Взлет и падение коммунизма в России 1917–1991 - Даниеле Р.В.

Author: Даниеле Р.В.

Tags: всеобщая история история история россии коммунизм история ссср гражданская война в россии росспэн серия история сталинизма история коммунизма

ISBN: 978-5-8243-1498-4

Year: 2007

Similar

Гражданская война в России (1917-1922)

Коммунизм, антикоммунизм, русофобия в постсоветской России

Гражданская война в России. 1917-1922. Большой иллюстрированный атлас

Крестьянство России в гражданской войне: к вопросу об истоках сталинизма

Text

РОБЕРТ В. ДАНИЕЛС
УДК 94(47)(082.1)
ББК 63.3 г
Д17
Редакционный совет серии:
Й. Баберовски (JorgBaberowski), Л. Виола (Lynn Viola),
А. Грациоэи (Andrea Graziosi), А. А. Дроздов,
Э. Каррер д’Анкосс (Helene Carrere d’Encausse),
В. П. Лукин, С. В. Мироненко, Ю. С. Пивоваров,
А. Б. Рогинский, Р. Сервис (Robert Service),
Л. Самуэльсон (Lennart Samuelson), А. К. Сорокин,
Ш. Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick), О. В. Хлевнюк
Даниеле Р. В.
Д17 Взлет и падение коммунизма в России / Роберт В. Даниеле ; [пер.
с англ. И. Кожановской]. — М. Российская политическая энцикло-
педия (РОССПЭН) ; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина»,
2011. — 510 с. — (История сталинизма).
ISBN 978-5-8243-1498-4
Известный американский ученый, специалист по советскому периоду
российской истории Роберт В. Даниеле предлагает читателю глубокое ис-
следование на тему эволюции советской системы и ее идеологии. Автор
анализирует советский опыт (от идеологических предпосылок Октябрьской
революции до горбачевской перестройки и президентства Бориса Ельцина),
показывая, как менялись ключевые идеологические понятия по мере развер-
тывания советской истории. Присущий Дэниелсу взгляд на вещи всегда ори-
гинален, а его оценки, делавшиеся зачастую годы назад, поражают глубиной.
Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся отечествен-
ной историей.
УДК 94(47)(082.1)
ББК 63.3
ISBN 978-5-8243-1498-4
© 2007 by Robert V. Daniels
© Российская политическая
энциклопедия, 2011
ПРЕДИСЛОВИЕ
В конце 1940-х гг., когда я начал изучать историю коммунизма в
России, этому явлению насчитывалось уже тридцать лет, оно было
чрезвычайно сложным и с моральной точки зрения неоднозначным.
К тому времени наиболее бурные, трагические и суровые его годы оста-
лись в прошлом. Задача, которую я ставил перед собой, была двоякой:
объяснить, каким образом нужды управления задали форму власти
на ранней стадии революции, и понять причины устойчивости совет-
ской системы в мое время. Предмет указанного двойственного инте-
реса оказался крайне парадоксальным и противоречивым: я увидел
формирование и конечное исчерпание послереволюционного режима,
который, тем не менее, упорно отказывался признать, что отошел от
собственных революционных идеалов. С самого начала своих штудий
я отметил, что движение советского общества было направлено не к со-
циализму, а к совершенно иному общественному устройству, которое
объяснялось тем не менее непременно в социалистических терминах.
Попытки реформ — от Никиты Хрущева до Михаила Горбачева — под-
черкивали всю сложность, а может быть, и тщетность корректировки
этого, в основе своей ложного, фундамента системы.
Результатом моего стремления разобраться в эволюции феномена
советской власти стала вышедшая в 1960 г. и переработанная затем в
докторскую диссертацию книга «Совесть революции: коммунистиче-
ская оппозиция в Советской России», а также ряд последующих моих
книг, включая такие как «Документированная история коммуниз-
ма» (1960; третье издание — 1993); «Природа коммунизма» (1962);
«Красный Октябрь: большевистская революция 1917 года» (1967);
«Россия — корни конфронтации» (1985) и в 1993 г. — «Конец ком-
мунистической революции»’. Кроме того, в течение этих лет мною
написана серия статей и докладов, развивающих и углубляющих на-
званные исследования. Ныне предлагаемая читателю книга призвана
сделать предыдущие мои работы более доступными, а также высве-
тить их значение, объединив под одной обложкой, — в соответствии
с принципами логики и хронологии (не обязательно совпадающей с
порядком написания отдельных частей). На самом деле это точнее
всего воплощает мой замысел: дать обобщенное изложение саги о со-
ветской власти.
5
За Введением, знакомящим читателя с основными темами со-
ветской истории, следует часть I данной книги, где рассматриваются
идеологические предпосылки большевистской революции и установ-
ления советской власти. В части II анализируется революционный
процесс в России, включая новое осмысление его Львом Троцким.
В части III изложена борьба левой оппозиции против Ленина, а за-
тем и Сталина. В части IV исследуется сталинизм, эта сердцевина со-
ветского режима, а в частях V и VI разбираются последовательные
попытки реформирования системы, завещанной Сталиным своим
преемникам. Наконец, в части VII представлены некоторые постсо-
ветские взгляды на советский опыт в целом.
Публикации и документы, на которых базируются соответствую-
щие главы данной книги, указаны в сносках. Я отредактировал свои
первоначальные тексты, дабы избежать совпадений, облегчить вос-
приятие и акцентировать логические переходы от одного сюжета к
другому. Однако у меня не возникло необходимости переделывать
их или пересматривать собственные оценки — я лишь исправил в
необходимых случаях грамматическое время с настоящего на про-
шедшее. Если и говорить о новых суждениях, то разве что об укре-
плении моего оптимизма в отношении России, который я выражал
в конце 1980-х и подтверждал в конце 1990-х гг.
Надеюсь, этот сборник можно читать как единое целое, как ана-
литическую историю советского опыта — от революции 1917-го и
до коллапса 1991 г. Данная работа не претендует на всеохватность,
поэтому лишь слегка касается общественной жизни, национальных
меньшинств и внешней политики, что не означает принижения зна-
чимости данных сторон советской истории, а просто говорит о сфоку-
сированности моего интереса на политике российского государства и
политической мысли — той области, которую я полагаю решающей с
точки зрения влияния на судьбы советских людей. Надеюсь, что мои
исследования в этой области, при том, что я постарался переработать
их в единое целое, внесут полезный вклад в понимание многообраз-
ного российского прошлого, продолжающего влиять на каждого, кто
родом оттуда.
Трудно перечислить всех друзей и коллег, помогавших мне, де-
лившихся своими соображениями и комментариями, когда я вел
первичные изыскания, положенные в основу данного сборника. Моя
исследовательская и писательская работа получали поддержку бла-
годаря щедрости целого ряда учреждений; в разное время это были
Гарвардский Русский исследовательский центр (ныне Центр Дэви-
са по русским исследованиям), Исследовательская программа по
истории КПСС в Колумбийском университете, Фонд Рокфеллера,
Национальный фонд гуманитарных наук, Фонд Джона Саймона
6
Гуггенхайма, Институт Кеннана (Исследовательский Центр Вудро
Вильсона) и Международный совет по научным исследованиям и об-
менам (IREX). Наряду с этим Университет Вермонта периодически
предоставлял мне продолжительные отпуски. Работая над система-
тизацией и пересмотром своих статей, я получал полезные замеча-
ния от проф. Дэйвида Мейси, проф. Марка фон Хагена и моего сына,
проф. Томаса Л. Даниелса. Моя жена Элис М. Даниеле поддерживала
меня в течение всех лет напряженной работы по созданию отдельных
частей данной книги. Я весьма обязан Джонатану Бренту, Кейт Ше-
пард и Саре Миллер из издательства Йельского университета — за
редактирование и подготовку данного тома, Деборе Смейл из Уни-
верситета Вермонта — за тяжелый труд по приданию моим правлен-
ным работам читаемого вида, и Робину Дюблану — за тщательное
редактирование окончательной версии книги.
Обращаю внимание читателей, что названия населенных пун-
ктов соответствуют времени упоминания (например, Петроград — с
1914-го по 1924 г., но Ленинград — с 1924-го по 1992 г.). Даты приво-
дятся по старому стилю (с 13-дневным отставанием от юлианского
календаря) вплоть до реформы 1 (14) января 1918 г.
Примечания
1 Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in
Soviet Russia. 1960; A Documentary History of Communism. 1960, 1993; The
Nature of Communism. 1962; Red October: The Bolshevic Revolution of 1917.
1967; Russia — The Roots of Confrontation. 1985; The End of the Communist
Revolution, 1993.
I
ВВЕДЕНИЕ
Революция, модернизация, социализм <йкфШе точки1
русской истории нового времени* ? v
С 1991 г. перед историками стоит монументальная задача: от них
ждут ответа на вопрос, в чем причина краха СССР и коммунистиче-
ского режима в России? Хотя более глубокий, но реже поднимаемый
вопрос состоит в том, какова подлинная природа советской системы,
сметенной в конечном итоге с исторической сцены. Без ответа на этот
вопрос, в свою очередь требующий пересмотра целого столетия бур-
ной истории, невозможно понять общественные потрясения в России
самого недавнего прошлого.
Удивительные события 1991 г. способствовали закреплению поч-
ти универсального стереотипа в отношении рухнувшего режима.
И в России, и за границей его считают провалившимся эксперимен-
том длиною в семьдесят четыре года — или чем-то в этом духе. Дан-
ное суждение проистекает из буквального, упрощенного понимания
коммунистической идеологии как определяющего фактора совет-
ской жизни. От сталинистской и неосталинистской пропаганды та-
кой взгляд отличается только заменой знака на отрицательный. Тем
самым всей советской эпохе приписывается историческая однознач-
ность — в смысле прямого, неуклонного следования гибельной рево-
люционной «утопии».
Сегодняшнее общепринятое, но глубоко неисторичное понимание
советского опыта вращается вокруг трех основных проблем. Первая —
это характер русской революции как долговременного процесса и ее
значение — в качестве базовой структуры — для последующего разви-
тия российского общества. Вторая проблема — вызовы модернизации,
* Основой для Введения послужила статья, заказанная Институтом
российской истории Российской академии .наук. В русском переводе она
появилась в коллективном труде «Россия на рубеже XXI века» (Москва:
Наука, 2000) и называлась «Революция, обновление и парадоксы России
в XXI веке». Английский оригинал был впоследствии опубликован как
«Revolution, Modernization, and the Paradox of Twentieth-Century Russia» //
Canadian Slavonik Papers. Sept. 2000.
8
с которыми Россия сталкивалась в течение всего послереволюцион-
ного периода своей истории. И, наконец, третья проблема — характер
послереволюционного социума в России и его взаимосвязь с новыми
общественными тенденциями в мире. Проблема модернизации и со-
циальной трансформации обусловливает, в свою очередь, еще один
аспект проблемы оценки советского опыта: соотношение идеологии и
реальной жизни, непонимание этого соотношения ведет к путанице,
которую коммунистическая доктрина создала вокруг природы совет-
ской системы. Изучив эти базовые факторы советской жизни, мож-
но, вероятно, сделать выводы относительно декларируемых успехов
и поражений революции, а также тех допущений, что сформировали
восприятие постсоветского режима.
Революция — и это очевидно — есть центральный момент истории
России в XX в.; она же — главнейший фактор глобальной истории
данной эпохи. Русским нет нужды напоминать, что революция явля-
ется трагическим опытом. Она трагична не только из-за страданий
людей, втянутых в ее орбиту, но и в силу надежд на лучшее миро-
устройство, которые она порождает, а потом предает. Хотя было бы
неверно просто осуждать эти надежды (вкупе с идеологией, их вы-
ражающей) — за преступления, творившиеся во имя их и их именем.
Это был бы упрощенный подход, знакомая ошибка в понимании ре-
волюции и ее последствий, почти универсальный промах, характер-
ный для посткоммунистического периода. Все бедствия революции
приписываются неправильным идеям революционеров (мышление
которых принято возводить к эпохе Просвещения), а также тому вы-
сокомерию, с каким интеллект пытается переустроить общество. В
действительности революции гораздо более сложны и многомерны,
гораздо глубже встроены в историческое развитие конкретных об-
ществ, и этого не понимают те, кто наивно объясняет феномен рево-
люций опасными идеями или гнусными заговорами. Ирония судьбы
в том, что по мере развертывания революции мало что остается и от
утопического идеализма, и от идей интеллектуалов
Распространенное представление о революции, являющееся одно-
временно и наиболее антиреволюционным, легко для понимания: ре-
волюция есть дело фанатичных заговорщиков, которые захватывают
власть, чтобы навязать утопическую программу не желающему того
обществу, и продолжают действовать с возрастающей жестокостью
до тех пор, пока общество в конце концов не восстает и не свергает
их. Такой картине, на первый взгляд правдоподобной, не хватает уче-
та реальной природы, причин и последствий революции. Революция
не сводится к умышленному захвату власти, хотя он действительно
происходит по мере ее развертывания. Как объективный процесс,
°на, однажды вспыхнув, продолжает развиваться поэтапно, в основе
9
своей — независимо от воли конкретных революционеров, даже если
последним и кажется, что они полностью контролирую ситуацию.
Обычно революция начинается как движение за умеренные ре-
формы, даже если это движение отмечено насилием: таковы кон-
ституционная монархия во Франции в 1789-1791 гг. и Временное
правительство в России в 1917 г.1 Может не быть никаких умышлен-
ных действий или предчувствия неизбежности революции; известное
высказывание Владимира Ленина в январе 1917 г. — ироническая
тому иллюстрация: «Мы, старики, может быть, не доживем до реша-
ющих битв этой грядущей революции»2. Разумеется, те, кто свершил
революцию, имели слабое представление об интенсивности того про-
цесса, который проявит себя позже, когда общество достигнет точ-
ки неразрешимого кризиса. Умеренные эксперименты шаг за шагом
уступали место экстремистским захватам и новому, фанатичному ру-
ководству: якобинской диктатуре 1792-1794 гг. во Франции, а в Рос-
сии — Октябрьской революции, за которой последовала суровость
«военного коммунизма» в годы Гражданской войны. Экстремисты
неизбежно зарываются и либо гибнут, либо вынужденно уходят со
сцены (падение Максимилиана Робеспьера в первой «термидори-
анской» реакции 1794 г.; «новая экономическая политика» в России
1921 г.). Все эти закономерности свидетельствуют о существовании
глубоких общественных сил и потребностей, вызванных к жизни ре-
волюцией и выходящих далеко за пределы конкретных действий ре-
волюционеров.
Следующий этап процесса (после термидорианской реакции) уже
не так хорошо согласуется с принятым представлением о револю-
ции — что, если поразмыслить, более чем понятно. Это вытеснение
или замена термидорианского режима послереволюционной дикта-
турой во главе с агрессивным себялюбцем — неважно, каких идеоло-
гических убеждений, — в руках которого оказались все инструменты
власти. Примеры Наполеона Бонапарта с его армией и Иосифа Ста-
лина с его партийным аппаратом свидетельствуют, что послереволю-
ционная диктатура вбирает в себя худшее от революции и старого
режима. Она может завершиться открытой реставрацией монархии,
как во Франции, или более незаметным сдвигом к консервативным
и националистическим ориентирам, как в случае со сталинизмом по-
сле середины 1930-х гг.3 Этот итог, далекий от революционного уто-
пизма, был разновидностью системы, господствовавшей в России с
конца 1930-х вплоть до 1980-х гг., а потом разрушившейся.
В открыто реставраторской форме или нет, но послереволюци-
онная диктатура может длиться годами, даже десятилетиями, одна-
ко в конечном счете она себя изживает. Преодолевается диктатура
в условиях более мягкого повторении изначальной революционной
10
ситуации — за счет тех общественных сил и потребностей, которые
продолжали вызревать под ее эгидой, а то и активно ими стимулиро-
вались. В некий кризисный момент, обычно связанный с войной или
сменой лидера, система рушится, уступая место движению вспять, в
направлении изначального реформаторского духа революции. Это —
конечная стадия процесса. Речь не о какой-то новой революции, а об
очищении исходной идеи, об умеренном революционном возрожде-
нии, так сказать, примером чему может служить революция 1830 г.
во Франции или инициированная Михаилом Горбачевым в России
«перестройка» конца 1980-хГ
Может показаться, что изложенная схема революционных этапов
сводит роль лидеров, партий и идеологий к роли марионеток, управ-
ляемых космическими силами истории, что эта схема игнорирует
такие аспекты как личная мотивация, выбор и ответственность. Как
сказал первый русский марксист Георгий Плеханов, когда истории
требуется человек, она его находит5. Другими словами, каждая ста-
дия революционного процесса открывает возможности для людей
определенного склада, и кто-то, как правило, оказывается способным
воспользоваться моментом.
Пока тупиковая ситуация, обусловленная конфликтом между
меняющимся обществом и косным режимом не достигнет точки
перелома, у революционеров мало шансов прийти к власти. Без не-
обходимых предварительных условий революционная деятельность
может иметь даже обратный эффект и спровоцировать политиче-
скую реакцию. Когда кризис действительно наступает, именно люди
умеренные, имевшие при старом порядке определенное положение,
получают преимущество и встают у руля. В силу своей умеренно-
сти они определенно терпят неудачу, тогда как взрыв накопленной
социальной напряженности побуждает фанатиков к захвату власти.
Термидорианцы и послереволюционные диктаторы, в свою очередь,
могут лишь соответствовать той роли, которую предлагает им опре-
деленная стадия революции.
Конкретный революционер, тем не менее, способен отвечать за
две вещи. Первое — это характер момента, которым он решит вос-
пользоваться: будет ли данный персонаж умеренным или экстреми-
стом, прагматиком или чудовищем — хотя, если он не выберет роли,
соответствующей текущему этапу, то потерпит неудачу, и кто-то дру-
гой, психологически более отвечающий данному моменту времени,
опередит его в использовании той же самой возможности. Вторая
грань ответственности — в том, как успешный лидер направляет или
подталкивает ход событий, диктуемых данной стадией революции и
пределами его собственной власти. Отдельно взятые лидеры не спо-
собны запустить конкретный процесс, если время для этого не при-
11
шло — как не могут они задержать прилив, если он уже начался, — но
эти люди, безусловно, могут повлиять на форму, выбор времени, дета-
ли того революционного этапа, который они возглавляют.
В критические моменты революционного процесса имеет место из-
вестная неопределенность, зависящая от того, как решится вопрос о
лидерстве. Иногда умеренную революцию способны загасить или по
крайней мере затормозить (если действуют достаточно твердо) силы
старого режима: сравните их слабость во Франции 1789-1791 гг. и их
устойчивость в России 1905-1907 гг. Сложнее остановить движение от
умеренной стадии к экстремизму. Во Франции в 1792-м, а в России —
в октябре 1917-го умеренные были не в состоянии убедить движущие
силы общества — рабочих и крестьян в том, что революция уже состоя-
лась. Решительная власть [умеренных] имеет много общего с устояв-
шейся властью экстремистского этапа, гораздо больше, чем на этапе
захвата власти, когда важнее «кто именно», а не «любой из...» Больше-
вики, например, при совершении Октябрьской революции были куда
менее единодушны, нежели когда вели Гражданскую войну. В октя-
бре, несмотря на требование Ленина немедленно начать вооруженное
восстание, его соратники, включая Троцкого, надеялись на мирный
переворот с помощью Съезда Советов; и только слабость контрмер,
предпринятых правительством Александра Керенского, подтолкнула
большевиков к действию, выдвинув на передний план Ленина с его
идеей насильственного захвата власти, которую он давно отстаивал6.
Делая акцент на организованности и насилии, особенно в Граж-
данскую войну, экстремистский этап революции давал возможность
разным формам радикальной диктатуры, выступающим под проти-
воположными флагами — левых и правых, — бороться за гегемонию7
Если бы решающие военные столкновения закончились по-другому в
августе 1918-го или в октябре 1919 г., Россия могла бы оказаться ско-
рее под властью белой диктатуры, нежели красной, как это случилось
в Испании после гражданской войны 1936-1939 гг. Безусловно, ле-
нинское руководство (как и Троцкого) было важно для защиты ново-
го режима в 1918-1920 гг., но наибольшее значение имели те действия
Ленина, которые определили форму русского термидора. Провозгла-
сив конец военного коммунизма и переход к новой экономической
политике (нэпу), Ленин избежал участи Робеспьера. Термидор в дан-
ном случае происходил скорее как отступление, нежели переворот, и
революционная организация смогла удержаться у власти, сохранив
в неприкосновенности свою идеологию, хотя руководство партии и
вынуждено было признать, что революция сделала шаг назад. Позд-
нее это обстоятельство имело решающее значение для формирования
характера послереволюционной диктатуры в России и для едва ли не
всеобщего ее непонимания.
12
Вообразим себе обратную возможность, более схожую с фран-
цузским сценарием. Ленин остается непреклонным перед лицом
крестьянских восстаний и Кронштадского мятежа. Коалиция не со-
гласных с ним коммунистов, меньшевиков и эсеров, вышедших из
подполья, свергает его и устанавливает режим наподобие нэпа, но не-
достаточно сильный для того, чтобы примирить противоборствующие
общественные интересы и добиться политической и экономической
стабильности. И все взоры обращаются к военным в лице маршала
Михаила Тухачевского. Когда Тухачевский захватывает власть, легко
разглядеть в его послереволюционной диктатуре новый вариант бо-
напартизма. В реальности же, когда Сталин прибрал к рукам партий-
ную организацию и идеологические ярлыки, уцелевшие с момента
революции, созданная им форма бонапартистской послереволюци-
онной диктатуры была почти всюду воспринята неправильно.
Послереволюционная диктатура — это та стадия революционно-
го процесса, когда личность имеет величайшую свободу действий.
В силу своей природы эта стадия предоставляет одному человеку
экстраординарную власть при принятии решений. Личное влияние
Сталина было беспредельным, когда он проводил Россию через «ре-
волюцию сверху», руководствуясь, с одной стороны, собственными
прихотями или неприязнью (ненавистью к крестьянам, ненавистью к
интеллектуалам, ненавистью к своим оппонентам из числа коммуни-
стов), с другой стороны — некими рациональными представлениями
о национальных интересах, не говоря уж о социальном эксперимен-
тировании. И все же базовая структура, на которую ориентировался
Сталин в своих действиях, определялась стадией, достигнутой стра-
ной в ходе революционного процесса. Более того, задачи, с которыми
столкнулся генсек (но не методы, которыми он их решал), были обу-
словлены — вполне объективно — другим фундаментальным процес-
сом, а именно — глобальным вызовом модернизации.
Если процесс последовательной смены стадий определял собой
форму течения революции в России, то вызов модернизации опре-
делял ее основное содержание. Модернизация лежит в основе ре-
волюционного взрыва, в основе противоборства общественных сил,
увлекающих революцию дальше, в основе задач, которые революци-
онное общество вынуждено так или иначе решать. Вне зависимости
от ее провалов и предательств революция принудила Россию к мо-
дернизации.
Что заставляет условия созреть для революции — вопрос, глубо-
ко укорененный в природе современной общественной эволюции.
В сущности, это вопрос изменения общества в соответствии с его
новыми интересами, потребностями, классовыми силами, вошедши-
ми в противоречие с политической системой, которая ограничива-
13
ет себя традицией, и в которой все, даже бюрократический аппарат,
не доверяют прежнему режиму. Система становится уязвимой для
любого сиюминутного кризиса, например экономического, как во
Франции, или военного, как в России, и тот служит спусковым крюч-
ком для политического слома. Модернизация охватывает все формы
общественных изменений, обусловливающих революцию. Ее можно
определить как возникновение модели жизни с опорой на науку, ли-
тературу, индустриализацию, урбанизацию и секуляризацию — что
происходит во всем мире, но в разное время и в разном темпе. Сирил
Блэк характеризовал модернизацию как «одно из великих революци-
онных преобразований человечества... процесс, благодаря которому
исторически развившиеся институты приспосабливаются к быстро-
му изменению функций, что сказывается в беспрецедентном росте
человеческих знаний <...> сопровождающих научную революцию»8.
Модернизацию часто отождествляют с вестернизацией, но это
только потому, что современный образ жизни зародился на западе
Атлантики; однако там модернизация была не менее революционным
вызовом, чем в других обществах, где она принимала форму внешне-
го вызова или образца для подражания.
Естественный ход модернизации на Западе предполагал серии
различающихся между собой стадий. Каждая из них выражала осо-
бую идеологию и предлагала особую модель любому обществу, пыта-
ющемуся воспроизвести результаты уже пройденного другими пути.
На первой стадии, ориентировочно с XVI по XVIII вв., модерниза-
ция чаще всего представляла собой усилие, направленное сверху вниз;
она была скорее делом элиты и правительства, нежели народных масс.
Согласно идеям меркантилизма и просвещенного деспотизма, госу-
дарства берут на себя ответственность за продвижение национальной
торговли, промышленности и технологии — часто посредством моно-
польных привилегий, раздаваемых предтечам современных корпора-
ций. Данная форма модернизации — Модернизация I — это то, с чем
столкнулся Петр Великий во время своих путешествий на Западе, и
что он пытался приспособить для России.
Вторая стадия модернизации, проходившая в либеральной поли-
тической атмосфере Англии, в странах европейской Атлантики и в
Северной Америки в XVIII — начале XIX вв., характеризовалась ин-
дивидуалистическим капитализмом и доктриной невмешательства
государства в экономику (что связывается с именами Джона Локка
и Адама Смита). Эта форма модернизации — Модернизация II была
лишь отчасти усвоена Россией, пока не сменилась (в духе «теории
комбинированного развития» Троцкого) III стадией.
Для этой наиболее поздней фазы — Модернизации III характерно
сосредоточение общественной жизни в крупных бюрократических
14
формах: корпоративных производствах, финансовых объединени-
ях, а также правительствах, университетах, политических партиях,
рабочих организациях и т. д. Еще до русской революции Николай
Бухарин называл эту тенденцию «организованным капитализмом»,
видя в нем «нового Левиафана»9. Как ни странно, воздействие Мо-
дернизации III на общество и классовые отношения никогда не про-
гнозировалось ни либеральной теорией, ни в рамках марксистского
анализа: капиталисты-индивидуалисты в качестве доминирующего
класса были постепенно вытеснены «меритократией», или «новым
классом»: управленцами и спецами. В общем, мир развивался больше
по Максу Веберу, чем по Карлу Марксу10.
Идеологии редко отражали реалии Модернизации III. В англоя-
зычном мире и прежде всего в Соединенных Штатах идеология сво-
бодного рынка, присущая Модернизации II, сохранилась, несмотря
на ее расхождение с новым социально-экономическим устройством,
почти не оспариваемой. На самом деле несоциалистическая демокра-
тическая теория никогда не принимала реалии корпоративной эко-
номики (в рамках Модернизации III) и новые социальные иерархии,
порождаемые ею. Другие идеологические альтернативы, возникав-
шие с конца XIX и до середины XX в. в ответ на такое развитие, были
столь же далеки от понимания сути, хотя успешно апеллировали к
социальным элементам, обиженным или оттесненным на обочину
этой самой тенденцией централизации власти. Социализм — будь то
реформистский социал-демократический вариант или революцион-
ный марксистско-ленинский — базировался на мифе о пролетариа-
те как будущем правящем классе. То была утопия, которую Ленин
пылко отстаивал в «Государстве и революции», но от которой быстро
отказался после Октября (еще до публикации книги). Фашизм, со
своей стороны, предлагал устаревшую утопию мелкой буржуазии и
люмпен-пролетариям, которые оказались обделенными в условиях
модернизации, даже в то время, как он создавал собственную версию
государства-Левиафана. Сенсимонизм, технократическая доктрина
начала XIX в., был бы более подходящей идеологией для выражения
новой организационной тенденции, но его антидемократический ха-
рактер был слишком очевиден для всякого современного ему поли-
тического движения.
Ни одна из этих рискованных идеологий не выжила и не могла по-
служить целенаправленным руководством для постсоветской России.
Фашизм, конечно, был сокрушен военным путем: его эпигоны пред-
ставляют собой нелепый маргинальный элемент. Социализм в своей
крайней, милитаризованной советской форме был дискредитирован
отождествлением с преступлениями сталинизма. «Третий путь» ре-
формистской социал-демократии, или либерализм в духе американ-
15
ского «нового курса» вопреки всякой логике оказался в тени из-за
отказа от советской модели; по большей части он был сведен к чему-
то вроде «капитализма с человеческим лицом». Поэтому, когда для
России после краха сталинистской диктатуры настал момент поиска
руководящей идеи на Западе, единственной альтернативой стала иде-
ология свободного рынка, сто пятьдесят лет как вышедшая из моды,
но исповедуемая даже более убежденно, чем это делают западные ли-
деры и экономисты.
Глобальный процесс модернизации естественно поднимает вопро-
сы русской революции и ее в высшей степени социальной природы.
Вопреки идеологическим постулатам лидеров относительно миссии
пролетариата и задачи построения рабочего государства, русская ре-
волюция послужила мощным ускорителем движения в сторону бю-
рократического общества и власти управленческой меритократии.
Вебер осознавал это еще в самом начале революции11.
Начиная с полемики об использовании «буржуазных спецов»
в годы военного коммунизма и вплоть до сталинской легитима-
ции «трудовой интеллигенции», русский опыт показал, что «новый
класс» служил ключом как к эффективному управлению, так и к вы-
живанию нации. Ленин сам прояснил это вскоре после революции:
«Без руководства специалистов <...> переход к социализму невоз-
можен»12. Гегемонию «нового класса» облегчало и делало неизбеж-
ной разрушительное влияние революции на молодую российскую
буржуазию; организационный вакуум должен был быть заполнен.
Модернизациия III, таким образом, создала социальную основу для
послереволюционной диктатуры в России.
В то же время существовали специфически российские перекосы
в движении к бюрократическому обществу. Увлекаемая революцион-
ным процессом и традиционной нацеленностью лидеров страны на
стандарты государственной власти, ресурсного обеспечения кото-
рых было недостаточно, Россия, опередив Запад, совершила скачок
к самой крайней форме бюрократической организации, а именно — к
тоталитаризму13. Этот скачок был усилен опытом предшествующей
Новому времени российской государственности, давным-давно про-
званной Марксом и Энгельсом «полуазиатской» разновидностью
«восточного деспотизма»14.
В Новое время тоталитаризм является характерной формой по-
слереволюционной диктатуры, хотя выраженность его в каждом
конкретном случае различна. Какие бы сомнения ни высказывались
в отношении «всеобщности» природы русского тоталитаризма, он
в свое время в большей степени, нежели любой другой вид данного
феномена (нацизм, фашизм и др.), являл собой практически полный
политический контроль над обществом15. Причины этого просты; де-
16
спотические традиции, политическая незрелость русского общества
и импульс, данный революцией, на отказ от предшествующих слабых
экономических структур. Это и составляло социальную сущность
сталинизма: подчинение докапиталистических форм хозяйствования
в аграрном секторе, торговле и сфере услуг (т. е. «мелкобуржуазного»
ареала экономики, охватывавшего подавляющее большинство насе-
ления) искусственной и зачастую насильственной бюрократизации.
На всем протяжении сталинской и неосталинской эпохи эти сектора
экономики так и не оправились от подобного обращения с ними, в то
время как на Западе соответствующие сферы деятельности постепен-
но встраивались в централизованную экономику за счет менее раз-
рушительного воздействия рынка.
Кроме того, бюрократическая революция в России осложнялась
открытой политической враждебностью в отношении наиболее зна-
чимых для нового направления развития страны социальных групп.
Технической интеллигенции никогда не было позволено стать «пра-
вящим классом», хотя она явно являлась «доминирующим классом»
(по терминологии Светозара Стояновича)16, заставлявшим функ-
ционировать всю систему. Контролеры от коммунистической партии
никогда не смирялись со своей зависимостью от профессионалов,
даже когда сами растили их и эксплуатировали. Логически вытека-
ющая из этого атмосфера чисток и контроля оказывала постоянное
негативное воздействие на советское общество, особенно в плане его
интеллектуального потенциала — за исключением тех сфер, где го-
сударство предпринимало специальные компенсирующие усилия и
шло на уступки, как, например, в науке, имевшей военное значение.
Таким образом, очевидное в «эпоху стагнации» причины торможения
развития советского общества вплоть до 1985 г. коренились в край-
ностях и перекосах революционного скачка России к бюрократиче-
скому обществу.
Осмысление исторической модели революционного процесса и
общественных сил, лежащих в основе подобных взрывов, показы-
вает, что революции происходят не в силу влияния умозрительных
идеологий, указывающих на незыблемые цели. В то же самое время
идеология так важна для революции, что легко впасть в ошибку, при-
писав ей решающую роль. Этот тезис продолжает господствовать в
большинстве работ, посвященных осмыслению русской революции.
Тогда что же такое идеология, как не руководство к революцион-
ному действию? Если свою словесную форму идеология способна
обрести в мозгу отдельного мыслителя или в недрах отдельной ин-
теллектуальной традиции (что справедливо для марксизма), то мас-
совых приверженцев и свою эмоциональную силу все идеологии, как
и религии, черпают не из провозглашаемых программ и рациональ-
17
пых аргументов. Они выражают и обосновывают гораздо более глу-
бокие устремления и интересы, которые проявляются в доступных,
лежащих на поверхности идеях. Вильфредо Парето выразил этот
парадокс в своей теории «остатков» и «дериваций», где последние
придают исторически изменчивое выражение базовым культурным
потребностям, определяемым первыми17. Соответственно, если некая
конкретная идеология может быть прочно связана с некой данной
революцией, то прохождение этой революции через серию весьма
несхожих этапов приведет к тому, что на каждом этапе содержание
революционной идеологии будет существенно различаться.
Буква идеологии и реальная практика неизбежно расходятся. По
мере того как революция из утопичной и сражающейся превраща-
ется в прагматичную и институциональную, ее идеология становит-
ся менее вдохновляющей, но более инструментальной; она уже не
столько руководство для взятия власти, сколько орудие последней.
Карл Манхейм рассматривал это как естественное развитие любых
политических движений, в которых первоначальный набор экспрес-
сивных убеждений («утопия») превращается в обоснование («идео-
логию») любой системы, к которой данное политическое движение
в конечном счете приходит18. В случае с Россией это изменение
функции идеологии и ее отношения к действительности облегча-
лось за счет тоталитарного контроля, который революция завещала
своим наследникам.
Ни на одной стадии советского режима идеология не обладала той
функцией, которую ей приписывала пропаганда. Бесконечные заяв-
ления коммунистов о «единстве теории и практики» всегда являлись
не более чем фразой. Ленинский захват власти был делом искусного
революционного тактика, который, по словам Альфреда Мейера, пи-
тал «стойкое отвращение к теории, если партия могла действовать»19.
Когда стремление Ленина к насильственной революции встречало со-
противление со стороны серьезных марксистов любого направления,
будь то большевики или меньшевики, видевшие в этом риск граж-
данской войны и катастрофы, Ленин отвечал, цитируя Гете: «Суха
теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет»20. Марксизм позво-
лял Ленину надеяться на всемирный крах капитализма и тем самым
оправдывал игнорирование незрелости России и нанесение первого
удара во имя чаемой мировой революции. Но марксистская теория
мало что давала большевикам по части того, как реально управлять
страной; им приходилось буквально импровизировать, особенно по
ходу Гражданской войны. Истинными приверженцами идеологиче-
ской концепции в их среде были оппозиционеры, которые постоянно
не соглашались с Лениным и с происходившей при нем фактической
эволюцией режима. .Mi
18
Тоталитарное навязывание обществу идеологических догматов,
внедрение идеологии во все сферы жизни и культуры были столь же
необходимы, сколь и трудны — в силу расхождения между теорией и
практикой, расхождения, которое ширилось с каждой последующей
стадией послереволюционного развития СССР. Это несоответствие
обусловливается отчасти уникальной ролью Ленина в революции —
не в смысле его лидерства, что довольно типично для революци-
онного процесса, а в смысле чрезвычайно важности его решения
о переходе к нэпу — своего рода советского термидора 1921 г., когда
вождь спас номинальную власть коммунистической партии за счет
стратегического отступления от политики военного коммунизма.
Все последующие стадии революционного и послереволюционно-
го развития — вплоть до 1985 г. — несли на себе бремя формальной
непрерывности оргструктуры компартии как руководящей силы, а с
другой стороны — бремя декларируемой непрерывности марксистско-
ленинской доктрины как идеологии, легитимизирующей компартию.
Эти обстоятельства сделали одновременно и необходимым, и воз-
можным преодоление нарастающего расхождения между теорией и
практикой — за счет тоталитарного манипулирования идеологией.
Решающей инициативой Сталина в его ревизии идеологии была
теория «социализма в одной стране», впервые провозглашенная в
1924 г.21 Значение ее не в том, верно или неверно она трактовала по-
литические перспективы России в условиях отсутствия мировой
революции; ее значение в целеполагании, а также в том, каким спо-
собом Сталин продвигал данную теорию. Первоначально это был
чисто тактический ход в пику троцкистской оппозиции, имевший
своим итогом не что иное, как извращение идей Ленина и всего пред-
шествующего коммунистического мировоззрения. Как следствие,
эта теория могла поддерживаться лишь при помощи цензуры и по-
литического принуждения. Казус с «социализмом в одной стране»,
таким образом, положил начало применению методов идеологиче-
ского манипулирования и контроля (наиболее сурового в вопросах
марксистской теории), господствовавшим до последнего дня совет-
ского режима. После успеха с «социализмом в одной стране» Ста-
лину было уже сравнительно легко от имени марксизма утвердить
любую новую идеологическую формулу, что он и делал на всем про-
тяжении 1930-х гг.
В силу такого, спускаемого сверху пересмотра декларативная
сталинистская идеология повсеместно и устойчиво создавала иска-
женное представление о сути советской системы — в среде ее друзей,
врагов и прочих. Для людей, выросших в условиях сталинизма и не-
осталинизма, подвергавшихся постоянной обработке официальной
идеологией, естественным было считать, что этот строй непосред-
19
ственно описывался и определялся марксистской теорией. И для
людей за рубежом, не осведомленных относительно советской исто-
рии, естественным было думать точно так же. Отсюда искушение и
в посткоммунистическую эпоху рассматривать последовательность
Маркс-Ленин-Сталин как логическое развитие одной и той же ру-
ководящей идеи.
На вопрос, почему «коммунизм», или «русская революция», или
«семьдесят четыре года советского эксперимента» потерпели крах,
нет простого ответа. Система, рухнувшая в 1991-м, весьма и весь-
ма отличалась от той, которую большевики пытались установить в
1917-м. Она прошла все стадии революционного процесса и была
сформирована с одной стороны историческим наследием России, с
другой — потребностями модернизации. Что менялось менее всего,
так это рамки идеологической легитимизации, за которую держались
последовательно сменявшие друг друга коммунистические лидеры,
придавая иллюзию постоянства тому, что на деле являлось историей
глубоких изменений.
В каком-то смысле русская революция не удалась уже в самом
начале. К середине 1918 г. ростки рабочего контроля и демократии,
рожденные советами, погибли в испепеляющем воздухе Гражданской
войны. Дабы выжить, коммунистический режим возрождал бюрокра-
тические инструменты в госуправлении и экономике — тенденция,
подтверждаемая выражением тщетных протестов со стороны ряда ле-
вых оппозиционных групп: «левых коммунистов», «демократических
централистов», «рабочей оппозиции», отколовшихся от большевист-
ского мейнстрима между 1918 и 1921 гг.22 Нэп покончил с надеждами
на стихийный переход к социализму в контексте мировой революции,
оставив после себя лишь ряд интересных, но политически маргиналь-
ных экспериментов в культуре и социальной политике (модернизм в
искусстве, неструктурированное образование, ответственность обще-
ства в криминологии и т. д.). Все эти начинания были грубо задавле-
ны Сталиным, когда он приступил к замене революционного идеала
на казарменный социализм и приоритет военизированной индустри-
ализации. К концу 1930-х гг., после культурной контрреволюции, ко-
торую он провел под революционным знаменем, Сталин не оставил
ничего от первоначального революционного эксперимента.
У марксистов с независимым складом ума — меньшевиков и троц-
кистов имелись на этот счет свои объяснения и оправдания: русская
революция была незрелой, вызванной к жизни Первой мировой вой-
ной в стране, где не было необходимых материальных предпосылок
для социалистической программы, которую несла в себе революция.
Это верно в отношении России, однако проблема шире. Вспыхивая в
странах, где процесс модернизации является быстрым, но не полным,
20
все революции в той или иной степени преждевременны, и всем им
суждено не оправдать надежд своих первоначальных сторонников.
И тем не менее, если иметь в виду реальные задачи, возложенные на
него историей, советский «эксперимент» отнюдь не назовешь полной
неудачей. Основная его цель состояла в доведении до конца процес-
са модернизации, прерванного революцией, а также в мобилизации
национальных ресурсов ради выживания России и ее способности
конкурировать в мире передовых военных технологий. И вот этого
сталинская послереволюционная диктатура таки достигла — жесто-
ко, неэффективно, не быстрее, чем Соединенные Штаты или Япо-
ния в иные времена, но тем не менее успешно, о чем свидетельствует
выказанная ею мощь в ходе Второй мировой и «холодной» войн.
С помощью тоталитарных методов принуждения и государствен-
ного распределения ресурсов — той «командно-административной
системы», как именовали ее горбачевские реформаторы, — стали-
низм превратил крестьянское по своей природе общество в нацию,
по преимуществу городскую, образованную и технологически изо-
щренную, одним словом — современную. Советская Россия была уже
не докапиталистической, как это зачастую утверждалось в теориях
посткоммунистического «перехода», и не посткапиталистической,
как трактовала марксистско-ленинская доктрина, она была альтерна-
тивой капитализму, параллельной формой модернизации, осущест-
вленной совершенно иными методами. Несомненно, в результате
получилось современное общество особой формы, с отклонением в
сторону военной мощи и пренебрежением повседневными потреби-
тельскими нуждами (за исключением нужд элиты, удовлетворяемых
тайно). Оно было сковано чиновной иерархией, которая поддержи-
валась всеми основными факторами российской истории XX в.: бю-
рократической традицией, потребностями общества нового времени
и тоталитарными методами, порожденными революционным процес-
сом. То был «второй мир» — не третий и еще не первый.
В этой сложной и парадоксальной системе действовала новая диа-
лектика. Тоталитарное государство, приведя российское общество в
современный мир, тем самым посеяло семена собственного разруше-
ния. Послереволюционное большевистское правление породило по-
требности и ожидания (как материального, так и духовного плана),
которые оно не могло удовлетворить, не уничтожая собственный ба-
зис. В этом состояла дилемма, унаследованная архитекторами «пере-
стройки», когда тревожные события периода смены власти открыли
путь к переменам в русле умеренного революционного возрождения.
Чем дольше сохранялась прежняя система, тем слабее делалась ее
поддержка и тем очевиднее становилось, что малейшая трещина мо-
жет развиться до полного коллапса.
21
Примечания
1 Одним из первых, кто сравнил Французскую и русскую революции,
был Альбер Матьез (Mathiez A. Le bolchevisme et le jacobinisme. Paris, 1920.
P. 3-4.)
2 Ленин В. И. Доклад о революции 1905 года. Цюрих, 9 (22) января
1917 г. //Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 328.
3 См.: Timasheff N. S. The Great Retreat: The Growth and Decline of
Communism in Russia. N.Y., 1946; см. далее, гл. 24.
4 См. далее, гл. 30, 33.
5 Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории // Избранные фи-
лософские произведения. Т. 2. М., 1956.
6 См.: Daniels R. V. Red October: The Bolshevik Revolution of 1917. N.Y.,
1967; см. далее, глава 8.
7 Первоначально этот момент был рассмотрен мной в неопубликованной
работе «Left and Right in the Extremist Phase of Revolution», представленной
в Американскую историческую ассоциацию (American Historical Association)
в декабре 1969 г.
в Black С. Е. The Dynamics of Modernization: A Study of Comparative
History. N.Y, 1966. P. 1,7.
9 Бухарин H. И. К теории империалистического государства // Револю-
ция права. Сб. 1. М., 1925. С. 30. См. далее, гл. 5.
10 См.: Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1922. Pt. 3. Кар. 6.
11 См. далее, гл. 12.
12 Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. ПСС.
Т. 36. С. 178.
13 См. далее, гл. 12.
11 Wittfogel К. Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power.
New Haven, 1957. P. 375-376.
15 Cm.: Cleason A. Totalitarianism: The Inner History of the Cold War. N.Y,
1995.
16 Stojanovic S. Marxism and Democracy: The Ruling Class or the Dominant
Class? // Praxis International. July 1981.
17 Pareto V. The Mind and Society. Vol. 3. Theory of Derivations. N.Y., 1935.
IH Mannheim K. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of
Knowledge. N.Y, 1936.
19 Meyer A. G. Leninism. Cambridge, 1957. P. 165.
211 Ленин В. И. Письма о тактике // Ленин В. И. ПСС. Т. 31. С. 134.
21 Сталин И. В. Октябрьская революция и тактика русских коммуни-
стов // Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 362-378; см.: Daniels R. V. The Conscience
of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia. Cambridge, 1960.
P. 250-252, 295-300.
22 Daniels R. V. The Conscience of the Revolution. Chs. 3-5; см. далее,
гл. 34.
ЧАСТЬ I. МАРКСИЗМ И ЛЕНИНИЗМ
Глава 1. МАРКС И ХОД ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ*
Марксизм был одной из самых замечательных систем обществен-
ной мысли, возникших в XIX в. — не в последнюю очередь потому,
что он впитал в себя наиболее выдающиеся исторические и философ-
ские идеи своего времени. То была попытка с научной точки зрения
осмыслить и объяснить всю историю, точнее, всю историю Запада,
как единое целое. Марксизм впитал в себя новые экономические и
технологические вызовы своего века, сделав акцент на условиях по-
вседневной жизни людей. Это был оптимистичный, эволюционный
и цикличный вариант веры в прогресс, дополненный идеей XVIII в.
об обязательном наступлении рая на земле. В целом марксизм попы-
тался применить научный анализ истории как политическое оружие
в борьбе за революционное переустройство общества.
Система взглядов Маркса вовсе не была той монолитной струк-
турой, какой она, как правило, виделась и ее последователям, и ее
критикам. В действительности многие присущие ей моменты нео-
пределенности, неполноты и даже внутренней противоречивости
позволяли по-разному интерпретировать взгляды ее создателя и рас-
ставлять акценты. Не удивительно, что теоретические построения
Маркса имели историческое развитие, включая изменение акцентов
и серьезную эволюцию в интерпретации базовых понятий.
Годы, прошедшие со времени окончания Марксом Берлинского
университета в 1841 г. и до публикации его «Нищеты философии» в
1847 г., были временем его погружения в философию. Именно тогда
он разработал путь от гегельянства к ныне хорошо известной пробле-
ме «отчуждения», и затем (при поддержке Фридриха Энгельса) - к
утверждению приоритета экономических условий, классовой борь-
бы, освободительной роли пролетариата и идеального коммунисти-
* В основу данной главы положено мое эссе «Marxian Theories of Histori-
cal Dynamics» // Sociology and History: Theory and Research / W. J. Cahnman,
X. Boskoff (eds.). Glencoe, Ill.: Free Press, 1964.
23
ческого общества. «Нищета философии» представляет собой первую
зрелую модель его философской системы1.
Второй период, с 1847-го по 1852 г. был отмечен страстью Маркса
к политике. Почти все написанное им в это время было вызвано к
жизни его участием в революционном движении накануне и во время
бурных событий 1848 г. и его интересом к последствиям революции
во Франции и Германии. Его философия по-прежнему подразумева-
ла активность, уделяя большое внимание вопросам политического
лидерства, организации и политической деятельности со стороны как
революционных, так и консервативных сил.
После 1852 г. Маркс засел в Британском музее за изучение эко-
номического развития капитализма, намереваясь доказать неизбеж-
ность его крушения. К 1865 г. он практически завершил работу над
«Капиталом» («Das Kapital»). Первый том книги вышел в 1867 г.,
тогда как второй и третий оставались незавершенными и неопубли-
кованными вплоть до смерти автора. Именно в этот, третий период,
когда Маркс старался вывести естественные законы развития капи-
тализма и пролетарской революции, его творчество более всего при-
близилось к тому детерминистскому облику философского учения,
которое и было воспринято последующими поколениями.
Четвертый Марксов период, слегка перекрывающий третий,
начался в 1864 г. одновременно с вновь возникшим интересом к
активной политической деятельности в рамках Международного то-
варищества трудящихся — I Интернационала. Это и другие течения
в европейском рабочем движении, а также революционный кризис
1870-1871 гг. во Франции почти полностью поглощали его внимание
вплоть до 1872 г. В это время он делал упор на возможности для про-
летариата обрести и удержать государственную власть посредством
демократических процедур.
С 1872 г. творческая деятельность Маркса почти полностью пре-
кратилась (поразительный факт, замалчиваемый большинством его
биографов). Именно в этот, последний период Энгельс создал боль-
шую часть собственных, самостоятельных работ, таких как «Анти-
Дюринг», «Происхождение семьи», «Диалектика природы» и многие
другие. Принято считать, что Энгельс работал в тесном контакте с
Марксом, что все его произведения выражали точку зрения самого
Маркса и были одобрены им, однако, принимая во внимание болез-
ни, депрессию и бездеятельность Маркса, есть основания усомнить-
ся в том, что он действительно сильно влиял на Энгельса. Напротив,
Энгельс разрабатывал собственную, более детерминистскую версию
упомянутой теории, значительно расходившуюся с точкой зрения
Маркса, нацеленной на действие2. Энгельс и его последователи бо-
лее явственно отражали атмосферу механистического сциентизма и
24
эволюционистской веры в прогресс, превалировавших в конце XIX в.
в сознании европейцев. Тем не менее в последние годы жизни, много
лет спустя после смерти Маркса, Энгельс взялся поправить слиш-
ком детерминистский образ марксизма, закрепившийся в социал-
демократических кругах.
Сорок лет после смерти Энгельса в 1895 г. марксизм подвергался
самым разным интерпретациям и претерпевал столь глубокие мета-
морфозы, что самых преданных сторонников коммунизма можно по-
честь за истинных марксистов, только если признать, что марксизм
есть любое исповедание идей, называемых «марксистскими». Основ-
ной теоретический интерес современный марксизм проявляет к про-
блеме соотношения исторической закономерности и роли личности,
а также к отношениям между странами, находящимися на разных
стадиях экономического развития. Эта последняя проблема охваты-
вает собой: неомарксистскую теорию империализма; попытки внести
ясность в проблемы национальности, национальных меньшинств и
международной классовой солидарности; и, наконец, и прежде все-
го — приложение марксистской схемы к России, находившейся на
ранней стадии развития капитализма. В основе большевистской иде-
ологии накануне Октябрьской революции лежал теоретический по-
сыл, что Россия — «наиболее слабое звено» в «цепи империализма», и
что рабочее восстание в ней ускорит приход долгожданной мировой
революции.
Приход марксистов к власти такими способами и в таких услови-
ях, которые вряд ли предвидели их пророки, повлек за собой фунда-
ментальную трансформацию значения и роли марксистской теории,
как ее понимали русские. Возникнув как интеллектуальное творение
отдельных личностей, марксизм сделался официальной основой го-
сударственной политики, а фактически — государственной религией.
Вследствие вынужденных манипуляций с теорией после установ-
ления в 1928 г. единоличной власти Сталина постулаты советского
марксизма не могут всерьез восприниматься как подлинно философ-
ские достижения.
Сутью марксовой концепции истории, той точкой зрения, кото-
рой он придерживался (пусть несколько меняя акценты) с середины
1840-х гг. и до конца своей жизни, является учение об «историче-
ском материализме». Маркс и Энгельс обосновали этот метод, ког-
да в 1845-1846 гг. писали в «Немецкой идеологии»: «Общественная
структура и государство постоянно возникают из жизненного процес-
са определенных индивидов — не таких, какими они могут казаться
в собственном или чужом представлении, а таких, каковы они в дей-
ствительности, т. е., как они действуют, материально производят и,
следовательно, как они действенно проявляют себя в определенных
25
материальных, не зависящих от их произвола границах, предпосыл-
ках и условиях». В противовес господствовавшему в то время фило-
софскому идеализму Маркс и Энгельс провозглашали: «Не сознание
определяет жизнь, а жизнь определяет сознание»3.
Экономические условия и имеющие экономическую направлен-
ность действия составляли, таким образом, основу общественной
структуры и в этом качестве глубочайшим образом влияли на все
иные аспекты существования человека и его деятельности. В сжатом
виде Маркс обрисовал эту модель социальной системы в предисло-
вии к своей работе «К критике политической экономии», опублико-
ванной в 1859 г.: «В общественном производстве своей жизни люди
вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие
отношения — производственные отношения, которые соответствуют
определенной ступени развития их материальных производитель-
ных сил. Совокупность этих производственных отношений составля-
ет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором
возвышается юридическая и политическая надстройка, и которому
соответствуют определенные формы общественного сознания. Спо-
соб производства материальной жизни обусловливает социальный,
политический и духовный процессы жизни вообще»'1.
Представленная Марксом иерархия уровней и отношений между
социальными явлениями впечатляет и до сих пор используется, тогда
как вопрос о преобладающей направленности влияния между уровня-
ми — вверх или вниз — гораздо более спорен. Понимание этого самим
Марксом — предмет дискуссии. Некоторые авторы сводят его исто-
рические построения к чисто технологическому детерминизму, когда
все значительные общественные изменения обусловлены в конечном
счете изменениями способов производства. Но, ясное дело, Маркс
не имел в виду, что человеческое поведение определялось исклю-
чительно экономическими мотивами и интересами; его целью было
выделить те важнейшие потребности и ограничения, которые эконо-
мические условия налагают на всю человеческую деятельность.
Вторым кардинальным принципом Марксова учения об обще-
стве — наряду с упором на экономический базис — была доктрина
классов и классовой борьбы. «История всех до сих пор существовав-
ших обществ была историей борьбы классов», — провозгласили они с
Энгельсом во вступлении к «Коммунистическому манифесту»5. Клас-
сы являлись основными социальными единицами; при этом каждый
был продуктом экономических условий и определенного отношения
к ресурсам и производительным силам, то есть результатом того, вла-
дели ли члены класса собственностью, каким видом собственности,
или как они трудились на владельцев собственности. Каждый тип
общества имеет тенденцию разделяться на два резко противостоя-
26
щих друг другу класса: имущих и неимущих. Эти антагонистические
классы: рабовладельцев и рабов, дворян и крепостных, капиталистов
и пролетариев Маркс рассматривал как главные движущие силы
истории. История любого общества направлялась борьбой классов,
растущим самосознанием и самоопределением подчиненного класса
и конечной революционной битвой между ними.
Классовая борьба, порождаемая условиями производства и вла-
дения собственностью, в свою очередь определяет фундаменталь-
ные черты политической и экономической жизни общества. Само
по себе государство трактуется как продукт классовой борьбы. «Так
как государство возникло из потребности держать в узде противо-
положность классов, — писал Энгельс в «Происхождении семьи»
(1884), — так как оно в то же время возникло в самих столкновени-
ях этих классов, то оно по общему правилу является государством
самого могущественного, экономически господствующего класса,
который при помощи государства становится также политически
господствующим классом и приобретает таким образом новые сред-
ства для подавления и эксплуатации угнетенного класса»6. В силу
того, что правящий класс для поддержания своего господства ис-
пользует политическую власть, классовая борьба вынужденно при-
нимает политическую форму, и победа любого восстающего класса
с неизбежностью зависит от политической революции, которая по
большей части бывает насильственной.
Идеи были для Маркса и Энгельса не менее важным оружием
в классовой борьбе, чем политическая власть, — идеи, отобранные
и пропагандируемые на основе классовых интересов: «Мысли го-
сподствующего класса являются в каждую эпоху господствующими
мыслями... Господствующие мысли суть не что иное, как идеаль-
ное выражение доминирующих материальных отношений <...>
выражение тех отношений, которые и делают один этот класс
господствующим»7 Такое инструментальное использование идей в
интересах определенного класса не считается циничным; правящий
класс постоянно убеждает себя, что идеи, соответствующие его ин-
тересам, являются вневременными и истинно верными. В этом со-
стоит сущность марксовой теории идеологии как системы иллюзий,
когда господство какой-либо правящей группы кажется извечным
и необходимым. Такая судьба постигла и сам марксизм в коммуни-
стических странах: он в гораздо более точном смысле, чем могли
себе представить его основатели, сделался идеологией новой тота-
литарной и бюрократической системы.
Введенное Марксом представление об уровнях социальной жизни
и их взаимодействии описывает структуру общества, взятую в любой
данный момент, — имеется в виду характер конкретной социально-
27
экономической формации с присущим ей способом производства, со-
ответствующими классовыми отношениями, формой собственности,
власти, а также идеями. В историческом времени Маркс различал
целую обойму несхожих социально-экономических формаций, каж-
дая с собственным, присущим только ей обликом — экономическим,
социальным, политическим, идеологическим. Начало данному про-
цессу, как предполагалось, положила первобытнообщинная эконо-
мика племенного строя: с возникновением частной собственности
и разделением на классы она породила ряд классовых образований.
«В общих чертах, — писал Маркс в предисловии к работе “К крити-
ке политической экономии”, - азиатский, античный, феодальный и
современный, буржуазный способы производства можно обозначить
как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»8.
В описании буржуазной, или капиталистической, фазы истории, ана-
лиз Маркса приобретал пророческий характер, поскольку он ожидал
неизбежной пролетарской революции и возникновения некоего со-
вершенно нового социалистического общества, основанного на эко-
номике крупного промышленного производства.
Данная схема последовательно сменяющих друг друга обще-
ственных формаций содержит ряд спорных моментов. Прежде всего
Маркс излишне упрощенно трактовал переход от феодализма к ка-
питализму, не понимая всей сложности политического и социального
развития Европы в XIII—XVIII вв. Более общий недостаток схемы
состоит в том, что весьма разные, как предполагается, общественные
системы — азиатская, античная и феодальная сплошь основываются
на одинаковых условиях производства, а именно — на пашенном зем-
леделии. Маркс не заметил, что значительные различия в социальной
организации могут возникнуть и независимо от экономических усло-
вий, например, в силу военных причин.
Историческое развитие от одной общественной стадии к другой
Маркс объяснял действием сил, которые он анализировал в сво-
ей модели социальной структуры. Первоисточником перемен на-
зывалось изменение в технике или производительных силах, что
порождало новые общественные силы и интересы, стремящиеся к
изменению институциональной структуры. Данный пункт сфор-
мулирован также в замечательно кратком изложении философии
Маркса — предисловии «К критике политической экономии»: «На
известной ступени своего развития материальные производствен-
ные силы общества приходят в противоречие с существующими
производственными отношениями, или <...> с отношениями соб-
ственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм
развития производительных сил эти отношения превращаются в их
оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменени-
28
ем экономической основы более или менее быстро происходит пере-
ворот во всей громадной надстройке»9.
Революция, таким образом, является типичной формой перехода
от одной общественно-экономической формации к другой. За модель
революции Маркс взял французский образец — там буржуазный
классовый характер очевиден. Но чем дальше от этой модели отстоит
действительность, предшествуя ей или опережая, тем меньше сраба-
тывает классовый анализ революции по Марксу. Во всяком случае, он
не приписывал революциям никакой надысторической силы, так что
ни один новый класс не мог взойти на вершину, пока к тому не созре-
вали условия: «Ни одна общественная формация не погибает рань-
ше, чем разовьются все производительные силы, для которых она
дает достаточно простора, и новые, более высокие производственные
отношения никогда не появятся раньше, чем созреют материальные
условия их существования в недрах самого старого общества»10.
Большая часть работы Маркса, поглощавшая всю его энергию в
1850-1860 гг. и слишком его изнурившая, чтобы он впоследствии
мог создать еще что-то значительное, была применением его метода
социального анализа к европейскому капитализму. Начав с тезиса
о том, что капиталистическому обществу суждено быть низвергну-
тым восставшим пролетариатом, Маркс целиком отдался попытке
исторически и эмпирически проследить «естественно-исторический
процесс» с его «естественными законами капиталистического про-
изводства <...> тенденциями, действующими и осуществляющими-
ся с железной необходимостью»11. Именно в этом состояла цель его
экономических исследований по трудовой теории стоимости, теории
прибавочной стоимости и капиталистической эксплуатации, а также
по тенденциям капиталистического накопления и прибыли.
В истории развития капитализма Маркс видел эмпирическое
основание для своей теории общественных формаций. Он счи-
тал, что капитализм зарождается в недрах феодальной системы,
но что решающее его развитие происходит в процессе «первона-
чального накопления капитала». Последнее, согласно Марксу,
зиждилось на отъеме собственности у единоличных крестьян и
ремесленников землевладельцами-капиталистами и торговцами-
предпринимателями, которые завладевали ресурсами и рынками
прежнего «мелкобуржуазного элемента». В свою очередь, низведен-
ные до положения неимущего пролетариата, они вынуждены были
работать по найму, получая оплату, позволяющую иметь лишь ми-
нимальный уровень выживания, и обеспечивая капиталистическую
промышленность рабочей силой.
При всех ужасах алчности и эксплуатации, которые Маркс так
наглядно обрисовал, капитализм, с его точки зрения, выполнял не-
29
обходимую прогрессивную роль по развитию новых мощных про-
изводительных сил на основе научных технологий и масштабных
предприятий. Всецело сосредоточенный на трудовой теории стоимо-
сти, Маркс явно недооценил возможности увеличения производитель-
ности труда за счет реинвестирования капитала (с соответствующим
возрастанием рыночной позиции и потенциала благосостояния), зато
в организации крупномасштабного фабричного производства он раз-
глядел источник одновременно эффективности и социальной спло-
ченности — основного условия на пути продвижения к социализму12.
