Э.Я. БАТАЛОВ

Демократия - это понятие, которое решительно
не поддаётся определению.
Арендт Лейпхарт

Э.Я. БАТАЛОВ
ПРОБЛЕМА
ДЕМОКРАТИИ
В АМЕРИКАНСКОЙ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
XX ВЕКА
Прогресс-Традиция
МОСКВА

ББК 66.0
УДК 3.32
Б 28
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)
проект № 09-03-16074д
Баталов Э.Я.
Проблема демократии в американской политической мысли
XX века (из истории политической философии современности). —
М.: Прогресс-Традиция, 2010. — 376 с.
ISBN 978-5-89826-336-2
Проблема демократии всегда занимала важное место в политической мысли
Соединенных Штатов Америки. Но в условиях XX века с его политическими и
экономическими кризисами, войнами, революциями, ставившими под вопрос
устойчивость и само существование демократических режимов, эта проблема становится
одной из центральных и привлекает внимание широкого круга американских
исследователей.
В работе прослеживается эволюция взглядов американских политологов и
философов на демократию на протяжении минувшего столетия, рассматриваются
идеи и концепции таких крупных демократологов, как Гэбриел Алмонд, Сидни
Верба, Роберт Даль, Энтони Дауне, Гаролд Лассуэлл, Сеймур Липсет, Чарлз Мерриам,
Йозеф Шумпетер, и других.
Книга завершается разделом «Проблема демократии в свете НТР», в котором
рассматриваются представления американских политологов о возможности
использования современных технических средств для развития демократии и практические
успехи США в формировании электронного правительства.
Работа построена на основе анализа широкого круга источников и
представляет интерес для всех, кто интересуется проблемой демократии. Может быть
использована в качестве учебного пособия для студентов и аспирантов, изучающих историю
политической мысли.
ББК 66.0
УДК 3.32
На переплете: Lukkang. Без названия.
Картина создана в рамках таиландского проекта 1998 года
под руководством Александра Меламида
и Виталия Комара.
ISBN 978-5-89826-336-2
© Э.Я. Баталов, 2010
© Г.К. Ваншенкина Г.К., оформление, 2010
© Прогресс-Традиция, 2010

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 7
Глава первая. ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ
В АМЕРИКАНСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА 20
Вехи традиции 20
Общие контуры поля исследования 40
В борьбе за «новую демократию» 50
Демократия, политика, общество 63
Пионеры из Чикагской школы 70
Демократия: планы на будущее 90
Глава вторая. ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ
В АМЕРИКАНСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА 105
Общие контуры поля исследования 105
Теория конкурентного лидерства, или демократия
как власть немногих 121
Экономическая теория демократии 138
Предтеча творцов элитистских теорий демократии 153
Полиархия или демократия как власть многих,
но не всех 161
Демократия и «civic culture» 191
Демократия в «многосоставных обществах» 203
Властная вертикаль для элиты 212
Демократия участия — демократия для всех 218
Глава третья. ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ
В АМЕРИКАНСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
КОНЦАХХ - НАЧАЛАХХ1 ВЕКОВ 233
Общие контуры поля исследования 233
Продолжая споры о демократии 244
Демократия без свободы 260
5

Делиберативная демократия — «глас народа» 266
«Волны демократизации» и демократический
«транзит» 284
Демократия и война 309
Есть ли демократия в России? 318
Есть ли демократия в Америке? 337
Проблема демократии в свете НТР 359
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 369
6

ВВЕДЕНИЕ
Одна из самых известных и глубоких книг о Соединенных Штатах была
написана более полутора веков назад и называлась «Демократия в
Америке». Ее проницательный автор, молодой француз Алексис де Токвиль,
обнажил на страницах своего труда1 нерв всей политической — да и не
только политической — жизни США. Причем сделал это в тот момент, когда
феномен национальной демократии еще не находился в центре внимания
американских исследователей, да и само слово «демократия» не
пользовалось большой популярностью. Должно было миновать не одно десятилетие,
чтобы оно не просто вошло в политический обиход, но и стало чуть ли не
вербальным символом Соединенных Штатов. И не только Соединенных
Штатов. «Сегодня идея демократии получила всеобщее признание.
Большинство режимов претендует на право обозначаться словом демократия», —
констатирует известный американский обществовед Роберт Даль2.
И все же, когда заходит речь о демократических странах, или, как
теперь часто говорят, о «демократиях», на ум первым делом приходят именно
США. И не без оснований. Именно там появилась первая в истории
Нового времени демократическая республика, а ее политические институты
достигли высокой степени развития. Именно там была выработана первая
в мире Конституция, которая (с учетом Билля о правах) при всех ее
недостатках была проникнута демократическим духом.
В советское время доброжелатели Америки непременно подкрепили
бы эту оценку цитатой «из Маркса». Но почему бы не сделать этого и
сегодня, если цитата по делу, а Маркс как был, так и остается одним из
крупнейших мыслителей XIX века? Так что уместно напомнить, что в приветствии
Международного Товарищества Рабочих Аврааму Линкольну, написанном
Марксом по случаю победы республиканцев на президентских выборах
1864 года, Соединенные Штаты характеризовались как страна, «где воз-
1 Сами американцы столь высоко оценивают исследование Токвиля, что удостоили
его — явление исключительное — отдельной статьи в "Encyclopedia Americana". И хотя
ее автор, крупнейший историк Генри Коммаджер находит в нем некоторые недостатки,
творение молодого европейского юриста характеризуется им как «классическая
интерпретация демократических и эгалитарных институтов в Соединенных Штатах...»
(Encyclopedia Americana, v. 4. P. 692).
2Даль P. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С. 8.
7

никла впервые, около ста лет назад, идея великой демократической
республики, где была провозглашена первая декларация прав человека и был дан
первый толчок европейской революции XVIII века...»1.
Демократия, открывавшая перед гражданами США широкие
возможности самоуправления и политической самореализации, немало
способствовала — в сочетании с либерализмом — превращению Америки в
передовое буржуазное общество. К этому следовало бы добавить, что со
временем именно Соединенные Штаты возложили на себя (хотя никто их об
этом не просил) бремя гаранта мировой демократии, а с конца XX века —
еще и промоутера глобальной демократизации.
Многое сделала Америка и для теоретического осмысления феномена
демократии и распространения выработанных в стране демократологиче-
ских теорий и концепций за пределами США, особенно после Второй
мировой войны. Правда, некоторые крупные мыслители, внесшие весомый
вклад в их создание, имели европейское происхождение и образование. Но
они трудились на американском научном «поле» и их творения составляют
органическую часть американской политической мысли.
Абтор этих строк в целом разделяет высказанный профессором В.В. Со-
гриным, сделавшим больше, чем кто-либо из отечественных историков для
изучения американской демократии, взгляд на периодизацию ее истории.
Демократические формы, пишет он, «зародились в Северной Америке уже
в колониальный период, но оформились в систему только с образованием
Соединенных Штатов. В последующем эта система постоянно
обновлялась, причем время от времени изменения носили радикальный характер.
В целом же история американской демократии, насчитывающая уже без
малого четыреста лет, может быть разделена на пять периодов: 1) XVII—
XVIII вв. — этап генезиса; 2) 1770—1810-е годы — этап первой
радикальной трансформации; 3) 1820—1860-е годы — этап второй радикальной
трансформации; 4) 1870—1920-е годы — этап консервации и застоя; 5) с
1930-х годов до наших дней — современный этап, включивший
качественные нововведения и их консолидацию»2.
Возникает, однако, вопрос, можно ли события 1870—1920 годов
рассматривать в рамках одного периода и характеризовать его как
консервативный и застойный. Как известно, в начале XX века прогрессисты
добились заметных успехов на поприще демократических реформ. В 1913 году
была принята XVII поправка к Основному закону США, передавшая право
избирать сенаторов рядовым избирателям, а в 1920 году — XIX поправка,
предоставившая избирательное право женщинам. Да и сам Согрин пишет,
что в 1900—1914 гг. — в так называемую Прогрессивную эру удалось «вос-
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 16. С. 17. Можно оспаривать буквальную
точность этой характеристики, но сама идея первенства США в деле развития современных
демократическо-республиканских институтов бесспорна.
2 Согрин В. В. Переосмысливая американскую демократию: генезис, этапы,
современность// «США—Канада: экономика, политика, культура», 2002, № 5. С. 5.
8

становить пошатнувшиеся позиции демократии» и произошло
«возрождение демократии»1.
Затем в процессе демократических преобразований наступил
некоторый спад (связанный, в частности, с Первой мировой войной), но вскоре
реформы рузвельтовского «Нового курса» открыли новый этап эволюции
американской демократии. В итоге «серьезным образом расширились и
упрочились институциональные, нормативные и процессуальные основы
демократии» в США2.
Как и в других странах, демократическая практика в Америке в целом
опережала развитие демократического сознания. Исследовать всерьез в
теоретическом плане феномен демократии как таковой и национальной
демократии в частности американцы начали не ранее второй половины
XIX века. Могут возразить, что рассуждения о демократии мы находим уже
на страницах «Федералиста», а к мыслям Джефферсона и Мэдисона о
демократическом идеале теоретики обращаются и по сей день. Всё так. Отцы-
основатели Американского государства сформулировали базовые принципы
демократии, как они ее понимали, однако никто из них не предложил, как
это сделал, скажем, Руссо, целостную теорию (концепцию) демократии, да
и не претендовал на роль теоретика. Более того (мы вернемся к этому
вопросу позднее), они характеризовали Соединенные Штаты Америки не как
демократию, а как республику. Теоретики, пусть и уступавшие Джеффер-
сону или Мэдисону по масштабу личности и глубине проникновения в
политику, но профессионально занимавшиеся политической наукой и
целенаправленно исследующие феномен демократии, стали появляться в
США лишь ближе к концу XIX века, да и число их было в то время
сравнительно невелико.
В XX столетии ситуация меняется существенным образом.
Практически на всем его протяжении американская политическая мысль, в том
числе на теоретическом уровне, проявляет неизменный интерес к феномену
демократии: демократии per se, демократии американской, а со второй
половины столетия — демократии в других регионах и странах и, наконец,
демократии в глобальном масштабе.
При этом само понятие демократии приобретает во многих случаях
широкое толкование и порой отождествляется со всеми мыслимыми
добродетелями, включая свободу, прогресс, эффективность и т.п. и начинает
рассматриваться едва ли не как панацея от всех политических, социальных
и экономических зол. Нередко оно становится главным критерием оценки
политических режимов, государственных и общественных деятелей,
моделей поведения, политических, экономических и культурных ориентации,
равно как и отдельных высказываний и оценок и т.п. Происходит фети-
1 Согрин В.В. Переосмысливая американскую демократию: генезис, этапы,
современность// «США—Канада: экономика, политика, культура», 2002, № 5. С. 20.
2 Согрин В. В. Переосмысливая американскую демократию: генезис, этапы,
современность// «США—Канада: экономика, политика, культура», 2002, № 5. С. 21.
9

шизация демократы. А демократизация других стран (с помощью или даже
под руководством США) превращается в одну из главных стратегических
целей Америки.
Этот интерес к проблеме демократии и эта фетишизация,
проявившаяся как на практическом, так и на теоретическом уровнях, определялись
совокупностью причин — политических, экономических, социальных,
причем как внутренних, связанных с развитием американского
капитализма, так и внешних, вызванных процессами общемирового развития.
Современная состязательная демократия, предполагающая
конкурентные выборы должностных лиц и/или конкурентное замещение руководящих
постов, вполне согласуется с принципами капитализма как конкурентной
рыночной системы. Более того, важным условием функционирования
свободного (либерального) рынка экономических товаров и услуг становится
существование свободного (либерального) рынка политических товаров и
услуг в форме состязательной демократии. Именно по этой причине
возрождение демократии как политического явления, после почти
тысячелетнего перерыва1, происходило параллельно становлению капитализма в Европе
и Америке и в тесном сопряжении с ним.
Одним из стимулов роста научного интереса в США к феномену
демократии становится массовизация американского общества, т.е. ломка
традиционных барьеров между социальными классами, возрастание
социальной и политической роли масс как трансгрупповых общностей и появление
на социально-политической арене «человека массового». Как
свидетельствует исторический опыт XX века, существуют два способа более или
менее эффективного политического управления массой: ее подавление сверху
с помощью системы тоталитарных механизмов и ее более или менее
широкое вовлечение в политический процесс (точнее говоря, создание
возможностей для такого вовлечения) и открытие для отдельных ее представителей
доступа во власть, включая высшие эшелоны последней. Такого рода
вовлечение в политику и доступ во власть осуществляются с помощью
демократических механизмов. Соединенные Штаты пошли именно по этому
пути.
На протяжении минувшего столетия численность американского
электората постоянно возрастала за счет предоставления избирательных прав
женщинам и национально-этническим меньшинствам, так что сегодня те
их представители (как и представители белого мужского населения),
которые располагают необходимыми финансовыми средствами —
собственными либо предоставленными в целевом порядке определенными
заинтересованными группами и/или лицами — имеют возможность попытаться
вполне законным способом «купить» властный мандат. Осуществить такую
1 «С падением республики в Риме "народные правительства" полностью исчезли в
Южной Европе. О демократии, если не считать того, что она оставалась политической
системой немногочисленных, разбросанных по территории Италии племен, забыли
почти на тысячу лет» (Даль Р. О демократии. Пер. с англ. М., 2000. С. 20).
10

«покупку» в условиях развитого капитализма можно с помощью
демократической системы конкурентных выборов. Это не может не привлекать на
сторону демократии представителей самых разных социально-
профессиональных групп, рассчитывающих получить личный доступ во
власть или обеспечить в ней групповое представительство.
В том же направлении действуют бюрократизация и сциентизация
американского общества. Гигантский рост властно-бюрократического
аппарата ведет к созданию сотен тысяч «теплых местечек», которые в условиях
капитализма могут быть получены преимущественно демократическим
(состязательным) путем. Добавим к этому, что в поддержке
демократических механизмов заинтересованы не только те, кто в состоянии «купить»
(затратив более или менее солидные суммы на проведение избирательной
кампании) властный мандат, но и те, кто, не располагая средствами, но,
обладая необходимыми профессиональными знаниями и навыками, может
рассчитывать на место в аппарате многочисленных представителей
власти — от президента и членов Конгресса США до губернаторов, членов
легислатур и т.д. и т.п.
Если учесть, что в условиях научно-технического прогресса и развития
информатизации борьба за власть и просто за политическое влияние
невозможна без соответствующего научного и технического обеспечения
(деятельность политтехнологов, специалистов по рекламе, исследователей
общественного мнения, представителей массмедиа и т. д и т.п.), то станет
очевидным, что институт демократии как состязательного процесса
открывает возможность для «кормления» множества людей, которые в массе
своей не найдут себе применения при недемократическом режиме.
Коротко говоря, в условиях развитого капитализма, где политические
отношения становятся одной из разновидностей (хотя и разновидностей
специфических) рыночных отношений, демократия выступает в роли
товара, который в некризисных ситуациях пользуется большим или
меньшим спросом. А наступающая при определенных условиях
вышеупомянутая фетишизация демократии (с которой мы столкнулись в США
второй половины XX века) есть не что иное, как одна из разновидностей
товарного фетишизма.
Конечно, по мере развития политической и политологической мысли
многое менялось: методика и методология исследований, их направления,
проблематика и даже тип исследователя. Но во всех случаях это были
попытки предложить идейно-теоретический (с более или менее отчетливой
политической окраской) «отзыв» (response) на «вызов» времени (challenge)1.
Менялся характер «вызова» — изменялся характер «отзыва», в результате
чего на передний план выступали новые теории и концепции демократии,
1 По формуле challenge — response, предложенной Арнольдом Тойнби, развиваются,
видимо, все науки, в том числе естественные. Но, пожалуй, нигде «вызовы» и «отзывы»
так не обнажены, как в политической науке, включая такую ее отрасль, как демократо-
логия.
11

позволяющие оптимизировать политическое управление
бюрократизированным массовым обществом.
После Второй мировой войны у Соединенных Штатов Америки
появляется новый мощный стимул развития национальной демократологии.
Успешную борьбу с мировым коммунизмом можно было вести лишь при
наличии эффективного идейного оружия. Таким оружием, способным
противостоять социалистическому идеалу, мог быть только
демократический идеал1. С его помощью можно было также попытаться привлечь на
свою сторону страны третьего мира, искавшие пути в «светлое будущее».
Со временем вырисовывается еще одна причина роста интереса
американских аналитиков (преимущественно из числа международников, но не
только) к проблемам демократии: становится все более очевидным, что
демократизация мира (пусть и не поступательно-прямолинейная)
превращается в одну из ведущих тенденций глобального развития, в одно из
проявлений процесса глобализации. Требовалось осмыслить этот процесс на
теоретическом уровне и исследовать возможные пути управления этим
процессом.
Одним словом, у американцев было немало причин обратить свой взор
к такому явлению, как демократия, и попытаться разобраться в том, что
она представляет собой per se и каковы ее разновидности; что за
демократия существует в Соединенных Штатах и существует ли она там вообще; что
необходимо сделать, чтобы укрепить демократические институты в стране
и за ее пределами, и т.п.
В американской политической науке отсутствует общепризнанная
периодизация истории национальной демократической мысли XX века. И это
объяснимо: в отличие от политических событий с их более или менее
четкой временной локализацией, мыслительные процессы, даже если
говорить о крупных трендах, имеют размытые временные границы. Чаще всего
выделяют демократическую мысль Прогрессивной эпохи;
демократическую мысль 30-х — первой половины 40-х годов; демократическую мысль
второй половины 40—80-х годов; демократическую мысль постхолодно-
военного периода.
Автор предлагаемой книги, над которой он работал много лет, не
ставит своей задачей написание истории американской демократологии
XX столетия. Его исследовательская цель более скромна: предложить очерк
базовых представлений о демократии, складывавшихся в американской
политической мысли на протяжении XX века и получивших более или менее ши-
1 Не случайно одним из направлений деятельности Информационного Агентства
Соединенных Штатов (USIA) становится распространение литературы по проблемам
демократии. В качестве примера можно сослаться на подготовленный в первой половине
1990-х годов (точная дата не указана) его Специальной Информационной Службой (USIA
Special Features Service) сборника на русском языке «Демократия 1990-х», включавшего
перепечатанные из разных изданий статьи 36. Бжезинского, С. Хантингтона, Д. Горовица,
А. Вилдавского и других известных политологов.
12

рокое распространение в политической науке и в политической практике.
Иными словами, он хочет показать, что американские политические
мыслители минувшего столетия понимали под демократией; какими
признаками и функциями ее наделяли; как увязывали теорию с практикой и как все
это менялось на протяжении десяти десятилетий. При этом следует
подчеркнуть: предлагаемое исследование ограничивается сферой мысли и ни о
демократическом строительстве и функционировании политических
институтов, ни о борьбе тех или иных сил за демократию речи в работе не идет
или идет в тех ограниченных пределах, которые необходимы для решения
поставленной задачи.
Исходя из сказанного выше, автор выделяет три крупных периода в
американской демократологической мысли XX века: 1) с начала века
примерно до конца 40-х — начала 50-х годов; 2) с 50-х — до конца 80-х —
начала 90-х годов; 3) с начала 90-х годов по настоящее время. Деление,
естественно, условное, ибо историческое время континуально, и любая
периодизация носит искусственный, конвенциональный характер. Это
относится и к членению исторического времени на тысячелетия и
столетия, и к внутривековой периодизации, когда в качестве «демаркационных
линий», отделяющих один период от другого, могут приниматься разные
феномены.
Демократологическая мысль первого периода складывалась под влиянием
Первой мировой войны и ее итогов1; «Великой депрессии» и «Нового курса»
Франклина Рузвельта; кризиса европейской демократии, одним из
проявлений которого стало появление нацистского и фашистского режимов.
На содержание демократологической мысли второго периода большое
воздействие оказали такие события, как победа над фашизмом и нацизмом
(как воплощением тоталитаризма) во Второй мировой войне; развитие
демократических институтов в стране, сопровождавшее формирование так
называемого государства благосостояния; «холодная война» как форма
конкурентной борьбы между двумя мировыми системами; научно-
техническая революция; постепенное формирование в США
постиндустриального общества.
Содержание демократологической мысли третьего периода
определялось прежде всего такими историческими событиями, как распад мировой
1 Особое влияние на ход развития американской демократологической мысли (и
политической мысли в целом) на протяжении XX века, на переломы в ее течении и
направлении оказывали войны: Первая и Вторая мировые войны и «холодная война». Дело,
разумеется, не в самих войнах — дело в тех радикальных преобразованиях, которым
подвергается под воздействием войн и их последствий материальный и духовный мир
человечества. Окончание войн привело к крушению старых мировых порядков, что не могло
не найти отражения в представлениях о мире, о человеке, о ходе истории, о наилучшем
политическом устройстве, о перспективах жизни народов и т.п. И все это накладывало
печать на рождавшиеся на протяжении XX века взгляды на демократию: ее содержание,
структуру, политическую значимость, эффективность и т.п.
13

социалистической системы и Советского Союза; окончание «холодной
войны»; формирование нового мирового порядка, протекающего в
условиях ускоряющейся глобализации; массового «демократического транзита» в
рамках так называемой третьей волны демократизации.
Развитие американской демократологии в рассматриваемый период
происходило на широкой научной основе, далеко выходившей за пределы
дисциплины, именуемой «политической наукой». Как резонно замечает
Пэтрик Нил, оно было «тесно связано с подъемом общественной науки
(social science) как дисциплины, широко практиковавшейся в
университетах Англии и Америки. Научные аргументы, касающиеся критериев
идентификации демократических правительств, часто становились и
аргументами, касающимися критериев самой теории, охватывая понятия
очевидности (evidence), ценности (validity) и научной объективности. Это
смешение вопросов политической теории с вопросами философии науки
временами порождало путаницу и более чем легкое взаимное
недопонимание среди тех, кто был вовлечен в дискуссии. И вместе с тем такого рода
развитие порождало невероятную жизнеспособность и интеллектуальную
энергию»1.
Особо следует отметить значительную роль, которую сыграла в
формировании методологических, теоретических, культурно-антропологических и
нравственных оснований американской демократологии XX века
национальная философия, представленная такими видными фигурами, как Джон
Дьюи, Джосайя Ройс, Джордж Сантаяна, Джон Ролз, Ричард Рорти и
некоторые другие2. Современные американские историки философии обращают
внимание, в частности, на исследование ими (прежде всего Ройсом и Дьюи)
зависимости между демократией и такой традиционной для Соединенных
Штатов формой социетального общежития, как сообщество, без понимания
которой (зависимости) трудно понять специфику формирования как
американской демократии, так и американской демократологии. «История
Америки — история сообществ, — пишет философ Джеймс Кэмпбл. —Данное
утверждение вполне справедливо для всех обществ, но история Америки —
это еще и история демократии, свободного и равного членства в
сообществах... Понимание демократии, лежащее в основе классической
американской философии, построено на понимании сообщества. Демократическая
1 Neal P. Theory, Postwar Anglo-American // The Encyclopedia of Democracy. S. M. Lipset
Ed. in chief. Congressional Quarterly Incorporated. Wash. D. C, 1995. P. 1247.
2 Хотя прямых обобщающих исследований, раскрывающих эту роль, насколько нам
известно, не существует, определенную информацию по данному вопросу читатель может
извлечь, в частности, из следующих работ: Американская философия. Введение. Под ред.
Марсубяна А. Т. и РайдераД. Пер. с англ. М., 2008; Юлина Н. С. Очерки по философии в
США. XX век. М., 1999; Дьюи Д. Реконструкция в философии. Пер. с англ. М., 2001;
Дьюи Д. Общество и его проблемы. Пер. с англ. М., 2002; Дьюи Д. Демократия и
образование. Пер. с англ М., 2000; Сантаяна Д. Характер и мировоззрение американцев. Пер. с
англ. М.,2003.
14

защита равенства основывается на равной ценности каждого человека
внутри сообщества. Защита демократией свободы основывается на свободе,
которую каждый должен иметь, чтобы внести в общество свой достойный
вклад. Ценности демократии — "взаимное уважение, взаимная терпимость,
гибкость, обмен опытом" — имеют в своей основе сообщество и совместные
усилия членов сообщества в стремлении к общему благу»1.
Литература, в которой находит отражение американская демократоло-
гическая мысль XX века, весьма обширна. Один лишь перечень названий
книг и статей мог бы составить целый том. Причем большая часть этих
работ была опубликована во второй половине века, особенно в последние
три десятилетия2. Наряду с ростом числа монографий (многие из них
анализируются в соответствующих главах предлагаемой книги) увеличивается
число статей, посвященных проблеме демократии, публикуемых на
страницах таких авторитетных периодических изданий, как «American Political
Science Review», «American Journal of Political Science», «Current History»,
«The National Interest», «The Public Interest», «Foreign Policy», и других.
Открывается новый специализированный журнал (рассчитанный в основном
на профессионалов) — «Journal of Democracy». А в середине 90-х годов под
эгидой Congressional Quarterly Inc. и под общей редакцией Сеймура
Мартина Липсета, одного из самых авторитетных представителей
американской политической науки, издается четырехтомная "The Encyclopedia of
Democracy" (в состав редколлегии которой входят видные специалисты в
области демократологии — Арендт Лейпхарт, Хуан Линц, Люсьен Пай,
Филипп Шмиттер, Сэмюэль Хантингтон и др.)3
•Американская философия. Введение. С. 413, 420—421.
2 Некоторое представление о динамике и направлении исследования феномена
демократии западными политологами (ведущее место среди них занимают американцы) в
послевоенные годы читатель может составить по книге «A New Handbook of Political
Science». Ed. By Robert E. Goodin and Hans-Dieter Klingemann. Oxford Univ. Press, 1996.
(В русском переводе: «Политическая наука: новые направления». М., 1999) и антологии
«The Democracy Sourcebook» под ред Р. Даля и Й. Шапиро, опубликованной в США в 2003
году. (В русском переводе: «Теория и практика демократии. Избранные тексты». Пер. с
англ. под ред. В Л.Иноземцева и Б. Г. Капустина. М., 2006).
3См.: The Encyclopedia of Democracy. S. M. Lipset Ed. in chief. Congressional Quarterly
Incorporated. Vol. 1-4. Wash. D. C, 1995. Издание это производит двойственное
впечатление с точки зрения как состава словника, так и содержания и уровня статей. Джон Дьюи,
который внес в разработку теории демократии огромный вклад, удостоен весьма
поверхностной полстраничной статьи, тогда как некоторым другим, причем менее значимым,
демократологам посвящены статьи не только значительно большие по объему, но и более
высокого аналитического уровня. То же касается и вопросов теории. Представляющая для
нас особый интерес статья Пэтрика Нила «Послевоенная англо-американская теория», в
общем и целом, достаточно корректно с научной точки зрения обрисовывает контуры
диалектики развития американской демократологии в послевоенный период, однако
грешит, на наш взгляд, натяжками и серьезными пробелами.
15

Особое место в общем блоке американской демократологической
литературы занимают исследования историографического плана. Это, в
основном, работы, посвященные либо отдельным мыслителям (от «отцов-
основателей» до наших современников с особым акцентом на наследие
Джефферсона, Мэдисона, Гамильтона, Линкольна, Вильсона, Франклина
Рузвельта, Шумпетера, Дьюи, а из политологов наших дней — Даля, Лейп-
харта, Хантингтона, Линца, Липсета, Сартори)1, либо отдельным
направлениям (например, прогрессистской демократологической мысли), либо
отдельным периодам (например, первым двум десятилетиям XX века —
«золотому периоду» в истории заокеанской демократии). Крупные
исследования, посвященные общей истории американской
демократологической мысли (самое солидное из которых — книга Рал фа Гэбриэла «Путь
американской демократической мысли»2 — было опубликовано полвека
назад и переиздано с дополнениями в 1986 году), можно пересчитать по
пальцам одной руки. Что касается истории американской
демократологической мысли XX века, то, насколько известно автору этих строк, крупных
обобщающих работ на эту тему не существует вообще.
Подобное положение дел, в общем, объяснимо: XX столетие только
завершилось, временная дистанция, отделяющая от него, невелика и для
осмысления его наследия требуется время. Однако факт остается фактом —
попыток оглянуться назад, во вчерашний день и хотя бы бегло очертить
пути эволюции национальной демократологической мысли в
завершившемся веке не предпринял пока никто.
Что касается отечественной научной литературы, то число работ,
посвященных американской демократологической мысли XX столетия,
невелико, причем это в основном публикации постсоветского периода3.
1 См., напр.: Von der MuhllG. Robert A. Dahl and the Study of Contemporary Democracy:
A Review Essay// "The American Political Science Review", 1977, vol. 71; Farr J. John Dewey
and American Political Science // "American Journal of Political Science", 1999, vol. 43;
American Political Thought. The Philosophic Dimension of American Statesmanship. Ed. by Frisch
M., Stevens R. Itasca (111), 1983 (1971); Шелдон Г. Политическая философия Томаса
Джефферсона. Пер. с англ. М., 1996; Майроф Б. Лики демократии. Пер. с англ. М., 2000.
1 Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. Third edition with Robert H.
Walker. N. Y. et al., 1986. Некоторые общие сведения об американской демократологии XX
века можно получить из книг: Curti M. The Grouth of American Thought. New Brunswick
and London, 1983 (1943) и Burns E. Ideas in Conflict. The Political Theories of the
Contemporary World. N. Y, 1960.
3 Из работ советского периода, так или иначе затрагивающих демократологическую
проблематику, отметим прежде всего монографию В.В. Согрина «Идейные течения в
американской революции ХУШ века», М., 1980; главу «Современная политическая
социология США» (и в первую очередь ее третий параграф «Теории демократии и
концепции элитизма — автор Э. Н. Ожиганов) коллективной монографии «Современная
буржуазная политическая наука: проблемы государства и демократии». М., 1982; предисловие
А. Мишина и В. Савельева к русскому переводу книги «Демократия для элиты» Т. Дая и
16

Большинство из них — либо предисловия и послесловия к переводам книг
американских авторов, либо статьи, посвященные отдельным
американским политологам и их работам1. Есть несколько монографий,
рассматривающих отдельные теории и концепции демократии и, естественно, так
или иначе оценивающих взгляды американских демократологов2.
Опубликованы также несколько статей общего плана3, но ни одна из них не
представляет собой комплексного исследования проблемы демократии в
американской политической мысли XX века.
Внимание автора предлагаемой работы сосредоточено на основных
течениях американской демократологической мысли XX века, основных
представителях этих течений, основных проблемах, которые они поднимали, и
основных решениях, которые они предлагали. При этом в поле его внимания
находятся не только целостные демократологические теории и концепции,
создававшиеся профессионалами из академической среды (хотя они,
конечно же, в центре исследования), но и отдельные мысли о демократии,
Л. X. Зиглера. М., 1984; статью А. Л. Алюшина и В. Н. Поруса «Власть и "политический
реализм"» в коллективной монографии «Власть: очерки современной политической
философии Запада». М., 1989; Цыганков А.П. Политология Роберта Даля // «Социально-
политические науки». М., 1990.
1 См., в частности: Рогулев Ю.Н. Индустриальная демократия в постиндустриальной
Америке // Исторический образ Америки. М., 1994; Оберемко O.A. Чикагская традиция и
политическая наука Гарольда Лассуэлла // «Социологический журнал», 1994, №1;
Автономов B.C. «Несвоевременные» мысли Йозефа Шумпетера// Шумпетер Й. Капитализм,
социализм и демократия». М., 1995; Покровский Н.Е. Джефферсон вчера, сегодня и завтра
//Шелдон Г. Политическая философия Томаса Джефферсона. Пер. с англ. М.,1996; Сал-
мин A.M. Предисловие научного редактора //Лейпхарт А. Демократия в многосоставных
обществах: сравнительное исследование. Пер. с англ. М., 1997; Ильин М.В. Самокритика
демократии (Послесловие научного редактора) //Даль Р. Демократия и ее критики. Пер.
с англ. М.,2003 и ряд других, о которых пойдет речь в соответствующих главах нашей
работы.
2 Это, в частности, книга А. Ю. Мельвиля «Демократические транзиты. Теоретико-
методологические и прикладные аспекты». М., 1999, а также книга A.M. Салмина
«Современная демократия». М., 1997. Хотя ни одна из этих работ не посвящена
непосредственно американской демократии XX века, обе они обращаются в той или иной мере
(особенно книга А.Ю. Мельвиля) к исследованиям заокеанских демократологов
минувшего столетия.
3См.: В.В. Согрин. Переосмысливая американскую демократию: генезис, этапы,
современность» // «США—Канада: экономика, политика, культура», 2002, № 5; Загла-
дин Н.В. Проблемы демократии в современной политической мысли США; две статьи
Г. И. Вайнштейна: Закономерности и проблемы посткоммунистических трансформаций
и Российский транзит и проблема типологического разнообразия «глобальной
демократизации». Все — в книге «Политические институты на рубеже тысячелетий». Дубна, 2001.
См. также: Баталов Э.Я. Идея демократии в Америке XX века // США—Канада:
экономика, политика, культура, 2006, № 2.
17

которые хотя и не всегда могут претендовать на теоретическую значимость,
однако помогают составить более полную картину представлений
американцев о демократии. Речь идет прежде всего о мыслях и высказываниях
таких политических деятелей, как Джефферсон, Мэдисон, Линкольн, Ла-
фоллетт и другие.
Большинство серьезных американских авторов, посвятивших себя
изучению феномена демократии, отдают себе отчет в том, что объект их
исследования — крепкий орешек. И некоторые их заявления выглядят,
чуть ли не как капитулянтские. По словам профессора Калифорнийского
университета в Лос-Анджелесе Маттеи Догана, «в настоящее время слово
"демократия" без предшествующего определения в большинстве случаев
оказывается обманчивым»1. А из уст Йэна Шапиро (Йельский
университет), изучающего феномен демократии не один десяток лет, вырывается
прямо-таки крик отчаяния: «...Состояние теории демократии слегка
напоминает штат Вайоминг — обширный, ветреный и по преимуществу
пустынный. Беспорядочное развитие этой гуманитарной дисциплины
показывает: кое-что зная об экономических предпосылках
жизнеспособной демократии, мы, вопреки самонадеянным заявлениям некоторых
комментаторов, в основном пребываем в неведении относительно
влияющих на ее жизнеспособность культурных и институциональных факторов.
Мало что известно о том, какие из институциональных установлений
демократии являются наилучшими. Здравомыслие подсказывает, что
было бы разумно постараться привить приверженность демократии тем,
кто в ней задействован. Но далеко не ясно, насколько это важно и как
этого достичь»2.
Но эти и другие подобные им заявления — вовсе не проявление
капитулянтства или паники. Это призыв к отказу от действия по шаблону.
Призыв, который заставляет исследователя вспомнить (и взять на вооружение)
замечательные слова Джона Дьюи, сказанные им много десятилетий назад,
но и сегодня звучащие свежо и актуально: «Необходимо снова и снова
изучать саму идею, сам смысл демократии. Демократию надо постоянно
открывать и переоткрывать заново... Демократия как форма жизни не
может стоять на месте. Чтобы жить, ей нужно развиваться в соответствии с
переменами, уже свершившимися и еще только предстоящими. Если
демократия не движется вперед, если пытается остаться неизменной, она
вступает на путь регресса, ведущий к ее угасанию»3. Словом, все меняется или,
по крайней мере, должно меняться: и сама демократия, и идея демократии,
и наше представление о путях осмысления этой идеи. Об этом старался не
забывать и автор предлагаемой работы.
1 Политическая наука: новые направления / Под ред. Р. Гудина и Х.-Д. Клингеманна.
Пер. с англ. М., 1999. С. 135.
2 Шапиро И. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
Полис, 2001, №3. С. 7.
3 Dewey J. The Later Works: 1925-1953. Vol.11. Carbondale, 1981/1990. P. 182.
18

Размышляя над методом изложения материала, он стоял перед
дилеммой: прибегать или не прибегать к широкому цитированию анализируемых
текстов; рассказывать или не рассказывать подробно о содержании
рассматриваемых теорий и концепций. Можно было бы, предполагая, что
читатель хорошо знаком с работами Алмонда, Даля, Даунса, Дьюи, Мер-
риама, Лейпхарта, Липсета, Сартори, Шумпетера и других видных
представителей американской политической науки, ограничиться простой
отсылкой к тем или иным положениям их теорий и концепций, сосредоточив
внимание на анализе и оценке последних. Однако автор пошел по другому
пути, полагая, что его труд может заинтересовать, хотя бы в отдельных
аспектах, и неспециалистов, которые не брали и, возможно, никогда не
возьмут в руки книг (в большинстве своем не переведенных на русский
язык) названных представителей политической науки1, не говоря уже о
менее известных американских исследователях, сочинения которых тем не
менее представляют интерес для понимания сути рассматриваемой
проблемы.
Два слова о понятийном аппарате, который используется в работе.
В принципе он традиционен. В наш политологический и даже
политический лексикон давно уже вошли такие слова и словосочетания, как
«праймериз», «электорат», «полиархия», «партиципаторная демократия»,
«консоциативная демократия» и т.п. Пользуется этими понятиями и
автор книги. Но в дополнение к ним он вводит некоторые новые
понятия, позволяющие, на его взгляд, излагать мысль более экономно или
более точно.
Пример первого рода (экономность) — слово «демократология» и
производные от него. Вместо громоздкого «американские исследования,
посвященные проблеме демократии» проще сказать «американская
демократология», а вместо «американские обществоведы, занимающиеся
исследованием проблемы демократии» — «американские демократологи» и т.п.
Введение этого понятия представляется тем более правомерным, что в
русский политологический лексикон уже вошло понятие «кратология» (учение
о власти, теория власти).
Теперь пример второго рода (точность). Отечественные переводчики
политологических текстов переводят понятие «deliberative» как
«совещательный», что не дает представления о его реальном содержании, а другое
слово, которое можно было бы использовать в качестве его эквивалента без
ущерба для смысла, в русском языке отсутствует. По этой причине автору
предлагаемой работы пришлось ввести слова «делиберативный» и «делибе-
рация» (deliberation). Разумеется, в тексте дается подробное разъяснение
этих понятий.
1 Американцы не пользуются понятием «политология»: они говорят «политическая
наука» (political science). Автор этих строк полностью разделяет такой подход. Однако в
некоторых случаях по соображениям стилистического характера ему все же приходится
прибегать к неуклюжему слову «политология» и производным от него.
19

И в заключение — об адресате книги. Ее автор хотел бы надеяться, что
она будет полезна и профессиональным американистам, и представителям
отечественной политической науки, и политическим аналитикам, и
студентам-политологам. Ну и, конечно, тем, кто, как принято говорить,
«интересуется» политикой и знанием о политике. Хотелось бы, разумеется,
чтобы ее взяли в руки и наши политические деятели, но они такие занятые
люди...
Глава первая
ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ В АМЕРИКАНСКОЙ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА
Вехи традиции
Характер исследования и интерпретации демократии американскими
мыслителями XX века определялся не только спецификой конкретной
исторической обстановки (в частности, порождаемыми ею общественными и
групповыми потребностями и интересами, а также социально-
политическими и экономическими противоречиями эпохи), но и идейно-
политической традицией, сложившейся в США. Последняя, в свою
очередь, несла на себе печать истории становления и развития демократии
в стране.
Строить демократию в Америке было, конечно, легче, чем в Европе, не
говоря уже об Азии. Тем не менее многие американские исследователи
настаивают на том, что Соединенные Штаты демократию выстрадали. Как
пишет в своей новой книге «Восхождение американской демократии. От
Джефферсона до Линкольна» профессор Принстонского университета
Шон Виленц, — книге, получившей благосклонный отклик Артура
Шлесинджера-мл., «американская демократия не взошла подобно солнцу
в назначенный природой час истории. Ее подъем, зачастую
сопровождавшийся трудностями, стал исходом человеческих конфликтов,
приспособлений и непредвиденных событий, а те результаты, которые мы имеем,
могли бы быть совершенно иными»1.
По мнению Виленца (отнюдь не оригинальному), американская
республика 1780-х годов «не была демократической. Да и те, кто управлял ею, не
1 Wilentz S. The Rise of American Democracy: Jefferson to Lincoln. N.Y, London. P. XVII.
Об этих трудностях пишут и отечественные американисты. См.: В. В. Согрин.
Переосмысливая американскую демократию: генезис, этапы, современность // «США—Канада:
экономика, политика, культура», 2002, № 5.
20

собирались делать ее таковой»1. Но тут же добавляет: «В юной республике
существовали важные элементы демократии». И их дальнейшее
«наращивание» происходило в борьбе, растянувшейся на два века. Борьбе за отмену
рабства, борьбе за предоставление избирательных прав более широкому
кругу белых мужчин, борьбе за предоставление избирательных прав
женщинам, борьбе афроамериканцев за свои права и т.п. Это была именно
борьба, не только упорная, но подчас и кровавая.
Параллельно политической борьбе в обществе шла дискуссия — то
обострявшаяся, то утихавшая и не всегда вырывавшаяся на обозримую для
стороннего наблюдателя поверхность — относительно феномена
демократии как таковой и демократии в Америке — прежде всего.
Как показывает сравнение предлагавшихся в ходе этой дискуссии
понятийных определений демократии, равно как и представлений о
демократии, лишенных четкого понятийного оформления, в большинстве своем
они достаточно близки друг другу в предметном плане. Иными словами,
демократия понимается как более или менее устойчивая и, как правило,
институционально оформленная система констант, характеризующих
сущность и способ организации властных отношений в государстве (власть
многих, власть большинства, власть всех — в отличие от власти одного,
характерной для монархии или власти немногих, характерной для
аристократии и олигархии), а также положение человека в обществе и государстве
(права и обязанности гражданина, его реальные возможности участия во
власти).
Однако, более или менее согласно трактуя демократию как способ
организации властных отношений, увязанный с социально-политическим
статусом гражданина, американские политики и аналитики — все, кто
рассуждал о демократии, — часто расходились в конкретной интерпретации
того и другого.
Различия касались, прежде всего, трактовки содержания феномена и
понятия демократии. Соглашаясь, что демократия — это власть демоса,
спорили, кто входит в этот демос2: то ли весь народ, то ли какая-то его часть
и как трактовать само понятие «народ». Спорили, должен ли демос
осуществлять свою власть непосредственно (прямая демократия) или через
выборных представителей (представительная демократия). Спорили о роли
элиты (используя порой иные понятия вроде «естественной
аристократии»). Затрагивали и такой немаловажный вопрос, как соотношение между
сущностью и способом организации властных отношений в обществе, с
одной стороны, и статусом личности — с другой (степень их
взаимообусловленности и взаимозависимости, способы обеспечения их
взаимосвязи и др.).
1 Wilentz S. The Rise of American Democracy: Jefferson to Lincoln. N.Y, London. P. XVII.
2 Любопытный анализ взглядов американских теоретиков на демос и его собственное
представление о последнем содержатся в книге известного исследователя демократии
Роберта Даля «Демократия и ее критики». Пер. с англ. М., 2003.
21

Само собой разумеется, что различное понимание содержания
демократии предопределяло различную трактовку ее общественной роли. При
всем том, что американское общество было, в общем и целом,
ориентировано на демократические ценности, в стране в течение длительного
времени существовали силы, пусть ограниченные и маловлиятельные, которые
видели разрушительное начало не только в конкретных формах
демократии, но и в демократии как таковой.
Отсюда и еще одно различие, касающееся трактовки статуса
демократии в американском обществе. Возможно, кому-то это покажется
странным, но вплоть до XX века в стране раздавались голоса (подробнее об этом
речь впереди), требовавшие отказаться от понятия демократии, как не
отражающего истинную природу американского общества.
Естественным результатом споров по этим и другим, связанным с ними
вопросам становились взгляды и позиции, приобретавшие со временем
более или менее устойчивый (архетипический) характер и составившие в
итоге основу того, что принято называть традицией. И хотя фундамент ее
начал закладываться еще до провозглашения независимости, наиболее
активно и интенсивно этот процесс происходил именно в период между
провозглашением независимости и принятием Конституции США (включая
Билль о правах). Именно в тот короткий промежуток времени были
обнародованы тексты, которые во многом предопределили рамки
политического философствования заокеанских мыслителей. И именно тогда сложились
в главных чертах два основных подхода (о них речь ниже) к пониманию и
толкованию демократии —мэдисоновский иджефферсоновский, —которые
можно проследить в американской политической мысли, пусть порой в
непрямой форме, по сей день.
Идея власти народа (народовластия) пронизывает американскую
политическую мысль эпохи революции и становления США как суверенного
государства. «...Если какой-либо государственный строй нарушает эти
права (которыми наделены все люди. — Э.Б.), то народ вправе (it is the right of
the people) изменить его...». «...Мы, представители Соединенных Штатов
Америки ...именем и властью доброго народа наших колоний (in the name and
by authority of the good people of these colonies) торжественно и во
всеуслышание объявляем...». Это слова из Декларации независимости. «Мы, народ
Соединенных Штатов (We the People of the United States)...». Это первые
слова Конституции США. Джордж Вашингтон в инаугурационной речи
30 апреля 1789 года говорит о чести возглавить «правительство,
учрежденное... самим народом...»1. Джон Адаме, вступая в должность Президента
США (4 марта 1797 года), возносит хвалу «народу Америки», который в
условиях «опасного кризиса... не утратил присущих ему здравого смысла,
присутствия духа, решительности и чистоты помыслов»2. Еще дальше идет
Томас Джефферсон, не просто восхваляя народ, но снова и снова напоми-
1 Инаугурационные речи президентов США. М., 2001. С. 39. Курсив мои — Э.Б.
2 Инаугурационные речи президентов США. М., 2001. С. 47.
22

ная о его праве самому решать свою судьбу и подтверждая «наши равные
права на развитие собственных способностей, на результаты деятельности
собственной промышленности, на почет и уважение сограждан, и не по
праву рождения, а по результатам наших действий и их оценки
соотечественниками...»1. Рассуждения о власти народа встречаются на
многих страницах «Федералиста», в речах, письмах, других сочинениях «отцов-
основателей».
Но вот что любопытно: ни в Декларации независимости, ни в
Конституции США мы не встретим слова «демократия». Равным образом никто из
«отцов-основателей», включая автора «Декларации независимости», не
называл себя демократом. «Мы все, — объяснял Джефферсон, выступая
как от имени своих сторонников, так и от имени оппонентов, —
республиканцы, мы все — федералисты»2.
Это весьма показательная самоидентификация, характеризующая
менталитет людей, закладывавших и фундамент американской политической
системы и основы национальной политической мысли: они считали себя
революционерами, федералистами, республиканцами, но только не
демократами. Больше того, многие исследователи полагают, что важнейшей
задачей Конвента, собравшегося в Филадельфии (и заседавшего при закрытых
дверях), было создание такой конституции, которая предотвратила бы
развитие страны по демократическому пути. «Конституция, по замыслу ее
создателей, была призвана упрочить господство власть имущих, чтобы
избавиться от "ужасов неконтролируемой демократии", "найти своего рода
убежище от демократии "...Как справедливо отметил американский
историк М. Дженсен, члены конституционного конвента единодушно
усматривали основное зло в демократии и стремились выработать меры, чтобы
остановить политическую активность масс, требовавших расширения
своих прав»3. В таком же духе высказывался и авторитетный американский
историк Ричард Хофстадтер4.
В чем дело? Действительно ли Джефферсон, Мэдисон, Гамильтон и их
политические соратники были антидемократами? «"Отцы-основатели»",
создавшие Американский союз, — объясняет один из исследователей, — с
большим подозрением относились к слову "демократия". Для них оно
означало разновидность прямого самоуправления, имевшего практический
смысл лишь в небольших общинах и высмеянного классическими
критиками вроде Платона как управление мудрыми, осуществляемое невеждами или
1 Инаугурационные речи президентов США. М., 2001. С. 57.
2 Инаугурационные речи президентов США. М., 2001. С. 56.
3 История США в четырех томах. Том первый. М., 1983. С. 182—183. Автор (A.A.
Фурсенко) ссылается на работу: Jensen M. The American People and the American Revolution
// «Journal of American History», 1970, vol. 57. P. 5—6.
4 Hofstadter R. The Anerican Political Tradition and the Men Who Made It. N. Y., 1948.
P. 4-5.
23

власть вожделения над разумом. Они предпочитали слово "республика",
которое также означает правление народа — буквально "общественное
дело" — но не несет с собой такого уничижительного смысла, как
демократия. Республика понималась как альтернатива монархии, в которой ни одна
группа, ни даже большинство народа (demos, как говорили греки) не
занимали господствующего положения и в котором благожелательное правление
осуществлялось теми, кто преуспел в гражданских добродетелях»1.
Но послушаем самих «проектировщиков Союза». В статьях 10 и 14
«Федералиста» Джеймс Мэдисон довольно подробно останавливается на
вопросах о том, что такое демократия и республика, чем они отличаются друг от
друга и почему Америке подходит республика и не подходит демократия.
Под демократией (или, как он сам говорит, «чистой демократией»)
Мэдисон понимает «общество, состоящее из небольшого числа граждан,
собирающихся купно и осуществляющих правление лично...»2. Республика
же представляет собой «правительство, составленное согласно
представительной системе», причем «правление в республике», простираемое на
«большее число граждан и большее пространство» передается «небольшому
числу граждан, которых остальные избирают своими полномочными
представителями»3.
Демократия, согласно Мэдисону, характеризуется рядом серьезных
изъянов. Она «не имеет средств против бедствий, чинимых крамолой», которая
всегда пугала основателей Союза. К тому же в условиях, когда власть
принадлежит большинству, «нет ничего, что помешало бы расправиться со слабой
стороной или каким-нибудь неугодным лицом»4. И еще один недостаток:
демократию «можно учредить только для небольшого числа граждан,
обитающих на небольшой территории»5. И вот общий итог: «демократии всегда
1 LakoffS. Democracy. Boulder, 1996. P. 26.
2 Федералист. Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. Пер. с
англ. М., 1993. С. 83. В статье 14 Мэдисон почти дословно повторяет это определение.
«... При демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично...
Демократическое правление, стало быть, ограничено небольшим клочком... Естественным
территориальным пределом демократии является расстояние от центра, которое живущие в
самой отдаленной от него точке граждане способны преодолеть всякий раз, когда их
призовут собраться в центре, и так часто, как того требуют их общественные обязанности;
следовательно, демократия включает число граждан, не превышающее того, какое может
принять участие в исполнении этих обязанностей» (Там же. С. 104—105).
3 Федералист. С. 83. В статье 14 Мэдисон поясняет, что в отличие от демократии «в
республике съезжаются и управляют страной его (народа. — Э. Б.) представители и
уполномоченные на то лица... Республиканское [правление] может простираться на
значительную территорию» (Там же. С. 104).
4Федералист. С. 83.
5 Федералист. С. 104. Что касается республики, то ее «естественным пределом»
служит «такое расстояние от центра, какое могут без труда преодолеть представители, чтобы
24

являли собой зрелище смут и раздоров, всегда оказывались неспособными
обеспечить личную безопасность или права собственности, существовали
очень недолго и кончали насильственной смертью»1.
Иное дело республика. Она «сулит искомые нами целительные
средства»: «общественные взгляды в республике возвышеннее и шире, ибо
просеиваются отборным органом, состоящим из граждан, чья мудрость
позволяет наилучшим образом определить интересы страны, а любовь к
отчизне и справедливости с наибольшей вероятностью не допустит принести
их в жертву сиюминутным и своекорыстным соображениям»2. Больше того,
при республиканских порядках «общественное мнение, выражаемое
представителями народа, скорее окажется сообразным общественному благу,
чем при демократических, где оно выражается самим народом,
собираемым для этой цели»3.
Мэдисон убежден, что в Америке можно построить республику.
Больше того, он убежден в том, что «Америка может притязать на честь
открытия основ для создания подлинных, обнимающих большие территории
республик. Остается лишь сожалеть, что среди ее граждан находятся такие,
кто не прочь лишить свою отчизну дополнительной заслуги — показать во
всем объеме эффективность республиканского правления, учредив
всеобъемлющую систему этой ныне рассматриваемой формы»4.
Большинство историков демократии и, в частности, Роберт Даль,
сходятся в том, что «предложенное Мэдисоном различение (между
демократией и республикой. — Э. Б.) не имело реальной исторической основы: ни
встречаться так часто, как это необходимо для вершения общественных дел. Можно ли
сказать, что размеры Соединенных Штатов не отвечают этому условию?» (Там же. С. 105).
Естественно, Медисон дает отрицательный ответ на этот вопрос, ссылаясь на опыт
деятельности «членов конгресса», накопленный за «истекшие тринадцать лет» (Там же.
С. 105).
1 Федералист. С. 83.
2 Федералист. С. 84.
3 Федералист. С. 84.
4 Федералист. С. 104. В этой же статье Мэдисон высказывает мысль о том, что
Америка не должна бояться отступить от признанных канонов и идти собственным путем.
«Разве не тем славен народ Америки, что, отдавая должное воззрениям прежних времен
и других народов, не впадал в слепое благоговение ни перед древним миром, ни перед
вековыми обычаями, ни перед прославленными именами, а руководствовался
собственным здравым смыслом, знанием собственных дел и уроками, извлеченными из
собственного опыта? Этой стойкости и мужеству грядущие поколения будут обязаны своим
достоянием, а мир — многочисленными освоенными на американской земле новшествами
ради частных прав и общественного блага... Они (американцы. — Э. Б.) заложили основу
власти, не имеющую образца ни в одной точке земного шара» (Там же. С. 108—109). Тут
уже отчетливо просматривается мысль, которая получит в дальнейшем широкое
распространение — мысль о том, что на американской земле были совершены открытия, которые
будут использованы другими странами.
25

в Древнем Риме, ни, к примеру, в Венеции не существовало
"представительной системы". На самом деле ранние республики почти полностью
соответствовали мэдисоновскому определению демократии»1.
Критическое отношение Мэдисона, Гамильтона, Джея, других видных
американских политических деятелей к демократии не было
оригинальным. По определению Ральфа Кетчема, «...в XVIII веке "демократия была
грозным словом почти для всех: оно означало беспорядок, насилие,
нестабильность, охлократию и кровавую революцию"»2. А один из лидеров
федералистов Джордж Кэбот (1804 г.), считал демократию «правлением
наихудших» («the government of the worst»)3. Если же говорить об авторах
«Федералиста» и их единомышленниках, то их негативное отношение к
демократии было вызвано, видимо, целой цепью причин. Тут и давление
авторитета Платона и Аристотеля, которые, как известно, относили
демократию (трактуемую как власть эгоистического, корыстолюбивого
большинства, не желающего печься об общем благе) к порочным формам
устройства государства. Тут и трезвое осознание невозможности
использования института полисной (то есть прямой) демократии — а именно с ней
и ассоциировалось в первую очередь это понятие — в условиях такой
страны, как Соединенные Штаты конца XVIII века. Тут и проявление столь
характерного для американских лидеров той эпохи почтительного
отношения к республиканскому Риму, усовершенствованной копией которого они
хотели видеть Америку. Тут и желание успокоить крупных собственников,
опасавшихся «тирании большинства» и заверить их, что никакой
имущественной уравниловки не будет4. Но тут, конечно, и страх перед массой,
или, как говорят некоторые историки, перед «властью толпы» (mob rule)5,
перед «мобократией».
К последнему вопросу мы еще вернемся. Однако надо сразу сказать,
что страх перед «толпой» (перед «массой», как сказали бы сегодня), перед
«прямой», «чистой», «народной» демократией не делал «отцов-основателей»
противниками демократии в представительной форме, а значит, и
противниками демократии как таковой, которая, как известно, полиморфна.
1 Даль Р. О демократии. С. 22.
2 Ketcham R. Notes on James Madison's Sources — "Midwest Journal of Political Science",
1957, May. P. 25. Цит. по: Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 100.
3 Cabot to Timothy Pickering, Feb. 14, 1804, in Henry Adams, ed., Documents Relating to
New England Federalism, 1800-1815 (Boston, 1877), 346. Цит. no: Sean Wilentz. The Rise of
American Democracy: Jefferson to Lincoln. N.Y., London, 2005. P. XVII.
4 В той же статье 10 читаем: «Политики от теории, ратующие за этот образ правления
(демократию. — Э. />.), ошибочно полагали, что, осчастливив человечество равенством в
политических правах, они тем самым полностью уравняют и сгладят все различия в
отношении владения собственностью, как и в мыслях и увлечениях» (Федералист. С. 83).
5 См.: Burns J., Peltason J., Cronin T. Government by the People. Englewood Cliffs, N. J.,
1981. P. 5.
26

И создававшуюся ими Конституцию Соединенных Штатов в целом можно
характеризовать как демократическую1. Заметим, кстати, что серьезные
советские правоведы, отмечая, что Основной Закон США создавался «для
защиты классовых интересов буржуазии, ограждения наипервейшей
американской свободы — свободы частнопредпринимательской деятельности и
наипервейшего буржуазного права — права частной собственности»2,
признавали, что «вместе с тем дух американской революции и борьбы за
независимость придал основному закону США демократические черты»3.
В демократическом духе выдержаны в целом и статьи «Федералиста».
Это демократия, которую позднее назовут элитистской4, но это тем не
менее демократия. Да иначе и быть не могло: ведь они ставили своей
целью защиту принципов Конституции, которая, как только что было
отмечено, имела демократический характер. Больше того, ряд
авторитетных исследователей считает этот сборник одним из важнейших
источников американской демократической мысли. Не случайно в
упомянутую антологию «The Democracy Sourcebook» ее сотавители Роберт Даль
и Йэн Шапиро включили восемь статей (10, 14, 23, 47, 48, 62, 70 и 78) из
«Федералиста».
Действительно, в «Федералисте» поставлены и рассмотрены в
демократическом духе вопросы, волновавшие американских (да и не только
американских) политических мыслителей и в XVIII, и в XIX, и в XX веках. Это,
во-первых, вопрос об отношении народа и власти (правительства). По
мнению Александра Гамильтона, республика находится в безопасности (в по-
1 Интересный аргумент в защиту идеи о демократической природе Конституции
США приводит один из крупнейших американских демократологов Уолтер Дин Бернхем.
Об этом, пишет он, свидетельствует тот факт, что в нашем неизмеримо более развитом в
демократическом отношении обществе мы продолжаем пользоваться документом,
созданным более 200 лет назад. (Burnham W. D. Democracy in the Making. American
Government and Politics. Engiewood Cliffs. N. J., 1986. P. 45.)
1 Мишин A.A., Власихин B.A. Конституция США. Политико-правовой комментарий.
М., 1985. С. 15.
3 Мишин A.A., Власихин В.А. Конституция США. Политико-правовой комментарий.
С. 15.
4 Уолтер Дин Бернхем, обращая внимания на то, что делегатами конституционного
конвента были представители элиты (факт, акцентируемый едва ли не всеми
историками — как американскими, так и зарубежными), делает заслуживающее внимания
пояснение, которое может быть отнесено и к другим документам эпохи американской
революции, которые тоже создавались представителями элиты (Томас Пейн — едва ли не
единственное исключение). «...Мы должны иметь в виду, — пишет Бернхем, — что
делегатами были [представители] элиты, но американской элиты. Их политические ценности
не так уж сильно отличались от ценностей мелких фермеров. Почти все американцы
принимали в той или иной степени [идею] народного правительства (popular government), и
почти все хотели иметь правительство, которое бы уважало и защищало жизнь, свободу и
собственность, несмотря на различия в их истолковании» (Burnham W. D. Op. cit. P. 45).
27

литическом отношении) лишь в том случае, если имеет место «должная
опора [власти] на народ»1. Наделение правительства необходимыми
полномочиями может быть безопасным для республики лишь при условии
«самого бдительного и пристального внимания народа» к его деятельности2. Цель
деятельности власти — «благосостояние народа»3. Законодательное
собрание должно стремиться к завоеванию «доверия народа», обеспечению
его «привилегий и интересов»4. «Коренной принцип республиканского
правления» заключается в том, что «народ имеет право изменять или
отменять существующую конституцию, если сочтет ее не отвечающей его
благополучию»5.
Эти и ряд других постулатов имеют, вне всякого сомнения,
демократический характер, ибо, по существу, отстаивают фундаментальный тезис
демократии о народном суверенитете, т.е. о народе как источнике и
конечном носителе власти в государстве. Другое дело, что неопределенность
содержания такого широкого понятия как «народ» привносит в эти
постулаты элемент декларативности, чтобы не сказать демагогии в прямом
(demos — народ) смысле этого слова6. Но это свойство едва ли не всех форм
демократии.
Другой вопрос, рассматриваемый в «Федералисте», — разделение
властей. «Сосредоточение всей власти — законодательной, исполнительной
и судебной — в одних руках, независимо от того, предоставлена ли она
одному лицу или многим, по наследству, назначению или избранию,
можно по праву определить словом тирания»7. При этом совсем не требуется,
«чтобы законодательная, исполнительная и судебная власть были наглухо
отгорожены друг от друга... Эти три ветви власти — разве только они
связаны и слиты с тем, дабы каждая осуществляла конституционный контроль
над двумя другими, — на практике не могут сохранить ту степень
разделенное™, которая, согласно аксиоме Монтескье, необходима свободному
правлению»8. По сути, перед нами еще одна формулировка знаменитого
принципа «сдержек и противовесов» (checks and balances) — т.е. взаимоза-
1 Федералист. С. 459.
2 Федералист. С. 165.
3 Федералист. С. 412.
4 Федералист. С. 459.
5 Федералист. С. 507.
6 Понятие «народ» — одно из самых неопределенных в обществоведении. Его можно
отнести к числу «понятий-прикрытий», поставив в один ряд с такими понятиями, как
«свобода», «независимость», «счастье» и пр. Очевидно, что Гамильтон, Мэдисон, Джеф-
ферсон, их соратники понимали под «народом» не то, что позднее понимали под ним
Маркс, Ганди, Ленин и другие.
7 Федералист. С. 323.
8 Федералист. С. 331.
28

висимости и взаимоограничения трех ветвей государственной власти.
Принципа, который был заложен в Конституции США и развит Джеффер-
соном в его «Заметках о штате Вирджиния».
Большое внимание уделяется в «Федералисте» специфике
законодательной и исполнительной власти и различиям между ними. «В законодательном
органе стремительность принятия решений чаще зло, чем добро. Различие
во мнениях и столкновение партий в этой ветви правительства, хотя иногда
и препятствуют полезным планам, тем не менее чаще способствуют
размышлениям и осмотрительности, пресечению крайностей большинства»1.
Разногласия же, или, как говорит Гамильтон, «плюрализм», внутри
исполнительной власти, напротив, пагубны. «...Никакие благоприятные
обстоятельства не заменят и не загладят невзгоды несогласия в исполнительной
власти... Они служат препятствием и ослабляют с начала до конца
осуществление планов или мер в области, их касающейся»2.
Федералисты выступают в защиту института сильной президентской
власти, отвергая «суждение... что дееспособный президент несовместим с
духом республиканского правления»3. Напротив, «дееспособность
президента — главная черта, которая характеризует хорошее правительство...
Составляющие дееспособности президента: во-первых, единство, во-
вторых, продолжительность пребывания на посту, в-третьих, достаточные
ресурсы для его поддержки, в-четвертых, компетентность власти»4.
Такая позиция не мешает сегодня некоторым американцам видеть в
федералистах, особенно в Мэдисоне, одного из тех основателей
республики, на идеи которых можно опереться в усилившихся в последние годы в
США поисках новых форм прямой демократии. Речь идет о так
называемой делиберативной («совещательной», как у нас иногда переводят этот
термин) демократии5, отстаивающей необходимость развернутых
публичных дискуссий по широкому кругу волнующих общество вопросов,
включая вопросы государственной политики, и обеспечения не только их
решения, но и достижения большего согласия и взаимопонимания между
гражданами.
У идеи делиберации, утверждают американские эксперты, на самом
деле глубокие корни. «В своей наиболее общей форме требование
совещательное™ — давно известная тема в рамках американской
конституционной традиции. По мнению отцов-основателей США, это неотъемлемый
компонент идеального республиканского правления. Джеймс Мэдисон
оценивал устройство политических институтов исходя в частности из того,
1 Федералист. С. 462.
2 Федералист. С. 462.
3 Федералист. С. 458.
4 Федералист. С. 458-459.
5 Подробнее об этой форме демократии см. гл. III этой книги.
29

насколько они придерживаются принципа совещательное™»1. При этом
поясняется, что «Мэдисон отдавал предпочтение политическим
дискуссиям, в которых "меняются мнения", "многое достигается с помощью духа
уступчивости и взаимоприспособления" и в которых ни один гражданин
"не обязан придерживаться тех или иных взглядов, если не удовлетворен
их содержанием и не считает их правильными"»2.
Ситуация, в общем, объяснимая. «Федералист» — американская
политологическая классика, а судьба классики такова, что последующие
поколения, желая обосновать и легитимизировать свои теоретические и
политические новации, часто обращаются к классическим произведениям,
обнаруживая в них и то, что действительно хотели сказать их авторы, и то,
чего они на самом деле не имели в виду, но то, что хотели бы услышать от
классиков некоторые из их потомков.
В американской политической науке и прежде всего в демократологии
всегда уделялось большое внимание судебной власти как одной из основ
демократии. Не будет преувеличением сказать, что «отцы-основатели»
внесли существенный вклад в формирование этой традиции. В ряде статей
«Федералиста» были поставлены и рассмотрены вопросы о порядке
назначения судей, условиях нахождения их на своих постах, разделении
полномочий между различными судами, отношениях между судебной
властью с одной стороны и законодательной и исполнительной властями —
с другой.
1 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия // Теория и практика
демократии. С. 17. К Мэдисону апеллирует и крупнейший американский специалист в области
делиберативной демократии Джеймс Фишкин. Важнейшим аргументом противников
демократии, начиная с Платона, пишет он, всегда был аргумент о недостаточной
информированности народа (people) и о его недостаточной способности к рефлексии.
«Американские отцы-основатели, — утверждает Фишкин, — были обеспокоены этой проблемой
и предложили свой ответ на нее. Их решение, — как его очертил Джеймс Мэдисон, —
заключалось в том, чтобы сделать делиберацию ключевой частью плана создания (design)
американской демократической республики. Его идея заключалась в том, чтобы
"рафинировать и расширить взгляды общественности, передавая их через посредство
избранного гражданами органа" — то есть осуществлять фильтрацию общественного мнения
через посредство представителей, которые бы обсуждали (who would deliberate)
общественные проблемы (public issues). Конституционный Конвент — и Сенат — служили
воплощением того, что Мэдисон называл своей стратегией "последовательной (successive)
фильтрации". Даже коллегия выборщиков должна была, по замыслу, стать базой для де-
либерации (по штатам) и отбора наиболее компетентных кандидатов» (Fishkin J. The
Nation in a Room. Turning public opinion into policy // http:www.bostonreview.net/BR31.27
fishkin.php). To, что пишет Фишкин о замысле Мэдисона, мало походит на стремление
просветить народ и приобщить его к политике и вполне вписывается в рамки демократии
для элиты.
2 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия // Теория и практика
демократии. С.17.
30

Гамильтон, сопоставляя судебную власть с остальными, приходит к
выводу, что поскольку она является «слабейшей среди трех»1, то нуждается
в защите от посягательств со стороны законодательной и исполнительной
власти, как «цитадель общественной справедливости и безопасности».
Важнейшее условие дееспособности суда и непревращения его в источник
«притеснения» и «угрозы свободе народа» — реальная отдаленность от
законодательной и исполнительной власти2.
«Федералист» защищает принцип «постоянного пребывания» судей в
должности, полагая, что это избавляет от «опасности подчинения,
запугивания или влияния равных ей властей» и содействует твердости и
независимости судей3. При этом в ситуациях, когда «воля законодательной
[власти], выраженная в ее статутах, противоречит воле народа, выраженной в
конституции, судьи должны руководствоваться последней, а не первой»4.
В демократическом духе выдержаны инаугурационные речи
Вашингтона, Адамса, Мэдисона, не говоря уже о Джефферсоне. Излагая свое
видение «основополагающих принципов нашей формы правления», третий
президент Соединенных Штатов упоминает среди них «равное и
справедливое правосудие для каждого человека, независимо от его статуса и
религиозных или политических убеждений;... ревностную заботу о праве
народа на выбор — мягкое и надежное средство устранения злоупотреблений,
которые отсекаются мечом революции в случае недоступности мирных
средств (по существу речь идет о праве народа на революцию. — Э.Б.);
подчинение военного руководства гражданскому; экономию
государственных расходов в целях сведения к минимуму их бремени для трудового
населения;... распространение информации и вынесение всех
злоупотреблений на суд общественного разума; религиозную свободу; свободу печати и
свободу личности под защитой принципа «Хабеас корпус»*; суд свободно
избираемых присяжных»5.
Невозможно обойти вниманием еще один демократический принцип,
акцентируемый Джефферсоном: защиту законных прав меньшинства (или,
как говорят многие исследователи, предотвращение «тирании
большинства»). «Все также должны будут помнить священный принцип, что при
всем том, что во всех случаях должна превалировать воля большинства, для
доказательства своей правоты такая воля должна быть разумной; что мень-
1 Федералист. С. 503.
2 Федералист. С. 503.
3 Федералист. С. 504.
4 Федералист. С. 505.
5* «Джефферсон имеет в виду один из основных конституционных актов
Великобритании (Habeas Corpus Act), принятый в 1679 г. Гарантирует неприкосновенность
личности, устанавливает процессуальные права граждан, правила ареста и привлечения
обвиняемого к суду» — Прим. ред.» (Инаугурационные речи президентов США. С. 58).
Инаугурационные речи президентов США. С. 57—58.
31

шинство в такой же мере обладает равными правами, которые
справедливый закон должен защищать и нарушение которых должно считаться
притеснением»1.
Тем не менее вопрос о роли основной массы рядовых граждан в
политическом управлении обществом (иначе говоря, в государственном
управлении), об их принципиальной способности к такому управлению (вкупе с
рядом других вопросов) вызвал раскол среди американских демократов
конца XVIII века и привел к формированию двух линий, двух традиций в
демократической политике и политической мысли: традиции, которую
можно условно назвать мэдисоновской (федералистской), и традиции, которую
обычно именуют джефферсоновской (так называемая джефферсоновская
демократия).
Джефферсоновская демократия — не попытка вернуться в новых
исторических условиях к классической модели прямой полисной демократии.
Скорее это была, как верно замечает Гэррет Шелдон, попытка
«приспособить» «классическую концепцию демократии «к огромному
Американскому континенту»2. Хотя, правильнее, наверное, было бы говорить не о
классической концепции (единой концепции не было, к тому же, как уже
отмечалось, для таких мыслителей, как Платон и Аристотель, «демократия»
была плохой формой правления), а о классической модели полисной
демократии вроде той, что существовала в Афинах.
Джефферсон мечтал о создании «небольших местных (окружных)
республик, граждане которых принимают регулярное участие в
общественной жизни, наряду с системой представительства, которая вырастает из
демократии на местах и характеризуется природной аристократией
мудрости и добродетели...»3. Конечно, Джефферсон не был абсолютным, если
можно так сказать, эгалитаристом: его представление о равенстве,
зафиксированное в Декларации независимости («все люди сотворены равными»)
предполагает признание равенства людей как «общественных животных,
обладающих способностью к нравственному выбору и справедливым
поступкам»4, не говоря уже, конечно, об их правовом равенстве. Но
джефферсоновская демократия предполагает неравное распределение мудрости
и добродетели среди людей, равно как и имущественное неравенство
граждан. Отсюда и возможность выдвижения на руководящие позиции
представителей «естественной аристократии», способных наилучшим образом
позаботиться об общем благе. Как заключает Шелдон, характеризуя джеф-
ферсоновскую позицию, «страна, состоящая из небольших республик,
обеспечивающих политическую свободу, возможность получить образование
1 Инаугурационные речи президентов США. С. 55—56.
2 Шелдон Г. Политическая философия Томаса Джефферсона. Пер. с англ. М., 1996.
С. 151.
3 Шелдон Г. Политическая философия Томаса Джефферсона. С. 151.
4 Шелдон Г. Политическая философия Томаса Джефферсона. С. 154.
32

и экономическое равенство скорее всего будет избирать своих
представителей из естественной аристократии мудрости и добродетели, способной
понять, в чем состоит общее благо; тогда как общество, которому
недостает подобных характеристик классической демократии скорее всего будет
управляться аристократией по богатству и происхождению, которая в
лучшем случае способна понять лишь свое собственное, частное благо»1.
Федералистская концепция демократии (сегодня ее назвали бы «эли-
тистской демократией», «концепцией демократического элитизма»)
предполагает иное качество элиты, иные способы ее рекрутирования и иное
положение граждан в обществе. Властные функции последних (фактически
отождествляемых с непросвещенной, грубой, склонной к насилию и
разрушению толпой) ограничиваются фактически тем, что в ходе
(предположительно) свободных, регулярных, но на самом деле далеко не всеобщих2
выборов они формируют властные органы, осуществляющие реальное
повседневное, не контролируемое даже электоратом (не говоря уже о всех
гражданах) управление страной. При этом в число управляющих попадают
не представители естественной аристократии, наделенные превосходящими
нравственными качествами, а удачливые эгоисты-собственники,
одерживающие верх над себе же подобными в жестокой конкурентной борьбе (что
воспринималось федералистами как естественное, нормальное явление)3.
Принимая во внимание, что в разработке федералистской концепции
демократии ведущая роль принадлежала Джеймсу Мэдисону, Роберт Даль
считает возможным говорить о «мэдисоновской» теории демократии4. Он
характеризует ее как «попытку компромисса между властью большинства
и властью меньшинства, между политическим равенством всех взрослых
граждан — с одной стороны, и стремлением ограничить их суверенитет —
с другой»5.
1 Шелдон Г. Политическая философия Томаса Джефферсона. С. 152—153.
2 В Соединенных Штатах избирательных прав на протяжении длительного времени
были лишены рабы, индейцы, женщины и значительная часть мужского белого населения.
3 Как замечает в этой связи отечественный исследователь Н.Покровский, «с
неизменным упорством Гамильтон подчеркивал связь власти с экономическими интересами
людей и собственностью. Показывая, что в различные исторические периоды власть
находилась в руках то военных, то аристократии, Гамильтон рассматривал современное ему
общество как арену столкновения фракционных интересов различных групп, в
результате которого должна победить торговая и финансовая буржуазия как группа, наиболее
одержимая собственническим стремлением. "Править должна та власть, в руках которой
находится кошелек", — резюмировал свои аргументы лидер федералистов» (Покровский
Н. Джефферсон вчера, сегодня и завтра // Шелдон Г Политическая философия Томаса
Джефферсона. С. 16.).
4 В этой работе мы используем понятия «мэдисоновская теория демократии» и
«федералистская теория демократии» как тождественные.
5 Даль Р. Демократия Мэдисона // Теория и практика демократии. С. 175.
33

Даль выделяет два аспекта «мэдисоновской демократии» —
практический и теоретический и стремится доказать, что в теории Мэдисона
концы не сходятся с концами. «В качестве политической системы
компромисс (за одним важным исключением) оказался надежным. Более
того, американцам он, кажется, по душе. В качестве политической теории
компромисс, однако, [лишь] затушевывает противоречия, но не
скрывает их полностью. Не случайно, — добавляет Даль, — что вопрос о плюсах
и минусах мажоритарной системы с 1789 г. красной нитью проходит
через американскую политическую мысль. Так что, если большинство
американцев и приняли легитимность мэдисоновской политической
системы, то критика по поводу ее логического обоснования никогда не
сходила на нет»1.
Даль в принципе прав, и за полвека, минувших с тех пор, как были
написаны эти слова, теория Мэдисона не раз становилась объектом
критики2. Вместе с тем, оценивая вклад «отцов-основателей» американской
республики в развитие демократической мысли, а оценка, на наш взгляд,
должна быть в целом позитивной, следует принимать во внимание, по
меньшей мере, два обстоятельства. Во-первых, демократия, будь то на
теоретическом или практическом уровне, — это всегда компромисс, а
значит и внутреннее противоречие — она всегда антиномична.
Демократия — это всегда состязание, борьба, в которой есть выигрывающие и
проигрывающие, но в которой нежелательно иметь победителей и
побежденных, выпадающих из политического процесса, и тут без
компромисса не обойтись. Во-вторых, американская демократия создавалась
людьми, которым было что терять (и в материальном плане, и в
политическом) и было бы странно, если бы они не попытались легитимизировать
механизмы защиты собственного интереса, в том числе и на
конституционном уровне.
Нужно ли говорить, что ускоренное движение американского общества
в направлении капитализма изначально предопределяло исход спора
между джефферсоновцами и федералистами в пользу последних? Но вот что
примечательно: дискуссии о демократии, развертывавшиеся в США на
протяжении XIX и XX веков, снова и снова подтверждали: дух и идея джеф-
ферсоновской демократии, не погибли, они продолжают жить в душах
американцев, проявляясь в форме альтернативных, пусть и маргинальных
концепций демократии (о чем речь впереди).
Надо сказать, что работу по строительству новой республики
американцы изначально рассматривали как эксперимент, судьба которого, как и
судьба всякого эксперимента, оставалась в течение какого-то времени
неясной. Только по прошествии нескольких десятилетий, пишет
американский историк Ралф Гэбриел, можно было прийти к заключению, что экс-
{Даль Р. Демократия Мэдисона // Теория и практика демократии. С. 175.
2 См. об этом, в частности: Согрин В.В. Идейные течения в американской революции
XVIII века. М., 1980.
34

периментальный период, в общем и целом, завершен1 и что страхи «отцов-
основателей» за судьбу демократии в Америке оказались напрасными.
С переходом Белого дома в руки Эндрю Джексона, замечает Гэбриел,
стало очевидным, что приход к власти простого человека не пагубен для
нации, а, напротив, благотворен2.
Действительно, избрание в 1829 г. президентом США генерала
Джексона, человека из низов, не очень образованного, но достаточно умного и
хваткого, чтобы справиться с рычагами государственного управления, было
воспринято многими в США как подтверждение столь лелеемой за океаном
веры в то, что в Америке «любой мальчишка может стать президентом».
Однако это вовсе не означало победы джефферсоновской демократии,
которая, как уже говорилось, была вытеснена элитистской демократией и в
теории, и на практике. Конкретные варианты этой демократии менялись
со сменой эпох (расширялся электорат, усложнялись рычаги управления и
т.п.), однако суть ее оставалась неизменной. При этом важно подчеркнуть,
что при всех своих особенностях это была модель демократического
правления: и потому, что правящая элита не назначалась, а избиралась (хотя
состав лиц, из которых производится выбор, был всегда ограниченным); и
потому, что избранная элита не может не учитывать интересы электората;
и потому, что регулярный характер выборов являет собой механизм
косвенного контроля над властной элитой.
Так или иначе, политическая практика нескольких десятилетий,
минувших со времени победы революции, привела, фигурально выражаясь, к
реабилитации понятия демократии, то есть к признанию ее
соответствующей природе, потребностям и интересам американского общества. Не
перестав быть синонимом понятия «республика»3, понятие «демократия»
вышло из-за его спины на передний план и обрело полновесное, полно-
1 Об «эксперименте, вверенном в руки американского народа» говорил в своей
первой инаугурационной речи 30 апреля 1789 года Джордж Вашингтон. И было примерно
ясно, когда он начался. Однако вопрос о том, когда он был завершен и завершен ли он
вообще, остается предметом споров. Судя по высказываниям некоторых заокеанских
исследователей, они полагают, что американский эксперимент продолжается по сей
день.
2 См.: Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. N. Y, 1986. P. 12.
3 Как пишут в своей книге «Правление через посредство народа» (уже много лет
используемой — в регулярно обновляемом виде — в качестве учебного пособия для
колледжей) видные американские историки Дж. Берне, Дж. Пелтасон и Т. Кронин,
«американскую политическую систему можно назвать либо конституционной республикой, либо
конституционной демократией». И далее: «Демократию или республику мы здесь понимаем
как систему правления, при которой те, кто наделен властью принимать решения,
обладающие силой закона, обретают и удерживают эту власть либо непосредственно, либо
опосредованно в результате победы на свободных выборах, к участию в которых допущено
большое количество (the great bulk) взрослых граждан» (См.: Burns J., Pelîason /., Cronin T.
Government by the People. P. 5. Курсив мой. — Э. Б.).
35

ценное, широкое звучание. Но происходило это постепенно. Интересные
данные на сей счет приводит Р. Хэнсон в своей книге «Демократическое
воображение в Америке», опубликованной в 1985 году1. За период с 1790 по
1850 год, пишет он, в США было зарегистрировано 170 газет, в названии
которых встречаются слова республика, демократия или производные от
них. На протяжении первого тридцатилетия — с 1790 по 1820 год только 16
из них (или 9 процентов) рискнули идентифицировать себя как
демократические. На протяжении следующих тридцати лет, с 1820 по 1850-й
картина меняется радикальным образом: теперь уже 101 газета (а это 63
процента) использует в своем названии слово «демократия».
Приведенные исторические факты — а их число можно было бы
умножить — позволяют, как нам кажется, сделать, по меньшей три важных
вывода общего характера. Из современной политической практики мы знаем,
что можно много рассуждать о демократии, напичкать этим словом
конституцию и другие документы и употреблять его к месту и ни к месту и при
этом не только не развивать демократические институты, но отказываться
от прежних демократических завоеваний. Американцы доказали, что можно
на протяжении десятилетий фактически строить демократию, пусть и
ограниченную, не только не рассуждая при этом о демократии, но даже
отвергая этот концепт. Реальные формы демократического опыта
оказываются сильнее и важнее политических спекуляций.
История становления демократии в США показала также, что даже в
относительно благоприятных условиях строительство демократии носит
процессуальный характер и может растягиваться на длительный период.
Конечно, американцы были первопроходцами, и в современных условиях,
когда можно воспользоваться опытом, накопленным другими странами, а
социальное время течет быстрее, то, что прежде растягивалось на долгие
десятилетия, может протекать в более сжатые сроки. Тем не менее сама идея
постепенности и процессуальное™ сохраняет свою значимость: демократию
наскоком не построишь — во всяком случае, реальную демократию.
И еще один вывод. Американские элиты, в руках которых всегда
находилась если не вся реальная политическая власть, то «контрольный пакет
1 См.: Hanson R. The Democratic Imagination in America. Conversations with our Past.
Princeton, 1985. P. 88. Эти метаморфозы были связаны и с новой политической практикой,
в ходе которой происходит некоторая реабилитация понятия демократии — в частности,
с возникновением в 1793 году так называемых демократическо-республиканских обществ,
объединявших в своих рядах мелких фермеров и созданием на их базе джефферсоновской
демократическо-республиканской партии, просуществовавшей с 1800 по 1828 годы и
ставшей базой для демократической партии США. Существенную роль сыграли и
изменения в американском общественном сознании: американцы постепенно приходили к
выводу, что концепты демократии и республики оказываются во многом взаимоперекры-
вающими, а вовлечение в политический процесс более широких групп населения не несет
с собой тех угроз, о которых говорили федералисты. Но на все это потребовалось
несколько десятилетий.
36

властных акций», пошли по пути легитимизации демократии в стране, лишь
твердо уверовав в то, что их власти ничего не угрожает. Но при этом важно
иметь в виду, что демократизация американского общества шла рука об руку
с демократизацией самих элит. В связи с этим можно высказать
предположение, что степень развития демократии в той или иной стране зависит во
многом от степени уверенности властвующих элит в том, что такое
развитие не сопряжено с очевидными угрозами для их власти и от степени
демократичности самих этих элит.
Чем же была демократия для американцев первой половины XIX века?
Смысл этого слова, пишет Р. Гэбриел, раскрывался через два значения —
«реалистическое» и «романтическое». «Реалистическая демократия была
моделью поведения, которое включало [участие в работе] ко кусов,
оказание взаимных услуг [в политике] (log-rolling), борьбу отдельных людей за
получение должности и соревнование в рамках той или иной части нации
за достижение первенства... Романтическая демократия являла собой
совокупность кластеров идей и идеалов, составлявших в целом национальную
веру, которая хотя и не была признана таковой, имела силу
государственной религии. Некоторые из этих идей были стары, как и классическая
Греция, другие же новы, как американская нация. И хотя большинство идей
были стары и завещаны традицией, конфигурация кластера была
уникальной. Взятые вместе, они составляли, в буквальном смысле этого слова
Американскую демократическую веру»1.
«Демократическая вера», о которой упоминает Гэбриел, заслуживает
того, чтобы остановиться на ней подробнее, ибо ее влияние, как показал
последующий ход событий, вышло за пределы XIX века.
Первую доктрину демократической веры, утверждает Гэбриел,
составляло глубокое убеждение (уходящее корнями в идею естественного закона,
сформулированного Платоном, и идею морального закона, восходящую к
иудео-христианской традиции) в существовании объективного абсолютного
и неизменного фундаментального закона, определяющего основные параметры
жизни общества (в том числе политической) и индивида. Для человека, мало
искушенного в философии, поясняет американский исследователь, этот
закон сводился к таким двум понятным вещам, как доктрина естественных
прав, провозглашенных Декларацией независимости и воля справедливого и
любящего Бога. Именно из идеи правления фундаментального закона
выросло сложившееся в праве представление о «правлении закона, а не
человека», которое, по убеждению американцев XIX века, было характерно для
Соединенных Штатов и отличало их от зарубежных тираний, где законом
была воля людей, стоящих у власти.
Вторую доктрину демократической веры составляло представление о
свободном индивиде как центре социума и опоре демократических порядков.
Общество воспринималось не как целостная система, а как агрегат
независимых индивидов, опирающихся на самих себя и подчиняющихся импе-
1 Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 14.
37

ративам фундаментального закона. Гэбриел мог бы добавить к сказанному,
что представление о свободном индивиде как высшей ценности и центре
социума лежит и в основе классической либеральной доктрины,
получившей в это время распространение в американском обществе. В этом
отношении либерализм и демократия органически дополняли и подкрепляли
друг друга, создавая основу так называемой либеральной демократии.
Третьей доктриной демократической веры была «доктрина миссии
Америки»: Бог даровал ей свободу, чтобы она даровала последнюю
остальному миру. Гэбриел приводит весьма красноречивые слова
некоего Сэмюэля Лотропа, обращенные «к огромному Бостонскому
собранию по случаю годовщины Декларации независимости». «Если
когда-либо гражданская и религиозная свобода — это благо, которое
стремится обрести для себя каждый человек и которым каждый
благородный человек стремится наделить других — если когда-либо эта
великая разумная ответственная свобода, которая через евангелие и дух
Господен снисходит в душу человека, будет господствовать на земле и
если ей суждено когда-либо утвердиться среди народов, то произойдет
это благодаря тому, что в час крайней нужды Господь предоставил ей
возможность произрасти на этом новом континенте и пустить на нем
столь глубокие корни, что никакое безрассудство не смогло бы нанести
вред цветам этого древа или уничтожить его плоды»1.
Совершенно очевидно, что идеи верховенства закона, самоценности
свободного индивида и великой исторической миссии Америки — идеи,
сохранявшие свою значимость на всех последующих этапах развития
американской цивилизации — раскрывают многие стороны американской
демократии. Многие, но не все. Вообще говоря, демократическая идея
(доктрина) — это идея (доктрина) живая, постоянно самообновляющаяся,
открытая и, как показывает историческая практика, в том числе
американская, идея (доктрина) внутренне противоречивая. Это в полной мере
относится и к Соединенным Штатам Америки XIX века и последующего
периода.
Алексис де Токвиль начинает свое описание заокеанской демократии
с черты, поразившей его в США более всего и составлявшей, по его
разумению, самую суть демократии. Но это не верховенство закона, не миссио-
нистская одержимость и даже не свобода. Послушаем впечатлительного и
1 Samuel Kirkland Lothrop. Oration, Delivered in Boston, July 4, 1866. Приведено в
цитируемой книге Гэбриела. Идея миссии, пишет он, не только позволяла американцам
ощутить собственное превосходство по отношению к европейцам, которые часто
критиковали Америку. "Доктрина миссии... давала американской демократии с ее акцентом на
свободе и различии мнений философию единства. Наконец, убеждение в [великой]
судьбе Америки (of the destiny of America) открывало перед скромным демократом, чей серый
мир редко простирался за пределы главной улицы его деревни, романтическую картину,
позволяющую ему лицезреть свое незаметное осуществление гражданского долга,
имеющего мировое значение» (Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 25).
38

мудрого француза: «Среди множества новых предметов и явлений,
привлекших к себе мое внимание во время пребывания в Соединенных
Штатах, сильнее всего я был поражен равенством условия существования
людей. Я без труда установил то огромное влияние, которое оказывает это
первостепенное обстоятельство на все течение общественной жизни.
Придавая определенное направление общественному мнению и законам
страны, оно заставляет тех, кто управляет ею, признавать совершенно новые
нормы, а тех, кем управляют, вынуждает обретать особые навыки»1. И вот
общий вывод. «Таким образом, по мере того как я занимался изучением
американского общества, я все явственнее усматривал в равенстве условий
исходную первопричину, из которой, по всей видимости, проистекало
каждое конкретное явление общественной жизни американцев, и я постоянно
обнаруживал ее перед собой в качестве той центральной точки, к которой
сходились все мои наблюдения»2.
Токвиль полагал, что «мы живем в эпоху великой демократической
революции» и что «та самая демократия, которая господствовала в
американском обществе, стремительно идет к власти в Европе»3. Ожидания
оправдались лишь отчасти. Великой демократической революции в Европе
в то время так и не произошло, а когда она все же победила в некоторых
странах Старого Света, идея равенства хотя и стала — не могла не стать —
частью демократического кредо, не смогла занять в нем такого же места,
какое занимала за океаном.
В самом деле американцы не представляли себе демократии без равен-
ства (в первой половине XIX века оно ограничивалось равенством
условий), как не представляли они ее себе и без свободы, будь то свобода выбора,
свобода принятия решений или, скажем, свобода распоряжения своей
собственностью (включающей, согласно Локку, и собственную жизнь). Но
свобода и равенство — понятия противоречивые, а в своей крайней
форме — взаимоисключающие, порождающие напряженность внутри
демократического сообщества. Майкл Лернер, исследовавший феномен
американской демократии в контексте североамериканской цивилизации,
рассматривал свободу и равенство как «два полюса демократической идеи»,
1 Токвиль А. Демократия в Америке. Пер. с франц. М., 1992. С. 27.
2 Токвиль А. Демократия в Америке. С. 27.
3 Токвиль А. Демократия в Америке. С. 27. Майкл Лернер, подтверждая ценность
идеи равенства писал век с лишним спустя: «...Демократическая идея есть идея
эгалитаризма... она делает акцент на правлении большинства. Она являет собой картину
освобожденного демоса (demos unbound), всего народа, стремящегося.... сделать
социальное равенство предпосылкой правления. Она переносит акцент с узко
политического — голосования и конституционных гарантий — на экономическую и классовую
систему. Она подчеркивает условия достижения рядовым человеком возможностей
получения образования и обеспечения жизни независимо от конфессиональной веры,
этнической группы и социального уровня» (Lerner M. Americca as a Civilization. Ν. Y,
1957. P. 262-263).
39

между которыми «всегда существовала внутренняя напряженность»1. Эта
напряженность тоже стала существенным элементом американской
демократической традиции, как она проявилась в XX веке.
В истории американской политической мысли XIX века было немало
мастеров слова, философов, политических мыслителей, так или иначе
затрагивавших в своем творчестве проблему демократии. Был Уолт Уитмен,
обозревавший «демократические дали». Были Ралф Эмерсон и Генри Торо,
размышлявшие о роли демократического государства и положении
свободного человека в свободном обществе. Отдельного упоминания заслуживает
Авраам Линкольн. В отличие, скажем, от Джефферсона или Мэдисона он
не принадлежал к числу крупных теоретиков, но внес свой вклад в
американское демократическое кредо, сформулировав (в Геттисбергской речи)
известный тезис о «правлении народа, посредством народа и для народа».
Во второй половине XIX века в США начинает складываться — как
самостоятельная отрасль научного знания — политическая наука,
объектом исследования которой становится, как показывает само ее название,
феномен политического. Появляется ряд исследований, в которых среди
прочих — рассматривается и проблема демократии. В их числе
«Политическая наука или теоретическое и практическое исследование государства»
Т. Вулси, «Правление конгресса» В. Вильсона и другие. Но мы пишем не
историю американской политической мысли, а пытаемся очертить
эволюционирующую традицию подхода американских политиков и
политических аналитиков к интерпретации феномена демократии, равно как и
традицию самой этой интерпретации. А это значит, что нас интересуют
относительно устойчивые принципы и позиции, которые сохранили свою силу
и в XX веке, предопределив в той или иной мере позиции американских
исследователей демократии в этом столетии.
Общие контуры поля исследования
С конца XIX — начала XX века в американской демократологии начинает
происходить ряд изменений, в том числе существенных. Первое, что
необходимо отметить — это прогрессирующий рост интереса к
рассматриваемому феномену, что нашло отражение в увеличении числа публикаций,
посвященных демократии, а главное — в более углубленном исследовании
предмета.
Интерес этот был вызван разными причинами. В первые годы нового
столетия многим казалось, что демократия не только прочно утвердилась в
таких странах, как США, Великобритания или Франция, но и завоевывает
все новые позиции за пределами западного мира. Как писал позднее
американский историк политической мысли Эдвард Берне, «ни один другой
политический идеал не казался более прочно укорененным в начале
XX века, чем демократия. Большинством буржуазных либералов, интел-
1 Lerner M. America as a Civilization. Ν. Y, 1957. P. 362.
40

лектуалов и социалистов он рассматривался как евангелие. И, кажется,
лишь немногие твердолобые консерваторы, рассерженные циники и
упрямые защитники прямых действий противостояли ему. Со времени великих
революций семнадцатого и восемнадцатого веков он стал паролем почти
для всех, кто был недоволен пережитками деспотизма и феодализма,
которые все еще преграждали путь к прогрессу во многих странах. Вера в
демократию была столь сильна, что шаги в ее сторону были сделаны даже в
таких отсталых странах, как Испания, Россия и Турция. Франция на
протяжении девятнадцатого века прошла сначала через одну революцию, потом
через другую и каждая из них сопровождалась конституционными
изменениями, направленными на расширение народного правления. И хотя
Британия совершила свои революции не путем насилия, а путем "согласия",
они были, тем не менее, эффективными в плане продвижения к
демократии. В Соединенных Штатах это продвижение добилось наибольшего
прогресса...»1. Естественно, что такой успех (пусть несколько
преувеличенный Бернсом), требовал анализа и объяснения, как, впрочем, и
исследования путей дальнейшего укрепления и совершенствования демократических
институтов и отношений.
Но были и другие причины, побуждавшие интеллектуальную элиту
обратить серьезное внимание на проблему демократии. Это прежде всего
дальнейшая массовизация американского общества, которая выдвигала
новые, повышенные требования к механизмам управления обществом и
государством, а значит, требовала совершенствования институциональных
и нормативных рамок их функционирования. Еще одна причина,
стимулировавшая рост интереса к демократии, — социальные, экономические и
политические проблемы, которые накопились в стране к началу XX века и
которые, как казалось передовым умам того времени, могли быть
разрешены именно с помощью демократии.
Свое политическое и идейное отражение эти устремления нашли в так
называемом прогрессивном (прогрессистском) движении, под властью
которого находилась Америка на протяжении первых двух десятилетий
минувшего столетия и которое было столь значительным, что дало название
целому периоду в истории американского общества: Прогрессивная Эра.
«Обострение социальных противоречий эпохи империализма (между
монополиями и основными слоями нации) в начале XX в. вызвало к жизни
демократические движения, — констатируют отечественные историки-
американисты. — Рассматривая их, следует, прежде всего, помнить, что
под этим термином, вошедшим в употребление в период зарождения и
развития прогрессизма или прогрессивизма, а также
антиимпериалистического движения, понимаются выступления средних слоев и интеллигенции за
чистоту политических нравов и за реформы, направленные на расширение
демократических прав и ограничение влияния монополий. Последнее об-
1 Burns Ε. Ideas in Conflict. The Political Theories of the Contemporary World. N. Y, 1960.
P. 3.
41

стоятельство дает право говорить об антимонополитической оппозиции
начала XX века. Борьба против экономических и политических привилегий
монополий охватила широкие слои населения. Теперь — в отличие от
конца XIX в. — в антимонополистическом движении основной силой были не
фермеры, а многочисленные представители городской мелкой и отчасти
средней буржуазии. Видная роль принадлежала интеллигенции»1.
Примерно туже картину, хотя и с несколько иными акцентами, рисуют
американские исследователи. По словам Р. Гэбриэла, прогрессизм был
первой эффективной попыткой американского народа разрешить проблемы,
порожденные «нерегулируемым индустриализмом»2. «Прогрессизм был
массовым движением, которое объединяло различные элементы
американского общества...Это был крестовый поход, в котором фермеры, наемные
работники и представители малого бизнеса маршировали плечом к плечу.
В демократических Соединенных Штатах философия такого движения не
могла быть выражена в четких и логичных формулах. Прогрессизм был
(в идейном плане — Э.Б.) своеобразным попурри социальных теорий и
верований»3.
И все же мы можем выделить ряд существенных общих черт, которые
характеризовали как само это движение, так и доктрины его главных
идеологов. Это прежде всего оптимизм и вера в социально-политический
прогресс. Пройдет всего несколько лет, грянет Первая мировая война, потом
наступит «великая депрессия» и от этой веры останется едва заметный след.
Но тогда, в начале нового века очень многим в Америке казалось, что
«утренняя заря всегда будет ясной, а прогресс — бесконечным»4.
Другой существенной чертой, объединявшей прогрессистов, включая
их идеологов, были гуманизм и вера в человека как активного творца
собственного счастья. «Их главной мыслью было благосостояние людей. Они
верили, что человек способен, опираясь на свой интеллект, переделать
общество, способен стать творцом мира, организованного во благо
человека (for man's advantage). ...Оптимистическая доктрина человека, на которой
был основан прогрессизм, была свидетельством того, как далеко
американский народ отошел от догмы Кальвина о человеческой испорченности.
Кальвин учил, что люди, будучи изначально порочны, могут спастись
только милостью Божией. Прогрессизм был осознанной попыткой первого
поколения американцев двадцатого века [самостоятельно] спасти себя»5.
1 История США в четырех томах. Том второй. М., 1985. С. 236. Принимая во
внимание, что «интеллигенция» — феномен чисто российский, применительно к Америке
правильнее было бы, наверное, говорить не об « интеллигенции», а о работниках
умственного труда.
2 Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 360.
3 Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 360.
4Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 351.
5 Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 361.
42

Но кальвинизм не был подвергнут полному отрицанию: прогрессисты
полагали, что реализовать свой творческий потенциал индивид способен
лишь при условии следования по пути добродетели и ориентации на
высокие моральные принципы.
Наконец, еще одной существенной чертой прогрессизма была
непоколебимая вера в демократию. Пути ее очищения и совершенствования
искали политические деятели и философы, публицисты и политические
аналитики. Это были персоны разного масштаба и дарования, а значит
и разного влияния на общество: президент США В. Вильсон и
университетский профессор Дж. Смит; сенатор Р. Лафоллетт и президент
Гарвардского университета А. Лоуренс; известные журналисты У. Уэйл и Г. Кроу-
ли; выдающийся американский философ Д. Дьюи и крупный историк
Ч. Бирд и еще десятки людей, о наиболее видных из которых пойдет
отдельный разговор.
Однако прогрессистское пиршество продолжалось недолго. Конец
второго — начало третьего десятилетия стали рубежными в истории
американской демократии первой половины XX века, ознаменовав начало ее
вступления в полосу кризиса. Как писал в 1940 году профессор
Гарвардского университета Ральф Перри, «двадцать пять лет назад, хотя эра
развенчания и утраты иллюзий уже обозначилась к тому времени, огромная масса
американского народа и огромное большинство его лидеров были
непоколебимы в своей приверженности традиционной демократии. И даже
сегодня взгляды (mind) американцев не претерпели глубоких изменений.
Но за время, минувшее с 1918 года, мы скатились в глубокую яму
скептицизма и упадка духа. Возмужание послевоенного поколения американской
молодежи происходило условиях экономической депрессии и
конфликтующих идеологий. Все значительные победы одерживают явные враги
демократии...»1.
Такая ситуация была порождена стечением ряда обстоятельств —
внешних и внутренних. Кризис американской демократии стал частью
мирового кризиса демократических институтов и практик. После появления
теории «волн демократизации» (она рассматривается в третьей главе
предлагаемой работы) именно 20—40-е годы XX в., а точнее период с 1922 по
1942 г. (по схеме С. Хантингтона) стал отождествляться с «первым откатом»
после «первой, длинной волны демократизации» (1828—1926), когда
демократия потерпела поражение во многих странах мира2. «Эти смены режи-
1 Perry R. Shall not Perish from the Earth. N.Y., 1940. P. 19-20.
2 «Первый откат, — пишет Хантингтон, — начался в 1922 г. с месяца марта в Риме,
когда Муссолини с легкостью получил в свое распоряжение непрочную и порядком
коррумпированную итальянскую демократию. Чуть больше десятилетия понадобилось,
чтобы едва оперившиеся демократические институты в Литве, Польше, Латвии и Эстонии
были свергнуты в результате военных переворотов. Такие страны, как Югославия и
Болгария, никогда не знавшие реальной демократии, подчинились новым формам более
жесткой диктатуры. Захват власти Гитлером в 1933 году покончил с демократией в Герма-
43

мов, — заключает Хантингтон, — отражали расцвет коммунистических,
фашистских и милитаристских идеологий. Во Франции, Великобритании
и других странах, где демократические институты сохранились,
антидемократические движения набирали силу, черпая ее в отчуждении 1920-х гг. и
депрессии 1930-х гг. Война, которая велась ради того, чтобы завоевать мир
для демократии, вместо этого стимулировала движения, как справа, так и
слева, настойчиво стремящиеся уничтожить ее»1.
Хантингтон не упоминает в ряду перечисленных стран Соединенные
Штаты. И вполне обоснованно. Там не было массовых
антидемократических движений, направленных на смену политического режима. Не
получили там сколько-нибудь широкого распространения коммунистическая
(социалистическая), фашистская и милитаристская идеологии. Но и в
Америке сложилась ситуация, которую можно назвать кризисной. Прежде
всего, надо сказать, что «откат», о котором говорит Хантингтон, не остался не
замеченным за океаном и вызвал тревогу среди немалой части
американских демократов, заставив их всерьез задуматься о прочности и
эффективности существующих в стране демократических институтов и о
жизнеспособности политических режимов как таковых. Во-вторых, стало
очевидным, что большинство пунктов сформулированной прогрессистами
демократической повестки дня остались нереализованными, а многое из
того, чего удалось добиться, не оправдало или не вполне оправдало надежд
и ожиданий — зачастую завышенных — его бывших активистов и
сторонников. Демократия уже не воспринималась как универсальное средство
решения встающих перед обществом проблем.
Был и еще один — возможно, главный — источник беспокойства
американцев за судьбы демократии в своей стране: «великая депрессия»,
потрясшая общество и державшая его в напряжении на протяжении
нескольких лет, и «новый курс», провозглашенный Франклином Делано
Рузвельтом в ответ на эту депрессию. Немалая часть американской общественности
отвергала его, особенно в первое время. Одни видели в нем чуть ли не путь
к фашизму, другие полагали, что он служит «прологом к коммунизму в
Америке»2. Но и те, и другие полагали, что «новый курс», делавший ставку
нии, сделал неизбежной гибель австрийской демократии в следующем году и, разумеется,
в итоге положил в 1938 г. конец чешской демократии. Греческая демократия, уже в 1915 г.
расшатанная Национальным Расколом, была окончательно похоронена в 1936 г.
Португалия в 1926 г. стала жертвой военного переворота, повлекшего за собой долгую диктатуру
Салазара. Военные путчи произошли в 1930 г. в Бразилии и Аргентине. Уругвай вернулся
к авторитаризму в 1933 г. Военный переворот 1936 г. привел к гражданской войне в
Испании и гибели Испанской республики в 1939 г. Новая, ограниченная демократия,
установленная в 1920-е гг. в Японии, в начале 1930-х гг. оказалась вытеснена военным
правлением» (Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. Пер. с англ. М.,
2003, С. 28).
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 28—29.
2Sherwood R.E. Rooosevelt and Hopkins.N.Y, 1948. P. 73.
44

на усиление роли государства в жизни общества (а, значит, и расширение
функций аппарата исполнительной власти, и без того ставшего разбухать
после Первой мировой войны) и расшатывавший основы старой идеологии
«твердого индивидуализма», ограничивал права и возможности «простого
человека» и подрывал основы демократии.
Сегодня в истории американской политической мысли преобладает
иная точка зрения. Суть ее такова: Рузвельт совершил своеобразную
политическую революцию, в ходе которой демократия была не уничтожена,
а преобразована, причем это преобразование вписывается в русло
американских традиций. По словам историка политической мысли Мортона
Фриша, «...трансформация традиционной американской демократии в
государство благосостояния с его регулируемой или контролируемой
экономикой выглядит более революционной, чем это есть на самом
деле...Рузвельт отверг патерналистское государство благосостояния, когда он отверг
социализм. Таким образом, вместо того, чтобы говорить, что традиционная
американская демократия была подорвана в период Нового Курса,
правильнее было бы сказать, что значение американской политической
традиции претерпело в это время глубокое изменение. Рузвельт, — признает
Фриш, — конечно же, подверг очень глубокой реинтерпретации эту
традицию, ибо нет сомнений, что государство благосостояния несовместимо
с некоторыми чертами традиционной американской демократии. Но
Рузвельт, как государственный деятель, который ввел принцип благосостония,
не считал это радикальным изменением; то есть, это не было изменением,
затрагивавшим корни системы. Последние остаются в сохранности. Новый
курс выполнил функцию, которая по сути своей была скорее
реставраторской или консервативной, нежели конститутивной»1.
1 American Political Thought: The Philosophic Dimension of American Statesmanship. Ed.
by Morton J. Frish and Richard G. Stevens. Itasca (111.), 1983 (1971). P. 320-321. Курсив в
тексте — Э. Б. Рузвельт изначально выступал за усиление роли государства и, в частности,
роли президента. В этом убеждает уже первая инаугурационная речь, с которой он
выступил 4 марта 1933 года. Новый глава государства говорил о необходимости взяться за
решение актуальных задач «так, как мы действуем в чрезвычайных военных условиях»
(Инаугурационные речи президентов США. М., 2001. С. 384); о «государственном
планировании и контроле над всеми видами транспорта, связи и прочих услуг явно
общественного характера» (там же, с. 385); о «строгом контроле над всей банковской, кредитной и
инвестиционной деятельностью» (там же, с. 386). Он призвал сограждан двигаться вперед
«дисциплинированной, верноподданной армией (слово «армия» он употребил в своей
речи несколько раз — Э.Б.), готовой на жертвы ради общей дисциплины, ибо без такой
дисциплины невозможно движение вперед, невозможно эффективное руководство» и
требовал согласия «подчинить свою жизнь и свое достояние такой дисциплине, открывая
возможность для руководства, нацеленного на большое благо» (там же, с. 386). Рузвельт
не исключал возможности «временно отойти от нормально сбалансированного
государственного процесса» (там ж, с.386) и предупреждал, что может обратиться к Конгрессу с
просьбой о предоставлении ему «широких властных полномочий для борьбы с чрезвы-
45

Рузвельт в итоге добился «сохранения либеральных демократических
институтов в период кризиса»1, но сделал это, как верно говорит Фриш, за
счет некоторого переосмысления этих понятий. А правильнее, наверное,
сказать, Рузвельт дал основание американским теоретикам, опираясь на
опыт «нового курса», обогатить представление о либерализме и
демократии, показав, что либеральные по сути принципы совместимы с некоторым
ограничением рыночной стихии, а демократия в принципе не исключает
расширения масштабов государства, повышения его роли в обществе и
осуществления государственными органами (прежде всего
исполнительными) регулирующих и дисциплинирующих функций. Иначе говоря,
сильное, деятельное государство и сильный властный президент совместимы с
демократией, если то, что делает власть, отвечает не только объективным
интересам народа, но и его воле и осуществляется с его согласия.
Однако понято это основной массой американцев было позднее2. А в
20-30-е годы американская демократия рассматривалась многими в США
не только как пребывающая в состоянии кризиса, но, возможно, и стоящая
перед угрозой самого существования. Громче зазвучали в это время и
голоса откровенных противников демократии, как, например, американского
психолога Уильяма Макдаугалла, считавшего человека существом
иррациональным и руководствующимся в своем поведении в основном
инстинктами3.
чайной ситуацией, столь же неограниченных, как полномочия, которые мне были бы
даны в случае фактического вторжения иноземного врага» (там же, с. 386—387). При этом
Рузвельт выражал уверенность «в будущем основ демократии» (там же, с. 387) и
подчеркивал, что предлагаемый им курс не противоречит «форме власти, унаследованной нами
от предков» и что «чрезвычайные требования» вполне соответствуют нормам
Конституции США, которая «столь проста и практична, что всегда можно ответить на
чрезвычайные требования, переставляя акценты и меняя порядок слов, не утратив сути» (там же,
с. 386).
American Political Thought: The Philosophic Dimension of American Statesmanship.
P. 319.
2 Конечно, и в 30-е годы были люди, не склонные оценивать взятый Рузвельтом курс
как антидемократический. «Опыт учит, — писал молодой, но уже получивший
известность историк-либерал Генри Коммаджер, — что истинная угроза нашим свободам
исходит не от правительства, а от не признающих законы и безответственных
привилегированных групп, которые не хотят себя дисциплинировать и нуждаются в том, чтобы их
заставили признать коллективную регламентацию. Надо надеяться, что американский
народ не даст себя обмануть воплями о «свободе», в которых нет ничего от свободы, и
старомодными символами индивидуализма. Надо надеяться, что он увидит, как видел и в
прошлом, что демократия, свобода и реальная справедливость будут достигнуты с
помощью закона и правительства» (Commager H. "Regimentation": A New Bogy. — " Currant
History", July 1934. P. 391. Цит. по: Сивачев H.В., Язьков Ε.Φ. Новейшая история США.
M., 1980. С. 111).
3 McDougall W, An Introduction to Social Psychology. Boston, 1921.
46

Все это — и экономическая депрессия, и кризис демократических
институтов и практик, и страх американцев за судьбу демократии в стране, а
с конца 30-х — начала 40-х годов еще и новая мировая война, поставившая
ряд новых проблем — во многом определили направление развития и
содержание американской демократологии тех лет. Ее интересуют вопросы о
путях совершенствования и адаптации национальных демократических
институтов и механизмов к новым условиям, порожденным
экономической депрессией и «новым курсом»; об отношении между тремя ветвями
власти и в первую очередь — между Конгрессом и Белым домом; о
функциях и роли государства; об отношениях между властями (государством) и
рядовыми гражданами; о том, как поставить новейшие достижения науки
и техники на службу демократии. Сохраняется интерес к таким
традиционным вопросам, как понятие, сущность, формы демократии, ее
возможности и перспективы. С началом Второй мировой войны и военными
успехами Германии и ее союзников особую актуальность приобретают вопросы о
судьбе демократии не только в отдельных странах и на отдельных
континентах, но и в мире в целом. А когда становится очевидным исход войны,
все шире начинает обсуждаться вопрос о становлении послевоенного
мирового демократического порядка.
Заметно меняется состав людей, исследующих проблемы демократии.
Как было показано выше, в Америке с момента становления республики в
разработке этих проблем активное участие принимали крупные
государственные деятели, включая президентов Соединенных Штатов. Достаточно
упомянуть имена Джефферсона, Мэдисона, Адамса, Джея, Гамильтона,
Линкольна, позднее — Вильсона, Лафоллетта и других. Со второй
четверти XX века положение меняется существенным образом: ведущие
государственные деятели продолжают выступать с речами, писать книги,
затрагивающие среди прочих и вопросы, имеющие отношение к политической
теории, однако сколько-нибудь заметного вклада в последнюю они больше
не вносят1. Разработка теории демократии становится исключительной
заботой профессиональных политологов — университетских профессоров,
а позднее сотрудников специализированных исследовательских
организаций («фабрик мысли»).
Действительно, среди демократологов, заявивших о себе в 30-40-е годы
заметными исследованиями, мы практически не видим ни журналистов,
1 Даже те, кто высоко оценивает Франклина Рузвельта как политика, отказывают ему
в признании в качестве теоретика. «Нет сомнений, — пишет Мортон Фриш, — что
Франклин Д. Рузвельт как мыслитель и государственный деятель стоит ниже Авраама
Линкольна. Если мы должны признать, что он был наделен практической мудростью и
умеренностью, то мы не можем сравнивать его с Линкольном по глубине понимания
(depth of understanding). Успешное овладение ситуацией в годы Великой Депрессии...
требовало необычайного практического разума и умеренности. Рузвельт обладал этими
качествами. Но это не значит, что он обладал мудростью теоретика» (American Political
Thought: The Philosophic Dimension of American Statesmanship. C. 319).
47

ни крупных политиков. Были, конечно, исключения, как, например, Га-
ролд Икес, занимавший крупные посты в администрации Франклина
Рузвельта и выпустивший в 1934 году книгу «Новая демократия»1, или Эмери
Ревеш, издатель и видный общественный деятель (кстати сказать, имевший
экономическое образование), который написал две вызвавшие резонанс
книги, посвященные мировой федерации демократических государств2.
Уолтер Липпманн, популярный политический обозреватель, был
философом, и его исследования, в которых рассматривались проблемы
демократии, — это работы философа и социолога, а не журналиста3.
Большинство же демократологов принадлежали к плеяде университетских
профессоров. Одни были философами, как Джон Дьюи4, Ральф Перри и Лоуренс
Степлтон5. Другие — политологами, как Карл Фридрих6, или
представлявшие знаменитую Чикагскую школу политической науки Чарлз Мерри-
ам и Гаролд Лассуэлл7. Третьи — историками, как Генри Коммаджер и
Карл Бекер8.
Заметные изменения происходят в 30—40-е годы в теоретико-
методологической базе демократологических исследований. Это было
вызвано, как и изменение состава демократологов, несколькими причинами.
Одна из них — дальнейшее развитие политической науки, перевод ее на
эмпирические рельсы, что было ответом на изменившиеся потребности
эпохи: усложнение политического процесса требовало проведения
высокопрофессиональных исследований, опирающихся на солидную
эмпирическую основу. Как пишет один из крупнейших представителей
политической науки Дэвид Истон, за первую половину XX столетия американская
политическая наука успела совершить переход от так называемой
формальной (легалистской) стадии к традиционной и в ее недрах начала
происходить идейно-теоретическая подготовка к новой стадии, о которой речь
впереди.
1 Ickes H. The New Democracy. N.Y, 1934.
2 Его концепция мировой федерации демократических государств рассматривается
в параграфе «Демократия: планы на будущее» (глава первая).
3 Взгляды Липпмана на демократию рассматриваются в параграфе «Предтеча творцов
элитистских концепций демократии» (глава вторая).
4 Взгляды Дьюи на демократию рассматриваются в параграфе «Демократия,
политика, общество» (глава первая).
5 Perry R. Shall not Perish from the Earth. N.Y., 1940; Stapleton L. The Design of
Democracy. N.Y, 1949.
6 Friedrich С. The New Belief in the Common Man. Boston, 1942.
7 Взгляды Ч. Мерриама и Г. Лассуэлла на демократию рассматриваются в параграфе
«Пионеры из Чикагской школы» (глава первая).
*Commager H. Majority Rule and Minority Rights. L., N.Y., Toronto, 1943; Becker C.
Modern Democracy. New Haven, L., 1941.
48

Первоначально политическая наука исходила из представления, что и
политические институты, и действующие в их рамках люди
функционируют в более или менее точном соответствии с формальными (легальными)
нормами, описываемыми Конституцией страны и другими нормативными
актами. Поэтому, имея представление о законах, регулирующих
распределение власти в политической системе, мы знаем, как действует последняя.
Однако со временем выяснилось, что власть может концентрироваться не
только в формальных, описываемых законом структурах, но и в структурах
неформальных, которыми обрастают формальные институты. «Эти
открытия, — пишет Истон, — ознаменовали начало новой стадии развития
[американской] политической науки, переключающей внимание с
формальных, легальных структур на неформальную практику,
складывающуюся вокруг последних. Это изменение, которое произошло в конце XIX в.,
достигло полного размаха к 1920-м годам. Люди, которые получили
подготовку в США в период с 1920-х по 1940-е, были обращены к тому, что
стали называть традиционной политической наукой»1.
Позднее, в послевоенные годы в американской политической науке
произойдет так называемая бихевиоралистекая революция, которая на
протяжении нескольких десятилетий будет определять основное направление
развития этой науки. Однако начало этому процессу было положено еще в
30-е годы. И в роли пионеров тут выступила группа исследователей,
которая вошла в историю американской и мировой политической мысли под
названием Чикагской школы, уделявшей первостепенное внимание
проблемам демократии.
Завершая обзор общих контуров поля демократологических
исследований первой половины XX века, необходимо отметить, что его границы
имеют условный характер. Научная деятельность некоторых политологов,
как, например, Уолтер Л иппманн, растянулась на десятилетия. Его первая
крупная работа, затрагивающая демократологическую проблематику
(«Общественное мнение») была впервые опубликована в 1922 году, а одна
из последних книг, имеющих отношение к рассматриваемой проблеме
(«Очерки публичной философии») — в 1955-м. Поскольку эти и
некоторые другие работы Липпмана связаны единой исследовательской логикой,
мы сочли целесообразным рассмотреть его демократологические
конструкции во второй части книги, охватывающей большую часть второй
половины XX века.
Совсем иной случай — Йозеф Шумпетер. Его эпохальный труд
«Капитализм, социализм и демократия», был впервые опубликован в 1942 году
и, казалось бы, должен рассматриваться в первой части нашей работы. Но
предметом споров и обсуждений, оказавших огромное влияние на развитие
демократологическои мысли, он стал значительно позднее, когда автора
уже не было в живых. И именно в контексте этих дискуссий выявились ис-
1 Easton D. Political Science in the U.S. Past and Present // Divided Knowledge. Ed. by
Easton D., SchellingC. L.,1991. P. 39.
49

