тшщшш'шшЕ и поэмы

МОСКВА
«художественная
литература»
1975

МАРГАРИТА
АЛ ИГЕ Р
Сши&х/
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА»
1975

МАРГАРИТА
АЛИГЕР
ТОМ ПЕРВЫЙ
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА»
1975

P2
A 50
Предисловие
А. туркова
Оформление художника
M. ШЛОСББРГА
Издательство «Художественная литература», 1975 г.
Предисловие, оформление.
70402-223
А 39-75
028(00-75

ПЕРЕД ЛИЦОМ ОКЕАНА
Итак, книга вышла и стала, как говорится, достоянием чита-
телей. Не берусь предсказать реакцию, которую вызовет она у
людей разного возраста, разных склонностей и вкусов. Думаю все
же, что с особым чувством возьмут в руки эти два тома многие
из моих ровесников, кому сейчас уже за пятьдесят.
Для нас это отнюдь не первая встреча с творчеством Марга-
риты Алигер, и впечатления, почерпнутые из прежнего долгого
знакомства,—часть нашего духовного опыта, нашей жизни, на-
ших биографий.
Дебютировавшая в конце тридцатых годов сборниками «Год
рождения» (1938), «Железная дорога» (1939), «Камни и травы»
(1940), поэтесса была уже тогда замечена читателями и критикой
как человек со своей «особинкой» во взгляде на мир.
«Алигер,—писал в 1941 году в журнале «Новый мир» один из
ее первых рецензентов А. К. Тарасенков,— всегда как бы полеми-
зирует с тем довольно широко распространенным в поэзии «мето-
дом», когда радость изображается только радужными красками,
когда все вокруг рисуется безмятежным и безоблачным... Много-
красочность единого процесса жизни человеческой души и нашего
общества привлекает Алигер...» 1
Я привожу этот отзыв не только затем, чтобы отдать долж-
ное проницательности критика, но и потому, что это написано
под свежим впечатлением от первых же книжек Алигер, а не в
результате ретроспективного взгляда на них после того, как она
стала автором таких поэм, как «Зоя», удостоенная Государствен-
ной премии, и «Твоя победа», пьес «Сказка о правде» и «Первый
гром» и многих сборников стихов.
1 А. К. Тарасенков. Статьи о литературе в двух томах, т. I,
М., Гослитиздат, 1958, с. 285, 286.
5

Конечно, не нужно забывать, что в этой похвале творчеству
начинающей поэтессы критик исходил и из общего положения
поэзии в 30-е годы, и из своих тогдашних представлений и кри-
териев, не во всем соответствовавших реальной картине действи-
тельности, ее порой достаточно драматической «многокрасочно-
сти».
Обращаясь к поэме «Зима этого года» (1938), современный чи-
татель легко обнаружит известную «прямизну» пути, ведущего
героиню после смерти ребенка из глубины ее горя к жизни, к
людям, а также довольно мимолетное отражение серьезных об-
щественных конфликтов тех лет. Но при всем том «Зима этого
года» отчетливо выразила созревшую в душе автора силу, гото-
вую сопротивляться горю, трагедии и преодолеть их.
Пережитое же вместе со всей страной в годы Великой Отече-
ственной войны придало поэзии Алигер совсем иную масштаб-
ность.
Речку звали, как ребенка,— Воря.
Как она была неглубока!
Никакого там большого моря
даже знать не знала та река,—
(«Речку звали, как ребенка,—Воря,.,»)
писала М. Алигор про последнее довоенное лето. Это немного
и о себе сказано. Теперь же с ней случилось то, что предчувство-
вал за несколько лет до войны один из ее литературных наставни-
ков и старших друзей — Павел Антокольский:
Как выходят в открытое море,
Мы в открытое время войдем.
Судьба написанного Маргаритой Алигер в годы войны не оди-
накова. Если поэма о Зое, при всех частных критических заме-
чаниях по ее адресу, быстро завоевала общее признание, то и
поэма «Твоя победа», и некоторые лирические стихи тех лет,
частью появившиеся уже в мирное время, были восприняты кри-
тикой чуть ли не как отступление с завоеванной в «Зое» высоты
и проявление душевной усталости.
Даже много лет спустя самые расположенные к поэтессе
собратья продолжали говорить о «душевной смуте» автора, ска-
завшейся в этих произведениях.
Сейчас уже трудно понять, о какой «душевной смуте» речь,
как можно пенять за нее человеку, который, подобно миллионам
вдов, живет «с пулей в сердце».
Да, если в «Зиме этого года», как уже говорилось, героиня
с не очень правдоподобной быстротой излечивается от страшного
0

горя, то и в лирике Алигер военных лет, и в «Твоей победе» тя-
жесть пережитого выражена во всей своей беспощадной правди:
вости:
День прожить — пустыню перейти.
Поскорей бы стали дни короче.
Поскорей бы дух перевести.
Поскорей добраться бы до ночи.
Ночью ни звезды и ни костра.
Ночью ни ответа, ни привета.
Поскорей дожить бы до утра.
Поскорей добраться бы до света.
(«Твоя победа»)
В упомянутой выше рецензии А. К. Тарасенков говорил
о проступающем в стихах Алигер «едином процессе жизни челове-
ческой души и нашего общества». Своеобразие ее творчества
военных лет — в явственном и трогательном родстве собствен-
ной «душевной смуты» (правильнее сказать—-борения героини
со своим горем и отчаянием) с тем, что испытывают и превозмо-
гают родина и народ, ощущаемые поэтессой не как отвлеченные
понятия, а как живые, борющиеся, страдающие существа:
Спрашивает снежная, сквозная,
светлая казанская зима:
— Как ты будешь жить?
— Сама не знаю.
— Выживешь?
— Не знаю и сама.
(«Из казанской тетради»)
...сожженная солнцем, от пыли седая,
Советская Армия,
ты отступала,
на ноги истертые припадая.
Встретившись лицом к лицу с бедой,
Ленинград не молит о пощаде.
Доживешь?
Дотерпишь?
Достоишь?
(«Зоя»)
*..шла Волга в море, как страна к победе,
со стоном огибая Сталинград.
(«Твоя победа»)
Нелегко давшееся преодоление личной утраты —это неотъ-
емлемая часть того труднейшего пути, который привел страну
к торжеству над врагом, «твоя победа» в ряду других.

В поэме, носящей это название, есть сильные строки, реалис-
тически рисующие жизнь героипи еще до известия о гибели
мужа:
Надо мной «катюши» не гремят,
но в московском затемненном доме
я встаю наутро, как солдат,
малость отдохнувший на соломе.
Я встаю и помню, что война,
что душа на сутки стала старше.
Я встаю и вижу из окна
не весну, а родину на марше.
Как в «вечном лике» Победы, который когда-нибудь изваяет
скульптор, «мы узнаем Зоины черты», так и в образ «родины на
марше», встающий из стихов и поэм Алигер, входит нечто от
тех, кто, подобно ей самой, «с пулей в сердце» продолжал жить
и работать — буднично, но, в сущности, героически:
Управляясь с хитрыми станками,
в складке губ достойно скрыв печаль,
женщина домашними руками
вынимает новую деталь.
Бережно закутанные танки
едут на работу под Москву.
(«Зоя». Курсив мой.— А. Т.)
В этих скупых строках ощущается и гордость героини свои-
ми соотечественниками, и тяжесть, тоже «достойно скрытая», то-
го тылового «быта», когда сугубо «домашние» руки делают ору-
жие, бережно кутают его и снаряжают «на работу» —- в бой.
В книге «Василий Теркин» Твардовский высказывал предпо-
ложение, что в будущем кто-то «куда как пуще» напишет о по-
беде над фашизмом, но тут же ревниво прибавлял:
Но о чем-нибудь, наверно,
Он не скажет за меня.
ПУсть не мне еще с задачей
Было сладить. Не беда.
В чем-то я его богаче,—
Я ступал в тот след горячий.
Я там был. Я жил тогда.
Мысль эта и позже не переставала волновать многих, кто «сту-
пал в тот след горячий».
А наши судьбы, помыслы и слава,
мечты, надежды, радость и беда —
сейчас еще расплавленная лава,
текущая в грядущие года,—
8

писала Алигер в 1947 году и, тоже отдав должное будущим «то-
мам бессмертным», заканчивала стихотворение уверенными сло-
вами:
Но рядом с ними будет жить веками
тот первый мастер, что в избытке сил
живую лаву голыми руками
брал, обжигаясь, и лепил.
(«А наши судьбы, помыслы и слава...»)
Творческая судьба самой поэтессы богата такими «ожогами».
И хотя опи далеко не всегда приносили ей бесспорный успех, да-
же в «не урожайные» для поэзии годы стихи Алигер обладали
для читателей особой притягательной силой, потому что она и
впрямь всегда смело, хотя порой и наивно, подступала к живо-
трепещущим проблемам современности.
Уже в стихах поэтессы первых послевоенных лет привлекала
атмосфера нравственной чистоты, искренности, взыскательности
к себе. В этом смысле достаточно знаменательны строки стихо-
творения «На ближних подступах»:
Пересмотри же кладь своей души...,
сам разберись, подумай и реши,
что брать с собой,
что бросить по дороге.
Сборник «Из записной книжки» (1957), куда вошли стихи
десятилетия 1946—1956, во многом стал первым итогом этого «пе-
ресмотра». Среди вошедших сюда стихов были такие публицисти-
чески заостренные, как «Письмо к одному знакомому» с их го-
рестным укором:
Шарахаясь от лжи и клеветы,
на битву с ними не выходишь ты
удобствам и спокойствию в угоду,
во имя малых благ мирясь со злом.
А ты ходил когда-то напролом
и победил, пройдя огонь и воду.
Была в этой книге и «Деревня Кукой» — напоминание о
горьком и неизгладимом следе, который оставила война в миллио-
нах человеческих судеб, в жизни народа:
...одна у нас доля с тобой,
друг мой, сильный и мудрый, деревня Кукой.
Мы свое испытанье достойно снесли,
но ребята у нас без отцов подросли.
„.всё горят обожженные наши сердца.
О

С новой силой проявился в эту пору творчества Алигер ее
давний интерес к «единому процессу жизни человеческой души и
нашего общества», к их сложной капиллярной связи.
Не случайно рядом с «Письмом к одному знакомому» стоит
ряд стихотворений, где речь идет «только» или главным образом
о любви («Высота», «Живая любовь», «Из записной книжки»), но
где в судьбе этого чувства есть некое постоянное соответствие
с гражданской патетикой «Письма...»:
Как человек хороший и большой,
что здорово работал, храбро дрался,
столкнувшись с чистой, щедрою душой,
в той щедрости живой не разобрался.
(«Из записной книжки»)
Для меня бесспорно то, что повесть о трудной любви, рас-
сказанная во многих стихах Алигер, находится в своеобразной,
многократно опосредованной связи и с «подземным ростом души»
(выражение Блока) самого автора, и (говорю это не боз опасе-
ния излишне «логизировать» содержание лирики поэтессы) с
«ростом души» всего общества.
Сила и щедрость чувства, чуждого, однако, слепоты, идеали-
зации предмета своей любви, требовательность к нему и к себе
самой, мужественные и нелегкие для любящего прозрения,
стремление самозабвенно помочь тому, кого (или что) любишь,—
это, пожалуй, уже не только характеристика владеющего лириче-
ской героиней личного чувства, но и героини как личности, не-
отъемлемо принадлежащей определенной общественной поре
с напряженностью и страстностью ее духовных исканий.
Сколько ни стараюсь, не умею,
жизнь моя, делить тебя межой:
мол, досюда ты была моею,
а отсюда делалась чужой,—
говорится в стихотворении «Разговор в дороге» (1956), носящем
характер явной авторской декларации.
И сам спор с неким дорожным попутчиком, укоряющим поэ-
тессу, что она «не знает жизни», и даже обстановка этого разго-
вора несколько напоминают главы аналогичного содержания из
книги Твардовского «За далью —даль». И дело тут не в каком-ли-
бо подражании, а в насущности для литературы тех лет подоб-
ных размышлений о роли художника, размышлений, расширяв-
ших и обогащавших наши представления о многообразии связей
искусства с жизнью:
10

...никогда я жизнь не изучала,
просто я дышала и жила...
*
Разве обошла меня сторонкой
хоть одна народная беда?
Разве той штабною похоронкой
нас не породнило навсегда?
(«Разговор в дороге»)
И в самом деле, можно ли отделить «изучение жизни» от
непрерывного, заинтересованного и страстного участия в ней,
когда каждое новое стихотворение —
Занимается, загорается, -
разгорается пуще во мне,
и кого-то согреть старается,
и кого-то спалить старается
на высоком своем огне.
(«Доктора говорят — горение!,»»)
Раздумывая о творчестве своего современника и друга, чи-
лийского писателя Пабло Неруды, Алигер писала:
...для того, чтобы стать поэтом,
надо стоять постоянно перед лицом океана...
(«Для того, чтобы стать поэтом..,»)
Речь здесь, конечно, не только о громаде Тихого океана, на
берегу которого выстроен дом Неруды, а о жизни вообще, о ее
просторе и глубинах, бурях и вечном, неостановимом движении.
И поэтесса стремится совладать с этой «лавой», запечатлеть в
стихах эту «смутную музыку» человеческого бытия, которая сво-
им величием под стать шекспировским драмам:
Но я не отрекаюсь нипочем
от тех нагромождений за плечом,
от нашего путн-
ой был,
он прожит,—
от тьмы и спета, от добра и зла.
То жизнь моя была. Я в ней росла.
(«Тридцать лет назад»)
«Людям надо помогать любить друг друга»,—пишет Алигер
в своей книге «Возвращение в Чили» по поводу одной частной
судьбы. Мне кажется, что эти слова справедливы и в более ши-
роком смысле — для людей разных стран и континентов.
Жизнь каждого народа сложна, самобытна и, чтобы по-на-
стоящему узнать друг друга, нужно не только и, может быть, да-
же не столько перелетать или переплывать океаны, сколько прео-
11

долеть и языковые барьеры, и глубокие различия в психологии,
темпераменте, традиционных воззрениях.
Маргарита Алигер помогает нам в этом и в качестве перевод-
чика, и в качестве автора стихов и очерков об увиденном в сво-
их зарубежных путешествиях.
Дочь страны, перенесшей неисчислимые испытания, она
очень чутка и к «чужим» горестям и заботам. Так, попав в Япо-
нию, Алигер угадывает за внешним спокойствием, вежливостью,
подчеркнутым довольством самолюбиво упрятанную за семь зам-
ков из-за боязни ранящей жалости боль нации — «О, Хиросима!».
Одно из самых лучших стихотворений зарубежных циклов
Алигер — «Мистраль» — поначалу полно нетерпеливого желания
проникнуть в сердце другого народа, «заглянуть в людей, как в
бездны», и простодушной досады, что двери в этот заветный Се-
зам не открываются сразу, от первого стука, и путешественнику
приходится довольствоваться простым созерцанием будней:
И всё?
А славные слова?
Французов древнее богатство?
Народ... Гражданские права...
Свобода, Равенство и Братство?
Но Маргарита Алигер и тут умеет пристально вглядеться в
обескураживающий поначалу своей будничностью быт «крошеч-
ных городков», мимо которых проносится экспресс «Мистраль»:
Их две войны, как две волны,
захлестывали с головою.
Но вот, не ведая вины,
вновь оживает все живое.
я
И люди едут отдохнуть,
привычкам уступая старым.
Позволь же им, пускаясь в путь,
великих слов пе тратить даром.
Здесь и проникновенное понимание чужого горя: городки
«помнят имена детей, убитых дважды под Верденом». И пе только
уважение к иному складу жизни, но и доверчиво обращенные к
великому народу «большие ожидания», если вспомнить название
диккенсовского романа, очень любимого поэтессой: «Они еще
когда-нибудь, поверь, займутся новым жаром»,— говорит она на-
последок о «славных словах».
Огромным интересом к жизни другого народа, увлеченностью
увиденным и понятым, разными людьми, с которыми столкнула
судьба и в которых, по мнению Алигер, сконцентрировались ха-
12

рактерные национальные черты, вызвано и появление крупного
прозаического произведения писательницы — книги «Возвращение
в Чили».
Величайший реалист — жизнь, история сурово позаботились
о том, чтобы судьба далекого Чили органически вписалась в твор-
ческую биографию Алигер.
«Неужели я никогда больше не увижу Чили?» — восклицала
она в финале очерка о первой своей поездке в эту страну. И, сно-
ва побывав там, завершала свою книгу, вышедшую в 1966 году,
сходным образом: «И еще, наверно, не раз в жизни буду я, порой
с грустью, порой с улыбкой, спрашивать себя: неужели я никогда
больше не увижу Чили? Но исподтишка в глубине души наде-
яться: кто знает, авось еще и увижу!»
Теперь, после фашистского переворота, который совершился
на много претерпевшей чилийской земле осенью 1973 года, на
эти слова ложится трагический отсвет. Теперь, если процитиро-
вать раннюю поэму Алигер, там
...вместо неба на людей
глядит подошва сапога,
мерцая шляпками гвоздей.
(«Зима этого года»)
Смерть Пабло Неруды, тревога за судьбу других своих чи-
лийских друзей и знакомых, с такой любовью запечатленных в
книге Алигер,—новая боль, новая «пуля в сердце», с которой
надо жить, веря, что «это не точка, не приговор, не конец», а
«еще одно сражение — может быть, долгое и страшное —на труд-
ном пути в будущее», что великие идеи, благородство и правда,
которые там сегодня, как некогда в фашистской Германии, «со-
седи по нарам», «еще когда-нибудь... займутся новым жаром».
Нет ничего удивительного в том, что в книге о Чили много
«литературных портретов», выполненных автором с особой лю-
бовью; среди них портреты Пракседес Урутиа, Рубена Асокара,
Франсиско Колоане и, конечно, Пабло Неруды.
Это тот прозаический жанр, к которому Алигер все чаще и
успешнее обращается в последнее время. Большая и наполненная
жизнь, богатая впечатлениями, встречами, раздумьями, прису-
щая ей как поэту пристальность и зоркость взгляда,— всем этим
определяется бесспорная удача мемуарных очерков Алигер.
Вспоминая о Маяковском, Маршаке, Чуковском, Светлове и дру-
гих своих современниках, учителях и товарищах, она не только
запечатлевает примечательные черты их личности и бытия, но
нередко дает точные и запоминающиеся характеристики изобра-
жаемой эпохи. Думается, что для писательницы настала именно
13

та пора творческой зрелости, когда, не изменяя стихам, «садится
8а прозу поэт».
Много лет назад Маргарита Алигер написала стихотворение
«Человеку в пути»:
Я хочу быть твоею милой.
Я хочу быть твоею силой,
свежим ветром,
насущным хлебом,
над тобою летящим небом.
Если ты собьешься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги,—
без оглядки иди по ней.
Если ты устанешь от жажды,
я ручьем обернусь однажды,—
подойди, наклонись, испей.
Перечитывая эти строки сейчас, я думаю, что они звучат
как обращение поэзии, литературы к читателю — «человеку в пу-
ти» — и что в творческой судьбе самой Маргариты Алигер эта
мечта не раз оборачивалась и будет оборачиваться явью.
А. Турков

UuUr&eJcí*
A
4UphUf
* * *
Какая осень!
Дали далеки.
Струится небо,
землю отражая.
Везут медленноходые быки
тяжелые телеги урожая.
И я в такую осень родилась.
Начало дня
встает в оконной раме.
Ьесь город пахнет спелыми плодами.
Под окнами бегут ребята в класс.
А я уже не бегаю — хожу,
порою утомляюсь на работе.
А я уже с такими не дружу,
меня такие называют «тетей».
Но не подумай,
будто я грущу.
Нет!
Я хожу притихшей и счастливой,
фальшиво и уверенно свищу
последних фильмов легкие мотивы.
Пойду гулять
и дождик пережду
в продмаге или в булочной Арбата.
Мы родились
в пятнадцатом году,
мои двадцатилетние ребята.
17

Едва встречая первую весну,
не узнаны убитыми отцами,
мы встали
в предпоследнюю войну,
чтобы в войне последней
стать бойцами.
Кому-то пасть в бою?
А если мне?
О чем я вспомню
и о чем забуду,
прислушиваясь к дорогой земле,
не веря в смерть,
упрямо веря чуду.
А если мне?
Еще не заржаветь
штыку под ливнем,
не размыться следу,
когда моим товарищам пропеть
со мною вместе взятую победу.
Ее услышу я
сквозь ход орудий,
сквозь холодок последней темноты...
Еще едят мороженое люди
и продаются мокрые цветы.
Прошла машина,
увезла гудок.
Проносит утро
новый запах хлеба,
и ясно тает облачный снежок
голубенькими лужицами неба.
1035

ГОРОД
Все мне снится: весна в природе.
Все мне снится: весны родней,
легкий на ногу, ты проходишь
узкой улицею моей.
Только нет, то прошли соседи...
Только нет, то шаги эа углом...
Сколько ростепелей, гололедиц
и снегов между нами легло!
Только губы мои сухие
не целованы с декабря.
Только любят меня другие,
не похожие на тебя.
И один из них мягко ходит,
речи сладкие говорит...
Нашей улицей ветер бродит,
нашу форточку шевелит.
Осторожно прикроет двери,
по паркету пройдет, как по льду.
Что, как вдруг я ему поверю?
Что, как вдруг я за ним пойду?
Не вини ты меня нимало.
Тут во всем виноват ты сам.
А за озером, за Байкалом,
прямо в тучи вросли леса.
Облака пролегли что горы,
раздуваемые весной.
19

И в тайге начинается город,
как молоденький лес, сквозной.
И брожу я, слезы стирая,
узнавая ветра на лету,
руки зрячие простирая
в ослепленную темноту.
Нет, не надо, я слышу и верю
в шум тайги и в кипенье рек...
У высокой, у крепкой двери
постучится чужой человек.
Принесет мне букетик подснежных,
голубых и холодных цветов,
скажет много нелепых и нежных
и немножко приятных слов.
Только я улыбаться пе стану;
я скажу ему, я не солгу:
— У меня есть такой желанный,
без которого я не могу.—
Погляжу на него не мигая:
— Как же я поверну с другим,
если наша любовь воздвигает
города посреди тайги?
1935

ТРЕВОГА
Я замечаю, как мчится время.
Маленький парень в лошадки играет,
потом надевает шинель, и на шлеме
красная звездочка проступает.
Мать удивится: «Какой ты высокий!»
Мы до вокзала его провожаем.
Он погибает на Дальнем Востоке.
Мы его именем клуб называем.
Я замечаю, как движется время.
Выйдем на улицу.
Небо синее...
Воспламеняя горючую темень,
падают бомбы на Абиссинию.
Только смятение.
Только шарит
негнущийся ветер прожекторов...
Маленький житель земпого шара,
я пробегаю мимо домов.
Деревья стоят, как озябшие птицы,
мокрые перья на землю роняя.
Небо!
Я знаю твои границы.
Их самолеты мои охраняют.
21

Рядом со мною идущие люди,
может, мы слишком уж сентиментальны?
Всё мы боимся, что сняться забудем
на фотографии моментальной,
что не останутся наши лица,
запечатлеется группа иная...
Дерево сада — осенняя птица —
мокрые перья на землю роняет.
Я замечаю, как время проходит.
Я еще столько недоглядела.
В мире, на белом свете, в природе
столько волнений и столько дела.
Нам не удастся прожить на свете
маленькой и неприметной судьбою.
Нам выходить в перекрестный ветер
грузных орудий дальнего боя.
Я ничего еще не успела.
Мне еще многое сделать надо.
Только успеть бы!
Яблоком спелым
осень нависла над каждым садом.
Ночь высекает и сушит слезы.
Низко пригнулось тревожное небо.
Дальние вспышки... Близкие грозы...
Земля моя,
правда моя,
потребуй!
1935

* * *
Уже сентябрь за окном,
уже двенадцать дней подряд
все об одном и об одном
дожди-заики говорят.
Никто не хочет их понять.?
Стоят притихшие сады.
Пересыпаются опять
крутые зернышки воды.
Но иногда проходит дождь.
...Тебе лишь кожанку надеть,
и ты пойдешь, и ты поймешь,
как не страшна природе смерть.
По синей грязи, по жнивью
иди, и думай, и свисти
о том, как много нужно вьюг
просторы эти занести.
Они найдутся и придут.
К твоим тяжелым сапогам,
к деревьям в ноги упадут
сплошные, спелые снега.
Мы к ним привыкнем...
И тогда
под каблуком засвищет лед,
шальная мутная вода
гремящим паводком пойдет.
Вокруг тебя и над тобой
23

взметнется зелень.
И опять
пакеты почты посевной
вне очереди подавать.
А тут лежал когда-то снег...
А тут пищал когда-то лед...
Мы разве помним по весне
о том, что осень подойдет?
Утрами,
только ото сна,
припоминаем мы слова.
И снова новая весна
нам неизведанно нова.
Тебе такой круговорот
легко и радостно понять.
Между камнями у ворот
трава прорежется опять.
Вот так же прорасти и нам
в иные годы и дела.
Трава не помнит, как она
безвестным зернышком была,
1935

ДРУГ
В. Луговскому
Улицей летает неохотно
мартовский усталый тихий снег.
Наши двери притворяет плотно,
в наши сени входит человек.
Тишину движением нарушив,
он проходит, слышный и большой.
Это только маленькие души
могут жить одной своей душой.
Настоящим людям нужно много.
Сапоги, разбитые в пыли.
Хочет он пройти по всем дорогам,
где его товарищи прошли.
Всем тревогам выходить навстречу,
уставать, но первым приходить
и из всех ключей, ручьев и речек
пригоршней живую воду пить.
Вот сосна качается сквозная...
Вот цветы, не сеяны, растут...
Он живет на свете, узнавая,
как его товарищи живут,
чтобы даже среди ночи темной
чувствовать шаги и плечи их.
Я отныне требую огромной
дружбы от товарищей моих,
25

чтобы все,
и радости,
п горе,
ничего от дружбы не скрывать,
чтобы дружба сделалась как море,
научилась небо отражать.
Мне не надо дружбы понемножку.
Раздавать, размениваться? Нет!
Если море зачерпнуть в ладошку,
даже море потеряет цвет.
Я узнаю друга. Мне пе надо
никаких признаний или слов.
Мартовским последним снегопадом
человеку плечи занесло.
Мы прислушаемся и услышим,
как лопаты зазвенят по крышам,
как она гремит по водостокам,
стаявшая, сильная вода.
Я отныне требую высокой,
неделимой дружбы навсегда.
1935

ГОД РОЖДЕНИЯ
1
Вот и спать мы ложимся поздно.
Низким дымом стоят леса.
Вот мы знаем уже, что звезды
не приклеены к небесам.
Очень много лунного света,
углубившего тишину.
А луна?
А луна — планета.
Почему мне жалко луну?
Непонятная,
быль или небыль,
не скрывайся в короткой мгле,
отколовшаяся от неба,
не приблизившаяся к земле.
2
Детства я еще не забыла.
Где бы только я ни была,
детство в детском запахе мыла
и в цветастой клеенке стола.
Было в маленьком городе лето,
зной шинельный, чужой неуют.
Каменеющие галеты
из карманов солдаты дают.
27

Бричка с дамою-патронессой,
кружка белая через плечо...
А за городом контуры леса
над запутавшимся ручьем.
Туча тут стояла...
Отплыла.
Были тут солдаты...
Ушли.
Как скользило в ладошках мыло.
Ноги маленькие в пыли.
Их рукою своей холодной
гладит ласковая вода.
Где же день, что блестел сегодня?
Не вернется он никогда.
Не бывает ему возврата.
Город сходит в сады, в поля,
и уходят, ушли солдаты,
невысокой пылью пыля.
Пыль уляжется.
Только где ты?
Через двор полетит белье...
Где ты, память, и где ты, лето,
детство первое ты мое?
Как ты вышло, закрыв без стука
нашу дверь?
И куда твой шаг?
Это лучше, что дольше кукол
я любила птиц и собак.
3
До того уж мы заигрались,
что забыли полить цветы.
Мы на свете еще не боялись
ничего, кроме темноты.
Мы привыкли: сначала тихо,
а потом, как пойдет, пойдет..,
За стеною начнет портниха,
28

за рекой пулемет начнет.
Вероятно, похожи немножко
все начала наших начал.
Ходит нищенка под окошком.
Ты увидел и закричал.
Ходит голод по городишку.
Встаньте в очередь с котелком.
И двоюродного братишку
называют большевиком.
И увозят его в больницу.
И тебе отвечают:
«Так».
Ты уснешь, и тебе приснится
пучеглазый костлявый Сыпняк.
4
Лунный луч от меня убегает,
чуть ступлю на него ногой.
Ну и что мне твоя другая?
Я не думаю о другой.
И не надо, чтоб сразу было
очень просто и тихо жить.
Только я бы тебя полюбила,
ты не сможешь меня не любить.
5
Слишком много знали о смерти.
Нищий умер под нашим крыльцом.
Даже кукла — сестра милосердия
с некрасивым тряпичным лицом.
Даже ночью собачьим лаем
нарушается шаг темноты.
Даже в поле, где мы собираем
недотоптанные цветы...
Как часами мы там бродили,
как под насыпью, под мостом,
неожиданно находили
пулю, пуговицу с крестом.
Все.
И небо на том же месте,
29

Конский череп белеет тут.
А цветы с лепестками из жести
вдруг бессмертниками зовут!
6
Жил один человек у соседей.
Говорили: партийный он.
Соберется, бывало, уедет.
Говорили: в какой-то район.
Это я теперь понимаю,
а тогда догадаться мне б,
кто добыл нам к Первому мая
хорошо пропеченный хлеб.
Вот зачем это было надо!.
Продразверсточный грозный год.
...А начальнику продотряда
кулаки распороли живот
и набили его пшеницей.
Только силы мои верны!
Значит, стоило нам родиться
в первый год предпоследней войны.
7
Пережду все часы и сроки,
но уснуть ни за что не смогу.
Две березовые сороки
на высоком лунном снегу.
Снег растет, остывает, пылает,
освещает густую мглу,
и цепочка собачьего лая,
не смолкая, гремит по селу.
Не задергивай занавеску.
Дай мне руку. Оставим дом.
И по прыгающему блеску,
по неясной лыжне пойдем.
Не успею. Не эатоскую.
Перегонят шаги ребят.
Мне бы надо любовь такую,
80

о которой не говорят.
И сама я была бы рада,
да не вышло.
Стоит зима.
А придумывать нам не надо.
Подождем. Подойдет сама.
8
Протекала похоже немножко
непохожая наша жизнь.
На высоких тоненьких ножках
мы с тобой в семилетку неслись.
Наши завтраки и тетради!
Переменками мы шумим
и, набегавшиеся за день,
хорошо уставая, спим.
Вот мы плаваем и не тонем,
гром не трогает нас в грозе.
Это бережные ладони
всех товарищей, всех друзей.
Наше птичье стремленье к полету!
Так спасибо на этот раз
за стальные ковры-самолеты,
вылетающие для нас.
Голубые лошади дыма,
и железных дорог полотно.
По Украине, Кавказу и Крыму...
Как нам много увидеть дано!
По Карелии...
Стали озера —
неживая, литая вода.
9
Даже то, что мы фантазеры,
даже это не грех, не беда.
Есть бессмертные, дикие даты,
но тому, что давно позади,
что уже совершилось когда-то,
мы развязку другую дадим.
81

Мы хотим, чтобы было иначе!
Почему неминуема смерть?
Чтобы за Комендантскою дачей
даже выстрелу не греметь.
Что карета?
К черту карету!
По колено в снегу добегу...
Неосевший дымок пистолета,
неостывшая кровь на снегу.
Добегу.
Подоспею.
Не надо!
Видишь, небо какое?
К весне!
Даже Пушкину чтобы не падать
на крутой неуступчивый снег.
10
Поднялось над широким пляжем
солнце в облачке голубом.
Вот мы выросли.
Что мы скажем?
Как мы станем?
Куда пойдем?
Ветер Веста,
тревога Оста.
Погранг^ный лесок за рекой.
Нам ничто не давалось просто.
Нам ничто не досталось легко.
Разве мы бываем спокойны?
Помню мелочи, в поле брожу,
но когда ядовитые войны
в камышах подползут к рубежу,
через строй наш врагу не пробиться.
С нас довольно! Мы не хотим!
На своих неприступных границах,
справедливые, мы стоим.
Мы живем и видим воочью,
наша правда пошла по вемле.
32

ti
Вот и все.
Это писано ночью
на устойчивом крепком столе.
Электрической лампы пламень,
из чего это сделан ты?
Вот и все.
Прижимается к раме
голубое лицо темноты.
Ей недолго стоять у власти,
ей растаять в рассветный дым.
12
Для меня невозможно счастье,
если я не могу разделить »то счастье
с другим.
1936

22 СЕНТЯБРЯ
К. M.
Мне новый день —
как новый человек,
с другим характером, другой судьбою.
Он вышел рано.
Гор, морей и рек
препятствия он видит пред собою.
Есть люди — праздники, когда с утра
такая легкость в жизни и в природе,
цветут цветы, смеется детвора...
Их долго ждут, они как миг проходят.
А я хочу прожить, как этот день,
в котором солнце с непогодой спорит,
последних листьев трепетная тень,
тревожный запах северного моря;
в котором очень мало тишины
и смелые вершатся перемены.
В нем все задачи будут решены,
и все решенья будут неизменны.
И будут листья в гаснущем огпе,
и будет солнце стынуть на дорожках,
" будут люди помнить обо мне,
как о хрустальном и прозрачном дне,
в который были счастливы немножко.
34

И ты поймешь:
светла твоя тоска,
любовь ко мне упорна и упряма.
] I победят народные войска
у трудных гор Сиерра-Гвадаррама.
Чего же больше?
Время!
На людей
родных и сильных наглядеться вдосталь
и умереть, как умер этот день,
не торопясь,
торжественно
и просто.
1936

САМОЕ ГЛАВНОЕ
А разве ты не думаешь о прежнем?
...Над чайханой горели огоньки.
Бараньим жиром и железным стержнем
пылающие пахли шашлыки.
А я тебе напоминать не стану.
Чем попрекну тебя?
Какой виной?
Что пили мы из одного стакана
сухое виноградное вино?
Что мы клялись?
Но главное не в этом!
...Обрушивалась горная река,
и засыпали мы перед рассветом
в гремящем кузове грузовика
на три минуты. И глядели хмуро,
разбуженные яростным толчком.
И город нас встречал комендатурой
и молодым военным городком.
В Нарыне пахло близостью границы,
на минарете муэдзин кричал;
мы поселились около больницы,
во флигеле у главного врача.
В райкоме шла проверка документов.
Сгущались очертания теней.
И вечером на выпуске студентов
районных курсов для учителей
мы пели «Волочаевку» по-русски,
8ft

от дружества киргизского пьяны,
и долго шли по переулкам узким
под солнцем ослепительной луны.
Кузнечик начал на высокой ноте,
короткое молчанье уловив.
Вот тут мы говорили о работе,
о творчестве, тревоге и любви.
И все, что мы друг другу обещали,
как самые прекрасные друзья,
ночные ветры Азии слыхали,
и Азию обманывать нельзя!
1936

ТРИ ЗВЕЗДЫ
Осенний ветер пахнет снегом,
неверным, первым и сырым.
Привыкши к ветреным ночлегам,
мы в теплом доме плохо спим.
Обоим нам с тобой не спится,
хотя и тихо и темно.
Обоим нам с тобою мнится,
обоим чудится одно.
Что в нетерпенье и в тумане,
с крутого перевала мчась,
мы позабыли на Тянь-Шане
любви и жизни нашей часть.
Какая-то частица счастья
в ущелье ветром унеслась,
и вот без этой малой части
ничто не ладится у нас.
Так, может, лучше улыбнемся
и прежде, чем опять уснем,
высокой клятвой поклянемся,
что мы вернемся, мы вернемся
и позабытое найдем.
II будет труден путь во мраке.
Обрывы... Пропасти... Вода...
И будет слышен лай собаки,
оберегающей стада.
II узкий месяц будет бледен,
но ярким будет солнце днем.
Но мы доедем, мы доедем
и позабытое найдем.
38

Что это?
Слово?
Вещь?
Поступок?
...А ночи в городе длинны,
ночные лампы светят скупо,
и вовсе не видать луны.
А в городе и псы не лают,
и путник не стучится в дом...
Над ночью три звезды пылают,
как над неназванным стихом.
1936

СЧАСТЬЕ
Да останутся за плечами
иссык-кульские берега,
ослепительными лучами
озаряемые снега;
и вода небывалой сини,
и высокий простор в груди —
да останется все отныне
далеко, далеко позади!
Все, что сказано между нами,
недосказано что у нас...
...Песня мечется меж горами.
Едет, едет герой Манас.
Перевалы,
обвалы,
петли.
Горы встали в свой полный рост.
Он, как сильные люди, приветлив,
он, как сильные люди, прост.
Он здоровается, не знакомясь,
с населеньем своей страны...
Это только играет комуз —
три натянутые струны.
Это только орлиный клекот,
посвист каменных голубей...
И осталось оно далеко,
счастье этих коротких дней.
40

Счастье маленькое, как птица,
заблудившаяся в пути.
Горы трудные. Утомится.
Не пробьется. Не долетит.
Как же я без него на свете?
Притаилась я, не дыша...
Но летит неустанный ветер
с перевалов твоих, Тянь-Шань.
Разговаривают по-киргизски
им колеблемые листы.
Опьяняющий, терпкий, близкий,
ветер Азии, это ты!
Долети до московских предместий,
нагони меня у моста.
Разве счастье стоит на месте?
Разве может оно отстать?
Я мелодии не забыла.
Едет, едет герой Манас...
Наше счастье чудесной силы,
и оно обгоняет нас.
И пока мы с тобою в печали,
только счастья не прогляди.
Мы-то думали: за плечами,
а опо уже впереди!
11 в осеннее бездорожье,
по пустыне, по вечному льду,
если ты мне помочь не сможешь,
я одна до него дойду!
1036

ПЕСОК
В кибитках у колодцев ночевать
случалось и неделями подряд.
Хозяева укладывали спать
ногами к Мекке,—
помни шариат!
В далекие кочевья ты проник,
не выучил, а понял их язык,
которому научит навсегда
слегка солоноватая вода.
Ты загорел под пламенем лучей,
с судьбой дехкан связал судьбу свою.
Ты выводил отряд на басмачей
и потерял товарища в бою.
Был враг разбит.
Но тихо друг лежал,
и кровь еще сочилась из виска.
Ты сам его обмыл и закопал
и взял с могилы горсточку песка.
И дальше жил, работал, отдыхал...
В колючие ветра и в лютый жар
живую воду эапасал в меха,
на дальние колодцы уезжал.
Песок и небо тянутся кругом...
Сухой полынью пахнет хорошо...
Ты телеграммой вызван был в обком
и распрощался.
И верблюд пошел.
42

Верблюд пошел, вздыхая и пыля.
Цвели узбекистанские поля.
Навстречу из Ташкента шли сады,
текли арыки, полные воды,
стояли голубые тополя,
верхушкой доставая до звезды,
и сладко пахла теплая земля.
Партсекретарь ладонь держал у глаз,
другой рукой перебирал листы.
Партсекретарь сказал, что есть приказ,—
немедленно в Москву поедешь ты.
Ребята проводили на вокзал,
махнули тюбетейками вослед.
Ты многого, спеша, не досказал,
не разобрал: доволен или нет.
И огляделся только лишь в Москве.
Перед вокзалом разбивали сквер.
В киоске выпил теплое ситро.
«Каким трамваем?» —
продавца спросил.
И улыбнулся:
«Можно на метро!»
И улыбнулся:
«Можно на такси!»
Направили во Фрунзенский райком,
нагрузку дали, взяли на учет.
И так ты зажил, временем влеком.
Ему-то что! Оно, гляди, течет.
Оно спешит.
И ты, и ты спеши.
Прислушивайся. Песню запевай.
Товарищи, как всюду, хороши.
Работы, как и всюду,— поспевай!
Загара не осталось и следа,
и все в порядке.
Только иногда,
когда в Москве проходит первый дождь,
последний снег смывая с мостовой,
и ты с работы запоздно придешь,
пегромко поздоровайся с женой.
43

Ты чувствуешь?
Скорее выпей чай,
большую папиросу закури.
А спросит, что с тобой:
не отвечай.
А спросит, что с тобой:
не говори.
И сделай вид, как будто ты уснул,
зажмурь глаза, а сам лежи без сна...
В пустыне зацветает саксаул.
В пустыне начинается весна.
Внезапный ветер сладок и горяч.
Идут дожди. Слышней шакалий плач.
Идут дожди который день подряд,
и оползает глиняный дувал.
Перед райкомом рос кривой гранат.
Он вдруг, бывало, за ночь зацветал.
И тихо встань. И подойди к столу,
переступая с пятки на носок.
Там,
в баночке,
прижавшийся к стеклу,
живет руками собранный песок.
От одиночества и от тоски
он потускнел,
он потемнел,
притих...
А там лежат начесами пески,
и ветер разворачивает их.
Насущный хлеб, насущная вода,
оазисы — цветные города,
где в улицах висит прозрачный зпой,
стоят домишки к улице спиной,
они из глины, и они низки.
И посреди сгущающейся тьмы
бесшумные сухие старики
высоко носят белые чалмы.
Народ спешит.
И ты, и ты спеши!
Скрипит арба, и кашляет верблюд.
На регистапе новые бахши
44

«Последние известия» поют.
Один кончает и в поднос стучит,
глоточек чая пьет из пиалы.
...Безлунна ночь, дороги горячи,
и звезды невысокие белы...
Уже светает... За окном — Москва...
Шуршит в ладони горсточка песка.
«Не забывай своих земных дорог.
Ты с нами жил... Тебя мы помним, друг.
Ты нас любил... Ты много нам помог...»
Рабочий день восходит на порог,
и репродуктор запевает вдруг.
Как широка она и как стройна,
большая песня наступленья дня!
И в комнату врывается страна,
великими просторами маня,
звеня песками, травами шурша,
зовя вскочить, задумчивость стряхнуть,
сверкающие окна распахнуть,
освобожденным воздухом дыша,
ветрам республик подставляя грудь.
1936

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
Тем не менее приснилось что-то.
...Но опять колесный перестук.
После неожиданного взлета
я на землю опускаюсь вдруг.
Не на землю,— на вторую полку.
Мимо окон облако неслось.
Без конца,
без умолку,
без толку
длилось лопотание колес.
Но, обвыкнув в неумолчном гуде,
пикуда как будто не спеша,
спали люди,
разно спали люди,
громко, успокоенно дыша.
Как и мне, соседям, верно, снились
сказки без начала и конца...
В шуме я не слышала, как бились
их живые, теплые сердца,
но они стучали мерно.
Верю
сердцу человеческому я.
...Толстыми подошвами скрипя,
проводник прошел и хлопнул дверью.
И светало.
Дым стоял у окон,
обагренный маревом зари,
точно распускающийся кокон
с розовою бабочкой внутри.
46

Есть в движенье сладость и тревога.
Станция, внезапный поворот...
Жизнь моя — железная дорога,
вечное стремление вперед.
Желтые вокзальные буфеты,
фикусы, которым не цвести,
черные, холодные котлеты,
на стене суровые запреты,
тихое, щемящее «прости».
Слишком много дальних расстояний,—
только бы хватило кратких дней!
Слишком много встреч и расставаний
на вокзалах юности моей.
Где-то на далекой остановке,
синие путевки пролистав,
составитель, сонный и неловкий,
собирает экстренный состав.
И опять глухие перегоны,
запах дыма горький и родной.
И опять зеленые вагоны
пробегают линией одной.
И опять мелькают осторожно
вдольбереговые огоньки
по теченью железнодорожной
в горизонт впадающей реки.
Дальних рельс мерцанье голубое...
Так лети, судьба моя, лети!
Вот они,
твои,
перед тобою,
железнодорожные пути.
Чтоб в колесном гомоне и гуде,
чтоб в пути до самого конца
вкруг меня всегда дышали люди,
разные, несхожие с лица.
Чтобы я забыла боль и горесть
разочарований и невзгод,
чтобы мне навек осталась скорость,
вечное стремление вперед!
1938

ИРПЕНЬ
У вас, наверно, осень хороша!
Легко откинув голову без шапки,
пройти бы мне аллеей, вороша
сухой листвы багряные охапки.
В прозрачный и трепещущий покой
доверчиво протягивая руки,
застыть бы над извилистой рекой,
заглядываясь в ясные излуки.
Блаженна медленность осенних рек.
Вода бежит, еще в ней краски живы,
но вся она уже, как человек,
утративший стремленья и порывы.
Я помню, как бродила тут весна
своей неощутимою походкой
и таяла, как легкий след весла,
никак не поспевающий за лодкой.
Закаты были проще и ясней,
неосторожно поджигали воду,
но были не страшны они весне,
могучему бесспорному восходу.
А нынче солнце медленно скользит,
рассеивая горестную ясность,
как будто издали ему грозит
ничем не отвратимая опасность.
48

И пусть уже не видно из-за хат,
в какие пропасти оно заходит,
но я, как осень, чувствую закат,
дрожащий в вечереющей природе.
1938

НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Мы будем суровы и откровенны.
Мы лампу закроем газетным листом.
О самом прекрасном, о самом простом
разговаривать будем мы.
Откуда нашлись такие слова?
Неужто мы их придумали сами?
Тихими, тихими голосами
разговаривать будем мы.
Откуда мысли такие взялись?
Едва замолчав, начинаем снова.
Уже понимая друг друга с полслова,
разговаривать будем мы.
Откуда чувства такие пришли?
Наперебой, ничего не скрывая,
глаза от волнения закрывая,
разговаривать будем мы.
Что это, радость или печаль?
Не удивляясь, не понимая,
вакуривая и спички ломая,
разговаривать будем мы.
Наконец наступит какой-то миг...
Почему побледнел ты? Уже светает.
Великая, радостная, святая,
перебив, оттеснив, растолкав слова,
власти© вступает в свои права
любовь или дружба? Не знаю.
1038
50

ХОТА-ТАНЕЦ БАСКОВ
Был теплый дом и добрый мир.
Был свежий хлеб и козий сыр.
Был плох посев и труден труд
и скудный камень скуп и крут,
но в праздники в родных долинах
плясали люди — стар и млад,—
и вился воздух пляске в лад
под звуки скрипок и волынок.
Рос лавр у старого крыльца,
летели бабочки к маслинам,
кремневое ружье отца
висело косо над камином.
Проснулись дети поутру...
Стояло солнце за дверями.
Увидели, что нет ружья.
...Прощались с женами мужья,
сыны прощались с матерями...
А вы не знали о враге.
Трещали сучья в очаге,
обед нехитрый, баланда —
горох и постная вода —
на легком пламени кипела,
братишка на одной ноге
скакал...
Не знали о враге.
H девушка о милом пела...
И прыгали что было сил,
51

и мяч бросали за ворота,
когда им солнце заслонил
зловещий контур самолета.
И всё. Остался дым и йрик,
каменья и людей немного.
Вела ущельем напрямик
крутая узкая дорога.
Туман ложился, ветер дул,
колол шиповник, пахло мятой,
гнусил осел, и падал мул,
шли овцы, плакали ребята...
Рос гордый город среди гор.
Народу много, ветра мало.
И море — пенистый простор —
на камень шло и отступало.
Был нарисован пароход
пером на голубой эмали.
Чужие женщины сирот,
беззвучно плача, обнимали.
Не надо плакать!
Мы поем
испанский гимн, и вы не плачьте.
Не надо плакать!
Мы плывем,
и ласточки сидят на мачте.
Как много пролетело дней!
...Там лето кажется пожарче.
Тут небо кажется бледнец,
во флаг неизмеримо ярче.
Все реже в темных их глазах
печаль.
Ребята делят с нами
и наше небо в облаках,
и наши праздники, и знамя.
И в трудный северный мороз
их отогрели наши ласки.
Они забыли привкус слез
и вспомнили родные пляски,
родную музыку.
И вот
Большой театр валит огнями.
52

Испанских девочек полет
под звуки хоты перед нами.
Испанских девочек полет...
Так некогда в родных долинах
плясал и пел простой народ
под звуки скрипок и волынок.
Лети же, музыка, лети!
Ночное небо в острых грозах.
Я вижу горные пути,
я слышу долгий скрип повозок.
Я вижу беженцев глаза,
я слышу, как жужжат «капрони»...
Не то! Не то!
Я вижу зал,
я слышу, как стучат ладони.
Как будто кто-то вдруг открыл
у птичьей клетки настежь дверцы.
Не гром ладоней — шелест крыл
в аплодисментах слышит сердце.
Встают пилоты и бойцы,
вперед протягивают руки,
и детям кажется: — отцы! —
как будто не было разлуки.
И детям кажется: кругом
не кресла, ярусы и ложи,
а милый мир и добрый дом,
и не орудий грозный гром,
а музыка родная в нем
и море плещет у подножий...
1939-1969

К О HI
Я не знаю легче ноши,
чем брезентовый рюкзак.
Я не знаю слаще пищи,-
чем густой каймак.
Но зато я знаю твердо,
как чудесно будет пьян
тот, кто выпьет в сванском коше
молодой айран.
Этот домик у дороги,
что горами тесно сжат,—
там на каменном отроге
козы легкие лежат.
Две скамейки — две постели,
каменный очаг.
Мы бы тоже так хотели
жить без всякой канители,
простодушно так.
Мы б хотели тоже верить,
признаваясь вслух,
будто счастье в нашей власти,
будто принесет нам счастье
углем на дощатой двери
нарисованный петух.
На рассвете гнать из дому
золотистых коз,
M

верить в горную породу,
в добрый хлеб, в живую воду,
верить молнии и грому
грозных горных гроз.
Или жить совсем иначе
и судьбу найти
в нескончаемой дороге,
в нестихающей тревоге,
в той обманчивой удаче,
что заманчиво маячит
на конце пути.
Видно, мой извечный жребий
отродясь таков —
видеть, как листва светлеет,
догоревший хворост тлеет,
как меняется на небе
лепка облаков.
Так же, как реке текучесть
переменных вод,
мне по сердцу эта участь,
это светлое круженье,
это вечное движепье
и всегда вперед!
Где-то вспомню я о коше,
сердцу невдомек.
Я не знаю легче ноши,
чем брезентовый мешок.
1939

ЧЕЛОВЕКУ В ПУТИ
1
Я хочу быть твоею милой.
Я хочу быть твоею силой,
свежим ветром,
насущным хлебом,
над тобою летящим небом.
Если ты собьешься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги,—
без оглядки иди по ней.
Если ты устанешь от жажды,
я ручьем обернусь однажды,—
подойди, наклонись, испей.
Если ты отдохнуть захочешь
посредине кромешной ночи,
все равно — в горах ли, в лесах ли,—
встану дымом над кровлей сакли,
вспыхну теплым цветком огня,
чтобы ты увидал меня.
Всем, что любо тебе на свете,
обернуться готова я.
Подойди к окну на рассвете
и во всем угадай меня.
Это я, вступив в поединок
с целым войском сухих травинок,
встала лютиком у плетня,
чтобы ты пожалел меня.
56

Это я обернулась птицей,
переливчатою синицей,
и пою у истока дня,
чтобы ты услыхал меня.
Это я в оборотном свисте
соловья.
Распустились листья,
в лепестках — роса.
Это — я.
Это — я.
Облака над садом...
Хорошо тебе?
Значит, рядом,
пад тобою — любовь моя!
Я узнала тебя из многих,
нераздельны наши дороги,
понимаешь, мой человек?
Где б ты пи был, меня ты встретишь,
все равно ты меня заметишь
и полюбишь меня навек.
2
Мы в сумерках с тобой на лавочке сидим,
у наших ног в траве играют чьи-ıо дети.
Мы часто о любви с тобою говорим,
о простоте ее, о мудрости, о свете.
И если б кто-нибудь тайком подслушать мог
те тихие раздумчивые речи,
наверно, он бы нам по-своему помог,
бесхитростно, легко, по-человечьи.
Сказал бы он:
«Со стороны видней.
Таким, как вы, быть розно невозможно».
Так одинаково мы думаем о ней
и одного в ней ищем непреложно.
Но что томит меня и что томит тебя,
когда мы вдруг внезапно затихаем
и про себя, таясь, волнуясь и любя,
любимых имена припоминаем?
Тм помнишь имя женщины одной,
57

единственно прекрасной меж другими,
единственно отмеченной тобой,
а я таю твое простое имя;
3
Мне раньше казалось, что наша любовь — это дом,
под маленьким небом поставленный нами с трудом.
Там сброшена ноша, озябшие руки согреты,
там милые вещи, уюта смешные приметы.
Прозрачное дерево тихо дрожит у порога,
и, может быть, тут и кончается наша дорога.
Потом я решила, что наша любовь — это сад,
где ясные дни на коричневых ветках висят,
где каждый росток существует спокойно и мудро,
где круглые сутки — осеннее ранпее утро.
А тихое небо, знакомое, наше, такое,
что, кажется, облачко можно поправить рукою.
И дождиком пахнет, и слушают ветер травинки,
из мхов и кустарников в мир вытекают тропинки.
Теперь я уверена: наша любовь — это путь,
чуть видная тропка и снова большая дорога,
ночевки под звездами, вздох, наполняющий грудь,
усталость и счастье — сладчайшая в мире тревога.
Нам служит пристанищем наша большая земля.
Взлетают рассветы... Сырые брезенты палаток...
В туманных долинах дымок кочевого жилья
и легких заплечных мешков дорогой беспорядок.
Пусть камни теснятся, пусть скачет и плачет вода.
Пусть ливни и громы и радуга, словно ворота.
Пусть наша любовь остается такой навсегда,
вперед уводя неразгаданностью поворота.
4
Не лишай меня права тебя ревновать,
задыхаясь от каменной муки.
Прикажи мне уйти для того, чтоб узнать
освежающий холод разлуки.
58

Иль тебе доцонятно, что зрачит любовь,
от которой нам некуда деться? \т
Это легкое тело, тяжелая кровь
и крылатое светлое сердце.
Это раннее утро и ранящий нож,
разрезающий душу на части.
Это храбрость и страх, это пламень и дрожь,
униженье, величье, и честность, и ложь,
из которых слагается счастье.
5
Была весна в том городе, взнесенном
на древние холмы над светлого рекой,
разбрасывала щедрою рукой
зеленый пух по тополям и кленам.
Меня будили птицы на рассвете.
Они горланили на все лады.
То свист, то звон, то бульканье воды.
И эта вся возня и все труды
лишь потому, что нынче солнце светит.
А город был как будто пойман в сети,
сплетенные из солнечных лучей.
И мне казалось: слышны взрывы почек
и каждый распустившийся листочек
уже шумит о правоте своей.
А я с весной во все года дружила,
но та меня особенно вскружила,
и я не замечала ничего
и на слова, на взгляды человечьи
не отвечала.
Незачем и нечем!
Я знаю, счастье — промельк лучевой.
А добрый друг со мной бродил часами,
лишь крохи ночи уделяя сну,
и северными светлыми глазами
разглядывал он южную весну.
59

Как с городом, освоилась я с ним.
Он был со мной, а я не замечала.
Он спрашивал, а я не отвечала.
Я понимала лишь язык весны.
Теперь весна давным-давно прошла.
Идут дожди...
Теперь я понимаю:
не только свету и не только маю
я счастьем тем обязана была.
И я хочу в осеннюю погоду,
в соленый мой, невыплаканный час,
припомнить ту сияющую воду,
как солнце, осеняющую нас.
Припомнить, словно книгу открывая,
те пригороды, где бродили мы,
позвякиванье дальнего трамвая,
зеленые пушистые холмы.
Там в солнечные утренние сети
был пойман город.
Там весна была.
Захлебывались цтицы на рассвете,
и взрослые смеялись, точно дети,
и ты меня любил,
а я не поняла...
6
Я не хочу тебя встречать зимой.
В моей душе ты будешь жить отныне
весенний, с непокрытой головой,
как лучший день мой, как мечта о сыне.
Я не хочу тебя встречать зимой.
Боюсь понять, что ты старей и суше,
услышать, как ты ссоришься с женой,
уиидеть, как ты к другу равнодушен.
Боюсь узнать, что хоть короткий миг
случается тебе прожить скучая,
уиидеть, как, поднявши воротник,
спешишь ты, облаков не замечая.
СО

Хочу тебя запомнить навсегда
моим знакомцем, путником, влюбленным
в дороги, реки, горы, города,
беспечным, ненасытным, изумленным.
Живи таким, как в памяти моей,
подверженный порывам и тревогам,
всегда люби деревья и зверей,
и много знай, и спрашивай о многом.
Заглядывайся так же далеко
прозрачными бродячими глазами.
Мне иногда бывает так легко —
я вспоминаю: ты живешь меж нами.
Покуда день, покуда будут течь
стремительные, вспененные реки,
таким тебя мечтаю я сберечь,
тебя такого я люблю навеки.
И если даже ты придуман мной,
такой, какого встретить мне хотелось,
я не хочу тебя встречать зимой,
чтоб выдумка моя не разлетелась.
1939

МАРТ
Посреди московской суеты
на бульваре продают мимозу.
Инеем покрытые цветы
робко удивляются морозу.
Страшно им,— светла и широка
холода бездонная река.
А снежок, последний, залежалый,
смотрит и чернеет от тоски,
бьются льдинки в мелкие куски, —».
и зиме еще страшней, пожалуй.
1939
62

ВЕСЕННИЙ СНЕГ
Смеяться над тобой и плакать о тебе,
одно, одно на свете понимая,
что ты придешь, кустарники ломая,
непобедимый ни в какой борьбе.
Не замечать тебя, когда ты рядом, .
и слушать голос твой, как ветер или дождь.
Лишь изредка взглянуть пустым коротким
взглядом
и задыхаться,.только ты уйдешь.
Как школьница за партой, за уроком,
робеть вопросов и желать до слез,
чтоб кто-нибудь хотя бы ненароком
твое родное имя произнес.
Пронесся август, клены отгорели.
Уходит счастье — норов кочевой.
Моя любовь, она, как снег в апреле.
Не верь ему. Не будет ничего!
Но он, беспечный, все-таки несется,
оп все-таки влетает в города,
он все-таки булыжников коснется,
хотя бы миг не ведая стыда.
1940
63

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО С ДОРОГИ
...Наверно, есть в Москве какой-то тупичок,
давно забывший собственное имя.
Стучит q камни быстрый каблучок,
и стены пахнут листьями сухими.
Не вздумается ли тебе туда
забресть и. удивиться с непривычки?
...Под желобом качается вода.
В ней плавают четыре красных спички...
А я живу в вагоне, и всерьез
порой сдается:
ничего нет, кроме
метели дыма, елок и колес...
Но это все спросонок.
Мир огромен!
1940
04

поесть
Я помню сырую комнату
с огромной дымящей печью,
f до на одну стипендию
мы жили с тобой вдвоем.
Пустую и темноватую,
обжитую, человечью,
с любительской фотографией
па старом столе твоем.
Беззубые наши вилки,
погнутые наши ложки.
На крашеном подоконнике
от чайника круглый след.
Я даже припоминаю
вкус холодной картошки
и давнишних рыбных консервов
противный томатный цвет.
Я помню тебя тогдашнего,
родные твои привычки.
Как ты меня окликаешь,
глаза приоткрыв едва.
Как ты грызешь папиросы,
как ты ломаешь спички,
как говоришь глуховато
ласковые слова.
И свет той бессонной ночи,
томящий и мутноватый.
65
М. Алигер, т. 1

В портфель запихавши вещи,
я тихо ушла поутру.
Первую гололедицу
посыпал песок красноватый,
и замерзали слезы
на ледяном ветру.
Одно только я забыла:
за что я тебя любила.
1940

