История лингвофилософской мысли
К. Фосслер
ЭСТЕТИЧЕСКИЙ
ИДЕАЛИЗМ
ИЗБРАННЫЕ РАБОТЫ
ПО ЯЗЫКОЗНАНИЮ
Перевод с немецкого
Составление В. Д. Мазо
Вступительная статья
доктора филологических наук, профессора
О. А. Радченко
Заключительная статья
доктора филологических наук, профессора
В. А. Звегинцева
МОСКВА
URSS
ББК81.2я44
Фосслер Карл
Эстетический идеализм: Избранные работы по языкознанию: Пер. с нем. /
Сост. В. Д. Мазо; Вступ. ст. О. А. Радченко; Закл. ст. В. А. Звегинцева.
М.: Издательство ЛКИ, 2007. — 144 с. (История лингвофилософской мысли.)
Предлагаемая читателю книга содержит впервые собранные воедино, подчас
находящиеся в малодоступных изданиях, все русские переводы работ известно-
го немецкого языковеда и философа Карла Фосслера (1872-1949), основателя
эстетической школы в языкознании, соратника Бенедетто Кроче. В многочислен-
ных работах К.Фосслера акцентируется эстетическое начало в языке, сочетаются
различные культурологические и лингвоисторические идеи.
Книга рекомендуется романистам и филологам других специальностей, ис-
торикам лингвистических учений, философам, культурологам, психологам и всем,
кого интересует становление и развитие лингвистических идей.
Издательство ЛКИ. 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, 9.
Формат 60x90/16. Печ. л. 9. Зак. № 812.
Отпечатано в ООО «ЛЕНАНД». 117312, г. Москва, пр-т 60-летия Октября, д. ПА, стр. 11.
ISBN 978-5-382-00024-4
© О. А. Радченко,
вступительная статья, 2007
© В. А. Звегинцев,
заключительная статья,
1956, 2007
© Издательство ЛКИ, 2007
НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА
E-mail: URSS@URSS.ru
Каталог изданий в Интернете:
http://URSS.ru
Тел./факс: 7 (495) 135-42-16
URSS Тел./факс: 7 (495) 135-42-46
Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена
или передана в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь то
электронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный носитель,
а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения владельцев.
О. П, Радченко
У ИСТОКОВ ИДЕАЛИСТИЧЕСКОЙ НЕОФИЛОЛОГИИ:
КАРЛ ФОССЛЕР И ЕГО ШКОЛА
Известный романист и философ Карл Фосслер (1872-1949) — осно-
ватель «идеалистического языкознания», или неолингвистики, соратник и
единомышленник Бенедетто Кроче (1866-1952) в борьбе с позитивизмом
младограмматической школы. В лингвистической литературе всегда под-
черкивается главная заслуга Фосслера — акцентирование эстетического
начала в языке, обоснование статуса языкознания как эстетической дисци-
плины, придание особого статуса стилистике в рамках наук о языке, соче-
тание для этой цели различных философских, культурологических и лин-
гвоисторических идей. В центре внимания Фосслера — поэтический язык,
творение гениальной индивидуальности1.
Карл Фосслер (Karl Vossler, иногда также VoBler) родился 6 сентября
1872 г. в городке Хоэнхайм под Штутгартом.
Он получил образование как романист и литературовед в Тюбинген-
ском, Женевском, Страсбургском, Римском и Гейдельбергском университе-
тах. Одним из любимых учителей Фосслера был Фритц Нойманн2. Это был
весьма неординарный человек и великолепный педагог. За всю жизнь Ной-
манн опубликовал довольно незначительное число работ и был любим и
1 См. к примеру: Боткин С. М. Обзор работ К. Фосслера по романскому языкознанию //
Журнал Министерства народного просвещения, новая сер., 1915, кн. 7.П. С. 156-166; Жир-
мунский В. М. Предисловие, в кн.: Проблемы литературной формы. Сборник статей Оскара
Вальцеля, Вильгельма Дибелиуса, Карла Фосслера и Лео Шпитцера / Пер. с нем. под ред. и с
предисл. В. М. Жирмунского. Л., 1928. Звегинцев В. А. Эстетический идеализм в языкозна-
нии. М., 1956 (см. наст, изд., с. 108-131); Gamillscheg Е. Karl Vossler II Portraits of linguists.
A biographical source book for the history of Western linguistics, 1746-1963. V. 2. Bloomington.
L., 1966. Christmann, Hans Helmut. Idealistische Philologie und modeme Sprachwissenschaft.
Munchen: Wilhelm Fink Verlag, 1974; Ostermann, Theodor. Bibliographic der Schriften Karl
Vosslers, 1897-1951. Munchen, 1971, Bayerische Akademie der Wissenschaften.
2 Нойман Фритц (Neumann Fritz) (1882-1890) родом из земли Мекленбург, он родился
23 апреля 1854 г. в Шверине. Образование он получил в Берлинском и Гейдельбергском уни-
верситетах, в последнем он защитил в 1878 г. кандидатскую диссертацию, а в 1878 г. — док-
торскую о звуках и флексии в древнефранцузском преимущественно на материале пикардий-
ских грамот Вермандуа. В 1880-1929 гг. он некоторое время участвовал в издании «Журнала
романской филологии» вместе с Густавом Грёбером, а затем являлся соиздателем «Литера-
турного листка по германской и романской филологии». С начала 80-х гг. XIX в. он работал
во Фрайбургском университете, основал там факультет романистики, а с 18 июня 1883 г. стал
первым ординардным профессором романистики этого университета. В 1890 г. он был при-
глашен в Гейдельбергский университет на должность профессора. Фритц Нойманн скончал-
ся 3 февраля 1934 г. в Гейдельберге. См. подробнее: Harri Meier. Fritz Neumann zum 100.
Geburtstag // Ruperto-Carola 7. Jg., 17.1955. S. 73f; Dagmar Driill. Heidelberger Gelehrtenlexikon
1803-1932. Berlin, 1986. S. 191-192; Frank-Rutger Hausmann. Vom Strudel der Ereignisse ver-
schlungen. Deutsche Romanistik im «Dritten Reich». Frankfurt a. M., 2000. S. 176f.
3
известен в первую очередь как преподаватель. Э. Р. Курциус, ставший после
него заведующим кафедрой романистики в Гейдельбергском университете в
1929 г., высоко ценил его отеческое отношение к студентам, которые назы-
вали его «папа Нойманн». Известен факт, когда Нойманн отказался занять
пост ректора Гейдельбергского университета с тем обоснованием, что у не-
го больше не хватало бы времени для студентов. Фосслер писал ему как-то:
«Каждый, кому, подобно мне, было дано посещать Ваши лекции, имел воз-
можность постепенно наблюдать за тем, как Вы всякий раз умело придавали
предметам и вопросам теоретического исследования всегда ради практиче-
ского научения им, самую простую, понятную, живую и проникновенную
форму. Преимуществами этого педагогического мастерства я, как и прочие,
долго восхищался и наслаждался. Однако, в конце концов, я распознал тай-
ну Вашего искусства. Во всем, что попадается Вам на глаза, будь то в путе-
шествии, в кабинете, во всех проблемах нашей науки, во всех концах ро-
манского мира Вы постоянно и непрестанно — я чуть было не написал
„день и ночь“ — искали пользу для Ваших учеников: „Как мне растолковать
получше эту трудную, запутанную историю моим милым неопытным сту-
дентам?“ Мысль о научных потребностях и познавательных способностях
учеников была для Вас беспокойной, верной спутницей, как вне лекционной
аудитории, так и за кафедрой. Вы никогда не избавляетесь от нее, она владе-
ет Вами. — Но чтобы дать собою овладеть таким образом, нужна безогляд-
ная преданность своему делу. И в этом заключается открытая для всех тайна
Вашего искусства: огромная любовь к преподаванию». Эта увлеченность
работой не оставляла Нойманну времени для публикаций. Однако он воспи-
тал, как минимум, трех известных романистов: Карла Фосслера, Леонардо
Олыпки3 и Эмиля Леви4.
То, что и Фосслер, став профессором, отличался большим педагоги-
ческим талантом, а также то, что ему приходилось читать лекции по го-
раздо большему спектру дисциплин, можно проследить по воспоминани-
ям его учеников. Ганс Райнфельдер (1898-1971) вспоминает: «Мой собст-
венный учитель, Карл Фосслер, имел обыкновение читать шесть часов.
3 Ольшки Леонардо (Olschki Leonardo) (1885-1961) — романист, практически забытый
в Германии. Еще будучи молодым ученым, написал трехтомное оригинальное сочинение о
языке итальянской науки, позднее стал известен работами по истории ментальности и куль-
туры на основе записок путешественников. В 1933 г. он был изгнан с кафедры в Гейдель-
бергском университете, вернулся в страну своего рождения Италию, а затем эмигрировал в
1939 г. в США, где занимался историей искусства и ориенталистикой.
4 Леви Эмиль (Levy Emil) родился 23.10.1855 в Гамбурге, умер 28.11.1918 во Фрайбурге.
Учился у Адольфа Тоблера в Берлинском университете, крупнейший специалист по прован-
сальскому языку и литературе, автор восьмитомного словаря «Provenzalisches Supplement-
worterbuch» (1892-1924). Защитил докторскую диссертацию в 1883 г. у Нойманна во Фрай-
бурге (Der Troubadour Bartholome Zorzi. Halle, 1883), затем работал у Нойманна на кафедре
приват-доцентом, а после его ухода — профессором.
4
Восемь семестров подряд он читал четырехчасовую лекцию по истории
языка, за которой в следующих семестрах шли четырехчасовые лекции по
французской литературе Средневековья и позднейших эпох. К каждой
присоединялся двухчасовой семинар. Только когда он в Мюнхене работал
над вторым изданием своего труда о Данте, когда он писал свои работы о
Леопарди и Лопе де Вега, он дополнительно выступал с одночасовой пуб-
личной лекцией об этих представителях итальянской и испанской литера-
туры. Для лингвистических лекций по французскому языку он тогда при-
глашал Ойгена Лерха, в то время как Лео Йордан читал лекции по литера-
туроведению, обращая особое внимание на лингвистический аспект. Это
было, таким образом, с самого начала неприятное положение вещей, когда
романиста приглашали для чтения лекций по всем девяти языкам и лите-
ратурам, но он мог посвятить лишь части своего предмета преподавание и
исследование»5.
После магистерской диссертации, посвящённой творчеству Данте,
Фосслер защищает в 1897 г. кандидатскую диссертацию по истории вос-
приятия мадригала в Германии. В 1898 г. Карл Фосслер пишет по мотивам
этой диссертации работу «Немецкий мадригал. История его развития
вплоть до середины XVIII в.» (1898) [1] (См. Библиографию основных
работ К. Фосслера в конце книги). Эта работа укладывалась в канву его
литературоведческих изысканий; в 1898-1899 гг. из-под его пера выйдут
несколько статей о поэтическом языке Белли, Полициано и Челлини [2; 3;
4], а в 1899 г. — докторская диссертация «Поэтические теории в раннем
итальянском Ренессансе» (1899/1900) [5].
В этот же период Фосслер устанавливает контакт со своим вдохнови-
телем — итальянским философом Б. Кроче6, работы которого определили
5 Rheinfelder Hans. Vom Notstand der Romanischen Philologie [1960] I I Dietrich Briesemeister
I Axel Schonberger (Hrsg.): Bestandsauihahme und Zukunftsperspektiven der deutschsprachigen
Lusitanistik: Standpunkte und Thesen. Frankfurt am Main: TFM, 1998. S. 11-22.
6 Бенедетто Кроче (Croce Benedetto) — итальянский философ, историк и политик, ро-
дился 25.2.1866 в Пескасероли под Фрозиноне (Л’Аквила). В 1875 г. он был послан родите-
лями Паскуале Кроче и Луизой Сипари в Неаполь в католический колледж, который он окон-
чил в 1883 г. Там он заинтересовался проблемами истории, литературы и критики и одновре-
менно с гимназией посещал лекции своего родственника Бертрандо Спавента по логике в
Неапольском университете. В 1882 г. шестнадцатилетний Кроче опубликовал свою первую
литературоведческую статью в римской газете «Опинионе». К этому же моменту относят его
разочарование в католицизме, которое он скрывал поначалу от родных. 28 июля 1883 г., когда
семья Кроче отдыхала на острове Ишиа, там произошло сильное землетрясение. Его родите-
ли и сестра погибли, сам он был ранен и несколько часов подряд пролежал под засыпавшей
его землей. С тех пор у Кроче осталась небольшая хромота. Его двоюродный дядя, извест-
ный в то время политик Сильвио Спавента взял на себя опекунство над Кроче и его братом
Альфонсо и поселил их у себя в Риме. В том же году Кроче поступил на юридический фа-
культет Римского университета «Ла Сапиенца», но, вместо занятий, проводил все время в
публичных библиотеках. В 1884 г. он познакомился с философом-марксистом Антонио Лаб-
риолой, посещал его лекции по философии морали, благодаря которым он узнал идеи
5
второе направление его интересов — эстетическое рассмотрение языка.
Их знакомство состоялось в 1899 г. в Перудже, и с этого момента до конца
дней они поддерживали очень теплые, дружеские отношения и весьма
интенсивную переписку. Так, после землетрясения в Мессине Фосслер
пишет Кроче 9 января 1909 г.: «В своих мыслях я часто вспоминал о той
непостижимой катастрофе; и верь мне, что я искренне соболезную тебе и
твоей стране в связи с этим несчастьем. Если бы из этого хотя бы извлек-
ли вывод о необходимости экономического переустройства южной Ита-
лии! Поскольку, однако, никаких выводов не сделают, то что это так и ос-
танется бессмысленным событием и глупой, дикой причудой природы —
и кого это утешит когда-либо?» Одновременно он отмечает: «Сейчас я как
Й. Г. Гербарта. В 1886 г. он перезжает в Неаполь, а в 1887-1892 гг. совершает поездки в Гер-
манию, Австрию, Францию, Голландию, Испанию и Португалию. В 1895 г. на свои средства
он издает работу Лабриолы «В память коммунистического манифеста», изучает экономику,
публикует статьи по марксизму и даже выступает с докладом «О научной форме историче-
ского материализма» в неапольской «Академии Понтиниане» в 1896 г. Он неустанно дебати-
рует в печати с противниками марксизма, вступается за арестованных в Италии лидеров
социалистов. В 1900 г. он публикует свои знаменитые «Фундаментальные тезисы об эстетике
как учении о выражении чувств и общей лингвистике», а в 1902 г. объявляет о выходе в свет
собственного журнала «Критика», который он издает с 1903 по 1944 гг. В издательстве «Ла-
терца» он, помимо журнала, издает три серии книг по философии, культурологии и литера-
туре Италии. В 1906 г. он публикует крупную работу по философии Гегеля, переводит и
издает в 1907 г. его «Энциклопедию». В 1908 г. по приглашению В. Виндельбанда он посе-
щает философский конгресс в Гёттингене. 1910 год стал годом его назначения сенатором и
смерти его подруги Ангелины Зампанелли. Лишь через четыре года он женится на своей
студентке Адели Росси, в этом браке у него было пять детей. Кроче ведет оживленную поли-
тическую деятельность, возглавляет в 1914 г. избирательный блок либералов и католиков на
местных выборах в Неаполе, а в начале Первой мировой войны выступает за нейтралитет
Италии. В 1917 г. выходит в свет один из важнейших трудов Кроче — «Теория и история
историографии». Несколько месяцев 1920 г. Кроче работает на посту министра образования.
Его отношение к фашизму и Муссолини было различным: он отказывался занимать какие-
либо официальные посты, поддержал правительство в 1923 г. после того, как Муссолини
законодательно подкрепил возвращение депутатов-антифашистов в парламент. Его друг
философ Джованни Джентиле стал министром образования в правительстве Муссолини и
своего рода официальным философом режима; в январе 1925 г. под его редакцией был вы-
пущен «Манифест фашистской интеллигенции». Кроче же вступил в 1924 г. в либеральную
партию (и возглавлял ее в 1944-1947 гг); он стал инициатором «Манифеста антифашистской
интеллигенции», который подписали более сотни видных интеллектуалов Италии. Подобное
противостояние режиму не могло не вызвать ответной реакции. 1 ноября 1926 г. его квартиру
разграбили активисты фашистской партии, его исключили из всех государственных акаде-
мий, его работы запрещали, а против него лично развернули кампанию в официозной прессе.
Но Кроче продолжал свою деятельность; за границей он встречался с другими видными
антифашистскими интеллектуалами: в 1930 г. в Лондоне — с А. В. Луначарским, в 1931 г. —
в Германии с Т. Манном и А. Эйнштейном. Приобретя в результате репутацию антифашиста
и крупного либерального интеллектуала, Кроче, тем не менее, неохотно занимал официаль-
ные посты после падения фашистов в Италии и даже отказался в 1946 г. занять пост времен-
но исполняющего обязанности президента страны, а в 1948 г. — стать пожизненным сенато-
ром. Кроче умер 20.11.1952 г. в Неаполе.
6
раз читаю твою „Философию и практику". Наслаждаюсь ей как гурман,
весьма неспешно, ибо не хотел бы, чтобы наслаждение этим чтением
слишком скоро закончилось».
В 1900 г. Фосслер стал приват-доцентом, а в 1902 г. — профессором
романской философии, литературы и истории языка Гейдельбергского
университета. Романистика преподавалась там еще с 1842 г. В 1924 г., уже
после ухода Фосслера, в этом университете создается Романский семинар,
а заведующим кафедрой до 1929 г. становится другой видный романист —
Эрнст Роберт Курциус (1886-1956). Курциус внес большой вклад в иссле-
дование новейшей французской литературы, написал блестящие эссе по
французской литературе в новой Европе (1925).
Первые публикации в своем новом статусе Фосслер посвящает по-
прежнему литературоведческим проблемам — поэтическим теориям ран-
него итальянского Возрождения и истории итальянской литературы (1900)
[5], философским основам «сладкого, нового стиля» Гвиницелли, Каваль-
канти и Данте (1904).
Однако, в том же 1904 г. Фосслер публикует свой известный пам-
флет «Позитивизм и идеализм в языкознании» [8], в котором он, помимо
собственно полемики, предпринимает важный методологический шаг: от
регистрирующего, описательного рассмотрения языка и литературы к
интерпретации, поиску каузальных взаимосвязей между фактами и исто-
рией человеческого духа. Противником Фосслера выступает в этой рабо-
те традиционная романистика (он анализирует, в частности, исследова-
ния В. Мейера-Любке), увязшая, по его мнению, в колее младограммати-
ческого позитивизма. Этот лингвистический позитивизм ограничивает
себя усердным собиранием практического материала [8, 43] и совершен-
но не прилагает усилий к объяснению этого материала либо использует
для подобного объяснения извлекаемые из самого материала имманент-
ные «законы». Подобный подход он резко критикует как «отходы ради-
кального позитивизма» (Afterwissenschaft des radikalen Positivismus)
[8,4]. Задачей настоящей науки Фосслер считает сведение фактологии к
ее источнику, лежащему вне ее, так чтобы «выявить дух как единствен-
ную действующую первопричину всех языковых форм» [8, 63]. Творче-
ский дух (der Geist) конкретного человека выступает теперь в качестве
источника языковых форм и структур: «Дух, живущий в человеческой
речи, конституирует предложение, член предложения, слово и звук — да
и все прочее тоже. Он не просто конституирует их, он созидает (erzeugt)
их» [8, 10].
Этот дух является, тем самым, индивидуальным, поэтическим и со-
зидающим началом. Такова фосслерова интерпретация тезиса Гумбольдта
о языке как энергейе — энергейя есть индивидуальная речевая деятель-
ность творческой личности. Фосслер интерпретирует слова Гумбольдта о
7
языке как самодеятельном, проистекающем из себя самого божественно
свободном феномене и языках как зависящих от наций, которым они при-
надлежат, как противопоставление свободного индивидуального творчест-
ва и закономерного развития языка, связанного с взаимообусловленным
коллективным творчеством [8,94].
Идеалистическая теория языка, пропагандируемая в памфлете, но-
сит у Фосслера «эстетико-исторический характер» [8, 94]. Подобное ис-
следование языка должно выявить происхождение языковых конвенций
сообщества «из духовных потребностей и тенденций большинства гово-
рящих индивидуумов» [8, 16]. Всякое синтаксическое правило обосно-
вано какой-либо превалирующей духовной спецификой данного народа
[8, 17]. И все же указание на исторический аспект новой науки о языке
помещает ее вновь в парадигму господствующей младограмматической
парадигмы, против чего и была направлена вся полемическая аргумен-
тация Фосслера.
В памфлете находят отражение и злободневные проблемы, только
еще появившиеся на горизонте научных дискуссий в Германии. Так,
Фосслер уделяет внимание взаимосвязи языка и расы, отмечая: «Чаще
всего духовное родство кажется обусловленным физически, так что
единство расы совпадает в общем и целом с единством языка. Однако
нельзя забывать, что даже и антропологически весьма отличному чело-
веку может быть дано охватить духовное своеобразие чужого народа,
симпатизировать ему, участвовать в нем и говорить на его языке так, как
будто он представитель этого народа. Духовное и расовое сходство, од-
нако, непрестанно ограничивается индивидуальными различиями кон-
кретных людей, т. е. частично упраздняется» [9, 92]. В этих словах пока
еще нет политического подтекста, речь идет лишь о легитимизации лич-
ности научного исследователя, его выводов относительно языка и куль-
туры иного народа.
Характеристика языкового сообщества сводится в памфлете к призна-
нию единственной причиной возникновения условностей, сообществ и язы-
ковых правил — «пассивность» индивидуального говорящего, его «дефицит
языковой одаренности» и «границу духовной индивидуальности», которые
в целом мешают бескрайнему индивидуальному языкотворчеству и, как
следствие этого, возникновению в каждую секунду нового Вавилона [8, 88-
89]. Однако пассивность, дефицит — это негативные атрибуты, поэтому
Фосслер поначалу вообще отрицает реальность языковых сообществ, язы-
ковых правил и языковых границ [8, 89].
Вторая полемическая публикация Фосслера — вышедшая в 1905 г.
работа «Язык как творение и развитие. Теоретическое исследование с
практическими примерами» [9]. В ней Фосслер демонстрирует на примере
анализа басни Лафонтена «Лис и ворон» принципы нового подхода к ис-
8
следованию языка [10, 83-95]. Здесь мы обнаруживаем тонкую интуитив-
ную аргументацию, опирающуюся на знание личности и стиля автора,
особенностей его эпохи.
Эстетическая интерпретация конкретного литературного текста, в
понимании Фосслера, амбивалентна по отношению к ее позиционирова-
нию в науке о языке: «Это чисто эстетическое рассмотрение языка как
творения принадлежит как к истории литературы, так и к языковеде-
нию... Нас же вовсе не беспокоит, к чему желают отнести наши скром-
ные примеры» [9, 96]. Эта неясная позиция предопределила в дальней-
шем дискуссии в лагере сторонников Фосслера в 20-30-х гг. Еще более
скромна позиция Фосслера по отношению к теоретическим обобщениям
на основе отдельных фактов в науке о языке: «Научной наша попытка
является в той степени, по моему суждению, в какой мы попытались
вскрыть внутренние причины этих отдельных фактов. Большего, чем
понимание общего и индивидуального, нельзя ожидать от науки о языке
как творении» [9, 96]. И здесь Фосслер все еще — пленник традиций
младограмматизма, весьма осторожно подходящий к теоретизированию
и строительству здания новой науки — идеалистического языкознания.
В 1909-1910 гг. Фосслер работает на должности профессора романи-
стики в Вюрцбургском университете. Он стал преемником Генриха Шнее-
ганса, приглашенного в 1908 г. в Бонн. После ухода Фосслера его пост
заняли Вальтер Кюхлер (1877-1953), в 1922-1929 гг. — Артур Франц
(1881-1963), а с 1929 г. — ученик Фосслера Адальберт Хемель (1885-
1952), специалист по испанской и французской литературе.
Публикации вюрцбургского периода жизни Фосслера также затраги-
вают преимущественно историко-литературоведческие вопросы: историю
создания и проблемы интерпретации «Божественной комедии» (1907-
1910) [10], творчество неаполитанского поэта Сальваторе ди Джакомо
(1908) [11], искусство трубадуров (1910) [Па]. Однако философские про-
блемы не оставляют его в покое: он рассуждает о взаимоотношении ис-
тинного и ложного в языкознании (1910) [12], а в 1911 г. пишет статью
«Соотношение истории языка и истории литературы» [13].
И все же основную часть своей профессиональной жизни Фосслер
провел в Мюнхенском университете на должности профессора романи-
стики (1911-1938 гг.; 1945-1949).
Именно там он публикует один из основных трудов своей жизни —
«Культура Франции в зеркале ее языкового развития. История француз-
ского письменного языка от начал до классического Нового времени»
(1913 г.) [6], указывая на очевидный поворот в аргументации и термино-
логии идеалистического языкознания: речь идет уже не о духе индиви-
дуальных творческих личностей, а о развитии языка в зависимости от
факторов и творчений национальной культуры в целом, политических,
9
религиозных, литературных систем, созданных данным языковым коллек-
тивом (что напоминает подобные опыты В. Вундта в его многотомном
исследовании «Психология народов»7, но уже без психолингвистическо-
го и волюнтаристского подтекста). Некоторые аргументы Фосслера ста-
новятся мишенью для оправданной критики, например, объяснение про-
цесса становления партитивного артикля, который, по мнению Фоссле-
ра, непосредственно связан с духом расчетливости французов, сложив-
шимся в благоприятных для этого социально-экономических условиях
XIV-XVI вв. [16, 190-192].
Избранный метод исследования Фосслер также апробирует, изучая
итальянскую литературу от эпохи Романтизма до футуризма и разбирая
проблемы диалектной речи (1913) [17].
Начало Первой мировой войны застает его, таким образом, в Мюнхе-
не. 4 октября 1914 г. 93 известных германских ученых, деятелей искусств
и писателей обратились к народу Германии с «Воззванием к миру культу-
ры!», в котором они оправдывали политику Германской империи. В воз-
звании Германия характеризовалась как свободолюбивая страна, которой
эта война была навязана. Эта война велась, по мнению подписавшихся, не
против германской армии, а против немецкой культуры; более того, «без
германского милитаризма немецкая культура уже давно была бы стерта с
лица земли». Войну авторы манифеста клялись вести как представители
«культурного народа», поскольку не только судьба Германии, но и судьба
всей Европы зависела, по их мнению, от исхода этой войны. Среди подпи-
савших этот документ были Макс Либерманн, Фридрих Науманн, Карл
Фосслер и Вильгельм Вундт. Одним из немногих ученых, отказавшихся
подписать его, был Альберт Эйнштейн8. Можно оправданно предполо-
жить, тем самым, что националистический задор, захлестнувший прессу
и определенные слои населения Германии, коснулся и Фосслера, напи-
савшего в 1915 г. примечательную статью «Как в Италии зародился во-
инственный дух» [19]. Для подобного исследования Фосслер также
апеллирует к фактам из истории развития итальянской литературы и
культуры.
В военное время Фосслер печатает, помимо этого, лишь несколько эс-
се, наиболее важными из которых можно считать «Жизнь и язык» [20],
«Историю итальянской литературы» (1916) и «Соотношение языка и на-
ционального чувства» (1918) [23].
7 Wundt Wilhelm. Volkerpsihologie. Eine Untersuchung der Entwicklungsgesetze von Sprach,
Muthus und Sitte. Leipzig, Engelmann, Bd. 1 Die Sprach (2 Teile), 1900, 3. Aufl. 1911-1912: 1.
Die Sprach. erster Teil, 1911, XV, 695 S. 2 Zweiter Teil, 1912, X, 678 S. Bd. Ш Die Kunst. Kroner,
Leipzig, 1919, VII, 624 S. Bd. VII Die Gesellschaft, Teil 1, 1917, 438 S. Bd. VUI Die Gesellchaft,
Teil 2, 1917. 344 S.
8 Lepenies Wolf. Vom Ursprung der Kulturkriege. DIE WELT, 14.03 2006.
10
В последней из указанных публикаций Фосслер формулирует свое
отношение к языковому империализму: «Национально-языковая терпи-
мость — это более поздний и нежный цветок человеческой образованно-
сти; поэтому, когда уже приобретено понимание этой проблемы, нетерпи-
мость именно в этом отношении является еще большей глупостью и под-
лостью... Если же я удушаю язык своего соседа, чтобы вдохнуть в него свой
собственный, то кто бы мог привести тому иную причину, кроме голого и
глупого тщеславия, кое не становится лучше от того, что это тщеславие
национальное» [23, 13]. Тем самым Фосслер намекает на конкретные сю-
жеты притеснения немецких языковых меньшинств в европейских госу-
дарствах, прежде всего, во Франции. Весьма характерно, что, по мнению
Фосслера, только крупные «наднациональные» государства, типа Римской
Империи, способны обеспечить защиту языков малых народов от давле-
ния языков более крупных [23,13].
Несмотря на то, что Фосслер отдает себе отчет в значимости родного
языка для сохранения своеобразия языкового коллектива, он все же не
идет дальше рассмотрения национальных языков как «чисто эмоциональ-
ного выражения этнического своеобразия», имеющего эстетическую зна-
чимость и уступающего практическим потребностям государства: «На-
циональный язык как чисто эмоциональное выражение этнической особо-
сти обладает в конечном итоге эстетической и наглядной значимостью и
будет всегда вынужден ограничиваться такими сферами, в которых прояв-
ляются практические потребности как можно более простого делового
общения по вопросам военным, административным, правовым, торговым
и прочим» [23, 14]. Тем самым, проявляется стремление Фосслера придать
связи языка и национальности некий обыденный характер: «Поскольку мы
сегодня видим вокруг себя лишь национальные языки, то мы привыкли
рассматривать национальность и язык как неразрывно сросшиеся друг с
другом... В сомнительных случаях дело с национальным языком обстоит
как с конфессией: его исповедуют — то есть его можно сменить. Естест-
венно, то есть соответствует естественной истории, но не естест-
венным закономерностям, то, что язык нас объединяет в
нацию» [23, 3].
Завершение войны не меняет его научных пристрастий — мы на-
ходим в числе его публикаций статьи о баснях Лафонтена (1919) [25],
Данте как религиозном поэте (1921) [29] и творчестве Леопарди (1923)
[37]. Исключение составляют статьи о соотношении грамматических и
психологических форм языка (1919) [27], а также языка и религии
(1920) [28].
После Первой мировой войны сторонники взглядов Фосслера, наконец,
избрали название своему течению — «идеалистическая неофилология» (i-
dealistische Neuphilologie), дав его сборнику в честь самого Фосслера в
11
1922 г. А в 1925 г. В. Клемперер и О. Лерх основали «Ежегодник филоло-
гии» (Jahrbuch fur Philologie), который был призван стать форумом неофи-
лологов в Германии В то же время неофилологи не занимали каких-либо
видных постов в университетской среде страны, более того, неофилологи-
ческое течение было «слишком обширным и слишком гетерогенным, чтобы
функционировать как настоящая научная сеть»9. Несмотря на это, именно
из среды неофилологов звучали в то время самые провокационные научные
лозунги относительно практики преподавания филологии в университетах.
После 1925 г. в университетских кругах разгорелись ожесточенные дебаты о
необходимости культурологической переориентации филологии, в ходе ко-
торых среди самих неофилологов возникли серьезные разногласия и раско-
лы, к примеру, по вопросам об историчности национального характера
(проблеме «перманентного француза»), о том, что является собственно объ-
ектом культурологии — язык или художественная литература.
Под впечатлением от итогов Первой мировой войны Фосслер даже в
1922 г. позволяет себе такие высказывания, как: «Все же лучше говорить
по-славянски со славянами либо вообще на эсперанто, либо еще лучше
по-немецки, но ни в коем случае по-французски». Общий настрой этих
высказываний, встречавшихся в той или иной форме и в более ранних на-
учных работах Фосслера, вполне подпадает под характеристику «умерен-
но-националистического». Это настроение не удивляет, если учесть си-
туацию в Мюнхенском университете тех лет — в 1923 г. его даже были
вынуждены временно закрыть из-за антисемитских выходок студентов.
Став ректором университета в 1926 г., Фосслер в своей инаугурационной
речи запрещает в университете всяческие антисемитские действия, чем
вызывает резко отрицательную реакцию части студенчества и коллег.
1923 год можно рассматривать как наиболее существенный в процес-
се построения теоретического здания неофилологии. Именно в этот год в
Гейдельберге выходит второе издание «Культуры Франции» [34], Фосслер
выступает с важной программной статьей «Границы языкового сообщест-
ва» в сборнике памяти Макса Вебера [32], а издательство «Хубер» выпус-
кает в свет «Собрание сочинений по философии языка» [35].
В этой книге Фосслер определяет еще раз свое отношение к обсуждае-
мому в этот момент вопросу о существовании картины мира и языкового
сообщества как важнейшего лингвофилософского и лингвософиологическо-
го феномена. Он утверждает: «Тот, кто пользуется в языкознании психоло-
гическими категориями, тот бредет, так сказать, по водоразделу, с вершин
которого открывается с одной стороны — вид на долины и источники ду-
шевных мнений отдельных говорящих, а с другой — панорама обширных
9 Hausmann Frank-Rutger. «Vom Strudel der Ereignisse verschlungen». Deutsche Romanis-
tik im ‘Dritten Reich*. Frankfurt a. M., 2000. S. 272.
12
русел и систем языкового развития. Та дорога ведет в сторону языковых
индивидуальностей и личностей, стилистики и литературоведения, а эта —
в сторону языковых сообществ и языкового родства, в области историче-
ской и сравнительной грамматики» [35, 123-124]. Конечно, Фосслер здесь
излишне обобщает позицию тех ученых, с которыми он не согласен. В ре-
зультате к «панораме обширных русел» языкового развития он отправляет
как традиционалистов и компаративистов, так и приверженцев нарождаю-
щегося в этот момент неогумбольдтианства, для которых проблема языково-
го сообщества имела важнейшее лингвофилософское значение10.
Одновременно Фосслер пытается следовать идеям А. Мейе и отвергает
оторванное от исторических проблем, чисто грамматическое сравнение не-
скольких языковых групп как «простое баловство»: «Где заканчивается одна
языковая группа или одно языковое сообщество и начинается другое, нельзя
решить только при помощи грамматических понятий. Ведь понятия „языко-
вая группа", „языковое сообщество" суть понятия социально-исторические»
[35, 92-93]. Грамматику, которая была бы независима от таких историче-
ских понятий, как языковое сообщество, развитие языка, смешение языков,
принципиально невозможно себе представить, и в действительности ее не
существует [35, 96]. Но даже понимаемый здесь как эстетический медиум,
язык все равно проявляет свое качество как характерное выражение некоего
духовного своеобразия и как целесообразный инструмент создания и пере-
дачи духовных ценностей [35, 94]. В культурно-историческом аспекте язык
обладает двойной функцией: «Как выражение он участвует в эстетических
достижениях, а как инструмент — во всех прочих духовных достижениях.
Как выражение он пролагает дорогу всем предчувствиям, желаниям и на-
клонностям духа. Как инструмент он несет за духом весь опыт и достиже-
ния. Из предшественника и последователя язык превращается в пионера и
хранителя, который как таковой не существует ни до, ни после духа, а по-
стоянно при нем, в нем, идентичен с ним» [35, 94]. Свой метод в эстетике он
называет теперь динамически ориентированным рассмотрением предметов
(dynamisch eingestellte Anschauung der Dinge) [35,43].
12 января 1924 г. Фосслер выступает в Мюнхене с разъяснениями своей
позиции по вопросу о языковом сообществе — с докладом «Языковое сооб-
щество и сообщество по интересам» [38]. Фосслер отмечает в нем следую-
щее обстоятельство: «В национальных языках даже деловые обстоятельства
приобретают индивидуальный и персональный эмоциональный тон... При
этом следует настоятельно подчеркнуть ту предпосылку, что национальные и
отраслевые языки никогда не сосуществуют раздельно как чистые культуры,
но всегда в связи и в многообразнейших смешениях друг с другом. Отрасле-
10 Радченко О. А. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогум-
больдтианства. М.: УРСС, 2005.
13
вой язык как таковой мог бы создать свой собственный словарь и в случае
нужды — собственную грамматику, но не собственный акцент» [3, 4]. Влия-
ние национальных языков на отраслевые языки выражается, в частности, в
появлении технических и терминологических антропоморфизмов, придаю-
щих отраслевым «языкам» нечто вроде целенаправленного, прикладного
миросозерцания (Zweckgesinnung) [38, 6]. Выражение какого-либо понятия в
конкретном языке, по мысли Фосслера, происходит «несобственным обра-
зом», через выражение сопровождавших созидание этого понятия чувств,
интересов, желаний, надежд, опасений и пр., в результате чего «язык науки,
каким бы строго вышколенным в логическом, терминологическом, грамма-
тическом, логицистском, математическом отношениях и каким бы смирен-
ным в эмоциональном аспекте он ни был, дарует нам, вместо света, очки,
подзорную трубу и увеличительные стекла, с которыми большинство людей
не умеет обращаться» [38, 7]. Фосслер полагает, что подобное обстоятельст-
во не только неизбежно, но и весьма желательно, так что, к примеру, интерес
исторического исследования требует, чтобы каждый народ сообщал о своем
прошлом себе и нам на своем собственном языке [38, 7]. Поэтому и языку
науки он придает «диалектно-диалектический» характер в том смысле, что
«в царстве познания и истины всякое понятие желает обрести собственный
диалект..., т. е. каждое желает так долго и интенсивно обкатываться в речи и
отражаться по возможности во всех языках, пока оно не найдет успокоения в
такой форме, которая не нуждается более в переводе» [38,8].
Однако в социологическом отношении язык не является для Фосслера
автономным феноменом, это всего лишь «персональный стиль», мощи
которого недостаточно для создания связанного общим интересом челове-
ческого сообщества. В языке непосредственно действует миросозерцание,
но это миросозерцание поэтическое, и именно на его «скале или песке»
построено всякое языковое сообщество [38, 16]. Рассуждения Фосслера
вызывают удивление, когда он заявляет: «Национальное ощущение стиля
немцев слабовато, и с этой точки зрения, перспективы существования на-
шего языкового сообщества весьма печальны. Но судьба немецкого наро-
да, его борьба, его крах, его страдания обладают собственной поэзией,
которая вероятно может восприниматься богаче и глубже и созидаться
полнее, чем, если бы мы победили и торжествовали» [38, 17]. Эстетиче-
ский смысл языкового сообщества подчеркивается тем, что его основа —
поэтическое ощущение — связывается Фосслером не с лексикой и грам-
матикой языка, а с произношением, мелодикой, ударением и особенно
ощущается в диалектных «акцентных сообществах» [38, 17].
Одной из наиболее важных работ Фосслера того времени стала книга
«Дух и культура в языке» (1925). В этой работе предложена в целостном
виде философская концепция Фосслера, в которой совместились постге-
гельянская эстетика, французская социология и неокантианское науковеде-
14
ние, взгляды Б. Кроче и немецких философов XVIII-XIX вв. Фосслер заяв-
ляет в этой связи, что Гердер, Гумбольдт, Гримм, Бопп и другие «научили
нас, что существует лишь один язык — язык вообще, и что национальные
языки суть лишь вариации, лишь инструментовки этого единства» [41, 145].
По крайней мере, «только тогда стало ясно, как всякий народ в своем языке
ткет себе особое „мировоззрение" (или лучше сказать, возможности видеть
мир, и как со своим языком и посредством своего языка нации сохраняют
свои духовные особенности в живом родстве и взаимодействии, и как в ло-
не языков покоится своего рода предопределение, тихое указание и мягкое
побуждение к тому или иному образу мышления» [41, 145].
Между инструментовками единого языка существуют, конечно же,
различия в выражении тех или иных феноменов, однако Фосслер не согла-
сен с тем, что все эти различия исторически обусловлены, поскольку в
конечном итоге они связаны с тем видом умонастроения (Gemiit), которое
господствует в данном языковом сообществе, с «национальным характе-
ром»: «На самом деле, речь идет не о естественных и даже не об истори-
ческих каузальных взаимосвязях, а о феноменологических отношениях»
[41, 128]. Обратим внимание на то, как Фосслер отказывает каузальности
в статусе основной объяснительной категории своего учения. Выделяемые
им «феноменологические отношения» носят исключительно коммуника-
тивный характер, так что «французский язык, то есть созданная францу-
зами инструментовка языкового мышления, — это не результат, не опо-
средованное каким-то образом следствие их умонастроения или их нацио-
нального характера», и «французы говорят по-французски не потому, что
они обладают французским складом ума, умонастроением, склонностями
характера, а лишь потому, что они говорят» [41,128].