тинный смысл и значение концепции Шумпетера. Отсюда и перенесение
ее рассмотрения во вторую часть данной работы.
По-другому обстоит дело с Гарольдом Лассуэллом. Его продуктивность
и широта научных интересов поражают. Он — автор, соавтор, редактор и
соредактор около шестидесяти книг и нескольких сотен статей,
покрывающих многие сферы политической науки. Но основные исследования, в
которых раскрываются его представления о демократии и которые
определили его вклад в демократологию, были подготовлены и опубликованы в
первой половине XX века. К тому же они сформировались в рамках
Чикагской школы, деятельность которой пришлась на 20—40-е годы. Поэтому
концепция Лассуэлла рассматривается в первой части работы. Но прежде
чем говорить о «чикагцах», обратимся к демократологическим разработкам
его предшественников и начнем с прогрессистов.
В борьбе за «новую демократию»
В Америке XX века, особенно в первые его десятилетия, определение
«новый», прилагаемое к разного рода идейно-политическим курсам,
стратегиям, течениям, было, как верно замечает историк американской
политической мысли Чарльз Форси, весьма популярным. Говорили и писали о
«новом национализме», «новой свободе», «новом федерализме», «новом
индивидуализме»1. В этот ряд вписывалась и «новая демократия». Именно
так Вудро Вильсон, пришедший в 1912 году в Белый дом, назвал свою
официальную программу. И это не было случайным.
Критика (с демократических позиций) сложившейся в стране
политической системы и идейного наследия, доставшегося от «отцов-основателей»,
а также предложения по совершенствованию и реформированию
существующих демократических институтов и ценностей и формированию
демократии нового типа были характерны для Америки в годы прогрессивной
эры. В январе 1912 года выходит книга влиятельного журналиста
(экономиста по образованию) Уолтера Уэйла «Новая демократия. Очерк
некоторых политических и экономических тенденций в Соединенных Штатах»2.
Незадолго до этого, в 1909 году была опубликована (переизданная в 1910 и
1911 годах) книга издателя журнала «Нью Рипаблик» и крупного
публициста Герберта Кроули «Обетование американской жизни»3. Помимо Кроули
1 Forcey СИ. The Crossroads of Liberalism. Croly, Weyl, Lippmann and the Progressive Era.
1900-1925. N.Y, 1961. P. XIII.
2 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964 (1912).
3 Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965 (1909). В Советском
Союзе и в России название книги Кроули переводили как «Перспективы американской
жизни». Думается, слово «обетование» будет более точным переводом английского слова
«promise» (promised land — земля обетованная).
50

и Уэйла, участие в формировании демократической теории нового типа
принимали такие известные в те годы фигуры, как профессор
Колумбийского университета Дж. А. Смит; профессор, а с 1909 года президент
Гарвардского университета Л. Лоуэлл; видный историк Ч. Бирд. Что касается
крупных политиков, которые были одновременно и известными авторами
сочинений на политические темы, то тут в первую очередь следует
упомянуть президента США Вудро Вильсона и сенатора Роберта Лафоллетта.
Основная масса прогрессистов, не отрицая значения свободы как
фундаментальной ценности демократии, отождествляла последнюю прежде
всего с системой власти (government), основанной на правлении большинства
(majority rule). Как справедливо замечает связи с этим Э. Берне, такое
понимание демократии было созвучно «идее о том, что глас народа есть глас
Божий»1. Воля народа, представляемого его большинством, суверенна,
большинство всегда право, и только оно может выступать в роли судьи,
выносящего свой вердикт относительно правильности или неправильности
политического курса, проводимого властями и принимаемых ими решений.
Столь отчетливо выраженная, хотя и не всегда последовательно
проводимая антиэлитистская промажоритарная интерпретация демократии
(сложившаяся в прогрессистском движении не без влияния со стороны
популистов и, в частности, У. Брайана2), выступала в качестве исходной
позиции и для критики существующих демократических институтов, и для
выдвижения предложений по их совершенствованию и реформированию.
Эта позиция, как легко заметить, расходилась с требованием защиты прав
меньшинства и подтверждала, как полагали некоторые критики,
традиционные опасения относительно возможности возникновения тирании
большинства. Разумеется, прогрессисты не были воплощением такой
«тирании», но сама ее возможность в их позиции присутствовала. Эта позиция
служила лишним свидетельством того, что такая социальная общность, как
масса (а прогрессизм, как и популизм, можно — независимо от различия
их социальных основ — рассматривать как движения массового, а не
классового типа) по сути своей авторитарна и даже если она действует в рамках
демократического движения, эта ее черта не может не давать о себе знать.
Публикация книги Кроули вызвала широкий общественный резонанс,
в том числе в правительственных кругах. Авторитетный американский
политический деятель и юрист, член Верховного Суда США, советник Вудро
1 Bums Ε. Ideas in Conflict. P. 4.
2Ярким подтверждением позиции У. Брайана, утверждавшего, что требования
большинства, каковы бы они ни были, и как бы к ним ни относились сами политики, должны
рассматриваться как стандарт политического и морального права, было его отношение к
свободной чеканке серебряных денег — требование весьма популярное в Америке
начала XX века. «Я ничего не смыслю в серебряных деньгах, — говорил Брайан, выступая
перед избирателями штата Небраска, — но их хочет народ Небраски, поэтому их хочу и
я. Что касается аргументов, то я подыщу их потом» (Цит. по: История США в четырех
томах. Том второй. М., 1985. С. 38).
51

Вильсона Феликс Франкфуртер писал в 1930 году, что следы влияния
«Посул американской жизни» можно было обнаружить во многих
политических сочинениях, появившихся после публикации книги Кроули. «Новому
национализму [Теодора] Рузвельта противостояла Новая свобода Вильсона,
но и одно, и другое имели своим источником Кроули»1. Правда, известный
историк Артур Шлесинджер-мл., приводящий это высказывание Франк-
фуртера в своем предисловии к новому изданию труда Кроули, подвергает
сомнению вывод своего маститого коллеги, но при этом и сам дает
высокую оценку книге одного из главных теоретиков прогрессизма, утверждая,
что «она оказала непосредственное и широкое влияние на то, что историки
стали называть Прогрессивной эрой»2.
Задачу, вставшую перед Америкой в начале нового века, Кроули видел
в том, чтобы ввести происходившие в стране бурные изменения в
регулируемое русло, не допустить глубокого социального раскола, а в итоге —
более рационально и организованно реализовать заложенный в
американском обществе творческий потенциал («обетование»).
Кроули был обеспокоен тем, что американцы, как ему казалось,
придерживались лэссэфэристского курса, исходя из допущения, что «посулы»
осуществятся автоматически. На самом деле, утверждал он, чтобы
реализовать их, необходимо «отбросить традиционный американский
патриотический фатализм» и трансформировать эти самые национальные «посулы»
«в более близкий эквивалент национальной цели, осуществление которой
требует осознанной работы»3. И работу эту должно возглавить «позитивное
государство», под которым он понимал сильное национальное
капиталистическое государство, способное проводить необходимые реформы
внутри страны и защищать национальные интересы на международной арене.
Таков один из базовых постулатов Кроули: сильное государство нуждается
в демократии, демократия нуждается в сильном государстве. «Демократия,
конечно, не сможет выполнить своей миссии без того, чтобы государство,
в конечном счете, взяло на себя осуществление многих функций,
выполняемых ныне индивидами и без явного принятия на себя ответственности
за более совершенное (improved) распределение богатства...»4.
В этих целях государство должно взять на себя функцию социального
планирования. «Планирующий департамент демократического государ-
1 Frankfurter F. Herbert Croly and American Public Opinion // New Republic, July 16, 1930.
Цит. по: Schlesinger A. Jr. Introduction . Croly H. The Promise of American Life. Cambr.
(Mass.), 1965. P. V. «Новая свобода», упоминаемая Франкфурте ром, — один из лозунгов
В. Вильсона, использовавшийся им в ходе избирательной кампании и предполагавший
ограничение всевластия монополий и свободу конкуренции.
2 Schlesinger Л. Jr. Introduction . Croly Η. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.).
1965. P. V.
3 Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 21.
4Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 209.
52

ства, — писал Герберт Кроули в своей новой книге «Прогрессивная
демократия», опубликованной в 1914 году, — создан для действия... Его планы
простираются вперед настолько, насколько позволяют или диктуют условия.
Он изменяет свои планы так часто, как того требуют условия. Он стремится
помимо всего прочего подвергнуть свои собственные планы проверке, дабы
выяснить, приведут ли они к достижению желаемого результата»1.
Кроули выступает против узкого, чисто политического толкования
демократии. «Популярные определения [демократии] грешат тем, что
описывают ее как механизм (machinery) или как некий частный (partial)
политический или экономический объект. Демократия не означает просто
правление народа (government by the people) или правление большинства
(majority rule) или всеобщее избирательное право»2. Все эти политические
формы или, как называет их Кроули, приспособления (devices) — часть
«необходимой организации» демократии, и они должны быть направлены
на достижение «благотворной и созидательной цели». «Подлинно
созидательная цель не ограничивается исключительно индивидуальной свободой,
хотя она должна открывать перед индивидуальной свободой широкие
просторы. Не ограничивается она и одними лишь равными правами, хотя она
всегда должна быть направлена на укрепление социальных уз,
предоставляемых этим принципом. Благотворная и созидательная демократическая
цель заключается в использовании демократической организации для
обеспечения развития человеческой индивидуальности вкупе с
совершенствованием общества»3.
Такая демократия, считает Кроули, является одновременно
«индивидуалистической и социалистической»4. Кроули — противник социализма
как общественного строя или как определенной социально-политической
доктрины. Но тут следует иметь в виду, что в первой половине XIX века, да
и позднее «социализм» порой истолковывали как антииндивидуализм.
В этом смысле использует термин «социализм» и Кроули. Он
подчеркивает, что демократия, о которой ведется речь, направлена на благо всего
народа. «Определение подлинно демократической организации как такой
организации, которая явно (expressly) и целенаправленно способствует
развитию человеческой индивидуальности и совершенствованию общества —
это не что иное, как перефразировка утверждения, что такая организация
должна явно и целенаправленно работать на обеспечение благосостояния
(welfare) всего народа»5.
Кроули допускает возможность существования в демократическом
обществе классовых конфликтов. Но при этом полагает, что если государ-
1 Croly H. Progressive Democracy. Ν. Y, 1914. P. 370-371.
2Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 207.
3 Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 207.
4Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 209.
5 Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 207.
53

ством проводится «политика, разумно направляемая стремлением
поддерживать объединенный процесс индивидуального и общественного
совершенствования (amelioration)», то оно сможет «поддерживать демократию в
добром здравии как на уровне чувств, так и на уровне идеи. Такая
демократия была бы направлена не на достижение либо свободы, либо равенства в
их абстрактных выражениях, а на достижение свободы и равенства,
поскольку они способствуют формированию человеческого братства»1.
Демократическое государство не должно никому предоставлять
привилегий, но оно не должно прибегать и к насилию при проведении
политики, направленной на «более совершенное распределение богатства»: ...если
при какой-либо попытке достичь этого результата будут использованы
насильственные средства, то она, вероятнее всего, потерпит провал»2.
Кроули характеризуют порой как прагматика и приверженца
использования научных методов в политике. И в этом есть доля истины. Многие
прогрессисты связывали с развитием науки и социальным
экспериментированием надежды на успешное реформирование общества. В то же время
Кроули предупреждал о недопустимости превращения демократов в слепых
приверженцев научных методов. «Демократия, — настаивал он,
—никогда не может позволить науке определять свою фундаментальную цель,
поскольку целостность этой цели зависит, в конечном счете, от освящения
воли (consecration of the will)»3.
Но Кроули был еще и моралистом. И свою политическую программу,
названную им «новым национализмом», он рассматривал как воплощение
моральных принципов. Причину «существенного превосходства»
демократии (как он ее понимал) над другими формами «политической
организации» Кроули объяснял тем, что «демократия — это наилучший возможный
перевод на политический и социальный язык авторитетной и
всеобъемлющей моральной идеи...»4.
Еще более основательную разработку демократическая проблематика
получила в «Новой теории демократии» Уолтера Уэйла. В чем-то его
позиция перекликалась с построениями Кроули, в чем-то дополняла их, в
чем-то расходилась с ними. Но обе позиции ярко высвечивали стремление
теоретических лидеров прогрессистов, каковыми были Кроули и Уэйл,
построить в любимой ими Америке демократическое общество, существенно
отличающееся от того, которое они видели перед собой.
Как и другие прогрессисты-идеологи, Уэйл ставит своей целью
разработать не абстрактную универсальную теорию демократии, пригодную для
всех стран и времен, как это делали европейские классики, а конкретную
теорию — можно даже сказать, модель — ориентированную на современ-
1 Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 207.
2Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 209-210.
3Croly H. Progressive Democracy. N.Y., 1914. P. 404.
4Croly H. The Promise of American Life. Cambr. (Mass.), 1965. P. 208.
54

ные Соединенные Штаты с их историческими, политическими и иными
особенностями. Вместе с тем некоторые положения своей теории Уэйл,
судя по его высказываниям, рассматривал как имеющие более общий
характер. Это относится прежде всего к характерной и для других
реформаторов ориентации на ненасильственный мирный переход к той
разновидности демократии, которую Уэйл называет «новой».
Необходимость такого перехода связана, по мнению американского
исследователя, по меньшей мере с двумя причинами. Во-первых, с
несовершенством унаследованной от предков демократии, к которой Уэйл
относится весьма критически, называя ее «теневой». Как пишет, поясняя это
определение Форси, автор «Новой демократии» хотел сказать, что
«индивидуальные права и властные возможности, которыми располагают
американцы, [на деле] имеют куда менее важное значение, чем предпочтение
(favoritism), отдаваемое консервативным собственническим интересам,
которое с самого начала было встроено в политическую систему»1.
Предоставляя гражданам политические права, «отцы-основатели» не
позаботились об их экономических правах. «Право неприкосновенности
личности, право ношения оружия, права свободы слова и печати не могли
обеспечить работу седовласому гражданину, не могли защитить его от
низкой зарплаты или высоких цен, не могли спасти его от заключения в
тюрьму на основании приговора за преступление, совершенное по причине
отсутствия видимых средств к существованию. Сила нашей
индивидуалистической демократии могла быть достаточной, чтобы заменить одного
экономического деспота другим, но она не могла предотвратить
экономический деспотизм»2.
В этом отношении, как резонно замечает Форси, позиция Уэйла,
предвосхитила позицию видного историка Чарльза Бирда, автора появившейся
годом позднее «Экономической интерпретации Конституции
Соединенных Штатов» — труда, принесшего ему широкую известность и не раз с тех
пор переиздававшегося. Воздавая должное создателям Основного закона
страны, равно как и авторам «Федералиста», Бирд показывает, что отцы-
основатели были заинтересованы в том, чтобы в максимально возможной
степени защитить интересы частных собственников, преградить путь к
избирательным урнам значительной части населения, а в итоге «отбить
натиск уравнительной демократии»3.
Впрочем, и у Уэйла были предшественники, на которых он мог
опереться в своей критике американской демократии. Это, в частности, Дж. А.
Смит, автор книги «Дух американского правительства», в которой он под-
1 Forcey СИ. Introduction to the Torchback Edition. Weyl W. E. The New Democracy. An
Essay on Certain Political and Economic Tendencies in the United States. N. Y, 1964. P. X.
2 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N.Y., 1964 (1912). P. 162.
3Cm.: BeardCh. An Economic Interpretation of the Constitution of the United States. N.Y.,
1913 (а также 1935 и 1965).
55

верг критике как недостаточно демократические принципы политической
организации общества, зафиксированные в Конституции США, а ее
создателей представил чуть ли не как заговорщиков, которые, действуя за
закрытыми дверями (так оно и было) создали документ, направленный на
предотвращение правления большинства. Конституция установила
политические механизмы, фактически обеспечивающие имущественные права
меньшинства и препятствующие созданию общества всеобщего
благосостояния1, — таково заключение Смита.
Но вернемся к Уэйлу. Как уже говорилось, ущербность демократии,
основы которой были заложены «отцами-основателями», стала лишь одной
из причин, побудивших его заговорить о необходимости формирования
«новой демократии». Вторую причину необходимости перехода к ней Уэйл
видел в изменениях, прежде всего социальных, происходивших в
Соединенных Штатах Америки и воцарении в стране «нового духа». Духа,
который «придает особое значение общественной, а не частной этике,
общественной, а не индивидуальной ответственности»2. Новая американская
демократия не должна быть «никакой иной, кроме как социализированной
демократией, которая смотрит на общество как на целое, а не как на более
или менее случайное скопление мириадов индивидов»3.
Позиция Уэйла шла вразрез с традиционным американским
индивидуализмом — одной из основ американской цивилизации — и сближала
его с социалистами. Но социалистом Уэйл не был, как не был он и
коллективистом. В увязке интересов индивида с интересами общества он видел
оптимальный путь обеспечения прав личности и развития заложенного в
ней потенциала. «Внутренняя душа нашей новой демократии — это не
негативно и индивидуалистически интерпретированные неотчуждаемые
права, а те же самые права — "на жизнь, свободу и стремление к счастью" —
но только расширенные и получившие социальную интерпретацию.
Именно эта социальная интерпретация прав характеризует становящуюся
демократию и делает ее демократией иного рода, нежели так называемая
индивидуалистическая демократия Джефферсона и Джексона»4.
Еще одна особенность «новой демократии» Уэйла — ее
распространение не только на политическую, но также на экономическую и социальную
сферы. Эта демократия, «будучи реальной, а не просто формальной
демократией, не довольствуется лишь предоставлением права голоса,
политических иммунитетов и общими рассуждениями (generalization) о правах
1 См.: Smith J. Л. The Spirit of American Government. N. Y., 1907.
2 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964 (1912). P. 160.
3 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964 (1912). P. 162.
4 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964 (1912). P. 161-162.
56

человека... это полная, социализированная демократия... переносящая
свои идеалы из политической в индустриальную и социальную сферы»1.
Но Уэйл не просто рассуждает о принципах демократии — он
предлагает «программу демократии» применительно к трем сферам
общественной жизни. Это, во-первых, «индустриальная программа демократии». Она
предусматривает «социализацию промышленности», т.е. «установление
возможно большего контроля народа над промышленностью и достижение
возможно большей промышленной прибыли»2. Это достигается
несколькими путями, включая установление государственной собственности на
некоторые предприятия, государственное регулирование, проведение
налоговой реформы.
«Политическая программа демократии» предусматривает отстранение
от власти плутократии, установление «полного контроля над
правительственной машиной и процессами», «создание правительства народа для
народа»3. При этом подчеркивается, что политическая демократия важна
не только сама по себе, но и как условие осуществления индустриальной
демократии.
Уэйл выделяет пять путей установления демократического контроля в
сфере политики. Это контроль над политическими партиями и партийными
номинантами (кандидатами); контроль над выборами; контроль над уже
избранными представителями; прямое законодательствование народа;
повышение эффективности деятельности демократизированного правительства.
Особое значение Уэйл придает «социальной программе демократии,
цель которой — развитие (advancement) и совершенствование (improvement)
народа посредством демократизации благоприятных сторон (advantages) и
возможностей (opportunities) жизни»4. Эта цель, полагает он, может быть
достигнута путем сохранения жизни и здоровья граждан, демократизации
образования, социализации, или, говоря современным языком, массовиза-
ции потребления и повышения уровня жизни «низших элементов
населения»5.
Уэйл отрицает возможность и необходимость перехода к новой,
полной, социализированной демократии революционным путем и усилиями
угнетенного, обнищавшего пролетариата. Демократия, утверждает он,
1 Weyl W. Ε. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964 (1912). P. 164-165.
2 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964. P. 276.
3 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964. P. 298.
4 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964. P. 320.
5 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964. P. 320.
57

достигается не путем классовой войны1, а путем национального
приспособления (national adjustment) и не через обнищание, а через процветание. «Теории
демократического прогресса через обнищание противостоит теория
прогресса через процветание. На умножающемся богатстве Америки, а не на
растущей бедности какого-то класса — вот на чем должна основываться
надежда на полную демократию. Именно это богатство делает демократию
возможной и платежеспособной (solvent), ибо демократия, как и
цивилизованность, стоит денег»2.
За этим, казалось бы, чисто американским подходом (измерение всего, в
том числе демократии, с помощью денег) на самом деле стоит очень важный
вопрос: может ли общедоступная демократия, т.е. демократия для
большинства, идеей которой и был озабочен Уэйл, быть построена в бедном обществе?
Хватит ли для этого у общества средств: ведь современная демократия
действительно стоит денег, и чем шире ее масштабы, чем больше число граждан,
на которых она распространяется, тем больше затраты. И еще один вопрос
(который несколько десятилетий спустя стал предметом углубленных
исследований американских демократологов): каковы экономические
предпосылки демократии и тот минимальный уровень экономического развития,
который требуется для установления в стране прочного демократического строя?
Сам Уэйл, решая вопрос в общем плане, использует такое понятие, как
«социальный избыток» (social surplus), и утверждает, что времена, когда
«нищета, страдания и дефицит правили миром», миновали3, и теперь,
наконец, наступила эпоха, когда «произведенный обществом продукт
превышает затраченные обществом усилия». Накопленное общественное
богатство «делает невежество, нищету и правление меньшинства анахронизмом
и придает нашим демократическим устремлениям (strivings) моральный
импульс и моральную санкцию»4.
1 Хотя «Новая демократия» Уэйла проникнута духом оптимизма, автор последней, как
свидетельствуют исследователи его творчества, терзался сомнениями, «сумеют ли
капиталистические страны когда-либо обеспечить реальную социальную справедливость без
насильственной классовой войны» (Forcey Ch. Introduction to the Torchback Edition. Weyl W. E.
The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies in the United States.
N. Y, 1964. P. XVIII). В диалоге с самим собой (отраженном в его записях) он давал в
зависимости от ситуации разные ответы на этот вопрос. Более десяти лет Уэйл работал над
книгой «Классовая война» ("The Class War"), которую так и не сумел завершить.
2 Weyl W. Ε. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964. P. 191.
3 В подкрепление этой мысли Уэйл ссылается на книгу Симона Паттена «Теория
социальных сил» (Patten Simon N. The Theory of Social Forces. Philadelphia, 1896), в которой,
по его словам, рассматривается «переход от экономики страдания к экономике
удовольствия» (Weyl W. Ε. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic
Tendencies in the United States. N. Y, 1964. P. 191).
4 Weyl W. E. The New Democracy. An Essay on Certain Political and Economic Tendencies
in the United States. N. Y, 1964. P. 191.
58

Отсюда и представление о том, каким должно быть качество агента
ожидаемых демократических преобразований. Уэйл говорит о «трех
уровнях демократических устремлений»: экономическом, интеллектуальном и
политическом. Построить новую демократию могут люди, уровень
материального благосостояния которых превышает уровень бедности; которые в
интеллектуальном плане более чем просто грамотны, а в плане
политическом являются более чем просто избирателями. Иными словами, речь идет
о среднем классе. И по прикидкам американского реформиста
демократические преобразования — постепенные, лишенные радикализма,
базирующиеся на таких электоральных механизмах, как прямые предварительные
выборы, инициатива, референдум, отзыв — в Америке могли бы
поддержать не менее 70 миллионов человек. Словом, Уэйл хотел бы построить
демократию для среднего класса руками самого среднего класса и полагал, что
при определенных условиях эта цель вполне достижима.
Книги Кроули, Уэйл а, Бирда, Смита, других прогрессистов заставили
думающих американцев по-новому взглянуть и на основополагающие
документы американской демократии (сорвав с них покров «святости»), и на
первых американских демократов1. Но вот что важно отметить: увидеть в
Конституции США и в «Федералисте» то, что увидели в них идеологи
прогрессистов и на что до них не обращали внимания, им позволила именно
та настоятельно требовавшая демократических перемен ситуация, которая
сложилась в Америке к моменту возникновения прогрессистского
движения и которая делала взгляд на демократию более критическим, чем это
было до тех пор. Поэтому можно сказать, что названные авторы были
«ангажированы» эпохой и выполняли ее «социальный заказ».
Реформаторский дух пронизывал и книгу Лоуэлла. Он, правда, весьма
позитивно оценивал Конституцию страны, однако это не помешало ему
занять критическую позицию в отношении действующих институтов
власти. Утверждая, что права и свободы человека не имеют прямого
отношения к демократии как таковой, Лоуэлл определял последнюю как
«народное правление (popular government), осуществление власти массой народа
(mass of the people)»2. В типичном для прогрессистов духе он отстаивал
идею суверенитета большинства, однако делал при этом существенные
оговорки, смягчавшие радикальный (или, по выражению некоторых
исследователей, якобинский) мажоритаризм.
Во-первых, полагал автор книги, это должно быть эффективное
большинство, т. е. большинство, которое не просто преобладает численно, но
включает в себя граждан, разделяющих общие интересы и имеющих общие
1 Как писал американский историк Р. Вуд, «после книги Бирда, безусловно, самой
влиятельной книги по истории, когда-либо написанной в Америке, представление о
конституции никогда больше не было прежним» (How Democratic is the Constitution? Ed.
by R. Goldwin and W. Shambra. American Enterprise Institute. Wash., D. C, 1980. P. 2. Цит. no:
Яковлев H.H. Послание в будущее // Федералист. С. 19).
2 Lowell A. L. Public Opinion and Popular Gpvernment. Ν. Y, 1913. P. 57.
59

представления о целях и средствах правления. Во-вторых, правительство
эффективного большинства, считал американский профессор, должно
широко использовать экспертов, управленцев-профессионалов, которые, не
определяя политический курс страны, будут помогать осуществлять его
должным образом1.
Создается впечатление — а некоторые исследователи так и считают —
что, отвергая в общем и целом джефферсоновскую традицию,
прогрессисты поддерживали оппозиционную ей мэдисоновскую (федералистскую)
традицию. Такой вывод правилен лишь отчасти. Как и федералисты,
прогрессисты занимали позитивную позицию в отношении государства, в коем
усматривали важную конструктивную силу, своего рода механизм, с
помощью которого можно было бы решить ряд насущных политических и
экономических проблем, порожденных индустриализмом: сгладить
социальные противоречия, осуществить назревшие политические реформы,
ослабить всевластие монополий и т.п. Но федералисты были убеждены, что
править Америкой должна политическая элита, которая держится
особняком от народа и противостоит «демократическому неистовству»2.
Прогрессисты же, как мы видели, были сторонниками мажоритарной демократии
и резкими противниками власти той самой плутократии, путь для которой
расчищали федералисты.
Заметную роль в развитии прогрессистской демократии американские
и российские историки отводят Роберту Лафоллетту. Видный политик-
республиканец, сенатор, публицист и оратор, Лафоллетт не был теоретиком
и в отличие от некоторых других крупных политиков — например, Вудро
Вильсона — не претендовал на эту роль. Однако в его многочисленных
публичных выступлениях, речах (в том числе в Конгрессе США), статьях,
программных документах, создававшихся при его участии и под его
руководством (одним из помощников сенатора в течение нескольких месяцев был
Уэйл), находили отражение существенные идеи, направленные на
демократическое реформирование американского общества начала XX века.
В подтверждение этого можно привести так называемую Декларацию
принципов (они были выработаны под руководством Лафоллетта),
провозглашенных созданной в январе 1911 года Национальной прогрессивной
республиканской лигой. «В декларации говорилось, что в настоящее время
народное правительство в США и прогрессивное законодательство
задушены крупным капиталом, "который контролирует кокусы, делегатов,
съезды и партийные организации, и вследствие этого распространяет свой
контроль на государственный аппарат, диктует выдвижение и платформы,
избирает правительства, легислатуры, представителей палаты и сената
США и контролирует министров" (Documents of American History. Ed. By
1 В обоснование этого тезиса Лоуэлл сформулировал своего рода императив: «Там,
где требуется умение (skill) — назначай (appoint), а где требуется представительство
(representation) — выбирай (elect)» (Lowell A. L. Op. cit. P. 260—261).
2 Майроф Б. Лики демократии. Пер с англ. М., 2000. С. 28—29.
60

H. S.Commager, vol. 1-2. Englewwod Cliffs. N. J. 1973. vol. 2. p. 59-60). Лига
ставила своей целью избрание настоящего народного правительства, для
чего следовало добиваться демократизации избирательной системы:
введения прямых выборов должностных лиц, вплоть до сенаторов США, прямых
выборов делегатов на национальные съезды с возможностью для них
выразить свое личное отношение к кандидатам в президенты и вице-
президенты, введение законов о праве на инициативу, референдум и отзыв
депутатов, а также о борьбе с коррупцией»1.
Рассматривая основные вехи борьбы американских прогрессистов за
демократические преобразования, нельзя не сказать несколько слов о Ву-
дро Вильсоне, ставшем в 1913 году 28-м президентом США. Программа, с
которой он шел на выборы и которую называл «Новой свободой» или
«Новой демократией» (в противовес «Новому национализму» Теодора
Рузвельта), включала многие требования прогрессистов. На предвыборном съезде
демократической партии, проведенном летом 1912 года, ее кандидат
Вильсон «поддержал...прогрессистские законодательные акты о прямых
выборах на первичных собраниях, о наказании за политическую коррупцию и о
компенсации рабочим, пострадавшим на производстве... Платформа,
принятая демократической партией, содержала все требования, выдвигаемые
прогрессистами в штатах: снижение тарифов, антитрестовское
законодательство, банковская реформа, подоходный налог, контроль над
железнодорожными компаниями, кредит фермерам, запрещение «инджанкшнз»,
создание министерства труда, прямые выборы сенаторов и др.»2.
Но президент США не был последовательным прогрессистом и, как
справедливо отмечает историк политической мысли Эдвард Берне,
«демократия Вильсона в некоторых отношениях разительно отличалась от
демократии Лафоллетта. Начать с того, что он отводил государству значительно
более ограниченную роль. Его экономическая теория проистекала скорее
1 Белявская И. Л. Роберт М. Лафоллет: цена независимости (1855—1925). Часть 1. М.,
1995 С. 90. Еще одно выражение идейно-политической позиции Лафоллета —
подготовленная им к съезду республиканской партии платформа в которой «Лафоллет изложил
свои взгляды на цели и задачи прогрессивного движения. В ней ясно проступает
антимонополистическая направленность. В ней были выдвинуты требования в защиту
интересов мелкого предпринимательства, также фермерства, были два пункта о рабочем
законодательстве. Но главным стержнем платформы была та ее часть, в которой излагались
предложения об ограничении власти «денежного мешка», контроле над банками, о
введении законодательства, которое бы способствовало восстановлению свободной
конкуренции. Лафоллет собрал, видимо, все требования прогрессистов в разных штатах,
боровшихся за демократизацию общества, включая введение права женщин на участие в
выборах, и, что интересно, — против империалистической внешней политики США»
(Белявская И. А. Цит. соч. С. 97—98).
2 История США в четырех томах. Том второй. М., 1985. С. 288. «Инджанкшн»
(injunction) — судебный запрет. Такие запреты использовались властями как средство борьбы
против забастовок — Э.Б.
61

из индивидуализма Луиса Д. Брандейса, нежели из коллективистских
источников. Хотя он выступал за прогрессивный подоходный налог и
оправдывал его как средство ограничения крупных состояний, он никогда не
выступал в защиту государственной собственности в той или иной ее
форме... Что касается чисто политических реформ, то тут он также был более
консервативен. Он поддерживал прямые первичные выборы, но проявлял
мало интереса к инициативе, референдуму и [досрочному] отзыву
[выборных должностных лиц] и никоим образом не относился столь же остро
критически к власти судов. Еще более значительным было различное
отношение к народным выборам (popular election). Если Лафоллетт настаивал
на прямых выборах народом как можно большего числа официальных лиц,
то Вильсон стоял за короткий избирательный бюллетень...»1.
Короче говоря, по ряду существенных политических и экономических
вопросов Вильсон занимал более консервативные позиции, чем наиболее
передовые из прогрессистов. И если бы дело этим и ограничивалось, об
этом человеке — даром что глава государства — не стоило бы говорить
вообще. Но двадцать восьмой президент США был не просто политиком.
Он был еще и профессиональным политологом, автором многих
публикаций, в которых — наряду с прочими — разрабатывались и проблемы
демократии2, что представляет для нас особый интерес.
Вильсон не раз высказывался в поддержку демократии, характеризуя ее
как «наиболее здоровую и жизнеспособную разновидность правления, когда-
либо практиковавшуюся в мире»3. Однако его трактовка демократии носила,
по словам одного из критиков, дуалистический характер. С одной стороны,
он признает за народом право на власть (осуществляемую через своих
представителей), а значит и на контроль над правительством. Признает, что
власти должны откликаться на требования и пожелания народа. Но
одновременно он открыто признает ограниченную способность народа к
самостоятельному объединению и самоуправлению, иначе говоря, его ограниченную
политическую компетентность, связывая это отчасти с тем, что простой
человек (average man) руководствуется «предвзятыми мнениями, то есть
предрассудками», которые скрывают от его взора истинное положение вещей.
Это предопределяет позицию властей. Республиканские институты и
политики должны не просто отражать требования народа, но воспитывать
граждан, просвещать и обучать их, выступая в качестве силы,
формирующей общественное сознание (moulders of a public mind). Они должны также
выделять из общей массы мнений и требований такие, к которым не
следует прислушиваться ввиду их неразумности. При этом, пытаясь легитими-
1 Bums Ε. Ideas in Conflict. Ρ . 17.
2 См., в частности: Woodrow Wilson. The Character of Democracy in the United States //
An Old Master and Other Political Essays. N. Y, 1893; The New Freedom. Englewood Cliffs,
1961.
3 Wilson's Ideals. Ed. by S. K.Padover. Wash., American Council on Public Affairs, 1942.
P. 16.
62

зировать ограничение попыток влияния народа на власть, с одной стороны,
и необязательность реакции властей на требования народа — с другой,
Вильсон избирает путь, которым в дальнейшем следовали многие
политики, ратовавшие за ограниченную, или, правильнее сказать, регулируемую
демократию: он настаивает на разграничении «политики» и
«администрирования». Если народ имеет право на участие в политике, то решение
административных вопросов он должен предоставить профессионалам и не
пытаться вмешиваться в дела, в которых не смыслит. Оставался, однако,
нерешенным вопрос о границах между политикой и администрированием, и это
развязывало руки всем, кто хотел по тем или иным причинам уклониться
от давления «низов».
Демократия, политика, общество
Исследование проблем демократии велось в рассматриваемый период не
только в социологическом и политологическом, но и, как отмечалось выше,
в философском русле. Наиболее яркой, крупной, оригинальной фигурой,
стремившейся осмыслить демократию — как на уровне идеи, так и на
уровне существующих политических институтов — с философских (хотя и
не только с философских) позиций, был Джон Дьюи.
Джона Дьюи (1859—1952), автора около тысячи публикаций,
невозможно охарактеризовать одной фразой. Американцы по праву считают его
крупнейшим отечественным философом XX века. Право на это ему дает
хотя бы то обстоятельство, что он является создателем так называемого
инструментализма — одной из разновидностей прагматизма. Вместе с тем
в поле его внимания как исследователя попадали и проблемы этики,
религии, истории философии, социальной философии и другие.
Но Джон Дьюи — это еще и видный политический мыслитель,
который не обошел своим вниманием, кажется, ни одну крупную политическую
проблему своего времени. Одной из них была проблема демократии. Хотя
правильнее, наверное, сказать, что для Дьюи это была главная
политическая проблема. Об этом свидетельствует и количество работ, так или иначе
затрагивающих феномен демократии1, и публикации, посвященные
американскому мыслителю именно как исследователю демократии2.
1 Среди них: The Ethics of Democracy. University of Michigan Philosophical Papers.
Second Series. № 1. Ann Arbor, 1888 // The Early Works of John Dewey. Carbondale, 1969, v. 3;
Christianity snd Democracy. Address before the Students of Christian Association of the
University of Michigan. May 1894. Monthly Bulletin. June//The Early Works of John Dewey. Carbon-
dale, 1971, v. 4; Democracy and Education: an Introduction to the Philosophy of Education.
N.Y., 1916. (Джон Дьюи. Демократия и образование. Пер. с англ. М., 2000); Джон Дьюи.
Общество и его проблемы. Пер. С англ. М., 2002.
2 См., в частности: Westbrook R.B. John Dewey and American Democracy. Ithaca and
London , 1991; Rockefeller S.С. John Dewey: Religious Faith and Democratic Humanism.
N. Y, 1991; Ryan A. John Dewey and the High Tide of American Liberalism. N. Y, 1997.
63

Временной диапазон появления работ Дьюи, посвященных этому
феномену, огромен — не менее пятидесяти лет. Наиболее ранние публикации
относятся к 80-м годам XIX века, поздние помечены концом 30-х годов
XX века: две разные эпохи, два разных набора проблем. Специфика
настоящей работы требует сконцентрировать наше внимание на публикациях
20—30-х годов. Однако надо заметить, что хотя и конкретные вопросы,
интересовавшие Дьюи, и подход к ним не могли не претерпеть изменений
за столь длительный период, были позиции, остававшиеся в принципе
неизменными.
Во-первых, американский мыслитель никогда не изменял своей
приверженности демократическому идеалу, который истолковывал в духе,
близком скорее к джефферсоновской, нежели к мэдисоновской традиции.
Во-вторых, он, всегда выступал как реформатор, настроенный на
совершенствование существующих в американском обществе порядков, в том
числе политических. В-третьих, он, как правило, старался приложить
личные усилия для реализации предлагавшихся им преобразований и
приближения к демократическому идеалу. В-четвертых, он всегда оставался
оптимистом, не терявшим веры в демократию и убежденным, что при условии
осуществления необходимых реформ и, в частности, изменения (прежде
всего с помощью образования) общественного сознания, все проблемы,
встающие перед Америкой, могут быть решены в демократическом духе.
Последний момент следует подчеркнуть особо: в условиях едва ли не
массового разочарования в демократических идеалах (прежде всего в их
прогрессистской версии), связанного с последствиями Первой мировой
войны, а позднее — с «Новым курсом» Франклина Рузвельта и кризисом
демократии в Европе (фашизм в Италии, нацизм в Германии), Дьюи
остается одним из немногих крупных интеллектуалов, кто сохранял
приверженность демократическим убеждениям и вступал в публичную полемику
с «демократическими реалистами» вроде Уолтера Липпмана.
Есть ли основания утверждать, как это делают некоторые аналитики,
что Дьюи создал новую теорию демократии? На наш взгляд, американский
мыслитель не ставил перед собой задачи сконструировать завершенную
целостную систему демократических представлений: он просто искал, как
это и подобало философу-инструменталисту, ответы на конкретные
вопросы, которые ставила жизнь и корректировал предлагавшиеся решения,
когда ситуация изменялась. Тем не менее он сформулировал ряд
достаточно устойчивых тезисов и предложил ряд интерпретаций, позволяющих
говорить о нетривиальном, нетрадиционном, подходе Дьюи к демократии
вообще и к американской демократии в частности.
Это касается прежде всего интерпретации понятия демократии. В
десятках (!) работ Дьюи возвращается к вопросу о предмете, структуре и
содержании демократического идеала. И не потому, что ищет какую-то
абсолютную, вечную «формулу демократии», в которую можно было бы
втиснуть все базовые признаки последней. Для него важнее другое: раскрыть
содержательное богатство этого идеала, показать его глубину, окинуть
взором «демократические дали», как говаривал Уолт Уитмен.
64

В книге «Демократия и образование» (1916 год), одной из своих
фундаментальных работ, Дьюи, обобщая некоторые прежние соображения
(высказывавшиеся в основном в статьях), пишет так: «демократия — нечто
большее, нем просто определенная форма правления. Прежде всего (!) это фор-
ма совместной жизни, форма взаимообмена опытом»1. Нетривиальное
решение. Конечно, представитель афинского демоса, живший две с половиной
тысячи лет назад, не нашел бы в этой формулировке ничего оригинального.
В древнегреческом городе-государстве демократия, по мнению
современных исследователей, именно так и понималась. Но в двадцатом веке
положение изменилось: демократия была редуцирована до ее политической
(иногда еще и экономической) составляющей, при этом последняя
нередко тоже толковалась весьма узко.
Дьюи, напротив, истолковывает предмет демократии весьма широко,
что, впрочем, не мешает ему проводить различие между «демократией как
социальной идеей и политической демократией как системой правления»2.
Последняя включает в себя «способ правления, конкретную практику
отбора чиновников (Дьюи говорит также о «теории и практике отбора
чиновников». — Э.Б.) и регулирование поведения их как официальных лиц»3.
При этом он подчеркивает: хотя первое и второе следует анализировать «по
отдельности», нельзя упускать из вида, «что между тем и другим имеется
связь. Идея остается пустой и бесплодной, если не получает
соответствующего воплощения в человеческих отношениях»4.
Воздавая хвалу демократии, Дьюи акцентирует не столько ее
эффективность как системы политического управления обществом (хотя говорит,
разумеется, и об этом), сколько ее социально-гуманистический потенциал.
«При демократии в обществе постоянно растет число людей, готовых
согласовывать свои действия с действиями других и учитывать чужие
интересы, определяя цель и направление своих собственных. Все это
способствует разрушению барьеров класса, расы и национальной территории, которые
не дают людям осознать до конца смысл своих действий. Более
многочисленные и разносторонние контакты означают большее разнообразие
стимулов, на которые человеку приходится реагировать и которые, в свою
очередь, заставляют его разнообразить свое поведение. Они высвобождают
силы, остающиеся невостребованными, когда побуждения к действию
носят односторонний характер, как это бывает в группах, во имя сохранения
своей замкнутости подавляющих многие интересы»5.
1 Дьюи Д. Демократия и образование. Пер. с англ. М., 2000. С. 85. Курсив мой. —
Э.Б.
2 Дьюи Д.Общество и его проблемы. Пер. с англ. М., 2002. С. 105.
3 Там же. С. 61.
4 Там же. С. 105.
5 Дьюи Д. Демократия и образование. С. 85. Дьюи не забывает добавить — для
Америки это весьма существенно — что демократия есть дело богоугодное, ибо она являет
65

Демократия предполагает равенство людей, но это равенство, пишет
он в статье «Философия и демократия» (1918), не должно истолковываться
механически, количественно, как «математическая эквивалентность»1.
Мир демократического равенства — это мир, в котором существование
каждого человека измеряется собственной мерой. «Если демократическое
равенство может быть истолковано как индивидуальность, то нет ничего
неестественного в понимании братства как континуальности (continuity),
то есть как безграничной ассоциации и взаимодействия»2. Демократия
имеет дело не с гениями и лидерами, а с рядовыми «ассоциированными
индивидами», каждый из которых, взаимодействуя с другими, делает
каким-то образом жизнь каждого более яркой (distinctive)3.
Подобная трактовка демократии автоматически снимает вопрос о том,
может ли она быть сведена исключительно к системе правления или же
должна включать в себя — наряду с последней — определенные права и
свободы (предполагающие, естественно, и соответствующие обязанности)
человека. Второй вариант очевиден. Более того, полноценная
политическая демократия возможна лишь там, где существует полноправная и
свободная личность.
Характеризуя политическую демократию как «всенародно избираемую
власть»4, Дьюи отвергает элитистские концепции демократии, опровергая
лежащий в их основании тезис о политической и профессиональной
некомпетентности масс. На этот счет у него есть несколько аргументов.
Во-первых, говорит он, не следует думать, что люди, попадающие во
власть, непременно превосходят остальных по своим качествам. «В
общеисторической перспективе отбор правителей и наделение их
определенными полномочиями выступает как политически случайное дело. Те или иные
личности выдвигались на роль судей, исполнителей и администраторов по
причинам, не зависящим от их способности служить интересам общества...
обоснованием пригодности некоторых личностей к роли правителей
являлось что угодно, только не политические соображения»5.
Во-вторых, индустриальное общество, неизбежно усиливая
взаимодействие и взаимозависимость его членов, все больше приобретает
«кооперативный» характер, повышая роль, в том числе и политическую, каждого
члена общества независимо от его социального статуса и профессии.
собой земное воплощение божественного замысла: ведь это не просто форма правления,
а еще и форма справедливого обустройства социального мира. (См.: Christianity and
Democracy. Address before the Students of Christian Association of the University of Michigan. May
1894. Monthly Bulletin. June // The Early Works of John Dewey. Carbondale, 1971, v. 4).
1 Dewey J. Philosophy and Democracy // The American Intellectual Tradition. P. 169.
2 Dewey J. Philosophy and Democracy // The American Intellectual Tradition. P. 169.
3 Dewey J. Philosophy and Democracy // The American Intellectual Tradition. P. 169.
4 Дьюи Д. Демократия и образование. С. 85.
5 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 58.
66

«...В качестве гражданина, обладающего избирательным правом, каждая из
этих личностей (речь идет о совокупности личностей, составляющих
общество. — Э.Б.) является агентом общества. В своих волеизъявлениях он —
такой же представитель интересов общества, как сенатор или шериф»1. Он,
конечно, оговаривается Дьюи, может и не оправдать представлений о нем
как выразителе общественных интересов. Но ведь этим грешат и некоторые
из «официально избранных представителей общества»2.
Не согласен Дьюи и с тем, что всеобщее участие граждан в социально-
политическом управлении (не обязательно предполагающее прямую
демократию) невозможно в современном государстве из-за его больших
размеров, неизбежно разрывающих межличностные связи и не позволяющих
людям понять, что происходит в стране, в чем она испытывает потребность
и т.п. Отчужденность граждан друг от друга и от власти действительно
налицо, но она может быть преодолена — в частности, путем
соответствующего (демократического) образования и воспитания при одновременном
реформировании существующих политических и экономических
отношений.
И еще один момент, который, может быть, и нельзя рассматривать в
качестве самостоятельного аргумента, но которому Дьюи, как явствует из
ряда его высказываний, придает серьезное значение, что, впрочем,
характерно для американского менталитета. Речь идет о здравом смысле,
которым, как предполагается, наделен практически каждый человек и который
открывает ему доступ к пониманию и корректной оценке (а значит, и к
корректному решению) многих, в том числе политических, вопросов.
Само собой разумеется, что американский мыслитель не мог обойти
стороной больной вопрос о соотношении равенства и свободы. Но для
Дьюи он не был больным вопросом: равенство и свобода, как он был
убежден, совместимы. Больше того, равенство (трактуемое в традиционном для
XIX и первой половины XX веков духе как равенство возможностей) есть
непременное условие свободы. Добиться же его можно при содействии...
государства. И такое решение отнюдь не случайно.
Дьюи немало сделал для формирования теоретических основ так
называемой делибартивной демократии (подробный разговор о ней пойдет в
третьей главе) — демократии прямого совещательного общения, в ходе
которого рядовые граждане решают свои дела. «Дьюи подчеркивал, —
пишет философ Джеймс Кэмпбелл, — что процесс жизни в демократическом
обществе требует от нас признания, что политическая жизнь — это "в
высшей степени совместное предприятие, которое покоится на убеждении, на
способности убеждать и быть убежденным разумными доводами...". Как
считает Дьюи, "сердцевина и последняя гарантия демократии заключается
в неформальных собраниях соседей на углу улицы, обсуждающих со всех
сторон последние неофициальные новости, в собраниях друзей в гостиной
1 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 56.
2 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 56.
67

в доме или в квартире, свободно и откровенно разговаривающих друг с
другом". Подобные совместные взаимодействия имеют целью нечто
большее, чем приятное совместное времяпрепровождение: их цель — помочь
продвижению сообщества»1.
Дьюи по праву считается одним из провозвестников «нового
либерализма» («социального либерализма»), предполагающего вмешательство
государства (разумеется, ограниченное) в социальные и экономические
процессы, или, иными словами, социально-экономическое регулирование.
Однако вторжение государства в дотоле заповедную для него сферу
требует—в качестве своеобразного противовеса, а можно сказать и сдержки —
«вторжения» общества (гражданского общества) в государственные дела,
или, правильнее сказать, установление контроля за регулирующей
деятельностью государства со стороны общественности. (Этот контроль должен,
по мысли Дьюи, осуществляться с помощью таких институтов, как
политические партии, ассоциации граждан и т.п.).
В 30-х годах Дьюи публикует ряд работ («Либерализм и социальное
действие», «Либералы высказываются за либерализм» и другие2), в которых
обосновывает необходимость отказа от свойственной классическому
либерализму политики противопоставления индивида и государства,
государства и общества и высказывается в поддержку нового, социально
ориентированного либерализма и социально ориентированного государства.
Человек не может чувствовать себя свободным, то есть обладающим
равновеликими по сравнению с другими индивидами возможностями, если
он не чувствует себя социально защищенным. Взять на себя заботу о его
защите в изменившихся условиях может и должно государство — в
частности, путем рыночного регулирования и разумного перераспределения
части социальных и экономических функций в пользу общества. Дьюи
высказывается в поддержку «Нового курса» Рузвельта, в котором видит не
наступление на свободу (в чем тогда многие упрекали американского
президента), а адекватный новой социально-политической обстановке способ
ее защиты.
Дьюи (отвергавший естественно-правовую теорию) не раз
подчеркивал, что демократические институты рождаются не из демократической
идеи, не из абстрактного права или какой-то изначально существующей
демократической программы — иначе говоря, они не являются
результатом игры нашего ума, плодом нашей фантазии. Демократия — продукт
развития общества, результат его приспособления к изменяющимся условиям
среды. «Политическая демократия возникла в виде некоего совокупного
результата огромного множества ответных приспособлений к
бесчисленным ситуациям, ни одна из которых не была похожа на другую — и, тем не
менее, все они привели к единому результату. Кроме того, подобное демо-
1 Американская философия. Введение. С. 423.
2 См., в частности: Liberalism and Social Action; A Liberal Speaks Out for Liberalism //
The Later Works of John Dewey. Carbondale, 1987, v. 11.
68

кратическое слияние не являлось результатом действия чисто
политических сил или организаций. В еще меньшей степени можно считать
демократию продуктом самой демократии как некоего прирожденного
стремления, некой имманентной идеи»1.
Тем самым Дьюи подчеркивает естественность демократии, а значит,
и ее глубокую укорененность в современном ему обществе. Видимо, он
полагал, что это сильный аргумент в ее защиту. Американский философ как
бы говорил ее противникам: вы хотите объявить войну демократии —
тогда вам придется объявить войну истории, войну естественно-историческому
процессу, а, возможно, и божественному промыслу: ведь демократия,
повторим, — дело богоугодное. Впрочем, речь не только об истории. Дьюи
убежден, что демократическое движение еще не вступило в свою
завершающую стадию: «демократическое общество во многом еще находится в
зачаточном, неорганизованном состоянии»2.
И тут самое время сказать, что у выдвинутого Дьюи тезиса есть вторая
половина: будучи порождена демократическим движением, демократическая
идея, демократическая теория сами становятся практической силой.
«[Демократические] теории явились отображением этого [демократического]
движения в мышлении; появившись же на свет, они также вступили в игру
и дали практический результат»3. Ныне (речь о 20-х годах) демократия
переживает кризисную пору. «Те же самые силы, что произвели на свет
демократические формы правления, всеобщее избирательное право, практику
выбора большинством голосов как исполнительных, так и
законодательных органов, породили и условия, мешающие осуществлению общественно-
гуманитарных идеалов, нуждающемуся в превращении правления в
истинный инструмент дружески организованного общества в целом. "Новому
веку человеческих отношений" недостает соответствующего
институционального обеспечения»4. Вот тут и должна сказать свое веское слово
демократическая идея, а вернее — ее носители, ее сторонники: они обязаны
помочь преодолеть кризис демократии и придать новый импульс ее
развитию. Теория должна воплотиться в новую, современную практику.
Рассматривая уважение права другого на социальный эксперимент как
одно из неотъемлемых условий демократии, Дьюи говорил (в 20-х годах) о
необходимости терпимого отношения к тому, что происходило в советской
России. «Поскольку мы верим в демократию, мы должны уважать право
русского народа на проведение собственных экспериментов и извлечение
из них уроков»5. Больше того, в течение ряда лет он считал этот
«эксперимент» самым интересным в мире. Однако в 30-х годах его позитивное от-
1 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 63.
1 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 80.
3 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 63.
4 Дьюи Д. Общество и его проблемы. С. 80.
5 Dewey J. Social Absolutism// Dewey J. Middle Works, v. 13. P. 315—316.
69

ношение к Советскому Союзу сменилось на откровенно критическое.
В теоретическом плане это нашло отражение в тезисе, который он
высказывал и ранее, но который в контексте событий, происходивших в Европе
в 30-х годах, приобрел новое звучание: подлинно демократические цели
могут быть достигнуты только демократическими методами.
На фоне нового поколения американских демократологов, и прежде
всего, молодых, энергичных «чикагцев», быстро набиравших силу и
подготавливавших бихевиоралистскую революцию в политической науке на
основе использования новых методов исследования, семидесятилетний
Дьюи, для которого демократический идеал, выдержанный в
гуманистическом духе, выходил далеко за пределы совокупности политических процедур,
обеспечивающих приемлемое функционирование существующих
механизмов власти, выглядел старомодным идеалистом, утратившим чувство
реальности и цеплявшимся за отжившие стереотипы. И дальнейший ход событий,
казалось бы, полностью подтвердил правильность подобного впечатления.
О Дьюи — политическом мыслителе забыли (историки политической мысли
не в счет) на десятилетия. Но, как мы увидим далее, не навсегда.
Пионеры из Чикагской школы
Новые тенденции в развитии американской политической науки в целом и
в исследовании демократии в частности были связаны с так называемой
Чикагской научной школой — содружеством исследователей,
сложившимся в начале 20-х годов при Чикагском университете. Основателем и душой
школы был Чарлз Мерриам, собравший вокруг себя талантливых молодых
исследователей, среди которых выделялись Г. Госнелл, К. Райт, Л. Уайт и,
конечно, Г. Лассуэлл. Как писал много лет спустя выдающийся
американский обществовед Гэбриел Алмонд (в молодости он сам был связан с этим
сообществом), «значение чикагской школы политической науки (20—40-е
годы) состоит в том, что своими конкретными эмпирическими
исследованиями она показала, что подлинное развитие политического знания
возможно при организованной поддержке стратегии междисциплинарных
исследований с применением количественных методологий»1.
Как уже говорилось, организатором и интеллектуальным лидером
Чикагской школы был Чарлз Мерриам (1874—1953) — человек,
сочетавший в себе черты академического исследователя и активного
общественного деятеля, пытавшегося воплотить в жизнь и защитить на практике
идеи, приверженцем которых он был. В 1941 году Мерриам скажет о себе,
что он «демократ, патриот и человек, проявляющий интерес к
планированию»2.
1 Политическая наука: новые направления. С. 84. Явная ошибка в переводе. Речь
идет, конечно же, не о «количественных методологиях», а о «количественных методах
исследования».
2 Merriam СИ. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 110.
70

Но Мерриам был не просто убежденным демократом — он был одним
из крупных американских обществоведов, которые разрабатывали теорию
демократии и закладывали теоретико-методологическую базу
американской демократологии послевоенных лет. Именно работы Мерриама (в
частности, исследования, посвященные процессу формирования гражданина
демократического общества) проложили путь к исследованию феномена,
который его ученик Алмонд назвал позднее «политической культурой».
«Предлагаемое исследование, — писали Г. Алмонд и С.Верба в
предисловии к книге "Гражданская культура. Политические установки и демократия
в пяти странах", — было вдохновлено, в частности, трудами Чарлза Е.
Мерриама. В серии его работ "Гражданское воспитание" сформулированы
многие из проблем, которые рассматриваются в настоящем исследовании,
а в его "Новых аспектах политики" предложены методы, использованные
при осуществлении последнего»1.
Проблему демократии Мерриам затрагивал во многих своих
публикациях2. Но несколько работ американского исследователя непосредственно
посвящены этой проблеме. К ним относятся «Новая демократия и новый
деспотизм»3, «На повестке дня демократии»4, «Что такое демократия?»5.
Примечательно, что все они написаны между 1939 и 1941 годами, когда, по
словам одного из американских историков, «над Европой нависла мрачная
тень тирании и деспотизма» и будущее демократии выглядело туманным.
Так что и эти работы Мерриама были порождены живым практическим
интересом и представляли собой попытку ответить на два
животрепещущих вопроса: выживет ли демократия и что необходимо сделать, чтобы это
произошло?
О конкретных шагах по спасению демократии в национальном и
мировом масштабах, намеченных Мерриамом, мы поговорим в последнем
параграфе этой главы, где пойдет речь об аналогичных планах других
американских авторов, а пока посмотрим, как он трактует сам феномен
демократии, в чем видит его сущность, функции и другие характерные черты.
И начать следует, наверное, с общего взгляда Мерриама на это явление.
Пожалуй, никто из представителей американской политической науки, как
бы ни определяли они демократию, не давал ей столь высоких, чтобы не
1 Almond G. and Verba S. The Civic Culture. Political Attitudes and Democracy in Five
Nations. Princeton, N.J., 1963. P. VII.
2 См., в частности: Merriam Ch. Prologue to Politics. Chicago, 1939 и The Role of Politics
in Social Change. N. Y, 1934. В книге Мерриама «Американские политические идеи.
Исследование развития американской политической мысли. 1865—1917» содержится глава
«Типичные интерпретации демократии» (Merriam Ch. American Political Ideas. Studies in
the Development of American Political Thought. 1865-1917». N. Y, 1926. Pp. 35-70).
3 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939.
4 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941.
5 Merriam Ch. E. What Is Democracy? Chicago, 1941.
71

сказать восторженных оценок. Оценок, чем-то напоминающих оценки
коммунизма, которые давались в свое время в Советском Союзе.
«Демократия — это наилучшая форма правления, когда-либо придуманная
человеком...»1. «Демократия может заставить зацвести пустыню...»2.
Демократия — это «знак и символ хорошей жизни»3. «В общем, демократия —
это идеальная форма политической ассоциации. Она обеспечивает
признание человеческого достоинства, развитие человеческой личности,
культивирование благороднейших сторон человеческой природы — и все это в
рамках всеобщего благосостояния (general welfare) и общего блага (common
good). Она обеспечивает [торжество] принципа товарищества и братства,
принципа согласия управляемых, служит критерием разумности и
справедливости. Другие формы правления хороши настолько, насколько они
приближаются к идеалам демократического общества»4. Подобных
высказываний — десятки.
Слово «ассоциация» брошено тут не случайно, ибо, по Мерриаму,
«демократия — это форма политической ассоциации», которой приходится
решать те же задачи, что и другим ассоциациям. Перечень этих задач велик,
но мы не будем пересказывать его в сжатом виде, а дадим читателю
возможность ознакомиться с ним напрямую.
«У политических ассоциаций, обычно именуемых государствами
(states), сообществами (commonwealth) или нациями (nations), — пишет
Мерриам, — в наши дни имеется множество общих постоянных задач. Они
должны обеспечить систему сцепления, которая будет удерживать вместе
личности и группы в своих сегментах человеческого населения (human
population); они должны обеспечить организацию силы, организацию
согласия или морального состояния (morale), организацию разведывательной
деятельности при выполнении специальных политических задач и
управления; они должны обеспечить баланс между порядком и справедливостью;
они должны обеспечить баланс между стабильностью и изменениями; они
должны обеспечить баланс между равенством и неравенством; они должны
вооружить методом зонирования силы (zoning of power) и централизации
власти; они должны обеспечить баланс между свободой (liberty) и властью;
они должны обеспечить [выполнение] совещательных (conferential) и
консультативных функций, судебных функций, административных функций и
их рабочую взаимосвязь; они должны создать систему общей обороны и
взаимосвязей с другими членами семьи наций; они должны
минимизировать несоответствие (maladjustment) между политическими ценностями и
потребностями людей и другими ценностями и потребностями
человечества в конкретные времена. Короче говоря, они должны способствовать
1 Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 122.
2 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 64.
3 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 124.
4 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 117.
72

всеобщему благосостоянию (general welfare) — общему благу (common weal)
с помощью позитивных или негативных мер, которые могут
представляться подходящими в то или иное время. Поддержание того, что я назвал
"подвижным равновесием" ("moving equilibrium") комплекса социальных сил
во все времена бросает вызов способности государств к приспособлению
(adjustment), равно как и к статике и динамике»1.
В одних случаях эти сложные проблемы приспособления решались на
основе «безответственного определения политики содружества немногими
или одним [человеком]», и это была деспотия; в других случаях — на
основе «ответственного определения политики содружества большинством
членов общества», и это была демократия.
Конечно, тезис о том, что ассоциациям, действующим в условиях
деспотии и демократии, приходится решать одни и те же задачи, выглядит весьма
спорным: при деспотии, как правило, не думают ни об общем благе, ни о
поддержании баланса между свободой и властью, ни о решении ряда других
задач, которые приходится решать демократиям. Но мотивы, которыми
руководствовался Мерриам, выдвигая этот тезис, понятны. Американский
исследователь ставит вопрос скорее в нормативном, императивном (must),
нежели в дескриптивном плане и хочет, по-видимому, сказать, что в каком
бы обществе люди ни жили, реальное обеспечение их блага требует решения
одних и тех же задач. Однако разные режимы приводят к тому, что в одних
случаях перечисленные выше конкретные задачи решаются, а в других —
нет, а те, которые решаются и там и там, решаются по-разному и с разным
результатом. Вот эти различия, а значит, и различия в методах
приспособления, сказывающиеся, в конечном счете, на положении личности в обществе,
и определяют качественное различие между демократией и деспотией.
Демократия, по Мерриаму, — это, как уже говорилось, разновидность
ассоциации. Но это особый род ассоциации, «в которой общий контроль
над политическим курсом (political policy) сообщества (commonwealth) и
его направление определяются, как правило, большинством членов
общины (by the bulk of the community) на основе соответствующих представлений
и процедур, обеспечивающих участие и согласие народа (popular participation
and concent)»2.
Мерриам противопоставляет демократию другим формам ассоциации,
в которых общий контроль и другие функции определяются обычно
«сравнительно небольшой группой на основе соответствующих представлений
и процедур, обеспечивающих контроль и руководство (direction) со
стороны автократического, аристократического, олигархического или иного
меньшинства»3.
Как видим, Мерриам, дает близкое к античному, точнее — к
аристотелевскому, а в сущности, к универсальному и потому классическому толко-
1 Merriam СИ. Е. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 3.
2 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 11.
3 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 11.
73

вание демократии как «правления большинства», противопоставляя его
«правлению меньшинства». Правда, из этой классической триады
выпадает (в данном тексте) «правление одного», но это не нарушает общей логики
суждений Мерриама, который предстает в качестве еще одного поборника
мажоритарной демократии. Разумеется, большинство, о котором говорит
Мерриам, исключает ту дискриминацию, которая существовала в
древнегреческих полисах, да и в самих Соединенных Штатах на ранних этапах их
развития, и из-за которой «большинство», наделенное правом голоса,
оказывалось на самом деле довольно ограниченным.
Демократия, по Мерриаму, строится на ряде «принципиальных
допущений» (assumptions). Первое из этих «допущений» — «сущностное
(essential) достоинство человека, важность защиты и развития (cultivating)
его личности на основе принципа братства, а не разделения, и устранение
особых привилегий, базирующихся на необоснованном или
преувеличенном акцентировании человеческих различий»1. Тут Мерриам предстает как
сторонник не только мажоритарной, но и развивающей демократии, как
гуманист, высоко оценивающий демократическую форму правления не
просто как оптимальную с точки зрения эффективности решения задач,
стоящих перед «ассоциацией», но и как средство развития личности.
Это подтверждает еще одно допущение, на котором, по убеждению
американского исследователя, строится демократия: «уверенность в
существовании постоянного движения в направлении [развития и реализации]
способности человечества к совершенствованию (perfectibility of mankind)»2.
И еще одно допущение, о котором нельзя не упомянуть: достижения (gains)
общества, достижения цивилизации принадлежат всей массе граждан и
выигрывать от них должны все.
Словом, демократия, согласно Мерриаму, по многим параметрам
выгодно отличается от других политических режимов. Но главные ее
преимущества в том, что она создает условия для достойного существования
человека и открывает путь к изменению свободных политических и
индустриальных систем*.
Мерриам продолжает следовать традиции (связанной прежде всего с
именем Руссо) рассмотрения демократии, исходя из цели деятельности
правительства, каковой является обеспечение общего блага. Главная
проблема — «определить, что представляет собой общее благо (common good) и
перевести его в адекватную политику»4, уравновешивающую
существующие в обществе интересы. Одновременно Мерриам видит в демократии
форму правления, определяемую источником власти правительства,
каковым является воля народа, проявляющаяся прежде всего в законотворче-
1 Merriam СИ. Е. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 11.
2 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 11.
3 Merriam Ch. E. What Is Democracy? Chicago, 1941. P. 15.
4 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 13.
74

стве. По его определению, «законодательный процесс — это процесс
перевода решения народа (a popular decision) во всеобщую директиву — процесс
превращения мудрости и воли государства в широкие направления
административной деятельности, и все это на основе ответственности и
подотчетности»!.
Справедливости ради надо сказать, что, ратуя за демократию и
предрекая ей глобальное будущее, Мерриам вместе с тем демонстрирует
исторический подход к демократической форме правления. «Существуют, —
признает он, — ситуации, делающие народное правление невозможным;
существуют также ситуации, в которых меньшинство менее приспособлено
к руководству сообществом, нежели один [человек]»2. Существуют также
«транзиторные стадии», когда правление меньшинства сменяется
правлением большинства или на смену правлению большинства приходит
правление одного или немногих. Какая именно ситуация возникнет, зависит во
многом «от уровня [развития] политической цивилизации, тенденций
[развития] исторических событий в данное время и в данном месте, остроты
кризиса...»3.
Тем не менее «теоретически и практически идеальной является
ситуация, при которой исчезают господство и рабство (mastery and slavery), а
ключом к действию является согласие управляемых (consent of governed)»4.
В «оптимальных социальных условиях» важнейшие вопросы жизни
содружества являются предметом совместной заботы.
Мощную силу, позволяющую решать многие из стоящих перед
человечеством проблем, американский исследователь видел в соединении
демократии с наукой, обеспечивающем, в частности, повышение степени и
эффективности научного управления демократической системой и планирование
политики. «Я утверждаю, что мудрое демократическое социальное
планирование может быть направлено на высвобождение человеческих
способностей и выявление возможностей для [развития] человеческой свободы и
личности на основе общего согласия и сотрудничества»5.
В современном демократическом обществе человек берет свою судьбу
в собственные руки: «сознательный контроль над развитием нашей
социальной жизни» приходит на смену «грубой борьбе за существование».
«Американская Конституция положила конец вековому аргументу, согласно
которому политические институты не могут быть сконструированы
человеком»6. Сознательное социально-политическое конструирование,
базирующееся на науке, приходит на смену господствовавшему в XIX веке
1 Merriam СИ. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 13.
2 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 5.
3 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 5.
4 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 6.
5 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 7.
6 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 6.
75

принципу laissez faire, хотя противодействие научному планированию,
признает Мерриам, сохраняется и в наши дни. Но оно связано с ложным
представлением о том, будто планирование, повышая эффективность
управления обществом, сужает границы свободы человека. «Свобода и
эффективность, — настаивает он, — не противостоят друг другу, а
дополняют друг друга»{.
Мерриам бросает Марксу упрек в преувеличении роли насилия как
фактора развития общества в современных условиях и полагает, что в
«перестройке общества и человеческом прогрессе» «рациональное обсуждение
и всеобщее согласие и сотрудничество (general consent and cooperation)
имеют преимущество перед «силой и насилием»2. Однако тут же оговаривается,
что если сила и война предъявляются в качестве аргументов, то
контраргументами тоже должны быть сила и война.
Еще одно критическое замечание Мерриама по адресу Маркса связано
с ролью экономического фактора в общественном, в том числе
демократическом, развитии. «Я, — пишет американец, — отвергаю точку зрения,
которая рассматривает одну лишь «экономику» (как основу
"коллективизма". — Э. Б.) в качестве властителя нашей общественной жизни (places
"economics" alone as the lord of our social life)»3. Проблемы, с которыми
сталкивается общество, подчеркивает Мерриам, — это не только
экономические, но также научные и технические, территориальные, социополити-
ческие, философские и психологические проблемы.
Американский исследователь повторяет, в сущности, аргументацию
тех, кто идентифицировал марксизм как «экономический материализм»,
игнорируя при этом то обстоятельство, что Маркс не рассматривал «одну
лишь экономику» в качестве фактора исторического развития общества.
Так что критическая стрела Мерриама летит мимо цели. Что касается
позиции самого американского демократолога, то он, судя по его
высказываниям, придерживается так называемой теории факторов, которая мало что
дает для понимания и общей логики социально-исторического развития и
процесса становления и эволюции демократии.
Однако, несмотря на концептуальные слабости, присущие его
теоретическим построениям, основатель Чикагской школы по праву может быть
отнесен к тем исследователям, которые внесли наибольший вклад в
развитие демократологии — как американской, так и мировой — первой
половины XX столетия. Он был едва ли не первым, кто ратовал за проведение
междисциплинарных исследований и последовательно выступал за
использование достижений современных ему наук (в том числе социологии и
психологии) для повышения эффективности процесса управления обществом
на демократической основе. Он, как и Дьюи, выступал за постоянное
обновление действующих демократических моделей в ответ на вызовы вре-
1 Merriam Ch. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 5.
2 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 6.
3 Merriam СИ. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 7.
76

мени. И, что может быть, самое важное, трактовал демократию с
гуманистических позиций, видя в ней прежде всего средство обеспечения достойного
существования человека.
Работы Мерриама, в которых излагались его романтические
представления о демократии, создавались в годы «великой депрессии»,
разочарования американцев в демократических идеалах и начала Второй мировой
войны, т.е. в кризисный период, когда общество нуждалось в изрядных
«инъекциях» оптимизма. В начале 30-х годов такой «инъекцией» стала
знаменитая книга Джеймса Труслоу Адамса «Американский эпос», в которой
раскрывалась суть Американской мечты и говорилось о ее великих
перспективах. Работы Мерриама о демократии, конечно, не могут быть
поставлены в один ряд с творением Адамса, но они выполняли ту же
функцию: вселяли в американцев уверенность, что политический режим, при
котором они живут — лучший из возможных режимов, что кризис будет
преодолен и что Америку и всех тех, кто пойдет с ней и за ней, ждет великое
будущее.
Пройдет время и на передний план выйдут исследователи демократии,
которые будут толковать ее как узкое, чисто процедуральное явление, не
имеющее прямого отношения ни к обеспечению общего блага, ни к
развитию личности. Но это случится позднее.
Крупнейшим представителем Чикагской школы и одним из самых
выдающихся представителей американской и мировой политической науки
является Гаролд Лассуэлл (1902—1978). Он был одной крови с Мерриамом
и сочетал в себе склонность и способность к серьезному академическому
анализу и необычайную активность в качестве полевого исследователя и
политического консультанта, живо откликавшегося на веления времени и
требования эпохи. Такое сочетание соответствовало его представлению о
модели поведения демократически ориентированного ученого как
человека, который должен способствовать развитию и защите демократии путем
постоянного ее исследования и разработки практических рекомендаций
для властей.
Лассуэлл — автор множества исследований, среди которых
наибольшей известностью пользуются такие работы, как «Техника пропаганды в
мировой войне», «Психопатология и политика», «Мировая политика и
личная незащищенность», «Политика: Кто получает Что, Когда, Как»,
«Гарнизонное государство», «Анализ политического поведения», «Власть и
личность», «Демократия через общественное мнение» и другие1. И почти в
каждой из них он затрагивает проблему демократии. Похоже, у Лассуэлла
вообще нет значимых публикаций, в которых бы о ней не заходила речь.
1 Lasswell H. Propaganda Technique in the World War. L.; N. Y., 1927; Psychopathology and
Politics. Chicago, 1930; World Politics and Personal Insecurity. N. Y, 1935; Politics: Who Gets
What, When, How. N. Y, 1936; The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.
46, No. 4 (Jan., 1941); Democracy Through Public Opinion. Menasha, WI, 1941; The Analysis
of Political Behavior. L. 1947; Power and Personality. N. Y, 1948.
77

В самом начале 40-х годов он говорит о важности разработки «в рамках
общественной науки» самостоятельной «науки о демократии (science of
democracy) или науки о политической психиатрии (science of political
psychiatry)»1. Именно Лассуэллу принадлежит идея создания интегральной
теории наук о политике (the policy sciences), ориентированной прежде
всего, на исследование демократии. Принимая во внимание утверждение Лас-
суэлла, что политическая наука (political science) «есть по преимуществу
наука о политике (the policy science)», т.е. о ее реальном содержательном
наполнении, некоторые исследователи называют Лассуэлла (да он и сам
себя так именовал) трудно переводимым на русский язык словосочетанием
«policy scientist of democracy», т.е. исследователем демократии с точки
зрения ее содержательного (в отличие от институционального) политического
измерения. Как пишут в своей статье о Лассуэлле Джеймс Фарр, Джэкоб
Хэкер и Николь Кази, он, выступая в качестве «political scientist of
democracy», «знал все о процессе принятия решений элитами и воплощал
свое знание на практике, давая советы власть имущим, участвуя в принятии
важных решений и способствуя развитию [человеческого] достоинства»2.
Исследовательские методы, которыми пользовался Лассуэлл и которые
заметно отличали его от других представителей американской
политической науки второй четверти XX века, определялись его общими теоретико-
методологическими ориентациями, о которых нельзя не сказать хотя бы
нескольких слов. Лассуэлл подходит к политике одновременно как бихе-
виоралист и как психоаналитик. Именно через их призму смотрит он на
демократию, чего не делал до него никто.
Бихевиоралисты хотели, подобно позитивистам и неопозитивистам в
философии, очистить политические исследования от «метафизики», то
есть от ценностных суждений и перевести эти исследования на научные
рельсы. При этом они исходили из представления, что получить наиболее
полную, достоверную и проверяемую картину политической жизни
общества во всех ее аспектах можно, исследуя (эмпирическим путем) поведение
людей, в котором обнаруживаются сходные черты. Поведение, которое
можно не только наблюдать, но и измерять, а полученные результаты —
проверять в повторных наблюдениях и измерениях и при необходимости
корректировать.
Такой подход распространялся и на демократологию. Демократия как
многоаспектный, многомерный феномен как бы разлагается на
составляющие ее элементы, каждый из которых — состав и поведение
электората, различные формы политического участия, функционирование
институтов власти, деятельность политических партий и других институтов
гражданского общества и т.п. — становится объектом самостоятельного
1 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol. 46, No. 4 (Jan.,
1941). P. 468.
2 FarrJ., Hacker J., Kazee N. The Policy Scientist of Democracy: The Discipline of Harold D.
Lasswell //American Political Science Review. Vol. 100, No. 4. November 2006. P. 579.
78

исследования, опирающегося на более или менее солидную
эмпирическую основу.
«Демократия, — писал Лассуэлл, — подчинена фундаментальным
законам человеческого поведения, и чтобы выдержать испытания, она
должна подтверждать более оптимистические, нежели в недемократиях,
ожидания относительно реализации ценностей. (Человеческие существа строят
свое поведение, как бессознательное, так и осознаваемое, исходя из
ожидаемого преобладания поощрений над лишениями)»1.
При этом сама политическая реальность рассматривалась Лассуэллом
как арена стихийного столкновения необузданных страстей и
индивидуальных проявлений «воли к власти», в основе которых лежат
иррациональные мотивы и стремление компенсировать собственную ущербность —
телесную и духовную. Отсюда и задача, стоящая перед политической
наукой и, в частности, перед демократологией: упорядочить и
рационализировать политическую реальность, для чего необходимо способствовать
укреплению рационального начала психики (так называемого Ego) и
высвобождению его из-под власти Id и Superego.
Подобно своему великому предшественнику Максу Веберу, как,
впрочем, и ряду других представителей политической науки, Лассуэлл
определяет политику через посредство категории власти. При этом сама власть
трактуется как возможность принимать социально значимые решения,
связанные с распределением ценностей в обществе и контролировать их
исполнение2 и «подчинена [задаче обеспечения] уважения достоинства
человеческой личности»3. «Кто, что, когда и как получает — таков коренной
вопрос при анализе политических действий и политического процесса», —
утверждает Лассуэлл4. Широкое участие граждан во властном процессе —
на определенных условиях и при определенных обстоятельствах — и есть
демократия. «Мы понимаем под демократией, — объясняет он, — проведение
справедливого курса посредством правления большинства (the practice of justice
by majority rule)»5. При этом Лассуэлл отмечает, что его «концепция
демократии полностью согласуется с традиционным описанием демократии как
правления народа, осуществляемого народом и для народа. Правление лю-
1 Lasswell Н. Power and Personality. Ν. Y, 1948. P. 126.
2 Как справедливо отмечают многие исследователи, для американских бихевиорали-
стов характерна «очевидная нестрогость, размытость определений власти, которыми они
оперируют» (Алюшин А.Л., Порус В.Н. Власть и «политический реализм» // Власть:
Очерки современной политической философии Запада. М., 1989. С. 99), что в немалой
степени связано с многозначностью английского слова power: это и «власть», и «сила», и
«влияние», и даже «контроль». Эта «нестрогость» относится и к Лассуэллу, хотя суть его
трактовки этой категории в общем понятна.
3 Lasswell H. Power and Personality. Ν. Y, 1948. P. 108.
4 Lasswell H. A Study of Power. Glencoe, 1950. P. 3.
5 Lasswell Иr. Democracy Through Public Opinion. Menasha, WI, 1941. P. 1.
79

бого рода — это правление народа; правление, осуществляемое народом
(government by people), — это правление большинства; правление для
народа (government for the people) — это проведение справедливого курса»1.
Справедливость же заключается в уважительном отношении «к
способностям каждого индивида вносить свой вклад в общую жизнь»2.
Лассуэлл, в сущности, повторяет известную формулу Авраама
Линкольна о «правительстве народа, из народа и для народа». И хотя эта
формула довольно часто используется в демократологическом лексиконе, она
все же не может быть отнесена к «традиционным описаниям демократии»
уже по той причине, что разделяется далеко не всеми. К тому же, как
показал Дж. Сартори, формула Линкольна не так ясна, как это кажется на
первый взгляд и потому допускает разные интерпретации3. Как ее истол-
1 Lasswell H. Democracy Through Public Opinion. Menasha, WI, 1941. P. 1.
2 Lasswell H. Democracy Through Public Opinion. Menasha, WI, 1941. P. 1.
3 В своей знаменитой речи, произнесенной 19 ноября 1863 года по случаю победы
северян под Геттисбергом и Виксбергом (Gettysburg Address) Линкольн провозгласил:
«...правительство народа (government of the people), из народа (by the people), для народа
(for the people) никогда не исчезнет с лица земли» (The Collected Works of Abraham Lincoln:
Vol. 1—9. Ed. by R.P.Basier. New Brunswick, 1953, vol.7. P. 19). Так принято переводить
изречение Линкольна в отечественной научной литературе. (См., напр.: История США в
четырех томах. Гл. ред. Севостьянов Г. Н. Том первый. Отв. ред. Болховитинов Н. Н. М.:
"Наука", 1983, с. 442). На самом деле формула Линкольна не так проста, как может
показаться на первый взгляд, ибо допускает разные, а в некоторых своих частях
противоположные толкования. Английское слово "government" может переводиться не только как
«правительство», но и как «правление», а это открывает простор для разных
интерпретаций. «... Предлог of, — пишет Дж. Сартори, — может указывать и на субъект, и, напротив,
на объект действия. А это значит, что в отношении этой части [высказывания] допустимы
следующие варианты [толкования]: (а) правление народа означает самоуправление
народа, прямую демократию; (Ь) и, напротив, что народ выступает в качестве объекта
управления, что он управляется; (с) что правление исходит от народа в том смысле, что оно
обретает легитимность в результате согласия народа; (d) что правительство избирается
народом; (е) что правительство направляет народ. Таким образом, — заключает
Сартори, — первая характеристика покрывает или может покрывать весь спектр политики; не
только все мыслимые формы демократии, но и [формы] управления народом, не
имеющие ничего общего с демократией. Второй элемент, "government by the people", страдает
от противоположного дефекта: он слишком туманен, чтобы получить специфические
толкования. By the people в каком смысле? Эта формула лишена точности. Только третий
элемент, "government for the people", лишен двусмысленности: for означает, со всей
очевидностью, в интересах народа, ради его блага, во имя его выгод. Но многие режимы
прошлого, никогда не претендовавшие на то, чтобы быть демократиями, провозглашали
себя правлением во имя народа. И ныне коммунистические диктатуры претендуют на
звание демократий именно ссылаясь на это (т. е. на то, что являются правительствами для
народа. — Э. />.)" (Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. Chatham, N.J., 1987.
P. 34-35).
80

ковывает Лассуэлл, мы увидим далее, когда речь пойдет о его понимании
отношений между народом, элитой и лидерами. Но одно следует
подчеркнуть особо: высший смысл и цель демократии американский ученый
видел, судя по его высказываниям, в обеспечении и защите достоинства чело-
веческой личности. (Кстати сказать, слово «достоинство» — «dignity» —
одно из самых часто употребляемых Лассуэллом слов).
Хотя институциональная основа демократии интересует Лассуэлла
меньше, чем процессуальная, он придает важное значение «защите и
совершенствованию» демократических институтов, через посредство которых
осуществляется реализация демократических ценностей. Среди
институциональных факторов демократии он называет систему сдержек и
противовесов (как она зафиксирована в Конституции США), который, по крайней
мере, ограничивает злоупотребление властью и допускает возможность
оспаривать принимаемые решения, а также институты социального
контроля, обеспечивающие справедливый доступ к ресурсам и ценностям, от
которых зависит власть. Примечательно, что наряду с этими, в общем-то,
традиционными институтами Лассуэлл включает в число факторов
демократии определенные стандарты образования и поведения граждан,
обеспечивающие ответственное отношение к использованию власти.
Поддерживается демократия и соответствующей политикой,
снижающей уровень социальной и политической напряженности в обществе и
обеспечивающей более или менее безболезненное приспособление людей
к изменяющимся условиям жизни. Исследованию путей и форм
осуществления этой политики Лассуэлл посвящает ряд работ, и прежде всего свою
знаменитую книгу «Психопатология и политика».
Американский ученый отвергает традиционное представление,
согласно которому «предпосылка демократии заключается в том, что каждый
человек наилучшим образом судит о собственном интересе»1. Отвергает он
и другое «поспешное допущение» «теоретиков демократии», согласно
которому «социальная гармония зависит от обсуждения (discussion), а само
обсуждение зависит от формальной консультации со всеми теми, чьи
интересы оказываются затронутыми социальной политикой»2. «Пришло
время, — настаивает Лассуэлл, — отказаться от предположения, что проблема
политики — это проблема проведения дискуссий (promoting discussion)
среди всех заинтересованных сторон, имеющих отношение к данной
проблеме»3.
Объясняя свое негативное отношение к представлению о том, что сами
индивиды лучше других понимают собственный интерес и что дискуссии
являются эффективным инструментом демократической политики,
Лассуэлл замечает, что это не следует истолковывать так, будто он выступает
в защиту диктатуры. Цель демократической политики — «не столько в
1 Lasswell H'. Psychopathology and Politics. Chicago and London, 1986. P. 194.
2 Lasswell H. Psychopathology and Politics. P. 196.
3 Lasswell Иr. Psychopathology and Politics. P. 196.
81

том, чтобы разрешать конфликты, сколько в том, чтобы предотвращать
их, и не столько в том, чтобы служить предохранительным клапаном
социального протеста, сколько в том, чтобы направлять социальную
энергию на устранение повторного возникновения источников напряжения в
обществе»1.
Иначе говоря, нужна «политика превентивных действий»2, а ее
невозможно проводить ни путем дискуссий (они зачастую не устраняют
трудности, а осложняют и усугубляют их), ни тем более с помощью диктатуры.
Нас, говорит Лассуэлл, на протяжении долгого времени вводили в
заблуждение, терминологически противопоставляя демократию диктатуре и
аристократии. «Наша задача состоит в том, чтобы руководствоваться истиной
относительно условий гармоничных человеческих отношений, и открытие
этой истины есть цель специализированного исследования; это не
монополия народа как народа или правителя как правителя»3.
В этих высказываниях — ключ к пониманию предлагаемой Лассуэл-
лом модели демократического управления обществом. Ни автономно
действующие граждане, ни диктаторы, ни демократически ориентированные
политики не в состоянии самостоятельно добиться гармонизации
общественных отношений и предотвращения социально-политических
конфликтов. На помощь народу и власти должны прийти специалисты в
области политической науки, которые, не претендуя на самостоятельное
принятие политических решений, направят умы государственных деятелей по
нужному руслу4, помогут осуществить социальную терапию за счет, как уже
говорилось, усиления ego и у рядовых представителей общественности, и у
официальных лиц. Это достигается, в частности, за счет рационализации
потока информации, на основе которой выносятся моральные суждения и
принимаются политические решения, а также посредством
распространения просвещения и т.п.
Некоторые высказывания Лассуэлла могут навести на мысль о его
готовности передать бразды политического правления каким-то замкнутым,
отделенным от массы группам. Но это не так, и сам он не раз публично
выражал опасения, что доминирование в обществе закрытых каст,
обладающих мощными властными ресурсами и склонных к осуществлению
насилия, может подорвать основы демократии. Политических экспертов,
помогающих «оздоровить общество», рационализировать властные
отношения, он к такого рода кастам не относил.
1 Lasswell H'. Psychopathology and Politics. P. 197.
2 Lasswell H. Psychopathology and Politics. P. 198.
3 Lasswell H'. Psychopathology and Politics. P. 197.
4 «Политика превентивных действий не зависит от серии изменений в организации
правления. Она зависит от переориентации умов (reorientation in the minds) тех, кто
размышляет о центральных проблемах, стоящих перед обществом...» (Lasswell H.
Psychopathology and Politics. P. 198).
82

Лассуэлл был одним из первых, если не самым первым демократоло-
гом, переосмыслившим предложенное Вильфредо Парето понятие
«элиты», за что подвергся критике со стороны ряда исследователей. Так, Джо-
ванни Сартори, признавая, что «Лассуэллу более, чем кому-либо другому,
термин "элита" обязан своим утверждением в качестве общепринятой
категории, применяемой при обсуждении конструкции, которую мы вслед за
ним стали называть "моделью правящей элиты"»1, тут же замечает:
«Лассуэлл... воспринял у Парето слово, но не понятие. Качественная
коннотация термина "элита" у Лассуэлла исчезает»2. В подтверждение своей точки
зрения Сартори приводит следующее определение элиты, предложенное
Лассуэллом: «Политическая элита есть высший властвующий класс»3.
«Это, — утверждает Сартори, — чисто альтиметрическая (т.е.
количественная, фиксирующая определенную точку на властной вертикали. — Э. Б.)
коннотация. В других случаях элита просто совпадает у него с обладанием
властью»4. В подтверждение справедливости своей оценки Сартори
приводит еще одно высказывание Лассуэлла и Каплана: «...элиты — это те, кто
обладает в группе наибольшей властью»5.
«...Тут налицо, — заключает Сартори, — радикальная трансформация
концепции Парето — трансформация, достоинство которой
нейтрализуется ее недостатком. Достоинство — аналитического свойства, оно
заключается в аналитическом преимуществе, позволяющем отделить альтиме-
трическую характеристику (или де-факто властное охарактеризовывание)
от качественного охарактеризовывания. Недостаток — семантического
свойства: почему [он] говорит "элита", совершенно не имея в виду то, что
значит этот термин, т.е. то, что этот термин передает посредством своей
семантической силы? Более того, если "элита" уже не указывает на
качественные черты (способность, компетентность, талант), то какой термин
мы употребим, когда будут иметься в виду эти характеристики? Таким
образом... семантическое искажение, в свою очередь, порождает, описав круг,
концептуальное искажение»6.
На самом деле не все так просто, как пытается представить Сартори.
И убеждает в этом сам Лассуэлл. «Термин "элита", — пишет он, —
используется в дескриптивной политической науке для обозначения
социальной формации, из которой рекрутируются лидеры. В недемократиях элита
ограничена (is limited). Она может включать небольшое число семей зем-
lSartoriJ. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N.J.), 1987. P. 144.
2SartoriJ. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 144.
3 Lasswell H. Agenda for the Study of Political Elites // Political Decision-Makers. Ed.
by D. Marvick. Glencoe, 1961. P. 66.
4SartoriJ. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 144.
5 Lasswell H. and Kaplan A. Power and Society: A Framework for Political Inquiry. New
Haven, 1950. P. 201.
bSartoriJ. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 144.
83

левладельцев или семей крупных купцов, промышленников и банкиров.
Элита может быть ограничена семьями главных партийных чиновников
или правительственных чиновников или офицеров, состоящих на службе
в вооруженных силах (в том числе в политической полиции)»1. Иную
ситуацию, говорит Л ассуэлл, видим мы в демократическом обществе. Там «за
небольшим исключением каждый взрослый может быть избран [в орган
власти], что позволит ему влиять на процесс принятия решений настолько,
насколько он захочет и насколько удача позволит ему заручиться согласием
сограждан. При таких условиях не существует монополии на власть,
находящейся в руках правящей касты, и все сообщество оказывается той
грядкой, на которой вырастают правители (rulers) и управленцы (governors).
Элита демократии ("правящий класс") — это элита всего общества (society-
wide)»2. И еще: «...Элита демократии включает все уровни сообщества»3.
Как можно видеть из этих (и многих других) высказываний,
качественная коннотация термина «элита» у Лассуэлла не исчезает — она им просто
переосмысливается в свете американского национального опыта и на
основе американского менталитета. Так что когда Сартори гадает, какой
скрытый смысл таит в себе лассуэловский подход и не состоит ли он (один из
вариантов) в том, что Л ассуэлл вменяет ценностное достоинство элиты
всем тем, кто оказался «наверху», он попадает в «яблочко». Для
американца одним из высших достоинств человека является достижение им успеха,
умение выбиться в люди не из какой-то привилегированной группы (там и
выбиваться нечего), а из массы, из низов. Так что уже сам факт, что человек
смог подняться вверх по политической лестнице, есть свидетельство его
таланта, его достоинств. Он элита уже потому, что смог сделать то, чего не
смогли другие. Да и сделать это он смог, по-видимому, потому, что
обладает достоинствами, которые высоко оценили его сограждане.
Именно из элиты рекрутируются демократические лидеры, на плечи
которых ложится решение важнейшей задачи: «...как привести все
сообщество к такому уровню равновесия (equilibrium), который поддерживает
(sustain) демократию... Демократическое равновесие — это равновесие,
при котором человеческая деструктивность, будь то в форме импульса или
практики, находится на низком уровне»4. Л ассуэлл особо подчеркивает, что
демократическое лидерство зависит не столько от специализированной
подготовки немногих, сколько от повышения уровня всей
демократической элиты, которая — он отмечает это снова и снова — рекрутируется из
всего общества5. Но решить свою задачу демократические лидеры смогут
лишь в том случае, если будут поддерживаться обществом. Так что проблема
1 Lasswell Н. Power and Personality. N.Y, 1948. P. 109.
2 Lasswell H. Power and Personality. N. Y, 1948. P. 109.
3 Lasswell H. Power and Personality. N. Y, 1948. P. 146.
4 Lasswell H. Power and Personality. N. Y, 1948. P. 146.
5 Lasswell H. Power and Personality. N. Y, 1948. P. 148.
84

политического лидерства — это еще и проблема постоянного взаимодействия
лидеров с обществом и ответственности перед ним.
Это тем более важно, что демократия, как утверждает Лассуэлл,
зависит от того, находят ли демократические институты и демократическая
политика поддержку со стороны общественного мнения. Данное
обстоятельство представляется ему настолько существенным, что он посвящает
его исследованию специальную работу «Демократия через общественное
мнение». «Демократия, — пишет он, — зависит в осуществлении целей и
средств демократического правления от общественного мнения. Цели
демократии постоянны, но средства должны соответствовать потребностям
и возможностям времени»1. Заметим, что анализ многочисленных
высказываний Лассуэлла, касающихся общественного мнения, дает основание
утверждать, что, истолковывая последнее порой очень широко, он говорил,
по сути дела, не о роли общественного мнения, а о роли общественного
сознания в утверждении демократии. Исследование этой роли и стало
впоследствии одной из задач новой дисциплины — «политической культуры»,
в становление которой «чикагец» Гэбриел Алмонд внес огромный вклад.
Лассуэлл исходит из презумпции, что демократия оказывается прочной
лишь в том случае, если опирается на массовую «демократическую личность»
со своим характером, темпераментом, установками, функциональным типом
и ролями. «Стабильность демократического сообщества зависит, вне
всякого сомнения, от формирования характеров, способных уважать основы
человеческого (basic humanity) во всех людях»2. Он цитирует Уильяма
Пенна: «Если люди хороши, правительство не может быть плохим».
Именно на базе демократической личности формируется гражданин
демократического общества, способный и готовый играть, по крайней
мере, какой-то минимум ролей. «Он будет разделять перспективы
демократической доктрины, которые... включают позитивную идентификацию с
человечеством (и со всеми меньшими группами, чья деятельность
совместима с большим целым); спрос на общество, в котором в рамках
разделяемой власти и уважения все ценности становятся более распространенными
и доступными; ожидания того, что люди могут делать на универсальном и
перманентном уровне то, что они часто делали на более локальном и
временном уровне. Помимо этих доктринальных перспектив граждане будут
поддерживать до известной степени активное и [основанное на]
информированности участие в общественных делах»3.
Произведения Лассуэлла конца 30-х — начала 40-х годов, как и
произведения других «чикагцев» и не только их, проникнуты тревогой за судьбы
демократии в мире. На этом фоне и рождается его широко известная
концепция «гарнизонного государства». Первые подходы к ней были намечены
американским исследователем еще в 1937 году в статье «Японо-китайский
1 Lasswell H. Democracy Through Public Opinion. Menasha, WI, 1941. P. 1.
2 Lasswell H. Power and Personality. N. Y, 1948. P. 150.
3 Lasswell H. Power and Personality. N. Y, 1948. P. 150. Курсив в тексте. — Э. Б.
85

кризис: гарнизонное государство против гражданского государства»1. А
четырьмя годами позднее появляется статья «Гарнизонное государство», где
эта концепция излагается в завершенном виде.
«Гарнизонное государство», о котором он ведет речь, Лассуэлл
характеризует как «развивающий конструкт» («developmental construct»),
представляющий не описание реально существующего феномена, а, если
воспользоваться термином Вебера, своего рода «идеальный тип», призванный
помочь «специалисту выяснить возможную релевантность его
исследования надвигающимся событиям, затрагивающим ценности, которые он
одобряет как гражданин»2.
Лассуэлл ставит своей задачей поиск ответа на вопрос, «не движемся
ли мы к миру "гарнизонных государств" — миру, в котором наиболее
мощной группой в обществе являются специалисты по осуществлению
насилия»3. И приходит к выводу, что «тренд нашего времени» — переход
от общества, в котором ведущая роль принадлежит деловым кругам, к
обществу, в котором властвует солдат. При этом он настойчиво подчеркивает,
что формирование гарнизонного государства не следует считать неизбежным.
Это не более чем возможность, но возможность реальная.
Лассуэлл выделяет также «переходные формы», которые могут
образоваться при движении от гражданского государства к гарнизонному. Это
«государство, управляемое партийным пропагандистским аппаратом, в
котором доминирующей фигурой является пропагандист», и «государство
партийной бюрократии, в котором жизненно важные решения принимают
партийные организаторы»4. Существуют также «смешанные формы, в
которых господство поделено между партийными монополистами и властью
рынка (market power)»5.
Государство, которым управляют «специалисты в области насилия»,
признает Лассуэлл, не является чем-то новым. Историки называют
«военное государство одной из главных форм организованного общества»6. Но
сегодня его возможное становление будет происходить в условиях, когда на
службу властям будет поставлена новая, не существовавшая ранее техника,
1 Lasswell H. Sino-Japanese Crisis: The Garrison State versus the Civilian State // China
Quarterly, XI (1937).
2 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 468.
3 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 455.
4 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 455.
5 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 455.
6 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 457.
86

что существенно расширяет возможности военного государства, а, значит,
вызывает тревогу демократически ориентированного гражданина.
Гарнизонное государство, по сути, не имеет никакого отношения к
демократии. В нем «...инструментальная демократия будет не
востребована, хотя символы мистической "демократии", вне всякого сомнения,
сохранятся. Инструментальная демократия существует там, где власть
(authority) и контроль широко рассредоточены среди граждан государства.
Мистическая "демократия" — это, строго говоря, никакая не демократия,
поскольку ее можно обнаружить там, где власть и контроль максимально
сконцентрированы [в руках немногих], но где, тем не менее, согласно
сложившейся практике, говорят от имени народа в целом. Таким образом,
диктатура может прославлять свою "демократию" и с презрением говорить
о таких "механических средствах", как правление большинства на выборах
или в легислатурах»1.
В гарнизонном государстве соперничающие политические партии
подавляются либо путем легализации монопольного существования одной
политической партии, либо путем ликвидации всех политических партий.
Происходит огосударствление всякой организованной общественной
деятельности (экономической, религиозной, культурной), за исключением
той, которая протекает в рамках тайных обществ.
На смену выборам в органы власти или референдумам по отдельным
вопросам приходят плебисциты, которые в отличие от выборов,
способствующих формированию и выражению общественного мнения,
поощряют «лишь единодушные демонстрации коллективного чувства»2.
Легислатур больше нет, а если допускается существование разного рода
консультативных групп, то они действуют как ассамблеи, т.е. собираются на
короткий период с целью ратификации решений центрального
руководства; причем произносимые при этом речи носят церемониальный
характер. «Таким образом, плебисциты и ассамблеи становятся в военном
государстве частью церемониального процесса»3. Что касается
законотворчества, то оно оказывается в руках «верховного властителя (supreme
authority) и его совета»4.
Поскольку всеобщие выборы в гарнизонном государстве отсутствуют,
то пополнение правящей элиты происходит, как говорит Лассуэлл, «путем
ее самоувековечивания через кооптацию». При этом, как нетрудно дога-
1 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 462.
2 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 461.
3 Lasswell #. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 462.
4 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 462.
87

даться, на главные посты назначаются представители офицерского
корпуса, и вопрос лишь в том, из какой части общества и каким образом
рекрутировать офицеров. Лассуэлл допускает существование разных критериев
отбора в зависимости от ситуации (в условиях кризиса возрастает роль
такого критерия, как способности человека), но считает, что «пристрастие и
повиновение» будут всегда более важными критериями, нежели
«объективность и оригинальность», хотя и не исключает того, что «современное
машинное общество» будет усиливать потребность в последних.
В гарнизонном государстве власти будут стараться — в целях
поддержания желательного для них морального состояния общества — не
допускать слишком большого разрыва в уровне индивидуальных доходов,
отдавая преимущество верхней средней и средней социальным стратам. Его
низшую страту будут составлять, главным образом, неквалифицированные
рабочие, занимающиеся физическим трудом.
Ликвидируется безработица — этот бич государств, в которых ведущая
роль принадлежит деловым кругам. Но эта ликвидация, поясняет Лассуэлл,
оказывается чисто «психологической», вылившись в основном в
«переопределение символов». Появляется институт трудовой повинности,
которая распространится на всех членов общества и уклонение от которой
рассматривается как нарушение военной дисциплины. Принуждение,
включающее принудительный труд, становится мощным инструментом
внутреннего контроля. При этом главным объектом принудительного
труда в тюрьмах и концентрационных лагерях выступают
неквалифицированные рабочие, занятые в сфере физического труда и попадающая под
подозрение контрэлита. «Долг повиноваться, служить государству, трудиться —
вот кардинальные добродетели гарнизонного государства»1.
Особую роль в гарнизонном государстве играет, выступая в качестве
сплачивающей всех членов общества силы, «социализация опасности», т.е.
воспитание всех людей в духе представлений о том, что над ними нависла
смертельная военная угроза, справиться с которой они могут лишь
проявляя солидарность и лояльность по отношению к властям.
Правители гарнизонного государства держат в своих руках не только
политические, но и экономические рычаги, используя те и другие для
манипулирования обществом — в частности, путем ограничения
производства товаров невоенного назначения и нагнетания страха перед войной.
Этот страх используется также для применения насилия и «кровопускания»
(bloodletting), в котором правители видят средство сохранения тех
ценностей, на которых держится гарнизонное государство.
Активно действует пропагандистская машина, манипулирующая
соответствующими символами, роль которых в гарнизонном государстве
весьма велика. А в качестве средства дисциплинирования населения и
преодоления страха солдат перед гибелью на войне (а отчасти и в качестве эрзаца
1 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol.46, No.4 (Jan.,
1941). P. 460.
88

реальных военных действий) гарнизонное государство активно использует
муштру и церемонии — в том числе военные.
Лассуэлл допускает, что благодаря использованию научно-технических
достижений и привлечению на службу государства специалистов (в
частности, физиков и инженеров) «грядущее гарнизонное государство будет
значительно менее ригидным, чем военные государства античности»1.
Однако это не прибавляет симпатий американского демократолога к такому
государству, и он ставит вопрос о необходимости поисков ответа на вопрос
о том, как сохранить по максимуму демократические ценности в
гарнизонном государстве, если его приход станет неизбежным.
Лассуэлл также задается вопросом о том, какие из стран начала 40-х
годов XX века — он называет Японию, Германию, Россию, США, — как
(насильственным или ненасильственным путем) и в каком порядке могли
бы переродиться в гарнизонное государство. И еще вопрос: «с какими
символическими паттернами будет ассоциироваться переход к гарнизонному
государству»2.
Американский исследователь выделяет «четыре важных
идеологических паттерна» (которые он называет также «миро-символическими» —
world-symbol — паттернами). Первый — «национальная демократия
(Британия, Соединенные Штаты)». Второй — «национальная антиплутократия
(также антипролетарии) (Германия, Россия, Япония, Италия)». Третий —
«мир-пролетариат (Россия)». Четвертый — «подлинный мир-пролетариат
(такого государства в настоящее время не существует)»3.
При этом, как отмечает Лассуэлл, в отношении каждого из паттернов
выдвигаются определенные «требования» и с каждым из них связываются
определенные «ожидания». Для первого паттерна — это «универсализация
федерации демократических свободных наций». Для второго —
«универсализация «оси» национальных социалистических держав». Для третьего —
«универсализация Советского Союза, Коммунистический
Интернационал». Что касается требований и ожиданий, связываемых с четвертым
паттерном, то они формулируются так: «новые элиты используют
революционный кризис для ликвидации "русских предателей", всех
"национальных социализмов" и "плутократических демократий"»4.
Из этой схемы вытекает несколько значимых выводов, касающихся
представлений Лассуэлла о состоянии мира и возможных направлениях ми-
1 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol. 46, No. 4 (Jan.,
1941). P. 466.
2 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol. 46, No. 4 (Jan.,
1941). P. 467.
3 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol. 46, No. 4 ( Jan.,
1941). P. 468.
4 Lasswell H. The Garrison State // The American Journal of Sociology. Vol. 46, No. 4 (J an.,
1941). P. 468.
89

рового развития. Во-первых, он, как и Мерриам и ряд других аналитиков, не
отрицает перспективы дальнейшей эволюции демократических государств
по пути объединения их во всемирную демократическую федерацию. Это
вполне гармонирует с представлениями Лассуэлла о том, что равновесие, на
котором зиждется демократия и которое удается установить в национальном
масштабе, может быть достигнуто и «на глобальном уровне», и что
настоящий демократ «отождествляет себя со всем человечеством»1.
Второй важный момент заключается в том, что ни одно из
современных ему государств, включая нацистскую Германию, фашистскую Италию
и социалистический Советский Союз, Лассуэлл не отождествляет с
гарнизонным государством, хотя многие из черт последнего легко было
обнаружить либо в некоторых из названных государств, либо в каждом из них.
Это — свидетельство в пользу американского исследователя, ибо
целостной системы черт, характеризующих предложенную Лассуэлом модель, не
существовало ни в одной из перечисленных стран.
Третий момент касается России, т. е. Советского Союза, который
оказывается в числе «национальных антиплутократий» и одновременно
выступает в самостоятельном качестве. Думается, это не «оговорка» и не
«описка». С одной стороны, Лассуэлл следует сложившейся на Западе
идеологической практике отождествления СССР с нацистской Германией и
фашистской Италией, поскольку все они рассматривались как государства
тоталитарные. Но в отличие от абсолютного большинства своих коллег
Лассуэлл показывает (по крайней мере, в данном тексте), что полного
отождествления Советского Союза с Германией и Италией быть не может: при
сходстве некоторых черт это — разные социальные и политические
общности и у них разная возможная судьба.
Лассуэллу не удалось реализовать всех своих творческих замыслов, и в
частности создать интегральную науку о демократии. Но и то, что он
сделал, представляет собой оригинальный и уникальный вклад в демократо-
логию, которую он трактовал, как и Мерриам, не только как науку о власти,
но и как науку о человеке.
Демократия: планы на будущее
В конце 30-х — начале 40-х годов, когда в мире разразилась и стала
набирать обороты Вторая мировая война, а под ударами военной машины
нацистской Германии и ее союзников один за другим рушились
демократические режимы в Европе, стало ясно, что мир вступает в какую-то новую
эпоху. «Старый мир ушел и не вернется, — констатировал Мерриам в
1941 году. — Мы оказались перед лицом новой эры, которая подвергает
испытаниям (searches) все кредо, все формы, все программы действий,
ничего не предлагая взамен»2.
1 Lasswell Н. Power and Personality. Ν. Y, 1948. P. 108.
2 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr, Mass., 1941. P. XI H.
90

Исход войны был в то время еще совершенно не ясен, поэтому первым
из вопросов, волновавших и представителей академической общины, и
политиков, был вопрос о судьбе демократии в Европе и во всем мире,
включая Америку. «Сможет ли демократия выжить в современном мире или же
она должна будет уступить место другим типам политической
ассоциации?», — спрашивал Мерриам1. И отвечал: «Если брать вопрос в самом
широком плане, то мало сомнений в том, что время от времени в мире
будут возникать демократические формы. Выдержит ли демократия
нынешний шторм, зависит от того, сможет ли она выработать программу и
организацию, приспособленные к потребностям сегодняшнего дня»2. Годом
позднее, в своих лекциях «Что такое демократия?», прочитанных в октябре-
ноябре 1940 года, Мерриам высказывается оптимистичнее: «Мы верим, что
в широкой временной перспективе идеалы демократии, свободы,
равенства, справедливости будут восприняты всем человечеством»3.
В связи с вопросом о перспективах демократии вставал вопрос и о том,
что следовало бы предпринять в самих Соединенных Штатах в ответ на
мировые вызовы нацизма и фашизма и изменения, происшедшие в связи
с войной в самой Америке? С ним был связан еще один вопрос,
исходивший из презумпции конечной победы в войне с нацистской Германией, —
а именно: как должен быть обустроен мир, в котором воцарился бы
прочный демократический порядок?
Эти вопросы оставались для американцев актуальными и после того,
как стало ясно, на чьей стороне будет победа. А первые попытки найти на
них ответы мы находим уже в упоминавшихся выше книгах Чарльза Мер-
риама «Новая демократия и новый деспотизм», «На повестке дня
демократии», «Что такое демократия?»4, в «Демократии через общественное
мнение» Гарольда Лассуэлла5, а также в работах «Не исчезнет с лица земли»
профессора Гарвардского университета Ральфа Перри6, «Современная
демократия» Карла Бекера7, «Демократический манифест» Эмери Ревеша8 и
ряде других.
Наиболее развернутый план действий предлагал Чарлз Мерриам.
Демократии, считал он, следует приспособиться к новым условиям. И
касается это прежде всего государства. «Дни мало ограниченного laissez faire,
1 Merriam Ch. Ε. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 4.
2 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939. P. 4.
г Merriam Ch. E. What Is Democracy? Chicago, 1941. P. 91.
4 Merriam Ch. E. The New Democracy and the New Despotism. N. Y, 1939; On the
Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941; What Is Democracy? Chicago, 1941.
5 Lasswell H. Democracy through Public Opinion. Menasha, WI, 1941.
6 Perry R. B. Shall not Perish from the Earth. N. Y, 1940.
7 Becker C. Modern Democracy. New Haven? 1941.
8 Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y, 1942.
91

дни, когда на правительство смотрели как на необходимое зло, — эти дни
давно прошли, быть может, навсегда»1. Мерриам, правда, оговаривается,
что в условиях быстро изменяющегося мира, трудно с полной
определенностью сказать, какие формы вернутся, а какие — навсегда канули в Лету.
Но он убежден, что «laissez faire и свободная торговля недостаточно сильны,
чтобы организовать грядущие поколения человечества»2 и что Америка
вместе с другими странами вступила в мир, в котором демократическое
государство должно взять на себя ряд организационно-управленческих
функций, отсутствовавших прежде.
Такой подход вполне соответствовал духу «Нового курса» Франклина
Рузвельта, предусматривавшего государственное регулирование
экономических отношений, государственное планирование и т.п.3. Мерриам
отстаивает необходимость «демократического планирования [использования]
национальных ресурсов», к числу которых он относит землю, воду,
минералы, источники энергии, производственные мощности; население;
различного рода ассоциации и организации, в том числе правительственные;
наконец, «наши американские идеалы, цели и общие директивы»4.
Определяя планирование как «организованную попытку использования
социального разума для определения национальной политики», Мерриам
поясняет, что цель планирования — разумное использование национальных
ресурсов с учетом возможных перспектив развития страны. Будучи
сторонником планирования, говорит он, «я вижу возможность адаптации
наших национальных ресурсов к нашим национальным потребностям в
условиях мира, как и в условиях войны, для развития национального
производства (productivity) и повышения стандартов жизни... Это Билль о
правах, соответствующий современным условиям. Это жизнь, свобода и
стремление к счастью в условиях экономики изобилия двадцатого века»5.
Словно оправдываясь перед теми критиками «Нового курса», которые
упрекали сторонников последнего в том, что, ориентируясь на
использование механизмов планирования, они предают дорогие американцам
идеалы свободы, Мерриам утверждает, что плановое начало всегда
присутствовало в национальной традиции. «С самого начала в нашей национальной
жизни можно было наблюдать различные формы планирования»6, уверяет
он. И в качестве примера ссылается на... Конституцию США. «Сама
Конституция была экономико-политическим планом грандиозного масштаба,
который не только очертил демократические рамки правления, но также
1 Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 125.
2 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 109.
3 См.: Мальков В. Л. «Новый курс» в США. Социальные движения и социальная
политика. М., 1973.
4 Merriam Ch. Ε. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 76.
5 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 111.
6 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 77.
92

наметил социальные планы обращения с валютой, тарифами,
коммерческих отношений между штатами и международных отношений»1.
Мерриам — убежденный и последовательный сторонник не только
политической, но и социальной демократии, ориентирующей как на
использование централизованного планирования и государственных рычагов
в регулировании экономики, так и на вмешательство государства в
социальные отношения и проведение им определенной социальной политики.
Характеризуя социальную политику, которую должно проводить
государство, он ставит вопрос чисто по-американски: новая демократия должна
дать «новые гарантии стремления к счастью». Демократическое
правительство должно заботиться об «общем благосостоянии» (common welfare),
способствовать справедливому распределению благ цивилизации между
членами общества.
Мерриам предлагает целую социальную программу, для реализации
которой, как он утверждает, имеются все необходимые материальные
предпосылки. Она не подорвет безопасность Соединенных Штатов, которые
смогут производить одновременно и пушки, и масло, но позволит сгладить
существующую в обществе социальную несправедливость.
«Каждому — равный доступ к минимальной безопасности, равно как
и к достижениям цивилизации.
Каждому — пищу, кров, одежду в соответствии с минимальным
американским стандартом.
Каждому — работу за справедливую плату, если он обращается на
рынок труда, и гарантия против безработицы.
Каждому — гарантия защиты при несчастном случае и болезни.
Каждому — гарантированное образование, соответствующее его
личности и миру, в котором он живет.
Каждому — гарантия защиты по достижении старости.
Каждому — возможность отдыха (recreation) и культурного
времяпрепровождения (cultural activity), соответствующие его времени»2.
Мерриам утверждает, что это реализуемая программа, но она мыслится
им как часть более широкой программы, предусматривающей, в частности,
придание «современной формы» структуре государственной власти.
Последняя должна быть упрощена: это позволило бы ей более динамично
реагировать на требования времени. Одновременно ее следовало бы
напитать новой энергией, дающей возможность более активно решать
встающие перед обществом задачи. Это касается как законодательной, так и
исполнительной власти.
Мерриам полагал, что роль законодательного собрания в системе
органов власти демократического общества не ограничивается выработкой
законов. «Первостепенная роль законодательной ассамблеи заключается в
объединении разума и воли сообщества. С одной стороны, это инструмент
1 Merriam СИ. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 78.
2 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 99.
93

использования социального интеллекта сообщества, а с другой —
формирования и выражения воли сообщества. Эта воля, в свою очередь,
опирается на особые интересы и общие интересы, уравновешивая их.
Законодательный орган — символ этого слияния разума и воли...»1.
Такой подход согласуется с представлением Мерриама о том, что
«общий характер (temper) представительной организации важнее ее
структуры»2; что «рационализация (streamlining) нашей законодательной
демократии касается, прежде всего, не новых законов, а нового
понимания и практик»3 и что сила законодателя — не в проработке деталей
предлагаемого политического курса, а в разработке «общих принципов».
«Законодательные функции, — пишет он, — часто истолковываются
неправильно. Тут дело не в деталях, а в широких принципах. Эти функции
включают в себя:
Фискальное распределение национальных ресурсов в интересах
всеобщего блага (general good).
Формулирование базовых решений и широких директив, касающихся
национальной политики.
Общий надзор над администрацией и разработка путей и средств
обеспечения подотчетности администрации на основе законов.
Организация на высоком уровне демократической полемики, в
результате которой расхождения в принципах и политических решениях могли
бы, безусловно, быть использованы для принятия эффективного
национального решения»4.
Введение Мерриамом пункта о полемике в перечень базовых функций
законодательного органа не случайно. Возражая тем критикам демократии,
которые видят в парламентских дебатах пустую говорильню и бесполезную
трату денег налогоплательщиков, американский демократолог настаивает
на том, что такого рода дискуссии, если они правильно построены,
приносят двойную пользу. Во-первых, они помогают отыскать истину. Во-
вторых, они способствуют достижению согласия в обществе, и это очень
важно, ибо демократия должна строиться не на принуждении, а на
согласии (consent).
Возражает Мерриам и тем, кто критикует деятельность
законодательных органов на том основании, что они испытывают влияние со стороны
различного рода групп давления. Подобная критика, утверждает он, просто
наивна, ибо не найдется таких «человеческих ассоциаций», в которых бы
не существовало давлений и контрдавлений со стороны различных групп и
стоящих за ними интересов. «Именно эти давления со стороны индивидов
и интересов требуют выполнения государством функции обеспечения рав-
1 Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 12.
2 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 12.
^Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 17.
4 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 17.
94

новесия. Если бы все интересы и давления уравновешивались
автоматически, то не было бы никакой надобности в государстве»1. Было ли это
попыткой теоретического оправдания лоббизма? Вопрос открытый. Но то,
что Мерриам внес определенный вклад в упорядочение и юридическое
признание лоббизма как специфического института американской
политической системы, нам представляется очевидным2.
Большую роль в обеспечении оптимального функционирования
демократического государства Мерриам отводит исполнительной власти. «Без
компетентного управления не выживет ни одно правительство»3. Особенно
велика роль умелого административного управления в критических
ситуациях — в частности, в условиях военного времени. Административным
органам должна быть предоставлена необходимая свобода действий.
Чрезмерные ограничения стали бы для «современных типов технического
компетентного администрирования» настоящим «поцелуем смерти»4.
Демократия, утверждает Мерриам, принесла с собой поистине
революционные преобразования в сферу административного управления. В
прежние времена управленцы рекрутировались в основном из
господствующих классов и пеклись прежде всего об их интересах. Демократия
поставила на службу государству, а значит, и обществу все богатство
имеющихся в стране талантов. Несколько перефразируя известную формулу
Авраама Линкольна, Мерриам характеризует демократическое
управление как «управление массы, осуществляемое с точки зрения массы в
общих интересах»5.
Очень важно, считает Мерриам, установить здоровые отношения
между законодательной и исполнительной властями, между президентом
страны и Конгрессом. В противном случае государственный корабль может
сесть на мель. При этом нет необходимости ставить президента в
подчиненное положение по отношению к Конгрессу или Конгресс в
подчиненное положение по отношению к президенту. Что необходимо, так это
широкое обсуждение в широком плане вопросов национальной политики
(финансовых, экономических, кадровых) при меньшем внимании к
деталям и большей концентрации на проблемах общего порядка.
Мерриам признает, что административное управление не всегда
бывает эффективным и может быть сопряжено с неудобствами для отдельных
граждан и групп. Но его конечная цель — обеспечение свободы человека,
развитие личности. «Здоровое администрирование не угрожает нашей
демократии, а помогает ей»6.
1 Merriam СИ. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 23.
2 Об американском лоббизме см.: Зяблюк H.Г. США: лоббизм и политика. М., 1976.
3 Merriam СИ. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 41.
4 Merriam СИ. Ε. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 41.
5 Merriam СИ. Ε. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 33.
6 Merriam СИ. Ε. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 50—51.
95