I ЕИДРИКОВ ПЕРЕУЛОК
Я только тем завидую, кто помнит
о вас, как о недавнем, о живом.
А мне остался только старый дом
да неживой покой музейных комнат.
По мне, так эти комнаты узки
и слишком обжиты и невысоки
для вольной мысли, для живой тоски,
которые с трудом вмещались в строки.
И вы пошли расталкивать строку
тяжелыми квадратными плечами.
Вот комната, где трудными ночами,
усталый дым пуская к потолку,
стихи, еще горячие, кончая,
вы всё шагали от дверей к стене.
Как я хочу, чтоб ваша боль ночная
хотя бы раз во век пришла ко мне.
Как тихо тут. А некогда, бывало,
звонили в двери,— успевай встречай!
Курили, спорили, до света пили чай,
играли в карты... Только вам все мало.
Играть — так сутки,
спорить — до утра,
до шума первой вышедшей газеты,
чтоб в дом, нарушив все границы и запреты,
со всей вселенной ворвались ветра.
Тогда вставал он,
прям,
широк в кости.
67

Чтобы с большим противником сразиться
и устоять,
не дрогнуть,
не склониться,—
таким могучим стоило расти.
Он был по росту времени, по росту
любови человеческой большой.
Минуя дни, как в будущее версты,
он жить хотел, как это время, просто,
всей кровью,
всем сознаньем,
всей душой.
Й он стоял, большой, огнеупорный,
ломая неуступчивую бровь.
Для неуемных сил его просторны
коммуна,
революция,
любовь.
Он так хотел любить и так любил,
придумывая, веря, задыхаясь,
как будто море, припадая, пил
и выпивал до дна, не отрываясь.
Его любовь, как небо над землей,
все понимала,
знала,
примечала.
Он не делил ее торгашеской рукой
меж революцией, родной ему с начала,
и женщиною самой дорогой.
И дружбы он хотел такой большой,
такой суровой и одновременно
безмерно доброй, чтобы всей душой
он смог в нее поверить упоенно.
О, как бы он взволнованно берег
и жар ее огня, и мощь ее металла!
А дружба мельтешила возле ног
и выше рукава не залетала.
Хорошие товарищи в грозе —
в затишье оказались не такими,
а он еще не мог расстаться с ними
и не умел найти других друзей.
68

Так много было шушеры вокруг,
так много ныли у сапог осело.
Л если был какой хороший друг,
то с ним его рассорили умело.
Быть может, он задумался об этом,
один маяча улицей ночной,
похолодев, застыв перед ответом,
под распыленным и неярким светом,
иод незаметной городской луной.
JI, крепко сжав непримиримый рот,
оп догадался, отряхнув охулки,
что пишет он для мира, а живет
в литературном узком переулке.
Что он, который так отчетливо велик
в газетной полосе,
в битком набитом зале,
в своей судьбе лишь малый ученик,
которому урок не подсказали.
Еще не все задачи решены...
Как тихо в мире, только вьются галки,
да слышен медный наконечник палки
среди сырой апрельской тишины.
Идет ночными гулкими шагами
великий одинокий человек.
Рассветный тихий дождь...
Туманный камень..* ;
Москва.
Тридцатый год.
Двадцатый век.
В такой притихший утомленный час,
при дрогнувшей замедлившей погоде,
решения, важнейшие для нас,
отчетливо и холодно приходят.
И вот в такой забрезжившей тиши
находим мы приметы для души,
глядим острей, мужаем, а не плачем.
Но я хочу, чтоб он тогда решил
не знаю что, но как-нибудь иначе!
Чтоб он иные чувства отыскал,
порыв иной в своей душе огромной.
Чтоб в ту же ночь он чемодан собрал,
G9

рпапул бы к комсомольцам на Урал,
поспел бы на закладку первой домны.
Чтоб вечное желанье жить всегда
его уж не покинуло вовеки,
чтоб он уехал строить города
куда-нибудь на северные реки,
пустился бы с геологами в нуть,
полынным ветром бы наполнил грудь
и у ночных костров глотнул бы дыма.
...Так хочется придумать что-нибудь,
как будто можно время повернуть
л то поправить, что непоправимо.
Чем чаще повторяют ваше имя,
тем резче мне бросается в глаза,
что мы теперь становимся такими,
каким вы были много лет назад.
Не из гранита и не на портрете,
вас на земле сегодня вижу я,—
в строю бойцов, в развернутой газете,
в пороховом и беспощадном свете
высокого сегодняшнего ддя.
Опять, не опуская головы,
живете в этом общем нашем мире.
Границы наши делаются шире,
страшу меняя для таких, как вы.
Когда большие здания стоят,
как каменные очертанья славы,
и зимний ослепительный закат
уходит в дымы Пресненской заставы;
когда я вижу улицы Москвы,
раздвинутые волей человечьей,
мпе хочется, чтобы, приняв на плечи
на землю опускающийся вечер,
на перекрестке вдруг явились вы.
И, ваше очертание храня,
асфальтовые вспыхнули б полотна,
и, подождав зеленого огня,
вы медленно пересекли б Охотный.
11 я клянусь: никто бы не нашел
70

ни одного певерящего взгляда.
Вот Маяковский! Очень хорошо!
Все правильно, на месте!
Все, как надо!
1940

<Шгх£еО0
энской дивизии
Когда идут советские стрелки,
как строчка песни, точными рядами,
растут над ними темные штыки
нод ветром облетевшими садами.
Когда идут бессмертные ряды
родных людей с глазами молодыми,
шумят за ними светлые сады,
у смерти отвоеванные ими.
1941
72

РУССКАЯ ПЕСНЯ
Величавым руслом прямо в Волгу
шла другая русская река.
Над ее просторами подолгу
северные стыли облака.
Путь многовековый совершая,
на ладонях синих сильных вод
бережно несла река большая
белый пассажирский пароход.
А на пароходе плыли люди,
что оставили жену и мать
для того, чтоб выйти в бой и грудью
за родную реку постоять.
Тихим вечером они запели
в лад неторопящейся реке,
не спеша, что знали, как умели,
на спокойном русском языке.
И о чем таком в той песне пелось,
рассказать, пожалуй, и нельзя.
Понимать ту песню не хотелось.
Слушали ее, закрыв глаза.
Как в реке навеки отражалась
сторона родная, дом и дым,
так и эта песня начиналась
и кончалась близким и родным.
73

Было в пей великое значенье:
черный враг вовек не повернет
русских рек могучее теченье,
русских песен соколиный взлет.
Наступила грозная година,
только наших сил врагам не счесть.
И, соединившись воедино,
наша гордость, благородство, честь,
музыка, поэзия, природа —
все, чем нам отчизна дорога,
с армией советского народа
двигалось рекою на врага.
1941

ИЗ КАЗАНСКОЙ ТЕТРАДИ
1
Предо мной не мерцал горизонт,
обернулась война предо мною
не великой дорогой на фронт,
не полками, готовыми к бою,
и не гибелью в смертном бою,
у бессмертья почти на пороге.
Нет,
взяла она душу мою
и забыла ее на дороге.
И по ней беспощадно прошли,
не давая ей с места подняться,
в едком дыме, в колючей пыли
переходов и эвакуации,
ни на миг не замедлив шаги,
все сойдясь на одном полустанке,
уходящих на фронт сапоги,
отступающих с фронта портянки.
И в ночи прогремели над ней,
осыпая каменья с откоса,
эшелоны кричащих детей,
потерявших в пути матерей,
сумасшедших теплушек колеса.
Санитарные поезда
потащили ее по России.
Города, города, города...
Перелески и рощи босые...
Как морозы твои горячи!
75

Как дымит твоя синяя вьюга!
(лопут раненые в ночи
дальним голосом давнего друга.
Померещилось ей, что навек
этот путь без конца и начала.
]1, забыв, что она — человек,
словно птица, душа закричала.
Для того, чтобы услышать в ответ
в свисте этого вьюжного рейса:
— Это тыл. Здесь опасности нет.
Здесь на пулю врага не надейся.
Доживешь.
Доберешься.
Должна.
Как бы ты умереть ни хотела.—
Чтоб, устав, обессилев, она
с той подножки в сугроб полетела,
поднялась, огляделась, пошла,
поползла по кровавому следу,
и в себе еще силу нашла,
и сказала:
— Я верю в победу.
2
Керосиновой лампы пламень,
подружились с тобою мы.
В почерневшей оконной раме
светлый вечер казанской зимы.
Ходят ходики, шепчутся мыши,
шевелятся мысли мои.
Тихо так,— захоти и услышишь,
как гремят под Москвой бои.
Я живу за волжской водою.
Подо льдом не шумит вода.
Я когда-то была молодою.
Я не помню уже, когда.
А теперь поминутно старюсь,
и от юности гонит меня
этот маленький рыжий парус
керосинового огня.
76

3
Разве может быть в мире тише?
Тишиной я оглушена.
Зимним небом прихлопнуты крыши.
Неужели на свете война?
Неба не было. Только ветки.
Только сучья да провода.
Вдруг из этой нехитрой клетки
мне не вырваться никогда?
Вдруг бессильем сведет мне руки?
Вдруг не вскинуть мне головы?
Нет! Неправда! Я слышу звуки
гордой музыки из Москвы.
4
Речку звали, как ребенка,— Воря.
Как она была неглубока!
Никакого там большого моря
даже знать не энала та река.
Но она дала нам столько счастья,
что, когда подумаю о нем,
что-то рвется медленно на части
в сердце притомившемся моем.
Разве можно было счастью верить,
милый мой, нелепый человек?
Разве можно было счастье мерить
глубиною подмосковных рек?
Стало быть, и можно было, если,
в суматохе выходок твоих,
на любовь, на музыку, на песни
нам его хватало на двоих.
А когда добрались мы до горя,
очутилась в мире я одна.
А оно темней и глубже моря.
Жизнь прожить и не увидеть дна.
77

Что же возразить могу я горю?
Погоди немного, подожди!
Расскажу ему, как в речку Ворю
падали стеклянные дожди.
Расскажу про толстого налима,
что ходил часами у коряг.
Расскажу, как, солнышком палима,
в перелески устремляя шаг,
с песенкой, судьбу двоих решая,
в свете колосящихся хлебов,
обгоняя нас, прошла большая,
мир исколесившая любовь.
Как же горя я не переспорю,
если твердо знаю: в том бою
ты душою помнил речку Ворю,
наше счастье — родину твою.
5
С пулей в сердце я живу на свете.
Мне еще не скоро умереть.
Снег идет.
Светло.
Играют дети.
Можно плакать,
можно песни петь.
Только петь и плакать я не буду.
В городе живем мы, не в лесу.
Ничего, как есть, не позабуду,
Все, что знаю, в сердце пронесу.
Спрашивает снежная, сквозная,
светлая казанская зима:
— Как ты будешь жить?
— Сама не знаю.
— Выживешь?
— Не знаю и сама.
78

— Как же ты не умерла от пули?
От конца уже невдалеке
я осталась жить,
не потому ли,
что в далеком камском городке,
там, где полночи светлы от снега,
где лихой мороз берет свое,
начинает говорить и бегать
счастье и бессмертие мое.
— Как же ты не умерла от пули,
выдержала огненный свинец? —-
Я осталась жить,
не потому ли,
что, когда увидела конец,
частыми, горячими словами
сердце мне успело подсказать,
что смогу когда-нибудь стихами
о таком страданье написать.
— Как же ты не умерла от пули?
Как тебя удар не подкосил? —
Я осталась жить,
не потому ли,
что, когда совсем не стало сил,
увидала
с дальних полустанков,
из забитых снегом тупиков:
за горами
движущихся танков,
за лесами
вскинутых штыков
занялся,
забрезжил
день победы,
вемлю осенил своим крылом»
Сквозь свои
и сквозь чужие беды
в этот день пошла я напролом.
Декабрь 1941 г.

НЕМЕЦКОЙ ЖЕНЩИНЕ
Я думаю о женщине немецкой,
о женщине, которая живет
в том городке, под солнцем и луною,
фуфайки вяжет, писем с фронта ждет.
Я думаю о женщине немецкой,
с которой мы в одни года живем,
о сверстнице моей, жене солдата,
о той германке, о враге моем.
Но не о той, что теплою водицей
с тряпья смывала кровь моих детей.
О женщине с нехитрым мягким сердцем,
о человеке, дочери людей.
Я думаю о комнате квадратной,
в которой он в последний миг стоял
и говорил: «Когда вернусь обратно...» —
и волосы поспешно целовал.
Обои эти выбирали вместе...
Как ей теперь живется там одной?
Чинить, варить, стирать и ждать известий,
под бомбами, под солнцем, под луной..,
Я думаю о том, какого цвета
она увидит утро, не успев
еще проснуться, сном еще согрета,
на босу ногу туфельки надев,
не думая о жизни или смерти,
она из чьих-то безразличных рук
берет письмо в негнущемся конверте
80

и, надорвав, читает: «Ваш супруг
погиб геройски на Восточном фронте».
(На том же самом.
Западном для нас.)
Оставьте эту женщину, не троньте.
К ней только я могу войти сейчас.
Вот я вошла.
Ну, как ты там?
Ну, что ты?
Я встану над страданием твоим.
У нас с тобой нелегкие расчеты.
Вот я пришла.
Давай поговорим.
Давай поговорим с тобой по-женски.
Когда стояла я, зажав в руке
такое же письмо на русском языке,
в чужом тебе, моем, советском Энске...
Когда стонала я в ночи пустой,
к неслышному прислушиваясь бою...
Когда металась... Ненависть, постой!
Как я мечтала встретиться с тобою.
Давай поговорим с тобой по-бабьи.
Его карикатурные черты,
его усы, его повадки крабьи
неужто впрямь любила кровью ты?
Я в разговоре трезвом и жестоком
безжалостна, тебя во всем виня.
Но почему с таким прямым упреком
глаза ты поднимаешь на меня?
Прости, прости, он был хорош собою,
он молод был, и пылок, и влюблен.
Ты надевала платье голубое,
чтобы тобою любовался он.
И как тогда пружинилось и пело,
его восторгом полнясь и дыша,
твое девичье легонькое тело
и женская нелегкая душа.
Я знаю все печали и заботы,
но, если ты на свете хочешь жить,
81

давай сведем последние расчеты,
придумаем, как нам друг другу мстить.
О ненависть, молчи!
Мы можем вместе,
вот в этом остывающем дому
обдумать план холодной жадной мести
еще кому-то третьему. Кому?
Тому, кто двинул лязганье металла,
невнятный топот ног, безумие огня
к моей судьбе.
А ты бы постояла,
подумала, послушала меня.
Куда же ты?
Незрячими шагами
она идет.
Куда?
В какую даль?
Мы стали с нею кровными врагами,
и это значит — мне ее не жаль.
Но есть другая правда.
Это значит,
как злую лошадь, удержав вражду,
пока она беззвучно, трудйо плачет,
я подожду, я тихо подожду.
А вдруг такой великий миг настанет,
когда, от новой силы побледнев,
она расправит плечи, твердо встанет
и в ней проснется грозный женский гнев.
Она сорвет свою косынку вдовью
и развернет ее над головой,
окрашенную человечьей кровью,
горячей, несмываемой, живой.
И сколько не дождавшихся ответа
живых людей пойдет за ней вослед,
за знаменем того святого цвета.
У правоты другого цвета н«т.
Я буду верить, женщина чужая,
сиянию того большого дня.
Не соглашаясь и не возражая,
ответь, откликнись, слышишь л« меня?
Как двери стонут, как уныло в доме,
82

как холодно, как комнаты пусты.
Навек, навек! Здесь никого нет, кроме
двух замолчавших женщин. Я да ты.
Я тоже знала тишину такую.
В мой добрый дом ударила беда.
Я в нем давно ребенка не целую.
В нем музыка умолкла навсегда.
И друга моего последний трепет
в метели минометного огня,
и моего ребенка первый лепет^
германка, ты украла у меня.
Но я еще для битвы не устала.
А выйти в битву — значит победить.
Достоинства и силы мне достало
с тобой, как с человеком, говорить.
Но если ты меня еще не слышишь,
еще не понимаешь до сих пор,
но хочешь жить,
но думаешь,
но дышишь,—
я начинаю новый разговор.
И это будет разговор особый,
безжалостный, такой, как я хочу.
Ты тоже хочешь жить еще? Попробуй.
А я мешать не стану. Я молчу.
Я только вижу, как ты долго бродишь
по безнадежной улице твоей,
как в городе продрогшем не находишь
ни радости, ни ласки, ни друзей.
Как на ладони видимая миру,
о чем ты плачешь, думаешь о чем?
Вернись обратно, отомкни квартиру
оледеневшим маленьким ключом.
Ступай на кухню.
Все давно остыло.
Дождливый дворик в клеточке окна.
Убогий уголок чужого тыла,
неверная дневная тишина.
Услышь меня, услышь!
Пока еще ты
не задохнулась, не сошла с ума
и мы с тобою не свели расчеты,
83

услышь мой голос и решай сама.
Решай сама.
А мне пора отсюда,—
мне холодно в таком чужом дому,—
в мой город, полный грохота и гуда,
к моей весне, к простору моему.
Под наше небо дымно-голубое,
большими ожиданьями дышать.
Так как же разочтемся мы с тобою?
Спеши, спеши!
Приходит срок решать.
1941-1942

КАЛУГА
Затоптав орудийную вьюгу
и последние вспышки огня,
наши части входили в Калугу
на рассвете морозного дня.
Голубое, как детский гостинец,
люди небо увидели вдруг.
Шел в строю молодой пехотинец
и глядел изумленно вокруг.
Он глядел, точно видел впервые,—
вот какие они, земляки.
Зипуны, кацавейки худые,
постаревшие бабьи платки.
Вот он весь — в оживленье, в тревоге,
па задымленном, сбитом снегу
дорогой городок у дороги,
не отдавшийся в руки врагу.
Все родное, свое, человечье,
защищенное сердцем твоим...
Он расправил взволнованно плечи,
гордый тем, что остался живым.
Захлебнулся нахлынувшим жаром,
вдруг почувствовал юность свою,
гордый тем, что недаром, недаром
побывал в своем первом бою;
85

что прошел, головы не склоняя,
не зажмурив мальчишеских глаз,
слышал, как, огневая, стальная,
смерть над ним пролетала не раз,
видел гибель хорошего друга,
золотого дружка своего,
для того чтоб такая Калуга
на рассвете встречала его;
чтоб она, розовея спросонок,
в горьких росах невысохших слез,
как спасенный от смерти ребенок,
улыбалась ему сквозь мороз.
1942

МУЗЫКА
Я в комнате той,
на диване промятом,
где пахнет мастикой и кленом сухим,
наполненной музыкой и вакатом,
движеньями,
голосом,
смехом твоим.
Я в комнате той,
где смущенно и чийно
стоит у стены, прижимается к ней
чужое заигранное пианино,
как маленький памятник жизни твоей.
Всей жизни твоей.
До чего же не много!
Неистовый,
жадный,
земной,
молодой,
ты засветло вышел.
Лежала дорога
по вольному полю,
над ясной водой.
Все музыкой было —
взвивался ли ветер,
плескалась ли рыба,
текла ли вода,
и счастье играло в рожок на рассвете,
и в бубен безжалостный била беда.
87

И сердце твое волновалось, любило,
и в солнечном дождике смеха и слез
все музыкой было, все музыкой было,
все пело, гремело, летело, рвалось.
И ты,
как присягу,
влюбленно и честно,
почти без дыхания слушал ее.
В победное медное сердце оркестра
как верило бедное сердце твое!
На миг очутиться бы рядом с тобою,
чтоб всей своей силою, нежностью всей
понять и услышать симфонию боя,
последнюю музыку жизни твоей.
Она загремела,
святая и злая,
и не было звуков над миром грозней.
И, музыки чище и проще не зная,
ты,
раненный в сердце,
склонился пред ней.
Навеки.
И вот уже больше не будет
ни славы,
ни бед,
ни обид,
ни молвы,
и ласка моя никогда не остудит
горячей, бедовой твоей головы.
Навеки.
Мои опускаются руки.
Мои одинокие руки лежат...
Я в комнате той, где последние звуки,
как крылья подстреленной птицы, дрожат.
Я в комнате той,
у дверей,
у порога,
у нашего прошлого на краю...
Но ты мне оставил так много, так много:
две вольные жизни, мою и твою.
Но ты мне оставил не жалобу вдовью,—
мою неуступчивую судьбу, .
88

с ее задыханьями,
жаром,
любовью,
с ночною тревогой, трубящей в трубу.
Позволь мне остаться такой же,
такою,
какою ты некогда обнял меня,
готовою в путь,
непривычной к покою,
как поезда, ждущею встречного дня.
И верить позволь немудреною верой,
что все-таки быть еще счастью,
и жить,
как ты научил меня,
полною мерой,
себя не умея беречь и делить.
Всем сердцем и всем существом в человеке,
страстей и порывов своих не тая,
так жить,
чтоб остаться достойной навеки
и жизни
и смерти
такой, как твоя.
1942

ВЕСНА В ЛЕЯ« H ГРАДЕ
1
Нева замерзала тогда,
когда немцы пошли в наступленье...
И всю зиму стонала вода
под немыслимой тяжестью льда,
в слепоте, глухоте и томленье.
«Как там город любимый живет?» —
тосковала вода и не знала,
устоял ли,
дожил ли...
И вот
под напором разгневанных вод
проломился измученный лед,
и Нева Ленинград увидала.
Ленинград, Ленинград, Ленинград!
Да прославится хлеб его черствый,
и безмолвье ослепших громад,
и дыханье крутых баррикад,
и людей непрощающий взгляд,
и сердец возмужавших упорство.
Все, как прежде:
мосты над Невой
тетивою, натянутой туго,
и у штаба боец-часовой,
и балтийца бушлат боевой,
и шальная весенняя вьюга.
90

И опять отразился в воде,
на высоком ветру не сгорая,
тот костер, разожженный везде,
опаленных в борьбе и в труде,
знаменитых знамен Первомая.
Будь спокойна, родная вода!
Не падет ленинградская слава!
Мы стоим, как стояли всегда!
И Нева покатилась тогда
широко, как в былые года,
успокоенно и величаво.
2
В теченье этой медленной зимы,
круша ее железные потемки,
«Мы не уступим. Каменные мы»,—
ты говорила голосом негромким.
Все уже ядовитое кольцо.
Враг продолжает дальше продвигаться.
И вот в его угрюмое лицо
взглянули, как солдаты, ленинградцы.
О город без огня и без воды!
Сто двадцать пять блокадных граммов хлеба.
Звериное урчание беды
с безжалостного, мертвенного неба.
Стонали камни,
ахали торцы,
но люди жили, находили силы,
а те, что погибали,
как бойцы,
ложились тесно в братские могилы.
И, наконец, изнемогла зима,
открылись заволоченные дали.
Чернеют разбомбленные дома,—
они мертвы, они не устояли.
91

А мы с тобой выходим на мосты,
и под крылом торжественного мая
волнуешься и радуешься ты,
причины до конца не понимая.
А мы с тобой на облачко глядим,
и ветер нам глаза и губы студит.
А мы с тобой негромко говорим
о том, что было, и о том, что будет.
Мы вырвались из этой длинной тьмы,
прошли через заслоны огневые.
Ты говорила: «Каменные мы!»
Нет,
мы сильнее камня,
мы — живые!
3
Там, где Нева в седой гранит одета,
стоят угрюмо, вод не шевеля,
подобные двум песням недопетым,
два недостроенных военных корабля.
Умолк металл, и замерла работа,
по в неподвижных контурах живет
изогнутая линия полета,
крылатое стремление вперед.
Стальную грудь, стремящуюся к морю,
неумолимый сдерживает трос,
и на закате не играет зорю
от ветра отвернувшийся матрос.
И по ветрам тоскующие снасти,
и киль, томящийся по глубине,
все наше недостроенное счастье
пронзительно напоминают мне.
А по весенней набережной мимо
балтийские проходят моряки,
вдыхают запах дегтя, моря, дыма,
упрямые сжимают кулаки.
02

Их никакой тоске не успокоить,
им ни в каком пожаре не сгореть,
они хотят все корабли достроить,
все песни недопетые допеть.
Им можно нанести любые раны,
но их нельзя согнуть и победить.
Переживем и бури и туманы,
и жизнь вернется, и взметнутся краны,
и наше счастье выйдет в океаны,
на свежий ветер.
Так тому и быть!
4
Вот опять обстрел артиллерийский.
Это где стреляют, милый друг?
Рвущийся, однообразно близкий,
в облака укутавшийся звук.
Но не свист летящего металла
вслед за ним,
не груда мертвых тел...
Что-то вдруг светло затрепетало,—
теплый дождь на город налетел.
И его внезапная прохлада
так щедра и сладостна была,
опаленный камень Ленинграда
свежестью забытой обдала.
И смущенно признавались люди,
утерев невольную слезу,
что за грохот вражеских орудий
приняли весеннюю грозу.
Дождик льет, а мы с тобою дома.
Чай заварен,— вот и славно нам.
Позабытый мирный грохот грома...
Молоточки капель по камням...
Можно камень раздробить на части,
раскрошить железо и свинец,
но нельзя украсть минуту счастья
у людских выносливых сердец.
03

Мир, глотнувший копоти и дыма,
над твоею злобой и добром
непреклонно и неотвратимо
катится весенний первый гром.
1942

ЯСНЫЙ ДЕНЕК
Сегодня день такой, что впору
про все невзгоды позабыть,
катить с ребятами под гору,—
да где салазки раздобыть?
Как веселятся нынче дети.
Собаки мчатся им вослед.
Как будто нет войны на свете!
А может быть, и вправду нет?
С беспечным озорством ребенка
за легкой дымкою берез
кричит взволнованно и звонко
веселый, мирный паровоз.
Как будто можно вмиг собраться,
отдать проводнику билет,
на полку верхнюю забраться,
как будто бы войны и нет.
И, как развязка в сказке доброй,
тайник сокровищ и чудес,
снежнобородый, медноребрый
стоит, как терем, старый лес.
Подвески, искорки и блестки,
снега кругом подожжены.
Как будто мы еще подростки,
есть праздники и нет войны.
95

Как будто завтра выходные,
и можно в школу не идти...
Приветливые, как родные,
все, кто встречается в пути.
Знакомый почерк на конверте.
Письмо от милой в добрый час.
Живем!
О смерти и бессмертье
никто не думает у нас.
Землянка. Часовой у входа.
Майор глядит из-под руки:
— Какая летная погода! —
Счастливый путь, штурмовики!
1943

ХОЗЯЙКА
Отклонились мы маленько.
Путь-дороги не видать.
Деревенька Лутовенька,—
до войны рукой подать.
Высоки леса Валдая,
но колено крепкий снег.
Нас хозяйка молодая
приютила на ночлег.
Занялась своей работой,
самовар внесла большой,
с напускною неохотой
п с открытою душой.
Вот ее обитель в мире.
Дом и прибран и обжит.
— Сколько деток-то?
— Четыре.
— А хозяин где?
— Убит.
Молвила и замолчала,
и, не опуская глаз,
колыбельку покачала,
села прямо против нас.
Говорила ясность взгляда,
проникавшего до дна:
97

этой — жалости не надо,
эта — справится одна.
Гордо голову носила,
плавно двигалась она
и ни разу не спросила,
скоро ль кончится война.
Неохоча к пустословыо,
не роняя лишних фраз,
видно, всей душой, всей кровью,
знала это лучше нас.
Знала тем спокойным знаньем,
что навек хранит народ:
вслед за горем и страданьем
облегчение придет.
Чтобы не было иначе,
кровью плачено большой.
Потому она не плачет,
устоявшая душой.
Потому она не хочет
пасть под натиском беды.
Мы легли, она хлопочет,—
звон посуды, плеск воды.
Вот п вымыта посуда.
Гасит лампочку она.
А рукой подать отсюда
продолжается война.
Пусть же будет трижды свято
знамя гнева твоего,
женщина, жена солдата,
мать народа моего.
1942-1943

НАСТУПЛЕНИЕ
Когда, соединясь в одном ударе,
из города мы выгоняли нх,
он был одним из первых, этот парень,
не очень-то отличный от других.
Он задыхался, он кричал, влекомый
на всем пространстве трудного пути
одним порывом: в город незнакомый
в рядах освободителей войти.
Ворвались в школу. Тут был штаб немецкий.
Столы раскрыты, папки, клочья карт...
А этот парень вдруг уснул по-детски
в холодном классе, на обломках парт.
Уже гудели звуковые волны,
и диктор, стоя где-то возле нас,
волненья человеческого полный,
в который раз читал «В последний час».
И в южный город, взятый на рассвете,
железным ветром Ильменя дыша,
другой парнишка на своем планшете
уже писал письмо при слабом свете,
грызя тупой конец карандаша.
И лампочка коптила, догорая,
и забывались нужные слова...
Как пишут письма?
«Мама! Дорогая!
Мне только бы узнать, что ты жива!»
09

Успел ли он сложить свои тетрадки?
Прошла команда, и поднялся взвод.
В ночном бою, в короткой жаркой схватке,
парнишка с юга, торопясь вперед,
ворвался в пункт, не названный на карте,
в селение на северной реке,
где вырос тот, который спит на парте
в освобожденном южном городке.
1943

ОСВОБОЖДЕНИЕ
И только лишь забрезжило,
с разлета,
еще не дав опомниться врагу,
ворвалась в Ржев советская пехота,
переводя дыханье на бегу.
1İ, как хозяин, очутившись дома,
пайдет ступеньку в сумраке ночном,—
бежали люди к зданию горкома,
угадывая сердцем этот дом.
Откуда только тот парнишка взялся,
который, сбросив наземь свой тулуп,
вдоль снежных стен, обледенелых труб,
по узкому карнизу пробирался?
Кто дал ему приказ?
И вот над нами,
багряное на небе голубом,
захлопало, заколотилось знамя
освобожденным радостным крылом.
II вот тогда, неведомо откуда,
законных предпосылок лишена,
невидимая, чистая, как чудо,
пошла, пошла на город тишина.
И даже наши хлопцы присмирели,
как чей-то сон, оберегая тишь.
И вдруг неторопливые капели
Закапали с весенних темных крыш.
101

Как будто человек, лишенный вольной воли,
ни в чем невинный, свой великий гнев,
тоску и муку прятал поневоле,
па долгие года оцепенев.
И, вырвавшись из каменного мрака,
у входа в мир, как в детстве, голубой,
застыл на миг,
и дрогпул,
и заплакал,
свободу увидав перед собой.
1943

ПРОЩАНИЕ
(Лирический дневник)
1. ПИСЬМО С ПЕРЕДОВОЙ
На кромке боя, на краю огня,
в сыром чаду земляночного быта
поглядывали люди на меня
доверчиво, охотно и открыто.
Мне уступали место за столом,
мне отдавали лучшую посуду,
мне говорили братским языком:
— Садись поближе, милый гость «оттудаь'
И, вглядываясь в ясные черты,
теплом неубывающим согрета,
я все искала, все ждала ответа:
откуда столько щедрой доброты,
откуда столько ласки и привета?
Но в радостном гостеприимстве том
не укрывалось никакого чуда.
Там, за спиной, остались мир и дом.
Меня любили,—я пришла «оттуда».
Когда живешь лицом к лицу e войной
и под огнем хлопочешь у орудий,
то веришь, что остались за спиной
достойные твоей защиты люда.
103

И эту веру человек хранит,
как собственную жизнь оберегая,
что только за достойных он стоит
перед врагами на переднем крае.
И среди этих золотых людей,
от их рукопожатий и улыбок
мне стало стыдно многих мелких дней,
моих уступок и моих ошибок.
В металле, что спокойною рукой
сжимает воин, строг и озабочен,
моих детей веселость и покой,
порядок на столе моем рабочем.
Живые люди заслонили нас,
стеною встали на переднем крае,
про собственное счастье забывая.
Об этом нужно помнить каждый час.
Не может быть ни лжи, ни суеты.
Открыты цели, выверены сроки.
Мой милый друг, когда получишь ты
моей рукой написанные строки,
подумай: наша горькая любовь
должна быть человечней и суровей.
И за нее течет родная кровь.
Так будем же достойны этой крови.
2
Когда ты упрекал, а я молчала
с упрямым ощущеньем правоты,
я просто вспоминала все сначала
и потому была сильней, чем ты.
Я вспомнила наш город затемненным,
ни огонька из-за угрюмых штор.
Тем сумасшедшим вьюжпым веретенам
нашелся в нем неслыханный простор.
Здесь жили только занятые делом.
И днем и ночью мчались мимо нас
грузовики, замазанные мелом,—
они па фронте будут через час.
Мы жили без огня и отопленья
104

в огромном обезлюдевшем дому,
но мы дышали ветром наступленья,—
он не давал замерзнуть никому.
Вперед рванулись танки, самоходки.
Мы наступаем!
Солнце и снега!
И нас в морозы горячили сводки,
на запад оттеснявшие врага.
Такая здесь выковывалась слава,
что те, кто ей желали помогать,
в ту злую зиму не имели права
ни притворяться, ни юлить, ни лгать.
Большое не могло казаться малым
Для мелких чувств не тратили труда.
Здесь было все испытано металлом,
отмечено варубкой: навсегда.
И мне казалось: не было дотоле
зимы — суровей, горячей — огня,
неколебимей — правды, тверже — воли...
И вот тогда ты полюбил меня.
3
Горит в деревне дом.
Недобрый дым
клубится успокоенно и тихо,
и стоя в красном свете, мы глядим
на человечье тлеющее лихо.
Как быстро догорает чей-то дом!
А в нем рождались, вырастали, жилп...
С такой надеждой и с таким трудом
для счастья долгого его сложили.
О чем мне плакать?
Может быть, о том,
что не пришлось мне, покорясь бессилью,
глядеть вот так, как наш с тобою дом
стал красным дымом и горячей пылью.
У пас и дома не было с тобой,
одна война, один недальний бой.
105

А время шло.
Светало...
Вечерело...
У нас и дома не было с тобой,
ни огонька, ни дыма над трубой...
Так что же это все-таки сгорело?
Сгорело ли?
Когда б совсем дотла.
Ни вскрика, ни упрека, ни мученья...
Мороз крепчает. Улица светла
от сказочного снежного свеченья.
Но если нету дыма без огня,
огонь без дыма все-таки бывает.
О чем мне плакать?
Ты любил меня.
А дом в деревне все еще пылает.
4
Если суждена была беда,
если нас такое ожидало,
милый мой, зачем же никогда
мне с тобою скучно не бывало?
Если суждена была беда,
что ж никто из нас ее не видел?
Милый мой, зачем же никогда
ты меня нимало не обидел?
Если суждена была беда
и не миновала стороною,
милый мой, зачем же никогда
не фальшивил ты передо мною?
Лучше б оказался ты глухим
ко всему, чем я живу на свете.
Лучше б оказался ты плохим.
Лучше б я была за все в ответе.
106

Где там! Неподкупною зимой,
неуступчивым, нежарким летом,
был ты самый лучший, самый мой,
мой по правде перед целым светом.
Что ж я не сумела долюбить
до того, чтоб за день до разлуки
сердце перестало глухо ныть,
расколовшись надвое от муки.
5. троицкая улица
Уже теплом сырые камни пахнут,
еще ледок по лужицам плывет,
и город так взволнованно распахнут,
как будто он кого-то в гости ждет.
В тот год весна пришла на месяц позже.
Не стали мы заглядывать вперед.
Мы были на год лучше и моложе.
А это очень много — целый год.
Ты помнишь наши первые прогулки?
Судьба, казалось, ими решена.
И в каждом нам открытом переулке
от счастья колыхалась тишина.
Ты помнишь, как открылась перед нами
та улица, вчера еще ничья,
обставленная старыми домами,
наполненная щебетом ручья.
В ней все журчало, пело, суетилось,
замерзнув за ночь, таяло опять
и верило весне.
Скажи на милость,
могли ли мы о будущем гадать?
Могли ли мы в ту пору не поверить
той улице и голосу сердец
и наше счастье меркою измерить,
определив заранее конец.
107

Мне не людей,— не много было видно
чужим и невнимательным глазам,—
одной лишь доброй улицы мне стыдно.
О, как она сопутствовала нам!
Теперь, наверно, деревце любое,
и каждая труба, и каждый дом
не понимают: что же мы с тобою
замешкались, пропали, не идем.
Как торопилась улица прибраться,
как помнила, ждала счастливых нас.
Лишь ей одной придется мне признаться
и все сказать, не подымая глаз.
Авось поверит!
Столько дел и тягот
у каждого,
и каждый — о своем.
Хлебнули счастья, стали старше на год...
lie ждите пас. Мы больше не придем.
G
Был этот день, как перед смертью, чист.
Осенний парк, как в праздник, был наряден.
По пруду плыл кленовый медный лист,
пе нарушая величавой глади.
И нам с тобой не стоило труда
всем самым благородным в человеке
у старого стоячего пруда
на миг поверить: это все навеки.
Как будто битвы стихли в этот час,
как будто в том же парке на полянке
не выставлены людям напоказ
под Рузой остановленные танки.
Как будто не придется нам с тобой
вернуться к старым чувствам и обетам.
...Под Сталинградом продолжался бой.
108

Парк ЦДКА опять прощался с летом.
Все проходило. Приближался час,
когда зальют дожди листву из меди.
...И даже этот день приблизил на день нас
к разлуке и к победе.
7
Прости мне этот голос телефонный.
Каким он был?
Пустым?
Надменным?
Злым?
Как будто бы не для меня эаконы,
предписанные женщинам другим.
Но ты не верь.
Я тоже знаю эти
провалы горя,— не увидишь дна
бессонницы,— совсем одна на свете,
в отчаянье и в радости одна.
Я разве что не плачу, а немею
пред тем, кого мне суждено любить,
и, если он уходит, не умею
в чужих прихожих sa руки ловить.
Ну, на минуту сжалится как будто,
а ты молчишь, послушна и нежна.
Я не хочу!
На что мне та мпнута,
когда мне вечность целая нужна.
Пускай уходит! Знаю, не забудет
заваленного хворостом огня.
Меня за гордость невзлюбили люди.
За эту гордость ты прости меня.
Мы поделились хлебом и ночлегом.
Тебе ведь было весело со мной?
Прости хоть за Сокольники под снегом,
sa Троицкую улицу весной.
Прости меня хоть за скупую просинь
блокадой опоясанного дня.
Хотя б за ту ваганьковскую осень,
за клен измайловский прости меня.
Прости и верь, что если я не плачу,—
109

какая это гордость?! — все всерьез,—»
я до поры до времени не трачу
отпущенного мне запаса слез.
Пускай они безжалостней прольются,
пускай на волю хлынет боль моя
в тот ясный день, когда домой вернутся
чужие, неубитые мужья.
8
Стало в доме просторней и тише.
Жмется к окнам скудеющий свет.
Ты замешкался где-нибудь? Вышел?
Ты воротишься до ночи?
Нет.
Тишина леденит. Даже эхо
ые раздастся на выкрик в ответ.
Может быть, ты к закату уехал?
Ты с врагами сражаешься?
Нет.
Может быть, вырываясь из круга
человечьих удушливых бед,
мы с тобой разлюбили друг друга
или скучно нам сделалось?
Нет.
Что же это случилось?
Не знаю.
Как же этому имя?
Молчу.
Может быть, это ложь?
Не желаю!
Это надо понять.
Не хочу.
Не могу.
Наши встречи, как взлеты.
Замирает дыханье...
И вдруг
ты уйдешь.
Остаются заботы.
Все становится слышно вокруг.
41ft

Возникает большой, неудобный,
щедр по-царски и скуп, как Кащей,
этот мир, голубой и подробный,
полный запахов, звуков, вещей.
Мозг работает, движутся ноги,
и колотится сердце в груди.
Я очнулась па старой дороге.
Мне опять приказали: иди!
Можно жить в непреклонной работе.
Можно верить, что все хорошо.
Можно думать: ты в дальнем полете,
ты на крейсере в море ушел.
Или выдумать сердце и имя.
Будто, верный, отважный, прямой,
в день победы с друзьями своими,
как на праздник, придешь ты домой.
Так и жить.
Но порой неминучей
я теряю непрочную пить.
Слушай, может, смелее и лучше
это все по-другому решить?
Может — слабость,— не верить упрямо
отчуждению наших сердец?
Может — сила,— негромко и прямо,
беспощадно промолвить: конец.
1943

ТРИ ПОСЛАНИЯ
К МАШЕ
Синие опасные глаза...
Маленький непримиримый рот...
Отшумевшая моя гроза
начинает новый разворот.
Дочка, ты похожа на денек,
что прошел в березах у пруда,
огляделся, срезал посошок
и ушел неведомо куда...
Можно было кинуться за ним,
жадными руками удержать,
больше не пускать его к другим,
воли и свободы не давать.
Ну и что же? Он бы потускнел,
волотые краски погасил,
песни бы хорошей не допел,
полоненный и лишенный сил.
Для чего он нужен нам такой?
Пусть себе идет. Счастливый путь!
Пусть запомнит наш большой покой.
Он за ним придет когда-нибудь.
...Может быть, за то, что я была
щедрой и доверчивой тогда,
правда мне денек такой дала
в собственность на долгие года.
И, наверное, за то, что я
; 112

слишком своевольничала с ней,
правда наземь сбросила меня
с высоты подоблачной моей.
...В тесном человеческом дому,
испокон веков, во все года,
правда снисходительней к тому,
кто ей не был верен никогда.
К робким душам, к маленьким сердцам,
где она лишь изредка гостит.
Но своим испытанным бойцам
правда отступленья не простит.
Только раз я с ложью ужилась,
только раз неправду приняла
и за этот за единый раз
казнена на площади была.
Но у правды свой железный счет.
Ничего она не проглядит.
За одно — безжалостно убьет,
за другое — властно оживит.
Так и я, казненная, жива.
У меня еще один денек.
Эта золотая синева,
этот развеселый голосок.
Я в твою хрустальную красу
верую, как в синюю звезду.
Если я дороги не снесу,
где-то у порога упаду,
синяя звезда моей любви
у истоков утренней реки,
правда моя смелая, живи! —
всей людской неправде вопреки.
письмо в неглубокий тыл
В той местности, где ты теперь живешь...
Неправильно,— на той, другой планете...
Там тоже вечер, как у нас, хорош?
Там тоже все иначе в лунном свете?
Там так же над березою звезда
упорных глвз не стерпит не мигая?
И так же там проходят поезда,
как летний дождик шумно пробегая?
1.13

А на колхозном поле, в шалаше,
там так же пахнет пригоревшей кашей?
И та же ясность у тебя в душе
на той земле, что у меня на нашей?
Не может быть! Наверно, там закат
коричневый, зеленый или синий.
Наверно, там деревья не шумят
и в жаркий полдень выпадает иней.
Не может быть! Наверно, там горят
чужих огней зловещие созвездья,
над той планетой, где другой уклад,
другие нормы дружества и чести.
Где ты живешь, как в сказке, в полусне,
хлебнув напитка из волшебной чаши,
совсем утратив память обо мне,
на той земле, совсем забыв о нашей.
Но в старой доброй сказке для детей
все побеждает сильное желанье.
Послать к тебе чудесных голубей?
Иль в пирожок запечь воспоминанье?
Пусть вкруг тебя деревья зашумят
по-нашему, пусть ты услышишь пчелку
из наших мест, неясный аромат
моих лугов, проникший через щелку.
На той земле, где ты живешь теперь,
где даже сосны пахнут по-другому,
воспоминаниям открой широко дверь,
оставь гостей и выйди прочь из дому.
Иди вперед, не думая куда...
Ступай тихонько, тут земля другая.
...Но светит над березою звезда,
доверчиво и ласково мигая.
И поезда незримые шумят.
И месяц всходит. Значит, все на месте?
У нас один обычай и уклад,
и те же нормы дружества и чести.
114

Пусть будет так. На свете сказок нет.
Мы только люди. Не случиться чуду.
У нас одна земля, один над нами свет,
одно и то же солнце светит всюду.
Природа равнодушна, ей не верь.
Иные силы властны над душою.
В той местности, где ты живешь теперь,
ты помнишь наше странствие большое.
Ты помнишь все, как молодость свою.
Я не желаю! Человек усталый,
забудь меня навеки в том краю,
забудь меня во что бы то ни стало!
Прощай, прощай, и все пути закрой
в мой трудный край, в мой край высокогорный.
Я не желаю быть твоей тоской,
твоей души бессонницей тлетворной.
Две жизни никому не по плечу.
Не может быть двух вер, двух правд, двух
родин.
Забудь меня. Я этого хочу.
Я так тебя любила! Ты свободен.
НА случайном перекрестке
Дрогнул, пошатнулся, рухнул голос...
Больше не поднять его никак.
Господи, как долго я боролась,
чтобы это кончилось не так.
Господи, как долго я вертелась,
путалась, как хочешь назови,
потому что сильно мне хотелось
пе лишать себя своей любви.
И любить того, кто без опаски
ходит по земле, готовый в бой,
щедрого в труде, в добре и в ласке,
правого перед самим собой.
115

Пусть бы нам не жить на свете рядом.
Пусть он вновь достался бы другим...
Но как быть мне с виноватым взглядом,
с виноватым голосом твоим?
Научи меня, что делать с ними.
Как мне их забыть? За что любить?
Нашей человечности во имя,
для того, чтобы остаться жить;
наших двух хороших судеб ради,
ради душ, поверивших в мечту,
я хочу в твоем последнем взгляде
увидать былую правоту.
Никогда на свете,— час не ровен! —
может, нам не встретиться с тобой.
Я хочу, чтоб чист и невиновен,
чист и прав перед самим собой
ты стоял под справедливым небом,
на котором кончится война.
Не живи в смятении нелепом.
У тебя всего одна вина.
Ты в одном передо мной ответе,
лишь одно твою спирает грудь,
только то, что никогда на свете
ты не сможешь мне в глаза взглянуть.
1944

УТРО МИРА
Три с лишком. Почти что четыре.
По-нашему вышло. Отбой!
Победа —- хозяйка на пире,
так вот ты какая собой!
Так вот ты какая! А мы-то
представить тебя не могли.
Дождем, как слезами, омыто
победное утро земли.
Победа! Не мраморной девой,
взвивающей мраморный стяг,—
начав, как положено, с левой
к походам приученный шаг,
по теплой дождливой погодке,
под музыку труб и сердец,
в шинели, в ремнях и в пилотке,
как в отпуск идущий боец,
победа идет по дороге
в сиянии майского дня,
и люди на каждом пороге
встречают ее, как родня.
Выходят к бойцу молодому!
— Испей хоть водицы глоток.—
А парень смеется: — До дому! —
и машет рукой на Восток*
9 мая 1945 е.
117

C?&¿^
НЕТ ЗАБВЕНЬЯ!
Чего ты хочешь от меня, война?
Ведь ты же отзвучала в медном громе
большой победы.
Разве пе сполна
мы разочлись?
Но ты все ждешь чего-то,
какого-то последнего расчета.
Какого же?
Бери что хочешь, кроме
моих больших надежд, пускай они,
как прежде, верят в будущие дни
и в то, что мир прекрасен и огромен.
Как будто бы туманной пеленою,
земля еще подернута войною,
и я не знаю, чем ее разбить.
Добрее ли держаться или резче?
Открыть ли окна? Переставить вещи?
Иль без оглядки про нее забыть?
Забыть тебя?!
Так вот чего ты хочешь!
Так вот о чем мечтаешь и хлопочешь!
Так вот о чем ты жалко попросила!
Забыть тебя...
Но память — тоже сила,
и я ее без боя не отдам
прикинувшимся мирными годам.
118

Ты просчиталась!
На земле живет
лишенное иллюзий поколенье,—
пусть память о тебе жестоко души жжет,
оно ее, как порох, сбережет
сухим огнем.
Не может быть забвенья!
№5

БРАТСКИЕ МОГИЛЫ
Уснул, мое сокровище,
не встанет ото сна.
Не выветрилась кровь еще,
земля еще красна.
И новая трава еще
над ним не проросла.
И рядом спят товарищи,
не встанут ото сна.
И птицы поднебесные,
когда на юг летят,
могилы эти тесные
в полете разглядят.
И земляки солдатские,
когда в поля пойдут,
могилы эти братские
не вспашут, обойдут.
Ветрами чисто метены,
без памятных камней,
хранит земля отметины
погибших сыновей.
И если чудо сбудется
в далекие года,
война людьми забудется,
землею — никогда!
1V45
120

♦ * *
Летний день заметно убывает.
Августовский ветер губы сушит.
Мелких чувств на свете не бывает.
Мелкими бывают только души.
Даже ревность может стать великой,
если прикоснется к ней Отелло...
А любви, глазастой, многоликой,
нужно, чтобы сердце пламенело,
чтоб была она желанной ношей,
непосильной для душонок хилых.
Что мне делать, человек хороший,
если я жалеть тебя не в силах?
Ты хитришь, меня же утешая,
притворяясь хуже и моложе:
дескать, мол, твоя любовь большая,
а моя поменьше,— ну и что же?
Мне не надо маленькой любови,
лучше уж пускай большое лихо.
...Лето покидает Подмосковье.
На минуту в мире стало тихо.
1945
121

АВГУСТ
Этого года неяркое лето.
В маленьких елках бревенчатый дом.
Август, а сердце еще не согрето.
Минуло лето... Но дело не в том.
Рощу знобит по осенней погоде.
Тонут макушки в тумане густом.
Третий десяток уже на исходе.
Минула юность... Но дело не в том.
Старше ли на год, моложе ли на год,
дело не в том, закадычный дружок.
Вот на рябине зардевшихся ягод
первая горсточка, словно ожог.
Жаркая, терпкая, горькая ярость
в ночь овладела невзрачным кустом.
Смелая зрелость и сильная старость —
верность природе... Но дело не в том.
Сердце мое, ты давно научилось
крепко держать неприметную вить.
Все бы не страшно, да что-то случилась.
В мире чего-то нельзя изменить.
Что-то случилось и врезалось в души
всем, кому было с тобой по пути.
Не обойти, не забыть, не разрушить,
как ни старайся и как ни верти.
122

Спутники, нам не грозит неизвестность.
Дожили мы до желанной поры.
Круче дорога и шире окрестпость.
Мы высоко, на вершине горы.
Мы в непрестанном живем озаренье,
дышим глубоко, с равниной не в лад.
На высоте обостряется зренье,
пристальней и безошибочней взгляд.
Но на родные предметы и лица,
на августовский безветренный день
неотвратимо и строго ложится
трудной горы непреклонная тень.
Что же, товарищ, пройдем и сквозь это,
тень разгоняя упрямым трудом,
песней, которая кем-то не спета,
верой в грядущее, словом привета...
Этого года неяркое лето.
В маленьких елках бревенчатый дом.
1945

* * *
Над полем медленно и сонно
заката гаснет полоса.
Был день, как томик Стивенсона,
где на обложке паруса.
И мнилось: только этот томик
раскрой — начнутся чудеса...
Но рубленый веселый домик,
детей и женщин голоса...
Но суета, неразбериха,
не оторвешь и полчаса...
А там, глядишь: легко и тихо
и закате плавятся леса...
Л там глядишь: уже на травы
почиая падает роса...
И ни чудес тебе, ни славы.
Напрасны храбрость и краса.
Но, может быть, еще мы в силе
и день еще не начался?
...Не трать бессмысленных усилий.
Закрой его. Не порть глаза.
1945
124

ЗА КУЛИСАМИ
Идет спектакль,—
испытанное судио,
покинув берег, в плаванье идет.
Бесповоротно, слаженно и трудно,
весь — действие,
весь — точность,
весь — расчет,
идет корабль.
Поскрипывают снасти.
Идет корабль, полотнами шурша.
Встает актер, почти летя от счастья,
почти морскими ветрами дыша.
Пускай под гримом он в потоках пота,
пускай порой вздыхает о земле,
ведет корабль железная pa6oTat
и он — матрос на этом корабле.
Он должен рассмешить и опечалить,
в чужие души истину вдохнуть,
поспорить с бурей, к берегу причалить
и стаю чаек с берега спугнуть!
1945
125

* * *
Люди мне ошибок не прощают.
Что же, я учусь держать ответ.
Легкой жизни мне не обещают
телеграммы утренних газет.
Щедрые на праздные приветы,
дни горят, как бабочки в огне.
Никакие добрые приметы
легкой жизни не пророчат мне.
Что могу я знать о легкой жизни?
Разве только из чужих стихов.
Но уж коль гулять, так хоть на тризне,
я люблю до третьих петухов.
Но летит и светится пороша,
светят огоньки издалека;
но, судьбы моей большая ноша,
все же ты, как перышко, легка.
Пусть я старше, пусть все гуще проседь,—
если я посетую,— прости,—
пусть ты все весомее, но сбросить
мне тебя труднее, чем нести.
Ш6-195а
İ2Ö

БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ
Коптилки мигающий пламень.
Мы с Диккенсом в доме одни.
Во мраке горят перед нами
больших ожиданий огни.
О, молодость бедного Пипа,
как тянется к счастью она!
...А в доме ни звука, ни скрипа.
Угрюмо и тихо. Война.
Давно ль в этом доме, давно ли
ввучали светло голоса?
Но я не ослепла от боли.
Я вижу вдали паруса.
Моя золотая свобода,
тебя не задушат тоской.
...Конец сорок первого года.
Фашисты стоят под Москвой.
Раскаты недальнего боя.
Больших ожиданий полет.
Петрищевской площадью Зоя
на раннюю гибель идет.
Ее не спасти нам от пытки,
воды не подать, не помочь...
Вокруг полыхают зенитки.
Глухая осадная ночь.
127

Зловещие контуры зданий.
1 i и щелки, ни проблеска нет.
] î только больших ожиданий
сордца согревающий свет.
Любовь моя горькая, где ты?
Вернись на мгновение в стих.
Уже я теряю приметы
оборванных нитей твоих.
Но памятью первых свиданий
светлеет жестокий конец.
Зарницы больших ожиданий!
Пленительный трепет сердец!
Какой бы нам жребий ни выпал,
какие б ни грянули дни...
О, молодость бедного Пипа!
Больших ожиданий огни!
Все горше, обидней, иначе,
навыворот, наоборот!
Но рвется упрямо к удаче
больших ожиданий полет.
Как сходны с невзгодой невзгода
в таинственной доле людской.
...Конец сорок первого года.
Фашисты стоят под Москвой.
Но в пору жестоких страданий
является людям всегда
великих больших ожиданий
знакомая с детства звезда.
Отрадны борьба и лишенья
пути, устремленного к ней.
И даже большие свершенья
больших ожиданий бледней.
1946

* * *
Мне жалко радостей ребячьих,
которых больше в мире нет,—
одесских бубликов горячих,
дешевых маковых конфет.
Того волшебного напитка,
что ударял внезапно в нос.
Того целебного избытка
недоумений, сил и слез.
Мне жалко первых вдохновений,
идущих штормом на причал,
необратимости мгновений,
неповторимости начал.
Я буду жить, светло жалея
свой каждый миг, свой каждый путь.,
Но если бы явилась фея
и предложила все вернуть...
За сполох чистый, сполох ранний
далеких радостей моих
я не отдам очарований
туманной памяти о них.
1046
129

ВОСПОМИНАНИЕ
...На скрещенье путей непреложпых
дом возник из сырой темноты.
В этой комнате умер художник,
и соседи свернули холсты.
Изумляли тяжелые рамы
бесполезной своей пустотой
на диковинных зорях, пока мы
были счастливы в комнате той.
Как звучит эта строчка нелепо!
Были счастливы... Что за слова!
Ленинградское бедное небо,
беззащитна твоя синева.
Ты не знаешь минуты покоя.
Бьют зенитки, сгущается дым.
Не чудесно ль, что небо такое
было все-таки голубым?
Что оно без оглядки осталось
с бедным городом с глазу на глаз?
Не чудесно ль, что злая усталость
стала доброю силою в нас?
Может, нас потому не убили
ни снаряды, ни бомбы врага,
что мы верили, жили, любили,
что была нам стократ дорога
130

та сырая весна Ленинграда,
не упавшая в ноги врагам...
И почти неземная отрада
нисходила нечаянно к нам.
Чем приметы ее бесполезней,
тем щедрее себя раскрывай.
...Осторожно, как после болезни,
дребезжит ослабевший трамвай..
Набухают побеги на ветках,
страшно первой неяркой траве...
Корабли в маскировочных сетках,
как невесты, стоят на Неве.
Сколько в городе терпких и нежных,
ледяных и горячих ветров.
Только жалко, что нету подснежных,
голубых и холодных цветов.
Впрочем, можно купить у старушки,
угадавшей чужие мечты,
из нехитро раскрашенной стружки
неживые, сухие цветы.
И тебя, мое сердце, впервые,
может быть, до скончания дней,
волновали цветы неживые
сверхъестественной жизнью своей.
...Быстро, медленно ли проходили
эти годы жестоких потерь,
не смирились мы, а победили,
и поэтому смеем теперь
нашей собственной волей и властью
все, что мечено было огнем,
все, что минуло, помнить, как счастье,
и беречь его в сердце своем.
1910

* * *
Слезу из глаз, как искру из кремня,
хорошим словом высечь — что за диво!
Не в этом дело. Слово — не огниво,
и не слезой людское сердце живо.
Совсем не это мучает меня.
Встать на рассвете, на пороге дня,
сказать вперед шагающим:
«Счастливо!»
Отдать им песню, полную порыва,
хранящую, как верная броня,
от слов, звучащих праздно и фальшиво.
Спросить с людей не искры, а огня.
1046
132

ЛЕНИНГРАД. ВЕСНА. 1946
Будний день похож на воскресенье*
На душе ни тягот, ни обид.
За окном смятение весеннее,
розовый исаакиежжий гранит.
Теплый дождик... Спутанная пряжа
с Ладоги плывущих облаков...
Оползает краска камуфляжа
с крутолобых вечных куполов.
Ветром сдуем, дождиками смоем
черные твои, война, следы.
Далеко от глаз досужих скроем
знаки несмываемой беды.
Чтоб осталось время только славой,
утренним лучом над головой,
красотой, осанкой величавой,
розовым гранитом над Невой.
1946
133

* * *
...И впервые мы проснулись рядом
смутным утром будничного дня.
Синим-синим, тихим-тихим взглядом
ты глядел безмолвно на меня.
Есть минута счастья и печали,
и черты меж них не провести...
Именно об этом мы молчали
первым утром страдного пути.
1946
134

ГРИБЫ
Лес расписан скупой позолотой,
весела и бесстрашна душа,
увлеченная странной заботой,
существующая не спеша.
Синева меж березами брезжит,
и тропинка бежит далеко...
Набирай хоть ведро сыроежек!
Не хочу, это слишком легко.
Лучше пусть ошибусь я с отвычки,
прошлогодний завидя листок.
Лучше пусть я приму за лисички
золотого цветка лепесток.
Не боюсь я такой незадачи.
Оп все бдиже, решительный час.
Никакие уловки не спрячут
От моих безошибочных глаз
тех чудесных, заветных, желанпых,
тех единственных, лучших, моих...
В немудреных и милых обманах
превращений чудесных лесных
я хмелею от счастья, как будто
пад мучительно-трудной строкой...
И тогда наступает минута,
тишиной оглушает такой,
135

будто нет ни обид, ни сомнении,
все загадки земли решены...
И тогда, преклонивши колени
на пороге лесной тишины,
ощутив, как щемяще и ново,
как доверчиво хочется жить,
белый гриб, как последнее слово,
задыхаясь от счастья, отрыть.
1946

• * *
Стихи должны поэту сниться
по сотне памятных примет.
Как пешеходу в зной — криница,
глухому — утренняя птица,
слепому — утренний рассвет.
Но ты прослыть поэтом вправе,
когда при свете дня и впрямь
поверит мир, как явной яви,
во сне явившимся стихам.
1947
137