В наиболее важной — и наиболее спорной — части своего иссле-
дования Маркс утверждал, что имманентные законы капиталисти-
ческого развития приведут капитализм в состояние углубляющегося
кризиса, а неспособность системы, основанной на частной собствен-
ности, реализовать промышленный потенциал системы, основанной
на крупномасштабном общественном производстве, будет становить-
ся все более явственной. Два соображения в пользу упомянутого кри-
зиса не являлись убедительными даже в его собственном изложении,
и события вскоре опровергли их (речь идет о законе растущего об-
нищания пролетариата и законе падения доли прибыли, оба они за-
висели от сомнительной опоры на трудовую теорию стоимости и от
уверенности, что заработная плата будет увеличиваться незначитель-
но, едва превышая — если вообще превышая — прожиточный мини-
мум). Маркс допускал, что абсолютное обнищание может и не иметь
места, и в этом случае его предсказания основывались на понятии от-
носительного обнищания, поскольку пролетариат не мог повышать
свое благосостояние теми же темпами, что буржуазия, и пропасть
между ними росла13. Третий пункт, на котором Маркс делал особое
ударение, оказался гораздо более серьезной угрозой для капитализ-
ма. Имеется в виду экономический цикл, с его все более тяжелым воз-
вратом к периодам депрессий.
Величайшая ирония марксовой критики капитализма состоит в
том, что экономическая теория, на которую он потратил большую
часть своих усилий, является в высшей степени сомнительной, тогда
как социологические комментарии, высказанные им вкратце и похо-
дя, отнюдь не обесценились. Наряду с предпринятым экономическим
анализом Маркс наблюдал и революционизирующее воздействие ка-
питализма на общество: неуклонную концентрацию пролетариата во
все более крупных и сознательных коллективах, при том, что сами
капиталистические предприятия срастались друг с другом, образуя
тресты и монополии. Рабочие объединялись в профсоюзы и все в
большей степени приобретали классовое самосознание: «Эта масса
сплачивается, она конституируется как класс для себя. Защищаемые
ею интересы становятся классовыми интересами. Но борьба класса
30
против класса есть борьба политическая»14. В «Манифесте» Маркс
и Энгельс провозглашали: «Таким образом, с развитием крупной
промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на
которой она производит и присваивает продукты. Она производит
прежде всего своих собственных могильщиков»15.
Маркс пребывал в уверенности, что естественным концом капи-
тализма является пролетарская революция и построение бесклассо-
вого коммунистического общества. На последних страницах первого
тома «Капитала» он писал: «Централизация средств производства и
обобществление труда наконец достигают такого пункта, когда они
становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой.
Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности.
Экспроприаторов экспроприируют»16. Безусловно, революция мо-
жет иметь ненасильственную форму и даже проходить постепенно.
Маркс приветствовал любое улучшение ситуации — вроде ограни-
чения британским парламентом продолжительности рабочего дня в
Англии — как победу социалистического принципа, но он ждал того
дня, когда в рамках демократической республики пролетариат при-
дет к власти, уничтожит остатки капиталистической собственности и
начнет реализовывать предположительно неограниченный потенци-
ал обобществленной промышленности.
Восприняв мысль Энгельса, Маркс сознательно опирался в своем
исследовании капитализма и его судьбы на Англию как на «классиче-
ский» пример, охотно признавая, что детали в разных странах могут
различаться17. В сущности, он использовал Англию как веберовский
«идеальный тип». Он не делал попыток применить свой анализ в
качестве универсального закона где-либо вне пределов Западной
Европы и Америки. Когда его русские последователи обратились к
Марксу в 1870-х гг., желая узнать его мнение о своей стране, он от-
казался высказаться, сочтя это попыткой превратить его «историче-
ский очерк <...> в историко-философскую теорию о всеобщем пути,
по которому роковым образом обречены идти все народы»18. В то
время как развитие и участь капитализма были неизбежны повсюду,
где данной системе удавалось утвердиться, ее возникновение само по
себе не являлось неизбежностью, и Россия могла по-прежнему сохра-
нять крестьянскую общину в качестве базиса для непосредственного
перехода к социализму. В противном случае, «если Россия будет про-
должать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г. [в на-
правлении капитализма], то она упустит наилучший случай, который
история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает
все роковые злоключения капиталистического строя»19.
Марксово вйдение истории не представляет собой — как это ча-
сто полагают — однолинейного пути с обязательными этапами. К по-
31
следовательности «античность — феодализм — буржуазный строй»
он выдвинул отчетливую альтернативу в виде понятия «азиатского
общества», где государственное устройство и городская цивилиза-
ция развиваются на экономическом фундаменте деревенской земле-
дельческой общины. Немецко-американский последователь Маркса
К. А. Витфогель развил эту «азиатскую концепцию» в теорию «агро-
административного общества», самым современным проявлением
которого считался ни больше ни меньше как коммунистический ре-
жим Советской России20. Такова точка зрения Витфогеля; марксизм
же, строго говоря, есть исследование капитализма от его зарождения
и до конца; вопрос о том, почему капитализм возникает в определен-
ное время и в определенном месте, остается в стороне.
Подход к истории, примененный Марксом в его экономическом
и социальном анализе, представлял собой философию развития, по-
заимствованную у Гегеля. Для Гегеля диалектический процесс, со-
стоящий из «тезиса», «антитезиса» и «синтеза», служил логическим
развитием «абсолютной идеи», а человеческая история была всего
лишь материальным проявлением последней. Маркс, подобно боль-
шинству своих сверстников — студентов из университетов Германии,
с головой ушел в гегельянство, однако он отвергал философский
идеализм Гегеля и рассматривал диалектику как способ постижения
реалий человеческой истории. «В прямую противоположность не-
мецкой философии, спускающейся с неба на землю, мы здесь подни-
маемся с земли на небо», — писали Маркс и Энгельс в «Немецкой
идеологии»21. Часто цитируемое замечание Маркса гласило, что он
нашел Гегеля стоящим на голове и поставил его на ноги.
По версии Маркса, смысл диалектики состоит в том, что все че-
ловеческое существование находится в постоянном изменении, не
зная вечных истин и установлений; что значение частного зависит от
целого; что изменение, развитие и прогресс происходят посредством
противоречия и конфликта, что в результате приводит к возникно-
вению целостности более высокого порядка. В частности, Маркс по-
нимал классовую борьбу и переход от одной общественной системы
к другой как диалектический процесс, в котором господствующий
класс, рассматриваемый как «тезис», порождает «отрицание» самого
себя в соперничающем классе: он считал, что в ходе революционной
трансформации это приведет к синтезу и завершится более высокой
организацией элементов, в сравнении с прежним порядком22.
Диалектический подход к истории был в лучшем случае этапом на
пути создания науки об обществе. Предположение об историческом
демиурге, задавшем форму универсального хода событий, слабо со-
четалось с подлинно научной системой мышления, которую испове-
довал Маркс. Суть динамического взаимодействия всего комплекса
32
явлений определенной социальной системы действительно переда-
валась — но только в метафизических терминах2’. Диалектический
метод рассматривает непрерывность и постепенность переходов в
социальном процессе сквозь призму четко определенных стадий и
движущих сил, а затем объясняет указанный процесс как диалекти-
ческий конфликт между этими стадиями и силами. Такой подход вы-
дает насильственный конфликт и резкие, революционные перемены
за нормальные явления, что поощряет искаженное, упрощенческое
понимание хода истории и структуры общества. Именно диалекти-
ческий подход заставил Маркса сконцентрироваться на внутренней
механике капитализма, дабы показать неизбежность появления про-
летарского «отрицания», востребованного диалектикой.
Одна из трудностей марксовой теории истории — вопрос о том,
почему действие законов диалектики должно останавливаться по-
сле пролетарской революции. Вероятно, качества, воплощенные в
пролетариате (такие как отчуждение от всякого собственнического
интереса), позволяют ему навсегда положить конец диалектическим
антагонизмам, из которых прежде вырастали социальные перемены.
Такое видение основывается на вере Маркса в пролетариат. Без от-
вета остается вопрос, может ли после пролетарской революции (и ка-
ким образом) продолжаться общественный прогресс?
Маркс никогда так и не подошел к систематической разработ-
ке диалектической философии, которую надеялся написать, так
что Энгельсу выпало — после того как творческий период в жизни
Маркса завершился, — обобщать и защищать диалектический метод.
В трактовке Энгельса диалектический процесс стал несколько бо-
лее автоматическим и имплицитно универсальным — не только для
человеческой истории, но и для мира природы, а также эволюции
последней. В то же самое время Энгельс трансформировал диалекти-
ческую борьбу противоположных сил внутри системы в откровенно
механистичное причинно-следственное взаимодействие, что согла-
совывалось с научным эволюционизмом конца XIX в. и его верой в
неизбежность прогресса. С той поры механистичность взглядов пре-
валировала у большинства марксистов, включая большевиков, еще
долгое время спустя после Октябрьской революции.
Интерпретация диалектического процесса стала предметом
острых философских и политических дискуссий в Советской Рос-
сии в конце 1920-х гг., когда механистическая точка зрения ассо-
циировалась с Николаем Бухариным, а правое крыло коммунистов
Подверглось атаке со стороны новой школы «диалектиков». В ходе
Двух последовательных стадий полемики, каждая из которых регу-
лировалась партийным руководством, официальная советская точка
зрения на диалектику была пересмотрена: была признана доказанной
33
возможность диалектических «скачков», или прерывания постепен-
ности между последовательными фазами общественного развития.
С той поры советский режим считал себя свободным от законов стои-
мости, господствовавших в капиталистической экономике, полагая,
что волен направлять ход экономического развития посредством
продуманного планирования24.
За целостной диалектической концепцией истории и революции у
Маркса скрывалось умозаключение, которое представляется предвзя-
тым. На самом излете своей деятельности как философа он пришел к
необходимости радикальных общественных перемен — поначалу, ви-
димо, в качестве реакции на религию и те условия социального угне-
тения, которые делали необходимым «призрачное счастье», даруемое
верой. «Ближайшая задача философии, — писал Маркс в 1842 г., — со-
стоит — после того как разоблачен священный образ человеческого
отчуждения — в том, чтобы разоблачить самоотчуждение в его несвя-
щенных образах»2"’. Таким образом, великая моральная потребность че-
ловечества состояла в его освобождении от иллюзий и отчуждения.
Для осуществления этого всеобщего освобождения Маркс искал
реальную социальную силу, не имеющую опоры в существующем
строе с его иллюзиями, и такую силу он нашел в новом промышлен-
ном рабочем классе — пролетариате26. Находясь под влиянием фран-
цузских утопистов, он был всецело поглощен идеей отмены частной
собственности на средства производства и посвятил одно из своих
крупных ранних произведений — «Экономическо-философские
рукописи» (1844) критике дегуманизирующих последствий «от-
чуждения», навязанного работодателям и работникам самой капи-
талистической системой производства27. Даже по мере дальнейшего,
более полного, диалектического и детерминистского исследования
капитализма Маркс оставался в душе пылким моралистом, обличав-
шим зло капиталистической эксплуатации: «Но при своем безгранич-
ном слепом стремлении, при своей волчьей жадности к прибавочному
труду капитал опрокидывает не только моральные, но и физические
максимальные пределы рабочего дня <...> сокращением жизни рабо-
чей силы, подобно тому, как жадный сельский хозяин достигает по-
вышения доходности земли посредством расхищения плодородия
почвы»28. Короче говоря, капиталистический мир порочен, пролета-
риат призван разрушить его, а история и экономика — уступить науч-
ным «законам», которые обрисуют, как это «неизбежно» произойдет.
Посредством диалектического анализа капитализма Маркс при-
шел к убеждению, что пролетариат в качестве «отрицания» буржуазии
будет расти численно, организационно и по уровню сознательности.
Под руководством таких философов, как он, пролетариат подгото-
вится к захвату политической власти, когда растущие противоре-
34
чия капиталистической системы в виде увеличения концентрации и
углубления кризиса, подготовят революцию. Задача, поставленная
им перед Союзом коммунистов в 1848 г., заключалась в повсемест-
ном просвещении рабочих и сплочении рабочих партий с целью под-
готовки их к «превращению пролетариата в господствующий класс и
завоеванию демократии». Когда эта стадия будет достигнута, «про-
летариат использует свое политическое господство, чтобы вырвать у
буржуазии шаг за шагом весь капитал», и в конечном счете, «когда в
ходе развития исчезнут классовые различия <...> публичная власть
потеряет свой политический характер». И тогда уже невозможно бу-
дет навязать права собственности или классовую эксплуатацию29
О том, как реально пролетариат захватит власть, не говоря уж о
последующем установлении «диктатуры пролетариата», Маркс ни-
когда не высказывался сколько-нибудь определенно, хотя с течением
времени уделял все больше внимания возможности осуществления
революции демократическими средствами30. «Мы вовсе не отрица-
ем, — заявлял он в Амстердаме в 1872 г., — что имеются страны, такие
как Америка, Англия и — если я правильно понимаю ваши учрежде-
ния — Голландия, где трудящиеся могут достичь своих целей мирны-
ми средствами». Когда Парижская коммуна восстала весной 1871 г.
и на короткое время установила революционный режим, Маркс при-
ветствовал его как подлинный образец рабочего правления. По его
мнению, Коммуна уничтожила все репрессивные функции прежнего
строя и создала новую администрацию с ее должностными лицами,
напрямую ответственными перед демократическим электоратом и
придерживавшимися уровня «зарплат рабочих»31. Энгельс к кон-
цу жизни был весьма тверд в отношении демократических методов:
«Однако история показала, что неправы были и мы <...> Способ борь-
бы, применявшийся в 1848 г., теперь во всех отношениях устарел...»
Уличные бои по большей части вышли из употребления, а всеобщее
избирательное право оказалось наиболее действенным оружием тру-
дящихся. «Ирония всемирной истории ставит все вверх ногами. Мы,
“революционеры”, “ниспровергатели”, мы гораздо больше преуспева-
ем с помощью легальных средств, чем с помощью нелегальных или с
помощью переворота»32.
После революции, согласно Марксу, миссия пролетариата как тако-
вого завершится. С отменой частной собственности и базирующихся на
ней классовых различий пролетариат должен будет прекратить свое су-
ществование как класс, а пролетарское отрицание капиталистического
общества диалектически сменится бесклассовым коммунистическим
обществом. Это не означает просто коллективного владения собствен-
ностью и насильственной уравниловки, которые Маркс отвергал как
«всеобщую частную собственность» и «зависть и жажду нивелирова-
35
ния, [которые] составляют сущность конкуренции», где «категория
рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей». Советская
Россия со всем ее упором на «государственную собственность», похо-
же, оказалась в марксовой категории «грубого коммунизма», который
он называл «всего лишь необычной формой проявления гнусности
частной собственности». Истинный коммунизм, утверждал он, — это
«положительное упразднение частной собственности — этого самоот-
чуждения человека - и в силу этого <.„> подлинное присвоение чело-
веческой сущности человеком и для человека»33.
Маркс не был до такой степени утопистом, чтобы ожидать реше-
ния всех социальных проблем немедленно после революции. В 1875 г.
в «Критике Готской программы» он отмечал, что «буржуазное право»
(т. е. закон) выплаты заработка в соответствии с вложенным трудом
индивида все еще будет необходимо «в первой фазе коммунистиче-
ского общества в том его виде, как оно выходит после долгих мук
родов из капиталистического общества». Только в «высшей фазе ком-
мунистического общества», когда труд станет естественным, а прису-
щее ему разделение уменьшится, когда результат труда станет более
обильным, «лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий
горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем
знамени: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!»34
Ленин и его сторонники после 1917 г. заострили это различие между
двумя послереволюционными стадиями и стали использовать тер-
мины «социализм» и «коммунизм» для обозначения более ранней и
более поздней стадий соответственно35. «Социализм» — в этом специ-
фическом смысле — советские власти определили как длительный
«переходный период», и лишь при Никите Хрущеве была официаль-
но провозглашена программа «перехода к коммунизму». Разумеется,
эта фразеология, как и большая часть официальной марксистской
теории в условиях фактически существующего коммунистического
общества, осталась бесплодным схоластическим ритуалом.
Марксова теория пролетарской революции поднимает ряд во-
просов, заставляющих предположить, что его уверенность в победе
пролетариата была скорее актом веры, нежели научным выводом.
Одна такая проблема — это приостановка диалектического процес-
са, предположительно направляемого высшей социальной природой
пролетариата как единственного класса, способного положить конец
классовой борьбе. За этим крылось изначальное увязывание Марк-
сом своей этической мечты с победой пролетариата. Но по логике его
же собственной концепции истории нет никаких оснований ожидать,
что пролетариат займет место буржуазии в качестве нового господ-
ствующего класса. Феодализм, как предполагают, был низвергнут не
крестьянами, которых эксплуатировали дворяне, а капиталистами —
36
новой группой-меньшинством, основывавшейся на новых условиях
производства и новых формах собственности. В пандан с этим сле-
дует искать совершенно иное доминирующее меньшинство, основы-
вающее свою власть на условиях широкомасштабного производства с
тем, чтобы постепенно сменить капиталистов; при этом пролетариат
(или те, кто идет ему на смену в условиях современных технологий)
находится под жестким контролем нового правящего класса. Это то
направление, которое некоторые неомарксисты позднее использова-
ли при исследовании посткапиталистического общества36.
С самого своего появления в начале 1840-х гг. марксизм опирался
на веру в особую миссию и победу пролетариата — или того, что на-
зывалось пролетариатом. При отсутствии такой веры никто не может
называть себя марксистом; при ее наличии — может почти всякий.
Это то стойкое пролетарское чувство, которое обеспечило непрерыв-
ность развития псевдомарксистского коммунистического движения,
несмотря на то даже, что его пролетарское качество в конечном итоге
вылилось в изощренный обман.
Возможно, наиболее трудная проблема для понимания Маркса —
его концепция экономических законов истории и их определяющего
воздействия на остальные аспекты жизни. У иностранных (несовет-
ских) исследователей марксизма этот вопрос постоянно вызывал спо-
ры, тогда как сталинский советский режим в корне изменил подход
к нему, перейдя от крайнего детерминизма к акцентированию роли
политической организации и ее умения вести за собой массы.
Сочинения Маркса 1840-х гг., несмотря на их экономический
уклон, бесспорно, призывали к активности. Экономическая жизнь
для автора являлась формой деятельности (причем наиболее важ-
ной), а экономические условия, формировавшие людей, были в то же
время результатом человеческой деятельности. Старый материализм,
сетовал Маркс, «забывает, что обстоятельства изменяются именно
людьми, и что воспитатель сам должен быть воспитан»37. Доктрина
активного действия служила Марксу метафизическим оправдани-
ем педалирования экономического фактора, поскольку люди были
«авторами и действующими лицами их собственной истории»38, а
их должно было понимать как сформированных конкретным эконо-
мическим и социальным опытом. В «Манифесте» Маркс и Энгельс
постоянно говорят о сознательной политической активности проле-
тариата, который, вооружившись философией, призван сражаться за
собственное освобождение революционным путем.
На более поздних этапах экономических исследований Маркса
Та диалектическая связь между сознательной деятельностью и обще-
ственными условиями, которую он пытался выразить, приобретала
ВСе более выраженный детерминистский оттенок — по крайней мере
37
в том, что касалось формирования пролетариата и краха капитализма.
Маркс все глубже увязал в логическом противоречии между, с одной
стороны, активной революционной деятельностью, а с другой — теми
«научными» законами истории, которые делают приход революции
неизбежным и не зависимым от действий или идей любого конкрет-
ного индивида. Ни сам Маркс, ни кто-либо из его последователей не
поясняли, что они понимают под «законами» истории. Они не раз-
личали — а коммунисты продолжают не различать — условность
законов («если — то»), в которых обычно выражаются положения
естественной науки, и абсолютный «закон» предопределенного хода
событий. И хотя Маркс, вероятно, имел в виду первое, он позволял
своим высказываниям походить на императивные пророчества. Эн-
гельс и социал-демократы понимали пролетарскую революцию как
историческую неизбежность, допускающую только неопределен-
ность сроков и возможность кровопролития. Для последующей марк-
систской ортодоксии сознательные действия пролетариата сами по
себе были продуктом социальных условий, как сам Энгельс указывал
в «Анти-Дюринге»: «...конфликт между производительными силами
и способом производства... существует в действительности, объек-
тивно, вне нас, независимо от воли или поведения даже тех людей,
деятельностью которых он создан. Современный социализм есть не
что иное, как отражение в мышлении этого фактического конфликта,
идеальное отражение его в головах <...> рабочего класса»39.
Несмотря на свою детерминистскую лексику, сам Маркс во мно-
гих случаях признавал роль внеэкономических факторов, в частно-
сти политических выступлений. Его концепция первоначального
накопления капитала, согласно которой налаживание капиталисти-
ческого производства шло за счет лишения индивидуальных произ-
водителей их собственности, предполагает сознательное применение
насилия. «Насилие, — писал он, — является повивальной бабкой вся-
кого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие
есть экономическая потенция»40.
Говоря же о более близких ему реалиях, Маркс в журналистских
комментариях, посвященных политике Франции в 1848-1851 гг„
ввел в оборот понятие «бонапартизм», под коим понимал независи-
мую государственную машину, стоящую над схваткой более или ме-
нее равновесных общественных классов41. Откликаясь на события
Парижской коммуны, Маркс и Энгельс делали основной упор на
политических действиях, которые необходимо предпринять проле-
тариату, чтобы «обеспечить себя от своих собственных депутатов и
чиновников» и не допустить перерождения революционного госу-
дарства «из слуги общества в господина над обществом»42. Подобные
замечания подразумевали, что после пролетарской революции только
38
политическая деятельность определяет, пойдет ли революционное
общество в правильном направлении или подвергнется бюрократи-
ческому перерождению. Бухарин в 1916 г. обрисовал альтернативу
либо как «милитаристский государственный капитализм», либо — в
результате пролетарской революции — как отклонение от хода исто-
рии и разрушение буржуазного государства43.
С этой точки зрения советское общество было результатом про-
летарской революции, пошедшей по неверному пути, обществом, где
революционерам не удалось предотвратить превращение государства
в хозяина общества, в «нового Левиафана». Таким образом, как сфор-
мулировал Сидни Хук: «Более всего социалистическое общество,
которое предрекал Карл Маркс, заинтересовано <...> не в способе
экономического производства, а в политическом проекте, имеющем
решающее значение»44. Подобно тому, как в качестве институцио-
нальной надстройки в условиях феодального общества могут возни-
кать разнообразные социальные и политические системы, точно так
же возможен выбор между разными политическими и экономически-
ми формами — демократическими или тоталитарными, — покоящи-
мися на экономическом фундаменте современного производства.
Маркс никогда не задумывался над двойственностью, присущей
его философии, балансирующей между детерминизмом и волюнта-
ризмом, и его работы давали последователям полную возможность
акцентировать либо одно, либо другое. В 1880-е и 1890-е гг. прио-
ритетным был детерминизм, так что Энгельс считал необходимым
делать определенные оговорки в отношении исторического мате-
риализма. Прежде всего он разъяснял, что экономические законы не
означают исключительно экономической обусловленности действий
индивидов. Тем не менее индивид, обладая полностью свободной
волей, может не быть способным влиять на общественный процесс.
Здесь Энгельс приближался к чему-то вроде современного понима-
ния статистических законов причинности, когда то, что справедливо
для больших чисел, не всегда справедливо для конкретного случая.
Но более значимой для марксистского учения была уступка, сде-
ланная Энгельсом в отношении роли общественной надстройки. Он
отрицал, что экономика является единственным определяющим фак-
тором, и указывал, что «на ход исторической борьбы» политические и
интеллектуальные надстроечные факторы «также оказывают влияние
и во многих случаях определяют преимущественно форму <...> Суще-
ствует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое
Движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе до-
рогу сквозь бесконечное множество случайных событий...» Правящие
силы, — как задолго до этого писал Маркс, — способны решительно
Ускорить или затруднить экономическое и общественное развитие:
39
«К чему же мы тогда боремся за политическую диктатуру пролетариа-
та, если политическая власть экономически бессильна?»45
К моменту смерти Энгельса в 1895 г. детерминистская версия клас-
сического марксизма была твердо усвоена социал-демократическими
партиями, особенно в Германии, в качестве официальной теории.
Карл Каутский, главный теоретик немецких социал-демократов, рас-
суждал о неизбежной победе пролетариата. Он по-прежнему говорил
о революции как о резком и решительном перевороте, хотя и надеял-
ся добиться его без применения насилия. Каутский был убежден, что
лучшее, что могут сделать пролетарские лидеры для достижения сво-
ей конечной цели, — это использовать и совершенствовать инстру-
менты политической демократии’6.
Такое «ортодоксальное» смешение марксистского революци-
онного прогноза с мирной политической практикой вызывало
острую критику. Справа — Эдуард Бернштейн порвал с марксо-
вым диалектическим отождествлением желаемого и неизбежного.
Его «ревизионизм», обусловленный неокантианской этикой, трак-
товал социализм как этическую цель, вовсе не гарантированную
какими-либо законами истории, но понимаемую лишь как стремле-
ние, настойчиво реализуемое путем постепенных демократических
преобразований’7 Бернштейновский эволюционный социализм
возобладал — сначала в практике, азатем и в теории — всех западно-
европейских социалистических партий, так что они перестали быть
догматически марксистскими.
До 1917 г. левое крыло марксистов было гораздо менее влия-
тельным, но это сулило в дальнейшем активный пересмотр позиций
марксизма в России. Роза Люксембург в Германии и ряд голландских
марксистов (Антон Паннекук, Герман Гортер), отражая популярный
тогда во многих частях Европы анархо-синдикализм, делали все
больший упор на прямое «массовое действие» и всеобщую забастов-
ку — для активизации пролетарской революции48.
Русская интерпретация марксизма, представленная Георгием Пле-
хановым, была ультрадетерминистской. Плеханов принижал значение
марксовых оговорок касательно роли внеэкономических факторов в
истории и игнорировал его замечания о том, что мировая история не
нуждается в однолинейности. Для Плеханова марксизм был неопро-
вержимой догмой: сначала приход капитализма, затем возникновение
пролетарского социализма (после того как капитализм завершит свою
миссию)49. Ленин следовал за Плехановым в его теоретических воз-
зрениях, хотя и делал ставку на роль дисциплинированной револю-
ционной партии; позиция Ленина отражала идеи, звучавшие в ранних
высказываний Маркса, она также была в чем-то близка волюнтарист-
ской философии русского революционного движения XIX в.50 Для
40
обоснования «авангардной» роли партии Ленин преуменьшал «сти-
хийность» рабочего класса и утверждал — в прямом, хотя и невольном,
противоречии с Марксом, — что «классовое политическое сознание мо-
жет быть принесено рабочему только извне, то есть извне экономиче-
ской борьбы, извне сферы отношений рабочих к хозяевам»51. В 1917 г.
все свои надежды он возлагал на «искусство» восстания52.
Если смотреть на Маркса не как на пророка или Антихриста, а
лишь как на сложную фигуру в истории мысли, то можно признать
его эпохальные (для определенного отрезка времени) достижения в
качестве социального философа и социального критика, — при этом
не подписываясь под какой-либо конкретной его теорией, прогнозом
или политической программой. Наиболее существенным вкладом
Маркса в общественную науку была модель разноуровневых явле-
ний в социальной системе (экономической базы, классовой струк-
туры, политической и идеологической надстройки) и концепция
взаимодействия этих уровней. В этих рамках каждый аспект жизни
можно рассматривать в связи с каждым другим, и ни одним аспектом
не должно пренебрегать. Британский историк Герберт Баттерфилд
писал: «Главный вклад марксистов состоял в том, что они в большей
степени, чем кто-либо научили нас делать нашу историю структури-
рованным предметом исследования»5 ’. В частности, марксова теория
идеологии открывает путь ко всей сфере социологии знания54.
Другая важная составляющая социологии Маркса, его теория по-
следовательной смены классовых обществ, гораздо менее приемле-
ма — за исключением того очевидного в ней, что касается перехода
от феодализма к капитализму. Марксисты-догматики, став пленни-
ками специфических понятий класса и исторического периода, не в
состоянии понять новые тенденции развития — вне марксовой систе-
мы отсчета. Сам же Маркс (и в этом вся ирония) охотно отступал от
собственной схемы, анализируя столь несхожие предметы как фран-
цузская политика и русская крестьянская община. Значение Маркса
непреходяще не из-за дословных формулировок его системы, а из-за
осознания роли экономики и социальных противоречий; этим он с
момента своего появления оказал большее влияние на все западное
обществознание, чем какой-либо другой мыслитель.
Примечания
1 Маркс К. Нищета философии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. (В даль-
нишем цитируется по 2-му изданию.)
2 Lichtheim G. Marxism: An Historical and Critical Study. N.Y., 1961.
P- 234-258; Rubel M. The Present State of Marxological Studies (seminar paper).
Harvard University Russian Research Center, 24 Mar. 1961.
41
3 Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 3. С. 24 -25.
1 Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 13. С. 6-7.
5 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 424.
6 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государ-
ства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 171.
7 Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 45-46.
8 Маркс К. К критике политической экономии. С. 7.
9 Там же.
10 Там же.
11 Маркс К. Капитал. Т.1. Предисловие к первому изданию // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 6,10.
12 Ср.: Магх К. Capital: A Critique of Political Economy. Vol. 1. Chicago,
1906; N.Y. P. 836.
|3 Маркс К. Наемный труд и капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 6.
С. 446-448.
14 Маркс К. Нищета философии. С. 183.
|5 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии. С. 436.
16 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 773.
17 Lichtheim G. Op. cit. Р. 58.
18 Маркс К. Письмо в редакцию «Отечественных записок» // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 120.
19 Там же. С. 119.
20 См.: Wittfogel К. A. Oriental Despotism. New Haven, 1957; idem. The
Marxist View of Russian Society and Revolution // World Politics. July 1960.
P. 487-508.
21 Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. С. 25.
22 См., в частности: Магх К. The Poverty of Philosophy. N.Y., 1963. P. 86-89,
100-102,159; Магх K. Capital. P. 837.
23 Cm.: Meyer A. G. Marxism: The Unity of Theory and Practice. Cambridge,
1953. P. 31-39.
24 Wetter G. A. Dialectical Materialism: A Historical and Systematic
Survey of Philosophy in the Soviet Union. N.Y, 1958. P. 130-136; Daniels R. V
The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia.
Cambridge, 1960. P. 360-362.
25 Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 1. С. 415.
26 Там же. С. 417-418.
27 Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 42; см. также: Fromm Е. Marx's Concept of Man. N.Y., 1961.
28 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 275.
29 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии. С. 446-447.
42
10 Цит. по: Landauer К. European Socialism: A History of Ideas and Movements
from the Industrial Revolution to Hitler’s Seizure of Power. Vol. 1. Berkeley, 1959.
P. 133.
31 Маркс К. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 17. С. 342.
32 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Фран-
ции с 1848 по 1850 г.» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 533, 546.
33 Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 114-116.
34 Маркс К. Критика Готской программы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 19. С. 20.
35 См. Ленин В. И. Государство и революция // Ленин. В. И. ПСС. Т. 33.
С. 91-102.
36 См. далее, глава 12.
37 Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С.2.
38 Маркс К. Нищета философии. С. 138.
39 Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 279.
40 Маркс К. Капитал. Т.1. С. 761.
41 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 8. С. 206-207. Ср. идеи современника Маркса, тоже геге-
льянца Лоренца фон Штейна, автора трехтомника «История социального
движения во Франции с 1789 г. до наших дней» (Stein L, von. Geschichte der
Sozialen Bewegung in Frankreich von 1789 bis auf unsere Tage. Leipzig, 1850;
более новое издание: Munich, 1921).
42 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Гражданская война во Фран-
ции» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 199-200.
43 Бухарин Н. И. К теории империалистического государства // Револю-
ция права. Сб. 1. М., 1925. С. 28-31.
44 Hook S. Introduction to: From Hegel to Marx. Ann Arbor, 1962. P. 8-9.
45 Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху. 21-22 сент. 1890 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 394-395; он же. Письмо Конраду Шмидту. 27 окт.
1980 г. // Там же. С. 420; см. далее, гл. 2.
46 См., напр.: Kautsky К. The Class Struggle. 1891; Chicago, 1910.
47 См. Bernstein E. Evolutionary Socialism: A Criticism and an Affirmation.
N.Y, 1909.
48 См., напр.: Luxemburg R. Reform or Revolution. 1899; N.Y., 1937.
49 См.: Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на
историю // Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. М., 1956.
Т. 1; он же. К вопросу о роли личности в истории // Там же. Т. 2.
’° См. далее, гл. 3.
51 Ленин В. И. Что делать? // Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 79.
52 См. Ленин В. И. Марксизм и восстание // Ленин В. И. ПСС. Т. 34.
С. 24-247.
53 Butterfield Н. History and Human Relations. London, 1951. P. 79.
54 Cm. Mannheim K. Ideology and Utopia. 1929;. N.Y., 1936.
Глава 2. СУДЬБА И ВОЛЯ В МАРКСИСТСКОЙ
ИДЕОЛОГИИ*
।
Марксизм насквозь дуалистичен — вопреки утверждениям его
адептов и критиков, что тут мы имеем дело с «монистической» фило-
софией. Начать хотя бы с дихотомии теории и практики, с научно-
го (или псевдонаучного) анализа и революционного действия. Еще
долгое время спустя после Октябрьской революции все марксисты
были убеждены, что располагают научным доказательством объек-
тивной неизбежности революции, и в то же время с энергией и само-
отверженностью работали в своих партиях ради осуществления этого
события. Налицо логическое противоречие между детерминистской
философией истории и политической практикой, но с точки зрения
психологии мы видим в этом огромный смысл, своего рода «парадокс
предопределения», который марксизм во многом разделял с христи-
анской теологией: люди, убежденные в неизбежном торжестве своего
дела, с тем большей энергией делают все, чтобы оно свершилось. Такое
поведение может смущать, только если принять допущение — необо-
снованное, — что действия этих людей подчиняются определенной
доктрине. Согласно марксистскому или любому другому социоло-
гическому подходу, революционеры настроены особым образом не в
силу воздействия какой-то теории, а под воздействием социальных
обстоятельств. Индивиды, именно таким образом пришедшие в ре-
волюцию, воспринимают марксистский детерминизм как привлека-
тельное логическое обоснование собственным импульсам, которые
продолжают побуждать их к действию. Философия не создает волю к
действию, а лишь усиливает ее. Люди делаются марксистами, потому
что они революционеры, а не наоборот.
Крайний детерминизм легок для восприятия: упор на экономиче-
ский фактор был отличительной чертой марксистской интерпретации
истории, причем до такой степени, что и сторонникам, и противникам
легко было прийти к выводу, что вся теория на том и заканчивается.
«Маркс и я, — признавал Энгельс, — отчасти сами виноваты в том, что
*В основу данной главы положена моя статья «Fate and Will in the Marx-
ian Philosophy of History» (Journal of the History of Ideas. 21.04 1960).
44
молодежь иногда придает большее значение экономической стороне,
чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам,
подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда
находилось время, место и возможность отдавать должное остальным
моментам, участвующим во взаимодействии»1.
В равной степени могло быть воспринято и волюнтаристское по-
нимание марксизма, а в России оно гораздо более соответствовало
революционной действительности. Так, ленинская концепция партии
исходила из того, что без продуманных, организованных действий
правильно мыслящих лидеров — большевиков пролетарская револю-
ция никогда не произойдет. Собственно, большевистская революция
была триумфом всепобеждающей воли одного человека.
Второй пример марксистского дуализма — объективная интер-
претация исторического процесса (вне всякой связи с субъективным
вопросом о том, как можно влиять на этот процесс). Что в большей
степени определяет ход истории или влияет на нее: «материальные
условия», действующие посредством естественных законов неза-
висимо от воли каждого данного индивида, или же идеи, решения и
побуждения определенных индивидов? Являются ли события, свя-
занные с людьми, результатом их коллективной судьбы или индиви-
дуальной воли? История творит личность или личность историю?
Ответ Маркса не был однозначным: человек творит историю и
история творит человека, как он недвусмысленно выразился. По-
этому у марксистов была возможность — в зависимости от личных
пристрастий, политических требований и меняющейся интеллекту-
альной моды последующих поколений — находить в своих священ-
ных текстах желательное для себя истолкование; так они и поступали.
Человек, заинтересованный в теории больше, чем в революционной
деятельности, может охотно предпочесть детерминистскую трактов-
ку теории. Кто-то с противоположными наклонностями (активный
революционер) будет, естественно, находить и подчеркивать тот
аспект марксизма, который приписывает решающую роль сознатель-
ным действиям. В этом итог доктринального развития большевиков.
Боевые марксисты, они отлили свои убеждения в форму такого же
боевого марксизма.
Меньшевики в России и большинство марксистов за рубежом го-
раздо строже придерживались детерминизма, но тут все упирается
в фактор темперамента. На рубеже веков психологические установ-
ки детерминистских убеждений изменились. Если прежде это было
стремление к революциям, то впоследствии детерминизм все больше
и больше становился прибежищем людей, которые в силу характера
Уж никак не были революционерами. Фаталистические коннотации
Исторического материализма служили оправданием, как на то указы-
45
вает большевистская полемика, для уклонения от сознательных ре-
волюционных действий, в то время как социалистическая традиция
все еще делала политически затруднительным для вождей социализ-
ма отказаться от радикальной терминологии. Каутский в Германии и
Плеханов в России — выдающиеся примеры таких умонастроений.
С самого начала бросившие вызов той всецело идеалистической
концепции истории, которая господствовала в их время, Маркс и
Энгельс стали отождествляться с крайней оппозицией. Некоторые
их чрезмерно упрощенные формулировки, в частности в марксовом
«Введении» к «Критике политической экономии», создают впечатле-
ние сугубого экономического детерминизма, однако в других работах
обнаруживаются важные оговорки к этому экстремальному подходу.
Открытое разъяснение упомянутых оговорок было делом прежде все-
го Энгельса — после того как в 1883 г. его старший товарищ скончал-
ся. Эти оговорки можно разнести по трем главным пунктам, которые
в совокупности проясняют изощренную сложность марксистской
философии.
Одна из оговорок касается отношений между экономическими
факторами «базиса» и политическими и интеллектуальными факто-
рами «надстройки». Как объяснял Энгельс в последнем письме, эти
отношения являются отношениями «взаимодействия», где каждая
из сторон влияет на другую, но при этом более сильное, а в конеч-
ном итоге и более самостоятельное, причинное влияние он относил
на счет экономического базиса2. Но если политическая и интеллек-
туальная надстройка может подчас оказаться решающей, то как ви-
делось марксистам значение этих факторов для успеха собственного
движения? Была ли для них пролетарская революция не безусловно
неизбежной, а явлением, подчиняющимся ускорению, моделирова-
нию, замедлению или отклонению в сторону иной линии развития?
До какой степени она являлась неопределенным результатом созна-
тельных действий?
Маркс всегда подчеркивал, что историческая необходимость про-
кладывает себе дорогу через сознательную деятельность. Он не от-
рицал эффективности воли и политической власти, но призывал
объяснять их характер и направленность на основе экономических
факторов и классовой борьбы. Свобода воли — иллюзия: те социаль-
ные и экономические обстоятельства, которые формируют способ
мышления индивидуумов, принуждают их бессознательно хотеть
того, что они делают.
Когда Ленин взялся за обоснование революционного действия,
он резко отошел от марксова отождествления необходимости и воли,
хотя и руководствовался тем, как Маркс подчеркивал значение по-
следней. Ленин считал, что сознательность и продуманные действия
46
не просто не зависят от общественных условий, но решающим обра-
зом воздействуют на них. Сознание, носителем которого являются
особо одаренные личности, должно быть привнесено в исторический
процесс извне, что и определит окончательный успех революции. Ле-
нин заявлял об этом открыто, когда утверждал, что только люди со
стороны способны заронить в рабочих классовое сознание: «Дайте
нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию!»3
Замечания такого рода делались Лениным без малейшего наме-
рения бросить вызов исходным постулатам марксизма, но исключи-
тельно ради сиюминутного оправдания организационно-тактических
мер, которые - по его настоянию — следовало предпринять рево-
люционерам. Тем не менее скрытый посыл ленинских суждений не
ускользнул от ортодоксальных марксистов вроде Плеханова, кото-
рый ухватился за них с намерением опровергнуть. «Спорный вопрос
заключается именно в том, — писал Плеханов, — существует ли та-
кая экономическая необходимость, которая вызывает у пролетариата
“потребность в социализме”, делает его “инстинктивным социали-
стом” и толкает его — даже в том случае, когда он предоставлен “соб-
ственным силам”, — на путь социалистической революции, несмотря
на упорные и беспрерывные усилия буржуазии подчинить его своему
идейному влиянию. Ленин отрицает это вопреки ясно выраженному
мнению всех теоретиков научного социализма. И в этом заключается
его огромная ошибка, его теоретическое грехопадение...»'’ Благодаря
Ленину «большевистский марксизм» на момент прихода партии к
власти сделался крайне непоследовательным. Большая часть партий-
ных вождей, включая и самого Ленина, считали себя последователь-
ными детерминистами, однако их политическая практика во многом
противоречила такому взгляду. И все это подверглось полному пе-
ресмотру, когда политический курс советской власти потребовал от
преемника Ленина корректировки доктринальных установок.
Еще одна оговорка к марксистскому детерминизму — это пони-
мание исторической причинности как явления вероятностного. Дан-
ный аспект теории почти полностью игнорировался, что прискорбно,
поскольку он чрезвычайно интересен. Сущность упомянутого пред-
ставления о вероятности заключается в том, что, признавая свобод-
ный характер за индивидуальными поступками и историческими
случайностями, адепты марксизма все же настаивают на том, что
общая равнодействующая всей совокупности событий (после того
как все возможности проявились, а противоположные величины
взаимоуничтожились) регулируется экономическими факторами и
базовой социальной структурой. Как выразился Энгельс в 1890 г.:
«История делается таким образом, что конечный результат всег-
да получается от столкновений множества отдельных воль, причем
47
каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благо-
даря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеет-
ся бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная
группа параллелограммов сил, из этого перекрещивания выходит
одна равнодействующая — историческое событие. Этот результат
можно опять-таки рассматривать как продукт одной силы, действу-
ющей как целое, бессознательно и безвольно. Ведь то, чего хочет
один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в
конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел.
Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно
природному процессу»5.
Формулировка Энгельса прозвучала бы еще ясней, воспользуйся
мы более современной терминологией, но смысл всего высказыва-
ния, кажется, сомнений не оставляет. То, что хотел выразить автор,
относится к статистической природе законов социальной причинно-
сти. В каждом отдельном случае причинные факторы не действуют с
неизбежностью - на самом деле там может проявиться либо случай-
ность, либо свободная воля. Базисные экономические и социальные
факторы действуют как вероятностные, а решающее значение они об-
ретают по мере того, как накапливается большое число индивидуаль-
ных случаев. В качестве понятных, хотя и ужасных, примеров можно
взять самоубийства или гибель людей в дорожно-транспортных про-
исшествиях: частота такого рода несчастных случаев по всей стране
за год может быть довольно точно предсказана на основе предшеству-
ющего опыта. Помимо определенных, относительно узких пределов
колебаний, показатель подобных событий является неизбежным
следствием всей совокупности социальных обстоятельств. С другой
стороны, за исключением обстоятельств, когда речь идет о явной па-
тологии, никто не в состоянии предвидеть судьбу какого бы то ни
было конкретного человека. Статистический закон, действуя толь-
ко как вероятность, не определяет частные случаи, но может стать
практической достоверностью для общества в целом. Если сравнить
с такими физическими понятиями как неопределенность и простая
статистическая закономерность в поведении атомных частиц, то ана-
логия будет самая прямая.
Еще один смысл высказывания Энгельса можно выявить, если
обратиться к бытующему в современной психологии понятию
бессознательной мотивации. Хотя Энгельса вряд ли назовешь
предшественником Фрейда, чей перечень базовых человеческих по-
буждений выглядит совершенно иначе, сама идея, что людьми могут
управлять силы, которые они не осознают, точно соответствует те-
зису Энгельса относительно «исследования движущих сил, стоящих
за побуждениями исторических деятелей, — осознано ли это или,
48
как бывает очень часто, не осознано»6. Согласно данному подходу,
то, чего люди хотят, обусловлено социальными обстоятельствами
и в подавляющем большинстве случаев этими обстоятельствами
регулируется. Сочетание концепций бессознательной мотивации и
статистической причинности объясняет, каким образом действует
исторический детерминизм, несмотря на повсеместность случайно-
сти и проявление индивидуальной воли.
Такая постановка вопроса, однако же, не годится для сталинист-
ского волюнтаризма. Что происходит с детерминизмом в тех случаях,
когда ход событий не является результатом множества индивидуаль-
ных воль, а продиктован несколькими или даже всего одной конкрет-
ной волей — как в случае с авторитарным политическим лидером?
Разумеется, возможность такой концентрации принимающей ре-
шения власти, вероятно, можно вновь отнести на счет социальной
структуры, на чем настаивал Плеханов: «Личности <...> могут вли-
ять на судьбу общества. Иногда их влияние бывает даже очень значи-
тельно, но как самая возможность подобного влияния, так и размеры
его определяются организацией общества, соотношением его сил»7.
Однако это всего лишь означает, что данный набор обстоятельств
может быть фактором неопределенности для конкретного общества
в конкретное время.
Вкупе с неопределенностью индивидуального действия концеп-
ция взаимовлияния базиса и надстройки позволяет описать в этих
категориях любой вид социальной структуры. Надстройка может
влиять на базис; действие надстройки при определенных обстоятель-
ствах может направляться одним или несколькими индивидуумами;
действия этих индивидуумов не являются жестко предопределенны-
ми. Здесь открывается путь к признанию неопределенности развития
общества, неопределенности, возможно, чреватой серьезными по-
следствиями, — в зависимости от власти и положения, занимаемого
индивидуумами внутри политической надстройки. Таким образом,
из марксистских посылок можно вывести теорию решающей роли
политических форм.
Третьим важным уточнением к марксову детерминизму являет-
ся подчеркивавшееся Энгельсом представление о революции как о
«прыжке к свободе». Одной из черт бесклассового социалистическо-
го общества, которое призвана установить пролетарская революция,
является избавление человечества от определяющего влияния эконо-
мических факторов. Согласно Энгельсу, «то объединение людей в об-
щество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше
природой и историей, становится теперь их собственным свободным
делом... И только с этого момента люди начнут вполне сознательно
сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движе-
49
ние общественные причины будут иметь <.„> те следствия, которых
они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости
в царство свободы»8.
В основе этой пылкой надежды лежит убежденность, что контроль
человека над объективными силами истории может быть установлен
ни чем иным как разумом и волей: «Общественные силы, подобно си-
лам природы, действуют слепо, насильственно, разрушительно, пока
мы не познали их и не считаемся с ними. Но раз мы познали их, поня-
ли их действие, направление и влияние, то только от нас самих зави-
сит подчинять их все более и более собственной воле и с их помощью
достигать наших целей»9
Решения, принимаемые людьми и торжествующие таким образом
над объективными общественными процессами, не являются зара-
нее заданными. Это делает возможной ситуацию абсолютно непред-
сказуемого будущего (при условии, что факторы, ограничивающие
результативность человеческой воли, нейтрализованы). Предпола-
гается, что знаний и социалистической экономической организации
достаточно. Если люди понимают причинно-следственные законы
истории, они могут предвидеть результаты своих действий и обеспе-
чивать те из них, которые действительно соответствуют их намере-
ниям (тем самым избавляясь от слепоты досоциалистического хода
истории). Если воли множества соперничающих индивидуумов заме-
няются одной просвещенной социальной волей, действующей в инте-
ресах коллектива, то эффект от взаимной компенсации и усреднения,
характерный для атомизированного общества, будет преодолен, и ве-
роятностные законы детерминации потеряют свою силу.
Казалось бы, на первый взгляд, что новому социальному поряд-
ку не хватает всего ничего до того, чтобы стать раем для свободного
от ограничений человечества, не стесненного ни природой, ни авто-
ритетом общества. Однако марксистская концепция пренебрегает
ключевым вопросом о решающей роли политической власти и ее ин-
ститутов. Кто анализирует, кто планирует, чья воля осуществляется?
Русская революция породила политические институты, решившие
этот вопрос весьма определенно: диктатура того, кто планирует, и
кто, по сути дела, вообще не отвечает перед обществом, подчиняя все
население личной воле по любому поводу, какой сочтет нужным.
Свобода по Энгельсу, понимаемая как свобода общественного ор-
ганизма нарушать экономическую необходимость или изменять ее
направленность, была в значительной степени достигнута в СССР.
Направляемое диктаторским планированием, развитие советской
экономики было относительно свободно от действий тех сил, ко-
торые статистически обусловлены решениями множества индиви-
дуумов. Предпочтения этого множества мало (если вообще об этом
50
можно говорить) влияли на решения, принимаемые верховной
властью, вот тут уж точно детерминизм уступал дорогу свободной
воле. Свобода выбора для лидеров означает необходимость — поли-
тическую вынужденность для гражданского населения. Таким обра-
зом, игнорирование факторов экономической необходимости чревато
тоталитаризмом.
Точно так же общество, где нет тоталитарного контроля, где ре-
шения принимаются независимо множеством индивидуумов, будет
оставаться так или иначе во власти безличных исторических про-
цессов, которые статистически закономерно обусловливают равно-
действующую в поведении населения. Каждый индивид свободен,
но все вместе они подчиняются давлению социально-экономических
обстоятельств, которые и определяют их вероятностную массовую
реакцию. Если опрос общественного мнения построен на правиль-
ной выборке в несколько тысяч людей, то можно с высокой степенью
точности в масштабах всего государства предсказать ответ всего на-
селения на любой вопрос. Свобода индивидов означает, что общество
будет моделироваться безличными силами, вне контроля со стороны
какого-либо индивида.
Существует, конечно, и промежуточный вариант, хотя проро-
ки марксизма никогда его не изучали. Демократическому обществу
нет нужды скатываться к безвластной анархии. Оно способно иметь
(ив определенной мере имеет) власть, которая представляет коллек-
тивную волю: действует в том или ином направлении, берет на себя
ответственность, обеспечивает управление, является демиургом со-
бытий. Однако, чтобы такие действия были эффективны без тота-
литарной власти, руководство должно иметь надежные сведения об
объективных силах, действующих в обществе, — чтобы можно было
вмешаться должным образом и получить желаемые результаты.
Основной парадокс заключается в том, что противостоящие друг
другу тоталитарные и демократические общества Востока и Запада
были привязаны каждое к своей исторической концепции, которая
имела смысл только для одной из сторон. Диктаторский Советский
Союз сохранял верность формулам детерминистской философии, в
то время как весь его политический опыт был связан с самым что ни
на есть выраженным волюнтаризмом. А западная демократия доро-
жит иллюзиями свободы воли, в то время как главное достоинство ее
системы гарантирует, что безличные силы будут иметь преобладаю-
щее влияние на будущее развитие общества. Сторонники индивиду-
альных свобод, отгораживавшиеся от исторического детерминизма
за его отрицание человеческой свободы, были столь же нелогичны,
как и советские официальные лица, обличавшие «буржуазный иде-
ализм» как угрозу власти коммунистической партии. Ни одна из
51
сторон не смогла противостоять реальному историческому вызову:
найти для общества способы разумно планировать будущее и при
этом сохранять свободу для всех индивидов.
Примечания
1 Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху. 21-22 сент. 1890 г. // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 37. С. 396.
2Там же. Энгельс Ф. Письмо Конраду Шмидту. 27 окт. 1980 г. // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 416-417, 420-421.
3 Ленин В. И. Что делать? //Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 127.
4 Плеханов Г. В. Рабочий класс и социал-демократическая интеллиген-
ция // Плеханов Г. В. Сочинения. Т. ХШ. М. — Л., 1926. С. 131.
’Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху. 21-22 сент. 1890 г. С. 395-396.
6 Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой филосо-
фии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 307.
’Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории // Плеханов Г. В.
Избранные философские произведения. М., 1956. Т. 2. С. 22.
8 Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. Т. 20.
С. 295.
9Там же. С. 290.
нгоч.’г
lr'
г
Глава 3. ЛЕНИН КАК РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОНЕР*
-.1
В какой мере Ленин, большевистское движение и советская власть
воплощали собой философию марксизма? Или, напротив, до какой
степени все они являлись продуктом русской истории? Можно дока-
зать, что Ленин радикально трансформировал марксистское учение
(и с точки зрения содержания, и с точки зрения самого духа) в соот-
ветствии с идеями, которых придерживались его предшественники,
русские революционеры. Несмотря на марксистский лексикон боль-
шевиков, русскую революцию произвели согласно русским представ-
лениям и пришли к русскому, по сути, результату — вопреки всем
уловкам терминологии. Это была революция не Маркса, а Ленина.
Ленин, конечно, был марксистом — горячим приверженцем и спо-
собным учеником. Он непосредственно и буквально во всем объеме
усвоил марксистскую доктрину, сделав ее основой своей интеллекту-
альной деятельности и используя как оружие, к которому он обычно
прибегал в своем революционном дискурсе. Тем не менее гораздо лег-
че найти примеры расхождения Ленина с Марксом, нежели указать, в
чем он полностью остался верен духу его учения.
Сегодня, по прошествии времени, мы видим, что между Марксом
и революционным сознанием русских не существовало никаких пре-
град — он ведь был с жаром воспринят революционной интеллиген-
цией. И для Маркса, и для Ленина революция означала социализм
(как его ни определяй), а он был навеян радикальным неприятием
буржуазного мира. Оба считали, что революция будет всемирной,
насильственной и тотальной. Так или иначе, она с необходимостью
должна произойти — хотя здесь, в зависимости от трактовки «не-
обходимости», уже появляется глубокое расхождение. Для русских
социалистическая революция была нравственной необходимостью,
происходящей ради достижения лучшей жизни. Для Маркса это тоже
справедливо, но важнее было нечто другое: научная необходимость,
неизбежный результат неотвратимого действия законов природы.
* В основу данной главы положено мое эссе «Lenin and the Russian Revo-
lutionary Tradition» (Russian Thought and Politics. Harvard Slavic Studies.
Vol. 4 / G. Fischer, M. Malia, H. MacLean (eds.). The Hague: Mouton, 1957).
53
Порой Ленин следовал за Марксом вопреки остальным русским
революционерам. Так, он громко отвергал некоторые традицион-
ные для России идеи, в частности индивидуальный террор и пред-
ставление о крестьянской общине как предтече социализма. И в его
интернационализме, по крайней мере до Первой мировой войны, не
ощущалось русского мессианства: «темный народ» вряд ли являл
собой ту очищенную глину, из которой, как предполагалось, следо-
вало лепить строителя социализма. Тем не менее, когда изучаешь ле-
нинские работы, в каждом повороте его мысли видишь воздействие
российских обстоятельств. Все это естественно, но хотя и объясняет
отход Ленина от сформулированной Марксом программы, однако не
может его оправдать. Недаром Маркс увязывал свой социализм с до-
стижением уровня буржуазной цивилизации.
В этом кроется теоретический тупик для русских марксистов, ко-
торые в данном случае были большими марксистами, чем Маркс. Фе-
одализм, капитализм, социализм — вот последовательность, которую
они считали жестко установленной: inferno, purgatorio, paradiso *, так
сказать, незыблемый божественный порядок вещей. Как тогда бо-
роться за пролетарскую революцию, если судьба следующего поко-
ления будет связана с капиталистами? Как быть и революционером,
и марксистом в России?
Решение Ленина, как и Троцкого и радикальных марксистов в це-
лом, основывалось на теоретической уловке, состоящей в том, чтобы
оправдать и в то же время завуалировать намерение полностью из-
бегнуть капиталистической стадии развития. Для Троцкого это была
идея «перманентной революции», где deus «мировой революции»
должен был появиться ex machina и спасти положение пролетариев
Московии. Ленин был менее последователен в своем уходе от указан-
ной дилеммы. В 1917 г. он был вынужден целиком (за исключением
названия) принять тезис Троцкого — с его призывом к активным дей-
ствиям и уверенностью, что трудящиеся Европы придут на помощь
русской революции. Однако ранее, да и после революции тоже, Ленин
рассчитывал, что именно крестьянство будет тем классом, который
поддержит революционный натиск. Вопреки суровой ортодоксаль-
ной критике, исходившей от сторонников Плеханова, оба вышеназ-
ванных соображения опирались на бытовавшую в России двуединую
веру: в крестьянина как в природного революционера (если пра-
вильно его сориентировать) и в способность России спровоцировать
за границей новый взрыв, к которому иностранцы сами никогда бы
не пришли, не будь славянского воодушевляющего импульса. Вера
большевиков в свою способность вызвать за рубежом спасительный
*Ад, чистилище, рай (прим, пер.)
54
отклик поразительна с любой рациональной точки зрения, не говоря
уж об историческом материализме. Крайнего выражения описанный
подход достиг у левых коммунистов в 1918 г. — там было больше от
Достоевского, чем от Маркса.
Несмотря на все это, для Ленина поддержка крестьян и евро-
пейцев была делом второстепенным. Главной силой являлось ре-
волюционное движение как таковое, сознательная организация
пролетариата. При отсутствии эффективного революционного дви-
жения с участием среднего класса именно эта группировка призвана
была осуществлять революцию: буржуазную революцию, совершен-
ную пролетариатом, социалистическое управление без социализма и
даже без его материальных предпосылок. Взять власть, а затем начать
«построение социализма» при помощи правительственного декре-
та — вот что брезжило в сером послереволюционном рассвете. Царь
Петр, называвший себя Великим, чувствовал бы себя здесь как дома.
Большевистское сознание с его догматизмом производит оттал-
кивающее впечатление — по крайней мере на необращенного. Ленин
выражал свою нетерпимость очень откровенно: «Вопрос стоит толь-
ко так: буржуазная или социалистическая идеология. Середины тут
нет... Поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое
отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуаз-
ной»1. Истина постигается интуитивно, а революционеры убеждают
себя, что обладают исключительным правом на нее. Они озабочены
сохранением ее чистоты, но тем не менее черпают из нее огромную
уверенность в себе. Поэтому выражать сомнение в этой вере становит-
ся преступным. «Неверие в силы и способности нашей революции»,
утверждал Сталин в 1924 г., коренится в «теории “перманентной ре-
волюции” Троцкого», которая представляет собой не что иное как
2
«разновидность меньшевизма» .
Нетерпимость Ленина усиливало понимание им роли теории. Эта
роль была решающей: от правильной идеологии зависело все буду-
щее революции. В случае неудачи с распространением социалисти-
ческой доктрины в ее первозданном виде рабочий класс подпадет под
Духовное влияние буржуазии, и дело революции будет проиграно.
Явно немарксистский смысл приведенного высказывания состоит
в том, что идеи определяют ход истории. Не удивительно поэтому,
что Ленин был так озабочен поддержанием того, что он считал орто-
доксальным марксизмом: «В этой философии марксизма, вылитой из
одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни
одной существенной части, не отходя от объективной истины, не па-
Дая в объятия буржуазно-реакционной лжи»3
Но эхом отзывается прошлое, и до чего же это по-русски — воспри-
Нять на Западе некую доктрину даже более буквально, чем ее пони-
55
мал сам автор! Со своей стороны, Маркс считал, что молодые русские
аристократы «гонятся всегда за самым крайним, что дает Запад. Это
не мешает тем же русским, с поступлением на государственную служ-
бу, делаться негодяями»4. Красноречивый пример такого радикально-
го русского западничества дает нам Н. В. Буташевич-Петрашевский
(известный тем, что в 1848 г. его кружок, в который входил молодой
Достоевский, был арестован): «Наука общественная на Западе нам
сказала свое последнее слово, дала нам те формулы, в которых долж-
но совершиться окончательное развитие человечества... Гений Фурье
освободил нас <...> дал нам подлинное учение»5. Однако в самой по-
пытке столь ревностно следовать некоей идее уже заложена возмож-
ность исказить ее и предать суть. Ленин был искренне убежден, что
нет на свете лучшего марксиста, чем он, - уверенность, которая пре-
дельно облегчила ему переодевание доктрины в новые одежды, дабы
скрыть свои исходные посылки, которые были полностью чужды ей.
Для большинства русских революционеров революция была само-
целью. Не просто инструментом борьбы, но абсолютной ценностью,
неким общественным очищением, доставляющим радость уже самой
возможностью наблюдать его. Рассматривать любое другое решение,
кроме тотального переворота, было безнравственно. Именно здесь
коренится отвращение большевиков к «оппортунизму». Александр
Герцен однажды сказал о «реформаторах», прежде чем сам стал од-
ним из них: «...они, собственно, наводят только понтоны, по которым
увлеченные ими народы переходят с одного берега на другой. Для
них нет среды лучше, как конституционное сумрачное ни то ни се»6.
Для русского сознания революция пришла не просто по велению
богини исторического материализма — на деле ведь не было истин-
ной веры в него. В своей работе «Что делать?» Ленин находил со-
вершенно естественным доказывать (в том знаменитом месте, где
говорится о тред-юнионистском сознании), что внутренний меха-
низм исторического материализма (та «стихийность», которую он
считал столь отвратительной) может — если пустить все на волю
волн, — предотвратить революцию, а не привести к ней7. Он следо-
вал за нигилистом Петром Ткачевым, который писал: «Мы не можем
ждать... Мы утверждаем, что революция в России настоятельно необ-
ходима и необходима именно в настоящее время... Теперь или очень
нескоро, быть может, никогда!» В другой связи Ткачев предостерегал:
«Революционер не подготовляет, а “делает” революцию. Делайте же
ее! Делайте скорее! Всякая нерешительность, всякая проволочка —
преступны»8. А что говорил Ленин в октябре 1917 г.? «Большевики
<...> должны взять власть тотчас... Медлить — преступление. Ибо
мое крайнее убеждение, что если мы будем “ждать” съезда Советов и
упустим момент теперь, мы губим революцию»’.
