как текке, завийа, даргах, ханака, рибат и т.д. Это были именно социально-религиозные институты, поскольку постепенно этими терминами начали называть суфийские общины, объединенные культом святого основателя и почитавшие его могилу. В узком смысле эти слова обозначали особые обители, которые имели строго определенную ритуализированную структуру, включавшую в себя


354
A. Г. Селезнев, И.А. Селезнева
майдан, резиденцию шейха, комнаты для уединения, молитв, совместного зикра, бытовых нужд (например, матбах), и т.д.
Особого развития достигли астана в период расцвета Османской империи. Они составляли отдельный класс (наряду с завийа) знаменитых обителей — текке {текия). Обители типа астана были широко распространены в целом ряде городов Анатолии (например, известная астана-йи ’алийя Худюр-и пир в Конье), Сирии (Дамаск, Алеппо), Египта (Каир). Астана выполняла функцию текке и в самом Стамбуле. Для проблемы генезиса сибирских астана весьма важно, что комплекс данных сооружений включал в себя в качестве стержневого культового элемента мавзолей, гробницу святого основателя {вали). Как уже было отмечено, эти сооружения и возникали первоначально именно как гробницы святых, существовали весь период функционирования {барака) основателя, постепенно становясь религиозными центрами. Эти центры также были объектами паломничества и подношений [Тримингэм: 199-215; Mawlawiyya: 883-889] (ср. [Dargah: 141]).
Как известно, основателем ордена мевлеви был знаменитый мистик и поэт Джалал ад-Дин Руми. Резиденция ордена, известного в Европе как общество «крутящихся дервишей», располагалась в г. Конья. Влияние ордена распространилось на Азию, Африку, Балканы. Существуют факты, указывающие на устойчивую связь Коньи с поселениями сибирских татар. Так, в 1908 г. 371 человек, проживавшие в ряде аулов Бухарской волости, эмигрировали в Турцию, причем именно в вилайет Конья, где образовали свое селение Богруделик. Ф.Т.Валеев в начале 1990-х годов проводил этнографические исследования среди представителей второго и третьего поколений мигрантов. Он, в частности, указывает на генеалогии, которые сохранились в семьях переселенцев, причем они оказались полнее, чем аналогичные записи, встречающиеся у сибирских татар в наши дни [Валеев: 31-33].
Таким образом, появление термина астана в диалектах тоболо- иртышских татар можно рассматривать либо как следствие прямого влияния иранского компонента (другие иранизмы в диалектах сибирских татар см. [Исхакова и др.: 64-75]), связанного с весьма специфичными исламскими группами Центрально-Азиатского региона, либо в качестве опосредованного воздействия через тюрков, также, разумеется, связанных с Центральной Азией. Есть основания предположить, что появление термина астана в качестве наименования святилищ сибирских татар произошло под влиянием суфийских проповедников, причем механизм формирования общины почитателей астана в Сибири был аналогичным процессу образования суфийских общин и орденов. Однако, констатируя довольно своеобразное наименование


Концепт астана и культ святых в исламе
355
исламских святилищ сибирских татар, следует подчеркнуть, что по своим функциям эти памятники были практически тождественны аналогичным культовым сооружениям {мазар, аулийазийарат и др.), получившим распространение практически везде в рамках традиций культа святых в исламе.
Абашин, 2001 — Абашин С.Н. Ислам и культ святых в Средней Азии // Этнографическое обозрение. 2001, № 3.
Абашин, 2003 — Абашин С.Н. «Семь святых братьев» // Подвижники ислама: культ святых и суфизм в Средней Азии и на Кавказе. М., 2003.
Абдуллоев — АбдуллоевД. Пережитки зороастризма в среднеазиатском погребальном обряде // Кунсткамера: Этнографические тетради. Вып. 10. 1996.
Алишина — АлишинаХ.Ч. Ономастикой сибирских татар. Ч. 1. Тюмень, 1999.
Атласи — Атласи Н.М. Себер тарихы // Атласи Н.М. Себер тарихы. Соен-бике. Казан ханлыгы. Казан, 1992.
Атласов — Атласов Х.М. История Сибири / Пер. с татар, яз. А.И.Бадюгиной. Казань, 2005.
Бабаджанов — Бабаджанов Б. Эпиграфические памятники мусульманских маза- ров как источник по истории суфизма (на примере мазаров Астана-баба и Катта Лангар) // Из истории суфизма: источники и социальная практика. Таш., 1991.
Бархударов — Бархударов И. «Во имя Аллаха, всемилостивого и всемогущего» // Огонек. 2001, № 5-2 (http://www.ogoniok.com).
Басилов — Басилов В.Н. Культ святых в исламе. М., 1970.
Белич, 1994 — БеличИ.В. Цингалынская астана // Ислам, общество и культура. Омск, 1994.
Белич, 1997 — БеличИ.В. Мавзолеи мусульманских святых в районе Искера // Вестник археологии, антропологии и этнографии. Вып. 1. Тюмень, 1997.
Белич, 2002а — Белич И.В. Искер: из «сакральной» истории памятника сибирских татар // Интеграция археологических и этнографических исследований. Омск, Ханты-Мансийск, 2002.
Белич, 20026 — Белич И.В. Легенда о Хаким-Ата // Тюркские народы. Тобольск- Омск, 2002.
Белич, 2004 — Белич И.В. «Всемирная сказка» в фольклоре сибирских татар (опыт историко-этнографического анализа) // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т. 8. Омск, 2004.
Белич, 2005 — БеличИ.В. О религиозных войнах учеников шейха Багауддина против инородцев Западной Сибири: к 100-летию публикации Н.Ф.Катановым рукописей Тобольского музея // Вестник археологии, антропологии и этнографии. № 6. Тюмень, 2005.
Белич и др. — БеличИ.В., СелезневА.Г., ЯхинФЗ. Письменные источники по исламизации Сибири // VI Конгресс этнографов и антропологов России. СПб., 2005.
Бойс — Бойс М. Зороастрийцы: верования и обычаи. М., 1988.
Бутанаев, 1998 — Бутанаев В.Я. Этническая культура хакасов. Абакан, 1998.


356
А.Г.Селезнев, И.А.Селезнева
Бутанаев, 1999 — Бутанаев В.Я. Хакасско-русский историко-этнографический словарь. Абакан, 1999.
Валеев — Валеев Ф.Т. Новые материалы по истории и этнографии сибирских бухарцев (о рукописях тарских бухарцев-переселенцев в Турцию) // Этническая история тюркских народов Сибири и сопредельных территорий (по данным этнографии). Омск, 1992.
Вельяминов-Зернов, 1853 — Вельяминов-Зернов В.В. Исторические известия о кир- гиз-кайсаках и сношениях России с Среднею Азиею со времени кончины Абуль-Хайр хана (1748-1765). Т. 1. Уфа, 1853.
Вельяминов-Зернов, 1859 — Вельяминов-Зернов В.В. Памятник с арабско-татарскою надписью в Башкирии // Тр. Восточного отделения Имп. археологического общества. Ч. 4. 1859.
Вельяминов-Зернов, 1863 —Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о Касимовских царях и царевичах. Ч. 1. СПб., 1863.
Викторин — Викторин В.М. Мужавират и культ святых мест — «аулья» в Нижневолжском варианте ислама (цивилизационный, фомационный и этнический подходы к изучению) // Ислам, общество и культура. Омск, 1994.
Гольдциэр — Гольдциэр И. Культ святых в исламе. Мухаммеданские эскизы. М., 1938.
Демидов —Демидов С.М. Туркменские овляды. Ашхабад, 1976.
Дмитриева — Дмитриева Л. В. Каталог тюркских рукописей Института востоковедения РАН. М., 2002.
Дмитриева и др. —Дмитриева Л.В., Муратов С.Н. Описание тюркских рукописей Института востоковедения. Ч. 2. М., 1975.
Дорн — Дорн Б. Отчет об ученом путешествии по Кавказу и южному берегу Каспийского моря // Тр. Восточного отделения Имп. археологического общества. Ч. 8. 1864.
Ислам — Ислам в истории и культуре Тюменского края. Тюмень, 2004.
Исхаков — ИсхаковД.М. Этнографические группы татар Волго-Уральского региона. Казань, 1993.
Исхакова и др. — Исхакова С.М., Валеев Ф.Т. Таджикский компонент в народноразговорном языке западносибирских татар // Влияние ислама на культуру народов Сибири (к 600-летию ислама в Сибири). Тюмень, 1998.
Зах — ЗахВ.А. Культовое место у д. Цингалы // Сибирские татары. Тобольск- Омск, 1998.
Каландаров — Каландаров Т.С. Святилища Западного Памира // Полевые исследования Института этнологии и антропологии РАН. М., 2002.
Каландаров и др. — Каландаров Т.С., Терехов В.П. Путешествие в страну рубиновых гор. М., 2006.
Кармышева — Кармышева Б.Х. Очерки этнической истории южных районов Таджикистана и Узбекистана. М., 1976.
Катанов, 1897 — Катаное Н.Ф. Предания тобольских татар о прибытии в 1572 г. мухаммеданских проповедников в г. Искер // Ежегодник Тобольского губернского музея. Вып. 7. 1897.
Катанов, 1904 — Катанов Н. Ф. О религиозных войнах учеников шейха Багаудци- на против инородцев Западной Сибири (по рукописям Тобольского губернского музея). Казань, 1904.


Концепт астана и культ святых в исламе
357
Кныш — Книги А.Д. Культ святых и идейная борьба в исламе // Традиционное мировоззрение у народов Передней Азии. М., 1992.
Коников — Коников Б.А. Омское Прииртышье в раннем и развитом Средневековье. Омск, 2007.
Курпешко-Таннагашева и др. — Курпешко-Таннагашева Н.Н., Апонъкин Ф.Я. Шорско-русский и русско-шорский словарь. Кемерово, 1993.
Массон — Массон М.Е. Катта Лянгар в области средневекового Кеша // Тр. Ташкентского гос. ун-та. Вып. 295. Археология Средней Азии, № 7. 1966.
Мейтарчиян — Мейгпарчиян М.Б. Погребальный обряд зороастрийцев // Авеста (http://avesta.org.ru).
Миллер — Миллер Б.В. Персидско-русский словарь. М., 1953.
Огудин — Огудин В.Л. Природные места поклонения в религиозных представлениях современного населения Ферганы. Автореф. докт. дис. М., 2003.
Патканов — Патканов С.К Тип остяцкого богатыря по остяцким былинам и героическим сказаниям // Патканов С.К Соч. в 5 т. Т. 5. Тюмень, 2003.
Подвижники ислама — Подвижники ислама: культ святых и суфизм в Средней Азии и на Кавказе. М., 2003.
Прозоров — Прозоров С.М. Ислам как идеологическая система. М., 2004.
Радлов — Радлов В.В. Образцы народной литературы тюркских племен. Ч. 4. Наречия барабинцев, тарских, тобольских и тюменских татар. СПб., 1872.
Рапопорт — Рапопорт Ю.А. Из истории религии древнего Хорезма (оссуарии). М., 1971.
Рахимов, 2005 — Рахимов Р.Х. О начале исламизации Сибири в новом источнике // VIII Сулеймановские чтения. Тюмень, 2005.
Рахимов, 2006 — Рахимов Р.Х. Астана в истории сибирских татар: мавзолеи первых исламских миссионеров как памятники историко-культурного наследия. Тюмень, 2006.
Резван — Резван Е.А. Коран и его мир. СПб., 2001.
Розенфельд — Розенфелъд А.З. Название «Лянгар» в топонимике Таджикистана // Изв. Всесоюзного геогр. об-ва. Вып. 72/6. М., 1940.
Рычков — Топография Оренбургской губернии. Сочинение П.И.Рычкова 1762 г. Оренбург, 1872.
Рюмина-Сыркашева и др. — Рюмина-СыркашеваЛ.Т., Рюмин Н.М. Русско-теле- утский словарь. Кемерово, 2002.
Сагидуллин — Сагидуллин М.А. Этнотопонимия «Грамоты хранителя Юрумской Астаны» // VIII Сулеймановские чтения. Тюмень, 2005.
Селезнев и др., 2005а — Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Этюд о сибирском исламе: культ святых мест астана // Интеграция археологических и этнографических исследований. Омск, 2005.
Селезнев и др., 20056 — Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Культ святых в сибирском исламе // Народы и культуры Сибири: изучение, музеефикация, преподавание. Омск, 2005.
Селезнев и др., 2006 — Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Культ святых в сибирском исламе как объект этнографического изучения // Этнокультурное взаимодействие в Евразии. В 2-х кн. Кн. 1. М., 2006.
Селезнев и др., 2007 — Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Культ святых и суфизм в Сибири как объекты этнографического исследования // История и культура Сибири. Омск, 2007.


358
А.Г.Селезнев, И.А.Селезнева
Селезнев и др., 2008 — Селезнев А.Г., Селезнева И.А. Культ святых в сибирском исламе: специфика универсального. В печати.
Селезнев и др., 2008а — Селезнев АТ., Селезнева И.А. Тюрмитякская астана (К изучению культа святых в сибирском исламе) // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск, 2008. Т. 14.
Сибирские летописи — Сибирские летописи / Изд. Археографической комиссии. СПб., 1907.
Сибирь — Сибирь XVIII века в путевых описаниях Г.Ф.Миллера. Новосибирск, 1996.
Слово о столице — Слово о столице // «Время по Гринвичу», 09.06.98. № 43 (261) (http://eurasia.org.ru/archive/archives/june/Akl 17.htm).
Снесарев — Снесарев Г.П. Реликты домусульманских верований и обрядов у узбеков Хорезма. М., 1969.
Спасский — Спасский Гр. Собрание исторических, статистических и других сведений о Сибири и странах, сопредельных оной. I. Картина Сибири // Сибирский вестник. 1818. Ч. 1.
Сызранов, 2006 — Сызранов А.В. Культ мусульманских святых в Астраханском крае // Этнографическое обозрение. 2006. № 2.
Сызранов, 2006а — Сызранов А.В. Святые места мусульман Астраханского края. Астрахань, 2006.
Тримингэм — Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены в исламе. М., 2002.
Тумашева— ТумашеваД.Г. Словарь диалектов сибирских татар. Казань, 1994.
Усманов и др. — Усманов М.А., Шайхиев Р.А. Образцы татарских народнокраеведческих сочинений по истории Западной и Южной Сибири // Сибирская археография и источниковедение. Новосибирск, 1979.
Фахрудцин — Ризауддин б. Фахруддин. Асар. 2 джильд, 10 джуз. Оренбург, 1909 (араб, графика).
Хисматулин и др. —Хисматулин А.А., Крюкова В.Ю. Смерть и похоронный обряд в исламе и зороастризме. СПб., 1997.
Чвырь — Чвыръ Л.А. Обряды и верования уйгуров в XIX-XX вв. М., 2006.
Шульц — Шульц Л. Краткое сообщение об экскурсии на р. Салым Сургутского уезда // Ежегодник Тобольского губернского музея. Вып. 26. 1913.
Эрнст — Эрнст К.В. Суфизм. М., 2002.
Яхин — Яхин Ф.З. Отражение истории древнего Тобольска в «Генеалогическом древе саидов Сибирского ханства» // VIII Сулеймановские чтения. Тюмень, 2005.
Brakel — Brakel С. Islamic Syncretism in Indonesia. Jerusalem, 1995.
Dargah — Dargah // The Encyclopaedia of Islam. Vol. 2. Leiden, 1965.
Frank — Frank A. The Siberian Chronicles and the Taybughid Biys of Sibir’. Bloomington, 1994.
Georgi — GeorgiJ.G. Bemerkungen einer Reise in Russischen Reich in den Jahren 1773 und 1774. Bd. 2. St. Petersburg, 1775.
Israeli — Israeli R. Islam in China: Religion, Ethnicity, Culture, and Politics. New York-Oxford, 2002.
Lewis — Lewis I.M. Saints and Somalis. Popular Islam in a Clan-based Society. L., 1998.


Концепт астана и культ святых в исламе
359
Marx — Marx Е. Communal and Individual Pilgrimage: The Region of Saints Tombs in South Sinai I I Regional Cults. London-New York-San Francisco, 1977.
Mawlawiyya — Mawlawiyya I I The Encyclopaedia of Islam. Vol. 6. Leiden, 1991.
Mazar Worship — Mazar Worship in Kyrgyzstan: Rituals and Practitioners in Talas. Bishkek, 2007.
Privratsky — Privratsky B.G. Muslim Turkistan: Kazak Religion and Collective Memory. Richmond, 2001.
Remezov — The Atlas of Siberia by Semyon U. Remezov. Facsimile Edition with an Introduction by Leo Bagrow // Imago Mundi. Suppl. 1. S.-Gravenhage, 1958.
Richardson — Richardson J. A Dictionary, Persian, Arabic, and English. L., 1829.
Roy — Roy A. The Islamic Syncretistic Tradition in Bengal. Princeton, 1983.
Schilder — Schilder K. Popular Islam in Tunisia: A Regional Cults Analysis. Leiden, 1990.
Stein — Stein A. A Third Journey of Exploration in Central Asia, 1913-16 // The Geographical Journal. Vol. 48, № 3. Sept. 1916.
Steingass — Steingass F. A Comprehensive Persian-English Dictionary: Including the Arabic Words and Phrases to Be Met with in Persian Literature. Being Johnson and Richardson’s Persian, Arabic, and English Dictionary Revised, Enlarged, and Entirely Reconstructed. L., 1892.
Syncretistic — Syncretistic Religious Communities in the Near East / Ed. Kristina Kehl- Bodrogi, Barbara Kellner-Heinkele, Anke Otter-Beaujean. Leiden-New York-Koln, 1997.
Werbner — Werbner R.P. Introduction // Regional Cults. London-New York-San Francisco, 1977.
АПИ ТГИАМЗ — Архив письменных источников Тобольского государственного историко-архитектурного музея-заповедника ОРРК НБ КГУ — Отдел редких рукописей и книг Научной библиотеки Казанского государственного университета


Т.И.СУЛТАНОВ
(Санкт-Петербург)
Ловушки
для востоковедов-текстологов
В востоковедении, как и в любой отрасли науки, существует немало скрытых ловушек, попав в которые научный работник может потерпеть полное фиаско. Одна из таких ловушек — эта власть прежних и нынешних авторитетов востоковедения. Проиллюстрирую настоящую формулу двумя примерами из истории отечественного востоковедения.
Во втором томе «Сборника материалов, относящихся к истории Золотой Орды», собранного известным российским востоковедом XIX в. В.Г.Тизенгаузеном, помещены обширные переводы-извлечения из Му'изз ал-ансаб («Книга, прославляющая генеалогии») — ключевого источника для генеалогической истории Чингисидов и Тимуридов XIII-XV вв. Сравнительно недавно, в начале 1994 г., при совершенно случайной сверке мною текста переводов с персидским оригиналом, хранящимся в Национальной библиотеке в Париже, к великому удивлению, оказалось, что в опубликованных переводах-извлечениях содержатся грубейшие ошибки, искажающие генеалогическую историю Чингисидов. Чтобы стала понятной природа происхождения «роковой» ошибки, необходимо обратиться к персидскому оригиналу Му'изз ал-ансаб. Вкратце она заключается в следующем (подробнее см. [Султанов, 1994: 81-87; Султанов, 1996: 3-7]).
Сам автор этого сочинения, перечисляя из поколения в поколение всех членов обеих династий, учитывая, что мужские и женские имена семантически почти не различаются, сделал, как это водится при составлении генеалогического сочинения, обводку мужских имен одной графической фигурой (кругом), а женских имен — другой (прямоугольником = квадратом), что и оговорил в предисловии к основному тексту книги. В ходе подготовки переводов-извлечений из Му'изз ал-ансаб эта важнейшая особенность текста источника была опущена или забыта. В дальнейшем многочисленные российские, среднеазиат-
© Султанов Т.И., 2009


Ловушки для востоковедов-текстологов
361
ские и другие исследователи, с полным доверием основывающиеся на тексте переводов В.Г.Тизенгаузена, рассматривали все имена членов династий только как мужские и таким образом попадали в ловушку, породив весьма искаженную картину внутридинастийных и внутриполитических отношений в многочисленных государствах Чингисидов. В результате в целом направлении отечественного востоковедения создалась тупиковая ситуация.
Другой пример, который мне хочется привести здесь, связан с именем Николая Ивановича Веселовского (1848-1918). В его широко известной монографии, опубликованной в 1877 г. и посвященной Хивинскому ханству, со ссылкой на одну рукопись из собрания Азиатского музея (ныне Институт восточных рукописей РАН) говорится, что правитель Хивы Аллах-Кули-Мухаммад Бахадур-хан воссел на престол в 1825 г. «по воле и избранию народа» [Веселовский, 1877: 299].
Есть авторы историко-политологических исследований о Средней Азии, написанных в советское время, которые ссылаются на это место из сочинения проф. Н.И.Веселовского по важности сообщаемых в нем сведений — мол, один из среднеазиатских ханов вступил на трон «по воле и избранию народа».
Между тем предложенный в «Очерке» Н.И.Веселовского перевод совершенно не соответствует тексту оригинала и обнаруживает крайне слабое знание его автором чагатайского языка (среднеазиатского тюркй), на котором написан источник — Тарих-и Аллах-Кули-Мухам- мад Бахадур-хан. Известно, что Николай Иванович Веселовский, не владея при поступлении в университет (1869 г.) ни одним европейским языком, кроме русского, за годы учебы не усвоил и восточных языков в той степени, в какой это было необходимо для самостоятельных изысканий по первоисточникам. В тех случаях, когда ему приходилось издавать и переводить восточные тексты, он обыкновенно обращался к содействию представителей соответствующих лингвистических специальностей [Бартольд, т. 9: 644, 653, 654], например ираниста В.А.Жу- ковского [Веселовский, 1897: 3, примеч. 3] и др.
К кому именно Николай Иванович по обыкновению обратился за содействием на сей раз, мне неизвестно; но «помощник» оказался не на высоте. Судите сами. Вот подлинный текст интересующего нас отрывка из Тарих-и Аллах-Кули-Мухаммад Бахадур-хан, единственный известный список которого и поныне хранится в рукописном отделе Института восточных рукописей РАН [Тарих-и Аллах-Кули, л. 66].
(jlajl (_£jbikl ^I Sac. J Ja. jIa. <jjjLajA elljjJaaJjl
Переводчик XIX в. не понял в этом предложении выражение Sac. j <Ja. и, не мудрствуя лукаво, опустил из него первые слова,
12-708


362
Т.И. Султанов
выдав уже известный нам перевод, будто Аллах-Кули-хан воссел на престол «по воле и избранию народа». Между тем пропущенное переводчиком «странное» выражение представляет собой искаженную форму хорошо известной персидской формулы j LU <>1, что означает «люди, имеющие право решать и вязать [трудные вопросы]», или просто — «влиятельные люди».
Таким образом, приведенный отрывок текста из первоисточника следует понимать и переводить так: «счастливое восшествие на престол его высочества [Аллах-Кули-Мухаммад Бахадур-хана] было одобрено волею всех влиятельных людей».
Авторитет, конечно, важен; в науке авторитеты, конечно, нужны. Но, согласитесь, также нужно и также важно, чтобы авторитет для научного работника являлся только лишь помощником разума и не подменял последний; нужно и важно, чтобы сила авторитета не оказывалась весомее исторического факта, и научный работник не подменял историческую критику, как это часто делали средневековые мусульманские авторы, подходящей для таких случаев декларативной формулой типа: ал-ахда ала-р-рави ин тамма тамма ва илла фала, т.е. «вся ответственность за верность сообщаемого на повествователе; если верно, то верно, если нет, так нет» (подробно об исторической критике в трудах средневековых историографов см. [Султанов, 2005: 162-170]).
Востоковеду нужно остерегаться по меньшей мере двух возможных ловушек при установлении точной хронологии событий: во-первых, при переводе даты с одной средневековой системы летосчисления на другую средневековую; во-вторых, при переводе даты древних и средневековых источников в систему нашего летосчисления. Поясню этот постулат примерами из мусульманских, в частности ираноязычных и тюркоязычных, источников.
Средневековые мусульманские авторы, понятно, использовали мусульманское летосчисление. Вопреки распространенному мнению, календарная эра ислама не едина, хотя и всегда связана с вехами биографии пророка Мухаммада. В одних сочинениях, например в Мудж- мал-и Фасихи, она начинается от «года Слона» — 570 г. н.э., предполагаемого года рождения Мухаммада — в таком порядке: «второй год от года Слона», «третий год от года Слона» и т.д.; в других — от года смерти пророка Мухаммада, т.е. от 632 г. н.э., например в Тарих-и ал- фщ в большинстве — от года хиджры (622 г. н.э.) — «переселения» Мухаммада из Мекки в Медину.
В сочинениях многих мусульманских авторов события датируются сразу по двум системам: по хиджре и двенадцатилетнему циклическому календарю (календарю «двенадцати животных»). В таких слу-