Свои рассуждения о необходимости приведения системы
государственной власти в соответствие с новыми требованиями времени лидер
чикагской школы завершает на гуманистической ноте: и демократия как таковая,
и конкретные демократические механизмы, утверждает он, имеют одну-
единственную цель — благо человека.
Но демократические государства, поясняет Мерриам, могут
существовать только в демократическом мире. Поэтому перед ними стоят «две
великие цели в сфере мировых отношений (world relationships): I.
Гарантирование существования в мире такого правового (jura0 порядка, при котором
решения принимаются не путем применения насилия, а на основе
справедливости. II. Максимально полное развитие национальных ресурсов всех
наций и максимально полное участие всех народов в [пользовании]
достижениями цивилизации»1. Как поясняет Мерриам, необходимо выстроить
такие международные, или, как он говорит, мировые отношения, которые
были бы основаны не на силе, а на праве. Это не обязательно предполагает
появление всемирного государства (world-state). Нужно только «положить
конец анархии [в отношениях] между государствами и создать порядок,
охватывающий весь мир (world-order)2. Это предполагает общепризнанное
толкование «агрессии» и обеспечение общими силами коллективной
безопасности. В рамках мирового порядка могут существовать суверенные
государства, но их суверенитет не может быть «абсолютным,
неограниченным и неразумным».
Мы не знаем, признается Мерриам, каким окажется грядущий
мировой порядок, основанный на праве. Не исключено, что он будет найден
методом проб и ошибок. Но он должен обеспечить (sic!) общий доступ к
природным богатствам земли; повсеместное и максимально полное
развитие природных и человеческих ресурсов, которые будут доступны для
всех; передовое разделение труда и процесса производства с учетом
наличия соответствующих природных ресурсов, климата и трудовых навыков
населения; широкое распределение продуктов в рамках экономики,
основанной на свободном предпринимательстве; свободное передвижение
граждан; всеобщую (universal) свободу мышления и высказываний, а также
возможность участвовать на условиях равенства в принятии общественных
решений3. В мире, основанном на этих принципах, был бы положен «конец
эксплуатации нации нацией», установлен принцип братства и устранена
такая ситуация, когда значительной части человечества приходится играть
«рабскую роль»4.
Встает естественный вопрос: а как должны быть
институционализированы отношения в грядущем мировом демократическом сообществе (Мер-
1 Merriam Ch. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 51—52.
2 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 53.
3 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 56—57.
4 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 64.
96

риам даже бросает слово «Союз»)? Существующий политический
вокабулярий, жалуется он, не дает возможности точно идентифицировать ту
форму единения, которая может возникнуть. Сам же он называет ее «высшим
федерализмом» (higher federalism), предусматривающим «высшую
кооперацию» наций, направленную на решение общих проблем.
Мерриам соглашается, что до создания такого мира еще далеко. Но
какие-то шаги в этом направлении могут быть предприняты уже теперь (т.е.
в начале 40-х годов XX века). Это касается планирования общей обороны
ряда государств, проявлений политической солидарности, выработки
различных форм общего гражданства, что придало бы «политическую
ценность военным, экономическим и культурным программам, которые уже
существуют или еще только должны начать осуществляться»1. Можно было
бы подумать и о «минимизации трудностей, связанных с существованием
многих национальных валют»2. И сделать это тем легче, что хотя
«мирового гражданства» (citizenship) не существует юридически, оно, как полагает
Мерриам, существует фактически. «В известном смысле сам факт
существования наших общих забот создает общее гражданское население
(citizenry), состоящее из всех свободных людей»3. А свободные люди,
объединившие усилия на базе общих ценностей и стремящиеся к реализации
демократического идеала, способны на многое.
Мерриам был не одинок в своих поисках. Вопрос о том, как утвердить
демократические принципы на международной арене после победы над
нацизмом и выстроить новый демократический мировой порядок,
рассматривался и в опубликованной в 1942 году книге известного
американского публициста и издателя венгерского происхождения Эмери (Имре) Реве-
ша «Демократический манифест», вызвавшей сочувственный отклик
Томаса Манна.
Важно не то, подчеркивал Ревеш, появится ли со временем новая Лига
Наций или какие-то региональные организации или союз англоязычных
государств или мировое правительство. «Важен факт понимания нами того,
что значат принципы демократии в условиях двадцатого века и того, что
на базе этих принципов должен начаться процесс международной
интеграции»4.
Ревеш предлагал разработать международную хартию, воссоздающую
применительно к новым императивам эпохи принципы, провозглашенные
в разное время в Великой хартии вольностей, американской Декларации
независимости, Билле о правах и французской Декларации прав человека
и гражданина. В этой международной хартии, которая выступила бы в
качестве своеобразной международной конституции, должны были бы быть
1 Merriam СИ. Е. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 62.
2 Merriam СИ. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 63.
3 Merriam Ch. E. On the Agenda of Democracy. Cambr., Mass., 1941. P. 57—58.
4Reves E. A Democratic Manifesto. N. Y, 1942. P. 130.
97

сформулированы, считал Ревеш, базовые принципы демократии и
определено их значение в современных условиях.
Во-первых, это «право на свободу». Применительно к сфере
международных отношений это означало бы, что «каждая нация должна быть
свободной и независимой, однако лишь в той мере, в какой использование
этого права не наносит ущерба свободе и независимости других наций»1.
Отсутствие такого ограничения, считал Ревеш, создавало бы условия для
возникновения новых войн.
Во-вторых, это «принцип равенства». Применительно к сфере
международных отношений данный принцип означал бы, что «все нации должны
быть равны перед законом. При той организации мира, которая
существует сегодня, в нем вообще отсутствует какое-либо международное право, а
без такого права "равенство" наций лишено смысла и лишь прокладывает
путь к войнам»2.
В-третьих, это «право на безопасность». Применительно к сфере
международных отношений предлагаемый принцип означал бы, что
«безопасность нации может быть обеспечена лишь посредством ее сотрудничества
со всеми другими нациями, направленного на защиту прав каждой из них»3.
При этом принципы нейтралитета и невмешательства должны быть
объявлены вне закона, поскольку они не способствуют обеспечению базовых
принципов демократии и ведут к возникновению войн.
Четвертый принцип касается суверенитета. «Существование нескольких
сотен суверенных государств, осуществляющих суверенную власть,
находится в полном противоречии с демократической концепцией суверенитета,
который должен установиться в [мировом] сообществе (community)»4,
характеризуемом Ревешом как «всемирная совокупность граждан» (universality of
citizens). Автор «Манифеста» предлагает осуществить разделение властей во
всемирном масштабе, предоставив «[мировому] сообществу абсолютный
суверенитет, а отдельным нациям (individual nations) и отдельным
государствам (individual states) только такую суверенную власть, которая имеет своим
источником всеобщий (universal) суверенитет»5.
Победа, которая, как считал Ревеш уже в момент публикации
«Манифеста» (а это, напомним, 1942 год), непременно будет одержана, «должна
1 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 131. В американской политической
литературе понятие «нация» (nation) имеет несколько значений: оно означает и страну, и
национальную общность, а в ряде случаев и государство как синоним страны. Это нашло
отражение и в нашем политическом лексиконе: United Nations Organisations мы
переводим как Организацию Объединенных Наций.
2 Лт^ £. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 131.
3 Rêves E. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 132
4 Rêves E. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 132.
5 Rêves E. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 132. Под «государствами» Ревеш
понимает «группы индивидов», обладающих (в данный момент) суверенитетом.
98

быть победой этих новых принципов, на основе которых мы сможем
построить новое и лучшее мировое сообщество»1. Но прояснением и
кодификацией этих принципов надо начинать заниматься еще до победы.
Промедление недопустимо, ибо политическая победа должна предшествовать
победе на полях сражений — только в этом случае можно надеяться на то,
что послевоенное мироустройство будет разумным (reasonable).
В работе Ревеша звучат многие из идей, которые были
провозглашены — пусть в более модернизированной форме — позднее, когда США
повели речь о необходимости международной интеграции и ограничении
национально-государственного суверенитета. «Устранение
международного [политического] и экономического партикуляризма — это историческая
необходимость. Результатом этой войны станут ограничение национальных
суверенитетов и начало процесса международной интеграции. Такое
развитие может происходить в двух формах: либо путем достижения
взаимного согласия между независимыми и суверенными нациями, либо путем
принуждения с помощью силы (through forceful imposition)»2.
Поскольку, судя по историческому опыту, весьма вероятно, что
демократизацию мира придется осуществлять принудительным путем, говорит
Ревеш, должен существовать лидер, способный повести за собой мир в
правильном направлении. И выступить в роли такого лидера должны
«англо-американская нации» (Anglo-American nations). Во-первых,
потому, что (важный момент!) «от должной (proper) реорганизации мира
будет зависеть выживание их собственных демократических институтов
и само существование их народов»3. Второе основание для
англоамериканского лидерства в послевоенном мире Ревеш находил в истории.
«...Последние несколько веков доказали, что на современной стадии
человеческой истории англо-американское превосходство означает общий
прогресс всего человечества, тогда как любые попытки доминирования
со стороны других потенциальных мировых лидеров всегда означали
реакцию на демократическую эволюцию»4.
В такой постановке вопроса применительно к Великобритании не было
ничего нового: зависимость положения дел в этой стране от положения дел
в континентальной Европе и за ее пределами признавалась на островах уже
давно. Но тезис о зависимости судьбы американской демократии и самого
существования американского народа не от того, кто победит в войне
(ответ на этот вопрос был для Ревеша очевиден), а от того, как победители
нацизма и фашизма сумеют обустроить мир и что будет происходить в
Европе, т. е. тезис о глобальной взаимозависимости, звучал в 1942 году
неординарно. Впрочем, это, если принять во внимание тезис о безоговорочном
1 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 133.
1 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 134.
3 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 134.
4 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 134-135.
99

англо-американском лидерстве, была неравновеликая и неравноправная
взаимозависимость. Но тем не менее — взаимозависимость.
И еще один момент. Ревеш едва ли не первым сформулировал тезис,
который лишь более полувека спустя был открыто провозглашен Западом
в качестве стратегического принципа внешней политики и реализован на
практике — тезис о принуждении к демократии с помощью силы.
Автор «Демократического манифеста» поясняет, что политическое
единство, за которое он ратует, вовсе не предполагает отрицания
многообразия существующих в мире традиций и культур. Необходимо лишь
добиться того, чтобы имеющиеся между ними различия не приводили к
вооруженным конфликтам, а вечная борьба за место под солнцем протекала в
цивилизованных формах.
Формирование демократического миропорядка Ревеш увязывал с
необходимостью корректировки «нашей существующей ныне системы
отбора (selecting) представителей и правительства»1, которую он считал
неудовлетворительной, поскольку она открывает доступ к власти лицам, не
обладающим необходимыми лидерскими качествами. Следует добиться
того, чтобы люди, направляемые в национальные ассамблеи, «были не
только колоритными личностями, имели влиятельных друзей и обладали
ораторскими способностями, но и чтобы у них имелся определенный
минимум знаний, имеющих отношение к общественным делам и чтобы они
придерживались демократических принципов»2.
Ревеш, по сути, выступал против одного из базовых принципов
демократии — принципа толерантности. Он требовал введения ограничений
для противников демократии на свободу слова, собраний и печати,
полагая, что даже возможные издержки, которые появились бы в этом случае,
не нанесли бы демократии того вреда, который был бы причинен ей в
случае, если бы в существующие демократические институты не были внесены
предлагаемые им ограничительные коррективы.
Обосновывая свою позицию, автор «Демократического манифеста»
требовал отказаться от взгляда на демократию как закрытую ригидную систему.
«Демократия нуждается в постоянном приспособлении (readjustment) [к
изменяющейся обстановке]. Ее институты требуют беспрерывного омоложения»3.
Отсюда и переосмысление самого понятия «демократия», по сути вступающее
в противоречие с выдвинутым им тезисом о необходимости перестройки
системы демократических институтов. «Демократия... не может определяться
какой-то системой институтов — уже существующих или тех, которые
должны быть созданы. Демократия — это атмосфера, единственная атмосфера, в
которой современный человек может жить, процветать и прогрессировать»4.
1 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν .Y, 1942. P. 139.
2 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 139.
3 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. Ρ 143.
4 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y, 1942. P. 143.
100

Ревеш пояснял, что демократический миропорядок, который надо
начинать реформировать, не дожидаясь (победоносного) окончания
войны, — не самоцель. Он должен помочь решить «социальные проблемы,
проблемы производства, распределения и потребления, проблему общего
подъема жизненного стандарта человеческой расы»1.
Автор «Демократического манифеста», по сути, повторял мысль Джона
Дьюи о том, что демократия — живое явление и представление о ней
должно постоянно пересматриваться. Но Дьюи, судя по его высказываниям,
предполагал, что этот пересмотр должен осуществляться в сторону
дальнейшей либерализации демократических прав и свобод. Ревеш задает
предлагаемому им пересмотру обратный вектор: демократия распространяется
исключительно на демократов. И действовать эта норма должна не только
в условиях военного времени (когда писалась книга), но и в рамках
всемирного демократического государства, которое, по замыслу Ревеша, могло бы
появиться после победы над нацизмом и фашизмом.
Такую позицию, преследующую диссидентов и лишающую их
конституционных прав, нельзя оценивать иначе, как антидемократическую
по сути и лишний раз свидетельствующую о том, что демократические
цели могут быть достигнуты только демократическими средствами. Это
подтвердил маккартизм — живое воплощение нетерпимости не только к
инакомыслящим, но и к тем, кто готов был встать на их защиту, а, значит,
и на защиту базовых принципов Конституции Соединенных Штатов
Америки.
Идея формирования мирового демократического государства
получила дальнейшее развитие и конкретизацию в книге Ревеша «Анатомия
мира», увидевшей свет в 1945 году2 и вызвавшей широкий отклик
общественности. Он по-прежнему выступает в роли убежденного противника
института национального суверенитета (как неизбежно чреватого войнами)
и создания всемирной организации, которую называет «всемирным
правительством» (world government), «всеохватывающей всемирной
правительственной организацией» (overall world government organization) и т.п.
Но теперь альтернатива нации-государства выглядит более отчетливо.
Это не Организация Объединенных Наций, которая совершенно не
удовлетворяет Ревеша, поскольку сохраняет за ее членами все права на
суверенитет. Это «федеративное всемирное правительство» (federal world
government), напоминающее Соединенные Штаты Америки. И в условиях,
когда в мире появилось атомное оружие (попытки контроля над
распространением которого, считал Ревеш, будут крайне затруднены), нужно
поторопиться с созданием такой федерации, которая позволит строить
отношения между государствами не на основе двусторонних и
многосторонних договоров (рано или поздно нарушаемых), а на основе всеобщего
права и установить в мире «всемирный правовой порядок» (world-wide legal
1 Rêves Ε. A Democratic Manifesto. Ν. Y., 1942. P. 143.
2 Reves E. The Anatomy of Peace. N. Y, 1945.
101

order)1. «Мы полагаем, — пишет Ревеш, — что единственным путем к
предотвращению будущих мировых войн является регулирование
взаимоотношений между нациями не на основе не имеющих принудительной
силы договорных обязательств, которыми суверенные нации всегда будут
пренебрегать, а на основе принудительного правового порядка,
связывающего все нации, предоставляющего всем соотечественникам (nationals)
равные права на основе установленного закона и налагающего на каждого
равные обязательства»2.
Однако, настаивая на немедленных действиях, Ревеш рекомендует
проявлять осмотрительность и не предпринимать шагов, способных
нанести ущерб делу. Не стоит обращаться к национальным правительствам с
призывами создать всемирную федерацию и спешить с разработкой ее
конституции. Надо брать пример с отцов-основателей. Они сначала
сформулировали ряд фундаментальных принципов, рассматривавшихся ими как
самоочевидные и составляющие основу демократического общества.
Когда эти принципы нашли отклик в сердцах и умах людей, последние
уполномочили своих представителей воплотить их в жизнь и создать механизмы,
обеспечивающие торжество этих принципов на законных основаниях.
Так же надо действовать и теперь. Прежде всего, настаивает Ревеш,
необходимо убедить народы разных стран, «все цивилизованное население
земли» в необходимости отказа от национального суверенитета (ради
обеспечения мира и предотвращения атомной катастрофы) и создания
всемирного федеративного демократического государства. Нужно
сформировать своеобразную новую политическую веру, которая в конце концов
побудила бы людей обратиться к своим правительствам с призывом к
созданию всемирной федерации. А для этого необходимо, действуя через
школу и церковь, используя прессу, радио, кино и другие средства,
организовать широкое движение в поддержку идеи федерации. Взять старт
процесс федерализации сможет лишь после того, как «в двух или более странах
народ ясно выразит свою волю» двигаться в этом направлении. А затем
начнет действовать сила примера и «сила событий».
Примечательно, что, считая добровольное согласие народов
единственным путем к созданию всемирного федеративного государства, Ревеш
по-прежнему проявлял присущее ему отсутствие толерантности и
настаивал на том, чтобы на общественные должности не избирались люди, не
проявляющие себя как искренние сторонники «предотвращения новой
войны путем установления мира на основе закона и [демократического]
правления»3.
В «Анатомии мира» Ревеш неоднократно возвращается к обсуждению
вопроса о возможном отношении Советского Союза («России») к его идее
и ее практическому воплощению. Он не исключает возможности возник-
1 Rêves Ε. The Anatomy of Peace. N. Y, L., 1946 (1945). P. 257.
2 Rêves E. The Anatomy of Peace. N. Y, L., 1946 (1945). P. 256.
3 Rêves E. The Anatomy of Peace. N. Y, L., 1946 (1945). P. 290.
102

новения войны между двумя лагерями1. Но не исключает и того, что
поскольку создание всемирной федерации «позволило бы различным
национальным группам продолжать строить свою религиозную, культурную,
социальную и экономическую жизнь в соответствии с их собственным
выбором, который защитил бы их с помощью силы закона от вмешательства
других в их местные и национальные дела», то Россия не стала бы
«упорствовать в отказе от участия [во всемирном правительстве]2.
Ревеш, называвший себя «перфекционистом», но считавший, что
именно перфекционизм способствует прогрессу, приложил немало усилий
для пропаганды своего проекта, который получил поддержку со стороны
части американской общественности. После выхода «Анатомии мира» в
свет в прессе появилось «Открытое письмо к американскому народу». Его
авторы призывали американских мужчин и женщин прочитать эту книгу,
подумать над ее выводами, обсудить ее с соседями и друзьями — в частном
порядке и публично. «Несколько недель назад (до атомной бомбардировки
Хиросимы, когда появилось первое издание книги. —Э.Б.), —говорилось
в письме, — эти идеи казались важными, но достижимыми, возможно, в
будущем. В условиях новой реальности атомной войны они стали
безотлагательной и насущной необходимостью, иначе цивилизация обречена на
самоубийство». Примечательно, что среди авторов письма мы видим
Альберта Эйнштейна, Томаса Манна, сенатора Фулбрайта, члена Верховного
суда США Робертса и еще свыше полутора десятков видных политиков,
публицистов, общественных деятелей.
Ревеш поясняет, что создание всемирной федерации демократических
государств — не самоцель. Это всего лишь средство, механизм, который
позволит прийти со временем к разрешению стоящих перед народами мира
социальных и экономических проблем и обеспечить всеобщую
безопасность в условиях свободы.
В идее формирования всемирной демократической федерации,
отстаивавшейся Мерриамом, Лассуэллом, Ревешем, Фулбрайтом, Эйнштейном
и их сторонниками, получил новое воплощение старый вильсонианский
призыв сделать мир безопасным для демократии, то есть прежде всего для
Соединенных Штатов Америки, как наиболее полного практического
воплощения демократических порядков. Но теперь, в 40-х годах XX века,
становилась более очевидной значительно возросшая со времен Вильсона
зависимость прочности американской демократии от состояния
демократии за пределами США. Это была «подсказка времени». Но за идеей все-
1 «Если бы между двумя группами суверенных наций, возглавляемых США и СССР
разразилась война, ужасная война, то пусть это была бы, по крайней мере, гражданская
война. Давайте не будем сражаться за базы, территории, престиж, границы. Давайте, по
крайней мере, сражаться за идеал. Конец такой борьбы должен автоматически положить
конец международным войнам и принести победу всемирной федерации» (Rêves Ε. The
Anatomy of Peace. N. Y, L., 1946 (1945). P. 287).
2RevesE. The Anatomy of Peace. N. Y, L., 1946 (1945). P. 291.
103

мирной федерации скрывалась глубокая культурная и интеллектуальная
традиция, уходившая корнями в Европу и, судя по их текстам, не ведомая
ни эмпирически ориентированным «чикагцам», ни другим американцам,
ратовавшим за федерацию, но в силу ложного чувства собственной идейно-
интеллектуальной самодостаточности даже не пытавшимся отыскать ее
идейно-теоретическое обоснование в мировой философской и
политической мысли.
Между тем в уставшем от войн Старом Свете первые планы создания
мировой федерации республик как пути к установлению прочного мира и
решению социальных и экономических проблем появились еще в
XVIII веке. Наиболее яркое воплощение эта идея получила в трактате
Иммануила Канта «К вечному миру», опубликованном в 1795 году.
«...Разум, — писал Кант, — с высоты морально-законодательной власти,
безусловно, осуждает войну как правовую процедуру и, напротив, вменяет в
непосредственный долг мирное состояние, которое, однако, не может быть
ни установлено, ни обеспечено без договора народов между собой.
Поэтому должен существовать особого рода союз, который можно назвать
мирным союзом (foedus pacificum) и который отличался бы от мирного договора
(pactum paris) тем, что последний стремится положить конец лишь одной
войне, тогда как первый — всем войнам и навсегда... Можно показать
осуществимость (объективную реальность) этой идеи федерации, которая
должна охватить постепенно все государства и привести таким путем к
вечному миру»1.
А далее следует высказывание, за которое американцы должны были
бы ухватиться обеими руками как за рациональное обоснование
центральной роли Соединенных Штатов в создании демократической федерации.
Ибо Кант говорит следующее. «Если бы какому-нибудь могучему и
просвещенному народу выпало счастье образовать республику (которая по
своей природе должна тяготеть к вечному миру), то она явилась бы центром
федеративного объединения других государств, которые примкнули бы к
ней, чтобы обеспечить таким образом сообразно идее международного
права свою свободу, и путем многих таких присоединений все шире и шире
раздвигались бы границы союза»2. В этих высказываниях Канта
внимательный читатель обнаружит многое из того, о чем говорили и Мерриам, и
Ревеш, и другие американцы — сторонники федерализма. Но знали ли они
об этих высказываниях великого немецкого мыслителя?
В годы «холодной войны» идея создания всемирной федерации
демократических государств утратила свою актуальность. Однако после ее
окончания в рамках дискуссии о новом мировом демократическом порядке эта
идея возродилась, хотя, естественно, в измененной форме. Теперь
американские демократологи вспомнили и о Канте, и о европейской традиции.
1 Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1994. С. 21. Курсив в
тексте. — Э.Б.
2 Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1994. С. 21.
104

(Обо всем этом речь впереди). Но, судя по их публикациям, забыли... о
собственных предшественниках. А между тем, как теперь становится ясно,
размышления Мерриама, Ревеша и их единомышленников о федеративном
демократическом государстве были важной промежуточной ступенью на
крутой лестнице восхождения к одному из самых романтичных,
утопичных, но и привлекательных идеалов единения всего человечества на
основе принципов свободы, равенства и безопасности.
Глава вторая
ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ В АМЕРИКАНСКОЙ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА
Общие контуры поля исследования
На протяжении всей второй половины XX века заокеанские обществоведы
сохраняли неизменный исследовательский интерес к проблеме
демократии, хотя степень его интенсивности менялась от одного периода к другому,
как менялась и эмоциональная окраска этого интереса. А вызван он был
несколькими причинами.
Главным стимулом обращения американских политологов к проблеме
демократии была потребность отыскать механизмы решения
политических, экономических, социальных вопросов, встававших перед
Соединенными Штатами во второй половине XX века. Развитие американского
капитализма в этот период шло быстрыми темпами, но было отнюдь не
беспроблемным, о чем свидетельствовали сопровождавшие его кризисы и
протестные движения. Как заметил в одной из дискуссий известный
политолог Теодор Дрейпер, «реформы [Франклина] Рузвельта были тем
случаем, когда с помощью демократии спасали капитализм, а не демократию
с помощью капитализма»1. В изменившихся условиях требовалось
усовершенствовать существующую политическую и экономическую систему,
сделать их способными, сохраняя стабильность, оперативно реагировать на
вызовы времени, связанные с дальнейшей массовизацией общества,
построением государства благосостояния, решением расовой проблемы и т.п.,
словом — адаптировать капитализм к условиям позднего индустриального,
а потом и постиндустриального общества. И тут на помощь снова должна
была прийти демократия. Но в иной, обновленной, современной форме.
Ее и требовалось отыскать.
Интерес американцев — как теоретический, так и политико-
практический — к проблеме демократии подогревался и состязанием двух
1 Capitalism, Socialism, and Democracy. A Symposium // "Commentary", 1978, apr. P. 37.
105

мировых социально-политических систем, составлявших основное
содержание начавшейся в конце 40-х годов «холодной войны». Одна из этих
систем («Запад») отождествлялась с демократией, вторая («Восток») — с
тоталитаризмом и авторитаризмом (в социалистической — прежде всего
советской, а позднее и китайской — форме). В этих условиях
демократия как теоретическая и практическая модель политического устройства
общества и образа жизни становилась ходовым товаром в конкурентной
борьбе с социализмом: демократические идеи, ценности, концепции
требовалось как можно шире разрекламировать, доказывая их
непревзойденное качество1.
Была и еще одна причина интереса к проблеме демократии:
осмыслить — по принципу контраста — трагический опыт фашизма и нацизма.
Потребность в таком осмыслении ощущалась за океаном тем более остро,
что многие известные американские политологи (Ханна Арендт, Герберт
Маркузе, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Льюис Козер и десятки
других) принадлежали к числу эмигрантов, лично столкнувшихся в свое время
с тоталитарными режимами (в основном — с нацизмом) и после войны
испытывали острую потребность «рассчитаться» — в идейно-теоретическом
и психологическом планах — со своим недавним трагическим прошлым.
Впрочем, это было не главным. Американцы считали важным извлечь
уроки из опыта европейского и особенно немецкого прошлого и понять, что
необходимо предпринять, чтобы не допустить подобных трагедий в
будущем — и в самой Америке, и за ее пределами. Наконец, через
сопоставление демократии с недемократическими режимами рассчитывали получить
дополнительное представление о «советском тоталитаризме» — в первую
очередь о внутренних, не лежащих на поверхности механизмах его
функционирования.
Так что в американской политической науке2, которая за первые
послевоенные десятилетия упрочила свой международный авторитет и по-
зициии, как и в американской политической мысли в целом, исследование
проблем демократии занимало в рассамтриваемый период одно из главных,
если не самое главное место. Об этом свидетельствуют многие сотни книг
1 Это приводило к тому, что наряду с серьезными теоретическими исследованиями,
предпринимавшимися в академической среде, в стране производилось немало
пропагандистской продукции (в ее изготовлении участвовали профессиональные пропагандисты,
политики, представители академического мира и вездесущих спецслужб), рассчитанной,
прежде всего, на внешнее потребление и зачастую не отличавшейся высоким качеством.
2 Хотя процесс глобализации и интернационализации общественной жизни затронул
общественные и гуманитарные науки, разрушив разделявшие их ранее границы, различия
между национальными традициями — особенно американской и немецкой,
американской и французской, остаются, пусть и менее существенные, чем прежде. Это признают
и современные историки политической мысли, хотя некоторые из них (в частности,
авторы «Энциклопедии демократии») продолжают говорить об «англо-американской
теории демократии».
106

и статей, опубликованных за послевоенные годы профессорами
американских университетов и сотрудниками многочисленных исследовательских
центров. Еще одно тому подтверждение — американские и
международные обзоры состояния политической науки в мире (а правильнее сказать —
на Западе), где фиксируется и положение дел в американской демокра-
тологии1.
Мы не отыщем ни одного крупного американского политического
мыслителя второй половины XX века2, который бы не «отметился» хотя бы
одной-двумя статьями, так или иначе касающимися проблематики
демократии. В то же время были политические теоретики, в том числе
широкого профиля, которые не то чтобы специализировались на исследовании
демократии (имелись и такие), но уделяли ей значительное внимание в
своем творчестве и внесли заметный вклад в демократологию.
Первым среди них должен быть упомянут Йозеф Шумпетер (ему
посвящен отдельный параграф в нашей работе). Его основная книга о
демократии («Капитализм, социализм и демократия») была, как уже говорилось,
впервые опубликована во время Второй мировой войны, однако широкую
известность она обрела лишь в послевоенные годы, а его теория
демократии и по сей день входит в число наиболее влиятельных как в Америке, так
и за ее пределами.
Другая крупная фигура среди исследователей демократии — о нем
тоже отдельный разговор — это Роберт Даль, один из патриархов
современной американской и всей западной политической науки, более
полувека работающий на избранном поприще. Автор десятков книг и статей о
1 См., в частности: A New Handbook of Political Science. Ed. By Robert E. Goodin and
Hans-Dieter Klingemann. Oxford Univ. Press, 1996 (В русском переводе: Политическая
наука: новые направления. М., 1999); The Encyclopedia of Democracy. S. M. Lipset Ed. in chief
Congressional Quarterly Incorporated. Vol. 1-4. Wash. D. C, 1995; Galston W. Political Theory
in the 1980s: Perplexity among Diversity // Finifter A. (ed.). Political Science. The State of the
Discipline П. Wash. (D.C.), APSA, 1993.
2 Надо при этом заметить, что во второй половине XX столетия исследование
проблем демократии не выходило за пределы академического сообщества (университеты,
особенно крупные, входящие в знаменитую Лигу плюща; исследовательские центры типа
Брукингского и Предпринимательского институтов или РЭНД корпорэйшн; фонды
вроде Фонда Карнеги). За все послевоенные годы в США не появилось ни одного крупного
политического деятеля калибра Вудро Вильсона или Роберта Лафоллетта, которые могли
бы с полным на то правом претендовать одновременно и на роль теоретиков демократии.
Правда, в 1978 году известный американский политический и общественный деятель, в
прошлом сенатор и претендент на пост президента США Юджин Маккарти опубликовал
книгу под интригующим названием «Вновь посетив Америку. Спустя 150 лет после
путешествия А. де Токвиля» (М., 1981). (McCarthy Ε. America Revisited. 150 Years after
Tocqueville. N. Y, 1978). Но это были всего лишь публицистические заметки. О
демократии часто говорили и президенты, пребывавшие в Белом доме во второй половине
XX столетия. Но до Вильсона им было далеко.
107

демократии, он опубликовал свой обобщающий труд («Демократия и ее
критики») всего двадцать лет назад, продемонстрировав поразительную
творческую молодость.
Единственная равновеликая ему или даже превосходящая его по
кругозору и влиянию на развитие политической науки фигура — недавно
покинувший (в весьма почтенном возрасте) сей бренный мир Гэбриэл Ал-
монд, без рассмотрения трудов которого (это относится в первую очередь
к его давно уже признанной классической книге — написана вместе с
Сиднеем Вербой — «Гражданская культура») невозможно говорить об
исследовании проблемы демократии в американской политической науке второй
половины XX столетия.
Картина была бы неполной, если бы мы, говоря о Шумпетере, Алмонде
и Дале, не назвали еще одного из патриархов американской демократологии,
пусть и не столь влиятельного, — Сеймура Липсета, опубликовавшего почти
полвека назад своего «Политического человека», а затем и множество других
исследований, принесших ему известность в академических кругах.
Среди представителей старшего поколения заокеанских
исследователей, писавших о демократии, нельзя не выделить также Ханну Арендт,
Збигнева Бжезинского, Иммануэля Валлерстайна, Сидни Вербу, Аарона
Вилдавски, Энтони Даунса, Роналда Инглхарта, Дэвида Истона, Генри
Киссинджера, Арендта Лейпхардта, Чарлза Линдблома, Хуана Линца,
Герберта Маркузе, Люсьена Пая, Роналда Пеннока, Джованни Сартори,
Дэвида Трумэна, Майкла Уолцера, Фридриха Хайека, Луиса Харца, Ноама
Чомского (Чомского), Хэрри Экстайна.
Отдельного упоминания заслуживает недавно скончавшийся Сэмюэль
Хантингтон. Автор полутора десятков книг по самым разным проблемам
политической науки, он заявил о себе в конце минувшего столетия и как
заинтересованный исследователь демократии. За несколько десятилетий
своей научной деятельности Хантингтон показал себя человеком, который
чутко улавливает политические веяния времени и, реагируя в оперативном
порядке на происходящие изменения, одаривает мир очередным
сочинением, посвященным злободневной проблеме. Так появилась наделавшая
много шума книга «Столкновение цивилизаций» — попытка ответить на
вопрос, по какому пути пойдет развитие после-холодно-военного мира. Но
за несколько лет до этого, когда стало очевидным, что мировая
социалистическая система дышит на ладан и все большее число недемократических
стран поглядывает в сторону демократии, Хантингтон подключился к
разработке проблемы так называемого демократического транзита и выпустил
в 1991 году книгу (на ней мы остановимся в дальнейшем) «Третья волна.
Демократизация в конце XX века». А за шестнадцать лет до этого выступил
(вместе с Мишелем Крозье и Йодзи Ватануки) одним из авторов книги
«Кризис демократии», представленной так называемой Трехсторонней
комиссии в качестве доклада.
Но старшее поколение американских демократологов быстро сходит
со сцены, и сегодня большую часть когорты исследователей демократии
составляют представители среднего поколения. Это Эми Гуттман, Лэрри
108

Даймонд, Марк Дойл, Гильермо О'Доннел, Роберт Патнэм, Адам Пшевор-
ский, Брюс Рассетт, Денис Томпсон, Йэн Шапиро, Филипп Шмиттер и
другие. О многих из них также пойдет речь в соответствующих разделах
предлагаемой работы.
Американская демократология второй половины XX века
формировалась на междисциплинарной основе, используя научный инструментарий и
принципы, на которые опиралась не только политическая наука1, но также
политическая философия, политическая социология, экономика и другие
научные дисциплины. Естественно, она несла на себе печать
господствовавших методологических подходов, трижды изменявшихся на протяжении
рассматриваемого периода2.
До 1960 годов доминирующим подходом был бихевиорализм (с его
отчетливо выраженной позитивистской направленностью)3,
ориентировавший на проведение эмпирических исследований и поиск
систематизированных объяснений, основанных на объективном наблюдении;
использование строгих методов сбора и анализа информации; разработку
эмпирически обоснованных и (что не менее важно) эмпирически
ориентированных теорий (в основном — теорий среднего уровня). На смену
ему пришел в качестве доминирующего подход, основывающийся на
теории рационального выбора и ориентируюий на рациональное
моделирование политических процессов и политического поведения при
ограниченных ресурсах и подчас сводивший политику к взаимодействию узко
понятых материальных интересов. К концу XX века он был потеснен так
называемым новым институционализмом. Не будучи в прямом смысле
слова синтезом первых двух подходов, новый институционализм в какой-
то степени объединил и сблизил их, предложив исследовать поведение (с
использованием эмпирических методов) в рамках существующих
институтов и в пределах выявленных возможностей. При этом он не
препятствовал исследовательскому плюрализму и выработке альтернативных
решений и допускал использование разных научных подходов,
методологий и методик.
Все это, как мы увидим, знакомясь с теориями Шумпетера, Даля, Лип-
сета, Даунса, Фишкина и других, нашло отражение в американской демо-
кратологии рассматриваемого периода. В том числе в подходе к
исследованию обозначившихся в ней проблем, которые можно условно разделить на
две группы. Одни проблемы достались «по наследству» от прошлого и были
связаны с вызовами эпохи лишь косвенным образом. Другие представляли
прямой отклик на эти вызовы.
1 О современном понимании политической науки см.: Гудин Р.И., Клингеманн Х.-Д.
Политическая наука как дисциплина// Политическая наука: новые направления. Гл. 1.
2 См.: Easton D. Political Science in the United States. Past and Present // Divided
Knowledge. Ed. by D. Easton, C. Schelling. Newbury Park, London, New Delhi, 1991.
3 Термин «бихевиорализм», используемый в политической науке, не тождественен
термину «бихевиоризм», используемому в психологии.
109

Как и прежде, обсуждались вопросы о сущности демократии, ее
природе, путях становления, функциях, роли в общественном развитии, а в
связи с этим — о народном представительстве, его формах и масштабах и
прежде всего — о соотношении демократии прямой и представительной,
охранительной и развивающей и т.п.
Активно исследовался феномен демократического участия, т. е.
включенности граждан в демократический процесс, чему в Америке всегда
придавали большое значение. При этом одним из самых острых был вопрос о
соотношении индивидуальных и коллективный действий. В сущности, это
был вопрос о роли гражданского общества как института демократии и об
отношениях между гражданским обществом в целом и отдельными его
институтами и государством.
Сохранил актуальность вопрос об отношениях между демократией,
равенством и свободой, который был поставлен еще «отцами-основателями»
и уже больше не выпадал из поля зрения американских
обществоведов, постоянно вопрошавших себя, не грозит ли стране «тирания
большинства».
Оставались в этом поле и вопросы о путях совершенствования
демократических институтов, об отношении между ветвями власти в
демократическом обществе, о демократическом воспитании и формировании
демократической гражданственности и ряд других, обсуждавшихся в первой
половине XX века или даже ранее.
Надо, однако, заметить, что даже традиционные вопросы
рассматривались зачастую в более или менее тесной увязке с новой ситуацией,
сложившейся в стране и мире и порой — под новым углом зрения.
Характерный пример — проблема природы демократии. Хотя некоторые
американские политологи первой половины XX века так или иначе касались
вопроса о связи между демократией и капитализмом, они не пытались
выявить наличие или отсутствие генетической зависимости между ними.
Шумпетер предпринял такую попытку. Больше того, он поставил целью
выявить характер генетических связей как между демократией и
капитализмом, так и между демократией и социализмом. Но решал он эту
проблему в академическом ключе, отвлекаясь от политической конъюнктуры.
В разгар «холодной войны» известный американский общественно-
политический журнал «Комментари» вернулся к этой проблеме, но уже в
откровенно политизированном виде. В апреле 1978 года он провел
симпозиум на тему «Капитализм, социализм и демократия», предложив его
участникам1 ответить на вопрос, согласны ли они с распространившейся в
последние годы, но прежде многими отвергавшейся идеей о существовании
«неотвратимой (inesccapable) связи между капитализмом и демократией».
1 Среди них были Нобелевские лауреаты Кеннет Эрроу и Милтон Фридман, видные
политологи, экономисты, историки, в том числе Сеймур Липсет, Ричард Пайпс, Дэвид
Рисмен, Артур Шлесинджер-мл., Роберт Хейлброннер, Чарлз Линдблом, Сидни Хук,
Ирвинг Кристол, Роберт Нисбет.
110

За такой постановкой вопроса просматривалось явное желание
организаторов симпозиума отвергнуть все претензии социализма на возможность
иметь демократическое «лицо»1 и, напротив, показать наличие
органической, внутренней связи между капитализмом и демократией2.
Наряду с традиционными обсуждались и новые вопросы. Много
внимания уделялось исследованию и идентификации форм демократии, уже
утвердившихся (утверждающихся) в современном западном обществе и за
его пределами или пока еще не сложившихся, но, как считали некоторые
демократологи, востребованных временем. В этом русле складывались
теории полиархии, консоциативной демократии, вертикальной демократии,
партиципаторной демократии и т.п.
Исследовалась зависимость между демократией и культурой. Особое
внимание уделялось вопросам о роли политической культуры в
формировании демократического сознания и демократических институтов и типах
политической культуры, конгруэнтных стабильному демократическому
обществу.
Заметным направлением развития американской демократологии
рассматриваемого периода становится исследование связей между
демократией и экономикой, вылившееся в работы, посвященные экономической
теории демократии, экономической демократии, экономических предпосылок
демократического транзита.
С конца 70-х годов активно обсуждается и сам феномен транзита, т.е.
перехода стран с недемократическими режимами к демократии.
Рассматривались вопросы о предпосылках, условиях и формах транзита, были
предприняты попытки выявить закономерности перехода к демократическим
режимам (что вылилось, в частности, в теорию «волн демократизации»).
1 Справедливости ради надо сказать, что еще в 1848 году о несовместимости демокра-
тиии с социализмом говорил — и говорил предельно жестко — Алексис де Токвиль.
«Демократия, — утверждал он, — расширяет сферу индивидуальной свободы, социализм
ее ограничивает. Демократия утверждает высочайшую ценность каждого человека,
социализм превращает человека в простое средство, в цифру. Демократия и социализм не
имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Но посмотрите, какая
разница: если демократия стремится к равенству в свободе, то социализм — к равенству
в рабстве и принуждении» (Tocqueville A.de. Discours prononcé a assemblée constituante le
12 Septembre 1848 sur la question du droit au travail // Oeuuvres comhpètes d'Alexis de
Tocqueville. [Paris] 1866. Vol. IX. P. 546. Цит. по: Хайек Φ. Дорога к рабству. Пер. с англ. М.,
2005. С. 50). Почти сто лет спустя с этой позицией солидаризировался Фридрих Хайек. В
книге «Дорога рабству» он утверждал, что если капитализм — это система свободной
конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью, то только
такая система и может быть совместима с демократией.
2 Мнения участников симпозиума разделились. Одни дали ответы, на которые
рассчитывали его устроители. Другие отвергли саму идею жесткой детерминации демократии
капиталистическими либо социалистическими отношениями, заявив, что ни о какой
«неотвратимости» не может идти речи.
111

Бурное развитие науки о международных отношениях во второй
половине XX века способствовало дальнейшему развертыванию
исследования таких проблем, как условия и пути становления демократического
мирового порядка, зависимость между внешней и военной политикой государств и
существующим в них демократическим строем (демократия и война) и т.п.
Большое внимание, как и прежде, уделялось исследованию истории
становления и развития демократии в Соединенных Штатах. Но теперь
американцев интересует и история демократии в других странах — и в тех, где
ей удалось устоять в 20-30-е годы, как в Великобритании, и в тех, где она
пала в этот период и где ее пришлось восстанавливать, как в Германии.
Возрастает интерес к исследованию демократии через призму энвайрон-
менталистских, гендерных и расовых проблем. Но можно сказать и по-
другому: энвайронменталистские, тендерные и расовые проблемы
рассматриваются некоторыми их исследователями в тесной увязке с проблемой
демократии.
Многие из демократологических исследований рассматриваемого
периода имеют узкую, если не сказать «точечную» предметную фокусировку.
В центре исследования оказываются конкретные частные аспекты
демократии, к тому же нередко имеющие узкие хронотопические границы (тот или
иной штат, округ, графство или государство на том или ином этапе его
развития). Исследователей интересует функционирование местных, штатных
и федеральных органов власти и управления; электоральный процесс на
всех уровнях (механизмы, эволюция, участие в нем представителей
возрастных, этнических и иных групп); права человека; деятельность и
взаимодействие групп интересов, политических партий и других институтов
гражданского общества; роль оппозиции; социально-политические
движения (женские, энвайронменталистские, молодежные и т.п.); роль прессы
как демократического института; функционирование судебной системы на
всех ее уровнях.
Едва ли не по всем этим вопросам шли острые дебаты и сталкивались
разные позиции, на основе которых, в конце концов, сложилось несколько
общих интерпретаций демократии, получивших отражение в
соответствующих концепциях и теориях. Важную роль в определении направлений и
путей развития американской демократологии второй половины XX века
играла начавшаяся в 50—60-е годы дискуссия по вопросу о сущности
демократии, о демократическом идеале, об отношении между этим идеалом и
его реальным воплощением, о носителях демократической власти.
Эта дискуссия, развернувшаяся между сторонниками так называемой
«классической теории» демократии (созданной усилиями Джона Локка,
Шарля-Луи Монтескье, Жан-Жака Руссо, Томаса Джефферсона, Джона
Стюарта Милля и других мыслителей Нового времени) и ее критиками
(получившими имя «ревизионистов»), представленными Йозефом Шум-
петером, Робертом Далем, Сеймуром Липсетом и их единомышленниками,
отчетливо высветила необходимость адаптации демократического идеала к
новым социальным и политическим условиям. Споры затянулись на долгие
годы и протекали в разных формах. Выходили книги и статьи, авторы ко-
112

торых защищали собственные позиции и выдвигали аргументы против
своих оппонентов. Созывались научные конференции, на которых
сталкивались разные позиции. В числе последних следует выделить конференцию
«Демократия в середине XX века», проведенную в Вашингтонском
университете в мае 1958 года1 и собравшую сильных участников, среди которых
были Луис Харц, Чарлз Линдблом, Роналд Пеннок и другие.
«Ревизионисты» не представляли собой единого лагеря, и их взгляды
на демократию отличались друг от друга. Объединяло их критическое
отношение к «классической теории»2, суть которого можно выразить
примерно следующим образом. В условиях массового, развитого
индустриального общества «классическая теория» демократии не работает. Она исходит
из того, что демос, каков бы ни был его состав, постоянно держит в своих
руках бразды политического правления. Он может править
непосредственно, а может делать это через своих представителей, но последние должны
выражать волю и интересы демоса. При этом главной политической силой
оказывается атомизированный индивид. Это, естественно, предполагает
наличие у него таких качеств, как политическая компетентность,
рациональность, толерантность (без которой невозможно уважение иного
мнения, без чего, в свою очередь, нет демократии), реализм суждений
(отсутствие которого не позволяет принимать взвешенные решения),
инициативность и самостоятельность.
А что, спрашивали «ревизионисты», показывают результаты
эмпирических исследований? И о чем свидетельствовал политический опыт
первой половины XX века и, в частности, опыт Италии и Германии, где
фашисты и нацисты пришли к власти при активной поддержке народа? Не о том
ли, что демос политически некомпетентен, иррационален (падок на мифы
и утопии), нетерпим (не только в политическом, но также в религиозном и
расово-этническом отношениях), безынициативен и не способен к
самостоятельным конструктивным действиям. То есть нуждается в
компетентном, разумном, инициативном «поводыре»...
С другой стороны, продолжали «ревизионисты», опыт тех же
Соединенных Штатов, Великобритании, других западных стран, претендующих
на звание демократических, свидетельствует о том, что такие «поводыри»,
именуемые «народными избранниками» (и действующие зачастую в тесном
контакте с представителями бизнеса и государственных органов), давно
уже держат в своих руках реальную политическую власть и, будучи, как
1 Позднее материалы этой конференции были изданы (в доработанном виде)
отдельной книгой. См.: Democracy in the Mid-Century: Problems and Prospects. St. Louis, MO,
1960. В 1962 году книга была переиздана под названием «Демократия сегодня. Проблемы
и перспективы» (Democracy Today. Problems and Persoectives. Ed. by William N. Chambers
and Robert H. Salisbury. N. Y, 1962).
2 To, что «ревизионисты» называли «классической теорией», тоже не было чем-то
единым. Это была группа разных теорий, объединенных общими чертами, которые и
стали объектом критики.
ИЗ

правило, профессиональными политиками, представляющими
определенные политические партии, отправляют властные функции гораздо лучше,
чем это сделал бы «человек с улицы».
Таким образом, обнаруживалась скандальная ситуация: выяснялось,
что в «демократических» странах начала второй половины XX века,
включая США, никакой демократии как власти демоса, о которой говорили
«классические теории», на самом деле не существует. Что оставалось делать
в сложившейся ситуации? Одно из двух: либо констатировать смерть
демократии как таковой, ее несовместимость с условиями времени и
существование в Америке и Европе каких угодно, но только не демократических,
или — в лучшем случае — полудемократических режимов; либо призвать
к изменению ситуации и созданию условий, позволяющих демосу обрести
необходимые для властвования качества, а в конечном итоге и саму власть.
Впрочем, был еще и третий путь. По нему и пошли «ревизионисты» во
главе с Шумпетером.
Автор «Капитализма, социализма и демократии» не верил в демос. Но
он не хотел, да и не мог публично хоронить «демократию». Напротив, он
хотел ее «спасти»! И он сделал это путем редукции содержания демократии
до практиковавшейся в Америке и ряде других западных стран процедуры
(метода) конкурентного избрания «компетентных лидеров» и признания этой
процедуры сутью и основным содержанием демократии1.
Как писал в 1991 году Сэмюэль Хантингтон, принявший на
вооружение «ревизионистскую» теорию, «в своем новаторском исследовании
"Капитализм, социализм и демократия" Шумпетер вскрыл недостатки
"классической теории демократии", определявшей последнюю в таких
выражениях, как "воля народа" (источник [власти]) и "общее благо" (цель
[власти]). Успешно развенчав подобный подход, он выдвинул "другую
теорию демократии". "Демократический метод, — писал он, — это такое
институциональное устройство для принятия политических решений, при
котором отдельные индивиды обретают власть принимать решения в
результате конкурентной борьбы за голоса людей"»2.
«Ревизионисты» обвиняли классиков» в том, что те не делают
необходимых различий между нормативными спекуляциями и научными
эмпирическими исследованиями, то есть, проще говоря, между идеалом и
реальностью, и судят о наличии или отсутствии демократии по степени
соответствия реального положения вещей умозрительному идеалу,
сформулированному классической теорией. Отсюда и призывы как можно
скорее расстаться с последним.
1 Почти двадцать лет спустя этот трюк (не укрывшийся, конечно, от глаз
проницательных критиков) повторил Гэбриэл Алмонд: давайте, сказал он, считать политической
культурой, адекватной демократическому обществу, так называемую смешанную (он ее
называет также «гражданской») политическую культуру, существующую в Соединенных
Штатах Америки и ряде других демократических стран.
2Хантингтон С. Третья волна. С. 16.
114

Одним из первых, кто выступил с таким призывом (на упомянутой
выше Вашингтонской конференции), был крупный историк Луис Харц,
автор известной в научных кругах книги «Либеральная традиция в
Америке». Пессимистические оценки реального состояния демократии,
говорил он в своем докладе «Демократия: образ и реальность», вызваны
тем, что «мы отождествляем [демократическую] систему с теорией, как
если бы мы действительно жили старым джефферсоновским образом
демократии, который мы лелеем, и потому когда мы сталкиваемся с
практикой, приводящей демократию в действие, то с ужасом обнаруживаем,
что демократия рушится»1. Но это, успокаивал Харц, обманчивое чувство,
фиксирующее не кризис демократии, а состояние нашего сознания.
«...Внутренний "кризис демократии"... — скорее агония разума, нежели
реального мира»2.
О том, что классический образ демократии — «индивидуалистический,
эгалитаристский образ прямого народного контроля на основе
рационального соглашения и действия»3, уже не соответствует реальности, говорили
в своих выступлениях и другие участники Вашингтонской конференции.
Признавая, что классические теории демократии были мощным оружием
в борьбе против феодализма и монархии, они сходились в том, что
«демократия, фактически существующая в массовых обществах, не может
выполнить обещаний, содержавшихся в прежнем образе [демократии]»4.
Поэтому требуется создать «новый образ» демократического общества,
отвечающий реальностям новой эпохи. Это тем более важно, настаивали
участники конференции, в условиях борьбы «против мирового
коммунизма с его революционным élan и утопическими обещаниями»^.
«Ревизионисты» полагали, что современная теория демократии должна
являть собой систему эмпирически верифицируемых пропозиций,
имеющих целью предсказание поведения операционально определяемых
переменных и быть свободна от ценностных суждений. Это была типично би-
хевиоралистская позиция, чего «ревизионисты», собственно, и не
скрывали и что отражало дух времени.
1 Hartz L. Democracy: Image and Reality// Democracy in the Mid-Century: Problems and
Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 13.
2 Hartz L. Democracy: Image and Reality// Democracy in the Mid-Century: Problems and
Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 13. По-видимому, эти идеи лежали и в основе курса
«Демократия и ее критики», который, как сообщает Роберт Даль, Харц читал в Гарвардском
университете.
3 Chambers W. and Salisbury R. The Democratic Issue: Values and Structures // Democracy
in the Mid-Century: Problemsand Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 2.
4 Chambers W. and Salisbury R. The Democratic Issue: Values and Structures // Democracy
in the Mid-Century: Problemsand Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 2—3.
5Chambers W. and Salisbury R. The Democratic Issue: Values and Structures// Democracy
in the Mid-Century: Problemsand Prospects. St. Louis, MO, 1960. P. 2—3.
115

Как и следовало ожидать, «ревизионисты» попали под огонь
критики — причем сразу с двух сторон: со стороны приверженцев «классической
теории демократии» (они не переводились в Америке никогда) и со
стороны сторонников так называемой партиципаторной демократии,
ратовавшей, о чем свидетельствует ее название, за активное и широкое участие
граждан в политико-властном процессе. «Ревизионистов» упрекали — и не
без оснований — в редукции демократического процесса до
верифицируемых переменных, которая уничтожала демократический идеал как таковой,
а значит, устраняла и горизонт развития демократии; пессимистическом и
статичном взгляде на человеческую природу; необоснованном
отождествлении демократии с одним — а именно процедурным — ее элементом,
презрительном отношении к основной массе граждан и т.п.
Но были и чисто политические — и тоже не лишенные оснований —
упреки. Критики «ревизионистов», конечно же, разглядели трюк (мы
говорили о нем выше), с помощью которого те спасали существующий строй,
отождествляя демократию со сложившейся в Соединенных Штатах
системой политических отношений. А поскольку, по мнению этих критиков,
реальная власть в Америке находится в руках элиты, то «ревизионистские»
концепции демократии квалифицировалась одновременно и как апология
демократии для элиты. Апология скрытая, ибо в отличие от некоторых
стран Европы, где еще в первой половине XX века проповедовались (и
принимались частью общества) откровенно элитистские теории власти (Мо-
ска, Парето, Михельс, Ортега-и-Гассет), открыто пропагандировать власть
элиты (пусть и элиты «из народа») в Америке было труднее, хотя и в США,
как увидим далее, имелись свои элитисты.
Если верить Хантингтону, дебаты между «ревизионистами» и их
критиками «к 1970-м гг. ... закончились и Шумпетер победил. Теоретики все
чаще стали проводить различие между рационалистическими,
утопическими и идеалистическими определениями демократии, с одной стороны, и
эмпирическими, дескриптивными, институциональными,
процедурными—с другой, приходя к выводу, что лишь второй тип определений
обеспечивает аналитическую точность и эмпирическую референтность,
делающие понятие пригодным к использованию. Широкие дискуссии о
нормативной теории резко сократились, по крайней мере, в американских
научных кругах, и на смену им пришли попытки понять природу
демократических институтов, механизм их функционирования, причины их
расцвета и гибели. Стало превалировать стремление к тому, чтобы в слове
"демократия" было меньше лозунговости и больше здравого смысла»1.
Хантигтон прав лишь отчасти. За тридцать лет, минувших с тех пор, как
знаменитый австроамериканец обнародовал свою теорию, ряды тех — в
них оказался и сам автор «Третьей волны»2, — кто стал ориентироваться на
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 16—17.
2 «Следуя традиции Шумпетера, в настоящем исследовании, — писал Хантингтон в
1991 году, — политическая система какого-либо государства в XX в. определяется как
116

предложенную Шумпетером методологию исследования феномена
демократии, расширились. Однако разногласия между спорящими сторонами,
как и сами стороны, остались, что достаточно отчетливо прослеживалось в
демократологической литературе. Как констатировал — не без сарказма —
Пэтрик Нил в своей обзорной статье, и в 80-х, и в начале 90-х годов
«демократическая теория продолжала колебаться между тем, что Джон Данн
называет "унылым идеологическим" голосом позднейшей версии
ревизионистской теории, и "тупым утопическим" голосом позднейшей версии
партиципаторной теории»1.
При этом важно иметь в виду, что отмеченные «колебания»
происходили на фоне кризиса, охватившего американскую (но не только
американскую) демократию в конце 60-х — начале 70-х годов и продолжавшегося,
пусть и с меньшей остротой, в 80-е годы. «Переживает ли демократия
кризис? Этот вопрос все более настоятельно ставят некоторые ведущие
государственные деятели Запада, журналисты, ученые и даже — если верить
результатам опросов общественного мнения — общественность. В
некоторых отношениях нынешние настроения напоминают настроения начала
20-х, когда широкую популярность обрели представления Освальда
Шпенглера о "закате Запада"»2. Такими словами открывается предисловие
директора Трехсторонней комиссии Збигнева Бжезинского к
представленному в 1975 году этой комиссией докладу, название которого говорит само за
себя: «Кризис демократии».
Хантингтон, представлявший в подготовившем этот доклад
интернациональном авторском коллективе Соединенные Штаты и описывавший
ситуацию, сложившуюся, по его представлению, в этой стране, связывает
поразивший ее кризис с «перегрузкой» государства, необдуманно
взвалившего на свои плечи чрезмерные социальные обязательства и открывшего
слишком много каналов для участия граждан в демократическом процессе.
«Чрезмерная демократия», проявлявшаяся в стремлении государства
удовлетворять все возраставшие притязания многочисленных групп
интересов, а претендентов на выборные должности — откликаться на
неумеренные требования электората, раздавать налево и направо невыполнимые
демократическая в той мере, в какой лица, наделенные высшей властью принимать
коллективные решения, отбираются путем честных, беспристрастных, периодических
выборов, в ходе которых кандидаты свободно соревнуются за голоса избирателей, а
голосовать имеет право практически все взрослое население. Определенное таким образом
понятие демократии включает два аспекта — соревновательность и участие, — которые
Роберт Даль считал жизненно важными для своей реалистической демократии или по-
лиархии» (Хантингтон С. Третья волна. С. 17).
1 Neal P. Theory, Postwar Anglo-American //The Encyclopedia of Democracy. S. M. Lipset
Ed. in chief. P. 1252.
2 Brzezinsky Z. Introductory Note // Crosier M., Huntington S., Watanuki J. The Crisis of
Democracy. Report on the Governability of Democracies to the Trilateral Comission. Ν., Y.,
1975. P. I.
117

обещания и пытаться придать им силу закона, писал Хантингтон,
парадоксальным образом привело к дестабилизации и дисфункции
демократических механизмов социально-политического управления со всеми
неблагоприятными для общества последствиями1.
Хантингтон (консультантами которого при подготовке доклада были
Збигнев Бжезинский, Сеймур Липсет, Артур Шлесинджер-мл.) выражал не
только собственную точку зрения. О «расстройстве демократических
механизмов», вызванном их «перегрузкой», писали и другие авторы — в
частности, лауреат Нобелевской премии по экономике Дж. Бьюкенен и
экономист Р. Вагнер, авторы книги «Демократия в дефиците: политическое
наследие лорда Кейнса»2. Рекомендации же, которые делали сторонники этой
позиции, сводились в основном к необходимости ограничения демократии
и желательности прихода к власти сильного политического руководства,
способного сказать «нет» чрезмерно активным группам давления.
Хантингтон полагал, что в сложившейся ситуации — ситуации «избыточности
демократии», напоминавшей ему картину, сложившуюся в Америке в период
правления Эндрю Джексона — необходимо проявление «большей
умеренности в демократии»3.
Такого рода настроения и стимулируемые ими концепции появились в
Америке конца 60-х — начала 70-х гг. не случайно. То была реакция — в
основном со стороны консервативных сил — на противоречивый и для
какой-то части населения болезненный процесс осуществления
государством реформаторских программ, ориентированных на дальнейшее
построение государства благосостояния и создание так называемого
Великого общества (Great Society), включавшего «войну с бедностью», развитие
образования, совершенствование социальной политики и социального
законодательства. Особо следует отметить предпринятые администрацией
Л. Джонсона шаги в направлении демократизации политической системы
1 По утверждению Хантингтона, «1960-е годы стали свидетелями драматического
обновления демократического духа в Америке. Доминирующие тенденции того
десятилетия проявлялись в вызове, брошенном авторитету сложившихся политических,
социальных и экономических институтов, усилении народного участия в деятельности этих
институтов и контроля над ними, в реакции против концентрации власти в руках
исполнительных органов федерального правительства и за передачу ее в руки Конгресса, а
также штатных и местных правительств, в новом проявлении приверженности идее
равенства в отношении части интеллектуалов и элитных групп, в возникновении групп,
лоббирующих «общественный интерес», в усилении озабоченности правами меньшинств
и женщин и создании для них возможности участия в политической и экономической
[деятельности], в резкой критике тех, кто обладал или, как считали, обладал чрезмерным
богатством» (Crosier M., Huntington S., Watanuki J. The Crisis of Democracy. Report on the
Governability of Democracies to the Trilateral Comission. N., Y, 1975. P. 59—50).
2 См.: Buchanan J. M.y Wagner R. Democracy in Deficit, N. Y, 1977.
3 Crosier M., Huntington S., Watanuki J. The Crisis of Democracy. Report on the
Governability of Democracies to the Trilateral Comission. N., Y, 1975. P. 113.
118

(принятие в 1964 году Закона о гражданских правах — Civil Rights Act, а в
1965 году Закона об избирательных правах — Voting Rights Act, отменившие
дискриминационные ограничения в отношении афроамериканцев и других
расовых и этнических групп).
Но то были и годы крайне непопулярной в американском обществе
войны США во Вьетнаме; роста в стране антивоенного движения;
массовых выступлений «новых левых», студенческой молодежи, участников
движения за гражданские права (в ответ на которые и были приняты
вышеупомянутые Акты). Не удивительно, что представление о кризисе
американской демократии, вызванном «перегрузкой» государства, дополнялось
представлением — оно разделялось политиками и политологами
преимущественно левой ориентации — о кризисе демократии, вызванном
неспособностью государства, действующего в интересах копоративного
капитала и элит, проводить политику, позволяющую обеспечить удовлетворение
возрастающих материальных потребностей масс; полноценное участие
граждан в политическом процессе; защиту их гражданских и политических
прав и свобод. А поскольку в результате описанного выше кризиса
Американское государство теряло авторитет в глазах граждан и все меньше
воспринималось ими как подлинно демократическое, этот кризис был
идентифицирован1 как «кризис легитимности»2.
В докладе «Текущие вызовы, брошенные демократии в Соединенных
Штатах», с которым он выступил на международной конференции
«Демократия в кризисе», проведенной в марте 1970 года в университете Нотр-Дам,
американский политолог Гленн Тиндер обозначил пять таких вызовов.
Первый вызов — экономическая ситуация, сложившаяся в стране и
«ослабляющая американскую демократию». Характерные черты этой
ситуации — имущественная поляризация, хроническая нищета значительной
части населения, безработица, инфляция, несправедливое
налогообложение и т.п.
Второй вызов — «расовая ситуация», характерными чертами которой
являются «устойчивая дискриминация большого сегмента населения»,
затрудняющая социальные коммуникации и готовность идти на компромисс,
без чего невозможна демократия.
Третий вызов — война во Вьетнаме. Война «подрывает верность нации
либеральным и демократическим канонам порядка» даже в том случае,
когда не вызывает в обществе дискуссий, длится короткое время и
завершается победой. Когда же война задевает интересы больших групп
населения, продолжается много лет и не ведет к конечной победе, то в этом случае
она несет с собой серьезную угрозу «демократическому порядку».
1 См., в частности: O'Connor J. The Fiscal Crisis of the State. N. Y, 1973.
2 Считается, что на идентификацию поразившего Американское государство
кризиса как «кризиса легитимности» большое влияние оказали работы Юргена Хабермаса
«Проблема легитимации в условиях позднего капитализма» (1973) и «Кризис
легитимации» (1976).
119

Четвертый вызов — отчуждение людей друг от друга и от реальности,
порожденное «городской дезинтеграцией», ухудшением естественной
среды обитания, низким уровнем масс медиа, разрушает устойчивые и
удовлетворительные социальные отношения и в итоге несет угрозу
существующему политическому порядку
Пятый вызов — политический вызов, проявляющийся в иммобиль-
ности правительства, недовольстве народа его политикой и сомнениях
граждан в том, что оно сможет справиться с перечисленными выше
вызовами1.
Американские исследователи обращают внимание на логическую связь
между противоборствующими концепциями демократии и едва ли не
взаимоисключающими представлениями о кризисе, охватившем американское
общество. «Контраст между взглядами на описываемый кризис демократии
как кризис перегрузки и кризис легитимации напоминает контраст между
теоретиками демократии, стоящими на позициях ревизионизма и парти-
ципизма. Как и ревизионисты, теоретики, говорящие о перегрузке,
испытывают страх перед большим участием масс в политике и рассматривают
его как дестабилизирующую силу, угрожающую эффективному
формированию политики и администрированию. Подобно [сторонникам] партици-
паторной теории демократии [сторонники представления] о кризисе
легитимации рассматривают демократию как потрясенную и подавленную
властью экономических элит и стремятся к устранению этой власти путем
демократизации общества и политизации граждан. Каждая сторона
стремится к тому, чего опасается другая»2.
Крах социализма в странах Восточной Европы, а потом и в Советском
Союзе, их стремление встать на демократический путь изменили ситуацию
в мире и повысили авторитет демократической идеи, что оказало влияние
и на Америку. Но об этом — отдельный разговор. Пока же следует
констатировать, что на протяжении большей части второй половины XXвека мэйн-
стрим американской демократологии составляли три группы концепций:
«классическая», «ревизионистская» и «партиципаторная». И при
внимательном взгляде нельзя не увидеть в них современное воплощение двух
традиций в интерпретации демократии, изначально сложившихся в
американском обществе — джефферсоновской и мэдисоновской. Конечно, сегодня
никто не помышляет об аграрной Америке. Но идея включения — в той
или иной форме — простого человека в демократический процесс
продолжает жить. Как продолжает жить идея передачи властных полномочий
в руки компетентных, энергичных профессионалов, управляющих от
имени народа, но при этом фактически стоящих над народом и вне народа.
1 Tinder G. Current Challenges to Democracy in the United States // Democracy in Crisis.
New Challenges to Constitutional Democracy in the Atlantic Area. Ed. by Goerner E. A. Notre
Dame, London, 1971. P. 65-66.
2 Neal P. Theory , Postwar Anglo-American // The Encyclopedia of Democracy. S. M.
Lipset Ed. in chief. P. 1252.
120

Теория конкурентного лидерства, или демократия как власть немногих
Крупнейшим, хотя и не самым плодовитым теоретиком-«ревизионистом»,
оставившим заметный след в американской и мировой демократологии,
был Йозеф Шумпетер (1883—1950). Выдающийся экономист, автор таких
широко известных среди специалистов трудов, как «Теория
экономического развития», «История экономического анализа», «Деловые циклы:
теоретический, исторический и статистический анализ капиталистического
процесса» и других, Шумпетер был вместе с тем и весьма серьезным
исследователем социально-политических процессов. Свидетельством тому такие
его работы, как «Империализм и социальные классы» и особенно
«Капитализм, социализм и демократия» — книга, входящая в число классических
произведений политической науки XX века.
Именно в рамках этого труда, опубликованного впервые в 1942 году, но
получившего широкую известность и влияние в послевоенные годы,
австро-американский (в США он переехал в 1932 году) ученый
развертывает свою теорию демократии. Ее называют по-разному:
«соревновательной (competitive) теорией демократии», или «теорией соревнующихся
лидеров»; «процедуральнои», или «процедурной» теорией, поскольку
демократия сводится к электоральной процедуре. Сам Шумпетер называет
созданную им теоретическую конструкцию «другой теорией
демократии»1.
Любопытно, что эта теория явилась на свет, по собственному
признанию ее автора, как побочный продукт поиска ответа на мучивший
исследователя вопрос о характере «взаимоотношений между собственно
социализмом и демократией, т.е. таких отношений, которые, независимо от чьих бы
то ни было желаний и лозунгов момента, складываются между
социалистическим строем... и modus operandi [способом действия — лат.]
демократического правления. А для того, чтобы решить эту проблему, мы должны,
прежде всего, исследовать, в чем же состоит сущность демократии»2.
Надо сразу оговориться, что Шумпетер не был ни социалистом, ни
апологетом социализма, хотя и полагал, что будущее именно за этим
общественным строем3. Но он принадлежал к той плеяде крупных европейских
(а значит, европейски образованных и сохранявших европейскую
теоретико-методологическую «закваску») обществоведов-эмигрантов
(среди них были Г. Маркузе, М. Хоркхаймер, Э. Фромм), которые, по-разному
относясь к социализму, в том числе марксистскому, понимали его
значимость и уделяли ему большее или меньшее внимание, что в итоге
обогащало теоретико-методологическую палитру заокеанских обществоведов.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. Пер. с англ. М., 1995. С. 354.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С.311. Курсив мой. — Э.Б.
3 Большой интерес с этой точки зрения представляет его лекция «Движение к
социализму», с которой он выступил в Нью-Йорке перед членами Американской
Экономической Ассоциации 30 декабря 1949 г.
121

К конкретным выводам — они не лишены интереса и сегодня — о
характере взаимосвязи между социализмом и демократией, сделанным
автором рассматриваемой теории, мы вернемся в конце параграфа. А теперь
посмотрим, как он истолковывает сам феномен демократии, в чем видит
его специфику, как представляет себе предпосылки ее появления на свет и
функционирования и т.д.
Шумпетер отвергает как ошибочное широко распространенное (в том
числе в современном российском обществе) отождествление демократии с
совокупностью таких ценностей, как свобода, равенство, справедливость
и т.п., а значит, и представление о ней как о самоцели. Демократия «не
способна быть целью сама по себе, безотносительно к тем решениям,
которые будут приниматься в конкретных обстоятельствах при ее посредстве.
Это положение должно быть отправным пунктом любой попытки дать ее
точное определение»1. Демократию, развивает свою мысль Шумпетер, не
следует отождествлять с жизненными идеалами. «...Если мы соглашаемся
с тем, что безусловная приверженность демократии может означать лишь
безусловную приверженность определенным интересам и идеалам,
которым, как ожидается, она служит, то из этого вытекает, что хотя демократия,
возможно, и не является абсолютным идеалом в полном смысле этого
слова, но заменяет, замещает его в силу того факта, что она с необходимостью
всегда и везде служит определенным интересам или идеалам, за которые
мы готовы бороться и ради которых, безусловно, готовы умереть.
Очевидно, что это не так»2.
Охлаждая горячие головы демократов-идеалистов, автор
рассматриваемой концепции напоминает, что «общества, которые многие из нас с
готовностью признали бы демократическими, жгли еретиков у позорного
столба (этим отличалась, например, Женева во времена Кальвина) или
преследовали их способами, отвратительными исходя из наших
современных моральных стандартов (хорошим примером тому может служить
колониальный Массачусетс)»3. «В особенности неверно, — замечает
Шумпетер, — что демократия всегда, при любых обстоятельствах будет защищать
свободу совести лучше, чем автократия»4. Мало того, «религиозный
фанатизм, например, представляется нам вполне совместимым с существовани-
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 321.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 231—232.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 318—319.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 322. «Об этом, в
частности, — поясняет автор свою мысль, — свидетельствует наиболее известный из всех
судебных процессов, когда-либо происходивших на земле. С точки зрения евреев, Пилат,
несомненно, был представителем римской автократии. Тем не менее именно он пытался
оказать покровительство свободе. Однако в конце концов ему пришлось "умыть руки",
уступив разнузданной демократии» (Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия.
С. 322).
122

ем демократии, как бы мы ни определяли последнюю»1. Выясняется также,
что «отношения между демократией и свободой на деле являются более
сложными, чем мы привыкли считать»2. Есть и еще ряд моментов, дающих
основание для вывода, что построение в стране демократического
общества — отнюдь не решение всех ее проблем. Словом, демократия —не рай,
не панацея. А что же это такое?
«Демократия, — отвечает Шумпетер, — это всего лишь метод, так
сказать, определеный тип институционального устройства для достижения
законодательных и административных политических решений»3. «Как и
всякий другой метод, не больше и не меньше, демократия всегда нацелена
на достижение соответствующих результатов и обеспечивает определенные
интересы и идеалы»4.
Шумпетер подчеркивает, и делает это не единожды, что демократия
есть политический метод. Под этим подразумевается «такой метод, который
используется для принятия решений на государственном уровне. Он
характеризуется указанием на то, кем и как принимаются соответствующие
политические решения»5. Вся разница между существующими доктринами
демократии проистекает из неодинакового понимания и толкования
метода принятия решений и прежде всего из неодинакового ответа на вопрос:
кто принимает политические решения, а проще говоря — кто правит
государством?
Свою теорию демократии, которую он именует «другой теорией»,
австро-американский ученый строит, отталкиваясь от критики
«классической доктрины демократии» — той самой доктрины, которую обычно
называют теорией репрезентативной демократии в ее идентитарнои форме,
или просто идентитарнои демократией, поскольку предполагается, что она
основывается на совпадении (идентичности) воли народа как единого
целого и действий государственной власти, которая и выражает эту самую
народную волю.
Согласно представлениям Шумпетера, политический метод,
лежащий в основании «классической доктрины демократии», представляет
собой «совокупность институциональных средств принятия
политических решений, с помощью которых осуществляется Общее Благо путем
предоставления самому народу возможности решать проблемы через
выборы индивидов, которые собираются для того, чтобы выполнить его
волю»6.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. .325.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 325.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 321. Курсив в тексте. —
Э.Б.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 322.
5 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 322—323.
6 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 332. Курсив мой. — Э.Б.
123

В этом определении схвачены главные признаки тех концепций
демократии, которые, начиная с XVIII века, стали получать распространение в
Европе, а затем и в США и которые нашли наиболее полное воплощение в
работах Руссо, — концепций, которые и по сей день используются
разными политическими силами в борьбе за власть.
Свою претензию на истинность эти концепции строят на уверенности
в существовании и действенности таких феноменов — их перечисляет и
Шумпетер — как общее благо, способность народа самостоятельно решать
свои проблемы и наличие у него общей воли, для практической реализации
которой, собственно, и нужен институт народных избранников, ничего по
своей воле не решающих и представляющих электорат не в правовом, а в
техническом плане (передаточный механизм). Предполагается,
естественно, и существование такой целостности, как народ, выступающей в
качестве субъекта власти.
Из сказанного следует, что опровергнуть «классическую доктрину
демократии» можно, лишь доказав несостоятельность ее претензий. Этим и
занимается Шумпетер. Для начала он ставит под сомнение феномен
общего блага. «...Не существует однозначно определенного понятия общего
блага, которое бы устроило всех, если только будут приведены рациональные
доводы. Это связано не только с тем обстоятельством, что некоторые
личности имеют устремления, не совпадающие с общим благом, но в первую
очередь с тем основополагающим моментом, что разные индивиды и
группы вкладывают в понятие общего блага различное содержание»1. Если даже
допустить, что все люди разделяют какие-то общие ценности — все,
например, хотят быть здоровыми, — то нельзя не видеть и того, что они зачастую
расходятся в интерпретации их содержания и путей достижения.
Большие сомнения вызывает у Шумпетера тезис о способности народа
самостоятельно решать стоящие перед обществом проблемы — особенно,
когда дело касается больших обществ и сложных проблем. Во-первых,
никогда не было и нет ясности относительно содержания понятия «народ».
«... Различные группы населения в разное время отождествляли с этим
термином и считали "народом" именно себя»2. Во-вторых, если даже
предположить, что в состав «народа» входит все население страны, то трудно
представить себе, чтобы каждый человек или даже большинство людей
обладали способностью самостоятельно прийти к рациональному решению
возникающих проблем. Если, замечает Шумпетер, мы «удалимся от
частных проблем семьи и работы в те области национальных и международных
отношений, которые напрямую непосредственно не связаны с частными
заботами, то индивидуальные желания, знание фактов и логики быстро
перестают отвечать требованиям классической доктрины»3.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 333—334.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 323.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 345. Австро-американский
теоретик убежден, что занятие политикой — не дело обычного человека. «...Как только
124

Что касается «концепции воли народа или всеобщей воли», то,
утверждает Шумпетер, она «не имеет под собой реальной почвы. Эта концепция
предполагает существование однозначно определяемого общего блага,
приемлемого для всех. В отличие от романтиков... утилитаристы (внесшие
существенный вклад в формирование этой концепции. — Э.Б.)
прямодушно выводили волю народа из суммы воль индивидов. А если нет ядра,
общего блага, к которому, по крайней мере, в долгосрочной перспективе
тяготеют все отдельно взятые воли индивидов, мы не сможем выявить этот
конкретный тип естественной общей воли»1. Так что если бы даже желания и
мнения отдельных граждан могли быть приняты в качестве основы
развертывания демократического процесса и «каждый рационально и
своевременно поступал бы в соответствии с ними», то и тогда, говорит
Шумпетер, не было бы оснований для вывода, «что политические решения,
принимаемые в рамках этого процесса, представляли бы собой нечто такое, что
с большой долей убедительности может быть названо волей народа»2.
Автор теории конкурентного лидерства делает в связи с этим оговорку,
о которой тем более нельзя не упомянуть, что в эпоху нарастающей
виртуализации политики и дальнейшего роста возможности манипулирования
общественным сознанием, переживаемую нами сегодня, она приобретает
особую значимость. Речь идет о возможности целенаправленной
фабрикации мнений, которые выдаются (в корыстных целях) за общую волю. «При
анализе политических процессов мы в большей степени сталкиваемся не с
подлинной, а со сфабрикованной волей. И часто эта последняя и
составляет ту общую волю, о которой говорит классическая доктрина. До тех пор,
пока это так, воля народа есть продукт, а не движущая сила политического
процесса»3. Шумпетер поясняет (и нам не остается ничего другого, кроме
как согласиться с ним в этом), что «пути, с помощью которых формируется
воля общества по тем или иным вопросам, и сами эти вопросы в точности
совпадают со способами воздействия коммерческой рекламы»4.
Шумпетер не отрицает, что существуют социальные структуры, в
которых классическая доктрина демократии «может со значительной долей
приближения соответствовать фактам»5. Речь идет прежде всего о
небольших примитивных обществах, с которых, полагает Шумпетер, и была "спи-
обычный человек затрагивает политические вопросы, он опускается на более низкий
уровень умственной деятельности. Он аргументирует и анализирует так, что это
показалось бы ему самому инфантильным применительно к сфере его собственных интересов.
Он вновь становится дикарем: его мышление становится ассоциативным и
аффективным» (Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 347).
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 335.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 337.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 348.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 348.
5 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 353.
125

сана" критикуемая им теория демократии. Речь идет также о
непримитивных обществах (типа Швейцарии), в которых отсутствует глубокое
социальное расслоение и "проблемы государственной политики настолько
просты и стабильны, что подавляющее большинство может понять их и
достичь согласия"1.
Шумпетер вводит и еще один — весьма, надо признать, любопытный
и, на наш взгляд, не бесспорный — тип ситуации, когда классическая
доктрина "иногда, похоже, совпадает с фактическим развитием событий даже
в большом обществе с высокой степенью расслоения, перед которым
встают крупные проблемы, требующие решения при условии, что
благоприятное стечение обстоятельств лишает эти проблемы остроты" 2. В качестве
примера подобного общества Шумпетер приводит... США до их вступления
в Первую мировую войну.
Но это все исключения, которые не меняют общего радикального
вывода: общее благо — фикция, единая народная воля — фикция, способность
электората принимать рационально обоснованные решения по сложным
вопросам, встающим перед обществом, — иллюзия. А это значит, что
классическая доктрина демократии в большинстве случаев оказывается гораздо
ближе к неосуществимому идеалу, нежели к реальности. «Если
правительством для народа можно назвать такое правительство, результаты политики
которого в долгосрочной перспективе окажутся приемлемыми для народа в
целом, то правительство, сформированное самим народом в трактовке
классической доктрины демократии, часто не соответствует этому критерию»3.
Для любого американца, более или менее хорошо знакомого с
отечественной историей и чтящего своих великих государственных деятелей,
такие слова — нож по сердцу: ведь это по существу не что иное, как
отрицание формулы Авраама Линкольна, о которой шла речь выше и которая
при всей своей непрозрачности истолковывается большинством рядовых
американцев (и авторами учебников по истории США) в традиционно
демократическом духе: правительство, состоящее из представителей народа,
избранное народом, действующее в интересах народа.
Шумпетер же исходит из того, что реальная демократия в современном
обществе — это именно демократия для народа. Тут основа его теории, суть
которой проста: обществом правят избираемые народом лидеры, которые,
получив в борьбе за голоса избирателей свой мандат, сами решают, что для
народа хорошо, а что плохо, и действуют, исходя из принятых ими самими
решений.
В классической теории демократии, говорит Шумпетер, «выбор
представителей вторичен по отношению к первичной роли демократического
устройства, а именно: наделить избирателей властью принимать политиче-
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 353.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 353—354.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 339.
126

ские решения»1. В «другой теории демократии» эти элементы меняются
местами: «решение проблем избирателями» становится «вторичным по
отношению к избранию тех, кто принимает решения»2. Таким образом, «роль
народа состоит в создании правительства или посреднического органа,
который, в свою очередь, формирует национальный исполнительный орган
или правительство*. Итак, определим: «демократический метод — это
такое институциональное устройство для принятия политических решений, в
котором индивиды приобретают власть принимать решения путем
конкурентной борьбы за голоса избирателей»3 .
Но Шумпетер дает и более лаконичное определение принципа
демократии, положенного им в основу своей теории. «Принцип демократии...
означает просто, что бразды правления должны быть переданы тем, кто
имеет поддержку большую, чем другие конкурирующие индивиды и группы»4.
Объясняя и обосновывая свою теорию, Шумпетер утверждает, что она
«гораздо более правдоподобна и в то же время включает в себя очень много
из того, что приверженцы демократического метода в действительности
имеют в виду под этим термином»5. Он называет семь преимуществ теории
конкурентного лидерства. Суть их такова.
Во-первых, наличие критерия, позволяющего отличить
демократическое правление (правительство) от всех прочих. Этот критерий — modus
procedendo — то есть процедура, обеспечивающая приход лидеров к власти.
При недемократическом правлении они назначаются или сами
захватывают власть, тогда как при демократии они избираются народом, причем
выборы происходят в условиях конкурентной борьбы.
Во-вторых, эта теория позволяет «воздать должное жизненно важному
феномену лидерства»6.
В-третьих, рассматриваемая теория позволяет выявить реальную роль
волеизъявления существующих в обществе групп, ибо групповые
устремления вызывает к жизни «какой-нибудь политический лидер, превращая в
политические факторы»7.
В-четвертых, хотя предлагаемая теория, рассматривающая
демократию как метод ведения конкурентной борьбы (сходной с борьбой в эко-
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 354.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 354.
* «Неискреннее слово «исполнительный» на деле указывает в неверном
направлении. Однако этого не произойдет, если мы будем использовать его в том смысле, в каком
мы говорим об «управляющих» в корпорации, которые делают значительно больше,
нежели просто «исполняют» волю держателей акций». (Пояснение Шумпетера. — Э.Б.).
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 355. Курсив мой. — Э.Б.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 359. Курсив мой. — Э.Б.
5 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 354.
6 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 356.
7 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 356.
127

номической сфере) «не исключает случаев, весьма похожих на
экономические явления, которые мы обозначаем как «несправедливую» или
«мошенническую» конкуренцию или ограничения конкуренции»1, она
исключает предотвращение конкуренции с существующим лидером с
помощью силы.
В-пятых, теория конкурентного лидерства «похоже, объясняет
существующее отношение между демократией и индивидуальной свободой...
демократический метод не обязательно гарантирует больший объем
индивидуальной свободы (понимаемой как "существование сферы
индивидуального самоуправления, границы которого исторически изменяются"2. —
Э.Б.), чем любой другой позволил бы в аналогичных обстоятельствах. Это
вполне может быть и наоборот, но тем не менее эти два явления
соотносятся друг с другом. Если по крайней мере в принципе каждый волен бороться
за политическое лидерство... это в большинстве случаев, хотя и не всегда,
означает значительную долю свободы дискуссий для всех. В частности, это,
как правило, подразумевает значительную свободу прессы»3.
В-шестых, рассматриваемая теория предполагает специфическую
форму контроля избирателями своего правительства, а именно контроль
«через отказ переизбрать их или парламентское большинство, их
поддерживающее...»4.
Наконец, «другая теория демократии» исходит из постулата, что «если
признание лидерства является истинной функцией голосования
избирателей, доводы в пользу пропорционального представительства рушатся,
поскольку его предпосылки более не действуют. Принцип демократии в
таком случае означает просто, что бразды правления должны быть переданы
тем, кто имеет поддержку большую, чем другие конкурирующие индивиды
или группы»5. Допуская, что отказ от принципа пропорционального
представительства может показаться кому-то недемократичным, Шумпетер
напоминает, что и в классической теории демократии «воля народа»
оказывается на поверку не чем иным, как волей большинства.
Автор рассматриваемой теории делает несколько принципиальных
пояснений относительно «применения» предлагаемого ею «принципа». Они
касаются в основном структуры и действия политической машины в
демократических странах и в первую очередь политического лидерства. Лидер
ex officio, будь то руководитель политической партии, победившей на
выборах, или премьер-министр, выдвинутый последней, может и не обладать
лидерскими качествами как личность. Но для того, чтобы выполнять свои
функции, он должен вести постоянную конкурентную борьбу за политиче-
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 357.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 357.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 357—358.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 358.
5 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 359.
128

скую власть, а социальная функция будет выполняться им при этом как бы
«случайно» — «в том смысле, в котором производство является случайным
по отношению к получению прибыли»1.
В завершение своей теории Шумпетер возвращается к вопросу, с
которого он и начинал: возможна ли демократия при социализме. Он
напоминает, что исторически «современная демократия росла вместе с
капитализмом и в причинной связи с ним. Но, — замечает он, — верно и обратное:
демократия в том смысле, который придает ей наша теория конкурентного
лидерства, главенствовала в процессе политических и институциональных
изменений, посредством которых буржуазия изменила форму социальной
и политической структуры, предшествовавшей ее господству, и, с ее точки
зрения, сделала ее более рациональной: демократический метод был
практическим инструментом этой реконструкции»2.
Но и социализм, убежден Шумпетер, вполне совместим с
демократией—и наоборот. Между ними «не существует обязательных отношений:
одно может существовать без другого. В то же время нет и
несовместимости: при соответствующей социальной среде социалистическая машина
может работать на демократических принципах»3.
Придерживаясь, как серьезный ученый (каковым он был),
релятивистского взгляда на демократию, Шумпетер считает, что она работает лишь
при наличии определенных условий, которые не могут быть созданы
искусственным путем. Он называет (применительно к крупным
индустриальным странам) четыре таких условия (группы условий).
Первое условие — достаточно высокое качество «человеческого
материала политики». Так и сказано: «человеческого материала». Это не цинизм
(хотя звучит это довольно цинично) и уж тем более не снобизм. Как можно
заключить из ряда его высказываний, Шумпетер относится к той породе
аналитиков, которых иногда называют — не совсем, на наш взгляд,
точно — «технократами». Демократия для него — это, как мы бы сказали,
хорошо отлаженный механизм подбора кадров. И обслуживаться он
должен специалистами высокого класса: «партаппаратом», депутатами,
министрами и т.п. Политикой должны заниматься профессионалы, карьерные
политики, составляющие «особый социальный слой» — не слишком
недоступный, но и не слишком доступный людям со стороны. (Невольно
приходит на память советская «номенклатура», хотя сам Шумпетер пользуется,
апеллируя к британскому опыту, понятием «политическое общество»). Они
должны блюсти традиции (включающие опыт), кодекс профессиональной
части, обладать «достаточными способностями и моральными
свойствами»4.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 370.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 387.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 371.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 379.
129

Второе условие успеха демократии — разумное ограничение сферы
политических решений. Имеется немало вопросов (их круг может
варьироваться), которые в политику не следует вмешивать или которые он
должен решать только по существу.
Третье условие — контроль демократического правительства в
отношении государственной бюрократии, прежде всего высокостатусной. Но и
сама бюрократия «должна также быть достаточно сильной, чтобы
направлять и в случае необходимости обучать политиков, которые руководят
министерствами... Она сама должна быть властью»1.
Четвертое условие, а вернее, набор условий — «демократический
самоконтроль», который касается как избирателей, так и избираемых. Тут и
самодисциплина; и умение противостоять «обманщикам и маньякам»; и
учет требований оппозиции; и способность парламентариев «противиться
искушению наносить поражение правительству или стеснять его каждый
раз, когда у них есть возможность это сделать»2. Что касается избирателей,
то они «не должны слишком легко отказывать в доверии депутатам в
промежутке между выборами и должны понимать, что раз они избрали
индивида, то политические действия — это его дело, а не их. Это означает, что
они должны удерживаться от поучений и инструкций...3. Сюда же Шумпе-
тер включает «терпимость к разнице во мнениях».
Прекрасно, надо полагать, понимая, сколь высоко установил он
планку требований и к электорату, и к самим политикам, автор теории
конкурентного лидерства делает весьма существенные оговорки, на которые
решится не всякий автор, претендующий называться демократом.
Оговорки, суть которых может быть выражена следующим образом: демократия
хороша не для всех, не везде и не всегда.
Во-первых, выясняется, что «...даже для необходимого минимума
демократического самоконтроля, очевидно, требуется определенный
национальный характер и национальные привычки, для возникновения которых
не везде были условия; нельзя надеяться, что сам по себе демократический
метод произведет их»4. Это значит, что есть страны и народы, характер
которых не позволяет им вступить на путь демократических
преобразований — по крайней мере, до тех пор, пока не изменится этот самый характер
и которым нечего рассчитывать на то, что в процессе преобразований они
смогут начать свою «перековку». Что будет дальше — неизвестно, но
сегодня демократия говорит им решительное «нет!».
Выясняется и другое: демократическое правительство будет работать
«наилучшим образом» лишь при условии, что «все значимые интересы
практически одинаковы не только в своей преданности стране, но также в
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 383.
2 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 384.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 384.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 385. Курсив мой. — Э.Б.
130

лояльности основным принципам существующего общества. Когда эти
принципы подвергаются сомнению и возникают проблемы, которые
раскалывают нацию на два враждебных лагеря, демократия работает в
невыгодных условиях. И она может совсем перестать работать, как только люди
перестают видеть почву для компромисса между интересами и идеалами, о
которых идет речь»1.
Ссылаясь на исторические примеры, в частности на политическую
практику любимого им Древнего Рима, Шумпетер делает вывод (который,
по его словам, единодушно признают демократии всех типов), что «бывают
ситуации, когда разумнее отказаться от конкурентного лидерства и
признать монопольное»2. Но тут есть риск и риск в некоторых случаях
немалый. Конечно, если монополия власти «эффективно ограничена и дается
на определенный срок (как это было в Риме) или ограничена
кратковременной экстренной ситуацией», то действие демократического принципа
«просто временно приостанавливается»3 и при нормализации ситуации все
возвращается на круги своя — демократические круги. Другое дело, если
монополия власти (предусмотренная законом или фактическая) не
ограничена во времени: в этом случае «она будет стремиться стать неограниченной
и во всем остальном, — демократический принцип аннулируется, и мы
имеем дело с диктатурой в современном смысле»4.
Таким образом, по Шумпетеру, существуют непременные условия ста-
бильной демократии (как конкурентного лидерства), в число которых входят
наличие определенного национального характера и национальных привычек;
практическое единство значимых интересов; лояльность всех существующих
в обществе групп его базовым принципам. Шумпетер, разумеется, отдавал
себе отчет в том, что это далеко не все условия стабильной демократии — в
частности, что необходимы определенные экономические предпосылки.
Но серьезной разработкой этой проблематики занялись лишь его
последователи — прежде всего Сеймур Липсет, о котором — чуть позднее.
Оценивая теорию Шумпетера (а в отношении ее выносятся разные
вердикты, что вполне естественно при наличии довольно богатого рынка
демократологических построений, отражающих интересы разных
политических, социальных и профессиональных групп), мы должны принимать в
расчет, по меньшей мере, четыре обстоятельства. Во-первых, время ее
создания. Во-вторых, специфику страны, в которой она была
сформулирована. В-третьих, ее генеалогию. И, наконец, в-четвертых, профессию ее
автора.
Теорию Шумпетера обычно характеризуют, повторим, как теорию
«электоральной», «конкурентной», «процедуральной» демократии и вместе
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 385—386.
1 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 386.
3 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 386.
4 Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. С. 386.
131

с тем как теорию «элитистскую», продолжающую «линию» Моски и Паре-
то. Однако не все из этих характеристик представляются релевантными.
Демократия, моделируемая австро-американским теоретиком, конечно
же, является конкурентной, что он и сам подчеркивал не раз: должностные
лица (лидеры) добывают свои властные мандаты в условиях конкуренции
с подобными себе претендентами. Это слепок с реального электорального,
да и всего политического процесса, который мы можем наблюдать в любом
демократическом обществе — тем более американском, где конкуренция
пронизывает всю общественную жизнь. Не исключено, что свою роль при
построении этой модели сыграла и основная профессия ее создателя.
Будучи экономистом — и экономистом выдающимся — Шумпетер
рассматривал демократический процесс по типу рыночных отношений: тут и свои
«покупатели» в лице электората, которые хотели бы выбрать подходящий
товар (лидеров), отвечающий их запросам (политическим интересам); и
свои «продавцы» в лице политиков, наперебой предлагающих свой товар
(в виде обещаний и заявлений о намерениях, излагаемых в
соответствующих документах, а также в виде собственных персон, что тоже играет свою
роль — особенно если последние не лишены харизмы) и вступающих друг
с другом в конкурентные отношения.
Демократия, описываемая Шумпетером, с полным правом может быть
охарактеризована и как электоральная (в соответствии с классификацией,
предложенной Дж. Сартори1), поскольку она опирается — в отличие,
скажем, от прямой демократии — на институт выборов и сводит власть
народа к электоральной власти. Более того, автор рассматриваемой теории не
устает подчеркивать: без выборов (причем при максимально широком
вовлечении в них граждан) ни о какой демократии не может идти речи.
Следует, по-видимому, признать и то, что описываемая Шумпетером
модель демократии носит процедуральный характер, ибо участие основной
массы граждан в демократическом процессе ограничивается процедурой
выборов. Это, безусловно, придает рассматриваемой модели ограниченный
характер и служит поводом для обвинений — во многом обоснованных —
ее автора в том, что он исключает большинство населения не только из
процесса принятия важных решений, но даже из процесса их обсуждения
и т.п. Но можно ли на этом основании утверждать, что — а такова еще одна
характеристика модели конкурентной демократии — последняя
представляет собой, как определил ее Питер Бахрах, разновидность
«демократического элитизма»2, и что сам Шумпетер — наследник таких крупнейших
представителей элитизма, как Моска и Парето?
1 «Электоральная теория демократии утверждает что а) демократия постулирует
[существование] автономного общественного мнения, Ь) которое поддерживает путем
выборов [приходящие к власти] на основе согласия правительства, с) которые, в свою
очередь, реагируют на мнения общественности» (Sartory G. The Theory of Democracy Revisited.
P. 110).
2 Bachrach P. The Theory of Democratic Elitism: A Critique. Boston. Little Brown, 1967.
132

Вопрос не такой простой, как может показаться на первый взгляд.
Совершенно очевидно, что автор «Капитализма, социализма и демократии»
был воспитан в традициях европейской политической экономии и
политической философии. Особенно сильное влияние на него оказали Карл
Маркс (чего он никогда не скрывал и чьи идеи оценивал в некоторых
аспектах очень высоко) и Макс Вебер. Не вызывает сомнений и его
знакомство с теориями таких крупнейших итальянских политических мыслителей
XX века, заложивших основы современной теории элитизма, как Вильфре-
до Парето и Гаэтано Моска, хотя на Парето Шумпетер ссылался очень
редко, а на Моску не ссылался вообще. Но следует ли из этого, что австро-
американский мыслитель был их идейным наследником? И второй вопрос:
а что значит быть элитистом в теории?
В теории конкурентной демократии есть, конечно, моменты,
напоминающие отдельные элементы теории циркуляции элит Парето и теории
политического класса (правящего класса) Моски. Но это еще не
свидетельство прямого влияния, а тем более прямых заимствований. С таким же
успехом мы обнаружим у самих итальянских теоретиков большее или
меньшее сходство с теориями многих их предшественников вплоть до Платона.
Вообще установление влияния в политической (и всей общественной)
науке XX века, где все теснейшим образом переплетено и уплотнено, —
дело чрезвычайно трудное и не всегда продуктивное. Это касается и
политического элитизма. Хотя понятие «политическая элита» было
предложено и определено Г. Моска (в «Элементах политической науки») лишь
в 1896 году, представление о постоянном существовании в обществе
управляемого большинства и правящего меньшинства мы находим уже в
античной литературе. В современной политической мысли нет ни
общепринятого определения и толкования, ни общепринятой оценки феномена
политической элиты. Поэтому обращаться с этим понятием следует крайне
осторожно и не спешить записывать того или иного мыслителя в «элити-
сты» на том лишь основании, что он делит общество на управляющих и
управляемых и признает такое деление функционально (а значит и
морально) оправданным. Гораздо важнее выяснить, как данный мыслитель
представляет себе характер отношений между правящим меньшинством и
управляемым большинством.
Шумпетер дает низкую оценку политических способностей
гражданской массы, т.е. способностей принимать осмысленные и обоснованные
решения по политическим вопросам, постоянно встающим перед
обществом и требующим более или менее оперативного решения, и отстраняет
эту массу от повседневного политического управления. Но такое отношение
определяется не презрением к массе, а глубокой убежденностью в том, что
управление государством — тем более государством крупным и
сложным — есть профессия, которая, как и всякая профессия, требует
соответствующего таланта и навыков. А они есть не у всех, и значит, стать
политиками, которые могли бы с пользой для дела управлять государством, могут
далеко не все, как не все могут, скажем, успешно вести бизнес, командовать
армией или играть на скрипке. Но ведь лидеры (политики), обретающие
133

власть, — это не члены какой-то закрытой касты, это выдвиженцы самого
общества (в том числе и социальных низов), которые в силу своего
политического таланта (увы, далеко не всегда сочетающегося с талантом
нравственным) попадают во властвующую группу — но не навсегда, а только
до очередных выборов.
Конечно, система политического управления, моделируемая Шумпе-
тером — система не идеальная, и ее автору можно предъявить много
претензий, что и было сделано создателями моделей демократии, которые
появились впоследствии. Но, констатируя это обстоятельство, следует
иметь в виду два момента, важных для правильной оценки теории Шумпе-
тера. Во-первых, она явилась следствием глубокого разочарования ее
автора в классических концепциях демократии, что, в свою очередь, было
связано с разочарованием в идеях, на которых они были построены — прежде
всего, идеях Просвещения с его верой в социальный прогресс; требованием
политического равноправия, вытекавшим из представления о естественном
равенстве всех и каждого; верой в здравый смысл индивида, озаряемого
«естественным светом разума», и т.п. Две мировые войны, революции и
контрреволюции, советский социализм, приход к власти (на волне
массовой поддержки!) фашизма и нацизма — все это, протекавшее у него глазах,
не могло не найти отражения в его политических взглядах, а в конечном
счете (в преобразованной форме, конечно) и в его теории демократии.
И второй момент. Теория конкурентного лидерства, в отличие от
многих других теорий демократии, носит не прескриптивный
(предписывающий), а дескриптивный (описывающий) характер. Она ориентирует не на
идеал, не на то, как должно было бы быть, чтобы дела шли наилучшим, с
точки зрения автора, образом, а на оптимальный из уже существующих
вариантов (конечно, с некоторыми коррективами), на лучшее из
возможного, подтвержденного политической практикой. Шумпетер, правда, не
всегда последователен в этой ориентации и порой говорит скорее о
желаемом, нежели о возможном. Но в целом его теория выглядит реалистичной
и, по мнению ряда исследователей, гораздо более близкой к жизни, чем
другие теории демократии.
Теория конкурентного лидерства не только сохранила свои позиции
после смерти Шумпетера, но и получила дальнейшее развитие в работах
ряда его последователей, среди которых мы видим Сеймура Мартина Лип-
сета (р. 1922), одного из крупных и старейших представителей
американской политической науки, автора многих работ, среди которых видное
место занимают исследования, посвященные проблемам демократии.
Липсет в общем не выходит за пределы парадигмы, очерченной
автором «Капитализма, социализма и демократии», что и сам признает. Это
отчетливо проявляется в исходном пункте и основании его концепции —
понимании и толковании демократии. «Демократия в сложном
обществе, — пишет он, — может быть определена как политическая система,
которая предоставляет регулярные конституционные возможности для
смены властвующих лиц (governing officials) и как социальный механизм,
который позволяет как можно большей части населения оказывать влия-
134

ние на важные решения путем выбора из числа претендентов на
политические посты.
Это определение, выведенное в основном из работ Йозефа Шумпетера
и Макса Вебера, — поясняет Липсет, — подразумевает наличие
специфических условий: (1) «политической формулы» или совокупности
убеждений, определяющих, какие институты — политические партии, свободная
пресса и т.п. — являются легитимными (принимаемыми всеми как
подходящие); (2) группы политических лидеров, стоящих у власти; (3) одного
или большего числа признанных лидеров, стремящихся придти к
власти»1.
Конечно, двадцать лет, разделявшие работы Шумпетера и Липсета,
посвященные демократии, давали о себе знать. Наступила иная эпоха,
требовавшая ответов на новые вопросы. Среди последних были и вопросы о
том — они интересовали американцев не только с чисто теоретической, но
во многом и с политической точки зрения — как стабилизировать
существующие демократии и как обеспечить развитие по демократическому
пути, стран, только-только освободившихся от колониальной и
полуколониальной зависимости и заново отыскивающих свои пути в мире.
В этой ситуации Липсет сосредоточивает внимание на исследовании
условий поддержания стабильности демократии, на выявлении ее
зависимости от политических факторов, а также от уровня экономического
развития общества. Этот интерес во многом определял направление
творческих поисков американского политолога и в последующий период.
В 1962 году Липсет выдвигает «гипотезу о том, что прочность
демократической системы зависит как от ее эффективности, так и от ее
легитимности2, хотя эти понятия часто смешивались между собой в конкретном
анализе кризиса той или иной политической системы»3. Позднее
заокеанский аналитик несколько расширил эту формулу. «Стабильность любого
1 Upset S.M. Political Man. The Social Bases of Politics. N. Y, 1963. P. 27. В том же духе
определял Липсет демократию и в других своих произведениях, хотя в ряде случаев
наблюдались различия в нюансах и акцентах. "Демократия, — писал он в работе
"Политическая социология", — является социальным механизмом для урегулирования проблемы
социетального принятия решения, касающегося групп с конфликтующими интересами,
с минимальной энергией и максимальным согласием", — Липсет С. Политическая
социология // Социология сегодня. Проблемы и перспективы. Пер. с англ. М., 1965.
С. 122.
2 В русском переводе цитируемой работы (равно как и других работ) Липсета
используемое последним понятие legitimacy переводится как «законность», что искажает смысл
высказываний их автора. Поэтому здесь и далее мы заменяем в цитируемом переводе
слово «законность» на слово «легитимность».
3Липсет С. Политическая социология // Социология сегодня. Проблемы и
перспективы. Пер. с англ. М., 1965. С. 142. Курсив в тексте — Э.Б. Липсет признается (в
примечании к процитированным строкам), что установить и уяснить это различие ему помог
Хуан Линц.
135

данного государственного строя, его долговременная способность
принимать решения и обеспечивать их соблюдение без открытого применения
силы в значительной степени зависит от его легитимности и эффективности»1.
И все же — снова настаивает Липсет — «инструментальная эффективность
и легитимность имеют гораздо большее значение для демократий, чем для
автократий, так как демократия зиждется на согласии. Демократия связана
с предоставлением максимально широкого доступа к структуре принятия
решений для различных групп и отдельных лиц в государстве»2. При этом
Липсет, как бы снова и снова раскрывая сущность теории конкурентного
лидерства, добавляет: «...в сложных социальных системах, как подчеркивали
Макс Вебер и Йозеф Шумпетер, отличительный способ обеспечения
подобного доступа заключается в формировании политической элиты
(должностных лиц) в конкурентной борьбе за голоса избирателей»3.
Характеризуя «эффективность» как способность политической
системы обеспечивать выполнение основных функций государственного
управления, Липсет особо акцентирует — следуя за теми же Вебером и Шумпе-
тером — роль государственной бюрократии. «Очевидно, основой высокой
эффективности политической системы, — пишет он, — является
эффективная бюрократия, восприимчивая к потребностям своих клиентов, и
сложная система принятия решений, частью которой служат
представительные добровольные ассоциации»4.
Что касается легитимности, то она «включает в себя способность
политической системы создавать и сохранять мнение о том, что
существующие политические институты являются лучшими из тех, какие только
можно придумать»\ При этом в отличие от эффективности, которая имеет в
основном инструментальный характер и измеряется индивидами и
группами исходя из степени осуществления (и самой осуществимости) их
жизненно важных целей, легитимность связана с ценностными и
мировоззренческими позициями индивидов и групп. Политические институты могут
отвергаться не потому, что они неэффективны, а потому что они не
соответствуют их идеалам и ценностям.
1 Липсет С. Политическая социология //Американская социология. Перспективы,
проблемы, методы. Пер. с англ. М., 1972. С. 205. Курсив мой. — Э.Б. Заметим, что под
одним названием («Политическая социология») Липсетом было опублитковано
несколько разных статей.
2Липсет С. Политическая социология // Американская социология. Перспективы,
проблемы, методы. Пер. с англ. М.,1972. С. 213.
3 Липсет С. Политическая социология //Американская социология. Перспективы,
проблемы, методы. Пер. с англ. М., 1972. С. 213.
4Липсет С. Политическая социология // Социология сегодня. Проблемы и
перспективы. Пер. с англ. М., 1965. С. 142.
5Липсет С. Политическая социология // Социология сегодня. Проблемы и
перспективы. Пер. с англ. М., 1965. С. 142.
136

Липсет замечает, что демократические институты могут прекрасно
уживаться с монархическими традициями, если последние сохраняют свою
легитимность. Если, говорит он, подразделить демократические
государства на нестабильные и те, которые сохраняли стабильность после Первой
мировой войны «при отсутствии на протяжении последнего тридцатилетия
крупного политического движения, выступающего против
демократических «правил игры»»1, то обнаружится удивительная вещь: «десять из
двенадцати-тринадцати существующих в мире стабильных
демократических государств являются монархиями. Англия, Швеция, Норвегия, Дания,
Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Австралия, Канада и Новая
Зеландия — все это королевства либо доминионы монарха, тогда как
единственными республиками, отвечающими условиям, которые предусматриваются
определением стабильной демократии, являются Соединенные Штаты и
Швейцария да еще, может быть, Уругвай»2.
Липсет, однако, забывает добавить, что во всех названных им
монархиях власть монарха оказывается чисто номинальной, ограниченной в
основном представительскими функциями. А это значит, что говорить сколько-
нибудь серьезно о совместимости демократии с монархией (а значит, и о
легитимности монархии в условиях демократии) можно лишь при условии,
что последняя носит декоративный характер и не оказывает серьезного
влияния на общественную жизнь.
Констатируя существование прямой зависимости между высоким
уровнем эффективности и легитимности демократической системы — с
одной стороны, и высоким уровнем ее стабильности — с другой, Липсет
выявляет примерно такую же зависимость между экономическим
развитием и демократией. «Различные ученые (и в первую, может быть, очередь
сам Липсет, — Э.Б.) указывали на наличие статистической связи между
уровнем экономического развития и существованием устойчивых
демократических государств. Проведенные ими исследования показывают, что чем
больше развита страна в экономическом и культурном отношениях, тем
больше вероятность того, что в ней имеется система конкурирующих
партий»3. А это очень важно, ибо именно такая система — при условии, что
все или, по крайней мере, наиболее крупные и влиятельные партии имеют
своих приверженцев (а это — электорат) среди основных социальных
групп и рекрутируют из них своих лидеров — именно такая система
обеспечивает и конкурентную борьбу лидеров (без чего нет демократии), и
высокий уровень согласия в обществе, важным механизмом обеспечения
которого является институт голосования.
1 Липсет С. Политическая социология // Американская социология. Перспективы,
проблемы, методы. Пер. с англ. М., 1972. С. 207.
2Липсет С. Политическая социология // Американская социология. Перспективы,
проблемы, методы. Пер. с англ. М., 1972. С. 207.
3 Липсет С. Политическая социология //Американская социология. Перспективы,
проблемы, методы. Пер. с англ. М., 1972. С. 213.
137

В дальнейшем Липсет не раз возвращался к вопросу о характере
зависимости между демократией как формой правления и уровнем
экономического развития страны и благосостояния ее граждан, и этот сюжет будет
нами рассмотрен в третьей главе. А пока констатируем следующее:
«ревизионист» Липсет внес некоторый вклад в развитие теории конкурентного
лидерства. Но он не сделал того решительного шага вперед, который сделал
другой «ревизионист», уже при жизни объявленный классиком и
создавший теорию, заслуживающую отдельного рассмотрения.
Экономическая теория демократии
Этот человек — еще один экономист, а точнее — один из крупнейших
американских политэкономов Энтони Дауне. В 1957 году
двадцатисемилетний Дауне опубликовал свою докторскую диссертацию
(подготовленную в Стэнфордском университете под руководством К. Эрроу)
«Экономическая теория демократии»1. Эта работа принесла ему широкую
известность в научном мире и ныне признана классической. В последующие годы
из-под пера Даунса вышло свыше десятка книг и несколько сотен статей,
посвященных проблемам бюрократии, урбанистики, демографии,
финансов (к демократологии он вернулся лишь в 90-х годах), но в истории
политической мысли Дауне остается прежде всего автором знаменитой книги,
из которой многие исследователи черпали вдохновение, которую
превозносили и поносили, но которая и поныне относится к числу самых
цитируемых работ в политической науке2.
Дауне продолжает линию Шумпетера, стремившегося перекинуть мост
между политикой и экономикой. Его трактат пестрит экономическими
терминами («продавцы», «покупатели», «стоимость», «прибыль»,
«издержки», «баланс» и т.д.) и математическими формулами, так что не всегда даже
можно понять, относится ли он к сфере экономической или политической
науки. Но новизна теории Даунса заключается не столько в том, что он
ставит своей целью объяснить политический процесс в условиях
демократии с точки зрения экономической теории и практики (такие попытки
предпринимались и до него3), сколько в том, как он это делает. Дауне пы-
1 Downs Л. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957.
2 В книге «Политическая наука: новые направления» в таблице, перечисляющей
работы, «наиболее часто упоминающиеся в библиографических списках, помещенных в
конце каждой главы этого издания, «Экономическая теория демократии» Даунса стоит на
первом месте. См.: Политтическая наука: новые направления. М., 1999. С. 55. В той же
книге Дауне включен в число семи «выдающихся интеграторов», «работы которых чаще
всего упоминаются применительно к дисциплине в целом, а не к какой-то ее отдельной
области» (там же, с. 63).
3 В своей книге (в главе 15 «Комментарий к экономическим теориям поведения
правительства») Дауне называет некоторые из этих работ и вступает с ними в полемику. См.:
138

тается применить экономические модели и концепции для анализа
политических процессов и явлений и с помощью дедуктивного метода1,
построить модель демократической политической системы, действующими
лицами которой являются избиратели, политические партии и правительства,
образуемые партиями, пришедшими к власти. Поэтому Дауне справедливо
рассматривается как мыслитель, внесший существенный вклад и в
развитие теории демократии, и в развитие теории электорального (и вообще по-
литинеского) поведения.
Дауне предлагает новое объяснение мотивов поведения политических
партий, правительства, избирателей, а также логики их электорального вы-
бора и принятия решений в условиях демократии. При этом следует
учитывать, что сконструированная им модель рождалась в условиях активного
формирования в западной, прежде всего в американской, политической
науке теории рационального выбора, в основе которой лежит
представление о том, что политический актор, будь то индивид, партия, государство
или кто-то еще, ищет рациональные пути достижения определенной цели
при ограниченных ресурсах. Впрочем, правильнее говорить не о теории, а
о теориях рационального выбора, поскольку концепция рационального
выбора формировалась в рамках двух направлений — нормативного и
дескриптивного.
Автор «Экономической теории демократии» разрабатывает эту теорию
в рамках дескриптивного, или, как он называет его, позитивного
направления. «Наш анализ, — пишет Дауне, — является... позитивным,
поскольку мы пытаемся описать, что случится при определенных условиях, а не то,
что должно случиться»2.
Главным условием функционирования предлагаемой им модели
является наличие демократии, которую Дауне рассматривает под углом
электорального процесса. Давая определение демократии, демократического
правительства и демократического правления (government3), он утверждает, что
правление является демократическим, если оно осуществляется в
обществе, где превалируют восемь условий-признаков.
Colm G. Essays in Public Finance and Fiscal Policy. N. Y, 1955; Lerner A. The Economics of
Control. Ν. Υ, 1944 и др.
1 «Наш анализ ... является дедуктивным, поскольку он устанавливает базовое
правило и делает из него выводы» » (Downs A. An Economic Theory of Democracy. N.Y, 1965.
P. 14).
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1965. P. 14.
3 В английском языке слово «government» может переводиться и как «правительство»,
и как «правление». Из специальных пояснений самого Даунса следует, что в данном тексте
он понимает под «government» именно правительство, а под «правительством» —
«правящую партию». Однако конкретный контекст, в котором употребляется это слово, требует
в некоторых случаях толковать его как «правительство», в некоторых — как «правление»,
а в некоторых — и как «правительство», и как «правление».
139

Первое из условий касается назначения демократии, каковым
американский исследователь считает избрание органов власти. «Путем народных
выборов избирается партия (или коалиция партий), которая должна
руководить правительственным аппаратом (governing apparatus)»1.
Второе условие — неизменность временных интервалов между
электоральными циклами. «Такие выборы проводятся через периодические
интервалы, продолжительность которых не может быть изменена в
одностороннем порядке партией, находящейся у власти»2.
Третье условие — всеобщий характер выборов. «Все взрослые, которые
постоянно проживают в [данном] обществе, пребывают в здравом уме и
подчиняются законам, действующим на данной территории, имеют право
принимать участие в каждых таких выборах»3.
Четвертое условие — соблюдение принципа один избиратель — один
голос. « Каждый избиратель имеет один и только один голос на каждых таких
выборах»4.
Пятое условие — право победившей партии на формирование
правительства. «Любая партия (или коалиция), получающая поддержку большинства
голосующих, имеет право взять в свои руки бразды правления до
следующих выборов»5.
Шестое условие — отказ проигравшей партии от насильственного
захвата власти. «Партии, проигрывающие выборы, никогда не пытаются с
помощью силы или любых незаконных средств помешать выигрывающей
партии (или партиям) придти к власти»6.
Седьмое условие — непротиводействие другим партиям. «Партия,
стоящая у власти, никогда не пытается ограничить политическую деятельность
граждан или других партий, поскольку они не предпринимают попыток
силой свергнуть правительство»7.
Наконец, восьмое условие касается многопартийности выборов. «На
каждых выборах имеются две или больше партий, ведущих соревнование
за овладение правительственным аппаратом»8.
Только при наличии всех перечисленных условий, подчеркивает Дауне,
уместно говорить о демократии. И тут же добавляет, что «из приведенного
выше определения может быть сделан важный вывод: главная цель выборов
в демократии — избрание правительства. Поэтому каждый гражданин ра-
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1965. P. 23.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1965. P. 23.
3 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1965. P. 23.
4 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1965. P. 24.
5 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 24.
6 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 24.
7 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 24.
8Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 24.
140

ционален в отношении выборов, если его действия позволяют ему
эффективно играть свою роль в выборе правительства»1.
Дауне строит свою «простую», по определению некоторых
исследователей, модель как универсальную, имея в виду, что она может быть
спроецирована на демократические страны как с многопартийными, так и с
двухпартийными системами, однако ориентирована она прежде всего на
страны с двухпартийной системой американского типа, хотя и с
некоторыми поправками на многопартийность.
Дауне отвергает предлагаемое традиционными теориями демократии
объяснение мотивов поведения партий в демократическом обществе,
согласно которому они стремятся, победив на выборах и сформировав
правительство, проводить политику, направленную на достижение
общественного блага. Отвергает Дауне и традиционное объяснение мотивов
поведения избирателей, согласно которому они руководствуются при выборе
партии, за которую готовы отдать голос, принципами социально-групповой
идентичности и/или партийной лояльности.
В условиях демократии в политике господствуют конкурентные по своей
природе рыночные отношения, особенно отчетливо просматривающиеся в
ходе избирательного процесса, когда четко вырисовываются цели акторов
и диктуемая этими отношениями линия поведения, утверждает Дауне.
Автор «Экономической теории демократии» выделяет три типа
акторов, принимающих политические решения, а именно политические
партии, индивидуальных граждан и группы интересов. При этом демократия
рассматривается в качестве эффективного рыночного механизма, а
названные акторы характеризуются в соответствии с постулатами о рыночной
природе политики. Так, обсуждая вопрос о том, что представляет собой
партия и можно ли определять ее как коалицию граждан, американский
исследователь приходит к отрицательному ответу на этот вопрос, полагая,
что партию правильнее характеризовать как «команду (team) людей,
стремящихся установить контроль над правительственным аппаратом путем
прихода к власти с помощью должным образом проводимых выборов»2.
Партия, пришедшая к власти в результате свободных, честных,
конкурентных выборов, образует правительство, представляющее собой
«отделенное от граждан» «специализированное агентство», в обязанности
которого входит (в соответствии с принципом разделения труда) принятие
решений, которые оно вправе «навязывать другим агентствам и индивидам в
1 Downs Л. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 24.
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 25. «Подкомандой, —
поясняет Дауне, — мы понимаем коалицию, члены которой проявляют согласие
относительно всех своих целей, а не какой-то их части» (Ibid. Р. 26). Т.е., по существу, партия как
что-то аморфное редуцируется до сплоченного партийного ядра. Очевидно, что речь идет
об американских партиях, или партиях американского типа, в которых отсутствует
партийное членство (с партбилетами и пр.) в традиционном понимании.
141

пределах определенной территории»1. Демократическим может считаться
«правительство, периодически избираемое путем народных выборов, в
процессе которых две или больше политических партий соревнуются за
голоса взрослых [граждан]»2.
Политическая партия выступает в роли продавца, которая, как и любой
продавец, стремится не облагодетельствовать покупателя, а продать с
выгодой для себя свой товар. Вся рекламная шумиха, направленная на
доказательство высокого качества товара и счастья, которое обретет покупатель,
выложив за него деньги, направлена исключительно на достижение
поставленной продавцом цели. И покупатель нужен ему исключительно как
покупатель, а не как человек или гражданин. Так же обстоят дела и в
политической сфере, где происходит продажа политики и покупка
должностей. «Партии в демократии планируют свою политику таким образом,
чтобы получить максимальное количество голосов... Главным мотивом,
которым руководствуются члены партии, является желание получить
полагающееся вознаграждение в виде должности (office); поэтому они видят
в политике средство получения должности, а не стремятся занять
должность, чтобы проводить определенную политику»3.
А чего хочет покупатель? На обычном рынке он хочет купить товар
получше и подешевле. Но то же самое, утверждает Дауне, происходит и в
политике. «...Каждый гражданин пытается рациональным образом
максимизировать свой полезный доход (utility income), включая ту его долю,
которая может быть получена в результате деятельности правительства»4.
И поддерживает ту партию, которая, с его точки зрения, способна
помочь ему в решении этой задачи. При этом покупатель, как и продавец,
исходит из своего эгоистического интереса, не принимая во внимание,
как приход этой партии к власти может отразиться на жизни общества, да
зачастую и не имея возможности (ввиду плохой информированности)
судить об этом.
В соответствии с постулатами теории рационального выбора Дауне
рассматривает действия партий и граждан, преследующих свои цели как
рациональные. «...Понятие рациональный, — поясняет Дауне, — никогда не
относится к целям агента, но исключительно к используемым им
средствам. Это следует из определения рационального как эффективного, т.е.
максимизирующего выход [продукции] (output) по отношению к данным
затратам (input), или минимизирующего затраты по отношению к данному
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 26, 34.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 34.
3 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 296. «Наша основная
гипотеза, — пишет Дауне на последних страницах своего труда, — утверждает, что
политические партии заинтересованы в завоевании власти как таковой, а не в создании лучшего
или идеального общества» (Ibid. Р. 96).
4 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1965. P. 297.
142

