ВАДИМ РУДНЕВ
РЕАЛЬНОСТЬ
КАК ОШИБКА
у vcoaiq
МОСКВА
«ГНОЗИС»
2011


ББК 71 Р 83
Руднев В. П.
Реальность как ошибка. М.: Гнозис, 2011. — 320 с.
ISBN 978-5-94244-032-9
Вадим Руднев — философ, психолог и психотерапевт. Автор книг: «Винни Пух и философия обыденного языка». М., 1994, 1996, 2001, 2010, «Морфология реальности: Исследования по «философии текста». М., 1996, «Энциклопедический словарь культуры XX века». М., 1997, 1999, 2001, 2009, «Прочь от реальности: Исследования по философии текста». II. М., 2000, «Метафизика футбола: Исследования по философии текста и патографии». М., 2001. «Характеры и расстройства личности: Метапсихология и патография». М., 2002, «Божественный Людвиг: Витгенштейн — формы жизни», М., 2002, «Тайна курочки Рябы: Безумие и успех в культуре», М., 2004, «Словарь безумия» М., 2005, «Апология нарциссизма: Исследования по психосемиотике», М, 2007, «Философия языка и семиотика безумия: Избранное», М., 2007, «Гурджиев и современная психология». М., 2010, «Полифоническое тело». М., 2010, «Введение в шизореальность», М., 2011.
Книга публикуется в авторской редакции.
Представим себе берег реки, на берегу пасутся дикие кабаны. Светит солнце, лес шумит от порывов ветра и так далее. По нашему мнению, это не является картиной реальности, пока в нее не введен наблюдатель — человек. Реальность — свойство человеческого мышления. Понятие реальности придумано человеком, причем высокоорганизованным человеком, различающим имена (берег, река, кабаны, ветер) и предикаты (пастись, течь, светить, шуметь).
Более того: чтобы можно было сформулировать человеческую идею реальности как внешнего мира, нужно, чтобы в языке существовали пропозициональные установки. Он видит, как на берегу реки пасутся дикие кабаны. Понятие реальности, таким образом, это результат занимающего многие тысячелетия процесса развития языка.
Реальность, таким образом, — это в принципе языковое явление, результат постепенного соглашения между людьми, которое развивалось на протяжении многих тысячелетий.
На обложке — Максим Суханов в роли царя Бориса (фильм «Борис Годунов» Владимира Мирзоева). Фото Лены Керн.
ISBN 978-5-94244-032-9
©В. П. Руднев. 2011 © ИТДГК «Гнозис». Оформление. 2011.


Посвящается Михаилу Бойко, Кириллу Горелову, Владимиру Мирзоеву, Татьяне Михайловой и Максиму Суханову


ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение 5
Глава первая. Реальность 8
Глава вторая. Реализм 18
Глава третья. Бессознательное 35
Глава четвертая. «Логико-философский трактат»
Витгенштейна 61
Глава пятая. Реальность как ошибка 75
Глава шестая. Бессознательное как тело 116
Глава седьмая. Микроанализ 134
Глава восьмая. Формула магии 169
Глава девятая. Реальность и бессознательное 198
Глава десятая. Смерть Бориса Годунова 218
Приложение. Эксперимент со смертью 261
Литература 306


Введение
Сознание человека вторгается в жизнь не хронологически, а феноменологически, событийно, когда он перестает претерпевать жизнь, а начинает о ней размышлять. Все прошлое человека, вторгшегося в жизнь, является ему и переосмысливается им потом. И так повторяется много раз. Можно сказать, что человек вторгается в жизнь, когда нарушается хронологический порядок его биографии, когда он может сказать: «Вот я сейчас живу — все остальное пока не существенно, со всем остальным я разберусь потом. А сейчас самое важное сохранить этом «сейчас», не перейти в нудительную бессмысленную хронологию». Но этого пробуждения к жизни может вообще не произойти, и жизнь человека ограничится только хронологической биографией. Так и живет большинство людей. События, которые в принципе не хронологичны, заменят им повторение прошлого. Но цикл и отрезок от рождения к смерти — это одно и то же.
Жизнь начинается тогда, когда человек вторгается в модальность жизненных миров других людей ахронно. Возможно, когда он начинает читать или просто наблюдать за жизнью.
Жить в подлинном смысле — значит быть отстраненным от жизни. Открытие: «Вот я живу сейчас!» — это частичное отстранение от жизни, взгляд на неё со стороны: «Вот это сейчас моя жизнь, и я ее главный герой», это осознание себя главным героем своей жизни чрезвычайно важно. В этот момент человек берет на себя ответственность за свою жизнь и снимает ее со своих близких. И родители, и братья, и сестры,
5


