Tags: политика политические науки социология расизм исторический анализ
ISBN: 5-8243-0553-6
Year: 2003
Text
Посвящается Саре и Бекке
RACISM
SECOND EDITION
Robert Miles and Malcolm Brown
Routledge
Taylor@Francis Group
LONDON AND NEW YORK
2003
Роберт Майлз
Малкольм Браун
п
Москва
РОССПЭН
2004
ББК 66.1(0)
М 14
Данное издание выпущено в рамках проекта
«Translation Project» при поддержке
Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) — Россия
и Института «Открытое общество» — Будапешт
All rights reserved.
Authorised translation from English language edition published by
Routledge, a member of the Taylor&Francis Group
Перевод с английского Л. Ю. Пантиной
Майлз P., Браун M.
M 14 Расизм / Пер. с англ. — М.: «Российская поли-
тическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. —
240 с.
Расизм и сегодня является не менее злободневным
вопросом, чем двадцать лет назад. Данная книга является
приглашением к размышлениям об истории и содержа-
нии этого понятия. Сочетая исторический и теоретиче-
ский анализ, авторы прослеживают, как складывались
представления европейцев о других народах, рассматрива-
ют возникновение и эволюцию понятия расизма в запад-
ной социологической традиции. Книга будет полезна
всем, кто занимается вопросами расы и национальности
в социологии, антропологии и политике.
ISBN 5-8243-0553-6
© «Российская политическая эн-
циклопедия», 2004
© 1989, 2003 Robert Miles and
Malcolm Brown
«Мальчишкой я часто задавался вопросом, откуда
взялась моя мать, как она появилась на этой земле.
Когда я спрашивал ее саму, откуда она явилась, мать
отвечала: «Меня создал Бог», — и меняла тему. Когда
я спрашивал ее, белая ли она, она отвечала: «Нет, я
светлокожая», — и снова меняла тему. Ответы на во-
просы о ее личной биографии не входили в мамины
понятия о том, как следует воспитывать двенадцать
любопытных, шумных, смуглых ребятишек... Она ни-
когда не называла евреев белыми. Она называла их ев-
реями так, как будто это нечто иное».
McBride 1998: 15, 66-67.
«Дискурс о сопротивлении расизму не должен по-
буждать нас отождествлять его, даже в самых фунда-
ментальных категориях, с дискурсом об угнетении.
Сопротивление должно покончить не только с прак-
тикой угнетения, хотя это его первостепенная задача.
Сопротивление должно также быть направлено про-
тив языка угнетения, включая категории, в которых
угнетатель (или расист) представляет сами формы вы-
ражения сопротивления».
Goldberg 1990: 313-314.
«Одна из кар, постигающих тех, кто заигрывает с
понятием расы, заключается в том, что даже здравый
ум, пытаясь отказаться от него, обнаружит, что делает
предположения и выносит суждения на базе той са-
мой теории, которую не признает».
Barzun 1965: 29-30.
От авторов
Есть некая ирония в том, что авторы книги, в кото-
рой расизм, по крайней мере отчасти, рассматривается в
контексте межнациональных миграций, сами были под-
хвачены миграционными потоками, как внутренними,
так и международными, прежде чем приступили к совме-
стной работе над этой темой. Поэтому для нас особенно
важно еще раз повторить уже высказанную в первом из-
дании книги благодарность нашим бывшим коллегам по
Университету Глазго, в частности, Брюсу Армстронгу,
Поле Клири, Энн Данлоп, Джекки Ламонт, Диане Кей,
Нелло Паолетги, Вику Сацевичу и Эдельвейс Торнли.
В этом учреждении нам особенно хотелось бы поблаго-
дарить Дэйва Фрисби. Среди людей в других уголках Ев-
ропы и мира, кому мы хотим вновь выразить свою при-
знательность, — Фрэнк Бовенкерк, Кристен Купер, Мус-
тафа Диоп, Хан Энцингер, Марьян ван Хунник,
Франсин Кире, Мари де Леперванш, Марель Ритман,
Даниель Сингер, Жанна Сингер-Керель и Жиль Вербюн.
Мы снова хотим засвидетельствовать свою благодарность
за финансовую поддержку Британскому совету, Тресту
Карнеги для университетов Шотландии, ЕЭС (в его то-
гдашнем составе) и Университету Глазго.
Были и другие, чей вклад в подготовку этого, вто-
рого издания заслуживает упоминания. Мы хотим по-
благодарить наших коллег в Эксетерском университе-
те и Университете Северной Каролины в Чепел-Хилл,
особо отметив Тию Де Нора, Чарли Курцмана, Най-
джела Плезентса, Дика Солоуэя, Кэтрин Тайлер и Бо-
ба Уиткина. Вышеназванные университеты оказали
нам и финансовую поддержку, позволившую завер-
шить работу. Мы благодарны также Мэри Шалло и
Джеймсу Макнелли из издательства «Routledge» и же-
лаем Мэри всего наилучшего в ее будущем, уже не
связанном с издательским делом.
Что касается всех остальных, так или иначе помо-
гавших нам, надеемся, что наша устная благодарность
и признательность в наших сердцах значат для них не
меньше, чем напечатанные слова. Вся ответствен-
ность, конечно, остается на нас.
Эта книга посвящается нашим супругам, оказав-
шим нам не только чисто академическую помощь.
Роберт Майлз, Малкольм Браун
СИТУАТИВНОЕ
ОПРЕДЕЛЕНИЕ РАСИЗМА
ВВЕДЕНИЕ
«...Даже в самый разгар боя,
когда ни у кого нет сомнений в
том, на какой он стороне, остается
место для критики, ибо, если есть
вопросы, проблемы, ценности, да-
же жизни, за которые следует бо-
роться, должно быть и критичес-
кое сознание».
Said 1983: 28.
Понятие «расизм», подобно многим социологиче-
ским понятиям, постоянно употребляется в быту и
имеет много обиходных значений. Последние лет
пятьдесят оно приобрело ключевую роль и в повсе-
дневном дискурсе, и в социологической теории. В по-
вседневном языке, как и в других элементах «дискурса
здравого смысла» (Gramsci 1971: 323—333), много та-
кого, что воспринимается некритически, как дан-
ность. Понятие «расизм», кроме того, имеет сильный
негативный оттенок в моральном и политическом
плане. Когда мы говорим, что у кого-то расистские
взгляды, мы тем самым порицаем их как безнравст-
венные и недостойные. Так что в целом слово «ра-
сизм» стало политическим оскорблением. Это пред-
ставляет особенную трудность для ученого-общество-
веда, отстаивающего право на употребление данного
понятия. Какое бы определение он ни предложил,
оно все равно будет иметь значение не только для ака-
демической работы, но и для дебатов по нравствен-
ным и политическим вопросам.
Главная цель данной книги — создать прецедент
постоянного и последовательного употребления поня-
тия «расизм» в социологическом анализе, но первое ее
издание получило известность благодаря двум другим
моментам: данному в ней определению расизма и кри-
тике «парадигмы расовых отношений». Хотя требова-
ние определения расизма может показаться излишне
педантичным и устаревшим, оно конкретно связано с
морально-политическими дебатами. Голдберг (1993),
9
например, решительно утверждал, что такое определе-
ние должно быть «обоснованным», исходящим из эм-
пирических наблюдений за проявлениями расизма, а
не из априорного теоретизирования. Это веский довод,
вполне в духе витгенштейнианской щепетильности фи-
лософии XX века, но его необходимо уравновесить
следующим политическим императивом: если мы назы-
ваем расизмом нечто политически или нравственно не-
приемлемое, то должны прийти к разумному консенсусу
по вопросу о том, что это такое. Определение расизма
не может дать простых критериев, позволяющих ре-
шить, является ли то или иное выступление расист-
ским (впрочем, см.: Wetherell and Potter 1992: 15—16,
69—71), но, если нет вообще никакого определения,
понятие теряет смысл, и это мешает противостоять ра-
сизму. Если определение дается слишком широко, на-
пример: «все белые — расисты» или даже «все люди —
расисты» — понятие опять-таки теряет смысл, и ра-
сизм уже не подлежит критике, поскольку представляет
собой всего лишь продукт культурного детерминизма
либо проявление человеческой природы. Если же ра-
сизм определяется слишком узко — например, как от-
крытая уверенность в существовании «расовой» иерар-
хии — то дискурсы, которые в противном случае были
бы сочтены расистскими, могут в некоторой степени
обрести легитимность. Это проблема политически
весьма актуальная, если вспомнить, что крайние пра-
вые партии (с 1950-х гг.) предпочли называть себя на-
ционалистическими, а не расистскими. Так, например,
есть Британская национальная (а не Британская расо-
вая) партия, французский Национальный (а не Расо-
вый) фронт, и лидер последнего Жан-Мари Ле Пен
обзывал «расистом» своего бывшего депутата Бруно
Метре, образовавшего конкурирующую «национали-
стическую» партию.
Парадигма расизма
Первое издание данной книги хвалили за критику
«парадигмы расовых отношений» (см. также: Miles
1993), но при этом утверждали, что в ней создана «па-
радигма расизма» со своими собственными недостат-
ками. Бэнтон (2001) полагает, что для нее характерно
10
отрицание повседневного языка, одной стороны кон-
тинуума приятия — отвержения, и предлагает средний
путь, который разделял бы эти две стороны. Он заяв-
ляет: «Некоторые элементы расовой идиомы пока не-
обходимы в законодательстве», ибо «понятие расовой
группы — это цена, которую приходится платить ради
закона против косвенной дискриминации». Точно так
же «они нужны в социальной политике для борьбы
против дискриминации и предрассудков», а другие
элементы «полезны для виктимных групп». Следова-
тельно, ученым-обществоведам приходится говорить о
«расах» при обсуждении политических вопросов, но
«они должны искать способы убрать расовую идиому
из теоретического языка» (2001: 184).
Доводы Бэнтона заслуживают пристального вни-
мания в силу их связи с политикой и политическим
действием, но стоит приглядеться к их предпосылкам.
Рассматривая обществоведов как участников полити-
ко-правовых дебатов, Бэнтон ставит своей целью от-
делить общественнонаучный анализ от повседневного
мира социального взаимодействия и языкового твор-
чества. Включение повседневного языка в обществен-
нонаучный анализ имеет свои достоинства: тем самым
признается, что этот анализ имеет место в повседнев-
ной жизни, что обществоведы — социальные существа
и что наши взаимодействия — это социальные взаи-
модействия (каковые и служат предметом изучения
социальных наук). Тем не менее, такой подход отно-
сит общественнонаучный анализ к области повседнев-
ного взаимодействия, тогда как при нашем подходе
этот анализ используется для критики повседневного
взаимодействия, языкового творчества, употребления
повседневного языка в социальных науках и самого
общества.
Раньше Бэнтон выражался более обобщенно: «За-
явление Майлза, что социология расовых отношений
обязательно делает расу чем-то вещественным, не-
обоснованно, и у проблематики расизма есть свои
трудности» (1991: 129). В защиту «проблематики расо-
вых отношений», Бэнтон указывает, что в законода-
тельстве понятие «раса» употребляется с целью за-
клеймить, а не легитимизировать ложные идеи расиз-
ма. Против проблематики расизма, по его словам,
11
говорит то, что она «всегда отрицала межличностные
отношения, объединяла аспекты поведения, которые
лучше было рассматривать в отдельности, и представ-
ляла расизм как нечто, живущее своей жизнью и ме-
няющее форму в соответствии с меняющимися об-
стоятельствами» (1991: 118). В другом месте (1996b:
29) он утверждает, что расизм — это идеологическое
понятие, «используемое для построения и упорядоче-
ния социальных отношений», и что понятие «расовых
отношений» связано с понятием «расы» лишь ритори-
чески. Иными словами, «парадигма расизма» овеще-
ствляет расизм, но «парадигма расовых отношений»
не овеществляет «расу». Кроме того, Бэнтон полагает,
что парадигма расизма сводит основные социальные
отношения к классовым (хотя и признает, что марк-
сизм может представлять собой метод, а не доктрину),
носит доктринерский характер, полностью отвергая
«парадигму расовых отношений», игнорирует расовое
сознание у угнетенных «групп, причисленных к расо-
вым». Наконец, проблематика расизма «упрочивает
представления о биологических различиях», т. е. счи-
тается, что расизм «направлен только против физиче-
ски отличающихся категорий людей» (1991: 129,
1996b: 24).
Рассмотрим часть этих вопросов. Во-первых,
Майлз в другой своей работе (1993: 5—7) уже ответил
Бэнтону по поводу законодательства. Здесь добавим
лишь, что слово «раса», конечно, может употребляться
с целью заклеймить расизм, однако насколько данная
цель достигается — это еще вопрос. Так, например,
собственные исследования Бэнтона (1996а) показали,
что бюрократический язык международного права да-
ет возможность национальным государствам опериро-
вать разными определениями расовой дискриминации
и по-разному понимать свои юридические обязатель-
ства, преследуя собственные внешнеполитические це-
ли и не предпринимая никаких действий против ра-
сизма «у себя дома», а кроме того, совершенно не
принимает во внимание дискриминацию «лиц без гра-
жданства» (ст. 1.2 Международной конвенции об
уничтожении всех форм расовой дискриминации; см.:
Banton 1996а: 321). Анализ, основанный на юридиче-
ской фикции, по всей видимости, не будет продуктив-
12
ным. Наверное, поэтому Гилрой (2000: 52) заявляет:
«Нам нужно отойти от почти религиозного ритуала,
когда мы все соглашаемся, что “раса” — это приду-
манное понятие, а потом бываем вынуждены считать-
ся с ним как с неотъемлемой частью нашего мира и
признавать, что справедливость требует, чтобы мы
простодушно выходили на политические арены, кото-
рые оно помогает очертить».
Во-вторых, Бэнтон правильно подмечает, что наш
подход представляет расизм меняющим свою форму
сообразно обстоятельствам. Подобный акцент на сме-
щение значений вслед за нами стали делать и другие
писатели (напр., Mac an Ghaill 1999; Wetherell and
Porter 1992), а мы продолжаем отстаивать его ценность
и в этой книге. Бэнтон сам приводит довод в пользу
такого подхода, замечая, что большинство занимаю-
щихся проблематикой расизма предпочитают не давать
ему определение, «поскольку не считают его чем-то, не
зависящим от других социальных черт», и что это —
«явление не статичное» (Banton 1996b: 24—25). Мы да-
ем определение расизму, будучи при этом уверены в
его взаимодействии с другими социальными феноме-
нами и его нестатичности. Такая гипотеза по меньшей
мере носит эвристический характер, поскольку позво-
ляет нам «обосновать» наши определения, как требует
Голдберг. Расизм действительно нельзя свести к отно-
шениям классов, но любой анализ расизма, игнори-
рующий классовые отношения, в частности, присущие
политической экономии миграций, будет, на наш
взгляд, ущербным. Мак-эн-Гхайль (1999: 6) утвержда-
ет, что для «современного культурного теоретизирова-
ния» (например, в духе постмодернизма, чуть ли не по-
мешанного на смещении значений) «необходимо вер-
нуться к истории прежних классовых счетов,
перечитывая тексты “старых времен”, которые дадут
нам новое понимание расового конфликта и социаль-
ного изменения». Так что нам следует держаться за оба
конца цепочки, концептуализируя расизм как постоян-
ное, но при этом изменчивое явление.
В-третьих, существует расовое сознание угнетен-
ных расовых групп, но последние являются группами
именно потому, что они расовые (социально опреде-
лены как «раса»), а не наоборот. Они получают назва-
13
ние «расы» от других, обретают групповую идентич-
ность, подвергаются угнетению, а затем начинают ис-
пользовать идиому «раса» применительно к самим
себе, своей идентичности и своим претензиям. Это
подтверждается историей афроамериканцев: доколо-
ниальная Африка — рабство — афроамериканское
«расовое» сознание. И мы, критикуя парадигму «расо-
вых отношений», всего этого не отрицаем.
В-четвертых, если когда-то и считалось, что в ос-
нове расизма — физические отличия его жертв, то
академические и политические события 1990-х гг. по-
казали бедность такой концепции. Невозможно ска-
зать, чем боснийские мусульмане физически отлича-
ются от боснийских сербов или руандские хутусы от
тутсисов, однако воображаемые различия между эти-
ми группами породили дискурс о расизме и вызвали
самый ужасный геноцид за всю вторую половину
XX в. В действительности бедность концепции расиз-
ма, основанной на физическом отличии его жертв,
должна была выявиться гораздо раньше. Развитие ра-
сизма шло рука об руку с развитием нации-государст-
ва и националистической идеологии. Хотя расизм и
национализм не тождественны, у них много общего,
и, как показал Балибар (1991), в самом своем сущест-
вовании они зависят друг от друга.
Расизм как идеология
Мы уже отмечали, что первое издание этой книги
получило известность благодаря данному в ней опре-
делению расизма, в том числе расизма как идеологии.
Мак-эн-Гхайль (1999: 28) выделяет определение ра-
сизма как идеологии в качестве центральной темы по-
следовавшей дискуссии, в которой, по его мнению, с
наиболее важной критикой выступили Гилрой, Анти-
ас и Юваль-Дэвис.
Гилрой, по его словам (1987: 22 ff.), в первую оче-
редь критикует не столько понятие расизма как идео-
логии per se, сколько идентификацию «расы» как
«идеологического штампа и не более того» в противо-
положность «радикальным» или «черным» писателям,
которые используют «понятие «расы», несмотря на его
иллюзорный статус, «поощряя создание особой поли-
14
тической силы»». В результате, если рассматривать ра-
сизм как идеологию, проблема заключается в том, что
он в искаженном виде, т. е. с «расовой» точки зрения,
представляет человеческие существа и социальные от-
ношения между человеческими существами, тем са-
мым торпедируя попытки пробуждения «расового»
сознания среди жертв расизма, а это, в свою очередь,
подрывает их «расовую» солидарность и антирасист-
скую практику «протеста и самоорганизации черных».
С философской точки зрения, можно, руководству-
ясь правильными причинами, верить в нечто непра-
вильное. Вопрос о том, существуют ли «расы» и не
представляет ли понятие «расы» человеческие сущест-
ва и социальные отношения в искаженном виде, но-
сит эпистемологический и онтологический характер,
и однозначный ответ на него, соответственно: нет, их
не существует, и данное понятие действительно дает
искаженную картину. Можно, действительно, исполь-
зовать понятие «расы» в целях антирасистской моби-
лизации или в законодательстве против косвенных
проявлений расизма, но это не меняет его эпистемо-
логический и онтологический статус.
Правда, у Гилроя понятие «расы» не обязательно
биологическое или соматическое; скорее, оно намеча-
ет некую форму социальной стратификации — подоб-
ную классовой стратификации, но не идентичную ей
и, разумеется, не относящуюся к той же категории как
ее разновидность. Мы же, напротив, определяя ра-
сизм как идеологию, а понятие «расы» — как ключе-
вое для этой идеологии, имеем в виду псевдобиологи-
ческую концепцию расы и не отрицаем, что структура
социальной стратификации может включать и вклю-
чает расовые признаки. Кроме того, в последней ра-
боте (2000) Гилрой демонстрирует значительные из-
менения в своих взглядах и освещает иллюзорный ста-
тус понятия «расы», демонстрируя тем самым
теоретическую конвергенцию двух интеллектуальных
традиций, называть которые антагонистическими, по-
жалуй, было чрезмерным упрощением.
Антиас и Юваль-Дэвис (1993: 1—2) (как и Бэн-
тон) критикуют отказ от повседневного языка и (как
ни парадоксально) определение идеологии, предло-
женное в первом издании этой книги («любой дис-
15
курс, который в целом (но не обязательно во всех
своих составных частях) представляет человеческие
существа и социальные отношения между человечес-
кими существами в искаженном виде»). Они пишут:
«Это очень узкое и фактически устаревшее определе-
ние, разводящее по разным полюсам идеологические
и истинные утверждения. Даже из марксистской тео-
рии оно сейчас в основном вытеснено благодаря раз-
витию другого определения Маркса, рассматривающе-
го идеологию как запечатленную в историческом
Weltanschauung, или мировоззрении. Работы писате-
лей-альтуссерианцев... и постструктуралистов, так же
как и развитие позиции Грамши... широко распрос-
транены в настоящее время. Поэтому несколько удив-
ляет тот факт, что Майлз до сих пор считает идеологи-
ческие представления “ложными”...» (1993: 13).
Если оставить в стороне предположения, будто
старый подход обязательно хуже современного, а два
Марксовых определения идеологии совершенно несо-
вместимы (хотя «ложность» как раз и укореняется в
Weltanschauung, и гегемонистский дискурс, по самой
своей природе, дает искаженное, т. е. неравное и ан-
тикреативное представление о человеческих существах
и социальных отношениях), точное определение идео-
логии не имеет значения. Важно содержание этой
идеологии. Является ли ложным представление, что
человечество делится на «расы» с разными биологиче-
скими или соматическими признаками? Дает ли ра-
сизм искаженное понятие о человеческих существах?
Дает ли он искаженное понятие об отношениях между
человеческими существами? Является ли он частью
исторического и гегемонистского Weltanschauung? От-
вет на все эти вопросы будет утвердительным. Во всех
этих смыслах расизм — идеология.
Расизм постулирует существование отдельных
«рас» и предполагает негативную оценку одной или
нескольких из них (обычно, хотя и не всегда, той или
тех «рас», к которым не относит себя лицо, испове-
дующее расистскую идеологию). В этом смысле, как
указывает Мак-эн-Гхайль (1999: 28), расизм является
идеологически и дискурсивно производным: «В усло-
виях господства культурного анализа работа Майлза
об идеологии — важное напоминание о том, что ра-
16
сизм — плод идеологической и дискурсивной рабо-
ты». Утверждение, что расизм — это форма идеоло-
гии, сохраняет свои позиции и легло в основу других
исследований расизма, вышедших после появления
первого издания этой книги. Хотя у Вевьерки (1995:
37) выделено три разных «типа» расизма: предрассуд-
ки, мнения и взгляды, разделяемые индивидами или
группами; исключающая практика, в том числе ис-
ключение с рынка труда и насилие; политическая
программа или идеология — остается в силе потенци-
альный консенсус относительно того, что расизм есть
в первую очередь идеология (см.: Brown 2000), но про-
являющаяся различными путями, например, теми, ко-
торые показал Вевьерка, или в различных дискурсах, о
которых писал Тагиефф (1987, 1995, 2001). Поэтому
мы твердо придерживаемся концепции расизма как
идеологии, поскольку он представляет человеческие
существа и социальные отношения в искаженном ви-
де, не отрицая при этом, что как идеология он может
быть глубоко укоренен в современном Weltanschauung
и в то же время вдохновлять на борьбу тех, кто оспа-
ривает его гегемонию.
Есть по меньшей мере еще одна причина рассмат-
ривать расизм в первую очередь как идеологию. В этом
качестве он возник исторически, тесно переплетаясь с
идеологией национализма. Об истоках расизма гово-
рится в гл. 1, а сложному вопросу взаимозависимости
расизма и национализма посвящена гл. 6. Здесь же от-
метим просто, что расизм и национализм появились
вместе, часто взаимосвязаны в своих проявлениях и
влияют друг на друга. Кедури (1993: 1) несколько уп-
рощенно считает, что «национализм как доктрина при-
думан в Европе в начале XIX в.»; Хобсбом (1962: 132—
145, 1990: 14ff.) более тонко замечает, что это продукт
«двойной революции» (т. е. Великой Французской и
промышленной). Национализм развивался в течение
всего XIX в., впервые достиг апогея во время «весны
наций» 1848 г., а его высшей исторической кульмина-
цией стал период фашизма в Европе 1930-х гг. (см.:
Naim 1981: 337, 345—348), отмеченный также интен-
сивностью проявлений и тяжелыми последствиями ра-
сизма. Расизм, как и национализм — после долгой бе-
ременности, родился на свет также в результате двой-
17
ной революции (хотя и под влиянием иных факторов),
завоевал гегемонию в XIX в. и жив до сих пор, несмот-
ря на самое широкое сопротивление. В современной
Европе антииммигрантские и антибеженские настрое-
ния сочетают расистский язык с лексикой защитников
нации-государства (см., напр.; Wetherell and Potter
1992; van Dijk 2000).
Балибар пишет о взаимном влиянии идеологий на-
ционализма и расизма следующее: «Крайность, кото-
рую представляет собой расизм в отношении нацио-
нализма, и, следовательно, то, что он добавляет к на-
ционализму, в одно и то же время универсализует его,
восполняя недостаток универсальности, и партикуля-
ризует, восполняя недостаток специфичности. Иными
словами, расизм просто дополняет более расплывча-
тый национализм, не только в теоретическом плане —
во многом именно расизм снабдил национализм
единственными теориями, которые у него есть, — но
и в практическом, т. е. именно через расизм национа-
лизм ведет свои “поиски вслепую”, и его идеальные
противоречия трансформируются в материальные»
(1991: 54).
Иными словами, «нация» неизбежно придет к ото-
ждествлению себя с «расой», поскольку исторические,
культурные, политические и другие отличительные
признаки «нации» в конечном счете вписываются в
понятие «расы». Это неизбежно ведет к национали-
стическому пуризму, идеологии, требующей, чтобы
«нас» не оскверняли «они» (немецкие евреи в
1930-х гг., боснийские мусульмане в 1990-х, беженцы
в Европе начала XXI в.), но вступает в противоречие с
супранационалистическим этосом расизма (отсюда ба-
либаровские «поиски вслепую»). В то же время идео-
логия национализма под влиянием расизма развивает-
ся в этноцентрическую концепцию человечества и
программу культурного империализма там, где нацио-
нальное единство достаточно сильно. Обратите вни-
мание, что расизм определяется как крайность нацио-
нализма, т. е. само его существование зависит от по-
следнего, но в то же время, как мы видели, оказывает
свое влияние на идеологию национализма.
Таким вот образом (и по таким причинам) утвер-
ждение, что расизм есть форма идеологии, которое
18
некоторым кажется немодным, очень важно, и его
стоит повторять и повторять, сократовским оводом
терзая афинские культурные теории расизма, нацио-
нальностей, идентичности и различия, которые слиш-
ком часто проявляют мало интереса к материальному
контексту капиталистической мировой экономики.
Расизм как нравственный вопрос
Расизм искажает человеческие существа и соци-
альные отношения, брутализует и дегуманизирует
свой объект, тем самым брутализуя и дегуманизируя
своих приверженцев. Он отрицает человечность (заме-
няя единую «человеческую расу» различными «раса-
ми») и представляет собой средство легитимации не-
равенства (особенно того неравенства, которое выра-
жено в классовых структурах). Поэтому он
представляет собой всеобщую проблему в том соци-
альном контексте, где он существует и служит под-
держкой исключающей практике. Все свидетели про-
явлений расизма как феномена социального взаимо-
действия играют свою роль в его идентификации,
объяснении, осуждении и искоренении. Порой эта
роль весьма специфическая, порой — весьма сложная.
Если бы мы разделяли мнение Хабермаса (см.:
Historikerstreit 1987: 62-76, 95-97, 243-255, 383—
386), то пришли бы к выводу, что эмпатическое пони-
мание (Verstehen) расизма нежелательно. Такая пози-
ция заслуживает внимания и уважения, и кое-кто мо-
жет считать ее верной, доходя даже до того, что любая
попытка понять расизм нежелательна, ибо несет опас-
ность сочувствия брутальной и дегуманизирующей
идеологии.
Пусть эти попытки и связаны с известным рис-
ком, но, смеем утверждать, альтернатива еще пробле-
матичнее. Отсутствие Verstehen грозит вылиться в не-
достаток осознания, «мнимое незнание» (см.:
Moody-Adams 1994, 1997: 101—105) брутальности и
дегуманизации, неразрывно связанных с расизмом,
уверенность (часто выражаемую вслух), что «здесь нет
проблемы» или что расизм «уже не актуален». Впро-
чем, нравственный вопрос не так прост, и Тагиефф
(1995) критиковал моралистический тон значитель-
19
ной части антирасистского дискурса, указывая, что та-
кое однозначное деление на «добро и зло» больше
пристало вульгарной средневековой христианской
теологии, а не общественнонаучному анализу. Но ес-
ли просто осуждать расизм не годится, то что же нам
остается?
Ответить на этот вопрос трудно, поскольку, как ни
странно, нравственная проблема расизма нечасто рас-
сматривается в академической литературе, а если и
рассматривается, то порой лишь с целью установить
превосходство моральной философии над всякой дру-
гой (см., напр., статью Хэра «Что плохого в рабстве?»
(1986), которая по сути написана в защиту утилитариз-
ма, ибо он показывает, почему рабство — это плохо).
Есть знаменательные исключения, например, амери-
канский сборник под редакцией Бэббита и Кэмпбелла
(1999), нравственная сторона подразумевается в рабо-
тах, посвященных антирасизму (напр., Lloyd 1998;
Bonnett 2000). Она также подразумевается в большин-
стве общественнонаучных работ по расизму, но в дис-
куссии отнюдь не доминирует в той же степени.
Очерки, собранные Бэббитом и Кэмпбеллом
(1999), увязывают нравственную проблему с вопроса-
ми определения расизма. Блум (1999: 79—97) обраща-
ет наше внимание на противоречивые мнения, что
только «белые» могут быть расистами и что любой ра-
сизм недопустим. Здесь определение расизма (то, что
«белые» делают с «черными») сочетается с нравствен-
ной нормой (расизм — это всегда плохо, кто бы ни
был его жертвой). Блум стоит на позиции «нравствен-
ной асимметрии», согласно которой «ни одна этниче-
ская или расовая группа не имеет иммунитета против
расизма» (1999: 79) — что верно, поскольку это груп-
пы воображаемые или сконструированные, а не реаль-
ные, — но одни проявления расизма в нравственном
отношении хуже, чем другие, иногда (но не обязатель-
но) — потому что виновник «белый». Мы вновь ви-
дим, что определение расизма неотделимо от нравст-
венных и политических вопросов.
Боннет (2000: 4—7) перечисляет семь «чаще всего
называемых причин, почему тот или иной человек
против расизма»: 1) расизм носит социально разруши-
тельный характер; 2) это чуждое явление; 3) он служит
20
интересам правящего класса; 4) он мешает прогрессу
«нашего сообщества»; 5) это интеллектуальное заблу-
ждение; 6) он искажает и стирает идентичность лю-
дей; 7) это явление антиэгалитарное и социально не-
справедливое. Мартин Лютер Кинг в своем «Письме
из Бирмингемской тюрьмы», написанном в 1963 г.
(King 2000: 64—84) позволяет нам в более прескрип-
тивной форме выделить семь причин, объясняющих,
почему расизм — это плохо. Правда, Кинг говорит не
о расизме, а о сегрегации, но мы можем рассматри-
вать ее как конкретное проявление общей идеи расиз-
ма (в соответствии с подходом Голдберга к этому во-
просу).
Во-первых, заявляет Кинг, сегрегация (то есть ра-
сизм) плоха тем, что наносит ущерб своим жертвам,
заставляя их, к примеру, терпеть насилие и нужду (см.:
2000: 69). Во-вторых, сегрегация (и расизм) плоха,
потому что ведет к «ответному расизму» — например,
националистической идеологии движения Илайджи
Мухаммада, объявляющей всех белых дьяволами (2000:
75), — что, в свою очередь, вызывает расширение со-
циального конфликта. Здесь есть связь с проблемой
нравственной асимметрии. Ни один разумный чело-
век не скажет, что ненависть «черных» к «белым» —
хорошая вещь; в лучшем случае — это печальное по-
следствие «белого» расизма, направленного против
«черных», и это последствие усиливает вред идеологии
расизма.
В-третьих, по словам Кинга, сегрегация (расизм)
плоха тем, что наносит ущерб не только своим жерт-
вам, но всему обществу и даже всему человечеству:
«Несправедливость в каком-то одном месте представ-
ляет угрозу для справедливости повсеместно. Мы не-
избежно попадаем в сеть взаимности и окутаны еди-
ным покровом судьбы. То, что прямо касается одного,
косвенно касается всех» (2000: 65). Благодаря просто-
те этого утверждения кто-то может счесть его чрез-
мерно идеалистическим, а то и наивным. Но это было
бы ошибкой. Мыслители Просвещения и последую-
щей эпохи, такие как Адам Смит и Карл Маркс, гово-
рили об экономической взаимозависимости различ-
ных народов, первые социологи показали, что общест-
ва существуют не как разрозненные, изолированные
21
друг от друга единицы под названием наций-госу-
дарств или местных сообществ. Они рассматривали
человеческое общество или, по крайней мере, совре-
менное общество в целом, признавая взаимопроник-
новение идей, культурных практик и социальных норм
сквозь искусственные границы.
В-четвертых, расизм, по мнению Кинга, плох тем,
что подменяет творческий анализ, высшее понимание
и братство предрассудками, мифами и полуправдой.
Кинг отождествляет расизм с невежеством, а нена-
сильственную борьбу против расизма — с углублени-
ем взаимопонимания между людьми (2000: 67—68).
Он приводит один из аргументов, перечисленных у
Боннета: расизм — это интеллектуальное заблужде-
ние. Из-за этого возникает угроза спутать два смысла
слова «плохой, неправильный» (wrong) — прямой его
смысл и нравственный. Тем не менее, если поиск ис-
тины, верность истине есть нравственный долг, а ра-
сизм утверждает идеи, противоположные истине, зна-
чит, борьба с расизмом тоже есть нравственный долг,
а расизм плох, неправилен в нравственном смысле.
Это положение нелегко совместить с релятивистским
понятием об истине или принципом многообразия ис-
тин. Однако нравственный релятивист вряд ли станет
возражать против того, что расизм — это плохо, по-
скольку расизм подрывает саму основу релятивизма —
принцип равенства различных культурных ценностей
и взаимовыгоды обмена нравственными идеями меж-
ду культурами, порождающего еще большее многооб-
разие ценностей и истин.
Пятый пункт у Кинга гласит, что расизм плох, по-
тому что обращает вспять нравственное развитие и
выворачивает наизнанку исторически достигнутые на
этом пути победы, например, «самые священные цен-
ности» иудео-христианской традиции или провозгла-
шение принципов свободы и демократии в американ-
ской конституции и Декларации независимости (2000:
83). Отсюда следует тяга к прогрессу, характерная и
для многих социологических традиций, которую пост-
модернистская критика прогресса не смогла искоре-
нить до конца.
В-шестых, расизм плох, потому что угнетенные
народы имеют прирожденное право на свободу, кото-
22
рого расизм за ними не признает. Этот довод затраги-
вает вопрос о сути человеческой природы, которую
трудно, практически невозможно, определить или хо-
тя бы объяснить с социологической или антропологи-
ческой точки зрения. Речь идет не о нравственных за-
конах, а о правах, являющихся неотъемлемыми атри-
бутами человеческого существа. Люди именно как
таковые уже имеют определенные права (2000: 76).
Впрочем, хотя понятие человеческой природы идет
вразрез с общественно-научной теорией начиная с
Фуко, оно легло в основу теорий Чомски, Ле-
ви-Стросса и других. По словам Кинга, человеческая
природа не дала афроамериканцам забыть об их при-
рожденном праве на свободу, а окружающие их дис-
курсы и события социально-культурной жизни транс-
формировали внутреннее стремление в осуществимый
политический проект.
И наконец — расизм плох, потому что несправед-
лив и не гармонирует с нравственным законом. Вне
всякого сомнения, в письме Кинга это заявление наи-
более нормативного характера. В ответ на упреки в
том, что участники движения за гражданские права
нарушили закон (в результате чего и сам Кинг оказал-
ся в Бирмингемской тюрьме), он заявляет (2000: 70),
что есть два вида законов, справедливые и несправед-
ливые, и несправедливый закон не должен считаться
законом. Как же отличить один от другого? Кинг от-
вечает: «Несправедливый закон — такой, которому
группа большинства, превосходящая по численности
или по власти, заставляет повиноваться меньшинство,
сама не считая себя обязанной соблюдать его. Это ле-
гализованное различие. В то же время справедливый
закон — такой, которому большинство заставляет сле-
довать меньшинство и стремится следовать само. Это
легализованное тождество» (2000: 71). К примеру, за-
коны «Джима Кроу» были изданы законодательными
органами, представляющими большинство, но они ут-
ратили демократическую легитимность, поскольку от-
казывали меньшинству в праве голосовать. Все более
драконовские законы о предоставлении политическо-
го убежища и правах беженцев в Западной Европе
представляют собой похожий случай (см.: Zolberg et
al. 1989: 3-33, 258-282; Lambert 1995; Joly 1996). 3a-
23
конодательство действует против меньшинства,
предъявляя ему невыполнимые требования (напри-
мер, требование получить визу, прежде чем бежать от
преследований), которые не предъявляются большин-
ству, чьи интересы, по всей видимости, выражают по-
добные законы. Когда закон — юридический, а не
нравственный — становится расистским, говорит
Кинг, расизм начинает угрожать легитимности закона,
в том числе и нравственного (2000: 72).
Боннет представляет нам социологические причи-
ны неприятия расизма, Кинг же в своем анализе твер-
до стоит на почве нравственности. Мы цитируем их,
чтобы показать, что расизм отвергается целым рядом
этических и политических систем. Некоторые доводы
Кинга особенно созвучны с отдельными политически-
ми традициями: например, исторический аргумент
можно сопоставить с анализом расизма в марксист-
ской традиции; консеквенциалистский — взывает к
коммунитарному сознанию; положение о прирожден-
ном праве на свободу вписывается в либеральный
контекст. То же самое можно сказать о пунктах, пере-
численных у Боннета: третий, например, носит силь-
ный марксистский оттенок, первый и второй адресо-
ваны правоцентристскому сознанию, а седьмой играет
большую роль в умеренно-социалистических и соци-
ал-демократических дискурсах.
Расизм как политический вопрос
Доводы нравственного характера помогают понять
(если и не полностью объяснить), почему в начале
XXI в. лишь незначительное меньшинство людей
охотно и с гордостью называют себя расистами. Су-
ществует официальный и неофициальный консенсус
относительно того, что люди, выражающие расист-
ские взгляды и/или поступающие в соответствии с та-
кими взглядами, подлежат осуждению, хотя основа-
ния для этого приводятся разные. Такой консенсус
сложился, кроме прочего, благодаря знанию о том,
что расистские идеи дискредитировали себя с научной
точки зрения, и широкой известности, которую полу-
чили среди общественности некоторые исторические
события, например, работорговля, нацистский холо-
24
кост, сегрегация на юге США и апартеид в Южной
Африке. Все эти события привели к смерти множества
людей и в той или иной степени были легитимирова-
ны с помощью расизма. Похожие, хотя и менее из-
вестные примеры можно найти и в наши дни.
Указанный консенсус, возможно, начал рассы-
паться в Западной Европе (и других местах) начиная
с 1970-х гг. В 1980-е гг. политические партии пример-
но с такими же требованиями и программами, какие
были у фашистских группировок 1930-х, получили по-
литическое представительство в национальных и суп-
ранациональных парламентах. В 1990-е гг. некоторые
из них добились участия в исполнительных органах
власти (например, в Австрии и Италии) и, по-види-
мому, стали восприниматься как нормальная, хотя и
периферийная деталь политического ландшафта.
В этот период наблюдался рост насилия над опреде-
ленными группами населения в Западной Европе,
причем зачастую оно легитимировалось с помощью
заявлений, будто жертвы в том или ином отношении
существа низшего порядка (Castles et al. 1984; EEC
1986) или что они «нелегальные иммигранты» и «не-
настоящие беженцы», «наводнившие» страны Запада,
где у них нет никакого права быть (напр.: UNHCR
2000; Harding 2000). Такие открытые проявления ра-
сизма имели место не в вакууме. Несмотря на протес-
ты борцов с расизмом, широкий круг организаций и
институтов, включая само государство, практиковали
активную и пассивную дискриминацию меньшинств.
Этим меньшинствам доставалась непропорционально
большая доля низкооплачиваемого ручного труда и
жилья плохого качества, для них выше была вероят-
ность безработицы. В особенно уязвимом положении
оказались беженцы, занесенные в разряд «нелегальных
иммигрантов».
В довершение всего представители меньшинств
стали жертвами произвольных актов насилия, на кото-
рые власти явно смотрели сквозь пальцы. В Англии
по праву большой резонанс получило убийство в Лон-
доне Стивена Лоуренса, особенно потому, что никто
так и не был за него осужден, а последующее офици-
альное расследование (Macpherson 1999) показало,
что «институциональный расизм» повлиял на ход
25
следствия. Все пришли к общему мнению, что нужно
что-то делать, дабы подобная ситуация больше нико-
гда не повторилась, однако уже через несколько меся-
цев полиция и политики жаловались, что «политиче-
ская корректность» мешает «операциональной эффек-
тивности», а отец Стивена Лоуренса и один из членов
комиссии по расследованию жаловались на полицей-
ский произвол. Есть подозрение, граничащее с уве-
ренностью, что столь широко распространенная прак-
тика исключения мотивируется и легитимируется ра-
сизмом, так же как и попустительство со стороны
государственных лиц.
В то же время за последние три десятилетия поя-
вились группы, посвятившие себя делу выявления и
преодоления последствий расизма, некоторые из них
составляют представители меньшинств, ставших жерт-
вами расистской агитации, исключающей практики и
насилия (см., напр.: ALTARF1984; Lloyd 1998; Bonnett
2000). Они вскрыли противоречие между официаль-
ным консенсусом и реальной практикой и сыграли
большую роль в том, что проблема расизма не была
снята с политической повестки дня. К ним присоеди-
нились другие группы населения Западной Европы,
озабоченные появлением фашистских партий, ростом
насилия на расовой почве, а также другими, менее яв-
ными проявлениями расизма. Все вместе они пред-
ставляют собой антирасистское движение в широком
смысле, хотя между ними часто нет согласия по во-
просу о целях и средствах. Таким образом, историче-
ское наследие и современная политическая практика,
взаимодействуя между собой, привлекают внимание
общественности к неблагоприятному положению оп-
ределенных групп людей и несправедливому обраще-
нию с ними. Существует нравственная и политиче-
ская необходимость активного участия в борьбе с ра-
сизмом, чтобы не допустить повторения событий,
подобных холокосту, и облегчить бремя экономиче-
ского и политического неравенства.
На арене политической деятельности понятие ра-
сизма является также объектом политической и идео-
логической борьбы. Кто-то может сказать, что напи-
сать еще одну книгу академического характера не так
уж важно, когда есть много других, более практиче-
26
ских задач. Но не стоит с такой легкостью отметать и
академический проект. Дело не только в том, что есть
люди, желающие узнать о природе и истоках расизма:
сами цели и задачи несколько аморфного антирасист-
ского движения остаются сомнительными, пока не-
возможно правильно и точно оценить чудовище, ко-
торое требуется победить. Как говорилось бессчетное
количество раз, когда речь заходила о единстве теории
и практики: если анализ неверен, политическая стра-
тегия, скорее всего, не достигнет своей цели. Поэтому
нам нет нужды оправдываться за лежащий перед вами
плод «кабинетной рефлексии» и этнографических на-
блюдений. Мы в курсе природы и хода ведущихся бо-
ев и знаем, что ученые являются в то же время члена-
ми различных социальных коллективов, вследствие че-
го несут ответственность за происходящее. Эту книгу
мы предлагаем вам как выражение нашей собственной
оппозиции расизму, без каких бы то ни было извине-
ний и оговорок.
Заключение
У подхода, избранного нами в этой книге, порой
называемого «парадигмой» или «проблематикой» ра-
сизма, есть свои характерные черты. Во-первых, мы
даем ограниченное определение расизма как идеоло-
гии, стараясь пройти по лезвию бритвы, чтобы не
умалить и не раздуть чрезмерно понятие расизма. Ес-
ли считать парадигму расизма крайним подходом к
этой теме, то мы стараемся выбрать «средний путь».
Во-вторых, мы используем общественнонаучный ана-
лиз расизма для критики понятий «расы» и «расизма»
в повседневном языке (см.: Miles 1993; Miles and
Torres 1999). В-третьих, мы подчеркиваем смещение
значений слова «расизм», с одной стороны, и посто-
янное значение классов и политэкономии мигра-
ций — с другой. Иначе говоря, мы определяем расизм
a priori, но достаточно гибко, признавая, что его при-
рода может меняться и меняется, и готовы обосновать
наше определение (априорное или пересмотренное) с
помощью эмпирических наблюдений. В-четвертых,
мы не анализируем расизм, фенотипически выделяя
его жертвы, а предлагаем анализ исторического разви-
27
тия расизма и национализма (в контексте капитализ-
ма), сделавшего обе идеологии взаимозависимыми.
В-пятых, мы признаем, что расизм — это политиче-
ская и нравственная проблема в той же мере, что и
общественнонаучная, и такое пересечение проблем
делает понятие расизма политически, нравственно и
социологически сложным.
Итак, в этой книге не говорится, что расизм и свя-
занная с ним исключающая практика — малый, даже
незначительный детерминант структурного положения
и опыта расовых групп населения. Мы говорим, что
влияние расизма и исключающей практики всегда
входит составной частью в более широкую структуру
многообразных ущемлений и исключений (в том чис-
ле классовую); главная проблема — контекстуализиро-
вать воздействие расизма и исключающей практики,
отчасти чтобы пролить свет на специфику этого воз-
действия, отчасти чтобы показать преемственность
классового положения и опыта, например, выходцев
из стран Азии и Карибского бассейна (в случае Анг-
лии) и коренного населения. Иными словами, в свете
обширного материала о существовании и воздействии
расизма и связанной с ним исключающей практики
наша задача — разложить по полочкам различные
формы и уровни определений, показать взаимосвязь
между расизмом, сексизмом, национализмом и ис-
ключающими практиками, рожденными этими идео-
логиями, в контексте воспроизводства капиталистиче-
ского способа производства.
Глава 1.
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О «ДРУГОМ»
Введение
Миграции, вызванные производственными, торго-
выми, военными взаимоотношениями, в течение ты-
сячелетий обусловливали встречи отдельных людей и
целых групп друг с другом. В ходе таких контактов
вырабатывалась и воспроизводилась система образов,
убеждений и оценок, призванных объяснить внешний
вид и поведение тех, с кем контакты устанавливались,
сформулировать стратегию взаимодействия с ними и
отношение к ним. В итоге складывались «представле-
ния» о «Другом» (см.: Moscovici 1981, 1982, 1984) —
образы и убеждения, помогающие классифицировать
людей по их реальным или мнимым отличиям от «Ме-
ня» («Нас»). Таким образом, существует диалектика
понятий «Я» — «Другой», в которой приписываемые
«Другому» свойства являются своеобразным прелом-
лением противоположных свойств «Я», и наоборот.
Часто это лежит в основе культурного анализа «иден-
тичности» или «идентичностей», не сводимых к «био-
графическим» или «рефлексивным проекциям» (см.:
Giddens, 1991), поскольку наши представления о
«Другом» — немаловажные составляющие нашей соб-
ственной идентичности. Идея не новая: постмодерни-
стская (и пост-постмодернистская) мысль в этой об-
ласти лишь отражает вопросы, занимавшие гораздо
раньше писателей-экзистенциалистов (напр.: Sartre
1943, 1960). В любом случае развитие представлений о
«Другом» имеет куда более давнюю историю, каковая
и будет прослежена в настоящей главе во времени (на-
чиная с греко-римского периода) и в пространстве (в
Европе и за ее пределами).
Главная цель данной главы — охарактеризовать со-
держание вышеупомянутых образов, убеждений и оце-
нок, касающихся «Другого». В центре нашего внима-
ния будут родившиеся в Западном мире представле-
ния о народах, не принадлежащих к нему. Кстати,
иного рода представления все равно дошли до нас в
преломлении европейского дискурса и европейской
29
литературы, так что и они, как это ни парадоксально,
суть западные представления о «Другом», а не наобо-
рот. Мусульманский мир, по всей видимости, оцени-
вал народы, живущие за его пределами, со специфи-
чески религиозной точки зрения (Lewis 1982: 64). На-
роды, с которыми установили контакты европейские
торговцы-капиталисты (впоследствии колонизовав-
шие часть их), отобразили портреты европейцев —
торговцев, солдат, администраторов — в рисунках,
картинах, резьбе, в письменных текстах и множестве
других артефактов. Но эти портреты зачастую стерео-
типны либо рисуют «Других» в соответствии с их соб-
ственными физическими и культурными нормами
(Met Andere Ogen 1986). Наконец, есть сообщения ис-
следователей и миссионеров о восхищении, а нередко
и страхе, с какими те или иные африканские племена
смотрели на европейцев при первом контакте с ними.
Повышенный интерес, судя по этим сообщениям, вы-
зывал цвет кожи последних (Cole 1972: 64; Hibbert
1984: 48, 62, 89, 101, 146).
Разумеется, те, кто испытал на себе последствия
европейского присутствия, говорили о них в манере,
отражавшей иной опыт и уклад жизни колонизован-
ных народов. В следующем ниже литературном отрыв-
ке Андре Бринк реконструирует «мысли» африканца,
попавшего в рабство к голландским колонистам:
«Мы, хойны, никогда не думали об этих горах и
равнинах, обширных лугах и топях как о дикой земле,
которую надо покорить. Это белые назвали ее дикой,
для них она была полна диких животных и людей-ди-
карей. Нам она всегда была другом. Она давала нам
пищу, воду и кров даже в самую жестокую засуху.
Лишь когда белые пришли и начали рыть, ломать,
стрелять, распугали всех животных — вот тогда она и
вправду стала дикой» (Brink 1983: 21).
Это литературное упражнение, как и упомянутые
выше примеры, заставляет задуматься о следующем.
Что, собственно, оно отражает — мысли самого пле-
мени хойн или представления европейца о хойнах как
«благородных дикарях»? А нарисованная Льюисом
картина представлений (религиозных) мусульман о
«Другом» — отражает ли она то, что «на самом деле»
думают мусульмане, или существующее в настоящее
30
время на Западе мнение о мусульманах как религиоз-
ных фанатиках?
Вероятно, ответить на этот вопрос однозначно в
каждом конкретном случае невозможно. Тем не ме-
нее, вырисовывается достаточно четкий принцип:
предполагаемые представления о «Другом» с Запада
чаще всего интерпретируются таким образом, что на
самом деле становятся представлениями людей Запада
о «Другом» за его пределами. Аренс (1979: 11—13)
приводит ряд случаев, имевших место в Восточной
Африке, когда местное население считало европейцев
каннибалами. В Танзании, где он сам проводил поле-
вые исследования, его называли «mchinja-chinja», что
переводится как «кровопийца». Некоторые туземцы
верили, что белые «...приводят жертву в бессознатель-
ное состояние и подвешивают вниз головой, чтобы
кровь из вскрытой яремной вены стекла в ведро. За-
тем эту кровь везут на пожарной машине в городскую
больницу и там превращают в красные капсулы. Евро-
пейцы регулярно принимают такие пилюли, потому
что без них, как мне говорили, они в Африке умрут»
(1979: 12). Подобные идеи возникли вовсе не на пус-
том месте. По словам автора, «...англичане во Вторую
мировую войну безуспешно пытались организовать в
своей бывшей колонии сбор донорской крови для аф-
риканских частей, воевавших за морем, и неподалеку
от этих мест на маленьком аэродроме действительно
стояла пожарная машина, хотя пожара ни разу не бы-
ло. Некоторым африканцам, по-видимому, это послу-
жило достаточным доказательством, что европейцы
сговорились пить их кровь. Если подумать, похожие
представления об африканцах, существующие у нас,
кажутся не более обоснованными» (1979: 13).
Конечно, подобный рассказ для европейской ауди-
тории как бы иллюстрирует отсталость и невежество
африканцев, поскольку каннибализм никогда не был
обычной практикой в Европе. В то же время повество-
вания европейских путешественников о каннибализме
в Африке, обеих Америках и на островах Тихого океана
воспринимаются не как свидетельство легковерия ев-
ропейцев, а опять-таки как доказательство отсталости
«туземцев» — или они и в самом деле были каннибала-
ми, или давали основания так о них думать в силу сво-
31
ей отсталости. Таким образом, западные представления
о «Другом» вкупе с преломлением в западном созна-
нии представлений этого «Другого» о Западе формиру-
ют тот или иной западный образ «Другого».
Наше внимание будет направлено, так сказать, на
непосредственно западные представления о «Другом».
При этом вторая наша задача — показать сдвиги в со-
держании образа «Другого» и его оценке. Отнюдь не
все элементы подобных представлений меняются со
временем, однако меняется их комбинация. Кроме то-
го, хотя какие-то представления могут доминировать в
тот или иной период, они не обязательно доминируют
безраздельно. Поэтому, рассматривая перемены, про-
исходящие с течением времени в системе образов и
мнений, можно набросать историю развития представ-
лений. Признавая наличие динамического элемента в
западных представлениях о «Другом», мы делаем пер-
вый шаг к пониманию значительной трансформации
метода формирования европейских представлений.
И в-третьих, мы покажем, как появились «научные»
критерии оценки «Другого». Этот эпистемологичес-
кий прорыв принес с собой новые, универсалистские
критерии измерения и оценки, и содержавшаяся в них
доля истины придала западным представлениям но-
вый статус. Сейчас ясно, что «научные» оценки «Дру-
гого» были ошибочны. Однако многие идеи, которым
они дали жизнь, никуда не делись и по-прежнему оп-
ределяют характер обывательского и научного дискур-
са о «Другом».
До европейской экспансии
Европейские исследователи и торговцы XVI—
XVII вв., отправляясь в путь, имели некоторые пред-
положения о том, с какими народами должны будут
встретиться. Они занимали определенное классовое
положение в феодальных обществах, имевших давнюю
традицию создания образа «Другого», отчасти на ос-
нове былого опыта прямого контакта. Так, например,
африканцев европейская мысль представляла себе за-
долго до того, как Европа стала участвовать в торговле
рабами (Jordan 1968: 6; Walvin 1973: 2—7, 1986: 69—
72). Эти ранние представления зарождались и воспро-
32
изводились в таком политико-пространственном кон-
тексте, в котором о Европе еще не могло быть ни
мысли, ни речи, с какой точки зрения ни посмотри.
Период экономического и политического господства
северо-западной Европы исторически четко ограни-
чен, и до XV в. географический регион, называющий-
ся ныне Европой, подвергался нашествиям из Азии, а
«стародавние нации» Европы только-только начали
складываться (Seton-Watson 1977: 21—87).
Европейские регионы, добившиеся важного эко-
номического и военно-политического значения рань-
ше XV в., располагались в Средиземноморье. Еще
раньше доминирующее экономическое и культурное
положение, опирающееся отчасти на военную силу,
заняли районы современных Италии и Греции. Эти
общества были построены в основном на использова-
нии рабского труда, и империалистическая активность
их правящих классов заставила их вступить в контакты
с другими народами Европы и Северной Африки.
Контакты и взаимодействие происходили в различных
областях. Важнейшими из них были путешествия, тор-
говля и военные действия. Рассказы путешественни-
ков несли информацию о народах, отличных от их
собственных в культурном и физическом отношениях,
торговля и войны обеспечивали более углубленные и
непосредственные формы контактов.
В условиях роста знаний о географической протя-
женности населенных людьми земель в греко-римской
мысли стала развиваться идея единства человеческого
рода. Концепция многообразия человечества, рассеян-
ного в пространстве, но объединенного общими свойст-
вами, отличающими человеческие существа от богов и
животных, существовала и различным образом транс-
формировалась в течение пяти столетий, не влияя, од-
нако, сколько-нибудь серьезно на классовые и половые
различия в греко-римском обществе (Baldry 1965: 24—
25, 122, 198—203). Более того, она никак не влияла на
представление о «варварах» за пределами греко-римско-
го общества. Считалось, что варвар — «Другой» — не
способен членораздельно говорить и рассуждать (како-
вые качества полагались квинтэссенцией греко-римской
культуры), пусть даже его признавали человеческим су-
ществом (Baldry 1965: 21-22, 143).
33
В ходе военной экспансии греко-римской импе-
рии в Африку африканцы, захваченные в плен, обра-
щались в рабство, как все военнопленные, другие, на-
против, становились наемниками. Кроме того, афри-
канцы совершали путешествия в греко-римский мир с
целью получения образования, по дипломатическим и
торговым надобностям, подолгу жили там (Snowden
1970: 121—122, 186, 1983: 33). Каково же было пред-
ставление о них в свете всех вышеуказанных взаимо-
действий?
Во-первых, африканцев отличали по определен-
ным внешним чертам, в первую очередь по цвету ко-
жи, но также по типу волос и форме носа (Snowden
1970: 2—5, 1983: 7). Цвет кожи имел в греко-римской
культуре некоторое символическое значение, причем
белый — положительное, а черный — негативное, по-
скольку ассоциировался со смертью и подземным
царством (Snowden 1983: 82—83). Тем не менее, чер-
ная кожа африканцев не служила для создания нега-
тивного стереотипа или оправдания их рабства (Davis
1984: 33). Наоборот, африканцы, во-вторых, слыли
людьми, особенно любящими свободу и справедли-
вость, благочестивыми и мудрыми (хотя такие кон-
цепции включали элементы идеализации и фантазии).
Их уважали как воинов (Snowden 1970: 181, 1983: 55—
59, 68), и, хотя некоторые писатели считали белую ко-
жу непременным признаком красоты, в основном бы-
ло широко распространено мнение, что критерии кра-
соты субъективны. Находились и писатели, восхищав-
шиеся темной кожей (Snowden 1983: 63, 76).
В-третьих, строились предположения о происхож-
дении фенотипических и культурных различий. В гре-
ко-римском мире предпочтение отдавалось объясне-
нию, исходящему из свойств окружающей среды, т. е.
обусловливающему внешний вид и культурные вариа-
ции климатом, топографией и гидрографией (Baldry
1965: 50). Такого рода аргументы применялись ко
всем фенотипическим особенностям, известным в то
время. Например, предполагалось, что цвет кожи и
тип волос африканцев — результат постоянного пре-
бывания на жарком солнце, тогда как на внешность
северных народов, наоборот, влияет его отсутствие
(см., напр.: Snowden 1970: 172-173, 1983: 85-87).