Ловушки для востоковедов-текстологов
363
чаях нередко встречаются противоречия в датировке. Так, согласно Натанзи, писавшему в Иране, Чингисид Алгуй «умер в 664 году (1265-66), соответствующему году Свиньи». В действительности 664 г.х. по циклическому календарю соответствует год Барса. Махмуд ибн Вали, среднеазиатский историк XVII в., в качестве даты смерти Ши- банида Абу-л-Хайр-хана приводит год Мыши (= 1468 г.), однако приравнивает его к 874 году хиджры, которому соответствует 1469-70 год. В одной тюркской версии «Тарих-и Рашиди» говорится о том, что данный перевод был осуществлен с персидского в Восточном Туркестане «в 1160 году, соответствующем году Овцы». В действительности году Овцы соответствует не 1160, а 1164 г.х. (1751 г.).
В подобных случаях хронологической неувязки, если речь идет об исторических трудах, написанных в Туркестане, по замечанию В.В.Бар- тольда, «приходится предполагать ошибку в мусульманской дате, так как с эрой по циклу население гораздо лучше знакомо» [Бартольд, т. 7: 299].
Это, несомненно, тонкое наблюдение, основанное на многолетнем и тщательном изучении всех доступных тогда мусульманских источников. Следует, однако, учитывать одно важное обстоятельство, не отмеченное В.В.Бартольдом, а именно: в Туркестане и прилегающем регионе двенадцатилетний циклический календарь не был единым. Этот факт зафиксирован в сочинениях ряда мусульманских историков. Так, автор XVII в. Махмуд ибн Вали говорит — правда, сбивчиво и неуверенно — о несоответствии календарных «дня и недели» в Каш- гарии по сравнению с Мавераннахром, Балхом и другими местностями. При этом он ссылается на «молву» [Махмуд ибн Вали, 1977: 72]. Более определенные сведения на этот счет содержатся в сочинении восточнотуркестанского историка Мулла Мусы Тарих-и амнийа, на что впервые обратил внимание ученых известный казахстанский востоковед В.П.Юдин (1928-1983). Как явствует из сочинения Мулла Мусы, в правление Чингисида Са'ид-хана (1514-1533) в двенадцатилетний циклический календарь, применяемый в «Семиградье», была внесена «поправка», в результате чего «в этих городах счет лет на четыре года опережает счет других городов. Однако даты по хиджре у них такие же» [МИКХ, 1969: 482-483]'.
Таким образом, при переводе дат с одного средневекового летосчисления на другое средневековое обращение только к существую-
1 	Это пояснение Мулла Мусы дало возможность, в частности О.Ф.Акимушкину, исправить противоречие между датой по хиджре и животному циклу, содержащееся в «Тазкира-йи * Абд ал-Маннан», и таким образом аргументированно обосновать год похода Шибанидских войск на Кашгар (см. [Шах-Махмуд Чурас, 1976: 284, примеч. 137]).
12*


364
Т.И. Султанов
щим «Синхронистическим таблицам» оказывается недостаточным. Как видно из приведенных примеров, это необходимо делать с учетом местных «поправок», чтобы не попасть в ловушку, а напротив, исправить встречающиеся в источнике противоречия между датой по двенадцатилетнему циклическому календарю и по хиджре.
Следует отметить одну особенность перевода дат с мусульманского летосчисления на европейское. При переводе даты по хиджре на европейскую с точностью до числа, месяца и дня недели иногда случается несовпадение в пределах суток. Неувязка в хронологии возникает отнюдь не из-за неточности автора мусульманского текста или методики исчисления даты, а из-за несовпадения счета времени суток в европейской и средневековой мусульманской традиции. Чтобы не угодить в ловушку, эту особенность нужно держать в уме, помнить, что в то время как день недели, согласно европейской традиции исчисления календарного времени, начинается в 12 часов ночи и заканчивается через 24 часа, в мусульманской традиции день недели начинается сразу же после захода солнца и продолжается до следующих сумерек, когда на глаз уже нельзя отличить белую нитку от черной.
Таким образом, любой день недели мусульманского календаря (а именно день недели имеет решающее значение при переводе мусульманских дат на европейские2) разными своими частями приходится на два дня недели европейского календаря, и наоборот. Так, например, если, согласно дате по хиджре, событие произошло в пятницу, а при переводе на европейский календарь оно имело место в четверг, то это значит лишь, что речь идет здесь о событии, происшедшем по европейскому летосчислению в четверг после захода солнца, но уже в пятницу по мусульманскому календарю. В таких случаях появляется редкая возможность уточнить хронологию события с точностью до нескольких часов.
Автор настоящих строк далек от мысли представить здесь нечто вроде краткого пособия по хронологии средневекового Востока. Но, напоследок, всё же напомню еще одну особенность средневековой хронологии, которую нужно помнить постоянно.
В средневековой хронологии используются два календаря: юлианский — для датирования событий, происшедших до осени 1582 г. и григорианский — для датирования событий, происшедших с октября 1582 г. Вот почему составители «Синхронистических таблиц» обычно оговаривают в предисловии эту особенность; в частности Иосиф Аб-
2 	На это обстоятельство неоднократно обращал внимание ориенталистов выдающийся знаток истории Востока В.В.Бартольд (т. VI, с. 57, примеч. 191 и др.).


Ловушки для востоковедов-текстологов
365
гарович Орбели в краткой пояснительной записке к своим популярным в ученых кругах «Синхронистическим таблицам хиджры и европейского летоисчисления» сделал такую оговорку: «...до конца 990 года хиджры соответствия указаны по юлианскому календарю, с начала 991 года хиджры — по григорианскому».
Однако обзор соответствующей востоковедной литературы показывает, что некоторые ориенталисты при переводе дат с мусульманского летосчисления на европейское, во-первых, упускают из виду указанную выше особенность, т.е. разграничительный для средневековой хронологии 1582-й год от рождества Христова (990-й год хиджры); во-вторых, при переводе дат часто произвольно устанавливают разницу между юлианским и григорианским календарями. Между тем соответствующими специалистами разработаны и опубликованы подробнейшие таблицы расхождения между юлианским и григорианским календарями на все периоды истории.
Так, разница между этими двумя календарями составляет: для XVI и XVII вв. — 10 дней, для XIX в. — 12 дней, а с февраля 1900 г. она составляет 13 дней; и эта разница в 13 дней между юлианским и григорианским календарями сохранится до последнего числа февраля 2100 г.
Другая ловушка в востоковедении — это слепое доверие письменным источникам. Сочинения древних и средневековых восточных авторов неравноценны по своему научному значению и литературным достоинствам. Среди дошедших до нашего времени образцов, в частности, исторической литературы, немало ярких произведений, которые заключают в себе не только богатый и достоверный фактический материал, но позволяют почувствовать дух времени, ощутить непосредственно пульс жизни современного автору общества. Вместе с тем есть в восточной историографии произведения, ценность которых как исторических источников и памятников литературы весьма незначительна; среди памятников восточной литературы попадаются такие сочинения, которые в изобилии содержат непроверенные слухи или даже фальсифицированные факты. Встречаются в средневековой историографии и подложные произведения.
И вся эта совокупность письменных памятников находится в обращении везде — и у людей понимающих, профессионально могущих возвыситься над источником, и равным образом у тех, кому понимание средневековых восточных источников не под силу. По определению Махмуда ибн Вали, историческое произведение — это бахр ал-асрар, т.е. «море тайн». Логически продолжая мысль средневекового историка, отмечу, что как нельзя употребить в пищу морскую воду, прежде чем соответствующие специалисты не опреснят ее и не очистят, точно


366
Т.И.Султанов
так же в научный обиход, т.е. в руки неориенталистов, показания восточных источников должны поступить только тогда, когда совершена в возможно полном объеме предварительная работа специалиста- востоковеда. Ибо без хорошего знания языка письменных памятников и исторических реалий, без строгой научной критики источников, без всей этой кропотливой, часто мелочной работы невозможно выяснение истины.
А теперь несколько слов о подложных произведениях и примеры фальсификации истории средневековыми авторами.
В рукописных собраниях многих научных центров нашей страны и за рубежом хранятся списки сочинения Малфузат-u Тимуры («Изречения Тимура»), называемого также Ваки'ати-и Тимуры, — автобиографического рассказа о жизни эмира Тимура (правил в Средней Азии в 1370-1405 гг.) с семи лет до смерти, за которым обычно следует приложение под названием Тузук-и Тимуры («Уложение Тимура»).
Обстоятельства, при которых это произведение стало известно, таковы. Уроженец Хорасана Абу Талиб ал-Хусайни ал-Аризи во время своего паломничества в Мекку и Медину будто бы обнаружил в библиотеке Джафар-паши, османского губернатора Йемена, тюркский оригинал автобиографии Тимура, перевел его на персидский язык и в 1047/1637-38 г. поднес свой перевод Шах-Джахану, потомку Тимура, правившему тогда в Индии. Шах-Джахан прочел рукопись и обнаружил, что автобиография расходится с Зафар-наме Йазди, официальной историей Тимура в окончательной редакции. Тогда он приказал Афзалу Бухари сравнить перевод с Зафар-наме Йазди и другими историями, вычеркнуть добавления, сделанные Абу Талибом, восполнить допущенные им пропуски и исправить даты. Афзал Бухари исполнил распоряжение государя. Так говорится в предисловии к сочинению; предисловие принадлежит вышеупомянутому Абу Талибу и написано от первого лица [Тузук-и Тимури, л. 5б-7а].
Действительное происхождение этого сочинения не известно. Европейские ориенталисты (В.Бартольд, Ч.Стори, Х.Гибб и др.) рассматривают его как подложное. Основные доводы ученых сводятся к следующему: такого рода произведение совсем не характерно для XV в., к тому же в самом содержании памятника можно найти веские доказательства того, что книга не могла быть составлена ни самим Тимуром, ни его современниками. Отсюда вывод: Малфузат-и Тимури с его обычным приложением — явно подложное произведение, сочиненное в Индии в XVII в. и распространенное в качестве подлинных мемуаров Тимура. Вопрос о том, кто именно и с какой целью написал это произведение и приписал авторство Тимуру, остается открытым.


Ловушки для востоковедов-текстологов
367
Существуют частичные и полные переводы Малфузата и Тузуката на французский, английский, русский и другие языки. В трудах ряда авторов XIX — начала XX столетия, да и нашего времени, мнимая автобиография Тимура и поддельное «Уложение» Тамерлана фигурируют в качестве полноценного исторического источника. В связи с этим лишь отмечу, что в 1992 г. в Москве была издана тиражом 80 000 экземпляров книга под названием «Тамерлан: Эпоха. Личность. Деяния», в которую ее составитель Р.Рахманалиев без всякого комментария включил мнимую «Автобиографию Тамерлана» (перепечатка перевода Нила Лыкошина 1894 года) и поддельное «Уложение Тимура» (перепечатка ташкентского издания 1904 года) [Тамерлан, 1992]. Теперь благодаря большому тиражу этой книги, вызванному современной конъюнктурой на книжном рынке, ошибка нескольких отдельных авторов одним махом становится ошибкой десятков тысяч людей.
С XIII в. в государственной и политической жизни Дешт-и Кипчака, Средней Азии и смежных областей установилась традиция, по которой монопольное право на ханский престол было присвоено только Чинги- сидами — потомками Чингис-хана по мужской линии. Но этот обычай, просуществовавший до начала двадцатого столетия, нередко нарушался, и, например, Тимур и Тимуриды (1370-1506), представители династии Мангытов Бухары (1785-1869) и правители Коканда из династии Мингов (1709-1876) не были Чингисидами. Поскольку в тогдашней государственной и политической жизни генеалогия играла важную роль, то в официозном кругу закономерно возникала необходимость юридического оправдания узурпации верховной власти. Тогда взоры верхов обращались к ученому персоналу двора. Перед придворными историографами ставилась в таких ситуациях официальная задача — изображая ход современных и далеких по времени событий в новом свете, придать видимость законности владычеству и упрочить таким образом положение эмиров и инаков, захвативших верховную власть и основавших новую династию (нечингисидов). На этом пути восточные историографы не останавливались перед фальсификацией истории и ее источников.
Так, чтобы объяснить и оправдать фактически установившееся политическое господство Тимура и его рода в Средней Азии, была придумана фантастическая легенда, согласно которой предки Тимура, были такими же полновластными правителями Чагатайского государства, каким является Тимур. Эта власть будто бы основывалась на письменном договоре, впервые заключенном между прадедом Чингис-хана, Кабул-ханом, и его братом Качули, легендарным предком Тимура, и потом возобновленном между Чингис-ханом (ум. в 1227 г.) и Кара- чаром, потомком Качули. Но этот документ, снабженный «красной


368
Т.И.Султанов
печатью» (ал тамга), якобы исчез во время смут в начале XIV в. Эту легенду мы находим у нескольких тимуридских историографов, но подробнее всего она изложена в Шаджарат ал-атрак, который представляет собой сокращенную версию Tapux-u арбаf улус («История четырех монгольских улусов»), а авторство последнего приписывается книжной традицией Улугбеку, знаменитому внуку Тимура.
Точно так же историографами двора была произведена тенденциозная фальсификация истории Средней Азии в угоду членам династии Мингов, что нашло отражение в большинстве сочинений кокандской историографии. И наконец, мемуары Великого Могола Джахангира (ум. в 1627 г.) о первых 17 годах своего правления под названием Тузук-u Джахангири подверглись тенденциозным изменениям и в таком фальсифицированном виде были вновь пущены в обращение его преемником на троне.
Так злободневные вопросы династийной и государственной политики порождали исторические вымыслы, которые затем с санкции властей включались в исторические сочинения, составлявшиеся при данной династии, при данном правлении, и в таком качестве должны были выполнять свою особую функцию.
Словом, в памятниках восточной литературы историческая правда соседствует с историческим вымыслом, точная дата — с анахронизмом ит.д.; более того, среди памятников восточной письменности есть поддельные документы и подложные произведения3. Отсюда вытекают по меньшей мере три положения:
1) с методологической точки зрения к любого рода попыткам ав- торов-неориенталистов совершить интервенцию на нивы востоковедения можно относиться только отрицательно;
2) ученый ориенталист должен обладать серьезной общенаучной подготовкой, чтобы, зная язык, литературу и историю изучаемого народа, не подчиняться безусловно своим письменным источникам, а вносить в исследование их приемы современной науки;
3) 	для востоковедения, как отмечал В.В.Бартольд (1869-1930), необходимо широкое развитие гуманитарных наук, необходима постановка вопросов исключительно в зависимости от требований научной мысли и научной правды, без подчинения предвзятым теориям и без уступки временным тенденциям, особенно националистическим [Бартольд, т. IX: 582].
3 	В исследовании С.Г.Кляшторного приводятся примеры подделки рунических надписей [Кляшторный, 2003: 280-281].
О 	позднейших подделках тюркоязычных исторических и литературных памятников см. статью И.В.Зайцева [Зайцев, 2003: 95-102].


Ловушки для востоковедов-текстологов
369
Итак, в востоковедении немало разного рода ловушек. Следует помнить о них и, по возможности, избегать их; но они не должны страшить и останавливать нас. Любовь к востоковедению со всеми его ловушками — вот та одухотворяющая сила, что несет нас, остающихся в строю востоковедов, вперед.
Бартольд — Бартольд В.В. Сочинения. Т. I—IX. М., 1963-1977.
Веселовский, 1877 — Веселовский Я. Очерк историко-географических сведений о Хивинском ханстве с древнейших времен до настоящего. СПб., 1877.
Веселовский, 1897 — Веселовский Н. Подробности смерти узбецкого хана Мухаммеда Шейбани. (Отд. отт. из III тома 8-го Археологического съезда в Москве 1890 г.). М., 1897.
Зайцев, 2003 — Зайцев КВ. «История татарских ханов Дагестана, Москвы и народов Дешт-и Кипчака» Ибрахима б. Али Кефеви // Дешт-и Кипчак и Золотая Орда в становлении культуры евразийских народов. Мат-лы междунар. науч.- практ. конф. 10-11 апреля 2003 г. М., 2003.
Кляшторный, 2003 — Кляшторный С.Г. История Центральной Азии и памятники рунического письма. СПб., 2003.
Махмуд ибн Вали, 1977 — Махмуд ибн Вали. Море тайн относительно доблестей благородных (география) / Введ., пер., примеч., указ. Б.А.Ахмедова. Таш., 1977.
МИКХ — Материалы по истории Казахских ханств XV-XVIII веков. Извлечения из персидских и тюркских сочинений. А.-А., 1969.
Султанов, 1994 — Султанов Т.И. «Му'изз ал-ансаб» и Чингизиды «Киже» // Восток. 1994, № 6.
Султанов, 1996 — Sultanov Т.1. Mu'izz al-Ansab and Spurious Chingizids // Manu- scripta Orientalia. Vol. 2, № 3, St. Petersburg — Helsinki, 1996.
Султанов, 2005 — Султанов Т.И. Зерцало минувших столетий. Историческая книга в культуре Средней Азии XV-XIX вв. СПб., 2005.
Тамерлан, 1992 — Тамерлан: Эпоха. Личность. Деяния. М., 1992.
Тарих-и Аллах-Кули-Мухаммад Бахадур-хан. Рук. ИВР РАН, В 768-Н.
Тузук-и Тимури. Рук. ИВР РАН, С 441.
Шах-Махмуд Чурас, 1976 — Шах-Махмуд ибн Мирза Фазил Чурас. Хроника. Критический текст, пер., коммент., исслед. и указ. О.Ф.Акимушкина. М., 1976.


В.В.ТРЕПАВЛОВ
(Москва)
Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
(заметки о предыстории бухарской династии)
Ханская династия Аштарханидов (Джанидов), правившая в Бухаре и Балхе в XVII-XVIII вв., вела происхождение от Туга(Тукай)-Тимура, сына Джучи. Она пришла к власти на рубеже XVI-XVII вв., когда Аш- тарханиды Яр-Мухаммед, затем его сын Джани-Мухаммед1 и внуки Дин-Мухаммед и Баки-Мухаммед сумели, постепенно одолев соперников, закрепить за собой престол. Название династии образовалось от названия города Хаджи-Тархан~Аждархан~Аштархан~Астрахань, где когда-то, по единодушным утверждениям восточных хронистов, жили предки ее основателей2.
В историографии миграция аштарханидских родоначальников в Среднюю Азию датируется по-разному. Одни авторы приурочивают ее к русскому завоеванию Астрахани3 и расценивают как ре¬
1 В некоторых источниках он назван Джанибек-султаном (см. [Саидов, 2007: 11,12]).
2 В.В.Бартольд так и называл ее: «Астраханская династия» [Бартольд, 1964: 389; Бартольд, 1965: 257; Бартольд, 1973: 170].
3 В русских и восточных средневековых источниках это событие отнесено к 1554 г., когда войска Ивана IV впервые заняли Астрахань. Ханом тогда стал поначалу покорный, фактически назначенный царем Дервиш-Али, при котором постоянно находился русский «протектор». После этого в царский титул Ивана Васильевича было добавлено «Астраханский». Впервые это было зафиксировано в сентябре 1554 г., когда посольства с вестью об астраханской победе были направлены из Москвы в Бахчисарай и Вильну [Хорошкевич, 2004: 121; Филюшкин, 2006: 206]. Король Сигизмунд-Август поздравил московского «коллегу» с тем, что тот «город Астарахань и всю орду Астарахань- скую взял и опановал, и от себе Дербиша царя и воевод своих посадил». В инскрипции королевской грамоты адресат назван великим князем в том числе «Козаньским, Астраханским» [Книга, 1843: 96, 97].
Концом истории Астраханского ханства в современной исторической литературе принято считать 1556 год, т.е. окончательное свержение местного татарского правителя московским войском и учреждение в бывшем юрте воеводского управления.
© Трепавлов В.В., 2009


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
371
зультат этого завоевания (см., например, [Алексеев, 2003 : 644; История, 1993: 58; Кляшторный-Султанов, 2004: 3355; Кушева и др., 1958: 582; Лэн-Пуль, 2004: 199; Burton, 1988: 482]), другие считают, что она произошла задолго до него [Алексеев, 2006: 87, 211; Зайцев, 2006: 51].
Добухарский этап предыстории Аштарханидов представляет собой настоящее «белое пятно». Не имея сколько-нибудь внятных указаний в источниках, историки, как правило, обходили его молчанием или ограничивались общими суждениями. Однако в последнее время появились монографические исследования, в которых, с одной стороны, обобщается материал средневековых текстов об Астраханском юрте и государстве Аштарханидов, а с другой — привлекаются свидетельства хронистов, позволяющие начать изучение жизни родоначальников этого клана до его воцарения в Мавераннахре. Мы имеем в виду труды Т.И.Султанова, А.К.Алексеева и И.В.Зайцева [Кляшторный- Султанов, 2004; Алексеев, 2006; Зайцев, 2006].
В частности, А.К.Алексеев вводит в научный оборот и анализирует обширный круг сведений о политической истории данной династии, почерпнутых из труда придворного аштарханидского историографа первой половины XVII в. Махмуда б. Вали Бахр ал-асрар фи манакиб ал-ахйар («Море тайн относительно доблестей лиц благородных»). В четвертом отделе (руки) шестого тома этого сочинения содержится уникальная, хотя порой и противоречивая, требующая осмысления и научной интерпретации информация о родоначальниках Аштарханидов, живших в Дешт-и Кипчаке в XV-XVI вв.
Череда предков Яр-Мухаммеда поименована в нескольких источниках. Мы не ставим целью выявление ее истинности на протяжении всех четырех веков. Для дальнейшего анализа нам потребуются лишь некоторые звенья генеалогического древа. Поэтому в качестве иллюстрации ограничимся цитированием только четырех сочинений. Это Шаджара-йи тюрк («Родословие тюрков») Абу-л- Гази Бахадура (XVII в.); Тарих-и Абу-л-Фейз-хан («История Абу-л- Фейз-хана») Абд-ар-Рахмана Даулата Тали (XVIII в.); Силсилат ас- салатин («Цепь государей») Мухаммед-Салима (XVIII в.); Муста- фад ал-ахбар фи ахвали Казан ва Булгар («Извлечение вестей о состоянии Казани и Булгара») Шихабутдина Марджани (XIX в.) [Ахмедов, 1985: 102; Марджани, 2005: 136; Тали, 1959: 13; Aboul-
4 Впоследствии А.К.Алексеев высказал другое мнение на этот счет (см. примем. 5).
5 Впрочем, Т.И.Султанов оговаривает, что переселение могло произойти «возможно, даже еще раньше» падения Хаджи-Тархана.


372
В. В. Трепавлов
Ghazi, 1871: 179 (араб. паг.)]6. Сведения из указанных текстов приведены в таблице.
Абу-л-Г ази
Тали
Мухаммед-Салим
Марджани
Джучи
Джучи-хан
Джучи-хан
Джучи
Ту кай-Тимур
Т у кай-Т имур-хан
Т у кай-Т имур-хан
Тукатимур
Уз-Тимур
Оз-Тимур
Уз-Тимур-хан
Узтимур
Ибай
Т имур-Кутлук-хан
Абай-султан
Абай
Тумган
Кутлук-Т имур-хан
Нумган
Тумган
Кутлук-Т имур-оглан
Оз-Тимур-хан
Тимур-бек-хан
Кутлугтимур
Т имур-бек-оглан
Т у кай-Т имур-хан
Кутлуг-хан
Галитимур
Тимур-Кутлук
Кутлук-Т имур-хан
Тимур
Тимуркутлуг
Тимур-султан
Ахмед-хан
Тимур-хан
Тимур-султан
Мухаммед
Джувак-Мухаммед-хан
Мухаммед-хан
Мухаммед
Джавак
Баглышдад-хан
Джавак-хан
Чувак
Мангышлак
Яр-Мухаммед-хан
Мингкишлак-хан
Мангишлак
Яр-Мухаммед
Яр-Мухаммед-хан
Мухаммед
Нас интересует последняя часть родословной — от Тимур-Кутлуга до Яр-Мухаммеда. Время жизни того и другого известно. Престарелый Яр-Мухаммед добровольно передал ханскую власть Джани- Мухаммеду и умер в первых годах XVII в. [Алексеев, 2006: 107, 108, 111]. Тимур-Кутлуг сел на трон Золотой Орды в 1391 г. и царствовал до своей смерти в 1399 г. При этом заметим, что резиденция его располагалась в Хаджи-Тархане, который в позднейшей татарской исторической традиции стал считаться его юртом [Кадыр-Али-бек, 1854: 159 (араб, паг.); Ivanics-Usmanov, 2002: 86, 90]. В родовых преданиях
6 	Р.Макчесни отмечает, что в различных текстах приводится от семи до тринадцати генеалогических звеньев между Джучи и Яр-Мухаммедом [McChesney, 1980: 76, 77], т.е. зачастую династическая родословная оказывалась неполной. Примером путаницы в генеалогиях может служить тот факт, что Шихабутдин Марджани и его бухарский современник Абд ал-Кадир ибн Мухаммед-Амин [автор Маджма ал-ансаб ва-л- ашджар («Собрание родословий и генеалогических древ»)] на страницах одного и того же сочинения приводят по два несовпадающих перечня предков Яр-Мухаммеда. Оба автора в одном из таких перечней вставляют между Чувак-ханом и Мухаммед-ханом Якуба (у Абд ал-Кадира — Йакуб-хан) [Абд ал-Кадир, 2005: 263, 280; Марджани, 2005: 117, 136]. В анонимной хронике начала XVI в. Таварих-и гузида-йи нусрат-наме («Избранные истории из книги побед») Якуб значится как сын Джуака-султана и старший брат Мангышлава [Таварих, 1967: 170 (араб, паг.); Материалы, 1969: 40]. По русским летописям и согласно татарскому хронисту нач. XVII в. Кадыр-Али-беку, Якуб — это сын Кучук-Мухаммеда (см. [Вельяминов-Зернов, 1863: 223, 224]).