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и дети, и внуки — все становятся его братьями, партнерами по бытию. Но он единственный, кто может сказать о себе «Я» (никто не может за меня жить, как никто не может носить за меня мою шляпу — Витгенштейн).
Истории жизни не существует, во всяком случае, она не важна и искусственно сконструирована другими, достаточно второстепенными персонажами. Время останавливается навсегда, когда человек пробуждается. Или оно превращается в запутанный клубок, если он пробуждается к жизни не полностью и время от времени опять засыпает парадоксальным сном хронологии. Хронологические отрезки его жизни проживаются впустую. В эти моменты он отторгается от сознания жизни, становится, как все, теряет свою роль главного героя. Иногда он засыпает так до самой смерти, и тайны жизни не открываются ему. Он перестает понимать, что скука, стыд, ненависть, тщеславие, боль, жалость, даже любовь — все это принадлежит неосознанной части жизни и ничего не значит для подлинной ахронной жизни. Когда человек начинает быть наблюдателем жизни, пространство и время перестают для него быть значимыми. «Не пустил меня солдат, меня, мою бессмертную душу» («Война и мир»). В этот момент озарения хронологическое время теряет свое значение. И это мгновение может быть растянуто настолько, насколько это нужно для полного осознания себя. Так Кришна является царевичу Арджуне, и время останавливается до тех пор, пока ему не объясняется, что жалеть своих врагов-родственников бессмысленно, что смерти нет, а долг кшатрия воевать — бесстрастно убивать или бесстрастно быть убитым.
Для такого вторжения в жизнь необходима остро критическая ситуация или сенсорная депривация — вот почему к озарению человек может прийти в тюрьме (Боэций, Даниил Андреев).
Но что же такого человек узнает о жизни, что так хотя бы на время потрясает его? Это сознание себя главным героем, а также осознание Бога автором его (главного героя) жизни и жизни других людей.
6


Введение
Осознание Бога, выпадение из повседневной жизни как бы гарантирует человеку защищенность от перепетий повседневной жизни. Если Бог со мной, если я с Богом, со мной ничего плохого не может случиться. Если это озарение навсегда, то человек становится святым. Если оно возникает лишь по временам, то он становится лишь «великим человеком», кумиром простых людей, и неосознанное хронологическое существование время от времени затягивает его в омут хронологического сна жизни.


Глава первая Реальность
Разложим слово «реальность» на семантические составляющие, как это делали тридцать лет назад Дж. Кац и Дж. Фодор (Katz 1972) (хотя эта методика много раз критиковалась — см., например ( Weinreich 1974), — если не ставить перед собой слишком глобальных теоретических задач, она вполне может быть использована как рабочая). Итак, реальность — это:
(1) 	совокупность всего, что существует;
(1.1) совокупность всего, что существует независимо от человеческого сознания;
(1.2) совокупность всего материального.
Прежде всего, реальность, таким образом, противоположна вымыслу, всему тому, что мы изучали до этого. Эту противоположность мы и попытаемся подвергнуть деконструкции.
Чрезвычайно большие сложности связаны с понятием существования. Сложности эти можно в двух словах описать так.
Глагол «существовать» существует одновременно в двух функциях — как предикат и как квантор, а именно квантор существования. Когда мы говорим, что, например, «существует много интересных вещей», то мы используем это понятие в его кванторном значении, как бы приписывая его всему высказыванию и забывая о его предикативном значении. Но тот факт, что высказывание:
8