34
Помимо представлений об африканцах как реаль-
ных «Других» (в том смысле, что с определенными аф-
риканскими народами имели место прямой контакт и
взаимодействие), существовали также представления о
воображаемых «Других» (не соответствовавшие эмпи-
рической реальности, хотя в то время это было неиз-
вестно). Призрачность границы между реальными и
воображаемыми «Другими» со всей очевидностью де-
монстрирует «Естественная история» Плиния Старше-
го; этот текст в основном (хотя и не исключительно)
представляет собой фенотипическую типологию наро-
дов, многие из которых привязаны к конкретным мес-
там, чаще всего в Африке, Индии и на Кавказе. Типо-
логия включает эфиопов (правда, место их обитания
точно не определено), но вместе с тем также киноце-
фалов, блеммиев, антропофагов и сциоподов. Этим
народам приписаны различные физиологические и
культурные характеристики: киноцефалы — люди с
собачьими головами, у сциоподов только одна, но
очень большая нога, антропофаги — питаются челове-
чиной (Friedman 1981: 8—21).
Указанная типология, так же как связанные с
ней представления и толкования, была расширена и
модифицирована другими писателями, а затем пере-
шла в средневековую европейскую литературную
традицию. Согласно этой традиции, существовала
связь между внешним видом, нравственным обли-
ком и местом обитания, причем климат, в духе гре-
ко-римской мысли, считался главным детерминан-
том, однако греческое деление климата на три вида
было расширено (Friedman 1981: 52). Произошли и
другие трансформации; самая главная из них — на-
деление этих представлений наивно-религиозным
смыслом. В греко-римском мире природные явле-
ния и события, которые считались знамениями, воз-
вещающими смертным волю богов, назывались
portenta или monstra. Первоначально слово monstra
обозначало человека необычного вида, младен-
ца-урода, но в средние века это значение было рас-
пространено на целые народы, якобы обладавшие
аномальными фенотипическими признаками, сохра-
нив при этом смысл божественного предостереже-
ния (Friedman 1981: 108—116).
35
С превращением христианства в призму, сквозь
которую преломлялось знание о мире, в результате че-
го стали доминировать объяснения материального ми-
ра, выдержанные в библейском духе, предостережение
превратилось в кару. Природу и происхождение «мон-
стров» следовало трактовать в соответствии с библей-
ским представлением об истории, как его интерпрети-
ровала церковь. Если говорить о природе, вставал во-
прос, люди они или нет, — вопрос решающий, ибо
ответ на него определял, могут ли они быть объектом
миссионерской деятельности и обращения в истин-
ную веру (Friedman 1981: 178—180). Необходимо было
также объяснить происхождение «монстров». Одно из
объяснений, предложенное некоторыми средневеко-
выми европейскими писателями, гласило, что они —
часть божественного плана Творения, цели которого
еще предстоит открыть. Другие утверждали, что один
или несколько из потомков Адама навлекли на себя
божий гнев; в результате их потомки приобрели от-
личную от нормальных людей внешность и были из-
гнаны на край света. Такое объяснение, признавая
единое происхождение человечества, как о том гово-
рится в Библии, учитывало в то же время последую-
щее многообразие человеческих особей. В течение
долгого времени ему не уделялось большого внима-
ния, однако в средние века оно начало звучать все ча-
ще, находя все больше поддержки (Friedman 1981:
88—103), и, наконец, стало играть важнейшую идео-
логическую роль в европейской экспансии. В итоге
возникла связь между понятием «Другого» сиречь
«монстра» и понятием греха.
Выше мы видели, что «монструозными» объявля-
лись различные внешние черты человека, в том числе
цвет кожи. Западная христианская культура приписы-
вала некоторым цветам дополнительное значение, так
что они, как и в античном мире, служили некими
символами. Контраст белого — черного выражал це-
лый комплекс таких дополнительных значений, строго
дихотомичный: добро — зло, непорочный — дьяволь-
ский, духовный — плотский, Христос — Сатана
(Bastide 1968: 36), несмотря на то что манихейский
дуализм официально считался ересью. Цвет нес в себе
иерархическую, наивно-религиозную оценку, повли-
36
явшую и на светскую западную культуру (Gergen 1968:
119). В тех случаях, когда человеческие существа отли-
чались друг от друга цветом кожи, цветовой симво-
лизм приобретал мощный оценочный характер. Мон-
струозность, грех и черный цвет составили еще одну,
неканоническую Троицу в европейской христианской
культуре этого периода.
Итак, в дискурсе средневековой Европы «Другой»
выступал как фенотипическое и культурное отклоне-
ние. Этот «Другой» принимал множество монструоз-
ных форм, некоторые из них были чисто воображае-
мыми, другие хотя бы отчасти основывались на эмпи-
рических наблюдениях за неевропейскими народами.
В литературе позднего средневековья появился образ
дикаря:
«Это существо обладает многими чертами прежних
монструозных людей — оно волосато, ходит обнажен-
ным, вооружено дубинкой или суком — что подразу-
мевает склонность к насилию, нецивилизованность и
отсутствие нравственного чувства. Дикаря, как прави-
ло, изображают в окружении лесной чащобы, вдали от
жилищ нормальных людей» (Friedman 1981: 200; см.
также: Dickason 1984: 70—80, Taussig 1987: 209—220).
Дикарям приписывалась также агрессивная, не-
обузданная сексуальность, их женщины выступали в
роли соблазнительниц обычных мужчин (White 1972:
21—22). Дикарь являл собой противоположность хри-
стианскому идеалу жизни, который можно сравнить с
греко-римским идеалом жизни стоика: «Он — вопло-
щенное желание, он обладает силой, хитростью и лов-
костью, благодаря коим может давать волю всем сво-
им порокам» (White 1972: 21). Условия его жизни счи-
тались результатом отказа от социальных условностей
и социального контроля и неизбежной карой, пости-
гающей любого, кто идет на поводу у своих желаний
(White 1972: 30).
Что касается европейских феодальных правящих
классов, для них подобный образ знаменовал собой
границу известного «цивилизованного» мира, в сред-
ние века включавшую в себя Европу и некоторые рай-
оны Африки и Азии. Позднее область распростране-
ния такого образа оказалась расширена благодаря по-
иску отдельными правящими классами Европы новых
37
торговых путей и, вследствие этого, «открытию» «но-
вого мира». В результате в рассказах путешественни-
ков накапливались сведения о народах, с которыми
они встречались, все чаще вступавшие в противоречие
с Плиниевой типологией. Ни купцы, ни пилигримы
ничего не сообщали о сциоподах или киноцефалах,
тем не менее представления о «Другом» оставались
неизменными.
Европа и мусульманский мир
До того как интересы феодальных монархий и тор-
гового капитала Западной Европы сошлись, побуждая
их к колонизации Америки, главным объектом внеш-
них интересов (и забот) служили Средний Восток,
Северная Африка и Индия, все вместе носившие на-
звание Востока. По наблюдениям Н. Дэниела, «евро-
пейское понятие о «чужеземцах» в течение многих ве-
ков формировалось исключительно благодаря араб-
скому миру» (Daniel 1975: 322). Так что в Европе
существовал не только дискурс о воображаемых «Дру-
гих», живущих на рубеже европейской цивилизации,
но и дискурс о реальных «Других» как результат кон-
фликта материальных и политических интересов евро-
пейцев и народа, положившего предел Европе как
географически, так и в сознании людей.
В зарождавшейся феодальной Европе, где классо-
вое господство отчасти легитимировалось с помощью
христианства, существование ислама как теологии и
его власти в землях, находящихся в самой Европе и по
соседству с ней, вызывало все более острую реакцию.
В результате сложилось представление об исламе и
мусульманском мире как источнике теологических и
политических трудностей для Европы (Southern 1962:
3, 13). Географически постоянной точкой соприкос-
новения двух миров служил Средиземноморский ре-
гион, в частности Испания; впрочем, торговые кон-
такты осуществлялись и в других местах, как в Среди-
земноморье, так и за его пределами (Daniel 1975: 109,
220, 229). В начале рассматриваемого периода Европа
в основном имела дело с арабским миром, но к XIV в.
исламская «угроза» все чаще связывалась с ростом мо-
щи турок-османов, хотя представления о «Другом»-
38
мусульманине по сути своей не изменились (Daniel
1975: 314—317). На смену образу дикого сарацина
пришел образ дикого турка, но оба они в глазах евро-
пейцев были прежде всего мусульманами, и дискурс о
«Другом» фокусировался именно на этом аспекте.
Европейский образ ислама и мусульман в значи-
тельной степени приобрел связность и законченность
в XII—XIII вв., хотя ряд ключевых тем, сохранивших-
ся на протяжении столетий, наметились гораздо рань-
ше (Daniel 1960: 275, 1975: 31—39). «Другой»-мусуль-
манин изображался варваром, развращенным и деспо-
тичным; этими чертами он был, как считалось, обязан
ложной и еретической теологии — исламу. Главным
объектом нападок служил исламский пророк Мухам-
мед: он представлялся мошенником, а вся его
жизнь — примером насилия и разврата (Daniel 1960:
78, 107; Ruthven 1997: 101). Причем речь шла не о
чисто личных недостатках. Теология, якобы созданная
Мухаммедом в собственных целях, провозглашалась
воплощением насилия и разврата, а следовательно,
мусульмане просто обязаны были вести себя соответ-
ственно. Таким образом, ислам изображался как ре-
лигия войны и агрессии, распространяемая только с
помощью последних, допускающая и поощряющая
полигамию, содомию и вообще сексуальную распу-
щенность. Утверждалось, что ислам проповедует идею
«священной войны» против всех немусульман, кото-
рых зверски убивают или обращают в рабство, а му-
сульманский рай представляет собой сад чувственных
наслаждений и удовлетворения низменных страстей
(см., напр.: Daniel 1960: 123-125, 136-154, 1966: 5,
1975: 234, 243).
Церковная агитация, вылившаяся в итоге в кресто-
вые походы, неизменно ставила знак равенства между
исламом и насилием. Оккупация мусульманами Свя-
той Земли считалась делом незаконным и, следова-
тельно, свидетельством агрессии с их стороны (Lewis
1982: 22). Война с сарацинами за возвращение Святой
Земли теологически оправдывалась именем Господа,
как средство восстановить единство всех христиан.
Сопротивление мусульман европейским армиям трак-
товалось как новое доказательство их склонности к
насилию и жестокости, тогда как не менее жестокие
39
военные действия христиан рассматривались как со-
вершенно законные и даже как способ восславить
Господа (см., напр.: Daniel 1960: 109—113, 1975: 111—
139). Европейцы перестали видеть в мусульманском
мире внешнюю угрозу не раньше конца XVII в.
(Harbsmeier 1985: 73), после чего на первый план вы-
шло стереотипное представление о необузданном сла-
столюбии мусульман — символизируемом образами
прекрасных танцовщиц, гаремов, заклинателей змей,
развратных султанов (Turner 1994: 98; Said 1995: 40,
182, 188 et passim). Снова отождествляться с насилием
и угрозой ислам стал в конце двадцатого столетия
(Halliday 1996; Said 1997; Islamophobia 1997; Brown
2000), особенно после террористического акта 11 сен-
тября 2001 г.
В условиях, когда природа материального мира и
отношения между людьми объяснялись и структури-
ровались с помощью религии, представления евро-
пейцев о народах других регионов неизбежно носили
религиозную окраску. Таким образом, представле-
ние о «Другом» последовательно давало искаженную
картину ислама с точки зрения альтернативной тео-
логии — христианства. Христианская литература об
исламе постулировала мысль, «...что арабы-мусуль-
мане отличаются от европейцев-христиан. Выража-
лась она теологическим языком, поскольку тем же
языком описывалось сходство между собой европей-
цев. В тот период, когда Европа была охвачена аг-
рессивными и экспансионистскими настроениями,
ее избыточная энергия породила отношение к араб-
ским и арабоговорящим соседям, зависящее не от
того, каковы арабы на самом деле, а от того, какими
они должны быть по теологическим соображениям»
(Daniel 1975: 248).
Характеристика ислама как коллективного вопло-
щения и крайнего выражения ереси делает очевидным
теологический характер этого представления о «Дру-
гом». Так, «ислам рассматривался как отрицание хри-
стианства; Мухаммеда считали мошенником, пороч-
ным сластолюбцем, дьяволом и Антихристом», и —
шире — «исламский мир представлялся анти-Европой
и, как таковой, постоянно вызывал подозрения»
(Kabbani 1986: 5).
40
Правда, структурная оппозиция Европы и мусуль-
манского мира не воспринималась как только религи-
озная. В основе восприятия лежали религиозные мо-
тивы, однако оно носило и соматический характер.
«Врагом» христиан являлся не только мусульманин,
«еретик» или «неверный», но и «араб», «мавр», «ту-
рок», «сарацин», «чужеземец». В 1059 г. норманнский
феодал лорд Роберт Гискар ссылался на «греховность
сарацинов и... наглость чужеземцев» (цит. по: Williams
1990: 21), у которых он (задним числом получив на то
санкцию папы Николая II) отобрал землю. Папе Ур-
бану II приписывают следующее воззвание к участни-
кам Первого крестового похода 1095 г.:
«Печальное известие дошло до меня... из краев
Иерусалимских... известие о том, что жители царства
Персидского, чужой народ, раса, совершенно чуждая
Господу, “род, цели которого ложны, а дух отринул
веру в Бога”, вторглись на христианские земли, опус-
тошили эти земли разбоем, огнем и мечом... Подни-
майтесь же, вспомните храбрые деяния предков ва-
ших, доблесть и славу Карла Великого... уничтожав-
шего языческие королевства и насаждавшего святую
церковь на их землях. Пусть не дает вам покоя мысль,
что Святой Гроб Спасителя Господа нашего в руках
этих нечистых, бесстыдно попирающих Святые Места
и кощунственно оскверняющих их своей грязью» (цит.
по: Williams 1990: 35; курсив наш. — Авт.).
Вряд ли под «грязью» в данном случае подразумева-
ется нечистота религиозных обрядов, это понятие во-
обще для западного христианства довольно редкое.
Скорее, речь идет о свойстве, приписываемом «чуже-
земцу»-«Другому», который в дискурсе, по существу
религиозном, описывается с помощью квази-«расист-
ской» терминологии. Крестоносцы зачастую не делали
различия между мусульманами, евреями, язычниками и
восточными христианами в тех местах, где воевали
(Jones, Ereira 1996: 17—19, 24—26, 54—56; см. также:
Runciman 1951: 287). Хотя одной из главных задач кре-
стовых походов объявлялась защита восточных христи-
ан, культурные, соматические и лингвистические раз-
личия брали верх над общностью религии, по крайней
мере в целом ряде случаев. По иронии судьбы, средне-
вековый образ мусульманина «сарацина», «мавра» или
41
«турка» в настоящее время практически полностью вы-
теснен представлением о мусульманине как «Другом» в
религиозном плане, бородатом фундаменталисте, доби-
вающемся своих целей (царства ислама на земле и соб-
ственного места в раю) террористическими методами,
эротофобе, стремящемся запереть женщин на женской
половине (что бы под этим ни понималось).
В общем и целом, средневековое представление ев-
ропейцев о «Другом»-мусульманине — это представле-
ние о ком-то, по природе своей ином, понятие, одно-
временно экспрессивное и подкрепляющее дуализм
«Я — Другой».
От анти-иудаизма к антисемитизму
Негативные стереотипы относительно евреев и
дискриминация их также играли центральную роль в
конструировании образа «Другого» в Европе и Север-
ной Америке конца XVIII — начала XIX в. Вернемся в
греко-римский период, во времена римской оккупа-
ции Палестины, Иудеи и Иерусалима в 60-е гг. до н. э.,
а то и в более ранние (см.: Bauman 1989: 33—34).
В той политической системе в евреях видели угрозу
стабильности Римской империи, потому что, в числе
прочего, их религия была монотеистической: они не
почитали римских богов, а главное — не признавали
принципа божественности императора, основопола-
гающего для государственной религии. После того как
при Константине произошла христианизация импе-
рии, можно было ожидать, что положение религии, из
которой вышло христианство, улучшится. Однако сте-
реотипы и дискриминация остались те же, только ос-
нования для них приводились иные — евреев винили
за смерть Иисуса Христа, а также за то, что они оста-
ются в стороне от официальной религии (теперь уже
христианства) и не проявляют в отношении нее ника-
кого энтузиазма (см.: Poliakov 1974).
Таким образом, антисемитизм, или нечто похожее,
существовал в Европе веками. В средние века и эпоху
Реформации, особенно во время крестовых походов, ев-
реи подвергались насилию и экономическим притесне-
ниям (см., напр.: Southern 1970: 17, 308; Kung 1978: 168).
Образ еврея-странника, мигранта, аутсайдера был в то
42
же время образом «некоего вампира, совершающего ри-
туальные убийства христианских младенцев и пьющего
их кровь», «тайной руки, направляющей ход истории»,
«паразита на теле вскормившего его общества» (Cohen
1988: 16). Позже, подобно тому как дохристианский
римский анти-иудаизм сменился константиновским ан-
ти-иудаизмом, религиозный анти-иудаизм сменился
светским антисемитизмом. С ростом секуляризации и
национализма, которому в том числе немало способст-
вовала Французская революция, религиозный анти-иу-
даизм уступил место «расовому» антисемитизму. По
словам Полякова, «у современников формировался во-
ображаемый образ еврейской расы, поскольку уже су-
ществовала теологически осуждаемая каста» (Poliakov
1975: 458—459; см. также: Brown 2000: 78). В эпоху ка-
питализма и Просвещения еврей-странник персонифи-
цировал свободное движение капитала и идей (Cohen
1988: 16—17), так что в конечном счете его портрет стал
представлять «оголтелого капиталиста, выжимающего из
рабочих все соки, и вольнодумца-социалиста, отравляю-
щего умы и сердца молодой Англии» (Cohen 1988: 17)
или, разумеется, любой другой «нации».
Конечно, процесс этот не был линейным, и причин
тому две (Bauman 1989). Во-первых, переход от религи-
озного анти-иудаизма к светскому антисемитизму со-
вершился не автоматически. Христианство изначально в
некотором смысле противостояло иудаизму (Bauman
1989: 37—38), однако еврей всегда мог креститься.
В средневековой Европе это вполне приветствовалось —
евреи составляли особую группу, но в системе феодаль-
ных отношений это была лишь одна из многих особых
групп (Bauman 1989: 57), а обращение лишний раз под-
тверждало превосходство веры Христовой (Bauman 1989:
58—59). Современный взгляд на человеческое существо
как tabula rasa, на человеческую природу как способную
совершенствоваться грозил окончательно стереть всякое
различие между евреями и остальным обществом. По-
этому, по словам Баумана, «спасаясь от натиска совре-
менного равенства, причины особости евреев пришлось пе-
реформулировать, подведя под них новую базу, более проч-
ную, нежели культурные особенности и самоопределение.
Как лаконично выразилась Ханна Арендт, пришлось за-
менить иудаизм еврейством» (Bauman 1989: 59).
43
Иными словами, светский «расовый» антисемитизм
не родился из религиозного анти-иудаизма, как не был
и автоматическим следствием модернизации и секуля-
ризации. Скорее, причинами его возникновения стали
усвоение некоторых черт модерна и секуляризации и
сопротивление некоторым их последствиям.
Во-вторых, в основе антисемитизма, достигшего
своей кульминации в форме холокоста, лежала не при-
митивная злоба в адрес осуждаемого (в теологическом
либо каком-то ином плане) народа. Мало того, что ис-
полнение «окончательного решения» зависело от систе-
мы формально рациональной бюрократии и технологии,
которая не могла бы держаться на одной злобе (как из-
вестно, если бы «хрустальная ночь» повторялась еже-
дневно, понадобилось бы почти 200 лет, чтобы убить
шесть миллионов евреев, уничтоженных в лагерях смер-
ти [Bauman 1989: 89—90]), но и восприятие антисеми-
тизма самими антисемитами было совершенно иного
порядка. Дело заключалось не в том, чтобы заставить
евреев искупить какое-то преступление, и не в том, что
в силу своей «расовой» неполноценности они не заслу-
живали никаких прав, в том числе и права на жизнь.
Скорее всего, «именно вечная и повсеместная бездом-
ность евреев больше, чем что-либо другое, ставила их
особняком... По мнению Гитлера, не имея своего госу-
дарства, евреи не могли участвовать во всеобщей борьбе
сил в ее обычной форме завоевательной войны и пото-
му были вынуждены прибегать к недостойным, тайным,
закулисным методам, что делало их особенно грозным и
страшным врагом; врагом, которого нельзя насытить
или умиротворить и которого можно обезвредить, лишь
уничтожив» (Bauman 1989: 35).
Существование еврейской диаспоры противоречило
националистическому этосу — как идее «естественной»
связи «народа» (Volk) и «родины» (Land), так и экс-
пансионистскому предназначению нации-государства.
Европейская экспансия и колонизация
Экспансионизм начал проявляться еще до гегемо-
нии нации-государства, в конце XV в. Экономическая
и политическая власть в Европе консолидировалась в
возникающих нациях-государствах на севере и западе
44
континента (Kiernan 1972: 12—13; Wallerstein: 1974).
Торговля, путешествия, исследовательские экспеди-
ции как взаимозависимые элементы в попытках пра-
вящих феодальных классов разрешить крупнейший
экономический кризис (Fox-Genovese and Genovese
1983: 10) расширяли контакты европейцев с иными
народами. Таким образом, изменился контекст, в ко-
тором зарождались и воспроизводились представления
о «Другом». До этого момента «Другие»-немусульмане
были вне поля зрения европейцев (знаменательное
исключение, как мы уже видели, представляли собой
только евреи). Кроме того, дискурс о «Другом»-му-
сульманине долгое время рождался в контексте подчи-
нения Европы превосходящей экономической и воен-
ной силе.
Однако европейские города и нации-государства,
едва появившись на свет, принялись расширять свои
материальные и политические границы за счет вклю-
чения других частей света в систему международной
торговли (Braudel 1984: 89—174), повлекшего за собой
их колониальное заселение; встречавшиеся им народы
оказались на европейской арене, если не в географи-
ческом, то в экономическом и политическом смысле.
Когда колонизация стала главной задачей, класс евро-
пейцев инициировал прямые взаимоотношения с ту-
земным населением, контакты, структурируемые
борьбой за землю, введением права частной собствен-
ности, потребностью в рабочей силе и вменяемой себе
в обязанность задачей обращения туземцев в христи-
анство. Все вместе это воплотилось в дискурс «циви-
лизации».
У европейцев, путешествовавших по торговым или
военным делам, с религиозной миссией или просто из
любопытства, были определенные ожидания, выне-
сенные из ходивших в то время устных и письменных
рассказов о «Другом» (напр.: Dickason 1984: 18, 80).
Поэтому они ехали уже с определенными намерения-
ми и целями, влиявшими на их впечатления от наро-
дов, с которыми они вступали в контакт, впечатле-
ния, укоренявшиеся и дискурсивно перерабатывав-
шиеся. Так, Колумб сообщал о встрече с «дикими»,
но не «монструозными» людьми (Friedman 1981: 198).
Представления, формировавшиеся на основе эмпи-
45
ризма непосредственного опыта, позволяли трансфор-
мировать содержание представлений о «Другом», но
образ «Другого» как зеркала, отражающего то, чем не
являлся европеец, в целом не поколебался. Рассказы
путешественников публиковались в целях наживы, для
просвещения или развлечения, и в результате пред-
ставления о «Другом» распространялись по всей Евро-
пе (напр.: Dickason 1984: 67). Понятия путешествен-
ников о норме служили для идентификации ненор-
мальных черт людей, с которыми устанавливались
контакты, и их образа жизни. Поэтому, если говорить,
например, об Африке, то, по наблюдениям Кертина,
«в сообщениях часто подчеркивались именно те ас-
пекты жизни африканцев, которые казались Западу
наиболее отталкивающими и грозили похоронить под
собой какие-то общечеловеческие признаки» (Curtin
1965: 23). Негативное изображение «Другого» помога-
ло определить и легитимировать «позитивные» качест-
ва автора и читателя (см.: Febvre and Martin 1976: 281;
Hakluyt 1972: 33).
Впрочем, манера описания различных неевропей-
ских народов была неодинакова. Путешественники,
ездившие на восток, в Россию и Среднюю Азию, лю-
били пользоваться для характеристики встречавшихся
им людей словами «варварский», «тиран» или «невер-
ный» (Hakluyt 1972: 63, 80, 86, 123, 245). Об их внеш-
нем виде или культурной практике упоминалось ред-
ко. Дискурс о «тиранах» и «неверных» воспроизводил
прежние дискурсы об исламском мире и выводил на
первый план религию как способ установления диа-
лектической связи «Я» — «Другой». Те же, кто отправ-
лялся в Америку, Африку, Индию, неизменно заост-
ряли внимание на цвете кожи туземцев, на других фи-
зических характеристиках вроде типа волос, на
привычке ходить частично или полностью обнажен-
ными (Jordan 1968; Cole 1972: 64—65; Hakluyt 1972:
105-108, 267; Sanders 1978: 211-225).
Эти народы часто изображались дикарями и/или
каннибалами (Dickason 1984). Джон Хокинс называл
Доминику «островом каннибалов» (Hakluyt 1972: 107),
а Томас Кавендиш писал о населении южноамери-
канского континента следующее: «На этой реке мно-
жество дикарей, которых мы видели и говорили с ни-
46
ми: они были людоедами и вообще питались сырым
мясом и прочей нечистой пищей» (1972: 279). Джеймс
Ланкастер описывал обитателей мыса Доброй Надеж-
ды как «звероподобных черных дикарей» (1972: 361), и
это мнение нашло подтверждение у путешественников
XVII в., назвавших их «зверьми в человеческом обли-
ке», стоящими на полпути между человеком и обезья-
ной (Novak 1972: 188). Мартин Фробишер в поисках
Северо-Западного пролива вступил в контакт с людь-
ми, живущими за Северным полярным кругом. Он
изображает их свирепыми и жестокими, а об их внеш-
ности и культурной практике пишет так: «Это люди
крупные и хорошо сложенные; цветом кожи они не
слишком отличаются от загорелого сельского жителя,
ежедневно в поте лица трудящегося на солнце... Ду-
маю, они, скорее всего, антропофаги, или пожиратели
человечины, ибо нет такой мясной или рыбной пада-
ли (как бы скверно она ни воняла), которую они, най-
дя, не съедят тут же без всякой приправы» (Hakluyt
1972: 192—194). Использование слова «антропофаги»
показывает, насколько велико было влияние класси-
фикации Плиния на сознание путешественников даже
несколько столетий спустя, и согласуется с мыслью о
том, что в западных представлениях «Другому» неиз-
менно (и неправомерно) приписывается склонность к
каннибализму (Arens 1979).
Впрочем, это не единственные замечания, сопро-
вождающие указания на цвет кожи и наготу. Колумб
проводил различие между «каннибалами» и «индейца-
ми»; последние, по его словам, держались любезно и
почтительно, и в них не было ничего звероподобного
(Sanders 1978: 93—94, 123—124). Фрэнсис Дрейк опи-
сывал население острова Батджан в Молуккском ар-
хипелаге следующим образом: «Люди этого острова
хороши ростом и фигурой, поведения цивильного,
особенно в делах, с чужеземцами учтивы. Мужчины
ходят обнаженными, прикрывая головы и чресла, у
каждого что-нибудь висит в ушах. Женщины прикры-
ты от талии до пят, носят на руках множество брасле-
тов» (Hakluyt 1972: 186). Два англичанина, путешест-
вовавших в Виргинию, писали о встречавшихся им
индейцах, что те «в высшей степени благородны, неж-
ны и преданны, чужды всякого обмана и предательст-
47
ва, как будто живут в золотом веке» (1972: 274). О не-
которых народах хоть и говорили как о дикарях, но с
добавлением эпитета «безобидные»: так, например,
отозвался Хамфри Гилберт о коренном населении
Ньюфаундленда (1972: 236).
После первоначальных контактов начинали конст-
руироваться более сложные образы, включающие по-
зитивные элементы. Так, например, вызывали уваже-
ние некоторые аспекты жизни коренных североамери-
канцев, в том числе их сила и ловкость, искусность в
охоте и рыбной ловле (Nash 1972: 68). Индейцы-кари-
бы представали в глазах европейцев порочными в силу
их предполагаемой склонности к каннибализму, но в
то же время были наделены силой и отвагой (Robe
1972: 45). По мнению некоторых наблюдателей, от-
дельные индейские племена жили в условиях изна-
чальной гармонии и равенства (Baudet 1976: 26—28,
35—36). Таким образом, существование неевропейцев
интерпретировалось как мерило того, насколько Евро-
па ушла от прежнего «золотого века» или «рая» (см.:
Popkin 1974: 129; Baudet 1976: 10—11). С помощью та-
кого дискурса наблюдатели показывали, что сами жи-
вут в неестественных, пагубных условиях, мечтая вер-
нуться к идеальной жизни, какой она была до грехо-
падения. Это служит подтверждением мысли, что
концепция «благородного дикаря» существовала за-
долго до Руссо (Symcoxl972: 227—228; Baudet 1976: 11;
Friedman 1981: 163-177; Dickason 1984: 59, 81).
Тем не менее, большинство характеристик пред-
ставителей неевропейских народов в рассказах, соб-
ранных Хаклюйтом, носят уничижительный характер.
Помимо уже приведенных примеров, о южноамери-
канских индейцах говорится, что они «воинственны»,
«вида безобразного и ужасного» (Hakluyt 1972: 139), об
индийских браминах — что они «коварны хуже евре-
ев» (1972: 259), яванцы — «язычники» (1972: 293), жи-
тели одного острова близ африканского побережья —
«вероломны» (1972: 362). Так что, хотя в представле-
ниях о чужеземцах не было единства, но не было и
равновесия между позитивными и негативными оцен-
ками. Представления европейцев иерархически вы-
страивались вокруг основной мысли, что европейцы
выше других в силу своей «цивилизованности» и своих
48
достижений (в том числе в кругосветных путешествиях
и торговле): облик и образ жизни «Другого» привлека-
лись в качестве доказательства верности такой интер-
претации.
Подобные представления были инструментальны-
ми. От Колумба, например, исходила идея, что индей-
цы, названные им карибами, имеют обыкновение есть
человечину, и в процессе лингвистической трансфор-
мации это название породило слово «каннибал». Ис-
панские исследователи и колонизаторы Карибского
бассейна и Мексики все чаще и чаще стали употреб-
лять это слово в отношении народов, с которыми ус-
танавливали контакт, хотя в письменных сообщениях
того времени нет свидетельств очевидцев случаев лю-
доедства. Распространение ярлыка «каннибал» совпа-
дает с ростом сопротивления туземного населения по-
пыткам испанцев покорить местных жителей силой
оружия и использовать как подневольных работников
(Sanders 1978: 101; Arens 1979: 44-77).
Таким образом, представления европейцев о тузем-
цах отражали встававшую перед ними по мере того, как
за открытием следовала колонизация, а за колонизаци-
ей — введение системы подневольного труда (Miles
1987а), задачу эксплуатации местных ресурсов в пользу
европейских правящих классов. Контакт и взаимодейст-
вие происходили не в нейтральном контексте, а в кон-
тексте конфликта интересов и неравенства в военном
отношении, и осуществлялись обычно силовыми мето-
дами. Европейские классы, участвовавшие в этом про-
цессе, строили (перестраивали) свои представления о
туземцах с целью легитимировать свои действия, исходя
из опыта своего общения с местным населением.
В итоге имело место сложное взаимодействие между
классовыми интересами и эмпирическими наблюдения-
ми. Складывавшиеся таким образом представления о
«Другом» не были ни абсолютно однородными, ни ста-
тичными (см., напр.: George 1958; Walvin 1986: 77), по-
скольку колонизация проходила не по единому образцу,
не имела универсальных правил и, в свою очередь, вы-
зывала определенные политические и идеологические
последствия в самой Европе.
Учитывая длительность, широту географического
охвата и сложность процесса колонизации, здесь не-
49
возможно дать исчерпывающий анализ представлений
о колонизированном «Другом». Есть основания нена-
долго остановиться на представлениях британцев о на-
селении Африки (что касается представлений о наро-
дах других колонизированных стран, см., напр.:
Kiernan 1972; Bearce 1982). Во-первых, Африка за че-
тыре сотни лет прошла много различных фаз британ-
ского колониализма, и потому представления об аф-
риканцах образуют фундамент британской колониаль-
ной истории. Во-вторых, представления об африканце
как о «Другом» все чаще стали переплетаться с дово-
дами в оправдание (так же как и в осуждение) рабства
африканцев в Америке. Это привело к чрезмерно де-
терминистским суждениям, что экономические инте-
ресы требовали теории о врожденной расовой непол-
ноценности, дабы оправдать рабство (напр.: Fryer
1984: 134), — функционалистская точка зрения, вызы-
вающая серьезные теоретические вопросы.
В свете исторического материала трудно согласить-
ся с подобными утверждениями, во многом потому,
что они не объясняют развития прежних представле-
ний об африканцах. Функционалистские рассуждения
неполны в силу своего упрощенного, недиалектическо-
го характера. Тем не менее, хотя здесь мы рассматрива-
ем в основном образ африканцев, следует отметить,
что представления о всех прочих колониальных «Дру-
гих» демонстрируют и разрывы и преемственность по
отношению к последнему. Один из примеров такой
преемственности — приписывание чрезмерного и не-
обузданного сластолюбия представителям различных
колонизированных народов (напр.: Kiernan 1972: 59,
255-260).
Как мы видели, европейский дискурс отмечал
цвет кожи и наготу африканцев, дабы зафиксировать
их отличие. Указывалось также, что африканцы не
христиане, что давало повод называть их «язычника-
ми» (см.: Jordan 1968: 20—21). Итак, европейский дис-
курс утверждал отличие африканцев от европейцев,
определяя, чем африканцы не являются, используя
при этом фенотипические и культурные критерии
(Curtin 1965: 30). Дополнительные характеристики
были даны африканцам в течение XVII—XVIII вв. и
позже, по мере того как европейцы, особенно англи-
50
чане, знакомились с африканцем-рабом, как в коло-
ниях, так и в самой Англии (Fryer 1984: 155; Walvin
1986: 80-82).
Одной из таких характеристик стала мощная сек-
суальность. Считалось, что африканские женщины
особенно охочи до плотских удовольствий, а африкан-
ские мужчины обладают необычайно большим пени-
сом, сильны и неутомимы (Jordan 1968: 151, 158—159;
Fryer 1984: 140, 159). Африканцы сравнивались с жи-
вотными, и было много спекуляций на тему причин и
следствий внешнего якобы сходства между ними и че-
ловекообразными обезьянами, «открытыми» европей-
цами в то же время и в том же географическом ареале.
Некоторые европейцы полагали, будто африканцы
вступают в половые отношения с обезьянами (Jordan
1968: 28—32, 238; Fryer 1984: 138). Помимо того, были
мнения, что африканцы ленивы, суеверны, жестоки и
трусливы, и в то же время — что они учтивы, благо-
родны и почтительны к старшим (Curtin 1965: 222—
224; Barker 1978: 104). Первоначальное обвинение в
каннибализме муссировалось на протяжении всего ко-
лониального периода (Barker 1978: 129).
Акцент на физические, животные черты делался с
целью обосновать концепцию дикости африканцев,
что ставило их намного ниже европейцев на европей-
ской шкале прогресса человечества (Curtin 1965: 63—
65;Walvin 1986: 77). Иными словами, африканец, как
считалось, был менее цивилизованным существом,
варваром, поскольку выглядел как животное и вел се-
бя во многом как животное (Jordan 1968: 24—25, 97).
Для большинства европейцев варварство и дикость
служили негативной характеристикой, однако сущест-
вовало, особенно в XVIII в., не такое уж незначитель-
ное меньшинство, которое считало их признаком
нравственного превосходства, ибо благодаря им афри-
канец был ближе к природе (Curtin 1965: 48—51; Fryer
1984: 145). Здесь мы видим воспроизведение дискурса
о благородном дикаре.
В XVII—XVIII вв. по большей части предполагае-
мые расовые различия объяснялись окружающей сре-
дой (Barker 1978: 79). Внешности африканцев и цвету
их кожи придавалось повышенное значение как отли-
чительным знакам (Jordan 1968: 216—217, 512). К кон-
51
цу XVIII в. объяснение, что черный цвет кожи есть
результат Божьей кары, уже не казалось удовлетвори-
тельным, и доводы, отводящие роль ключевого детер-
минанта климату, приобрели больший вес (Jordan
1968: 525). В частности, выдвигалось предположение,
будто жаркое тропическое солнце либо опаляет кожу,
либо заставляет ее менять окраску в защитных целях.
При этом некоторые утверждали, что, коль скоро та-
кая трансформация произошла, черный цвет кожи
становится наследственным признаком (Curtin 1965:
40—41; Jordan 1968: 11; Barker 1978: 85). Считалось
также, что климат определяет и культурные характе-
ристики. Так, например, причину приписываемой аф-
риканцам лености тоже видели в жарком солнце.
Климат, однако, не считался единственным детер-
минирующим фактором окружающей среды. Сэмюел
Стенхоуп Смит в 1787 г. заявлял, что род человече-
ский возник в Азии в «цивилизованной» форме, а по-
следующие миграции привели к его «вырождению» до
состояния дикости и постепенным изменениям физи-
ческого облика. Причинами такой трансформации он
называл климат, состояние общества и образ жизни.
Смит придавал большое значение двум последним
факторам, и такая позиция в конце XVHI в. стала до-
минировать в европейском и американском дискурсе
(Jordan 1968: 487, 513—515; см. также: Popkin 1974:
139; Barker 1978: 52, 79).
Аргументация с помощью факторов окружающей
среды предполагала, что приписываемые африканцам
свойства в принципе поддаются изменениям, и если
сейчас африканец — дикарь, то это положение можно
исправить (Barker 1978: 99; см. также: Curtin 1965: 66).
Стенхоуп Смит, например, утверждал, что африканцы
в Америке становятся более способны к обучению и
сам их внешний вид меняется (Jordan 1968: 515—516).
Поэтому сторонники теории влияния окружающей
среды придерживались стратегии «цивилизования»
африканцев: состояние язычества и дикости, по их
мнению, подлежало изменению с помощью миссио-
нерской деятельности и работы на плантациях (напр.:
Curtin 1965: 123—139, 259—286). Идея «цивилизующей
миссии» приобрела особенное значение в XIX в.
(Kiernan 1972: 24).
52
Этот дискурс имел отношение к экономической
роли, навязанной множеству африканцев в Америке.
Их рабство оправдывалось, во-первых, тем, что афри-
канцы, в отличие от европейцев, приспособлены к
труду в условиях тропиков (Curtin 1961: 104, 1965: 116;
Barker 1978: 61). Логика теории влияния окружающей
среды предполагала, что такую способность можно
приобрести, однако европейцы, судя по всему, не спе-
шили примерять ее к себе, демонстрируя тем самым
непоследовательность указанной теории в качестве
объяснения гипотетических различий между европей-
цами и африканцами. Частично от этой двойственно-
сти избавились в XIX в. с возникновением дискурса о
«расе». Во-вторых, в оправдание рабства приводился
аргумент, что оно помогает африканцам выйти из со-
стояния дикости. Участие в рабовладельческих произ-
водственных отношениях якобы позволяло им сделать
шаг вперед по пути «прогресса», к «цивилизации»,
ставя их в сходное экономическое положение с евро-
пейскими бедняками (Kiernan 1972: 242; Barker 1978:
68, 151—152, 160, 198; см. также гл. 3).
Роль науки
Идея «расы» приобрела новый смысл в Европе в
эпоху Просвещения, с развитием науки начиная с
конца XVIII в. (Banton 1987: 28—64; см. также: Eze
1997). С этого времени словом «раса» все чаще стали
называть биологический тип человеческих существ, а
наука поставила перед собой задачу определить число
существующих «рас», признаки каждой из них, а так-
же иерархию отношений между ними. Утверждалось,
что любое человеческое существо или принадлежит к
какой-либо «расе», или является плодом смешения
нескольких «рас» и поэтому имеет черты соответст-
вующей «расы» («рас»), биологические же признаки
«расы» определяют целый ряд психологических и со-
циальных способностей ее представителей, благодаря
которым «расы» можно выстроить по ранжиру.
Сторонники наиболее крайней точки зрения пола-
гали, будто «раса» определяет экономические и куль-
турные характеристики и развитие (см.: Barzun 1938:
19—21; Banton 1977: 47). Этот вид «расового» дискур-
53
са, пожалуй, можно назвать биологическим детерми-
низмом (см.: Gould 1984: 20; Rose et al. 1984: 3—15).
«Другой» представлялся как биологически отличное
существо, принадлежащее к иной «расе», обладающее
заданными способностями. В наши дни существует
обширная литература об идеологическом пути, кото-
рый проделало понятие «раса» (напр.: Gossett 1965;
Banton 1977, 1987; Stepan 1982; Augstein 1996), и неко-
торые аспекты этого пути особенно релевантны для
нашего исследования.
Во-первых, научное подтверждение идеи сущест-
вования биологически различных «рас» привело к
столкновению с религиозными идеями о природе и
развитии человеческого рода. Согласно библейской
интерпретации, человека создал Бог, и все человече-
ские существа, и в прошлом и в настоящем, происхо-
дят от Адама и Евы. Это предполагает их однород-
ность в основе своей. Одним из способов примирить
столь разные идеи была мысль, что Бог некогда про-
клял часть людей за грехи: с тех пор проклятые и их
потомки были отмечены некими отличительными
чертами (например, черным цветом кожи). Другая ги-
потеза, имеющая столь же длинную родословную, уде-
ляла божественному промыслу меньше внимания. Она
заключалась в том, что факторы окружающей среды
(например, солнечное тепло) модифицировали перво-
начальную единую биологическую форму, представ-
ленную Адамом и Евой, и создали ряд различных ти-
пов, признаки которых стали передаваться по наслед-
ству. Пользуясь этим последним аргументом, многие
ученые, сторонники «расовой» теории, в XVIII—
XIX вв. утверждали, что их объяснение «расовых» раз-
личий не противоречит христианской теологии.
В конце XVIII в. научный анализ вновь извлек на
свет возражение, высказанное еще в XVI в. Хаклюй-
том (см.: Sanders 1978: 223—224): фенотипические
признаки не меняются при перемещении представите-
лей той или иной «расы» в иной географический аре-
ал, с иными условиями окружающей среды. В пример
часто приводили африканских рабов в Америке, так
же как и европейцев, живущих в тропических колони-
ях. Отсюда следовал вывод о неспособности факторов
окружающей среды, в том числе и климата, изменить
54
физические черты «расы». Это подразумевало, что
«расовые» различия существовали всегда, а потому
«расовая» иерархия естественна, неизбежна и неиз-
менна. Такой подкоп под теорию влияния окружаю-
щей среды повлек за собой фундаментальный кон-
фликт с христианской теологией (Stanton 1960: 69,
169; Haller 1971: 69-79; Stepan 1982: 36-46). Полу-
ченные выводы приобрели тем большую легитим-
ность, что наука все более одерживала верх над теоло-
гией. К середине XIX в. теория полигенизма стала до-
минировать, и многие из ее ключевых положений
дожили до постдарвинистской эры (Stocking 1968: 39,
45-46, 55).
Во-вторых, научный дискурс о «расе» не вернул
прежних концепций «Другого». Идеи дикости, варварст-
ва и цивилизации подготовили почву для идеи «расы»,
но сами при этом были ею переработаны. Существовав-
шая система образов была пропущена сквозь «расовую»
призму, и теория влияния окружающей среды утратила
свой авторитет (Miles 1982: 111—112). Так, например,
сначала считалось, что «цивилизация» доступна всем че-
ловеческим существам, даже самым «диким», если им
помочь и дать достаточно времени, но в конце XIX в.
эта точка зрения была поставлена под сомнение науч-
ной идеей о том, что человеческий род разделен на по-
стоянные дискретные биологические группы. Таким об-
разом, дикость оказалась перманентным состоянием
«негроидной» или африканской расы, результатом ма-
лой величины мозга, а цивилизованность — атрибутом
«белых» людей с большим мозгом (Stocking 1968: 35—
37, 121-122).
В-третьих, генерируя и воспроизводя идею «расы»,
многие авторы научных трудов обращались к работам
друг друга, критиковали их в поисках новых методов из-
мерения и объяснения обнаруживающихся аномалий.
Работы Галля и Шпурцхейма в Германии положили на-
чало науке френологии, получившей дальнейшее разви-
тие в Шотландии благодаря Джорджу Комбу, другу аме-
риканца Сэмюела Мортона, опубликовавшего в 1839 г.
«Crania Americana», а в 1844 г. «Crania Aegyptiaca»
(Gould 1984: 50—69). Швед Андерс Ретциус придумал
черепной индекс (получаемый делением длины черепа
на его ширину) (Gossett 1965: 76). Немецкий анатом
55
Ф. Тидеман проводил измерения мозга с целью устано-
вить различия между «расами», полученные им резуль-
таты вызвали критический отзыв Джозайи Нотта из Со-
единенных Штатов (Gossett 1965: 77). Нотт и Джордж
Глиддон оказали большое влияние на «расовую» теорию
с помощью своей работы «Типы человечества», впервые
вышедшей в 1854 г. и выдержавшей до конца столетия
по меньшей мере девять изданий (Gossett 1965: 65;
Banton 1977: 50—52). Все более интернациональный ха-
рактер научных изысканий облегчал формирование
«расового» дискурса. В результате научная идея «расы»
получила широкое распространение, и ее апологеты
представляли различных «Других» (африканцев, северо-
американских индейцев, индийцев) существами, имею-
щими «расовые» отличия и стоящими ниже представи-
телей «кавказской расы».
В-четвертых, хотя идеи биологических типов и их
иерархии оставались неизменны, формы классифика-
ции и содержание атрибуции со временем менялись.
Почти всю вторую половину XVIII и начало XIX в.
«расовые» классификации основывались на цвете ко-
жи, типе волос и форме носа, однако все большее
значение приобретали размеры черепа (Benedict 1983:
22). В первой половине XIX в. они вышли на первый
план (Curtin 1965: 366), и на всевозможные измере-
ния, к примеру, черепного объема, лицевого угла и
черепного индекса тратилось множество усилий.
Много было споров о сравнительном достоинстве этих
измерений. «Расовая» наука, таким образом, претер-
пела сложную эволюцию. Сложность ее отчасти была
вызвана одним коренным недостатком — как только
та или иная попытка классификации проваливалась в
силу логической несовместимости с эмпирическими
свидетельствами, тут же формулировалась новая клас-
сификация, — а отчасти также все большей изощрен-
ностью измерений (Stocking 1968: 57).
В конце XVIII в. в Германии, к примеру, Петер
Кампер различал «расы» по лицевому углу, образуе-
мому линией, идущей от подбородка до высшей точки
лба, и горизонтальной линией в основании подбород-
ка. У «греков» и «негров» он представлял разительный
контраст (Gossett 1965: 69—70). Несколько иные, но
ведущие к тому же заключению аргументы выдвигала
56
френология, делившая мозг на ряд участков, каждый
из которых отвечал за определенные способности. Ут-
верждалось, что «расы» различаются размерами и со-
отношением этих участков, а не массой мозга или
объемом черепа (Stepan 1982: 21—28). Комб, напри-
мер, писал: «Индусам поразительно недостает силы
характера... Сила ментального проявления пропор-
циональна размеру центральных органов; у индусов
голова маленькая, а у европейцев большая, в точном
соответствии с различием их ментальных черт... Мозг
индуса демонстрирует характерную неразвитость орга-
нов Воинственности и Деструктивности, тогда как у
европейцев эти части хорошо развиты. Индус хитер,
робок и горд; Скрытность, Осторожность, Самоуваже-
ние у него велики в сравнении с органами, упомяну-
тыми выше» (Combe 1830: 605—606).
Таким способом «френология оправдывала строи-
тельство империи» (Fryer 1984: 171). Сэмюел Мор-
тон, исследуя «расовые» различия, наполнял черепа
горчичным семенем или свинцовой дробью, измеряя
таким образом объем черепа. По его словам, он на-
шел значительные отличия в объеме черепа, позво-
лившие ему выделить пять «рас» (кавказскую, мон-
гольскую, малайскую, американскую и эфиопскую),
правда, в своих окончательных выводах он подразде-
лял эти «расы» далее на «семьи» (см.: Gould 1984:
54—55). Краниометрия Мортона оказала сильное
влияние на Нотта и Глиддона (см.: Stanton 1960;
Gould 1984: 30—72), полагавших, что существует кор-
реляция между объемом черепа и врожденными умст-
венными способностями. Луи Гратиоле представил
свидетельства, что венечный шов у разных «рас» за-
крывается, препятствуя дальнейшему росту мозга, в
разное время. Он пришел к выводу, что у «негров»
это происходит раньше, чем у «белых» (Gossett 1965:
75; Gould 1984: 98). Список можно продолжать и
продолжать.
В-пятых, те, кто формулировал идею, считали себя
представителями одной «расы», но они также выстрои-
ли иерархию «рас» и в самой Европе. Так, в конце
XIX в. были предприняты попытки определить «расо-
вый» состав населения Британии, используя такие кри-
терии, как цвет волос и глаз и обмеры черепа (Beddoe
57
1885). Что касается Европы в целом, предлагались раз-
ные классификации, наибольшее признание получило
разделение на тевтонскую (или нордическую), среди-
земноморскую и альпийскую «расы» (Ripley 1900: 103—
130). В США такая классификация в сочетании с дово-
дом о заданности и наследственном характере умствен-
ных способностей человека служила целям создания
иерархии желательных и нежелательных иммигрантов
(Karnin 1977: 30-51; Gould 1984: 146-233).
В Европе образ «Другого» как представителя низ-
шей «расы» воплощали собой inter alia ирландцы
(Curtis 1968, 1971) и евреи (Mosse 1978). Отчасти это-
му способствовали претензии «нордической расы» на
биологическое превосходство. Немец Гюнтер (1970)
интерпретировал европейскую историю в книге под
названием «Расовые элементы европейской истории»
(впервые опубл. 1927), используя научное понятие
«раса» применительно к группам людей с различными
и поддающимися измерению физическими и менталь-
ными характеристиками. По его мнению, «нордичес-
кая раса» отличается творческим характером, завоева-
тельскими устремлениями, особыми способностями к
военной науке и низким уровнем преступности, и он
опасался, что в Европе наступает социальное разложе-
ние, поскольку «кровь... нордической расы иссякает»
(1970: 198). «Перед нами стоит вопрос, достанет ли у
нас смелости приготовить для будущих поколений
мир, очищающийся в расовом и евгеническом отно-
шении», — зловеще заявил он (1970: 267). Гюнтер —
лишь один из множества ученых (и деятелей), исполь-
зовавших научный дискурс о «расе» для утверждения
превосходства «нордической расы» и неполноценно-
сти евреев (Mosse 1978: 77—93, 113—127).
В-шестых, ошибочность научной концепции расы
была ясно показана, хотя ряд ученых по-прежнему в
различных формах придерживается ее ключевых идей.
Разоблачение ошибки имеет долгую историю, берущую
свое начало в трудах Чарльза Дарвина и заканчиваю-
щуюся появлением популяционной генетики. Первым
шагом на этом пути стало формулирование теории эво-
люции, поставившей под сомнение идею существования
постоянных и неизменных биологических видов. Однако
и после того, как человек был включен как один из ви-
58
дов в теорию эволюции, расовая идея в Европе второй
половины XIX в. сохранилась на том основании, что
различные «расы» якобы занимают разные места на эво-
люционной шкале. Согласно теории, получившей из-
вестность под названием социал-дарвинизма (Jones
1980; Clark 1984, 1988), между различными человечески-
ми «расами» идет борьба за выживание, в ходе которой
менее разумные или менее способные «цивилизоваться»
исчезают. Их «исчезновение» свидетельствует о «при-
родной» неспособности к эволюции. Таким образом,
поначалу эволюционная теория использовалась в под-
держку идеи существования различных биологических
«рас», и специалисты по классификации разновидно-
стей человеческих особей продолжали разрабатывать ва-
рианты их типологии (Haller 1971: 121—152; Banton
1977: 89-100; Stepan 1982: 47-110).
Важнейшим шагом в развитии теории стало опре-
деление статистических пределов фенотипических из-
мерений, сделанное теми, кто продолжал отстаивать
необходимость таких измерений. Работы Боаса в нача-
ле XX в. имели здесь особенное значение, поскольку
он, используя черепной индекс, показал также нали-
чие влияния социального окружения на физиологиче-
ские признаки (см., напр.: Boas 1940: 60—75). Боас ве-
рил в существование биологических «рас», но отрицал
их неизменный характер, поскольку получил доказа-
тельства того, что фенотипические признаки, такие
как форма головы, зависят от влияния окружающей
среды (Stocking 1968: 170—180). По его словам также,
хотя население мира можно разделить на «расы» по
фенотипическим критериям, внутри каждой такой ка-
тегории существует целый ряд вариаций, пересекаю-
щихся с вариациями другой категории: «Рассматривая
множество такого рода характеристик, мы обнаружим,
что различия между средними типами разных рас не-
значительны в сравнении с масштабами вариативно-
сти внутри каждой расы» (Boas 1940: 42). То есть, на-
пример, если для двух народов в среднем типично оп-
ределенное различие в росте, это вовсе не значит, что
два отдельных представителя данных народов будут
точно так же отличаться друг от друга по росту. Иначе
говоря, групповые различия не совпадают с индиви-
дуальными (см.: Stocking 1968: 192—193).
59
Полностью смысл дарвиновской теории эволю-
ции раскрылся лишь с возникновением науки гене-
тики, показавшей биологическую основу эволюцион-
ных процессов. Генетика отчасти отодвинула на вто-
рой план фенотипические различия (например по
цвету кожи), анализируя биологические признаки, не
видные невооруженным глазом и в сложном взаимо-
действии с окружающей средой обусловливающие
биологические изменения в человеке. После Второй
мировой войны было общепризнано, что концепция
«расы», вытекающая из идеи фиксированных типоло-
гий и базирующаяся на фенотипических критериях,
не имеет научной ценности. Более того, как показали
опыты, не существует причинной связи между физи-
ческими или генетическими и культурными характе-
ристиками. Генетика продемонстрировала, что у по-
нятия «расы», как оно формулировалось учеными на-
чиная со второй половины XVIII в., нет научно
подтвержденного референтного значения (Boyd 1950;
Montagu 1964, 1972).
Наука и «расовая идея» сегодня
Часто считается, что подобное смещение парадиг-
мы — результат всеобщего отвращения, вызванного
нацистским «окончательным решением» (Endlosung).
Однако доверие к «расовой науке» стало падать еще до
1933 г., когда Гитлер пришел к власти. Ричардс (1997:
68—71), исследуя применение расовой теории в пси-
хологии, сравнил количество опубликованных в пси-
хологических журналах работ, написанных с точки
зрения «расовой» и «антирасовой» психологии, и при-
шел к выводу, что вторая стала преобладать уже начи-
ная с 1931 г. Наука хронологически упорно расходит-
ся с практикой, по крайней мере когда дело касается
исключения и эксплуатации «Другого». Понятие «ра-
сы» редко использовалось в эпоху работорговли
(Barker 1978: 42, 52, 164), а его научная легитимация
победила только в XIX столетии (Jordan 1968: 532) —
пожалуй, не раньше 1840 г. (Curtin 1965: 29). И как
будто по иронии судьбы, Endlosung имело место в тот
момент, когда наука начала все более критически от-
носиться к «расовым» типологиям.
60
Тем не менее, указанное понятие не исчезло ни из
научного, ни из повседневного языка. Некоторые ан-
тропологи по-прежнему настаивали на «расовой»
классификации по фенотипическим признакам, не-
взирая на противоречащие их взглядам генетические и
иные свидетельства (напр., Hooton 1947), и знамени-
тые заявления ЮНЕСКО о природе «расы» оказали
несколько нерешительную, но при этом весьма авто-
ритетную поддержку такому подходу (см.: Montagu
1972: 9, 142, 150). С другой стороны, многие генетики
стали утверждать, что популяции лучше всего разли-
чать между собой, идентифицируя различную частот-
ность изменчивых генов и признавая при этом, что
различие между популяциями определяется произ-
вольно (Boyd 1950: 202—207; Bodmer 1972: 90;
Cavalli-Sforza 2001: 25—31). Одни говорят, что такие
популяции, различаемые не по фенотипическим при-
знакам, а по генетической частотности, и следует на-
зывать «расами», но другие с этим не соглашаются.
Например, Лука Кавалли-Сфорца указывает, что меж-
ду австралийскими аборигенами и африканцами гене-
тические различия больше, чем между австралийски-
ми аборигенами и азиатами (2001: 62—65), и что в лю-
бом случае генетическая вариативность внутри групп,
составляющих «расы», больше, чем между ними
(Bodmer and Cavalli-Sforza 1976: 588—603). Пол Гил-
рой так описал смещение парадигмы в генетике:
«Биологи, такие как Ричард Льюэнтин и Стивен Роуз,
напомнили нам, что мы стоим на пороге трансформа-
ции понимания видимых различий, закодированных в
человеческом теле. Прежние понятия о “расе”, кажет-
ся, были совсем иными, менее естественными и ста-
бильными, чем сейчас, при наличии знания о законо-
мерной предрасположенности к тем или иным заболе-
ваниям или, наоборот, к здоровью, к долголетию,
каковая не подчиняется предиктивным правилам
Линнеевой расовой типологии. Вероятно, в недалеком
будущем появится новая, как бы «пострасовая» гене-
тическая наука. Некоторые ее формы уже наметились,
и не все из них будут уважать атавистическую расовую
теорию как границу повышенных евгенических амби-
ций» (2000: 218). В силу того, что концепции «расы»
весьма различны, а некоторые ученые вообще считают
61
это понятие не имеющим научной ценности, трудно
определить, насколько оправданно продолжающееся
употребление данного термина в научном или соци-
ально-научном анализе (см.: Montagu 1972: 63; Jones
1981; см. также: Miles 1982: 18—19).