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
373
башкир Тимур-Кутлуг тоже фигурирует как Астерханнынг ханы (см. [Башкирские, 2002: 218; Родословная, 1997: 53, прил., л. 1]).
В русских родословных XVTI-XVIII вв. этот хан представлен как «первый царь на Астрахани» [Родословная, 1787: 24; Зайцев, 2006: 25], что, несомненно, навеяно исторической памятью татар, которая именно с ним связывала начало астраханской монархии7. Это, в частности, отражено в послании крымского хана Девлет-Гирея I Ивану IV (май 1565 г.): «А Астарахань от Темир Кутлуя царя за цари велась... Асто- рохань бы еси нам дал потому: покаместа было от Темир Кутлуя царя за его родством, от Темир Кутлуя царя велися» [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. И, л. 316, 317]8. На самом деле самостоятельный юрт на Нижней
7 Происхождение астраханского царствующего дома от Тимур-Кутлуга и пребывание этого хана и некоторых его преемников в Астрахани привело к возникновению эпонимического обозначения династии (об этом явлении в послезолотоордынских государствах см. [Трепавлов, 2006]). В окрестных тюркских владениях Астраханское ханство обозначалось как «Темир Кутлуев царев юрт», а его династия — как «Темир Кутлуевы царевы дети» (русский перевод — явные кальки с тюркских фраз Тимур Кутлуг ханнынг йурты и Тимур Кутлуг ханнынг улы).
Однако утвердившаяся в Средней Азии ветвь клана подчеркивала свое происхождение не от Тимур-Кутлуга, а от более отдаленного предка — Туга-Тимура. Поэтому Махмуд б. Вали и позднейшие хронисты называли Аштарханидов «династией Тугатимуридов» (хане- дан-и Тукайтимурийан, ханедан-и Тукай-Тимури, хаванин-и Тукай-Тимури) [Султанов, 2001: 20; Султанов, 2006: 15; Алексеев, 2006: 50, 86; McChesney, 1980: 70]. Возможно, это отголосок традиционной (с XIV в.?) полемики о старшинстве и правах на ханствование между потомками двух сыновей Джучи — Шибана и Туга-Тимура. Придворный историк хорезмских Шибанидов Утемиш-хаджи (середина XVI в.) отразил эту полемику следующим образом: «...Огланы Шайбан-хана гордятся и похваляются перед огланами Тохтамыш-хана, Тимур-Кутлы и Урус-хана, говоря: „Мы превосходим вас“» [Утемиш-хаджи, 1992: 92]. Как видим, здесь Шибаниды представлены как потомки непосредственно Джучиева сына, а их оппоненты — как отпрыски ханов гораздо более позднего времени, что приводило к искусственному «омоложению» их династий. Трактовка Махмуда б. Вали, именующего своих патронов Тугатимуридами, была призвана исправить эту «несправедливость». Тем более что они пришли к власти, отняв ее именно у Шибанидов.
8 Позднее в грамотах Ивану Грозному Девлет-Гирей неоднократно заявлял и о собственных правах на Астраханский юрт. Сначала он утверждал, будто Гиреи имели там вотчинные владения наряду с потомками Тимур-Кутлуга: «А блиско Асторохани у Волги по берегу дедов наших юртов и вод не видал еси. В ыное время отцы наши, а в ыные времена Темир-Кутлуев род владели ими, а они нам не в чюжих же» («деды» и «отцы» — здесь в значении «предки»). Затем он (как и впоследствии его преемник Му- хаммед-Гирей И) объявил себя законным и наследственным претендентом на завоеванные царем поволжские ханства: «А Казань и Асторохань наши юрты были, из наших рук взял еси»; «а прежних наших дедов и отцов юрты были Крым и Асторохань»; «а просили есмя... Астороханского юрта того для, что тот юрт изстари прародителей наших» и т.п. Москва уверенно парировала, что «у крымских царей николи Казань и Асторохань не бывала, и от их роду на Казани и на Асторохани не бывали, и от своих рук царей не посылывали» [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 13, л. 175; д. 14, л. 38об., 159об., 177; д. 15, л. 367].


374
В. В. Трепавлов
Волге окончательно сформировался намного позже Тимур-Кутлу- га — судя по последним исследованиям И.В.Зайцева, не ранее начала XVI в. [Зайцев, 2002] (хотя обычно в историографии это событие датируется полу сто летнем раньше). Однако приписывание основания юрта предку династии в данном случае не единственное. Аналогичной репутацией основателя Ногайской Орды обладал золотоордынский бек Эдиге — родоначальник правящего мангытского клана но- гаев9.
Из генеалогий получается, что в хронологическом интервале между Тимур-Кутлугом и Яр-Мухаммедом полностью уместились XV и XVI столетия. Если довериться приведенным в нашей таблице сведениям, то напрашивается вывод, что на эти два века пришелся период жизни всего лишь четырех лиц — Тимура, Мухаммеда, Джавака и Мангышлака.
Кратковременное царствование Тимура б. Тимур-Кутлуга достоверно датируется 1410-1412 гг. Мухаммед, следующий за ним в трех из четырех приведенных генеалогий, — это золотоордынский хан с именем-прозвищем Кучук-Мухаммед (правил в 1433-1459 гг.). Как и его дед, он жил в Астрахани [Зайцев, 2006: 31]. Правление Тимура закончилось его свержением и скорой смертью, а кончина Кучук- Мухаммеда, очевидно, была ненасильственной (см. [Сборник, 1941: 134; Сафаргалиев, 1996: 510]). То есть эти ханы завершили земной путь соответственно в 1412 (или немного позже) и 1459 г.
Что касается Джавака, то он может быть идентифицирован с тезоименным сыном Кучук-Мухаммеда, который вместе со своими брать¬
Эта отповедь, однако, являлась небезупречной. Во-первых, на протяжении первой половины XVI в. в Казани правили три хана из династии Гиреев. Во-вторых, известно о двукратном занятии Хаджи-Тархана крымскими войсками, причем в 1523 г. именно «от своих рук» хан Мухаммед-Гирей I посадил на астраханский трон своего сына Баха- дур-Гирея (правда, ненадолго, поскольку почти сразу после этого оба Гирея были убиты ногаями).
Крымский вельможа объяснил русскому послу в 1572 г., что настойчивость Девлет- Гирея объясняется заботой о сохранении престижа в глазах османского падишаха: «А не даст (Иван IV хану. — В.Т.) Казани и Асторохани, и он бы дал одну Асторохань для того, что ему сором от... турского, что он со царем и великим князем воюетца (здесь подразумевалось прежде всего сожжение татарами Москвы в 1571 г. — В.Г.), а ни Казани, ни Асторохани не возметь и ничего с ним не учинит» [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 14, л. 169-169об.]. Конечно, это была не единственная причина крымских притязаний на Нижнее Поволжье.
9 	Мангыты — тюркское племя (эль), из которого происходила знать Ногайской Орды. В Родословцах, составленных в XVII в. в Москве со слов ногайских информаторов, «Магнит (sic! — В.Т.) Едигеи князь» трактуется как «начало Орде Наганской» [РГАДА, ф. 181, оп. 1, д. 84, л. 52; Родословная, 1851: 130].


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
375
ями Ахмедом и Махмудом воевал с узбекским ханом Абу-л-Хайром (см. [Зайцев, 2006: 50]). Приблизительное время этих событий — начало 1430-х годов10. Правление же Абу-л-Хайра охватывало 1428— 1468 гг.
В изложении Махмуда б. Вали, Мангышлак был младшим братом Ахмеда и Махмуда. После смерти Абу-л-Хайра эти трое отпрысков Кучук-Мухаммеда поделили между собой власть и территорию Джу- чиева улуса. Махмуд стал верховным правителем; Ахмеду достались Хорезм и «некоторые из областей» Дешт-и Кипчака; Мангышлак стал управлять Орду-Базаром, Хаджи-Тарханом и «всем побережьем Ити- ля» (Волги). Будучи молодым и неопытным, Мангышлак не сумел удержаться в своем уделе. Из-за неких «смутьянов и бунтовщиков», а также по причине того, что «довольствование одним йуртом манги- тов явилось бы ошибкой», он снялся с места и направился в Туру, где был встречен ханом Кучумом. Затем Мангышлак переселился в Маве- раннахр, ко двору тимурида Султан-Хусейна Байкары. Тот радушно принял Мангышлака и выделил ему двенадцатитысячное войско, чтобы он смог отвоевать свой удел. Однако поход на север оказался безуспешным. Мангышлак вернулся в тимуридские владения и умер в Туркестане [Алексеев, 2006: 85, 86]11.
В пересказанном отрывке Бахр ал-асрар наблюдаются явные анахронизмы. Если учитывать время смерти Абу-л-Хайра (1468 г.) и правления Байкары в Герате (1476-1506 гг.), то получается, что описанные события происходили во второй половине XV в. (А.К.Алексеев даже называет конкретный год — 1476 [Алексеев, 2006: 86]). Кучум же царствовал в Сибирском юрте в 1563-1598 гг. (фактически до 1582 г.). Имеет место большой хронологический разрыв: один и тот же персонаж, Мангышлак, активно действует и во второй половине XV в., и во второй половине следующего столетия. Тем не менее можно попытаться отыскать в этом путаном повествовании следы некоторых реальных событий.
10 Расчет хронологии см. [Трепавлов, 2001: 127].
11 Преемником Мангышлак-хана Марджани называет Ахмад-хана (Ахмеда б. Кучук- Мухаммеда), и они у него не являются родными братьями; причем не Мангышлак, а именно Ахмед, по версии данного автора, был связан с Султан-Хусейном Байка- рой, на дочери которого он женился [Марджани, 2005: 117]. По Захир ад-Дину Бабуру, Ахмед взял в жены сестру Байкары; И.В.Зайцев датирует этот брак 50-ми годами XV в. [Бабур, 1993: 172; Зайцев, 2006: 40]. Мангышлак и Ахмед у Марджани названы астраханскими ханами, равно как и Чувак б. Якуб — предшественник и отец Мангышлака. Это явное недоразумение: ханы Якуб и Мангышлак в Золотой Орде не зафиксированы никакими источниками, помимо текстов аштарханидского круга.


376
В. В. Трепавлов
Прежде всего обратим внимание на связь Мангышлака с «йуртом мангитов», т.е. Ногайской Ордой12. Из текста Бахр ал-асрар следует, что хотя ему в удел были переданы Астрахань и вся Волга, в действительности хан осуществлял свои монархические полномочия только по отношению к ногаям (мангитам-мангытам). В истории последних известно нередкое для тюркских государств этой части Евразии явление — царствование номинального хана. В Ногайской Орде подобная практика фиксируется во второй половине XV в. и после некоторого перерыва в первой половине — середине XVI в. В роли формальных «ногайских ханов» выступали в разное время узбекские Ядгар и Ами- нек, тюменские Ибрагим~Ибак и Мамук, казахские Джанибек, Бурундук, Касим и Хакк-Назар (см. [Трепавлов, 2001, гл. 3, 5-7]). Все эти правители (за исключением, может быть, Мамука) являлись реальными государями в своих владениях, а их сюзеренитет над Ногайской Ордой, как правило, ограничивался инвеститурой ее действительного правителя — мангытского улубия-улугбека13. В политике Ногайской Орды они не участвовали и никакого влияния на внутриногайские дела не имели.
Однако при бие Юсуфе (1549-1554 гг.) стали заметны существенные перемены. Появляется «ногайский хан» без собственного ханства, абсолютная марионетка. Предназначение его заключалось в том, чтобы своей сакральной персоной и молчаливым присутствием освящать, оправдывать всевластие предводителя мангытов14. Поскольку деятели
12 Есть еще одна интересная деталь, которая напрямую не относится к теме статьи. Аштарханидский хронист помещает юрт Ахмеда в Хорезме и Дешт-и Кипчаке, т.е. на восточных территориях Улуса Джучи. В этом отношении любопытен рассказ Густынской летописи и Архангелогородского летописца о нападении татар на русское пограничье 1455 г.: «Того ж лета приходили татарове от Синие Орды Ахметовы и, перелезши Оку реку, поселья и в полон поймали» [ПСРЛ, 2003: 89; Карамзин, 1993: 364]. Здесь владением Ахмеда названа Синяя Орда, обозначавшая у русских летописцев именно восточные земли Золотой Орды — за Волгой, Яиком и далее. Другие хроникальные тексты единодушно приписывают этот набег коннице хана Саид-Ахмеда, и соответственно так же он трактуется в историографии (см., например, [Базилевич, 2001: 49, 50; Зимин, 1991: 170, 171 — здесь характеристика трех летописных версий данного события; Флоря, 2001: 190, 191]). Однако Саид-Ахмед властвовал над крайними западными пределами Орды [Сафар- галиев, 1996: 507; Горский, 2000: 143] и, насколько мне известно, никакого отношения к Синей Орде не имел. В этом смысле сообщение Густынской летописи и Архангелогородского летописца так же уникально (если только не ошибочно!), как и сведения Махмуда б. Вали о разделе державы Джучидов между сыновьями Кучук-Мухаммеда.
13 Ниже мы будем называть его просто бием.
14 Институт таких подставных ханов практиковался в 1360-1370-х годах в западной части правого крыла Улуса Джучи («Мамаевой Орде»). В 1390-1410-х годах Золотой Ордой от имени безвластных монархов управлял беклербек Эдиге. В середине XIV — начале XV в. он получил распространение в Чагатайском улусе и в государстве Тиму-


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
377
такого рода имели еще меньшую значимость по сравнению с прежними верховными государями ногаев, то фигурируют они в источниках минимально и эпизодически. Обратим внимание на два таких упоминания в ногайско-русской дипломатической переписке.
Послание нурадина15 Исмаила царю Ивану IV (доставлено в Москву в июне 1549 г.): «Темир Кутлуева царева сына царем себе учинили есмя. Один царем учинился, а другой князем» [Посольские, 1995: 287].
Послание бия Юсуфа Ивану IV (доставлено в Москву в мае 1551 г.): «Да ещо то: царь у нас Янаи, чтобы еси нас для его призирал» [Посольские, 2006: 45].
Если допустить, что в обеих грамотах упоминается одно и то же лицо, то это — представитель астраханской династии («Темир-Кут- луевых царевых детей») по имени Янай~Джанай-Джани16. Ханы Хаджи-Тархана того времени хорошо известны, и Джани среди них не было. Астраханский хан Джанибек б. Махмуд умер еще в 1521 г. [Зайцев, 2006: 94]. Едва ли надолго пережил его двоюродный брат — тоже Джанибек, отец которого, хан Ахмед б. Кучук-Мухаммед, погиб в 1481 г.17.
ридов, где марионеточных Чингисидов возводили на трон местные эмиры: Казаган, Хусейн, сыновья Казагана Абдаллах и Тимур (Тамерлан), внук последнего Улугбек (Мухаммед Тарагай) и правнук Абд ал-Латиф. В XVIII в. аналогичное явление возродилось в Хивинском ханстве, где получило характерное название ханбази — «игра в ханы» (об этом см. [Бартольд, 1963: 274; Бартольд, 1968: 188]).
15 Нурадин — титул наместника правого крыла Ногайской Орды, вторая по рангу должность после бия.
16 Переход инициального джа- в я- или е- был обычным для средневековой русской транскрипции тюркских имен (Джанибек > Яныбек, Джан-Мухаммед > Янма(г)- мет(ь), Джан-Али > Еналей, Джавгосты > Евгосты и т.п.). Столь же распространенной была русскоязычная адаптация финального -и в -ай или (чаще) -ей (Берди > Бердяй~ Бердей, Баки > Бакай и т.п.). В начале XVI в. татарским правителем Касимова был царевич крымского происхождения Джанай~Янай~Енай (о нем см. [Вельяминов-Зернов, 1863:205-216]).
17 Об этом Джанибеке упоминается в Таварих-и гузида-йи нусрат-наме\ видимо, он же фигурирует у Кадыр-Али-бека как сын Ахмеда Джани-султан [Кадыр-Али-бек, 1854: 159 (араб, паг.); Таварих, 1967: 170 (араб, паг.); Материалы, 1969: 40].
Впрочем, был еще один высокородный тезка, время жизни которого приблизительно могло прийтись на середину XVI в. Это также упоминаемый в Таварих-и гузида-йи нусрат-наме и не известный по другим источникам Джанибек-хан б. Музаффар б. Кельдибек б. Кучук-Мухаммед [Таварих, 1967: 170 (араб, паг.); Материалы, 1969: 40].
В «Бархатной книге» (реестре аристократических родов Московского государства, конец XVII в.) имеется глава «Род астраханских царей». Она содержит перечень лиц в таком порядке: хан Тимур-Кутлуг («Темир Кутлуй царь»), его сын хан Тимур («Темир царь»), его сын хан Кучук-Мухаммед («Киемагмет царь»), его сын хан Якуб («Егуп царь»), его сын Чувак («Чювак царевич»), его сын Джанибек («Яныбек царевич»), его сын Шейх-Аулиар («Шиховлеяр царевич»), его сын — знаменитый касимовский и казанский хан Шах-Али («Шигалей царь») [Родословная, 1787: 24]. Другим средневеко¬


378
В. В. Трепавлов
Последняя фраза из цитированного выше письма Исмаила: «один царем учинился, а другой князем» — есть не что иное как традиционная формула сосуществования номинального хана («царя») и реального властителя-бека, или бия («князя»): бири хан бири бек. Она применялась в разных вариантах тюркскими хронистами XVI-XVII вв. для характеристики взаимоотношений золотоордынских ханов Тимур- Кутлуга и Хаджи-Мухаммеда, а также узбекского Ядгара с их фактическими соправителями-беклербеками — соответственно Эдиге, его сыном Мансуром и правнуком Мусой [Кадыр-Али-бек, 1854: 155, 159 (араб, паг.); Aboul-Ghazi, 1871: 189 (араб. паг.)].
Поскольку Джани ногайских грамот обладал ханским титулом и принадлежал к «Темир Кутлуевым царевым детям», но не царствовал в Хаджи-Тархане, то мы вправе предположить его правление в каком-то ином владении. Среди окрестных государей рубежа 1540-1550-х годов ему места не находится — ни в той же Астрахани (там сидел на престоле Ямгурчи)18, ни в Казани (Сафа-Гирей, затем Утемиш-Гирей), ни в Казахском ханстве (Хакк-Назар), ни в шейбанидских Хорезме и Ма- вераннахре. Сибирский же юрт с конца XV в. возглавляли беки из династии Тайбугидов; приблизительно в это время таковыми были братья Ядгар19 и Бек-Пулад. Юртом, возглавляемым Джани, могла быть, пожалуй, только Ногайская Орда, в которой он восседал на троне, со- правительствуя с Юсуфом по принципу бири хан бири бек.
В рассказе Махмуда б. Вали о таинственном Мангышлаке, которого, напомним, не устраивало «довольствование одним йуртом манги- тов», сквозит неудовлетворенность хана своим малопочтенным стату¬
вым авторам Джанибек б. Чувак не знаком, и, как определил В.В.Вельяминов-Зернов, он оказался в цитируемой родословной в результате перенесения в нее искаженных сведений из генеалогических версий, которые имели хождение на Востоке. На самом деле Джанибек «Бархатной книги» — это аштарханидский хан, сын Яр-Мухаммеда [Вельяминов-Зернов, 1863: 242, 243].
18 И.В.Зайцев справедливо заметил, что вопреки названию династии ни один из предков Аштарханидов, поименованных в восточных генеалогиях, реально не правил в независимом Астраханском юрте [Зайцев, 2002: 47; Зайцев, 2006: 50, 51]. Правда, как указывалось выше, двое из этих предков, Тимур-Кутлуг и Кучук-Мухаммед, управляли подвластными землями Золотой Орды именно из Хаджи-Тархана. Сообщение же Махмуда б. Вали о ханствовании в Астрахани Мангышлака не подтверждается другими источниками. Более того, есть сведения, что этим городом владели его братья (?) Ахмед и Махмуд (см. [Ахмедов, 1965: 51]).
Среди казахов зафиксированы предания, в которых фигурирует астраханский хан Джанибек. По одному из преданий, он основывает Астрахань, по другому — отдает (уступает) ее русским [Ирмуханов, 2001: 45, 50, 51]. В обоих случаях налицо несомненная историческая недостоверность сюжетов.
19 Не путать с упоминавшимся выше узбекским ханом середины XVI в. Ядгаром.


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
379
сом. От того же автора мы узнаем, что не только эти настроения были причиной отъезда Мангышлака от ногаев. Не меньшим основанием послужили действия каких-то «смутьянов и бунтовщиков». Если под смутой и бунтом понимать события в Ногайской Орде середины — второй половины 1550-х годов, то у него были веские резоны перебраться подальше от беспокойного юрта мангытов20.
Астраханские царевичи оказались у ногаев в то время, когда среди степной правящей элиты постепенно накапливались противоречия и зрели конфликты. Усиление Московского государства, падение Казанского ханства, борьба за власть и кочевья привели к расколу ногайской знати. Одна ее часть выступала за союз с Россией, другая не без основания опасалась оказаться в роли следующей жертвы могучего соседа, надвигавшегося с запада. Бий Юсуф возглавил антимосковский лагерь мирз, а его брат Исмаил — промосковскую группировку. Конфликт между ними вылился в жестокую междоусобную войну 1554—1559 гг., в которой пали жертвой не только Юсуф, но и многие тысячи жителей Орды. К потерям от военных столкновений добавились жертвы стихийных бедствий — страшного голода и эпидемии чумы. У современников порой складывалось впечатление, будто могущественная в прошлом ман- гытская держава в результате полностью ослабела и обезлюдела21.
Полагаю, что в борьбе «партий» Джани находился на стороне Юсуфа и был его политической креатурой. Во всяком случае, главный оппонент последнего, Исмаил, через три года после «воцарения» астраханского династа над ногаями вознамерился перейти под сюзеренитет другого падишаха — османского, тем самым игнорируя Джани. В феврале 1552 г. посол Исмаила доставил в Стамбул его письмо с просьбой к султану Сулейману I пожаловать санджак (знамя — символ удельного правителя), а также с предложением ввести в Ногайской Орде хутбу с именем Сулеймана [Beimigsen-Lemercier-Quelquejay,
20 Пребывание отпрысков «Темир-Кутлуева» дома в Ногайской Орде отразилось не только в уникальной информации Махмуда б. Вали о Мангышлаке. Широко известен факт приглашения оттуда в Казань весной 1552 г. последнего казанского хана Ядгар- Мухаммеда — астраханского царевича, правнука Ахмеда б. Кучук-Мухаммеда. Впрочем, Ядгар-Мухаммед находился в Орде не очень долго. В 1542 г. он уехал из родного Хаджи-Тархана в Московское государство, где прожил восемь лет; еще в 1550 г. он был в составе русской армии, во время ее очередного казанского похода. После этого Ядгар-Мухаммед уже не фигурирует среди служилых царевичей, а обретается в ногайских кочевьях [Беляков, 2006: 511; Вельяминов-Зернов, 1863: 370, 371; Худяков, 1991: 147]. В мусульманской исторической традиции считалось, что этот «легковесный юноша» был призван казанцами непосредственно из Астрахани (см. [Марджани, 2003: 127, 130; Марджани, 2005: 113; Абд ал-Кадир, 2005: 272]).
21 Подробности этих событий см. [Трепавлов, 2001, гл. 7].