Примат стилистики обнаруживается в каждом, даже лингвосоциоло-
гическом, суждении Фосслера: «Национальные языки в жизненном про-
цессе человеческого языка есть специфически стилистический момент, то
есть та фаза речевой деятельности, в которой дух создает себе простран-
ство для действия или готовит ту канву, по которой будет происходить
говорение» [41, 152]. В качестве базовых концептов фигурируют в рассу-
ждениях Фосслера национальные языки, языки как стилистические мо-
менты речевого процесса и, наконец, говорение как последняя инстанция
в суждениях о сущности языкового сообщества. Совершенно логично
вписывается в эту схему принижения роли языка (не говорения!) и то
мнение Фосслера, что «язык действует, правда, на благо объединения лю-
дей и ради их сообществ, но он не обладает такой силой, чтобы собствен-
ными средствами основать сообщество или сохранить его... Язык — не
корень и не штамм, а цвет и плод социальной жизни» [41, 208].
Универсальное качество всякого языка, по Фосслеру, — его стремление
к единообразию и предметности, индивидуальное же — только в стремле-
15
нии к многоообразию и украшению, поэтому в сфере языка специфически
национальное подпадает под понятие орнаментального, а немецкий или
итальянский языки как особые национально-индивидуальные инструмен-
товки языкового мышления равнозначны, по мысли Фосслера, с немецкой
или итальянской языковой орнаментикой [41, 150]. Такое узкоэстетическое
понимание «национального» в языке объясняет и отрицательное отношение
Фосслера к восприятию языка как целиком «национального» явления: «Нет
ни одного национального языка, который был бы только лишь национальным
и оставался в тенетах орнаментики. Каким-то образом он должен служить и
деловым и профессиональным целям» [41, 151]. Это же объясняет и понима-
ние Фосслером «духа нации» или «гения народа» как «гениальности» нации,
«силы, одаренности, темперамента», отличающих эту нацию от других, как
«духовного природного инстинкта» конкретного народа [41,152-153].
Язык обладает, тем самым, двумя противопоставленными друг другу
существенными ипостасями — индивидуальной, которая во многом опре-
деляется «ограниченной и естественной ценностью аффекции» детских
впечатлений, и объективно-общечеловеческой, обладающей универсаль-
ной ценностью духовной «услуги» человеку (Leistung); национальный
язык есть лишь поле конкуренции этих двух ипостасей [41,130].
Эту точку зрения Фосслер подкрепляет в качестве примера описани-
ем французского национального характера. Поначалу он отмечает: «Фран-
цуз не говорит ничего такого, что выпадало бы из французского языка, не
было бы характерно для его умонастроения или инструментовки и не
имело бы французский оттенок (Anstrich). Даже когда он перенимает сло-
ва из других языков, они становятся для него французскими, и когда он
учит немецкий или китайский языки, то это происходит на французской
основе. Он может посредством упражнений и привычки обрести себе пра-
ва говорящего на скольких угодно языках, но его духовной родиной оста-
нется французский, от которого он может, правда, отречься и который он
забудет, но от которого он не сможет избавиться, так же как от пережива-
ний своего детства» [41, 129]. Эти слова совершенно не имеют в виду по-
нятийного мира родного языка, а относятся к речевой сфере и подразуме-
вают именно эстетические моменты детского аффекта, только и отличаю-
щие национальный язык от изученного чужого языка, а также от установ-
ленного конвенционально профессионального «языка» [41, 129]. Поэтому
родной язык связывается Фосслером, прежде всего, с «национальным чув-
ством» (das nationale Gefiihl), которое есть «почитание, с коим мы отно-
симся к нашему национальному языку», а именно «наше полное, неущем-
ленное, нерасщепленное, всестороннее национальное чувство, но заост-
ренное на одном только языке» [41, 130].
Вместе с тем, Фосслер интерпретирует здесь некоторые идеи Гум-
больдта, в частности, из области языкового права: «Родной язык моего со-
16
седа — это же его внутренний глаз, его образ мышления со всеми его воз-
можностями мировидений (Weltansichten), его духовное детство и будущее.
Всякому, осознавшему это, должно быть ясно, что все насильственные меры
против языка какой-либо нации суть надругательство над живыми ростками
ее духа» [41, 146-147]. Однако эмоциональная сторона вновь превалирует в
изложении точки зрения Фосслера о «национально-языковой терпимости»:
«Тот, у кого похитили земную родину, обретает в родном языке душевную,
которая всегда и везде имеет смысловое содержание и потому вновь может
стать телесной и земной» [41, 136]. Именно об ожесточенном характере
конфликтов говорит Фосслер, утверждая, что «все транспортные пути, все
потребности и целесообразности полицейских, государственных, церков-
ных властей теряют свою силу, как только в каком-либо народе пробуждает-
ся национальное чувство и привлекается для защиты угрожаемого языка
своей страны» [41, 135]. Национальное чувство предстает, тем самым, в
качестве негативного аналога духовной основы языкового сообщества —
единения вкуса, связующего людей эстетически, и умонастроения, связую-
щего их этически [41, 193]. Если эстетическое единение, как правило, явля-
ется результатом позитивного развития этнического коллектива, то нацио-
нальное чувство, судя по всему, возникает лишь в момент опасности, воз-
никновения экзистенциальной угрозы для этого коллектива.
Примечательно, как Фосслер рисует превосходство художника слова
над остальным языковым сообществом в процессе совершенствования
грамматических категорий, которые желают быть не только восприняты-
ми, изученными и наблюдаемыми, но и «созидаемыми, переживаемыми,
применяемыми, упражняемыми, танцуемыми, маршируемыми, вдыхае-
мыми, исполняемыми на флейте, на трубе, на барабане, рисуемыми, рас-
крашиваемыми и распеваемыми» [41, 171]. Здесь и обнаруживается пре-
восходство поэта, который «благодаря мощи своего гения созидает быстрее,
основательнее, интенсивнее и более концентрированно, чем медлитель-
ные, крадущиеся, просачивающиеся, экстенсивные и длящиеся тысячеле-
тиями труды национальных языковых сообществ» [41, 172]. Эти сообще-
ства «с огромным удовольствием и неспешно вяжут вдоль и вширь беско-
нечный огромный чулок, каковым являются, к примеру, романские языки
или же славянские», причем «грамматические категории суть своего рода
петли, за которые цепляются как можно дольше» [41,172].
Оперируя понятием языкового сообщества, Фосслер нащупывает, как
ему представляется, лишь две его возможные формы, ни одна из которых
все же не является «человеческой в общественном смысле слова», — ме-
тафизическое и эмпирическое языковое сообщество. Основа метафизиче-
ского языкового сообщества как более примитивной формы заключается в
том, что в него «с помощью антропоморфной фантазии нашей речи вно-
сится немного окружающего мира, и даже целый мир привлекается в него
17
и превращается в собеседника», причем в метафизическом языковом со-
обществе «природа, мир, божество играют роль не только предметов, о
которых говорится, но и собеседующих субъектов» [41, 119]. Выход
за догматические рамки такого сообщества «в другие, особые материаль-
ные языковые сообщества языкового сотрудничества» намечается лишь в
процессе обработки материальных и идеальных предметов (языка и мозга,
в частности). Метафизическое языковое сообщество предстает в концеп-
ции Фосслера в виде «подземного мира» языка: «Это сфера мечтаний и
колдовства, где говорят и обсуждаются даже внечеловеческие предметы,
то есть они антропоморфизируются в двух направлениях, путем магико-
механического наделения языком и путем мифически-символического
одушевления» [41, 170]. Фосслер подразумевает под метафизическим язы-
ковым сообществом некий феномен, предшествующий непосредственному
говорению, «способность» (Vermogen) языка [41,170].
Рисующееся Фосслеру в качестве идеального эмпирическое языковое
сообщество «ориентировано на совместный труд с и над общими материа-
лами и инструментами; оно состоит из работающих личностей, обращаю-
щих свою энергию на готовые в языковом отношении предметы: будь то
книга, скрипка или рояль, мольберт или телефон, вокруг которых они соби-
раются вместе, или менее искусственные связи, которыми они довольству-
ются и которые даны посредством голосов, ушей, глаз, рук и т. п., врожден-
ных органов, кои они пытаются сообща облагородить и усовершенствовать»
[41, 123]. Языковое сообщество представляется ему в идеале как разновид-
ность интерактивного содружества, отличающаяся от метафизического язы-
кового сообщества «специфическими языковыми стараниями и трудами,
приспособлением инструментов к языковым идеям, будь то упражнение по
артикуляции для ребенка или мастерство художника слова или оратора,
приобретенным умением» [41,123-124].
Для окончательного разъяснения того, в чем состоит практическая
разница между указанными видами языкового сообщества, Фосслер за-
ключает, что к метафизическому сообществу «относимся все мы без ос-
татка как чувствующие, вдохновляющиеся, религиозные существа. Здесь
не нужно никакой деятельности; достаточно внутреннего труда мысли»,
между тем как «в эмпирическое языковое сообщество немцев имеет дос-
туп лишь тот, кто может говорить по-немецки» [41, 124]. Между метафи-
зическим сообществом «вдохновляющихся людей» и эмпирическим язы-
ковым сообществом людей, говорящих на каком-то конкретном
языке, которых объединяет в это сообщество «воля к труду над общим
языковым материалом как особым инструментом общения» [41, 127], ос-
тается некая лакуна, заполнить которую могло бы сообщество носителей
общей языковой картины мира, но подобное сообщество Фосслером не
воспринимается как реальность.
18
Весьма любопытная публикация 1925 г. — статья «Чистый язык —
чистая раса» [39] — позволяет представить себе позицию Фосслера в
этом непростом вопросе, оказавшемся в итоге еще и политически опас-
ным. В этой статье Фосслер полемизирует с публикацией «Что такое
расово-этническое?» Макса Вундта, указывая, в частности: «Макс
Вундт... вытворяет со словом „кровь", которое, впрочем, имеет прагер-
манское происхождение, бессовестные выкрутасы. Он пишет на с. 127,
что „язык в действительности является голосом крови, определяется в
своем звучании и временном измерении кровью. Сообщество крови со-
зидает языковое сообщество". При этом он ссылается на новые и новей-
шие исследования и открытия, в силу которых „регулярные временные
процессы в организме, в особенности пульс и кровообращение, играют
наибольшую роль" в языковой и музыкальной деятельности» [39, 576].
Фосслер с этим категорически не соглашается: «Окажем ли мы особен-
ную честь нашему родному немецкому языку, если истоки его чистоты и
силы мы станем предполагать и искать именно и только в половых по-
рывах и инстинктах германской крови, — это стоило бы еще раз обду-
мать расово-этническому философу из Йены. Но весь ход его мыслей
стремится к антисемитской пропаганде, а не к истине и познанию. По-
этому не стоит тратить понапрасну усилия и воспринимать его всерьез и
опровергать его. Достаточно будет связать в один букет его высказыва-
ния как перлы communis opinion известных кругов» [39, 577].
В 1926 г. Фосслер публикует работы по творчеству Расина [44] и реа-
лизму в испанской поэзии эпохи расцвета [42]. В том же году ему присуж-
дают прусский орден «Pour la merite» за заслуги в развитии испано-
германских научных связей. Забегая вперед, скажем, что в 40-х гг. он ста-
нет кавалером испанского Гражданского ордена Альфонсо Десятого Муд-
рого (la Orden civil de Alfonso X El Sabio) за заслуги в области науки и
культуры Испании.
В 1927 г. с одобрения обербургомистра Кёльна Конрада Аденауэра
Фосслеру было направлено приглашение занять кафедру романистики в
Кёльнском университете, однако его переговоры с кураторием универси-
тета закончились безрезультатно11. О том, что Фосслеру не удается оста-
ваться в стороне от политических событий того времени, свидетельствуют
его речи под общим названием «Политика и духовная жизнь» [45], издан-
ные в этом же году. Обращаясь к вновь зачисленным студентам Мюнхен-
11 В окончательном списке кандидатов, составленном в ноябре 1927 г. на первом месте
значился Лео Шпитцер как «автор монографических исследований по грамматике и большой
знаток Франции». Процедура замещения этой должности, однако, растянулась до 1930 г. и
потребовала одиннадцати заседаний университетской комиссии. Об обстоятельствах этого
дела и роли К. Аденауэра и Э. Гамилльшега см. подробнее в JUrgen Court. Adeanuer als Hoch-
schulpolitiker П Die politische Meinung. 03.2003. Nr. 400. S. 37-42.
19
ского университета, он призывает их, наряду с уважением к свободомыс-
лию и политическому плюрализму, к следующему: «Студент, который
служит расовой или классовой ненависти, унижается, служа материальной
корысти. Нельзя верить тому, что за такой враждебностью скрывается не-
что иное, кроме материальной заинтересованности. Право человека с
высшим образованием состоять в группах по интересам, политических
партиях, экономических сообществах и зависимостях. Наша отчизна про-
стирается поверх подобных союзов и расколов и далеко за пределами тех
сегодняшних пограничных столбов, которые установлены не нами, а на-
шими врагами» [45, 14]. Антисемитскую тему затрагивает Фосслер и в
своей речи перед представителями студенческих объединений в декабре
1926 г. Он пытается убедить студенчество отказаться от антисемитских
выходок, аргументируя это подвигами евреев на фронтах Первой мировой
войны, их ролью в сохранении немецкого языка и немецкой культуры на
востоке Европы [45, 20-21]. Особенно примечательна одна его фраза в
этой речи: «О расе меня не спрашивайте, ибо это зоологический, а не че-
ловеческий, аргумент, и кто желает оставаться в животном мире, тот пусть
замыкается от евреев как от вида животных, вредного для его собственно-
го зоологического вида. Но университет — это не зверинец» [45, 21].
В 1928 г., благодаря усилиям его ученика В. Клемперера, Фосслер
становится Почетным доктором Дрезденского технического университета.
В том же году Фосслер отклонил приглашение занять кафедру романисти-
ки в университете Франкфурта-на-Майне. Вплоть до конца Веймарской
республики Фосслера занимают проблемы романской литературной эсте-
тики и ее взаимосвязи с творчеством И. В. фон Гёте (1928) [47], значение
испанской культуры для развития европейской культуры (1930) и творче-
ство Леопарди и Лопе де Вега (1932). В конце тридцатых годов дискуссии
с представителями традиционализма не утихают, и Э. Гамиллыпег наделя-
ет сторонников Фосслера в 1929 г. ярлыком «неоромантиков». Апогеем
известности и почитания Фосслера стал сборник научных статей в честь
его шестидесятилетия12.
Одним из наиболее последовательных сторонников Фосслера являлся
в то время Ойген Лерх (1888-1952), именно его некоторые исследователи
идеалистического языкознания считают основным учеником Фосслера,
который начал претворять в жизнь исследовательскую программу неофи-
лологии в рамках «эстетико-исторического» подхода к языку. Между тем,
именно Лерх стал основной мишенью традиционалистов («позитиви-
стов») в конце 1920-х гг., усматривавших в его выводах о взаимосвязи лек-
сико-грамматических особенностей конкретного языка с национальным
12 Festgabe zum 60. Geburtstag Karl Vosslers (am 6. September 1932). Oberreicht von
Munchner Romanisten. Beitrage von Leo Jordan et al. Miinchen 1932; Lit. Verz. S. 167-196
(Mimchner romanistische Arbeiten. 1)
20
характером его носителей упрощенческую формулу, примитивизацию
взглядов самого Фосслера. Лерх с удовольствием и весьма остроумно по-
лемизирует с ними, к примеру, с позитивистом Гамиллыпегом, а в 1933 г.
публикует монографию «Французский язык и французская сущность»
(Franzdsische Sprache und Wesensart. Frankfurt a. Main, 1933), в которой
систематизирует заключения о том, что рационализм, импульсивность, веж-
ливость и внимание к ближнему, которые приписывают французам, соот-
ветствуют определенным особенностям французского языка (к примеру,
строго определенному порядку слов). Излишне и говорить о том, что эта
книга подверглась ожесточенной критике традиционной романистики13.
Особым периодом в развитии романистики в Германии и в жизни са-
мого Фосслера стали годы национал-социалистической тирании. Благода-
ря тому обстоятельству, что наиболее видные романисты не вступали в
НСДАП, никак не были связаны с официальной расовой лингвистикой,
они сумели спасти репутацию германской романистики, в особенности,
когда в конце 1960-х гг. на эту репутацию, как и на все обстоятельства на-
учной жизни Германии при Гитлере, обратили особое внимание молодые
весьма критично настроенные аналитики. X. У. Гумбрехт отмечает в пре-
дисловии к своей нашумевшей книге, что даже в этот момент «ничто ро-
манистское не оказалось под подозрением в том, что оно было германским
в весьма неприятной или даже компрометирующей степени»; в результате
такой позиции романистам «выбор в пользу культурно-иного ... позволил
приобрести бесконечные запасы облегченной совести»14.
Конечно же, собственный иммунитет ведущих романистов против
национал-социалистических воззрений не означал того, что они нашли
наилучший способ действия. Они также испытывали на себе давление
окружающей духовной и политической атмосферы15. Так, еще в 1930 г.
Фосслер вопрошал публично: «Каким образом нам избавиться от постыд-
ного антисемитизма?», а в 1936 г. выпустил статью «Язык и нация» [61].
В этой статье он пытается определить истоки национального своеобразия,
соотношения нации и языка, исходя из того, что «истинного решения это-
го вопроса, найденного раз и навсегда для всех наций, не существует и не
может существовать; ибо это вопрос духовной жизни, обновляющийся
вместе с самой жизнью ежедневно» [61, 355]. Он отрицает тот факт, что
конкретный язык создавался только одной нацией, так что «если отнять
все, что в течение тысячелетий один национальный язык заимствовал у
другого, мало что останется» [61, 355]. Вся работа пронизана, тем самым,
13 Ehlers К.-Н. Eugen Lerchs «Wissenschaftsdiplomatie» — Eine Fallstudie zur friihen Re-
zeption des Strukturalismus // Deutschland Linguistik online 13,1/03.
14 GumbrechtH. U. Vom Leben und Sterben der groBen Romanisten. Munchen: Hanser, 2002.
15 См. подробнее Hausmann Frank-Rutger. «Vom Strudel der Ereignisse verschlungen»:
Deutsche Romanistik im ‘Dritten Reich*. Frankfiirt/M.: Vittorio Klostermann, 2000.
21
скрытой полемикой с национал-социалистическим расовым языкознани-
ем, проповедовавшим расовую основу и, соответственно, исконную «чис-
тоту» немецкого языка и культуры.
Другим лейтмотивом статьи является обязательная для лингвосоцио-
логических публикаций того времени проблема языковых конфликтов,
прежде всего, гонения на немецкие диаспоры в Европе. Роль родного язы-
ка в сохранении духовного своеобразия человека Фосслер манифестирует
в этой связи, говоря о «духовном дворянстве языка» [61, 359]. Националь-
ное чувство есть в таком случае «эмоциональное средоточие, в котором
мечтания и желания вступают в языковые объятия» [61, 359]. И, даже го-
воря в заключение статьи о том, как национальные языки способствуют
передаче в каждом случае уникального мировосприятия (Weltgestaltung)
представителям последующих поколений, Фосслер не упоминает кровь в
качестве базового фактора генезиса языка и не пользуется какими-либо
типичными терминами национал-социалистической лингвистики, напри-
мер, «мировоззрением» (Weltanschauung).
Фосслер не останавливается на констатациях и литературной оппози-
ции формирующемуся тоталитарному режиму. Еще в 1933 г., будучи ректо-
ром Мюнхенского университета, он безуспешно пытается отстоять профес-
соров еврейского происхождения, например, известного философа Рихарда
Хёнигсвальда, которых следовало уволить согласно принятому расистскому
«Закону о восстановлении профессионального чиновничества»16. Один из
известных романистов ФРГ Фридхельм Кемп (род. 1914), поступивший в
Мюнхенский университет на обучение к Фосслеру в 1934 г., вспоминает, как
он написал в 1938 г. кандидатскую диссертацию о Бодлере и христианстве,
однако не смог защитить ее под руководством самого Фосслера, которого
нацисты в том же году «мягко, но решительно устранили с занимаемого
поста». В последующие за этим годы Фосслеру пришлось искать убежище
от публичных дискуссий в далеких от политики научных изысканиях.
Тем не менее, он участвует в отдельных акциях официальной лин-
гвистики — в 1940 г. он принимает предложение занять пост директора
Немецкого научного института в Мадриде, чтобы «воспользоваться теми
возможностями для поездок и контактов, которые, по его мнению, ему
были положены»17. Он посещает Мадрид, Лиссабон и Барселону, пишет
16 Когда после восстановления в должности ректора в 1946 г. Фосслер попытался при-
гласить эмигрировавшего в США Хёнигсвальда с циклом лекций в родной университет,
философ ответил отказом, мотивировав его тем, что «всё ещё слишком рано». На философ-
ской арене ФРГ тех лет господствовали идеи «денацифицированного» М. Хайдеггера, в свое
время приложившего руку к увольнению Хёнигсвальда — в его отзыве о работах мюнхен-
ского философа Хайдеггер охарактеризовал его как представителя враждебного рейху либе-
рального мышления.
17 Knobloch Clemens. Deutsche Sprachwissenschaft im Nationalsozialismus // Kritische Aus-
gabe 2, 2000. S. 42^47.
22
об испанской поэзии Золотого века (1939 [64], 1941 [68], 1942 [69]). Свои
мнения о текущем моменте он зашифровывает в культурологических ком-
ментариях, как, например, в опубликованном в 1940 г. исследовании «По-
эзия одиночества в Испании», где он пишет о Карле Пятом, который «был
способен мужественно и смело только лишь от отчаяния реализовать наи-
лучшее из своих необычайных богатств всего лишь в воображении». Се-
мидесятилетие Фосслера проходит практически незамеченным18.
Не менее сложно складываются судьбы учеников Фосслера в этот пе-
риод.
Известный последователь Фосслера, Лео Шпитцер (1887—1960)19, по-
терял кафедру в Кельнском университете, прозаведовав ею всего три года,
в сентябре 1933 г. из-за своего еврейского происхождения. По мнению
X. У. Гумбрехта, Шпитцер реагировал на перемены вокруг него скорее с
пафосом актера, чем с серьезностью человека, жизнь которого подверга-
ется угрозе; он вел «существование виртуоза, исполнителя и открывателя
бесконечных вариаций уже существующих репертуарных ролей», к при-
меру, преследуемого по политическим мотивам. В 1933 г. Шпитцер эмиг-
рировал в Стамбул, а в 1936 г. получил место профессора в Балтиморе
(США), которое он занимал затем двадцать лет.
Романист и ученик Фосслера Вернер Краусс20 принимал участие в
одной из акций группы сопротивления «Красная капелла» и получил за это
18 Schalk Fritz. Karl VoBler zum 70. Geburtstag. Berlin, 1942 // Forschungen und Fortschrit-
te. 18. S. 257-258
19 Шпитцер Лео (Spitzer Leo), родился в 1887 г. в Вене, в 1906 г. закончил там гимна-
зию. В возрасте всего 23 лет в 1910 г. он получает степень кандидата наук, а через три
года — доктора. Однако целых тринадцать лет потребовалось Шпитцеру для того, чтобы
получить кафедру. За это время он отошел от позитивизма своего учителя В. Мейера-
Любке и присоединился к сторонникам Фосслера. Лишь в 1925 г. Шпитцер получил долж-
ность профессора в Марбургском университете. Он занимался проблемами исследования
словаря и синтаксиса романских языков, а затем — литературоведческой стилистики,
сформулировав свой знаменитый тезис «Метод — это переживание». Приход к власти
национал-социалистов не вызывает у него вначале особого протеста, хотя сразу же ему
приходится эмигрировать.
20 Краусс Вернер (Krauss Werner) род. в 1900 г. в Штуттгарт-Рор, приналежит к круп-
нейшим романистам-литературоведам XX века. Он учился в Мюнхене у Карла Фосслера и в
Марбурге у Эриха Ауэрбаха, затем преподавал в Марбургском университете. Вначале он
интересовался испанской литературой, позднее увлекся французским Просвещением, кото-
рое, как он полагал, является ключом к пониманию современного европейского мировоззре-
ния. После окончания войны Краусс возобновил свою работу в Марбурге и основал вместе с
Карлом Ясперсом журнал «Преобразование» (Die Wandlung). Вскоре после этого он получил
приглашение в Лейпцигский университет, где он преподавал вместе с Эрнстом Блохом, Ган-
сом Майером и Вальтером Марковым, пока не был избран академиком АН ГДР. В Академии
он основал исследовательскую группу по изучению французского Просвещения и добился
признания как в ГДР, так и во Франции. Несмотря на проблемы с выездом для участия в
конференциях и семинарах на Запад, существовавшие для граждан ГДР, Крауссу удавалось
приглашать в ГДР известных романистов ФРГ и посещать такие семинары в ФРГ. Помимо
23
смертный приговор, замененный на пятилетнее заключение благодаря энер-
гичному вмешательству его друзей и коллег (прежде всего, самого Фоссле-
ра). По мнению исследователей, Краусс страдал депрессией и приступами
паранойи, с которыми он боролся такими эксцентричными способами, как
участие в боях в Испании на стороне республиканцев в 1920-х гг. или в под-
польной деятельности. Ожидая в тюрьме Берлин-Плётцензее казни в наруч-
никах, он написал свой роман «Страсти галиконийской души»21. Имя Кра-
усса обнаруживается, однако, также в списках ученых, принимавших уча-
стие в «Военной акции германских гуманитарных наук», устроенной мини-
стром науки нацистского правительства Бернхардом Рустом. Эта акция
предполагала финансирование конференций, публикаций и выступлений по
различным пробемам лингвистики.
Упоминавшийся выше ученик и один из преемников Фосслера в
Вюрцбурге Адальберт Хемель создал к началу 30-х гг. один из значи-
тельных семинаров по медиевистике в Германии, однако между 1933 г. и
1945 г. ему пришлось выбирать для лекций и семинаров «нейтральные»,
как правило, исторические, темы (в рамках «духовной капитуляции»
науки перед новым режимом). Темы защищенных в этот период диссер-
таций также были аполитичными. В 1932 г. Хемель предлагает двум сту-
дентам-евреям описать двойственное отношение французского Просве-
щения, а также социалистической и романтической литературы к еврей-
скому вопросу. Один из них — Куно Лерманн (1908-1977), написавший
работу об идеале гуманизма социалистической романтической эпохи во
Франции и его отношении к еврейскому вопросу, стал после войны рав-
вином в Берлине, а в 1967 г. — профессором Вюрцбургского универси-
тета. В своей инаугурационной лекции он вспоминал Хемеля и «гуман-
ную атмосферу, далекую от всяческого расизма» в начале 30-х гг. на ро-
манском факультете в Вюрцбурге. Сам Хемель, убежденный католик и
вовсе не антисемит, состоял в 1923-1933 гг. в «Баварской народной пар-
тии», в 1933 г. стал членом националистической организации «Стальной
шлем», в 1934 г. был переведен в резерв СА, из коего он «с почестями
был отправлен в отставку» в 1937 г. В том же году он вступил в НСДАП,
а в 1940 г. стал деканом философского факультета, а затем — проректо-
ром университета. Однако на выборах ректора в январе 1945 г. Хемеля
не поддержали партийные круги в связи с его приверженности католиче-
ской вере22.
этого, он вел значительную по объему переписку с известными политиками и учеными,
стремясь наладить контакты между восточно- и западноевропейской интеллигенцией.
21 Krauss Werner. PLN. die Passionen der halykonischen Seele. Roman, Berlin: Rutten und
Loening. 1980 bzw. Frankfurt am Main: Klostermann, 1983 (zuerst 1946).
22 Тем не менее, в процессе послевоенной денацификации он был уволен из универси-
тета летом 1945 г. Эго решение было отменено в 1948 г. в связи с его критичной позицией по
24
В качестве гораздо более «сомнительного романиста» в критической
литературе фигурирует традиционалист Эрнст Гамиллыпег (Ernst
Gamillscheg (1887-1971), работавший в Берлине в 1925-1945 гг., автор
памфлета «Romania Germanica» (1936 г.). В этом памфлете вполне в духе
времени он пытался лингвистическими методами обосновать значитель-
ное влияние германского субстрата в процессе возникновения франкской
империи23.
Противоположный пример — судьба еще одного ученика Фоссле-
ра, романиста и германиста Виктора Клемперера, специалиста в облас-
ти сравнительного литературоведения, автора работ о Корнеле, Мон-
тескье и французской литературе24. Именно Клемперера имеет в виду
отношению к режиму. В 1949 г. Хемеля пригласили в Эрлангенский университет, и там он
умер вскоре после избрания на пост ректора в 1952 г.
23 См. подробнее: Anglistik und Amerikanistik im «Dritten Reich». Von Frank-Rutger
Hausmann. Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2003. I I Historiographia Linguistica xxxi:
1.2004. S. 151-157. Rezensiert von Clemens Knobloch.
24 Виктор Клемперер (Victor Klemperer) — род. 9.10.1881 в Ландсберге (Варте) в семье
раввина Вильгельма Клемперера и Генриетты Клемперер (Франке), был восьмым ребенком в
семье. Его семья переезжает в 1884 г. в Бромберг, в 1890 г. — в Берлин, где Виктор некоторое
время посещает «Французский королевский колледж», в котором основным языком препода-
вания был французский. В 1897 г. он становится учеником в галантерейной фирме «Лёвен-
штайн и Хехт». В 1900-1902 гг. обучается в Королевской гимназии в Ландсберге и заканчи-
вает ее. В 1902-1905 гг. он изучает философию, романскую и германскую филологию в
Мюнхене, Женеве, Париже и Берлине, а в 1905-1912 гг. занимается в Берлине писательством.
В 1906 г. он женится на пианистке и музыковеде Еве Шлеммер, а затем в 1912 г. принимает
протестантизм, возобновляет обучение в Мюнхенском университете и уже через год защи-
щает кандидатскую диссертацию. Для сбора материалов по теме докторской диссертации о
Монтескье вновь едет в Париж, ив 1914 г. под научным руководством Фосслера завершает
работу и защищает ее. В 1914-1915 гг. он преподает в Неапольском университете, будучи
приват-доцентом Мюнхенского университета; публикует свое докторское исследование в
двух томах. Затем он отправляется добровольцем на фронт (с ноября 1915 по март 1916 гг.).
После возвращения с фронта работает до 1918 г. цензором в отделе прессы военного губер-
натора Литвы в Каунасе и Лейпциге. В 1919 г. он получает должность экстраординарного
профессора Мюнхенского университета, но через год принимает приглашение занять такую
же должность в Техническом университете Дрездена. Там он публикует в 1923 г. книгу о
современной французской прозе, а в 1925-1931 гг. — четырехтомное исследование о фран-
цузской литературе наполеоновской поры. В 1929 г. выходит в свет «Идеалистическая исто-
рия литературы», в которой он пытается реализовать требования неофилологии Фосслера.
Однако в 1935 г. Клемпепера увольняют в связи с его происхождением. Известно, что в
1938 г. семья Клемперер подала документы на эмиграцию в США, однако она уже не успела
получить разрешение на выезд. Жена Клемперера, арийка, отказывается развестись с ним,
чем спасает его от концлагеря. Кроме того, она прячет его наиболее важные рукописи у зна-
комых. Он был вынужден переехать в 1940 г. в гетто, носить на одежде звезду Давида, чуть
было не оказался в конце войны в концлагере, но смог бежать из Дрездена. В 1945 г. Клемпе-
рер вступает в Коммунистическую партию Германии, с 1946 г. становится членом Социали-
стической единой партии Германии (ГДР). После 1945 г. работал в университетах Дрездена
(1945-1947), Грайфсвальда (1947-1948), Галле (1948-1960) и Берлина (1951-54) (ГДР), стал
Президентом Культурбунда и депутатом Народной палаты 1ДР, известным функционером,
лауреатом Национальной премии 1ДР в области культуры и литературы 3 класса (1952 г.),
25
Фосслер, когда пишет в своем «Позитивизме» еще в 1904 г. о том, что
некоторые его ученики стремятся в первую очередь исследовать лите-
ратуру «с точки зрения этнических индивидуальностей и духовного
родства» [8, 94]25.
По окончании войны Фосслера восстанавливают в должности про-
фессора Мюнхенского университета, он работает там в 1945-1947 гг. Став
на краткое время в 1946 г. ректором университета, Фосслер выступает с
речью на второй церемонии памяти антифашистской группы «Белая Роза»
в ноябре 1946 г. В ней он подчеркнул, что подвиг этой группы должен
быть примером для подражания, что свободу невозможно обрести за счет
подвига мучеников, её нельзя купить либо унаследовать, но ее следует
ежедневно защищать [75, 20-21], причем он попытался оправдать недос-
таточно героическое поведение студентов в виду обвинения их в недос-
татке мужественности, ибо «попытка изменить ход политических событий
и установить свободу и мир не могла не казаться исключительно отчаян-
ной, даже невероятной». В том же году он выступил в докладом о народ-
ных и мировых языках, в котором критически отзывался о судьбах искус-
ственных языков.
В 1947 г. тайному советнику и ректору университета Карлу Фосслеру
присвоена Золотая медаль почёта города Мюнхена в знак благодарности и
признания выдающихся заслуг перед городом. 24 февраля 1949 г. Фосслер
был избран действительным членом Берлинско-Бранденбургской Акаде-
мии наук.
18 мая 1949 г. Карл Фосслер скончался в Мюнхене. То, что он еще
при жизни превратился в лингвистического аутсайдера, можно проследить
по тональности некрологов, отмечавших исключительное значение его
работ для литературоведения, исследования итальянской, провансальской,
французской и испанской литератур. Вспоминали работы Фосслера, по-
священные творчеству Данте, Леопарди, Маркабру, фон Вентадорна, Ра-
сина, Лафонтена, Лопе де Вега, Луиса де Леона, Инесс де ла Круус. Одна-
ко ни один из некрологов не отдавал ему должного как выдающемуся лин-
ордена за заслуги перед Отечеством (1956 г.). 8 июля 1951 г. умирает его жена Ева, а в 1952 г.
он женится на романистке Хедвиг Кирхнер. С 1953 г. он становится членом Германской АН в
Берлине, в 1956 г. издает собрание сочинении. Его работа «Язык третьего рейха. Записки
филолога» (1947 г.) [LTI (Lingua Tertii Imperii). Notizbuch eines Philologen: REclam Verlag,
Leipzig, 18. Auflage 1999] стала научной и политической сенсацией, а изданные в 1989 и
1999 г. личные дневники произвели еще больший фурор в научных кругах. С 1952 г. он со-
вершал многочисленные поездки по социалистическим странам с лекциями. Умер 11 февра-
ля 1960 г. в Дрездене. В 1995 г. ему посмертно присвоена премия имени брата и сестры
Шолль. См. подробнее: Nerlich М., Victor Klemperer — Romanist. Lendemains, 1996.
25 Переписку Фосслера и Клемперера см. в Hausmann, Frank-Rutger (1996): «‘Wir wollen
keine Positivisten sein* — Victor Klemperers Briefwechsel mit Karl Vossler» I I Lendemains 82/83:
54-85.
26
гвисту26. В память о нем были изданы его лингвофилософские («Язык как
творение и развитие» — 1950 [77]) и литературоведческие исследования
(«Поэтические формы романов» — 1951 [79]).
Однако научное наследие Фосслера уже давно вошло в историю как
языкознания, так и литературоведения, и его вклад в научные преобразо-
вания XX в. еще предстоит оценить лингвоисториографам и исследовате-
лям литературной эстетики. Что же касается Германии, то и с 1984 по
2002 г. федеральной землей Бавария вручалась литературная премия име-
ни Карла Фосслера, лауреатом которой в 1992 г. стал, в числе литературо-
ведов, писателей и культурологов, известный германский лингвист Ха-
ральд Вайнрих.
26 Jurgen Trabant. Fiinfzig Jahre nach Vossler: Geist und Kultur in der Sprachwissenschaft П
Mitteilungen des Deutschen Romanistenverbandes 1999/2.
27
ПОЗИТИВИЗМ И ИДЕАЛИЗМ В ЯЗЫКОЗНАНИИ*'
(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ И МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ
Под позитивизмом и идеализмом я понимаю не две различные
философские системы или группы систем, а первоначально только
два основных направления в наших методах познания. Я говорю:
направления, склонности, тенденции, но отнюдь не функции метода
познания. Наше деление на позитивизм и идеализм не имеет ничего
общего с различением в методах познания чувственного и интеллек-
туального, созерцания и абстракции, эмпирического и метафизиче-
ского. Оно относится не к свойствам природы, а к целям и путям
нашего познания.
Так как я, так же как и Кроче, причисляю языкознание к группе
исторических дисциплин, основывающихся на созерцании (интуи-
тивное познание), то в настоящем труде в конечном счете речь может
идти не о чем другом, как о проблеме правильного применения
нашего интуитивного познания к целям объективного исторического
исследования.
Но различие в методах означает также различие целей. Почему
оказалось возможным, что в отношении цели исторических наук
господствует различие мнений? Может ли задача истории быть
иной, нежели установление причинной связи в ряду событий?
Конечно, нет.
Однако прежде чем устанавливать причинную связь в истори-
ческом процессе, необходимо тщательно изучить факты, т. е. сово-
купность факторов, которые могут играть ту или иную роль. По-
этому осмотрительные люди определяют в качестве предварительной
и ближайшей цели исследования точное описание наличных фак-
тов, знание «материала». Этими предусмотрительными людьми и
являются позитивисты. Других, которые озабочены преимущест-
венно установлением причинной связи, мы называем «идеалистами».
Хороший историк стремится примирить требования позитиви-
стов и идеалистов. Он оказывает должное уважение фактам и мате-
риалу, но он не останавливается только на собирании и описании
их, а дает также и их каузальное объяснение, стремится к познанию
*3вегинцев В. А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и
извлечениях. 4.1. М.: ГосУчпедгиз, 1960. С. 286-297.
1 К. V о s s 1 е г. Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft. Hei-
delberg, 1904.
28
скрытых, самых, казалось бы, невинных и незначительных формах;
его необходимо побивать и в тех областях, где борьба за мировоззре-
ние имеет менее ожесточенный, менее резкий характер.
Такой областью и является языкознание. Именно здесь беспечно
орудуют ошибочными формулами и понятиями, порожденными ра-
дикальным позитивизмом, и так поступают люди, которые в своих
метафизических убеждениях отнюдь не исповедуют последователь-
ного позитивизма. Для таких людей их наука отделена от их миро-
воззрения. Их специальность в такой же мере случайна для них, как
и их вера...
ПОЗИТИВИСТСКОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ НАУКИ О ЯЗЫКЕ
В современном языкознании — служит ли оно практическим или
теоретическим целям — господствуют почти безраздельно позитиви-
стские методы. В качестве примера я изберу самый обширный и са-
мый значительный труд в области моей специальности — «Грамма-
тику романских языков» Вильгельма Мейер-Любке1. Причины, в
соответствии с которыми автор членит свой монументальный труд,
кратко и недвусмысленно излагаются во «Введении» следующим об-
разом:
«Научное рассмотрение языка имеет двоякий характер: оно,
во-первых, должно касаться чистой формы отдельного слова и,
во-вторых, его содержания; иными словами, оно должно истол-
ковываться не как физиологический результат шума, вызывае-
мого выдыхаемым изо рта воздухом, а как посредник психологи-
ческих процессов между людьми. Полное разделение обоих спо-
собов рассмотрения, однако, невозможно; в разных разделах язы-
кознания преобладает то один из них, то другой. Элементами,
составляющими слово, являются прежде всего звуки; именно по-
этому фонетика обычно ставится во главу грамматических исследо-
ваний. При развитии и изменении звуков того или иного языка
значение слова почти совершенно безразлично; речь в данном слу-
чае идет скорее о физиологическом процессе. И все же было бы
неправильно при исследовании формы полностью игнорировать
смысл слова, так как его содержание, значение часто препятствует
регулярному внешнему развитию...»
...«К фонетике примыкает морфология»..., она занимается
«в основном помехами, которые испытывает фонетическое развитие
во флексиях, под влиянием функционального значения послед-
них».
Далее следует словообразование. Здесь «центр тяжести падает
на функции, значение суффиксов».
1 Вильгельм Мейер-Любке (1861 —1936) — немецкий языковед, специалист
в области романских языков, придерживавшийся в своих исследованиях младо-
грамматических принципов. Ему принадлежит четырехтомная «Грамматика ро-
манских языков», «Введение в романское языкознание», «Историческая граммати-
ка французского языка» (в двух томах) и др. (Примечание переводчика,)
29
«Таким образом, словообразование входит в синтаксис, т. е.