Дабы проиллюстрировать вышесказанное подроб-
нее, обратимся к заявлениям о существовании якобы
«расовых» различий в коэффициенте IQ. Некоторые
психологи и другие исследователи выдвинули положе-
ние о связи между «расовой» принадлежностью и IQ,
утверждая, будто между «черными» и «белыми» есть
постоянное различие в этом плане, являющееся по
крайней мере отчасти следствием врожденных «расо-
вых» различий. Ричардс замечает: «По сути, сложи-
лось так, что для большинства психологов, генетиков и
антропологов вопрос “научно” закрыт — он бессмыс-
лен и не поддается исследованию. Полемика по нему
не жива и не мертва. Но, с другой стороны, меньшин-
ство из противоположного лагеря, которое в первую
очередь составляет небольшая группа психометристов,
порой весьма видных (хотя, должен подчеркнуть, в
нее входят не все психометристы), сумело привлечь
достаточно союзников, чтобы в культурном плане со-
хранить этой полемике жизнь... Весьма спорное тол-
кование “социобиологического” подхода в конце
1970-х—1980-х гг. придало ей силы, заставив многих
опасаться возврата к социал-дарвинизму, центральной
догмой которого был научный расизм... Я говорю
здесь о недолгом всплеске интереса правых к новой
“Социобиологии” Э. О. Уилсона, в которой они нашли
“научное” обоснование децентрализации экономики и
упорное подчеркивание “инстинктивного” характера
традиционных сексуальных ролей, гетеросексуально-
сти, эгоизма, агрессивности и духа соперничества»
(1997: 262, 288; курсив автора).
О соединении расизма с сексизмом и ненавистью
к гомосексуалистам речь пойдет в главе 6, о значении
правой экономической науки также будет сказано ни-
же. В заключение Ричардс решительно выступает
против тех, кто обвиняет противников лагеря, отстаи-
вающего идею «расовых» различий и «расового» IQ, в
идеологизированности и игнорировании «фактов»:
«Поневоле приходишь к выводу, что психологи, про-
62
должающие защищать идею расовых различий, прибе-
гают к вероломству. Верность делу белой расы в иду-
щей расовой войне, как они это понимают, для них
превыше честности в отношении эгалитаристски на-
строенных и цветных коллег и интеллектуалов — кото-
рых они презирают... Было время, когда расовые раз-
личия казались вполне законной и важной областью
исследований. Однако оно давно прошло. Остался
фарс: научный этикет требует, чтобы мы притворя-
лись, будто все играем по одним правилам, тогда как
другая сторона делает все, чтобы отточить свое умение
плутовать» (1997: 281).
Кое-кто не согласен с заявлением Ричардса о не-
значительности лагеря сторонников «расовой идеи»,
причем, придавая этому лагерю более серьезное зна-
чение, они вовсе не обязательно разделяют его пози-
цию. Тем не менее, по всей видимости, имеет место
определенный крен вправо. Д’Суза говорит об этом
так: «В 1988 г. два обществоведа, Марк Снайдермен и
Стенли Ротмен, провели анонимный опрос шестисот
психологов и преподавателей, желая узнать, что те ду-
мают о тестах на IQ. Как они обнаружили, большин-
ство специалистов убеждены, что такие тесты дейст-
вительно помогают измерить уровень интеллекта, а не
просто выявляют умение проходить тесты. Более того,
45% опрошенных сказали, что различия в IQ между
черными и белыми являются наследственными; только
15% утверждали, что такие различия полностью зави-
сят от факторов окружающей среды; остальные отказа-
лись отвечать либо заявили, что у них недостаточно
данных, чтобы прийти к какому-либо обоснованному
выводу. “В педагогическом сообществе произошел ре-
альный сдвиг, — говорит Кристофер Дженкс. — Тео-
рия наследственности пользуется гораздо более широ-
кой поддержкой, чем двадцать лет назад, а теория ис-
ключительного влияния окружающей среды теперь
считается сомнительной”» (1995: 442).
Д’Суза не дает здесь ссылки на конкретную работу
Дженкса, однако приведенное высказывание вроде бы
согласуется с его позицией. Но это ошибка, посколь-
ку Дженкс утверждал, что различия вполне можно ли-
квидировать (см.: Jencks and Phillips 1998).
63
Так или иначе, предпринимались некоторые по-
пытки «открыть» наследственные «расовые» различия:
речь идет, например, о печально знаменитой «Коло-
кольной дуге» Хернштейна и Мюррея. В этой книге
около 900 страниц, включая 58 страниц библиогра-
фии, 93 иллюстрации (не считая карт, гистограмм и т.
д.) и 44 таблицы. Суть ее, грубо говоря, сводится к
трем пунктам: существуют «расовые» различия в уров-
не интеллекта, являющиеся «природными», «наследст-
венными» или «генетическими»; те, кто утверждает
обратное, делают это, исходя из идеологических или
практических соображений, и их не интересуют «фак-
ты» или «истина»; программы «положительной дис-
криминации» в США понимаются неверно («научные»
данные «доказывают» это), и лучше бы от них отка-
заться (хотя, скорее всего, по идеологическим сообра-
жениям их оставят, и это приведет к катастрофе).
Рассмотрим указанные положения по очереди.
Во-первых, авторы заявляют, будто существуют «при-
родные», «наследственные» или «генетические» «расо-
вые» интеллектуальные различия. Данный тезис пред-
полагает: 1) что IQ является истинным мерилом уров-
ня интеллекта; 2) что есть разные расы, почему и
возможно оценить различия между ними; 3) что эти
различия в основном не зависят от внешних факторов,
таких как бедность, уровень образования или культуры.
На первый взгляд, не говорится, будто интеллект пол-
ностью обусловлен генетически: согласно подсчетам
авторов (в конечном счете довольно бессмысленным),
IQ носит наследственный характер процентов на 40—
80, а если точнее — чуть больше, чем на 60 (Hermstein
and Murray 1994: 23, 105). Остаток — результат воздей-
ствия внешних факторов, хотя тут же делается оговор-
ка, что и эти факторы подвержены влиянию «когни-
тивной стратификации общества» (1994: 108), каковая,
по всей видимости, структурирована врожденными ин-
теллектуальными различиями. Авторы не показывают
наглядно, что тесты на IQ — вернейший способ изме-
рения интеллекта, но кратко прослеживают развитие
методов интеллектуального тестирования начиная с
работы Фрэнсиса Галтона в 1869 г. (1994: Iff.), явно с
намерением убедить читателей в их респектабельности,
и жалуются, что противники интеллектуального тести-
64
рования всегда были идеологически ангажированы и
позволяли себе оскорбительные выражения в адрес
своих оппонентов (1994: 7—13).
Они неизменно стараются показать, что различия
в IQ не зависят от внешних факторов: если, к приме-
ру, низкие показатели афроамериканцев объясняются
долгой историей рабства и дискриминации, то можно
было бы ожидать, что у африканцев в Африке IQ в
среднем будет выше, однако на самом деле он у них
ниже, чем у афроамериканцев (1994: 288—289, 565).
При этом авторы не считают нужным упомянуть, что
тесты в Африке проводились на английском языке,
неродном для большинства испытуемых (Karnin 1999:
398—399). Правда, предвосхищая возможную критику,
они заключают: «Корреляция между результатами вер-
бальных и арифметических тестов была существенно
выше [курсив авторов] у латиноамериканцев, родив-
шихся за границей», — т. е. предположительно хуже
знающих английский, — «чем у черных, белых или ла-
тиноамериканцев, родившихся в США, вопреки тому,
чего следовало бы ожидать, если бы плохое владение
английским представляло проблему для иностранцев»
(Hermstein and Murray 1994: 668). Так что, по-видимо-
му, мы должны на основании «научных фактов» сде-
лать вывод, что знание английского затрудняет прохо-
ждение интеллектуальных тестов на английском, а не-
знание — облегчает.
Во-вторых, обвинение оппонентов в заидеологизи-
рованности типично для проповедников подобных
теорий, но, как показано выше, опровергнуто Ричар-
дсом. Научный материал не раз вступал в противоре-
чие с «расовыми» типологиями, а в ряде печально из-
вестных случаев сторонники «расовой» классифика-
ции были уличены в вольной или невольной
фальсификации данных с целью подвести «научную»
базу под свои рассуждения (см., напр.: Gould 1984;
Richards 1997; Montagu 1999). Так или иначе, даже ес-
ли верно, что население мира постоянно образует не-
кую форму биологической иерархии, политически не-
обходимость борьбы против неравноправия, отрицаю-
щего общность человечества, сохраняется. Все люди
должны иметь право на такие экономические и поли-
тические условия, которые позволили бы до конца
65
реализовать их способности и возможности. Это право
не существовало на невольничьих кораблях и планта-
циях, в концлагерях и лагерях смерти, при системе ре-
зерваций и труда мигрантов — везде, где закон ис-
пользовался для того, чтобы разделять население и
ставить отдельные его части в невыгодное положение.
Оно заслуживает, чтобы его защищали, учитывая при
этом, насколько возможно его осуществление в капи-
талистическом обществе.
В-третьих, хула на программы «положительной
дискриминации» — вечная песня американских пра-
вых, но с наукой она не имеет ничего общего, даже
если допустить, что Хернштейн и Мюррей совершили
ценные научные открытия (чего нет и в помине). Од-
но с другим не связано. По словам авторов, расходы
на улучшение положения людей и групп с низким
IQ — пустая трата денег, поскольку уровень их интел-
лекта по большей части определяется наследственно-
стью. Особенно это относится к попыткам усовершен-
ствовать их профессиональные навыки, главным обра-
зом через государственную систему образования.
Однако «из этого не следует, что государство должно
отобрать средства, выделяемые тем, у кого хуже на-
следственность. Никто ведь не станет, к примеру, все-
рьез утверждать, что расходы на здравоохранение нуж-
но переориентировать с людей, имеющих генетиче-
ские заболевания, в пользу совершенно здоровых»
(Cartwright 2000: 334).
Конечно, научный «расовый» дискурс сейчас не
тот, что был в XIX в., но он все же не отмер оконча-
тельно. Связь его с евгеникой по большей части, по-
жалуй, весьма слаба, однако о существовании «расо-
вых» интеллектуальных различий говорит целый ряд
ученых, в т. ч. Хернштейн и Мюррей (1994), Дж. Фи-
липп Раштон (1997), Ричард Линн (1991).
Судя по сходству между социобиологией и модной
в настоящее время эволюционной психологией, мож-
но было бы предположить, что последняя, как и пер-
вая, испытала влияние научных концепций «расы»,
но, кажется, это не так. Работа Раштона, скорее, ис-
ключение, а не правило, и те эволюционные психоло-
ги, которые по-прежнему отстаивают научный статус
понятия «раса», не пользуются авторитетом у коллег.
66
Картрайт в учебнике эволюционной психологии/био-
логии всячески старается показать, «что дарвинизм не
дает никакого оружия в руки евгенику и не слишком
удобен для расиста», хотя, по его словам, следует учи-
тывать возможность расизма, выполняющего некую
эволюционную функцию. Он пишет: «...расизм суще-
ствует и нуждается в объяснении, так же как в лече-
нии. Мы должны принять во внимание несколько пу-
гающую перспективу, что у расизма есть некая адап-
тивная функция. Предложить объяснение какого-то
поведения, разумеется, не значит одобрить его. Объ-
ясняя расизм, например, с социологической точки
зрения, как обычно и делают, мы его отнюдь не под-
держиваем и не оправдываем, а главное — не дискре-
дитируем тем самым социологический подход. Если
расизм имеет биологическую основу — мы должны
это честно признать» (2000: 336).
При всех недостатках такой позиции, ее не назо-
вешь научным расизмом, но для эволюционной пси-
хологии и биологии, а может быть, и для социологии,
существует опасность перейти от объяснений расизма
к его оправданиям. Возможно, отчасти этим истори-
чески объясняется и само возникновение и популяр-
ность научного расизма: ученый не может снять с се-
бя ответственность за то, какое практическое приме-
нение найдут его исследования, но не может и
предвидеть его.
Заключение
В свете представленной исторической панорамы
можно сделать ряд выводов. Во-первых, процесс фор-
мирования представлений о «Другом» влечет за собой
диалектику включения/исключения. Наделяя ка-
кой-то народ определенными чертами с целью выде-
лить его и отнести к категории «Другого», люди уста-
навливают критерии характеристики самих себя. На-
зывая африканцев «черными» и «дикарями» и тем
самым исключая их из своего мира, европейцы XVIII
и XIX вв. соответственно характеризовали себя как
«белых» и «цивилизованных». Кроме того, «расовый»
дискурс использовался не только для исключения и
принижения — тот же самый дискурс, в обратном
67
смысле, служил для включения и возвеличения: если
население Африки представлялось как «раса», то и на-
селение Европы тоже представлялось как «раса»,
правда, якобы высшая. Поэтому акт репрезентацион-
ного исключения одновременно есть акт включения
независимо от того, идентифицируется ли «Я» прямо
в дискурсе или нет.
Во-вторых, европейцы создавали образ «Другого»
не только исключительно в колониальном контексте.
Субъектом представлений о «Другом» являлись не
только народы Африки, Азии и Америки, но и жители
различных регионов Европы, а также иммигранты,
особенно из Северной Африки и со Среднего Восто-
ка. Кроме того, «Другой» существовал не только за
пределами нации-государства, но внутри него, осо-
бенно это касается евреев. Следовательно, дебаты о
природе и корнях представлений о «Другом» не могут
ограничиваться анализом европейского колониализма.
В-третьих, представления о «Другом» в целом не
статичны и не унитарны. Со временем они претерпе-
вали трансформацию в связи с изменением условий, в
т.ч. экономического и политического положения тех,
кто производит и воспроизводит эти представления.
Так что черты, приписываемые «Другому», оценка
этих черт и предлагаемые объяснения наблюдаемых
различий менялись, хотя вообще довольно редко.
Цвет кожи африканцев остался константой европей-
ских представлений о них, но о таких признаках, как
дикость и звероподобность, этого не скажешь. Разу-
меется, оценочное содержание представлений евро-
пейцев о «Другом» не было исключительно и постоян-
но негативным, и мы видели примеры, когда «Друго-
му» приписывались вполне позитивные качества.
Кроме того, объекты этих представлений, на основе
которых создавался образ «Другого», тоже со временем
менялись. В европейской истории, например, «Дру-
гой» довольно долго в первую очередь был представи-
телем исламского мира, а не жителем Центральной и
Южной Африки.
Итак, анализируя представления о «Другом», необ-
ходимо анализировать контекст, в т. ч. классовое по-
ложение авторов и репродукторов представлений, их
динамическую и гетерогенную природу и более посто-
68
янные свойства. Нельзя думать, будто современные
нам представления попросту унаследованы от прош-
лого. Скорее, они всегда являются продуктом истори-
ческого наследия и активной трансформации в кон-
тексте превалирующих условий, включая классовые
отношения (ср.: Cohen 1988).
В-четвертых, и европейцы, и другие народы в сво-
их представлениях о «Другом» использовали соматиче-
ские признаки (особенно цвет кожи) задолго до евро-
пейской колонизации. Однако выделение по внешне-
му признаку темного цвета кожи не влекло за собой
дополнительных негативно окрашенных характери-
стик, и поэтому представления об африканцах в гре-
ко-римском мире во многих, весьма важных, отноше-
ниях отличны от представлений, сложившихся и вос-
производившихся в северо-западной Европе начиная
с XVII в. Далее, представления о «Другом» основыва-
лись не только на соматических признаках. Культур-
ные характеристики тоже находили свое применение,
как, например, в европейских представлениях об ис-
ламском мире, широко использовавших образы вар-
варства и сластолюбия в контексте дихотомии «хри-
стиане/ язычники».
В-пятых, развитие «расового» дискурса и после-
дующее включение его в научный дискурс не повлек-
ли за собой полного разрыва с прежними представле-
ниями о «Другом». В Европе научный дискурс, в т.ч. и
применительно к человеку, имел место в контексте
существующих моделей представления и принижения
«Другого», которые он инкорпорировал и возвел в
ранг теории с помощью новых, секуляризованных
критериев. Поскольку появление науки не уничтожи-
ло прежних иерархий высших и низших существ, в том
числе и тех, где соматические различия использова-
лись для идентификации «Другого», анализ представ-
лений о «Другом», сосредоточенный исключительно
на истории «расового» дискурса, насильно отрывает
эту историю от ее корней.
Тем самым мы не преуменьшаем роль постепенно-
го эпистемологического сдвига от религии к науке как
критерию измерения и оценки явлений социального и
материального мира. Эта трансформация имела ог-
ромное значение, допустив и рационализировав метод
69
исследования, стремящегося изучить уровень реально-
сти, скрывающийся под тем, что доступно непосред-
ственному и неопосредованному наблюдению, и вы-
двинуть объяснения, не ограничивающиеся ссылками
на «Божью волю». Тем не менее, развитие науки не
гарантировало точности и истинности, отчасти пото-
му, что приоритеты научных исследований определя-
лись под влиянием посторонних интересов и между-
народных экономических и политических отношений.
В результате во многих, самых разных контекстах
люди продолжали идентифицировать «Другого» по
фенотипическим признакам (в частности, по цвету
кожи), служившим поэтому индикаторами некоего
якобы существенного отличия. Кроме того, они про-
должали использовать для обозначения этого отличия
понятие «раса». Как следствие некоторые типы соци-
альных отношений получили название «расовые отно-
шения» — социальные отношения между представите-
лями различных «рас». Государства стали издавать за-
коны, регулирующие «расовые отношения», и в итоге
реальность «расы» оказалась легитимирована законом
(Guillaumin 1980, 1995; Banton 1991, 2001). Таким об-
разом, понятие «раса» по-прежнему используется для
идентификации «Другого» в повседневном дискурсе
многих обществ, хотя начиная с 1950-х, если не с
1930-х гг. — как правило, без санкции науки.
КОНТЕКСТУАЛЬНОЕ
ОПРЕДЕЛЕНИЕ РАСИЗМА
Глава 2.
ЕДИНСТВО РАСИЗМА:
КРИТИКА КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ ИНФЛЯЦИИ
Введение
На фоне исторического обзора представлений о
«Другом», сделанного в главе 1, перейдем к проблеме
определения расизма. Одни аналитики все подобные
представления назовут расизмом, другие захотят выде-
лить различные категории дискурса и только некото-
рые из них снабдят ярлыком расизма. Итак, если в об-
щем эти группы писателей были согласны, что глава 1
представляет собой довольно верную, хотя и не пол-
ную историю дискурса о «Другом», то в основе их ны-
нешних разногласий будут лежать главным образом
разные понятия расизма. Поэтому предыдущая глава
дает первоначальный исторический контекст для кон-
цептуальной проблемы, рассматриваемой в трех сле-
дующих главах.
Используя понятие расизма для описания и объяс-
нения некоторых аспектов структуры конкретных со-
циальных образований и происходящих в них процес-
сов, нужно в первую очередь знать, к чему относится
это слово, какое особенное явление оно обозначает.
Кажется удивительным, что это может представлять
какую-то проблему, учитывая общераспространенное
понимание нацистского дискурса о евреях, оправда-
ний апартеида в Южной Африке, официального уза-
конения британской колонизации и колониального
правления или рабства в Соединенных Штатах Амери-
ки. И тем не менее, понятие расизма спорно. По сути
споры идут о его границах, причем в двух смыслах.
Во-первых, среди тех, кто считает, что оно обозна-
чает особую идеологию, существуют разногласия отно-
сительно формы и содержания этой идеологии. Мы
обнаруживаем такие разногласия начиная с попытки
Баркера сформулировать понятие «нового расизма»
(1981) и на протяжении всего последующего времени,
по мере того как различные другие авторы развивали
это понятие в своих работах. Во-вторых, некоторые
ученые заявляют, что понятие «расизм» должно под-
73
разумевать не только идеологию, но и осознанную
практику и/или невольные процессы или последст-
вия — такие последствия составляют суть понятия
«институционального расизма». В общем и целом мы
имеем дело с разными случаями концептуальной ин-
фляции — когда понятие получает новое определение,
дабы быть соотносимым с более широким кругом яв-
лений. Цель настоящей главы — дать критический об-
зор подобных случаев, в то время как в главе 3 будет
рассмотрена противоположная проблема концептуаль-
ной дефляции, а в главе 4 — предложено решение
части выявленных проблем. Начнем с краткого описа-
ния того, как возникло понятие «расизм», чтобы на-
метить основные направления анализа концептуаль-
ной инфляции и дефляции.
Понятие расизма
Слово «расизм» широко используется в наши дни в
повседневной речи, политическом и академическом
дискурсе, и читатели могут удивиться, узнав, что оно
весьма недавнего происхождения (ср.: Leech 1986). Его
нет в Оксфордском словаре английского языка 1910 г.
(хотя там есть слова «раса» и «расовый»). В Приложе-
нии к Оксфордскому словарю 1982 г. расизм определя-
ется как «теория о том, что различные черты и способ-
ности людей определяются их расовой принадлежно-
стью», там же отмечается, что впервые это слово
появилось в английском языке в 1930-е гг. Англоязыч-
ные критики научных «расовых» теорий до 1930-х гг.
не пользовались словом «расизм» применительно к
идеологическому объекту своего внимания. Так, на-
пример, Фридрих Херц в обширной критической рабо-
те, опубликованной в конце 1920-х гг. (1928: 1—19), го-
ворит о «расовой ненависти». В конце 1920-х—1930-х гг.
термин «расизм» использовался во французской крити-
ке, направленной против германского национализма;
самым ранним примером, по-видимому, может слу-
жить один писатель из «Action Franchise», утверждав-
ший в 1927 г., что понятия «расизм», «субъективный
национализм», «пангерманизм», «ксенофобия», «агрес-
сивность» и «империализм» равнозначны (цит. по:
Taguieff2001: 93). Это можно счесть за несколько раси-
74
стское употребление слова «расизм», и в пользу такого
суждения свидетельствуют правонационалистическая
позиция «Action Franchise» и тот факт, что ее основа-
тель и лидер Шарль Морра в 1890-е гг. использовал
понятие «расизм» в качестве положительной характери-
стики: быть «расистом» для него означало быть «истин-
ным французом» (Taguieff 2001: 85—86). В Германии
словом «расизм» была озаглавлена книга, написанная
Магнусом Хиршфельдом в 1933—1934 гт. и впоследст-
вии вышедшая в переводе на английский язык в 1938 г.
Хиршфельд в своем «Расизме» опровергал теоретиче-
ские построения XIX в., облекавшие мантией научно-
сти идею о существовании иерархически организован-
ной системы различных «рас». Но он не предлагал ни-
какого формального определения расизма и не
пояснял, чем расизм отличается от ксенофобии — еще
одного понятия, присутствовавшего в его рассуждениях
(1938: 227).
Два протекавших одновременно процесса привели
к появлению оригинального определения и регуляр-
ному употреблению слова «расизм». Первый из них —
рост корпуса научных данных, опровергавших идею
существования «рас» как естественных, отдельных и
неизменных подвидов человеческого вида со своими
особенными и переменными культурными характери-
стиками и различной способностью «цивилизоваться».
Второй — расцвет фашизма в Германии и использова-
ние Гитлером и немецкими нацистами «расовой»
идеи, частично легитимированной с помощью науки
(правда, все сильнее устаревающей), при идентифика-
ции ими евреев как чуждой и низшей «расы» (Maser
1970). По мере того как в Германии разворачивалась
кампания против евреев (см.: Krausnick et al. 1968;
Peukert 1987), в остальной Европе и Северной Амери-
ке росло осознание того, как «расовый» дискурс по-
могает легитимировать исключение и геноцид еврей-
ского народа и других групп населения Германии. Пе-
ред некоторыми учеными и политическими деятелями
встала неотложная задача связно сформулировать свой
протест против способа, каким «расовая» идея ис-
пользовалась нацистами.
Эти два процесса стимулировали один другой. Ин-
тенсивность дебатов о научном статусе «расового»
75
дискурса в печати в 1930-е—1940-е гг. заметно возрос-
ла, судя по числу книг, прямо критиковавших либо
определенный способ использования «расовой» идеи,
либо — в отдельных случаях — саму идею (см., напр.:
Huxley and Haddon 1935; Barzun 1938, 1965; Montagu
1974 [впервые опубл. 1942]; Benedict 1983 [впервые
опубл. 1942]). Авторы по-разному употребляли новое
понятие расизма и в разной степени принимали или
отвергали «расовую» классификацию.
Известность и значение понятия расизма выросли
после окончания Второй мировой войны. Знание о
последствиях гитлеровского «окончательного реше-
ния» «еврейского вопроса» (Dawidowicz 1977; Fleming
1986) после 1945 г. породило новые инициативы по
предотвращению в будущем использования «расового»
дискурса в подобных политических целях. С наиболее
серьезной из них выступила ЮНЕСКО, привлекшая
для легитимации поставленных ею задач статус науки,
международного сотрудничества и единства. В 1950-е—
1960-е гг. ЮНЕСКО четыре раза собирала группу уче-
ных с мировым именем, которых просили обобщить
научный материал о природе «расы». Целью было
продемонстрировать, что варварское «окончательное
решение» исходило из «научно неверных предпосылок»
(Montagu 1972: х). Из четырех заявлений ЮНЕСКО по
«расовому вопросу» лишь четвертое непосредственно
посвящено определению расизма. Первые три были
направлены на то, чтобы развеять «миф, будто расовая
принадлежность определяет умственные способности,
темперамент или социальное поведение» (Montagu
1972: х). Четвертое же заявление расширило рамки
дискуссии, прямо перейдя к определению понятия ра-
сизма.
Расизм в нем определяется как фальсификация
научного знания о биологии человека: «Расизм ложно
претендует на то, чтобы подвести научную базу под
иерархическую организацию различных групп в зави-
симости от их психологических и культурных характе-
ристик, являющихся якобы врожденными и неизмен-
ными» (Montagu 1972: 158). Это определение включает
теории, ошибочно строившие иерархию различных че-
ловеческих групп, каждая из которых от природы не-
избежно чем-то отличается от всех других.
76
Суть его в 1960-е—1970-е гг. была прямо заимство-
вана для общественных наук такими авторами, как
Ван ден Берге (1978: 11) и Бэнтон (1970). Последний
в конце 1960-х гг. определил расизм как «учение о
том, что поведение человека детерминировано посто-
янными врожденными свойствами, объясняющимися
его принадлежностью к одной из рас, имеющих свои
отличительные черты и, как правило, находящихся
друг с другом в отношениях высших/низших» (Banton
1970: 18). Бэнтон вел речь исключительно о научных
«расовых» теориях XIX в. В результате, учитывая, что
эти идеи по большей части были наукой дискредити-
рованы, он делал вывод, что расизм умер (1970: 28;
см. также: Puzzo 1964: 586). Впоследствии он называл
научную доктрину XIX в. «расовой типологией», а не
расизмом (1977: 27—28, 47; 1980: 28), таким образом
упразднив, к собственному (по крайней мере) удо-
вольствию на тот момент, расизм как понятие в со-
циологическом анализе (1987: ix). Мы вернемся к
этим взглядам позже. Здесь же они важны в том смыс-
ле, что образуют контекст, в котором в Великобрита-
нии в 1980-е гг. развернулись дебаты о значении по-
нятия «расизм».
Новый расизм
Баркеровское понятие «нового расизма» (1981) со-
ответствовало якобы «новому» политическому дискурсу
в Британском государстве 1970-х гг., утверждавшему,
что для людей естественно стремиться жить среди «себе
подобных» и поэтому дискриминировать тех, кого они
не считают частью своего сообщества. Такие доводы не
включали идею иерархии «рас», а иногда прямо отверга-
ли ее. По словам Баркера, новый расизм появился в
Англии в ходе обширной ревизии идеологии Консерва-
тивной партии после ее поражения на выборах 1974 г.
Одним из ревизуемых аспектов стало отношение к им-
миграции. Стало считаться, что иммиграция привела в
Британию население, разрушающее культурную одно-
родность нации, которое по мере роста своей численно-
сти грозит «затопить» культуру «нашего собственного
народа». «Сущность нового расизма», пишет Баркер, это
«...теория о человеческой природе. Человеческая приро-
77
да такова, что естественно образует ограниченное сооб-
щество, нацию, сознающую свое отличие от других на-
ций. Они не лучше и не хуже. Но чужаки, принятые в
сообщество, вызывают чувство антагонизма... Любое со-
общество есть общее выражение человеческой природы;
все мы создаем сообщества избранных, разделяющих
одни и те же чувства, и не впускаем к себе чужаков»
(1981: 21-22).
Характеризуя такую теорию человеческой природы
как форму расизма, Баркер признает необходимость
дать общее определение расизма. При этом он заявля-
ет: «...превалирующее определение расизма в терминах
высших/низших помогало скрыть, насколько распро-
странена форма расизма, которая не нуждается в при-
тязаниях такого рода — которая, собственно, может
похвалиться их отсутствием. На самом деле это миф,
будто в прошлом главным в расизме, как правило, бы-
ла идея существования высших/низших рас» (1981: 4).
Теории и аргументы заслуживают названия расиз-
ма, если рассматривают «как биологические или псев-
добиологические группировки, сложившиеся в резуль-
тате социально-исторического процесса» (1981: 4).
Понятие нового расизма было подхвачено другими
авторами марксистской традиции, в частности груп-
пой, написавшей от имени Центра современных куль-
турных исследований книгу «Империя наносит ответ-
ный удар» (CCCS 1982: 27, 29, 48; см. также: Gilroy
1987). Подобно Баркеру, они сосредоточили свое вни-
мание на идеологии, рассматриваемой как неотъемле-
мая часть общего идейного переориентирования Кон-
сервативной партии в контексте органического кризиса
британского капитализма 1970-х гг. Эта идеология в
основном обходилась без понятий биологически выс-
ших и низших рас, формулируя представление о «Дру-
гом» как от природы ином в культурном плане, имею-
щем свой естественный «дом» за пределами Британии.
Здесь много схожего с анализом Баркера, однако ме-
нее ясно, как авторы определяют понятие расизма.
ЦСКИ, как и Голдберг в своей более поздней ра-
боте (1993), дает характеристику природы расизма, но,
в отличие от Голдберга, не оставляет нам надежды на
«основательное» определение его. Он не предлагает
никаких критериев, которые позволили бы отличить
78
расизм от любой другой идеологии. Авторы утвержда-
ют, что расизм — идеология, не застывшая и статич-
ная, а противоречивая и постоянно подвергающаяся
трансформации (CCCS 1982: 9—11). По их словам, ра-
сизм имеет глубокие исторические корни, и, таким
образом, идеи и аргументы, порожденные империали-
стической историей, постоянно перерабатываются,
приобретают новые смыслы в результате действия со-
временных эндогенных политико-экономических сил,
сочетаются с новыми идеями и образами (1982: И—
12, 48, 66, 68, 70, 74). С этим мы полностью согласны.
Однако коллектив ЦСКИ ни разу не попытался выде-
лить характеристики, позволяющие идентифициро-
вать определенную идеологию как расизм. Многие,
если не все, идеологии гибки и подвижны, многие, ес-
ли не все, имеют свою историческую хронологию, так
что подобные критерии еще не дают нам возможности
понять, что именно отличает расизм как идеологию.
Если он всегда находится в процессе трансформа-
ции, то действительно особенно важно найти критерии
идентификации этой вечно меняющейся идеологии.
Наверное, должны быть какие-то трансисторические
черты, свидетельствующие о том, что различные фор-
мы расизма суть проявления особой идеологии, отлич-
ной от других идеологий, например национализма и
сексизма, но нам так и не сообщают, каковы они.
К тому же текст ЦСКИ, не говоря этого прямо, подра-
зумевает гегемонию определенной группировки внутри
Консервативной партии, сводит все параметры совре-
менного британского расизма к идеям этой небольшой
группировки, а самое главное — оперирует концепцией
нового расизма (не давая ему определения), выведен-
ной из отдельного эмпирического опыта.
На работу коллектива ЦСКИ сильно повлияли из-
вестные труды его бывшего директора Стюарта Холла
(1978, 1980). Холл признавал, что расизм — «рацио-
нальная абстракция», обозначающая особый феномен,
но призывал не «экстраполировать общую и универ-
сальную структуру на расизм, якобы остающийся по
сути одним и тем же, независимо от конкретно-исто-
рического контекста» (1980: 337). Однако, даже если
все случаи расизма «исторически конкретны» (1980:
336), они все же должны иметь общие атрибуты, по-
79
зволяющие идентифицировать их как различные фор-
мы расизма. Капиталистические социальные форма-
ции, например, тоже исторически конкретны, но у
них есть общие признаки, и потому со всеми социаль-
ными формациями, для которых inter alia характерны
товарное производство и превращение рабочей силы в
товар, соотносима «рациональная абстракция» «капи-
тализм». Холл же не уточняет, что общего имеется ме-
жду различными формами расизма.
Тем не менее, он пользуется понятием расизма
именно как идеологии. По его определению, ра-
сизм — это «одно из главных средств идеологической
репрезентации, посредством которой белые фракции
класса “оживляют” свои отношения к другим фракци-
ям, а через них — к самому капиталу» (1980: 341).
Холл рекомендует исследовать «различные способы,
какими выстраивались и действовали в разных исто-
рических условиях расистские идеологии», отмечая:
«В каждом случае, в конкретных социальных форма-
циях расизм как идеологическая конфигурация рекон-
ституировался доминирующими классовыми отноше-
ниями и полностью перерабатывался» (1980: 341—
342). Анализируя местный британский расизм, Холл
рассматривает, каким образом присутствие «черных»
начинает интерпретироваться как наличие «внутрен-
него врага», что служит показателем кризиса в бри-
танском обществе. Он поясняет: «Эта идеология,
сформировавшаяся как реакция на кризис, конечно,
должна стать реальной и исторической политической
силой, связанной с живым опытом “молчаливого
большинства”» (1978: 30). Холл поэтому использует
понятие расизма в более узком смысле, чем требует
аналитическая традиция, основывающаяся на событи-
ях 1960-х гг. в США, как мы увидим далее. Более того,
предложенная им аналитическая задача идентифика-
ции исторически конкретных видов расизма (и реаль-
ных материальных условий их существования) соста-
вила теоретическую базу для Баркера, выдвинувшего
концепцию «нового расизма», и коллектива ЦСКИ,
воспользовавшегося ею.
Баркеровский анализ имеет то преимущество, что
дает четкое определение расизма, хотя мы находим его
проблематичным (1987b). Стремясь отнести к расист-
80
ским идеи отдельной фракции внутри Консервативной
партии, Баркер расширил свое определение так, чтобы
оно охватывало все случаи, когда социально ограни-
ченная и конституированная группа ошибочно тракту-
ется как биологический или псевдобиологический ор-
ганизм, т. е. «естественное» сообщество. В результате
идеи XIX и XX вв. о том, например, что французы об-
ладают рядом общих характерных черт, объясняющих
их объединение в нацию-государство, оказываются
примером расизма. То же самое относится и к утвер-
ждению, что женщины — слабый пол. Иными слова-
ми, баркеровское определение расизма стирает разницу
между расизмом и национализмом или сексизмом.
Баркер делает также ошибку с исторической точки
зрения, заявляя, что в целом расистские идеологии не
утверждали иерархию высших и низших. Как свиде-
тельствует исторический материал, приведенный в
главе 1, европейские и североамериканские представ-
ления о «Другом» по большей части как раз выстраи-
вали такую иерархию — с XVI в. наверняка, а может
быть, и раньше, хотя речь при этом не всегда шла о
врожденной биологической дифференциации. Так
или иначе, осмысление этих представлений в русле
христианской религии сыграло решающую роль в ус-
тановлении иерархии избранных и проклятых в Евро-
пе, а также в легитимации войны против исламского
мира. Примечательно, что Баркер не приводит приме-
ров в поддержку своей точки зрения. По этим и по
другим причинам (см.: Miles 1987b) понятие нового
расизма является проблематичным, ибо проблематич-
но само определение расизма.
Новый расизм — пройденный этап?
Работа Баркера, тем не менее, положила в Велико-
британии начало дискуссии о понятии расизма и об
исторически конкретном расизме, который, по мне-
нию многих авторов, возобладал в этой стране в
1980-е гг. В ходе дебатов форма расизма, не обяза-
тельно включающая концепцию биологического раз-
деления людей на высших и низших, получила и дру-
гие ярлыки, в том числе «культурного расизма» и
«дифференциалистского расизма».
81
Соломос (1993) не соглашается прямо с анализом
Баркера, не использует и указанных выше других по-
нятий, но признает (совершенно справедливо), что
Баркер отразил значительные черты политического и
медиа-дискурса конца 1970-х — начала 1980-х гг. За-
слуга Баркера, по его словам, в идентификации тен-
денции «отрицать важную роль расизма в британском
обществе и... отрицать, что враждебное отношение к
черным сообществам в Британии является формой ра-
сизма», а также идеи, будто люди естественно предпо-
читают жить «среди себе подобных, а не в мультирасо-
вом обществе» (1993: 193). Соломос помещает эту
тенденцию и эту идею в контекст целого ряда дискур-
сов, включая новый правый национализм, оппозицию
антирасизму, и требование «защиты интересов белого
британского большинства от притязаний меньшинств»
(1993: 196). Его анализ весьма чуток и убедителен, но
при этом Соломос не ставит вопроса о границах поня-
тия расизма. Чтобы избежать неоправданной инфля-
ции понятия, необходимо показать (а не только ска-
зать), что такие идеологии являются проявлением ра-
сизма.
Самая последняя работа Гилроя (2000: 32—34) —
еще одно подтверждение вклада Баркера в дебаты о но-
вом расизме. Гилрой обнаруживает явления, сходные с
теми, о которых говорил Соломос, и за пределами Ве-
ликобритании, в том числе в США, «где появились
пять больших расово-культурных агломераций (азиаты,
чернокожие, латиноамериканцы, белые и индейцы) и
переняли многие важнейшие характеристики, ассоции-
рующиеся с расовыми группами XVIII в.», и в конти-
нентальной Европе, «где конфликты между рабочи-
ми-мигрантами и негостеприимными хозяевами были
переартикулированы как более широкая культурно-ре-
лигиозная оппозиция христианского универсализма и
оживившегося исламского фундаментализма» (2000:
33). Он заявляет также, что формулировку культурного
различия не всегда возможно отличить от формулиров-
ки биологического различия и не всегда она мягче в
устах жертвы (если, например, речь идет о насилии и
практике исключения). «Эра Нового Расизма, — за-
ключает он, — решительно закончилась». Расизм, по
его мнению, еще существует в псевдонаучной форме,
82
со ссылкой на биологию, хотя Гилрой подчеркивает
разницу между «новым» генетическим расизмом и
«старым» научным «расоведением». Вместо анализа
«нового расизма», по Гилрою, следует признать суще-
ствование «нового» генетического расизма как «отдель-
ного феномена, который нужно осмыслить и с кото-
рым нужно бороться» (2000: 34).
Разумеется, у «нового» генетического расизма свой
особый словарь. Правда, как признает Гилрой, этот
дискурс не доминирует сколько-нибудь заметно ни в
биологии, ни в генетике. Неясно к тому же, что тако-
го идеологически отличного в «новом» генетическом
расизме? В его основе — представление о биологиче-
ском разделении населения земли на разные группы,
причем некоторые из таких групп получают негатив-
ную оценку (но не обязательно в иерархическом пла-
не). Последние зачастую сталкиваются с исключаю-
щей практикой и насилием и концентрируются в оп-
ределенных секторах рынка труда (или вне его).
Баркер, Гилрой и другие без особой нужды пыта-
ются хронологически выделить разные «формы» или
«типы» расизма. Майлз (1992: 115—116, 1993: 86) за-
мечает, что Тагиефф (1987, 1990, 2001) переводит
хронологическую классификацию Баркера в плос-
кость более удовлетворительного аналитического раз-
личения между racisme inegalitaire (дискриминацион-
ным или инэгалитарным расизмом) и racisme differe-
ntialiste (дифференциалистским расизмом). Первый
предполагает ненависть к «Другому» и концепцию ие-
рархии или неравенства «рас». Во втором случае такой
концепции нет — «Другому» отдается должное на-
столько, что для различных рас считается наилучшим
оставаться обособленными, развиваться раздельно и
тем самым сохранять свою самобытность. Следствием
этого в современной французской и европейской по-
литике стали антииммигрантские настроения, прояв-
ляющиеся в исключающей практике, случаях насилия
и требованиях «репатриации» иммигрантов.
Тагиефф мастер разрабатывать классификации и
типологии расизма, по своей утонченности, сложно-
сти и изощренности несравнимые с плодами трудов
любого из его современников. Кое-кто (см., напр.:
Wieviorka 1995) полагает, что он тем самым подрывает
83
единство понятия расизма, необходимое в качестве
теоретической базы для исследований и защиты от
концептуальной инфляции. Дальнейшее, все более
мелкое дробление тагиеффских категорий действи-
тельно может вызывать тревогу, однако различение
между racisme inegalitaire и racisme differentialiste нис-
колько не противоречит определению расизма, давае-
мому в этой книге, и нашей попытке ограничить кон-
цептуальную инфляцию. В первом случае понятие
«расы» четко очерчено, причем одна или несколько
«рас» оцениваются негативно. Во втором — существо-
вание «рас» (как основы различий) признается во
всяком случае не менее решительно, причем «Другой»
оценивается как неспособный стать совместимым со
«Мной»: это «их» нужно изолировать от «нас», а не
наоборот.
Институциональный расизм
Второй тип концептуальной инфляции также берет
свое начало в заявлении ЮНЕСКО 1967 г. по «расо-
вому вопросу». В нем предложено еще одно определе-
ние расизма как «антисоциальных взглядов и дейст-
вий, основывающихся на ложном убеждении, что дис-
криминационные межгрупповые отношения можно
оправдать биологическими причинами» (Montagu
1972: 158). Заявление не оправдывало и не рассматри-
вало вытекающих из такого расширения рамок поня-
тия последствий в виде включения в него различных
практик и дискурса, но другие авторы с тех пор следо-
вали логике этого расширения в двух взаимосвязанных
направлениях. Первые определяли как расизм любые
процессы, вольно или невольно приводящие к регу-
лярному исключению подчиненной группы. Вторые
называли расизмом любую деятельность и практику,
направленную на защиту преимуществ доминантной
группы и/или сохранение либо усиление неравенства
в положении доминантной и подчиненной групп.
В обоих случаях указанные группы, как правило, раз-
личались по цвету кожи, т. е. были соответственно
«белой» и «черной». Итак, считалось, что расизм по
определению проявляется (вольно или невольно) «бе-
лыми» в ущерб «черным». Ниже мы вернемся к этому
84
утверждению как к яркому примеру дефляции поня-
тия расизма.
Такие определения расизма были сформулированы
под влиянием политической борьбы афроамериканцев
за равноправие в США. Материальные лишения и ис-
ключающая практика как в южных штатах, так и в се-
верных городах этой страны породили политическое
сопротивление, масштабы и интенсивность которого в
течение XX в. неуклонно росли. В обстановке мощно-
го движения 1960-х гг. Кармайкл и Гамильтон опуб-
ликовали книгу «Черная сила» (1968), где предложили
политический анализ и стратегию, завоевавшие боль-
шой авторитет. Они определяли расизм как «основа-
ние решений и политики на расовых соображениях с
целью подчинения определенной расовой группы и со-
хранения контроля над ней» (1968: 3), проводя разли-
чие между открытым, индивидуальным расизмом и
скрытым, институциональным (который называли
также внутренним колониализмом). Первый, по их
мнению, выражался в непосредственных действиях
индивидов, второй — в определенных мерах или, на-
оборот, непринятии мер, благодаря которым сохраня-
лось неравноправное положение «черных» и которые
обуславливались «активным и повсеместным воздей-
ствием взглядов и практик, враждебных чернокожим»
(1968: 5). Таким образом, понятие расизма оказалось
расширено в том отношении, что стало включать не
только убеждения, но и, главное, все действия, инди-
видуальные и институциональные, имевшие следстви-
ем сохранение и усугубление неравноправного поло-
жения «черных».
Ряд американских ученых подхватили идею инсти-
туционального расизма и попытались придать ей
большую стройность и аналитическую силу в академи-
ческом контексте, где доминирующим понятием было
понятие предубеждения, а доминирующей парадиг-
мой — социально-психологическая, усматривающая
корни проблемы в когнитивных ошибках индивидов
(Henriques 1984: 65—81). Не все такие попытки дос-
тигли своей цели. Ноулз и Прюитт (1969), к примеру,
не сумели дать формального определения институцио-
нального расизма, но, кажется, имели в виду практику
различных институтов, благодаря которой «черноко-
85
жие граждане... постоянно оказываются в невыгодном
положении из-за цвета кожи», но которая при этом
может вовсе не быть намеренной либо мотивирован-
ной «сознательной фанатической убежденностью»
(1969: 4—7). Блаунер постарался более четко опреде-
лить это понятие. По его словам, определение расизма
должно включать в себя не только личное предвзятое
отношение, но и процессы, помогающие сохранить
господство «белых»: «Процессы, поддерживающие гос-
подство (контроль) белых над цветными, — неотъем-
лемая составная часть важнейших социальных инсти-
тутов... Поэтому нет особой необходимости в такой
мотивирующей силе, как предрассудки. Поскольку
это так, различие между расизмом как объективным
феноменом, вписанным в актуальный опыт господ-
ства и иерархии, и сопутствующими ему субъективны-
ми предрассудками и иными чувствами и мотивация-
ми имеет основополагающее значение» (1972: 9—10).
Блаунер, таким образом, включил в понятие расизма
два разных феномена, очень похожих на индивидуаль-
ный и институциональный расизм, различаемые Кар-
майклом и Гамильтоном. Но следует отметить, что он
не дает критериев для определения, с чем мы имеем
дело: с «предрассудками» или процессами, «поддер-
живающими... контроль... белых над цветными».
Второе выделяемое нами направление представле-
но Уэллманом, также явно расширяющим определе-
ние расизма и включающим в него не только «пред-
взятые убеждения». Уэллман использовал это понятие
для обозначения личных предрассудков, но при этом
говорил, что «основная черта расизма... это защита
системы, дающей преимущество определенной расе»
(1977: 221—222), и, следовательно, «расизм есть струк-
турное отношение, основанное на подчинении одной
расовой группы другой» (1977: 35). Принимая понятие
«расовой группы», Уэллман определяет расизм по его
результатам, а не по идеологическому содержанию:
«Позиция является расистской, если заключается в
защите, отстаивании или поддержке социальной орга-
низации, основанной на расовой дискриминации. Ра-
сизм определяется последствиями известного настрое-
ния, а не его внешними признаками... Белый ра-
сизм — это то, что делают белые люди, чтобы
86
сохранить особую выгоду, которую приносит им цвет
их кожи» (1977: 76).
Таким образом, и Блаунер, и Уэллман раздувают
определение расизма, включая в него не только дис-
курсы (пусть даже формальные или неагрегирован-
ные), но и (что важнее) все действия и процессы (не-
зависимо от их источника или мотивации), ведущие к
тому, что одна группа ставит другую в подчиненное
положение или удерживает ее в этом положении (ср.:
Williams 1985: 329—330). Понятие расизма в результате
используется применительно к широкому кругу явле-
ний (убеждения, действия, процессы), но при этом
особый акцент делается на их последствиях — господ-
стве одной группы над другой. Последние соответст-
венно получают названия «белых» и «черных», так что
расизм мыслится как нечто такое, что «белые» думают
о «черных» и делают с ними.
Эти американские теории настолько же влиятель-
ны, насколько спорны. Понятие институционального
расизма появилось в работах ряда британских анали-
тиков конца 1960-х — начала 1970-х гг. (Leech 1986:
85) и с тех пор использовалось при анализе ситуации
в Великобритании (см., напр.: Sivanandan 1982; Miles
and Phizaklea 1984; Parekh 2000). Отчасти его исполь-
зование объясняется историческим контекстом. Хотя
теории биологического превосходства в 1960-е гг. уже
редко высказывались публично, потомки тех, кто слу-
жил объектом колонизации и «расовых» теорий XIX в.,
мигрировали из британских колоний и экс-колоний в
«метрополию». Там на их долю выпадали наихудшее
жилье и, как правило, ручной труд, хотя некоторые
формы «расовой» дискриминации в 1960-е гг. были
объявлены незаконными. Соответственно в центре
внимания оказывались уже не открытые проявления
расизма (как идеологии) и не умышленные индивиду-
альные акты дискриминации. Как и в США, встала
проблема определения причин «невыгодного положе-
ния черных», и сообразно этой задаче было расшире-
но значение слова «расизм».
Однако понятие институционального расизма вво-
дилось и использовалось без достаточной аналитиче-
ской строгости (Mason 1982; Williams 1985; Phillips
1987). Так, например, в авторитетных работах, напи-
87
санных Сивананданом в 1970-х — 1980-х гг., этому
термину отведено центральное место (см., напр.: 1982:
61, 84, 109, 113, 138) — и тем не менее не дается ника-
кого формального определения. Хотя автор предпола-
гает существование различия между расизмом, инсти-
туциональным расизмом и «расиализмом», он не
очерчивает четко эти понятия и не отстаивает их сис-
тематически. В одной ранней статье Сиванандан раз-
граничивает расизм и «расиализм», обозначая первым
словом «открытую и систематическую идеологию ра-
сового превосходства», а вторым — неодинаковое об-
ращение с представителями различных «рас» (1973:
383). В ряде более поздних очерков он называет ра-
сиализмом просто отношение и поведение, а расиз-
мом — систематизацию отношения и поведения в «от-
кровенной идеологии расового превосходства и их ин-
ституционализацию в государственном аппарате»
(1982: 170п). Затем он использовал понятие расиализ-
ма для обозначения расовых предубеждений и расовой
дискриминации (1983: 2). Еще позже — определял ра-
сиализм как индивидуальное предвзятое отношение, а
расизм как «структуры и институты, наделенные вла-
стью дискриминировать» (1985: 27).
В аналитических работах Сиванандана значения
терминов меняются без всякого объяснения: в одном
месте расиализм означает дискриминационное обра-
щение, в другом индивидуальный предрассудок, ра-
сизм — сначала особую открытую идеологию, по-
том — институты, наделенные дискриминирующей
властью. В последнем случае расизм, по-видимому,
приравнивается к институциональному расизму, по-
скольку имеется в виду любой институт, имеющий
власть дискриминировать, а не систематическая «ра-
совая» идеология. В совокупности эти работы демон-
стрируют переход к такой концепции расизма (не все-
гда четко определенной), когда данный термин в пер-
вую очередь, хотя и не исключительно, относится к
институциональной дискриминационной практике.
Понятие расизма, таким образом, фокусируется на
практике, почти полностью исключая идеологию:
«Важно, какое действие вытекает из расового предрас-
судка, а не сам расовый предрассудок... Говоря о ра-
сизме, мы говорим о власти, а не о предрассудках»
88
(Sivanandan 1983: 3). To есть логическая цепочка тако-
ва: важен х, следовательно, расизм — это х.
В 1990-е гг. понятие институционального расизма
заняло в Великобритании центральное место, в основ-
ном благодаря тому, что внимание политиков и обще-
ственности было привлечено к насилию, которому
подвергались британские граждане центральноамери-
канского и азиатского происхождения. В докладе
Макферсона институциональный расизм определяется
следующим образом:
«Коллективная неспособность той или иной орга-
низации предоставить необходимые и профессиональ-
ные услуги людям другого цвета кожи, культурного
или этнического происхождения. Может быть видна
сразу или выявляться по ходу дела. Отношение и по-
ведение, равносильные дискриминации, обусловлен-
ные невольным предубеждением, невежеством, равно-
душием и расистскими стереотипами, которые ставят
в невыгодное положение представителей этнического
меньшинства» (Macpherson 1999: § 6.34).
Здесь понятие институционального расизма разду-
то еще больше, чем в упоминавшихся выше американ-
ских работах. Оно включает в равной мере действие и
бездействие, убеждения и невежество доминантной
группы в тех случаях, когда они имеют следствием
возрастание неравенства между доминантной и подчи-
ненной группами. В том же параграфе прямо сказано,
что институциональный расизм «...процветает из-за
неспособности организации открыто и адекватно при-
знать и осознать его существование и влияние на него
факторов политики, примера и стиля руководства. Ес-
ли не признать наличие подобного расизма и не при-
нять мер по его искоренению, он может воцариться в
данной организации как часть ее этоса и культуры.
Это тяжелая болезнь» (1999: § 6.34. — Курсив наш).
В докладе последовательно проводится взгляд на
расизм с точки зрения жертвы. Такой подход достига-
ет своего высшего выражения в рекомендации харак-
теризовать как расистский «любой инцидент, который
сочтет расистским его жертва или какое-либо другое
лицо» (1999: §47.12).
Мы уже приводили слова Бэнтона (2001: 184) о
том, что «понятие расовой группы — это та цена, кото-
89
рую приходится платить за закон против косвенной
дискриминации». Точно так же раздутое понятие ра-
сизма и институционального расизма считается необ-
ходимым для борьбы против расизма и вызываемого
им насилия. Особенно это касается определения раси-
стского инцидента, сформулированного так, чтобы за-
ставить британскую полицию серьезно отнестись к
случаям насилия, которое могло быть совершено на
расовой почве. С точки зрения аналитика, однако, оп-
ределение расизма с позиции жертвы антитетично оп-
ределению расизма как идеологии и способствует еще
большей (потенциально бесконечной) концептуаль-
ной инфляции. В конечном счете кто-то вполне мо-
жет сказать, что любое действие (или бездействие)
другого индивида (или группы) есть расистское, неза-
висимо от идеологической мотивации этого действия
(или бездействия).
В общем и целом в рассуждениях по поводу инсти-
туционального расизма предлагается понятие расизма,
весьма отличное от понятия расизма как идеологии.
Во-первых, оно носит более обобщенный характер:
как расизм рассматриваются убеждения, действия и
процессы, ведущие к дискриминации и подчинению
«черных» либо позволяющие такому положению со-
храняться. Во-вторых, оно не признает интенциональ-
ность или мотивацию как критерии наличия или от-
сутствия расизма. Конечно, в некоторых случаях от-
крытое побуждение или намерение держать других в
подчинении по расовому признаку может отчетливо
просматриваться, но это не является обязательным ус-
ловием для идентификации расизма. В-третьих, ра-
сизм в таком определении есть прерогатива «белых».
В-четвертых, подобное понятие расизма утверждает
или предполагает некую теорию стратификации, в ко-
торой термины «белый» и «черный» имеют аналитиче-
ский статус, хотя тут есть немаловажные исключения
(напр.: Sivanandan 1983, 1985). Анализируемая соци-
альная формация интерпретируется как состоящая из
двух (однородных) групп — «белых» и «черных», на-
ходящихся друг с другом в иерархических взаимоотно-
шениях. «Черные» в данной иерархии являются под-
чиненной общностью, причем тотально подчиненной,
а «белые» — общностью доминирующей, и тоже то-
90
тально. Подразумевается, что борьба между этими
двумя группами образует основную, если не единст-
венную динамику внутри социальной формации. Та-
ким образом, значение расизма одновременно расши-
ряется и деконтекстуализируется.
Заключение
В широком смысле аналитическая инфляция по-
нятия «расизм», прослеживаемая в данной главе, про-
изошла по двум (взаимосвязанным) причинам.
Во-первых, в долгой истории взаимной обусловленно-
сти капиталистического развития и порабощения на-
селения колоний началась новая глава — миграция
колонизированных народов с капиталистической пе-
риферии (из заморских колоний Европы или с южных
плантаций США) в центры метрополий. На перифе-
рии капиталистического мира XVIII—XIX вв. экс-
плуатация колониальной рабочей силы в условиях не-
свободных производственных отношений поставила
жителей колоний в подчиненное положение по отно-
шению к нарождающемуся пролетариату метрополии,
легитимированное представлениями о «Другом», бла-
годаря которым колонизированные народы считались
принадлежащими к биологически низшим «расам».
Во второй половине XX в., после того как про-
изошла миграция из периферии в центр, стало оче-
видно, что превращение в товар «черной» рабочей си-
лы в большинстве случаев (хотя и не без исключений)
сопровождалось закреплением за ней положения «ни-
же» того, которое занимало большинство рабочих мет-
рополии (к примеру, рабочие-мигранты получали жи-
лье наихудшего качества и занимались низкоквалифи-
цированным и неквалифицированным ручным
трудом). Многие аналитики пришли к выводу, что ос-
новная структура подчинения «черных» не измени-
лась, хотя изменилось его идеологическое обоснова-
ние. Акцент стал делаться не на идеологическую
трансформацию, а на преемственность структурной
субординации. С учетом этого и было в результате
раздуто значение слова «расизм».
Во-вторых, с точки зрения радикалов (и, конечно,
марксистов), указанная трансформация свидетельст-
91
вовала в пользу аргументов, связывающих расизм и
капитализм как функционально, так и каузально. По-
литическую критику капитализма можно было отныне
расширить и найти еще одну причину, чтобы клей-
мить его. В моральном плане на руку критикам сыгра-
ли ужас и ярость, вызванные холокостом, в результате
которого слово «расизм» после 1945 г. приобрело но-
вый неодобрительный смысловой оттенок. Поэтому
существовали веские политические и нравственные
основания, для того чтобы по-прежнему пользоваться
понятием, несущим сильную негативно-оценочную
нагрузку. Навесить на человека ярлык расиста или на
какое-то событие — ярлык проявления расизма озна-
чало вывести их за рамки цивилизации. В главе 4 мы
рассмотрим вопрос, была ли инфляция понятия ра-
сизма единственно возможной аналитической реакци-
ей или нет. Но прежде поговорим о дефляции его зна-
чения, шедшей параллельно с инфляцией.
Глава 3.