Глава первая. Реальность
Не существует многих интересных вещей, — то есть отрицание этого предыдущего высказывания — делает предложение бессмысленным, позволяет задуматься о том, является ли вообще существование обычным предикатом. Об этом написано подробное исследование Дж. Э. Мура («Является ли существование предикатом?» (Moore 1959), а Б. Рассел предложил остроумное решение этого вопроса: считать, что «существование» — это свойство не высказывания, а пропозициональной функции (Russell 1980).
Но тогда остается еще такой парадокс: например, когда мы говорим:
Ведьм не существует,
то мы высказываем нечто вроде:
Существуют такие ведьмы («существовать» как квантор), которые не существуют («существовать» как предикат).
Этот парадокс можно разрешить при помощи различных логических процедур, например, при помощи расселовской теории дескрипций. Но он продолжает существовать психологически в виде максимы: «Как же это не существует, если про него можно сказать, что оно не существует. Если бы оно не существовало вовсе, то не о чем было бы вообще говорить». Стало быть, оно как-то существует в моем сознании и в сознании окружающих, в воображении, в некоем «третьем мире» (Поппер 1983).
Мы говорим, что Шерлок Холмс никогда не существовал, но это значит, что любое высказывание о нем не должно иметь смысла. Однако мы интуитивно прекрасно чувствуем, что высказывание: «Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит» в каком-то смысле истинно, а фраза «Шерлок Холмс был женат» или «Шерлок Холмс прекрасно играл на виолончели» в каком-то смысле ложно. Они истинны и ложны в возможном мире рассказов Конан-Дойла и разговоров вокруг этих рассказов ( Woods 1974). Но раз возможны эти разговоры вокруг несуществующих рассказов, значит, в каком-то
9


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
смысле, говоря, что Шерлок Холмс не существует, мы каким-то образом производим насилие над нашим языком, «злоупотребляем» (misuse) им.
Таким же парадоксопорождающим является слово «всё». Когда мы говорим, что реальность — это «всё существующее», то мы тем самым косвенным образом вообще даем понять, что «не-существующее» — это «не-всё». «Всё, что существует, реально. Всё, что не существует, не реально». Мы уже показали парадоксальность второй фразы, которая может означать только следующее: «Для каждого индивида истинным является то, что он является не существующим, и это и есть нереальное».
Итак, разграничить реальное и вымышленное по признаку существования оказывается очень трудно. И здесь можно говорить скорее о некоем «совокупном опыте» восприятия реального и вымышленного {Castaneda 1979).
Второй признак — независимость реальности от сознания. Здесь тоже все очень непросто. На протяжении тысячелетий конкурируют две противоположные философские традиции — объективно-материалистическая и субъективно-идеалистическая. Первая придерживается тезиса о независимости реальности от сознания;
согласно второй, только сознание реально — или, наоборот, реальной является реальность, к которой неприменимо понятие существования или несуществования и которая противопоставлена эмпирическому опыту {Bradley 1969).
Феноменологическому сознанию человека конца XX века трудно представить, что нечто может существовать помимо чьего-либо сознания (тогда кто же засвидетельствует, что это нечто существует?).
Но с другой стороны, и про вымысел нельзя сказать, что он полностью зависит от человеческого сознания и в этом фундаментально отличается от реальности. Мы не знаем, кто и когда написал «Слово о полку Игореве», и долгое время это произведение существовало помимо нашего сознания. Когда мы погибнем, оно останется, как останутся лес, природа, птицы и т. д. Можно возразить, что для того чтобы
10