в учение об отношении слов друг к другу».
В качестве последней части грамматики Мейер-Любке назы-
вает семасиологию. Стилистику, которую он определяет как «уче-
ние о языке как искусстве», если я только правильно его понимаю,
он относит скорее к литературоведению, чем к грамматике.
Легко уловить мысль, которая лежит в основе этой системы.
Изучение, исходя из чисто акустических феноменов, должно сту-
пенчатообразно подниматься к психическим элементам — к уче-
нию о значениях. И вместе с тем всячески подчеркивается, что оба
способа рассмотрения конкурируют друг с другом на всех ступенях
и что разделение психических и акустических феноменов в языке
фактически неправомерно. Таким образом, все это подразделение
на фонетику, морфологию и т. д. есть только практическая необ-
ходимость и далеко от того, чтобы иметь основание в сущности
самого языка. Все это Мейер-Любке прекрасно сознает, но это
и не мешает ему открыто и беспечно перепрыгивать с одной сту-
пени на другую, если только ему это представляется необходимым
или полезным для лучшего понимания причинной связи в языко-
вом развитии. Он остается господином материала и господином
созданных им самим понятий. Никто не поставит ему в упрек вред-
ность его подразделения, так как автор умеет с ним обращаться.
Не все способны так свободно двигаться в своем «вооруже-
нии».
Как произошло подразделение на фонетику, морфологию и
синтаксис, ни для кого не является секретом. Посредством дроб-
ления и механического членения. Язык изучают не в процессе его
становления, а в его состоянии. Его рассматривают как нечто
данное и завершенное, т. е. позитивистски. Над ним производят
анатомическую операцию. Живая речь разлагается на предложе-
ния, члены предложения, слова, слоги и звуки.
Этот метод вполне оправдан и может привести к ценным наблю-
дениям, но и одновременно может стать источником ошибок. Ошибки
начинаются тогда, когда убеждают себя, что указанное членение
находит основание в самом организме человеческой речи, что оно
представляет нечто большее, чем абсолютно произвольное, механи-
ческое и насильственное рассечение. Чрезвычайно распространен-
ным и почти неискоренимым предрассудком является убеждение,
что предложение представляет естественную единицу речи,
член предложения — естественную часть предложения, а
слово или слог — дальнейшее естественное подразделение.
В действительности дело обстоит приблизительно так же, как
в анатомии: если я отделю от туловища нижние конечности и при
этом проведу разрез по естественным членениям или же перепилю
берцовую кость посередине,— это всегда остается механическим
разрушением организма, а не естественным расчленением. Един-
ство организма заключается не в членах и суставах, а в его душе,
в его назначении, его энтелехии или как это там ни назови.
30
Организм можно разрушить, но не разложить на его естественные
части1.
Анатом проводит свои разрезы, конечно, не произвольно, но
избирает такие места, которые представляются ему наиболее удоб-
ными. Точно так же и подразделение грамматиков на звуки, слова,
основы, суффиксы и т. д. мы должны признать не наиболее естест-
венным, а наиболее удобным и поучительным. Слоги, основы, суф-
фиксы, слова и члены предложения являются, так сказать, суета-,
вами, по которым живая речь сгибается и движется.
Но если утверждают, что звуки конструируют слоги, а эти
последние — слова, а слова — предложения и предложения —
речь, то тем самым неизбежно переходят от методологического
позитивизма к метафизическому и допускают нонсенс, который
равносилен утверждению, что члены тела конструируют человека.
Иными словами, устанавливают ложную причинную связь, пере-
мещая каузальный принцип из соподчиненного идеального единства
в частные явления. В действительности имеет место причинность
обратного порядка: дух, живущий в речи, конструирует предло-
жение, члены предложения, слова и звуки — все вместе. Но он
не только их конструирует, он производит их. Часто именно
такие двусмысленные слова, как «конструировать», «образовывать»,
«составлять» и т. п., дают первый повод к ошибкам, чреватым тяже-
лыми последствиями.
Если, следовательно, хотят сохранить методолого-позитивист-
ское подразделение языкознания и при этом развитие языка, ис-
ходя из идеалистического казуального принципа, рассматривать
как развитие духа, то отдельные разделы науки следует распола-
гать в обратном порядке. Вместо того чтобы от мелких единств
подниматься к более крупным, необходимо совершенно обратным
образом, исходя из стилистики, через синтаксис, нисходить к мор-
фологии и фонетике. Я отлично сознаю, что и эта перевернутая
система грамматики отнюдь не является строго научной. Позити-
вистские положения не становятся идеалистическими от того, что
их ставят на голову.
Но если идеалистический, казуальный принцип получает дей-
ствительное отражение в развитии языка, тогда все явления, от-
носящиеся к дисциплинам низшего разряда — фонетике, морфо-
логии, словообразованию и синтаксису,— будучи зафиксированы и
описаны, должны находить свое конечное, единственное и истинное
истолкование в высшей дисциплине — стилистике, Так называе-
мая грамматика должна полностью раствориться в эстетическом
рассмотрении языка.
Если идеалистическое определение — язык есть духовное вы-
ражение — правильно, то тогда история языкового развития есть
1 Сравнение языка с организмом уже многократно и справедливо осужда-
лось. Поскольку мы осознаем чисто метафорический характер нашего примера,
мы считаем допустимым это сравнение.
31
не что иное, как история духовных форм выражения, следователь-
но, история искусства в самом широком смысле этого слова. Грам-
матика — это часть истории стилей или литературы, которая в
свою очередь включается во всеобщую духовную историю, или
историю культуры.
ЛИКВИДАЦИЯ ПОЗИТИВИСТСКОЙ СИСТЕМЫ
...Что такое стиль?
Стиль — это индивидуальное языковое употребление в отли-
чие от общего. Общее же в сущности не может быть не чем иным,
как приблизительной суммой по возможности всех, или по мень-
шей мере важнейших, индивидуальных языковых употреблений.
Языковое употребление, ставшее правилом, описывает синтаксис.
Языковое употребление, поскольку оно является индивидуальным
творчеством, рассматривает стилистика. Но индуктивный путь
ведет от индивидуального к общему, от частных случаев к обще-
принятому. Но не обратно. Следовательно, сначала стилистика,
а потом синтаксис. Каждое средство выражения, прежде чем стать
общепринятым и синтаксическим, первоначально и многократно
было индивидуальным и стилистическим, а в устах оригинального
художника даже после того, как оно стало общим, не перестает
быть индивидуальным. Самые тривиальные обороты в соответст-
вующих контекстах могут звучать в высшей степени впечатляюще
и своеобразно.
Следовательно, другими словами, все элементы языка суть
стилистические средства выражения. Все они — рассматриваемые
в разные периоды — одновременно и архаизмы и неологизмы;
все они — рассматриваемые с точки зрения того или иного произ-
вольно установленного правила — поэтические или риторические
выражения, так как любая речь есть индивидуальная духовная
деятельность. Термины: архаизм, риторическое выражение, поэ-
тический оборот — лишены всякого строго научного значения и
представляют лишь ряд неточных, более или менее произвольных
тавтологий для положения: стиль есть индивидуальное духовное
выражение.
Многократно и многими индивидуумами повторенное средство
выражения выступает в позитивистском синтаксисе в качестве так
называемого правила. Но идеалист не может довольствоваться ста-
тистическим доказательством частоты или регулярности языко-
вого выражения. Он стремится выяснить, почему одно выра-
жение стало более частым и почему другое употребляется
реже. Может быть, только потому, что первое лучше, чем второе,
соответствует духовным потребностям и тенденциям большинства
говорящих индивидуумов. Синтаксическое правило основывается
на доминирующем духовном своеобразии того или иного народа.
Оно может быть понято исходя из д у х а языка. Позитивистски
настроенные филологи нападают на понятие духа языка несправед-
32
ливо, так как это яблоко с той же самой яблони — относительное,
обобщенное и статистическим путем полученное понятие, хотя и
поставленное на службу идеалистического исследования...
...Единственно возможный — путь ведет... от стилистики к син-
таксису. По своей сущности любое языковое выражение является
индивидуальным духовным творчеством. Для выражения внут-
ренней интуиции всегда существует только одна-единственная
форма. Сколько индивидуумов, столько стилей. Переводы, подра-
жания, перифразы — новое индивидуальное творчество, которое
может быть более или менее близким оригиналу, но никогда не
идентично с ним. Синтаксические языковые установления и прави-
ла — неотработанные, неточные, на основе внешнего позитивист-
ского рассмотрения возникающие понятия, которые не могут
устоять перед строго идеалистическим и критическим языкознанием.
Если люди в состоянии посредством языка общаться друг с другом,
то происходит это не в результате общности языковых установле-
ний, или языкового материала, или строя языка, а благодаря общ-
ности языковой одаренности. Языковой общности
диалектов и т. п. в действительности вообще не существует. Эти
понятия тоже возникли в результате более или менее произволь-
ной классификации и являются дальнейшими ошибками позити-
визма. Поставьте в условия контакта двух или нескольких инди-
видуумов, которые ранее принадлежали к самым различным «язы-
ковым общностям» и между которыми нет никаких общих языковых
установлений, и они вскоре, в силу свойственной им языковой
одаренности, станут понимать друг друга. Таким путем возник
английский и многие другие языки, таким путем протекает любое
языковое развитие, вся жизнь языка. Каждый вносит свой малень-
кий вклад, каждый творчески принимает участие в этом процессе,
так как речь есть духовное творчество. Язык не может быть в бук-
вальном смысле слова изучен, он может быть, как говорил Виль-
гельм фон Гумбольдт, только «разбужен». Воспроизводить чью-то
речь — дело попугаев. Именно поэтому у них нет стиля, нет язы-
кового центра. Они представляют собой, так сказать, персонифици-
рованное языковое установление, чистую пассивность; они воспро-
изводят речь, но не способны пользоваться ею творчески. Нечто
от попугая, правда, скрывается в каждом человеке: это дефицит,
или пассив, в нашей языковой одаренности, а следовательно, от-
нюдь не нечто положительное, существенное, не самостоятель-
ный принцип, на основе которого можно было бы строить науку.
Где начинается дефицит, там кончается языковая одаренность и
одновременно там граница языкознания.
Рассматривать язык с точки зрения установлений и правил —
значит рассматривать его ненаучно. Следовательно, синтаксис
вовсе не наука — в такой же степени, как и морфология и фоне-
тика. Вся эта совокупность грамматических дисциплин — без-
33
граничное кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где
совместно или поодиночке в гробницах роскошно покоятся всякого-
рода мертвые куски языка, а гробницы снабжены надписями и
перенумерованы. Кто не задыхался в могильной атмосфере этой
позитивистской филологии!
Проложить мост от синтаксиса к стилистике — значит вновь
воскресить мертвых. Но, с другой стороны, можно и убить и уло-
жить в гроб живых...
...Для нас автономным является не язык с его звуками, а дух,
который создает его, формирует, двигает и обусловливает в мель-
чайших частностях. Поэтому языкознание не может иметь никакой
иной задачи, кроме постулирования духа, как единственно дей-
ствующей причины всех языковых форм. Ни малейшего акусти-
ческого нюанса, ни самую незначительную языковую метатезу, ни
безобиднейший мгновенный гласный, ни ничтожнейший парази-
тический звук не следует отдавать в полную и исключительную^
власть фонетики или акустики!
Фонетика, акустика, физиология органов речи, антропология,
этнология, экспериментальная психология и как они еще там на-
зываются — только описательные вспомогательные дисциплины; они
могут нам показать условия, в которых развивается язык, но ни-
как не причины этого развития.
Причиной же является человеческий дух с его неистощимой
индивидуальной интуицией, с его оиМЦак, а единовластной ко-
ролевой филологии может быть только эстетика. Если бы дело-
обстояло по-другому, то филологию уже давно бы сдали в архив...
...Единство духовной причины в фонетике должно быть сохра-
нено любой ценой. С точки зрения педагогики или методологии
иногда, может быть, и удобно нарушать это единство; с научной
точки зрения это недопустимо. Между фонетическим законом и
явлением аналогии идеалист не может признать качественного
различия.
Когда frigidum с долгим i отражается в древнефранцузском как
freit, а в итальянском как freddo, в то время как ударное долгое i
в этих языках остается!, то это исключение обычно объясняют ана-
логией с близким по значению rigidum с кратким i. Но полученный
таким способом «вульгарно-латинский субстрат» frigidum полно-
стью соответствует требованиям «фонетического закона» и стоит в
одном ряду с переходом ГШет>др.-франц, feit и итал. fede. В то
время как при frigidum>freit предполагается влияние семантиче-
ских моментов, в случае fldem>feit этого не обнаруживается.
Но это только кажется так. Переход ffdem>feit также можно-
объяснить. Что является его причиной? Акцент. А что же,
спросим мы, представляет собой акцент? Пожалуй, лучший ответ
34
дал Гастон Парис1, когда он сказал: акцент есть душа слова. Чтобы
понять, что такое акцент, отнимите его от языка. Что останется? От
устной речи ничего не останется. От графически фиксированной —
останется от двадцати до двадцати пяти сваленных в кучу пустых
оболочек, которые называют буквами — А, В, С и т. д. Читать
книгу — значит наполнять эти оболочки акцентом. При этом со-
всем нет необходимости произносить хотя бы единый звук; можно ис-
пользовать акцент, не прибегая к помощи речевых органов — на-
столько духовен и внутренне присущ языку акцент!
Акцент и значение — разные слова для одного и того же явления:
•оба обозначают психическое содержание, внутреннюю интуицию,
душу языка. Оба находятся в одинаковых внутренних отношениях
к звуковому феномену. Поверхностным представлением является
вера в то, что значение и звуковой облик могут быть разъединены и
только акцент якобы связан со звуком...
...Звуковые волны звукового облика, физическое последствие
произнесенного слова — сотрясение воздуха — от них можно от-
мыслиться; они не являются существенной составной частью языка.
В результате остается как бы призрачный язык, который лучше
всего можно сравнить с человеческими тенями ада или чистилища
Данте. Они не имеют плоти, но только образ, настолько пластичный,
настолько индивидуальный и выразительный, каким он не мог бы
быть, если бы он был отягощен костями и плотью. Наделенное ак-
центом слово, как звуковой образ, есть чистейшее отражение духа;
если к нему прибавить звуковые волны, то он только потускнеет,
а не прояснится. Задача артикуляции заключается в том, чтобы све-
сти к минимуму это материально-акустическое потускнение. X о-
р о ш е е произношение в конечном счете всегда ясное произ-
ношение; его не следует смешивать с хорошим акцентом, который в
конечном счете всегда означает соответствующую интерпретацию
духовного содержания.
Итак, «акцент» есть дух и только дух, точно так же как и «зна-
чение»...
...Об одном знаменитом итальянском артисте рассказывают, что
он умел до слез растрогать публику, произнося по порядку числа от
одного до ста, но с таким акцентом, что слышалась речь убийцы,
каявшегося в своем злодеянии. Никто больше не думал о числах,
но только с трепетом сочувствовал несчастному преступнику. Ак-
цент придал итальянским числам необыкновенное значение. А что
может сделать глубокое по смыслу стихотворение, если его соответ-
ственно продекламировать!
Уловить акцент языка —значит понять его дух. Акцент — это
связующее звено между стилистикой или эстетикой и фонетикой;
исходя из него, следует объяснять все фонетические изменения...
1 Гастон Парис (1839—1903) —выдающийся французский филолог, извест-
ный своими трудами по истории и лексикологии французского языка. (Примеча-
ние переводчика.)
35
...После того как мы между акцентом и фонетическими измене-
ниями установили обязательное причинное отношение, с неизбеж-
ностью следует, что всякое фонетическое изменение первоначально
возникает как явление индивидуальное не только в отношении го-
ворящего, но также и в отношении сказанного. Нет надобности в-
том, чтобы фонетическому изменению подчинялись люди или звуки.
Ни с какой стороны изменение не является ни обязательным, ни за-
кономерным; оно должно им еще стать...
ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ЯЗЫКОЗНАНИЯ
...Языковое выражение возникает в результате индивидуаль-
ной деятельности, но оно утверждается, если приходится по вкусу
другим, если они его принимают и повторяют либо бессознательно,
т. е. пассивно, либо точно так же творчески, т. е. модифицируя,
исправляя, ослабляя или усиливая, короче говоря, принимая кол-
лективное участие. В момент возникновения или абсолютного прог-
ресса язык есть нечто индивидуальное и активное, в момент покоя
или утверждения — нечто пассивное (как в единичном, так и в об-
щем) и в момент относительного прогресса, т. е. рассматриваемый
не как творчество, а как развитие, язык есть коллективная духов-
ная деятельность.
Но общая звуковая деятельность возможна постольку, посколь-
ку духовная предрасположенность является также общей, и точно-
так же индивидуальная деятельность возможна постольку, посколь-
ку предрасположенность является особой и самобытной. Именно
на этом взаимодействии покоится язык: он объединяет нас, и он разъ-
единяет нас. Поскольку мы чувствуем себя одинаковыми и близ-
кими своему народу, мы пользуемся его языком и стараемся, сколько*
можем, говорить ясно, правильно, общепонятно и просто; поскольку
же мы ощущаем себя как личность, мы стремимся к собственному
языку, к своему индивидуальному стилю, и чем глубже это ощуще-
ние, тем смелее, самобытнее, новее и сложнее наши выражения. Бла-
гожелательные натуры пишут легким и простым стилем, а мрачные
и высокомерные отдают предпочтение темному стилю.
Подобные наблюдения относятся не только к стилю, но также и к
звуковой форме и морфологическому строю языка. Тесная причин-
ная связь между стилистическими и звуковыми изменениями и есть
важнейшая цель наших доказательств. Нам ясно, как образуются
так называемые тенденции, которые часто в течение столетий форми-
руют звуковой облик языка в одном и том же направлении, покуда
в конце концов не выработается единый и характерный образ язы-
ка —не только в отношении его основы, т. е. строя предложения,
но также и в отношении его акустической оболочки, т. е. звуковой
системы. Эти тенденции являются результатом или, точнее, корре-
лятом того духовного подобия, родства и близости, которые связы-
вают отдельных индивидуумов в народы и нации.
36
В большинстве случаев духовное родство обусловливается фи-
зическим, так что единство расы в общем и целом перекрывается
единством языка. Но вместе с тем не следует забывать, что антро-
пологически далеко отстоящее может включать духовное своеобра-
зие чуждого ему народа, испытывать к нему склонность, прини-
мать в нем участие и говорить на его языке, как будто он принад-
лежит ему.
Но духовное и расовое тождество постоянно ограничивается,
т. е. частично снимается индивидуальными различиями отдельных
лиц. Поэтому ни в коем случае не следует себе представлять фонети-
ческое изменение как процесс «спонтанный» и происходящий посред-
ством инстинктивного Consensus alter непосредственно и свободно.
Как все на свете, так и фонетическое изменение должно выдержать
борьбу, прежде чем оно утвердится, распространится и сможет
господствовать. Сколько существует неудавшихся фонетических из-
менений! Сколько индивидуальных вариантов умерло в день их
рождения! Сколько осталось в тесном кругу и сколько подверглось
модификациям, прежде чем выжить! Сколько языковых неологиз-
мов ежедневно возникает в детских! И что остается от них? Как
жалко, незначительно количество фонетических изменений, отме-
ченных грамматиками, по сравнению с количеством фактически су-
ществующих или существовавших!..
Таким образом, мы нашли два различных момента, в соответ-
ствии с которыми следует наблюдать язык и, следовательно, опреде-
лять его:
1. Момент абсолютного прогресса или свободного индивидуаль-
ного творчества.
2. Момент относительного прогресса или так называемого зако-
номерного развития и взаимообусловленного коллективного твор-
чества.
Именно эти два момента имеет в виду Вильгельм фон Гумбольдт,
когда он говорит: «Это не пустая игра слов, когда определяют язык
как самопроизвольную деятельность, возникающую из самой себя
и божественно свободную, а языки — как связанные и зависимые от
народов, которым они принадлежат»1.
Рассмотрение первого момента исходит из исторически данного
состояния языка и является чисто эстетическим. Рассмотрение вто-
рого сравнивает более раннее состояние с более поздним и в силу
этого является историческим, но как только оно обращается к объ-
яснению процессов изменения, развития или природы живых эле-
ментов в языке, оно снова должно возвратиться к эстетическому или,
как теперь говорят, психологическому взгляду.
Так мы приходим к новой и в своей сущности последовательно
идеалистической системе языкознания:
1 § 1 сочинения «Uber die Verscbiedenheit des menschlichen Sprachbaues».
37
1) чисто эстетическое,
2) эстетико-историческое рассмотрение языка.
Первое может быть только монографическим; оно исследует
отдельные формы выражения сами по себе и независимо друг от дру-
га с точки зрения их особой индивидуальности и своеобразного
содержания. Второе должно суммировать и группировать. В его
задачу входит исследование языковых форм различных народов и
времен, во-первых, хронологически — по периодам и эпохам, во-
вторых, географически — по народам и расам и, наконец, по «инди-
видуальностям народов» и духовному родству. Здесь, при сопостави-
тельном изложении материала, место, где позитивистские методы
могут быть применены со всей силой, определенностью и скрупулез-
ностью. Подразделяется ли при этом языковой материал на фонети-
ку, морфологию и синтаксис или нет — это вопрос договоренности;
он может быть решен, исходя только из практических соображений,
а не теоретических.
Наше деление на эстетическое и историческое рассмотрение
языка не внесет нового дуализма в филологию. Эстетическое и исто-
рическое в нашем понимании не противопоставляются друг другу;
они соотносятся друг с другом приблизительно так же, как в пози-
тивистской системе описательная и повествова-
тельная грамматика, с которыми, однако, не следует смешивать
(или тем более отождествлять) наши категории. Терминами «эстети-
ческий» и «исторический» мы обозначаем разные аспекты одного и
того же метода, который в своей основе всегда может быть только
сравнительным. Если сравнению подвергаются языковые
формы выражения и соответствующая психическая интуиция, то
тогда мы имеем эстетическое рассмотрение, т. е. интерпретацию
«смысла» формы выражения. Всякий, кто слышит или читает ска-
занное или написанное, осуществляет эту деятельность, разумеется,
сначала бессознательно и ненаучно. Но как только он начинает де-
лать это намеренно и квалифицированно, раздумывая над своими
интерпретациями, он уже вступает в область эстетического языко-
знания. Если же сравнивают друг с другом различные или тождест-
венные формы выражения, исследуют их этимологические связи,
то тогда мы имеем исторический способ рассмотрения, который, од-
нако, продолжает оставаться эстетическим; эстетически интерпрети-
рованный факт в этом случае истолковывается исторически и вклю-
чается в процесс развития языка.
Грамматика и истор!я языка* **'
КЪ ВОПРОСУ ОБЪ ОТНОШЕН1И МЕЖДУ «ПРАВИЛЬНЫМ!»
и «истиннымъ» въ языковъдъжи
«Милый другъ, всякая теор!я сЬра,
но зелено златое древо жизни».
«Grau, teurer Freund ist alle Theorie,
Dock grun des Lebens goldner Baum».
(Faust).
Съ точки зрЪн!я чисто грамматической это предложение без*
упречно; словесно *) оно правильно.
Разсматривая болЪе сокровенный или философски его смыслъ,
мы можемъ признать его истиннымъ или ложнымъ; но этоть во-
просъ здЪсь не подлежите нашему рЪшежю.
Что же касается его буквальнаго или эмпирическаго смысла,
то необходимо его признать ложью, ибо, во-первыхъ, теорня не
обладаете цвЪтомъ, а во-вторыхъ, жизнь не есть дерево.
Сверхъ того, это предложен!е грЪшитъ и противъ формаль-
ной логики. Оно содержите въ себЪ противорЪч!е или логиче-
скую неправильность, поскольку дерево можете полагаться либо
зеленымъ, либо золотымъ, а не заразъ и золотымъ, и зеле-
* Логосъ, 1910. Кн.1. С. 157-170.
** Vossler К. Grammatik und Sprachgeschichte Oder das Verhaltnis von
«richtig» und «Wahr» in der Sprachwissenschaft // Logos. I.
Tubingen, 1910.
•) He решаясь вводить термннъ «языковый», мы принуждены пере-
водить немецкое «eprachlich» различными словами: «словесный», «лин-
гвистический», а также съ помощью род. пад. «языка», «рЪчи» и т п.
Редакция.
39
нымъ. Исключение можно было бы допустить лишь въ томъ слу-
чай, если бы золотыя части были заранее указаны въ отлич(е
отъ зеленыхъ.
Следовательно, философская ложь, эмпирическая безсмыслица
и даже логическая неправильность могуть быть явлены въ форме,
съ точки зрйжя языка вполне корректной. Грамматическая пра-
вильность не имйетъ ничего общаго съ прочими эмпирическими,
историческими и логическими правильностями. Столь же мало об-
щаго она имеетъ и съ истиной. Въ царстве лжи и заблуждешй
нетъ ничего такого, что не могло бы быть выражено, въ стили-
стически безукоризненной словесной оболочке.
Но если, такимъ образомъ, грамматическая правильность
не основана ни на логической правильности, ни на какой-нибудь
иной предметной истинности или правильности, то—на что же
она опирается?
Прежде всего—на словоупотреблеше, на правило или обычай
определенной лингвистической группы. Грамматическая непра-
вильность есть нарушеше usus’a языка. Грамматика кодифициру-
етъ usus и пытается укрепить его, поскольку онъ подверженъ
колебан!ямъ. Поэтому грамматика преимущественно интересуетъ
того, кто желаеть ознакомиться съ языкомъ, т.-е. съ его ивив’омъ.
Сущность грамматики заключается прежде всего въ ея педаго-
гической задаче. Въ силу этого педагогическаго характера и за-
дачи, она стремится къ возможно большей наглядности и по-
нятности и делится, въ зависимости отъ спещальныхъ целей
преподавашя языка, на рядъ школьныхъ гфамматикъ для
начинающихъ, для старшаго возраста, для нймцевъ или англи-
чанъ, для купцовъ, для писателей, экзаменующихся и т. д.
Поскольку, однако, грамматика ставить себе целью не только
стать наглядной, понятной и упорядоченной, но и «быть действи-
тельно плодотворной и общезначимой, постольку изъ ея педаго-
гическаго характера развивается другой характеръ, а именно—
догматически. Какъ только usus становится колеблющимся и не-
яснымъ, грамматика должна сказать решающее слово и попы-
таться утвердить его, такъ какъ нечто неясное и колеблющееся
не можетъ служить предметомъ преподавая!я. Такимъ образомъ,
школьная грамматика порождаетъ авторитетную или догматиче-
скую; назовемъ ее академической грамматикой. Она
40
не желаетъ, подобно своей матери, облегчать усвоеже языка,
она не желаетъ быть посредницей при передач^ языка, но хо-
четь решать, утверждать, определять, диктовать и повелевать
во всехъ вопросахъ, касающихся этого последняго. Она стре-
мится къ возможно большей авторитетности.
Но всяк!й авторитегь долженъ быть обоснованнымъ, а вся-
к!й догнать, даже и лингвистически,—оправданнымъ. Поскольку
академическая грамматика хочетъ устранить некоторый злоупо-
треблежя языка и придать значеше некоторымъ новымъ прави-
ламъ, она волей-неволей сталкивается съ вопросомъ объ
основажяхъ этихъ правилъ и причинахъ различныхъ лингвисти-
ческихъ обычаевъ. Тутъ дело касается теоретическаго знажя.
Практическая потребность въ преподаважи и установлена пра-
вилъ незаметно породила научную проблему. На этомъ месте
выростаетъ третья группа грамматикъ: научныя грамматики.
Но къ сожалежю, это отграничен!е и освобождеше научныхъ
задачъ отъ практическихъ совершалось лишь постепенно и мед-
ленно, при томъ съ недостаточной полнотой и аккуратностью
при дележи. Благодаря этому возникли помеси теоретически-
практическихъ и практически-теоретическихъ грамматикъ. Та-
кого рода ублюдочнымъ существомъ прежде всего является такъ
называемая логическая грамматика.
Логическая грамматика пытается обосновать usus языка,
т.-е. грамматически правильное, при помощи логически правиль-
на™. Задача ея состоитъ въ томъ, чтобы доказать и вывести
технику языка изъ техники мышлежя. Она полагаетъ, что ос-
новнымъ логическимъ понят!ямъ соответствуютъ основныя грам-
матически формы. На первый взглядъ кажется, будто все обсто-
ять превосходно. Въ основе имени существительнаго лежитъ
поняте субстанцш, въ основе прилагательнаго—качество, въ
основе нареч!я—модальность, въ основе системы склонений и
спряженш—понятая относительности и т. д. Логическая грамма-
тика утверждаетъ, что можетъ объяснить, почему прилагатель-
ное имветъ степени сравнения, а существительное не имеетъ.
Первое соотвЬтствуетъ категории потен Дальности, и только по-
тенщальное способно обладать степенью; последнее же соответ-
стзуеть категорш действительности, и лишь, въ качестве чего-
41
то действительнаго, оно можетъ иметь число, родъ и членъ*).
Жаль только, что грамматическая логика нигде и никогда
не покрывается истинной логикой. Жаль, что языкъ нельзя
приучить къ тому, чтобы не злоупотреблять именемъ существи-
тельнымъ, т.-е. представителемъ понят!я суб стан щи, для выра-
жен1я модальныхъ, относительныхъ и даже нереальныхъ значежй,
къ тому, чтобы не возводить прилагательнаго въ субстанШю, не
полагать субстанщи въ сравнительной степени, не изменять
множественности въ качество, не передвигать действительности
въ будущность, не превращать возможнаго въ абсолютное,—сло-
вомъ, не смешивать категор!й самымъ беэпорядочнымъ образомъ.
При томъ, именно величайипе и наиболее достойные удивления
ген!и языка доводятъ до крайности эту нелогичную игру.
Несоответств!я между грамматическими функщями и логи-
ческими категор!ями до такой степени очевидны, что даже самые
неисправимые интеллектуалисты уже не осмеливаются более ихъ
отрицать. Но они стараются выпутаться изъ затруднительнаго
положежя, говоря, что логическая правильность нигде и никогда
не достигнута, что она представляетъсобой идеалъ, даже един-
ственный идеалъ, къ которому должна стремиться и на са-
момъ деле стремится грамматическая техника языка. Они утвер-
ждаютъ, что развипе языка движется въ направлент къ логике,
что каждый современный языкъ идетъ навстречу прогрессиру-
ющей интеллектуализащи.
Однако, всякая техника — что именно забываютъ интел-
лектуалисты— имеетъ свой идеалъ, т.-е. мерило своей правильности
въ себе самой, а не вне себя и не надъ собой. Печаленъ
тотъ художникъ, который руководился бы техникой мыслителя, и
печаленъ музыкантъ, который пользовался бы техникой поэта
или математика. Всюду, где существуеть особая техника, ео
ipso существуеть особая мысль, особая идея. Техника худож-
ника служить художественной мысли, техника музыканта—музы-
кальной идее. Эту простую истину, гласящую, что идея языка
есть нечто себе довлеющее, независимое отъ всего другого и
въ частности существенно отличное отъ логической идеи,—все
*) Такую попытку вполне серьезно произвелъеще въ 1907 г. Jac. von
Ginneken, Principes de linguistique psychologique.
42
снова и снова забывають. Поэтому логическая грамматика, пред*
ставляющая собой помесь разныхъ течешй, не въ силахъ испол-
нить своего назначежя и постольку теряетъ свое право на суще-
ствование *).
Итакъ, если академическая грамматика на самомъ дЬле же-
лаетъ видеть свой лингвистически догматъ оправданнымъ и обо-
снованнымъ, то ей необходима вторая, более жизнеспособная, бо-
лее научная грамматика—дочь.Ею хочеть быть психологиче-
ская грамматика. — Она пытается свести нормы usus’a языка
къ душевнымъ, точнее психофизическимъ законамъ. Въ основе
usus’a языка лежитъ, съ одной стороны, физическая при-
вычка речи, способность членораздЪльнаго произношешя (Arti-
knlationsbasis), съ другой же стороны, — психическая привычка
мышлен!я, такъ называемая ассощащя представлен^. Къ какому
же роду принадлежать эти привычки членораздЪльнаго произно-
шешя (артикулящи) и ассощац!и? Представляютъ ли онЪ собой
прирожденную или приобретенную способность, природную или
культурную, физическую или духовную, закономерную или сво-
бодную, предопределенную или непредопределенную? Ясно, что
психологическая грамматика находится на философскомъ распутьи.
Исходя изъ потребностей академической грамматики, требующей
все настойчивее твердыхъ нормъ и законовъ и нуждающейся въ
оправдан!и, она первоначально избираетъ первый путь и выска-
зывается въ пользу естественной, прирожденной, физически обо-
снованной предопределенности нашихъ артикулаторныхъ и ас-
сощативныхъ процессовъ речи **). Она всюду провозглашаете
законы звуковъ, законы или аналопи мышлежя, во всЬхъ обла-
стяхъ, въ фонетике, въ морфолопи, въ синтаксисе доказываете
естественную обусловленность процессовъ речи. При томъ, такая
грамматика не терпите исключен^, не допускаете ихъ. Каждая
форма языка подчинена законамъ природы, всякое произволь-
•) Интересную и поучительную главу изъ исторш крушешя логи-
ческой грамматики далъ Cire Trabalza, Storia tella grammatica italiana.
Миланъ 1908.
**) Мы отнюдь не отрицаемъ, что психологическая грамматика всту-
пала и на второй путь. Здесь рЪчь идетъ—въ цЪляхъ упрощежя—исклю-
чительно о натуралистически и детерминистически окрашенной психолопи,
точнее—психологической грам матике.
43
ное вмешательство есть глупость или болезнь. Но, значить,
глупостью и произвольностью отличается прежде всего сама ака-
демическая грамматика. Истинная грамматика представляеть
собой законъ природы, ей не нужны никаюя академичесюя на-
ставления. Такимъ образомъ, детерминизмъ, въ которомъ нуж-
дается именно академическая грамматика, приводить дочь ея—
психологическую грамматику—къ греху матереубийства. Эта по-
следняя отрицаетъ и проклинаетъ ту потребность, которая ее
же самое породила: потребность въ грамматической дисциплине,
воспитанш и правильности. Поскольку она технику языка сво-
дить къ механической или детерминистической технике природы,
она оказывается такимъ же ублюдкомъ, какъ и ея сестра—
логическая грамматика.
Но если лингвистически usus нельзя вывести ни изъ зако-
новъ логики, ни изъ законовъ природы, то приходится объяснять
его изъ него же самого. Иными словами, usus языка А долженъ
быть разсматриваемъ, какъ порождеше предыдущихъ usus’oeb
языка—В, С, D, и т. д. Тутъ задача заключается въ томъ, чтобы
найти генеалопю лингвистическихъ usus’oeb и группъ. На сцене
появляется третья дочь—историческая грамматика. Она
изследуетъ все формы съ точки зрен1я ихъ древности, происхо-
жден!я и исторической правомерности. При этомъ выясняется, что
всякая форма, всяшй лингвистически usus имеетъ своихъ предковъ,
имеетъ свою правомерность. Часто именно те звуковые образы
или конструкцш, которыя академическая грамматика считаетъ
ошибочными, отличаются длинной и блестящей родословной;
и часто самыя упадочныя формы языка обладаютъ наиболее
славными предками. Чемъ безцеремоннЪе действуетъ историче-
ская грамматика, темъ она успешнее растворяетъ значимость
языка въ его бытш, обнаруживаетъ относительность всего времен-
наго, подвергаетъ опасности и даже совершенно разрушаетъ поня-
т!е лингвистической правильности, т.-е. основу и фундаментъ ака-
демической грамматики.—Словомъ, историческая грамматика со
своимъ релятивизмомъ оказывается столь же ублюдочной, какъ
психологическая грамматика со своимъ детерминизмомъ и логи-
ческая со своимъ интеллектуализмомъ; подобно этой последней,
она тоже приводить къ греху матереуб!йства. Не надо быть
глубокомысленнымъ астрологомъ, чтобы суметь предсказать съ
44
абсолютной достоверностью скорое научное крушеже этихъ
трехъ типовъ такъ называемой научной грамматики.
Наше современное языковЪдЪн!е, если я не ошибаюсь, нахо-
дится въ пер'юдЪ полной безпомощности и отчаяннныхъ попы-
токъ вдохнуть новую жизнь въ эти разсмотрЪнныя нами смер-
тельно больныя теоретически грамматики. Прививая испорчен-
ную кровь одной грамматики другой и пытаясь толковать исто-
рическую грамматику логически или психологически, а логи-
ческую исправлять или углублять исторически или психологи-
чески, можно, правда, замедлить, но не предотвратить ихъ
общее крушеже.
Тотъ фактъ, что въ основныхъ принципахъ языкознажя
совершается переворотъ и происходитъ тяжелый кризисъ, скры-
вается и маскируется до некоторой степени благодаря внешней
суетливости и усерднымъ, более или менее близорукимъ, от-
дЪльнымъ изслЪдоважямъ въ предЪлахъ прежнихъ течежй; но
отрицать его нельзя.
Если я не ошибаюсь, мы стоимъ приблизительно предъ сле-
дующей альтернативой. Или—школьная и академическая грамма-
тика, а также лежащее въ основе ихъ понят!е лингвистической
правильности представляютъ собой произвольный требован!я прак-
тической жизни и лишены всякихъ разумныхъ, научно доказу-
емыхъ основажй. Въ такомъ случае учете психологическихъ и
историческихъ грамматикъ, конечно, соответствовало бы истине:
въ языке нетъ ни правильнаго, ни неправильнаго. Долой школы,
долой академ!и; воспитаже языка нелепо и неестественно. Язы-
ки должны разрастаться и развиваться сами собой, свободно
и естественно. Между школьной и научной грамматикой нетъ
взаимодейств!я, нетъ взаимнаго оплодотворения, вообще нетъ
никакого отношежя. Полное взаимное равнодуойе, какъ пропасть
отделяетъ практически умъ отъ теоретическаго, учителя отъ
изследователя. — Или — требоваже лингвистической культуры,
дисциплины и воспитажя языка правомерно; тогда должны суще-
ствовать пути и средства для теоретическаго и строго научнаго
обоснован!я этого практическаго требоважя. Но въ такомъ слу-
чае—долой грамматику истористовъ и психологистовъ.
Было бы безум!емъ медлить хотя бы мгновеже предъ этой
альтернативой. Школа и воспитаже въ языке такъ же, какъ и
45
всюду, необходимы и потому правомерны; и именно по-
этому понят1е лингвистической правильности должно иметь
твердую научную основу. Для того чтобы ее отыскать, обратимся
сначала къ анализу понят!я о правильномъ вообще.
Правильность (Richtigkeit) отличается отъ истинности (Wahr-
he it). Почему человекъ, сравнительно легко перенося упрекъ въ
неправ ильности своего мышлен!я или действ!я, столь трудно, а
вообще говоря, даже совсЪмъ не переносить упрека во лжи?
Н е правильное можно сделать правильнымъ или исправить. Не-
прави льную работу приходится исполнить заново. Наше недо-
вольство по поводу неправильнаго относится къ потерянному
нами времени и работе, но не къ намъ самимъ. Укоръ въ непра-
вильности влечетъ за собой по существу экономическое, а не
этическое угрызеже совести.
Называя свою работу неправильной и даже въ корне непра-
вильной, мы тЬмъ самымъ отрекаемся отъ нея. Суждеже или
приэнаже: «неправильно» иэолируетъ всяюй трудъ, т.-е. отделя-
етъ его отъ его же творца. Сужден1я же «истинно» или «ло-
жно» касаются не труда, какъ такового, не изолирован наго
произведежя. Они направлены и не на автора, взятаго въ от-
дельности, а строго говоря, на внутреннюю связь между авто-
ромъ и произведежемъ, т.-е. на самый творчесюй актъ, на
жизненный нервъ духа. Задевая душу произведежя, это сужде-
Hie задЪваетъ душу творца его. Ведь вообще человечесюя души
возможно задеть не иначе, какъ задевая ихъ произведежя и
поступки.
Следовательно суждеже «истинно-ложно» является более
глубокимъ или первичнымъ;сужден1е же «неправильно-правильно»—
вторичнымъ. Правильное, значить, составляетъ экономическую,
или техническую внешнюю сторону истиннаго. Когда я стрем-
люсь обнаружить ту истину, которой я преисполненъ, и выразить
ее, напр., въ науке или въ искусстве, то могу реализовать ее
не иначе, какъ посредствомъ известной техники или эконом!и,
т.-е. именно только въ правильной или неправильной форме.