МНОГООБРАЗИЕ РАСИЗМА: КРИТИКА
КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ ДЕФЛЯЦИИ
Введение
Концептуальная инфляция, рассмотренная в пре-
дыдущей главе, параллельно сопровождалась, а иногда
и переплеталась с концептуальной дефляцией. Это
значит, что, изучая дискуссию о смысле и рамках по-
нятия расизма, развернувшуюся с конца 1960-х гг., и
беря при этом за отправную точку его исторические
истоки, можно обнаружить, как в ряде случаев смысл
его оказался ограничен. В этой главе мы покажем не-
сколько таких случаев; все они в результате приводят
к значительному уменьшению объясняющей силы по-
нятия расизма. Наша цель — поддержать такую кон-
цепцию расизма, которая подчеркивала бы многооб-
разие этого явления и представляла его как идеологи-
ческий феномен, действующий через диалектику «Я —
Другой».
«Белый» расизм
В словарях расизм часто определяется как вера в
существование иерархии «рас» или превосходство од-
ной «расы» над другими. В академической же литера-
туре одним из наиболее распространенных и сильно
влияющих на умы случаев дефляции понятия расизма
стало его (пере)определение как исключительно «бе-
лого» феномена. Как мы видели в предыдущей главе,
ряд аналитиков США в 1960-е—1970-е гг. пришли к
выводу, что только «белые» люди проявляют расист-
ские настроения и действуют как расисты (см., напр.:
Wellman 1977). Эту мысль поддержал и развил Кац,
утверждавший не только, что «расизм — Белая про-
блема, и его развитие и увековечение — дело Белых
людей» (1978: 10), но и что расизм — это психическая
болезнь, «глубоко затаившаяся в Белых людях с древ-
нейших времен как на сознательном, так и на бессоз-
нательном уровне». Она «внушила Белым людям лож-
93
ное сознание превосходства, повергшее их в патологи-
ческое и шизофреническое состояние» (1978: 14—15).
Таким образом, понятием «расизм» обозначаются все
действия, настроения, а также бездействие и молча-
ние, которые помогают сохранять подчиненное поло-
жение «черных», и кроме того — некая форма шизоф-
рении, которой «больны» все «белые», в том смысле,
что она структурирует весь их опыт и бытие в этом
мире.
Отсюда следует, что «белые» неспособны понять,
анализировать и объяснить расизм, а участие «белых»
в разоблачении расизма и борьбе с ним лишний раз
доказывает их расистский и колонизаторский мента-
литет, поскольку подразумевает, будто жертвы расиз-
ма не в силах действовать самостоятельно. Подобные
высказывания больше звучали на политической арене,
нежели в академических кругах, хотя эхо от них мож-
но услышать в сомнительной категории «белая социо-
логия» (CCCS 1982: 133—134). Кое-кто может счесть,
что и эта книга никуда не годится, потому что «белые»
социологи не в состоянии постичь опыт «черных», хо-
тя маловероятно, чтобы этому кое-кому одновременно
пришла в голову мысль, что только «белые» способны
понять мотивацию расизма.
Мы решительно не согласны с подобными идея-
ми, отчасти из-за лежащего в их основе расового эс-
сенциализма. Поясним подробнее. Правда, что опыт
выходцев из стран Азии и Карибского бассейна в Ве-
ликобритании, например, отличается от опыта «корен-
ного» населения в том плане, что часть этого последне-
го, так же как и британское государство, выражает ра-
систские взгляды и практикует дискриминацию
первых. Правда и то, что мышление расистскими и
колониальными категориями может привести к обра-
зованию замкнутого пространства, внутри которого
идеи сопротивления расизму формулируются и осуще-
ствляются на практике представителями «коренного»
населения. Но было бы ошибкой предполагать в ре-
зультате, что весь опыт азиатов и выходцев с Кариб-
ских островов отличен от опыта коренного населения
и что все представители последнего постоянно прини-
мают участие в создании такого замкнутого простран-
ства. Это ошибка, потому что подобные предположе-
94
ния делают неправомерные обобщения относительно
некой социально сконструированной категории на ба-
зе опыта отдельной модели в особых контекстах и по-
тому что они отвергают относительную объективность
в пользу абсолютной субъективности. С эмпириче-
ской точки зрения, это безусловная ошибка, посколь-
ку существует длительная традиция участия «белых» в
антирасистской деятельности самого разного рода.
Иными словами, нет такой правды о расизме, ко-
торую могут знать только «черные». Утверждать об-
ратное значит обрекать «белых» на некое универсаль-
ное состояние, предполагающее неизменную сущ-
ность, неизбежно отделяющую их от других. Как
заметил Сэйд (1995: 322), «представление, будто есть
географические территории со своими местными, в
корне “иными” обитателями, чья религия, культура и
расовая принадлежность свойственны именно этим
географическим территориям... идея спорная». Если
мы вооружимся идеей, что истина относительна и слу-
жит предметом переговоров, и, следовательно допус-
тим, что человек может делать заявления, которые
впоследствии могут быть опровергнуты, у нас не будет
оснований думать, будто количество меланина в коже
естественно и неизбежно помешает кому-то внести
свой вклад в осмысление природы и происхождения
расизма. Дело только выиграет, если в обществе, где
цвету кожи придается большое значение, в решении
этой задачи примут участие люди с разным ее цветом.
Понятие институционального расизма как редук-
ционистское понятие, предполагающее, что только «бе-
лые» являются расистами и только «черные» — жертва-
ми расизма, заслуживает критики по целому ряду при-
чин (см.: Miles 1982: 72—79). Главное — такая дефляция
понятия влечет за собой и инфляцию, как мы уже виде-
ли и увидим еще. Критика может быть сведена к четы-
рем основным пунктам. Во-первых, это понятие неотде-
лимо от теории стратификации, которая является упро-
щенной и ошибочной, поскольку утверждает или
предполагает, будто общество разделяется в первую оче-
редь или исключительно на «белых» и «черных». Тем са-
мым затушевываются или полностью отбрасываются
классовое расслоение и распределение (неравное) «бе-
лых» и «черных» по различным классовым позициям.
95
В результате упрощенная формула расизма («белого»)
«предрассудок+власть» (см.: Katz 1978: 10) игнорирует
классовые и иные различия среди «белого» населения,
обусловливающие разную степень доступа этого населе-
ния к власти. Так что расистские настроения и сочувст-
вие политике фашистов среди части «белого» рабочего
класса Великобритании (см., напр.: Phizaklea and Miles
1980: 175) вернее было бы понимать как реакцию на
безвластие, а не следствие обладания властью.
К тому же «черные» в Соединенных Штатах вовсе
не составляют однородную массу, занимающую общее
экономическое положение, подчиненное по отноше-
нию ко всем «белым». Сейчас в США существует дос-
таточно обширная литература о неравном распределе-
нии по разным классам не только афроамериканцев,
но и американцев мексиканского, азиатского проис-
хождения и представителей других этнических групп
(см., напр.: Massey 1986; Small 1994; Kitano and Daniels
2001). Кроме того, если считать расизм прерогативой
«белых» и следствием любого действия, позволяющего
сохранить подчиненное положение «черных», неясно,
как концептуализировать и объяснить, к примеру,
по-прежнему неблагополучное экономическое поло-
жение групп «черного» населения в тех американских
городах, где «черные» занимают властные позиции в
политической администрации (см.: Gumah: 1984).
Неясно также, как концептуализировать невыгод-
ное экономическое положение «черных» работников
(часто женского пола) предприятий немногочислен-
ной, но растущей «черной» мелкой и средней буржуа-
зии в Великобритании (см., напр.: Ное! 1982; Anthias
1983; Mitter 1986). Можно было бы сказать, что, по-
скольку у власти находятся «черные», их действия (со-
знательные или невольные) по определению не могут
быть расистскими, но это противоречит концептуали-
зации расизма как любых актов, имеющих следствием
создание или сохранение неравноправия. С этой про-
блемой, совершенно очевидно, столкнулся, например,
Сиванандан (1985: 14), который, говоря о «черной»
мелкой буржуазии, использовал кавычки, словно да-
вая понять, что «черные», занимающие посты, связан-
ные с экономической, политической и администра-
тивной властью, как бы становятся менее «черными».
96
Во-вторых, такое понятие расизма в конечном сче-
те телеологично. Если, как утверждает Кац (1978: 10),
расизм — это болезнь, которой «больны» все «белые»,
и если его «сохраняют Белые, сознательно и/или бес-
сознательно поддерживая культуру и институты, опи-
рающиеся на расистскую политику и практику», тогда
любые действия (или бездействие) «белых» являются
расистскими. Это определение всеобъемлюще, и, ес-
ли, к примеру, «белый» человек говорит, что то или
иное действие — не расистское, это может трактовать-
ся не иначе как «заблуждение», ибо все «белые» по
определению больны и все действия, направленные на
сохранение status quo, — расистские. Иными словами,
понятие лишено различающей силы. Но ведь цель
аналитика при идентификации некоего явления как
расизма состоит в том, чтобы отличить его (при помо-
щи специальных критериев) от других явлений, кото-
рые не имеют таких же признаков и поэтому могут
быть охарактеризованы как «нерасизм». Однако в об-
ществе, по природе своей холистически расистском,
не может быть действий, совершаемых «белыми», ко-
торые имели бы свойства «нерасизма». Поэтому то, на
что указывает рассматриваемое нами понятие, в каж-
дом отдельном случае должно быть продемонстриро-
вано, объяснено и контекстуализировано (хотя, разу-
меется, не минимизировано). Этот конкретный тип
дефляции понятия расизма диалектически ведет к его
универсализации.
В-третьих, определение расизма как структурного
доминирования «белых» над «черными» сужает об-
ласть анализа до ограниченного набора исторических
эпизодов. Оно исключает многие ситуации, когда ра-
систская, по другому определению, идеология выра-
жалась в легитимации исключающей практики, но
объектом расизма были не «черные» (Miles 1993: 128—
169). Так, например, ирландцы в Великобритании в
самых широких кругах считались другой «расой», и,
хотя стереотипное представление об ирландцах не бы-
ло совершенно негативным, тем не менее это был сте-
реотип, детерминистски приписывавший ирландской
«расе» специфические черты (Curtis 1968, 1971; Walvin
1986: 93). Еще в 1920-е гг. в официальном докладе на
Генеральной ассамблее Шотландской церкви ирланд-
97
ская «раса» называлась угрозой существованию шот-
ландской «расы» и ее позитивных культурных атрибу-
тов, ирландцы изображались сплошными уголовника-
ми, говорилось, что они добиваются политического
господства, и звучал призыв контролировать имми-
грацию ирландцев в Шотландию (см.: Miles and
Muirhead 1986). Идея принадлежности ирландцев к
низшей «расе» повлекла за собой учащение насильст-
венных действий против них, активное противодейст-
вие профсоюзов приему их на работу, дискриминацию
со стороны работодателей (Miles 1982: 135—145).
В свою очередь, это оказало значительное влияние на
проявления расизма в Шотландии после 1945 г. (Miles
and Dunlop 1986, 1987).
В США в начале XX в. была организована кампа-
ния за контролирование въезда представителей опре-
деленных европейских народов в силу их якобы расо-
вой «неполноценности». Тогда утверждали, приводя
свидетельства психологов, что население Европы со-
стоит из разных «рас» с различными врожденными
умственными способностями и что выходцы из Юж-
ной и Восточной Европы, доля которых среди имми-
грантов в США все возрастала, принадлежат к низшей
«расе». Говорили, что в сравнении с представителями
британской, германской и скандинавской «породы»
итальянские, польские, русские и еврейские имми-
гранты от природы умственно менее развиты. Сторон-
ники контроля над иммиграцией заявляли, что на-
плыв представителей юго-восточной «расы» в Соеди-
ненные Штаты снижает средний интеллектуальный
уровень населения, и предрекали ужасные последст-
вия. В 1924 г. был принят Акт об иммиграции Джон-
сона-Лоджа с целью предотвратить «порчу нации»
вследствие иммиграции из Европы (Kamin 1977: 30—
51; Gould 1984: 224-232).
Затем, как мы видели в главе 1, «расовая» идея бы-
ла использована для идентификации и исключения
евреев. По всей Европе в XIX в. воскресли старые
представления о евреях как убийцах, совершающих
кровавые жертвоприношения, бродягах и заговорщи-
ках, стремящихся к мировому господству; «расовая»
идея, легитимированная наукой, придала им новую
силу. Это идеологическое течение подкрепило идею
98
различия и конфликта между арийской и еврейской
«расами». В нацистской Германии, в более широком
контексте экономического и политического кризиса,
представление о еврейском народе как о вырождаю-
щейся, непродуктивной и криминальной «расе», «ра-
се» эксплуататоров и революционеров одновременно
(Mosse 1978: 178, 219), было ключевым фактором в
эволюции государственной политики геноцида.
О том, какую роль играла «расовая» наука, поддержи-
ваемая нацистским государством, свидетельствуют
продолжение антропологических измерений евреев в
концлагерях и опыты на людях, жертвами которых
также обычно становились евреи (Biddiss 1975: 17;
Mosse 1978: 227-228).
Если придерживаться определения расизма как
любых действий «белых», намеренных или нет — не-
важно, имеющих следствием сохранение их господства
над «черными», только что приведенные три примера
нельзя принимать во внимание. Среди более свежих
событий подобное определение исключит также не-
давний геноцид в Руанде и Боснии, конфликт на
Среднем Востоке, вспышку враждебности к русским
евреям после крушения коммунистических режимов в
Центральной и Восточной Европе. Если пользоваться
им, все эти случаи придется признать проявлением
какого-то другого феномена, несмотря на такое же
выдвижение «расовой» идеи и легитимацию с ее по-
мощью дискриминации и/или убийств. Конечно, по-
нятие расизма, сформулированное на основе одного
исторического примера (США) и весьма некритиче-
ски примененное по отношению к другому (Велико-
британия) не может не иметь известной доли специ-
фичности, которая серьезно ограничивает его анали-
тические рамки.
Четвертая проблема заключается в затушевывании
разницы между убеждением и действием, между пре-
думышленностью и непредумышленностью. Когда
речь идет о понятии институционального расизма, по-
стулирование вторичности вопроса о преднамеренно-
сти или непреднамеренности действий в сравнении с
их последствиями изображается как достоинство.
Взаимоотношения между убеждением и действием,
ожидаемыми и неожиданными последствиями слож-
99
ны. Убеждения могут не сопровождаться логически
вытекающими из них действиями, а некоторые дейст-
вия не согласуются с убеждениями. Действия могут
вызывать последствия, сообразные с лежащими в их
основе мотивациями и намерениями, но часто имеют
и непредвиденный исход. Таких «несообразностей»
полно в социальной жизни, и они ставят крупные ме-
тодологические проблемы при определении «причин-
ной связи». Гомогенное понятие расизма по большей
части их маргинализует.
Есть целый ряд причин возражать против такой
маргинализации. Тот или иной ответ на вопрос, являет-
ся ли неравноправие следствием умысла и убежденно-
сти в существовании определенных «рас» и их неполно-
ценности — либо непреднамеренным результатом реше-
ний людей, не разделяющих подобные убеждения, и
процессов, которые эти люди считают само собой разу-
меющимися, требует различных интервенционистских
стратегий. Иными словами, если детерминанты разные,
разной должна быть и реакция на происходящее, чтобы
не допустить его в будущем. Кроме того, там, где нет
устойчивой или логической связи между идеями и дей-
ствиями, анализ преобладания расистских взглядов мо-
жет стать неверным руководством для определения сте-
пени дискриминационного поведения, и наоборот. Оп-
ределение расизма по его последствиям освобождает
аналитика (и деятеля) от задачи идентификации всего
многообразия процессов, создающих и воспроизводя-
щих неравноправие. Ведь его форм и детерминантов так
много. Заявление, будто понятие «расизм» обозначает
только те действия, которые имеют следствием неравно-
правие «черных», исключает большое число действий и
процессов. А главное, оно предполагает некую эксклю-
зивность подобных действий, поскольку они соверша-
ются только там, где есть «черные» и потому их «черно-
кожести» придается значение. Защитники этого поло-
жения прямо подтверждают эксклюзивную природу
расизма, говоря, что он есть то, что «белые» делают с
«черными». Там, где понятие расизма используется для
обозначения определенных негативных взглядов на лю-
дей, называемых «черными», и/или действий преднаме-
ренно исключающего характера, четко видна степень
эксклюзивности такого неравноправия.
100
Если наличие определенных убеждений или пред-
намеренности считаются иррелевантными для иден-
тификации расизма, проблема эксклюзивности соот-
ветственно обостряется. Так, например, часто гово-
рят, что устное объявление о наборе на какие-либо
работы есть случай институционального расизма, по-
скольку, если в месте проведения набора нет «чер-
ных», подобный процесс будет исключать их, незави-
симо от намерения и убеждений работодателя. Но эта
процедура исключает членов любой группы, не пред-
ставленной в месте проведения набора. Если там не
будут представлены женщины, ирландцы или евреи,
они тоже окажутся исключены таким методом вер-
бовки, и, следовательно, практика устного объявле-
ния о наборе исключает не только «черных». Тут и
начинаются аналитические сложности. Следует ли
охарактеризовать исключение женщин, евреев и ир-
ландцев как институциональный расизм? Если нет,
как концептуально различаются эти случаи? И если
их все же различают, в силу какой логики институ-
циональный расизм определяется как особый фено-
мен, когда и другие люди исключаются в результате
той же практики?
При определении расизма как эксклюзивного фе-
номена, затрагивающего лишь некоторые группы лю-
дей, важно показать, что его последствия эксклюзив-
ны и не могут быть объяснены другим способом.
Иными словами, если ни специфические убеждения,
ни преднамеренность не являются необходимыми
критериями для идентификации расизма, потенциаль-
ная опасность ложной корреляции значительно воз-
растает. Поэтому так важен систематический компа-
ративный анализ: необходимо показать, что «черные»
в совокупности подвергаются особенному обращению
или находятся в особенно неравноправном положении
и что такого обращения и неравноправия не знает ни-
какая другая группа. Показать, что чего-то не бывает
с другой группой, методологически гораздо труднее,
чем продемонстрировать, что нечто бывает с одной
конкретной группой. В результате утверждения, что та
или иная практика представляет собой эксклюзивный
случай институционального расизма, зачастую трудно
обосновать.
101
Наука, идеология и доктрина
Продолжим рассмотрение способов ограничения
или дефляции понятия расизма на примере работ двух
британских социологов, принимавших участие в деба-
тах об этом понятии в конце 1960-х—1970-х гг.
И Майкл Бэнтон, и Джон Рекс внесли впоследствии
крупный вклад в осмысление истории расизма, его от-
ношения к дискриминации и многообразных послед-
ствий проявления расизма, хотя работали в очень раз-
ных парадигмах (см., напр.: Rex 1970, 1986; Banton
1977, 1987).
Как мы упоминали в главе 2, Бэнтон в конце
1960-х гг. пришел к выводу, что расизм уже не являет-
ся жизнеспособным понятием в мире, где доктрина
«расовой типологии» больше не пользуется ни леги-
тимностью, ни поддержкой. Отказ Бэнтона от поня-
тия расизма — объясняющийся дефляцией его ра-
мок — вскрывает четыре проблемы, вытекающие из
того факта, что первоначальное понятие расизма было
сформировано особым историческим контекстом и
политическими стратегиями 1930-х—1940-х гг.
Во-первых, его изобрели главным образом в созна-
тельной попытке лишить конкретное значение «расо-
вой» идеи санкции науки. Для этого требовалось отка-
заться от данного плода науки XIX в., и в результате
то, что раньше считалось научным фактом, преврати-
лось в идеологическую категорию. Однако в процессе
трансформации расизм получил очень узкое опреде-
ление, относящееся исключительно к этому специфи-
ческому идеологическому объекту. И вот, когда поня-
тие применяли к другим социальным контекстам или
когда менялся данный социальный контекст, иденти-
фицировать объект с его помощью не удавалось. В от-
сутствие открытого «расового» дискурса XIX в. с его
коррелирующими суждениями аналитик не мог не
прийти к выводу, что расизм исчез.
Это признали и авторы четвертого заявления
ЮНЕСКО по «расовому» вопросу в 1967 г. В заявле-
нии отмечалось, что благодаря повсеместному разо-
блачению ложных утверждений, будто род человече-
ский представляет собой иерархию биологически раз-
личающихся между собой групп, содержание расизма
изменилось:
102
«Как только ему [расизму] не удаются попытки до-
казать, что источник различий между группами лежит
в области биологии, он хватается за идеи божествен-
ного промысла, культурных различий, несоответствия
образовательных стандартов или любую другую док-
трину, помогающую замаскировать все те же расист-
ские взгляды» (Montagu 1972: 159).
Поэтому дефляция широты понятия расизма, низ-
водящая его до концепции XIX в., привела к его ис-
ключению из некоторых дискурсов и анализов, а соот-
ветственно — к инфляции понятия, необходимой,
чтобы оно сохранило свое место в лексиконе. Однако
есть и альтернатива полному отказу от понятия расиз-
ма в духе Бэнтона. Возвращаясь к идее исторически
конкретных типов расизма, мы можем назвать этот
специфический идеологический продукт науки XIX в.
«научным расизмом» (тем самым несколько сужая
обязательно более широкое понятие расизма). Комас
(1961) был одним из первых сторонников такой кон-
цептуализации. Майлз (1982: 21) и другие (напр.:
Rich 1986: 13) последовали за ним и разработали дан-
ную концептуальную стратегию. Конечно, она пред-
полагает существование общего определения расизма,
частным случаем которого является его научная фор-
ма, и это — одна из основных проблем настоящей
книги.
Во-вторых, первоначальное определение расизма
оставалось неразрывно связано с «расовой» идеей и
впоследствии легитимировало ее. Поскольку опреде-
ление расизма было ограничено «расовым» дискурсом
XIX в., в контексте, где «расовая» идея либо обретала
научную легитимность, либо не отвергалась прямо как
не имеющая реального референта, понятие расизма,
отбрасывая формулировку «раса определяет культуру»
как ненаучную, оставляло саму «расовую» идею бес-
спорной и неприкосновенной. Таким образом, расизм
был разоблачен как ложная доктрина, но все согласи-
лись (кто-то молча, кто-то открыто), что человеческий
род тем не менее делится на «расы». Иными словами,
понятие расизма сохранилось, санкционируя некую
форму биологической классификации как имеющую
смысл и дескриптивно полезную. На эту двусмыслен-
ность указывала обширная критика описанной Майл-
103
зом парадигмы «расовых отношений» (см., напр.:
1982, 1993).
В-третьих, поскольку словом «расизм» заклеймили
систему взглядов на различные «расы», призванную
оправдать исключающие действия и в конечном итоге
геноцид, исторический контекст обеспечил этому по-
нятию яркое нравственно-политическое содержание.
В итоге идеи, называемые расистскими, и высказы-
вающие их люди, которых называли расистами, стали
ассоциироваться с Гитлером и фашизмом. В русле ли-
беральной, гуманистической традиции идеи и аргу-
менты, охватываемые понятием расизма, были мо-
рально предосудительными и политически неприем-
лемыми для тех писателей, которые придумали и
применили этот термин. Таким образом, это понятие
претендовало на научное обоснование отказа от пло-
дов научных же изысканий XIX в., выражая в то же
время четкое оценочное суждение о том, какие взгля-
ды являются приемлемыми.
В-четвертых, это первое определение расизма, фо-
кусирующееся на продукте научного теоретизирова-
ния XIX в., предполагало, что расизм всегда (и только
поэтому) представлял собой структурированную и от-
носительно стройную систему тезисов, как правило,
опирающихся на формально организованный эмпири-
ческий материал. Наглядным примером служит ран-
нее определение расизма как доктрины, данное Бэн-
тоном. Оно исключает менее формально структуриро-
ванные утверждения, стереотипы, символические
представления, черпающие свой смысл из необосно-
ванных суждений или предполагаемой каузальной де-
терминации и не отвечающие критерию построения
строго «логической» структуры.
Одним из членов группы ЮНЕСКО 1967 г. был
Джон Рекс. Критикуя бэнтоновский анализ понятия
расизма, он позднее выдвинул довод, похожий на тот,
что содержался в заявлении ЮНЕСКО. Предполагая
наличие у биологических аргументов, выявляющих и
оправдывающих групповую дифференциацию, функ-
циональных субститутов, происходящих из различных
дискурсов, Рекс утверждал: «...Общим элементом во
всех этих теориях является то, что у них совершенно
детерминистский взгляд на связь между принадлежно-
104
стью к определенной группе, к генетически взаимо-
связанным подгруппам (семьям, родам), эту группу
составляющим, и обладанием оцениваемыми свойст-
вами» (1970: 159).
Иными словами, понятие расизма относится к лю-
бому высказыванию, которое, независимо от формы и
содержания, предполагает, что человеческий род состо-
ит из естественно дискретных групп, с целью легити-
мации социального неравенства. Такая концепция ра-
сизма больше имеет дело с функцией дискурсов, чем с
их содержанием: определение фокусируется не на осо-
бом идеологическом содержании, а на цели и/или
следствии любого детерминистского взгляда на разли-
чия между группами. Хотя это расширяет определение,
включая в него любую детерминистскую атрибуцию тех
или иных свойств группе, идентифицируемой как био-
логически или культурно иная, с целью оправдать не-
равенство — т. е., например, заявления типа: «Женщин
нельзя назначать на ответственные посты, потому что
их эмоциональность мешает им принимать рациональ-
ные решения» (которое иначе можно обозначить как
сексистское), — или: «Я не хожу в итальянские ресто-
раны, потому что итальянцы грубы», — но одновре-
менно и сужает, превращая его, по крайней мере от-
части, в функционалистское, исключающее чисто де-
скриптивные заявления, если они не содержат
намерения оправдать неравенство или не выражают его
открыто (см.: Miles 1982: 72—79).
Тем не менее, критика позиции Бэнтона у Рекса
высвечивает ограниченность понятия расизма, сведен-
ного к доктрине. Наше определение расизма как иде-
ологии, а не доктрины, включает в него сравнительно
неструктурированные, несвязные, неподкрепленные
суждения, стереотипы, символические представле-
ния — короче, взгляды, которых человек придержива-
ется сознательно, не структурируя их логически. Это
материал повседневности, для которой характерны
дискурсы, как правило, упорно не соответствующие
стандартам формальных логических дебатов. Матери-
ал, который Грамши пытался осмыслить с помощью
понятия «общее мнение». Правда, в данное определе-
ние не входят ни бессознательные настроения и до-
мыслы, ни, если на то пошло, исключающая практика
105
и насилие. Резкий контраст представляет авторитет-
ный анализ Вевьорки (1995). Вевьорка различает три
уровня расизма, вместе составляющие так называемое
единство расизма, которые в общем и целом выглядят
так: предрассудки, домыслы, настроения и мнения;
исключающая практика или дискриминация, сегрега-
ция и насилие; расизм как идеология, доктрина или
политическая программа. В сравнении с этим наше
определение, возможно, выглядит чересчур узким.
Однако обе позиции можно синтезировать следую-
щим образом: расизм есть в первую очередь идеоло-
гия, но при этом формы его выражения и проявления
весьма многообразны (Brown 2000: 86).
Диалектика «Я — Другой»
В определении расизма как идеологии, родившем-
ся у нас по мере того, как мы критиковали элементы
инфляции и дефляции этого понятия в ходе дебатов,
длившихся последние лет пятьдесят, расизм характе-
ризуется своим содержанием. Говоря точнее, по сво-
ему содержанию данное понятие утверждает или пред-
полагает существование отдельных и дискретных
«рас», давая негативную оценку одной или некоторым
из этих предполагаемых «рас». Но и в такой формули-
ровке может скрываться значительное и безоснова-
тельное ограничение рамок понятия. Иными словами,
она может представлять собой еще один случай кон-
цептуальной дефляции. Как отмечалось во Введении,
негативная оценка обычно дается «расе» или «расам»,
к которым человек, исповедующий расистскую идео-
логию, не причисляет себя. То есть главной предпо-
сылкой нового определения становится идентифика-
ция негативно оцениваемого «Другого». Однако есть
примеры идеологий, уделяющих первоочередное вни-
мание позитивной концептуализации «Я» как «расы».
Так, например, в основе расизма Третьего рейха ле-
жало отнесение «Я» к особой категории — арийской
«расе» (в главе 4 мы введем понятие «расизации», чтобы
теоретически обозначить этот процесс), которая оцени-
валась исключительно положительно. По мнению Гит-
лера, «раса» определяла культурное и историческое раз-
витие, и он считал, что арийская «раса» избрана, чтобы
106
править миром, и является гарантом цивилизации
(Dawidowicz 1977: 44—48). Как следствие, идея борьбы
арийской «расы» за выживание против еврейской «ра-
сы» воплотилась в нюрнбергских законах 1935 г. При-
званные охранить чистоту немецкой «крови», дабы не-
мецкий народ продолжал существовать, они объявляли
вне закона браки и половые сношения между евреями и
немцами (Dawidowicz 1977: 98—101). Евреям в праве
быть немцами отказывалось. «Это правовое определе-
ние, отделяющее немецких евреев от немцев, заложило
основу для последующей ликвидации “паразитов”, от-
равляющих немецкую кровь и немецкую нацию. Аргу-
менты в защиту геноцида часто сводились к вопросам
биологического загрязнения и расовой гигиены» (Seidel
1986: 21). Таким образом, именно концептуализация
«Я» как высшей «расы» (арийской) потребовала кон-
цептуализации «Другого» как низшей «расы» (еврей-
ской) и привела в итоге к геноциду. В другом случае
расизм Ку-Клукс-Клана легитимировался как «защита
превосходства белой расы». Возвеличивание «белыми»
себя — в США, нацистской Германии, Южной Африке,
Европе и пр. — часто считается более грозным и ковар-
ным явлением, чем типы расизма, ставящие во главу уг-
ла принижение «Другого», которые могут быть названы
гетерофобными. Иными словами, хотя исторический
материал может свидетельствовать, что расизм обычно
развивается из негативных стереотипных представлений
о «Другом», это не всегда так.
Ключевой вывод из вышесказанного тот, что необ-
ходимо анализировать диалектику «Я — Другой» как
стройное, и при этом исторически конкретное единст-
во, которое можно обнаружить в основе любого типа
расизма. Поскольку мы используем для названия этой
диалектики два противоположных понятия, полезно, в
целях объяснения, классифицировать два вида расизма
как идеологии: один из них основан на гетерорасизации
(т. е. наделении «расово» определенного «Другого» нега-
тивными характеристиками); другой — на авторасиза-
ции (наделении «расово» определенного «Я» — «Мы» —
положительными характеристиками). Подобную клас-
сификацию разработал Тагиефф (1987: 163ff.; 2001:
120ff., в переводе Хасана Мелехи). Авторасизация (в пе-
реводе Мелехи «саморасизация») есть часть «ряда», иду-
107
щего от измышления и упрочения различия к «очистке»
«расы» и истреблению «Другого». Гетерорасизация («ра-
сизация Другого») ведет к неравенству, господству и
эксплуатации (1987: 163; 2001: 120). Последняя, по Та-
гиеффу (1987: 163—164; 2001: 121), есть «нормальная»
основа расизма, тогда как первая представляет собой его
крайнюю форму, «безусловный страх перед Другим»,
который можно утихомирить только «полным уничтоже-
нием Другого» (1987: 166; 2001: 123). Расизм первого ви-
да представляет некую сконструированную им «расу»
или «расы» в негативном свете; расизм второго вида
обязательно представляет все расы кроме собственной в
негативном свете и как абсолютную угрозу. Таким обра-
зом, это тоже форма расизма, хотя в данном случае «Я»
и «Другой» расизуются диалектически, и не возникает
необходимости в программе уничтожения.
Тагиевская концептуализация и предполагаемое
различие между авторасизацией и гетерорасизацией
стали предметом критических дебатов (см., напр.:
Wieviorka 1995). Мы говорим здесь об этом различии
не столько для того, чтобы в каком-то абсолютном
смысле его одобрить, сколько потому, что оно служит
нам напоминанием о потенциальной ограниченности
попыток вывести определение расизма как идеологии
чересчур быстро и чересчур буквально из непосредст-
венного исторического контекста, в котором это по-
нятие впервые было сформулировано. Политические
соображения могут побудить нас сосредоточиться
прежде всего на способе, каким расизм идентифици-
рует «Другого» как «расу» и наделяет этот народ нега-
тивными оценочными характеристиками. Но, как мы
видели выше, создание образа «Другого» есть одно-
временно создание образа «Я», они отражаются и пре-
ломляются один в другом калейдоскопом контрасти-
рующих атрибутов. Мы можем поэтому сделать вывод,
что в расизме как идеологии «Я» и «Другой» одновре-
менно обнимают и отталкивают друг друга благодаря
набору воображаемых атрибутов, несущих в себе дуа-
лизм оценок, негативной и позитивной. Концептуаль-
но это понятие едино. Но исторически его идеологи-
ческое содержание, конкретные группы, представляе-
мые как «Я» и «Другой», последствия всегда
многообразны.
108
Заключение
Аналитические проблемы, исследуемые в этой гла-
ве, являются выражением тех сложностей, которые
сделала очевидными эволюция понятия расизма. Его
появление тесно связано с той центральной ролью,
которую расизм сыграл в расцвете фашизма в Запад-
ной Европе в 1930-е гг., на эволюцию его после
1945 г. в основном повлияла необходимость понять
колониализм, осмыслить его наследие в постколони-
альном контексте либо объяснить реакцию государст-
ва и его граждан в западноевропейских странах на ми-
грацию из бывших колоний. Многие центральные
черты колониальной модели были в США перенесены
в анализ подъема движения за гражданские права и
борьбы афроамериканцев против порабощения. Это
было достигнуто путем сосредоточения внимания на
наследии рабства и породившего его проекта колони-
зации, путем создания теории внутреннего колониа-
лизма. В результате нам предложили определения и
теории расизма, настолько привязанные к истории за-
морской колонизации, что их объясняющая ценность
в применении к какому-либо другому контексту весь-
ма невелика. Кроме того, многие из этих теорий
транспонируют дуализм «колонизатор — колонизируе-
мый» в дуализм «белый — черный», что еще более ог-
раничивает объясняющую силу теории и ее понятий.
Мы делаем вывод, что нужно искать такое понятие
расизма, которое помогло бы уловить и понять много-
образие феномена, обозначаемого им.
Глава 4.
О СИГНИФИКАЦИИ
Введение
У этой главы две взаимосвязанные друг с другом
задачи. Первая из них — в свете проблем, намеченных
в двух предыдущих главах, пересмотреть определение
понятия расизма. Для этого необходимо прояснить
отношения между данным понятием и рядом близких
к нему понятий, главным образом — «раса», «этниче-
ская принадлежность», «расизация», «этнизация» и
«институциональный расизм». Во-вторых, небесполез-
но как следует поразмыслить и о самих этих понятиях:
мы сосредоточили свое внимание на проблематично-
сти понятия «раса», но это не единственное проблема-
тичное понятие в нашей области исследований.
Мы реализуем указанные задачи, размышляя тео-
ретически о природе социального процесса, благодаря
которому значения придаются реальным или вообра-
жаемым характеристикам человека. Таким образом,
понятие расизма выводится нами скорее аналитиче-
ски, чем индуктивно, из рассмотрения отдельного эм-
пирического опыта. Эта теоретическая работа дает не
более чем понятие расизма и делает уступку эссенциа-
лизму (вполне, впрочем, респектабельной философ-
ской доктрине), определяя, что общего имеют между
собой множество различных проявлений расизма
именно как расизм. Своеобразие каждого конкретного
случая, разнообразие репрезентационного содержания
и контекста, «основательные» дискуссии о природе и
определении расизма — все это предмет исторически
и этнографически конкретного анализа, примеры ко-
торого рассматриваются в главах 5 и 6.
«Раса»
Наша теоретическая работа начинается с идеи «ра-
сы», из которой и было первоначально выведено по-
нятие расизма. Слово «раса» все еще используется по
меньшей мере в трех разных англоязычных дискурсах.
В научной сфере оно появляется в дискурсе биологи -
110
ческих (в частности, генетики) и социальных наук.
Сверх того, оно широко употребляется в повседнев-
ном дискурсе (включая политический) и составляет
ключевой элемент общего мнения (комплекса аккуму-
лированных, принимаемых как сами собой разумею-
щиеся, зачастую противоречивых мнений и убежде-
ний, применяющихся людьми, чтобы наложить идео-
логическую структуру на социальный мир, в котором
они затем могут действовать). Эти три сферы употреб-
ления различны, однако взаимосвязаны.
В генетике продолжаются дебаты о правомерности
использования «старого» понятия в отношении «ново-
го» феномена, т. е. моделей генетических вариаций, ко-
торые не видны невооруженным глазом и не коррели-
руют с очевидными фенотипическими вариациями.
Хотя научно узаконенным объектом анализа вместо
фенотипического различия стала генетическая вариа-
ция, нет единодушия в вопросе о том, должна ли науч-
ная терминология отразить это изменение. Так что по-
нятие «раса» порой еще держится в биологии, обозна-
чая популяции, различающиеся по генетической
частотности (Miles 1982: 18—19; см. также: Montagu
1964: 23; Jones 1981). Разумеется, использование этого
термина для обозначения иерархии отдельных «рас»,
отличающихся характерными фенотипическими приз-
наки, например цветом кожи, научно необоснованно.
В этом смысле «рас» для биологии и генетики не суще-
ствует (см.: Montagu 1972; Rose et al. 1984: 119—127).
Однако в широком мире фактические биологиче-
ские различия вторичны по сравнению с тем значени-
ем, которое им приписывается, т. е. с воображаемыми
биологическими различиями. В «расовом» дискурсе
(там, где он имеет место) происходит отбор на двух
уровнях. Во-первых, отбираются биологические или
соматические характеристики вообще как средство
классификации людей. Во-вторых, из имеющегося ря-
да соматических характеристик отбираются те, кото-
рые, как считается, должны указывать на предполагае-
мые различия между человеческими существами. Лю-
ди различаются между собой по очень многим
фенотипическим признакам — росту, весу, длине рук
и ног, форме ушей, длине стопы, ширине ладони,
цвету волос, интенсивности волосяного покрова на
111
теле, строению лица, цвету глаз и т. д. Все это можно
использовать для дифференциации и распределения
по категориям. Таким образом, идея «расы» есть ре-
зультат процесса сигнификации, в ходе которого оп-
ределенные соматические характеристики наделяются
особым значением и используются для того, чтобы
организовать народы в отдельные группы, которые и
называются «расами».
Обычно предполагается, что люди, дифференци-
руемые благодаря сигнификации фенотипических при-
знаков, обладают и определенными культурными ха-
рактеристиками (как, например, кухня, религия, мане-
ра одеваться, язык и т. п.). Следовательно, тот или
иной народ отличается от других в силу специфичности
(иногда реальной, иногда воображаемой) своих биоло-
гических и культурных атрибутов. Такой детерминист-
ский взгляд означает, что всех обладателей сигнифици-
рованных фенотипических характеристик следует счи-
тать обладающими и сопутствующими им культурными
характеристиками. Далее отсюда вытекает, что челове-
ческий род состоит из ряда различных сообществ и лю-
бой индивид является членом одного из них.
В Европе, Северной Америке и Австралазии поня-
тие «раса» сейчас обычно используется для дифферен-
циации сообществ по цвету кожи, так что «расы» бы-
вают либо «черные», либо «белые», но, скажем, не
«лопоухие» и «корноухие». Тот факт, что в конкрет-
ных обстоятельствах лишь некоторые физические при-
знаки сигнифицируются для определения «рас», сви-
детельствует, что мы исследуем не естественное, при-
родное деление человечества, а результат придания
исторически конкретных и культурно специфических
значений сумме его физиологических вариаций. Это
подтверждается и историческим материалом, показы-
вающим, что отдельные народы в разные историче-
ские эпохи и в разных местах считались принадлежа-
щими к разным «расам». Итак, использование слова
«раса» для обозначения групп, выделяющихся той или
иной комбинацией фенотипических и культурных ат-
рибутов, это лишь один момент постоянно идущего
социального строительства действительности: «расы»
являются скорее плодом социального воображения,
чем биологической реальностью.
112
Вышеописанные процессы сигнификации и репре-
зентации имеют свою историю. Как показано в гла-
ве 1, в Европе соматические характеристики несколь-
ко столетий сигнифицировались как средство репре-
зентации человеческих существ, и из целого ряда
соматических признаков цвет кожи был избран глав-
ным знаком, помогающим создать образ «Другого».
Однако использование «расового» дискурса в отноше-
нии народов, дифференцируемых по соматическим
характеристикам, явление не столь давнее. И хотя эта
форма репрезентации была дискредитирована с науч-
ной точки зрения, тот факт, что общее мнение
по-прежнему оперирует понятием «раса», свидетельст-
вует о его практической, если не научной, ценности.
«“Раса” как способ классификации людей превращает
“социальные факты” различий по цвету кожи в самую
негибкую и абсолютную теорию, подкрепленную пол-
ной естественностью и авторитетностью мышления
“расовыми” категориями», — заметил Хазбэнд (1982:
16). Так что сигнификация фенотипических призна-
ков носит характер прагматический и инструменталь-
ный, не являясь самоцелью. Поскольку она автори-
тетно утверждает естественность (и, следовательно,
неизменность) различий, то это прелюдия к исклю-
чающей практике, плодами которой становятся моде-
ли и структуры неравенства между дифференцируемы-
ми таким образом народами.
Во второй половине прошлого века некоторые се-
вероамериканские и европейские ученые-обществове-
ды стали называть исследования этого и последующих
процессов исследованием «расовых отношений» (см.,
напр.: Rex 1970, 1986; Banton 1977, 1987; George 1984).
По словам Майлза (1982: 22—43, 1984а, 1987а: 7—11,
1993: 27—52), эти авторы некритически подошли к
принятому общим мнением понятию «расы», напол-
нили его конкретным содержанием и наделили стату-
сом научного понятия. То же говорил и Гильомен:
«Какой бы теоретический фундамент ни подводился
под различные интерпретации “расовых” отношений,
само подобное разграничение предполагает признание
некоего сущностного различия между типами соци-
альных отношений, часть которых в каких-то местах
являются специфически расовыми. Одно лишь ис-
113
пользование этого выражения свидетельствует об уве-
ренности в том, что расы “реально существуют” либо
могут быть обнаружены, или, в лучшем случае, о не-
критическом восприятии идеи расы; более того, оно
свидетельствует о том, что расы играют роль в соци-
альном процессе не только в качестве идеологической
формы, но и в качестве непосредственного фактора,
действующего и как определяющая причина, и как
конкретное средство» (1980: 39).
Таким образом, ученые-обществоведы неправо-
мерно продлили жизнь идее, обреченной быть выбро-
шенной на свалку аналитически бесполезных терми-
нов: «“Рас” не существует, поэтому не существует и
“расовых отношений”» (Miles 1993: 42). К сожалению,
они часто считали возможным преодолеть проблемы,
возникающие при аналитическом использовании тер-
мина «раса», просто заключив его в кавычки. У этого
приема есть свои плюсы, ибо таким образом подчер-
кивается, что «раса» — не реальный признак человече-
ской биологии, а социально сконструированный и
дискурсивно воспринимаемый атрибут. Тем не менее,
данное слово слишком часто, невзирая на кавычки,
использовалось для обозначения общепринятых кате-
горий человеческих существ, как правило, различае-
мых по цвету кожи.
«Расовый» дискурс был европейским дискурсом,
спроецированным на различных «Других», а впослед-
ствии и на «Я» европейца. Однако он не остался ис-
ключительно дискурсом подчинения. В XX в. те, кто
стали его объектом, нередко соглашались с определе-
нием себя как биологически отличной и отдельной
популяции, как «расы», инвертируя, однако, негатив-
ную оценку своего характера и способностей. В итоге
«расовый» дискурс трансформировался в дискурс со-
противления. Определенные соматические характери-
стики (как правило, цвет кожи) сигнифицировались
как основа общего опыта и общей участи исключен-
ного народа, независимо от классового положения и
культурной среды. Это служило базой политической
апелляции к «расовой принадлежности» (обычно в
форме апелляции к «черному цвету кожи») с целью
политической мобилизации на борьбу с материаль-
ным и политическим неравноправием, а также с ко-
114
лониальным правлением. Один из самых известных
примеров — подъем движения «Черная сила» в США
в 1960-е гг. (см.: Seale 1970). Политическое содержа-
ние, цели и стратегия подобных мобилизаций значи-
тельно различаются, но все они имеют одну общую
черту: признание, по крайней мере молчаливое, за-
конности и правильности европейского дискурса, бла-
годаря которому мобилизующийся народ конституи-
ровался как иной. Инверсия негативной оценки в
действительности служит для усиления на более глу-
бинном уровне процесса сигнификации, приведшего
изначально к появлению «Другого» (ср.: Fanon 1967:
188—189; Chachage 1988), и поэтому в ходе сопротив-
ления «расовый» дискурс еще более легитимируется.
Нельзя отрицать, что соматические и генетические
различия между людьми существуют. Нельзя отрицать
и того, что фенотипические (а иногда и генетические)
характеристики сигнифицируются в «реальном мире»
как признак значимых различий между людьми и что
в определенный исторический период понятие «раса»
использовалось для наименования различаемых таким
образом сообществ. Под вопросом стоит научный ста-
тус терминов, используемых при анализе этого репре-
зентационного процесса, этой исторической конст-
рукции и репродукции общего мнения в европейском
мире, со всеми экономическими и политическими со-
путствующими обстоятельствами и последствиями.
Если «расы» не существуют от природы, социальный
процесс, в ходе которого посредством «расового» дис-
курса маркируются, конституируются и исключаются
те или иные социальные общности, перестает считать-
ся естественным и универсальным и его причины и
условия требуют объяснения. Иными словами, конст-
рукция и репродукция «расовой» идеи — вопрос, под-
лежащий исследованию. Трансформация самой этой
идеи в аналитическое понятие позволяет обойти дан-
ную задачу. Таким образом, то, что необходимо пред-
ставить как социальный процесс и объяснить, рекон-
струируется как социальный факт, который может
быть использован для объяснения других социальных
фактов.
Задача аналитика не в том, чтобы объяснить «расо-
вые отношения», а, скорее, в том, чтобы генерировать
115
концепты, позволяющие уловить и изобразить исто-
рические процессы, благодаря которым представления
о «расе» принимаются и/или используются множест-
вом дискурсов. В частности, поскольку «раса» и «ра-
совые отношения» — идеологические понятия, ис-
пользуемые для построения и улаживания социальных
отношений, концепты, применяющиеся при анализе
этого социального процесса, должны последовательно
отражать данный факт, чего нельзя добиться, просто
поместив слово «раса» в кавычки. Только тогда наш
научный язык позволит развенчать идею «расы», вме-
сто того чтобы наполнять ее содержанием и тем са-
мым легитимировать.
Этническая принадлежность
«...Социолог должен быть очень осторожен, иссле-
дуя влияние расовой принадлежности на какое-либо
социальное явление. Для решения таких проблем
нужно знать, какие есть расы и чем они отличаются
друг от друга. Эта предосторожность тем более важна,
поскольку антропологическая неопределенность,
по-видимому, связана с тем фактом, что слово “раса”
уже не соотносится с чем-то определенным. С одной
стороны, изначальные расы теперь представляют ин-
терес только для палеонтологов, с другой — более уз-
кие группы, называемые так сегодня, состоят из наро-
дов или сообществ народов, являющихся братьями
скорее по цивилизации, а не по крови. Раса в таком
понимании становится почти идентичной националь-
ности» (Durkheim 2002: 33).
В этом отрывке из «Самоубийства» (впервые опуб-
ликованного в 1894 г.) Дюркгейм нечаянно вскрывает
одну из причин, почему многие обществоведы предпо-
читают термин «этническая принадлежность» термину
«раса»: у последнего нет объективного биологического
референта, тогда как первый связан с социально-куль-
турными нормами и символами. И Дюркгейм вполне
мог бы сказать «этническая принадлежность» вместо
«национальности». Национальность слишком часто
ассоциируется с нацией-государством, гражданством,
наличием паспорта, тогда как «этническая принадлеж-
ность» передает смысл рассуждений Дюркгейма гораз-
116
до лучше. Этот термин предпочитается термину «раса»
по указанным выше причинам, а также потому что,
используя его, «политики, политтехнологи и т. п. тем
самым признают, что факты культурных различий
представляют собой немаловажный параметр их дис-
куссий» (Miles 1982: 71). Однако не всегда он исполь-
зуется так аккуратно, и не всегда его можно отличить
от понятия «раса» (1982: 44—71).
В антропологических исследованиях понятие этни-
ческой принадлежности и связанное с ним понятие
этнической группыи нашл самое широкое примене-
ние. В конце 1960-х гг. Фредрик Барт предложил об-
щее антропологическое понимание термина «этниче-
ская группа». По его мнению, он должен был озна-
чать популяцию, которая:
1. в основном является биологически самовоспро-
изводящейся;
2. имеет общие фундаментальные культурные цен-
ности, что выражается в очевидном единстве культур-
ных форм;
3. создает поле коммуникации и взаимодействия;
4. объединяет членов, идентифицирующих себя (и
идентифицируемых другими) как принадлежащих к
некой категории, отличной от других категорий того
же порядка (Barth 1969: 10).
По мнению Барта, эти четыре характеристики
«достаточно близко соответствовали многим эмпири-
чески наблюдаемым этнографическим ситуациям»
(1969: 10), что свидетельствовало в пользу именно та-
кого понятия об этнической группе. Мы считаем это
заявление весьма спорным. Во-первых, первый крите-
рий Барта настолько близок к значению понятия «ра-
сы», что их практически невозможно различить.
Во-вторых, миграция человеческих генов делает не-
возможным такое биологическое самовоспроизводст-
во (см.: Cavalli-Sforza et al. 1994; Cavalli-Sforza 2001).
В-третьих, число групп, соответствующих перечислен-
ным критериям, очень невелико, и все же понятие эт-
нической принадлежности (как и «расы») имеет уни-
версальную коннотацию (т. е. предполагается, что ка-
ждое человеческое существо принадлежит к
какой-либо этнической группе). Барт, надо сказать,
видел сложности, возникающие в связи с таким поня-
117
тием этнической группы, и заметил, что этнические
группы развиваются не в изоляции друг от друга и
границы между ними, как правило, по меньшей мере
расплывчаты.
Формальное определение этнической группы у
Барта, как в капле воды, отражает проблемы, связан-
ные с понятием этнической принадлежности как вро-
жденного свойства человека и/или групп людей. Его
часто используют в качестве политически корректного
эвфемизма вместо слова «раса» — т. е. оно обозначает
некую группу, идентифицируемую как этническая в
соответствии с общепринятыми фенотипическими
признаками. По этим критериям афроамериканцы в
США или азиаты в Великобритании могут составлять
этническую группу (причем «белые» не обязательно
будут называться другой этнической группой, по-
скольку слово «этнический» зачастую подразумевает
«Другой», «принадлежащий к меньшинству»). Порой
понятие «этническая группа» имеет более узкий и ме-
стный смысл. Так, например, в начале 1990-х гг. в
лексикон вошло словосочетание «этническая чистка»,
обозначающее массовые убийства и вынужденную ми-
грацию во время конфликтов в Боснии и Герцеговине
и в других районах Балканского полуострова. Этниче-
скими группами там назывались сербы, хорваты, бос-
нийские мусульмане, цыгане, албанцы. В данном кон-
тексте фенотипические признаки этнической принад-
лежности были менее важны, чем культурные,
лингвистические или религиозные, однако массовые
случаи изнасилований как один из способов ведения
военных действий показывают, что «другие» этниче-
ские группы воспринимались как биологически от-
личные и самовоспроизводящиеся, а принудительное
оплодотворение могло покончить с этим отличием и
самовоспроизводством. Разница между таким поняти-
ем об этнических различиях и понятием о «расовых»
различиях становится совершенно неуловимой.
Это не новость. В 1935 г. Хаксли и Хаддон утвер-
ждали, что научных свидетельств в пользу идеи суще-
ствования различных и отдельных «рас» нет и что «ра-
совая биология» — псевдонаука. В большинстве своем
их рассуждения сводились к тому, что в науке необхо-
димо отказаться от классификаций по соматическим
118
признакам, и к оценке вклада, внесенного генетикой
в понимание изменчивости человеческого вида.
В итоге они заключали, что слово «раса» нужно убрать
из научного словаря, заменив его «этнической груп-
пой» (Huxley and Haddon 1935: 108, 164, 268).
Такая рекомендация, по крайней мере отчасти,
имела под собой политические основания. По словам
Хаксли и Хаддона, термин «раса», подобно многим
другим псевдонаучным терминам, мог быть использо-
ван для «рационализации эмоции» (1935: 262), а наука
обязана распознавать истинную ценность идей, задей-
ствованных в политической жизни (1935: 287). При
этом они ссылались на современную им ситуацию в
Германии, в частности, отрицая существование нор-
дической и еврейской «рас» и называя нацистские
«расовые» теории «кредо пылкого расизма» (1935:
277). «Расизм — это миф, и миф опасный, — продол-
жали они далее. — Это покров для своекорыстных
экономических целей, которые в своей неприкрытой
наготе выглядели бы достаточно неприглядно» (1935:
287). Миф расизма объяснялся ими как попытка оп-
равдать национализм.
Текст Хаксли и Хаддона, однако, весьма противо-
речив в том, что касается значения биологической
классификации. Авторы заявляют, что «любая биоло-
гическая систематизация типов европейского челове-
ка — процесс, по большей части субъективный» (1935:
166), но при этом сами делают попытку такой систе-
матизации на основе «признаков, которые наиболее
удобны и легко бросаются в глаза» (1935: 169), в част-
ности, таких, как цвет кожи, тип волос и форма носа.
Вывод они делают следующий:
«Мы можем, таким образом, выделить среди всего
человечества три большие группы:
1) Те, у кого черные курчавые волосы, темно-ко-
ричневая или черная кожа и широкий нос.
2) Те, у кого волнистые или кудрявые волосы лю-
бого цвета, от черного до льняного, кожа всех оттен-
ков от темно-коричневой до белой, нос, как правило,
средний или тонкий, обычно с высокой переносицей.
3) Те, у кого прямые гладкие темные волосы, жел-
товатая кожа, нос несколько широковатый и с низкой
переносицей» (1935: 169—170).
119
Тем самым они воспроизводят привычную таксо-
номию XIX в., разве что не давая описанным группам
названий «негроидная», «кавказская» и «монголоид-
ная» и называя их вместо «рас» «этническими группа-
ми». Онтологического же различия здесь как не было,
так и нет.
У Барта, о котором шла речь выше, также нет ника-
кой корреляции между различными аспектами опреде-
ляемой этнической принадлежности. Биологическое
сходство, общие ценности, лингвистическая/физическая
близость и групповая идентификация не обязательно
коррелируют при образовании «этнической группы» (а
если коррелируют, то в большинстве случаев это нельзя
выявить эмпирически). Мы отмечали, что сам Барт
признавал проблему границ, изначально заложенную в
понятие этнической принадлежности. Та же проблема
стоит и перед всеми, кто пытается пользоваться поняти-
ем «расы»: предполагать существование конечного числа
дискретных этнических групп — ошибка. Хотя понятие
этнической принадлежности включает культурные фак-
торы, проблема границ все равно остается. Где начина-
ется одна культура и кончается другая? Сколько всего
существует культур? По этой-то причине понятие эт-
нической принадлежности как неотъемлемого челове-
ческого атрибута, несмотря на то несомненное досто-
инство, что оно связано скорее с социокультурными
нормами, а не с предполагаемыми биологическими ха-
рактеристиками, все же не менее сомнительно, чем по-
нятие «расы». К тому же в тех случаях, когда об одной
или нескольких культурах выносятся негативные сужде-
ния, а этнические группы считаются «биологически са-
мовоспроизводящимися», этническую идеологию невоз-
можно отличить от расизма.
Тем не менее, мы не предлагаем выбросить поня-
тие этнической принадлежности на ту же аналитиче-
скую свалку, что и понятие «расы». Первое утрачивает
референт и становится бессмысленным, лишь когда
используется для обозначения врожденного неотъем-
лемого атрибута человеческого существа. Но его впол-
не можно использовать в специфических отношениях
и контекстах:
«...Этническая принадлежность — это, по сути, не-
кий аспект отношений, а не свойство группы... Этни-
120
ческая принадлежность — это аспект социальных от-
ношений между агентами, считающими себя отличаю-
щимися в культурном плане от членов другой группы,
с которыми они поддерживают хотя бы минимальное
регулярное взаимодействие» (Eriksen 1993: 12).
Если не рассматривать этническую принадлеж-
ность как атрибут человека или свойство группы, нет
необходимости считать, будто все человеческие суще-
ства «имеют» ту или иную этническую принадлеж-
ность, и производить таксономию этнических групп,
присваивая каждой свой набор идентифицирующих
признаков. В свете этого Эриксен выставляет ряд ус-
ловий, необходимых, чтобы группа относилась к ка-
тегории этнической: например, контакты между раз-
личными подгруппами внутри этнической группы,
«социальная идентичность (базирующаяся на контра-
сте по сравнению с другими) на основе метафориче-
ского или воображаемого родства», политические
или организационные аспекты (1993: 12). Так что по-
нятие этнической принадлежности приложимо к це-
лому ряду групп в относительном контексте, если
члены этих групп считают себя обладающими неким
культурным своеобразием; таковы, например, «го-
родские этнические меньшинства», «туземные наро-
ды», «протонации» или «этнонационалистические
движения», «этнические группы в государствах с
культурно гетерогенным населением» (1993: 13—14).
Эриксен признает проблематичность применения
этого понятия во всех указанных случаях, но предла-
гает аналитическую программу исследований разви-
тия этнического сознания, т. е. того, каким образом у
агентов в их взаимодействии появляются понятия об
их культурном отличии от других и метафорическом
родстве между собой.