выходу [продукции]. Так что когда экономисты говорят о "рациональном
человеке", они не имеют в виду человека, мысли которого могут быть
сведены исключительно к логическим суждениям, или человека без
предрассудков или человека без эмоций»1. Рациональному человеку могут быть
присущи и эмоции, и предрассудки, но от нерационального человека он
отличается тем, что ставит перед собой определенную осознаваемую цель
и выбирает к ней такой путь, который, согласно его расчетам, позволяет
при минимуме издержек получить максимум выгоды. «...Экономическая
дефиниция [рациональности] касается исключительно человека, который
движется к своим целям таким образом, чтобы, как он это себе
представляет, использовать наименьшее количество ограниченных ресурсов на
единицу произведенной продукции»2. То же самое, убежден Дауне, может быть
сказано о политической рациональности с той лишь разницей, что в
политике ставятся другие цели и используются другие средства. Но суть
рациональности в предлагаемой трактовке одна: эффективность.
Дауне неоднократно возвращается в своих работах3 к вопросу о
понятии рационального, но при всех вариациях его суть одинакова:
рациональное — это эффективное. Он так и пишет: «...Рациональность на самом деле
означает эффективность...»4. И, напротив, «если человек демонстрирует
политическое поведение, которое не помогает ему эффективным образом
достичь его политических целей, мы чувствуем себя вправе
охарактеризовать его как политически иррационального...»5. Исходя из этого, Дауне
квалифицирует описываемую его теорией модель как «исследование
политической рациональности с экономической точки зрения»6.
Органической частью модели демократии Даунса является модель
демократического электорального процесса в соответствии с принципами
теории рационального выбора. Выстраивая ее, он исходит из аксиомы,
согласно которой избиратели действуют рационально, а это значит, что
«каждый гражданин голосует за партию, которая, как он полагает, принесет ему
больше выгод (benefits), чем любая другая [партия]»7. Иными словами, речь
идет о «рациональном глосовании».
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 5.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 5.
3См., в частности: Inside Bureaucracy. A RAND Corporation Research Study. Boston,
1967; Opening Up the Suburbs: An Urban Strategy for America. New Haven, 1973; Political
Theory and Public Choice: The Selected Essays of Anthony Downs. Vol. One. Cheltenhan,
United Kingdom, 1998; Urban Affairs and Urban Policy: The Selected Essays of Anthony Downs. Vol.
Two. Cheltenhan, United Kingdom, 1998; Social Values and Democracy// The Economic
Approach to Democracy. Ed. by K. R. Monroe. N. Y, 1991.
4 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 8.
5 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 10.
6 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1965. P. 14. Курсив мой. — Э.Б.
7 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 36.
143

Выгоды — это «потоки полезности» (streams of utility), порождаемые
деятельностью правительства, хотя циркулярный характер этого
определения позволяет, отмечает Дауне, охарактеризовать полезность как «меру
выгод, как их представляет себе гражданин», определяя, за кого голосовать.
Деятельность правительства служит источником «потоков выгод» (streams
of benefits), постоянно получаемых гражданами (содержание полиции,
коммунальные услуги, обеспечение безопасности на международной арене и
т.п.). Дауне также говорит о «доходе полезности» (utility income)1,
получаемом гражданами от правительства, причем о некоторых составляющих
этого дохода граждане могут даже и не знать. Однако только те выгоды, о
которых известно голосующему гражданину, могут повлиять на его
электоральный выбор.
Дауне выводит формулу электорального поведения избирателя, для
которого важно не просто получение выгод (дохода) от правительства, но
измерение этих выгод с помощью определенной единицы времени,
которую американский исследователь определяет как «электоральный период».
Это период, охватывающий электоральные циклы — тот, который следует
за наступившими выборами, и тот, который закончился в день
голосования. Первый период Дауне символически обозначает как / + 1, второй —
как Л Выстраивая свою формулу, Дауне вводит еще несколько
переменных:
U — реальный или гипотетический «доход полезности», получаемый
индивидуальным избирателем от правительства на протяжении одного
электорального периода.
А — партия, правящая в период Л
В — оппозиционная партия, т.е. партия, лишенная власти в период /
(в условиях двухпартийной системы).
Ua — доход полезности, реально полученный на протяжении данного
периода и обеспеченный партией, находившейся в это время у власти.
Ui — наивысший доход полезности, который, по представлению
избирателя, он мог бы получить на протяжении данного периода, находись в
это время у власти идеальная партия.
Ε — ожидаемая ценность (expected value).
Желая проголосовать за партию, которая, как он полагает, могла бы
принести ему в наступивший электоральный период больший доход
полезности, чем другая партия, гражданин сравнивает гипотетические доходы
полезности, которые могли бы быть получены от разных партий (в
условиях двухпартийной системы) в соответствии со следующей формулой:
£(ί/?+|)-£(£/?+1)
1 Одновременно Дауне определяет доход (income) как «поток выгод» (flow of benefits),
так что границы между тремя понятиями — выгода, полезность и доход — оказываются
размытыми, а сами понятия частично накладываются друг на друга, что лишает их
достаточной четкости.
144

Различия между этими двумя ожидаемыми доходами полезности
представляют собой, как определяет его Дауне, «ожидаемый партийный
дифференциал». Если он позитивен, то гражданин голосует за партию,
находящуюся у власти, если негативен — за оппозицию, если равен нулю, то
избиратель не участвует в выборах.
Однако за видимой простотой ситуации, зафиксированной в этой
формуле, скрываются трудности поиска ответа на вопрос: как рациональный
избиратель может подсчитать ожидаемый доход полезности, принимая во
внимание то известное ему (как избирателю рациональному)
обстоятельство, что никакая партия не сможет выполнить всех своих обещаний.
Поэтому мало сравнить партийные платформы. Необходимо оценить, что
действительно могли бы сделать соревнующиеся партии в случае прихода
к власти.
Поскольку одна из соревнующихся партий уже была у власти, ее
деятельность за период / может помочь составить представление о ее
деятельности в будущем, если бы она снова оказалась у государственного
руля. Но для соблюдения равенства условий сравнения избиратель
должен представить себе, что за период / могла бы (чисто гипотетически)
сделать соперничающая партия, если бы власть была в ее руках. Так что
в итоге вопрос о том, кому избиратель отдаст предпочтение, будет
определяться «текущим партийным дифференциалом», т.е. различием между
доходом полезности, который избиратель действительно получил в
период / и тем доходом, который бы он получил при нахождении у власти
соперничающей партии. Алгебраически эта ситуация выглядит
следующим образом:
{UAt)-E{UBt)
Таков «главный детерминант ожидаемого партийного дифференциала»1.
Однако рациональный выбор не может основываться только на оценке
прошлого. Он должен быть обращен и к будущему, ибо цель выборов —
избрание правительства, которому предстоит действовать в период / + 1.
Вот почему рациональный человек добавляет к текущему партийному
дифференциалу два ориентированных на будущее модификатора. Это
может позволить ему скорректировать ожидаемый партийный
дифференциал.
Первый из этих модификаторов — фактор тенденции (trend factor):
избиратель корректирует текущий партийный дифференциал в
зависимости от тенденции изменения направления деятельности правительства в
период / — от лучшего к худшему или наоборот. Второй модификатор
вступает в силу, когда избиратель не видит разницы между соперничающими
партиями: тогда он сравнивает деятельность партии, находящейся у власти,
с деятельностью ее предшественницы.
1 Downs Л. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 40.
145

Выборы — это не только механизм избрания правительства, но еще и
«сигнальное устройство»: переизбрали правящую партию — значит, надо
продолжить прежний курс, победила оппозиция — значит, надо изменить
его. Избиратель, конечно, не знает, какими могут быть эти изменения. Но
«рациональные люди не интересуются политикой как таковой, они
интересуются своими собственными доходами полезности»1. Если эти доходы
сегодня, в их представлении, низки, они могут счесть приемлемыми любые
изменения, и в их положении рациональным будет голосование за
оппозицию. А если доходы высоки, то чего бы ни обещала оппозиция,
рациональным будет стремление избежать изменений и, следовательно, голосование
за правящую партию.
Дауне исследует такое явление, как неучастие граждан в голосовании,
и ниже мы рассмотрим его. А пока лишь заметим, что и оно может, с точки
зрения автора «Экономической теории демократии», быть рациональным,
если гражданин полагает, что изменения в политике, которые могут
произойти в случае прихода к власти оппозиции, не скажутся на его доходе
полезности или что возможность этих изменений к худшему равна
возможности изменений к лучшему, т. е.составляет ноль.
Послужной список правящей партии может оцениваться как
позитивный или негативный даже при его идентичности послужному списку
оппозиции. В этом случае реальный доход полезности сравнивается с
гипотетическим доходом полезности, который могла бы принести идеальная партия
в случае нахождения ее у власти. Отсюда выводится рейтинг исполнения
(performance rating) правящей (или какой-либо другой) партии.
Алгебраически это выглядит следующим образом:
И
1и>\
Рейтинги исполнения, утверждает Дауне, весьма полезны для
сравнения деятельности партий в различные временные периоды и в различных
пространствах (areas), поскольку абсолютные уровни дохода полезности в
различные временные периоды не могут сравниваться непосредственно.
Но избиратели принимают во внимание рейтинги исполнения только
тогда, когда их текущий партийный дифференциал равен нулю.
Определение партийных дифференциалов и рейтингов исполнения,
подчеркивает Дауне, достаточно сложная задача, которая может быть
реализована рациональным избирателем лишь при наличии полной и не
требующей затрат (costless) информации. Но в реальном мире
неопределенность (uncertainty) и нехватка информации не позволяют сделать это даже
самому умному и хорошо информированному избирателю, который в
состоянии лишь оценить реальный и возможный доходы полезности. При
этом в своих оценках избиратель будет основываться на тех различиях в
деятельности партий, которые бросаются в глаза. «Когда тотальное разли-
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 42.
146

чие в потоках полезности достаточно велико для того, чтобы ему было
небезразлично, какая партия стоит у власти, будет преодолен его порог пар-
тийного дифференциала. А до этого он остается безразличным к тому, в
руках какой партии находится власть, даже если одна из них принесет ему
более высокий доход полезности, чем другая. Существование порогов
повышает вероятность того, что ожидаемый партийный дифференциал будет
равен нулю, т.е. будет иметь место неучастие в голосовании. Оно также
открывает возможность изменения взглядов избирателя путем
предоставления ему лучшей информации о том, что уже происходит с ним»1.
Таким образом, и правительство для граждан, и граждане для
правительства — всего лишь средства достижения собственных эгоистических
целей: соответственно определенных выгод, обеспечиваемых «хорошим
обществом» («the good society»), как его понимают отдельные граждане,
максимального количества голосов избирателей и приход к власти. «Чтобы
решить, какое воздействие то или иное действие правительства оказывает
на его доход, он [рациональный избиратель] оценивает его как хорошее или
плохое в свете его видения «хорошего общества». Эта процедура
рациональна, поскольку каждый гражданин, согласно нашей модели,
рассматривает правительство как средство достижения хорошего общества, каким он
его видит»2.
Так что оценка каждым избирателем той или иной партии зависит, в
конечном счете, от информации, которой он располагает о ее политике, и
отношения между этой информацией и его индивидуальным
представлением о хорошем обществе. Если он изначально принял решение о том, за
кого будет голосовать, то убедить его изменить свое решение можно будет
лишь при условии изменения одного из этих двух факторов. А поскольку
предполагается, что его политические вкусы сложились и у него имеется
устоявшееся представление о хорошем обществе, связанное к тому же с
определенной партией, то для изменения его мнения о том, за кого
голосовать, нужна новая информация. Фактически сложившиеся политические
вкусы представляются значительно более правдоподобными, чем
сложившиеся потребительские вкусы, рассматриваемые в исследованиях по
проблемам спроса.
Дауне напоминает, что предлагаемый им анализ касается
двухпартийной системы, но отмечает, что сделанные им выводы могут быть
распространены и на многопартийную систему. Подход тот же, но при
многопартийной системе избиратель сравнивает правящую партию с той из
оппозиционных партий, которая имеет на данный момент высший
рейтинг исполнения, т.е. могла бы, по его мнению, обеспечить ему
наибольший доход полезности, если бы находилась у власти. Правда, при
многопартийной системе возможна такая ситуация, когда рациональный
избиратель, будет голосовать не за наиболее предпочитаемую, но имеющую
1 Downs Л. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 46.
2 Downs Л. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 46.
147

мало шансов на победу партию, а за другую партию, чтобы не допустить
прихода к власти наименее предпочитаемой партии. Это рациональное
поведение, хоть оно и противоречит правилу голосования,
рассмотренному выше.
Основная цель выборов — избрание правительства, но они, считает
Дауне, могут рассматриваться и как инструмент достижения иных целей, а
именно как средство обеспечения социальной солидарности, что имеет
место в коммунистических странах; средство выражения политических
предпочтений; средство направления личностной агрессии по легитимным
каналам (политические кампании) и, наконец, средство побуждения
граждан к получению информации. Впрочем, Дауне тут же поясняет, что в
данном случае выборы интересуют его исключительно как средство избрания
правительств и рациональность электорального поведения будет
определяться именно под этим углом зрения.
Рациональный избиратель оценивает не только выгоды — реальные и
гипотетические, — которые он получает (мог бы получить) от тех или иных
партий, но и возможность победы последних на выборах. Так что важной
частью электорального решения является предвидение того, как будут
голосовать другие граждане, исходя из своих предпочтений. При отсутствии
информации о том, как могли бы голосовать другие избиратели,
рациональный избиратель всегда голосует за партию, которой отдает
предпочтение. «Точное стохастическое значение "разумности" не может быть
определено a priori; оно зависит от темперамента каждого избирателя. Однако чем
меньше шансов на победу имеет, как ему кажется, его любимая партия, тем
больше вероятность того, что он передаст свой голос партии, имеющей
хороший шанс.
Точный уровень вероятности, на котором он осуществит эту передачу,
будет отчасти зависеть от того, насколько важно, по его представлению,
недопущение победы наихудшей партии»1.
Ситуация становится еще более сложной, когда дело касается
голосования, ориентированного на будущее (future-oriented voting).
Рациональный избиратель может отдать свой голос партии, которая сегодня слаба, но
поддержка которой может, по его представлению, сделать ее вероятным
победителем в будущем, открыв перед ним новые перспективы. Это может
быть и сигналом для других партий: измените платформу, если хотите
получить мою поддержку. Такой выбор рационален для тех, кто предпочитает
лучшие альтернативы выбора в будущем нынешнему участию в избрании
правительства.
Сформулировав эти принципы базовой логики голосования и базовой
логики принятия решений правительством, Дауне в дальнейшем уточняет,
конкретизирует и детализирует их, но сущность этих принципов остается
неизменной: в условиях конкурентной демократии на политической арене
действуют, соперничая друг с другом, рациональные акторы, руководствую-
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 48.
148

щиеся не возвышенными целями вроде «общего блага», «национального
интереса» и т.п., а «аксиомой эгоистического интереса (self-interest axiom)» l.
Дауне не отрицает, что в жизни всегда находится место и для
альтруизма — даже в политике. Люди порой делают то, что представляется
индивидуально иррациональным, поскольку полагают, что это «социально
рационально, т.е. приносит пользу другим, хотя и наносит вред им лично»2.
Тем не менее, подчеркивает американский исследователь, общие теории
социального действия и практически все экономические теории
опираются именно на аксиому эгоистического интереса, ибо их авторы исходят
из посылки, что эгоизм, направленный на обеспечение частного интереса,
выступает условием обеспечения интереса всеобщего. В подтверждение
этой мысли автор «Экономической теории демократии» приводит
известное высказывание Адама Смита: «Не от благожелательности мясника,
пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения
ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а
к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их
выгодах»3.
При построении своей модели Даунсу приходится учитывать одно
обстоятельство, которое он считает весьма серьезным: акторы вынуждены
действовать зачастую в условиях неопределенности (uncertainty) и высокой
стоимости информации, необходимой для принятия рациональных
решений. Это не позволяет представителям ряда социальных групп приобрести
эту информацию и в итоге оставляет их в неведении относительно
реального положения дел в политике. «Неопределенность — это отсутствие
знаний о ходе событий. Она может присутствовать на любом этапе процесса
принятия политических решений, и обычно оказывает воздействие как на
политические партии, так и на избирателей...»4.
Неопределенность действует на разных людей по-разному. Одни,
несмотря ни на что, чувствуют себя достаточно уверенно, чтобы принимать
решения, касающиеся оценки партий и электорального выбора, другие
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 27. «...Когда мы говорим
о рациональном поведении, мы всегда имеем в виду рациональное поведение,
направленное, прежде всего, на достижение эгоистических целей» (Ibidem).
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 28.
ъСмит А. Исследование о природе и причинах богатства народа // Антология
экономической классики. В 2-х томах. Т. 1. М., 1993. С. 91.
4DownsA. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 81. При этом Дауне
поясняет, что следует проводить различие между двумя типами знания, которого нам
недостает: контекстуальным знанием и информацией. «Контекстуальное знание проливает
свет на базовую каузальную структуру поля операций, тогда как информация поставляет
текущие данные о переменных, имеющих важное значение для этого поля» (Ibidem).
Дауне поясняет также, как неопределенность проявляется применительно к избирателям
и к партиям.
149

такой уверенности не испытывают. Но тут на помощь приходят идейные
конструкции, которые Дауне называет «идеологиями».
Характеризуя идеологию как «вербальный образ хорошего общества и
главное средство конструирования такого общества»1, американский
исследователь рассматривает ее исключительно с функциональной стороны,
а именно как средство борьбы за власть, которое не раскрывает ни
реальных целей партии, ни реальной картины политического мира. При этом он
апеллирует к современной ему политической науке, в которой, как он
утверждает, «идеологии почти всегда рассматриваются отчасти как средство
достижения политической власти, используемое социальными классами
или другими группами, а не как простые репрезентации действительных
целей. Ни одно Weltanschauung не принимается по ее номинальной
стоимости, поскольку рассматривается как отмеченное стремлением ее
сторонников обрести власть. Разделяя этот взгляд, мы также рассматриваем
идеологии как средство достижения власти»2.
Идеологии, утверждает Дауне, полезны для избирателя, поскольку в
условиях неопределенности, которые не позволяют ему соотносить
действия правительства с его собственным представлением о хорошем
обществе, идеология, как представление партии о таком обществе, заменяет
оперативную информацию и помогает принять решение о том, как
голосовать. Но идеология полезна и для партий как средство мобилизации
электората в свою поддержку.
Идеологиям не свойственны внутренние противоречия, но они могут
быть «слабо интегрированными», если предназначаются для привлечения
разных социальных групп. Вместе с тем «конкуренция заставляет все
партии в целях завоевания избирателей быть относительно честными и
ответственными как в отношении проводимого политического курса, так и в
отношении идеологии», поэтому «необходимо, чтобы идеология каждой
партии сохраняла последовательную связь с ее действиями и развивалась,
не отрекаясь от прежних действий партии»3.
Дауне исследует статику и динамику партийных идеологий с учетом
различий в этой динамике и статике в двухпартийной и многопартийной
демократических системах. При этом он выдвигает пять тезисов, на
которые исследователи теории Даунса обращают особое внимание.
« 1. В двухпартийной демократии не может существовать стабильного и
эффективного правительства при отсутствии значительного
идеологического консенсуса между гражданами.
2. Партии в двухпартийной системе преднамеренно изменяют свои
платформы, чтобы напоминать друг друга, тогда как партии в
многопартийной системе стараются оставаться как можно более отличающимися
друг от друга.
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 96.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 96—97.
3 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 113.
150

3. Если распределение идеологий среди граждан общества остается
постоянным, то его политическая система будет двигаться в сторону
равновесия, при котором число партий и их идеологических позиций будет
оставаться стабильным во времени.
4. Новые партии могут с наибольшим успехом быть созданы сразу
после какого-то значительного изменения в распределении
идеологических взглядов среди имеющих право быть избранными избирателей
(eligible voters).
5. В двухпартийной системе рациональным для каждой партии
является поощрение избирателей быть иррациональными путем придания своим
платформам неясности и двусмысленности»1.
Есть еще один важный момент, на который обращает внимание
Дауне — издержки, с которыми сопряжены не только организация и
проведение выборов (и которые несут партии), но и сам процесс голосования
(сопряженный с издержками, которые несут избиратели). Рационально
мыслящий избиратель, решая, стоит ли ему вообще отправляться на
избирательный участок и голосовать, должен (как он это делает при
определении своего отношения к партиям) сопоставить свои возможные
издержки (costs) и доходы (returns), на которые он может рассчитывать в случае
участия в голосовании. И тут вырисовывается любопытная ситуация:
рациональным в определенных условиях может оказаться неучастие в
выборах, абсентеизм.
Голосование как таковое в принципе рационально, «поскольку делает
демократию возможной. Если никто не будет голосовать, то система
рухнет, так как правительство не будет избрано»2. Дауне исходит из
допущения, что граждане, живущие при демократии, «привержены ее принципам
и потому получают выгоду от ее сохранения; а значит, не хотят, чтобы она
рухнула»3. По этой причине сам акт голосования они рассматривают как
ценность. Но так как блага демократии неделимы и гражданин знает, что
даже в случае его личного неучастия в голосовании демократический строй
не рухнет, поскольку кто-то все равно примет участие в голосовании и
правительство будет в итоге избрано, а партии будут учитывать его интересы в
надежде получить его голос на следующих выборах, то, будучи
индифферентным, он может не видеть в голосовании никакой выгоды для себя
лично и воздержаться от участия в нем.
Однако и для гражданина, имеющего партийные предпочтения,
неучастие в голосовании может оказаться рациональным, если связанные с ним
издержки превышают выгоды, которые он, по его мнению, мог бы
получить в случае прихода той или иной партии к власти. А если принять во
внимание, что выгода от голосования обычно невелика, то даже
незначительные издержки, заключает Дауне, могут сделать его нерациональным
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 114—115.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 261.
3 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 261—262.
151

для какой-то части населения. Это особенно касается людей, имеющих
невысокие доходы. Поэтому даже незначительные изменения в размере
этих издержек «могут заметно повлиять на перераспределение
политической власти»1.
Подчеркивая, что выстраиваемая им модель имеет позитивный
(дескриптивный) характер, Дауне поясняет: модель представляет собой
совокупность гипотез, которые помогают лучше понять политический, и
прежде всего электоральный процесс, сопряженный с борьбой партий. К
этому можно было бы добавить еще одно существенное пояснение:
предлагаемая Даунсом модель — не что иное, как логическая абстракция,
мысленное допущение того, чего в чистом виде не существует, поскольку
всем политическим акторам приходится действовать в обстановке, где
присутствуют переменные, выведенные Даунсом за скобки, и где реальная
мотивация поведения отдельных политиков, политических партий, групп
интересов, избирателей гораздо сложнее, чем это описывается предлагаемой
моделью. И Дауне это прекрасно понимает. Но «рациональное поведение»
выполняет у него такую же эвристическую функцию, какую у Гоббса и Лок-
ка выполняет «естественное состояние», у Руссо — «общественный
договор», а у Джона Ролза «завеса неведения». Это не сама реальность, а
когнитивные средства проникновения в реальность и ее постижения. Именно это
имеет в виду Дауне, когда говорит, что «сравнивая картину рационального
поведения, которая вырисовывается в этом исследовании, с тем, что
известно о реальном политическом поведении, читатель смог бы придти к
некоторым интересным заключениям о том, что представляет собой
демократическая политика в действии»2.
Дауне, несомненно, внес весомый вклад в демократологию
(исследованную с точки зрения теории рационального выбора). Он сбросил с
демократии и с политики романтический покров, показав, что при всей их
специфике они построены на тех же поведенческих принципах, которые
действуют в сфере рыночных отношений: и там, и тут мы имеем дело с
человеческим поведением, подчиненным одной и той же логике мотивации,
так что в этом отношении homo politicus в принципе не отличается от homo
economicus.
Теперь, через полвека с лишним после появления «Экономической
теории демократии», очевидно, что претензии теории рационального
выбора3 оказались явно завышенными, а максимализм их сторонников —
безосновательным. В подтверждение этого делаются ссылки на позднего
1 Downs A. An Economic Theory of Democracy. Ν. Y, 1957. P. 266.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1965. P. 14. Курсив мой. — Э.Б.
3 Как писал в 1996 году Гэбриел Алмонд, сторонники теории рационального выбора
претендовали на создание «единой, всеобъемлющей политической теории как части
единой формальной теории социальной науки, основанной на общих аксиомах или
положениях, заимствованных главным образом из экономики» (Политическая наука: новые
направления. С. 103).
152

Даунса, который будто бы радикально порвал со своим теоретическим
прошлым. «Интересно отметить, — пишет Алмонд, — что один из
основоположников политической теории рационального выбора, Э.Даунс,
отказался от моделирования «политического человека» по лекалам
«экономического человека»; теперь он занят изучением социальных ценностей и
демократии, предполагающих большое значение политических институтов
при определении политических предпочтений, а также политической
социализации элиты и граждан для функционирования и совершенствования
политических институтов»1.
Однако не все так просто. Дауне действительно внес некоторые
коррективы в свою теорию и несколько «развел» homo politicus и homo
economicus, но базовые положения последней оставил без изменений. А это
значит, что его представления об эвристической функции теории
рационального выбора в целом и построенной на ней модели рационального
политического поведения в условиях демократии остались без
принципиальных изменений.
Предтеча творцов элитистских теорий демократии
Раскрывая теоретические источники предлагаемой им модели демократии,
Дауне воздает должное Йозефу Шумпетеру: «...глубокий анализ
демократии, предпринятый Шумпетером, служит источником вдохновения и
основанием всей нашей диссертации, и наш долг перед ним и благодарность ему
поистине велики»2. Дауне благодарит своего научного руководителя,
будущего Нобелевского лауреата Кеннета Эрроу, а также Роберта Даля (к тому
времени уже известного специалиста), который поддержал начинающего
исследователя. Но особого внимания Даунса удостаивается человек,
работы которого, по его собственным словам, не только оказали на него
влияние, но и предвосхитили некоторые из его собственных идей.
Этот человек — Уолтер Липпман. «Немногие из наших заключений, —
пишет Дауне, — являются новыми; фактически некоторые из них были
заявлены в специфической форме Уолтером Липпманом в его блестящей
трилогии об отношении между общественным мнением и
демократическим правительством. Однако в нашей попытке проследить, что будет
делать рациональный человек как гражданин и как [член] правительства,
есть, насколько мы можем судить, новизна. Она направлена на то, чтобы
логически доказать те утверждения, к которым Липпман и другие пришли
путем эмпирического рассмотрения политики»3.
Можно, конечно, говорить о том, что Дауне преуменьшает
собственные теоретические заслуги или, напротив, преувеличивает заслуги Липпма-
1 Политическая наука: новые направления. С. 103—104.
2 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 29.
3 Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y, 1957. P. 14.
153

на, но дело в данном случае не в этом. Дело в высокой оценке заслуг
последнего и в том, что реальные основания для этого, несомненно,
существуют.
Однако напрасно будет читатель искать анализ липпмановской
концепции в работах по истории американской демократологии. Такого
анализа он не обнаружит. В большинстве этих работ мы не найдем даже
упоминания имени Липпмана1. И это, в общем, объяснимо. В сознание
американцев Уолтер Липпман (1889—1974) вошел как блистательный
журналист, публицист, комментатор, аналитик, но только не как крупный
политический мыслитель. На самом деле он был не только «властителем
дум» двух поколений американцев, к голосу которого прислушивались
даже президенты страны. Он был еще и серьезным, философски
мыслящим политическим аналитиком, пропагандистом идей либеральной
демократии, тяготевшим к социологическому исследованию тех проблем,
которые впоследствии заинтересовали (хотя и в специфическом плане) Даунса
и взгляды на которые Липпман изложил в ряде книг, вышедших в 20—50-х
годах XX века. Среди них — «Общественное мнение», «Публика-призрак»,
«Предисловие к моральной теории», «Хорошее общество», «Очерки
публичной философии»2 и ряд других, в которых он уделяет серьезное
внимание анализу феномена демократии.
Толчок к размышлению об этом феномене дали Липпману
исследования среды, в которой происходит накопление гражданами политических
знаний и формирование общественного мнения, а также исторические
события первой половины XX века — Первая и Вторая мировые войны,
революции в России, а затем и в ряде других стран. Американский аналитик
задается вопросом, почему демократические страны Запада не смогли
уберечь мир от военных катастроф, от фашизма и нацизма? И отвечает:
потому что в этих странах произошло «нарушение конституционного
1 Только узкий круг специалистов готов признать в Липпмане политического
мыслителя и одного из серьезных демократологов первой половины XX века. Свидетельством
тому — большая (по масштабам справочного издания) статья о Липпмане, помещенная
в «Энциклопедии демократии» (См.: Lippmann, Walter// The Encyclopedia of Democracy.
Ed. in ChiefS. M. Lipset. Wash. D. C. Vol. III). Отрадно, что немногочисленные
отечественные исследователи творчества Липпмана показывают, что он действительно был
серьезным политическим мыслителем и одной из проблем, находившихся в поле его
исследовательского интереса, была проблема демократии. Речь идет прежде всего о весьма
содержательной монографии историка В.О.Печатнова «Уолтер Липпман и пути Америки»
(М., 1994), построенной (что вообще характерно для этого автора) на солидном
документальном фундаменте, а также о предисловии Т. В. Барчуновой к работе Липпмана
«Общественное мнение» (М., 2004).
2См.: Lippmann W. Public Opinion. Ν. Y, 1922; The Phantom Public. N. Y, 1925; A
Preface to Morals. N. Y, 1929; The Good Society. N. Y, 1937; Essays in Public Philosophy. Boston,
1955.
154

порядка»1, появился функциональный разлад в отношениях между массами
и правительством. Суть этого разлада Липпман видит в том, что
исполнительные органы государственной власти фактически отказались от своих
властных полномочий под давлением общественного мнения и передали
их массам, которым они оказались не по плечу. В связи с этим
американский аналитик ставит вопросы о сущности демократии, о границах
народовластия и т.п.
Липпман, как и Шумпетер, подвергает критике «традиционную
демократическую теорию». В его критических аргументах мы
обнаруживаем ряд идей, которые впоследствии были развиты Даунсом и отчасти
Шумпетером. По словам биографа Липпмана Л. Адамса (называющего
его «классическим рационалистом»2), «придерживаясь позиции,
аналогичной позиции Роберта Михельса.., Липпман, по-видимому, полагал,
что самое лучшее, на что мы можем надеяться, — это конструктивный
представительный элитизм, при котором рекрутирование в элиты
происходит открыто и регулируется общественностью»3. Суть дела
схвачена точно: Липпман действительно рассматривал демократию как
регулируемую законом процедуру избрания экспертов, наделенных
соответствующими знаниями и навыками, позволяющими им осуществлять
политическое управление.
Американская «традиционная демократическая теория», объясняет
Липпман, строилась на базе тех существовавших в Америке XVIII века
общностей, опыт управления которыми рождал ряд представлений,
опровергаемых современной политической практикой. Изначальная модель
американской демократии, которую отстаивали (не всегда называя по
имени) ее сторонники, и прежде всего Томас Джефферсон, была демократией
фермерской. Она, поясняет Липпман, строилась на базе небольших
изолированных сельских общин (чем-то напоминавших древнегреческие
полисы), в управление которыми были вовлечены в той или иной форме и
мере практически все взрослые свободные граждане; имела стихийный
характер; информация, которой обладали члены общины, также была
стихийной и случайной, но имевшихся у них знаний вполне хватало для
осуществления демократического самоуправления.
1 Липман У. Публичная философия. Пер. с англ. М., 2004. С. 26.
2 Липпман действительно высоко оценивал роль разума, а заключительную главу
«Общественного мнения» назвал «Обращение к разуму». Вот что он там, в частности,
писал. «Методы социальной науки столь несовершенны, что, принимая многие
принципиальные и эпизодические решения, нам не остается ничего другого, кроме как
полагаться на собственную интуицию.
Веру в разум мы можем обратить в одно из таких интуитивных представлений. Мы
можем использовать природный ум и силу, чтобы создать точку опоры для разума»
(Липман У. Общественное мнение. Пер. с англ. С. 381).
3 Adams L.L. Walter Lippmann. Boston. 1977. P. 108-110. Цит. по: Предисловие
переводчика// Липпман У. Общественное мнение. С. 18—19.
155

На базе фермерской демократии сложилось представление о народном
суверенитете, как направляющей метафизической силе демократии.
«Ангелы, бесы и цари как более тривиальные сущности из демократического
мышления исчезли. Но потребность верить в существование
направляющих метафизических сил осталась. Наши современники восприняли ее от
тех мыслителей XVIII века, которые спроектировали форму демократии.
Образ бога, которому они поклонялись, был бледен и неясен, но они
поклонялись ему со всем жаром своих сердец, и в учении о народном
суверенитете они нашли ответ на волновавший их вопрос о надежной основе
нового социального порядка»1.
Но возвеличение народного суверенитета, утверждает Липпман,
основывается на ряде ложных посылок. Одна из них — неоправданное
отождествление избирателей и народа. Термин «народ», поясняет американский аналитик,
имеет два разных значения. «Когда мы говорим о народном суверенитете, мы
должны знать, что говорим либо о народе как избирателях, либо о народе как
сообществе, включающем в себя все проживающее в стране население,
включая сюда тех, кто жил до нас, и тех, кто будет жить после нас»2. Нет никаких
оснований допускать, что к мнениям народа как избирателей можно
относиться как к выражению интересов народа как исторического сообщества.
«Избирателей нельзя считать представителями народа. Мнения,
обнаруживаемые избирателями в результате голосования, не следует воспринимать как
безоговорочные выражения жизненных интересов сообщества»3.
Липпман отвергает представления «традиционной демократической
теории» о достаточной информированности граждан, принимающих
политические решения, и о соответствии получаемой ими информации и
рождающихся на ее основе представлений рядовых граждан реальному
положению вещей. При этом он высказывает ряд мыслей, перекликающихся с
концепцией Даунса о «неопределенности», в условиях которой приходится
действовать избирателям, о дефиците имеющейся у них информации, их
нежелании тратить время на ее получение и невозможности получить ее в
необходимом объеме.
Липпман упрекает теорию демократии в том, что она «никогда всерьез
не рассматривала проблему, возникающую в связи с тем, что картины в
головах людей», на основе которых они принимают решения и строят свое
поведение, «не являются механическим отображением окружающего их
мира»4. В мире, выходящем за пределы сельской общины или маленького
городка, мы не можем непосредственно воспринимать очень многое из
того, по поводу чего формируем свои мнения. Как говорит американский
аналитик, человек отделен от мира «псевдосредой» — точнее, «псевдосре-
1 Липман У. Общественное мнение. С. 245.
2Липман У. Публичная философия. С. 40. Курсив в тексте. — Э. Б.
3Липман У. Публичная философия. С. 40.
4Липман У. Общественное мнение. С. 51.
156

дами» в виде различного рода стереотипов, предрассудков, упрощенных
схем, моделей и т.п. «...Среда, с которой взаимодействует общественное
мнение, преломляется через многочисленные факторы. Это — цензура и
секретность, физические и социальные барьеры, деформация внимания,
бедность языка, отвлекающие моменты, бессознательные чувства,
усталость, насилие, однообразие. Эти факторы, ограничивая доступ к среде,
накладываются на непонятность происходящих в ней событий,
ограничивая тем самым ясность и корректность восприятия»1.
В результате этого реальные представления подменяются вводящими в
заблуждение фикциями, и человек «принимает как факт не то, что является
фактом, а то, что он считает фактом»2, а его поведение оказывается на
самом деле реакцией не на реальную жизненную среду, а на среду
иллюзорную. Не случайно в качестве эпиграфа к своему «Общественному мнению»
Липпман берет известный отрывок из «Государства» Платона, где
описывается пещера, жители которой видят не сами предметы, а только их тени3.
Это ставит под сомнение способность граждан высказывать суждения,
отражающие реальное положение вещей и принимать адекватные
управленческие решения. И нет никаких оснований ожидать, что положение
изменится. «В обозримом будущем нельзя надеяться на то, что вся
невидимая среда будет столь прозрачной для всех людей, что они стихийно придут
к надежным общественным мнениям по поводу всех аспектов управления»4.
Но даже если бы была реальная надежда исправить положение, то «весьма
сомнительно, станут ли многие из нас беспокоиться и тратить время на то,
чтобы составить мнение о "каждой форме социального действия", которая
влияет на нашу жизнь»\ Таким образом, Липпман развенчивает
характерную для «традиционной демократической теории» посылку о массовом
всесведущем гражданине, знания которого позволяют ему успешно
участвовать в политическом управлении. Но это не все.
Вторая посылка, на которой зиждется эта теория и которую Липпман
также отвергает, — это представление о врожденной способности каждого
человека к политическому (государственному) управлению. Считалось,
пишет он, что «свободный человек является законодателем и управленцем
по своей природе»6, что «управление — это инстинкт» и что «к двадцати
одному году человек обладает политическими способностями в силу
природы. Имели значение добрая душа, способность думать и высказывать
разумные суждения»7.
1 Липман У. Общественное мнение. С. 91—92.
1Липман У. Общественное мнение. С. 31.
3 Платон. Государство. Книга седьмая. 514 Ь, 515.
4Липман У. Общественное мнение. С. 296.
5Липман У. Общественное мнение. С. 296.
6Липман У. Общественное мнение. С. 246.
7Липман У. Общественное мнение. С. 247.
157

Однако, по утверждению Липпмана, эти представления, порожденные
опытом фермерской демократии, не соответствуют условиям
современного государства и современного мира, нуждающихся в политиках и
управленцах, которые обладали бы соответствующими способностями и были
бы хорошо информированы о реальном положении вещей1. Поэтому
«истинные границы народовластия» должны быть установлены заново. И хотя
сделать это не всегда просто, демаркационная линия может быть
проведена достаточно четко. У людей, по Липпману, имеется законное право
«давать или не давать согласие на то, чтобы ими управляли — согласие на то,
чего просит у них и чего предлагает им правительство, на то, что оно уже
сделало в плане ведения дел общества»2. Говоря проще, люди «могут
выбирать правительство. Они могут смещать его. Они могут одобрять или не
одобрять его деятельность»3. Но столь же четко Липпман прописывает и то,
чего люди делать не могут вследствие своей некомпетентности. Они не
могут «управлять правительством» и «не могут править вместо него»4. Они
также не вправе выступать с законодательными инициативами. И вот
обобщающий вывод, звучащий как приговор: «массы не могут править»5. Делать
это должны избранные ими представители.
Но и среди тех, «кто теоретически должен заниматься управлением»,
«число реально управляющих... составляет лишь незначительную долю.
...И нигде не находит реализации идиллическая теория демократии: ни в
профсоюзах, ни в социалистических партиях, ни в коммунистических
правительствах»6. Везде, во всех институтах, утверждает Липпман, мы
обнаруживаем однотипную ситуацию: власть оказывается в руках немногих, и
везде существует своя властная иерархия.
Книга, в которой содержатся эти суждения, увидела свет впервые в
1955 году, через тринадцать лет после появления работы Шумпетера «Ка-
1 Липпман обращает внимание на то, что принципы традиционной демократической
теории не применимы к современной внешней политике, ибо эта теория ориентирована
на изоляцию от мира во имя сохранения внутренней гармонии. «...Как показывает
история, демократические правительства во внешней политике обычно должны были
выбирать между величественной изоляцией и дипломатией, противоречащей их идеалам.
В действительности, наиболее успешные демократии — Швейцария, Дания, Австралия,
Новая Зеландия и Америка — вплоть до недавнего времени не вели внешней политики в
европейском смысле этого понятия. Даже правило, подобное доктрине Монро, возникло
в результате стремления создать на Американском континенте защитную полосу из стран,
которые были бы достаточно республиканскими, чтобы не иметь никакой внешней
политики» {Липпман У. Общественное мнение. С. 258—259).
1 Липпман У. Публичная философия. С. 26.
3Липпман У. Публичная философия. С. 26.
4Липпман У. Публичная философия. С. 26.
5Липпман У. Публичная философия. С.26.
6Липпман У. Общественное мнение. С. 222.
158

питализм, социализм и демократия», и можно было бы сказать, что
Липпман просто солидарен с концепцией ее автора. Но это далеко не так.
Близкие к цитированным высказывания, пусть изложенные менее четко, мы
находим и в других, более ранних работах Л иппмана — в частности, в
книге «Общественное мнение», опубликованной за тринадцать лет до
появления книги Шумпетера. В ней он прямо пишет, что «общие интересы
полностью ускользают от общественного мнения и могут управляться только
специальным классом, личные интересы которого выходят за пределы
местного сообщества»1; что стремление традиционных демократов создать
такую власть, которая бы выражала «волю народа», «потому что эта воля
является изначально благой», несостоятельно и что «мы сами не можем
побуждать чиновников к действиям или управлять ими, как это всегда
воображал себе демократ-мистик»2. Можно было бы привести и другие
высказывания подобного рода.
Отсюда вовсе не следует, что Шумпетер вторичен по отношению к
Липпману. Но есть основания утверждать, что и Липпман не вторичен по
отношению к Шумпетеру. Впрочем, если говорить о базовой идее, суть
которой в том, что массы не способны к самоуправлению, а могут лишь
выбирать себе правителя, то она высказывалась задолго до Шумпетера и
Липпмана. Не случайно последний ищет опору для своих идей в
высказываниях Томаса Джефферсона. «Как сказал Джефферсон, народ "не
компетентен исполнять обязанности исполнительных органов; но он
компетентен назвать человека, который будет этим заниматься... Он не
компетентен издавать законы; поэтому у нас он только избирает
законодателей"»3.
Липпман считает, что проблема дефицита и адекватности
информации, на основе которой должны приниматься властные решения,
затрагивает и тех, кто, будучи избран народом, обладает такой компетенцией.
Отсюда и его суждения о том, какой информацией должно пользоваться
правительство. Липпман не разделяет широко распространенное
представление о роли прессы как одного из «цепных псов» демократии.
«Демократы рассматривают газеты как панацею от дефектов их собственной
деятельности, тогда как анализ природы новостей и экономических
оснований журналистской деятельности показывают, что газеты неизбежно
отражают и, следовательно, в большей или меньшей степени усиливают
дефектность организации общественного мнения»4. Того самого мнения,
которое фиксирует искаженное представление граждан о мире, в котором
они живут.
1 Липпман У. Общественное мнение. С. 293.
2Липпман У. Общественное мнение. С. 295—296.
3 Jefferson Т. Works (Ford ed. V, pp. 103-104, 1982-1988) cited in Yves R. Simon,
Philosophy of Democratic Government (1951), p. 169//Липпман У. Публичная философия. С. 26.
4Липпман У. Общественное мнение. С. 52.
159

Где же выход, и существует ли он вообще? Ответ американского
исследователя неординарен. «...Я стремлюсь доказать, — пишет он, — что
необходимо соблюдать не только принцип представительности людей, но
и принцип представительности невидимых фактов»1. А это становится
возможным лишь в том случае, «если лица, ответственные за принятие
решений», «опираются на независимую экспертную организацию,
специализирующуюся на экспликации невидимых фактов»2. Не будем забывать, что
сказано это было почти девяносто лет назад — причем в тесной увязке с
политической практикой.
В статье о Липпмане, помещенной в «Энциклопедии демократии», он
характеризуется как человек, который « верил, что демократия заключает в
себе возможность разрешения общественных проблем», но при этом
отдавал себе отчет в сложности этих проблем и той «роли, которую
иррациональное играет в демократической политике»3. К этому следовало бы
добавить и то, что гарантией сохранения демократии (да и западной
цивилизации как таковой) он считал поддержание «истинных границ народовластия»,
когда правительство сохраняет и твердо осуществляет свои полномочия, не
пытаясь взвалить их на плечи народа, который в принципе не способен
распорядиться властью.
И Липпман, и Лассуэлл, и Шумпетер, и Дауне, опираясь на разную
методологию, используя разные методики анализа и следуя разным
дискурсивным практикам, сходятся в том, что реальная оперативная власть в
демократическом государстве должна находиться в руках немногих. Эти
немногие могут рекрутироваться если не из всей массы граждан, то, по крайней
мере, из числа многих, что, собственно, и позволяет говорить о демократии.
Но стоять у рычагов государственного управления должны немногие
политики, опирающиеся на помощь профессиональных экспертов. Только
при этом условии демократия будет эффективной, и выигрывать от этого
будут, в конечном счете, все, пусть и в разной мере. В сущности, это
продолжение мэдисоновской традиции в условиях XX века.
Однако с некоторых пор в американской демократологии начал
формироваться подход (претендующий на звание «реалистического»),
который занимает промежуточное положение между мэдисоновской и джеффер-
соновской традициями. Он предполагает, что власть должна находиться —
и фактически находится — в руках многих, но не всех и даже не большинства
людей. Наиболее последовательное и полное выражение эта традиция
получила в работах одного из крупнейших представителей американской
политической науки второй половины XX века, признанного (причем не
только в США) авторитета в области исследования демократии Роберта
А. Даля.
1 Липпман У. Общественное мнение. С. 52.
2Липпман У. Общественное мнение. С. 52.
3The Encyclopedia of Democracy. P. 764.
160

Полиархия или демократия как власть многих, но не всех
Роберт А. Даль (род. в 1915 году) — автор множества работ1, а
высказывавшиеся им в разное время идеи касаются широкого круга вопросов
политической теории. Однако в историю американской политической мысли
минувшего столетия он вошел прежде всего как человек,
сконцентрировавший внимание на исследовании проблемы демократии, которой он
отдал полвека. Как и следовало ожидать, его взгляды на демократию
претерпели за эти долгие годы определенную эволюцию. Но главный его вклад
в демократологию — создание получившей широкую известность теории
полиархии. На ней и будет сконцентрировано наше внимание в этом
параграфе.
Надо сразу сказать, что полиархию Даль определяет как одну из
реальных форм демократии, а при рассмотрении демократии per se старается уйти
от однозначных, «закрытых» определений, справедливо ссылаясь на то, что
разные народы в разное время вкладывали в это понятие разный смысл, тем
более, что и само понятие демоса обнаружило удивительную изменчивость
в содержательном плане. Что же касается «действительно существующей
демократии», то, перечислив ее интерпретации — «как своеобразного
комплекса политических институтов и практик, как определенного набора
прав, как общественного и экономического строя, как системы
обеспечения чаемых результатов, как уникального процесса принятия связывающих
решений»2 — Даль делает выбор в пользу «рассмотрения демократии как
демократического процесса»3, что, как он тут же добавляет, не исключает
другие интерпретации.
Американский исследователь отрицательно относится к попыткам
расставить существующие в мире государства «по полочкам». Он считает
эмпирически ошибочным (тупиковым), морально неадекватным и
политически наивным, хотя и соблазнительным, стремление «наложить обманчивую
категориальную сетку манихейской упорядоченности на мир,
проникнутый этической и эмпирической сложностью»4 — в частности, поделить его
(типичное для исследователей демократии искушение!) «на демократии,
которые по определению хороши, и на недемократические системы, кото-
1 К числу основных работ Р. Даля принадлежат следующие: Dahl R. A. and Lindblom
Ch. Ε. Politics, Economics, and Welfare, 2d ed., Chicago, 1976 [1953]; Dahl R. A Preface to
Democratic Theory. Chicago, 1956; Dahl R. Modern Political Analysis. Englewood Cliffs, 1963;
Dahl R. Polyarchy. Participation and Opposition. New Haven and London, 1971; Dahl R.
Democracy in the United States: Promice and Performance. 2d ed., Chicago, 1972; Даль P.
Введение в экономическую демократию. M., 1991 [19S5]; Даль Р. Демократия и ее критики. М.,
2003 [1989]; Даль Р. О демократии. М., 2000 [1998].
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 13.
3Даль Р. Демократия и ее критики. С. 13.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 480.
161

рые по определению плохи»1. Мир сложнее любых схем, и даже если бы мы
оценивали существующие в нем страны согласно принятым
демократическим критериям, то «обнаружили бы значительное разнообразие
политических систем, не достигших уровня полиархии»2.
Однако нежелание накладывать «категориальную сетку
упорядоченности» на живое, пульсирующее тело мира не может воспрепятствовать
созданию самой этой «сетки» (как инструмента анализа), а иначе говоря,
построению типологии политических режимов. Правда, в понимании
Даля — это побочная, если можно так сказать, задача, решение которой
позволяет лучше определить принципы и границы полиархии как
разновидности демократии. Иными словами, американский аналитик строит не
абстрактную общую типологическую схему (коих десятки) политических
режимов, а типологию режимов, эволюция которых приводит к переходу
от гегемонии к демократии.
В основание этой типологии Даль кладет два показателя. Первый —
«пределы допускаемой оппозиции, публичного оспоривания или
политического соревнования»3, складывающиеся исторически в той или иной
стране в то или иное время. Второй — «численность населения,
наделенного на более или менее равной основе правом участия в контроле над
деятельностью правительства и оспоривании этой деятельности»4.
Поскольку возможность допущения публичного политического
соревнования и оспоривания деятельности правительства, или, как говорит
Даль, либерализации режима, с одной стороны, и возможность наделения
граждан правом участия в выборах и занятия официальных должностей,
или популизации5 режима — с другой, — суть относительно
самостоятельные возможности, то в зависимости от направления происходящих в
обществе эволюционных процессов (или их отсутствия) могут складываться
разные политические режимы.
Это, во-первых, «закрытые гегемонии (closed hegemonies)». Как
свидетельствует само его название, это режим, при котором отсутствует легаль-
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 480.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 480.
3 Dahl R. Polyarchy. P. 4. Даль поясняет, что такие понятия, как "политическое
соревнование (political competition)", "соревновательная политика (competitive politics)",
"публичное оспоривание (public contestation) " и "публичная оппозиция (public opposition)"
он использует как взаимозаменяемые характеристики процесса "либерализации", а
режимы, занимающие сравнительно высокое положение по этому показателю, называет
"соревновательными режимами" (competitive regimes) (p. 4).
4 Dahl R. Polyarchy. P. 4.
5 Даль использует понятие popularization, но поскольку в русском языке слово
«популяризация» означает не столько увеличение числа граждан, включающихся в ту или
иную деятельность, сколько упрощение сложного и рост известности чего-либо или кого-
либо, то автор этих строк предпочитает использовать слово «популизация».
162

ная политическая оппозиция, а право граждан участвовать в выборах и
занимать официальные должности сведено практически к нулю.
Либерализация закрытой гегемонии — появление условий для
деятельности легальной оппозиции и предоставление ей права критики
правительства без одновременного расширения участия граждан в
политической жизни страны — ведет к появлению режимов, именуемых Далем «со-
ревновательными олигархиями (competitive oligarchies)».
Но эволюция закрытой гегемонии может идти и в направлении «по-
пулизации без либерализации», т. е. обеспечения участия граждан в
политическом процессе (в качестве избирателей и должностных лиц) при
одновременном сохранении запрета на деятельность легальной оппозиции. Так
возникают режимы, которые Даль называет «включающими гегемониями
(inclusive hegemonies)».
И, наконец, закрытые гегемонии могут эволюционировать
одновременно в двух направлениях — в сторону либерализации, открывающей
возможности для деятельности легальной оппозиции, и в сторону попу-
лизации, позволяющей большему или меньшему числу граждан
участвовать в выборах и занимать выборные должности. Так возникают
демократические режимы. Но тут Даль делает существенное пояснение (нам
придется возвращаться к нему не раз), которое необходимо учитывать при
рассмотрении его теории. «...Поскольку демократия может включать
больше чем два измерения... и поскольку (по моему представлению) ни
одна крупная система в реальном мире не является в полной мере
демократизированной, я предпочитаю называть реальные мировые системы...
[подобного рода] полиархиями»1. То есть третье направление эволюции
политических режимов — это движение от закрытой гегемонии к по-
лиархии.
Даль, разумеется, отдает себе отчет в том, что все эти режимы описаны
им как своего рода веберианские идеальные типы, которые в жизни
практически не встречаются, а реальные режимы хотя и приближаются в какой-
то степени к одному из типов, носят смешанный (промежуточный)
характер. По-видимому, поясняет он, большинство политических режимов,
существующих в мире, занимают пространство между четырьмя
вышеназванными типами. Претерпеваемые ими изменения делают их более
включающими или менее включающими, расширяющими возможности для
деятельности оппозации или ограничивающими их и т.п.2.
Касаясь семантического аспекта выстраиваемой им теории, Даль
замечает, что, возможно, некоторым читателям не понравится то, что он
использует понятие полиархии «в качестве альтернативы слова демократия».
Но это, поясняет он, вызвано необходимостью «не упускать из вида
различия между демократией как идеальной системой и институциональными
1 DahlR. Polyarchy. P. 8.
2 Поэтому в ряде случаев Даль, желая быть точным, ползуется понятием «близкий»:
режим, «близкий к гегемонистскому» (nearly hegemonic regime) и т.п.
163

установлениями (institutional arangements), которые должны
рассматриваться как своего рода несовершенное приближение к идеалу..»1.
Справедливости ради надо сказать, что и в «Полиархии», и в
«Демократии и ее критиках», и во многих других работах Даль постоянно отступает
от им же предложенного семантического разграничения, что, впрочем, в
большинстве случаев нивелируется контекстом, позволяющим понять,
идет ли речь о демократии как неосуществимом идеале или о полиархии
как ее несовершенной, но реальной разновидности. Такие отступления
связаны, по-видимому, не только с тем, что, полиархия рассматривается
как форма реализации демократиического конструкта, но и с тем, что,
выстраивая свою теорию, Даль параллельно продолжает исследование
демократии как родового феномена, принимаемого им в качестве идеала. И это
вполне логично: понять, что представляет собой полуидеал, можно лишь
получив представление об идеале, рассуждать о котором в последние
десятилетия отваживались очень немногие американцы.
Демократия для Даля — лучший из возможных политических
режимов. Он не лишен недостатков, однако они многократно перекрываются
уникальными достоинствами демократии. К вопросу об этих достоинствах
американский исследователь возвращается снова и снова, рассматривая
демократию как ценность в разных ракурсах и в разном контексте.
В последней своей книге «О демократии», характеризуемой им как
«путеводитель» и претендующей на полное, но при этом максимально сжатое,
четкое и общедоступное раскрытие основных аспектов демократии, Даль
определяет последнюю как «лучший способ управления государством»2
(как, впрочем, любой другой «ассоциацией»), который соответствует «по
крайней мере пяти критериям»3 и имеет «десять преимуществ» «по
сравнению с любой возможной альтернативой»4.
В качестве первого критерия (идеальной) демократии,
предполагающей, что все «члены ассоциации» (в государстве это — граждане )
обладают равными политическими правами, Даль называет «эффективное
участие», имея в виду, впрочем, не сам факт участия граждан в выработке
решений относительно проводимой политики, а «равные и действенные
возможности для изложения своих взглядов»5 относительно проводимой
политики.
Второй критерий — «равное голосование»: всем членам ассоциации
должны быть предоставлены «равные и реальные возможности для
голосования, причем все голоса имеют одинаковую силу»6.
1 Dahl R. Polyarchy. P. 9.
2 Даль Р. О демократии. С. 47.
3 Даль Р. О демократии. С. 41.
4Даль Р. О демократии. С. 48.
5 Даль Р. О демократии. С. 41.
6 Даль Р. О демократии. С. 41.
164

Третий критерий — «понимание, основанное на информированности»,
предполагает, что «в пределах разумного каждый член ассоциации должен
получать равные и реальные возможности для ознакомления с
политическими альтернативами и их вероятными последствиями»1.
Четвертый критерий — «контроль за повесткой дня», означающий, что
«члены ассоциации «должны иметь эксклюзивные возможности для
принятия решений относительно того, какие вопросы и в каком порядке
подлежат обсуждению»2.
Последний, пятый критерий — «участие совершеннолетних»,
именуемый также «включенностью в жизнь общества»: «все резиденты или, по
крайней мере, большая их часть, достигшие совершеннолетия, должны в
полной мере обладать гражданскими правами, предусмотренными
первыми четырьмя критериями»3.
Даль подчеркивает, что соблюдение каждого из пяти требований4 —
необходимое условие поддержания равноправия членов ассоциации
(граждан) и сохранения демократии. Но тут возникает естественный вопрос: а
зачем нам нужна демократия, что она дает человеку, или, говоря словами
самого Даля, в чем «преимущества» демократии по сравнению с
недемократиями? Ответы американского исследователя на этот вопрос
представляют интерес, по меньшей мере, в трех планах. Во-первых, это одна из
очень немногих попыток дать комплексную оценку преимуществ демократии
по сравнению с недемократическими режимами. Во-вторых, ответы Даля,
выдержанные в целом в либеральном духе, позволяют составить более или
менее целостное представление о позиции современного американского
либерализма — или, скажем осторожнее, какой-то части либералов — в
отношении демократии. Важно и то, что характеристики, которые Даль дает
демократии, проливают какой-то свет и на некоторые характерные
черты американского менталитета с его индивидуализмом, морализмом,
культом личной свободы и т.п. Итак, в чем же, по Далю, преимущества
демократии?
1 Даль Р. О демократии. С. 41.
2 Даль Р. О демократии. С. 41.
3Даль Р. О демократии. С. 41.
4 Критерии демократического процесса (практически в том же составе) исследуются
Далем и в других работах. Вот как он характеризует их в книге «Демократия и ее критики».
«Существует пять стандартных — если угодно, идеально стандартных — критериев, в
соответствии с которыми предлагаемые процедуры надо оценивать в любой ассоциации,
для которой пригодны посылки. Любой процесс, который полностью им сответствует,
будет совершенным демократическим процессом, а правительство ассоциации —
совершенным демократическим правительством. Я исхожу из того, что таковых в
действительности может никогда и не быть. Они являются идеальными представлениями о
человеческих возможностях, с которыми следует сравнивать действительные явления»
(с. 162-163).
165

« 1. Демократия способствует тому, чтобы не допустить правления
жестоких и аморальных диктаторов»1.
Перед нами не такой уж частый случай, когда описание явления
начинается с его отрицательного («не допустить») определения и к тому же
выдержано в духе морального императива. «Вероятно, — поясняет Даль
подобный подход, — проблема того, как избежать авторитарного
правления, остается в политике одной из самых фундаментальных»2. Это типично
либеральная позиция (свобода автономного индивида, возможность его
политического и социального самоопределения — высшая ценность3),
некорректно защищаемая путем подмены тезиса: авторитарное правление —
совсем не обязательно жестокая, аморальная диктатура, а стремление жить
в условиях, как говорит Даль, «попечительства» (со стороны государства
или — конкретнее — со стороны возглавляющего его правителя) присуще
человеку, возможно, в большей мере, чем стремление жить в условиях
личной свободы (сопряженной с личной ответственностью). Но для либерала,
и уж тем более либерала американского такая свобода — альфа и омега
существования человека и непременное условие защиты общего (социеталь-
ного) интереса. Это отчетливо прослеживается в описании последующих
«преимуществ» демократии.
«2. Демократия гарантирует гражданам те основополагающие права и
свободы, которые недемократический строй не предоставляет и
предоставить не может»4.
Даль развертывает понятие демократии, показывая, что это не только
политический режим, способ управления государством (а через него и
обществом), но еще и «система прав», составляющих «неотъемлемую часть
демократических политических институтов»5. Именно с помощью демо-
1 Даль Р. О демократии. С. 49. Здесь и в других девяти характеристиках демократии,
предлагаемых Р. Далем, курсив в тексте. — Э.Б.
2 Даль Р. О демократии. С. 49.
3 В «Демократии и ее критиках» в основе доказательства преимуществ демократии
лежит именно идея личной свободы индивида. «Демократический процесс... в трех
отношениях превосходит другие реально осуществимые способы управления. Во-первых, он
предоставляет свободу в той степени, в какой этого не может сделать ни одна выполнимая
альтернатива. Эта свобода реализуется в форме личного и коллективного
самоопределения, в том уровне моральной автономии, которую демократия поощряет и делает
возможной, а также — в широком наборе других, более специфических свобод, которые присущи
самому демократическому процессу... Во-вторых, демократический процесс дает толчок
развитию личности, в особенности, ее способности к самоопределению, моральной
автономии и ответственности за свой выбор. И, наконец, в-третьих, это — самый надежный,
хотя и не самый совершенный способ защиты и свершения человеческими существами тех
интересов и представлений о благе, которые они разделяют с другими людьми» (с. 473).
4Даль Р. О демократии. С. 51.
5 Даль Р. О демократии. С. 51.
166

кратических прав — права на участие в управлении государством, права
высказывать свои взгляды по политическим вопросам, права избирать и
быть избранным и т.п. — граждане получают возможность реализовать
рассмотреные выше нормы, выступающие в качестве критерия
демократии.
«3. Демократия предоставляет гражданам более широкий диапазон
личной свободы, чем любая иная политическая система»1. Даль утверждает, что,
ставя «во главу угла личную свободу», демократическая культура «таким
образом оказывает поддержку дополнительным правам и свободам»2. Тут
можно было бы повторить наш комментарий к первому тезису о
преимуществах демократии: это позиция не только типично либеральная, но и
весьма характерная для американской политической культуры.
«4. Демократия помогает людям защитить свои основополагающие
интересы»3. В доказательство этого тезиса Даль ссылается на известное
высказывание Джона Стюарта Милля, в котором содержатся два
взаимосвязанных тезиса, обосновывающих ценность демократии в рассматриваемом
аспекте. «...Права и интересы каждой личности уважаются лишь в том
случае, — писал Милль, — если эта личность сама способна и по
обыкновению склонна защищать их... Человек может чувствовать себя в
безопасности от зла, которое может быть причинено ему другими людьми, лишь в
той степени, в какой он наделен способностью самозащиты и как он эту
способность осуществляет»»4. Но, согласно Миллю, обрести и реализовать
эту способность в условиях демократии, позволяющей контролировать
деятельность правительства, легче, чем в условиях недемократических
режимов.
«5. Только демократия предоставляет личности максимальную
возможность осуществить свободу самоопределения, т.е. жить по законам, которые
личность выбирает для себя сама»5. Демократический процесс не может
гарантировать, что «все его участники будут жить по законам, выбранным
ими самими», но он, тем не менее, «расширяет возможности
самоопределения до максимально возможных пределов»6, тем более, что демократия
предполагает защиту интересов различного рода меньшинств.
«6. Только демократическое правление предоставляет максимальные
возможности для моральной ответственности»7. Человек, принимающий на
себя моральную ответственность, обретает статус «самоуправляющегося
1 Даль Р. О демократии. С. 53.
2 Даль Р. О демократии. С. 53—54.
3 Даль Р. О демократии. Там же, с. 54.
4 Даль Р. О демократии. Цит. соч. С. 55. См. также: Mill J.S. Considerations on
Representative Government [1861]. N. Y. 1958, p. 43.
5 Даль P. О демократии. С. 55.
ьДаль P. О демократии. С. 57.
7 Даль Р. О демократии. С. 57.
167

субъекта в случае необходимости сделать выбор, сответствующий
моральным принципам»1. Он отвечает за принимаемые им решения, но не
отвечает за решения, принятие которых от него не зависит.
«7. Демократия благоприятствует развитию личности в большей
степени, нем всякая иная форма организации общества»2. Даль признает, что
современная наука не располагает надежными методиками определения
степени «развития личности» и сравнения уровней развития разных
личностей. Тем не менее ему представляется «правдоподобным» утверждать, что
демократия создает условия пусть и недостаточные, но необходимые для
развития «желательных» личностных качеств. Любопытен перечень
последних. Наряду с честностью, порядочностью, отвагой это умение
«заботиться о себе»; «действовать так, чтобы самому, не полагаясь
исключительно на других, защищать свои интересы, отдавать себе отчет в своих
поступках, отбирая наиболее эффективные пути и взвешивая возможные
последствия каждого деяния»; «помнить как о собственных правах и
обязанностях, так и о правах и обязанностях других людей»; «открыто и
свободно обсуждать с другими людьми те проблемы, с которыми они
столкнулись»3 и т.п.
Можно предположить, что если бы за составление перечня
«желательных» личностных качеств «человека демократического» взялся
японец, араб или, скажем, бразилец, мы получили бы несколько иные
результаты, ибо на представления о личностных качествах человека
влияет специфика национального менталитета, национальной культуры и
цивилизации, на базе которой она формируется. Так что Даль, в
сущности, говорит о качествах «демократического человека», как их
представляет себя демократически ориентированный и либерально мыслящий
американец.
«8. Только демократическое правление способно обеспечить относительно
высокий уровень политического равноправия»*. Перечисленные выше
достоинства демократии, включая возможность защиты гражданами
собственных интересов, развития личности и т.д., могут быть реализованы лишь при
том условии, что все граждане (за исключением случаев, оговоренных
законом) будут пользоваться равными правами. Но это равенство в правах
полнее всего обеспечивает именно демократия, поскольку демос (каков бы
ни был его состав) может быть субъектом власти лишь при том условии, что
составляющие его граждане будут рассматриваться как политически и
юридически равные друг перед другом и перед законом: без этого демос
перестает существовать как таковой. А вместе с ним перестает существовать и
демократия.
1 Даль Р. О демократии. С. 57.
2Даль Р. О демократии. С. 57.
3 Даль Р. О демократии. С. 58.
4Даль Р. О демократии. С. 58.
168

«9. Современные представительные демократии не воюют друг с другом»1.
В качестве бесспорного достоинства демократии Даль приводит широко
обсуждаемую в последние годы гипотезу (она будет рассмотрена и в нашей
работе) об отказе современных демократических государств от применения
вооруженного насилия друг против друга. Тем самым американский
исследователь нарушает им самим же избранную логику аргументации, в со-
тветстви с которой речь идет о демократии как таковой, т. е. взятой вне
временных рамок и вне конкретных форм. К тому же, повторим, это пока
всего лишь гипотеза, нуждающаяся в проверке.
« 10. Страны с демократическим строем являются более процветающими»2.
Это еще одно отступление от принятой логики, ибо, как признает и сам
Даль, «взаимосвязь материального изобилия и демократического
устройства общества особенно явно обнаружилась во второй половине нашего
(XX. — Э.Б.) века»3. Даль связывает «процветание» демократических
обществ с господством рыночной экономики и даже выводит некую
«закономерность»: «не во всех странах с рыночной экономикой установлена
демократическая форма правления, но во всех странах с демократической
формой правления действует рыночная экономика»4.
Естественно, что все основные признаки и качества демократии
распространяются на полиархию, ибо полиархия есть ее специфическая
разновидность, она относится к демократии per se как видовое явление к
родовому и как реальное к идеальному. Демократия — это идеальная система,
а полиархия — институциональные установления (arrangement), которые
следует рассматривать как своего рода несовершенное, зато реально
достигнутое приближение к идеалу. Настаивая на этом, американский
теоретик порой доходит до их противопоставления, утверждая (и тем самым
противореча — по крайней мере, в терминологическом плане —
самому себе), что нельзя одно и то же слово "демократия" прилагать к тому и
другому.
Даль предлагает множество определений полиархии (как в рамках
отдельных работ, так и в разных работах), из которых вытекает
многозначность этого понятия. Для начала он поясняет, что «часто использует»
термин «полиархия» «одновременно с такими понятиями, как современная
демократия, современная представительная демократия, демократические
страны и т.п.»5. Иными словами, полиархия есть синоним перечисленных
выше понятий. Однако полиархия — не просто «современная», «реальная»
представительная демократия. Это еще и демократия, действующая в
масштабах целой страны, а точнее — современной нации-государства.
1 Даль Р. О демократии. С. 59.
2 Даль Р. О демократии. С. 60.
3 Даль Р. О демократии. С. 60.
4 Даль Р. О демократии. С. 60.
5 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 559. Курсив мой — Э.Б.
169

Но дадим слово самому американскому автору, причем обратимся к его
последней книге, где он не то чтобы подводит итог предшествующих
исследований, но по крайней мере, как представляется, пытается обобщить,
укрупнить и уточнить некоторые из обсуждавшихся им ранее тезисов и
определений. «Полиархия, — пишет Даль, — происходит от греческих
слов «много» и «правление» и обозначает «власть многих» в отличие от
монархии (власти одного) и олигархии или аристократии (власти
немногих). Хотя этот термин употреблялся довольно редко, мы с коллегой (этим
"коллегой", которого по непонятным причинам Даль не называет по
имени, является известный американский обществовед Ч. Линдблом. — Э.Б.)
в 1953 г. вернули его в обиход (в книге "Политика, экономика и
благосостояние"1. — Э.Б.), чтобы обозначить им современную
представительную демократию со всеобщим избирательным правом...В более строгом
смысле полиархическая демократия — это политическая система,
имеющая все шесть вышеперечисленных демократических институтов (эти
институты рассматриваются ниже — Э.Б.). Этим она и отличается от
представительной демократии XIX в., когда избирательная система имела целый
ряд ограничений, а также и от демократий и республик еще более раннего
периода, где этих ограничений не было, но зато отсутствовали многие из
прочих важнейших характеристик полиархической демократии —
политические партии, право образовывать политические организации,
поддерживающие существующее правительство или стоящие к нему в оппозиции,
формирование "групп интересов" и т.д. Отличается она и от
демократических процедур, принятых в образованиях столь малочисленных, что их
члены могут вырабатывать законы и определять свою политику прямо на
общем собрании»2.
Раскрывая это понятие в содержательном аспекте, Даль характеризует
полиархию как «характерный тип политического порядка или режима, в
существенных отношениях отличающийся не только от недемократических
систем всех видов, но также от ранних маломасштабных демократий...»3.
Это также «система (à la Schumpeter) политического контроля, в
которой наивысшие иерархи правительства государства вынуждены изменять
свое поведение таким образом, чтобы выиграть выборы в политическом
соревновании с другими кандидатами, партиями и группами...»4.
И еще: это «система политических прав», действующих в современном
демократическом обществе5.
Однако сущностная специфика полиархии, определяемая
перечисленными выше чертами, проявляется в особенности ее политических институ-
1 Dahl R. and Lindblom Ch. Politics, Economics and Welfare. N. Y, 1953.
2 Даль P. О демократии. С. 90.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 337. Курсив мой — Э.Б.
4Даль Р. Демократия и ее критики. С. 337. Курсив мой — Э.Б.
5Даль Р. Демократия и ее критики. С. 337. Курсив мой — Э.Б.
170

тов. «Я буду, — говорит Даль, — рассматривать полиархию [прежде
всего]... как набор политических институтов, необходимых для
крупномасштабной демократии»1. «Термин полиархия, — повторяет он, — служит для
того, чтобы подчеркнуть особенность ее институтов»2.
Одним словом, полиархия, по Далю, — это современная
(крупномасштабная) представительная демократия, характеризующаяся главным
образом специфической системой политических институтов. Ключ к
пониманию этой специфической системы лежит в ее генезисе: полиархия есть
«историческое следствие попыток демократизации и либерализации
политических институтов наций-государств»3.
Характерная черта полиархии, определяющая ее специфику — плюра-
лизм (конкретнее — социальный и организационный плюрализм), т. е.
существование в обществе «значительного количества социальных групп и
организаций, которые сравнительно автономны как в том, что касается
отношений друг с другом, так и с правительством»...»4. Даль, впрочем, хотя
и подчеркивает значимость плюрализма для полиархической демократии,
считает его, очевидно, чем-то само собой разумеющимся и не включает в
число «двух общих характеристик», присущих полиархии как качественно
новому образованию.
Первая из этих характеристик — «поразительный» рост численности и
многообразия индивидуальных прав, «которые законно определены и
эффективно защищены» в полиархии5. Это тем более существенно, что граждан-
ство в полиархии расширяется так, что фактически вбирает в себя почти все
взрослое население, наделяемое первичными политическими правами6.
В другом месте Даль говорит, что гражданство в полиархии
«распространено на сравнительно большую часть взрослого населения». При этом —
такова вторая общая характеристика полиархии — «права гражданства
включают возможность выступать против высших должностных лиц в
правительстве и смещать их посредством голосования»7.
Расширение гражданства и увеличение объема прав граждан — это
своего рода «альтернатива» их непосредственному участию (а правильнее
сказать — компенсация невозможности непосредственного участия) в
процессе коллективного принятия решений, что было характерно для
полисной демократии. В крупном государстве «общественные узы и личное
приятельство» между гражданами уступают место в «социальной дистанции
и автономии». В этих условиях личные права граждан «могут обеспечить
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 337.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 550. Курсив в тексте. — Э.Б.
3Даль Р. Демократия и ее критики. С. 337.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 338.
5 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 339.
ьДаль Р. Демократия и ее критики. С. 339.
7 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 340.
171

сферу личной свободы, чего не способно сделать участие в коллективных
решениях»1. Но расширение прав — это еще и форма «замены (я бы и тут
сказал компенсации. — Э.Б.)2 политического согласия» в условиях, когда
политические конфликты и соперничество становятся нормой
политической жизни3.
Как уже было отмечено выше, специфика полиархии раскрывается
через уникальную, только ей присущую систему институтов, необходимых
для нормального функционирования демократии в масштабах
современной нации-государства. Эти институты способны служить в качестве
критерия наличия или отсутствия полиархии в той или иной стране.
Одновременно они позволяют выявить условия, которые благоприятствуют или,
напротив, мешают становлению этого порядка. Сколько же должно быть
таких институтов и что это за институты? Вопрос, как выясняется, не такой
простой. В своем фундаментальном труде «Демократия и ее критики», этой
визитной карточке Даля, опубликованном впервые в 1989 году, он
называет семь институтов полиархии.
1. Выборные власти. Они "облечены конституцией правом контроля
над правительственными решениями по поводу политики (имеется в виду
политический курс — policy — Э.Б.)»4.
2. Свободные и справедливые выборы. Выборные должностные лица
избираются на «свободно и справедливо (честно — Э.Б.) проводимых
выборах, где злоупотребления сравнительно редки»5.
3. Включающее избирательное право «Практически все взрослое
население имеет право голосовать» на выборах должностных лиц6.
4. Право претендовать на избрание. Почти все взрослое население
«вправе выдвигать свою кандидатуру на выборах на правительственные
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 339.
2 За предложением использовать вместо вводимых Далем слов «альтернатива» и
«замена» слово «компенсация» стоит представление автора этих строк о том, что развитие
социальных систем от простого к сложному происходит не по принципу «сохранение
плюс приобретение» (А+В), а по принципу «утрата—приобретение» (— А + В). То есть
появление в более сложных социальных системах новых, отсутствоавших ранее элементов
призвано компенсировать — прежде всего в функциональном плане — утрату каких-то
элементов, обеспечивавших функционирование ушедших в прошлое простых систем.
Это, собственно, и показывает Даль.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 339.
4Даль Р. Демократия и ее критики. С. 341.
5Даль Р. Демократия и ее критики. С. 341.
6 Даль Р. Демократия и ее куритики. С. 341. В некоторых русских переводах этот
пункт звучит как «всеобщее избирательное право», что правильно по смыслу, но лишает
тезис Даля присущей ему антитетичности, ибо «включающему» избирательному праву,
присущему полиархии, он противопоставляет «исключающее (exclusive) избирательное
право, характеризующее другие (например, полисную) демократические системы.
172

должности, хотя существующие ограничения (в ряде случае Даль уточняет:
возрастные ограничения. — Э.Б.) на занятие постов могут превышать те,
которые установлены для голосования»1.
5. Свобода выражения своего мнения. «Граждане имеют право выражать
свое мнение без страха строгого наказания по политическим мотивам в
широком смысле, включая критику властей, правительства, режима,
социально-экономического порядка и господствующей идеологии»2.
6. Альтернативная информация. «Граждане располагают правом на
поиск альтернативных источников информации. Более того, альтернативные
источники информации существуют и защищены законами»3.
7. Организационная самодеятельность. Для обеспечения своих прав,
включая вышеперечисленные, граждане «вправе формировать
сравнительно самостоятельные ассоциации или организации, включая независимые
политические партии и группы интересов»4.
Таковы семь институтов, соответствующих рассмотренным выше пяти
стандартным критериям демократического процесса и делающих
демократию полиархией. При этом избирательное равенство обеспечивается за счет
выборных властей и свободных честных выборов; эффективное участие —
за счет всех институтов, за исключением свободных и честных выборов;
просвещенное понимание — за счет свободы выражать свое мнение,
альтернативной информации и автономии ассоциаций; контроль над
повесткой дня — за счет всех без исключения семи институтов и, наконец,
включенность — за счет последних пяти институтов (от включающего
избирательного права до автономии ассоциаций).
Однако если мы обратимся к другой работе Даля, а именно к «Полиар-
хии», специально посвященной, как свидетельствует ее название,
рассматриваемому феномену и опубликованной за восемнадцать лет до
«Демократии и ее критиков», то увидим несколько иную картину. В ней
американский исследователь говорит об «институтах общества" (institutions of the
society)", которые "должны обеспечить по меньшей мере восемь гарантий"
(Даль называет их также "институциональными гарантиями")
осуществления "трех необходимых условий демократии", как-то возможность граждан
"формулировать преференции" (formulate preferences), "выражать
преференции" (signify preferences) и "встречать со стороны правительства равное
отношение к [разным] преференциям (have preferences weighted equally in
conduct of government)»5. Эти восемь (а на самом деле девять)
«институциональных гарантий» (названных впоследствии институтами) включают:
х Даль Р. Демократия и ее критики. С. 341.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 341.
3Даль Р. Демократия и ее критики. С. 341.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 341.
5Даль P. Poliarchy. Participation and Opposition. New Haven and London, Yale University
Press, 1971. P. 3.
173

1. «Свободу формировать организации и вступать в них».
2. «Свободу выражения своего мнения».
3.«Право избирать».
4.«Право быть избранным на общественную должность».
5.«Право политических лидеров соревноваться за поддержку».
5а. «Право политических лидеров соревноваться за голоса
[избирателей]».
6. Альтернативные источники информации.
7. Свободные и честные выборы.
8. «Институты, обеспечивающие зависимость проводимой
правительством политики от голосов [избирателей] и других выражений
преференций»1.
Как легко заметить, перечни институтов, обеспечивающих «полиар-
хичность» демократии и приводимые Далем в «Полиархии» и «Демократии
и ее критиках» в чем-то совпадают, а в чем-то отличаются, хотя и
несущественно, друг от друга. «Свобода формировать организации и вступать в
них» превращается впоследствии в «автономию ассоциаций»; права
политических лидеров на соревнование за голоса и за поддержку вовсе
выводятся из перечня как самостоятельные институты; другие институты
остаются, но названия некоторых из них меняются. Пройдет еще девять лет и в
своей новой книге «О демократии», опубликованной в США в 1998 году,
восьмидесятитрехлетний Даль внесет в рассмотренную картину новые
коррективы.
Теперь, по его мнению, требуется не восемь (девять) и не семь, а только
шесть институтов для обеспечения современной демократии в масштабах
нации-государства, т. е. полиархии. Даль приводит два перечня таких
институтов, совпадающих по сути, но различающихся в нюансах, а также по
названию.
Это, во-первых, перечень «политических институтов современной
представительной демократии». Он включает шесть институтов, которые
нам уже в основном знакомы.
« 1. Выборность (в других местах книги говорится о «выборах». — Э.Б.)
должностных лиц»2. Комментируя этот пункт, входящий, пусть в разных
формулировках, во все три перечня и, видимо, особо ценимый Далем, он
подчеркивает, что именно благодаря тому, что должностные лица избираются
гражданами, последние получают возможность осуществлять
«конституционный контроль за решениями, принимаемыми правительством...»3.
«2. Свободные, честные, часто проводимые выборы»4. Это традиционный
пункт, который тоже входит во все институциональные «наборы». Стоит,
1 Dahl R. On Poliarchy. P. 3.
2Даль P. О демократии. С. 85. Курсив в тексте. — Э.Б.
3Даль Р. О демократии. С. 85. Курсив в тексте. — Э.Б.
4Даль Р. О демократии. С. 85. Курсив в тексте. — Э.Б.
174

впрочем, обратить внимание на слова «часто проводимые»,
отсутствовавшие в первых версиях институциональных гарантий.
«3. Свобода выражения»1. Это тоже традиционный и традиционно
интерпретируемый пункт. Однако стоит заметить, что Даль в итоге переставил
этот институт на третье место, в то время как в «Полиархии» он стоял на
втором, а в «Демократии и ее критиках» — на пятом.
«4. Доступ к альтернативным источникам информации»2. Повторив по
сути сказанное им ранее об этом институте, Даль подчеркивает, что речь
идет об источниках не только альтернативных, но «и независимых». В
целом такими источниками «могут служить другие граждане, эксперты,
газеты, журналы, книги, телекоммуникации и пр.»3.
«5. Автономия ассоциаций»4. Тут воспроизводятся все основные
характеристики, данные этому институту в других работах Даля.
«6. Всеобщие гражданские права»5. Институт новый лишь отчасти,
поскольку он частично включает в себя такие снятые (в данном перечне)
институты, как «включающее избирательное право» и «право претендовать на
выборную должность». В целом в состав всеобщих гражданских прав,
необходимых, по словам Даля, для обеспечения действенности пяти
вышеназванных институтов, входят «право участия в свободных и справедливых
выборах должностных лиц государства; право организации штаба
избирательной кампании; право свободного выражения; право на создание и
функционирование независимых политических организаций; право на
доступ к альтернативным источникам информации; право на другие свободы
и возможности, которые необходимы для эффективного
функционирования политических институтов демократии в условиях целой страны»6.
В той же книге («О демократии») ее автор приводит еще один перечень
политических институтов, необходимых для «удовлетворения критериям
демократии». По сути, это воспроизведение только что рассмотренного
институционального перечня с той лишь разницей, что на шестой позиции
место «широких гражданских прав» занимает «включенность в гражданское
общество». Смысл нового перечня в том, чтобы определить
функциональную «ответственность» каждого института за обеспечение демократии в
современном государстве. И выглядит она следующим образом: «выборные
представители» обеспечивают «эффективное участие» и «контроль за
деятельностью правительства»; «свободные, честные и часто проводимые
выборы» — «равенство избирательных прав» и, опять-таки, «контроль за
деятельностью правительства»; «свобода выражения» — «эффективное уча-
1 Даль Р. О демократии. С. 85. Курсив в тексте. — Э.Б.
1Даль Р. О демократии. С. 85. Курсив в тексте. — Э.Б.
3Даль Р. О демократии. С. 85. Курсив в тексте. — Э.Б.
4 Даль Р. О демократии. С. 86. Курсив в тексте. — Э.Б.
5Даль Р. О демократии. С. 86. Курсив в текст.е. — Э.Б.
6 Даль Р. О демократии. С. 86.
175

стие», «компетентность на основе информированности», «контроль за
деятельностью правительства»; «получение информации из
альтернативных источников» — «эффективное участие», «компетентность на основе
информированности», «контроль за деятельностью правительства»;
«автономия ассоциаций» — «эффективное участие», «компетентность на
основе информированности» и, естественно, «контроль за деятельностью
правительства»; «включенность в гражданское общество» — «полную
включенность граждан в жизнь общества»1.
Совершенно очевидно, что, внося изменения в составляемые им
перечни, Даль ищет оптимальный состав политических институтов полиар-
хии, который можно было бы квалифицировать как «необходимый и
достаточный». Но решает ли он эту задачу? Ответ неоднозначен. С одной
стороны, Даль полагает — и тут с ним, в общем и целом, можно
согласиться, — что проведенные им исследования могут помочь государствам, давно
идущим по пути демократии (как США) или только вставшим на него (как
Россия, о которой американский автор упоминает крайне редко, но
которая относится к этой группе) решить ряд стратегических задач, связанных
с демократической реконструкцией или построением демократии заново.
«Применительно к стране, в которой отсутствует один или несколько
институтов (описанных Далем. — Э.Б.) и которая поэтому еще недостаточно
демократизирована, знание базовых политических институтов поможет
нам выработать стратегию для полного перехода к современной
представительной демократии. Применительно к стране, относительно недавно
осуществившей такой переход, это знание подскажет, какие
основополагающие институты требуется укреплять, развивать, консолидировать.
Поскольку все они необходимы для современной представительной демократии
(полиархической демократии), мы можем также счесть, что они
устанавливают минимальный уровень демократизации»2. Что касается стран, где
полиархия давно и прочно укоренилась, то перед ними стоит задача
сопоставить с демократическими критериями существующие в них
политические институты и выявить пути совершенствования последних: «Они
должны определить, как добиться того, чтобы уровень демократизации
превышал полиархическую демократию»3.
Из сказанного вытекает, что исследуемые Далем политические
институты полиархии, будучи необходимыми, не могут рассматриваться как
достаточные — и по отношению к самой полиархии, которая может быть
усовершенствована, и уж тем более по отношению к демократическому идеалу, с
которым полиархия не сольется никогда, но приближение к которому
составляет живой смысл процесса демократизации. Процесса, который
никогда и нигде не сможет считаться завершенным, что бы ни утверждали
пропагандисты, обслуживающие тот или иной демократический режим.
х Даль Р. О демократии. С. 91.
2 Даль Р. О демократии. С. 98. Курсив в тексте. — Э. Б.
3Даль Р. О демократии. С. 98. Курсив в тексте. — Э. Б.
176

В связи с этим возникает вопрос о будущем полиархии и будущем
демократии как таковой, или, как говорит Даль, о возможности «третьей
демократической трансформации». Но чтобы оценить будущее, необходимо
для начала обратить взор в прошлое (которому, кстати сказать, Даль всегда
уделял внимание в своих работах) и посмотреть, что представляли собой
две предыдущие «трансформации».
«Первая демократическая трансформация», свершившаяся две с
половиной тысячи лет назад и породившая (в Древней Греции и Древнем
Риме) классическую полисную демократию, «осуществила прорыв за
характерные для того времени пределы традиционного управления
немногими (было ли оно в форме монархии, аристократии, олигархии или тирании)
и создала новые политические структуры и убеждения, которые
поддерживали правление многих в демократических или республиканских городах-
полисах»1. Затем в истории демократии наступил длительный (по Далю —
двухтысячелетний2) перерыв, пока на смену городам-государствам не пришли
нации-государства. Тогда и произошла вторая демократическая
трансформация, в процессе которой «идея демократии была перенесена с города-
государства на систему более высокого уровня, на нацию-государство. Эта
трансформация породила совершенно новую систему политических
институтов. Именно данный комплекс политических институтов в их совокупности
мы чаще всего именуем словом демократия»7*. В результате второй
трансформации «институты полиархи заместили более старые институты и убеждения,
которые поддерживали республиканский строй городов-государств или
централизованные монархии с пережитками феодализма»4.
Но и у полиархии — при всей ее «молодости» —есть уже своя история.
Эту историю Даль разбивает на три периода. Первый период — с 1776 по
1930 г. — начинается, как следует из названных дат, с провозглашения
независимости Соединенных Штатов и заканчивается в кризисный для
европейской демократии период, когда вслед за победой фашизма в Италии и
установлением диктатуры Пилсудского в Польше произошли, как
называет их Даль, «авторитарные перевороты» в Германии, Австрии и Испании, а
также нацистская оккупация Чехословакии. К этому времени (1930 год)
«существовали восемнадцать полных полиархии и три «мужских» полиар-
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 474.
2 С этим согласны далеко не все историки демократии. Как справедливо замечает
(в комментарии к тексту Даля) М.В. Ильин, американский исследователь не учитывает
того обстоятельства, что даже в эпоху, когда ведущей формой политической организаци
общества были исторические империи и феодальные иерархии, «города-государства не
только выжили.., но дали целый набор новых форм от имперских муниципий до
свободных городов и городских союзов внутри феодальных систем» (Даль Р. Демократия и ее
критики. С. 8, сноска).
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 8.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 474.
177

хии (где женщины были лишены права голоса. — Э.Б.), все или в Европе,
или в странах, населенных по преимуществу выходцами из Европы — в
четырех бывших колониях Великобритании (Австралия, Канада, Новая
Зеландия и Соединенные Штаты), а также в Коста-Рике и Уругвае в
Латинской Америке»1. При этом каждое десятилетие с 1860 г. по 1920 г.
«наблюдалось увеличение числа стран, обладающих всеми институтами полиар-
хии, кроме всеобщего избирательного права»2.
Второй период в истории полиархии охватывает всего десять лет — с
1950 по 1959 годы. За эти годы число полиархии подскочило до уровня
«36—40 стран, на котором оно сохранялось в течение тридцати лет»3. Но этот
период был отмечен и другой тенденцией. Параллельно становлению новых
полиархии, в том числе полных, «происходили крушения полиархии и
авторитарные перевороты: в Чехословакии, Польше и Венгрии в 1940-х годах,
Бразилии, Эквадоре и Перу в 1960-х годах, а также в Чили, Южной Корее,
Уругвае и Турции в 1970-х годах»4. Одновременно в результате распада
колониальной системы «неуклонно увеличивалось число номинально
самостоятельных государств. При этом новые страны обычно начинали свою
независимость с полным набором демократических политических институтов.
Вполне ожидаемо, однако, что во многих новых странах полиархии были
вскоре замещены авторитаризмом. Таким образом, недавно получившие
самостоятельность страны Африки, начинавшие со вполне демократически
выглядящих конституций, быстро погружались в диктатуру»5.
Третий период истории полиархии охватывает 80-е годы. Его
американский теоретик характеризует скупо, и это понятно, ибо его
исторические изыскания были завершены в конце 80-х годов, до крушения мировой
социалистической системы и распада Советского Союза. Даль лишь
замечает, что «к середине 1980-х годов количество полиархии достигло
пятидесяти, что было чуть меньше трети от общего числа ста шестидесяти семи
номинально независимых стран того времени... Соотношение, почти не
отличавшееся от аналогичного полувековой давности»6.
Последнее замечание заслуживает особого внимания. Даль
обнаруживает любопытную зависимость (чтобы не сказать «закономерность», что,
впрочем, было бы преждевременно) между ростом числа независимых
стран и числа полиархии. Заключается она в том, что хотя на протяжении
большей части XX века их соотношение несколько изменялось от
десятилетия к десятилетию то в одну, то в другую сторону, в тенденции оно
оставалось неизменным. Говоря конкретно, в 1920—29 гг. число полиархии со-
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 361 и 363.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 361.
3Даль Р. Демократия и ее критики. С. 364.
4Даль Р. Демократия и ее критики. С. 364.
5Даль Р. Демократия и ее критики. С. 364—365.
6Даль Р. Демократия и ее критики. С. 365.
178

ставляло 34% от общего числа стран, в 1940—49-х — 33%, в 1970—79-х —
31%. Вероятнее всего, события конца XX века внесли изменения в эту
картину. Как показывают исследования Хантингтона, Фукуямы и других
аналитиков (о них речь впереди), число демократий — а правильнее
сказать, стран, объявивших себя демократиями или же демократиями-на-
марше, — в мире за последние полтора десятилетия заметно возросло. Но
удовлетворяют ли эти страны критериям полиархии? Вполне возможно,
что и нет. И второй вопрос: а не станем ли мы в ближайшие годы
свидетелями де-демократизации и, возможно даже де-полиархизации некоторых
из нео-демократий? Вопросы открыты, но выводы Даля делают их вполне
закономерными в теоретическом1 и актуальными в политическом планах.
Исследование Даля свидетельствует о том, что полиархии — это
динамичные образования, можно даже сказать, живые организмы. Они
рождаются, набирают силу, переходят от неполных к полным, либо, напротив, гибнут,
уступая место недемократическим режимам, чтобы потом — в отдельных
случаях — снова войти в число полиархии. И это закономерно: жизнь
любого социального организма определяется условиями, в которых происходит
его функционирование и развитие, и средой, в которую он погружен. Эта
среда претерпевает изменения — прежде всего в отдельных странах. Но
помимо «сдвигов в конкретных странах возникают более широкие и зачастую
более медленные видоизменения. К примеру, конец XX века сформировал
среду для демократизации... в каком-то отношении менее благоприятную, а
в каком-то — более благоприятную, чем первый период роста полиархии»2.
Обобщая опыт полутора веков, Даль рассматривает наиболее важные,
с его точки зрения, условия, совокупное наличие которых делает
«появление полиархии практически неизбежным»3 и, напротив, отсутствие или
крайняя слабость которых делает «вероятность ее возникновения близкой
к нулю»4. Общая концептуальная основа решения этой проблемы,
сформулированная Далем, достаточно определенна и в принципе неизменна,
однако конкретные варианты ответов, предлагаемые американским
исследователем, варьируют от работы к работе.
В «Демократии и ее критиках» Даль называет несколько условий,
наличие которых делает «вероятность становления и сохранения в стране
институтов полиархии чрезвычайно высокой»5.
1 Забегая несколько вперед, скажем, что, например, Хантингтон в своем
исследовании «Третья волна», посвященном процессу демократизации в конце XX века,
показывает, что каждая из трех волн демократизации сопровождалась большим или меньшим
«откатом», т. е. возвращением части (хотя и небольшой) новых демократий на до-
демократические позиции.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 368.
3Даль Р. Демократия и ее критики. С. 371.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 371.
5 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 404.
179

Первое из этих условий, на котором заокеанский исследователь делает
акцент, очевидно, придавая ему особое значение — «рассредоточение и
нейтрализация» «средств насильственного принуждения»1. Есть и более
конкретная формулировка: «гражданский контроль над силовым
принуждением», к которому прибегают все, в том числе демократические
государства. Во-первых, военные и полицейские организации должны
быть поставлены под гражданский контроль. Однако этого еще
недостаточно, в чем убеждает опыт ряда недемократических стран, где налажен
такой контроль. Поэтому «те гражданские лица, которые контролируют
армию и полицию, должны быть сами включены в демократический
процесс»2.
Второе условие возникновения и успешного функционирования по-
лиархий — существование определенного типа общества, к которому, как
не без сарказма замечает автор теории полиархии, приклеивают разные
ярлыки: «либеральное, капиталистическое, буржуазное, общество
среднего класса, коммерческое, современное или постсовременное,
конкурентное, рыночно-ориентированное, открытое...»3, что только затемняет суть
дела. Сам Даль предпочитает называть это общество «современным
динамичным плюралистическим обществом», или СДП. Некоторые его
существенные параметры лучше всего передаются «идеей современности
(например, исторически высокий средний уровень благосостояния, доходов,
потребления и образования, многообразие сфер деятельности, преобладание
городского населения, заметное уменьшение доли сельских жителей и
относительной экономической значимости сельского хозяйства)»4. Другие
черты СДП (экономический рост, повышение уровня жизни) отражают его
динамическую природу. Наконец это плюралистическое общество,
поскольку в нем действует — прежде всего в сфере экономики — множество
относительно автономных организаций и групп.
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 404.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 372. Отмечая, что «способность избираемых
народом гражданских руководителей контролировать вооруженные силы и полицию в
значительной степени определяется двумя факторами: состоянием военной организации
и военных технологий, с одной стороны, и использованием адекватных средств
гражданского контроля — с другой (С. 372), Даль совершает весьма любопытный экскурс в
историю, показывая, как состав и состояние вооруженных сил влияли на характер
политического строя общества. Правда, обнаруживаемые им связи выглядят порой слишком уж
прямолинейными, но корректность общего вывода сомнений не вызывает:
осуществление гражданского контроля над военными сопряжено с большими трудностями,
возрастающими по мере расширения и усиления военных учреждений. Уместно в связи с этим
привести ремарку Даля, касающуюся Америки: сегодня «министру обороны США
крайне трудно контролировать гигантские по своим размерам военные структуры, и еще
труднее это делать Конгрессу» (С. 380).
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 383.
4Даль Р. Демократия и ее критики. С. 383.
180

Даль особо подчеркивает два крайне важных, по его представлению,
свойства СДП, без которых невозможна полиархия. Во-первых, это
общество «рассредоточивает власть, влияние, авторитет и контроль, ранее
концентрировавшиеся в едином центре, между различными индивидами,
группами, ассоциациями и организациями»1. Во-вторых, оно «способствует
появлению установок и убеждений, подготавливающих почву для развития
демократических идей»2, т. е. по сути дела формирует общественное
сознание и культуру, в том числе политическую, адекватные демократии.
Еще одно условие становления полиархии — культурная однородность
общества, а в случае стран с более или менее отчетливо выраженным
плюрализмом субкультур — это условие Даль выделяет отдельным пунктом —
построение так называемой консоциативной демократии. (Этот непростой
вопрос мы рассмотрим в параграфе, где пойдет речь о теории Арендта
Лейпхарта, которому, по общему признанию, принадлежит пальма
первенства в теоретической разработке данной проблемы.)
Полиархия, полагает Даль, может быть устойчивой лишь в том случае,
«если политическая культура и убеждения ее граждан, особенно
политических активистов, подкрепляют институты полиархии»3. Он особо отмечает,
что рассматривает убеждения «в качестве независимой величины, не менее
независимой, чем остальные факторы»4, составляющие условия
существования полиархии. Впрочем, американский аналитик тут же поясняет (и он
мог бы при желании подкрепить свой тезис данными, полученными в
результате многочисленных социологических исследований), что говорить о
наличии в обществе серьезных политических убеждений, а тем более
системы убеждений (это касается и убеждений относительно легитимности
полиархии в данном обществе) можно лишь применительно к
незначительному меньшинству граждан — в основном политическим лидерам и
активистам. Таким образом, не вполне понятно, на каком основании можно
считать наличие соответствующих политических убеждений непременным
условием существования полиархии, если эти убеждения присущи лишь
немногим. (Остается предположить, что полиархия держится на элите.)
Аналогичным образом обстоит дело и с политической культурой,
которую Даль рассматривает, как и следовало ожидать, а 1а Алмонд и Верба,
т.е. как «совокупность убеждений, установок и предрасположенностей»5,
оставаясь тем самым в узких пределах сферы психического. При этом он
утверждает, что «страна с политической культурой, полностью отвечающей
требованиям полиархии, благополучно преодолеет политический кризис,
который может привести к крушению полиархии там, где политическая
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 383.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 383.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 404.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 399.
5 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 402.
181

культура не столь благоприятна»1. И тут же добавляет: «во многих странах,
а точнее — в большинстве из них, политическая культура, подкрепляющая
демократические идеи и практики, отсутствует. Это не означает, что в них
невозможна полиархия, хотя, скорее всего, она окажется нестабильной»2.
В итоге вопрос о реальной роли политического сознания и
политической культуры в становлении и развитии полиархии остается открытым.
Ничего не говорит Даль и о том, каковы должны быть хотя бы основные
параметры политической культуры, адекватной полиархии. Можно только
догадываться, что он и тут солидарен с Алмондом и Вербой, которые еще в
начале 60-х годов прошлого века предложили решение этой проблемы, о
котором пойдет речь в дальнейшем.
И, наконец, последнее условие существования полиархии связано с
«иностранным влиянием и контролем». В последние годы этот вопрос стал
настолько актуальным и острым, что на нем стоит остановиться подробнее.
Иностранное вмешательство или даже господство может оказать столь
существенное влияние на движение того или иного государства в сторону
полиархии, что нейтрализует — если не полностью, то частично — как
отсутствие, так и особенно наличие других предпосылок. «Даже если в
стране присутствуют все упомянутые выше условия, в ней не сложатся
институты полиархии, если тому воспрепятствует более могущественная
держава»3. Легко догадаться, какие примеры приводит Даль в
подтверждение этого тезиса. Не будь вмешательства Советского Союза в послевоенные
годы во внутренние дела Польши, Венгрии, Чехословакии и ряда других
стран, где присутствовали предпосылки демократического общества, эти
страны, говорит Даль, вполне могли бы стать полиархиями.
Но иностранное вмешательство или господство может быть и
полезным, способствуя продвижению полиархии. «Если соответствующая
держава развивается в направлении полиархии или уже стала таковой, ее
доминирование может способствовать становлению местных институтов,
подготавливающих почву для аналогичных преобразований...»4. Тут тоже
легко угадать, какие примеры приводит Даль. Британия помогала Канаде,
Австралии, Новой Зеландии и Индии, а Соединенные Штаты Америки —
Филиппинам. Есть примеры и более радикального воздействия, когда одна
страна (или группа стран) просто насаждала демократические институты в
других странах. Так после 1945 года действовали США в Японии, так
действовала Великобритания в ее Карибских колониях, а западные союзники
США — в Италии, Германии и Австрии после поражения фашизма.
Но есть еще одна модель внешнего воздействия полиархии на другие
страны, в основе которой лежит богатый исторический опыт. «...Тот факт,
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 402.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 402.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 402.
4Даль Р. Демократия и ее критики. С. 403.
182

что доминирующая держава является полиархией, — заключает Даль, —
отнюдь не гарантирует, что она будет поощрять развитие полиархии в
другой стране. Скорее всего, ее политика будет определяться не столько некой
абстрактной предрасположенностью к демократии, сколько
стратегическими, экономическими и геополитическими соображениями»1. В качестве
примера Даль приводит политику Соединенных Штатов, которые
«поставили не сулящий славы рекорд по интенсивности вмешательства во
внутренние дела латиноамериканских государств, где они даже
способствовали свержению всенародно избранных правительств, действуя против них
для зашиты американского бизнеса или (по официальной версии) во имя
интересов своей национальной безопасности»2.
Переносясь уже в наши дни, Даль возносит хвалу «США и всему
мировому сообществу», которые, «противодействуя диктаторским режимам в
Латинской Америке и в других регионах, стали поддерживать развитие
демократических институтов по всему миру. Впервые в истории человечества
со стороны международных сил была оказана столь мощная поддержка
демократическим идеям и институтам во всех сферах — политической,
экономической и культурной»3.
Тем не менее вывод, сделанный ранее и покоящийся на солидном
эмпирическом фундаменте, сохраняет свою силу: поддержка (неподдержка)
одними странами демократических преобразований в других странах
определяется не абстрактной любовью (нелюбовью) к демократии, а
собственным интересом, который может принимать разные формы и рядиться в
разные одежды. Так что, по Далю, если сегодня Соединенные Штаты
действительно заинтересованы в демократизации остального мира, то лишь по
той простой причине, что им это выгодно. Степень поддержки ими
процесса демократизации тоже определяется степенью ее соответствия
интересам Америки и ее союзников. Изменится интерес — изменится степень
поддержки, а, возможно, и само отношение к демократизации.
Сам Даль, надо признать, не приходит к столь радикальным выводам,
но последние, повторим, сделаны на основе его собственных заключений,
равно как и исторических фактов, которые приводятся в их обоснование.
Что касается его суждений относительно совокупных условий становления
полиархии, то они, на наш взгляд, должны быть оценены двояко. Конечно,
Даль продвинулся в их исследовании дальше, чем кто-либо из его коллег, и
выявленные им условия, несомненно, помогают составить представление
о том, как складывалась описываемая форма демократии. Но
американский аналитик, как можно было заметить из его высказываний,
приведенных выше, постоянно колеблется в своих заключениях о степени
необходимости и достаточности чуть ли не каждого из описываемых им условий.
К тому же — отметим это еще раз — формулировки последних остаются
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 403.
2Даль Р. О демократии С. 141.
3Даль Р. О демократии. С. 142.
183

во многих случаях расплывчатыми, что не может не снижать уровень их
практической значимости.
Конечно, эту концептуальную нерешительность и неопределенность
можно рассматривать и как оборотную сторону научной добросовестности,
которая не может не побуждать серьезного исследователя социальных
феноменов оставлять открытыми (или, по крайней мере, приоткрытыми)
ответы на многие из рассматриваемых им вопросов. Такой подход
отчетливо просматривается и в суждениях Даля о перспективах эволюции
демократии в обозримом будущем. «Маячит ли на горизонте, — спрашивает он, —
третья трансформация пределов или возможностей демократии?»1. И тут
же отвечает: «История ее развития ободряет, но и предостерегает нас. Дело
в том, что эта история в такой же степени является историей провалов, в
какой и успехов. Она охватывает и неудачные попытки перешагнуть
наличествующие границы, и моменты прорывов, утопические амбиции, за
которыми следовали разочарование и отчаяние»2.
Даль поступает так, как и подобает серьезному аналитику: он
исследует условия, в которые поставлена современная демократия и выстраивает
два ряда факторов, одни из которых благоприятствуют ее дальнейшему
развитию, а другие — препятствуют ему и на этой основе моделирует
возможные варианты этого развития.
Оптимистический сценарий предполагает «постоянное
долговременное увеличение числа демократий, по мере того как политические
институты все большего и большего числа недемократических стран
трансформируются в полиархии. Пессимистический сценарий предусматривает
долговременное уменьшение числа полиархии, в силу того как условия их
существования становятся все более неблагоприятными, особенно в
странах, где лишь недавно была установлена демократия»3. Даль допускает
(ссылаясь при этом на исследования Хантингтона), что «страны с
пограничными условиями будут колебаться между полиархией и
недемократическими режимами»4. Но есть и еще одна возможность. «Она заключается
в том, что в то время как ряд стран с недемократическими режимами станет
полиархией, недемократические режимы заменят некоторые полиархии
недавнего прошлого. Таким образом, в ближайшем будущем число
полиархии будет колебаться вокруг того количества, которое уже существует»5.
Какой же из этих вариантов имеет наибольшие шансы на успех? Даль
приводит довольно убедительный перечень сложившихся к настоящему
времени в мире условий, которые благоприятствуют росту числа
полиархии. Это колоссальный рост популярности идеи демократии в мировом
{Даль Р. Демократия и ее критики. С. 474.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 474.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 476—477.
4Даль Р. Демократия и ее критики. С. 477.
5Даль Р. Демократия и ее критики. С. 477.
184

масштабе; небывалое усиление влияния полиархий, к числу которых
относятся наиболее развитые страны мира, включая США, на мировую
экономику, военную сферу, массовую и элитарную культуру и другие сферы
жизни; «повышение той степени, в которой демократические страны с
современными динамичными и плюралистическими обществами
воспринимаются остальной частью мира в качестве зримых образов чуть ли не
моделей во многом желаемого, хотя, вероятно, и отдаленного будущего»1;
прямая помощь, оказываемая современными демократиями недемократическим
странам. И все это — на фоне зримых провалов «основных альтернатив
демократии». Казалось бы, есть все основания отдать предпочтение
оптимистическому сценарию. Но Даль не спешит делать это.
Напомнив, что для возникновения стабильной демократии требуется
целый комплекс условий — в основном внутренних (о составе этого
комплекса и о варьировании Далем числа условий говорилось выше),
американский исследователь пишет: «предположим, что мы осматриваем весь мир в
поиске стран, где все эти пять условий довольно выражены, но сохраняется
недемократический режим. Число этих стран представляется мне слишком
малым, чтобы гарантировать реализацию первого из вышеописанных, то есть
оптимистического сценария»2. При этом Даль особо подчеркивает
значимость отсутствия такого условия, как политическая культура, адекватная
демократии. Не следует переоценивать и иностранную помощь: она может
оказаться благотворной, но лишь в долгосрочной перспективе. И еще одно
неблагоприятное обстоятельство: высокая вероятность появления новой формы
так называемого попечительства — извечной альтернативы демократии.
По Далю, у демократической идеи с момента ее появления имеются два
противника. Первый из них — анархизм. Исходя из того, что государство
как таковое имеет принудительный характер, что принуждение есть зло,
подлежащее искоренению и что «использование демократии в государстве
(the state) с необходимостью предполагает ее соединение с принуждением»3,
анархисты критикуют и отвергают демократию как несовместимую с
отстаиваемой ими идеей свободы человека4. Однако самый грозный враг и
самый опасный недуг демократии, утверждает Даль, — это
попечительство. В его основе лежит восходящая к Платону идея5 о том, что управление
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 476.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 477
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 56.
4 Полемизируя с анархистами, Даль, в частности, замечает, что демократия не
способна искоренить принудительный характер государства (без которого общество — тем
более, современное общество — обойтись не в состоянии), но именно демократия
способна в наибольшей мере снизить уровень этого принуждения.
5 Эта идея, замечает американский аналитик, базируется на представлении о
естественности иерархии, которая — и на уровне идеи, и на уровне практики —
предшествовала демократии.
185

государством (обществом) должно быть возложено на меньшинство,
способное успешно осуществлять эту функцию благодаря своему
превосходящему знанию и добродетели, или, иначе говоря, инструментальной и
моральной компетентности.
Идея попечительства использовалась на протяжении веков для
рационализации самых разных форм авторитаризма, включая режим
императорской (царской) власти и «ленинское учение об авангардной роли
партии, обладающей специальным знанием законов истории и,
следовательно, о ее особой и уникальной претензии на управление»1. Идея
попечительства лежит и в основании многочисленных теорий правления
элит, предложенных в разное время такими мыслителями, как Моска,
Парето и другие.
Даль не отрицает, что управление государством — а оно становится
все более сложным — требует специальных знаний, специальной
подготовки и много времени. Ни первого, ни второго, ни третьего у
большинства представителей демоса нет и быть не может. А это значит, что,
вырабатывая законы и воплощая их в жизнь, государство может с согласия
демоса пользоваться услугами носителей экспертного знания. Однако это
не должно вести к отчуждению в пользу экспертов, а тем более к
узурпации ими принадлежащих демосу прав. Иначе говоря, современная
представительная демократия может включать в себя элементы
попечительства, но при этом демос должен сохранять за собой право контроля над
экспертизой.
Даль подчеркивает, что институт попечительства, приобретая с
течением времени новые формы, всегда оставался главной опасностью для
демократии. Так обстоит дело и по сей день, когда на горизонте маячат новые
попечители, или, точнее, «квазипопечители», поскольку «их влияние не
обладает моральными и эпистемологическими оправданиями, которые
Платон и другие мыслители высказывали в пользу подлинного
попечительства... все несовершенства идеи попечительства... будут в еще большей
степени относиться к нашим квазипопечителям»2.
Американский теоретик высказывает предположение — и
предположение, судя по наметившимся и уже получившим отражение в научной
литературе тенденциям, обоснованное. Оно гласит: «в долгосрочной
перспективе демократии куда более серьезно угрожает неравенство в ресурсах,
в стратегических и переговорных позициях, связанное не с богатством или
экономическим положением, а со специальным знанием»3. Источник этой
угрозы Даль видит в социальной группе (он называет ее представителей то
«интеллектуалами», то «полиси-специалистами», то «полиси-элитой»),
которая оказывает «первостепенное влияние на политическую жизнь» Ее
роль, возможно, не была бы столь значительной, «если бы не все большее
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 80.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 512.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 506.
186

усложнение публичной политики. Дело в том, что эта сложность угрожает
освободить политические элиты от эффективного контроля со стороны
демоса. Результатом может стать, а в некоторой степени уже становится
разновидность квазипопечительства полиси-элит... Даже когда они
оказываются попечителями бессознательно или вопреки желанию, эту роль
навязывает им сложность современных попечительских курсов и их
осуществления»1.
Сказанное не дает оснований, утверждает Даль, для вывода о том,
что пессимистический сценарий развития полиархий более вероятен,
чем оптимистический. Как свидетельствует опыт второй половины
XX века, падение демократии типично для молодых полиархий,
просуществовавших менее двадцати лет. Там же, где институты полиархий
функционируют в течение более длительного срока, «падение
демократических режимов и их замещение авторитарными весьма редкие
явления»2.
Отсюда и общий вывод: «скорее всего, ни оптимистический, ни
пессимистический сценарий не будет реализован. Если не случится крупной
катастрофы... полиархия сохранится в большом количестве стран, в
которых демократические институты существовали не менее чем на
протяжении жизни одного поколения. Вокруг этого ядра стабильных
демократических государств возможны политические трансформации обоих типов...
Если этот сценарий окажется хотя бы приблизительно правильным, то
страны, принадлежащие к числу стабильных демократий, продолжат
оказывать гигантское влияние на весь мир... Однако очень многие страны
будут жить при недемократических режимах»3.
После 1989 года (тогда были написаны процитированные строки)
процесс демократизации недемократических стран шел в течение ряда
лет по нарастающей, давая многим «транзитологам» повод для самых
оптимистических умозаключений и сценариев. Однако позиция Даля,
насколько можно судить по его последней книге (опубликованной,
напомним, в 1998 году), принципиальных изменений не претерпела, да и
не могла претерпеть, поскольку он рассматривал не конъюнктурные
сдвиги, а долгосрочные вероятностные тенденции. Вместе с тем надо
заметить, что ни в 80-х, ни позднее, Даль не отрицал высокой степени
вероятности того, что качество полиархий претерпит в обозримой
перспективе существенные изменения, связанные прежде всего с изменением
масштабов сферы политической жизни4 и усложнением последней. Прои-
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 509.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 478.
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 479—480.
4 Склоняясь к не такой уж оригинальной ныне точке зрения, что
«демократические государства никогда не имели возможности существовать автономно, не
учитывая действия внешних сил, над которыми они имели незначительный контроль или
187

зойдет третья трансформация демократии, в результате которой место
Полиархии-2, сменившей в свое время Полиархию-1, займет Полиархия-
З1. «Как полиархия-1 возникла в результате создания новых институтов,
надобных для реализации демократии в нации-государстве, а Полиар-
хия-2 — с появлением новых институтов, направленных на адаптацию
демократии к растущей необходимости использовать специализирован-
совсем им не обладали («Демократия и ее критики». С. 486), Даль утверждает, что
ныне эти ситуация получила дальнейшее развитие, имеющее непосредственое
отношение к новой трансформации демократии. «Центр принятия важных решений
сместился от наций-государств к наднациональным системам властного влияния» (там
же. С. 476), что «уменьшает возможности граждан государства контролировать
жизненно важные для них проблемы через свои национальные средства правления» (там
же. С. 485).
1 Хотя с перенесением демократической идеи, сложившейся в рамках города-
государства, на нацию-государство (т. е. с изменением масштабов сферы
политической жизни общества) простая и прямая система принятия решений была заменена
на систему непрямую (представительная демократия), она, по мнению Даля, по-
прежнему могла быть описана как простая. Это была Полиархия-1. Развитие
современных динамичных плюралистических обществ и усиливающаяся интернцио-
нализация общественой (в том числе политической) жизни привели к усложнению
процесса принятия политических решений, а значит, и к усложнению
соответствующих механизмов. (Даль показывает это на примере деятельности комитетов
Конгресса США.) «Мобилизация специалистов-интеллектуалов на службу современным
демократическим правительствам... была героической и, в общем, успешной попыткой
адаптировать демократию к обескураживающей сложности публичной политики»
(Демократия и ее критики. С. 511). Так возникла Полиархия-2, которую «все еще
было возможным интерпретировать... в качестве сответствующей известной с
древности цели народоправства... Путем принятия решений на выборах демос
одновременно определял общие цели политики и вводил весьма широкие рамки приемлемых
средств. Обычно граждане еще более сужали эти границы в промежутке между
выборами, например, путем лоббирования.
Выборные представители вырабатывали законы и политические стратегии в рамках
этих ограничений целей и средств, установленных народом, которые иногда то сужались,
то расширялись. В пределах данных законов и политических стратегий исполнительные
и административные органы еще более конкретно определяли средства. Процесс
постепенного уточнения продолжался вплоть до клерка, который, наконец, реализовывал
соответствующие действия» (Там же. С. 511).
Даль делает очень важное, далеко идущее заключение относительно природы новой
полиархии, базирующейся на описанной системе принятия решений: « Полиархию-2
можно понять в качестве прививки опыта и знаний попечителей к суверенитету демоса»
(Там же. С. 511).Однако американский исследователь не рискует сделать более
радикальный, хотя, на наш взгляд, более концептуально корректный вывод: то, что он именует
Полиархией-2, есть не что иное, как синтез попечительства и демократии — пусть, на
базе демократии.
188

ное знание для решения публичных проблем, так и Полиархия-3
образуется из потребности сужения растущего зазора между полиси-элитами и
демосом»1.
Речь идет о сужении «зазора» в знаниях: без него, настаивает Даль,
велика вероятность сползания демократической страны к фактическому
квазипопечительству. Современные технические возможности, и прежде
всего интерактивные системы телекоммуникаций, позволяют решить эту
проблему с технической точки зрения. Вопрос в том, как решить ее с
политико-организационной точки зрения.
Даль полагает, что единого рецепта для всех стран тут быть не может.
Но вот в Соединенных Штатах решение проблемы могло бы
«основываться на плюрализме и автономии многочисленных профессиональных и
научных ассоциаций»2. Нужно создать в обществе «критическую массу
хорошо информированных граждан, достаточно большую и активную для того,
чтобы контролировать политический процесс»3. При этом сама «масса»
активистов должна «соответствовать народу в целом», а проще говоря,
представлять «основанное на достаточной информации мнение самого
народа»4. Для этого требуется еще одна «малость»: надо создать, как
говорит Даль, «"мини-народ" из, предположим, тысячи граждан, случайно
выбранных из всего населения»5. Еще лучше, если будет создано несколько
«мини-народов» (они будут не заменять, а дополнять законодательные
органы). Люди, входящие в их число, будут, общаясь друг с другом
посредством телекоммуникаций и прибегая при необходимости к помощи
экспертов, размышлять над насущными проблемами общества и в конце
концов высказывать свои суждения, которые будут представлять мнение
демоса. «Авторитет выводов мини-народа будет основан на легитимности
демократии»6.
Наверное, нет необходимости давать оценку этому плану Даля, столь
резко контрастирующему с его серьезными теоретическими
построениями. Но те несколько страничек, на которых он изложен, по-своему
примечательны. Они лишний раз убеждают в том, что редкий американский
социальный и/или политический философ — а Даль, несомненно,
относится к их числу — не имеет программы позитивных социальных
преобразований и что эти программы не так уж и редко проникнуты
утопическим духом. Впрочем, сочетание идеализма с практицизмом,
романтических устремлений с жестким расчетом — это тоже вполне по-американски.
Так что нет ничего удивительного в том, что свой главный труд автор «Де-
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 514.
2Даль Р. Демократия и ее критики. С. 515.
ъ Даль Р. Демократия и ее критики. С. 516.
4 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 516.
5 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 516.
6 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 517.
189