* * it
Когда гуляют молния и гром,
когда гроза захлестывает дом,
в тепле постельном, в смутном полусне
одно и то же глухо снится мне.
Как будто я лежу на дне морском,
затянутая илом и песком,—
и никаких движений и дорог,
и никаких решений и тревог,
и никаких ни помыслов, ни дум,
и надо мной многопудовый шум,
и надо мной великая вода...
И, боже мой, как хочется тогда
в мир вечных битв, волнений и труда,
в сороковые милые года!
1947
138

* * *
Поезда Окружной дороги
раскричались, как петухи,
Встав на цыпочки на пороге,
входит утро в мои стихи,
прямо в душу мою, и будит
вечно тлеющий огонек
ожидания: что-то будет! —
день огромен, вечер далек.
Утро. В солнечных бликах, в громе,
полный песен и слов любви,
день, как целая жизнь, огромен,
задыхайся, спеши, живи!
Утро — первый листок в тетради
в золотые твои года.
Не поставить бы кляксы за день.
Утром кажется: никогда!
Утро — первая встреча в школе,
первый день сентября, первый класс.
Быть отличниками в нашей воле,
твердо верит каждый из нас.
Стало быть, мы повинны сами
в кляксах, в двойках, в тысяче бед,
за которые вечерами
неизбежно держать ответ.
1947
139

МОЯ МОСКВА
Тополей влюбленное цветенье
вдоль по Ленинградскому шоссе...
Первое мое стихотворенье
на твоей газетной полосе...
Первый трепет, первое свиданье
в тихом переулочке твоем.
Первое и счастье и страданье.
Первых чувств неповторимый гром.
Первый сын, в твоем дому рожденпый.
Первых испытаний седина.
Первый выстрел. Город затемненный.
Первая в судьбе моей война.
Выстояла, сводки принимая,
чутким сердцем слушая фронты.
Дождик... Кремль... Рассвет... Начало мая...
Для меня победа — это ты!
Если мы в разлуке, все мне снятся
флаг на башне, смелая эвезда...
Восемьсот тебе иль восемнадцать —
ты из тех, кому не в счет года.
Над тобою облаке — что парус.
Для тебя столетья — что моря.
Несоединимы ты и старость,
древний город — молодость моя!
1947
140

* * *
À наши судьбы, помыслы и слава,
мечты, надежды, радость и беда —
сейчас еще расплавленная лава,
текущая в грядущие года.
Ничто не затеряется, не сгинет,
и эта лава, наших судеб сплав,
от дуновенья времени остынет,
прекраснейшие формы отыскав.
Возникнут многозвучные поэмы,
томов бессмертных непреклонный ряд.
В них даже те из нас, что нынче немы,
взволнованно дыша, заговорят.
За глубину их, зрелость, безупречность
их в собственность охотно примет
вечность —
сокровищ мира бережная мать —
и классикой велит именовать.
Но рядом с ними будет жить веками
тот первый мастер, что в избытке сил
живую лаву голыми руками
брал, обжигаясь, и лепил.
1947.
141

* * *
Стрелковый полк, едва из боя,
разбитый больше чем на треть,
я в том винюсь перед тобою,
что не решилась поглядеть
в еще задымленные лица
людей, оставшихся в живых,
что шла, потупясь, мимо них,
боясь неловко оступиться...
Они прошли, за ротой рота...
Теперь мне страшно, что чего-то
не доглядела я тогда,
в мои незрелые года.
Затем, что зрелая работа
нигде не ведает стыда.
1947
142

* * *
Отцвели зарницы летние
тридцать раз уже над нами.
А давно ль тридцатилетние
нам казались стариками?
А давно ли тихой пристанью
это время жизни мнилось?
А сейчас — посмотришь пристально —»
разве сердце изменилось?
Что там! Бьется с давней смелостью,
и в груди волненье то же.
То, что люди кличут зрелостью,
так па молодость похоже.
Молодые чувства в целости,
сердцем бережно согреты.
Но, однако, и у зрелости
есть особые приметы.
Точный глаз, рука умелая,
обязательность ответа.
И, пожалуй, песня зрелая —
это молодость поэта.
Ш7,
143

* * *
И вот опять скрестились наши судьбы.
Опять рассвет, гостиница, весна...
Семь лет прошло... Хоть на часок уснуть бы!
Семь лет разлуки,— тут уж не до сна.
Пойдемте-ка побродим над Невою,
туда, где ближе первый проблеск дня,
где всадник с непокрытой головою
все горячит холодного коня.
Здесь мы простились. Нет, не на рассвете,
а на закате. И не на семь лет,
а на семь дней. Проходит все на свете —
разлуки, войны... Бесконечных нет.
И не война, пожалуй, виновата.
Что говорить! — до нас ли было ей?
Но от того июньского заката
мы оба стали строже и прямей.
Слова дороже, помыслы святее.
За все как есть придется дать ответ.
Всю жизнь быть вместе... Странная затея!
Как хорошо, что минуло семь лет.
1№.
144

ФОТОГРАФИЯ
Недавно, приводя в порядок
завал рабочего стола,
средь старых писем и тетрадок
я фотографию нашла.
Посторонился бор высокий,
воде дорогу уступив.
В певучих зарослях осоки,
оплаканная тенью ив,
лесная верткая речонка
сворачивает на бегу,
и босоногая девчонка
сидит на низком берегу.
Вгляделась я и обомлела.
Неужто там мои следы?
Неужто это я сидела
у ясной, медлящей воды?
Неужто там и пронеслось
одно мое земное лето,
среди трепещущего света
к воде сбегающих берез...
Забытое давным-давно,
невесть когда на память снято,
так вот как выглядит оно
необычайно и богато!
И стало вдруг тревожно мне
аа эту девочку босую»
145

Да поняла ль она вполне
всю эту красоту лесную?
По всем ли просекам прошла?
Во все ли речки окунулась?
И всем ли встречным улыбнулась?
И все ли ягоды нашла?
Вернуться бы забытым следом
на берег юности моей
и оглядеться вместе с ней...
Минута, вырванная ФЭДом
из вереницы пестрых дней.
А сколько, сколько в жизни было
таких мгновений и минут.
Иные в памяти живут,
иные — сердце позабыло.
Ах, если б догадался кто-то,
кому случилось рядом быть,
всю жизнь мою заснять на фото
и мне однажды подарить,
чтоб мне открылась в полной мере
судьба чудесная моя,
тот каждый миг, тот каждый берег,
где, день за днем, мужала я.
1948

HA ВОСХОДЕ СОЛНЦА
Первый шорох, первый голос
первого дрозда.
Вспыхнула и откололась
поздняя звезда.
Все зарделось, задрожало...
Рассвело у нас...
А в Америке, пожалуй,
сумерки сейчас.
Но, клубясь по всей Европе,
отступает ночь...
Новый день зарю торопит,—
ждать ему невмочь!
Мы с тобой стоим у входа
завтрашнего дня.
Ощущение восхода
молодит меня.
Так на том и благодарствуй,
ранняя заря,
утреннее государство,
родина моя!
1948
147

дождь
Нас было двое: я и сон.
Но вдруг возник меж нами третий.
Пыталась я понять, кто он,
но незнакомец не ответил.
И, очевидно, потому
я, наконец, глаза открыла.
Шел дождь в Крыму!
Шел дождь в Крыму!
Огромный, громкий, светлокрылый.
Он шел давно,
он шел всерьез,
он шелестел тепло и сыро
в сплетенье виноградных лоз
и в сучьях черного инжира.
Он вырвался издалека,
из горных зарослей тумана.
Он мыл рассаду табака,
дюбека и американа.
Шел дождь в Крыму,
шел дождь в Крыму,
шуршал по каменистым склонам...
И не было конца ему,
и не было цены ему,
его наплывам освеженным.
Как много знойных, пыльных лет
118

ждала его земля сухая!
В тот день замешкался рассвет,
дождю дорогу уступая.
По предрассветный соловей,
гоня блаженную дремоту,
заключился песнею своей
в его великую работу.
Земля!
На празднике твоем,
благие возвещая вести,
над Крымом соловей с дождем
что было сил гремели вместе!
1948

УТРЕННИЕ СТИХИ
Заводит первая пичуга.
Летит высоко первый звук,
И горизонт натянут туго.
И берег выгнулся, как лук,
И этот лук звенит и светит.
Даль перед ним светлым-светла.
Как будто прямо в солнце метит
его незримая стрела.
Она поет, она в полете«
Ее ничем не удержать.
И новый день зовет к работе,
как будто новая тетрадь,
1948
150

УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ
Горьких гор дыхание ночное...
Солнечных восходов колыбель...
Море, примиренное, ручное...
Утренняя песня — Коктебель!
Зеркало в изломанной оправе —
свет залива в полукружье гор.
Под ногой поскрипывает гравий.
На душе свобода и простор.
Никаких сомнений нет в помине!
Никакое горе не беда!
Жарко пахнут пыльные полыни,
душная, седая лебеда.
Старая громада Карадага.
Легкий, словно тень, Хамелеон.
Молодая, вечная отвага.
Золото и синь со всех сторон.
Тополей торжественные свечи
светятся и гнутся на ветру.
Кто расскажет счастье человечье,
вдохновенье сердца поутру?
Музыка особенного лада.
Перекрестных ветров карусель.
Синяя, щемящая отрада.
Звонкий слиток счастья — Коктебель!
1948
151

КРЫМ
Не тот, который виден с моря,
ласкающий досужий взгляд;
не беззаботный санаторий,
одетый в праздничный наряд.
Другой —
сухой,
горячий,
скудный,
от моря синего вдали,
скрывающий свой дар подспудный
в глубинах шиферной земли.
Вот тут придуманы мотыга,
лопата, заступ и кирка.
Земля, как каменная книга,
закрытая на три замка.
Что нужно ей?
Твой пот горячий,
живая горная вода,
и сердца полная отдача,
и годы долгого труда.
Переупрямь ее, попробуй,
взрыхли, возделай,— и она
своею каменной утробой
вознаградит тебя сполна.
И будет всей душою рада
всю кровь свою, из глубока,
отдать побегам винограда
и крепким листьям табака.
Испей же капли этой крови,
152

их заслуживший человек,
и, опьянен ее любовью,
сам полюби ее навек,
и счастлив будь.
И всем поведай,
как безраздельно стал твоим,
сще^одной твоей победой,
трудом преображенный Крым.
1948

НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ
Что не по нас — мы скажем иногда:
«При коммунизме будет по-другому».
А по-какому?
Движутся года.
Путь в будущее — как дорога к дому.
Чем ближе, чем виднее этот дом,
тем реже рассуждаем мы о том,
какими он нас встретит чудесами.
Ведь нам за все придется отвечать,
хозяева не выйдут нас встречать,—
мы будем там хозяевами сами.
Мы первые откроем этот дом,
распахнутые комнаты заселим
рабочей мыслью, праздничным трудом,
чудесным вдохновеньем и весельем.
Пересмотри же кладь своей души,
товарищ мой, к чужим ошибкам строгий,
сам разберись, подумай и реши,
что брать с собой,
что бросить по дороге.
1948
154

ОТРЕЧЕНИЕ
Не бойся, я приду опять.
Меня не свалит ветер хлесткий.
Я не смогу тебя отдать
той женщине на перекрестке.
Я не отдам, я не отдам,
не бойся, я тебя не выдам
ни расстояньям, ни годам,
ни даже собственным обидам.
Я лучше в комнате пустой
скажу их мебели и стенам,
чтоб снова встретиться с тобой
в своем покое неизменном;
чтобы сберечь чудесный взгляд,
не умирающий в пространстве,
что возвратит тебя назад
ко мне одной из дальних странствия.
fi так решила, так хочу.
Но есть соперница земная,
перед которой я молчу,
с поклоном низким отступая.
Она идет через года,
в жару, в огне, в потоках пота,
твоя жестокая страда,
твоя высокая работа.
Поверь, опа всего сильней!
Пусть отступиться нелегко мне,
я ухожу, будь счастлив с ней,
но только помни, помни, помни...
Но если память обо мне
155

обступит душною стеною,
пусть и она сгорит в огне
костра, разложенного мною.
Забудь меня, забудь меня,
как забывает бурю судно,
как ночь не помнит света дня...
Забудь меня, забудь меня,
как песню, медленно и трудно.
И знай, что воля и покой
в моем последнем ясном взгляде!
не ради женщины другой
и не других обетов ради,
а ради той, и только той,
что наши участи решила,
что вдохновенной маятой
нас беспощадно иссушила;
и ради тех последних слов,
почти отлитых из металла,
что наша грешная любовь
нам на прощанье нашептала.
Забудь меня, забудь меня,
пусть жиэнь пошлет тебе отваги,
во имя завтрашнего дня,
во имя вечного огня
на нестареющей бумаге.
1949

ПЕРЕД ЗАРЕЙ
Ни с того ни с сего
ты сегодня приснился мне снова —
перед самой зарей,
когда дрогнула мгла,—
и негромко сказал мне
хорошее, доброе слово,
и от звука его
я проснулась
и больше уснуть не могла.
Чтоб его не забыть,
я почти без движенья лежала.
Занимался рассвет,
в петушиные трубы трубя...
Вот и минула ночь!
А ведь я за нее возмужала.
До нее мне казалось,
что я разлюбила тебя.
1949
157

ЛЕТО
Что там на белом свете?
В Берлине?
В Корее?
Газеты приходят сюда в обед.
Пошли через луг.
Пошли скорее.
Рано еще, торопиться некуда...
Давай собирать букет.
Посреди малиновой кашки и золотой сурепки
расцвел голубой цикорий на зеленом лугу.
Какой у него стебель узловатый и крепкий.
Я содрала ладонь, а сорвать его не могу.
Помнишь начало «Хаджи-Мурата»?
Еще бы!
Ты подумал о том же?
Одновременно с тобой!
Что это там лиловеет?
Неужто мята?
Вот оно, вот оно, лето!
А во Вьетнаме — бой.
Погоди немного об этом..,
Вот оно, вот оно, лето!
От золотого настоя трав кружится голова.
Нет ничего живописней такого букета:
колокольчики, кашки, ромашки, размалина-трава...
Нет нигде таких ослепительных красок,
будь она белой, будь она голубой...
Стоит на меже озадаченный мальчик-подпасок.
158

Чудно ему очень:
идет гражданочка
и разговаривает сама с собой.
Я не с собой, милый, честное слово!
У меня есть спутник,
он слышит меня.
Ну, тебе его не видать, но что же в этом дурного?
То ли еще бывает на исходе жаркого дня!
Может, ты просто сомлел от звенящего зноя
на этом нарядном и пьяном, как свадебный стол, лугу,
вот ты его и не видишь,
но, поверь,
он рядом со мною,
он неотступно рядом,— я жить без него не могу!
Я должна, понимаешь, рассказать ему в ту же минуту
все, что творится в сердце, что вспыхивает в мозгу.
Иные мне не поверят... Иные... А ну их к шуту!
Ты пойми меня, мальчик: я жить без него не могу!
Знаешь, я даже старалась, чтобы это было иначе.
Думала: все забуду, от себя самой убегу.
Но он поджидал меня всюду.
Нет, не от горя,
от счастья я плачу.
Это великое счастье: я жить без него не могу!
Расти человеком, мальчик, горячим и окрыленным.
Пусть озарит твою душу та, чье имя я берегу...
Здорово нынче жарко.
Трудно в боях батальонам.
Но мужество человечества останется непреклонным.
Но любовь моя непобедима,—
я жить без нее ве могу!
А тот человек,—
мой спутник,
знает ли он
об этом?
Я ничего говорить не стану,— таков у меня закон.
Но если б случилось чудо,
если б он стал поэтом,
эти стихи написал бы он.
1950

ОСЕНЬ
Крым. Начало ноября.
С гор гоня стада тумана,
всходит поздняя варя
из-за рыжего Мартьяпа.
Выхожу в осенний сад,
в нем неприбрано и сыро.
Кое-где еще висят
гирьки синего инжира.
Пламенеют там и тут,
будто вин разлитых пятна.
Ералаш и неуют.
Скомканно и неопрятно.
Весь усыпанный листвой
винограда и ореха,
сад'похож на дом пустой,—
кто-то только что уехал.
Кто-то долго, славно жил,
дельно, людно и богато,
вдруг о чем-то затужил,
ваметался, васпешил,
кое-как добро сложил
e отправился куда-то.«
1951
160

ВИНОГРАД
Виноградники Ай-Даниля,
саперави, токай, мускат,
птичья стая, легкие крылья,
многоцветный живой каскад.
По крутым и пологим склонам,
как на праздник, бежите вы,
наполняя долины звоном
молодой кудрявой листвы.
Вы хлопочете и цветете,
поспешая за летом вслед,
не на празднике, на работе
уж который десяток лет.
Виноградники Ай-Даниля,
ркацители и пино-гри,
в смуглых ягодах сохранили
краски сумерек и зари,
силу солнца и звон прибоя,
горных трав ночной аромат.
До чего ж ты хорош собою,
крымский труженик — виноград!
Но прекрасней листвы кудрявой,
что к зиме облетит, шурша,
лозы черные, ствол корявый»
трудовая твоя душа.
Узловатое корневище,
что до самых глубин дойдет,
где-нигде, а влагу отыщет,
выпьет, вытянет, сбережет.
161

Виноградники Ай-Даниля,
алеатико, каберне,
отзвенели, отговорили,
послужили родной стране. •
Охра, ржавчина, позолота...
Листья катятся вдоль дорог...
Виноград свое поработал.
Винограду народ помог.
Приближается срок обрезки —«
человечий искусный труд.
Дует ветер сырой и резкий.
Горы в тучах. Дожди идут.
Перепашка и перекопка.
Солнце в дымке. Над морем муть.
Каменистой кордонной тропкой
осень поздняя держит путь.
1U51

ВОСТОЧНЫЙ БЕРЕГ
Вот какой бывает Крым! —
весь в полыни, в горьких росах,
будто мастером скупым
наспех сделанный набросок.
Мастер был в работе скор,
краски брал, какие ближе,
написал он склоны гор
тускло-серой, буро-рыжей.
Только он скупился зря.
Видишь, новый день забрезжил
и по-своему заря
расписала побережье.
Чередуя свет и тень,
все живые краски лета,
написала новый день,
полный воздуха и света.
Вот он, розовый, сквозной,
на крутом стоит пороге,
проливая звонкий зной
на колючие дороги.
Устремляясь на закат,
день покажет полной мерой,
как он красками богат,
этот край зелено-серый.
Но когда полюбишь ты
эти строгие просторы,
6«
163

эти цепкие кусты
и торжественные горы,
пристальней вглядись вокруг
в это горькое безводье:
всюду след умелых рук —
человек, твой старый друг,
помогал своей природе.
На крутой и бурый склон,
от морских ветров повыше,
как художник, бросил он
белый домик с красной крышей.
Он, упрямый, сад возвел
вопреки пескам и глинам,
глиной вымазанный пол
вымел веником полынным.
Он раскрасил, как умел,
невысокий палисадник.
Молодо зазеленел
золотистый виноградник.
Человек собрал друзей,
выстоял в союзе с ними
в сокрушительной грозе,
под ветрами огневыми.
Он повел свою любовь
в битву против силы вражьей.
Есть его живая кровь
в этом выжженном пейзаже.
Отстоял он мир и лад,
над горами месяц ранний,
августовский звездопад,
исполнение желаний.
Он не даст земле тускнеть,
век живя в трудах упорных,
он в степи отыщет нефть,
свет зажжет в ущельях горных.
С гор бегущая вода,
следуя его указке,
принесет еще сюда
новые цвета и краски.
164

Пусть же славится навек,
праздничный, неутомимый,
победивший человек,
молодой хозяин Крыма.
1948-1952

ЯНВАРЬ
Родился в голосах петушиных
новый день — родниковая синь.
Несуровый снежок на вершинах,
у зеленых подножий — теплынь.
Смотрит небо спокойно и кротко,
как природа дерзка и смела.
Лезет травки зеленая щетка,
ароматно цветет мушмула,
Зимоцвет, как ни в чем не бывало,
вдруг пустил молодую лозу.
...А на той стороне перевала,
за горами,
долами,
внизу,
где-нибудь в белогорском колхозе
иней лег на стволы тополей,
и пшеничная яркая озимь
эахлестнула просторы полей,
и посадок живая ограда
обнесла молодые сады.
Ожидает земля снегопада,
щедрой влаги, могучей воды.
И, недели зимы провожая,
ни минуты одной без труда
не живут мастера урожая —
человек, и земля, и вода.
Там, на той стороне перевала,
хмурит брови степная зима.
166

...А у нас, как ни в чем не бывало,
кое-где дозревает хурма.
До поры у зеленых подножий
отдыхают миндаль и гранат,
сладко дремлют лимоны в рогоже,
видит жаркие сны виноград...
Только люди не ждут и не дремлют:
людям надо управиться в срок,
перекапывать трудную землю
и дюбеки высеивать впрок.
Родниковый январь у предгорий
за труды им пожалован в дар.
И огромное сизое море
разметалось, как поднятый пар.
1952

МАЯК
От рыбзавода запахи хамсы.
Работает в порту землечерпалка.
Сигналит маячок.
Идут часы,
как говорят, ни шатко и ни валко.
Поди пойми: зима или весна,
когда такая синь над головою...
У нас стоит не елка, а сосна,
и пахнет, словно в роще под Москвою.
День уступил.
За окнами течет
глубокий, звездный вечер новогодний.
Сигналит работяга-маячок,
передохнуть не смеет и сегодня.
Своим немногословным языком
зашедшим в нашу бухту пароходам
он говорит пунцовым огоньком:
«Я здесь, друзья!
Смелее!
С Новым годом!).
А в доме дети пляшут и поют,
и музыка московская играет,
и стол накрыт, и праздничный уют
еще кого-то в гости ожидает.
Кого нам ждать?
Чудес на свете нет. (
168

Друзья далеко,—
те, что близко, в сборе.
Двенадцать бьет.
Кидаясь в парапет,
гремит уже невидимое море,
и, светом жизни разгоняя мглу,
курортный городок в ложбине горной
нет-нет и зажигает на молу
живой надежды огонек упорный.
Без маяков на свете не живут,
не странствуют,
не плавают по водам.
Гори, гори, давай мне знак:
«Я тут!
Я здесь, дружок!
Смелее!
С Новым годом!»
1952

МАЙСКАЯ ГРОЗА
Нет, никогда копеечных печалей,
грошовых радостей не знали мы!
И ярче нет тех зорь, что мы встречали,,
красней — весны, суровее — зимы.
Все наше, все, о чем я вспоминаю,
все поднимает сердце в вышину.
...Я помню вечер, длинный вечер мая,
сосновую лесную тишину.
Чуть-чуть горчащей и чуть-чуть колючей
та тишина вечерняя была.
Но как он дрогнул, тот покой дремучий,
под тяжестью огромной сизой тучи,
что тихо от Ромашкова плыла.
И стало вдруг неповторимо мрачно,
неповторимо грозно все кругом.
И мы укрылись на платформе дачной
в последний миг.
И с неба грянул гром.
И хлынул ливень, дружный майский ливень.
Он рухнул наземь, силы не щадя.
И черных пашен не было счастливей.
И благодатней не было дождя.
Он словно бы достиг в своем разбеге
всего, к чему стремился с вышины.
170

А мы, как будто в Ноевом ковчеге,
от гибели, для жизни спасены!
Какая шла гроза по Подмосковью!
Какая с неба грянула гроза
над нашей неуступчивой любовью.
Но прямо мы глядели ей в глаза.
И если вдруг не хватит мне отваги
и гордости
в моем пути крутом,
я вспомню молний гневные зигзаги,
животворящий ливень, добрый гром...
Они прошли, победу торжествуя.
На сердце ясно. В воздухе свежей.
Умолкло все...
Но я грозу такую
желаю даже дочери своей.
1952

* * ♦
Соль на губах, на ресницах соль...
Я ничего не забыла.
Счастье и горе, радость и боль —•
все это было.
Но не было лжи, не было лжи,
предательства и бесчестья.
Но есть под Москвой тропинка во ржи,
где мы проходили вместе.
Есть колокольчиковый лужок,
где мы на траве сидели.
Есть обрывистый бережок,
где мы карасей глядели.
Есть под Москвой вековые дубы,
которые в зной и вьюгу
простую историю нашей судьбы
рассказывают друг другу.
И роща березовая жива,
которая правду знает
и нашей любви золотые слова
шепотом повторяет.
Есть над Москвой-рекой косогор,
даль — не окинешь взглядом...
Не перемеришь земной простор,
что мы исходили рядом.
172

Когда мы расстанемся наконец,
когда нас в живых не будет,
8вук наших шагов, стук наших сердец
услышат другие люди.
Достанется им наш мир голубой,
раскат грозовой, закат огневой,
утренний ветер с луга,
яблоневая вьюга...
Так пусть они любят, как мы с тобой,
как мы любили друг друга!
1952

* * *
Опять прощаться и опять
прощать... В который раз!
Опять я не могу поднять
невыплаканных глаз.
Не закричать, не продохнуть,
не вспомнить нужных слов...
Прости меня, пускаясь в путь.
Прости и будь здоров!
Прости меня!
За что, бог весть!
Что называть виной?
За то, что я была и есть
под солнцем и луной.
Была и есть, какая есть.
Уж мне не быть иной.
Прости меня...
За что, бог весть!
Что называть виной?
За то, что, сильный человек,
строитель и боец,
одну на свете и навек
ты любишь, наконец!
1952
474

ЛЕНИНСКИЕ ГОРЫ
ломоносов
Опасен вихрей бег, но тишина страшней —
гласит строка великого помора.
Прислушайся, и ты услышишь в ней
шум старых парусов и скрип снастей,
гуденье беломорского простора.
Седые гривы вознося до звезд,
дыша соленой горечью морскою,
ломает мачты ледяной норд-ост,
пропахший палтусиной и трескою.
И юноша с Двины, из Холмогор,
приобретает в этой грозной школе
талант вставать ветрам наперекор
и навыки бесстрашия и воли.
Он с детства приучается к труду,
и все вокруг его волнует взоры.
Он видит шифер, сланцы и руду,
кость мамонта, керетскую слюду,
янтарь, и соль, и аспидные горы.
Он примечает камни, почвы, мох,
следы давно исчезнувших эпох
в морском песке и в отложепьях ила.
Его дивит земли живая сила,
полярного сияния сполох
и лета незакатное светило.
И люди, люди, разный труд людской,
дела людские и людское слово.
...И пахнет палтусиной и треской,
смолой и дымом ветер промысловый.
İ75

Откуда гром и молния грозы?
В какие глуби белый день стремится?
Славянской вязи первые азы,
и первой книги первые страницы...
Волнение, стесняющее грудь,—
все знать, А
все ведать,
встать навстречу грозам«
И первый путь, бесповоротный путь,
из дому, за архангельским обозом.
Метет метель все пуще, все грозней,
но снежный ветер крови не остудит.
Опасен вихрей бег, но тишина страшней!
Но ты не бойся, тишины не будет!
Шумит, шумит балтийская волна.
Корабль с трудом выходит из Кронштадта*
Твоя душа, как родина, сильна
и, как земля родимая, богата.
Она стремится все вокруг познать,
и столько в ней рождается вопросов.
И родина твердит ему, как мать:
— Иди, учись, готовься побеждать,
крестьянский сын Михайло Ломоносов.
Иди, как в море, юноша-помор,
в учение, как в северные воды.
Характер минералов, недра гор,
механика,
металлургия,
оды.
Гидравлика — обуздыванье рек.
Рождение химической науки.
Встает великий русский человек,
могучий разум, трудовые руки.
Склоняется над образцами руд,
расплескивает сильные кислоты...
Работает.
Наука — это труд,
единоборство,
точные расчеты.
Срывай с нее напудренный парик,
не отступай ни шагу перед нею.
Гляди, гляди в земной прекрасный лик.
Опасен вихрей бег, но тишина страшнее!
176

Нет тишины!
Шумят перед тобой
науки Ледовитым океаном.
Иди вперед, давай бесстрашный бой
бесчисленным пришельцам иностранным.
Зачем они и кто они, бог весть,
ученые без крЬшьев, без отваги.
И что для них твоей отчизны честь!
И где им думать о народном благе!
И чем трудней, тем сердце горячей,
тем более твое призванье свято,
тем ярче пламень девяти печей
твоей лабораторьи небогатой.
О, физика — наука из наук!
Всё впереди!
Как мало за плечами!
Пусть химия нам будет вместо рук.
Пусть станет математика очами.
Не разлучайте этих трех сестер
познания всего в подлунном мире,
тогда лишь будет ум и глаз остер
и знанье человеческое шире.
Вперед, вперед!
Нет в мире тишины!
Работает и пробует ученый.
...И первые задачи решены.
И первые начертаны законы.
И первый утвержден громоотвод.
И первые построены приборы.
И первый раз на звездный небосвод
уже не праздно устремились взоры.
Огонь и холод, теплота и свет.
Равведаем неведомые силы.
Непостижимых сфер на свете нет.
Нет тишины на свете до могилы.
Нет тишины в гремящем слоге од,
они бушуют, как валы морские,
и в них на веки вечные живет
одна лишь «небу равная Россия».
177

Нет тишины в истории твоей,
когда она народна и правдива.
О лик земли, лик родины моей!
Вся суть твоя — движенье, чудо, диво!
Слои земли,
основы рудных дел,
надзвездные миры, моря и недра...
Нет, ничего вокруг не проглядел
могучий ум, внимательный и щедрый.
Его пути — ветрам наперерез.
Его стремленья — благо для народа.
Жизнь человека — чудо из чудес!
Всего-то пятьдесят четыре года!
Нет тишины, да и покоя нет.
Жизнь человека — вечное горенье.
...И первый русский университет —
его надежда и творенье.
Он ликовал, он подготовил речь
к открытью!
А его не пригласили.
Но он досаду стряхивает с плеч —
предела нет его народной силе.
Не снизойдет до мелочных обид
и виду не покажет,
не таковский!
И — что уж там! —
он создан, он стоит,
наш первый,
паш российский,
наш московский.
Теперь и в землю не обидно лечь.
Свершен на свете подвиг человека.
И даже та несказанная речь
не пропадет...
И минуло два века.
Россией Ломоносов не забыт.
...Над всей Москвою, у крутой излуки —
ты видишь ли? —
он вырос,
он стоит,
178

он так высоко, наш дворец науки,
что в мирный полдень видит вся земля
распахнутые каменные крылья.
В нем есть разбег большого корабля.
Путь в океаны для него открыли.
Весь устремленный к ярким небесам,
нацелен он высоко, в коммунизм.
Войди в него, и ты увидишь сам:
вся жизнь твоя была ему эскизом.
Вот он перед тобою поднялся
из мрамора, гранита и металла.
Твоих мозаик яркая краса
глядит со стен, и, словно паруса,
плывут знамена актового зала.
Он — в плаванье,
он в море,
он растет...
И всенародный праздник подойдет,
и средь гуденья толп многоголосых
широким шагом молодо пройдет
и на трибуну выйдет Ломоносов.
И снова море зашумит вокруг,
живое, дорогое, человечье...
И скажет он, России сын и друг:
— Друзья мои, прекрасна наша встреча!
Хозяина в родном своем краю,
приветствую тебя, народ свободный!
Извечные черты я узнаю
отваги и упрямки благородной.
Но как ты возмужал и как возрос,
какой исполнен величавой силой!
Все самое желанное сбылось,
все лучшее в России победило!
Отчизна, ты красива и сильна.
Воистину твои могучи люди!
О, сем благословенная страна,
отечество мое, спокойно буди!
Спокойно буди!
Лучезарный дом
на Ленинских горах тому порука.
Спокойна буди в плаванье большом,
народная советская наука.
179

Пусть океан грохочет и ревет,
ставь паруса и выходи смелее
в грядущее, в прекрасное, вперед!
Опасен вихрей бег, но тишина страшнее^
1952

ЛИПА
На груди ее табличка:
год рожденья и лесхоз.
Малолетка-невеличка,
как ты вынесла мороз?
Как живешь ты тут?
Не шибко...
Так себе, как говорят...
Знаешь, ты похожа, липка,
на рогачик, на ухват.
Только ты не обижайся,
я ведь это все любя.
Стой и по ветру качайся,
не сломает он тебя.
Скоро станут дни длиннее,
снег растает и сойдет,
почки выбросит аллея,
зашумит и зацветет.
Даже ты, смешной рогачик,
выдашь первую листву.
Люди скажут:
— Это значит,
дело близко к торжеству.
Стройка Университета
завершается, дружок.
Даже ты за это лето
станешь выше на вершок,
гордо веточки расправишь,
вся потянешься вперед,
со строителями справишь
окончание работ.
Время мчится — не заметишь.
181

Вырос Университет!
Ты студентов первых встретишь,
лист уронишь им вослед.
Жизнь пойдет обычным ходом...
За зимой опять весна...
Липа выше с каждым годом,
все кудрявее она.
Будет небо голубое...
Будут силы прибывать...
Может статься, под тобою
будет лавочка стоять.
И горячею порою
экзаменационных дней
на нее присядут двое
молодых, как ты, людей.
Может, трудностей робея,
растерялись вдруг они?
Ты тогда листвой своею
веселее позвени.
Расскажи им, как сначала
унывала ты не раз,
как метель тебя качала,
как ты все же устояла,
вон какая поднялась!
И, качая головою,
подбодри ты тех ребят.
Только, может, эти двое
не о том заговорят.
Может, люди молодые
с университетских гор,
поведут они впервые
сокровенный разговор.
Первым чувствам не мешая,
ты тогда замри совсем.
Пусть живет любовь большая,
не спугни ее ничем.
Пусть ей хватит сил горячих
на ее крутом пути...
Липа, деревце-рогачик,
выстой,
выдержи,
расти!
1952

ГЛАВНЫЙ КОРПУС
ß громах, дымах и парах
иесмолкающей работы
дом на Ленинских горах,
словно солнечные соты.
Белый в красных поясах,
в кранах, люльках и лесах,
в обелисках и колоннах,
в неумолчных голосах
рупоров, ларингофонов...
Из поселков, от ворот,
на площадку входит смена.
Издали в лицо пахнет
шлаками и автогеном.
Хорошо идет народ:
твердый шаг, во взгляде гордость.
День отделочных работ
начинает главный корпус.
Где — порхает мастерок,
где — стучат шпунты по плитам,
где — в ларях лежит песок,
где — поблескивает битум.
Полный знаков и замет,
главный корпус в гулах мерных,
в ярких пятнах стенгазет,
в грозных «молниях» фанерных.
Там и тут следы сапог,
пятна мела и раствора.
183

...Вдруг девичий голосок
долетит из коридора.
Каблучки, за песней вслед,
простучали часто-часто...
И на всем твой добрый свет,
молодое государство.
Твой плакат издалека
меж колоннами пылает:
«Тот, кто строит на века,
о войне не помышляет».
В громах, дымах и парах
несмолкающей работы
дом на Ленинских горах,
словно солнечные соты.
И сродни гуденью пчел
па медвяной зорьке ранней
шум твоих вечерних школ
и открытых партсобраний.
Плиты мелом залиты,
лифт еще не всюду пущен,
но уже видны черты
красоты твоей грядущей.
Каждый день и каждый час
ты становишься все краше,
все доступнее для глаз,
словно будущее наше.
1952

ПЕРВОМУ СТУДЕНТУ
Уже виднее час от часа
конец великого труда.
Уже монтажники каркаса
поразлетались кто куда.
И облицовщики из люлек
уже давно спустились вниз,
и ветры зимние надули
снег на венчающий карниз.
Уже в Ельце или в Тамбове
десятиклассник по ночам
листает книжки, хмурит брови:
«А вдруг сорвусь? А вдруг не сдам?»
Сдашь, выдержишь и будешь принят
в Московский университет,
ключ комендант из сейфа вынет,—
теперь он твой на много лет —
и ты распишешься в тетрадке...
Взмыв на семнадцатый этаж,
лифт пришвартуется к площадке,
и ты потащишь свой багаж.
Еще известкою и краской
тревожно пахнет твой дворец.
На ключ посмотришь ты с опаской
и дверь откроешь наконец.
Входи, ты тут хозяин, слышишь?
Вот дом тебе на много лет.
Ты первый тут шумишь и дышишь,
живешь и радуешься...
Heri
185

С тобою тысячи дыханий,
сердцебиений, голосов...
Они звучат еще в тумане,
еще с времянок и лесов.
Звучат, упрямы и бессонны,
труда людского голоса
и превращаются в колонны,
подъезды, стены, корпуса.
Два слова — Ленинские горы,
а сколько судеб, сколько сил!
И рядом с ними — ты, который
дворец в подарок заслужил.
Советский мальчик с чистым сердцем^
ты поднят выше тех высот,
откуда Огарев и Герцен
впервые глянули вперед,
на верность поклялись впервые
со старых Воробьевых гор...
Иную видишь ты Россию,
иной открыт тебе простор.
Чудесной человечной целью,
как солнцем, озаренный век.
Ыу, что же, празднуй новоселье,
иной России человек1
Раскрой окно и слушай гулы
заводов, строек и дорог.
Скорей развязывай баулы,
тамбовский доставай пирог.
Пусть он немедля будет съеден,
сливянкой маминой запит.
Беги, стучи к своим соседям,
смотри, чтоб не был кто забыт.
И подыми бокал на пире
за всех, кто долгие года
прекрасный мир возводит в мире,
и будь достоин их труда.
1951-1952

ЛЮСЯ
Третьи сутки дождь на белом свете.
После лекции на Моховой
Люся съела булочку в буфете,
позвонила второпях домой:
— Бабушка, не жди меня к обеду!
Очень поздно. Я на стройку еду.
Ничего особенного нет!
Я же в ботах, что за разговоры!
Остановка «Ленинские горы».
Новый Люсин Университет.
Торопясь, волнуясь, хорошея,
Люся шла к нему, не чуя ног.
От ворот взяла она левее,
повернула в Третий Городок.
Чуть сойдя с асфальтовой дороги,
угодила в грязь.
Какая страсть!
Месиво! Болото! Вязнут ноги.
Только б не споткнуться, пе упасть.
Ботики полны холодной жижи.
Верная простуда... Леший с ней!
С каждым шагом Люся к цели ближе.
С каждым шагом Люсе все страшней.
Знать бы наперед, какие люди...
Как она войдет? С чего начнет?
187

Вдруг она собьется, все забудет,
слов простых и нужных не найдет?
Очень страшно.
Не ходить?!
А надо.
Дождь и слякоть... И дворца-то нет...
Люся оглянулась,— с нею рядом
возвышался Университет.
Он светился.
Показалось Люсе,
будто он дает ей знак: «Иди,
не оглядываясь и не труся,
для тебя я всюду впереди!
Нам с тобой еще делить годами
общие тревоги и труды...»
У крыльца шумит поток воды.
И между огромными следами
маленькие Люсины следы.
Приоткрыта дверь в конце барака.
Восемь коек, восемь шоферов.
Двое спят, умаялись, однако
радио грохочет будь здоров!
Ранний вечер. Собрались ребята.
Видимо, погода виновата.
Пишут письма, режутся в «козла»,
курят, спорят...
Люся-агитатор
постучалась в двери и вошла.
В первый раз.
И сразу оробела.
Люди наработались с утра...
Агитатор? Раз такое дело,
окружили Люсю шофера.
Озорные парни, вабияки.
На подбор ребята. Молодежь!
Все равно ведь дождь, сиди в бараке.
Можно и послушать, отчего ж?
Сели, закурили папиросы...
Можно будет задавать вопросы
188

с подковыркой,
время провести...
Агитатор щупленький, курносый,
ростом мал,— неплохо б подрасти.
Люся с ходу вынула тетрадку,
две брошюры, несколько газет
и заговорила по порядку,—
ничего особенного нет! —
пряча робость за газетной фразой,
кашляя от дыма папирос.
Вдруг вмешался парень черномазый:
— Извиняюсь, есть один вопрос.
Так сказать, о нашем личном деле.
Если можно... —
Парпи загалдели,
парни закусили удила:
— Мы газеты прочитаем сами.
Как со сверхурочными часами?
С премиями тоже как дела?
Почему задержана зарплата?
Почему срываем план опять?
И сидела Люся виновато,
красная, не зная, что сказать.
Маленькая, с мокрыми ногами,
пе студентка, школьница скорей,
и, как в детстве, к бабушке и к маме
на секунду захотелось ей.
Нет уж, брат! Ни от чего на свете
прятаться нельзя. Гляди в упор!
Надо разобраться. Кто в ответе?
Что же в комсомольском комитете
ничего не знают до сих пор?
Самый старший глянул, все заметил,
выручил, вмешался в разговор.
С бузотерами переглянулся:
дескать, пошумели — и конец,
и спросил:
она с какого курса,
где живет и есть ли мать-отец?
189

И, ломая уголок тетради,
Люся отвечала, как зачет:
с матерью и с бабушкой живет,
а отца убили в Сталинграде.
С этой осени на биофаке
первый год... Закончила она
еле слышно...
Но уже в бараке
ясная стояла тишина.
Смолкли, призадумались ребята,
и сидела Люся среди них,
младшая сестренка, дочь солдата,
худенькая, в ботиках худых.
Их сушили на электроплитке.
Ты сиди, девчушка, не скучай!
Заглянули в чайник,— больно жидкий.
Заварили живо свежий чай.
Бутерброды, пряники и сушки
сбегали из чайной принесли,
и для гостьи вместо толстой кружки
тоненькую чашечку нашли.
Хорошо! Какая там простуда!
Угощали Люсю вперебой,
рассказали Люсе, кто откуда,
звали на строительство с собой.
Пусть она посмотрит все работы.
— В высоту растем, врагам на страх!
Мы тут старожилы, патриоты,
первые на Ленинских горах.
С первой, понимаешь ли, лопаты.
Ох же и досталось в первый год!
Ну, а что до премий, до зарплаты,—
сами мы во многом виноваты.
Говоря по совести, ребята,
кто работает — свое возьмет.
Приезжай сюда во время смены,
погляди, пройдись по этажам...
И сказала Люся:
— Непременно!
Да и вы заехали бы к нам.
Теснота у нас, сказать по честт;
190

Задыхаемся на Моховой.
Только и мечта о переезде.
Приезжайте, мы походим вместе.
А сегодня мне пора домой.
Натянули парни сапожищи,
проводили Люсю, где почище,
по мосткам, за банями, в обход.
Люся шла и бойко грязь месила,
новая и радостная сила
весело несла ее вперед.
Падал дождь, и дули ветры с юга,
и весною пахло от земли.
Два хороших, два надежных друга
девочку к троллейбусу вели.
И стоял sa пеленой летучей
стройный, многобашенный, могучий,
новый Люсин Университет.
И мерцал, далеко видный с кручи,
трудовой московский мирный свет.
Люся шла, и было с нею рядом
все, за что на битву выходил,
все, что отстоял под Сталинградом
Люсин папа, младший командир.
1953

* * *
Что за ночь на свете, что за ночь!
Тихо как...
Сейчас случится чудо.
Я услышу голос твой:
«Мне худо!
Приходи.., Ты можешь мне помочь*.
1953
192

:* * *
Осень только взялась за работу,
только вынула кисть и резец,
положила кой-где позолоту,
кое-где уронила багрец,
и замешкалась, будто решая,
приниматься ей этак иль так?
То отчается, краски мешая,
и в смущенье отступит на шаг...
То зайдется от злости и в клочья
все порвет беспощадной рукой...
И внезапно, мучительной ночью,
обретет величавый покой.
И тогда уж, собрав воедино
все усилья, раздумья, пути,
нарисует такую картину,
что не сможем мы глаз отвести.
И притихнем, смущаясь невольно!
что тут сделать и что тут сказать?
...А она все собой недовольна:
мол, не то получилось опять.
И сама уничтожит все это,
ветром сдует, дождями зальет,
чтоб отмаяться зиму и лето
и сначала начать через год.
195i
Í93

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ
Откуда б я ни уезжала,
перед отъездом всякий раз
тужу: все впопыхах, все мало...
Не дожила, не додышала...
Еще бы день! Еще бы час!
И как бы там он ни был скромен,
друзей ли новых добрый дом,
гостиничный ли тесный номер,
уже мне что-то любо в нем.
Уже в нем есть какой-то угол
и вид из этого угла,
где мне порой бывало туго
и где я счастлива была.
Так что ж я быстро уезжаю?
Но эту память, эту грусть
я неизбежно утешаю
решеньем твердым: я вернусь!
Вернусь во что бы то ни стало!
Не сомневайтесь, что вернусь!
И, если что не так, что мало,
возьму свое, начну сначала,
и доживу и нагляжусь.
194

Я сдерживала обещанье
и возвращалась много раз.
Но, сердце, впереди у нас
еще один последний час,
одно последнее прощанье.
Когда еще ты будешь рядом, N
мой дом любимый, жизнь моя,
когда еще последним взглядом
всего смогу коснуться я...
Я так хочу прожить на свете,
такой хочу проделать путь,—
что там ни что, как там ни будь! —
чтобы понять в минуты эти,
как неизбежно понимала
перед отъездом всякий раз:
все впопыхах, все сердцу мало!
Не дожила! Не додышала!
Еще бы день! Еще бы час!
Пусть жизнь была, как подвиг ратный,
который трудно повторить,—
еще одну бы жизнь прожить,
еще вернуться бы обратно!
1954

* * *
Светлые, прозрачные глаза
твердости остывшего металла...
Не о вас ли много лет назад,
смолоду, я думала, мечтала?
Поздно мне пришлось вас повстречать,
да и посветили вы мне скупо...
Что же, мне об этом закричать?.
Зарыдать?
Не стоит.
Поздно.
Глупо.
1954
196

РАЗЪЕЗД КАСАТКИН
Разъезд Касаткин в чистом поле8
чуть запорошенном снежком.
Встал на посту, по доброй воле,
обходчик с поднятым флажком.
Как он попал на этот малый
разъезд, затерянный в глуши?
О том ли смолоду мечтал он
живыми силами души?
Доволен ли своим уделом,
когда с утра, из года в год,
знакомым запимаясь делом,
он отправляется в обход,
исполнен пристальной тревоги,
готовый выверять душой
одной большой моей дороги
один отрезок небольшой.
Курьерский поезд провожая,
он призадумается чуть...
Лети отважно, жизнь чужая!
Обходчик твой проверил путь.
Чего он ждет? Чего он хочет?.
О чем он думает сейчас?
И понимает ли обходчик,
как много связывает нас*
197

Что, повстречавшись беглым взглядом,
пе медля, но и не спеша,
с моей судьбою встала рядом
его судьба, его душа.
1954

НА АНГАРЕ
Еще ведут работы леспромхозы,
играют дети, трудятся дворы.
Еще глядятся старые березы
в прозрачное теченье Ангары.
Еще едва закончилась путина.
Еще на тонях жаркая пора...
Но все растет иркутская плотина,
все беспокойней мчится Ангара.
Но в этот год не засевали озимь.
Стоять березам считанные дни...
Пока зима ударит шапкой оземь,
успеют люди выкорчевать пни,
чтобы ничто отжившее не гнило,
не отравляло, не мутило вод...
Чтоб до глубин всегда прозрачным было '
большое море, что сюда придет.
Со старых мест переезжают села,
перемечают балки и венцы,
Ерши, и Подорвиха, и Никола,
Большая Разводная и Тальцы.
Со старых мест, от радости и горя,
от многолетней жизни без прикрас,
на новый берег будущего моря
переезжают люди в добрый час!
Отныне здесь морское будет ложе,
вода заполнит наш глубокий след...
199

Все деловито, просто и похоже
па нашу жизнь в теченье долгих лет.
Всегда в борьбе, не ведая затишья,
решив задачу, одолев врага,
мы всякий раз переезжаем выше,
на новые крутые берега.
И, приближенье будущего чуя,—
опо с крутого берега видней,—
отжившее ломая, пни корчуя,
готовим дно для будущих морей.
1954

ДЕРЕВНЯ КУКОИ
Есть в Восточной Сибири деревня Кукой —
горстка изб над таежной рекой.
За деревней, на взгорье,— поля и луга,
а за ними стеною тайга.
В сорок первом, когда наступали враги,
проводила деревня от милой тайги
взвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат.
Ни один не вернулся назад.
И остались в Кукое, у светлой реки,
только дети, да женщины, да старики.
Молодые ребята, едва подросли,
на большие сибирские стройки ушли.
Не играют тут свадеб, не родят детей.
Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей.
Ранним-рано кукоевцы гасят огонь.
Никогда не играет в Кукое гармонь.
Ни вечерки какой, ни гуляния нет.
Только вдовья кручина — считай сколько лет,
А кругом синева, а кругом красота,
заповедные, хлебные наши местаг
201

незакатные зори да водная ширь,
необъятная наша Сибирь.
Наезжает в Кукой по дороге лесной
человек дорогой — секретарь областной.
Собираются люди — уж так повелось.
Разговор по душам... За вопросом вопрос...
Сколько раз он в заботе своей
предлагал переехать в соседний колхоз:
дескать, все-таки там веселей.
— Нет,— ему отвечали,— не стоит труда.
Ни к чему. От себя не уйдешь никуда.
Это — наше родное, земля наша, труд...
Никуда не поедем, останемся тут.
Обойдется! Сиротки, гляди, как растут,—
и вечерки начнутся, гулянки пойдут.
И гармонь заиграет, и хватит окрест
молодцов-женихов и красавиц невест.
Станет весело, людно, тоска нипочем...
Так о чем моя дума, о чем?
А о том, что прошли молодые года,
не согреть никогда, не вернуть никогда...
А о том, что одна у нас доля с тобой,
друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой.
Мы свое испытанье достойно снесли,
но ребята у нас без отцов подросли.
Но еще не утихла душевная боль,
но еще на ресницах не высохла соль.
Не забыли, не справились мы до конца —•
всё горят обожженные наши сердца.
Кто же, где же, в какой нелюдской стороне
ваикнуться посмеет о новой войне?!
1964-1955

* * *
За какие такие грехи
не оставшихся в памяти дней
все трудней мне даются стихи,
что ни старше душа, то трудней.
И становится мне все тесней
на коротком отрезке строки.
Мысль работает ей вопреки,
а расстаться немыслимо с ней.
Отдаю ей все больше труда.
От обиды старею над ней.
Все не то, не к тому, не туда,
приблизительней, глуше, бледней.
Я себе в утешенье не лгу,
задыхаясь в упреке глухом.
Больше знаю и больше могу,
чем сказать удается стихом.
Что случилось? Кого мне спросить?
Строй любимых моих и друзей
поредел... Все трудней полюбить.
Что ни старше душа, то трудней.
Не сдавайся, не смей, не забудь,
как ты был и силен и богат.
Продолжай несговорчивый путь
откровений, открытий, утрат.
И не сдай у последних вершин,
где на стыке событий и лет
человек остается один
и садится за прозу поэт.
1954-1956
203

МИНСКОЕ ШОССЕ
Прошли года, затягивая шрамы,
как след в песке — касание волны,
и пряничные вяземские храмы
стоят, как будто не было войны.
И незачем сворачивать с дороги
по рытвинам,— проедем ли, бог весть?! —'
чтоб увидать раненья и ожоги,
которых там, наверное, не счесть.
Прошли года. Легендой стали были.
Цветет земля на сотни верст окрест.
Здесь все пылало. Здесь тебя убили.
И вот я еду мимо этих мест.
И добрый ветер мне ресницы студии
и дали так открыты и ясны,
как будто вправду никогда не будет
войны...
1055
204

О КРАСОТЕ
По всей вемле, во все столетья,
великодушна и проста,
всем языкам на белом свете
всегда понятна красота.
Хранят гоустные творенья
и рукотворные холсты
неугасимое горенье
желанной людям красоты.
Людьми творимая навеки,
она понятным явыком
ведет рассказ о человеке,
e тревогой думает о нем
и неуклонно в жизни ищет
его прекрасные черты.
Чем человек сильней и чиш^
тем больше в мире красоты.
И в сорок пятом, в сорок пятом
она светила нам в пути
и помогла моим солдатам
ее из пламени спасти.
Для всех людей, для всех столетий
они свершили подвиг свой,
и этот подвиг стал на свете
примером красоты земной.
205

И эта красота бездонна,
и безгранично ей расти.
Прощай, Сикстинская Мадонна!
Счастливого тебе пути!
1955

ВЛАДИВОСТОК
Крутой обрыв родной земли,
летящий косо к океану,
от синевы твоей вдали
тебя я помнить не устану.
Продутый ветрами, сквозной,
бегущий в небо по карнизам,
сияющей голубизной
насквозь проникнут и пронизан,
свое величье утвердив,
ты смотришь зорко и далеко,
родной земли крутой обрыв,
крутой уступ Владивостока.
Клубится розовая рань.
Играют солнечные блики.
Со всех сторон, куда ни глянь,
сияет Тихий и Великий.
Он очень ярок и могуч,
но испокон веков доныне
он только плещется у круч
моей земли, моей твердыни.
На голубом твоем краю,
моя земля, моя родная,
основу скальную твою
как собственную ощущаю.
В составе угля и руды,
в пластах гранита и урана
мои раздумья и труды,
207

мои поступки и следы,
моя судьба навек сохранна.
И радость встреч и боль утрат,
что много щедро пережиты,
в глубинных тайниках лежат,
вкрапленные в твои магниты.
И, принеся в мой быт, в мой труд
свои глубокие законы,
во мне незыблемо живут
магические свойства руд,
земли характер непреклонный,
И в лучезарный ранний час
над гулкой океанской бездной
я ощущаю в первый раз,
насколько стала я железной.
Сквозь расстоянья и года,
в потоке вечного движенья,
я чувствую, как никогда,
закон земного притяженья.
Не побоюсь вперед взглянуть
и ¿ерить жизни не устану.
Благодарю судьбу за путь,
который вышел к океану.
Пусть он бывал со мной жесток§
обходпых троп не выбирая,
твоих глубин незримый ток
меня берег, земля родная!
Владивосток, Владивосток,
крутой уступ родного края!
1954-1956

ДВОЕ
Опять они поссорились в трамвае,
ие сдерживаясь, не стыдясь чужих...
Но, зависти невольной не скрывая,
взволнованно глядела я на них.
Они не знают, как они счастливы.
И слава богу! Ни к чему им знать.
Подумать только! — рядом, оба живы,
и можно все исправить и понять...
1W
209

НА БАЙКАЛЕ
Рабочий катерок мотало
от Лиственничной до Котов.
Дождем туманным застилало
красу высоких берегов.
Но из-под крова плащ-палатки,
сквозь дождь, мне виделся нет-нет,
то на вершине, то в распадке,
сухой, горячий, добрый свет.
Там солнце светит, солнце светит,
с началом осени в ладу.
Там солнце ждет меня и встретит,
едва я на берег сойду.
Оно манит меня на сушу
осенним и неярким днем,
впезапно молодит мне душу
неубывающим огнем.
...Я становилась веселее
в предчувствии его лучей.
Не огорчаюсь, не жалею,
не нахожу вины ничьей,
хоть мне уже давно понятно,
что обманулась я вдвойне,
и эти солнечные пятна,
которые светили мне,
так празднично и так тревожно
меня в тумане отогрев,
лишь краски осени таежной,
костры пылающих дерев.
Я ошибалась поначалу.
210

Мне долго было невдомек.
•..Уже к дощатому причалу
пришел рабочий катерок.
К сырым мосткам подходим плавно...
Не знаю, от каких щедрот
на сердце так легко и славно,
что, может, скоро дождь пройдет.
Байкал на берег волны катит...
Рыбачьи сети на песке...
И, право, мне надолго хватит
виденья солнца вдалеке.
Пока душе моей желанны,
в туманах бескорыстных дней,
великодушные обманы
начала осени моей.
1956

НОЧЛЕГ
Крестьянский дом в Пасанаури.
Ночлега доброго уют.
...Вдали играют на чонгурп
и песню юноши поют.
Щебечут девушки, как птицы,
на галерейке, о своем...
В ущелье тесном ночь клубится,
и тонет в ней крестьянский дом.
В нем все уже уснули, кроме
одной меня, меня одной.
И жизнь моя и в этом доме
идет обычной чередой.
Иные шелесты и шумы
меж мирно спящих черных гор
моей не нарушают думы
и мой не разрешают спор.
И мне все по тому же следу
брести впотьмах, брести всю ночь..,
Я завтра на заре уеду
из этого ущелья прочь.
Но на Крестовом перевале
и у Дарьяльской крутизны
уже придут ко мне едва ли
иные помыслы и сны.
212

Мне от самой себя вовеки
уже не скрыться никуда.
Пускай гремят чужие реки,
шумят чужие города.
О, странствие мое земное!
Крутой, непроторенный путь.
Мой мир во мне, мой мир со мною.
Не убежать, не отдохнуть.
Но я судьбу свою, как ношу,
с отяжелевшего плеча,
не бойся, бедный мой, не сброшу
и не обижу сгоряча.
Мне больше нет пути иного.
Мне неоткуда ждать чудес.
Не бойся, мы вернемся снова
в наш подмосковный милый лес,
где нынче миновало лето
без пышности и торжества...
Где опаленная листва
шумит, шумит... И нет ответа.
1956

БЕРЕЗОВАЯ РОЩА
Осыпаются листья, в которых
затаился и жил для меня
еле слышный, немолкнущии шорох
отгремевшего майского дня*
Эти самые листья весною,
недоверчивым, вкрадчивым днем,
содрогнуло короткой волною,
опалило внезапным огнем.
И раскаты горячего грома
задержались в прохладной листве...
Я с тех пор в этой роще, как дома,
мы в глубоком и крепком родстве.
Я дымком неосевшим дышала,
прислоняясь к душистым стволам,
и она мне ни в чем не мешала,
все делила со мной пополам.
Утешала меня, как умела,
птичьи споры со мною вела,
умудренно и мерно шумела,
зеленела, ветвилась, росла.
Угощала меня земляникой,
приводила мне в ноги ручей...
И от этой заботы великой
я сдалась и поверила ей.
Был так верен и так бескорыстен
лаш немой безусловный союз...
Осыпаются тихие листья.
Молкпет роща, а я остаюсь.
214

Сокрушительным ветром подуло.
Гром умолк и развеялся дым.
Что ж ты, роща, меня обманула?
Грош цена утешеньям твоим!
Раздаются упреки глухпе
наступлению осени в лад...
Осыпаются листья сухие,
но стволы нерушимо стоят.
И шумит непреклонно и грозно
их прямая и голая суть:
невозвратно, напрасно и поздно!
Молодую листву позабудь.
Укрываться от правды — пустое!
Будь ясна, как осенняя тишь,
и решай, облетишь ли с листвою
или твердо, как мы, устоишь.
Нам лукавый обман ненавистен,
утешенья ничтожно малы...
Облетают последние листья,
но стоят нерушимо стволы.
1956

маленькие поэмы
ПИСЬМО К ОДНОМУ ЗНАКОМОМУ
Покуда шли великие бои,
в огие сражений, в грохоте орудий,
про боевые подвиги твои
с готовностью рассказывали люди.
Тебя любили, помнили о том,
как ты вошел в один горящий дом,
спасал людей, не думая о славе;
как ты ходил в разведку, в тыл к врагу,
в глухие ночи, в снежную пургу;
как первым был на правом берегу
па памятной днепровской переправе.
Когда победой кончилась война,
тебя застала трудная весна
прорабом на плотине Гидростроя.
Разлив реки строительству грозил.
Тебе достало мужества и сил,
ты поднял всех, угрозу отразил,
завоевал почет, прослыл героем.
Но я сама видала как-то раз
(одна лишь я, никто другой не видел),
как ты боялся непростивших глаз
той женщины, которую обидел.
Но я видада, да и все вокруг:
хороший человек, твой давний друг,
попал в беду из-за греха чужого.
216