Иными словами, как и в случае с понятием «ра-
сы», аналитическая задача состоит не в том, чтобы
объяснить, что такое этническая принадлежность, ка-
ковы ее функции или как она определяет жизненные
шансы отдельных индивидов и групп; задача в том,
чтобы генерировать понятия, с помощью которых
можно уловить и показать исторические процессы
принятия и/или использования представлений об «эт-
нической принадлежности» во множестве дискурсов.
121
Этнизация
Пусть этнические группы не более объективны
или реальны, чем «расы», спросим себя, как они соз-
даются. Мы называем этот процесс процессом этни-
зации, одновременно и экономическим, и культур-
ным. Понятие этнизации было удачно разработано
Валлерстайном (1995: 122). По его словам, постоянная
миграция людей (как вынужденная, так и доброволь-
ная) сопровождалась «этнизацией мировой рабочей
силы, так что в каждой конкретной местности населе-
ние делится на различные этнические группировки
(при этом неважно, что именно считается показателем
этнической принадлежности — цвет кожи, язык, ре-
лигия или какой-то иной культурный конструкт)»
(1995: 122). Примечательно, что, по мнению Валлер-
стайна, цвет кожи является одним из культурных кон-
структов, который может использоваться как показа-
тель этнической принадлежности.
Далее Валлерстайн дает определение своего поня-
тия этнизации, раскрывая ее механизм и последствия,
и подчеркивает ее изменчивый характер:
«По-видимому, во все времена существовала высо-
кая степень корреляции между этнической стратой
(как она определялась на месте), к которой принадле-
жали хозяйства, сферой их занятий и классовым поло-
жением. Конечно, детали постоянно меняются — оп-
ределение этнических границ, какая этническая груп-
па с какой этнической стратой коррелирует, — но сам
принцип стратификации является устойчивой чертой
капиталистической мир-экономики и служит для со-
кращения общих затрат на труд и для сохранения тре-
стов, делегитимирующих государственные структуры»
(1995: 122).
По Валлерстайну, этнизация связана с классовой
борьбой и флуктуациями мировой экономики. Язык и
понятия у отца теории мировых систем чисто техниче-
ские, однако интересно взглянуть, как он понимает
эти связи: «Этот процесс этнизации имеет явную ста-
тью убытков в терминах любого балансового отчета.
Он создает структурную основу для постоянной борь-
бы как между высшими и низшими этническими
стратами, так и между этническими стратами на низ-
шем уровне. Эта борьба обостряется каждый раз во
122
время циклического спада в мир-экономике, т. е. по-
ловину всего исторического времени. Зачастую она
принимает насильственные формы, от небольших бес-
порядков до полного геноцида» (1995: 122).
Процесс этнизации связан не только с классами и
мировой экономикой, но и с расизмом, что лишний
раз подтверждает наше положение о нераздельности
конструкций «расы» и «этнической принадлежности»,
так же как классовой и любой другой идентичности.
В заключение Валлерстайн дает характеристику совре-
менной (на момент написания работы) ситуации, в
которой можно увидеть признаки будущего этничес-
кого конфликта в капиталистической мир-экономике:
«Ключевой элемент составляет тот факт, что этни-
зация мировой рабочей силы потребовала идеологии
расизма, относящей обширные сегменты мирового
населения к низшим классам, неполноценным суще-
ствам, в конечном итоге заслуживающим всего, что
бы ни случилось с ними в ходе непосредственных по-
литических и социальных боев. Эти “гражданские
войны” не только не утихли со временем, но в XX в.
стали еще более жестокими и смертоносными. Все
это — очень большой минус в балансовой ведомости
нашей нынешней мир-системы» (1995: 122).
О функционалистском истолковании роли расизма
стоит поразмыслить, однако приведенный пассаж
поднимает и более актуальный вопрос — о природе
отношений между тем, что названо в нем этнизацией,
и тем, что мы определяем как расизацию.
Другие авторы развили понятие этнизации, прав-
да, ставя при этом разные акценты. Так, например,
Эссед (1991: 189, 210ff.) считает этнизацию на рынке
труда репрессивной формой толерантности. Сравни-
вая США и Нидерланды, она утверждает, что голланд-
ский идеал мультикультурализма подразумевает доми-
нантную группу, «терпящую» группы этнических
меньшинств, причем подчиненные группы «должны
верить в “добрую волю” доминантной группы» (1991:
210). Итак, рынок труда этнически структурируется с
целью создания экономики, социальных служб и соот-
ветствующей политики для каждой этнической груп-
пы посредством деятельности членов этой группы, что
ведет к объективации подчиненных групп, «этниче-
123
ских меньшинств», доминантной «белой» группой и
рождает концепцию «белого цвета» как «нормы»
(1991: 189, 194—196, 210ff.). Между прочим это одна
из причин, почему такая система «опорного столба» в
Нидерландах стала приходить в упадок с начала
1990-х гг. (см., напр.: Rath et al. 1997). Эссед, кроме
того, указывает на меняющиеся формы расизации в
контексте ее постоянного наличия и проводит парал-
лель между этнизацией и расизацией. В более широ-
ком контексте она, по-видимому, пользуется этими
двумя понятиями как взаимозаменяемыми:
«...Конкретное содержание систем расовых значений
исторически может изменяться, но само наличие систе-
мы расовых значений является перманентной чертой ев-
ропейской культуры, постоянно активируемой в США в
течение нескольких столетий и в Нидерландах в сравни-
тельно недавнее время. Социальные отношения явля-
ются расизированными (или этнизированными), когда
выражают идентифицированные с расовой или этниче-
ской точки зрения различия в положении и власти. По-
скольку “расовая принадлежность” — организующий
принцип многих социальных отношений, фундамен-
тальные социальные отношения в обществе суть раси-
зированные отношения. Однако лишь когда расовые
или этнические составляющие социальных отношений
вызываются к жизни или активируются практикой —
тогда создаются, упрочиваются или воспроизводятся ра-
совые и этнические отношения. Иными словами, даже
если какие-то конкретные отношения расизируются и
если они лежат в основе социальных отношений и
структурируют их, мы не обязательно в данное время и
в данном месте имеем дело с расизмом» (1991: 52).
Концепция этнизации как процесса, структурирую-
щего и стратифицирующего рынок труда, близка к аль-
тернативной (или, точнее, более сфокусированной)
концепции расизма, предложенной одним из авторов
этой книги. Майлз (1987а: 188) считает расизм «потен-
циальным идеологическим элементом сигнификации, с
помощью которой отбирается часть населения, чья ра-
бочая сила будет эксплуатироваться в особых рамках не-
свободных производственных отношений, и легитимиру-
ется такой отбор». Процессы расизации и этнизации,
идеология расизма — все это оказывает материальное
124
воздействие на экономическую инфраструктуру капита-
листической мировой экономики.
Впрочем, этнизация — не только экономический
процесс. Как мы уже говорили, главная сила понятия
этнической принадлежности заключается в том, что
оно указывает на культурные характеристики группы (а
главная слабость — в том, что оно не смогло избежать
биологических и соматических предпосылок, заложен-
ных в понятие «раса»), так что процесс этнизации —
это также процесс культурной дифференциации с по-
следующим формированием и воспроизводством груп-
пы. Обычно он осуществляется этнизированным боль-
шинством и поэтому, как правило, представляет собой
процесс гетероэтнизации. Харгривз определяет этниза-
цию следующим образом:
«В настоящем контексте принадлежность к группе
этнического меньшинства определяется объективным
фактом общего происхождения с территории, находя-
щейся за пределами государства, в котором группа
проживает теперь и в котором другая группа (или дру-
гие группы) занимает (занимают) доминантную пози-
цию. Иностранное происхождение может быть прямым
(у иммигрантов) или косвенным (у их потомков). Ре-
альное социальное значение этого территориального
или биологического наследия в большой степени зави-
сит от того, как его воспринимают различные социаль-
ные акторы. Группа этнического меньшинства — это
такая группа, членов которой большинство населения
считает в значительном смысле не входящими в нацио-
нальное сообщество; группы расизированных мень-
шинств (характеризующиеся такими соматическими
признаками, как цвет кожи) представляют собой под-
тип этнизированных меньшинств» (1995: 36).
В свете приведенной формулировки мы определя-
ем этнизацию как диалектический процесс наделения
значением социокультурных признаков человеческих
существ, в результате которого определенные индиви-
ды могут быть отнесены к общей категории, воспро-
изводящей себя в биологическом, культурном и эко-
номическом плане. В тех случаях, когда сигнифициру-
ются биологические и/или соматические признаки
(реальные или воображаемые), мы говорим о расиза-
ции как специфическом варианте этнизации.
125
Расизация
Понятие расизации используется и толкуется до-
вольно широко. Одним из первых к нему прибег Фэ-
нон в дискуссии о трудностях, с которыми сталкива-
ются интеллектуалы в бывших колониях в Африке,
пытаясь строить культурное будущее своих стран
(1967: 170—171). Бэнтон (1977: 18) понимал его более
формально — как использование идеи «расы» для
структурирования представлений людей о мировом
населении. Такое толкование было ограниченным, и
рамки понятия невольно сводились к научным теори-
ям расовой типологии как средства классификации
народов. Ривз в 1980-е гг. провел различие между
«практической» и «идеологической» расизацией, при-
меняя первое понятие для обозначения образования
«расовых групп», а второе — в отношении использова-
ния «расовой» идеи в дискурсе (1983: 173—176; см.
также: Тгоупа and Williams 1985). Он таким образом
расширил бэнтоновское толкование, не только пото-
му что вообще провел подобное различие, но и пото-
му что его понятие идеологической расизации отно-
сится к любым случаям употребления идеи «расы» в
дискурсе. Ривз анализировал пути, какими «расовый»
дискурс вошел в политический дискурс Великобрита-
нии, а затем воплотился в законодательстве начиная с
1945 г. Оми и Вайнант пользуются этим понятием для
обозначения «распространения расового смысла на
отношения, социальную практику или группы, прежде
не подлежавшие расовой классификации. Расиза-
ция — это идеологический, исторически конкретный
процесс» (1986: 64). Такое определение тесно смыка-
ется с понятием практической расизации у Ривза.
Во всех этих случаях авторы как минимум согласны
в том, что понятие должно употребляться в отноше-
нии репрезентационного процесса, в ходе которого
определенным биологическим (как правило, феноти-
пическим) признакам человека приписывается соци-
альное значение, и в результате люди, имеющие дан-
ные признаки, относятся к отдельному сообществу.
И Бэнтон, и Ривз уточняют, что подобный процесс
идет лишь в том случае, когда сообщество прямо име-
нуется «расой». Таким образом, по мнению этих двух
авторов, процесс расизации начинается с возникнове-
126
нием идеи «расы» и продолжается все время, пока эта
идея используется для классификации человечества,
(ср.: Guillaumin 1980: 49).
Майлз (1982: 120, 150) употребляет понятие раси-
зации как синоним понятия «расовая классифика-
ция», определяемого как «процесс установления груп-
повых рамок и заключения в эти рамки людей, глав-
ным образом по врожденным (якобы) и/или
биологическим (как правило, фенотипическим) при-
знакам» (1982: 157). Для четкости анализа мы берем
на вооружение только понятие расизации, но опреде-
ляемое именно так, как сказано выше, чтобы не огра-
ничивать его применение историческими контекста-
ми, в которых существует «расовая» идея. Поступаем
мы так потому, что, как показано в главе 1, феноти-
пические характеристики (например, цвет кожи) в ев-
ропейских социальных формациях и дискурсах сигни-
фицировались для выделения дискретных сообществ
раньше, чем появилась идея «расы». В греко-римском
мире, к примеру, цвет кожи африканцев сигнифици-
ровался как средство коллективной репрезентации;
такой же процесс происходил в период европейских
географических исследований начиная с XV в. Иными
словами, идея «расы» имеет свою предысторию, когда
представления о «Другом» складывались благодаря
сигнификации определенных физических черт, впо-
следствии превратившихся в критерии определения
«расовой» принадлежности человека. Точно так же в
современном дискурсе Европы и Северной Америки
применительно к отдельным индивидам часто исполь-
зуются категории «белый» и «черный», тем самым ор-
ганизуя их в группы, но при этом столь же часто от-
сутствует откровенно «расовый» дискурс.
Поэтому мы употребляем понятие расизации (о
другом употреблении см., напр.: Young 1992: 257—
258; Solomos 1993: 72-73, 136-139; Mac an Ghaill
1999: 19—22, 68—70; Barot 2001) для обозначения
тех случаев, когда социальные отношения между
людьми структурированы с помощью сигнификации
биологических признаков человека, в результате ко-
торой определяются и конструируются дифференци-
рованные социальные коллективы. Сигнифицируе-
мые характеристики исторически варьируют, и, хо-
127
тя, как правило, они представляют собой видимые
соматические признаки, но бывает, что сигнифици-
руются и другие, невидимые (воображаемые и реаль-
ные) биологические свойства. Понятие, о котором
идет речь, указывает поэтому на процесс категори-
зации, репрезентационный процесс определения
«Другого», обычно (но не исключительно) по сома-
тическим признакам. Определяемый таким образом
коллектив считается (явно или неявно) естествен-
ной, отдельно размножающейся популяцией, соот-
ветственно следующей той или иной модели гендер-
ной дифференциации. Понятие расизации, характе-
ризующее процесс категоризации как процесс
приписывания значения соматическим признакам,
предполагает наличие социально-психологической
теории, объясняющей природу и динамику этого
процесса (см., напр.: Billig 1976: 322—369).
Расизация есть диалектический процесс сигнифи-
кации. Придавая смысл реальным или воображаемым
биологическим свойствам с целью определить «Друго-
го», мы обязательно определяем свое «Я» с помощью
тех же критериев. Когда греко-римские, а позднее се-
верноевропейские путешественники и торговцы назы-
вали африканцев «черными», они тем самым подспуд-
но ставили себя на противоположную позицию в цве-
товой дихотомии или континууме. «Чернота»
африканцев отражала «белизну» европейцев: обе про-
тивоположности были связаны друг с другом, прида-
вая друг другу значение в рамках единой сигнифика-
ции. Равным образом позднее европейцы, идентифи-
цируя африканцев как низшую «расу», тем самым
определяли и себя, хоть и неявно, в рамках того же
«расового» дискурса, но с иной оценочной характери-
стикой. Таким образом, «Я» и «Другой» были одина-
ково заключены в общий мир смыслов (европейских).
Разделяя этот мир смыслов, «Другой» мог также при-
бегнуть к содержанию расизированного дискурса, что-
бы идентифицировать себя как «Я». Народы, расизи-
руемые и исключаемые европейским расовым дискур-
сом, присвоили и легитимировали этот дискурс как
средство собственной идентификации «Я» и «Друго-
го». При этом оценка, как правило, менялась с нега-
тивной на позитивную: то, что для европейцев ко-
128
гда-то было признаком неполноценности, превраща-
лось в предмет гордости.
Начиная с XVIII в., как было показано в главе 1,
человечество в европейской мысли было классифици-
ровано на «расы», и считалось, что отношения между
«расами» детерминируются врожденными свойствами
или, по крайней мере, складываются под их влияни-
ем. Более того, даже если идея иерархии «рас» уже не
высказывается на официальной политической арене,
все еще широко распространено мнение, что «расы»
существуют как отличные друг от друга, биологически
своеобразные общности. Таким образом, понятие «ра-
сы» по-прежнему широко используется как универ-
сальная дескриптивная категория для обозначения
общностей, к которым принадлежат «Я» и «Другой».
Следовательно, понятие расизации указывает на исто-
рическое возникновение идеи «расы», ее последующее
воспроизводство и применение.
Расизация человеческих существ влечет за собой
расизацию процессов, в которых они участвуют, и по-
являющихся в результате структур и институтов. Там,
где человеческие существа идентифицируются как
представители общностей на основании физических
черт, взаимоотношения между этими общностями
осуществляются inter alia посредством существующих
политических институтов и процессов. Это совершен-
но очевидно в тех случаях, когда «расы» определяются
в законодательстве как дискретные общности и это
законодательство активно структурирует отношения
между ними, но происходит и тогда, когда соматиче-
ская сигнификация осуществляется и устанавливается
с помощью менее официальных механизмов. В итоге
на вопросы лидерства или актуальные темы политиче-
ской повестки дня могут влиять значения, приписы-
ваемые фенотипическим вариациям: могут выдвигать-
ся требования представительства «черных» во власт-
ных структурах или предоставления иммиграционным
законодательством привилегированного статуса «бе-
лым собратьям». В такой ситуации политический про-
цесс расизируется в том смысле, что предполагает
особое репрезентационное содержание, делая «расо-
вую принадлежность» детерминантом и объектом по-
литических отношений.
129
В общем и целом, мы используем понятие расиза-
ции для обозначения диалектического процесса, в хо-
де которого приписывается определенное значение
особым биологическим признакам человеческих су-
ществ, вследствие чего индивиды могут быть отнесе-
ны к некой общей категории, биологически самовос-
производящейся. У этого процесса долгая история в
докапиталистических и капиталистических обществах.
Конкретное содержание процесса расизации и его по-
следствия (в том числе отражение в политических и
экономических отношениях) не могут формулиро-
ваться абстрактно или формально выводиться из ос-
новных черт способа производства, но составляют
предмет исторических исследований.
Расизм
В главе 2 мы рассказали о происхождении слова и
понятия «расизм». Его появление и последующие ши-
рокие дебаты о значении понятия выявили многопла-
новость этого значения и сложность употребления по-
нятия, которые требуют разъяснения. На фоне пред-
шествующих рассуждений об этнизации и расизации
мы предлагаем такое разъяснение в два этапа. Во-пер-
вых, мы настаиваем на использовании понятия в от-
ношении идеологического феномена. Затем, во-вто-
рых, выделяем специфические репрезентационные ха-
рактеристики, необходимые для определения расизма.
Ограничивая употребление понятия областью идео-
логии, мы опираемся на предположение, что аналитиче-
ская ценность понятия определяется тем, насколько оно
полезно для описания и объяснения социальных про-
цессов. Как мы показали, результатом его применения
для обозначения широкого круга практик и процессов
стала инфляция его значения. При этом понятие не
только лишается различающей силы, но и его иденти-
фикация как определителя затрудняется. Кроме того,
нет необходимой логической корреляции между позна-
нием и действием. Концептуальная способность к та-
кому различению служит интересам аналитической
точности и формулирования потенциально успешных
интервенционистских стратегий, направленных на лик-
видацию расистских идеологий и неравноправия, про-
130
истекающего от исключения. Последний феномен мы
называем «исключающей практикой», хотя важно отме-
тить, что включение и исключение — различные мо-
менты единого акта или процесса: включая, мы одно-
временно исключаем, и наоборот. В действительности
расизм часто существует во взаимоподдерживающем
единстве с исключающей практикой, но мы настаиваем
на том, что аналитическое различение их полезно.
Если определить расизм точнее, как идеологиче-
ский, репрезентационный феномен, аналитически от-
личаемый от исключающей практики, каковы его ос-
новные определяющие характеристики? Мы предлага-
ем идентифицировать его по идеологическому
содержанию, а не по функции. Отличительной чертой
расизма как идеологии, во-первых, является сигнифи-
кация определенных биологических и/или соматиче-
ских признаков как критериев идентификации популя-
ций. Эти популяции, таким образом, представляются
имеющими естественные, неизменные происхождение
и статус и потому от природы различными. Иными
словами, процесс расизации предполагает некое мно-
жество «рас». Во-вторых, одна или больше групп,
идентифицируемых таким образом, должны быть наде-
лены дополнительными (негативными) характеристи-
ками, и/или общение с ними должно представляться
имеющим негативные последствия для других групп.
Подобные характеристики и последствия могут быть
как биологическими, так и культурными.
Поскольку идеологии производятся и воспроизво-
дятся в контексте неравенства, следовательно — отно-
шений господства и подчинения, такие идеологичес-
кие представления никогда не бывают уравновешены.
Идеологическая борьба неравна (но притом постоян-
на). Внутри иерархии господства в каждый историчес-
кий момент обычно существует по крайней мере одна
расизированная группа, которая, как представляется,
обладает рядом определенных (негативно оценивае-
мых) биологических и/или культурных характеристик.
Существование такого природного коллектива пред-
ставляет проблему, ибо в идеологическом плане рас-
сматривается как угроза (ср.: Miles 1982: 78—79).
Идеология расизма имеет ряд дополнительных
черт. Во-первых, поскольку она предполагает процесс
131
расизации, то носит диалектический характер, так как
в представлениях о «Другом» одновременно преломля-
ются представления о «Я». Если «Другой» — это есте-
ственно сложившийся коллектив, то и «Я» — тоже. Ра-
сизм является поэтому репрезентационной формой,
которая, выделяя дискретные человеческие коллекти-
вы, обязательно функционирует как идеология вклю-
чения и исключения: сигнификация цвета кожи, к
примеру, в процессе категоризации и включает, и ис-
ключает. Кроме того, негативные характеристики
«Другого» отражают позитивные характеристики «Я»
(см.: Roediger 1994). Так что расизм предполагает
процесс расизации, но отличается от этого процесса
строго негативным оценочным компонентом.
Во-вторых, расизм может принимать форму отно-
сительно стройной теории, демонстрирующей логиче-
скую структуру и подкрепленной доказательствами, а
может представлять собой менее связный набор сте-
реотипов, образов, атрибуций и объяснений, конст-
руируемых и применяемых в повседневной жизни.
Слишком многие участники дебатов о природе расиз-
ма как идеологии заворожены писаниями коллег-ин-
теллектуалов и хранят молчание о том, каким образом
создаются и воспроизводятся представления о «Дру-
гом» в быту. Расистские заявления могут звучать как
на заводе или в офисе, так и в университетской биб-
лиотеке, и могут служить проявлением бессознатель-
ных предубеждений, так же как исключающей практи-
ки. Поэтому один из важнейших недостатков первона-
чального понятия расизма заключался в том, что
объектом внимания были в основном тексты, что и
отразилось в определении расизма как доктрины.
Следовательно, в-третьих, расизм претворяет в
мысль некие регулярно наблюдаемые явления и конст-
руирует каузальную интерпретацию, которая кажется
соответствующей этим явлениям и представляет собой
решение предполагаемой проблемы. Видеть в расизме
только «ложную доктрину» — значит упустить из виду,
что одно из условий существования идеологий (кото-
рые по определению в целом являются ложными
объяснениями, однако заключают в себе элементы ис-
тины) — их способность успешно «осмысливать» мир,
по крайней мере с точки зрения тех, кто их исповедует
132
и использует (ср.: Cohen 1992: 80). Иначе говоря, идео-
логия расизма может предложить описание и объясне-
ние устройства мира, которое мы знаем из опыта.
В качестве объяснения конкретные виды расизма могут
даже продемонстрировать недюжинное творческое на-
чало, сочетая непосредственные наблюдения с расизи-
рованными категориями. Поэтому по крайней мере
идеологическое содержание расизма будет варьировать
в зависимости от классового положения его привер-
женцев, ибо Eriebnis (живой опыт) и вытекающие из
него проблемы у разных классов разные.
Это можно продемонстрировать на двух примерах.
Во-первых, в XIX в. конкурентное превосходство бри-
танского капитала надолго обеспечило капиталистиче-
ским классам британской буржуазии и торговцев пози-
цию неоспоримого экономического и политического
господства в капиталистической мировой экономике.
Производственно-технологическое превосходство бри-
танского капитализма вкупе с превосходством армии и
флота стало особенно очевидным, когда его представи-
тели и адвокаты стали способствовать дальнейшей экс-
пансии Британской империи в Африку и Индию в
XIX в. Иными словами, существовало реальное мате-
риальное различие между положением британской бур-
жуазии и торговых капиталистов и народов Африки и
Индии, где товарное производство либо вовсе не на-
блюдалось, либо подтачивалось, а то и вовсе уничтожа-
лось прежними способами производства, кормившими
их ранее. Это различие, переживаемое как реальное,
требовало объяснения. Тот довод, что британская бур-
жуазия является частью (а может быть, и самым вы-
дающимся представителем) от природы высшей «бе-
лой расы», наделенной биологической способностью к
изобретательству, демократии, распространению «ци-
вилизации», не только оправдывал колониальные стра-
тегии (Thornton 1965), но, самое главное — вероятно,
действительно позволял осмыслить Eriebnis британ-
ской буржуазии. Ложность идеологии была обратно
пропорциональна ее эффективности в качестве объяс-
нения реальных материальных различий. Кроме того,
это была картина мира, признававшая давно практи-
куемую сигнификацию определенных физических раз-
личий между колонизаторами и колонизуемыми и
133
предлагавшую ее объяснение. Идея «расы» действи-
тельно служила связующим звеном, объединяющим
наблюдаемые материальные и сигнифицируемые фено-
типические различия в полном каузальном объяснении
(Miles 1982: 113-119).
Во-вторых, во многих рабочих районах Великобри-
тании спад капиталистического производства и рас-
стройство городской инфраструктуры (последствия
неравномерного развития при капитализме) совпали
по времени с прибытием и расселением мигрантов из
Азии и Карибского бассейна в 1950-е—1960-е гг. При-
чины (а не следствия) изменений в структуре и мо-
бильности капитала не были непосредственно на ви-
ду, чего нельзя было (и до сих пор нельзя) сказать о
присутствии народов, исторически сигнифицируемых
как низшие «расы». В результате экономический спад
и расселение мигрантов переживались частью местно-
го рабочего класса как события, связанные причин-
но-следственной связью. Так расизировались реаль-
ная проблема исключения из числа имеющих доступ к
материальным ресурсам и услугам, поиски решения и
борьба за решение этой проблемы. Идея «расы» ис-
пользовалась для характеристики карибских и/или
азиатских мигрантов как «Другого» — незаконного
конкурента, чье присутствие либо вызвало, либо обо-
стрило борьбу за жилье, социальное обеспечение и ра-
боту. Отсюда делался вывод, на первый взгляд логич-
ный, что проблемы можно решить, если исключить
«Другого». Поэтому, объясняя данный конкретный
случай рабочего расизма, не стоит предполагать некий
капиталистический заговор или выискивать малень-
кие группки людей, собирающихся на празднование
дня рождения Гитлера и смотрящих на евреев и «чер-
ных» исключительно как на биологических дегенера-
тов. В значительной степени — это активная попытка
интерпетировать и объяснить Erlebnis рабочего класса
(см., напр.: Phizacklea and Miles 1979; Miles and
Phizacklea 1981).
Эти примеры эмпирически подтверждают теорети-
ческий вывод Холла, что проявление расизма среди ра-
бочего класса есть форма репрезентации, с помощью
которой часть рабочего класса переживает свой опыт
капиталистического способа производства (1980: 341).
134
Вообще они подтверждают, что расизм «...это не сумма
ошибочных представлений... [он возникает] из-за кон-
кретных проблем различных классов и групп в общест-
ве. Расизм представляет собой попытку идеологическо-
го конструирования условий, противоречий и проблем
таким образом, чтобы с ними можно было справиться
и в то же время избежать их» (Hall 1978: 35).
Так что расизм может помочь успешно (хоть и
ошибочно) осмыслить мир и предложить стратегию
политического действия. Отсюда следует, что в той
степени, в какой расизм объясняется экономическими
и политическими отношениями, стратегии его иско-
ренения должны быть направлены не исключительно
на убеждение расистов в том, что они «неправы», а на
изменение конкретных экономических и политиче-
ских отношений.
Четвертый отличительный признак расизма как
идеологии заключается в том, что само понятие не
имеет конкретно-исторического содержания. Оно со-
держит лишь общие характеристики, позволяющие
квалифицировать тот или иной дискурс как проявле-
ние расизма. Иными словами, расизм — это не един-
ственная статичная идеология, для которой характе-
рен постоянный специфический набор утверждений,
образов и стереотипов. С эмпирической точки зрения,
«было много весьма разных видов расизма — все они
были исторически конкретны и по-разному формули-
ровались в обществах, где появлялись» (Hall 1978: 26;
1980: 342). И вновь важное значение вышесказанного
можно проиллюстрировать с помощью как современ-
ных, так и исторических исследований.
Возвращаясь к природе рабочего расизма, Физаклея
и Майлз подчеркивали своеобразие проявлений расизма
среди лондонских рабочих в 1970-е гг., заключающееся в
том, что стереотипы, унаследованные от истории Брита-
нии как колониальной державы, играли при этом не-
большую роль (1979: 97-98, 119-120; 1980: 173-174).
Не то чтобы представления о «дикости черных» полно-
стью отсутствовали — порой они образовывали кон-
текст, но не имели серьезного значения для объяснения
экономических и политических реалий: нехватки жилья,
недостаточного разнообразия социальных удобств и ус-
луг в Лондоне 1970-х гг. (правда, они, возможно, могут
135
больше пригодиться при объяснении представлений об
особых криминальных наклонностях афро-карибской
молодежи мужского пола). В данном конкретном случае
цвет кожи служил для идентификации «Другого», и
считалось, что этот «Другой» имеет привилегированный
и незаконный доступ к ресурсам (см., напр.: Phizaklea
and Miles 1979: 111).
Изменчивость расизма можно показать и истори-
чески. Примером может служить необычайно подроб-
ный рассказ Джордана (1968) о переменах и преемст-
венности в представлениях американцев об африкан-
цах. Опираясь на эту и другие работы, мы в главе 1
показали, что европейцы и североамериканцы в
XVIII в. считали африканцев людьми, но все же дру-
гими людьми, отличающимися не только цветом ко-
жи, но и inter alia мощной сексуальностью, зверопо-
добностью и ленью (все это оценивалось негативно).
В итоге в иерархии приемлемости африканцы были
помещены ниже европейцев. В течение XIX в. идея
«расы» завоевывала все большее признание, и соот-
ветственно в представлениях об африканцах как о
«Другом» произошли важные перемены. Многие из
негативных характеристик по-прежнему им приписы-
вались, однако в целом природа африканцев в сравне-
нии с европейцами подверглась переоценке.
Цвет кожи, сексуальность, звероподобность стали
считаться не следствием влияния окружающей среды
или признаком дегенерации, а врожденными свойства-
ми африканской «расы». Расизм представлял африкан-
цев по сути своей отличными от европейцев, обрекая
тем самым их как «Другого» на вечную неполноцен-
ность, в отличие от взглядов XIX в., согласно которым
африканцы являли собой некую форму отклонения от
нормы (европейской) и, следовательно, их неполноцен-
ность рассматривалась как временное состояние.
Благодаря конкретным событиям XIX в. произошли
значительные подвижки и в содержании британских
представлений о колонизированном «Другом». Индий-
ское восстание сипаев в 1857 г. оказало глубокое влия-
ние на взгляды британцев и в Индии, и в самой Брита-
нии. До того среди них господствовали представления
о послушных, трудолюбивых индусах, но сразу после
восстания индийцы все чаще стали изображаться лжи-
136
выми, фанатичными и жестокими. Образ коварного,
кровожадного «восточного человека» был не нов, но
теперь получил гораздо более широкое распростране-
ние (и был дополнен образом индийца как «ниггера»)
в попытке осознать события 1857 г. и оправдать введе-
ние прямого британского правления в Индии. Хотя
миф (довольно противоречивый) об изнеженных инду-
сах сохранился и в дальнейшем, идеологическая реак-
ция на индийские события середины XIX в. продемон-
стрировала изменчивость расизма, чувствительность
авторов этой идеологии к реальным событиям и спо-
собность творчески ее перерабатывать.
Точно так же карибские события середины XIX в.
дали повод изменить представления британцев об аф-
риканцах, правда, на сей раз перемены приняли фор-
му упрочения существующих представлений. Восста-
ние на Ямайке 1865 г. широко интерпретировалось
как доказательство природной дикости и неполноцен-
ности африканской «расы», необходимости в сильной
власти, которая не допустила бы возврата к варварст-
ву: как мы видели, ассоциации с дикостью и варвар-
ством при мысли об африканцах в европейском созна-
нии имеют давнюю историю, однако события 1865 г.
укрепили британскую общественность в ее мнении о
том, что это — биологически обусловленные характе-
ристики (Bolt 1971: 102-108, 178-205, 209-210).
Итак, расизм отличается несколькими составляю-
щими, и все они исторически изменчивы: идентифи-
кация определенной группы как негативного объекта;
сигнификация определенных признаков как природ-
ных; приписывание определенных свойств как «Я»,
так и «Другому» и соответственная их оценка. Но при
этом они не являются исторически произвольными.
Выявить и объяснить динамичность содержания и из-
менчивость расизма весьма важно, однако существует
и определенная историческая преемственность. Как
мы видели в той же главе 1, некоторые представления
европейцев об африканцах господствовали в течение
очень долгого времени. Различные виды расизма со-
всем не обязательно возникают совершенно независи-
мо друг от друга, хотя и не повторяют друг друга в аб-
солютном смысле. Скорее, любая разновидность ра-
сизма будет продуктом переработки по крайней мере
137
части содержания прежних разновидностей с включе-
нием в нее новых элементов.
В общем и целом, мы используем понятие расизма
для обозначения особой (оценочной) формы репре-
зентации, специфического случая более широкого (де-
скриптивного) процесса расизации. Как репрезента-
ционный феномен ее следует аналитически отличать
от исключающей практики. Такое различение весьма
существенно для целей объяснения, поскольку не
предрешает причин, по которым расизированные на-
роды занимают невыгодные позиции в современных
или исторических социальных формациях. Из того
факта, что расизированная часть населения намерен-
но или ненамеренно была исключена, к примеру, с
рынка труда, не обязательно вытекает, что это — след-
ствие расизма. Исключающие практики могут частич-
но или полностью мотивироваться расизмом или слу-
жить его выражением, но это всегда нужно продемон-
стрировать, а не утверждать как данность.
Институциональный расизм
Под конец приведем доводы в пользу сохранения
понятия институционального расизма в более точной
его форме, нежели та, которую мы критиковали в гла-
ве 2. В каком-то смысле расизм всегда инстиутциона-
лен, поскольку является плодом социального, а не ин-
дивидуального творчества. Поэтому, строго говоря,
отдельные индивиды не могут быть расистами. Раси-
стской может быть идеология. Однако мы предлагаем
здесь применять понятие институционального расиз-
ма в отношении двух типов ситуаций: во-первых, ко-
гда исключающие практики возникают благодаря ра-
систскому дискурсу (и потому воплощают его), но уже
не оправдываются этим дискурсом открыто; во-вто-
рых, когда откровенно расистский дискурс модифи-
цируется таким образом, что откровенно расистское
содержание исчезает, но другие слова употребляется в
первоначальном значении.
Общее в обеих ситуациях то, что расистский дис-
курс становится негласным, но, тем не менее, вопло-
щается (или институционализируется) в ряде исклю-
чающих практик либо в использовании нового дис-
138
курса. Поэтому понятие институционального расизма
относится не к исключающим практикам per se, а к
тому факту, что когда-то существовавший дискурс
ныне отсутствует, но он в свое время оправдывал или
инициировал исключающие практики, которые те-
перь институционализируют этот дискурс. Таким об-
разом, идеология расизма воплощается в определен-
ных практиках. Классификация их как институцио-
нального расизма возможна только в том случае, когда
можно обнаружить процесс детерминирования. Т. е.,
чтобы определить наличие или отсутствие институ-
ционального расизма, нужно оценивать не последст-
вия действий, а историю дискурса, его тип и момент
институционализации, дабы показать, что расистский
дискурс имел место, прежде чем смолкнуть (или
трансформироваться).
Обе формы институционального расизма можно
проиллюстрировать на примере Великобритании.
Первую — с помощью иммиграционного законода-
тельства (см., напр.: Macdonald 1983). Ни в одном из
британских иммиграционных актов после 1945 г. не
употреблялся откровенно расистский дискурс: там не
говорилось прямо о «черных», не выражалось намере-
ния исключить людей другой «расы», в отличие, на-
пример, от Специального указа об ограничении (най-
ма иностранных цветных моряков) 1925 г. (см.:
Gordon and Reilly 1986; Rich 1986: 122—130). Тем не
менее, если исследовать политический контекст, в ко-
тором принимались эти законы, обнаружится, что ра-
систская идеология существовала и что законодатель-
ство должно было реализовать расистские цели.
В конце 1940-х — начале 1950-х гг. британское пра-
вительство с помощью различных административных
средств старалось ограничить въезд «цветных» (говоря
языком того исторического периода) граждан Содруже-
ства и даже рассматривало законы, которые запретили
бы им въезд и поселение в Великобритании, являющие-
ся их правом. В конце 1950-х гг., особенно после напа-
дений на британских граждан карибского происхожде-
ния в 1958 г., от политиков все чаще стали требовать ог-
раничить право на въезд этих граждан Содружества,
поскольку они якобы имеют криминальные наклонно-
сти и распространяют заразные болезни.
139
Общественность настаивала на ограничении изби-
рательных прав «цветных» иммигрантов, считая, что
увеличение числа таких избирателей скверно отразит-
ся на распределении жилья и государственных льгот.
Вкупе с растущей поддержкой подобных требований в
парламенте этого было достаточно, чтобы правитель-
ство консерваторов в 1962 г. смогло принять законы,
о которых думало еще десять лет назад (см., напр.:
Joshi and Carter 1984; Miles 1984b; Miles and Phizacklea
1984; Carter et al. 1987; Harris 1987).
Последующее законодательство было направлено на
то, чтобы обеспечить более эффективную реализацию
целей, поставленных в Акте 1962 г. Так, Акт об имми-
грантах из стран Содружества 1968 г. лишал права на
въезд в Великобританию «цветных» обладателей паспор-
та Соединенного Королевства, а Иммиграционный акт
1971 г. наделял правом на въезд и поселение несколько
миллионов «белых» людей. Важнейшей чертой полити-
ческого контекста, в котором принимались эти законы,
являлся успех Инока Пауэлла, в целом ряде выступле-
ний расизировавшего выходцев из Азии и стран Кариб-
ского бассейна, живущих в Британии, и пророчившего
различные негативные последствия их присутствия для
«нашего собственного народа» (Smithies and Fiddick
1969; Schoen 1977; Miles 1988). Кроме того, само госу-
дарство в 1960-е гг. стало активно легитимировать свое
законодательство (а первые признаки такой легитима-
ции появились еще в конце 1950-х гг.), и это — один из
ярких примеров того, как расизированный дискурс спо-
собствовал институционализации расизма.
Заявлялось, что строгий контроль над иммиграци-
ей крайне важен для поддержания хороших «расовых
отношений». В результате иммиграции, дескать, в Ве-
ликобритании живут несколько разных «рас», и, дабы
обеспечить их бесконфликтное сосуществование, чис-
ло «цветных» в стране должно быть ограничено. По
словам правительственной «Белой книги» «Иммигра-
ция из стран Содружества», опубликованной в 1965 г.,
«присутствие... почти миллиона иммигрантов из стран
Содружества с различными социально-культурными
традициями влечет за собой целый ряд проблем и соз-
дает разного рода социальное напряжение в местах их
компактного проживания». Так что наличие имми-
140
грантов считалось причиной проблем, которые следо-
вало решить, «если мы хотим избежать зла межрасо-
вой розни и развивать гармонические отношения ме-
жду разными расами, образующими ныне наше
сообщество». Параллельный иммиграционному зако-
нодательству и легитимирующий его дискурс, таким
образом, открыто поддерживал стратегию лишения
определенных «рас» права на въезд в Великобрита-
нию, поскольку они создавали социальные проблемы.
Эти заявления служат иллюстрацией второй формы
институционального расизма, когда расистский дискурс
одновременно вытесняется другим, внешне не расист-
ским, и переходит в него. В 1950-е гг. члены парламен-
та, агитируя за иммиграционное законодательство, пря-
мо требовали применять его исключительно против
«цветных». В этом отношении они всего лишь открыто
говорили о том, что два первых послевоенных прави-
тельства обсуждали по большей части тайно (Joshi and
Carter 1984; Carter et al. 1987). Однако под тяжестью
обвинений в расизме (совершенно справедливых) таких
откровенных высказываний стало меньше в официаль-
ных выступлениях политиков, которые теперь все чаще
говорили всего лишь о необходимости «твердого кон-
троля над иммиграцией». Позднее зазвучали речи о том,
что нужно прекратить «наплыв» в Великобританию
«мнимых искателей убежища». Учитывая, что в перво-
начальной агитации прямо назывались «цветные имми-
гранты» как источник проблем и что иммиграция
по-прежнему рассматривалась как явление, создающее
проблему «расовых отношений», более нейтральные, на
первый взгляд, слова «иммиграция» и «иммигрант» при-
обрели ряд дополнительных, имплицитных значений.
В результате они многими воспринимались как относя-
щиеся именно к «цветным» иммигрантам. Интересным
примером такой кодировки слов служат вопросы в ан-
кетах опроса общественного мнения по поводу «репат-
риации» конца 1960-х гг., где иногда речь шла об «им-
мигрантах», а иногда — о «цветных иммигрантах» (Miles
1988). Подобная же кодировка играла центральную роль
в дискурсе «новых правых» в 1980-е гг. (см., напр.:
Palmer 1986).
Итак, понятие институционального расизма отно-
сится к такой ситуации, когда расизм воплощается в
141
исключающих практиках или в формально нерасизи-
рованном дискурсе. Но и в том и в другом случае не-
обходимо доказать детерминирующее влияние расиз-
ма. Как мы уже говорили, нельзя предполагать зара-
нее, что исключающие практики, результатом которых
становится неравноправное положение расизирован-
ных групп, обязательно полностью или частично де-
терминируются расизмом.
Заключение
Столкнувшись с проблемой значения понятия ра-
сизма в контексте концептуальной инфляции и дефля-
ции, мы пытались найти решение, поместив его в окру-
жение взаимосвязанных с ним понятий. Вместо того
чтобы согласиться с постоянным расширением понятия
расизма, мы предложили определять его более узко, как
идеологию, если хотим, чтобы оно имело серьезную
аналитическую ценность. Соответственно нас интересу-
ет производство и воспроизводство значений. Однако
мы признаем также важное эмпирическое значение
многих исторических трансформаций, стимулировавших
концептуальную инфляцию и дефляцию. Самое глав-
ное — несмотря на то что открытое выражение убеж-
денности в существовании иерархии биологически раз-
личных «рас» встречается теперь гораздо реже, особенно
в официальных публичных выступлениях, «расовый»
дискурс по-прежнему никуда не делся, так же как сиг-
нификация соматических признаков и наделение оце-
ночными характеристиками (негативными или позитив-
ными) определяемых таким образом групп. Мы утвер-
ждаем, что подобный дискурс следует называть
расизмом. Но мы утверждаем также, что проявление ра-
сизма есть неотъемлемый компонент более широкого
исторического процесса расизации, переплетающийся с
исключающими практиками и другими формами ис-
ключающей идеологии. В социальном контексте,
структурированном историческими переменами и
стремлением скрыть прямой умысел, характерным для
постколониальной и постфашистской эпохи, наша
концептуальная модель допускает большую степень
сложности и изощренности, нежели модели, исполь-
зующие понятие расизма более вольно или нечетко.
КОНТЕКСТУАЛЬНОЕ
ОПРЕДЕЛЕНИЕ РАСИЗМА
Глава 5.
РАСИЗМ И КЛАССОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ
Введение
В предыдущей главе мы говорили о расизации и
расизме как репрезентационных феноменах. Перей-
дем теперь к их причинам и следствиям в более широ-
ком контексте экономических и политических отно-
шений. В этой главе мы рассмотрим взаимосвязь меж-
ду расизацией, расизмом и историческим развитием
капитализма как способа производства в рамках раз-
вивающейся мировой экономической системы. Эту
задачу мы будем решать на фоне истории экономиче-
ского анализа (имевшего сильную тенденцию пред-
ставлять расизм как «функцию» общего капиталисти-
ческого развития), по большей части уступившего те-
перь место культурному анализу, который не
обращает внимания на экономический базис капита-
лизма и социальных отношений неравенства.
Мы будем рассматривать расизацию и расизм как
исторически конкретные и обязательно противоречи-
вые явления. Расизм проявлял себя в самых разных
формах, но он всегда находится в некоем варьирую-
щем взаимодействии с экономическими и политиче-
скими отношениями в капиталистических и некапита-
листических социальных формациях. Расизация и ра-
сизм не являются исключительно «продуктами»
капитализма, они имеют свои истоки в обществах, су-
ществовавших до начала развития капиталистического
способа производства, а также свою историю в рамках
социальных формаций, где главенствовали некапита-
листические способы производства во взаимодействии
с капиталистическим. Иными словами, расизм есть
идеология, условия существования которой не зависят
(по крайней мере не целиком зависят) от интересов
правящего класса и буржуазии в капиталистических
обществах.
Определить расизм как функцию капитализма —
значит предопределить природу и результаты его взаи-
модействия с экономическими и политическими от-
145
ношениями и с другими идеологиями. Такое опреде-
ление ошибочно предполагает, что гомогенный правя-
щий класс обязательно и неизбежно извлекает из его
проявлений экономические и/или политические вы-
годы. Расистское ограничение рынка труда далеко не
всегда в интересах работодателей, сталкивающихся с
нехваткой рабочей силы, или квалифицированных ра-
ботников; гражданские беспорядки, к которым приво-
дят расизм и исключающие практики, отнюдь не все-
гда приветствуются капиталистами, чей бизнес в ре-
зультате страдает, или государством, вынужденным
увеличивать расходы на поддержание общественного
порядка.
Поэтому мы анализируем расизм как феномен, не-
избежно противоречивый. Проявления расизма и по-
следующее структурирование политических и эконо-
мических отношений имеют множество обусловлен-
ных конкретной эпохой последствий для тех, кто
участвует в этом процессе, а благоприятные это по-
следствия или нет — зависит от классовых позиций и
конъюнктуры. Таким образом, расизм — противоре-
чивое явление, поскольку то, что является «функцио-
нальным» для одного комплекса интересов, может
быть «дисфункциональным» для другого и поскольку
условия, благоприятствующие его проявлению, редко
существуют постоянно — изменившиеся обстоятельст-
ва могут войти с ним в резкое противоречие. Эффек-
тивность расизма исторически конкретна и познавае-
ма лишь в результате исторического анализа, а не аб-
страктного теоретизирования. Цель данной главы и
заключается в том, чтобы проиллюстрировать и раз-
вить все эти положения.
Рабство
Начнем с рабства — сюжета, породившего множе-
ство мифов в западных нациях-государствах. Выража-
ясь образно-шутливо, любой британский читатель
знает, что виги отменили рабство в Британской импе-
рии в начале XIX в., что повлекло за собой его унич-
тожение на всем земном шаре; любой американский
читатель знает, что на самом деле рабство было отме-
нено Авраамом Линкольном в Америке в 1862 г., а
146
вследствие этого затем исчезло и во всем мире. Реаль-
ная действительность, разумеется, не совсем такова, и
рабство продолжает существовать и в наши дни (см.,
напр.: Index on Censorship 2000). Как и капитализм,
это особый способ производства, порождающий соб-
ственные формы неравенства, частично совпадавшие
и совпадающие с теми формами неравенства, которые
порождает, сохраняет и легитимирует идеология ра-
сизма. Существует твердое убеждение (особенно в
США), будто расизм — в частности, выражающийся в
исключающей практике — является следствием рабст-
ва. Расизм в его современном виде представляется ре-
акцией «белых» американцев на утрату рабов, которых
они считали своей собственностью, выражением же-
лания, чтобы «черные» «знали свое место», а «белые»
сохраняли свое превосходство, пусть и в меньшей сте-
пени. Оми и Вайнант так говорят об этой историче-
ской преемственности:
«В обеих Америках завоевание представляло собой
насильственное введение новой формы правления, и
отношения власти с покоренными носило почти ис-
ключительно характер принуждения. В США истоки
расового размежевания, расовой сигнификации и
формирования идентичности кроются в крайне дикта-
торской системе правления. Массовые убийства и из-
гнания коренного населения, обращение в рабство
африканцев в те времена, когда складывалось государ-
ство, конечно, не располагали к согласию и не приво-
дили к нему... США отнюдь не пришли к расовой демо-
кратии в конце нашего столетия, и принуждение от-
нюдь не стало делом прошлого. Однако очевидная
сложность расовых вопросов, с которыми сталкивает-
ся сегодня общество Соединенных Штатов, сумбур
конкурирующих расовых проектов и противоречивого
расового опыта, переживаемого американцами, за-
ставляют предположить, что слово “гегемония” было
бы более подходящим и полезным термином для ха-
рактеристики современного расового правления» (1994:
67. — Курсив наш).
Это одна из причин, почему анализ расизма в
США не так-то легко экстраполировать на Европу (и
наоборот); там в период новейшей истории рабство в
основном приняло форму колонизации и редко вы-
147
ступало как производственные отношения в самой
Европе. Поэтому в европейских дискурсах расизм ча-
ще называется следствием колониализма, а не рабст-
ва. Тем легче в данном контексте европейскому чита-
телю оценить полемичность некоторых тезисов Дине-
ша Д’Сузы. Он утверждает, что рабство не является
расистским институтом:
«Рабство практиковалось тысячи лет фактически
во всех обществах: в Китае, Индии, Европе, арабском
мире, Экваториальной Африке, Америке. В Соеди-
ненных Штатах рабовладение не было прерогативой:
тысячи рабов принадлежали американским индейцам
и свободным чернокожим. Так что рабство — явление
не исключительно западное и не расистское. А вот его
отмена — уникальный западный феномен. Американ-
ские отцы-основатели сформулировали принципы ра-
венства и согласия, легшие в основу эмансипации и
движения за гражданские права» (1995: 22).
Конечно, работа Д’Сузы носит полемический ха-
рактер, он никак не маскирует свои правые взгляды —
собственно, кульминацией его рассуждений становит-
ся отрицательная позиция по вопросу о репарациях
(1995: 113) — но, тем не менее, здесь он прав. Рабство
как способ производства вовсе не обязательно имеет
хоть что-то общее с расизмом. Оно существовало до
возникновения расизма, некоторые африканцы были
проданы в рабство другими африканцами, а некото-
рые рабовладельцы в США были «черными». Однако
стоит отметить, что, как свидетельствуют многие ис-
торические примеры, в рабство в первую очередь об-
ращались «чужеземцы», тогда как на закабаление чле-
нов собственной группы, нации, трибы зачастую на-
кладывалось табу. Кроме того, в колониальный
период рабство легитимировалось идеологией расиз-
ма, и наиболее значительную роль тогда играла транс-
портировка людей из Африки в Америку, где они ста-
новились «черными» рабами «белых» рабовладельцев.
Иными словами, хотя рабство отнюдь не всегда зна-
чит, что «белые» владеют «черными», в Америке это
стало нормой.
Как способ производства рабство есть форма под-
невольного труда, и в этом качестве оно имеет ключе-
вое значение для понимания расизма. Как мы видели,
148
Майлз в одной из других своих работ определяет ра-
сизм следующим образом:
«Я считаю расизм (который имеет и дополнитель-
ные, вторичные условия существования и воспроиз-
водства) потенциальным идеологическим элементом
сигнификации, благодаря которой отбирается особый
народ, чья рабочая сила будет эксплуатироваться в
рамках особой системы несвободных производствен-
ных отношений, и легитимируется такой отбор»
(1987а: 188).
Расизм как идеология и расизм как несвободные
производные отношения неразделимы и дополняют
друг друга. Кроме того, рабство сосуществовало с ка-
питализмом (Miles 1987а), так что расистские взгляды
имеют нечто общее с контекстами обоих этих спосо-
бов производства. Важно отметить, что в любом слу-
чае его формулирование как идеологии легитимирова-
ло способ производства и расизировало, а также этни-
зировало рынок труда. Вследствие этого люди,
классифицируемые как некая расизированная этниче-
ская группа, сосредоточивались в определенных сек-
торах рынка труда или вне его. ’В контекстах рабства,
капитализма и, как мы увидим далее, колониализма
это составляло часть более широкой макросоциальной
структуры.
Колониализм и подневольный труд
Сейчас анализ, ориентированный на способ про-
изводства, менее распространен в исследованиях ко-
лониализма и расизма. Одним из самых главных дос-
тижений культурного анализа расизма стала разработ-
ка теорий постколониального и колониального
дискурса. Главное место при этом отводилось (хотя и
не всегда прямо) тому, что Сэйд назвал «контрапунк-
тическим прочтением». Вот как он это объясняет:
«Обращаясь к культурному архиву, мы начинаем
перечитывать его не слово в слово, а контрапунктиче-
ски, зная уже и историю метрополии, которую он рас-
сказывает, и другие истории, против которых (и вме-
сте с которыми) действует доминирующий дискурс.
В западной классической музыке различные темы
сменяют одна другую, каждая из них лишь на время
149
становится ведущей, и в результате получается строй-
ная, упорядоченная полифония, организованное взаи-
модействие, диктуемое самими темами, а не ка-
ким-либо строгим мелодическим или формальным
принципом, существующим независимо от произведе-
ния. Полагаю, мы можем таким же образом читать и
интерпретировать, например, английские романы, где
интерес (как правило, по большей части подавляе-
мый) к Вест-Индии или Индии, так сказать, форми-
руется, а может быть, даже полностью определяется
специфической историей колонизации, сопротивле-
ния, наконец, местного национализма. В этот момент
появляются альтернативные или новые повествова-
ния, становясь институционализированными или дис-
курсивно стабильными единицами» (1994: 59—60).
Такое «перечитывание» «колониального дискурса»
составляет метод постколониальной теории: благодаря
контрапунктическому прочтению можно исследовать
дискурс и историю (вернее, дискурсы и истории) ко-
лониализма. Так, история колониализма рассматрива-
ется в плане дискурса — Сэйд (1995) называет его
«ориентализмом», — постулирующего врожденное
(сущностное) различие между западной метрополией
и колонизированным «Другим», причем последний
представляется гомогенным, неизменным и по сути
своей неполноценным. Проводниками этого дискурса
служат множество каналов: академические исследова-
ния колонизированного «Другого», его культуры, язы-
ка и т. д. (в действительности представляющие собой
чисто западные конструкции); система колониальных
институтов; народный, повседневный дискурс, посвя-
щенный образу колонизированного «Другого», кото-
рый пронизывает всю европейскую культуру. Это дис-
курс, а не идеология, но он помогает идеологии ра-
сизма, приписывая европейской цивилизации, т. е.
«белым», внешнюю идею ответственности («бремя бе-
лого человека»), скрывающую под собой ноуменаль-
ную расистскую идеологию, включая убежденность в
существовании «расовой» типологии и иерархии.
Многое можно узнать об идеологии расизма с по-
мощью этой теории и этого метода, но в результате
сознательного дистанцирования от вопросов произ-
водственных отношений, взаимодействия отношений
150
политических и экономических они молчат о других
аспектах господства и эксплуатации. Анализ сюжет-
но-тематического содержания романов не может от-
крыть всего, что нам нужно знать о колониальных от-
ношениях господства.
Европейский колониализм демонстрирует целый
ряд культурных образцов и моделей развития. Общим
для всех них, с середины XVII до начала XX в., был
процесс оккупации и заселения европейцами земель в
других уголках мира с последующей организацией
производства товаров для обмена на мировом рынке.
Итак, начиная с середины XVII в. представления ев-
ропейцев о «Другом» генерировались и воспроизводи-
лись в ходе контактов между различными народами с
разными культурными ценностями, вовлеченными в
специфические производственные отношения. Эти
представления активно структурировали трансформа-
цию и воспроизводство либо модификаций сущест-
вующих способов производства, либо новых способов
производства, порожденных колониализмом. Послед-
ние редко принимали форму, возникшую в Европе,
основанную на товарном производстве и превращении
в товар рабочей силы. Для них, скорее, были в той
или иной степени характерны разные виды прямого
физического и политико-правового принуждения, т. е.
подневольный труд (ср.: Miles 1987а; Kolchin 1987).
Там, где можно было получить какие-то полезные ис-
копаемые или сельскохозяйственную продукцию и
превратить их в товар для продажи на мировом рынке,
нужно было организовать доступ к земле и обеспечить
рабочие руки. Для последнего требовалось идентифи-
цировать людей, которые будут поставлять рабочую
силу, создать условия, при которых эта рабочая сила
будет доступна, и подавить сопротивление таким по-
пыткам.
Организация производства в колониальной Кении,
например, представляла собой материальный процесс,
поддерживавшийся и осуществлявшийся при помощи
расизации и расистской идеологии. Европейские ко-
лонизаторы и африканское туземное население встре-
тились, будучи уже организованы в классы, причем
первые давно «знали» африканцев по многим пись-
менным и устным источникам, а иногда и по прошло-
151
му опыту встреч с ними и жизни среди них. Поэтому
они пришли в Африку, имея представление об афри-
канцах как о «Другом», логически обосновывающее
задачу «цивилизования» людей, стоящих на более низ-
кой ступени развития (Thornton 1965: 158). На этой
основе и проходил процесс первичного накопления.
В результате экономические производственные отно-
шения имели особое идейное содержание.
Британские колонизаторы прибыли в Кению с
«расовым» дискурсом. Он ставил африканцев на ниж-
нюю отметку шкалы «цивилизованности» и налагал
на европейских колонизаторов особую ответствен-
ность. Те, кто верил в социал-дарвинизм, к тому же
безоговорочно соглашались с самыми мрачными по-
следствиями «цивилизования туземцев». Сэр Чарльз
Эллиот, один из первых комиссаров Восточноафри-
канского протектората, в апреле 1904 г. писал в своем
меморандуме для Форин Офис: «Ваша светлость от-
крыли Протекторат для белой иммиграции и колони-
зации, и я думаю, что по крайней мере в конфиденци-
альной переписке мы должны взглянуть в глаза бес-
спорной истине — белые поставят черным мат в
несколько ходов... Не может быть сомнений в том, что
масаи и многие другие племена должны исчезнуть.
Я ясно сознаю такую перспективу и смотрю на нее
спокойно... [Союз масаи] это зверская, кровавая сис-
тема, она зиждется на грабежах и безнравственности»
(Bennett 1965: 270-271).