Глава первая. Реальность
сказать, что «Слово о полку...» вообще как-то может существовать, оно должно быть семиотически осмыслено, то есть нужно обладать каким-то кодом, чтобы прочитать этот памятник, иначе он прагматически превратится в просто вещь. Да, но и лес становится лесом, когда он получает имя «лес». Лес становится частью природы, когда ему соответствует определенное слово и когда есть более общее семантическое понятие природы. В этом смысле и вещи в равной мере являются предпосылками знаков, как и знаки — предпосылками вещей {Пятигорский 1973).
Третье свойство реальности — это ее материальность. Представляется, что здесь все обстоит так же сложно, как и с независимостью от сознания. Думается, что невозможно представить себе как неоформленную незнаковую материю (так сказать, просто материю в чистом виде), так и нематериализованный каким-либо образом знак (план выражения для функционирования знака не менее важен, чем план содержания (Ельмслев I960)). Феноменологически противоречиво говорить, что «этот камень лежал на земле тысячи лет» и, стало быть, есть материя. Но, возможно, тогда не было слова «камень»? Можем ли мы себе представить, что нечто неназванное лежит (но тогда ведь могло не быть и слова, лежит»!), просто каким-то образом субзистирует на неназванной земле? Можно сказать, что идея о том, что камни существовали тысячи или миллионы лет, принадлежит каким-то определенным языковым играм (например, археологии), но отнюдь не всем играм. В философской языковой игре конца XX века очень трудно представить себе нечто материальное само по себе и само для себя, не связанное со своим семиотическим субстратом.
И опять-таки нельзя сказать, что вымышленное — это всегда нематериальное. Шерлок Холмс не существует, пишет Барри Миллер, потому что он «онтологически неопределен, мы не знаем, сколько у него было волос на голове и что он ел на завтрак» {Miller 1985). Но я могу на это возразить, что не знаю количества волос на голове Барри Миллера и тоже никогда с ним не завтракал.
11


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Но Шерлока Холмса в принципе, с необходимостью нельзя пригласить на завтрак, а Билла Клинтона теоретически можно.
Но если детям приглашают на Рождество или на Новый год Деда Мороза и Снегурочку, разве можно после этого говорить, что Дед Мороз и Снегурочка не принадлежат каким-то образом реальности?
Человек, которому внушили, что Шерлок Холмс — реальное лицо, вполне мог бы пригласить Шерлока Холмса на обед. И Шерлок Холмс мог бы прийти к нему на обед не менее реальный, чем Дед Мороз или Санта-Клаус, например в виде одетого Шерлоком Холмсом актера.
Мне кажется, полагать, что нечто существует реально, равносильно тому, чтобы полагать, что некто полагает, что нечто существует. Поэтому бессмысленно говорить, что ведьм не существует и средневековая культура коренным образом заблуждалась относительно их существования. Быть может, пройдет несколько тысяч лет, и люди сочтут разумным сомневаться в существовании холодильников, а существование ведьм станет совершенно очевидным.
Можно сказать, что для людей почему-то важно, чтобы что-то считалось вымышленным, а что-то оставалось реальным. Вероятно, потому, что вымышленное — это более просто организованное, им легче манипулировать. Вымысел — это упрощенная, «креолизованная» реальность.
Мне представляется, что реальность есть не что иноеу как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользователи воспринимают ее как незнаковую. Но реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем воспринимать реальность, не пользуясь системой знаков. Поэтому нельзя сказать, что система дорожной сигнализации — это знаковая система, а система водоснабжения — незнаковая. И та и другая одновременно могут быть рассмотрены и как системы вещей, и как системы знаков.
По нашему мнению, специфика понятия реальности как раз состоит в том, что в ней огромное количество различных
12


Глава первая. Реальность
знаковых систем и языковых игр разных порядков и что они так сложно переплетены, что в совокупности все это (реальность) кажется незнаковым. При этом для человеческого сознания настолько важно все делить на два класса (это обусловлено психофизиологически: (см., например, Иванов 1978; Деглин-Балонов-Долинина 1983) — на вещи и знаки, на действительное и выдуманное, — что ему (сознанию) представляется, что это деление имеет абсолютный онтологический характер.
Но мы не хотим сказать, что понимание реальности как семиотической системы подразумевает, что реальность — это нечто кажущееся, «нереальное». Утверждать это значило бы просто повторять идеалистическую философию. Что же нового дает такой подход, в соответствии с которым реальность понимается как знаковая система? Прежде всего такое понимание подразумевает правомерность подхода к реальности как к другим знаковым системам — естественному языку и «вторичным моделирующим системам». То есть применительно к такому пониманию можно говорить о морфологии реальности. В соответствии с общими задачами и общим ходом нашего исследования можно предположить, что эта морфология будет носить характер модальной морфологии.
Но прежде хотелось бы отметить два подхода, которые в принципе уже давно изучали реальность как семиотическую систему. Это прежде всего структуралистский подход, для нашего исследования представленный в наибольшей степени работами Ю. М. Лотмана, посвященными интерпретации культуры XVIII-XIX веков. Когда реальность уходит в прошлое, она психологически гораздо легче воспринимается как знаковое образование. Прошлое мы воспринимаем через систему свидетельств, которые носят эксплицитно семиотический характер (так, еще 20-30 лет назад устная речь не воспринималась как объект семиотического исследования; ее рассматривали не как самостоятельную систему, но как систему отклонений от письменной речи). Документы прошлого явственно показывают, насколько семиотизированной
13