мократии и ее критиков» завершает словами о... мечте. «...Я, — пишет
Даль, — уверен, что мечта о народе, самоуправляющемся политически
равными гражданами, которые обладают всеми ресурсами и институтами,
необходимыми для реализации данного самоуправления, останется
непреодолимым и вечно притягательным ориентиром в поисках общества,
где люди смогут жить вместе в мире, уважать присущее друг другу
равенство и совместно искать способы построения наилучшей осуществимой
жизни»1.
Думается, главную заслугу Даля можно определить как защиту идеи
демократии на основе критики и опровержения доводов ее ниспровергателей.
Это странное, на первый взгляд, суждение требует разъяснений, что и будет
сделано чуть позже. А сначала — о презумпции, из которой исходит
заокеанский исследователь. Демократия для него — непреходящая ценность. Но
это не высшая политическая цель, а всего лишь средство достижения
последней, не высшее благо, а только путь к нему. «...Ни политическое
равенство, ни демократический процесс нельзя определить как нечто благое
само по себе. Скорее они оправданны в качестве наиболее надежных
средств защиты интересов всех тех лиц, которые обязаны подчиняться
коллективным решениям»2.
Даль не питает иллюзий ни относительно совершенства демократии
как таковой, ни относительно принципиальной возможности полного
осуществления демократического идеала, ни относительно
благоприятствования внешних условий реализации последнего. Напротив, он
признает, что, как и любой другой строй, демократия несовершенна, к тому
же она нуждается в постоянной целенаправленной поддержке, без
которой может погибнуть, ибо существует «всеобщая тенденция к
доминированию меньшинств в созданных людьми организациях», которая «будет
сохраняться»3. Но Даль не устает подчеркивать, что при всех своих
недостатках демократия остается наилучшим средством обеспечения свободы
человека в современном обществе. Отсюда и защита демократии на
основе ее критики.
Мы привыкли к тому, что слово «критика» используется для
обозначения отрицательного суждения о предмете и попыток выявления присущих
ему недостатков. Но это понятие имеет и другое значение (прекрасно
известное философам), согласно которому критика есть (пристрастное)
исследование предмета, направленное как на прояснение его оснований, так
и на установление возможности, происхождения и границ наших знаний
об этом предмете. И хотя метод, которому следует Даль, не в полной мере
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 517.
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 489. Даль поясняет, что «в число
основополагающих благ, которые обеспечиваются за счет демократического процесса и
политического равенства, входят свобода (включая свободу самоопределения), самореализация, а
также защита и осуществление прочих взаимных интересов» (Там же. С. 489).
3 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 504.
190

удовлетворяет этим требованиям, американский исследователь ближе к
нему, чем кто-либо из его коллег — за исключением, может быть, Джован-
ни Сартори. Именно знакомство с теорией Даля помогает понять, на каких
социальных и психологических основаниях зиждется демократия, каковы
ее пространственные и временные границы, как она изменяется с
изменением масштабов сферы политической деятельности человека, каковы
возможности нашего постижения демократии, как ее функционирование и
развитие зависит от уровня нашего политического сознания и
политической культуры и т.п.
Не будет преувеличением сказать, что Даль выступил одним из самых
твердых и последовательных защитников идеи демократии в американском
обществе в первые послевоенные годы. Введя в научный оборот понятие
полиархии для обозначения реально существующего демократического
строя (процесса) и отделив его от более общего понятия демократии, за
которым он «зарезервировал» только одно значение — значение идеала,
Даль освободил последний от критики: демократия сама по себе хороша,
но мы еще далеки от нее, ее реальное воплощение лишь отчасти
соответствует идеалу и приближение к нему — наша цель. Вдобавок к этому он
предостерег от отождествления демократии (а тем более — полиархии) с
высшим благом и высшей целью политической деятельности, сохранив за
ней лишь функцию средства. (Это следовало бы иметь в виду многим
российским политикам, которые рассматривают демократию как цель своей
деятельности и видят в ней чуть ли не панацею от всех зол).
И еще один момент, который составляет заслугу Даля-теоретика. Он
показал, что и демократия (как бы мы ее ни интерпретировали), и демос,
реализующий ее, — не менее подвижны и изменчивы, чем сама
политическая жизнь. А это значит, что взгляды на них должны изменяться вместе с
изменением взглядов на эту жизнь.
Демократия и «civic culture»
Как можно было видеть из предыдущего параграфа, одной из важнейших
предпосылок становления полиархии Даль считает адекватную ей
политическую культуру. Более того, наличие последней он рассматривает в
качестве непременного условия предотвращения сползания
демократического строя в направлении квазипопечительства. «Если
демократический процесс не имеет твердого основания в политической культуре
народа, то вся система продолжит эволюцию в сторону
квазипопечительства. Если политическая культура будет препятствовать этой тенденции,
то данное сползание прекратится»1.
Здесь Даль не оригинален. Исследование зависимости между
(стабильной) демократией и политической культурой стало во второй половине
XX века одним из главных и устойчивых направлений деятельности пред-
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 513—514.
191

ставителей американской политической науки. В роли общепризнанного
лидера этого направления выступил Гэбриэл Алмонд (1911—2002): автор
многих исследований, посвященных прежде всего политической культуре
и сравнительному исследованию политических систем1. Он первым и
сформулировал — в книге «Гражданская культура» (написанной вместе с
Сиднеем Вербой, опубликованной впервые в 1963 году и давно уже признанной
классической) — тезис об определяющей роли политической культуры в
становлении демократии. «Государственные деятели, стремящиеся создать
политическую демократию, — писали Алмонд и Верба, — часто
концентрируют свои усилия на учреждении формального набора демократических
правительственных институтов и написании конституции. Они также
могут сосредоточить усилия на формировании политической партии с тем,
чтобы стимулировать участие масс. Но для развития стабильного и
эффективного демократического правления требуется нечто большее, нежели
определенные политические и управленческие структуры. Это развитие
зависит от... политической культуры. Если она не способна поддержать
демократическую систему, шансы последней на успех невелики»2.
С момента появления «Гражданской культуры» в США были
опубликованы десятки работ (сочинения А. Лейпхарта, Л. Пая, Р. Такера, У. Ро-
зенбаума и других), посвященные исследованию зависимости
становления и развития демократии от характера политической культуры. Однако
большинство из них так или иначе отталкиваются от концепции Алмонда,
либо полемизируя с ней, либо подтверждая ее. Так что не будет
преувеличением сказать — парадигма, очерченная в «Гражданской культуре», и по
сей день сохраняет значение как базовая концептуальная основа
рассматриваемой проблемы.
В данном параграфе внимание будет сосредоточено на двух вопросах,
больше всего интересовавших и по-прежнему интересующих американцев и
представляющих как теоретический, так и практический интерес. Первый
из них — вопрос о том, какого рода политическая культура адекватна
современной демократии (по Далю — полиархии). Или, говоря словами
Алмонда и Вербы, вопрос о том, «существует ли демократическая
политическая культура как образец (a pattern) политических установок (attitudes),
который благоприятствует демократической стабильности и некоторым
образом «соответствует» ("fits") демократической политической системе?
И если такая культура существует, то что она собой представляет? И второй
вопрос: как формируется политическая культура демократии, что
необходимо сделать для ее становления в современном обществе? Но начать придется
с прояснения ключевого вопроса: что такое политическая культура как
таковая (сегодня в это понятие вкладывается разное содержание).
1 См., в частности: Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and
Democracy in Five Nations. Princeton, 1963; Almond G.A., Powell G.В. Comparative Politics: A
Developmental Approach. Boston, 1966.
2 AlmondS. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 498.
192

В 1956 году в теоретическом периодическом издании «Journal of Politics»
появилась статья Алмонда «Сравнительные политические системы», в
которой впервые были сформулированы положения, хотя в дальнейшем и
развивавшиеся, уточнявшиеся и дополнявшиеся, однако по сути дела
сразу же очертившие контуры концепции Алмонда и самого концепта
политической культуры, как ее понимал американский исследователь.
Надо сказать, что феномен, оказавшийся в поле внимания Алмонда,
не был чем-то абсолютно новым для науки: выявить глубинные связи
политики и культуры пытались давно. Да и само понятие «политическая
культура» родилось не вчера. Им пользовался Ленин, а задолго до него —
русский историк В. Герье. Ввел же его, как показывают разыскания
некоторых исследователей, немецкий философ и просветитель XVIII в.
Иоганн Гердер1, но именно американские исследователи (и прежде всех
других Алмонд и его последователи) разработали целостную концепцию
политической культуры.
Понятие культуры многозначно, истолковывают его по-разному.
Широко распространено, особенно в России, представление о культуре как
совокупности высших достижений человечества в материальной и/или
духовной сфере, как системе эталонных позитивных ценностей. Культура
ассоциируется с вершиной, до которой надо добраться. Отсюда и призывы
к «повышению» культуры, к «овладению» достижениями культуры и т.п.
Алмонд и Верба, а вместе с ними и абсолютное большинство зарубежных
социологов и представителей политической науки следуют иной традиции
понимания культуры, включая политическую.
Как утверждал Алмонд в статье «Сравнительные политические
системы», «всякая политическая система встроена в определенный
образец ориентации на политические действия»2, который и был назван
им политической культурой. Позднее, в книге «Гражданская культура»,
ее авторы уточнили и развили эту мысль. «Понятие "политическая
культура"... указывает на специфические политические ориентации —
установки в отношении политической системы и ее различных частей
и установки в отношении собственной роли в системе... Это
совокупность (a set) ориентации в отношении особой совокупности (a special
set) социальных объектов и процессов»3. Когда мы говорим о
политической культуре общества, поясняли авторы книги, «мы имеем в виду
политическую систему, интернализованную в знании, чувствах и
оценках его членов»4.
1 Подробнее об этом см.: Баталов Э.Я. Советская политическая культура (К
исследованию распадающейся парадигмы) // Политическая наука в России. Интеллектуальный
поиск и реальность. Хрестоматия. М., 2000.
2 Almond G. Л. Comparative Political Systems//Journal of Politics. Aug. 1956. P. 396.
3 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 13.
4Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 14.
193

Как видно из приведенных определений (их число можно существенно
умножить), Алмонд и его последователи ограничивают политическую
культуру сферой сознания. Это позиция, которой они твердо придерживаются
и в дальнейшем и которая, заметим, вызывает критику со стороны ряда
других исследователей1, включая автора этих строк2. При этом они
выделяют несколько типов политической культуры, характерных для различных
уровней развития политической системы общества. Во-первых, это так
называемая приходская (parochial)3 культура, складывающаяся в обществе,
где политические функции и роли еще не отделились от экономических и
религиозных функций и ролей, а люди имеют смутное представление о
политике как самостоятельной сфере деятельности и индифферентны к ней.
Во-вторых, это так называемая подданническая (subject) культура. Она
складывается при наличии дифференцированных политических функций,
ролей и институтов и характеризуется пассивным отношением к
политической системе со стороны подданных (граждан): последние интересуются,
главным образом, практическими результатами деятельности
правительства — в первую очередь теми, которые имеют непосредственное
отношение к их повседневной жизни. В-третьих, это «культура участия» (participant
culture). Для нее характерен высокий уровень интереса граждан к политике,
хорошая информированность о политической жизни общества, активное
участие в ней.
Казалось бы, демократическая политическая культура, если она
существует, должна быть тождественна культуре участия как воплощению
1 Большинство критических замечаний связано с возражением против ограничения
политической культуры сферой политического сознания. Как писал польский социолог
Е.Вятр, выражая эту позицию, «нельзя сводить понятие политической культуры
исключительно к психическим состояниям. Нужно включить в него также определенные
образцы поведения. Это соответствует общему пониманию культуры... а также той
исследовательской ситуации, которая заставляет искать определенные устойчивые образцы
поведения как важнейшие черты культуры, определяющие общественные и
политические действия» (Вятр Е. Социология политических отношений. Пер. с польск. М., 1979.
С. 260-261).
2 См., в частности: Баталов Э.Я. Политическая культура современного
американского общества. М., 1990, а также еще около десятка работ, в которых излагается позиция
автора названной книги по рассматриваемой прорблеме. Согласно нашему мнению,
«политическую культуру можно в самой общей форме охарактеризовать как систему
исторически сложившихся, относительно устойчивых, репрезентативных («образцовых»)
убеждений, представлений, установок сознания и моделей («образцов») поведения индивидов
и групп, а также моделей функционирования политических институтов и образуемой ими
системы, проявляющихся в непосредственной деятельности субъектов политического
процесса, определяющих ее основные направления и формы и тем самым
обеспечивающих воспроизводство и дальнейшую эволюцию политической жизни на основе
преемственности» (Pro et Contra, лето 2002. С. 10).
3 Есть и другие переводы: "провинциалистская", "традиционная".
194

рационалистическо-активистской модели, которая «согласно нормам
демократической идеологии должна была бы присутствовать в
преуспевающей демократии»1. Однако реальная картина оказывается не столь
однозначной. Демократическая политическая культура, согласно Алмонду и
Вербе, действительно существует. Это культура, доминирующая в
демократическом обществе, точнее — в США и Великобритании2. Перед нами
явная тавтология (за которую Алмонда и Вербу не раз подвергали критике):
демократическая политическая культура — это политическая культура
демократических стран. Но наши авторы не отрицают того, что даже эти
страны нельзя рассматривать как полное воплощение демократического
идеала, отождествляемого с рационалистическо-активистской моделью.
Это находит отражение в политической культуре демократического
общества, которую Алмонд и Верба называют «гражданской культурой», или
«культурой гражданственности» (civic culture).Подобно другим
политическим культурам она носит смешанный, внутренне противоречивый
характер и сочетает в себе элементы всех трех вышеназванных типов. По словам
американских теоретиков, «гражданская культура, которая иногда
включает в себя явно противоречащие [друг другу] политические установки,
кажется наиболее соответствующей демократическим политическим
системам, поскольку они также представляют собой переплетение
противоречий»3. Но гражданская культура — не просто переплетение, а
баланс противоречий.
Это, прежде всего, «баланс между властью правительства (governmental
power) и ответственностью правительства (governmental responsibility)»4.
Если отсутствует контроль над правительственными элитами, т. е. элитами,
наделенными властными полномочиями со стороны неэлит (nonelites),
утверждают Алмонд и Верба, то политическая система не может быть
названа демократической. Поэтому поддержание данного баланса составляет
«одну из наиболее важных и трудных задач демократии»5. Для этого
необходима электоральная система, функционирующая в условиях
многопартийности. Но баланс между властью и ответственностью правительства
должен быть дополнен другим балансом, в котором находят воплощение
столь же противоречивые требования, предъявляемые к гражданину
демократического общества. Чтобы элиты были сильными и принимали
властные решения, «вовлеченность (involvement) [в политику], активность и
1 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 473.
2 «Чтобы ответить на данный аопрос (существует ли демократическая политическая
культура. — Э.Б.), нам следует обратиться к политической культуре в двух относительно
стабильных и преуспевающих демократиях — Великобритании и Соединеных Штатах»
(Almond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 473).
3 Almond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 476.
4 Almond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 476.
5 Almond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 476.
195

влияние рядового человека должны быть ограничены»1. То есть, доверив
власть элитам, он должен позволить им управлять так, как они считают
нужным, и воздерживаться от непосредственного вмешательства в их
деятельность. «Таким образом, от гражданина демократического
общества требуются противоречащие друг другу устремления: он должен быть
активным, но вместе с тем и пассивным; вовлеченным [в политический
процесс], но не чрезмерно; влиятельным и вместе с тем почтительным
[к властям]»2.
Другими словами, демократия покоится на примирении крайностей и
соблюдении меры в политике. Чтобы правящие элиты хорошо делали свое
дело и чувствовали себя ответственными перед обществом, гражданам
надлежит держать их под контролем (в частности, с помощью выборов), но при
этом не посягать на их властные функции, отправление которых требует
профессиональной выучки и не под силу человеку с улицы. Граждане
должны быть вовлечены в политический процесс и «давить» на правительство,
но это давление не должно «перегревать» политическую машину и вести к
дестабилизации системы. Наконец, желательно, чтобы граждане были
достаточно влиятельными и способными навязывать элитам ответственное
поведение, однако это не должно препятствовать принятию властями
необходимых, в том числе непопулярных, решений.
Когда жизнь протекает спокойно, людей мало интересует, что делается
в правительственных кабинетах. Так что политики достаточно свободны в
своих действиях. Зато при обострении ситуации, а тем более в условиях
кризиса активность граждан и их давление на властные структуры
возрастают. Но вот власти принимают необходимые меры, ситуация
возвращается к норме, и интерес рядовых граждан к политике снова падает. Как
утверждают авторы «Гражданской культуры», эти циклы, состоящие из
«включения граждан, ответа элит и отхода граждан от политики»,
способны — в тенденции — усиливать баланс противоположностей,
необходимый для демократии.
Необходим для эффективного функционирования последней и баланс
прагматических (его называют еще и «инструментальным») и
эмоциональных ориентации, исключающий как чрезмерный практицизм (расчет), так
и чрезмерное проявление страстей. Приверженность гражданина той или
иной партии, политическому деятелю или системе не должна быть лишена
эмоций. Как утверждал — и не без оснований — Сеймур Липсет, если
лояльность в отношении системы определяется сугубо прагматическими
соображениями, то положение последней становится шатким — сбои в
работе могут лишить ее поддержки граждан3. К тому же свободная от
эмоций политическая активность чревата цинизмом. Однако и чрезмерные
эмоции вредят демократии. Они могут не только нарушить баланс между
1Almond G. А.у Verba S. The Civic Culture. P. 478.
2AlmondG. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 478-479.
2LipsetS. Political Man. P. 77-78.
196

активностью и пассивностью граждан (равно как и между политическими
институтами), но и спровоцировать разрушительные массовые движения.
И вот вывод: чтобы граждане могли сохранять контроль над
политическими элитами и управляемой ими системой, лояльность по отношению к ней
не должна быть «полной и безусловной», а участие в политике не должно
быть «ни чисто инструментальным, ни эмоциональным».
Но есть еще один баланс, который должен поддерживаться в
демократической политической системе: «баланс между [политическим] согласием
(consensus) и разногласием (cleavage)»1. Как и в случае с первым балансом,
он поддерживается и на уровне элит, и на уровне рядовых граждан. Без
согласия по ключевым вопросам невозможно мирное разрешение
политических споров и успешное функционирование демократических институтов.
Но эти институты не способны успешно действовать и при отсутствии
политических разногласий в обществе. Ведь демократия предполагает
возможность выбора между альтернативами. К тому же отсутствие
разногласий, а значит, и оппозиции существенно затруднило бы контроль над
элитами и притупило у них чувство ответственности. Нужно только следить за
тем, чтобы эти разногласия не вышли за опасную черту. Словом, и тут
требуются мера и баланс.
В итоге, по Алмонду и Вербе, в демократическом обществе складывается
довольно сложная и вместе с тем динамичная система сбалансированных
политико-культурных ориентации. «Здесь налицо политическая активность,
но она не столь велика, чтобы подорвать власть правительства; налицо
вовлеченность (граждан в политику. — Э./>.) и лояльность (системе и элитам. —
Э.Б.), но в умеренной степени; налицо и политические разногласия, но их
держат под контролем. К тому же политические ориентации, образующие
гражданскую культуру, тесно увязаны с общими социальными и
межличностными ориентациями. В рамках фажданской культуры нормы межличностных
отношений, общего доверия и доверительного отношения к своему
социальному окружению пронизывают политические установки и смягчают их»2.
Алмонд и Верба подчеркивают, что все эти балансы (в той конкретной
форме, которую они обретают) — вовсе не результат тонких расчетов и
согласований. Они складываются стихийно: за счет непоследовательности
установок, которых придерживаются граждане (а массовое политическое
сознание всегда непоследовательно); за счет несоответствия установок
сознания реальному поведению граждан; за счет индивидуальных различий
между людьми и их интересами, ибо в любом обществе найдутся и
политические активисты, которых никто и ничто не в состоянии остановить, и те,
кому политика не интересна ни при какой погоде. Но надо, конечно,
понимать и то, что эти балансы были бы невозможны (как балансы) без
сознательных действий, направленных на ограничение власти элит и
давления на них со стороны граждан и т.п.
1 Almond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 490.
2 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 493.
197

Очевидно, что нарисованная американскими аналитиками картина
позволяет охарактеризовать демократическую политическую культуру как
культуру толерантную, предполагающую терпимость граждан и государства
по отношению к оппонентам и оппозиционным силам (поскольку они не
выходят в своих действиях за рамки закона), а также плюрализм мнений и
позиций, проявляющийся, в частности, в признании многопартийной
системы и множественности идеологий — за исключением тех, которые
вступают в противоречие с принципами гуманизма и нормами закона.
Еще одна черта политической культуры демократии — массовое
тяготение граждан к идеологическому и политическому центру (что предполагает
относительно слабую дифференцированность массового политического
сознания). С этим связана и относительно невысокая степень ориентации отдельных
граждан и групп на решение политических задач и разрешение
внутриполитических противоречий и конфликтов насильственными методами.
Отводя государству более или менее значительную роль в
общественной жизни и воспитывая индивидов в духе гражданственности,
политическая культура демократии далека от фетишизации государства и
стремления поставить его над обществом и личностью. Не гражданин для
государства, а государство для гражданина — вот один из коренных принципов
демократии.
И еще один важный момент: политическая культура демократии
немыслима без законопослушания граждан независимо от занимаемого ими
положения. А это предполагает (что вытекает из логики рассуждений
авторов «Гражданской культуры») уважительное отношение общественности и
государства к суду и независимое положение последнего в системе
государственных органов1.
И Алмонд с Вербой, и другие исследователи политической культуры
демократии в принципе единодушны: ее становление возможно лишь в
условиях относительно бескризисного развития общества. В странах,
совершающих переход или, как теперь принято говорить, транзит от тотали-
1 Знакомясь с теорией гражданской культуры Гэбриэла Алмонда (и составляя
представление о характеристиках последней), следует помнить о том, что американский
исследователь исходит из представления о существовании глубокой внутренней связи
между характером политической культуры и характером политической системы,
«встроенной» определеным образом в эту культуру. Алмонд подразделял политические системы
на четыре основных типа: англо-американскую; европейскую континентальную; доинду-
стриальную (частично индустриальную) и тоталитарную (См.: Almond G. A. Comparative
Political Systems // Journal of Politics, v. 18, №3 (Aug. 1956). Только англо-американская
система (которая в принципе может существовать и за пределами США и
Великобритании), будучи демократической системой с высокоспециализированной ролевой
структурой, характеризуется наличием однородной (нераздробленной) светской политической
культуры демократического типа, т. е. гражданской культурой. А это значит, что
становление в той или иной стране подобной культуры возможно лишь при условии
приближения ее политической системы к системе англо-американского типа.
198

таризма (авторитаризма) к демократическому строю, формирование
адекватной ему культуры протекает медленно и болезненно. Тем более, когда
этот транзит сопровождается острыми внутренними конфликтами.
Напоминает о себе и прошлое. Сохраняемый коллективной памятью нации
старый политический опыт тормозит распространение и усвоение новых
стереотипов сознания и поведения1.
По мнению Алмонда и Вербы, смена типов политических культур в
национальном масштабе происходит путем поэтапного вытеснения одних
систем политических ориентации другими в процессе социализации новых
поколений. Большую роль в этом процессе играет обучение (в широком
смысле этого слова). «Гражданская культура передается в ходе сложного
процесса, который включает в себя обучение во многих социальных
институтах — в семье, в группах сверстников, в школе, на рабочем месте, равно
как и в самой политической системе»2. Помимо этого индивиды обучаются,
усваивая чужой политический опыт, не имеющий специального учебного
характера: так происходит, например, когда ребенок слышит разговоры
своих родителей о политике или непосредственно наблюдает, как
функционирует политическая система страны, в которой он живет.
«Формирование политических ориентации может быть и не явным и не
политическим по своему характеру, как это случается, когда индивид получает
представление о власти на основании собственного участия в делах семьи или
школы или когда он начинает судить о том, заслуживают люди доверия или
нет, на основе ранних контактов со взрослыми»3.
Так, шаг за шагом, складывается политическая культура индивидов,
групп, общества. Но это еще не все. «Чтобы новое государство могло
создать гражданскую культуру, ему потребуются как объединяющие [его
граждан] символы и [сформированное у них] чувство причастности к системе
(system affect), так и когнитивные навыки (cognitive skills). Должно
произойти символическое событие или появиться символический
харизматический лидер, либо обнаружиться какие-то другие средства, рождающие
приверженность и единство на символическом уровне»4.
Оценивая алмондовскую теорию политической культуры как
одновременно дескриптивную и нормативную, мы должны также иметь в виду, что
1 Несколько отвлекаясь от американских реалий (но не от темы), заметим, что
исследования, проведенные в ФРГ в конце 70-х годов, когда еще более или менее активно
действовали поколения, взгляды которых сложились или начали формироваться в
условиях нацизма, показали, что демократические ориентации еще не очень глубоко
внедрились в германскую послевоенную политическую культуру. Аналогичные результаты дали
проведенные испанскими социологами исследования политической культуры
постфранкистской Испании.
2Almond G. A, Verba S. The Civic Culture. P. 498.
3Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 499.
4AlmondG. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 503-504.
199

она содержит более или менее отчетливо выраженный прикладной аспект.
Вообще все или почти все работы Алмонда — это попытка ответить не
только на вопрос, как сохранить стабильную демократию (на Западе), но и на
вопрос, как построить демократию (в развивающихся странах). Это во
многом объясняет, почему он говорит не о необходимости демократизации
недемократических стран (как делает тот же Даль, выдвигая целый перечень
условий последней, среди которых присутствует и адекватная демократии
политическая культура), а о необходимости их модернизации, следствием
которой должна стать демократизация, а значит и становление
демократической политической культуры. «Что наше исследование позволяет утверждать,
так это то, что любое приближение к модернизации заключает в себе семена
гражданской культуры. Какому бы аспекту процесса модернизации ни был
отдан приоритет, он приведет к серьезному росту требований к образованию,
а повышение уровня образования приведет к созданию определенных
компонентов гражданской культуры»1. Непременным следствием модернизации
будут и индустриализация, которая вкупе с образованием «создаст
[возможность] становления демократии (create a democratic opportunity)»2.
Даль, как мы могли видеть, признает полиархию несовершенной
демократией и отделяет ее от демократического идеала. Алмонд также
характеризует описываемую им гражданскую культуру не как идеал и даже не как
единственную модель, на которую должны ориентироваться все страны,
избравшие путь демократического развития: «это не единственная форма
(not the only form) демократической политической культуры»3. Однако тут
же выдвигается тезис совсем иного рода. «Гражданская культура
представляется наиболее подходящей (appears to be particularly appropriate) для
демократической политической системы», она «в наибольшей степени
соответствует (the one most congruent with) стабильной демократической
системе»4. Это не только фактический отказ от построения идеала (как
образца, с которым можно было бы сопоставлять реальные формы), но
одновременно и попытка придать одной из несовершенных, но реальных
моделей политической культуры универсальный характер5.
Алмонд и Верба прожили долгую жизнь, и на ее протяжении не раз
возвращались к проблеме демократии как таковой и американской
демократии в частности6. Однако, пересмотрев некоторые из прежних суж-
1 Almond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 504.
2 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 504-505.
гAlmond G Α., Verba S. The Civic Culture. P. 498.
4 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culture. P. 498.
5 Подобного рода претензии нам хорошо знакомы: в недавнем прошлом советские
теоретики пытались проделать аналогичную операцию с советской моделью социализма,
возведя ее в ранг эталона.
6 См., в частности: The Civic Culture Revisited. Gen. editors Almond С, Verba S. Boston,
Toronto, 1980.
200

дений, они сохранили верность основным принципам теории
политической культуры, сформулированным ими еще в 50—60-е годы, и были за
это вознаграждены — созданная ими теория пережила своих творцов. Ее
критикуют, пытаются опровергнуть, но не считаться с ней не может ни
один исследователь политической культуры, ни один историк
политической мысли XX века. В ней четко зафиксировано представление о
политической культуре per se и политической культуре США, характерное
для либерального сознания 50—60-х годов, когда Америка была
проникнута духом оптимизма и чувствовала себя интеллектуальным
«властелином мира».
К исследованиям вопроса о связи между демократией и политической
культурой причастен еще один крупный представитель американской
политической науки — на некоторые из его идей опирались Алмонд и
Верба при создании «Гражданской культуры». Это Хэрри Экстайн, который,
как и многие из его заокеанских коллег искал ответ на вопрос, как
обеспечить стабильность демократии. Этому и была посвящена его
монография «Теория стабильной демократии»1 (опубликованная за два года до
появления труда Алмонда и Вербы), в которой он ставил целью доказать:
эффективное функционирование демократической системы
обеспечивается за счет баланса между противоречивыми позициями; существования
смешанных форм политических ориентации и, говоря языком самого
Экстайна, неполной конгруэнтности моделей власти в различных
общественных сферах, при которой политическое управление перестает быть
чисто демократическим, открывая путь для проявления элементов
авторитаризма.
Влияния Экстайна не отрицали и сами авторы «Гражданской
культуры». На ее страницах мы встречаем неоднократные ссылки на его работы и
идеи. «Экстайн отмечает, — писали Алмонд и Верба, — что британская
политическая культура (которую серьезно изучал этот исследователь. —
Э.Б.) сочетает в себе (combines) почтение к власти (deference toward
authority) с живым осознанием прав на гражданскую инициативу»2.
«Данные, которые приводятся далее в этой главе («Политическая социализация
и гражданская компетентность». — Э.Б.) подтверждают точку зрения
Экстайна, что паттерны власти, более близкие к политической сфере, имеют
большее значение для политических установок»3 и что, «как утверждал
Экстайн, чем ближе социальная структура к политической системе, тем
1 Eckstein H. A Theory of Stable Democracy. Princeton, 1961. Ему также принадлежит
работа «Разделение и соединение в демократии» (Division and Cohesion in Democracy.
Princeton, 1966).
2 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culrure. P. 37. Речь шла о статье Экстайна «The British
Political System», помещенной в книге «The Major Political Systems of Europe». Ed. by S. Beer
and A. Ulam. N.Y., 1958.
3 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culrure. P. 325.
201

более вероятно тяготение к (a strain toward) конгруэнтности двух паттернов
власти»1.
Широкое распространение в демократическом обществе далекой от
идеала смешанной политической культуры Алмонд и Верба объясняли тем,
что она соответствует демократическим политическим системам, которые
сами представляют собой смешение противоречий (mixtures of contradictions).
Этот ход мысли, признаются они, им подсказал Хэрри Экстайн,
полагавший, что «для эффективного функционирования демократическая
политическая система требует совмещения (blending) явных противоречий — он
называет их «сбалансированными несоответствиями» («balanced disparities»).
С одной стороны, демократическое правительство должно править; оно
должно обладать властью, быть лидером (have power and leadership) и
принимать решения. С другой стороны, оно должно быть ответственно перед
своими гражданами. Ибо если демократия что-то означает, то означает она
то, что правящие элиты (governmental elites) должны каким-то образом (in
some way) откликаться на пожелания и требования граждан. Потребность в
поддержании такого рода баланса между правительственной властью и
правительственной ответственностью, равно как и потребность в поддержании
других балансов, вытекающих из баланса власти/ответственности — а
именно балансов между консенсусом и расколом (cleavage), между аффек-
тивностью и аффективной нейтральностью2 — помогает объяснить, как
это получается, что более смешанные (mixed) паттерны политических
установок, ассоциируемые с гражданской культурой, оказываются
свойственными демократическим политическим системам»3.
В своих более поздних работах, подготовленных в 80—90-х годах4,
когда ситуация в стране и мире претерпела серьезные изменения, Экстайн
ставит перед собой задачу дополнить разработанную им теорию
политической стабильности теорией политических изменений, т. е., по сути,
отчеканить вторую сторону медали, первую сторону которой он успел
отчеканить ранее. Применительно к демократии это означало, что она нуждается
1 Almond G. Α., Verba S. The Civic Culrure. P. 372. «Под близостью структуры к
политической системе, — поясняли авторы «Гражданской культуры», — Экстайн понимает ее
близость по времени (in terms of time) и ее близость по степени вовлеченности структуры
в политические и правительственные дела. Но уместно говорить и о мере сходства систем
по степени формальности паттернов власти и критериям властных позиций (criteria for
authority positions)» (P. 373).
2 Под «эффективностью и аффективной нейтральностью» имеется в виду отношение
граждан к правительству: они должны проявлять к нему позитивное отношение, но
вместе с тем и безразличие.
3 Almond G. А.у Verba S. The Civic Culrure. P.476.
4См., в частности: Eckstein H. Observing Political Culture // Eckstein H. Regarding Politics.
Essays on Political Theory, Stability, and Change. Berkeley. 1992; Eckstein H. A Culturalist Theory
of Political Change //American Political Science Review. Vol. 82. No.3. September 1988.
202

в политической культуре, которая была бы способна обеспечить
преемственность в демократическом развитии не только на основе стабильности,
на чем акцентировали внимание Алмонд и Верба, но и на основе
изменений. Именно своевременные изменения, в том числе в сфере политической
культуры, позволяют предотвратить нежелательные радикальные
преобразования и сохранить в стране демократический строй.
Демократия в «многосоставных обществах»
Исследуя условия становления стабильной полиархии, Даль отмечал, что,
согласно имеющимся эмпирическим данным, в странах, где «отчетливо выражен
плюрализм субкультур, полиархии... складываются относительно редко».
Впрочем, он тут же уточнял, что соотношение между полиархией и
культурным плюрализмом «не столь однозначно»1. Больше того, культурная
однородность (гомогенность) «не является для полиархии чем-то жестко
необходимым... При определенных условиях полиархия способна существовать и даже
неплохо функционировать в ситуации широкого плюралима субкультур»2.
И все-таки Даль затронул больную проблему, ибо в мире существовали
и существуют десятки стран, в основном небольших, которые
исследователи по праву относят к странам с более или менее отчетливо выраженным
плюрализмом субкультур, а значит, и к политическим пространствам, на
которых полиархии, возможно, и могут быть построены, но с большим
трудом, чем в странах, характеризующихся культурной гомогенностью.
Возникает естественный вопрос: а что же это за «определенные
условия», позволяющие преодолеть культурно-плюралистический барьер?
Оказывается, речь идет о «консоциативной демократии», теорию которой
начал разрабатывать в 70-х годах минувшего века американский
исследователь голландского происхождения Арендт Лепхарт (род. в 1935 году).
В 1977 году он опубликовал свой главный труд «Демократия в
многосоставных обществах: сравнительное исследование» — «книгу, — как пишет
в предисловии к ней российский политолог A.M. Салмин, — если не
составляющую эпоху в современной политологии, то, по крайней мере,
ставшую в ней заметной вехой»3.
1 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 389.
2 Даль Р. Демократия и ее критики. С. 390. Курсив мой. — Э.Б.
3 Леипхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. Пер. с англ. М., 1997. Предисловие научного редактора. С. 5. Сами американцы, надо
заметить, более сдержанны в оценках труда Лейпхарта и в число «lingua franca нашей
области знаний и исходного пункта для ее продвижения вперед», среди которых
упоминаются работы Алмонда, Вербы, Даля, Даунса, Истона, Липсета, Хантингтона и др.,
«Демократию в многосоставных обществах» не включают. См.: Политическая наука: новые
направления. С. 41. Но вот что касается такой области, как сравнительная политология
(а мы бы добавили еще и демократологию), то тут Лейпхарта действительно причисляют
203

Именно на исследованиях Лейпхарта Даль в основном и строит свои
рассуждения об условиях становления стабильной полиархии в мгогоэтни-
ческих обществах, поэтому разумнее было бы обратиться к
первоисточнику Но сначала два слова о самой проблеме и о некоторых непривычных
понятиях, которыми оперирует американский исследователь.
Строя свою теорию, Лейпхарт (как он сам пишет в предисловии к
русскому изданию книги) исходил из презумпции об «исключительно важной
роли этнических и других различий как источника конфликтов»1 и
«настоятельной необходимости создания демократических институтов,
которые могли бы сделать такие конфликты управляемыми»2. То есть
демократия рассматривалась как эффективное средство управления конфликтами,
позволяющее стабилизировать общественные отношения в странах, лишенных
культурной однородности.
В 1970—80-х гг. эта задача выглядела тем более актуальной, что
положение ряда освободившихся азиатских и африканских стран, стремившихся
к созданию стабильного демократического режима, осложнялось именно
их многоэтничностью (находившей частичное отражение в
конфликтующих субкультурах). После окончания «холодной войны» изменений к
лучшему не произошло. Лейпхарт даже высказывает мысль, что теперь
«этнические и иные противоречия стали основными источниками конфликтов
в мире»3. Тезис странный, если иметь в виду, что противоречия как таковые
всегда были и остаются «основными источниками конфликтов». Другое
дело, если речь идет именно об этнических противоречиях: их роль в
возникновении конфликтов за последние десять-пятнадцать лет
действительно возросла, хотя говорить, что она стала «основной», неосмотрительно,
поскольку за противоречиями, выглядящими, на первый взгляд, как чисто
этнические, нередко скрываются противоречия экономические,
политические, социальные и культурные (не тождественные этническим).
Трудно согласиться и с другим претенциозным обобщением Лейпхарта:
«вопрос о том, как совместить демократию с глубокими внутренними
различиями в обществе, стал главным вызовом в сегодняшнем мире»4.
Современный мир бросает множество вызовов, и если уж говорить о главном
к наиболее крупным авторитетам. Из более поздних работ Лейпхарта см.: Lijphart A.
Patterns of Democracy. Government Forms and Performance in Thirty Six Countries. Yale, 1999;
Constitutional Design in Divided Societies // "Journal of Democracy", 2004, vol. 15, № 2.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 26.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 26.
3 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 28.
4Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 26.
204

из них, то это вызов самому существованию человечества. В остальном
трудно выделить вызов, который можно было бы обозначить в качестве
главного без риска совершить грубую стратегическую ошибку. Вместе с тем
нельзя не согласиться с Лейпхартом в том, что на рубеже XX—XXI веков
проблема демократизации общества приобрела не виданные ранее
масштабы и остроту, на что имелись свои причины (о которых шла речь выше).
Напоминая, что в политической науке минувшего столетия твердо
установилось мнение, что «в многосоставном обществе трудно создать и
поддерживать демократический режим» и что «социальная однородность и
политическое согласие» суть «необходимые предварительные условия или
факторы, в значительной степени содействующие стабильной демократии»1,
Лейпхарт вносит поправку в это представление: «достичь и поддерживать
стабильное демократическое правление в условиях многососавного
общества хотя и трудно, но отнюдь не невозможно»2. И решить эту задачу можно
с помощью особой формы демократии, которую сам Лейпхарт именует
consociational democracy3.
В отечественной научной литратуре это понятие переводится по-
разному: говорят о «демократии социального согласия»4; о «сообщественной
демократии»; о «консоциативной демократии»5. Но лучше всего, очевидно,
прислушаться к самому Л ейпхарту. «Я хотел бы отметить, — пишет он в
предисловии к русскому изданию своей книги, — что многим моим читателям
не понравились термины consociation («сообщественность») и consociational
(«сообщественный»), — они казались им слишком длинными и трудными
для произношения. По этой причине я стал чаще использовать другой
термин — power-sharing (совместная власть, соучастие в отправлении власти),
не внося, однако, при этом никаких изменений в его смысл: оба этих
термина являются синонимами»6. Следовательно, есть все основания для того,
чтобы говорить о демократии, описываемой Лейпхартом, как демократии
соучастия. Что речь идет именно о соучастии, мы увидим позже, когда
обратимся к непосредственному функционированию этого института.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 35.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 36. Курсив в тексте. — Э.Б.
3 Лейпхарт поясняет, что термин «сообщественный» образован от слова «сообщество»
(consociatio), позаимствованного из книги Иоганнеса Альтузиуса «Politica Digesta» (1603).
{Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное исследование.
С. 36).
4 См.: Доган М., ПелассиД. Сравнительная политическая социология. How to Compare
Nations. Пер. с англ. M., 1994.
5См.: Даль Р. Демократия и ее критики. С. 390—393.
6 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 29.
205

А какой смысл скрывается за понятием «многосоставной»?
Американский компаративист пишет о plural societies. Если учесть, что понятия
«плюрализм», «плюралистический» давно уже вошли в отечественный научный,
да и не только научный, лексикон, то абсолютно непонятно, почему в
переводах (с которыми мы теперь не можем не считаться), plural переводится как
«многосоставной». Поясняя, о какого рода плюрализме ведется речь,
Лейпхарт пишет, что имеется в виду «общество, разделенное, по выражению
Гарри Экштейна (имеется в виду Хэрри Экстайн, о котором шла речь выше. —
Э.Б.), "сегментарными различиями"... Сегментарные различия могут иметь
религиозную, идеологическую, языковую, региональную, культурную,
расовую или этническую природу»1. При этом подразумевается, что
«политические партии, группы интересов, средства коммуникации, школы,
добровольные объединения имеют тенденцию к организации по линиям,
повторяющим контуры существующих внутри общества границ»2. (Отсюда и
определение «сегментов» — одного из ключевых понятий теории Лейпхар-
та — как «групп населения, выделяемых на основе указанных различий»3).
Стоит сказать несколько слов еще о двух понятиях, которыми широко
оперирует Лейпхарт, тем более что он относится к очень немногочисленной
группе современных исследователей, которые сами дают комментарии к
собственным теориям, причем комментарии порой довольно неожиданные.
Первое из этих понятий — демократия. Там, где другие исследователи
тратят многие страницы на объяснение этого ключевого термина, Лейпхарт
укладывается в несколько строк. Они заслуживают того, чтобы воспроизвести
их полностью. «Демократия, — поясняет он, — это понятие, которое
решительно не поддается определению. Здесь отметим следующее: в данной книге
оно используется как синоним того, что Р. Даль именует «полиархией». Это не
такая система власти, которая полностью воплощает в себе все
демократические идеалы, а такая, которая в достаточной степени приближается к ним»4.
Как видим, Лейпхарт, взяв на вооружение предложенное Далем
понятие полиархии как квазидемократии, проявляет непоследовательность и
отказывается от признания его же понятия демократии. Тем самым он
попадает в порочный круг: демократия для него — синоним полиархии,
полиархия — это приближение к демократии, а что такое демократия, он
не знает, потому что определить ее невозможно. Однако, если вдуматься в
позицию американского исследователя, который на самом деле не является
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 38.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 38.
3 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 38.
4Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 38.
206

теоретиком демократии per se (каким его иногда пытаются изобразить), а
строит лишь одну из моделей демократии, то позиция эта выглядит не такой
уж непоследовательной: он строит теорему, опираясь на то, что, будучи кем-
то определено, может быть принято в качестве аксиомы — пусть даже она на
самом деле таковой и не является. С ней можно работать — и это главное.
Логика довольно распространенная среди исследователей, амбиции которых
(пусть и большие) не простираются за пределы построения так называемых
теорий среднего уровня. Ну а в дополнение к сказанному можно добавить,
что (как хорошо показал Сартори, а впоследствии и Даль) за две с лишним
тысячи лет существования демократии как социального явления так и не
родилось его общепринятого определения. «Власть народа»? Но что такое
«народ»? И что такое «власть»? ...Однако вернемся к Лейпхарту.
Еще одно понятие, которое он считает нужным определить и которое
относится к числу ключевых, — это понятие стабильности. Ссылаясь на то,
что это — «сложный и многозначный» термин, американский исследователь
включает в него «поддержание системы, гражданский порядок,
легитимность и эффективность»1. Это, как выясняется, предполагает следующее:
стабильный демократический режим обладает «высокой вероятностью
сохранения качества демократичности и... отличается низким уровнем
насилия, применяемого или способного быть примененным к обществу. Эти два
признака тесно связаны между собой: второй можно рассматривать и как
предварительное условие, и как показатель первого. В то же время степень
легитимности, присущая режиму, и его эффективность в принятии и
реализации решений связаны как друг с другом, так и с первыми двумя
признаками. В совокупности и во взаимозависимости четыре названных признака и
определяют уровень стабильности демократии»2. По существу, хочет того
Лейпхарт или нет, он все-таки раскрывает — чисто содержательно — свое
понимание демократии: это устойчивый, легитимный конституционный
(парламентский или президентский) строй, при котором наличие выборных органов
власти не мешает элитам играть доминирующую роль в общественной жизни3.
Сказанное относится в полной мере и к сообщественной демократии.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 39.
2 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 39.
3 Возможные сомнения в его элитистском настрое автор теории сообщественной
демократии рассеивает в предисловии к русскому изданию книги. «...Было бы
совершенно неправильно противопоставлять «элитарный» характер сообщественной демократии
«общенародному» характеру мажоритарной демократии. Во всех демократиях элиты в
значительной мере доминируют, и главное различие между сообщественной и мажоритарной
демократиями заключается не в степени этого доминирования, а в том, насколько элиты
ориентированы на сотрудничество, или, напротив, на конкуренцию друг с другом».
(Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное исследование. С. 28.
Курсив мой. — Э.Б.).
207

Если попытаться определить в самой общей и сжатой форме суть
теории, предлагаемой американским обществоведом, то выглядит она
примерно так: в «многосоставном обществе», где позиции «сегментов» довольно
сильны и устойчивы, условием стабильной демократии является не правление
большинства, которому противостоит сильная оппозиция, а система
регулируемого, сбалансированного, институционально оформленного легитимного
соучастия представителей этих «сегментов» в политической власти.
Характеризуя сообщественную демократию, Лейпхарт изначально
выделял в ней четыре признака или элемента: большая коалиция, взаимное
вето, пропорциональность и автономия сегментов. Впоследствии он
подразделил их на главные и вспомогательные. При этом к числу главных
признаков отнес большую коалицию и автономию сегментов, а к числу
вспомогательных — пропорциональность и право вето. Однако и в 70-х годах,
и двадцать лет спустя первым и самым важным признаком и условием
существования сообщественнной демократии Лейпхарт считал так
называемую большую коалицию.
Большая коалиция, противостоящая модели «правительство против
оппозиции», предполагает активное сотрудничество политических лидеров
всех значительных сегментов многосоставного общества в управлении
страной. При этом исключается правило игры с нулевой суммой, когда
выигрыш одного политического игрока автоматически ведет к проигрышу
другого. Здесь действует принцип: либо общая победа, либо общее
поражение. При этом как сама возможность формирования большой коалиции,
так и ее форма зависят во многом от характера формы правления
(республиканской или монархической) и от того, существует ли республика в
президентской или в парламентской форме.
Второй главный признак сообщественной демократии — автономия
сегментов, т. е. самоуправление меньшинств в сфере своих
исключительных интересов, что, как замечает Лейпхарт, является логическим
следствием принципа большой коалиции. Это означает, что «по всем вопросам
общего характера решения должны приниматься сегментами совместно на
началах пропорционального влияния. Однако по другим вопросам право
принятия и исполнения решений может быть предоставлено отдельным
сегментам»1.
Большая коалиция и автономия сегментов дополняются правом вето,
позволяющим каждому сегменту защитить собственные интересы, причем
оно имеет взаимный характер, т. е. все группы, составляющие
меньшинство, могут прибегнуть к нему в случае необходимости. Предполагается,
впрочем, что они не будут делать это слишком часто, ибо, повторим, у
каждого члена коалиции есть возможность сделать ответный ход, который
может парализовать работу большой коалиции, а в этом не заинтересован
ни один из сегментов.
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 77.
208

И, наконец, последний признак сообщественной демократии —
принцип пропорциональности, выполняющий двоякую функцию. С одной
стороны, он представляет собой метод распределения постов в системе
государственной службы и финансовых ресурсов в форме правительственных
субсидий, с другой — это метод «пропорционального распределения
политического влияния» в процессе принятия решений.
Сообщественная демократия хорошо функционирует при условии
сотрудничества ответственных лидеров, приверженных демократическим
убеждениям и представляющих сегменты, интересы которых, в свою очередь,
выражаются в концентрированном виде соответствующими партиями. При этом
предполагается, что эти лидеры получают активную и стабильную поддержку
со стороны своих сторонников в лице политически активной части населения
или субэлит1. Говоря об условиях, способствующих тому, чтобы
«сотрудничество элит сочеталось с получением ими стабильной поддержки со стороны
не-элит», Лейпхарт подчеркивает: здесь особую роль играет значимость
«многомерности баланса сил, относительно малого размера государства, надсег-
ментных ориентации, изолированности сегментов, наличия исторических
традиций урегулирования конфликтов элитами сегментов и, правда гораздо
меньшая значимость, наличия в обществе перекрестных социальных ролей»2.
Расшифровывая это высказывание, Лейпхарт делает несколько
пояснений. Во-первых, он подчеркивает значимость баланса сил, т. е.
«примерного равенства сил нескольких групп» (сегментов), которое в большей мере
«способствует установлению сообщественной демократии, чем дуализм
сегментов или гегемония одного из них...»3.
Еще одно замечание касается значимости так называемых
сегментарных партий — организаций, выступающих политическими
представителями своих сегментов и (это обстоятельство американский исследователь
подчеркивает особо) обеспечивающих «надежный механизм выдвижения
лидеров сегментов, участвующих в больших коалициях»4.
1 Любопытна жесткая ремарка (выдержанная в духе откровенного элитизма) Лейп-
харта относительно «сторонников» лидеров сегментов. «Понятие "сторонники" в данном
контексте относится не к массе населения, которая практически везде пассивна и
аполитична (это коренным образом расходится с императивами алмондовской «гражданской
культуры». — Э.Б.) и, следовательно, не представляет собой препятствия для возможной
договоренности элит, а скорее к промежуточной группе, которую можно назвать
политически активной частью общества, составляющей субэлиту» {Лейпхарт А. Демократия в
многосоставных обществах: сравнительное исследование. С. 89—90).
2 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 90.
3 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 91.
4 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 98.
209

Важный момент — оптимальный размер государства. Сам Лейпхарт,
надо признать, не ставит вопроса об оптимуме. Он просто обращает
внимание читателя на то, что европейские сообщественные демократии,
принятые им в качестве эмпирической базы исследований (Нидерланды,
Бельгия, Австрия, Швейцария), «сложились и существуют в малых странах»1.
Но тут же добавляет, что «ограниченность размера страны остается
благоприятным фактором лишь до определенного предела»: если страна
слишком мала, то и количество одаренных лидеров тоже, скорее всего, будет
невелико, а без них сообщественную демократию не построить.
Одно из условий установления сообщественной демократии (и вместе
с тем один из способов ее осуществления) — изолированность сегментов:
институты многосоставного общества выкристаллизовываются на
границах сегментарных разломов. Но если «интенсивность разделения» не
смягчается надсегментарными ориентациями, стимулирующими объединение
общества, если у представителей разных сегментов нет общих интересов,
то потенциал конфликтности остается высоким.
Наконец, «самостоятельным фактором, способствующим
значительному повышению шансов на формирование системы сообщественной
демократии», может стать «сложившаяся в период, предшествовавший
становлению современной демократии, историческая традиция умеренности
и компромисса» и «урегулирования разногласий на уровне элит»2.
Мы останавливливаемся довольно подробно на этих условиях по той
простой причине, что они — в силу логики рассуждений Лейпхарта и тех,
кто следует за ним, — рассматриваются чуть ли не как универсальная (или
близкая к таковой) альтернативная модель разрешения межгрупповых
политических противоречий и формирования коалиционных сил,
противостоящая модели, связывающей разрешение противоречий с
противоборством власти большинства и оппозиции. Ибо помимо того, что в мире
существуют десятки, условно говоря, чистых сообщественных демократий,
«элементы сообщественности» присутствуют в «несообщественных
демократиях». «Полусообщественными странами» оказываются Канада и
Израиль, а, Франция, Италия, Германия, Соединенные Штаты Америки и
Россия (о которой речь впереди) относятся к странам, которые имеют
«высокую или среднюю степень многосоставное™»3, т. е., не являясь сообще-
ственными демократиями, входят в пределы политического пространства,
где таковые могли бы (при определенных условиях и на определенное
время) реализоваться в той или иной форме и в тех или иных масштабах.
Надо сказать, что Лейпхарт — это теоретик, который, раздавая реко-
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С.102.
2Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 136-137.
3 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 102.
210

мендации властям разных стран, стремится воплотить свои идеи в жизнь.
Завершая «Демократию в многосоставных обществах» главой
«Конструирование сообщественности», он пишет: «Главная практическая идея этой
книги — призыв к политическому конструированию, обращенный к
политическим лидерам многосоставных обществ: если они хотят создать или
укрепить демократические институты в своих странах, то должны стать
конструкторами сообщественности»1.
Теорию Лейпхарта не раз подвергали критике2 — главным образом за
преувеличение реального конструктивного потенциала соучастия во власти
как условия стабилизации демократии и даже за ее ограниченный
демократизм, что, на наш взгляд, вполне соответствует действительности. Отвечая
оппонентам и отчасти соглашаясь (но лишь отчасти) с последним
обвинением, американский компаративист замечает, что «демократическое мирное
сосуществование, очевидно, предпочтительнее, чем недемократический мир
или демократия в нестабильном обществе, раздираемом борьбой сегментов»3
и потому реальная слабость теории сообщественной демократии — это «воз-
можная неудача в достижении и поддержании политической
стабильности»4.
Очевидно, каждая из двух спорящих сторон по-своему права.
Договоренность образующих многосегментное общество групп о мире и
сотрудничестве (а это — ядро сообщественной демократии) всегда накладывает
на них (и на представляемых ими субъектов) определенные ограничения —
в частности, ограничивает их свободу. С другой стороны, предлагаемые
теорией практические шаги не всегда, как убеждает практика и как
признает сам теоретик, приводили к успеху. В связи с этим нелишне обратить
внимание на те практические рекомендации, которые были выданы Лейп-
хартом российским политикам и политологам в 1997 году и которые, будь
они реализованы, привели бы Россию — это, разумеется, всего лишь
мнение автора этих строк — на грань катастрофы. Впрочем, предоставим
слово самому заокеанскому советчику.
Ссылаясь на постулаты своей теории, согласно которым для
сообщественной демократии «гораздо более предпочтительны... парламентское
правление с коллегиальным органом во главе исполнительной власти и
пропорциональная избирательная система», Лейпхарт пишет: «из этого, в
частности, следует, что для чрезвычайно неоднородного российского обще-
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 260. Курсив мой. — Э.Б.
2 См., напр.: Horowitz D. L. Self-Determination: Politics, Philosophy, and Law. — In:
Ethnicity and Group Rights. Ed. by I. Shapiro, W. Kymlica. N. Y. and L., 1997.
3 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 85.
4 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 86.
211

ства я рекомендовал бы парламентское правление и пропорциональное
представительство, а не сильную президентскую власть и крайне
диспропорциональную избирательную систему, которые были введены в
демократической России»1.
Эти рекомендации, грозившие России, будь они реализованы,
распадом, обнажают существенную слабость теории Лейпхарта, о которой не
говорит ни он сам, ни, насколько нам известно, его критики: американский
теоретик не учитывает в должной мере роль исторических традиций, то
есть роль констант прошлого данной страны: роль, которая подчас
настолько сильна, что нейтрализует существующие в данный момент
политические, экономические и иные факторы. Подчеркнем: речь идет не о
традиции решать противоречия и споры через договоренности (учитываемой,
как мы видели, американским аналитиком), а об исторических —
например, имперских или каких-то иных — традициях, определявших пути
национального развития стран на протяжении многих столетий.
Впрочем, это тема для отдельного разговора. А в данном случае,
завершая краткий обзор теории Лейпхарта, заметим, что присущие ей, как и
любой другой теории, слабости не умаляют ее сильных сторон. При
крупном обобщении теоретические заключения американского автора можно
свести как минимум к следующим трем существенным положениям.
Первое. Демократия может быть построена — при наличии внешних
предпосылок и внутренней потребности в ней — даже в условиях, которые
традиционно считаются неблагоприятствующими демократизации — в
частности, в условиях многоэтнических обществ.
Второе. Демократия не рождается сама собой — она должна быть
«сконструирована» посредством целенаправленных усилий и в дальнейшем
постоянно поддерживаться через систему соответствующих институтов.
Третье. Классическая греко-римская идея смешанного правления
сохраняет свою принципиальную ценность2 и может при соответствующих
условиях быть положена в основу демократического правления.
Властная вертикаль для элиты
Специфика социального развития США и социальной структуры
американского общества не способствовали широкому распространению в стра-
1 Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное
исследование. С. 29.
2 Как справедливо замечает автор предисловия к русскому изданию книги Лейпхарта,
«идея смешанного правления вновь возвращается в политическую науку, притом в ее
институциональное течение. Это, конечно, специфическое смешанное правление —
горизонтально, а не вертикально организованное, но все же, пожалуй, смешанное в самом
глубоком, сокровенном смысле: оно соединяет в одном государстве, на этот раз демократическом,
людей, разделенных разным происхождением и, следовательно, разным мировоззрением
(даже если разница определяется "только" языком» (Лейпхарт А. Цит. соч. С. 21).
212

не откровенно элитистских теорий демократии. Да и само представление
об элитах у многих американцев было иным (вспомнить хотя бы Лассуэл-
ла), нежели у большинства европейцев. Тем не менее элитистские теории
устойчиво присутствовали в американской демократологии второй
половины двадцатого века. И вот что примечательно: активную роль в их
формировании играли выходцы из Европы. Среди последних мы видим и
одного из крупных политологов второй половины столетия Джованни Сартори
(род. в 1924 году). Начав свою научную деятельность на родине, в Италии
и быстро став одним из лидеров так называемой флорентийской школы,
Сартори в 1976 году перебрался в США и возглавил кафедру социологии
политики Стэнфордского университета. Разносторонний исследователь и
тонкий аналитик, придающий большое значение семантической точности
концептов, которыми он оперирует, Сартори интересует нас в данном
случае как автор одного из самых солидных (но, разумеется, далеко не
бесспорных) современных трудов по проблемам демократии —
опубликованной в 1987 году монографии «Возвращаясь к теории демократии», в
котором он и излагает свою теорию1.
Представительную демократию, или селективную полиархию (Сартори
вслед за Далем принимает термин «полиархия») обычно сводят, досадует
он, к системе выборов должностных лиц и потому ее можно характеризовать
(в дескриптивном плане) как выборную полиархию. Это горизонтальное
измерение демократии. Измерение необходимое, но недостаточное потому,
что демократия есть еще и управление обществом, что составляет ее
вертикальное измерение. От качества управления во многом зависит судьба и
демократии, и самого общества. В подтверждение этой мысли Сартори
приводит высказывания многих авторитетных мыслителей: Фукидида,
связывавшего величие Афин с правлением Перикла — человека честного и
политически одаренного; Брайса, автора известного труда «Американское
содружество» ("The American Commonwealth"), в котором он говорит о
внутренней потребности демократии в сильных лидерах, а также Карла
Мангейма, Дэниела Белла и других.
Сартори сетует, что современные теории демократии (и в этом он видит
одну из их слабостей) проявляют поразительное невнимание к вопросу о
роли лидерства в демократическом обществе, по сути, игнорируя этот
институт как неотъемлемый элемент представительной демократии. «...Если
взглянуть на теорию демократии в целом, то вряд ли можно сказать, что
идея, переданная в приведенных цитатах (т.е. идея о важности института
лидерства в условиях демократическоно правления. — Э.Б.) вошла в нее,
обретя теоретический статус; высокая оценка значения лидерства остается
чем-то побочным, не вызывая значительных теоретических последствий.
1 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. В российской
политической науке название книги Сартори часто переводится как «Пересматривая
теорию демократии». Но английские глаголы "revise" и "revisit" имеют разные значения:
первое означает «пересматривать», тогда как второе — «возвращаться».
213

И это — совершенно безотносительно к нападкам со стороны анти-
элитистов»1.
Акцентирование горизонтального измерения демократии приводит в
итоге к тому, считает Сартори, что ее модель приобретает (тут он
перефразирует Герберта Маркузе, писавшего об «одномерном человеке») характер
одномерной, т.е., по сути, ущербной демократии. Такое положение дел
Сартори объясняет неверным представлением о том, «что лидерство
необходимо лишь постольку, поскольку за народом сохраняется
второстепенная роль. Этому охотно аплодируют. Однако, если бы те, кто отстаивает эту
точку зрения, действительно верили в нее, то почему бы тогда не заменить
лидеров «администраторами», назначаемыми по жребию?»2. К жребию,
конечно, не прибегают, полагаясь на состязательные выборы. И Сартори
соглашается, что соперничество на выборах — неотъемлемая черта
демократии как выборной полиархии. Но это соперничество, заявляет он,
обеспечивает не качество результатов, а только демократичность способа их
достижения. Остальное же — то, насколько ценен конечный результат, —
зависит от качества (а не только от отзывчивости) руководства.
Управление обществом, по Сартори, осуществляется
«контролирующей группой» («контролирующим меньшинством»), для выделения
которого существует множество критериев. Два из них имеют первостепенное
значение. Это, во-первых, как называет его американский автор, альтиме-
трический критерий: «контролирующая группа является таковой потому,
что расположена "в верхней части" ("at the top") вертикального среза
обществ. Это дает нам основание утверждать, что во всяком обществе власть
находится в руках верхнего властвующиго класса (top power class). Альтиме-
трический критерий строится на допущении, что тот, кто находится
наверху, "обладает властью" — допущении, основывающемся на том
разумном доводе, что обладание властью возносит наверх, а обладают властью
потому, что находятся наверху»3.
Но альтиметрический критерий, замечает Сартори, сводит дело к
оправданию фактического положения вещей и упускает из вида важное —
а именно, ценностное — измерение: «некто оказывается наверху не
потому, что обладает властью, а как раз наоборот — лицо обладает властью и
оказывается наверху потому, что заслуживает этого»4. Так появляется
«второй критерий — меритократический (a merit criterion)»5.
Оба эти критерия, говорит Сартори, объединяются в широко
используемом в современной политической науке понятии «элита», которое,
напоминает он, было введено итальянским исследователем Вилфредо Парето.
1 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 164.
2 Sariori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 171.
3 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 142-143.
4 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 143.
5 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 143.
214

«В его «Трактате» («Трактате по общей социологии». — Э.Б.) вполне ясно
сказано, что [понятие] «элита» используется для обозначения людей,
обладающих высочайшим уровнем «компетентности» ("capacity") в своей
области деятельности»1.
Сартори приводит еще одно суждение Парето — на сей раз из его
ранней работы «Социалистические системы». «Эти классы ["люди,
ранжируемые в соответствии со степенью их влияния, а также политической и
социальной власти" и/или "так называемые высшие классы"] составляют
элиту, "аристократию" (в этимологическом значении слова: aristos =
лучший). Пока социальное равновесие сохраняет устойчивость, большинство
составляющих ее членов в высшей степени наделены, как представляется,
определенными качествами — неважно, хорошими или дурными —
которые обеспечивают власть»2. Но сегодня понятие элиты искажено, и
произошло это, сетует Сартори, во многом стараниями Лассуэлла, который, как
считает он, отождествил «элиту» с теми, кто просто пробрался к власти
независимо от своих достижений и достоинств.
Вводя в модель представительной демократии вертикальное
измерение, Сартори хочет вернуть понятию «элиты» первозданный смысл, придав
ему ценностную коннотацию. «Демократия, — настаивает он, — должна
представлять собой систему конкурирующих избранных меньшинств. Пусть
это будет выражено еще короче и симметрично дескриптивному
определению: демократия должна представлять собой селективную полиархию»3.
Но тут перед Сартори встает каверзный вопрос о равенстве. Без
равенства нет демократии, а властная вертикаль, на первый взгляд, являет собой
чуть ли не наглядный символ неравенства. Однако Сартори ищет и, как он
считает, находит выход из положения. «Ясно, что наш способ рассмотрения
вертикальной проблемы демократии решающим образом зависит от
нашего способа рассмотрения понятия равенства. Это выглядит менее
очевидным, если утверждать, что равенство, представляя собой центральную
ценность горизонтальной демократии, в силу данного обстоятельства не
является и не может являться центральной ценностью вертикальной
демократии (имеющей другую центральную ценность — свободу). Но если даже
это и так, я хочу задаться вопросом, может ли и каким образом понятие
равенства быть введено в вертикальное измерение»4.
Выход из положения Сартори видит в том, чтобы в основание
равенства, определяющего вертикальные процессы, положить «"равенство
достоинства" ("equality of merit"), т.е. аристотелевское соразмерное
(proportionate) равенство. А чтобы равенство истолковывалось как
возвышающая ценность (upgrading value), ей должна соответствовать максима:
1 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 143.
2 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 143.
3 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 166-167.
4 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 167.
215

подобное — подобным (the same to sames), т.е. каждому — по его заслугам,
способностям или таланту»1.
Исходя из сказанного, Сартори предлагает дополнить
сформулированное ранее нормативное определение демократии как селективной полиархии
еще одним определением: «демократия должна представлять собой полиар-
хию, основанную на принципе достоинства (polyarchy of merit)»2.
Уравнивание неравных талантов, утверждает он, несправедливо. А вот равенство,
основанное на принципе достоинства (заслуг) благотворно для общества.
Желая подкрепить свою позицию теоретически, Сартори обращается к
давно уже признанной классической работе Джона Ролза «Теория
справедливости». «По Ролзу, — пишет он, "социальные и экономические неравенства
должны быть выстроены так, чтобы: (а) от них можно было бы разумно
ожидать преимуществ для всех, и (б) доступ к положениям (positions) и
должностям был бы открыт всем". Ну что же, — заключает Сартори, — если бы
все было устроено подобным образом, то это было бы точным описанием
полиархии, основанной на принципе достоинства (merit-based polyarchy)»3.
Понимая, что в связи со сказанным встает вопрос о том, в соотнесении
с кем (with respect to whom) может идти речь о равенстве, Сартори
обращается к понятию референтной группы (отсюда и характеристика им своей
теории как «референтной теории элит») — а именно ценностной
референтной группы (a value reference group), в качестве которой и берется элита в
первозданном смысле этого понятия. Так что «на вопрос "Равный в
соотнесении с кем?" можно ответить так: в соотнесении с ценностными
параметрами элиты (elite value parameters)... А резюмировать сказанное можно
так: говоря конкретно, равенство, рассматриваемое в увязке с «элитой»,
ведет к возвышению (upgrading), ценностному восхождению (a value lift) —
1 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 169.
2Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 169.
3 Sartori J. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 169. Дж. Ролз
цитируется автором этих строк по книге: Ролз Дж. Теория справедливости. Пер. с англ.
Новосибирск, 1995. С. 66. Следует, наверное, пояснить, что Сартори приводит так
называемую предварительную формулировку одного из двух (а именно второго) базовых
принципов справедливости, на которых строится теория Джона Ролза. Что касается первого
принципа, то его предварительная формулировка звучит следующим образом: «каждый
человек дожен иметь равные права в отношении наиболее обширной схемы равных
основных свобод, совместимых с подобными схемами свобод для других» (С. 66).
Заключительные формулировки двух принципов справедливости выглядят следующим образом.
«Первый принцип. Каждый индивид должен обладать равным правом в отношении
наиболее общей системы равных основных свобод, совместимой с подобными системами
свобод для всех остальных людей. Второй принцип. Социальные и экономические
неравенства должны быть организованы таким образом, что они одновременно (а) ведут к
наибольшей выгоде наименее преуспевших, в соответствии с принципом справедливых
сбережений, и (б) делают открытыми для всех должности и положения в условиях
честного равенства возможностей» (С. 267).
216

при условии, что этот термин («элита» — Э.Б.) рассматривается как
референтная группа и входит в референтную теорию элит»1.
Сартори стремится, реабилитировав понятие «элиты», вернув ему
первозданный смысл (достойные, наилучшие, отборные и т.п.),
реабилитировать и «элиту» («элиты») как политическую силу, которая должна
осуществлять лидерскую (управленческую) функцию, как имманентную
демократическому обществу. И тут он выступает как один из последовательных
идеологов элитистской демократии в ее меритократической форме, под
которую стремится подвести теоретический фундамент.
Но Сартори не скрывает, что к этому его как противника перфекцио-
низма, демократии участия и популизма подвигли чисто политические
проблемы. «...Мы, — говорит он, — живем в условиях демократии,
испытывающей заторы и перекрестные давления и характеризующейся низким
уровнем способности к управлению, т.е. низким уровнем
сопротивляемости предъявляемым к ней требованиям и низким уровнем способности
принимать решения и проводить их в жизнь»2. Это, признает он, конечно
плохо. И события 60—70-х годов XX века (которые так впечатлили
Сартори — этого открытого противника новых левых), продемонстрировавшие
нерешительность, близорукость, неэффективность, расточительность
властей, лишний раз подтвердили это.
Но это, подчеркивает Сартори, были недостатки реально
существующей представительной демократии — демократии, в которой, вопреки
тому, что говорят ее критики, народ имеет возможность давить на власть,
передъявлять ей свои требования, а власти приходится реагировать на них,
демонстрируя отзывчивость (responsiveness). Но тут важно соблюдать меру
и проявлять ответственность. Отзывчивость как отклик на требования
народа есть лишь один из элементов представительного правления.
Правительство, которое просто уступает такого рода требованиям, — это в
высшей степени безответственное правительство. «Представительствующий
несет ответственность не только перед [кем-то], он несет еще и
ответственность за [что-то]. Это равносильно тому, что сказать, что представитель-
ствование по самой своей природе состоит из двух ингредиентов:
отзывчивости и независимой ответственности. И чем больше правительства
становятся отзывчивыми на [что-то] в ущерб ответственности за [что-то], тем
больше вероятность того, что мы будем иметь плохое управление и/или не
иметь вообще никакого управления. А это, опять-таки, равносильно тому,
что сказать, что чем больше мы стали проявлять отзывчивость, тем
большей стала наша потребность в независимой ответственности, в чем реально
и заключается лидерство»3.
Сартори, как видим, не считает, что народ отстранен или должен
быть отстранен от власти, что влияние электората на власть должно
'Sa/ton/. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N.J.), 1987. P. 169.
2SartoriJ. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.), 1987. P. 170.
^SartoriJ. The Theory of Democracy Revisited. Chatham (N.J.), 1987. P. 170.
217

заканчиваться с избранием его представителей или что элиты должны
управлять вместо народа. Он считает, что элиты обязаны, прислушиваясь
к народу, управлять народом, и при этом принимать самостоятельные (и,
возможно, непопулярные) решения, диктуемые чувством
ответственности перед этим народом. Демократия для Сартори — не
самоуправление, а управление. Иными словами, он сторонник управляемой демократии.
При этом править должны не те, кто просто сумел прорваться наверх, а
те, кто, соревнуясь на равных с другими (без этого нет демократии),
набрал наибольшее количество «очков» в соответствии с самыми высокими
(элитными в изначальном, паретовском значении этого слова)
критериями.
Сартори испытывает недоверие к массам, опасаясь той самой «тирании
большинства», о которой американцы говорят не одну сотню лет, но для
Сартори это не абстракция. Тоталитарные системы в Европе, напоминает
он, складывались при активной подджержке масс, и нацисты пришли к
власти законным, демократическим путем. Словом, опыт ряда европейских
стран убеждает в том, что главная угроза демократии исходит сегодня не от
аристократии, а от масс, от многомиллионной «посредственности», на
плечах которой приходят к власти лица, не разделяющие демократические
ценности.
Отсюда возникает вопрос: можно ли считать случайностью то
обстоятельство, что об этом говорит американец итальянского
происхождения, а если быть точным, — итальянец, много лет живущий и
работающий в Соединенных Штатах? Не просматривается ли тут проекция
итальянской политико-теоретической традиции, в рамках которой усилиями
Парето и Моски и сформировались основы элитистской парадигмы?
И не сказывается ли тут влияние итальянской политико-практической
традиции, в рамках которой формировалось сначала фашистское
движение, а потом — тоталитарный фашистский режим, поддерживавшийся
массами?
Теория Сартори располагается на тех же идейных берегах, что и теории
Шумпетера, Даля, Лейпхарта и других теоретиков, разделяющих их
взгляды. Демократия, о которой они рассуждают, — при всех различиях между
предлагаемыми ими моделями — это демократия не для всех. Но есть в
Америке и другие берега. Мы имеем в виду так называемую партиципатор-
ную демократию, или демократию участия — демократию для всех — о
которой пойдет речь в следующем параграфе.
Демократия участия — демократия для всех
Альтернативой демократии для немногих (элит) и для многих
(охватывающей более или менее значительную часть населения — но лишь часть)
является демократия, которую именуют по-разному: партиципаторная
демократия (в переводе с английского — демократия участия), «чистая»
(риге) демократия, «сильная» (stromg) демократия и, конечно, «прямая» (direct)
218

демократия1. Однако суть дела от варианта названия не меняется: это в
любом случае демократия для всех взрослых дееспособных граждан, или, как
ее иногда именуют специалисты, предельно инклюзивная (включающая)
демократия. Только партиципаторная демократия, убеждены ее
сторонники, есть подлинная, полноценная, эффективная демократия. «В
соответствии с партиципаторным подходом... демократия становится только
набором лишенных смысла институтов, если благодаря этим институтам
граждане могут лишь выбирать тех, кто будет в не досягаемых для
выборщиков политических органах управления представлять их интересы и
защищать их от произвола властей. Более последовательно проведенный
принцип демократии означает возможность для людей осуществлять свою
гражданскую активность во всех основных институтах, где требуется их
энергия и исполнительность»2.
В американской политической мысли XX века проблематика партици-
паторной демократии дважды становилась предметом общественного
интереса и обсуждения. Впервые это произошло в начале столетия в рамках
популистского и особенно прогрессистского движений. Их участники,
правда, не выступали с лозунгом прямого участия граждан в принятии
политических решений, но некоторые из их требований, и прежде всего
требование права на «инициативу», вписывались в парадигму партиципатизма.
Элементы последней мы находим и в развивавшейся Джоном Дьюи
концепции демократии как образа жизни.
Второе пришествие партиципаторной демократии приходится на 70-е
годы, хотя первые его признаки появляются несколько раньше. Теперь
прямо ставится вопрос о необходимости более широкого и активного
использования уже существующих форм участия граждан в политической и
даже экономической жизни общества, а также о необходимости
исследования теоретических основ этого типа демократии.
П. Нил в своем беглом обзоре послевоенных англо-американских
теорий демократии связывает развитие партиципаторной демократии
исключительно с «реакцией на ревизионизм» (о нем шла речь выше).
«Точно так же, — пишет он, — как ревизионистская теория получила
развитие благодаря критике классической демократической теории, так
и другая теория, которую мы можем назвать «партиципаторной»,
развилась из критического ответа на ревизионизм»3. Это утверждение
справедливо лишь отчасти. Реакция, выразившаяся в критике элитистских
1 Отождествление демократии участия с прямой демократией корректно лишь с
учетом того обстоятельства, что демократия участия в любой ее форме является прямой
демократией, тогда как не всякая прямая демократия предполагает участие всех граждан в
процессе принятия соответствующих решений, то есть не обязательно является
партиципаторной.
2 Янг Au. М. Политическая теория: общие проблемы // Политическая наука: новые
направления, с. 460.
3 Encyclopedia of Democracy. P. 1249.
219

концепций демократии (Шумпетер и другие) и попытках реабилитации
классических теорий — прежде всего теории Руссо с его идеей
народного суверенитета, в которой многие партициписты черпают
вдохновение — действительно имела место. Но возросший интерес к партиципа-
торной демократии был еще и реакцией на бюрократизацию процесса
принятия политических решений; на дальнейшее отчуждение власти от
народа; на агрессивную внешнюю политику США, которую не вполне
контролировал даже Конгресс и от которой (это были годы войны
Америки во Вьетнаме) страдали прежде всего рядовые американцы —
особенно молодежь.
Развитие теорий, о которых идет речь, связывают с именами
нескольких крупных исследователей. Это, в первую очередь, Кэрол Пэйтман (род.
в 1940 г.), автор книги «Участие и демократическая теория», увидевшей свет
еще в 1970 году1. Это Бенджамин Барбер, опубликовавший в 1984 году труд
«Сильная демократия: партиципаторная политика для нового века»2.
К числу теоретиков партиципаторной демократии следует отнести Томаса
Кронина («Прямая демократия: политика инициативы, референдума и
отзыва», 1989 г.)3, Джозефа Циммермана («Партиципаторная демократия:
возрожденный популизм», 1986 г.)4, Джеймса Фишкина («Демократия и
делиберация: новые направления демократической реформы»)5. Это лишь
некоторые из наиболее крупных фигур, идеи которых получили
распространение в масштабах всей страны.
Справедливости ради следует заметить, что немалый вклад в
пробуждение интереса к идее партиципаторной демократии, а отчасти и в
теоретическое обоснование последней внесли в конце 60-х — начале 70-х гг.
американские «новые левые» и участники движения в защиту
гражданских прав. «Ее самые ранние формулировки (речь идет о теории
партиципаторной демократии. — Э.Б.) пришли из манифестов студенческих
политических активистов, представлявших такие организации, как
«Студенты за демократическое общество» (СДО) и «Студенческий
координационный комитет ненасильственных действий» (СККНД).
В 1962 году небольшая группа членов СДО собралась в Порт-Гуроне,
1 Paîeman С. Participation and Democratic Theory. Ν. Y, 1970. Кэрол Пэйтман —
англичанка, но на протяжении всей своей творческой жизни она поддерживала тесные рабочие
контакты с американским университетским и академическом сообществом, и ее работы,
построенные в том числе и на американском материале, следует рассматривать в
контексте американской политологической традиции.
2 Barber В. Strong Democracy: Participatory Politics for a New Age. Berkley, 1984.
2Cronin T. Direct Democracy: The Politics of Initiative, Referendum, and Recall. Cambr.,
Mass. and London, 1989.
4Zimmerman J. Participatory Democracy: Populism Revived. N.Y. et al., 1986.
5 Fishkin J. Democracy and Deliberation: New Directions for Democratic Reform. New
Haven, 1991.
220

штат Мичиган, чтобы сформулировать декларацию о принципах — Порт-
Гуронскую декларацию, включавшую призыв к «демократизации
индивидуального участия». Политические, социальные и экономические
институты должны были быть реформированы таким образом, чтобы
сделать их более доступными для участия. На Юге черные и белые
студенческие активисты из СККНД, пытаясь зарегистрировать черных
избирателей, стремились реализовать партиципаторные идеалы на
практике»1.
Стоит добавить к сказанному, что сама идея преодоления отчуждения
власти от народа, которая лежит в центре теории прямого
демократического участия, всегда была близка левым американским интеллектуалам типа
Ноама Чомски, Говарда Зинна, Дэйва Дэллинджера или Ричарда Рорти,
которых нельзя отнести к безоговорочным сторонникам и пропагандистам
конкретных теорий партиципаторной демократии.
Свое вдохновение и идеи создатели этих теорий черпают в основном из
двух источников, один из которых можно отнести к числу практических, а
второй — к числу теоретических. Практический источник — это реально
существующие в США формы демократии прямого участия, часть из
которых имеет давнюю историю. «Участие граждан в правлении, — резонно
замечает Дж. Циммерман, — глубоко укоренено в культуре Соединенных
Штатов, свидетельством чего ныне являются открытые городские собрания
(town meetings) во многих городах Новой Англии»2.
Автор книги напоминает, что городские собрания — самая старая в
истории Америки форма прямой демократии — появились впервые в
колонии Массачусеттского залива «во второй половине второго
десятилетия семнадцатого века», а впоследствии получили распространение в
Нью-Хэмпшире, Коннектикуте, Род-Айленде, Вермонте и Мэне3. Эту
форму высоко ценил Джефферсон. Весьма пристально присматривался
1 Hudson W. Ε. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Wash.
D. C, 2004. P. 16. Текст Порт-Гуронской декларации и ее анализ содержится в книге:
Miller J.Ε. Democracy Is in the Streets. N. Y, 1987.
1 Zimmerman J. Participatory Democracy. P. 1.
3Zimmerman J. Participatory Democracy. P. 17. Следует, впрочем, заметить, что прямая
демократия, практиковавшаяся на этих собраниях, была не менее исключающей, чем
прямая демократия древнегреческих полисов, где, как известно, права голоса были
лишены женщины, иностранцы, рабы и еще некоторые категории населения. «Хотя
практика ранних городских собраний не получила адекватного отражения в документах,
существующие свидетельства дают основания полагать, что всем проживающим в городе
мужчинам было разрешено посещать эти собрания и выступать на них, но право голоса
имели только фримены. Первоначально это были акционеры Компании
Массачусеттского залива, а позднее к ним добавились мужчины, которым была дарована политическая
свобода. Существующие свидетельства говорят о том, что фримены составляли очень
небольшой процент взрослого мужского населения колонии» (Zimmerman J. Participatory
Democracy. P. 19).
221

к ней Токвиль, видивший в самоуправлении воплощение принципа
народовластия1.
Большинство других форм прямой демократии, практикуемых ныне в
США (о них речь пойдет ниже), также имеют более или менее длительную
историю. Так что современным заокеанским теоретикам ничего не надо
выдумывать. Достаточно обобщить и корректно оценить накопленный
опыт и понять, что следует просто воспроизвести, а что — скорректировать
и дополнить. Этим они, собственно, и занимаются.
Но есть и другой источник идей и вдохновения сторонников партици-
паторной демократии: политическая мысль прошлого — мировая и
национальная. И первым в ряду авторитетов стоит, как уже говорилось, Жан-
Жак Руссо с его идеей неотчуждаемости суверенитета как осуществления
общей воли2. Обращаются и к другим великим: к Аристотелю,
говорившему о превосходстве коллективной мудрости над мудростью
индивидуальной; к Канту, развивавшему идею позитивной свободы как
самодеятельного формирования собственной жизни, к Джону Стюарту Миллю и т.д. Из
отечественных мыслителей наиболее популярен среди американцев, чего
и следовало ожидать, Томас Джефферсон, не раз повторявший в тех или
иных вариациях мысль о том, что «всякое правление приходит в упадок,
когда оно доверяется одним лишь правителям народа. Поэтому сам народ
является его единственным надежным хранителем»3.
Теория партиципаторной демократии носит отчетливо выраженный
критический, гуманистический и реформаторский характер. Партициписты
критикуют демократологов-ревизионистов прежде всего за то, что
предложенная последними теория демократии «больше не сосредоточивается
на массовом участии "народа", на участии обычного человека или на глав-
1 См.: Токвиль А. де. Демократия в Америке. С. 66—68. Следует иметь в виду, что town-
meeting переводится в этом русском тексте как «собрание общины» (см. пояснение на
с. 67), a township — как «община». При этом Токвиль поясняет, что «община Новой
Англии является чем-то средним между кантоном и коммуной во Франции. Обычно в такой
общине насчитывается от двух до трех тысяч жителей, таким образом, с одной стороны,
она не настолько велика, чтобы интересы ее жителей слишком различались, а с другой
стороны, община достаточно густо населена, так что здесь всегда можно найти людей,
способных управлять ею» (Там же. С. 66). Заметим, что другие источники, в частности
энциклопедический словарь «Americana» трактуют town meeting как «городское собрание»
(См.: Americana. M., 1996. С. 977).
2 Обращаются к различным фрагментам трактата «Об общественном договоре» и, в
частности, к следующему: «... Только общая воля может управлять силами Государства в
соответствии с целью его установления, каковая есть общее благо... Я утверждаю,
следовательно, что суверенитет, который есть только осуществление общей воли, не может
никогда отчуждаться и что суверен, который есть не что иное, как коллективное существо,
может быть представляем только самим собою» {Руссо Ж.-Ж. Об общественном
договоре // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С 167-168).
3The Writings of Thomas Jefferson. Ed. by P.Ford. Vol. 4, N. Y 1894. P. 64.
222

ной ценности демократической политической системы, которая видится в
развитии у рядовых граждан необходимых политически значимых качеств.
В центре современной [т.е. ревизионистской. — Э.Б.] теории демократии
находятся деятельность малочисленной элиты и безучастность
политически безразличного обычного человека, у которого отсутствует чувство
политической ответственности. И это рассматривается как основная защита
от нестабильности»1.
Упоминание о «нестабильности», конечно же, не случайно. Во второй
половине XX века многими американскими политическими теоретиками
начинает все больше акцентироваться такое качество либеральной
политической системы, как стабильность. Демократия рассматривается ими не
как средство обеспечения свободы личности и рынка, что было характерно для
охранительной демократии XVIII—XIX вв. (одним из наиболее ярких
представителей которой был Мэдисон), но прежде всего как средство
обеспечения стабильности. С этих позиций и оцениваются существующие теории
демократии, включая партиципаторную теорию. Считается, что слишком
активное участие масс в политике ведет к дестабилизации политической
системы, ибо массовый человек, как правило, политически некомпетентен
и безответственен и потому его действия окажутся в итоге деструктивными,
даже если он не ставил перед собой цель разрушить эту систему.
Отвергая тезис об угрозе, которую несет с собой широкое участие масс
в политике, партициписты настаивают на существовании прямой
корреляции между политическим безразличием, некомпетентностью, неразвитым
чувством политической ответственности, с одной стороны, и низким
социально-экономическим статусом граждан — с другой. Измените
существующее положение вещей, допустите людей к рычагам власти, говорят
они, и вы получите гражданина, который не только не будет представлять
угрозы для стабильности системы, но будет укреплять ее. «...Факты
показывают, — писала Пейтмэн, — что опыт власти, основанный на
принципах массового участия, может так же эффективно содействовать
ослаблению тенденции к появлению у людей недемократических настроений. Если
те, которые впервые ступили на политическую арену, уже были
подготовлены к этому, то их участие не будет составлять угрозу для
стабильности системы»2.
Но критика партиципистов направлена и против государственных
институтов — прежде всего политических, выражающих, как они считают, не
общий, а корпоративный интерес. Примечательно, что сами сторонники
партиципаторной демократии выступают не от имени общества (society) и
не от имени народа (people), а от имени гражданина (citizen, citizenry), от
имени общественности (public). И одно из главных направлений, по кото-
1 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 34.
2 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 37.
223

рому развертывается мысль теоретиков этой школы, — гуманистическая
по духу реабилитация рядовых граждан как компетентных субъектов,
наделенных способностью, а значит, и правом непосредственно участвовать в
принятии решений (не только политических), влияющих на их жизнь. В
последние годы особо подчеркивается равная способность и равное право на
участие в принятии решений всех граждан независимо от пола, расовой и
национальной принадлежности, религиозной, культурной и сексуальной
ориентации.
Другая линия, по которой развертывается мысль партиципистов, —
обоснование недостаточности, ограниченности репрезентативной
демократии и необходимости дополнения ее демократией участия. «Достаточно
ли, — спрашивала К. Пейтмэн, — наличия на общегосударственном
уровне конкуренции между лидерами, за которых голосуют избиратели? Или
необходимо также существование политически активного общества,
организованного таким образом, чтобы каждый имел возможность
непосредственно принимать участие во всех сферах политической жизни?»1. Ответ
Пейтман был очевиден: нет, недостаточно; да, необходимо.
Циммерман развивает эту мысль Пейтмэн. Можно, говорит он,
разрабатывать правительственные планы и программы без непосредственного
вовлечения граждан в работу над ними, полагаясь всецело на избранных
представителей, призванных отразить в этих проектах взгляды и
потребности общественности. «Однако мы, — настаивает он, убеждены, что
активное и широкое участие граждан имеет существенное значение для
обеспечения наилучшего функционирования различных органов
правительства Соединенных Штатов и что посреднические институты (bodies) не
всегда должным образом представляют взгляды граждан»2. При этом
отмечается, что участие должно начинаться на стадии планирования и
продолжаться в процессе реализации намеченных планов и программ.
Наконец, третья линия, по которой развертывается мысль теоретиков
партиципаторной демократии — обоснование необходимости расширения
сферы политического, распространение демократических процедур на
отношения, складывающиеся на производстве. Речь идет об участии работников
в процессе принятия экономических решений и контроле за ходом этого
процесса, равно как и за выполнением принятых решений.
Эта идея была четко обозначена той же Кэрол Пейтмэн. «Концепт
"общества массового участия" требует расширения границ термина
"политический" с тем, чтобы он охватил сферы, не относящиеся к
государственному управлению... Признание производства как самостоятельной
политической системы мигом отодвигает в сторону многие
противоречивые идеи о демократии (и ее связи с массовым участием) в производствен-
1 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 37.
2 Zimmerman J. Participatory Democracy. P. 2.
224

ном контексте»1. При этом К. Пейтмэн, ссылаясь на накопленный к тому
времени опыт массового участия в управлении производством, отмечала
благотворное воздействие такого участия и на производство, и на самих
участников, становившихся более компетентными и активными.
Объясняя, почему теория массового участия придает столь большое
значение производству, Пейтмэн ссылалась на важную роль
экономического равенства, «которое нужно для того, чтобы дать каждому человеку
независимость и защиту, необходимые для (равного) участия в общественной
жизни. Важным шагом в этом направлении стала бы демократизация
структуры управления крупными предприятиями, отменяющая традиционное
различие между менеджерами и работниками»2.
Эта линия получила продолжение в работах последователей Пейтмэн.
«... Современная теория демократии вновь стала проявлять интерес и к
развитию демократии в трудовых коллективах. Некоторые авторы
отмечают, что благодаря внедрению демократических принципов у себя
на работе граждане начинают осознавать значимость
социально-экономического равенства как непременного условия демократического
участия в политической жизни страны. Одновременно они учатся ценить
значение творческого самоуправления в одной из самых обыденных и
близких каждому областей современной жизни, с которой мы
сталкиваемся повседневно»3.
Проблема производственного самоуправления как форма
экономической демократии нашла отражение и в ряде работ Роберта Даля — прежде
всего, в опубликованной в 1985 году книге «Введение в экономическую
демократию». В том, что автор концепции полиархии взялся за разработку
этой проблемы, нет ничего удивительного. Даль исходил из посылки, что
политическая демократия только тогда станет полной, когда она будет
дополнена экономической демократией, получающей практическое
воплощение в форме производственного самоуправления как альтернативы
«корпоративного капитализма», подрывающего равенство и тем самым
создающего угрозу для свободы.
1 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 37. «Самая важная сфера — производство; большинство
людей проводят значительную часть своей жизни на работе и имеют отличную возможность
обучаться управлению делами коллектива на рабочем месте. Следующий аспект теории
демократии массового участия состоит в том, что такие сферы, как производство, должны
рассматриваться в качестве отдельных политических систем, где можно проявить свою
социальную активность помимо участия в общегосударственных делах» {Пейтмэн К.
Массовое участие и теория демократии // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 35).
2 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 35.
3 Янг Au. М. Политическая теория: общие проблемы // Политическая наука: новые
направления. С. 460—461.
225

Рассматривая разные обоснования возможности и необходимости
участия работников в управлении своими предприятиями, Даль считает
самым надежным обоснование, как он говорит, «с кантианским
оттенком», которое звучит следующим образом. «Если демократия оправдана в
управлении государством, тогда она должна быть оправдана также и в
управлении хозяйственными предприятиями. Сказать же, что для нее нет
оснований в том, что касается управления хозяйственными
предприятиями, значило бы сказать, что для нее нет оснований и в государственном
управлении»1.
Подобно тому, как «демос и его представители» вправе, посредством
демократического процесса, решать политические вопросы, они вправе
определять, «каково должно быть владение хозяйственными
предприятиями и контроль над ними в целях достижения, насколько это возможно,
таких ценностей, как демократия, справедливость, эффективность,
поощрение желательных человеческих качеств, а также право на минимальные
личные средства, необходимые для достойной жизни»2.
Даль сдержанно относится к надеждам К. Пейтмэн, Дж. Вуттона,
Р. Мэйсона3 и других сторонников «демократии рабочего места», которые
хотели бы превратить предприятие в «полигон» для воплощения идей
Руссо и полагают, что эта демократия будет способствовать развитию человека,
ослабит отчуждение и эгоизм, позволит создать единое «сообщество,
основанное на труде» и ориентацию на достижение общего блага, поведет к
«возникновению корпуса деятельных граждан, заинтересованных в общих
делах в рамках предприятий, будет стимулировать более широкое участие
и более высокую гражданскую сознательность в управлении государством»4.
Не убежден американский политолог и в том, что производственное
самоуправление заметно повысит эффективность хозяйствования, хотя сам
приводит ряд примеров, показывающих, что в ряде случаев оно спасало
предприятия от краха.
Но для Даля важнее другое. «...Имеются все основания полагать, —
пишет он, — что в той же мере, в какой демократизация централизованных
авторитарных структур, монархий и современных диктаторских режимов
преобразила отношения власти и силы в управлении государствами,
демократизация управления современными корпорациями глубоко изменила
бы отношения власти и подчинения на предприятиях. Взаимоотношения
управляющих и управляемых, в той форме этих взаимоотношений, которой
американцы настойчиво придерживались на протяжении двух столетий в
1 Даль Р. Введение в экономическую демократию. Пер. с англ. М., 1991. С. 83. Курсив
в тексте — Э. Б.
2 Даль Р. Введение в экономическую демократию. С. 65.
3 Wootton G. Workers, Unions, and the State. L., 1966; Mason R. Participatory and
Workplace Democracy. Carbondale, 111., 1982.
4 Даль P. Введение в экономическую демократию. С. 73.
226

управлении государством, была бы распространена и на до сего времени
частные отношения управления в экономике»1.
Даль считает, что воплощение в жизнь партиципаторной модели
хозяйствования нанесло бы удар по «корпоративному капитализму», который
пришел на смену аграрному капитализму мелких собственников, и
способствовало бы «упрочению политического равенства и демократии...»2.
Что же дает массовое участие в целом, каковы его общие функции?
Предполагается, что оно помогает объединить общество и способствует
принятию коллективных решений. Говоря конкретнее, оно, по мнению
партиципистов, способно помочь властям более точно и своевременно
определить значимость и приоритетность проблем, требующих решения,
ибо рядовые граждане, непосредственно погруженные в живую жизнь,
лучше знают и местные условия, и настроения, и потребности населения.
Предполагается также, что они будут более активно и осознанно выполнять
те решения и реализовывать те планы властей, к выработке которых имели
непосредственное отношение. Наконец, получив в процессе совместной
работы с официальными лицами представление об их способностях,
возможностях и т.п., они смогут принять более точное и осмысленное
электоральное решение на очередных выборах в местные органы власти.
Но для многих партиципистов это не главное. По признанию Пейтмэн,
«в рассматриваемой теории демократии главной функцией массового
участия является обучение в самом широком смысле, включая как
психологический аспект, так и обретение опыта демократических навыков и
процедур»3. Это важно и для самих индивидов, и для общества, ибо
«массовое участие развивает и стимулирует именно те качества, которые
необходимы для стабильности; чем больше люди принимают участие в
политической жизни, тем лучше они это делают»4.
Выделяют разные формы демократического участия граждан в
политической жизни общества (в общей сложности около десятка), что
естественно, ибо и конкретные условия, и традиции, и состав населения, и, конечно
же, политическая культура колеблются — подчас существенно — от штата
к штату. Но есть и наиболее распространенные и общепризнанные формы,
причем все они либо давно существуют, либо давно отстаиваются их
сторонниками. (За использование некоторых из них ратовали в свое время
прогрессисты). Таких форм пять: референдум, инициатива, отзыв,
публичные слушания, городские собрания. Первые три из них практикуются и за
пределами Соединенных Штатов.
1 Даль Р. Введение в экономическую демократию. С. 97.
1Даль Р. Введение в экономическую демократию. С. 15.
3 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 35.
4 Пейтмэн К. Массовое участие и теория демократии // Теория и практика
демократии. Избранные тексты. С. 35.
227

Референдум1 рассматривается как важнейший инструмент партиципа-
торной демократии, позволяющий гражданам выражать свое мнение по
вопросам, имеющим принципиальное значение для судеб государства,
общества в целом или какой-то его части (например, населения штата). Не
останавливаясь на истории проведения референдумов в Америке2 и
правовых аспектах этого института, отметим лишь то, что американские
партициписты придают ему весьма серьезное значение, будь то референдумы
консультативные (народные опросы) или решающие, обязательные или
факультативные3. Особо отмечается то обстоятельство, что «в нескольких
штатах граждане могут прибегать к протестному или петиционному
референдуму, цель которого — отложить, а по возможности не допустить
вступления в силу закона, принятого штатным или местным законодательным
органом»4.
Серьезно относятся американские партициписты и к такому институту,
как инициатива (по данным на конец 80-х гг. его использование разрешено
в двадцати трех штатах). Право инициативы позволяет группе избирателей
(в установленном законом количестве) прямо выносить на рассмотрение
граждан те или иные предложения законодательного порядка (прямая
инициатива) либо делать это через посредство законодательного органа
(непрямая инициатива), причем если последний отклоняет предложенные
меры или вносит в них свои поправки, изначальное предложение
выносится на голосование.
Отзыв, как показывает само его название, предполагает прекращение
(путем проведения голосования соответствующего электората)
полномочий выборного должностного лица (губернатора, мэра и т.п.) до истечения
их срока. Партициписты не отрицают, что отзыв редко приводит к успеху
на уровне штата, но видят в нем достаточно эффективный механизм
давления граждан на должностных лиц на уровне местного самоуправления.
«В местных правительствах с избранными советами старейшей формой
активного участия граждан в публичном принятии решений являются
формальные публичные слушания, в ходе которых граждане получают
возможность выражать свои взгляды, а на некоторых слушаниях и задавать
вопросы официальным лицам»5. Такие слушания, проводимые обычно в пред-
1 Некоторые демократологи, например, Джованни Сартори, выделяют референдум в
качестве особого, а именно «референдумного» типа демократии. См.: Sartory J. The
Theory of Democracy Revisited. Chatham (N. J.). P. 115—120.
2 Считается, что первый референдум в Америке был проведен в 1640 году в колонии
Массачусеттского залива, а первый референдум, на котором была принята конституция
штата — в Массачусетсе — в 1780 году.
3 В американском законодательстве не предусмотрены общенациональные
референдумы. Но они могут проводиться (по состоянию на конец 80-х гг. XX в.) в 39 штатах.
4Zimmerman J. Participatory Democracy. P. 12.
5 Zimmerman J. Participatory Democracy. P. 8. Курсив мой. — Э.Б.
228

дверии принятия административных актов и проектов, позволяют при
необходимости вносить в них коррективы, отвечающие интересам
граждан.
И, наконец, еще один инструмент, за который держатся заокеанские
партициписты, — это вышеупомянутые городские собрания, или, как их
теперь именуют, открытые городские собрания. Это вовсе не атавизм, а
работающие органы местного самоуправления, действующие в небольших (с
населением до двадцати или чуть более тысяч человек) городах Новой
Англии. Созываемые обычно раз в год по инициативе членов городского
управления (selectmen) или самих граждан, они рассматривают — в
зависимости от штата — разный круг вопросов: финансовые,
административные и другие. В последние годы национальные и региональные группы
интересов используют их для зондирования мнения граждан по
животрепещущим вопросам внутренней и международной жизни (кислотные
дожди, ядерное разоружение и т.п.). Посещаемость городских собраний
напрямую зависит от численности населения поселения: чем оно меньше, тем
больше посещаемость (от двадцати с небольшим процентов при населении
менее двух с половиной тысяч человек до примерно двух процентов при
населении свыше двадцати пяти тысяч)1.
Американцы отдают себе отчет в ограниченных возможностях
открытых городских собраний, однако расставаться с этим дорогим для них
институтом прямой демократии, похоже, не собираются. Свидетельством
тому — выдвинутое некоторое время назад предложение — разбить
крупные города на так называемые окружные правительства (neighborhood
governments) со своими городскими собраниями.
Приверженцы партиципаторной демократии проявляют солидарность
с теми, кто высказывает озабоченность по поводу возможной тирании
большинства. Впрочем, ничего парадоксального тут нет. Тирания
большинства — это, говорят они, тирания толпы, охлократия, тогда как
партиципаторная демократия есть демократия делиберативная2. Она строится на
обсуждении и согласовании представляющих общий интерес вопросов
просвещенными, образованными гражданами. «Прямая демократия, —
поясняет Бенджамин Барбер, один из теоретиков партиципизма и автор
концепции «сильной демократии»3, — требует не просто участия, но
гражданского искусства (civic skills) и гражданских добродетелей (civic virtues),
необходимых для эффективной партиципаторной делиберации и принятия
решений. Партиципаторная демократия понимается, таким образом, как
прямое правление хорошо образованных граждан. Граждане — это не про-
1 Zimmerman J\ Participatory Democracy. P. 20—33.
2 Интерпретация этого понятия дается в главе III.
3 Согласно этой концепции, граждане совместными усилиями определяют (не
выявляют, но именно определяют) содержание общего блага (которое похоронил Шумпе-
тер), однако это не исключает сохранения в обществе плюрализма, а значит и
соперничества интересов (важность которого подчеркивал Шумпетер).
229

сто частные индивиды, действующие в гражданской сфере, но
информированные публичные граждане, столь же дистанцированные от своих
вполне частных Я (wholly private selves), сколь общественность (the public)
дистанцирована от частной сферы. Демократия есть не столько правление
народа (the people) или масс, сколько правление образованных граждан»1.
Понимают ли Барбер и другие партициписты, разделяющие эти
взгляды, что, ставя вопрос подобным образом, они подрубают сук, на котором
сидят, ибо реальный массовый человек не является одновременно хорошо
образованным, хорошо информированным, добродетельным и
отвлеченным от частных эгоистических интересов? Есть основание думать, что
понимают и что речь идет об идеале, к которому следует стремиться. Именно
так более чем за полвека до Барбера ставил вопрос человек, который сделал
для теоретического и практического решения поставленной проблемы
столько, сколько не сделал никто другой. Этот человек — Джон Дьюи2.
Ранее уже говорилось о том, что он был создателем новой системы
образования. Но не менее существенна разработанная им (и изложенная в
ряде работ) концепция взаимосвязи демократии и образования.
Демократические идеи, писал американский философ, имеют существенное
значение для образования. Но и образование существенно для демократии.
«...Установление такой формы социальной жизни, в которой интересы
переплетаются и взаимопроникают, где прогресс или перестройка
являются важным фактором, делает демократическое общество более чем какое
бы то ни было другое заинтересованным в целенаправленном и
систематическом образовании... всенародно избираемая власть может успешно
работать только в том случае, если те, кто избирает своих правителей и
подчиняется им, образованны»3. Демократическое общество отвергает внешнее
принуждение и потому «ему приходится искать опору в добровольном
благорасположении и интересе, которые могут быть созданы лишь
посредством образования»4.
Демократологи-партициписты отдают себе отчет в том, что
отстаиваемые ими идеи могут вызвать более или менее ощутимый эффект лишь на
локальном уровне. Но это их не смущает и не останавливает. Американцы
всегда придавали большое значение тому, что делается «на местах»,
справедливо полагая, что именно там закладывается фундамент общенациональных
успехов и формируются первичные навыки демократического
самоуправления и основы демократической политической культуры, без которых
невозможно построить демократию в общенациональном масштабе.
1 Barber В. Participatory Democracy// Encyclopedia of Democracy. P. 923.
2 О важности образования для поддержания демократических порядков в стране
говорили в свое время Томас Джефферсон и Джон Адаме. И не только говорили, но и
прилагали усилия к тому, чтобы реализовать свои идеи на практике.
гДьюиДж. Демократия и образование. С. 85.
4ДьюиДж. Демократия и образование. С. 85.
230

Большие надежды связывают партициписты со становлением
информационного общества. Как полагает Бенджамин Барбер, «новые
телекоммуникационные технологии открыли такие возможности взаимодействия
между далеко отстоящими друг от друга в пространстве и времени
гражданами, какие вдохновляют на новые эксперименты с партиципацией...
Интерактивные телекоммуникационные технологии, которые фактически
позволяют сотням миллионов граждан массового общества вступать в
контакт друг с другом, не отходя от своих телевизионных экранов, делают
возможным появление «теледемократии» и «виртуальных сообществ
(communities). Эти новые формы выглядят значительно более партиципа-
торными (если еще и не потенциально более демагогическими), нежели
старые репрезентативные модели»1.
Упоминание о демагогии далеко не случайно. У партиципаторной
демократии в Америке немало критиков. Это преимущественно либералы и
либертаристы, ярким представителем которых на протяжении многих лет
оставался недавно ушедший из жизни Роберт Нозик, автор нашумевшей в
свое время книги «Анархия, государство и утопия» (1974 г.). Партиципатор-
ная демократия для них — воплощение политической демагогии и власти
толпы, шаг в сторону тирании большинства, покушение на права
индивида. Об этом критики партиципизма говорят уже не один десяток лет, и не
один десяток лет слышат в ответ, что «правление немногих» тоже не
отличается особой мудростью, а власть имущие — талантом, умом и
преданностью своему народу.
Высказывается также мысль, что партиципизм хорош не для всех. Как
пишет, обобщая существующие на сей счет взгляды, Рассел Далтон из
Калифорнийского университета, «в странах, переживающих процесс
демократизации, наибольшее значение придается развитию
институциональных форм представительной демократии; не исключено, что для них
демократия участия, за которую ратуют в передовых индустриальных державах,
не приемлема. В этом состоит значительное расхождение в ближайших
целях передовых индустриальных демократий и демократий
нарождающихся. Обе группы становятся более демократическими, но в каждом
случае слово демократия имеет свой смысл»2.
Одним из последних по времени критических выпадов против
партиципаторной демократии стала книга известного публициста, главного
редактора журнала «Ньюсуик Интернэшнл» Фарида Закария «Будущее
свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами» (к которой мы
еще вернемся)3. Говоря о бедственном положении, в котором оказался не-
1 Barber В. Participatory Democracy // Encyclopedia of Democracy. P. 922. Проблемы
«теледемократии», «электронного правительства» и т.п. рассматриваются в параграфе
«Проблема демократии в свете НТР» (гл. третья настоящей работы).
2 Далтон Р. Дж. Сравнительная политология: микроповеденческий аспект //
Политическая наука: новые направления. С. 336—337.
*Zakaria F. The Future of Freedom: Illiberal Democracy at Home and Abroad. N. Y, 2003.
231

когда процветавший штат Калифорния, Закария утверждает, что
«значительная часть беспорядка в этом штате есть производное от избранной там
экстремальной формы демократии — открытой, неиерархической, не
основанной на партиях и рассчитанной на инициативу масс»1. Широкое
использование в штате партиципаторных методов не приблизило народ к
власти, полагает Закария, ибо «изначально задуманная для того, чтобы
избавить государственную политику от чрезмерного воздействия на нее
крупного бизнеса, прямая демократия превратилась в арену, где в игру могут
вступить только наиболее состоятельные граждане и группы влияния»2.
Зато профессиональные политики оказались оттесненными от власти, что,
считает Закария, и сказалось на характере ведения дел в штате. На смену
традиционным политическим элитам, несушим ответственность перед
обществом, пришли элиты теневые, которые ни перед кем ответственности
не несут и пекутся лишь о собственном интересе, утверждает автор
«Будущего свободы».
И борьба между сторонниками и противниками партиципаторной
демократии, и опыт последней, накопленный в американском обществе
(включая калифорнийский опыт, о котором говорит Закария), лишний раз
убеждают в том, что идеальных форм демократии не существует и вместе с
тем, что каждая из ее форм заключает в себе рациональное «зерно»,
которое, «прорастая», может дать полезные «плоды». Отсюда и естественный
вопрос: а не следует ли стремиться к смешанной демократии как форме
смешанного правления, о пользе которого рассуждали еще античные
мыслители?
Как бы там ни было, теория партиципаторной демократии
органически вписывается в современную американскую демократологию, выступая
в роли своего рода противовеса и вместе с тем дополнения как
соревновательной демократии Шумпетера, так и полиархии Даля. Каковы бы ни
были ее недостатки (а она и впрямь не безупречна) и что бы ни писали и ни
говорили ее критики, обвиняя сторонников партиципаторной демократии
в идеализме и утопизме, она всегда будет привлекать какую-то часть
американцев, продолжающих придерживаться впитанного с молоком матери
представления о том, что каждый человек — кузнец собственного счастья,
хозяин своей судьбы и своей страны.
Сегодня партиципаторная демократия занимает маргинальное
положение в американском обществе, и нет никаких оснований рассчитывать
на то, что она потеснит демократию репрезентативную. Последняя
включает в себя, говоря языком Сартори, вертикальное измерение, которого
Русский перевод: Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за
их пределами. М., 2004.
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 209.
2 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 213.
232

лишена любая прямая демократия. «Сколь бы значительных успехов ни
достигли мы в возрождении малых демократий прямого типа, остается
фактом, что демократии, построенные по принципу лицом-к-лицу, могут
быть лишь частью более крупных единиц, а в конечном счете
микрочастями одной всеохватывающей единицы, которая всегда является непрямой
демократией, основывающейся на вертикальных процессах»1. Это
прекрасно понимают и теоретики партиципизма, видящие свою задачу не в том,
чтобы заменить репрезентативную демократию прямой демократией, а в
том, чтобы (если можно так сказать) несколько приблизить представителей
народа к самому этому народу, а народ — к избранным им представителям,
уменьшить разрыв между народом и властью. Но при этом надо иметь в виду,
что в случае наступления общенационального политического кризиса,
масштабы, влияние и роль партиципаторной демократии могут, как это уже
случалось в американской истории XX века, заметно возрасти.
Глава третья
ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ В АМЕРИКАНСКОЙ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ КОНЦА XX - НАЧАЛА XXI ВЕКОВ
Общие контуры поля исследования
Конец XX века прошел в США под знаком победы в великом
противостоянии с «мировым коммунизмом». Победа, в общем-то, неожиданная, но
воспринятая самими американцами как закономерная и справедливая.
Причем рассматривалась она — и не только за океаном — прежде всего
как триумф либерализма. Именно такое восприятие исхода
противостояния двух систем побудило Фрэнсиса Фукуяму провозгласить «конец
истории», под которым он разумел как раз глобальную победу либерализма.
Но эта победа воспринималась и как триумф либерализма и
демократии, сплетенных воедино, т. е. триумф либеральной демократии. Как писал
тот же Фукуяма, «то, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец
холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец
истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества
и универсализации западной либеральной демократии как окончательной
формы правления»2.
Конечно, одержанная над коммунизмом победа воспринималась за
океаном прежде всего как триумф американской демократии, как
конкретной системы институтов и ценностей, фундамент которой был заложен
1 Sarîory J. The Theory of Democracy Revisited. P. 165.
2Фукуяма Φ. Конец истории? // Философия истории. Антология. М., 1995. С. 291.
233

отцами-основателями два с лишним столетия назад и которая позволила
Соединенным Штатам обрести мощь, обеспечившую их победу. Вместе с
тем эта победа воспринималась и как триумф западной демократии: ведь
рука об руку с Соединенными Штатами ее ковали западноевропейские
страны. Наконец, она воспринималась и как триумф демократии per se —
рассматривалась ли последняя как политическая система, как система
жизненных ценностей, как образ жизни или что-то еще.
Правда, как отмечалось в начале 90-х, эта победа еще не обрела
всемирного масштаба, но дело, как тогда казалось многим, шло именно к
такому исходу. «В этой книге, — начинает Хантингтон свою «Третью волну»
(опубликованную, напомним, в 1991 году) речь идет о важном — может
быть, наиважнейшем — глобальном политическом процессе конца
двадцатого столетия: переходе примерно тридцати стран от недемократических
к демократическим политическим системам»1.
Требовалось осмыслить происходившие процессы под демократологи-
ческим углом, выстроить теоретические модели процесса, который вскоре
стали именовать «демократическим транзитом», найти методы измерения
«волн демократизации», которые, как казалось в начале 90-х, будут
безостановочно катиться по Земному шару, пока на обогнут его, а демократические
режимы, построенные по предлагаемым Соединенными Штатами
чертежам, не установятся во всех (или почти во всех) странах мира. Требовалось
также понять, как демократические государства должны вести себя в
условиях нового мирового порядка и ускорения процесса глобализации.
Однако к концу XX столетия стало очевидно, что процесс глобальной
демократизации мало того, что застопорился — по каким-то
направлениям он пошел вспять. Мир столкнулся с новым кризисом демократии,
захватившим не только Россию и другие страны, входившие ранее в
Советский Союз, но также и ряд азиатских и африканских государств, а до
известной степени — Восточную и Западную Европу и Соединенные Штаты
Америки.
Нынешний кризис порожден совокупностью взаимосвязанных
процессов и проблем. Среди них, как считает профессор Вандербилдского
университета Дж. Стур, «терроризм, фанатизм и склонность к
абсолютизации собственных представлений; голод и бездомность; задолженности и
бюджетные дефициты; неграмотность и болезни; нетерпимость,
противоправные действия и предубежденность; физическое и психологическое
насилие как на индивидуальном, так и на институциональном уровне;
разрушение окружающей среды и международные конфликты; апатия,
смирение, отсутствие уважения и эгоизм. Даже американские президенты, —
подчеркивает Стур, — которым кажется, будто они видят "тысячи
сверкающих огней" или "новый мировой порядок", которые настаивают на
необходимости "сохранять надежду", защищают "сострадательный кон-
1 Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. Пер. с англ. М., 2003.
Р. 8.
234

серватизм" и уверенно определяют, кто плох, а кто хорош, — даже они в
минуты откровения не могут не заметить окружающие их вопиющее
культурное невежество, отчаяние и разобщенность»1.
В самом деле, Соединенные Штаты столкнулись со многими
серьезными проблемами, порожденными внутренними противоречиями,
связанными со вступлением американского капитализма в новую фазу развития и
дальнейшей эволюцией государства благосостояния. Американцев всегда
волновал вопрос о равенстве (это подметил еще Токвиль) — политическом,
экономическом, социальном и о том, как примирить его со свободой и
демократией. При этом и французский автор, и некоторые из американцев
с тревогой спрашивали себя, не несет ли равенство угрозу для свободы, не
приведет ли оно, в конечном счете, к тирании — тирании большинства?
Они опасались неподсудной власти толпы — особенно когда за ее
противозаконными действиями стоит общественное мнение. Опасались, что в
сообществе равных будет процветать конформизм. Опасались, что
большинство будет подавлять меньшинство, используя вполне легальные
процедуры. Опасались, что если бы в обществе появились силы, склонные к
деспотическому правлению, они как раз и попытались бы опереться на
массу равных, объявив, что действуют в их интересах.
Развитие во второй половине XX века государства благосостояния и
изменения в структуре хозяйственных связей усилили некоторые из этих
опасений, придав им новую окраску, что получило отражение и в демокра-
тологии. «Я хочу, — писал в 1985 году Роберт Даль, — поставить перед
собой вопрос о том, имеют ли американцы возможность построить
общество, которое могло бы в большей степени приблизиться к достижению
ценностей демократии и политического равенства, но при этом достичь
современного уровня индивидуальной свободы, а может быть даже и
превзойти его»2.
Даль приходит к выводу, что равенство не породило тирании толпы и
не привело к разрушению свободы в американском обществе. Но зато
проявилась тенденция к росту неравенства, вызванная системой, «которую мы
имеем сегодня и которую, за неимением лучшего термина, я называю
корпоративным капитализмом»3.
Эта тенденция к росту неравенства, по мнению американцев,
продолжает усиливаться. «Равенство — вид политических идеалов, стоящий перед
угрозой [вымирания], — писал в 2000 году один из крупнейших
американских правоведов Роналд Дворкин. — Уже несколько десятилетий назад
каждый политик, объявлявший себя либералом или даже центристом,
готов был подписаться под утверждением, что подлинно эгалитарное
общество — это, по меньшей мере, утопическая цель. Но теперь даже политики,
определяющие себя как левоцентристы, отвергают сам идеал равенства.
1 СтурДж. Открывая демократию заново (1) // Полис, 2003, № 5. С. 12.
2 Даль Р. Введение в экономическую демократию. М., 1991. С. 15.
ъ Даль Р. Введение в экономическую демократию. М., 1991. С. 15.
235

Они говорят, что представляют «новый» либерализм или «третий путь»
правления и хотя они решительно отвергают бездушное кредо «старых
правых», которое оставляет судьбы людей всецело на милость зачастую
безжалостного рынка, они также отвергают то, что они именуют упрямым
допущением «старых левых», согласно которому граждане должны иметь
равные доли национального богатства...»1.
Дворкин переводит вопрос в политическую плоскость, утверждая, что
складывающееся в американском обществе неравенство как раз и есть
специфическая форма проявления тирании. «Ни одно правительство, —
утверждает американский исследователь, — не является легитимным, если
оно не проявляет одинаковой заботы о судьбе всех граждан, на власть над
которыми оно претендует, и лояльности со стороны которых оно требует.
Равная забота — суверенная добродетель политической общности, без нее
правление есть всего лишь тирания, и когда богатство нации очень
неравномерно распределено, как это происходит ныне с богатством даже самых
процветающих наций, то одинаковая забота оказывается под
подозрением»2.
К концу XX века проблема социального неравенства дополнилась
проблемой культурного неравенства, что нашло отражение в так называемых
культурных войнах 80—90-х годов. Другой поворот в проблеме,
обозначившийся к этому времени — рассмотрение вопроса о неравенстве женщин в
рамках тендерного подхода, при котором он вводится в более широкий
контекст положения полов в обществе3 и равного представительства
женщин в органах государственной власти4. В социально-экономическом
плане проблема равенства наиболее остро преломляется в идущей вот уже не
один десяток лет дискуссии о функциях и масштабах социального
государства и его роли в демократическом процессе5. При этом если одни видят в
системе социального обеспечения необходимое условие существования
демократических порядков в стране, то другие рассматривают ее как
скрытое, а то и неприкрытое покушение на демократию6.
1 Dworkin R. Sovereign Virtue. The Theory and Practice of Equality. Cambr. Mass., 2000.
P. 1.
2 Dworkin R. Sovereign Virtue. The Theory and Practice of Equality. Cambr. Mass., 2000. P. 1.
«...Равная забота (equal concern), — утверждает Дворкин, — требует, чтобы правительство
было нацелено на такую форму материального равенства, которую я называю равенством
ресурсов, хотя в равной мере допустимы и другие названия» (Ibid. Р. 3).
3См., напр.: Race, Class, and Gender: an Anthology. Comp, by Andersen M., Collins
P. Belmont et al., 1980.
4 См., напр.: Phillips A. Engendering Democracy. Cambr., 1991.
5 См., напр.: Democracy and the Welfare State. Gutman Α., ed. Princeton, 1988.
6 «Социальная политика (Welfare policies) критикуется либертаристами как
незаконное вторжение государства в сферу [отношений] собственности и личной свободы;
неоконсерваторами — как поощрение зависимости, а значит, и увековечение тех самых зол,
236