Другие полагали, что процесс «цивилизования»
должен все же представлять собой не столько геноцид,
сколько терпеливое ожидание медленно происходя-
щих перемен. Официальный правительственный ме-
морандум о «туземной политике» гласил:
«В лице африканских диких племен мы имеем де-
ло с людьми на заре творения... и не можем ожи-
дать, что они в несколько лет поднимутся из своего
нынешнего состояния до уровня высокоцивилизо-
ванного народа... Эволюция рас до своего удовле-
творительного завершения длится века» (цит. по:
Sorrenson 1968: 227).
Отнюдь не все были так терпеливы. Колонисты,
протестуя против предложения ввести общие избира-
тельные списки и дать туземцам равное право голоса,
152
заявляли, что ждать, «пока отсталые расы (о которых в
самом Отчете говорится, что они отстали от европей-
цев на двадцать столетий) достигнут нужного уровня,
дело невозможное, и никакая зрелая и правящая раса
с этим не согласится» (цит. по: Bennett 1965: 310).
Идее «расы» как биологической реальности был
придан реальный статус в договорах и законодатель-
стве. Договор о переселении масаи из Рифт-Вэлли в
Восточноафриканский протекторат и учреждении
резервации масаи требовал от их представителей
подтверждения: «Полностью удовлетворены предло-
жениями по нашему переселению в четко и оконча-
тельно определенные резервации, сделанными несо-
мненно для блага нашей расы» (Sorrenson 1968: 195).
В Ордонансе о коронных землях 1915 г. «расами» на-
зывались «люди африканского, азиатского и евро-
пейского происхождения соответственно» (1968:
174). Таким образом, колонисты расизировали аф-
риканские племена, которые явились «цивилизо-
вать», и тем самым непременно расизировали самих
себя как агентов «цивилизации». То был универ-
сальный процесс, поскольку население всего мира
было расизировано и расизм создал иерархию «расо-
вой» полноценности.
Когда министр колоний в Лондоне предложил
открыть молодую колонию для еврейских беженцев
из Восточной Европы, противившиеся этому первые
колонисты приводили откровенно расистские аргу-
менты (Mungeam 1966: 104; Sorrenson 1968: 38—39).
Но наиболее насущным практическим вопросом для
колонистов был вопрос о том, каким образом «ци-
вилизовать» дикую и отсталую африканскую «расу».
Первоначально было решено, что африканцы долж-
ны поставлять рабочую силу для европейцев, полу-
чивших землю, но мало склонных или вообще не
склонных работать на ней. По мнению одного коло-
ниста, выступавшего от имени большинства, «бе-
лые» — это «раса господ, а... черные должны навсе-
гда остаться дешевой рабочей силой и рабами» (цит.
по: Sorrenson 1968: 238). Такой расизм был классо-
вой идеологией группы людей, получивших доступ к
средствам производства и имевших целью заставить
других работать на себя.
153
Этот дискурс выстроил биологическую иерархию
человечества, ставящую определенные группы в опре-
деленное положение в производственных отношениях.
«Белая раса» предназначалась ею не только для поли-
тической власти, но и для организации и управления
производством. Назначением африканской «расы»
было поставлять ей рабочую силу, чтобы реализовать
излишки сельскохозяйственной продукции. Итак, ра-
сизм не просто легитимировал классовую эксплуата-
цию. Он представлял социальный мир таким образом,
что отдельный народ в нем идентифицировался как
трудящийся класс. Оставалась задача организовать со-
циальный мир так, чтобы вынудить этот народ занять
его «естественное» классовое положение: иными сло-
вами, действительность нужно было привести в соот-
ветствие с указанными представлениями, дабы осуще-
ствить материальные цели производства.
К моменту европейской колонизации Восточная
Африка, за исключением прибрежной полосы, была
населена несколькими пространственно и культурно
разобщенными племенами, ведущими главным обра-
зом кочевое неприбыльное хозяйство (Sorrenson 1968:
28; Brett 1973: 168; Tignor 1976: 3—4, 14). Британским
колонизаторам конца XIX в. приходилось убеждать
или вынуждать эти племена уступить им землю под
поселение, а затем снабдить их рабочей силой, когда
они уже были в состоянии удовлетворить собственные
материальные потребности. Меры, с помощью кото-
рых данные цели достигались, породили форму товар-
ного производства, основанную на подневольном тру-
де, наряду с натуральным неприбыльным хозяйством.
Доступ к земле стал первой проблемой, с которой
столкнулись европейские колонизаторы и которая
потребовала применения силы для основания первых
поселений (Low 1965: 31; Tignor 1976: 15). После то-
го как поселок был заложен, поселенцам необходимо
было получить достаточное количество земли для
развития сельскохозяйственного товарного производ-
ства. Это приводило к конфликту интересов между
поселенцами и африканскими племенами, использо-
вавшими землю для неприбыльного натурального хо-
зяйства, а также населением индийского происхож-
дения, которое давно проживало в Восточной Афри-
154
ке, занимаясь' торговлей. Основной стратегией
поселенцев и колониального государства было закре-
пить за европейцами исключительное право на землю
в районах с подходящими климатическими условия-
ми для проживания европейцев и сельскохозяйствен-
ного производства (они стали известны под названи-
ем «Белое нагорье»), выселить оттуда африканцев и
создать резервации, где туземное население могло бы
воспроизводиться, в районах, прилегающих к тем,
которые были заняты европейскими землевладельца-
ми (Tignor 1976: 30—32). Индийцам тоже не разре-
шалось владеть землей или арендовать ее на «наго-
рье», и в городах они могли проживать лишь в строго
ограниченных местах (Sorrenson 1965: 680 — 682,
1968: 159—175). Конфликтующие интересы обуслов-
ливали процесс сопротивления и приспособления
части африканского и индийского населения к евро-
пейской колонизации.
Резервации колонистами первоначально не плани-
ровались (Sorrenson 1965: 683), и создание их шло не-
сколько бессистемно, двумя путями, причем оба они
облегчались благодаря африканским вождям — креа-
турам господствующего колониального класса. Не-
многие племена в Кении имели своих вождей, но ока-
залось совсем нетрудно найти людей, желающих ис-
полнять эту роль, позволяющую им накопить
побольше земли и скота (Mungeam 1966: 129—130;
Tignor 1976: 42, 49; Sender and Smith 1986: 42—43).
Земля, которую, как считали колонисты, не занимали
и не обрабатывали африканцы, попадала в разряд
«пустоши» и затем продавалась или сдавалась евро-
пейским поселенцам, в результате чего устанавлива-
лись отношения частной собственности (Sorrenson
1965: 675-677, 682; Wrigley 1965: 227-228). С точки
зрения африканского населения, это налагало ограни-
чения на их прежний кочевой образ жизни. Иными
словами, то, что для европейских поселенцев было
«пустошью», служило африканцам-кочевникам для
временного хозяйствования и поселения.
Второй путь — «переговоры» с африканскими пле-
менами с целью определения границ их проживания.
В отдельном случае с масаи потребовалось даже по
договору переселить их в другое место, чтобы освобо-
155
дить землю для европейцев (Sorrenson 1968: 182—189,
210—225). Этот процесс начался в самые первые годы
XX в. (Mungeam 1966: 202 — 204), но только в 1915 г.
губернатору колонии даны были полномочия объя-
вить о создании резерваций, а большинство из них
были учреждены официально не раньше 1926 г.
(Sorrenson 1965: 683; Tignor: 1976: 32). Кроме того, их
границы впоследствии пересматривались с целью
очистить больше земли для поселения европейцев и
окончательно определились только после 1932 г.
(Wrigley 1965: 259-260; Sorrenson 1965: 687-689).
Для европейских колонистов образование резер-
ваций колониальным правительством имело важней-
шее значение, помогая установить контроль над зем-
лями, но само по себе это еще не способствовало
развитию товарного сельскохозяйственного произ-
водства. Первоначально участки колонистов были
сравнительно малы (Wrigley 1965: 219), но все же в
иных случаях превышали 5000 акров, а это слишком
много для семейного фермерского хозяйства (Low
1965: 51). Так что нужна была не только земля, но и
люди, которые обеспечили бы ее рабочей силой. Од-
но только создание резерваций не могло вынудить
«туземцев» работать на европейцев, поскольку им по-
зволялось сохранить «традиционный» образ жизни
(Stichter 1982: 44-45).
Самые разные стратегии применялись, чтобы за-
получить африканскую рабочую силу по самой де-
шевой цене, и все они зависели от вмешательства
колониального государства. Так что заставить афри-
канскую «расу» исполнять ее «естественную» роль
поставщика дешевых рабочих рук можно было толь-
ко силами других людей. Один из методов — прямое
или непрямое принуждение. Колониальное государ-
ство широко практиковало его при строительстве
инфраструктуры колонизации и создании условий
для товарного сельскохозяйственного производства.
Принудительный труд явился развитием африкан-
ской традиции общинных (неоплачиваемых) работ,
служивших общему благу племени, выставлявшего
работников, и применявшихся, например, при про-
кладывании дорог и расчистке буша. Колониальное
государство модифицировало эту систему на окруж-
156
ном уровне, используя новых «вождей» в качестве
посредников, чтобы получить рабочих для дорожно-
го строительства, сооружения «общественных» зда-
ний и носильщиков. Некоторые общинные работни-
ки направлялись и на фермы (Tignor 1976: 43). По-
сле 1920 г. принуждение стало откровенным и
начало играть главную роль. Колониальное прави-
тельство требовало от местного вождя набрать опре-
деленное количество подходящих людей для работы
в течение определенного периода на строительстве
автомобильных и железных дорог и доков за преде-
лами места их проживания и за небольшую плату,
которая была ниже, чем заработок добровольных ра-
ботников. К людям, назначенным на работу вождем,
в случае отказа применялись различные санкции.
Нередко набранных таким образом работников за-
ставляли работать на частных предпринимателей, за-
ключивших контракт с колониальным правительст-
вом (Wrigley 1965: 231, 237; Clayton and Savafe 1974:
xvi-xvii, 29, 44, 134-139).
Вторая стратегия — «система скваттеров». Афри-
канские общины поощряли поселяться на принадле-
жащей европейцам земле, с тем чтобы они поставляли
каждый год определенное количество рабочих рук в
обмен на право использовать часть земли для добыва-
ния средств к существованию (см.: Wrigley 1965: 231—
232; Bennett 1965: 277). К 1920-м гг. именно с помо-
щью таких отношений землевладельцы получали боль-
шую часть работников (Clayton and Savage 1974: 128).
Еще один вариант этой же системы: работодатели
могли нанять работников по годовому контракту, тре-
бующему от последних отработать на нанимателя как
минимум 180 дней, за что они получали один акр зем-
ли на человека без арендной платы и небольшое жа-
лованье (Sorrenson 1968: 150; Brett 1973: 171—172;
Clayton and Savage 1974: 32, 128—131). Такие произ-
водственные отношения напоминали крепостное пра-
во, но по мере расширения сельскохозяйственного
производства они становились обременительны для
землевладельцев из-за того, что африканцы занимали
большое количество земли, и потому к концу 1920-х гг.
они сошли на нет, уступив место системе наемного
труда (Wrigley 1965: 257).
157
Третья стратегия — «склонить» африканцев к «доб-
ровольному» выходу на рынок труда, где они будут
продавать свои рабочие руки за жалованье. «Склоня-
ли» их в основном двумя способами. Во-первых, при
помощи налогообложения, ставшего главной силой в
начале 1920-х гг. (Tignor 1976: 183). Поскольку от аф-
риканцев требовали платить налог колониальному
правительству наличными, определенной части афри-
канского населения нужно было найти источник де-
нежного дохода, достаточного по крайней мере для
уплаты налога (Low 1965: 23; Sorrenson 1968: 151, 155;
Brett 1973: 188; Clayton and Savage 1974: 143—146).
Во-вторых, правительство «поощряло» африканцев
предоставлять свою рабочую силу в распоряжение
землевладельцев. Часто оно действовало прямо, но
обычно пользовалось посредничеством «вождей», слу-
живших по сути колониальными чиновниками (Tignor
1976: 53, 105, 182). Однако, когда свидетельства такого
«поощрения» стали достоянием гласности в первое де-
сятилетие XX в., возник конфликт с министерством
колоний в Лондоне (Wrigley 1965: 231). Точно так же
развивались события после Первой мировой войны.
В 1919 и 1920 гг. колониальное правительство выпус-
тило циркуляры, гласившие, что африканцы должны
поставлять рабочую силу, и поручавшие окружным
властям использовать все законные средства, чтобы
поощрить их к этому, оказывать нажим на местных
вождей и старейшин. В ответ на многочисленную
критику циркуляры с самого начала были легитими-
рованы парламентом в Лондоне как отвечающие «дей-
ствительным интересам» африканцев, поскольку они
направлены на то, чтобы покончить с «праздностью и
порочностью» их образа жизни. Подобная легитима-
ция примиряла имперскую, патерналистскую миссию
по цивилизованию «низших рас» с задачей обеспече-
ния «высшей расы господ» рабочей силой (Brett 1973:
188—189; Clayton and Savage 1974: 32—41, 110—117;
Tignor 1976: 173).
В сочетании с образованием резерваций эти две
формы понуждения привели к созданию в Кении
системы сезонного труда (Stichter 1982). А 1920-е гг.
стали десятилетием значительного расширения сель-
скохозяйственного производства товаров (кофе, си-
158
заля, маиса, позже — чая) на мировой рынок, орга-
низованного европейскими землевладельцами
(Wrigley 1965: 235; Brett 1973: 176; Tignor 1976: 145).
В течение всего десятилетия возрастала миграция
работников, совпавшая с постепенным исчезнове-
нием форм принудительной вербовки и упадком
крестьянского африканского хозяйства. Последнему
с помощью законодательных мер активно способст-
вовало колониальное правительство, поскольку ус-
пешное производство товарных культур отрицатель-
но сказалось бы на предложении рабочей силы
(Tignor 1976: 292). В итоге резервации стали неспо-
собны производить достаточные средства к сущест-
вованию и превратились из мест воспроизводства
«традиционного» африканского образа жизни в ре-
зервуары рабочей силы, из которых европейские
землевладельцы могли черпать по мере надобности.
Упадок крестьянского хозяйства являлся важней-
шим фактором создания сезонной рабочей силы,
ибо он означал, что для уплаты налогов нужно ис-
кать какие-то другие источники денежного дохода.
Итак, в основе «добровольного» поиска все большим
числом африканцев покупателя на их труд на «Белом
нагорье» лежали социально оформленные условия
экономического принуждения. В 1920-е гг. террито-
риально ограниченные резервации уже не могли
производить достаточно, чтобы прокормить расту-
щее африканское население (Stichter 1982: 30 — 89).
Мы описали здесь формы социальной интервен-
ции поддерживаемого государством класса колониза-
торов, направленной на развитие товарного производ-
ства в местности, где коренное население воспроизво-
дит себя, не зная такого производства и денег как
средства обмена. Создание нового способа производ-
ства влечет за собой реорганизацию и субординацию
прежнего неприбыльного способа. Процесс освобож-
дения части населения от средств производства с це-
лью вынудить его продавать рабочую силу за заработ-
ную плату (т. е. процесс образования пролетариата,
что является основным аспектом периода «первона-
чального накопления») — универсальная черта пере-
хода к капиталистическому способу производства и
обязательно сопровождается принуждением. Однако,
159
как указывал Маркс (1976: 86), он всегда принимает
исторически конкретную форму.
Процесс первоначального накопления часто ана-
лизируют в первую очередь как трансформацию эко-
номических отношений, осуществляемую государст-
вом. Но в Кении эта трансформация происходила не
только в силу действий колониального государства,
решающее влияние на нее оказывали расизация и
расизм. Европейские захватчики представляли эко-
номическую трансформацию как взаимодействие
между «расами», и процесс перехода осуществлялся
путем расизации возникшего землевладельческого
класса и частичного лишения африканцев собствен-
ности. Люди, идентифицируемые как источник под-
лежащей эксплуатации рабочей силы, в идеологиче-
ском плане определялись как низшая «раса». Про-
цесс формирования классов расизировался:
создание частично лишенного собственности рабо-
чего класса не только мотивировалось расизмом —
оно осуществлялось путем институционализации
этого расизма в системе расовой сегрегации, при ко-
торой представителям разных «рас» отводились не
только разные экономические роли, но и разные
места проживания. Таким образом, экономические
и политические отношения социально конструиро-
вались в соответствии с идеологией расизма.
Идеология расизма использовалась не только для
отбора людей, которые займут определенные позиции
в структуре классовых отношений, — сами классовые
отношения структурировались особым образом, пре-
вращая большую часть африканцев в поставщиков де-
шевой рабочей силы. Положение пролетариев или по-
лупролетариев, в котором оказались африканцы, объ-
являлось самым подходящим для народа, стоящего на
другой ступени развития, для другого (низшего) вида
человеческих существ. В заключение скажем, что в
данном исторически конкретном случае первоначаль-
ного накопления рабочий класс формировался диа-
лектикой процесса материального (частичного) лише-
ния средств и процесса расизации. В результате ра-
сизм стал производственным отношением, потому что
эта идеология оказала решающее влияние на создание
и воспроизводство отношений между эксплуататорами
160
и эксплуатируемыми: она была одним из репрезента-
ционных элементов, исторически способствовавших
построению и воспроизводству системы товарного
производства. Итак, повторим еще раз: расизм как
идеология и расизм как производственное отношение
выступали нераздельно, дополняя друг друга.
Капитализм и классовые отношения
Существенный аспект воспроизводства капитали-
стического способа производства составляют процессы
распределения людей по различным местам в иерархии
экономических отношений, поскольку, например, не-
достаток людей, предназначенных к исполнению функ-
ции наемных работников, может воспрепятствовать
процессу накопления. В мировой экономике, где гос-
подствует капиталистический способ производства, это
структурирует временную и постоянную миграцию лю-
дей из одного нации-государства в другое для заполне-
ния растущего числа рабочих мест в сфере ручного, ад-
министративного, а иногда и квалифицированного тру-
да. Кроме того, и капиталисты и капитал всегда
мобильны относительно национальных границ. Однако
с наступлением крупного кризиса процесса накопле-
ния в начале 1970-х гг. международная миграция в За-
падную Европу сильно сократилась, а количество от-
носительно избыточного населения в значительной
степени колебалось, по мере того как людей увольняли
с работы, а затем опять принимали на работу. В рамках
большого структурного цикла накопления шел слож-
ный диалектический процесс включения людей в раз-
личные звенья классовых отношений и исключения из
них по мере расширения и сужения этих звеньев.
В ходе этого процесса использовались различные
критерии, в том числе, в связи с миграцией — сигни-
фикация фенотипических различий, имевшая ключе-
вое значение для включения людей в сферу наемного
труда и исключения из нее, а также для их ранжирова-
ния в рамках иерархии наемных работников. Рассмот-
рим эту тему на примере Великобритании.
Британская экономика, как и другие западноевро-
пейские экономики, в 1940-е — 1950-е гг. испытала
значительную нехватку рабочих рук в контексте реор-
161
ганизации рынка труда после Второй мировой войны.
Подавляющее большинство мигрантов, прибывавших
в Великобританию, дабы заполнить вакансии, состав-
ляли либо выходцы из колоний и бывших колоний,
британские подданные, поначалу не подлежавшие им-
миграционному контролю, либо граждане Республики
Ирландии, пользовавшиеся привилегированным дос-
тупом на британский рынок труда. В итоге здесь, в от-
личие от других западноевропейских наций-госу-
дарств, в вопросах разрешений на работу и прожива-
ние не находила широкого применения система труда
мигрантов (Castles et al. 1984: 20—28). Миграция про-
исходила в основном неформальными путями, но ре-
гулировалась условиями на рынке труда (Peach 1968).
Данная система отношений рухнула с введением в
1962 и 1965 гг. иммиграционного контроля над бри-
танскими подданными, родившимися в странах Со-
дружества (правда, граждане Ирландской республики
по-прежнему ему не подлежали). После этого мигран-
ты из Индии и стран Карибского бассейна, как прави-
ло, были иждивенцами тех, кто приехал в Великобри-
танию в поисках оплачиваемой работы в 1950-е гг.,
хотя в конце 1960-х и начале 1970-х гг. к ним присое-
динились мигранты из Восточной Африки, бывшие по
сути политическими беженцами (см., напр.: Twaddle
1975).
Подавляющее большинство мигрантов 1950-х гг.
приезжали с маленьким капиталом или вообще без
капитала, так что у них не было другого выбора, кро-
ме как продавать свою рабочую силу за регулярный
заработок, даже если они намеревались накопить ка-
питал. Поскольку лишь малая их часть была специ-
ально завербована, перед тем как мигрировать, боль-
шинство поступали на места, которые находили для
них родственники, друзья, или искали работу сами.
Бывали исключения: ничтожное меньшинство ми-
грантов, в основном из Азии, привозили с собой не-
который капитал и имели намерение расширить свои
капиталистические интересы (Nowikowski 1984); еще
одна небольшая часть приезжала в качестве пригла-
шенных специалистов, в частности, для работы в сис-
теме Государственной службы здравоохранения (Unit
for Manpower Studies 1977: 58 — 61). Если не обра-
162
щать внимания на эти исключения, остается объяс-
нить, почему столь многие мигранты из Азии и стран
Карибского бассейна пополняли ряды полуквалифи-
цированной и неквалифицированной рабочей силы.
Ключом к объяснению служит тот факт, что по-
добные места стали вакантными в результате пере-
хода местных работников на «новую работу», где
больше платили и лучше были условия труда. В ходе
послевоенного реструктурирования экономики бла-
годаря расширению сектора легкого машинострое-
ния, производства потребительских товаров длитель-
ного пользования, сферы услуг возникли новые об-
ласти применения наемного труда, тогда как в
старых секторах производства (например, в тек-
стильной промышленности и металлообработке),
столкнувшихся с растущей международной конку-
ренцией, условия труда стали ухудшаться (см., напр.:
Fevre 1984: 17-54; Duffield 1985: 144-152). В итоге
определенные сектора экономики стали испытывать
острую нехватку рабочих рук, и в условиях полной
занятости вакансии невозможно было заполнить за
счет населения самой Британии. Таким образом,
структурные особенности обусловили спрос на ра-
бочую силу в определенных экономических секто-
рах, и карибские и азиатские мигранты заняли
именно эти места.
Правда, в отличие от сезонных рабочих, набирае-
мых по контракту (который ставит работника на кон-
кретное место в иерархии наемного труда и удержива-
ет на нем в течение определенного периода времени),
карибские и азиатские мигранты теоретически вольны
были продавать свою рабочую силу кому пожелают.
Так что они могли вступать в соревнование с местны-
ми работниками за доступ к все увеличивающемуся
количеству новых рабочих мест, лучше оплачиваемых
и с лучшими условиями труда. Значит, необходимо
дать дополнительное объяснение тому факту, что
большинство карибских и азиатских рабочих занима-
лись малоквалифицированным или неквалифициро-
ванным ручным трудом (что ставило их на низшую
позицию в рядах наемной рабочей силы). Мы находим
причины этого в том, что набор работников хотя бы
частично зависит от мнения нанимателя о способно-
163
стях и навыках, необходимых для эффективного вы-
полнения той или иной работы, и о способностях и
навыках людей, предлагающих на продажу свою рабо-
чую силу. Наниматель старается совместить предпола-
гаемые качества нанимающихся с предполагаемыми
требованиями к работе на том месте, куда они нани-
маются. Его оценка этих качеств и требований дейст-
вует поэтому как критерий включения и исключения,
помогающий дифференцировать тех, кто ищет работу.
Следовательно, работодатели определенным обра-
зом ранжируют людей, присутствующих на рынке тру-
да. В получающейся иерархии качества отдельных ин-
дивидов считаются репрезентативными для более ши-
рокой общности, и если какой-то кандидат на рабочее
место на первый взгляд отвечает критериям, позволяю-
щим отнести его к представителям данной общности,
вопрос о его профессиональной пригодности может
решаться исходя из предполагаемых свойств общности,
а не его личных качеств. При таких обстоятельствах
процессы включения и исключения обусловливаются
сигнификацией и групповой классификацией. Там,
где они зависят от фенотипических характеристик,
прием на работу расизируется, т. е. считается, что на
рынке труда имеются представители разных «рас», и
для каждой из них характерны свои способности и на-
выки, которыми данная группа и отличается от других
как «раса».
Британский рынок труда был расизирован таким
образом начиная с 1950-х гг. Работодатели сигнифи-
цировали определенные физические и культурные
характеристики (в частности, цвет кожи, отсюда та-
кие выражения, как «цветная рабочая сила», «цвет-
ные рабочие») карибских и азиатских мигрантов и
их родившихся в Англии детей, а сигнификация
структурировала процессы найма на работу. Работо-
датели полагали или были убеждены, что рынок тру-
да составляют несколько разных «рас» и что у этих
«рас» разные свойства, влияющие на профпригод-
ность. В 1950-х — начале 1960-х гг. процесс расиза-
ции сопровождался исключением мигрантов, кото-
рое происходило двумя способами (Wright 1968:
212). Во-первых, многие работодатели вообще отка-
зывались нанимать «цветных» рабочих, а большин-
164
ство делало это, только когда не находилось другого
источника рабочей силы. Иными словами, британ-
ские предприниматели, действуя на расизированном
рынке труда, упорно исключали азиатских и кариб-
ских рабочих, пока была в наличии «белая» рабочая
сила. Во-вторых, если карибских и азиатских ми-
грантов все же нанимали, их не допускали к опреде-
ленным видам работ либо число нанимаемых огра-
ничивалось заранее установленной квотой.
Отчасти эта исключающая практика объясняется
тем, что профессиональные навыки большинства ми-
грантов, включая тех, кто считал себя квалифициро-
ванным работником в контексте производственных
отношений Азии или стран Карибского бассейна, бы-
ли недостаточны для индустриальной капиталистиче-
ской экономики (Wright 1968: 30—40). С этой точки
зрения, их могли не брать на работу в места, где тре-
бовался квалифицированный ручной или машинный
труд. Кроме того, детерминирующим фактором слу-
жил расизм. Некоторые работодатели оправдывали
свою исключающую практику, ссылаясь на мнимое
или действительное нежелание своих работников ра-
ботать рядом с «цветными» — нежелание, которому
они потакали своими действиями. Другие прибегали к
негативным стереотипам: азиаты «медленно обучают-
ся», карибские негры ленивы, недисциплинированны
и агрессивны, «цветные» вообще чаще бывают причи-
ной аварий на производстве и требуют более тщатель-
ного присмотра, чем «белые» рабочие (Wright 1968:
89—144). Во всех этих случаях цвет кожи мигрантов
сигнифицировался, и они коллективно наделялись не-
гативно оцениваемыми характеристиками. В обзоре
Райта не все работодатели высказывали подобные ра-
систские мнения, так что нет оснований предполагать
полное единодушие в этих вопросах. И тем не менее,
взаимосвязь между расизацией мигрантов, расизмом и
исключающей практикой ограничивала параметры
рынка труда, открытого для азиатских и карибских вы-
ходцев. Таким образом, несмотря на спрос на увели-
чение численности рабочего класса в Великобрита-
нии — что, кстати, стимулировало миграцию, — ра-
сизм и связанная с ним исключающая практика в
основном не давали мигрантам подняться выше поло-
165
жения малоквалифицированных и неквалифициро-
ванных рабочих.
Указанная взаимосвязь по-прежнему создает
структурные проблемы для людей азиатского и кариб-
ского происхождения, ищущих работу, сохраняя ие-
рархию пригодности и накладывая идеологические ог-
раничения на операции на рынке труда. Особенно за-
метно это было в период острой безработицы в
Великобритании в 1980-е гг. Однако уже начиная с
1960-х гг. крупные исследования природы и масшта-
бов исключающей практики (см., напр.: Daniel 1968;
Smith 1977; Brown 1984; Modood et al. 1997) засвиде-
тельствовали широкую распространенность актов ис-
ключения азиатов и карибских негров, ищущих рабо-
ту, хотя они стали менее открытыми, после того как
были объявлены вне закона в 1968 г. (Modood et al.
1997: 83).
Дженкинс (1986), в частности, продемонстриро-
вал, что у расизации и расизма были самые широкие
возможности, чтобы структурировать решения менед-
жеров при найме работников и тем самым определять
положение последних на рынке труда. С теоретиче-
ской точки зрения, принятой нами, это исследование
довольно спорно, поскольку оперирует раздутым по-
нятием расизма (1986: 5) и заранее определяет приро-
ду категорий, используемых менеджерами, как общее
мнение (1986: 80). Тем не менее, Дженкинс показал,
что огромное большинство менеджеров принимало
решения о найме работников исходя из набора раси-
стских стереотипов и общего негативного суждения об
азиатских и карибских рабочих, которые были весьма
близки общераспространенным темам современного
британского расизма (1986: 83—84, 107—109). Так,
они склонны были считать, что иммиграция — «пло-
хая вещь», смотрели на рабочих карибского и азиат-
ского происхождения как на «не британцев» и полага-
ли, что «их слишком много» в Англии. Кроме того,
практически все менеджеры были убеждены, что при-
ем на работу азиатских и карибских рабочих создает
проблемы для них и для их организации (1986: 95—
105). Наконец, Дженкинс показал, что некоторые
критерии пригодности, используемые менеджерами
при найме рабочих, вели к систематическому исклю-
166
чению кандидатов азиатского и карибского происхож-
дения (1986: 79). К тому же все эти критерии, убежде-
ния, взгляды действовали в таком контексте, когда
поиск кандидатов на рабочие места преимущественно
проводился внутри самой организации или методом
устной вербовки, что давало расизму большие воз-
можности для сохранения исключающей практики
(1986: 134-135).
В начале XXI в. работодателям стало труднее на-
нимать работников такими неформальными способа-
ми (отчасти потому что «косвенная дискриминация»
также объявлена вне закона), но расизация и расизм
все еще могут скрыто влиять на структурирование
рынка труда. Однако периоды сильной безработицы,
как, например, 1980-е гг., больше могут сказать нам о
взаимоотношениях капитализма и расизма, чем пе-
риоды малой безработицы, как в настоящее время,
поскольку исследование таких периодов позволяет
рассмотреть расизацию относительного избытка насе-
ления. В 1980-е гг. люди азиатского и карибского про-
исхождения были представлены на всех основных эко-
номических участках капиталистического производст-
ва в Великобритании (Field et al. 1981; Miles 1982:
167—188), включая мелкую и среднюю буржуазию
(Anon. 1983: 429; Wilson 1983; Nowikowski 1984;
Werbner 1984: 181; Barber 1985: 475; Anon. 1987: 22),
хотя, конечно, позиция в экономических отношениях
еще не полностью определяет классовое положение.
Большинство азиатов и карибских негров трудоспо-
собного возраста были экономически активны и име-
ли оплачиваемую работу, занимая экономическое по-
ложение пролетариев. Однако экономически актив-
ных мужчин было больше, чем женщин (хотя
относительно мужчин и женщин карибского происхо-
ждения верно обратное), занимались они чаще руч-
ным трудом, и между ними были значительные разли-
чия в зависимости от национальности: так, например,
среди выходцев из Восточной Африки наблюдался го-
раздо более высокий уровень занятости, чем среди па-
кистанцев и бангладешцев (и мужчин и женщин) (см.,
напр.: Brown 1984: 305; Barber 1985: 469—470; Anon.
1987: 19—20). В конце 1990-х гг. уровень занятости
среди мужчин-китайцев стал выше, чем уровень заня-
167
тости афро-азиатов, а разрыв в этом отношении меж-
ду мужчинами и женщинами карибского происхожде-
ния практически исчез (Modood et al. 1997: 84—111).
Несмотря на пролетарское положение азиатов и
карибских негров, несмотря на вариации в зависи-
мости от пола и национальности, ясно, что они со-
ставляли значительную часть относительно избыточ-
ного населения и что это, скорее, было следствием
расизации, нежели недостаточной квалификации
мигрантов: в 1984 г. среди карибских негров и азиа-
тов от 16 лет и старше без работы были 21,3 % муж-
чин и 19,1 % женщин; среди мужчин из Пакистана и
Бангладеш эта цифра возрастала до 34 %, среди жен-
щин из этих стран — до 40 %. Причем карибские не-
гры и азиаты в возрасте 16—34 лет, родившиеся в
Великобритании, с большей вероятностью могли ос-
таться без работы, чем те, кто родился за границей
(Barber 1985: 473-474; Anon. 1983: 428). В период
же сравнительно низкого уровня безработицы, в се-
редине 1990-х гг., ситуация уже не была столь одно-
значна (разве что для карибских негров мужского
пола, не имеющих официальной квалификации), и
это позволяет предположить, что в данный период
относительно избыточное население привлекалось к
труду (см.: Modood et al. 1997: 91—92).
Мнение, будто карибские негры и азиаты в Вели-
кобритании все вместе составляют «черный» низший
класс, сообщество, гомогенное в своей бедности и
экономически невыгодном по сравнению с «белы-
ми» положении — результате расизма и системати-
ческих исключающих практик, является поэтому
ошибочным (см.: Rex and Tomlinson 1979: 1 — 35;
Sivanandan 1982: 11, 123), даже для периода острой
безработицы 1980-х гг. Оно ошибочно в двух момен-
тах: в предположении о едином классовом положе-
нии британского населения азиатского и карибского
происхождения в 1980-е гг. и в объяснении эконо-
мического положения этого населения исключи-
тельно как следствия расизма и исключающей прак-
тики. Это можно продемонстрировать, рассмотрев
причины увеличения в Великобритании доли азиа-
тов, занимающих классовое положение мелкой бур-
жуазии.
168
Так же как многие экономически обусловленные
миграции, миграция азиатов в Великобританию час-
тично была мотивирована не только стремлением к
экономическому успеху, но и желанием войти в сре-
ду мелкой буржуазии. Например, большая часть па-
тидаров, происходящих из индийского Гуджарата,
прибыли в Великобританию из Индии и Восточной
Африки с ярко выраженной купеческой идеологией.
Таким образом, хотя подавляющее большинство ми-
грантов становились участниками экономических
отношений в Британии как продавцы рабочей силы,
они сохраняли намерение работать на самих себя,
занимаясь какой-нибудь торговой деятельностью.
Не всем (возможно — лишь меньшинству) удалось
совершить такой переход, но те, кому удалось, со-
вершили его отчасти под влиянием намерений и це-
лей, которые изначально мотивировали их мигра-
цию (Tambs-Lyche 1980: 57, 60, 125). Помимо этой
мотивации в переходе части азиатских мигрантов и
их детей в ряды мелкой буржуазии сыграл, по мне-
нию некоторых, свою роль и опыт расизма и исклю-
чающих практик, уверенность, что работа на себя
оградит их от такого опыта на рынке труда (Forester
1978: 420-423; Anwar 1979: 125; Nowikowski 1984:
158, 164).
У некоторых, впрочем, такого выбора не было, и
по ряду аспектов экономическое положение боль-
шинства карибских негров и азиатов было и остается
ниже, чем положение местного населения. Среди
пролетариев карибские негры и азиаты чаще зани-
маются ручным, а не машинным трудом, а среди тех,
кто занимается ручным трудом, они чаще использу-
ются для малоквалифицированной и неквалифици-
рованной работы (Brown 1984: 157—165). Что каса-
ется относительно избыточного населения, офици-
альная статистика, при всей ее ограниченности,
показывает, что в периоды острой безработицы уро-
вень ее среди выходцев из Азии и стран Карибского
бассейна в целом был значительно выше, чем среди
местного населения (Newnham 1986: 9—12), а в пе-
риоды малой безработицы этот разрыв сокращался,
но все равно оставался заметным (см.: Modood et al.
1997: 83—84). Это косвенно говорит о том, что ра-
169
сизм и связанные с ним исключающие практики яв-
ляются немаловажными факторами при определе-
нии классового положения людей азиатского и ка-
рибского происхождения в Великобритании. Отсюда
вытекает аналитическая задача — оценить, как раси-
зация и расизм взаимодействуют с другими процес-
сами, ставя человека в то или иное положение в ие-
рархии классовых отношений.
Заключение
По нашему мнению, главной аналитической за-
дачей является историческое (а не абстрактно теоре-
тическое) исследование интерполяции расизации и
расизма в политико-экономические отношения, а
этих отношений — в конкретные социальные фор-
мации. Хотя расизм как производственное отноше-
ние настолько тесно взаимодействует с расизмом как
идеологией, что их невозможно разделить (можно
сказать, каждый является инструментом воспроиз-
водства другого), следует прежде всего исходить не из
того, что расизм есть функция способа производства,
а из того, что это явление в корне противоречивое.
Такой анализ высветит и специфику и универсальные
черты исторического развития капиталистического
способа производства. Среди универсальных черт на-
ми выявлен классовый аспект, взаимодействующий
с расизмом в создании неравенства. Мы утверждаем
также, что процессы международной миграции (доб-
ровольной или вынужденной) являются инструмен-
том образования относительно избыточного населе-
ния и приводят к концентрации расизированной ра-
бочей силы мигрантов среди пролетариата западных
капиталистических экономических систем.
Итак, мы можем сделать вывод, что между ми-
грацией и расизмом существуют диалектические от-
ношения. Жертвами расизма часто становятся люди,
имеющие за своими плечами (или плечами своих
предков) историю той или иной миграции. Почти
все выходцы из Азии и стран Карибского бассейна в
Великобритании — либо сами рабочие-мигранты,
либо (в большинстве случаев) близкие родственни-
ки или потомки рабочих-мигрантов и то и дело яв-
170
ляются объектами расистских выпадов, мотивируе-
мых тем, что они «не отсюда». То же самое можно
сказать и об опыте ирландцев в Великобритании или
мигрантов из множества бывших колоний в западно-
европейские метрополии. В Австралии аборигены и
островитяне из Торресова пролива имеют особый
статус с точки зрения истории миграций. Ни они,
ни их предки не мигрировали в Австралию. Они ста-
ли жертвами расизма в результате колониальной ми-
грации британских поселенцев, для которых коло-
ния была terra nullus (ничейной землей), а обнару-
женные там люди — ничего не значили. Помимо
этого, расизм может действовать как фактор, стиму-
лирующий миграцию, заставляя людей бежать от на-
силия (Zolberg et al. 1989), как в случае, например, с
цыганскими беженцами из Словакии и Чехии, кото-
рых, кстати, часть британских средств массовой ин-
формации и политических кругов встретила с раси-
стской враждебностью. Как показывают этот при-
мер, да и вся долгая история цыган (см., напр.:
Fraser 1995; Fonseca 1996; Moreau 1996), расизм по-
рождает миграцию, которая порождает расизм, кото-
рый опять порождает миграцию и так далее.
И внутри и вне академических кругов сейчас час-
то слышится общественнонаучный термин «глобали-
зация». Хотя все считают этот процесс уникальной
чертой «нового мирового порядка», сложившегося
после холодной войны, он уже шел некоторое время
и до этого, Маркс и Энгельс наблюдали его в сере-
дине XIX в. (1967: 84). Правда, с того времени он
неуклонно ускорялся и несомненно прибавил обо-
роты с распадом Советского Союза и его сферы
влияния в международных отношениях и мировой
экономике. Хотя конкретные классы капиталистов и
пролетариев обязаны своим существованием кон-
кретному нации-государству (в результате чего они
всегда имеют определенное культурное лицо), пере-
мещения капитала и рабочей силы со временем все
больше принимают международный характер, и го-
сударственные границы представляют собой потен-
циальное препятствие их свободному обращению.
Необходимость обращения диктуется главной дина-
мической составляющей капиталистического спосо-
171
ба производства — накоплением капитала (Marx
1976: 762—801). Конкурентный характер капитали-
стического производства порождает процессы цен-
трализации и концентрации капитала, но вместе с
тем и заставляет менять его географическое место-
нахождение, что, в свою очередь, сказывается на
численности рабочего населения в тех или иных мес-
тах. Этот процесс идет сначала внутри государств,
затем (все больше) пересекает государственные гра-
ницы, требуя соответственно свободного обращения
рабочей силы (вместе с капиталом) как внутри го-
сударств, так (все больше) и между государствами,
дабы заполнялись отдельные экономические ниши.
Международное обращение рабочей силы, в отли-
чие от обращения капитала, есть в то же время про-
странственная мобильность людей: рабочая сила —
это свойство человеческих существ, и она не может
быть отделена от их физического присутствия. Прав-
да, в мире наций-государств человеческие существа
обладают целым комплексом культурных атрибутов
(напр., язык, костюм, кухня), отчасти являющихся
знаками их первоначальной принадлежности к опре-
деленному нации-государству, имеют тот или иной
правовой статус и гражданство. Национальность мож-
но сравнить с членством в клубе, которое позволяет
пользоваться эксклюзивным доступом ко всем удобст-
вам и услугам этого клуба, но в то же время преграж-
дает, по крайней мере формально, доступ к удобствам
и услугам всех других клубов. Чтобы попасть в любой
другой клуб, требуется разрешение администрации.
В мире наций-государств национальность потенци-
ально является фактором международной иммобили-
зации, а мобильность ставится в зависимость от госу-
дарства, разрешающего въезд «чужаков» — членов
других клубов. И даже в том случае, если право на
въезд им предоставляется, их специфический культур-
ный облик может сигнифицироваться как мерило их
принадлежности к другому клубу.
Подобные исторически сложившиеся обстоя-
тельства рождают одно противоречие. Когда про-
цесс накопления капитала начинает тормозиться не-
хваткой рабочей силы, государство имеет возмож-
ность позволить или организовать набор работников
172
за границей, исполняя свою главную роль гаранта
условий воспроизводства капиталистического спосо-
ба производства. Для этого требуется определить
правовые условия въезда граждан других наций-го-
сударств для постоянного или временного прожива-
ния с целью заполнить вакантные места в иерархии
классовых отношений. Во многих западноевропей-
ских нациях-государствах, с конца 1940-х до начала
1970-х гг., правительство вводило контрактную сис-
тему набора рабочих-мигрантов (Castles et al. 1984:
11—39), т. е. решало проблему нехватки рабочих рук,
разрешая временное пребывание иностранцев. Од-
нако из-за конъюнктурных противоречий (Miles
1986) многие временные работники становились по
сути постоянными жителями (правда, гражданами —
реже), так же как мигранты из бывших колоний,
въезжавшие в Западную Европу в качестве граждан
колониального нации-государства. К обеим этим
группам добавлялись еще и политические беженцы
(см., напр.: Paludan 1981).
Итак, связь между миграцией и расизмом имеет
не только экономический характер, как показали
недавние случаи проявления враждебности к «иска-
телям убежища». Собственно, мигранты уже не раз
становились предметом политических дебатов, хотя
в этом отношении политическое развитие шло нерав-
номерно, т. е. в разных местах в разное время: в Ве-
ликобритании и Швейцарии — в середине 1960-х гг.,
во Франции, Германии и Нидерландах — в 1970-е гг.
Еще один показатель неравномерности можно най-
ти, проведя сравнительный анализ расцвета неофа-
шистских политических партий (Husbands 1982): в
Великобритании Национальный фронт добился по-
литической известности и некоторого успеха в
1970-е гг. (см.: Walker 1977; Fielding 1981; Taylor
1982), тогда как французский Национальный фронт
стал заметной политической силой в 1980-е (см.:
Ogden 1987).
Конкретные исторические примеры напоминают
нам, что нет простой корреляции между репрезента-
ционными и политическими процессами с одной
стороны и экономическими — с другой, ибо свиде-
тельствуют, что проблема мигрантов ставилась на по-
173
литической арене в некоторых нациях-государствах
еще до экономического кризиса капитализма начала
1970-х гг. Так что, подыскивая объяснение сигнифи-
кации присутствия мигрантов, мы не должны видеть
в ней только и исключительно попытку западноевро-
пейских правящих классов воссоздать воображаемую
солидарность, представляя «Другого» как незаконно-
го пришельца в период кризиса, который между про-
чим привел к массовой безработице. Рабочий класс
был в силах формировать политическую повестку дня
между периодами всеобщего кризиса, побуждаемый
собственным материальным положением и идеологи-
ческой концептуализацией, на которые, как он счи-
тал, оказывало влияние присутствие мигрантов. Так
что в отдельных европейских обществах государство
вынуждено было реагировать на идущие «снизу»
(правда, часто преломлявшиеся в позиции выборных
политиков) требования запретить иммиграцию и со-
кратить число населения иноземного происхождения
(см.: DeLey 1983; Wihtol de Wenden 1987).
В равной мере сложная задача — идентификация
и объяснение идеологического содержания процесса
сигнификации. Еще одно различие между европей-
скими нациями-государствами заключается в содер-
жании представлений о природе «проблемы», как на
официальном уровне, так и в повседневном обиходе
(см.: Hammar 1985; Grillo 1985). Такие представле-
ния со временем могут меняться, но мы все же впра-
ве сравнить голландский термин «ethnische
minderheden», французские «immigres» и «etrangers»,
немецкую категорию «Gastarbeiter» и швейцарские
«Fremdarbeiter», «Fremdarbeitskrafte» (среди немец-
коязычных жителей), английское название «immi-
grants» (с предполагаемой проблемой «race
relations»), шведский термин «invanderer». Очевидно,
что содержание процесса проблематизации меня-
лось в зависимости от социальной формации. По-
этому так важно эмпирически выявить различия,
сигнифицируемые как серьезные. Разумеется, при-
сутствие мигрантов позволяет части местного насе-
ления произвести переоценку «Я», идентифицируя
мигрантов как «Другого», но необходимо заранее ус-
тановить, как это делается — путем сигнификации
174
культурных характеристик, или биологических, или
некой комбинации тех и других.
Сейчас ясно, что в Британии проблематизация
присутствия мигрантов произошла путем сигнифи-
кации и биологических, и культурных характеристик
и что рабочий класс играл в процессе расизации ак-
тивную роль. Этот процесс и связанная с ним фор-
мулировка расистской идеологии представляли со-
бой значительную политическую силу до наступле-
ния крупного экономического кризиса, это была
форма отчасти автономного сопротивления низов,
рожденная опытом соперничества за скудные ресур-
сы и локального экономического спада (см.:
Phizacklea and Miles 1980: 167—176). Однако, как мы
видели, британское государство также было актив-
ным агентом расизации, среди прочего принимая
исключающие законы об иммиграции, институцио-
нализировавшие расизм, характеризуя молодежь ка-
рибского происхождения как угрозу «закону и по-
рядку». В силу этого экономические и политические
последствия кризиса накопления капитала отчасти
выразились в идее «расы», объектом которой стало
население карибского и азиатского происхождения,
превращенное во внутреннего «Другого»; в законах,
полицейской практике, речах политиков, сообщени-
ях средств массовой информации, повседневном
дискурсе его присутствие представлялось нежела-
тельным, создающим проблемы, не только симпто-
мом, но и причиной кризиса (Hall 1978; CCCS 1982:
9-46).
С учетом всего вышесказанного — миграция не
является обязательно и неизбежно коррелятом ра-
сизма. Существуют примеры того, как давно живу-
щие в стране народы становятся объектом расизма и
исключающих процессов. Самый яркий и хорошо
известный из них — история евреев в Германии в
1920-е — 1930-е гг. Эти люди имели германское гра-
жданство и были достаточно «незаметны» в немец-
кой культуре и немецком обществе, так что фашист-
скому государству пришлось искать способы выде-
лить их в особое меньшинство. Оно разработало
сложные процедуры по установлению еврейского
«происхождения» и заставило евреев носить отличи-
175
тельный знак — желтую звезду. Второй, более све-
жий пример — расизм и исключающая практика
балканских государств по отношению к этнизиро-
ванным группам населения, которые раньше были
национализированы благодаря созданию после Вто-
рой мировой войны государства Югославии. К это-
му примеру мы обратимся в следующей главе.
Глава 6.
РАСИЗМ, НАЦИЯ-ГОСУДАРСТВО
И ГЛОБАЛИЗАЦИЯ
Введение
Контекстуализируя расизм, нужно принять во вни-
мание не только классовые отношения, но и на-
цию-государство, чтобы рассмотреть более детально
взаимосвязь между расизмом и политико-идеологиче-
скими отношениями. Связь капитализма и нации-го-
сударства — центральная тема многих общественных
наук и, конечно, предмет первоочередного внимания
«отцов-основателей» социологии. Разумеется, госу-
дарства (как система институтов, призванных осуще-
ствлять политическую власть на определенной терри-
тории) существовали до появления капитализма, и
многие авторы стремились разработать типологию
различных форм государства (например, нация-госу-
дарство, колониальное государство и т. д.). Как мы
увидим в данной главе, отличительной чертой на-
ции-государства является идея, что все человечество
«естественным образом» делится на различные нации,
каждая из которых имеет право на свою, отдельную
политическую организацию и репрезентацию с помо-
щью государства.
Исходя из этого, для данной главы основными яв-
ляются две темы. Во-первых, мы увидим, как образо-
вание и расцвет наций-государств сопровождалось
идеологией национализма, в основе которой (как и в
основе расизма) лежало различие между «Я» и «Дру-
гим». Тем самым будет подготовлена почва для рас-
смотрения вопроса о связи расизма и национализма.
Во-вторых, выявим некоторые силы, мешающие вос-
производству нации-государства и помогающие созда-
нию наднациональных политических структур в миро-
вой экономике, где все больше доминируют междуна-
родные корпорации. Этот процесс сопровождается
реорганизацией диалектики «Я» — «Другой» и взаимо-
действия национализма и расизма.
177
Капитализм и нация-государство
Процесс расизации и формулирования расистской
идеологии имеет центральное значение для еще одной
составляющей воспроизводства капиталистического
способа производства: роли нации-государства в под-
держании условий такого воспроизводства. Одним из
аспектов этой роли являются порождение и преобра-
зование чувства «воображаемой общности» нации.
Развитие капитализма в Европе стало синонимом
развития нации-государства. На самом деле террито-
риальное разделение мира и образование той или
иной формы централизованной политической влас-
ти, претендующей на суверенитет над каждой отдель-
ной территорией, занимаемой якобы «естественно»
сложившимся сообществом, было контекстом для
возникновения капиталистического способа произ-
водства, а не плодом его (см.: Corrigan and Sayer
1986). Капитализм появился не сразу повсеместно;
первым безусловно капиталистическим государством
постепенно стала, пожалуй, Англия, территориальная
единица, сложившаяся и упрочившаяся в результате
деятельности феодальных государства и правящего
класса. Поэтому дебаты о переходе от феодализма к
капитализму (см., напр: Hilton et al. 1978; Holton
1985) были отчасти дебатами о том, почему капита-
лизм впервые получил развитие в Англии.
Государство играло и играет ключевую роль в
создании и воспроизводстве капиталистического
способа производства и нации. Эти процессы, соб-
ственно, сами по себе предполагают существование
государства. Лишение собственности тех, кто рабо-
тал на земле, и концентрация богатств в руках ма-
лой части населения нации-государства обычно
происходили благодаря некой комбинации право-
вых процедур и физического насилия; расширение
границ нации-государства с включением в него
других народов, как правило, тоже требовало при-
нудительных мер. Кроме того, с утверждением ка-
питализма антагонистические классовые интересы
порождали конфликт, который нужно было решать
через посредника, сдерживать и подавлять. Для су-
ществования одного нации-государства к тому же
могли представлять угрозу экономические и поли-
178
тические интересы правящего класса другого. Та-
ким образом, государство осуществляет стратегии
защиты и продвижения интересов тех, кто владеет
капиталом внутри его границ, и охраны своей тер-
ритории от физических посягательств со стороны.
Посредничество в классовых конфликтах и защита
границ нации также входят в задачи государства,
поэтому в число его институтов включены судебная
система, вооруженные силы и полиция.
Однако нация-государство никогда не удерживало
полностью и исключительно в своих территориальных
границах ни капитал, ни население, которые счита-
лись принадлежащими к какой-либо отдельной, само-
бытной нации. История европейского колониализ-
ма — это история накопления капитала за пределами
европейских наций-государств (а потому также — ис-
тория конфликта между соперничающими европей-
скими капиталистическими системами), территори-
альной экспансии и поселения на других континентах,
вне Европы. Как мы видели, экспансия и колониза-
ция были тесно связаны с процессом расизации и
формирования идеологии расизма. Этот тип экспан-
сии в основном сошел на нет после Второй мировой
войны в результате сочетания стратегической деколо-
низации с национально-освободительной борьбой, но
на смену ему пришли две другие тенденции, имеющие
особое значение для природы и границ нации-госу-
дарства.
Первая из них — создание и рост транснацио-
нальных корпораций. Некоторые частные компании
(как в сфере производства, так и в сфере услуг) рас-
пространили экономическую деятельность за преде-
лы своего государства и/или формального места ре-
гистрации, резко увеличившись в размерах и опери-
руя во все большем числе наций-государств. Все это
проделывалось с помощью транснационального
слияния и других форм консолидации собственно-
сти. Многие транснациональные корпорации разрос-
лись настолько, что их стоимость превышает размеры
валового внутреннего продукта многих наций-госу-
дарств. Формально такие компании подчиняются ре-
гулированию со стороны государства в каждой стра-
не, где проводят операции, но способность разме-
179
щать и перемещать инвестиции в рамках всей
мировой капиталистической системы дает им реаль-
ную экономическую власть, превышающую власть
нации-государства.
Второй процесс — создание супранациональных
институтов вроде Европейского союза, а также регио-
нальных альянсов наций-государств, договориваю-
щихся об определенной экономической координации
или сотрудничестве. Эти инициативы разными спо-
собами и в разной степени ставят преграды и ограни-
чения власти и автономии нации-государства. Ко-
нечно, самой развитой их формой является Европей-
ский союз, который учредил надгосударственный
орган административной власти (Еврокомиссию) и
надгосударственную политическую структуру (Евро-
парламент), а недавно ввел и общеевропейскую ва-
люту. Идут большие споры насчет того, насколько
подобные процессы означают распад нации-государ-
ства, однако мало кто не согласится, что они его по
меньшей мере трансформируют.
В этой, последней главе мы рассмотрим некото-
рые примеры взаимодействия расизации и идеоло-
гии расизма с меняющимися политико-идеологиче-
скими отношениями, которые ассоциируются с
расцветом, воспроизводством и трансформацией
нации-государства. Наше намерение, как и в пре-
дыдущей главе — контекстуализировать воспроиз-
водство расизма и показать многообразие его форм
и трансформаций.
Расизм, нация-государство и расцвет
капитализма
Андерсон (1983) проследил связи между расцве-
том капитализма и национализмом как репрезента-
ционной формой, предназначенной для того, чтобы
идентифицировать народы, отличающиеся друг от
друга в культурно-историческом отношении и
имеющие «естественное право» на самоуправление.
Националистический политический проект сочетал-
ся с репрезентационным проектом конструирования
истории и эмоционального ощущения своей особен-
ности, рождающих, в свою очередь, коллективное
180
осознание своего «Я», диалектически определяемого
наличием «Другого». В этом смысле Британию (на-
пример) отчасти характеризовало ее противостоя-
ние Франции. По мнению Андерсона, важнейшим
детерминантом в этом проекте являлось совпадение
развития печатного слова с генерализацией товарно-
го производства; одним из примеров такого совпаде-
ния служит появление книги, которое дало возмож-
ность представлять нацию как лингвистическую
общность (1983: 41—49).
Язык был одновременно средством общения и со-
общения: языковые различия не только помогали соз-
данию воображаемой общности читающих и говоря-
щих, они также стимулировали попытки объяснить
их, легитимируя идею нации. Историки пытались оп-
ределить уникальный «дух» и отличительные черты
разных наций, каждая из которых представлялась ре-
альной вещью в себе, живым организмом. Этот про-
цесс сопровождался поисками национальных корней
(Barzun 1965: 27—28). В XIX в., в период наибольшего
размаха капиталистического развития и сознательной
стратегии образования нации-государства в Европе,
многие адвокаты национализма прибегали к помощи
научного расизма, стремясь идентифицировать особые
естественно сложившиеся коллективы, отличные друг
от друга. Расизм подходил для такой задачи как нель-
зя лучше, поскольку предполагал, что естественные
различия между «нациями» коренятся в биологии,
оказывая тем самым мощную поддержку идее истори-
ческой неизбежности, лежащей в основе национали-
стической доктрины (Miles 1987b: 41; см. также: Mosse
1978: 50, 94).
Однако классификация «рас» на кавказскую (ев-
ропеоидную), негроидную и монголоидную — ос-
новные категории — дистанцируя европейцев, сооб-
ща отнесенных к кавказской «расе», от так называе-
мых негроидной и монголоидной «рас», не
проводила различий между народами самой Европы.
Такая трехчастная классификация не была единст-
венной. Когда в центре внимания оказывалась соб-
ственно Европа, выдвигались гипотезы о существо-
вании, например, нордической (тевтонской), роман-
ской, галльской (кельтской) и англосаксонской, а
181
также арийской и семитской «рас» (Barzun 1965: 12—
33, 97-114).
Многие из этих классификаций идентифицирова-
ли язык не только как главный и потому унифици-
рующий признак воображаемой общности, но и как
показатель «расы» (Barzun 1965: 98; Mosse 1978: 38—
41). Язык сам по себе представлялся отличительной
чертой, но некоторые националисты видели в нем
еще и знак более фундаментальной, биологической
дифференциации европейских народов. Даже те, кто
видели в нациях составные популяции, содержащие
некий «расовый коктейль», делали вывод, что про-
порциональное соотношение высших и низших «рас»
в них определяет их положение на общей шкале. Так,
по мнению Гобино, смешение высших и низших
«рас» вело к «вырождению», определяя тем самым
ход исторического развития (см.: Mosse 1978: 51—55).
Идея «вырождения» сыграла центральную роль в
подъеме евгенического движения и в утверждении в
Германии мысли о превосходстве арийцев и непол-
ноценности евреев (Mosse 1978: 82—88; Gunther 1970:
197-198, 267).