56
Эмоциональная мощь идеи «революции» — одно из непреходя-
щих явлений русской традиции. Этот первозданный анархизм не
удовольствуется ничем, кроме полного разрушения всякой власти
(«Государство и революция» Ленина читается местами как сочинение
в духе Бакунина), и цена здесь не имеет значения, хотя бы это была
власть худшая, нежели та, что уничтожена. «Отрицание — мой бог»,
восклицал радикальный литератор Виссарион Белинский10. Все со-
средоточивалось на акте восстания — этом эсхатологическом рывке
к Граду Божию. Все Благо, все ценности тускнели перед этим. И ни-
какая человеческая деятельность не могла иметь самостоятельного
значения вне вклада в эту политическую драму Спасения. В этом
исходная посылка философии «гражданского искусства». Ни один
сколько-нибудь возможный вклад в достижение этой цели, даже со
стороны искусства, не должен был остаться без внимания, не должен
был пропасть втуне для общего дела, поскольку результат оставался
негарантированным: или сейчас, или никогда. Все должно было ре-
шить политическое действие. Это — «обусловленный» детерминизм,
тот тип, который полностью чужд Марксу.
Ленин, и это нужно твердо сказать, был именно практиком револю-
ции. Теория служила не более чем средством, подчинявшимся дости-
жению цели, в свою очередь завещанной Ленину русской традицией.
Естественно поэтому, что мысли о революции сосредоточивались у
него преимущественно на тактике — скорее как, нежели почему. И это
как он выразил прежде всего в своей концепции партии.
Партия была сердцевиной большевизма, незаменимым инстру-
ментом революции. Это означало, по Ленину, военную дисциплину
в элитарном корпусе профессиональных революционеров. На самом
деле перед нами какой-то и не русский, и не марксистский, а стран-
ным образом прусский (по его склонности к дисциплине) почитатель
Клаузевица. (Возможно, на воспитание Ленина повлияли поволж-
ские немцы.) Отсутствие упомянутой партии сводило, по его мне-
нию, на нет почти всякую возможность — как для интеллигенции, так
и для рабочих — естественным путем сделаться настоящими револю-
ционерами: иначе рабочие превратятся в тред-юнионистов, а интел-
лектуалы растратят себя в пустых пререканиях «кружковцев».
То «нерусское», чем отличалась ленинская партия, было специ-
ально скроено в ней, дабы компенсировать весьма и весьма русский
недостаток — в смысле организационных способностей и самодис-
циплины. В этом, без сомнения, секрет определенной большевист-
ской привлекательности, а равно и разгадка успешного партийного
Руководства. Такая партия должна была обеспечить и интеллектуа-
лам, и массам то, что им требовалось для успешного осуществления
Революции: единство, дееспособность, волю и надежного проводника
57
правильной теории. Такая партия должна была обеспечить основные
средства достижения цели, которую она одна могла гарантировать:
успех свершения революции. «У пролетариата нет иного оружия в
борьбе за власть, кроме организации, — писал Ленин. — Пролетариат
может стать и неизбежно станет непобедимой силой лишь благодаря
тому, что идейное объединение его принципами марксизма закрепля-
ется материальным единством организации, сплачивающей миллио-
ны трудящихся в армию рабочего класса»11.
В основе ленинской концепции партии лежали определенные до-
пущения, составившие реальный фундамент его философии. Не мо-
жет быть революции без партии, без хорошего лидера и без верной
теории. Массы, предоставленные сами себе, никогда не сделаются
революционной силой. Западные марксисты и большинство лидеров
русской социал-демократии в ужасе отшатывались от диктаторско-
го «бланкизма», который им слышался в ленинских фразах. В гла-
зах европейца, фабрика порождала революцию; в глазах русского,
она грозила задушить ее. Революция, по мысли Ленина, должна быть
привнесена в массы группой самоотверженных и вдохновенных ин-
теллектуалов. Народники могли бы сказать то же самое. И никакой
классовой основой не объяснить бунт этих ощущающих вину перед
народом аристократов: приверженность революции проистекает из
акта сугубо нравственного самоотречения.
Ленинская тенденция к правке Маркса последовательна и оче-
видна. Общее, естественное, экономическое, массовое вытеснено
индивидуальным, нравственным, политическим, своевольным. Эко-
номические условия и массовые движения перестают быть решаю-
щими. Словом, революция есть результирующая морали, воли и
силы. В этом суть русской философии истории.
Взгляд на историю, разделявшийся большинством русских рево-
люционеров XIX в., хотя и не часто выражался в систематизирован-
ном виде, был по сути своей твердым и последовательным. В основе
представлений этой школы «русского субъективизма» лежали неко-
торые идеи в отношении природы общества, впервые ясно сформу-
лированные Петром Чаадаевым. Чаадаев постулировал связь между
иерархией и процессом: «Массы подчиняются известным силам, стоя-
щим у вершин общества. Непосредственно они не размышляют. Сре-
ди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают,
которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее
в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть
чувствует, в итоге же получается общее движение»12. Присущая Рос-
сии слабость, унаследованная от ее нецивилизованного прошлого,
состоит в едва ли не полном отсутствии таких творческих мыслите-
лей — вся инициатива была сконцентрирована в государстве: «Самой
58
глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие
свободного почина в нашем социальном развитии»13. Герцен, не-
смотря на свой революционный пыл, также считал массы в общем и
целом пассивными, зависящими от «...откровения, <...> апостолов,
людей, у которых вера, воля, убеждения и сила совпадают воедино»14.
Публицист, придерживавшийся радикальных взглядов, Николай
Чернышевский выражал сходную точку зрения, когда говорил о ред-
ких людях с врожденным интеллектом: «Они — главный источник
энергии... Знания — это та важнейшая энергия, которой политика,
промышленность и все в человеческой жизни подчиняется»15. Массы
были типичной tabula rasa, считались инертными, но восприимчивы-
ми ко всему, что неистовые лидеры могли начертать на чистой доске.
При таких допущениях на государство и реализуемую им поли-
тику ложилась основная ответственность за историческое развитие
России. Чаадаев призывал: «Стоит лишь какой-нибудь властной воле
высказаться среди нас — и все мнения стушевываются, все верования
покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предло-
жена им»16. Прославление Петра Великого было неизбежно, и в этом
Чаадаев усмотрел курьезную, но устойчивую традицию русской по-
литической мысли: мечту о царе-революционере.
От представления об обществе, особенно русском обществе, как
о бестолковом стаде, находящем верное направление только тогда,
когда вдохновенные пастыри берутся командовать им, естественно
было — в открывшейся перспективе настоящей революционной ак-
тивности, — перейти к теории элиты. Герцен говорил: «Массы желают
социального правительства, которое бы управляло ими для них, а не
против них, как теперешнее. Управляться самим — им и в голову не
приходит»17. Для Петра Лаврова существовал «критически мысля-
щий индивидуум», без целенаправленных усилий которого никако-
му прогрессу не справиться с болотом социальной несправедливости.
«Пора бессознательных страданий и мечтаний прошла, — писал он
в своих “Исторических письмах” — Настала пора спокойных, созна-
тельных работников». Связать последних с массами призвана была
партия: «Зерно ее — небольшое число выработанных, обдуманных
энергических людей, для которых критическая мысль нераздельна от
дела»18. Сам Ленин не мог бы требовать большего.
Безусловно, своими явно русскими постулатами Ленин под фла-
гом научной необходимости стремился изменить революционную
стратегию. Но он преуспел в этом не больше, чем некоторые из его
предшественников. Так, Чернышевский пытался подобным же обра-
зом приспособиться к материалистической моде своего времени, но
Не мог обойтись без крайне решительных независимых лидеров, или
«сильных личностей, которые характером своей деятельности дают
59
тот или другой характер неизменному направлению событий <...> и
сообщают своею преобладающею силою правильность хаотическому
волнению сил, приводящих в движение массы»19. Здесь, как и в слу-
чае с Лениным, предопределенность имела своим парадоксальным
следствием стимулирование чувства индивидуальной ответственно-
сти и деятельного начала.
Плеханов в работе, представляющей, быть может, наиболее про-
думанную защиту исторического материализма (не отменяющего
собственных постулатов автора), вынужден был в значительной
степени пойти на поводу у волюнтаристской склонности русских.
Лучшим ответом стало его указание на то, что пределы возможного
индивидуального влияния — наподобие влияния мадам Помпадур в
эпоху Людовика XIV — сами по себе обусловлены характером обще-
ственной системы и потому могут варьироваться20. Вероятно, можно
сказать, что историческому развитию российского общества, каким
оно виделось русским, было определено быть неопределенным.
Там, где незначительное меньшинство просвещенных индиви-
дуумов держит в своих руках будущее, необходимо понять мотивы
желанного для них действия. Однако даже в этом случае русские не
признавали детерминизма. Единственным побуждением к выполне-
нию решительным меньшинством его исторической роли считался
нравственный долг перед революцией, продиктованный совестью
и знанием. Для народника Николая Михайловского свобода нрав-
ственного самоотвержения была настолько жизненно важной, что
при случае требовала даже борьбы с «объективной» необходимо-
стью21. Принцип движения «против течения» — заметная особенность
большевизма, бросающаяся в глаза на протяжении всей его истории.
Как заявлял Сталин: «Нет таких крепостей, которые большевики не
могли бы взять»22. «Народная воля» могла требовать от своих чле-
нов: «Обещайте отдать все духовные силы свои на дело революции
<...> Отдайте всего себя тайному обществу»23. Для тех, кто обладал
соответствующим уровнем сознания, стать революционером было
моральной обязанностью. Этот постулат, в том виде, в каком он изла-
гался у Чернышевского, похоже, произвел неизгладимое впечатление
на молодого Ленина24.
Революция привлекала своих приверженцев как этическая цель,
как благо в чистом виде. Старый строй болен, он умирает — так дра-
матически описывал ситуацию Герцен. Революция и только револю-
ция, принесет свежесть, обновление, новую жизнь25. Для Бакунина
разрушительный импульс есть импульс созидательный: грифельная
доска должна быть вытерта дочиста, отвратительные наросты про-
шлого должны быть удалены. Изначальный радикализм держал в
узде русское революционное движение: система должна уйти! Пой-
60
ти на меньшее чем радикальное решение вопроса, означало предать
революцию. «Всякая политическая революция, не ставящая себе не-
медленной и прямой целью экономическое равенство, — писал Баку-
нин, — является, с точки зрения народных интересов и прав, ни чем
иным как лицемерной и замаскированной реакцией»26.
Удивительно, насколько редко утилитарные соображения фи-
гурируют в размышлениях этих людей, которые были прежде всего
профессиональными социалистами. Некоторые из них приветство-
вали экономический прогресс как шаг, предваряющий установление
нового этического порядка. Это справедливо для людей типа Чер-
нышевского и более ортодоксальных марксистов, которые старались
сделать свое сознание материалистическим. Для других индивидуу-
мов экономический прогресс казался в высшей степени подозритель-
ным: так, Ткачев, Ленин и народники — все боялись, что российский
революционный потенциал может быть растрачен на реформы или
индустриализацию. Сила России — по легенде, восходящей к Чаадае-
ву и Герцену, — в ее страшной отсталости, в том, что'она не знает успе-
хов в прошлом. России нечего терять, кроме своих цепей.
Характер ожидаемой русской революции логически вытекал из тех
эмоций, в которые была облачена революционная идея. Европейских
шагов следовало избегать; буржуазный строй являл собой пропасть
разложения, в которую Россия не должна сорваться — и сможет не
сорваться, если в своем восхождении к общественному совершенству
будет руководствоваться славянскими инстинктами. Парламенты,
конституции, целый спектр либеральных политических ценностей
вынуждены были в России бороться с упорным предубеждением про-
тив всего, что казалось проявлением буржуазного общества. Спраши-
вается, как же тогда марксизм, предсказывавший успех того самого
капитализма, который вызывал столь сильное отторжение, — сумел
сделаться настолько привлекательным для русской интеллигенции?
То была очарованность издалека: Россия смогла переступить через
свой страх перед капитализмом и принять буржуазный строй — в
уверенности, что имущий класс, использовав его поначалу, можно
выбросить затем на свалку истории. Как бы то ни было, ослабление
Пут [самодержавия] позволило чудовищу капитализма воспрять, а
революционерам одержать верх, заняв вскоре решающие позиции у
Кормила государственной власти. В этом и состоял ленинский план.
Ленин был русским революционером до мозга костей, хотя марк-
сизм не сходил у него с языка. Главные исходные посылки револю-
ционеров — предшественников Ленина разделялись и им самим.
Не погрешив против истины, их можно было бы обобщить, следую-
щим образом: история творится идеями, моральными идеями. Идеи
Действенны, когда притягивают к себе добровольное служение про-
61
свещенных индивидов. Нравственное решение и преданность борьбе
имеют ключевое значение. Целью является исторический Армагед-
дон, революция, когда силы Добра ведут свои шеренги в бой против
сил Зла — в решающем сражении за государственную власть. После
этого воцарится блаженный мир социализма.
Религиозное влияние в этой революционной схеме очевидно.
Его разделяет любой апокалиптического склада радикализм, вклю-
чая и марксизм. Дополнением данной доктрины является квази-
религиозная психология русских революционеров, столь часто
описывавшаяся в ее характерных проявлениях вины, искупления,
мученичества, фанатизма и даже аскетизма. Ленинские стандартные
требования к члену социал-демократической партии соответствова-
ли критериям, которые в стародавние времена и в ином обличье были
основой для отбора священников.
Остается отыскать причины исторических побуждений русских
революционеров, попытаться, так сказать, детерминистски объяс-
нить популярность недетерминистской философии. Задача не труд-
ная. Русские мыслители XIX в., безусловно, не отказывали себе в
удовольствии высказаться об обществе, в котором жили. В России
идеи, лидеры, воля, сила, власть действительно решали все или же
гораздо больше значили (по сравнению с совокупностью социаль-
ных факторов), чем это наблюдалось в сложных обществах Западной
Европы. Гипертрофия государства, а также эффективность власти и
насилия заметно присутствуют при почти любом изложении россий-
ской истории.
Здесь можно было бы плодотворно развить мысль, что детермини-
рованность и недетерминированность сами по себе суть производные
от структуры общества. Чем более сложной, децентрализованной или
индивидуалистичной является данная общественная система, тем в
меньшей степени развитие ее как целого зависит от индивидуальных
воль и дискретных центров власти. Справедливо и обратное: чем ме-
нее сложно или более автократично данное общество, чем в большей
степени там политическая власть подавляет организованную обще-
ственную жизнь, тем больше определенные индивидуальные воли и
решения могут воздействовать на ход событий. Вывод парадоксален:
вопреки тому, как осмысляет себя каждая из сторон, демократия су-
ществует там, где действует детерминизм, а тоталитаризм — там, где
применяется философия волюнтаризма.
Из этого следует, что философия русского субъективизма была
точным отражением того, как шло развитие России и во что ему
предстояло вылиться. Позиция критически мыслящих личностей,
берущих на себя задачу подталкивания революции, была букваль-
ным описанием поведения русской интеллигенции. Народные мас-
62
сы на деле были пассивными и отсталыми; при всей способности на
вспышку насилия, у них полностью отсутствовали организующее на-
чало и стойкость. Совершенно естественно было сделать вывод, что
революция — единственный способ преодолеть препятствие в лице
средневековой монархии, которая упорствовала в неприятии всего
передового, и что единственным способом добиться успеха в борь-
бе было противопоставить ей превосходящую силу, превосходящее
руководство и превосходящую организацию. Ленин был прав, ког-
да видоизменил свой марксизм, приспосабливая его к российским
обстоятельствам; по крайней мере его концепции смогли получить
убедительное подтверждение (хоть он, как интеллектуал, и не был
честен перед самим собой). Без сомнения, справедливо считать, что,
если предоставить рабочий класс самому себе, он не станет револю-
ционным. У нас есть пример Западной Европы и Америки. Маркс в
отношении этого прогноза ошибался, а Ленин был прав — прав в той
степени, в какой переставал быть марксистом.
Может ли набор теоретических построений вроде упомянутого во-
люнтаризма русских революционеров, иметь влияние на общество?
Более автократичные общества, такие как дореволюционная Россия,
легче поддаются воздействию подобных идей — если те олицетворя-
ются решительными личностями. В российском случае, по крайней
мере, автократическая политическая реальность постоянно вызыва-
ла к жизни исторические доктрины, поощрявшие индивидуальную
волю, индивидуальную власть и индивидуальные идеи. Ленинская
концепция организации была просто наиболее качественным про-
дуктом среди этих доктрин. В свою очередь, волюнтаристская фило-
софия напрямую нацеливала на захват власти и установление новой
автократии. Взаимоусиление между автократическим обществом и
волюнтаристской философией действительно имело место: совет-
ская власть была столь же могущественной, как и ее предшествен-
ница (если не сказать более); а пышная марксистская фразеология
потеряла в ходе переосмысления большую часть своего детерминист-
ского запала.
Своего апогея это развитие достигло в сталинскую эпоху, когда
с теоретическим наследием обходились уже совершенно свободно.
Те стороны марксизма, которые Ленин стремился приспособить к
своей русской натуре, теперь были отброшены за ненадобностью. Го-
сударство открыто провозглашалось движущей силой общественных
Изменений, и воодушевленные должным образом лидеры в критиче-
ские моменты принимали на себя руководство, поворачивая ход исто-
рии в нужном направлении. «Никогда прежде в истории, — заявлял
Штатный сталинский теолог, — ни одна партия или государство не
Играли <...> столь великой и решающей роли в развитии производи-
63
тельных сил, как та, которую сыграли наша партия и наше советское
социалистическое государство»27 Все это абсолютно верно. Совет-
скую историю и впрямь сотворили ее лидеры и власть государства.
Приведенное высказывание полностью соответствует глубинным го-
сударственническим основам российского общества и волюнтарист-
ской философии русских революционеров
г
Примечания
’ Ленин В. И. Что делать? // Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 39-40.
2 Сталин И. В. Октябрьская революция и тактика русских коммунистов //
Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 378-379.
3Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм // ПСС. Т. 18. С.346.
4 Письмо Людвигу Кугельману. 12 окт. 1868 г. // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Изд. Т. 32. С. 472.
5Цит. по кн.: Дело Петрашевского. М. — Л., 1937-1951. Т. 1. С. 522.
6Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 6.
М„ 1955. С. 53-54.
7 Ленин В. И. Что делать? С. 40.
8Ткачев П. Н. Из брошюры «Задачи революционной пропаганды в Рос-
сии (Письмо в редакцию журнала “Вперед!”)» // Революционный радика-
лизм в России: век девятнадцатый. М., 1997. С. 332; он же. «Набат» (Про-
грамма журнала). В набат // Там же. С. 345; см.: Karpovich М. Р. N. Tkachev:
A Forerunner of Lenin // Review of Politics. July 1944. Vol. 6. P. 335-349.
9 Ленин В. И. Письмо в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы
большевикам // ПСС. Т. 34. С. 340; он же. Кризис назрел // Там же. С. 283.
’“Белинский В. Г. Письмо к Боткину. 8 сент. 1841 г. // Белинский В. Г.
Полное собрание сочинений. Т. XII. М., 1956. С. 70.
11 Ленин В. И. Шаг вперед, два шага назад // ПСС. Т. 8. С. 403-404.
12 Чаадаев П. Я. Философические письма. Письмо первое // Чаадаев П. Я.
Поли. собр. соч. и избр. письма. Т. 1. М., 1991. С. 329.
13 Он же. Апология сумасшедшего // Там же. С. 527.
14 Герцен А. И. Письма из Франции и Италии. Письмо тринадцатое // Гер-
цен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 5. С. 208-209.
15 Чернышевский Н. Г. Цит. по: Masaryk Т. G. The Spirit of Russia: Studies in
History, Literature and Philosophy. London/N.Y., 1919. Vol. 2. P. 28.
’“Чаадаев П. Я. Апология сумасшедшего. С. 534.
17 Герцен А. И. С того берега. С. 124.
18Лавров П. Л. Исторические письма. Пг., 1917. С. ИЗ, 119. Термин «ра-
ботник» у автора подразумевает активного участника революционного дви-
жения или профессионального партийного функционера.
’“Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч. СПб., 1905-1906. Т. 3. С. 645. (Кур-
сив мой. — Р. Д.)
20 Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории // Плеханов Г. В.
М„ 1956. Т. 2.
64
21 Mendel A. N. K. Mikhailovsky and His Criticism of Russian Marxism //
American Slavic and East European Review. Oct. 1955. Vol. 14. P. 339.
22 Сталин И. В. О задачах хозяйственников // Сталин И. В. Соч. Т. 13.
С. 41 (Речь на Первой Всесоюзной конференции работников социалистиче-
ской промышленности. 4 февраля 1931 г.).
23 Из требований устава Исполнительного комитета «Народной воли».
См.: Фигнер В. Н. Запечатленный труд. Воспоминания в двух томах. Т. 1. М.,
1964. С. 208.
2 ,1 Haimson L. The Russian Marxists and the Origins of Bolshevism. Cambridge,
1955. P. 102-103.
25 Герцен А. И. Письма из Франции и Италии. С. 205-208.
26 Бакунин М. А. Письма о патриотизме. Письмо второе // Бакунин М.
Избранные сочинения. Т. IV. П. М., 1920. С. 82.
27 Yudin Р. Е The Prime Source of the Development of Soviet Society. Moscow,
1950. P. 21. Подробнее о пересмотре роли государства см. далее, гл. 5.
.л и ю
•V |
I
к
V' г,
<1
г
Глава 4. БОЛЬШЕВИКИ Й ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ*
Существует общепринятый исторический консенсус относитель-
но природы русской интеллигенции и той особой роли, которую она
сыграла в приближении революции. В XIX в., в условиях самодержа-
вия и классовых предубеждений русский интеллигент, как правило,
был далек от практической деятельности, сосредоточен на той или
иной абстрактной теории и морально отчужден. Такое противодей-
ствие отражало преждевременность вестернизации русского высшего
класса, которая контрастировала с удручающей отсталостью государ-
ственного устройства и экономики. Образованным и чувствительным
русским не к чему было приложить себя, кроме как к теории.
Культурный разрыв между этой теоретизирующей элитой и тру-
дящимися массами оставил долгий след. Например, в устойчивом
делении советского народа на рабочих, крестьян и «трудовую интел-
лигенцию», а также в том удивительном престиже, который имели
академические занятия в России. В 1950-е гг. по Москве ходила по-
говорка, ясно выражавшая живучесть такого деления: «Трудящиеся
много работают и мало думают; интеллигенция много думает и мало
работает».
И если некоторые особенности XIX в. сохранили свою актуаль-
ность, то грубое разделение на интеллектуалов и народ уже не годится,
когда речь заходит о революционной и послереволюционной России.
Только в отсталых, застойных и иерархических обществах наблюдает-
ся более или менее однородная интеллигенция, как это было в России
вплоть до середины XIX столетия. После этого, вследствие модерни-
зации и индустриализации, появились серьезные различия между
разными группировками, все еще одинаково называвшимися интел-
лектуалами. Среди них можно выделить «литературную интеллиген-
цию», «техническую интеллигенцию» и «квази-интеллигенцию».
В XIX в. русская интеллигенция по большей мере состояла из ли-
тературных интеллектуалов. Эта группа включала не только писате-
лей, но и всех, кого интересовало создание идей и их распространение,
* В основу данной главы положена моя статья «Интеллектуалы и русская
революция» (Intellectuals and Russian Revolution // American Slavic and East
European Review. 1961. Vol. 20).
66
кто занимался художественными, литературными, политическими,
научными, философскими или религиозными проблемами, видя
в них самоценность, иными словами, люди — и аудитория, и твор-
цы, — которых больше занимали идеи, нежели повседневные заботы.
Это характерно для дворянской интеллигенции: в России — в XIX в.,
в Западной Европе — вплоть до XVIII столетия, в застойных цивили-
зациях Востока — до начала вестернизации.
Литературная интеллигенция служила почвой для революцион-
ного движения. До отмены крепостного права (1861) критическая
мысль и организованное революционное движение были почти ис-
ключительно уделом приверженцев абстрактной теории. С распро-
странением образования, начиная с середины XIX в., социальная база
интеллигенции укреплялась, появились так называемые разночинцы,
или «люди разного звания». Политическое значение интеллигенции
непрерывно росло на протяжении второй половины XIX в. Интел-
лектуалы — независимо от их социального происхождения — ока-
зались во главе трех больших политических партий, развернувших
свою деятельность в начале 1900-х гг.: социал-демократы — партия
рабочих, социалисты-революционеры — партия крестьян и консти-
туционные демократы — партия среднего класса.
Поскольку социальная база интеллигенции расширилась, она чис-
ленно выросла и обрела новый облик: теперь составляющие ее группы
были по-разному мотивированы. Широкое, несколько расплывчатое,
страстное и человечное мышление старшего поколения интеллек-
туалов вроде Герцена вынуждено соседствовало с доктринерской
псевдонаучной ограниченностью нигилистов и их интеллектуальных
потомков. Перед нами классическое тургеневское разделение на «от-
цов» и «детей», когда приверженность принципам все больше и боль-
ше уступает место приверженности делу или организации.
Квази-интеллигенция возникает как вариант развития для от-
сталых обществ, когда это происходит под влиянием Запада и под
Давлением модернизации. Эта социальная группа состоит из людей,
которые не являются настоящими интеллектуалами с их подлинным
интересом к идеям, для этих людей главное — статус, который дает
образование и интеллект. Подобное случается, когда традиции стра-
ны подвергаются встряске от культурных перемен, заставляющих
Множество людей осознавать для себя возможность социального
Продвижения. Многие представители низшего класса, обладающие
Некоторыми способностями, обращают внимание на то, что пре-
^тиж дается не только богатством, но и интеллектом. А поскольку
огатства у них нет, они стремятся обрести интеллект. Но настоя-
щие интеллектуалы должны либо быть отличными профессионала-
ми своего дела, либо жить за счет иного источника дохода в виде
67
собственности или оплачиваемой работы. Выходящие из низов
квази-интеллектуалы не располагают богатством и при этом гнуша-
ются практической деятельностью. Их потенциал недостаточно вы-
сок, чтобы зарабатывать на жизнь в качестве творческой личности.
И если перед ними не открывается иной возможности, они превра-
щаются в разочарованных и обиженных пролетариев умственного
труда, готовых рекрутов революционного движения. (Описанная
схема подтверждается биографическими данными участников орга-
низации «Народная воля», убийц царя Александра II, среди которых
было непропорционально большое число интеллектуалов-недворян
с Украины и из других приграничных регионов России, где запад-
ное влияние было сильнее, а общество в целом в большей степени
находилось в состоянии брожения)1.
Бунтующая квази-интеллигенция — хорошо знакомая сегодня
сила во многих частях света, особенно в Южной Азии и мусульман-
ском мире. Она стала важным политическим фактором и в России в
конце XIX в., когда ряды интеллигенции пополнили люди этого, но-
вого типа. Спору нет, конечно, многие интеллектуалы-недворяне ста-
ли первоклассными самостоятельными мыслителями (назвать хотя
бы Белинского, Чернышевского, Троцкого), и четкой грани между
подлинными интеллектуалами и всего лишь соискателями статуса не
существовало. С другой стороны, почти болезненный эгоизм таких
революционных студентов из низов как Петр Зайчневский и Сергей
Нечаев означал, что появились реальные квази-интеллектуалы. Уси-
ление в начале 1900-х гг. догматизма в рядах революционных партий
свидетельствует о нарастании роли квази-интеллектуального эле-
мента в их рядах. Тем временем подлинная пишущая интеллигенция
в эти же годы начинает утрачивать интерес к политике, о чем можно
судить по новому религиозному уклону группы «Вехи» и по далеким
от политики модернистским течениям в искусстве.
Событием, которое убедило квази-интеллигенцию в том, что она
является политической силой, было возникновение большевист-
ской партии. Разумеется, Ленин не исключал из своей организации
истинных интеллектуалов — он и себя самого вполне мог считать
представителем пишущей интеллигенции, — но те идеи, которые
он заложил в основание партии, исключительно хорошо соответ-
ствовали мышлению и амбициям квази-интеллигентов. В своей
концепции революционной партии Ленин следовал скорее русской
традиции, чем марксизму, когда не делал ставку на стихийные вы-
ступления масс. Часто полагают, что им он предпочитал интеллек-
туалов, способных придать массам революционный импульс, но это
не совсем так. Он не делал ставку на истинных интеллектуалов —
пишущую интеллигенцию.
68
Ленинские работы изобилуют яростным антиинтеллектуализмом.
К примеру, когда он организовывал свою отдельную большевистскую
фракцию после раскола РСДРП в 1903 г., то критиковал своих оппо-
нентов с использованием таких резких выражений как «психология
неустойчивого интеллигента», «буржуазная интеллигенция, чураю-
щаяся пролетарской дисциплины и организации», «интеллигент-
ская дряблость и неустойчивость», «буржуазно-интеллигентский
индивидуализм», «дряблое хныканье интеллигентов», «жирондист,
тоскующий о профессорах, гимназистах, боящийся диктатуры про-
летариата», «барский анархизм <...> особенно свойственный рус-
скому нигилисту»2. И десять лет спустя позиция Ленина ничуть не
изменилась. В 1914 г., критикуя Троцкого и меньшевиков, он бранил
«зарвавшихся в своем самомнении вождей интеллигентских груп-
пок»3. Во время партийного кризиса в канун Октябрьской револю-
ции, когда Ленин требовал, чтобы Зиновьев и Каменев были изгнаны
из партии, он писал: «Только так можно оздоровить рабочую партию,
очиститься от дюжины бесхарактерных интеллигентиков <...> идти с
революционными рабочими**.
Ленин не доверял рабочим за недостаток сознательности и прези-
рал интеллектуалов за то, что им не хватал о дисциплины. Тогда к какой
же социальной группе он обращался? Об этом никогда не говорилось
напрямую, но имплицитно Ленин обращался к квази-интеллигенции.
Его высказывания позволяли этим людям чувствовать, что они, с
одной стороны, отличаются от рабочих, а с другой — превосходят пи-
шущих интеллектуалов. Он дал им незыблемое изложение простой
доктрины, которой те могли следовать без оглядки. Он дал им дело,
за которое можно бороться, и полное обоснование для испытываемых
ими чувств догматической нетерпимости и враждебности. В других
отсталых странах при поиске квази-интеллектуалов выбор часто
падал на армию как на средство воплощения их предполагаемой
исторической миссии. В России эта роль досталась большевистской
партии. Сущность коммунизма могла бы быть описана как восстание
квази-интеллигенции.
Во время русской революции и сразу после нее не существовало
какого-либо явного политического водораздела между разными груп-
пами интеллигенции. Большевики располагали сильным контин-
гентом настоящих интеллектуалов; наряду с этим идеи революции
пользовались большой симпатией среди пишущих интеллектуалов,
Не состоявших в партии. Однако сопряженность большевиков с реаль-
ной интеллигенцией оказалась постоянным источником разногласий.
Нтагонизм между пишущими интеллектуалами, приверженными
Коммунистическим принципам, и квази-интеллектуалами, привле-
ЧенНыми коммунистической организацией, были главной причиной
69
фракционных противоречий, сотрясавших партию на протяжении
1918-1929 гг.
Итогом этой борьбы стала полная победа квази-интеллигенции.
Она нашла себе лидера в лице одного из своих представителей —
Иосифа Виссарионовича Сталина. Сталин, полуобразованный
семинарист, заявил о своей позиции в 1927 г., когда назвал оппо-
зиционеров — сторонников Троцкого «группой мелкобуржуазных
интеллигентов, оторванных от жизни, оторванных от революции,
оторванных от партии, от рабочего класса»5
В 1929 г., одержав под водительством Сталина политическую по-
беду, квази-интеллигенция начала в массовом порядке уничтожать
пишущую интеллигенцию. Вплоть до этого времени в Советской
России — несмотря на политические ограничения, введенные рево-
люцией, — все еще процветала подлинно интеллектуальная жизнь.
Русские интеллектуалы держались на уровне современных тенден-
ций (или даже лидировали) почти во всех областях культуры. После
1929 г. всему этому пришел конец: одной за другой всем сферам ин-
теллектуальной деятельности были навязаны незыблемые партийные
стандарты и тоталитарный контроль. Любую идею, возникшую после
1890-х гг., коммунистическая партия осуждала как «формализм» или
«буржуазный идеализм». По мере того как квази-интеллектуалы из
партийного аппарата наращивали свои и без того огромные возмож-
ности, подлинно интеллектуальные интересы пишущей интеллиген-
ции были полностью выкорчеваны из общественной жизни страны.
Символом этой победы квази-интеллигенции стало непотребное вос-
хваление Сталина во всех доступных областях мыслительной дея-
тельности — как величайшего в истории гения.
Судя по позиции Сталина в этом вопросе, торжество квази-
интеллигенции не означало открытого отказа от интеллектуальности.
Интеллектуальный дискурс был насильственно захвачен и сведен к
тому, что было понятно партийным квази-интеллектуалам, к тому,
что им нравилось или что они считали полезным. Перефразируя
официальное определение «социалистического реализма», можно
сказать, что культура стала интеллектуальной по форме и квази-
интеллектуальной по содержанию. Квази-интеллектуал цепляется за
видимость интеллектуальности, поскольку это то, что дает ему ощу-
щение успеха; отсюда коммунистическая страсть к «теории». Однако
квази-интеллектуал чувствует себя уверенно, только когда теория
становится неоспоримой догмой, и когда исключается конкуренция
со стороны настоящих интеллектуалов. А это достигается посред-
ством политического контроля: пишущие интеллектуалы, если и не
уничтожены, то оттеснены в совершенно иную сферу деятельности.
Они становятся платными пропагандистами, членами обширного
70
нового класса специалистов-экспертов, которых русские условно на-
зывают «технической интеллигенцией».
Эта техническая интеллигенция, как и квази-интеллигенция,
является продуктом особых общественных условий, в данном слу-
чае — подъема современного индустриального и технологического
общества. Техническая интеллигенция — это класс подготовленных
специалистов и профессионалов, положение и доходы которых за-
висят от полученного специального образования и достигнутого
уровня квалификации. Там, где техническая интеллигенция хорошо
развита — как это было в странах Запада, прошедших индустриали-
зацию раньше других, — квази-интеллигенция не является значимой
силой. Здесь статус интеллекта не столь исключительно привлека-
телен, ибо открыты и многие другие пути к успеху. Честолюбивые
люди со скромными способностями могут получить профессиональ-
ную подготовку и место работы в тысячах специализированных от-
раслей и таким образом стать представителями технической, а не
квази- интеллигенции. В развитой стране с хорошей системой обра-
зования и широкими возможностями трудоустройства технической
интеллигенции проблемы революционной квази-интеллигенции не
существует.
В России техническая интеллигенция начинает в небольших коли-
чествах появляться в конце XIX в. Возможности для применения об-
разованных высококвалифицированных кадров начали расширяться
после реформ 1860-х гг., на первых порах главным образом на госу-
дарственной службе и в профессиях, не связанных с производством,
а ближе к рубежу веков также и в промышленности. В политическом
отношении эта растущая техническая интеллигенция склонялась к
либерализму конституционных демократов, хотя так никогда и не
стала заметной действенной силой.
Большевики не уделяли сколько-нибудь большого внимания тех-
нической интеллигенции или ее роли в обществе, пока не оказались
на пороге захвата власти. Ленинские работы 1917 г. на эту тему весь-
ма противоречивы, но, едва оказавшись у власти, вождь резко повер-
нулся к технической интеллигенции (или «буржуазным спецам», как
стали называть сразу же после революции). Этому не было прак-
тической альтернативы, даром что идеологические пуристы в ком-
партии поначалу громко протестовали, утверждая, что происходит
предательство пролетарского идеала. Так называемая пролетарская
Революция в России случилась в стране, где развитие промышлен-
ного капитализма находилось только в начале своего пути, поэтому
одна из основных задач, стоявших перед коммунистами, заключалась
н Продолжении этого развития. Чтобы добиться его, они вынуждены
йли использовать ту немногочисленную техническую интеллиген-
71
цию, которая уже существовала в России, и одновременно готовить
пролетариев, к тому, чтобы они взяли на себя эту функцию. Но в ре-
зультате произошло простое пополнение технической интеллигенции
новыми людьми. Иерархия образования, доходов и благосостояния
сделалась постоянным элементом советской действительности. Не-
которые социологические данные дают основание полагать, что от-
дельные представители или потомки бывших привилегированных
классов на деле имели лучшие возможности — по сравнению с ра-
бочими и крестьянами — для того, чтобы влиться в ряды советской
интеллигенции6.
В послевоенные годы уровень развития технической интелли-
генции в СССР ничем не уступал любой другой стране мира. Этот
слой выделялся даже более резко, поскольку не разделял свой ста-
тус с неинтеллектуальным предпринимательским классом, кото-
рый весьма заметен в капиталистических странах. Единственным
способом добиться успеха в России было получить специальное
образование и место во властных структурах. Для существования
квази-интеллигенции больше не оставалось мотивации.
Тем не менее советское общество несло на себе отпечатки квази-
интеллектуального наследия в менталитете коммунистической
партии. Между партаппаратом и всевозможными техническими спе-
циалистами, которых он контролировал, происходили постоянные
трения, обостряемые, вне всякого сомнения, интеллектуальным рас-
хождением между квази- и технической интеллигенцией. Во времена
Хрущева, однако, это расхождение, по-видимому, ослабело, в особен-
ности благодаря попытке генсека заставить партаппаратчиков овла-
девать техническими знаниями для обеспечения прямого контроля
над экономикой. Партийные чиновники становились всего лишь
управленческим звеном технической интеллигенции.
Роль, отводимая интеллектуалу в России, парадоксальна. Ре-
волюционное движение было детищем старой пишущей интел-
лигенции, тем не менее революция в конце концов уничтожила
своего застрельщика. Власть захватили и удерживали представи-
тели квази-интеллигенции, пытавшиеся силой навязать свой спо-
соб мышления, затронувший все аспекты интеллектуальной жизни
России. Но реальным победителем стала та группа, которая прояви-
ла менее всего инициативы. Техническая интеллигенция была неза-
менима как ключевой класс новейшей промышленной системы, и
советский стиль жизни и мышления постепенно был приспособлен
к интересам именно этого слоя в ущерб квази-интеллектуальным
стандартам сталинистов. Любое государство или корпоративное
предприятие, пренебрегающее эффективным набором, обучением,
использованием и поощрением специалистов, обречено на провал.
Как бы ни был несхож исторический опыт разных индустриальных
обществ, результат их политики по отношению к технической ин-
теллигенции поражает единообразием. В глобальном смысле так
возникает «меритократия».
е 4 1 .i
Примечания <
1 См.: Footman D. Red Prelude: The Life of the Russian Terrorist Zhelyabov.
New Haven, 1945. P. 244-257.
2 Ленин В. И. Шаг вперед, два шага назад //Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 254,
310, 370, 379, 390.
3 Ленин В. И. О нарушении единства, прикрываемом криками о един-
стве //Ленин В. И. ПСС. Т. 25. С. 193.
4 Ленин В. И. Письмо в Центральный комитет РСДРП(б) //Ленин В. И.
ПСС. Т. 34. С. 426.
5 Сталин И. В. Политический отчет Центрального Комитета XV съезду
ВКП(б) 3 дек. 1927 г. // Сталин И. В. Соч. Т. 10. М., 1949. С. 336.
6 Feldmesser R. A. The Persistence of Status Advantages in Soviet Russia //
American Journal of Sociology. Vol. 59. July 1953. P. 19-27.
Г Ml "1.
Глава 5. ЛЕНИНСКОЕ ВИДЕНИЕ: ГОСУДАРСТВО И
РЕВОЛЮЦИЯ*
Практически всюду книгу Ленина «Государство и революция»
воспринимают как изложение сути его теории революции и проле-
тарской диктатуры. Эту книгу в 1948 г. даже использовали в суде над
лидерами компартии США — как доказательство организованного
ими заговора с целью свержения правительства. И советские коммен-
таторы, и их наиболее яростные противники — все считали, что в этой
работе Ленин формулирует основные положения, исходя из которых
советская действительность видится как их логическое завершение.
Однако на деле «Государство и революция» — произведение, не
соответствующее ни предшествующим ленинским идеям, ни его по-
следующим практическим действиям. Книга высится как памятник
интеллектуальным колебаниям его автора в течение 1917 г. — года ре-
волюции. Тем не менее ленинские идеи, изложенные в «Государстве
и революции», проникнутые идеалистическим, почти утопическим
духом, были использованы как отправная точка для рационального
объяснения последующей эволюции советского государства, эволю-
ции в совершенно ином направлении.
В «Государстве и революции» Ленин впервые представил поли-
тическую программу пролетарской диктатуры, которая должна была
наступить после ожидаемой победы революции. Этот план не был
сложным в принципе, он включал три основных условия упорядоче-
ния новой политической системы: (1) разрушение репрессивного ме-
ханизма буржуазного государства; (2) установление реальной власти
рабочего класса в форме политического представительства, строго
подчиненного воле масс; (3) передача управленческой функции непо-
средственно в руки народа. Ленин обрисовал будущий политический
строй таким образом: «Рабочие, завоевав политическую власть, разо-
бьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не
оставят от него камня на камне, заменят его новым, состоящим из тех
же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюро-
* Данная глава основана на моей статье «The State and Revolution: A Case
Study in the Genesis and Transformation of Communist Ideology» // American
Slavic and East European Review. 12. Feb. 1953.
74
кратов будут приняты тотчас меры, подробно разобранные Марксом
и Энгельсом: (1) не только выборность, но и сменяемость в любое
время; (2) плата не выше платы рабочего; (3) переход немедленный
к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы
все на время становились “бюрократами” и чтобы поэтому никто
не мог стать “бюрократом”»1 Таким должно было быть устройство
режима, призванного уничтожить остатки буржуазного правления,
руководить социалистическим переустройством экономики и под-
готовить почву для перехода к коммунистическому обществу и от-
мирания государства.
В рамках такого видения Ленин упоминает партию как состав-
ную часть своей теории революции ровно один раз, да и то лишь кос-
венно2. Тут вряд ли нужно напоминать, что во всех других случаях
партия занимает в его помыслах центральное место. В работе «Что
делать?» он утверждал: «Стихийная борьба пролетариата и не сдела-
ется настоящей “классовой борьбой” его до тех пор, пока эта борьба не
будет руководима крепкой организацией революционеров», то есть
партией3. Для Ленина партия была ключевым элементом революции.
Внутри партии «в отношении идейного и практического руководства
движением и революционной борьбой пролетариата нужна возмож-
но большая централизация <...> Руководить движением должно как
можно меньшее число возможно более однородных групп, искушен-
ных опытом профессиональных революционеров»4 Это далеко от
веры в народные массы, провозглашенной Лениным в 1917 г., и боль-
ше согласуется с его послереволюционной надеждой на «железную
дисциплину», «трудовую повинность», «централизацию управления
хозяйством», где «принцип выборности должен быть заменен прин-
ципом подбора»5 В 1921 г. он резюмировал свою философию одной
фразой: «Диктатура пролетариата невозможна иначе, как через ком-
мунистическую партию»6.
Нельзя понять Ленина, если привычно трактовать большевист-
скую историю как процесс развертывания ленинской стратегии, ко-
торому сопутствовали отклонения в крайности, откалывавшие от
партии часть ее членов. На самом деле через все большевистское дви-
жение почти с самого его зарождения и до политического разгрома
левой оппозиции в 1927 г. проходят две разные идейные и политиче-
ские линии7 Из этих двух линий доминирующей была ленинская —
хорошо известная доктрина и организация, которую основатель
партии развивал до 1917-го и затем после 1918 г. Сталин в конечном
Итоге унаследовал руководство именно этим потоком. Другая тен-
денция была представлена разными самозваными группами левой
оппозиции. И не то чтобы ленинское направление отличалось осо-
и «правизной»; оно скорее характеризовалось своей организацион-
75
ной «твердостью». И ленинское, и левацкое идейные течения были
порождены разделением господствовавшей до революции социал-
демократической ортодоксии на два разных направления, отражаю-
щих организационную жесткость одних и программную левизну
других. Какое-то время многие последователи этих двух направлений
считали, что принадлежат к одному лагерю, — пока после революции
1905 г. между ними не вспыхнули разногласия. Однако ряд будущих
левых оппозиционеров, начиная с Троцкого, оставались вне больше-
вистских рядов вплоть до 1917 г.
Между двумя крылами РСДРП существовали четко выраженные
и последовательные различия в мировоззрении. Левые делали упор
на эгалитаристских и анархистских социальных задачах революции
и настаивали на их быстрой реализации; ленинцы для достижения
своих целей выдвигали на передний план средства борьбы и органи-
зацию власти. Левые были революционными идеалистами, правые —
революционными прагматиками. По своему происхождению левые,
как правило, относились к среднему классу и были интеллектуала-
ми, а ленинцы — пролетариями и крестьянами, не интеллектуалами,
к тому же, похоже, с меньшим опытом эмигрантского пребывания на
Западе. Понятное дело, левые поэтому тяготели к теоретической и
интернациональной перспективе, ленинцы — к практическому и на-
циональному подходу.
В течение многих лет левое направление постоянно проявляло
себя в сменявших друг друга оппозиционных группах: «отзовистов»,
«ультиматистов» и «впередовцев» (1907-1912), «левых большеви-
ков» в годы войны, «левых коммунистов» в 1918 г., «демократических
централистов» и «рабочей оппозиции» в период военного коммуниз-
ма, троцкистов — в 1921 г. и вновь в 1923-1927 гг. Год 1917-й был
особым отчасти из-за революционной ситуации и прилива в партию
небольшевистских левых. Но решающим фактором был сам Ленин,
поскольку его цель — вторая революция заставила его сместиться от
собственно ленинского к левому крылу партии. Вот почему «Апрель-
ские тезисы» Ленина оказались таким потрясением для большин-
ства людей из подпольной большевистской организации. Набирая
обороты, быстрый левый подъем провел партию через 1917 г. и, пре-
одолевая возражения со стороны некоторых бывших ближайших
сподвижников Ленина, обеспечил победу Октября. Идеи «Государ-
ства и революции», рассматриваемые в этом контексте как наиболее
полное выражение левой программы, начинает обретать смысл.
Вплоть до 1916 г. Ленин, как и большинство современных ему
социал-демократов, уделял мало (а то и вовсе не уделял) внимания
проблемам, рассматриваемым в «Государстве и революции», или
в тех работах Маркса и Энгельса, где они были подняты впервые.
76
Совершенно неожиданно в конце 1916-го и в начале 1917 г. он вы-
казал горячий интерес к этому предмету, начал изучать его и делать
записи, что в конечном итоге вылилось в публикацию «Государства и
революции». Такое внезапное фокусирование на теории революци-
онного государства стало для Ленина, по всей видимости, средством,
ускорившим переход к левому течению большевистской мысли.
Основная заслуга в том, что Ленин пришел к новому мышлению,
принадлежит Николаю Бухарину, на тот момент наиболее видному
лидеру левого большевистского крыла. Бухаринское влияние на Ле-
нина было отмечено редактором «Ленинского сборника», изданного
в 1924 г.: «Под псевдонимом “Nota Bene” Н. И. Бухарин поместил в
№ 6 журнала “Интернационал Молодежи” статью по вопросу о го-
сударстве (в которой подверг критике “общепринятое”, на самом
деле каутскианское истолкование учения Маркса о государстве).
Эта именно статья побудила Владимира Ильича ближе заняться
соответствующим вопросом. Из подготовлявшейся Владимиром
Ильичем статьи, о которой он здесь упоминает — выросла его работа
“Государство и революция’’»8. В письме к Александре Коллонтай от
17 февраля 1917 г. Ленин писал: «Я готовлю <„.> статью по вопросу
об отношении марксизма к государству. Пришел к выводам еще резче
против Каутского, чем против Бухарина...»9
Статьей, привлекшей внимание Ленина, стала «Der imperalistische
Raubstaat» («Империалистическое разбойничье государство») —
одна из серии публикаций, в которой Бухарин доказывал, что фунда-
ментальной задачей пролетарской революции является разрушение
существующего буржуазного государства. Логику своей программы
действий Бухарин более глубоко изложил в другой статье, где обна-
родовал то, что по прошествии времени можно рассматривать как по-
разительное пророческое предвидение. Это была работа «К теории
империалистического государства» — сочинение, настолько удачное
в качестве анализа главной общественной тенденции XX в., что с его
фактическим забвением следует немедленно покончить10.
Основная идея упомянутой статьи Бухарина заключалась в том,
что в эпоху империализма из буржуазного общества развивается но-
вая форма политической и социальной организации. Это — милита-
ристский государственный капитализм, в условиях которого, как он
писал, «государственная власть всасывает <...> почти все отрасли про-
изводства; она не только охраняет общие условия эксплуатационного
процесса; государство все более и более становится непосредственным
эксплуататором, который организует и руководит производством, как
коллективный собирательный капиталист»11. Окончательным резуль-
татом данной тенденции будет «Новый Левиафан, перед которым фан-
тззия Томаса Гоббса кажется детской игрушкой» '2.
77
Социализм, по мысли Бухарина, не имеет ничего общего с тота-
литарным бюрократическим государством, чью возможную эволю-
цию он предвидел: «Социализм есть урегулированное производство,
руководимое обществом, а не государством... [Он] есть уничтожение
классовых противоречий, а не обострение их»13. Пролетарская рево-
люция не будет просто повивальной бабкой нового социалистиче-
ского общества, которое должно выбраться из скорлупы общества
капиталистического. Правильней было бы сказать, что существуют
два альтернативных преемника капитализма: либо это милитарист-
ский госкапитализм, где вся сила социальной организации обруши-
вается на пролетариат с целью его эксплуатации и где «рабочий
превращается в раба», либо это социализм. «Теоретически здесь мо-
гут быть два случая: либо рабочие организации, подобно всем орга-
низациям буржуазии, врастут в общегосударственную организацию
и превратятся в простой придаток государственного аппарата, либо
они перерастут рамки государства и взорвут его изнутри, органи-
зуя собственную государственную власть (диктатуру [пролетариа-
та])»14. Перед пролетарской революцией Бухарин ставил ключевую
задачу по форсированию общественного развития в направлении от
госкапитализма к социализму. (К своему несчастью, Бухарин не осо-
знавал, — а когда осознал, было слишком поздно, — что победившая
пролетарская революция может и не справиться с переводом истории
на другие рельсы, а при определенных обстоятельствах фактически
ускорить развитие того Левиафана, которого он так страшился.)
Тактический вывод, который Бухарин делал из анализа текущей
социальной эволюции, был ультрарадикальным: «...повсеместная
атака на господствующих разбойников. В нарастающей революци-
онной битве пролетариат разрушает государственную организацию
буржуазии»15. Ленин вторил этому суждению в «Государстве и рево-
люции»: «Революция должна состоять не в том, чтобы новый класс
командовал, управлял при помощи старой государственной машины,
а в том, чтобы он разбил эту машину и командовал, управлял при по-
мощи новой машины»16.
В таком подходе к старому политическому устройству Бухарин
и Ленин шли по стопам некоторых левых европейских марксистов,
в частности голландского социал-демократа Антона Паннекука,
астронома по профессии и революционного теоретика по призванию.
Паннекук утверждал: «Государственная власть не является простым
нейтральным объектом в борьбе классов, она является оружием и
крепостью буржуазии, сильнейшей опорой, без которой буржуазия
никогда не могла бы удержаться на своем месте»17. Исходя из это-
го, Паннекук настаивает: «Борьба пролетариата не является просто
борьбой против буржуазии за государственную власть как [некий]
объект, но борьбой против государственной власти. Суть этой рево-
78
ЛЮЦИИ состоит в разрушении и ликвидации государственных меха-
низмов силы механизмами силы пролетариата»18.
В основе того значения, которое Паннекук, Бухарин и вслед за ними
Денин придавали революции как действию по разрушению государ-
ства, лежал некий аспект марксистской политической теории, являв-
шийся предметом частого недопонимания. Имеется в виду вопрос о
соотношении государственного механизма и классовой борьбы. При-
нято считать, что позиция марксизма здесь проста: государство есть
не более чем орудие правящего класса для подавления масс и сохране-
ния условий их эксплуатации19. Как писал Бухарин, «с точки зрения
марксизма государство есть не что иное, как наиболее общая органи-
зация господствующих классов, основная функция которой заключа-
ется в охранении и расширении эксплуатации классов угнетенных»20.
В «Государстве и революции» позиция Ленина в этом вопросе совер-
шенно ясна: нет конфликта классов — нет государства21.
Обращение же к оригинальным источникам марксистской теории
государства выявляет иной смысл. Согласно Энгельсу, «государство
<...> никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной
обществу... Государство есть продукт общества... признание, что это
общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой...
А чтобы <...> классы с противоречивыми экономическими интереса-
ми не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого
стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила,
которая бы умеряла столкновение, держала его в границах “порядка”
И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все
более и более отчуждающая себя от него, есть государство»22. Здесь
Энгельс придает большое значение тому, чего большинство его по-
следователей наделе так никогда и не поняли: классовая борьба объ-
ясняет возникновение государства, но совсем не обязательно — его
последующее существование. Однажды утвердившись, государство
как организация стремится стать собственным raison d'etre и способ-
но существовать все более и более независимо от тех условий, кото-
рые изначально породили его. Конечно же, государство продолжает
играть роль в классовой борьбе: «Публичная власть усиливается по
Мере того, как обостряются классовые противоречия внутри государ-
ства, и по мере того как соприкасающиеся между собой государства
становятся больше и населеннее. Взгляните хотя бы на теперешнюю
Европу, в которой классовая борьба и конкуренция завоеваний взвин-
тили публичную власть до такой высоты, что она грозит поглотить все
общество и даже государство»23. Вот почему Энгельс учитывал такой
особо важный аспект государства нового времени как единичность,
отдельность в анархическом международном сообществе с логически
втекающей из этого потребностью в обороне и/или расширения
ТеРритории. Эта интернациональная роль почти полностью игнори-
79
ровалась в большинстве марксистских суждений о государстве, тем
не менее этот тезис стал ключевым для обоснования советской по-
литики после революции.
Маркс соглашался, что государство может стать общественным
злом вне связи с тем или иным конкретным правящим классом. Он
видел это во Франции, правительство которой до 1848 г. было «ору-
дием в руках господствующего класса. Только при втором Бонапарте
государство как будто стало вполне самостоятельным. Государствен-
ная машина настолько укрепила свое положение по отношению к
гражданскому обществу, что она может теперь иметь во главе шефа
Общества 10 декабря [коричневорубашечников Луи Наполеона Бона-
парта]»24. Позднее Маркс описал бонапартистскую диктатуру Второй
империи как пример государственной власти, становящейся само-
стоятельной в тот момент, когда противоборствующие общественные
классы, в данном случае буржуазия и пролетариат, почти равны по
силе: «...империя была единственно возможной формой правления в
такое время, когда буржуазия уже потеряла способность управлять
нацией, а рабочий класс еще не приобрел этой способности»25.
Представляет интерес марксово упоминание о «руководстве наци-
ей» как об общественной функции, которая должна осуществляться
совершенно независимо от классовой борьбы. Из этого следует, что
классовая теория государства с самого начала предполагала необхо-
димость понимать ее в ограниченном смысле, то есть только с точки
зрения средств, которыми один класс подавляет другой. Признавая
за государственной властью способность стать опасно самостоятель-
ной, Маркс использовал опыт Парижской Коммуны и описал, каким
должен быть порядок действий, обеспечивающий успех пролетарской
революции. В «Гражданской войне во Франции» им прописаны меры,
необходимые для того, чтобы навсегда покончить с угрозой пролета-
риату, исходящей от старых государственных институтов, и чтобы
«вернуть общественному телу все те силы, которые до сих пор пожи-
рал этот паразитический нарост, “государство”, кормящийся за счет
общества и задерживающий его свободное движение»26. Полный демо-
кратический контроль над всеми действиями политиков должен был
обеспечиваться выборностью всех должностных лиц, правом на немед-
ленный их отзыв, ограничением заработной платы всех госчиновников
уровнем зарплаты рабочих, местной и муниципальной автономией в
пределах целесообразного, но прежде всего — заменой всех полицей-
ских и военных формирований национальной гвардией, т. е. организо-
ванным населением, «вооруженным народом»27. Парижская Коммуна,
по мысли Маркса, была, «по сути дела, правительством рабочего клас-
са, результатом борьбы производительного класса против класса при-
сваивающего; она была открытой, наконец, политической формой, при
которой могло совершиться экономическое освобождение труда»28.
80
Энгельс в своем введении от 1891 г. к «Гражданской войне во
франции» пошел даже еще дальше: «Коммуна должна была с само-
го начала признать, что рабочий класс, придя к господству, не может
дальше хозяйничать со старой государственной машиной; что рабо-
чий класс, дабы не потерять снова своего только что завоеванного
господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе
употреблявшуюся против него, машину угнетения, а с другой сторо-
ны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и
чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемы-
ми в любое время». Прежние властные органы «со временем, слу-
жа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его
повелителей»29 Поскольку государство не являлось в конечном
счете производным от классовой борьбы, а было (по взятой у Руссо
терминологии Энгельса) «создано» «обществом», «дабы заботиться
о его коллективных интересах», то делать вывод, что с прекращени-
ем классовой борьбы после пролетарской революции государство с
необходимостью отомрет, не было никаких оснований. Оно просто
перестанет быть органом классового подавления, ибо не будет клас-
сов, которые подавляли бы друг друга. Государство все еще будет су-
ществовать и будет продолжать угрожать успешному утверждению
социалистического общества — из-за возможности «превращения
его в хозяина общества». Поэтому пролетариат нуждался в мерах
демократического контроля, которые Маркс описал, и примером
которых предположительно стала Парижская Коммуна30.
Как только Ленин познакомился с описанной программой сокру-
шения буржуазного государства, он, не колеблясь, включил ее в свою
схему революционного процесса. Однако упустил из виду существен-
нейшую логику этого великолепного суждения — защиту общества
от опасной самостоятельности государственной машины и в резуль-
тате допустил, что продуманная программа народного контроля над
тем, как осуществляется политическая власть, была сведена на нет с
приходом к власти большевиков. Ленин не выходил за рамки узкого,
классово-обусловленного понимания государства. Этот простой под-
ход, оправдывающий любые жестокие меры, позднее действительно
взятые на вооружение от имени диктатуры пролетариата (несмотря
на обещанное окончательное отмирание государства), стал обяза-
тельной доктриной коммунистической партии. Соображения про-
ницательных Маркса и Энгельса об очевидных опасных аспектах
политических институтов пребывали в забвении, что устраивавало
коммунистических теоретиков.
В «Государстве и революции» Ленин следовал за Энгельсом, ког-
да говорил о конечном отмирании государства в узком его понима-
Пии: «А раз большинство народа само подавляет своих угнетателей,
т° ‘особой силы" для подавления уже не нужно! В этом смысле го-
81
сударство начинает отмирать. Вместо особых учреждений приви-
легированного меньшинства (привилегированное чиновничество,
начальство постоянной армии), само большинство может непосред-
ственно выполнять это, а чем более всенародным становится самое
выполнение функций государственной власти, тем меньше стано-
вится надобности в этой власти»31. Однако только к государству в
узком смысле - как к инструменту классовых репрессий относи-
лись ленинские сентенции о сломе государства и демократическом
контроле над ним (мерах, на которых настаивали Маркс и Энгельс,
чтобы не допустить превращения государства в широком смысле —
в «хозяина общества»).
Изменение Лениным своей позиции после Октябрьской револю-
ции (возврат к характерному для него упору на прагматику, когда
речь идет о власти) ощущалось даже в «Государстве и революции»,
где он выказал готовность поддержать сильные институциональные
органы управления и сохранить прежний бюрократический и адми-
нистративный персонал. Анархический идеал, рассуждал он, в эко-
номической деятельности оказался утопией в силу реалий развития
производства в индустриальную эпоху: «Возьмите фабрику, желез-
ную дорогу, судно в открытом море, — говорит Энгельс, — разве не
ясно, что без известного подчинения, следовательно, без известного
авторитета или власти невозможно функционирование ни одного из
этих сложных технических заведений, основанных на применении
машин и планомерном сотрудничестве многих лиц?»32 Такая по-
требность с очевидностью ведет к тому, что предпочтение отдается
обученному техническому и управленческому персоналу, унаследо-
ванному от прежнего режима: «Нам нужны хорошие организаторы
банковского дела и объединения предприятий (в этом деле у капи-
талистов больше опыта, а с опытными людьми работа идет легче),
нам нужны в большем и большем, против прежнего, числе инженеры,
агрономы, техники, научно-образованные специалисты всякого рода
<...> мы, вероятно, лишь с постепенностью будем вводить равенство
платы в полном его размере, оставляя на время перехода более вы-
сокую плату для таких специалистов, но мы поставим их под всесто-
ронний рабочий контроль... А организационную форму работы мы не
выдумываем, а берем готовой у капитализма»33.
Несмотря на победу революции, Ленин продолжал попытки увя-
зать узкоклассовое понимание государства — с очевидной необходи-
мостью в нем как в организации и властной структуре, призванной
решать все более сложные вопросы послереволюционного общества.
На Всероссийском съезде советов народного хозяйства (май 1918 г.)
он говорил: «Нет никакого сомнения, что чем дальше будут двигаться
завоевания Октябрьской революции <...> тем больше, тем выше бу-
дет становиться роль советов народного хозяйства, которым предсто-
82
ит одним только из всех государственных учреждений сохранить за
собой прочное место, которое будет тем более прочно, чем ближе мы
будем к установлению социалистического порядка, чем меньше будет
надобности в аппарате чисто административном, в аппарате, ведаю-
щем собственно только управлением. Этому аппарату суждено, после
того как сломлено будет окончательно сопротивление эксплуатато-
ров, после того как трудящиеся научатся организовывать социалисти-
ческое производство, — этому аппарату управления в собственном,
тесном, узком смысле слова, аппарату старого государства суждено
умереть, а аппарату типа Высшего совета народного хозяйства суж-
дено расти, развиваться и крепнуть, заполняя собой всю главнейшую
деятельность организованного общества»34. «Государство», разумеет-
ся, могло отмирать, но «государство» и «отмирание» как взаимосвя-
занные идеи постепенно сходили на нет, дабы устранить все тормоза
для теоретического обоснования нового революционного режима.