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
была реальность. И нам кажется, что она была гораздо более семиотизированной, чем наша (аберрация дальности, по Л. Н. Гумилеву {Гумилев 1990). Вспоминая средневековье, мы вспоминаем, прежде всего, рыцарские турниры, куртуазную любовь, богословские споры и тому подобное (деконструкция такого повседневного понимания была успешно совершена Умберто Эко в его романе «Имя розы»).
Ю. М. Лотман показал семиотизированность достаточно близкой эпохи. Его замечательные работы о балах, картах, дуэлях, парадах и т. п. {Лотман 1971, 1975а, 1975Ь, 1977а, 1980, 1994) были чрезвычайно важным шагом (наряду с исследованиями французской школы Р. Барта и М. Фуко {Barth 1970; Foucault 1961,1966,1976) в понимании семиотической природы понятия реальности. Но все же Ю. М. Лотман изучал документы, и его предметом была культура. Думается, что он не разделил бы мнение, в соответствии с которым реальность — это в принципе семиотическая система, как слишком экстремистское.
Преимуществом лотмановского подхода было то, что он был застрахован от того, чтобы исказить свой материал, хотя он мог интерпретировать его как угодно. Но он не мог исправить лживых мемуаров Д. И. Завалишина {Лотман 1975) и не мог изменить ни строки в записных книжках П. А. Вяземского. В этом было и преимущество, и ограниченность его подхода.
Второе, не менее продуктивное направление объясняет реальность с точки зрения мифологии. Это и юнгианский подход, и тот, который называется неомифологическим.
При таком подходе обыкновенное яблоко сразу становится полифункциональным символом, и мы будем все время вспоминать всемирный закон тяготения, Адама и Еву, а также Елену Троянскую. Наиболее последовательно этот подход проведен в замечательном памятнике отечественной гуманитарной науки 60-80-х годов — в энциклопедии «Мифы народов мира».
Мы хотим представить, как можно изучать повседневную реальность, находясь внутри нее (сознавая всю опас¬
14


Глава первая. Реальность
ность субъективизма, которая неизбежна даже при самой осторожной интроспекции).
Представим себе поездку в поезде. Слышится стук колес, пассажир думает о чем-то своем или читает какую-то книгу, в соседнем купе плачет ребенок, слышится разговор соседей, но речь их непонятна (они говорят, кажется, по-эстонски), по радио передают популярную мелодию; пассажир видит в зеркале свое отражение, другие соседи едят, кто-то храпит, за окном сменяются пейзажи. Вот примерно такова наша модель реальности. Это принципиально многоканальное сообщение, многое из которого воспринимающему совершенно не нужно, и поэтому он не обращает внимания на семиотичность львиной доли сигналов, а воспринимает их как нечто незнаковое, как помехи.
Другой пример. Человеку, находящемуся в депрессии или в состоянии психоза преследования, мир вокруг представляется ужасным. Такова его реальность. Психотик-параноик идет по улице, и отовсюду ему угрожает смертельная опасность. Проходящий человек как-то странно посмотрел (следят!), из-за угла вынырнула машина (ведь все подстроено, надо быть начеку!), дорожки специально не посыпаны песком (ясно, ведь все сговорились!). Эта «прогулка по психотической улице» взята нами из исследования современного психотерапевта {Волков 2000). Для подобного сознания реальность такова, какой она ему кажется. Стабильность улицы, по которой идет такой человек, будет заключаться не в ее материальных качествах, которые как раз будут меняться, а в семиотических, в том, что это улица Малая Никитская или Сивцев Вражек.
Рассмотрим теперь еще более простую ситуацию — поездку в трамвае. Ясно, что при этом что-то можно делать, а чего-то нельзя, а что-то обязательно нужно. Например, обязательным считается брать билет, можно сидеть или стоять, но нельзя, скажем, лежать. Вот мы описали поездку в трамвае с точки зрения деонтической модальности. Можно также представить себе удачную и неудачную поездку в трамвае (здесь будет задействована аксиологическая
15