Европейцы, вовлеченные в процесс создания и
мобилизации националистического чувства с целью
образования нации-государства в XIX в., принадле-
жали в основном к бурно развивающейся буржуазии
и опирались на идеи интеллигенции (Nairn 1981:
96—103, 153—154). Национализм был средством
свергнуть монархическое и аристократическое поли-
тическое господство (Kedourie 1993: 4—5) и обеспе-
чить политический контроль над определенной тер-
риторией, позволяющий накопить капитал в таких
масштабах, чтобы он мог вступить в конкурентную
борьбу с другими капиталами, размещенными в су-
ществующих нациях-государствах. В этом смысле
национализм проистекал из неравномерного разви-
тия капитализма и являлся идеологией унификации
(Hobsbawm 1977: 5), т. е. рождал сознание общности
и устанавливал территориальные границы, в кото-
рых шли процессы накопления капитала и пролета-
ризации. Преследуя эти интересы, буржуазия долж-
на была политически мобилизовать народ, который
впоследствии будет подчинен ее экономическому и
182
политическому господству, и сделать это она могла
только путем создания чувства воображаемой общ-
ности и общих интересов. Ей было необходимо
представить собственные интересы как коллектив-
ные интересы нации, и в этих целях она всячески
подчеркивала любые «видовые отличия» (Nairn 1981:
340), какие только могла найти.
Порой эти видовые отличия обосновывались с по-
мощью «расового» дискурса. В этих случаях идеи «на-
ции» и «расы» не столько оказывались идентичны
(Mosse 1978: 45), сколько являлись взаимным отраже-
нием, подсвечивая и бесконечно умножая одна дру-
гую, как в стоящих друг напротив друга зеркалах. Ра-
сизм был (и остается) идеологией, способной одно-
временно выделять положительные качества «Я» и
отрицательные качества «Другого», при этом он «мыс-
лит категориями исторического предназначения» точ-
но так же, как национализм (ср.: Anderson 1983: 136;
Gilroy 1987: 44-45).
Сетон-Уотсон ломает голову над тем, заслуживает
ли в действительности французский национализм
конца XIX в. названия такового, раз он не являлся
компонентом движения за политическую независи-
мость (1977: 449). Но эту проблему породило сужение
определения национализма. Формирование нации-го-
сударства часто сопровождалось применением силы,
наряду с переговорами, при включении отличных в
культурном отношении народностей в расширяющие-
ся территориальные границы, а также активным со-
творением мифов об историческом происхождении и
традициях, которые оправдывали это включение (см.,
напр.: Hobsbawm 1983). Последний процесс начался в
более позднее время, чем первый, и всего лишь оправ-
дывался идеологией национализма начиная с конца
XVIII в. (Kedourie 1993: 1—11). Иными словами, исто-
рически ряд наций-государств сложились без помощи
национализма (Seton-Watson 1977: 6). Затем, когда на-
ция-государство уже существует и капиталистические
интересы нашли свое политическое выражение в его
конституции, националистические цели неизбежно
смещаются с формирования нации-государства на га-
рантирование экономических и политических усло-
вий, поддерживающих его воспроизводство. Итак, ес-
183
ли в XIX в. главный националистический проект Ев-
ропы заключался в создании чувства воображаемой
общности, то в XX в. его целью все больше становит-
ся воспроизводство этого чувства в быстро меняю-
щемся экономическом и политическом контексте, де-
монстрирующем растущую противоречивость отноше-
ний между капиталистическим способом производства
и нацией-государством.
Везде, где существовала идеология национализма,
будь то до или после образования нации-государства,
она постулировала естественное деление человечества
на коллективы, каждый из которых имеет особый
культурный облик и особую способность построить
самоуправляющееся нацию-государство на данной
географической территории. Поскольку каждая «на-
ция» считается самовоспроизводящейся во времени
единицей, то предполагается (без специального уточ-
нения) ее разделение на мужчин и женщин. В итоге
есть основа для взаимодействия национализма и сек-
сизма (а также гомофобии и боязни «смешанных бра-
ков»).
Стремясь показать тесную взаимосвязь идеологий
национализма и расизма, Майлз использовал мысль
Андерсона (1983: 15—16) о «нации» как воображае-
мой общности:
«Как и “нации”, “расы” тоже являются воображае-
мыми, причем в двояком смысле: они не имеют реаль-
ной биологической основы; те, кто включаются в них,
могут не знать друг друга, но воображаются членами
единого сообщества, имеющими общее чувство брат-
ства. Кроме того, это сообщество воображается как
ограниченное — т. е. мысленно проводится граница,
за которой находятся другие “расы”» (Miles 1987b:
26-27).
Следовательно, «нации», как и «расы», — изобре-
тение человека (Hobsbawm 1983: 13—14). По словам
Андерсона, основное различие между национализмом
и расизмом заключается в утверждении, что «нация»
может исторически выразить себя лишь в том случае,
если занимает исключительно данную конкретную
территорию, где «народ» может управлять собой.
Идеология расизма похожего политического проекта
не содержит.
184
Идеи «расы» и «нации» представляют собой над-
классовые и надгендерные формы классификации,
имеющие значительный потенциал для взаимодей-
ствия. Этот потенциал был усилен развитием, начи-
ная с XIX в., научного расизма. В своей наиболее
крайней форме он утверждал, что «раса» определяет
культурные свойства и путь исторического развития
и, следовательно, каждая «нация» есть проявление
особых биологических свойств. В такой формули-
ровке понятия «раса» и «нация» уже не просто взаи-
модействовали, а становились идентичными. Ярким
примером могут служить работы Гобино (1970:
164) — ключевой фигуры в развитии научного расиз-
ма в Европе XIX в.
Идеологии национализма и расизма — не само-
стоятельные автономные силы, они генерируются и
воспроизводятся в рамках сложного переплетения ис-
торически сложившихся экономических и политиче-
ских отношений. Так что взаимодействие между на-
ционализмом и расизмом исторически конкретно и
зависит от обстоятельств. Майлз (1987b: 32—40) пока-
зал такое взаимодействие на примере Англии, где в
начале XIX в. старый миф об англосаксонских корнях
был слит с идеей «расы» и в итоге распространилось
убеждение, что основная часть англичан принадлежит
к англосаксонской «расе», для которой характерны
прирожденное свободолюбие и умение создавать де-
мократические институты и которая проявляет эти
свойства в любом уголке мира, где поселяются ее
представители (Horsman 1976, 1981: 9—77; MacDougall
1982).
Речи политика конца 1960-х гг. Инока Пауэлла
широко (и справедливо) осуждались в Англии как
расистские, но их идейное содержание было столько
же националистическим, сколько расистским. Пау-
элл стремился возродить английское национальное
чувство в контексте экономического упадка и обна-
ружившейся несостоятельности лейборизма как по-
литической альтернативы партии консерваторов. Как
сказал Нэйрн, «это было больше, чем обычные поис-
ки козла отпущения: козлу отпущения оказывалась
честь вернуть народную поддержку английскому на-
циональному самосознанию, вновь вызвать к жизни
185
английское “корпоративное воображение”, указав
конкретный предмет, на котором могло сфокусиро-
ваться смутное, но сильное ощущение превосходст-
ва» (Naim 1981: 274).
Как показал Майлз (1988), дискурс Пауэлла утвер-
ждал, что единство «нации» (как гомогенной культур-
ной единицы со своей особой историей) было нару-
шено из-за присутствия популяции мигрантов, актив-
но воспроизводящей собственные культурные и
«расовые» особенности. В итоге «англичане» стали ис-
тинными жертвами миграции, и, поскольку Англия
была «их» страной, единственным логичным решени-
ем было «репатриировать» «Другого», дабы восстано-
вить культурно-историческое единство (Powell 1969:
281—314, 1972: 189—212). Для Пауэлла вопрос был не
в том, являются ли азиаты и карибские негры низшей
«расой» или нет, а в том, как возродить позитивное
английское национальное чувство, что, по его мне-
нию, в сочетании со свободной рыночной экономи-
кой вернуло бы Англии утраченные позиции в миро-
вой экономике.
Подобный дискурс, кажется, стал чуть ли не
главной линией в современных дискурсах политиче-
ских деятелей и средств массовой информации Ве-
ликобритании. Его репрезентационное содержание
является классически националистическим, но при
этом его можно назвать и расистским, отчасти пото-
му, что происходит одновременно сигнификация
культурных особенностей и соматических призна-
ков: «Другой» выделяется и благодаря цвету кожи, и
благодаря манере одеваться, кухне, языку, религии и
т. д. Присутствие «Другого» представляет проблему,
поскольку он якобы пользуется ресурсами и возмож-
ностями, предназначенными для «наших людей»,
склонен к насилию или вызывает у «наших людей»
«естественное предубеждение» против тех, чей «есте-
ственный дом» («нация») находится в другом месте.
Отрицание отрицания представляется как катарсис
«репатриации» (Miles and Phizacklea 1984; Miles
1988).
Идеологическая специфика британского примера
заключается в том, что, хотя такие выражения, как
«низшие расы», исчезли из языка палаты общин
186
(правда, не всегда то же самое можно сказать о пропа-
ганде ультраправых и фашистских групп), проблема™ -
зация присутствия мигрантов неуклонно выражается в
дискурсе о «расе» и «расовых отношениях». Это отли-
чает Великобританию от большинства западноевро-
пейских стран. Тем не менее, при всем различии кон-
кретных дискурсов, присутствие мигрантов во всей За-
падной Европе сигнифицируется как проблема и
постоянно используется с целью продемонстрировать
границу между «Я» и «Другим». В той мере, в какой
эта граница проводится в культурной плоскости, она
есть выражение национализма. Ответ на вопрос, взаи-
модействует ли национализм с расизмом, — дело
сравнительной этнографии, анализа дискурса и коли-
чественных исследований. Так или иначе, в послево-
енной Западной Европе нации-государства допустили
на свою территорию народности иных культур, дабы
решить проблему нехватки рабочих рук, затем объяви-
ли, что их присутствие разлагает воображаемую общ-
ность, и прибегли к исключающему национализму,
стремясь укрепить чувство воображаемой общности.
Поскольку идеология расизма формулировалась с той
же целью, можно сделать вывод, что теории расизма,
ищущие объяснений только в колониальных стратеги-
ях и колониальном опыте, имеют весьма ограничен-
ную аналитическую ценность.
Расизм, нация-государство и колониальный
капитализм
Колониализм представлял собой особый контекст
формирования нации — европейские поселенцы ста-
рались создать государство, если не полностью, то хо-
тя бы частично автономное по отношению к «родной
стране». Каждый такой случай, конечно, исторически
своеобразен, но можно предположить, что расизм при
формировании такого нации-государства имел не по-
следнее значение, учитывая (как мы видели) его роль
в устройстве и оправдании существования колониаль-
ного сеттльмента и развитии производства товаров на
мировой рынок.
Здесь мы рассмотрим пример британских коло-
ний в Австралии. Во второй половине XIX в. туда
187
пришел капиталистический способ производства,
поддерживаемый идеологией национализма, в осно-
ве которой лежала идеология расизма (Denoon
1983). Иными словами, между национализмом и ра-
сизмом существовала такая взаимозависимость, что
параметры обеих идеологий накладывались друг на
друга при определении критериев принадлежности к
возникающему нации-государству. Согласно этим
критериям, в австралийскую «нацию» включались
как приемлемые члены представители белых «рас» и
одновременно исключались люди азиатского и тихо-
океанского происхождения. Между прочим утвер-
ждалось, что люди англосаксонской «расы» имеют
особые способности к самоуправлению конституци-
онными методами. Таким образом, идея англосак-
сонской «расы» усиливала чувство превосходства
как «расы», так и «нации» (Huttenback 1976: 15—17),
приведшее к созданию колониального капиталисти-
ческого общества, исключающего «низшие расы».
Взаимозависимость развивалась в процессе пере-
хода от системы поселений каторжников (практически
не представлявших коммерческого интереса) к обра-
зованию ряда особых колоний именно в интересах
торговли и товарного производства. Наиболее четко
она выявилась в политических дебатах, которые при-
вели к созданию в 1901 г. Австралийского Союза. Их
результатом стала исключающая практика, благодаря
которой воображаемая общность австралийцев со-
стояла исключительно из представителей «белых рас».
Политика «белой Австралии», официально провозгла-
шенная в 1901 г., была вызвана не особой системой
представлений, а сложной экономической и полити-
ческой борьбой различных фракций труда и капитала
за миграционные потоки в австралийские колонии;
эти потоки были тесно связаны с различными ини-
циативами по поддержанию и увеличению снабжения
рабочей силой товарного производства, которое стало
расти начиная с 1830-х гг. (McQueen 1970: 43—47; de
Lepervanche 1984: 54). Как следствие произошла раси-
зация миграционных потоков и иммиграционной по-
литики.
Австралийский континент до прибытия европей-
ских поселенцев был крайне малонаселен, и абориге-
188
ны сопротивлялись вовлечению в возникающие капи-
талистические производственные отношения, так что
для формирования классов пролетариата и мелкой
буржуазии была необходима постоянная миграция.
Миграционные потоки из Европы не всегда удовле-
творяли спрос на рабочую силу, и те, кому нужны бы-
ли работники, регулярно участвовали в различных
инициативах по набору рабочих в других частях света,
часто на контрактной основе (см.: Miles 1987а). В кон-
текст борьбы за создание рабочей силы, «желающей»
продавать свой труд, мы и можем поместить взаимо-
действие между национализмом и расизмом.
В первый период европейского заселения мест-
ные власти и многие поселенцы предназначали або-
ригенам роль работников, занимающихся ручным
трудом в рамках устанавливаемых ими экономиче-
ских отношений (Reynolds 1972: 109). Но характер
производственных и социальных отношений абори-
генов препятствовал такой инкорпорации в любой
форме, конечным итогом стал широкомасштабный
конфликт и, после успешной демонстрации превос-
ходства европейцев в военной технике и в численно-
сти, полный распад этих экономических и социаль-
ных отношений (Rowley 1970). Данный процесс лег-
ко было понять с точки зрения дарвиновской
теории выживания сильнейшего, и в глазах боль-
шинства европейских поселенцев аборигены стали
«обреченной расой» (Evans et al. 1975: 85—90). Впо-
следствии среди европейского населения Австралии
так и остался превалирующим расистский образ або-
ригена. В результате маргинализации и истребления
большинство аборигенов и в материальном, и в кон-
цептуальном плане оказались вне социальных отно-
шений, сопровождающих товарное производство.
Поэтому во время дебатов о природе воображаемой
общности австралийцев редко принимались в расчет
коренные жители континента.
Иной процесс действовал в отношении выходцев
из Азии и с тихоокеанских островов, прибывавших в
австралийские колонии в XIX в. Развивающемуся с
1820-х гг., поначалу — в Новом Южном Уэльсе, овце-
водству постоянно не хватало рабочих рук, каторжни-
ки и свободная миграция из Европы не покрывали
189
спроса, так что в ход пошли различные частные ини-
циативы по набору пастухов-контрактников в Индии
и Китае (Willard 1967; de Lepervanche 1984: 37—42).
Открытие золотых месторождений повлекло за собой
значительное увеличение миграции работников-муж-
чин из Китая, приезжавших на золотые прииски в
1850-е и 1870-е гг. Их присутствие вызвало широкий
протест, в результате которого было принято законо-
дательство, ограничивающее въезд китайцев (Crawford
1923: 56-75; Willard 1967: 21, 24, 32-33). По мнению
Уиллард, в данном случае сочетались экономические
и идеологические соображения:
«Гетерогенные массы на золотых приисках Австра-
лии возражали против присутствия стоявшей особня-
ком и, по их мнению, низшей азиатской расы — осо-
бенно “низших” китайцев, оказавшихся способными
так успешно добывать золото» (1967: 35).
С развитием в 1860-х гг. хлопкового и сахарного
производства в Квинсленде возникла новая инициа-
тива по набору контрактников в Индии, но этот ис-
точник был заброшен, когда землевладельцы обнару-
жили возможность вербовать работников на тихооке-
анских островах. В итоге в конце XIX в. островитяне
стали главным источником работников ручного фи-
зического труда для сахарной промышленности
Квинсленда (Saunders 1982). Эти контрактники-ми-
гранты, которые, как и китайцы, считались экономи-
ческой угрозой для другой части рабочего класса и к
тому же «низшей расой», также столкнулись с силь-
ной враждебностью. Вдобавок существовало мнение,
что набор по контракту (кабальному) представляет
угрозу развитию демократических процессов. Одним
из последствий агитации против него стало законода-
тельство, ограничивающее использование рабочей
силы с тихоокеанских островов сферой тропического
земледелия (Evans et al. 1975: 178—180). Благодаря
различным примерам действия в отдельных колониях
исключающего законодательства росло политическое
осознание необходимости общей иммиграционной
политики (эвфемизм для обозначения исключающей
практики) для всего континента. Некоторые мигран-
ты из Китая перебирались из одной колонии в дру-
гую по суше после принятия законодательства, огра-
190
ничивающего их въезд через порты. К середине
1890-х гг. администрации различных колоний догово-
рились сообща ограничить въезд в колонии «цветных
рас» (Willard 1967: 108—110). Расистская в основе
своей агитация, получившая поддержку и легитима-
цию в результате этого шага, все сильнее побуждала
политическое руководство отдельных колоний к объ-
единению в федерацию (Palfreeman 1972: 136). Позд-
нее Генеральный атторней первого федерального
правительства заметил:
«Не было движущей силы, более универсальной
для всего континента и прекрасного острова Тасма-
нии и более решительно добивавшейся уничтожения
чисто технических и произвольных границ, разделяв-
ших нас, чем желание быть одним народом, и оста-
ваться одним народом, без примеси других рас» (цит.
по: Willard 1967: 119).
Требование держаться подальше от «низших цвет-
ных рас» диалектически было связано с зарождением
чувства воображаемой общности австралийцев — кол-
лектива, сигнифицировавшего «белокожесть» как при-
знак превосходства и включенности.
Лондонское правительство конфиденциально
одобряло тенденцию к прямому запрещению въезда в
Австралию «всех цветных рас», хотя официально ра-
товало за либеральную политику равенства, внося
тем самым смятение в умы широкой общественно-
сти. Министерство колоний в меморандуме, коммен-
тирующем съезд представителей австралийских коло-
ний, сочувственно отозвалось о желании австралий-
цев избавиться от «постоянного присутствия
значительного элемента низшей расы» (цит. по:
Yarwood 1962: 263). Однако, поддерживая свой «либе-
ральный» имидж в глазах общественности, британ-
ское правительство не санкционировало принятие
планируемого законодательства. Тем не менее, оно
предложило альтернативный механизм исключения,
эффект от которого был тот же, но достигался менее
откровенными методами. Образцом послужил На-
таль — в 1897 г. въезд в эту колонию был поставлен в
зависимость от владения английским языком (Hut-
tenback 1976: 139—141; Palfreeman 1972: 137). Так на-
зываемая «натальская формула» была принята на
191
вооружение в Австралии и применена в Акте об огра-
ничении иммиграции 1901 г., институционализиро-
вавшем расизм в австралийском иммиграционном за-
конодательстве и официально санкционировавшем
исключающую практику государства.
Характеристика политики «белой Австралии» и ее
значения для расизации азиатских и тихоокеанских
мигрантов стала предметом довольно широких деба-
тов. Уиллард в 1923 г. заявляла, что «действенность и
нравственность политики Австралии, по-видимому,
зависит от действенности и нравственности принципа
национализма» (Willard 1967: 206) и что основная
цель политики «белой Австралии» — «сохранить бри-
танско-австралийскую национальность» (1967: 189).
Вслед за ней и авторы 1950-х гг. не признавали раси-
стскую подоплеку политики «белой Австралии», ут-
верждая, что ее породили либо справедливый и оправ-
данный протест нарождающегося рабочего класса
против использования работодателями дешевой рабо-
чей силы (Dallas 1955: 52), либо чувство патриотизма
(Naim 1956: 18-19).
Главной слабостью этих дебатов было упрощен-
ное представление вопроса в манере «или — или».
Попытки представить либо экономический, либо
идеологический фактор единственной детермини-
рующей «причиной» являлись ошибкой, поскольку
не позволяли оценить весь комплекс экономиче-
ских, политических и идеологических отношений,
результатом которых стал Акт об ограничении им-
миграции 1901 г. А ведь развитие товарного произ-
водства и формирование рабочего класса в различ-
ных австралийских колониях способствовали возник-
новению и воспроизводству идеологии расизма, и
она в сочетании с идеологией национализма оказала
собственное детерминирующее влияние на после-
дующие политические дебаты о том, какую форму
должен принять Австралийский Союз.
Сама Уиллард невольно показывает взаимосвязь
национализма и расизма, защищая политику «белой
Австралии» исключительно как законное проявление
национализма. Она, по всей видимости, считает, что
равенство и культурная гомогенность имеют ключевое
значение для формирования демократического на-
192
ции-государства и что политика «белой Австралии»
гарантировала именно это, апеллируя к идеологии,
имевшей позитивные коннотации и широко распро-
страненной в Европе. В итоге все дело представляется
как результат законного желания воображаемой (го-
могенной) общности воплотить свое единство в демо-
кратическом, формально эгалитарном нации-государ-
стве. Однако подобная защита принципа национализ-
ма подразумевает убежденность в существовании
различных «рас», каждая из которых обладает особым
набором характеристик и в разной степени способна
инкорпорироваться в демократическое нацию-госу-
дарство.
Главный аргумент, что «расовое единство имеет
ключевое значение для национального единства»
(Willard 1967: 189, 207), основывается на уверенности
в принадлежности азиатских и тихоокеанских мигран-
тов к другим «расам». По мнению Уиллард, эти ми-
гранты были «неспособны пользоваться политически-
ми правами и недостаточно компетентны для испол-
нения политических обязанностей» (1967: 193),
причем азиаты, в частности, обладали качествами, де-
лающими их «опасными конкурентами» (1967: 197—
198). Кроме того, в сравнении с европейской «расой»
эти «расы» были не только другими, но и «низшими»:
в доказательство приводится, например, постоянное
использование островитян Тихого океана как рабочей
силы на контрактных условиях, являющееся «не чем
иным, как намеренной коммерческой эксплуатацией
низшей расы высшей» (1967: 197).
Уиллард также предполагает, что постоянное про-
живание таких «рас» или «чужаков» в Австралии «име-
ло бы плохие социальные последствия для сообщест-
ва» (1967: 9). Она говорит об австралийцах: «Очевид-
ное социальное и политическое зло, связанное с
сосуществованием разных рас в одной стране, посто-
янно тревожило их умы, что и повлияло на первые
шаги в развитии данной политики» (1967: 192). Глав-
ный пример этого зла — «чужаки» служили источни-
ком дешевой рабочей силы, порождая конкуренцию, а
это, в свою очередь, «...являлось несомненной причи-
ной расовой вражды, порожденной основным ин-
стинктом, толкающим австралийцев на борьбу за пра-
193
во на существование, как они ее понимали. В резуль-
тате резко обострялись и усиливались политические и
социальные различия, вытекающие из расового разде-
ления» (1967: 200).
В поддержку тезиса об универсальности и неиз-
бежности подобной реакции автор ссылается на
«мировой опыт», приводя примеры США, Наталя и
Трансвааля (1967: 208—209). Таким образом, враж-
дебность австралийцев интерпретируется не как ра-
сизм, а как естественное стремление австралийской
(«белой») расы выжить. Позволение представителям
других «рас» жить в Австралии провоцировало бы
этот «основной инстинкт»: присутствие расизиро-
ванного «Другого» представлялось проблемой; ло-
гично было разрешить ее, запретив этому «Другому»
проживание в стране. Поскольку, говорит Уиллард,
люди, принадлежащие к разным «расам», «естест-
венно» хотят сохранить свои отдельные и особые со-
общества, граница включения/исключения, очерчи-
вающая воображаемую общность австралийцев, не-
избежно носила «расовый» характер. Подобные
аргументы, выдвинутые в 1920-е гг., очень похожи
на те, что приводились в Великобритании в
1980-е гг., и это вновь свидетельствует о том, что
«новый расизм» имеет более длинную родословную,
нежели подразумевает его название.
Конечно, часть австралийского рабочего класса
полагала, что рост числа азиатских рабочих, вступав-
ших в «несвободные» производственные отношения и
работавших за более низкую плату, отрицательно ска-
зывается на их доходах (Dallas 1955: 49, 52). Такая ин-
терпретация была вполне оправдана в тех случаях,
когда сами работодатели обосновывали вербовку
контрактников-азиатов тем, что они стоят меньше,
чем европейская рабочая сила (см., напр.: de Leper-
vanche 1984: 38). Но были и политические аргументы
против азиатско-тихоокеанского присутствия в авст-
ралийских колониях. Агитируя против контрактни-
ков с островов Тихого океана в Квинсленде, либе-
рально настроенные политики делали одно дело с
оппозицией рабочего класса, заявляя, что использо-
вание этого источника рабочей силы способствует
развитию крупных поместий, абсентеизму, рождает
194
презрительное отношение к определенным видам
физического труда и мешает развитию демократиче-
ских институтов (Willard 1967: 161; Connell and Irving
1980: 122). Таким образом, факт вовлечения тихооке-
анских рабочих в несвободные производственные от-
ношения использовался для формирования чувства
общности, характеризуя их как «Другого» в экономи-
ческом и политическом отношении.
Роль экономических и политических отношений
нельзя отделять от идеологического контекста, в ко-
тором звучало требование исключения. Европейские
(главным образом британские) колонисты привезли
с собой «расовый» дискурс, и агитация против набо-
ра и использования индийцев, китайцев и острови-
тян Тихого океана приняла расистскую форму, по-
скольку эти народы сигнифицировались как отдель-
ные низшие «расы», обладающие нежелательными
вторичными признаками (см.: Davison 1985). Лейбо-
ристское движение было ведущей силой в проявле-
нии такого рода расизма в той же мере, что и опреде-
ленная часть нарождающейся буржуазии (McQueen
1970: 50—55). Кроме того, хотя проектировавшиеся
первоначально откровенно расистские статьи исчезли
из законодательства, дебаты об Акте 1901 г. показали
расистский характер его определяющих мотивов.
В ходе этих дебатов предполагаемая биологическая
неполноценность «цветных рас» выставлялась причи-
ной их исключения из числа австралийцев (Palfree-
man 1972: 137). Ярвуд (1964: 24) замечает: «В 1901 г.
люди не видели оснований сомневаться во врожден-
ном превосходстве белой расы, которое на первый
взгляд самым широким образом продемонстрировали
ее завоевания в Африке и Азии за предшествующие
двадцать лет». Поэтому расизм как форма репрезен-
тации являлся вполне самостоятельным детерминан-
том, но при этом парадоксальным образом зависел
от наличия материальных конфликтов, требующих
интерпретации и улаживания.
Итак, в конце XIX в. чувство воображаемой общ-
ности в Австралии складывалось в свете опыта евро-
пейских поселенцев, включающего среди прочего
сопротивление аборигенов их присутствию и кон-
фликты, вызванные набором рабочих в Азии и Юж-
195
ной Океании. Граница, которая должна была опре-
делить круг членов этой общности, проводилась с
помощью идеи «расы» как критерия включения/ис-
ключения. На базе расизации потенциальной вооб-
ражаемой общности использовались и дополнитель-
ные критерии, выстраивающие иерархию «рас», в
результате чего сложились отчасти расистские пара-
метры австралийского национализма и критерии до-
пуска в австралийское нацию-государство. «Низшие
расы» исключались в интересах сохранения надклас-
сового единства, потенциально питающего чувство
общей идентичности, основанного на особой форме
культурной и биологической гомогенности. Таким
путем группы, чья рабочая сила в рамках несвобод-
ных отношений привлекалась для поддержания эко-
номического развития, впоследствии были исключе-
ны из воображаемого сообщества под названием
«белая Австралия». Расизм как несвободное произ-
водственное отношение и расизм как идеология явля-
лись нераздельными феноменами, в свою очередь, на-
кладывающими отпечаток на воображаемую общность
австралийской нации на ее ранней стадии. Расизм
служил инструментом формирования австралийской
нации, впрочем, то же самое, как мы видели, можно
было сказать и о европейских нациях-государствах.
Расизм, сексизм и нация-государство
Исторически формирование и воспроизводство
нации-государства было и остается тесно связано с
сексизмом. Сексизм — это процесс идентификации
реальных биологических признаков как абсолютных
различий, детерминистски определяющих ряд допол-
нительных (реальных и воображаемых) биологических
и культурных характеристик, с целью разделения че-
ловеческого рода на две разные по самой своей сути
категории — мужчин и женщин. Таким образом, жен-
ское и мужское начала представляются как в корне
различные свойства, изначально присущие женщинам
и мужчинам, из чего соответственно делается вывод
об их различном участии в экономических и полити-
ческих отношениях. К тому же сексистские аргументы
объясняют и оправдывают этими предполагаемыми
196
различиями отношение к женщинам как к иным, низ-
шим существам.
Поскольку нация-государство есть сознательное
политическое объединение граждан, сексизм сыграл
большую роль при образовании наций-государств,
оправдывая исключение женщин из числа полно-
правных и активных граждан. Многие наблюдатели
отмечали это, анализируя, к примеру, борьбу жен-
щин за избирательные права. Поэтому дата введения
всеобщего избирательного права для совершенно-
летних может служить сравнительным показателем
формирования нации-государства. Точно так же
сексизм играл важную роль в легитимации структу-
рирования рынка труда в капиталистических обще-
ствах. В определенных исторических обстоятельствах
женщин активно поощряли вступать в ряды наемной
рабочей силы, в других — столь же активно препят-
ствовали им в этом (см.: Bland et al. 1978). Кроме то-
го, с помощью данного типа сигнификации женщи-
нам отводились определенные позиции в иерархии
наемных работников, например, их не допускали за-
ниматься квалифицированным или тяжелым физи-
ческим, а также сравнительно высокооплачиваемым
трудом (Oakley 1981: 150—162).
Воспроизводство нации-государства включает в
себя много различных процессов и видов деятельно-
сти. Один из них — биологическое воспроизводство
населения, составляющего граждан той или иной
нации, над которой государство осуществляет свою
власть, и именно здесь можно найти особые прояв-
ления расизма и сексизма, отправной точкой для ко-
торых служила биологическая способность женщин
к деторождению. Сигнификация этой способности с
последующим возложением обязанности воспиты-
вать детей исключительно на женщин способствова-
ла исключению женщин из весьма широкого круга
экономической и политической деятельности во
многих исторических контекстах. Одним из следст-
вий этого исключения стал тот факт, что женщин
представляли (и заставляли функционировать) как
детородные машины, что имеет примечательную
связь с процессом расизации, поскольку биологиче-
ское воспроизводство имеет важнейшее значение
197
для воспроизводства «рас». В европейских наци-
ях-государствах в период колониальной экспансии
ограничение женщин сферой домашнего хозяйства
часто оправдывалось необходимостью создания
«здоровой и талантливой расы», способной осущест-
вить свою имперскую миссию. А в таких британских
колониях, как Канада и Австралия, в определенные
периоды прилагалось множество усилий, чтобы сре-
ди переселенцев были женщины «хороших кровей»,
которые могли бы стать «подходящей» партией для
мужчин-колонистов, обеспечивая воспроизводство и
сохраняя чистоту британской «расы». Неудивитель-
но, что в этих обстоятельствах большое значение при-
давалось повышению рождаемости (см.: Mackenzie
1984: 160). Неудивительно и то, что колонизация
Австралии в XIX в. (de Lepervanche 1987) представ-
ляла собой мужской проект: «Наилучшими кандида-
турами в колонисты считались физически зрелые
мужчины, белые и преимущественно британцы, си-
ла, дух соперничества и даже проявления жестоко-
сти в отношении низших считались достоинствами,
заслуживающими всяческих похвал» (Evans 1975:
10). Так что женщины предназначались на роль де-
тородных машин, воспроизводящих «расу» и нацию,
и в этих обстоятельствах сексизм был неотъемлемой
частью национализма.
В тех случаях, когда мигранты и потомки мигран-
тов расизировались, параллельно появлялось беспо-
койство о возможном «осквернении чистоты расы».
При этом часто использовались такие выражения, как
«расовое вырождение», «смешанные браки». Напри-
мер, во время широкомасштабных миграций в Запад-
ную Европу 1950-х — 1960-х гг. главным аргументом
расистской реакции была тревога о том, что «наших
женщин будут похищать» и дети «смешанной расы»
ослабят гомогенность нации. В некоторых случаях,
когда мигранты набирались с целью восполнить вре-
менную нехватку рабочих рук, по контракту вербовали
одиноких мужчин, а женщин не брали совершенно,
пытаясь помешать оседлому поселению и воспроиз-
водству «низшей расы». При колонизации проявля-
лась большая забота о том, чтобы сексуально актив-
ные «туземцы» не «соблазняли» жен колонистов.
198
Главным следствием такой заботы стал общественный
контроль в колониях: за европейскими женщинами и
местными мужчинами пристально наблюдали, к по-
следним зачастую применялись чрезвычайные меры
наказания, особенно там, где «межрасовые» половые
связи были объявлены вне закона.
Обширная литература о расизме и сексизме, по-
мимо вопроса о воспроизводстве нации-государства,
затрагивает многие темы. Большая ее часть посвя-
щена анализу конкретных исторических и современ-
ных ситуаций, в том числе существует много работ о
взаимосвязи гендера и миграции (см., напр.:
Phizacklea 1983; Potts 1990: 213—221). Эта литература
показывает, что сексизм отражался в нормах сооб-
щества, включая традиционные гендерные роли, а
те, в свою очередь, упрочивались благодаря процес-
сам миграции и расизации (см., напр.: Рагтаг 1982;
Afshar 1989; Anthias 1992). Большой корпус работ
посвящен также взаимодействию классовой, расо-
вой и этнической принадлежности (см., напр.: СагЬу
1982; Collins 1991; Anthias and Yuval-Davis 1993).
Очевидно, что значительная часть этой литературы
продолжила традицию культурных исследований (ср.:
Hooks 1982; Lorde 1984, 1996; Mirza 1997), менее яс-
но, насколько ее источником служит американская
парадигма «расовых отношений». Учитывая наш соз-
нательный «отход» от прежней традиции и отказ от
названной парадигмы, мы предпочитаем не рассмат-
ривать здесь эту литературу, хотя признаем; что эти
исторические и современные исследования предла-
гают материал и анализ, который можно проанали-
зировать в рамках исследования расизма и сексизма
как идеологий и их связи с исключающими практи-
ками. В контексте данной работы особенно важным
представляется значение сексизма для воспроизвод-
ства нации-государства.
Глобализация и нация-государство
Раздумья Сетона-Уотсона о том, как характеризо-
вать французский национализм XIX в., подводят к
еще одному актуальному вопросу — об отделении на-
ционализма от нации-государства. Если исторически
199
национализм мог существовать без нации-государства,
и наоборот, значит, упадок нации-государства не обя-
зательно будет сопровождаться упадком национализ-
ма. В этой главе мы выявили два феномена, служив-
шие инструментами трансформации власти нации-го-
сударства и даже (согласно некоторым анализам)
упадка нации-государства, — богатство и могущество
транснациональных корпораций, а также развитие ин-
ститутов, стоящих над нацией-государством (Европей-
ского союза, NAFTA и др.).
Даже если эти процессы способствовали упадку
или исчезновению нации-государства, это не способ-
ствовало упадку национализма в мире после оконча-
ния холодной войны. Даже наоборот, новый мировой
порядок, складывающийся с начала 1990-х гг., проде-
монстрировал усиление национализма, особенно (хо-
тя и не исключительно) в Центральной и Восточной
Европе. Однако в большинстве случаев экономиче-
ская глобализация, учреждение наднациональных ин-
ститутов и децентрализация власти во многих наци-
ях-государствах в сочетании привели к устранению со
сцены нации-государства как суверенной системы ин-
ститутов в пределах определенной территории, как
ориентира для национализма. Некоторые группы
«сторонников суверенитета» (как, например, Партия
независимости британских правых или французское
левоцентристское Движение граждан) апеллируют к
этой идее, но их национализм не опирается на реаль-
ное ее воплощение.
Если нация-государство как конкретное воплоще-
ние идеи суверенитета стало анахронизмом, где нахо-
дят альтернативный ориентир националистические
группы, и как их политические проекты связаны с ра-
сизмом? Существуют разные возможности, но с точки
зрения нашего исследования и текущей международ-
ной политики представляются наиболее интересными
три из них: миграция беженцев, супранациональные
«цивилизации» и религия.
Миграции беженцев мы анализируем следующим
образом. Распад восточноевропейской коммунисти-
ческой системы в конце 1980-х—начале 1990-х гг.,
власть транснациональных корпораций и развитие
наднациональных институтов привели к весьма про-
200
тиворечивой трансформации нации-государства.
Постепенное превращение понятия суверенитета на-
ции-государства в анахронизм не повлекло за собой
исчезновения конфликтов, связанных с «природой»
и «ролью» нации-государства или его границами.
В некоторых случаях предметом конфликта по-преж-
нему служат географические пределы территории
нации-государства (Израиль и Палестина, Индия и
Пакистан, Великобритания и Ирландия), но, что
важнее для нас, продолжается и даже усиливается
конфликт в вопросе о национальной «принадлежно-
сти». Устанавливаются границы, исключающие кур-
дов из числа представителей турецкой нации, цы-
ган — из числа представителей чешской нации, ал-
банских мусульман — из числа представителей
сербской нации и т. д.
В случае Югославии (и распада Югославии) эти
границы были установлены в ходе процесса этниза-
ции, имевшего глубокие исторические корни. Исто-
рически этнические границы определились в резуль-
тате конфликта с Османской империей и последую-
щей турецкой колонизации с учреждением системы
«миллата» в конце XIV в., когда выделились религиоз-
ные общины, которым было позволено частичное са-
моуправление в соответствии с их собственными
культурно-правовыми кодексами. Но важно отметить
при этом, что «мусульмане» позднее стали этнизиро-
ванной категорией (см., напр.: Gellner 1983: 72) и
представлялись сотрудниками османских властей или
даже бывшими угнетателями.
Политические границы были установлены после
Первой мировой войны, когда образовалось государ-
ство Югославия, и после Второй мировой войны, ко-
гда маршал Тито провел внутренние границы между
землями югославского федеративного государства.
В коммунистический период этнический конфликт в
основном был вытеснен процессом национального
строительства, идеологически обусловленным весьма
специфическим сочетанием национализма и социа-
лизма, отчасти оппозиционным государственному
коммунизму СССР. После смерти Тито и распада
коммунистической системы Восточной Европы столь
специфический проект национального строительства
201
был подорван множеством этнизированных национа-
листических политических проектов. Это спровоци-
ровало не то чтобы «катарсис», выразившийся в эт-
ническом конфликте (нации не так легко поддаются
психоанализу), а новый процесс национального
строительства: сначала в Хорватии и Словении, затем
в Сербии, потом (весьма спорный и неоднозначный
вопрос, до сих пор в основном не разрешенный) — в
Боснии и Герцеговине, Македонии, Черногории и
Косово. Этот процесс исключал этнизированного
«Другого», становившегося жертвой дискриминации,
насилия и геноцида, а затем — беженцем.
В целом, такое исключение, особенно если оно со-
провождалось насилием и «этнической чисткой», яв-
ляется общей причиной миграции беженцев. Так что
корни этой миграции — в мировой экономике, меж-
дународной политике и идеологиях эпохи после окон-
чания холодной войны. Тем самым опровергаются за-
явления ряда политиков и средств массовой информа-
ции о том, что, поскольку число просьб о
предоставлении политического убежища возросло, по-
сле того как была «остановлена» миграция рабочей
силы, это на самом деле кульминация свободной эко-
номической миграции, а не вынужденной миграции
беженцев. Миграция рабочей силы не обязательно
бывает свободной (если не считать свободным выбор,
сделанный под давлением крайней нищеты и даже уг-
розы голодной смерти), и различие между экономиче-
ской и политической (или свободной и несвободной)
миграцией провести не так-то просто (см., напр.:
Zolberg 1983; Zolberg et al. 1989; Kay and Miles 1992:
4-8, 179-193).
При всей ошибочности подобных представлений,
миграция беженцев дала националистическим груп-
пам «Другого», которого можно было сопоставлять с
их концепцией «Я». Иными словами, она предложи-
ла особую диалектику «Я» — «Другой», составившую
альтернативу прежнему ориентиру националистиче-
ских групп (нации-государству). «Другой» может
быть тем, кто «на самом деле не принадлежит» к на-
ции и по этой причине может быть превращен в бе-
женца, или тем, кто уже мигрировал и претендует на
статус беженца, сталкиваясь при этом с враждебно-
202
стью. Беженец — это новый «Другой», хотя здесь
прослеживается преемственность с восприятием ми-
грации рабочей силы в 1950-е, 1960-е и 1970-е гг.
Иными словами, истоки и побудительные причины
миграции другие, но антииммигрантский дискурс —
тот же самый.
Как ни смешно, по большей части антиимми-
грантский дискурс используют националистические
группы, апеллирующие к суверенитету нации-госу-
дарства как необходимому средству контроля над
иммиграцией, тогда как регулируют миграционные
потоки все чаще наднациональные институты (такие
как Европейский союз). Некоторые из них довольно
близки ко второму ориентиру националистических
групп, названному нами наднациональной «цивили-
зацией». После теракта 11 сентября 2001 г. в США
премьер-министр Италии Сильвио Берлускони вы-
ступил с заявлением, в котором говорил о «превос-
ходстве» западнохристианской «цивилизации» над
исламом. Другие движения, от пан-африканизма и
арабского национализма до исламского фундамента-
лизма, имеют похожие претензии на превосходство
своей культуры, религии или даже «расы». Такие
претензии, по крайней мере отчасти, могут найти
оправдание, если сослаться на Сэмюела Хантингто-
на, идентифицировавшего, охарактеризовавшего и
проанализировавшего семь или восемь мета-«циви-
лизаций» — китайскую, японскую, индийскую, ис-
ламскую, православную, западную, латиноамери-
канскую и, «может быть», африканскую (1998: 45—
47), часть которых обречены на «столкновение» в
XXI в., особенно исламская и западная (1993: 35,
1998: 209—218). Этот анализ, что характерно, оказал
большое влияние на формирование современной
американской внешней политики и вполне может
оказаться (если уже не оказался) примером «само-
осуществляющегося пророчества».
Третий ориентир — религиозная традиция и
идентичность народа, которая может включать, а
может и не включать приверженность к определен-
ной религиозной практике, системе верований или
теологии, но все равно исключает «Другого». «Дру-
гой» по национальности даже в случае своего обра-
203
щения в новую веру исключается в силу традиции.
В ходе этого процесса «Другой» идентифицируется и
исключается даже в контексте трансформации или
упадка нации-государства. Если «Другой» — мусуль-
манин, цивилизационный и религиозный ориенти-
ры национализма объединяются, потому что мусуль-
мане идентифицируются одновременно как предста-
вители другой цивилизации и чуждой религии.
Такие представления сложились, например, о после-
военных мигрантах из пакистанского Пенджаба и
Кашмира в Великобританию и из Алжира во Фран-
цию — так что речь здесь не всегда идет о Среднем
Востоке и не только о последних событиях. В ре-
зультате этих представлений родилась так называе-
мая исламофобия — явление, в значительной степе-
ни связанное с расизмом и приобретающее все
большее социологическое (см.: Halliday 1999; Brown
2000) и политическое значение.
Идентификация и исключение «Другого» с рели-
гиозной точки зрения — это, возможно, крайний
случай. Правда, что многие, если не все религиоз-
ные институты и мировоззрения более легитимны,
если этнизированы, поскольку религия в таком слу-
чае рассматривается как неизбежное следствие места
рождения и/или социализации человека. Если они
входят в представления о расизированном «Дру-
гом» — тогда это клеймо, ложащееся на того из
«Нас», кто придерживается данной религии, и пред-
ставитель религиозного и расизированного «Друго-
го» по крайней мере потенциально может столкнуть-
ся с расизмом. Это, может быть, и не историческая
константа, но устойчивая (long dur£e) черта запад-
ной истории.
Однако в исламофобии есть нечто особенное. Ко-
гда мусульмане становятся расизированной группой,
слияние национальности (например, «арабы» или «па-
кистанцы»), религии (ислам) и политики (экстре-
мизм, фундаментализм, терроризм) часто приводит к
возникновению ориенталистского, исламофобского и
расистского дискурсов. Большинство религий, напро-
тив, не сливаются с терроризмом или даже с этниче-
ским или национальным отличием. В 1990-е гг., как
мы видели, этнизация боснийских мусульман стала
204
поводом для «этнической чистки» — заявлялось, что
Европу необходимо таким образом защитить от «ис-
ламского фундаментализма» и «терроризма», как в
свое время, когда турки были остановлены под Веной.
Однако отличие мусульман, как и прочих религиозных
«Других», как правило, не считается биологическим
или соматическим, так что исламофобию нельзя счи-
тать проявлением расизма. Тем не менее, она связана
с расизмом, и, как мы видели в главе 1, в средние ве-
ка имела место квази-расизация мусульман (как «са-
рацинов», «турок» или «мавров»).
Согласно Раннимидскому тресту, исламофобия
представляет собой «ограниченный взгляд на ислам».
Систематизируя, можно сказать, что она имеет место
при следующих условиях:
1. Ислам представляется монолитным, статичным
и не реагирующим на новые реалии.
2. Ислам представляется чем-то отдельным и дру-
гим — а) не имеющим общих целей или ценностей с
другими культурами; б) не поддающимся их влиянию;
в) не влияющим на них.
3. Ислам представляется чем-то низшим в сравне-
нии с Западом — варварским, иррациональным, при-
митивным, сексистским.
4. Ислам представляется склонным к насилию, аг-
рессивным, опасным, поддерживающим терроризм,
участником «столкновения цивилизаций».
5. Ислам представляется политической идеологи-
ей, используемой для достижения политического или
военного преимущества.
6. Всякая критика «Запада» со стороны ислама от-
вергается.
7. Враждебностью к исламу оправдываются дис-
криминация мусульман и их исключение из основной
части общества.
8. Антимусульманские настроения считаются есте-
ственными и «нормальными» (Commission on British
Muslims and Islamophobia 1997: 5).
Как указывает Браун (2000: 80—81; ср.: Al-Azmeh
1996: 104; Halliday 1999: 893, 896-897), «нео-афга-
низм» — исламская тенденция, заботящаяся о сохра-
нении «чистоты» и «аутентичности» ислама, также
обладает некоторыми из этих признаков и, следова-
205
тельно, представляет собой «ограниченный взгляд
на ислам», но его, конечно, нельзя назвать исламо-
фобией. Нас, однако, интересуют случаи, когда по-
добные ограниченные взгляды высказываются в пику
исламу, в попытке опорочить его, будучи при этом
связаны с расизмом. Заметнее всего такая связь
проявляется в своих последствиях: исключающих
практиках, исключающих дискурсах, враждебном от-
ношении. Там, где налицо взаимодействие исламо-
фобии с расизмом, мусульмане (как расизированная
группа, а также религиозный «Другой») считаются
людьми низшего сорта, отсталыми (правда, обла-
дающими некоторыми качествами «благородных ди-
карей»), несовместимыми с людьми Запада или даже
представляющими прямую угрозу Западу (Brown
2000: 84). Во всех этих случаях, аналогично ориента-
листским дискурсам и идеологии расизма, ислам
представляется как нечто, строго говоря, по сути
своей отличное от Запада, гомогенное и, скорее все-
го, неполноценное.
Халлидей (1999) критиковал четыре аспекта
формулировки понятия исламофобии: гомогенность
представления об исламе (как и у «нео-афганизма»,
упомянутого выше); предположение, что современ-
ный антимусульманский дискурс «стоит на месте» и
ничем не отличается от дискурса прежних веков, на-
пример, эпохи крестовых походов; вытекающую из
вышесказанного гомогенизацию антимусульманских
дискурсов в различных национальных и пан-нацио-
нальных контекстах; наконец, то, что, по мнению
Халлидея, она смешивает нападки на ислам с напад-
ками на мусульман. По первым трем пунктам Хал-
лидей предлагает свою собственную модернистскую
концепцию, утверждая, что исламизм в мусульман-
ском мире — это «вариант радикального западного
дискурса» (1999: 894), характерного для нации-госу-
дарства, и что «со стороны европейцев... наблюдают-
ся значительные различия в акцентах, пристрастно-
сти, увлеченности в зависимости от колониальной
истории, географического местоположения, состава
сообщества иммигрантов» (1999: 896). Здесь он со-
вершенно прав, но наличие различных форм исла-
мофобии не обесценивает самого понятия исламо-
206
фобии, так же как наличие разных форм расизма не
обесценивает понятия расизма.
Рассматривая четвертый пункт, Халлидей заявляет:
«Ислам как религия был врагом в прошлом — в эпоху
крестовых походов или реконкисты. Сейчас он врагом
не является... Атака направлена сейчас не против ис-
лама как веры, а против мусульман как людей. Поэто-
му более точным термином будет не “исламофобия”, а
“антимусульманство”» (1999: 898). Оставляя в стороне
довод о методологическом преимуществе «обычной
лексики» перед неологизмами (ср.: Brown 2000: 83) —
а термин «исламофобия» сейчас широко распростра-
нен в том числе и среди самих мусульман, — скажем
только, что мусульмане и ислам не существуют одни
без другого и по-настоящему невозможно отделить
ненависть к мусульманам от ненависти к исламу.
В основе исламофобии часто лежат стереотипные
представления об этой религии (например, о ее воин-
ственном и женоненавистническом характере), кото-
рые «канализируются» в нападки на мусульман. Сле-
довательно, исламофобию можно определить «как
первично враждебное отношение к исламу, а не к му-
сульманам, хотя проявляется оно (вторично) как вра-
ждебное отношение к мусульманам» (Brown 2000: 87).
Если не идет речь о ненависти к самой теологии, зна-
чит, мы, скорее, имеем дело с антииммигрантскими
настроениями, расизмом или ксенофобией, а не с ис-
ламофобией.
Важно отметить, что многие стереотипы и дезин-
формация, вносящие свой вклад в развитие исламо-
фобии, коренятся в особом восприятии ислама. После
теракта 11 сентября 2001 г. в США значительно рас-
ширилась продажа корана — по-видимому, люди хо-
тели узнать, какие мотивы руководили подобными
действиями. Конечно, читатели будут разочарованы,
поскольку в коране о терроризме ничего не говорится;
образ мусульманина как террориста сложился в ходе
истории формирования западных представлений о му-
сульманском «Другом» (отчасти описанной в главе 1).
На самом деле мусульманской мысли не чужд и паци-
физм (см., напр.: Esack 1997; Harris 1998; Berndt 2000:
54—72), хотя, надо признать, не он определяет ее
главную линию.
207
Значение исламофобии и представлений об исламе
в международной политике зависит, однако, не от со-
циологической реальности или теологической систе-
мы ислама, а от восприятия и сигнификации. Так, на-
пример, теракт 11 сентября ассоциируется с исламом,
тогда как бомбежка Оклахома-Сити никогда не ассо-
циировалась с «белыми», или с христианством, или с
чем-либо еще, представляющим главную черту запад-
ных обществ. Дерасизация же мусульманина как тер-
рориста плохо уживается с расизацией мусульман, ле-
жащей в основе целого ряда исключающих практик в
западных нациях-государствах, или даже вступает с
ней в противоречие.
Пример исламофобии иллюстрирует наши рассуж-
дения о новых ориентирах национализма, взаимосвязи
национализма с расизмом и следующих из нее иден-
тификации и исключении «Другого». Мусульманин
идентифицируется как «Другой» благодаря религиоз-
ным различиям и особой концепции цивилизации.
Верующий мусульманин поклоняется религии, кото-
рая многим на Западе чужда, которая исторически
противостояла Западу и христианству, вызывая у них
отвращение, и которая настолько пронизывает повсе-
дневную жизнь, что порой это кажется ненормаль-
ным, с точки зрения западного человека, — поэтому,
кстати, любой мусульманин всегда считается истово
верующим, даже если на самом деле это не так. Как
представитель иной цивилизации, мусульманин якобы
обладает совершенно иным складом ума, а то и вовсе
участвует в столкновении цивилизаций, т. е. является
внутренним врагом. Все это имеет большое значение
как на микросоциальном уровне, где, например, раз-
дражающим фактором служат мусульманские правила
относительно одежды, так и на международной поли-
тической арене (о чем свидетельствует «самоосуществ-
ляющееся пророчество» Хантингтона и все, сказанное
нами в данном разделе).
В итоге мусульманин исключается по меньшей ме-
ре трояким образом. Во-первых, он становится жерт-
вой исключающей практики — например, ему трудно
бывает найти подходящую работу, жилье, получить
медицинскую помощь. Это относится в основном к
мусульманам, живущим в западных нациях-государст-
208
вах. Во-вторых (тоже в основном на Западе), он ис-
ключается из нации — не обязательно в том смысле,
что ему не дают гражданство данного нации-государ-
ства (хотя и это может иметь место), а в том смысле,
что его не считают «по-настоящему своим». Такое ис-
ключение оправдывается культурной несовместимо-
стью и ссылкой на национальные «корни». Последнее
означает либо теорию национальности по крови в со-
четании с расизацией мусульман, либо идею о «тради-
ции» отождествления себя с данной нацией и предан-
ности ей, передаваемой из поколения в поколение,
вкупе с мыслью, будто ислам — новое для Запада яв-
ление (что неверно — см., напр.: Nielsen 1995: 4—6,
39—42; Mattar 1998). В-третьих, мусульманин исклю-
чается из цивилизации, поскольку считается предста-
вителем другой цивилизации.
Это делает мусульман, живущих на Западе (осо-
бенно там, где они расизируются), объектом любо-
пытства, недоверия, враждебности, насилия и прочих
исключающих практик. В международных делах му-
сульманин персонифицирует собой вражескую циви-
лизацию, и тем самым легитимируются политика за-
падных наций-государств на Среднем Востоке и в
Южной Азии (хотя среди западных правительств и да-
же внутри них нет единодушия в этом вопросе), мне-
ние о палестинских жертвах израильских военных дей-
ствий как о «не стоящих сочувствия» (ср.: Herman and
Chomsky 1994: 37ff.), поддержка репрессивных «свет-
ских» режимов в некоторых нациях-государствах с му-
сульманским большинством населения, прямые воен-
ные действия против правительств и народов отдель-
ных исламских государств. Ключевое значение таких
явлений для текущей международной политики после
окончания холодной войны совершенно очевидно,
как очевидна и логическая цепь взаимоотношений ме-
жду расизмом, национализмом, нацией-государством
и глобализацией.
Заключение
Пример исламофобии иллюстрирует многие из тем
этой книги. Существуют разные формы расизма, взаи-
модействующие с другими идеологиями и феномена-
209
ми, и корни их — в происходящих событиях. Методо-
логически наилучший способ идентифицировать эти
формы — по тем феноменам, с которыми они взаимо-
действуют, и по событиям, с которыми связаны.
В данной главе мы рассматривали капитализм, нацио-
нализм, сексизм, глобализацию и исламофобию как
феномены, взаимодействующие с расизмом, а окон-
чание холодной войны, распад Югославии и теракт
И сентября 2001 г. в США — как события, вызвавшие
современную трансформацию расизма. Это отнюдь не
исчерпывающий список. Так или иначе, во всех этих
случаях произошел процесс расизации, обусловивший
включение и исключение определенных расизирован-
ных групп населения.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Главной задачей этой книги было оправдать сохра-
нение расизма как ключевого понятия в социальных
науках. Мы полагаем, что, введя понятие расизма как
идеологии, не ограничивающееся отдельным эмпири-
ческим опытом, можно облегчить сравнительные ис-
следования этого явления и вскрыть все многообразие
его детерминантов. А это стимулирует дальнейшие по-
пытки анализа множества разных форм расизма в ши-
роком контексте.
Простое описание различных форм, которые ис-
торически принимал расизм, полезно главным обра-
зом как некий каталог к истории определенных
идей. Но такой каталог готовит почву и для решения
более важной и трудной аналитической задачи —
объяснения исторически конкретных воплощений
расизации и расизма в политических и экономиче-
ских отношениях. Таким образом, реальный вызов
заключается в том, чтобы поместить понятия расиз-
ма и расизации в центр исторической и современ-
ной социологии, занимающейся как зарождением и
развитием, так и современными структурой и про-
цессом капиталистического способа производства в
глобальном масштабе (что, кстати, включает посто-
янное взаимодействие с некапиталистическими спо-
собами производства).
Проводя подобный анализ, в свете изложенного в
данной книге следует не упускать из виду три аспекта
природы расизма. Во-первых, обязательно необходи-
мо уяснить себе сложность его воспроизводства как
идеологии. Это значит, в частности, что не может
быть даже намека на простое копирование с предше-
ствующих исторических эпох. Люди никогда не полу-
чают идеологии готовыми, они их конструируют и ре-
конструируют в соответствии с материальными и
культурными обстоятельствами, дабы осмыслить,
представить эти обстоятельства и действовать сообраз-
но им. Так что воспроизводство идеологии есть ре-
зультат компромисса между историческим наследием
и индивидуальными и коллективными попытками
объяснить мир.
211
Отсюда следуют важные выводы. Конкретное со-
держание расизма должно меняться в зависимости
от времени и контекста. Дискурс, «унаследованный»
от прошлого, скорее всего, будет пересмотрен, что-
бы его можно было использовать в новом контексте,
а новые обстоятельства стимулируют формирование
новых представлений. Кроме того, активное выра-
жение расизма аналитически следует отличать от
пассивного согласия с ним. Исследования расист-
ского дискурса, озвучиваемого журналистами, изда-
телями, писателями, учеными, священниками и по-
литиками, — вещь весьма распространенная, как
свидетельствуют довольно многочисленные работы о
развитии научного расизма и о том, как расизм про-
является в газетах. Не следует полагать, будто выра-
жение расизма — синоним расистской коммуника-
ции и аудитория непременно понимает и разделяет
идеологию, заявляющую о своем существовании
(van Dijk 1993: 242). Из факта выражения расизма
какой-то газетой не следует автоматически, что все
ее читатели воспримут расистские идеи. Ошибоч-
ность таких предположений доказывается самим су-
ществованием исследователей, способных иденти-
фицировать эту идеологию и поставить ее под во-
прос. Более того, если бы они были правдой, это
практически не оставляло бы места антирасистской
оппозиции. А в последние десятилетия антирасист-
ское движение было чрезвычайно активно и оказало
значительное влияние и на общественное сознание,
и на облик публичной политики. Следовательно,
нужно уделять гораздо больше внимания идентифи-
кации и объяснению активного зарождения и вос-
производства расизма среди людей разного классо-
вого положения, согласию с ним и отказу от него
аудиторий средств массовой информации и полити-
ков и т. д.