Ты мог бы заступиться за него,
и люди ждали слова твоего,
но ты молчал, боясь промолвить слово.
Шарахаясь от лжи и клеветы,
на битву с ними не выходишь ты
удобствам и спокойствию в угоду,
во имя малых благ мирясь со злом.
А ты ходил когда-то напролом
и победил, пройдя огонь и воду.
И трудно мне и мучает меня:
как это уживается, однако?!
Чего же не боялся ты? Огня?
Воды? Пурги? Полуночного мрака?
Ты скажешь: пули, смерти наконец.
Но жизнь сложней.
Ты рано растерялся.
Ты побеждал, когда за жизнь сражался,
но бой еще не кончился, боец!
1954

ВЫСОТА
Говорила мне жена о муже,
не могла сдержать сиянья глаз.
Был он мне знаком, и был он хуже,
много хуже, чем ее рассказ.
Я его видала в разных видах,
в передрягах, в радости, в беде,
плакался он о своих обидах,
обижая зря других людей.
Он бывал порою подхалимом,
был к друзьям безжалостен подчас
и труслив подчас.
Но это все для нас,
А для женщины он был любимым,
и меня увлек ее рассказ.
Это был рассказ о человеке
сильном, добром, смелом и большом. ,
Я, наверно, никогда вовеки
не узнала б этого о нем,
если б не любовь ее живая
в слепоте и в зоркости своей.
Я сидела, не перебивая,
не дыша, почти поверив ей,
не желая, да и не умея
рассказать ей, чем была полна.
Торопливо я простилась с нею.
Вот и все. Будь счастлива, жена!
213

Если ей положена награда,
мпе б хотелось — это не слова —*
я была бы всей душою рада,
чтоб не я,— она была права.
Встань за правоту ее в ответе
ты, который был п тем и этим,
пожелай, достигни высоты,
на которой открывался ты
хоть одной живой душе на свете.
1954

ЖИВАЯ ЛЮБОВЬ
Один мой друг женился в тридцать лет
па девушке восемнадцатилетней.
Пошли осуды, пересуды, сплетни:
и что он в ней нашел, и ничего в пей нет.
На взгляд чужой, придирчивый и строгий,
она и впрямь была нехороша:
какой-то длиннорукий, длинноногий
утенок гадкий, робкая душа.
Что он, мой друг, в ней для себя открыл,
за что ее среди других заметил,
никто не знал.
Но он ее любил.
Нет таинства таинственней на свете.
Зачем? За что? Поди определи!
Людской удел в любви неодипаков.
Тут что-то от цветения земли,
от роста трав, от созреванья злаков.
Иной росток, пожалуй бы, зачах,
когда б не дождик и не солнце в небе,
но вот он крепнет в солнечных лучах —
такой ему счастливый выпал жребий!
Той девушке пришлось бы, верно, жить
тусклее, холоднее, неприметней,
когда б ее не вздумал полюбить
хороший человек тридцатилетний.
Ou что-то в ней такое разглядел,
чего она б сама не разглядела.
Он на нее восторженпо глядел,
она ему в награду хорошела.
220

Он доверял ей все свои дела,
он всем своим достатком с ней делился.
Она ему ребенка родила,
и он ей в ноги низко поклонился.
Но ей порой казалось: это сон!
Не может быть! Она гораздо хуже.
Она его не стоит... Почему же
случилось так?
Но вмешивался он.
Ему хватало силы и ума,
любви и сердца и на этот случай.
Он верил ей,
и вот она сама
поверила в себя — и стала лучше.
Он был на страже всюду и везде,
его любовь стояла с пею рядом,
в рабочий полдень, в счастье и в беде
он помогал ей восхищенным взглядом.
Она высоко голову несла
под этим взглядом...
Жизнь вперед бежала,
И девушка, как деревце, росла,
окоренялась, крепла и мужала.
И, словно в благодарность за покой,
за то, что не солгал и не обидел,
она и стала к зрелости такой,
какой ее он в юности увидел.
Дремавшая глубоко красота
вдруг развернулась пышно и богато,
и всем на свете вдруг открылась та,
которую он угадал когда-то...
И снова удивились все вокруг:
Что с ней случилось? Почему? Откуда?
Какое чудо!
Но молчал мой друг.
Упрямый труд и воля, что за чудо!
Он так хотел.
Не веря чудесам,
уверенно, решительно и властно
свою любовь оп выпестовал сам,
и оказалось, что она прекрасна.
1954

БЕДНЫЕ ЛЮДИ
В этом доме есть рижская мебель,
есть эстонские шторы под цвет,
нет забот о тепле и о хлебе,
но и счастья, по-моему, нет.
На красивой и ценной посуде
тут обильно и вкусно едят...
Но всегда недовольные люди
за столом этим пышным сидят.
...Полюбили друг друга когда-то,
создавали семью и уют,
а теперь тяжело и богато
два чужих человека живут.
Ковыряются в каждой обиде,
задыхаются от ерунды
и, друг друга почти ненавидя,
пропадают, спасенья не видя
от своей неизбывной беды.
Бестолково, безжалостно губят
навсегда невозвратные дни.
Ничего уже больше не любят,
пи о чем не жалеют они.
Ни заботы, ни годы, ни дети
им уже не умеют помочь.
Хоть вмешался бы кто-нибудь третий,^-
ведь на них и глядеть-то невмочь!
11 вмешаться куда как не просто.
II верней, безо всякой крутни,
не мудря, кулаком, что ли, о стол,
222

чтоб на миг растерялись они,
прямо брякнуть: нелепые люди,
как вы тратите дар дорогой!
Жалко сил ваших,— новых не будет.
Жалко жизни,— не будет другой.
Все сказать им с любовью и жаром.
Равнодушье немыслимо тут.
Может, все это глупо и даром?
Может, люди плечами пожмут?
Может, все это выйдет нескладно
и они не поймут ничего
или люто обидятся... Ладно!
Промолчать-то ведь проще всего.
1956

С НОВЫМ ГОДОМ, АНДРЕЙ!
Л. Ландау
Шуму сегодня! Свету сегодня!
Праздник сегодня у нас.
Бал новогодний! Бал новогодний!
Не умолкает джаз.
Кружатся пары снова и снова
в свете несчетных огней.
Что-то не видно Андрея Петрова.
Где он, Петров Андрей?
Кто-то спросил, и кто-то ответил:
— Был... Отошел... Куда, не заметил..,—
Оба забыли о нем.
Где ж он, однако?
На двадцать третьем.
На этаже своем.
Узкая комната очень похожа
на шесть тысяч других.
Вот он, Андрей!
На диване лежа,
съежился и притих.
Но и сюда долетают звуки
вальса и падеграс.
Празднует праздник Дворец науки,
224

не умолкает джаз.
Мается парень, уснуть не может,
пе зажигает огня.
Что-то его неустанно гложет,
con и покой гоня.
Дальние всплески смеха и шума
не утихают никак.
Бал новогодний...
А оп-то думал,
будет совсем не так.
Глупое сердце, как оно ждало,
как торопилось вперед,
к свету и музыке этого бала
ночью под Новый год.
Мог ли он ждать такого удара
именно в этот бал...
Лучше бы год не кончался старый,
новый не наступал.
Раньше все было совсем иначе.
Раньше жилось легко.
Всюду сопутствовали удачи.
Как это далеко!
Было ли все это?
Хмуря брови,
он вспоминает с трудом
школьные праздники в милом Тамбове!
папин и мамин дом...
Там, в бесконечно далеком детстве,
утренний сад шумит.
Там никаких он не ведал бедствий,
не испытал обид.
Все это кажется дальней далью...
Но полугода нет,
как оп вступил с золотой медалью
в повый Университет.
В этот крылатый, высокоглавый,
вымахавший до туч...
Оп получил наконец по праву
индивидуальный ключ,
вошел в свою комнату на закате,
перед окошком встал...
Как будто бы коммунизм на плакате
225

кто-то нарисовал!
Солнечно, зелено, чисто, ярко —
вот уж он и готов!
Прямые аллеи нового парка.
Радуга цветников.
Москва-река под горой змеится,
вся в золотой пыли,
и трудовые дымы столицы
где-то совсем вдали...
Бее совершенно как на плакате^
н горе или беда,
право, здесь будут совсем некстати,
здесь праздник будет всегда.
Горе, и вправду, не достигала
до этих ярких высот.
Разве стипендии не хватало^
так эта беда не в счет.
Не было горя на белом светеГ
Праздник шумел кругом!
Он самую лучшую девушку встретил*
Она была на другом факультете,
на этаже другом.
По он всегда ощущал ее рядом
и, этой близости рад,
следил за ней неотступным взелядом*,
ловил ее встречный взгляд.
Конечно, она его понимала,
но, хитрая, виду не подавала*
и порешил Андрей
дождаться новогоднего бала
и объясниться ей.
В самом красивом на свете платье
явилась она на бал.
Как будто бы молодость на плакате
кто-то нарисовал.
Но, право же, показалось Андрею,
рисунок был бы верней,
когда б нарисован был рядом с нею
именно он, Андрей.
Именно он, в своем новом костюме.
Оп. Один. Навсегда.
Но в музыке джаза,
226

в праздничном шума
грянула вдруг беда.
Не замечая Андрея Петрова,
девушка мимо прошла.
Ждала другого, искала другого.
И дождалась, и нашла.
Нашла в толпе безоишбочш*м взглядом
молодости своей.
И вот подошел и встал с нею рядом
вовсе не он, Андрей.
И музыка грянула, как по заказу,
и их понесла волна...
А на Андрея даже ни разу
не оглянулась она.
И убежал он, вдвойне измучен
шумом и плеском огней...
Хоть бы сказала, чем же он лучше,
этот, который с лей.
Словом поддержки, словом совета
кто ему может помочь?
Видимо, только никак не эта
полная музыки ночь.
Только не это новое зданье,—
ему лишь четвертый год,
оно человеческого страданья
попросту не поймет.
Оно — для праздника, для парада,
для счастливых людей...
Перегибаешь, Андрей, не надо.
Будь справедлив, Андрей.
Право же, зданье не виновато.
С иим пререканья пусты.
Жизпь оказалась сложней плаката,
и растерялся ты.
Каждой живой человечьей судьбою,
суммой усилий, брат,
каждым поступком мы пишем с тобою
картину, а не плакат.
Победы иа ней не подносят на блюдце,
не раздают на балах.
На этой картине — за счастье бьются,
его добывают в трудах,
227

спорят с неправдой, воюют с дрянью,
мужают в каждом бою.
...Даже и там, за чудесной гранью,
в том далеком краю,
свои останутся бездны и кручи,
крушения и успех.
Не так-то легко показаться лучшим
той, что прекрасней всех.
Придется, натиск встречая грудью,
смело идти на бой.
А здание строили тоже люди,
такие, как мы с тобой.
Им тоже бывало горько и трудно,
и ты о них не забудь.
Ведь вот их созданье плывет, как судно,
в далекий и смелый путь.
И столько в пути нерешенных вопросов,
порогов, мелей, глубин.
И столько трудов у его матросов...
Ты тоже из них один.
Держись, моряк, во что бы ни стало!
Сражайся и прекословь!
А ну, возвращайся на поле бала,
поспорь за свою любовь!
Пусть бури крепчают, пусть ветер свищет,
будь тверд и держись прямей.
Живи, дружище! Мужайся, дружище!
С Новым годом, Андрей!
1955-1956

из записной книжки
1
Когда-нибудь я напишу рассказ,
простой рассказ, впервые в жизни в прозе,
как сбились мы с дороги в поздний час
и как душевно привечали нас
в незнаменитом маленьком колхозе.
Я напишу подробно, все подряд:
о пожилом колхозном садоводе,
о горенке, где веером висят
портреты новобрачных и солдат,
в торжественной симметрии лежат
районные дипломы на комоде.
Все, что смогла я в памяти сберечь:
цветной ковыль, ковровые дорожки...
Хозяйка дома затопила печь,
месила тесто, ставила лепешки.
О, домовитый свет ее лица,
огонь в печи, дымок сухой и жаркий...
Мальчишка-шестиклассник, весь в отца,
показывал диковинные марки.
Стол накрывала — глаз не отведешь! —
невеста-дочка в кофточке нарядной.
Был майский вечер ясен и хорош,
весь в крупных звездах, синий
и прохладный.
Цвели сады. Вовсю цвели сады.
Они светились светом отраженным.
И кто мог знать и кто мог ждать беды?
229

О ней забыли по людским законам.
И печь уже дышала горячо.
И за столом сидели рядом двое.
И женщина к соседу на плечо
слегка склонилась русой головою.
И он, сосед, взволнованно глядел
на светлый лоб, на вьющиеся пряди,
и вдруг смутился, и помолодел,
и женщину по голове погладил,
и посветлел лицом...
И кто вокруг
из приглашенных, из хозяев дома
мог знать, что он не муж ей и не друг,
попутчик лишь, недавний лишь знакомый.
И вот о том и будет мой рассказ,
как он поверил сердцу в добрый час,
усталый человек большого дела.
Как вздрогнул он, пав в« нем любовь
зажглась
к той женщине, что рядом с нииг сидезга.
И по веленью сердца своего,
не слыша и не видя ничего,
он говорил ей ласковые* речи.
И женщина заслушалась его —
такой уж был хороший, добрый веч-epl —
поверила, что это навсегда*,
не думая ни о какой угрозе.
...И вот тогда и грянула беда
в незнаменитом маленьком* колхозе.
На улице волненье поднялось.
Стучали в окна.
На исходе how
ударил майский утренник-мороз,
а яблони цвели что было мочи.
Бежали люди в белые сады,
спросонья, с непокрытой головою...
В толпе, в тревоге, в шуме той» беды
друг друга потеряли эти двое.
Волненье то, чудесный трепет тот,
значенья полный разговор глазами
они забыли средь чужих забот...
Беззвучно плакал старый садовод.
Зажгли костры. А солнечный восход,
забрезжив чуть, замешкался и замер.
230

Горели беспокойные огни.
Земля покрылась яблоневым цветом.
А как они? Те двое? Что они?
Но я в рассказе не скажу об этом.
Не буду комкать и не поспешу.
Пусть будет он скупее и короче.
2
Когда-нибудь я повесть напишу.
Она начнется раньше этой ночи.
Опять дорога. Дальний перегон.
Рвет паровоз, швыряя дам с откоса,
и цельнометаллический вагон
легонько припадает на колеса.
Два человека встретились в нути.
Пьют крепкий чай, друг друга угощают.
Им выпало судьбу свою найти,
но этого они еще не внают.
Расскажет спутник спутнице своей,
зачем он едет в край глухих степей,
и кто он есть, и чем юн в жизни занят.
И женщину внезапно увлекут
его талант, его чудесный труд,
тот замысел, что перед ней предстанет.
Потом они расстанутся.
Потом
займется каждый собственным трудом
и заживет опять своей судьбою.
...Одна вернется женщина в свой дом,
останется наедине с собою.
Ее обступит летняя Москва.
Она одна в квартире — вое «а даче.
Она начнет о ком-то тосковать,
дышать трудней от нежности горячей.
Она поверит. Ей приснится сон.
Ей счастье невозможное приснится.
И в то же утро вдруг нагрянет он,
в командировку прибывший в столицу.
Я ничего как есть не утаю,
скажу всю правду, напишу на совесть
ту дорогую, первую мою,
231

живую человеческую повесть.
И, собственно, о том в ней будет речь,
без всяких передержек и помарок,
как двое не сумели уберечь
нежданно им дарованный подарок.
Как человек хороший и большой,
что здорово работал, храбро дрался,
столкнувшись с чистой, щедрою душой,
в той щедрости живой не разобрался.
Ее прямой доверчивый порыв
поняв иначе, объяснив беднее,
он вдруг погас, смутился, отступив,
по сути дела дрогнув перед нею.
Каких таких он испугался трат,
п для чего решил беречь он душу,
и кто тут прав и кто тут виноват,
пускай мои читатели решат,
а я повествованья не нарушу.
Кто виноват, попробуй-ка реши!
Любили честно и страдали люто.
Два человека, две больших души.
А счастья вот не вышло почему-то.
Но почему же, право? В чем тут суть?
Упреки все предчувствуя заране,
я промолчу пока.
Когда-нибудь
все объясню и все пойму в романе.
3
Когда-нибудь я напишу роман,
и где-нибудь подальше, не в начале,
в нем будет путь на Тихий океан,
закат в Саянах, утро на Байкале.
Начнется он далекою порой,
картиною совсем иного рода.
...Еще он молод, старый мой герой,
и до войны еще четыре года.
Путь позади нелегкий, но прямой.
Степной район. Поселок у причала.
Суровою заволжскою зимой
герой мой примет стройку под начало,
А там неразбериха и разброд,
232

большая склока, мелкие доносы,
машины не доставлены — заносы.
...Так мой герой начальствовать начнет,
такие встанут перед ним вопросы.
Такие люди разные вокруг.
Так много неувязок и сомнений.
Жена устанет, не поверит друг.
Начнется страшный паводок весенний.
А впрочем, что там! Жизнь какая есть.
Всего и не придумаешь заране.
Как он со всем управится, бог весть!
Вот это я и напишу в романе.
Потом уже, поздней, спустя пять лет,
спускаясь от Казани вниз по Волге,
пешком решит он путь проделать долгий
и побежит, вдали завидев свет
той станции, построенной в степи,
чтобы скорее встретиться с народом,
с которым он сроднился трудным годом.
И люди скажут: «Закуси, поспи,
маленько отдохни перед походом».
Но он не сможет, он пойдет назад.
Он до рассвета должен быть на месте,
Чтобы успеть с товарищами вместе...
Далеко ли?
Туда,
под Сталинград.
À дальше будет полная тревог,
очарований и противоречий
одна из тысяч мыслимых дорог
неповторимой жизни человечьей.
И в грохоте сражений, и в тиши
безмолвных споров с совестью своею
незримый, тайный, вечный рост дугаи,
которая чем старше, тем сильнее.
Жизнь человека. Сорок восемь лет.
История отходов и сгораний
во имя наступлений и побед.
Вот это я и напишу в романе.
Однако кто он, этот человек?
Солдат великих войн и революций,
233

строитель, создающий новый век.
В его судьбе, как ручейки, сольются
весь опыт мой, все знания мои,
все размышленья над людской судьбою.
Он должен будет выдержать бои
с противниками и с самим собою
и победить.
Ведь если мой рассказ
был только вечер, был всего лишь случай,
а повесть — только эпизод летучий,
одна лишь встреча, и не в добрый час,
то мой роман, он должен быть горой, '
нет, целиной, нет, лучше океаном.
Нет, целой жизнью, долгою порой.
И, временем подсказанный герой,
он должен в жизнь войти с моим романом.
Ее подводник и ее пилот,
ее хозяин и разнорабочий,
одновременно подрывник и зодчий,
взрывающий и движущий вперед;
не знающий покоя до седин,
не разобравший, где страда, где праздник.
И сколько в нем ни слито судеб разных,
он только он, и он всегда один.
À женщина придет тропой своей
и часть дороги с ним пройдет бок о бок.
Она его моложе и слабей.
Так почему он только рядом с ней
беспомощен, незащищен и робок?
Ему в глаза ударит яркий свет,
зажженный в мире первою любовью.
А он считал, ее на свете нет.
А он считал, что он на склоне лет.
А он считал, что жизнь течет в низовья...
А женщина?
Ее я столько раз
уже писала прозой и стихами.
О ней ведь были повесть и рассказ.
Но если мне она не удалась,
не потому ль, что много сходства в нас
и слишком много связей между нами?
Мпе нелегко рассказывать о ней.
234

Закрытая непристальному глазу,
со временем она мне все родпей
глубинами, невидимыми сразу.
Вглядишься в них — и не увидишь дна,
лишь ясный свет, да омуты, да кручи.
Жизнь прожита. Она была трудна.
По женщина не пожелала б лучшей.
А если сердце защемит в ночи,—
так ведь роман о мужестве души
воспитанного в бурю поколенья.
Так что ж ты медлишь?
Начинай!
Пиши!
Тебе достанет силы и волненья.
Твой час настал. Пришла твоя пора.
Гляди в упор и спрашивай7 ответа.
Не жди, чтобы убралось со двора
твоей судьбы пылающее лето.
Ах, что за лето! Ах, какой* иголвГ
Горят зарницы, гррмыхаюттрозы,
и звезды падают...
Hfe потому ль
все не могу добраться я до прозы?
1955

РАЗГОВОР В ДОРОГЕ
Забайкалье. Зарево заката.
Запоздалый птичий перелет.
Мой попутчик, щурясь хитровато,
мятные леденчики сосет.
За окном бегут крутые сопки,
словно волны замерших морей,
стелются чуть видимые тропки —
тайный след неведомых зверей.
Он ученый малый, мой попутчик,—
обложился целой грудой книг.
Он читает, думает и учит —
сам, считает, все уже постиг.
Оп твердит, что я не знаю жизни,
нет меж нами кровного родства,
и в его ленивой укоризне
сдержанные нотки торжества.
Мол, на мне горит густою краской
жительства московского печать,
мол, таким, избалованным лаской,
надо жизнь поглубже изучать.
Я молчу, ему не возражая,
не желая спор вести пустой,
раз уж человеку жизнь чужая
кажется, как блюдечко, простой,
раз уж он о ней надменно судит,
не робеет, не отводит глаз...
Жизнь моя! Другой уже не будет!
236

Жизнь моя, что знает он о нас?
Ничего не знает — и не надо.
Очевидно, интересу нет.
Дорогой мой, я была бы рада
выполнить ваш дружеский совет,
но, сказать по совести, не знаю,
как приняться мне за этот труд.
Почему, когда, с какого краю
изучают жизнь, а не живут?
С дальнего заветного начала
тех путей, которыми прошла,
никогда я жизнь не изучала,
просто я дышала и жила...
Людям верила, людей любила,
отдавала людям, что могла,
никакой науки не забыла,
все, что мне дарили, берегла.
Словно роща осенью сквозная,
полная раздумья й огня,
жизнь моя, чего же я не знаю,
что ты утаила от меня?
Не лелеяла и не щадила,
в непогоды лета и зимы,
по обходным тропкам не водила —
напрямик,
как люди, так и мы.
Мне хватало счастья и печали.
Я бы, право, дорого дала,
чтобы вы чуть-чуть поизучали
то, что я сама пережила.
Или я опять не то сказала?
Вижу, вы нахмурились опять:
«Я сама... Ей-богу, это мало!
Надо жизнь чужую изучать».
Изучать положено от века
ремесло, науки, языки.
Но живые чувства человека,
жар любви и холодок тоски,
237

негасимый свет, огонь горячий,
тот, который злу не потушить...
Это называется иначе.
Понимать все это — значит жить.
Сколько ни пытаюсь, не умею
изучать, как алгебру, людей,
боль чужую делаю своею,
чью-то радость делаю своей.
Сколько ни стараюсь, не умею,
жизнь моя, делить тебя межой:
мол, досюда ты была моею,
а отсюда делалась чужой.
Своего солдата провожая
в сторону фашистского огня,
это жизнь моя или чужая —
право, не задумывалась я.
Разве обошла меня сторонкой
хоть одна народная беда?
Разве той штабною похоронкой
нас не породнило навсегда?
Разве в грозный год неурожая
разная была у нас нужда?
Это жизнь моя или чужая —
я не размышляла никогда.
Словно роща осенью сквозная,
полная раздумья и огня,
жизнь моя, чего же я не знаю,
что ты утаила от меня?
Буду ждать, гадая, как о чуде,
веря в жизнь и обещая ей
жить неравнодушно, жить, как люди,
просто жить с людьми и для людей.
Нету мне ни праздника, ни славы,
люди мои добрые, без вас.
Жизнь моя — судьба моей державы,
каждый сущий день ее и час.
Бурь ее железные порывы,
лучезарных полдней синева,
все — мое,
и всем, чем люди живы,
я жива, покуда я жива!
Не прошу о льготе и защите,
238

жизнь моя, горю в твоем огне.
Так что, мой попутчик, не взыщите
и не сокрушайтесь обо мне.
Жизнь огромна, жизнь везде и всюду,
тем полней, чем больше человек.
Я уж изучать ее не буду,
буду влюблена в нее навек!
1956

СВЕТ В ОКОШЙЕ
Мне с детства часто снится сонг
вхожу я в город незнакомый,
но кажется, что вымер он,—
безмолвствуют глухие домы.
Нигде ни проблеска огня,
ни звука жизни на пороге,
и нет приюта для меня,
а я устала, я с дороги.
И чудится с устатку мне,
что я не в городе, а в чаще...
Но вдруг огонь в одном окне,
живой, горячий, настоящий.
И я бегу к нему скорей,
надеждой доброю влекома.
Но ни ворот и ни дверей
у этого живого дома.
„.Друзей немало у меня,
я их упреком не обижу,
во драгоценного огня
я в них давно уже не вижу.
Но между ними есть один,
которого я знаю мало,
но светит из его глубин
огонь высокого накала.
HîıiBofı огонь в живом дому,
как в страшном сне подобен чуду,
в жадно я тянусь к нему,
и он мне виден отовсюду.
240

Он ярок, он силен, он прав,
он смеет требовать к ответу,
И я бегу, бегу стремглав
к его негаснущему свету.
От потрясений и потерь,
как от морских штормов на сушу,
бегу к нему...
Но где же дверь
в его светящуюся душу?
Зову на помощь!
Где же вход?
Неужто он меня не слышит?
Чем он горит? Чем он живет?
Во что он верит? Чем он дышит?
Вокруг меня шумит гроза.
Я скоро вымокну до нитки.
...Как окна, светятся глаза,
но нет ответа, нет калитки.
Впустите!
С дальнего пути
я так устала, так устала...
Откройте!
Я должна войти
к огню
во что бы то ни стало!
1958

ПЕРВЫЙ ПАРОХОД
Первый пароход идет по Каме.
С берега горланят петухи.
Я с береговыми петухами
просыпаюсь и пишу стихи.
Проплывают серые избушки...
Печки топятся... Мычат стада...
И по щиколотку деревушке
достигает полая вода.
Петухи поют по всей России,
и повсюду утро и весна,
половодье, солнце, небо сине...
Скоро год уже идет война.
Стала я сильней и старше годом,
целым годом злой большой войны.
Поспешаю с первым пароходом
в город Набережные Челны.
Погощу у годовалой дочки,
дух переведу, а там назад...
Все понятно, все ложится в строчки,
и во всем высокий чистый лад. •
Я пишу, пишу стихи в тетради
о великом, главном, дорогом.
Ленинград еще зажат в блокаде.
Крым и Украина под врагом.
242

Первый пароход идет по Каме
в сторону от фронта и врага.
Теплыми домашними дымками
машут обжитые берега.
Заглянуть вперед или не надо?
Сколько там дымящихся руин!
Это что?
Твердыня Сталинграда.
Но гляди уж дальше,— там Берлин!
Веруя в отчизну и в победу,
в голубое небо, в белый свет,
я по Каме, я по Каме еду,
сил достанет, им предела нет.
Вся Россия, людно и оружно,
поднялась на битву в грозный час.
Заглянуть вперед или не нужно?
Что ж, попробуй, сколько хватит глаз.
Мне легко, любимой д влюбленной.
Ничего не страшно и не жаль.
Жизнь права, блюдя свои законы,
дымкой заволакивая даль.
Сердце у меня еще не ноет,
ничего недоброго не ждет.
Заглянуть вперед или не стоит?
Далеко ль увидишь ты вперед?!
Жить отважно, не боясь ответа.
Верить в счастье, не боясь невзгод.
Шел по Каме, шел в начале лета
острогрудый белый пароход.
Впереди еще без счета было
потрясений, горестей, утрат.
Сил хватило. До сих пор хватило.
Будет трудно, оглянусь назад!
1958

ПРОСЕКА
Есть в моем лесу одна дорога,
где
с утра,
в ночи,
на склоне дня
кто-то смотрит пристально и строго
сквозь прямые сосны на меня.
Глаз не отводя и не мигая,
кто-то смотрит на меня в упор:
— Я-то думал, ты теперь другая,
пу а ты,
все та же ты,
с тех пор...
Так же все и маешься?
А я-то...
Я-то думал... Я-то был бы рад...
Повожу плечами виновато
и навстречу поднимаю взгляд.
Вижу высоко над головою
сосны, облака, голубизну,
хлопья снега, вековую хвою,
лото, осень, зиму и весну.
Вспоминаю жизнь свою с начала
и невольно замедляю шаг...
Что успела?
Все не так да мало.
244

Что свершила?
Мало да не так.
Все-то я живу уж как умею.
Много ли умею, вот вопрос?!
Все-то я надеюсь, что успею.
Как бы после плакать не пришлось.
Не пришлось бы спохватиться поздно.
Все ли впрямь задачи решены?
Кто-то смотрит ласково и грозно
с тихой неприступной вышины.
Есть в моем лесу одна дорога,
просека,
пробитый в чаще путь...
И шепчу я:
— Подожди немного!
Я счастливей стану как-нибудь.
Я осилю,— обещаю свято
мелкий вздор, неправду и вражду...
И в ответ я слышу:
— Ладно, я-то...
Я-то верю... Я-то подожду...
Я-то что... Вот ты-то как?
— Не знаю...
— Постарайся все-таки дойти...
Жизнь моя — дорога та лесная,
неизменный свет в конце пути.
1958

ЗОЛУШКА
Золушка приехала на бал,
как положено, в разгаре бала.
Полон был гостей дворцовый* зал.
Духовая музыка играла.
Хлопотал, не покладая рук,
церемониймейстер, как диспетчер.
Золушка, на зависть вадм' вотгруг,
танцевала с принцем целый вечер.
Принц в толпе ее заметил сам
и ухаживал единолично.
Время шло к двенадцати часам.
Все могло окончиться трагично.
«Ах, простите, принц, я не могу...»
Золушка по лестнице бежала,
и с прелестной ножки на бегу
крошечная туфелька упала.
Туфелька лежала на полу.
Принц стоял, несчастный и влюбленный...
Я была однажды на балу
Золушкой, сироткой, Сандрильоной.
Оборвалась шелковая нить.
Мне развязка выпала другая.
2'ı6

Я и башмачка-то обронить
не успела, с бала убегая.
Бедный принц! Как не было меня!
Вальс умолк, оборвалась беседа...
Ночь прошла, и в ярком свете дня,
как звезда, бледна моя победа.
Принц давно уж потерял престол.
Он теперь в одной газете служит.
Золушку он так и не нашел
и об этом, кажется, не тужит.
1958

САДОВОЕ КОЛЬЦО
Когда идут через Москву
транзитные грузовики,
мне кажется, что я живу
на берегу большой реки
и под покровом темноты
слышнее движется вода.
Идут тяжелые плоты.
Проходят баржи и суда.
Огни горят, огни горят,
со всех сторон, куда ни глянь,
от Нижнего на Сталинград,
от Астрахани на Казань.
И красноводские ветра
песком и солью бьют в лицо,
...Светает. Пятый час утра,
Москва. Садовое Кольцо,
1959
248

ПИШИ!
Ты хочешь написать в поэме
историю своей души,
в которой отразится время,
как в чистой капле... Что ж, пиши!
Ты хочешь рассказать в романе
историю своих друзей,
их озаренья, их сгоранья,
их подвиг... Что ж, пиши скорей!
Ты хочешь маленьким рассказом,
кусочком сердца своего,
как будто острым, умным глазом,
взглянуть вокруг... Пиши его!
Пиши скорей, не медли, слышишь,
весь мир, весь путь, весь опыт свой.
Пойми, ведь то, что ты напишешь,
пе может написать другой.
Но в упоенье иль в обиде
не спутай краски и черты.
Ведь то, что в мире ты увидел,
как ты, увидел только ты.
Пиши скорей, пиши, не мешкай,
не разрешая никому
сказать с недоброю усмешкой:
«Не напечатают... К чему?!»
249

Согласьем нытиков не радуй
и с ними вместе не спеши
за этой липовой оградой
скрываться... Прежде напиши.
А если ты поверишь этим
лукавым трезвым голосам,
тебя никто на белом свете
не упрекнет,
но ты-то сам?
Но ты-то сам, в своей дороге,
в сосредоточенной тиши,
закон твой честный, суд твой строгий...
Вот то-то и оно. Пиши!
Да, будет горько, будет худо
до лютой муки, до седин.
Да, будет страшно: ведь покуда
ты пишешь, ты совсем один.
Но если ты свое допишешь,
вздохнешь и дух переведешь,
ты столько добрых слов услышишь
и столько жарких рук пожмешь.
Пиши, исполненный отваги,
мужай, как юноша в бою,
доверь чернилам и бумаге
единственную жизнь твою.
Без колебания! Пусть судят.
Ты слов на ветер не бросал.
Жил,
думал,
верил...
Будь что будет!
Ты сделал все — ты написал!
1059

СТРОИТЕЛЯМ
Классического зодчества законы
поэт, о том не думая; постиг.
Стоят стихи, как светлые колонны,
поддерживая своды вечных книг.
Проходят царства, и минуют годы...
Переведи дыханье... Оглянись...
Стоят стихи, как мраморные входы,
врата, и арки, и ступени ввысь.
Поэмы, и трагедии, и драмы,
обветренные временем тома —
дворцы и замки, крепости и храмы
и обжитые милые дома.
О сизые и розовые плиты!
Каррарский мрамор, кованый гранит!
Вы безупречны, вечны, знамениты,
вас время, как сокровище, хранит.
Но, зодчий вдохновенный и бывалый,
тебе пришлось на опыте постичь,
что есть еще другие матерьялы —
земля и глина, бревна и кирпич.
И время знает: на его просторах
иные неприметные творцы
возводят те постройки, без которых
не уцелеют храмы и дворцы.
Стихи-окопы и стихи-землянки,
в боях у Сталинграда и Москвы
вас рвали бомбы, вас топтали танки,
сгорели вы, и победили вы.
И ваши несмываемые знаки
951

нет-нет и проступают там и тут.
И уважаю я стихи-бараки
за то, что в них строители живут.
Они возводят школы и заводы,
и разбивают парки и сады,
и прочь уходят,
и стирают годы
их серые дощатые следы.
Прошли не даром будни трудовые,
без лишней болтовни и чепухи.
Но для чего построены иные
убогие, фанерные стихи?
Они притворны и опустошенны,
ничтожные, на самый мягкий суд,
стихи-ларьки, палатки, павильоны —
окончится сезон, и их снесут.
В бескрылой обреченности унылы,
без совести, без цели, без стыда...
Не спорьте с ними, не теряйте силы.
Храните эти силы для труда.
П59

ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ ЛЕБЕДЕЙ
В беспросветные дни осенние
и в дремучий лютый мороз,
после грозного потрясения,
злых обид и черных угроз,
вдруг почувствуешь: легче дышится,
и внезапно в душе твоей
ни с того, ни с сего послышится
танец маленьких лебедей.
Дали дальние в добром лепете*
клёкот близится и растет.
И на что тебе эти лебеди?
И дался тебе их полет!
Хоть и маленькие, а смелые...
Слушай жадно и молодей,
думу думая, дело делая,
танец маленький лебедей.
Помогая ходу истории,
пробуждая совесть и честь,
героические оратории
и симфонии в мире есть.
Но меж ними, храня и милуя,
беззаветно любя людей,
существует улыбка милая,
танец маленьких лебедей.
Неожиданное спасение,
белый плеск лебединых крыл«
253

Зашумели ключи весенние
драгоценных душевных сил.
Дело доброе не забудется
и наказан будет злодей,
до поры пока сердцу чудится
танец маленьких лебедей.
1959

НЕСКОЛЬКО ШАГОВ
Что это, стихи или рассказ?
Не пойму сама, сказать по чести.
...В первый раз в тот вечер* в1 первый раз,
эахогелось им остаться вместе.
Выходили шумною гурьбой1,
весело толпились у подъезда...
Получилось все само собой,—
им в машине не хватило места.
Оборвался смех и разговор.
Фары подмигнули, как живые.
Оглушительно пустынный двор,
и они одни, вдвоем, впервые.
Далеко-далёко в поздний час
города большого полыханье.
...Как перед прыжком, как в первый раз,
задержала женщина дыханье.
Грянули над ней колокола,
заиграли золотые трубы,
и дыхание перевела
женщина
и облизнула губы.
À мужчина молча закурил,
вспышкой спички осветив ворота,
затянулся и заговорил,
словно вдруг решил и вспомнил что-то.
255

В хрупкой настороженной тиши,
где весома каждая минута,
он заговорил не от души,
нарочито громко почему-то.
Он болтал о чем-то просто так,
перескакивал от темы к теме.
...Женщина считала каждый шаг.
С каждым шагом убывало время.
Ей спросить хотелось:
«Это ложь,
равнодушие или усталость?»
Но она подумала: «Ну, что ж...
Несколько шагов уже осталось...»
Несколько шагов еще, а там,
все признания перебивая,
за людьми несутся по пятам
дикие последние трамваи.
Несколько шагов еще — и вот
больше нет ни времени, ни дали.
Переулка резкий поворот
и огни центральной магистрали.
Несколько шагов еще, а сил
не найти, чтобы шагнуть к другому.
...Вот идет свободное такси.
Несколько минут езды до дому.
И ппчем уже нельзя помочь.
Время мчится... Ветер губы студит...
Несколько часов — и минет ночь,
и второй такой уже не будет.
Несколько минут, а там, а там...
Женщина выходит из машины.
II на миг — рука по волосам,
на секунду — от виска к губам
пересохший, горький рот мужчины.
256

Несколько шагов еще вперед...
Оглянуться, двери прикрывая...
Вот и все!
А там и жизнь пройдет,
людям снисходительно кивая.
1959

* * *
Милые трагедии Шекспира!
Хроники английских королей!
Звон доспехов, ликованье пира,
мрак и солпце и разгул страстей.
Спорят благородство и коварство,
вероломство, мудрость и расчет.
И злодей захватывает царство,
и герой в сражение идет.
Эти окровавленные руки,
кубки с ядом, ржавые мечи,
это — человеческие муки,
крик души и жалоба в ночи.
Заклинанья и тоска о чуде,
спор с судьбой и беспощадный рок,
это только люди, только люди,
их существования урок.
Неужели и мои тревоги,
груз ошибок и душевных мук,
могут обратиться в монологи,
обрести высокий вечный звук?
Неужели и моя забота,
взлеты и падения в пути,
могут люто взволновать кого-то,
чью-то душу потрясти?
То, что смутной музыкой звучало,
издали слышнее и видней.
Может, наши участи — начало
для грядущих хроник наших дней.
258

Солона вода и хлеб твой горек,
труден путь сквозь толщу прошлых лет,
нашего величия историк,
нашего страдания поэт.
Только б ты не допустил ошибки,
полуправды или лжи,
не смешал с гримасами улыбки
и с действительностью миражи.
Человек, живой своей судьбою
ты ему сегодня помоги,
не лукавь и будь самим собою,
не обманывайся и не лги.
Не тверди без толку: ах, как просто!
Ах, какая тишь да гладь!
Л уж если ты такого роста,
что тебе далеко не видать,
не мешай в событьях разобраться
сильным душам, пламенным сердцам.
Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось вашим мудрецам.
1959
259

СТИХИ О МОЛОДЦАХ
главный молодец
Молодец! Поставил наудачу,
ухватил за шиворот успех,
размахнулся и отгрохал дачу,
да такую, что виднее всех.
Молодец! Летает за границу,
пишет сочинения в журнал...
Издали посмотришь, так Жар-птицу
он и впрямь словчился и поймал.
Молодец! Ведь вот ему в угоду,
не давая шлепнуться на мель,
остальные баламутят воду,
чтобы он ловил свою форель.
Баламутят с искренним порывом
(он в прозрачпых водах — не ловец)'
и глядят с почтением брезгливым
па него... Ей-богу, молодец!
А другие, робки и унылы,
на укоры совести в ответ
говорят: за ним другие силы...
А других-то сил за ним и нет!
Нет за ним ни войска, ни темницы,
пету ни геройства, пи побед,
нет ни Царь-девицы, ни Жар-птицы,
и таланта, главное, что нет*!
.260

Нету сил за ним и быть не может
на земле, где есть советский строй.
Как его небось тревога гложет
тихою полуночной порой.
Нету сил за дюжими плечами.
Он силен лишь глупостью людской.
Сам с собой бессонными ночами
он исходит лютою тоской.
Страшно! Зуб не попадает на зуб...
Что-то ждет его? Какой конец?
И лепечет он: «Уж лучше сразу б...»
Жалкий, глупый, бедный молодец!
другой молодец
Он весьма внушительный мужчина.
Он живет широко, на виду.
У него лазурная машина
на тугом резиновом ходу.
У него хорошие костюмы,
несколько отсутствующий взгляд,
п многозначительные думы
лоб его высокий бороздят.
Он на наши робкие вопросы
хмурит брови несколько минут,
взгляд отводит, курит папиросы:
«Тяжело! Работать не дают...»
Можно отойти, пожав плечами,
можно призадуматься на миг,—
сколько лет он ходит между нами,
мы его не видывали книг.
Где его роман, поэма, пьеса?
Где раздумья пережитых лет?
Полистать бы ради интереса.
Ничего не выйдет! Нет и нет!
Нет и не было!
Пока другие
мозг и душу, радость и беду,
чувства и волнения живые
отдают любимому труду,
он спокоен, он в своей тарелке,
261

всем приятен и ко всем хорош,
делает поделки-переделки
и души не тратит ни на грош.
Но, чужую рукопись листая,
морщит нос, уступкой не греша,
и довольна сытая, пустая,
хорошо одетая душа.
Так проходят за годами годы...
Положенье... Верные доходы...
Все-то есть, завистникам назло.
Не хватает творческой свободы...
Здорово скотине повезло!
ЕЩЕ ОДИН МОЛОДЕЦ
Он живет при коммунизме
вот уже который год,—
отдает, на что способен,
по потребностям берет.
II его, подумав строго,
разве можно упрекнуть,
что потребностей-то много,
а способностей-то чуть.
Он доволен и спокоен,
потому что для него
коммунизм уже построен.
А другям-то каково?
1959

* * *
Господи, как жизнь огромна!
Та, что за плечами.
Ведь была еще Коломна
с белыми ночами.
Ожиданье парохода.
Соловьи... Весна...
А еще спустя два года
пачалась война.
1959
263

* * *
Как энать, на счастье иль на горе?
Осилю или потону?
Вошла с разбега, словно в море,
в крутую синюю волну.
Я так хотела, так решила!
И всем сомнениям назло
ударило, и оглушило,
и подняло, и понесло.
Опасность, риск — какая малость!
На смелом гребне той волны
мне не страшна была усталость,
я не боялась глубины.
Нет, нет, не то и не другое.
Меня страшило лишь одно:
а вдруг забудусь и ногою
нашарю илистое дно.
1959
2G4

.* * *
Распластывались коршуны над степью,
и синяя стена росла вдали.
К ее сиянью и великолепью
мы молча шли, мы исступленно шли.
В ушах гудело, рты пересыхали,
земля дышала жаром и огнем,
мы молча шли, в пути не отдыхали,—
скорее к морю, там и отдохнем!
Колючий берег...
Но иные с ходу
усталость нестерпимую свою
бросали в плеск, и в синеву, и в воду...
Я медлила у счастья на краю.
Я не спешила, тапочки снимая.
Я не кидалась в волны с головой.
Вступая в море, делалась сама я
его прохладой, плеском, синевой.
И, до краев наполненная морем,
я далеко в себе его несла,
оно меня держало в схватках с горем
и помогало не бояться зла.
Оно нет-нет в крови моей гудело,
и, что-ничто, сквозь горе и беду,
я каждый день свой по дороге белой
навстречу морю празднично иду.
Как в зной палящий, верная условыо,
я предвкушепье счастья берегу...
И вот стою перед твоей любовью
и медлю на колючем берегу,
265

оцепенев... Не знаю, что со мною.
Шагнуть вперед я не могу сама.
Взволнуйся, море, смой меня волною!
Не дай сгореть, не дай сойти с ума!
1959

ОГОНЕК
Бежит по морю огонек,
за снежной кутерьмой.
Спешит рабочий катерок
откуда-то домой.
Он режет толстый пласт воды
и носом и кормой.
Он завершил свои труды
и вот бежит домой.
Неистовствует зпмппй норд,
и ветер бьет, как жгут,
но близок берег, близок порт,
но где-то дома ждут.
И ничего, что хлещет в грудь
студеная волна.
...Я вижу этот трудный путь
из своего окна.
Я взглядом пристальным слежу
за быстрым огоньком,
гляжу и глаз не отвожу
и думаю о нем.
Откуда он и кто он есть?
Куда ему идти?
Но кто бы ни был он, бог весть,
счастливого пути!
Осиливая зимний мрак,
он будет невредим.
Ведь на молу горит маяк,
ведь я слежу за ним.
И в теплом доме, у огня,
267

на крымском берегу,
мпе кажется, что это я,
что это я бегу.
Не теплоход, не пароход —
рабочий катерок.
И море в грудь нещадно бьет,
и зимний норд жесток.
И так порою нелегко
управиться с зимой.
Но мне уже недалеко.
Но я бегу домой.
Порою кажется: никак
вздохнуть я не могу.
Но светит с берега маяк.
Но ждут на берегу.
И если есть душа одна,
которая порой
следит из своего окна,
как я бегу домой,
и мне желает в добрый час
счастливого пути,
прямая воля этих глаз
поможет мне дойти.
1959

ТИШИНА
В тот вечер желуди по крыше
постукивали — щелк да щелк,—
и голос твой эвучал все тише
и наконец совсем умолк.
Ты молча сел со мною рядом,
ты молча руку'в руку взял
и горьким взглядом, тихим взглядом
всю правду молча рассказал.
И я была душевно рада,
что тишине твоей в ответ
произносить слова не надо,
затем, что слов достойных нет.
1959
269

* * *
Женщина на улице кричала
так, что содрогались все вокруг.
...Это было самое начало
грянувшего горя, грозных мук.
Будет боль жестокой и великой,—
не измерить, не исчислить дней,—
и когда не станет сил для крика1
люди скажут:
долегчало ей.
1959
270

ДА И НЕТ
Если было б мне теперь
восемнадцать лет,
я охотнее всего
отвечала б: нет!
Если было б мне теперь
года двадцать два,
я охотнее всего
отвечала б: да!
Но для прожитых годов,
пережитых лет
мало этих малых слов,
этих «да» и «нет».
Мою душу рассказать
им не по плечу.
Не расспрашивай меня,
если я молчу,
1959
271

ТРЕТЬЯ ВЕСНА
Распушился молодой лозою
почерневший, полумертвый пень —
дерево, разбитое грозою
в твой девятый день.
Возвращенья к жизни неизбежности,
непредвиденны твои пути.
Ив моей душе другая нежность
осторожно пробует расти.
Я пред ней растерянно немею,
я ее от ветра берегу,
но никак назвать ее не смею
и ничем помочь ей не могу.
1959
m

* * *
Я слишком счастлива была
в жару любви твоей.
Я слишком поздно поняла,
что я была сильней.
Что мне на все хватило б сил,
на долгий, долгий срок.
Что ты о помощи просил,
когда бывал жесток.
Что можно было все спасти,
принять за все ответ.
...И некому сказать: прости,—
тебя на свете нет.
И только на губах горят
бессильные слова.
К чему?!
...А люди говорят,
что я еще жива,
1959
871

* * *
Я все плачу, я все плачу —
плачу за каждый шаг.
Но вдруг,— бывает! — я хочу
пожить денек за так.
II жизнь навстречу мне идет,
подарки дарит мне,
по исподволь подводит счет,
чтоб через месяц, через год
спросить с меня вдвойне.
1959
274

ковш
Подняв к лицу обеими руками
сорочьей масти ковш берестяной,
пью жадными глубокими глотками
прозрачную прохладу в летний зпоы.
Пью на ходу, у встречного колодца.
Пью, как живу,
пью, будто день за днем.
И вдоволь мне,
и вдоволь остается
и для других людей в ковше моем.
Стоит вода и в этой малой чаше,
как озеро, светла и глубока,
и отражает мирозданье наше —
людей, деревья, небо, облака.
И то-то и чудесно и обидно,
что ковш на деле вовсе не глубок.
Все кажется, что в нем и дна не видно,
а может быть, воды всего с глоток.
1959
275

* * •
Я знаю женщину. Она — река,
исполненная света и покоя,
нетороплива и неширока,
но не коснуться дна ее рукою.
Бывало, люди в суете своей,
не вдумываясь, так, забавы ради,
в своем пути сворачивали к ней,
к ее покою и ее прохладе.
Л их захлестывала с головой
глубокая лазоревая заводь.
Но если в ней и утонул иной,
то кто-то смелый научился плавать.
1060
276

голос
Как ярко вспыхнул голос в телефопе,
как озарил взволнованно меня.
Тяну к нему озябшие ладони
и оживаю у его огня.
По тихому полуночному дому
он громыхает, как весенний гром,
и светит мне, как путнику ночному,
горячим человеческим костром.
Его огонь, как дорогой подарок.
...И если даже он при свете дня
окажется совсем не так уж ярок,
совсем не так уж дорог для меня,
и позабыть его я буду рада,
и тишина ничуть не тяжела,
и никакого голоса не надо...
Но как бы я ту ночь пережила?
1960
277

ПЕРЕУЛКИ
Голубые таинства ночей
каблучками частыми нарушены...
Переулки юности моей —
Спвцев-Вражек и Староконюшенный.
Старый дом и немощеный двор.
Ночь стоит та самая, весенняя.
Все зпакомо с тех далеких пор.
Никакого нету изменения.
А прошли ведь годы и года...
Было в жизни разное и многое...
Ну а тот, что был мне мил тогда?
Жив, здоров, идет своей дорогою!
Не прямая выпала ему —
через крутоверть и кутерьму,
вьюги снежные и тополиные
и поля, колхозные и минные,—
он прошел войну, прошел тюрьму,
как проходят коридоры длинные.
278

Он прошел сквозь строй годов и лет,
но, когда случается нам встретиться,—
будто их и не было и нет! —
как тогда смущается и светится.
1960

сандаловый слоник
В нашу зиму, сандаловый слоник,
мне в подарок тебя приволок
не влюбленный чудак, не поклонник,
а испытанный, верный дружок.
В пыльной лавочке старой Калькутты
ты кивцул ему хоботом сам.
...И часы превратились в минуты,
стали дни равнозначны часам.
На серебряном ТУ-104
через время летели вы с ним.
И запахло в московской квартире
странным деревом, миром другим.
И повеяло в сердце сандалом
меж заботами буднего дня.
Это Индия слоником малым,
мягким шагом вступает в меня.
I960
280

* • *
Нет, он мне не нравится ничуть.
Я в него ничуть не влюблена.
Почему же ударяет в грудь
жаркая веселая волна?
Верю в эту вольную волну,
что на истинную глубину
помогает выйти кораблю.
Подарите мне еще одну
жизнь на свете,—
я его люблю!
1960
281

* * *
Стихотворенье — голубая жилка.
Покуда кровь течет свободно в ней,
не слишком торопливо, в меру пылко,
становится она лишь голубей.
Но если в хрупком голубом сосуде
ей станет тесно, крови,—
рвет она
его в клочки.
Тогда лишь видят люди:
кровь тяжела, тревожна и красна.
I960
282

* * *
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Борис Пастернак
Люди, зажженные свечи!
В старой и долгой ночи
ваши поступки и речи
слетят, как пламя свечи.
Мир в огневеющих бликах
тем и силен и богат,
что на различных языках
яркие свечи горят.
Судьбы горят человечьи,
светятся ночи и дни,
стройные белые свечи,
чистые ваши огни.
И ослепительно ярки,
сколько б их кто ни гасил,
светят свечные огарки,
светят из всех своих сил.
В непроходимую вьюгу
и сквозь туманную муть
свечи осветят друг другу
скупо отмеренный путь.
Ночью и днем на дорогу
падает трепетный свет...
Тает свеча понемногу.
Смотришь,— иной уже нет.
Новые свечи засветят
283

там, где погасла одна.
Время порой не заметит9
что догорела она.
В мире бывает однако,—
после сгоревшей свечи
нет ни мгновения мрака,
ле иссякают лучи.
И не тускнеет нимало,
жизнью влюбленно храним«
мир, что она показала
и осветила другим,
и приказала навеки
свято п строго беречь
всем, что горит в человеке
иеугаспмее свеч.
1960

* * *
Девочка, которая читает
где-то далеко мои стихи,
девочка, которая не знает
про мои напасти и грехи,
слышит только строки, только строки,
музыку моих страстей и дум,
как раскаты, как прибой далекий,
как зеленой чащи мерный шум.
И встает отчетливо и живо,
без подробностей и чепухи,
мир, где все так ярко и красиво,
что об этом пишутся стихи.
II дела и чувства в мире этом
трепетным озарены огнем.
Может статься, стала я поэтом
потому, что существую в нем.
Девочке покажется: на свете
никого меня счастливей нет...
И теперь живу я много лет
перед этой девочкой в ответе.
Если мне бывает очень худо,
если жить все горше и трудней,
для того чтобы поверить в чудо,
я невольно думаю о ней.
И, с друзьями сопереживая
тысячи обид, ударов, бед,
помню, что одна душа живая
верит, что меня счастливей нет.
285

Девочка,
из той же светлой чаши
пьем один напиток, ты и я,
и мои стихи — все это наше,
наше время, небо и земля.
Все доступное простому глазу,
дорогое, что сияет в нем...
Почему ты не узнала сразу
мпр, в котором мы с тобой живем?
Верно, он не стал еще массивом
сильных чувств и вечной красоты,
он еще не стал таким красивым,
как того желаем я и ты.
В нем еще немало лютой боли,
зло разит и ранят пустяки...
Но уж если мне хватает воли
пережить и превратить в стихи,
в музыку лесов и в гуд прибоя
все, чем только я была жива,
мир прекрасен,
этот,
наш с тобою.
Нет меня счастливей,—
ты права!
1960

ЛЕСНОЕ ОЗЕРО
Уже не ветер на просторе,
пе грозовые облака...
И я сама уже не море,
не многоводная река.
Я только озеро лесное,
живу в зеленом полусне
и жду, когда, устав от зноя,
приходят отдохнуть ко мне.
И только синие стрекозы
летают низко надо мной,
и светится вода, как слезы
последней нежности земной.
1960
287

• * *
Доктора говорят — горение!
Но какой же это недуг?
Это новое стихотворение
занимается в сердце вдруг.
Занимается, загорается,
разгорается пуще во мне,
и кого-то согреть старается,
и кого-то спалить старается
па высоком своем огне.
Все неистовей пламя в хворосте
недовольства собой, обид...
Никакой во мпе нету хворости,
это сила моя горит.
Нет с ней сладу,
и тем не менее,
пусть сама от нее сгорю,
все равно за это горение
я судьбу свою благодарю!
I960
288

* * *
Бывают дни,—
ни голоса, ни смеха.
Живу g трудом и двигаюсь с трудом.
Как будто кто-то дорогой уехал
п замерла душа моя, как дом.
Как дом, где мало солнечного света,
где ни к чему хозяйство и уют,
как дом, в котором чья-то песня спета,
где никого не любят и не ждут.
Я ненавижу собственную душу
в такие дни,
едва ее тяну.
И вот, когда я тишину нарушу,
раскрою окна, двери распахну,
и выбегу, и встану на пороге,
увижу вдруг,
куда ни брошу взгляд,
что мир мой полон весточек с дороги
того, кто возвращается назад.
На облаках и на листве он пишет,
и на полянах, и на глади рек,
п вся эемля поет, цветет и дышит
тем, как он близок, этот человек.
Скорей за дело!
Труд мне будет сладок.
Мне весело глядеть на белый свет.
Я наведу в душе своей порядок
289
Ю. М. Алигер, т. 1

к его приезду.
Но его все нет.
Нелегок путь.
Задерживает что-то.
Но в ожиданье светится, как дом,
моя душа,
и спорится работа.
Ну, что ж, дружок, спасибо и на том.
I960

ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Читаю «Римские рассказы»,
бесхитростные, как стихи.
А дни — лучистые алмазы.
А думы ясны и тихи.
Я — камешек в твоей оправе,
осенний драгоценный день.
Ты потерять меня не вправе!
Ие гасни, не скрывайся в тепь!
Я от тебя неотделима,
и тем сильна и тем чиста.
Как облака, проходят мимо
обиды, вздор и суета.
Осенний день в душе усталой
зажег последние огни.
Все прояснилось, заблистало,
как будто небо в эти дни.
Простая правда отовсюду,
как ручеек, насквозь видна.
Просить о помощи не буду,
я все должна понять одна.
И если я люблю и верю,
я все осилю и пойму.
Пойму и не передоверю
на белом свете никому.
1960
291
10*

КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ
Обожаю это время года!
Праздник золота и багреца.
Синяя щемящая свобода.
Ясность неизбежного конца.
À ведь как металось и хлестало!
Шли дожди, трепали их ветра.
Справилась природа, и настала
эта драгоценная пора.
Все на свете во сто крат дороже!
...Доживу ль до осени такой,
чтоб в моей душе настали тоже
синева, и ясность, и покой.
1960
292

ДОБРОТА
Проходят сроки, но бессрочны чары
тех первых дней, тех майских дней в цвету...
Спасибо вам,
друзья мои болгары,
за вашу золотую доброту.
Как музыка звучит она в народе,
ее лучами светятся глаза,
она с зарею каждый день восходит
на утренние ваши небеса.
Я радовалась ей и понимала:
не за какие щедрые дары,
не потому, что жизнь избаловала,
здесь люди так чарующе добры.
Их доброта — не поза и йе чудо,
ее не ветром в души занесло,
а просто им бывало очень худо,
они в столетьях повидали зло.
Они его клянут и ненавидят,
до глубины души, не напоказ,
и даром человека не обидят,—
их даром обижали много раз.
Они видали родину в пожарах,
поруганной и кровью залитой,
но лютое страдание
в болгарах
душевной обернулось красотой.
293

И если испытанье поколений
в веках не превратило их в зверей,
не сшибло униженьем на колени,
а сделало прекрасней и добрей,
им никакие не страшны удары,
они полны живых и вечных сил.
...Спасибо вам,
друзья мои болгары,
что ваш огонь никто не цогасил.
Пускай текут свободно ваши реки
и мирно дышит гордый и крутой
красивый край.
Непобедим навеки
народ, вооруженный добротой.
1960

ДВЕ ВСТРЕЧИ
БЕРЛИН
Кто хвалится, что сердце его
осталось целым, тот признается
только в том, что у него проза-
ичное, далекое от мира, глухое
закоулочное сердце. В моем же
сердце прошла великая мировая
трещина..,
Генрих Гейне
Тому уже более сотни лет,
о родине думая на чужбине,
сказал однажды немецкий поэт,
что мир разорван посередине.
Он прямодушно признался сам,
сердце горячее раскрывая,
что расколола его пополам
великая трещина мировая.
Кровоточаща и глубока^
словно граница мрака и света,
она рассекла тебя на века,
центр мира— сердце поэта.
Минуло более сотни лет,
грустный шутник, веселый философ.
Семь тысяч бед и один ответ
на семь миллионов проклятых вопросов.
Недаром в злодеев вселяет страх
голос, требующий ответа.
Недаром фашисты жгли на кострах
книги песен того поэта.
295

Грохот событий, движенье дней,
средневековье фашистских огней
не задушили тот голос вещий.
А трещина становилась видней,
определеннее и зловещей.
Незаживающий черный шрам,
перерубивший живую душу,—
трещина эта рвала пополам
небо и землю, море и сушу.
Шла вдоль газетных и книжных строк,
неразличима с первого взгляда,
городила улицы поперек
и называлась: баррикада.
Взвиваясь ракетой то тут, то там,
сводки последние передавая,
трещина эта шла по фронтам
и называлась: передовая.
И став ощеренным рубежом —
как будто война идет и поныне,—
она горит, как удар ножом,
немецкий поэт, у тебя в Берлине.
Неумолимо она идет
около Бранденбургских ворот,
мимо обугленного рейхстага,
и надвое рубит один народ
одной земли, языка и флага.
Она угрожающе глубока,
как первый раскол на весенней льдине...
И разрывается сердце, пока
мир разорван посередине.