Бок о бок с проблемой равенства в Америке всегда стояла и проблема
свободы, как одной из фундаментальных ценностей, значимость которой
была закреплена еще Декларацией Независимости. Американская
демократия позиционировала себя как демократию, проникнутую духом
свободы. Однако отношения между демократией и свободой, как и отношения
между демократией и равенством, всегда носили проблемный характер.
Ныне, в условиях становления и развития информационного общества,
беспрецедентная научно-техническая вооруженность которого открывает
невиданные (и страшные) возможности манипулирования сознанием и
поведением людей на индивидуальном, групповом и социетальном
уровнях1, одной из центральных (и не только в США) стала проблема границ и
гарантий свободы как условия сохранения демократии.
Осознание новых угроз свободе, проявившееся в публичных
дискуссиях (яркий пример — обсуждение правомерности вмешательства
общественности в личную жизнь президента Клинтона), привели к обострению
неизменно актуальной для американского общества проблемы приватно-
сти и прав человека в демократическом обществе. А феномен так
называемого международного терроризма высветил новые грани проблемы: как в
условиях усиления контроля силовых структур над жизнью граждан
обеспечить свободу последних и не сузить границы их участия в
демократическом процессе.
Сохраняет актуальность традиционно острый для Америки вопрос о
формах и пределах государственного регулирования рынка, который, выступая
в качестве одного из фундаментальных институтов, гарантирующих
личную свободу, остается при этом совершенно глухим к социальному и
экономическому неравенству — индивидуальному, групповому и
региональному (со всеми вытекающими отсюда катастрофическими для современной
демократии последствиями)2. Росту интереса к этой проблеме
способствовал ставший очевидным к середине первого десятилетия XXI века кризис
теории неолиберализма (в которую немалый вклад внесли и американцы)
с его гипертрофированной ориентацией на саморегулирующийся рынок,
именуемой некоторыми аналитиками «рыночным фундаментализмом».
Эти и многие другие проблемы и противоречия определили характер и
содержание кризиса, переживаемого американской демократией. Как пи-
которым они намеревались противодействовать; эгалитаристами — как патернализм и
дегуманизация; традиционными левыми — как социальное умиротворение, маскируемое
под гуманитарную политику; последователями Фуко — как одно из проявлений
скрытого распространения социальной дисциплины на [все сферы] современной жизни»
(Galston W. Political Theory in the 1980s: Perplexity among Diversity // Finifter A. (ed.). Political
Science. The State of the Discipline II. Wash. (D.C.), APSA, 1993. P. 38).
1 См., напр.: Bluhm A. Force or Freedom? The Paradox in Modern Political Thought. New
Haven, 1984.
2 См., напр.: Markets and Justice: NomosXXl. Ed. By Chapman J. and Pennock R. N. Y,
1989.
237

шет, продолжая свою мысль, уже цитированный нами профессор Стур, «...
мы... пришли к исключению людей из процесса эффективного принятия
решений относительно их собственной жизни по политическим,
экономическим, образовательным, экологическим, эстетическим и религиозным
основаниям. При этом мы не замечаем, что растущая культурная
разобщенность в сфере гражданских прав подрывает саму американскую демократию
и несовместима с ее идеалами. Иными словами, самолюбование приводит
к абсолютизации status quo как в самой Америке, так и за ее пределами.
Социальные, экономические, политические, научные и нравственные
установления, которые в определенное время и в определенном месте
способствовали развитию демократии, превращаются в священные, глубоко
почитаемые, вневременные институты, практики и отношения. Некогда
эффективные исторические средства догматически преподносятся в
качестве вечных целей — целей, стоящих над требованиями поступательного
переустройства общества»1. На «низкое качество разработки и принятия
решений, политику вербальных приманок, невысокие уровни
[политического] участия, падающую легитимность правления, а также
неосведомленность граждан»2 обращает внимание профессор Йельского университета
Йэн Шапиро.
О пагубном влиянии неравенства на состояние американской
демократии пишут авторы доклада «Американская демократия в век растущего
неравенства», опубликованного в 2004 году специальной
исследовательской группой, созданной в рамках Американской Ассоциации
Политической Науки. «Равный политический голос и демократически ответственное
правительство — идеалы, широко поддерживаемые американцами, —
говорится в докладе. — Соединенные Штаты усиленно распространяют де-
мокрактию за рубежом. Это так. А что происходит с демократией у нас
дома? В эпоху устойчивого и все возрастающего неравенства
существующие в нашей стране идеалы равного гражданства и ответственного
правительства находятся под возрастающей угрозой. Неравенство доходов,
богатства, возможностей растет в Соединенных Штатах более резко, чем во
многих других странах, а разрыв между расами и этническими
группами сохраняет устойчивость. Прогресс в осуществлении американских
идеалов демократии, возможно, застопорился, а в некоторых сферах
обратился вспять»3.
Нынешнее состояние национальной и мировой демократии,
стремление разрешить поставленные им проблемы определили фокус
исследовательского интереса американских демократологов конца XX — начала
XXI веков. Известный специалист в области политической теории Уильям
1 Стур Дж. Открывая демократию заново (1) // Полис, 2003, №5. С. 14—15.
2 Шапиро И. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
Полис, 2001, №3. С. 8.
3 American Democracy in an Age of Rising Inequality. 2004 by the Amtrican Political Science
Association, www.apsanet.org. P.l.
238

Гэлстон, характеризуя «современную либеральную демократию», выделяет
несколько предметных сфер, интересующих американских исследователей.
Это «конституционное правление, основанное на народном согласии
(popular concent) и осуществляемое через представительские институты»;
«рыночная экономика, подлежащая некоторому (to some degree)
политическому ограничению и регулированию»; «система социального обеспечения
(welfare provision) и социального страхования; «многообразное (diverse)
общество с широким кругом индивидуальных возможностей и выборов и
независимыми группами и ассоциациями («гражданское общество»)»;
«реальная, строго защищенная сфера приватности и индивидуальных прав»1.
Конечно, ни рынок, ни гражданское общество, ни система страхования
сами по себе не являются элементами демократии. Но совершенно
очевидно, что без них современной демократии не устоять и без их исследования
демократию не понять. Так что включение этих сфер в рамки демократоло-
гического поля представляется, в общем, достаточно правомерным.
А вот еще один взгляд американцев — и взгляд примечательный — на
круг проблем, входящих в последние десятилетия в это поле. Речь идет об
упоминавшейся выше антологии « The Democracy Sourcebook», изданной в
2003 году. Как пишут во «Введении» ее составители, «собранные в ней тексты
касаются концептуальных, нормативных и эмпирических вопросов, что
позволяет познакомиться как с классическими, так и с самыми современными
положениями науки о демократии»2. К текстам антологии, достаточно
репрезентативным, мы будем обращаться еще не раз. В данном случае нас
интересует тематика блоков, в которые они сгруппированы: «определение
демократии», «источники демократии», «демократия, культура и общество»,
«демократия и конституционализм», «президентская и парламентская
системы: сравнительный анализ», «представительство», «группы интересов»,
«результаты демократии», «демократия и мировой процесс».
Интересно привести и еще один взгляд — теперь уже с российской
стороны — на предметно-тематическую фокусировку текстов,
включенных в упомянутую антологию. Автор вступительной статьи к ее русскому
переводу В.Л.Иноземцев выделяет в них пять тем. «Первой из них является
определение демократии и демократического государства; второй —
выявление условий, позволяющих демократическим режимам быть прочными
и устойчивыми; третьей — сравнение демократических систем по степени
учета ими настроений и предпочтений избирателей; четвертой — оценка
места и роли судебных инстанций и институтов гражданского общества в
демократическом государстве; пятой — формулирование своего рода
"кодекса поведения" демократии на международной арене»3.
1 См.: Galston W. Political Theory in the 1980s: Perplexity among Diversity // Finifter A.
(ed.). Political Science. The State of the Discipline П. Wash. (D.C.), APSA, 1993, P. 35.
2 Теория и практика демократии. Антология. С. XXVII.
3 Иноземцев В. Л. Безусловная ценность нашего времени // Теория и практика
демократии. Антология. С. XII.
239

Картина станет еще более многоцветной и полной, если назвать
некоторые из статей и книг, отрывки из которых включены в антологию:
«Процесс государственного управления: политические интересы и
общественное мнение»; «Глас народа»; «Влияние экономического развития на
демократию»; «Демократия и рынок. Политичские и экономические
реформы в Восточной Европе и Латинской Америке»; «Трансформация
Южной Африки на основе переговорного процесса: демократия, оппозиция и
новый конституционный строй»; «Состояние демократической теории»;
«Модернизация, культурные изменения и устойчивость традиционных
ценностей»; «Принятие решений в демократическом обществе: Верховный
суд и его влияние на политический курс государства»; «Подоплека
финансирования избирательных кампаний: мифы и реалии»; «Представительство
женщин»; «Демократия, экономическая взаимозависимость и
международные организации в создании зоны мира» и т.д.
Если вдобавок к этому принять во внимание тематику вышедших в 90-х
годах минувшего и первые годы наступившего веков наиболее заметных
трудов по проблемам демократии, вызвавших наибольший интерес
специалистов — а к ним относятся, помимо книг Фукуямы и Хантингтона,
работы Сейлы Бенхабиб, Дональда Горовица, Лэрри Даймонда, Фарида
Закарии, Роналда Инглхарта, Джошуа Коэна, Роберта Патнема, Адама
Пшеворского, Брюса Рассетта, Джеймса Фишкина, Йэна Шапиро,
Филиппа Шмиттера и других — то в целом мы получим более или менее
адекватное реальности представление о проблематике, разрабатываемой
американскими демократологами на протяжении рассматриваемого периода. Вот
эта проблематика:
феномен демократии per se: ее базовые признаки, типы, нормы,
институты и т.п.;
состояние демократической теории и пути ее эволюции;
история американской демократии и состояние демократии в
современном американском обществе;
состояние демократии в других странах мира;
государство и рынок в демократическом обществе;
экономические предпосылки и экономические основания
демократии;
демократия и культура (в том числе политическая);
демократия, свобода, равенство;
демократическое представительство и демократическое участие;
электоральный процесс;
демократические институты;
демократический транзит;
сравнительная демократология;
демократия, международные отношения и мировой порядок.
Десять лет назад на этом можно было бы поставить точку. Но после
трагических событий 11 сентября 2001 года на повестке дня американских
политологов появился еще один пункт, который можно было бы назвать
так: «демократия и терроризм».
240

Не имея возможности обозреть всю эту проблематику в полном объеме,
мы рассмотрим наиболее важные ее аспекты в рамках анализа
концептуальных блоков или, иначе говоря, в рамках теоретических конструкций,
создававшихся американскими демократологами в конце XX — начале
XXI веков.
Первый блок касается сущности, содержания и назначения (социальной
функции) демократии и ее типологии. Причем вопросы рассматриваются как
в дескриптивном, так и в нормативном аспектах, а именно что реально
представляет и что должна представлять собой современная демократия
эпохи Интернета, глобализации и информатизации. Ограничивается она
формой правления (политическим режимом) или выходит за ее пределы,
как считал, например, Дьюи, и помимо формы правления характеризует
определенный образ жизни? Влияет ли демократия на характер внешней
политики, проводимой государством? Должна или не должна демократия
быть направлена на обеспечение общего блага? Вопросов много, и это
отнюдь не кабинетные, не абстрактрые вопросы. От характера ответов на них
зависит в той или иной степени внутриполитический и
внешнеполитический курс страны
Второй блок рассматриваемых в главе вопросов являет собой
продолжение и конкретизацию первой группы и касается путей сохранения (ста-
билизации) и совершенствования демокрактии там, где она давно утвердилась
и пустила глубокие корни — в первую очередь, конечно, в самих Соединенных
Штатах Америки. Другими словами, это вопрос о том, как реально
выглядит и как должна выглядеть (в оптимальном варианте) современная
американская демократия. Какие из существующих институтов необходимо
усовершенствовать и как это сделать? Какой должна быть роль государства, а
какой — институтов гражданского общества? Какую роль должен играть
рынок? Какими должны быть сегодня границы между равенством и
свободой? Словом, в изменившейся обстановке американцам приходится заново
рассматривать вопросы, над некоторыми из которых бились еще отцы-
основатели.
Наконец, третий блок вопросов можно рассматривать как
своеобразное дополнение и внешнюю проекцию вопросов второй группы. Это
исследование истории и логики становления демократии там, где ее еще пока
нет: в странах, которые когда-то, возможно, и были демократиями, но
потом установили у себя недемократические режимы, или в странах,
которые, как Россия, никогда не знали развитой демократии, но в
последние годы пошли по пути демократических преобразований. Что
представляет собой этот транзит, можно ли им управлять? Если да, то как и
до каких пределов? Если нет, то можно ли попытаться сделать процесс
управляемым ?
Надо заметить, что поиски ответов на эти три группы вопросов
(составляющие основное содержание американской демократологии конца
XX — начала XXI веков) ведутся в диалоге с демократической традицией,
побочным следствием которого является ее переосмысление и переоценка.
Это прежде всего мировая демократическая традиция Нового времени от
241

Руссо и Локка до Дж. Ст. Милля и его современников. Это, разумеется,
классическая национальная демократическая традиция, идущая от отцов-
основателей и наиболее рельефно воплощенная в «линии Джефферсона» и
«линии Мэдисона». Знакомясь сегодня с работами нового поколения
американских политологов, пишущих о демократии, начинаешь понимать, что
несколько десятилетий назад в политической мысли США сложились не
просто два разных подхода к демократии, две разных ее концепции,
выработанные Джоном Дьюи и Йозефом Шумпетером, а две демократологи-
ческие традиции — назовем их условно «дьюианской» и «шумпетериан-
ской». Они не просто живы: они образуют крайние точки или, если угодно,
полюса спектра позиций, характеризующих понимание демократии
американскими исследователями конца XX — начала XXI веков.
Поскольку выше уже шла речь об обеих концепциях, зафиксируем
лишь их существенные различия. Дьюианский подход ориентирует на
широкую, можно сказать, гуманистическо-экзистенциальную и вместе с тем
прагматистскую трактовку рассматриваемого феномена. Согласно этому
подходу, демократия есть не только определенная система организации
политических отношений, способ правления, но еще и образ жизни
отдельного человека и общества в целом. Это постоянно возобновляемый
процесс, который сам по себе составляет цель и смысл деятельности. Быть
демократом — это прежде всего вести демократический образ жизни.
В отличие от дьюианского шумпетерианский подход ориентирует на
узкую и можно бы сказать позитивистско-сциентистскую, «инженерную»
трактовку демократии. Согласно этому подходу, демократия
ограничивается выбором народом своих руководителей и никакого отношения к образу
жизни не имеет. Это политический механизм, периодически
включающийся и выключающийся.
Йэн Шапиро, придерживающийся, как и многие другие заокеанские
политологи (например, Хантингтон), шумпетерианского подхода, сводит
его суть к двум тезисам: «(1) структурно организованная конкуренция за
власть предпочтительнее как гоббсовской анархии, так и той монополии
власти, в которой Т. Гоббс усматривал логический ответ на анархию; и (2)
альтернативы анархии, монополии и конкуренции суть единственные
значимые возможности. Оба утверждения Шумпетера были новаторскими, и,
несмотря на мощный огонь критики, ни одно из них так полностью и не
опровергнуто»1.
Сегодня нам говорят, что не только корректную интерпретацию
феномена демократии, но и преодоление ее нынешнего кризиса следует искать
прежде всего на пути диалога с традицией: по Стуру — с дьюианской, по
Шапиро — с шумпетерианской. Впрочем, в предложении Йельского
профессора нет ничего нового и оригинального: в отличие от изрядно
подзабытого (специалисты не в счет) Дьюи Шумпетера не то что не забыли —
его концепция демократии (порой вульгаризованная) состояла и состоит
Шапиро И. Переосмысливая теорию демократии...// Полис, 2001, № 4. С. 27.
242

на вооружении многих американских политических теоретиков и
практиков. И, думается, большинство из них вряд ли бы стали возражать не
только против предлагаемого Шапиро «понимания демократии как системы,
призванной структурировать властные отношения»1, но и против
представления, что только с помощью этой концепции можно преодолеть
нынешний кризис.
Есть, впрочем, как считают заокеанские аналитики, еще один путь
вывода американской демократии из кризиса. Это совершенствование
механизмов участия граждан в процессе выявления и/или формирования их
доминирующих социально-политических предпочтений (общее благо) и
принятия жизненно важных для них решений с помощью института,
обозначаемого словом deliberation (делиберация). «...Минувшее
десятилетие, — констатировал в начале 90-х годов У. Гэлстон, — стало свидетелем
взрыва интереса к демократической делиберации... Многие теоретики
согласились бы с Джейн Мэнсбридж, что "качество делиберации создает или
разрушает демократию"»2. К этому можно только добавить, что, судя по
публикациям конца прошлого — начала нынешнего веков, интерес к
рассматриваемому институту возрос еще больше3.
Подробный разбор современных концепций делиберативной
демократии впереди. А пока — несколько слов о самом термине и стоящем за ним
феномене. Происходящее от латинского delibero — взвешивать (мысленно),
обсуждать, обдумывать, слово «делиберация» и обозначает соответственно
взвешивание, обсуждение, обдумывание, но — совершенно особого рода.
(Поэтому во избежание искажений мы не будем переводить этот термин на
русский язык, ограничившись транслитерацией4, тем более что производное
от него слово «делиберативный» уже используется в отечественных полито-
1 Шапиро И. Переосмысливая теорию демократии...// Полис, 2001, №3. СП.
1 Galston W. Political Theory in the 1980s: Perplexity among Diversity // Finifter A. (ed.).
Political Science. The State of the Discipline П. Wash. (D.C), APSA, 1993, P. 36.
3См., в частности: Benhabib S. Deliberative Rationality and Models of Democratic
Legitimacy — "Constellations", 1994, no. 1 April 1. P. 26-52; Deliberative Politics: Essays on
Democracy and Disagreement. Macedo St. (ed.). Ν. Y, 1999; Ackerman В., FishkinJ.
Deliberation Day (http: // www. la. utexas. edu / conf 2000/ papers / Deliberation Day. pdf); Carter L. Can
Deliberative Democracy Save Us? // Kettering Review, Spring 2001; Шапиро И.
Переосмысливая теорию демократии... // Полис, 2001, №3.
4 Можно было бы, пожалуй, перевести deliberation как «решение». К этому
подталкивает, в частности, предпринятое нами сравнение некоторых фрагментов переводов на
английский и русский языки трактата Ж.-Ж.Руссо «Об общественном договоре».
Французское de'libe'rations de peuple на английский переведено, естественно, как the
deliberations of the people, а на русский — как «решения народа» {Руссо Ж.-Ж. Об Общественном
договоре // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 170). Однако то, о чем говорят сегодня
американцы, используя рассматриваемое понятие, предполагает не только решение, но
и предшествующее ему коллективное обсуждение, причем определенным образом
организованное и ориентированное.
243

логических текстах). Речь идет о форумах, «на которых происходит
обдумывание и обсуждение» гражданами волнующих их социально-политических
проблем. При этом «форумы... могут быть различными — от городских
собраний и совокупности всех граждан, занимающихся «обдумыванием» в
специально отведенное для этого время, до гражданских жюри и
«совещательных опросов» — произвольным образом отобранных групп, которые
получают расширенную информацию по тем или иным конкретным
проблемам и выносят решение о том, что следует предпринять»1.
С распространением делиберативных форумов связывают разные
ожидания. Одни полагают, что они вдохнут новую жизнь в традиционные
демократические институты и дополнят их; другие рассчитывают на то, что
старые институты будут со временем вытеснены вообще. Надо, впрочем,
заметить, что многие исследователи, не отрицая в принципе значения де-
либерации, скептически оценивают ее перспективы. По словам Гэлстона,
«делиберативные идеалы вступают в противоречие с грубой реальностью
[политических] кампаний и [практики политического] представительства
в массовых демократиях», а «упор на делиберацию, доведенный до
крайности, может обернуться романтическим бегством от политики. Здоровая
делиберация будет способствовать выявлению различий, но она не
обязательно сотрет их... Делиберация — необходимый аспект политики, но (в
большинстве случаев) не полная замена [форм] осуществления власти»2.
Вряд ли можно ожидать, что делиберативные форумы вытеснят
традиционные, давно уже сложившиеся институты американской демократии —
в том числе в ее партиципаторном варианте. Но и недооценивать их тоже
нельзя. Американцы всегда критически относились к институтам
представительной власти, особенно федеральным, к «большому правительству»,
противопоставляя ему прямое, пусть и ограниченное по масштабу, участие
в процессе принятия решений. Стремление к развитию демократии на
уровне «корней травы» у них в крови. Они всегда высоко ценили институты
местного самоуправления и проявляли (в отличие, например, от россиян)
вкус и талант к самоорганизации, в том числе политической. Нынешний
всплеск интереса к делиберации — это вполне «американская» реакция на
все возрастающее отчуждение рядового гражданина от власти, на
дальнейшую бюрократизацию и монополизацию процесса принятия решений, так
или иначе касающихся каждого американца.
Продолжая споры о демократии
Эволюция американской политической науки в конце XX — начале
XXI веков лишний раз напоминает о том, что «демократия» относится к
числу тех ее ключевых понятий, которые всегда требовали конкретизации
1 Шапиро И. Переосмысливая теорию демократии...// Полис, 2001, № 3. С. 9.
2 Galston W. Political Theory in the 1980s: Perplexity among Diversity// Finifter A. (ed.).
Political Science. The State of the Discipline П. Wash. (D.C.), APSA, 1993, P. 36.
244

примерительно к новым условиям, переосмысления, переопределения.
Такая потребность остро ощущается в наше время. Свой фундаментальный
труд, опубликованный в 1987 году, Джованни Сартори назвал, напомним,
«Возвращаясь к теории демократии». Но речь шла не просто о возвращении.
По словам автора книги, это была попытка вывести демократологию из
кризисного состояния, освободившись от ложных представлений о
демократии. А как назвали свои сочинения цитированные выше И. Шапиро и
Дж. Стур? Напомним: «Пересматривая теорию демократии в свете
современной политики» и «Открывая демократию заново» соответственно.
Джон Дьюи, как известно, считал стремление к постоянному
переосмыслению конкретного содержания демократии естественным и
необходимым для самой демократии. Его последователь Дж.Стур
придерживается той же точки зрения. «...В соответствии с изменениями в социальной
жизни и в культурных условиях должен постоянно меняться и сам смысл
демократии»1. Но необходимость уточнения представлений о демократии
диктуется ныне и собственно политическими соображениями. В условиях
глобальной демократизации, открыто стимулировавшейся Соединенными
Штатами (в том числе и в материальном плане) вставал вопрос: какую
страну считать демократической? Ту, в которой проводятся только отвечающие
определенным критериям (и каким конкретно критериям?) выборы в
органы государственной власти, или ту, в которой наряду с такими выборами
соблюдаются права человека? Каков при этом должен быть уровень
развития судебной системы? Какими должны быть при демократии
гражданские права и свободы? Вопросов было много, и в зависимости от ответов
на них американцам приходилось решать, кого хвалить, как приверженцев
демократии, а кого ругать как автократов2 и какую политику проводить в
отношении тех или иных стран. Вставал и вопрос о том, кому оказывать
материальную помощь, а кому — нет.
Практически все американские авторы, пишущие сегодня о демократии,
исходят из презумпции, что она хороша в любом виде — мысль, которую
лучше других выразил Лэрри Даймонд. «...Демократия — это в общем благо и
наилучшая форма правления... Даже если воспринимать демократию просто
как народовластие, как систему избрания руководителей посредством
регулярно проводимых свободных и честных выборов, избранная таким
способом власть в принципе лучше, чем сформированная каким-либо другим
1 Стур Дж. Открывая демократию заново // Полис, 2003, № 6, с. 49.
2 В выбор американцами критериев демократии при определении степени
демократического развития той или иной страны часто вмешиваются чисто политические
соображения. Это отчетливо можно было проследить на примере оценки демократического
развития России в конце XX — начале XXI веков. Исследованию этого вопроса
посвящена принадлежащая перу автора этих строк глава «От "ущербной демократии" к "новому
сталинизму"», помешенная в коллективной монографии: Баталов Э.Я., Журавлева В.Ю.,
Хозинская К.В. «"Рычащий медведь" на "диком Востоке". Образы современной России в
работах американских авторов: 1992—2007».
245

образом»1. Лучше потому, поясняет Даймонд, что «она создает наилучшие
условия для ответственного, отзывчивого, миролюбивого, предсказуемого и
справедливого управления. И, как обоснованно отмечает Роберт Даль, "в
отличие от любой возможной альтернативы она поддерживает свободу"»2.
Эта оценка демократии Даймондом — живая иллюстрация
заключения, сделанного когда-то американским демократологом польского
происхождения Адамом Пшеворским: «Демократия стала своего рода алтарем,
куда каждый несет свои наиболее предпочтительные жертвоприношения.
Считается, что демократии присущи почти все необходимые с нормативной
точки зрения аспекты политической, а иногда и социально-экономической
жизни — такие, как представительность, ответственность, равенство,
участие, справедливость, достоинство, рациональность, безопасность,
свобода (и этот список можно продолжить)»3.
В самом деле, к концу XX века понятие демократии, войдя в моду,
наполнилось таким множеством смыслов, что стало выглядеть явно перегруженным
и размытым или, как сказали бы некоторые культурологи, «зонтичным»
понятием. А условием дальнейшего развития демократологии стало уточнение
смысла, вкладываемого в это понятие в каждом конкретном случае.
Можно, в целом, согласиться с Р. Далем, Й. Шапиро и некоторыми
другими исследователями, которые считают, что к настоящему времени в
американской политической науке выкристаллизовались три основных
концептуальных подхода к определению демократии, интерпретации ее сущности
и базовых измерений: процедуральный (электоральный), делиберативный
(именуемый также совещательным) и субстантивный (содержательный)4. Но все
эти подходы — даже делиберативный, который начал отчетливо
выкристаллизовываться в качестве самостоятельного лишь в последние два
десятилетия — имеют более или менее глубокие национальные корни. Так что
теоретические новации осуществляются, в основном, в русле сложившихся
национальных традиций и в тесной увязке с ними.
Другие исследователи, в частности Лэрри Даймонд полагают, что
реальная картина несколько сложнее, и существующие ныне концептуальные
подходы к демократии «уже нельзя четко поделить на выборные (т.е. про-
цедуральные. — Э.Б.) и либеральные (субстантивные. — Э.Б.). Некоторые
концепции демократии занимают своего рода промежуточное положение,
явно включая в себя базовые свободы мнений и собраний и в то же время
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 25.
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 25. Даймонд цитирует Даля по следующему изданию: Dahl R. А.
Democracy and Its Critics. New Haven (Ct.), L., 1989, Ch. 8. P. 88-89.
3 Пшеворскыы А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 10.
4Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. XXVII.
246

допуская ограничение гражданских прав и избирательное, неабсолютное
верховенство закона»1. То есть важность гражданских свобод признается
лишь в той мере, в какой последние способствуют осуществлению
электорального и других связанных с ним процессов.
Хотя Даймонд сводит субстантивный подход к либеральному и ничего
не говорит о делиберативном подходе, он ближе к реальности в том
отношении, что жестких границ между существующими подходами не
существует и сторонники каждого из них, предлагая современную трактовку
демократии, нередко включают в нее элементы других подходов. И все же
границы, пусть мягкие и подвижные, между разными подходами остаются,
так что каждый из них требует самостоятельного рассмотрения.
Сторонники процедурального, сводимого, в основном, к шумпетери-
анскому, подхода — а среди них мы видим известных демократологов —
убеждены, что и сегодня, шестьдесят с лишним лет спустя, концепция Шум-
петера сохраняет в принципе свою силу и значимость. На этом настаивает, в
частности, один из ее самых последовательных сторонников и защитников
Йэн Шапиро2. Он убежден, что Шумпетер сформулировал «наиболее
влиятельный в XX в. подход к демократическому управлению властными
отношениями...»3. Не отрицая наличия в концепции Шумпетера
консервативных элементов, Шапиро делает акцент на ее радикальных аспектах.
«Шумпетер был радикален прежде всего в том, что видел альтернативу
взгляду на власть как на естественную монополию, который западные
политические теоретики более или менее осознанно переняли у Гоббса...
Предложенный Шумпетером подход знаменовал собою радикальный отказ от такой
позиции: вместо того чтобы смиряться перед властью (по Гоббсу) или
смирять власть (позиция всех остальных, упоминаемых здесь4), ее, считал он,
можно контролировать, превратив в объект электорального состязания»5.
Но концепция Шумпетера, считает Шапиро, хороша не только тем, что
предлагает альтернативу взгляду на власть как на естественную монополию.
«В его видении конкуренция имеет двоякую ценность: она дисциплинирует
лидеров через угрозу утраты власти точно так же, как фирмы дисциплинирует
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30—31.
2 Ему принадлежат, в частности, следующие работы: Shapiro I. The Evolution of Right
in Liberal Theory. Cambr., 1986; Democracy's Place. Ithaca, 1996; Democratic Justice. New
Haven, 1999; Abort ion: The Supreme Court Decisions 1965—2000. Indianapolis, 2001; The State
of Democratic Theory. Princeton, 2003.
3 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №4. С. 27.
4 А упоминает Шапиро традиционных либералов, марксистов, адептов теорий элит
и американских республиканцев — авторов «Федералиста».
5 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, № 4. С. 27.
247

угроза банкротства, и дает потенциальным лидерам стимул к тому, чтобы
откликнуться на требования большего числа избирателей, чем конкуренты»1.
Шапиро, конечно, прав в том, что открытая, честная, регулируемая
устойчивыми правилами и опирающаяся на волю электората борьба за
властные мандаты лучше анархии и диктатуры, что не может не делать
привлекательной концепцию Шумпетера. Но тяготение американцев к
состязательному процедурализму можно объяснить и еще одним мотивом.
Основу модели, предложенной Шумпетером, составляют конкурентные выборы
в различные органы власти. А «выборы — это ключ к пониманию
современной американской демократии. Выборы не только имеют значение, в
Соединенных Штатах они более важны, чем в других демократиях и более
важны сегодня, чем в наиболее ранние периоды истории США...
Выборы — движущая сила современной политической системы, ибо
американцы разработали уникальную концепцию демократии, требующую частого
участия граждан, результатом чего является многочисленность выборов и
постоянное ведение политиками избирательных кампаний. Потребность
удовлетворить переменчивый и требовательный электорат формирует
национальные институты: как формальные, создаваемые по закону, так и
неформальные — такие, как политические партии, группы интересов, средства
массовой информации, которые выражают требования, предъявляемые
общественностью к избранным лидерам»2.
Но выборы в Америке — не просто политическое состязание. Это
своеобразный политический рынок3, где конкурирующие друг с другом
«продавцы» (политики и политические партии) под рекламный шум и гам
наперебой предлагают «покупателю» (избирателям) вроде бы нужный ему
«товар», из которого и приходится, «прицениваясь» и сравнивая его, делать
в итоге свой выбор. А что касается «продавцов», то кому-то из них везет,
кто-то «разоряется» и терпит банкротство, но не теряет надежды сделать
хороший бизнес завтра4. И этот рынок импонирует американцу, ибо тот по
природе своей — рыночник, торговец, ориентированный на жесткую кон-
1 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №4. С. 28.
2 Fiorina M., Peterson Р., Voss D., Johnson В. America's New Democracy. N. Y. et al., 2007.
P. 5. Курсив мой — Э. Б.
3 Многие характеристики избирательного процесса, которые дает ему Шапиро,
свидетельствуют об их рыночной природе. «...Партии строятся по образцу фирм,
стремящихся обеспечить себе максимум голосов как аналога прибылей... всегда проблематичная
теория репрезентативного правительства заменяется политическим аналогом
верховенства потребителя» {Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной
политики // «Полис», 2001, № 4. С. 28).
4 Эта модель особенно отчетливо просматривается на примере президентских прай-
мериз, смысл которых многим наблюдателям неамериканцам просто непонятен. Но он
понятен американцу.
248

курентную борьбу1 и победу в ней и одновременно оптимист, надеющийся,
что завтра он станет миллионером: ведь ему еще с детства внушают, что
Америка — «страна неограниченных возможностей».
И тут мы видим, что модель конкурентной демократии,
сконструированная Шумпетером, который, напомню, был выдающимся экономистом,
«списана» с модели свободного саморегулирующегося рынка, имеющую
либеральную природу. И как таковая она не может не импонировать американцу,
который является не только рыночником, но и, как убедительно показал
Луис Харц, либералом.
Шапиро признает, что предложенная Шумпетером концепция не
идеальна. «...Чисто процедурная схема типа правила конкурентного
большинства способна привести к саморазрушительным результатам. Самый
очевидный из них: группы большинства могут использовать свою власть для
подкопа под демократические свободы путем запрета оппозиции,
подрывающего будущую политическую конкуренцию. Но существует, —
признает Шапиро, — и множество более тонких проявлений искажающего
воздействия демократических процедур»2.
Это касается, в частности, «воспитующего эффекта электоральной
состязательности» («дисциплинирующего эффекта электорального
давления»), который выглядит не столь внушительным, если учесть высокую
частоту переизбрания на прежние или даже более высокие посты людей, к
которым электорат мог бы предъявить определенные претензии и
отправить их «на отдых». Натяжка присутствует и в представлении о том, что
шумпетеровская схема «порождает откликающееся [на требования]
электората правительство... политики, особенно в Соединенных Штатах,
соревнуются в первую очередь за пожертвования на избирательную
кампанию и лишь во вторую очередь — за голоса... Резонно полагать, что
предложения, с которыми выступают политики, формируются под сильным
воздействием установок спонсоров; иначе зачем бы они жертвовали такие
средства!»3. И еще один существенный изъян: «...немногочисленность
ведущих партий означает, что фактически мы имеем дело с олигополистиче-
ской конкуренцией; стоит лишь добавить этот штрих — и становится ясно,
что внимательность партий к избирателям далеко не равнозначна
внимательности фирм к потребителям в условиях конкурентного рынка»4.
10 тяготении американцев к состязательности и торгу, на принципах которого
построена последняя, свидетельствует и та огромная роль, которая придается в Соединенных Штатах
институту суда. Институту, являющемуся одной из опор американской демократии.
2 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №3. С. 7.
3 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, № 4. С. 28-29.
4 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, № 4. С. 29.
249

Высказав эти и некоторые другие претензии, Шапиро, впрочем, тут же
оговаривается, что дело не в идее конкуренции как таковой, а в том, что
существующая система недостаточно конкурентна. Что же касается
недостатков и ограниченностей самой шумпетеровской концепции, то их
признание американский профессор сопровождает одним и тем же вопросом-
рефреном: «в сравнении с чем?». То есть рассматриваемая модель далека от
идеала, но лучше других моделей.
Тем не менее признание недостатков этой концепции порождает другое
признание: она нуждается в корректировке. «Точки зрения, целиком
отвергающие шумпетерианскую позицию, я нахожу неубедительными,
заключая, что более плодотворный путь — исследовать способы,
позволяющие улучшить функционирование состязательной демократии,
распространить ее действие за пределы правительственных институтов и
дополнить другими институциональными механизмами»1.
Отвергая представление о демократии как средстве обнаружения или
выработки общего блага, Шапиро предлагает рассматривать ее как
«механизм для управления властными аспектами той деятельности, в которую
вовлечены люди, придерживающиеся собственных — индивидуальных
или совместных — представлений о благе»2. (Он также определяет
демократию как «систему, призванную структурировать властные отношения»3).
Однако полностью порывать с представлением о демократии как способе
поиска блага Шапиро не хочет. Отсюда и еще одно определение
демократии, вытекающее из приведенного: «демократия есть подчиненное или
обусловливающее благо»4. То есть демократия является благом в том
смысле, что, не определяя его непосредственно, она структурирует
властные отношения таким образом, что позволяет каждому найти собственное
благо.
1 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, № 3. С. 6. Кстати сказать, Шапиро не согласен с распространенной
трактовкой (в том числе и среди процедуралистов) концепции Шумпетера как
«минималистской», под которой обычно понимается сфокусированность исключительно на
национальных политических институтах и на электоральном процессе. «...Говорить о
необходимости демократизации иных социальных установлений, помимо национальных
политических институтов, — не значит отрицать, что при решении этой задачи могли бы
быть полезны шумпетерианские средства. Не равнозначно это и утверждению, что
национальным политическим институтам не пошла бы на пользу шумпетерианская
реформа, даже если признаются необходимыми и другие реформы» {Шапиро Й.
Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики//«Полис», 2001, № 4. С. 28).
2 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №3. С. 10.
3 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №3. С. 11.
4 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №3. С. 10.
250

Для этого необходимо, считает Шапиро, во-первых, расширить
вовлеченность в процесс принятия решений тех, кого затрагивают его
результаты, а, во-вторых, «открыть простор для значимой — пусть даже
"лояльной" — оппозиции со стороны тех, на ком неблагоприятным образом
сказываются принимаемые решения», имея при этом в виду, что права
оппозиции «обладают для демократической политики самостоятельной
ценностью, не зависящей от ценности широкоохватного участия»1.
Значимость политической оппозиции в демократическом обществе
Шапиро подчеркивает во многих своих работах. «В мире идеальных
политических институтов приемлема любая постановка вопроса об оппозиции.
Однако в реальном мире, в котором моральность социальных порядков
оказывается весьма сомнительной, а все действия правительства при
ближайшем рассмотрении оказываются некорректными, оппозиция должна
занимать более независимое и высокое положение, дабы была убедительно
продемонстрирована справедливость демократической политики...»2.
Шапиро говорит и о конкретных шагах, которые могли бы быть
предприняты в США (и, очевидно, не только там) в целях усиления
конкурентности в борьбе за власть — в частности, о применении антитрестовского
законодательства для «наступления на существующую дуополию» и
обеспечении «оптимальной представительности конкурирующих между собой
партий»3. Но и тут следует оговорка: чрезмерный упор на
представительность подрывает идею конкурентности.
Касаясь одного из самых широко дискутируемых в последние два
десятилетия вопросов о возможности конструирования и закрепления
демократических институтов (включая электоральную конкуренцию) в
обществах, не имеющих демократических традиций или в расколотых обществах
и полемизируя в этой связи со сторонниками со-общественной (консо-
циативной) демократии, Шапиро высказывает осторожное, но достаточно
твердое суждение. «...Я делаю вывод, что нет никаких разумных оснований
считать какое бы то ни было общество по самой своей природе
неспособным к демократии, однако высказываюсь в пользу инкрементального
подхода ввиду недостатка надежных знаний о приспособляемости
политизированных общностей к требованиям состязательной демократии»4.
1 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №3. С. 10.
2 Шапиро Й. Демократическое правосудие // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С.212.
3 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, №4. С. 29 и 30.
4 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис», 2001, № 3. С. 6. Но Шапиро приводит и обнадеживающие примеры. «Как ясно
показывают примеры Индии и Японии, даже общества с глубоко неэгалитарной
культурой и далекой от демократии историей смогли приспособиться к демократической по-
251

В защиту процедуральной, или, как он сам предпочитает называть ее,
«минималистской» концепции выступает и получивший в конце XX века
известность американский политолог польского происхождения Адам
Пшеворский. Результаты его исследований в рассматриваемой нами
области1 можно свести к нескольким основным тезисам.
Первый и главный тезис, по сути, тот же, что и у Шапиро: шумпетеров-
ская концепция демократии сохраняет свою силу в современном обществе.
Хотя она рассматривает демократию не более как определенную систему
выбора правителей, эта система позволяет если и не избегать конфликтов
(а мы живем в конфликтогенном обществе), то смягчать их и тем самым
избегать кровопролития и применения силы. «...Чудо демократии
заключается в том, что, что конфликтующие политические силы подчиняются
результатам голосования. Люди, обладающие оружием, подчиняются тем,
у кого его нет. Организуя новые выборы, те, кто сейчас находится у власти,
рискуют потерять контроль над государственными учреждениями.
Проигравшие ждут своего шанса победить на выборах. Конфликты
урегулируются и разворачиваются в соответствии с некими правилами; тем самым
снижается их острота. Это не достижение консенсуса, но предотвращение
драки»2. Но для этого выборы должны быть регулярными, справедливыми
и проводиться по соответствующим правилам.
Пшеворский уделяет много внимания анализу нормативных
принципов поведения борющихся за власть конкурентов и поддерживающего их
электората, равно как и мотивам поведения выигравших и проигравших.
Почему проигравшие не бунтуют? И почему выигравшие не узурпируют
власть? Американский политолог не согласен с теми, кто полагает, что
«демократия существует постольку, поскольку люди считают своей
обязанностью подчиняться результатам процесса принятия решений, в котором они
участвуют добровольно. Демократическое правление легитимно в том
смысле, что люди готовы соглашаться с решениями, характер которых
заранее неизвестен, в связи с тем, что могут участвовать в их принятии»3.
Дело, считает Пшеворский, в другом. Голосование предоставляет опреде-
литике в той мере, какую априори многие сочли бы невозможной» (Шапиро Й.
Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики // «Полис», 2001, № 4.
С. 35). Примеры, на мой взгляд, не очень убедительные, если принять во внимание, что
в обоих случаях давало о себе знать длительное мощное воздействие внешних
демократизирующих сил: в первом случае — Великобритании, во втором — США.
1 См., в частности: Przeworski A. Democracy and the Market. Ν. Y, 1991 (Пшеворский Α.
Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и
Латинской Америке. Пер. с англ. М., 1999).
2 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 13.
3 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 12.
252

ленную информацию о шансах выигравших и проигравших в случае
прямого столкновения, которое могло бы стать возможным при нарушении
правил игры. Выборы информируют проигравших о реальном
соотношении сил и предупреждают их, что если они пойдут на конфронтацию с
выигравшими, то скорее всего окажутся поверженными. «В условиях
диктатуры такой информации нет; поэтому для ее получения нужна секретная
полиция. В условиях демократии голосование определяет границы власти,
даже когда не выявлена общая коллективная воля. Именно поэтому мы
трактуем участие в выборах как признак легитимности и беспокоимся по
поводу того, какую поддержку имеют экстремистские партии»1.
Следует обратить внимание на то, что Пшеворский исходит из
презумпции отражения в итогах выборов реального соотношения
политических сил, т.е., по сути дела, исключает возможность манипуляции мнением
электората и использования того, что называют «административным
ресурсом». Он также исключает те случаи (а они всегда имели место), когда
проигравшая сторона оспаривала итоги выборов, доходя до прямой
конфронтации. Иными словами, он говорит если не об идеальной, то по
крайней мере об устоявшейся зрелой демократии.
Второй тезис, отстаиваемый американским демократологом, может
быть сформулирован примерно следующим образом. «Минималистская
концепция демократии» как механизм разрешения конфликтов хотя и
хороша, но недостаточна и требует совершенствования. Говоря конкретнее,
одних только выборов недостаточно. «Некоторые из необходимых условий
[поддержания демократии] имеют экономический, а другие —
политический и организационный характер. Таким образом, минималистская
концепция демократии не снимает потребности в поиске институциональной
модели ее организации»2.
Третий тезис, хотя на первый взгляд несколько противоречит второму,
направлен, в сущности, на поддержание первого. «...Мой главный тезис
заключается не в том, что демократическую систему можно и нужно
совершенствовать, а в том, что ее необходимо отстаивать даже тогда, когда
она не поддается улучшению»3.
Особого внимания заслуживает четвертый тезис, исходящий из
посылки, что «чудо демократии» работает не всегда, и она «выживает только
в определенных условиях». Пшеворский называет три таких условия. «...(1)
демократия имеет больше шансов на выживание в богатых странах; (2) она
более устойчива, когда нет какой-то одной доминирующей политической
силы; и (3) она скорее всего выдержит испытание временем, если народ
1 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 13.
2 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 14.
3 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 14.
253

будет иметь возможность избирать своих лидеров посредством выборов»1.
В итоге, заключает Пшеворский, демократическая система оказывается
жизнеспособной тогда, когда она «дает возможность противоборствующим
сторонам отстаивать свои интересы в рамках существующей
институциональной схемы»2.
Последний тезис — демократия как механизм избрания правителей
сохранится, если люди будут иметь возможность избирать — тавтология,
лишенная смысла. Что касается первого и второго тезисов, то они
отражают, чего не скрывает и Пшеворский, довольно распространенные точки
зрения. Это касается корреляции между длительностью существования
(«периодом выживания») демократии и уровнем дохода на душу населения.
Это касается и ряда других количественных зависимостей: «демократия,
скорее всего, не приживется в стране, где одна партия контролирует
значительную (более чем 2/3) долю мест в законодательных органах. И другой
момент: «демократия наиболее стабильна, когда главы правительств
сменяются достаточно быстро — чаще раза в пять лет (но не чаще, чем раз в
два года)»3.
Недостатки процедуральных концепций демократии стимулируют
появление так называемых субстантивных (сущностных), или, как их у нас
иногда называют, содержательных концепций, в центре внимания которых
не демократические процедуры, а их результаты. Это прежде всего
либерально-демократическая концепция, тоже весьма популярная в
Соединенных Штатах.
Приверженцы данной концепции, среди которых мы видим таких
известных демократологов, как Лэрри Даймонд, Филипп Шмиттер, Хуан
Линц, Г. О'Доннелл, не отрицают и не умаляют важности института
выборов. Однако подчеркивают при этом, что минималистская трактовка
демократии характеризуется множеством недостатков4, едва ли не главный
из которых — столь же минималистское признание необходимости свобод
1 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 14.
2 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 14.
3 Пшеворский А. Защита минималистской концепции демократии // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 13.
4 Даже в тех странах, говорят либеральные демократы, где выборы проводятся часто
и регулярно и где они имеют многопартийный и состязательный характер, — даже там
значительная часть населения может оказаться за бортом электорального процесса, а ее
интересы остаться незащищенными. К тому же выборы в органы власти, напоминают
Филипп Шмиттер и Карл Терри, имеют периодический характер, а гражданам
приходится делать выбор между максимально обобщенными альтернативами, скрывающими
детали, которые могут иметь жизненно важное значение для граждан (Schmitter Ph. and К.
Terry Lynn. What Democracy Is... and Is Not // "Journal of Democracy", 1991, № 3).
254

для осуществления демократического процесса, что ослабляет
политические позиции граждан, а в конечном счете и демократический строй.
Как считает Даймонд, один из наиболее последовательных
сторонников и видных теоретиков либеральной демократии, ее обязательными
условиями являются «ответственность правителей перед управляемыми и
способность государства реагировать на различные интересы народа...
минимизация насилия в политической жизни, а также государственного
произвола. И, наконец, необходимо наличие свободы»1. Надо ли говорить
о том, что значит для либерала свобода? «В двадцатом веке свобода
мыслить, верить, молиться, говорить, публиковать, спрашивать, общаться и
получать информацию, как и защищенность от пыток, безосновательного
ареста и незаконного задержания, не говоря уже о рабстве и геноциде, —
все больше и больше признаются общепринятыми и неотъемлемыми
правами человека»2. И задача либеральной демократии — обеспечить
осуществление этих прав.
Даймонд выделяет одиннадцать компонентов (он называет их также
«условиями» и «фундаментальными принципами») либеральной
демократии. Это едва ли не уникальная попытка свести воедино (кодифицировать)
представления о том, что должна представлять собой либеральная
демократия в конце XX — начале XXI веков.
Первый компонент — осуществление «выборными органами власти (а
не деятелями, не несущими демократической ответственности или
иностранными державами)»3 контроля за государством и его ключевыми
решениями и назначениями. Особо отмечается, что «военные подчиняются
власти избранных гражданских руководителей»4.
Для либерального демократа тут особенно важны два момента. Во-
первых, осуществление контроля за деятельностью государства именно
со стороны избранных народом органов, поскольку они, в отличие от
исполнительных органов, подконтрольны (во всяком случае, должны быть
подконтрольны) гражданам. Второй момент (что наиболее актуально для
развивающихся стран, хотя, если вспомнить Чили или Грецию, не только
для них) — недопущение к власти военных, поскольку они никем не
избираются и никому не подотчетны. То же самое касается и иностранных
государств. Если власть находится в руках военных (с какой бы
программой они ни выступали) или осуществляется по указке из-за рубежа, то ни
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 25—26.
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 26.
-Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
4 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
255

о какой либеральной демократии и даже о демократии вообще не может
быть и речи.
Второй компонент. «Исполнительная власть ограничена конституцией
и реально независимой властью других государственных институтов
(независимое правосудие, парламент и другие механизмы горизонтальной
подотчетности)»1.
Это означает, что вертикальная подотчетность правителей
управляемым (т.е. электорату), осуществляемая в процессе выборов и
проявляющаяся в итогах голосования, дополняется регулярной горизонтальной
подотчетностью независимому суду (которому либеральные демократы,
особенно американские, всегда придавали большое значение),
парламенту, другим полномочным агентам. При этом желательно, чтобы
парламент контролировал правительство и в том случае, когда оно
представляет партию парламентского большинства. Все это, считают адепты
либеральной демократии, способствует защите принципов
конституционализма, законности и делиберации — в частности, борьбе против
коррупции2.
Третий компонент касается выборов. В условиях либеральной
демократии их итоги «не предопределены заранее благодаря оппозиционному
голосованию и принципам многопартийности в управлении, и, более того,
ни одной группе, которая придерживается конституционных принципов,
не отказывается в праве создать партию и участвовать в выборах (даже если
избирательные пороги и другие правила исключают возможность для
маленьких партий быть представленными в парламенте)»3.
Тут речь идет о таком важнейшем принципе, как политический
плюрализм, без которого не может быть ни состязательных выборов, ни реальной
демократии как таковой. Но помимо политического важен и гражданский
плюрализм, равно как и личные и общие свободы.
Компонент четвертый. «Культурным, этническим и религиозным
группам и другим меньшинствам (в том числе исторически ущемляемым) не
запрещается де-юре и де-факто отстаивать свои интересы в политическом
процессе, а также говорить на своем языке»4.
В этом пункте зафиксированы два важных момента. Во-первых,
необходимость учета либерально-демократическим государством и его
общественностью культурно-этническо-религиозного (к которому следовало
бы добавить еще и расовый) плюрализма, который дополняет политиче-
1 Даимонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
2 См., напр.: Of Donnell G. Delegative Democracy// "Journal of Democracy", 1994, № 1.
3 Даимонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С.30.
4 Даимонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
256

ский и гражданский плюрализм и становится совершенно необходимым
в обществе, все более утрачивающем свой монистический (в плане
обозначенных выше измерений) характер. Во-вторых, необходимость защиты
прав меньшинств, которая всегда рассматривалась как один из
императивов демократии.
Компонент пятый. «Помимо партийной борьбы и выборов граждане
обладают разнообразными и действенными возможностями для
выражения и представления своих интересов и ценностей, включая свободное
создание различных независимых объединений и движений»1.
Либеральная демократия обязана обеспечить носителям
соперничающих ценностей, интересов и установок (политических и неполитических)
возможность конкурировать друг с другом не только в преддверии и в
процессе выборов, но и за пределами электорального процесса. Не менее важна
и возможность создания гражданами независимых от государства
(неправительственных) объединений и движений.
Компонент шестой. «Существуют альтернативные источники
информации (включая независимые СМИ), к которым граждане имеют
неограниченный доступ»2.
Речь идет не о медийном плюрализме, который наблюдается и в
недемократических обществах, т.е. не о множественности источников
информации, а о наличии именно альтернативных источников, представляющих
разные, вплоть до взаимоисключающих, позиции и точки зрения. Не менее
важно и то, чтобы они были доступны (стоило бы добавить: равнодоступны)
для всех граждан и групп независимо от их финансовых возможностей и
политических позиций (поскольку они не выходят за пределы
конституционных норм).
Компонент седьмой. «Индивидуумы также обладают реальной
свободой веры, мнений, дискуссий, высказываний, публикаций, собраний,
демонстраций и ходатайств»3.
Отмеченные свободы фиксируются (в тех или иных редакциях,
вариациях и сочетаниях) в качестве прав граждан в конституциях многих
государств, включая те, которые не всеми признаются в качестве
демократических. Здесь же говорится о реальных свободах. Это значит, что
демократическим является не то государство, в законах которого прописаны эти
права, а то, которое обеспечивает возможность их реализации.
Восьмой и девятый компоненты касаются политического равенства
граждан перед законом «(даже при устойчиво неравном доступе к
политическим ресурсам)» и эффективно защищенной свободы личности и обще-
1 ДаймондЛ. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
1 ДаймондЛ. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
3ДаймондЛ. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
257

ства «независимым непредвзятым правосудием, решения которого
исполняются и уважаются другими центрами власти»1.
Десятый компонент — верховенство закона, эта важнейшая
составляющая либеральной демократии. «Верховенство закона защищает
граждан от безосновательного задержания, депортации, террора, пыток и
незаконного вмешательства в их частную жизнь со стороны не только
государства, но и организованных негосударственных и антигосударственных
структур»2. Верховенство закона признают приверженцы всех типов и
разновидностей демократии. Либеральная демократия видит свою задачу в
том, чтобы обеспечить оптимальную нормативную базу реализации прав и
свобод личности.
Даймонд полагает, что рассмотренные выше десять компонентов
либеральной демократии заключают в себе и одиннадцатый. Если, пишет
он, политическая власть должна быть ограничена и сбалансирована,
личные права и права меньшинств защищены, а верховенство закона
гарантировано, «то государству необходима конституция как верховный
закон. Либеральные демократические государства, помимо прочего,
"должны быть и являются конституционными демократическими
государствами"»3.
Хотя адепты либеральной демократии насыщают ее содержание
множеством благ, они признают, что ее не следует рассматривать как некую
палочку-выручалочку. Она не может решить всех проблем, с которыми
сталкивается общество. Да и сама судьба демократии не может быть
определена однозначно. «Демократию нужно воспринимать как
развивающийся феномен»4. Ее развитие может происходить «в различной
последовательности и разными темпами в разных странах»5. Это особенно важно иметь в
виду, исследуя процессы политического развития в странах, только что
вставших или встающих на демократический путь. Сегодня страна может
быть далека от стандартов либеральной или даже процедурной демократии,
но в дальнейшем «демократические институты могут улучшаться и
углубляться...»6.
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
2 Даймонд Л. Определение и развитие демократии //Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 30.
3 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С.30. Закавыченные Даймондом слова — цитата из Хуана Линца.
4 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 33.
5 Даймонд Л. Определение и развитие демократии //Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 33.
6 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 33.
258

Однако перемены могут осуществляться в разных направлениях.
«...Можно с достаточными основаниями предположить, что все
политические системы (включая демократии, — либеральные или нет) становятся
жесткими, коррумпированными и неотзывчивыми, если периодически не
реформируются и не обновляются. Демократия может не только
качественно ухудшиться, но и вовсе исчезнуть не только из-за крушения формальных
властных институтов, но также и вследствие более скрытых процессов
внутреннего разложения...»1.
Существуют в Америке и другие, тоже относящиеся к числу
субстантивных, подходы к определению и интерпретации демократии. Они не
входят в демократический мэйнстрим, но заслуживают упоминания хотя
бы уже потому, что предлагают альтернативу и процедуральному, и
либеральному подходам, обнаруживая при этом связь с национальной демокра-
тологической традицией.
Речь идет о концепции, которая была разработана Джоном Дьюи и
ныне нашла свое продолжение в работах уже известного нам Джона Стура.
В этой концепции, напомню, демократия интерпретируется очень
широко—а именно как образ жизни2. Во-первых, поясняет Стур, «...понимая
демократию как образ жизни, мы тем самым акцентируем тот факт, что
демокркатия есть идеал... В этом отношении демократия как форма
правления отличается от демократии как образа жизни... Похоже, нет ни одной
крупной нации, государства или культуры, которая бы в основном, а тем
более — полностью соответствовала ее критериям. И Соединенные Штаты
здесь, конечно, не исключение»3.
Но демократия как образ жизни — это не просто идеал, за
осуществление которого необходимо вести постоянную борьбу с самим собой и с
косными силами общества, это еще и «этическое понятие». «Выдвигая на передний
план этическое измерение демократии, — развивает свою мысль Стур, —
Дьюи, подобно Т. Джефферсону, указывал на то, что требования демократии
совпадают с требованиями свободы, равенства и справедливости. Демократия
как форма правления, возможно, представляет собой наиболее эффективное
средство максимально полной реализации человеческой природы... но
демократия как образ жизни есть сама эта реализация в действии»4.
1 Даймонд Л. Определение и развитие демократии // Теория и практика демократии.
Избранные тексты. С. 33.
2 Примечательна оговорка Стура: «Делая акцент на демократии как образе жизни, я
отнюдь не хочу сказать, что как форма правления она уже полностью утвердилась в
Соединенных Штатах. Проблемы и сложности, возникшие там в ходе президентских выборов
2000 г.... показывают, что и эта задача в Америке еще далека от окончательного решения»
{Стур Дж. Открывая демократию заново // Полис, 2003, №5, с. 17).
3Стур Дж. Открывая демократию заново // Полис, 2003, №5, с. 21. Курсив в
тексте. — Э.Б.
4Там же, с. 22. Курсив в тексте. — Э.Б.
259

Еще одна «ключевая особенность демократии как образа жизни —
ведущая роль демократической веры»1. Эта вера, подчеркивает американский
политолог, не имеет ничего общего с характерной для эпохи Просвещения
убежденностью в неизбежности прогресса и отвергает как розовый
утопизм, так и абстрактный оптимизм. Это просто «мелиористская вера в
возможность. Это убежденность, что совместное творчество людей, их разум
и воля, будучи воплощены, в состоянии создать почву для полноценной
демократической жизни»2.
Совершенно очевидно, что высказываемые американским
политологом соображения выглядят, пожалуй, слишком романтично3 для нашего
сурового времени, хотя и вполне по-американски, т. е. с глубокой
внутренней убежденностью в возможности преобразования несовершенного мира.
И тем не менее позиция сформулирована и вынесена на рассмотрение
общественности4. А какой окажется ее судьба — покажет будущее.
Конечно, Стур не одинок (близких взглядов придерживался, например, еще один
последователь Дьюи — Ричард Рорти, считавшийся вплоть до своей
недавней кончины крупнейшим из современных американских философов5).
Но найдет ли гуманистический философский клич отзвук за пределами
высоколобой части академической среды?
Демократия без свободы
Кризис демократии, с которым столкнулся мир в конце XX — начале
XXI вв., побуждает исследователей заново обратиться к вопросу о ее
соотношении с либерализмом. В связи с этим обращает на себя внимание
концепция так называемой нелиберальной демократии, с которой выступил
1 Там же, с. 22. Курсив в тексте. — Э.Б.
2 Там же, с. 22. Курсив в тексте. — Э.Б.
3 Как отнесутся современные американские политики к идее о том, что
«демократическое правление... является лишь частью — хотя и важной — демократического
общества и демократической культуры» (Стур Дж. Открывая демократию заново // Полис,
2003, №5, с. 17) и что «оно есть средство реализации демократических целей в жизни
индивидов и социальных отношениях — пусть даже наилучшее и наиболее эффективное
из имеющихся, но только средство» (Там же, с. 17)? Понравится ли представителям
американских элит такая вот, например, мысль: «...реальная жизнь людей и социальные
отношения в обществе могут оказаться по существу далекими от демократии, даже когда
соответствующие правительства полностью отвечают формальным демократическим
критериям» (Там же, с.20)?
4 Помимо цитируемых статей см.: StuhrJ. Democracy as a Way of Life // Stuhr J. (ed.).
Philosophy and the Reconstruction of Culture: Pragmatic Essays After Dewey. Albany, N.Y., 1993;
StuhrJ. Genealogical Pragmatism: Philosophy, Experience and Community. Albany, N.Y.,1997.
5 Из числа работ Рорти, имеющих отношение к рассматриваемой проблеме, отметим
книгу «Обретая нашу страну: политика левых в Америке XX века». Пер. с англ. М., 1998.
260

недавно на страницах книги «Будущее свободы: нелиберальная демократия
в США и за их пределами» (мы упоминали о ней выше) известный
заокеанский публицист индийского происхождения, главный редактор журнала
«Ньюсуик интернешнл» Фарид Закария.
Объявляя себя безусловным приверженцем демократии и утверждая,
что «в прошедшем столетии ее подъем повлиял на изменение мира в
гораздо большей мере, нежели все прочие тенденции»1, Закария вместе с тем
бьет тревогу по поводу ее нынешнего состояния и выражает
обеспокоенность ее дальнейшей судьбой. Эти чувства вызваны как тем, что ему
представляется чрезмерной демократизацией современного американского
общества, завышенной оценкой практических возможностей демократии,
так и (связанной с этой переоценкой) чрезмерной смысловой перегрузкой
понятия демократии. Отсюда и критика политики демократизации,
проводимой властями, и довольно рискованная попытка освободить (в
теоретическом плане) понятие демократии от избыточных значений и определить
ее истинные функции, роль и значение. «...Демократическую систему
правления, — предостерегает Закария, — не следует абсолютизировать и при-
митивизировать, поскольку это чревато перерождением общественно-
государственного устройства и преобладанием частных интересов
многочисленных меньшинств над общими интересами большинства»2.
Закария бьется над определением понятия демократии (политической
демократии). На современном Западе «демократия подразумевает...
"либеральную демократию": это политическая система, которой присущи не
только проведение свободных и справедливых выборов, но также верховенство
закона, разделение ветвей власти и обеспечение базовых свобод — свободы
слова, собраний, вероисповедания и владения собственностью»3. Закария
отвергает такую интерпретацию демократии. «...Подобный "пучок свобод" —
его можно назвать "конституционным либерализмом" — по сути дела не
имеет ничего общего с демократией»4, — решительно утверждает он.
А как трактует демократию сам Закария? «Со времен Геродота (тут
явная оговорка: понятие демократии ввел Фукидид. — Э.Б.) ее определяли
главным образом как власть народа. Определение демократии как
процесса избрания правительств ныне широко используется учеными»5. Этой точ-
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
Пер. с англ. М., 2004. С. 1.
2 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. XL.
3 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
Сб.
4 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
Сб.
5 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С 7.
261

ки зрения придерживается и сам автор «Будущего свободы», характеризуя
демократию как «власть, сформированную по итогам выборов, в которых
может принять участие любой совершеннолетний гражданин»1. Страну, в
которой проводятся соревновательные выборы с участием нескольких
партий, говорит Закария, называют «демократической». А когда повышается
степень участия граждан в политическом процессе, добавляет он, говорят,
что страна стала «более демократичной».
Закария не отрицает, что открытость и справедливость выборов
«требует определенной защиты свободы слова и собраний. Но если, —
добавляет он, — выйти за рамки этого минимального требования и относить
страну к разряду демократических исключительно тогда, когда в ней
гарантирован определенный набор социальных, политических, экономических
и религиозных прав (которые будут разными с позиций каждого
наблюдателя), то слово «демократия» лишается смысла... Отождествлять
«демократию» с «хорошим правительством» — значит делать данный термин
аналитически бесполезным.
Со своей стороны, конституционный либерализм подразумевает не
процедуры избрания правительства, а скорее формулирование его целей»2.
Итак, в противовес широко распространенному (в том числе и в
России) представлению о демократии как режиме, органически сочетающем
свободные выборы властей с обеспечением гражданских прав и свобод,
Закария отделяет «демократию» от «свободы» и «демократизм» от
«либерализма». Это, полагает он, разные феномены, они могут сочетаться друг с
другом, а могут и не сочетаться и отождествлять их — значит закрывать
себе путь к пониманию истинного положения вещей и истинного смысла
как демократии, так и свободы. «На Западе за последние полвека
демократия и свобода оказались неразрывно переплетены. Однако в сегодняшнем
мире эти два компонента либеральной демократии, составляющие плоть
западной политической модели, все больше расходятся друг с другом.
Демократия расцветает, а свобода — нет»3.
Не может идти речи, по мнению Закарии, и об отождествлении
«демократии» с социальным «благом» в том или ином его проявлении, будь то
«хорошее правительство», «счастливая жизнь» и т.п. Демократия может
создавать политические предпосылки для повышения жизненного уровня
населения, развития национальной экономики и т.п. Однако эти
предпосылки могут остаться нереализованными.
Предлагаемая Закарией трактовка демократии не относится к числу
самых распространенных, и он лукавит, утверждая, будто разделяемая им
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 1.
2 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 8.
3 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
Сб.
262

позиция «широко используется учеными». Напротив, очень многие
представители политической науки склонны отождествлять «современную
демократию» с «либеральной демократией». Конечно, так считают не все.
Закария в подтверждение своей позиции ссылается на высказывания
«видного политолога Самюэля Хантингтона»: «Выборы — открытые,
свободные и справедливые — составляют существо демократии; это то, без чего
невозможно обойтись. Правительства, сформированные по итогам
выборов, могут оказаться неэффективными, коррумпированными,
недальновидными, безответственными, движимыми корыстными интересами и
неспособными проводить политику во имя общего блага. Подобная власть
нежелательна, однако это не делает ее недемократической. Демократия —
далеко не единственное из достоинств общества. Взаимосвязь демократии
с другими общественными добродетелями можно понять, только четко
выделяя ее среди прочих характеристик политической системы»1.
Ссылка на Хантингтона — еще одно лукавство Закарии, о котором
читатель, хотя бы бегло пролиставший предыдущие главы нашей книги,
наверное, уже догадался. Процедуральная теория демократии, которой
придерживается Хантингтон, была сформулирована Йозефом Шумпете-
ром, что признает и сам автор «Третьей волны». Почему Закария не
ссылается на автора «Капитализма, социализма и демократии» и даже не
упоминает его имени в своей книге — загадка, однако это не меняет того
факта, что по существу он выступает в роли продолжателя шумпетеровской
традиции. Но при этом вносит в нее и нечто свое. Во-первых, автор
«Будущего свободы» выступает с претензией на открытие нового, порожденного
современными условиями, типа демократии — «нелиберальной
демократии» (illiberal democracy), противопоставляемой им хорошо всем знакомой
«либеральной демократии». Под «нелиберальной демократией»
американский автор понимает режимы, «в которых перемешаны выборность и
авторитаризм»2. Это, поясняет он, «режимы типа российского»3, но при
этом замечает, что соотношение демократии и авторитаризма может быть
неодинаковым и что, следовательно, «нелиберальная демократия может
представать в разных обличьях, от незначительных отступлений... до почти
тиранических режимов»4. В большей части стран, где установилась
«нелиберальная демократия», утверждает Закария, «выборы редко бывают
столь же свободными и справедливыми, как сегодня на Западе. Тем не
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 7.
2Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 89.
3 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 89.
4 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 98.
263

менее, налицо участие народа в политике и его поддержка тех, кого он
избирает»1.
По мнению американского автора, последнее десятилетие отмечено
явным подъемом нелиберальных демократий: к их числу относится почти
половина демократизирующихся стран. Однако судьбы их складываются
по-разному. «Многие нелиберальные демократии (например, почти все в
Центральной Азии) быстро превратились в жесткие диктатуры. Там выборы
всего лишь легитимизируют захват власти. В других странах (например, во
многих африканских) быстрый переход к демократии подорвал авторитет
государства, породив региональные и этнические вызовы центральным
правительствам. В третьих (таких, как Вененсуэла и Перу) сохраняется
некоторый уровень подлинной демократии в сочетании со множеством
нелиберальных пережитков. Наконец, есть страны (Хорватия и Словения),
где система нелиберальной демократии эволюционирует в сторону
большего конституционализма и реформаторства»2. Однако во всех случаях
«вне Европы нелиберальная демократия не показала себя действенным
путем к демократии либеральной»3.
Как видим, Закария достаточно четко определяет свою позицию в
отношении ряда конкретных стран. Но при этом он оставляет без ответа
чрезвычайно важный, на наш взгляд, теоретический вопрос: насколько типичны
(типологичны) описываемые им ситуации, складывающиеся в странах с
нелиберальной демократией. Иначе говоря, существуют ли устойчивые формы
нелиберальной демократии, которые завтра могут быть воспроизведены в
других странах, включая западные, или же это случайная «привилегия»
незападного мира? Ясного ответа на этот вопрос мы в книге не находим.
Впрочем, Закария скорее констатирует и описывает факты, нежели объясняет их.
Это относится и к другому явлению, о котором американский автор
решается открыто сказать, не боясь прослыть при этом ретроградом. Речь
идет об эксцессах демократии и о ее фетишизации. Принято считать,
пишет Закария, что демократия — это хорошо. Хорошо всегда и везде. И что
максимум демократии приносит обществу максимум пользы. Автор
«Будущего свободы» напоминает, что идея всемогущества демократии восходит
к Джону Дьюи, который «еще в 1927 г. провозгласил, что единственным
лекарством от болезней демократической системы является ее развитие в
направлении еще большей демократии»4. И он, считает Закария, добился
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 98.
2 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 99-100.
3 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С.100.
4 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. XL.
264

своего. В США широко распространено представление — чем больше
демократии, тем лучше, и «...общественное мнение Америки рассматривает
демократию как инструмент, применимый в любых условиях и способный
разрешить буквально все проблемы, стоящие на пути общественного
прогресса»1.
Сам Закария убежден, что это не так. В подтверждение своей правоты
он ссылается и на современный зарубежный опыт, и на опыт современной
Америки. Так, в Калифорнии, начиная с 1990-х годов многие важнейшие
решения принимаются с помощью такого инструмента прямой
демократии, как референдум. Однако это не улучшило положения дел в штате. То
же самое происходит на федеральном уровне. Конгресс, например,
«вынужден принимать законы и поправки к ним в условиях жестокого
давления со стороны окопавшихся в Вашингтоне лоббистских группировок», в
результате чего «частные и сиюминутные интересы все чаще берут верх над
долгосрочными целями общенационального характера»2.
Эксцессы демократизации Закария видит в «перетекании власти сверху
вниз»3, свидетельством чего, по его мнению, является рост числа
акционеров крупных компаний, широкое распространение поп-культуры, рост
благосостояния среднего класса и т.п.
Но больше всего Закарию беспокоит то, что «доведение этой идеи
(идеи о пользе неограниченной демократии. — Э.Б.) до абсурда... ведет к
снижению эффективности демократической системы и даже ее
дискредитации»4. И он предлагает выход — обращение к «делегированной
демократии».
«Основная проблема заключается в размывании и, в конечном счете,
фактическом исчезновении в процессе всепроникающей демократизации
того слоя гражданственно мыслящих и дальновидных профессионалов —
политиков, предпринимателей и юристов, — которые готовы принять на
себя ответственность за судьбы своей страны и ее народа. Речь идет о
своего рода «демократической аристократии», или «элите» в том смысле, в
каком использовал это понятие Алексис де Токвиль... В своей книге, —
продолжает Закария. — я призываю к восстановлению и укреплению
механизмов «делегированной демократии», наделяющей избранных народом
политических деятелей определенным иммунитетом от капризов
изменчивого общественного мнения и воздействия групп особых интересов, что
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. XL.
2 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. XL.
3 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. 1.
43акария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
С. XL.
265

позволяет им сосредоточиться на стратегических проблемах
общенациональной значимости»1.
Уже из приведенных высказываний можно заметить, что, рассуждая о
«демократизации», Закария отступает от провозглашенных им принципов
трактовки демократии как процедуры делегирования гражданами властных
полномочий и отождествляет ее с властью2 — политической,
экономической, духовной, — полученной самыми разными путями, начиная от
победы на конкурентных выборах и кончая приобретением акций крупных
корпораций и успешными выступлениями на эстрадных подмостках. На
самом деле то, что он именует «демократизацией», есть не что иное, как
процесс дальнейшей массовизации американского общества, которая
действительно — тут Закария прав — повышает роль демоса во всех сферах
общественной жизни, но совсем не обязательно ведет к перетеканию
властных полномочий их рук элит в руки не-элит.
Впрочем, ход рассуждений Закарии понятен и по-своему логичен.
Шумпетеровская концепция демократии по духу своему была концепцией
элитистской. И, пытаясь возродить ее в новых исторических условиях,
автор «Будущего свободы» не мог не выступить в роли защитника
демократического элитизма. Тем самым он представил еще одно убедительное
доказательство того, что мэдисоновская традиция жива, что она по-прежнему
владеет умами и сердцами немалого числа американских политиков и
политических аналитиков.
Но тот факт, что концепция Закарии не находит широкой поддержки
ни в США, ни за их пределами, свидетельствует еще и о том, что все
попытки изменить радикальным образом широко распространенное
представление о демократии как системе властных отношений, крепко
спаянных со свободой и равенством, свести демократию к чисто процедурным
моментам, имеют небогатую перспективу. По крайней мере, в современной
Америке.
Делиберативная демократия — «глас народа»
С другой стороны, как уже упоминалось выше, за океаном продолжают
искать пути преодоления недугов, одолевающих современную
американскую демократию и компенсации слабых сторон процедуральной
демократии посредством развития и внедрения в политическую практику так
называемой делиберативной демократии, предлагающей альтернативные
представления о сути и назначении демократии, ее формах, механизмах
реализации и целях.
1 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
C.XL1.
2 Закария так и пишет: демократия есть «власть, сформированная по итогам выборов,
в которых может принять участие любой совершеннолетний гражданин» (Будущее
свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами. С.1. Курсив мой. — Э.Б.).
266

Нельзя, может быть, категорически утверждать, что делиберативная
демократия (называемая иногда «дискурсивной демократией»), берем ли
мы ее в чисто теоретическом или практическом плане — чисто
американское явление, поскольку многие из основополагающих идей заокеанских
разработчиков этой теории перекликаются с идеями известного немецкого
философа и социолога Юргена Хабермаса о связи демократического во-
леобразования с процессом дискурсивной коммуникации, в ходе которого
достигается консенсус относительно базовых ценностей и норм. Более
того, есть все основания считать Хабермаса одним из разработчиков теории
делиберативной демократии.
И все же, как более или менее артикулированное идейное течение и
тем более как политическая практика, эта разновидность демократии
родилась и получила распространение именно за океаном. В своей книге
«Демократия в Америке» Токвиль описывает, как живо американцы
обсуждают волнующие их общественные проблемы, т.е., как справедливо
отмечает Вильям Хадсон, говорит о том, что ныне назвали бы делиберативной
демократией1. «Ступив на американскую землю, вы сразу оказываетесь
посреди какой-то суматохи: со всех сторон раздаются неясные возгласы, вы
слышите сразу множество голосов, каждый из которых говорит о какой-то
общественной проблеме2*. Все движется вокруг вас: здесь жители квартала
собрались для того, чтобы решить, надо ли строить церковь, там идут
выборы представителя в органы власти, дальше депутаты какого-то округа
спешат в город для того, чтобы принять решение по поводу некоторых
улучшений местного значения, где-то еще земледельцы оставляют свою
работу и идут обсуждать план строительства дороги или школы. Группа
граждан собирается с единственной целью: заявить о своем неодобрении
деятельности правительства, в то время как другая группа, собравшись,
провозглашает всех должностных лиц3** отцами отчизны. А вот и еще одна,
которая считает, что главным источником всех государственных бед
является пьянство, и торжественно обязуется подавать пример трезвости»45.
1 «Джон Стюарт Милль и Алексис де Токвиль рассматривали гражданскую делибера-
цию по поводу общественных проблем как ключ к поддержанию успешной демократии.
Делиберация означала обсуждение общественных проблем, выслушивание
альтернативных точек зрения, выдвижение аргументов в защиту собственной позиции и как следствие
этого процесса — формирование консенсуса или, по крайней мере, взглядов
большинства на то, что было благом для общины» {Hudson W. Ε. American Democracy in Peril. Eight
Challenges to America's Future. Wash., D.C., 2004. P. 160).
2*B английском варианте текста: «...каждый из которых требует удовлетворения
своих общественных потребностей (their social wants)». — Э. Б.
3** В английском варианте текста: «должностных лиц нашего времени (the authorities
of the day)». — Э. Б.
4Алексис de Токвиль. Демократия в Америке. Пер. с франц. М., 1992. С. 191. См. также
английское издание: Alexis de Tocqueville, Democracy in America. Ed. Phillips Bradley. New
York, 1948,1. PP. 249-250.
267

О делиберации, как известно, рассуждал Джеймс Мэдисон. В делибе-
ративном духе выдержаны (как отмечалось выше) многие демократологи-
ческие суждения Джона Дьюи. Вспомнить хотя бы его слова о том, что
демократия — «это форма совместной жизни, форма взаимообмена
опытом. При демократии в обществе постоянно растет число людей, готовых
согласовывать свои действия с действиями других и учитывать чужие
интересы, определяя цель и направление своих собственных»1. Интересные
суждения о склонности американцев к совещательности находим мы у
Джорджа Сантаяны. В работе «Характер и мнение в Соединенных Штатах»
(в русском переводе «Характер и мировоззрение американцев») он пишет
о следующем: «Все рады советоваться со всеми, настроены не только
убеждать, но и поддаваться убеждению; все излучают бодрую уверенность в том,
что они не хуже остальных способны справиться с очередной поставленной
задачей, чтобы затем перейти к следующей. Все строится на молчаливом
согласии с необходимостью решать каждый спорный вопрос путем
голосования; предполагается, что меньшинство лояльно отнесется к любому
решению большинства, и будет в дальнейшем исходить из него, даже не думая
о том, чтобы не подчиниться.
Подобное поведение, — заключает Сантаяна, — воспринимается в
Америке как нечто нормальное, ведь оно в крови у американцев и
передается от человека к человеку с той социальной заразительностью, которая
так сильна в условиях естественно сложившейся демократии»2.
Сегодня в первом ряду разработчиков теории делиберативной
демократии в Америке стоят Дж. Коэн, Дж. Бессетт, Й. Элстер, Дж. Фишкин,
Б. Аккерман, Э. Гутманн, Д. Томпсон, С. Бенхабиб3 и еще ряд фигур. Есть
у делиберативной демократии, естественно, и оппоненты, есть аналитики,
претендующие на беспристрастную ее оценку4. А поводов для поддержки
{ДьюиДж. Демократия и образование. М., 2000. С. 85.
1 Сантаяна Д. Характер и мировоззрение американцев. Пер. с англ. М., 2003.
3См., в частности: Bessette J. Deliberative Democracy: The Majority Principle in
Republican Government // How Democratic is the Constitution. Wash., D. C, 1980; Bessette J.
The Mild Voice of Reason: Deliberative Democracy & American National Government. Chicago,
1994; Cohen J. Deliberatiurr and Democratic Legitimacy // The Good Polity. Ed. by Hamlin A.
and Petit P. Oxford, 1989; Cohen J. and Rogers J. Associations and Democracy. N.Y. and L.,1995;
Gutmann Α., and D. Thompson. Democracy and Disagreement. Cambr., 1996. Fishkin J.
Democracy and Deliberation: New Directions for Democratic Reform. New Haven, 1991;
Fishkin J. The Voice of the People. New Haven (Ct.), L., 1995; Fishkin J. The Nation in the
Room. — http://www.bostonreview.net/BR31.2/fishkin.php; Ackerman В., and J. Fishkin.
Deliberation Day // "Journal of Political Philosophy", 2002, No. 10; Benhabib S. Democracy
and Difference. Princeton, 1996.
4 См., в частности: Blattberg С. Patriotic, Not Deliberative Democracy// Critical Review
of International Social and Political Philosophy, 2003, 6, no.l; Shapiro I. The State of
democratic Theory. Princeton, 2003 (критическому анализу делиберативной демократии
посвящены первые две главы книги); Nino С. The Constitution of Deliberative Democracy. New
268

или критики этой демократии достаточно, тем более, что она представляет
собой сравнительно новое явление и пока не существует ни единой
общепризнанной теории делиберации, ни скоординированной делиберативной
практики.
Термин «делиберативная демократия» (deliberative democracy) был
предложен в 1980 году Джозефом Бессеттом в работе «Делиберативная
демократия: принцип большинства в республиканском правлении»1.
Тогда же начало приобретать научно-категориальный смысл и давно
существовавшее в английском языке слово «делиберация» (deliberation).
Происходящее от латинского delibero — взвешивать (мысленно), обсуждать,
обдумывать, оно и обозначает соответственно мысленное взвешивание,
обсуждение, обдумывание, но — совершенно особого рода. (Поэтому во
избежание искажений мы не будем переводить этот термин на русский
язык2, ограничившись транслитерацией3, тем более что производное от
него слово «делиберативный» уже используется в отечественных
политологических текстах).
К настоящему времени выкристаллизовались несколько
разновидностей делиберативной демократии, отличающихся друг от друга,
прежде всего, предлагаемыми способами осуществления делиберации,
различными акцентами на каких-то ее сторонах и т.п. Вместе с тем
большинство исследователей считают, что лидирующую роль в развитии
делиберативной демократии играют и ведущие позиции в ней занимают
два направления, одно из которых опирается на видного американского
философа Джона Ролза, автора «теории справедливости», изложенной
в одноименной книге, составившей эпоху в истории философии XX
века, а второе — на Юргена Хабермаса с его «теорией коммуникативного
действия».
Haven, 1996; Шапиро Й. «Переосмысливая теорию демократии в свете современной
политики» // «Полис», 2001, №№ 3—5.
1 Bessette J. Deliberative Democracy: The Majority Principle in Republican Government //
How Democratic is the Constitution. Wash., D. C, 1980.
2 В некоторых отечественных публикациях, включая переводы, deliberation
переводится как «обсуждение», a deliberative — как «совещательный». Соответственно
deliberative democracy переводится как «совещательная демократия» и «демократия обсуждения».
Цитируя эти переводы, мы не вносим в них никаких изменений.
3 Можно было бы, пожалуй, перевести deliberation как «решение». К этому
подталкивает, в частности, предпринятое нами сравнение некоторых фрагментов переводов на
английский и русский языки трактата Ж.-Ж.Руссо «Об общественном договоре».
Французское délibérations de peuple на английский переведено, естественно, как the deliberations
of the people, а на русский — как «решения народа» (Руссо Ж.-Ж. Об Общественном
договоре // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 170). Однако то, о чем говорят сегодня
американцы, используя рассматриваемое понятие, предполагает не только решение, но и
предшествующее ему коллективное обсуждение, причем определенным образом
организованное и ориентированное.
269

Джон Ролз бросил вызов агрегативной модели демократии, сводящей ее
к процедурам взаимодействия с существующими в обществе группами,
ориентированными на достижение эгоистического интереса, и основывающейся
на дескриптивном инструментальном подходе, отвергающем идею поиска
общего блага и, по сути, изгоняющем мораль из сферы политики. Ролз
пытался — и не без успеха — вернуть интерес к нормативной политической теории
и к моральному измерению политики, найти прочные основания для
сближения либерализма и демократии (чему и была посвящена его книга
«Политический либерализм»). В этом отношении современные американские делибе-
ративисты, и в первую очередь один из их лидеров, профессор Стэнфордско-
го университета Джошуа Коэн, являющийся учеником Ролза, являются
наследниками и продолжателями дела автора «Теории справедливости».
В направлении спасения либеральной демократии посредством
достижения рационального консенсуса действует и Хабермас, делающий акцент
на коммуникативном действии, которое в отличие от инструментального
действия (подчиненного критерию эффективности и ориентированного на
успех) ориентировано на поиск морального согласия между
взаимодействующими индивидами.
Шанталь Муфф, проводившая подробное сравнительное исследование
подходов двух философов к проблемам демократии под углом делибера-
ции, отмечала наличие различий в этих подходах, которые, кстати сказать,
достаточно отчетливо проявились в публичной полемике между Хаберма-
сом и Ролзом1. «...В то время как Ролз полагает, что ключевым вопросом
является справедливость, для Хабермаса важна легитимность. Согласно
Ролзу, обустроенное общество — это общество, которое функционирует в
соответствии с принципами, установленными общим пониманием
справедливости. Именно это служит причиной стабильности и признания
гражданами своих институтов. По Хабермасу, стабильное функционирование
демократии нуждается в создании политической общности, объединяемой
рациональным пониманием легитимности. Поэтому, по мнению
сторонников Хабермаса, основная проблема состоит в нахождении средства,
которое гарантировало бы то, что решения, принятые демократическими
институтами, отражают беспристрастную точку зрения, выражающую в
равной степени интересы всех, а для этого необходимо создание процедур,
которые могли бы привести к рациональным результатам посредством
демократического участия»2. Однако, как признает та же Муфф, между
Ролзом и Хабермасом «имеются важные точки соприкосновения, которые в
данном случае (т.е. применительно к делиберативной демократии. — Э. 2>.)
куда более значимы, чем разногласия»3.
1 См., в частности: Хабермас Ю. Политический либерализм — полемика с Джоном
Ролзом // Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. Пер. с нем.
СПб., 2008.
2 Муфф Ш. К агонистической модели демократии // «Логос» 2 (42), 2004. С. 189.
3 Муфф Ш. К агонистической модели демократии // «Логос» 2 (42), 2004. С. 183.
270

Более того, в работах многих американских разработчиков теории де-
либеративной демократии, и прежде всего, их лидера Джошуа Коэна,
разница во взглядах Ролза и Хабермаса (как мы увидим далее, когда будем
говорить о проблеме легитимности) сглаживается, и они сочувственно
цитируют в своих работах немецкого философа. Это будем делать и мы, ибо
некоторые высказывания последнего помогают лучше понять суть
концепций делиберативной демократии, разрабатываемых за океаном.
Своего рода манифестом американских теориков-делиберативистов
стала статья Джошуа Коэна «Делиберация и демократическая
легитимность», опубликованная впервые в 1989 году и с тех пор неоднократно пере-
печатывавшаяся. В ней он выделяет пять «главных черт» делиберативной
демократии.
Первая черта. «Делиберативная демократия есть действующая (ongoing)
и независимая ассоциация», члены которой ожидают, что она продолжит
свою деятельность в будущем1.
Вторая черта. Члены этой ассоциации исходят из представления, что
«соответствующие условия ассоциации обеспечивают рамки для их
делиберации или являются ее результатом»2. Другими словами, члены
ассоциации так строят свою деятельность в рамках создаваемых ими институтов,
чтобы сделать делиберацию возможной и соответствующей нормам,
выработанным ими в процессе делиберации.
Третья черта. «Делиберативная демократия есть плюралистическая
ассоциация. Ее члены имеют разные преференции, убеждения и идеалы
относительно того, как им жить»3. Будучи приверженцами принципа «делибератив-
ного разрешения проблем коллективного выбора», они в то же время ставят
перед собой различные цели и ориентируются на различные ценности.
Четвертая черта. «Поскольку члены демократической ассоциации
рассматривают делиберативные процедуры как источник легитимности, для
них важно, чтобы условия их ассоциации не просто были результатом их
делиберации, но и проявляли себя в их глазах как таковые»4.
И, наконец, пятая черта. Члены ассоциации «признают наличие друг у
друга способностей к делиберации», т.е. к «публичному обмену разумными
суждениями» и деятельности, направленной на выработку таких суждений5.
1 Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy // Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. Maiden MA, 2006. P. 161.
1 Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy// Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. Maiden MA, 2006. P. 161.
3Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy// Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. 2006. P. 162.
4 Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy // Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. 2006. P. 162.
5Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy// Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. 2006. P. 162.
271

Принципы делиберативной демократии Коэн дополняет «идеальной
схемой делиберации», раскрывающей элементы «идеальной
делиберативной процедуры», т.е. условий делиберативного принятия решений,
получающих воплощение в соответствующих демократических институтах.
Первое. «...Идеальная делиберация является свободной в том смысле,
что удовлетворяет двум условиям. Во-первых, ее участники рассматривают
себя как связанных исключительно результатами собственной делиберации
и предварительными условиями этой делиберации... Во-вторых, участники
полагают, что они могут действовать, исходя из полученных результатов
[делиберации]...»1.
Второе. «Делиберация разумна (is reasoned) в том смысле, что от ее
участников требуют рационально обосновывать выдвигаемые
предложения»2. Именно этот критерий является основанием для принятия и
отклонения поступающих предложений.
Третье. «Участники идеальной делиберации равны формально и по
существу»3. Никакой иерархии не существует. Все имеют равное право
высказывать свои взгляды, критиковать и т.п.
Четвертое. «...Идеальная делиберация нацелена на достижение
рационально мотивированного консенсуса — нахождение разумных оснований,
которые были бы убедительны для всех, кто готов действовать в
соответствии с результатами разумной оценки альтернатив, предлагаемых
равными [людьми]»4.
В том же духе рассуждали и другие приверженцы идеи делиберативной
демократии. Как писали в своей книге «Демократия и разногласие. Почему
в политике невозможно избежать моральных конфликтов и что с этим де-
1 Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy // Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. 2006. P. 162.
2 Ibid. P. 162.
3 Ibid. P. 162.
4 Ibid. P. 163. А вот позиция Хабермаса. В статье «Что такое "делиберативная
политика"?», опубликованной в 1996 году, он, рассуждая о «делиберативном стиле»,
«делиберативной политике», «делиберативной демократии», опирается на определение, взятое им
из работ Ф. Майклмана: «Делиберативность... указывает на принятие определенной
установки, направленной на социальное сотрудничество, а именно установки открытости,
готовности внимать разумным доводам, сопровождающим заявления других лиц так же,
как своим собственным. Делиберативная среда предоставляет возможность для
добросовестного обмена мнениями, — в том числе для того, чтобы его участники отчитались, как
каждый из них сам понимает свои жизненные интересы — ... когда в том или ином
решении, если оно принимается, выражается некое обобщенное суждение». « Поэтому, —
поясняет Хабермас, — спор мнений, вынесенный на политическую арену, обладает
легитимирующей силой не только в смысле предоставления доступа к властным позициям;
скорее, последовательно проводимый политический дискурс обладает обязательной
силой также и в отношении способа осуществления политического господства»
{Хабермас Ю. Вовлечение другого. С. 389).
272

лать» Э. Гутманн и Д.Томпсон, делиберация включает в себя «три основных
принципа — взаимности, гласности и подотчетности (регулирующих
политический процесс), а также еще три принципа — базисных свобод,
возможностей и равенства последних (определяющих содержание политики).
В ней отстаивается необходимость развернутых общественных дебатов
по поводу сущности государственной политики с целью достижения
определенного согласия между гражданами и поддержания их уважения
друг к другу»1.
В сущности, речь идет о том, чтобы граждане, исходя из принципа
равенства и равной компетентности, добровольно и самостоятельно, не
полагаясь на то, что делают избранные ими представители органов власти или
никем не избранные чиновники, сообща и свободно обдумывали, обсуждали
волнующие их проблемы — политические и неполитические, государственные и
негосударственные, федеральные и местные — и приходили в итоге к
рационально обоснованному согласованному (консенсусному), становящемуся
достоянием гласности представлению о том, в чем заключаются эти проблемы и как
они должны быть решены. При этом особо отмечается, что речь идет не о
достижении компромисса между участвующими сторонами, а именно о
достижении рационально обоснованного морального консенсуса.
Разработчики теории делиберативной демократии отдают себе отчет в
том (хотя это понимание пришло к ним не сразу), что в плюралистическом
обществе, где неизбежно столкновение различных ценностей и интересов,
не по всем вопросам может быть достигнут рациональный моральный
консенсус, а значит, не все проблемы могут стать объектом делиберации. К их
числу относятся «всеобъемлющие», по определению Ролза, проблемы
философского, религиозного и морального характера. Имеются и другие
вопросы межгрупповых отношений, которые должны решаться не путем
консенсуса, а на основе компромисса. Не всегда делиберация способна
привести и к достижению консенсуса по политическим вопросам. Гутманн
и Томпсон, рассматривая вопрос о ее предметных границах, замечают:
«споры в политике часто имеют весьма глубокие корни. Если бы это было
не так, то не было бы необходимости в спорах. Но если они лежат слишком
глубоко, то нет смысла спорить. Разногласия, поддающиеся разрешению
на основе принципов совещательности, находятся между простым
непониманием и полной неосведомленностью»2. Возможно, это высказывание
звучит слишком категорично, но так или иначе вопрос о границах
возможностей делиберации оказывается одним из самых сложных и нуждающихся
в дальнейших исследованиях.
И тем не менее, как были убеждены разработчики теории
делиберативной демократтии, очень многие проблемы, лежащие в сфере политики,
1 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия // Теория и практика
демократии. С. 17.
2 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия //Теория и практика
демократии. С. 19.
273

экономики, культуры могут и должны решаться предлагаемыми ими
методами. Так что можно, как представляется, утверждать, что делиберация,
основанная на коммуникации, выступает как специфическое проявление
народного суверенитета, а операционально — как альтернатива выборов
народных представителей (избирательного процесса). С этим связана и
поддерживаемая делиберативистами (но высказанная и развитая еще Руссо и
Кантом) идея о том, что законотворчество должно быть делом самого
народа1. Как пишет Дж. Коэн, «для них (членов делиберативной
ассоциации. — Э.Б.) свободная делиберация среди равных есть основа
легитимности»2.
Некоторые исследователи рассматривают общественную делиберацию
не только как демократическую процедуру и демократический механизм,
но еще и как демократическую ценность*. Тем самым они хотят выбить из рук
критиков демократии их традиционную «козырную карту», которая широко
использовалась, начиная с Платона: народ невежественен и не способен
разумно рассуждать о делах государственной важности, а потому ему не
место у государственного руля. Делиберативисты хотят доказать обратное:
народные обсуждения, на которых происходит рассмотрение актуальных
вопросов жизни государства и общества — это мощная интеллектуальная сила.
При этом предполагается, что такого рода обсуждения могут происходить в
рамках разных форумов. «Форумы... могут быть различными — от городских
собраний и совокупности всех граждан, занимающихся «обдумыванием» в
специально отведенное для этого время, до гражданских жюри и
«совещательных опросов» — произвольным образом отобранных групп, которые
получают расширенную информацию по тем или иным конкретным
проблемам и выносят решение о том, что следует предпринять»4.
Еще шире представляют себе делиберативный круг Эми Гуттман и
Деннис Томпсон. Принцип делиберации, утверждают они, «должен распро-
1 Интересно, опять-таки, в связи с обсуждаемым вопросом привести слова Ю. Хабер-
маса, напоминающего, что "Руссо, предвосхищая Французскую революцию, понимает
свободу как автономию народа, как равное участие всех в практике законодательства, при
которой народ дает законы самому себе» (Хабермас Ю. Философский спор вокруг идеи
демократии // Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. Пер. с нем. М., 1995.
С. 34. Примечательно и напоминание о Канте. «Кант, философский современник
Французской революции, признавал, что Руссо впервые «по-настоящему развил» идею,
которая выражается у Канта следующим образом: «Законодательная власть может
принадлежать только объединенной воле народа».
2 Cohen J. Deliberation and Democratic Legitimacy // Contemporary Political Philosophy:
an Anthology. Ed. by Goodin R., Petitt Ph. 2006. P. 161.
3«...Я выделил, — пишет Дж. Фишкин, — четыре демократические ценности —
общественное обсуждение, отсутствие тирании, политическое равенство и политическую
активность» (Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 24).
4 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии...// Полис, 2001, №3. С. 9.
Подробнее об этих форумах см.: Fishkin J. Democracy and Deliberation. New Haven, 1991.
274

страняться на весь политический процесс, создавая то, что мы называем
зрелой демократией. В ней совещательные форумы охватывают
практически все государственные и негосударственные институты, в рамках которых
граждане на регулярной основе собираются вместе для принятия
коллективных решений по вопросам общественной значимости. Сюда входят не
только заседания законодательных собраний, судебные слушания и
административные решения на всех уровнях управления, но и встречи в рамках
общественных организаций низового уровня, профессиональных
ассоциаций, собрания акционеров и гражданских комитетов в больницах и иных
подобных учреждениях»1.
Идея делиберации была не просто реакцией на официальную
бюрократизированную демократию. Это было еще и продолжение идущей от «отцов-
основателей» традиции поиска путей адаптации демократии к условиям
крупного государства, в котором отсутствует возможность осуществления
прямой демократии. И поиск этот шел через обращение к ...Руссо. В самом
деле, речь идет не просто о том, чтобы методом консенсуса вырабатывать
приемлемые для всех решения. Сторонники делиберативной демократии,
возрождая нормативный подход, возвращаются к осмеянному и
отвергнутому Шумпетером представлению (получившему классическое выражение у
Руссо) о демократии как принятии решений, выражающих всеобщую волю,
олицетворяющую собой общее благо (хотя и признают при этом, что в
плюралистическом обществе могут существовать различные представления об
общем благе). Но это специфическая форма поиска и выражения общего
блага, отличная от руссоистской формы, которую И. Шапиро именует «агре-
гативной», имея в виду, что у теоретика общественного договора всеобщая
воля и общее благо определяются методом агрегирования индивидуальных
предпочтений на основе «взаимного уничтожения крайностей». «Делибера-
тивная концепция озабочена трансформированием, а не агрегированием
предпочтений, — отмечает И. Шапиро. — Такая позиция, по существу, не
является руссоистской... Тем не менее эта концепция в чем-то восходит к его
требованию, чтобы, голосуя, люди исходили не из своих индивидуальных
предпочтений, а из собственных представлений о благе для общества в
целом. Цель — вывести нас «за пределы демократии противоборства»»2, на
котором построена состязательная демократия. По сути, речь идет о замене
противоборства согласием (консенсусом).
Через трансформацию индивидуальных предпочтений, происходящую
в процессе делиберации, считают ее сторонники, происходит формирование
представлений об общем благе. Именно формирование, а не выявление, как
полагал Руссо, ибо общее благо понимается делибераторами не как сумма
уже существующих и фиксируемых извне предпочтений, а как продукт
1 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия // Теория и практика
демократии. С. 17-18.
2 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис». 2001. №3. С. 8.
275

сложного интегрирования, осуществляемого в процессе делиберации, что
существенно меняет природу общего блага.
Различие видов и масштабов делиберативных форумов предопределяет
различие целей, которые они ставят перед собой, а в конечном счете, и тип
делиберативной демократии. Обсуждение тех или иных вопросов, скажем,
в рамках общественной организации низового уровня, в котором участвуют
все или почти все ее члены, может представлять собой тривиальную форму
прямой демократии, давно и хорошо известную американцам и описанную
в свое время Токвилем. А принятые в ходе ее обсуждения решения обычно
имеют локальный характер.
Другое дело — предлагаемый Дж. Фишкиным так называемый дели-
беративный опрос (deliberative polling, deliberative opinion poll), по поводу
которого идет много споров. Цель такого опроса — «смоделировать
мнение населения, как если бы оно имело возможность рассматривать
обсуждаемые вопросы в полном объеме»1. Эта форма демократии в основе своей,
признает американский исследователь, не нова: она использовалась еще в
Древней Греции, точнее, в Афинах и представляла собой выбор по жребию
или случайный отбор, вроде тех, которые используются сегодня при
формировании социологической выборки. Но, как поясняет Фишкин, в той
форме, которая использовалась в Древней Греции и применяется в
делиберативных опросах, «собираются мнения не изолированных граждан, а
собравшихся вместе для рассмотрения общих проблем»2. Это совместное —
лицом к лицу — обсуждение, в котором все равны и каждый имеет
возможность высказаться, определяет специфику делиберативных опросов3.
«Такие опросы, — убежден Фишкин, — дают представление об
осмысленных взглядах всего полиса, а не о поверхностной реакции отдельных людей.
Институты, говорящие от лица народа, должны быть как
представительными, так и совещательными. Изобретением Древней Греции стал случайный
отбор граждан для совместного рассмотрения проблем, что позволяло
реализовать обе эти задачи»4.
1 Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С.22.
1 Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 23.
3 Вот как описывает «совещательный опрос» Джеймс Фишкин. «Формируется
случайная выборка из числа избирателей всей страны, которых затем собирают вместе. Эту группу
погружают в круг обсуждаемых вопросов с помощью тщательно отобранных
информационных материалов, активных дискуссий в подгруппах и предоставления возможности задавать
вопросы специалистам и политикам различных взглядов. После нескольких дней
интенсивной проработки вопросов участников подвергают доскональному опросу. Обзор его
результатов дает представление об осмысленных суждениях респондентов — то есть о той точке
зрения, к какой пришла бы вся страна, если бы оказалась в таких же условиях, как и
«идеальные» граждане, погруженные в обсуждаемую проблематику в течение продолжительного
периода времени» {Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 22).
4 Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 23.
276

Таким образом, современная Америка предлагает новую форму
демократического представительство, основывающуюся не на всеобщих
выборах, а на случайном отборе граждан, представляющих данную общность
и предположительно способную выразить волю последней и ее
представление об общем благе.
Делиберативные форумы предназначены, по замыслу авторов идеи, не
только для моделирования мнения населения и выработки позиций по
конкретным политическим, социальным и иным проблемам. Американцы,
как напоминают Эми Гутманн и Деннис Томпсон, много говорят о
моральном смысле своей демократии, однако на практике моральными
принципами нередко пренебрегают. К тому же моральные разногласия нередко
ведут к разногласиям политическим. Поэтому важнейшую задачу делибе-
ративной демократии они видят в моральном оздоровлении демократии.
«Коллективное обсуждение является самым подходящим способом
разрешения моральных разногласий между гражданами применительно не
только к самой политике, но и к выбору способов, с помощью которых она
должна проводиться. Дискуссия — не только хороший способ, но и
средство принятия решения о том, какие способы нужны для того, чтобы
добиваться наших общих целей»1.
Еще одна цель делиберативной демократии — воспитание активного
гражданина. Поставленная Чарльзом Мерриамом в 30-е годы XX века и
получившая воплощение в работах 60—70-х годов — прежде всего в
«Гражданской культуре «Алмонда и Вербы», эта проблема вновь обнаружила свою
актуальность в конце минувшего столетия. Сторонники делиберативной
демократии полагают, что активное, равноправное и заинтересованное
участие американцев в дискуссиях о волнующих общество проблемах
способствует формированию гражданского сознания и самосознания. Можно
предположить, пишет Фишкин, что из человека, прошедшего через делибера-
тивный опрос (и лучше — не один) «получится более активный гражданин.
Он будет обсуждать общественные вопросы с другими людьми, будет более
осведомлен о текущих событиях и, вероятно, более активен в публичных и
гражданских делах»2. Ну а если бы, мечтает американский демократ,
делиберативные опросы стали «основным (!) элементом общественной жизни»,
1 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия // Теория и практика
демократии. С. 17. «Цель дискуссии о морали, предписываемой нашей концепцией
совещательной демократиии, — поясняют они, — состоит в нахождении баланса между
беспристрастностью (что предполагает наличие альтруизма) и расчетливостью (что не требует
ничего сверх просвещенного эгоизма)... В условиях совещательных разногласий
(например, по поводу легализации абортов) граждане должны стараться максимально понять
мораль людей с противоположной точкой зрения, при этом не отказываясь от
собственных убеждений. Мы называем такой способ взаимодействия минимизацией моральных
разногласий, и считаем, что, хотя его игнорируют как в теории, так и на практике, он
важен для здоровой демократической жизни» (Там же. С. 16).
2 Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 24 .
277

«мы бы получили общество более активных граждан — такое общество,
которое не только давало бы представление о том, как достичь четырех
демократических ценностей, но и стало бы их воплощением»1.
Сторонники делиберативной демократии исходят из преждставления
о том, институционализированное и целенаправленное общение людей
приводит их, как правило, к консенсусу и что этот консенсус благотворен
для общества. А протагонисты идеи делиберативного опроса делают еще
один вывод, далеко идущий в политическом и теоретико-методологическом
отношениях. Это вывод о том, что в результате такого опроса
вырабатывается позиция, «к которой пришла бы вся страна, если бы оказалась в таких
же условиях, как и «идеальные» граждане, погруженные в обсуждаемую
проблематику в течение продолжительного периода времени»2.
Мысль о национальной репрезентативности выводов, к которым
приходит в результате делиберативного опроса замкнутая группа случайно
отобранных людей, настолько важна для Фишкина (она действительно
составляет ядро его концепции), что он повторяет ее не только практически
во всех работах, посвященных делиберативной демократии, но и
неоднократно возвращается к ней в разных вариантах в одних и тех же работах.
«...Если эти (подвергнутые делиберативному опросу. — Э.Б.) люди
(которые при серьезном осмыслении тех или иных проблем ведут себя как
«идеальные» граждане) придут к каким-то мнениям, то мы делаем следующий
вывод: если бы в таких условиях вдруг оказались все жители страны, то они
пришли бы к аналогичным выводам»3.
Моделирование мнения населения страны с помощью
делиберативного опроса в группах преследует далеко идущие политические цели, а
именно формирование политических рекомендаций, которые можно было бы
публично предъявить властям в качестве мнения народа, выражающего
представление о своем благе. Больше того, это мнение должно служить
руководством к действию как для самого народа, так и для властей. «Если
итоги подобного опроса обнародовать перед выборами или перед
референдумом, они могли бы существенно повлиять на их исход»4.
1 ФишкинДж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 24 .
2ФишкинДж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 22 .
г Фишкин Дж. Глас народа // Теория и практика демократии. С. 23. Фишкин,
впрочем, делает ряд примечательных оговорок, подчеркивающих условный характер данного
заключения, но тем не менее сохраняет его категорический характер. «Конечно, —
соглашается он, — маловероятно, что вся страна может быть поставлена в условия
«совещательного» опроса» (Там же. С. 24). Но даже когда идут напряженные дебаты, в которых
могут превалировать «особые интересы и искажающие существо дела негативные
высказывания», — даже в этом случае «если каким-либо образом общественность могла бы
вести себя так, как «идеальные» граждане, то «совещательный» опрос дал бы наиболее
точное представление о возможных точках зрения» (Там же. С. 24).
4Фишкин Дж. Глас народа//Теория и практика демократии. С. 22.
278

Вокруг делиберативной демократии в Америке идут споры —
преимущественно на академическом уровне. Они касаются ее сути, механизмов
реализации и тех презумпций, из которых исходят авторы проектов.
Публичное обсуждение, утверждают критики, может, конечно, приводить к
консенсусу, но может и обострять уже существующие в данной общности
противоречия. «Все зависит от того, — считает И. Шапиро, — каковы в
действительности поставленные на карту подспудные интересы, ценности
и предпочтения»1. Он приводит пример с супружеской парой,
поддерживающей прохладные, но в целом терпимые отношения. Попытка
откровенно объясниться может выявить новые противоречия и поставить брак на
грань развала. И подобные вещи, резонно замечает философ, могут
происходить не только в семье. «Но даже когда обсуждение позволяет достичь
согласия, последнее не всегда желаемо. Люди могут не хотеть
урегулирования некоторых разногласий. Они, как полагают современные теоретики
«различия», способны получить удовлетворение от того, что отличаются
друг от друга. И наоборот, им может представляться, что консенсус ведет к
посредственности, как того опасались Дж. С. Милль и А. де Токвиль»2.
Но наибольшую критику вызывает, конечно, главный тезис
сторонников делиберативного опроса, согласно которому «осмысленные суждения
информированных граждан», прошедших делиберацию, имеют
общенациональную значимость, о чем уже говорилось выше. Фишкина и его
единомышленников упрекают в том, что они исходят из логики проведения
обычных опросов (как их проводит служба Гэллапа, на которого
многократно ссылается автор «Гласа народа»3), исходящей из того, что мнение
репрезентативной выборки отражает (с незначительной погрешностью)
мнение общества в целом. Но, как признают сами сторонники идеи
делиберативного опроса, он «не похож на другие опросы или исследования.
Стандартные опросы моделируют то, что думает население, даже если оно
не имеет четко выраженных взглядов по поводу рассматриваемых проблем
или вообще не обращает на них внимания. Задача «совещательного»
опроса — смоделировать мнение населения, как если бы оно имело
возможность рассматривать обсуждаемые вопросы в полном объеме»4. Но
население, подчеркивают критики, такой возможности не имеет и иметь не будет.
Однако если бы даже каким-то чудом удалось провести делиберативный
опрос не 300—500 человек (средний состав группы), а населения всей
страны, то трудно сказать, получили ли бы организаторы тот же эффект, что и
1 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной
политики//«Полис». 2001. №3. С. 9.
2 Шапиро Й. Переосмысливая теорию демократии в свете современной политики //
«Полис». 2001. №3. С. 9.
3См. например: Fishkin J. The Nation in the Room. // http://www.bostonreview.net/
BR31.2/fishkin.php
4ФишкинДж. Глас народа // Теория и практика демократии. С.22.
279

в замкнутой группе. И не менее важный вопрос: если бы до сведения всего
народа — каким он является на самом деле — было доведено
просвещенное мнение ограниченного числа граждан, прошедших делиберацию, то
опять-таки неизвестно, как они отреагировали бы на предлагаемые им,
«непросвещенным», политические рекомендации.
Делиберативные опросы, пока еще не получившие широкого
распространения, хотя и опробованные благодаря усилиям энергичного Фишки-
на и его соратников не только в Соединенных Штатах, но и за рубежом,
включая Китай1, иногда называют «демократией современной эры».
Имеется в виду прежде всего то, что в них используются современные методики
и технологии проведения дискуссий и опросов2, а также телевидение в
качестве канала трансляции делиберативных форумов и доведения до
общественности выработанных мнений.
С развитием и распространением делиберативной демократии
связывают разные надежды и ожидания. Одни полагают, что эти форумы
способны вдохнуть новую жизнь в традиционные демократические институты и/
или дополнить их; другие надеются, что старые институты могут со
временем вообще быть вытеснены новыми, поскольку имеют перед ними ряд
преимуществ. «С точки зрения демократической теории предоставление
случайным выборкам рядовых граждан полномочий принимать
политические решения имеет некоторые преимущества по сравнению с
предоставлением таких полномочий избранным представителям, — утверждает
Фишкин. — Граждане могут принимать решения по этим вопросам, не
опасаясь не быть переизбранными. Они не связаны партийной
дисциплиной. Они могут искренне выражать свои взгляды на завершающей стадии
процесса [опроса], не опасаясь социального давления со стороны других
участников, настаивающих на консенсусе. Говоря словами Мэдисона,
процесс делиберативного опроса, по-видимому, действительно способен
сделать взгляды общественности более рафинированными и широкими и со-
1 Делиберативные форумы проводились в США, Великобритании Канаде, Дании,
КНР, Тайване и ряде стран Восточной Европы. На них обсуждались вопросы внутренней
и внешней политики, экономики, искусства.
2 При делиберативном опросе используются две модели дискуссии, которые Фишкин
называет «абсорбцией» и «активизацией». «В первой модели участники абсорбируют
информацию, исходящую от конкурирующих экспертов, обсуждают ее в подгруппах и
делают свои заключения... Затем в рамках подгрупп проводятся дискуссии» {Фишкин Дж. Глас
народа //Теория и практика демократии. С. 23). Во втором случае «мы сначала
стимулируем формирование групп, с помощью которых прежде всего выявляются главные
озабоченности граждан и устанавливаются отношения между самими участниками. Тем
самым определяется круг обсуждаемых вопросов и первоочередных проблем. Лишь затем
участники встречаются с экспертами и политиками различных взглядов. Идея второй
модели заключается в том, что круг обсуждаемых вопросов формулируется самими
гражданами, а не экспертами. Таким образом, общественный голос исходит от граждан и
обращен к элите» (С. 23. Курсив в тексте. — Э. Б.).
280

единить суждения о благе, порождаемые делиберацией, с гражданской
вовлеченностью, порождаемой демократией»1. Но для этого, считает Фиш-
кин, требуется институализация делиберативных опросов, т.е. создание
условий для постоянного и широкого проведения дискуссий (как это имеет
место с традиционными опросами общественного мнения), обеспечение
устойчивого доступа граждан к качественной информации и
квалифицированной экспертизе и формирование общественного пространства,
создающего условия для свободы самовыражения.
Однако большинство американских исследователей, обращающих свой
взор в сторону делиберативной демократии, оценивает ее перспективы
сдержанно, а порой и откровенно скептически. По словам Гэлстона, «де-
либеративные идеалы вступают в противоречие с грубой реальностью
[политических] кампаний и [практики политического] представительства в
массовых демократиях», а «упор на делиберацию, доведенный до
крайности, может обернуться романтическим бегством от политики. Здоровая
делиберация будет способствовать выявлению различий, но она не
обязательно сотрет их... Делиберация — необходимый аспект политики, но (в
большинстве случаев) не полная замена [форм] осуществления власти»2.
Обращение американцев к проблематике делиберативной демократии
нельзя считать случайным. Соединенные Штаты Америки — страна,
имеющая не только прочные демократические традиции, но и более, чем
многие другие, склонная к рефлексии (иногда очень болезненной) по поводу
кризисных ситуаций, в какие, как мы видели, время от времени попадала
американская демократия. Сегодня, по мнению многих аналитиков, в
стране сложилась именно такая ситуация. И вызвана она отчасти дефицитом
делиберации. Известный американский социолог и специалист в области
исследования общественного мнения Дэниел Янкелович убежден, что без
соответствующих делиберативных институтов мнение граждан по тем или
иным проблемам становится скоплением моментальных суждений,
лишенных осмысленности, не учитывающих альтернативные представления и не
свидетельствующих о понимании проблем, него требует демократия*.
Сегодня большинство граждан США, говорят нам, лишены реальных
возможностей делиберативного участия в политической жизни
государства. «По мнению некоторых из тех, кто наблюдает за современной
американской политикой, — констатирует Хадсон, — наша главная проблема,
связанная с участием, — отсутствие у граждан реальных делиберативных
возможностей. Для большинства граждан политическое участие — это
обычно изолированный индивидуальный акт, в основном не связанный с
взаимодействием с другими, особенно с теми, кто мог бы иметь другой
1 Fishkin J. The Nation in the Room // http://www.bostonreview.net/BR31.2/fishkin.php
2Galston W. Political Theory in the 1980s: Perplexity among Diversity // Finifter A. (ed.).
Political Science. The State of the Discipline П. Wash. (D.C.), APSA, 1993, P. 36.
3 Yankelovich D. A Missing Concept // Kettering Review, Fall 1991
281

взгляд на проблемы»1. Главной формой участия американца в политике
остаются выборы. Но « этот процесс предоставляет мало реальных
возможностей обсудить с согражданами общественные проблемы»2. В итоге
«обсуждение общественных проблем перестало быть частью роли гражданина;
только эксперты и элита участвуют в формировании реальных
политических решений»3.
Но и функционирование института народного представительства в
США — в том виде, в каком он существует сегодня — не вызывает
удовлетворения у озабоченных американцев. И не без оснований. За океаном обычно
с гордостью говорят о том, что ни разу не меняли конституцию страны,
принятую более двухсот лет назад. Но за двести лет многое изменилось, и
скандалы, часто сопровождающие проводимые в стране выборы разного
уровня, включая президентские (вспомнить хотя бы случай с пересчетом
бюллетеней на выборах 2000 года, приведших к власти Дж. У. Буша) —
свидетельство того, что механизмы выбора представителей народа в органах
власти нуждаются в обновлении.
Очевидно и то, что в условиях постиндустриального
информационного общества сам институт народного представительства не способен
решить все проблемы, встающие перед социумом и нуждается в каких-то
дополнениях. Одно из таких дополнений некоторые как раз и видят в
делиберативной демократии как своеобразном симбиозе прямой и
представительной демократии. А Юрген Хабермас называет ее в одном из
своих политических очерков «третьей моделью демократии», выгодно
отличающейся от демократии либеральной и республиканской. «Третья
модель демократии, которую я хотел бы предложить, основывается
именно на условиях коммуникации, при которых политический процесс
предполагает для себя достижение разумных результатов, поскольку в
этом случае он во всей своей широте осуществляется в делиберативном
модусе.
Если мы делаем понятие процедуры делиберативной политики
нормативно содержательным ядром теории демократии, то возникают
отличия и по отношению к республиканской концепции государства как
нравственной общности, и по отношению к либеральной концепции
государства как стража экономического сообщества... Теория дискурса
воспринимает элементы обеих сторон и интегрирует их в понятии идеальной
процедуры совещания и принятия решений. Эта демократическая
процедура устанавливает внутреннюю связь между переговорами, дискурсами
самосогласия и справедливости и обосновывает предположение, что при
1 Hudson W. Ε. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Wash.
D.C.,2004. P. 160.
2 Hudson W. E. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Wash.
D.C.,2004. P. 160.
3Hudson W. E. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Wash.
D.C.,2004. P. 160.
282

таких условиях достигаются разумные и соответственно честные
результаты»1.
Хотя американская делиберативная демократия находится, в общем,
на подъеме — как в теоретическом, так и в практическом планах — она
сохраняет маргинальный статус. А ее будущее — и как широко
используемой практической формы осуществления власти, и как претендующей на
вхождение в мэйнстрим теории — вызывает сомнения. И это несмотря на
то, что современные средства коммуникации (возможности проведения
телеконференций и телемостов, интерактивные кабельные системы,
мобильная телефонная связь, Интернет) открывают отсутствовавшие прежде
возможности для общения граждан друг с другом, а в ряде случаев — с
властными инстанциями. Но делиберативная практика применима не
всегда и не везде. Она не рассчитана на широкую, тем более национальную,
аудиторию. Да и возможности для ее реализации ограничены.
Так что трудно ожидать, что делиберативные форумы, тем более в их
радикальных формах2, вытеснят или хотя бы существенно скорректируют
традиционные, давно уже сложившиеся институты американской
демократии — в том числе в ее партиципаторном варианте. Но и недооценивать их
тоже нельзя — хотя бы в моральном плане. Американцы всегда критически
относились к представительским институтам, особенно федеральным, к
«большому правительству», противопоставляя ему прямое, пусть и
ограниченное по масштабу, участие в процессе принятия решений. Они всегда
высоко ценили институты местного самоуправления и проявляли (в
отличие, например, от россиян) вкус и талант к самоорганизации, в том
числе политической. Нынешний всплеск интереса к делиберации — это
вполне американская реакция на все возрастающее отчуждение рядового
гражданина от власти, на дальнейшую бюрократизацию и монополизацию
процесса принятия решений, так или иначе касающихся каждого
американца. Пусть работа в том или ином делиберативном форуме не приведет к
1 Хабермас Ю. Что такое «делиберативная политика»? // Хабермас Ю. Вовлечение
другого. Очерки политической теории. Пер. с нем. СПб., 2008. С.392.
2 Й. Шапиро приводит (со ссылкой на Акермана и Фишкина) пример делиберативно-
го радикализма. Было выдвинуто предложение «о проведении за неделю до
общенациональных выборов «дня обдумывания», когда каждому бы выплачивалось по 150 дол.,
чтобы он явился в местную школу или в центр своей общины, где такое «обдумывание»
будет происходить. По подсчетам авторов предложения (Б. Акермана и Дж. Фишкина. —
Э. />.), это обошлось бы обществу в 15 млрд долл., не считая косвенных издержек для
экономики. Трудно уразуметь, — замечает И.Шапиро, — какую пользу принесет столь
крупная трата средств, когда кандидаты отобраны, платформы определены, группы
интересов развернуты и избирательные фонды истрачены. А будь эти 15 млрд долл.
израсходованы на поддержку едва оперившихся третьих партий или на государственное
финансирование избирательных кампаний, они бы смягчили многие из тех патологий,
которые заставляют требовать большего обдумывания» {Шапиро Й. Переосмысливая теорию
демократии...// Полис, 2001, № 3, с. 13).
283