380
В. В. Трепавлов
1976: 219]. В сентябре того же года в Москву привезли грамоту Исмаила, в которой он называл султана «государем нашим» (т.е. ногайским) [Посольские, 2006: 69].
Есть основания полагать, что Исмаил, рано проявивший себя как самостоятельный политик, давно и активно вел поиски патрона, независимо от своих старших братьев — биев Ногайской Орды Шейх- Мамая (правил около 1540-1549) и Юсуфа. Такие поиски не ограничивались контактами с далеким Стамбулом. Исмаил был утвержден в должности нурадина приблизительно в 1545 г. и тем самым получил в управление поволжские кочевья ногаев, сопредельные с казанскими владениями. В Казани тогда ханствовал Сафа-Гирей. В 1576 г. царь Иван IV получил грамоту от Уруса — сына уже покойного к тому времени Исмаила. Эта грамота не сохранилась; однако, в соответствии с тогдашними правилами дипломатической переписки, в ответе царя содержался ее почти дословный пересказ. Обращает на себя внимание следующий фрагмент этого пересказа-перевода: «А отец (здесь в значении «предок». — В.Т.) твои (Уруса. — В.Т.) Нурадин мирза Темир Кутлую царю служивал и жалованье имывал. А отец твои Исмаиль князь Сафа Кирею царю служивал и жалованье имывал (шрифтом здесь и далее в цитатах выделено мной. —В.Г.)» [Посольская, 2003: 47].
Для Исмаилова прадеда, мангытского мирзы Нур ад-Дина, хан Тимур-Кутлуг был неоспоримым верховным властелином, государем и сюзереном, который выделил мирзе удел и дозволил собирать в свою пользу часть податей — кстати, именно с Астрахани (подробно см. [Трепавлов, 2001: 83, 84]). Память о давних ханских пожалованиях сохранялась среди ногаев в первой половине XVI в., когда мирзы, потомки Нур ад-Дина, требовали для себя «выход» с Астраханского юрта — по разным сведениям, 40 тыс. или 60 тыс. алтын [Посольские, 1995: 139, 208; Посольские, 2006: 260,279; РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 8, л. боб., 413].
Уподобление давнишним историческим персонажам казанского хана Сафа-Гирея и ногайского нурадина Исмаила позволяет предположить, что во второй половине 1540-х годов между ними установились какие-то формально-вассальные (?) отношения, не известные из других источников. О регулярных выплатах «годового», «жалованья» Исмаилу из Казани имеются неоднократные упоминания в дипломатической переписке, но о какой-либо его «службе» хану не упоминается; наоборот: ханская казна платила ногайскому сановнику «для братства и любви и дружбы» — ради поддержания мира на ногайско- казанских рубежах (см. подробно [Трепавлов, 2001: 213-216]).
Реакция Высокой Порты на запрос Исмаила 1552 г. насчет санджака и хутбы неизвестна. Полагаю, что он был отвергнут или проигно¬


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
381
рирован. Ведь несмотря на эпизодическое включение Дешт-и Кипчака в султанскую титулатуру (см. [Зайцев, 2004, очерк 10]), турецкое правительство в то время предпочитало не вмешиваться в запутанные отношения между правителями этого региона, передоверив дипломатию на данном направлении Бахчисараю. Как раз в то время, приблизительно в феврале 1552 г., султан известил вассального крымского хана Девлет-Гирея: «Учитывая, что по всем делам, относящимся к этим странам, вы имеете разнообразные и обширные сведения и познания в том, что касается Эдждерхана (Астрахани. — В.Т.), ногаев и Московии, мы доверяем правильности разрешения (вами. — В.Т.) всех вопросов, относящихся [к этим странам]» [Bennigsen-Lemercier-Quel- quejay, 1976: 213-218, 220-221]22. Собственно, на Девлет-Гирея Порта и переложила продолжение переговоров с Исмаилом.
Первое же посольство победителей Юсуфа в Москву в начале 1555 г., сразу после его убийства ими и захвата власти, известило Ивана IV о том, что в Ногайской Орде теперь другой верховный государь — и им оказался отнюдь не Сулейман I. Вновь это была политически ничтожная фигура, удостоенная в одном из посланий единственной скупой фразы: «Как меня смотришь, так бы еси Ибишея царя смотрил» [Посольские, 2006: 162]23. Таким образом, Джани к тому времени утратил даже те призрачные «монархические» прерогативы, которыми обладал при Юсуфе. А каково было происхождение его преемника Ибишея, пока не удается определить даже предположительно.
Надо сказать, что московское правительство хорошо ориентировалось в степных делах. Оно имело адекватное представление о действительном статусе «ногайских ханов», которые эпизодически появлялись из небытия и исчезали неведомо куда. Известия об их «воцарении» Иван Грозный пропускал мимо ушей. Он ни разу не внял призывам почтить их и не направил к ним ни посланников, ни грамот, ни помин- ков. Реальный вес в его глазах (как и других русских правителей) имели мангытские бии — настоящие правители Ногайской Орды24.
22 В то время в Крыму имя султана произносилось при хутбе после ханского имени; такой порядок установился с конца XV в., в период падишахства Селима I и ханствова- ния Менгли-Гирея I. Очередность имен в пятничном молении поменялась только в 1580-х годах, что наглядно демонстрировало вассалитет Крымского юрта по отношению к османам [Некрасов, 1999: 55, 58; Смирнов, 2005: 240; Эвлия Челеби, 1961: 217 — комментарий А.Д.Желтякова].
23 Цитируется грамота мирзы Касима — одного из сторонников Исмаила.
24 Поляки же титуловали биев Imperator Nohajski и Caesar Nohayensis (см., например, [Kroniki, 1874: 277, 278: Materialy, 1966: 130; см. также: Меховский, 1936: 63, 144 — орда ногаев названа одной из четырех татарских орд, имеющих собственных императоров]). Видимо, это считалось подобающим для главы самого обширного и многолюдного юрта, невзирая на его «княжеское» достоинство.


382
В. В. Трепавлов
Безвластные степные монархи проживали, очевидно, в Сарайчу- ке — стольном и единственном (?) городе ногаев. О нем как о резиденции ногайских «ханов» упоминает османский автор XVII в. Хаджи Халифа (см. [DeWeese, 1994: 198]). Правда, это упоминание анахрони- стично, так как Сарайчук к тому времени давно лежал в развалинах. Может быть, эти «ханы» даже не отправлялись на сезонные перекочевки.
Очень вероятно, что Джани смог обрести приют при каком-нибудь среднеазиатском дворе. Ведь еще до всеохватной смуты 1550-х годов откочевка в узбекские ханства была одним из проторенных путей эмиграции ногаев, недовольных жизнью на родине. Кроме того, между семьями мангытских аристократов и узбекских правителей периодически заключались брачные союзы; родственные отношения с потомством Эдиге установили также шейхи-ходжи Джуйбари — могущественный клан бухарских суфиев (см. [Трепавлов, 2001: 269, 309, 375, 376; DeWeese, 1994: 388, 393, 394]).
Мангышлак у Махмуда б. Вали отправляется к Султан-Хусейну Байкаре, и тот дает ему войско для реванша. Но к середине XVI в. род Байкары — Тимуриды — уже давно утратили власть в Средней Азии. Их место там заняли шейбанидские династы, которые и принимали переселенцев из Дешт-и Кипчака. Хронологической привязкой мог бы послужить упомянутый в Бахр ал-асрар неудачный поход двенадцатитысячной рати в Поволжье и Мангышлак. Единственная известная мне крупная антиногайская военная акция со стороны узбеков, близкая по времени, — это набег ногайских эмигрантов вместе с «ташкеньскими людьми», которые зимой 1562/63 г. «приходили... войною», «ратью приходили» на Ногайскую Орду. Данное предприятие в самом деле нельзя считать успешным, так как ногаи отбили нападение и, догнав врагов, отняли у них все трофеи [РГАДА, ф. 127, оп. 1, д. 6, л. 210об., 225об., 226].
Здесь конфликт увязывается с Ташкентом, где тогда сидел полу- самостоятельный удельный правитель, Шейбанид Баба б. Барак. Но одного факта вышеупомянутого набега все же недостаточно, чтобы утверждать, будто Джани обосновался в Ташкенте после своего отъезда из Ногайской Орды, охваченной смутой. Тем более что предки Аш- тарханидов завязали тесные связи не с владетелями Ташкента, а с ханами Бухары.
В узбекских ханствах и уделах династии Шейбанидов то и дело вспыхивали раздоры. Крупные города завоевывались разными ханами, переходили из рук в руки. На протяжении второй половины XVI в. постепенно все больше стала доминировать Бухара. В 1557 г. ее занял


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
383
Абдаллах б. Искандер. В 1561 г. он провозгласил ханом своего отца, Искандера б. Джанибека, и до его смерти (1583 г.) управлял государством от его имени. Затем Абдаллах сам сел на бухарский трон, на котором оставался пожизненно, до 1598 г. Именно на эти десятилетия приходится появление Яр-Мухаммеда с семейством в Мавераннахре. Известно, что Джани-Мухаммед женился на сестре Абдаллаха.
Мечты о реванше (возвращении ли себе престола — пусть и номинального, мести ли за свержение своего покровителя, бия Юсуфа) могли гнездиться в умах астраханских аристократов, которые обосновались в Бухарском ханстве. В источниках имеются упоминания, позволяющие предположить какое-то воздействие на Абдаллаха II с их стороны. Около 1584 г. один из ногайских мирз сообщил царю Федору Ивановичу, что ему известно о планах бухарского правителя «Сарачик взяти и мусулманство прославить. А после того хотят и твои юрт взять... А как завладев Волгой и Яиком... хотят стол твои Москву взять и веру свою прославити» [РГАДА, ф. 127, оп. 1, 1585 г., д. б/№, л. 13-15]. Здесь говорится о планах Абдаллаха отстроить ногайскую столицу Сарайчук, разгромленную казаками в 1581 г.,ив дальнейшем двинуться к Волге. Скорее всего подразумевалась не вся река от истоков до устья, а только низовье — район Астрахани.
Через одиннадцать лет вновь зашла речь о подобных намерениях, и теперь в качестве объекта нападения бухарцев прямо называлась Астрахань. В январе 1595 г. казахский посол говорил своему земляку в Москве, что прибыл с целью обратить внимание русского правительства на восточные дела, дабы «государь... на бухарсково не опла- шивался, а ногаем бы не верил. Бухарской царь ныне юргенского Ази- ма царя со юрта согнал, Юргенчь взял под себя. А ныне, с ногаи соединясь, хочет поставить в Сарайчике город. Как в Сарайчике город поставит, толды будет и [над] Астороханью промышлять» [РГАДА, ф. 122, оп. 1, 1594 г., д. 1, л. 8-9]. Юргенский Азим-царь — это ургенчский хан Хаджи-Мухаммед (Хаджим~Азим). В то время Абдаллах завоевал Хорезм, и границы его государства выдвинулись в кочевые степи.
В свое время я высказал сомнение в истинности агрессивных поползновений Абдаллаха: он «был далек от мысли захватить русскую территорию... Не думаю... чтобы целью владыки Мавераннахра и Хорезма была агрессия против России. Следующим шагом его продвижения в Дешт должно было стать установление контроля над степями Центрального и Северного Казахстана, и согласие с ногаями позволило бы охватить этот регион полукольцом для последующего завоевания» [Трепавлов, 2001: 379-380]. Приписывание узбекскому хану на¬


384
В. В. Трепавлов
мерений развязать антирусскую войну казалось мне сознательной дезинформацией московитян со стороны ногайских и казахских политиков, которые искали противовес набирающей силу Бухаре. Идея вызволения Хаджи-Тархана из рук «неверных» десятилетиями тлела в Крыму, и Гиреи то и дело заводили об этом разговор, а в 1569 г. безуспешно попытались вместе с турками отвоевать город25. Ничего подобного никогда не затевали правители Мавераннахра.
Однако, учитывая присутствие выходцев из Астрахани в свите Абдаллаха, нельзя исключить, что они могли быть воинственно настроены. (С аналогичными призывами к турецкому султану и крымскому хану обращались казанские эмигранты в Крыму и их сторонники, затаившиеся на родине [Новосельский, 1948: 24; Бахтин, 1998: 161].) Инициатива похода узбеков на российскую столицу по-прежнему кажется мне невероятной; к тому же именно в эти годы Абдаллах направлял в Московское государство дружественные посольства (см. [Материалы, 1932: 98-101, 404-406; Зияев, 1965: 91, 92]). Но вполне возможно, что среди внешнеполитических планов хана действительно в каком-то виде фигурировала Астрахань — бывшая столица поверженного юрта и к тому времени давно уже русский город26.
Об этом прямо свидетельствует, например, информация Ивана Мишурина, который в 1588 г. был направлен гонцом в Бахчисарай. По возвращении на родину он изложил в Посольском приказе новости и слухи о международной обстановке, услышанные им от разных собеседников в Крыму. Среди прочего Мишурин поведал о бухарском посольстве в Стамбул и о неудачной попытке Абдаллаха заключить военный союз с султаном Мурадом III именно для захвата Астрахани: «Да к турскому де салтану бухарской прислал посла своего в 97-м году (1588/89. — В.Т.) просити де силы к Асторохани, штоб де турской салтан послал силу свою, да и крымского царя к Асторохани послал же бы. А бухарской будто хотел свою силу с турсково силою послати к Асторохани. И бухарской де посол от тех мест и по ся места ждет
25 Об этой проблеме в контексте русско-крымских и отчасти русско-турецких отношений второй половины XVI в. см. подробно [Виноградов, 2007], в общем контексте отношений между мусульманскими государствами — см. [Bennigsen-Berindei, 1980; Саггёге d’Encausse, 1970].
26 Через несколько лет после завоевания Астраханского ханства воеводы построили новую крепость на противоположном берегу от татарского Хаджи-Тархана. Это «досадно стало» хану и «всей земле» крымской. Разрабатывая в 1567-1568 гг. планы похода к Астрахани, турки и крымцы собирались «на старом городище город однолично ставити», «город поставити на крымской стороне на старом городище», имея в виду место прежнего поселения [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 13, л. 160об., 164-164об.; д. 15, л. 381].


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
385
в Царегороде у турсково салтана. А турской де салтан ежелет кличет во Царегороде, штоб которые охотники шли к Асторохани. А дает им алафу 7, и алафы де нихто не емлет, а к Асторохани нихто не идут» [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 17, л. 320об. — 321].
Среди прочих стимулов для подобных замыслов могла быть и традиционно высокая прибыль от международной торговли в Нижнем Поволжье. Как говорили турецкому султану послы из Ургенча и Бухары в 1568 г. (в пересказе русских дипломатов), «а в Асторохани из многих земель кораблем с торгом приход великои, а доходит де ему (московскому царю. — В.Т.) в Асторохани тамги на день по тысече золотых» [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 13, л. 163об.].
Кроме того, в первые десятилетия после своего утверждения на Нижней Волге воеводы, находясь в окружении чуждого кочевого мира, тщательно заботились о безопасности южного анклавного владения России. Однако их активность распространялась пока лишь на пространство между волго-донской переправой (Переволокой) и волжской дельтой [Дубман, 1999: 20]. Среди мер контроля за ситуацией было препятствование в переправе многочисленных мусульманских паломников из Средней Азии и восточного Дешт-и Кипчака, направлявшихся в хадж традиционно через Хаджи-Тархан. Это оказалось еще одной причиной возмущения и раздражения в мусульманском мире после завоевания «неверными» Астраханского ханства, служило идейной основой для подготовки войны с ними [Трепавлов, в печ.].
Тогда активность узбекских дипломатов в Стамбуле получает еще одно объяснение. Как раз в начале 1568 г. был разгромлен и убит врагами верный союзник Абдаллаха, правитель Шахрисабза Хусрав- султан. Подавленный печальным известием Абдаллах подумывал отказаться от власти и направиться на поклонение святыням в Мекку, но был разубежден своим ближайшим советником и духовным наставником Калан-ходжой [Хафиз-и Таныш, 1989: 5 — введ. М.А.Салахет- диновой]. В интересе бухарских послов к маршруту хаджа через Астрахань можно видеть отголосок этих событий.
Как бы там ни было, военным планам знаменитого бухарского хана в Деште так и не суждено было осуществиться. В 1598 г. он умер.
А.К.Алексеев подчеркивает, что, несмотря на титулование Яр- Мухаммеда ханом в Бахр ал-асрар, на самом деле тот никогда и нигде не царствовал. Полноценное правление Аштарханидов началось с Джа- ни-Мухаммеда (1601-1603), который обрел все полагающиеся правящему мусульманскому династу атрибуты — хутбу, сикку (чеканка монеты) и титулатуру [Алексеев, 2006: 88, 107]. Столь краткое правление  2727 	Алафа (улуфе) — 1) фураж; 2) жалованье, вознаграждение.


386
В. В. Трепавлов
можно объяснить его глубокой старостью. Если допустить, что в 1549 г. Джани-Мухаммед уже обладал номинальным ханским рангом в Ногайской Орде, то через 64 года он должен был пребывать в очень преклонном возрасте. Тогда можно согласиться с датировкой В.В.Велья- минова-Зернова, который обозначал время жизни Джани-Мухаммеда как «последнюю половину» XVI в. [Вельяминов-Зернов, 1864: 243].
Подтверждение довольно раннего начала его активной политической жизни можно видеть в сообщении Махмуда б. Вали о том, что Джани встал во главе своего клана в возрасте 14 лет [Алексеев, 2006: 88]. Напомним приведенное выше указание Бахр ал-асрар об утрате Мангышлаком престола вследствие его молодости и неопытности; думаю, что на самом деле эта информация должна быть также отнесена к Джани.
По Махмуду б. Вали, Мангышлак направился с Волги сначала в Туру к хану Кучуму. Туру в данном контексте можно трактовать как город Чимги-Тура, или Чинги-Тура (Тюмень) — столицу Сибирского юрта28. Выше упоминались сибирские беки Ядгар и Бек-Пулад. Как и ногайские вожди, они должны были иметь над собой старшего государя, который даровал бы им инвеституру (ярлык) на управление юртом. Полный государственный суверенитет бека~бия и возглавляемого им владения был в то время немыслим, невозможен, незаконен.
В этом отношении имеется примечательная информация «Казанского летописца» о событиях середины XVI в. Умирающий казанский хан Сафа-Гирей в марте 1549 г. завещал трон своему малолетнему сыну Утемиш-Гирею при регентстве его матери и своей младшей жены Сююм-бике, дочери ногайского бия Юсуфа. Остальным трем женам он «роздели имение свое равно царское и отпустит повеле во отечество свое: болшая поиди въ Сиберь, ко отцу своему Сиберскому царю; другая же в Асторохань, ко царю своему отцу; 3 же въ Крымъ, къ братеи своей, княземъ Ширинскимъ...» [ПСРЛ, 2000, стб. 56]. Следовательно, в 1549 г. в Сибири имелся некий «царь» — тесть Сафа-Гирея.
Пока я не могу определенно ответить на вопрос, кто это был, т.е. кто являлся верховным государем для Тайбугидов. В различных источниках обнаруживаются свидетельства (всегда косвенные) о подчиненности этих сибирских правителей то казанскому хану, то казахскому, то бухарскому, то номинальному правителю Ногайской Орды...
28 	См. статью И.В.Белича в настоящем сборнике. Но под Турой здесь могла подразумеваться и резиденция Ядгара и позднее Кучума Тобол-Тура — одно из татарских названий Искера, второй столицы юрта (см. [Рахим, 2004: 579]). Впоследствии татары так же называли Тобольск [РГАДА, ф. 214, стб. 623, л. 267 — арабописьменный оригинал послания сибирско-татарского султана Кучука тобольскому воеводе].


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
387
Есть вероятность того, что в какой-то период и в самом Сибирском юрте присутствовал такой же, как у ногаев, номинальный династ, освящавший правление тайбугидских беков. Во всяком случае, в русской дипломатической документации конца XVI в. встречаются упоминания (не подтверждаемые другими известными мне текстами) о существовании неких «царей» «на государстве Сибирском» еще во времена Василия III (первая треть XVI в.) — и до взятия власти Кучумом [РГАДА, ф. 123, оп. 1, д. 19, л. 244об.; д. 20, л. 391об.].
Теоретически можно допустить, что Кучум (или кто-то из его близких родичей) до поры до времени смирно сидел в Туре, довольствуясь статусом номинального хана при реально правящих беках, а затем взбунтовался против них. В 1557 г. сибирские Шибаниды начали конфликт с Тайбугидами и через шесть лет утвердились в Искере29. Однако известно, что накануне этих событий Кучум пребывал в Казахском ханстве («Казачьей Орде») [ПСРЛ, 1987: 48, 81, 119; Миллер, 1999: 192] — возможно, при дворе Хакк-Назара. Да и по возрасту он тогда едва ли мог иметь взрослую дочь, казанскую ханшу. Как Кучум, так и Хакк-Назар были воспитанниками и ставленниками влиятельных ногайских вельмож, скорее всего Шейх-Мамая — правителя восточной половины Ногайской Орды в 1520-1530-х годах, а в 1540-х — верховного бия ногаев (см. [Трепавлов, 2001: 205-210]).
Так что сомнительно, чтобы Кучум находился в Туре в 1549 г., когда Джани был номинальным ногайским ханом, а вдова Сафа-Гирея отправилась в Сибирь к своему царственному отцу. Там находился какой-то другой «царь»30. Может быть, им был отец Кучума Муртаза б. Ибрагим (см. [Исхаков, 2006: 117, 118; Маслюженко, 2007: 56]).
29 После этого страна Тура в тюркской историографии стала считаться владением Кучума (см. [Султанов, 2005: 261; Кляшторный, Султанов, 2004: 313, 314]). Очевидно, этим можно объяснить анахронистическое упоминание Кучума как хана Туры у Махмуда б. Вали в рассказе о гораздо более ранних временах хана Мангышлака. Вместе с тем в источниках встречается также обозначение Туры как юрта Урус-хана (см. [Ivan- ics-Usmanov, 2002: 89, 90]) — Чингисида, жившего в XIV в. Вероятно, это отголосок более ранней традиции. Впрочем, тура (крепость) — довольно распространенный топоним в северном Дешт-и Кипчаке. Абу-л-Гази обозначил страну Кучума старинным персидским названием Туран [Aboul-Ghazi, 1871: 177 (араб, паг.)]; полагаю, что никаких оснований, кроме созвучия с Турой, у него для этого не имелось.
30 В «Казанском летописце» по У идольскому списку говорится: «болшая въ Сибирь ко отцу своему Астараханъскому царю», а список Московской духовной академии добавляет к этой фразе: «бе бо дщи Астараханьскому царю» (ПСРЛ, 2000, стб. 294 и примеч.). Было бы заманчиво допустить, что «астраханским царем» в Сибири был Яр-Мухаммед. Однако в данном случае в тексте просто оказалась пропущена целая фраза, отчего сообщение о первой вдове (сибирской) смешалось с сообщением о второй (астраханской). Полное предложение, без пропусков, процитировано нами выше по Соловецкому списку памятника.


388
В. В. Трепавлов
В середине 1550-х годов сибирский ханский престол освободился (или тот, кто занимал его, перестал устраивать беков-правителей юрта). Об этом может свидетельствовать и обращение бека Ядгара за инвеститурой (ярлыком) к новому повелителю татарских юртов Поволжья — царю Ивану IV в 1555 г. Сформировавшийся еще в Золотой Орде порядок требовал обновления ярлыка на управление юртом в случае смены верховного сюзерена31.
Мог ли номинальным, безвластным ханом Сибири быть отец Джа- ни — Яр-Мухаммед? Учитывая пиетет перед ним со стороны младших родственников и его фактическое главенство над сородичами, мы вправе полагать, что ранг отца был сопоставим с сыновним. Возможно, и сам Джани, явившись в Туру, лелеял идею сесть на тамошний трон — в той же почетной и необременительной должности, в каковой он недавно пребывал среди ногаев. Однако, во-первых, пока нет никаких данных о том, где находился Яр-Мухаммед и чем он занимался все это время. Во-вторых, среднеазиатские источники единодушно связывают предков Аштарханидов с Астраханью (Бахр ал-асрар — еще и с «йуртом мангитов») и ничего не говорят об их правлении в Сибири.
В итоге выстраивается следующая цепь событий. Астраханский ца- ревич-султан Джани (Джани-Мухаммед, Джанибек) б. Яр-Мухаммед около 1549 г. был провозглашен «ногайским ханом» при бие Юсуфе и оставался таковым до открытой междоусобицы среди ногаев. С началом этой смуты, в 1554 или 1555 г., он перебрался в (Чинги-?, Тобол-?) Туру, ко двору какого-то местного хана — возможно, своего близкого родственника. Полагаю, что бегство Джани было вызвано его былой поддержкой погибшего Юсуфа. Ногайская Орда оказалась во власти узурпатора Исмаила, поэтому обретавшиеся там астраханские династы имели основания опасаться за свою жизнь. Но и на Сибирский юрт надвигалась война: Шибаниды (Кучум и др.) готовились к борьбе за власть с Тайбугидами. Кроме того, в 1554 г. московские воеводы заняли Астрахань и посадили там послушного хана, а через два года окончательно завоевали Нижнее Поволжье — родовое гнездо Яр-Мухаммеда и Джани-Мухаммеда.
31 	История Сибирского ханства известна очень фрагментарно, и источники о ней предельно лаконичны. Поэтому многие выводы исследователей носят характер гипотез и допущений. В частности, упомянутая ситуация с обращением Ядгара к московскому царю (отныне ставшему и «царем Казанским») может свидетельствовать также о том, что в какой-то период ярлык на Сибирский юрт выдавался местным бекам казанскими ханами (постановку этого вопроса см. [Трепавлов, 2007а; Трепавлов, 20076]). Но это лишь одна из возможных версий.