ВЕЙМАР
6 Веймаре, на улице против
дома, где жил и умер Шиллер,
цаходится источник, украшеп-
ный фигуркой сказочного чело-
вечка с гусями.
Человечек с гусями, человечек с гусями
на закате осеннего дня.
...Словно детство забытыми голосами
окликает меня.
Я любила немецкие добрые сказки
про лукавых портняжек, свинопасов и королей...
Но зеленые каски, железные каски —
вдоль неубранных русских полей.
Перла ржавая лава, в пути ничего не жалея,
за спиной оставляя руины в огне и в крови.
Мудрено ли, что ты задохнулась в дыму, Лорелея?!
Фердинанд и Луиза, коварство сильнее любви!
В доме скрипнули двери...
Старый плащ п потертая шляпа.
Вы не в силах поверить, мятежная совесть, поэт!
Вас втолкнули в машину.
Скрещенные кости.
Гестапо.
Что ж, верней направления нет.
И живые герои встречаются с рыцарем старым
в Бухенвальде... Каких не бывает чудес!
Благородство и правда — соседи по нарам,
цод железной охраной СС.
Бедный Шиллер глядит, ослеплен, уничтожен,
на беззвучные шприцы врачей,
¿97

на изделия из человеческой кожи,
на холодное пламя печей.
Но хотя это правда, не верьте, не верьте, однако!
Есть на свете еще чудеса.
...Он взволнованно слушает, как вырастают из мрака
голоса, голоса, голоса.
Это песню поют неподвластные страху
в бухенвальдской кровавой ночи.
Коммунистов ведут на допрос:
в одиночку,
на плаху,
но от страха дрожат палачи.
Не кончается жизнь, и не гаснут великие цели,
не бледнеет пролитая кровь,
не смолкает та песня, которую смертники пели.
Фердинанд и Луиза, сильнее коварства любовь!
Меж войною и миром граница лежит за лесами...
В доме Шиллера вспыхнула рабочая лампа в окне...
Здравствуй, старый дружок, человечек с гусями,
ни в каком не сгоревший огне.

МАЛЬЧИК
Рыжий мальчик из Вернигероде,
нстое дитя своей страны,
здорово ты вымахал за годы,
в мире миновавшие с войны.
Стало быть, солдат отвоевался.
Может, и увечный, да живой,
как-никак, а все-таки добрался
в милый Гарц,
на родину,
домой.
Все, как было, и не все, как было...
Новые заботы и дела...
Милая его не разлюбила.
Там, глядишь, и сына родила.
Сын как сын,
растет,
рыжее рыжих,
золотые бусинки — зрачки,
ходит в школу,
бегает на лыжах,
собирает марки и значки.
Он от человечества в наследство
и от победителей в войне
получил мальчишеское детство
и живет,
доволен им вполне.
У меня для малого в избытке
всякого богатства.
На, держи!
299

Лот тебе московские открытки.
Своему отцу их покажи.
Так ли представлялось мне когда-то,
как мы встретимся к лицу лицом?
•..Я — вдова советского солдата,
павшего в бою с твоим отцом.

ДРЕЗДЕН
В феврале 1945 года англо-
американская авиация массиро-
ванными налетами неслыханной
силы разрушила Дрезден.
Ослепительный город барокко,
милый дом знаменитых картин,
был в две ночи разрушен жестоко,
стал зловещим скопленьем руин.
Дал команду невидимый кто-то,
и моторы взревели в ответ.
Два массированных налета —
и прекрасного города нет.
Два массированных налета...
Отвожу затуманенный взгляд.
...Ночи страшные, ночи без счета!
Ленинград, Леяиград, Ленинград!
Эти сотни ночей, ленинградцы,
ни простить, ни забыть не могу.
И, однако, мне надо подняться
выше ненависти к врагу.
Йад двадцатым растерзанным веком
встать высоко, во всю вышину,
справедливым живым человеком,
и в душе победившим войну.
Два налета. Два страшных урока.
Ты усвоил ли их, ученик?
301

Ослепительный город барокко.
Замер в воздухе каменный крик.
Люди добрые, сильные души!
Мир построен, чтоб жить и любить.
Кто решил, будто только разрушить
означает в борьбе победить?
Победить — это честь и отвага,
и победы высокая суть —
что-то выстроить людям на благо,
что-то людям сберечь и вернуть.
•..Возвращаются Дюрер и Кранах
в свой отстроенный дом навсегда.
Город Дрезден в строительных кранах,
в неумолчном раскате труда.

ИЗДАЛИ.
Воспоминанья все туманнее,
все неразборчивей черты...
И тем мучительней, Германия,
мне видишься, мне снишься ты.
Как будто бы искусством ретуши,
на расстоянии видней
твои приземистые ратуши
и стройные костры церквей.
Твои выносливые домики,
которые с далеких лет
хранят фаянсовые гномики
от всяческих житейских бед.
Не их ли малые старания
спасли отчизну от огня?
И тем мучительней, Германия,
ты ускользаешь от меня.
За прописные изречения,
sa их дешевую мораль
твоя судьба, твои мучения,
твой облик отступают вдаль.
Стереть бы след угрюмой копоти,
увидеть, чем и как живет
твой выживший в безумном опыте,
твой исстрадавшийся народ.
303

Он вынес годы испытания,
стал человечней в их огне.
И тем мучительней, Германия,
ты задаешь загадки мне.
За голубиными полетами,
за проволочною межой,
sa Бранденбургскими воротами
мир начинается чужой.
И там стоят все те же домики,
и их храпят все те же гномики,
висят перины из окон,
но властвует другой закон
политики и экономики.
Одна судьба, одни страдания,
и люди одного хотят...
И тем мучительней, Германия,
твой сверхъестественный разлад.
Марксизма первое отечество,
как тяжелы твои пути!
О чистый разум человечества,
не иссякай,
не допусти!

ПОЭЗИЯ И ПРАВДА
Двадцать восьмого августа
1749 года, в полдень, вместе с
ударом колокола, пробившего
двенадцать часов, появился я на
свет во Франкфурте-на-Майне.
Гете. «Из моей жизни.
Поэзия и правда»
Все произвольней, все случайней
столетий миновавших след.
...Есть дом во Франкфурте-на-Майне,
в котором был рожден поэт.
Дом этот бомбой был разрушен,
его отстроили потом.
Но если у домов есть души,
то восстановлен только дом.
Венки из лавров пахнут глухо.
Музейный воздух чист и сух.
Но твоего тут нет и духа,
возвышенный германский дух.
Все слишком прибрано и ново.
Повсюду след холодных рук.
305

И нету воздуха родного —
ни в этих залах, ни вокруг —
того, который в доме этом
струился, как живой поток
помог поэту стать поэтом
и правде жизни стать помог
живой поэзией,
в которой,
преображенные в слова,
событья,
люди,
реки,
горы,
душа Германии жива.
Душа страдает и ликует.
Она — твой двигатель, поэт.
Она стихи тебе диктует.
А вот когда души-то нет?
А вот когда одно бездушье
под слоем пестрой шелухи,
игра, притворство, равнодушье —
как это превратить в стихи?
Неправда! Все совсем иначе.
Действительность — фанерный щит.
Ошеломлен и озадачен,
дом, словно каменный, молчит.
И, словно в каменные скобки,
зажали этот смолкший дом
многоэтажные коробки,
нагроможденные кругом.
Что людям дорого и свято —
по ним немыслимо понять.
А правду спрятали куда-то,
чтоб ей поэзией не стать.
Чтоб ей не требовать ответа,
чтоб ей не потрясать сердца.
Нет больше песен.
Песня спета!
Нет выражения лица.
И места нет судьбе поэта,
по нет судьбе его конца.
306

Поэт свой дом отыщет втайне,
дорогу к людям проложив.
Он умер в городе на Майне.
Пойдем поищем, где он жив!

МЮНХЕН
Отсюда потекла коричневая муть —
кровь пополам с пивною пеной,—
исподтишка прокладывая путь
во все края, по всей вселенной.
Она текла, удушливо-густа,
используя удобные наклоны,
минуя все высокие места
и обходя запреты и законы.
И если что ей преграждало бег,-^-
образовав застойные болотца,
она ждала в низинках, там, где снег
чернеет, но до лета остается.
От солнышка в укромные дворы
припрятывалась,
становилась глуше,
а то и с глаз скрывалась до поры
в иные приспособленные души.
308

НЮРНБЕРГ
Пестрыми стекляшками, как в калейдоскопе,
все вокруг мелькает целый день подряд.
...Государство некое в Западной Европе.
Все благополучно. Все идет на лад.
Утром разноцветные пухлые перины,
словно сливки взбитые, брызжут из окон.
Целый день беснуются жирные витрины.
Только где-то за полночь гасится неон.
И когда стихают уличные шумы,
вся многоголосица городского дня,
город, много видевший, старый и угрюмый,
словно наступает на меня.
Никакой опасностью мне не угрожая,
он глядит настойчиво из каждого угла:
— Как ты поживаешь, женщина чужая?
Что ты за день видела? Что ты поняла?
Что ты хочешь высмотреть? Я тебя приметил...
Я тебе напомнил бы, хоть и невпопад:
двадцать лет нечаянно ты живешь на свете,
тут тебя убили бы двадцать лет назад.
Никаких сомнений! Тебя бы тут убили.
Двадцать лет нечаянных!
Двадцать лет судьбы!
Двадцать лет любила ты и тебя любили...
Ничего бы не было, если бы кабы...
8С9

Никогда бы не было этой нашей встречи.
А случилось встретиться... Вот ведь как теперь!
Я лежу и слушаю каменные речи,
жду, что день вмешается, хлопнет чья-то дверь..,
Поскорей очнуться бы в Западной Европе,
вспомнить, что за время и какой режим.
В номере гостиницы, как в чужом окопе,
пахнет чем-то мертвым и чужим.
1958-1960

по ком звонит колокол
Как странно томит нежаркое лето
звучаньем, плывущим со всех сторон,
как будто бы колокол грянул где-то
и над землей не смолкает звон.
Может быть, кто-то в пучине тонет?
Спасти его!
Поздно!
Уже утонул.
Колокол...
Он не звонит, а стонет,
и в стоне его океанский гул,
соль побережий
и солнце Кубы,
Испании перец и бычий пот.
Он застит глаза, обжигает губы
и передышки мне не дает.
Колокол...
Мне-то какое дело?
Того и в глаза не видала я...
Но почему-то вдруг оскудела,
осиротела судьба моя.
Как в комнате, в жизни пустынней стало,
словно бы вышел один из нас.
Навеки...
Я прощаться устала.
Колокол, это в который раз?
Неумолимы твои удары,
ритмичны, рассчитаны и верны.
Уходят, уходят мои комиссары,
311

мои командиры с моей войны.
Уходят, уходят широким шагом,
настежь двери,
рубя концы...
По-всякому им приходилось, беднягам,
но все-таки были они молодцы!
Я знаю, жизнь ненавидит пустоты
и, все разрешая сама собой,
наполнит, как пчелы пустые соты,
новым деяньем, новой судьбой.
Минут года, и вырастут дети,
окрепнут новые зеленя...
Но нет и не будет больше на свете
тех первых, тех дорогих для меня.
...В мире становится все просторней.
Время сечет вековые дубы.
Но остаются глубокие корни
таланта, работы, борьбы, судьбы.
Новых побегов я им желаю,
погожих, солнечных, ветреных дней...
Но колокол, колокол, не умолкая,
колокол стонет в душе моей.
1961

* * *
Несчастной любви не бывает!
Ты только сумей полюбить!
Увидишь, как сила твоя прибывает,
узнаешь, как весело жить.
Ты станешь свободней и шире,
поймешь, что силен п богат,
и что-то внезапно изменится в мире,
он станет прекрасней стократ.
Войдешь ли ты в дом или выйдешь из дому,
не сдержишь сияния глаз...
Мне это хотелось сказать по-другому^
а вышло, как тысячу раз.
Ну что ж теперь делать?
Смущаться не надо.
И нечего правду таить.
Как божьему дару, я рада, я рада
тому, что умею любить.
И сколько б, друзья, ни свершалось событий,
и сколько б нам ни было лет,
любите, любите, любите,
таланта доступнее нет!
1061
313

* * *
Умный-умный, а дурак!
Что ты медлишь у порога?
Невдомек тебе никак:
мне ведь нуяшо так немного.
Только слово, только звук,
только два коротких слога.
Словно голубя из рук...
Только слово, так немного.
Только слово мне скажи.
Слово,— много ли заботы?
Чтобы в нем ни звука лжи,
ни одной фальшивой ноты.
Не хочу твоих заслуг,
ни таланта, ни почета,
ничего-то, милый друг,
мне не нужно ничего-то,
что там женщинам другим
от тебя бывало нужно.
Только слово, только с ним
я не буду безоружна,
не согнет меня беда,
не возьмет меня усталость,
без оглядки, без стыда,
буду только им горда,
буду счастлива всегда...
Только слово, только малость.
314

Лишь об этом, так и знай,
я мечтаю, как о чуде.
И пускай себе, пускай
надо мной смеются люди.
Умный-то меня на смех
никогда не поднимает.
Мне ведь нужно больше всех!
Умный это понимает.
1961

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
Высокочтимые Капулетти,
глубокоуважаемые Монтекки,
мальчик и девочка — ваши дети,
в мире прославили вас навеки.
Не родовитость и не заслуги,
не звонкое злато, не острые шпаги,
не славные предки, не верные слуги,
а любовь, исполненная отваги.
Вас прославила вовсе другая победа,
другая мера, цена другая...
Или, может быть, тот, кто об этом поведал,
безвестный поэт из туманного края?
Хотя говорят, что того поэта
вообще никогда на земле не бывало,
но ведь был же Ромео, была Джульетта,
страсть, полная трепета и накала.
И так Ромео пылок и нежен,
так растворилась в любви Джульетта,
что жил ли на свете Шекспир или не жил,
честное слово, неважно и это.
Мир добрый, жестокий, нежный, кровавый,
залитый слезами и лунным светом,
поэт не ждет ни богатства, ни славы,
on просто не может молчать об этом.
Ни о чем с человечеством не условясь,
ничего не спросив у грядущих столетий,
он просто живет и живет, как повесть,
которой печальнее нет на свете.
1061
316

* * *
Если все, с чем нельзя смириться,
сделать песней или рассказом,—
перелитая в строгую форму,
боль от сердца отхлынет разом.
Мне ее пережить помогут
люди —
женщины и мужчины.
Потому я и стала поэтом.
Я не знаю другой причины.
1961
317

ИСТОЧНИК СВЕТА
Все сделанное человеком
рассказывает нам о нем,
отмечено не только веком,
не только годом —
каждым днем.
Полны душевного горенья,
доходят к нам из давних лет
его труды, его творенья,
как звезд умерших длинный свет«
Душа чужая — не потемки,
а электрический разряд.
И вы, далекие потомки,
когда оглянетесь назад,
поймете ль, жмурясь от сполоха,
пронзающего толщу тьмы,
что это светит та эпоха,
которую творили мы.
Что это бьет источник света
из сердца каждого из нас,
откуда первая ракета
взлетела в космос в первый раз.
1961
318

ЯПОНСКИЕ ЗАМЕТКИ
ЯПОНИЯ ДЛЯ ТУРИСТОВ
Япония, Япония!
Что вам показать, посторонние?
Что бы вы повидать хотели?
Поглядите прежде всего, какие у нас отели.
Пожалуй, они уже лучше, чем в Штатах.
Там нету, пожалуй, таких ослепительно новых
и богатых.
À наши заводы, наши машины, а сколько на улицах наших
народу!
...Мы будем кланяться низко-низко, ничего не делая вам
в угоду.
Мы распахнем вам свои магазины и стерильные наши
уборные,
но скроем от вас за семью замками чувства тайные,
души упорные.
Это наша маленькая страна — острова, вулканы, работа...
А вот наши древние города: Никко, Киото.
А вот рабочие города: Осака и Нагоя...
Или вам хочется посмотреть что-то совсем другое?,
...Япония, Япония,
чайная церемония,
пахнущие старым деревом невысокие плавные храмы,
театры, в которых с утра и до вечера идут старинные
драмы,
иероглифы, иероглифы, рекламы, рекламы, рекламы.
319

Любые товары, любые изделья, какие угодно утехи.
Видите, как мы живем богато, какие у нас успехи.
Война?
Это было очень давно.
Мы уже и забыли об этом.
Все, что угодно, в Японии есть, все залито шумом и светом.
Может быть, шума больше чем надо чуть-чуть,
может быть, света больше чем надо чуть-чуть,
может быть, люди веселы и довольны больше чем надо
чуть-чуть,
но это мало кому заметно, и, в общем, не в этом суть.
Мы, японцы, решили между собой: давайте сильней
шуметь,
пусть боль, и чувства, и мысли глушит гремящая медь,
чтобы люди не стали вглядываться и не вздумали нас
жалеть.
Жалость невыносима.
О, Хиросима!

ИСКУССТВО СОСТАВЛЯТЬ БУКЕТЫ
Берет японец ветку вишни
в жемчужно-розовом цвету,
срезает все, что видит лишним,
что нарушает красоту.
И острый нож кромсает, мучит
живую зелень, нежный цвет.
Но он становится все лучше,
неповторимый тот букет.
Исполненный такого чувства,
что не добавить ничего.
Произведение искусства,
дитя жестокости его.
Он как японская картина,
он словно утренний рассвет:
светло, и ярко, и едино,
и лишних красок в гамме нет.
О сердобольные поэты,
пе плохо б поучиться нам
искусству создавать букеты,
не зная жалости к цветам.
32*
11 М. Алигер, т. 1

ТЕАТР НО
Позабытое давно
вспоминаю отчего-то
представленье театра Но
в старом городе Киото.
Вместо люстр пылал закат.
На лужайке возле храма
несколько часов подряд
шла классическая драма,
пряча боль, печаль и гнев
под раскрашенною маской,
руки трепетно воздев,
притворяясь только сказкой.
Незатейливый сюжет
пересказывать не будем.
Он, нехитрый, сколько лет —
нет, столетий — нужен людям.
Ибо в нем в конце концов,
хоть не дешево порою,
побеждают подлецов
благородные герои.
Зло сражается с добром,
рассыпаясь мелким бесом,
а толпа сидит кругом
и взирает с интересом.
Любознательный народ
будто впрямь поверил сказке.
Он на помощь не придет,
не вмешается, но ждет
торжествующей развязки.
322

Люди, люди, сказки нет
в этой драме, в этой драке.
Этот спор на много лет.
Это ваша жизнь, зеваки!
Не актеры, а народ...
Не лужайка — поле боя...
Ну, а вдруг злодей убьет
благородного героя?
Что вы скажете тогда
с любопытством вашим праздным?
Бой — на долгие года,
и исход бывает разным.
Стянуты тугим узлом
перепутанные нити.
Бой ведет добро со злом.
Люди, встаньте, помогите!
Но они сидят вокруг,—
час досужий, день хороший...
Очень много сильных рук
только хлопают в ладоши.
Так у нас заведено:
пусть там где-то бьют кого-то...
Представленье театра Но
в старом городе Киото.
11*

ДЕТИ
Утреннею
в памяти моей
ты останешься, страна чужая,
светлой гладью рисовых полей
облака и горы отражая.
Пусть над вами не свершился суд,
гляньте-ка,
которые в ответе,
как по всей Японии растут
за спину привязанные дети.
Вот дитя слезает со спины...
Вот, глядите, тверже с каждым шагом
переходят улицы страны
школьники под ярко-желтым флагом.
Резко завизжали тормоза.
Замерли машины без промашки.
Дети, дети -— черные глаза!
Дети, дети — белые рубашки!
Дети, дети, дети там и тут!
Дети входят во дворцы и храмы.
Их вперед учителя ведут,
провожают бабушки и мамы.
Дети, дети, словно напоказ,
в утешенье и на радость людям.
Посмотрите, сколько в мире пас!
Мы на свете были, есть и будем!
Дети, дети, словно вопреки
разрушенью, гибели и горю.
Словно струи утренней реки,
324

неуклонно устремленной к морю.
Дети, дети — новая трава!
Сад цветущий,— вишни или сливы?
Горы, города и острова,
нас не уничтожили, мы живы!
В океане ходят корабли.
В поднебесье проплывают птицы.
Нас нельзя стереть с лица земли.
Для цветущей жизни нет границы!
Трепетная утренняя рань.
Человек за каждый луч в ответе.
Вся Япония,— куда ни глянь! —
жизнь, надежда, будущее — дети!
1962-1963

* * *
Стоит еще полдень лучистый,
насквозь озаряя дома...
Но нынче пришли трубочисты,
сказали, что скоро зима.
Почистили печи и трубы,
чтоб было и в стужу тепло.
...И молча я стиснула зубы:
еще одно лето прошло!
1963

* * *
Не охлаждснье, не измену,
я чувствую всего острей,
когда прикидывают цену
бесценной верности моей.
Страшней всего во взгляде друга,
когда на помощь поспешу,
увидеть искорку испуга:
а вдруг я дорого спрошу.
Но, право, мне не нужно платы,
рассчитываться не спеши
и попусту не мельтеши,—
я в тайниках твоей души
была и знаю:
ты богатый.
Держи карман пошире, брат!
Ты сильный, умный и горячий.
Ты так богат, ты так богат...
Но, видно, я еще богаче!
Я не считаю каждый грош,—
богатство, как вода в колодце:
чем больше людям отдаешь,
тем больше в сердце остается.
А ты боишься крупных трат,
обдумываешь завещанье.
327

Ты скуп,
мещане говорят.
И правы вновь — увы!— мещане.
Не стоит спорить, раз уж так.
И торговаться я не стану.
Не сомневайся, ты — бедняк,
и я тебе не по карману!
1063

СТАРЫЕ РУССКИЕ ГОРОДА
Старые русские города —
Углич, Ростов, Переславль-Залесский!
Я забываю о вас иногда
в московском неоновом переплеске.
Но из-за далеких из-за границ
вижу, в наплывах мерцаний нежных,
ваши березы в свете зарниц,
старые срубы в сугробах снежных.
В чужой стороне, от дома вдали,
вижу дощатые ваши заборы,
ваши выносливые кремли,
ваши немеркнущие соборы.
В истошных пронзительных криках реклам
американского универмага
хочется мне поклониться вам —
так драгоценна ваша отвага,
ваше достоинство, ваша стать,
тихое ваше старинное право,
ваша — вовек никому не достать!—
ни перед кем не преклонная слава,
1963
329

СТИХИ ИЗДАЛЕКА
АМЕРИКА ЛАТИНА
Ты вся, Америка Латина,
в движенье, в музыке, в огие,
живешь, как новая картина
ва очень древнем полотне.
История — она художник,
когда ей некуда спешить.
Ее касаний осторожных
не выветрить, не потушить.
А ты писалась как попало,
п торопливые мазки
то означают слишком мало,
то неестественно резки.
...Умолкли инки и ацтеки,
их музыка, их голоса.
Но царственно катились реки,
шумели пампы и леса.
Но бушевали неустанно
псе краски неба и земли.
Но два великих океана
писать картину помогли.
Но солнце яркое светило
и ярко красило цветы.
И вот, Америка Латина,
на полотне возникла ты.
330

От Ориноко до Ла-Плата,
sa Кордильерские хребты...
Ты оглушительно богата,
и ты бедна до немоты.
Твои селенья и поселки
нет-нет засветятся в глуши,
как будто мелкие осколки,
как будто медные гроши.
И, совесть подчиняя сделке,
чтобы не чувствовать стыда,
гремят, как медные тарелки,
твои большие города.
Поток неона и нейлона
шумит и плещет, словно нет
других корней, другого лона,
других надежд, других замет.
Но как ни буйствуют рекламы,
порою выглянет на миг
твой кровью писанный, упрямый,
твой длинноглазый медный лик.
Нарушив заданные краски,
перебивая лад и тон,
возникнут варварские пляски
давно исчезнувших племен.
Иль заскорузлый инкелино
в Какой-то вдохновенный час
вдруг вскинет профиль свой орлиный
и вдруг прищурит острый глаз,
как будто целится из лука,
как будто за его плечом
стоит соломенная рука —
неистребимых предков дом.
О, эта грубая холстина,
фактура почвы и камней.
Ты вся, Америка Латина*
навек написана на ней.
331

О, жар — пожара ли лесного
или живых вулканных лав?
Народ, земля — первооснова,
единственно бессмертный сплав«

НОЧНОЙ АВТОБУС
Бежал из Сан-Паулу в Рио
ночной автобус «Комета»,
а синяя плоть ночная
была глубоко прогрета.
Качался месяц двурогий,
лежала во тьме планета,
а по ночной дороге
бежал автобус «Комета».
Ночной автобус «Комета»
бежал по земному шару,
а ночь бразильского лета
ему поддавала жару.
Ночной автобус «Комета»
бежал и кричал негромко,
и по дороге где-то
стряслась у него поломка.
Ночной автобус «Комета»
ждал помощи до рассвета,
и спали люди в «Комете»,
и проснулись они на рассвете.
Проснулись и увидали:
порозовели дали,
холмы лилового цвета —
Бразилия в час рассвета.
И запевали птицы
празднично и богато.
Пришли к источнику мыться
голые негритята.
Вышли на луг коровы,
333

красиво, как на картинке.
Парень прошел здоровый,
неся под мышкой ботинки.
День начинался чудесный,
солнечный и воскресный.
Парень — в гости к соседям,—
простак, деревенский житель.
— Скоро ли мы поедем?
— Поедем...— сказал водитель.
А пассажиры «Кометы»
сидели, в окна глядели
и нового дня приметы
внимательно разглядели.
Они увидали воочью
то, что не видно ночью.
Знакомые всем приметы
и пекоторые другие.
Потом пассажиры «Кометы»
поехали в город Рио.
Поехали понемногу,
катясь на увал с увала.
Бразилия всю дорогу
им скучать не давала.
Бросала с гор водопады,
меняла оттенки света.
И все были очень рады
Бразилии в час рассвета.
Тому, что вдоль троп и тропок
возделаны все долины,
растут и кофе и хлопок,
бананы и апельсины.
Тому, что автобус «Комета»
ночью в пути сломался,
и простоял до рассвета,
и нового дня дождался.
Потому что такие рассветы
выпадают не часто людям,
и мы, пассажиры «Кометы»,
вовек его не забудем.

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ О ПОЭТЕ
Пабло H e руд e
i
Хозяин дома — гражданин страны,
один мой добрый друг заокеанский —
водил однажды по своей столице
гостей, приехавших издалека.
Он вел их через площадь
к правительственным зданьям,
построенным под стать Эскуриалу.
Внезапно у какой-то подворотни
он шаг замедлил и, остановившись,
обыкновенным голосом сказал:
— Вот в этом доме,
в этой подворотне,
в сорок втором году, в разгаре лета,
засела группа молодых фашистов.
У них был пулемет,
они стреляли
по зданию, куда я вас веду,
рассчитывая, что, спугнув охрану,
займут его и власть в стране захватят.
Тогдашний президент отдал приказ
тотчас открыть огонь по той засаде
и никого не выпустить живым.
Потоком кровь текла из подворотни
на мостовую.
С той поры в стране
не объявлялся ни один фашист.
335

Он замолчал и продолжал свой путь,
и спутники пошли за ним вослед
и, помолчав, заговорили сразу.
— Наверно, это правильно и мудро,
хотя жестоко,—
первый произнес.
За ним вослед другая зачастила:
— Быть может... Нет... Не думаю... Не знаю...
Вы говорите, молодые люди...
Подумайте, ведь это чьи-то дети...
У них ведь были матери... Ужасно! —
А третий согласился:
— Да, ужасно!
Но если бы они в живых остались
и если бы фашистами остались...
Ужасно, но не знаю, что ужасней.
Так шли они, раздумывая вслух,
и только тот, кто их заставил думать,
слова бросая в душу, словно семя
душевной боли и душевной силы,
чтобы ростками мужества и гнева
они поднялись,
тот, кто двадцать лет
пе забывал об этой грозной драме,
таская в сердце по земному шару
все испытанья, камни и колючки,
всю кровь, все слезы родины своей,
он больше не продолжил разговора
и никакого спора не затеял,
ни взглядом он ни с кем не согласился,
ни словом никому не возразил,
ни звука никакого не добавил.
Он был поэт.
2
Массивный, тяжелый, в маленьком кепи,
на крупную голову лихо падетом,
в костюме, наверно, отлично сшитом,
поскольку хозяину в нем удобно,
а это единственное совершенство
любого костюма, любой одежды.
33ß

Итак, повторяю: массивный, тяжелый,
невозмутимый, надежный, крепкий,
он существует на белом свете
ежесекундно и каждой клеткой,
думает, действует, ходит, дышит,
неуловимо чем-то похожий
на мореплавателя, и на шахтера,
на лесоруба и аристократа.
Но больше всего он похож, пожалуй,
на камень родного его побережья,
на камень, скатившийся с Кордильеры,
упавший на кромку моря и суши;
на камень, которому время и ветры
и волны Великого океана
придали замысловатую форму,
невероятную, в сущности, форму —
форму человека.
3
Для того, чтобы стать поэтом,
не большим, •
не известным,
не замечательным,
а просто поэтом,
только поэтом,
не униженным никаким прилагательным...
Итак,
для того, чтобы стать поэтом,
человек должен ночью и днем
вдохновенно и неустанно
складывать дом из каменных глыб
на самом краю земли,
перед лицом океана.
Чтоб в этом доме из каменных глыб
на самом краю земли
жил океан,
тужил океан,
пел океан,
гремел океан,
вставал на дыбы,
337

выгибал горбы,
океан,
полный водорослей и рыб,
в котором рвутся тяжелые бомбы
и ходят белые корабли.
Итак,
для того, чтобы стать поэтом,
надо стоять постоянно перед лицом океана,
а это не только вода и ветер,
а голоса — и рыбьи, и птичьи,
и прежде всего голоса человека:
благословенья, проклятья и крики.
Какой океан?
Не имеет значения.
Обыкновенный,
какой угодно.
Чтоб поэту казался он океаном,
чтобы сам себя чувствовал океаном
и во всех обстоятельствах был океаном.
Но все-таки,
если возможен выбор,
лучше всего,
говоря между нами,
чтобы люди его называли Тихим,
но при этом помнили: .
и Великий.

* * *
Молодые горы, Кордильеры!
Весело толпясь вокруг меня,
вы полны непримиримой веры,
озорного буйного огня.
Ваша лава пламенно клокочет,
огнедышит, плещет через край,
будто что-то переделать хочет,
в жизнь людей вторгаясь то и знай.
Что вам в этом мире не по нраву?
Не для вас ведь скроен он и сшит.
Что же будит огненную лаву?
На какой призыв она спешит?
Никакой задачи не решая,
ничего исправить не сумев,
только лишь круша и разрушая,
сотрясает землю праздный гнев.
Кордильеры, молодые горы,
право, я никак вас не пойму.
Это не пустые уговоры.
Присмотритесь сами, что к чему.
Люди — ведь они не знают страха,
и у них ведь нет другой земли.
Жизнь свою поднимут вновь из праха
те, кого убить вы не смогли.
339

Надо помнить истину простую:
рушатся дома, но жизнь сильней.
Что же вы гремите вхолостую
силой неразумною своей?
Молодость, не знающая меры,
не шуми зазря и напоказ...
Молодые горы, Кордильеры,
я уже, как видно, старше вас!

НА ТРЕТЬЕМ ЯЗЫКЕ
Среди других,
благоговейно
хранимых в памяти замет,
есть дом в предместий Ла Рейна !,
но королевы в доме нет.
Есть книги, музыка, работа,
как поле распростертый стол...
Но нет чего-то, нет чего-то...
Не потому ль, что пуст престол?
Какую кровь переработав,
ценой каких жестоких смут,
борений и переворотов
без королевы тут живут?
В какую ночь ее свергали?
И в чем была ее вина?
Лишенная своих регалий,
наверно, плакала она?
А может быть, в раскатах грома
ушла сама, ушла одна?
И я боюсь, хозяин дома,
в глаза вам заглянуть до дна.
И я боюсь, хозяин дома,
тайком вломиться в ваш разлад,
где все так просто и знакомо,
что мне не выбраться назад.
Крещенпые одним столетьем,
в одной клокочущей реке,
1 La Reina — по-испански значит «королева».
341

мы только говорим на третьем,
чужом и жестком языке.
И в нем,
как в наших,
нет ответа
судьбе мятущейся моей,
свободна ли душа поэта
без королев и королей.

ВЕСЕЛЫЕ ПРАЗДНИКИ
Летают ангелы из ваты,
уже не очень-то белы.
Им кажется, что все богаты,
все счастливы и веселы.
Для них рачительный хозяин
отмерил проволокой путь.
Не долететь им до окраин
и в хижины не заглянуть.
Они над площадью летают,
где трубы медные поют,
где все — подарки покупают
и все — подарки продают.
Парят не дальше и не выше —
на том же уровне в веках.
И на толпу глядит из ниши
та мать с младенцем на руках.
Она глядит без осужденья,
как плещет праздник там и тут,
как шумно люди ждут рожденья
того, кого потом распнут.
С какой надеждою горячей
встречают новую звезду...
А вдруг случится все иначе
вот в этом именно году?
Так бурно люди веселятся,
что можно издали решить,
что, может статься, может статься,
на свете легче стало жить.
343

Все получили, что хотели,
и наконец-то — суть проста —
не будет той страстной недели,
того высокого креста.
Живя во всем в порядке строгом,
как человек, за годом год,
ее дитя не станет богом,
в жестокой муке не умрет.
Пилат в тот грозный день весенний
не уклонится от суда...
И ни рождеств, ни воскресений
не будет больше никогда.
Пообещайте мне сегодня
его весной не распинать.
Вас просит, люди, мать господня.
Нет, не господня — просто мать.
...Но все моления напрасны.
Никто не хочет ей служить.
Земные люди не согласны
без праздников на свете жить.
Им нравится готовить елку,
гусей и фарш для пирогов.
Еще один не бог? Что толку?!
Хватает в мире небогов!
А мать... Рядиться с ней не станут.
Не отводя веселых глаз,
ее безжалостно обманут,
обмапут и на этот раз!

* * *
Ах, чилийское побережье!
Грохот Тихого океана...
Ветер тот же, который правил
каравеллами Магеллана.
Ах, чилийское побережье,
Сан-Антонио, Кархагена...
На высоких отмелях белых
только водоросли и пена.
Ах, чилийское побережье,
путь от Вальпараисо, влево...
Круглосуточные обвалы,
тонны грохота, тонны гнева.
Ах, чилийское побережье,
путь от Винья дель Map направо...
Как затейливо остановилась
клокотавшая прежде лава.
Ах, чилийское побережье,
сумасшедшие скальные чащи...
Почему ты снишься все реже?
Сделай милость, хоть снись почаще!
345

БАЛЛАДА О МАГЕЛЛАНОВОМ ПРОЛИВЕ
Магелланов пролив, Магелланов пролив —
человеческой воли железный прорыв.
Словно полночь глухую отчаянный крик,
он темно и тревожно рассек материк.
И темно и тревожно, как вечный набат,
невеселые воды угрюмо гремят.
Океанских просторов большие суда,
издалёка гудя, не заходят сюда.
...Магелланов пролив, Магелланов пролив —
человеческой воли упрямый порыв.
Незнакомые воды. Зловещий туман.
Но пошел напролом капитан Магеллан.
Мрак был вечен. Неведомый ветер ревел.
Изменила одна из его каравелл.
За туманом она повернула назад.
Магелланов пролив — темнота и надсад.
Съели хлеб, сухари, солонину и рис.
Озверев с голодухи, добрались до крыс.
Затмевается кровью натруженный взгляд.
Но не будет, пе будет приказа назад.
Но не будет, не будет возврата домой.
Перед этой чужой, непроглядной зимой
не отступит назад капитан Магеллан.
Он пройдет, он прорвется в другой океан,
под чужим небосводом, под Южным
Крестом,
шаг за шагом к надежде, в тумане густом.
346

Каравеллам откроется новая даль...
И ни сил, ни потерь, ни лишений не жаль.
Магелланова карта отныне права!
Он прошел, он дошел, он нашел острова!
Он услышал великих прибоев раскат,
взял корицу и перец, имбирь и мускат,
это пряное золото — новый товар —
привезет он Испании-лакомке в дар.
Время новой дорогой домой повернуть
п отпраздновать свой победительный путь.
Он спешит на триумф. Каравеллы, скорей!
О, горячая живопись южных морей!
О, павлиньи хвосты неумолчной воды!
Золотых берегов золотые плоды!
Праздник — каждое утро и каждый закат!
...Сумасшедших соцветий вдыхать аромат.
Пить из солнечных раковин солнечный сок...
Человеческий дух, как ты смел и высок!
Как силен ты, когда доверяешь мечтам.
...Слушать странную музыку — дикий
тамтам.
В лучезарных лагунах бросать якоря...
И погибнуть от глупой стрелы дикаря.
О, стрела дикаря, погруженная в яд!
Навсегда-навсегда затмевается взгляд.
Никогда Магеллан не рванется вперед.
На чужом берегу он навеки уснет.
На горячем песке, на чужом берегу...
Хорошо оборваться стремглав, на бегу,
без кровати, причастия, смерти, врача,
без толпы, эшафота, петли, палача...
Кто там знает, какой еще был бы конец!
Ты отважен. Ты прав. Ты погиб. Молодец!
О, высокий огонь, человеческий дух!
Как ты ярко пылал! Как ты просто потух!
Ты уже пикогда, никогда, никогда...
Ты уже никуда, никуда, никуда...
Не вести корабли, не гореть, не тонуть...
Никогда не узнать, завершился ли путь...
Никогда не услщшать — о боже ты мой! —
что одна каравелла вернется домой
347

и узнает Испания, двор и король,
кто был кем, кто и как доиграл свою роль,
потому что один белокурый матрос
все, что было, пером на бумагу занес.
И откроется правда, предстанет обман.
Но увы!.. Ты счастлив, капитан Магеллан!
Ты вовек не узнаешь на том берегу,
что изменнику — честь, что награда —
врагу.
Не узнаешь того, что откроется нам:
что придумают люди немало Панам;
что потратят немало годов и трудов...
Путь короче и ближе — отныне готов.
Ты б узнал, Магеллан, сам себя пережив,
что не нужен он людям, твой мрачный
пролив.

КОНЕЦ ЗЕМЛИ
Ясный полдень февраля
плавно взмыл над горизонтом.
...Вот и кончилась земля
деревянным Пуэрто-Монтом.
Впереди вода, вода...
И тому, чей путь туда,
на волнах ее качаться...
Но совсем, но навсегда,
погоди, земля, кончаться!
Прежде чем пускаться в путь,
я прошу тебя с порога:
погоди еще чуть-чуть,
подожди еще немного.
На последнем берегу
ощущаю, как наитье:
оборвать я не могу ,
эти узы, эти нити.
Исступленно бормочу:
в плаванья или в полеты
уходить я не хочу
от земной своей заботы.
Терпкое питье тревог
легче пить, чем с ним прощаться.
Не спеши же из-под ног,
погоди, земля, кончаться.
349

Встав перед твоим лицом,
не могу понять доныне,
что считать твоим концом,
жизнь моя, моя твердыня.
Все, что греет нам сердца,
озаряет наши души,
не имеет ведь конца
с крайнею полоской суши.
Что мне твердь или вода!
Нынешнее и былое
я возьму с собой туда,
в дымку острова Чилоэ.
В дождевой его дали,
в главном городе Анкуде,
право, хватит мне земли,
раз там есть живые люди.
Что ж ты так со мною строг,
чем тебе я помешала,
деревянный городок
на краю земного шара?
Он смеется мне в ответ:
— Я, пожалуй, строг недаром.
У шаров ведь краю нет.
Шар, он всюду будет шаром.
И ведь как еще взглянуть,
кто какою меркой мерит
и откуда держит путь
па последний этот берег.
Для плывущих издаля,
с островов за горизонтом,
начинается земля
деревянным Пуэрто-Монтом.

ТРИ МАРИИ
Над массой воздуха,
над толщею воды,
над всей землей,
из глуби мирозданья,
пылают Три Марии, три звезды,
три точки над стихами без названья.
Страданье, радость, подвиги, грехи,
рождения и смерти, кровь и слезы,
безверье, вера, засухи и грозы,
землетрясенья, ливни и морозы,
грядущего надежды и угрозы;
земля, ты вся — великие стихи,
огромность, непомерная для прозы.
1964-1970

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ИТАЛИИ
КОЛОКОЛА
Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым,—
он плывет, пушист и густ,
он растет, как пышный куст.
Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой,—
он клубится, как живой,
Как река, сорвав запруду,
проникает он повсюду,
заливает, глушит, топит
судьбы, участи и опыт,
волю, действия и думы,
человеческие шумы
и захлестывает Рим
медным паводком своим.
Колокольный звон пад Римом
кажется неутомимым,—
все неистовей прилив
волн, идущих на прорыв.
Но внезапно миг настанет,
он иссякнет, он устанет,
остановится, остынет,
как вода, куда-то схлынет
и откатится куда-то
352

гул последнего раската,—
в землю или в небеса?
И возникнут из потопа
Рим, Италия, Европа,
вечные пространства суши,
человеческие души,
их движения, их трепет,
женский плач и детский лепет,
рев машин и шаг на месте,
шум воды и скрежет жести,
птичья ярмарка предместий —
милой жизни голоса.
12 М, Алигер1 т. I

ФОНТАП
В беде,
в обиде
или в гневе,
сдержись и оглянись назад.
На свете есть фонтана Треви
всегда ликующий каскад.
Он торжествует, он грохочет,
вокруг него толпа и смех.
Оп словно бы навеки хочет
па свете быть слышнее всех.
И пусть шумят моря и реки,
и пусть грохочет океан,
моей душе слышны навеки
тот шум,
тот город,
тот фонтан.
Наверно, всё совсем иначе
для тех, кто рядом с ним живет.
Мне кажется, что он горячий,
когда он холоден, как лед.
II пусть!
Он мне шумит и светит
и озаряет все вокруг.
Есть в мире
каждому на свете
желанный свет,
желанный звук.
И мпе,
в метели и в туманы,
354

пет-нет и зазвучат в тиши
твои немолчные фонтаны,
Италия моей души.
И мне,
в туманы и в метели,
в дороге и в тревоге,
мне
не важно, как на самом деле,
стократ дороже, как во сне...
В беде,
в обиде
или в гневе,
переживи, сдержись, прости.
А вдруг еще какой-то Треви
случится иа твоем пути.
А вдруг еще какой-то Треви
возникнет,
зазвучит,
взойдет.
В беде,
в обиде
или в гневе,
сдержись и погляди вперед.
12*

МОКРЫЙ СНЕГ
Средиземное море — зимой,
синеву потерявшее, злое.
...По дороге из Чили домой —
зимний Рим,
без туристов и зноя.
Мокрый снег, мокрый снег, мокрый снег
на лету превращается в воду.
...Подарили мне кров и ночлег,
одиночество, Рим и свободу.
Отвалили мне щедрой рукой,
не заботясь о сдаче нимало.
О, Мадонна!
Богатой такой
я еще отродясь не бывала.
Заслужила ль я столько щедрот?
Как их тратить?
Что делать мне с ними?
Снег валит или дождик идет?
Я одна в этом призрачном Риме.
Зимний Рим, зимний Рим, зимний Рим,
под неярким, скудеющим светом.
Словно я подглядела за ним *
и увидела неприодетым.
Не стыдись,
все равно ты хорош,
даже лучше, чем летом досужим,
даже в шарканье бот и калош
по сырым мостовым и по лужам.
356

Не смущайся.
Потоки воды
на торжественных улицах этих
никогда не смывают следы
тех, кто тут проходили в столетьях.
Для Италии — времени нет.
Нет забвенья — для вечного Рима.
Есть один человеческий след,
для меня тут хранимый незримо.
Он сотрется в лесу под Москвой,
он сотрется в московской квартире,
нет его под могильной доской,
он останется в Риме и в мире.
Выйдет солнце, просохнет вода,
для меня он проступит на плитах.
Навсегда, навсегда, навсегда...
В этом городе нет позабытых.
Вот и я вспоминаю о нем,
проходя по незримому следу.
День за днем, день за днем, день за дпем.
Не навеки.
Я скоро уеду.
Густо падает с неба вода.
Очень холодно зимнему Риму.
Я уеду.
Промчатся года.
Много, мало ли...
Но никогда
не забуду я римскую зиму.
А пока
все пешком да пешком...
Все толку эту зимнюю воду,
про себя прославляя тайком
одиночество, Рим и свободу.
357

НОЧЬ НАКАНУНЕ
Флоренция, тоска моя, Тоскана!
Как коротко, как смутно, как давно...
Как будто из тяжелого стакана
пью медленно тяжелое вино.
Он долго длится, этот поздний ужип.
Флоренция мне шепчет: отдохни.
Лукавая, твой отдых мне не нужен,
когда мы наконец с тобой одни.
Лицом к лицу с тобой и с глазу на глаз,
на площадях, на плитах, на кострах...
Не знаю, это доблесть или наглость,
и что сильнее — радость или страх?
И что-то будет, если я отважусь?
Но мне уже ничем нельзя помочь.
Флоренция, какая это тяжесть
сладчайшая... Вся жизнь, как эта ночь!
Позеленевший, выщербленный камень,
как будто бы застывшие века.
Исполненными трепета руками
я только прикоснусь к нему слегка,
глотну его сухой тревожной пыли,
историю пригублю, как вино,—
то самое,— его в столетьях пили.
Как коротко, как смутно, как давно-
Торжественно, невидимо, коварно,
как будто бы история сама,
свои ночпые воды катит Арпо,
358

готовая вот-вот сойти с ума.
Ее ночная свежесть губы студит.
И кажется: река уходит прочь.
Ах, что-то будет завтра, что-то будет?!
Флоренция! — вся жизнь, как эта ночь!
Еще спокойна южная Европа,
покуда в мире нет еще войны,
чумы, землетрясения, потопа,
и ночь еще показывает сны.
Еще спокойна площадь Синьории,
и статуи во мраке чуть видны,
и камни предрассветные, сырые,
сквозь башмаки тревожно холодны.
Но где-то ладят бурю, рубят стропы.
Грядущее зловеще и темно.
Флоренция — сокровище Европы!
Как коротко, как смутно, как давно...
Уже рассвет. Уже у Санта-Кроче
ударили во все колокола.
И жизнь моя на эту ночь короче.
Но эта ночь в судьбе моей была.
И жизнь моя на эту ночь длиннее.
И эта ночь в судьбе моей — одна!
Так растворяйся в ней, сливайся с нею
и пей свою Флоренцию до дна!

ИЗ ОКОН УФФИЦИ
Я вижу из окон Уффици,
с высоких крутых этажей,
Флоренцию,
всю в черепице,
в косых перелетах стрижей.
Я вижу весной своей поздней
в просветы меж Дантовых строф
не заговоры и козни
в дыму иезуитских костров,
а гамму оттенков и линий,
хранящих в веках красоту,
и плащ Бенвенутто Челлини
у лавок на Старом Мосту.
360

БЕДНЫЙ СТРАННИК
Ты долго мешкал, бедный странник.
Мир с каждым днем обыкновенней.
Химическая фирма «АНИК»
надежно строится в Равенне.
Напрасно целых полстолетья
ты собирался издалека.
Непоправимо нет на свете
Равенны Александра Блока,
что в пору своего заката,
забвения или упадка,
в руках у вечности косматой
уснула, как ребенок, сладко
и бескорыстно, как ребенок,
с улыбкой сонного привета,
легко поверила спросонок
надеждам русского поэта.
Всходили девушки на клирос.
Росли созвучья литургии...
Но годы шли,
ребенок вырос
и стал таким же, как другие.
И для вложений капитала
охотно распахнула лоно
земля, которая впитала
седую синь волны соленой.
Какая горькая измена!
Ужель тут было дно морское?!
Стократ захлестнута Равенна
тупою будничной тоскою.
861

С трудом в ее водовороте
отыщешь Даытову гробницу.
Ах, люди, вы всё ждете, ждете...
Напрасно!
Надо торопиться!

ГОНДОЛЬЕРЫ
Ах, гондольеры на Пьяцетте!
Они как птицы на рассвете,
как голуби или скворцы.
Они на все лады щебечут,—
орел иль решка, чет иль нечет?
А утро размывает дали,
и отражаются в канале
венецианские дворцы.
Ах, гондольеры на Пьяцетте!
Они, как птицы на рассвете,
как ласточки или дрозды,
на солнцепеке у воды,
трещат себе на все лады.
О чем?
Не стоит ждать ответа.
Проходит мимо вапаретто.
И это вам не оперетта,
а просто догорает лето,
как трубка или сигарета,
и затянуть его нельзя.
А вапаретто — род трамвая,
проходит, волпы поднимая,
осадкой цоколям грозя.
Все выше солнце. Будет жарко.
Все многолюдней у Сан-Марко.
И музыка и жизнь — ключом.
И гондольеры на Пьяцетте
363

шумят и возятся, как дети,
галдят, как птицы на рассвете.
О чем?
А птицы-то о чем?
И то сказать, мне что за дело?!
Ну, побыла. Ну, поглядела.
Достаточно. Пора домой.
А гондольеры на Пьяцетте,
они как птицы на рассвете.
Но лето гаснет.
А зимой?
Ах, незнакомое наречье!
Ах, любопытство человечье!
О чем так голуби воркуют?
С чего так ласточки ликуют?
Ликуют или негодуют?
Ну что за важность, боже мой!

ТИНТОРЕТТО
Одиноко выйти в час рассвета,
растворяясь в ощущеньях новых,
и пойти туда, где Тинторетто
с кистью шел путем Страстей Христовых.
Благовест.
Кусок цветного штофа.
Яркий луч.
Дырявый стул треногий.
Бог рожден.
А вот его Голгофа.
Близко как!
Крутой виток дороги.
На переднем плане крупным планом
крест несет неведомый бродяга,
а Христос повыше, за туманом...
Странный ракурс. Странная отвага.
В верхнем зале Скуола ди Сан Рокко
малолюдно, глухо, нет ответа.
Жадно, упоенно и жестоко
пишет путь Христовый Тинторетто.
Ненависть, предательство, измену
пишет, задыхаясь от презренья.
Доводилось. Видел. Знает цену.
И горят вокруг его прозренья.
Терпкое питье — земная слава.
Правда оглушительнее чуда.
Был ли нет Христос,
но был Варрава.
Был ли нет Христос,
365

но был Иуда.
Вековая торная дорога.
Ты стоял у каждого порога.
Ты испил из каждого истока.
Ты судил бесстрастно и жестоко.
Крупным планом за столом Иуда,
а Христос в тумане и далеко.
Так всегда.
Тебе видней отсюда,
Тинторетто,
Скуола ди Сан Рокко.

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
...Сидят большие люди за столом.
На столе — нехитрая еда:
хлеб, да соль, да рыба, да вода.
Разговор идет у пих.
О чем?
Кто они такие?
Где?
Когда?
И какой сегодня век?
Бог весть!
Странно, до чего все это рядом.
Неужели между нами есть
время,
расстояние,
преграда?
Разве что их тусклые одежды,
одеянья...
Вот, пожалуй, знак,
что они живут совсем не так
и совсем не те таят надежды.
Почему же сухо так во рту,
и не продохнуть,
и в горле ком.
Хоть бы кто-нибудь провел черту
между нами и большим столом.
Никакой черты, однако, нет.
Нет ни расстояния, ни лет.
.Что стряслось?
Какой-то миг назад
367

не было их ближе и единей.
Что произошло?
Какой разлад?
Что сказал сидящий в середине?
Почему движенье этих рук
переполошило все вокруг?
Что случилось?
Только что.
Сейчас.
Может быть, не то на этот раз?
— Кто-нибудь из вас меня предаст.—
Кто-нибудь... Предаст... Один из вас,—
И запахло в воздухе бедой.
И рванулся самый молодой.
Мыслимо ли?
Братья!
Кто сказал?!
...Трапезная. Невысокий зал.
Свежим мелом выбелены стены.
Духота. Предчувствие измены.
И дышать становится невмочь.
Кинуться.
Не допустить.
ПОхМОЧЬ.
Преступить невидимый порог.
Он еще живой,
еще не бог.
Беззащитный, смертный и горячий.
Бее на свете потечет иначе.
Не туда,
не так.
А как, однако?
Как, однако?
Лучше или хуж«?
Два тысячелетья зла и мрака.
Как же?
Отчего же?
Почему же?
...А в стене —■ спокойное окно,
мирный край зеленовато-серый.
Вот исток безверия и веры.
Первый миг. Начало нашей эры.
368

Как светло,
как близко,
как давно!
Два тысячелетия стыда
ищем мы оборванную нить.
Кончено!
Навеки.
Навсегда.
Ничего нельзя предотвратить.

ПОМПЕЯ
Заслуг перед потомством не имея,
верша свои нехитрые дела,
романская провинция Помпея
негромко под Везувием жила.
Не мешкала Помпея, не спешила,
и ни с кого обетов не брала,
и никаких поступков не свершила
во имя славы.
Только умерла.
Все кончено.
Навек.
Не ждите чуда.
Ни дня, ни ночи.
Ни добра, ни зла.
В столетьях остывающая груда
огня и камня.
Пепел и зола.
Века летели, и земля летела
во времени,
на миллионах крыл.
Ах, боже мой!
Нет, я бы не хотела,
чтоб кто-нибудь судьбу мою отрыл
и людям бы открыл для обозренья,
чтоб ехали они издалека.
Я не хочу!
У них другое зренье.
Они меня моложе на века.
Им не понять, как было в самом деле,
370

что грело нас,
что стоило почем.
Явились.
Побродили.
Поглядели.
Уедут, не жалея ни о чем.
Жалейте!
Стойте!
Погодите, люди!
Не так все просто, люди! Это я!
Кто вы ни есть,
туристы или судьи,
не торопитесь, это жизнь моя!
Постойте,
помолчите у порога.
Не отводите равнодушных глаз.
Ах, боже мой, я не сужу вас строго,
покуда я еще одна из вас.
Остаться за порогом не умея,
я, как и вы,
я тоже по пути
слоняюсь по судьбе твоей, Помпея,
и тороплюсь.
Прости меня, прости!

* * *
Какая нынче осень ранняя
в Италии.
Однако нет
ни тления, ни умирания,
ни прочих пасмурных примет.
Год рассчитался полной платою,
собрал в амбары все, что смог.
Остались только нивы сжатые
да горы яблок у дорог.
И всё.
И только лето минуло.
Прошло.
Куда?!
Еще одно.
Как будто море вдруг отхлынуло,
в разбеге обнажая дно.
Ни угасания, ни тления...
Прошла еще одна страда.
Вот так и наше поколение
пройдет,—
еще одно,—
куда?!
Ничтожны рассужденья праздпые
перед спокойствием земли.
Мы — всевозможные и разные,
мы только люди,
мы прошли.
Но не проходит человечество,
372

как свет,
как море,
как трава,
и ты, бессмертия отечество,
Италия,
всегда жива.
1960-1968

ИЗ ФРАНЦУЗСКОЙ ТЕТРАДИ
АЭРОДРОМ ОРЛИ
Международная суматоха!
Словно поняв, сколь она крылата,
вся запыхавшаяся эпоха
летит откуда-то и куда-то.
Свершились всемирные перемены,
и позабылись древние страхи.
Летят бродяги и бизнесмены,
старые грешники и монахи.
Не стало дали на белом свете,
и даже, пожалуй, не стало чуда.
Летят старики и малые дети.
Одни — туда, другие — оттуда.
Мужчины в белых бурнусах М&рокко,
женщины в пестрых шелках Дакара,
летите высоко вы и далеко,
но все-таки нет между вами Икара.
Ваши идеи, ваши расчеты,
ваши моторы, ваши машины* ■•-■
по все-таки это не ваши полеты,
всемирные женщины и мужчины.
И все-таки вы о другом мечтали.
И все-таки это не ваши крылья.
Люди, поменьше бы вы летали!
Люди, побольше бы вы парили!
374

ПЕРВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Ну вот и твое воскресенье
взошло из-за грифельных крмш.
Лютеция — город на Сене!
Спирает дыханье,— Париж!
Воскресного солнца лучами,
как будто бронею одет,
он чуть пожимает плечами
на все восклицанья в ответ.
...Он столько слыхал, этот город,
восторгов, проклятий, хулы...
Над ним роковые столетья
прошли, как морские валы.
Он столько видал, этот город,
парадов, знамен, баррикад,
триумфов, позора, предательств,
движенья вперед и назад,
чумы, наводнений, пожаров,
трагедий, комедий, ролей,
и крови своих королей,
и крови своих коммунаров.
Он очень устал, этот город,
от шпаг, пистолетов, ножей,
375

от визга своешгильотины,
от рева своих мятежей,
от мод, направлений и стилей,
вражды и возни среди них.
Он столько разрушил Бастилии
и столько построил других.
Тому, что творил он когда-то,
сегодня он верит ли сам?1
...В двенадцать часов по ночам
из гроба встает император.
...Он очень устал, этот город,
от деспотов и палачей,
от гнева своих Робеспьеров,
от их отгремевших речей.
Довольно! Он больше не хочет,
познавший и славу и стыд,
уж он ни о чем не хлопочет,—
сн жив, он уверен, он сыт.
Довольно! Он больше не может.
İ !-со слажено. Все под рукой.
Отныне ничто не тревожит
его равнодушный покой.
Он слов понапрасну не тратит
п крови напрасно не льет.
С него революции хватит.
Си кончил. Он просто живет.
...По вдруг, в суховатом покое,
чуть-чуть, на нечаянный миг,
почудится что-то такое,
из песен, из детства, из книг...
Какие-то кепи и блузы...
И флаг и толпа у ворот...
Французы, французы, французы!
Великий парижский народ!
Ваш век еще, люди, не дожит,
еще далеко до звезды.
Французы!
Кто знает?!
Быть может...
История — конь без узды.
Я знаю, я слышу, я вижу:
Э7в

не ждешь, не зовешь, не горишь...
Но Францию я не обижу,
сказав, что не верю Парижу,
затем, что я верю в Париж!