После Октябрьской революции партия как институт вновь за-
няла главное место в большевистском сознании, и под воздействием
Гражданской войны большинство членов партии перестали воспри-
нимать «Государство и революцию» всерьез. Местные советы вроде
бы осуществляли меры контроля, предусмотренные большевистской
программой 1917 г., но когда локус реальной политической власти
сместился в сторону партии и ее высших органов, эта функция сове-
тов перешла в латентное состояние. Не будучи зависимым от какого
бы то ни было народного контроля и не являясь орудием классового
господства, советское государство стало-таки «хозяином общества».
Примечания
1 Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 109.
2 Там же. С. 26. Ленин спорит с «оппортунистами» по поводу руководящей
роли марксистов и пишет: «Воспитывая рабочую партию, марксизм воспиты-
вает авангард пролетариата». Термин авангард, кстати, хотя и встречается в
коммунистическом лексиконе, редко появляется на страницах «Государства
и революции». Ленин говорит просто о «пролетариате».
’Ленин В. И. Что делать? //Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 135.
4Ленин В. И. Письмо к товарищу о наших организационных задачах //
ПСС. Т. 7. С. 21.
5IX Съезд РКП(б). Протоколы. М., 1934. С. 520-532.
6Протоколы X Съезда РКП(б). М., 1933. С. 121.
См.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition
In Soviet Russia. Cambridge, Harvard University Press, 1960.
“Ленинский сборник. T. II. M., 1924. С. 284 (сн. 7).
“Там же. С. 282-283.
Бухарин написал эту статью в середине 1916 г. с намерением опубли-
к°вать ее в нерегулярно выходившем «Сборнике “Социал-демократа"» под
83
редакцией Ленина, но статья была отвергнута. В конце концов она вышла в
1925 г. в «Революции права», сборник I (М.: Коммунистическая академия).
В примечании к статье Бухарин в качестве объяснения первоначального от-
каза в публикации выдвигает догадку, что редколлегия «не сочла возможным
публиковать ее, потому что поняла, что там высказываются неправильные
взгляды на государство». В противоположность этому Ленин в своем письме
Коллонтай от 17 февраля 1917 г. (Ленинский сборник. Т. II. С. 283) выска-
зался в том смысле, что именно недостаток средств не дал возможности напе-
чатать очередной выпуск «Революции права», в который уже была включена
бухаринская статья. Это может указывать на то, что Ленин двигался в сторо-
ну бухаринской левой позиции быстрее, чем считал сам Бухарин.
11 Бухарин Н. И. К теории империалистического государства // Револю-
ция права. Сб. 1. М., 1925. С. 21.
12 Там же. С. 30. .,.я
13 Там же. С. 26. ,к
14Там же. С. 30. ц
15 Там же. С. 31-32. ’ ’ Д (
16 Ленин В. И. Государство и революция. С. 114-115.
17 Паннекук А. Империализм и задачи пролетариата // Коммунист (Же-
нева). 1915. № 1-2. С. 74. Довольно странно, что идеи Паннекука не привле-
кали внимания Ленина, пока ими не заинтересовался Бухарин.
18 Паннекук А. Действия масс и революция (на нем. яз) // Die Neue Zeit.
1912. 12, 16, 19. Эта статья оказала непосредственное влияние на Ленина в
конце 1916 г., о чем свидетельствуют материалы «Ленинского сборника»
(Т. 14).
19 См., напр.: Carew-Hunt R. N. The Theory and Practice of Communism: An
Introduction. N.Y., 1951. P. 64-65.
20 Бухарин H. И. Указ. соч. С. 7.
21 Ленин В. И. Государство и революция. С. XXIV.
22 Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государ-
ства // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 169-170.
23Там же. С. 171.
24 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Эн-
гельс Ф. Соч. Т. 8. С. 206-207.
25 Маркс К. Гражданская война во Франции // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 17. С. 341.
26 Там же. С. 345.
27 Там же. С. 342. ч..
28 Там же. С. 346.
29 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Гражданская ВОЙВй,В0 Фран-
ции» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 199. ',;:.>>r J
30 Там же. С. 200. 1П,.
31 Ленин В. И. Государство и революция. С. 42.
32 Там же. С. 61.
33 Ленин В. И. Удержат ли большевики государственную власть? // Ле-
нин В. И. ПСС. Т. 34. С. 311-312.
34 Ленин В. И. Речь на I Всероссийском съезде советов народного хозяй-
ства//Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 377-378.
ЧАСТЬ II. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Глава 6. РОССИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ*
Революционеров часто обвиняют в том, что они считают: цель
оправдывает средства. Но великие революции, как правило, не начи-
наются согласно целеполаганию. «Революцию нельзя ни сделать, ни
остановить», — отмечал Наполеон, пребывая в заточении на остро-
ве Св. Елены1. Революции происходят в силу сложных причинно-
следственных комбинаций, складывающихся из ситуативных
тенденций, с одной стороны, и пусковых механизмов — с другой; из
слияния отдаленных и непосредственных причин. Преднамеренная
деятельность революционеров обычно совершенно безуспешна, она
приводит лишь к неудачным переворотам и бесполезным актам тер-
рора. В тех редких случаях, когда масштабная революция в самом деле
начинается с организованного переворота (как это было, к примеру, в
Китае в 1911 г.), такая революция может принять направление, дале-
ко выходящее за пределы намерений и ожиданий ее инициаторов. Не-
вольно приходит на ум известное высказывание Фридриха Энгельса:
«Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались
на другой день, что они не знали, что делали — что сделанная револю-
ция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать»2.
Революция не есть событие, она — процесс. Процесс этот длит-
ся в течение некоторого периода времени и проходит определенные
стадии развития. Естественно, все революции разные, но в той или
иной форме они демонстрируют одни и те же характерные фазы. Схе-
матически эти фазы таковы: свержение старого режима; правление
Умеренных; полное или частичное разрушение прежнего институци-
онального устройства; эмоциональная мобилизация и поляризация
населения; борьба за власть между левыми экстремистами и правыми
контрреволюционерами. Это, конечно, модель, ставшая известной из
«Анатомии революции» («Anatomy of Revolution») покойного Крей-
* В основе этой главы лежит моя статья «Что случилось с русской рево-
люцией?» (Whatever Happened to Russian Revolution? // Commentary. Nov.
85
на Бринтона, в свою очередь, заимствовавшего ее из гораздо менее
известной, но новаторской работы историка американской церк-
ви Лайфорда Эдвардса «Естественная истории революции» («The
Natural History of Revolution»/
До известной степени модель Эдвардса-Бринтона работает — и
прекрасно — в отношении множества разных революций. Но в при-
менении к поздним стадиям революции, наступающим после мо-
мента кризиса с его революционным экстремизмом, достигающим
апогея, эта модель нуждается в уточнении. Свержение прежней вла-
сти и эмоциональный подъем народных масс в ходе революции рано
или поздно приводят страну к кризису, способ разрешения которо-
го не является исторически предопределенным. В этой точке нация
может пойти в сторону как левой, так и правой диктатуры или к не-
устойчивому умеренному равновесию, так что имеется широкий диа-
пазон вариантов выхода из кризиса, в котором действия отдельных
индивидов и случайные события способны повлиять на результат
исторического выбора. Это момент, когда сознательный выбор ре-
волюционеров может стать решающим, когда действительно умест-
на моральная оценка, и когда ответственность за упомянутый выбор
действительно можно возложить на конкретных революционеров
или контрреволюционеров.
Победа революционного экстремизма в России стала результа-
том как раз такой неопределенности кризисной ситуации. Успех
большевиков был итогом действия как личностного фактора, так и
непредсказуемых обстоятельств: тут и решительность лидеров, и без-
дарность контрреволюционеров, и бездействие пререкавшихся между
собой партий, поддерживавших Временное правительство, плюс игра
случая и улыбнувшаяся большевикам удача в ходе событий Октября
1917 г. Говорить так — не значит отрицать за народными массами,
находившимися на эмоциональном подъеме (петроградскими рабо-
чими, армейцами и прежде всего крестьянами), роль огромной обще-
ственной силы. Несомненно, только захвативший эти слои населения
революционный процесс обеспечил саму возможность захвата власти
экстремистами. И точно так же тот факт, что Россия была экономи-
чески относительно отсталой и переформированной, значительно
увеличил шансы экстремистов на успех. Экономическая отсталость
гарантировала им широкий отклик со стороны социально неудо-
влетворенных элементов: рабочих, не имевших своих устоявшихся
организаций, солдат, лишенных права на человеческое обращение с
собой, а прежде всего — безземельных и малоземельных крестьян.
История новейшего времени свидетельствует в целом, что револю-
ционный процесс в слаборазвитых странах, где существует большой
разрыв между ожиданиями и удовлетворенностью населения, чаще
86
развивается по «левому» сценарию. В более развитых странах основ-
ной массе населения есть, что терять, и если они и вовлекаются в ре-
волюцию, то на пике кризиса обычно отшатываются вправо.
Но существует один аспект русской революции, который отли-
чает от ее более ранних предшественниц. Речь идет о способности
режима, созданного революционными экстремистами, десятки лет
удерживать власть, избегая открытого термидорианского перево-
рота или реставрации. Конечно, все долгие месяцы Гражданской
войны в России большевики находились на волосок от гибели, но
они довольно быстро приспособились, взяв на вооружение бюро-
кратическую организацию и военные методы управления, и избежа-
ли того решительного краха, который рано или поздно настигал все
послереволюционные диктатуры. С другой стороны, большевики в
то время не институционализировали «перманентную революцию».
Им удавалось сохранять устойчивость своего режима только благо-
даря гибкому реагированию на происходящие события: диктатуре
партии во время Гражданской войны; отступлению к госкапитализ-
му после кризиса 1921 г.; сталинской революции (в виде коллекти-
визации и пятилетних планов), разрешившей противоречия «новой
экономической политики». Благодаря этим ответам на конкретные
социальные и экономические вызовы, советская власть каждый раз
олицетворяла непрерывность развертывания революционного про-
цесса, пусть и в приглушенной форме, без дальнейших явных сло-
мов политической системы.
Нэп знаменовал собой подавление идеалистических настроений
ультралевых и уступку всему населению в виде полусвободной эко-
номики. По сути, если не по форме, он, безусловно, являлся термидо-
ром русской революции. Придя на смену типично экстремистскому
режиму «военного коммунизма», нэп стал своевременным отступле-
нием, предпринятым самим же коммунистическим руководством,
дабы избежать свержения собственной власти. Семью или восемью
годами позже Россия вновь «переключила передачу» без какого-либо
резкого слома в государстве — когда нэп уступил место сталинской
революции. Противники Сталина, чувствуя свою правоту, обличали
«новую фазу бонапартизма». Если выразиться чуть более безлично,
сталинская революция вступила в фазу послереволюционной дикта-
туры, в которой революционные лозунги соединялись с традицион-
ными методами ради мобилизации энергии народа на воплощение в
жизнь великих амбиций диктатора.
В России, разумеется, не было реставрации, сравнимой с возвра-
щением на трон Стюартов или Бурбонов. Однако, если бы в ходе
Второй мировой войны Гитлер оказался искуснее, и правительство
Сталина пало, то в каком-то смысле реставрация вполне могла бы
87
осуществиться. Но даже и без такой возможности в эпоху «вели-
кой чистки» имели место изменения, которые в некотором роде
могут действительно рассматриваться как функциональный ана-
лог реставрации. Эти изменения включали в себя произошедшую
в очередной раз кристаллизацию неизменно иерархичного автори-
тарного общества с консервативными и националистическими нор-
мами в социальной и культурной политике; кроме того, изменения
проявились в полном уничтожении всех бывших революционе-
ров в кульминационный момент репрессий, время так называемой
«ежовщины» (по имени тогдашнего наркома внутренних дел, главы
НКВД Николая Ежова).
Если развитие событий в России легко укладывается в класси-
ческую модель революции, то советский опыт все же отличается от
остальных. В нем, конечно, имели место резкие изменения в поли-
тике и персоналиях, имелось огромное расхождение между первона-
чальными намерениями революционеров и тем, к чему привели их
усилия. Однако устойчивость коммунистического режима позволи-
ла сохраниться некоторым ранним чертам экстремистской диктату-
ры, в частности ее марксистско-ленинской идеологии и привычке
объяснять все, что происходит, в марксистских терминах. В силу
политической непрерывности русская революция передала своим
наследникам легитимность, в некотором роде неполноценную. Это
вынуждало коммунистов для оправдания результатов революци-
онного процесса ссылаться на его изначальный замысел (хоть они
и не совпадали). Отсюда, с одной стороны, навязчивое стремление
советской власти к поддержанию тотального контроля над сферой
общественной жизни, с другой — саморазрушительная жестокость,
которую влекли за собой подобные действия.
Многие авторы различают два основных вида революции. Один,
вплоть до Французской революции или, согласно некоторым вер-
сиям, до русской революции, — представляет собой революцию по-
литическую: созидательную, освободительную, благую. Другой вид,
начавшийся с Французской революции для одних и с русской для
других, являет собой социальную революцию: разрушительную,
репрессивную, дурную4. Эта упрощенная типология признает, что
разные революции олицетворяют собой разные требования, раз-
ные программы и разные движущие силы. Она признает также, что
существует определенная временная последовательность от одной
революции к другой по мере возникновения новых целей, посколь-
ку завершение одной революции становится исходной точкой для
следующей.
Все революции вплоть до Французской включительно были пре-
жде всего религиозными и политическими и имели своей целью
88
достижение свободы совести и политических прав. Согласно марк-
систской терминологии, эти революции назывались «буржуазны-
ми», хотя ни во Франции, ни где бы то ни было еще они не являлись
делом исключительно одного класса. В Европе середины XIX в. ре-
волюционная активность начинает обретать новую наполненность,
предъявляя социальные-экономические требования и бросая вызов
экономическому господству классов, владеющих собственностью.
Это было движение, разумеется, получившее в марксизме наиме-
нование «пролетарской» революции, при том, что ее воплощение в
жизнь не было, как и в случае с буржуазными революциями, делом
одного единственного класса.
Сопротивление рабочего класса и социалистические идеи, со-
ставляющие потенциал революции, если она направлена на слом ка-
питалистической частной собственности, никоим образом не были
исключительно русским явлением, хоть Россия и стала первым ме-
стом, где эти идеи восторжествовали. Они были обречены составить
главный пафос любой революции, какая бы ни произошла в XIX в.
вследствие развития капиталистического производства и появления
его социалистической антитезы. Однако в дореволюционной России
социалистическая мысль была окрашена утопизмом и экстремизмом
русской интеллигенции, часть которой ненавидела прежнюю мест-
ную мелкую буржуазию и кулаков так же сильно, как новую западни-
ческую буржуазию. У либерального капитализма здесь практически
не было сторонников.
Уникальность России в том, что она — родина первой успешной
революции, вдохновленной социалистической идеей. И совершенно
справедливо, что русская революция открыла, как говаривали в СССР,
новую историческую эпоху, став прообразом экономической револю-
ции, направленной на уничтожение частной собственности. Это тот
вид власти, который революция в самом деле свергла в России, при
том, что на прегрешения другой власти, могли смотреть сквозь паль-
цы. Полным устранением капиталистов русский революционный
опыт продемонстрировал свободному миру ту характерную форму
экономической революции, которая назревала для двух поколений
в Европе. В головах многих — как симпатизантов, так и враждебно
настроенных к революции — социализм и Россия означали одно и то
же. И только от установок наблюдателя зависело, считать ли, что со-
циализм красит Россию или что Россия портит социализм.
Большевики крепко усвоили антикапиталистический принцип. Их
антикапитализм подпитывался не только марксистским наследием,
но и многолетней предубежденностью как интеллигенции, так и на-
рода — против «мещанства», или связанного с торговлей социального
слоя. Антикапиталистического принципа придерживались вплоть до
89
крушения советской власти, причем придерживались поразительно
преданно, если иметь в виду изменение почти всех элементов сознания
советских людей. Начиная со времени Сталина и до самого конца, в
СССР не существовало частной собственности на средства производ-
ства. Частный найм одного человека другим означал «эксплуатацию»,
то есть экономическое преступление. Частная торговля — даже такая
как приобретение и последующая перепродажа рубашки или пары
обуви — считалась «спекуляцией», не менее отвратительным правона-
рушением. В этом отношении практика советской действительности
контрастировала даже с восточноевропейскими коммунистическими
странами, где наблюдались разного рода уступки мелкому индивиду-
альному предпринимательству. В Советской России антикапитализм
служил моральным абсолютом. Это было фундаментальное направ-
ление, которого упорно придерживались, но не из политической целе-
сообразности и не из соображений развития экономики или чего бы то
ни было еще, а наперекор абсолютной нецелесообразности и огромным
жертвам, постоянно приносимым из-за бескомпромиссного следова-
ния этому принципу. В своем стремлении к абсолюту антикапитализма
коммунисты шли на немыслимые жестокости, перечеркивая наследие
предшествовавших революций в деле завоевания свободы человека.
Антикапитализм был той самой отличительной чертой русского рево-
люционного экстремизма, которая не ослабевала с годами, сопутствуя
увековечению революционного государства, и естественным образом
вносила свой вклад в утверждение революционной идеологии.
Если говорить в международном плане, то первое время анти-
капитализм являл собой главную притягательную силу русской
революции. По обе стороны земного шара поборники сохранения
статус-кво были потрясены и охвачены паникой при мысли о воз-
действии русской пропаганды и русского примера на их собствен-
ный рабочий класс. Одни государства уступили и позволили своим
нереволюционно настроенным реформаторам «привить на теле по-
литики» малую дозу госсоциализма в форме «общества всеобщего
благосостояния». Другие, в стремлении дать отпор коммунистиче-
скому вызову, избрали силовой путь контрреволюции — иными сло-
вами, фашизм. Но и в том, и в другом случае фокусом политических
дискуссий в западном мире на протяжении 30-40-х гг. XX в. был
основной вопрос, поставленный русской революцией, а именно: во-
прос о сворачивании или лишении власти тех, кто владел собствен-
ностью, над теми, кто не владел ею.
Отдельные аспекты русской революции, характерные для ее ран-
него этапа, вызывали не меньшее неприятие буржуазного мира, но
оказались более эфемерными. Тогда сильны были надежды на новую
эпоху в общественных отношениях: равенство полов, равенство ква-
90
лифицированных и неквалифицированных работников, освобожде-
ние личности от всех ограничений, налагаемых традицией, начиная с
семьи и школы и заканчивая тюрьмой. Но на практике эти утопиче-
ские анархические мечты были вскоре отброшены — к великому разо-
чарованию протестующих групп идеалистов-ультрареволюционеров.
Эти пуристы оказались перед лицом реальности обыденного мира,
усугубленной отсталостью России, разрушениями, принесенными
войной и революцией, и важнейшей идеологической нацеленностью
коммунистов на уничтожение капиталистического производства.
Названные ограничения сделали социальное освобождение скорее
обязанностью, нежели привлекательной задачей, причем не только
для властей. В конце концов, какую ценность может иметь свободное
образование — для неграмотного или открытка с сообщением о разво-
де — для жены крестьянина? Короче говоря, коммунисты уцепились
за революцию экономическую и отказались от революции социаль-
ной. Социальная революция как устойчивый идеал была отброшена,
а возродилась спустя два поколения у западных «новых левых» да
еще - - на короткий срок - в ходе «культурной революции» в Китае.
Отказ русских коммунистов от социальной революции был боль-
ше чем прагматическим маневром. Одной из знаковых черт сталин-
ской революции — советского бонапартизма был систематический
отказ от идеалов социальной свободы и равенства людей, система-
тическое неприятие их на практике, а нередко и на словах. Сталин
обозначил эту новую установку в своей знаменитой ремарке, отвер-
гавшей «уравниловку» как немарксистское явление, а также когда в
очередной раз назвал средствами общественного контроля школу,
семью и закон5. Его социальный консерватизм был в действительно-
сти настолько абсолютен и так твердо усвоен его сумевшими выжить
помощниками и преемниками, что впору искать этому глубокие пси-
хологические и культурные корни. Естественно, встает и более ши-
рокий вопрос: а была ли Россия достаточно зрелой в культурном и
экономическом отношении для того рода революции, которую осу-
ществили большевики?
Вплоть до 1917 г. марксисты всех оттенков соглашались с пророче-
ством создателя теории, в которую они верили: пролетарская револю-
ция произойдет в стране наиболее зрелого капитализма. Это логически
вытекало из тезиса: «Ни одна общественная формация не погибает
раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она
дает достаточно простора»6. Зрелый капитализм, с одной стороны,
должен обеспечить технологический и организационный базис для
обеспечения материального изобилия, необходимого для переориен-
тации поведения людей и перевода его на социалистические рельсы.
С другой стороны, капитализм одновременно должен гарантировать
91
собственную кончину — вследствие далеко зашедших внутренних про-
тиворечий. Но в случае с Россией пролетарская, по идее, революция
совершилась и выстояла в стране, про которую заранее было известно,
что предварительные условия для установления власти рабочих в ней
отсутствуют. Из этой-то аномалии, согласно детерминистским дово-
дам социал-демократов, возражавших коммунистам, и проистекали
все искривления и несправедливости послереволюционного общества,
в котором не было достаточных материальных ресурсов для поддержа-
ния гуманистических устремлений социалистической революции.
В действительности, когда большевики захватили власть, даже
они не претендовали на то, что будут пытаться утвердить социализм
в отдельно взятой России, или что это произойдет немедленно, в сло-
жившихся тогда обстоятельствах. Еще до 1917 г. и Ленин, и Троцкий
попытались обосновать свои надежды, на то, что русский рабочий
класс — вопреки расчетам меньшевиков на историческую эволю-
цию — сумеет сыграть революционную роль. Но если Ленин уповал
на то, что рабочие смогут каким-то образом возглавить буржуазную
революцию (согласно его теории «демократической диктатуры про-
летариата и крестьянства»), то Троцкий полагал, что они используют
свою победу только как временное преимущество (в соответствии
с его теорией перманентной революции). В дальнейшем рабочая
власть должна будет дожидаться либо последующего внутреннего до-
зревания индустриальной фазы капитализма (по Ленину), либо ино-
странной революционной помощи (по Троцкому) — и то, и другое для
поддержки подлинно социалистического плана действий в России.
Когда в 1917 г. произошла революция, и Ленин, и Троцкий мог-
ли объяснить это как результат войны, которая тогда все еще шла.
Они могли также согласиться (до подписания Россией сепаратного
мира с немцами в Брест-Литовске), что величайшее значение этой
войны состоит в том шансе, который она дала им для разжигания ми-
ровой революции на Западе. Значение, придававшееся войне боль-
шевистскими лидерами, сближало их с теми, кто считал, что в годы
полуконституционной Думы (1906-1917) Россия шла по пути ли-
берального капиталистического развития. И теми, и другими толь-
ко война рассматривалась как фактор, породивший революционный
кризис. В этот момент Ленин призвал к вооруженному захвату вла-
сти, говоря, что война предоставляет России уникальную и непо-
вторимую возможность стать застрельщиком мировой революции.
Делая ставку на поддержку революции, которая ей будет оказана
за границей, большевики повели успешную борьбу за власть, но за-
тем оказались выброшены на берег своего бесплодного и одинокого
острова пролетарской революции — вожделенное спасение из-за ру-
бежа так и не реализовалось.
92
Если октябрьское восстание действительно было преждевремен-
ной пролетарской революцией, то тот факт, что оно смогло одержать
победу в условиях, которые тогда существовали в России, немедленно
ставит под сомнение марксистский тезис о том, что революция не мо-
жет произойти раньше, чем полностью разовьется старое общество, а
возможности его развития будут исчерпаны. Однако более широкий
взгляд на важнейшие революции в истории, такие как Английская и
Французская, говорит нам, что Россия вовсе не одинока в своей пре-
ждевременности.
Революция, как правило, не происходит после полного созревания
данной общественной системы (что, безусловно, касается капитализ-
ма). Марксистский тезис о том, что прежняя система должна исчер-
пать свой потенциал, был ошибочным не только в случае с Россией;
он вообще был ошибочным. Революция естественным образом сопро-
вождает модернизацию, более того, она, как правило, происходит не
в конце данного процесса, а в начальной точке его середины, то есть
в период наиболее быстрых перемен и предельной напряженности
между меняющимся обществом и косными институтами. Вопреки
Марксу, революция не есть исключительно сражение поднимающего-
ся нового класса с классом отжившим; революция — это структурный
кризис в ходе развития; она всегда увлекает за собой конгломерат не-
удовлетворенных жизнью социальных элементов, конкретный состав
которых зависит от времени и обстоятельств.
Общества, без каких-либо революционных потрясений успешно
осуществившие переход к зрелому капитализму, выработали, как
представляется, иммунитет к насильственной революции. Есте-
ственней всего революции происходят в тех обществах, где они яв-
ляются «преждевременными» — будь то с точки зрения неполноты
социальных перемен, которые их провоцируют, или неограниченных
желаний, пробуждаемых этими социальными переменами. Момент
наибольшей восприимчивости общества к революции наступает
тогда, когда растущие ожидания людей далеко опережают развитие
ресурсов, призванных эти ожидания удовлетворить. Если революци-
онный переворот происходит именно в такой период, иллюзии отно-
сительно возможности немедленно воплотить устремления каждого,
обретают силу отчаянных поступков. Это то состояние духа, которое
и возносит революционных экстремистов к вершинам власти. К со-
жалению, в реальности революцию не удержать на таком накале. Но-
вые вожди вынуждены исходить из целесообразности и прибегать к
принуждению или же погибнуть, сражаясь. Энгельс видел эту про-
блему: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю край-
ней партии, является вынужденная необходимость обладать властью
в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства
93
представляемого им класса... Он вынужден представлять не свою
партию, не свой класс, а тот класс, для господства которого движе-
ние уже достаточно созрело в данный момент. Он должен в интересах
самого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделы-
ваться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том,
что интересы другого класса являются его собственными»7. Постав-
ленные перед таким выбором, экстремисты, как правило, примыкают
либо к тем, кто ориентирован на власть, либо к тем, кто ориентирован
на идею. Идеалисты неизбежно проигрывают; и только те, кто не зна-
ет жалости, проявляя в то же время известную гибкость, имеют шанс
поддержать идею революции.
Энгельс, похоже, не понимал, что захват экстремистами власти
до того, как условия «созрели», — естественный закон революции.
Отсюда неизбежные разочарование и дезориентация сторонников
революции. Условия, создавшие возможность для революционного
действия, априори исключают реализацию революционных устрем-
лений. И наоборот, когда условия достаточны, чтобы удовлетворить
эти устремления, революция не нужна. Ленин был совершенно прав,
когда предупреждал, что вопреки ожиданиям Маркса мирный про-
гресс и экономические достижения непременно ослабят революци-
онную сознательность рабочих и сделают пролетарскую революцию,
в его понимании, навсегда недостижимой.
Вышло так, что революция прервала развитие России на ранней
стадии индустриализации, когда экономическая основа страны все
еще, как ни печально, не была в состоянии обеспечить то справедли-
вое распределение, которого ждали от социализма. Вместо дележа
скудных богатств страны перед революционерами встал более оче-
видный вызов: необходимость подобрать то, что осталось после ка-
питализма, и с помощью политических и экономических институций
социализма возобновить экономический рост. Так оно и происходило
с 1918 г., но в 1924-м эта практика получила теоретическое благосло-
вение Сталина в виде формулы «социализм в одной стране».
В то время перед марксистами встал естественный вопрос: а может
ли послереволюционная большевистская Россия оставаться подлин-
но рабочим государством, если социально-экономическая база для
столь передовой надстройки ей не соответствует? И не эволюциони-
рует ли незаметно советская власть, несмотря на всю свою риторику,
в нечто совершенно иное в смысле ее классовой сущности? Потен-
циальное классовое перерождение коммунистической диктатуры со-
ставляло главный предмет теоретических разногласий в полемике
между «левой оппозицией» и вождями правящей партии в середине
1920-х гг., хотя эти оппозиционеры не решались доводить свою аргу-
ментацию до жестких выводов. Отчасти их проблема состояла в от-
94
сутствии ясной теоретической альтернативы. Если Советский Союз
не был государством рабочих, то чем он являлся на самом деле, при
том, что явно не был капиталистическим? Следуя логике историче-
ского материализма, революция должна дать новую правящую вер-
хушку лидеров, основывающих свою власть на новейших средствах
производства в рамках широкомасштабных промышленных и техни-
ческих объектов. Эти люди, безусловно, должны быть организатора-
ми, управленцами и инженерно-техническими работниками. Именно
такими и были на самом деле те, кто выгадал от русской революции,
будучи сам порожден ею. Данный тип не уникален для России, но
вследствие революционного кризиса в стране, он внедрился во власть
более резко и неприкрыто, чем в странах, чье развитие шло более раз-
меренно, а элементы капитализма сохранились8.
По мере развития революционного процесса правление этого
«нового класса» в Советской России эволюционировало, полностью
оформившись при Сталине, на этапе послереволюционной диктатуры,
когда преемники революционного экстремизма искали пути решения
проблемы недостаточного развития промышленности. Этот «новый
класс» без лишних вопросов поддержал и диктаторские методы, и
антикапиталистически й курс, выкованный в ходе революции, обре-
тя смысл своего существования в специфически советском подходе к
развитию: через посредство бюрократического социализма. Судя по
результатам, этот метод был не более эффективен, чем капитализм в
периоды самого быстрого своего развития. Но советский метод тотали-
тарного социализма избирался не ради оптимального развития, он был
результатом революции, ее данностью, первоначально оформившейся
в коммунистической партии, а затем примененной к проблемам эко-
номического развития, существование каковых прежде не осознавали
или же уклонялись от их решения. Советский тоталитаризм был сред-
ством, созданным Лениным для достижения одной цели — револю-
ции. Вклад Сталина после того как схлынула волна революционного
идеализма, состоял в соединении старых средств — диктатуры и новой
цели — достижения промышленной и военной мощи.
«Новый класс» стал социальной базой русской послереволюци-
онной диктатуры, а марксизм — идеологическим «ложным сознани-
ем», оправдывающим эти меры. С точки зрения культуры, некоторые
из глубоко укорененных и уже устаревших обычаев прежнего режи-
ма ожили вновь и легко интегрировались в систему бюрократиче-
ского социализма. Примечательными в них были автократический
принцип, в соответствии с которым доминирующий класс скорее
служил, нежели управлял, сверхцентрализованное полицейское го-
сударство плюс одержимость чинами и иерархией в рамках единой
властной структуры.
95
Как и другие страны в преддверии революции, Россия в первые годы
XX в. столкнулась с трудностями в виде структурного кризиса разви-
тия; причиной тому стало неразрешимое противоречие между меняю-
щимся обществом и неизменной формой правления. Эта тупиковость
усиливалась необычной культурной раздвоенностью России — резуль-
татом двух столетий вестернизации, затронувшей главным образом
высшие и средние классы, то есть привилегированные, образованные
и владеющие собственностью элементы. Это были те самые люди, про-
тив которых и была направлена основная сила революции, когда та в
конце концов разразилась. Таким образом, в России конфликт полити-
ческий и экономический — между несхожими классовыми элемента-
ми (что характерно для революционного процесса) оказался вдобавок
конфликтом культурным — между менее вестернизированными масса-
ми и более вестернизированными землевладельческими и буржуазны-
ми слоями — «буржуями», как их называли в народе. Правда, большая
часть революционного руководства даже на экстремистской стадии
процесса состояла из вестернизированных интеллигентов, чей полити-
ческий успех, по иронии судьбы, наносил удар по культурным истокам
их собственного самосознания.
В силу специфики культурной стратификации российского обще-
ства накануне революции и вследствие особо жестокого характера
Гражданской войны, начавшейся после захвата власти экстремистами,
русская революция в конечном итоге лишила страну большей части
присущих ей культурных ресурсов западного типа. Эмиграция боль-
шей части прежних землевладельческих и буржуазных элементов (а то
и их физическое уничтожение), а также смещение оставшихся предста-
вителей элиты со статусных позиций (если только они сами не были
революционерами) уничтожили вестернизированный класс носите-
лей культуры. Уцелевший вестернизированный контингент старых
большевиков-интеллигентов вскоре попал в немилость к руководству
партии и в ходе «большой чистки» был фактически вырублен под ко-
рень. Чистки, открывавшие путь к продвижению по службе для тысяч
молодых чиновников, только что вышедших из рабоче-крестьянской
среды, символизировали на тот момент полную победу старорусско-
го культурного слоя над наносным слоем вестернизации, на первый
взгляд характеризовавшим русское общество еще с XVIII в.9
Все это говорит за то, что русская революция была в такой же
степени борьбой культур, в какой она была борьбой классов. Объ-
единив эти две концепции, Михал Рейман (историк из Института
истории социализма в Праге, где он работал до того, как был вы-
нужден эмигрировать после событий 1968 г.) описал русский пере-
ворот как «плебейскую революцию», посредством которой взгляды
и ценности необразованных масс стали господствующими в новом
96
обществе10. Эта концепция плебейской революции, характеризуемая
возрождением узкого, отечественного склада мышления в противо-
вес аристократическому космополитизму, идет дальше — к объяс-
нению послереволюционного режима в России и особенно режима
пострепрессивного, когда молодые новые руководители быстро вы-
двигались из необразованной среды за счет вечерних школ и заочного
обучения, а затем, старея, служили в учреждениях.
Пострепрессивная плебейская элита, если можно позволить себе
такое внутренне противоречивое определение, была антиинтеллек-
туальной, ксенофобской, антисемитской и в значительной степени
великорусско-шовинистической. Прошедшие обучение в узко техни-
ческих рамках западной традиции, представители этой элиты были
одновременно и прагматичны, и догматичны. Они демонстрировали
обычаи и предрассудки, свойственные царистской идеологии офици-
ального православия, хотя и выраженные иным языком. Они нелюбили
свободной игры идей, искусства для искусства; они напыщенно гово-
рили о философии Просвещения и о научной революции, но отвергали
дух независимого критического исследования, лежащего в основе этих
фундаментальных достижений западной культуры. Они ухватились за
возрожденную традицию деспотической власти, славили безгранич-
ное могущество и бесконечную мудрость партии-государства, и они
же вели тонкую игру, выстраивая свою чиновную карьеру по неписан -
ным бюрократическим законам. Тем не менее скромные вкусы «нового
класса» и непосредственность манер располагали к этим людям многих
американцев, которые ощущали в них близкую им демократичность
культуры. Подспудно, несистематически представители «нового клас-
са» уклонялись от признания социальной революции в смысле личного
равенства мужчин и женщин, стариков и молодых, специалистов и не-
специалистов, социально успешных людей и неудачников. В 1960-е гг.
они пришли в ужас от уравнительных экспериментов, проводимых в
Китае их идеологическими «родственниками». За малым исключени-
ем, они не разрешали женам выходить на публику, рассматривали свою
частную жизнь как государственную тайну, а в опере выглядели как
группа парней, засидевшихся в пабе. Их революционный дух — если
он еще присутствовал — был нацелен на борьбу против иностранного
влияния и ощущаемого иностранного превосходства. Возможно, имен-
но в этом состоит объяснение того морализаторского накала, с каким
советский режим отвергал любую форму существования частного ка-
питала — за ним стоял абсолютно чуждый образ жизни.
Каким бы путем ни пошла Россия в рамках последовательных
фаз революционного процесса, она впервые создала прецедент, когда
организация и идеология, приведенные к власти революционными
радикалами, продолжали служить следующим поколениям. В этом
97
смысле фаза послереволюционной диктатуры оказалась усилена
и увековечена в форме, использующей современные средства и ме-
тоды, иначе говоря, в форме тоталитаризма. Революционные экс-
тремисты выступали против капитализма и против иностранного
влияния (в России эти два чувства взаимно усиливали друг друга), и
обе установки были привиты новому режиму, разрушив при этом по-
верхностный вестернизированный социальный слой России и создав
преимущества для невежественных элементов из социальных низов.
Последние в дальнейшем заняли места западников в «новом клас-
се» стратифицированной бюрократии, будучи мобилизованными на
решение проблем преждевременной революции. Они должны были
продолжить экономическое развитие иными средствами, нежели от-
вергнутая капиталистическая система, и они должны были оправдать
это усилие страны, а также собственное привилегированное поло-
жение — в терминах утопии, которая никогда бы не реализовалась
в условиях, заданных русской революцией. В конечном счете ката-
лизатором этой комбинации из политических инструментов и соци-
альных факторов послужили властолюбие и политическая ловкость
одного человека — Иосифа Сталина, чье наследие на протяжении де-
сятилетий подпитывалось за счет структуры и ценностей послерево-
люционного общества, которое он однажды возглавил.
Примечания
'The Mind of Napoleon: A Selection from His Written and Spoken Words.
N.Y., 1956. P. 64.
2Энгельс Ф. Письмо В. И. Засулич. 23 апр. 1885 г.//Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 36. С. 263.
3 Brinton С. The Anatomy of Revolution. N. Y., 1952; Edwards L. P. The Natural
History of Revolution. Chicago, 1927.
i См., наир.: Brogan D. The Price of Revolution. N.Y, 1951.
5 Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 354-356.
6 Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 13. С. 7. См. далее, гл. 27.
’Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 7. С. 422-423.
8 См. выше, гл. 1 и далее, гл. 12.
9См.: Fitzpatrick Sh. Education and Social Mobility in Soviet Union, 1921—
1934. N.Y, 1979.
10Reiman M. Spontaneity and Planning in the Plebeian Revolution //
Reconsiderations on the Russian Revolution. Cambridge, 1976; Октябрьская
революция в контексте российской и советской истории (на чешек, яз.) //
Reiman М. Ruska revoluce. Prague, 1991. S. 276-281.
Глава 7. РЕВОЛЮЦИЯ ИЗНУТРИ. ТРОЦКИЙ И ЕГО
ТЕОРИЯ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПРОЦЕССА*
Лев Троцкий был единственным из революционеров, кто сфор-
мулировал общую теорию сущности революции и сделал это парал-
лельно с собственной политической карьерой. Многое из того, что он
вынужден был сказать, в особенности уже после утверждения совет-
ской власти, носило характер полемики или самооправдания. Тем не
менее он старался серьезно разобраться в тех событиях, участником
которых он стал и которые в конечном счете его уничтожили. При-
знав наличие особенностей у русской революции, Троцкий преодолел
ограниченность своих марксистских взглядов и шаг за шагом пришел
к пониманию революции как длительного процесса.
Такое понимание революции разрабатывалось многими запад-
ными авторами, впечатленными сходством переворота, произошед-
шего в России и событий Великой французской революции. Роберт
Лансинг, американский госсекретарь при президенте Вудро Вильсо-
не, предвидел в России, «во-первых, умеренность; во-вторых, терро-
ризм; в-третьих, восстание против новой тирании и восстановление
порядка с помощью деспотической военной силы»1. Крейн Бринтон
предложил медицинский образ: «Будем рассматривать революции
<...> как своего рода лихорадку... Она развивается неравномерно, то
наступая, то отступая, но приближаясь к кризису, зачастую сопрово-
ждаемому психическим расстройством... В конце концов лихорадка
заканчивается, пациент вновь становится самим собой, в каком-то
отношении даже, может быть, более окрепшим в результате перене-
сенного, получившим по крайней мере на некоторое время иммуни-
тет от подобного рода атак, но, разумеется, он не становится каким-то
новым человеком»2.
В качестве модели революционного процесса теория революции
Маркса совершенно не годится. Марксизм много говорит о рево-
люции как о переходе власти от одного класса к другому, но уделя-
*В основу данной главы положен доклад, представленный на междуна-
родной конференции «Троцкий спустя пятьдесят лет», состоявшейся в Абер-
дине (Шотландия) в августе 1990 г. Доклад опубликован в кн.: «The Trotsky
^appraisal» (Edinburgh, 1992).
99
ет мало внимания теоретическому осмыслению реального процесса
развертывания революции3. Трактовка революции как простой пере-
становки классов опровергается тем, что в каждой конкретной ре-
волюции присутствует смешение общественных групп, интересов и
идей. Еще важнее: классический марксизм упускает из виду сущность
революции как сложного, углубляющегося процесса и не предлагает
какой-либо концепции естественной смены революционных стадий.
Более того, марксизм содержит ошибочное заключение относитель-
но причин, обусловливающих революцию: он видит их в предельном
развитии потенциала предыдущей общественной системы. В итоге
расцвет капитализма воспринимается как предварительное условие
для грядущей революции, которую, не обосновывая это, полагают
«пролетарской».
На самом же деле, как показывает история, революция скорее все-
го является промежуточным этапом модернизации (в применении
к конкретной стране), на котором темп изменений достигает своего
максимума, а народные ожидания выходят за рамки возможностей
государства удовлетворить их. Отнюдь не верна мысль Маркса, буд-
то «человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно
может разрешить»4. Революции неизменно выходят за пределы того,
что им в состоянии обеспечить материальные условия и психологи-
ческое развитие данного общества, и поэтому рано или поздно долж-
ны отступить.
Известный парадокс состоит в том, что на рубеже веков русские
радикалы увлеклись марксизмом с его квази-научными законами о
поступательном развитии в направлении идеального общественно-
го устройства — и это, несмотря на слабую применимость данной
доктрины в стране, явно не готовой к пролетарской революции и со-
циализму. Привлекательность марксизма была не логического, а пси-
хологического свойства; точно так же психологией определялись и
те способы, которыми русские марксисты разного толка решали про-
блему зазора между все еще не доведенной до конца буржуазной ре-
волюцией и окончательной пролетарской революцией. Меньшевики,
включая большинство прежних лидеров социал-демократии, готовы
были играть роль лояльной оппозиции, пока Россия не завершит не-
обходимое капиталистическое развитие — позиция верная с точки
зрения марксизма, но губительная политически, как показали после-
дующие события. Ленин и его большевики, решившие вести рабочих
к власти без промедления, приспособили марксизм к собственным
духовным потребностям, утверждая, что пролетариат будет играть
главную роль в буржуазной революции, перехватив инициативу у
слабого среднего класса, а затем возглавит страну, пока экономиче-
ское развитие будет догонять политическую сферу.
100
Ленин никогда не признавал, что подвергал Маркса ревизии. Но
еще в 1905 г. он рисовал в своем воображении, что рабочие возьмут
на себя лидерство в буржуазно-демократической революции, «ког-
да буржуазия отшатнется и активным революционером выступит
масса крестьянства наряду с пролетариатом», чтобы установить
«революционно-демократическую диктатуру пролетариата и кре-
стьянства»5. По этой формулировке видно, что Ленин начинал осо-
знавать революцию как сложный, многоэтапный процесс, более
того, как процесс, способный довести политический режим до точ-
ки, выходящей за пределы ожидаемых возможностей социально-
экономического развития страны.
Именно Троцкому выпало выразить эту модификацию марксовой
концепции революции в дерзкой новаторской интерпретации слож-
ного революционного процесса в России. То была его знаменитая
теория «перманентной» или «непрерывной революции», как он сам
ее первоначально называл. Он разрабатывал свою концепцию спер-
ва в качестве участника и свидетеля революции 1905 г., а затем, вос-
пользовавшись досугом тюремного заключения, последовавшего за
указанными событиями6. Побуждаемый своим тогдашним другом,
немецким социал-демократом Александром Гельфандом по прозви-
щу Парвус, Троцкий взял на себя задачу оценить общественные силы,
которые проявились в России в ходе неудачного восстания (1905), и
обосновать непосредственную и решающую роль рабочего класса7.
Коротко говоря, теория «перманентной революции» утверждала,
что в России в соответствии с «законом неравномерного развития»
(или «комбинированного развития») революционной силой сде-
лались рабочие, в то время как средний класс все еще колебался,
а крестьянская масса ждала, чтобы ее возглавили. Следовательно,
буржуазная революция в ходе своего непрерывного развития долж-
на привести к тому, что в дело вступит рабочий класс, выдвигаю-
щий социалистические требования. Таким образом, «в революции
начала XX века, которая также является буржуазной по своим не-
посредственным объективным задачам, вырисовывается в ближай-
шей перспективе неизбежность или хотя бы только вероятность
политического господства пролетариата»8. Теория, разработанная
исключительно для России, помогла Троцкому сделать невольное
открытие, что революция по своей природе — разворачивающий-
ся процесс, проходящий через определенные стадии. «Буржуазная
Революция» у Троцкого корреспондировала с бринтоновской уме-
ренной фазой, а «пролетарский переворот» — с фазой экстремизма.
«Прежде всего, — писал Джон Молино, — он осознал, что револю-
ция — это исторический процесс, запустив который однажды, не-
возможно остановиться на полпути»’.
101
Более того, Троцкий почувствовал — по крайней мере в случае
с Россией, — что на какое-то время указанный процесс заведет ра-
дикальных политиков гораздо дальше того предела, который нация
бесконечно бы поддерживала. Конечно, это не было проблемой ис-
ключительно России, таков феномен любой революции: все общества,
охваченные революционным кризисом, демонстрируют «неравно-
мерное развитие». Поэтому — если оставить в стороне внешние фак-
торы — революция неизбежно бывает отброшена на шаг назад, что
Троцкий позже отождествил с термидорианской реакцией. Однако он
надеялся, что поражение российских рабочих будет предотвращено
благодаря dens ex machina * — явлением мировой пролетарской рево-
люции, которая, как он считал, начнется в развитых промышленных
странах благодаря русскому примеру. Такой прогноз придавал непре-
рывной, или перманентной, революции международный масштаб:
«Политическое раскрепощение, руководимое рабочим классом Рос-
сии, поднимает руководителя на небывалую в истории высоту <...>
делает его инициатором мировой ликвидации капитализма»10.
Такое понимание порождалось не марксизмом, а русским мес-
сианством. Тем не менее в 1917 г. оно стало для большевиков ло-
гическим обоснованием для захвата власти. Когда выяснилось, что
прогноз ошибочен, они оказались в уязвимом положении, ибо их
классовая (пролетарская) легитимность зависела от не сбывших-
ся надежд на революцию за рубежом. Согласно теории Троцкого,
неудача с поддержкой революции на Западе означала неизбежное
для России вырождение власти рабочих. Примирение с этим выво-
дом сделалось центральной проблемой позднейших размышлений
Троцкого о революции.
Теория Троцкого о перманентной, или непрерывной, революции
в ее внутреннем, российском, смысле в точности подтвердилась по-
следовательностью революционных событий 1917 г. Это был один из
тех редких примеров в истории, когда теория подтверждается дей-
ствительностью, а действительность, в свою очередь, направляется
усилиями приверженцев теории. Умеренная революция, присущая
буржуазии, способствовала развязыванию революционной активности
рабоче-крестьянских масс и завершилась экстремистском переворо-
том, который те, кто выгадал от него, предпочитали именовать проле-
тарской революцией. Исходя из своей теории, Троцкий в марте 1917 г.
мог предсказать: «Русская революция не остановится. И в дальнейшем
своем развитии она сметет становящихся поперек ее пути буржуазных
либералов, как она сметает сейчас царскую реакцию»".
* Deus ex machina (букв, «бог из машины» - - лат.).
102
Октябрьскую революцию осуществила партия, имплицитно разде-
лявшая исходный постулат о перманентной революции. То, что Ленин
воспринял эту точку зрения, шокировало его сторонников, когда вождь
вернулся в Россию в апреле 1917 г.: «Своеобразие текущего момента в
России, — писал он, — состоит в переходе от первого этапа революции,
давшего власть буржуазии <...> ко второму ее этапу, который должен
дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»12.
Бухарин докладывал подпольному большевистскому съезду в августе
1917 г.: «Мы будем иметь новый большой подъем революционной вол-
ны <...> на очередь станет объявление революционной войны... Такой
революционной войной мы будем разжигать пожар мировой социали-
стической революции»13. Неверие в это русское мессианство — вот что
стояло за позицией Зиновьева и Каменева, которые были противника-
ми вооруженного захвата власти в октябре 1917 г.14
Соображения скромности не помешали Троцкому сообщить о сво-
ем предвидении, когда вскоре после победы большевиков он писал:
«Защищавшаяся автором [самим Троцким в 1906 г.] точка зрения
может быть схематически сформулирована так: начавшись как бур-
жуазная по своим ближайшим задачам, революция скоро развернет
могущественные классовые противоречия и придет к победе, лишь
передав власть единственному классу, способному встать во главе
угнетенных масс, то есть пролетариату»15. Механизм этого сдвига он
видел в ускоренном изменении общественной психологии, происхо-
дившем вне системы координат классического марксизма: «Значение
революции состоит в быстром изменении умонастроений масс, в том
факте, что <...> все новые и новые слои населения приобретают опыт,
верифицируют (т. е. проверяют) свои вчерашние взгляды, отбрасы-
вают их, вырабатывают новые, бросают прежних лидеров и следуют
за новыми в своем движении вперед»16. И далее Троцкий показывает,
что тот же процесс результирующего «непрерывного движения», или
движения по «восходящей линии», был свойствен и Великой фран-
цузской революции, проявившись там в политике «двоевластия»:
«Благодаря политике двоевластия Французская революция за четы-
ре года достигла своей кульминации»17. В случае с Россией Троцкий
Утверждал, что решающую роль в победе радикальных сил револю-
ции сыграли большевистская партия и ее руководство (включая его
самого), хотя позже признавал, что «самая благоприятная обстановка
Для восстания дана, очевидно, тогда, когда соотношение сил макси-
мально передвинулось в нашу пользу <...> в области сознания». Пар-
тия должна была использовать этот решающий момент, потому что
<<в революции это все быстротечные процессы»18.
На всем протяжении жестокого периода Гражданской войны,
ТеРрора и утопического эксперимента, известного как военный
103
коммунизм, Троцкий рассматривал эту борьбу большевиков как
подтверждение своей теории, а саму теорию — как обоснование рево-
люционной диктатуры. «События, в которых мы теперь участвуем, —
писал он в 1919 г., — и самые методы этого участия были предвидены
в основных своих чертах полтора десятилетия тому назад»19. Крити-
ки большевистского экстремизма, особенно меньшевики и западные
социал-демократы типа Карла Каутского, для Троцкого были пре-
дателями рабочего класса. В своей теории революции он не делал
различия между последовательными классовыми стадиями (от бур-
жуазной к пролетарской) и последовательными революционными
методами (от умеренного к радикальному): «Вопрос о том, кому го-
сподствовать в стране, то есть жить или погибнуть буржуазии, будет
решаться с обеих сторон не ссылками на параграфы конституции, но
применением всех видов насилия»20. Троцкий был убежден, что все,
что предпринимал большевистский режим, вынуждалось обстоятель-
ствами существования рабочей власти в России, которая боролась,
дабы устоять перед натиском всех сил буржуазной реакции, — пока
эта борьба, в свою очередь, не разбудит мировую революцию.
Но, несмотря на большие надежды, которые большевики пита-
ли в 1919 г., мировая революция так и не свершилась. В России же
оформилась мощная оппозиция системе военного коммунизма, осо-
бенно среди крестьянства. Большевистские вожди были вынуждены
пересмотреть не только тактику, но и всю теоретическую основу своего
режима. Вплоть до этого момента мессианские представления о меж-
дународном воздействии их революционного примера позволяли им
уходить от тяжких раздумий о дальнейшем ходе революции. Но Троц-
кий еще 1906 г. недвусмысленно предупредил о том, что случится с
властью рабочих, если мировая революция каким-то образом подведет
их. Оглядываясь назад, он признавал: «Военный коммунизм исчерпал
себя. Сельское хозяйство, а за ним и все остальное, зашло в тупик... Это
был кризис всей системы военного коммунизма»21. Выходом, конечно,
стала «новая экономическая политика», начатая Лениным в 1921 г. по
согласованию со всем партийным руководством, включая Троцкого.
Переход к нэпу сделал первоочередным в повестке дня вопрос о
том, в каком направлении будет развиваться революционный про-
цесс в России после фазы якобинско-большевистского радикализ-
ма. Кое для кого из внешних наблюдателей тенденция была ясна, и
Бринтон, например, писал: «С "новой экономической политикой” в
1921 году начался российский термидор»22. Безусловно, в вышеназ-
ванном «стратегическом отступлении» от апогея революционного
энтузиазма заключалась некая аномалия: к нэпу пришли самостоя-
тельно, а не вследствие государственного переворота. Меньшевики,
включая Юлия Мартова, тут же увидели в этом параллель с терми-
104
дором23. Каутский, публицистика которого представляется более
проницательной, чем его теоретические штудии, даже предсказал
возможность такого, самостоятельно предпринятого, шага. Уже в
1919 г. он писал: «Правительству Ленина угрожает другое девятое
термидора <...> в некотором роде иное... Нет ничего невозможного в
том, что крах коммунистического эксперимента в России сможет рав-
ным образом видоизменить большевиков и спасти их как правящую
партию... Большевики в ходе своего правления развили искусство
приспособления к обстоятельствам до изумительного уровня»24.
Наиболее примечательной чертой советского термидора была не-
способность коммунистического руководства осознать подлинное
значение совершенного ими — несмотря на отождествление себя с
якобинцами (а может, именно вследствие этого). Троцкий, между
тем, признавал в тот момент, что партия пошла на уступки «термидо-
рианским настроениям и тенденциям мелкой буржуазии», хотя сам
он не мог представить настоящий термидор в иной форме, нежели
насильственное свержение открытыми контрреволюционерами вла-
сти партии радикалов, сопровождаемое реставрацией капитализма25.
Он настаивал: «Исторические аналогии с Великой французской Ре-
волюцией (крушение якобинцев!), которыми питаются и утешаются
либерализм и меньшевизм для собственной поддержки и утешения,
поверхностны и несостоятельны»26.
Только когда Троцкий ощутил, что выбывает из кремлевского кру-
га в связи с начавшейся в 1923 г. борьбой за политическое наследство,
он наконец поверил — тогда еще не в реальность термидора, а лишь в
возможность «термидорианских веяний»27. Резко нападая на партий-
ное руководство в конце 1923 г., в частности в серии статей под на-
званием «Новый курс», он призывал сохранять революционный дух
вопреки посягательствам «бюрократизма» и при этом предупреждал:
«Внутренние социальные противоречия революции, которые при
военном коммунизме были механически придавлены <...> при нэпе
неизбежно развертываются и стремятся найти политическое выра-
жение». Отвечая меньшевикам, прогнозировавшим антибольше-
вистский переворот, сравнимый со свержением Робеспьера, Троцкий
настойчиво повторял, что русская революция имеет сильную проле-
тарскую основу, опирается на крестьянство и к тому же получит под-
держку в силу «неизбежного распространения революции» на Европу.
Тем не менее он предостерегал, что возрождение капиталистических
элементов при нэпе может привести «либо к прямому низвержению
рабочей партии, либо к ее постепенному перерождению»28.
Намеки Троцкого на возможность термидорианского перерожде-
ния внутри коммунистического режима край не раздражали его коллег
0 Руководстве партии, и те искали способ так или иначе противодей-
105
ствовать ему — будь то теоретический фронт или прямое политиче-
ское давление. Одним из результатов такой борьбы стала сталинская
теория социализма в одной стране, призванная доказать — при по-
мощи соответствующих цитат из Ленина, — что советской власти не
грозит утрата ее пролетарской чистоты прежде всего потому, что она
не нуждается в мировой революции для удержания своих позиций в
России как подлинно рабочем государстве29. Другой тактикой стало
использование аналогии с Французской революцией для обвинения
Троцкого в том, что как военный комиссар он нес в себе угрозу бона-
партизма. Данное обвинение послужило оправданием для смещения
Троцкого (1925) с этого стратегического поста.
В 1926-1927 гг„ объединившись с Зиновьевым и Каменевым ради
отчаянной схватки со Сталиным и Бухариным, Троцкий на растущие
репрессии в отношении оппозиции отвечал выдвижением все более и
более резких обвинений в адрес партийного руководства. В то же время
он вновь выражал пессимизм относительно развития революционного
процесса. В ноябре 1926 г. он отмечал: «Вслед за революциями в исто-
рии всегда следовали контрреволюции. Контрреволюции всегда от-
брасывали общество назад, но никогда так далеко, чтобы это достигало
исходной точки революции». Соответственно, «в определенном смыс-
ле надежды, порождаемые революцией, всегда преувеличены. Это обу-
словлено механикой классового общества... Завоевания, достигнутые
в борьбе, не соответствуют, и согласно природе вещей не могут прямо
соответствовать, ожиданиям широких отсталых масс». Здесь перед
нами удивительное признание Троцким (как и Энгельсом полувеком
ранее, хотя тот продвинулся дальше), что все революции являются
естественным образом преждевременными в смысле обладания ресур-
сами для выполнения того, что от них ожидают. Опираясь на текущий
политический момент, революция в силах опередить свою исходную
базу: «Пробуждение широких отсталых масс выводит правящие клас-
сы из их привычного равновесия, лишает их как прямой поддержки,
так и доверия и таким образом позволяет революции захватить намно-
го больше того, что она способна в дальнейшем удержать». Рано или
поздно, но движения вспять трудно будет избегнуть: «Разочарование
этих масс, их возвращение к заведенному порядку и никчемности яв-
ляется <...> неотъемлемой частью послереволюционного периода»30.
Этот новый, фаталистический смысл революционного процесса
Троцкий в качестве упрека попытался бросить партийному руковод-
ству, когда занимал уже последнюю линию обороны перед исклю-
чением из партии и изгнанием из Советского Союза. Защищая себя
летом 1927 г. перед лицом просталинской Центральной контрольной
комиссии, он обратился к примеру полного цикла французской ре-
волюционной модели: «В Великой французской революции было
106
две больших главы, одна шла так [показывает вверх], а другая шла
этак [вниз]... Когда глава шла так — вверх, французские якобинцы,
тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов.
И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вме-
сте с вами расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов
[то есть меньшевиков и социалистов-революционеров]. А потом на-
чалась во Франции другая глава, когда французские устряловцы31 и
полуустряловцы — термидорианцы и бонапартисты из правых яко-
бинцев стали ссылать и расстреливать левых якобинцев — тогдаш-
них большевиков». Излагая свое понимание термидора как простого
отступления, а не поражения, Троцкий заметил: «Думают, что [тер-
мидорианцы] были завзятые контрреволюционеры, сознательные
сторонники королевской власти, и прочее. Ничего подобного! Тер-
мидорианцы были якобинцами, только поправевшими»32. Говоря
марксистским языком, для Троцкого ситуация в России объяснялась
просто: «Термидор <...> есть сползание с рельс пролетарской рево-
люции на мелкобуржуазные рельсы» — при оппортунистическом по-
пустительстве самих революционных руководителей33.
Троцкий принадлежал к категории теоретиков, чьи важнейшие
творческие достижения обусловливались непосредственным воздей-
ствием происходивших вокруг событий. Когда он впервые сформули-
ровал идею «перманентной революции» и затем вплоть до момента,
когда стал осознавать, что революция в упадке, он и не думал распро-
странять свою теорию на другие страны помимо России. И только
неудавшаяся в Китае попытка коммунистов прийти к власти в 1927 г.
(вначале в союзе с националистами Чан Кайши, потом — против них)
побудила Троцкого придать своей теории революционного процесса
черты универсальности. В апреле 1927 г., непосредственно перед тем,
как Чан выступил против китайских коммунистов, Троцкий писал о
«союзе рабочих и крестьян под руководством пролетариата» и предви-
дел «возможность перерастания демократической революции в социа-
листическую», в то время как Советский Союз играл бы роль внешнего
союзника — роль, предназначавшуюся западному пролетариату в пер-
воначальной, российской, версии перманентной революции34. Само со-
бой разумеется, эта ситуация делала перманентную революцию общей
моделью для слаборазвитых и колониальных стран35. Итальянский
ученый Пьер Паоло Поджио комментировал это так: «Согласно Троц-
кому, в России и в целом в отсталых странах захват власти сознатель-
ным организованным пролетариатом <...> пройдет легче и быстрее,
чем в развитых капиталистических странах»36. В 1928 г., используя
Данную концепцию в своем новом, полемическом, определении перма-
нентной революции, Троцкий выразил то, что Лес Эванс и Рассел Блок
определили как «теорию перманентной революции, какой мы ее знаем
107
сегодня — то есть общую теорию о необходимости социалистической
революции в колониальном мире»37.
Новые радикальные отступления, к которым прибег Сталин, раз-
громив Троцкого (включая разрыв вождя с коммунистами правого
толка, а также начатую им ускоренную индустриализацию и коллек-
тивизацию), поставили его критиков в затруднительное положение
теоретического порядка. Первоначально Троцкий был склонен гово-
рить о «сталинской революции» как о «длительном зигзаге влево»,
проделываемом каким-то образом под давлением рабочих и левой
оппозиции, но все еще под воздействием «термидорианской» бюро-
кратии38. «Сталинизм — это керенщина наизнанку, — внушал он, -
это последняя по пути к термидору форма господства пролетариата»39.
К тому времени тенденция, соответствующая периоду нэпа, была для
него ясна: «Период реакции может наступить не только после бур-
жуазной, но и после пролетарской революции. Шесть лет мы живем
в СССР, в условиях нарастающей реакции против Октября и, тем
самым, расчистки путей для Термидора»'10. Своим сторонникам в
Италии Троцкий писал: «Когда мы говорим о термидоре, мы имеем
в виду ползучую контрреволюцию, которая подготовляется замаски-
рованно и совершается в несколько приемов»41.
Еще полдесятилетия спустя Троцкий уже гораздо более уверенно
говорил об обратном ходе русской революции: «Сталин <...> являет-
ся живым воплощением бюрократического Термидора»'12. Оглядыва-
ясь назад из 1935 г., он заключал: «Сейчас нельзя уже не видеть [того
факта], что и в советской революции давно уже произошел сдвиг вла-
сти вправо, сдвиг, совершенно аналогичный термидору, хотя и в более
медленных темпах и замаскированных формах... 1924 год — это и есть
начало советского Термидора»43. Так Троцкий окончательно признал,
что термидор фактически состоялся — не как открытый буржуазный
переворот, а как более мягкий политический сдвиг внутри правящей
партии. Единственной загвоздкой было то, что он настаивал — ради
самооправдания — что этот сдвиг произошел после смерти Ленина,
а стало быть, на три года позже истинного поворотного пункта, при-
шедшегося на 1921 г.