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
389
С учетом всех этих обстоятельств «Темир-Кутлуевы царевы дети» сочли за лучшее переселиться из Сибири в Мавераннахр. Произошло это приблизительно в середине или второй половине 50-х годов XVI в. У Махмуда б. Вали все названные события и действия приписаны Мангышлаку.
Следовательно, обретение эмигрантами из Астрахани пристанища в Бухаре фактически совпало по времени с русским завоеванием их юрта на Волге, но при этом вовсе не было его следствием.
Заметим, что дальние переезды астраханского высокородного семейства совершались скорее всего в сопровождении какой-то группы его сторонников — возможно, даже многолюдного сообщества наследственных подданных. В XVII в. на придворных церемониях у ханов- Аштарханидов, в соответствии с местническим порядком, на почетной левой стороне от трона восседали последовательно предводители племен дурменов, кушчи, найманов, кунгратов [Бартольд, 1964: 394]. В этом отношении любопытны предания самаркандских узбеков из родовой группы каракалпаков-кунгратов о переселении их предков с Волги в Хорезм и оттуда в Мавераннахр, в долины Зерафшана и Сурхан-дарьи (см. [Маликов, 2007: 32, 65, 66]). Впрочем, гораздо более вероятной первоосновой этих преданий представляются мне события, связанные с началом коллапса Ногайской Орды на рубеже XVI-XVII вв.32.
Что же касается Мангышлака, то развернутое повествование о нем имеется только в Бахр ал-асрар. В сочинениях других хронистов этот хан (?) представлен лишь в качестве генеалогического звена. К тому же, как отмечалось выше, в родословных наблюдается почти столетний хронологический разрыв, заполняемый одним Мангышлаком33. Очевидно, в рассказе Махмуда б. Вали об этом предке Аштарханидов, жившем не позднее первой четверти XVI в., смешались сведения о нескольких правителях из разных исторических эпох. Можно пола¬
32 Ю.Э.Брегель считает, что жителей Ногайской Орды вынудили к уходу на юг массовые миграции калмыков в Дешт-и Кипчак в 1620-х годах [Bregel, 1982: 389]. Однако есть сведения о крупных переселениях ногаев в узбекские ханства задолго до этого: «После смерти... Урмагметя князя (ногайского бия Ураз-Мухаммеда в 1598 г. — В. Т.) что досталось Урусову княжому родству и Тинбаи мурзину родству на их паи улусных людей, и они тех всех отвели в Бухары и вь Юргенчь»; «Тому... лет з дватцать и болши (т.е. в начале XVII в. — В.Т.) была у... Тинбаевых и Урусовых детей воина с Ышьтере- ком князем, и в те... поры откочевали от... Асторохани в Юргенчь многие улусные люди» [РГАДА, ф. 127, оп. 1, 1626 г., д. 1, л. 19; д. 2, л. 185].
33 Но едва ли можно сомневаться в действительном его существовании. В Таварих- и гузида-йи нусрат-наме Мангышлав фигурирует среди потомков Тукай-Тимура как сын Джуак-султана (правда, не указано, чьим сыном являлся Джуак) и замыкает их перечень [Таварих, 1967: 170 (араб, паг.); Материалы, 1969: 40]. Следовательно, автор Таварих знал о Мангышлаве-Мангышлаке и, вероятно, был его современником.


390
В.В. Трепавлов
гать, что при перечислении пращуров хронист не ставил перед собой задачу отобразить действительную и подробную предысторию семьи своих венценосных покровителей. Его цель заключалась в обосновании их царственного происхождения через кровнородственную преемственность от Джучи и Туга-Тимура — пусть и с искаженными сведениями о смутных и мало известных для него временах.
В заключение обозначим еще одну проблему, которая, на наш взгляд, проявляется в ходе изучения Дешт-и Кипчака XV-XVI вв. Можно заметить, что в Бахр ал-асрар просматривается более сложный характер взаимоотношений Астраханского ханства и Ногайской Орды (а может быть, также Большой Орды и Сибири), чем просто контакты между соседними юртами. Мангышлак одновременно царствует в Хаджи-Тархане и повелевает Мангытским юртом. На первый взгляд это странное и неверное утверждение, поскольку в историографии сложилось четкое убеждение в параллельном и не зависимом друг от друга существовании данных политических образований. Однако в некоторых других источниках встречаются столь же необычные и интересные сведения.
Так, в Михман-наме-йи Бухара Ибн Рузбихана (1509 г.) сказано, что цари Хаджи-Тархана происходят из мангытов [Ибн Рузбихан, 1976: 48]. А османский султан в 1568 г. в посланиях наместнику Кафы и крымскому хану утверждал, будто «вилайеты Казан и Эдждерхан ранее (т.е. до русского завоевания. —В. Т.) находились в руках ногаев» [Bennigsen, 1967: 432, 433; Osmanli, 2005: 5]. Кажется, что мы вновь сталкиваемся с нагромождением нелепостей: монархи-Джучиды из «Темир-Кутлуева царева» дома не принадлежали к мангытам~ногаям, а Казань никогда не становилась владением последних (что касается Хаджи-Тархана, то войскам Ногайской Орды несколько раз случалось занимать его на короткое время).
Добавим к этому неоднократно встречающиеся у европейских путешественников и дипломатов XVII в. упоминания об Астрахани как о расположенной «в области ногайских татар» и даже как о главном городе или столице ногаев (см., например, [Какаш-Тектандер, 1896: 25; Стрейс, 1935: 193; Олеарий, 2003: 345, 347]). Здесь определенно сказался тот факт, что во второй половине XVI в. территория бывшего Астраханского юрта заселялась в основном выходцами из Ногайской Орды. Однако слова Я.Стрейса: «В прежние времена Астрахань была местопребыванием царя ногайских татар» [Стрейс, 1935: 194] — удивительным образом перекликаются с указаниями восточных источников — Ибн Рузбихана и Хаджи Халифы (см. выше).
Не думаю, что следовало бы просто отмахнуться от приведенных свидетельств, сославшись на малую осведомленность их авторов. Воз¬


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
391
можно, постепенное накопление подобной информации позволит в будущем пересмотреть некоторые историографические схемы, а также разобраться с истинным значением (или значениями) слова ногай\ как известно, происхождение его пока достоверно не выяснено.
Представляется, что институциональные связи между частями бывшей Золотой Орды в XV-XVI вв. были выстроены в некую, пока не проясненную систему. Эта система основывалась, во-первых, на инерции прежнего единства распавшегося Джучиева улуса; во-вторых, на царственных прерогативах фамилии Джучи, не ограниченных конкретными «послеордынскими» юртами и стольными резиденциями; в-третьих, на относительной этнической однородности населения на громадном пространстве Дешта и некоторых сопредельных регионов. Определенное объединяющее воздействие оказывало и единоверие, исламская солидарность (по крайней мере на уровне если не практической политики, то официальных идеологем).
Возможно, в данную межгосударственную (и надгосударственную) парадигму отношений каким-то образом оказался встроен и бывший чагатайский Мавераннахр — после оттеснения Тимуром от власти улусных ханов-Чагатаидов и последующей реставрации владычества потомков Чингис-хана Мухаммедом Шейбани. В Мавераннахре XVI- XVIII вв. постепенно угасающую харизму клана Джучи поддерживали династии Шейбанидов и сменивших их «астраханцев»-Аштарханидов.
Абд-ал Кадир, 2005 — Абд ал-Кадир ибн Мухаммад-Амин. Маджма ал-ансаб ва-л- ашджар / Введ., пер. с араб., перс, и тюрк., коммент., подгот. факсимиле к изд. Ш.Х.Вохидова, А.К.Муминова, Б.Б. Аминова. Алматы, 2005.
Алексеев, 2003 — Алексеев А.К. Золотоордынские элементы в официальной истории аштарханидских государств в Средней Азии. «Бахр ал-асрар фи манакиб ал-ахйар» Махмуда б. Вали (XVII в.) // Дешт-и Кипчак и Золотая Орда в становлении культуры евразийских народов. М., 2003.
Алексеев, 2006 -Алексеев А.К. Политическая история Тукай-Тимуридов. По материалам персидского исторического сочинения Бахр ал-асрар. СПб., 2006.
Ахмедов, 1965 —Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М., 1965.
Ахмедов, 1985 — Ахмедов Б.А. Историко-географическая литература Средней Азии XVI-XVIII вв. (письменные памятники). Таш., 1985.
Бабур, 1993 — Бабур-наме. Записки Бабура / Пер. М.Салье. Таш., 1993.
Базилевич, 2001 —Базилевич К.В. Внешняя политика Русского государства. Вторая половина XV в. М., 2001.
Бартольд, 1963 — Бартольд В.В. История культурной жизни Туркестана // Соч. Т. II. Ч. 1.М., 1963.
Бартольд, 1964 — Бартольд В.В. Церемониал при дворе узбецких ханов в XVII веке//Соч. Т. II. Ч. 2. М., 1964.


392
В. В. Трепавлов
Бартольд, 1965 — Бартольд В.В. К истории Хорезма в XVI в. // Соч. Т. III. М, 1965.
Бартольд, 1968 — Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Соч. Т. V. М., 1968.
Бартольд, 1973 — Бартольд В.В. Отчет о командировке в Туркестан // Соч. Т. VIII. М., 1973.
Бахтин, 1998 — Бахтин AT. XV-XVI века в истории Марийского края. Йошкар- Ола, 1998.
Башкирские, 2002 — Башкирские родословные. Вып. 1 / Сост., предисл., пер. на рус., послесл. и указ. Р.М.Булгакова и М.Х.Надергулова. Уфа, 2002.
Беляков, 2006 — Беляков А.В. Ахматовичи в России // Иноземцы в России в XV- XVII веках. М., 2006.
Вельяминов-Зернов, 1863 — Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. I. СПб., 1863.
Вельяминов-Зернов, 1864 — Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. II. СПб., 1864.
Виноградов, 2007 — Виноградов А.В. Русско-крымские отношения. 50-е - вторая половина 70-х годов XVI века. Кн. I—II. М., 2007.
Горский, 2000 — Горский А.А. Москва и Орда. М., 2000.
Дубман, 1999 —Дубман 3.77. Промысловое предпринимательство и освоение Понизового Поволжья в конце XVI-XVII вв. Самара, 1999.
Зайцев, 2002 — Зайцев И.В. Образование Астраханского ханства // Тюркологический сборник. 2001. М., 2002.
Зайцев, 2004 — Зайцев КВ. Между Москвой и Стамбулом. Джучидские государства, Москва и Османская империя (начало XV — первая половина XVI в.). М., 2004.
Зайцев, 2006 — Зайцев И.В. Астраханское ханство. М., 2006.
Зимин, 1991 — Зимин А.А. Витязь на распутье. Феодальная война в России XV в. М., 1991.
Зияев, 1965 — Зияев X. У рта Осиё ва Волга буйлари (XVI асрнинг иккинчи ярми — XIX асрлар). Тошкент, 1965.
Ибн Рузбихан, 1976 — Фазлаллах ибн Рузбихан Исфахани. Михман-наме-йи Бухара (Записки бухарского гостя) / Пер. с перс., предисл., примеч. Р.П.Джалило- вой. М., 1976.
Ирмуханов, 2001 — Ирмуханов Б.Б. Из истории казахов: «Аз»-Жанибек, Казахское ханство и жузы. Алматы, 2001.
История, 1993 — История Узбекистана. Т. 3. Таш., 1993.
Исхаков, 2006 — Исхаков Д.М. Введение в историю Сибирского ханства. Очерки. Казань, 2006.
Кадыр-Али-бек, 1854 — Сборник летописей. Казань, 1854 (Библиотека восточных историков, изд. И.Н.Березиным. Т. 2. Ч. 1).
Какаш-Тектандер, 1896 — Какаш С., Тектандер Г. Путешествие в Персию через Московию 1602-1603 гг. / Пер. с нем. А.Станкевича. М., 1896.
Карамзин, 1993 — Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. V. М., 1993.
Кляшторный-Султанов, 2004 — Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. Государства и народы евразийских степей. Древность и средневековье. СПб., 2004.


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
393
Книга, 1843 — Книга посольская Метрики Великого княжества Литовского, содержащая в себе дипломатические сношения Литвы в государствование короля Сигизмунда-Августа (с 1545 по 1572 год) / Изд. М.Оболенским и И.Даниловичем. М., 1843.
Кушева и др., 1958 — Кушева Е.Н., Аполлова Н.Г., Ромодин В.А. Народы Кавказа и Средней Азии в XVI и в первой половине XVII в. // Всемирная история. Т. IV. М., 1958.
Лэн-Пуль, 1999 — Лэн-Пуль Cm. Мусульманские династии. Хронологические и генеалогические таблицы с историческими введениями. М., 2004.
Маликов, 2007 — Маликов А.М. Узбеки группы кунграт долины Зерафшана в XIX — начале XX в. Самарканд, 2007.
Марджани, 2003 — Очерки Марджани о восточных народах / Вступ. ст., коммент., пер. с араб, и старотатар., примеч. А.Н.Юзеева. Казань, 2003.
Марджани, 2005 — Шихабуддин Марджани. Извлечение вестей о состоянии Казани и Булгара (Мустафад ал-ахбар фи ахвали Казан ва Булгар). Ч. I. Казань, 2005.
Маслюженко, 2007 — Маслюженко Д.Н. Сибирские Шибаниды в середине XVI в.: проблемы соправления на раннем этапе функционирования Сибирского ханства // Сулеймановские чтения. Материалы X Всерос. науч.-практ. конф. Тюмень, 2007.
Материалы, 1932 — Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР / Ред. А.Н.Самойлович. Вып. 3. Ч. 1. Л., 1932.
Материалы, 1969 — Материалы по истории казахских ханств XV-XVIII вв. (Извлечения из персидских и тюркских сочинений) / Отв. ред. Б.Сулейменов. А.-А., 1969.
Меховский, 1936 — Матвей Меховский. Трактат о двух Сарматиях / Введ., пер. и коммент. С.А.Аннинского. М.; Л., 1936.
Миллер, 1999 — Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. I. М., 1999.
Некрасов, 1999 — Некрасов А.М. Возникновение и эволюция Крымского государства в XV-XVI веках // Отечественная история. М., 1999. № 3.
Новосельский, 1948 — Новосельский А.А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII века. М.; Л., 1948.
Олеарий, 2003 — Олеарий А. Описание путешествия в Московию / Пер. с нем. А.М.Ловягина. Смоленск, 2003.
Посольская, 2003 — Посольская книга по связям России с Ногайской Ордой (1576 г.) / Подгот. к печ., введ. и коммент. В.В.Трепавлова. М., 2003.
Посольские, 1995 — Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой. 1489-1549 / Сост. Б.А.Кельдасов и др. Махачкала, 1995.
Посольские, 2006 — Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой. 1551-1561 гг. / Сост. Д.А.Мустафина, В. В. Трепав лов. Казань, 2006.
ПСРЛ, 1987 — Полное собрание русских летописей. Т. 36. Сибирские летописи. Ч. 1. Группа Есиповской летописи. М., 1987.
ПСРЛ, 2000 — Полное собрание русских летописей. Т. 19. История о Казанском царстве (Казанский летописец). М., 2000.
ПСРЛ, 2003 — Полное собрание русских летописей. Т. 40. Густынская летопись. СПб., 2003.
Рахим, 2004 — Рахим А. Новые списки татарских летописей // Проблемы истории Казани: современный взгляд. Казань, 2004.
13-708


394
В.В. Трепавлов
Родословная, 1787 — Родословная книга князей и дворян российских и выезжих. М., 1787.
Родословная, 1851 — Родословная книга Великого Российского государства великих князей... // Временник Московского общества истории и древностей российских. Кн. 10. М., 1851.
Родословная, 1997 — Родословная башкир Юмран-Табынской волости со сведениями Мухаметсалима Уметбаева, дополненная относящимися к ней сведениями. Уфа, 1997.
Саидов, 2007 — Саидов А. Политическое и социально-экономическое положение Бухарского ханства в XVII — первой половине XVIII в. Автореф. докт. дис. Душ., 2007.
Сафаргалиев, 1996 — Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды // На стыке континентов и цивилизаций. Из опыта образования и распада империй X-XVI вв. М., 1996.
Сборник, 1941 — Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды / Пер. с перс. В.Г.Тизенгаузена. Т. 2. М.; Л., 1941.
Смирнов, 2005 — Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством Оттоманской Порты до начала XVIII века. М., 2005.
Стрейс, 1935 — СтрейсЯ. Три путешествия / Пер. Э.Бородиной. М., 1935.
Султанов, 2001 — Султанов Т.И. Поднятые на белой кошме. Потомки Чингиз- хана. Алматы, 2001.
Султанов, 2005 — Султанов Т.И. Известия османского историка XVI в. Сейфи Челеби о народах Центральной Азии // Тюркологический сборник. 2003-2004. М., 2005.
Султанов, 2006 — Султанов Т.И. Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть. М., 2006.
Таварих, 1967 — Таварих-и гузида — Нусрат-наме / Исслед., крит. текст, аннот. огл. А.М.Икрамова. Таш., 1967.
Тали, 1959 — Абдуррахман-u Тали. История Абулфейз-хана / Пер. с тадж., пре- дисл., примеч. и указ. А.А.Семенова. Таш., 1959.
Трепавлов, 2001 — Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001.
Трепавлов, 2006 — Трепавлов В.В. Среднее Поволжье в эпонимической терминологии позднего средневековья // Источники и исследования по истории татарского народа. Казань, 2006.
Трепавлов, 2007а — Трепавлов В.В. Казанский сюзеренитет: translatio imperii от ханства к царству // Казань и алтайская цивилизация. 50-я ежегодная между- нар. алтаистическая конф. Тр. и материалы. Казань, 2007.
Трепавлов, 20076 — Трепавлов В.В. Московское и казанское «подданство» Сибирского юрта // Сулеймановские чтения. Материалы X Всерос. науч.-практ. конф. Тюмень, 2007.
Трепавлов, в печ. — Трепавлов В.В. Хадж из Дешт-и Кипчака в XIII-XVII вв. // Научный Татарстан. Казань (в печати).
Утемиш-хаджи, 1992 — Утемиш-хаджи. Чингиз-наме / Факсимиле, пер., транскр., примеч., исслед. В.П.Юдина; подгот. к изд. Ю.Г.Баранова; коммент. и указ. М.Х.Абусеитовой. А.-А., 1992.
Филюшкин, 2006 — Филюшкин А.И. Титулы русских государей. М.; СПб., 2006.
Флоря, 2001 — Флоря Б.Н. Орда и государства Восточной Европы в середине XV века (1430-1460) // Славяне и их соседи. Вып. 10. Славяне и кочевой мир. М., 2001.


Родоначальники Аштарханидов в Дешт-и Кипчаке
395
Хафиз-и Таныш, 1989 —> Хафиз-и Таныш ибн Мир Мухаммад Бухари. Шараф- нама-йи шахи (Книга шахской славы). Факсимиле рукописи D88 / Пер. с перс., введ., примеч. и указ. М.А.Салахетдиновой. Ч. 2. М., 1989.
Хорошкевич, 2004 — Хорошкевич А.Л. Отражение представлений о регионах Государства всея Руси и Российского царства в великокняжеской и царской ти- тулатуре XVI в. // Die Geschichte Russlands im 16. und 17. Jahrhundert aus der Perspektive seiner Regionen. Wiesbaden, 2004 (Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. Bd. 63).
Худяков, 1991 —Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М., 1991.
Эвлия Челеби, 1961 — Эвлия Челеби. Книга путешествия (извлечения из сочинения турецкого путешественника XVII в.). Вып. 1 / Сост. А.Д.Желтяков. М., 1961.
Aboul-Ghazi, 1871 —Aboul-Ghazi Behadour Khan. Histoire des mogols et des tatares. Publ. par P.Desmaisons. T. 1. St.-Pbg., 1871.
Bennigsen, 1967 — Bennigsen A. L’expedition turque contre Astrakhan en 1569 I I Cahiers du monde russe et sovietique. P., 1967. Vol. 8. № 3.
Bennigsen-Berindei, 1980 — Bennigsen A., Berindei M. Astrakhan et la politique des steppes nord pontiques (1587-1588) I I Harvard Ukrainian Studies. Cambridge (Mass.), 1980. Vol. 3/4. Pt. 1.
Bennigsen-Lemercier-Quelquejay, 1976 — Bennigsen A., Lemercier-Quelquejay Ch. La Grande Horde Nogay et le probleme des communications entre Г Empire Ottoman et l’Asie Centrale en 1552-1556 // Turcica. Revue d’etudes turques. T. 8. № 2. Paris; Strasbourg, 1976.
Bregel, 1982 — Bregel Yu. Tribal Tradition and Dynastic History. The Early Rulers of the Qongrats According to Munis I I Asian and African Studies. Vol. 16. Haifa, 1982.
Burton, 1988 — Burton J.A. Who Were the First Ashtarkhanid Rulers of Bukhara? 11 Bulletin of the School of Oriental and African Studies. Vol. LI. Pt. 3. L., 1988.
Carrere d’Encausse, 1970 — Carrere d’Encausse H. Les routes commerciales de TAsie Centrale et les tentatives de reconquete d’Astrakhan // Cahiers du monde russe et sovietique. Vol. 11. № 3. P., 1970.
DeWeese, 1994 — DeWeese D. Islamization and Native Religion in the Golden Horde. Baba Tukles and Conversion to Islam in Historical and Epic Tradition. University Park (Pennsylvania), 1994.
Ivanics-Usmanov, 2002 — Ivanics M., Usmanov M.A. Das Buch der Dschingis-Legende (Daftar-i Cingiz-nama). [Bd.] I. Szeged, 2002.
Kroniki, 1874 — Kroniki Bemarda Wapowskiego z Radochiec. Cz. ostatnia czasy pod- higo szowskie obejmujqca (1480-1535). Krakow, 1874.
Materialy, 1966 — Materialy do dzejow dyplomacji polskiej z lat 1486-1516 (Kodeks Zagrzebski) / Opracowal J.Garbacik. Wroclaw-Warszawa-Krakow, 1966.
McChesney, 1980 — McChesney R.D. The «Reforms» of Baki Muhammad Khan 11 Central Asiatic Journal. 1980. Vol. 24. № 1-2. The Hague; Wiesbaden.
Osmanli, 2005 — Osmanli belgelerinde Kazan / Yayina hazirlayanlar K.Gurulkan e.a. Ankara, 2005.
РГАДА — Российский государственный архив древних актов
13*


Ю.С.ХУДЯКОВ
(Новосибирск)
Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами Западной Сибири в военном деле*
Русские на протяжении многих столетий контактировали с тюркскими народами. Одним из районов, на территории которого в эпоху позднего средневековья происходили тесные этнокультурные контакты и активное межэтническое взаимодействие, была Западная Сибирь. На обширной территории лесостепной и степной зоны Западной Сибири ко времени прихода русских существовало Сибирское ханство, в Степном Алтае находились телеутские улусы. Тюркские этносы Южной Сибири в этот период находились в политической зависимости от монгольских государств Центральной Азии. С тюркскими народами этих районов Сибири: сибирскими татарами, телеутами, шорцами и другими этническими группами — русским приходилось постоянно контактировать, в том числе и в военной сфере.
Вопросы военной истории, этнокультурных контактов, взаимодействия и взаимовлияния русских и тюркских народов, населявших степные и лесостепные районы Западной Сибири и Алтая, в контексте присоединения к Российскому государству лесостепных и степных районов Западной Сибири и Алтая, находились в поле зрения отечественных ученых с периода становления исторической науки в России в первой трети XVIII в. Российские историки, среди которых были немецкие ученые, приглашенные на российскую службу, собрали основной объем русских письменных источников, в которых освещались события военной истории в этих районах Сибири XVI-XVII вв., осмотрели и описали памятники оборонного зодчества тюркских народов
* Исследование выполнено по гранту РГНФ № 07-01-00434а. © Худяков Ю.С., 2009