Второй аспект заключается в том, что последст-
вия выражения расизма всегда взаимодействуют с
существующими экономическими и политическими
отношениями и с другими идеологиями. Поэтому,
хотя могут быть формальные (или политические)
причины для попыток оценить самостоятельный эф-
фект расизма, нужно всегда помнить, что те, кто его
212
проявляет, и те, кто становится его жертвой, нахо-
дятся в более широкой и запутанной паутине соци-
альных отношений. Так что расизм может прояв-
ляться в попытке защитить другие интересы и до-
биться других результатов, а следствия его
проявления — контекстуализироваться другими гра-
нями экономических и политических условий жизни
людей. Кроме того, если жертвы расизма в других
отношениях разделяют структурную позицию с те-
ми, кого он не затрагивает, или в каких-то других
отношениях отличаются от тех, кого он затрагивает
так же, как их, необходимо показать, что результат,
приписываемый расизму, не был полностью или
частично вызван каким-либо аспектом общей струк-
турной позиции в первом случае или иными разли-
чиями — во втором. Подчеркнем еще раз: говоря
так, мы вовсе не отрицаем эффективность расизма,
а контекстуализируем ее.
Есть еще одно важное обстоятельство. Расизм и
связанные с ним исключающие практики имеют
собственную специфику и рождают особый, эксклю-
зивный опыт. Но материальные последствия — сам
факт исключения — могут быть общими с другими.
Например, мы продемонстрировали, что расизм иг-
рал важную роль в исключении довольно многочис-
ленного этнического меньшинства карибского и
азиатского происхождения из сферы квалифициро-
ванного физического и нефизического труда и, соб-
ственно говоря, с рынка труда в Великобритании.
Но эти люди не единственные исключались как из
сферы квалифицированного физического и нефизи-
ческого труда, так и с рынка труда. В контексте ко-
леблющегося и относительного дефицита, когда об-
щее число рабочих мест внутри нации-государства
меньше общего количества населения, ищущего оп-
лачиваемую работу, а число мест, требующих квали-
фицированного физического и нефизического труда,
еще меньше, исключающие практики структурно не-
обходимы, но их может обусловливать, к примеру,
некая комбинация сексизма, расизма и национализ-
ма вкупе с формальным владением требуемыми на-
выками. Точно так же в капиталистических общест-
вах, неспособных обеспечить всему населению дос-
213
таточное количество подходящего жилья, необходим
какой-то механизм включения/исключения, благо-
даря которому части людей достается жилье худшего
качества, и расизм — лишь один из таких механиз-
мов. В попытке контекстуализировать влияние ра-
сизма в рамках классовых отношений можно начать
с контекстуализации специфики опыта расизма, не
отрицая ее, но одновременно высвечивая и обобщая
с помощью наглядной демонстрации связи расизма
с другими средствами исключения.
В-третьих, формально-теоретические обобщения
относительно природы и последствий расизма должны
учитывать их «многомерность» и «историческую спе-
цифику». Мы подчеркивали, что проявление расизма
всегда имеет ряд экономических, политических и ре-
презентационных последствий, причем некоторые из
них весьма противоречивы. Более того, природа этих
последствий исторически изменчива, отчасти в зави-
симости от различных классовых интересов и страте-
гий, различных стратегий сопротивления, различных
материально-культурных контекстов. Определения ра-
сизма, которые приписывают этой идеологии онтоло-
гически и исключительно функциональный, экономи-
ческий и колониальный характер, систематически за-
тушевывают ее многомерность и специфичность.
Неудивительно, что упрощенный анализ рождает че-
ресчур простые решения, и непрекращающиеся про-
явления расизма на фоне его долгого исторического
генезиса — достаточное свидетельство ограниченно-
сти такого анализа.
ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Социологические концепции расизма
Barot R. Racialisation: The Genealogy and Critique of
a Concept // Ethnic and Racial Studies. 2001. Vol. 24.
№ 4. P. 601-618.
Bulmer M., Solomos J. Racism. Oxford: Oxford Paper-
backs 1999
Goldberg D. T. Racist Culture: Philosophy and the Pol-
itics of Meaning. Oxford: Blackwell, 1993.
Miles R. Racism After «Race Relations». London:
Routledge, 1993.
Omi M, Winant H. Racial Formation in the United
States: From the 1960s to the 1990s. 2nd edition. New
York: Routledge, 1994.
Solomos J. Race and Racism in Britain. Cambridge:
Cambridge University Press, 1993.
Wieviorka M. The Arena of Racism. London: Sage, 1995.
Культурный анализ расизма
Gilroy P. The Black Atlantic. London: Verso, 1993.
— Between Camps: Nations, Cultures and the Allure
of Race. London: Penguin, 2000.
Mac an Ghaill M. Contemporary Racisms and Ethnici-
ties. Buckingham: Open University Press, 1999.
van Dijk T. Elite Discourse and Racism. London:
Sage, 1993.
Wetherell M., Potter J. Mapping the Language of Rac-
ism: Discourse and the Legitimation of Exploitation. New
York: Columbia University Press, 1992.
Исторически конкретные типы расизма
Banton М. Racial Theories. Cambridge: Cambridge
University Press, 1987.
Cohen P. The Perversions of Inheritance //
Multi-Racist Britain / Ed. by P.Cohen, H.S.Bains.
Basingstoke: Macmillan, 1988. P. 9—118.
Comparative Perspectives on Racism I Ed. by M. Ver-
kuyten, J. ter Wai. Aidershot: Ashgate, 2000.
Fryer P. Staying Power: The History of Black People
in Britain. London: Pluto Press, 1984.
Said E. W. Orientalism: Western Conceptions of the
Orient. London: Penguin, 1995.
215
Антирасизм
Bonnett A. Anti-Racism. London: Routledge, 2000.
Lloyd C. Discourses of Anti-Racism in France.
Aidershot: Ashgate, 1998.
Taguieff P.-А. Les Fins de 1’Antiracisme. Paris:
Michalon, 1995.
— The Force of Prejudice. Minneapolis: University of
Minnesota Press, 2001.
Политическая экономия миграций
Castles S., Miller M. J. The Age of Migration. Lon-
don: Macmillan, 1998.
Joly D. Haven or Hell? Asylum Policies and Refugees
in Europe. Basingstoke: Macmillan, 1996.
Miles R. Capitalism and Unfree Labour: Anomaly or
Necessity? London: Tavistock, 1987.
Sassen S. The Global City. Princeton: Princeton Uni-
versity Press, 2001.
Zolberg A., Sergio A., Astri S. Escape from Violence.
New York: Oxford University Press, 1989.
Расизм и сексизм
Anthias E, Yuval-Davis N. Racialised Boundaries:
Race, Nation, Gender, Colour and Class and the
Anti-Racist Struggle. London: Routledge, 1993.
Black British Feminism: A Reader / Ed. by H. S. Mir-
za. London: Routledge, 1997.
Carby H. White Woman Listen! Black Feminism and
the Boundaries of Sisterhood // The Empire Strikes Back:
Race and Racism in 70s Britain / Centre for Contempo-
rary Cultural Studies. London: Hutchinson, 1982.
Collins P. H. Black Feminist Thought. New York:
Routledge, 1991.
GuiUamin C. Racism, Sexism, Power and Ideology.
London: Routledge, 1995.
Potts L. The World Labour Market: A History of Mi-
gration. London: Zed Books, 1990.
Расизм и национализм
Anderson В. Imagined Communities: Reflections on
the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso,
1991.
Balibar E., Wallerstein I. Race, Nation, Class: Ambig-
uous Identities. London: Verso, 1991.
216
Naim T. The Modem Janus // New Left Review.
1975. Vol. 94. P. 3-29.
— Faces of Nationalism. London: Verso, 1997.
Политика крайних правых
Balibar E. Es Gibt Keinen Staat in Europa: Racism
and Politics in Europe Today 11 New Left Review. 1991.
Vol. 186. P. 5-19.
Ezekiel R. The Racist Mind: Portraits of American
Neo-Nazis and Klansmen. London: Viking, 1995.
Husbands С. T. Extreme Right-Wing Politics in Great
Britain: The Recent Marginalisation of the National Front
//West European Politics. 1988. Vol. 11. № 2. P. 65-79.
Neo-Fascism in Europe / Ed. by L. Cheles, R. Fergu-
son, M. Vaughan. London: Longman, 1991.
Wieviorka M. et al. La France Raciste. Paris: Editions
de Seuil, 1993.
БИБЛИОГРАФИЯ
Afshar Н. 1989. Gender Roles and the «Moral Econ-
omy of Kin» among Pakistani Women in West Yorkshire
I/ New Community. Vol. 15. № 2. P. 211-225.
Al-Azmeh A. 1996. Islams and Modernities. London:
Verso.
ALTARF (All London Teachers Against Racism and
Fascism) 1984. Challenging Racism. London: ALTARF.
Anderson B. 1983. Imagined Communities: Reflections
on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso.
Anon. 1983. Ethnic Origin and Economic Status //
Employment Gazette. Vol. 91. P. 424—430.
— 1987. Ethnic Origin and Economic Status // Em-
ployment Gazette. Vol. 95. P. 18—29.
Anthias F. 1983. Sexual Divisions and Ethnic Adapta-
tion: The Case of Greek-Cypriot Women // One-Way
Ticket / Ed. by A. Phizacklea. London: Routledge and
Kegan Paul.
— 1992. Ethnicity, Class and Migration: Greek Cypri-
ots in Britain. Aidershot: Gower.
Anthias E, Yuval-Davis N. 1993. Racialised Bound-
aries: Race, Nation, Gender, Colour and Class and the
Anti-Racist Struggle. London: Routledge.
Anwar M. 1979. The Myth of Return: Pakistanis in
Britain. London: Heinemann.
Arens W. 1979. The Man-Eating Myth: Anthropology
and Anthropophagy. New York: Oxford University Press.
Augstein H. F. (ed.) 1996. Race: the Origins of an
Idea. Bristol: Thoemmes Press.
Babbitt S. E., Campbell S. (eds.) 1999. Racism and
Philosophy. Ithaca; London: Cornell University Press.
Baldry H. C. 1965. The Unity of Mankind in Greek
Thought. Cambridge: Cambridge University Press.
Balibar E. 1991. Racism and Nationalism // Balibar
E., Wallerstein I. Race, Nation, Class: Ambiguous Identi-
ties. London: Verso. P. 37—67.
Banton M. 1970. The Concept of Racism 11 Race and
Racialism / Ed. by S. Zubaida. London: Tavistock.
— 1977. The Idea of Race. London: Tavistock.
— 1980. The Idiom of Race: A Critique of
Presentism // Research in Race and Ethnic Relations.
Vol. 2. P. 21-42.
— 1987. Racial Theories. Cambridge: Cambridge Uni-
versity Press.
— 1991. The Race Relations Problematic // British
Journal of Sociology. Vol. 42. № 1. P. 115—130.
218
— 1996a. International Action Against Racial Discrim-
ination. Oxford: Clarendon Press.
— 1996b. The Racism Problematic // The Racism Prob-
lematic: Contemporary Sociological Debates on Race and Eth-
nicity / Ed. by R. Barot. Lampeter Edwin Mellen. P. 20—43.
— 2001. Progress in Ethnic and Racial Studies // Eth-
nic and Racial Studies. Vol. 24. № 2. P. 173—194.
Barber A. 1985. Ethnic Origin and Economic Status //
Employment Gazette. Vol. 93. P. 467—477.
Barker A. J. 1978. The African Link: British Attitudes
to the Negro in the Era of the Atlantic Slave Trade,
1550 — 1807. London: Frank Cass.
Barker M. 1981. The New Racism. London: Junction
Books.
Barot R. 2001. Racialisation: The Genealogy and Cri-
tique of a Concept 11 Ethnic and Racial Studies. Vol. 24.
№ 4. P. 601-618.
Barth F. 1969. Ethnic Group and Boundaries. Boston:
Little, Brown and Co.
Barzun J. 1938. Race: A Study in Modem Supersti-
tion. London: Methuen.
— 1965. Race: A Study in Superstition. New York:
Harper and Row.
Bastide R. 1968. Color, Racism, and Christianity //
Color and Race I Ed. by J. H. Franklin. Boston: Hought-
on Mifflin Company.
Baudet H. 1976. Paradise on Earth: Some Thoughts on
European Images of Non-European Man. Westport:
Greenwood Press.
Bauman Z. 1989. Modernity and the Holocaust. Cam-
bridge: Polity Press.
Bearce G. D. 1982. British Attitudes Towards India,
1784 — 1858. Westport: Greenwood Press.
Beddoe J. 1885. The Races of Britain: A Contribution to
the Anthropology of Western Europe. Bristol: J. W. Arrow-
smith.
Benedict R. 1983. Race and Racism. London:
Routledge and Kegan Paul.
Bennett G. 1965. Settlers and Politics in Kenya I I History
of East Africa I Ed. by V. Harlow, E. M. Chiver. Vol. II. Ox-
ford: Clarendon Press.
Berndt H. 2000. Non-Violence in the World Religions.
London: SCM Press.
Biddiss M. 1975. Myths of the Blood: European Racist
Ideology 1850 — 1945 // Patterns of Prejudice. Vol. 9.
№5. P. 11-19.
Billig M. 1976. Social Psychology and Intergroup Re-
lations. London: Academic Press.
219
Bland L., Brunsdon C., Hobson D., Winship J. 1978.
Women «Inside and Outside» the Relations of Production I I
Women Take Issue: Aspects of Women’s Subordination /
Women’s Studies Group. London: Hutchinson.
Blauner R. 1972. Racial Oppression in America. New
York: Harper and Row.
Blum L. 1999. Moral Asymmetries in Racism // Rac-
ism and Philosophy / Ed. by S. E. Babbitt, S. Campbell.
Ithaca; London: Cornell University Press.
Boas F. 1940. Race, Culture and Language. New York:
Free Press.
Bodmer W. F. 1972. Race and IQ: the genetic back-
ground // Race, Culture and Intelligence I Ed. by K. Ri-
chardson, D. Spears, M. Richards. Harmondsworth: Pen-
guin.
Bodmer W. F., Cavalli-Sforza L. L. 1976. Genetics,
Evolution, and Man. San Francisco: W. H. Freeman.
Bolt C. 1971. Victorian Attitudes to Race. London:
Routledge and Kegan Paul.
Bonnett A. 2000. Anti-Racism. London: Routledge.
Boyd W. C. 1950. Genetics and the Races of Man: An
Introduction to Modem Physical Anthropology. Oxford:
Basil Blackwell.
Braudel F. 1984. Civilisation and Capitalism: 15th to
18th Century: Volume III. The Perspective of the World.
London: Collins.
Brett E. A. 1973. Colonialism and Underdevelopment
in East Africa: The Politics of Economic Change, 1919 —
1939. London: Heinemann.
Brink A. 1983. A Chain of Voices. London: Fontana.
Brown C. 1984. Black and White Britain: The Third
PSI Study. London: Heinemann.
Brown M. D. 2000. Conceptualising Racosm and
Islamophobia // Comparative Perspectives on Racism I
Ed. by J. ter Wai, M. Verkuyten. Aidershot: Ashgate.
Carby H. 1982. White Women Listen! Black Feminism
and the Boundaries of Sisterhood // The Empire Strikes
Back: Race and Racism in 70s Britain I Centre for Con-
temporary Cultural Studies. London: Hutchinson.
Carmichael S., Hamilton С. V. 1968. Black Power: The
Politics of Liberation in America. London: Jonathan
Cape.
Carter B., Harris C., Joshi S. 1987. The 1951—55 Con-
servative Government and the Racialisation of Black Immi-
gration 11 Immigrants and Minorities. Vol. 6. P. 335—347.
Cartwright J. 2000. Evolution and Human Behaviour:
Darwinian Perspectives on Human Nature. Basingstoke:
Macmillan.
220
Castles S., Booth H., Wallace T. 1984. Here for Good:
Western Europe’s New Ethnic Minorities. London: Pluto
Press.
Cavalli-Sforza L. L. 2001. Genes, Peoples and Lan-
guages. London: Penguin.
CavaUi-Sforza L. L., Menozzi P-, Piazza A. 1994. The
History and Geography of Human Genes. Princeton, N.J.:
Princeton University Press.
CCCS 1982. The Empire Strikes Back: Race and Rac-
ism in 70s Britain I Centre for Contemporary Cultural
Studies. London: Hutchinson.
Chachage C. S. L. 1988. British Rule and African
Civilisation in Tanganyika // Journal of Historical Soci-
ology.
Clark L. L. 1984. Social Darwinism in France. Bir-
mingham: University of Alabama Press.
— 1988. Le Darwinisme Social en France // La Re-
cherche. № 19. P. 192-200.
Clayton A., Savage D. C. 1974. Government and La-
bour in Kenya, 1895 — 1963. London: Frank Cass.
Cohen P. 1988. The Perversions of Inheritance //
Multi-Racist Britain / Ed. by P. Cohen, H. S. Bains.
Basingstoke: Macmillan. P. 9—118.
— 1992. «It’s Racism What Dunnit»: Hidden Narra-
tives in Theories of Racism 11 «Race», Culture and Dif-
ference / Ed. by J. Donald, A.Rattansi. London: Sage.
P. 62-103.
Cole R. G. 1972. Sixteenth Century Travel Books as a
Source of European Attitudes Toward Non-White and
Non-Westem Culture 11 Proceedings of the American
Philosophical Society. Vol. 116. P. 59—67.
Collins P. H. 1991. Black Feminist Thought. New
York: Routledge.
Comas J. 1961. «Scientific» Racism Again? // Current
Anthropology. Vol. 2. P. 303—340.
Combe G. 1830. System of Phrenology. Edinburgh:
John Anderson.
Commission on British Muslims and Islamophobia
1997. Islamophobia: A Challenge for Us All. London:
Runnymede Trust.
Connell R. W., Irving T. H. 1980. Class Structure in
Australian History. Melbourne: Longman Cheshire.
Corrigan P., Sayer D. 1986. The Great Arch: English
State Formation as Cultural Revolution. Oxford: Basil
Blackwell.
Crawford P. C. 1923. Chinese Coolie Emigration to
Countries Within the British Empire. London: P. S. King
and Son.
221
Curtin P. D. 1961. «White Man’s Grave»: Image and
Reality, 1780 — 1850 11 Journal of British Studies. Vol. 1.
P. 94-110.
— 1965. The Image of Africa: British Ideas and Ac-
tion, 1780 — 1850. London: Macmillan.
Curtis L. P. 1968. Anglo-Saxons and Celts. Connecti-
cut: University of Bridgeport Press.
— 1971. Apes and Angels: The Irishman in Victorian
Caricature. Washington: Smithsonian Institution Press.
Dallas К. M. 1955. The Origins of «White Australia» 11
Australian Quarterly. Vol. 27. P. 43—52.
Daniel N. 1960. Islam and the West: The Making of an
Image. Edinburgh: Edinburgh University Press.
— 1966. Islam, Europe and Empire. Edinburgh: Edin-
burgh University Press.
— 1975. The Arabs and Medieval Europe. London:
Longman.
Daniel W. W. 1968. Racial Discrimination in England.
Harmondsworth: Penguin.
Davis D. B. 1984. Slavery and Human Progress. New
York: Oxford University Press.
Davison G, 1985. Unemployment, Race and Public
Opinion: Reflections on the Asian Immigration Contro-
versy of 1888 11 Surrender Australia? Essays in the Study
and Uses of History / Ed. by A. Markus, M. C. Ricklefs.
Sydney: Allen and Unwin.
Dawidowicz L. \9T1. The War Against the Jews, 1933
— 45. Harmondsworth: Penguin.
De Lepervanche M. 1984. Indians in a White Australia.
Sydney: Allen and Unwin.
— 1987. Racism and Sexism in Australian National
Identity: Mimeo paper read in Department of Sociology,
University of Glasgow.
DeLey M. 1983. French Immigration Policy Since
May 1981 // International Migration Review. Vol. 17.
№ 2. P. 196-211.
Denoon D. 1983. Settler Capitalism: The Dynamics of
Dependent Development in the Southern Hemisphere.
Oxford: Clarendon Press.
Dickason О. P. 1984. The Myth of the Savage and the
Beginnings of French Colonialism in the Americas. Ed-
monton: University of Alberta Press.
D’Souza D. 1995. The End of Racism. New York: Free
Press.
Duffield M. 1985. Rationalisation and the Politics of
Segregation: Indian Workers in Britain’s Foundry Indus-
try, 1945-62 // Race and Labour in Twentieth-Century
Britain. London: Frank Cass.
222
Durkheim E. 2002. Suicide: A Study in Sociology.
London: Routledge Classics.
Eriksen T. H. 1993. Ethnicity and Nationalism: An-
thropological Perspectives. London: Pluto Press.
Esack F. 1997. Qur’an, Liberation and Pluralism. Ox-
ford: Oneworld.
Essed P. 1991. Understanding Everyday Racism: An
Interdisciplinary Theory. London: Sage.
EEC (European Economic Community) 1986. Report
of the Committee of Inquiry into the Rise of Fascism and
Racism in Europe. Brussels: European Economic Com-
munity.
Evans R. 1975. Race Relations in a Colonial Setting //
Evans R., Saunders K., Cronin K. Exclusion, Exploitation
and Extermination: Race Relations in Colonial
Queensland. Sydney: Australia and New Zealand Book
Company.
Evans R., Saunders K., Cronin K. 1975. Exclusion, Ex-
ploitation and Extermination: Race Relations in Colonial
Queensland. Sydney: Australia and New Zealand Book
Company.
Eze E. C. (ed.) 1997. Race and the Enlightenment: A
Reader. Oxford: Blackwell.
Fanon F. 1967. The Wretched of the Earth.
Harmondsworth: Penguin.
Febvre L., Martin H.-J. 1976. The Coming of the
Book: The Impact of Printing, 1450 — 1800. London:
New Left Books.
Fevre R. 1984. Cheap Labour and Racial Discrimina-
tion. Aidershot: Gower.
Field S. et al. 1981. Ethnic Minorities in Britain: A
Study of Trends in their Position since 1961. London:
HMSO.
Fielding N. 1981. The National Front. London:
Routledge and Kegan Paul.
Fleming G. 1986. Hitler and the Final Solution. Ox-
ford: Oxford University Press.
Fonseca I. 1996. Bury Me Standing. London: Vin-
tage.
Forester T. 1978. Asians in Business 11 New Society.
23 February. P. 420 - 423.
Fox- Genovese E., Genovese E. D. 1983. Fruits of Mer-
chant Capital. New York: Oxford University Press.
Fraser A. 1995. The Gypsies. Oxford; Cambridge,
Mass.: Blackwell.
Friedman J. B. 1981. The Monstruous Races in Medi-
eval Art and Thought. Cambridge, Mass.: Harvard Univer-
sity Press.
223
Fryer P. 1984. Staying Power: The History of Black
People in Britain. London: Pluto Press.
Gellner E. 1983. Nations and Nationalism. Oxford:
Blackwell.
George H. 1984. American Race Relations Theory: A
Review of Four Models. Lanham, Md.: University Press
of America.
George K. 1958. The Civilised West Looks at Primitive
Africa: 1400 - 1800 // Isis. Vol. 49. P. 62-72.
Gergen K. J. 1968. The Significance of Skin Color in
Human Relations // Color and Race / Ed. by J. H. Frank-
lin. Boston: Houghton Mifflin Company.
Giddens A. 1991. Modernity and Self-Identity. Cam-
bridge: Polity.
Gilroy P. 1987. There Ain’t No Black in the Union
Jack. London: Hutchinson.
— 2000. Between Camps: Nations, Cultures and the
Allure of Race. London: Penguin.
Gobineau A., de 1970. Essay on the Inequality of the
Human Races // Gobineau: Selected Political Writings /
Ed. by M. Biddiss. London: Cape.
Gordon P., Reilly D. 1986. Guestworkers of the Sea:
Racism in British Shipping // Race and Class. Vol. 28.
No. 2. P. 73 - 82.
Goldberg D. T. 1990. The Social Formation of Racist
Discourse // Anatomy of Racism I Ed. by D. T. Goldberg.
Minneapolis: University of Minnesota Press.
— 1993. Racist Culture: Philosophy and the Politics of
Meaning. Oxford: Blackwell.
Gossett T. F. 1965. Race: The History of an Idea in
America. New York: Schocken Books.
Gould S. J. 1984. The Mismeasure of Man.
Harmondsworth: Penguin.
Gramsci A. 1971. Selections from the Prison Note-
books. London: Lawrence and Wishart.
Grillo R. D. 1985. Ideologies and Institutions in Urban
France: The Representation of Immigrants. Cambridge:
Cambridge University Press.
Guillaumin C. 1980. The Idea of Race and its Eleva-
tion to Autonomous Scientific and Legal Status 11
UNESCO Sociological Theories: Race and Colonialism.
Paris: UNESCO.
— 1995. Racism, Sexism, Power and Ideology. Lon-
don: Routledge.
Gunther H. E K. 1970. The Racial Elements of Euro-
pean History. New York: Kennikat Press.
Gumah A. 1984. The Politics of Racism Awareness
Training 11 Critical Social Policy. Vol. 11. P. 6 — 20.
224
Hakluyt R. 1972. Voyages and Discoveries.
Harmondsworth: Penguin.
Hall S. 1978. Racism and Reaction // Five Views of
Multi-Racial Britain I Commission for Racial Equality.
London: Commission for Racial Equality.
— 1980. Race, Articulation and Societies Structured in
Dominance // UNESCO Sociological Theories: Race and
Colonialism. Paris: UNESCO.
Haller J. S. 1971. Outcasts from Evolution: Scientific
Attitudes of Racial Inferiority, 1859 — 1900. Urbana: Uni-
versity of Illinois Press.
Halliday F. 1996. Islam and the Myth of Confronta-
tion. London: I.B.Tauris.
— 1999. «Islamophobia» Reconsidered 11 Ethnic and
Racial Studies. Vol. 22. № 5. P. 892 - 902.
Hammar T. (ed.) 1985. European Immigration Policy:
A Comparative Study. Cambridge: Cambridge University
Press.
Harbsmeier M. 1985. Early Travels to Europe: Some
Remarks on the Magic of Writing // Europe and its Others /
Ed. by F. Baker. Vol. 1. Colchester: Essex University
Press.
Harding J. 2000. The Uninvited: Refugees at the Rich
Man’s Gate. London: Profile Books.
Hare R. M. 1986. What is Wrong with Slavery? // Ap-
plied Ethics / Ed. by P. Singer. Oxford: Oxford University
Press.
Hargreaves A. G. 1995. Immigration, «Race» and Eth-
nicity in Contemporary France. London: Routledge.
Harris C. 1987. British Capitalism, Migration and Rel-
ative Surplus Population // Migration. Vol. 1. P. 147 —
190.
Harris R. T. 1998. Nonviolence in Islam: The Alterna-
tive Community Tradition // Subverting Hatred: The
Challenge of Nonviolence in Religious Traditions / Ed. by
D. L. Smith-Christopher. New York: Orbis. P. 95 — 113.
Heath A., MacMahon D. 1995. Education and Occu-
pational Attainments: The Impact of Ethnic Origins /
Centre for Research into Elections and Social Trends. Pa-
per 34.
Henriques J. 1984. Social Psychology and the Politics
of Racism// Henriques J., Hollway W., Urwin C, Venn C,
Walkerdine V. Changing the Subject: Psychology, Social
Regulation and Subjectivity. London: Methuen.
Herman E. S., Chomsky N. 1994. Manufacturing Con-
sent. London; New York: Vintage.
Hermstein R. J., Murray C. 1994. The Bell Curve. New
York: Simon and Schuster.
225
Hertz F. 1928. Race and Civilisation. London: Kegan
Paul, Trench, Trubner and Co.
Hibbert C. 1984. Africa Explored: Europeans in the
Dark Continent. Harmondsworth: Penguin.
Hilton R. et al. 1978. The Transition from Feudalism
to Capitalism. London: Verso.
Hirschfeld M. 1938. Racism. London: Gollancz.
Historikerstreit 1987. Die Dokumentation der Kontro-
verse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen
Judenvemichtung. Munchen; Zurich: Piper.
Hobsbawm E. 1962. The Age of Revolution. London:
Weidenfeld and Nicholson.
— 1977. Some Reflections on «The Break-up of Brit-
ain» // New Left Review. Vol. 105. P. 3 — 23.
— 1983. Introduction: Inventing Traditions // The In-
vention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger.
Cambridge: Cambridge University Press.
— 1990. Nations and Nationalism since 1780. Cam-
bridge: Cambridge University Press.
Hoel B. 1982. Contemporary Clothing «Sweatshops»:
Asian Female Labour and Collective Organisation //
Work, Women and the Labour Market / Ed. by J. West.
London: Routledge and Kegan Paul.
Holton R. J. 1985. The Transition from Feudalism to
Capitalism. London: Macmillan.
Hooks B. 1982. Ain’t I a Woman? Black Women and
Feminism. London: Pluto Press.
Hooton E. A. 1947. Up From the Ape. New York:
Macmillan.
Horsman R. 1976. Origins of Racial Anglo-Saxonism in
Great Britain Before 1850 // Journal of the History of
Ideas. Vol. 37. № 3. P. 387 - 410.
— 1981. Race and Manifest Destiny: The Origins of
American Racial Anglo-Saxonism. Cambridge, Mass.:
Harvard University Press.
Huntington S. P. 1993. The Clash of Civilisations? //
Foreign Affairs. Vol. 72. № 3. P. 22 — 49.
— 1998. The Clash of Civilisations and the Remaking
of World Order. London: Touchstone.
Husband C. 1982. Introduction: «Race», the Continu-
ity of a Concept // «Race» in Britain: Continuity and
Change / Ed. by C. Husband. London: Hutchinson.
Husbands C. 1982. Contemporary Right-wing Ex-
tremism in Western European Democracies: A Review
Article // European Journal of Political Research. Vol. 9.
P. 75 - 99.
Huttenback R. A. 1976. Racism and Empire: White Set-
tlers and Coloured Immigrants in the British Self-Govem-
226
ing Colonies 1830 — 1910. Ithaca, N.Y.: Cornell Univer-
sity Press
Huxley J., Haddon A. C. 1935. We Europeans: A Sur-
vey of Racial Problems. London: Cape.
Index on Censorship 2000. The New Slavery. Special
issue. Vol. 29. № 1.
Jencks C., Phillips M. (eds.) 1998. The Black-White
Test Score Gap. Washington, D.C.: Brookings Institution.
Jenkins R. 1986. Racism and Recruitment: Managers,
Organisations and Equal Opportunity in the Labour Mar-
ket. Cambridge: Cambridge University Press.
Joly D. 1996. Haven or Hell? Asylum Policies and
Refugees in Europe. Basingstoke: Macmillan.
Jones G. 1980. Social Darwinism in English Thought:
The Interaction Between Biological and Social Theory.
Brighton: Harvester Press.
Jones J. S. 1981. How Different are Human Races? //
Nature. Vol. 293. P. 188 - 190.
Jones T., Ereira A. 1996. Crusades. London: Penguin.
Jordan Ж J. 1968. White Over Black: American Atti-
tudes Toward the Negro, 1550 — 1812. Chapel Hill: Uni-
versity of North Carolina Press.
Joshi S., Carter B. 1984. The Role of Britain in the
Creation of a Racist Britain // Race and Class. Vol. 25.
№ 3. P. 53 - 70.
Kabbani R. 1986. Europe’s Myth of Orient: Devise and
Rule. London: Macmillan.
Karnin L. J. 1977. The Science and Politics of I.Q.
Harmondsworth: Penguin.
— 1999. Behind the Curve // Race and IQ / Ed. by
A. Montagu. Exp. ed. New York: Oxford University Press.
P. 397 - 407.
Katz J. H 1978. White Awareness: Handbook for
Anti-Racism Training. Norman: University of Oklahoma
Press.
Kay D., Miles R. 1992. Refugees or Migrant Workers?
The Recruitment of Displaced Persons for British Indus-
try 1946 — 1951. London: Routledge.
Kedourie E. 1993. Nationalism. London: Hutchin-
son.
Kiernan V. 1972. The Lords of Human Kind: Euro-
pean Attitudes to the Outside World in the Imperial Age.
Harmondsworth: Penguin.
King M. L. 2000. Why We Can’t Wait. New York: Sig-
net Classic.
Kitano H H. L., Daniels R. 2001. Asian Americans:
Emerging Minorities. Upper Saddle River, N.J.: Prentice
Hall.
227
Knowles L. L., Prewitt K. 1969. Institutional Racism in
America. Englewood Cliffs: Prentice Hall.
Kolchin P. 1987. Unfree Labour: American Slavery and
Russian Serfdom. London: Harvard University Press.
Krausnick H., Buchheim H., Broszat M., Jacobsen H. A.
1968. Anatomy of the SS State. London: Collins.
Kling H. 1978. On Being a Christian. Glasgow: Collins.
Lambert H. 1995. Seeking Asylum: Comparative Law
and Practice in Selected European Countries. Dordrecht;
Boston: M.Nijhoff.
Leech K. 1986. «Diverse Reports» and the Meaning of
«Racism» // Race and Class. Vol. 28. № 2. P. 82 — 88.
Lewis B. 1982. The Muslim Discovery of Europe. Lon-
don: Weidenfeld and Nicholson.
Lloyd C. 1998. Discources of Anti-Racism in France.
Aidershot: Ashgate.
Lorde A. 1984. Sister Outsider: Essays and Speeches.
Freedom, Cl.: The Crossing Press.
— 1996. Zami: A New Spelling of My Name. London:
Pandora.
Low D. A. 1965. British East Africa: The Establishment
of British Rule // History of East Africa I Ed. by V. Harlow,
E. M. Chiver. Vol. II. Oxford: Clarendon Press.
Lynn R. 1991. Race Differences in Intelligence: A Global
Perspective 11 Mankind Quarterly. Vol. 31. P. 255—296.
Mac an Ghaill M. 1999. Contemporary Racisms and
Ethnicities. Buckingham: Open University Press.
McBride J. 1998. The Color of Water. London:
Bloomsbury.
Macdonald I. A. 1983. Immigration Law and Practice
in the United Kingdom. London: Butterworths.
MacDougall H. A. 1982. Racial Myth in English His-
tory: Trojans, Teutons and Anglo-Saxons. Montreal: Har-
vest House.
MacKenzie J. M. 1984. Propaganda and Empire: The
Manipulation of British Public Opinion, 1880 — 1960.
Manchester: Manchester University Press.
Macpherson W. 1999. The Stephen Lawrence Inquiry:
Report of an Inquiry by Sir William Macpherson of
Cluny. London: Stationery Office.
McQueen H. 1970. A New Britannia: An Argument
Concerning the Social Origins of Australian Radicalism
and Nationalism. Victoria: Penguin.
Marx K. 1976. Capital. Vol. 1. Harmondsworth: Pen-
guin.
Marx K, Engels F. 1967. The Communist Manifesto.
London: Penguin.
228
Maser IV. 1970. Hitler’s Mein Kampf: An Analysis.
London: Faber and Faber.
Mason D. 1982. After Scarman: A Note on the Con-
cept of Institutional Racism // New Community. Vol. 10.
№ 1. P. 38 — 45.
Massey D. S. 1986. The Social Organisation of Mex-
ican Immigration to the United States // Annals of the
American Academy of Political and Social Science.
Vol. 487. P. 102- 113.
Mattar N. I. 1998. Islam in Britain 1558 — 1685.
Cambridge: Cambridge University Press.
Miles R. 1982. Racism and Migrant Labour. A Critical
Text. London: Routledge and Kegan Paul.
— 1984a. Marxism Versus the «Sociology of Race
Relations»? // Ethnic abd Racial Studies. Vol. 7. № 2.
P. 217 — 237.
— 1984b. The Riots of 1958: The Ideological Con-
struction of «Race Relations» as a Political Issue in Brit-
ain // Immigrants and Minorities. Vol. 3. № 3. P. 252 —
275.
— 1986. Labour Migration, Racism and Capital Accu-
mulation in Western Europe Since 1945 // Capital and
Class. Vol. 28. P. 49 - 86.
— 1987a. Capitalism and Unfree Labour: Anomaly or
Necessity? London: Tavistock.
— 1987b. Recent Marxist Theories of Nationalism and
the Issue of Racism // British Journal of Sociology. Vol. 38.
№ 1. P. 24-43.
— 1988. Beyond the «Race» Concept: The Reproduc-
tion of Racism in England // The Cultural Construction of
Race / Ed. by M. de Lepervanche, G. Bottomly. Sydney:
University of Sydney Press.
— 1992. Le racisme еигорёеп dans son contexte
historique: reflexions sur 1’articulation du racisme et du
nationalisme // Gdneses. T. 8. P. 108 — 131.
— 1993. Racism After «Race Relations». London:
Routledge.
Miles R., Dunlop A. 1986. The Racialisation of Politics
in Britain: Why Scotland is Different // Patterns of Preju-
dice. Vol. 20. № 1. P. 23 - 32.
— 1987. Racism in Britain: The Scottish Dimension 11
Race and Racism I Ed. by P. Jackson. London: George
Allen and Unwin.
Miles R., Muirhead L. 1986. Racism in Scotland: A
Matter for Further Investigation 11 Scottish Government
Yearbook: 1986 I Ed. by D. McCrone. Edinburgh: Edin-
burgh University Press.
229
Miles R., Phizacklea A. 1981. Racism and Capitalist
Decline // New Perspectives in Urban Change and Con-
flict I Ed. by M. Harloe. London: Heinemann.
— 1984. White Man’s Country: Racism in British Pol-
itics. London: Pluto Press.
Miles R., Torres R. D. 1999. Does «Race» Matter?
Transatlantic Perspectives on Racism after «Race Rela-
tions» // Race, Identity and Citizenship: A Reader/Ed.
by R. D. Torres, L. F. Miron, J. X. Linda. Malden, Mass.;
Oxford: Blackwell. P. 19 — 38.
Mirza H. S. (ed.) 1997. Black British Feminism: A
Reader. London: Routledge.
Mitter S. 1986. Industrial Restructuring and Manufac-
turing Homework: Immigrant Women in the UK Clothing
Industry // Capital and Class. Vol. 27. P. 37 — 80.
Modood T. et al. 1997. Ethnic Minorities in Britain.
London: Policy Studies Institute.
Montagu A. (ed.) 1964. The Concept of Race. New
York: Free Press.
— 1972. Statement on Race. London: Oxford Univer-
sity Press.
— 1974. Man’s Most Dangerous Myth: The Fallacy of
Race. New York: Oxford University Press.
— (ed.) 1999. Race and IQ. Exp. ed. New York: Ox-
ford University Press.
Moody-Adams M. M. 1994. Culture, Responsibility,
and Affected Ignorance // Ethics. Vol. 104. P. 291 —
309.
— 1997. Fieldwork in Familiar Places: Morality, Cul-
ture and Philosophy. Cambridge, Mass.; London: Harvard
University Press.
Moreau R. 1996. The Rom: Walking the Path of the
Gypsies. Toronto: Key Porter Books.
Moscovici S. 1981. On Social Representation // Social
Cognition: Perspectives on Everyday Understanding / Ed.
by J. P. Forgas. London: Academic Press.
— 1982. The Coming Era of Representations // Cog-
nitive Analysis of Social Behavior / Ed. by J.-P. Codol,
J.-P. Leyens. The Hague: Martinus Nijhoff.
— 1984. The Phenomenon of Social Representations //
Social Representations / Ed. by R. M. Farr, S. Moscovici.
Cambridge: Cambridge University Press.
Mosse G. L. 1978. Toward the Final Solution: A His-
tory of European Racism. London: Dent and Sons.
Mungeam G. H. 1966. British Rule in Kenya: 1895 —
1912: The Establishment of Administration in the East Af-
rica Protectorate. Oxford: Clarendon Press.
230
Naim N. В. 1956. A Survey of the History of the White
Australia Policy in the Nineteenth Century // Australian
Quarterly. Vol. 28. P. 16 — 31.
Naim T. 1981. The Break-Up of Britain. London:
Verso.
Nash G. B. 1972. The Image of the Indian in the
Southern Colonial Mind // The Wild Man Within: An
Image in Western Thought from the Renaissance to Ro-
manticism I Ed. by E. Dudley, M. E. Novak. Pittsburgh:
University of Pittsburgh Press.
Newnham A. 1986. Employment, Unemployment and
Black People. London: Runnymede Trust.
Nielsen J. S. 1995. Muslims in Western Europe. Edin-
burgh: Edinburgh University Press.
Novak M. E. 1972. The Wild Man Comes to Tea //
The Wild Man Within: An Image in Western Thought
from the Renaissance to Romanticism / Ed. by E. Dudley,
M. E. Novak. Pittsburgh: University oi Pittsburgh Press.
Nowikowski S. 1984. Snakes and Ladders: Asian Busi-
ness in Britain // Ethnic Communities in Business: Strate-
gies for Economic Survival / Ed. by R. Ward, R. Jenkins.
Cambridge: Cambridge University Press.
Oakley A. 1981. Subject Women. Oxford: Martin Rob-
ertson.
Ogden P. 1987. Immigration, Cities and the Geogra-
phy of the National Front in France // Foreign Minori-
ties in Continental European Cities / Ed. by G. Glebe,
J. O’Loughlin. Stuttgart: Franz Steiner Verlag Wiesbaden.
Omi M., Winant H. 1986. Racial Formation in the
United States: From the 1960s to the 1980s. New York:
Routledge and Kegan Paul.
— 1994. Racial Formation in the United States: From
the 1960s to the 1990s. 2nd ed. New York: Routledge.
Palfreeman A. C. 1972. The White Australia Policy //
Racism: The Australian Experience / Ed. by F. S. Stevens.
Vol. 1: Prejudice and Xenophobia. New York: Taplinger
Publishing Co.
Palmer F. (ed.) 1986. Anti-Racism — An Assault on
Education and Value. London: Sherwood Press.
Paludan A. 1981. Refugees in Europe // International
Migration Review. Vol. 15. № 1/2. P. 69 — 73.
Parekh B. 2000. The Future of Multi-Ethnic Britain:
Report of the Commission on the Future of Multi-Ethnic
Britain. London: Profile Books.
Parmar P. 1982. Gender, Race and Class: Asian
Women in Resistance // The Empire Strikes Back: Race
and Racism in 70s Britain / Centre for Contemporary
Cultural Studies. London: Hutchinson.
231
Peach С. 1968. West Indian Migration to Britain.
London: Oxford University Press.
Peukert D. J. K. 1987. Inside Nazi Germany: Confor-
mity, Opposition and Racism in Everyday Life. London:
Batsford.
Phillips D. 1987. The Rhetoric of Anti-Racism in Pub-
lic Housing Allocation 11 Race and Racism: Essays in So-
cial Geography / Ed. by P. Jackson. London: Allen and
Unwin.
Phizacklea A. (ed.) 1983. One-Way Ticket. London:
Routledge and Kegan Paul.
Phizacklea A., Miles R. 1979. Working Class Racist Be-
liefs in the Inner City // Racism and Political Action in
Britain / Ed. by R. Miles, A. Phizacklea. London:
Routledge and Kegan Paul.
— 1980. Labour and Racism. London: Routledge and
Kegan Paul.
Poliakov L. 1974. The History of Anti-Semitism. Vol. 1.
Oxford: Oxford University Press.
— 1975. The History of Anti-Semitism. Vol. 3. Lon-
don: Routledge and Kegan Paul.
Popkin R. H. 1974. The Philosophical Basis of Mod-
ern Racism // Philosophy and the Civilising Arts / Ed. by
C .Walton, J. P. Anton. Athens: Ohio University Press.
Potts L. 1990. The World Labour Market: A History of
Migration. London: Zed Books.
Powell E. J. 1969. Freedom and Reality. Kingswood:
Paperfronts.
— 1972. Still to Decide. Kingswood: Paperfronts.
Puzzo D. A. 1964. Racism and the Western Tradition //
Journal of the History of Ideas. Vol. 25. № 4. P. 579 —
586.
Rath J., Meyer A., Sunier T. 1997. The Establishment
of Islamic Institutions in a De-Pillarising Society //
Tijdschrift Voor Economische en Sociale Geografie.
№ 88. P. 389 - 395.
Reeves F. 1983. British Racial Discourse: A Study of
British Political Discourse About Race and Race-Related
Matters. Cambridge: Cambridge University Press.
Rex J. 1970. Race Relations in Sociological Theory.
London: Weidenfeld and Nicholson.
— 1986. Race and Ethnicity. Milton Keynes: Open
University Press.
Rex J., Tomlinson S. 1979. Colonial Immigrants in a
British City: A Class Analysis. London: Routledge and
Kegan Paul.
Reynolds H. 1972. Aborigines and Settlers: The Austra-
lian Experience. Melbourne: Cassell Australia Ltd.
232
Rich P. В. 1986. Race and Empire in British Politics.
Cambridge: Cambridge University Press.
Richards G. 1997. «Race», Racism and Psychology:
Towards a Reflexive History. London; New York:
Routledge.
Ripley W. Z. 1900. The Races of Europe: A Sociologi-
cal Study. London: Kegan Paul, Trench, Trubner and Co.
Robe S. L. 1972. Wild Man and Spain’s Brave New
World 11 The Wild Man Within: An Image in Western
Thought from the Renaissance to Romanticism I Ed. by
E. Dudley, M. E. Novak. Pittsburgh: University of Pitts-
burgh Press.
Roediger D. 1994. Towards the Abolition of Whiteness.
London: Verso.
Rose S., Kamin L. J., Lewontin R. C. 1984. Not in Our
Genes: Biology, Ideology and Human Nature.
Harmondsworth: Penguin.
Rowley C. D. 1970. The Destruction of Aboriginal So-
ciety. Canberra: Australian National University Press.
Runciman S. 1951. A History of the Crusades. Vol. 1.
Cambridge: Cambridge University Press.
Rushton J. P. 1997. Race, Evolution, and Behaviour.
New Brunswick, N.J.: Transaction Publishers.
Ruthven M. 1997. Islam: A Very Short Introduction.
Oxford: Oxford University Press.
Said E. W. 1983. The World, the Text and the Critic.
Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
— 1994. Culture and Imperialism. London: Vintage.
— 1995. Orientalism: Western Conceptions of the Ori-
ent. London: Penguin.
— 1997. Covering Islam. London: Vintage.
Sanders R. 1978. Lost Tribes and Promised Lands: The
Origins of American Racism. Boston: Little, Brown and
Co.
Sartre J.-P. 1943. L’Etre et le Neant: Essai d’Ontologie
Phenomenologique. Paris: Gallimard.
— 1960. Critique de la Raison Dialectique. Vol. 1.
Paris: Gallimard.
Saunders K. 1982. Workers in Bondage: The Origins
and Bases of Unfree Labour in Queensland, 1824 — 1916.
St Lucia: Univercity of Queensland Press.
Schoen D. E. 1977. Enoch Powell and the Powellites.
London: Macmillan.
Seale B. 1970. Seize the Time: The Story of the Black
Panther Party. London: Arrow Books.
Seidel G. 1986. The Holocaust Denial: Antisemitism,
Racism and the New Right. Leeds: Beyond the Pale Col-
lective.
233
Sender J., Smith S. 1986. The Development of Capi-
talism in Africa. London: Methuen.
Sivanandan A. 1973. Race, Class and Power: An Out-
line for Study // Race. Vol. 14. № 4. P. 383 - 391.
— 1982. A Different Hunger: Writings on Black Resis-
tance. London: Pluto Press.
— 1983. Challenging Racism: Strategies for the ‘80s I I
Race and Class. Vol. 25. № 2. P. 1 - 12.
— 1985. RAT and the Degradation of the Black Strug-
gle // Race and Class. Vol. 26. № 4. P. 1 - 34.
Small S. 1994. Racialised Barriers. London: Routledge.
Smith D. J. 1977. Racial Disadvantage in Britain.
Harmondsworth: Penguin.
Smithies B., Fiddick P. 1969. Enoch Powell on Immi-
gration. London: Sphere Books.
Snowden F. M. 1970. Blacks in Antiquity: Ethiopians
in the Greco-Roman Experience. Cambridge, Mass.: Har-
vard University Press.
— 1983. Before Colour Prejudice: The Ancient View
of Blacks. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Solomos J. 1993. Race and Racism in Britain. Cam-
bridge: Cambridge University Press.
Sorrenson M. P. K. 1965. Land Policy in Kenya,
1895 — 1945 /1 History of East Africa I Ed. by V. Harlow,
E. M. Chiver. Vol. IL Oxford: Clarendon Press.
— 1968. Origins of European Settlement in Kenya.
Nairobi: Oxford University Press.
Southern R. W. 1962. Western Views of Islam in the
Middle Ages. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
— 1970. Western Society and the Church in the Mid-
dle Ages. London: Penguin.
Stanton W. 1960. The Leopard’s Spots: Scientific Atti-
tudes Toward Race in America, 1815—59. Chicago: Uni-
versity of Chicago Press.
Stepan N. 1982. The Idea of Race in Science: Great
Britain 1800 — 1960. London: Macmillan.
Stichter S. 1982. Migrant Labour in Kenya: Capital-
ism and African Response 1895 — 1975. London:
Longman.
Stocking G. W. 1968. Race, Culture and Evolution.
Npw Vnrk- Ftaa Pfpqq
Symcox G. 1972. The Wild Man’s Return: The En-
closed Vision of Rousseau’s Discourses // The Wild Man
Within: An Image in Western Thought from the Renais-
sance to Romanticism I Ed. by E. Dudley, M. E. Novak.
Pittsburgh: University of Pittsburgh Press.
Taguieff P.-A. 1987. La Force de Prejuge. Paris: La
Decouverte.
234
— 1990. The New Cultural Racism in France // Telos.
Vol. 83. P. 109-122.
— 1995. Les Fins de 1’Antiracisme. Paris: Michalon.
— 2001. The Force of Prejudice. Minneapolis: Univer-
sity of Minnesota Press.
Tambs-Lyche H. 1980. London Patidars: A Case Study
of Urban Ethnicity. London: Routledge and Kegan Paul.
Taussig M. 1987. Shamanism, Colonialism, and the
Wild Man. Chicago; London: University of Chicago Press.
Taylor S. 1982. The National Front in English Poli-
tics. London: Macmillan.
Thornton A. P. 1965. Doctrines of Imperialism. New
York: Wiley.
Tignor R. L. 1976. The Colonial Transformation of
Kenya: The Kambu, Kikuyu, and Masai from 1900 to
1939. Princeton: Princeton University Press.
Troyna B., Williams J. 1985. Racism, Education and
the State: The Racialisation of Education Policy. London:
Croom Helm.
Turner B. S. 1994. Orientalism, Postmodernism and
Globalism. London: Routledge.
Twaddle M. 1975. Expulsion of a Minority: Essays on
Ugandan Asians. London: Athlone Press.
UNHCR 2000. The State of the World’s Refugees
2000. Oxford: Oxford University Press.
Unit for Manpower Studies 1977. The Role of Immi-
grants in the Labour Market. London: Department of
Employment.
Van den Berghe P. L. 1978. Race and Racism: A Com-
parative Perspective. New York: Wiley.
Van Dijk T. 1993. Elite Discourse and Racism. Lon-
don: Sage.
— 2000. Ideologies, Racism, Discourse: Debates on
Immigration and Ethnic Issues // Comparative Perspec-
tives on Racism / Ed. by J. ter Wai, M. Verkuyten.
Aidershot: Ashgate.
Volkenkundig Museum Nusantara 1986. Met Andere
Ogen: 400 Jaar Afbeeldingen van Europeanen Door Verre
Volken. Delft: Volkenkundig Museum Nusantara.
Walker M. 1977. The National Front. London: Fontana.
Wallerstein I. 1974. The Modem World System I:
Capitalist Agriculture and the Origins of the European
World Economy in the Sixteenth Century. New York: Ac-
ademic Press.
— 1995. Historical Capitalism with Capitalist Civilisa-
tion. London: Verso.
Walvin J. 1973. Black and White: The Negro and Eng-
lish Society 1555 — 1945. London: Allen Lane.
235
— 1986. England, Slaves and Freedom, 1776 — 1838.
London: Macmillan.
Wellman D. 1977. Portraits of White Racism. Cam-
bridge: Cambridge University Press.
Werbner P. 1984. Pakistani Entrepreneurship in the
Manchester Garment Trade // Ethnic Communities in Busi-
ness: Strategies for Survival / Ed. by R. Ward, R. Jenkins.
Cambridge: Cambridge University Press.
Wetherell M., Potter J. 1992. Mapping the Language of
Racism: Discourse and the Legitimation of Exploitation.
New York: Columbia University Press.
White H. 1972. The Forms of Wildness: Archaeology
of an Idea // The Wild Man Within: An Image in Western
Thought from the Renaissance to Romanticism I Ed. by
E. Dudley, M. E. Novak. Pittsburgh: University of Pitts-
burgh Press.
Wieviorka M. 1995. The Arena of Racism. London:
Sage.
Wihtol de Wenden C. 1987. France’s Policy on Migra-
tion from May 1981 till March 1986: Its Symbolic Dimen-
sion, Its Restrictive Aspects and Its Unintended Effects //
International Migration. Vol. 25. № 2. P. 211 — 219.
Willard M. 1967. History of the White Australia Policy
to 1920. Melbourne: Melbourne University Press.
Williams J. 1985. Redefining Institutional Racism 11
Ethnic and Racial Studies. Vol. 8. № 3. P. 323 — 348.
Williams R. A. 1990. The American Indian in Western
Legal Thought: The Discourses of Conflict. New York;
Oxford: Oxford University Press.
Wilson D. 1983. Asian Entrepreneurs: From High
Street to Park Lane // The Director. June. P. 30 — 32.
Wright P. 1968. The Coloured Worker in British In-
dustry. Oxford: Oxford University Press.
Wrigley С. C. 1965. Kenya: The Pattern of Eco-
nomic Life, 1902—1945 // History of East Africa I Ed.
by V. Harlow, E. M. Chi- ver. Vol. II. Oxford: Claren-
don Press.
Yarwood A. T. 1962. The «White Australia» Policy: A
Reinterpretation of its Development in the Late Colonial
Period // Historical Studies. Vol. 10. P. 257 — 269.
— 1964. Asian Migration to Australia: The Background
to Exclusion 1896 — 1939. Melbourne: Melbourne Uni-
versity Press.
Young K. 1992. Approaches to Policy Development in
the Field of Equal Opportunities // Racism and
Antiracism: Inequalities, Opportunities and Policies I Ed.
by P. Braham, A. Rattansi, R. Skellington. London: Sage.
P. 252-269.
236
Zolberg A. 1983. Contemporary Transnational Migra-
tions in Historical Perspective: Patterns and Dilemmas 11
U.S. Immigration and Refugee Policy: Global and Do-
mestic Issues / Ed. by M. M. Kritz. Lexington, Mass.:
Heath.
Zolberg A., Sergio A., Astri S. 1989. Escape from Vio-
lence. New York: Oxford University Press.
Оглавление
От авторов........................................6
Часть I. Ситуативное определение расизма
Введение..........................................9
Парадигма расизма.............................10
Расизм как идеология..........................14
Расизм как нравственный вопрос................19
Расизм как политический вопрос................24
Заключение....................................27
Глава 1. Представления о «другом»................29
Введение......................................29
До европейской экспансии......................32
Европа и мусульманский мир....................38
От анти-иудаизма к антисемитизму..............42
Европейская экспансия и колонизация...........44
Роль науки....................................53
Наука и «расовая идея» сегодня................60
Заключение....................................67
Часть И. Концептуальное определение расизма
Глава 2. Единство расизма:
критика концептуальной инфляции..................73
Введение......................................73
Понятие расизма...............................74
Новый расизм..................................77
Новый расизм — пройденный этап?...............81
Институциональный расизм......................84
Заключение....................................91
Глава 3. Многообразие расизма: критика
концептуальной дефляции..........................93
Введение......................................93
«Белый» расизм................................93
Наука, идеология и доктрина..................102
Диалектика «Я — Другой»......................106
Заключение...................................109
Глава 4. О сигнификации..........................ПО
Введение......................................ПО
«Раса»........................................ПО
Этническая принадлежность....................116
Этнизация....................................122
Расизация....................................126
Расизм.......................................130
Институциональный расизм.....................138
Заключение...................................142
238
Часть III. Контекстуальное определение расизма
Глава 5. Расизм и классовые отношения.............145
Введение.......................................145
Рабство........................................146
Колониализм и подневольный труд................149
Капитализм и классовые отношения...............161
Заключение.....................................170
Глава 6. Расизм, нация-государство и глобализация .... 177
Введение.......................................177
Капитализм и нация-государство.................178
Расизм, нация-государство и расцвет капитализма. . 180
Расизм, нация-государство и колониальный
капитализм....................................187
Расизм, сексизм и нация-государство............196
Глобализация и нация-государство...............199
Заключение.....................................209
Заключение........................................211
Дополнительная литература.........................215
Библиография......................................218
Роберт Майлз, Малкольм Браун
РАСИЗМ
Художественное оформление П.П. Ефремов
Компьютерная верстка Т.А. Клименко
ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 20.04.2004
Формат 84x108 1/32. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная
Усл. печ. л. 12,6. Тираж 700 экз. Заказ № 2901
Издательство «Российская политическая энциклопедия»
(РОССПЭН)
117393, Москва, ул. Профсоюзная, д. 82
Тел. 334-81-87 (дирекция)
Тел/факс 334-82-42 (отдел реализации)
Отпечатано во ФГУП ИПК «Ульяновский Дом печати»
432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14