Одновременно с признанием им русского термидора Троцкий был
вынужден признать и возможность следующей революционной фазы,
отличной от термидора, который все же не был явной контрреволю-
цией. Во французской модели — это эпоха бонапартизма. Термидор
в данном контексте был «переходным этапом между якобинством и
бонапартизмом»44. Сталин, естественно, представлял последнюю, бо-
напартистскую, фазу революционного процесса. По мнению Троцко-
го, в России тем самым проявились законы, продемонстрированные
в «последовательности этапов Великой французской революции, во
108
время ее подъема, как и спуска», хотя Лев Давидович по-прежнему
пытался трактовать эти стадии как последовательность разных
классовых элементов: «В чередовании у власти Мирабо, Бриссо,
Робеспьера, Барраса, Бонапарта есть объективная закономерность,
которая неизмеримо могущественнее особых примет самих истори-
ческих протагонистов»45.
Для марксиста у Троцкого было слишком уж недогматичное по-
нимание истории в целом и революции в частности. Оставаясь при-
верженцем традиционных классовых категорий, когда речь шла об
интерпретации политических событий, он тем не менее был в состоя-
нии осмыслить всю сложность такого явления как революция, что
фактически выбивалось из марксистского способа анализа. Троцкий
попытался объяснить разворачивавшиеся на его глазах в России со-
бытия, применив для этого категорию процесса и расширяя его по
мере возникновения новых стадий: «Во всех революциях имеются
некоторые общие черты <...> тенденций термидора, бонапартизма и
реставрации имеются во всякой победоносной революции, заслужи-
вающей этого имени»46. Речь шла не просто об аналогии, хотя Троц-
кий высказывался в понятиях Французской революции; речь шла о
«подчиненности объективной закономерности»47.
Несмотря на постоянные попытки использовать свое понимание
революционного процесса в качестве политического оружия, Троц-
кий не всегда реагировал на новую стадию своевременно. Он не сразу
распознал термидор и установление послереволюционной диктатуры
в России. Однако со временем сумел встроить эти явления в рамки
своей модели. «Сама революция не есть целостный и гармоничный
процесс, — писал он в 1931 г. — Она полна противоречий. Она раз-
вивается не иначе, как делая после двух шагов вперед один шаг на-
зад. Она сама поднимает новый правящий слой, который стремится
закрепить свое привилегированное положение». Это был намек на
теорию «нового класса». В конце концов Троцкий поставил под со-
мнение марксистскую логику в целом: «Периоды идеологической ре-
акции, которая не раз в истории шла параллельно с экономическими
успехами, вызывают необходимость ревизии революционных идей и
методов и создают свою условную ложь»48.
Примечания
1 Lansing R. Е War Memoirs. Indianapolis, 1935. Р. 337-338.
2Brinton С. The Anatomy of Revolution. N.Y., 1952. P. 16-17.
3 Хорошим примером такого невнимания является работа Карла Каутско-
го (Kautsky К. Materialist Conception of History. New Haven, 1988), в которой
революция упоминается часто, но только походя.
109
4 Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч.Т. 13. С. 7.
’Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической рево-
люции //Ленин В. И. ПСС. Т. И. С. 49, 89.
’Впервые концепция опубликована под заголовком «Итоги и перспек-
тивы» в кн.: Троцкий Л. Д. Наша революция. СПб., 1906 (пер. на англ, яз.:
Trotsky L. Our Revolution. N.Y., 1918). Менее четкий термин «перманент-
ная» в названии концепции стали использовать позднейшие комментато-
ры, но он прижился, и Троцкий принял его (см.: Knei-Paz В. The Social and
Political Thought of Leon Trotsky. Oxford, 1978. P. 152-153). О более ранних
шагах Троцкого в формулировании этой теории см.: Lowy М. The Theory
of Permanent Revolution // Pensiero e azione di Lev Trockiy. Florence, 1982.
P. 149-154.
7 Cm.: Zeman Z. A. B., Scharlau W. B. The Merchant of Revolution: The Life of
Alexander Helphand (Parvus), 1867-1924. London, 1965. P. 66-68,110-111.
“Троцкий Л. Д. Наша революция (http://society.polbu.ru/trotsky_october/
ch29_iv.html).
’Molyneux J. Leon Trotsky’s Theory of Revolution. N.Y., 1981. P. 59.
'“Троцкий Л. Д. Итоги и перспективы (http://www.1917.com/Marxism/
Trotsky/SA/IP/IP-09-00-00.html); ср.: Lowy М. Op.cit. Т. 1. Р. 154.
"Троцкий Л. Д. Два лица. Внутренние силы русской революции // Но-
вый мир (Нью-Йорк). 17(4) марта 1917. № 938 (http://www.magister.msk.ru/
library/trotsky/trot!228.htm); см. также; Троцкий Л. Д. История русской ре-
волюции. Т. 1. Приложение 2 (http://lib.rus.ec/b/166325/read).
12 Ленин В. И. О задачах пролетариата в данной революции // Ле-
нин В. И. ПСС. Т. 31. С. 114. По мнению Хайнца Шурера, «после февраля
1917 г. Ленин взял на вооружение дерзкую идею о “перманентной револю-
ции” применительно к России, которая бросит зажженный факел в порохо-
вую бочку Западной Европы» (Schurer Н. The Permanent Revolution: Leon
Trotsky // Revisionism: Essays on the History of Marxist Ideas. N.Y., 1962. P. 75.
Cp.: Wistrich R. Trotsky: Fate of a Revolutionary. London, 1979. P. 79-80.
13 VI съезд РСДРП(б) (август 1917 г.). Протоколы. М., 1934. С. 101.
14 Об обращении Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева к ведущим большевист-
ским парторганизациям И (24) октября 1917 г. см.: Ленин В. И. Письмо к
членам партии большевиков // Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 419—422.
'“Троцкий Л. Д. Предисловие 1919 г. к работе «Итоги и перспективы.
Движущие силы революции» (см., напр., в кн.: Троцкий Л. Д. К истории
русской революции. М., 1990. С. 81). Автор цитирует гго кн.: The Permanent
Revolution. N.Y., 1931. Р. 162-163.
'’Trotsky L. From October to Brest-Litovsk. N.Y., 1919. P. 28.
'’Trotsky L. The Permanent Revolution. N.Y., 1931. P. 185-187.
'’Троцкий Л. Д. Уроки Октября (http://www.magister.msk.ru/library/
trotsky/trotl225.htm, раздел «Вокруг Октябрьского переворота»).
'“Троцкий Л. Д. Предисловие 1919 г. к работе «Итоги и перспективы.
Движущие силы революции» (см., напр., в кн.: Троцкий Л. Д. К истории рус-
ской революции. С. 83). Автор цитирует по кн.: Trotsky L. The Permanent
Revolution. P. 163-164.
110
2 0Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм (http://www.magister.msk.ru/
library/trotsky/trotl033.htm. Ч. IV. Терроризм). [Trotsky L. Dictatorship vs.
Democracy: A Replay to Karl Kautsky. N.Y., 1922. P. 54].
21 Троцкий Л. Д. Письмо в Истпарт ЦК ВКП(б). О подделке истории
Октябрьского переворота, истории революции и истории партии // Троц-
кий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций (http://www.rwp.ru/index.html)
[Trotsky L. Letter to the Bureau of Party History (21 oct. 1927) // Trotsky L.
The Stalin School of Falsification. N.Y., 1937. P. 29].
22 Brinton C. The Anatomy of Revolution. P. 228.
23 Cm.: Wolin S. The Mensheviks under the NEP and in Emigration //
The Mensheviks: From the Revolution of 1917 to the Second World War. Chicago,
1974. P. 248; Bergman J. The Perils of Historical Analogy: Leon Trotsky on the
French Revolution //Journal of the History of Ideas. Jan.-Apr. 1987. №40.
P. 82.
24 Kautsky K. Terrorism and Communism: A Contribution to the Natural
History of Revolution. London, 1920. P. 214-215.
25 Trotsky L. Social Democracy and the Wars of Intervention in Russia,
1918-1921 (between Red and White). London, 1975. P. 83. [В оригинале: Троц-
кий Л. Д. Между империализмом и революцией (http://www.komintern-
online.com/trotl034.htm. Раздел «Еще раз демократия и советская систе-
ма»)]. См.. Law D. S. Trockij and Thermidor // Pensiero e azione di Lev Trockij.
P. 437.
26 Trotsky L. The New Course. N.Y, 1943. P. 40. [В оригинале: Троцкий Л. Д.
Новый курс (http.7/www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl015.htm. Разд. IV.
Бюрократизм и революция)].
27 Впервые Троцкий сказал об этом — в тех пределах, на которые мог ре-
шиться - в памфлете «Мысли о партии», написанном в начале 1923 г. См.:
Троцкий Л. Задачи XII съезда РКП. М., 1923. С. 54-55.
28Trotsky L. The New Course.P. 39-41.
29 См.: Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition
in Soviet Russia. Cambridge, 1960. P. 248-252.
"Trotsky L. Theses on Revolution and Counterrevolution // Deutscher I.
The Age of Permanent Revolution: A Trotsky Anthology. N.Y, 1964. P. 142.
(Оригинал тезисов относится к ноябрю 1926 г.; первая публикация на англ,
яз. в: Fourth International. Oct. 1941).
31 Ссылка на Н. В. Устрялова, жившего тогда в эмиграции экономиста, ко-
торый приветствовал нэп как возвращение к капитализму.
32 Trotsky L. Speech to the Central Committee and Central Control
Commission [June 1927] // Trotsky L. The Stalin School of Falsification. N.Y.,
1937 P. 143. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Две речи на заседании Центральной
Контрольной Комиссии. Первая речь // Троцкий Л. Д. Сталинская школа
фальсификаций [http://www.1917.eom/Marxism/Trotsky/SSF/T]).
33 Trotsky L. The Real Situation in Russia and the Tasks of the Communist
Party [Opposition Platform of Sept. 1927] // Trotsky L. The Real Situation in
Russia. N.Y, 1928. P. 187. (В оригинале: Проект платформы большевиков-
ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б). XII. Против оппортунизма — за
единство партии. [http://lib.ru/TROCKIJ/Arhiv_Trotskogo_tl.txt]).
111
14 Trotsky L. Class Relations in The Chinese Revolution [3 Apr. 1927] //New
International. Mar. 1938. P. 89. (В оригинале: Троцкий Л.Д. Классовые от-
ношения китайской революции [http://lib.ru/TROCKIJ/Arhiv_Trotskogo_
tl .txt]).
35 См.: Stokes С. The Evolution of Trotsky’s Theory of Permanent Revolution.
Washington, 1982.
36 Poggio P. P. The Historical Peculiarities of Russia in Trotsky’s Analysis and
Perspective (на ит. яз.) // Pensiero e azione di Lev Trockiy. P. 108.
37 Trotsky L. Permanent Revolution; Leon Trotsky on China. N.Y., 1976.
P. 19.
38 Trotsky L. The Defense of the Soviet Republic [7 Sept. 1929] (опублико-
вано в: Militant. 21 Dec. 1929 and 25 Jan. 1930) // Writings of Leon Trotsky.
N.Y., 1978. T. 1. P. 280-284. (В оригинале: Троцкий Л.Д. Защита Советской
республики и оппозиция [http://www.zhurnal.ru/magister/library/trotsky/
trotm254.html]).
39 Ibid. Р. 287.
‘"’Троцкий Л. Д. Что и как произошло? Париж, 1929. С. 15.
41 Trotsky L. Letter to the Italian Left Communists [25 Sept. 1929] // Writings
of Leon Trotsky. T. 1. P. 323. (В оригинале: Троцкий Л. Письмо итальянским ле-
вым коммунистам [http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/BO_No_06/
B0-0051.html]).
42Trotsky L. The Terror of Bureaucratic Self-Preservation [2 Nov. 1935] //
Writings of Leon Trotsky. T. 8. P. 119. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Террор бю-
рократического самосохранения [http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/
BO/BO_No_45/BO-0430.html]).
43 Trotsky L. The Workers’ State and the Question of Thermidor and
Bonapartism [New International. July 1935] // The Class Nature of the Soviet
State. London, 1968. P. 49. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Рабочее государ-
ство, термидор и бонапартизм [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/
trotm382.html]).
44 Trotsky L. On the Question of Thermidor and Bonapartism [Nov. 1930] //
Writings of Leon Trotsky. T. 2. P. 71. (В оригинале: Троцкий Л. Д. О терми-
дорианстве и бонапартизме [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/
trotm288.html]).
45 Trotsky L. The Revolution Betrayed: What Is the Soviet Union and Where
Is It Going? N.Y, 1937 P. 87-88. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Преданная ре-
волюция: Что такое СССР и куда он идет? Гл. 5. Советский Термидор [http://
www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl001.htm#st05]).
46Троцкий Л. Д. Что и как произошло? С. 46. ш
47Trotsky L. The Revolution Betrayed. P. 87. I
4STrotsky L. Foreword // Trotsky L. The Stalin School of Falsification.
P. XXXVIII. (В оригинале: Троцкий Л. Д. Предисловие // Троцкий Л. Д. Ста-
линская школа фальсификаций [http://www.1917.com/Marxism/Trotsky/
SSF/Introduction.html]).

Ь
’I
'i M.
I
Глава 8. РИСКОВАННАЯ ИГРА БОЛЬШЕВИКОВ*
n
Приход большевиков к власти не был вполне просчитанным, и,
строго говоря, его не назовешь захватом. Было постепенное восхо-
ждение в почти полном политическом вакууме, каким являлась рево-
люционная Россия. Так называемое восстание 25 октября (7 ноября)
на самом деле — всего лишь эпизод в этом процессе, результат осу-
ществления весьма путаных намерений.
Подобно ранним этапам других великих революций в истории,
русская революция, начавшаяся с падения царизма в феврале 1917 г.,
привела к почти полному развалу органов государственной власти.
Как отмечал политолог Кассинелли (С. W. Cassinelli), нормальное
функционирование политической власти практически при любом
режиме зиждется на готовности населения подчиняться — будь то из
страха, по убеждению или из-за апатии1. В подлинно революционной
ситуации это типичное состояние народной покорности меняется на
столь же типичное народное неповиновение.
Каждый недовольный слой общества в России образца 1917 г.
(а поводов для недовольства, причем глубокого, было много) искал
способа избыть свои обиды в отказе от подчинения всему тому, что
еще оставалось от прежней дисциплины и законной силы. Крестья-
не, устав от разговоров о земельной реформе, принялись действовать
проверенным способом: захватывали землю, все еще находившуюся
в руках помещиков, — правда, без насилия к лишаемым собственно-
сти хозяевам. Фабричные рабочие, не сумевшие добиться — в силу
экономического кризиса в стране — реального увеличения своих
* Отчасти в основу данной главы лег мой доклад «Коммунисты берут
власть: Россия, 1917 год» (Communist Seizures of Power: Russia, 1917), пред-
ставленный в декабре 1961 г. на заседании Американской исторической ас-
социации (American Historical Association), отчасти — моя же статья «Риско-
ванная игра большевиков» (The Bolshevik Gamble // Russian Review. 1967.
№ 26. P. 4) и мой очерк «История партии — об Октябрьской революции»
(The Party History on the October Revolution // Kritika. Spr. 1968). Тексты
Двух последних работ приводятся по моей книге Красный Октябрь: Больше-
вистская революция 1917 г. (Red October: The Bolshevik Revolution of 1917.
N.Y., 1967).
113
доходов, бунтовали против соблюдения минимально необходимой
производственной дисциплины, регулярно бастовали, избирали
фабрично-заводские комитеты и оспаривали власть собственников,
а порой и физически изгоняли администрацию с предприятий. От-
каз подчиняться всего разрушительней сказался на армии, где, начи-
ная со знаменитого Приказа № 1, изданного Петроградским советом,
власть офицерского корпуса была разрушена сверху и попрана снизу
до такой степени, что дисциплинированное воинское формирование
почти перестало существовать. Даже у тех групп населения, которые
были кровно заинтересованы в поддержании порядка, — офицер-
ского корпуса в частности и собственников в целом - не было ино-
го выбора, кроме как объединяться в неприятии ненадежной власти
Временного правительства.
С самого начала власть делилась между Временным правитель-
ством и Советами, которые имели под собой не менее законное основа-
ние, чем обычный думский комитет, сформировавший правительство
во главе с премьер-министром князем Георгием Львовым. По части
реального влияния на мятежные массы Советы вскоре взяли верх.
Это не порождало серьезного конфликта, пока Советами руководили
умеренные из числа меньшевиков и социалистов-революционеров
(эсеров), которые с готовностью следовали в фарватере Кабинета ми-
нистров, но потенциал для открытого конфликта был, и заключался
он в возможности прихода к власти в Советах радикалов.
Так и вышло: большевистские экстремисты вскоре добились доми-
нирующего положения в Советах — благодаря тому, что Ленин ориен-
тировался на революционный настрой наиболее ожесточенных групп
избирателей. Вкупе с левыми эсерами большевики оказались един-
ственной партией, готовой безоговорочно поддержать революционные
действия рабочих, крестьян и солдат и выступить против продолже-
ния войны Временным правительством. Другие старые революционе-
ры были полностью во власти тех чувств, которые нахлынули на них
после падения самодержавия; даже большинство большевиков до воз-
вращения Ленина в Россию в апреле 1917 г. не рассматривали проис-
ходящее как возможность развития революционного успеха. В этих
обстоятельствах личность Ленина имела решающее значение — его
энергия и проницательность вкупе с организаторскими способностями
увлекали за собой сторонников вопреки их сомнениям. Именно Ленин
нес ответственность за занятую партией позицию бескомпромиссно-
го противодействия войне, а также поддержки прямых выступлений
народа в социальных конфликтах, происходивших в городе и деревне;
это выделяло большевиков (и их левоэсеровских союзников) из общей
массы как единственную группировку, действительно выражавшую
дух народного неповиновения.
114
Когда общество впадает в состояние революционного хаоса, вряд
ли какой бы то ни было порядок может быть вновь восстановлен иначе,
нежели с помощью жесткой диктатуры. Представители политически
выверенной традиции неэффективны именно в силу своей умеренно-
сти, что признавали впоследствии наиболее объективные из русских
умеренных. Меньшевик Владимир Войтинский, описывая состояние
паралича, которым было охвачено Временное правительство, указы-
вал, что умеренные руководители в Советах могли упредить больше-
вистский лозунг «Вся власть Советам!», только если бы взяли на себя
всю полноту власти2 Майкл Флоринский открыто говорил о суще-
ствовавших на тот момент возможностях: «Если бы <...> Керенский
<...> немедленно заключил мир и передал всю землю крестьянам,
возможно, Ленин никогда бы не пришел в Кремль. Такая программа,
конечно, была большевизмом в 1917 г. <...> Отказ от нее со стороны
умеренных элементов обеспечил триумф их противников»3
Конкретные обстоятельства революции и гениальная способность
Ленина отождествлять себя с социальными группами, которым при-
сущи наиболее мощные проявления недовольства, сделали усиление
большевиков логичным и почти неизбежным. К июню они уже рас-
полагали поддержкой большинства рабочих в крупных городах. С са-
мого начала большевики возглавили движение заводских комитетов,
которые стали основой для формирования «красной гвардии»; от-
ряды последней сослужили им отличную службу в октябрьские дни.
Из месяца в месяц, подчас изо дня в день влияние большевиков в Со-
ветах и солдатских комитетах нарастало, так как заводы и воинские
части пользовались своим правом отзыва депутатов, выказавших
себя слишком умеренными, и вместо них посылали представитель-
ствовать радикалов.
В большинстве революций кризис разрешался силами правых.
В России эту альтернативу олицетворяли частные собственники и во-
енные, которые были убеждены, что Временное правительство должно
уступить место силе, более готовой, чем оно само, решительно распра-
виться с большевиками и Советами. Керенский впоследствии с горе-
чью писал о невольной кооперации заговорщиков справа и слева, в
равной степени стремившихся избавиться от него4 Результатом этого
стала неудавшаяся попытка государственного переворота, предпри-
нятая Верховным главнокомандующим русской армией генералом
Лавром Корниловым в августе 1917 г. — злосчастный эпизод, только
способствовавший росту влияния большевиков. В начале сентября их
партия получила решающее большинство в Петроградском Совете,
этом сердце революции, и избрала Троцкого его председателем.
Хотя контроль над Советами еще не означал завоевания поддерж-
ки по всей стране, он все же отчетливо отражал большевистские на-
115
строения городской России осенью 1917 г., а городское население
было силой, с которой приходилось считаться. Эта революционная
власть была оперативно поддержана на селе благодаря распростране-
нии там левоэсэровских воззваний, в которых одобрялись действия
крестьян по насильственному захвату земли; левые эсеры были за-
одно с большевиками в достижении их цели — установление власти
советов. Опираясь на поддержку левых эсеров, большевики столь
стремительно укрепили свои позиции, что трудно вообразить, что
могло бы помешать Второму съезду Советов провозгласить себя выс-
шим органом государственной власти.
Имея в виду широкую поддержку их политического успеха, труд-
но понять, почему большевики все-таки решились на вооруженное
восстание, ведь оно сулило больше риска, чем преимуществ. В дей-
ствительности решение принадлежало только Ленину, остальные
партийные лидеры уклонялись от него, как могли — совершенно так
же, как они вели себя в апреле, когда Ленин впервые призвал Советы
брать власть в свои руки. Они не в состоянии были понять, что Ленин
настаивал на вооруженном восстании как на самоцели.
Этот «авантюризм», как назвал его Альфред Мейер, был харак-
терен для Ленина на протяжении всей жизни5. Для поддержания
ауры исключительной революционной правоты он занимал столь
крайние позиции, что никто, за исключением безоговорочных по-
следователей, с ним не соглашался. Это стремление быть в полном
одиночестве заставляло Ленина раз за разом порывать с большин-
ством своих товарищей-марксистов: по вопросу о партийной орга-
низации в 1903 г., о сотрудничестве с либералами в 1905 г., о войне
и мире в 1914 г. и о Временном правительстве и Советах в апреле
1917 г. Он действовал одним и тем же образом и когда выступал
против коалиционного правительства в ноябре 1917-го, и когда на-
стаивал на Брест-Литовском мире в 1918-м. Он стремился иметь
монополию на политическую добродетель, невзирая на риск потер-
петь полное поражение.
В сентябре 1917 г., когда Ленин убедился, что большевики взяли
в свои руки руководство Советами, его интуиция тем не менее под-
сказала, что нужно добиваться насильственного переворота. Если он
и говорил о соглашении с меньшевиками и эсерами, то всегда лишь
как об утраченной возможности. Быть может, он хотел подорвать у
других большевиков надежды на именно такую коалицию. На про-
тяжении полутора месяцев, предшествовавших реальному захвату
власти, Ленин делал все возможное, чтобы настоять на отказе от ле-
гитимности, которую приближающийся съезд Советов мог придать
большевистскому перевороту. Он требовал, чтобы партия во что бы
то ни стало захватила власть до того, как соберется съезд. Похоже, он
116
твердо решил запятнать революцию кровью — и все для того, чтоб ни
одна из независимых фигур не рискнула разделить с ним власть.
Но большевистская партия тех дней едва ли была монолитным
инструментом, транслирующим волю Ленина массам и превращаю-
щим замыслы вождя в реальность. На деле большевистская партия,
возможно, самый переоцененный фактор во всей истории 1917 г. Эта
партия почти в одночасье развернулась из секты в массовое движе-
ние; количество ее членов с февраля по август выросло едва ли не в
десять раз. Секретариат состоял из Якова Свердлова и полудюжины
женщин; это все, чем они располагали для поддержания переписки
с провинциальными партийными организациями, не говоря о том,
чтобы дисциплинировать кого бы то ни было. Даже Ленину потребо-
валась пара месяцев, чтобы отговорить некоторых провинциальных
большевиков от намерения вновь объединиться с меньшевиками.
Партия выдерживала сильное давление, но ей хронически не хвата-
ло средств. (В документах, опубликованных 3. Зееманом, отсутству-
ют сведения о немецких деньгах, пришедших к большевикам после
июльских событий6.)
Споры о тактике в верхушке большевистского руководства, раз-
умеется, хорошо известны, особенно то, что касается сопротивления
Зиновьева и Каменева идее вооруженного восстания. Гораздо менее
известно о молчаливом противодействии многих большевистских
лидеров, которые были убеждены, что восстание накануне съезда Со-
ветов — рискованная игра, тогда как победа все равно уже почти в ру-
ках у партии. Ленин дважды настаивал, чтобы Центральный Комитет
принял решение о восстании (10 [23] октября и 16 [29] октября), но
твердая дата не была установлена и решительные действия не пред-
принимались, при том что съезд Советов, который Ленин хотел опе-
редить, планировалось созвать 20-го.
18 октября Всероссийский Центральный исполнительный коми-
тет Советов, все еще руководимый умеренными лидерами, отложил
проведение Второго съезда Советов на пять дней (до 25-го октя-
бря) — из-за задержки с прибытием делегатов в Петроград. Если бы
не этот случайный выигрыш во времени, захвата власти большевика-
ми накануне съезда могло и не случиться.
Подготовка к любому восстанию — это импровизация последних
Минут. Военно-революционный комитет (обычно датируемый 9-м
или 12 октября по старому стилю, когда Петроградский совет при-
нял саму эту идею), не собирался и не начинал действовать вплоть
до 20-го числа. Его очевидной задачей было нацелить Петроградский
гарнизон на защиту от возможного правого переворота. 21 октября
Комитет добился того, что гарнизон признал его в качестве фактиче-
ского военного командования — шаг, который меньшевик Николай
117
Суханов, наблюдавший за событиями, расценивал как реальный за-
хват большевиками власти7. Как минимум происшедшее означало,
что Петроградский Совет осуществляет независимую власть парал-
лельно Временному правительству и в соперничестве с ним. По-
следующие события, по сути, представляли собой маневрирование
в Гражданской войне между упомянутыми двумя центрами власти.
И это уж никак не являлось «переворотом» снизу.
Некоторые источники содержат туманные упоминания о во-
енных планах, разработанных Владимиром Антоновым-Овсеенко
и Военной организацией большевиков, но мы не располагаем дан-
ными о времени составления этих планов или о том, когда пред-
полагалось пустить их в ход и подразумевали ли они в реальности
что-либо большее, нежели защиту установившейся де-факто власти
Советов. Члены Военной организации, понимавшие, что резерви-
сты из Петроградского гарнизона малодушны и ненадежны, отно-
сились к числу самых ярых противников попытки захвата власти до
открытия съезда Советов, как того требовал Ленин. Основанное на
слухах сообщение Джона Рида о том, что Ленин назначил восстание
на 21 октября (дабы совпасть со Съездом), явно ошибочно8. Когда
Центральный Комитет большевиков в отсутствие Ленина собрался
21 октября, там ни слова не было произнесено о восстании; члены
ЦК говорили исключительно об использовании съезда Советов как
средства обретения власти9. В отсутствие свидетельств обратного
представляется, что ЦК проигнорировал ленинское требование о
нанесении удара до начала работы съезда.
Кризис в конце концов разрядился, когда Керенский в ночь с 23-го
на 24 октября решил подавить большевиков и Петроградский совет
силой. Попытки утром 24-го закрыть большевистские газеты и раз-
вести мосты через Неву были восприняты большевиками как первый
удар правительства, намеренного разделаться со съездом силовым
путем, и они призвали своих немногочисленных надежных сторонни-
ков к сопротивлению, которое сами считали безнадежным сдержива-
нием. К удивлению обеих сторон, правительство обнаружило, что не
располагает боеспособными частями, так что Петроград пал за неяв-
кой противника. Тем не менее, когда в 19.00 24 октября собрался Пе-
троградский Совет, Троцкий просто предупредил, что правительство,
если оно продолжит силовые действия накануне открывающегося
завтра съезда Советов, столкнется с сокрушительным противодей-
ствием10. Вплоть до этого момента не было ясного документального
подтверждения, что большевики намеревались захватить власть. Од-
нако незадолго до полуночи 24 октября защитная функция Советов
трансформировалась в наступательную, и силы большевиков были
двинуты на завоевание города Петрограда целиком.
118
Каким образом курс ЦК на созыв съезда Советов превратился в
ленинский курс на захват власти к моменту открытия съезда, остает-
ся неясным, хотя многое в будущей террористической природе совет-
ской власти закладывалось в эти считанные сумбурные часы вечера
24 октября. Хорошо известно, что Ленин, который все еще скрывался
в Выборгском районе Петрограда и не имел никаких известий в тече-
ние дня, направил в штаб большевиков в Смольном письмо, состав-
ленное в резких выражениях, где предупреждал, что можно потерять
все, если немедленно не начать восстание, а не дожидаться завтраш-
него открытия съезда Советов. Но до 1960-х гг. в официальной исто-
рии принято было искажать точную хронологию событий, дабы
представить позицию партии более логичной. Ленинская записка, в
которой он предупреждал, что «промедление смерти подобно», ча-
сто фигурировала при обсуждении диспозиции большевиков утром
24 октября — тем самым внушалась мысль, что директива вождя фак-
тически запустила маховик революции. На деле же он написал эту
записку около 7 часов вечера, не зная о передвижении войск, с помо-
щью которых Военно-революционный комитет уже начал оказывать
сопротивление силам Керенского; некоторые советские эксперты
даже выражают сомнение в том, что записка Ленина была доставле-
на, или что она вообще возымела действие на кого-нибудь". Пред-
положительно резолюция о свержении правительства была принята
на заседании Петроградского городского комитета большевистской
партии 24 октября; единственный источник для воссоздания этого со-
бытия — воспоминания, написанные годы спустя, относит заседание
к 6 часам утра, делая тем самым принятое решение и более ранним,
и более четким по сравнению с решением Центрального Комитета,
который тоже собрался утром, но позднее. Однако это сообщение о
Петроградском комитете является либо фиктивным, либо неверно
датированным, несмотря на включение его в советский официаль-
ный оборот, поскольку это единственный документ, относящийся
к 24 октября, который, как кажется, недвусмысленно подтверждает
точку зрения коммунистов, что партия к этому моменту уже оконча-
тельно решилась на вооруженное восстание.
Вопрос о том, была ли у большевиков назначена дата вооруженного
выступления и если да, то какая, является одной из наиболее интри-
гующих проблем в историографии революции. В 1960-е гг. советские
ученые начали поднимать вопрос об уточнении момента, когда именно
действия большевиков 24 октября, начавшиеся как ответ на правитель-
ственный захват их партийной прессы, фактически переросли в восста-
ние. Это не опровергает гипотезу о том, что за день до открытия съезда
Советов партия еще не назначила время для восстания, даже несмотря
на то, что Ленин потребовал осуществить восстание до съезда. Други-
119
ми словами, получается, что партия следовала именно тем курсом, ко-
торый большинство партийных историков приписывали Троцкому, а
именно: ждать съезда при опоре на революционные войска, готовые его
защитить, а также, воспользовавшись предлогом, свергнуть Временное
правительство, если оно окажет вооруженное сопротивление воле на-
рода, отозвавшего у него власть.
Вот в этом случае советская традиция, указывая на Троцкого,
имела твердую почву под ногами, так как цитировала изложенную
им Петроградскому Совету вечером 24 октября программу вы-
жидательной тактики, которая, без сомнения, отражала позицию
Троцкого в тот момент. Позднее он писал, что скрывал тогда свои
истинные мысли, но более вероятно, что его обман появился уже по-
сле свершившегося события. А вот что официальная история всегда
игнорировала, так это то, что весь Центральный Комитет поддержал
Троцкого, оставив Ленина в изоляции. Отсюда и записка («промед-
ление смерти подобно»), когда Ленин узнал о вооруженной стычке
24 октября, отсюда и его несанкционированный поход в Смольный,
чтобы взять руководство в свои руки.
Ленин был просто одержим возможностью совершить силами
большевистской партии самостоятельный государственный перево-
рот. Не исключено, что его указаний оказалось достаточно - если
они действительно были получены, — чтобы заставить измученных
вождей в Смольном решить, что только немедленное наступление
может спасти Советы. Около полуночи 24 октября в Гельсингфорс
была отправлена телеграмма, призывающая на помощь балтийских
матросов, а в 2 часа ночи 25 октября красногвардейцы последователь-
но заняли большую часть стратегических объектов в Петрограде. Как
утверждает Суханов (и Троцкий с этим соглашается), вся операция
была спешно сымпровизирована, и Суханов отмечает, что настрой
большевиков все еще был недостаточно наступательным, чтоб пред-
принять атаку на Временное правительство в Зимнем дворце, когда
это все еще легко можно было сделать12.
Если даже в действительности большевистские руководители
сами решили действовать более агрессивно, Ленина об этом не из-
вестили. Был уже поздний вечер 24 октября, когда он смог получить
случайное свидетельство о возникшем кризисе. Он сделал вывод, что
восстание следует начать во что бы то ни стало, и с намерением воз-
главить схватку отправился на трамвае в Смольный13. Тогда-то про-
исходящее и приобрело вид спланированной акции.
По всем имеющимся свидетельствам складывается впечатление,
что в момент, когда началось так называемое восстание, свержения
Временного правительства никто не замышлял и не ожидал. Лидер
партии кадетов Павел Милюков понимал это, когдаписал: «И самасо-
120
бой власть падала в его [Троцкого] руки раньше, чем съезд [Советов]
успел собраться и высказаться»14. Если бы вооруженный переворот
не был запущен еще до съезда Советов, велика была бы вероятность
появления широкого коалиционного правительства — ведь даже и
после восстания правительство испытывало сильное воздействие со
стороны правых большевиков, левых меньшевиков и левых эсеров.
Шансы для потенциально однопартийного большевистского режима
соответственно уменьшились бы, хотя Ленин все равно пытался бы
создать подобную диктатуру. Его требование захвата большевиками
власти реализовалось случайно, правда сам он, быть может, никогда
этого не понимал, а его последователи рады были бы забыть. Поэто-
му данный коммунистический миф почти никогда не подвергался
сомнению: считалось, что Октябрьский переворот был «наиболее
тщательно подготовленной революцией в истории».
Некоторые историки, особенно марксистского направления,
утверждают, что Октябрьская революция была результатом чрезвы-
чайно глубоких исторических тенденций, характерных для прошлого
России, хотя советские историки всегда утверждали, греша известной
непоследовательностью, — что потребовался личный гений Ленина,
чтобы заставить неизбежную революцию свершиться. Историография
некоммунистической направленности подает совершенный большеви-
ками государственный переворот главным образом как намеренное и
вредоносное прерывание того, что, как принято думать, являлось есте-
ственным дрейфом России в сторону конституционной демократии.
Успех большевиков — в этом смысле — следует объяснять исключи-
тельной монолитностью их организации, блестящей демагогией и не-
поколебимым стремлением к власти, которое, видимо, было присуще
Ленину и созданному им рабочему «инструменту» — большевистской
партии. Но ни «теория личной воли», ни «теория неизбежности», если
рассматривать каждую из них критически и в свете исторических фак-
тов, не убеждают. Альтернативное объяснение лежит в часто игнори-
руемой области случайного и в отказе от следования постулатам.
Марксистская теория пролетарской революции, на которую дог-
матически ссылались победившие большевики, утверждала, что раз-
витие производительных сил и классового устройства общества рано
или поздно с неизбежностью вытолкнет это общество из феодальной
социальной системы в капиталистическую, азатем (когда последняя
вступит в противоречие с созревшим крупным индустриальным про-
изводством) — в пролетарский социализм и бесклассовое общество.
В применении к России эта схема сразу столкнулась со сложностями,
которые коммунисты разрешили только за счет указания сверху. Пер-
вая сложность состояла в очевидном парадоксе, ибо так называемая
пролетарская революция произошла не в какой-нибудь высокораз-
121
витой стране (как того еще в 1916 г. ожидал даже Ленин), а в России.
Второй, тесно связанной с предыдущей, проблемой был до смешного
короткий срок (восемь месяцев!), отводившийся на долю «буржуаз-
ного» строя в России. Русская революция оказывалась и преждевре-
менной, и укороченной. С точки зрения теории, это серьезный отход
от нормы, что ставит под сомнение либо правоту марксизма, либо ле-
гитимность коммунистической власти.
Марксисты по-разному пытались решить эту проблему. Самый
простой подход демонстрировали меньшевики. Они считали, что на
деле Россия созрела лишь для буржуазного строя, и социал-демократы
призваны играть в его рамках роль лояльной оппозиции. В тщетной
попытке настоять на своем подходе, меньшевики в 1917 г. упустили
шанс возглавить истинно народную революцию.
Более изощренным приложением марксизма к России была «те-
ория перманентной революции» Троцкого, состоявшая в предпо-
ложении, высказанном им в 1905 г., что «неравномерное развитие»
России заставит буржуазную революцию качнуться в сторону непо-
средственного захвата власти пролетариатом. А это, в свою очередь,
вызовет международную пролетарскую революцию и обеспечит
иностранную поддержку, необходимую для выживания русской ре-
волюции. В 1917 г. эта мессианская надежда фактически была офи-
циальной большевистской доктриной, и она поразительным образом
предугадала ход развития событий в России, хотя в том, что касалось
международного прогноза, и не сбылась
Стоит ли удивляться, что в хаосе 1917 г. большевики как наиболее
радикальная сила в стране сумели сыграть на надеждах и страхах лю-
дей и вступить в схватку за власть, воспользовавшись разобщенно-
стью соперников. Уникальность движения, руководимого Лениным,
состояла, однако, в его способности цепко удерживать власть после
государственного переворота, не давая шансов возможному установ-
лению военной диктатуры. Во всем политическом спектре никто — от
крайне правых до большевистской группы Зиновьева и Каменева —
не ожидал, что партия Ленина в состоянии удержаться в одиночку.
На это можно возразить, что успех большевиков был исторически
необходим в ином смысле, отличном от марксистского и состоящем в
потребности нации справиться как раз с теми проблемами отсталости,
которые делали диктатуру пролетариата столь аномальной с точки
зрения марксизма. Модернизация, как указывал Сирил Блэк, стави-
ла практически любую страну мира перед проблемой насильствен-
ных перемен15. Большевики обладали необходимой дисциплиной и
решительностью, чтобы удержать власть в труднейших условиях пе-
реходного периода, и в конечном счете осуществили системную модер-
низацию России диктаторскими методами в рамках государственного
122
социализма. Но это не означает, что они были единственной альтерна-
тивой. Военная диктатура в рамках капитализма, опекаемого патерна-
листским государством (может, что-то вроде Японии накануне Второй
мировой войны), могла бы сделать то же самое. Так или иначе, модер-
низирующая роль не имела никакого отношения к победе большеви-
ков в 1917 г. и очень слабое отношение - к успешному удержанию ими
власти в первые годы существования советского режима. Судя по их
доктрине и программе, большевики были абсолютно не готовы к роли
модернизаторов. Они рассчитывали на мировую революцию, которая
их выручит. Задачу индустриализации социалистическая диктатура
вынуждена была решать наобум и болезненно, в ходе борьбы за насле-
дование руководящей роли в компартии в 1920-е гг.
Последняя из детерминистских теорий («культурная») утверж-
дала, что в силу русской традиции и исходя из русского психо-
культурного наследия ни что иное, кроме диктатуры, не способно
успешно удерживать власть в стране. Неудачный эксперимент Рос-
сии, испробовавшей в 1917 г. все виды демократии — политическую,
промышленную и даже военную, — укрепляет нас в мысли, что рус-
ские склонны колебаться, переходя от пассивного подчинения к пол-
ному и совершенно несостоятельному анархизму. История русского
революционного движения полна примеров нетерпимости к демо-
кратической процедуре и убежденности в том, что народные массы
нуждаются в опеке своих вождей, которые сформируют из них «Хо-
рошее Общество». На это, принимая во внимание обстоятельства
1917 г. (слабость демократических начал, жар революционной лихо-
радки, проявления классовой борьбы, вызов модернизации), можно,
конечно, возразить, что никакой демократический режим в России
не сумел бы устоять против решительных диктаторских действий.
С другой стороны, коммунисты были не единственными претенден-
тами на эту роль. Военная диктатура отреагировала бы на данную си-
туацию гораздо более непосредственно и быстро.
Хотя обстоятельства сделали победу большевиков возможной,
она не была ни неизбежной, ни — исключая кратковременные обсто-
ятельства - - прогнозируемой. Их успех в деле захвата власти через
вооруженное восстание и удержания этой власти в форме однопар-
тийной диктатуры — немыслим без личного авторитета Ленина, его
поистине ницшеанского стремления к власти. С момента возвраще-
ния в Россию в апреле 1917-го он почувствовал, что есть возможность
прийти к власти и править единолично, и с тех пор уже не рассматри-
вал всерьез иной альтернативы. Он был полон решимости добиться
власти через насилие и жестокость, даже если в них не будет необ-
ходимости, дабы окрестить революцию кровью, тем самым загоняя
своих обременительных псевдосоюзников в положение оппозиции,
123
где с ними можно будет разделаться. Без Ленина большевики были
бы совершенно другим радикальным дискуссионным клубом, — если
бы вообще сохранили какое-то отличие от левых меньшевиков.
Ленин был блестящим пропагандистом и мастером лозунга — при-
том, что как ораторы Троцкий и Анатолий Луначарский превосходили
его. Он был способен почувствовать настроение масс и искусно сы-
грать на нем, обещая мир, землю, хлеб и власть Советов. Он знал, как
использовать сиюминутные проблемы и недоразумения с большим
эффектом: например, слухи, распространившиеся в начале октября
1917 г., о том, что правые затевают заговор с целью сдать Петроград
немцам и тем самым задушить революцию. Это не означает, что линия,
проводимая Лениным, представляла собой циничный обман, просто у
него не было оснований не доверять таким слухам. Суть в том, что он
умело использовал предоставлявшиеся ему возможности.
Вполне вероятно, что Ленин с его стремлением к власти, его чув-
ством политического момента и актуального лозунга, с немного-
численной группой преданных соратников (Яковом Свердловым,
Феликсом Дзержинским, Иваном Смилгой в Финляндии), с боль-
шевистской Военной организацией, поддерживаемой Петроград-
ским гарнизоном, мог бы разработать хорошо продуманный заговор
в традициях Огюста Бланки, французского революционера XIX в.
(Отрицание Лениным бланкизма звучало слишком часто.) Иногда
утверждают, что в июльские дни 1917 г. вождь пытался осуществить
тайно подготовленный переворот. Но на деле имеется очень мало
свидетельств в пользу тщательно организованного заговора — что в
июле, что в октябре. Два полка солдат, некоторое число матросов и
пара тысяч необученных красногвардейцев — вот вся военная сила,
на которую могли рассчитывать большевики в момент кризиса, так
что если бы остальные части русской армии не были нейтральны или
парализованы, Ленин никогда бы не имел шанса победить.
С любой рациональной точки зрения, большевистская революция
видится сегодня безрассудной игрой, в которой вряд ли можно было
победить, а еще менее — удержать победу. В этом были убеждены все:
и правые, надеявшиеся, что большевики избавятся от Керенского; и
умеренные, вроде меньшевистских вождей Федора Дана и Ираклия
Церетели, которые, напротив, боялись этого; и те большевики, кото-
рые вместе с Зиновьевым и Каменевым опасались, что обращение к
оружию может привести к гибели большевистской партии. Всякий из
этого широкого спектра полагал (и с полным основанием), что, если
хрупкое демократическое равновесие в России будет подорвано, то
наиболее вероятным исходом явится военная диктатура.
Почему же тогда Ленин воспользовался открывшимся ему шан-
сом? Потому что этот слабый шанс, возникший на гребне революци-
124
онной волны, был для него единственной возможностью установления
личной диктатуры, которой он добивался. У Ленина была собствен-
ная теория сознательного изменения хода истории: «Успех и русской,
и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы». «Про-
медление смерти подобно»16. Другими словами, в соответствии с
марксизмом или нет, но история предоставила Ленину ту единствен-
ную возможность, которая могла никогда больше не повториться.
Это объясняет, почему Ленин предпринял попытку, но не то, по-
чему его рискованная игра действительно увенчалась успехом. Ока-
залось, победа была одержана частью из-за пассивности противника,
частью из-за стечения обстоятельств, на которое никто не мог рас-
считывать. Недовольство народа, которое Ленин прекрасно сумел
использовать, по большей мере было следствием бездействия власти,
в частности неспособности Временного правительства предпринять
существенные шаги для решения вопросов войны и собственности на
землю. Ленин перехватил у Советов их эмоциональный лозунг, по-
скольку меньшевики и социалисты-революционеры (социалисты по
названию), проявляли нежелание выступать против интересов соб-
ственников. Наконец, Ленин эффективно использовал страх перед
правыми, страх, ставший реальным и сильным, когда генерал Корни-
лов попытался устроить путч. В октябре 1917 г. Россия испытывала
панический ужас перед иностранным вторжением и контрреволюци-
ей - совсем как Франция в августе 1792-го. В обоих случаях именно
этот страх побуждал к активности сторонников восстания и парали-
зовал волю умеренных.
Обстоятельства момента действительно давали Ленину оправдан-
ный шанс — пусть и ненадолго. Но он слабо контролировал партию,
а его сторонники, включая Троцкого, готовы были момент упустить.
Они действительно ждали созыва Съезда Советов, то есть придер-
живались курса, который Ленин осуждал как «конституционные ил-
люзии», губительные для того типа революции, который он задумал.
Безусловно, никакого вооруженного восстания одной партии вовсе
бы не было, если бы не еще одно проявление исторической случай-
ности: неосмотрительная попытка Керенского заставить замолчать
большевистскую печать утром 24 октября.
Случайность привела Ленина к власти, и случайность же удержи-
вала его там на протяжении невообразимых дней, последовавших за
этим. Кто мог подумать, что казаки откажутся защищать Временное
правительство? Кто мог предвидеть, что генерал А. В. Черемисов,
командующий Северным фронтом, отменит приказы войскам, ко-
торые должны были прийти на выручку Зимнему дворцу? Кто мог
заранее сказать, что поход генерала Петра Краснова на Петроград
провалится, а в самом городе подошедшие раньше времени юнкера
125
будут разбиты? Никто не мог быть уверен, что большевики победят в
Гражданской войне. Установление советской власти и ее выживание
на первых порах — близко к историческому чуду.
Сознание человека противится той мысли, что великое событие,
хорошо оно или дурно, может зависеть от игры случая. И все же в
истории народов случаются моменты, когда перед ними открываются
две, а то и больше несхожих альтернатив, и когда события политиче-
ской жизни, слова какого-нибудь уполномоченного на переговорах,
траектория нескольких выстрелов способны решить судьбу целых
поколений. Так вот, в России произошла серия таких непрогнозируе-
мых событий, и страна отклонилась от стандартного для Нового вре-
мени курса развития революций, подготовив почву для уникального
явления — коммунизма XX в.
Примечания
1 Cassinelli С. W. Political Authority: Its Exercise and Possession //Western
Political Quarterly. 1961. № 14. P. 645.
2 Woytinsky W. Stormy Passage. N.Y., 1961. P. 358,377.
3 Florinsky M. Russia: A History and an Interpretation. N.Y., 1953. P. 1475—
1476.
4 Напр.: Kerensky A. Russia and History's Turning Point. N.Y, 1965. P. 432-
433. (В оригинале: Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Гл. 24.
Заключительная стадия борьбы за мою Россию [http://stepanov01.narod.ru/
library /kerensk/chapt20.htm]).
5Meyer A. G. Leninism. Cambridge, 1957. P. 180.
“Zeeman Z. A. B. Germany and the Revolution in Russia. London, 1958.
’Sukhanov N. N. The Russian revolution, 1917. London, 1955. P. 587.
’Reed J. Ten Days That Shook the World. N.Y, 1919. P. 56.
’Протоколы ЦК РСДРП(б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958. С. 118.
’“Trotsky L. The History of the Russian Revilution. N.Y, 1932. T. 3. P. 218.
(В оригинале: Троцкий Л. Д. История русской революции. Т. 2. Ч. 2. [http://
www.trotsky.ru/ld-works/histrev2-2.html]).
” По материалам посвященных истории революции конференций 1962 и
1963 гг., опубликованным в кн.: Ленин и октябрьское вооруженное восстание
в Петрограде. М„ 1964.
’’Sukhanov N. N. Op. cit. Р. 614, 620-621; Trotsky L. The History of the
Russian Revilution. T. 3. P. 209.
13 Голиков Г. H. Очерки истории Великой Октябрьской социалистической
революции. М., 1959. С. 282-283.
14 Цит. по: Trotsky L. The History of the Russian Revilution. T. 3. P. 212.
15 Black С. E. The Dynamics of Modernization: A Study in Comparative
History. N.Y, 1966.
’“Ленин В. И. Советы постороннего //Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 384; он
же. Письмо к товарищам большевикам, участвующим на областном съезде
Советов Северной области // Там же. Т. 34. С. 390.
Ч '-.Л.
Глава 9. ЛЕВЫЙ КОММУНИЗМ В ЭПОХУ РЕВОЛЮЦИИ*
Часто недооценивается тот факт, что на ранних этапах революции
многие ее участники искренне и беззаветно верили в коммунисти-
ческую доктрину, в ее идеалы и риторику. Революция, разумеется,
пожирает своих детей, но никто не приносится ею в жертву больше,
нежели самые преданные ее целям люди. Память об этих правовер-
ных тускнеет, но вспомнить об их усилиях и надеждах стоит: это по-
может увидеть последующую эволюцию советского коммунизма в
более ясном свете.
Левый коммунизм, если расширительно пользоваться определе-
нием, восходящим к конкретной политической фракции в 1918 г., был
на протяжении всех созидательных лет коммунизма более или менее
постоянной тенденцией, практически всегда носившей оппозицион-
ный по отношению к властям характер. Такое сопротивление было
возможно благодаря политическому плюрализму, сохранявшемуся в
коммунистической партии после ее победы даже в самый ожесточен-
ный и непредсказуемый период революционной борьбы — в эпоху во-
енного коммунизма (1918-1921). В то время как внешняя оппозиция
мало-помалу была подавлена в первой половине 1918 г., внутрипар-
тийная коммунистическая оппозиция, оспаривавшая предложения
Ленина, оставалась активной и смело заявляла о себе до самого кон-
ца Гражданской войны. Несмотря на всю тщетность, протесты этой
оппозиции важны, ибо документально отражают изменения методов
и сущности зарождающегося советского строя. Более известная всем
борьба за то, кто унаследует власть после Ленина (1920-е гг.), уже не
была столь свободной или глубокой по поднимаемым вопросам как
* В основу данной главы положены две мои работы: статья «Левые комму-
нисты» (Daniels R. V. The Left Communists // Problems of Communism. 1967.
Vol. 16. № 6) и очерк «Коммунистическая оппозиция: от Брест-Литовска до
X съезда партии» (Daniels R. V. The Communist Opposition: From Brest-Litovsk
to the Tenth Party Congress // Critical Companion to the Russian Revolution,
1914-1921. London, 1997). Общим источником для обеих работ послужила
моя книга «Совесть революции: коммунистическая оппозиция в Советской
России» (Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposi-
tion in Soviet Russia. Cambridge, 1960).
127
противоборство времен военного коммунизма. Только после того как
генсек Михаил Горбачев в конце 1980-х открыл путь политическим
реформам, в стране стали возможны дебаты по фундаментальным
проблемам советской власти.
Психологическую основу левого коммунизма составляла док-
тринерская приверженность теории Маркса и идеалистическая вера
в необходимость борьбы за совершенное общество. До революции
такие люди встречались в русской социал-демократии и среди боль-
шевиков, и среди меньшевиков. В большевистском движении пред-
ставители левого крыла выделялись романтической преданностью
утопии, путь к которой они видели в восстании, — отсюда долгое
противостояние большевикам по вопросу об участии в царской Думе.
Левые меньшевики — Федор Дан, Юлий Мартов и другие мыслили в
терминах мировой революции и долгое время отвергали большевизм
как проекцию ленинского стиля полемики и его же принципа дис-
циплины. До 1917 г. оба политические течения были сосредоточены
в российских эмигрантских кругах за рубежом, испытывая сильное
влияние левого крыла западноевропейского марксизма, с его демо-
кратическим и даже анархо-синдикалистским акцентом на массовые
международные выступления.
В течение трех коротких лет после раскола социал-демократи-
ческого движения на большевиков и меньшевиков (1903) отличи-
тельным признаком левых коммунистов было их противодействие
лидерству Ленина. Как мог он оказаться недостаточно «левым», что-
бы удовлетворить революционные аппетиты романтических горячих
голов, которых сам же и привлек в свою большевистскую организа-
цию? Первое разочарование пришло, когда он не оправдал их надежд
на новое вооруженное восстание по образцу подавленного в Москве
в 1905 г. В 1906 г. решение Ленина провести большевистских депута-
тов в Думу, чтобы воспользоваться скромными пропагандистскими
преимуществами этого органа, вызвало возмущение со стороны двух
левых группировок. «Отзовисты» хотели отозвать депутатов, а «уль-
тиматисты» требовали от них более революционного поведения. Обе
группы бросили вызов ленинцам, вступив с ними в ожесточенную по-
лемику не только в России, но и в эмиграции.
Зарождающийся левый коммунизм «отзовистов» и «ультимати-
стов» не был простой вспышкой недовольства со стороны малозна-
чащей группы маргиналов. Оппозицию возглавил второй человек в
ленинской команде, выдающийся врач и философ Александр Богда-
нов (настоящая фамилия — Малиновский; не путать с более поздним
фаворитом Ленина, агентом-провокатором Романом Малиновским).
Богданова поддерживал другой давний соратник Ленина, Леонид
Красин — инженер, превратившийся в изготовителя бомб, а закон-
128
чивший карьеру на посту советского наркома внешней торговли;
среди других имен отметим ведущих большевистских интеллектуа-
лов: писателя Максима Горького, историка Михаила Покровского,
литератора Анатолия Луначарского; сторонниками Богданова были
также многие молодые энергичные большевики, включая таких бу-
дущих звезд как Лев Каменев и Николай Бухарин.
Начав с тактических разногласий, левые перешли к теоретиче-
ским построениям, которые Ленин находил нетерпимыми: это «бо-
гостроительство» Горького, выставлявшего социализм религией, и
утонченная философия познания Богданова, которую тот называл
«эмпириомонизмом». Последняя послужила мишенью для жесто-
кой критики со стороны Ленина на страницах «Материализма и
эмпириокритицизма», одного из наиболее оскорбительных произве-
дений во всем собрании его сочинений. Однако теоретических опро-
вержений Ленину было мало, и летом 1909 г. он созвал заседание
большевистского руководства, на котором с соблюдением формаль-
ной процедуры исключил «левых дураков» из организации, даже не
успевшей еще стать партией. Эта акция послужила вехой в процессе
выработки практики тоталитарного политического контроля, и не в
последний раз левый коммунизм послужит Ленину «наковальней»,
на которой он выкует то, что станет громадным вкладом России в
культуру XX в.
В годы войны новая оппозиция «левых большевиков», видевшая
грядущую революцию тотальной и интернациональной, выступила
под руководством Бухарина, большого идеалиста, верящего в комму-
низм. Но ход войны сам собой заставил Ленина вновь объединиться с
левыми большевиками (старыми и новыми), а также с левыми мень-
шевиками — на общей платформе интернационализма и пораженче-
ства - в надежде увидеть позор царизма. Этот союз, укрепившийся
летом 1917 г. за счет того, что в ряды большевиков влились Троцкий
и большая часть левых меньшевиков, дал массу лидеров, приведших
большевиков к победе, победе, которую многие ближайшие соратни-
ки Ленина старались не допустить и которой страшились. В 1917 г.
большевистскую партию сотрясали постоянные раздоры между тра-
диционными ленинцами и левыми, число которых неуклонно росло,
с их верой в утопию и с их энтузиазмом. Большевистские лидеры ле-
вого толка, впервые проявившие себя в Петрограде в феврале, уже
в марте были смещены Сталиным и Каменевым, но апрельское воз-
вращение в Россию Ленина и его поразивший всех лозунг свержения
Временного правительства, резко покачнули чашу весов в сторону
Левых. К октябрю только сверхосторожная группа под водительством
Зиновьева и Каменева отважилась открыто возражать против воору-
женного восстания, хотя мало нашлось и романтических горячих го-
129
лов, готовых пойти вслед за Лениным, поддержав тактику военного
переворота и диктатуру одной партии. В результате мечта о пролетар-
ской революции осуществилась, скорее случайно, чем по плану.
И левое, и правое крыло большевиков были обеспокоены послед-
ствиями абсолютной власти одной партии. Когда сразу после боль-
шевистского переворота Ленин отказался разделить власть с другими
социалистическими партиями, пять человек из числа правых, вклю-
чая Зиновьева, Каменева и будущего председателя правительства
Алексея Рыкова, в знак протеста временно вышли из состава Цен-
трального Комитета; и несколько недавно назначенных народных
комиссаров так же отказались от министерских портфелей. Нарком
труда Александр Шляпников, член большевистской левой, присо-
единился к раскольникам, в то время как Бухарин, другой стойкий
приверженец левых, надеялся на компромисс, который мог бы спасти
предстоящее Учредительное собрание. Единственным результатом
протестов, о которых шла речь, явились вакансии, позволившие вре-
менно включить в состав Совнаркома левых эсеров.
Если в отношении однопартийной диктатуры левое крыло ком-
мунистов разделяло опасения своих товарищей справа, то в части
противодействия внешнеполитическим акциям нового режима по-
зиция левых была гораздо более решительной. Спустя неделю после
того, как Ленин разогнал Учредительное собрание (январь 1918 г.),
он потряс своих однопартийцев призывом заключить мир с Германи-
ей и временно прекратить революционную войну. При этом критики
справа присоединились к нему, образовав своего рода «совет осто-
рожных», а пуристы из числа левых пребывали в состоянии шока.
Эта перегруппировка сил породила длительную конфронтацию меж-
ду Лениным и левой оппозицией, конфронтацию, которая в той или
иной форме продолжалась до 1921 г., отголоски же были слышны на
протяжении всех 1920-х гг.
Бухарин и другие противники заключения мира в 1918 г. настаи-
вали, что соглашение с Германией поставит крест на исторической
миссии России — распространении социалистической революции по
всему миру, и что тем самым в жертву будет принесена сама возмож-
ность получения поддержки из-за рубежа, а это, как они полагали, яв-
лялось сущностно важным для выживания пролетарской революции
в самой России. Бухарин доказывал, выступая на VII съезде партии в
марте 1918 г.: «Условия мира <...> сводят на нет международное значе-
ние русской революции... Выход есть революционная война с герман-
ским империализмом»1. Он и его соратники готовы были отступать
до Сибири и вести против врага партизанскую войну, одновременно
призывая европейских рабочих свергнуть правительства своих стран
и прийти на помощь революционной России. Если русская рево-
130
люция захлебнется, опасались они, придется идти на компромисс с
буржуазными элементами и переходить к системе государственного
капитализма. «Если бы русская революция подверглась разгрому со
стороны буржуазной контрреволюции, — говорил интернационалист
Карел Радек, — она возродилась бы как феникс, если же она потеряла
бы свой социалистический характер и этим самым разочаровала бы
рабочие массы, то этот удар имел бы в десять раз более грозные по-
следствия для будущего русской и международной революции»2.
Называющая себя «левыми коммунистами», группа Бухарина
набрала четыре голоса против пяти ленинских, когда 28 февраля
1918 г. ЦК большевистской партии принимал судьбоносное реше-
ние по вопросу об условиях мира, выдвинутых Германией; другие
четверо членов ЦК, следуя формуле Троцкого «ни войны, ни мира»,
воздержались. Незначительный перевес голосов у Ленина, ставший
возможным благодаря расколу в рядах левых, обеспечил выживание
революционного государства в России как первейший приоритет
советской внешней политики и отодвинул на второй план значение
мировой революции, отведя ей инструментальную роль, каковую она
сохраняла на протяжении всего периода советской власти.
В своем неприятии мира с Германией левые коммунисты вели пе-
реговоры с левыми эсерами, которые тоже были против заключения
мирного договора с немцами, — и намеревались (что вполне законно
в демократическом государстве) сместить Ленина с поста главы пра-
вительства, сформировать новую правящую коалицию и возобновить
войну. Несмотря на то что левые коммунисты очень быстро отказа-
лись от своей затеи, эти их намерения вменялись Бухарину в вину,
когда в 1938 г. он находился под следствием; при этом бездоказатель-
но утверждалось, что оппозиция планировала убить Ленина.
Получив резкий отпор на VII съезде партии, одобрившем Брест-
Литовский мирный договор, левые коммунисты (возглавляемые
теперь экономистом Валерианом Осинским-Оболенским) переклю-
чились на вопросы внутренней политики. Они были крайне возмуще-
ны новыми шагами Ленина по созданию бюрократической вертикали
в правительстве и на производстве — ценой отказа от революционной
философии, воплощенной в Советах и рабочем контроле, за которые
лидер большевиков сам же ратовал в «Государстве и революции».
К своем недолго выходившем журнале «Коммунист» левые коммуни-
сты предупреждали об «уклонении советской власти и большинства
партии на гибельный путь мелкобуржуазной политики» и грозили,
что «левое крыло партии должно будет стать в положение деловой и
ответственной пролетарской оппозиции»3.
После того как в мае 1918 г. началась Гражданская война, револю-
ция сделала резкий поворот влево, что характеризовалось подавле-
131
нием всех оставшихся некоммунистических партий, стремительной
национализацией частных предприятий и насильственным изъяти-
ем продуктов у крестьянства. Рассматривая Гражданскую войну как
борьбу за немедленное осуществление коммунистической идеи, ле-
вые коммунисты на время влились в партийные шеренги, примирив-
шись с большинством ради бескомпромиссной борьбы за выживание
революции. Принятая на VIII съезде партии программа (март 1919 г.)