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 397
и дали свои оценки взаимоотношениям русских, сибирских татар и те- леутов и военного потенциала противоборствующих сторон. Среди ученых, специально приглашенных в Россию для изучения природных ресурсов Сибири, одним из первых обратил внимание на оборонительные сооружения, развалины позднесредневековых татарских крепостей в Прииртышье Д.Г.Мессершмидт, возглавлявший первую научную экспедицию по территории Северной Азии [Messerschmidt, 1962: 74-78]. В период присоединения Сибири к России значительно больше внимания уделил вопросам военной истории русских, сибирских татар и других тюркских народов выдающийся ученый-историк, путешествовавший по Северной Азии в составе Великой Северной экспедиции в 1730-х годах, Г.Ф.Миллер. Благодаря его самоотверженному труду был собран, сохранен для науки и обработан основной фонд русских письменных источников, в которых освещены главные события присоединения южных районов Сибири к России. Г.Ф. Миллер обследовал городища Сибирского Юрта в Западной Сибири. Он осмотрел «Кучумово городище», Искер, или Кашлык, Чимги-Туру, Тарханское, Карачинское и другие татарские городища, описал систему фортификации некоторых из них, состоявшую из земляных валов и рвов, окаймлявших двор городища с напольной стороны. Г.Ф.Миллер отметил различную форму укреплений: четырехугольную, дуговидную и круглую в плане. Он высказал предположение, согласно которому в цитадели Искера проживали представители высшей знати Сибирского татарского ханства. Г.Ф.Миллер проанализировал сведения сибирских летописей и других источников и подробно изложил историю военных действий русских против войск хана Кучума [Миллер, 1999: 218-219, 234-259]. Ученый осмотрел развалины джунгарских монастырей в верховьях Иртыша. Он пришел к заключению, что «русская сторона не прилагала много усилий для присоединения этих мест», а населявшие Верхнее Приобье телеуты и татары «подчинились большей частью совершенно добровольно» [Сибирь, 1996: 21]. Он отметил, что основным средством борьбы с кочевниками было сооружение острогов, которые стали важными опорными пунктами российской власти на присоединенных землях. Отдельные наблюдения и соображения на эту тему содержатся в сочинениях других участников Великой Северной экспедиции. В труде И.Г.Гмелина также упомянуты квадратные и прямоугольные в плане татарские городища на территории Западной Сибири [Гмелин, 1994: 141]. В труде И.Э.Фишера также были рассмотрены некоторые аспекты взаимоотношений русских с тюркскими народами Южной Сибири. Ученый считал, что главной причиной трудностей, которые возникли у русских властей в ходе


398
Ю.С.Худяков
присоединения этих районов к России была воинственность тюркских номадов [Фишер, 1774: 53]. Во второй половине XVIII в. в Западной и Южной Сибири работал П.С.Паллас. Он посетил Алтайский горный округ, обследовал древние горные выработки, осмотрел памятники в Прииртышье. В своих трудах он упоминал городища со рвами для защиты от вражеских нападений [Паллас, 1780: 312-314]. Ученые XVIII в. осматривали, но сравнительно редко производили раскопки памятников тюркских номадов эпохи позднего средневековья, поскольку в них почти не встречалось «куриозных» вещей из драгоценных металлов, которые интересовали собирателей в первую очередь. Такие находки приобретались у бугровщиков. Железные предметы вооружения не привлекали к себе специального внимания ученых, поскольку не представляли из себя ничего необычного.
В начале XIX в. в Барнауле при горном училище был создан первый в Сибири музей. В состав музейных экспозиций наряду с этнографическими материалами, энтомологическими коллекциями, чучелами животных и образцами горных механизмов была включена небольшая коллекция археологических находок из «чудских могил». Среди них в описи коллекций упомянуты «девять старинных шпаг разных видов», которые могли представлять собой железные клинки, относящиеся к эпохам развитого и позднего средневековья [Гришаев, 1993: 38]. Коллекции археологических находок собирали и отдельные любители старины. В XIX в. в числе основных причин успехов русских в войнах с тюркскими и монгольскими народами стали выдвигаться экономические и военно-технические. П.А.Словцов считал, что основными стимулами для освоения Северной Азии русскими были погоня за пушниной и обложение сибирских аборигенов ясаком, а главной причиной военных побед — применение огнестрельного оружия. Он оправдывал необходимость покорения народов Сибири еще и тем, что среди них были распространены «дикие» нравы, обычаи и суеверия [Словцов, 1995: 89]. В этот период небольшую коллекцию предметов позднесредневекового оружия, среди которых преобладают железные наконечники стрел, в Степном Алтае собрал А.И.Шренк. Эти находки сохранились до настоящего времени в Музее антропологии и этнографии [Демин, 1989: 52]. Весьма значительными для расширения круга источников и изучения проблем этнической и военной истории тюркских и монгольских народов Саяно-Алтая и Центральной Азии были результаты исследований В.В.Радлова. В процессе раскопок археологических памятников Причулымья им были изучены и датированы памятники эпохи позднего средневековья, отнесенные ученым к «новейшей эпохе железного века». В изученных


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 399
комплексах были обнаружены предметы наступательного и защитного вооружения. Исследователь описал и точно датировал памятники на Чер- дате по находкам русских монет XVII в. [Радлов, 1989: 459-460, 477- 480]. В течение второй половины XIX в. во многих городах Центральной России и Сибири стали создаваться музеи, в которых начали накапливаться археологические находки из раскопок и случайные предметы. Среди этих находок было немало вооружения, относящегося к эпохе позднего средневековья. Его приносили, сдавали или продавали музеям многие любители старины. Находки позднесредневекового оружия из Западной и Южной Сибири оказались в музейных собраниях разных городов Российской империи.
В XX в. важное значение для изучения военного дела и оружия сибирских татар эпохи позднего средневековья в Западной Сибири имели раскопки столицы Сибирского ханства, городища Искер, которые проводили сибирские краеведы М.С.Знаменский и В.Н.Пигнатти в конце XIX — начале XX в. [Пигнатти, 1915: 19]. В первой половине XX в. памятники тюркоязычного населения этой эпохи целенаправленно не изучались, поскольку они не были включены в периодизации археологических культур Южной Сибири.
Изучение проблем истории присоединения Сибири к России находилось в сфере интересов историков-сибиреведов. В 1937 г. был переиздан фундаментальный труд Г.Ф.Миллера, в котором освещены события, связанные с походом в Сибирь отряда Ермака и присоединением территории Сибирского юрта к Московскому царству [Миллер, 1937: 197-261]. В последующие десятилетия вопросы присоединения к России Западной и Южной Сибири, населенной тюркоязычными народами, имевшими свои государственные образования, подробно рассматривались в трудах Л.П.Потапова, Р.Г.Скрынникова, А.П.Уман- ского и других ученых [Потапов, 1953; Уманский, 1995: 20-21; Скрынников, 1982: 155-160].
Целенаправленное изучение археологических памятников, относящихся к эпохе позднего средневековья, на территории лесной зоны Западной Сибири началось только в 1950-е годы, благодаря деятельности А.П.Дульзона [Дульзон, 1953: 127-334]. Результаты этих исследований показали важное значение археологических материалов для определения этнокультурной принадлежности позднесредневековых комплексов, реконструкции событий политической и военной истории и взаимоотношений между русскими и коренными сибирскими народами. Предметы русского ремесленного производства, обнаруженные в памятниках XVI-XVII вв., стали важным источником для определения хронологии исследованных комплексов. В последующие десяти¬


400
Ю.С.Худяков
летия археологические памятники эпохи позднего средневековья изучались археологами в лесостепной Барабе, в Прииртышье и на Алтае. Анализ предметов вооружения из этих комплексов нашел отражение в монографиях и статьях ряда ученых [Молодин-Соболев-Соловьев, 1990: 38-82; Соловьев, 1987: 34, 59-60; Коников-Худяков, 1981: 184— 188; Худяков, 1991: 87-100; Худяков, 2000: 72-75; Худяков, 2001: 252-273; Худяков, 2004: 308-317]. Для анализа вооружения и военного искусства тюркских кочевых народов в последние десятилетия стали привлекаться и фольклорные материалы [Соенов, 1994: 176-187].
В последние годы стало исследоваться оружие русских казаков и служилых людей, несших службу и воевавших на территории Сибири и Дальнего Востока. Для анализа уровня развития военного дела и сравнения комплексов вооружения русских и коренных сибирских народов привлекались сведения письменных исторических источников, находки предметов вооружения из раскопок русских острогов в Сибири и материалы из музейных коллекций [Митько, 2004: 165-199; Скобелев-Шаповалов, 1995: 138-144]. Изучение комплекса вооружения русских воинов, служивших в составе российских военных подразделений в Сибири, и оружия тюркских и монгольских народов, обитавших на территории этого региона в XVI-XVII вв., позволило не только сравнить уровень военного дела, выявить причины военных успехов или неудач в ходе боевых столкновений, но и отметить элементы, характеризующие взаимодействие и взаимовлияние разных этносов друг на друга в военной области [Бобров-Худяков, 2004: 222- 223, 103-108].
Для анализа вооружения и военного искусства русских и тюркских народов Западной и Южной Сибири используются сведения письменных источников, находки предметов вооружения из раскопок археологических памятников эпохи позднего средневековья и нового времени, а также оружие из музейных коллекций. Могут быть привлечены для изучения и изобразительные материалы, хотя они относятся большей частью к новому времени. Одной из самых важных и информативных групп источников являются «отписки» и «скаски» казачьих атаманов и военачальников отрядов служилых людей, в которых достаточно точно и достоверно описано вооружение русских воинов и их противников. В этих сообщениях подробно описывалось оружие и особенности тактики боя, применявшиеся тюркоязычными кочевниками Западной и Южной Сибири, перечислялось вооружение русских воинов, зачастую отмечалась нехватка оружия.
В донесениях, посланных в Москву, сибирские воеводы не только характеризовали оружие своих подчиненных и противников, но и упо¬


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 401
минали меры, предпринятые для улучшения оснащения стрельцов и казаков. В «отписках» и «скасках» упоминаются различные виды холодного, огнестрельного и защитного вооружения, находившегося в распоряжении русских воинов, в том числе: «бердыши, рогатины, пики, сабли, сулемы, кистени, пальмы, пищали, винтовки, мушкеты, пистоли», а также «шишаки» — боевые наголовья со сферическим куполом и длинным навершием «шишом»; «шеломы» — сфероконические шлемы с высокой конической тульей и навершием, «шапки железные», «миссюрки» — наголовья со сферическим куполом и на- носником; «кольчуги» и «пансыри» — кольчатые доспехи; «куяки» — пластинчато-нашивные панцири; «латы» — доспехи европейского производства в виде кирасы, иногда с покрытием бедер; «бумажники» — мягкая стеганая защитная одежда на вате [Худяков-Бобров, 2004: 105].
Первые русские воины, казаки, пришедшие в Сибирь в конце XVI в. в составе отряда Ермака, были хорошо вооружены и обладали большим военным опытом. Их снаряжением занимались российские купцы Строгановы, обладавшие значительными ресурсами и заинтересованные в бесперебойном поступлении пушнины. Для усиления этого отряда они включили в его состав «триста человек немцев и Литвы», военнопленных с Ливонской войны, очень высоко ценившихся как профессионалы в области военного дела [Худяков, 2002: 240]. Атаман Ермак после своих впечатляющих побед над ханом Кучумом получил в дар от царя Ивана Грозного «двойной доспех», который из- за высокой прочности татары сочли «непробиваемым» и которому приписывали чудодейственные свойства. Согласно проведенной реконструкции он включал кольчугу с широким проемом для головы и шеи, короткими рукавами и подолом. На груди и спине кольчуга была усилена металлическим зерцалами — «мишенями» с выгравированными изображениями царских двуглавых орлов [Худяков, 2002а: 241]. По краям рукавов и подола кольчуга была усилена медными кольцами [Скрынников, 1982: 173-174]. Поверх кольчуги Ермак надевал пластинчатый жилет без оплечий, рукавов и подола. Жилет был составлен из крупных прямоугольных пластин. Он держался на плечах с помощью лямок и застегивался ремешками с правого бока. Этот двойной доспех обладал повышенной прочностью. Такую защитную броню не могла пробить ни одна татарская стрела. Неудивительно, что об этом доспехе Ермака слагали легенды. Однако, он оказался настолько тяжелым, что сыграл роковую роль в судьбе казачьего атамана, который во время ночного боя оказался в водах Иртыша, не смог выплыть и утонул под тяжестью доспеха.


402
Ю.С.Худяков
Куяки русских воинов XVI-XVII вв., воевавших в Сибири, представляли собой пластинчато-нашивные жилеты. Жилеты не имели рукавов, у них были короткий подол и боковой разрез. Такие жилеты нередко носились в комплекте с кольчатыми «пансырями» [Зиннер, 1968: 159]. Помимо огнестрельного русские казаки и служилые люди применяли холодное оружие. Они использовали древковое колющее оружие (копья, рогатины, бердыши), клинковое рубяще-колющее оружие (палаши и сабли), рубящее и ударное оружие (боевые топоры, булавы, кистени). Оружие, которое использовали в ближнем и рукопашном бою воины отряда Ермака, казаки и служилые люди, было по большей части изготовлено мастерами-оружейниками в европейской части Московского царства. Импортное холодное оружие в арсенале русских сибирских воинов встречалось достаточно редко. Гораздо чаще они использовали «восточное», центральноазиатское и переднеазиатское защитное вооружение.
Благодаря наличию сходных элементов у тюркских и иранских народов Передней и Средней Азии и населения некоторых стран Восточной Европы, в том числе Московии, в эпоху позднего средневековья сложился близкий по видовому и типологическому составу комплекс защитного вооружения. Его отличительными чертами можно считать: кольчатую и кольчато-пластинчатую броню для защиты корпуса, а также головы и конечностей воинов, использование зерцал в составе комбинированных доспехов, применение рубяще-колющего оружия с изогнутыми клинками и ручного огнестрельного оружия. Основные виды оружия из этого набора были приспособлены к условиям конного ближнего боя с использованием сабель. В силу своей развитости и практичности этот комплекс нашел широкое распространение в Евразии. Сфероконические шлемы, кольчуги, комбинированные панцири, сабли и другие виды защитного и наступательного вооружения, производившиеся в ремесленных центрах Среднего Востока и Средней Азии, активно закупались для оснащения русских воинов. Русский оружейный комплекс XVII в. в отличие от комплексов предшествующих периодов приобрел определенное сходство с передне- и среднеазиатским в отличие от западноевропейского.
В музейных собраниях в Европейской части России сохранилось значительное количество предметов вооружения передне- и среднеазиатского происхождения, которое находит аналогии среди вооружения бухарского, персидского, турецкого и индийского производства [Robinson, 1967, Fig. 16: С.; 32: А; 34: А; 35; Plate IV: А, В; XIV: А, В, С; XVI: А]. Копья с удлиненно-ромбическими наконечниками, рядами отверстий в области плечиков, завитками и выступами с обеих сторон


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 403
втулки, вероятно, европейского происхождения [Muller-Kolling, 1981: 80, 81]. Однолезвийные втульчатые наконечники на длинных древках сделаны в Забайкалье [Худяков, 1991: 136-137]. В процессе продвижения в Сибирь в XVI-XVII вв. русские воины применяли, помимо копий и пальм, рогатины с удлиненно-ромбическим пером, бердыши, боевые топоры и секиры.
Сравнительный анализ оружия русских, сибирских татар и теле- утов свидетельствует о наличии схожих элементов. Судя по находкам предметов вооружения из памятников сибирских татар, воины Сибирского ханства эпохи позднего средневековья были вооружены сложносоставными луками разных типов и стрелами с железными наконечниками с плоским линзовидным и ромбическим в сечении пером [Худяков, 2001: 254-258]. В ближнем бою они использовали ударные копья, метательные дротики, палаши, сабли и боевые топоры. Для защиты применяли шлемы, панцири и кольчуги [Худяков, 2000: 73]. Подобный набор оружия был типичным для тюркских и монгольских кочевников и вполне достаточным для того, чтобы держать в подчинении зависимые угорские и самодийские племена, однако не позволил противостоять такому хорошо вооруженному и оснащенному противнику, как отряд Ермака. Он имел превосходство перед ополчением сибирских татар и их угорских вассалов не только в обладании и умелом применении огнестрельного оружия, но и в средствах защиты и умении вести бой, передвигаясь на лодках. За все время активных военных действий с русскими сибирские татары так и не сумели найти эффективные средства, чтобы противостоять казакам на поле боя. Их относительные военные успехи связаны с обороной надежно укрепленных и естественно защищенных неприступных крепостей, внезапными нападениями из засад, хорошим знанием и умелым использованием местных условий. Несмотря на занятие Искера и других татарских городков, сопротивление сторонников восстановления Сибирского ханства во главе с наследниками хана Кучума продолжалось вплоть до второй половины XVII в. [Худяков, 2000: 74-75]. Как справедливо отмечал в своей работе Р.Г.Скрынников, важную роль в достижении победы над войсками Кучума сыграло не только обладание огнестрельным оружием, но и большой боевой опыт и умения казаков, приобретенные во время военных столкновений с кочевниками в Поволжье [Скрынников, 1982: 155-157]. Сибирские татары также имели опыт походов через Уральские горы во владения купцов Строгановых, но во время таких набегов они стремились избегать крупных военных столкновений. Решающую роль в присоединении лесостепных районов Западной Сибири к России сыграл переход на сторону царских


404
Ю.С.Худяков
властей значительной части татарской знати. Уже во время военных действий против хана Кучума на стороне отрядов русских служилых людей воевали его бывшие подданные — угры и сибирские татары. Они использовались в качестве проводников, переводчиков и сами воевали против сторонников Кучума. С конца XVI в. «служилые иноземцы» стали привлекаться на военную «государеву службу» в Сибири [Гемуев-Люцидарская, 1994: 64].
При дальнейшем продвижении в южные районы Сибири, в Верхнее Приобье, Степной Алтай и Кузнецкую котловину русским военным отрядам пришлось столкнуться с хорошо вооруженными и организованными военными силами телеутов и зависимых от них кыштымов. В этот период сами телеуты находились в зависимости от халха-мон- голов и джунгар, поэтому русские называли их «колмацкими людьми», или «белыми калмыками». Телеутские воины имели на вооружении эффективное холодное наступательное и защитное вооружение. По отзывам русских служилых людей, изготовленные шорскими кузнецами железные изделия были очень высокого качества. Шорское железо они характеризовали, что оно «лучше свейского», т.е. шведского железа, весьма высоко ценящегося в Европе [Башкатова, 1981: 130]. Телеуты заселяли Степной Алтай и соседние районы Приобья и Притомья. Попытки использовать военные силы телеутов в борьбе против русских с целью восстановления Сибирского ханства предпринимали татарские царевичи, наследники хана Кучума. Впрочем, иногда телеутские князья выступали в качестве союзников русских властей в Сибири, например против енисейских кыргызов за обладание Кузнецкой котловиной [Худяков, 2004: 309]. Телеутские воины были вооружены сложносоставными луками, стрелами с железными плоскими и двухлопастными, костяными ромбическими наконечниками, изогнутыми саблями, копьями и дротиками, секирами и кинжалами. Для защиты они пользовались кольчугами с короткими рукавами и подолом [Худяков, 2004: 313-316]. В XVII в. телеуты освоили применение огнестрельного оружия. Ружья и боеприпасы они приобретали у русских и бухарцев [Уманский, 1995: 65-66]. В алтайском фольклоре есть упоминания, что у средневековых воинов были и другие виды оружия, например арбалеты [Соенов, 1994: 179]. Стремясь ослабить военные силы телеутов, российские власти запрещали продавать «колмацким людям» не только огнестрельное, но и холодное оружие, в том числе копья и рогатины, шлемы и «пансыри» — кольчуги [Уманский, 1995: 67]. Видимо, это практиковалось русскими служилыми людьми и казаками. В арсенале телеутского воинства имеются маньчжурские сабли, монгольские «золоченые» наконечники стрел


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 405
и бухарские кольчуги. У русских они могли приобретать копья с завитками или отрожками на шейке втулки, дротики с боковым шипом, кинжалы с пластинчатым эсовидным перекрестьем и секиры с невысоким обушком и широким лезвием. Подобные предметы вооружения могли быть изготовлены и по европейским образцам. Русские, вступавшие в контакты с монголами и телеутами, отмечали, что они воюют в основном холодным оружием: «...а бой де у колмацких людей лучной и копейный, и сабельный...» [Материалы, 1959: 54]. По свидетельству источников, часть оружия для телеутов изготавливали «кузнецкие татары»-шорцы. Они делали «панцири, бехтерцы, шеломы, копья, рогатины и сабли», которые продавали или платили ясак «кол- мацким людям» [Златкин, 1983: 92].
Процесс заимствования в области военного дела между русскими и тюркскими народами Западной и Южной Сибири не был односторонним. Русские также многое восприняли из арсенала вооружения, воинского снаряжения и военного искусства у коренных сибирских этносов. В своих «отписках» и «скасках» казаки и служилые люди обращали особое внимание на оснащенность тюркских кочевников средствами защиты. Кочевые воины, в том числе сибирские татары и теле- уты, в XVI-XVII вв. были оснащены пластинчато-нашивными панци- рями-куяками и бригандинами, панцирями-халатами, стеганной защитной одеждой, кольчугами, наручами, зерцалами, защитными сапогами, сферическими, сфероконическими и сфероцилиндрическими шлемами. Даже боевые кони их «лутчих людей» были защищены «доспесями и приправами» — защитными попонами [Бахрушин, 1955: 203; Бобров, 2002: 94-96]. В то же время у русских казаков не хватало защитных средств, поэтому панцирные всадники кочевых армий — «куяшники» при успешных атаках «копьем смешивали» казаков и союзных им «служилых иноземцев» из числа сибирских народов [Бахрушин, 1955: 203]. Для успешного ведения конных боев с войсками кочевников решающее значение имело применение русскими воинами огнестрельного оружия.
По мере продвижения на восток растянутость коммуникаций, нехватка огнестрельного оружия и боеприпасов, защитного вооружения и недостаток людских ресурсов сказывались все острее. В своих посланиях вышестоящему начальству воинские командиры постоянно жаловались на трудности. Подобными жалобали изобилуют челобитные воеводам и царю. Пытаясь исправить тяжелое положение со снабжением своих войск в Сибири, царское правительство решило организовать в первой четверти XVII в. производство вооружения в Томске. Из железа, купленного или полученного в качестве ясака у сибирских


406
Ю.С.Худяков
аборигенов, попытались изготавливать пищали, пушки, ядра и другие виды оружия, а также воинского снаряжения. Однако из-за необычайной дороговизны и низкого качества изделий это оружейное производство пришлось свернуть [Башкатова, 1981: 132-135].
Поэтому более выгодным оказалось захватывать в качестве трофеев, приобретать или получать как подать оружие и доспехи у местных кузнецов. Торговля доспехами была весьма прибыльным занятием. Цена обычного панциря-куяка равнялась стоимости коня и составляла 5 руб., а цена богато украшенного монгольского панциря доходила до 10 руб. [Бахрушин, 1959: 34]. Поэтому многие кочевые воины стали вымогать доспехи у своих вассалов и даже сородичей для продажи. Казаки из гарнизона Красноярского острога охотно покупали «куяки добрые под сукном» у живших по соседству подгородних качинцев и аринцев и даже у ойратов [Бахрушин, 1959: 34]. По отзывам современников и путешественников XVIII в., русские служилые люди предпочитали вместо своих кольчуг надевать более надежные пластинчато-нашивные куяки или дополнять ими свои «пансыри». По описанию И.Г.Гмелина, красноярские служилые люди «имели двойные кольчуги, которые закрывали все туловище. Одна состояла сплошь из маленьких колец, а другая из тонких железных пластинок. Последний вид кольчуги, по мнению служилых, легче носить, чем первый. Такой панцирь закрывает, как уже было сказано, все туловище, живот, всю спину и руки. К тому же носили еще и шапку, сверху покрытую железом» [Зиннер, 1968: 159]. Не случайно в 1622 г. кузнецким воеводам было указано брать ясак с «кузнецких сибирских людей» — шорцев не «мягкой рухлядью» — мехами, а «шеломами, и рогатинами, и саблями» [Потапов, 1953: 167]. Обычно средства защиты — «шапки железные», «шишаки», «шеломы», куяки и другие доспехи — покупались или выменивались на лошадей, рогатый скот, меха и изделия из цветных металлов. Однако иногда, несмотря на запреты царских властей, доспехи выменивались на огнестрельное оружие. Беспринципных дельцов не останавливало даже то, что в ходе военных действий оно могло быть применено против их же соплеменников. Так, например, качинский татарин Кула смог выменять «винтовку» за пару «мугаль- ских наручей» у пятидесятника Родиона Кольцова [Бахрушин, 1959: 132]. Другой «добытчик куяков», Герасим Никитин, для того чтобы выкупить у кыргызского князца понравившийся ему куяк «с посеребренным гвоздьем», несколько раз ездил к нему в ставку «с пивом и вином», подолгу пьянствовал в юрте, пока не добился своего [Бахрушин, 1959: 132]. Интенсивность такого обмена привела к тому, что панцири стали служить в качестве единиц обмена [Бахрушин, 1955:


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 407
182]. В крупных сибйрских острогах были созданы оружейные арсеналы, в которых хранилось оружие, в том числе и приобретенное в виде трофеев, дани или в результате торговых операций. Оно являлось собственностью государства, принадлежало «государевой казне». Его тщательно хранили вплоть до XVIII в., хотя подобное защитное вооружение давно не использовалось для военных целей. Русскими казаками и служилыми людьми использовалось не только защитное, но и наступательное холодное оружие, изготовленное сибирскими оружейниками. На Енисее русские регулярно захватывали «пики, копья, сулемы» у енисейских кыргызов и кыштымов в качестве трофеев. Казаки покупали у подгородних «татар» — качинцев саадаки с луками и стрелами [Бахрушин, 1959: 32, 34]. Татарскими и турецкими луками пользовались даже казачьи командиры [Бахрушин, 1959: 106]. Казаки и служилые люди в Сибири применяли в военном деле древковое колющее оружие: копья, рогатины, бердыши. Этому способствовала нехватка огнестрельного оружия и боеприпасов. Когда выяснялось, что пищали «исчезли» из арсеналов неизвестно куда или вышли из строя, в ход шло проверенное холодное оружие. «Пищалей нет, а кому и были даваны, те пищали у иных в прежних годах на боех и в разных посылках и в приход воинских людей перепорчены, и от стрельбы пищальные стволы раздуты» [Бахрушин, 1959: 19]. Благодаря опыту, накопленному в ходе военных столкновений с кочевниками-абори- генами, претерпела изменения тактика ведения боя. Это также стало следствием привлечения в состав русских войск отрядов татарской конницы. В XVII в. были попытки использования русскими служилыми людьми оружия и доспехов европейского образца. Целенаправленное применение такого оружия было характерно во время создания рейтарских полков «нового строя» в Сибири во второй половине XVII в. На вооружение были приняты шпаги, пики, сабли, «латы рейтарские с шишаки», «пищали съезжие» [Бахрушин, 1955: 204]. Далеко не все оружие для сибирских рейтаров привозили из Европы. Часть его изготавливалась на тульско-каширских заводах. Европейские «латы»-кирасы выдавались служилым людям «по росписи». Иногда оно доставалось не ратным людям из рейтарских «списков», а казакам [Никитин, 1988: 39].
Рассмотренные материалы, относящиеся к вооружению русских казаков, служилых людей и тюркских народов в Сибири, свидетельствуют, что в эпоху позднего средневековья военное дело было сферой интенсивных этнокультурных контактов, взаимодействия и взаимовлияния.