полному согласию или социальной справедливости; пусть не все
результаты будут рациональными. Как верно замечают Э. Гутманн и Д. Томпсон,
«когда в демократическом государстве дискутируют граждане, они
выражают и укрепляют свое политическое равноправие, даже если не могут
договориться по важным вопросам публичной политики»1.
Именно участие в разного рода делиберативных форумах, растущих
снизу, позволяет американцу чувствовать себя свободным человеком,
активным гражданином, полноправным и полноценным членом общества.
Именно подобного рода форумы он воспринимает как конкретное, зримое
воплощение демократии: демос размышляет, демос спорит, демос
принимает решения. И пусть «Вашингтон» знает, о чем думает и что предлагает
«человек с улицы» — на это не жалко и каких-то 15 миллиардов долларов...
Такова логика сторонников делиберативной демократии,
свидетельствующая о том, что идея демократии народа, т.е. идея о том, что политические
решения, сказывающиеся на жизни граждан, должны приниматься самими
гражданами, жива в стране по имени Соединенные Штаты Америки.
Что же касается поисков новой демократической парадигмы,
связанной с делиберацией, то они, можно не сомневаться, будут продолжены — и
в Соединенных Штатах, и за их пределами. Как писала в 2000 году Шанталь
Муфф, делиберативная демократия «становится ныне наиболее быстро
развивающимся направлением»2 в том, что мы называем демократологией.
Минувшие с тех пор годы полностью подтвердили эту оценку. И остается
только сожалеть, что делиберативная практика не получила
распространения в международных отношениях: при отсутствии мирового
правительства или других эквивалентных ему институтов делиберативные форумы
оказались бы очень кстати при поисках развязок многих международных
узлов.
«Волны демократизации» и демократический «транзит»
История демократии свидетельствует о том, что хотя этому институту
насчитывается — если вести отсчет от греческих городов-государств типа
Афин — две с половиной тысячи лет, массовая, если можно так сказать,
демократизация мира3 — явление сравнительно недавнее: она началась не
1 Гутманн Э. и Томпсон Д. Демократия и разногласия // Теория и практика
демократии. С. 21.
2 Муфф Ш. К агонистической модели демократии // Логос 2 (42) 2004. С. 180.
3 Существуют разные трактовки понятия демократизации. Суть преобладающего
(в том числе в американской литературе) представления достаточно точно выражена
М. Лебедевой. «Под демократизацией мира, во-первых, понимается рост количества
демократических государств; во-вторых, усиление и развитие демократических институтов
и процедур в различных странах» {Лебедева М.М. Мировая политика. М., 2003. С. 133).
Автор книги добавляет, что «возможно и еще одно понимание демократизации современ-
284

ранее XIX века и шла в целом по нарастающей (хотя и с периодическими
откатами назад) с начала XX века. В этом движении прослеживаются свои
закономерности, исследование которых представляет как теоретический,
так и практический интерес.
Неудивительно, если принять во внимание ход исторических событий,
что последние три десятилетия и особенно отрезок времени, начало
которому было положено гибелью мировой социалистической системы,
отмечены резким всплеском интереса к исследованию процесса глобальной
демократизации. Неудивительно и то, что в первых рядах обществоведов,
исследующих этот процесс, идут американцы. За океаном им начали
интересоваться раньше и интенсивнее, чем в других странах, ибо полагали, что,
как был убежден Хантингтон (и не он один), «будущее свободы,
стабильности, мира и Соединенных Штатов в определенной степени зависит от
будущего демократии»1. Речь идет, разумеется, о мировой демократии,
степень зависимости от которой представляется многим американским
аналитикам и политикам весьма значительной. Отмечая (в обзорной статье,
посвященной истории политической науки) вклад своих
соотечественников в «разработку концепции демократизации», Г. Алмонд называет имена
X. Линца, Л. Даймонда, Ф. Шмиттера, Г. О'Доннела, С. Хантингтона2.
К ним можно добавить С. Липсета, Л. Уайтхеда, Д. Растоу, Р. Карозерса и
еще ряд политологов.
Заокеанские исследователи всегда чувствовали себя своеобразными
кураторами процесса демократизации — к этому их обязывало
своеобразное понимание исторической роли США как первой демократической
державы мира. Напомним, что американский историк Ралф Гэбриел, исследуя,
как он ее называет, «демократическую веру», сложившуюся в США в
XIX веке, называет в числе трех ее «доктрин» «доктрину миссии Америки».
И заключается эта миссия в том, чтобы страна «могла расцвести и стать
источником вдохновения для мира»3. Но была и политическая сторона дела.
В переходе других стран на демократические рельсы Америка, как только
что было сказано, видела одно из условий обеспечения собственной
безопасности, тем более что с конца прошлого века получил широкое
распространение тезис (о нем подробнее в следующем параграфе), что
демократические государства друг с другом не воюют.
Первый пик роста интереса американских исследователей к процессу
демократизации приходится на 60-е годы, когда перед странами,
освободившимися от колониальной зависимости, встал вопрос о выборе пути
дальнейшего развития, и американцы, пытавшиеся наставить некоторых
ного мира — как расширение круга участников международного взаимодействия.
Однако такой подход не является пока устоявшимся в мировой политике» (Там же).
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 41.
2 Политическая наука: новые направления. С. 92.
3 Gabriel R. The Course of American Democratic Thought. P. 2. Курсив мой. — Э.Б.
285

из них «на путь истинный», стали испытывать острую потребность хотя бы
в самой примитивной теории демократизации (способной дополнить
одновременно разрабатывавшуюся ими теорию модернизации), которая могла
бы быть положена в основу конкретных практических рекомендаций.
Именно в эти годы появляется и получает широкое распространение
теория стадий экономического роста У. Ростоу1.
Второй пик роста интереса к проблеме демократизации приходится на
80-е годы, особенно их конец, когда происходит символизированный
разрушением Берлинской стены, распад мировой социалистической системы,
затем — Советского Союза, а вместе с ними и Ялтинско-Потсдамского
мирового порядка. Именно в этот период появляются работы упомянутых
выше Г. О'Доннелла, Ф. Шмиттера, Л. Уайтхеда, Л. Даймонда, X. Линца,
С. Липсета, посвященные рассматриваемой проблеме2. Тематически к ним
примыкают исследования, опубликованные либо несколько раньше (это,
прежде всего, оцениваемый чуть ли не как классический труд Д. Растоу
«Переходы к демократии: попытка динамической модели»3,
опубликованный впервые в 1970 году), либо чуть позднее («Третья волна» С.
Хантингтона, увидевшая свет в 1991 году)4.
Интересовавший американцев круг вопросов, касавшихся
трансформации недемократических режимов в демократические, может быть в
принципе разбит на три группы, не просто тесно связанные друг с другом,
но и в какой-то части перекрывающие друг друга и в то же время
требующие раздельного рассмотрения. Это логика, история и динамика такой
трансформации.
Согласно американским исследователям, демократизация мира идет
волнами. «Волна демократизации, — поясняет С. Хантингтон, усилиями
которого данная концепция получила широкое распространение, — это
группа переходов от недемократических режимов к демократическим,
происходящих в определенный период времени, количество которых
значительно превышает количество переходов в противоположном направлении
в данный период»5. Волна демократизации в одних странах сопровождает-
1 Rostow W. The Stage of Economic Growth. A Non-Communist Manifesto. Cambr.,
1960.
2 См.: O'DonnellG., Schmitter P., Whitehead L. (eds.). Transitions from Authoritarian Rule.
4vols. Baltimore (Md.), 1986; O'DonnellG. and Schmitter P. Transitions from Authoritarian Rule:
Tentative Conclusions about Uncertain Democracies. Baltimore (Md.), 1986; Diamond L., Linz
J., Lipset S.M. (eds). Democracies in Developing Countries. 3 vols. Boulder (Colo.), 1988.
3 Rustow D.A. Transitions to Democracy — Toward a Dynamic Model // "Comparative
Politics", 1970, vol.2, № 3. {Растоу ДА. Переходы к демократии: попытка динамической
модели // Полис, 1996, № 5).
4Хантингтон С. Третья волна: демократизация в конце XX века. Пер. с англ. М.,
2003.
5Хантингтон С. Третья волна: демократизация в конце XX века. С. 26.
286

ся процессами либерализации или даже частичной демократизации в
других странах, которые, однако, как отмечает Хантингтон, не становятся
полностью демократическими. При этом делаются две существенные
оговорки. Во-первых, переход той или иной страны к демократии может
происходить и вне рамок волн. Во-вторых, за каждой из волн следовал (через
какое-то время) откат, в результате которого какое-то число
демократизировавшихся стран возвращались к недемократическому правлению.
Практически все американские исследователи согласны в том, что в
истории имели место три волны демократизации. Однако существуют
разные представления о временных границах этих волн. Нет единства мнений
и по другому, чрезвычайно важному в теоретическом плане вопросу: носит
или не носит переход к демократии характер закономерной исторической
тенденции (подобную догадку высказывал в свое время Алексис Токвиль),
т.е. пойдут ли по этому пути — в силу исторической необходимости — все
или, по крайней мере, большая часть стран мира.
Американские политики, включая двух последних президентов США,
высказываются в этом отношении достаточно определенно и решительно:
это глобальная тенденция — закономерная и благотворная как для самих
демократизирующихся стран, так и для остального мира. Правда, не все
страны, признают они, способны самостоятельно, без помощи извне
совершить подобного рода переход и не все спешат сделать это. Получается,
что Америка должна действовать чуть ли не по большевистскому принципу:
«не можешь — научим (поможем), не хочешь — заставим (в том числе
военным путем)». Но это позиция политиков. Серьезные американские
политологи, включая демократологов, высказываются гораздо осторожнее, и
эта осторожность понятна. Ибо никто пока не представил веских
доказательств в пользу идеи о неизбежном движении мира по пути демократии,
так что последняя не более (а скорее менее) теоретически обоснована, чем
была в свое время обоснована идея о неизбежном всемирном торжестве
коммунизма.
Что же касается процесса, именуемого американцами «волнами
демократии», то он действительно налицо. По Хантингтону (благоразумно
оговаривающемуся, что «определить момент перехода от одного режима к
другому можно лишь условно»1), «даты волн смен режима выглядят
примерно следующим образом:
Первая, длинная волна демократизации 1828—1926
Первый откат 1922—1942
Вторая, короткая волна демократизации 1943—1962
Второй откат 1958—1975
Третья волна демократизации 1974—»2
1 Хантингтон С. Третья волна. 26.
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 26. Р. Даль предлагает иную схему. Правда, он
подчеркивает, что речь идет именно о полиархии, но сути дела это в принципе не меняет.
«Полная полиархия — это система XX века. Несмотря на то, что некоторые институты
287

Первая волна демократизации, корни которой Хантингтон — и тут он
не оригинален — обнаруживает в Американской и Французской
революциях, «началась с Соединенных Штатов около 1828 года»1, когда в силу
ряда политических изменений доля белых мужчин, голосовавших на
президентских выборах, превысила пятьдесят процентов. Вторая волна,
значительно более короткая, чем первая, была связана со Второй мировой
войной. Наконец, третья, последняя волна началась, по Хантингтону, в
середине 70-х годов. «В течение пятнадцати лет после падения
португальской диктатуры в 1974 г. демократические режимы пришли на смену
авторитарным почти в тридцати странах Европы, Азии и Латинской Америки.
В некоторых странах произошла значительная либерализация
авторитарных режимов. В других движения, выступающие за демократию, обрели
силу и легальность. Совершенно очевидно, — признает Хантингтон, —
что существовало сопротивление, бывали неудачи, как, например, в Китае
в 1989 г., но, несмотря на все это, движение к демократии, казалось,
приобрело характер неудержимой глобальной приливной волны, катящейся от
одной победы к другой»2.
Исследуя различные волны демократизации, сравнивая их,
Хантингтон приходит, в итоге, к нескольким взаимосвязанным выводам: не
существует «единого фактора, который мог бы служить достаточным
объяснением развития демократии во всех странах или в одной отдельной стране»;
не существует «единого фактора, который был бы необходим для развития
демократии во всех странах»; «демократизация в каждой стране есть
результат комбинации причин»; «комбинация причин, порождающих
демократию, в разных странах бывает различна»; «комбинация причин, в общем и
целом ответственных за одну волну демократизации, отличается от тех, что
ответственны за другие волны»; «причины, ответственные за первые смены
режимов во время волны демократизации, могут отличаться от тех, что
ответственны за более поздние смены режимов той же волны»3. И отсюда
полиархий возникли в некоторых англосаксонских странах и странах континентальной
Европы в XIX веке, ни в одной стране демос не стал инклюзивным вплоть до XX века.
В развитии полиархий можно выделить три периода: 1776—1930, 1950—1959 и 1980-е
годы. Первый из них начинается с Американской и Французской революций и
завершается через несколько лет после Первой мировой войны. На протяжении этого времени
специфические для полиархий институты возникали в Северной Америке и Европе...
С завершением Второй мировой войны число стран с полиархическим правлением...
подскочило до второго уровня из 36—40 стран, на котором оно сохранялось в течение
тридцати лет... к середине 1980-х годов количество полиархий достигло пятидесяти, что
было чуть меньше трети от общего числа ста шестидесяти семи номинально независимых
стран того времени» (Даль Р. Демократия и ее враги. С. 359, 364—365).
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 27.
2Хантингтон С. Третья волна. С. 32.
3 Хантингтон С. Третья волна. С. 49—50.
288

общий вывод: «причины демократизации существенно различаются в
зависимости от места и времени»1.
Это серьезное заключение. Оно ориентирует на конкретное,
предметное, опирающееся на солидную эмпирическую базу, исследование
каждого отдельного случая демократизации, равно как и каждой из
названных или возможных ее волн. Но это заключение не отражает
реальной истории исследования американцами процесса демократизации, ибо
многие из них рассматривают в качестве важнейшего, если не
определяющего фактора демократизации страны уровень ее экономического
развития и пытаются выявить характер связи между демократией и
социально-экономическим развитием. Эта проблематика получила
отражение в работах многих американских политологов, включая Сеймура
Липсета, Адама Пшеворского и других, в том числе и самого Сэмюэля
Хантингтона, включившегося в развернувшуюся по этому вопросу
полемику.
Еще в конце 50-х годов Лернером и Липсетом была выдвинута
гипотеза о том, что чем больше нация преуспевает экономически, тем больше
шансов для того, чтобы она стала демократической2. Вывод о наличии
позитивной корреляции между экономическим благосостоянием и
демократизацией был впоследствии эмпирически подтвержден многими
исследованиями применительно к 60-м годам XX века. Как отмечали, в частности,
К. Боллен и Р. Джекмэн, «уровень экономического развития оказывает
впечатляющее воздействие на политическую демократию даже тогда, когда
действуют и другие неэкономические факторы»3.
С другой стороны, факты свидетельствовали о том, что
экономический подъем, произошедший в некоторых развивающихся странах в
60—70-х годах (Бразилия, Республика Корея и других) не привел к
становлению в них демократических режимов. «В этот период появился
поток аналитической литературы, содержащей самые противоречивые
выводы о взаимосвязи между экономическим развитием и демократией.
Противоречивость подобных выводов, несомненно, отражала
разнообразие методологии проводимых исследований, но, тем не менее,
некоторые результаты, полученные эмпирическим путем, поставили под
сомнение тезис о взаимосвязи экономического развития и демократии»4.
Новые сомнения в этом тезисе возникли в связи с подъемом экономи-
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 49.
2См.: LipsetS. Political Man: The Social Bases of Politics. N. Y, 1960; Lerner D. The
Passing of Traditional Society. Glencoe, 111, 1958.
3 Bollen Κ. Α., Jackman R. W. Economic and Noneconomic Determinants of Political
Democracy in the 1960s// Research in Political Sociology. Grennwich, 1985, № 1. P. 38.
4JIuncem C. M., Сен Кён-Рюн, Торрес Д. Ч. Сравнительный анализ социальных
условий, необходимых для становления демократии // Международный журнал социальных
наук. 1993, ноябрь. Сравнительная политология. С. 6.
289

ки в ряде развивающихся стран, в которых установились диктаторские
режимы1.
Последующие исследования, число которых заметно возросло после
распада Советского Союза и провозглашения большинством бывших
советских республик курса на демократизацию, выдержаны в менее
однозначной и менее категоричной тональности. Это относится и к работам
Липсета начала 90-х годов. Отмечая, что «сравнения состояния
политических структур с уровнем среднегодового дохода на душу населения дают
основание полагать, что взаимосвязь между ними (между экономическим
развитием и демократизацией. — Э.Б.) в конце 80-х годов еще более
разительна, чем в 50-х годах» и утверждая, что «хотя рост экономики
является только одним из многих элементов, определяющих процесс
демократии, тем не менее, он остается ее важнейшим элементом»2, Липсет тут же
делает ряд оговорок. Во-первых, он признает, что «экономический рост
сам по себе еще не гарантировал становления демократии»3. Во-вторых,
он соглашается с теми, кто считает теоретический спор по данному
вопросу нерешенным. «Опираясь на данные последних четырех
десятилетий, нельзя безоговорочно согласиться с утверждением о том, что
экономическое развитие является необходимым и основным условием для
политической демократии. Результаты новых исследований, проведенных
на основе современной статистической методологии, не разрешили
возникшего спора»4.
Интернациональная группа авторов в составе Э. Хьюбер, Д. Рюше-
майера и Дж. Стивенса, исследуя влияние экономического развития на
демократию, выходит за пределы узко понимаемой транзитологии как
демократизации развивающихся, а также бывших социалистических стран и
предлагает сравнительный анализ роли экономического фактора в
становлении демократии в Европе, Центральной Америке и Вест-Индии. Их
главный вывод звучит тривиально: «между уровнем экономического развития
и развитием политической демократии существует каузальная связь»5. Но
1 См., в частности: O'DonnellG. Modernization and Bureaucratic Authoritarianism:
Studies in South American Politics. Berkley, 1973.
2Липсет СМ., Сен Кён-Рюн, Торрес Д. Ч. Сравнительный анализ социальных условий,
необходимых для становления демократии // Международный журнал социальных наук.
1993, ноябрь. Сравнительная политология. С. 27 и 28.
3Липсет СМ., Сен Кён-Рюн, Торрес Д. Ч. Сравнительный анализ социальных условий,
необходимых для становления демократии // Международный журнал социальных наук.
1993, ноябрь. Сравнительная политология. С. 28.
4Липсет СМ., Сен Кён-Рюн, Торрес Д. Ч. Сравнительный анализ социальных условий,
необходимых для становления демократии // Международный журнал социальных наук.
1993, ноябрь. Сравнительная политология. С. 28.
5 Хьюбер Э., Рюшемайер Д.И. Стивене Дж. Влияние экономического развития на
демократию (Huber, Eveline, Rueschemeyer, Dietrich and Stephens, John D. "The Impact of
290

это совсем не та каузальность, о которой говорят Л ипсет и его
единомышленники. Под экономическим развитием Хьюбер и соавторы понимают
капиталистическое развитие и связывают последнее «с демократией постольку,
поскольку оно меняет баланс классовых сил, ибо ослабляет власть класса
землевладельцев и укрепляет власть зависимых классов. Рабочий и средний
классы — в отличие от других зависимых классов ранее в истории —
получают беспрецедентную возможность самоорганизации благодаря развитию
таких явлений, как урбанизация, фабричное производство и новые формы
коммуникации и связи»1. Получается, что экономическое развитие создает
предпосылки для демократии постольку, поскольку изменяет социальную
структуру общества, что влечет за собой серьезные политические
последствия.
При этом авторы расходятся с распространенным представлением о
ведущей роли буржуазии в становлении демократии. «...Демократия не
создается буржуазией — новым господствующим классом
капиталистических собственников, — как это трактовалось и в либеральной, и в
марксистской политических теориях. Класс буржуазии внес важный вклад в
обеспечение движения к демократии, настойчиво требуя своей доли
политической власти в виде парламентского контроля за государством,
однако буржуазия враждебно относилась к дальнейшей демократизации, когда
ее интересы оказывались под угрозой»2.
Авторы рассматриваемой концепции делают важный вывод: перед
разными странами, даже если во всех из них развивается экономика и
наблюдается рост дохода на душу населения, открываются разные перспективы
демократизации. «...Одни страны Третьего мира имеют лучшие
перспективы демократизации, нежели другие. Наиболее очевидно, что лучшими
перспективами обладают те, кто достиг более высокого уровня
экономического развития. Тем не менее, как выявил проведенный анализ, определяющее
значение имеет не столько отдельно взятый рост дохода на душу населения
(который может достигаться, к примеру, за счет [усиления эксплуатации]
природных богатств) сколько изменения в классовой и социальной
структуре, вызванные индустриализацией и урбанизацией и оказывающие на
демократию наиболее глубокое влияние»3.
В связи с этим заслуживает внимания работа «Демократия и развитие:
политические институты и благосостояние в мире, 1950—1990», подготов-
Economic Development on Democracy" in: Journal of Economic Perspectives, no. 3, 1993,
pp. 71—86 // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 62.
1 Хьюбер Э., Рюшемайер Д.И., Стивене Дж. Влияние экономического развития на
демократию // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 60.
1 Хьюбер Э., Рюшемаиер Д.И., Стивене Дж. Влияние экономического развития на
демократию // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 60.
3 Хьюбер Э., Рюшемаиер Д.И., Стивене Дж. Влияние экономического развития на
демократию // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 64.
291

ленная коллективом авторов во главе с Адамом Пшеворским. Как и другие
исследователи, Пшеворский подтверждает наличие зависимости — и даже
«сильной зависимости» — между уровнем экономического развития и
существованием демократии в той или иной стране. При этом он отмечает,
что пока наилучшим «предсказателем» политического режима является
«уровень экономического развития, измеряемый доходом на душу
населения»1.
Однако в отличие от большинства исследователей Пшеворский с
соавторами не видят прямой зависимости между переходом к демократии и
модернизацией. «...Мы полагаем, — пишут они, — что демократии
возникают стихийно по отношению к уровню развития, а потом погибают в
бедных странах и выживают в более богатых... Это более не теория
модернизации, поскольку появление демократии не обусловлено развитием.
Демократия возникает по другим причинам, как «бог из машины». Она, как
правило, выживает, если страна "модернизирована", но это не продукт
"модернизации"»2.
Сравнивая работы американских специалистов, посвященные
исследованию зависимости между демократией и экономикой, легко заметить,
что практически во всех из них констатируется существование корреляции
между этими двумя явлениями. Но в чем заключается эта корреляция? Как
писал в 2000 году Адам Пшеворский, утверждение Липсета, что
«демократия связана с уровнем экономического развития, вызвало огромное число
исследований в области сравнительной политологии. Этот тезис
подтверждался и оспаривался, пересматривался и дополнялся, хоронился и
реанимировался. И, тем не менее, несмотря на то, что в ряде статей,
опубликованных в Festschrift в честь СМ. Липсета... делаются определенные выводы,
ни в теории, ни на практике ясности в этом вопросе нет»3. Нет ясности
относительно механизмов воздействия экономики на демократию. Нет
ясности относительно соотношения экономики с другими факторами
(традиции, социальная структура общества, культура), влияющими на
демократию. Неясно, существуют ли общие закономерности трансформации
недемократических режимов в демократические. Неясно, действуют ли в
разных условиях одни и те же закономерности, если они существуют.
И этот перечень открытых вопросов можно продолжить. Так что легко
предположить: рассматриваемая проблема будет и дальше оставаться в поле
исследования американских демократологов, ибо процесс демократизации
1 Пшеворский Α., Альварес М., ЧейбубХ. и Лимонджи Ф. Экономическое развитие и
политические режимы (Przeworski, Adam, Alvarez, Michael Ε., Cheibub, Jose Antonio, and Li-
mongi, Fernando. Democracy and Development: Political Institutions and Wfell-Being in the W)rld.
1950—1990. Cambr. 2000) // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 92.
2 Пшеворский Α., Альварес М., Чейбуб X. и Лимонджи Ф. Экономическое развитие и
политические режимы // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 93.
3 Пшеворский Α., Альварес М., Чейбуб X. и Лимонджи Ф. Экономическое развитие и
политические режимы // Теория и практика демократии. Избранные тексты. С. 92.
292

мира далеко не завершен, и к тому же никто не может с уверенностью
утверждать, что уже существующие демократии будут и в дальнейшем
оставаться таковыми.
Некоторые американские политологи, исследуя феномен
демократизации, обращают свой взор к культуре и пытаются найти ответ на вопрос,
может ли она рассматриваться в качестве фактора, от которого серьезно
зависит становление и стабильность демократии. «Обусловлена ли
устойчивость демократии наличием некой "демократической культуры"? И если
да, то какие культурные модели более, а какие менее совместимы с
"демократической культурой", то есть какие благоприятствуют демократии, а
какие, наоборот, препятствуют ей?»1.
Надо, впрочем, сразу сказать, что хотя в последние десять с небольшим
лет интерес к культуре среди американских (и не только американских)
обществоведов возрос, число публикаций, посвященных обозначенной
проблеме, невелико. Тем не менее вопросы поставлены и на них
предложены определенные ответы, с которыми полезно познакомиться.
В работе «Культура и демократия» Пшеворский и его соавторы
выделяют три точки зрения на характер отношений между культурой и
демократией. « Некультуралистску ю», согласно которой между ними не существует
никакой причинно-следственной связи, и потому для формирования и
поддержания демократии в той или иной стране не требуется никакой
демократической культуры. «Слабокультуралистскую», в соответствии с
которой «демократическая культура необходима, но вопрос, насколько она
совместима с традициями конкретных обществ, остается спорным,
поскольку традиции подвержены изменениям, постоянно возникают и
пересматриваются»2. Есть еще и «сильнокультуралистская» точка зрения
(классическим воплощением которой является, как нетрудно догадаться,
концепция Алмонда и Вербы), согласно которой демократия нуждается в
адекватной ей «демократической культуре».
Считая, что эмпирические данные, которые подкрепляли бы
«слабокультуралистскую», а тем более «сильнокультуралистскую позицию,
скудны, Пшеворский утверждает, что факты подтверждают «некультуралист-
скую» точку зрения. И вывод его (он повторяет его в разных вариациях)
радикален. «Мы полагаем, — пишет он, — что экономических и
институциональных факторов вполне достаточно, чтобы убедительно объяснить
динамику демократического развития без какого-либо обращения к
фактору культуры. Эмпирически мы обнаруживаем, — добавляет
Пшеворский, — что, по крайней мере, наиболее очевидные культурные черты,
1 Пшеворский Α., ЧейбубX. и Лимонджи Ф. Культура и демократия (Przeworski, Adam,
Cheibub, Jose Antonio, and Limongi, Fernando "Culture and Democracy" in World Culture
Report: Culture, Creativity, and Markets. Paris: UNESCO Publishing, 1998 // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 154.
2 Пшеворский Α., ЧейбубX. и Лимонджи Ф. Культура и демократия // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 154.
293

такие как доминирующая религия, не имеют особого отношения к вопросу
возникновения и устойчивости демократий»1.
Конечно, далеко не все американские политологи, касавшиеся
вопроса о характере связей между демократией и культурой, разделяли точку
зрения Пшеворского и его единомышленников. Ее не разделяли, прежде
всего, сами Алмонд и Верба, которые прожили долгую жизнь и во всех
работах, касающихся политической культуры, сохраняли в принципе
верность сформулированному ранее тезису о важной роли гражданской
культуры в формировании и поддержании демократии.
Ее не разделяли такие крупные исследователи, как Роналд Инглхарт,
на протяжении многих лет исследовавший проблему культурных факторов
и культурных изменений и их влияния на становление и
функционирование демократических институтов. Американский исследователь приходит
в итоге к выводу, что демократии в наибольшей степени благоприятствует
культура, формирующаяся в условиях постиндустриального,
«постматериалистического» общества — культура, воплощающая, как он их
называет, «ценности самовыражения», противопоставляемые им «ценностям
выживания». Общества, утверждает американский исследователь,
«существенно разнятся друг от друга в зависимости от того, что они выдвигают
на первый план — «ценности выживания» или «ценности
самовыражения». Социум, опирающийся на ценности последнего типа, имеет гораздо
больше шансов стать демократическим»2.
«Удовлетворенность жизнью, политическая удовлетворенность,
межличностное доверие и поддержка существующего общественного порядка
имеют тенденцию идти рука об руку. Они образуют синдром позитивных
установок в отношении мира, в котором живешь. И этот синдром
соответствует (goes with) устойчивым демократическим институтам»3.
А вот как Инглхарт определяет культуру, соответствующую
демократии, в книге «Модернизация и постмодернизация». «Межличностное
доверие, субъективное благополучие, разумные уровни равенства доходов,
низкие уровни экстремизма, относительно высокие уровни политического
участия и членства в организациях и «постматериалистические» ценно-
1 Пшеворский Л., ЧейбубХ. и Лимонджы Ф. Культура и демократия // Теория и
практика демократии. Избранные тексты. С. 154.
2 Инглхарт Р. Культура и демократия// Культура имеет значение. Каким образом
ценности способствуют общественному прогрессу. Под ред. Л. Харрисона и С.
Хантингтона. Пер. с англ. М., 2002. С. 107.
3 Inglehart R. The Renaissance of Political Culture // American Political Science Review.
Vol. 82 No. 4. December 1988. P. 1215. По признанию американского исследователя, ранние
версии его «модели» включали еще и такой индикатор «гражданской культуры», как
«удовлетворенность образом функционирования демократии в данной стране». Однако от
него, поясняет Инглхарт, пришлось отказаться, поскольку он свидетельствует скорее о
популярности правительства в данный момент, нежели о долгосрочной поддержке
демократии.
294

сти — все это части единого, взаимосвязанного синдрома, который можно
назвать «продемократической культурой». И все эти переменные тесно
связаны со стабильной демократией»1.
Не разделяет точку зрения Пшеворского и такой крупный
американский политолог, как Роберт Патнэм (часто именуемый в российской
литературе Путнэмом), автор опубликованной в 1993 году и получившей
широкую известность книги «Чтобы демократия сработала. Гражданские
традиции в современной Италии». По существу, его исследования лежат
в русле, которое было проложено в 60-х годах прошлого века
основоположниками политической культурологии, ибо Патнэм ищет ответ на
вопрос, который, собственно, и побудил авторов «Гражданской культуры»
предпринять свое исследование. Это вопрос о том, какая культура, какие
ценности, какие общественные институты, какого рода сознание в
наибольшей степени благоприятствуют становлению, поддержанию и
развитию демократии.
Но есть и различия в подходах Патнэма и Алмонда-Вербы. Для авторов
«Гражданской культуры» и их единомышленников (культура) политическая
культура ограничивается, как мы видели, сферой психики и
рассматривается как совокупность установок сознания. Для Патнэма, если судить по
его работам, культура, адекватная демократии, выходит за пределы сферы
сознания и включает, помимо ценностей, объективно существующие,
устойчивые (хотя и изменяющиеся с течением времени) формы
гражданского общения. «Вероятно, наиболее показательным примером
социокультурной традиции политического анализа, — писал Патнэм, — остается
книга Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке». Токвиль обращает
внимание на взаимозависимость между «нравами» общества и его
политической практикой. Гражданские ассоциации, по его мнению, воплощают
«обыкновения сердца», существенные для стабильных и эффективных
демократических институтов. Все эти предпосылки будут играть центральную
роль и в нашем анализе»2.
Сравнение позиций Пшеворского, Инглхарта, Патнэма друг с другом
и с позициями их предшественников-культурологов лишний раз убеждает
в том, что за истекшие десятилетия в исследовании вопроса о роли
культуры в становлении демократии американским (как и другим) политологам
не удалось добиться заметного прогресса. И одна из главных причин
такого положения вещей — отсутствие согласия в трактовке концепта
культуры, относящегося к числу так называемых зонтичных понятий, определить
которые так же трудно, как, говоря словами Исайи Берлина, «прибить желе
1 Inglehart R. Modernization and Postmodernization. Cultural, Economic, and Political
Change in 43 Societies. Princeton University Press, 1997. P. 194.
2 Патнэм P. Чтобы демократия сработала. Гражданские традиции в современной
Италии. Пер. с англ. М., 1996. С. 24. См. также: Puînum Е.Bowling Alone: The Collapse and
Revival of American Community. N. Y, 2000; Putnam, Robert D.y and Lewis M. Feldstein, with
Don Cohen. 2003. Better Together: Restoring the American Community. New York, 2003.
295

гвоздями к стене»1. Следует иметь в виду и ограниченность возможностей
использования математических методов при исследовании такого
феномена, как культура.
Однако вернемся к заключению Хантингтона об отсутствии единых
причин демократизации. Фактически подтвержденное результатами тех
исследований, авторы которых пытались отыскать такие причины, это
заключение логически подводило к мысли о теоретической рискованности,
чтобы не сказать бесперспективности попыток построения единой
общезначимой теории демократизации, на что претендовали некоторые другие
исследователи этого феномена.
Впрочем, американцы, в общем-то, и не скрывали, что больше всего
их интересует нынешняя, третья волна, и что главный предмет их интереса
даже не сама волна как историческое явление и не логика ее
возникновения, а происходящий в рамках последней волны процесс перехода от
недемократического состояния страны или группы стран — к
демократическому, или, как стали говорнить, демократический транзит: его механизмы,
динамика, стадиальность. Ставилась цель выяснить, есть ли тут какая-то
закономерность, и если есть, то какова она, и как можно было бы, опираясь
на нее, воздействовать желательным образом на демократический транзит,
научиться управлять им. Так примерно четверть века назад в рамках
исследования феномена демократизации начало вырисовываться и набирать
силу самостоятельное направление, названное вскоре транзитологией.
Конечно, говоря строго, демократизация и демократический транзит — две
стороны одной медали: без перехода от авторитаризма к демократии не
было бы и демократизации. Однако возможно — и в политике, и в научных
исследованиях — перенесение акцента либо на одну, либо на другую из
этих сторон. В этом убеждает американская научная литература 90-х годов,
свидетельствующая о явном преобладании интереса именно к транзитоло-
гическому аспекту проблемы2.
1 Интересные суждения о культуре (политической культуре) как зонтичном понятии
мы находим в информативной статье американского историка Роналда Формизано
«Понятие политической культуры» (журнал «Pro et Contra» , лето 2002).
2 Надо заметить, что транзитологический аспект отчетливо выражен и в
вышеупомянутых работах О'Доннелла, Шмитгера и других пионеров исследования рассматриваемой
проблемы. В качестве примеров работ последних лет можно назвать: Di Palma G. То Craft
Democracies: An Essay on Democratic Transitions. Berkeley, 1991; Rueschmeyer D., Stephens
E.H., and Stephens J. Capitalist Development and Democracy. Chicago, 1992; Handbook of
Democracy and Governance Programm Indicators. Wash. D. C. USAID, Aug. 1998; следует
обратить внимание и на работы отечественных авторов, которые во многих случаях
рассматривают как сам демократический транзит, так и результаты, полученные
зарубежными (прежде всего заокеанскими) транзитологами. См., в частности: Демократические
переходы: варианты путей и неопределенность результатов (Круглый стол) // Полис, 1998.
№ 3; Ильин М.В., Мелъвияъ А.Ю., Федоров Ю.Е. Демократия и демократизация // Полис,
1996. № 5; Мелъвилъ А.Ю. Опыт теоретико-методологического синтеза структурного и
296

В 90-х годах складывается — прежде всего на основе трудов О'Доннелла
и Шмиттера — так называемая парадигма транзита (transition paradigm).
Ее истолкования различаются в деталях, и эти различия касаются прежде
всего определения роли либерализации в процессе транзита. «Если
всенародные выборы лиц, наделенных высшей властью принимать
решения, — суть демократии, то решающий момент в процессе
демократизации — замена правительства, которое не было избрано подобным
образом, другим, избранным в результате свободных, открытых и
беспристрастных выборов. Однако всеобщий процесс демократизации,
проходящий до таких выборов и после них, обычно сложен и длителен, —
замечает С. Хантингтон. — Он включает в себя слом
недемократического режима, установление режима демократического, а затем —
консолидацию демократической системы. Либерализация же, напротив,
представляет собой достижение частичной открытости авторитарной системы
без избрания правительственных лидеров путем свободных
соревновательных выборов... Либерализация может привести, а может и не
привести к полномасштабной демократизации»1.
Как видим, по Хантингтону, демократический транзит включает в
себя три стадии (фазы): слом недемократического режима,
установление демократического режима и его консолидацию. Либерализация
недемократического режима не входит в число этих стадий. Однако
большинство исследователей придерживается несколько иной, хотя тоже
трехступенчатой схемы. Они рассматривает либерализацию в качестве
первой стадии демократического транзита, тогда как второй и третьей
его стадиями выступают соответственно демократизация и
консолидация. Как писал, характеризуя парадигму транзита, сложившуюся в 80—
90-х годах, Томас Кэрозерс из Фонда Карнеги, «демократизация имеет
тенденцию проходить ряд последовательных стадий. Все начинается с
дебюта (opening), периода демократического брожения и политической
либерализации, в ходе которых в правящем диктаторском режиме
появляются трещины, причем основная линия раскола пролегает между
сторонниками жесткого и мягкого курсов. Затем следует прорыв
(breakthrough) — коллапс режима и быстрое появление новой,
демократической системы, когда к власти приходит новое правительство, избранное
на национальных выборах, и устанавливается демократическая
институциональная структура — нередко на основе новой конституции.
После транзита наступает консолидация — медленный, но важный процесс,
в ходе которого демократические формы наполняются
демократическим содержанием посредством реформы государственных институтов,
процедурного подходов к демократическим транзитам // Полис, 1998, № 2; Мельвиль А.Ю.
Демократические транзиты. Теоретико-методологические и прикладные аспекты. М.,
1999; НикитченкоА.Н. Транснационализация демократии: Третья волна демократизации
в свете теории международных отношений //Космополис. Альманах 1999. М., 1999.
1 Хантингтон С. Третья волна. С. 19.
297

упорядочения избирательной системы, укрепления гражданского
общества и всемерного приучения общества к новым демократическим
правилам игры»1.
Но стадиальность демократического транзита — это только часть его
парадигмы. Последняя включает в себя еще ряд элементов, важнейший из
которых — представление о том, что любая страна, порывающая с
диктатурой, становится на путь перехода к демократии. То есть предполагается,
что выбора нет: либо диктатура, либо демократия — третьего, как
говорится, не дано.
Еще один элемент рассматриваемой парадигмы — признание
свободных соревновательных выборов в качестве необходимой предпосылки и
вместе с тем базового элемента демократизации. Это и понятно, если
принять во внимание, что большинство транзитологов разделяют взгляды
Шумпетера на процедуральную сущность демократии.
Парадигма транзита не отводит значительной роли в демократическом
преобразовании таким факторам, как историческое прошлое страны,
этнический состав населения, социокультурные традиции. А некоторые из
трактовок отрицают и значимость экономического фактора. Считается, что
самодвижение в сторону демократии обладает мощным потенциалом,
способным нейтрализовать национальные особенности или уменьшить их
значение.
И еще один важный момент: демократический транзит осуществляется
не путем радикальной замены одной государственной машины другой (т. е.
слома старой и создания новой), а путем постепенной перестройки
существующего государства: создания новой избирательной системы, судебной
и парламентской реформы и т.п.
Это были не просто абстрактные теоретические посылки: из этих
представлений исходили американские политики и чиновники из Агентства
Международного Развития (U.S. Agency for International Development),
планировавшие оказание помощи государствам, совершающим
демократический транзит. Отсюда и пристальное внимание к концепциям транзита.
Отсюда же и основанная на оценке накопленного опыта критика, которая
началась еще в середине 90-х и приняла особенно острый характер в
последующие годы.
Суммарные претензии, предъявляемые к парадигме транзита, наиболее
полно представлены в упомянутой выше аналитической статье Томаса Кэ-
розерса. Ее автор апеллирует к опыту последнего десятилетия минувшего
столетия, который, подчеркивает он, опровергает основные постулаты этой
парадигмы. «Парадигма транзита, — утверждает американский
аналитик, — была до какой-то степени полезной в период важных и зачастую
неожиданных политических сдвигов, происходивших в мире (в 80-х и
начале 90-х годов. — Э.Б.). Но становится все более ясным, что реальность
1 Carothers Т. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 7.
298

больше не соответствует этой модели»1. Из примерно сотни стран,
считавшихся в последние годы находящимися в состоянии демократического
транзита, менее двадцати могут продемонстрировать реальные успехи в
демократическом строительстве. Что касается остальных, то они
пребывают в «политической серой зоне».
Эти страны обладают некоторыми атрибутами демократической
политической жизни: в них имеется определенное политическое
пространство, пусть ограниченное, для деятельности оппозиционных партий и
институтов гражданского общества, проводятся регулярные выборы, принята
конституция. Вместе с тем существующие в странах «серой зоны»
политические институты слабо представляют интересы граждан, а уровень
политического участия последних за пределами электоральной сферы весьма
низок; правительственные чиновники находятся не в ладах с законом;
легитимность выборов вызывает сомнения; уровень доверия граждан к
государственным институтам низок, а функционируют эти институты плохо и
т.п. Это говорит о том, приходит к выводу Кэрозерс, что постулаты
парадигмы транзита не соответствуют реальности нашего времени.
Во-первых, «неточным и дезориентирующим» оказался тезис о том, что
страны, порвавшие с режимом диктатуры, твердо держат курс на
демократию: многие (в их числе Молдова, Замбия, Камбоджа и другие) встав
поначалу на путь демократических преобразований, в дальнейшем
соскальзывали с него. Во-вторых, не оправдало себя предположение о
последовательном прохождении транзитниками всех стадий демократизации (например,
Тайвань и Южная Корея, достигшие существенных успехов в этом
процессе, миновали стадию демократического прорыва: политические
преобразования в них осуществлялись медленно и постепенно). Иллюзорным
оказалось представление об определяющей роли выборов в процессе
перехода к демократии. И, напротив, выяснилось, что такие факторы, как
уровень экономического развития и прежний политический опыт играют
гораздо большую роль, чем предполагали создатели парадигмы транзита.
Наконец, стало очевидным, что построение демократической
государственности — проблема гораздо более сложная, чем это казалось в годы
подъема «третьей волны»2.
Критики «парадигмы транзита», надо отдать им должное, нащупали ее
самые уязвимые места. Возможно, наиболее болезненное из них —
постулат о безальтернативное™ демократического развития после гибели
коммунизма. В 1989 году, когда Фукуяма выступил со своей концепцией
«конца истории», т. е. повсеместного и безоговорочного торжества демократии
и либерализма, подобного рода представление, порожденное «холодной
войной», в которой шла смертельная схватка между коммунизмом и демо-
1 Carothers Т. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 6.
2Carothers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 14-17.
299

кратией и где проигрыш одной стороны означал немедленную и
повсеместную победу другой — подобное представление могло выглядеть
естественным и обоснованным. Но шло время и становилось ясно, что, во-первых,
демократия не представляет собой монолита и внутри ее возможны
варианты. Во-вторых, что демократия — отнюдь не идеальная система, а,
значит, путь к более рациональному и гуманному обществу не блокирован и
существует пространство для его дальнейшего совершенствования и
развития — в том числе в политическом аспекте. И еще один момент: уже в
ходе «третьей волны» стало очевидным, что демократия притягивает не всех
и возможны какие-то гибридные образования, включающие элементы
демократии, но не более того. Сегодня все это становится очевидным, и
можно только удивляться, что рассматриваемая парадигма «продержалась на
повехности» столько лет.
Очевидным стало и другое: уровень материального развития общества,
исторические традиции, культура, институт государства отнюдь не
утратили своей роли базовых факторов социального бытия в современную —
«постэкономическую», «постиндустриальную», «постматериальную» —
эпоху, как полагали транзитологи. Так что если мы хотим понять пути
дальнейшего распространения и развития демократии, нам надо отказаться от
наивного представления, что за последнюю сотню лет основы социально-
политического бытия претерпели принципиальные изменения. Мир
изменился и будет меняться дальше, но столетия и даже тысячелетия — слишком
малый временной масштаб для изменения человеческой природы и природы
социума, без учета которых все разговоры о демократии не имеют смысла.
Надо сказать, что по адресу транзитологов всегда раздавалось немало
критических замечаний — даже в те годы, когда «парадигма транзита»
рассматривалась чуть ли не как последнее слово науки. Ее упрекали, в
частности, в чрезмерной абстрактности, неопределенности, слабой
«привязанности» к геополитическому топосу, в отсутствии ясного определения
понятия демократии1. Сегодня, как можно судить по литературе, критический
настрой в отношении существующей «парадигмы транзита» стал
доминирующим. Отвергая ее, Кэрозерс делает оговорку: это «не означает
отрицания того, что во многих странах на протяжении последних двух
десятилетий произошли важные демократические реформы»2, или что страны,
находящиеся в «серой зоне», никогда не выберутся из нее и не построят у себя
«хорошо функционирующую либеральную демократию»3. Не означает это
и того, что «Соединенные Штаты и другие международные акторы должны
оставить усилия по продвижению демократии в мире (если это что-то и
1 См., напр.: Догам М. Политическая наука и другие социальные науки //
Политическая наука: новые направления. С. 135.
2Caroîhers Т. The End of the Transition Paradigm //Journal of Democracy, vol.13,
number 1, Jan. 2002. Ρ 17.
2Carothers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 17.
300

означает, то лишь то, что с учетом трудностей демократизации эти усилия
должны быть удвоены)»1.
Кэрозерс убежден, что «промоутеры демократии должны заниматься
своим делом, исходя из совершенно иных допущений». Каких же именно? Первое
и, судя по акценту, который на нем делается, самое главное из них
заключается в следующем: «то, что часто принимается за неудобную, неопределенную
срединную позицию (uneasy, precarioius middle ground) между вполне
сложившейся демократией и ярко выраженной диктатурой, есть на самом деле
наиболее общее политическое состояние, в котором пребывают ныне страны
развивающегося мира и посткоммунистического мира»2. Иначе говоря, то,
что принимается за нежелательное и временное отклонение от нормы, есть на
самом деле — в большинстве случаев —норма. И потому политики,
исследующие положение дел в странах, начавших совершать отход от авторитаризма,
должны задаваться не вопросом, «как осуществляется их демократический
транзит», а вопросом «что происходит в политическом отношении?»3.
Убежден Кэрозерс и в том, что свое основное внимание промоутеры
демократии должны сосредоточить на двух взаимосвязанных вопросах: как
улучшить состав и качество основных политических акторов и как начать
преодолевать пропасть между гражданами и формальной политической
системой. Иными словами, нужно серьезнее заниматься партийным
строительством и усилением связей между этой системой и гражданским
обществом. Там, где доминирует один властный центр, следует поощрять рост
альтернативных центров власти, в других ситуациях — искать иные
подходы. Но во всех странах «серой зоны» следует отказаться от «шведского
стола демократических программ», в основе которого лежит смутное
допущение, что все они вносят вклад в «процесс консолидации»4.
«Демократическая помощь должна проистекать из углубленного анализа
конкретного центрального синдрома (particular core syndrome), определяющего
политическую жизнь данной страны, и из понимания того, как оказание
помощи может изменить этот синдром»\
Выход за пределы сложившейся парадигмы транзита предполагает
также преодоление давнего разрыва между программами помощи,
направленной на поощрение демократического строительства и на социальное и эко-
1 Caroîhers Т. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 17.
1 Caroîhers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 18.
3 Caroîhers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 18.
4 Caroîhers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 19.
5 Caroîhers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 19.
301

номическое развитие. Созданные транзитологами конструкции, заключает
свой анализ Кэрозерс, были продуктом своей эпохи, а именно времен
начала «третьей волны». Но сегодня «пришла пора признать, что
парадигма транзита утратила свою полезность, и поискать другие очки»1.
А «демократам-активистам» следовало бы подумать о новых дискуссиях, а
«в конечном счете, возможно, и о новой парадигме политических
изменений»2. Словом, если фундированной, эмпирически подкрепленной
теории демократизации и демократического транзита и суждено когда-
нибудь появиться на свет, то это дело завтрашнего дня, когда будут
накоплены необходимые эмпирические данные и выработан соответствующий
методологический и методический инструментарий.
Особое место среди проблем демократического строительства,
которым американские политологи уделяют в последние десятилетия большое
внимание, занимает проблема демократизации обществ, разделенных по
этническому принципу, или так называемых разделенных обществ. Проблема,
которой мы касались выше при рассмотрении теории Лейпхарта. Как писал
в 1993 году один из видных исследователей этой проблемы Дональд Горо-
виц, «во многих странах Африки, Азии и Восточной Европы, а также в
бывшем Советском Союзе, главной причиной провала демократизации
являются этнические конфликты»3. Суждение довольно спорное — во
всяком случае применительно к России 90-х. Но то, что этнические
конфликты (не будучи «главной причиной») тормозили и тормозят процесс
демократизации, сомнения не вызывает.
Эти конфликты, считает Горовиц, создают трудности для зарождения
демократического процесса и практического воплощения демократических
норм, поскольку «демократия включает в себя вопрос о принадлежности
[тех или иных этнических групп] к обществу и исключении из него, о
доступе к власти, привилегиях, связанных с принадлежностью к обществу, и
наказаниях, сопровождающих исключение из него...этническая
принадлежность способна влиять на распределение материальных и
нематериальных благ, включая привилегированное положение в обществе различных
этнических групп и отождествление государства с той или иной
общественной группой в ущерб другим»4. Режим, опирающийся на господство одной
этнической группы, может противиться демократизации общества, если
представители последней полагают, что демократические преобразования
могут усилить позиции соперничающих групп и ослабить ее собственные
позиции. Задача, следовательно, заключается в том, чтобы добиться устой-
1 Carothers Т. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number l,Jan. 2002. P. 6.
2 Carothers T. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy, vol.13,
number 1, Jan. 2002. P. 20.
3 Горовиц Д. Демократия в разделенных обществах // Демократия 1990-х. С.62.
4 Горовиц Д. Демократия в разделенных обществах//Демократия 1990-х. С. 62.
302

чивого политического согласия между этническим большинством и
этническим меньшинством (меньшинствами), проживающими на данной
территории, с помощью демократических механизмов и сделать
демократические порядки приемлемыми для всех этнических групп.
Горовиц подробно рассматривает в своих работах1 ситуации,
складывавшиеся в разное время в многоэтнических обществах Африки, Азии,
Восточной Европы и приходит к выводу, что выписывавшиеся экспертами
рецепты решения проблемы (получавшие порой конституциональное
оформление) оказывались несостоятельными потому, что исходили из
неверных посылок. Это касается, прежде всего, предложенного в свое время
Лейпхартом консоциативного (консоционального) подхода, который
Горовиц решительно отвергает, хотя и не отказывается от самих принципов
долевого распределения власти и делегирования властных полномочий
территориям. «Консоциональная теория, — пишет он, — преувеличивает
масштаб тех возможностей, которыми располагают лидеры обществ, где
существует разделение по этническому признаку, при практике свободных
выборов»2. Поэтому, считает Горовиц, правильнее говорить о «консоцио-
нальных элементах» или о случаях «практического применения» консоцио-
нальных принципов. «Но консоциональные режимы среди развивающихся
стран — даже при самом снисходительном к ним отношении — редки,
немногочисленны и отделены друг от друга значительными как
временными, так и географическими промежутками»3.
Слабость консоциативного подхода Горовиц видит в том, что он
«неадекватен мотивационной составляющей политической деятельности»
элит4. Критик Лейпхарта не согласен с его тезисом о том, что «причиной,
которая побуждает элиты формировать своего рода [властные] картели,
действующие, невзирая на межгрупповые разделительные линии, с целью
разрешения межэтнических разногласий», является «государственный
подход» этих элит, будто бы стремящихся таким образом «избежать
окончательного взаимного уничтожения»5. Дело не в государственном подходе,
1 См.: Horovitz D. L. Ethnic Groups in Conflict. Berkeley (Ca.), London, 1985; Incentives
and Behaviour in the Ethnic Politics of Sri Lanca and Malaysia // "Third World Quarterly", 11/4,
1989; A Democratic South Africa? Constitutional Engineering in a Divided Society. Berkeley
(Ca.), London, 1991; Constitutional Design: Proposals versus Processes// Reynolds A. (ed.). The
Architecture of Democracy: Consyitutional Design. Oxford, N. Y, 2002.
2 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 125.
3 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 124—125. Курсив в тексте. — Э.Б.
4 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 123.
5 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 123.
303

утверждает Горовиц, а в «собственном интересе» элит. Поэтому нужно не
просто гарантировать представительство меньшинств в законодательных
органах, а максимизировать стимулы для такого поведения элит, «которое
способствовало бы урегулированию конфликта. Для выборных политиков
такие стимулы, скорее всего, могут быть найдены в самой избирательной
системе»1, которая открывает перед ними устраивающие их властные
перспективы.
Отсюда следует, что надо обратиться к таким избирательным схемам,
которые «вознаграждали» бы урегулирование межэтнических конфликтов.
И при этом, настаивает Горовиц, делать ставку на создание не послевыбор-
ных коалиций (подразумевающих достижение компромисса на основе
дележки министерских портфелей), а предвыборных коалиций, «которым
необходимо идти на компромиссы, дабы привлечь голоса избирателей по
обеим сторонам межгрупповой разделительной линии...»2. «Объединение
голосов — это главная, но не единственная цель подхода, основанного
на стимулах»3.
Считая, что предлагаемый им подход, «основанный на стимулах»,
имеет преимущества перед консоциативным подходом, Горовиц тем не менее
признает, что он может встретить на своем пути не меньшие трудности,
нежели подход, предлагаемый Лейпхартом. И считать его универсальным,
пригодным для всех времен и ситуаций, нет оснований. Так что вопрос о
том, как строить демократию в этнически разделенных обществах, по-
прежнему остается открытым.
С конца 70-х годов в рамках транзитологии и за ее пределами начинает
активно обсуждаться (разрабатываемый в рамках так называемого нового
институционализма) вопрос о том, как политические институты влияют на
становление, развитие и устойчивость демократии. При этом, как
справедливо отмечали Альфред Степэн и Синди Скэч, «один из фундаментальных
вопросов, относящихся к политическим институтам, который лишь
недавно привлек серьезное внимание политологов, касается влияния
различных типов конституционного устройства на процесс укрепления
демократии»4. Исследователи признавали, что хотя «эта тема вызывала и
продолжает вызывать все более широкие дискуссии и дебаты, однако до
настоящего времени собрано еще очень мало систематизированных
данных по различным регионам мира, которые позволили бы сделать какие-
1 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 126.
2 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 126.
3 Горовиц Д. Состязание идей // Теория и практика демократии. Избранные тексты.
С. 127.
4 Степэн А. и Скэч С. Различные типы конституционного устройства и укрепление
демократии //Демократия 1990-х. С. 51.
304

либо конкретные выводы»1. И хотя с тех пор, как был констатирован этот
дефицит, прошло более десяти лет, эмпирическая база, на которой
строится исследование влияния конституционного устройства на становление и
состояние демократии, остается все еще небогатой. Тем не менее к
настоящему времени в США опубликован ряд работ, достаточно четко
фиксирующих сложившиеся позиции по рассматриваемому вопросу. Это труды
Филиппа Шмиттера, Альфреда Степэна, Карла Терри, Арендта Лейпхарта,
Скотта Мейнваринга, Адама Пшеворского и других. Но пальма первенства
тут должна быть отдана Хуану Линцу2, одному из старейших американских
политологов, автору известной типологии политических режимов3.
Диапазон конституционных режимов или систем правления, реально
существующих в современном мире и рассматриваемых американскими
авторами, невелик. Чаще всего выделяют президентскую систему4 (как в
США), парламентскую (как в большинстве стран Западной Европы) и
полупрезидентскую систему, представляющую своеобразный гибрид первых
двух (как, скажем, во Франции, Финляндии и ряде других стран).
Некоторые исследователи добавляют к названным еще и, как они ее называют,
смешанную систему5. Но наиболее распространена, все-таки, троичная
схема, с которой и работают американские демократологи.
1 Степэн А. и Скэч С. Различные типы конституционного устройства и укрепление
демократии//Демократия 1990-х. С. 51.
2 См., в частности: Linz J. The Perils of Presidency // "Journal of Democracy" 1, 1990;
Linz J. J. and Valenzuela A. (eds.) Presidential or Parliamentary Democracy: Does It Make
Difference? Baltimore (Md), London , 1994; J. Linz and A. Stepan, eds., The Breakdown of
Democratic Regimes. Baltimore (Md), 1978; Schmitter P. The Consolidation of Democracy and the
Choice of Institutions // East-South System Transformations Working Paper, No 7, Chicago,
1991 ; Schmitter Ph. and K. Terry Lynn. What Democracy Is... and Is Not // "Journal of
Democracy", 1991, №3.
3 Линц выделяет пять основных типов политических режимов: демократический,
авторитарный, тоталитарный, посттоталитарный, султанистский.
4 Отличительными признаками президентского правления американские
демократологи обычно считают всенародное избрание главы государства и фиксированный срок
его президентства.
5 Скотт Мейнваринг, говоря о смешанной системе, приводит в качестве иллюстрации
Боливию. «В Боливии конгресс наделял президентскими полномочиями кандидатов,
которые на выборах 1979, 1985 и 1989 гг. не смогли набрать большинства голосов.
Парламентские переговоры являлись основным механизмом избрания президента.
Следовательно, система является, строго говоря, не президентской, а варьируемой; она
президентская тогда, когда кандидат набирает абсолютное большинство голосов избирателей,
и смешанная — когда, как это уже неоднократно бывало, не набирает. Раз срок
президентских полномочий фиксированный, система не является парламентской»
{Мейнваринг С. Президентское правление, многопартийность и демократия: трудное сочетание //
Теория и практика демократии. С. 223).
305

Признавая, что у каждой системы имеются свои плюсы и минусы, они
едва ли не единодушно высказываются в пользу парламентской системы
как наиболее благоприятствующей установлению и поддержанию
демократии. «...Превосходные результаты, демонстрируемые парламентскими
демократиями на протяжении всей своей истории, не случайны, —
утверждает Линц. — Тщательное сравнение систем парламентаризма и
президентского правления показывает, что, в конечном счете, первая чаще ведет к
стабильной демократии — особенно там, где глубоки политические
расхождения и существует множество политических партий; в таких странах
парламентаризм, как правило, дает больше оснований надеяться на
сохранение демократии»1.
Еще категоричнее Скотт Мейнваринг. «Я утверждаю, — пишет он, —
что сочетание президентской формы правления с многопартийностью
делает сохранение стабильной демократии труднодостижимым»2. «...Все
[полученные данные], — вторят Линцу и Мейнварингу Альфред Степэн и
Синди Скэч, — указывают на то, что чистый парламентаризм гораздо
более способствует укреплению демократии, чем чистый президентский
режим»3.
Между тем, признают американские аналитики, многие страны,
становящиеся на путь демократического развития, выбирают президентскую
систему правления. И это не случайно: они хотят установить в своих
странах сильную, стабильную власть, а эти качества ассоциируются у них с
президентской властью. Поэтому одну из своих главных задач
американские демократологи видят в том, чтобы развеять это заблуждение.
Конечно, в мире есть Соединенные Штаты Америки — страна «самой
стабильной в мире демократии»4, и страна эта, как известно, — президент-
{ЛинцХ. Опасности президентской формы правления //Теория и практика
демократии. С. 216. (Linz J. The Perils of Presidency// "Journal of Democracy" 1, 1990.)
2 Мейнваринг С. Президентское правление, многопартийность и демократия: трудное
сочетание // Теория и практика демократии. С. 223 (Mainwaring S. "Presidentialism, Mul-
tipartism, and Democracy: the Difficult Combination" // Comparative Political Studies 26 (2),
1993, July.)
3 Степэн А. и Скэч С. Различные типы конституционного устройства и укрепление
демократии//Демократия 1990-х. С. 52.
4Линц X. Опасности президентской формы правления // Теория и практика
демократии. С. 222. Высказывается точка зрения, что критерием стабильности демократии
следует считать длительность ее непрерывного существования в данной стране. С. Мейнваринг
определяет этот срок в 25 лет {Мейнваринг С Президентское правление,
многопартийность и демократия: трудное сочетание // Теория и практика демократии. С. 224). Пше-
ворский, который присоединяется к тем, которые считают, что стабильность демократии
в существенной мере зависит от институциональных особенностей и что президентская
форма правления дает ей меньше шансов, чем форма парламентская, приводит такие
данные: «предполагаемый период существования демократии в странах с президентской
формой правления составляет 21 год, а с парламентской — 72 года» (Пшеворский А. За-
306

екая республика. Но она, говорят нам, уникальна. Там выстроена
специфическая форма сотрудничества между президентом и законодательным
органом. К тому же американские политические партии имеют «размытый»
характер. «...Трудно, — пишет Линц, — удержаться от одной, пусть и
гипотетической, мысли: благоприятных возможностей того, что во многих
других обществах президентская система правления будет способствовать
сохранению демократии, намного меньше»1.
По Линцу, суть основного различия между президентской и
парламентской системами заключается в том, что «парламентаризм придает
политическому процессу гибкость, президентское правление делает его жестким»2.
Жесткость может привлекать тех, кто опасается неопределенности и
нестабильности, характерных для парламентской системы с характерной для
нее борьбой партий, лидеров и других акторов. Но президентская система
при определенном стечении обстоятельств порождает еще большую
нестабильность, чем парламентская система. Во-первых, она менее эффективно,
чем система парламентская, реагирует на кризисные ситуации. Отстранить
от власти президента, даже растратившего кредит доверия, трудно, и
попытки сделать это способны потрясти всю систему и страну. «Во многих
случаях кажется, что государственный переворот — единственное
средство, позволяющее избавиться от некомпетентного или непопулярного
президента...»3.
Другой недостаток — «высокая вероятность взаимоблокирования в
отношениях между законодательными и исполнительными органами», в
результате чего может возникнуть такая ситуация, что «президент будет не
в состоянии проводить последовательный курс из-за оппозиции конгресса,
и никто из действующих субъектов не сможет разрешить затруднение,
следуя демократическим правилам»4. Больше того, Линц допускает
возможность возникновения острого (не исключающего вмешательство
вооруженных сил) конфликта между президентом и законодателем, поскольку обе
стороны, будучи избраны народом, могут претендовать на
демократическую легитимность.
Еще один недостаток, или вернее, группа недостатков связана с
возможными личностными качествами президента. Досрочное завершение
щита минималистской концепции демократии // Теория и практикак демократии.
С. 10).
хЛинцХ. Опасности президентской формы правления // Теория и практика
демократии. С. 222.
2Линц X. Опасности президентской формы правления // Теория и практика
демократии. С. 217.
3 Меинваринг С. Президентское правление, многопартийность и демократия: трудное
сочетание // Теория и практика демократии. С. 224.
4 Меинваринг С. Президентское правление, многопартийность и демократия: трудное
сочетание // Теория и практика демократии. С. 225.
307

полномочий или смерть действующего главы государства может вознести
на вершину власти человека, который никогда бы не выиграл
президентские выборы. Президент может допускать серьезные просчеты в политике,
и его придется терпеть до очередных выборов, ибо законное отрешение от
должности — дело чрезвычайно трудное. Он может использовать
авторитарные методы руководства и назначать на ответственные посты
малокомпетентных людей из своего окружения. Наконец, может случиться так, что
проникнутый представлениями о своей исключительной роли (избранник
всего народа!) и миссии, он начнет воспринимать оппозицию своей
политике как зло и будет противодействовать ей. Все это подрывает
демократический режим. Называют и другие недостатки президентской системы1,
которые, по мнению большинства американских демократологов, либо
вовсе отсутствуют в парламентских системах, либо менее пагубно
отражаются на состоянии демократии в современном обществе.
Однако, отдавая предпочтение парламентаризму, обеспечивающему
более гибкие и легко адаптируемые институциональные условия для
построения и стабилизации демократии, американские политологи делают
две существенные оговорки. Во-первых, они отмечают, что названные
недостатки и сделанные на их основе умозаключения и оценки (даже
довольно категоричные) вовсе не означают, что демократия не может
поддерживаться в условиях президентского правления: просто не нужно
устанавливать жесткую прямую корреляцию между президентской системой и
стабильной демократией, как это порой делается.
Во-вторых, они предостерегают против упрощенного представления,
будто достаточно ввести парламентский режим «любого сорта» — и путь к
стабильной демократии открыт. Существуют, напоминает Линц, разные
типы парламентских конституций (предусматривающие разный статус
премьер-министра, разную роль политических партий и т.п.). «Кроме того,
каждая страна имеет только ей присущие особенности — традиции
федерализма, этническое или культурное многообразие и т.п. Наконец, едва ли
стоит говорить о том, что наш анализ выявляет лишь возможности и
тенденции, не претендуя на детерминизм. Никто не может утверждать, что
парламентские системы навечно застрахованы от серьезного кризиса или
даже полного разрушения»2.
Можно предположить, что проводимые в США исследования
проблемы совместимости устойчивой демократии с политическими институтами
получат продолжение. Во-первых, этому будет способствовать развитие
1 Отмечают, в частности, что из-за фиксированного срока полномочий президента
«политический процесс разбивается на отдельные, жестко демаркированные периоды, не
оставляющие возможности для безостановочных корректировок, которых может
потребовать обстановка» {Линц X. Опасности президентской формы правления // Теория и
практика демократии. С. 217).
2 Линц X. Опасности президентской формы правления //Теория и практика
демократии. С. 222.
308

такого направления, как неоинституционализм. Во-вторых, этого будет
требовать транзитология, которая хотя и несколько сдала свои позиции,
однако по вполне понятным причинам остается в демократологическом
поле. Это, кстати сказать, касается и России. Уровень интереса
американских исследователей к процессу ее демократизации сегодня ниже, чем пять,
а тем более десять или пятнадцать лет назад. Но политические события
могут вызвать повторный рост интереса к этой проблеме, а значит, и
попытки выявить институциональные основания возможности дальнейшей
демократизации российского общества.
Есть и третья причина: потребность адаптации политических систем
западных государств к быстро изменяющимся условиям существования,
связанным с европейской интеграцией; борьбой за выживание, которую
им придется вести под натиском волн эмигрантов из Азии, Африки и
Латинской Америки и выдвижением на передний план таких стран, как
Китай, Индия, Бразилия. Американская демократология, несомненно,
будет реагировать на эти процессы, в какой бы части Запада они ни
протекали.
Демократия и война
В 80-х годах XX века в Соединенных Штатах начинает складываться так
называемая теория демократического мира, представленная работами ряда
крупных международников, в первую очередь Майкла Дойла и Брюса Рас-
сетта. Но выстраивается она, как показал, в частности, отечественный
историк Владимир Кулагин, исследовавший ее генезис, не на пустом месте.
«Во второй половине 1960-х годов некоторые ученые, занимавшиеся
прикладными проблемами количественного анализа международных
конфликтов, независимо друг от друга стали обнаруживать и выявлять данные
о том, что при определенных условиях демократические государства ведут
себя иначе, чем авторитарные. В 1965 г. М. Хаас выдвинул предположение,
что отношения между демократическими странами менее конфликтны,
чем между недемократическими. Позднее эту гипотезу, со своей стороны,
подтвердил М. Салливэн. Опираясь на обширную базу, какую составили
результаты обсчетов различных конфликтных ситуаций, он пришел к
выводу, что «в большинстве случаев открытые системы как в долгосрочном,
так и в краткосрочном плане в меньшей степени бывают вовлечены в
конфликты... чем закрытые»»1. В том же направлении развивали свои идеи
Д. Бабст (государства с «выборными правительствами» друг с другом не
воюют), Р. Раммел («свобода противодействует насилию») и другие
американские международники2.
1 Кулагин В.М. Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax
Democratica? // «Полис», 2000, № 1. С. 28.
2 Кулагин В.М. Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax
Democratica? // «Полис», 2000, № 1. С. 28-30.
309

Летом 1983 г. было опубликовано исследование Майкла Дойла «Кант,
либеральное наследие и международные дела»1, в котором он подтвердил:
демократии друг с другом не воюют, и предложил, как теперь считают,
первое серьезное объяснение этого феномена. Но то было время, когда о
близком окончании холодной войны никто не помышлял. К тому же
исследование американского аналитика носило исторический характер, так что
политики не обратили на него серьезного внимания: и так было ясно, что
если и разразится «большая война», то не между Америкой и Англией и
даже не между Францией и Германией.
Положение заметно изменилось в начале 90-х, когда рухнул старый
миропорядок, и большинство членов бывшего социалистического
сообщества дружно провозгласили курс на построение демократического
общества. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что к этому времени
появился ряд новых публикаций, обосновывающих центральную идею теории
демократического мира, в том числе книга Брюса Рассетта «Постижение
демократического мира»2.
В изменившихся условиях эта теоретическая конструкция, несмотря на
критику со стороны так называемых реалистов и либералов, стала
восприниматься многими, в том числе, как мы увидим далее, видными
политиками, по-новому: уже не только как констатация исторического факта, но и
как «эмпирически выведенный закон международных отношений»*,
фиксирующий каузальную зависимость между типом политического режима,
существующего в стране, и поведением последней на международной арене.
Действительно, в начале 90-х годов многим в Америке, да и в других
странах, стало казаться, что человечество подошло, наконец, к тому
историческому рубежу, за которым открываются горизонты «вечного мира», о
котором грезили Кант и его единомышленники. «В последнее десятилетие
двадцатого века либеральные наследники Просвещения в очередной раз
получили возможность приступить к установлению мира, — писал
крупный американский историк Майкл Ховард. — Перспективы теперь
выглядели как никогда благоприятными. Не было путаницы и столкновения
интересов, что препятствовали подлинному урегулированию в 1918 году;
не было фактического разделения мира, которое имело место в 1945-м.
Альтернативных моделей мирового порядка не предлагалось: идея Канта и
его учеников, похоже, восторжествовала над всеми прочими»4.
1 Doyle M. Kant, Liberal Legacies and Foreign Affairs, Part I and IL // "Philosophy and
Public Affairs", vol. 12, N 3 (Summer 1983) and N 4 (Fall 1983); Doyle M. Liberalism and World
Politics // "American Political Science Review", vol. 80, № 4 (Dec. 1986).
2 Russen В. Grasping the Democratic Peace: Principles for a Post-Cold War World. Princeton,
1993.
3 Levy J. Domestic Politics and War // The Origin and Prevention of Major Wars. Ed. by
Rotbery R. and Rabb Th..Cambr. (Mas.), 1989. P. 88. Курсив мой. — Э.Б.
4Ховард M. Изобретение мира. Пер. с англ. С. 89—90.
310

Что же, по мнению сторонников теории демократического мира и
других оптимистов, открывало столь благоприятные перспективы? Что
должно было послужить гарантией невозможности ведения демократическими
странами войн друг с другом? Ведь эти страны, по мнению многих
аналитиков, включая сторонников рассматриваемой теории1, в принципе не
менее склонны к применению силы, чем недемократии.
Дойл, Рассетт и их сподвижники отталкиваются от ряда положений,
сформулированных в работах Иммануила Канта — прежде всего в его
трактате «К вечному миру» (1795). Немецкий просветитель утверждает, что
конституционно-республиканский строй побуждает правительство
руководствоваться в отношениях с другими государствами нравственными
нормами и правовыми принципами, на которые оно опирается во внутренней
политике, т.е. не прибегать к применению военной силы.
Отказу конституционных республик от ведения войн способствуют, по
Канту, и политико-институциональные ограничения — разделение
властей, народное представительство, общественный контроль. «Если (это не
может быть иначе при подобном устройстве) для решения вопроса: быть
войне или нет? — требуется согласие граждан, то вполне естественно, что
они хорошенько подумают, прежде чем начать столь скверную игру. Ведь
все тяготы войны им придется взять на себя — самим сражаться,
оплачивать военные расходы из своих средств, в поте лица восстанавливать
опустошения, причиненные войной, и в довершение всех бед навлечь на себя
еще одну, отравляющую и самый мир, — никогда (вследствие всегда
возможных новых войн) не исчезающее бремя долгов»2.
Взяв за основу эти положения Канта и подвергнув их собственной
(подчас весьма вольной) интерпретации, Рассетт, Дойл и их
единомышленники говорят о двух рядах пацифистских ограничителей, или двух
«причинах демократического мира».
Это, прежде всего, структурные? или институциональные ограничите-
ли, акцентируемые Рассеттом. Правительства демократических государств
несут ответственность перед своим народом, которому приходится
оплачивать войну кровью и материальными средствами. И если цена оказывается
непомерной, партия, ввергнувшая страну в войну, может проиграть
очередные выборы. Но и независимо от этого власть в конституционных
демократиях, говорят нам, не может не быть чувствительной к потерям, с которыми
1 Эмпирические исследования наводят на мысль, пишет Уильям Диксон, что
демократии «не в меньшей степени, чем государства, организованные на основе
альтернативных механизмов правления, склонны оказываться вовлеченными во внешние войны
(foreign wars), кризисы и споры, чреватые насилием» {Dixon W. J. Democracy and the
Peaceful Settlement of International Conflict // "American Political Science Review", March
1994. P. 14).
1 Кант И. Собр. соч. в восьми томах. Т.7. Б. м. 1994. С. 15.
3См.: Маог Ζ And Russen В. Normative and Structural Causes of Democratic Peace. — In:
"American Political Science Review", vol. 87, № 3 (Sept. 1993).
311

неизбежно сопряжена любая, пусть даже «маленькая» война. Сказываются
и институциональные ограничения, которые американцы именуют «сдерж-
ками и противовесами»: демократические властные институты
контролируют в определенной мере друг друга, что позволяет если и не
предотвращать, то ограничивать возможные ошибки и просчеты.
Другой ряд ограничителей — Рассетт называет их «нормативными» —
сторонники теории демократического мира видят в демократических
нормах и демократической культуре (на них делает акцент Дойл). Развивая его
аргументацию, Рассетт подчеркивает: «культура, перцепции и практики,
которые позволяют достичь компромисса и мирного разрешения
конфликтов без угрозы насилия внутри страны, начинают действовать за
пределами национальных границ в отношении других демократических
стран»1. При этом каждая из них исходит из предположения, что
остальные демократии будут воспринимать ее столь же позитивно, как она
воспринимает их и отвечать взаимностью на ее миролюбивую политику. Что
касается недемократических режимов, то демократические государства
не могут рассчитывать на то, что эти режимы будут воздерживаться от
использования пртив них силы, что может вынудить их платить им той
же монетой.
Такая постановка вопроса была далека от кантовской: немецкий
мыслитель не говорил ни о том, что демократические государства (он отличал
их от республик) не воюют друг с другом, ни о том, что по отношению к
другим режимам они проводят иную политику, чем по отношению к себе
подобным2. Впрочем, это не смущало американцев: для них политические
выводы были важнее корректных философских доводов. К тому же они
предлагали и другие аргументы в защиту своей теории, в том числе
экономические. «Демократические государства склонны быть "торговыми
государствами", более заинтересованными в налаживании бизнеса с другими
государствами, нежели в господстве над другими государствами, или
превращении их в зависимые территории, либо сохранении подобного
статуса»3. Нации, занимающиеся торговлей, поясняют нам, стремятся
создать безопасную международную среду, а война — это бессмысленное,
контрпродуктивное «убийство потребителей и поставщиков и разрушение
инфраструктуры их экономики»4.
1 Russett В. Grasping the Democratic Peace. P. 31. Курсив в тексте. — Э.Б.
2 Некоторые из сторонников теории демократического мира, как, например, Джошуа
Муравчик, полагают, что демократии проводят миролюбивую внешнюю политику в
отношении всех, в том числе недемократических, государств. (См.: Muravchic J. Promoting
Peace Through Democracy // Crocker Ch., Manson O.F. (eds.). Managing Global Chaos. Wash.
D. C, 1996). Этот подход ближе к кантовскому, но он снижает пафос теории
демократического мира и ослабляет потенциал, который закладывали в эту теорию ее создатели.
3 Lakoff S. Democracy. .History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 305.
4 Lakoff S. Democracy. .History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 305.
312

По замыслу ее приверженцев, теория демократического мира должна
была предопределять соответствующую внешнеполитическую стратегию
Соединенных Штатов в после-холодно-военный период. А именно
«стратегию расширения... сообщества рыночных демократий мира»1. Ибо
предполагалось, что «в той мере, в какой демократия и рыночная экономика
получат распространение среди других наций, наша собственная нация
будет находиться в большей безопасности и будет более процветающей и
влиятельной»2. Примечательно, что теорию демократического мира
поддержал (в бытность его президентом Соединенных Штатов Америки) Билл
Клинтон, повторив почти слово в слово ее основой тезис: «демократии
редко вступают в войну друг с другом»3.
У теории демократического мира всегда имелись не только убежденные
сторонники, но и не менее убежденные критики, представлявшие прежде
всего школу политического реализма: Джон Меаршаймер, Кеннет Уолц,
Кристофер Лэйн, Генри Фарбер и др. Их первое принципиальное
возражение касается идентификации системы взглядов, предлагаемых Дойлом,
Рассеттом и их сподвижниками. То, что именуют «теорией
демократического мира», утверждает Лэйн, — никакая не теория. «...Заявление, что
демократии не воюют с демократиями, является скорее утверждением или
гипотезой», ибо центральный тезис теории о существовании «каузальной
зависимости между независимой переменной (демократической
политической структурой на индивидуальном уровне) и зависимой переменной
(объявленным отсутствием войны между демократическими
государствами) ... ни доказан, ни... должным образом объяснен»4.
К тому же рассматриваемая теория, утверждают ее критики, неверна по
существу. Она переоценивает роль демократических институциональных
ограничителей, равно как и демократических норм в регулировании
внешней и военной политики. Война «есть не столько функция от формы обще-
1 Lake Anthony. From Containment to Enlargement. "U.S. Department of State Dispatch",
vol. 4, № 39 (Sept. 1993). P. 3.
2 Remarks of Antony Lake. John Hopkins School of Advanced International Studies. Wash.
D.C.,Sept.21, 1993.
3 Clinton W. Confronting the Challenges of a Broader World. U.S. Department of State
Dispatch", vol. 4, N 39 (Sept. 1993). P. 3. Этот тезис нашел отражение и в официально
провозглашенной Белым домом стратегии национальной безопасности, которая была
определена как «стратегия вовлеченности и расширения». И хотя она была эклектичной,
«экспорт или расширение демократии за границей стало главным фокусом внешней
политики Америки... От Гаити до России интересы Америки и ее безопасность отождествлялись
с успехом или провалом демократии» (Layne СИ. Kant or Cant: The Myth of the Democratic
Peace. — "International Security", Fall 1994, vol. 19, N 2. P. 46).
4 Layne Ch. Kant or Cant. P. 5. В подтверждение своей правоты критики «теории
демократического мира» могли бы сослаться и на то, что основной тезис последней не имеет
единой четкой формулы: говорят, что демократии «не воюют друг с другом» (do not wage
war); «если и воюют, то редко» (rarely if ever wage war); «редко воюют» (rarely wage war).
313

ства или правления, сколько функция от структурной анархии
международных отношений. До тех пор, пока не существует трибуналов, в которые
можно было бы в рутинном порядке обращаться с жалобами, ожидая при
этом, что их решения будут навязаны силой, нации будут считать себя
вправе обращаться к силе как к последнему средству, когда конфликт не
может быть разрешен мирными средствами»1. Что касается
институциональных «сдержек и противовесов», то они, по мнению критиков,
раскрывают лишь механизм принятия решений (в том числе по вопросам войны
и мира), но не предопределяют содержания и характера этих решений.
Не способны предотвращать войны и торгово-экономические
интересы. «Торговые государства все еще могут вступать в войну из-за
экономических споров, если таковые не могут быть разрешены мирным путем, а
предмет спора имеет достаточно важное значение, чтобы пойти на риск
вооруженного конфликта. Соперничество по таким вопросам, как
конкурентоспособность и доступ к рынкам, может начаться довольно мирно, но
нет способов гарантировать, что такое соперничество не приведет в какой-
то момент к войне»2.
Переоценивают сторонники рассматриваемой теории, по мнению ее
критиков, и значимость общественного мнения как фактора
предотвращения войн. Если бы оно действительно играло ту роль, какую приписывают
ему Дойл и Рассетт, то демократические государства проводили бы
политику мира или вступали в военный конфликт как с демократиями, так и с
недемократическими государствами. Ибо общественное мнение
удерживает свои правительства от вступления в войну или, напротив, подталкивает
их на тропу войны, исходя не из характера политических режимов,
существующих в других странах, а из иных критериев. «Электорат может,
пребывая в патриотическом угаре, ратовать за войну, надеясь, что больших
жертв удастся избежать... В современных условиях... ожидание, что
военные [удары] будут осуществляться с хирургической точностью и что все это
будет происходить вдалеке, с минимальными потерями в живой силе,
может побуждать даже демократический электорат рассчитывать на то, что
войну можно вести без больших издержек»3.
Анализ ряда конкретных кризисных ситуаций, когда великие державы
оказывались на грани войны друг с другом4, приводит К. Лэйна к выводу,
что войн удавалось избежать не по тем причинам, о которых говорят
сторонники теории демократического мира, а по чисто стратегическим сооб-
1 Lakoff S. Democracy. .History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 307.
2 LakojfS. Democracy. .History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 308.
3 Lakoff S. Democracy. .History, Theory, Practicte Westview Press. Boulder. 1996. P. 306—307.
4 Это англо-американский кризис 1861 г., вызванный инцидентом с кораблем
«Трент»; англо-американский кризис 1895—96 гг., связанный со спором Великобритании
с Венесуэлой; Фашодский кризис, порожденный англо-французскими
территориальными спорами в Африке; франко-германский кризис, связанный со спорами о Руре.
314

ражениям. Во всех четырех исследованных случаях по крайней мере одна
из сторон готова была вступить в войну. Но когда выяснялось, что военный
конфликт просто невыгоден для кого-то из соперников, он отступал1. И это
несмотря на то, что в ряде случаев общественное мнение
противоборствующих сторон было настроено весьма воинственно.
К. Лэйн также обращает внимание на то, что статистическая база
(число случаев неведения войн демократиями при наличии конфликта), на
которой строится рассматриваемая теория, недостаточна для того, чтобы
делать на ее основе серьезные теоретические выводы, с чем соглашаются и
другие аналитики. Как пишут Генри Фарбер и Джоан Гоуа из Принстонско-
го университета, «демократический мир — сравнительно новое явление.
В сущности, он совпадает с периодом холодной войны»2, ибо не
существует «статистически значимой зависимости между демократией и войной до
1914 года»3. При этом остается не вполне ясным, отмечают американские
международники, была ли солидарность демократических стран после
начала «холодной войны» вызвана природой существовавшего в них
политического режима или общими политическими интересами — в первую
очередь страхом перед социалистическим миром, который и заставил Запад
сплотиться вокруг Америки.
Одним словом, заключают ниспровергатели рассматриваемой теории,
ее авторам и приверженцам не удалось доказать главного — наличия
каузальной связи между демократическим режимом, существующим в стране,
и ее нежеланием воевать с себе подобными4.
Отдельно следует сказать о позиции, которую занимает по
рассматриваемому вопросу человек, являющий в одном лице и теоретика (он автор
нескольких работ по проблемам международных отношений), и
многоопытного практика. Это — Генри Киссинджер. На первый взгляд, он
вроде бы поддерживает авторов теории демократического мира.. «Вильсони-
1 Лэйн добавляет, что дискуссионным остается и вопрос о степени демократичности
стран, которые берутся в качестве примера сторонниками рассматриваемой теории.
2 Farber H. and Gowa J. Polities and Peace // "International Security", Fall 1995, vol. 20,
№ 2. P. 145.
3 Färber H. and Gowa J. Polities and Peace // "International Security", Fall 1995, vol. 20.
№2. P. 124.
4 Высказывается точка зрения (Otto Хинтце) о существовании обратной зависимости
между демократизмом и миролюбием: по пути демократии более склонны идти страны,
над которыми не висит дамоклов меч внешней угрозы и которые в силу этого
обстоятельства могут позволить себе меньше заботиться о создании институтов мобилизации
национального потенциала для обороны своих рубежей и защиты национального интереса.
Институтов, способствующих авторитаризации политического режима. См.: Hinîze О. The
Formation of States and Constitutional Development: A Study in History and Politics", Military
Organization and the Organization of the State // The Historical Essays of Otto Hintze. N. Y,
1975.
315

анские идеалы международного порядка, основанного на всеобщем
признании роли демократических институтов и решении всех спорных
вопросов путем переговоров, а не войн, — пишет он, —
восторжествовали среди народов Северной Атлантики... В Атлантическом регионе войну
больше не воспринимают как инструмент политики; за прошедшие
полвека сила использовалась только на окраинах Европы, а также в
конфликтах этнических групп, но не между традиционными национальными
государствами»1.
Но при более углубленном знакомстве с идеями Киссинджера
относительно императивов внешней политики США и его оценкой ситуации в
отдельных регионах мира становится очевидным, что бывший
госсекретарь не разделяет оптимизма Дойла, Рассетта и их сторонников. Это
следует, например, из его рассуждений о России. «На развитие российской
внутренней политики нельзя смотреть как на индикатор содержания
внешней, — утверждает он. — Связь между рыночной экономикой и
демократическим государством — а также между демократическим
государством и мирной внешней политикой — далеко не так очевидна, как
это может показаться с позиции здравого смысла»2. Таким образом,
Киссинджер по сути дела отвергает базовый постулат о наличии зависимости
между природой политического режима, существующего в стране
(демократия) и проводимой ею внешней политикой (мира). Но отрицание
этого постулата означает отрицание истинности теоретической конструкции
Дойла, Рассетта и Со.
Обосновывая свою позицию, Киссинджер апеллирует к историческому
опыту. «Западной Европе, — пишет он, — понадобились столетия, чтобы
процесс демократизации принес свои плоды, что не исключало целого ряда
катастрофических войн. В России, у которой нет необходимых
капиталистических или демократических традиций и которая не переживала ни
периода Реформации, ни эпохи просвещения, ни Великих (географических)
открытий, соответствующая эволюция, скорее всего, будет проходить
непросто»3. Сказанное о России может быть распространено в той или
иной мере и на другие страны, не прошедшие демократической выучки.
Киссинджер не говорит этого прямо, но вывод, вытекающий из его
рассуждений, очевиден: только зрелые демократии способны — если
способны вообще — проводить политику, исключающую войны между ними. Так что,
если даже теория демократического мира верна по существу и если даже
Соединенным Штатам удалось бы в пожарном порядке демократизировать
страны, находящиеся за пределами северной Атлантики, «всходов»
пришлось бы ожидать долгие годы.
У теории демократического мира остаются сторонники, и она по-
прежнему привлекает поклонников красивой мечты Канта о вечном
1 Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? С. 18.
2 Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? С. 71—72.
3 Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? С. 72.
316

мире — мечты, которая умрет не раньше, чем погибнет человечество.
К тому же как гипотеза идея демократического мира может претендовать
на истинность до тех пор, пока не будет полностью опровергнута
практикой, т.е. пока не разразится война между демократическими странами. При
этом чем дольше будет длиться «долгий мир», тем больше будут
повышаться шансы этой гипотезы на теоретическую значимость.
Но нельзя не видеть и того, что конец прошлого — начало нынешнего
веков прошли в Америке, да и не только в Америке, под знаком сомнений
в том, что складывающийся мировой порядок позволит раз и навсегда
исключить войны не только на периферии (этого мало кто ожидал), но и в
«центральных» районах мира. Примечательно, что свою последнюю книгу
(о которой шла речь выше), Майкл Ховард завершает, в общем, на
пессимистической ноте, которую пытается уравновесить не столько
уверенностью в стабильном будущем, сколько надеждой на него. «Хотя, — пишет
он, — и заманчиво верить, что с ростом влияния международного
буржуазного сообщества будет постепенно утверждаться новый стабильный
мировой порядок, рассчитывать на это было бы неразумно. В 1914 г. именно
в это верили Норман Энгелл (лауреат Нобелевской премии мира за
1933 г. — Э.Б.) и другие: война стала настолько иррациональным
способом улаживания конфликтов, что разумные люди никогда к ней больше не
прибегнут. Но, увы, прибегли. Давайте, по крайней мере, надеяться, что
Кант был прав, и, как бы ни повернулось дело, "семена просвещения"
дадут свои всходы»1.
Неуверенность американцев в безмятежном будущем еще больше
усилилась после 11 сентября, когда Соединенным Штатам пришлось еще раз
убедиться — теперь уже на собственном горьком опыте — в том, что в
мире имеются обширные зоны, отвергающие либерально-демократические
ценности, на которых стоят Америка и Европа2, и готовые не только
отстаивать свое право и дальше жить по-своему, но и бороться против Запада
во главе с США любыми средствами. Силы, выступающие с этих позиций
и использующие в числе других террористические методы борьбы, ставят
целью дестабилизировать существующий, отвергаемый ими миропорядок
и предотвратить дальнейшую глобализацию (для них она тождественна
вестернизации) планеты. А это значит, что будущее не сулит Америке
спокойной жизни.
Но оно не сулит спокойной жизни и другим демократическим странам.
Более того, оно не сулит ничего хорошего демократии как таковой, которая
1 Ховард М. Изобретение мира, с. 109—110.
2 В этих зонах протест против Запада "всего сильнее и лучше организован в
религиозной среде, лидеры которой считают себя хранителями традиционного порядка, как это
было с католической церковью в Европе на протяжении девятнадцатого века. Некоторые
исламские секты, особенно в Иране, — самый яркий тому пример. В таких культурах
примитивная враждебность может быть мобилизована против главного Kulturtragera
нового порядка, Соединенных Штатов» (Ховард М. Изобретение мира, с. 92—93).
317

пока еще остается преимущественно западным явлением. Это не значит,
что у нее нет «восточной» перспективы: наличие таковой подтверждает
пример Индии. Но, с другой стороны, как объяснить тот факт, что «почти
все промышленно развитые плюралистические демократические
государства расположены в зоне умеренного климата»1 и что на Африканском
континенте «не сложилось ни одного подлинно плюралистического
демократического режима, который был бы способен удержаться у власти дольше
нескольких лет?»2.
Складывается парадоксальная ситуация. Теория демократического
мира пока еще не опровергнута. Но и не подтверждена солидным массивом
эмпирических данных. В нее можно верить, но полагаться на нее
рискованно. Словом, она входит в число крупных политологических концепций,
сконструированных американцами за последнюю четверть века — «конец
истории», «демократический транзит», «столкновение цивилизаций»,
«демократический мир» — которые так и не получили эмпирического подтверждения.
Не есть ли это свидетельство истощения заокеанской политической, в том
числе и демократологической, мысли? Думается, дело тут в другом.
Американцы, как всегда, спешат выбросить на рынок очередную новинку —
неважно, идет ли речь о портативном суперкомпьютере, автомашине или о
политико-теоретическом конструкте — и, подняв вокруг нее рекламную
шумиху, получить выигрыш — политический, а по возможности и
экономический. Но решить рыночным наскоком фундаментальные проблемы,
для «взятия» которых требуется и накопление большого массива
эмпирических данных, и время для серьезной аналитической проработки, и
объединенные усилия ученых многих стран, и ряд других условий, не дано
никому — даже в условиях информационной революции.
Есть ли демократия в России?
Параллельно разработке общей проблематики демократического транзита
вот уже на протяжении двух десятилетий в Соединенных Штатах идет
дискуссия о состоянии демократии в современной России. Для американцев
этот вопрос имеет не только чисто академический, но и практический
политический интерес: они, по их собственному признанию, хотели бы
видеть Россию страной демократической, поскольку считают, что это —
помимо выгод для остального мира (с демократиями легче договариваться
и т.п.) — отвечало бы национальным интересам Соединенных Штатов.
В науке, особенно общественной, присутствие прямого политического
интереса нередко негативно сказывается на результатах исследований и
вытекающих из них оценках. И тут перед нами именно такой случай.
Суждения американцев о демократии в России во многом определялись и опре-
1 Доган М. Политическая наука и другие социальные науки // Политическая наука:
новые направления, с. 134.
2Там же, с.135.
318

деляются не только, а иногда даже и не столько реальным положением дел
в стране, сколько степенью самостоятельности внешней и внутренней
политики России и ее готовности идти в фарватере США, а значит, и
степенью соответствия этой политики американским интересам и оценками
этой политики американской элитой.
Еще одна специфическая черта обсуждения вопроса о демократии в
России заключается в том, что в нем наряду с профессиональными демо-
кратологами участвуют аналитики, либо специализирующиеся на изучении
России (среди них немало бывших «советологов»), либо уделяющие ей
очень большое внимание. Так что среди авторов многочисленных статей и
книг, посвященных рассматриваемой проблеме, мы видим таких людей,
как Ричард Пайпс и Томас Грэм, Маршал Голдман и Арнольд Бейхман,
Збигнев Бжезинский и Эндрю Качинс, Джеймс Биллингтон и Леон Арон,
Строуб Тэлботт и Майкл Макфол1 и еще десятки специалистов разного
профессионального калибра и политической ориентации.
Как и взгляд на постсоветскую Россию в целом, представления о
существующем в ней политическом режиме, складывавшиеся у американцев,
претерпели за минувшие два десятилетия заметную эволюцию, и сегодня
мы можем говорить — пусть с некоторой долей условности — о двух типах
такого рода представлений, один из которых доминировал на протяжении
девяностых годов и характеризовал то, что в Америке, да и в самой России
нередко называли «ельцинским режимом», а второй начал формироваться
на рубеже тысячелетий и характеризовал режим, именовавшийся
«путинским»2.
У этих представлений немало общего (прежде всего в негативном
плане), но много и различий, в том числе существенных. Изменились не
только акценты в характеристиках и оценке политического режима в целом и
составляющих его институтов — изменились сами характеристики и
оценка, равно как и видение перспектив его эволюции. И тут надо сразу сказать:
доминировавшие в разное время представления о России всегда были
выдержаны в критических тонах. Американские аналитики, какой бы
политической ориентации они ни придерживались, видели в существующем
режиме — даже если фиксировали в нем какие-то демократические
черты — изъяны, не дававшие, как они полагали, оснований идентифициро-
1 Майкл Макфол, один из крупнейших представителей нового поколения
американских специалистов по России, автор многих работ, включая ряд книг (см., в частности:
McFaul M. Russia's Unfinished Revolution. Political Change from Gorbachev to Putin. Ithaca
and London, 2001), в период президентской кампании 2008 года был консультантом
Барака Обамы по России.
2 С момента избрания Дмитрия Медведева Президентом РФ американцы
внимательно отслеживают проводимый им внутри- и внешнеполитический курс и пытаются
выявить отличия существующего ныне в стране политического режима от того, который
сложился при Путине. Однако ни о каком особом «медведевском режиме» речи пока не
ведется.
319

вать его как полноценную демократию. Для них это всегда была, говоря
словами политолога Питера Ратленда, «ущербная демократия» (flawed
democracy)1. К тому же еще и демократия хрупкая и нестабильная. Тем не
менее, повторим, доминировавшие среди американских аналитиков
представления о «ельцинском» и «путинском» режимах существенно
различаются и по содержанию, и по тональности.
Оценивая достижения России в области демократического
строительства в первой половине, и особенно в самом начале 90-х годов, заокеанские
аналитики обращают внимание на то, что в то время для Ельцина и его
команды «демократия не была высшим приоритетом»2. Центр тяжести
реформ был перенесен Кремлем в сферу экономики, поскольку
экономическая трансформация рассматривалась в качестве предпосылки становления
стабильной политической демократии.
Не забывали американцы и о том, что в России имелись политики,
полагавшие, что в качестве «промежуточного режима» между «командным
коммунизмом» и «капиталистической демократией» могла бы выступить та
или иная разновидность авторитарного режима3. И хотя Ельцин в итоге
отверг этот путь развития, в Вашингтоне пришли к выводу, что
открывшаяся перед ним в самом начале 90-х годов возможность совершить рывок
в направлении создания новых демократических институтов не была
использована.
Трагические события октября 1993 года открыли «новое окно
возможностей для демократии, хотя и при менее благоприятных условиях, чем
прежде»4. И к середине 90-х «на руинах рухнувшего советского режима»
выросла «новая русская полития»5. Ее характерными чертами, по мнению
американцев, стали «суперпрезидентство, двусмысленный федерализм,
слабость политических партий, рабочих и гражданских организаций,
чрезмерная мощь большого бизнеса и фактическое отсутствие правления
закона»6.
Однако отмеченные американцами недостатки не мешали им
характеризовать Россию начала 90-х как страну, которая хотя и медленно, при
1 Rutland P. A Flawed Democracy// "Current History", October 1998. P. 313.
2McFaulM. Democracy Unfolds in Russia// "Current History", October 1997. P. 321. Уже
сам заголовок статьи — «В России развертывается демократия» — говорит о ее главной
идее: в стране строится, пусть и с трудом, демократическое общество.
3См., напр.: Simes D. The Return of Russian History// "Foreign Affairs",
January/February 1994.
4 McFaul M. Democracy Unfolds in Russia // "Current History", October 1997. P. 320.
5 McFaul M. Democracy Unfolds in Russia // "Current History", October 1997. P. 319.
Более подробную картину недостатков и достоинств «ельцинской» демократии Макфол
развертывает в своей книге Russia's Unfinished Revolution. Political Change from Gorbachev
to Putin. Ithaca and London, 2001.
6 McFaul M. Democracy Unfolds in Russia // "Current History", October 1997. P. 325.
320

активном сопротивлении консервативных сил, но все же продвигалась по
пути строительства демократического общества и добилась заслуживающих
одобрения и поддержки успехов. Принятие в 1993 году Конституции
Российской Федерации, выборы президента страны, депутатов Государственной
Думы и губернаторов оценивались как «замечательная серия
демократических достижений, особенно на фоне других периодов русской истории:
конфронтационной и, в конечном счете, кровавой политики первых лет
нового Русского государства; семидесятилетнего тоталитарного правления
при коммунистах, сотен лет автократического правления при царе»1.
Примечательно, что в качестве критерия демократии, в соответствии с
которым оценивались проводившиеся в России преобразования, была
принята шумпетерианская модель. Как писал в 1997 году Майкл Макфол,
«вторая русская республика — политическая система, существующая с
1993 года — похоже, отвечает минималистской дефиниции
демократической системы, предложенной Йозефом Шумпетером: "институциональное
устройство для принятия политических решений, в котором индивиды
приобретают власть принимать решения путем конкурентной борьбы за
голоса избирателей"»2.
Оценивая итоги выборов 1996 года, американцы пришли к выводу, что
«все основные политические игроки России приняли новый, пусть и
минимальный, набор правил политической конкуренции, признающий
народные выборы единственным легитимным средством достижения
политической власти. Другими словами, Россия завершила переход к
электоральной демократии»^.
Это, подчеркивали американцы, еще не консолидированная либеральная
демократия, для которой помимо свободных выборов характерны
сбалансированное разделение властей между законодательными,
исполнительными и судебными органами, равно как между центром и регионами;
структурированная партийная система; чуткое гражданское общество (vibrant
civil society); верховенство закона. Ничего этого в России 90-х обнаружено
не было. Однако, «оплакивая медленный старт процесса консолидации
либеральной демократии в России, — настаивал Макфол, — мы не
должны забывать о важном прогрессе, сделанном ею в установлении в стране
электоральной демократии»4.
Прогресс представлялся американцам тем более очевидным, что, как
они отмечали, в последние годы правления Горбачева и первые годы
правления Ельцина основные политические игроки России не могли достичь
согласия относительно правил регулирования и организации политической
1 McFaulM. Democracy Unfolds in Russia// "Current History", October 1997. P. 321.
2McFaulM. Democracy Unfolds in Russia// "Current History", October 1997. P. 321.
3 McFaul M. Democracy Unfolds in Russia // "Current History", October 1997. P. 319.
Курсив мой — Э.Б.
4 McFaul M. Democracy Unfolds in Russia // "Current History", October 1997. P. 325.
321

конкуренции. «Однако после 1993 года большинство российских
политиков пришли к согласию относительно одного критического принципа —
прихода к власти с помощью урны для голосования. На фоне многовековой
авторитарной традиции, существовавшей в России на протяжении
столетий, построение электоральной демократии является важной вехой...
институт выборов может обеспечить создание условий для развития других
компонентов либеральной демократии... первые посткоммунистические
выборы могут способствовать созданию условий для демократического
обновления России в будущем»1.
В 1995 году издательство Гарвардского университета публикует книгу
доцента политической науки в университете штата Род-Айленд Николая
Петро «Возрождение русской демократии. Интерпретация политической
культуры»2. Как показывает само ее название, автор исходит из
представления, мало кем разделяемого в Соединенных Штатах, что в России
существовала (причем на протяжении длительного времени) национальная
демократическая традиция, так что строительство в этой стране
демократических институтов происходило не на пустом месте, и речь должна идти
именно о возрождении этой традиции. И второй важный момент,
отмечаемый Петро: демократические ценности и ориентации закодированы в
национальной политической культуре, т.е. имеют глубокие корни в русской
истории.
И горбачевская перестройка, с энтузиазмом воспринятая
большинством советского народа, и последующее крушение советского общества,
утверждает Петро, не были случайными. «Стремление восстановить
гражданское общество, правление закона, частную собственность, свободное
предпринимательство и политический плюрализм имели место в России
задолго до крушения советского режима и даже до начала перестройки»3.
Вопреки широко распространенному мнению, пишет Петро, россияне
дорожат демократическими ценностями не меньше, чем, скажем, французы
или немцы, так что надежды на то, что в стране будет строиться
демократическое общество, представляются вполне обоснованными.
Что позволяло американцам характеризовать «ельцинские» реформы
скорее в позитивных, нежели в негативных тонах и вселяло в них надежду
на демократическое будущее России? По меньшей мере, три
обстоятельства, казавшиеся им весьма важными. Во-первых, сравнение того, что
начало вырисовываться в стране в 90-х годах, с тем, что было в СССР при
Горбачеве и до него — сравнение, работавшее в пользу нового режима. Во-
вторых — и на это обращалось особое внимание — вектор развития новой
России: она шла, пусть и медленно, от авторитаризма (а некоторые говори-
1 McFaul M. Democracy Unfolds in Russia // "Current History", October 1997. P. 325.
2 Petro N. The Rebirth of Russian Democracy. An Interpretation of Political Culture. Cam-
br., Mass., London, 1995.
3 Petro N. The Rebirth of Russian Democracy. An Interpretation of Political Culture. Cam-
br., Mass., London, 1995. P. 2.
322

ли и о тоталитаризме) к демократии, что вселяло надежду на дальнейший
прогресс в данном направлении. И еще один момент, принципиально
важный для Америки: она надеялась сделать Россию верным и прилежным
учеником Запада, превратив ее со временем в «нормальное» государство и
общество либерально-демократического типа. Так что вплоть до конца 90-х
подавляющее большинство американских аналитиков полагали, что
Россия, в общем и целом, движется в правильном направлении. Конечно, с
поправкой на российские дороги...
Однако с наступлением нового века доминирующее представление о
российском политическом режиме и демократических перспективах
страны стало меняться в худшую сторону. Это признают и сами американцы,
причем это изменение они объясняют изменениями в политической жизни
России и практически единодушно увязывают их с новым политическим
курсом, который стал проводить президент Путин.
Заметим, что речь идет именно о доминирующих представлениях, на
базе которых формировалось американское общественное мнение. Точка
зрения, согласно которой демократия в России хотя и подвергается атакам
и в чем-то убывает, но все-таки жива, и искоренить ее вовсе будет трудно,
высказывалась в Америке и после прихода Путина к власти. «Вопрос в
том, — писал в октябре 2002 года на страницах «Каррент Хистори»
политолог Томас Николе, — что будет развиваться быстрее —демократическая
консолидация или бюрократическое сопротивление; пока что те, кто
говорит о необратимости (irreversibility) российской демократии, стоят на более
твердой почве, нежели те критики... которые, начиная с 1991 года,
постоянно предупреждают, что Россия движется к катастрофе и чьи
предсказания наступления судного дня неизменно терпели провал»1.
Еще дальше пошли Андрей Шлейфер и Дэниел Трейсмен. В 2004 году
они опубликовали на страницах «Форин Афферс» статью «Нормальная
страна», в которой утверждали, что «политический режим в России был
одним из самых демократических в регионе на протяжении последних 15
лет. А все недостатки вполне сравнимы с теми, которые можно найти в
любой развивающейся капиталистической стране»2. Годом позднее
появилась книга Шлейфера «Нормальная страна. Россия после коммунизма»3, в
которой развивались основные идеи статьи. Они были просты: широко
распространенное представление о том, что Россия погружается в
экономический и политический кризис, не соответствует реальному положению
вещей. Напротив, факты свидетельствуют о том, что она развивается как
обычная страна среднего уровня, вставшая на путь демократических
преобразований. «В сравнении с другими странами, находящимися на том же
1 Nichols Т. Putin's First Two Years: Democracy or Authoritarianism? // "Current History",
2002, October. P. 312.
2ShleiferA. and Treisman D. A Normal Country// Foreign Affairs, March/April 2004, www.
foreignaffairs.org. P. 7.
3 ShleiferA. A Normal Country. Russia after Communism. Cambr., Mass., London, 2005.
323

уровне экономического и политического развития, Россия выглядит скорее
правилом, чем исключением»1. И вот общий вывод: «Россия — просто
нормальная страна, каким бы разочаровывающим ни было это для тех, кто
надеялся на что-то большее»2.
Идентификация России как «нормальной страны» была встречена
критикой со стороны большинства американских исследователей, в частности
экономиста Стивена Роузфилда, опубликовавшего статью «Россия:
ненормальная страна»3. В соответствии с «нормами, разработанными Парето,
Эрроу и Бергсоном», утверждал Роузфилд, «Россия является ненормальной
политической экономией (abnormal political economy), для которой
маловероятны (unlikely) демократизация, вестернизация или развитие
свободного предпринимательства в ближайшей перспективе (any time soon)»4.
При этом американский экономист поясняет, что «нормальной»
следует считать страну с «демократическим свободным
предпринимательством или социальной демократией типа той, что существует в
Европейском Союзе»5.
Надо заметить, что и среди критиков Путина были люди, отдававшие
себе отчет в том, что на смену десятилетию революционных потрясений и
вызванной ими анархии и угрозы распада России неизбежно должен был
прийти период поиска путей укрепления государства и консолидации
общества. «Эта цель — восстановление порядка путем укрепления
Российского государства — стала определяющей в деятельности Путина на посту
президента. Совершенно очевидно, что к концу 1990-х годов Россия остро
нуждалась в более эффективном государстве, и Путин правильно
определил [стоявшую перед ним] проблему. Вакуум, образовавшийся в результате
распада Советского Союза в 1991 году, должен был быть заполнен»6.
Но даже те, кто признавал необходимость укрепления Российского
государства и на первых порах в целом доброжелательно относился к
Путину, выражали опасения, что он может зайти слишком далеко в
«наведении порядка» в стране7. Прошло совсем немного времени и опасения
1 ShleiferA. and Treisman D. A Normal Country // Foreign Affairs, March/April 2004, www.
foreignaffairs.org. P. 1.
2 ShleiferA. and Treisman D. A Normal Country // Foreign Affairs, March/April 2004, www.
foreignaffairs. org. P. 10.
3 Rosefielde S. Russia: An Abnormal Country // в «The European Journal of Comparative
Economics», 2(1) 2005.
4 Rosefielde S. Russia: An Abnormal Country // в «The European Journal of Comparative
Economics», 2 (1) 2005. http://www.bof.fi/bofit/eng/6dp/04abs/pdf/dpl504.pdf. P. 7.
5 Rosefielde S. Illusion of Transition: Russia's Muscovite Future // Eastern Economic
Journal, Spring 2005. www.findarticle.org. P. 1.
6 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 308.
7 Treisman D. Russia Renewed? // "Foreign Affairs", November/December 2002. P. 58.
324

американцев, что новый президент изберет «неверный путь» решения
поставленных им перед собой задач, переросли, особенно после «дела
ЮКОСа», в уверенность, что так оно и произошло. И если обобщить
многочисленные суждения о том, какие решающие faux pas, приведшие
к трансформации российского политического режима, совершил Путин
во внутренней и внешней политике, то получится, что таких ошибок
было две.
Первая из них заключалась в изменении позиции России по отношению к
Западу как модели для подражания. Если воспользоваться вышеупомянутым
образом «ученика», то к концу 90-х годов на Западе, в том числе в США,
сформировалось представление о том, что Россия стала превращаться в
плохого, упрямого, сварливого и ленивого ученика, пропускающего «уроки»
демократии, не выполняющего «домашние задания» и перебивающегося с
двойки на тройку, а потом и вовсе бросившего западную демократическую
«школу», т.е., в сущности, переставшего быть учеником.
Вторая крупная ошибка Путина (как конкретное проявление первой в
сфере политики) заключалась, по мнению американцев, в изменении
самого отношения России к демократии. Ее лидеры не только отказались от
дальнейшего развития демократических институтов, но и встали на путь
целенаправленного демонтажа созданных ранее демократических структур.
«С тех пор, как в 2000 году на президентский пост был избран бывший
полковник КГБ Владимир Путин, — писал Пайпс, — российские
демократические институты начали сворачивать, гражданские права
ограничивать, а ее сотрудничество с международным сообществом далеко не
гарантировано»х.
Примерно в том же духе стал рассуждать и Макфол. Путин «не
нарушил радикальным образом Конституцию 1993 года, не запретил выборы,
не арестовал сотни политических оппонентов. Россия и сегодня остается
значительно более свободной и более демократичной страной, чем
Советский Союз. Но если формальные институты российской демократии
остаются нетронутыми, то реальное демократическое содержание этих
институтов подверглось при Путине ощутимой эрозии»2.
Известный американский экономист, автор нашумевшей книги «Пи-
ратизация России» Маршалл Голдманн, отвечая в июне 2005 года на
реплику корреспондента швейцарской «Ле Тан» «процесс демократизации [в
России] замедляется», заметил: «Это еще мягко сказано, я бы отметил
значительный откат назад. Мы видим это по росту коррупции, по ситуации со
средствами массовой информации. В регионах все еще хуже. Правильный
подсчет голосов — уже проблема, он производится с явными
нарушениями. Сегодня почти невозможно создать надежную независимую партию.
1 Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // Foreign Affairs, May/June
2004. www.foreignaffairs.org. P. 1.
2 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 308.
325

Запуганные предприниматели еще не готовы вкладывать деньги в
подобные проекты»1.
В общем, к концу второго срока президентства Путина Россия
предстала в глазах американских аналитиков уже не просто в образе плохого
ученика, но еще и в образе отступника от демократии и чуть ли даже не
источника угрозы для демократического мира. И самый общий аргумент в
поддержку этого вывода был примерно таков: Кремль взял курс на воссоздание
в России сильного централизованного государства, жестко
контролирующего и регулирующего чуть ли все стороны жизни общества и способного
тем самым (по расчетам Кремля) обеспечить экономический рост, порядок
и стабильность. Столкнувшись с «коррупцией в госаппарате,
экономическим банкротством страны, этническим сепаратизмом,
дискредитированным предшественником, раздробленной и неэффективной политической
системой, расколотостью лагеря западников-либералов», Путин поставил
своей «главной целью» «восстановление централизованной
государственной власти»2. И формально, как полагает большинство аналитиков, он
добился своей цели. Но добился дорогой ценой, сильно снижающей
эффективность сложившегося режима.
Американцы утверждают, что «Российское государство укрепляется в
ущерб политическому плюрализму»3. «В 2005 году российская полития
была значительно менее плюралистична, чем в 2000 году»4. Это
проявляется, в частности, в отходе от принципа федерализма в направлении создания
унитарного государства. Настоящего демократического федеративного
государства в России не было никогда. Но теперь положение стало еще хуже.
«С момента инаугурации Владимира Путина в марте 2000 г. российская
федеративная система разрывается на части. Президент же своими
действиями продемонстрировал, что не питает особой слабости к принципам
федерализма. Действительно, реформы Путина — это насмешка над
федерализмом и сейчас возникают большие сомнения относительно его
верности конституционализму и демократии»5.
1 Маршалл Голдман: «В России стало меньше демократии» ,»Le Temps», 06 июня 2005.
Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/stories/05/10/07/3458/220194.
html
2 Сестанович С. Повесть о двух постсоветских президентах // "The Wall Street Journal",
30 июля 2004. . Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/sto-
ries/01/05/29/2996/211688/html. С. 1.
3 Сестанович С. Повесть о двух постсоветских президентах // "The Wall Street Journal",
30 июля 2004. Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/sto-
ries/01 /05/29/2996/211688/html. С. 3.
4 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 309.
5 Ross C. Putin's Federal Reforms and the Consolidation of Federalism in Russia: One Step
Forward, Two Steps Back! // "Communist and Post-Communist Studies", № 36 (2003). P. 29.
326

Не менее наглядное свидетельство отхода от демократического
плюрализма видят в нарушении одного из важнейших принципов либеральной
демократии — принципа разделения властей. Хотя Федеральное Собрание
функционирует без видимого нарушения Конституции, фактически оно
выполняет волю исполнительной власти и действует по ее указке. Так что
парламент больше уже не служит «реальным противовесом
исполнительной власти»1. А изменения, внесенные в последние несколько лет в
избирательное законодательство, привели к дальнейшему ослаблению роли
Думы как самостоятельного властного политического института.
Нечто подобное происходит, по мнению американцев, и с судебной
властью, фактически лишенной возможности выступать в роли
беспристрастного арбитра, руководствующегося законом. Особенно много
говорилось об этом в Америке в связи с «делом ЮКОСА».
Еще один признак отхода России от демократии американцы видят в
переходе реальной власти в руки исполнительных органов. При этом
правительство занимает периферийное положение, а властные рычаги
сконцентрированы в руках президента. Но поскольку режим личной власти
установился в стране «слишком большой и слишком сложной, чтобы с ней мог
управиться (handle) один человек»2, главе государства волей-неволей
приходится этой властью «делиться».
Первой из структур, которой президент «делегирует» власть, называют
обычно его администрацию, которую иногда даже сравнивают с ЦК КПСС.
«Сегодня власть сконцентрирована в руках администрации президента
больше, чем когда-либо в истории постсоветской России»3. Вторая структура или,
лучше сказать, группа, отчасти получившая власть из рук главы государства
легально, а отчасти тихо «узурпировавшая» ее, это — бюрократия. Отсюда и
ставшая популярной идентификация современного Российского государства
как бюрократического, или даже полицейско-бюрократического, поскольку
произошло заметное усиление роли ФСБ, МВД и других силовых структур.
Наглядное свидетельство недемократичности установившегося в
России политического режима американцы видят в установлении жесткого
государственного контроля над СМИ и непрекращающемся нарушении прав
человека («права человека, отдельных российских граждан ныне менее
обеспечены, чем в то время, когда Путин пришел к власти»4).
1 Сестанович С. Повесть о двух постсоветских президентах // "The Wall Street Journal",
30 июля 2004. Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/sto-
ries/01/05/29/2996/211688/html. С. 1.
2 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 309.
3 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 309.
4 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 309.
327

Особо подчеркивается, что усиление роли государства и расширение
полномочий силовых структур не привели ни к повышению их
эффективности, ни к более надежному обеспечению безопасности граждан. Уровень
преступности в российском обществе остается высоким, а степень его
коррумпированности только растет.
Крупный недостаток нынешнего российского политического режима
американцы видят в отсутствии демократической партийной системы.
Сконцентрировав усилия на построении централизованного государства,
Путин, как утверждает Макфол, «ослабил независимые политические
партии России»1. Другие аналитики, как, например, Кэтрин Стоунер-Вайсс,
заместитель директора Центра демократии, развития и верховенства
закона Стэнфордского университета, склоняясь в принципе к такому же
выводу, полагают, что в России просто не успела сложиться партийная
система, сколько-нибудь приближающаяся к той, которая действует на Западе.
«...В России нет настоящего партийного института...»2. Что касается такой,
на первый взгляд, относительно успешной организации, как Единая
Россия, то она, по мнению большинства американских аналитиков, не
является партией в строгом смысле слова: это просто собрание людей,
обладающих властью. «...Единственное, что объединяет ее членов — это
возможность получить политическое покровительство. Если эта коалиция
распадется, от нее просто ничего не останется»3.
Таким образом, к концу первого десятилетия XXI века в Америке
сложилось в качестве доминирующего представление, что в России
сформировался недемократический политический режим, ядром которого является
малоэффективное централизованное государство; при котором власть,
опирающаяся на силовые структуры, сконцентрирована в руках президента и чиновников;
отсутствуют действенные институты гражданского общества и, в
частности, развитая партийная система; пресса находится под контролем властей,
права человека нарушаются, а безопасность граждан защищена слабо.
Этот режим идентифицируется по-разному. Кто-то характеризует его
как режим если и не фашистского, то фашизирующегося типа или, по крайней
мере, режим с элементами фашизма. И хотя это представление разделяется
очень немногими (некоторые из них открыто называют себя
ненавистниками сложившихся в России порядков), среди них мы видим ряд известных
фигур, включая Збигнева Бжезинского4.
1 McFaul M. Russia and the West: A Dangerous Drift // "Current History", October 2005.
P. 308
2Стонер-Веисс К. Россия, нефть и демократия // Washington Profile, 18 ноября 2006.
3 Сестанович С. Повесть о двух постсоветских президентах // "The Wall Street Journal",
30 июля 2004. Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/sto-
ries/01 /05/29/2996/211688/html. С. 2.
4См.: Бжезинский 3. Московский Муссолини // "The Wall Street Journal", 21 сентября
2004. Опубликовано на сайте ИноСМИ.Ru.http://www.inosmi.ru/translation/213085.html.
328