Всяюй знаеть, что существуютъ поэты, обладающ!е незначи-
тельной долей поэтической истины, но отличающееся выдающей-
ся техникой, какъ, напримеръ, Скрибъ или Сарду. Равнымъ об-
46
разомъ случается, что мыслители и изследователи, преиспол-
ненные глубочайшихъ научныхъ истинъ, выражаютъ свои идеи
технически несовершеннымъ или диллетантскимъ способомъ.
Предикаты истиннаго и правильнаго, стало быть, относятся
другь къ другу такъ, что при максимуме правильности доста-
точенъ минимумъ истины, а минимумъ правильности способенъ
охватить максимумъ истины. Следовательно, эти понят1я отнюдь
не покрываются; однако они также и не исключаютъ другь друга.
Они взаимно другь друга обусловливають. Поэтому они не мо-
гутъ находиться во вражде, въ соперничестве или, говоря язы-
комъ логики, быть противоположными другь другу. Въ виду того,
что они не конкурирують между собой, нельзя логическимъ
путемъ даже мысленно представить себе возможность равновеая
между истиннымъ и правильнымъ. Всегда долженъ оказаться
перевесь либо въ ту, либо въ другую сторону, поскольку или
правильное служить целямъ истиннаго, или истинное—целямъ
правильнаго. Тамъ, где истинное и правильное принцишально
враждуютъ между собой или взаимно исключаютъ другъ друга
или вступаютъ въ безпорядочныя соединен in, тамъ возникаетъ
то логически недопустимое явлеже, съ которымъ мы познако-
мились, разсматривая отношение научныхъ грамматикъ къ
практическимъ.
Въ грамматике господствуеть лингвистическая правильность.
Ни одна разумная грамматика не подниметь вопроса о лингвисти-
ческой истине. Для грамматики все дело заключается въ тех-
нике или эконом!и лингвистической мысли, при чемъ эта по-
следняя не доказывается, а имплицитно предпосылается. Когда
историческая грамматика изследуетъ истор!ю этой техники, а
психологическая грамматика—психофизическую обусловленность
последней, то объектомъ всегда остается именно техника или
эконом!я языка; однако, съ самимъ языкомъ, съ мыслью языка
или съ его истиной эти, такъ называемыя, научныя грамматики
непосредственно имеютъ столь же мало общаго, какъ и школь-
ная грамматика. — Пока историческая и психологическая грам-
матики сознаютъ, что оне способны познать лишь практическое
применен1е языка, а не сущность его, до техъ поръ оне име-
ютъ полезное практически-научное значен!е. Но какъ только
оне покушаются на обосноваже или защиту, опровержеже или
47
разрушеже практическихъ грамматикъ, онЪ становятся непри*
годными.
Только при помощи науки о лингвистической истина возмо-
жно обосновать, доказать и познать предмете всЪхъ грамма-
тикъ, т.-е. лингвистическую правильность. Конечно, было бы
несравненно удобнее начисто отрицать существоваше лингви-
стической истины или лжи, т.-е. существоваше мысли языка, по-
добно тому, какъ это дЪлала логическая грамматика. Но, какъ
явствуетъ изъ нашей предшествующей аргументами, это невоз-
можно.
Что такое мысль или истина языка?
Съ точки зрЪжя логической мысли такое утверждеже,
какъ «златое древо жизни зелено», неправильно; съ точки
зрЪжя лингвистической оно правильно. А говоритъ: столъ
круглъ. В говоритъ: онъ четырехъуголенъ. С говоритъ: онъ
треугольный. D говоритъ: этотъ четырехъугольный столъ имЪ-
етъ круглую форму треугольника. Въ отношенш къ одному
только языку каждый изъ нихъ высказалъ нЪчто правильное.
Предположимъ, что D своимъ нелЪпымъ утвержден!емъ захотблъ
позабавиться или пошутить и проявить задорь своего темпера-
мента, тогда предложеже его носить характеръ лингвистической
истины. Но если предположить, что вышеприведенный слова
произнесены имъ въ одурманенномъ состояжи, безъ всякаго
смысла и значежя, то надобно признать, что въ такомъ случаЪ
выраженное имъ вообще не относится болЪе къ языку, а со-
ставляете просто некоторый шумъ или сострясен!е воздуха, ко-
торое всл1дств1е благоприятной случайности въ ушахъ слушателя
получаете комическое значение. Итакъ, все зависите отъ значе-
жя, отъ гарможи между звукомъ и смысломъ. Языку присуща
истинность, поскольку онъ обладаете смысломъ,—ложность, по-
скольку онъ лишенъ смысла. Попугаи и фонографы говорите лишь
для того, кто самъ въ производимый ими шумъ вкладываете
смыслъ; сами по себЪ взятые—они не говорите.
Такъ какъ въ жизни языка, напримЬръ, въ разговор^ между
вышеуказанными А, В, С и D, всЪ формы языка одинаково равно-
правны, то возникаете вопросъ, которая изъ этихъ безчислен-
ныхъ лингвистическихъ и смысловыхъ формъ является наиболее
цЪнной, истинной? Безъ сомнЪжя та форма, которая рЪзче всего
48
выделяется. Но выделяться она не можетъ путемъ отрицажя
другихъ формъ, она не можетъ также ихъ исключать или вклю-
чать потому, что она не есть логическая форма; всякое проявлеже
въ сферЪ языка имееть собственный, индивидуальный, самостоя-
тельный смыслъ. — Но поскольку языкъ есть форма, постольку
въ самомъ деле одна форма исключаетъ другую; поскольку,
однако, онъ есть смыслъ, постольку более обширное содержаже
включаетъ въ себя меньшее. Следовательно, истиннымъ и наи-
более ценнымъ оказалось бы то произведен!е языка, которое съ
формальной стороны представляло бы самое своеобразное, исклю-
чительное и индивидуальное, а со стороны содержан!я — самое
многостороннее, всеобъемлющее и универсальное сочинеже. Ис*
ключительнейшая индивидуальность въ связи со
всеобъемлющей универсальностью — вотъ идеалъ
лингвистической мысли. Какъ видно безъ дальнЪйшихъ разсуж-
ден!й, это есть идеалъ писателя, живописца, музыканта, вообще
каждаго художника. Идея языка по существу есть поэтическая
идея, истина языка есть художественная истина, есть осмыслен-
ная красота. Поскольку мы порождаемъ словесные образы,
мы всЪ тоже являемся поэтами и художниками, правда, въ обы-
денной жизни—весьма незначительными, посредственными, отры-
вочными и неоригинальными художниками. Наша обыденная рЪчь
не стоить того, чтобы ее подвергали анализу, въ качеств^ поэз!И
или искусства. Но крошечная словесная капля какого-нибудь
болтуна въ конечномъ счете проистекаетъ изъ того же источ-
ника, какъ и безконечный океанъ какого-нибудь Гете или Шек-
спира.
Мы знаемъ, чему подчинено учеже о правильности языка, т.-е.
практическая грамматика. Она служить языку, какъ искусству,
и научаетъ насъ технике словесной красоты. Кроме того, ясно,
на какомъ фундаменте академическая грамматика въ спорныхъ
вопросахъ, касающихся правильнаго usus’a языка, должна
основывать свой авторитеть и фактически всегда основывала,
следуя правильному инстинкту: на художественной способности,
на чувстве вкуса и на развиты вкуса речи, на примере худож-
никовъ языка.
Подъ вкусомъ обыкновенно понимаютъ не свободно действу-
ющую, творческую художественную способность, а скорее по-
49
дражающую, выбирающую й воспроизводящую способность. Вкусъ
поддается воспитан!» и нуждается въ немъ, тогда какъ продук-
тивный гежй — по крайней мЪрЪ, поскольку онъ оригинально
творить—и не поддается ему, ине нуждается въ немъ. Въкон-
кретныхъ случаяхъ, т.-е. у живого человека, продуктивная и
воспроизводящая художественная способность, вкусъ и гешаль-
ность постоянно находятся въ неразрывной связи. Подражаше и
оригинальность, кропанье и образцовая работа всюду перепле-
таются другь съ другомъ. Задача художественной критики за-
ключается въ томъ, чтобы ихъ обособить.
Величайппя и образцовыя произведена слова, которыми за-
нимается истор!я литературы, представляють собой, если и не
исключительно, то по преимуществу и по существу продукты
творческаго ген!я. Оригинальность или эстетическая ценность
ихъ должна быть объясняема изъ природы ген!я, а не изъ вкуса
времени. Изучен!е лингвистическаго вкуса времени подготовля-
етъ почву для такого объяснения, однако само не въ состояжи
его дать.—Сверхъ того, изслЪдователь вкуса не можетъ ограни-
читься разсмотрЪжемъ однихъ лишь образцовыхъ произведена;
ему приходится спуститься въ область подражажй и самой неори-
гинальной безвкусицы рЪчи. Для исторж вкуса или чувства рЪчи
все то, что истор!я литературы оставляетъ въ сторонЪ, оказы-
вается крайне интереснымъ,—и наоборотъ.
Но что же представляетъ собой такая истор!я лингвистиче-
скаго вкуса? Существуетъ ли она? Возможна ли она? До сихъ
поръ она, насколько мнЬ известно, не выходила за пределы
отрывочныхъ начинажй. Она является величайшимъ и важнЪй-
шимъ дезидератомъ современнаго языковЪдЪн!я, и, быть можетъ,
когда-нибудь ей и удастся включить въ себя, углубить и очи-
стить психологическую и историческую грамматику, которая
при своей ублюдочности не есть ни грамматика, ни истор!я язы-
ка, не имЪетъ ни практическаго, ни теоретическаго характера.
Въ самомъ дЪлЪ, и въ этомъ суть интересующей насъ проблемы,
всякое измЪнеже и развит!е языка въ конечномъ итогЪ соста-
вляем» продуктъ вкуса или эстетическаго чувства говорящаго
лица. Большинство языковЪдовъ уже отказалось отъ мысли,
будто развит!е языка есть результатъ абстрактныхъ законовъ
и аналог!# звука. Однако, пока лишь немноне признали (какъ
50
напр. Hugo Schuchardt) вкусъ дЪйствующимъ факторомъ въ исто-
р«и языка. Обыкновенно же стараются показать, каюе практи-
ческие природные и культурные факторы измЪняють и опредЪ-
ляютъ языкъ. При этомъ указываю™ на политически, админи-
стративный, географичесюя, геологичесюя, антропологическая дан-
ныя, правовыя, церковныя, экономически, общественнныя и т. п.
потребности и средства. Говорятъ, что железная необходимость
выковываетъ формы языка, что судьбу языка рЪшаетъ власть
оружия и денегъ, т. е.въ конце концовъ—слепая сила природы.
Вкусъ и чувство языка въ сравнежи съ этими земными, элемен-
тарными силами имЪютъ не больше значен!я, нежели безсильная
академическая грамматика.
На самомъ же дЪлЪ, это неверно, отъ нихъ многое и даже
все зависитъ. Когда нЪмецъ перенимаетъ отъ англичанина кры-
латое слово made in Germany и включаетъ его въ свой
родной языкъ, то для этого имеется два рода основажй: при-
чины практическаго и эстетическаго порядка. Практическими
основан!ями служатъ те, которыя сблизили и ознакомили
немца съ англЫской поговоркой. Въ данномъ случае, таковыми
являются факторы величайшей экономической конкурренцш и
борьбы, которую когда-либо приходилось видеть человечеству.
Однако, заставить нЪмецкаго купца высказать эту поговорку
не въ состояжи ни всемогущество Англ!и, ни заманчивые
расчеты на барышъ въ душе самого купца. Тутъ въ качестве
решающаго момента долженъ выступить другой, эстетичесюй
факторъ. Юморъ, шутливость, ирожя немецкаго купца, съ
которыми онъ разематриваетъ враждебный предложенный ему
оборота речи, меняютъ первоначальное непр!ятное значеше
поговорки, придаютъ ей новый смыслъ, наполняю™ англ1йск!е
звуки немецкимъ духомъ, даже немецкимъ образомъ мыслей.
Лишь после такого истолковашя чужой поговорки въ своемъ
смысле немецъ можета начать питать чувство эстетической
симпатш по отношен!ю къ чуждой ему Форме.
Допустимъ, что другой немецк!й купецъ только по привычке,
не отдавая себе отчета въ значен1и и истолкованы, наклеиваетъ
этотъ англ1йск!й рекламный ярлычокъ на свой немецкий товаръ.
Допустимъ далее, что при употреблеж'и этого крылатаго слова
онъ сознаета одни только практическ!е мотивы.—все же и въ
этомъ случае у такого небогатаго мыслями купца имеется налицо
51
эстетичесюй мотивъ. Правда, онъ не совершилъ въ сферЪ языка
никакого эстетическаго дййств!я, но только удовлетворился та-
ковымъ. Но даже если бы онъ удовлетворился не подъ вл!ян!емъ
хорошаго вкуса, а подъ вл!яшемъ отсутствия вкуса и безвкусицы,
то все-таки—и безвкусица есть форма вкуса и служить, если
не плюсомъ, то, по крайней мйрй, минусомъ въ эстети-
ческомъ причинномъ ряду. Ни малййшее измЪнеже звуковъ не
совершается въ языкй помимо известной эстетической симпатш
и нйкотораго удовлетворен!я, являющихся дЪйств!емъ лингви-
стическаго чувства или вкуса.
Въ какихъ временныхъ и пространственныхъ рамкахъ про-
исходить подобное измЪнеше языка,—это зависитъ отъ практи-
ческихъ услов!й внЪшняго и внутренняго, природнаго и куль-
турнаго порядка. Однако, въ каждомъ отдЪльномъ случай, у
всякаго индивида, во вей времена и при всЪхъ обстоятельствахъ
сама возможность и самый ф а к т ъ осуществлен!я такого
измйнежя обусловленъ глубоко скрытымъ, почти незамйтнымъ
эстетическимъ механизмомъ.
Форму нашей рйчи можно сравнить съ формой нашей одежды.
Практическая жизнь принуждаетъ насъ и предлагаетъ намъ все-
возможные образцы. Нашъ вкусъ, однако, рйшаеть при выборй
фасона и цвйта. История языка, какую даетъ намъ историче-
ская грамматика, есть, грубо говоря, то же самое, что истор!я
одеждъ, не исходящая изъ понят!я моды или вкуса времени,
хронологически и географически упорядоченный списокъ пуго-
вицъ, булавокъ, чулокъ, шляпъ и лентъ. Въ исторической грам-
матикй эти пуговицы и ленты называются, напримйръ, ослаб-
леннымъ или полнымъ t, глухимъ е, звонкимъ d и т. д.
Конечно, безъ такого перечня пуговицъ и булавокъ невоз-
можна ни одна истор!я языка.
Однако притязать на научный характеръ можетъ только та
истор1я языка, которая разематриваетъ весь практически при-
чинный рядъ лишь съ цйлью найти въ немъ особый эстетически
рядъ, такъ чтобы лингвистическая мысль, лингвистическая истина,
лингвистичесюй вкусъ, лингвистическое чувство или, какъ гово-
рить Гумбольдтъ, внутренняя форма языка въ своихъ физиче-
ски, психически, политически, экономически и вообще культурно
обусловлен ныхъ измЪнен!яхъ стала ясной и понятной.
Отношеше ucTopiu языка къисторш литературы*1
ПослЪ того, какъ я въ своей статьЪ «Грамматика и истор!я языка»
(Логосъ I, 1, стр. 157—170) сдЬлалъ попытку отграничить особыя, свое-
образный предпосылки и задачи исторш языка отъ задачъ грамматики—
какъ практически, такъ и теоретически,—у меня возникло одно сомнЪ-
wie; разорять его будетъ цЪлью послЪдующихъ замЪчажй.
Если правда, какъ я утверждалъ тогда, что истор!я языка должна
не только объяснить изменен 1я его формъ, какъ продуктъ совокупнаго
воздЬйств1я всЪхъ естественныхъ и культурныхъ факторовъ, которые
могутъ вл!ять на жизнь народа, но должна, промытого, истолковать ихъ,
какъ создашя лингвистическаго чувства или вкуса, то исторш языка
угрожаете опасность сделаться двусмысленной наукой съ двумя различ-
ными задачами и методами истолковашя. Нетрудно понять, что въ этомъ
случай она должна распасться. Первая часть ея задачи—изучеже языка,
какъ культуры, или же культивированной природы, естественно достается
на долю истор1и культуры, между тЬмъ какъ второй объекте ея—
языкъ, какъ художественное произведете,—такъ же легко войдете въ
MCTopiio искусствъ, въ частности въ истор!ю поэз!и и литературы И въ
самомъ дЪлЪ, всяк!й мыслящш изслЪдователь языка в наше время
сознаете, что его работа является вкладомъ или въ историо культуры,
или въ историо стиля, то-есть искусства, или же въ ту и другую вмЬстЬ.
Но въ то же время онъ чувствуете и верить, что она сверхъ того—и не-
смотря на то—имеете свою самостоятельную научную ценность.
Чтобы вскрыть эту ценность, лучше всего обратиться къ погранич-
нымъ наукамъ-соперницамъ, который справа и сл^ва грозяте погло-
тить историю языка, и спросить объ ихъ собственной ценности.
И тогда обнаружится, что истор!я культуры вообще- такой ценностью
не обладаете.
Или мы будемъ понимать подъ «культурой», въ противоположность
«природЬ», все то, что создаете человЪческш духъ, и тогда истор!я куль-
* Логосъ, 1912-1913. Кн.Ш. № 1-2. С. 247-258.
^Vossler К. Das Verhaitnis von Sprachgeschichte und Literaturgeschichte//Logos, П.
Tubingen, 1911.
53
туры равняется исторш человечества или исторш духа вообще. Въ ней
истор!я языка, точно такъ же какъ истор!я литературы, будетъ только
однимъ звеномъ, въ нее включеннымъ и ей подчиненнымъ. Въ такомъ уни-
версалистическомъ пониманш истор!я культуры не интересуетъ насъ; она
столь же не способна конкурировать съ истор!ей языка, какъ, напри-
м^ръ, организмъ съ однимъ изъ своихъ органовъ, какъ целое съ одной
изъ своихъ частей.
Или же мы условимся понимать подъ «культурой» не духовную
деятельность вообще, но одну или несколько особыхъ формъ ея,
напр., научную или религюзную, художественную или нравственную,
или все это вместе, въ противоположность политической, правовой
экономической—или наоборотъ. Тогда возникаете нескончаемый и въ
основанш своемъ неразумный споръ объ объеме поняпя «культура».
Ведь, нельзя же понять, по какому праву у одной духовной деятель-
ности или у группы деятельностей можно отнять или приписать ей—
въ пользу или въ ущербъ другой—достоинство и имя культурнаго фак-
тора и культурной ценности. Либо всякш видъ духовной деятельности
способенъ порождать культуру, либо ни одинъ изъ нихъ. Попытки оты-
скать и отграничить для исторш культуры отдельную, автономную об-
ласть, которая была бы независима, напр., отъ исторш государствъ или
иной спещальной исторш,—ташя попытки делались неоднократно, но
всякш разъ терпели крушеже г).
Но остается третья возможность. Отказавшись отъ мысли открыть
особенный и самостоятельный предмете исторш культуры, специфиче-
скую область ея господства, можно попытаться признать за ней особый
и самостоятельный методъ, специфическую форму властвова-
н i я, или ея юрисдикщю: напр., аналитически методъ въ противопо-
ложность синтетическому, описательный способъ изложешя въ противо-
положность повествовательному, методъ объяснения въ противополож-
ность методу истолковашя. Но и по этому пути мы не далеко уйдемъ.
Ибо въ основе своей исторически методъ остается единымъ и недели-
мымъ. Въ пределахъ исторш всегда и неизбежно каждый анализъ тре-
буете соответствующаго синтеза, каждое описаше—своего повество-
вашя и каждое объяснеше—своего истолковашя. Мало того, одно не толь-
ко требуете другого, оно заключаете его въ себе, какъ свою предпосылку.
Оно покоится на немъ и къ нему стремится. Какъ только анализъ, опи-
саше, объяснеше отрываются отъ службы синтезу, повествованию, истол-
г) Ясный обнцй обзоръ этихъ попытокъ и ихъ меткую критику даетъ В е п е-
cetto Croce въ своемъ журнале «С г i t i с а», годъ VII, 1909, стр. 301—316.
54
кованпо, какъ только они начинають тяготеть не къ своей основе, но къ
самому себе, они покидаютъ историческш методъ. Но относитель-
ный анализъ, относительное onncanie и объяснено, поскольку они при-
меняются, имея въ виду конечную цель историческаго синтеза, пове-
ствовали и толковали, можно было бы, мне кажется, справедливо
и безъ всякаго вреда назвать культурной истор!ей, оставивъ за ней ея
относительное значен!е. Тогда всякая спещальная истор!я будетъ иметь
свою культурную исторш, какъ всякш всадникъ свою лошадь, или какъ
всякое жилище свои двери и окна, свои пути сообщен 1я съ внешнимъ Mi-
ромъ.
Истор1я политики, напр., могла бы иметь культурнуюисторпо ея,
истор1я искусствъ — художественно-культурную истор!ю и т. д. Эти
возможный культурный исторш лишены всякой самостоятельности, по
сравнению съ настоящей истор!ей, оне—только введете и заключеше къ
ней,—оболочка, которая должна защищать сердцевину тела, питать и
служить средствомъ сообщетя; это дышащая поверхность—своего рода
кожа. Короче говоря,—это внешняя истор!я въ противоположность к ъ
внутренней и въ связи с ъ ней.
Въ самомъ деле, каждая истор!я имеетъ свою внешнюю и внутрен-
нюю сторону. Внутренней истор!ей философш мы назовемъ такую исто-
рш, которая понимаетъ развипе философш изъ самой философш, какъ
самораскрыпе философскихъ проблемъ.Классическш примерь этого типа
далъ намъ Виндельбандъ въ своемъ «Учебнике исторш философш». На-
противъ, внешней или культурной истор!ей философш будетъ такая исто-
pin, которая хотела бы объяснить движете философской мысли не въ ея
самоопределенш и не изъ врожденныхъ ей мотивовъ или импульсовъ,
но изъ ея обусловленности внешними факторами (источниками, вл!я-
шями, средой, нацюнальностыо, темпераментомъ, характеромъ и т. д.).
Что наше раздёлете не произвольно, но вытекаетъ изъ самой при-
роды науки, ясно изъ того факта, что среди историковъ издавна встре-
чались и те, чей ген1й преимущественно обращенъ былъ къ внутрен-
ней исторш, и друпе, отдававппеся исторш внешней: съ одной сто-
роны, прирожденные ясновидцы и толкователи саморазвивающагося
духа, съ другой—прирожденные искатели и аналитики культурныхъ
связей. Главными представителями второй группы являются преимуще-
ственно французы или, точнёе, французская школа (отъ Монтескье до
Тэна), къ другой принадлежать главнымъ образомъ итальянцы и немцы
или, вернее, романтическая школа (отъ Вико до Гердера и Гегеля).
Более того, не объ однихъ мыслителяхъ и писатёляхъ, но даже о п р е fl-
мет а х ъ исторш можно сказать, что одни изъ нихъ, повидимому, тре-
55
бують преимущественно аналитическая, описательнаго и объяснитель-
наго изображен in, друпе— синтетическаго, повествовательная, истол-
ковательнаго и эволюцюннаго.
Ибо существують деятельности человеческая духа, который доста-
точно замкнуты и автономны и въ столь сильной мере определяются
своимъ собственнымъ влечежемъ, что ихъ развипе можно и должно объя-
снять почти безъ остатка изъ ихъ внутреннихъ законовъ: таковы поли-
тика, логика, математика. И есть друпя деятельности, который, при
своей сравнительно несамостоятельной, пассивной природе, подвержен-
ной вл1ян1ю чувствъ и впечатленш, должны постоянно черпать извне
свои жизненныя силы, импульсы,содержаже и направлете,чтобы осущест-
влять возможность развипя: таковы релипя, искусство, языкъ. Непростой
случайности поэтому следуеть приписать тотъ фактъ, что истор!я рели-
пи, искусства, языка преимущественно разработывается съ культурно-
исторической точки зрежя, а прошлое государствъ и наукъ—съ точки
зРен!я чисто исторической. Естественно также, что завзятые культур-
ные историки охотнее всего хотели бы свести все духовное развипе къ
исторш самой спорной изъ всехъ деятельностей, къ исторш чувства
или вкуса. «L’histoire n'est que Thistoire du coeur; nous avons &
chercher les sentiments des gen6rations pass£es, et nous n’avons & chercher
rien autre chose» *): такъ говорить Тэнъ.
Темъ самымъ мы снова возвращаемся къ исторш языка. Но попутно
мы уяснили себе, что культурная истор!я—въ томъ смысле, какъ мы ее
определили,—не можетъ быть соперницей для исторш языка. Эта по-
следняя сама оказывается въ известномъ смысле культурной истор!ей,
поскольку она является истор!ей вкуса или чувства въ области слова, то-
есть истор1ей всехъ импульсовъ, мотивовъ, вл!янш, воздействгё среды,
которые притекаютъ извне въ развипе языка. Въ то же время намъ стало
ясно, что истор1я языка не вполне и не всецело растворяется въ исторш
культуры, но, такъ-сказать, частично поглощается ею. Ибо, во-первыхъ,
речь — не только пассивная, но отчасти и творческая деятельность, а,
во-вторыхъ, у исторш культуры, оставаясь при нашей метафоре, нетъ
собственнаго желудка, чтобы поглотить и переварить другую, от-
личную отъ себя истор1ю.
Покончивъ съ первой соперницей, угрожавшей исторш языка, пе-
рейдемъ ко второй: къ исторш искусства и литературы. И ее также въ
значительной мере можно отожествить съ культурной истор!ей; и нетъ
недостатка въ изследователяхъ, придерживающихся того взгляда, что
♦) «Hcropin есть не что иное, какъ истор1я сердца; мы должны стремиться про-
никнуть въ чувства прошлыхъ поколЪюй, вотъ все, къ чему мы должны стремиться».
56
анализъ источниковъ, среды, направленш вкуса, да еще, пожалуй, тех-
ническихъ условгё художественнаго произведешя, такъ же какъ и ду-
ховной жизни его автора, исчерпываетъ задачи исторш литературы,
и что все остальное можно предоставить личному вкусу, наслажден!» и
импрессюнистическому истолкован!» эстетовъ-дилеттантовъ. Однако, бо-
лее вдумчивые историки искусствъ всегда видели и понимали, что ис-
кусство есть не только всесторонне обусловленный продуктъ историче-
скихъ культуръ и психологическихъ организаций, но и въ себе самой
определенная деятельность, и что, какъ таковая, оно имеетъ свои соб-
ственный проблемы и свою автономную спещальную истор!ю. Чистые
историки искусствъ показываютъ намъ, какъ оригинальные, изобре-
тательные художники—изъ техъ, что «пролагаютъ пути»,—видять и
ставить известныя проблемы формъ, и какъ все поиски ихъ остаются
тщетными, пока не явится творческш гешй и не даетъ имъ окончатель-
наго разрешешя. Такъ Apiocrb, напримеръ, разрешилъ художествен-
ную проблему Боярда. Совершенно такъ же, какъ истор!я философш
лишь тогда получаетъ свою точку опоры и свой научный смыслъ, когда
философсюя системы идей мы начинаемъ представлять себе не только,
какъ отражеше душевныхъ настроенш эпохи, не только какъ формы
м!ровоззрен!й, но въ то же время, какъ сознательную и последователь-
ную разработку поставленныхъ проблемъ,—подобно этому и история
искусства лишь тогда можетъ быть спасена отъ жалкаго дилеттантизма,
культурно-исторической учености и психологической утонченности,
когда художественный произведешя будуть приниматься и наследо-
ваться со всей научной серьезностью, какъ устремленный къ опреде-
ленной цели попытки разрешешя поставленныхъ и необходимыхъ эсте-
тическихъ проблемъ.
Свою истор!» развипя въ настоящемъи тесномъ смысле слова спо-
собны иметь именно лишь производительный деятельности, лишь
творчества. Все рецептивное достается на долю не подлинной
истор!и,—истор!и культуры. Она и призвана къ тому, чтобы разема-
тривать творчество, какъ мнимое творчество, то-есть все
созданное объяснять, какъ рефлексъ (не какъ продуктъ) постороннихъ
фактовъ, а въ последнемъ счете, какъ рефлексъ рефлекса природы
вещей. При мнимомъ творчестве это сведеше удается; при творчестве
реальномъ получается остатокъ.
Но такъ какъ подобный остатокъ получается и въ исторш искусства
и въ исторш языка, то попрежнему мы спрашиваемъ себя: какъ обе оне
относятся другъ къ другу? Оне тожественны; ибо, какъ про-
дуктивная деятельность, какъ самобытное творчество, слово—искусство.
57
Итакъ, опасность, предсказанная вначалЪ, въ изв^стномь смыслЪ
все-таки наступила. Истор1я языка, которая не была бы ни культурной
истор1ей, ни HCTopieft искусства или литературы, но чЪмъ-то третьимъ,
отличнымъ отъ нихъ, самостоятельнымъ,—логически немыслима. Но по-
глощешя или стЬснеюя исторш языка или даже возникновеюя конфликта
бояться нечего. Одно изъ двухъ: или истор!я языка тожественна съ куль-
турной истор1ей и, въ качеств^ ея, подчинена исторш литературы,
или она тожественна съ истор!ей литературы и тогда господствуеть надъ
культурной истор!ей.
Но въ качеств^ культурной исторш, истор!я языка не связана слу-
жебной ролью съ одной только истор!ей литературы или искусства;
она можетъ, помимо того, примкнуть къ любой изъ спещальныхъ исторШ
и тЬмъ самымъ прюбр'Ьтаетъ известную свободу движешя, которая
свойственна всякой культурной исторш и которая можетъ сообщить ей
видимость—но именно только видимость — автономш.
Если я пишу, напр., исторю французской государственности, то
я могу изобразить постепенное сосредоточеше государственной власти
въ рукахъ королей, какъ процессъ, который отражается на я з ы к Ъ
страны: показать, какъ отдельные д!алекты все бол^е и болЪе уподо-
бляются д!алекту центральной Францш. Или вл!ян!е итальянскаго воен-
наго быта на Францiio въ XV и XVI стол^пяхь я могу иллюстрировать
при помощи спещальнаго изслФ>довашя заимствованныхъ итальянскихъ
словъ, перешедшихъ въ чужой языкъ за эти в*Ька. Съ такимъ же удобствомъ
истор1ю языка я могу связать съ истор!ей науки, задавшись цЪлыо по-
казать,какъ пробуждеже эмпирическаго духа и субъективной, антиавтори-
тарной, критической философш (Монтэнь и Декартъ) и упадокъ схола-
стики сопровождаются, какъ вторичнымъ явлешемъ, растущимъ учаспемъ
народнаго языка въ научной работЪ и постепеннымъ вытЬснежемъ ла-
тыни или ея растворежемъ во французской рЪчи и т. д. и т. д.
Однимъ словомъ истор1я языка служить — или всегда можетъ слу-
жить— для того, чтобы освЪщать любой процессъспещальныхъ отраслей
исторш въ его отражешяхъ, получая отъ этихъ спещальныхъ дисциплинъ
свои готовый задан!я. Тутъ она пользуется свободой, — но эта свобода
есть лишь свобода прирожденнаго слуги. Въ качеств^ культурной исто-
рш, она лишена самостоятельныхъ проблемъ.
Но развЪ историческ!я проблемы синтаксиса, этимолопи, эволюцш
звуковъ — не специфические вопросы языкознашя, не автономные во-
просы и с т о р i и языка? И да и нЪтъ! Поскольку они от-
носятся къ я з ы к оз н а н i ю,—э то вопросы не исто-
рической, а грамматической природы; по-
58
скольку же они историчны, они уже подлежать
не чистому я з ы к о в е д е н i ю, а общей науке о
культур i.
Этотъ двойной тезисъ и подлежить нашему ближайшему уяснежю.
Чисто лингвистически интересъ и специфическая проблема языко-
знан!я возникають во мне, когда я хочу, напр., знать, какъ и почему
неофранцузская словесная форма coudre (шить) возникла изъ латинской
consuere. Для этого я долженъ показать, что на ряду съ классической
формой consuere необходимо допустить существоваже формы * consuere,
образованной отъ изъявительнаго наклонежя consuo. Эта форма объ-
ясняется по принципу аналопи. Подобно тому какъ для vindo имели
vtndere, могли сделать попытку образовать для cdnsuo и *c6nsuere.
Только это слово должно было выговариваться, какъ трехсложное,
а не четырехсложное, такъ какъ слова съ ударежемъ на четвертомъ слогЬ
были бы въ латинскомъ языке неслыханнымъ новшествомъ. Допущеже
трехсложнаго *consuere не встр^Ьчаетъ никакихъ затруднежй, потому
что все неударяемый з!яющ!я гласный теряютъ въ народной латыни свое
слоговое значеже, напр., vidua> vidua, rationem > ratjone и т. д. Въ
cdnsuo з!яющее и должно было даже совершенно поглотиться оконча-
жемъо—процессъ, который легко можно уяснить себе эксперимен-
тально-фонетическимъ путемъ. Такъ получается *conso,—п передъ s
должно было исчезнуть (явлеже обычное: классическое mensa обрати-
лось въ вульгарное mesa, mensem >mese, sponsus>esposu и т.д.). Полу-
чается coso; отъ него по аналопи было образовано неопределенное на-
клонеже cosere. Въ последующую эпоху, въ дописьменный перюдъ
старофранцузскаго языка, неударяемое и следующее за ударежемъ е
должно было выпасть, и такимъ образомъ cosere превратится въ *cosre;
ср.asinu>asne, vivere>oivre и т. д. Но между $ и г образовался переход-
ный звукъ d,—опять процессъ, который легко можно понять эксперимен-
тально-фонетически и пояснить себе при помощи такихъ аналопи, какъ
pasklre>paistre, moVre> moldrenr.Ji. Такъ возникла старофранцузская
форма cosdre. На ряду съ ней существовала и форма cousdre, дифтонгъ
которой—ои—перешелъ изъ формъ съ ударяемой основой, какъ cou(d)s
(я шью), где онъ былъ вполне законенъ. Изъ cousdre получилось coudre,
на основажи правила, по которому s исчезаеть передъ звучной соглас-
ной (ср. blasmer>bldmer и т. д.).
Такимъ путемъ была бы приблизительно реконструирована длин-
ная цепь, ведущая отъ consuere къ coudre, то-есть форма coudre получила
бы свое лингвистическое объяснеже. Доказавъ правильность или зако-
номерность всехъ необходимыхъ для понимажя этого фазъ, то-есть
59
оправдавъ ихъ ссылкой на аналогичные случаи, мы удовлетворили спе-
цифически и чистый интересъ языкознажя. При этомъ непосредственно
безразлично, действительно ли существовали отдельный промежуточный
фазы, или же оне созданы научной конструкщей. Более того, правильно
конструированная форма, какъ *consueret никогда, быть можетъ, не су-
ществовавшая, или, какъ *cosre, можетъ оказаться существеннее въ
целяхъ объяснешя, чемъ форма историческая, какъ cousdre, безъ ко-
торой я легко могъ бы обойтись, такъ какъ я имелъ бы безспорное право
конструировать ее изъ cosdre, съ одной стороны, и coust съ другой.
Вопросъ о томъ, исторична ли та или иная форма, имеетъ, конечно,
очень важное значеюе, правда относящееся уже вовсе не къ чистому
языкознан!ю, а къ общей исторш; вотъ почему этотъ вопросъ можетъ
быть устраненъ изъ чисто лингвистическаго объяснешя. Это последнее
хочетъ всего на всего лишь построить удобный, правдоподобный мостъ
отъ consuere къ coudre, Построенъ ли этотъ мостъ изъ искусственнаго или
историческаго, или же частью изъ искусственнаго, а частью
изъ историческаго матер iana, это ничуть не вредить целесообразности
и правильности. Хронолопя отдельныхъ фазъ непосредственно меня
тоже не занимаете», т.-е. для моего исключительно лингвистическаго
интереса безразлично, протекаютъ ли все относяпцяся сюда фазы въ
тысячу летъ или въ полчаса. Длительность ихъ безразлична; но ихъ
последовательность, ихъ относительная хронолопя для меня
весьма существенна. Если я допущу обратную последовательность,—
мое объяснено опрокинуто. Если я помещу исчезновеюе s передъ d
въ перюдъ, предшествующ^ исчезновенш d, примерь котораго мы
имеемъ въ pedre > рёге (отецъ), coudre должно было бы, подчиняясь
звуковому закону pedre > рёге превратиться въ *соиге; и тогда я свой
мостъ, не доведя его до намеченной цели: coudre, оставилъ бы висеть въ
воздухе. Словомъ, историческ!е факты и формы всегда остаются лишь
даннымъ,—темъ, что я долженъ принять и съ чемъ долженъ счи-
таться. Но искомое, котораго я добиваюсь, это—правила, законы, отно-
шен!я, которые согласуются съ фактами» и объясняютъ ихъ. Короче го-
воря, мной движете» не исторически, а грамматически интересъ.
Мне возразить: нетъ, твой интересъ въ указанномъ случае былъ на-
правленъ не на простыя правила, а на ихъ смену, ихъ истор!ю, ихъ
хронологическое и пространственное распространено, не на чистую
грамматику, а на историческую грамматику.
На это можно возразить прежде всего, что грамматичесИя правила,
т.-е. usus языка, вовсе не могутъ иметь настоящей исторш. Правила и
обычаи ничего не производить и не создаютъ; если же они изменяются,
60
или, какъ обыкновенно говорить историкъ-лингвистъ, если онй «раз-
виваются», то не они это дЪлаютъ: съ ними это происхо-
дить. Они и изменяются лишь въ силу того,- что имъ перестаютъ сле-
довать, перестаютъ соблюдать ихъ. Ихъ истор!я есть истор!я страда-
тельная. Подлинная же «истор!я страстей» возможна лишь тамъ, где
жертва не безвольно отдается своимъ страдажямъ, но активно пр!емлетъ
ихъ и возвышается до внутренняго самоутверждешя. За обычаями и
правилами языка это можно признать лишь въ метафорическомъ смысле,
да и то не въ серьезъ.
Если же мной, въ данномъ примере: coudre, все-таки владеетъ
исторически интересъ, если я хочу знать, кактя побочныя и древшя
формы слова coudre существовали и существуютъ, то я принцитально
уже покинулъ специфическую сферу интересовъ языкознания и, можетъ
быть, самъ того не замечая, но неизбежно окунулся въ целый рядъ куль-
турно-исторически поставленныхъ проблемъ: я спрашиваю себя, суще-
ствовало ли, и когда и где именно существовало слово coudre, издавна
ли принадлежите» оно къ составу галло-романскаго лексикона или вошло
въ него путемъ позднейшаго, ученаго заимствовали? Далее, не употре-
бляется ли въ той или иной местности Францш другого, хотя бы герман-
скаго или кельтскаго слова, для обозначения понятея «шить»? Означаетъ
ли оно всякаго рода работу съ помощью иглы или только определяете»
видь ея? и какой именно? и т. д. и т. д. И мои вопросы разрастаются
въ культурную исторг портновскаго и белошвейнаго ремесла.
Но несмотря на это, всякШ языковедъ съ непреодолимой уверен-
ностью чувствуете», что между рядами чисто - грамматическихъ и куль-
турно - историческихъ постановокъ проблемъ есть еще третей, промежу-
точный, комбинированный рядъ историко-грамматическихъ или грам-
матико-историческихъ вопросовъ. Какъ ни убедительно логическая кри-
тика все снова и снова вскрываете» безсмысленность, невозможность ублю-
дочнаго направлен!я научнаго интереса, лавирующаго между истор!ей и
грамматикой,—все же это безсмысл!е, эта невозможность, эта историче-
ская грамматика, какъ методологическое образован1е, продолжаете» невоз-
бранно существовать. Едва ли проходить хоть одинъ годъ на книжномъ
рынке, который не принесъ бы намъ изряднаго числа такихъ попурри.
Отвлекаясь отъ vis inertia е, которой мы все подвластны, для
объяснежя этого факта можно привести три серьезныхъ основашя.
1)	Есть настолько дезорганизованные и анархическ!е языки, какъ
напр. среднефранцузскгё, что разработка ихъ разрозненныхъ правилъ
словоупотреблен!я, предпринятая съ чисто грамматическими целями,
61
едва ли пойдеть дальше простого перечня и приблизительнаго отбора
частныхъ случаевъ и застрянетъ въ грамматизирующей исторш.