408
Ю.С.Худяков
Бахрушин, 1955 — Бахрушин С.В. Енисейские киргизы в XVII в. // Научные труды. Т. III. Ч. 2. М., 1955.
Бахрушин, 1959 — Бахрушин С.В. Очерки по истории Красноярского уезда XVII в. // Научные труды. М., 1959.
Башкатова, 1981 —Башкатова Э.В. Влияние металлургической промышленности на развитие городов Томска и Кузнецка // Сибирские города XVII — начала XX в. Новосибирск, 1981.
Бобров, 2002 — Бобров Л.А. Позднесредневековые шлемы из собраний музеев Красноярского края // Военное дело номадов Северной и Центральной Азии. Новосибирск, 2002.
Бобров-Худяков, 2004 — Бобров Л.А., Худяков Ю.С. Особенности этнокультурного взаимодействия в военной области русских с народами Восточной Сибири в XVII в. // Евразия: этнокультурное взаимодействие и исторические судьбы. Тез. докл. науч. конф. М., 2004.
Гемуев-Люцидарская, 1994 — Гему ев И.Н., Люцидарская А. А. Служилые угры (один из аспектов русско-угорских отношений в XVI-XVII вв.) // Гуманитарные науки в Сибири. Археология и этнография. 1994. № 3.
Гмелин, 1994 — Гмелин И.Г. Поездка по Рудному Алтаю в августе-сентябре 1734 года (из книги Reise durch Sibirien von dem Jahre 1733-1734 ) // Кузнецкая старина. Новокузнецк, 1994.
Гришаев, 1993 —Гришаев В.Ф. Барнаульский музеум в 1836 г. // Алтайский сборник. Вып. XVII. Барнаул, 1993.
Демин, 1989 —Демин М.А. Первооткрыватели древностей. Барнаул, 1989.
Дульзон, 1953 —ДулъзонА.П. Поздние археологические памятники Чулыма и проблема происхождения чулымских татар // Ученые записки Томского государственного педагогического института. Т. 10. Томск, 1953.
Зиннер, 1968 — Зиннер Э.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и ученых XVIII в. Иркутск, 1968.
Златкин, 1983 — Златкин И.Я. История Джунгарского ханства. М., 1983.
Коников-Худяков, 1981 — Коников Б.А., Худяков Ю.С. Наконечники стрел из Искера // Военное дело древних племен Сибири и Центральной Азии. Новосибирск, 1981.
Ледебур, 1993 — Ледебур К.Ф. Путешествие по Алтайским горам и предгорьям Алтая // Ледебур К.Ф., Бунге А.А., Мейер К.А. Путешествие по Алтайским горам и джунгарской Киргизской степи. Новосибирск, 1993.
Материалы, 1959 — Материалы по истории русско-монгольских отношений 1607— 1636. М., 1959.
Миллер, 1937 — Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 1. М.; Л., 1937.
Миллер, 1999 — Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 1. М., 1999.
Митько, 2004 — Митъко О.А. Люди и оружие (воинская культура русских первопроходцев и коренного населения Сибири в эпоху позднего средневековья) // Военное дело народов Сибири и Центральной Азии. Вып. 1. Новосибирск, 2004.
Молодин-Соболев-Соловьев, 1990 — Молодин В.И., Соболев В.И., Соловьев А.И. Бараба в эпоху позднего средневековья. Новосибирск, 1990.
Никитин, 1988 — Никитин Н.И. Служилые люди в Западной Сибири XVII в. Новосибирск, 1988.
Паллас, 1780 — ПалласП.С. Рассуждения о старинных рудных копях в Сибири и их подобии венгерским, различествующим от римских // Академические известия. Ч. V. СПб., 1780.


Этнокультурные контакты и взаимодействие русских с тюркскими народами... 409
Пигнатти, 1915 — Пигнатти В.Н. Искер // Ежегодник Тобольского музея. Тобольск, 1915. Вып. 25.
Потапов, 1953 —Потапов Л.П. Очерки по истории алтайцев. М.; Л., 1953.
Радлов, 1989 — Радлов В.В. Из Сибири. Страницы дневника. М., 1989.
Сибирь, 1996 — Сибирь XVIII века в путевых описаниях Г.Ф.Миллера. Новосибирск, 1996.
Скобелев-Шаповалов, 1995 — Скобелев С.Г., Шаповалов А.В. Оборонительные сооружения Саянского острога // Военное дело и средневековая археология Центральной Азии. Кемерово, 1995.
Скрынников, 1982 — Скрынников Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1982.
Словцов, 1995 — СловцовП.А. Историческое обозрение Сибири. Новосибирск, 1995.
Соенов, 1994 — Соенов В.И. Обзор вооружения и военной тактики кочевников Алтая в XIII-XVIII вв. По материалам героического эпоса // Археологические и фольклорные источники по истории Алтая. Горно-Алтайск, 1994.
Соловьев, 1987 — Соловьев А.И. Военное дело коренного населения Западной Сибири. Эпоха средневековья. Новосибирск, 1987.
Уманский, 1995 — Уманский А.П. Телеуты и их соседи в XVII — первой половине XVIII в. Ч. 1. Барнаул, 1995.
Фишер, 1774 — Фишер ИЗ. Сибирская история с самого открытия до завоевания сей земли российским оружием. СПб., 1774.
Худяков, 1991 —Худяков Ю.С. Защитное вооружение кыргызского воина в позднем средневековье // Проблемы средневековой археологии Южной Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск, 1991.
Худяков, 2000 —Худяков Ю.С. Хан Кучум и его воины // Родина. 2000. № 5.
Худяков, 2001 — Худяков Ю.С. Лук и стрелы сибирских татар // Восток-Запад. Диалог культур Евразии: Вопросы средневековой истории и археологии. Вып. 2. Казань, 2001.
Худяков, 2002а — Худяков Ю.С. Кольчуга Ермака. Легенды и источники // Тюркские народы. Материалы V Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». Тобольск; Омск, 2002.
Худяков, 20026 —Худяков Ю.С. Комплекс вооружения кочевников Южной Сибири позднего средневековья // Военное дело номадов Северной и Центральной Азии. Новосибирск, 20026.
Худяков, 2004 — Худяков Ю.С. Комплекс боевых средств Алтая и юга Западной Сибири в эпоху позднего средневековья // Восток-Запад. Диалог культур Евразии: Проблемы средневековой истории и археологии. Вып. 4. Казань, 2004.
Худяков-Бобров, 2004 — Худяков Ю.С., Бобров Л.А. Этнокультурное взаимодействие русских и тюркских народов Западной и Южной Сибири в области военного дела в эпоху позднего средневековья // Материалы пленарного заседания Международной научно-практической конференции «История цивилизации и духовной культуры кочевников». Т. 1. Павлодар, 2004.
Messerschmidt, 1962 — Messerschmidt D.G. Forschunge Reise durch Sibirien von 1720 bis 1727. Bd. 1.В., 1962.
Muller-Kolling, 1981 — Muller H., Kolling H. Europaische Hieb- und Stichwaffen aus der Sammlung des Museums fur Deutsche Geschichte. B., 1981.
Robinson, 1967 — Robinson H.R. Oriental Armour. N.Y., 1967.


А.Г. ЮРЧЕНКО
(Санкт-Петербург)
Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
Ритуал клятвы относится к культурным универсалиям. Видов клятв и вариантов их реализации ограниченное число. Клятва на золоте, как и большинство сюжетов, связанных с реалиями повседневной жизни в Монгольской империи, по сей день не стала предметом исследования. Остается неизвестным, каким образом монгольские ханы предоставляли гарантии безопасности иноземным правителям, требуя их прибытия на курултаи. Широкие контакты, которые Монгольская империя навязывала сопредельным и зависимым от нее странам, как правило, имели целью создание военных союзов. То же самое относится к взаимоотношениям различных кланов Чингисидов. Во всех этих случаях использовалась клятва на золоте. История ее такова.
В конце XII столетия раби Петахия из вольного города Регенсбург отправился в путешествие через Киев, Причерноморские степи в Ха- зарию и далее в Багдад. Спустившись по Днепру из Киева, он через шесть дней достиг земли половцев или, как он полагает, вступил на землю Кедар. Кедар — это ветхозаветное имя одного из двенадцати сыновей Измаила. В средневековых еврейских источниках слово «кедар» обозначало бедуинов и вообще кочевников, в данном случае речь идет о половцах, кочевавших на Правобережье Днепра. Петахия описывает два обычая клятвы, скреплявшей отношения между половцем и чужестранцем, проводником и путешественником: «В этой земле не ходят иначе, как с провожатым. Вот каким образом каждый из сынов Кедара связывает себя клятвою со своим спутником. Он втыкает иголку в свой палец и дает тому, кто должен с ним идти, высосать выступившую кровь и с этой минуты он становится как бы его плотью и кровью. Есть у них еще и другой род клятвы: наполняют медный или
© Юрченко А.Г., 2009


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
411
железный сосуд в форме человеческого лица, и пьют из него оба, странник и провожатый; после чего провожатый никогда не изменит своему спутнику» [Петахия, 2004: 3].
Если клятва на крови имеет прозрачный смысл (кровное братство) [Хазанов, 1972; Овалов, 1995: 175-176; Тугутов, 2006: 216], то другой вариант клятвы, когда просто пьют из одного сосуда, кажется на первый взгляд странным. Конечно, можно возразить, что дело не в воде, а в самом сосуде, которому придана форма человеческого лица. Специфическая форма сосуда — решающее обстоятельство для придания клятве истинной силы. Но в таком случае непонятно, зачем клятвенную воду пьет путешественник, ищущий покровительства. Если же рассматривать ритуал клятвы как текст, созданный сторонним наблюдателем, то в нем отсутствуют некоторые элементы. Скорее всего, от внимания Петахии ускользнула важная подробность, а именно предмет, который опускали в воду, перед тем как ее выпить. В противном случае любое совместное утоление жажды неизбежно приобрело бы особый смысл, что могло свести ритуал к обыденному жесту.
Известный тюрколог П.Голден не видит в клятве на воде особой загадки. Для него это разновидность церемонии побратимства. Рассказ Петахии Регенсбургского исследователь комментирует следующим образом: «В этой связи можно вспомнить, что исконно тюркским термином для принесения клятвы является ant icmek „пить присягу*4; возможно, он калькирован из иранского языка: совр. перс, sdgand xurdan „давать клятву, присягать** < ср.-перс. sovkand xvartan „есть/глотать/ пить серу**, которые связаны с древними обычаями употребления некоторых веществ (серы у древних иранцев) в ритуале принесения присяги» [Голден, 2008: 314]. На деле все выглядит намного проще. Тюрки клятву пили в буквальном смысле слова.
Предположение, что половцы, скрепляя клятву, использовали воду с заклятьем, подтверждают сведения из анонимного персидского сочинения «Чудеса мира» (начало XIII в.). Аноним цитирует сообщение из космографии Наджиба ал-Хамадани (XII в.) о тюркском обычае: «Когда они дают клятву, то приносят медного идола, наполняют водой медную чашу, [бросают] в нее золотой слиток, приготовляют женские шаровары и говорят: „Да будет обесчещен тот, кто нарушит клятву! [Да станет желтым он, как цвет этого золота]!“» [Чудеса мира, 1993: 106]. В свою очередь, Наджиб ал-Хамадани заимствовал этот рассказ из «Книги городов» арабского географа Ибн ал-Факиха ал-Хамадани (начало X в.). «Книга городов» — это антология, в которой автор собрал для любознательных массу материалов, имеющих отношение к географии. Интересующий нас рассказ изложен здесь с большими подробностями: «И ко¬


412
А.Г.Юрченко
гда хотят тюрки взять клятву с какого-либо мужчины, приносят медного идола, держат его, затем готовят деревянную миску, в которую наливают воду, и ставят ее между рук идола, затем в чашу кладут кусок золота и горсть проса, приносят женские шаровары и кладут их под миску, а затем говорят дающему клятву: „Если нарушишь свой обет или изменишь, или окажешься порочным, да превратит тебя Аллах в женщину, чтобы носил ты ее шаровары, отдаст тебя во власть того, что разорвет тебя на мельчайшие кусочки, как это просо, и да пожелтеешь ты, как это золото!“. Потом после клятвы он выпивает эту воду» [Ибн ал-Факих, 1993: 47]. К побратимству эта клятва никакого отношения не имеет.
Медный идол с деревянной чашей в руках обратно симметричен определенной группе древнетюркских изваяний с сосудом в руках. По мнению Л.Н.Ермоленко, которая, собственно, и выделила эту группу, «поза с сосудом в согнутых к груди руках является жестом предложения жертвы небесным божествам, Небу; она широко распространена в культовом искусстве. Таковой является и поза древнетюркских изваяний с сосудом в одной (как правило, в правой) руке» [Ермоленко, 2002: 191]. Если в руках медного идола находится чаша с заклятой водой, то ее противоположностью является сосуд с напитком, предлагаемым божеству. Промежуточное положение в этом ряду занимают изваяния, которые держат сосуд в области живота, что скорее всего символизирует участие в пиру. Градация трех напитков (дар богам, пиршественный напиток и заклятая вода) соответствует системе представлений о вертикальной модели трех миров: верхнего, среднего и нижнего.
Есть некоторые основания полагать, что обычай, описанный Ибн ал-Факихом, существовал на самом деле и даже был широко известен. Главный элемент здесь не золото и не просо, а медный идол. Благодаря идолу вода обретала силу заклятия. Человек, приносящий обет, получал чашу с водой из рук идола. «Выпить клятву» означало выпить воду, в которой «растворены» сценарии наказания.
Невыполнение взятых на себя обязательств влекло потерю статуса свободного мужчины, на что образно намекают присутствующие в ритуале женские шаровары. Желтый цвет золота выступал как знак потенциальной болезни клятвопреступника (видимо, речь идет о желтухе). Горсть проса означала физическую смерть. В случае нарушения клятвы наступали последствия сродни действию вредоносной магии.
Видимо, в этот круг представлений входил и запрет, отмеченный Ахмедом ибн Фадланом как конфликтная ситуация. Кочевники-гуззы могли обвинить чужестранца-мусульманина в колдовстве, если бы застали того склонившимся над чашей с водой: «Никто из купцов или кто- либо другой не может совершать омовения после нечистоты в их при¬


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
413
сутствии, кроме как ночью, когда они его не видят. И это потому, что они гневаются и говорят: „Этот хочет нас околдовать, так как он уставился в воду», — и штрафуют его деньгами64» [Ковалевский, 1956: 126]. Почти до наших дней узбеки Хорезма использовали чаши-чилкалит (букв, «сорок ключей») для совершения гаданий и магических действий. Такая медная чаша имеется в коллекции Кунсткамеры (МАЭ). В центре чаши на подставке укреплена подвижная небольшая чашечка, по краю которой подвешивали сорок подвесок-ключей. Внешняя и внутренняя поверхность чаши испещрены текстом из Корана и арабскими цифрами [Сазонова, 1978]. Ключам и замкам в магии приписывалась особая сила. В целом чгш&-чилкалит представляет собой предмет, в котором тюркская языческая магия вытеснена мусульманской магией.
Согласно сведениям Ибн ал-Факиха, чаша для клятвы была деревянной, а идол — медным. Петахия видел у половцев медный сосуд в форме человеческого лица, что в известном смысле можно рассматривать как контаминацию идола и чаши. Только в такой чаше заклятая вода обретала силу. Обряд предполагал погружение в воду золота и других предметов, причем золото в данном случае не имело престижного характера. В тексте клятвы золото несло послание о каре, ждавшей нарушителя обета. Гарантией наказания выступал «идол», одна из персонификаций тенгри, божества нижнего мира. Реконструированный древнетюркский пантеон, куда кроме четырех главных божеств (Тенгри, Умай, Ыдук Йер-Суб и Эрклига) входили божества- помощники: Бюрт, дух скорой смерти, Йол-тенгри, бог путей [Кляш- торный, 1984; Кляшторный, 1999], не предусматривает места для божества клятвы. Причина, видимо, в том, что в официальных источниках зафиксированы государственные культы, тогда как Ибн ал-Факих и Петахия Регенсбургский описывают ритуалы, регулирующие отношения между рядовыми кочевниками.
Типологически сходную ситуацию отражает грузинский Хронограф XIV в., где говорится и об идеологической доктрине Монгольской империи, и о ритуале клятвы, причем эти конструкты не соотносятся друг с другом. Грузинский наблюдатель описывает монгольскую имперскую формулу так: «В обычае же было у них поклонение единому Богу, которого на языке своем именовали Тенгри. И начинали писать так: „Мангу Тенгри Кучундур66, т.е. „Силою бессмертного Бога66» [Хронограф, 2005: 19]. Эта формула известна по оригинальным источникам. Текст квадратной печати хана Гуюка 1246 г. был вырезан уйгурскими буквами на монгольском языке. Он состоит из шести строк: mongke tngri-yin / kuctindur yeke mongyol / ulus-un dalai-in / qanu jrly il bulqa / irgen-dur kiirbesii / busiretugul ayutuyai «Силою вечного неба море-хана, [госуда¬


414
А.Г.Юрченко
ря] великого монгольского государства, повеление. Если дойдет он до народа, нарушающего согласие, пусть народ внемлет ему и убоится» (ср. [Базарова, 2006: 213]). Та же фраза («Силою вечного неба») представлена в первой строке в надписях на пайцзах золотоордынских ханов Кельди- бека (1361) и Абдуллаха (1362-1369) [Банзаров, 1955: 291-294]. И только при оформлении монет ильхана Газана (1295-1304), который, как известно, принял ислам, уходит слово mongke ‘вечный’ [Diler, 2006: 354, тип Ga-277]. Перевод пяти уйгурских строк на монетах Газана выглядит так: «Божьим могуществом чеканил Газан» [Сейфеддини, 1968: 54].
Очевидно, что Тенгри не связан с клятвой на золоте. В сфере сакрального у кочевников, будь то кыпчаки или монголы, золото имело специфическую функцию, например аккумулируя силу проклятья в тюркской клятве.
В этом контексте любопытно выглядят монгольские имперские предписания, до сих пор не получившие вразумительного объяснения. Предписания зафиксированы в «Сборнике летописей» Рашида ад-Дина, где представлены все элементы рассмотренного выше ритуального комплекса: ритуальные сосуды, жидкость (вода или молоко), Тенгри, проявляющий себя молниями. «Обычай и порядок у монголов таковы, что весной и летом никто не сидит днем в воде, не моет рук в реке, не черпает воду золотой и серебряной посудой и не расстилает в степи вымытой одежды, так как, по их мнению, именно это бывает причиной сильного грома и молнии, а они [этого] очень боятся и обращаются в бегство» [Рашид ад-Дин, 1960: 49]. Косвенным свидетельством о существовании запрета на пользование золотой и серебряной посудой в праздничных обрядах являются сведения китайского чиновника Чжан Дэ-хоя. Он провел более года в кочевой ставке князя Хубилая, совершая вместе с монголами сезонные передвижения. Осенью 1248 г. Чжан Дэ-хой наблюдал монгольские праздничные церемонии, связанные с почитанием Земли и Неба: «9-й луны 9-го числа [в октябре] князь, созвавши своих подвластных перед главной ставкой, совершил возлияние молоком белой кобылицы; то было обычное жертвоприношение по времени; употребляемые при этом сосуды сделаны из бересты и не окрашены ни золотом, ни серебром; таково здесь уважение к простоте» [Кафаров, 1867: 585]. Конфуцианское стремление к простоте здесь ни при чем. Речь идет о предписаниях Великой Ясы и касается наказания за вредоносную магию. В свою очередь, система магических запретов была связана с регулирующей функцией священного Неба. Считалось, что использование в обрядах сосудов из дорогих металлов могло вызвать грозу. Удары молний расценивались как гнев Неба (Тенгри), а территория, пораженная молниями, становилась запретной [Юрченко, 2002: 168-178].


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
415
Запреты, связанные с золотыми чашами, сигнализируют о потенциальном конфликте, вызванном возможным привнесением в сакральную сферу профанных предметов. Избыток дорогой посуды в военном быту кочевников грозил разрушить древние обряды почитания Неба, где полагалось использовать деревянные предметы. Не секрет, что «для монгольской фольклорно-мифологической символики эпитет „золотой46 не слишком характерен, причем в значительной части случаев его появление обусловлено прямым влиянием буддизма, в мифологии которого „золото44 играет заметную роль, выступая как один из универсальных космических символов» [Неклюдов, 1980: 65]. В идеальной культурной матрице, заданной буддизмом, символические значения золота имеют исключительно положительный характер. Реальность Монгольской империи в ее сакральных проявлениях была гораздо сложнее поздних литературных конструкций. Ни запрет, связанный с золотыми сосудами, ни клятва на золоте не находят объяснения в рамках монгольской фольклорно-эпической традиции. Зато вполне прозрачна семантика «золотого столба», поскольку мифологемы войны оказались встроены в вертикаль государственных культов. По свидетельству армянского историка Григора Акнерци (конец XIII в.), один из сыновей Чармагун- нойона, Сирамун, носил любопытное прозвище: «С молодых лет добрый Сирамун любил христиан и церкви, и по милости Божией был до того удачлив в битвах, что за великую его храбрость и за многие им одержанные победы ханы прозвали его золотым столбом» [Патканов, 1871: 20]. Под золотым столбом следует понимать опорный столб в юрте, метафорическое обозначение батыра, как опоры рода.
Для дальнейших размышлений о соотношении символики «золота» и «дерева» в монгольском имперском обиходе следует напомнить, как в реальности выглядел золотой столб. В 1236 г. великий хан Угедей принимал южносунского дипломата Сюй Тина в специально возведенном по такому случаю шатре. Это огромное сооружение называли «золотым шатром» {цзинь-чжан), поскольку столбы и порог были обернуты золотом. По словам Сюй Тина, «порог и стойки все облицованы золотом, потому-то [шатер] и называется [золотым]. Внутри [этого шатра] вмещается несколько сот человек. Кресло, в котором восседает татарский правитель в <этом> шатре, — как сиденье проповедника в буддийском монастыре и также украшено золотом» [Хэй-да ши-люэ: 138]. Золото не вытеснило дерево, оно лишь внешне оформило вещи, призванные подчеркнуть статус монгольской элиты. Фактически, это было подражание тем политическим культурам Востока, где золото указывало на исключительный статус правителя и использовалось для защитной магии [Юрченко, 20076: 274-284].