ДВА ДИАЛОГА
1
...Кладбище Пер-Лашез.
Стена Коммунаров.
— Какая она?
— Стена Коммунаров?
Стена как стена.
Стоит, разделяя мир на две части:
на кладбище Пер-Лашез
и на все остальное.
Ничего особенного,
стена как стена,
кое-где увита плющом,
а местами плесень.
Стена как стена.
Стоит и стоит.
— А сколько о ней существует
рассказов и песен...
— ...Стена как стена,
а под этой стеной,
на кладбище Пер-Лашез,
рядом с расстрелянными коммунарами
лежат Жолио-Кюри, Барбюс и Жорес,
Поль Элюар, Ланжевен и Торез
и другие знакомые люди.
...Стена как стена,
378

а за этой стеной
Париж
и недавно построенные ДО*.
Дом как дом,
всего лишь четырехэтажный,
кое-где на балконах re>a™i
и люди живут,—
всегда над Стеной Ко»мунаров.
— Интересно, они — ¡оммунары?
— Вы хотели сказать коммунисты?
Иные — наверно.
Однако, конечно, не в<Р-
— Всю жизнь — над (¡теной
Коммунаров...
— А что?
Что Стена Коммунаро*?
Стена как стена.
Просто камень на кам*е«
Местами увита плющей
и прозелень, плесень лестами.
Пулевые следы уже бслыне похожи
на обычные трещины фемени, оспины времени.
И крови на ней уже н(Т,—
въелась в камень и см^ли дожди.
— А когда-то она, гой°Рят> нипочем не смывалась.
Как ни терли, она все пылала и, стертая, вновь
проступала.
— Да мало ли что говорят!
Остались какие-то пятна-
Ну какая там кровь! - просто ржавчина времени,
оспины времени,
пятна как пятна.
— Очень жаль.
Или, может, не стоит ?калеть?
Может, к лучшему, если одною красивою сказкой
стало меньше на свете?
379

— Но Стена Коммунаров стоит.
И она никакая не сказка.
И французы ее берегут, как святая святых.
— Но ведь вы, например, ничего не увидели в ней.
Вы же сами твердите: стена как стена.
— Да, стена как стена.
Не красивая сказка, а плоть нашей жизни —
стена как стена.
Просто я не люблю придыханий
и красивой пустой болтовни.
— Что ж, пусть будет по-вашему,
без придыханий, без восторгов, без сказок.
— Что вы этим хотите сказать?
— Ничего, уверяю вас.
— Нет, вы все-таки что-то хотите сказать.
Иначе к чему же болтать?
Обо всем вы болтаете:
Уж больно вы много болтаете.
— Что вы?
Мне казалось, мы просто беседуем.
— Однако о самом святом.
Вы хотите сказать, что на свете уже не осталось
великих незыблемых стен'й
Ну и что вы тогда предлагаете людям взамен?..
2
— Люди могут перестроить дом,
люди могут перестроить строй,
люди могут перестроить мир,
люди могут переделать все,
кроме одного:
людей.
— Вы так думаете?
380

— Люди пробуют и так и сяк,
люди тычутся туда-сюда,
люди силятся что было сил,
отступают и берутся вновь,
ничего не получается,—
люди остаются людьми.
— Люди остаются людьми!
Это самое главное.
Это прекрасно!
— Разными людьми,
плохими и хорошими,
умными и глупыми,
добрыми и злыми.
И злых невозможно превратить в
добрых,
и умных трудно сделать глупей,
и плохие упорно не становятся лучше.
Люди остаются людьми,
обыкновенными людьми,
просто — люди как люди.
И становится ясно,
что, сколь ни меняй
дом, и строй, и мир,
людям все не становится лучше,
потому что они-то не изменились,
они-то остались сами собой,
людьми.
А в переделанном доме,
в переделанном мире
и люди жить должны по-другому,
и это должны быть другие люди.
У людей ничего, пожалуй, не выйдет,
потому что они всего только люди,
потому что дом — снаружи,
и мир — снаружи,
а люди — это внутри,
это мы сами,
те, что все время в мире вершат перемены.
381

— Однако вершат перемены
тс, что хотят перемен
и хотят уже жить по-другому.
Значит, прежде всего перемены
свершаются в людях,
в их мыслях, в их душах...
— Уж эти мне мысли и души!
Опять вы о них!
Опять вы хотите сначала.
Как же мы сами можем себя изменить?
Сами себя?!
Невозможно!
Вот если бы кто-то другой,
кто-то со стороны.
Но кто?
— Может быть, бог?..
— Разве что бог.
Вот если бы бог!
Хорошо бы бог!
Он бы сумел!
Если бы был!
Но его ведь нет.
— Его ведь придумали люди.
И они же его отменили.
Ах, эти люди!
Всё они могут!
Давайте надеяться на людей!

ДОМ В МЕДОНЕ
Памяти
Марины Цветаевой
Серый скучный дом в Медоне,
серый старый дом в Медоне,
дом в четыре этажа
у чужого гаража.
Тусклый, плоский, как доска,
ни просвета, ни мазка,
серый дом из кирпича,
как потухшая свеча,
вся в подтеках стеарина.
Вот ты где жила, Марина...
Серый скучный дом в Медопе.
Ни цветочка на балконе.
Ни улыбки за окном.
Мертвый дом, остывший дом.
Нет ни кошек, ни собак...
Дом как брошенный бивак.
В нем давно уже по-русски
не смеются и не плачут,
от детей нужду не прячут,
не тоскуют и не дышат,
до зари в тетрадь не пишут.
Дом стоит, прямой и узкий,
замолчавший по-французски.
883

Он стоит у поворота,
затворив свои ворота,
у чужого гаража,
днем и ночью ворожа,
память сердца вороша...
Вороши не вороши,
ворожи не ворожи,—
всё крутые виражи,
всё пустые миражи,
всё чужие гаражи...
Серый скучный дом в Медоне.
Он стоит как на ладони.
Пусть увидит целый мир,
до чего он наг и сир,
как он выглядит убого,
как манит с его порога
уходящая дорога.
Триста метров до вокзала.
Так бы вот узлы связала...
Что ты, право, как спешишь?
Не в Париж ведь?
Не в Париж.
Что ж ты мечешься, Марина?
Не видала ты Берлина?
Или снова хочешь в Прагу?
Лучше я костьми полягу.
Не поеду я туда,
в те чужие города.
Я хочу скорей обратно —
на Трехпрудный, на Гранатный,
на Плющиху, на Арбат...
Я хочу скорей назад!
В путь! Быстрей! Как от погопи...
Серый старый дом в Медоне.
Он глядит вослед упрямо.
Впереди темнеет Кама,
Кама, камень, комары...
Городок бежит с горы.
384

À до Камы от Медона
все бездомно и бездонно.
Ни неволя, ни свобода.
В горле ком стоит два года.
И ни адреса, ни крова.
И ни голоса, ни слова.
И ни дочери, ни мужа.
Только засуха да стужа.
Да сирены первый вой,
да война над головой.
Только сын остался с мамой.
Деревянный дом над Камой.
Кто виновен? В чем виновен?
Путь неровен, час неровен...
Темный дом из толстых бревен.
À вокруг ведет Россия
хороводы золотые.
Рощицы ее босые.
Берега ее крутые.
Та, что доченьку растила,
дочку за руку водила,
дочь из дому отпустила,
все грехи ее простила...
Уж она бы поняла бы,
кто тут прав, кто виноват,
кабы время дали, кабы
в деревнях не выли бабы,
не составы — на закат.
À сейчас, когда пылают
степь и море, близь и даль,
вся Россия отступает,
до тебя ль ей?
До тебя ль?
И безмолвным уговором
за елабужским забором,
на околице войны,
ты забыта без вины.
Матушка, Россия, Русь...
Дико. Холодно. Боюсь!
Господи, да что же это?
Отступает в август лето.
То ли будет?! Подожди.
385
13 М. Алигер, т. 1

Как припустятся дожди.
Поплывет, раскиснет глина...
Как же ты тогда, Марина?
À потом зима настанет,
на полгода Кама станет.
11и проехать, ни пройти.
Пи тропинки, ни пути.
Только вьюга да пурга.
II ни друга, ни врага.
Лишь снега, снега, снега,
как хозяйская перина...
И не выйти со двора...
Как же ты тогда, Марина?
Ничего. Видать, пора.
Замесила больно круто.
Как ни примешься — неловко.
Все.
Последняя минута.
И последняя уловка.
И пеньковая веревка.

СЕНЛ
Как пахнёт or Сены рекою,
как пахнёт от Сены водою,
что-то в сердце моем такое
начинается молодое.
Что-то смутное да глухое,
будто спишь — и проснуться жалко*
Будто тянет дымком, ухою...
Будто тянется та рыбалка...
Та, ночная, та, до рассвета,
что, черемух кусты ломая,
объявляла началом лета
середину сырого мая,
по овражкам да по низинам
нашу молодость провожая...
Лучше пахни уж ты бензином,
Сена, Сена, река чужая.
Лучше ты хоть меня не мучай
и катись, ни в чем, не переча.
Это только счастливый случай,
запоздалая наша встреча.
Уж тебе-то деле какое?
Для чего ж ты пахгашь рекою?
Не пытай меня, как бедою,
этой памятью молодою.
Никому меня с ней не надо.
Я сама себе с ней не рада.
387
13»

ДВА СТАРИКА В ПАРИЖЕ
Вот они и шли в своих бушлатах —
Два несчастных русских старика...
/У. Заболоцкий
Тихо шли московскими походками
старики с московскими бородками,
меж бистро, машинами, ажанами,
так-таки не ставши парижанами.
Шли они, по-своему свободные,
не разутые и не голодные...
Но внезапно над вечерней Сеною
я, какой-то вспышкою мгновенною,
их увидела такими нищими
над немереными пепелищами...
Шли они, убогие, усталые,
люди старые — ребята малые,
что нелепо намудрили смолоду,
по совсем-совсем чужому городу;
пряча седину свою под шляпами,
всю Европу вымеряв этапами,
вглядываясь в даль очами горькими«
взорами по-стариковски зоркими,
неуверенно, шажками жалкими,
по-московски тычась в землю палками.
388

СТИХИ ДОМЕНИК
Шумит, как речка, улица Муффтар,—
спустить бы лодку да закинуть сети.
На ней с утра до вечера базар,
который год, которое столетье.
Разложен, как положено, товар.
Всё по старинке. Никаких новинок.
Но кажется, что улица Муффтар
не столь торгует, сколь играет в рынок.
Как будто бы... Какой уж там доход!
Все не всерьез... А время-то идет.
Одна игра.,. Глядишь, и минул год.
Одна забава... Так и жизнь пройдет.
А над гуденьем рыночных забот,
за дымкой голубиною и зыбкой,
под крышей и над крышами живет
художница с огромною улыбкой.
Откуда эта радость, этот свет?
Почем они, определять не надо.
Поди купи, когда цены им нет.
Она свободна и тому лишь рада.
Беспечной птичьей вольности права
купи попробуй, выторгуй попробуй!
Ах, эта молодая голова,
веселый теремок высоколобый!
Художница бросает на холсты
мазки цветные, словно перья птица,
и смотрит с поднебесной высоты,
389

как там Париж шумит и суетится,
как там торгует улица Муффтар,
не получая прибыли с торговли.
Ах, этот анилиновый пожар! —
яакат упал на грифельные кровли,
закат коснулся старых черепиц,
он, как и ты, лишь ярких красок ищет.
На уровне паренья вольных птиц,
как гнездышко, висит твое жилище.
Что из того, что комнатка тесна.
Немного места надобно для чуда.
Тут раньше начинается весна,
и утро занимается отсюда.
Не уходи отсюда, Доменик!
Не соблазнись, не допусти ошибки.
Париж лукав, опасен и велик.
I le пожалеет он твоей улыбки.
Она погаснет в рыночной толпе,
пойдет на уговоры и уступки.
А здесь ты как орешек в скорлупе.
Орешек, не раабей своей скорлупки!
Твоя свобода — только божий дар.
Она дается избранным и даром.
...Шумит, как речка, улица Муффтар,
лукаво притворяется базаром.

ЗИМА В НОРМАНДИИ
Несуровая 8има
в обнаженности своей
забирается в дома
из нетесаных камней.
...Эти птичьи голоса
на исходе февраля.
Эти сизые леса
и лиловая земля.
Я уже слыхала вас,
я уже видала вас,
я уже встречала вас,
очень близко и не раз.
Вы уже сияли мне,
останавливая миг,
на бессмертном полотне,
на страницах вечных книг.
Эта плесень на стене,
эта улица в окне,
эти трещины и мхи —
я вас помню, вы —- стихи.
Сколько выстояли лет,
эти серые дома...
На земле искусства нет,
есть земля и есть зима.
Есть лиловые'леса
над излучинами рек...
Есть великие глаза,
мир узревшие навек.
391

ПРОВАНС
1
Край, солнцем не обиженный,
в неистовстве цикад.
Пастушеские хижины,
как пагоды, стоят.
Но где кудрявые стада,
копытца и рога?
Они с весны ушли туда,
на горные луга.
И каменные пагоды
пустеют до поры,
пока плоды и ягоды
хмелеют от жары.
À вот, как кончится страда,
как снимут виноград,
тогда и звонкие стада
воротятся назад.
Их на зимовку с ближних гор
пригонят пастухи.
А мне успеть бы до тех пор
хоть написать стихи.
392

2
Июль и август — все на вакансе.
Жаркое лето стоит в Провансе.
Жаркое лето, жаркое лето,
зеленого, желтого, красного цвета.
Все зори, все радуги, все закаты
впитали персики и томаты.
Еще неделю, другую надо
гроздьям французского винограда.
Охраною на обочине поля
стоит кукуруза ростом с де Голля.
Но урожай собирают французы
и не боятся своей кукурузы.

ЛЕПТ
Нет, не годы, а века,
много сотен лет,
неширокая река
по имени Лепт,
слышится издалека
твой французский лепет.
Сколько разных королей
иосвергал Париж,
сколько он сыграл ролей...
А ты все шумишь.
Сколько он людских голов
положил под нож.
Сколько всяких громких слов,
сколько разных праздных сиов,
сотрясаемых основ...
А ты все течешь.
Кто ничтожен, кто велик?
Что слышней: короткий крик
или вечный лепет?
Из каких глубин возник
неширокий Лепт?
Нескудеющий родник
бесконечных лет.
394

«МИСТРАЛЬ»
Поток чужого языка,
рванув, несет меня куда-то.
Мой поезд -— сильная река,
струится к югу вдоль заката.
Чужой язык, чужой язык!
Париж, Коммуна, Марсельеза!
Ты так волнующе велик,
язык Марата и Жореса.
Твой несмолкаемый набат
гремел почти что два столетья.
Увы, заколот был Марат.
Увы! — Жореса нет на свете.
Они умолкли.
Помолчим.
А их язык?
Незаменим
в дипломатической беседе.
Не очень пользуются им
мои дорожные соседи.
Понять бы мне, о чем молчат
французы... Ни гугу — друг другу.
Колеса частые стучат.
«Мистраль» вовсю несется к югу.
395

Ах, боже мой, я все отдам,
чтоб заглянуть в людей, как в бездны.
...Мерси, месье! Мерси, мадам!
Простите! Будьте так любезны!
И всё?
А славные слова?
Французов древнее богатство?
Народ... Гражданские права...
Свобода, Равенство и Братство?
Молчат попутчики, молчат
и улыбаются друг другу.
Колеса бойкие стучат.
Каникулы. На отдых. К югу.
Закат своим косым лучом
бросает мостик между нами.
А ты сама? А ты о чем?
Какими думаешь словами?
И перегоны коротки,
и всюду теплятся каштаны,
и крошечные городки
живут, залечивая раны.
Живут негромко, без затей,
пе очень веря переменам,
и помнят имена детей,
убитых дважды под Верденом.
Их две войны, как две волны,
захлестывали с головою.
Но вот, не ведая вины,
вновь оживает все живое.
Французский юг, французский юг,
увитый розами и хмелем,
ты так понятно пахнешь вдруг
полынью, дроком, Коктебелем.
И люди едут отдохнуть,
привычкам уступая старым.
Позволь же им, пускаясь в путь,
396

великих слов не тратить даром.
Они еще когда-нибудь,
поверь, займутся новым жаром.
Ну что ж, счастливого пути!
Стучите, бойкие колеса!
Прости мне, Франция, прости
мои нескромные вопросы.
1961-1968

* * *
Несчетный счет минувших дней
неужто не оплачен?
...Мы были во сто крат бедней
и во сто крат богаче.
Мы были молоды, горды,
взыскательны и строги.
И не было такой беды,
чтоб нас свернуть с дороги.
И не было такой войны,
чтоб мы не победили.
И нет теперь такой вины,
чтоб нам не предъявили.
Уж раз мы выжили.
Ну, что ж!
Судите, виноваты!
Все наше:
истина и ложь,
победы и утраты,
и стыд и горечь, и почет,
и мрак и свет из мрака.
...Вся жизнь моя — мой вечный счет,
с лихвой, без скидок и без льгот,
на круг,— назад и наперед,—
оплачен и оплакан.
1967
898

* * *
Прошу тебя,
хоть снись почаще мне.
Так весело становится во сне,
так славно,
словно не было и нет
нагроможденных друг на друга лет,
нагроможденных друг на друга бед,
с которых нам открылись рубежи
земли и неба,
истины и лжи,
и круча, над которой на дыбы,
как кони, взвились наши две судьбы,
и ты,
не оглянувшись на меня,
не осадил рванувшего коня.
1967.
399

КОНЕЦ ИЮЛЯ
...И день уже медлительней течет,
ровнее, без недавнего кипенья.
И лес умолк.
Чириканье не в счет.
И карканье не в счет.
Не слышно пенья.
Как пели вы, влюбленные самцы,
пока детей высиживали самки.
Вы возводили песни, как дворцы.
Вы вовносили музыку, как замки.
О, голоса, подобные лучам,
хитросплетенья, кружева и сети.
Как вы гремели, птицы, по ночам!
Как вы звенели, птицы, на рассвете!
По час пришел — и вывелись птенцы.
Они еще в пуху.
О, как вы пели!
Как пели вы, влюбленные отцы,
у каждой желторотой колыбели.
Пусть слышат дети пение отцов
и, следом за родными голосами,
пусть тянутся, растут...
В конце концов
опи однажды запоют и сами.
Божественного пения урок
в зеленых классах каждой вешней рощи.
Учитесь, дети!
Истекает срок.
Учитесь, дети, петь — чего уж проще?!
400

Учитесь, дети.
А которым лень,
пусть на себя потом они пеняют.
...В разгаре лета наступает депь,
когда отцы железно умолкают.
Молчат леса.
Чириканье не в счет.
И карканье не в счет.
Не слышно понья.
А день еще лазорево течет,
и сколько надо силы и терпенья,
чтоб промолчать.
Какая тишина!
Какая воля!
Птицы, научите
поверить, что задача решена:
птевКцы обучены,—
отцы, молчите!
1966

БОЛОГОЕ
Бологое, Бологое...
Голубое, голубое...
Как далекая страна...
Как во сне, встаешь ты рядом.
Я тебя касаюсь взглядом
из вагонного окна.
Паровоз идет без дыма.
Жизнь моя проходит мимо,
мимо, в ночь устремлена.
Было все страшней и строже.
Отчего же, отчего же
взор туманит пелена?
Ледяные узы стужи
судьбы связывают туже,
чем непрочная весна.
Бологое, Бологое...
Здесь была я молодою,
и была мне жизнь ясна.
Отчего же? Почему же?
...Жили мы бедней и хуже.
Здесь вручили мне оружье,
началась моя война.
Почему же, отчего же
было все стократ дороже...
И какой болтун досужий
врет, что кончилась она.
1968
402

СИНИЙ ЧАС
Между зимним днем и почыо
есть для каждого из нас
плотный, видимый воочью,
синий-синий-синий час.
Переход тонов и линий,
может быть, не час, а миг,
синий-синий-синий-синий...
Счастлив, кто его постиг!
Всей вселенной напряженье,
вспышка вечного огня —
это синее мгновенье
на последней грани дня.
Но, бывает, жизнь обидит.
Может быть, иной из нас
проживет и не увидит
этот синий-синий час.
Жизнь ему надел отмерит,
может, свыше головы,
но вовек он не поверит
в миг последней синевы.
У него лишь два оттенка:
свет и сумрак, день и ночь,
а меж них — глухая стенка,
и ему нельзя помочь.
403

Как мне жаль тебя, убогий,
что вовек не поглядел
на синеющем пороге
за таинственный предел
не знакомого заката,
а загадочной зари.
...А вот я была богата,
что ты там ни говори!
А вот я живу в надежде,
что-ничто и как-никак,
прежде чем погаснуть, прежде
чем шагнуть в последний мрак,
в драгоценном вдохновенье
всей души своей живой
на последнее мгновенье
обернуться синевой.
1968

* * *
В мире, где живет глухой художник,
дождик не шумит,
не лает пес.
Полон мир внезапностей тревожных,
неожиданных немых угроз.
А вокруг слепого пианиста
в яркий полдень не цветут цветы.
Мир звучит встревоженно и чисто
из незримой плотной пустоты.
Лишь во сне глухому вдруг приснится
шум дождя и звонкий лай собак.
А слепому — летняя криница,
полдень,
одуванчик или мак.
...Все мне снится, снится сила духа,
странный и раскованный талант.
Кто же я,
художник ли без слуха
или же незрячий музыкант?
1968
405

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
Сосновый дом стоит в сосновой роще...
Что из того, что минули года?!
Вернуться,
дверь толкнуть,—
чего уж проще?!
Как будто не кончался никогда
прибереженный памятью с лихвою
тот подмосковный полдень, яркий час,
который завораживает нас,
звенит, гудит, на солнце плавит хвою
и па веревке простынь паруса
вздувает, словно паруса фрегата,
который отправляется куда-то;
и женские и птичьи голоса
сливаются,
и музыка вдали;
как будто бы фрегат отчалил от земли
и сонно ждет попутного пассата.
Ах, подмосковный полдень, синева,
нваи-чаи и розовая кашка.
Стоит еще несжатая трава,
нет-нет мелькает пестрая рубашка
и, словно одуванчик, головёнка
двухлетнего соседского внучонка,
в траве высокой видная едва.
406

Во что играет мальчик сам e собой?
Ах, подмосковный полдень голубой,
что для него ты, небо или море?
Ликует лето, сосны высоки.
И женщина, взглянув из-под руки,
зовет с крылечка сына:
— Боря1 Боря!
Иди домой! К тебе пришел товарищ!1
Она звала, звала и раз и два,
твердила те же самые слова,
пока ребенок, наконец, услышал,
и отозвался, и на голос вышел
из медной рощи, из высоких трав,
из голубых и розовых кустов.
Но, материнский голос услыхав,
он сразу отличил среди зиакомых слов
впервые им услышанное слово.
Он удивленно произнес: —Товарищ..*—
Прислушался и повторил: — Товарищ...—
И он пошел на зов, твердя: — Товарищ...
Ребенок шел в густой траве до плеч,
в густом настое зелени и хвои,
и это слово нес, как будто меч
несет впервые в жизни юный воин.
— Товарищ...— он твердил на все лады,
и отстранял, и прижимал к груди.
Ребенок шел на зов, а впереди
громоздко, близко, ярко и темно
клубились годы славы и беды...
Ах, слово! Послужило ли оно
тебе в пути, дитя далеких лет?
Ах, слово! Пригодилось или нет?
Товарищи!
Ты помнишь ли ту рощу, дом и двор?
Ты, человеком выросший с тех пор,
ты человеком вырос ли, однако?
...Клубятся годы заре», годы »срака.
Но в отсветах салютов и пожарищ
ты человеком вырос ли, товарищ,
подхваченный в тот день потоком русской речи,
407

ее значений и противоречий,
неразделимо сплавленных навек,
как в водах Волги струи разных рек,
Оки, и Белой, и Шексны, и Камы?
О, дикое величье нашей драмы!
Ее еще никто не написал,
она огромна и сложна, как мир,
и если снова не придет Шекспир,
ее никто и написать не сможет.
Но я не отрекаюсь нипочем
от тех нагромождений за плечом,
от нашего пути,—
он был,
он прожит,—
от тьмы и света, от добра и зла.
То жизнь моя была. Я в ней росла.
О, молодость моя, тебя кто хочет судит.
Но у меня другой уже не будет.
Товарищи!
Тот полдень. То дитя.
...Ребенок шел, на все лады вертя
впервые им услышанное слово,
шептал: «Товарищ...» — повторял: «Товарищ...»
Он старше стал на несколько минут,
на несколько шагов от рощи и до дома,
на это слово старше,
им ведомый,
впервые в жизни,
в мир,
туда, где ждут
товарищи.
Иди, дитя, иди, в цветах до плеч,
ручонками расталкивая травы,
иди вперед,
в судьбу,
в родную речь,
в мир утренний, лазоревый, кровавый.
Там ждут тебя товарищи твои, <
твор победы, праздники, бои,
и ропот сердца, и раскаты славы.
408

Иди, дитя, не опуская глаз.
К тебе пришел товарищ в первый раз.
Запомни это слово, этот час.
Ты у истока, у дверей, у входа.
...Стоит июль тридцать шестого года.
1967.

* * *
Гордые люди двадцатого века,
мирные жители нашего ЖЭКа,
мир озарившие сполохом славы,
океанологи, домоуправы...
Разум и руки космической эры,
реаниматоры, милиционеры...
Первопроходцы великой эпохи,
сквозь все ее подвиги и подвохи...
Тихие, добрые, сильные люди,
с вечной мечтою о счастье и чуде,
все же, покуда живу я на свете,
я вам заступа и вы мои дети.
Страшно, однако,— надолго ли я-то?
Кончусь когда-нибудь. Денусь куда-то.
Кто вас тогда-то поймет и рассудит?
Что с вами станется?
Что с вами будет?
1967
410

ЛАСТОЧКИ
Прелестной женщины усталая рука
листает книгу в старом переплете,
а взгляд следит, как ласточки в полете
морских глубин касаются слегка.
Она прелестна, но неловко ей,
наверное,— под взглядами людей,
собою, как машиною, владея,
всю жизнь свою...
Ее любил злодей.
А что она?
Любила ли злодея?
Спроси ее, она смолчит в ответ.
Да так смолчит, что, право, мы не смеем
и спрашивать.
Давно злодея нет,
он сгинул, как положено злодеям.
А женщина сучит все ту же нить
и все конца не может уловить...
Ах, боже мой!
Ах, до чего устала...
И все-таки во что бы то ни стало,
во что бы то ни стало жить и жить!
А если так, все средства хороши!
Жить — значит жить,
и к черту мертвечину!
Любпть!
Кого?!
Не все ль равно?!
Мужчипу!
411

Пускай не по заслугам, не по чину.
Какими только силами души?
Откуда взять их?
Ах, да все равно!
Проходят годы.
Боль все глуше, глуше...
О чем же вы?
Все минуло давно.
Забвение врачует даже души.
Какие души?
Может, в том и суть,
что нет души в прелестной этой плоти?
И женщина, как ласточки в полете,
морских глубин касается чуть-чуть.
1967

* * *
Нет, нет, я не таких любила!
Иных видала я во сне.
...Одни ушли, других — забыла.
И вот какой остался мне.
На тех, что снились, непохожий,
сложней и проще во сто крат,
стократ трудней, стократ дороже,
понятный сердцу, словно брат.
1966
413

* * *
Вот женщина,— она немолода.
Нот женщина,— она нехороша.
По в ней стоит, как, вешняя води,
высокая и светлая душа.
Она богата, мир ее велик.
Ей этот мир стократ себя дороже.
Она сильна.
И тем, видней — о боже! —
как рядом с нею мелок и ничтожен
напыщенный и суетный мужик,
на дождевую лужицу похожий.
I960
411

КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи! — ты во сне красивей.
Спи! — ты во сие добрее.
Спи! — ть1 во сне счастливей.
Спи! — ты во сне мудрее.
Спи! — ты во сне никого не обидишь
и не прибавишь себе года.
Спи! — ты, быть может, во сие увидишь
то, чего наяву не увидишь уже никогда!
1967
415

* * *
В облаках луна качается,
поучая свысока:
жизнь одна,
и та кончается,—
не валяйте дурака!
196?.
416

* * *
Ты обижен или недоволен?
Чем, однако?
На какой же срок?
Говорят, ты одинок и болен.
Очень болен. Страшно одинок.
Ты не шлешь записок из больницы.
Ты не просишь:
помни обо мне.
За полночь никто не постучится,
увидав огонь в моем окне.
Люди. Обязательства. Работа.
День за днем...
Но на закате дня
все же я дойду до поворота,—
может быть, ты ждешь еще меня.
1968
417
14 М. Алигер, т. С

ИЗЕТУ САРАЙЛИЧУ
Ну что ж, седеющий эффенди,
прощаться — вечный наш удел.
Поспешно, как на киноленте,
веселый праздник пролетел.
И снова каждый день недели
встречать в упор,
лицом к лицу,
и дотащиться на пределе
к ее короткому концу.
Теряя счет таким неделям,
живем в лучах слепых зарниц
и боль души своей не делим
условной линией границ.
Она одна для всей планеты.
Кто знает, что бы стало с ней,
когда бы вдруг землей людей
решились управлять поэты...
Кто знает?!
Вдруг без этой боли,
что стонет в нас на все лады,
и вовсе никакой нужды
в поэзии не стало б боле?!
1969
418

ГОРОД НЛД РЕКОЙ
О, розовый и сизый камень
домов, растущих из воды!
Я хлопочу на все лады,
стараясь сделать их стихами.
Но, боже, как я мало значу
и как напрасно силы трачу,—
дома стоят уже века,
как стихотворная строка,—
и запросто мою задачу
решает старая река.
Не мудрствует, не колдует,
как будто вовсе без труда,
все повторяет, все рифмует
почти стоячая вода.
Легко, естественно и просто,
как божьей милостью поэт,
река рифмует фермы моста
и с минаретом минарет.
Все только так и не иначе,
как рядом, около, вокруг...
Река рифмует руки прачек,
белье, летящее из рук,
цветные столики кафаны,
раскинутой на берегу,
и многолетние платаны...
А я так просто не могу,
419

Дома стоят, как к слову слово
в навек написанной строке,
и ровно ничего такого,
что минет и вернется снова,
и, то лукаво, то сурово,
столкнет того, взнесет другого,
не отражается в реке.
Проходит где-то по-над нею...
Не добирается до дна...
À я, однако, не умею
быть равнодушной, как она,
не удивляться переменам
и видеть — сколько лет, бог весть! —
свой мир таким, каков он есть,
единственным и неизменным.
Навек — цветная черепица,
и камень розовый — навек.
И лишь на миг — взлетает птица.
На миг — проходит человек.
А мне уже не научиться
у старых и негромких рек
величественному покою,—
осталось слишком мало дней.
Я рада, хоть в судьбе своей,
случайно встать над той рекою,
случайно отразиться в ней.
I960

СУББОТА
Суббота в городе чужом,
на берегу чужого моря,
за пограничным рубежом
забот, обыденности, горя.
Как будто бы тупым ножом
меня от них отрезал кто-то.
...Суббота в городе чужом.
Ах, в городе чужом суббота!
Как странно не иметь задач,
не ждать чего-то и кого-то.
День так огромен и горяч...
Ах, в городе чужом суббота!
Как странно, что уже закат,
что люди, сбросив день со счета,
куда-то все-таки спешат.
Ах, в городе чужом суббота!
Огни горят, огни горят!
Огни от центра до окраин.
И кто тут прав, кто виноват?
И кто тут гость и кто хозяин?
И где тут боль? И где тут злость?
И где тут гнев и где досада?.
Но я, однако, только гость,
и забывать о том не надо»
421

Огни горят, огни горят
над морем,
над толпой плывущей.
Я молча поднимаю взгляд
туда, где ночь темней и гуще.
Где нет отелей и гостей.
Где есть уступы и вершины.
Где, не сбавляя скоростей,
проходят редкие машины.
Ах, покажи мне, покажи,
республика, не только виллы —
твои крутые виражи,
твои святые рубежи
и партизанские могилы.
Огни горят, огни горят,
от напряженья на пределе.
Но в понедельник, говорят,
начнется новая неделя.
И для меня его восход
как знак посадки для пилота
на той земле, где кто-то ждет.,.
Ах, в городе чужом суббота!
1969
422

К ПОРТРЕТУ ЛЕРМОНТОВА
Поручик двадцати шести
годов,
прости меня,
прости
за то, что дважды двадцать шесть
на свете я была и есть.
Прости меня, прости меня
за каждый светлый праздник дня,
что этих праздников вдвойне
отпраздновать случилось мне.
Но если вдвое больше дней,
то, значит, и вдвойне трудней,
и стало быть, бывало мне
обидней и страшней вдвойне.
И вот выходит, что опять
никак немыслимо понять,
который век,
который раз,
кому же повезло из нас?
Что тяжче:
груз живых обид
или могильная трава?
Ты не ответишь — ты убит*
Я не отвечу — я жива.
1968
423

17ИЮЛЯ 1968 ГОДА
Провожала Паустовского Россия
к тихому последнему порогу.
Принимались дождики косые,
обмывали длинную дорогу.
Далеко, широко,
в тихом горе,
день стоял неяркий, сизый, русый.
На высоком окском косогоре
хоронила Паустовского Таруса.
Паустовского Таруса хоронила,
на руках несла, не уронила,
криком не кричала, не металась,
лишь слеза катилась за слезою.
Все ушли,
она одна осталась
и тогда ударила грозою.
Над высокой свежею могилой
раскололось небо, гром загрохал,
полохнуло с яростною силой.
Отпевала Паустовского эпоха.
1969
424

<* * #
С, Ермолинскому
Я вижу в окно человека,
который идет не спеша
по склону двадцатого века,
сухую листву вороша.
Куда он несет свою душу,
ее нескудеющий свет?
Но я его путь не нарушу.
Я молча гляжу ему вслед.
Но я не вспугну его криком.
Пускай он пройдет навсегда,
великий,
в покое великом.
Мне только понять бы — куда?
1969
425

НОВЫЙ АРБАТ
Я больше не хочу возврата
вверх по течению реки,
где было весело когда-то,
всем передрягам вопреки.
Я больше не хочу возврата
к истоку невозвратных лет,
в тот дом, где жили небогато,
правее старого Арбата,
которого на свете нет.
Где пролегла другая трасса,
другой маршрут в другую даль.
Где всё совсем другого класса,
и хватит сил — народу масса! —
а мы прошли и нас не жаль.
Я больше не хочу возврата
за тот немыслимый хребет,
где смолоду казалось свято
все то, к чему возврата нет.
И тем трудней теперь расплата
и тем натруженнее взгляд.
Я больше не хочу возврата!
А кто зовет тебя назад?
Я больше не хочу возврата
в гул орудийного раската,
в те дни, где что ни день, то дата,
426

и что ни дата, то утрата,
непоправимо, навсегда...
Я больше не хочу возврата...
À кто зовет тебя туда?
Шагай вперед!
Конца не видно.
Он грянет вдруг, из-за угла...
Как трудно, горько и обидно,
как я горжусь, и как мне стыдно,
и как я рада, что жила!
1969

* * *
Д. Данину
Напряженное действие драмы
достигает последних высот.
Умирают последние мамы,
и теченье все шибче несет.
Но еще управляются руки
с неожиданной стужей зимы,
и рождаются первые внуки,
и опять продолжаемся мы.
И с годами становимся шире.
Что жалеть? Что беречь про запас?
Ничего не кончается в мире.
Ничего.
Только каждый из нас,
1968
428

l/LtfKUtf

ЗОЯ
В первых числах декабря
1941 года в селе Петрищеве,
близ города Вереи, немцы каз-
нили восемнадцатилетнюю ком-
сомолку, назвавшую себя Татья-
ной. Она оказалась московской
школьницей Зоей Космодемьян-
ской.
(Из газет)
«Зоя» — невыдуманная поэма. Я писала ее в сорок вто-
ром году, через несколько месяцев после гибели Зои, по
горячему следу ее короткой жизни и героической смерти.
Когда пишешь о том, что было на самом деле, первое усло-
вие работы — верность истине, верность времени, и «Зоя»,
в сущности, стала поэмой и о моей юности, о нашей юно-
сти. Я писала в поэме обо всем, чем жили мы, когда вое-
вали с немецким фашизмом, обо всем, что было для нас
в те годы важно. И как трагической осенью сорок первого
года, вечером Октябрьской годовщины, слушала вся стра-
на речь Сталина из осажденной Москвы. Эта речь означа-
ла тогда очень много, так же как и ответ Зои на допросе:
«Сталин на посту».
С тех пор прошло более двадцати пяти лет, густо насы-
щенных всенародными событиями и переживаниями, гроз-
ными потрясениями и прозрениями. Я пережила их всем
своим существом и существованием, а Зоя нет. Я энаю
оценку, данную Сталину и его деятельности историей, и
этим я сегодня отличаюсь от Зои. Такого различия не было
между нами, когда писалась поэма, и я не считаю себя впра-
ве корректировать ее теперь с высоты своей сегодняшней
умудренности. Я печатаю поэму так, как она была напи-
сана в сорок втором году, ради исторической и душевной
правды той эпохи, потому что нужно знать правду о про-
шлом, чтобы полной мерой понимать правду настоящего.
'1968
431

вступление
Я так приступаю к решенью задачи,
как будто конца и ответа не знаю.
Протертые окна бревенчатой дачи
раскрыты навстречу московскому маю.
Солнце лежит на высоком крылеч^
девочка с книгой сидит на пороге.
«На речке, на речке,
на том бережочке,
мыла Марусенька белые ноги...»
И словно пронизана песенка эта
журчанием речки и смехом Маруси,
окрашена небом и солнцем прогрета..,
«Плыли к Марусеньке
серые гуси...»
Отбросила книгу, вокруг поглядела.
Над медными соснами солнце в зените..,
Откинула голову, песню допела:
«Вы, гуси, летите,
води не мутите...»
Бывают на свете такие мгновенья,
такое мерцание солнечных пятен,
когда до конца изчезают сомненья
и кажется: мир абсолютно понятен.
И жизнь твоя будет отныне прекрасна —
и это навек, и не будет иначе.
Все в мире устроено прочно и ясно —
для счастья, для радости, для удачи.
Особенно это бывает в начале
дороги,
когда тебе лет еще мало
и если и были какие печали,
то грозного горя еще не бывало.
Все в мире открыто глазам человека.
Он гордо стоит у высокого входа.
•..Почти середина двадцатого века.
432

Весна девятьсот сорок первого года.
Она начиналась экзаменом школьным,
тревогой неясною и дорогою,
манила на волю мячом волейбольным,
игрою реки, тополиной пургою.
Московские неповторимые весны.
Лесное дыхание хвои и влаги.
...Район Тимирязевки, медные сосны,
белья на веревках веселые флаги.
Как мудро, что люди не знают заране
того, что стоит неуклонпо пред ними.
— Как звать тебя, девочка?
— Зоей.
— А Таня?
— Да, есть и такое хорошее имя.
Ну что же, поскольку в моей это власти
тебя отыскать в этой солнечной даче,
мне хочется верить, что ждет тебя счастье,
и я не желаю, чтоб было иначе.
В сияющей рамке зеленого зноя,
на цыпочки приподымаясь немножко,
выходит семнадцатилетняя Зоя,
московская школьница-длииноножка.
ПЕРВАЯ ГЛАВА
Жизнь была скудна и небогата.
Дети подрастали без отца.
Маленькая мамина зарплата —
месяц не дотянешь до конца.
Так-то это так, а на поверку
не скучали.
Вспомни хоть сейчас,
как купила мама этажерку,
сколько было радости у нас.
Столик переставь, кровати двигай,
шума и силенок не жалей.
Этажерка краше с каждой книгой,
с каждым переплетом веселей.
Скуки давешней как не бывало!
Стало быть, и вывод будет прост:
413

человеку нужно очень мало,
чтобы счастье встало в полный рост.
Девочка, а что такое счастье?
Разве разобрались мы с тобой?
Может, это значит — двери настежь,
в ветер окунуться с головой,
чтобы хвойный мир колол на ощупь
и горчил на вкус
и чтобы ты
в небо поднялась —
чего уж проще б! —
а потом спустилась с высоты.
Чтоб перед тобой вилась дорога,
ни конца, ни краю не видать.
Нам для счастья нужно очень много.
Столько, что и в сказке не сказать.
Если в сказке не сказать, так скажет
золотая песня, верный стих.
Пусть мечта земной тропинкой ляжет
у чиненых туфелек твоих.
Все, за что товарищи боролись,
все, что увидать Ильич хотел...
Чтоб уже не только через полюс —
вкруг планеты Чкалов полетел.
Чтобы меньше уставала мама
за проверкой письменных работ.
Чтоб у гор Сиерра-Гвадаррама
победил неистовый народ.
Чтоб вокруг сливались воедино
вести из газет, мечты и сны.
И чтобы папанинская льдина
доплыла отважно до весны.
Стала жизнь богатой и веселой,
ручейком прозрачным потекла.
Окнами на юг стояла школа,
вся из света, смеха и стекла.
Места много, мир еще не тесен.
Вечностью сдается каждый миг.
С каждым днем ты знаешь больше песен,
с каждым днем читаешь больше книг.
Девочка, ты все чему-то рада,
434

все взволнованней, чем день назад.
Ты еще не знаешь Ленинграда!
Есть еще на свете Ленинград!
Горячась, не уступая, спрря,
милая моя, расти скорей.
Ты еще не видывала моря,
а у нас в Союзе сто морей.
Бегай по земле, не знай покоя,
все спеши увидеть и понять.
Ты еще не знаешь, что такое
самого любимого обнять.
Дверь толкнешь — и встанешь у порога.
Всё-то мы с утра чего-то ждем.
Нам для счастья нужно очень много.
Маленького счастья не возьмем.
Горы на пути — своротим гору,
вычерпаем реки и моря.
Вырастай такому счастью впору,
девочка богатая моя.
* * *
И встал перед ней переполненный мир,
туманен и солнечен, горек и сладок,
мир светлых садов, коммунальных квартир,
насущных забот, постоянных нехваток,
различных поступков и разных людей.
Он встал перед ней и велел ей пробиться
сквозь скуку продмаговских очередей,
сквозь длинную склоку квартирных традиций.
Он встал перед ней, ничего не тая,
во всей своей сущности, трезвой и черствой.
И тут начинается правда твоя,
твое знаменитое единоборство.
Правда твоя.
Погоди, не спеши.
Ты глянула вдаль не по-детски сурово,
когда прозвучало в твоей тиши
это тяжелое русское слово.
Не снисходящее ни до чего,
пристрастное и неподкупное право.
435

Звучит это слово,
как будто его
Ильич произносит чуть-чуть картаво.
И столько в нем сухого огня,
что мне от него заслониться нечем,
как будто бы это взглянул на меня
Дзержинский,
накинув шинель на плечи«
И этому слову навеки дано
быть нашим знаменем и присягой.
Издали пахнет для нас оно
печатною краской, газетной бумагой.
Так вот ты какой выбираешь путь!
А что, если знаешь о нем понаслышке?.
Он тяжкий.
Захочется отдохнуть,
но нет и не будет тебе передышки.
Трудна будет доля твоя, трудна.
Когда ты с прикушенною губою
из школы уходишь домой одна,
не зная, что я слежу за тобою,
или когда отвернешься вдруг,
чтобы никто не увидел, глотая
упрек педагога, насмешку подруг,
не видя, что я за тобой наблюдаю,
я подойду и скажу тебе:
— Что ж,
устала, измучилась, стала угрюмой.
А может, уже поняла: не дойдешь.
Пока еще можно свернуть, подумай.
Недолго в твои молодые лета
к другим, не к себе, относиться строже.
Есть прямолинейность и прямота,
но это совсем не одно и то же.
Подруги боятся тебя чуть-чуть,
им неуютно и трудно с тобою.
Подумай: ты вынесешь этот путь?
Сумеешь пробиться ценою любою?
Но этот настойчивый, пристальный свет
глаз, поставленных чуточку косо.
Но ты подымаешься мне в ответ,
п стыдно становится мне вопроса.
436

И сделалась правда повадкой твоей,
порывом твоим и движеньем невольным
в беседах со взрослыми,
в играх детей,
в раздумьях твоих и в кипении школьном,
Как облачко в небе,
как след от весла,
твоя золотистая юность бежала.
Твоя пионерская правда росла,
твоя комсомольская правда мужала.
И шла ты походкой, летящей вперед,
в тебе приоткрытое ясное завтра,
и над тобою, как небосвод,
сияла твоя большевистская правда.
* * *
И, устав от скучного предмета,
о своем задумаешься ты.
...Кончатся зачеты.
Будет лето.
Сбивчивые пестрые мечты...
Ты отложишь в сторону тетрадку.
Пять минут потерпит! Не беда!
Ну, давай сначала,
по порядку.
Будет все, как в прошлые года.
По хозяйству сделать все, что надо,
и прибраться наскоро в дому,
убежать в березы палисада,
в желтую сквозную кутерьму.
И кусок косой недолгой тени
в солнечном мельканье отыскать,
и, руками охватив колени,
книжку интересную читать.
Тени листьев, солнечные пятпа...
Голова закружится на миг.
У тебя составлен аккуратно
длинный список непрочтенных книг.
Сколько их!
Народы, судьбы, люди..,
С ними улыбаться и дрожать.
Быть собой и знать, что с ними будет,
437

с ними жить и с ними умирать.
Сделаться сильнее и богаче,
с ними ненавидя и любя.
Комнатка на коммунальной даче
стала целым миром для тебя.
Вглядываться в судьбы их и лица,
видеть им невидимую нить.
У одних чему-то научиться
и других чему-то научить*
Научить чему-то.
Но чему же?
Прямо в душу каждого взглянуть,
всех проверить, всем раздать оружье,
всех построить и отправить в путь.
Жить судьбою многих в каждом миге,
помогать одним, винить других...
Только разве так читают книги?
Так, пожалуй, люди пишут их.
Может быть.
И ты посмотришь прямо
странными глазами.
Может быть...
С тайною тревогой спросит мама:
— Ты решила, кем ты хочешь быть? —
Кем ты хочешь быть!
И сердце взмоет
прямо в небо.
Непочатый край
дел на свете.
Мир тебе откроет
все свои секреты.
Выбирай!
Есть одно,
заветное,
большое,—
как бы только путь к нему открыть?
До краев наполненной душою
438

обо всем с другими говорить.
Это очень много, понимаешь?
Силой сердца, воли и ума
людям открывать все то, что знаешь
и во что ты веруешь сам$.
Заставлять их жить твоей тревогой,
выбирать самой для них пути.
Но откуда, как, какой дорогой
к этому величию прийти?
Можно стать учительницей в школе.
Этим ты еще не увлеклась?
Да, но это только класс, не боле.
Это мало, если только класс.
Встать бы так, чтоб слышны стали людям
сказанные шепотом слова.
Этот путь безжалостен и труден.
Да, но это счастье.
Ты права.
Ты права, родная, это счастье —
все на свете словом покорить.
Чтоб в твоей неоспоримой власти
было с целым миром говорить,
чтобы слово музыкой звучало,
деревом диковинным росло,
как жестокий шквал, тебя качало,
как ночной маяк, тебя спасло,
чтобы все, чем ты живешь и дышишь,
ты могла произнести всегда,
а потом спросила б землю:
— Слышишь? —
И земля в ответ сказала б:
- Да.
Как пилот к родному самолету,
молчаливый, собранный к полету,
трезвый и хмелеющий идет,
так п я иду в свою работу,
в каждый свой рискованный полет.
И опять я счастлива, и снова
песней обернувшееся слово
от себя самой меня спасет.
439

(Путник, возвращаясь издалека,
с трепетом глядит из-под руки —
так же ли блестят из милых окон
добрые, родные огоньки.
И такая в нем дрожит тревога,
что передохнуть ему нельзя.
Так и я взглянула от порога
в долгожданные твои глаза.
Но война кровава и жестока,
и, вернувшись с дальнего пути,
можно на земле
ни милых окон,
ни родного дома не найти.
Но осталась мне моя отвага,
тех, что не вернутся, голоса
да еще безгрешная бумага,
быстролетной песни паруса.)
* * *
Так и проходили день за днем.
Жизнь была обычной и похожей.
Только удивительным огнем
проступала кровь под топкой кожей.
Стал решительнее очерк рта,
легче и взволнованней походка,
и круглее сделалась черта
детского прямого подбородка.
Только, может, плечики чуть-чуть
по-ребячьи вздернуты и узки,
но уже девическая грудь
мягко подымает ситец блузки.
И еще непонятая власть
в глубине зрачков твоих таится.
Как же это должен свет упасть,
как должны взлететь твои ресницы,
как должна ты сесть или привстать,
тишины своей не нарушая?
Только вдруг всплеснет руками мать:
— Девочка, да ты совсем большая!
440

Или, может, в солнечный денек,
на исходе памятного мая,
ты из дому выбежишь, дружок,
на бегу на цыпочки вставая,
и на старом платьице твоем
кружево черемуховой ветки.
— Зоя хорошеет с каждым днем,—
словом перекинутся соседки.
В школьных коридорах яркий свет.
Ты пройдешь в широком этом свете.
Юноша одних с тобою лет
удивится, вдруг тебя заметив.
Вздрогнет, покраснеет, не поймет.
Сколько лет сидели в классе рядом,
спорили, не ладили...
И вот
глянула косым коротким взглядом,
волосы поправила рукой,
озаренная какой-то тайной.
Так когда ж ты сделалась такой —
новой, дорогой, необычайной?
Нет, совсем особенной, не той,
что парнишку мучила ночами.
Не жемчужного киномечтой,
не красоткой с жгучими очами.
— Что ж таится в ней?
— Не знаю я.
— Что, она красивая?
— Не знаю.
Но, какая есть, она — моя,
золотая,
ясная,
сквозная.—
И увидит он свою судьбу
в девичьей летающей походке,
в прядке, распушившейся на лбу,
в ямочке на круглом подбородке.
(Счастье, помноженное на страданье,
в целом своем и дадут, наконец,
441

это пронзительное, как рыданье,
тайное соединение сердец.
Как началось оно?
Песнею русской?
Длинной беседой в полуночный час?
Или таинственной улочкой узкой,
никому не ведомой, кроме нас?
Хочешь —-
давай посмеемся, поплачем!
Хочешь —
давай пошумим,
помолчим!
Мы — заговорщики.
Сердцем горячим
я прикоснулась к тебе в ночи.)
Вот они — дела!
А как же ты?
Сердца своего не понимая,
ты жила.
Кругом цвели цветы,
наливались нивы силой мая.
Травы просыпались ото сна,
все шумнее делалась погода,
и стояла поздняя весна
твоего осьмнадцатого года.
За пронзенной солнцем пеленой
та весна дымилась пред тобою
странною, неназванной, иной,
тайной и заманчивой судьбою.
Что-то будет!
Скоро ли?
А вдруг!
Тополя цветут по Подмосковью,
и природа светится вокруг
странным светом,
может быть, любовью.
* * *
Ну вот.
Такой я вижу Зою
в то воскресенье, в полдне том,
когда военною грозою
442

пахнуло в воздухе сухом.
Теперь, среди военных буден,
в часок случайной тишины,
охотно вспоминают люди
свой самый первый день войны.
До мелочей припоминая
свой мир,
свой дом,
свою Москву,
усмешкой горькой прикрывая
свою обиду и тоску.
Ну что ж, друзья!
Недолюбили,
недоработали,
не так,
как нынче хочется, дожили
до первых вражеских атак.
Но разве мы могли б иначе
на свете жить?
Вины ничьей
не вижу в том, что мы поплачем,
бывало, из-за мелочей.
Мы все-таки всерьез дружили,
любили, верили всерьез.
О чем жалеть?
Мы славно жили,
как получилось, как пришлось.
Но сразу
вихрь,
толчок,
минута,
и, ничего не пощадив,
на полутоне сорван круто
с трудом налаженный мотив.
Свинцовым зноем полыхнуло,
вошло без стука в каждый дом
и наши окна зачеркнуло
чумным безжалостным крестом.
Крест-накрест синие полоски
на небо, солнце и березки,
на наше прошлое легли,
чтоб мы перед собой видали
войной зачеркнутые дали,
443

чтоб мы забыться не могли.
Глаза спросонок открывая,
когда хлестнет по окнам свет,
мы встрепенемся, вспоминая,
что на земле покоя нет.
Покоя нет и быть не может.
Окно как раненая грудь.
Нехитрый путь доныне прожит.
Отныне начат новый путь.
Все в мире стало по-другому.
Неверен шум, коварна тишь.
Ты выйдешь вечером из дому,
вокруг пытливо поглядишь.
Но даже в этой старой даче,
в тревожный погруженной мрак,
все изменилось, все иначе,
еще никто не знает как.
вторая глава
С девятого класса, с минувшего лета,
у тебя была книжечка серого цвета.
Ее ты в отдельном кармане носила
и в месяц по двадцать копеек вносила.
Мы жили настолько свободно и вольно,
не помня о том, что бывает иначе,
что иногда забывали невольно,
что мы комсомольцы и что это значит.
Все праздником было веселым и дерзким,
жилось нам на свете светло и просторно.
Развеялось детство костром пионерским,
растаяло утренней песенкой горна.
Вы в мирное время успели родиться,
суровых препятствий в пути не встречали,
но ритмом былых комсомольских традиций
сердца возмужавшие застучали.
И в знойные ночи военного лета
вы всей своей кровью почуяли это.
Еще тебе игр недоигранных жалко,
и книг непрочитанных жаль, и еще ты
припрячешь — авось пригодится — шпаргалку.
А вдруг еще будут какие зачеты!
444

Еще вспоминаешь в тоске неминучей
любимых товарищей, старую парту...
Ты все это помнишь и любишь? Тем лучше.
Все это поставлено нынче на карту.
Настала пора, и теперь мы в ответе
за каждый свой взнос в комсомольском билете.
И Родина нынче с нас спрашивать вправе
за каждую буковку в нашем Уставе.
Тревожное небо клубится над нами.
Подходит война к твоему изголовью.
И больше нам взносы платить не рублями,
а может быть, собственной жизнью и кровью.
Притоптанным житом, листвою опалой,
сожженная солнцем, от пыли седая.
Советская Армия,
ты отступала,
на ноги истертые припадая.
Искрились волокна сухой паутины,
летели на юг неизменные гуси,
ты шла, покидая поля Украины,
ты шла, оставляя леса Беларуси.
А люди?
А дети?
Не буду, не буду...
Ты помнишь сама каждой жизнью своею.
Но кровь свою ты оставляла повсюду,
наверно затем, чтоб вернуться за нею.
О запах шинельного черного пота!
О шарканье ног по кровавому следу!
А где-то уже подхихикивал кто-то,
трусливо и жалко пиная победу.
Как страшно и горько подумать, что где-то
уже суетились, шипя и ругая...
О чем ты?
Не вздрагивай, девочка, это
не те, sa кого ты стоишь, дорогая.
Нет, это не те, чьи любимые люди
в окопах лежат у переднего края,
что в лад громыханью советских орудий
и дышат и верят.
Не те, дорогая.
Нет, это не те, что в казенном конверте,
445

в бессильных, неточных словах извещены*
услышали тихое сердце бессмертья,
увидели дальнее зарево мщенья.
Нет, это не те, что вставали за Пресню,
Владимирским трактом в Сибирь уходили,
что плакали, слушая русскую песню,
н пушкинский стих, как молитву, твердилИд
Они — это нелюди, копоть и плесень,
мышиные шумы, ухмылки косые.
И нет у них родины, нет у них песен,
и нет у них Пушкина и России!
Но Зоя дрожит и не знает покоя,
от гнева бледнея,
от силы темнея:
«Мне хочется что-нибудь сделать такое,
чтоб стала победа слышней и виднее!»
Стояло начало учебного года.
Был утренний воздух прохладен и сладок.
Кленовая, злая, сухая погода,
шуршание листьев и шорох тетрадок.
Но в этом учебном году по-другому.
Зенитки, взведенные в сквериках рыжих.
В девятом часу ты выходишь из дому,
совсем налегке,
без тетрадок и книжек.
Мне эта дорога твоя незнакома.
В другой стороне двести первая школа.
Осенней Москвой,
по путевке райкома,
идет комсомолка в M К комсомола.
Осенней Москвою,
октябрьской Москвою...
Мне видится взгляд твой, бессонный и жесткий,
Я только глаза от волненья закрою
и сразу увижу твои перекрестки.
Душе не забыть тебя,
сердцу не бросить,
как женщину в горе,
без маски, без позы.
Морщины у глаз,
промелькнувшая проседь,
на горьких ресницах повисшие слезы.
446

Все запахи жизни, проведенной вместе,
опять набежали, опять налетели,—
обрызганной дождиком кровельной жести
и острой листвы, отметенной к панели.
Все двигалось,
шло,
продолжалась работа,
и каждая улица мимо бежала.
Но тихая, тайная, тонкая нота
в осенних твоих переулках дрожала.
Звенели твои подожженные клены,
но ты утешала их теплой рукою.
Какой же была ты тогда?
Оскорбленной?
Страдающей?
Плачущей?
Нет, не такою.
Ты за ночь одну на глазах возмужала,
собралась,
ремни подтянула потуже.
Как просто заводы в тайгу провожала
и между бойцами делила оружье.
Какою ты сделалась вдруг деловитой.
Рассчитаны, взвешены жесты и взгляды.
Вколочены рельсы,
и улицы взрыты,
и в переулках стоят баррикады.
Как будто с картины о битвах на Пресне,
которая стала живой и горячей.
И нету похожих стихов или песни.
Была ты
Москвой —
и не скажешь иначе.
И те, кто родился на улицах этих
и здесь, на глазах у Москвы, подрастали,
о ком говорили вчера, как о детях,
сегодня твоими солдатами стали.
Они не могли допустить, чтоб чужая
железная спесь их судьбу затоптала.
À там,
у Звенигорода,
у Можая,
шла грозная битва людей и металла«
447

В твоих переулках росли баррикады.
Железом и рвами Москву окружали.
ВМК
отбирали людей в отряды.
В больших коридорах
толпились, жужжали
вчерашние мальчики, девочки, дети,
встревоженный рой золотого народа.
Сидел молодой человек в кабинете,
москвич октября сорок первого года.
Пред ним проходили повадки и лица.
Должно было стать ему сразу понятно,
который из них безусловно годится,
которого надо отправить обратно.
И каждого он оглядывал сразу,
едва появлялся тот у порога,
улавливал еле заметные глазу
смущенье,
случайного взгляда тревогу.
Он с разных сторон их старался увидеть,
от гнева в глазах до невольной улыбки,
смутить,
ободрить,
никого не обидеть,
любою ценою не сделать ошибки.
Сначала встречая, потом провожая,
иных презирал он,
гордился другими.
Вопросы жестокие им задавая,
он сам себя тоже опрашивал с ними.
И если ответить им было нечем,
и если они начинали теряться,
он всем своим юным чутьем человечьим
до сути другого старался добраться.
Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,
в Москве, окруженной немецкой подковой,
товарищ Шелепин,
ты был коммунистом
со всей справедливостью нашей суровой.
Она отвечала сначала стоя,
сдвигая брови при каждом ответе:
— Фамилия?
— Космодемьянская.
448

— Имя?
— Зоя.
— Год рождения?
— Двадцать третий,—»
Потом она села на стул.
А дальше
следил он, не кроется ли волненье,
и нет ли рисовки,
и нет ли фальши,
и нет ли хоть крошечного сомненья.
Она отвечала на той же ноте.
— Нет, не заблудится.
— Нет, не боится.
И он, наконец, записал в блокноте
последнее слово свое:
«Годится».
Заметил ли он на ее лице
играющий отблеск далекого света?
Ты не ошибся
в этом бойце,
секретарь Московского Комитета.
* * *
Отгорели жаркие леса,
под дождем погасли листья клена.
Осень поднимает в небеса
отсыревшие свои знамена.
Но они и мокрые горят,
занимаясь с западного края.
Это полыхает не закат,
это длится бой, не угасая.
Осень, осень. Ввек не позабудь
тихий запах сырости и тленья,
выбитый, размытый, ржавый путь,
мокрые дороги отступленья,
и любимый город без огня,
и безлюдных улочек морщины...
Ничего, мы дожили до дня
самой долгожданной годовщины,
И возник из ветра и дождя
смутного, дымящегося века
449
15 М. Алпгер, т. £