полностью соответствовала духу левых, утверждая «пролетарскую
демократию», «подавление сопротивления эксплуататоров» и «ис-
чезновение со временем всякой государственной власти»4.
Между тем, после того как ноябрьский коллапс в Германии (1918)
привел к ослаблению испытываемого советской властью давления,
между руководством партии и представителями ее левого крыла
возникли новые разногласия. На этот раз очевидный раскол обна-
ружился внутри самого лево-коммунистического движения: между
сторонниками наиболее идеалистической тенденции и поборниками
более прагматического и авторитарного подхода к построению бу-
дущего государства. Троцкий и большая часть левых меньшевиков,
перешедших до того к большевикам, влились в ряды упомянутой
группировки прагматиков и занимали высокие посты в руководстве
партии в годы военного коммунизма.
Что до пуристов, то они вновь оказались в оппозиции. В центре но-
вой дискуссии был вопрос о степени централизации власти и об авто-
ритарных методах правительства Ленина. Фокусом разногласий стала
новая Красная армия, какой ее создал Троцкий: с традиционным воен-
ным командованием и дисциплиной, с привлечением к работе бывших
царских офицеров — «военных специалистов, или «спецов». Такой
подход встретил сопротивление коммунистов, все еще влюбленных
в демократизированную армию образца 1917 г. и в ее партизанскую
тактику, не признающую правил. Возглавляемая левым коммунистом
Владимиром Смирновым и первоначально одобренная Сталиным, эта
«военная оппозиция» на VIII съезде партии (1919) бросила вызов Ле-
нину и Троцкому — особенно по вопросу об отмене выборных партий-
ных комитетов в армии. На секретном заседании съезда более трети
делегатов высказались за их альтернативный вариант.
Вскоре после этого левые во главе с Смирновым, Осинским и Ти-
мофеем Сапроновым сформировали «Группу демократических цен-
тралистов» (точнее, демократических антицентралистов), бросивших
вызов уже всему режиму в целом. Они оспаривали усиливающееся
верховенство Москвы над периферией, главенство исполнительных
структур — над Советами, доминирование партийных органов — над
правительственными и любыми другими всех уровней. Защищая
идеалы равенства и «коллегиального принципа» управления (с по-
132
мощью комитетов), «децисты» были примером крайностей военных
методов управления и тенденции к иерархии личной власти, прони-
зывающей всю политическую и экономическую систему.
Особенно сильными центробежные настроения, взросшие на идее
автономии для этнического меньшинства, были на Украине. Про-
блема нацменьшинств в Российской империи еще до революции
разделила левых и правых большевиков, при том что первые (в осо-
бенности Григорий Пятаков) взывали к «пролетарскому интернацио-
нализму», а вторые (включая Ленина) поддерживали национальное
самоопределение. На практике же, когда левые во главе с Пятако-
вым и децистом Андреем Бубновым добились во время Гражданской
войны контроля коммунистов над Украиной, позиции сменились на
противоположные: левые выступали за децентрализацию, а правые
настаивали на централизме. В апреле 1920 г. Москва потребовала
проведения тотальной чистки выборного украинского руководства и
положила конец этому рассаднику оппозиционности.
Ксередине 1920-х гг.,когдапобедабольшевиковв Гражданской войне
стала очевидной, левая оппозиция вновь активизировалась: во-первых,
в виде уже знакомой группы демократических централистов (деци-
стов), во-вторых, как новая группа (на базе отношения к профсоюзам),
получившая название «рабочей оппозиции». Возглавляемая Шляп-
никовым, Александрой Коллонтай (большевичкой-феминисткой,
первым комиссаром общественного призрения и сторонницей левых
коммунистов в 1918 г.), а также лидером металлургов С. П. Медведе-
вым, «рабочая оппозиция» вернулась к движению 1917 г. «за рабочий
контроль» и призвала профсоюзы самостоятельно налаживать произ-
водство — вне партийного контроля5. Коллонтай осуждала и буржуаз-
ных экспертов, и коммунистов-бюрократов, протестуя против того, что
«рабочий класс как класс <...> играет все меньшую роль в Советской
республике»6. «Рабочая оппозиция» хотела изгнать из партии всех не-
пролетариев и требовала, чтобы должностные лица не менее трех меся-
цев в году занимались физическим трудом.
Высокий градус лево-оппозиционных настроений отличал и IX пар-
тийную конференцию в сентябре 1920 г., когда партийная поддержка
децистов и «рабочей оппозиции» достигла апогея. Почти половина
членов партии в Москве поддержала одну из этих двух групп. IX кон-
ференция приняла знаменательную резолюцию, утверждающую нор-
мы демократии и свободу внутрипартийной критики, призывающую к
Шагам, направленным на обуздание бюрократии и устранение эконо-
мического неравенства.
Все эти решения стали основанием для дискуссии, наиболее раз-
рушительной за всю историю Советской республики, в особенности
в том, что касалось роли профсоюзов при коммунизме, но косвен-
133
но — и в отношении перспектив и методов построения нового обще-
ства в целом. Борьба разрешилась на X съезде партии в марте 1921 г.,
когда левый коммунизм переживал окончательный спад. Разделен-
ные между анархистами и авторитаристами, морально подавленные
Кронштадским мятежом, левые были бессильны остановить Ленина
в его стремлении завершить революцию введением новой экономи-
ческой политики и запрещением внутрипартийной фракционной
деятельности. С этого времени любая серьезная попытка левых про-
тестовать против расхождения марксистских постулатов с жизнью
воспринималась как покушение на суть ленинизма и отдавала крити-
ков во власть неодолимой силы секретариата партии и Центральной
контрольной комиссии.
Тем не менее эхо оппозиции времен военного коммунизма продол-
жало звучать. В марте 1922 г. «рабочая оппозиция» тщетно обраща-
лась к Коминтерну, жалуясь на подавление «рабочей демократии» в
России. В 1923 г. один из них, Гавриил Мясников, организовал новое
антибюрократическое движение под названием «рабочая группа»,
но оно очень скоро было подавлено. Децисты объединились с троц-
кистами на общей платформе «Нового курса», развязав дискуссию
о партийной демократии (декабрь 1923-го — январь 1924 г.) — пер-
вую из серии безрезультатных попыток левой оппозиции 1920-х гг.
не допустить развития страны по тоталитарному сценарию. В 1927 г.
децисты вновь заявили о себе как об как отдельной группе, призывав
восстановить внутрипартийную демократию, но единственное, чего
они добились, это изгнания из партии вместе с троцкистами, произо-
шедшего на XV съезде ВКП(б) в декабре того же года. Большинство
лидеров оппозиционных движений 1918-1921 гг. были ликвидирова-
ны в ходе чисток 1936-1938 гг. — без суда и следствия. Исключением
может считаться Александра Коллонтай, которая выжила и прорабо-
тала советским дипломатом до самой своей смерти в 1952 г.
Быть может, самым необычным и, несомненно, наиболее долго-
вечным из всего, что создали левые коммунисты, была идея рево-
люционной культуры, принадлежавшая Александру Богданову и
уходящая корнями в начало 1900-х гг. Богданов и его последовате-
ли исходили из буквально понятого ими тезиса марксизма о том, что
культура всегда классово ограничена, что истины и ценности одного
класса не имеют значения для другого, и что в силу этого пролета-
риат должен создать собственную, новую культуру, разрушив старые
буржуазные традиции. Хотя в 1917 г. Богданов уже не был членом
большевистской партии, он получил санкцию на организацию вскоре
после революции «пролеткультовского» движения (от слов «проле-
тарская культура») — это была попытка создать пролетарское искус-
ство и пролетарскую литературу силами самих пролетариев.
134
Распущенный компартией в 1921 г., Пролеткульт тем не менее
эхом отозвался в 1923-м, когда возникла организация под названием
«Рабочая правда», имевшая антибюрократическую направленность и
ставившая целью создание новой рабочей партии. Так же как и «Ра-
бочая группа» Мясникова, «Рабочая правда» была быстро разогнана.
Интеллектуальные наследники Богданова, в особенности историк
Покровский и бывший децист Бубнов (в качестве наркома образова-
ния) достигли высшей точки своей карьеры, когда Сталин положил
конец интеллектуальной терпимости, свойственной периоду нэпа, и
быстро заставил левых осуществлять от имени пролетариата жесткий
контроль в большинстве отраслей знания и культуры. Это правление
левых оказалось, однако, недолговечным; к середине 1930-х гг. Сталин
повсеместно подверг их репрессиям, заменив людьми, способными на-
вязать его новые, теперь уже консервативные, культурные стандарты7.
Искренне веря в классовую пролетарскую культуру, левые комму-
нисты утверждали, что она будет достигнута через отказ от всех тра-
диционных институтов принуждения индивида. Так, одновременно с
«отмиранием» государства Коллонтай проповедовала отмирание се-
мьи; П. И. Стучка и Е. Б. Пашуканис отстаивали отмирание права, а
В. Н. Шульгин предвидел отмирание школы. Утопия была уже близ-
ко, но нэп помешал этому, а потом и Сталин взял иной курс.
Принципы левого коммунизма являлись принципами Октябрь-
ской революции. Те, кто вершил революцию и устанавливал новый
строй, были либо сторонниками этой «левизны», либо, как Ленин,
должны были развернуться, чтобы не упустить волну, несущую к
вершине власти. Левый коммунизм творил революцию, он выражал
чувства, сделавшие ее возможной, и свою уникальную сущность он
обрел — через революцию. Падение левого коммунизма означало бы
падение самой революции.
Если посмотреть на биографии лидеров левой оппозиции, то за-
метна несомненная связь этих людей с дореволюционной эмиграци-
ей. Ленин, будучи и сам эмигрантом, использовал их голоса в 1917 г.,
чтобы настоять на принятии собственной радикальной повестки дня,
но впоследствии всегда умел одерживать над ними верх, апеллируя
к участникам дореволюционного русского подполья — обычно рабо-
чим, поднявшимся на нижние и средние уровни послереволюцион-
ной партийной бюрократии. Как правило, это были рабочие, которые
поднялись на нижние или средние уровни партийной бюрократии
после Октября. Обычно нетерпимые к любым теоретическим спорам
и демократическим поползновениям, угрожающим их статусу, эти
аппаратчики обеспечивали авторитарное ядро для возвышения Ста-
лина вплоть до доминирования его в партии и разгрома всех оппози-
ционных групп.
Устойчивый комплекс идей, сложившийся в пору эмигрантского
опыта «левых», переходил от одной ипостаси левого коммунизма к
другой. Его адепты были и полуанархистами-утопистами, с безгра-
ничной верой в рабочий класс. Были они и антиинтеллектуальными
интеллектуалами, или полуинтеллектуалами — особенно когда речь
шла об использовании технической интеллигенции, которой долж-
ны были подчиняться рабочие. (Эту тему на время оживил Сталин,
предпринявший в ходе переворота 1928-1932 гг. показательные суды
против технических специалистов.) Левые были интернационалиста-
ми, мессиански верившими, что русская революция поведет за собой
весь мир; именно эта убежденность заставила их в 1917 г. поддержать
Ленина в его борьбе за власть, и та же убежденность решительно по-
вернула их против него в 1918-м. В общественно-культурной жизни
они хотели полностью освободить личность от тисков буржуазных
нравов и традиций.
Левые коммунисты свято верили в демократический процесс и
политический плюрализм, но только для рабочего класса и (с середи-
ны 1918 г.) только в рамках единственной «пролетарской» партии —
ограничение, имевшее фатальные последствия, как выяснилось
позже. Уже на раннем этапе существования новой коммунистической
системы они уловили ее отход от принципов непосредственной демо-
кратии и эгалитаризма, характерных для 1917 г., к бюрократическому
авторитаризму. Вновь и вновь левые настаивали на принципе пря-
мого участия масс в распоряжении собственной судьбой, в решении
государственных и военных дел, в управлении производством. Им
не нравилась денежная экономика, в которой они усматривали пере-
житок капитализма — левые мечтали о «естественной экономике»
коммунистического равенства. По сути, левые коммунисты всерьез
верили в тот произвольный путь, который вел к утопическому обще-
ству свободных и равных индивидов. С другой стороны, левых мало
интересовало крестьянство, и они не замечали страданий деревни.
Терпя поражение, они тем не менее создавали некую летопись про-
теста, где документально прослеживали, как постепенно советская
система уходила от утопических идей образца октября 1917 г.
Почти по каждому существенному пункту советская власть рано
или поздно отрекалась от принципов левого коммунизма, воплощав-
шего собой в 1917-м самый дух революции. Интернационализм, тот
подлинный интернационализм, который мог рассматривать комму-
нистический строй в России как некое всеобщее достояние, в 1918 г.
был принесен в жертву. Не менее стремительно уходил в прошлое
и принцип коллегиальной демократии, господствовавший в госап-
парате, армии и экономике, хотя его защитники еще несколько лет
пытались вести арьергардные бои. Пролетарская культура умирала
136
в агонии после того как помогла оформиться сталинской диктатуре.
В качестве цели бесклассовое общество свободных и равных граждан
уцелело в России только в партийных программах — как одна из мно-
гих других, по сути ироничных, благочестивых формул.
Многие факторы способствовали поражению левых в период
1918-1921 гг. Немногочисленный рабочий класс России, на который
оппозиция намеревалась опереться, исчез в условиях военного ком-
мунизма. Философия оппозиции, направленная против бюрократии
и технических специалистов, напрямую шла вразрез с технологиче-
скими требованиями жизни и, более того, пренебрегала центристской
направленностью русской политической традиции. За исключением
Москвы и нескольких провинциальных центров, у оппозиции не было
сколько-нибудь значимой социальной базы. Обычно левые делились
на фракции, как, например, троцкисты и бухаринцы — по вопросу о
Брестском мире или как «децисты», «рабочая оппозиция» и троц-
кисты в дискуссии 1920-1921 гг. У оппозиции не было сильных ли-
деров, способных эффективно противостоять Ленину; так, Троцкий
хоть и обладал необходимой харизмой, но проявлял авторитарные
наклонности, к тому же бывал нерешителен в самые ответственные
моменты. Очарованные мифом о диктатуре пролетариата, левые не
сумели (за малым исключением) бросить вызов коммунистической
монополии на власть или оспорить тактику террора, применявшего-
ся против некоммунистов, — пока сами же и не сделались жертвами,
когда система одной партии уплотнилась до системы одной фракции,
а затем и системы одного человека.
Впоследствии, по мере экспансии коммунизма за пределы СССР,
с ним происходили некоторые интересные изменения, по крайней
мере, внешне напоминавшие старые принципы левого коммуниз-
ма. Первой после 1948 г. была попытка югославских коммунистов
разобраться, в какое время в сталинской России эволюция социа-
лизма сбилась с пути; за этим последовал заново открытый и фор-
мально примененный рабочий контроль в виде рабочих комитетов
на производстве. Однако в остальном югославский эксперимент
обращался главным образом к опыту осторожного и постепенного
коммунизма русского нэпа, а не к идеям левого коммунизма. Тито
Действовал скорее как поздний Бухарин из правой оппозиции, чем
Ранний Бухарин из левой.
Куда более поразительное сходство с левым коммунизмом можно
Усмотреть в маоизме коммунистического Китая. После нескольких
лет политики осторожной консолидации общества, напоминающей
советский нэп, Китай впал в серию конвульсивных «революций
сверху», которые причудливо соединили в себе худшее, что было в
Сталинизме, с наиболее экстремальными идеями левого коммунизма.
137
Среди того, о чем мечтали левые в 1918-1921 гг., и что воплотились
в жизни Китая, были сельские коммуны (в России прижившиеся
лишь в виде разрозненных экспериментов), поддержка революци-
онной борьбы и, наконец, «культурная революция», возрождавшая
установки левых коммунистов в отношении пролетарской культуры,
коллегиальной демократии и эгалитаризма (даже применили дру-
гую неиспользованную русскую идею — обязательность физическо-
го труда для чиновников и интеллигенции). По существу, маоисты
предприняли гораздо более серьезную попытку реализовать идеалы
1917 г., чем это получилось в Советской России. Стоит ли упоминать,
о том, что официальный китайский сталинизм не склонен призна-
вать: своей идеологией хунвейбины обязаны левой оппозиции, ста-
ринному врагу Сталина.
Этот дух левого утопизма был заметен также и на Кубе, в рево-
люционные 1960-е. И там, и в Латинской Америке среди привержен-
цев Кастро был популярен сугубо интернациональный аспект левой
идеологии — революционная война и партизанские методы военных
действий (вкупе с принципом народного ополчения), что привлека-
ло наиболее пылких революционеров. И опять-таки не признавалось,
что у этих идей были предшественники; однако данное сходство под-
черкивало разницу в характерах между китайцами и кубинцами, с
одной стороны, и советским руководством с другой.
А любопытно все же, какой оборот могли принять события, если
бы левые коммунисты одержали верх в политической борьбе первых
лет советской власти. Утверждать тут что-то обоснованно представ-
ляется затруднительным, поскольку, чтобы представить себе успех
левых в качестве реальной возможности, нужно учесть несколько об-
стоятельств. С одной стороны, как коммунисты, левые заведомо при-
няли диктатуру одной партии (хотя и боролись с ее проявлениями).
Тем самым они сделались уязвимой мишенью для профессиональных
революционеров из когорты ленинцев, проявлявших куда меньшую
щепетильность, когда требовалось обосновать их собственное пре-
бывание у власти. С другой стороны, различные группировки левых
не способны были объединиться, когда это стоило делать. На каждой
стадии внутрипартийной борьбы значительная часть потенциальной
оппозиции оставалась — по политическим мотивам — с руководством
партии, так было, например, с авторитарными левыми в 1919-1920 гг.
или с зиновьевцами в 1923-м -1924 г. Наконец, обстановка изоляции
и экономической отсталости Советского государства делала убеди-
тельную победу левых маловероятной. Левые коммунисты и сами по-
лагали, что без мировой революции надежда на установление строя, о
котором они мечтали, слишком мала. Что же до революции в границах
России, то здешние условия экономического и культурного развития
138
слишком не соответствовали тому, что марксисты считали необхо-
димым для реализации утопических надежд левых, так что имелись
все основания предполагать, что руководители левых коммунистов
рано или поздно сойдут со сцены. Ведь человеческое равенство не за-
ставит станки вращаться, и пролетарская культура не ликвидирует
неграмотности, а революционные угрозы не способствуют торговле с
капиталистами. С другой стороны, если бы пролетарская революция
быстро распространилась на одну или несколько крупных стран —
таких, скажем, как Германия, — это очень сильно повлияло бы на ха-
рактер всего революционного движения.
В отсутствие потенциальной возможности для новой революции,
русские левые, вероятно, не могли и дальше настаивать на своих иде-
ях. Диктатура одной партии и необходимость политического выжи-
вания в обществе, разрушенном революцией и Гражданской войной,
ослабили анархическую устремленность левых к их туманной мечте.
Лидеры левых коммунистов не выжили бы, не задвинь они свою са-
мобытность в тень и не откажись от нее открыто. Подобную потерю
достоинства уже с самого начала выказали сторонники авторитарных
методов, когда действовали заодно с Лениным в период военного
коммунизма. Что бы там ни говорили, лидеры русской левой были
честными и преданными делу людьми, хотя крайности партийной
диктатуры запятнали и их. Во всяком случае они не были такими же-
стокими и коварными, как те, кто пришел во власть со Сталиным.
„ -з и.
Примечания
‘Бухарин Н. Выступление на Седьмом съезде РКП(б) // VII съезд
РКП(б). Стенографический отчет. М., 1923. С. 40, 42.
2 Радек К. После пяти месяцев // Коммунист. 1918. № 1. С. 3-4.
’Тезисы о текущем моменте // Там же. С. 9.
4 Программа Российской коммунистической партии (большевиков) //
КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2.
М, 1970. С. 42.
5 См. далее, гл. 13.
6 Коллонтай-А. Рабочая оппозиция. М., 1921 (Kollontai A. The Workers’
Opposition. Chicago, 1921. P. 7.)
7 См. далее, гл. 20.
•'4
Глава 10. РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ.
ЭКСТРЕМИЗМ* и
Каждая великая революция заканчивалась установлением той или
иной диктатуры. Почему же революционный процесс развивается
подобным образом, и как черты его предшествующих этапов влияют
на итоговую диктатуру? В случае с Россией это центральная пробле-
ма для понимания того, что связывает между собой 1917-й и 1928 г.,
почему термидор в виде новой экономической политики закончился
неудачей, и каким образом характер русской революции расчистил
путь сталинизму.
Когда революция уже миновала фазу экстремизма, трудно избе-
жать послереволюционной диктатуры. Опыт экстремистской дикта-
туры и террора становится частью накопленного страной арсенала
политических методов и решений. Революционный опыт подрывает
доверие общества к законности власти, причем, не только к специ-
фической легитимности старого режима, но вообще к возможности
управлять, опираясь на общественное согласие; отныне главным при-
бежищем государства становится та или иная степень насилия — кто
бы ни унаследовал революционную власть. В конечном итоге разру-
шения, принесенные революцией, способствовали восстановлению
стабильности. Идеологическая преемственность тут менее важна: ре-
волюционная доктрина, если и не отбрасывается откровенно, как это
свойственно правым режимам, то всегда подвергается избирательно-
му пересмотру и манипулированию со стороны послереволюционно-
го государства — с самыми разными целями. Все сказанное приводит
* Данная глава основана отчасти на англоязычном оригинале моей ра-
боты «Гражданская война в России в свете сравнительной истории рево-
люции» («The Civil War in Russia in the Light of Comparative History of the
Revolution»), опубликованной в книге «Гражданская война в России: пере-
кресток мнений» (Москва, 1994), отчасти - на моем неопубликованном
докладе «Революционный процесс, русский экстремизм и послереволюци-
онная диктатура» («The Revolutionary Process, Russian Extremism and the
Postrevolutionary Dictatorship»), подготовленном для международной кон-
ференции «Русская революция 1917 года» (The Russian Revolutions of 1917)
в г. Эльгерсбурге (Германия) в марте 1997 г.
140
к тому, что вновь наступают времена насилия, и какой-нибудь деспот-
мегаломан может взять на себя руководство страной. Послереволю-
ционная диктатура доводит роль личности в истории до крайнего
предела, отдавая в распоряжение тирана политические механизмы,
способные превозносить и навязывать обществу любую его прихоть.
При таком руководстве — сильном, но волюнтаристском — после-
революционная диктатура может нанести обществу серьезный урон,
даже когда пытается залечить его прежние раны. Она способна исто-
щить силы общества, затеяв новую рискованную псевдореволюцион-
ную экспансию или, например, войну с собственным народом во имя
некоей высшей пользы государства, или же предприняв то и другое
сразу. Но своей предельной формы послереволюционная диктатура
достигла только в XX в., когда новейшие способы управления, кон-
троля и пропаганды, вкупе с традиционными методами устрашения
и уничтожения населения, сделали возможным феномен тоталита-
ризма — в любой его разновидности и любого уровня. Тоталитаризм,
безусловно, можно назвать специфической формой послереволюци-
онной диктатуры в XX в.
Для русской революции — как и для сходных с ней случаев в исто-
рии — было естественно, если не неизбежно, завершиться некоей
формой постреволюционной диктатуры тоталитарного типа. Однако
было бы неправильным рассматривать тоталитаризм как абсолютную
категорию, объясняющую все на свете, наподобие аристотелевской
сущности, и резко отличную, например, от «авторитаризма». Ярлык
«тоталитаризм» в действительности приложим к целому ряду случа-
ев — по степени нарастания в них степени тотальности: от франкист-
ской Испании и муссолиниевской Италии, от Югославии Тито — до
нацизма и далее к сталинизму. Сам по себе сталинизм требует более
обстоятельного объяснения, будучи воплощением послереволюци-
онной диктатуры в России и не просто тоталитарного, но — в отно-
шении собственного населения — самого экстремального и ужасного
примера такого рода из всех, когда-либо известных (за исключением
разве что некоторых его дальневосточных ответвлений). В частности,
требует объяснения то, каким образом специфически русский опыт
экстремистской фазы революции сказался на характере послеок-
тябрьской диктатуры с ее беспрецедентной жесткостью?
Опыт всех революций свидетельствует, что в каждом обществе
наличествует элемент скрытого экстремизма, который только ждет
своего часа, чтобы активизироваться и выйти на свободу в тот самый
момент, когда слом старого режима откроет возможность для ради-
кальной мобилизации масс. Экстремизм в России в этом смысле имел
°тличие, ибо еще до революции на протяжении десятилетий проявлял
Себя в своеобразной, исполненной рефлексии революционной тра-
141
диции, которая сочетала пламенную риторику с террористическими
актами. Корни такой революционности не в марксизме, они, скорее,
в традиции русского якобинства, которая тянется от восстания дека-
бристов 1825 г. через нигилистов, народников и организацию «Народ-
ная воля» к эсерам-максималистам. Все эти движения основывались
на вере в возможность захвата власти группой заговорщиков, которые
переделают страну — сверху. Русское якобинство повлияло на Ленина
и большевиков по меньшей мере так же, как марксизм, и в этом коре-
нилось главное расхождение между большевиками и меньшевиками1.
Однако якобинство не ограничивалось большевизмом образца 1917 г.,
оно сквозило и в других, менее удачливых кандидатах на роль рево-
люционных экстремистов, — таких как левые эсеры и анархисты. Как
только начавшийся в 1905 г. стихийный революционный процесс начал
набирать силу, некое общественное движение, идейно и психологиче-
ски давно созревшее, чтобы сыграть радикальную роль, уже было го-
тово использовать для этого любую возможность — в отличие от более
ранних революций, в которых рефлектирующий экстремизм возникал
только как ответная реакция на отдельные события. Ни Кромвель, ни
Робеспьер — каждый в ходе своей революции — не знали, что им пред-
назначена роль лидера экстремистов, а Ленин знал.
Русскому якобинству было неуютно в кругу интернационалистов-
эмигрантов, придерживавшихся лево-большевистских или лево-
меньшевистских взглядов (в том числе таких фигур как Богданов
и Троцкий), зато большевики-подпольщики в России восприняли
его автоматически. Подпольщики, олицетворявшие собой, согласно
Михаилу Рейману, «плебейскую революцию», продолжали домини-
ровать в послереволюционном партаппарате вплоть до сталинских
чисток, тогда как «эмигранты» поддерживали сменявших друг друга
левых оппозиционеров, тщетно протестовавших против усиливаю-
щейся бюрократизации советской политической жизни2.
Говоря о Ленине, мы должны признать уникальную роль это-
го человека в истории, в частности его необычайный фанатизм, его
харизму и твердость воли в сочетании с тактической ловкостью и
свободой от сомнений, что позволяло ему не быть рабом доктрины.
Ленин сумел организовать движение, бывшее, если и не идеально
дисциплинированным в 1917 г., то более дисциплинированным, чем
какое-либо другое. Он умел рисковать и не упускать возможности,
как, например, когда заявил в июне 1917-го на I съезде Советов: «Есть
такая партия!», желая править страной без оглядки на других. Не го-
воря уже о той ставке, которую он сделал в Октябре. Захватив власть,
Ленин готов был на любые формы террора и насилия, лишь бы удер-
жать ее; недавние архивные изыскания только подтверждают это3.
В силу того, что руководил революцией именно Ленин, революцион-
142
ный экстремизм проявлялся гораздо более жестко и интенсивно, чем
это могло бы быть. В дальнейшем Ленин выказал достаточно гибко-
сти, чтобы приостановить этот самый революционный экстремизм,
когда подобная жертва понадобилась для спасения революционной
власти завтрашнего дня.
Несомненно, экстремистские действия в ходе Октябрьской ре-
волюции начались благодаря запутанной цепочке обстоятельств,
отчасти абсолютно случайных, что усилило предрасположенность
Ленина к установлению диктатуры. Когда осенью 1917 г. он увидел,
что можно силой захватить власть, используя революционные на-
строения, охватившие рабоче-крестьянские и солдатские массы, и
когда стал понуждать к вооруженным действиям, его тактику осуди-
ло большинство товарищей по партии, расценивших ее как ненуж-
ный и неприемлемый риск. Даже Троцкий придерживался мирного
плана взятия власти съездом Советов, а вооруженные действия до-
пускал лишь в случае поползновений Временного правительства
применить силу при сопротивлении. Так что именно слабая попытка
Керенского подавить петроградские Советы и стала пусковым крюч-
ком для большевистского восстания, которое, как свидетельствуют
сегодня документы, изначально планировалось лишь с оборонитель-
ной целью4. Но для всего мира восстание выглядело (и до сих пор вы-
глядит), как если бы это был военный переворот, которого добивался
Ленин. Сами большевики немедленно приняли эту точку зрения.
В результате между ними и остальными революционными силами,
входившими в Советы (за временным исключением левых эсеров),
пролегла невидимая черта: эти «остальные» считали неприемлемым
то, что толковалось ими как ставка Ленина на насилие и раскол меж-
ду социалистическими партиями.
Судя по историческим прецедентам и зная бескомпромисс-
ный характер Ленина, попытка мирного взятия власти Советами и
создания некоего коалиционного правительства, на что надеялось
большинство большевиков до кризиса 24-25 октября, в конечном
итоге провалилась бы. Однако суть в том, что неожиданные события
Октябрьской революции усилили неизбежный разрыв между ради-
калами и умеренными быстрее и острее, чем это могло случиться при
ином раскладе. Большевикам, по существу, дали возможность управ-
лять страной по их усмотрению (если вообще они должны были ею
править) — обстоятельство, способствовавшее насаждению ленин-
ской дисциплины и применению насилия. Сила сделалась главным
арбитром происходящего сразу же после большевистского переворо-
та, поскольку антибольшевистские элементы — прежде всего юнке-
Ра петроградских училищ и воинские части, вызванные Керенским с
Фронта, — пытались обернуть вспять итоги 25 октября. В этих стол-
143
кновениях, за которыми последовали жестокие бои в ходе московско-
го восстания 28 октября — 2 ноября, революция приняла крещение
кровью, гораздо более серьезное, чем любое кровопролитие при так
называемом штурме Зимнего дворца. Таким образом, ситуация Граж-
данской войны сложилась почти сразу после того, как экстремисты
взяли власть: на политической арене возникли два полюса, враждо-
вавшие не на жизнь, а на смерть, — причем задолго до того как в мае
1918 г. война между коммунистами и антикоммунистами началась
уже в масштабе всей страны.
Все же Ленин не сразу пошел на крайне радикальные меры (если
не считать санкции на захват крестьянами земель и поддержку дви-
жения рабочего контроля). Но его подталкивали два обстоятельства:
продовольственный кризис, доставшийся большевикам в наследство
от царизма и Временного правительства, плюс Гражданская война, на-
чавшаяся весной 1918-го5. Так что именно моментом отчаяния объяс-
няется тот факт, что коммунисты запустили злополучную программу
«военного коммунизма»: «реквизицию» продовольствия у крестьян и
полномасштабную национализацию предприятий6.
Гражданской войной отмечено большинство революций. Обычно
такая война начинается на более ранней стадии, чем в России, будь то
контрреволюционное выступление против первоначального режима
умеренных (как в Англии и Испании) или кампания по захвату вла-
сти, осуществленная радикалами (как в Китае). России являла собой
необычный пример: в ней экстремисты оказались перед лицом широ-
комасштабной гражданской войны уже после того как взяли власть —
когда против них объединились почти все остальные политические
силы, не приемлющие новую правящую партию: от умеренных рево-
люционеров, безоговорочно и повсеместно, до монархистов и прото-
фашистов. Для большевиков в этом смысле выбор был невелик: или
победа любой ценой, или смерть.
Гражданская война в России оставила глубокий след на всей по-
следующей истории коммунистического строя, и сделала это со-
вершенно неожиданным способом. Страхи Зиновьева и Каменева в
канун Октябрьской революции сводились только к тому, что Граж-
данская война могла привести к свержению большевиков. Граждан-
ская война, так сказать, больше, чем сам Ленин, сделала советский
коммунизм ленинским, расчистив при этом путь такому архиверно-
му ленинцу как Сталин.
Начать с того, что Гражданская война довела до конца поляри-
зацию между радикалами-экстремистами и всеми остальными, кого
случайные события Октябрьского переворота вынесли на поверх-
ность политической жизни. До Октябрьской революции и начала
Гражданской войны Ленин не формулировал четко идею об одно-
144
партийной диктатуре как модели послереволюционной власти. Но
стоило такой модели авторитарного государства реализоваться, как
он провозгласил ее непреложной марксистской истиной. Конечно, в
период Гражданской войны в противостоянии между двумя сторона-
ми не было строгого водораздела. Меньшевики пытались оставаться
нейтральными вплоть до 1920 г., пока их не задавили окончательно, а
антикоммунистическое движение страдало от глубокого внутреннего
раскола на умеренных эсеров, доминировавших вначале, и реакцион-
ных авторитаристов, которых было большинство в стане белых с на-
чала 1919 г. до их поражения в 1920-м. Тем не менее события убедили
большевиков в том, что каждый, кто не с ними, тот против них (точ-
ная копия ленинского высказывания еще дореволюционной поры).
В силу этого теория и практика однопартийной диктатуры только
утвердилась. «У большевиков, — считает Шейла Фитцпатрик, —
имелся созидательный опыт, который они черпали в Гражданской
войне. Тот самый созидательный опыт, к которому их подготовили
собственное прошлое и идейные принципы»7.
Непосредственный итог Гражданской войны был поистине пе-
чален в смысле материальных разрушений, людских потерь и иска-
леченных судеб, хотя вряд ли это было хуже, чем участие России в
Первой мировой войне, которое дорого ей обошлось. Экономический
коллапс, сопровождавший Гражданскую войну, нанес серьезный урон
стране в целом, и это было более болезненно, чем что бы то ни было
в ходе войны с Германией. Но куда более серьезными оказались пси-
хологические последствия Гражданской войны, с ее братоубийством
и злобой. Социализм, эта поставленная большевиками цель, требовал
все более жестких средств — по мере того как ставки повышались;
усиливалась и революционная, и контрреволюционная активность;
радикальный идеал трансформировался скорее в систему насилия,
чем свободы. Победившие коммунисты пришли с ощущением — и
это засвидетельствовано многочисленными высказываниями Лени-
на и Троцкого, — что нет ничего, что могло бы ограничить их режим
в применении средств, если понадобится достойно отразить действи-
тельные или предполагаемые угрозы для существующей власти или
ее программы действий.
С точки зрения борьбы за выживание, которую развернула партия
(уже и до того показавшая, что ее выбор — экстремизм), Гражданская
война оказала глубокое воздействие на методы управления страной.
Партия большевиков проявила себя прежде всего как военный орга-
низатор и поборник дисциплины. Внутрипартийный политический
процесс — относительно децентрализованный и демократичный в
1917 г. — неуклонно сжимался по мере того, как система выборных
комитетов уступала место вертикальному принципу управления че-
145
рез назначаемых сверху партийных секретарей. В то же самое время
власть — в условиях реализовавшейся однопартийности — перешла
от структуры номинально правящих Советов (центрального и мест-
ных) к соответствующим партийным органам во главе с Политбюро и
Секретариатом. Все другие общественные образования: профсоюзы,
молодежные организации, культурные и творческие объединения,
наряду с органами гражданской власти служили «приводными рем-
нями», доводящими волю партийного руководства до сведения масс.
Ничто из этих реалий не фигурировало до революции в теоретических
выкладках Ленина или кого-либо другого, разве что встречались не-
значительные выводы. Согласно ленинскому учению, партия рассма-
тривалась как инструмент осуществления революции; Гражданская
же война преобразовала политическую организацию большевиков в
систему управления государством. «Без этого, — утверждал Ленин в
1921 г., — диктатура пролетариата немыслима»8.
Гражданская война придала коммунистической партии черты вое-
низированной организации, оставив на ней к тому же неизгладимый
психологический отпечаток — то, что Роберт Такер называл «культу-
рой военного коммунизма»9. И хотя непосредственное влияние тех
событий, строго говоря, не назовешь «культурным», все же имелся
какой-то постоянный «искажающий эффект», который заставлял
коммунистов рассматривать политическую жизнь как борьбу за вы-
живание, оправдывающую обращение к любым мерам — дисципли-
нарным или боевым (если казалось, что того требует конкретная
ситуация). Единство и фактически непогрешимость правящей пар-
тии, подтвержденные решениями X съезда РКП(б), стали навязчи-
вой идеей, а кроме того — рецептом к установлению тоталитарной
власти, реализованной впоследствии Сталиным. В частности, куль-
тура военного коммунизма сделала впредь невозможным для любого
коммуниста-диссидента поиск политического прибежища вне моно-
литной и единственной партии Ленина.
Какое-то время Гражданская война и культура военного коммуниз-
ма сопровождались бурным взрывом революционных утопий, на-
правленных на то, чтоб в одночасье построить Новый Иерусалим
социализма10. Это выражалось в радикальном эгалитаризме и анти-
рыночной, даже антиденежной, политике военного коммунизма, на
время заменившей материальные стимулы торгашеской, или капита-
листической, экономики — комбинацией из идеологической пропове-
ди, военных приказов и физического насилия, если не сказать террора.
Между 1918-м и 1920 г. почти вся легальная экономическая актив-
ность в городском секторе экономики подверглась национализации, а
экономические отношения с крестьянством видоизменились, перейдя
от привычной денежной основы к сочетанию бартера и грабежа.
146
С точки зрения ортодоксального марксизма, все эти усилия по
тотальному и безотлагательному внедрению социализма были безна-
дежно преждевременными в такой стране как Россия, с ее неразвитой
промышленной базой и преимущественно крестьянским населени-
ем. Менее доктринерский подход к практике социализма, возможно,
в традициях русского народничества, мог бы привести революци-
онных экстремистов к идее социального союза рабочих и крестьян
как основы своего режима, что они запоздало и непоследовательно
попытались осуществить в ходе нэпа. Для немарксиста в принципе
не понятно — помимо практических соображений эффективности
производства и вложения капитала, — почему революционное пра-
вительство не может развивать государственные предприятия, не до-
жидаясь, чтобы для них предварительно вызрела промышленная база
капитализма. В середине двадцатого столетия многие страны «тре-
тьего мира» пытались делать именно это. Но для коммунистического
режима в России марксистская идеология тесно увязывалась с борь-
бой за продовольствие в эпоху Гражданской войны, и это на долгие
годы вперед обусловило мощную антипатию к крестьянству, особен-
но сильно проявившуюся в отношении любой сельскохозяйственной
деятельности вне рамок бюрократического регулирования.
Крестьянство было не единственной классовой проблемой, кото-
рую революционные радикалы сами себе создали. Они столкнулись
с неумолимой логикой организации жизни в новое время, логикой,
подсказывавшей определенную форму правящего (или по меньшей
мере доминирующего) класса бюрократии и специалистов (мерито-
кратии) — вместо пролетариата, бывшего излюбленным объектом
марксистской эсхатологии. Кроме того, идеологическая ангажиро-
ванность коммунистов, плебейская нацеленность на чины и звания
делали их глубоко чуждыми так называемым буржуазным спецам,
которых надлежало привлечь к служению России. Последовал за-
тяжной период натянутых, двойственных отношений со специали-
стами: временами их преследовали, временами поощряли, бывало,
что делали то и другое сразу. В годы Гражданской войны водораздел
в партии проходил между прагматической позицией Ленина, готово-
го использовать труд специалистов, и утопической позицией левых,
признававших их негодной категорией граждан. После отсрочки,
Дарованной нэпом, дух классовой борьбы против специалистов раз-
горелся вновь, обернувшись местью, что и было использовано Стали-
ным в первой фазе проводимой им революции сверху.
Революция часто вспыхивает в ходе антиколониальной борьбы за
национальную независимость. Такая борьба пронизывала русскую
Революцию, так как Российская империя была многонациональным
г°сУдарством, и ее разнообразные меньшинства питали надежды на
147
самоопределение — революционный слом монархии побуждал их к
требованию автономии или полной независимости.
Вообще говоря, в политическом плане движение меньшинств в
России было близко к умеренным партиям Временного правитель-
ства и не симпатизировало большевикам.
Это типичная ситуация; автономистские движения в стране, охва-
ченной революцией, оказываются как бы зажатыми с двух сторон
одновременным централизаторским натиском и радикальных рево-
люционеров, и контрреволюционеров. В этом случае нацменьшин-
ства обречены на неудачу, если силы иностранных интервентов не
сумеют прийти им на помощь, как это сделала Британия для респу-
блик Балтии в 1919-1920 гг.
Когда народ восстает против внешнего управления, внутреннее раз-
межевание в нем обычно идет по линии классовой принадлежности:
одна сторона видит свои преимущества в независимости, другая чув-
ствует себя безопаснее с колониальной властью. В условиях русской
революции классовая и идеологическая принадлежность повсюду раз-
деляла народы одинаковым образом, так как радикальные лидеры и их
неимущие сторонники поддерживали центристский характер совет-
ской власти и выступали против местных движений за независимость,
состоявших прежде всего из так называемых буржуазных национа-
листов. Тем не менее именно сила Красной армии в конечном итоге
надежно закрепила власть коммунистов на Украине, в Белоруссии, За-
кавказье и в Средней Азии, заложив основы образования СССР.
Сепаратизм нацменьшинств соединился с иностранной интервен-
цией, сделав Гражданскую войну в России особенно жестокой. Клю-
чевые революционные центры, особенно на юге (Царицын и Баку,
например) приходилось защищать от последовательно сменявших
друг друга волн наступающего противника: то контрреволюционных
сил, русских по этнической принадлежности, то прямой интервенции
(вначале сил Центральных держав, затем войск Антанты), то сепа-
ратистских движений, не подчинявшихся никому из перечисленных
сил, равно как и коммунистическому Центру России. В то же время
блокада, поддерживаемая Антантой после прекращения огня в ноя-
бре 1918 г., привела к политической и экономической изоляции со-
ветской республики; причем ситуация на контролируемой Советами
территории приближалась к катастрофической.
Гражданская война была всепоглощающей заботой молодого со-
ветского государства. И принятие военных решений более всего
влияло на скатывание коммунистической партии к централизму,
бюрократической иерархии и директивным методам управления,
что в корне противоречило партийным идеалам и дававшимся в
1917 г. обещаниям. Практически каждый большевистский лидер
148
в какой-то момент служил в армии — командиром или комиссаром.
Военная служба была важным каналом социальной мобильности для
амбициозных выходцев из рабоче-крестьянской среды, тех, кто про-
двигался вверх в Красной армии и затем пополнял собой ряды совет-
ских чиновников. К сожалению, они не знали никакой иной политиче-
ской культуры, кроме старорежимных и армейских порядков11.
Наряду с классовой войной против крестьянства и буржуазных
специалистов, а также колониальной войной против сепаратизма
нацменьшинств, русский революционный экстремизм включал в
себя еще и культурную войну, призванную уничтожить «буржуаз-
ное» наследие и создать новый, «пролетарский», стиль жизни и мыш-
ления. Этот порыв отражал предреволюционный ультрарадикализм
Богданова и левых коммунистов. В Гражданскую войну большевики
придали этому движению институциональную форму; и тут особую
известность получил Пролеткульт, возглавлявшийся идеологом дви-
жения — Богдановым12 Подготавливая переход к новой экономиче-
ской политике, Ленин ликвидировал Пролеткульт, видя в нем угрозу
организационной монополии партии, однако сторонники Богданова
продолжали развивать эту линию в самых разных интеллектуальных
сферах. При Сталине они активно предлагали свои услуги, желая с
корнем вырвать любые проявления якобы буржуазного влияния13
Но нужно признаться, власть их оказалась недолговечной ввиду того,
что Сталин в ходе второй фазы послереволюционной диктатуры сме-
нил курс на консервативный, так что многие пролеткультовцы пали
жертвами политических чисток. К тому времени в практической сфе-
ре, включающей и такие вопросы как льготы при вступлении в пар-
тию или зачислении в университет, пролетарский идеал был отринут,
и обновленная после чисток бюрократия вместе с «трудовой интел-
лигенцией» стали определяющей силой в развитии страны.
Оставляя в стороне порождения новой культуры, скажем, что наи-
более необычным аспектом русского революционного экстремизма
был способ, каким он прекращался. Здесь лидерство Ленина игра-
ло решающую роль. В отличие от Робеспьера, которого требовалось
уничтожить, чтобы расчистить путь для первой в истории термидо-
рианской реакции, Ленин был политически дальновиден и доста-
точно гибок, чтобы в период общего кризиса, наступившего после
Гражданской войны, заставить революцию отступить и тем самым
осуществить свой собственный термидор. Данная аналогия не осо-
знавалась. Даже Троцкий, поняв суть происходящего, датировал этот
Момент уже только после смерти Ленина, столкнувшись с лавиной
ортодоксальных обвинений в опорочении, так сказать, чистоты про-
летарского строя14 Тем не менее события 1921 г. очевидным образом
ставят Россию в один ряд с такими прецедентами прошлого как слу-
149
чай с Кромвелем, отказавшимся от пуританских утопий в 1653 г., и
падение Робеспьера в 1794-м. Всякий раз революция достигала того
уровня, который общество было не в состоянии выдержать, и власть
революционеров оказывалась под угрозой. Самобытность Ленина
(проявившаяся даже более явно, чем в 1917 г., когда ради власти он
пустился во все тяжкие) состояла в том, что он приостановил фазу
революционного экстремизма, не затронув при этом систему револю-
ционной власти в лице партии с ее уникальной идеологической леги-
тимацией, которую предоставляла марксистская доктрина.
Победив в войне с белыми, он развязал социальную войну против
двух ключевых классов России: крестьян (численно превосходящих
всех остальных) и специалистов (необходимых в силу их функции).
В то же самое время он ужесточил политический контроль, сделав
своей мишенью как утопистов внутри партии («рабочую оппозицию»
и родственные ей группы), так и уцелевших, критиковавших партию
извне социалистов (особенно эсеров, которых предавали суду, сажа-
ли в тюрьмы или изгоняли из страны).
Благодаря пути, избранному Лениным для разрешения кризи-
са 1921 г., механизмы власти, сформированные революцией и зака-
ленные годами Гражданской войны, сохранились пригодными и для
новых лидеров, и для новых целей, свидетельствующих о режиме по-
слереволюционной диктатуры. Значение Сталина состояло в том, что
он персонифицировал собой совершаемый общественный переход и,
занимая пост генерального секретаря, работал во время нэпа над совер-
шенствованием партии как инструмента контроля; при этом в верхних
эшелонах власти не утихала борьба за право стать преемником Ленина
и определять характер послереволюционного общества. В последую-
щие периоды Сталин внедрял «культуру военного коммунизма», дове-
дя ее до степени, какой даже сам «военный коммунизм» не знал в пору
своего бытования; сперва это делалось организационно, затем идеоло-
гически, манипулируя вынужденным единодушием, затем — воени-
зировав все стороны экономической жизни, что стало отличительной
чертой первой фазы сталинской «революции сверху». Так он усовер-
шенствовал русскую версию тоталитаризма («моноорганизационное
общество», по Т. X. Ригби): за счет приложения революционных мето-
дов и военной организации — к задаче построения нового общества15.
Примечания
1 См. выше, гл. 3.
2 Конкретные данные по всем теченйяй' 'Левой' оппозиции см. s fctt.:
Daniels R. V. The Conscience of the RevolutioBzCominunist Opposition^ Soviet
Russia. Cambridge, 1960. P. 16,49-51. ; t ,
150
3 См., напр.: The Unknown Lenin: From the Soviet Archive. New Haven,
1996.
4 См. выше, гл. 8.
5 См.: Lih L. T. Bread and Authority in Russia, 1914-1921. Berkeley, 1990.
6 Данный тезис оспаривает Рой Медведев. См.: Medvedev R. The October
Revolution. N.Y, 1979.
’Fitzpatrick Sh. The Civil War as a Formative Experience // Bolshevik
Culture. Bloomington, 1985. P. 74.
8 О синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии. Резолюция
X съезда РКП(б) // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций
и пленумов ЦК. Т. 2. М., 1970. С. 222.
9Tucker R. С. Stalinism as Revolution from Above // Stalinism: Essays in
Historical Interpretation. N.Y., 1977. P. 91-93.
"’Cm.: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life
in the Russian Revolution. N.Y. / Oxford, 1979.
11 Cm.: Hagen M., von. Soldiers in the Proletarian Revolution: The Red Army
and the Soviet Socialist State, 1917-1930. Ithaca, 1990.
12 Cm.: Gorzka G. A.Bogdanov und der russische Proletkult. Frankfurt, 1980;
Maliy L. Culture of the Future: The Proletkult Movement in Revolutionary
Russia. Berkeley, 1990.
'?Sochor Z. A. Revolution and Culture: The Bogdanov — Lenin Controversy.
Ithaca, 1988. P. 212-217.
14 См. выше, гл. 7.
15 См.: Rigby T. H. The Changing Soviet System: Mono-Organizational
Socialism from Its Origins to Gorbachev’s Restructuring. Aldershot/Brookfield,
1990..
J
)
.. , *<•
Глава 11. МИЛИТАРИЗАЦИЯ СОЦИАЛИЗМА , v
В РОССИИ* 1(
'I: /; Ч j;,i
Был ли Советский Союз «социалистическим», как то задумыва-
лось революцией? И если да, то сводится ли социализм исключитель-
но к его советской форме? Великий французский социолог Эмиль
Дюркгейм выдвигал на этот счет более широкую концепцию: «Мы
называем социализмом любую доктрину, которая требует связи всех
экономических функций или некоторых из них <...> с руководящи-
ми и сознательными центрами общества»1. Таким образом, целесоо-
бразнее было бы спросить, социализм какого типа и какого уровня
развился в рамках советского опыта, и какая философская система,
какие исторические обстоятельства способны объяснить его форму.
Если Советский Союз в самом деле представлял собой форму
социализма, то это был тот его вариант, который обуславливался
особыми историческими традициями России, ее революционным
опытом и общемировой тенденцией к развитию административного
общества. Трудно объяснить истинную природу советского социа-
лизма идеологией марксизма, с которой его формально связывали.
Напротив, реальный характер советского социализма определялся
не рабочим классом, а новой формой милитаризованного общества —
как в том, что касается структуры власти, так и в самом духе строя
и его целях. Рассмотреть отличительные черты советского тоталита-
ризма: централизованную командную вертикаль; системы иерархии;
способы мобилизации ресурсов; дисциплину мышления и поступков,
усиленную полицией и цензурой; плюс требование единства нации
перед лицом внешних врагов — все это означает описать стандарт-
ные характеристики любой военизированной организации. Совет-
ская Россия превратилась в гарнизонное государство, где каждый, по
сути, состоял на военной службе. Покойный Корнелиус Касториадис
называл это «стратократией», то есть системой, руководствующейся
* В основу данной главы положена моя работа «Милитаризация со-
циализма в России, 1902-1946 гг.» (Daniels R. V. Militarization of Socialism
in Russia, 1902-1946 [Occasional paper N 200. Kennan Institute for Advanced
Pussian Studies. Washington, 1985]).
152
военными интересами2. Похожим образом маркиз де Мирабо (а до
него, возможно, Вольтер) высказывался о Фридрихе Великом, короле
Пруссии: «Не страна, у которой есть армия», а «армия, у которой есть
страна»3. Для системы, нацеленной на строительство социализма,
это был странный итог, учитывая, что до 1914 г. социализм повсюду
ассоциировался с антимилитаристским, антиимпериалистическим,
антинационалистическим и антиавторитарным подходом. При со-
ветской власти социализм из антитезы милитаризму превратился в
его инструмент, и ресурсы общества были максимально подчинены
военным нуждам и приоритету военных интересов.
Милитаризация социализма в России явно началась с Ленина
и его идеала революционной партии. Военная модель как образец
устройства политической организации и ее деятельности была серд-
цевиной большевизма; Ленин сам говорил об этом в ранних работах,
а также в ходе разъединения с меньшевиками. Партия, с точки зрения
Ленина, должна быть «постоянной армией испытанных бойцов», де-
лающей упор на организованной подготовке к борьбе4.
Маркс и Энгельс, конечно, завещали определенный боевой психо-
логический настрой — он органически присущ их философии клас-
совой борьбы. Энгельс даже называл электорат социал-демократов
«интернациональной пролетарской армией»5. Но и Маркс, и Энгельс
не переносилишоенную модель на организацию будущего социали-
стического общества. И действительно, указывая на то, что Француз-
ская революция 1848 г. имела своим результатом военную диктатуру,
они с горечью предупреждали рабочий класс об опасности бюрокра-
тической власти, неподконтрольной пролетариям6. Они редко (если
вообще когда-либо) использовали выражение «классовая война»,
ставшее советским термином, который, похоже, не был общеупотре-
бителен до Гражданской войны, которая и сделала его больше чем
метафорой.
Завороженность ленинского мышления военной тематикой ска-
зывалась не только на его концепции революционной политической
организации, но и на представлении о способах достижения поли-
тического успеха — как внутри страны, так и на международной
арене. Опыт революции 1905 г. приблизил его к точке зрения Бис-
марка, считавшего, что «великие вопросы в жизни народов реша-
ются только силой»7. В надежде развить первую атаку на царизм,
Ленин писал: «Скрывать от масс необходимость отчаянной, крова-
вой, истребительной войны как непосредственной задачи грядуще-
го выступления значит обманывать и себя, и народ»8. Когда в 1914 г.
вспыхнул международный конфликт, Ленин не удовлетворился ан-
тивоенными призывами, как это делали левые социалисты по всей
Европе. Он провозгласил «поповски-сентиментальными и глупень-
153
кими воздыханиями» заявления о «мире во что бы то ни стало» и
призвал «к превращению современной империалистской войны в
гражданскую войну»9.
Вдохновляясь новыми идеями, Ленин обычно сразу же встраи-
вал их в свое марксистское — как он считал — мировоззрение, не за-
думываясь, что тем самым марксизм переставал быть незыблемым
учением. В этом смысле характерна его увлеченность классиком воен-
ной стратегии, пруссаком Карлом фон Клаузевицем, которого он от-
крыл для себя и прочел в Швейцарии в 1915 г. То, что он почерпнул
от Клаузевица, не сводилось к известной максиме: «Война есть только
продолжение политики другими средствами» (кстати, в дальнейшем
Ленин цитировал ее при каждом удобном случае)10. Эта формула, по-
хоже, укрепила подспудно зревшую в нем убежденность, что политика
должна осуществляться наиболее воинственными методами. Скром-
ные познания Ленина в воинской науке не помешали позднее совет-
ским историкам выставлять его родоначальником советской военной
мысли. Так, по словам А. С. Миловидова и В. Г. Козлова (моногра-
фия 1972 г.), Ленин, будучи «гениальным теоретиком и зодчим ново-
го социалистического мира <...> был вместе с тем самым глубоким
теоретиком по философским вопросам современной войны, армии и
военной науки... В. И. Ленин явился основоположником советской во-
енной науки»". Естественно, трудно было бы ожидать, что Троцкий в
1972 г. получит признание как организатор Красной армии, хотя он и
знал кое-что о войне, имея за плечами опыт корреспондента во время
Балканских войн. Что касается отношения Троцкого к марксистской
военной мысли, то в 1922 г. на одной из своих лекций (оставаясь еще
военным комиссаром) он предостерегал: «Даже если допустить, что
“военная наука” зто наука, невозможно, тем не менее, допустить, что
ее можно создать методами марксизма, поскольку исторический ма-
териализм вовсе не является универсальным методом для всех наук...
Величайшее заблуждение — пытаться выстроить особую область воен-
ных проблем методом марксизма»12. Вероятно, это лучший коммента-
рий, когда-либо сделанный по поводу уровня официальной советской
военной науки.
В 1917 г., когда большинство большевистских лидеров предпочита-
ло избежать жесткого противоборства с Временным правительством
и дождаться Второго съезда Советов, который демократическим голо-
сованием передал бы им власть, — Ленин был одержим возможностью
свергнуть правительство Керенского посредством военного переворо-
та. В директивах, отсылаемых им в штаб ЦК партии с конспиративных
квартир, где он скрывался, Ленин гневно возражал против любого про-
медления. «История сделала коренным политическим вопросом сейчас
вопрос военный»'3. Простая военная операция решила бы исход дела.
154
«Мы можем <...> ударить внезапно... Мы имеем тысячи вооруженных
рабочих и солдат в Питере, кои могут сразу взять и Зимний дворец,
и Генеральный штаб, и станцию телефонов, и все крупные типогра-
фии... Керенский будет вынужден сдаться»'*. Ленина не волновало
логическое противоречие между решительностью военных действий и
философией исторического материализма. Как и должно быть у лю-
бого военного мыслителя, имплицитно его философия являлась не
детерминистской, а волюнтаристской. Он был сторонником волевых
и решительных действий. Партия, считал Ленин, имела уникальный
шанс победить с помощью оружия; такая возможность могла больше
никогда не представиться, если ее упустить. «Ждать — преступление
перед революцией... Промедление смерти подобно»15.
Реальный ход Октябрьской революции выглядел как цепь слу-
чайностей и парадоксов16. Поставленный перед свершившимся
фактом вооруженного захвата власти (чего Ленин и добивался),
съезд Советов резко раскололся. Умеренные меньшевики и эсеры
покинули зал в знак протеста против насильственного низложения
правительства Керенского; так возникла почва для Гражданской
войны и диктатуры одной партии. Нельзя утверждать с определен-
ностью, что подобного результата можно было избежать, однако
события 24-25 октября и последовавшее затем неудачное, но кро-
вавое восстание контрреволюционно настроенных воинских частей
в Петрограде и Москве фактически подвело обе стороны конфликта
к разрешению сложившейся революционной ситуации силой ору-
жия. Таким образом, в силу последовательного развития событий
молодая советская власть моментально оказалась в условиях Граж-
данской войны разделившей Россию на два противостоящих лагеря,
войны, вскоре охватившей всю страну.
Эту ужасную, длившуюся два с половиной года борьбу справедли-
во связывали с милитаризацией коммунистической партии в Совет-
ской России, с террором и безжалостностью, ставшими привычными
для молодой власти, с формированием новой культуры революци-
онного насилия17. Однако у нас нет оснований полагать, что Ленин
предвидел разразившуюся в России Гражданскую войну. Его призыв
«превратить империалистическую войну в войну гражданскую» был
фигурой речи, направленной против чуждого революции пацифиз-
ма, и максимум мог означать желание обернуть всеобщее неприятие
Первой мировой войны на пользу революционной борьбе. Реальный
захват власти произошло намного легче, чем все, включая Ленина,
Могли себе представить, хотя его диссидентствующие сподвижники
Зиновьев и Каменев, возражая против идеи вооруженного восстания,
Предупреждали о риске спровоцировать гражданскую войну. Придя
к власти и столкнувшись с сопротивлением отдельных элементов
155
старой армии, Ленин был готов к самому худшему: «Всякая великая
революция, а социалистическая в особенности, даже если бы не было
войны внешней, немыслима без войны внутренней, т. е. гражданской
войны, означающей еще большую разруху, чем война внешняя»18.
В первые шесть месяцев советской власти политика Ленина в эко-
номической области (в отличие от политической) была относительно
умеренной — в соответствии со старым марксистским тезисом, что
Россия не готова к масштабному социалистическому переустрой-
ству. Пережив в 1917 г. кульминацию в виде массового процесса за-
хвата земель, деревня, к сожалению, находилась уже в состоянии
анархии. Это привело к кризису в снабжении продовольствием и к
насильственной «реквизиции» зерна у крестьян. Первые акты нацио-
нализации в основном ограничивались финансовой системой, но и
частнособственнические права на многие предприятия, по существу,
превращались в фикцию: с одной стороны, из-за распространения ра-
бочего контроля, с другой — из-за запрета, наложенного правитель-
ством на выплату дивидендов. Называя свою политику «одной ногой
в социализм», Ленин высказывался против эксцессов «демократиз-
ма» в промышленности, выступал за сохранение буржуазных специ-
алистов и власти управленцев и ясно выражал свою приверженность
принципу руководства «сверху вниз». «Революция только что раз-
била самые старые, самые прочные, самые тяжелые оковы, которым
из-под палки подчинялись массы. Это было вчера. А сегодня та же
революция и именно в интересах ее развития и укрепления, именно
в интересах социализма, требует беспрекословного повиновения масс
единой воле руководителей трудового процесса»19.
Широкомасштабная Гражданская война стала реальностью только
после восстания Чехословацкого корпуса в мае 1918 г. и начавшейся
вслед за тем иностранной интервенции. Эти кризисы резко радика-
лизировали советскую власть — как в политике, так и в экономике.
В июне и июле везде, за вычетом нескольких областей, любая неком-
мунистическая политическая деятельность была объявлена вне зако-
на, так что однопартийная система стала реальностью. В это же время
под предлогом спасения российской собственности от немецких при-
тязаний была запущена программа широкой национализации, ко-
торая к концу года распространялась уже на каждое ремесленное и
торговое предприятие, превышавшее размером семейную лавку.
Эти стремительные нововведения середины 1918 г., вызванные,
если не сказать затребованные, нуждами войны, внесли гораздо
большую лепту в окончательный облик советского социализма, чем
весь 1917 г. и все десятилетия предшествовавшей ему идеологической
подготовки. Как и в других подобных случаях, Ленин ухватился за
наиболее удобное на тот момент теоретическое обоснование. («Истина
156
не “в системах”», писал он, комментируя Клаузевица20.) В данном слу-
чае моделью ему послужил «военный социализм», практиковавший-
ся Германией в годы Первой мировой войны, — образец мобилизации
экономики бюрократическими средствами; этот способ управления за-
интересовал его, когда он жил в эмиграции в Цюрихе21 В 1918 г. Ленин
сделал свою модель обязательной доктриной для коммунистической
партии, несмотря на то, что левые коммунисты выступали против та-
кой политики. Соглашаясь, что Россия на тот момент нуждалась только
в «государственном капитализме», Ленин в апреле 1918 г. обращался к
ЦИКу Советов с риторическим вопросом: «Что такое государственный
капитализм при Советской власти?.. Мы имеем образец государствен-
ного капитализма в Германии <...> государственный капитализм для
нас спасение»22. В этом же месяце он писал: «Германия. Здесь мы имеем
“последнее слово” современной крупнокапиталистической техники и
планомерной организации, подчиненной юнкерски-буржуазному импе-
риализму. Откиньте подчеркнутые слова, поставьте на место государ-
ства военного, юнкерского, буржуазного, империалистического тоже
государство, но государство иного социального типа, иного классового
содержания, государство советское, то есть пролетарское, и вы полу-
чите всю ту сумму условий, которая дает социализм»23. Другими слова-
ми, поставьте во главе таких лидеров, которые обладают необходимым
уровнем идеологического мастерства — и германская бюрократическая
модель послужит каркасом для русского социализма.