416
А.Г.Юрченко
В Монгольской империи предметы из золота были знаком определенного статуса в социальной иерархии, на вершине которой находился монгольский правитель. В 1281 г. ильхан Абага утвердил католикосом несториан Востока мар Ябалаху III. В знак высокого достоинства, полученного Ябалахой, Абага подарил ему трон-седалище. «Он дал ему также зонтик, по-монгольски называемый сукор, который открывали и держали над головой царей, цариц и их детей, чтобы ослабить силу солнца и дождя, чаще же их осеняют им, чтобы оказать им честь. Он дал ему золотую пайдзу, которая является символом у этих царей, и обычные приказы [грамоты], что он властвует над всем, также большую печать, которая принадлежала предшествующим патриархам» [История Ябалахи, 1958: 75]. Дипломатический дар великого хана Гуюка главе христианского мира, папе Иннокентию IV, выглядел совершенно иначе. Это была загадочная деревянная чаша. Поразительным казалось следующее обстоятельство. На дне чаши имелось изображение, которое, по мнению знатоков, возникло вследствие астрального воздействия. Чашу привез папский посланник Иоанн де Плано Карпини, который и показал ее собрату по ордену, Салимбене де Адаму. «На дне сей чаши было изображение некоей прекраснейшей царицы, как я видел своими глазами, — пишет Салимбене, — но это изображение было не рукотворным, то есть написанным трудом художника, а запечатленным там под воздействием положения звезд. И если бы чаша была разрезана на сто частей, то на каждой сохранилось бы это изображение» [Салимбене, 2004: 225]. Деревянная чаша демонстрировала превосходство дарителя, в чьей сокровищнице хранились поразительные вещи. Это было превосходство не в военной, а в высшей сфере. Космографические чудеса, к которым сопричастен хан, выступали оборотной стороной политической экспансии. Одновременно монгольский хан задал папе римскому сакральную загадку. И вовсе не случайно, что предмет оказался деревянным, а не золотым.
Не все значимое в имперский период непременно было золотым. Родовые онгоны монголы делали из войлока и шелка. Кропление молоком совершали деревянной утварью. Следует развести милитаризованную сферу, где золото доминировало (золотые воинские пояса, чаши, кулоны, пайзцы, конская сбруя, золотой шатер и трон хана, золотая статуя Чингис-хана), и сакральную сферу (гадание великих ханов на бараньих лопатках, обряд кропления молоком белых кобылиц), где золото вообще не играло никакой роли. Отсюда следует, что приписывание археологически фиксируемым предметам различных статусов в зависимости от материала изготовления не всегда уместно. Если в захоронениях монгольского времени золотые чаши, бесспорно, указывают на высокий


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
417
статус погребенного, то деревянная посуда связана с миром мертвых. Кажется, это обстоятельство вполне осознавалось наблюдателями, которые сообщили францисканской миссии 1247 г. подробности погребения представителей военной элиты: «Если умирает богатый, его хоронят тайно, в поле вместе с его юртой, сидящим в ней, и вместе с [деревянным] корытцем, полным мяса, и чашей кобыльего молока. Также с ним хоронят кобылицу с жеребенком, коня с уздой и седлом, лук с колчаном и стрелами. Одного же коня съедают друзья, и шкура его, наполненная сеном, поднимается на деревянных опорах. Они верят, что в будущей [жизни умерший] будет нуждаться во всем этом, а именно в кобылице для получения молока, в коне, для того, чтобы ездить, и также в другом [из того, что положено с ним]. Подобным же образом кладут золото и серебро» [Ц. де Бридиа, 2002, § 45]. Как видим, в перечне необходимых для существования в потустороннем мире вещей золото и серебро не занимают первое место. С упрочением ислама в Улусе Джучи острота оппозиции золото-дерево в сфере сакрального сходит на нет. Яса, стоявшая на защите магических запретов, перестает действовать.
Золото Чингисидов — предмет исследований М.Г.Крамаровского. Следует согласиться с его мыслью о том, что сосуды из драгоценных металлов уже в начальный период чингисидской государственности стали частью всаднической культуры, а в золотоордынской среде, где кочевнические традиции никогда не прерывались, напоминая о прошлом, рождали чувство ностальгии. «Традиция и память о прошлом величии заставляла даже средние слои воинского сословия собирать целые „сер- визьГ серебряной пиршественной посуды, сохранившиеся как клады» [Крамаровский, 2001: 83]. Как писал в 1221 г. в своем отчете южносун- ский посол Чжао Хун, «[татары] находят радость в питье и пиршестве» [Мэн-да бэй-лу, 1975: 75]. Парадная посуда из золота и серебра свидетельствовала о заслугах и военной удаче владельца, участника пиров. В свою очередь, место на пиру отражало место в иерархии монгольского социума. Это область светской жизни, профанной по определению, но были и другие сферы, где золото имело иные функции. Наглядные в своем великолепии драгоценные чаши и кубки напрочь затмили для исследований тему сакральных запретов при жертвоприношениях.
В Монгольской империи, поглотившей территорию Дешт-и Кыпчака и сопредельных стран, тюркская клятва на золоте не только не утратила свой исконный смысл, но и приобрела особый статус в дипломатических контактах между монгольскими ханами и иноземными царями или князьями, признавшими монгольскую силу. Скорее всего, клятву на золоте ввели в монгольскую дипломатическую практику половцы, как нечто привычное для обитателей Дешт-и Кыпчака и сопредельных об¬


418
А.Г.Юрченко
ластей. Известно, что монголы, чей язык мало кто понимал, были вынуждены принимать на службу чужестранцев в качестве переводчиков и дипломатических агентов [Sinor, 1982: 311-316]. Напомню, что ответ на послание папы Иннокентия IV, которое доставил ко двору Гуюка францисканец Иоанн де Плано Карпини, перевел половец Темер (temur ‘железо’). Темер был переводчиком на службе у великого князя Ярослава. Неоценимая помощь Темера западным послам отмечена в их донесении [Liber Tartarorum. 1989. IX. 49]. Таким образом, половцы как посредники между имперскими институтами и подвластными территориями вполне могли привнести в имперский обиход свой архаический обычай. Вопрос лишь в том, когда это произошло.
Ни в латинских, ни в древнерусских источниках не упоминается клятва на золоте как надежный дипломатический инструмент. Отчасти это обстоятельство объяснимо ментальной картиной христианского мира, в рамках которой азиатские кочевники воспринимались как «всадники дьявола». Например, архидиакону Фоме Сплитскому (ок. 1220— 1268 г.) трудно выйти за пределы традиционной для Средиземноморья схемы, при этом его позиция выдает полную неопределенность: «Нет в мире народа, который был бы так искусен в военном деле, который бы так же мог побеждать врагов, будь то стойкостью или военной хитростью, особенно в сражениях на открытой местности. Кроме того, они не связаны ни христианским, ни иудейским, ни сарацинским законом, а потому им не ведома справедливость и не соблюдают они верности клятве. Вопреки обычаю всех народов они не принимают и не посылают посольств ни в отношении войны, ни в отношении мира» [Фома Сплитский. XXXVII]. В этой картине нет места для тюркской клятвы.
На практике все выглядело иначе. Мир политиков отличался от мира церковных писателей. Один пример. Зимой 1246 г. князь Даниил Галицкий был участником монгольского пира; скорее всего, он участвовал в праздновании Нового года. Согласно сведениям Иоанна де Плано Карпини, галицкие князья предварительно отправили к Бату своих послов, чтобы те привезли охранную грамоту для Даниила1. Послы должны были также выяснить тонкости придворных церемоний и сообщить о них своему господину во избежание недоразумений. Иными словами, Даниил знал, куда он едет и что его там ждет. Если же доверять древнерусскому летописному отчету, то получается, что Даниил отправился в путь на свой страх и риск, ибо об охранной грамоте не сказано ни слова, соответственно не говорится и о клятве [Юрченко, 2007а: 62-63]. Хотя очевидно, что новая расстановка сил
1 Miserat enim ibi nuntios suos, qui ad ipsum et fratrem suum Danielem redierant, por- tantes securitatem de transeundo ad Bati domino Danieli [Liber Tartarorum. IX. 2].


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
419
с появлением ставки Бату на Волге должна была вызвать к жизни новый дипломатический инструментарий. Другой вопрос, что на поверку он оказался старым тюркским обычаем. О том, как приносилась клятва при монгольских дворах, повествуют только грузинские источники.
Анонимный грузинский автор XIV в., хорошо знакомый с порядками при монгольском дворе, описывает трагическое прошлое в благостной ретроспективе [Цулая, 1973: 114]. Грузинские ишханы, как и русские князья, вынуждены были присутствовать на ежегодных монгольских курултаях. Грузинских князей заботил вопрос безопасности, поэтому они заранее отправляли доверенных лиц для получения гарантий. Такой гарантией выступала клятва на золоте. Аноним полагает, что клятвенное испитие воды, в которую трижды окунали золото, установил Чингис-хан. На самом деле, это был древнетюркский обычай. Клятва на золоте прочно вошла в имперский обиход, но поскольку это был чужеродный элемент, то для его легализации понадобился авторитет Чингис-хана, фигуры к тому времени абсолютно мифологизированной.
Согласно Хронографу, амирспасалар Аваг отправил своего посланника к нойону Чармагуну «с просьбой о мире, и говорил [о желании] прийти к ним и свидеться, и служить, и платить харадж, и отдать им свои земли, и просил о твердой клятве. Те же возликовали и с радостью приняли посланника Авага и клятвенно удостоверились. Была у них вера в единого бога и поутру при восходе солнца трижды [лицом] к востоку преклоняли колена и более ничего. А для твердости клятвы чистое золото трижды окунали в воду и [затем] вынимали его, а воду выпивали. Давшего клятву обласкивали. И утвердив клятву, не преступали ее. Слово ложное не исходило из их уст; разбойников и свирепых людей истребляли безоговорочно. И много прочих добрых правил установил вышеупомянутый Чиниз-каэн. Сим клятвенным золотом подтвердили они, дали клятву посланнику Авага, ввиду чего он и стал уверен, что не было у них лжи и не было вероломства в их клятве... Когда утихомирилось владение Абага, и проведал Шаншэ о мире между Авагом и татарами, решил защитить и обезопасить [свое] владение, защитить в силу клятвы и Авага же просил, чтобы тот уведомил их и пришел к татарам. Татары же с радостью узнали об этом и приветствовали, и потому они заверили твердо и клятвенно о безопасности на том же клятвенном золоте» [Хронограф, 2005: 42- 44]. Армянский историк Киракос Гандзакеци (1200-1271) подробно рассказывает о том, как монголы принуждали ишхана Авага покориться и как Аваг послал к ним управителя дома своего, Григора, чтобы тот раньше Авага встретился с нойоном Чармагуном, но о клятве не говорит ни слова [Киракос Гандзакеци, 1976, гл. 26]. В этом случае


420
А.Г.Юрченко
Киракос выступает как внешний наблюдатель, которому неведомы особенности жизни при монгольских дворах.
Со временем клятва на золоте прочно вошла в обиход монгольских царевичей. Весной 1269 г. на берегу Таласа состоялся курултай, на котором монгольские царевичи решили прекратить распри и «справедливо поделить летние и зимние стойбища» Мавераннахра. Договор был скреплен клятвой, которую Рашид ад-Дин обозначает термином зар хурданд, т.е. поклялись на золоте. «По обряду и обычаю своему они скушали золота и условились, что впредь будут селиться в горах и степях и не будут бродить вокруг городов» [Рашид ад-Дин, 1946: 71]. Примеры, представленные в словаре Дж.Клосона, показывают широкое использование тюркского выражения ant ig- ‘пить клятву’: это и Тафсир (XIII в.), и арабско-тюркский словарь Ибн Муханны (XIV в.) и латинско-куманско-персидский словарь Codex Cumanicus (XIV в.) [Клосон, 1972: 176].
К концу XIII в. клятва на золоте обрела статус государственного ритуала, однако такого рода подробности, как правило, не находили места в имперских политических сочинениях. Обычно внимание на клятве акцентирует более слабая сторона. За год до своей смерти ильхан Абага (1265-1282) предпринял поход против Египта [Рашид ад-Дин, 1946: 96]. Передовые отряды возглавлял младший брат его, царевич Менгу- Тимур. К военной акции монголы привлекли рати грузинского царя Димитрия и мтавара Беки. Поскольку именно этим персонажам нужны были гарантии на будущее, то в грузинском «Хронографе», где и описываются перипетии событий, особое внимание уделено монгольской клятве. «И призвал [Абага] брата своего меньшого и определил его военачальником, и вручил ему всю рать, и повелел воевать Султана. Тогда Мангу-Демур призвал мтавара самцхийского Беку, дабы [обязать] его идти с ним совместно, но тот ответствовал: „Из-за наветов недругов моих твой брат, казн Абага разгневался на меня и направил на меня Аруху и разорил страну мою. Однако я избежал [неприятностей] ввиду безгреховное™ моей и нынче побаиваюсь казна, но ежели ты убедишь меня своей клятвой, что он не станет преследовать меня и с миром защитит страну мою и вотчину, я предстану пред тобою с войском“. Услыхав это, Мангу-Демур возликовал и испишем золотой влаги поклялся, и выразил непременную твердость, и даровал ему перстень со своего перста, потому как это считалось признаком стойкой клятвы. И посланцы уведомили обо всем этом Беку, и он спешно созвал всех месхов, и отправился к Мангу-Демуру, и предстал пред ним» [Хронограф, 2005: 120-121].
Как видим, в ритуале участвуют обе стороны, одна из которых в силу обстоятельств представлена доверенными лицами. Такова не¬


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
421
избежная метаморфоза, архаического ритуала, ставшего в условиях монгольского имперского господства элементом дипломатической практики. Важно то, что тонкий механизм «испития золотой влаги» работал, и это с нынешних позиций придает проблематике политических контактов в пространстве Евразии мифологическую глубину. В условиях нестабильности иерархической пирамиды Монгольской империи, когда третья сторона оказывалась вовлеченной в междоусобные войны Чингисидов, участники конфликта с успехом использовали ресурсы символического характера. Код ритуала был понятен всем участникам договора. И христиане грузины, и буддисты ильханы, и почитатели Вечного Неба истинные наследники Чингис-хана в равной мере принимали символическую значимость клятвы на золоте. Таков был тюркский вклад в налаживание взаимных отношений в Евразии после рождения на ее пространстве Монгольской империи.
Что касается самой непрозрачной стороны вопроса: верили ли монголы в силу клятвы на золоте, — то полагаю, что следует дать на него положительный ответ. Достаточно вчитаться в подробности скандального дела, когда после смерти ильхана Абага (1282) соперники обвинили наиба Маджд ал-Мулька в колдовстве, что было равносильно смертному приговору: «Среди его скарба нашли одну львиную шкуру. На ней было что-то написано желтым и красным неразборчивым письмом. Так как монголы очень чураются колдовства, то они испугались написанного, подвергли суду и много спорили вокруг него. Бахши и шаманы говорили: „Этот талисман нужно обмакнуть в воду, отжать, да дать ему выпить [воду], дабы порча от колдовства вернулась в него“» [Рашид ад-Дин, 1946: 101]. Как и в ритуале клятвы на золоте, здесь предлагается тот же самый сценарий, только в реализованном виде: талисман окунают в воду, а затем подозреваемого в колдовстве заставляют выпить ее. Иными словами, в этом случае пьется проклятие. В «Уложении династии Юань», законодательном памятнике XIV в., одна из трех ссылок на Ясу касается наказания за изведение людей при помощи колдовства, за что по Ясе полагалась смертная казнь [Попов, 1907: 0152]. Если это так, то магический универсум Улуса Джучи определялся не только мусульманской мистикой [Пигарев-Скисов, 2007].
В заключение отмечу, что мощный магический контекст тюркской клятвы, когда человек, принимающий на себя обязательства, пьет заклятую воду, казалось бы сходит на нет в придворных контактах между монгольскими правителями и иноземными князьями. На самом же деле магический потенциал клятвы позволял носителям разных религиозных мифологем найти взаимное понимание поверх культурных барьеров и использовать язык символов в дипломатии.


422
А.Г.Юрченко
Базарова, 2006 — Базарова Б.З. Монгольские летописи — памятники культуры. М., 2006.
Банзаров, 1955 — Банзаров Д. Собрание сочинений / Подг. к печ. и примеч. Г.Н.Румянцева. М., 1955.
Голден, 2008 — Голден П.Б. Религия кыпчаков средневековой Евразии // Степи Европы в эпоху Средневековья. Т. 6. Золотоордынское время. Сб. науч. работ. Донецк, 2008.
Ермоленко, 2002 — Ермоленко Л.Н. Древнетюркские изваяния с сосудом в обеих руках // Первобытная археология: Человек и искусство. Новосибирск, 2002.
Ибн ал-Факих, 1993 — Ибн ал-Факих ал-Хамадани. Известия о странах. Главы о тюрках / Пер. с араб. Ф.М.Асадова // Арабские источники о тюрках в раннее средневековье. Баку, 1993.
История Ябалахи, 1958 — История мар Ябалахи III и раббана Саумы / Пер., пре- дисл. и коммент. Н.В.Пигулевской. М., 1958.
Кафаров, 1867 — Путевые записки китайца Чжан-дэ-хой во время путешествия его в Монголию в первой половине XIII столетия. Пер. с примеч. П.И.Кафарова // Записки Сибирского отдела РГО. Иркутск, 1867. Кн. IX-X.
Киракос Гандзакеци, 1976 — Киракос Гандзакеци. История Армении / Пер. с др.-арм., предисл. и коммент. Л.А.Ханларян. М., 1976.
Клосон, 1972 — An Etymological Dictionary of Pre-Thirteenth-Century Turkish / Ed. by Sir Gerard Clauson. Oxford, 1972.
Кляшторный, 1984 — Кляшторный С.Г. Праболгарский ТАНГРА и древнетюрк- ский пантеон // Сб. в памет на проф. Станчо Ваклинов. София, 1984.
Кляшторный, 1999 — Кляшторный С.Г. Моисей Каланкатуйский о верованиях древнетюркских племен // Историко-филологический журнал. № 1. Ереван. 1999.
Ковалевский, 1956 — Ковалевский А.П. Книга Ахмеда ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921-922 гг. Статьи, переводы и комментарии. Харьков, 1956.
Крамаровский, 2001 — Крамаровский М.Г Золото Чингисидов: культурное наследие Золотой Орды. СПб., 2001.
Мэн-да бэй-лу, 1975 — Мэн-да бэй-лу («Полное описание монголо-татар») / Факсимиле ксилографа; Пер. с кит., введ., комментарий и приложения Н.Ц.Мун- куева. М., 1975.
Неклюдов, 1980 — Неклюдов С.Ю. Заметки о мифологической и фольклорноэпической символике у монгольских народов: символика золота // Etnografia Polska. Т. 24. Zeszyt. 1. Wroclaw; Warszawa; Krakow; Gdansk, 1980.
Овалов, 1995 — Овалов Э.Б. Мотив побратимства в эпосе монгольских народов // Владимирцовские чтения — III. Докл. и тез. Всеросс. науч. конф. М., 1995.
Патканов, 1871 — История монголов инока Магакии, XIII в. / Пер. и объясн. К.П.Патканова. СПб., 1871.
Петахия, 2004 — Три еврейских путешественника / Пер. и примеч. П.В.Марго- лина. Иерусалим; Москва, 2004.
Пигарев-Скисов, 2007 — Пигарев Е.М., Скисов С.Ю. Магический квадрат в городской культуре Золотой Орды // Археология Восточно-Европейской степи: Межвуз. сб. науч. тр. № 5. Саратов, 2007.
Попов, 1907 — Попов П. С. Яса Чингис-хана и Уложение монгольской династии Юань-чао-дянь-чжан // Записки Восточного отделения Имп. Русского археологического общества. 1907. Т. XVII. Вып. 4.


Клятва на золоте: тюркский вклад в монгольскую дипломатию
423
Рашид ад-Дин, 1946 — Рашид ад-Дин. Сборник летописей / Пер. с перс. А.К.Арендса под ред. А.А.Ромаскевича, Е.Э.Бертельса и А.Ю.Якубовского. Т. III. М.;Л., 1946.
Рашид ад-Дин, 1960 — Рашид ад-Дин. Сборник летописей / Пер. с перс. Ю.П.Вер- ховского, примем. Ю.П.Верховского и Б.И.Панкратова, ред. И.П.Петрушев- ского. Т. II. М.; Л., 1960.
Сазонова, 1978 — Сазонова М.В. Ритуальная чаша чилкалит И Материальная культура и хозяйство народов Кавказа, Средней Азии и Казахстана (Сб. МАЭ. XXXIV). Л., 1978.
Салимбене, 2004 — Салимбене де Адам. Хроника / Пер. с лат. М., 2004.
Сейфеддини, 1968 — Сейфеддини М.А. Монеты ильханов XIV века. Баку, 1968.
Тугутов, 2006 — Тугутов А.И. Анда-побратимство и сакральные элементы родовых представлений в древней и средневековой Монголии // Владимирцовские чтения — V. Доклады науч. конф. М., 2006.
Фома Сплитский, 1997 — Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита / Вступ. ст., пер. и коммент. О.А.Акимовой. М., 1997.
Хазанов, 1972 —Хазанов А.М. Обычай побратимства у скифов // Советская археология. 1972. № 3.
Хэй-да ши-люэ, 1960 — «Краткие сведения о черных татарах» Пэн Да-я и Сюй Тина / Публ. и коммент. Линь Кюн-и и Н.Ц.Мункуева// Проблемы востоковедения. М., 1960. № 5.
Хронограф, 2005 — Анонимный грузинский «Хронограф» XIV века / Пер. со ст.-груз. Г.В.Цулая. Вып. 1. Текст. М., 2005.
Ц. де Бридиа, 2002 — Христианский мир и «Великая Монгольская империя». Материалы францисканской миссии 1245 года. «История Тартар» брата Ц. де Бридиа / Критический текст, перевод с латыни С.В.Аксенова и А.Г.Юрченко. Экспозиция, исследование и указатели А.Г.Юрченко. СПб., 2002.
Цулая, 1973 — Цулая Г.В. Грузинская книжная легенда о Чингис-хане // СЭ. 1973. № 5.
Чудеса мира, 1993 — ‘Аджа’иб ад-дунйа (чудеса мира) / Критический текст, пер. с перс., введ., коммент. и указ. Л.П.Смирновой. М., 1993.
Юрченко, 2002 — Юрченко А.Г. Яса Чингис-хана: нерасшифрованные запреты // Altaica VI. Сборник статей и материалов. М., 2002.
Юрченко, 2007а — Юрченко А.Г. Кумысная церемония при дворе Бату // Моп- golica-VII. СПб., 2007.
Юрченко, 20076 — Юрченко А.Г. Книга Марко Поло: записки путешественника, или Имперская космография. СПб., 2007.
Liber Tartarorum, 1989 — Giovanni di Pian di Carpine. Storia dei Mongoli / Ed. critica del testo latino a cura di E. Menesto; trad, italiana a cura di M.C.Lungarotti e note di P.Daffina; introduzione di L.Petech; studi storico-filologici di C.Leonardi, M.C.Lungarotti, E. Menesto. Spoleto, 1989.
Diler, 2006 — Diler 6. IlkJians. Coinage of the Persian Mongols. Istanbul, 2006.
Sinor, 1982 — SinorD. Interpreters in Medieval Asia // Asian and African Studies. Journal of the Israel Orietal Society (16), 3. 1982.


Научное издание
ТЮРКОЛОГИЧЕСКИЙ СБОРНИК 2007-2008
История и культура тюркских народов России и сопредельных стран
Утверждено к печати Институтом восточных рукописей РАН
Редакторы С.В. Веснина, Л. С. Ефимова Художник Э.Л. Эрман Технический редактор О. В. Волкова Корректор Е.И. Крошкина
Подписано к печати 21.04.09 Формат 60х90!/16. Печать офсетная Уел. п. л. 26,5. Уел. кр.-отт. 26,8. Уч.-изд. л. 26,3 Тираж 500 экз. Изд. № 8364. Зак. № 708
Издательская фирма «Восточная литература» РАН 127051, Москва К-51, Цветной бульвар, 21 www.vostlit.ru
ППП "Типография "Наука"
121099, Москва Г-99, Шубинский пер., 6