2)	И с т о р i я языка часто оказывается въ затруднительномъ поло-
жен ш, подобно изслЪдованш доисторическихъ эпохъ. Недостатокъ до-
статочно точныхъ и совершенныхъ документовъ историческихъ словесныхъ
формъ слишкомъ часто ей приходится заполнять конструкщями. По-
этому и при строгомъ историческомъ интересЪ она можетъ дать не об-
разъ, а только схему, не исторш, а только скелетъ нЪкоторыхъ лингви-
стикоисторическихъ процессовъ. Такъ возникаеть, какъ продуктъ нужды,
столь тощая, «голодная» культурная истор!я языка, что, по всей спра-
ведливости, ее можно назвать не историей, а, самое большее, историче-
ской грамматикой. Если мнопе проел авляють этотъ голодный видъ ея,
какъ особую заслугу и преимущество, и искусственно добиваются его
даже тамъ, гдЪ имеется въ должной мЪрЪ культурноисторическое пита-
Hie, то въ этомъ я могу видЪть лишь сознательный или безеознательный
академическш маскарадъ.
3)	Такъ какъ истор!я языка въ существенныхъ чертахъ есть культур-
ная Hcropin, то, какъ и всякая культурная, т.-е. внешняя, аналитиче-
ская, описательная, объяснительная истор!я, она должна опереться на
подлинную, внутреннюю и синтетическую спещальную исторш. Но какъ
бы легко ни было исторш языка примкнуть къ спещальнымъ истор!ямъ
политики, науки и т. д., у нея все же есть особенная, естественная склон-
ность и назначеже опереться на исторш искусства, особенно исторш
литературы. Она подобна коню, который — къ услугамъ каждаго, но
какъ только чувствуеть себя свободнымъ и даетъ себЪ волю, то бЪжитъ
въ конюшню своего прирожденнаго господина, къ историку искусства.
Такъ какъ рЪчь есть прежде всего художественное оформливаше, т.-е.
эстетическш процессъ, то и истор!я слова или пассивнаго подражажя
формамъ, т.-е. культурная истор!я языка, преимущественно склонна
примыкать къ художественной исторш языка, къ исторш литературы.
Если она дЪлаетъ это безъ сознательной цЪли, повинуясь только смут-
ному влеченш къ чисто формальной сторонЪ словеснаго мате-
piana, если она дЪлаетъ это чисто формалистически, то возни-
каеть снова нЪчто въ родЪ исторической грамматики. Быть можетъ, болЪе
подходящимъ заглав!емъ для нея было бы формалистическая культур-
ная истор1я языка. Культурной исторш языка по ея специфическому
научному стремленш присуще тяготите къ формальному; если оно не
удовлетворяется вполнЬ и сознательно, то ведетъ къ формалистическому
окостенЬнш и окаменШю, т.-е. къ исторической грамматик^.
Если историкъ языка придетъ къ осознанш этой необходимости,
62
если онъ будетъ искать соприкосновешя съ истор Гей литературы и стиля
не только истинктивно формалистически, но нарочито и сознательно,
то я думаю, что его постановка вопросовъ станетъ богаче, шире и углу-
бленнее, его изложеше будетъ все менее и менее формальнымъ, менее
и менее разорваннымъ, менее и менее фрагментарнымъ, тощимъ и реме-
сленнымъ;—и притомъ, вопреки ходячимъ опасентямъ, это нисколько не
повредить для конструктивной точности и строгости метода.
Конечно, не дело методологическаго изследовашя указывать пути,
которыми могло бы быть достигнуто подобное сближеше х). Мы не на-
мерены давать здесь никакихъ советовъ для изследован1я, но хотимъ
только указать логическ!е пути, которыми оно шло доныне или готовится
итти. Чисто логически отношеше исторш языка къ исторш литературы
остается такимъ же, какъ отношеше всякой культурной исторш ко вся-
кой чистой, спешальной исторш духовныхъ деятельностей; къ этому
присоединяется, конечного особое обстоятельство, что, несмотря на раз-
лич!я въ методе, данный предметъ у исторш языка и литературы одинъ
и тотъ же; именно произведен in слова. Художественный или литератур-
ный историкъ разсматриваетъ ихъ, какъ памятники, т.-е. документы,
свидетельствук)1ще о нихъ самихъ, а историкъ языка—лишь въ самомъ
общемъ ихъ значенш, какъ документы культуры, т.-е. какъ отражеше
духовной жизни.
Нетрудно понять, какъ много можетъ выиграть истор!я литературы
отъ более теснаго сближешя съ исторГей языка. Стоить только вспо-
мнить, что художественный силы каждаго поэта и писателя находятъ свою
первую элементарную пищу и воспитанie въ родной речи, что она является
духовнымъ воздухомъ, которымъ необходимо дышитъ, въ которомъ
растеть и развивается индивидуальный генш. Литературно-историче-
ск!я изображен^ некоторыхъ эпохъ могли бы почерпнуть изъ ана-
лиза лексической среды по меньшей мере столько же, сколько они до
сихъ поръ заимствовали изъ своихъ анализовъ политическихъ, сощаль-
ныхъ, релипозныхъ и иныхъ теченш или даже географической и клини-
ческой среды.
Еще болыиимъ представляется мне выигрышъ, который можетъ
обещать себе истор!я языка отъ более теснаго соприкосновен!я съ худо-
жественной и литературной истор!ей. Въ искусстве техничесюя средства
выражешя и особыя направлешя поэтическаго чувства и вкуса, объеди-
х) Для исторш французского языка я опубликовапъ небольшой, б%глый этюдъ
въ пяти связанныхъ между собою статьяхъ «Zur Entstehungsgeschichte der fronzosi-
schen Schriftsprache» въ «Germanisch-romanische Monatsschrift», Heidelberg, 1911.
63
няюиця определенную группу поэтовъ, выступаютъ съ такой яркостью
и выпуклостью, что даже простой вопросъ о томъ, наблюдаются ли и въ
какой Mtpt наблюдаются эти направления чувства и вкуса и анало-
гичный технически средства изображения въ языке целой наши
данной эпохи,—способенъ вскрыть массу новыхъ руководящихъ точекъ
зрешя и конкретныхъ частныхъ проблемъ. У небольшого числа вели-
кихъ поэтовъ даннаго времени, такъ сказать, потенцируются, шаржи-
руются, собираются подъ увеличительнымъ стекломъ множество мелкихъ
скрытыхъ тенденцш ихъ родного языка. Подобнымъ образомъ искусный
садовникъ увеличиваетъ и обостряеть невидные признаки многихъ ди-
кихъ, скромныхъ цветовъ и породъ, заставляя ихъ въ искусственныхъ
и сложныхъ процессахъ питажя и скрещивали развиваться въ исклю-
чительный, великолепный экземпляръ или въ цветокъ-чудовище. Совре-
менная бюлоНя растенШ не пренебрегаетъ изучешемъ опытовъ искус-
ственнагоразвипя и пр 1емовъ садовника. Почему же таюя изследовашя
не могли бы съ подобнымъ же ♦ успехомъ быть предприняты и бюлопей
языка? Почему въ произведен^ поэзш лингвистъ долженъ вечно рас-
членять только одинъ сырой лексический матер 1алъ, а не его художе-
ственную технику—въ поискахъ ихъ грамматическихъ условш и аналогш?
Ведь техника и психолопя поэмы въ существенныхъ чертахъ совпадаютъ
съ техникой и психологией языка. Что глазъ прюбретаетъ много боль-
шую остроту и навыкъ къ технике и психолопи въ исторш искусства,
чемъ въ исторш языка, это вытекаетъ изъ природы ихъ предметовъ;
тамъ. приходится ему работать надъ немногими и крупными, здесь,
напротивъ,—надъ многочисленными и очень мелкими словесными
образован!ями.
Такимъ образомъ, съ практической стороны литературная истор!я
можетъ иметь значен!е оптической, въ частности синоптической подгото-
вительной школы для исторш языка, а эта последняя служить къ обо-
гащению аналитическихъ и объяснительныхъ источниковъ исторш ли-
тературы.
При такомъ взаимномъ обмене неть места соперничеству и спорамъ
окомпетенцш. Пусть, съ логической точки зрения, литературная исторin,
какъ история искусства, пользуется научной автоном1ей, которой лишена
истор1я языка, въ качестве культурной исторш; но и тогда, все же, выра-
жаясь этически, каждой изъ нихъ всегда довлееть та мера научности
и автономныхъ интересовъ, какая вложена въ нее ея представителями.
64
ГРАММАТИЧЕСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ
ФОРМЫ В ЯЗЫКЕ*'
Определение Вильгельма фон Гумбольдта: „язык
не epyov, a evepyeta" („не предмет, а деятельность")
охотно повторяется языковедами. Другое дело,
однако, принять его всерьез и действительно рас-
сматривать и понимать язык, как живую силу, а не
как нечто готовое или как предмет, который с ро-
ковой необходимостью подвергается тем или иным
изменениям.
Само собою разумеется, что у этой силы есть
свои направления и свои границы, и что по суще-
ству она представляет явление психическое.
У каждого говорящего есть душевное „мнение",
т.-е. он хочет что то высказать; каждый слушатель
или читатель, который постиг то, что говорящий хотел
выразить, тем самым понял его язык. Слова, ко-
торые ничего не значат, представляют собою только
шум. Психическая ценность языка заключается
в его значении.
Значение это не должно быть непременно ра-
зумным или соответствовать требованиям логики.
В языке может выражаться полная бессмыслица,
например:
* Проблемы литературной формы. Л., 1928. С. 148-190. Изд.2. URSS, 2007.
^Vossler К. Uber grammatische und psychologische Sprachformen // Logos,
III. Tubingen, 1919.
65
Ich sass auf einem Birnenbaum,
Wollt’ gelbe Ruben graben,
Da kam derselbe Bauersmann,
Dem diese Zwiebeln waren.
Содержание этого четверостишия—шутка, по-
нятная каждому непредубежденному детскому уму,
но неприемлемая для человека рассудочного. Зна-
чительная часть случаев неправильного понимания
душевного мнения зависит от недостаточной непо-
средственности восприятия, от упорного искания
разумных оснований в такой области, где господ-
ствуют только душевные инстинкты. Делаются по-
пытки объяснить то, что поддается только толко-
ванию; при этом постоянно приходится наблюдать,
что слова получают объяснение, не соответствую-
щее мнению говорящего. Не только при враждеб-
ном отношении, даже при самых лучших намере-
ниях, люди не понимают друг друга. Существуют
книги, которые написаны отнюдь не туманно,
а, напротив, ясно, остро и крайне вразумительно
или „суггестивно", и которые тем не менее не
избегают неправильного понимания. Знаменитый
пример такого рода представляет книга Маккиа-
велли о государе, которую считали то злостным
возвеличением, то скрытым осмеянием тираннии,
тогда как в ней нет ни того, ни другого. То, что
в этом случае произошло в большом масштабе,
может повториться на примере любого незначи-
тельного высказывания. Душевное своеобразие са-
мого короткого предложения может быть понято
неправильно вследствие того, что его мерят готовой
и общепринятой меркой, вместо того, чтобы вни-
кнуть в создавшее его неповторимое душевное
устремление. В области, где господствует evepyeta,
ее
мы ищем ep^ov, предполагая, что оно должно ей
соответствовать.
Обычные, бросающиеся в глаза ошибки такого
рода известны в языковедении, как несоответствия
психологического и грамматического членения.
Едва ли существует более неверный путь для
истолкования душевного смысла какого либо язы-
кового явления, чем путь грамматической интер-
претации.
Когда Уланд начинает пролог к „Герцогу Эрнсту
Швабскому“ словами: „Суровое зрелище откроется
перед вами...*, то грамматик поясняет, что „суро-
вое зрелище"—подлежащее, „откроется“—
сказуемое. Он спрашивает, в соответствии с тра-
диционной грамматической меркой: кто или что
пройдет перед Вами? и отвечает: суровое зрелище;
следовательно, зрелище является подлежащим к слову
„пройцет". Но Уланд хотел сказать не это. Уланд
не спрашивает и не отвечает, а сообщает, что
ожидаемое нами, то, что пройдет перед нами, носит
характер трагедии. Для него „пройдет перед
вами* является подлежащим, а „суровое зре-
лище"—психологическим сказуемым. Лучше всего
можно убедится в этом, если перевести уландов-
ский стих в возможно более рассудочную языко-
вую форму, напр. передать его так: „то, что
пройдет перед вами — это трагедия".
Если бы дело всегда обстояло так, как в дан-
ном случае, если бы грамматическое подлежащее
всегда было психологическим сказуемым и наоборот,
то наша задача была бы не трудна. Но иногда
грамматическое объяснение совпадает с душевным
истолкованием, а иногда нет. Соотношение их не
поддается определению простой формулой: именно
67
поэтому мы подвергнем его рассмотрению в настоя-
щей статье.
„Грамматическая категория представляет до не-
которой степени окаменение психологической. Она
прикрепляется к прочной традиции. Психологиче-
ская же категория всегда остается свободной, живой
и действенной, она может принимать различные
и изменчивые формы в зависимости от индиви-
дуального понимания" — говорит Герман Пауль
в „Принципах истории языка" („Prinzipien der
Sprachgeschichte"). Пауль показал также, как за
одной и той же грамматической структурой может
скрываться самое разнородное душевное мнение.
Приведем некоторые из его примеров. Простые
предложения в роде „Ehestand Wehestand* мы
привыкли понимать так, что первое существительное
является подлежащим, а второе—сказуемое, т. е.:
„der Ehestand ist ein Wehestand* („Брачная жизнь
есть жизнь мучений"). Такую же форму имеют
другие предложения, как напр.: „ein Mann ein
Wort“, или „bon capitaine bon soldat“. значение
которых, однако, совершенно иное. Первый пример
не означает, что человек есть слово; он озна-
чает: если человек дал слово, он должен стоять за
него и отожествить себя с ним. Второй пример не
значит: хороший капитан есть хороший солдат,
а означает: если хорош капитан, то хорош или
должен быть хорош и солдат. В обоих примерах
выражено не предикативное суждение; первый вы-
ражает пожелание, второй—условие.
На этой психологической двусмысленности син-
таксических образований основаны, наряду с мно-
гими недоразумениями, всевозможные остроты и ка-
ламбуры. Подобно словесным остротам и игре сло-
ев
вами, существуют синтаксические игры и остроты.
В виде примера можно привести те случаи, когда
утвердительное суждение выражается в форме отри-
цательного, предположительного или вопроситель-
ного, напр., если говорят: „Малый неглуп", чтобы
охарактеризовать пройдоху, или: „Что Вы здесь
потеряли?"—чтобы отвязаться от надоедливого че-
ловека.
Риторическое воздействие таких оборотов осно-
вано, повидимому, на том, что слушатель, на осно-
вании своих языковых навыков, ожидает, как
правила, соответствия между грамматической фор-
мой и душевным мнением, благодаря чему разоча-
рование производит на него особое действие.
Каким образом несоответствие могло бы, в зави-
симости от обстоятельств, производить комическое,
ироническое, патетическое или иное впечатление,
если бы соответствие не было правилом?
Быть может, однако, соответствие встречается
совсем не так часто, как мы полагаем. Скорее даже
оно только постулируется нами и редко или никогда
не осуществляется на самом деле. Мы пока не бу-
дем решать вопрос, является ли оно правилом
в смысле повторяющегося факта, или в смысле
естественной нормы, или же в смысле далекого
идеала. В рамках синтаксиса этот вопрос поддается
лишь частичному рассмотрению; не только в этой
области, но везде—в фонетике, в морфологии,
в лексике и в семантике, даже в ритмике, метрике
и музыке—за грамматическими или формальными
категориями скрываются психологические. Если
в одном случае они, повидимому, покрывают друг
друга, то в других они опять расходятся. Поэтому
оставим в стороне вопрос о сущности или прин-
69
ципе соответствия и попытаемся сначала выяснить
самое понятие психологической категории.
Психологическая категория столь же мало под-
дается точному определению, как душевное мнение
не может быть регламентировано приказом. Оно
присутствует или отсутствует независимо от того,
желательно и допустимо оно, или нет. Говорящий
находится во власти того мнения, которое он вы-
ражает, и слушатель может надеяться уловить
психологические категории, входящие в состав
этого мнения, лишь после того, как он его воспри-
нял, внутренне воспроизвел и усвоил. И из чего
он выводит их? Прежде всего, вероятно, из грам-
матики того языка, на котором было выражено
данное содержание. Психологические подле-
жащие, сказуемые, роды и т. д. являются произ-
водными от грамматических, и притом не от
категорий какой либо всеобщей единой грамматики,
а от тех историко-грамматических категорий, кото-
рыми пользуется сам говорящий. Понимание этой
исторической обусловленности отношения психо-
логических категорий к грамматическим объясняет
возможность попыток установления общеобязатель-
ных правил или признаков для определения психо-
логических категорий, попыток поучительных, но
в сущности—бесплодных...
Итак, для отыскания психологических катего-
рий твердых внешних признаков не существует,
подобно тому, как не существует всеобщей грам-
матики, которая имела бы значение за пределами
отдельных исторических грамматик. Поэтому и
число психологических категорий не может быть
ограничено. Можно говорить не только о психо-
логических элементах формы и значения, о психо-
70
логических подлежащих и сказуемых; с тем же
правом можно говорить и о психологическом числе,
роде, падеже, местоимении, члене, превосходной
степени, элативе, будущем времени и т. д Вопрос
о пределах применимости такого метода зависит
в каждом отдельном случае от грамматики дан-
ного языка.
Если бы по отношению к классической латыни,
не знающей грамматического члена, исследователь
заговорил о психологическом члене, это имело бы
мало смысла и могло бы быть понято только в пере-
носном или метафорическом значении. Во фран-
цузском же языке такая категория могла бы ока-
заться полезной и объяснить такие явления языка,
к которым чистая грамматика не знает, как по-
дойти. Так, Лео Шпитцер правильно почувствовал
в синтаксических оборотах sa conversation пе sen-
tait point son cure de village и cela sent son vieux
temps за притяжательным местоимением son психо-
логическую категорию определенного члена и дал
этим оборотам более удовлетворительное истолко-
вание, чем предложенные А. Тоблером чисто грам-
матические объяснения 9-
В отношении итальянского языка, обладающего
грамматическим элативом (buonissimo, asinissimo,
vostrissimo, Rossinissimo и т. д.), можно, без со-
мнения, с пользой говорить и о психологиче-
ской категории элатива. Этот психологический
элатив оказывается действительным, напр, в языке
Бенвенуто Челлини, когда он пишет: non mi pareva
di meritare tanta gagliarda riprensione или io co-
i) Spitzer L. Aufsatze zur romanischen Syntax und
Stilistik. Halle,1918. C. 5 сл.
71
nosco che vostra Eccellenzia mi ha questa molta
роса fede, вместо tanto и motto. Грамматики обычно
видят здесь только механическое согласование не-
изменяемой части речи с изменяемой и называют
это явление аттракцией. Но это понимание улавли-
вает только общую механику явления. Особый пси-
хологический смысл этого оборота речи Челлини
можно усмотреть из того, что сходные случаи
аттракции в немецком языке, как, напр., ein schoner
dummer Kerl, ein ganzes miserables Ross, являются
либо обмолвками, т. е. чистыми аттракциями,
либо ироническими шутками, имеющими смысл:
ein „schbner*, т. е. ein dummer Kerl, ein „ganzes*
т. e. ein miserables Ross. У Челлини, в конце кон-
цов, тоже можно было бы предположить бессозна-
тельную аттракцию или намеренную иронию, но
лингвистические и психологические предпосылки
у этого итальянца все же иные. Согласованием
tanta с gagliarda, molta с роса он устанавливает
между ними более крепкую связь, чем это допу-
скается в строгой грамматике литературного языка:
используя двойственную природу слов molto и tanto,
как прилагательных и как наречий, он создает
своего рода элатив, который мы вполне можем
счесть за психологическую категорию. Именно
существование этой категории открывает целый
ряд дальнейших возможностей, как, напр., ипа tanta-
buona signora, ипа molta-роса fede\ в свою оче-
редь, эти возможности находят поддержку в таких
общеупотребительных оборотах, как ипа gran
buona, ипа buonissima signora, ипа gran роса,
ипа pochissioma fede. В диалекте и в разговорном
языке эти возможности осуществились, по крайней
мере, частично, тогда как в литературный язык
72
они не могли проникнуть. Так как у Челлини это
словоупотребление встречается лишь изредка, то
остается открытым вопрос, следует ли считать его
флорентинизмом или психологической особенно-
стью. Последнее толкование во всяком случае
можно оправдать контекстом, который дает осно-
вание заключить о душевном мнении, требующем
скорее элатива, чем положительной степени с аттри-
бутивным или указательным определением. В диа-
лекте он нашел источник или грамматический зача-
ток этого явления, а в своем душевном устремле-
нии—побуждение к употреблению психологиче-
ского элатира. Психологические категории могут
возникать только там, где уже имеются налицо
грамматические зачатки, которые используются и
развиваются силою душевного импульса отдельного
говорящего.
Таким образом, психологическая категория,
с одной стороны, указывает на душевный импульс,
который, хотя и обладает первичным и потому
общечеловеческим характером, но появляется и
действует в каждом данном случае у отдельной
личности; с другой стороны, эти категории указы-
вают на более общие грамматические возможности,
которые, однако, должны быть как-то подгото-
влены особыми условиями истории языка. Эври-
стическая ценность психологических категорий за-
ключается поэтому отчасти в психологической обла-
сти, притом иногда в сфере единичного и инди-
видуального, иногда в сфере общего и закономер-
ного. Они оказываются полезными, в зависимости
от того, как их применять—то в индуктивном, то
в спекулятивном, то в психологическом, то в грам-
матическом смысле.
73
Если, например, применять понятия психологи-
ческого подлежащего и сказуемого к грамматиче-
ски расчлененным, ясным и правильным случаям
речи, то они обнаруживают свою теоретическую
плодотворность и могут показать исследователю, что
любое грамматическое образование может перейти
в любое другое, как, напр., всякое слово может
стать подлежащим или сказуемым. Если я говорю
своему сыну: „Geh in. mein Studierzimmer an den
grossen Tisch; darauf liegen zzvei Bucher, die bring
mir“ („Сходи в мой кабинет к большому столу:
на нем лежат две книги; принеси мне их“), то во
втором предложении „darauf* („на нем“) является
психологическим подлежащим; я хочу выразить
следующее: „находящееся на столе—это две книги";
я высказываю нечто не о книгах, а о том, что
лежит на столе: „liegen* (лежат), которое не имеет
никакого смыслового ударения, служит только связ-
кой, как, напр., sind (суть). Однако, рассуждения
такого рода не содержат никаких существенных
выводов, касающихся психологии моей речи. По-
знавательное значение категории относится в данном
случае скорее к области грамматики, притом общей
или теоретической грамматики: а именно, откры-
вается возможность образования таких существи-
тельных, как das Darauf, das Auf-dem-Tisch, das
Darunter, das Dabei, das Dariiber, das Dahinter
и т. п. Эти возможности находят поддержку в таких
случаях, как das Hier, das Dort, das Hin-und-Her,
das Jenseits, das Diesseits.
В применении к неправильным или неясным
синтаксическим построениям психологическая кате-
гория может привести к выводам грамматического
характера скорее индуктивным путем, чем при
74
помощи отвлеченных рассуждений. Приведем при-
мер: Лео Шпитцер ломал голову над синтаксиче-
ской конструкцией итальянского притяжательного
местоимения в таких случаях, как „doveva essere
ипа disperazione inumana, la sua“ и ,,e non e ora
an sogno il mio?“ Он находит объяснения в стре-
млении к удобству и в механических перенесениях 9;
при таком понимании психологическое содержание
этих оборотов схватывается лишь в самых общих
и грубых чертах. Между тем, своеобразный инте-
рес, представляемый этими конструкциями, заклю-
чается в грамматической стороне—именно в воз-
можности (которую ни в коем случае нельзя отнести
за счет механического стремления к удобству) кон-
струировать одно и то же слово двояким образом—
одновременно, как подлежащее и как сказуемое.
Действительно, la sua является одновременно под-
лежащем и сказуемым. Оно является подлежащим,
поскольку оно обозначает известное и понятное из
контекста душевное состояние отчаяния, о котором
говорится, что он должно было быть нечеловеческим;
сказуемым оно является в том смысле, что это нече-
ловеческое состояние наполнило именно его душу и
стало его состоянием по преимуществу. В одном
грамматическом образовании скрывается два психо-
логически различных высказывания. Так же обстоит
дело в предложении: е поп ё ora an sogno il mio?
Психологически оно распадается на два предло-
жения: 1) „Не является ли теперешнее (или мое)
состояние сном?", при чем „ога“ и „И ntio“,—
психологические подлежащие, а сон—сказуемое;
2) „Принадлежит ли этот сон действительно мне?“
*) Loc. cit. с. 1 сл.
75
„Я ли видел его?“ при чем „т1о“, за которым
кроется „io“, является психологически сказуемым,
а сон—подлежащим. Если сделать главное ударе-
ние на „sogno“, то получится первый случай; если
перенести его на „tnio“ — второй случай. В дей-
ствительности, ударение распределяется на оба
слова, потому что это предложение грамматически
двусмысленно.
Такие двусмысленные, более того, трехсмыслен-
ные и четырехсмысленные обороты особенно часто
встречаются в тех случаях, когда речь, не будучи
сообщением логически правильных мыслей, служит
выражением непосредственного порыва чувств. При-
мерами такой речи могут служить: в малом мас-
штабе—главным образом восклицания, в крупном
масштабе—лирика. Чем меньше интересуется фор-
мальный синтаксис восклицаниями, возгласами и
рудиментарными языковыми формами, тем более
живой интерес представляют они для языковеда-
психолога. Ему представляются две возможности:
или заняться исследованием того обилия форм,
которое может или уже начинает развиваться из
данного зачатка, или погрузиться в особое значе-
ние того или иного возгласа в том или ином кон-
тексте. Обычно такие примитивные языковые обра-
зования допускают очень различное толкование.
В виде примера можно привести возглас Сильвио
Пеллико: „io qui?!“ („Я здесь?!") при пробужде-
нии в тюрьме на другое утро после ареста. В этих
двух словах можно найти, по крайней мере, четыре
психологических конструкции. Можно понять этот
возглас в том смысле, что Сильвио, стремясь дать
себе отчет в положении при переходе от сна к не-
привычной действительности, спрашивает: „Кто
76
здесь арестант?" Ответ: „Я". В этом случае „io*
является психологическим сказуемым, a „quiu —
подлежащим. Но вопрос может быть понят и
в другом направлении: „Где я собственно нахо-
жусь"? Ответ: „Здесь". В этом случае „qui“ будет
психологическим сказуемым, a „io“—подлежащим.
Можно, однако, предположить и другое—именно,
что вопрос был чисто риторический, и стремление
ориентироваться в положении прикрывает взрыв
отчаяния и ужаса. В этом случае „io qui?a—во-
прос без ответа, своего рода междометие, в кото-
ром нельзя различать психологическое подлежащее
и сказуемое, а можно говорить только о формаль-
ном элементе и об элементе значения. Если семан-
тическое ударение падает на „io“, то „qui“, выра-
жающее отношение „io“ к действительности, будет
формальным элементом; но с одинаковой вероят-
ностью можно предположить и обратное. Более
того, мне кажется, что нельзя исключить в пятую
возможность: „io qui?“ в сознании несчастного
является единым целым и должно быть воспри-
нято, как единое междометие, вроде ai! ahime! oh!,
в которых нерасчлененное звуковое единство в оди-
наковой мере является носителем формального и
смыслового элемента. Только это пятое толкование,
по всей вероятности, соответствует действительности.
Мы дошли до корня психологических катего-
рий, т. е. до того неделимого звука, который уже
только с психологической, а не с лингвистической
точки зрения поддается расчленению на элементы
формы и значения. Из этой соотносительной пары
понятий, значения и формы, выводятся на основе
лингвистического опыта и с помощью историко-
грамматических понятий все дальнейшие психоло-
77
гические категории. Чисто эмпирическим путем
можно установить, что в большинстве языковых
образований грамматическое подлежащее относится
к грамматическому сказуемому, как психологиче-
ский элемент формы к психологическому элементу
значения. Так обстоит дело в повествовательных
предложениях вроде: „dieser Вайт 1st eine Eicheu
(это дерево—дуб), где „Eichett (дуб) является носи-
телем психологически значащего элемента, a „die-
ser Ваит“ (это дерево) представляет предпосылку
и основу структуры предложения, т. е. психоло-
гически формальный элемент. Предложения же
такого типа, как выше приведенное: „Суровое зре-
лище открывается перед вами", в которых психи-
чески значимый элемент заключен не в граммати-
ческом сказуемом, а в подлежащем, заставили
исследователей обратить внимание на грамматико-
психологическую двусмысленность подлежащих и
сказуемых; на ряду с грамматическими и формаль-
ными понятиями подлежащего, сказуемого, рода,
пришлось допустить существование их психологи-
ческих двойников или праобразов. В таком виде
представляется история происхождения психологи-
ческих категорий в философии языка. Они возникли
из грамматических, а не из логических понятий
формы, и из философско-лингвистического, а не
логического различия между формой и значением.
Тем самым уже подразумевается, что психологиче-
ские категории не являются категориями ценности
или реальности, а принадлежат к категории отно-
шений: они устанавливают отношение между язы-
ковым мнением и его выражением и указывают не
на действующую силу, не на evepyeta в языке, а на
пути ее проявления. Когда мы выше говорили, что
78
в языковом сознании Челлини оказалась действи-
тельной категория психологического элатива, то
это следовало понимать не в буквальном смысле
о самой категории, а о тех итальяно-флорентин-
ских формах элатива и других, сродных с ними,
которые относятся нами к этой категории. Психо-
логическая категория охватывает не готовую, а лишь
предполагаемую совокупность языковых форм;
обычно под ней подразумевается та форма, появле-
ния которой следовало бы ожидать (независимо
от вопроса о ее осуществлении), если бы говоря-
щий, вместо того, чтобы подчиниться общеобяза-
тельной грамматике своего языкового коллектива,
руководствовался только своей индивидуальной
грамматикой, выросшей или импровизуемой им на
основе его особого душевного мнения и напра-
вления мысли, но в то же время связанной с тра-
диционным запасом форм его родного языка. При
этом мы переворачиваем взаимоотношение, нор-
мально существующее между личностью и языком
коллектива, и приписываем личности (по крайней
мере—гипотетически), нечто такое, что в истори-
ческой действительности принадлежит только кол-
лективу: а именно, установление языковых навыков.
Таким образом, личности говорящего приписы-
вается своего рода персональная грамматика, являю-
щаяся порождением каждой данной минуты, кото-
рую он предчувствовал, к которой стремился, но
которую он обычно оставляет ради общего по-
рядка и понятности речи, иными словами—психо-
логическая категория указывает направление, в кото-
ром личность, поскольку она обладает языковой
силой, может сместить границы грамматики своего
родного языка.
79
Исследователь, который пользуется при наблю-
дении над языком психологическими категориями,
ходит, так сказать, по водоразделу, с высот кото-
рого открывается, с одной стороны, вид на долины
и источники психических намерений отдельных
говорящих, а с другой — отдаленные горизонты,
пересекаемые большими реками и целыми системами
языкового развития. С одной стороны, спуск ведет
в страну языковых индивидуальностей и лично-
стей, к стилистике и истории литературы, с дру-
гой—в царство языковых коллективов и родствен-
ных групп, в область исторической и сравнитель-
ной грамматики.
Рассмотрим теперь виды расхождения душевного
мнения с фактическим высказыванием и соотноше-
нием психологических и грамматических категорий
в отдельных случаях. Возможны, мне кажется,
четыре основных вида несоответствия между мне-
нием и выражением.
1.	Если говорящий выражается небрежно, не-
точно, торопливо или неловко, то может случиться,
что предложение получится у него иным и, в конце
концов, будет иметь совершенно другой вид, чем
он предполагал. В повседневной жизни можно
найти многочисленные примеры таких ошибок, как
в устной, так и в письменной речи. Особо смеш-
ные и яркие случаи такого рода помещаются в
„почтовом ящике" юмористических журналов.
„Dieser Weg ist kein Weg. Wer es dennoch tut,
bekomnit z'wei Tage Haft oder zehn. Mark* („Эта
дорога —не дорога. Кто по ней пойдет, получит
арест на два дня или 10 марок"). Аг. i ©биография
Бенвенуто Челлини—настоящий кладезь для иссле-
дователя, ищущего таких несоответствий. Напр.:
80
„Cost (Lucagnolo) preso il suo vaso, portatolo al
papa, resto satisfatto benissimo, e subito lo fece
pagare" („Итак Луканьоло, взяв свой сосуд и отнеся
его папе, он остался ими очень доволен и тотчас
же велел ему заплатить"). Подлежащее к „resto"
(остался) и к „fece" (велел) уже не Луканьоло,
как требует грамматика, а „И рараи (папа)—как
показывает смысл.
2.	Случается, что говорящий сам не знает, что
он собственно хочет сказать, потому что он в не-
решительности колеблется между двумя различными
психическими содержаниями: он путается не в грам-
матике, а в самом себе. Такие случаи лингвистиче-
ского слабоумия—я не говорю об идиотизме, осно-
ванном на невежестве—лежат на границе душевной
болезни; однако, со времени Верлена и Ницше они
вошли в литературу и заслуживают того, чтобы
ими занялась лингвистика и стилистика. Нет со-
мнения, что Верлен пользуется дефективной речью
в художественных целях, чтобы выразить сумереч-
ное состояние своей души. Так, он пишет, в „Моих
больницах** („Mes Hopitaux"): „Jusqu’aux malades
qui paraissaient plus endurcis: durant ce mois,
pourtant torride et qui doit etre malsain, pas un
d’eux n’est mort, mais quelle mauvaise humeur,
a peine suspendue par la Fete Nationale: petits
extras, quelque peu plus d’elasticity dans le regle-
ment, une decoration interieure, a bon marche, duea
Гenthousiasme collectif des malades: guirlandes
de papier et des R. F. faussement dores sur des
cartouches tricolores comme des guirlandes Vingt
jours Id passes" („Вплоть до больных, которые, по-
видимому, окрепли; в течение этого месяца, столь
жаркого и, вероятно, нездорового, ни один из них
81
не умер, но какое тяжелое настроение, еле пре-
рванное национальным праздником; небольшая при-
бавка в еде, немножко больше свободы в режиме,
дешевые украшения, созданные коллективным энту-
зиазмом больных: бумажные гирлянды и буквы /?. F.
из фальшивой позолоты на патронах, трехцветных,
как гирлянды. Провел там двадцать дней"). Как
хорошо выражена здесь усталость и внутренняя
безучастность, отвращение, с которым поэт пре-
дается впечатлениям патриотической суеты в боль-
нице.—Не подлежит, однако, сомнению и то, что
Верлен не всегда владеет этими сумеречными со-
стояниями, как художник; в конце концов, он, как
больной, и в языковом отношении попадает в их
власть. Трудно провести здесь границу, так как
особенностью импрессионистического стиля является
то, что художник погружается в свой предмет и,
описывая жизнь больницы, становится сам душевно-
больным. Во всяком случае нас здесь интересует
не художник, а только его патологические наклон-
ности. Они сказываются в отступлениях, в рас-
сеянности, скачках мысли, перерывах потока пси-
хических содержаний; все это приводит, в свою
очередь, к ослаблению синтаксических связей и к
почти полной ликвидации грамматики. При этом,
у Верлена, в отличие от Челлини, дело никогда
не доходит до грамматических ошибок; в крайнем
случае у него встречаются свободные, смелые
обороты и небрежности, всегда носящие отпечаток
виртуозности. Челлини был крепок и силен в своем
психическом устремлении, но не справлялся с грам-
матикой, тогда как Верлен—законченный писатель,
умеющий придать слабостям и немощам своей души
привлекательную оболочку. В этом сказывается со-
82
вершенно иного рода несоответствие между пси-
хологическими и грамматическими формами: недо-
статок внутренней, человеческой, а не языковой,
грамматической и эстетической ясности. Верлен
начинает свои „Confessions" следующими словами:
„On т’а demande des „notes surma vie*. C’est Ыеп
modeste „notes**, mats „sur ma vie**, c’est quelque
peu ambitieux. N’imports, sans plus m’appesantir,
tout simplement,—en choisissant, elaguant, eludant?
pas trop,—m’yvoici* („У меня просили „заметки
о моей жизни". Это очень скромно „заметки", но
„о моей жизни", это—довольно самонадеянно. Все
равно, не задумываясь более, так—совсем просто,
выбирая, сокращая, избегая? не слишком,—вот и я“).
Относится ли вопросительный знак и с ним ответ
„pas tropu („не слишком") только к n£ludantu
(„избегая"), к „stagnant*1 и „eludant** („сокращая
и избегая")? или ко всем трем словам? Знает ли
это сам Верлен? Хочет он, чтобы читатель знал
это? Да и может ли он достигнуть этого? Речь
его отливает различными красками, и, кажется, что
он сам находит удовольствие в этой неопределен-
ности.
Впрочем, и люди с вполне здоровой душой
могут иногда построить предложение, в котором
решительно невозможно уловить его настоящее
значение. Это случается, напр., когда несколько
человек собираются в комиссиях или заседаниях
и в „совместном" обсуждении составляют текст
постановления, публичного заявления или закона
так, чтобы разноречивые желания и мнения объ-
единились в единстве языкового выражения. Не
успеет такой текст, мучительно сколоченный с по-
мощью отречений и хитростей, появиться на свет,
83
как он уже нуждается в объяснениях и коммен-
тариях. Примером такого вымученного документа,
компрометирующего разум человеческий, может
служить т. н. Версальский мирный договор. Непо-
священный человек беспомощно и недоверчиво
смотрит на статьи закона, т. к. он не имеет по-
нятия о том множестве случаев и целей, которые
имелись в виду при составлении этой китайской
грамоты. Даже в юридически правильных текстах
имеется не одно содержание, а целая система со-
держаний, единство и замкнутость которой могут
быть постигнуты только в результате специального
изучения. В решениях и заявлениях юридически
необразованного коллектива за самым гладким грам-
матическим выражением может скрываться целый
хаос мнений. Преодоление психологической анархии
и систематическая организация высказываемых мне-
ний и является, как формально, так и по существу,
главной задачей юриста. Поэтому от каждого юриста
следует требовать лингвистического образования,
а также чутья и опыта по отношению к несоответ-
ствиям грамматических и психологических категорий.
3.	Если формальная расчлененность, развитие и
культура языка имеют целью способствовать про-
яснению мыслей и душевных движений говорящих;
если справедлива известная пословица, гласящая,
что только сказанное ясно сказано по-французски,
то, с другой, стороны, нет недостатка в жалобах
на искажение психических содержаний в результате
именно такой чрезмерной ясности. Во Франции,
классической стране грамматического воспитания
и языковой культуры, в конце прошлого столетия
группа поэтов, под предводительством Стефана
Малларме, выступила в поход против грамматики.
84
По их словам, грамматика, а в особенности син-
тактика, стремилась до сих пор только к понят-
ности (wl’intelligible“) и, руководствуясь доступ-
ностью для широких масс, задушила сокровенное
содержание индивидуальной души, индивидуальное
чувство („1е sensible"). Эти стремления были с
варварским педантизмом подхвачены миланскими
футуристами, превратившими душевные потребности
индивидуума в рекламное предприятие литературной
клики *).
1) Привожу основные тезисы „Технического манифеста
футуристической литературы" („Manifesto technique de la
htterature futuriste )Ф. Маринетти (Милан, 12 мая 1912 г.),
ради курьеза и для того, чтобы показать, что стремление
освободиться от условностей грамматики может приводить
к гораздо более узким и грубым условностям:
1.	Надо разрушить синтаксис и располагать суще-
ствительные в случайном порядке их возникновения.
2.	Надо употреблять глагол в неопределенном на-
клонении, чтобы он гибко приспособлялся к существи-
тельному, а не подчинял его индивидуальности наблюдаю-
щего или воображающего писателя. Только неопределен-
ное наклонение может передать ощущение непрерывности
жизни и эластичность воспринимающей ее интуиции.
3.	Надо упразднить прилагательное, чтобы изолиро-
ванное существительное сохранило свой существенный
колорит. Прилагательное, несущее в себе принцип нюан-
сировки, несовместимо с нашим динамическим видением,
так как оно предполагает остановку, раздумье
4.	Надо упразднить наречие, эту старую брошь, которая
скрепляет слова друг с другом. Наречие придает пред-
ложению утомительное однообразие тона.
5.	У каждого существительного должен быть двойник,
т. е. за-существительным должно следовать (без каких
бы то ни было связок) другое существательное, с которым
оно связано аналогией, наприм., „homme-torpilleur",
„femme-rade" и т д.