Тем временем, в той борьбе не на жизнь, а на смерть, которая шла
вдоль всех границ России, коммунистическое руководство превра-
тилось в военный штаб, первейшим показателем деятельности ко-
торого стала военная целесообразность и эффективность. Троцкий
начал строительство Красной армии с опорой на традиционное ко-
мандование и дисциплину — к большому неудовольствию пуристов
из «военной оппозиции», которые отстаивали принципы самоуправ-
ления партизанских формирований в духе вольницы 1917-го. После
покушения на жизнь Ленина в августе 1918 г. ЧК получила карт-
бланш на проведение настоящего красного террора. Недавно нацио-
нализированные предприятия поступили в распоряжение Высшего
совета народного хозяйства (ВСНХ) и его разнообразных «главков»
(главных комитетов) в Москве с целью переориентировать остатки
экономики на обеспечение нужд военного времени. Наконец, и сама
коммунистическая партия подверглась серьезной трансформации,
поскольку и организация, и ее членский состав призваны были спо-
собствовать делу победы.
В1917 г., с ростом своей численности и одновременно упадком дис-
циплины на фоне выросшего энтузиазма, партия в части регламента
157
и используемого языка значительно демократизировалась — больше,
чем когда бы то ни было в своей истории. В первые месяцы советской
власти, когда Ленин и его соратники только обживали высшие госу-
дарственные должности, никто и не думал, что партия как институт,
даже при всей ее исключительности, способна стать чем-то большим,
нежели влияющим на умы органом пропаганды. Но с началом серьез-
ной Гражданской войны партия большевиков быстро выдвинулась
на первое место как главный институт власти и управления в стране,
даже более влиятельный, чем номинальное правительство.
В своей новой миссии — мобилизации «красной» России для по-
беды в Гражданской войне — партия вернулась к тому организаци-
онному кредо, которое Ленин выразил еще в работе «Что делать?»
Власть переместилась от государственных институтов — централь-
ных и местных Советов — к партии. Внутри самой партии власть пе-
ретекала от рядовых членов к аппарату, от местного уровня к центру и
от выборных комитетов к назначаемым чиновникам на всех уровнях.
Эти тенденции были закреплены в решениях Восьмого съезда партии
(март 1919 г.). Съезд оформил создание Политбюро и Секретариата
в качестве органов политического и организационного руководства
и провозгласил: «Партия находится в таком положении, когда стро-
жайший централизм и самая суровая дисциплина являются абсолют-
ной необходимостью. Все решения высшей инстанции абсолютно
обязательны для низших... В партии в данную эпоху необходима пря-
мо военная дисциплина»2,1.
В соответствии с новыми, военизированными, формами и обязан-
ностями руководство партии назначало и перемещало людей так, как
считало необходимым, подавляло ростки демократической оппозиции
и превращало номинально выборных местных партийных деятелей
в назначаемых представителей центра. Аппарат профессиональных
партийных чиновников, для обозначения должности которых слу-
жил эвфемизм «секретари», стали решающим элементом партии — в
отличие от обычных ее членов, работавших в других местах, но полу-
чавших указания от партийных чиновников. Фактически партийный
аппарат превратился в новое правительство, находившееся внутри и
за спиной номинально правивших Советов. Этот процесс, завершив-
шийся в 1922 г. назначением Сталина на пост генерального секрета-
ря, сформировал структуру советской власти, сохранявшуюся вплоть
до самого конца.
Ни кто иной как Троцкий довел воинственные принципы военно-
го коммунизма до крайности, причем не только в период Граждан-
ской войны, но и после победы большевиков. «Задача революции, как
и войны, — писал он в своей апологии терроризма, — состоит в том,
чтобы сломить волю врага, заставив его капитулировать»25. В 1920-м,
158
когда враг был побежден, а экономика разрушена, Троцкий хотел ис-
пользовать Красную армию и сами принципы ее организации для вос-
становления транспорта и промышленности. Он открыто призывал
к «милитаризации труда», к «трудовой повинности» и организации
«трудовых армий». «Другого пути к социализму, — утверждал он, —
кроме властного распоряжения хозяйственными силами и средства-
ми страны, кроме централизованного распределения рабочей силы в
зависимости от общегосударственного плана, у нас быть не может»26.
Как проповедник командной экономики Троцкий поистине может
считаться первым сталинистом.
В 1921 г. новая экономическая политика Ленина явилась серьезным
отклонением от курса на милитаризацию советской экономики. Могла
ли модель нэпа существовать и далее — при благосклонном отношении
руководства страны — или она проиграла в силу несовместимости с но-
выми коммунистическими принципами управления? Вопрос, до сих
пор не решенный. Кое в чем милитаризация не только продолжалась
при нэпе, но даже прогрессировала. Хотя промышленность в целом
меньше зависела от команд, спускаемых из центра, на самих предпри-
ятиях переходили к более традиционным способам бюрократического
управления — в соответствии с принципами единоначалия. Под влия-
нием видного полководца Гражданской войны Михаила Тухачевского
Красная армия отошла от территориально-милиционного к строго про-
фессиональному принципу построения. Но ключевым моментом в эти
годы было превращение аппарата коммунистической партии в веду-
щую политическую силу Советского Союза. Переукомплектованный
Сталиным и умело используемый им в ходе борьбы за наследование
руководства партией в 1923 г., аппарат сделался почти совершенным
воплощением изначальной ленинской идеи о партии как корпусе про-
фессиональных дисциплинированных революционеров, действующих
по армейскому образцу, с соблюдением субординации.
Вскоре после смерти Ленина Сталин впервые выступил с теоре-
тическим докладом и, говоря о партии, воспользовался ленинскими
военными метафорами. Партия, говорил он, представляет из себя
«передовой отряд рабочего класса», «боевой штаб», ведущий про-
летариат к захвату и удержанию власти благодаря «единству воли»,
своей «сплоченности и железной дисциплине»27 Борясь с левой оп-
позицией Троцкого и правой оппозицией Бухарина, сталинский пар-
тийный аппарат на практике реализовал все эти принципы, доведя
совершенства монолитность организации, способной проводить в
ясизнь то, что называлось новой фазой классовой борьбы.
В годы коллективизации, индустриализации и чисток, начавших-
Ся после захвата Сталиным власти, генсек намеренно культивировал
милитаристский дух и, приступая к кампании по преобразованию
159
страны, обратился к опыту военного коммунизма. Он возродил все
основные понятия предыдущей эпохи вроде «классовых битв» и
«борьбы с пережитками буржуазного строя» в политике и культуре.
В деревнях зачастую разворачивалась в буквальном смысле классо-
вая война с целью заставить крестьян принять коллективизацию. Тех,
кто отчаянно сопротивлялся, выселяли или уничтожали — по суще-
ству, они ничем не отличались от военнопленных или жертв войны.
Повсеместно употреблялась военная терминология: «ударники» в«
промышленности, «бригады» на селе, «классовая война на историче-
ском фронте» (в связи с нападками на буржуазную культуру).
В политическом плане военный дух утвердился окончательно, ког-
да Сталин сделался «верховным вождем» и стал объектом бесстыдно-
го поклонения, при том что вплоть до 1941 г. он не занимал никаких
государственных постов. Коллективизация сельского хозяйства в
той форме, в какой она проводилась, вызвала протест бухаринцев,
которые называли ее системой «военно-феодальной эксплуатации
крестьянства», возвращающей общество в эпоху крепостничества28.
В городской индустриальный сектор вернулась знакомая еще со вре-
мен Гражданской войны практика централизованного управления:
плавеаменил собой рынок, мелкое предпринимательство было вновь
национализировано, профсоюзам отводилась одна единственная
функция, когда-то предлагавшаяся Троцким: укрепление дисципли-
ны и поощрение растущей производительности труда. Руководство
рабочей силой со стороны государства достигло своего пика в созда-
нии системы Государственных трудовых резервов, которая возникла
незадолго до Великой Отечественной войны и, в сущности, означала
трудовую повинность. Еще одной чертой военизированного социа-
лизма явилось неприкрытое растрачивание советским государством
людских ресурсов на жутких предприятиях Гулага.
Даже плановая экономика при Сталине стала менее научной, ме-
нее сбалансированной, она превратилась в объект, по сути, военного
командования29. Первый пятилетний план пришлось кардинально,
хотя и негласно, переработать, ибо выяснилось, что нехватка всего на
свете делала поставленные задачи нереализуемыми. В жертву были
принесены легкая промышленность и нужды потребителей, тогда как
тяжелой индустрии и энергетической инфраструктуре государство
оказывало существенную помощь. В дальнейшем приоритет тяже-
лой промышленности открыто и постоянно признавался не только
Сталиным, но и его последователями. (Нарушение этого принципа
стало одной из причин, которой воспользовался Никита Хрущев для
отстранения в 1955 г. своего соперника Григория Маленкова.) «По-
строение социализма» (так в течение полувека советская власть на-
зывала свою миссию) утратило все то реальное содержание, которое
160
понималось как общественный прогресс. «Абсолютная власть, — по
наблюдению югославского экономиста Бранко Хорвата, — оказалась
такой же контрреволюционной, как и успешные буржуазные кон-
трреволюции»30. Официальная советская история, по словам корре-
спондента «Вашингтон пост» Даско Додера, «читается как ежегодные
отчеты строительной компании»31.
Когда индустриализация и коллективизация начали набирать
обороты, Сталин обосновывал их, прибегая к терминологии, свой-
ственной Петру Великому, царю, который восхищал его больше
всех. В 1928 г. он призвал положить конец «вековой отсталости на-
шей страны»32, а в 1931-м произнес свою знаменитую речь о том, как
одна за другой иностранные державы били Россию «за отсталость».
«Снижать темпы, — предупреждал Сталин, — это значит отстать.
А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми». Ссылаясь на
классиков марксизма, он продолжал: «В прошлом у нас не было и
не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а
власть у нас, у народа, — у нас есть отечество, и мы будем отстаивать
его независимость»33. Это было сказано еще до сентября 1931 г., когда
маньчжурский инцидент впервые вызвал к жизни призрак агрессии
против СССР со стороны враждебных ему империалистов.
К середине 1930-х гг. (а не только во время Второй мировой вой-
ны) патриотизм как ценность, возрождение воинской доблести доре-
волюционной России стали главными темами советской пропаганды,
что можно наблюдать на примере знаменитого исторического фильма
Эйзенштейна «Александр Невский». «Защита родины! — это высший
закон жизни», писала в 1934 г. «Правда» в своей передовице по слу-
чаю возвращения института смертной казни и возлагаемой на семью
ответственности за государственную измену или дезертирство кого-
либо из ее членов34. Восстановление в вооруженных силах воинских
званий, знаков различия, орденов и медалей (даже тех, что носили
имена царских генералов) завершили собой символическое слияние
традиционного и революционного в военной сфере.
Милитаризация социализма в России осуществлялась не в вакуу-
ме. Она проходила в условиях перманентного интенсивного давле-
ния со стороны враждебных держав, в окружении которых советский
Режим находился с момента своего возникновения, — хотя этой враж-
дебности во многом, конечно же, способствовали и сами коммунисты.
Зарубежные исследования о становлении советской системы, как
Правило, делали упор на исторических, идеологических или личност-
ных факторах, обычно рисуя процесс милитаризации как вызванный
главным образом внутренними причинами. Но мы никогда полно-
стью не поймем, как и почему советская модель социализма приняла
иМенно такую форму, если не рассмотрим те психологические трав-
161
мы и угрозы — реальные или вымышленные, — которые советское
государство испытало на себе, начиная с 1917 г.
Если исходить из положений марксизма, вдохновлявших больше-
виков на захват власти, враждебное международное окружение — не
те условия, при которых социализм в России мог бы существовать,
поскольку считалось, что русская революция сама должна была
разжечь мировую революцию. Провал надежд на то, что миллена-
ристские упования воплотятся в жизнь, породил серьезнейшее не-
доумение относительно идеи «социализма в одной стране». Разве
может одна нация, все еще сравнительно отсталая с точки зрения
развития капиталистического производства, одновременно строить
социализм, развивать свою экономику и сдерживать капиталистиче-
ские державы, которые уже показали, как они склонны реагировать
на вызов революционного социализма, начав интервенцию против
Советского государства вскоре после его рождения?
Решение этой проблемы было тесно связано с политическим три-
умфом Сталина и с его курсом на ускоренную индустриализацию.
Он воспользовался идеей «социализма в одной стране» как пробным
камнем для установления политического контроля над любыми дис-
куссиями по поводу марксистской теории и запросто утверждал, что
отсталость не является препятствием для установления и выживания
социалистической системы. Индустриализация стала скорее след-
ствием, нежели предварительным условием социализма, программой,
которую нужно было реализовывать за счет социалистической орга-
низации национальных ресурсов — ради создания экономического и
военного потенциала страны с целью противостоять «капиталистиче-
скому окружению».
Общеизвестно, каким сильным импульсом для ранней милита-
ризации советской системы стали Гражданская война в России и за-
падная интервенция. Годы нэпа обеспечили передышку от внешнего
давления, а в это время советское государство искало способ обе-
зопасить себя с помощью дипломатии: нормализации отношений и
создания альянсов с такими разноплановыми и временными партне-
рами как Веймарская Германия и китайские националисты. Вопреки
сложившемуся убеждению, вовсе не какие-то серьезные изменения в
международной обстановке повлияли на сталинское решение покон-
чить с нэпом или осуществить революцию сверху. Эти шаги отчасти
явились ответом на внутриэкономические проблемы России, отчасти
отражали тактику последовательной борьбы Сталина с Бухариным.
Желая дискредитировать Бухарина и его наиболее умеренных после-
дователей в зарубежных коммунистических партиях, Сталин выдви-
нул умозрительную концепцию нового мирового революционного
кризиса, обозначив его рубежом так называемого «третьего периода»,
162
о котором он заявил фактически перед началом Великой депрессии,
что только придало веса новой теории.
Подобным же образом в 1931 г. призыв Сталина сосредоточить
усилия на индустриализации страны, чтобы противостоять ино-
странному вторжению, прозвучал накануне того, как тень японского
милитаризма возникла на горизонте, тем самым подтвердив правогу
вождя. Несмотря на большевистскую пропаганду классовой войны,
торговые отношения с внешним миром в годы первой пятилетки
стали для СССР более важными, чем когда-либо прежде. Говоря ко-
ротко, наиболее заметные шаги в направлении милитаризации со-
циализма были предприняты независимо от иностранной угрозы и,
по существу, вопреки элементарным представлениям народа о нрав-
ственности; особенно это касается коллективизации. «Сталинскую
революцию», напротив, следует объяснять суммой различных факто-
ров: послереволюционной политикой, экономическими сложностя-
ми, традицией централизма и личными амбициями.
Как только Сталин осуществил свою революцию, переведя страну
на рельсы командной экономики, в которой все до единого крестьяне
и лавочники рассматривались как рядовые армии социализма, — тут
же иностранная угроза, которая нужна была для оправдания проис-
ходящего, и в самом деле материализовалась. В период репрессий
империалистическая угроза неразрывно связывалась со сталинской
системой политической легитимации: как предлог для расправы с по-
литическими оппонентами и как теоретическое оправдание для не-
состоявшегося отмирания государства. Угроза со стороны «держав
оси» и реальная борьба не на жизнь, а на смерть в годы Великой Оте-
чественной войны, по существу, не повлияли на новую сталинскую
модель социализма, они только лишний раз поддержали ее, оправда-
ли и закрепили на будущие времена. Именно такой вывод Сталин и
сделал в своей знаменитой речи в ходе избирательной кампании фев-
раля 1946 г.: «Наша победа означает <...>, что советский обществен-
ный строй с успехом выдержал испытание в огне войны и доказал
свою полную жизнеспособность». В особенности он ссылался на по-
литику коллективизации и преимущественное развитие тяжелой, а
не легкой промышленности, считая это ключом к победе и будущему
экономическому росту, который виделся ему впереди. «Только при
этом условии можно считать, что наша Родина будет гарантирована
от всяких случайностей»35.
Сталин до такой степени верил в военную конфронтацию с внеш-
ним врагом, что непонятно, способна ли была его система достичь
Чего бы то ни было без международного конфликта. А мог ли Ста-
лин сам создать угрозу, исходящую от противника, если она еще не
возникла? Так получилось, что угрозу не надо было выдумывать.
163
Новую капиталистическую угрозу Сталин усмотрел в речи Уинстона
Черчилля о «железном занавесе», произнесенной в марте 1946 г., ме-
сяцем позже вышеупомянутого выступления Сталина. Ответ не за-
ставил себя ждать, в нем Сталин осудил речь британского политика
как «расовую концепцию» кооперирования англосаксов на мировой
арене и заявил, что «установка господина Черчилля есть установка
на войну, призыв к войне с СССР»36. Так был задан тон целой эпохе
холодной войны в отношениях между Советским Союзом и Западом.
Постоянные предупреждения об «империалистической» угрозе все-
цело подтверждали закономерность существующих институций и
приоритетов милитаризованного социализма.
Советский социализм, сохранявший незыблемую форму со Вто-
рой мировой войны до 1980-х гг., представлял собой — и в смысле
организационной структуры, и в смысле действовавших ценностей и
приоритетов — милитаризованную систему социальных и экономиче-
ских отношений. Благодаря преимуществам своей экономической и
политической системы, утверждалось в издании 1968 г. под названием
«Марксизм-ленинизм о войне и армии», содружество социалистиче-
ских государств может использовать ресурсы, необходимые ему для
удовлетворения потребностей безопасности, в плановом порядке, то
есть гораздо более эффективно, чем капиталистические государства37.
На самом деле система наносила ущерб собственному народу не мень-
ше, чем внешнему миру, культивируя психологию «осажденной крепо-
сти», при которой все личное — потребности, отношения — подчинено
диктату интересов общества, понимаемому в духе военной дисципли-
ны. По утверждению советских теоретиков Миловидова и Козлова,
«экономические отношения социализма в значительной мере повыша-
ют военно-экономические возможности социалистического государ-
ства перед капиталистическим, основанным на частной собственности.
Преимущества социализма, как подчеркивал В. И. Ленин, проистека-
ют из единства целей народа в укреплении обороноспособности стра-
ны, выражающих интересы всего общества, всех его групп»38.
Милитаризованный социализм не сводится к простому «тотали-
таризму», категории, к которой причисляются все самые известные
диктатуры XX в. В частности, в экономической и социальной сфере
советский тоталитаризм зашел гораздо дальше других. Он был более
милитаризован, чем любое хоть сколько-нибудь самостоятельное
коммунистическое государство, и более социалистичен, чем любой
правый тоталитарный режим.
Сталинский милитаризованный социализм не предполагал из-
лишнего влияния на политику со стороны профессиональных во-
енных, что обычно свойственно «милитаризму». Политическое
руководство так хорошо контролировало военных — с одной сторо-
164
ны, а с другой, так полно разделяло их настроения, что не оставалось
места для различий, разве что сугубо практического характера. Если
судить по ощутимой доле представительства в партийном руковод-
стве, то силовые структуры после Второй мировой войны оказались
на третьем месте, опередив профсоюзы39. Согласно Миловидову и
Козлову, «принцип партийности означает, что сам метод организации
обороны социалистического государства должен соответствовать
природе социализма, быть направлен на максимальное использова-
ние возможностей и преимуществ социалистического строя. Именно
в этом состоит существо ленинских указаний о неразделимой связи
“мощи военной и мощи социалистической’’...»40
Милитаризованный социализм был не самоцелью, а скорее поли-
тическим инструментом. То был образчик социальной организации,
похожей на старую структуру — с крепостными и знатью, которая
была наиболее надежным средством поддержания военной мощи и
успешной борьбы с более агрессивными или более продвинутыми
соседями. Данная модель служила также инструментом расширения
русского военного присутствия, будучи навязана в качестве системы
имперского контроля и эксплуатации государств-сателлитов Вос-
точной Европы, подобно тому, как ранее ее навязали советскому кре-
стьянству. Милитаризованный социализм был реакцией сталинской
России на существование во враждебном мире в отсутствие реальных
союзников. Для самосохранения и легитимации советская система
нуждалась в постоянном нагнетании атмосферы внешней угрозы.
Это не только означало нескончаемую изоляцию страны и состоя-
ние стресса у населения, но также провоцировало или поддерживало
враждебность иностранцев, что в любом случае полностью отвечало
политическим нуждам режима.
По глубокому убеждению Сталина, милитаризованный социализм
был эффективной системой (хотя, разумеется, не единственной), на-
правляющей ресурсы слаборазвитой страны на усиление ее военной
мощи и поддержание почти перманентного состояния мобилиза-
ции — для защиты от якобы неослабевающей империалистической
угрозы. Процитируем издание 1968 г.: «Социалистический способ
производства позволяет создать и совершенствовать качественно бо-
лее высокий, наиболее боеспособный тип современной военной орга-
низации, мобилизацию наибольшей массы всех необходимых средств
Для ведения войны, самые высокие морально-боевые качества воору-
женных сил, несокрушимую стойкость и выдержку народных масс
в тылу и на фронте на всем протяжении войны»41. Тем не менее
к 1960-м — 1970-м гг., когда Советский Союз в желании закрепить за
собой статус сверхдержавы достиг высокого уровня индустриализа-
ции ц технологического развития, а также образовательных возмож-
165
ностей, преимущества милитаризованного социализма уже исчерпали
себя. С этого момента все громче становится хор голосов советских
экспертов, призывающих к экономической реформе, материальному
стимулированию, децентрализации, развитию рынка, указывающих
на потенциальную привлекательность моделей, которые разраба-
тывались в те годы в странах Восточной Европы и Китае. Все эти
предложения отражали комплекс нэповских мер, осуществленных
в России еще до того, как Сталин тотально реализовал свой курс на
применение военных форм и методов в гражданском обществе. Нали-
цо удивительная диалектика: успех милитаризованного социализма
разрушил основы всего им же созданного. Революция закончилась,
наступило время эволюции.
Сталинистская система, против которой выступили реформаторы
1980-х гг., была, конечно же, формой социализма, если понимать его в
духе Дюркгейма, но формой своеобразной и никем не предвиденной.
Более того, новый строй был облачен в одежды новой социалистиче-
ской теории, которая радикально отошла от старой традиции, хотя до
начала эпохи Горбачева это расхождение не могло быть признано в
самом СССР. Но что, если бы эта система могла функционировать, не
прибегая к секретности, лжи и террору, которые ассоциируются с по-
литикой Сталина? Тогда можно было бы перебросить мостик между
политической культурой старой России и веберовской бюрократиче-
ской тенденцией современного индустриального общества — в обо-
их случаях мы видим стремление к формированию иерархий в целях
управления публичными функциями общества. Но в первые годы
советской власти ни одна фракция не осознавала эти альтернативы
подобным образом. Левая оппозиция вплоть до 1927 г., а правая оп-
позиция в 1928-м — 1929 г., осуждали «бюрократического монстра»
при каждом удобном случае как извечного врага независимого мыш-
ления и демократической процедуры. Сталин же, использовавший
бюрократический тренд, но не вполне понимавший, с чем имеет дело,
был нетерпим к любому слову правды о своей системе. Он охотно
взял на себя бремя контроля над сознанием граждан, дабы внушить
им, что все, что он делает, соответствует марксизму.
Примечания
’Durkheim Е. Socialism and Saint-Simon. London, 1959. P. 19.
’Castoriadis C. Devant la guerre. Paris, 1981. P. 22.
3 Цит. no kh.: Wheeler-Bennett J. The Nemesis of Power: The German Army
in Politics. N.Y., 1954. P. 7.
4 Ленин В. И. Что делать? //Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 132-133, 171.
5 Энгельс Ф. Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции
с 1848 по 1850 г.» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 545.
166
6 Маркс К. Гражданская война во Франции // Там же. Т. 17. С. 339-340;
см. выше, гл. 5.
’Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической рево-
люции // Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 123.
8 Ленин В. И. Уроки московского восстания // Там же. Т. 13. С. 372.
9 Ленин В. И. Положение и задачи Социалистического Интернациона-
ла // Там же. Т. 26. С. 41; он же. Война и российская социал-демократия //
Там же. С. 22.
10 Ленинский сборник. Т. XII. М., 1931. С. 387-452.
11 Философское наследие Ленина и проблемы современной войны, М.,
1972. С. 4-5.
12 Trotsky L. Marxism and Military Knowledge [May 1922] // Military
Writings. N.Y., 1969. P. 110-111.
13 Ленин В. И. Письмо И. Т .Смилге 27 сентября (10 октября) 1917 г. //
Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 264.
14 Ленин В. И. Кризис назрел // Там же. С. 281-282.
15 Ленин В. И. Письмо в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы
большевикам // Там же. Т. 34. С. 341; он же. Письмо к товарищам больше-
викам, участвующим па областном съезде Советов Северной области // Там
же. С. 390.
" ’См.: Daniels R. V. Red October: The Bolshevik Revolution of 1917. N.Y.,
1967; см. выше, гл. 8.
17 См., напр.: Fitzpatrick Sh. The Civil War as a Formative Experience //
Occasional paper № 134. Kennan Institute for Advanced Pussian Studies.
Washington, 1981.
18 Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти // Ленин В. И. ПСС.
Т. 36. С 195.
19 Там же. С. 200.
20 Ленинский сборник. С. 421.
21 См.: Nove A. Lenin as Economist // Ibid. P. 203.
22 Ленин В. И. Доклад на заседании ВЦИК29 апреля 1918 г. //Ленин В. И.
ПСС. Т. 36. С. 255.
23 Ленин В. И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности // Там же.
С. 300.
24 VIII съезд ВКП(б). Резолюция «По организационному вопросу» //
КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2.
М., 1970. С. 74.
25 Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. Пг., 1920 ([http://www.magister.
nisk.ru/library/trotsky/trotl033.htm]).
26 Там же.
27 Сталин И. В. Об основах ленинизма // Сталин И. В. Соч. Т. 6. С. 170—
181.
28 Из заявления Николая Бухарина, Алексея Рыкова и Михаила Томского
® Февраля 1929 г. Цит. по: Сталин И. В. Группа Бухарина и правый уклон в
НаШей партии // Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 319.
м Hunter Н. The Overambitious First Soviet Five-Year Plan // Slavic Review.
,973. Vol. 32. P. 2.
167
30 Horvat В. The Political Economy of Socialism: A Marxist Social Theory.
Armonk, 1982. P. 46.
31 Душко Додер (Dusko Doder) В личной беседе. 24 апреля 1984 г.
32 Сталин И. С. Об индустриализации страны и о правом уклоне в
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 248.
33 Сталин И. В. О задачах хозяйственников // Там же. Т. 13. С. 38-39.
34 За родину! // Правда. 9 июня 1934. См. далее, гл. 20.
35 Сталин И. В. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинско-
го избирательного округа г. Москвы 9 февр. 1946 г. // Сталин И. В. Соч. Т. 16.
С. 7, 15-16.
36 Сталин И. В. Ответ корреспонденту «Правды» //Там же. С. 26.
37 См.: Марксизм-ленинизм о войне и армии. М., 1968. С. 259-262.
38 Философское наследие Ленина и проблемы современной войны.
С. 186.
39В 1981 г. маршалы, генералы и адмиралы имели в ЦК 40 мест из 545
(включая кандидатов в члены ЦК и членов Центральной ревизионной ко-
миссии), в то время как представители партийного аппарата имели 211 мест,
а представители центральных и республиканских органов государственной
власти — 179 мест. См. далее, гл. 32.
40Ф илософское наследие Ленина и проблемы современной войны.
С. 385.
41 Марксизм-ленинизм о войне и армии. С. 240.
но

Глава 12. НАСТУПЛЕНИЕ БЮРОКРАТИИ И ОТСТАВАНИЕ ,
ОБЩЕСТВА В ПЕРИОД РЕВОЛЮЦИИ*
Благодаря особой природе русской революции, Россия одним
прыжком опередила весь капиталистический мир по уровню бю-
рократизации своих политических и экономических институтов,
тогда как общество в целом отставало от стран капитализма и даже
регрессировало. Аномалией в обычном теоретическом смысле этого
не объяснишь. Советское общество невозможно отождествить ни с
«первым миром» индустриального капитализма, ни с «третьим ми-
ром», пытающимся выйти из докапиталистического, традиционного
состояния; это определенно «второй мир» — чрезмерно развитый в
одних аспектах и крайне недоразвитый в других. Тяжелым наследием
досталось это противоречие посткоммунистическим реформаторам,
задача которых несравнимо более грандиозна, нежели просто «пере-
ход к рыночной демократии».
Западный капитализм служит естественным мерилом для оценки
характера и уровня развития советской системы — при условии, что
его не будут считать предопределенностью для всякого современного
общества. Но это мерило не статично: динамическое изменение всег-
да являлось сущностью капитализма, хотя классическая и неоклас-
сическая экономическая наука на Западе, призванная объяснить этот
феномен, обычно анализировала его, исходя из нереальных статич-
ных посылок1. На самом деле история капитализма тождественна той
модернизации и трансформации, которые капитализм привносит в
жизнь общества. Сегодня в странах развитого капитализма проис-
ходит новый род революции — без насильственного политического
переворота. Это процесс, описываемый многими авторами, начиная с
Макса Вебера, как переход от буржуазного общества к управленческо-
му, от индивидуализма в экономике и политике — к доминированию
* В основе данной главы — эссе, написанное мной по заказу немецкого
ежегодника «Jahrbuch fiir historische Kommunismusforschung (Berlin: Aca-
demic Verlag)». Работа вышла в свет в 1997 г. в немецком переводе под за-
головком «Burokratischer Fortschritt und gesellschaftlicher Riickstand in der
^ussischen Revolution». Оригинальный англоязычный вариант опубликован
в. Soviet and Post-Soviet Review. 1998. Vol. 25. № 1.
169
иерархических организаций и «преобладанию класса профессиона-
лов и технических специалистов*», по выражению Дэниела Белла2.
В связи с приведенным тезисом имеет смысл прояснить определен-
ные термины. «Бюрократический» и «управленческий», хотя часто и
используются как синонимы, при более точном употреблении различа-
ются так же, как «капиталистический» и «буржуазный»: одно понятие
относится к структуре социальной системы, другое — к соответствую-
щему доминирующему классу и его этосу. Бюрократию и управленцев
обычно относят к «новому классу», хотя Милован Джилас, пустивший
в оборот этот термин, имел в виду исключительно правящую элиту в
рамках коммунистического строя3. Более пригоден для нее термин но-
менклатура — пирамида чиновников (большей частью — администра-
тивных и промышленных), подлежащих партийному утверждению на
должность4. Американский историк экономики Гарольд Перкин на-
звал весь этот современный тренд «профессионализацией»5.
Иногда, особенно в ранних публикациях, «новый класс» ото-
ждествляется с интеллигенцией, однако значение этого термина
меняется, а факты являются предметом спора. В Советском Союзе
термин «интеллигенция» использовался намного шире, чем на За-
паде, распространяясь в целом на класс людей с техническим обра-
зованием и на «белых воротничков» — обширный, многообразный и
внутренне стратифицированный социальный сегмент. Скрытое клас-
совое господство интеллигенции, понимаемой более узко как сегмент
общества, состоящий из образованных представителей умственного
труда и творцов культуры, — подверглось критике в работах целого
ряда авторов — от дореволюционного польского анархиста Яна Ма-
хайского (который предупреждал о «диктатуре интеллектуалов»)
до венгерских диссидентов Дьердя Конрада и Ивана Селеньи (кото-
рые считали, что интеллигенция приспособилась к сталинизму ради
обеспечения своих классовых интересов)6. Но политически интел-
лигенция, понимаемая в более узком смысле, была скорее жертвой,
чем победителем в русском революционном процессе, уступая явно
антиинтеллектуальным элементам в номенклатуре, которые облада-
ли контрольными функциями. Вебер различал при капитализме: «не
имеющих собственности интеллигенцию и специалистов» и «классы,
привилегированные в силу наличия собственности и образования»,
именно этих последних советская система в большей или меньшей
степени заменила партийными бюрократами, просто дав нарождаю-
щейся меритократии нового начальника7.
Понимание этой, происходящей в новейшее время революцион-
ной трансформации затруднялось как марксистскими постулатами
* «Preeminence of professional and technical class».
170
о природе исторических изменений, так и представлениями о со-
временном мире, сформированными идеологией свободного рынка.
Крупнейшие сдвиги — от одной социально-экономической формации
к другой, от господства одного класса к господству другого — проис-
ходят, как правило, не резко, а постепенно и носят противоречивый
характер. На деле представления о четко очерченных социально-
экономических формациях и соответствующей им последовательной
смене одного господствующего класса на другой являются чрезмер-
ными упрощениями, навязываемыми истории. Отсюда следует, что
в упомянутом процессе изменений насильственная политическая ре-
волюция не является неизбежной.
Осмыслить происходящую управленческо-бюрократическую
трансформацию общества, марксистам оказалось сложнее, чем не-
марксистам, критикующим капитализм. И, безусловно, тезис о том,
что пролетариат есть класс, которому суждено заменить буржуазию
в качестве господствующего слоя, являлся, как вскоре выяснилось в
ходе русской революции, одним из наиболее мифологичных положе-
ний марксизма. Это оставляло открытой как проблему определения
правящего класса при коммунизме, так и продолжающееся существо-
вание капиталистического общества. Быть может, первым, кто вы-
сказал предположение, что бюрократия становится новым правящим
классом, был ссыльный троцкист Христиан Раковский8. Что до само-
го Троцкого, то он по-прежнему признавал всего лишь «бюрократи-
ческую деформацию» того, что в его глазах продолжало оставаться
«государством рабочих»: «С марксистской точки зрения, очевидно,
что советская бюрократия не может сама превратиться в новый пра-
вящий класс»9. Другие аналитики, мыслившие в русле марксистской
традиции, всячески старались согласовать видимые факты с теори-
ей классов Маркса, указывая на «коллективную собственность» или
«бюрократический коллективизм» как на основу правления бюро-
кратического класса10.
Нескольким бывшим троцкистам, в частности итальянцу Бруно
Рицци и американцу Джеймсу Бернхему, оставалось только объе-
динить отдельные интуитивные догадки в отношении капитали-
стического и советского общества в единую теорию современной
социальной эволюции, подводящей к правлению бюрократического
класса, — будь то под эгидой коммунизма, фашизма или демократиче-
ского реформизма (социал-демократии или американского «Нового
кУрса»)". Названные авторы констатировали возникновение новой
элиты, приходящей к власти в ходе своего рода «управленческой ре-
волюции» и правящей уже не на основе частной собственности, а в
силу обладания экспертными знаниями и контроля над организаци-
°Нными иерархиями — как общественными, так и частными. Россия
171
в этом смысле была всего лишь наиболее продвинутым образчиком,
«в некотором роде первым профессиональным обществом, — как
писал об этом Гарольд Перкин, — если таковое общество характе-
ризуется ростом доминирования профессиональных элит и вытес-
нением их соперников — землевладельцев и капиталистов», причем
это справедливо, даже если Советы представляли собой всего лишь
«один крайний, заведомо патологический вид профессионального
общества»12.
Идеология никогда не поспевает за этой непривычной классовой
реальностью — что при капитализме, что при коммунизме — даром
что для «управленческой» концепции имелись более ранние источ-
ники. Сен-Симон предвосхитил ее своей верой в «промышленни-
ков», призванных консолидировать либеральную революцию13, со
своей стороны Маркс указал иной путь к идее бюрократического
правления — через ассоциации с «азиатским способом производ-
ства» (понятием, запрещенным при Сталине из-за подозрительных
импликаций). До самого конца советский режим подавал себя как
государство рабочих, предсказанное Марксом; в то же время со-
временный корпоративный капитализм, охватывающий весь мир,
продолжает считать себя системой индивидуальной частной соб-
ственности и свободного рынка, возвещанной Адамом Смитом. От-
бросив ярлыки, скажем, что советская система государственного
социализма не являлась диаметральной противоположностью ка-
питализма, как это всегда утверждали и ее апологеты, и ее враги,
она являлась лишь крайним выражением общего для всех управлен-
ческого тренда развития.
Глядя на русскую революцию с точки зрения всеобщей управлен-
ческой трансформации современного общества, очевидно, что она
не соответствовала самой себе. Поначалу большевики воспринима-
ли тенденцию к созданию бюрократических структур и правлению
«нового класса» исключительно как явление, свойственное позднему
капитализму, ведущее к новому государству — Левиафану, смутные
очертания которого виделись Бухарину. Предполагалось, что социа-
листическая революция покончит с этой линией развития, заменив ее
совместным управлением самих рабочих, но подобная надежда оказа-
лась химерой в силу существования препятствий, каковыми были и
российская отсталость, и то направление, которое повсеместно при-
няла модернизация.
Согласовать русскую революцию с принципами классического
марксизма было трудно всегда. Россия в момент свершения револю-
ции не являлась самой развитой капиталистической страной с самым
зрелым пролетариатом, она представляла собой слаборазвитое, по
большей мере крестьянское общество с докапиталистической авто-
172
кратической властью, которая была дестабилизирована быстрым
развитием капитализма в конце XIX — начале XX столетия. Для
описания сложившегося в стране контраста между островками про-
мышленного капитализма и морем докапиталистических крестьян-
ских хозяйств, Троцкий предложил свой «закон неравномерного
развития», или «комбинированного развития» — прием, примени-
мый к любой развивающейся стране1,1. Ленинская характеристика
России как «самого слабого звена в цепи империализма» подразуме-
вала и большую вероятность антиимпериалистической революции
в России, и ее дестабилизирующее воздействие на более развитые
капиталистические страны (вывод из его механистичной метафоры,
оказавшийся крайне преувеличенным).
Теории Ленина и Троцкого помогают понять, почему открыто
антикапиталистическая по своей направленности революция долж-
на была произойти в России, но они не согласуются с марксистским
тезисом, которого вплоть до середины 1920-х гг. придерживались
даже коммунисты: что Россия сама по себе не готова к социализму.
Неравномерное развитие России вкупе с деформациями, вызванны-
ми войной, могли объяснить взрыв антикапиталистической револю-
ции, но эта революция была, тем не менее, преждевременной — даже
в понятиях ее собственной идеологии. Разумеется, все революции, по
мере того как набирают силу от умеренных начальных стадий до сво-
ей наивысшей точки (насилия с утопическими целями), возбуждают
радикальные устремления — преждевременные, если говорить о го-
товности всего общества поддержать их.
Следствием для России из этого неизбежного расхождения
между революционными целями и социальной реальностью стал
комплекс глубоких противоречий в действиях победивших больше-
виков. Легко было ликвидировать новые институты нарождавшего-
ся капитализма и гораздо труднее восполнить их функции, особенно
для партии, свято верящей в предполагаемую революционную мис-
сию одной социальной группы — пролетариата, слишком слабой и
не подготовленной, чтобы взять на себя роль управления современ-
ным обществом. Оказавшись у власти, Ленин тут же забыл утопизм
своего «Государства и революции» и, опираясь на Троцкого, пришел
к необходимости иметь чиновную иерархию и технически компе-
тентных специалистов.
В то же время коммунистическая власть вынуждена была иметь
Дело с докапиталистическими сегментами российского общества, ко-
торые капитализм не успел еще сконцентрировать до крупных единиц.
В разгар гражданского противостояния при военном коммунизме ре-
волюционное правительство фактически объявило этим элементам
Воину, проводя политику конфискации продовольствия у крестьян
173
и пытаясь национализировать всю торговлю, производство и сферу
обслуживания — вплоть до самых мелких предприятий. Такими ша-
гами коммунисты пытались навязать гипертрофированные принци-
пы внеэкономического руководства сверху, не давая шанса проявить
себя естественному процессу капиталистической концентрации, ко-
торый обеспечил бы «мелкобуржуазным» секторам экономики воз-
можность созреть для обобществления.
С введением нэпа коммунистический режим смягчил свою враж-
дебность, с одной стороны, к докапиталистическому крестьянству и
торговцам, с другой — к посткапиталистической технической интел-
лигенции. То была компромиссная линия в политике, могущая при-
дать Советской России совершенно иной облик, если бы не события
конца 1920-х гг., ознаменовавшие начало послереволюционной дик-
татуры с ее собственной радикальной повесткой дня. В тот момент
Сталин, стремившийся укрепить свой личный контроль над партией
и разбить своих политических соперников из умеренной группы Бу-
харина, мобилизовал остаточные чувства классовой ненависти, ха-
рактерные для первых лет революции, и завершил период термидора
собственной революцией сверху, распространив партийные бюрокра-
тические принципы на общество в целом.
Бухарин, как и Троцкий до него, осознал опасность бюрократиче-
ской тенденции, когда Сталин начал его преследовать. В 1928-1929 гг.
Бухарин опубликовал ряд резких предостережений в отношении чрез-
мерного роста государственного аппарата: «Мы слишком все перецен-
трализовали. Мы должны спросить себя, не должны ли мы сделать
несколько шагов в сторону ленинского государства-коммуны?» - т. е.
идеологического миража из «Государства и революции»15. Цитируя
поклонника Вебера социолога Германа Бенте в связи с общемировой
тенденцией к «организованному капитализму», Бухарин призвал к
«массовому участию» как «основной гарантии против бюрократи-
ческого перерождения кадрового состава»16. Но сталинский вариант
«управленческой» революции было уже не остановить; в нем заклю-
чалась суть послереволюционной диктатуры, которая длилась вплоть
до 1980-х гг.
Элементом, встроенным в сталинскую систему, следует признать
постоянную напряженность между контролерами из партийного ап-
парата и специалистами (технической интеллигенцией) из других
сегментов государства и общества17. Трудно сказать, кто являлся
«правящим классом», если не различать вслед за Парето «правящую
элиту» и «неправящую элиту» или вслед за Светозаром Стоянови-
чем — «правящий класс» и «доминирующий класс»18. Хотя марксист-
ская идеология официально оставалась в силе, тем не менее создание
рая для рабочих вылилось в свою диаметральную противополож-
174
ность. «Так, — предсказывал Вебер в 1917 г., — упразднение частного
капитала попросту будет означать, что администрация национали-
зированных, или обобществленных, предприятий тоже станет бю-
рократизированной... Государственная бюрократия будет править
самостоятельно »1 ’.
Порожденная революцией бюрократическая общественная систе-
ма складывалась не одномоментно, а поэтапно, подчиняясь развора-
чиванию революционного процесса и сопровождаясь ожесточенными
конфликтами в стане революционеров. Это вполне укладывалось в
русскую властную и военную традиции, упроченные к тому же за-
падными заимствованиями, начавшимися со времен Петра Великого.
(Бакунин называл царский режим «кнуто-германской империей»20.)
В то же время, совершаемому коммунистической страной скачку к
бюрократическому управлению не доставало прочной опоры в виде
органически развившегося гражданского общества, даром что для
этого выявился новый ресурс — те крупные корпорации, в которые
отлился нарождающийся русский капитализм, вскормленный в пред-
революционные годы притоком иностранного капитала и расширив-
ший возможности получения людьми технической подготовки.
Как и полагается человеку, написавшему «Что делать?», Ленин
вовсе не был слепо влюблен в стихийные революционные силы, вы-
несшие его на вершину власти. Наряду с утопической мечтой, вы-
сказанной в «Государстве и революции, о том, что каждая кухарка
сможет научиться управлять государством, он напоминал своим по-
следователям о необходимости администрирования и организации;
социализм, по его мнению, был «ничем иным, как государственно-
капиталистической монополией, обращенной на пользу всего народа»2'.
В силу политических причин он вынужден был поддержать воз-
никшее движение за рабочий контроль в промышленности — но ис-
ключительно как инспектирование частных собственников, а не как
форму национализации: «Одной конфискацией ничего не сделаешь,
ибо в ней нет элемента организации»22.
Спустя примерно пять месяцев после прихода к власти, пытаясь
разрешить нарастающие разногласия в партии между утопистами
и прагматиками по поводу способа организации экономики, Ленин
подал в ЦК заявление, в котором предвосхитил будущее полное пе-
рерождение революционного общества в управленческую бюрокра-
тию23. Он продолжал с осторожностью относиться к национализации,
и в то время как левые с воодушевлением призывали рабочих мас-
сово захватывать промышленные объекты, вождь подчеркивал лишь
необходимость восстановить власть администрации и трудовую дис-
циплину (как на корпоративных, так и на государственных пред-
приятиях) — вплоть до «диктаторского управления» на железных
175
дорогах24. Все еще отдавая дань «самостоятельному творчеству» масс,
Ленин напоминал партийному руководству о потребности в «чрезвы-
чайно сложной и тонкой сети новых организационных отношений»,
подкрепленной «самоотверженностью и настойчивостью», а также
«строжайшим и всенародным учетом и контролем за производством
и распределением продуктов». К этому наставлению он добавил при-
знание роли меритократии и необходимость соответствующе оплачи-
вать ее представителей: «Без руководства специалистов различных
отраслей знания, техники, опыта переход к социализму невозмо-
жен»25. Не может такой переход состояться и «без принуждения и
без диктатуры... Революция только что разбила самые старые, самые
прочные, самые тяжелые оковы, которым из-под палки подчинялись
массы. Это было вчера. А сегодня та же революция и именно в ин-
тересах ее развития и укрепления, именно в интересах социализма,
требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководите-
лей трудового процесса»26.
Новая позиция Ленина подверглась ожесточенным нападкам со
стороны революционных пуристов — левых коммунистов, встре-
воженных тем, что воспринималось ими исключительно как «мел-
кобуржуазная политика нового образца», открывающая дорогу
«полному господству финансового капитала»27. Это было только
первое столкновение в череде десятилетних бесплодных протестов
оппозиции, в которых отразилась возникшая напряженность между
революционным идеалом и управленческими потребностями после-
революционного общества и которые документально, шаг за шагом
зафиксировали, как партийное руководство приспосабливалось к
упомянутым потребностям.
Военный коммунизм, сопровождавшийся Гражданской войной, и
широкомасштабная национализация, которой советское правитель-
ство ответило в мае-июне 1918 г., сочетали в себе видимые левые чер-
ты и резко усилившиеся бюрократические тенденции. Как только в
середине 1918 г. удалось подавить конкуренцию со стороны других
социалистических партий, аппарат коммунистической партии заме-
нил номинальное правительство, существовавшее в качестве руко-
водящей власти, и вернулся от рыхлого состояния образца 1917 г. к
ленинской дореволюционной модели конспиративной организации,
исполненной тем, что Роза Люксембург называла «стерильным ду-
хом ночного сторожа»28. Партийный аппарат почти сразу возник как
тоталитарное общество в миниатюре.
В военной и промышленной сфере бюрократические структуры
были быстро восстановлены. Троцкий обещал покончить с возра-
жениями против традиционного военного командования «со всею
беспощадностью»29. Подобный авторитарный подход в особенно-
176
сти вывод об использовании бывших царских офицеров, встретил
ожесточенное сопротивление со стороны «военной оппозиции» на
VIII съезде партии в марте 1919 г. Эти критические выступления
были немедленно осуждены как «мелкобуржуазные»: «Проповедо-
вать партизанство, как военную программу, то же самое, что реко-
мендовать возвращение от крупной промышленности к кустарному
ремеслу», — хотя полемика о том, какие принципы военной организа-
ции предпочтительнее — революционные или общепринятые — про-
должалась вплоть до конца 1920-х гг.30
Одновременно свое несогласие с использованием «спецов» в
промышленности и упразднением рабочего контроля выразили сто-
ронники «демократического централизма» и «рабочая оппозиция»,
которые тщетно пытались поддержать инициированную «левыми
коммунистами» в 1918 г. критику, направленную против использо-
вания управленцев. Вопреки этому экономика была полностью под-
чинена иерархическому управлению посредством системы главков.
Троцкий хотел довести этот принцип до логического конца, предла-
гая создать «трудовые армии», сделать профсоюзы государственной
структурой и использовать «методы принуждения» для выполнения
«единого хозяйственного плана»31, однако после введения нэпа за-
мыслы эти сами собой испарились.
Переход к нэпу в 1921 г. служил признанием, что продвижение но-
вой власти к полностью бюрократизированной экономической систе-
ме с опорой скорее на принуждение, чем на стимулирование, зашло
слишком далеко и осуществлялось слишком быстро. Вследствие об-
стоятельств, порожденных Гражданской войной, разрушением транс-
порта и политикой самого режима, промышленное производство
фактически остановилось, в деревне начались бунты. Отступления
к рыночному социализму и «буржуазному» законодательству было
не избежать. Однако эти уступки не обратили вспять тенденцию к
«управленчеству» на принадлежащих государству предприятиях, в
трестах и многопрофильных хозяйственных конгломератах; послед-
ние остатки революционного экспериментирования с демократией
на производстве были ликвидированы.
Об аналогичных тенденциях «бюрократизма» в государственном
аппарате теперь сокрушалось и само коммунистическое руководство.
Отмечая в одной из своих последних статей, что «политический и со-
циальный переворот оказался предшественником культурному пере-
вороту», Ленин делал упор на «задаче переделки нашего аппарата,
который ровно никуда не годится и который перенят нами целиком
от прежней эпохи»32. Бухарин предостерегал: «Весь экономический
аппарат пролетарского государства не облегчит, а лишь затруднит
Развитие производительных сил... Железная необходимость заставля-
177
ет сломать его»33 (сентенция, которую, безусловно, легче произнести,
чем реализовать).
Несмотря на всю эту обеспокоенность в отношении бюрократии,
никаких действенных мер, чтобы обуздать ее, не было принято. На-
против, Ленин сам не дал покончить с неодолимой властью бюрокра-
тии в партии, когда в 1921 г. предложил X съезду ВКП(б) одобрить
меры по ужесточению дисциплины и запрещению фракционности.
Ту же линию он продолжил и в 1922 г., выдвинув Сталина на долж-
ность генерального секретаря, которому целиком подчинялся пар-
тийный аппарат. Похоже, Ленин считал, что бюрократическая партия,
контролирующая бюрократическое государство, позволит устранить
вредоносность «бюрократизма». Троцкий, который в ходе борьбы за
власть превратился в критика авторитарного режима, своими обра-
щениями в ЦК документально засвидетельствовал, что партия, го-
сударственный аппарат и экономика захвачены номенклатурными
назначенцами.
Сталинская революция сверху конца 1920-х — начала 1930-х гг.
стала триумфом бюрократического принципа. Бюрократическую
организацию навязали сельскому хозяйству, она вновь утвердилась
в таких секторах экономики, как торговля и сфера услуг, не избежа-
ла сходной регламентации и культурная жизнь — и все с огромным
ущербом для производительности и достигнутых результатов в лю-
бой из названных областей, ни одна из которых не была естествен-
ным образом подготовлена к развитым формам администрирования.
По мере того как бюрократический принцип распространялся вглубь
и вширь, прогресс, достигаемый в организационном деле, сводился на
нет социальной и культурной отсталостью чиновников, что проявля-
лось в коррупции, заботе только о собственном благе и безразличии
к лишениям, претерпеваемым простым народом, — отличительные
черты российской бюрократии и до, и после коммунизма, как, впро-
чем, и в советскую эпоху.
В разных секторах общества и в разные периоды времени рево-
люция сверху проявлялась по-разному. В то время как политически
она опиралась на все более жесткий бюрократический контроль над
партийным аппаратом со стороны генерального секретаря, в эконо-
мике она поначалу казалась возвращением к наиболее радикальным
проявлениям эпохи военного коммунизма — с показательными су-
дами над мнимыми промышленными диверсантами, с посылкой ра-
бочих на проведение коллективизации крестьянских хозяйств и с
кампаниями против «буржуазных» интеллигентов где бы то ни было.
От подлинного экономического планирования тогда отказались в
пользу того, что сторонники Горбачева позднее назвали командно-
административными методами, иными словами, в пользу упрощен-
178
ного, казарменного подхода к экономике — с царящим армейским
духом и армейскими приоритетами.
В 1931-1932 гг., столкнувшись с серьезными трудностями при
выполнении пятилетнего плана, промышленную политику вновь из-
менили. Власть управленцев и трудовая дисциплина были восстанов-
лены, а специалисты — реабилитированы34. «Произошла “статусная
революция”, — пишет Моше Левин, — переориентировавшая внима-
ние властей с рабочих на чиновников как носителей государствен-
ного принципа»35. Именно в ходе этого разворота на 180 градусов
Сталин счел возможным объявить о победе социализма и уничто-
жении классовой эксплуатации — горькая ирония для всякого, кто
всерьез воспринимал классическое понимание социализма. Осуждая
уравниловку как «реакционную мелкобуржуазную нелепость»36, он
провозгласил представителей советской меритократии «трудовой
интеллигенцией», отменил партмаксимум (ограничение размера жа-
лованья для членов партии) и завершил все чисто символическими
жестами в сторону рабочих от станка — преимуществом при приеме в
университет и при вступлении в партию. Репрессии явились страш-
ным потрясением, повлекшим за собой стремительное кадровое об-
новление всей бюрократической системы. Это обеспечивало большую
вертикальную мобильность для свежих сил из образованной элиты,
но никак не отменяло факта наличия иерархической и авторитарной
социальной структуры, обряженной в марксистскую социалистиче-
скую терминологию. Пользуясь выражением Карла Манхейма, уто-
пия побуждения превратилась в идеологию легитимации37.
Именно это обстоятельство подвигло наиболее дальновидных
троцкистов на то, чтобы попытаться дать определение совершенно
новой социально-экономической формации, не капиталистической и
не социалистической в традиционном понимании этих слов. Сталин
был по-своему согласен с этим. В 1939 г., по завершении «большой
чистки» он все еще считал нужным осуждать «взгляды, враждебные к
советской интеллигенции и несовместимые с позицией партии», т. е.
то отрицательное отношение к «спецам», которое сам же и культиви-
ровал на первом этапе своей революции сверху. Его интерпретация
являлась чистейшим менеджеризмом: «Остатки старой интеллиген-
ции оказались растворенными в недрах новой, советской, народной
интеллигенции... К старой, дореволюционной интеллигенции, слу-
жившей помещикам и капиталистам, вполне подходила старая тео-
рия об интеллигенции, указывавшая на необходимость недоверия к
ней и борьбы с ней. Теперь эта теория отжила свой век... Для новой
Интеллигенции нужна новая теория, указывающая на необходимость
Дружеского отношения к ней, заботы о ней, уважения к ней и сотруд-
ничества с ней во имя интересов рабочего класса и крестьянства»38
179
Нелегко определить и классифицировать ту социальную си-
стему, которая возобладала в Советском Союзе после закрепления
итогов революции сверху. Если оставить в стороне идеологические
формулы, то легче сказать, чем сталинская система не была: она не
была капитализмом, и в ней не было предпринимательского класса,
по крайней мере на законном основании, но она не была и государ-
ством рабочих в подлинном смысле слова, поскольку многие бывшие
рабочие вошли в состав номенклатуры. Как форма устройства госу-
дарства и общества она была весьма далека от того, что виделось до-
революционным социалистам любой фракционной направленности.
Как писал Рудольф Гильфердинг: «Мы и вообразить не могли, что
политической формой этой “регулируемой экономики”, призванной
заменить капиталистическое производство свободного рынка, может
быть неограниченный абсолютизм»39.
Однако если определять социализм строго как некую систему обще-
ственного контроля над экономическим производством, то сталинизм
соответствует этому основному условию, даже если освободился от
эгалитарных и коммунистических признаков, бывших поначалу глав-
ными в сознании революционеров. Это была форма военизированного
барачного социализма, воплотившего в себе скачок России к «управ-
ленческому» обществу на основе бюрократической иерархии и не эко-
номической, а функциональной стратификации. В высшей степени
своеобразно сталинизм соединил элементы старой русской традиции с
наиболее передовыми элементами современного ему индустриального
общества — в рамках послереволюционного государственного социа-
лизма, узаконенного революционной идеологией и ею же извращенно-
го. В этом заключалась суть советского тоталитаризма.
Социализм и тоталитаризм — не соседствующие категории, хотя
они с очевидностью перекрывают друг друга. Несмотря на то что
тоталитаризм уходит корнями в ленинскую политическую фило-
софию и ее начальное воплощение под ленинским революционным
руководством, он расцвел в России пышным цветом только тог-
да, когда Сталин провел коллективизацию крестьянских хозяйств,
когда он сковал рабочих и подчинил интеллигенцию, распростра-
нив тем самым иерархические принципы партии на все общество
в целом. Напротив, фашизм и нацизм, если оставить в стороне их
корпоративно-государственную риторику, не ввели прямого и все-
объемлющего контроля над частным производством. Таким образом,
сталинская модель оказалась на практике гораздо более тоталитар-
ной, чем у его противников справа, ибо довела развитие бюрократи-
ческого общества до крайнего, возможно, непереносимого предела.
Представление о советской системе как продолжении властно-
бюрократической тенденции, уже действующей в условиях капита-
180
лизма, естественно подразумевает теорию конвергенции, согласно
которой капиталистическому и коммунистическому обществам суж-
дено прийти к некой общей форме, даже если они стартовали с
разных позиций и двигались разными путями. Еще в 1926 г. Джон
Мейнард Кейнс писал о «естественной линии эволюции» от бюро-
кратизированного капитализма к государственному социализму40.
Идея конвергенции была популярна в 1960-1970-е гг., соответство-
вавшие периоду разрядки напряженности между Востоком и Запа-
дом, при этом ее с негодованием отвергали идеологи каждой из двух
систем. Дэниел Белл определял конвергенцию как «общие вопросы»,
но «несхожие ответы»41. Конвергенция не обязательно означала, что
обе системы одинаково благородны сами по себе, или что точка их ко-
нечного схождения будет содержать лучшее от обоих миров — может
быть, и худшее, все зависит от точки зрения.
Теория конвергенции предполагала, что капиталистические си-
стемы продолжат эволюционировать в сторону бюрократизации, све-
дя воедино такие тенденции как олигополистическая концентрация
субъектов рынка, деление на номинальное владение собственностью
и реальное управление ею, регулирующая роль государства и центра-
лизация в прошлом докапиталистических секторов экономики в цеп-
ное подчинение с единой производственной целью. Если говорить о
конвергенции в сфере политики и коммуникаций, то на Западе она вы-
ражалась в нарастающем доминировании высокоцентрализованных
СМИ, что делало возможным для финансового капитала манипули-
рование общественным мнением и электоральным процессом, иными
словами, развивался капиталистический вариант пропагандистского
государства. Конвергенция в сторону усиления управленческой тен-
денции, несомненно, продолжалась в течение длительного времени,
достигнув на Западе фактического обобществления экономической
деятельности в рамках частнособственнических отношений.
Более близкий по времени процесс характеризуется распростра-
нением капиталистической концентрации на прежде индивидуаль-
ные предприятия сельского хозяйства, розничной торговли и услуг,
то есть тех сфер, которые в дореволюционной России носили докапи-
талистический характер и которые коммунистический режим грубо
втащил сразу в посткапиталистическую эпоху. Для России конвер-
генция вылилась в социальную модернизацию населения (посред-
ством урбанизации, образования и использования трудовых резервов
в промышленности), а также в достижение высокотехнологичных ре-
зультатов в науке и на производстве (хотя прежде всего это делалось
в интересах военно-промышленного комплекса государства). Вплоть
До окончания коммунистической эпохи конвергенцию тормозили
Неустранимые дефекты советской системы, такие как сверхцентра-
181
лизация административной власти; напряженность между теми, кто
обладал контрольными функциями, и теми, кто пытался умело делать
свое дело; параноидальный информационный контроль; наконец, не-
лепое применение военных стандартов и методов при планировании
и принятии решений — все, что внесло свой разрушительный вклад
в кризис коммунистической системы 1980-х гг. Опыт капитализма
показывает, что господство бюрократической элиты и манипулиро-
вание общественным мнением не обязательно носят тоталитарный
характер; в действительности они даже более эффективны и более
соответствуют требованиям технологических инноваций, если допу-
скают известные послабления. Неприемлемую критику легко можно
заглушить или проигнорировать.
Вследствие краха коммунистического режима в СССР в 1991 г.
и одновременного возврата Запада к идеологии свободного рынка,
могло показаться, что конвергенция в сторону бюрократического
развития прервалась и что вся историческая модель посткапитали-
стической эволюции сошла на нет. Представление о том, что Россия
совершает «переход к рыночной демократии», подразумевает начало
конвергенции иного рода, поскольку страна меняет вектор движения
ради создания свободно-рыночного капитализма и наверстывания
его достижений. Но подобные заключения не дают достаточно глубо-
ко рассмотреть эволюцию западного общества, а она исподволь про-
должается вопреки его собственной идеологии. Знание об этом могло
бы облегчить кризис, уже второй раз в истории России вызываемый
попытками изменить исходя из теоретических посылок — ход ее
естественного развития.
Россия вошла в посткоммунистическую эпоху, все еще страдая от
чрезмерной бюрократизации и сверхконтроля, а также от недоразви-
тия докапиталистических в прошлом секторов экономики, иными сло-
вами, испытывая трудности и сверху, и снизу на пути к конвергенции с
западным обществом. Извращенное, милитаризованное развитие стра-
ны дало ей, с одной стороны, чрезмерно разросшуюся отрасль тяжелой
промышленности и современное, образованное население, а с другой —
хронические нехватки по части удовлетворения встречной потребно-
сти в товарах и услугах, вплоть до дефицита продовольствия. И все же
посткоммунистическая Россия избрала (в доктринальном отношении)
путь отказа и от «управленческого» тренда, свойственного социальной
эволюции Запада, и от российской конвергенции с ним — в пользу ил-
люзорной модели раннего капитализма, пытающегося отмахнуться от
посткапиталистических черт страны.