гордый голос нашего вождя,
утомленный голос человека.
Длинный фронт — живая полоса
человечьих судеб и металла.
Сквозь твоих орудий голоса
слово невредимым пролетало.
И разноязыкий пестрый тыл,
зной в Ташкенте, в Шушенском — поземка.
И повсюду Сталин говорил,
медленно, спокойно и негромко.
Как бы мне надежнее сберечь
вечера того любую малость?
Как бы мне запомнить эту речь,
чтоб она в крови моей осталась?
Я запомню неотступный взгляд
вставшей в строй московской молодежи
и мешки арбатских баррикад —
это, в сущности, одно и то же.
Я запомню старого бойца,
ставшего задумчивей и строже,
и сухой огонь его лица —
это, в сущности, одно и то же.
Он сказал:
— Победа!
Будет так.
Я запомню, как мой город ожил,
сразу став и старше и моложе,
первый выстрел наших контратак —
это, в сущности, одно и то же.
Это полновесные слова
невесомым схвачены эфиром.
Это осажденная Москва
гордо разговаривает с миром.
Дети командиров и бойцов,
бурей разлученные с отцами,
будто голос собственных отцов,
этот голос слушали сердцами.
Жены, проводившие мужей,
не заплакавшие на прощанье,
в напряженной тишине своей
слушали его, как обещанье.
450

Грозный час.
Жестокая пора.
Севастополь. Ночь. Сапун-гора
тяжело забылась после боя.
Длинный гул осеннего прибоя.
Только вдруг взорвались рупора.
Это Сталин говорит с тобою.
Ленинград безлюдный и седой.
Кировская воля в твердом взгляде.
Встретившись лицом к лицу с бедой,
Ленинград не молит о пощаде.
Доживешь?
Дотерпишь?
Достоишь?
Достою, не сдамся!
Раскололась
чистая, отчетливая тишь,
и в нее ворвался тот же голос.
Между ленинградскими домами
о фанеру, мрамор и гранит
бился голос сильными крылами.
Это Сталин с нами говорит.
Предстоит еще страданий много,
но твоя отчизна победит.
Кто сказал:
«Воздушная тревога!»?
Мы спокойны — Сталин говорит.
Что такое радиоволна?
Это колебания эфира.
Это значит — речь его слышна
отовсюду, в разных точках мира.
Прижимают к уху эбонит
коммунисты в харьковском подполье...
Клонится березка в чистом ноле...
Это Сталин с нами говорит.
Что такое радиоволна?
Я не очень это понимаю.
Прячется за облако луна.
Ты бежишь, кустарники ломая.
Все свершилось. Все совсем всерьез.
Ты волочишь хвороста вязанку.
451
15*

Между расступившихся берез
ветер настигает партизанку.
И она, вступая в лунный круг,
ветром захлебнется на минуту.
Что со мною приключилось вдруг?,
Мне легко и славно почему-то.
Что такое радиоволна?
Ветер то московский —
ты и рада.
И, внезапной радости полпа,
Зоя добежала до отряда.
Как у нас в лесу сегодня сыро!
Как ни бейся, не горит костер.
Ветер пальцы тонкие простер.
Может быть, в нем та же дрожь эфира?
Только вдруг как вспыхнула береста!
Это кто сказал, что не разжечь?
Вот мы и согрелись!
Это просто
к нам домчалась сталинская речь.
Бздет^^^
Как тебе ни трудно — верь в победу!
И летит осенняя листва
по ее невидимому следу.
* * *
За остановившейся рекою
партизаны жили на снегу.
Сами отрешившись от покоя,
не давали отдыха врагу.
Ко всему привыкнешь понемногу.
Жизнь прекрасна! Горе — не беда!
Разрушали, где могли, дорогу,
резали связные провода.
Начались декабрьские метели.
Дули беспощадные ветра.
Под открытым небом три недели,
греясь у недолгого костра,
спит отряд, и звезды над отрядом..#
452

Как бы близко пуля ни была,
если даже смерть почти что рядом,
люди помнят про свои дела,
думают о том, что завтра буде^
что-то собираются решить.
Это правильно.
На то мы люди.
Это нас спасает, может быть.
И во мраке полночи вороньей
Зоя вспоминает в свой черед: -
«ЧТО Там В JWttpaafíBr,fífl^r pQ¿V/>TTA?
Как там мама без меня живет?
Хлеб, наверно, ей берет соседка.
Как у ней с дровами?
Холода!
Если дров не хватит, что тогда?»
А наутро донесла разведка,
что в селе Петрищеве стоят,
отдыхают вражеские части.
— Срок нам вышел, можно и назад.
Можно задержаться. В нашей власти.
■— Три недели мы на холоду.
Отогреться бы маленько надо.—
Смотрит в землю командир отряда.
И сказала Зоя:
— Я пойду.
Я еще нисколько не устала.
Я еще успею отдохнуть.
Как она негаданно настала,
жданная минута.
Добрый путь!
Узкая ладошка холодна —
от мороза или от тревоги?
И уходит девочка одна
по своей безжалостной дороге.
* * *
Тишина, ах, какая стоит тишина!
Даже шорохи ветра нечасты и глухи.
Тихо так, будто в мире осталась одна
эта девочка в ватных штанах и треухе*
453

Значит, я ничего не ооюсь и смогу
сделать все, что приказано...
Завтра не близко.
Догорает костер, разожженный в снегу,
и последний дымок его стелется низко.
Погоди еще чуточку, не потухай.
Мне с тобой веселей. Я согрелась немного.
Над Петрищевом — три огневых петуха.
Там, наверное, шум, суета и тревога.
Это я подожгла!
Это я!
Это я!
Все исполню, верна боевому приказу.
И сильнее противника воля моя,
и сама я невидима вражьему глазу.
Засмеяться?
Запеть?
Погоди, погоди!..
Вот когда я с ребятами встречусь, когда я...
Сердце весело прыгает в жаркой груди,
и счастливей колотится кровь молодая.
Ах, какая большая стоит тишина!
Приглушенные елочки к шороху чутки.
Как досадно, что я еще крыл лишена.
Я бы к маме слетала хоть на две минутки.
Мама, мама,
какой я была до сих пор?
Может быть, недостаточно мягкой и нежной?
Я другою вернусь.
Догорает костер.
Я одна остаюсь в этой полночи снежной.
Я вернусь,
я найду себе верных подруг,
стану сразу доверчивей и откровенней...
Тишина, тишина нарастает вокруг.
Ты сидишь, обхвативши руками колени.
Ты одна.
Ах, какая стоит тишина!..
454

Но не верь ей, прислушайся к ней, дорогая»
Тихо так, что отчетливо станет слышна
вся страна,
вся война,
до переднего края.
Ты услышишь все то, что не слышно врагу.
Под защитным крылом этой ночи вороньей
заскрипели полозья на крепком снегу,
тащат трудную тягу разумные кони.
Мимо сосенок четких и лунных береа,
через линию фронта, огонь и блокаду,
нагруженный продуктами красный обоз
осторожно и верно ползет к Ленинграду. .
Люди, может быть* месяц в пути, и назад
не вернет их ни страх, ни железная сила^
Это наша тоска по тебе, Ленинград,
наша русская боль из немецкого тыла.
Чем мы можем тебе хоть немного помочь?.
Мы пошлем тебе хлеба, и мяса, и сала.
Он стоит,
погруженный в осадную ночь,
этот город,
которого ты не видала.
Он стоит под обстрелом чужих батарей.
Рассказать тебе, как он на холоде дышит?
Про его матерей,
потерявших детей
и тащивших к спасенью чужих ребятишек.
Люди поняли цену того, что зовут
немудреным таинственным именем жизни,
и они исступленно ее берегут,
потому что — а вдруг? — пригодится Отчизне,
Это проще — усталое тело сложить,
никогда и не выйдя к переднему краю.
Слава тем, кто решил до победы дожить!
Понимаешь ли, Зоя?
— Я все понимаю.
Понимаю.
Я завтра проникну к врагу,
и меня не заметят,
не схватят,
не свяжут.
455

Ленинград, Ленинград!
Я тебе помогу.
Прикажи мне!
Я сделаю все, что прикажут...
И как будто в ответ тебе,
будто бы в лад
застучавшему сердцу
услышь канонаду.
На высоких басах начинает Кронштадт,
и Малахов курган отвечает Кронштадту,
Проплывают больших облаков паруса
через тысячи верст человечьего горя.
Артиллерии русской гремят голоса
от Балтийского моря до Черного моря.
Севастополь.
Но как рассказать мне о нем?
На светящемся гребне девятого вала
он причалил к земле боевым кораблем,
этот город,
которого ты не видала.
Сходят на берег люди. Вздыхает вода.
Что такое геройство?
Я так и не знаю.
Севастополь...
Давай помолчим...
Но тогда,
понимаешь, он был еще жив.
— Понимаю!
Понимаю.
Я завтра пойду и зажгу
и конюшни и склады согласно приказу.
Севастополь, я завтра тебе помогу!
Я ловка и невидима вражьему глазу.
Ты невидима вражьему глазу.
А вдруг..*
Как тогда?
Что тогда?
Ты готова на это?
Тишина, тишина нарастает вокруг.
Подымается девочка вместо ответа.
Далеко-далеко умирает боец...
Задыхается мать, исступленно рыдая,
456

страшной глыбой заваленный, стонет отец,
п сирот обнимает вдова молодая.
Тихо так, что ты все это слышишь в ту ночь,
потрясенной планеты взволнованный житель:
— Дорогие мои, я хочу вам помочь!
Я готова.
Я выдержу все.
Прикажите!
А кругом тишина, тишина, тишина..,
И мороз
. не дрожит,
не слабеет,
не тает..,
И судьба твоя завтрашним днем решена.
И дыханья
и голоса
мне не хватает.
третья глава
Вечер освещен сияньем снега.
Тропки завалило, занесло.
Запахами теплого ночлега
густо дышит русское село.
Путник, путник, поверни на запах,
в сказочном лесу не заблудись.
На таинственных еловых лапах
лунной бархомою снег повис.
Мы тебя, как гостя, повстречаем.
Место гостю красное дадим.
Мы тебя согреем крепким чаем,
молоком душистым напоим.
Посиди, подсолнушки полузгай.
Хорошо в избе в вечерний час!
Сердцу хорошо от ласки русской.
Что же ты сторонишься от нас?
Будто все, как прежде.
Пышет жаром
457

докрасна натопленная печь.
Но звучит за медным самоваром
непевучая, чужая речь.
Грязью перепачканы овчины.
Людям страшно, людям смерть грозит«
И тяжелым духом мертвечины
от гостей непрошеных разит.
Сторонись от их горючей злобы.
Обойди нас,
страшен наш ночлег.
Хоронись в лесах, в полях, в сугробах,
добрый путник, русский человек.
Что же ты идешь, сутуля плечи?
В сторону сворачивай скорей!
Было здесь селенье человечье,
а теперь здесь логово зверей.
Были мы радушны и богаты,
а теперь бедней худой земли.
В сумерки
немецкие солдаты
путника
к допросу привели.
* * #
Как собачий лай, чужая речь.
...Привели ее в избу большую.
Куртку ватную сорвали с плеч.
Старенькая бабка топит печь.
Пламя вырывается, бушуя...
Сапоги с трудом стянули с ног.
Гимнастерку сняли, свитер сняли.
Всю, как есть,
от головы до ног,
всю обшарили и обыскали.
Малые ребята на печи
притаились,
смотрят и не дышат.
Тише, тише, сердце, не стучи,
пусть враги тревоги не услышат.
Каменная оторопь — не страх.
458

Плечики остры, и руки тонки.
Ты осталась в стеганых штанах
и в домашней старенькой кофтенке.
И на ней мелькают там и тут
мамины заштопки и заплатки,
и родные запахи живут
в каждой сборочке и в каждой складке.
Все, чем ты дышала и росла,
вплоть до этой кофточки измятой,
ты с собою вместе принесла —
пусть глядят фашистские солдаты.
Постарался поудобней сесть
офицер,
бумаги вынимая.
Ты стоишь пред ним, какая есть,—
тоненькая,
русская,
прямая.
Это все не снится, все всерьез.
Вот оно надвинулось, родная.
Глухо начинается допрос.
— Отвечай!
— Я ничего не знаю.—
Вот и всё.
Вот это мой конец.
Не конец. Еще придется круто.
Это всё враги,
а я — боец.
Вот и наступила та минута.
— Отвечай, не то тебе капут! —
Он подходит к ней развалкой пьяной.
— Кто ты есть и как тебя зовут?
Отвечай!
— Меня зовут Татьяной.
* * *
(Можно мне признаться?
Почему-то
ты еще родней мне оттого,
что назвалась в страшную минуту
именем ребенка моего.
Тоненькая смуглая травинка,
нас с тобой разбило, разнесло.
459

Унесло тебя, моя кровинка,
в дальнее татарское село.
Как мне страшно!..
Только бы не хуже.
Как ты там, подруженька, живешь?
Мучаешь кота,
купаешь куклу в луже,
прыгаешь и песенки поешь.
Дождь шумит над вашими полями,
облака проходят над Москвой,
и гудит пространство между нами
всей моей беспомощной тоской.
Как же вышло так, что мы не вместе?
Длинным фронтом вытянулся бой.
Твой отец погиб на поле чести.
Мы одни на свете,
я — с тобой.
Почему же мы с тобою розно?
Чем же наша участь решена?
Дымен ветер,
небо дышит грозно,
требует ответа тишина.
Начинают дальние зенитки,
н перед мучителем своим
девочка молчит под страхом пытки,
называясь именем твоим.
Родина,
мне нет другой дороги.
Пусть пройдут, как пули, сквозь меня
все твои раненья и тревоги,
все порывы твоего огня!
Пусть во мне страданьем отзовется
каждая печаль твоя и боль.
Кровь моя твоим порывом бьется.
Дочка,
отпусти меня,
позволь.
Все, как есть, прости мне, дорогая.
Вырастешь, тогда поговорим.
Мне пора!
Горя и не сгорая,
терпит пытку девочка другая,
называясь именем твоим.)
460

¿ft * «
Хозяйка детей увела в закут,
Пахнет капустой, скребутся мыши.
— Мама, за что они ее бьют?
— За правду, доченька. Тише, тише...
— Мама, глянь-ка в щелочку, глянь:
у нее сорочка в крови.
Мне страшно, мама, мне больно!..
— Тише, доченька, тише, тише...
— Мама, зачем она не кричит?
Она небось железная?
Живая бы давно закричала.
— Тише, доченька, тише, тише...
— Мама, а если ее убыот,
стало быть, правду убили тоже?
— Тише, доченька, тише...—
Нет!
Девочка, слушай меня без дрожи.
Слушай,
тебе одиннадцать лет.
Если ни разу она не заплачет,
что бы ни делали изверги с ней,
если умрет,
но не сдастся —
значит,
правда ее даже смерти сильней.
Лучшими силами в человеке
я бы хотела тебе помочь,
чтобы запомнила ты навеки
эту кровавую, страшную ночь.
Чтобы чудесная Зоина сила,
как вдохновенье, тебя носила,
стала бы примесью крови твоей.
Чтобы, когда ты станешь большою,
сердцем горячим,
верной душою
ты показала, что помнишь о ней.
461

* * #
Неужели на свете бывает вода?
Может быть, ты ее не пила никогда
голубыми,
большими, как небо,
глотками?
Помнишь, как она сладко врывается в рот?
Ты толкаешь ее языком и губами,
и она тебе в самое сердце течет.
Воду пить...
Вспомни, как это было.
Постой!
Можно пить из стакана —
и вот он пустой.
Можно черпать ее загорелой рукою.
Можно к речке сбежать,
можно к луже припасть,
и глотать ее,
пить ее,
пить ее всласть.
Это сон,
это бред,
это счастье такое!
Воду пьешь, словно русскую песню поешь,
словно ветер глотаешь над лунной рекою.
Как бы славно, прохладно она потекла...
— Дайте пить...—
истомленная девушка просит,
Но горящую лампочку, без стекла,
к опаленным губам ее изверг подносит.
Эти детские губы,
сухие огни,
почерневшие, стиснутые упрямо.
Как недавно с усильем лепили они
очень трудное,
самое главное —
«мама».
Пели песенку,
чуть шевелились во сне,
раскрывались, взволнованы страшною сказкой^
перепачканы ягодами по весне,
выручали подругу удачной подсказкой.
462

Эти детские губы,
сухие огни,
своевольпо очерчены женскою силой.
Не успели к другим прикоснуться они,
никому не сказали
«люблю»
или
«милый».
Кровяная запекшаяся печать.
Как они овладели святою наукой
не дрожать,
ненавидеть,
и грозно молчать,
и надменней сжиматься под смертною мукой.
Эти детские губы,
сухие огни,
воспаленно тоскующие по влаге,
без движенья,
без шороха
шепчут они,
как признание, слово бойцовской присяги.
* * *
Стала ты под пыткою Татьяной,
онемела, замерла без слез.
Босиком,
в одной рубашке рваной
Зою выгоняли на мороз.
И своей летающей походкой
шла она под окриком врага.
Тень ее, очерченная четко,
падала на лунные снега.
Это было все на самом деле,
и она была одна, без нас.
Где мы были?
В комнате сидели?
Как могли дышать мы в этот час?
На одной земле,
под тем же светом,
по другую сторону черты?
Что-то есть чудовищное в этом,
— Зоя, это ты или не ты?
463

Снегом запорошенные прядки
коротко остриженных волос.
— Это я,
не бойтесь,
все в порядке.
Я молчала.
Кончился допрос.
Только б не упасть, ценой любою...—«
Окрик:
- Рус! -
И ты идешь назад.
И опять глумится над тобою
гитлеровской армии солдат.
Русский воин,
юноша, одетый
в справедливую шинель бойца,
ты обязан помнить все приметы
этого звериного лица.
Ты его преследовать обязан,
как бы он ни отступал назад,
чтоб твоей рукою был наказан
гитлеровской армии солдат,
чтобы он припомнил, умирая,
на снегу кровавый Зоин след.
Но постой, постой, ведь я не знаю
всех его отличий и примет.
Малого, большого ль был он роста?
Черномазый,
рыжий ли?
Бог весть!
Я не знаю. Как же быть?
А просто.
Бри ™^™т
Это он и есть.
Встань над ним карающей грозою.
Твердо помни:
это он и был,
это он истерзанную Зою
по снегам Петрищева водил.
И покуда собственной рукою
ты его не свалишь наповал,
я хочу, чтоб счастья и покоя
404

воспаленным сердцем ты не знал*
Чтобы видел,
будто бы воочью,
русское село —
светло как днем.
Залит мир декабрьской лунной ночью,
пахнет ветер дымом и огнем.
И уже почти что над снегами,
легким телом устремясь вперед,
девочка
последними шагами
босиком в бессмертие идет,
* * *
Коптящая лампа, остывшая печка.
Ты спишь или дремлешь, дружок?
...Какая-то ясная-ясная речка,
зеленый крутой бережок.
Приплыли к Марусеньке серые гуси,
большими крылами шумят...
Вода достает по колено Марусе,
по белые ноги горят...
Вы, гуси, летите, воды не мутите,
пускай вас домой отнесет...
От песенки детской до пытки немецкой
зеленая речка течет.
Ты в ясные воды ее загляделась,
но вдруг повалилась ничком.
Зеленая речка твоя загорелась,
и все загорелось кругом.
Идите скорее ко мне на подмогу!
Они поджигают меня.
Трубите тревогу, трубите тревогу!
Спасите меня от огня!
Допрос ли проходит?
Собаки ли лают?
Все сбилось и спуталось вдруг.
И кажется ей, будто села пылают
деревни пылают вокруг,
465

Но в пламени этом шаги раздаются.
Гремят над землею шаги.
И падают наземь,
и в страхе сдаются,
и гибнут на месте враги.
Гремят барабаны, гремят барабаны,
труба о победе поет.
Идут партизаны, идут партизаны,
железное войско идет.
Сейчас это кончится.
Боль прекратится.
Недолго осталось терпеть.
Ты скоро увидишь любимые лица,
тебе не позволят сгореть.
И вся твоя улица,
вся твоя школа
к тебе на подмогу спешит...
Но это горят не окрестные села —
избитое тело горит.
Но то не шаги, не шаги раздаются —
стучат топоры у ворот.
Сосновые бревна стоят и не гнутся,
И вот он готов, эшафот.
* * *
Лица непроспавшиеся хмуры,
будто бы в золе или в пыли.
На рассвете из комендатуры
Зоину одежду принесли.
И старуха, ежась от тревоги,
кое-как скрывая дрожь руки,
на твои пылающие ноги
натянула старые чулки.
Светлым ветром память пробегала
по ее неяркому лицу:
как-то дочек замуж отдавала,
одевала бережно к венцу.
Жмурились от счастья и от страха,
прижимались к высохшей груди...
Свадебным чертогом встала плаха, —*
голубица белая, гряди!
466

Нежили,
голубили,
растили,
а чужие провожают в путь.
— Как тебя родные окрестили?
Как тебя пред богом помянуть?
Девушка взглянула краем глаза,
повела ресницами верней...
Хриплый лай немецкого приказа —
офицер выходит из дверей.
Два солдата со скамьи привстали,
и, присев на хромоногий стул,
он спросил угрюмо:
— Где ваш Сталин? —
Ты сказала:
— Сталин на посту.
Вдумайтесь, друзья, что это значит
для нее
в тот час,
в тот грозный год...
...Над землей рассвет еще плывет.
Дымы розовеют.
Это начат
новый день сражений и работ.
Управляясь с хитрыми станками,
в складке губ достойно скрыв печаль,
женщина домашними руками
вынимает новую деталь.
Семафоры,
рельсы,
полустанки,
скрип колес по мерзлому песку.
Бережно закутанные танки
едут на работу под Москву.
Просыпаются в далеком доме
дети, потерявшие родных.
Никого у них на свете, кроме
родины. Она согреет их.
Вымоет, по голове погладит,
валенки натянет,— пусть растут! —
467

молока нальет, за стол посадит.
Это значит — Сталин на посту.
Это значит:
вдоль по горизонту,
где садится солнце в облака,
по всему развернутому фронту
бой ведут советские войска.
Это значит:
до сердцебиенья,
до сухого жжения в груди
в черные недели отступленья
верить, что победа впереди.
Это значит:
наши самолеты
плавно набирают высоту.
Дымен ветер боя и работы.
Это значит — Сталин на посту.
Это значит:
вставши по приказу,
только бы не вскрикнуть при врагах,—
ты идешь,
не оступясь ни разу,
на почти обугленных ногах.
* * *
Как морозно!
Как светла дорога,
утренняя, как твоя судьба!
Поскорей бы!
Нет, еще немного!
Нет, еще не скоро...
От порога...
по тропинке...
до того столба...
Надо ведь еще дойти дотуда,
этот длинный путь еще прожить...
Может ведь еще случиться чудо.
Где-то я читала...
Может быть!..
Жить...
Потом не жить...
Что это значит?
468

Видеть день...
Потом не видеть дня...
Это как?
Зачем старуха плачет?
Кто ее обидел?
Жаль меня?
Почему ей жаль меня?
Не будет
ни земли,
ни боли...
Слово «жить»...
Будет свет,
и снег,
и эти люди.
Будет все, как есть.
Не может быть!
Если мимо виселицы прямо
все идти к востоку — там Москва.
Если очень громко крикнуть: «Мама!»
Люди смотрят.
Есть еще слова...
— Граждане,
не стойте,
не смотрите!
(Я живая,— голос мой звучит.)
Убивайте их, травите, жгите!
Я умру, но правда победит!
Родина! —
Слова звучат, как будто
это вовсе не в последний раз.
— Всех не перевешать,
много нас!
Миллионы нас!..—
Еще минута —
и удар наотмашь между глаз.
Лучше бы скорей,
пускай уж сразу,
чтобы больше не коснулся враг.
И уже без всякого приказа
делает она последний шаг.
Смело подымаешься сама ты.
Шаг на ящик,
к смерти
и вперед.
469

Вкруг тебя немецкие солдаты,
русская деревня,
твои народ.
Вот оно!
Морозно, снежно, мглисто...
Розовые дымы... Блеск дорог...
Родина!
Тупой сапог фашиста
выбивает ящик из-под ног.
(Жги меня, страдание чужое,
стань родною мукою моей.
Мне хотелось написать о Зое
так, чтоб задохнуться вместе с ней.
Мне хотелось написать про Зою,
чтобы Зоя начала дышать,
чтобы стала каменной и злою
русская прославленная мать.
Чтоб она не просто погрустила,
уронив слезинку на ладонь.
Ненависть — не слово,
это — сила,
бьющий безошибочно огонь.
Чтобы эта девочка чужая
стала дочкой тысяч матерей.
Помните о Зое, провожая
в путь к победе собственных детей.
Мне хотелось написать про Зою,
чтобы той, которая прочтет,
показалось: тропкой снеговою
в тыл врага сама она идет.
Под шинелью спрятаны гранаты.
Ей дано заданье.
Все всерьез.
Может быть, немецкие солдаты
ей готовят пытку и допрос?
Чтоб она у совести спросила,
сможет ли,
и поняла:
«Смогу!»
Зоя о пощаде не просила.
470

Ненависть — не слово, это — сила,
гордость и презрение к врагу.
Ты, который встал на поле чести,
русский воин,
где бы ты ни был,
пожалей о ней, как о невесте,
как о той, которую любил.
Но не только смутною слезою
пусть затмится твой солдатский взгляд.
Мне хотелось написать про Зою
так, чтоб ты не знал пути назад.
Потому что вся ее отвага,
устремленный в будущее взгляд,—
шаг к победе,
может быть, полшага,
но вперед,
вперед, а не назад.
Шаг к победе —
это очень много.
Оглянись, подумай в свой черед
и ответь обдуманно и строго,
сделал ли ты этот шаг вперед?
Близкие,
товарищи,
соседи,
все, кого проверила война,
если б каждый сделал шаг к победе,
как бы к нам приблизилась она!
Нет пути назад!
Вставай грозою.
Что бы ты ни делал, ты — в бою.
Мне хотелось написать про Зою,
будто бы про родину свою.
Вся в цветах, обрызганных росою,
в ярких бликах утренних лучей...
Мне хотелось написать про Зою
так, чтоб задохнуться вместе с ней.
Но когда в петле ты задыхалась,
я веревку с горла сорвала.
Может, я затем жива осталась
чтобы ты в стихах не умерла.)
471

* * *
Навсегда сохрани фотографию Зои.
Я, наверно, вовеки ее позабыть не смогу*
Это девичье тело,
не мертвое
и не живое.
Это Зоя из мрамора
тихо лежит на снегу.
Беспощадной петлей перерезана тонкая шея.
Незнакомая власть в запрокинутом лике твоем.
Так любимого ждут,
сокровенной красой хорошея,
изнутри озаряясь таинственным женским огнем.
Только ты не дождалась его, снеговая невеста.
Он — в солдатской шипели,
на запад лежит его путь,
может быть, недалеко от этого страшного места,
где ложились снежинки на строгую девичью грудь.
Вечной силы и слабости неповторимо единство.
Ты совсем холодна, а меня прожигает тоска.
Не ворвалось в тебя, не вскипело в тебе материнство,
теплый ротик ребенка не тронул сухого соска.
Ты лежишь на снегу.
О, как много за нас отдала ты,
чтобы гордо откинуться чистым, прекрасным лицом!
За доспехи героя,
за тяжелые ржавые латы,
за святое блаженство быть храбрым бойцом.
Стань же нашей любимицей,
символом правды и силы!
чтоб была наша верность, как гибель твоя, высока.
Мимо твоей занесенной снегами могилы —
па запад, на запад! —
идут,
присягая,
войска,
эпилог
Когда страна узнала о войне,
в тот первый день,
в сумятице и бреде,
я помню, я подумала о дне,
когда страна узнает о победе.
472

Каким он будет, день великий тот?
Копечно, солнце!
Непременно лето!
II наш любимый город зацветет
цистами электрического света.
] Í столько самолетов над Москвой,
и город так волнующе чудесен,
и мы пойдем раздвинутой Тверской
среди цветов, и музыки, и песен.
Смеясь и торжествуя, мы пойдем,
сплетая руки в тесные объятья.
]3ее вместе мы!
Вернулись в каждый дом
мужья и сыновья, отцы и братья.
Знойна окончена!
Фашизма в мире нет!
Давайте петь и ликовать, как дети!
II первый год прошел,
как день,
как десять лет,
как несколько мгновений,
как столетье.
Год отступлений, крови и утрат. '
Потерь не счесть,
страданий не измерить.
Припомни все и оглянись назад —
н разум твой откажется поверить.
Как многих нет,
и не сыскать могил,
и памятников славы не поставить.
Но мы живем, и нам хватило сил.
Всех сил своих мы не могли представить.
Выходит, мы сильней самих себя,
сильнее камня и сильнее стали.
Всей кровью ненавидя и любя,
мы вынесли,
дожили,
достояли.
Мы достоим!
Он прожит, этот год.
Мы выросли, из нас иные седы.
Но это все пустое!
Од придет,
473

on будет,
он наступит,
День Победы!
Пока мы можем мыслить, говорить
ir подыматься по команде: «К бою!»,
пока мы дышим и желаем жить,
мы видим этот день перед собою.
Оыа взойдет, усталая заря,
с огретая дыханием горячим,
живою кровью над землей горя
псех тех, о ком мы помним и не плачем.
Не можем плакать.
Слишком едок дым,
и солнце светит слишком редким светом...
Он будет, этот день,
но не таким,
каким он представлялся первым летом.
Пускай наступит в мире тишина.
Без пышных фраз,
без грома,
без парада
судьба земли сегодня решена.
Не надо песен.
Ничего не надо.
Снять сапоги и ноги отогреть,
поесть, умыться и поспать по чести...
Но мы не сможем дома усидеть,
и все-таки мы соберемся вместе,
и все-таки, конечно, мы споем
ту тихую,
ту русскую,
ту нашу.
H встанем и в молчанье разопьем
ло славу павших дружескую чашу.
Па этот день отдали жизнь они.
И мы срываем затемненье с окон.
Пусть загорятся чистые огни
во славу павших в воздухе высоком.
Смеясь и плача, мы пойдем гулять,
не выбирая улиц,
как попало,
и незнакомых будем обнимать
затем, что мы знакомых встретим мало,
474

Мой милый друг, мой сверстник, мой сосед!
Нам этот день — за многое награда.
Война окончена. Фашизма в мире нет.
Во славу павших радоваться надо.
Пусть будет солнце,
пусть цветет сирень,
пусть за полночь затянутся беседы...
Но вот настанет следующий день,
Грт первый будний день за праздником Победы.
Стук молотов, моторов и сердец...
И к творчеству вернувшийся художник
вздохнет глубоко и возьмет резец.
Резец не дрогнет в пальцах осторожных.
Он убивал врагов,
он был бойцом,
держал винтовку сильными руками.
Что хочет он сказать своим резцом?
Зачем он выбрал самый трудный камень?
Он бросил дом, работу и покой,
он бился вместе с тысячами тысяч
затем, чтоб возмужавшею рукой
лицо победы из гранита высечь.
В какие дали заглядишься ты,
еще неведомый,
уже великий?
Но мы узнаем Зоины черты
в откинутом,
чудесном,
вечном лике.
Май — сентябрь
1942

ТВОЯ ПОБЕДА
Ты молода... и будешь молода
Еще лет пять иль шесть.
А. Пушкин
За все, за все тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей,
За жар души, растраченный
в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни
был.
М. Лермонтов
И вечный бой! Покой нам только снится.
Л. Блок
1
Первое свечение зари
путь в дома разыскивает ловко.
За три года, что ни говори,
истрепалась наша маскировка.
Я проснусь — и сразу не пойму,
что такое приключилось в мире,
в нашем городе, в моем дому,
в новой необставленной квартире.
Те же стены, потолки, полы,
те же окна, стулья и столы,
все удобно, слажено, надежно.
Можно жить, как жили до сих пор,
пыль стирая, выметая сор.
476

Почему же это невозможно?
Выгоревший глобус... Полка книг...
Что еще, однако?
В тот же миг,
словно лбом о каменную стену,
ударяюсь о свою беду.
По глазам ладонью проведу...
Тапочки нашарю и надену...
День прожить — пустыню перейти.
2
Именно вот так все это было.
Солнце вдоль и поперек пути.
Солнце громыхало и трубило.
Солнце жгло до колотья в ушах.
Верить в дождик, значит, верить в чудо.
В сердце отдавался каждый шаг,
каждое движение верблюда.
И, живою свежестью даря,
издали сверкающая влага,—
милая моя Аму-Дарья,
бесноватая река-бродяга.
Добрым водам слава и почет.
По ковру цветных песков и глины
торопливая река течет,
изменяя краски и глубины.
Все-таки ты старишься, река.
Человек мудрит с твоей водою.
Минули не годы, а века.
Ты была шальною, молодою.
Верная капризу своему,
никому не уступая в споре,
ты ушла из Каспия, Аму,
и в Аральское ворвалась море.
За тобой вдогонку шли войска,
и тобою бредил Петр Великий...
В желтое безмолвие песка
мчатся говорливые арыки.
Солнце жжет. Иди, верблюд, иди.
Жаловаться больше я не буду.
Солнце сзади, солнце впереди,
слева, справа, рядом и повсюду.
477

А на сердце сонно и легко.
Мир окрашен справедливым светом.
Это невозвратно далеко.
Я не смею вспоминать об этом.
Это там, за черною чертой,
за хребтами гор, за ревом моря,
Я должна забыть о жизни той.
Я не смею отдыхать от горя.
Но постой, припомни, что к чему,
от излук, заросших камышами,
от седой оскаленной Аму
я ушла чудесными путями.
Женщины! В прямой и чистый час
неизбежного единоборства,
женщины, которая из вас
скажет мне, не опуская глаз,
без утайки, позы и притворства,
что, когда возникнет перед ней,
ьопреки судьбе и суесловью,
странный призрак в миллионах дней,
кратко именуемый любовью,
в тот же самый просветленный миг,
позабыв заботы и невзгоды,
для ее пленительных вериг
не отдаст она своей свободы,
своего любимого труда,
своего отеческого дома,
что она не кинется туда,
волотым предчувствием влекома,
что пред ней не засияет мрак,
что враги не стихнут перед нею..»
Женщине, что мне ответит так,
я скажу, что я ее жалею.
Я скажу, что мир ее убог,
труд ее не будет дорог людям,
что душе ее неведом бог
и что скудности ее дорог
мы от скуки даже не осудим.
Память, погоди, не прекословь,—
что твои мне трезвые порядки?
На пути мне встретилась любовь.
Я пошла навстречу без оглядки.
478

3
Я тебя благословляю, случай,
за тебя ручаюсь головой.
На степной донской реке Кундрючеи,
под богатой южной синевой,
рос в станице смуглый казачонок,
диковат, бесстрашен и упрям,
крал арбузы, обижал девчонок,
из рогатки бил по воробьям.
Выдумщик и заводила в драке,
не боялся в мире ничего.
Жеребята, голуби, собаки
упоенно верили в него.
Матери на радость и на горе,
быстро он на белом свете рос,—
на припеке, на степном просторе,
в свете неба и в свеченье рос.
Как-то на заре он в поле вышел,
и пошел, не думая куда,
и притих, и музыку услышал,
и в нее поверил навсегда.
Он вздохнул глубоко, без опаски,
захлебнулся небом голубым,
и ему в глаза сверкнули краски,
людям недоступные другим.
Сам с собой оставшись в поле чистом,
уступая трепету души,
он себя почувствовал артистом
и навек судьбу свою решил.
И таким неслыханно богатым
он себя на свете увидал,
другом ветру, солнцу младшим братом,
щедрым и готовым для труда.
Так бы вот пошел по белу свету,
океаны вплавь переплывал,
звонкую чеканил бы монету,
людям свой достаток раздавал.
Сочетанье слов, касанье кисти,
музыка, живущая вокруг,
утренние краски бескорыстья,
благородства высочайший звук.
Юноша застыл перед задачей
выбора судьбы и ремесла.
479

Той порой, наверное, иначе
девочка какая-то росла.
Далеко-далеко от Кундрючей,
на другой реке она жила.
И своих подружек чем-то лучше,
чем-то хуже, видимо, была.
Девочка,
красивой или нет
ты росла? По совести, не знаю.
Красота — из сердца бьющий свет,
над березами заря сквозная.
Ты ее туши и не туши,
. разгорится и в кромешном мраке.
Это праздник молодой души,
и его достоин в жизни всякий.
Выросла и вырвалась из плена
теплых комнат и любимых книг.
Молодости море по колено,
но она задумалась на миг.
Идеалы... Правда... Чувство долга..*
Дальней цели синяя звезда-
Молодость, задумываться долго
нам не удавалось никогда.
Все, что причиталось ей по счету,
девочка от детства забрала
и на комсомольскую работу
послана в Туркмению была.
4
Мои подружки, сестры, однолетки,
девичества родные голоса!
Встают пейзажи первой пятилетки:
тайга, пустыня, трубы и леса.
Все расставанья, проводы, объятья...
Фанерные баульчики легки.
Застиранные старенькие платья,
уродливые толстые чулки.
Красавицы мои, мои голубки,
и вам бы по плечу бы да с руки
лукавый бархат, ласковые шубки
да тоненькие злые каблуки.
Как в сказке, чернобровы, белолицы,
480

ни словом, ни пером не описать,
и вы свои мохнатые ресницы
умели бы по-царски подымать.
И вы бы выступали, словно павы,
прекрасные, как летняя гроза.
Но свет другой, холодной, трудной славы
безжалостно ударил вам в глаза.
На белом теле жесткие рубашки,
ремни на гимнастерке вперекрест...
Сиротки, бесприданницы, бедняжки,—
а где найти прекраснее невест?
Таких надежных, верных и горячих,
строителям и воинам под стать.
В какие хочешь рубища упрячь их,
проглянет их особенная стать.
И тот, кто приходился вам по нраву,
не мог пройти сторонкой никогда.
Любимые давались вам по праву
за годы беззаветного труда.
Мы путать да хитрить не обучились,
не опускали засиявших глаз,
и если мы на чувства не скупились,
и если жить на свете торопились,
кто попрекнет и кто осудит нас?
Спешили мы,— авралы да тревоги,
да сердца переполненного стук,
мобилизаций дальние дороги
и горькое предчувствие разлук,
да песенные наши расставанья,
транзиты, пересадки, поезда,
да русские большие расстоянья,—
над белым полем чистая звезда.
Пустыни, горы, стойбища оленьи...
Прощай, прощай и помни обо мне!
Так торопилось наше поколенье
навстречу неминуемой войне. ; ,
5
Я тебя благословляю, случай,
издавна сдружившийся со мной,
самый бескорыстный, самый лучший
друг людей под солнцем и луной.
481
16 М, Ллигерд т. 1

Кто в тебя поверит, не остынет
и не разуверится вовек.
Услыхать симфонию пустыни
из Москвы приехал человек:
как ее выносливые травы
в вечеру безветренном шумят
и какие сладкие отравы
смуглые пески ее таят.
Музыки ее нещедрой ради
стал он нашим гостем дорогим.
Был он молод, был он к жизни жаден,
будущим волнуем и томим.
Все вокруг цвело, входили люди
прямо в душу,— вот тебе и друг!
И девчонка, с лету, на верблюде,
в этот милый мир явилась вдруг.
Полюбить. Взглянуть и удивиться,
и узнать, и вздрогнуть — это тот!
Раньше надо по уши влюбиться
в землю, на которой он живет.
Чтобы мир предстал достойной рамой
для того, кто стал твоей мечтой,
скинув шапку с головы упрямой
перед ежедневной красотой,
низко поклонись сиянью неба,
теплому шуршанию дождей,
прорастанью молодого хлеба,
запахам базарных площадей,
жарким грозам, ветреным разливам
неуступчивых студеных рек,
и тебе покажется красивым
выбранный тобою человек.
Кто из нас кого заметил первый,—
сколько раз мы спорили с тобой.
Глинобитный домик голубой,
па столе бутылки и консервы.
Беззаветные мои друзья,
добрые ребята из райкома,
временем безжалостным влекомой,
мне о вас нигде забыть нельзя.
Но забыть мне свадебного плова,
482

молодого мутного вина,
добрых тостов, дружеского слова,
песни, возвращающейся снова,
моего смущенья молодого,—
мой любимый, я — твоя жена.
ü
Но праздники не могут длиться вечпо,
вступают будни в силу и права.
Садится солнце, время быстротечно.
Стихает шум, трезвеет голова.
Молодожены в золотом угаре,
в дороге мы не замечали дней.
Но вот мы на Рождественском бульваре,
в десятиметровой комнате твоей.
Вот он каков, мой дом обетованный,
моя судьба на много-много лет.
Нам вместо стульев служат чемоданы,
тарелок нет, и денег тоже нет.
Но нам еще не скоро стало тесно,—
хватило б места книги разложить.
Сначала было очень интересно
на новом месте вместе с милым жить.
И заводить хозяйство понемногу,
учиться стряпать и чинить носки,
не собираясь в дальнюю дорогу
и забывая вечные пески.
Неужто я качалась на верблюде,
пила каймак и не боялась змей?
Твои друзья — особенные люди,
поди-ка им понравиться сумей.
Они со мной свои заводят счеты:
я другу их роднее, чем они.
Пришла в райком,— не жить же без работы.
В Москве так быстро пролетают дни.
В Москве так быстро пролетают годы,
а столько беготни и суеты.
От теплых дней до первой непогоды
пе успеваешь оглянуться ты.
Бывало так вот, вечером досужим,
опомнишься и ахнешь,— год прошел!
Но я жила на свете рядом с мужем
с другим характером, с другой душой.
483
16*

7
Каким особым был ты мечен знаком,
мой суженый, мой избранный, мой муж?
Кто смел шутить над нашим ранним браком,
над праздничным союзом наших душ.
Над нашим незаметным, небывалым,
величественным, мешкотным трудом:
добиться счастья, не мириться с малым,
семью наладить и построить дом.
Неопытности незнакома поза,
для тех, кто любит, компромиссов нет.
Мы так хотели правды и серьеза,
как можно только в двадцать с малым лет.
Высокий лад давался нам не просто,
налаживать его куда трудней
для двух людей не маленького роста,
с упрямством, нравом, волею своей.
Как будто все совсем, как сердце, просит,
глядишь — опять ломается весло,
омять тебя от берега относит
твое большое злое ремесло.
Ты за работой. Крепкий чай не допит.
Глухая полночь, лампы зажжены.
А мной еще был не освоен опыт
навеки примирившейся жены
художника. Мне был неведом поров
крутого нетерпимого труда.
Как много было споров, разговоров,
неразберихи в первые года.
И всякий раз иною стороною,
по-новому волнуясь и дыша,
вставала в полный рост передо мною
любимого богатая душа.
Я знала, это не было игрою,
таков уж был он, твой душевный строй.
Как весело бывало мне порою
и как бывало страшно мне порой.
Какою музой будешь ты воспета,
отчаянна, страшна и хороша,
исполненная сумрака и света,
душа ребенка, странника, поэта,
таинственная русская душа?
484

Кто может столько на земле увидеть,
так полюбить и так возненавидеть,
так резко остывать и пламенеть?
Кто может так безжалостно обидеть
и так самозабвенно пожалеть?
II кто еще другой на белом свете,
и жив и движим вечною борьбой
it стоя перед совестью в ответе,
сражается в веках с самим собой?
За внешней гладью облика простого
такая схватка исподволь идет,—
пускай не Достоевского — Толстого,—
и это тоже, знаете, не мед.
Да, я хлебнула этого «не меда»
с любимым другом в собственном дому.
Едва моя веселая свобода
не подчинилась гнету твоему.
Едва меня не сшибло на колени,
не искривило судорогой бровь.
Вот так и наступает разлюбленье
иль снова начинается любовь.
Когда ты трудно открываешь в муже
все новые и новые черты,
когда ты видишь: он гораздо хуже,
гораздо лучше, чем гадала ты,
а все, о чем ты думала, гадала,
все, что мечтала ты увидеть в нем,
так небогато, так легко и мало
в сравненье с этим мраком и огнем;
когда уже не юношею милым,
оп человеком встанет пред тобой,
тогда подумай, овладей собой,
тогда решай: такой тебе по силам?
Такой огромный, страшный и хороший,
коварный, верный, путаный, любой.
И если ты под этой грозной ношей
не свалишься ничтожною рабой,
и если сможешь не мечтать о чуде,
а с ним, с таким, достойно, гордо жить
и твердо знать, что он другим не будет,
не может быть и не обязан быть;
и если ты не грузом крестной муки
его судьбу по жизни пронесешь,
485

а трудные неласковые руки
в свои ладони бережно возьмешь
и разглядишь, как долго, как далеко
ты рядом с ним обязана пройти,
ни слова сожаленья и упрека
не смея никогда произнести.
Возврата нет, и перевалы круты.
Ремни мешка впиваются в плечо.
И если в эти вечные минуты
твое забьется сердце горячо
и ты поймешь, что нет тебе на свете
пути иного и судьбы иной,
что ты согласна быть за все в ответе —
покойно сердце, разум чист и светел,—
тогда и назови себя женой.
И голосом доверья и участья,
бесповоротно, побледнев чуть-чуть,
скажи ему негромко: — Здравствуй, счастье!
Я не устану, я готова в путь.
8
Совсем не сразу прям и бескорыстен
подъем к любви для каждого из нас.
Через какой туман до этих истин
я доросла, пробилась, добралась.
Как много мне пришлось переиначить
в угоду жизни, времени, тебе
и негустым пунктиром обозначить
крутые отклонения в судьбе.
Но жизнь, казалось, в заговоре с нами,—
союзница, которой нет верпей.
И годы проходили за годами.
Мы становились старше и умней.
Все легче, все сподручней, все знакомей...
А мы все любим. Значит, копчен спор.
II нам квартиру дали в новом доме.
Две комнаты, балкон и коридор.
Товарищ мой, взыскательный и строгий,
не утверждаю, спрашиваю я:
стоял ли ты однажды на пороге
впервые обретенпого жилья?
486

Коли стоял, то все тебе знакомо:
как ты с волненьем справиться не мог
и как казался не порогом дома,
порогом новой жизни тот порог.
Еще стоят в прихожей чемоданы,
еще не люстры, лампочки горят,
уже смешались крабы и бананы,
уже не трезвы и еще не пьяны,
друзья ликуют, спорят, строят планы,
советуют, пророчат, ворожат.
И чей-то голос в суматохе пира,
под звон бокалов, выпитых до дна:
— Ведь это наша первая квартира.
Пока еще на всех — она одна...—
Задумались, притихли, присмирели.
Синеет утро. Как прекрасен мир!
Он весь в преддверье новых новоселий,
он весь в стропилах будущих квартир.
Уходят гости... Дверью, словно громом,
хозяева почти оглушены.
...Вспорхнули воробьи из тишины,—
то повый день вставал над новым домом.
И, все противоречия решая,
единственно возможна и верна,
вставала жизнь, надежная, большая.
И вот тогда и грянула война.
9
Вот и все. Опять пора в дорогу.
Длинный-длинный, дымный-дымный путь.
Погоди, повремени чуть-чуть.
Мы ведь не успели отдохнуть.
Мы спешили жить.
И слава богу!
Ни о чем я в жизни не жалею,
я благословляю в этот час
все, что я сегодня числить смею
достояньем каждого из нас.
Нрав, непримиримый и горячий,
наши недохватки, неудачи,
неустроенный холодный быт,
нашу неприкаянность, нескладность,
487

наше любопытство, нашу жадность,
все, что память бережно хранит.
Хорошо, что мы на все дерзали,
что себя не думали беречь.
На замаскированном вокзале
рюкзаков не сбрасывают с плеч,
кодекс расставанья забывают,
самых нужных слов не говорят,
ни о чем не просят, все прощают
и спешат, спешат, спешат, спешат.
Значит, дело было лишь за этим?
Лишь за тем, чтоб грянул этот час?
Люди, расскажите вашим детям
краткий и торжественный рассказ
о веселом молодом народе,
что стоял на стыке всех дорог,
строил, ладил, делал все, что мог,
а сегодня на войну уходит,
чтоб испить страданье полной чашей,
не изведав жизни, насмерть встать.
Кто же смеет молодости нашей
жалкие упреки посылать?
Мы вздохнуть на свете не успели,
мы своих не предъявили прав.
Что случилось?
Ты стоишь в шинели.
Обернулся к западу состав.
Рвутся мысли, путаются нити.
Голосит, вопит, молчит народ.
Вот и все?!
Верните мне, верните
только этот наш минувший год.
Я тогда за все, на все отвечу.
Тише, тише, слушайте меня!
Возвратите мне вчерашний вечер
или утро нынешнего дня.
Может, просто грохнуться со стоном?
Станет все иначе... Или нет?
— Эшелон! К отправке! По вагонам! —
Я бегу за поездом вослед.
488

10
Есть свойство у памяти женской —
храненье отмеченных дат.
Я помню паденье Смоленска,
пад Пресней зловещий закат.
Стоит дымовая завеса,
безрадостен утренний свет.
Горит — не сгорает Одесса,
не слышно турбин Днепрогэса,
у нас Белоруссии нет.
Зловеще гремит канонада
над едкими топями Мги.
Россия! Вокруг Ленинграда
кольцо замыкают враги.
С вопросом, с тревогой, с тоскою
глядим мы друг другу в глаза.
Но лучшее свойство людское
ничем переспорить нельзя.
С упрямой мечтою о чуде,
с привычкой к борьбе и к труду,—
со всем уживаются люди,
любую выносят беду.
Под самой немыслимой ношей
не падают наземь пластом.
Пудь счастлив, народ мой хороший!
/Киви и упорствуй на том.
Не нужно ни лжи, ни ошибки.
Мы пошлым ханжам не сродни.
Нам светлая сила улыбки
светила и в страшные дни.
Мы жили, мы попросту жили,—
видать, уж характер таков.
Но время тревог мы сложили
немало веселых стихов,
немало придумали шуток,
в бомбежке не видя помех.
11а горе отзывчив и чуток,
охоч и податлив на смех,
прекрасен своей благородной,
спокойной и сильной душой,
он верил, он верил, народ мои,
единственной правде большой.
489

И веры своей беспредельной
он в мире не знал ничего.
Победа, победа под Ельней!
И солнца поток лучевой.
Холодная дальняя просинь,
кленовый огонь у дорог,
сухая прозрачная осень,
полночные плачи тревог.
На сердце покой и свобода,
которым и страх невдомек.
Октябрь сорок первого года,
последний хрустальный денек.
Запомнилось четко и странно,
какая погода была.
И танки Гудериана
на выбоинах Орла.
Фронт прорван, разломан, разрезан.
И ночи и дни напролет
железо, железо, железо
ревет, и ревет, и ревет.
Рассвет неуверенный брезжит,
и утро, как сон наяву,
и безостановочный скрежет
ползет и ползет на Москву.
11
Но это явь. По улицам Москвы,
где пели физкультурные парады,
ведут противотанковые рвы,
вдоль всех Садовых ставят баррикады.
Здесь, может быть, завяжутся бои,
достойные шекспировских трагедий.
Сюда придут товарищи мои,
случайные знакомые, соседи.
Простые люди, вы, на первый взгляд,
с бессмертными героями не схожи,
но, может статься, сотни лет назад
и те глядели проще и моложе,
и те не знали театральных поз,
и ямбами еще не говорили,
немногословно, истинно, всерьез
490

свою судьбу и родину любили,
it, сущим вдохновением горя,
сражались храбро, умирали трудно.
Короткая осенняя заря.
На улицах торжественно-безлюдно.
Бессонный взгляд и царственная стать
и грустный запах листьев на бульварах.
Москва, Москва, мне некого спасать,
пет у меня ни маленьких, ни старых.
Есть у меня любовь, она — в огне,
она ушла вперед — навстречу бою.
Есть у меня душа, она — во мне,
она и я останемся с тобою.
II будем ждать врага лицом к лицу,
бойцы Москвы, бойцы Советской власти.
Так, значит,
по Садовому кольцу
прогромыхают
вражеские
части?
Не будет так!
Но может быть и так.
Все это явь, а не пустые бредни.
Мне приказали уложить рюкзак,
и я его поставила в передней.
Каким он был имуществом богат,
завязанный, чтобы идти далеко;
белья две смены, мыло, шоколад,
семь сухарей и однотомник Блока.
Но дома мне не приходилось жить,
в райкомах и в МК хватало дела,
и если бы случилось уходить,
я забежать за ним бы не успела.
И он стоял, забившись в уголок,
уже покрытый легким слоем пыли.
И для него настал черед и срок,
и про него ненадолго забыли.
Ввалилось как-то несколько ребят.
За окнами метель мела жестоко.
Мы съели сухари и шоколад
и безвозвратно вытащили Блока.
491

22
С сумерками город затихал,
без огней дежуря на морозе.
Было что-то в том, как он стоял,
в облике, в повадке, в самой позе;
в страстном напряжении его,
недоступное и непростое,
будто не из камня он построен,
будто он живое существо.
Так пускай запомнится навек,
как, сосредоточен и покоен,
он стоял как сильный человек,
как великий неизвестный воин,
тот, который в грохоте атак,
в буре огневеющего мрака
на пути врага встает, да так,
что она срывается, атака.
Что творится в сердце у него,
широко шагнувшего под пули,
чтоб враги заметили его,
дрогнули, застыли, повернули?
Сколько чувств внезапно оживет
в памяти, в мозгу, в душе горячей
в то мгновенье, когда он поймет,
что не может поступить ипаче?
II какому чувству вопреки,
по чьему невидимому знаку
он рванется, стиснет кулаки,
выйдет, встанет и сорвет атаку?
Музыка звучит, наверно, в нем,
и весна над ним, наверно, веет.
Что он помнит, стоя под огнем?
Чем гордится и о чем жалеет?
Это все постиг живой душой,
очень древнею и очень детской,
этот город, странный и большой,
бесконечно русский и советский.
Каждый человек и каждый дом,
их переживания и страсти,
недохватки, беды, жажда счастья,
как живые чувства, жили в нем.
492

Он не брал обетов никаких,
не пытал, не требовал, не мучил,
он их знал, людей, и верил в них,—
пусть живут, как им сдается лучше.
Пусть смеются, плачут, любят, ждут,
трудятся и думают о хлебе.
Он для них — твердыня и редут,
и они его не подведут,
и одна у них судьба и жребий.
Твердо встав под вражеским огнем,
как герой, он был великодушен.
Если даже находились в нем
подленькие, маленькие души,
город знал, махнув на них рукой,
что его воинственный покой
их возней не может быть нарушен.
Он без них судьбу свою решил,
и в самом клубке противоречий,
скрытом в глубине его души,
тоже было что-то человечье.
Он стоял, оборотясь лицом
в сторону Можайска, Гжатска, Ржева,
вросшим в землю каменным бойцом,
потемневшим от сухого гнева.
Нужно было веровать и сметь
так стоять, как он стоял в ту осень.
Так стоят, когда стоят насмерть,
так в веках стояли двадцать восемь
и, навеки верные мечте
и неоспоримой чистоте,
молодогвардейцы на допросе.
13
У меня был островок добра
в море злого холода и мрака.
Кактусы, картины, книги, бра,
черная мохнатая собака...
Дом друзей. Не спрашивайте чей.
Точный адрес спутает и свяжет.
Каждый из военных москвичей
дом такой припомнит и укажет.
Каждый будет свято убежден
493

в том, что адрес знает только он.
И да будет так. Не надо спора.
Каждому — свое, а для меня,
среди ночи, среди бела дня,
он стоит навеки, этот дом,
в переулке милом и глухом,
имени великого актера.
Это был хороший теплый дом,
где всегда друзья бывали кстати,
и на всех хватало в доме том
одеял, подушек и кроватей.
Если даже не было еды,
никогда никто голодным не был.
Пели в кухне чайники воды
и поджаренным тянуло хлебом.
Всем хватало места за столом.
Почему же голодно? Нелепость!
Дом Друзей — благословенный дом,
устоявшая в осаде крепость.
Первая военная зима.
Путникам, с дороги заснеженным,
не стучаться в милые дома,
не склоняться к выбежавшим женам,
с холоду не целовать детей.
Где они, любимые?
Далеко.
Солнце подымается с востока.
И стоит на стыке всех путей,
где-то в переулке неметеном,
доброе пристанище в грозе,
распахнувший двери Дом Друзей
выдержавшим штурмы бастионом.
Стал он местом небывалых встреч.
Сбрось котомку с утомленных плеч,
здесь тебе найдется, где прилечь.
Отряхни у двери пыль дороги.
Для тебя тут сберегли уют.
В этом доме и нежданных ждут,
и незваных встретят на пороге.
Путь сюда со всех вокзалов прям.
Никаких не слали телеграмм.
Неизменно в маленькой прихожей
494

чьи-то полушубки и мешки.
— Кто у вас в гостях?
— Фронтовики.
II пахнет махрой, овчиной, кожей.
И навстречу хлынет светлый шум.
Заходи, целуйся наобум.
Никакой ошибки быть не может.
Дом Друзей — три лета, три зимы
на его огонь слетались мы,
только нас все меньше становилось.
Минут годы, но сюда придут
в День Победы все, кто доживут,
что бы с ними в жизни ни случилось.
Пусть же славится на много лет,
поколеньям будущим наука,
ваш непревзойденный винегрет,
ваша редька с луком и без лука.
Минут годы, но еще не раз
этот дом добром помянет нас,
по любви испытанной и старой.
Сутолоку, песни, ералаш
да простит нам каптенармус ваш,
грозно именуемый Варварой.
По-иному бы снести нельзя
стужи, за окошком распростертой.
Дом друзей. Но кто они, друзья,—
коменданты доблестного форта?
Есть такой народ в краю у нас,
сердцем не стареющий нимало,
чья большая юность начадась
музыкой «Интернационала».
Есть такой народ у нас в краю,—
выходить в запас ему не скоро,—
что услышал молодость свою
в час, когда ударила «Аврора».
Есть у нас в краю такой народ —
из Кронштадта, с Выборгской и с Пресни,
что поныне со слезой поет
Октября мальчишеские песни.
В тусклые осенние деньки,
повязав малиновые ленты,
по сигналу ленинской руки
495

шли мастеровые и студенты,
твердо ведая, чего хотят,
веря в силу и не веря в чудо.
До сих пор еще глаза горят
у людей, шагающих оттуда.
И влюбленно приближенья их
ждали театральные подмостки,
н над ними кумачовый стих
подымал Владимир Маяковский.
Все вокруг ломая и круша,
надышавшись волею большою,
шли они,— в кармане ни гроша,
целый мир за молодой душою.
Далеко-далёко те года.
Целый век с тех пор на свете прожит.
Только тот, кто молод был тогда,
никогда состариться не может.
Русской революцией согрет,
он не разойдется с молодыми,
позабыв, что двадцать с лишним лет
как-то умещаются меж ними.
Ввек он не научится копить,
запирать добро семью замками,
и, поколдовав над сундуками,
доброе вино без друга пить.
II уж не удастся никому,
никаким хитросплетенным путам,
запереть его в своем дому,
завалить его своим уютом.
Он его наладит, свой уют,
дом, который прочен и не скуден,
и откроет дверь,— пускай войдут,
зашумят, заспорят, запоют,
зачудят, закуролесят люди.
И, красивых слов не говоря,
твердо веря: эти люди стоят,—
душу, молодую с Октября,
он для них, как комнату, откроет.
Дружество — диковинный талант,
не всегда понятный людям раньше.
Вот таков был форта комендант,
па такой женился комендантше.
496

И, когда над миром грянул бой
и дороги утонули в дыме,
с родиною спаяны судьбой,
эти люди стали рядовыми.
Вздрагивает добрый комендант,
на глазах сникая и старея...
...Где-то ходит младший лейтенант,
и готова к бою батарея...
Не повадки, не черты лица,—
большее от нас уносят дети.
Это сердце старого отца
ходит там, у немцев на примете.
Руки до него не дотянуть,
не согреть ладонями своими...
И натянут беспощадный путь
сухожильем ноющим меж ними.
Дом Друзей — жилой московский дом,
со своей похожею судьбою...
— В наступленье! Батарея к бою! —
Прокатился залп...
И грянул гром.
Наповал ударила беда...
На отца свалился страшный камень...
Мы его не пустим никуда,
дверь замкнем и вцепимся руками!
Дружество — диковинный талант! —
будет нам испытанным оружьем.
Младший братец, младший лейтенант,
спи спокойно, мы тебе послужим.
Мы теперь за твоего отца
пред твоею памятью в ответе,
мы — его заступники и дети,
и у нас одна судьба на свете:
наши обнаженные сердца
тоже там, у немцев на примете.
14
Узлом дорог, случайностей, родства,
зимою, настороженной и темной,
была в Москве гостиница «Москва»,
странноприимный, странный дом огромный.
О, как мы мало думали о ней
497