Некоторые американские специалисты говорят об установлении в
России сталинизирующегося режима, или режима с элементами сталинизма.
О таком представлении тоже нельзя сказать, что оно получило широкое
хождение в Америке или за ее пределами, но утверждения, что в Кремле
стали все чаще «советоваться» со Сталиным, начали появляться с середины
нынешнего десятилетия1.
Несколько более распространено представление о том, что в России
сложился режим с элементами позднесоветского (послесталинского) обще-
ства. При этом следует иметь в виду, что практически все современные
американские аналитики двояко оценивают режим, существовавший в
СССР после Сталина (от Хрущева до Горбачева). С одной стороны, они
считают его более либеральным, хотя и отмечают, что степень либеральности
колебалась на протяжении тридцати с лишним лет то в сторону
увеличения, то в сторону уменьшения. С другой стороны, подчеркивают преем-
ственность по отношению к сталинскому режиму, видя в нынешних
политических порядках «последнее проявление предыдущего уклада»2. О том,
что «во многих сферах Россия еще не избавилась от советских методов
управления»3 не раз говорил Маршалл Голдман и многие его коллеги, в
частности Леон Арон, Андерс Ослунд (Аслунд), Арнолд Бейхман, Дэвид
Саттер и другие.
Попытки найти адекватное реальности определение сложившегося в
России политического режима подталкивает некоторых американских
исследователей на путь создания новых (по крайней мере, по форме)
концепций демократии. Пример тому — Стивен Фиш из Калифорнийского
университета в Беркли, автор книги «Крушение российской демократии»4. По
утверждению ее автора, его представления о демократии в чем-то
совпадают с представлениями Йозефа Шумпетера, Хуана Линца, Джованни Сар-
тори, Роберта Даля5 и других демократологов, а в чем-то отличаются от них,
и это действительно так, хотя вопрос о степени ценности созданной им
теоретической конструкции остается открытым.
1 Об этом свидетельствуют, в частности, публикации Гуверовского института и,
прежде всего, одного из его ведущих сотрудников (а по совместительству — обозревателя
газеты «Вашингтон Тайме») Арнольда Бейхмана. См.: Бейхман А. Сталин жив //The
Washington Post, 23 сентября 2004 г. Опубликовано на сайте ИноСМИ.пл 23 сентября 2004 г.
2 Бжезинскыы 3. Запад слишком богат // "Gazeta Wyborcza", 22 мая 2006.http://www.
inosmi.ru/print/227609.html. Курсив мой. — Э.Б.
3 Голдман М.\ «В России стало меньше демократии» («Le Temps», Швейцария)
Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/
stories/05/10/07/3458/220194.html
4 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005.
5 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. 3. 16,
17 и др.
329

Россия, считает Фиш, «не пришла к демократии»1. Опираясь на
исследования Р. Даля и черпая творческое вдохновение у К. Поппера, автора
классической работы «Открытое общество и его враги» (которого он
почему-то забывает упомянуть), Фиш подразделяет политические режимы
на «закрытые» и «открытые». Демократия — открытый режим, поскольку
в демократическом обществе «политическое участие открыто для каждого
(или почти для каждого), налицо открытая конкуренция, политические
коммуникации устанавливаются открыто, люди открыто вступают в
политические ассоциации во имя достижения политических целей, действия
правительства открыты для наблюдения и т.п.»2. Само собой разумеется,
что демократия предполагает проведение свободных выборов и
обеспечение прав избирателей, позволяющих им свободно формировать и выражать
свои предпочтения. Ничего этого, утверждает Фиш, в нынешней России не
существует. «Российские выборы слишком изрешечены (are riddled)
большим количеством подтасовок и принуждений, чтобы назвать их
свободными»3. К тому же, по мнению американского политолога,
россияне лишены возможности устанавливать межличностные коммуникации и
создавать гражданские ассоциации, необходимые для того, чтобы свободно
выражать свои взгляды.
Фиш не отрицает, что «Россия — более открытая полития», чем был
Советский Союз и чем ныне являются некоторые из государств,
появившихся на постсоветском пространстве. Но при этом подчеркивает:
«фальсификация, принуждение и целенаправленная дисквалификация
кандидатов, участвующих в выборах, равно как и ограничение коммуникативного
взаимодействия и деятельности ассоциаций предотвратили развитие
демократии»4.
Однако Фиш не считает возможным идентифицировать
существующий в России политический режим как авторитарный, поскольку
полагает, что, вопреки сложившейся традиции, демократия (отвечающая на
вопрос «кто правит?»), должна сопоставляться не с авторитаризмом
(отвечающим на вопрос «как правят?»), а с «монократией» и «олигархией».
«Демократия, олигархия и монократия — все они указывают на то, кто
правит и кто может принимать участие [в политике], а не на стиль
правления»5.
Фиш, по сути, воспроизводит классическую триаду Аристотеля:
правление большинства, правление немногих, правление одного.
«Олигархия, — объясняет Фиш, — означает правление части [общества],
монократия — правление одного. И та, и другая суть типы того, что обыкновен-
1 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 27.
2 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 19.
3 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 28.
4 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005.P. 29.
5 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 20.
330

но называют авторитарными режимами, хотя монократия более закрыта,
чем олигархия»1.
При олигархическом режиме, поясняет американский демократолог,
«право занимать высокую должность, устанавливать коммуникации с
другими и создавать ассоциации по собственному желанию принадлежит
множеству акторов. Но эти акторы составляют лишь часть народа. В монокра-
тии один-единственный актор, будь то индивид или партия, может
управлять и действовать свободно в соответствии с его/ее предпочтениями;
политическая жизнь для всех остальных закрыта. Я предпочитаю термин
монократия «автократии», — поясняет американский политолог, —
поскольку последняя наводит на мысль о правлении одного индивида, тогда
как монократия оставляет открытой возможность тотального контроля со
стороны объединенного коллективного актора»2.
Советский Союз, по Фишу, был монократией в форме партократии.
«Постсоветская Россия — отнюдь не монократия. Она значительно более
открыта, чем советская система до конца 1980-х годов»3. Но степень этой
открытости не соответствует демократическому режиму. «Хотя прорывы
конца 1980-х и начала 1990-х разрушили монократию, за ними не
последовало продвижение к демократии... Россия пошла скорее по пути олигархии,
чем по пути демократии...»4.
Фиш проводит различие между «британской олигархией XIX века» и
южноафриканской олигархией времен апартеида, где большинство населения,
хотя и по разным причинам, было лишено права голоса, и
посткоммунистической российской олигархией, где каждый имеет право голоса. Но это,
считает Фиш, фиктивное право, ибо «существует масса механизмов, лишающих
выборы смысла и нарушающих связи между гражданами, у которых имеются
свои предпочтения, и властями предержащими, преследующими
собственные цели. Поэтому наделенное смыслом политическое участие ограничено
узким кругом правителей»5. Впрочем, американский автор тут же добавляет,
что «этот тип олигархии является общим для современного мира»6.
Схема Фиша примечательна и тем, что расширяет спектр
американских представлений о политическом режиме постсоветской России, и тем,
что лишний раз подтверждает: эти представления оказываются в основном
негативными, подчеркивающими неполноценность этого режима по
сравнению с теми, которые существуют ныне в развитых странах Запада.
Однако идентификация России как олигархии была и остается
маргинальной. А наиболее широкое распространение среди американских ана-
1 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 20.
2 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 20.
3 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 27.
4 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 27.
5 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 29.
6 Fish S. Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambr., 2005. P. 29.
331

литиков получило в последние годы представление о российском
политическом режиме как режиме авторитарного (автократического) типа.
Некоторые из них, как, например, Стивен Хэнсон из Центра стратегических
и международных исследований, назвавший этот режим «государственным
авторитаризмом»1, считают его «непоследовательным», «нестабильным» и
даже «слабым», но это не меняет сути дела. На этой позиции утвердился
ныне и Майкл Макфол, свидетельством чему — его статья (написанная в
соавторстве с Кэтрин Стоунер-Вайсс) «Миф об авторитарной модели»,
опубликованная в 2008 году. Сравнивая политическую систему России
последних лет, с той, что сложилась при Ельцине, они приходят к выводу:
российский режим того времени при всех его недостатках был намного
демократичнее, чем при его преемнике. И вот главный вывод авторов: при
Путине произошло «возрождение российской автократии»2.
Образ России как консервативной страны с элементами
традиционализма (патримониализма), которая, несмотря на все претерпеваемые ею
изменения остается в основе своей все той же «Русью» («Московией», говоря
словами Стивена Роузфилда), какой была много веков тому назад — по
крайней мере, в политическом и ментальном отношениях — вот уже в
течение нескольких десятилетий формируется Ричардом Пайпсом,
известным специалистом по русской истории, автором ряда книг о России,
работавшим в течение первых двух лет президентства Роналда Рейгана его
советником по Советскому Союзу, а впоследствии ставшим почетным
профессором Гарвардского университета.
Постсоветская Россия, какой рисует ее Пайпс в многочисленных
публикациях, не отличается радикально (в политическом плане) от
Советского Союза, который, в свою очередь, был, с точки зрения, Пайпса, чем-то
вроде видоизмененного варианта дореволюционной России3. «Несмотря
1 Хэнсон С. Неопределенное будущее слабого государственного авторитаризма в
России // «Прогнозы. Журнал о будущем», №2 (10), 2 июля 2007. http://www.journal.prognosis.
ru/a/2007/07/02.159.html
2 Майкл Макфол, Кэтрин Стоунер-Вайсс. О мифе авторитарной модели или
тормозящей роли путинского зажима // «Независимая газета» 25 декабря 2007 года.
3 «Хотя в советскую эпоху Россия преимущественно воспринималась как
радикальное государство, — писал Пайпс, — ее радикализм сводился к марксистско-ленинским
лозунгам, предназначавшимся исключительно для экспорта. В реальности это был
реакционный режим, у которого имелось гораздо больше общего с самодержавием какого-
нибудь Николая II или Александра III, чем с социалистическими идеалами радикальной
интеллигенции. Российская политическая традиция имеет прочную консервативную
основу, настолько прочную, что даже марксизм приобрел там консервативный оттенок.
До 1991 года Россия в своей истории лишь дважды отходила от автократии: в начале 17-го
века и еще раз — в 1917 году И в обоих случаях крах самовластия приводил не к созданию
либерального режима, а к анархии, в результате которой происходило восстановление
абсолютизма. Похоже, что такой же процесс мы наблюдаем сегодня» (Пайпс Р. Почему
рычит медведь// Wall Street Journal, .March 1. 2006. http://www.inosmi.ru/ ).
332

на репутацию непредсказуемой страны, Россия — чрезвычайно
консервативная нация, ментальность и поведение которой меняются очень
медленно, если вообще меняется, несмотря на политические режимы»1. Такие
характерные для страны черты, как неразвитость национальных чувств (ее
жители идентифицировали себя скорее как православные, чем как
русские), отсутствие социального и национального единства, пренебрежение
правами человека, фактическое отсутствие частной собственности2,
неэффективность судебной системы — все это вело к тому, что россиянам
оставалось лишь уповать на сильную государственную власть, на царя.
Такой исторический опыт привел к тому, что ориентация на сильное,
самовластное государство, «в котором граждане освобождены от
ответственности за проводимую политику и в котором искусственно создаются
внешние враги, чтобы обеспечить единство нации»3, прочно утвердилась в
натуре россиян и в их политической культуре. Так что, если верить Пайпсу,
российское руководство, выстраивая авторитарный по сути режим,
двигалось в русле национальной традиции, находящей поддержку у россиян,
поскольку они сами в массе своей находятся в плену этой традиции.
Схожий образ России как страны с сильными элементами
традиционного общества рисует Стивен Роузфилд, автор ряда книг «Россия в 21 веке.
Расточительная супердержава»4. Эта страна, утверждает он, начиная с
XV века практически не меняется, если говорить о ее базовых политических
и экономических принципах и политической культуре. Она и по сей день
сохраняет многие черты Московии (Moscovy) — общества, базирующегося
на практике дарования земли (rent granting) и фактическом отрицании
неотчуждаемости права частной собственности. И российские цари, и
руководители СССР, и Путин рассматривали и рассматривают государство как свою
собственность, части которой «даруют» своим соратникам, но могут отобрать
дарованное в случае их «неудовлетворительного поведения».
Так что в России, если верить Роузфилду, правит не рынок и даже не
олигархи, а президент, который сильнее других акторов, включая
олигархов, и от милости которого зависит карьера и судьба других
функционеров. При этом российские лидеры стремятся — в чисто прагматических
1 Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // "Foreign Affairs" May/
June 2004. www.foreignaffairs.org. P. 1.
2 «Россия, — пишет Пайпс, — принадлежит par excellence к той категории
государств, которые политическая и социологическая литература обычно определяет как
«вотчинные» [patrimonial]. В таких государствах политическая власть мыслится и
отправляется как продолжение права собственности, а властитель (властители) является
одновременно и сувереном государства, и его собственником» (Паипс Р. Россия при старом
режиме. С. 11).
3 Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // "Foreign Affairs" May/
June 2004. www.foreignaffairs.org.P. 4.
4 Rosefieide S. Russia in the 21st Century. The Prodigal Superpower. Cambr., 2005.
333

целях — декорировать существующий режим с помощью элементов рынка
и демократии1.
О влиянии национальных исторических традиций на формирование
современного российского политического режима говорят и некоторые из
американцев, не разделяющие взгляды Пайпса, Роузфилда и их
сторонников и, возможно, даже не знакомые с ними. Но, критикуя политику
центральной власти и видя в ней причины отхода России от демократии, они
пытаются увязать ее каким-то образом с историческим прошлым страны,
с утвердившимися в ней традициями. Есть даже два излюбленных образа-
символа этого прошлого: Византия и Кремль2. Как утверждал бывший
директор (с середины 2003 по конец 2005 года) Московского центра Карнеги
Эндрю Качинс, «российский политический процесс намеренно
выдерживается в византийских традициях: иностранцы не должны знать, какие
решения принимаются в Кремле, и почему. Более того, для самих российских
граждан — тех, кто не вхож за его стены — эти процессы остаются
загадкой. Вспомним, что в этой огромной стране гигантская власть
сосредоточена в столице — Москве, а самый центр Москвы — это средневековая
крепость. Один этот факт очень много говорит о централизованном
характере управления в России — так было и в царские, и в советские времена,
так обстоит дело и сегодня»3.
В настоящее время у американцев отсутствует единое доминирующее
представление о том, как мог бы выглядеть политический режим России в
обозримом будущем. Но можно выделить два типа его образов, один из
которых условно назовем пессимистическим, другой — умеренно
оптимистическим.
Пессимисты полагают, что хотя политический строй России будет,
скорее всего, меняться, процесс этот будет идти медленно, и ожидать какого-
1 См.: Roseflelde S. Illusion of Transition: Russia's Muscovite Future // Eastern Economic
Journal, Spring 2005. www.findarticle.org.
2 Пытаясь увязать характерный для «Московии» авторитаризм с традициями
Византии, Роузфилд приводит выдержку из книги Александра Яковлева «Век насилия в
Советской России» (Yakovlev A. A Century of Violence in Soviet Russia — New Haven, CT.,
2002): "Русь позаимствовала христианство у Константинополя в 988 г. н. э. Характерные
черты византийского правления того времени — низость, трусость, продажность,
предательство, сверхцентралицация, превознесение личности правителя — господствуют в
социальной и политической жизни России по сей день» {Roseflelde S. Russia in the 21st
Century. The Prodigal Superpower. Cambr., 2005. P. 151). О влиянии византийской традиции
говорит и Пайпс. «Будучи нацией, исповедующей пришедшее из Византии православие,
русские всегда чувствовали отчуждение католической и протестантской Европы, не
говоря уже о мусульманской и буддистской Азии» (Пайпс Р. Почему рычит медведь // Wall
Street Journal, March 1. 2006. http://www.inosmi.ru/ ).
3 Качинс Э. Демократия и гражданское общество в России: назад в будущее («Carnegie
Endowment»). Опубликовано на сайте ИноСМИ.Яи http://www.inosmi.ru/
stories/01/05/29/2996/225517.html.
334

то радикального прорыва в построении демократического государства нет
оснований. Сам отход от демократии, происшедший в последние годы,
полагают они, не был случайным. «В то время как Владимира Путина
критикуют за то, что он превращает Россию в однопартийное государство,
опросы общественного мнения свидетельствуют о том, что большинство
россиян поддерживают его действия...»1. И делают это они потому, что «их
совершенно не волнуют такие западные ценности, как демократия и права
человека»2. Россияне не верят в демократию и склонны рассматривать
демократические институты как обман, ширму, за которой скрывается узкий
круг людей, сосредоточивших в своих руках всю власть и контролируемых
богатыми и влиятельными кликами. И связано это, как полагают
некоторые из аналитиков, разделяющие такую позицию (Р. Пайпс и другие) с
политическими традициями России и ее политической культурой.
Имеется, однако, немало пессимистов, которые убеждены, что дело не
в традиции, а в «гиперпрезидентской системе управления» (Э.Качинс),
которая укрепилась настолько, что у демократии в обозримом будущем не
остается перспектив. «...Каждому, кого волнуют проблемы гражданского
общества и демократической системы управления, совершенно очевидно,
что в последние годы события развиваются в неверном направлении, и, к
сожалению, в ближайшем будущем перемен к лучшему я не ожидаю»3. Под
этим утверждением Эндрю Качинса подписываются сегодня многие
заокеанские аналитики.
Что касается умеренных оптимистов, то они полагают, что раньше или
позднее Россия продолжит — возможно, действительно пройдя через
тяжелые испытания — движение по демократическому пути. «Быть может, на
короткий срок в России и произойдет ухудшение ситуации, — говорил в мае
2006 года Збигнев Бжезинский. — Но в долгосрочной перспективе я думаю,
все будет гораздо лучше, чем сейчас... мне кажется, что в обществе
понемногу пробуждается другой способ видения мира. Понимание того, что былого,
или империи, уже не вернуть. Также существует определенное желание
использования того, что западный мир уже достиг, и большие опасения по
отношению к будущему, а особенно по поводу растущей мощи Китая. Все это
со временем должно произвести глубокие перемены в России, но не ранее,
чем через десять лет. Этот процесс уже не повернуть вспять»4.
1 Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // Foreign Affairs, May/June
2004. www. foreignaffairs.org. P. 1.
2 Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // Foreign Affairs, May/June
2004. www. foreignaffairs.org P. 1.
3 Качинс Э. Демократия и гражданское общество в России: назад в будущее («Carnegie
Endowment»). Опубликовано на сайте MhoCMM.Ru http://www.inosmi.ru/
stories/01/05/29/2996/225517.html
4 Бжезинский 3. Запад слишком богат // "Gazeta Wyborcza", 22 мая 2006.http://www.
inosmi.ru/print/227609.html.
335

Свои надежды сторонники этой позиции связывают, по меньшей мере,
с четырьмя факторами. Во-первых, они не поддерживают мнение о
россиянах как народе, в принципе отвергающем демократические ценности в
силу унаследованных авторитарных культурных установок. «...Культура не
всегда определяет судьбу народа. Если культура определяла бы это, то мы
бы не увидели демократии ни в Японии, ни в Германии... Проводимые в
России опросы общественного мнения показывают, что россияне ценят
демократию, поскольку они довольно высоко ставят такие понятия, как
«свобода слова», «свобода собраний», «свобода передвижения»1.
С такой оценкой согласен в принципе и известный американский
русист-культуролог Джеймс Биллингтон. Но активную роль в этом
процессе он отводит такой традиционной и, как он полагает, значимой для
российского общества силе, как Православная церковь. Биллингтон
исходит из того, что среди российских священнослужителей немало людей,
стремящихся соединить духовные потребности своих прихожан с
потребностями материальными и объединить верующих вокруг социальных,
образовательных и культурных центров. Для страны, в которой реформы
всегда осуществлялись сверху вниз (from the top down), деятельность
такого рода центров могла бы означать «начало общего процесса построения
демократии снизу вверх (from the bottom up)». Именно так, создавая
«демократию повседневной жизни», действовала протестантская церковь в
Америке XIX в. Сегодня, утверждает Биллингтон, Православная церковь может
помочь России в ее «борьбе за создание некой разновидности
жизнеспособной демократии в рамках масштабной, континентальной (continent-
wide) цивилизации, у которой нет этой традиции»2.
Второй фактор, работающий на демократическую перспективу, —
смена поколений в России: молодые люди, почувствовав сладкий вкус
западной жизни и глядя на своих сверстников за рубежом, могут последовать их
примеру. «Российская молодежь хорошо образована. Все больше молодых
людей ездят и учатся на Западе... Где-то, возможно, в Гарвардской школе
бизнеса или в Лондонской школе экономики есть молодой россиянин,
который однажды займет место в Кремле, занимаемое сегодня
выпускником Комитета государственной безопасности (КГБ). Поскольку
историческое развитие резко ускоряется... нельзя исключать возможности того, что
это произойдет гораздо скорее, чем воображают себе многие»3.
Третий фактор — сила примера сопредельных с Россией государств.
В течение нескольких последних лет американские эксперты лелеяли
надежду на то, что «цветные революции», происшедшие в Грузии и на
Украине, будут вдохновлять российскую политическую оппозицию и, возможно,
1 Стонер-Beùcc К. Россия, нефть и демократия // Washington Profile, 18 ноября 2006.
2 Kennan Institute. Publications. Meeting Reports. Billington J. Reflections on Orthodoxy
and the Construction of Civil Society and Democracy in Russia. P. 2.
3 Бжезинскии 3. Русская рулетка // The Wall Street Journal 29 марта 2005.
Опубликовано на сайте ИноСМИ.ш http://www.inosmi.ru/stories/01/05/29/2996/218431.html.
336

приведут ее к успеху. Сохранялась у них надежда и на то, что Кремлю
придется реагировать на давление со стороны западных демократий — прежде
всего Соединенных Штатов. И хотя ныне ситуация изменилась и надежд
таких стало меньше, в Америке все еще не оставили мысль о том, что
Западу удастся так или иначе «принудить» Россию к демократии.
Надеются американцы и на то, что глобальный кризис, разразившийся
в конце первого десятилетия XXI века (и на самом деле выходящий за
пределы финансово-экономический сферы), заставит Россию не только пойти
по пути диверсификации ее экономики, но и осуществить ряд
политических преобразований, которые в конечном итоге могли бы способствовать
демократизации российского общества.
Есть ли демократия в Америке?
Однако при всем интересе заокеанских исследователей к демократии как
таковой и к состоянию демократии в России и других частях мира их
волнует, прежде всего, состояние демократии в их собственной стране —
Соединенных Штатах Америки. По справедливому замечанию В.В. Согрина, там
существует целая армия политологов, «для которых тема американской
демократии была, есть и будет классической и актуальной темой № I»1.
Уместно в связи с этим напомнить, что один из главных вопросов,
который обсуждали — и обсуждали бурно — отцы-основатели,
вырабатывавшие за закрытыми дверями Конституцию США, был вопрос о том, какой
должна быть американская политическая система. Они, как уже
говорилось выше, отвергали и демократический строй, и само понятие
демократии, однако большинство последующих интерпретаторов этого документа
(особенно с учетом принятого в 1791 году Билля о правах, а тем более
последующих поправок) характеризовали его как в целом демократический
по содержанию, а США — как демократическую страну или, если брать
ранний период их истории, страну с элементами демократии.
Со временем отождествление США с демократией стало (с легкой руки
Токвиля) политической банальностью. Тем более что в годы «холодной
войны» «демократия» (прежде всего, конечно, в ее американском
воплощении), превращенная в синоним и символ «свободного мира», активно
использовалась заокеанскими пропагандистами и политиками в борьбе
против «мирового коммунизма». А в последнюю четверть века, когда на
повестку дня был поставлен вопрос о глобальной демократизации, США
стали еще активнее, чем прежде, позиционировать себя как образец для
подражания, оплот мировой демократии.
Сегодня мы не отыщем, пожалуй, ни одного американского автора,
написавшего сколько-нибудь серьезную книгу о демократии per se,
который бы не затронул вопроса о демократии в Соединенных Штатах. Но име-
1 Согрин В.В. Новый взгляд на американских политических лидеров // Майроф Б.
Лики демократии. С.6.
337

ются и исследования, специально посвященные этому феномену1. А в
числе рассматриваемых в них вопросов мы непременно обнаружим (если эти
работы доведены до наших дней) и вопрос о том, существует ли демократия
в современной Америке, и если существует, то каковы ее характеристики,
в чем ее специфика и т.п.
Первой серьезной книгой, в которой были поставлены эти вопросы и
предложены ответы на них, была книга европейца — француза Алексиса
де Токвиля, отправившегося в апреле 1831 года в Соединенные Штаты:
формально — для изучения пенитенциарного дела, фактически — для
исследования природы и механизмов функционирования американской
демократии. Проведя в стране около 18 месяцев, собрав огромное количество
материала и набравшись впечатлений, Токвиль в 1835—1840 гг. опубликовал
во Франции большую книгу «Демократия в Америке» ("De la démocratie en
Am rique"). Она была тут же переведена на английский, а позднее и на
другие языки и в дальнейшем признана классическим исследованием,
раскрывающим природу американского общества как общества
демократического и эгалитарного.
Но Токвиль увидел в Америке не просто демократическое общество. Он
разглядел в ней своеобразную модель демократии, многие черты которой с
теми или иными вариациями могли и должны были, по его мнению,
получить распространение за пределами США. И это была живая,
развивающаяся модель — демократический эксперимент. «Я признаю, — писал
он, — что в Америке я видел не просто Америку: я искал в ней образ самой
демократии, ее основные свойства и черты характера, ее предрассудки и
страсти. Я хотел постичь ее с тем, чтобы мы, по крайней мере, знали, что от
нее можно ожидать и чего следует опасаться»2.
Что же обнаружил Токвиль в Америке? В каком облике предстало перед
ним то, что он назвал «демократией»? Он увидел в США «демократическую
республику», в которой «совершенствованием общества занимается не
какая-либо часть народа, а весь народ, который заботится о потребностях
и удобстве всех классов, а не какого-либо одного»3. Постоянная и активная
деятельность легислатур «является лишь частью и продолжением общей
деятельности, зарождающейся в глубине народных масс и мало-помалу
1 См., в частности: Gabriel R.H. The Course of American Democratic Thought. Third
Edition. N. Y. et al., 1986; Майроф Б. Лики демократии. Американские лидеры: герои,
аристократы, диссиденты, демократы. Пер. с англ. М., 2000; Janda К., Berry J., Goldman J., Hula
К. The Challenge of Democracy. Boston, N. Y, 2004.Fifth Edition. (Русский перевод: Джанда
К., БерриД., ГолдманД., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006);. Wilentz S. The Rise
of American Democracy. Jefferson to Lincoln. N. Y, 2005; Fiorina M., Peterson P.,Voss D.S.,
Johnson B. America's New Democracy. Third Edition. N. Y et al., 2007; Hudson W. American
Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth Edition. Wash., D. C, 2004.
2 Токвиль Алексис de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 34.
3 Токвиль Алексис de. Демократия в Америке. Пер. сфр. М., 1992. С. 191.
338

охватывающей все классы граждан»1. По мнению французского
наблюдателя, для американца «самое главное занятие и самое большое
удовольствие» — участвовать в управлении обществом и рассуждать об этом
управлении. Поэтому «в жизни граждан Соединенных Штатов политическая
деятельность занимает огромное место»2.
Но дело не ограничивается политикой. «Возникшая при
демократической форме правления непрерывная деятельность в политической
сфере переходит затем и в гражданскую жизнь. Возможно, что в конце
концов именно в этом и состоит основное преимущество демократии. Ее
главная ценность не в том, что она делает сама, а в том, что делается
благодаря ей»3.
Токвиль обращается к известному тезису — его всегда выдвигали
противники демократии — что «один человек лучше справляется с
государственным правлением, чем весь народ»4 и... выражает принципиальное
согласие с ним: «демократическая свобода не так совершенна во всех своих
начинаниях, как разумный диктатор»5. Один человек, управляющий
государством, делает это более последовательно, более настойчиво, лучше
видит целое, с большим знанием дела расставляет людей на те или иные
посты и т.д. И тем не менее Токвиль однозначно высказывается в пользу
демократии, выдвигая ряд аргументов в ее защиту. Во-первых, человек из
народа, вовлекаемый в управление обществом, развивается в процессе этой
деятельности, особенно в ее законотворческом аспекте, становится более
просвещенным и активным, что сказывается и на ведении дел. Но главное
в том, что демократическая свобода «со временем... приносит больше
пользы, чем деспотизм. Каждая вещь в отдельности получается у нее хуже, но в
целом она делает значительно больше. В демократической республике
большие дела вершатся не государственной администрацией, а без нее и
помимо нее»6.
Силу демократии Токвиль видит и в том, что она пробуждает энергию
огромного множества людей, которая при всем несовершенстве последних
обладает колоссальной совокупной творческой мощью. «Демократия —
это не самая искусная форма правления, но только она подчас может
вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские
силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия
и силы при мало-мальски благоприятных обстоятельствах способны
творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии»7.
1 Токвиль Алексис де. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 191.
2 Токвиль AiieKcuc de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 191.
3 Токвиль AiieKcuc de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 191.
4 Токвиль AiieKcuc de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 192.
5 Токвиль AiieKcuc de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 192.
6 Токвиль AiieKcuc de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 192.
7 Токвиль AiieKcuc de. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 192.
339

Важнейшую предпосылку демократии Токвиль видел в «равенстве
условий существования людей»1, которое он обнаружил в Америке и которое
поразило его, а также в их свободе, сочетающейся с законопослушанием.
Токвиль не считал демократическую форму правления безупречной и
обнаружил в ней немало недостатков. Но больше всего его настораживало
и пугало то, что он называл «всевластием большинства», «всесилием
большинства», «произволом большинства», «безраздельной властью
большинства», «тиранией большинства». «Если когда-либо Америка потеряет
свободу, то винить за это надо будет всевластие большинства»2. И, тем не менее
он видел в демократии строй будущего, а в американской демократии —
воплощение ряда принципов, которые необходимы любой республике:
«общественный порядок, разделение и уравновешивание власти,
подлинную свободу, искреннее и глубокое уважение к закону..»3.
Современные историки — как американские, так и неамериканские —
бросают немало упреков по адресу Токвиля. Его обвиняют в том, что во
многих случаях он идеализировал политический строй, который
обнаружил в США, принял желаемое за действительное и высказал ряд суждений
(например, о тирании большинства), не подкрепленных фактами. Но в
книге Токвиля находят и немало достоинств. Это касается как понимания
демократии per se (рассмотрения ее не как самоцели, а как средства
обеспечения самоуправления граждан), так и описания американской
демократии первой трети XIX века.
Возникает вопрос: вправе ли был Токвиль называть наблюдавшийся им
политический строй «демократией», если значительная часть населения
страны (рабы, индейцы, женщины и часть белых мужчин) не обладали
основополагающими политическими и гражданскими правами? Очевидно,
все-таки, вправе. В древнегреческих полисах женщины, рабы,
вольноотпущенники и чужеземцы не имели права голоса и не принимали участия в
управлении городом-государством, но историки тем не менее говорят о
полисной демократии. Если «демократией» именовать только такой строй,
который полностью соответствует идеалу, то мы не найдем ни одного более
или менее масштабного социально-политического образования (города
или страны), которое можно было бы назвать «демократическим». Все
дело — в наличии/отсутствии признаков демократии, как мы ее понимаем,
и степени (уровне) их развития (приближения к идеалу). Америка 30-х
годов XIX века, которая открылась взору Токвиля, была обществом более
развитым в демократическом отношении (так называемая джексоновская
демократия), нежели Америка конца XVIII — начала XIX веков. Но она
уступала по уровню демократического развития Америке XX века.
Сегодня, когда со времени появления книги Токвиля прошло почти
175 лет, мы снова сталкиваемся с вопросами о качестве американской де-
1 Токвиль Алексис де. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 27.
2 Токвиль Алексис де. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 203.
3 Токвиль Алексис де. Демократия в Америке. Пер. с фр. М., 1992. С. 24.
340

мократии и даже о наличии демократического строя в США. И ставят эти
вопросы не только недоброжелатели или критики Америки. «Как это ни
покажется странным читателю, — резонно замечает В.В. Согрин, —
далеко не все американские политологи считают США образцовой
демократией. Более того — и это поразит современного российского читателя еще
больше — большинство американских политологов, в отличие от их
российских коллег, Америку таковой не считают»1.
В самом деле, уже беглый анализ литературы, посвященной вопросу о
демократии в современных США, свидетельствует об отсутствии консенсуса
среди заокеанских демократологов и наличии довольно широкого спектра
взглядов по этому вопросу. Но все они могут быть сведены в три группы. Одну
группу, выражающую крайние позиции, представляют авторы, считающие,
что в Америке существует пусть и не идеальная, но приближающаяся к ней
демократическая система, и она должна служить образцом для всех, кто
хочет построить демократию в своих странах. Этих авторов можно условно
назвать «демоидеалистами». Согласно взглядам исследователей,
представляющих противоположную экстрему, в США вообще нет демократии. Это —
«демонигилисты». А между этими крайностями лежат позиции «демоцентри-
стов» — тех, кто признает существование в Америке демократии в той или
иной ее форме (квалифицируя ее по-разному: демократический плюрализм,
полиархия, либеральная демократия, иллиберальная демократия,
демократический элитизм и т.п.), дает этой демократии более высокую или менее
высокую оценку, но при этом признает, что она — не идеал2.
Такая разноголосица вызвана несколькими причинами. Одна из них
заключается в множественности смыслов понятия «демократия» и его
собирательном характере. Признавая или отрицая наличие демократии в
США или определяя ее состояние, американские демократологи далеко не
1 Согрин В.В. Новый взгляд на американских политических лидеров // Майроф Б.
Лики демократии. С. 6.
2 Несколько иную по структуре, но близкую по сути классификацию предложил
В.В.Согрин. «Среди американских политологов, — пишет он, — существуют четыре
точки зрения на политическое управление и политический режим в США. Согласно
первой США представляют собой образцовую демократию. Эта точка зрения является
неотъемлемой частью американской национальной идеи (а таковая существовала всегда),
но среди серьезных политологов ее разделяют немногие. Другая, прямо противоположная
точка зрения, утверждает, что американское политическое управление является
олигархическим. Это, можно сказать, официальная научная доктрина левого крыла
американских политологов, которые всегда были в явном меньшинстве (но среди них есть весьма
талантливые и яркие исследователи). Между этими двумя точками зрения расположились
две промежуточные: одна определяет американское политическое управление как
систему политического плюрализма, а вторая как демократический элитизм. Именно эти
промежуточные «серединные» точки зрения и пользуются наибольшей популярностью среди
профессиональных политологов» {Согрин В.В. Новый взгляд на американских
политических лидеров // Майроф Б. Лики демократии. С. 6—7).
341

всегда уточняют, что они понимают под «демократией» и о какой
демократии идет речь.
Вторая причина заключается в том, что американские демократологи
подходят к рассматриваемому ими феномену с разных социальных и
политических (классово-групповых) позиций и оценивают демократию в
США во многом в зависимости от степени ее соответствия интересам
представляемых или защищаемых ими социальных и политических сил.
Наконец, многое зависит и от того, с каким конкретным идеалом
демократии соотносит (а такое соотнесение имеет место всегда, даже если об
этом и не говорится прямо) конкретный исследователь реальную
демократию, существующую ныне в Соединенных Штатах.
Однако, говоря о разноголосице, необходимо тут же отметить, что и
демоидеалисты, и демонигилисты составляют среди американских демо-
кратологов меньшинство. Мэйнстрим, хотя и неоднородный, образуют
демоцентристы. И это естественно для Соединенных Штатов, ибо они
являют собой центристское общество. И этот центризм находит свое
отражение в политической науке, в том числе в демократологии. В Америке
всегда были, как их называют в этой стране, «несогласные», взгляды которых
на демократию per se и на демократию в США, выражая позиции левых и
правых, шли вразрез с позициями мэйнстрима. Но последний неизменно
преобладал, отражая и вместе с тем определяя дух политического и
политологического творчества.
Мы не отыщем, по-видимому, ни одного более или менее серьезного
американского автора, пишущего о демократии в современных США,
который бы назвал ее совершенной, т.е. совершенно лишенной тех или иных
изъянов. Но, отмечая присущие ей недостатки, демоидеалисты опираются
в своей общей апологии американской демократии по меньшей мере на два
аргумента.
Аргумент первый: демократия не бывает совершенной, но она все же
лучше других форм правления, которые человечество открыло и испытало
на практике. При этом нередко ссылаются на известное высказывание
Уинстона Черчилля: «демократия — наихудшая форма правления за
исключением всех остальных форм»1.
Аргумент второй: при всех своих недостатках американская
демократия более совершенна, чем другие демократии. «Только при сравнении
Действительно, выступая 11 ноября 1947 года в палате общин, Черчилль произнес
эти слова. Но в приводимой цитате обычно опускаются ее начало и конец. Полностью же
фраза звучит следующим образом: «В самом деле, было сказано (Indeed, it has been said
that ), что демократия — наихудшая форма правления за исключением всех остальных,
которые испытывались время от времени (that have been tried from time to time...»
(Parliamentary Debates (Hansard): House of Commons Official Report, 444, fifth series, vol. 2 .
London: His Majesty's Stationery Office, 1947, p. 207). Таким образом, Черчилль говорит не от
собственного имени, а ссылается на какой-то источник этих слов («было сказано»). Во-
вторых, он говорит только о тех формах правления, которые испытывались на практике.
342

Соединенных Штатов с другими странами мы видим, — пишут авторы
«Новой демократии Америки», — что американская демократия при всех ее
недостатках не имеет себе равных по тому, как она поддерживает порядок,
способствует процветанию, защищает свободу и исправляет
несправедливости. Граждане Соединенных Штатов пользуются правами и привилегиями,
которые не могут обрести граждане в других краях. Американские граждане
могут не только чаще голосовать, американцы могут также более свободно
выражать свои мнения, легче выяснять, что делает их правительство и иметь
дело с правительством, менее склонным подвергать их дискриминации...
Больше, чем когда-либо и в большей мере, чем в других демократиях
электоральные влияния направляют политику в Соединенных Штатах»1.
Столь же высокую оценку американской демократии дают и некоторые
другие авторы, видя ее исключительные достоинства в наличии системы
разделения властей и механизма сдержек и противовесов; децентрализации
власти, предоставляющей отдельным штатам свободу принятия решений;
возможности граждан критиковать правительство и т.п. Такая позиция
особенно характерна для авторов пропагандистской и учебной литературы,
среди которых мы нередко видим известных политологов2.
Но число демоидеалистов не так уж велико, как невелико и число
противостоящих им демонигилистов, представленных в основном
исследователями и политиками, придерживающимися социалистической,
коммунистической и прогрессистской ориентации.
В условиях «холодной войны», особенно на ее раннем этапе,
американским коммунистам приходилось поддерживать своих советских собратьев,
которые, как известно, весьма критически оценивали существовавший в
США политический строй. Не следует упускать из вида и то
обстоятельство, что в эпоху маккартизма члены компартии США наряду с
представителями либеральных кругов были объектом гонений и преследований со
стороны государства. Неудивительно, что в американской
коммунистической литературе этого периода дается резко критическая оценка
существовавшего в стране политического режима, который отождествляется с
фашизмом. Как писал в своей книге «Очерк политической истории Америки»
(1951 г.) Председатель Коммунистической Партии США Уильям Фостер,
«добиваясь мирового господства, крупные капиталисты Соединенных
Штатов попрежнему надеются на фашизм, как на средство преодоления
общего кризиса капитализма. Они не настолько глупы, чтобы верить, что
капитализм в своем нынешнем состоянии сможет выбраться из кризиса,
сохраняя видимость демократии. По их мнению, только жесткая
фашистская политика может поставить капитализм на ноги»3.
1 Fiorina М.у Peterson Р., Voss D.S., Johnson В. America's New Democracy. Third Edition.
N. Y. et al., 2007. P. 18.
2 См., напр.: Burns J.M., Peltason J.W., Cronin Th. E. Government by People. Englewood
Cliffs, N. J., 1981; Burnham W.D. Democracy in the Making. Englewood Cliffs, N. J., 1986.
ъ Фостер У. Очерк политической истории Америки. Пер. с англ. М., 1953. С. 693.
343

Впоследствии американские коммунисты уже не отождествляли
существующий в США политический режим с фашизмом. Однако по-прежнему
подвергали его жесткой критике, утверждая, что «монополисты, которые
господствуют в экономике страны», страшатся «даже ограниченной
демократии» и стремятся «тысячами способов задушить все возможности
демократического выражения мнения нашим народом»1.
Пожалуй, самым крупным из современных демонигилистов, пусть и не
всегда последовательным, является известный историк Говард Зинн, автор
ряда работ по истории Соединенных Штатов. «Если представительная
система по самой своей природе недемократична, — пишет он, — то,
следовательно, Соединенным Штатам еще далеко до настоящей демократии и
достичь ее можно будет лишь тогда, когда будут созданы новые институты,
выработаны новые методы принятия решений. Поскольку, однако,
представительное правительство стоит ближе к народу, чем монархия, стало
принято прославлять его как одно из замечательных проявлений
либерализма в новую эпоху. В действительности даже в лучшем своем виде оно —
только шаг в направлении к подлинной демократии... Демократия,
пришедшая на место монархий XVI—XVIII вв. — это лишь промежуточная
стадия между абсолютизмом и истинной демократией»2. И конкретно:
«...американская политическая система отнюдь не отвечает названию
"демократическая"»3.
То есть, чтобы стать демократической, американская политическая
система должна отказаться от представительной демократии и заменить ее
«новыми институтами» и «новыми методами принятия решений». В
качестве пороков представительной демократии Зинн, как и большинство
других левых критиков, называет, по сути, те же черты, о которых говорят и
многие представители демократологического мэйнстрима: избирательная
система несовершенна; избиратели слабо информированы или вовсе не
информированы о событиях, происходящих в стране и за рубежом, что
затрудняет принятие осмысленных решений; участие граждан в
электоральном процессе ограничивается выборами, в ходе которых электорат оказы-
1 Новая программа Коммунистической партии США// «США: экономика,
политика, идеология», 1983, № 2. С. 123.
2 Зинн Г. США после Второй мировой войны: 1945—1971. Пер. с англ. М., 1977. С. 135.
Нельзя, впрочем, не заметить, что Зинн не всегда последователен. В одних случаях он
утверждает, что демократии в США не существует вовсе, в других случаях признает, что
она существует, но имеет ограниченный характер. «Америка не пошла дальше символов
демократии прежде всего по той причине, что правила демократии соблюдаются в США
разве лишь в сфере «большой политики», где определенная часть граждан раз в
несколько лет выбирает своих представителей в конгресс. Что же касается многочисленных
«малых ячеек» повседневной жизни, то на них демократия не распространяется» (Зинн Г.
США после Второй мировой войны: 1945—1971. Пер. с англ. М., 1977. С. 134).
3 Зинн Г. США после Второй мировой войны: 1945—1971. Пер. с англ. М., 1977.
С. 143.
344

вается объектом манипуляции со стороны политических сил, обладающих
властью; властные решения принимаются элитами, влияние на которые со
стороны рядовых избирателей невелико или вовсе приближается к нулю1.
Близкую к демонигилистической позицию занимали в 60—70-х годах
некоторые крупные философы и социологи, воспринимавшиеся
американскими новыми левыми в качестве своих гуру. Не отрицая существования в
стране демократических институтов, эти философы и социологи вместе с
тем подчеркивали их ограниченный или даже репрессивный характер. Так
Р. Волф, Б. Мур и Г. Маркузе квалифицировали современную им (и
получившую воплощение в американском обществе) демократию как форму
проявления репрессивной терпимости (толерантности). Открыто и грубо
расправляясь с оппозицией, выходящей в своей деятельности за рамки
установленного закона, утверждали они, западные демократии допускают
(терпят) деятельность оппозиционных сил, не выходящих за рамки
легальности. Но эта толерантность, считают Волф, Мур и Маркузе, по своей
сущности репрессивна, что делает ее принципиально тождественной
нетерпимости. Во-первых, она распространяется не только и даже не столько на
демократические, но и на антидемократические силы. Во-вторых, по
отношению к левым она проявляется лишь до тех пор, пока оппозиция не
создает реальной угрозы для истеблишмента2.
Таким образом, демократия с ее выборами, законом, парламентом —
все эти конкретные формы проявления терпимости — лишены
практической ценности для оппозиции, ибо не могут рассматриваться как рычаги
реализации политической альтернативы. Более того, их можно
рассматривать, убеждены американские леворадикальные идеологи, скорее как
рычаги скрытого подавления оппозиционных сил, с помощью которых
(рычагов) происходит вовлечение последних в политическую игру,
включившись в которую оппозиция вынуждена действовать на поле противника и
соблюдать установленные им правила. А это, в конечном счете, ведет к
1 Зинн говорит о «непропорционально большом влиянии богатых групп населения
по сравнению с бедными»; об «отсутствии демократии в организациях, из которых
состоят крупные политические партии» (С. 139); о том, что «политические решения в США
принимает элита» (С. 140); что «правительство в состоянии добиваться того, чтобы
граждане понимали происходящие события так, а не иначе, ибо оно контролирует
информацию в самом ее источнике...» (С. 141); что «всеобщее избирательное право лишь
помогает тому, чтобы население оставалось лояльным к режиму...» (С. 142); что «за фасадом
американской демократии и так называемого «избирательного процесса» на самом деле
скрывается самый настоящий политический диктат и необузданный полицейский
произвол» (С. 145-146).
2 «Власти, — говорил Маркузе в одном из своих интервью, — могут пойти на то, что
я путешествую, куда хочу и говорю все, что хочу, ибо они прекрасно знают, что
профессора им нечего бояться. Иное дело, когда в действие вступают «трансцендентные» по
отношению к системе силы, реально угрожающие ее существованию: тут терпимость
сменяется нетерпимостью» (Der Spiegel. 21.VIII. 1967).
345

«интеграции» оппозиции «в систему», лишает ее трансцендентности,
способности радикально преобразовать эту систему. При этом
демократические свободы и действующие на их базе институты порождают среди
оппозиционных сил иллюзии и надежды (оказывающиеся в итоге
несбыточными) добиться качественных изменений системы без применения насилия.
Это деморализует и демобилизует оппозицию, распыляет ее и ослабляет ее
креативный потенциал. Наконец, ничего не теряя от проявления
терпимости, истеблишмент имеет еще и тот выигрыш, что получает взамен
терпимость к существующей системе со стороны народа. «...Люди ...терпят
правительство, которое, в свою очередь, терпит оппозицию в рамках,
определенных конституированными властями»1.
Леворадикальные идеологи приходят к выводу, что существует только
один способ сделать демократию более действенной и вернуть оппозиции
утраченную ею политическую силу. Этот «вывод заключается в том, что
осуществление цели терпимости должно взывать к нетерпимости по
отношению к господствующей политике, позициям, мнениям и расширению
терпимости в отношении политики, позиций и мнений, которые
поставлены вне закона или подавляются»2.
Как леворадикальную можно охарактеризовать и позицию известного
критика американской политической системы, психолога по профессии
Уильяма Домхоффа, автора ряда книг, наиболее известная из которых —
«Кто управляет Америкой?»3, опубликованная в 1967 году и переизданная
под названием «Кто управляет Америкой сегодня?»4 в 1983 году. Внимание
Домхоффа сконцентрировано не на абстрактных рассуждениях о
демократии, а на конкретном описании властной структуры современного
американского общества. Его интересует, кто правит Америкой и как ею правят.
Согласно Домхоффу, вся полнота власти в США принадлежит единому
центру — управляющему классу (ruling class), или, как он его еще называет,
правящему классу (governing class), занимающему в обществе
привилегированное положение. Его костяк составляют «владельцы и менеджеры
крупной, приносящей доход собственности, и агропромышленного комплекса»5.
Согласно другому определению, в этот костяк входят «собственники и
высшее руководство крупнейших корпораций, банков, инвестиционных фирм
и агробизнеса», образующие «корпоративное сообщество»6, в руках кото-
1 Wolff R., Moore В., Marcuse H. A Critique of Pure Tokerance. Boston, 1965. P. 83.
2 Wolff R., Moore В., Marcuse H. A Critique of Pure Tokerance. Boston, 1965. P. 81.
3 Domhoff G. W. Who Rules America? Englewood Cliffs. N.J., 1967.
4 Domhoff G. W. Who Rules America Now? N.Y, 1983. См. также: Domhoff G. W. The
Power That Be. Process of Ruling Class Domination in America. N.Y., 1979; Domhoff G.W. The
Power Elite and the State: How Policy is Made in America. N.Y, 1990.
5 Domhoff G. W. Who Rules America, net. Power, Politics, &Social Change // http: // sociol-
ogy.ucsc.edu/whorulesamerica/
6 Domhoff W. Who Rules America, net. Power, Politics, &Social Change // http: // sociol-
346

рого сконцентрирована основная часть национального богатства и
представителей которого именуют патрициями, брахманами, аристократами,
бурбонами в зависимости от того, как давно они разбогатели1.
Вместе с высшим руководством различного рода фондов, фабрик
мысли, «политических дискуссионных групп», университетских центров, к
услугам которых оно прибегает, корпоративное сообщество образует
«группу лидерства» (leadership group), «которую, — пишет Домхофф, — я
называю властвующей элитой (power elite)»2. Временами внутри этой элиты
возникают разногласия, в результате чего образуются умеренно-
консервативная и ультра-консервативная фракции.
Свои властные функции правящий класс осуществляет несколькими
путями. Это участие в различного рода политических кампаниях. Это работа
в правительстве, где он старается заполучить посты, на которых
принимаются ключевые решения. Это участие в планировании политики, которое
«начинается в кабинетах правления корпорации» и «завершается в
правительстве, где эта политика принимается и осуществляется»3. Это участие в
выборах, роль которых в американском обществе Домхофф — в отличие от многих
демократологов — оценивает не очень высоко. «...Обычно они имеют
меньшее значение, чем могли бы иметь, причем в Америке они имеют куда
меньшее значение, чем в других индустриальных демократиях. Причина этого
кроется в природе избирательных правил и уникальной истории Юга»4.
Хотя Домхофф и пользуется понятием «властвующая элита», он
характеризует себя как исследователя, придерживающегося «теории
господствующего класса» (class-domination theory), из которой вытекает, что
существующая в США демократия имеет классовый характер. Она не
распространяется на абсолютное большинство американских граждан, лишая их
возможности оказывать заметное влияние на формирование и
осуществление внутренней и внешней политики страны и оставляя их беззащитными
перед лицом властителей.
К лагерю демоцентристов относятся политологи, характеризующие
современную американскую политическую систему как «элитистскую», т.е.
ogy.ucsc.edu/whorulesamerica/power?print. Так обстоит дело на федеральном уровне. На
местном уровне доминирующая роль во властных структурах играют «землевладельцы и
бизнес, связанный с недвижимостью, которые вместе образуют коалиции роста,
превращающие города в машины роста» (Domhoff W. Who Rules America, net. Power, Politics,
&Social Change // http: // sociology.ucsc.edu/whorulesamerica/).
1 DomhoffЖ The Higher Circles & The Governing Class in America. N.Y., 1970.
2 Domhoff W. Who Rules America. Net. Power, Politics, &Social Change // http: // sociol-
ogy.ucsc.edu/whorulesamerica/power?print
3 Domhoff W. Who Rules America Now? //http://www.thirdworldtraveler.com/Ruling_
Elites/AmericanPolity_WRAN.html
4 Domhoff W. Who Rules America, net. Power, Politics, &Social Change // http: // sociol-
ogy.ucsc.edu/whorulesamerica/
347

управляемую элитой. Но группа эта не гомогенна: в ней более или менее
отчетливо выделяются две позиции. Согласно одной из них, власть в США
принадлежит пусть и не единой, но внутренне сплоченной, если не сказать
интегрированной (на базе общности стратегических интересов), элите.
Согласно другой позиции, страна управляется множеством элит,
конкурирующих друг с другом в борьбе за власть. Однако в любом случае речь идет о
небольшой группе людей, что позволяет некоторым американским авторам
отождествлять элитизм с олигархией. «Согласно теории элиты,
Соединенные Штаты не демократия, а олигархия (oligarchy) — система, где власть в
стране находится в руках элиты. Хотя кажется, что избиратели
контролируют государство посредством выборов, могущественной кучке людей, по
утверждению сторонников теории элиты, удается определять содержание
и ограничивать результаты принимаемых государством решений в
собственных интересах. Ясно, что теория элиты предполагает государство,
функционирующее недемократическим образом»1.
Впрочем, далеко не все элитисты склонны отождествлять элитизм с
олигархией. Это относится, в первую очередь, к приверженцам концепций
«элитистской демократии». Но прежде — о концепции так называемой
властвующей элиты (the power elite), представленной крупным
леворадикальным социологом и политологом, одним из идеологов «новых левых»
Чарлзом Райтом Миллсом, изложенной им в книге «Властвующая элита»,
опубликованной в 1956 году.
«Суть моей концепции, — пояснял Миллс, — сводится к
утверждению, что стечение исторических обстоятельств привело нашу особую
эпоху к образованию современной властвующей элиты; что люди,
принадлежащие к кругам, образующим элиту, принимают в наше время (каждый
в отдельности и все вместе) важнейшие решения и что вследствие
усиления и централизации имеющихся ныне орудий власти решения, которые
они принимают, или их отклонение от известных решений влекут за собой
более серьезные последствия и затрагивают более значительную массу
людей, чем когда-либо раньше на протяжении всей истории
человечества»2.
В своей книге, а затем и в других работах Миллс неоднократно
возвращается к вопросу о составе групп, образующих властвующую элиту, и во
всех случаях дает на него однозначный и ясный ответ. «Наше понимание
природы властвующей элиты и ее единства покоится на констатации
факта однотипного развития и совпадения интересов экономических,
политических и военных учреждений»3.
1 Джанда К., Берри Д., Голдман Д., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006.
С. 71-72.
2 Миллс Р. Властвующая элита. Пер. с англ. М., 1959. С. 58.
3 Миллс Р. Властвующая элита. Пер. с англ. М., 1959. С. 402. Властвующая элита
«состоит из людей, действующих не только в военной области, но и в области экономики и
политики; интересы этих людей все больше и больше смыкаются» (Там же. С. 307).
348

Миллс протестует против примитивизации его концепции и сведения
ее к представлению о существовании в Соединенных Штатах некого
единого правящего класса. Все, настаивает он, гораздо сложнее.
«Представление о властвующей элите как о "правящем классе", или как о продукте
простого и однородного процесса возвышения "политической
бюрократии", или же как о "военной клике" не выражают всей истины.
Властвующая элита наших дней олицетворяет собой сочетание экономического,
военного и политического могущества — сочетание, нередко
сопровождающееся трениями и конфликтами»1. Однако эти трения и конфликты,
считает американский исследователь, не столь велики, чтобы привести
властвующую элиту к разрушению или существенно ослабить ее властный
потенциал.
В 1959 году Миллс публикует книгу «Социологическое воображение»,
в которой, подтверждая, по сути, свою теоретическую позицию,
заявленную во «Властвующей элите», дает еще более жесткую оценку
американской демократии. При этом он считает важным сделать два
предварительных пояснения. Первое касается возможности понимания феномена
демократии. «"Демократия", конечно, сложное понятие, по поводу которого
небезосновательно ведутся горячие споры, но несомненно то, —
утверждает Миллс, — что оно не настолько трудно для понимания и
противоречиво, чтобы его не могли использовать люди, желающие рассуждать
совместно»2. Второе пояснение касается содержания понятия. «В
сущности, — пишет Миллс, — демократия подразумевает, что если какое-то
решение затрагивает жизненные интересы людей, то они имеют реальную
возможность участвовать в принятии этого решения»3. А это, в свою
очередь, означает, «общественное признание легитимности полномочий
власти решать и возлагает ответственность на тех, кто принимает решения»4.
Но выполнение обоих этих пунктов Миллс увязывает с наличием
определенного рода индивидов и общественности. То есть, в сущности,
соглашается с теми, кто признает возможность функционирования демократических
институтов лишь при наличии определенного «человеческого материала».
Для Миллса это — «способные к самообразованию и
самосовершенствованию мужчины и женщины, т. е. свободные и разумные индивиды»5. Мало
того, это люди с более или менее развитым социологическим воображением,
позволяющим им увязать личные проблемы с проблемами общественными,
на что не способны люди массового общества, находящиеся «во власти
личных проблем, которые они не способны превратить в общественные
1 Миллс Р. Властвующая элита. Пер. с англ. М., 1959. С. 382.
2 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 214.
3 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 214.
4 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 214.
5 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 213.
349

проблемы...»1. «Общество, в котором такие индивиды преобладают,
демократично в самом главном значении этого слова»2.
С таким пониманием демократии Миллс и подходит к оценке
положения, существующего в Америке. «Социальная структура
Соединенных Штатов, — утверждает он, — не является полностью
демократической»3. Он, вроде бы, тут же смягчает это суждение, замечая, что
«полностью демократических» обществ не существует нигде в мире,
однако его «приговор» американской демократии оказывается все же
жестким. «...Соединенные Штаты, — пишет социолог, — являются
демократической страной, главным образом, по форме и по красноречивым
заявлениям. По существу и на практике США сплошь и рядом
недемократичны, и это со всей очевидностью проявляется во многих
институциональных сферах»4.
Миллсовская расшифровка этого суждения практически полностью
подтверждает его суждение о властвующей элите, высказанное им в
одноименной книге. «Корпоративная экономика не управляется ни городскими
собраниями, ни властями, несущими ответственность перед теми, на кого
их деятельность оказывает весьма серьезное влияние. Такое же положение
характерно для военной машины, и оно все более усугубляется в
политической структуре государства»5.
Концепция Миллса пользовалась большой популярностью среди
американских левых 60—70-х годов, что отражало дух эпохи. Но были у нее как
откровенные противники и жесткие критики6, так и соперники,
предлагавшие собственные концепции элитизма. Речь идет, в частности, о
концепции Томаса Дая и Хармона Зиглера, авторов не единожды
переиздававшейся книги «Ирония демократии. Необычное введение в американскую
политику»7.
«Америкой правят элиты, а не массы. В век индустриального
развития, науки и атома управление в демократическом государстве, как и в
авторитарном, — утверждают они, — находится в руках горстки людей.
Ученые, политологи и социологи, несмотря на различия в подходе к
исследованию власти в Америке, едины во мнении, выраженном
американским политологом Робертом Далем, что "ключевые политические,
1 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 213.
1 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 213.
3 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 214.
4 Миллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 214.
ъМиллс Чарльз Райт. Социологическое воображение. Пер. с англ. М., 1998. С. 214—
215.
6 Среди них мы видим Т. Парсонса, Д. Белла, Э. Шилза, С. Липсета и других видных
американских социологов и политологов.
7 Переведена на русский язык под названием «Демократия для элиты. Введение в
американскую политику». М., 1984.
350

экономические и социальные решения принимаются крошечным
меньшинством"»1.
Авторы несколько огрубляют реальную картину. Во-первых, как уже
говорилось, не все политологи и социологи считают, что власть в Америке
принадлежит крошечному меньшинству. Во-вторых, не все, кто полагает,
что это действительно так, склонны отождествлять это меньшинство с
элитой (элитами). Именно такова позиция Роберта Даля. Но Дай и Зиглер
придерживаются иной позиции.
Важно, однако, иметь в виду, что, согласно их концепции,
утвердившийся в американском обществе элитизм не лишает американскую
политическую систему демократического характера. Более того, именно элиты,
считают авторы, стоят (должны стоять) на страже демократии.
«Демократия — правление "народа", но сохранение демократии возложено на плечи
элит. В этом заключается ирония демократии: элиты должны мудро
править, чтобы правление "народа" выжило»2.
При этом Дай и Зиглер подтверждают то, что акцентируют демократо-
логи левой ориентации: «элиты в Америке состоят в подавляющей части из
обеспеченных, получивших дорогое образование, имеющих престижную
работу и занимающих видное общественное положение белых
американцев, выходцев из англосаксонских и протестантских слоев общества.
Элиты формируются из высших классов общества, из тех кругов, которые
контролируют промышленность, торговлю, финансы, систему образования,
армию, средства связи, общественные организации и правовые
институты»3.
Схожей точки зрения на существующую в Соединенных Штатах
политическую систему придерживается известный американский
политолог, профессор Иельского университета Майкл Паренти, автор книги
«Демократия для немногих» («Democracy for the Few»), которая к
настоящему времени выдержала в США восемь изданий. По его мнению,
американскую политическую систему правильнее всего считать
«дуалистической». «С одной стороны, существует символическая
политическая система, фокусирующаяся вокруг избирательной деятельности...»4.
Параллельно ей существует «реальная политическая система», при
которой «закон то игнорируется или приспосабливается во благо
сильному, то обрушивается всей своей карающей мощью на еретиков и
1 Дай Т. Зиглер X. Демократия для элиты. Введение в американскую политику. Пер. с
англ. М., 1984. С.ЗЗ.
2 Дай Т. Зиглер X. Демократия для элиты. Введение в американскую политику. Пер. с
англ. М., 1984. С. 34.
ъ Дай Т. Зиглер X. Демократия для элиты. Введение в американскую политику. Пер. с
англ. М., 1984. С. 35.
4 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С.408. Выделено в
тексте. — Э.Б.
351

"смутьянов"»1. Паренти акцентирует внимание на экономической
составляющей этой реальной системы: многомиллионных контрактах,
протекционистских мерах, займах, субсидиях, направленных на «охрану и
обслуживание интересов крупных производителей»2. Сюда же входит,
разумеется, и законодательное обеспечение интересов последних. Символическая
система выставлена на всеобщее обозрение, ее обсуждают, о ней спорят.
О реальной системе говорят редко и еще реже признают ее существование.
Но роль реальной системы, подчеркивает Паренти, велика.
Американский аналитик не относится к числу демонигилистов:
«демократические силы, — признает он, — добились для общества
определенных реальных завоеваний...»3. Однако при этом он утверждает, что «есть
веские основания сомневаться в том, что Соединенные Штаты являют
собой плюралистическую демократию, как полагают плюралисты»4. Не
согласен Паренти и с теми, кто считает, что Америкой правит «замкнутая и
законспирированная», «всемогущая и монолитная элита», «одна-
единственная и могущественная элита». По его мнению, «власть в Америке
распределена между прочно утвердившимися, крепко организованными и
хорошо обеспеченными политико-экономическими конгломератами,
которые способны воспроизводить социальные условия, необходимые для
сохранения элитарной гегемонии»5. Эти конгломераты владеют богатством
страны, которая и обеспечивает им возможность прихода к власти.
Очевидно, именно это обстоятельство дает Паренти основание говорить о
существовании в Америке «плутократии, или правящего класса»6, который
контролирует — тайно и явно — большинство существующих в стране
институтов и командных высот. Он говорит также о «корпоративных и
правительственных элитах», «плутократических элитах»7.
Между элитами могут иметь место более или менее серьезные
тактические разногласия, но в критических ситуациях они действуют сообща, ибо
все они заинтересованы «в сохранении системы, которая обеспечивает им
накопление богатства и социальные привилегии»8. В некоторых случаях
элиты могут откликаться на требования неимущих, и идти на мелкие
уступки. «Но в целом же плюралистическая групповая политика охватывает
интересы крайне ограниченных частей населения и остается строго в рамках
1 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 408. Выделено в
тексте. — Э.Б.
2 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 408.
3 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 402.
4 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 402.
5 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 403.
6 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 405.
7 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 407.
8 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 406.
352

политического выбора, определяемого интересами корпоративного
капитализма»1.
Некоторые американские исследователи призывают обратить
внимание на улучшение положения в обществе афро-американцев, женщин,
представителей непротестантских деноминаций (например, католиков),
следствием которого стало изменение конкретного, в частности,
тендерного и расово-этнического состава элит. Но отмечается и то, что это не
привело к принципиальным изменениям ни в социальной структуре
американского общества, ни в составе кругов, из которых рекрутируются элиты, ни
в сущности американской политической системы2.
Отсюда и продолжающаяся полемика между теми, кто отрицает
(апеллируя к результатам эмпирических исследований) власть элит в США, и
теми, кто, не соглашаясь с этой точкой зрения, отвергает аргументы,
приводимые политологами-эмпириками. Последние «утверждают, что
исследования принятия решений по отдельным вопросам не позволяют
адекватно проанализировать влияние властной элиты. Они настаивают на том, что
значительная доля власти элит заключается в их способности
контролировать формирование политической повестки дня, не допуская постановки
вопросов, затрагивающих основы американского капитализма»3.
Однако наибольшее распространение получили концепции, рисующие
Соединенные Штаты как общество плюралистской демократии. То есть
демократии, при которой власть принадлежит множеству конкурирующих
друг с другом меньшинств, или групп интересов. Предполагается, что
государство контролирует эту борьбу и учитывает в своей практической
деятельности противоборствующие интересы.
В 50-х годах популярностью (в либеральных кругах) пользовалась
концепция плюралистской демократии, разработанная известным социологом
Дэвидом Рисменом и изложенная в его книге «Одинокая толпа»4. К
середине XX века, пишет он, ситуация на политической сцене существенно
изменилась по сравнению с той, которая имела место в эпоху Маккинли5.
Тогда все решал «правящий класс бизнесменов», которые «могли
сравнительно легко (хотя, быть может, и небезошибочно) определять, в чем
заключаются их интересы», как их защищать и как распорядиться своей
властью6. Теперь на смену ему пришла «серия групп» (профессиональных,
1 Паренти М. Демократия для немногих. Пер. с англ. М., 1990. С. 408.
2 См., в частности: Clawson D., NeustatdlA., Scott D. Money Talks. N.Y., 1992; Schlozman
K.L., TiemeyJ.T. Organized Interests and American Politics. N.Y., 1986.
ъДжанда К., БерриД., ГолдманД., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006. С. 72.
Курсив в тексте. — Э. Б.
4 Riesman D. With Nathan Glazer and Reuel Denney. The Lonely Crowd. New Haven and
London, 1971 (1950).
5 Уильям Маккинли (1843—1901) — двадцать пятый президент США.
6 Riesman D. With Nathan Glazer and Reuel Denney. The Lonely Crowd. 1971 (1950). P. 213.
353

состоящих из бизнесменов, фермеров, рабочих, а также этнических и
региональных групп) — Рисмен называет их «вето-группами» — которые
отстаивают собственные интересы и стараются блокировать действия
(наложить на них вето) других групп, препятствующих реализации этих
интересов. Действующие подобным образом вето-группы стремятся заручиться
поддержкой не входящего в них неорганизованного населения. «В
аморфной властной структуре, созданной вето-группами, трудно отличить
управляющих от управляемых, тех, кому надо оказывать помощь, от тех, кому
следует противостоять, тех, кто находится на вашей стороне, от тех, кто
находится на противоположной стороне»1.
Со временем наиболее известной концепцией плюралистской
демократии стала теория полиархии Роберта Даля (распространенная им и на
Соединенные Штаты), о которой говорилось выше и возвращаться к
которой нет необходимости. Но следует еще раз отметить, что Даль не только
разрабатывает новую концепцию, но и ставит своей целью обосновать ее
рациональность и соответствие реальной ситуации, существующей в его
стране.
С этих позиций выступают и авторы «Вызова демократии», которая —
на это стоит обратить внимание — рассчитана в первую очередь на
студенческую аудиторию. Джанда и его соавторы признают, что для политической
системы США характерны «низкий уровень участия граждан в политике»
и принятие решений, «идущих вразрез с общественным мнением». Тем не
менее, они считают, что эту систему «можно назвать демократической»2.
Авторы книги признают, что «политическая система Соединенных Штатов
мало похожа на мажоритарную демократию, но очень хорошо вписывается
в плюралистическую модель»3, которая «далека от идеального
представления о демократии»4. Принципиальный недостаток этой модели они
справедливо видят в том, что плюралистическая демократия «благоволит
хорошо организованным, а бедные менее всего склонны становиться членами
групп по интересам. Как сказал однажды один из приверженцев
мажоритарной системы, — цитируют они известного демократолога Е. Штат-
тшнайдера, — "изъян плюралистического рая заключается в том, что
райский хор поет с сильным акцентом высшего класса"»5.
1 Riesman D. With Nathan Glazer and Reuel Denney. The Lonely Crowd. 1971 (1950).
P. 214.
1 Джанда К., Берри Д., Голдман Д., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006.
С. 74.
3 Джанда К., Берри Д., Голдман Д., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006.
Сс. 74-75.
4 Джанда К., Берри Д., Голдман Д., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006.
С. 75.
5 Джанда К., Берри Д., Голдман Д., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006.
С. 75.
354

Но, как убеждены Джанда и его соавторы, «плюралистическая модель
позволяет Соединенным Штатам выглядеть куда более демократической
страной, чем позволила бы мажоритарная модель»1. И не только выглядеть,
но и, как уверяют они, на самом деле быть таковой. Мажоритаризм,
проявляющийся через массовое участие граждан в политике и
ориентирующийся на коллективные решения (по принципу «один человек — один
голос»), поясняют американские демократологи, отдает предпочтение
традиционному институционализированному — прежде всего
электоральному — поведению и тем самым «оставляет мало возможностей
мотивированным и обладающим ресурсами индивидам для оказания частного
влияния на действия правительства»2. Получается, что перед нами та самая
«тирания большинства», возникающая в условиях равенства, которой так
опасался Токвиль. Зато «децентрализованная и организационно сложная
форма власти», создающая «множество точек доступа» к ней, более
восприимчива к различным формам конвенционального участия,
дополняющим голосование на выборах3. Впрочем, авторы «Вызова демократии»
признают, что такая система открывает более широкие просторы перед
«богатыми людьми и обеспеченными ресурсами группами»4.
Как видим, критический настрой в отношении собственной
демократии действительно присущ большинству американских демократологов, и
ниже мы коснемся вопроса о мотивах, побуждающих их занимать такую
позицию. Но американцы — не только критики, они еще и алармисты,
склонные время от времени бить тревогу по поводу будущего демократии
в США и рассуждать о нависших над ней угрозах. Так было в 20—30-х годах,
во времена Великой депрессии. Так было в 60—70-х годах, когда на
историческую арену выступили новые левые и их идеологи. Так обстоит дело и
сегодня.
Одно из подтверждений тому — опубликованная в 2004 году
(четвертым, исправленным и дополненным изданием) книга профессора Уильяма
Хадсона «Американская демократия под угрозой: восемь вызовов
будущему Америки»5.
Книга Хадсона, ориентирующегося на идеал мажоритарной
демократии, — это одновременно и критика существующего в США
демократического режима, фиксирующая его конкретные недостатки (некоторые из
них, по мнению автора работы, были присущи ему изначально), и
выражение тревоги по поводу того, что может произойти с американской
демократией в будущем.
1 Джанда К., БерриД., ГолдманД., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006. С. 75.
2 Джанда К., БерриД., ГолдманД., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006. С. 229.
3 Джанда К., БерриД., ГолдманД., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006. С. 230.
4 Джанда К., БерриД., ГолдманД., Хула К. Трудным путем демократии. М., 2006. С. 230.
5 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004.
355

Первая угроза, или «вызов» американской демократии исходит, как
считает Хадсон, от действующей модели разделения властей, которая была
зафиксирована устаревшей, как он считает, Конституцией США,
воздвигшей множество преград на пути правления большинства. Реально ситуация
складывается таким образом (особенно в последние годы), что граждане
США оказываются лишенными возможности контролировать деятельность
правительства. «Разделенное правительство, в котором разные партии
контролируют конгресс и президентскую власть, усугубило дефекты
разделения властей, сделав правительство неэффективным, неотзывчивым и
безответственным»{.
Вторая угроза американской демократии, порождается, по словам Хад-
сона, «напряженностью между нашими демократическими ценностями и
властью неизбираемых судей»2. Происходит своеобразная «юридизация»
политических проблем. Хадсон напоминает, что именно по решению
Верховного Суда США победа на президентских выборах 2000 года была
присуждена Д. Бушу. Судьи «узурпируют политическую власть демократически
избранных официальных лиц»3.
Третий вызов — «радикальный индивидуализм». Индивидуальные
интересы и потребности оттесняют на второй план общественные интересы и
потребности, что, подчеркивает Хадсон, не идет на пользу демократии.
И чтобы не наносить ей ущерба, необходимо «уравновесить преследуемые
индивидами цели и потребности сообщества»4.
Четвертый вызов — невысокий уровень участия граждан в политической
жизни общества, включая выборы. Хадсон вступает в полемику с Сэмюелем
Хантингтоном, опубликовавшим (вместе с Мишелем Крозье и Йодзи Ва-
тануки) в 1975 году доклад «Кризис демократии»5, подготовленный для
Трехсторонней комиссии. В нем Хантингтон, напомним, утверждал, что
«демократическая волна» участия, поднявшаяся в американском обществе
в 60-х годах и выразившаяся в демонстрациях протеста, социальных
движениях и т.п. создавала угрозу для «управляемости демократии» в США.
Вынужденные реагировать на требования граждан, власти, которым
бросили вызов, должны были повысить расходы на социальные программы и
одновременно отказаться от принятия необходимых, но непопулярных
решений. В качестве средства ликвидации этой «демократической пере-
1 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., DC, 2004. P. 26.
2 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. XV.
3 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 96.
4 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 132.
5Crozier M., Huntington S., WatanukiJ. The Crisis of Democracy. N.Y., 1975.
356

грузки» Хантингтон предлагал (в этом докладе и в некоторых других
публикациях) проявить «большую умеренность в [сфере] демократии» и
удерживать граждан от чрезмерно активного участия в политической жизни и от
чрезмерных требований к государству.
Хадсон отвергает такую постановку вопроса, напоминая попутно, что
только в XX веке американские женщины и афроамериканцы получили
право голоса. Необходимо не только гарантировать гражданам право на
политическое участие, но и создать структуры, делающие такое участие
эффективным, способным оказать влияние на политику правительства.
«Пока мы не отыщем пути к тому, чтобы сделать всех граждан активными
участниками [процессов] делиберации и контроля за решениями, которые
контролируют их жизни, демократия в Соединенных Штатах будет
оставаться неполной»1.
Пятый источник угрозы американской демократии — «тривиализиро-
ванные выборы». Признавая, что выборы играют важную роль в
политической жизни американского общества, Хадсон вместе с тем считает их
недостаточно демократичными и предлагает тройственный ответ на этот
«вызов». Подлинно демократические выборы должны обеспечивать «равное
представительство для всех граждан», и никто не должен обладать большими
возможностями оказывать влияние на исход выборов по сравнению с
остальными. Выборы должны выступать в качестве «механизмов
делиберации вопросов публичной политики». Наконец, выборы «должны
определять деятельность правительства»2.
Шестой вызов американской демократии бросает « "привилегированная
позиция"бизнеса». Вступая в полемику со сторонниками плюралистической
концепции американской демократии, Хадсон утверждает, что «группы
интересов», действующие на политической арене, находятся в неравном
положении. Существует «доминирующая группа в нашей политике —
бизнес... Люди, которые контролируют крупные корпорации бизнеса,
доминируют в нашем политическом процессе и во многом определяют
результаты публичной политики»3. И хотя привилегии, которыми пользовался
бизнес в Соединенных Штатах, всегда создавали угрозу для демократии,
подрывая ее», они, считает Хадсон, были терпимы, поскольку бизнес-
элиты поддерживали политику, которая «повышала жизненные стандарты
почти всех»4. Сегодня ситуация изменилась: интересы бизнес-элиты теперь
1 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 165.
2 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 171.
3 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 211.
4 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 237.
357

могут поддерживаться только за счет интересов большинства граждан, так
что если привилегированное положение бизнеса будет сохраняться, это
нанесет удар и по демократии, и по благосостоянию граждан.
Седьмая угроза американской демократии — неравенство.
«...Социальное неравенство, особенно расовое неравенство, — признает Хадсон, —
всегда существовало в американском обществе»1. Но дальнейший ход
событий вселял в души американцев надежду на то, что уровень эгалитаризма
в Америке будет возрастать. Однако события последних лет убеждают в
том, что, несмотря на формально-правовой прогресс в этой сфере, расовое
и тендерное неравенство глубоко укоренены в американских институтах.
Их дополняет все возрастающее экономическое неравенство. И это,
утверждает Хадсон, вызывает тревогу. «Если мы хотим, чтобы у нас в
будущем существовало демократическое правление, мы должны способствовать
развитию политического равенства. А чтобы увеличить политическое
равенство, мы должны уменьшить социальное неравенство. Провал
попыток придать обратное направление тенденции к развитию Америки в
сторону большего неравенства может означать конец демократической
Америки»2.
Наконец, последняя, восьмая угроза исходит от институтов,
призванных обеспечить национальную безопасность США. Не раз случалось так, что,
под видом защиты страны и ее граждан от внешних угроз —
«коммунистов», «подрывных элементов», «террористов» — службы безопасности
«шпионили за гражданами, читали их почту, запугивали их,
дискредитировали их, выгоняли их с работы, а некоторых случаях упрятывали в тюрьму»3,
т.е. нарушали закрепленные Конституцией США права, которые многие
американцы считают «сердцевиной американской демократии»4. После
событий 9/11, когда был принят ряд законов (в частности, закон «О борьбе
с терроризмом») и государство получило практически неограниченные
полномочия на вмешательство в частную жизнь граждан, угроза
американской демократии, считает Хадсон, только возросла.
Завершая разговор об оценке американцами нынешнего состояния
демократии в США и еще раз обращая внимание на присутствие в этой оценке
отчетливо выраженного критического измерения, хотелось бы сделать одно
пояснение. Американский критицизм — это относится и к критике
состояния американской демократии, и к любой другой критике по адресу амери-
1 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 251.
2 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 285.
3 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 314.
4 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Fourth
Edition. Wash., D.C., 2004. P. 313.
358

канского общества и государства — вызван по большей части стремлением
не принизить их, продемонстрировать их отсталость. Своей критикой
американец хочет показать, что сложившаяся в США политическая система
отстает от милого его сердцу демократического идеала, и необходимо
ликвидировать препятствия (а он убежден, что Америка, обладая огромным
креативным потенциалом, способна это сделать), преграждающие путь к этому
идеалу Так что свою критику он рассматривает как вклад в движение по
демократическому пути, как долг патриотически настроенного гражданина.
Примерно то же можно сказать и об американском алармизме. Это,
если угодно, мобилизационный алармизм. Он направлен на то, чтобы
обратить внимание общественности и властей на какие-то опасности и
угрозы — реальные или мнимые, мобилизовать общество на их преодоление
или недопущение. Когда американец говорит, что какой-то институт
переживает кризис или что Америке грозит опасность, он делает это для того,
чтобы вывести ситуацию из тупика, разрешить проблему. Так что критика
американской демократии и выражение тревоги по поводу ее будущего
имеют одну цель: сделать Америку лучше, а американца — счастливее.
Проблема демократии в свете НТР
Научно-техническая революция (НТР), изменив многое в жизни людей,
особенно в наиболее развитых странах, включая Соединенные Штаты
Америки, оказывает возрастающее влияние на политическую жизнь в целом
и на демократический процесс в частности. Речь идет, прежде всего,
о внедрении и широком использовании новых информационно-
коммуникативных технологий (ИКТ), основу которых составляет
глобальное виртуальное пространство — Интернет, в политику как на
национальном, так и на региональном и местном уровнях, о поиске новых форм
политических коммуникаций между гражданами и властными
структурами. Появились и прочно вошли или начинают входить в политический и
политологические лексиконы такие понятия, как «онлайновая политика»
(on-line policy), «киберократия» и другие. Складываются новые формы
демократического участия в политике, именуемые «электронной
демократией» (e-democracy), «сетевой демократией», «кибер-демократией» и даже
«цифровой демократией». Формируются новые механизмы
государственного управления, известные под именем «электронного правительства»
(e-government)1. Особенно интенсивно идет этот процесс в таких странах,
1 Хотя понятия «электронное правительство» и «электронная демократия» активно
используются в современных политических текстах, вопрос о содержании каждого из этих
понятий и границах между ними остается предметом дискуссий. Под «электронным
правительством» чаще всего понимается система механизмов государственного управления,
расширяющая доступ граждан к услугам государства через Интернет и другие ИКТ.
«Электронная демократия» предполагает возможность использования гражданами и
государством Интернета и других ИКТ в демократическом процессе.
359

как США, Канада, Сингапур, Великобритания. Как показал в своем
докладе «Электронные правительства на уровне штатов и федеральном
уровне в Соединенных Штатах в 2008 году» Даррелл Уэст из Брукингского
института1, за последнее время американцы добились на этом поприще
значительных успехов, увеличив общее количество правительственных
веб-сайтов до 1537 и повысив их эффективность на ряде направлений.
О растущем внимании американских политиков к Интернету говорят
еще и такие данные. На президентских выборах 1992 года ни один из
кандидатов не имел своего официального веб-сайта, тогда как в 2004 году
персональные веб-сайты широко использовались даже на местном уровне2.
Попытки теоретического осмысления внедрения И KT в политику и их
влияния на демократический процесс пока отстают от практики — и в
Соединенных Штатах, и в остальном мире. В обширной литературе,
посвященной феномену Интернета и других коммуникационных технологий,
публикации, касающиеся использования их в политике, занимают
довольно скромное место. Правда, в последнее время их объем стал расти с
ускорением, но он по-прежнему уступает объему работ, рассматривающих И KT
применительно к технической сфере, экономике, военному делу,
образованию, науке, культуре. Что касается серьезных теорий или целостных
концепций, то их пока вообще нет. Одна из причин такого положения вещей
заключается в том, что информационная революция происходит — на это
обратил внимание Олвин Тоффлер в своем «Футурошоке» — ускоренными
темпами, далеко опережающими темпы политических изменений, а для
осмысления новых явлений, построения и тем более проверки
теоретических моделей требуется время.
Другой примечательный момент заключается в том, что лишь немногие
маститые представители американской политической науки и демократо-
логии готовы к серьезному разговору о связи между И KT и демократией.
Хотя следует тут же оговориться, что Роберт Даль, еще в конце 80-х годов
(об этом речь впереди) серьезно и вдумчиво откликнулся на вызовы
информационного общества.
Тем не менее к настоящему времени появились исследования
(значительная их часть выполнена сотрудниками таких крупных научных
центров, как РЭНД корпорейшн и Брукингский институт), в которых ставится
ряд вопросов, наиболее волнующих американцев, а именно: какие новые
формы демократии могли бы вырасти на базе новых И KT; насколько
существенным (революционным) может оказаться использование последних в
политике для развития института демократии и как последний мог бы
измениться в обозримом будущем; не приведет ли использование новейших
технологий, если они попадут в руки противников демократии к ее разру-
1 West D. State and Federal Electronic Government in the United States, 2008. http://www.
brookings.edu/reports/2008/0826 egovernmentwest.aspx
2 См.: Fiorina M., Peterson P., Voss S., Johnson В. America's New Democracy. N.Y., 2007.
P. 130.
360

шению; что нужно сделать для совершенствования электронного
правительства и электронной демократии и т.п.1.
Одним из первых, если не самым первым человеком, который поставил
вопрос о появлении новых форм демократии, базирующихся на
достижениях НТР, был известный американский футуролог Олвин Тоффлер.
В 1970 году он опубликовал вызвавшую широкий резонанс книгу
«Футурошок»2, где выдвинул идею так называемой антиципаторной
демократии (anticipatory democracy3). Дальнейшее развитие она получила в
книге «Антиципаторная демократия: люди в политике будущего» под
редакцией Климента Безолда4, а чуть позднее Тоффлер вернулся к своей идее в
новой книге «Третья волна»5.
«Простейшее определение антиципаторной демократии (или А/Д, как
некоторые из нас стали называть ее) — это определение ее как процесса
соединения гражданского участия с будущим сознанием. Как таковая, она
выходит далеко за пределы обычных представлений о "партиципаторной
демократии". И она прямо бросает вызов идее о том, что долгосрочное
целеполагание лучше всего отдать на откуп политикам, планировщикам
или профессиональным футурологам»6.
Суть идеи антиципаторной демократии заключалась в том, что
властные институты, принимая те или иные решения, должны учитывать
мнения граждан относительно тех возможных последствий грядущих событий,
которые (последствия) представляются этим гражданам наиболее
вероятными. (Например, принимая решения градостроительного характера,
власти должны учитывать мнения граждан относительно неблагоприятных
экологических последствий, которые, с их точки зрения, могли бы повлечь
за собой планируемые мероприятия). Более того, антиципаторная
демократия предполагала, что граждане в инициативном порядке — действуя
преимущественно через группы — будут формировать свои представления о
том, в каком направлении пойдет, или могло бы пойти развитие страны,
штата, графства или какой-то сферы жизни, или что необходимо было бы
сделать, чтобы решить ту или иную проблему. И все эти свои соображения
1 См., в частности: The Global Course of the Information Revolution: Political,
Economic and Social Consequences. RAND, 2000; Ronfeldt D., Arquilla J. Networks and Netwars.
RAND, 2001; West D. State and Federal Electronic Government in the United States 2008. The
Brookings Institution. 2008; West D. Digital Government: Technology and the Public Sector
Performance. Princeton, N.J., 2005.
2 TofflerA. Future Shock. N.Y., 1970.
3 От английского anticipatory — предварительный, предупреждающий.
4 Anticipatory Democracy: People in the Politics of the Future. Ed. by Bezold C. N.Y.,
1978.
5 TofflerA. Third Wave. N.Y., 1980.
6 TofflerA. Introduction On Future-Conscious Politics//Anticipatory Democracy: People
in the Politics of the Future. Ed. by Bezold C. N.Y., 1978. PXII.
361

они будут доводить до соответствующих властных инстанций. А последние,
принимая решения по тем или иным вопросам, будут учитывать
рекомендации граждан.
Как это часто случается, сам термин «антиципаторная демократия»
появился позднее, чем были сделаны первые практические шаги в этом
направлении. Как показал Дэвид Бейкер в своей главе, посвященной
общенациональным, региональным и местным экспериментам в области анти-
ципаторной демократии в США, еще в 1961 году в Калифорнии появилась
группа граждан, работавшая над проектом «Калифорния завтра». Позднее
стали формироваться проекты «Массачусеттс завтра», «Цели для
Джорджии», «Цели для Луизианы» и т.п.1.
Но тогда, в 60-х, а отчасти и в начале 70-х годов, на ранней стадии
развития информационного общества, когда не было Интернета (который
многие современные исследователи рассматривают как материально-
технологическую основу новых форм демократии), опыты в области анти-
ципаторной демократии опирались в значительной мере на традиционные
технические средства, что затрудняло установление обратной связи и
вообще ограничивало возможности использования этой формы демократии.
Но уже к концу 70-х — началу 80-х годов ситуация в развитых странах, в том
числе в США, меняется существенным образом. Новейшие И KT, а позднее
и Интернет, как их высшее достижение, позволяют гражданам оперативно,
в онлайновом режиме, доносить свои мнения как друг до друга, так и до
властных инстанций, а последним — оперативно реагировать на
поступающую от граждан информацию.
Имея в виду возможность установления между гражданами и
институтами власти прямой и обратной связи, а также рост организационно-
политической готовности и технической подготовленности властных
инстанций принимать во внимание мнения граждан, Тоффлер характеризует
антиципаторную демократию как «полу-прямую» («semi-direct»),
поскольку в принятии решений участвуют две стороны — граждане и властные
структуры. Одним из оснований «политической системы завтрашнего
дня, — пишет он, — должен быть принцип «полу-прямой демократии —
переход от зависимости от представителей к представлению самих себя.
Сочетание того и другого и есть полу-прямая демократия»2.
Американский футуролог полагает, что такая форма повышает степень
демократичности управления, так как открывает доступ в политику для
различного рода меньшинств, голос которых ранее заглушался голосом
большинства. «Используя новейшие компьютеры, спутники, телефоны,
кабельное телевидение, опросную технику и другие средства, образованные
граждане получают возможность впервые в истории начать реализовывать
многие из своих политических решений.
1 Baker D. State, Regional, and Local Experiments in Anticipatory: An Overview //
Anticipatory Democracy: People in the Politics of the Future. Ed. by Bezold С N.Y., 1978. P. 7.
2 TofflerA. Third Wave. P. 443.
362

Вопрос не стоит или-или. Это не вопрос о прямой демократии versus
непрямой и самопредставления versus представления другими. Обе системы
имеют свои преимущества, и существуют в высшей степени креативные, хотя
и недостаточно используемые пути объединения прямого гражданского
участия с «представительством» в новую систему полу-прямой демократии»1.
Представление о том, что информационное общество открывает
возможности для более широкого вовлечения граждан в политику и учета их
мнений при принятии решений властями, а значит, способствуют
совершенствованию традиционных и формированию нетрадиционных
демократических механизмов — особенно в плане расширения прямой
демократии — получило в США широкое распространение. Как пишет, например,
социолога. Норман, «по мере расширения возможностей
коммуникативной системы повышается степень осуществимости прямой демократии»2.
Примечательно, что это представление получило поддержку со
стороны старейшего и авторитетнейшего из американских демократологов —
Роберта Даля. В своей книге «Демократия и ее враги» он предлагает
использовать «интерактивные системы телекоммуникаций» для уменьшения
разрыва между элитами и демосом. С помощью телекоммуникаций, пишет
он, «фактически любой гражданин может получить легкодоступную
информацию о публичных проблемах в форме (печатные произведения,
материалы дебатов, художественные инсценировки, мультипликация,
например) и на уровне (от экспертного до простейшего), подходящих всякому
конкретному человеку»3. К тому же телекоммуникации «дают каждому
возможность задавать вопросы по поводу полученной им информации о
важных публичных вопросах»4. Но и это не все. «Интерактивные системы
телекоммуникаций позволяют гражданам участвовать в дискуссиях с
экспертами, с принимающими политические решения лицами и с рядовыми
соотечественниками»5.
Ссылаясь на появившиеся к тому времени работы Ф. Артертона и Дж.
Абрамсона6, авторы которых описывают и анализируют опыт ряда амери-
1 TofflerA. Third Wave. P. 446. Понятие «полупрямой демократии» используется в
политической науке для обозначения таких практикуемых в представительных демократиях
форм прямого участия, как референдум, разработка группой граждан определенного
законопроекта и представление его в законодательный орган для утверждения или
отклонения (законодательная инициатива) и других. Некоторые из этих форм практикуются в
США (на уровне штатов).
2 Norman A. Information Society: An Economic Theory of Discovery, Invention, and
Innovation. Boston, 1993. P. 246.
ъ Даль P. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С. 514.
4Даль Р. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С. 514.
5Даль Р. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С. 514.
6Arterton, F. Christopher; Lazarus, Edward H.; Griffen, John; and Andres Monica, F.
Telecommunication Technologies and Political Participation. Wash., D.C., 1984; Abramson, Jeffrey В.;
363

канских штатов и местных сообществ в области телекоммуникаций, Р. Даль
приходит к выводу, что «хотя описываемые попытки были предприняты на
весьма простом технологическом уровне, они открывают гигантские
возможности, существующие на более высоких уровнях»1.
Что же это за «гигантские возможности»? Каковы их пределы? На этот
счет у американских исследователей (как, впрочем, и их зарубежных
коллег) нет единой точки зрения. Одни, как, например, Лоуренс Гроссман,
Энтони Коррадо и Чарлз Фаерстон, убеждены в том, что современные
ИКТ — в первую очередь Интернет — открывают качественно новую
эпоху в развитии демократии. Подобно тому, как на смену прямой демократии,
существовавшей в древнегреческих полисах, в Европе и Америке в Новое
время пришла демократия представительная, так и ныне, считают они,
создаются условия для возвращения граждан к прямой демократии,
которая обесценивает роль посредников в лице избранных представителей,
политических партий, гражданских ассоциаций и других структур,
стоявших на протяжении трехсот лет между государством и гражданами2.
Другие исследователи — и их немало — настроены менее радикально
и оптимистично. Не отрицая, что Интернет и другие коммуникативные
новшества объективно открывают более широкие возможности для
активного участия граждан в принятии властных решений и повышения качества
деятельности правительственных институтов всех уровней, они вместе с
тем подчеркивают, что это касается лишь технических возможностей
развития демократии. А учитывать надо еще и экономические и политические
возможности. И не забывать, что все, в конечном счете, решают люди.
Если избиратели пассивны, если власти не пользуются у граждан
авторитетом, если уровень их политической компетентности и
информированности невысок (а у большей части населения он невысок, и оно не в
состоянии постичь все премудрости деятельности властных институтов), то
даже самые совершенные информационные технологии не приведут к
развитию демократии. Таким образом, налицо разрыв между (отмеченным
выше) стремлением властей развивать «электронное правительство» и
массовой готовностью рядовых граждан воспользоваться Интернетом и
другими ИКТ в политических целях. «Если не считать кабельного телевидения,
то лишь немногие американцы используют новые медийные средства для
получения политической информации. В то время как, согласно опросам,
к лету 2006 года около 73 процентов населения имело доступ к Интернету,
немногие из тех, кто имел такой доступ, уделяли большое внимание
политическим веб-сайтам. Опрос, проведенный в пик первичных выборов
Arterton. F. Christopher; and Gary R. The Electronic Commonwealth: The Impact of New Media
Technologies on Democratic Politics. N.Y., 1988.
-Даль P. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С.563.
2 Grossman L. The Electronic Republic: Reshaping Democracy in America. N.Y., 1995;
Elections in Cyberspace: Towards a New Era in American Politics. Ed. by Corrado Α., Firestone
С Wash., DC, 1996.
364

2004 года, показал, что лишь 24 процента пользователей Интернета когда-
либо посещали веб-сайт кандидата, что значительно уступает числу тех, кто
видел кандидата в вечерних теленовостях или даже по Си-Эн-Эн»1.
Но даже более высокая активность населения в деле использования
современных медиатехнологий вряд ли бы принципиально изменила
положение вещей. Как пишет Р.Даль, «граждане не способны преодолеть
пределы своего политического сознания путем простого участия в
дискуссиях друг с другом. В то время как технология дает возможность им следить
за дискуссией и голосовать по обсуждаемым проблемам, последнее без
адекватного понимания проблем не в состоянии гарантировать то, что
одобренная гражданами политика защитит или позволит реализовать их
интересы»2.
Нет также никаких гарантий, отмечают эксперты, что властные
институты, ратующие за развитие электронных коммуникаций, не попытаются
использовать их в целях манипулирования гражданами и что прямая
демократия, будь она установлена, повысила бы качество деятельности
правительственных органов3.
Высказываются сомнения и в том, сможет ли большинство граждан
обойтись без посредников, в том числе политических. «Люди начали
понимать, — пишет Фарид Закария, — что, возможно, есть веская причина
тому, что на протяжении многих столетий в различных сферах жизни
существовали посредники»4. Очень многим людям, пытающимся
разобраться в политике, трудно обойтись без посредников, особенно
профессиональных. И Интернет тут не помощник, ибо складывается парадоксальная
ситуация: его расширение и усложнение ведут к тому, что большинство
пользователей обнаруживает, что нуждается в посредниках для
ориентации во Всемирной Сети. «...Чем более она становится неуправляемой,
обширной и хаотичной, тем больше людям требуется помощь, чтобы
ориентироваться в ней»5.
Вместе с тем — и это существенный момент — Даль, как и ряд его
коллег, выступающих с позиций элитистских или плюралистских
концепций демократии, не считает, что пассивность и/или некомпетентность
основной массы граждан могут воспрепятствовать использованию новых
информационных технологий для совершенствования демократии. Важ-
1 Fiorina M., Peterson Р., Voss S., Johnson В. America's New Democracy. N.Y., 2007.
P. 130.
2Даль P. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С. 515.
3 Norman A. Information Society: An Economie Theory of Discovery, Invention, and
Innovation. Boston, 1993. P. 246.
4 Закария Φ. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
Пер. с англ. М., 2004. С. 282.
5 Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.
Пер. с англ. М., 2004. С. 282.
365

но, полагает он, следуя логике плюралиста, чтобы информация была
донесена до активистов и чтобы последние получили более широкие
возможности участия в принятии решений. «Эффективность процесса
постепенного приближения к демократии не требует того, чтобы каждый
гражданин был информирован и политически активен по поводу любой
важной проблемы... Взамен этого требуется наличие критической массы
хорошо информированных граждан, достаточно большой и активной для
того, чтобы контролировать политический процесс... Без сомнения,
сторонники демократии участия объявят предложенное нами решение
неадекватным. Однако сколь бы желанным я ни считал, чтобы демос
составили информированные и активные участники, при крайнем
усложнении публичной политики... эта цель превосходит человеческие
возможности»1.
Как это всегда случается, когда идет речь о внедрении новых
технологий в общественную, в том числе политическую, жизнь, немалое число
аналитиков высказывают опасения, как бы современные И KT в целом и
Интернет, в частности, не были использованы в целях разрушения
демократии. «Сторонники [использования] этих технологий (речь об
электронных средствах. — Э.Б.) утверждают, — пишет Уильям Хадсон, автор книги
«Американская демократия под угрозой», — что последние могут
связывать отдельных граждан в одну гигантскую электронную ассамблею с целью
обсуждения, дискуссий, а возможно, и голосования по общественным
вопросам. Критики указывают на то, что эти же самые технологии могут
превратиться в средство демагогического манипулирования со стороны
всякого, кто контролирует повестку дня электронной сети, и, к сожалению,
некоторые недавние примеры «электронной демократии» — такие, как
проводившиеся в 1992 году Россом Перо2 городские телесобрания,
подтверждают подобные опасения. Пока электронные сети не будут
организованы столь тщательным образом, чтобы обеспечить осмысленную делибе-
рацию, они скорее будут угрожать демократии, чем способствовать ее
развитию»3.
Справедливости ради надо сказать, что на двойственные
возможности использования современных средств коммуникации и связи
(о широком использовании Интернета речи тогда не шло) еще двадцать
лет назад указывал все тот же Роберт Даль. «...Новые технологии могут
быть использованы для нанесения ущерба демократическому процессу.
Разве не могут полиси-элиты прибегнуть к технологии интерактивных
коммуникаций для манипулирования населением в собственных целях?
1 Даль Р. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С. 516.
2*Росс Перо [ Perot (Henry) Ross] — техасский бизнесмен и политик. В 1992 году,
выступая как независимый кандидат на пост президента США, получил поддержку более
19 миллионов избирателей. В своей кампании широко использовал современные И KT.
3 Hudson W. American Democracy in Peril. Eight Challenges to America's Future. Wash.,
D.C. 2004. P. 164.
366

Неужели новая технология не будет постоянно подталкивать полиси-
элиты к консолидации их позиций и установлению
квазипопечительства?»1.
По мере расширения использования электронных сетевых
коммуникаций в политике все более широкое распространение получало и
представление о двойственной природе современных ИКТ и, прежде всего,
Интернета, а вместе с ним множились страхи, как бы в условиях
глобализации новые технические средства не были использованы «глобальной
мафией» или «глобальной элитой» для установления контроля над
конкретными странами или даже над миром в целом. Еще в конце 90-х годов
было замечено, что «современная информационная революция и
формирование информационной сети Интернет породили целый спектр
утопических и дистопических ожиданий и опасений: от ожиданий, связанных
с формированием на основе Интернета «электронной агоры» и
электронной прямой демократии, до апокалиптических опасений, связанных с
пришествием божественного Разума Сети, который подчинит себе
человечество»2.
Опасения, что все более совершенствующиеся ИКТ будут нести
обществу все новые и новые угрозы, усилились после трагических событий
в США 11 сентября 2001 года. Причем угрозы эти виделись американцам
с разных сторон. С одной стороны, становилось очевидным, что
террористы, как и любые антидемократические силы, могут использовать
новейшие технические средства в целях повышения эффективности
собственной деятельности при одновременных попытках нанесения
противнику ущерба в Сети. С другой стороны, очень скоро (особенно после
принятия знаменитого Патриотического Акта и усиления национальных
1 Даль Р. Демократия и ее критики. Пер. с англ. М., 2003. С.515.
1 Дьякова Е.Г., Трахтенберг А.Д. Социальные последствия развития Интернета и миф
о величии электричества // Интернет. Общество. Личность. Тезисы доклад. Межд.
Конф. — СПб., 1999. Цит. по: Войску некий Л. Ε. Мифы Интернета // «Вопросы
философии», 2001. № 11. С.65. Упоминание об агоре тут неслучайно. Древние греки называли
«агорой» место народных собраний (городская площадь, рынок), которое с течением
времени превратилось в центр политической жизни полисов. «Агора функционировала
как центр передачи информации и свободного общения; именно в силу этих причин она
связана с политическим усилением Греции и с демократическими традициями» {Ostwald
M.J. Virtual Urban Futures // Virtual Politics. Identity and Community in Cyberspace. D.
Holmes (ed.). SAGE Publications, 1997. P. 125-144. Цит. по: Войскунскый A.E. Мифы Интернета.
С. 65). Однако, как справедливо замечает А.Е. Войскунский, сравнение Интернета (а
правильнее сказать — порождаемого им типа общности) с агорой явно хромает, ибо они
несопоставимы по ряду базовых признаков. Вообще, надо заметить, в стремлении
провести аналогию между прямой демократией древнегреческих полисов и «электронной
прямой демократией», будто бы порождаемой Интернетом, просматривается попытка
необоснованно, но логически красиво закольцевать историческую логику эволюции
демократической модели.
367

служб безопасности) стало ясно, что в ответ на террористическую
деятельность в целях обеспечения национальной безопасности (или под
видом такого обеспечения) национальные силовые структуры могут,
используя новейшие технические средства, предпринимать действия,
нарушающие гражданские права и свободы и сужающие демократическое
пространство.
Конечно, никто из американцев, испытывающих страхи перед
информационно-коммуникативной революцией, не предлагает
отказаться от использования Интернета и других ИКТ в политике и, в
частности, в формировании новых демократических механизмов. Напротив,
предпринимаются все новые усилия для совершенствования
«электронной демократии» и «электронного правительства». Так, свой доклад о
работе электронных правительств на уровне штатов и федеральном
уровне в 2008 году Д. Уэст заканчивает перечнем конкретных
рекомендаций. Предлагается, в частности, усовершенствовать систему защиты
правительственных веб-сайтов таким образом, чтобы обеспечить более
вы-сокий уровень приватности пользователей при их работе в
онлайновом режиме. Правительственным агентствам рекомендуется чаще
«обновлять свои веб-страницы», завести «персонализированные
вебстраницы, как, например, страницу для детей», увеличить число
вебсайтов, снабженных переводами предлагаемой информации на
иностранные языки и т.п.1.
Но все это касается технической стороны дела. Вопрос же о
политических гарантиях неиспользования Интернета и других новейших
электронных средств в целях подрыва демократии остается открытым. Техника
может благоприятствовать развитию демократических институтов. Но
никакая, даже самая совершенная техника не в состоянии сделать общество
демократическим (Сингапур — наглядный пример), если оно не хочет или
не может стать таковым. Так что основные гарантии сохранения и
приумножения демократии в условиях широкого использования современных ИКТ и
предотвращения их использования для разрушения демократии не могут быть
иными, кроме как политическими. И дело тут не только в политических
институтах — и уже существующих, и тех, которые могут быть созданы в
будущем. Дело еще и в состоянии общественного сознания, в доминирующей
политической культуре.
1 West D. State and Federal Electronic Government in the United States, 2008. http://www.
brookings.edu/reports/2008/0826 egovernment_west.aspx
368

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Завершая краткий обзор американской демократологии XX столетия,
подведем его главные, на наш взгляд, итоги. И прежде всего отметим основные
черты, характеризующие в целом это направление исследований.
Практически на протяжении всего рассматриваемого периода проблема
демократии — а демократия всегда была, остается и будет оставаться
проблемой, т. е. комплексом вопросов, над которыми требуется постоянно
размышлять и которые необходимо каждый раз заново решать — занимала
одно из центральных мест в американской политической мысли. Как
отмечается в «Энциклопедии демократии», «никакой другой вопрос не привлекал
в политической науке в двадцатом веке столько наилучших умов и
не возносил их к таким вершинам в интеллектуальной деятельности и
достижениях»1.
Американская демократология развивалась в тесной связи с
национальной политической практикой — прежде всего, с практикой
демократического строительства. С одной стороны, она отражала (разумеется, не
прямолинейно) эту практику, фиксируя ее в научных концепциях и теориях.
С другой стороны, американские демократологи стремились, опираясь на
свои разработки, направить политическое строительство и политический
процесс по определенному руслу. Наиболее наглядно это проявилось в
деятельности представителей Чикагской школы. Но в той или иной мере это
было характерно и для других демократологов. Тем более, что некоторые
исследования имели заказной характер и финансировались либо бизнесом,
либо правительственными ведомствами.
Вместе с тем, чем активнее вовлекалась Америка в мировую политику
и мировую историю — а в XX столетии этот процесс шел по
нарастающей — тем большее воздействие испытывала она с их стороны и тем в
большей мере интернациональная политическая практика становилась
источником развития американской демократологии.
Это развитие не было беспроблемным. На протяжении минувшего века
американское общество прошло через ряд кризисов, распространявшихся
и на американскую демократию. Не могли они не затронуть и
национальную демократологиюу которая одновременно и отражала этот кризис на
1 The Encyclopedia of Democracy. S. M. Lipset Ed. in chief. Congressional Quarterly
Incorporated. Vol. 1-4. Wash. D. C, 1995. P. 1247.
369

концептуально-теоретическом уровне, и оказывалась его «жертвой». Тем не
менее она не теряла внутреннего динамизма. Это находило проявление не
только в отчетливо обозначившейся тенденции к росту числа публикаций,
посвященных проблеме демократии и расширению демократологической
проблематики. Не менее важным проявлением этого динамизма был
неустанный поиск новых подходов к интерпретации демократии, появление
ее новых концепций и теорий.
Следует подчеркнуть, что при всех европейских «прививках»
американская демократология сохраняла тесную связь с национальной
демократологической традицией и с национальным демократическим опытом. Хотя
все рассмотренные концепции и теории представляли собой
своеобразные идейно-теоретические «отзывы» на «вызовы» времени, они
формировались в русле национальной интеллектуальной и идейной традиции,
закладывавшейся при становлении американской государственности и
сохранявшейся (в несколько преобразованном виде) в последующие
годы. И нет пока никаких свидетельств того, что противоборство
установок и идеалов, восходящих к Джефферсону и Мэдисону, сойдет
завтра на нет.
Исследование феномена демократии в целом и в отдельных его
аспектах происходило в XX веке на все расширявшейся
междисциплинарной основе, к чему в свое время призывал Мерриам. Сегодня работа
в этом направлении ведется представителями политической науки,
правоведения, философии, социологии, экономики, истории, науки о
международных отношениях, использующими соответствующие методы и
методики.
В американской политической мысли рассматриваемого периода не
существовало какой-то единой доминирующей концепции или теории
демократии, хотя те или иные демократологические конструкции могли
иметь широкое распространение и «состоять на вооружении» у многих
политологов и политиков. Иначе говоря, концептуально-теоретический
плюрализм был и остается характерной чертой американской демокра-
тологии.
К концу XX века в политической мысли США сложился довольно
широкий спектр демократологических концепций и теорий, которые
можно свести в три основные группы. Одна группа (наиболее ярко
представленная теорией состязательной демократии Йозефа Шумпетера)
трактовала демократию (в откровенно элитистском духе) как власть немногих,
выбираемых народом, но при этом, по сути дела, лишающих электорат
суверенного права на самоуправление. Получив широкое
распространение в стране после Второй мировой войны, эта группа концепций и
теорий по-прежнему сохраняет сильные позиции в американской
политической науке и фактически представляет правый фланг демократологическо-
го спектра.
Вторая группа теорий и концепций, вершиной которых можно
считать ставшую в последнее время довольно популярной среди
теоретиков «полиархию» Роберта Даля, отстаивает идею плюралистической
370

представительной демократии, защищающей в первую очередь
позиции различных групп интересов. Отвергая идею «властвующей элиты»
и вместе с тем выражая настроения тех, кто опасается «тирании
большинства», эти концепции составляют центр демократологического
спектра.
Что же касается левого фланга, то его сегодня занимают теории и
концепции, отстаивающие идеи партиципаторной демократии (Дж.
Циммерман и другие) и делиберативной демократии (Дж. Фишкин и другие),
обосновывающие право всех граждан на непосредственное участие в решении,
по крайней мере, локальных проблем. Популярность и
конкурентоспособность этих теорий и концепций невелика, но дух партиципаторных идей
прочно укоренен в американском менталитете, и трудно себе представить,
чтобы эта часть демократологического спектра перестала существовать в
обозримом будущем.
Сравнение работ американских политологов начала и конца XX века
позволяет говорить о происшедшем за это время повышении общего уровня
анализа феномена демократии, т. е. о более глубоком проникновении в его
сущность и содержание. Речь идет не о поступательном прогрессе,
существование которого не подтверждается фактами, а о вековом векторе. В
работах серьезных американских политологов демократия предстает ныне
как более сложное, более динамичное, более богатое и противоречивое
явление, чем это было, скажем, в Прогрессивную эру. Для ее исследования
применяется более тонкий и сложный инструментарий, чем век или даже
полвека назад, — тем более, что оно, как уже отмечалось, осуществляется
на междисциплинарной основе.
И еще одно изменение. На протяжении XX века и особенно второй его
половины происходило расширение круга проблем, исследуемых
американскими демократологами, и распространение сферы их интереса за пределы
Соединенных Штатов. Это было связано как с желанием американцев
понять, что происходит в остальном мире, так и со стремлением осуществить
миссию, которой они наделили самих себя: демократизировать
недемократический мир.
Теперь — несколько обобщений, касающихся наиболее характерных
представлений американских политологов XX века о демократии.
Первое, что бросается в глаза — это чрезвычайно высокая, доходящая до
фетишизации оценка демократии многими американцами не только как
политического режима, обладающего непревзойденными достоинствами, но
и как одной из базовых жизненных ценностей. В свое время в американской
Декларации независимости говорилось о стремлении к счастью как
неотъемлемом праве, которым Творец наделил людей. Слушая сегодня
некоторых американских демократологов, можно подумать, что стремление к
счастью получило наиболее полное воплощение в демократии. Иначе
говоря, что демократия в сочетании с материальным благополучием и
безопасностью — символ и воплощение счастья. Ведь утверждают же Макс
Зингер (один из создателей Гудзоновского института) и известный по-
371

литолог Аарон Вилдавский, что «богатство, демократия и мир идут
рука об руку»1.
Такое представление, лежащее в основе американской демократологии
XX века, и особенно второй его половины, отражало реальное состояние
национального общественного сознания в рассматриваемый период
времени. «Человек с улицы» мог и не объяснить, что такое демократия; он
даже мог быть недоволен конкретным воплощением демократии в
Соединенных Штатах; но он был твердо убежден (ему это внушали с младых
ногтей), что демократия как таковая — благо. Ничего подобного не
наблюдалось в Америке ни в XIX, ни тем более в XVIII столетиях.
Восхождение демократии «на трон» — явление XX столетия, тесно связанное с
мировым восхождением самих Соединенных Штатов и превращением их
сначала в великую державу, а затем — в супердержаву.
Следует, впрочем, оговориться, что на всех этапах развития
американской демократологии в стране находились политологи, настаивавшие
на том, что демократия — не универсальный ключ к решению всех проблем,
не цель (самоцель), а всего лишь средство, механизм решения определенных
проблем. Больше того, были среди американцев известные люди (как,
например, видный журналист и литератор Генри Менкен), выступавшие
с резкой критикой демократии. Однако это не меняло общей картины:
абсолютное большинство граждан США видели в ней великое благо. То
же можно сказать и об американских демократологах. При этом многие
из них исходили из представления, что мало установить в стране
демократический строй: его необходимо постоянно поддерживать и
адаптировать к изменяющимся условиям. То же касается и представлений о
демократии: их нужно время от времен и обновлять, «омолаживать»,
пересматривать.
Еще один важный момент, особенно характерный для американской
демократологии второй половины XX века, — представление о наличии
прямой (хотя и не всегда легко верифицируемой) корреляции между уровнем
развития демократических институтов и уровнем развития
демократического сознания и демократической гражданственности. В последние
годы минувшего и первые годы нынешнего века границы этой
корреляции расширились, распространившись на культуру в широком ее
понимании.
Американская политическая наука XX века оказала огромное
воздействие на развитие мировой политической науки2. Но и американская демо-
1 Зингер М. и Вилдавский А. Почему великие демократии останутся
демократичными//Демократия 1990-х. С. 16.
2 Один пример. Из сорока одного автора фундаментальной коллективной
монографии «A New Handbook of Political Science» (в русском переводе — «Политическая наука:
новые направления»), подготовленной в середине 90-х годов, представителями девяти
стран, двадцать два (!) представляют Соединенные Штаты. Да и большинство теорий,
372

кратология минувшего столетия заметно повлияла на состояние мировой
демократологии, а сложившиеся в Соединенных Штатах теории и
концепции демократии получили в послевоенные десятилетия широкое
распространение за их пределами. Но действительно ли эти теории и концепции
имеют, как считают многие их авторы, универсальный или близкий к
универсальному характер? Могут ли предлагаемые американцами решения
быть успешно использованы в других странах — скажем, в России? Вопрос
отнюдь не абстрактный, если принять во внимание, что всего несколько
лет назад некоторые из российских демократов призывали пойти на
выучку к представителям западной, в первую очередь американской
политической науки.
Очевидно, чем существеннее различия между политической историей,
политическими традициями и политическими культурами США и другой
страны, тем в большей адаптации к ее условиям нуждаются и американский
демократический опыт, и американские теории демократии. А, значит, тем
более сложные проблемы возникают при попытках их «трансплантации» в
иную среду. Весьма существенным фактором, влияющим на возможность
заимствования американского демократического опыта в его практическом
и теоретическом аспектах является и уровень развития капитализма в тех
странах, которые хотели бы воспользоваться этим опытом, ибо, как уже
говорилось выше, современная демократия (прежде всего либеральная
представительная демократия) — это одновременно и условие, и продукт
развития капитализма в его либеральном варианте.
Россия далека от Соединенных Штатов по названным параметрам.
Поэтому автоматический перенос американской демократии и
демократологии на российскую почву контрпродуктивен. Например, американская
модель президентских выборов совершенно непригодна для нынешней
России и попытки копирования ее элементов, имевшие место в недалеком
прошлом, подтвердили это. Возможно, через какое-то время, когда и если
в России естественным образом сложится устойчивая двухпартийная
система, причем обе партии будут тяготеть к центру — возможно, тогда надо
будет поближе присмотреться и к американскому электоральному опыту, и
к американским теориям электоральной демократии. Но это — дело
возможного будущего. Еще один пример — консоциативная демократия,
которую Лепхарт советовал использовать в России, что было бы чревато
катастрофическими для нее последствиями.
Однако отсюда вовсе не вытекает, что нам нечему поучиться у
американцев. Они обладают опытом и знаниями, которого России не хватает и
который, будь он разумно позаимствован и адаптирован к ее условиям, мог
бы принести большую пользу. (То же касается и обобщающих этот опыт
концепций и идей, анализируемых в упоминаемом справочнике — заокеанского
происхождения. И это весьма показательная для нынешнего состояния мировой политической
науки картина: заметное, хотя и начавшее спадать в последние годы, доминирование
американцев.
373

демократологических построений). Речь идет, в частности, о демократии
на местах, об опыте политической самоорганизации и самоуправления,
воплощенных в тех же town meetings и других формах прямой демократии.
(Кстати сказать, исторически Россия накопила в области прямой
демократии гораздо больший опыт, чем в области демократии представительной,
но при советской власти он был почти полностью утрачен.)
То же самое можно сказать о применимости демократического опыта
США и обобщающих его теоретических построений ко многим другим
странам — Китаю, Украине, Кубе, Египту, Ираку, Ирану и т.д. Степень
универсальности различных элементов этого опыта и этих построений
неодинаковы, и относиться к ним следует дифференцированно и с
оглядкой на собственные тылы.
Однако это не должно удерживать нас от близкого знакомства с
американской демократологией XX века (как, впрочем, и демократологией
европейской), заключающей в себе значительный креативный потенциал.
И подобно тому, как политики и политические мыслители минувшего
столетия, в том числе российские, опирались не только на наследие
античных философов, на Руссо, Локка, Монтескье и Канта, но и на идеи
Джефферсона, Мэдисона и Линкольна, так и будущие, пока еще не
ведомые нам демократы и демократологи будут вступать (этот процесс уже
идет) в «диалог» не только с упомянутыми мыслителями, но добавят к
ним Джона Дьюи, Чарлза Мерриама, Йозефа Шумпетера, Гаролда Лассу-
элла, Роберта Даля и других. А это значит, что жизнь порожденных ими
идей продолжается. И в наших интересах присмотреться к ним
внимательнее...
И последнее. У американских демократологов XX века не
существовало единого взгляда на демократию ни в предметном, ни в субстантивном
планах, а значит, и общепризнанного определения этого феномена. И это
естественно. В демократическом обществе — и это один из главных уроков
американской демократологии — не может существовать единой,
общепризнанной теории демократии и единого, общепризнанного определения
демократии. Множественность ее теорий и определений порождается самой
природой демократического общества. Так что пока Соединенные Штаты
Америки будут оставаться демократической страной, они будут оставаться
и полем, на котором будут произрастать, сменяя и дополняя друг друга и
вступая друг с другом в противоборство, все новые и новые концепции и
теории демократического общества, демократического государства,
демократического образа жизни, демократического человека.
374

НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ
Эдуард Яковлевич БАТАЛОВ
ПРОБЛЕМА ДЕМОКРАТИИ
В АМЕРИКАНСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ XX ВЕКА
(из истории политической философии современности)
Директор издательства Б. В. Орешин
Зам. директора Е.Д. Горжевская
Формат 60x90/16
Печать офсетная. Бумага офсетная.
Объем 23,5 п.л. Тираж 1000. Заказ №
Издательство «Прогресс-Традиция»
119048, Москва, ул. Усачева, д. 29, корп. 9
Тел. 8-499-245-49-03
ООО «Астра-Полиграфия»
119019, Москва, Филипповский пер., 13
ISBN 9785898263362
9