Вплоть до периода перестройки и гласности российские экономис-
ты-теоретики, имевшие дело исключительно со сверхбюрократической
советской системой, обладали крайне туманными представлениями
182
о западной экономике. Затем, начиная с так и не осуществленного пла-
на «500 дней» (1990), они внезапно сделали выбор в пользу неоклас-
сической модели свободного рынка, видя в ней панацею от прежнего
кризиса милитаризованной плановой экономики. Привлеченные при
Ельцине в государственный совет теоретики реформ предприняли
согласованное наступление на посткапиталистические институты
России, включая централизованное планирование, госсобственность
на промышленные предприятия, контроль над внешней торговлей и
финансовыми операциями и коллективизированное сельское хозяй-
ство. Эта искусственная, санкционированная государством попытка
заново создать экономические механизмы «чистого» капитализма
действительно удалась (безусловно, в смысле ликвидации сверхбю-
рократического контроля и военных приоритетов, главенствовавших
в советской экономике) вслед за демонтажем тоталитарных порядков
в политической сфере на протяжении 1985-1991 гг. Но предпринятые
реформы разрушили больше, чем исправили, сломав те институты ко-
ординирования системы и установления приоритетов, от которых, как
выяснилось задним числом, зависела советская экономика. Никак не
учитывались правовые, финансовые и культурные основания рыноч-
ной экономики, которые отсутствовали в советской бюрократической
системе. Подобно тому, как коммунисты убили рыночную экономику,
заместив ее сверхбюрократией, посткоммунистические реформаторы,
в свою очередь, в ответ на пороки сверхбюрократии убили ее в надежде,
что волшебная сила рынка займет место регулирующих механизмов,
сдерживавших этого сложноорганизованного, но уязвимого монстра.
Выступая против наследия коммунизма в организации производ-
ства и методах администрирования, реформаторы ельцинской поры
пришли к характерному для «третьего мира» — докапиталистическо-
му — взгляду на рынок, все еще укорененному в русской культуре.
Для среднего русского коммерческий подход означал, скорее, спеку-
ляцию, нежели производственную деятельность. При этом, как ни
удивительно, реформаторы не принимали во внимание длительное
органичное развитие капитализма на Западе и историю политической
борьбы за достижение баланса между рынком и социальной справед-
ливостью. Как пишет Гарольд Перкин, «нерегулируемый свободный
Рынок, рекомендуемый наивными западными советниками, которые,
похоже, не имеют никакого представления о том, как функционирует
их собственная система и как она зависит от саморегулирующейся
культуры, которую они не признают (не осознают?) и еще меньше по-
нимают, — лишь усиливает хаос в стране, которая никогда не знала
системы свободного предпринимательства»42.
Посткоммунистические реформы были фронтальным наступле-
нием на наиболее передовые, управленческие, элементы российской
183
экономики, и последствия этого оказались более разрушительными,
чем что бы то ни было со времен Гражданской войны. Бывший премьер-
министр Егор Гайдар использовал именно эту параллель, когда объ-
яснял крах экономики после 1991 г. в терминах классовой борьбы,
подобно тому, как это делал Бухарин в свое время — но у Бухарина
речь шла об уничтожении буржуазии, а у Гайдара — о ее восстанов-
лении43 На практике значительная часть старой административной
номенклатуры успешно трансформировалась в новую разновидность
паразитического класса спекулянтов и «баронов-разбойников», про-
сто сменивших руководящие посты в социалистической бюрократии
на возможность использовать постсоциалистический хаос в собствен-
ных интересах. «Бывшие первые коммунистические руководители,
оказавшиеся в новой роли, подчас действительно искусно перево-
площаются», — писал журналист «Известий» в 1996 г.44 Представи-
тели более низких звеньев номенклатуры просто сидели на месте и
наблюдали, как их чины растут быстрее, чем прежде.
Докапиталистические в прошлом секторы не преуспели в резуль-
тате демонтажа военизированной плановой экономики. Конечно,
торговля и услуги, предоставляемые состоятельному меньшинству,
расцвели пышным цветом в нескольких городских центрах, созда-
вая поверхностное впечатление процветания, но товары, о которых
идет речь, по большей части ввозились из-за границы, а оплачива-
лись за счет экспорта энергии и сырья. Товарное сельское хозяйство
и собственное производство предметов потребления, далекие от того,
чтобы компенсировать нехватки советской эпохи, резко пришли в упа-
док перед лицом инфляции и потока импорта, ставшего возможным
в результате несвоевременной либерализации экономики. В целом
посткоммунистическая экономика представляет собой хаотичный ре-
зультат политических решений, вдохновленных идеологией (в данном
случае, скорее, антиидеологией), — но лишенных достаточного анали-
тического понимания (а то и вовсе без оного) всех обстоятельств и не-
избежных последствий этих так называемых реформ.
Самой же Россией инспирированный регресс оценивался За-
падом по большей части как проявление универсального процесса,
естественного и по сути неизбежного, трактуемого как «переход к
рыночной демократии». От какого рода системы предположительно
осуществляется указанный переход, сколько-нибудь ясно не анали-
зируется; зачастую этот процесс отождествляется с развитием дока-
питалистических обществ в направлении так называемой западной
модели. «Восток стал Югом», — утверждает Адам Пшеворский45. Под-
линное советское наследие — это не «третий мир», а «второй мир» из-
вращенного бюрократизированного индустриального общества. Вот
оно-то вкупе с эволюционирующей общественной структурой Запа-
184
да, к которой приближалась советская система, — косвенным образом
и оказались отвергнуты. Подобное понимание сделалось самореали-
зующимся пророчеством, поскольку на глазах у России распадаются
ее наиболее передовые социальные и экономические структуры, и
она фактически опускается до уровня страны «третьего мира». (
Примечания
1 См.: Chaudhry К. A. The Myths of the Market and the Common History of
Late Developers // Politics and Society. 21 Sept. 1993; Mulberg J. Social Limits
to Economic Theory. London-N.Y., 1995.
2 Cm.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1921. Pt. 3. Ch. 6;
Mosca G. The Ruling Class. N.Y., 1939; Berle A. A., Means G. C. The Modern
Corporation and Private Property. N.Y, 1933; Wright Mills C. The Power Elite.
N.Y., 1956; Bell D. The Coming of Post-industrial Society: A Venture in Social
Forecasting. N.Y., 1973. P. 14.
3 Djilas M. The New Class: An Analysis of the Communist System. N.Y., 1957.
1 Cm.: Voslensky M. Nomenklatura: The Soviet Ruling Class. Garden City,
1984.
5 Perkin H. The Third Revolution: Professional Elites in the Modern World.
London-N.Y., 1996.
6 Вольский А. (псевд.). Умственный рабочий. Женева, 1904; Konrad G.,
Szelenyi I. The Intellectuals on the Road to Class Power. N.Y., 1979.
7 Weber M. Economy and Society. N.Y., 1968. VI. P. 305.
8 Раковский X. Г. Письмо о причинах перерождения партии и государ-
ственного аппарата (6 авг. 1928 г.) // Бюллетень оппозиции. 1929. № 6. С. 15;
Раковский X., Косиор В., Муралов Н., Каспарова В. Обращение оппозиции
большевиков-ленинцев в ЦК, ЦКК ВКП(б) и ко всем членам ВКП(б) // Там
же. 1930. № 17-18. С. 16.
9 Trotsky L. Preface to: La revolution defiguree // Writings of Leon Trotsky.
N.Y., 1975. Vol. 1. P. 118; idem. Toward Capitalism or toward Socialism // Ibid.
Vol. 2. P. 207. См. далее, гл. 15.
10 Lefort Cl. Elements d’une critique de la bureaucratie. Geneve, 1971. P. 357;
Shachtman M. The Bureaucratic Revolution. N.Y., 1962. P. 62. Ряд таких теорий
рассмотрен в кн.: Hodges D. С. The Bureaucratization of Socialism. Amherst,
1981, — и в кн.: Lane D. The End of Social Inequality? Class, Status and Power
under State Socialism. London, 1982.
"R izzi B. La bureaucratization du monde. Paris, 1939; Burnham J. The
Managerial Revolution. N.Y., 1941.
"Perkin H. The Third Revolution. P. 123.
13 Cm.: Saint-Simon H„ de. Considerations on Measures to Be Taken to End
the Revolution, выдержки из: Saint-Simon H„ de. Selected Writings on science,
Industry and Social Organization. N.Y., 1975. P. 211-213.
"C m.: Dukes P. Introduction to: The Trotsky Reappraisal. Edinburgh, 1992.
P 4-6.
185
15 Бухарин Н. И. Заметки экономиста // Правда. 30 сент. 1928. См.:
Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet
Russia. Cambridge, 1960. P. 354-356.
16 Бухарин H. И. Теория «организованной бесхозяйственности» //
Правда. 30 июня 1929. (В статье цитируется работа: Bente Н. Organisierte
Unwirtschaftlichkeit: Die okonomische Gestalt verbeamteter Wirtschaft und ihre
Wandlung im Zeitalterdesgesamtwirtschatliche Kapitalismus. Jena, 1929).
17 Cm.: Parry A. The New Class Divided: Science and Technology versus
Communism. N.Y., 1966.
18 Pareto V. The Mind and Society. N.Y., 1935. Vol. 3. P. 1423: Stojanovic S.
Marxism and Democracy: The Ruling Class or the Dominant Class // Praxis
International. 1981. № 1. P. 2.
19 Weber M. Parliamentary Government (на нем. яз.) // Wirtschaft und
Gesellschaft. Vol. 3. App. 2. P. 1401-1402. Cp.: Bell D. The Coming of Post-
industrial Society. P. 93.
20 Bakunin M. L’empire knouto-germanique et la revolution social. Leiden,
1981.
21 Ленин В. И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться // Ленин В. И.
ПСС. Т. 34. С. 192.
22 Ленин В. И. Удержат ли большевики государственную власть? // Там
же. С. 309.
23 Опубликовано под заголовком: «Очередные задачи Советской власти.
Международное положение Российской Советской Республики и основные
задачи социалистической революции» (Ленин В. И. ПСС. Т. 36).
24 См.: Carr Е .Н. The Bolshevik Revolution. London/N.Y., 1950-1953. Vol. 2.
P. 85-87,109-115, 394-396.
25 Ленин В. И. Очередные задачи Советской власти. С. 171,175,178.
26 Там же. С. 194, 200.
27 Тезисы о текущем моменте // Коммунист. 1918. № 1. С. 7.
28 Luxemburg R. Leninism or Marxism. Glasgow, 1935. P. 15.
29 Троцкий Л. Д. Труд, дисциплина, порядок (доклад на Московской го-
родской конференции РКП 27 марта 1918 г.) [http://www.magister.msk.ru/
library/trotsky/trotl662.htm].
30 Резолюция VIII съезда ВКП(б) «По военному вопросу» // КПСС в ре-
золюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2. М., 1970.
С. 62. См.: Hagen М., von. Soldiers in the Proletarian Dictatorship: The Red
Army and the Soviet State, 1917-1930. Ithaca, 1990.
31 Троцкий Л. Д. Тезисы ЦК РКП(б) о мобилизации индустриального
пролетариата, трудовой повинности, милитаризации хозяйства и примене-
нии воинских частей для хозяйственных нужд // Правда. 22 января 1920;
IX Съезд РКП(б). Протоколы. М., 1934. С. 112.
32 Ленин В. И. О кооперации //Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 376-377.
3: ,Бухарин Н. И. Итоги VI конгресса Коминтерна // Правда. 12 сентября
1928 г.
34 См., напр.: Kuromiya Н. Stalin’s Industrial Revolution: Politics and
Workers, 1928-1932. Cambridge, 1988.
186
35 Lewin M. Russia-USSR-Russia: The Drive and Drift of a Superstate. N.Y.,
1995. P. 186.
36 Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 354.
37 См.. Mannheim К. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology
of Knowledge. N.Y., 1936.
’"Сталин И. В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии о работе ЦК
ВКП(б) // Сталин И. В. Соч. Т. 14. С. 336-337.
39 Hilferding R. State Capitalism or Totalitarian State Economy // Modern
Review. June 1947. P. 270.
40 Keynes J. M. The End of Laissez-Faire. Цит. no: Herman E. S. Corporate
Control, Corporate Power. Cambridge, 1981. P. 9.
41 Bell D. The Coming of Post-industrial Society. P. 112.
42 Perkin H. The Third Revolution. P. 145.
43 Cm.: Daniels R. V. The Riddle of Russian Reform: Is Yeltsin a «Bolshevik
in Reverse»? // Dissent. Fall 1993. P. 492-493; Bukharin N. I. Okonomik der
Transformationsperiode. Hamburg, 1922. S. 55-56.
44 Плутник А. Товарищи первые секретари в роли господ президентов //
Известия. 6 декабря 1996.
45 Przeworski A. Democracy and the Market: Political and Economic
Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge, 1991. P. 101. Cm.
также: Schmitter Ph. C., Karl T. L. The Conceptual Travels of Transitologists
and Consolidologists: How Far to the East Should They Go? // Slavic Review.
Spr. 1994.
Глава 13. СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ АЛМГЕРЦАТИВЫ
В ПЕРИОД КРИЗИСА 1921 ГОДА* ,
Социализм, понимаемый очень широко, был сердцем революций
1917 г. В него верили, в нем видели свою цель все, кто тяготел к цен-
тру и левому флангу тогдашнего политического спектра. Но этот со-
циализм служил скорее общей идеей, чем конструктивным понятием.
Русским революционерам, независимо от их партийной принадлеж-
ности, социализм представлялся не столько продуманным комплек-
сом институций, сколько утопией, противостоящей окружающей
действительности, идеальным жизненным устройством, к которому
следовало вести — или подтолкнуть — общество.
Марксизм мало что давал для прояснения смысла социализма. Со-
глашаясь с доктриной естественного хода истории — от капитализма
через социализм к «коммунизму», — марксисты сравнительно мало
задумывались о деталях будущего общества. Перед революцией в Рос-
сии, во время нее и непосредственно после большевики занимались
главным образом вопросами тактики и даже просто политического
выживания; что же до элементарного устройства социалистического
и коммунистического общества, то считалось, что об этом позаботит-
ся сама диалектика истории. «Никаким разработанным планом, за-
думывая новую общественную систему, большевистские лидеры не
руководствовались» — писал Томас Ремингтон. «Они либо следовали
общим представлениям об идеальной системе, либо импровизирова-
ли, действуя в ответ на возникающие конкретные проблемы»1. Почти
до конца периода военного коммунизма, характер социалистического
строя и порядков, установленных большевиками, определялся скорее
политическими и экономическими нуждами момента, нежели долго-
срочной обдуманной программой.
* Данная глава основывается на моем докладе «Социалистические аль-
тернативы в споре о профсоюзах» (Socialist Alternatives in the Trade Union
Controversy), представленном на международной конференции «Россия в
XX веке», проводившейся АН СССР в Москве, в апреле 1990 г. Доклад опу-
бликован на русском языке в кн.: Россия в XX веке. Историки мира спорят
(М.: Наука, 1994. С. 354-365).
188
Лишь после победы в Гражданской войне, когда лидеры коммуни-
стов стали рассматривать свой режим в более длительной перспекти-
ве, начали выстраиваться определенные концепции будущего строя.
Поводом к обсуждению грядущих альтернатив послужила так назы-
ваемая дискуссия о профсоюзах (1920-1921), взбудоражившая ряды
РКП(б). Дискутировались три принципиальные платформы: Ленина,
Троцкого и «рабочей оппозиции», отразившие три фундаментально
различающиеся концепции социализма и три пути к окончательной
цели - коммунизму.
Взгляды различных групп участников дискуссии о профсоюзах,
легко распределить между левым и правым полюсами политической
шкалы — по степени проявленного романтического авантюризма
или осторожного прагматизма. Так, слева располагается «рабочая
оппозиция», оставшаяся верной лозунгу 1917 г. о рабочем контроле
и убежденная в возможности быстрого и непосредственного пере-
хода к коммунизму. Справа, вопреки устоявшейся историографии2,
следует поместить ленинцев. Этих людей кризис военного комму-
низма убедил, что необходимо отступить назад, к государственному
капитализму, и лишь затем возобновить постепенное и осторожное
продвижение к социализму и коммунизму. Центр тогда был занят
троцкистами и чуть более левыми — в сравнении с ними - сторон-
никами платформы Бухарина, примкнувшими к троцкистам в ходе
дискуссии. Позиция троцкистов состояла в возможности быстрого
перехода к социализму, но методами централизации и принуждения,
другими словами, это была модель казарменного социализма.
Каждая фракция в споре о профсоюзах имела свои собствен-
ные корни в революционной традиции и особое, психологически
обусловленное отношение к перспективам строительства социа-
лизма. «Рабочая оппозиция» выражала утопические воззрения,
восходящие к предреволюционной позиции ультралевых (из числа
большевиков и меньшевиков), а также к анархо-синдикалистскому
Движению3. Они были близки клевым коммунистам образца 1918 г.,
восстававшим не только против Брест-Литовского договора, но и
против попыток Ленина ограничить рабочий контроль на произ-
водстве и восстановить управленческую иерархию. Подобно своим
предшественникам, сторонники «рабочей оппозиции» были увере-
ны, что можно легко и быстро прийти к социализму, если дать массам
свободно действовать через институты, ими же самими созданные в
х°Де революции: фабричные комитеты (или поглотившие их про-
фсоюзы) и местные советы. Вера в массы, исповедуемая «рабочей
°ппозицией», повторяла исходные посылки богдановского Пролет-
культа. Ультралевые отвергали политику централизации и принуж-
дения, характерную для военного коммунизма: она противоречила
189
их демократическим и коммунистическим идеалам, которые, со-
гласно их взглядам, могли и должны были напрямую воплощаться в
жизнь, причем безотлагательно.
Те ленинцы 1920-1921 гг., кого в дискуссии о профсоюзах отно-
сили к сторонникам «Платформы десяти», включали в себя больше-
вистских лидеров, испытывавших неизменный скепсис относительно
зрелости масс и опасавшихся трудностей, с которыми предстояло
столкнуться в процессе революционного перехода к социализму. До
1917 г. Зиновьев, Каменев и Рыков были на стороне Ленина, высту-
пая против левых большевиков; накануне Октябрьской революции
они колебались, затем поддержали прагматический Брестский мир
и позицию Ленина в полемике с левыми коммунистами. По мнению
Зиновьева и других, переход к социализму в российских условиях
мог быть исключительно результатом долгого и трудного пути, и по
мере продвижения по нему рабочее государство призвано закреплять
достигнутое. Ленинцы, подобно «рабочей оппозиции», выступали
против политики военного коммунизма, но по противоположной
причине: они просто считали данную систему неэффективной для
России, исходя из той стадии развития, на которой она находилась.
Троцкисты и бухаринцы, занимая серединную позицию в дискус-
сии о профсоюзах, сочетали прямое подталкивание к социализму,
проповедуемое «рабочей оппозицией» на левом фланге, и достаточ-
но реалистическое понимание предстоящих трудностей, исходящее
от ленинцев справа. Их позицию можно усмотреть и в нетерпении
ультралевых перед революцией, и в закаляющем опыте, преподанном
всей партии военным коммунизмом. Небезынтересно, что среди этих
людей мы находим троих деятелей, работавших партийными секрета-
рями в 1919 и 1920 гг.: Николая Крестинского, Евгения Преображен-
ского и Леонида Серебрякова. Исповедуя наиболее бескомпромисс-
ные взгляды на военный коммунизм, изложенные у Троцкого, Бу-
харина, Юрия Ларина и Льва Крицмана4, сторонники «центристы»
отвергали то, что они считали романтическим оптимизмом левых —
так же как и излишнюю осторожность правых. Представляя вы-
нужденные меры как достойные, они предлагали не отказываться от
методов военного коммунизма: централизации, принуждения и ми-
литаризации, поскольку это ускорит быстрый переход к социализму.
Первыми четкую позицию в вопросе о профсоюзах заявили
центристы, когда Троцкий в начале 1920 г. предложил милитаризо-
вать рабочую силу: «Если мы серьезно говорим о плановом хозяй-
стве, — заявил он на IX съезде РКП(б), — рабочая масса не может
быть бродячей Русью. Она должна быть перебрасываема, назначае-
ма, командуема точно так же, как солдаты»5. Такая задача диктует и
функцию профсоюзов: они предназначены «не для борьбы за лучшие
190
условия труда <...> а для того, чтобы организовать рабочий класс в
производственных целях, воспитывать, дисциплинировать»6. Излагая
свою платформу, Бухарин применил выражение, впервые прозвучав-
шее на II съезде профсоюзов в 1919 г.: «огосударствление» профсою-
зов; он назвал это «государственной формой социализма рабочих» и
считал, что вплоть до полного отмирания государства (согласно пред-
сказаниям Маркса) эта форма будет оставаться господствующей7.
Как левая, так и правая платформы («рабочая оппозиция» и ле-
нинцы) сформировались в ответ на жесткий курс Троцкого. А про-
воцирующим моментом послужило предложение Троцкого (летом
1920 г.) слить Наркомат путей сообщения с Союзом железнодорож-
ных рабочих, а также перейти к новому, военизированному, порядку
политического управления железными дорогами — через создание
Центрального комитета транспорта (Цектран). (Ленин ссылался на
эту идею в своем «Завещании» как на пример чрезмерной самоуве-
ренности Троцкого и его «увлечения чисто административной сторо-
ной дела».) На V конференции профсоюзов в ноябре 1920 г. Троцкий
предложил распространить систему Цектрана на весь государствен-
ный сектор экономики, преобразовав союзы из «профессиональных»
в «производственные». Возражения на этот счет он не принял, назвав
их «каутскиански-меныпевистски-эсеровскими предрассудками»8.
Первыми организованный отпор взглядам Троцкого на профсою-
зы и социализм дали ультралевые, опиравшиеся на все еще живую с
1917 г. традицию рабочего контроля и коллегиального управления на
производстве. Даже партийная программа 1919 г. подтверждала этот
подход: «Профессиональные союзы должны прийти к физическо-
му сосредоточению в своих руках всего управления всем народным
хозяйством, как единым хозяйственным целым»9. «Рабочая оппози-
ция» почти дословно воспроизвела это положение в своих январских
тезисах 1921 г.: «Организация управления народным хозяйством
принадлежит всероссийскому съезду производителей, объединяе-
мым в профессиональные и производственные союзы, которые изби-
рают центральный орган управляющий всем народным хозяйством
Республики»10. Александр Шляпников от «рабочей оппозиции» и
Валериан Осинский-Оболенский от группы «демократического цен-
трализма» выдвинули идею «разделения власти» между партией,
Советами и профсоюзами, или, как Осинский называл это, между
«военно-советской культурой», «гражданской советской культурой»
11 «сферой культуры <...> профессионального движения»11. Среди
Перечисленных почетное место принадлежало профсоюзам — как го-
Л°СУ рабочих, строящих новое общество. «Через творчество самого
восходящего класса в лице производственных союзов, — писала Алек-
сандра Коллонтай, — к воссозданию и развитию производительных
191
сил страны, к очищению самой партии от затесавшихся в нее чуждых
ей элементов, к выправлению работы партии путем возвращения к
демократизму, к свободе мнений и критике внутри партии»12.
Позиция ультралевых возмутила и Ленина, и Троцкого — они ви-
дели в ней угрозу политической монополии партийного аппарата.
На IX съезде РКП секретарь партии Крестинский без обиняков на-
звал ультралевых «контрреволюционерами»; их требование полити-
ческой автономии для профсоюзов было отклонено13. Тем не менее
левые под руководством Шляпникова и Коллонтай в течение следу-
ющих двенадцати месяцев наращивали силы, особенно в профсоюзе
металлистов и в крупных индустриальных центрах юга, и формально
выделились в особое течение — «рабочую оппозицию».
Звездным часом для ультралевой оппозиции стала IX партконфе-
ренция, созванная в сентябре 1920 г., когда со всеми непосредствен-
ными военными угрозами советской власти было наконец покончено.
Конференция бурлила: рядовые коммунисты протестовали против
засилья партийной бюрократии; ленинцы и троцкисты временно
уступили лидерство, и это позволило конференции принять заме-
чательную резолюцию «Об очередных задачах партийного строи-
тельства». Критикуя «бюрократизм», этот документ указывал на
необходимость «еще раз и еще раз направить внимание всей партии
на борьбу за проведение в жизнь большего равенства» и призвал к пу-
бликациям, «способным осуществить более систематично и широко
критику ошибок партии и вообще критику внутри партии». Прежде
всего резолюция потребовала «выработать вполне годные практиче-
ские меры по устранению неравенства (в условиях жизни, в размере
заработка, и т. п.) между “спецами” и ответственными работниками с
одной стороны и трудящимися массами с другой стороны. Посколь-
ку это неравенство нарушает демократизм и является источником
разложения партии и понижения авторитета коммунистов»14. Хотя
Шляпников и Коллонтай всегда отвергали обвинения в синдика-
лизме, в платформе «рабочей оппозиции» чувствовался его влияние,
что позволило Михаилу Томскому говорить об их «индустриализме
и синдикализме»15. Это произошло уже после того, как Томский в
ходе профсоюзной дискуссии примкнул к сторонникам Ленина. Об-
винение в «синдикалистском уклоне», якобы отражающем интересы
«мелкобуржуазной стихии», было главным, что предъявлялось «ра-
бочей оппозиции», когда X съезд РКП(б) осудил ее за фракционную
деятельность16.
Собственная группа в рамках дискуссии о профсоюзах оформи-
лась у Ленина лишь постепенно, в течение 1920 г., поскольку главное
партийное руководство было расколото, по-разному относясь к жест-
ким мерам, предложенным Троцким для разрешения национального
192
кризиса, вызванного Гражданской войной. Уже на IX съезде РКП(б)
неизменно осторожные коммунисты типа Рыкова, В. П. Милютина
и В. П. Ногина возражали против милитаризации экономики, даже
несмотря на то, что в вопросе о превращении профсоюзов в инстру-
мент трудовой дисциплины Ленин поддержал позицию Троцкого17.
Однако вскоре возник другой очаг противоречий, связанный с потен-
циальной образовательной и пропагандистской функцией профсою-
зов. Не прекращая бороться с сопротивлением политике возврата на
производстве к единоначалию и использованию буржуазных спецов,
Ленин убедил IX съезд принять следующее постановление: «Про-
фсоюзы должны взять на себя задачу разъяснения широким кругам
рабочего класса всей необходимости перестройки аппарата промыш-
ленного управления в сторону наибольшей эластичности и делови-
тости, что может быть достигнуто лишь переходом к максимальному
сокращению управляющих коллегий и постепенному введению еди-
ноличного управления»18.
Какое-то время Ленин не принимал окончательного решения;
между тем в ЦК усиливались антитроцкистские настроения. Ленин
позволил Троцкому прочно связать методы военного коммунизма с
его именем, а сам тем временем разрабатывал собственный пересмотр
курса и поощрял Зиновьева в его нападках на Троцкого, с которым
тот последовательного враждовал, начиная с 1917 г. Троцкий позже
вспоминал: «Сталин и Зиновьев получили, так сказать, легальную
возможность вынести свою борьбу против меня из-за кулис на сце-
ну»19. Фактический разрыв между Лениным и Троцким произошел
на заседании ЦК в начале ноября 1920 г„ когда голос Ленина стал
решающим, и тезисы Троцкого по профсоюзам были отклонены во-
семью голосами против семи20.
К тому времени, когда дебаты стали центральным пунктом по-
вестки дня VIII съезда Советов (декабрь 1920 г.), Ленин, быстро
продвигаясь в выработке позиции, уже отказался от придания за про-
фсоюзами административный роли в пользу их образовательных и
политических задач, присовокупив к этому и функцию защиты инте-
ресов рабочих: «Мы должны эти рабочие организации использовать
Для защиты рабочих от своего государства и для защиты рабочими
нашего государства»21. Вскоре позиция Ленина нашла свое отражение
в «Платформе десяти», подчеркивавшей такие функции профсоюзов
Как: «школа коммунизма», «производственная пропаганда», «норми-
рование труда» — все, разумеется, под руководством партии. Однако
в Документе по-прежнему говорилось о «непосредственном участии»
профсоюзов «в выработке и осуществлении единого хозяйственного
Плана», и они призывались «принять гораздо более близкое участие в
Организации производства и управления им»22.
193
Предсъездовская полемика в начале 1921 г. стала самой серьезной
со времен Брест-Литовска идейной схваткой в коммунистической
партии. Поначалу победа Ленина отнюдь не казалась предопреде-
ленной. Ленинцы были вынуждены требовать, чтобы делегатов на
X съезд РКП(б) избирали по фракционным платформам — видимо,
надеялись, что личный престиж Ленина обеспечит им исход дела; они
пропихнули это решение через ЦК опять-таки большинством в во-
семь голосов против семи троцкистских23. Эта тактика принесла им
успех, несмотря на отсутствие помощи со стороны Оргбюро и Секре-
тариата партии, которыми все еще руководили троцкисты. Одно за
другим проходили местные партийные собрания (о чем регулярно
сообщала газета «Правда»), и ленинцы на них брали верх над обеими
оппозициями. Призвав к единству партии и к отпору синдикализму,
Ленин повел за собой X съезд и обеспечил принятие знаменитого по-
становления, воплотившего обе его идеи. По этим фундаментальным
политическим вопросам троцкисты присоединились к Ленину; тем
не менее по вопросу о военном коммунизме и о профсоюзах Ленин
решительно отверг их курс. X съезд, по существу, принял «платформу
десяти», осудив идею огосударствления профсоюзов и опасную за-
тею Троцкого с милитаризацией. В следующие месяцы, по мере того
как постепенно разворачивался нэп, и коммунисты признали свое
отступление к государственному капитализму, традиционная роль,
отведенная профсоюзам, стала вполне очевидной. Как постановило
Политбюро в январе 1921 г.: «Одной из самых главных задач профсо-
юзов является всесторонняя и всемерная защита классовых интере-
сов пролетариата и борьба его с капитализмом»24.
Два наиболее систематических обоснования политики военного
коммунизма были предложены Троцким и Бухариным — соответ-
ственно в работах «Терроризм и коммунизм» и «Экономика переход-
ного периода». (Как эти люди, находили время писать теоретические
трактаты, будучи обременены тяжелыми должностными обязан-
ностями да еще в обстановке нескончаемых кризисов Гражданской
войны,— остается загадкой.) Троцкий с маниакальным упорством
отстаивал политику военного коммунизма как единственно верный
путь к социализму, «ибо другого пути <...> кроме властного рас-
поряжения хозяйственными силами и средствами страны, кроме
централизованного распределения рабочей силы в зависимости от
общегосударственного плана, у нас быть не может»25. Он продолжал
настаивать на милитаризации труда, обязательной трудовой повин-
ности и огосударствлении профсоюзов: «... путь к социализму лежит
через высшее напряжение государственности»26. Бухарин выражал
неясный оптимизм, чем-то близкий настроениям «рабочей оппози-
ции», какой она была до перегруппировки сил накануне X съезда. Он
194
предвидел появление «новой системы людских аппаратов», в резуль-
тате «строительства [пролетариатом] своего аппарата». Но в некото-
рых характерных деталях он стал ближе к Троцкому: «Милитаризация
<„> является методом самоорганизации рабочего класса»27. Будучи
талантливым теоретиком, снискавшим славу партийного идеолога
номер один, Бухарин соглашался с использованием буржуазных спе-
циалистов и говорил, что растущий бюрократический аппарат управ-
ления «есть сжатая, уплотненная форма пролетарского управления
промышленностью»28. Согласно взглядам обоих лидеров, система во-
енного коммунизма должна была существовать неопределенно долго,
хотя они все еще упоминали об окончательном достижении социа-
лизма, когда «не будет надобности в резко выраженном милитарном
типе управления» (Бухарин) и «не будет самого аппарата принужде-
ния — государства: оно целиком растворится в производительной и
потребительной коммуне» (Троцкий)29
Для «рабочей оппозиции», напротив, социализм представлял-
ся непосредственным достижением трудящихся (если ему вообще
суждено реализоваться). «Кому строить коммунистическое хозяй-
ство? — спрашивала Коллонтай. — И на чьей стороне классовая ис-
тина — на стороне ли руководящих органов или на стороне здоровых
классовым чутьем рабочих, пролетарских масс?» Это было ближе к
взглядам Розы Люксембург, чем к ленинизму. Коллонтай продолжа-
ла: «Через творчество самого восходящего класса в лице производ-
ственных союзов к воссозданию и развитию производительных сил
страны; к очищению самой партии от затесавшихся в нее чуждых
ей элементов; к выправлению работы партии путем возвращения к
демократизму, к свободе мнений и критике внутри партии»30. «Рабо-
чая оппозиция» — единственная из борющихся фракций, — которая
чувствовала, что у пролетариата могут похитить его революционную
победу точно так же, как буржуазия похитила ее у санкюлотов в рево-
люционной Франции.
Сторонникам Ленина достаточно было утверждать, что советская
власть есть рабочее государство, гарантирующее переход к социализ-
му, вне зависимости от того, как долго продлится этот процесс. Посто-
янными приоритетами Ленина в экономике, начиная с 1918 г., были
верховенство партийного контроля и восстановление обычной систе-
мы управления посредством администрации и технических специа-
листов — то есть как раз то, что внушало такое отвращение «рабочей
оппозиции». К 1921 г. Ленин и его сторонники отказались от обоих
своих тезисов: и о готовности страны к социализму (в пику «рабочей
оппозиции»), и о якобы социалистическом характере методов, к кото-
рым они прибегли в годы военного коммунизма (что не разделялось
троцкистами). Во всем, что не касалось диктаторского государства,
195
ленинцы готовы были принять новый вид плюрализма — с относи-
тельно независимыми функциями руководителей производства, про-
фсоюзов и любых других общественных организаций или групп с их
собственными интересами, включая и интеллигенцию. В действи-
тельности фракция возвращалась к старому представлению Ленина о
«демократической диктатуре пролетариата и крестьянства», согласно
которому передовая партия призвана удерживать власть, пока страна
не созреет до перехода к социализму31. Это сделалось основной идео-
логией нэпа.
Разнообразие революционных группировок и борьба их пред-
ставлений о путях развития страны отнюдь не является уникаль-
ным свойством русской революции и коммунистов. Всякая великая
революция порождала разногласия, причем не только в отношении
принципиальной поддержки или отвержения ее базовых целей, но и
в рамках конкретизации целей революции и темпов их реализации.
Когда революция набирает силу, и умеренные партии остаются на
обочине, власть переходит к тем, кто больше других полон решимо-
сти реализовать революционные цели любыми средствами, включая
диктатуру и гражданскую войну. Но вскоре разногласия возникают
и среди этих преданных революционеров — в силу фундаменталь-
ных различий в человеческой психологии. Выраженные идеалисты и
утописты («бешеные» и эбертисты в ходе Французской революции,
«рабочая оппозиция» и «децисты» в России) убеждены, что доста-
точно освободить массы и возбудить в них энтузиазм — и те сумеют
осуществить революционный идеал. Серединное положение занима-
ют революционеры, близкие по духу к Робеспьеру: опьяненные боем
и ощущением власти, они верят, что насилием сумеют преодолеть
любые препятствия (цитируя более позднее известное высказывание
Сталина — «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы
взять»32). Между тем, более осторожные деятели, приходят к заклю-
чению, что революция рискует погибнуть, если не отступит, поэтому
они пытаются возобновить движение вперед, но постепенно — таким
было настроение правого крыла якобинцев, тех, что свергли Робе-
спьера. Тут, конечно, Октябрьская революция в России и Француз-
ская революция отличались важными деталями. Во Франции лидер
воинственного центра был свергнут и обезглавлен девятого терми-
дора; в России главный вождь примкнул к правому крылу револю-
ции и, если можно так выразиться, совершил собственный термидор,
предоставив Троцкому нести ответственность за эксцессы военного
коммунизма и террора.
Ни во французском, ни в российском случае термидорианская
реакция не означает, конечно, отказа от целей революции — только
от эксцессов насилия. Нужно отдать должное Ленину: он проявил
196
необыкновенную политическую проницательность и мастерство ли-
дера радикальной революции, сумевшего понять, что настало время
перегруппировки сил; он оказался способен сам возглавить это от-
ступление и сохранить власть за своей партией вместо того, чтобы
разделить судьбу Робеспьера. Этот стратегический маневр (даже
больше, чем октябрьская победа) стал самым поразительным при-
мером воздействия личности Ленина на революционный процесс в
России (в остальном вполне безличный). У Ленина была гибкость,
которой Троцкий, будучи скорее идеологом, не обладал.
Модели социализма, очерченные или только подразумевавшиеся
тремя фракциями в период дискуссии о профсоюзах, впоследствии
неоднократно сравнивались по тому или иному пункту — как в ходе
дальнейшего развития СССР, так и в международном коммунисти-
ческом движении. В Югославии в 1950-е гг. полусиндикалистский
идеал «рабочей оппозиции» возродился в доктрине «рабочего само-
управления», хотя напрямую исторические корни этого явления не
признавались. Так, Милован Джилас говорит, что идея самоуправле-
ния пришла ему в голову, когда он перечитывал Маркса в поисках
аргументов против сталинизма (на волне советско-югославского
разрыва в 1948 г.). Эдвард Кардель, один из самых горячих энтузиа-
стов идеи самоуправления, в 1930-е гг. учился в Москве и в это время
вполне мог познакомиться с историей русских ультралевых33.
Позиция Ленина в дискуссии о профсоюзах (его далекое от док-
тринерства признание, что в недостаточно развитой стране на пути
кардинальных общественных преобразований возникают долго-
временные трудности) впоследствии не раз воспроизводилась
всюду, где появлялись прагматично настроенные коммунисты-
реформаторы, и не в последнюю очередь — в Советском Союзе при
Горбачеве. Интересно, что учившиеся в СССР студенты из стран
третьего мира с радикальными режимами отмечали в 1970-х — на-
чале 1980-х гг., что модель ленинского нэпа с его рыночным социа-
лизмом и ограниченным государственным вмешательством больше
подходит для условий «суперотсталости», нежели сверхцентрали-
зованная система Сталина34.
Что сказать о предположении, будто сталинская «администра-
тивно-командная система» — это реанимированная модель военно-
г° коммунизма и идеи Троцкого о милитаризованном социализме?
В 1928—1929 гг. бухаринцы открыто обвиняли Сталина в том, что
порвал с нэпом и обратился к методам военного коммунизма.
озРодившийся дух классовой борьбы и истерический настрой по
°тношению к буржуазным специалистам (начиная с «шахтинского
^ела», когда ряд горных инженеров в Донецком угольном бассейне
1Ли обвинены в «саботаже») — все напоминало взгляды ультрале-
197
вых времен военного коммунизма. Роберт Такер считает, что «куль-
тура военного коммунизма» сохранялась в среде новых сталинских
аппаратчиков 1920-х гг. и вновь возникла на политической сцене в
1930-х, став доминирующей силой35. (Возможно, это объясняет, по-
чему бывшие лидеры «рабочей оппозиции» поддержали Сталина
против троцкистско-зиновьевской оппозиции, но не объясняет ту
судьбу, которую большинство из них в последствии имели несча-
стье разделить.) Сталинские меры централизованной мобилизации
и принуждения наглядно воскрешают центристскую позицию троц-
кистов в дискуссии о профсоюзах. К тому времени, однако, Троцкий
уже отверг методы принуждения, высказываясь в пользу финансо-
вого планирования, при этом он последовательно критиковал то,
какими способами сталинисты проводили индустриализацию и
коллективизацию36.
Троцкий, возможно — самая трудная для понимания фигура сре-
ди крупных коммунистических вождей. В дореволюционные годы и
во время пребывания в оппозиции после 1923 г. он сопротивлялся
безоговорочному централизму и дисциплине, которые обычно ассо-
циируют с ленинизмом, однако же с самой Октябрьской революции
и до Кронштадтского мятежа он был самым безжалостным и автори-
тарным из революционеров. Правда, он утверждал, что был провоз-
вестником нэпа, предлагая Центральному Комитету в феврале 1920 г.
прекратить безвозмездную реквизицию продовольствия у крестьян.
Но, потерпев в этом неудачу, как Троцкий сам же и рассказывает в
автобиографии, он настоял, чтобы военные методы применялись еще
более системно37. Психологически отношение Троцкого к власти ме-
нялось в зависимости от того, находился ли он у власти сам. Его тра-
гедия состояла в том, что он был слишком крупной фигурой, чтобы
дать подчинить себя Ленину или любому другому индивиду, партии
или доктрине, но все же слишком маленьким человеком, чтоб обхо-
диться без политической легитимности, которую ему обеспечивала
лояльность к такому индивиду, партии или доктрине. В этом про-
тиворечии коренятся его поражения в ходе роковой политической
борьбы 1923-1927 гг.
Примечания
1 Remington Th. Е Building Socialism in Bolshevik Russia: Ideology and
Industrial Organization, 1917-1921. Pittsburgh, 1984. P. 49.
2См., напр.: Deutscher I. Stalin: A Political Biography. N.Y.-London, 1949.
P. 222-223.
3Cm.: Williams R. C. The Other Bolsheviks: Lenin and his Critics, 1904-1914.
Bloomington, 1984. P. 85-93.
4 См., напр.: Крицман Л. Героический период русской революции. М.-Л-,
1926.
198
5IX съезд РКП(б): Протоколы. М., 1934. С. 100.
“Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. М., 1920. (Гл. VIII. Вопросы ор-
ганизации труда). См.: http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl033.
htm).
’Второй всероссийский съезд профессиональных союзов. Стено-
графический отчет. М., 1919. Т. 1. С. 97; Bukharin N. I. Okonomik der
Transformationsperiode. Hamburg, 1922. S. 86; Платформа «О задачах и
структуре Профсоюзов» // X съезд РКП(б); Протоколы. М., 1933. Прил. 16.
С. 802.
“Троцкий Л.Д. Профессиональные союзы и их дальнейшая роль //
X съезд РКП(б): Протоколы. М., 1933. Прил. 10. С. 789.
’Программа Российской коммунистической партии (большевиков) //
КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 2.
М., 1970. С. 51.
10 КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК.
С. 221.
11IX съезд РКП(б). С. 564 (сн. 32), 123-124.
12Коллонтай А. Рабочая оппозиция. М., 1921. [mhtml:http://www.
praxiscenter.ru/files/rabochaya=20oppozitsiya.mht],
13IX съезд РКП(б). С. 44.
14 Резолюция IX Всероссийской партийной конференции «Об очередных
задачах партийного строительства» // КПСС в резолюциях и решениях съез-
дов, конференций и пленумов ЦК. С. 189-195.
,5Х съезд РКП(б). С. 371-372.
16 Резолюция X съезда РКП(б) «О синдикалистском и анархистском
уклоне в нашей партии» // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конфе-
ренций и пленумов ЦК. С. 221.
’’Ленин В. И. Письмо к организациям РКП о подготовке к партийному
съезду //Ленин В. И. ПСС. Т. 40. С. 143.
18 Резолюция IX съезда РКП(б) «По вопросу о профсоюзах и их организа-
ции» // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов
ЦК. С. 168.
’’Троцкий Л.Д. Моя жизнь. (Гл. XXXVIII. Переход к нэпу и мои от-
ношения с Лениным [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl026.
htm#st36]).
20Х съезд РКП(б). С. 825 (сн. 1).
21 Ленин В. И. О профессиональных союзах, о текущем моменте и об
ошибках тов. Троцкого // Ленин В. И. ПСС. Т. 42. С. 208.
22 «О роли и задачах профессиональных союзов». Проект постановления
X съезда РКП(б), внесенный группой «Десяти» // X съезд РКП(б). Прил.
31- С. 688. Этими десятью были: Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, Том-
ский, Михаил Калинин, Ян Рудзутак, А. Л. Лозовский, Г. И. Петровский и
Ф- А. Артем (Сергеев).
21X съезд РКП(б). С. 837 (сн. 1).
^Принято в качестве резолюции XI съезда РКП(б) «Роль и задачи про-
фсоюзов в условиях новой экономической политики» // КПСС в резолюци-
ях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. С. 319.
199
25 Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм.
26 Там же.
27 Бухарин Н. И. Экономика переходного периода. М., 1920. С. 68, 70,119.
28Там же. С. 119.
29Там же. С. 122; Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм.
30 Коллонтай А. Рабочая оппозиция.
31 См.: Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической
революции //Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 71—77.
32Сталин И. В. О задачах хозяйственников: Речь на Первой Всесоюз-
ной конференции работников социалистической промышленности // Ста-
лин И. В. Соч. Т. 13. С. 41.
33 Djilas М. The Unperfect Society: Beyond the New Class. N.Y., 1969. P 220-
223. Cp.: Denitch B. The Legitimation of a Revolution. New Haven, 1976. P. 152—
153; Rusinow D. The Yugoslav Experiment, 1948-1974. Berkeley/Los Angeles,
1977. P. 50-51.
34См., напр.: Мирский Г. И. Третий мир: общество, власть, армия. М.,
1976.
35Tucker R. С. Stalinism as Revolution from Above // Stalinism: Essays in
Historical Interpretation. N.Y, 1976.
36Cm.: Day R. B. Leon Trotsky and the Politics of Economic Isolation.
Cambridge, 1973. P. 182-185.
37Троцкий Л. Д. Моя жизнь. (Гл. XXXVIII. Переход к нэпу и мои от-
ношения с Лениным [http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl026.
htm#st36]). И £/ 1; • 1 /; Ч’ЛЛ-ч’ J г.
/1< Г /•fi d in:. Г * 1 л 1
lv. • ,н ‘п.Л • *1 > f '1 Г( I 1 ' *,!>* м-‘ ш
I
.$1.
-I' • "Я,
Глава 14. «ЛЕВАЯ ОППОЗИЦИЯ» И ЭВОЛЮЦИЯ ,
КОММУНИСТИЧЕСКОГО РЕЖИМА*
л
Примечательным явлением середины 1920-х гг. в Советском Со-
юзе была развернувшаяся тогда дискуссия между руководством ком-
мунистической партии и протестными группировками, известными
под общим названием «левой оппозиции»; дежурным ярлыком для
обозначения содержания подобной полемики служило выражение
«борьба за власть». Эти оппозиционные движения периода нэпа от-
ражали процесс постепенного восхождения Сталина к вершинам
власти, поэтому они суть ключ к пониманию эволюции сталинского
коммунизма и тех спорных вопросов, которые все еще появляются,
когда речь заходит об истории советской системы. С разгромом «ле-
вой оппозиции» основание для альтернативного развития исчезло,
и специфическая, сталинистская форма правления, сочетавшая пар-
тийную коммунистическую бюрократию и марксистско-ленинскую
идеологию, начала укрепляться на долгую перспективу.
Рассказать о «левой оппозиции» — значит рассказать об отчаян-
ной борьбе за возможность удержать эволюционирующую комму-
нистическую систему в максимальной близости к первоначальному
направлению, заданному революцией. Эта борьба потерпела пораже-
ние (а возможно, была обречена на него) в силу исторических обстоя-
тельств и законов общественного развития, о которых оппозиционеры
имели лишь смутное представление. Но и будучи разгромленными,
оппозиционеры оставили замечательные образцы теоретической ана-
литики и демонстрацию практических протестных действий, которые
свидетельствовали, что в Советской России совершался переход от ре-
волюционной диктатуры к бюрократическому деспотизму. Оппозици-
онеры слабо представляли, почему это происходит, и еще меньше — как
с этим бороться, зато они распознали зловещие очертания преемника
Революции — тоталитаризма. В этом состоит непреходящее значение
трагической хроники «левой оппозиции» и ее ярких заявлений про-
* В основе данной главы — англоязычный оригинал моего очерка «Левая
°ппозиция и развитие советского коммунизма» (Die linke Opposition und die
ntwicklung des Sowjetkommunismus // Sozialismusdebatte. Berlin, 1978).
201
тестного и аналитического свойства: они зафиксировали для грядущих
поколений всего мира природу сталинистской трансформации и то из-
вращение духа октября 1917 г., которое она собой представляла.
Языком «левой оппозиции», естественно, был марксизм. Логика и
представления этих людей полностью зиждились на его постулатах.
По иронии судьбы оппозиционеры были в конечном счете осуждены
за антимарксистский уклон — притом, что одной из причин их пора-
жения было следование букве марксистских догматов. Они не сумели
найти выход из противоречий, присущих марксистскому движению в
момент, когда необходимо удержать власть в слаборазвитой стране —
такой,как Россия.
Будучи завзятыми марксистами, оппозиционеры считали себя все-
го лишь исполнителями законов истории, которые, естественно, по-
нимались ими как действующие с неотвратимостью и в направлении
желанных для марксистов целей. Они не брались решать проблему
противоречия между детерминизмом и волюнтаризмом в марксизме,
зато героически боролись за установление диктатуры пролетариата,
которую в то же самое время считали неизбежной. Им не хватало
теоретического багажа, чтобы задаться вопросом, могут ли законы
истории действовать в неверном направлении. Как предупреждали
еще до революции ревизионисты-неокантианцы, нравственная цель
и объективное общественное развитие могут и не совпадать. После
революции это объективное общественное развитие стало задвигать
в тень прежнюю цель — достижение рабочей демократии.
Даже с точки зрения марксизма надежды, питаемые «левой оппо-
зицией», трудно назвать обоснованными. Вплоть до 1917 г. маркси-
сты всех оттенков признавали, что Россия не готова к социализму как
они его понимали, даже если бы какие-то особые обстоятельства вре-
менно вытолкнули пролетариат на вершину власти. Это затруднение
дало повод к дискуссии по вопросу о «социализме в одной стране»,
когда Сталин, воспользовавшись несколькими выдернутыми из Лени-
на цитатами, заявил, что отсталость и изоляция России не являются
препятствием для немедленного строительства социализма. Оппози-
ционеры были убедительны в своей логике, но проигрывали полити-
чески, поскольку пытались продемонстрировать, что сталинский тезис
не соответствует тому пониманию марксизма, которого на тот момент
придерживались все ведущие светила российской социал-демократии.
Пытаясь доискаться истины и колеблясь, оппозиционеры тем не ме-
нее стали доказывать, что руководство партии во главе со Сталиным
превращает марксизм в идеологическое обоснование не пролетарско-
го общества, а некой разновидности того, что выдвигается самими
российскими условиями, то есть чего-то вроде деспотической власти
управленцев. А раз так, оппозицию надо было заставить замолчать.
202
Уходившая корнями во фракционные расколы дореволюцион-
ного социал-демократического движения в России и в постоянные
разногласия времен Гражданской войны, левая оппозиция «кри-
сталлизировалась» в обстановке запутанных отношений между
членами коммунистического руководства, когда последние месяцы
болезни Ленина, растянувшейся с мая 1922 г. до его смерти в ян-
варе 1924-го, создали атмосферу полной неопределенности. Хотя
номинально Политбюро и считалось коллективным руководите-
лем, Зиновьев открыто стремился занять место Ленина. Чтобы до-
стичь этого, он должен был нейтрализовать Троцкого — очевидного
наследника, если иметь в виду все сделанное им в годы революции
и Гражданской войны, а также его авторитет в обществе. «Мы ре-
шительно придерживались мнения, что один и только один человек
имел право на этот пост, потому что он был на голову выше своих
товарищей-претендентов и мог рассчитывать на наше неколебимое
доверие, — вспоминал один из членов партии. — Этим человеком
был Троцкий»1. Много было написано о личной неприязни Троцкого
и Сталина, но это уже отчасти реакция постфактум. Куда более оче-
видными были вечные стычки между Троцким, ярким индивидуа-
листом, и Зиновьевым, постоянной тенью Ленина, соперничество,
начавшееся до революции и обострившееся, когда Троцкий затмил
Зиновьева в качестве «большевика номер два» в 1917 г.
Чтобы изолировать Троцкого в Политбюро, Зиновьев организо-
вал так называемую «тройку», в которую входил он сам, его alter ego
Каменев и генеральный секретарь Сталин при поддержке остальных
его членов (Рыкова и Томского), а также Бухарина — как кандида-
та в члены Политбюро. В течение наполненной интригами зимы
1922-1923 гг. вопросы промышленного развития, международной
торговли, цен на зерно, национальных меньшинств, а прежде все-
го — личный разрыв Ленина со Сталиным — все это давало Троц-
кому прекрасную возможность вернуть себе прежние позиции, но
он не видел удобного политического повода для выступления про-
тив «тройки». Он самоустранился даже тогда, когда на XII съезде
партии в апреле 1923 г. его друзья открыто критиковали Сталина
за его роль в оказании давления на коммунистов Советской Грузии.
Возможно, Троцкий рассчитывал на союз со Сталиным против Зи-
новьева — отсюда его фактический отказ от проведения по просьбе
Ленина антисталинской кампании, притом, что накануне съезда у
Него разгорелся конфликт со Сталиным из-за судьбы ленинской
Критики партийного руководства2.
Тем временем общая позиция в вопросах экономики и политики
свела ультралевых с умеренно левыми, тогда как бывшие участники
гРуппы «демократического централизма» и кое-кто из «рабочей оп-
♦ 203
позиции» объединили свои силы с теперь уже ослабленными троцки-
стами, желая бросить вызов политике руководства партии в момент
смены лидера. Троцкий начал атаку в октябре 1923 г., направив пись-
мо в Центральный Комитет с резкой критикой бюрократизации
партии3. Этот внезапный удар был вскоре подкреплен «Заявлением
сорока шести» — одним из самых убедительных предупреждений
(против близоруких ошибок и репрессивных мер), которые когда-
либо делались за всю историю оппозиции4. Подписавшие документ
троцкисты Преображенский и Пятаков, а также «демократические
централисты» Осинский и Сапронов явно вдохновлялись Троцким,
если не напрямую действовали под его руководством.
Эти протесты наталкивались на жесткую закулисную реакцию
партийного руководства, осуждавшего такую критику как появле-
ние фракционности, которое потенциально нарушало постановление
X съезда партии5. Исторические прецеденты из опыта других стран
давали участникам антитроцкистского объединения некоторые осно-
вания опасаться, что Троцкий мог использовать свой контроль над
Красной армией для попытки совершить переворот6. Чтобы упре-
дить такое развитие событий, сторонников Троцкого (включая ге-
роя Октября Владимира Антонова-Овсеенко) сместили с постов в
военно-политическом руководстве, превратив последнее в инстру-
мент подрыва влияния оппозиционеров в вооруженных силах.
Руководство партии открыто и публично заявило, что дает добро
на проведение широкомасштабной реформы — решение, воплотив-
шееся в резолюции Политбюро от 5 декабря о «новом курсе»7 Это
давало Троцкому возможность попытаться связать руководство обе-
щанием реформ, что он и сделал в своем открытом письме от 8 дека-
бря под названием «Новый курс»8. В то время Троцкий был болен
нераспознанной формой лихорадки (из-за чего, кстати, его не оказа-
лось в Москве в момент смерти Ленина), и тогда Преображенский по-
старался следовать духу письма, возглавив в московской партийной
организации кампанию за демократизацию.
Этот вызов спровоцировал начатое руководством партии откры-
тое шельмование оппозиции, которое продолжалось вплоть до созыва
XIII партконференции в начале января 1924 г. То был первый партий-
ный конклав, на котором сталинский аппарат методично запрещал оп-
позиционную деятельность, и где был провозглашен вердикт, которому
предстояло эхом отзываться при каждом последующем осуждении
инакомыслия: оппозиция есть проявление фракционности, нарушаю-
щее постановление X съезда в отношении подобных группировок, и
как таковая оппозиция неизбежно представляет интересы, враждебные
рабочему классу, поскольку, как было заявлено, только коммунистиче-
ская партия, по определению, может говорить от имени пролетариата.
204
После своего январского поражения в 1924 г. троцкисты несколь-
ко месяцев не предпринимали серьезных попыток сопротивления
официальному хору, воспевавшему единство партии и обличавшему
оппозиционную «ересь». Затем, в октябре 1924 г., Троцкий возобно-
вил полемику, опубликовав эссе «Уроки Октября», где он поставил в
один ряд поражение коммунистов в Германии в 1923 г. и малодушный
поступок Зиновьева и Каменева в 1917-м9. Резкий выпад Троцкого на
какое-то время вновь толкнул эту пару в объятья Сталина и Бухари-
на, и они сошлись в неистовом обличении зла троцкизма и мировой
революции, отныне признававшихся главной ересью. Троцкого же в
итоге лишили в январе 1925 г. его последней влиятельной должно-
сти — поста народного комиссара обороны.
Стоит ли удивляться, что Троцкий, имея за плечами такой опыт,
предпочел тактику выжидания, когда в середине 1925 г. между
Сталиным-Бухариным и Зиновьевым-Каменевым вновь устано-
вились открыто напряженные отношения. Осознав, что Сталин
переиграл их в ходе укрепления своего контроля над партийным ап-
паратом, Зиновьев и Каменев взяли теперь на вооружение кое-какие
аргументы «левой оппозиции» и направили их против Сталина:
слишком большие затраты по ублажению крестьян и пренебрежение
интересами рабочих, проблема партийной демократии и теоретиче-
ские вопросы государственного капитализма и «социализма в одной
стране». Трудно не усмотреть в этой стадии полемики чисто конъ-
юнктурный политический маневр. До той поры Зиновьев и Каменев
никогда не ассоциировались с «левой оппозицией» и в своем сопро-
тивлении Сталину опирались главным образом на контролируемую
ими партийную организацию Ленинградской области; при этом они
прибегали к бюрократическим манипуляциям не менее регулярно,
чем Сталин на остальной территории страны. Так или иначе в де-
кабре 1925 г. эту «ленинградскую оппозицию» ждало унизительное
поражение на XIV съезде партии — последнем вплоть до 1980-х гг.,
когда открыто звучал голос несогласных. Троцкисты тогда не сделали
ни малейшей попытки высказаться в поддержку зиновьевцев, хотя те
использовали многое из их собственных аргументов.
После XIV съезда руководству партии уже не составило труда
убрать зиновьевцев из их ленинградской вотчины. Сам Зиновьев был
настолько потрясен случившимся, что решился на союз с Троцким,
своим давним врагом, которого сам же активно помогал громить в
1923 и 1924 гг. Весной 1926 г., не без колебаний, троцкисты согласи-
лись на примирение с Зиновьевым — после того как тот признал, что
вся кампания против троцкизма была ни чем иным как политической
стряпней, и что левые справедливо предупреждали о бюрократиза-
ции партии. Троцкий, со своей стороны, смягчил теорию «перманент-
205
ной революции». Так что Сталин назвал это соглашение «взаимной
амнистией»10.
На тот момент блок «объединенной оппозиции» выглядел стран-
ной политической комбинацией, поскольку включал в себя большин-
ство самых видных на момент революции сподвижников Ленина из
разных фракций — «правой», «левой» и «ультралевой» и даже его
вдову, Надежду Крупскую. В течение следующих полутора лет блок
вел яростную кампанию против руководства РКП(б), так что это вре-
мя стало периодом наиболее интенсивной фракционной полемики за
всю историю коммунистического движения. К концу 1927 г. крити-
ки Сталина были близки к тому, чтобы обвинить его в предательстве
диктатуры пролетариата, и намеревались создать нечто вроде новой
партии, дабы бороться с ним от имени рабочего класса и мирового
социализма.
Первый кризис относится к лету 1926-го, когда оппозиция впер-
вые с 1923 г. выступила с систематическим изложением своих прин-
ципов — с так называемым «Заявлением тринадцати», где осуждался
бюрократический крен в партии, объяснявшийся пренебрежением к
нуждам пролетариата и беднейшего крестьянства11. В ответ Зино-
вьев был исключен из Политбюро, а Каменев снят с должности гла-
вы Наркомата торговли. Очевидно, что руководство удерживалось
от принятия санкций в отношении Троцкого, надеясь расколоть не-
давно сформированный блок. Когда же оппозиционеры, несмотря
на это, продолжили энергичную критику, их осудили за фракци-
онный раскол, а Троцкого с Каменевым исключили из Политбюро,
оставив его тем самым полностью во власти руководства партии.
В это же время Зиновьев вынужденно уступил место председателя
Коминтерна Бухарину. Попытка оппозиции в декабре передать свое
дело на рассмотрение в Коминтерн окончилась безрезультатно: все
зарубежные сторонники Троцкого были разобщены. Под давлением
происходящего бывшие члены «рабочей оппозиции», так же как и
Крупская, отреклись от недавнего инакомыслия и помирились со
Сталиным.
Весной 1927 г. в центре внутрипартийной полемики в Советской
России оказались перипетии революционного процесса в Китае.
Когда китайской Националистической партии при поддержке ком-
мунистов удалось возродить революционное движение 1911 г., эта
страна стала такой же важной для русских, какой была Германия в
1918-1923 гг.; в ней видели потенциальную площадку для прорыва
в интернациональной борьбе с империализмом. Затем, когда Чан
Кайши выступил против своих коммунистических союзников и про-
вел кровавые репрессии в апреле 1927 г., российские оппозиционе-
ры поспешили возложить ответственность за крах своих ожиданий
206
на «оппортунистичность» самой идеи о возможности «социализма
в одной стране»12. Вскоре после этого, когда оппозиция сослалась на
нагнетание военной напряженности в отношениях с Великобритани-
ей как на основание для замены руководства партии, Сталин и Буха-
рин обвинили ее в изменнической тактике, угрожающей партийному
единству и государственной безопасности. Между тем оппозиция
лишилась еще одного составного элемента из левого крыла - быв-
ших членов группы «демократического централизма», по-прежнему
руководимой Сапроновым; эти люди отвергали сложившийся состав
партийного руководства еще более бескомпромиссно и, несмотря на
свою ничтожную численность, пытались идти собственным путем в
качестве отдельной партии13.
Когда партийное руководство с запозданием назначило сроки
проведения XV съезда, «объединенная оппозиция» выдвинула еще
одну платформу, которой суждено было стать последним серьезным
обвинительным документом, еще раз подробно доказывавшим неспо-
собность руководства партии осуществить рабочую демократию и со-
циализм в мировом масштабе14. Документ этот был запрещен, равно
как и оппозиционные митинги и демонст