в былой Москве порою мирных дней,
как изредка ее мы замечали.
И, нового значения полна,
среди столицы поднялась она
в дни всенародной скорби и печали.
Я лучше потихоньку отвернусь:
проходит поседевший белорус,
дыша родным болотистым туманом.
Что видит он? Сожженный отчий дом...
Своих детей, замученных врагом...
Заваленную тропку к партизанам...
А вот другой, мечтатель и поэт.
В полоне Киев, и покоя нет.
Твои стихи полны огня и крови.
С тех пор, как ты армейское надел,
ты так помолодел и поседел,
настолько стал добрее и суровей.
Друг, не журись, ты наш желанный гость'.
Нам так близка твоя святая злость.
Душа горит... Чекае маты сына.
Какой там гость, когда в кармане горсть
твоей земли священной, Украина.
В твоих стенах, гостиница «Москва»,
теснилась наша тайная тоска,
встречала, привечала, провожала.
Гостиница «Москва», в твоих стенах
певали мы на разных языках
и втихомолку плакали, бывало.
Странноприимный дом, огромный дом,
как он манит уютом и теплом,
пункт передачи писем и посылок.
Вот человек врывается сюда.
Тепло, светло, горячая вода,
заманчивые ярлыки бутылок.
А он проделал столько злых дорог
и так подолгу не снимал сапог,—
гудят и ноют ноги налитые.
Земным благам спасибо и поклон,
по в этот дом с собой привозит он
своей войны обычаи святые.
498

Они теперь шумят в его крови,
законы дружбы, братства и любви,
они с дорожной грязью не отмылись.
В твоих стенах, гостиница «Москва»,
никто украдкой не съедал куска,—
как на привале, все и всем делились.
Быть может, это кажется теперь?
Нет, это верно. В дни больших потерь
мы стали шире, проще и моложе.
Когда шумит жестокая война,
на нежность повышается цена,
любовь нужней, товарищи дороже.
Пройдут года, и битвы отшумят,
но все-таки забудется едва ли
белесый шоколадный концентрат,
махорки затаивший аромат,
которым нас солдаты угощали.
Я для других приметы затаю,
чтоб не были вовеки позабыты
консервы, побывавшие в бою,
какие-то железные бисквиты
и тот сырец, который пили мы
из горлышка походной старой фляги.
Под белым небом фронтовой зимы
шумит-гудит многоэтажный лагерь.
Но только люди малость отдохнут,
отмоются и что к чему поймут,
как им не трудно станет разобраться,
что этот лоск — нисколько не уют,
что он не смеет домом называться.
Дом не таков, он тесный, обжитой,
таится в нем неистребимый запах.
À это так, гостиница, постой,
ночная передышка на этапах.
А дома нет, и не стихает боль,
и стонут белорус и украинец.
Пусть налетает саранча и моль
на огонек лоснящихся гостиниц.
Пусть интендантам девушки звонят,
пускай вершится маленький разврат,
пылят ковры, благоухают ванны...
А с нас довольно, нам пора назад,
в походы, в рядовые, в партизаны...
499

Еще победа страшно неблизка.
Привал недолог. Мы в пути далеком.
Шумит-гудит гостиница «Москва»
среди Москвы и у войны под боком.
15
Лето сорок второго года.
Солнце скудное, небо злое.
Словно ждет чего-то природа,—
нет ни свежести, нет ни зноя.
Да не это людей тревожит
в их готовности всеоружной.
А природа понять не может,
что же людям сегодня нужно.
А по совести, им не надо
ни грозы, ни грома, ни града,
раз уже слышна канонада
из-под Ворошиловограда.
II они не дадут ответа
на твои, природа, моленья.
Что им до наступленья лета
в час немецкого наступленья!
Что им в этом зыбком просторе
невесомого синего свода!
Есть у них великое горе,
им не нужно тебя, природа.
Так ли было на самом деле?
Нет, на деле было иначе.
Отступали на август недели,
город был золотым и горячим.
И в размеренном ходе буден
столько было деньков хороших...
На бульваре в утеху людям
продают душистый горошек.
Ярко-алый и чисто-белый,
я от солнца тебя укрою.
...Мой хороший народ, мой смелый,
как же так, почему такое?
Я хочу ответа простого,
500

причитающегося по праву.
Я хочу не сдавать Ростова,
на Дону не сдавать переправу.
Тяжко мне от смутной погоды.
Что придумать? Еще не поздно.
Как же быть? Минеральные Воды...
Разве это возможно? Грозный...
Все, что было полями хлеба,
стало нынче полями боя.
Почему это терпит небо?
Для кого оно голубое?
Чем мы живы и чем мы будем
отвечать грядущим столетьям?
Почему это терпят люди?
Как живут они рядом с этим?
Только правду понять желая,
тем смятенным нежарким летом
неуклонно, тайно вела я
счет твоим, победа, приметам.
И они возникали всюду —
цветом, запахом, голосами.
Я указывать их не буду.
Пусть другие их ищут сами.
Недоступны простому глазу,
невесомы, неуловимы,
нет, они не дадутся сразу
равнодушно идущим мимо.
Только людям с горячим сердцем,
только людям с пристрастным взглядом,
только честным единоверцам,
ощущающим время рядом,
тем, кто молча принял обеты,
настоящую боль изведав,
открывались твои приметы,
отступающая победа.
В чем они? В бессонной работе,
вдохновенной и неустанной.
Где они? Да вот, в переплете
книжки: «Справочник партизана».
Вот они — в величайшем чуде,
не имеющем дна и меры —
в том, как жили русские люди,
в силе их диковинной веры.
501

В том, как думали и трудились,
в том, как ладили и делились,
как они, без фальши и позы,
выносили беды и грозы.
Терпеливые, как солдаты
вемлеробной древней породы,
как винтовки, вскинув лопаты, ,
уходили на огороды.
Спали коротко, крепко, чутко,
много думали, ели мало.
На любовь, на песню, на шутку
их живого сердца хватало.
По разрезу глаз, по повадке
те, кто знает их, угадают,
что такие в последней схватке
побежденными не бывают.
Где-то ждать последнюю схватку?
Переходы степные долги.
Сняв пилотку, шинелька в скатку,
отступает победа к Волге.
А московский август так ярок,
что чернее кажутся сводки.
И нежданный щедрый подарок,—
милый друг, твой приезд короткий.
Раздраженье, усталость, нервы —
это все досужие бредни.
Мой дружок, мой родной, мой первый,
мой единственный, мой последний.
До сих пор мы не знали цену,
утвержденную чистой кровью,.
золотому тайному плену,
имепуемому любовью.
Разметались, сместились сутки,
уничтожились все преграды.
Как бесстыдно-чисты и чутки
наши руки, касанья, взгляды.
Мир по нашему праву светел.
Дни и ночи — какая малость!
Как мы мало жили на свете,
как нам много дожить осталось.
Откровения, как обеты,
502

бормотания, как молитвы,
в пыльном солнце этого лета,
в смутной музыке смертной битвы.
Только пусть не будет, не надо
равнодушно, бесстрастно, тупо
в направлении Сталинграда
круто прущих орудий Крупна.
Только пусть не падают люди
в суховейной задонской суши.
Только пусть никто не осудит
наши руки и наши души.
Тот, упавший в пыли кровавой,
чью осколком пробило каску,
пусть простит он святое право
двух живых на земную ласку.
А тебя, степную, большую,
что вскормила нас и взрастила,
о прощении не прошу я,—
ты нам все наперед простила.
Потому что в грозную вьюгу
мы твоим покоем согреты,
это ты нас дала друг другу,
уничтожила все запреты,
без оглядки взяв на поруки
наши души и наши руки.
Ибо, если в смятом цветенье
окровавленных нив и нашей,
ибо, если в смутном смятенье
многотрудной юности нашей,
на пороге ли вечной жизни,
на пороге ли вечной ночи,
безгранично вверясь отчизне,
мы видали счастье воочию,
разве это, именно это,
не оставит в вечности следа,
как твоя святая примета,
наступающая победа!
Поцелуй меня так чудесно,
чтобы мне не чувствовать тела,
чтоб с тобою мне стало тесно,
чтоб на небо я полетела.
503

И пока мне падать оттуда,
новым ласкам твоим на милость,
сделай так, чтоб случилось чудо,
чтобы все вокруг изменилось.
Ни заклеенных накрест окон,
ни надорванной синей Шторы.
Далеко, широко, высоко
разбежались мои просторы.
Птичьи звоны в небе бездонном,
разомлевших песков размывы,
и стоят меж Волгой и Доном
в медных латах сильные нивы.
Возврати мне горы и реки
и труда желанное бремя,
разреши мне любить навеки,
пе оглядываясь на время.
Ведь твоей диковинной власти
нет предела и нет запрета,
ей ведь вверено наше счастье,—
почему ж ты не сделал это?
Но бессильно падают руки
на прохладные льны кровати.
Сколько нам часов до разлуки?
Сколько нам до нее объятий?
IG
Опять вокруг просторнее и тише,
длиннее тень и тяжелее мрак.
И это беспрестанное: он вышел,
он скоро возвратится. Нет, не так.
Не так. Не так. Касание железа
порой как лед — и как огонь порой.
Он даже не уехал. Он — отрезан,
и срез никак не порастет корой.
Как будто вечным ощущеньем боли
остался он о том напоминать,
кто не силком и не по доброй воле
уехал до победы воевать.
Ты с этой болью думай и работай,
клезай в трамвай, по улицам ходи,
и окружай ее своей заботой,
и, как надежду, береги в груди.
504

Тебе придется, может быть, годами
на белом свете с этой болью жить,
и никакими чистыми бинтами
ее нельзя унять и утолить.
Она — твоя отметина и слава.
Прими ее на много трудных дней.
Гордиться ею ты имеешь право,
но ты не смеешь говорить о ней.
Ее обидит праздное звучанье
неточных слов. А точных не сыскать.
Молчи о ней и верь,— твое молчанье
се сумеет лучше рассказать.
17
Я осенью поехала на Каму,
в татарский отдаленный городок.
Туда эвакуировали маму,
и я с ней не видалась долгий срок.
Я ехала на Каму, до Казани
на поезде, а далее водой.
И предо мной, как тихое сказанье,
Россия шла небыстрой чередой.
В ней было столько ясности и грусти,
был так покоен чистый небосвод...
Я помню, я проснулась в Камском Устьи.
Из Волги в Каму вышел пароход.
И в этом мире, вымытом и милом,
казалось, вовсе не было тревог.
Рассвет взбирался в небо по стропилам.
День вырастал, как сказочный чертог.
И этот купол, синий-синий-синий,
был так неощутим и невесом,
была такая завершенность линий,
такая зрелость замысла во всем.
Так много было думы и заботы
в его покое и его тоске,
в сиянии нещедрой позолоты
и в облачном нечаянном мазке,
как будто суждено случиться чуду
в чертоге этом, в этом чистом дне.
Неужто так же сине нынче всюду?
И там, в низовьях Волги, на войне?
505

Неужто это видят и фашисты,
орудья наводя на Сталинград?
Шли берега, пологи и лесисты,
такие же, как сотни лет назад.
Не мы плывем — они проходят мимо,
ие пароход, а их несет вода,—
деревни, почерневшие от дыма,
и вкопанные в землю города.
Они плывут, не ведая тревоги,
несомые течением вперед,
и весело встречают на дороге
высокогрудый белый пароход.
И я не знаю, кто к кому подходит,—
летит свисток, и чалка поднята,
веселая возня на пароходе,
на пристани галдеж и суета.
Продымленные, видевшие виды,
от вражеской неправды и обиды
ища защиты у родной земли,
сходили с парохода инвалиды,
еще не твердо ставя костыли.
А вверх по сходням, в здравии и силе,
шли новобранцы в самом цвете лет...
11 вдруг на берегу заголосили,
протягивая руки им вослед.
О, связь времен, великая, прямая,
ничем не истребимая в веках.
С угрюмых дней Чингиза и Мамая,
на этих самых камских берегах,
из рода в род крепки и смуглолицы,
и в песне и в работе хороши,
на той же ноте плачут голосницы,
связав обряд с порывами души.
Из века в век пологий камский берег
творит обряд, и голосит, и верит,
и эту веру не согнет беда.
Какой-нибудь немецкий офицерик,
из дальних мест стремящийся сюда,
что может он понять в твоей святыне,
природа, охраняющая нас?
Когда он тупо пер по Украине,
когда он жег и разрушал Донбасс,
506

когда он лихо встал под Сталинградом,
свои орудья выкатив вперед,
когда своим непричащенным взглядом
коснулся он великих волжских вод,—
чего он ждал?
Того, что на колени
опустится Россия перед ним?
Мы применили метод дзумленья.
Его секрет мы издавна храним.
Когда тяжелой, медленной, полынной,
степной жарой, не видящей дорог,
теснимые железною лавиной,
мы молча отступали на восток
и все вокруг гремело, будто кто-то
за облаком нещадно бьет в набат,
и перед нами распахнул ворота
трудолюбивый город Сталинград;
и тысячи немецких бомбовозов
над городом висели день и ночь,
и камень стал невыносимо розов,
и даже Волга не могла помочь;
когда шли танки ржаво и угрюмо,
в могуществе своем убеждены,—
никто из нас не молвил, не подумал:
— Все кончено, и мы побеждены.
— Мы победим!— звучало в смертном стоне
иод пытками, в последний страпгаыи час.
И офицерик ничего не понял
и, изумленный, испугался нас.
Пускай же он боится нас навеки,
от Сталинграда повернувший вспять.
— Мы победим! — гремели наши реки
и долго не желали замерзать.
— Мы победим! — твердили наши дети,
растя быстрей наперекор врагу.
И на студеном молодом рассвете,
на камском вековечном берегу
я увидала зримую победу
и верпый ей выносливый народ.
Садится солнце. Завтра я доеду.
Плывет по Каме белый пароход.
507

18
Мама, мама, ни слезы, ни слова.
Не помогут слезы и слова.
В старости лишившаяся крова,
чем же ты довольна и жива?
Вышло так, что мы давно чужие,
розно и по-разному живем..
Но на южном берегу России
у меня всегда был мамин дом.
Там все та же милая посуда,
там все та же вкусная еда.
Если мне придется очень худо,
я еще могу уйти туда.
Вырастают и уходят дети,
но порой напоминает, кровь:
есть еще пристанище на свете,
эта непреклонная любовь.
Та любовь, которая прощает
все, что ты ей смеешь предложить,
та любовь, которая не знает,
что еще возможно разлюбить,
та любовь, которая не помнит
ни измен, ни сроков, ни обид,
в старом доме, в полумраке комнат
запах детства твоего хранит.
Ты жила, надеялась, седела
и хозяйство ладное вела,
доброю хозяйкою сидела
у большого круглого стола.
Но удар безжалостного грома
уничтожил твой надежный лад.
У тебя отныне нету дома.
Над тобою зарева горят.
Затемнив покой и благородство,
проступило через тыщи лет
дикое, обугленное сходство
с теми, у кого отчизны нет;
чью узрев невинность в приговоре
злого и неправого суда,
содрогнулась чермная вода,
ахнуло и расступилось море;
для кого опресноки сухие
508

божье солнце щедро напекло.
Сколько от Египта до России
верст, веков и судеб пролегло?
Мама, мама, в вечности туманной,
страдным, непроторенным путем,
сколько до земли обетованной
ты брела под солнцем и дождем?
Ты в ночи узнала эту землю
и, припав к святому рубежу,
прошептала, плача: «Все приемлю,
силы и любви не пощажу.
Дай мне лишь дымок оседлой жизни,
душу согревающий очаг».
Мама, мама, ты в своей отчизне,
но в ее пределы вторгся враг.
Бой гремит, война ревет и стонет,
и, как легкий высохший листок,
из родного дома ветром гонит
мать мою с заката на восток.
Вот каков он, городок на Каме...
Надолго ль он стал твоей судьбой?
Что же это гонится за нами?
Кто же мы такие, я с тобой?
Разжигая печь и руки грея,
наново устраиваясь жить,
мать моя сказала: «Мы — евреи.
Как ты смела это позабыть?»
Да, я смела, понимаешь, смела.
Было так безоблачно вокруг.
Я об этом вспомнить не успела.
С детства было как-то недосуг.
Родины себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
родину на свете получают
непреложно, как отца и мать.
Дни стояли сизые, косые...
Непогода улицы мела-
Родилась я осенью в России,
и меня Россия приняла.
Родина! И радости и горе
неразрывно слиты были с ней.
Родина! В любви, в бою и споре
ты была союзницей моей.
509

Родина! Нежнее первой ласки
научила ты меня беречь
золотые пушкинские сказки,
Гоголя пленительную речь,
ясную, просторную природу,
кругозор на сотни верст окрест,
истинную вольность и свободу,
ленинской руки раздольный жест.
Напоила беспокойной кровью,
водами живого родника,
как морозом, обожгла любовью
русского шального мужика.
Я люблю раскатистые грозы,
хрусткий и накатанный мороз,
клейкие живительные слезы
утренних сияющих берез,
безыменных реченек излуки,
тихие вечерние поля;
я к тебе протягиваю руки,
родина единая моя.
Было трудно, может быть труднее,
только мне на все достанет сил.
Разве может быть земля роднее
той земли, где верил и любил,
той земли, которая взрастила,
стать большой и гордой помогла?
Это правда, мама, я забыла,
я никак представить не могла,
что глядеть на небо голубое
можно только исподволь, тайком,
потому что это нас с тобою
гонят на Треблинку босиком,
душат газом, в душегубках губят,
жгут, стреляют, вешают и рубят,
смешивают с грязью и песком.
Стерты в прах... Во прахе распростерты...
Это мы с тобой? Каким врагом?
Почему? За что? Какого черта?!
Не хочу и помню о другом.
Помню я поэтов и ученых,
не забытых в грохоте веков,
по-ребячьи жизнью увлеченных,
благородных, грустных шутников,
510

щедрых, не жалеющих талантов,
не таящих лучших сил души.
Помню я врачей и музыкантов,
тружеников — малых и больших.
Помню не потомков Маккавеев,
в комсомоле выросших ребят,
тысячи воюющих евреев —
русских командиров и солдат.
Вы пошли со всем народом вместе,
под одной звездой, в одном строю,
мальчики, пропавшие без вести,
мальчики, убитые в бою.
Сил души нимало не жалея,
мы росли в отечестве своем,
позабыв о том, что мы — евреи...
Но фашисты помнили о том.
Грянул бой. Прямее и суровей
поглядели мы на белый свет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
знаю только: есть у крови цвет.
Этим цветом землю обагрила
сволочь, заклейменная в веках,
и людская кровь заговорила
в смертный час на разных языках.
Вот теперь я слышу голос крови
в хоре миллионов голосов.
Все сильней, все жестче, все грозовей
истовый его подземный зов.
Он звучит, сливаясь воедино,
в грозный неумолчный океан
с Польшей, Беларусью, Украиной,
с голосами страждущих славян.
Голос крови! Тесно слита вместе
наша несмываемая кровь.
И одна у нас дорога мести,
и едины ярость и любовь.
На большой крови затянут туже
узел нашей связи вековой.
И народ, владеющий оружьем,
думающий, страстный и живой,
жизнелюб, кипучий и горячий,
никаким не будет стерт врагом.
Мы живем! Не смеет быть иначе!
Говорю вам русским языком.
511

Мы живем и дышим. Видишь, мама!
Видишь, мать, мужающих детей,
дочь твоя стоит легко и прямо
на большом скрещении путей,
на земле, в которой очень много
наших слез, и крови, и труда,
на земле, богатой, сильной, строгой,
на земле, любимой навсегда.
19
Стоит ноябрь, и цепенеют выси,
и назревает первый снегопад.
К Москве, к работе, к ожиданью писем,
к привычной жизни я плыву назад.
Стоит ноябрь, и холодно в каюте,
и Кама остановится вот-вот,
и тяжело идет не на мазуте,
а на дровах последний пароход.
Что ждет меня в конце моей дороги?
Все без меня заране решено.
Меня квартира встретит на пороге
своей настороженной тишиной.
— Опять одна? А где твой муж и дети?
Видать, семья тебе не по плечу.—
Я ничего ей не смогу ответить.
Что отвечать? Я лучше промолчу.
Потянется военная вторая,
суровая, несытая зима.
Сугробы снега, редкие трамваи,
холодные и темные дома.
Райкомовские будни трудовые...
Не воду черпать, не дрова рубить.
Чтобы с тобою верили другие,
безмерно надо верить и любить.
А людям худо, горести, потери,
тяжелый труд и непосильный быт...
Поди пойми, через какие двери
в доверье к ним широкий путь открыт.
За помощью придут ли, за советом,
ты им не смеешь отказать ни в чем.
Ты — агитатор, значит, будь поэтом,
512

будь матерью, подругой и врачом.
Найди такие методы леченья,
такие незатертые слова,
живи в таком порыве увлеченья,
чтоб видно было всем, как ты права.
И, вопреки несытному обеду,
тревоге и усталости твоей,
в дни отступленья разгляди победу
и людям рассказать о ней сумей.
Побольше бы, пожарче бы работы,
«чтоб торопили: успевай, спеши,—
чтобы пореже чувствовать пустоты,
чтоб заглушать смятение души.
Еще побольше б треугольных писем,
твоих приветов, весточек, забот...
Стоит ноябрь, и цепенеют выси,
и Кама остановится вот-вот.
И медленно под тучами проходит
последний пассажирский пароход,
и, греясь кипяточком, по погоде
на нем народ по-своему живет.
Как будто бы в холодном океане
плывет продолговатый островок,
на островке живут островитяне,
особо существующий мирок.
А впрочем, что там! Так же, как на суше,
на пароходе жители живут,
детей качают, и пеленки сушат,
и песни невеселые поют.
И женщина налаживает прялку.
И гасит день короткая заря.
Плавучий островок идет вразвалку.
Холодный дождь. Шестое ноября.
Который час? Припомни время это,
всего лишь год и месяцы назад,—
нарядные, в волнах сплошного света,
куда, бывало, москвичи спешат?
И в памяти стучит взамен ответа:
Большой театр в Куйбышеве где-то,
в Сибири — Малый, на Урале — МХАТ.
Как это все понять? Что это значит?
Мы прижились, и притупилась боль.
513
|7 М. Алигер, т. 1

Какая-то старуха молча плачет.
Кого у ней убили и давно ль?
Да что гадать? Вот так сиди с ней рядом,
ты все равно не в силах ей помочь.
А что сегодня там, под Сталинградом?
Что изменилось в нынешнюю ночь?
Ведь будет же такая ночь на свете,
такое утро, вечер, день и час,
когда на все вопросы мы ответим,
не отводя, не опуская глаз.
Мы верим непреклонно и упрямо, .
что этот час уже недолго ждать.
А за кормой ворочается Кама,
упрямо не желая замерзать.
Ворочается Кама за кормою
тяжелой массою студеных вод.
И в эту ночь, с шестого на седьмое,
из Камы в Волгу вышел пароход.
В мерцанье утра, ворожа и бредя,
гремя и плача смертным битвам в лад,
шла Волга в море, как страна к победе,
со стоном огибая Сталинград.
20
Как имя друга, клятву и молитву,
Москва твердила имя «Сталинград»,
готовая сама рвануться в битву*
прийти к тебе на помощь, младший брат.
Мои родные города России,
на вечные века земной поклон
гранитной вашей верности и силе,
ожившему звучанию имен.
Седеют ланжеронские массивы,
искрится хаджибейский солончак...
В тылу у немцев морячок красивый,
пройдоха, музыкант и весельчак.
Кадит весна сиреневою почкой,
цветут каштаны, верещит сверчок.
Густой законспирированной ночкой
из катакомб выходит морячок.
Он милых не насвистывает песен,
514

босяцкою походочкой идет,
клеит листовки по своей Одессе
и совести врагам не продает.
Последние умолкли минометы...
Уходят с Графской пристани суда...
И падает боец морской пехоты,
у моря оставаясь навсегда.
И, гробовым молчаньем отвечая
всем голосам, биенью всех сердец,
под всплески волн и вскрикиванья чаек
на гальке не шелохнется боец.
Глянь на него с Малахова кургана.
Еще недавно сильный, молодой,
сегодня он — одна сплошная рана,
омытая соленою водой.
Гранитные пристреленные ночи...
Хотя бы стон услышать или крик.
В кольце блокады питерский рабочий,
подпольщик, агитатор, большевик.
Но почему он кажется моложе?
Ведь миновало двадцать пять годин.
Выть может, это на отца похожий,
в отцовской вере выращенный сын?
Он, стиснув зубы, переносит пытки
морозом, страхом, голодом, огнем.
Не то чтоб силы у него в избытке,
но мужество не иссякает в нем.
Он не предаст, не дрогнет, стерпит муку,
отцову честь сумеет он сберечь.
Он вдохновенно подымает руку,
чуть-чуть картаво начинает речь.
Перед врагом не вставший на колени
и победивший, смертью смерть поправ,
он говорит потомкам: — Это — Ленин.
Он приказал, и он навеки прав.
Задонской степью, плоской и горячей,
артиллерийский катится раскат^
Россия-мать, выходит в бой твой младший,
вспоенный Волгой, город Сталинград.
Уже и неба нет у Сталинграда.
Оно ему заменено огнем.
515
17*

Не надо думать. Почему не надо?
Никто не смеет забывать о нем.
Вооружен отвагою чудесной,
он рядом, он у каждого в душе...
Какой был день? Цо-моему, воскресный,
ноябрьский, в сыроватой пороше.
Уныние сошлось на поединке
с неистребимой бодростью моей,
и я купила на Тишинском рынке
веселых красноперых карасей.
И я друзей к себе позвала в гости
и наварила золотой ухи.
А ну, орлы, задумываться бросьте!
Давайте вспомним песни и стихи.
Давайте сдвинем рюмки и стаканы.
За наш народ, за каждого из нас!
...И вдруг раздался голос Левитана
и грянул над землей: «В последний час».
И весть про сталинградскую победу
была, как сладкий, как хмельной ожог,
и по ее светящемуся следу
летел веселый молодой снежок.
Ликуя и галдя, по гололеди,
под легким неустойчивым снежком,
как будто бы на пиршество, к победе
мы через всю Москву пошли пешком.
II в знаменитом комендантском доме,
который был нам вместо маяка,
где ничего не отыскалось, кроме
какого-то сухого чеснока,
где у соседей одолжили водку,
на всех — по стопке, значит, тост один:
за этот день, за мокрую погодку,
за путь от Сталинграда на Берлин.
21
Как только в доме выключают свет,
стихает водяное отопленье.
Я не о том, что писем долго нет.
Бывает все в походе, в наступленье.
Я вовсе не об этом. День прошел.
Еще один. Долой его со счета.
516

Я буду думать. Даже хорошо,
что нет огня и можно не работать.
Довольно с нас постылых, мрачных дум.
Я одеялом с головой покроюсь.
Откуда этот длинный славный шум?
Куда несется звонкий скорый поезд?
К сверкающему морю напрямик.
В дороге мы часов не замечаем.
Нас потчует усатый проводник
своим особым, густо-красным чаем.
Мне дремлется. Ты говоришь: — Не спи.—
Еще так много важных разговоров.
Пусть будет все по-твоему. Купи
холодных кур, баранок, помидоров.
Пусть будет все по-твоему вокруг.
Шалей от солнца и хмелей от кваса.
Мы снова вместе, мы летим на юг,
донецкой степью мимо труб Донбасса.
Когда так будет? Через сколько лет?
Заволокло дороги дымным светом.
Донбасса нет, и писем тоже нет.
Но ты хотела думать не об этом.
Голубчик мой, у нас была с тобой
почти ребячья выдумка о счастье.
О том, как в день по-детски голубой
мы спустим лодку и наладим снасти.
Окажется: она недалека —
желанная страна мечтаний наших.
...Шумит, шумит веселая река,
на низком берегу стоит шалашик...
Кто здесь его поставил? Верный друг.
Здесь мы причалим и забросим сети.
Пусть будет все по-твоему вокруг.
Пусть будет все по-нашему на свете.
Как хорошо! Как мало нужно слов...
Есть утро, небо, ласточки, товарищ...
Каким он будет, первый наш улов?
Какую ты уху к обеду сваришь?
Покойно и отрадно на душе.
Забудусь я блаженным сном коротким.
Но почему так тихо в шалаше?
Ни шалаша, ни берега, ни лодки.
Прости, прости беспомощность мою,
517

ne упрекай и не суди сурово.
Я — в темном тихом доме. Ты — в бою.
И от тебя давным-давно ни слова.
Загадывать не надо наперед,
заглядывать в грядущее не надо.
Живи и верь, и он к тебе придет —
твоя заступа и твоя награда.
Теперь война. Мы будем жить потом.
И будет все по-нашему на свете.
Мы все-таки наладим добрый дом,
и в этом доме застрекочут дети.
Холодный ветер горя и потерь
горячих упований не остудит.
Я так хотела сына, но, поверь,
на свете все по-твоему теперь.
Тебе хотелось дочку? Так и будет.
Пускай она родится и растет,
забавная, с повадками твоими.
Ты можешь хоть сегодня, наперед
придумать ей, какое хочешь, имя.
Там думают о дочках, на войне?
Обеты жен сквозь грохот боя слышат?
Или в походах, в действии, в огне
не помнят их и писем им не пишут?
Идя за отступающим врагом,
мешающие сбрасывают путы?
О господи! Я ни о чем другом
не в силах думать больше ни минуты.
Тобою я жива и не жива.
Лишь ты — мое бессилие и воля.
Я знаю, знаю, родина сперва
и лишь потом моя земная доля.
Я знаю это, ибо я сама
твержу об этом людям неуклонно,
входя в живые теплые дома,
в цеха заводов нашего района.
Немеркнущий, непобедимый свет
моих знамен, и звезд, и партбилета,
и все, чем я дышала с детских лет,
все говорит об этом и за это.
Земля родная, у твоих знамен
я с пионерских лет стою бессменно.
Но я сейчас не тут, а там, где он.
518

Земля родная, это не измена.
Мне для себя не нужно ничего,
я буду делать все тебе в угоду,
я за тебя пойду в огонь и в воду,
а ты мне только возврати его.
Скажи мне: год. Скажи мне: десять лет.
Ты думаешь, я испугаюсь? Нет.
Мне хватит сил. Ты не обманешь нас.
Я буду ждать. Я буду каждый час,
нет, каждый миг свой слушать твой приказ,
одной тебе верна по доброй воле.
Но так сидеть, как я сижу сейчас,
и так не ведать я не в силах боле.
Идут недели, и идут войска
дорогой справедливости и мести.
Мне холодно, меня трясет тоска.
Мне очень страшно. Никаких известий.
Весь мир лежит дорогой боевой.
Останки танков в снеговых сугробах.
И над моей безвинной головой
все тяжелей неотвратимый обух.
22
Я любила наступленье дня.
Утро, утро,— даже это слово
с детских лет звучало для меня
празднично, заманчиво и ново.
Утро обещает целый день,
просит быть веселой, молодою.
Вымойся студеною водою,
кофточку нарядную надень.
Мы всегда доверчивей с утра,
шире и щедрее на приветы.
По утрам, как дальние ветра,
к нам приходят свежие газеты.
Утро — это праздник, всякий раз
душу наполняющий отвагой.
Боже мой, как изменило нас
утро, заслоненное бумагой.
Как теперь далек он от меня,
519

этот свет, надолго затемненный,
торопливое начало дня,
праздник, всенародно отмененный.
Никакого праздника. Гремят
к западу направленные будни.
Днем и ночью города горят,
и земля становится безлюдней.
Утра нет, и ночи тоже нет.
Только день, рабочий, смертный, длинный.
На какой-то срок дается свет,
озаряя битвы и руины.
На какой-то срок дается свет,
чтоб вернее был прицел орудий.
Днем ли, ночью, если боя нет,
торопливо засыпают люди.
Надо мной «катюши» не гремят,
но в московском, затемненном доме
я встаю наутро, как солдат,
малость отдохнувший на соломе.
Я встаю и помню, что война,
что душа на сутки стала старше.
Я встаю и вижу из окна
не весну, а родину на марше.
А весна уже мутила свет,
и зима сдавалась ей на милость.
Я встаю и помню: писем нет.
Надо верить, что бы ни случилось.
С этим я в то утро поднялась,
сполоснула сон водой бодрящей.
На площадку! Там почтовый ящик.
В нем письмо лежало в этот раз.
23
Не знаю я, что прежде, что потом.
Не продохнуть. Весь воздух мира выпит.
Когда над человеком рухнет дом,
когда его завалит и засыплет,
он не заметит, жив он или нет,
не разберется — дышит иль не дышит...
520

Пройдет минута или десять лет,
и он себя под тяжестью услышит.
И, собственное тело ощутив,
поежится и шевельнет ногою,
от боли вздрогнет и поймет другое,
единственное, главное: он жив!
Он жив, он жив! И эта боль, и тяжесть,
и запах штукатурки — он живет!
И это счастье. На борьбу отважась,
он наконец на помощь позовет.
Под тяжестью горячих кирпичей,
сквозь духоту отравленного мрака
я слышу чей-то голос. Только чей?
Наверно, мой. Не все ль равно, однако.
На что мне голос? Так недалека
желанная страна мечтаний наших.
...Течет-течет веселая река,
на низком берегу стоит шалашик.
Кто здесь его поставил? Верный друг.
Здесь мы причалим и забросим сети.
Пусть будет все по-твоему вокруг.
Пусть будет все по-нашему на свете.
Но почему туманятся черты
и я песка не слышу под ногою?
Где небо? Где земля? Где голос твой?
Где ты?
Все изменилось. Все совсем другое.
И я одна. И только дымный ветер
летит навстречу, губы шелуша.
И, сколько я ни бейся, нет на свете
придуманного нами шалаша.
Как я под этим грузом шевельнулась?
Как поняла, что я еще жива?
На что решилась? Для чего очнулась?
Какие мне припомнились слова?
Слова, слова! Их несколько, их мало.
Их не хватает, их почти в обрез.
Я столько раз глазами их видала,
не ощущая их пудовый вес.
Слова, слова! Не точно, не богато
звучанье их, доступное едва.
Но вам-то каково пришлось, ребята,
которые искали те слова?
521

А может быть, у вас вошло в привычку
в короткий отдых между двух боев
сойтись живым и раздобыть страничку
и написать, не выбирая слов.
Простое право управляет вами,—
вы знаете в жестокий этот час,
что, может быть, такими же словами
другим придется написать о вас.
Вот именно поэтому на свете
слов чище и точнее не найти,
написанных поспешно на планшете,
устало, неразборчиво, в пути.
И мне от них не спрятаться, не скрыться...
Они ползут повсюду вслед за мной.
Заполнен воздух ими и войной.
...Моих друзей растерянные лица.
Какая-то виновность предо мной.
О, как они сегодня небогаты!
Беспомощен и робок каждый взгляд.
Мои родные, вы не виноваты.
Никто, никто ни в чем не виноват.
Вы можете не говорить ни слова.
Я все слова скажу себе сама.
Не беспокойтесь. Ничего такого.
Я не умру и не сойду с ума.
На свете вовсе не меня убили.
Его убили, а вот я живу.
...Привстать. Решиться. Несколько усилий.
Увидеть небо, улицу, Москву.
Л там уже давно свершилось лето,
и суетилась пыльная листва,
и все казалось вымыто, прогрето,
как будто в ожиданье торжества.
Стояли люди, и шумели дети.
Был воздух ожиданием томим.
Еще бывают праздники на свете?
Еще придется радоваться им?
Каким же сердцем? Этим же, пронзенным?
Его уже ничем не обновят...
Малиновым, лиловым и зеленым
рассыпался над городом раскат.
Самозабвенно ликовали люди,
522

созвездьями побед озарены.
И в залпах торжествующих орудий
они уже не слышали войны.
Они уже не думали о смерти,
бессмертия увидевшие свет.
Пускай пути воздушные прочертят
нарядные сплетения ракет.
Как будто мы на новогодней елке
и жить на свете много-много лет...
И падают веселые осколки,
причудливый вычерчивая след.
Так, салютуя боевой удаче,
благословляя армию: — Вперед! —
делился с миром радостью ребячьей
для счастья приспособленный народ.
24
День прожить — пустыню перейти.
Поскорей бы стали дни короче.
Поскорей бы дух перевести.
Поскорей добраться бы до ночи.
Ночью ни звезды и ни костра.
Ночью ни ответа, ни привета.
Поскорей дожить бы до утра.
Поскорей добраться бы до света.
Милый мой, родной мой, бедный мой.
Вот и все. С тебя теперь довольно.
Это было, стало быть, зимой.
Снег и ветер, холодно и больно.
Ты упал и раненым плечом
отогрел снежок у краснотала
и затих, не помня ни о чем,
забывая боль. А я не знала!
Рвутся мысли, путаются нити,
голоса, слова, обрывки фраз...
Вот и все! Верните мне, верните
хоть один еще последний час,
чтоб воздухом бодрящим, добрым, старым,
моим с тобою надышаться мне.
Верните мне потерянный задаром
в перронной суете и толкотне
час скомканного нашего прощанья.
523

Я все спрошу, я вспомню все слова.
Верните мне большие ожиданья,—
как долго ими я была жива!
Позвольте мне довериться обману
и тот обман надеждой называть.
Верните мне то утро,— я не стану
почтовый ящик больше открывать.
Не все ль равно вам. Непосильно тяжек
вес истины. А дом угрюм и тих.
Кого ты просишь? Никаких поблажек,
уступок, оговорок никаких.
День прожить — пустыню перейти.
Бьет в лицо пустыня ветром резким.
Замело, засыпало пути.
Некуда идти и спорить не с кем.
Что же делать? Голову сложить?
Замолчать в бесссилье человечьем?
Даже с этим свыкнуться и жить?
Все равно ведь защищаться нечем.
Не к кому метнуться: — Помоги! —
Как тебе помочь, никто не знает.
Все воспоминания — враги.
Все, что было дорого, пытает.
Мечешься и вспоминаешь вновь
все свои ошибки и уступки.
Не из мрамора твоя любовь.
Есть на ней и шрамы, и зарубки.
Может, надо их разбередить,
сделать нестерпимыми и злыми?
Старые обиды разбудить
и от горя спрятаться за ними?
Для чего? Чтоб тот, кто мной любим,
стал ничтожней, мелочней и хуже?
Это недостойное оружье.
Я не стану пользоваться им.
Трепет сердца, чистый и далекий,
я тебя не выдам, не продам.
Давние обиды и упреки
не ворвутся в мой душевный храм.
Храм! Какое выспреннее слово.
Я не стану пользоваться им.
Я любила здешнего, земного.
Он бывал хорошим и плохим.
524

С ним бывало сумрачно и ясно,
солоно и сладко,— как когда.
Но любовь не меркла, и не гасла,
и не отступала никогда.
Если б я могла его увидеть
близким, ощутимым и моим,
если бы он мог меня обидеть,
если б я могла поспорить с ним,
если б он, живой, родной, горячий,
женщину другую полюбил,—
сделать так, чтоб стало все иначе,
мне б хватило мужества и сил.
Мне бы грозной правоты достало,
вдохновенья, гордости, огня
сделать, чтоб во что бы то ни стало
снова он увидел бы меня,
чтобы дрогнул самой чистой кровью
и опять склонился предо мной,
изумленный ясною любовью,
волей, непреклонной и прямой.
А теперь кому нужны на свете
вся твоя любовь и правота?
Кто тебя услышит? Кто ответит?
Спорить не с кем. Комната пуста.
Комната пуста, но за стеною,
но sa дверью, рядом и вокруг
столько разно связанных с тобою
всех твоих подруг и неподруг.
Чем они на белом свете живы,
и какая светит им звезда,
и какие страсти и порывы
их ведут сквозь трудные года?
Ты уже сегодня старше многих,
разгляди их дальние дороги,
их земные цели угадай.
И когда я делаю доклады
и политбеседы провожу,
я ловлю их пристальные взгляды
и за их движеньями слежу.
Вместо слов обычных, ежедневных,
мне сказать им хочется порой
несколько пылающих и гневных,
слишком поздно выстраданных, мной.
525

— Если вам душа моя слышна,
вы ее смятению поверьте,—
только смерть любимого страшна,
ничего не бойтесь, кроме смерти...
Как он там ни труден, женский путь,
но пока любовь сквозь тучи светит,
только мертвого нельзя вернуть,
только мертвый больше не ответит.
Если он себя вам сохранит
и вернется, смертью обожженный,
не таите, девушки, обид,
ни sa что не упрекайте, жены.
Суетности бабьей вопреки,
веря, что не смеет быть иначе,
будьте бескорыстно широки,
никогда не спрашивайте сдачи.
Никаких не ужасайтесь трат,
ни за что не примиряйтесь с малым,
и непредугаданный возврат
явится богатством небывалым.
Опасайтесь только мелких чувств,
только меди золотого цвета.
Я не вас учу, сама учусь.
Я не вам, себе ищу ответа.
Но молчит стоячий воздух комнат
и не хочет слушать ни о чем.
В этом доме каждый угол помнит,
каждый угол думает о нем.
А что, если схитрить, уйти отсюда,
замкнуть и бросить этот душный мрак?
А вдруг тогда случится в мире чудо?
А вдруг на воле все совсем не так?
Чернее тени колоннад и арок,
Иван Великий дремлет в вышине...
Великий город — свадебный подарок,
перед венцом пожалованный мне.
Ты стал моей единственной судьбою,
моей любви воздвигнутый чертог.
Я постараюсь встретиться с тобою,
чтоб ни о чем ты угадать не смог.
Пускай Москва вовеки не узнает.
Я так решила* я стою на том.
526

Но, погоди, о чем напоминает
мне этот старый деревянный дом?
Грачи над почерневшею трубою...
Под желобом зеленая вода...
Мы часто проходили здесь с тобою.
Мы больше не пройдем тут никогда.
А этот редкий пропыленный скверик...
Ребячий гам и галочий галдеж...
Он моему обману не поверит.
Он знает все, его не проведешь.
Они бессильны, все мои уловки
уйти от горя, обрести покой...
И нет такой трамвайной остановки,
такого дома, улочки такой,
и нет такого облачка на небе,
и нет такой травинки под ногой,
которым был бы неизвестен жребий,
на все года врученный мне войной.
Тебе не быть ни краше, ни моложе,
не выбегать навстречу на порог.
И даже в тот, особенно погожий,
ни на один ив прежних не похожий,
годами предугаданный денек
не скрипнет дверь, не ляжет свет иначе
и не придет желанный человек.
Никто тебя от истины не спрячет.
Остановись, опомнись! Это значит:
твоя война не кончится вовек.
25
У каждого была своя война,
свой путь вперед, свои участки боя,
и каждый был во всем самим собою,
и только цель у всех была одна.
Нет, мы сражались не с одним врагом,
не только с немцем сильным, всеоружным,—
со всем, что было мелкого кругом,
со всем пустым, фальшивым и бездушным,
со всем ничтожным, что таилось в нас,
что связывало мысли, руки, ноги.
Мы жили в битвах каждый день и час,
всегда с оружьем и всегда в дороге.
527

Под слоем пыли, в круговерти вьюг,
мы жили, спали, думали, дышали.
Мы побеждали слабость и недуг,
чтобы они в дороге не мешали.
Всей кровью ненавидя и любя,
мы воевали с бедами своими
и побеждали мы самих себя
одной победы истинной во имя.
А тот, кто в эти грозные года
построил домик от войны поодаль,
кого сторонкой обошла беда,
не тронуло страдание народа,
тот — пыль у ног, и больше ничего,
его развеет, не оставив следа.
Отчизна победит и для него,
но это будет не его победа.
Твоя победа! Не простой разгром
безумного фашистского народца.
Всечеловечный, всенародный дом,
который нашим будущим зовется.
Еще в шинелях мы в него войдем,
еще на койках в нем поспать придется.
Твоя победа! На большой крови,
на лютом человеческом страданье
растет, растет сверкающее зданье.
Входи в него, хозяйствуй и живи.
Найди себе занятье по душе,
живи во всем по-своему на свете,
о брошенном рыбацком шалаше
поплачь, когда соседи не заметят.
Твоя победа! Детскою мечтой,
осколком мины наповал убитой,
твоей любви земною теплотой
спокойно дышат мраморные плиты.
Твоя победа! Мир еще горяч,
но даже кровь подсохнет и остынет.
Твоя победа! Помни и не плачь.
Все в мире зарубцуется и минет.
Но наших судеб не померкнет свет.
...Какой-то любопытный археолог
найдет однажды, через сотни лет,
в холодный мрамор вкрапленный осколок.
Когда-то он путей не выбирал,
528

бесповоротный, острый и горячий,
безжалостно убил он наповал
твою любовь, твои мечты ребячьи...
Пройдя навылет души и сердца,
однако он не сбил нас на колени,
осколок не снаряда, не свинца,
большой судьбы большого поколенья.
Так вспыхни же, сверкни в его руках,
о нашей грозной участи поведай,
чтоб стало слышно далеко в веках,
какой ценой досталась нам победа.
26
День прожить — пустыню перейти.
Но в пустыне люди жить не могут.
Встретится оазис на пути,
человек передохнет немного.
Что оазис! Даже если нет
ни воды, ни деревца, ни тени,
изнуренного обманет свет,
и мираж доставит облегченье.
День прожить — пустыню перейти.
Но в пустыне жизни не бывает.
Никуда от жизни не уйти,
и моя пустыня оживает.
Люди входят, движутся, шумят,
от салютов розовеет небо,
издали доносит аромат
золотого утреннего хлеба.
Свежую горбушку отломить,
молоком топленым запивая...
Может быть, вот это значит жить?
Вкусно ведь, признайся? Ты — живая.
Ты — живая! И тебе дана
сила думать, действовать и верить.
Целый день, как озеро без дна,
плещется таинственно у двери.
От дневного света не уйти,
он могуч, его ничем не застишь.
Ты — живая,, только захоти,
только встань и только двери настежь.
529

Аромат знакомый донесет,
дорогим воспоминаньем ранит,
маленькую радость принесет,
добрым обещанием поманит.
Все-таки сумеет рассмешить,
будущее издали осветит.
Именно вот это значит жить
на большом и трудном белом свете.
Я живая, я гляжу вокруг.
Я готова к битве и к ответу.
Мой родной, мой незабвенный друг,
бедный мой, тебя на свете нету.
Умереть — пустой нелепый звук,
ничего не значащее слово.
Умереть — ни губ, ни глаз, ни рук,
даже сердце не забьется снова.
Это слово утеряло цвет,
вкус и аромат его утрачен.
Умереть — тебя на свете нет.
Не понять живым, что это значит.
По живые знают слово «жить»,
полное звучания и света.
Ключевую воду долго пить
и вдыхать медвяный ветер лета.
Слово «жить» — на вишнях сладкий клей.
Слово «жить» — березовые рощи.
Нет на свете ничего светлей,
ничего таинственней и проще.
Ожиданье завтрашнего дня,
утра обещанье голубое,—
это все осталось у меня,
это все утрачено тобою.
Бедный мой, ты больше никогда
не проснешься с солнцем рано-рано,
молодая чистая вода
для тебя не побежит из крана.
Для тебя не упадет звезда,
лошадь не зацокает подковой.
Бедный мой, ты только — «никогда»,
мертвое негнущееся слово.
530

Родина хоронит сыновей,
снегом засыпает их могилы
и, сомкнув ряды свои тесней,
по штыкам подсчитывает силы.
Родина хоронит сыновей,
но передохнуть она не смеет.
В материнской верности своей
их, а не себя она жалеет.
Жены мертвых, сколько в мире вас?
На учете ваша боль и сила.
Родина, я слышу твой приказ,
чтобы я с тобою победила.
27
Мой трудолюбивый и могучий,
умный, добросовестный народ,
над тобой прошли густые тучи
непосильных бедствий и невзгод.
Запевала, золотые руки,
чистый кладезь непочатых сил,
самые жестокие разлуки
ты за эти годы пережил.
Вдоль и поперек по всей России,
на ветру, на стуже и в огне,
ты проделал самые большие
расстоянья в нынешней войне.
Самые далекие полеты,
самые высокие мечты,
самые тяжелые работы,—
это все на плечи принял ты.
Через испытания и беды
неуклонно устремясь вперед,
ждал на свете праздника Победы
золотой, отходчивый народ.
Над трезвоном городского мая,
над весенним дымом деревень,
словно чашу солнца подымая,
как хозяин, встанет этот день.
Дым орудий не застелит света,
не убьют, не ранят никого,
и душа почувствует, что это
531

самое большое торжество.
И давно не слышанные звуки
в тишине услышит человек,
улыбнется и обмоет, руки
водами форсированных рек.
И пойдут, пойдут, пойдут солдаты
по домам, домам, домам, домам,
оставляя за спиной закаты,
смешанные с кровью пополам.
Но когда у триумфальных арок
отгремит ликующая медь,
мир, ему доставшийся в подарок,
человек решится разглядеть.
Он еще разбит, разграблен, скуден,
но уже мерцает там и тут
добрый свет великих мирных буден,
озаряя человечий труд,
волю и покой.
Но, может статься,
мы другой отмечены судьбой?
Молодость, не время ль нам прощаться? —
я устала маяться с тобой.
Молодость — одна неразбериха,
льготы и поблажки никакой.
Молодость — напасть моя и лихо,
отпустила б душу на покой!
Молодость — назойливое бремя,
уходи-ка лучше со двора.
Отвечает молодость: — Не время.—
Отвечает сердце: — Не пора.
Не пора. Давай с тобой рассудим,
в будущее всмотримся опять.
Не пора. Не лги себе и людям.
Ты еще не хочешь отдыхать.
Не затем ты шла по белу свету,
напролом сквозь беды и года.
Не пора. На молодость не сетуй.
Ты не будешь старой никогда.
Молодость твоя — не твой достаток,
не твоя забота и печаль.
Наших ног бессмертный отпечаток
на дорогах, уходящих вдаль.
Нет! Не все истоптаны дороги,
и не все задачи решены.
532

Праздничный, священный зов тревоги
явственно растет из тишины.
Добрых странствий!
В солнышко и холод.
Помнить ласку, не таить обид.
Не пора!
Лишь тот, кто жадно молод,
все-таки на свете победит.
Мы в строю, в походе, в наступленье.
В долгосрочный нам еще нельзя.
Собирайся, наше поколенье!
Доброго пути, мои друзья!
1944—1945-1969

СОДЕРЖАНИЕ
А. Турков. Перед лицом океана 5
СТИХОТВОРЕНИЯ
человеку в пути
«Какая осень!..» 17
Город 19
Тревога . 2t
«Уже сентябрь за окном...» 23
ДРУГ 25
Год рождения 27
22 сентября 34
Самое главное 36
Три звезды 38
Счастье 40
Песок 42
Железная дорога 46
Ирпень 48
Ночной разговор 50
Хота —танец басков • . • 51
Кош 54
Человеку в пути 56
1. «Я хочу быть твоею милой...» 56
2. «Мы в сумерках с тобой на лавочке си-
дим...» 57
3. «Мне раньше казалось, что наша лю-
бовь— это дом...» 58
535

4. «Не лишай меня права тебя ревновать...» 58
5. «Была весна в том городе, взнесенном...» 59
6. «Я не хочу тебя встречать зимой...» . . 60
Март 62
Весенний снег 63
Открытое письмо с дороги 64
Повесть 65
Гсндриков переулок 67
твоя ПОБЕДА
Энской дивизии • • 72
Русская песня 73
Из казанской тетради 75
1. «Предо мной не мерцал горизонт...» . . 75
2. «Керосиновой лампы пламень...» .... 76
3. «Разве может быть в мире тише?..» ... 77
4. «Речку звали, как ребенка,— Воря...» . » 77
5. «С пулей в сердце я живу на свете...» . • 78
Немецкой женщине 80
Калуга 85
Музыка 87
Весна в Ленинграде 90
1. «Нева замерзала тогда...» 90
2. «В теченье этой медленной зимь*...» . . 91
3. «Там, где Нева в седой гранит одета...» • 92
4. «Вот опять обстрел артиллерийский...» • 93
Яспый денек 95
Хозяйка » . * 97
Наступление 99
Освобождение 101
Прощание (Лирический дневник) 103
1. Письмо с передовой 103
2. «Когда ты упрекал, а я молчала...» . . » 104
3. «Горит в деревне дом...» 105
4. «Если суждена была беда...» 106
5. Троицкая улица 107
6. «Был этот день, как перед смертью,
чист...» . . . • • « 108
7. «Прости мне этот голос телефонный...» . 109
8. «Стало в доме просторней и тише...» . . 110
Три послания 112
К Маше 112
536

Письмо в неглубокий тыл 113
На случайном перекрестке 115
Утро мира л 117
НОВАЯ ТЕТРАДЬ
Нет забвенья! 118
Братские могилы 120
«Летний день заметно убывает...» 121
Август 122
«Над полем медленно и сонно...» 124
За кулисами 125
«Люди мне ошибок не прощают...» 126
Большие ожидания 127
«Мне жалко радостей ребячьих...» 129
Воспоминание 130
«Слезу из глаз, как искру из кремня...» ... 132
Ленинград. Весна. 1946 133
«...И впервые мы проснулись рядом...» »... 134
Грибы 135
«Стихи должны поэту сниться...» 137
«Когда Гуляют молния и гром...» 138
«Поезда Окружной дороги...» 139
Моя Москва 140
«А наши судьбы, помыслы и слава...» .... 141
«Стрелковый полк, едва из боя...» 142
«Отцвели зарницы летние...» 143
«И вот опять скрестились наши судьбы...» . . 144
Фотография 145
На восходе солнца 147
Дождь 148
Утренние стихи 150
Утренняя песня 151
Крым 152
На ближних подступах 154
Отречение * ^5
Перед зарей lü'
Лето 158
Осень 16°
Виноград îjj
Восточный берег .... -
;,нварь :::::.' m
MaüK ... 170
Майская гроза , . » •
537

«Соль на губах, на роснипах соль ....... 172
«Опять прощаться и опять.» ....... 174
Ленинские горы 175
Ломоносов 175
Липа 181
Главный корпус 183
Первому студенту 185
Люся 187
из записной книжки
«Что за ночь на свете, чю за ночь!...... 192
«Осень только взялась за работу...» 193
Перед отъездом 194
«Светлые, прозрачные глаза...» 196
Разъезд Касаткин 197
На Ангаре 199
Деревня Кукой 201
«За какие такие грехи. > 203
Минское шоссе 204
О красоте 205
Владивосток 207
Двое 209
На Байкале 210
Ночлег 212
Березовая роща . , 214
Маленькие поэмы 216
Письмо к одному знакомому 216
Высота 218
Живая любовь 220
Бедные люди 222
С Новым годом, Андрей! 224
Из записной книжки 229
несколько шагов
Разговор в дороге , . . 236
Свет в окошке 240
Первый пароход 242
Просека 244
Золушка » . . . . 246
Садовое кольцо 248
Пиши! . . , 249
538

Строителям , . 251
Танец маленьких лебедей 253
Несколько шагов # 255
«Милые трагедии Шекспира!.» 258
Стихи о молодцах 2G0
Главный молодец 260
Другой молодец 261
Еще один молодец 262
«Господи, как жизнь огромна!..» 263
«Как знать, на счастье иль на горе?» .... 264
«Распластывались коршуны над стеиыо...» . . 265
Огонек 267
Тишина , 269
«Женщина на улице кричала...» 270
Да и нет 271
Третья весна 272
«Я слишком счастлива была...» 273
«Я все плачу, я все плачу...» 274
Ковш 275
«Я анаю женщину. Она — река...» ...... 276
Голос 277
Переулки 278
Сандаловый слоник 280
«Нет, он мне не нравится ничуть...» 281
«Стихотворенье — голубая жилка...» 282
«Люди, зажженные свечи!..» 283
«Девочка, которая читает...» 285
Лесное озеро , 287
«Доктора говорят — горение!..» 288
«Бывают дни...» 289
Осенний день 291
Конец сентября 292
Доброта 293
Две встречи
Берлин 295
Веймар 297
Мальчик 2"
дрездеп • • ïîî
Издали ó[)ó
Поэзия и правда 305
Мюнхен ш
Нюрнберг ; • 309
По ком звонит колокол • • • •
539

«Несчастной любви не бывает!..» 313
«Умный-умный, а дурак!..» 314
Ромео и Джульетта 316
«Если все, с чем нельзя смириться..» .... 317
Источник света . 318
Японские заметки
Япония для туристов 319
Искусство составлять букеты 32 i
Театр Но 322
Дети 324
«Стоит еще полдень лучистый...» ...... 326
«Не охлажденье, не измену...» ....... 327
Старые русские города . . . 4 . 329
Стихи издалека
Америка Латина 330
Ночной автобус 333
Три стихотворения о поэте 335
1. «Хозяин дома — гражданин стра-
ны...» 335
2. «Массивный, тяжелый, в маленьком
кепи...» 336
3. «Для того, чтобы стать поэтом...» . . 337
«Молодые горы, Кордильеры!..» 339
На третьем языке 341
Веселые праздники 3İ3
«Ах, чилийское побережье!..» 345
Баллада о Магеллановом проливе .... 346
Конец земли 349
Три Марии 351
Воспоминание об Италии
Колокола 352
Фонтан 354
Мокрый снег . 356
Ночь накануне 358
Из окон Уффици 360
Бедный странник 361
Гондольеры 363
Тинторетто 365
Тайная вечеря 367
Помпея 370
«Какая нынче осень ранняя...» , , . . • 372
540

Из французской тетради
Аэродром Орли i 374
Первое воскресенье 375
Два диалога 378
Дом в Медоне 383
Сена 387
Два старика в Париже 388
Стихи Доменик 389
Зима в Нормандии 391
Прованс 392
Лепт 394
«Мистраль» 395
синий час
«Несчетный счет минувших дней...» 398
«Прошу тебя...» 399
Конец июля » 400
Бологое 402
Синий час 403
«В мире, где живет глухой художник...» . . . 405
Тридцать лет назад , 406
«Гордые люди двадцатого века...» 410
Ласточки 411
«Нет, нет, я не таких любила!..» 413
«Вот жешЦина,— она немолода...» ...... 414
Колыбельная , 415
«В облаках луна качается...» . , , 416
«Ты обижен или недоволен?..» 417
Изету Сарайличу 418
Город над рекой 419
Суббота *421
К портрету Лермонтова 423
17 июля 1968 года 424
«Я вижу в окно человека...» ....*... 425
Новый Арбат 426
«Напряженное действие драмы...» ...... 428
ПОЭМЫ
Зоя . 431
Твоя победа . . 476

Алигер Маргарита
А 50 Стихи и проза. В 2-х томах. Т. 1. Стихотворения
и поэмы. Предисл. А. Туркова. Оформл. худ.
М. Шлосберга. М., «Худож. лит.», 1975.
544 с.
В книгу входят стихотворения, представляющие различные
этапы творчества Маргариты Алигер в их последовательном
развитии,— от ранних стихов начала 30-х годов вплоть до про-
изведений сегодняшнего дня, а также поэмы «Зоя», удостоен-
ная Государственной премии, и «Твоя победа».
70402-223
А 39-75 Г 2
028(01) -75

\ -Г* i .f >