6.	Конец знакам препинания. После упразднения при-
лагательных, наречий, связок, знаки препинания уничто-
85
Но эта модная гримаса не должна вводить нас
в заблуждение относительно того, что футуристы
языка существовали во все времена, и что суть
этого явления заключается ни в чем ином, как
в восстановлении равновесия между грамматической
структурой и душевным мнением—в пользу этого
последнего.
Грамматические формы всегда коренятся в язы-
ковом навыке всего коллектива и не могут поэтому
приспособляться ко всем импульсам, настроениям и
потребностям отдельной личности. Везде, где в
языке выработался твердый навык, т. е. граммати-
ческое правило, скрывается для личности возмож-
ность конфликта, и возвышается стена, за которой
таится все то, чего в данное время на данном языке
нельзя сказать:—словно сказочный лес, полный за-
чарованных принцесс, ожидающих избавления от
волшебного сна. Поэтому каждый человек, возвы-
шающийся над средним уровнем, чувствует, в за-
висимости от особого направления своих психиче-
ских устремлений, нечто стеснительное в языке сво-
жаются сами собой в изменчивой непрерывности живого
стиля, творящего себя заново, без абсурдных остановок
на запятых и на точках. Для подчеркивания некоторых
движений и указания их направления будут применяться
математические знаки X +: — — > < и музыкальные
знаки.
9. Для того, чтобы охватить и уловить все самое из-
менчивое и неуловимое в материи, надо создать тесные
сети образов или аналогии и забрасывать их в таин-
ственное море явлений.
10. Так как всякий порядок неизбежно является ре-
зультатом расчетливого рассудка, надо сочетать образы,
располагая их в максимальном беспорядке.
И......После свободного стиха, мы, наконец, видим
освобождение слов... и т. д.
86
его народа или в языке вообще. Художественному
темпераменту, который хотел бы предаться всем
импульсам мгновения, язык представляется однооб-
разным и застывшим; жизнерадостному человеку
он представляется слишком абстрактным; философ-
скому уму мыслителя — изменчивым, ненадежным,
обманчивым и слишком образным; благочестивый
человек в своем экстазе всегда найдет его недо-
статочно темным и неопределенным, практик —
недостаточно кратким и выразительным, человек
чувствительный — недостаточно тонким и диффе-
ренцированным, добросовестный—недостаточно яс-
ным, обманщик — не настолько двусмысленным,
как ему бы хотелось. Существуют даже такие
утомленные и разочарованные люди, которым язык
представляется слишком богатым в сравнении с
жизнью, как видно из новеллы Томаса Манна „Ра-
зочарование": „Энтузиасты повторяли мне, будто
язык слишком беден, так беден—нет, милостивый
государь! Язык, думается мне, слишком богат, чрез-
мерно богат по сравнению с бедностью и ограни-
ченностью жизни. Страдание имеет границы: фи-
зическое страдание в потере чувств, душевное в
отупении, не иначе бывает и со счастьем! Но по-
требность общения между людьми создала такие
звуки, которые обольщают нас лживой надеждой
переступить через эти границы. Или это черта, при-
сущая мне одному? Или только меня охватывает
дрожь при звуке некоторых слов, пробуждающих
во мне предчувствие переживаний, которых нет на
свете?" Словом, я не знаю в пределах человеческой
психологии ни одного формального качества, недо-
статок которого в данном языке не вызывал бы жа-
лобу у кого нибудь из его более требовательных
87
сынов, не знаю также ни одного такого свойства,
которое, с некоторой долей субъективной правоты,
не подвергалось бы порицанию, как лишнее или
мешающее.
Многосторонние, часто противоположные требо-
вания отдельных индивидуумов к языковой форме
взаимно нейтрализуются и уравновешивают друг
друга, что дает грамматической структуре ту устой-
чивость и то подвижное равновесие, которое они
постоянно и равномерно стремятся нарушить. Грам-
матический порядок держится, так сказать, всесто-
ронностью конфликтов с душевными мнениями, по-
добно дурному правительству, которое держится у
власти в силу некоторого недовольства всех партий
без исключения. В сомнительных случаях он, ко-
нечно, следует за большинством. Фактически он су-
ществует только благодаря тому, что в противовес
требованиям отдельных личностей отстаивает по-
требности коллектива. Поэтому, во всех случаях,
когда улаживаются несоответствия между грамма-
тическими и психологическими категориями, в слу-
чае победы грамматики утверждается правило, в слу-
чае победы психологии—исключение или стилисти-
ческий единичный случай. Например, слово „Mad-
chen“ (девушка), которое по-немецки принадлежит,
в качестве уменьшительного, к грамматическому сред-
нему роду, вызывает в известных психологических
контекстах представление о женственности, вслед-
ствие чего возникает несоответствие, которое, бу-
дучи устранено в пользу психологии, приводит к
таким оборотом, как напр. „die hdsslichste meiner
Kammermadchen" (Виланд). Возможно, что в силу
повторения таких оборотов грамматический род
слова „Kanunermddchen* (горничная) в конце кон-
88
цов изменится из среднего в женский В отношении
слова „Fraulein* (барышня) уже давно наблюдается
такой же процесс; в настоящее время приходится
слышать „die Frdulein Meier* почти так же часто,
как „das Fraulein Meier". Во французском слове
le guide (проводник) из первоначального guida (жен-
ского рода) этот процесс завершился, и мужеский
род, бывший раньше психологическим единичным
случаем, превратился в грамматическое правило.
Словом, везде, где в ходе развития языка наступают
изменения в пользу психологической категории,
можно говорить о футуристической затее, пока эти
изменения поддерживаются меньшинством, и пока
они не санкционированы большинством или всем
коллективом, т. е. грамматикой. Но в таких слу-
чаях это происходит без ясно выраженного наме-
рения, инстинктивно и втихомолку, тогда как ми-
ланские футуристы поднимают по этому поводу
большой шум и берут психологическую категорию
под свою опеку. Футуристы насилуют самый сво-
бодный и подвижный элемент языка—психическое
устремление и языковой импульс индивидуума. Тем
самым они достигли вершины языкового педантизма,
в котором романские народы всегда играли руко-
водящую роль.
4. Наконец, случается, что грамматический по-
рядок в языке, помимо указанных конфликтов с пси-
хологическими потребностями отдельных личностей,
впадает в противоречие с самим собой. Примером
такого положения может в значительной степени
служить старо-французский язык. Ему, как, впро-
чем, и всякому литературному языку в начальный
период существования, недоставало формальной по-
следовательности. Напр , правила согласования были
89
неустойчивы *). Каждый говорящий должен был или
мог сам выходить из положения, как умел. Побу-
ждение к противоречию со смыслом исходило скорее
от языка, как такового, а не от особых психичес-
ких потребностей отдельной личности, противопо-
ставляющих себя языку, как в предыдущем случае.
Старо-французская, древне-верхне-немецкая, старо-
испанская письменность и т. д. полны таких про-
тиворечий; но не потому, что писателями были
сильные личности, а потому, что формы были еще
недостаточно твердыми для строго грамматических
конструкций, другими словами—литературное и язы-
ковое общение не имели еще организованных форм.
Как часто, напр., в старо-французской речи при-
ходится угадывать подлежащее из контекста, когда
оно не носит особого ударения; как часто подчи-
ненные предложения еще не отличаются по форме
от сочиненных. Царит отчаянная борьба между кон-
курирующими конструкциями, различными, но сход-
ными, так что языковед и стилист оказывается в
весьма затруднительном положении, когда ему при-
ходится решать, объяснять ли ту или иную воль-
ность как небрежность, как психологическую кон-
струкцию или как идиоматизм ’).
’) Можно было выбирать между „sovent le vidrent"
или „vidret li pedre et la medre*, между „m’amistet et
mon gret en avez perdut* или .perdutz", .de ces paroles
que vous avez ci dit“ или .dites“,
s) Напр., Мари де Франс пишет:
,А meint en est si avenu
cum a I’asne ki fu batu" вместо .batuz’.
Ориентируется ли она при этом мысленно на актив-
ную конструкцию, напр.: cum a I’asne qu’on a batu, или
на сокращенную: cum a I’asne batu, или же двухпадежная
система уже расшатана в ее сознании, если она грешит
против своего языкового чутья в интересах рифмы?
90
Этим, повидимому, исчерпываются типические
случаи несоответствия между психологическими и
грамматическими категориями. В основе всех их
лежит пессимистическая концепция—предполагается
тот или иной недостаток: в первом случае говоря-
щий не может справиться с грамматикой; во вто-
ром—он не может уяснить себе свое психическое
устремление; в третьем—язык, как таковой, оказы-
вается недостаточно гибким для выражения инди-
видуальных психических устремлений; наконец, в
четвертом —языку недостает формального единства
и крепости. Недостаточность относится то к области
грамматики, то к области психологии; притом она
усматривается либо в отдельных личностях, либо
в самом языке. Разумеется, всегда возможны погра-
ничные случаи и могут наблюдаться явления пере-
ходного характера. Во всяком случае исключенной
кажется возможность оптимистического толкования
рассмотренных несоответствий. И все же необ-
ходимо попытаться наметить и такую возмож-
ность.
Несомненно, что случаи несоответствия между
душевным мнением и языковым выражением, даже
когда они вызываются неловкостью говорящего
и должны рассматриваться, как простые ошибки,
могут обладать своеобразной прелестью. Они дей-
ствуют, как глупость или наивность: они вызывают
смех. Иногда они производят и тягостное впечат-
ление. Каково бы ни было действие, оно во всяком
случае было ненамеренное (это входит в понятие
ошибки или промаха), и если оно имеет успех, то
это—успех случайный. Ребенок, наивный человек,
легкомысленный болтун часто имеет такой „успех*
в своей языковой „деятельности Жизнеописание
91
Челлини может служить и в этом отношении хоро-
шим примером. Челлини никоим образом не стре-
мился к своему литературному „успеху наивности".
Напротив, он даже хотел избежать его. Смутно
чувствуя свои натянутые отношения с литературным
языком, он передал рукопись своего „Жизнеописа-
ния* на просмотр грамматику Бенедетто Варки. Но
последний не решился уничтожить свежие порывы
и занимательные языковые нелепости этого необуз-
данного человека и оставил их в полной неприкос-
новенности („in cotesto puro modo*). Он чувствовал,
что грамматическая правильность литературного
языка не подошла бы к самобытной натуре Бенве-
нуто и к его общественному положению. Действи-
тельно, если не прямо, то косвенно все неправиль-
ности языка Челлини заложены в его душевном
мнении и именно поэтому самобытны. Мысль, что
он, неотесанный ювелир, признан стать литератур-
ной личностью, вызвала к жизни его автобиографию.
Приходится улыбаться, наблюдая стремительные
порывы его горделивого самосознания и те отдель-
ные промахи вульгаризма и идиоматизма, которые
при этом бьют ключем. И то и другое явление пси-
хологически связаны, независимо от того, знал и
хотел ли этого сам Челлини, или нет. Во всяком
случае, душевное мнение, порождающее языковое
выражение, нельзя просто приравнять сознательным
намерениям говорящего. Своим душевным мнением
Челлини доставил нам наслаждение, которое вряд
ли желал нам доставить, а именно: наслаждение
эстетическое. Везде, где грамматика оставляет его
без защиты, его спасает эстетика. Сквозь прорехи
его языкового одеяния сверкает стихийная сила его
душевной подвижности.
92
Отсюда видно: то, что с точки зрения языка
является ошибкой, может, если оно возникает из
самобытной натуры, иметь художественную цен-
ность; в искусстве господствует право личности,
в грамматике — право коллектива. Может ли быть,
чтобы этими возможностями не воспользовались
еще хитрые и жадные до успеха служители ис-
кусства? За наивными, непреднамеренными эффек-
тами по пятам следуют точно расчитанные при-
емы. Всевозможные нарушения традиционного и
правильного построения предложений — эллипсы,
анаколуфы, плеоназмы, инверсии и перестановки—
испытываются усердными служителями искусства
с точки зрения их риторического воздействия и
рекомендуются в учебниках стилистики.*Тем самым
открывается художественная ценность, т. е. воз-
можность художественного использования некото-
рых несоответствий между грамматической и пси-
хологической формой языка. То, что ранее казалось
недостатком или промахом, становится теперь пре-
имуществом и художественным приемом.
При этом, однако, оказывается, что художе-
ственное владение^ языком, мастерство стиля требует
наличности отчетливого несоответствия между грам-
матическими и психологическими категориями: язы-
ковые навыки общества должны быть достаточно
ясными, прочными и единообразными, чтобы речь
отдельного индивидуума на этом фоне могла замет-
ным образом выделяться -выразительными личными
чертами. Народные языки средневековья почти не
допускают индивидуального искусства стиля, потому
что в них почти еще нет общеобязательной грам-
матики. Прочувствованный пафос Расина или каприз-
ная, грациозная фамильярность Лафонтена возможны
93
лишь в такую эпоху и в таком обществе, где Во-
жела стоит на страже грамматической ортодоксаль-
ности. Примером может служить т. наз. ,несоб-
ственная косвенная речь": „Sie hatte, strafe
sie Gott, niemals eine schonere Braut gesehen*. („Она,
накажи ее бог, никогда не видела более красивой
невесты!") вместо: „Sie sagte, sie habe“ и т. д.
(„Она сказала, что никогда...*). Такое построение
является действенным стилистическим приемом по-
вествовательного искусства, с помощью которого
автор и читатель проникают в индивидуальный ха-
рактер и настроение действующих лиц повествова-
ния Но прием этот может иметь такое действие
только там, где строго различается косвенная и
прямая речь. В средневековых языках, еще не ува-
жающих кавычек, несобственная косвенная речь
должна производить впечатление случайного или не-
брежного оборота речи, а не выразительного при-
ема сознательного словесного искусства. Так одна
и та же синтаксическая форма является, в зависи-
мости от общих грамматических условий эпохи, то
в пессимистическом освещении, как обмолвка, то
в оптимистическом, как выразительный художествен-
ный прием.
Вопрос о том, что в языке своеобразно и ценно
в душевном и художественном отношении, может
быть разрешен с лингвистической точки зрения
9 Ср. Bally Ch., Germanisch-Romanische Monatsschrift,
Bd. 4, Heidelberg 1912, стр. 549 сл., и E. Lerch, ibidem
Bd.6, 1914, стр.470 сл. К этому недавно прибавились два
прекрасных специальных исследования: LorckE. .Die er-
lebte Rede*. Heidelberg 1921, и Lerch Gertraud „Die unei-
gentlich direkte Rede*,в книге „ Idealistische Neuphilologie*,
Heidelberg 1922, стр. 107 сл.
94
только в том случае, если известно, какие формы
речи являются общеупотребительными, какие осно-
ваны на традиции, какие безусловно обязательны.
Установление этого простого соотношения позволяет
нам объединить пессимистическое понимание грам-
матик© - психологических несоответствий с опти-
мистическими.
Здесь уместно окинуть взглядом другие, несин-
таксические формы языка, которые могут еще яснее
показать нам различные частности этого основного
положения.
В фонетике, напр., в силу аналогичного
взаимодействия, отдельные звуки могут выполнять
то грамматические, то психологические, или, вернее,
формальные и семантические функции. И в этом
случае речь идет о взаимодействии этих двух об-
ластей, а не о дуализме. Не следует поэтому
думать, что семантическая функция враждебна форме
или бесформенна, и что формальная лишена значе-
ния или бессмысленна. Но, конечно, формальной
функции свойственна сравнительная бедность зна-
чения, удаленность от значения, а семантической
функции — сравнительная удаленность от формы.
Так, напр., можно считать далекими, хотя и не
навсегда исключенными из формальной сферы ново-
немецкого литературного языка, все те звуки, ко-
торые не входят в звуковую систему этого языка,
установленную фонетикой; иными словами—все те
звуки, которые человек при желании может про-
извести своими органами речи, напр. английское
th, или средне-верхне-немецкий дифтонг ои, или
губное R. Из этих трех звуков ои сравнительно
ближе к немецкой звуковой системе, поскольку
оно принадлежало к ней несколько столетий тому
95
назад и еще продолжает существовать в диалектах;
губное R сравнительно наиболее далекий для нее
звук. Оно вообще не входит в систему ни одного
европейского языка, кроме финского. Но именно
эта отдаленность делает звук R особо пригодным
для того, чтобы при известных условиях стать но-
сителем некоторых семантических функций. Он
превратился в нечто вроде междуязыкового звуко-
вого жеста. „В качестве междометия он нередко
встречается, как выражение того неприятного со-
стояния, которое вызывается как теплом (обычно
в слабой форме), так и холодом (в более сильной
форме). Он может употребляться также как знак
отвращения и презрения; в этих случаях звук бы-
вает глухим. Самую большую роль он, однако,
играет в качестве сигнала для лошадей, в значении
„Стой“ (в этих случаях он часто бывает звонким);
в книгах он обычно пишется prrt хотя ему не
предшествует и вовсе не должно предшествовать
настоящее „р" *)• Итак, этот губной звук относится
в новонемецком языке не к грамматической,
а к психологической категории, — в то время как
другие звуки выступают попеременно то тут, то там,
а иные, как р, t, k выполняют сравнительно постоян-
ные функции, неразрывно связанные с грамматиче-
ской категорией.
На переменных звуках можно особенно ясно
проследить игру грамматико-психологических несо-
ответствий. К их числу относятся, прежде всего,
гласные. В голосе естественнее всего выражается
душевное настроение. Какое разнообразие длитель-
*) Jespersen О. Lehrbuch der Phonetik, 2. Aufl. Berlin
und Leipzig 1913, стр. 15.
96
ности, силы, высоты и тембра, т. е. какое обилие
семантических акцентов возможно при
произнесении звуков а, е, I, о, и, как бы точно
ни было их грамматико-фонетическое описание!
Так, может видоизменяться и в „ Mutter4 (мать),
i в ,,Liebste“ (любимая), в зависимости от душев-
ного мнения говорящего. Для проникновенного
актера здесь даже в рамках правильного сцениче-
ского произношения остается огромный диапазон
семантических возможностей. А если актер даже
вздумает при случае расширить этот диапазон за
счет правильности и, например, превратить ради
особой выразительности „узкое" i в Liebste в „ши-
рокое"— кто станет порицать его за это однократ-
ное грамматико - психологическое несоответствие?
Напротив, именно те слушатели, которые более
всего привыкли к правильным формам, сумеют
уловить психологический оттенок и получат от него
наслаждение.—Конечно, в этом случае нельзя было бы
говорить о фонетическом переходе (в историко-
грамматическом значении этого слова) от „узкого"
i к „широкому“ или от „закрытого" к „открытому";
но налицо была единичная, индивидуальная ини-
циатива такого перехода притом, вызванная ду-
шевными, лирическими, художественными потреб-
ностями.
Другое дело осуществление такого перехода.
Исполнительная власть принадлежит в таких
вопросах массе, т. е. коллективу говорящих. У массы,
правда, переход совершается бессознательно и, по
существу, механически. Здесь уместно пессимистиче-
ское толкование, в особенности потому, что ис-
полнительная власть фонетических переходов санк-
ционирует задним числом не смелые и гениальные,
97
а скорее—наиболее обыденные и банальные из бес-
конечного числа личных инициатив. Для грамматики
фонетический переход представляется суммой мель-
чайших неосознанных и механических несоответ-
ствий между произнесенным и услышанным словом:
для психолога он представляется суммой психически
значительных и лингвистически выразительных раз-
личий настроения; при чем надо оговориться, что
настроения и значения, как таковые, не могут сум-
мироваться. Они представляют собой нечто каче-
ственное, и в повседневной смене разговоров одна ори-
гинальная инициатива вытесняется другой и третьей,
пока из трупов и продуктов тления многих тысяч
миллионов языковых цветов и ростков постепенно
не образуется та равномерная торфяная почва,
исследованием которой занимается историческая
грамматика 9'
В ритме языка также можно различать фор-
мальные и семантические стороны. В этой области
особенно легко установить соотносительность пси-
хологических и формальных элементов и проследить
их взаимодействие от самых общих фактов к явле-
ниям отдельного языка, далее—к типическим при-
знакам стиля отдельной эпохи и, наконец, к инди-
видуальному стилю, вплоть до интимно-личных им-
пульсов душевного мгновения. Наиболее общим
формальным законом, который действует в извест-
ном смысле во всех специфически ритмических
1) В этом психологическом смысле я назвал 19 лет
тому назад семантический или смысловой акцент живой
причиной фонетических изменений („Positivismus und
Jdealismus in der Sprachwissenschaft* 1904 и „Sprache als
Schdpfuog und Entwicklung* 1905), что вызвало тогда
горячие возражения.
98
и стихотворных размерах, является чередование
повышения и понижения. С сравнительной законо-
мерностью он применим и к романскому, в том
числе и к старо-французскому стиху, в котором
это чередование осуществляется во всяком случае
в более чистом виде, чем в ново-французском языке;
Jssi avint qu’en un pastiz
ot grant cumpaigne de berbitz.
Uns bris s’alot od sa muillier
par mi le champ esbaneier.
Но уже в следующих стихах это скандирование
повышений и понижений прерывается; в местах,
где формально следовало ожидать понижений, взды-
маются ударные слоги, носители сильных акцентов:
Les berbiz senz guarde trova:
une en ocist, si i’en porta.
Овцы без пастуха и та из них, которая поги-
бает, подчеркнуты ритмическим несоответствием и
неожиданностью; в басню, начавшуюся в мирном
тоне, вторгается драматическое оживление. Мари
де Франс —ей принадлежит это стихотворение—
могла бы без затруднения, даже с большей глад-
костью в синтаксическом отношении, сохранить
правильный ритм, переставив слова:
Senz guarde les berbiz trova,
ocist en une et i’en porta.
Так как она этого не сделала, то не подлежит
никакому сомнению ее стремление перейти от фор-
мальной ритмизации к ритмизации более вырази-
тельной в семантическом и психологическом отно-
шении, причем остается открытым вопрос, созна-
вала ли она это стремление сама, или нет.
99
С того момента, однако, когда поэт начинает
стремиться уже сознательно к осуществлению смы-
слового ритма, этот новый ритм тотчас же изме-
няется под влиянием привычки и упражнения или
в силу определенного намерения и догмы, отвердевая
в виде общего типа или схемы. Новый закон,
в свою очередь, может вызывать психологические
исключения, „вольности" или варианты, из которых
самые излюбленные и употребительные точно также
превращаются со временем в формулу. Так из
классического александрийского стиха вырастает
во Франции романтический; вообще, на основании
этого закона эволюции, всякая история стихотвор-
ных размеров, стремящаяся быть научной и со-
хранять живую связь с поэзией, должна пониматься
как постоянное чередование формализации и пси-
хологизации.
Не иначе обстоит дело с мелодикой речи, изу-
чение которой сделало большие успехи, благодаря
Эдуарду Сиверсу. Сиверс установил, что Гете при
сочинении первоначальной редакции „Фауста" имел
в виду для личности Фауста более или менее
твердую мелодию, формальным признаком которой
было „низкое окончание", т. е. отчетливое стре-
мление закончить каждый стих низкой нотой, напр.:
„Da steh’ich nun, ich a'rmer To. г... О sdhst du
voller Mo. ndenschei. n... Weh! steck ich in dem
ke. rker no. ch?“ и т. д. *)• Эта склонность к низ-
кому окончанию, по словам Сиверса, проходит
в первоначальной редакции „Фауста" через все
речи Фауста; она не может считаться случайностью.
Sievers Е. Rhythmisch-melodishe Studien, Heidel-
berg, 1912, стр. 69.
100
уже потому, что кроме Фауста низкие окончания
свойственны только Валентину; остальные действую-
щие лица отдают предпочтение высоким оконча-
ниям, за исключением Мефистофеля, для которого
характерно беспокойное чередование высоких и
низких окончаний.—Когда Гете снова принялся за
работу над „Фаустом", он, по мнению Сиверса,
забыл об этой системе распределения окончаний и
разрушил ее переработкой. В новой редакции стих
„Hab nun, ach, die Philosophey." (с низким окон-
чанием) заменен стихом „Habe nun, ach! Philo-
sophic." (с высоким окончанием) и т. д.
Другими словами—старая схема, бывшая вначале
психологическим фактом, в процессе работы за-
твердела или сузилась до степени формального
закона (при чем Гете, вероятно, нисколько не до-
гадывался об этом); зрелый поэт не мог применять
ее к своей расширенной концепции и разбил ее
новыми психологическими схемами.
Для установления типичной для данного поэта
(или прозаика), т. е. формальной, мелодии Сиверс
пользуется экспериментом, или, как он сам говорит,
„массовым исследованием, направленным на отно-
шение по возможности различных читателей к одному
и тому же тексту".
„Массовые реакции дают в большинстве срав-
нительно простых случаев столь сходные резуль-
таты в отношении типа мелодизации, что возможные
сомнения в „правильности" толкования текста от-
падают сами собой. В более трудных случаях,
в особенности, когда дело касается интерпретации
художественных элементов или настроения, наблю-
даются иногда значительные различия. Как же быть
в этих случаях? Кто прав?"
101
„Существует два основных, внутренне очень
различных класса читателей; в частных случаях они,
конечно, могут соединяться друг с другом много-
численными промежуточными ступенями. Я называю
их для краткости „авторскими чтецами" и „само-
стоятельными чтецами*... Типичный „авторский
чтец" встречается чаще всего среди лиц, не обла-
дающих художественным образованием. От автора
он ничего не ожидает, он только следует за ним.
Он инстинктивно, сам не зная почему и зачем,
так сказать, принудительно реагирует на мелодиче-
ские раздражения, которые находит в своих текстах,
в соответствии с привычной для него системой по-
вышений и понижений, фразовых кадансов и т. д.
Поэтому различные читатели этого типа обычно
воспроизводят один и тот же предлагаемый им
текст с поразительно одинаковой мелодизацией"
(ib., 82 сл.).
Таким представляется Сиверсу хороший, годный
для анализа чтец. Совершенно иным бывает типич-
ный „самостоятельный чтец“: он субъективен, свое-
нравен, он хочет сам все лучше знать; в особо
неизлечимых случаях это происходит оттого, что
у него есть отчасти критическое, отчасти художе-
ственное образование, а иногда то и другое вместе,
благодаря чему он становится негодным и даже
опасным для массового исследования.
Ясно, что эта оценка „авторских* и „самостоя-
тельных" чтецов должна замениться противополож-
ной, если мы перестанем искать типичного и фор-
мального и, вместо той мелодической шарманки,
которую каждый из нас носит в груди, захотим ис-
следовать субъективный и специфически психоло-
гический момент. Кто переходит от массового ис-
102
следования к изучению индивидуальной психики,
тому нужен „самостоятельный чтец“, вернее, он
сам и только он один должен стать для себя
„самостоятельным чтецом".
И здесь мы видим то же соотношение пес-
симизма и оптимизма в изучении и оценке несо-
ответствий между формальными и психическими
факторами языковой жизни.
Сходные наблюдения пришлось бы сделать при
исследовании развития значений слов. Известное
различение узуальных и окказиональных значений,
плодотворность которого в семасиологии неодно-
кратно подтверждалось, основано на том же прин-
ципе грамматико-психологического образования по-
нятий.
Быть может, не столь убедительным, но не
менее бесспорным, является то обстоятельство, что
история письма, напр., возникновение каролингского
минускульного шрифта, готического шрифта, ренес-
сансной антиквы, должно быть понято также, как
результат изменчивого соотношения между фор-
мальной и школьной традицией, с одной стороны,
и индивидуальными мотивами психических устре-
млений, с другой. Конечно, пока палеография счи-
тается преимущественно вспомогательной наукой,
она едва ли может осознать своеобразие своих пси-
хологических или, тем более, эстетических задач х).
т) Почетное место среди немногих исследователей,
стремившихся придать палеографии значение самостоя-
тельной науки, следует отвести Людвигу Траубе. Цель
и результаты его труда „Nomina sacra" (1907) настолько
естественно согласуются с нашими рассуждениями, что
мы можем ограничиться приведением нескольких заклю-
тельных фраз автора: „Особый вид сокращенного написа-
103
Для наших целей нет надобности в дальнейшем
приведении частных случаев из отдельных наук.
Вопрос, который мы вначале не хотели решить—
является ли соответствие между душевным мнением
и языковым выражением эмпирическим фактом,
естественным законом или далеким идеалом, как
нам кажется, разъяснился.
Оно, очевидно, является фактом постольку, по-
скольку члены языкового коллектива на практике
удовлетворительно объясняются друг с другом, не
смущаясь бесчисленными мелкими недоразумениями,
которые они едва замечают.
Естественным законом или нормой соответствие
является постольку, поскольку несоответствия, как
мы видели, объясняются, как заблуждения, случай-
ния, который мы называем контракцией, возник в Египте,
вследствие стремления евреев, писавших по гречески,
одновременно выделить и скрыть имя Бога. Другие
греко-еврейские и греко-христианские круги просоединили
к этому обычай выделять таким способом целый ряд
священных имен. Из экземпляров греческого Нового
Завета... латиняне, копты, готы и армяне переняли ряд
этих введенных греками „священных имен". Они еще
сохранили полное понимание основного сакрального зна-
чения или, во всяком случае, необходимости графического
соответствия их подражаний с неприкосновенным в этом
отношении подлинником". О средневековых латинских
рукописях можно сказать, «что в VIII и IX столетиях в
Ирландии, Англии, Германии и Франции уже не понимали
сакрального значения контракции. Постепенно, по анало-
гии с первыми „священными именами", а затем и по
аналогии с теми формами, которые сами, по своему про-
исхождению, должны рассматриваться как аналогически,
возникли многочисленные сокращенные написания, за-
трудняющие чтение средневековых латинских рукописей;
некритическое перечисление этих написаний составляет,
можно сказать, содержание палеографии в том виде, как
она обычно преподается".
104
ности, недостатки и плоды душевных болезней или
расстройств.
Идеалом оно не является постольку, посколько
именно более тонкое искусство языка требует для
своего процветания некоторой противоположности
или несоответствия между грамматическими и пси-
хологическими категориями, между традиционными
и самобытными формами выражения.
Поэтому полное, без остатка, соответствие мо-
жет, в лучшем случае, мыслиться, как далекий
идеал, выходящий за пределы исторически данных
языков. В самом деле, стремиться к нему озна-
чало бы оторваться от языковой почвы, и притом
в двух различных направлениях: или в смысле безу-
словного подчинения психического и индивидуаль-
ного момента формальному и общему, т. е. в на-
правлении к абсолютной надъязыковой грамматике;
или же в смысле растворения всего формального
и типического в таинственном устремлении вдох-
новенной личности, т. е. в направлении к сверх-
языковому, независимому от техники слова сло-
весному искусству.
Однако, не существует ни абсолютной грам-
матики, ни абсолютного словесного искусства,
которые могли бы когда-нибудь достигнуть этой
цели; по крайней мере, достигнув ее, они уже не
называются более грамматикой и словесным искус-
ством. Полное устранение несоответствий в пользу
общего и безусловно правильного выражения до-
стигается лишь по ту сторону языка и его навы-
ков—в математике. Здесь, напр., числовая вели-
чина 100 может быть выражена бесконечно боль-
шим количеством способов, как 50 -|- 50, 4 X 25,
700—600 и т. д., и каждому из этих выражений
105
в. точности соответствует определенный, не допу-
скающий различных толкований, смысл. Математи-
ческое выражение обгоняет языковое и может,
в случае необходимости, совершенно обойтись без
изображения словами. Первым, кто увидел в мате-
матике мышление, происходящее из языка, но
преодолевающее его, был, повидимому, Декарт.
Полное устранение несоответствий в пользу
неповторимого индивидуального душевного мнения,
которое само из себя создает свое выражение,
осуществляется также лишь по ту сторону, или
если угодно, по сю сторону языка в обычном
смысле слова: оно осуществляется фантазией.
Только художник, обладающий сильной фантазией,
способен создать то выражение, которое в неиска-
женном виде передает его подлинное душевное
мнение. Поэтому, если это оказывается необходи-
мым, он эманципируется от своего языкового коллек-
тива и ищет выразительных средств выше слова
или ниже слова: в звуках, мелодиях, ритмах, крас-
ках, линиях, образах, жестах, танцах и т. д. Пер-
вым, кто понял это фантастическое, нематематиче-
ское мышление, как силу, которая в своем дей-
ствии может одинаково и творить язык, и уничто-
жать и преодолевать его, был, повидимому, анта-
гонист Декарта—-Джамбаттиста Вико. В то время,
как Декарт только наметил, но не построил свою
философию языка на математических началах, Вико
создал обширную систему философии языка—на
основе фантазии. Он рассказывает о том, что до
словесных языков уже существовал другой язык:
„немой язык знаков и предметов, имеющих суще-
ственную связь с идеями", „язык героических
эмблем, уподоблений, сравнений, образов, метафор
106
и описаний*, и что лишь после этого явился грам-
матический словесный язык, „человеческий язык
слов, условно принятых людьми*. Многое в этих
историко-философских построениях, может быть,
произвольно и натянуто, но открытие, которое сам
Вико считал итогом своей жизненной работы и
ключом ко всей своей философии, остается: это—
открытие фантазии, как психологического жизнен-
ного принципа языка.
Трудно думать, что наряду с этим грамматика
или, тем более, математика является его вторым
жизненным принципом. После того, как мы убеди-
лись, что грамматические формы представляют
собой всегда не что иное, как отвердевшие, пре-
вратившиеся в правило и лишенные подвижности
психологические формы, мы можем видеть в грам-
матике только силу укрощения и дисциплины,
которая обуздывает божественную фантазию для
повседневных потребностей будничной жизни. Что же
касается математики, то следует остерегаться опре-
делять ее сущность на основании этих лингвисти-
ческих размышлений.
Можно сказать только одно: наш обычный раз-
говорный язык, в силу присущих ему колебаний
и несоответствий грамматико-психологического ха-
рактера, находится в состоянии подвижного равно-
весия между идеалами математической и фантасти-
ческой гармонии и в непрестанном движении, кото-
рое мы называем эволюцией.
„Ober grammalische und psycho-
logische Sprachformen* (Karl Vossler
„Gesammelte Aufsatze zur Sprachphilo-
sophie*, Munchen 1923).
Перевод Б. Л. И л ь и ш а.
В. А. Звегинцев
Эстетический идеализм в языкознании
(К. Фосслер и его школа) *
Утвердившееся в последней четверти прошлого века младо-
грамматическое направление привело к немалым достижениям,
но вместе с тем значительно сузило проблематику научно-
исследовательской работы в области языкознания. В разрез
с широковещательными заявлениями о необходимости изуче-
ния новых языков, обращения к фактам живой разговорной
речи младограмматики в действительности довольствовались
«бумажными языками» (т. е. письменными памятниками),
историю которых они исследовали на основе универсализиро-
вавшихся в своем применении, не знающих исключений зву-
ковых законов и аналогических образований. «Все многооб-
разие проблем языка, поднятых во времена Боппа и Шлейхе-
ра,— пишет по этому поводу Фр. Шпехт,— было сведено
только к фонетике и морфологии., а в, этих рамках львиная
доля исследования относилась только к вокализму, так что
Йог. Шмидт имел право сказать в своей вступительной речи
в Берлинской Академии наук в 1884 г., что ныне вся сравни-
тельная грамматика растворилась в изучении гласных»* 1.
Замкнутость и ограниченность проблематики и методов,
применяемых младограмматиками при исследовании языкового
материала, подвергались основательной критике еще в период
формирования и уточнения принципов этого лингвистического
направления. Но особого ожесточения достигла эта критика на
рубеже XIX и XX столетий, когда за значительными успе-
хами, сопровождавшими применение младограмматических
принципов к изучению истории языков, последовал период за-
тишья и даже застоя. Казалось, что младограмматический
метод исчерпал себя, и для того чтобы содействовать даль-
♦
Звегинцев В. А. Материалы к курсам языкознания. М.: Изд-во
МГУ, 1956. С. 3-26.
1 Specht F г. Die «indogermanische» Sprachwissenschaft von den
Junggrammatikern bis zum ersten Weltkriege. «Lexis», Bd. I (1948),
I. 242.
108
нейшему развитию науки о языке, необходимо было обратиться
к новой методике лингвистических исследований.
Указанный период и знаменуется созданием новых рабочих
приемов и методов изучения языка, а вместе с тем и возникно-
вением новых лингвистических школ, стоящих в резкой оппо-
зиции по отношению к младограмматизму.
Гуго Шухардт и Рудольф Мерингер возглавили школу «слов
и вещей»; с именем Жильерона связывается так называемая
лингвистическая география, выводами которой воспользова-
лись для формулирования своих принципов неолингвисты;
оригинальную позицию занял Ф.-де-Соссюр ’, некоторые поло-
жения которого послужили основой для создания социологи-
ческого направления. В ряду этих новых школ и направлений
стоит также и школа, созданная Карлом Фосслером. Разделяя
некоторые положения других лингвистических направлений,
и в первую очередь те из них, которые были направлены про-
тив младограмматизма, эта школа в отношении своих исход-
ных методологических позиций характеризуется рядом своеоб-
разных черт, рассмотрение которых и составляет предмет даль-
нейшего изложения.
* *
*
Деятельность К. Фосслера, бывшего в течение многих лет
профессором романской филологии в Мюнхенском универси-
тете, падает в основном на первые три десятилетия XX века.
Первой и программной его работой, обратившей на себя внима-
ние лингвистических кругов, была опубликованная в 1904 г.
книга «Позитивизм и идеализм в языкознании» (Positivismus
und Idealismus in der Sprachwissenschaft, Heidelberg, 1904).
Изложенной в этой работе концепции, подвергавшейся в даль-
нейшем незначительным изменениям, К. Фосслер остался ве-
рен до конца своей жизни (он умер в 1947 г.). Последующие
его работы — «Язык как творчество и развитие» (Sprache als
Schopfung und Entwicklung, 1905), «Избранные статьи по
философии языка» (Gesammelte Aufsatze zur Sprachphilosophie,
1923), «Дух и культура в языке» (Geist und Kultur in der
Sprache, 1925) —либо детализируют положения, высказанные
в первой книге, либо включают их в более широкие культурно-
исторические рамки, исследуя отношения языка и речи, рели-
гии, науки, поэзии и т. д. Особняком стоит его книга «Куль-
тура Франции в зеркале ее языкового развития» (Frankreichs
Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung, 1913). Co 2-го из-
дания в 1929 г. эта работа называется «Культура и язык
1 См. в этой же серии работу: Будагов Р. А. Из истории языко-
знания (Соссюр и соссюрианство), изд. МГУ, 1955.
109
Франции» (Frankreichs Kultur und Sprache). Эта книга, полу-
чившая широкую известность, представляет собой применение
выдвинутых К. Фосслером теоретических принципов к изучению
конкретного языкового материала, а именно к истории фран-
цузского языка (от его происхождения до настоящего вре-
мени).
К. Фосслер не только языковед, но и литературовед. Он
опубликовал ряд монографий, посвященных описанию и иссле-
дованию как отдельных направлений в романских литературах,
так и творчества, стиля и языка ряда писателей (Б. Челлини,
Расин, Лафонтен, Гвидо Кавальканти, Лопе де Вега, Данте
и другие). Следует, впрочем, отметить, что К. Фосслер более
известен как лингвист, нежели как литературовед.
Возглавляемая К. Фосслером школа немногочисленна и в
основном, так же как и он сам, состоит из специалистов в обла-
сти романской филологии. С большим или меньшим основа-
нием к числу последователей К. Фосслера можно отнести
Е. Лерха (Eugen Lerch), занимавшегося главным образом
французским синтаксисом; Э. Лорка (Etienne Lorck), написав-
шего интересную работу о несобственной прямой речи; Лео
Шпитцера (Leo Spitzer) — автора многочисленных работ по
стилистике, семасиологии и этимологии романских языков;
Дж. Бертони (Giulio Bertoni) и ряд менее крупных языко-
ведов. В числе известных литературоведов, примкнувших
к К- Фосслеру, следует упомянуть В. Клемперера (Viktor
Klemperer) и Л. Олыпки (Leonardo Olschki). Имена этих лите-
ратуроведов представляется необходимым назвать, в частно-
сти, в связи с тем обстоятельством, что они совместно с языко-
ведами фосслеровской ориентации принимали на себя нередко
суровые и основательные удары многочисленных критиков
новой школы.
Знакомясь с трудами К. Фосслера, необходимо учитывать
их своеобразие.
Исследователь и историк философии языка начала XX века
Отто, Функе называет концепцию К. Фосслера самой субъекти-
вистской и поэтому с трудом поддающейся объективной оценке.
Трудность оценки работ К. Фосслера усиливается еще и мане-
рой изложения им своих положений. К. Фосслер стремится
воздействовать скорее на чувство читателей, нежели на их ум.
Он умеет иногда увлечь читателя пафосом борьбы со своими
противниками и критиками, бурным красноречием ниспровер-
110
гателя отслуживших свой век идолов, в облике которых ему
представляются младограмматики, но его аргументация не-
редко хаотична и беспомощна.
Его книги по языкознанию часто не содержат того, с чем
мы обычно сталкиваемся в лингвистических работах. В них
нет подробных таблиц фонетических переходов, системати-
ческих парадигм, описания морфологической структуры слов
и пр. В его работах лингвистического материала обычно бывает
мало, и в том, которым он иллюстрирует свои рассуждения,
много фактических ошибок, что неоднократно отмечалось его
противниками и критиками.
Трудность понимания положений К. Фосслера обусловли-
вается еще и очень неясной и туманной терминологией, кото-
рую он употребляет в своих работах. Так, например, фонети-
ческие изменения, в отличие от обычного истолкования их
в лингвистической литературе, он рассматривает как особый
вид творческой звуковой символики и в качестве дифференци-
рующего явления противопоставляет их аналогии. Но и само
понимание аналогии у него очень своеобразно: под аналогией
он разумеет подражание и дальнейшее распространение в
употреблении какого-либо частного отклонения индивидуаль-
ной речи.
Неясность и двусмысленность терминологии К. Фосслера
проявляется не только в области лингвистики. В тех случаях,
когда он говорит в связи с изложением своих лингвистических
теорий об общекультурных понятиях, он также вкладывает
в них не совсем обычный смысл. Отто Функе пишет по этому
поводу: «Целая серия слов — язык, религия, эмпирия, мета-
физика, природа, внутренняя форма языка — произвольно
истолковываются, двусмысленно применяются, расширяются
в своем смысловом объеме» *.
Объявив индивидуальное творчество исходным моментом
всего языкового развития, сам К. Фосслер относится к языку,
которым он пишет свои произведения, также чрезвычайно твор-
чески и весьма свободно.
* *
*
Лингвистическая концепция К. Фосслера в методологиче-
ском отношении строится на трех основаниях: в более общем
плане — на философии идеализма, в более узком — на фило-
софии языка В. Гумбольдта и взглядах итальянского философа
и эстетика Бенедетто Кроче.
К. Фосслер всячески подчеркивает идеалистическую сущ-
ность своей концепции. С сугубо идеалистических позиций он
1 Funke Otto. Studien zur Geschichte der Sprachphilosophie, 1928.
Ill
ведет полемику, с представителями других лингвистических
школ и, в частности,^ с младограмматиками. Его правильнее
было бы определить не просто как идеалиста в языкознании,
а скорее как воинствующего идеалиста. Но вместе с тем не
следует думать,, что его философская позиция получает четкое
определение в его работах. В этом отношении в его рассужде-
ниях немало путаного. Так, например, свою программную рабо-
ту он начинает с заявления: «...под позитивизмом и идеализмом
я понимаю не две различные философские системы или группы
систем, а первоначально только два основных направления
в наших методах познания» ’. Применяя это общее положение
к принципам лингвистического исследования и имея в виду
прежде всего различие методов исследования, К. Фосслер го-
тов признать идеалистическим всякое исследование, стремя-
щееся установить причинную связь между отдельными фак-
тами языка и прибегающее к историческому их истолкованию
(«В последнем счете любой исторический метод должен быть
идеалистическим»). И хотя в дальнейшем К. Фосслер делает
весьма существенную оговорку относительно различий идеали-
стического и «позитивистского» методов исследования, указы-
вая, что «идеалист ищет каузальный принцип в человеческом
разуме, а позитивист — в самих вещах и явлениях»* 2, однако
фактически слишком широкое и вольное употребление катего-
рий идеалистического и «позитивистского» дает себя чувство-
вать во всех его работах. Особенно свободно у него понимание
направлений, более или менее антагонистических по отноше-
нию к идеализму. По сути говоря, он не делает между ними
никаких различий, готов уподобить их самым отрицательным
явлениям и употребляет скорее в бранном, нежели в научном
смысле. «Никто лучше не уживается друг с другом,— пишет
он, например,— чем материалисты;, позитивисты, мистики
и мошенники»3.
Но нечеткость философского мышления не мешает К. Фос-
слеру оставаться последовательным идеалистом в языкознании,
и поэтому даже положительные стороны своей научной дея-
тельности — стремление поставить развитие языка в связь
с развитием общества и расширить область лингвистического
исследования за счет включения в языкознание стилистики —
он сводит на нет их идеалистическим истолкованием. Последо-
вательный идеализм К. Фосслера в практической исследова-
тельской работе обусловливается, конечно, в значительной
'Fossler К. Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft,
It., 1904, стр. 1. В дальнейшем ссылки на эту работу даются в форме:
«Positivismus und Idealismus...».
2 Там же, с. 2.
3 Там же, с. 4.
112
мере зависимостью его концепции от В. Гумбольдта, что он
и сам многократно подчеркивает.
Крупнейшему языковеду начала XIX века В. Гумбольдту
принадлежит учение о внутренней форме языка (не следует
ее смешивать с внутренней формой слова, хотя между ними
и есть прямая связь), под которой понимается «тот постоянный
и гомогенный элемент в деятельности ума, который поднимает
артикулированный звук до выражения мысли и который мы
должны познать возможно более полно во всех его связях».
Эта внутренняя форма языка тесно связана с народностью, так
как язык представляет сферу деятельности, в которой при-
нимает участие народ в целом и посредством которой опре-
деляется характер народа. Отсюда и тот вывод, который делает
В. Гумбольдт: «Язык есть внешнее проявление народности; ее
язык есть ее душа, а ее душа — ее язык». Отсюда следует, что
история языка есть история национальной культуры.
В. Гумбольдт называет язык творческим органом мысли.
Язык для него не вещь, не нечто завершенное и законченное,
а беспрерывная деятельность, которая и является формой
бытия языка. В устах народа унаследованные формы языка бес-
прерывно обновляются, и в этом находит свое выражение раз-
витие языка. В связи с этим положением следует еще упомя-
нуть и тезис В. Гумбольдта о «тождестве человеческой при-
роды», с помощью которого разрешается противоречие между
социальным и индивидуальным в языке, что занимает важное
место в концепции К. Фосслера. Несмотря на то что вклад
отдельных индивидуумов в развитие языка может быть значи-
тельным, сам по себе факт, что члены той или иной этнической
общности (вне зависимости от их творческой ценности) в своей
речевой деятельности бессознательно воспроизводят суще-
ственные черты языка этой общности, есть свидетельство того,
что душа как наиболее, так и наименее творчески одаренных
индивидуумов является не чем иным, как компонентом коллек-
тивной души. Так по Гумбольдту разрешается конфликт между
творческими устремлениями личности, содействующей разви-
тию языка, и определенной внутренней формой языка, в кото-
рой выражается коллективная душа народа.
В качестве своего непосредственного учителя сам К. Фосслер
называет Бенедетто Кроче. Известный итальянский ученый,
создавший своими трудами школу в идеалистическом литера-
туроведении,, в своих общефилософских работах1 стремился
рассматривать язык в ряду явлений, подлежащих ведению
эстетики. Исходным моментом для Б. Кроче, как и для всякого
1 См., в частности, его переведенную на русский язык книгу «Эстетика
как наука о выражении и как общая лингвистика», ч. I, 1920.
ИЗ
идеалиста, является душа. Чистейшей деятельностью души,
в которой разум не принимает никакого участия, является
интуиция. Но «всякая истинная интуиция есть в то же самое
время выражение» ’. В интуитивной деятельности души выра-
жение и интуиция идут рука об руку. Язык же, по Кроче,
является выражением и причем «самым первичным выраже-
нием духа», в соответствии с чем язык и искусство, лингви-
стика и эстетика — одно и то же. Сам Кроче говорит об этом
в заключительной главе своей книги следующим .образом:
«Наука об искусстве и наука о языке, эстетика и лингвистика,
рассматриваемые как истинные науки в строгом смысле этого
слова, не являются чем-то раздельным, но только единым.
Не то, чтобы не существовало специальной области науки
лингвистики, но действительная наука о языке — общее языко-
знание, в той мере, в какой оно может быть соотнесено с
философией, есть не что иное, как эстетика. Исследователь
в области общего языкознания, т. е. философского языкозна-
ния, имеет дело с эстетическими проблемами и наоборот. Фило-
софия языка и философия искусства одно и то же» 1 2. Язык,
подобно искусству, использует материальные средства для вы-
ражения интуиции,, но то обстоятельство, что они обращаются
к различным средствам, не имеет никакого значения. Это —
только практические детали.
Таковы источники учения К. Фосслера. Знакомство с ними
дает возможность лучшего понимания концепции, которую
так темпераментно развивал и защищал глава эстетического
идеализма в языкознании.
* *
*
Теоретическая позиция К. Фосслера с большой четкостью
проявляется уже в его критике, направленной против младо-
грамматиков. Свою критику он начинает с резкого противо-
поставления методологических позиций и всячески подчерки-
вает свою принадлежность к идеалистическому лагерю. Все,
что не согласуется с идеалистическими принципами, он сразу
же, не вдаваясь в подробный анализ, объявляет ненаучным.
Но так как фактически идеализму эстетической школы он
критически противопоставляет только позитивизм младограм-
матиков, то его критика оказывается чрезвычайно ограничен-
ной в своих рамках. Создается впечатление, что до К. Фос-
слера ничего, кроме младограмматизма, не было, что наука
1 Croce В. Estetica come scienza dell espressione e linguistica gene-
rale. Bari, 1922, c. 11.
2 Там же, с. 155—156.
114
о языке не имела никакой истории и перед языковедом стоит
одна единственная альтернатива: или пойти за К. Фосслером,
или присоединиться к «крохоборствующим» позитивистам —
младограмматикам. Так как в борьбе оказывается только два
участника, то все рассуждения строятся на их прямом противо-
поставлении, и лингвистическая концепция К. Фосслера во
многом строится как антитеза теоретических положений младо-
грамматизма.
Младограмматики в первую очередь стремятся к накопле-
нию фактов, к собиранию материала и к познанию его как
такового. Они, как утверждает К. Фосслер, не спрашивают —
почему? или для чего?, но только — что есть? и что происхо-
дит? Но такое ограничение задачи, по мнению К. Фосслера,
должно привести к смерти человеческого мышления и концу
науки, в распоряжении которой остается только хаос сырого
материала — без формы, без порядка, без связи. Именно
поэтому К. Фосслер всячески подчеркивает необходимость вы-
явления причинной связи между фактами и явлениями языка.
Но единственно допускаемая им причинность ведет к духу
как первопричине всего, что происходит в языке. И в обосно-
вание этого основного тезиса своей, концепции он широко
пользуется мыслями В. Гумбольдта и Б. Кроче. Он, несом-
ненно, идет вслед за ними, когда утверждает, что «язык есть
выражение духа», почему «наука о языке своей задачей
должна иметь выявление духа, как единственно действующей
причины возникновения всех языковых форм». А отсюда и об-
щий вывод: «Если идеалистическое определение — язык есть
духовное выражение — правильно, то тогда история языкового
развития есть не что иное, как история духовных форм выра-
жения, следовательно, история искусства в самом широком
смысле слова. Грамматика — это часть истории стилей или
литературы, которая, в свою очередь, включается во всеобщую
духовную историю или историю культуры» *.
Еще одно противопоставление. Для младограмматиков ха-
рактерен анатомический подход к изучению фактов языка,
разрывающий существующие между ними живые связи.
К. Фосслер весьма темпераментно обрушивается на подобный
метод работы и опять слышатся знакомые интонации: «Язык
изучают не в процессе его становления, а в его (Состоянии. Его
рассматривают как нечто данное и завершенное, т. е. пози-
тивистски. Над ним производят анатомическую операцию.
Живая речь разлагается на предложения, члены предложения,
слова, слоги и звуки». К. Фосслер считает, что подобное рас-
членение допустимо только в целях удобства изучения языка,
1 Positivismus und Idealismus.., с. 10—11.
115
но оно никак не отражает особенностей языковой системы,
а, наоборот, противоестественно и убивает то, что составляет
сущность языка — его душу. «В действительности,— пишет
он,— дело обстоит так же, как в анатомии: если я отделю от
туловища нижние конечности и при этом проведу разрез по
естественным членениям или же перепилю берцовую кость
посередине,— это всегда остается механическим разрушением
организма... Единство организма заключается не в членах и
суставах, а в его душе» ’.
А отсюда новое противопоставление. К. Фосслер подвергает
критике установленное’ младограмматиками направление при-
чинности, в соответствии с которой звуки конструируют слоги,
а эти последние — слова, а слова — предложения и предложе-
ния — речь. По его мнению, «в действительности имеет место
причинность обратного порядка: дух, живущий в речи, кон-
струирует предложение, члены предложения, слова и звуки —
все вместе»1 2. Й здесь К. Фосслер включает в языкознание
новую Дисциплину, в результате чего смешиваются и пред-
ставляются в новом свете традиционные разделы науки о
языке. «Если идеалистический каузальный принцип получает
действительное отражение в развитии языка, тогда все явле-
ния, относящиеся к дисциплинам низшего разряда — фонетики,
морфологии, словообразования и синтаксиса, будучи зафикси-
рованы и описаны, должны находить свое конечное, единствен-
ное и истинное истолкование в высшей дисциплине — стили-
стике. Так называемая грамматика должна полностью раство-
риться в эстетическом рассмотрении языка» 3.
И стилистика превращается у К. Фоссдера в ключевую по-
зицию всей его концепции. Через ее посредство можно легче
всего нащупать связи между фактами развития языка и явле-
ниями культурной и социальной истории и тем самым на идеа-
листический лад оправдать тезис взаимообусловленности
языка и народа (или, точнее говоря,— духа народа). С ее
помощью нагляднее всего можно выявить влияние индиви-
дуального творчества на развитие языка и, не делая никаких
различий между общенародным языком и языком писателей,
представить процесс развития языка как индивидуальный твор-
ческий акт (а это в свою очередь переводит языкознание в ком-
петенцию эстетики). И, наконец, на ее основе получают свое
объяснение • фонетические, морфологические и синтаксические
факты как явления, в такой же мере эстетические, как и
лингвистические.
1 Posrtivismus und Idealismus.., с. 9.
2 Там же, с. 10.
3 Там же.
116
По мнению К. Фосслера, чисто языковыми причинами
нельзя объяснить появление в языке новых фактов, правил или
норм, так как в этом случае нарушается последовательность
отношений между явлениями культуры и самим языком. На
первый взгляд эта мысль, устанавливающая зависимость
развития языка от общественной среды, в которой он функцио-
нирует, представляется правильной. Но у К. Фосслера отно-
шения между языком и общественными факторами перено-
сятся в совершенно иную плоскость и преломляются через
призму тех теорий, которые он унаследовал от Кроче. Перво-
начальным стимулом всякого языкового изменения как про-
явления индивидуального творческого акта может быть только
эстетический фактор, или, иными словами, фактор, имеющий
прямое отношение к стилю.
Но что такое стиль? И как понятие стиля приложить к ис-
следованию различных языковых явлений? Для этого, видимо,
необходимо очень широкое и очень своеобразное истолкование
понятия стиля и нельзя не признать, что фосслеровская трак-
товка стиля в полной мере обладает этими двумя качествами.
«Стиль,— определяет он,— есть индивидуальное языковое
употребление в отличие от общего. Общее в своей основе не
что иное, как приблизительная сумма по возможности всех
или во всяком случае важнейших индивидуальных языковых
употреблений. Языковое употребление, поскольку оно стало
общественным установлением, т. е. превратилось в норму,
описывает синтаксис. Языковое употребление, поскольку оно
является индивидуальным творчеством, рассматривает стили-
стика. Но индуктивный путь ведет, однако, от индивидуального
к общему, от единичных случаев к норме. Отнюдь не обратно.
Следовательно, сначала стилистика, а потом синтаксис! Каж-
дое средство выражения,, прежде, чем стать нормативным и
синтаксическим, уже давно было индивидуальным и стилисти-
ческим... Иными словами, все элементы языка суть стилисти-
ческие средства выражения» *.
При таком понимании стиля и его значения в истолкова-
нии процессов развития языка, естественно, возникает вопрос,
каким же образом индивидуальное переходит в общее? Все ли
индивидуальное перерастает в общее? Где критерий; с помо-
щью которого можно отграничить индивидуальное от общего,
или, инЫми словами, явления стиля от явлений синтаксиса?
У Фосслера и на это готов ответ, в котором с предельной чет-
костью выявляется идеалистическая основа его метода иссле-
дования. Он пишет:
«Часто и многими индивидуумами повторенное средство
1 Positivismus und Idealismus.., с. 15—16.
117
выражения в позитивистском синтаксисе выступает в виде так
называемого правила. Идеалист, однако, не может доволь-
ствоваться статистическим доказательством частоты или регу-
лярности языкового выражения. Он хочет выяснить причину
того, почему одно выражение стало более частым, а другое
более редким?». И отвечает на этот вопрос:
«Только потому, что первое оказалось более соответствую-
щим духовным потребностям и тенденциям большинства гово-
рящих индивидуумов, чем последнее. Синтаксическое правило
основывается на доминирующем духовном своеобразии народа.
Оно возникает из духа народа» ’.
Таким образом, следовательно, только то индивидуальное
явление, которое согласуется с духом языка, может перейти
из единичного в общее, из стилистического превратиться в син-
таксическое^
Путь развития языка, факт самого развития языка рисуют,
таким образом, картину его внутреннего духовного содержания,
или то, что ранее, до него, Гумбольдт называл внутрен-
ней формой языка. Если тот или иной писатель или просто ин-
дивидуум не угадал, не почуял в своем преднамеренном или
непреднамеренном языковом творчестве дух языка, созданное
им нововведение не войдет в общий фонд языка и окажется
за его пределами.
Таким образом, духовное начало осуществляет руководство
развитием языка.
Из своего понимания стиля и его роли в жизни языка
К. Фосслер делает чрезвычайно широкие выводы, которые ка-
саются не только интерпретации отдельных сторон языка, но
и более общих проблем языкознания.
«Единственный правильный путь,— пишет Фосслер,— ведет
от стилистики к синтаксису. По своему существу каждое язы-
ковое выражение есть индивидуальное духовное творчество.
Для выражения внутреннего состояния человека существует
только одна единственная форма. Сколько индивидуумов,
столько стилей. Переводы, подражания, перифразы,— все это
новое индивидуальное творчество, которое может быть более
или менее близким к оригиналу, но никогда не идентично с
ним. Синтаксические правила и нормы — грубые, неточные,
покоящиеся на внешнем, эмпирическом, позитивистском рас-
смотрении понятия, которые не выдерживают строго научной
идеалистической критики. Когда люди общаются друг с дру-
гом посредством языка, то сама возможность такого общения
основывается не на общности языковой условности или на
общности языкового материала или синтаксических конструк-
1 Positivismus und Idealismus.., с. 16—17.
118
ций, а на общности языкового дара. Никакой языковой общно-
сти, диалектов й пр. в действительности, вообще, не суще-
ствует... Поставьте два или несколько индивидуумов, принадле-
жащих к самым различным языковым общностям и не имею-
щих никаких общих языковых установлений, в условия
контакта, и они очень скоро, в силу того, что каждый из них
обладает языковым даром, начнут говорить друг с другом. Так
возник английский и все другие языки...» *.
Однако необходимо как-то объяснить способность людей
общаться друг с другом с помощью языка и создавать его
в случае необходимости. Если на худой конец под «языковым
даром», о котором говорит К. Фосслер, понимать психо-физио-
логические предпосылки человеческой речи, то и в этом случае
факторами, обусловливающими возникновение языка, логи-
чески были бы упомянутые «условия контакта», т. е., говоря
в более общем плане, общественная среда. .Но К. Фосслер
остается последовательным в своем идеализме и в этой после-
довательности иногда даже комичным. Лишая язык всякой
общественной сущности,, он, повидимому, подобно Гердеру,
полагал, что язык есть вообще свойство человеческого духа
и существует постольку, поскольку существует человеческий
дух, независимо от общественной среды. «Условия контакта»
низводятся, таким образом, на положение простых катализа-
торов, которые не создают процесс, а только стимулируют его
протекание. «Язык,,— все снова и снова, но в иной связи по-
вторяет К. Фосслер,— есть духовное творчество. Язык, соб-
ственно, и не может быть выучен, он может быть, как говорил
Вильгельм фон Гумбольдт, только «разбужен». Воспроизво-
дить чью-то речь дело попугаев». И заканчивает это рассуж-
дение следующим выводом: «Именно поэтому у попугаев нет
стиля...» 1 2.
Но, повидимому, Фосслер понял, что он слишком далеко
зашел в своем категорическом отрицании языковой общности
и возможности существования каких-либо языковых элементов
за пределами индивидуального языкового творчества, поэтому
он считает необходимым в дальнейшем несколько поправить
себя. Впрочем, его поправка опять-таки исходит из тех же тео-
ретических предпосылок, которые являются характерными для
всей его лингвистической концепции. Он пишет:
«Кое-что от попугая есть, правда, в каждом — это дефицит
или пассивный элемент в нашем даре языка... Где начинается
дефицит, кончается действие дара языка, там находится и гра-
ница языкознания. Рассматривать язык как общественное
1 Positivismus und Idealismus.., с. 37—38.
2 Там же, с. 38.
119
установление и как норму, значит исходить из ненаучных взгля-
дов. Отсюда следует, что синтаксис не наука, как и морфоло-
гия, и фонетика. Вся совокупность грамматических дисциплин,
это — сооруженное неутомимыми позитивистами колоссальное
кладбище, где мертвые части языка — частями йли же массо-
вым порядком похоронены в роскошных гробницах, а гробницы
пронумерованы и снабжены надписями. Кто не задыхался
в могильной атмосфере этой позитивистской филологии!.. По-
строить мост от синтаксиса к стилистике — это значит пробу-
дить мертвых» *.
Каким же образом К. Фосслер на практике осуществляет
«пробуждение мертвых»? Отдельные примеры этой манипуля-
ции он приводит уже в своей первой книге, имеющей не столько
исследовательский, сколько полемический характер («Пози-
тивизм и идеализм в языкознании»). Но гораздо более поучи-
тельной’ в этом отношении является его книга об истории фран-
цузского языка («Культура и язык Франции»). Нижеследую-
щие примеры и заимствуются из этих двух книг.
При первом же знакомстве с содержащейся в них трактов-
кой процессов развития языка бросается в глаза поразитель-
ная наивность объяснений. К. Фосслер прибегает к настолько
очевидным натяжкам в своем стремлении во что бы то ни стало
связать возникновение того или иного языкового явления с
культурным направлением во французском обществе или твор-
ческой деятельностью отдельных писателей и ученых, что
подвергать их детальному критическому анализу нет надоб-
ности. Сами примеры достаточно красноречиво говорят за себя.
Так, например, с середины XVII столетия во французском
языке входит в употребление так называемый modus irrealis
после глаголов, обозначающих душевные переживания: сожа-
ление, удивление, радость, горе и т. д., между тем как в
XV—XVI и в начале XVII столетия после указанных глаголов
союз que ставился с изъявительным наклонением, а не с со-
слагательным. Такое синтаксическое нововведение Фосслер
ставит в связь с выходом в свет труда Декарта «Трактат о душе»,
в котором французский философ объявил аффекты субъектив-
ными и ирреальными помрачениями чистого разума. К. Фос-
слер объясняет, что философские воззрения Декарта, оказав
соответствующее влияние на мировоззрение современников,
проникли и в язык, в котором синтаксическим приемом стала
подчеркиваться субъективность аффектов.
С подобными же объяснениями мы сталкиваемся и при
трактовке морфологических явлений. Обратимся к примеру.
Латинская система падежей почти бесследно исчезла в ро-
1 Positivismus und Idealismus.., с. 38.
120
манских языках. Только старопровансальский и старофран-
цузский вплоть до XIII века сохранили двухпадежную си-
стему: ст. пров., ед. ч., номин. cars (повозка), объект, саг; ст.
фр., ед. ч., номин. chars, объект, char.
Как показывают эти парадигмы,, старофранцузский и старо-
провансальский сохранили различие только номинативного и
объектного падежей. Но после XIII в. и в этих языках
исчезают последние морфологические показатели падежей.
Как объяснялось явление постепенного распада латинской
падежной системы в романских языках в младограмматиче-
ском языкознании? Позитивистское языкознание, как именует
младограмматическое направление К. Фосслер, объясняло от-
падение конечного «s> двумя причинами: во-первых, оно свя-
зывалось с чисто фонетическими явлениями постепенной
редукцией конечного «s». Фосслер отвергает это объяснение,
ссылаясь на пример испанского языка, в котором «s> сохрани-
лось, хотя «чувство различия номинатива и акузатива было
утеряно». Поскольку, по его мнению, испанский язык сохранил
это конечное «s», его могли сохранить и другие романские
языки, которые, в общем, характеризовались приблизительно
одними и теми же фонетическими качествами. Таким образом,
чисто фонетическое объяснение распада падежной системы
с точки зрения К. Фосслера оказывается несостоятельным.
Согласно другой теории, которая также родилась в недрах
младограмматического языкозйания, распад падежной системы
связывался с синтаксическими явлениями. В романских языках
наблюдается постепенная перестройка порядка слов. Если
раньше мы наблюдали порядок слов: объект — глагол —
субъект, то в дальнейшем устанавливается обратный порядок,
т. е. субъект — глагол — объект. По мере того как новый по-
рядок слов стабилизировался в романских языках, в частно-
сти во французском языке, субъектно-объектные отношения
достаточно отчетливо охарактеризовались самим порядком
слов. Следовательно,, отпадала нужда в необходимости харак-
теризовать соответствующим морфологическим средством объ-
ектный падеж, или номинатив, как форму объекта или форму
субъекта. Эту точку зрения К. Фосслер отвергает из принци-
пиальных соображений. По его мнению чисто языковыми при-
чинами нельзя объяснить появление в языке новых правил или
новых норм, так как в этом случае нарушается последова-
тельность отношений между явлениями культуры и измене-
ниями в структуре языка. Первоначальным стимулом языко-
вого изменения, по К. Фосслеру, может быть только эстетиче-
ский фактор, т. е. стиль, который, следовательно, и может
вызвать морфологические изменения.
Исходя из этой предпосылки, разрешается К. Фосслером
121
и данный конкретный вопрос морфологии французского языка.
Новый порядок слов, т. е. последовательность субъект — гла-
гол — объект, пишет К. Фосслер, как это совершенно оче-
видно, есть продукт новофранцузского духа языка. Растущая
потребность в твердом и возможно более рациональном по-
рядке слов обусловлена экономичными и логическими тенден-
циями духа языка. Не сама по себе флексия стала, так ска-
зать, иррациональной, murus и murum перестали различаться,
и порядок слов рационализировался. Процесс, в представлении
К. Фосслера, осуществлялся в действительности в обратном
порядке, т. е. после того, как рациональные духовные тенден-
ции французского народа твердо установились, утвердился
новый порядок слов и старая падежная система смогла преоб-
разоваться. Это преобразование, которое само по себе пред-
ставляется иррациональным и ведущим к хаосу, в указанной
связи оказывается рациональным и вырисовывается как даль-
нейшее, так сказать, параллельное следствие деятельности духа
или инстинкта, направленного на установление порядка и един-
ства.
Еще пример. Для старофранцузского периода характерно
введение артикля, которого не знал латинский язык. Каким
образом объясняет в своей книге это нововведение француз-
ского языка К. Фосслер? Он говорит, что появление артикля
оказалось необходимым для того, чтобы установить утрачен-
ную наглядность, чувственный реализм древности, которые
были свойственны латинскому языку и которые затем роман-
ские языки утеряли. Среднефранцузский характеризуется рас-
ширением сферы применения разделительного члена «de»,
который ранее редко употреблялся даже в связи с выраже-
нием количества. В этом процессе К. Фосслер усматривает
отражение того практического, расчетливого, измеряющего и
классифицирующего подхода к жизни, который связан с раз-
витием во Франции торговых отношений и становлением
купечества. Он так и пишет: «Практический, расчетливый
рационалистический реализм — вот что могло распространить
родительный разделительный на конкретные, абстрактные,
определенные и неопределенные представления»
Аналогичным, может быть еще более схематичным, обра-
зом истолковываются фонетические изменения.
Раздел о фонетике в своей книге «О позитивизме и идеа-
лизме в языкознании» К. Фосслер начинает еще раз с конста-
тации того факта, что единственная задача языкознания со-
стоит в том, чтобы доказать, что дух является единственной
причиной возникновения всех языковых форм. Применительно
1 Frankreichs Kultur und Sprache, с. 372—374.
122
к фонетике это означает, что в языкознании не может быть ни-
каких звуковых законов, точнее говоря, никаких фонетиче-
ских законов, которые были бы собственно звуковыми, т. е.
строились бы на физиологических особенностях артикуляции
звуков. С точки зрения последовательного идеализма, который
проводил К. Фосслер в своих работах, деление языковых изме-
нений на разные типы — спонтанные или комбинаторные изме-
нения, изменения по аналогии — абсолютно бессмысленно, по-
скольку они не обнаруживают никакой связи с творческой
деятельностью духа.
Как и все другие разделы языкознания, фонетика должна
растворяться в эстетике. Но каким образом это возможно уде-
лать? Очевидно, через посредство такого фонетического явле-
ния, которое обнаруживает в себе элемент духа языка. Таким
фонетическим элементом, в понимании К. Фосслера, является
ударение, или, как он говорит, «акцент», подводя, как это ста-
нет ясным из дальнейшего изложения, под этот термин явле-
ния и понятия, которые в лингвистике принято рассматривать
расчлененно.
Что такое акцент и как его определяет Фосслер? Не сле-
дует ждать здесь точного лингвистического истолкования или
формулирования. Вот что пишет К. Фосслер, определяя этот
своеобразный элемент языка, заключающий в себе дух языка:
«Наилучший ответ, пожалуй, дал Гастон Парис, когда он
сказал: акцент — это душа слова...». И далее К. Фосслер
уточняет определение, данное Парисом:
«Акцент и значение — разные слова для одного и того же
явления: оба обозначают психическое содержание, внутреннюю
интуицию, душу языка. Оба стоят в одинаково интимных отно-
шениях к звуковым феноменам. Совершенно поверхностным
представляется мнение, что значение и тембр звука, с которым
связан акцент, можно разделять»*.
И в доказательство правоты своей точки зрения К. Фосслер
приводит рассказ о знаменитом итальянском артисте, который
«умел до слез растрогать публику, произнося по порядку числа
от одного до ста, но с таким акцентом, что слышалась речь
убийцы, каявшегося в своем злодеянии. Никто не думал
о числах, но был исполнен трепетным сочувствием к несчаст-
ному преступнику» 1 2.
Акцент, следовательно, занимает в звуковой стороне языка
главное положение, если исследовать его в том плане, который
предлагает К. Фосслер. «Уловить акцент языка — значит по-
знать душу языка,— пишет он.— Акцент — это связующее
1 Positivismus und Idealismus.., с. 65.
2 Там же, с. 67.
123
звено между стилистикой или эстетикой и фонетикой: здесь
надо искать объяснения всех фонетических изменений» *.
После этого теоретического введения К. Фосслер переходит
непосредственно к практике научного исследования на основе
выдвинутых им принципов.
Для сравнения он берет фонетические изменения из разных
языков:
из истории французского языка:
fac-ta	> faite
sap-dus	> sade
tex’re	> taistre
из истории немецкого языка:
gelouben > glauben
gelucke > gliick
hohest >hochst
из истории итальянского языка:
ponnere
factum
septem
рогге
fatto
sette
(верх, конек)
(вкус)
(ткань)
(верить)
(счастье)
(наивысший)
(класть)
(дело, факт)
(семь)
Сравнивая эти фонетические изменения, К. Фосслер отме-
чает следующие их характерные черты: во французском языке
обнаруживается стремление к развитию открытых слогов; на-
против, в немецком языке наблюдается синкопирование
гласных элементов; в итальянском же языке отмечается удвое-
ние согласных.
Чем же следует объяснить своеобразие этих различных в
своих общих направлениях фонетических изменений? Конечно,
акцентом, который и является носителем национального свое-
образия фонетической стороны языка. К. Фосслер объясняет
это следующим образом:
«В то время как француз диференцирует отдельные слова
посредством качественного акцента — высоким или низким
тоном, итальянец любит, главным образом, различия количе-
ственного порядка: он членит речь в соответствии с силой
и длительностью тона. Его ритмическое чувство требует, чтобы
сильно ударные слоги удлинялись, например: fldem-fede. Если
удлинению гласного мешает какое-нибудь механическое пре-
пятствие dom-na, тогда удлиняется согласный: donna, рогге,
ЬёПо. Если препятствующая группа согласных состоит из
взрывных, которые не способны к удлинению, тогда вместо
1 Positivismus und Idealismus.., с. 65.
124
гласного и согласного удлиняется находящийся между ними
момент смыкания и таким образом возникает связанное с си-
лой тона замедление ритма речи: рё-tto, fre-ddo... Общая тен-
денция, которая, повидимому, объясняет все подобные явле-
ния, заключается в том, что сильно развитое ритмическое
чувство итальянцев всячески стремится к объединению силы
и долготы тона и избегает обрывистых слогов, свойственных
германскому северу» в чем, очевидно, в свою очередь сле-
дует видеть выражение германского национального своеоб-
разия.
К. Фосслер даже делает предположение, что чем далее от-
ходить от границы Италии с Францией и тем самым удаляться
от чуждого итальянскому темпераменту акцента языка, тем
отчетливее в итальянских диалектах должны проявляться явле-
ния удвоения согласных (геминация).
Следовательно, никаких описаний артикуляции, никакого
учета условий осуществления данного процесса, никаких исто-
рических изысканий о причинах, обусловливающих фонетиче-
ские изменения, нет надобности производить. Все это оказы-
вается лишним. Все целиком и полностью объясняет акцент,
присущий каждому народу, своеобразное понимание ритма
речи, который, стало быть, и обусловливает все эти переходы
и в котором находит свое выражение эстетический момент.
К. Фосслер не делает различий между звуковыми измене-
ниями, совершающимися по фонетическим законам, и измене-
ниями по аналогии. В книге «Язык как творчество и развитие»
он подробно развивает свои мысли по этому вопросу (ранее
высказанные им в беглой форме) и отвергает истолкование
этих явлений как младограмматиками, так и представителем
психологического направления в языкознании — В. Вундтом
(см. его труд «Volkerpsychologie», Bd. I; «Die Sprache» —
«Психология народа», т. I; «Язык», I изд., 1900). Уже сами
критические замечания, которые К. Фосслер делает по поводу
обычно отмечаемых в аналогии черт, отчетливо показывают
все своеобразие понимания им этого явления.
Так, замечание о том, что аналогия вносит беспорядок в ре-
гулярность фонетических изменений, он отводит ссылкой на
пример перехода во французском языке лат. аи в о и и в й,
причем этот переход осуществлялся по аналогии и в латин--
ских словах, заимствованных позднее французским языком.
Таким образом, аналогия может способствовать регулярности
фонетических процессов, а не только нарушать их последова-
тельность.	-
1 Positivismus und Idealismus.., с. 75—76.
125
Фонетические изменения и аналогия традиционно разли-
чаются по характеру своего осуществления: первые проходят
постепенно,, а вторые мгновенно. К. Фосслер считает, что оба
эти типа звуковых процессов могут меняться своими характе-
ристиками. Так, фонетическое изменение может быть внезап-
ным, примером чего может служить происшедшее после
VII века перемещение артикуляции французского «г» из перед-
ней позиции в заднюю (увулярное произношение). К. Фос-
слер полагает, что внезапный характер этого перехода
был обусловлен общей тенденцией к задней артикуляции,
почему немногие оставшиеся звуки с передней артикуляцией
могли легко и быстро сменить свою позицию. С другой сто-
роны, аналогия может быть постепенной. В качестве доказа-
тельства приводится ссылка на выравнивание спряжения
французского глагола, в результате чего, например, глагол
aimer утерял первый неударяемый слог во всех временных
формах.
Наконец, К. Фосслер выступает также и против утвержде-
ния, что фонетические изменения в пределах своих рамок про-
ходят фронтально, захватывая все слова', а аналогия действует
только в изолированных случаях. Он ссылается при этом на
конечное положение ударения во французском языке, которому
по аналогии подчиняются все слова. Вместе с тем возможны
спорадические фонетические изменения, как об этом свидетель-
ствуют переходы французского larmes < lermes; harlequin <
herlequin наряду с fermq, merlette и пр., где е не подвергается
изменению.
Как показывают приводимые самим К. Фосслером при-
меры, в истолковании и употреблении лингвистических терми-
нов и понятий он проявляет большую беззаботность. Он не
различает спонтанных фонетических изменений (которые
только и совершаются регулярно) от комбинаторных, соб-
ственно фонетических явлений от грамматических, а аналогию
понимает чрезвычайно широко, подводя под нее не что иное,
как самую регулярность процесса. Но в этом хаосе можно
уловить и некоторую систему. К. Фосслер стремится доказать,
что фонетическое изменение и аналогия связаны друг с дру-
гом и в конечном счете обусловливаются единой причиной —
творческой деятельностью индивида. В своих истоках, рассуж-
дает он, фонетическое изменение всегда совершается в опре-
деленных условиях и в отдельных словах,— оно, следова-
тельно, индивидуально. Но его распространение, если оно
соответствует духу языка, происходит с помощью аналогии.
Мы, следовательно, с одной стороны, должны различать твор-
ческое фонетическое изменение (Schopfung), а с другой —
историческую эволюцию этого изменения, его распространение
126
(Entwicklung). Первое — сознательно, а второе — бессозна-
тельно.
Указанный двоякий аспект языкового развития повторяется
в несколько ином преломлении в учении К. Фосслера об абсо-
лютном и относительном прогрессе в языке. Когда в языке
возникает новообразование — это абсолютный прогресс. Когда
оно постепенно распространяется — это относительный про-
гресс. Поскольку факты абсолютного прогресса коренятся
в индивидуальном творческом акте, его изучение возможно
только в эстетическом плане. Поскольку, далее, это творческое
в своей основе новообразование постепенно начинает распро-
страняться в языке и распространение протекает во времени,
явления относительного прогресса следует изучать как в эсте-
тическом, так и историческом плане. Отсюда новая и «в своей
сущности последовательно идеалистическая система языкозна-
ния», распадающаяся на два основных раздела:
1. Чисто эстетическое изучение языка.
2. Эстетико-историческое изучение языка.
«Терминами — эстетический и исторический,— заключает
К. Фосслер,-^ мы обозначаем разные аспекты одного и того
же' метода, который в своей основе может быть только срав-
нительным. Если сравнению подвергаются языковые формы
выражения и соответствующая психическая интуиция, то тогда
мы имеем эстетическое рассмотрение, т. е. интерпретацию
«смысла» формы выражения. Всякий, кто слышит или читает
сказанное или написанное, осуществляет эту деятельность,
разумеется, сначала бессознательно и ненаучно. Но как только
он начинает делать это намеренно и квалифицированно, раз-
думывая над своими интерпретациями, он уже вступает в об-
ласть языкознания» ’.
Создание такого рода эстетического языкознания и ставил
своей задачей К. Фосслер.
* *
*
Уже само по себе стремление К. Фосслера полностью пере-
ориентировать языкознание на идеалистические основы харак-
теризует отрицательным образом его концепцию. Но было бы
неправильно всю критику свести только к наклеиванию на
него ярлыка «идеалист» и этим ограничиться. К. Фосслер
отнюдь не маскировал своих идеалистических позиций, он был
воинствующим идеалистом. Идеализм он сделал своим знаме-
нем и весьма темпераментно размахивал им в полемических
схватках со своими противниками.
Из рассмотрения теоретических принципов главы школы
1 Positivismus und Idealismus.., с. 95.
127
эстетического языкознания и их применения к научной прак-
тике можно сделать более широкие выводы, чем уличение
К. Фосслера в идеалистических заблуждениях и ошибках. Его
пример дает возможность показать с большой наглядностью
всю неспособность идеализма создать научную основу для
изучения языка.
Ведь сами по себе попытки связать развитие языка с куль-
турной историей народа, расширить области исследования язы-
кознания за счет включения в него стилистики не могут не
вызвать к себе положительного отношения. Но какие формы
принимают эти попытки, если их осуществлять, как это делал
К. Фосслер, на основе идеалистических принципов, достаточно
ясно показывают приведенные выше примеры трактовки яв-
лений синтаксиса,, морфологии и фонетики. Все основные поня-
тия языкознания лишаются научной определенности и точности
и хаотически смешиваются, объективные закономерности раз-
вития и функционирования языка заменяются сугубо субъек-
тивными оценками, а вместо действительной связи между про-
цессами развития языка и историей общества приводятся слу-
чайные, явно насильственные и неоправданные сопоставления
фактов культурной истории народа с явлениями языка. Послед-
ний недостаток особенно отчетливо проявляется в книге К. Фос-
слера, посвященной истории французского языка («Культура
и язык Франции»).
Собственно никакой действительной и последовательной
истории французского языка К. Фосслер не создал. Даже при
всем свободном обращении с фактами истории культуры и
языка ему, видимо, не всегда удавалось обнаруживать между
ними желательную «причинную связь» и сводить их к единому
идеалистическому знаменателю — творческому духу. Именно
поэтому история французского языка излагается выборочно
и фактически состоит из ряда не связанных друг с другом
эпизодов. Получилась книга, которую большинство романистов
подвергло резкой критике, но которая вместе с тем не ли-
шена занимательности. Именно это последнее ее качество
отметил в своем отзыве видный представитель социологиче-
ского направления А. Мейе ’, упоминая в числе ее достоинств
описательный талант ее автора, который, в частности, прояв-
ляется в разделах, посвященных изложению общественного
фона истории языка. Впрочем, высказывание о том., что чтение
книги может доставить удовольствие евоей занимательностью,
едва ли следует рассматривать как очевидный комплимент
в устах такого строгого лингвиста, как А. Мейе, тем более что
' Bulletin de la Societe de linguistique, XVIII (1912—1913), c. 287
и далее.
128
в целом он отрицательно относился к концепции К. Фосслера.
Даже языковеды, положительно оценивавшие теорию К. Фос-
слера, едва ли могли рекомендовать его книгу в качестве по-
собия для лингвистического изучения истории французского
языка. В критиках же недостатка не было. Как его концепцию
в целом, так и данную его книгу с разных сторон критиковали
такие лингвисты, как К. Бругман, В. Штрейтберг,, Г. Рольфе,
К. Яберг, А. Тоблер, Г. Грёбер, Я. Розвадовский и многие дру-
гие. Отмечая большое количество фактических ошибок, обес-
ценивающих все выводы К. Фосслера, они отмечают ряд про-
махов принципиального характера, которые в значительной
степени обусловливаются идеалистическими основами его кон-
цепции. Эти во многом справедливые упреки с большой яс-
ностью суммировал румынский языковед И. Иордан, посвятив-
ший К. Фосслеру большую главу своего капитального «Введе-
ния в романское языкознание» ’.
Отмечая в первую очередь неправомерную переоценку эсте-
тических моментов в языке, он пишет: «Правда, сравнительно
с Кроче, который признавал только «теоретическую» часть
языка, Фосслер воплощает значительный прогресс; будучи
лингвистом, а не философом, он обратил свое внимание на
практические элементы языка, то-есть на его материальное
выражение, проявляющееся в словах и предложениях. Но он
фактически вновь исключил язык, заявив, что лингвист в прин-
ципе должен заниматься только индивидуальными явлениями,
т. е. эстетическими аспектами языка, передав его «практиче-
ские», механические и общие элементы в распоряжение тех
исследователей, которые, будучи лишены интуиции,, не спо-
собны понять более высокие лингвистические формы. Более
того, если мы даже признаем в теории, что человек обращается
к языку лишь с тем, чтобы дать конкретное выражение своей
интуиции, не имеющей никакой практической целеустановки,
то в практике мы должны признать необходимость учета пере-
дачи в коммуникации определенных мыслей и чувств. Иными
словами следует считаться с тем, что язык есть факт, средство
коммуникации между людьми. Именно поэтому чистая ин-
туиция затуманивается и теряет свой исключительно теорети-
ческий характер, как только она получает практическое одея-
ние, которое лингвист не может не учитывать. Следуя этому
же течению мысли, Фосслер делает дальнейшую ошибку, когда
он не делает различия между «языком» (la langue) и «речью»
(la parole) или, как говорит Яберг, между лингвистикой «язы-
I ord an I о г g и. Introdueere tn studiul limbilor romanice. Английский
перевод (с частичной переработкой) был осуществлен Дж. Орром:
An Introduction to Romance Linguistic, London, 1937.
129
ка» и лингвистикой «речи». Яберг обращает свой упрек к
Кроче, который решительно исключал язык из числа явлений,
обладающих практической ценностью, но он может быть адре-
сован также и Фосслеру, поскольку не «1а langue», а «1а parole»
составляет основу его лингвистической доктрины» 1.
После этого упрека, хотя и выдержанного в соссюровском
духе, но тем не менее не лишенного справедливости, если го-
ворить, как это делается в данном случае, только о различении
явлений языка и речи2, И. Иордан пишет далее, касаясь зна-
чения интуиции для исследовательской работы:
«Здесь мы также сталкиваемся с трудностями, когда пы-
таемся применить интуицию к объяснению специфических
явлений. Так как в соответствии с предпосылкой мы должны
иметь дело с абсолютно индивидуальным фактором, он неиз-
бежно будет различаться от одного ученого к другому и, сле-
довательно, дискуссия, как это часто бывало, примет явно
субъективный характер в ущерб чисто научному взгляду, ко-
торый должен превалировать в наших исследованиях. Различие
мнений и даже голословное отрицание самоочевидных лингви-
стических фактов слишком обычное явление. Посредством же,
так сказать, принудительного введения интуиции в лингвисти-
ческие исследования, мы подвергаем себя риску впасть в пол-
ную анархию и тем самым нанести непоправимый вред науч-
ному характеру языкознания.
Но существует еще более серьезная опасность, кроющаяся
в субъективизме фосслеровской доктрины. Допустим, что мы
изучаем язык и стремимся понять его развитие с помощью
того, что мы знаем о духе народа из его различных проявле-
ний. Если мы по той или иной причине настроимся отрица-
тельно по отношению к этому духу народа, может возникнуть
опасность, что мы будем интерпретировать языковые факты
в свете наших чувств и повсюду открывать следы духа, кото-
рому мы не симпатизируем. В этом случае изучение языка,
которое должно служить объединению народов, приведет к со-
вершенно противоположным результатам, и представители та-
кой науки окажутся виновными как перед истиной, так и перед
человечеством» 3.
Обвинение в глубокой субъективности наносит удар в самое
сердце идеалистической системы К. Фосслера, и одного этого
удара достаточно, чтобы сокрушить все его теоретические по-
строения.
ilor an I. Ап Introduction to Romance Linguistic, с.121—122.
2 См. по этому вопросу СмирницкииА. И. Объективность
существования языка, изд. МГУ, 1954.
31 о г d а п I. An Introduction to Romance Linguistic, с. 122—123.
130
К. Фосслер выдвинул перед языкознанием ряд новых задач:
лингвистическое изучение стилистики, взаимоотношение языка
писателей и общенародного языка, связь истории культуры
с развитием языка и другие, но путь, по которому он пошел
при их разрешении, оказался ошибочным и завел его в тупик.
Это произошло главным образом потому, что основу его ис-
следовательских принципов составлял философский и лингви-
стический идеализм.
БИБЛИОГРАФИЯ ОСНОВНЫХ РАБОТ КАРЛА ФОССЛЕРА
1)	Das deutsche Madrigal: Geschichte seiner Entwicklung bis in die Mitte
des XVIII. Jahrhunderts. Weimar, 1898. XI, 163 S.; Neudr. Walluf: Saendig,
1972.
2)	Giuseppe Gioachino Belli und die romische Dialektdichtung. Munchen,
1898 //Neue Heidelberger Jahrbucher. 8. S. 160-180.
3)	Die Lyrik des Angelo Poliziano // Neue Heidelberger Jahrbucher. 9.
Heidelberg, 1899. S. 121-139.
4)	Benvenuto Cellini's Stil in seiner Vita: Versuch einer psychologischen
Stilbetrachtung // Beitrage der romanischen Philologie. Festschrift fur Gustav
Grober. Halle a. S. 1899. 38 S.
5)	Poetische Theorien in der italienischen Friihrenaissance. Berlin: Felber,
1908.
6)	Italienische Literaturgeschichte. Leipzig—Berlin, 1900; 1902; 1916;
Leipzig: Goschen, 1927; Berlin: de Gruyter, 1948. 160 S.
7)	Dante und die Renaissance // Neue Heidelberger Jahrbucher. 11.
Heidelberg, 1902. S. 85-107.
8)	Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft. Eine sprach-
geschichtliche Untersuchung. Heidelberg: Winter, 1904. 98 S. (Pyc. nep.:
Позитивизм и идеализм в языкознании. [Извлечения]. — Наст, изд.)
9)	Sprache als Schopfung und Entwicklung. Eine theoretische Unter-
suchung mit praktischen Beispielen. Winter: Heidelberg, 1905.
10)	Die gottliche Komodie: Entwicklungsgeschichte und Erklarung.
Bd. I-II. Heidelberg, 1907-1910; 1925.
1,1.	Religiose und philosophische Entwicklungsgeschichte. 1907. XI,
265 S.
1,2.	Ethisch-politische Entwicklungsgeschichte. 1907. S. 269-574.
2,1.	Die literarische Entwicklungsgeschichte. 1908. S. 577-905.
2,2.	Erklarung des Gedichtes. 1910. S. 909-1241.
11)	Salvatore Di Giacomo: ein neapolitanischer Volksdichter in Wort, Bild
und Musik // Festgabe fur Fritz Neumann. Heidelberg, 1908. 90 S.
11a) Die Kunst des altesten Trobadors // Miscellanea di studi in onore di
Atilio Hortis. Triest, 1910.
12)	Grammatik und Sprachgeschichte oder das Verhaltnis von «richtig»
und «Wahr» in der Sprachwissenschaft // «Logos», I, Tubingen, 1910. (Pyc.
пер.: Грамматика и история языка. К вопросу об отношении между
«правильным» и «истинным» в языковедении. —Наст, изд.)
132
13)	Das Verhaltnis von Sprachgeschichte und Literaturgeschichte // Logos,
II, Tubingen, 1911. (Рус. пер.: Отношение истории языка и истории
литературы. —Наст. изд.).
14)	Der Trobador Marcabru und die Anfange des gekiinstelten Stiles.
Munchen, 1913. 65 S. (Sitzungsberichte der Bayerischen Akademie der
Wissenschaften. Philos.-philol. Klasse. 1913,11.)
15)	Die Uberwindung der mundartlichen Aussprache in Frankreich //
Internationale Monatsschrift fur Wissenschaft, Kunst und Technik. 7. Berlin,
1913. Sp. 581-598.
16)	Frankreichs Kultur in Spiegel seiner Sprachentwicklung. Geschichte
der franzdsischen Schriftsprache von den Anfangen bis zur Klassischen
Neuzeit. Heidelberg, 1913; 1923; 1929. VIII, 410 S.
17)	Italienische Literatur der Gegenwart (von der Romantik zum
Futurismus). Heidelberg: Winter; 1914. 144 S.
18)	Franzdsische Philologie // Wissenschaftliche Forschungsberichte.
1914-1918; 1 Aufl. Gotha Perthes, 1919. VII, 68 S.
19)	Wie die Kriegslust in Italien entstanden ist // Internationale
Monatsschrift fur Wissenschaft, Kunst und Technik. 9. Sp. 1255-1272. 1915.
20)	Das Leben und die Sprache // Germanisch-romanische Monatsschrift,
VII, 1915.
21)	Peire Cardinal ein Satiriker aus dem Zeitalter der Albigenserkriege.
(Sitzungsberichte der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Munchen,
1916. Philos.-philol. Klasse. 1916,6.) 195 S.
22)	Wendelin Foerster [Nekrolog] // Jahrbuch der Koniglich Bayerischen
Akademie der Wissenschaften. Munchen, 1916. S. 113-115.
23)	Verhaltnis von Sprache und Nationalgefuhl // Die neueren Sprachen,
XXVI. H. 1/2. 1918. S. 1-14.
24)	Der Minnesang des Bernhard von Ventadom. Munchen, 1918.
(Sitzungsberichte der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Philos.-
philol. Klasse. 1918, 2). 146 S.
25)	La Fontaine und sein Fabelwerk. Heidelberg: Winter, 1919. VI, 190 S.
26)	Die mittellateinische Philologie // Internationale Monatsschrift fur
Wissenschaft, Kunst und Technik. Leipzig, 1919. 3. Sp. 783-790.
27)	Uber grammatische und psychologische Sprachformen // Logos, VIII,
Tubingen, 1919. (Рус. пер.: Грамматические и психологические формы в
языке. —Наст, изд.)
28)	Uber das Verhaltnis von Sprache und Religion // Die neueren Sprachen,
Bd. 28, H. 3/4 (Juni-Juli 1920). S. 97-112.
133
29)	Dante als religidser Dichter. Bern: Sedlwyla, 1921. 58 S.
30)	Dante und die Sprache // Die Pyramide, 14. September. Karlsruhe, 1921.
31)	Idealistische Neuphilologie. Festschrift fur Karl Vbssler zum 6.
September Hrsg. von Victor Klemperer und Eugen Lerch. Heidelberg, 1922.
XIII, 288 S. (Sammhmg romanischer Elementar- und Handbucher. 5. R.,
5. Bd.)
32)	Die Grenzen der Sprachsoziologie // Die Hauptprobleme der
Soziologie. Erinnerungsgabe fur Max Weber, Bd. 1. Munchen: Duncker und
Humblot, 1923. S. 363-389.
33)	Die Universitat als Bildungsstatte: Vortrag, gehalten im «Deutschen
Studentenbund» in Munchen am 15. Dezember 1922. Munchen, 1923. 15 S.
34)	Frankreichs Kultur und Sprache. Heidelberg, 1923.
35)	Gesammelte Aufsatze zur Sprachphilosophie. Munchen: Hueber, 1923.
VIII, 272 S.
36)	Sprechen, Gesprach und Sprache // Deutsche Vierteljahrsschrift fur
Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 1(1923)1. Halle/Saale. S. 665-
678.
37)	Giacomo Leopardi. Munchen, 1923; 1930.
38)	Sprachgemeinschaft und Interessengemeinschaft. Vbrgetragen am
12.1.1924. Munchen: Verlag der Bayerischen A. d. W. 18 S.
39)	Reine Sprache — Reine Rasse // Der Morgen. 1. 1925 S. 574-577.
40)	Die neuesten Richtungen der italienischen Literatur. Marburg, 1925.
41)	Geist und Kultur in der Sprache. Heidelberg: Winter, 1925. VI, 267
S. (2. Aufl. Munchen: Dobbeck, 1960. 204 S.)
42)	Realismus in der spanischen Dichtung der Blutezeit: Festrede gehalten
in der offentlichen Sitzung der Akademie der Wissenschaften zur Feier des 167.
Stiftungstages am 14. Juli 1926. Munchen, 1926. 22 S. (Bayerische Akademie
der Wissenschaften. Fest-und Gedachtnisreden. 1925-1948.)
43)	Vom sprachlichen und sonstigen Wert des Ruhmes. Halle/Saale, 19261I
Deutsche Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte.
4(1926) 4. S. 226-239.
44)	Jean Racine. Munchen, 1926; Buhl/Baden, 1948. 172 S.
45)	Politik und Geistesleben: Rede zur Reichsgriindungsfeier im Januar
1927 und drei weitere Reden. Munchen: Hueber, 1927. 22 S.
46)	Goethe und das romanische Formgefuhl: Festvortrag, gehalten am
2. Juni // Jahrbuch der Goethe-Gesellschaft. 14. Weimar, 1928. S. 263-281.
134
47)	Goethe und das Formgefuhl der Romanen // Forschungen und
Fortschritte. 4. Berlin, 1928. S. 170-171.
48)	Frankreichs Kultur und Sprache: Geschichte der franzdsischen
Schriftsprache von den Anfangen bis zur Gegenwart. 2-te neubearb. Aufl.
Heidelberg, 1929. VIII, 410 S. (Sammlung romanischer Elementar- und
Handbucher. 4. R, 1. Bd.)
49)	Leopardi. 2. Ausg. Heidelberg: Winter, 1930. XV, 423 S.
50)	Die Bedeutung der spanischen Kultur fur Europa. 1.2 // Deutsche
Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 8(1930)1.
S. 33-60.
51)	Die Bedeutung der spanischen Kultur fur Europa. 3 // Deutsche
Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 8(1930)2.
S. 402-417.
52)	Croce, Benedetto: Antihistorismus: Vortrag, gehalten auf dem Intemat.
Philosophenkongress in Oxford am 3. September 1930. Ubers, von Karl
Vossler// Historische Zeitschrift. 143 (1931) 3. Munchen. S. 457-466.
53)	Uber zwei Formen literarischen Virtuosentums // Sitzungsberichte der
philosophisch-historischen Abteilung der Bayerischen Akademie der
Wissenschaften zu Munchen. Munchen, 1931/32. S. 5-6.
54)	Zwei Typen vom literarischen Virtuosentum: Lope de Vega und
Gongora // Deutsche Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und
Geistesgeschichte. 10(1932)3. Halle a. Saale. S. 436-456.
55)	Introduccion a la estatistica romance. Buenos Aires, 1932.
56)	Festgabe zum 60. Geburtstag Karl Vosslers (am 6. September 1932).
Munchen, 1932. 205 S. (Mimchner romanistische Arbeiten. 1.)
57)	Lope de Vega und sein Zeitalter. Munchen, 1932; 1947.
58)	Die zehnte Muse von Mexico, Sor Juana Ines de la Cruz / Karl Vossler.
Munchen: Bayer. Akad. d. Wiss., 1934. — 42 S.
59)	Poesie der Einsamkeit in Spanien. 1. Munchen, 1932; 1936; 1938;
1950. 174 S. (Sitzungsberichte der Bayerischen Akademie der Wissenschaften.
Philos hist. Abt. 1935); 2. Munchen, 1936. 103 S.; 1938. 138 S.
60)	Uber gegenseitige Erhellung der Kiinste // Heinrich Wolfflin:
Festschrift zum siebzigsten Geburtstage. Dresden, 1935. S. 160-167.
61)	Sprache und Nation // Mitteilung der Akademie zur wissenschaftlichen
Erforschung und zur Pflege des Deutschtums 11.1936. S. 355-362.
62)	Romanische Dichter. Deutsch von Karl Vossler. Wien, 1936. 167 S.;
Munchen: Piper, 1946. 184 S.
135
63)	Lope de Vega und wir. (Vortrag, gehalten in Bonn am 13. Jan. 1936.) //
Deutsche Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte.
1936. 14. Halle/Saale S. 157-170.
64)	Einfuhrung in die spanische Dichtung des goldenen Zeitalters. Ham-
burg: Behre, 1939.
65)	Julius Schlosser // Sitzungsberichte der Bayerischen Akademie der
Wissenschaften. Philos.-hist. Abt. 1939. S. 18-19.
66)	Zeit- und Raumordnungen der Biihnendichtung // Deutscher Geist.
1931.2. S. 920-937.
67)	Aus der romanischen Welt. 1-4.2. Aufl. Leipzig, 1940-1942; 1942-1950.
68)	Literatura espanola. Siglo de oro. Lucero. Mexico, 1941.
69)	Algunos caracteres de la culture espanola. Buenos-Aires — Mexico, 1942.
70)	Luis de Leon. Munchen, 1943. 159 S.; Madrid, 1960.
(Sitzungsberichte der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Philos.-hist.
Abt. 1943,1.)
71)	Escritores у poetas de Espana / Karl Vossler. Madrid: Espasa-Calpe,
1944. — 181 S. (Coleccion austral; 771.)
72)	Forschung und Bildung an der Universitat. Munchen, 1946. 25 S.
(Geistiges Munchen. 1.)
73)	Volkssprachen und Weltsprachen. Munchen, 1946. 24 S. (Geistiges
Munchen. 8.)
74)	Wesensziige romanischer Sprache und Dichtung: italienisch,
franzdsisch, spanisch / Munchen: Piper, 1946. 62 S. 5) Gedenkrede fur die Opfer
an der Universitat Munchen. Munchen, 1947.21 S. (Kultur und Politik. 9.)
76)	Die romanischen Kulturen und der deutsche Geist / Karl Vossler. Mit
e. Einf. von Benedetto Croce und e. Nachw. von Hugo Friedrich. Stuttgart,
1948; Nachdruck Darmstadt: Wiss. Buchges., 1963. 76 S. (Libelli; 114.)
77)	Sprache als Schopfimg und Entwicklung. Eine theoretische Unter-
suchung mit praktischen Beispielen. Heidelberg, 1950.
78)	Sudliche Romania. Neue, erw. Ausg. Leipzig, 1950. 299 S. (Aus der
romanischen Welt. 5.)
79)	Die Dichtungsformen der Romanen. Hrsg. von Andreas Bauer.
Stuttgart. 1951.333 S.
80)	Spanien und Europa. Munchen: Kosel, 1952.206 S.
81)	Drei Dramen aus dem spanischen des Tirso de Molina. Berlin, 1953.
332 S. (Deutsche Akademie der Wissenschaften zu Berlin. Vortrage und
Schriften. 45.)
136
82)	Einfiihrung ins Vulgarlatein. Hrsg. u. bearb. von Helmut Schmeck.
Munchen [um 1953]. 215 S.
83)	Briefwechsel Benedetto Croce, Karl Vossler [Carteggio Croce —
Vossler <dt>]. Berlin [u. a.], 1955.410 S.
84)	Geist und Kultur in der Sprache. Munchen, 1960. 204 S.
85)	Die romanischen Kulturen und der deutsche Geist. Mit einer Einf. von
Benedetto Croce u. einem Nachw. von Hugo Friedrich. Sonderausg. Darmstadt,
1963. 76 S.
86)	Die Romanische Welt: gesammelte Aufsatze. Mit einem Vorw. von
Hugo Friedrich. Munchen, 1965. 373 S.
87)	Croce, Benedetto: Geschichte Europas im neunzehnten Jahrhundert
[Storia d'Europa nel secolo decimonono <dt.>]. Autoris. Ubers, nach der 3.
Italienischen Aufl. Zurich. 1968. 332 S.
О Фосслере и его школе
1)	Боткин С. М. Обзор работ К. Фосслера по романскому
языкознанию И Журнал Министерства народного просвещения. 1915. Кн.
7. II. С. 156-166.
2)	Звегинцев В. А. Эстетический идеализм в языкознании. Фосслер и
его школа. Материалы к курсам языкознания. М.: Изд-во МГУ, 1956.
3)	Амирова. Т А. Эстетическая философия языка. К. Фосслер И
Очерки по истории лингвистики. М.: ГРВЛ, 1975.
4)	Klempeter V. und Lerch Е. Idealistische Neuphilologie. Festschrift fur
Karl Vossler zum 6 Sept. 1922. Heidelberg: Winter, 1922. XIII, 288 S.
5)	Schalk, Fritz. In Memoriam Fritz Vossler (gest. in Munchen 18.5.1949) I I
Deutsche Vierteljahrsschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte.
23. 1949. Stuttgart. S. 137-142.
6)	Gamillscheg, Ernst. Karl Vossler [Nachruf] //Almanach der
Osterreichischen Akademie der Wissenschaften fur das Jahr ... 99. 1949. Wien,
1950. S. 263-277.
7)	Klemperer, Viktor. Karl VoBler (1872 bis 1949) // Forschungen und
Fortschritte. 26. 1950. 5/6. S. 78-80.
8)	Krauss, Werner. Nachruf auf Karl Vossler // Jahrbuch der Deutschen
Akademie der Wissenschaften zu Berlin. Berlin, 1950 S. 242-243.
9)	Rheinfelder, Hans. Karl Vossler 6.9.1872-18.5.1949 // Jahrbuch.
Bayerische Akademie der Wissenschaften. Munchen, 1950. S. 189-197.
137
10)	Ostermann, Theodor, Bibliographic der Schriften Karl Vosslers 1897-
1915. Mit einem Nachruf auf Karl Vossler vorgelegt von Hans Rheinfelder am
10. Marz 1950. Munchen, 1951. 71 S.
11)	Rohlfs, Gerhard. Karl Vossler // Geist und Gestalt. Munchen, 1959. 1.
S. 168-173.
12)	Devoto Giacomo. Vossler und Croce: ein Kapitel aus der Geschichte
der Sprachwissenschaft. Munchen, 1968. 26 S. (Bayerische Akademie der
Wissenschaften. Sitzungsberichte. Phil.-hist. Klasse. 1968, 1.)
13)	Hausmann, Frank-Rutger. Unangreifbare Groflordinarien: Karl Vossler
und Ernst Robert Curtius //Hausmann: «Vom Strudel der Ereignisse verschlun-
gen»: deutsche Romanistik im «Dritten Reich». 2000. S. 117-129. (Analecta
Romanica. 61.)
14)	Trabant Jiirgen. Geist und Kultur in der Sprachwissenschaft: zur
Erinnerung an Karl Vossler (1872-1949) // Beitrage zur Geschichte der
Sprachwissenschaft. Munchen, 2000. 10, 2. S. 253-270.
♦ ♦ ♦
При составлении библиографии были использованы следующие
материалы: Боткин С. М. Обзор работ Фосслера по романскому
языкознанию // Журнал Министерства народного просвещения. 1915,
кн. 7. II; Ostermann Th. Bibliographic der Schriften Karl Vosslers 1897-1915 //
Bayerische Akademie der Wissenschaften. Sitzungsberichte. Phil.-hist. Klasse
1950. 11; Ausgewahlte Literatumachweise aus dem Bestand der Akademie-
bibliothek. Karl Vossler. Romanist. Berlin, 2002.
Содержание
Радченко О. А. У истоков идеалистической неофилологии:
Карл Фосслер и его школа. Вступительная статья................ 3
Фосслер К.
Позитивизм и идеализм в языкознании. (Извлечения)............ 28
Методический и метафизический позитивизм................. 28
Позитивистские подразделение науки о языке............... 29
Ликвидация позитивисткой системы......................... 32
Идеалистическая система языкознания...................... 36
Грамматика и история языка................................... 39
Отношение истории языка к истории литературы................. 53
Грамматические и психологические формы в языке............... 65
Звегинцев В. А, Эстетический идеализм в языкознании......... 108
Библиография основных работ Карла Фосслера.................. 132
ggllRSSirH иЯ88:РИ^-11Я88Гпмг‘^11ЯЯЯ.Г<иь
---------И—------------ 1Г1'——‘  г„ ,ri>
Представляем Вам наши лучшие книги:
Серия «Лингвистическое наследие XX века»
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики.
Мартине А. Основы общей лингвистики.
Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка.
URSS
Есперсен О. Философия грамматики.
Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка.
Балли Ш. Французская стилистика.
Балли Ш. Упражнения по французской стилистике.
Дельбрюк Б. Введение в изучение языка.
Шухардт Г. Избранные статьи по языкознанию.
Матезиус В. Избранные труды по языкознанию.
Порциг В. Членение индоевропейской языковой области.
Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков.
Мейе А. Сравнительный метод в историческом языкознании.
Шрадер О. Сравнительное языковедение и первобытная история.
Савченко А. Н. Сравнительная грамматика индоевропейских языков.
Макаев Э. А. Общая теория сравнительного языкознания.
Десницкая А. В. Сравнительное языкознание и история языков.
Бенвенист Э. Индоевропейское именное словообразование.
Бенвенист Э. Общая лингвистика.
Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл (логико-семантические проблемы).
Ломтев Т. П. Предложение и его грамматические категории.
Ломтев Т. П. Основы синтаксиса современного русского языка.
Ломтев Т. П. Из истории синтаксиса русского языка.
Гальперин И. Р. Текст как объект лингвистического исследования.
Уфимцева А. А. 1йпы словесных знаков.
Уфимцева А. А. Опыт изучения лексики как системы.
Комлев Н. Г. Слово в речи. Денотативные аспекты.
Комлев Н. Г. Компоненты содержательной структуры слова.
Кацнельсон С.Д. Содержание слова, значение и обозначение.
Кацнельсон С.Д. Типология языка и речевое мышление.
Ахманова О. С. Очерки по общей и русской лексикологии.
Адмони В. Г. Основы теории грамматики.
Рождественский Ю. В. Типология слова.
Блумфилд Л. Язык.
Семеренъи О. Введение в сравнительное языкознание.
Вандриес Ж. Язык (лингвистическое введение в историю).
Степанова М. Д. Методы синхронного анализа лексики.
Вольф Е. М. Функциональная семантика оценки.
Селищев А. М. Язык революционной эпохи.
Кибрик А. Е. Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания.
Фридрих И. Краткая грамматика хетгского языка.
Парфионович Ю. М. Тибетский письменный язык.
Иванов А. И., Поливанов Е.Д. Грамматика современного китайского языка.
I1J SSHII jnj-sseni,»” "ЯППи л j; повил i йяшмяви
URSS.ru»ziURSS:ru^^llRSS.ru««
liRSsM WimssJru ;И .UBSS-riF »iuwssj^MOuwss-niM ‘URsSlriia.
IfrU	URSS^rufe^—URSSlftur^ URSS.r
Представляем Вам наши лучшие книги:
Серия «Лингвистическое наследие XX века»
Шахматов А. А. Синтаксис русского языка.
Шахматов А. А. Учение о частях речи.	URSS
Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении.
Сиротинина О. Б. Лекции по синтаксису русского языка.
Сиротинина О. Б. Порядок слов в русском языке.
Золотова Г. А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса.
Шанский И. М. Очерки по русскому словообразованию.
Гвоздев А. Н. Очерки по стилистике русского языка.
Колшанский Г В. Объективная картина мира в познании и языке.
Колшанский Г. В. Коммуникативная функция и структура языка.
Колшанский Г. В. Соотношение субъективных и объективных факторов в языке.
Колшанский Г. В. Контекстная семантика.
Колшанский Г. В. Паралингвистика.
Колшанский Г. В. Логика и структура языка.
Винокур Г О. Культура языка.
Винокур Г О. Биография и культура.
Винокур Г. О. Русский язык. Исторический очерк.
Винокур Г. О. Маяковский — новатор языка.
Винокур Г О. Русское сценическое произношение.
Винокур Г О. О языке художественной литературы.
Трубачев О. Н. История славянских терминов родства.
Буслаев Ф. И. Историческая грамматика русского языка. Кн. 1,2.
Соболевский А. И. Лекции по истории русского языка.
Соболевский А. И. Славяне-Русская палеография.
Брандт Р. Ф. Лекции по истории русского языка.
Богородицкий В. А. Очерки по языковедению и русскому языку.
Богородицкий В. А. Общий курс русской грамматики.
Будде Е. Ф. Очерк истории литературного русского языка (XVII-XIX век).
Будде Е. Ф. Русский язык.
Щепкин В. Н. Болонская псалтырь.
Щепкин В. Н. Рассуждение о языке Саввиной книги.
Поржезинский В. К Сравнительная грамматика славянских языков.
Поржезинский В. К Введение в языковедение.
Лавровский П. А. Коренное значение в названиях родства у славян.
Томсон А. И. Избранные работы по морфологии славянских языков.
Классовский В. И. Грамматика славяно-церковного языка нового периода.
Кульбакин С. М. Грамматика церковно-славянского языка по древнейшим памятникам.
Кульбакин С. М. Древнецерковнославянский язык. Фонетика.
Грот К Я. Об изучении славянства.
Вайан А. Руководство по старославянскому языку.
Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка.
Кузнецов П. С. О принципах изучения грамматики.
Журавлев В. К Очерки по славянской компаративистике.
.aiiwssMK tf iiitss-Bu’;"! uwssa-ц •>« imssaru лшиймя, '. -цмакгал

1' URSSlrii i URSSJru ЗД URSS.ru ^RSSLW^^RSSWIO rliRSSlrulIj
Представляем Вам наши лучшие книги:
Общее языкознание
Бодуэн де Куртенэ И. А. Введение в языковедение.	V
Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность.	URSS
Ушаков Д. Н. Краткое введение в науку о языке.
Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики.
Левицкий Ю. А. Общее языкознание.
Левицкий Ю. А. Основы теории синтаксиса.
Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов.
Ахманова О. С., Микаэлян Г. Б. Современные синтаксические теории.
Липгарт А. А. Ольга Сергеевна Ахманова. Очерк жизни и научного творчества.
Марузо Ж. Словарь лингвистических терминов.
Стеблин-Каменский М. И. Спорное в языкознании.
Серебренников Б. А. Вероятностные обоснования в компаративистике.
Слюсарева Н. А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики.
Степанов Ю. С. Имена, предикаты, предложения (семиологическая грамматика).
Степанов Ю. С. Методы и принципы современной лингвистики.
Карпов В. А. Язык как система.
Косериу Э. Синхрония, диахрония и история (проблема языкового изменения).
Тер-Минасова С. Г. Словосочетание в научно-лингвистич. и дидактическом аспектах.
Цивьян Т. В. Модель мира и ее лингвистические основы.
Падучева Е. В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью.
Падучева Е. В. О семантике синтаксиса.
Маковский М. М. Удивительный мир слов и значений.
Маковский М. М. Системность и асистемность в языке.
Маковский М. М. Лингвистическая комбинаторика.
Литвин Ф. А. Многозначность слова в языке и речи.
Культурология
Жукоцкая 3. Р. Культурология. Курс лекций.
Костяев А. И., Максимова Н. Ю. Культурология. Диалоги, схемы, таблицы...
Афасижев М. Н. Изображение и слово в эволюции художественной культуры.
Осокин Ю. В. Современная культурология в энциклопедических статьях.
Рубанова И. И. (ред.) Западное искусство. XX век. Проблемы интерпретации.
Заховаева А. Г. Искусство: социально-философский анализ.
Тасалов В. И. Искусство в системе человек—вселенная.
Иванченко Г. В. Совершенство в искусстве и в жизни.
Хренов Н. А. Культура в эпоху социального хаоса.
Костина А. В. Массовая культура как феномен постиндустриального общества.
Моль А. Социодинамика культуры.
Евин И. А. Искусство и синергетика.
Фриче В. М. Социология искусства.
Шинкаренко В.Д. Нейротнпология культуры.
Шинкаренко В.Д. Смысловая структура социокультурного пространства. Кн. 1,2.
Голицын Г. А., Петров В. М. Социальная и культурная динамика.
'.JURSSlruil tf URSSWuUH lURSSJ^WI-URSSlru	WURSSlru
iru:-^^URSS;i»4'wSUR8S7ra^*»URSS;ni^-.
иулЛл—-	111. 11	...“I11....“'"	*	'“ '“*" —	‘ " "	-	'	“
Представляем Вам наши лучшие книги:
URSS
Литературоведение
Вальцель О.у Дибелиус В., Фосслер К., Шпитцер Л. Проблемы литературной
формы. Под ред. В. М. Жирмунского.
Жирмунский В. М. Введение в литературоведение: Курс лекций.
Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка.
Павлович Н. В. Словарь поэтических образов. Т. 1,2.
Фесенко Э. Я. Теория литературы.
Фесенко Э. Я. Художественная концепция личности в произведениях В. А. Каверина.
Веселовский А. Н. Историческая поэтика.
Баевский В. С. История русской поэзии. 1730—1980. Компендиум.
Жолковский А. К. Полтора рассказа Бабеля. «Пон де Мопассан» и «Справка/Гонорар».
Липгарт А. А. Основы лннгвопоэтики.
Григорьев В. П. Из прошлого лингвистической поэтики и интерлингвистики.
Кузьмина Н. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка.
Фатеева Н. А. Интертекст в мире текстов: Контрапункт интертекстуальности.
Цимбаева Е. Н. Исторический анализ литературного текста.
Николаева Т. М. «Слово о полку Игореве». Поэтика и лингвистика текста.
Кулаковский П. Вук Караджич, его деятельность и значение в сербской литературе.
Липовский А. Л. Очерки по истории русской литературы.
Лалу Р. История французского стиха (ГХ-XVI века).
Михайлов А.Д. Французский рыцарский роман.
Михайлов А.Д. Старофранцузская городская повесть «фаблио».
Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Становление литературы.
Свириденко С. (ред.) Старшая Эдда. Песни о божествах: Скандинавский эпос.
Сыромятников С. Н. Сага об Эйрике Красном.
Фрумкин К. Г. Философия и психология фантастики.
Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. Ч. I—III.
Серебряков И.Д., Ванина Е. Ю. (ред.) Голоса индийского средневековья.
Ковалева О. В. Оскар Уайльд и стиль модерн.
Штейн А. Л. Дон Кихот — вечный спутник человечества.
Штейн А. Л. История испанской литературы.
Сахаров В. И. (ред.) Масонство и русская литература XVHI - начала XIX вв.
Тлостанова М. В. Постсоветская литература и эстетика транскультурацни.
Сартр Ж. П. Бодлер.
MURS.SlBM w RffsWIWI !JRSSIW inWgsBi	' liiiW
Телефакс: (495) 135-42-46. (495) 135-42-16. E-mail: URSS@URSS.ru http://URSS.ru	Наши книги можно приобрести в магазинах: «Библио-Глобус» (и. Лубянка, ул. Мясницкая, 6. Тел. (495) 625-2457) «Московский дои книги» (и. Арбатская, ул. Новый Арбат, 8. Тел. (495) 203-8242) «Молодая гвардия» (и. Полянка, ул. Б. Полянка, 28. Тел. (495) 238-5001,780-3370) «Дои научно-технической книги» (Ленинский пр-т, 40. Тел. (495) 137-6019) «Дои книги на Ладожской» (и.Бауиансиая, ул. Ладожская, 8, стр.1. Тел. 267-0302) «Гнозис» (и. Университет, 1 гуи. корпус МГУ, коин.141. Тел. (495) 939-4713) «У Кентавра» (РГГУ) (и. Новослободская, ул. Чаянова, 15. Тел. (499) 973-4301) «СПб. дои книги» (Невский пр., 28. Тел. (812) 311-3954)
URSJSZrW’^URSSxit
и
r liiissii-Bi HtURSsarii	МИММИ1
X	• • -у.	-:	 л--л^^штнпгд1Т1ГГгд1Д1пгшй^о-|-|ШОПГ||--,_1|-jtrirxoortctoorrnrfflftf.r^c::-• •• • • •    • : ж«
»SS:ru URSSFnnfe-URS^ur^»RSS.I
Уважаемые читатели! Уважаемые авторы!	гх
Наше издательство специализируется на выпуске научной и учебной 1
литературы, в том числе монографий, журналов, трудов ученых Россий-
ской академии наук, научно-исследовательских институтов и учебных гЛп
заведений. Мы предлагаем авторам свои услуги на выгодных экономи-
ческих условиях. При этом мы берем на себя всю работу по подготовке	1
издания — от набора, редактирования и верстки до тиражирования	v
и распространения.	URSS
Среди вышедших и готовящихся к изданию книг мы предлагаем Вам следующие:
Серия «История лингвофилософской мысли»
Радченко О. А. Язык как мнросозвдание.
Вайсгербер Й. Л. Родной язык и формирование духа.
Хомский Н. Картезианская лингвистика. Пер. с англ.
Лосев А. Ф. Введение в общую теорию языковых моделей.
Юрченко В. С. Философия языка и философия языкознания.
Кондильяк Э. Б. О языке и методе. Пер. с фр.
Серия «Женевская лингвистическая школа»
Балли Ш. Жизнь и язык. Пер. с фр.
Сеше А. Очерк логической структуры предложения. Пер. с фр.
Сеше А. Программа и методы теоретической лингвистики. Пер. с фр.
Фрей А. Грамматика ошибок. Пер. с фр.
Фрей А. Соссюр против Соссюра? Статьи разных лет. Пер. с фр.
Серия «Классический университетский учебник»
Кузнецов П. С. Историческая грамматика русского языка. Морфология.
Селищев А. М. Старославянский язык.
Козаржевский А. Ч. Учебник латинского языка.
Серия «Новый лингвистический учебник»
Кобозева И. М. Лингвистическая семантика.
Баранов А. И. Введение в прикладную лингвистику.
Плунгян В. А. Общая морфология: Введение в проблематику.
Кузнецов В. Г. Женевская лингвистическая школа: от Соссюра к функционализму.
Кондрашов Н. А. История лингвистических учений.
Томсен В. История языковедения до конца XIX века.
Журавлев В. К Язык, языкознание, языковеды.
Петров М. К. Язык, знак, культура.
Журавлев В. К. Внешние и внутренние факторы языковой эволюции.
Тайм Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание его жизни и характеристика.
Дрезен Э. За всеобщим языком. Три века исканий.
Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. Пер. с англ.
По всем вопросам Вы можете обратиться к нам:
тел./факс (495) 135-42-16, 135-42-46
или электронной почтой URSS@URSS.ru
Полный каталог изданий представлен
в Интернет-магазине: http://URSS.ru
uuRSsraw wuRssiwiar 1ммм»ииг^вийм1.ж,итжй «rrsshi
Научная и учебная
литература
11И88^и^^МИ881вц$5^иИ88.Н1^чкМИ88:Г11'м»