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
модальность). С точки зрения эпистемики, чтобы поехать на трамвае, нужно знать номер маршрута, направление и пункт конечной остановки. Неведение или неполное знание может привести к ошибочным действиям. С точки зрения темпоральной ясно, что нужно более или менее знать расписание (хотя бы тот факт, что ночью трамваи не ходят). С точки зрения пространства важно, откуда, куда и с какой скоростью едет трамвай. Наконец с точки зрения алетики понятно, что на трамвае невозможно пересечь Ла-Манш. Актуализировав нарративные модальности применительно к такому небольшому отрезку повседневной реальности, как поездка на трамвае, можно выстроить нечто вроде модального нарративного дискурса, но уже не вымышленного, а повседневнореального. Вот конфигурация Ах+, D+, Ер+, А1+, Т+, S+, которую можно охарактеризовать как «удачная поездка»: пассажир вошел с задней двери, уступил место старушке (деонтика), народу было мало, пассажиры не толкались и не переругивались (аксиология), трамвай шел быстро и ни разу в дороге не сломался (пространство), пассажир, о котором идет речь, сел на свой маршрут и доехал благополучно до своей остановки (эпистемика), трамвай не опаздывал (время), и никаких чудес не случилось, трамвай не превратился в «заблудившийся трамвай» (алетика).
А вот неудачная в модальном плане поездка: пассажир ждал трамвая полчаса, вагон был битком набит людьми, поэтому билет взять не удалось, тем не менее, вскоре появился контролер, и пассажиру пришлось заплатить штраф, всю дорогу он ехал стоя, трамвай два раза сходил с рельс, водитель не объявлял остановок вовсе или объявлял так, что ничего нельзя было понять, и поэтому пассажир понял, что едет в совершенно неизвестном ему направлении, когда было уже поздно.
Так средний человек проживает практически всю свою жизнь, не замечая, что он существует в повышенно и напряженно семиотизированном континууме:
девочка станет взрослой и станет жить взрослой жизнью; выйдет замуж, будет читать серьезные книги, спешить и опазды¬
16


Глава первая. Реальность
вать на работу, покупать мебель, часами говорить по телефону, стирать чулки, готовить есть себе и другим, ходить в гости и пьянеть от вина, завидовать соседям и птицам, следить за метеосводками, вытирать пыль, считать копейки, ждать ребенка, ходить к зубному, отдавать туфли в ремонт, нравиться мужчинам, смотреть в окно на проезжающие автомобили, посещать концерты и музеи, смеяться, когда не смешно, краснеть, когда стыдно, плакать, когда плачется, постепенно седеть, красить ресницы и волосы, мыть руки перед обедом, а ноги перед сном, платить пени, расписываться в получении переводов, листать журналы, встречать на улице старых знакомых, выступать на собрании, хоронить родственников, греметь посудой на кухне, пробовать курить, пересказывать сюжеты фильмов, дерзить начальству, жаловаться, что опять мигрень, выезжать за город и собирать грибы, изменять мужу, бегать по магазинам, смотреть салюты, любить Шопена, мечтать о поездке за границу, думать о самоубийстве, ругать неисправные лифты, копить на черный день, петь романсы, ждать ребенка, хранить давние фотографии, визжать от ужаса, осуждающе качать головой, сетовать на бесконечные дожди, сожалеть об утраченном, слушать последние известия по радио, <...> одеваться по моде, ругать правительство, жить по инерции, пить корвалол, проклинать мужа, сидеть на диете, уходить и возвращаться, красить губы, не желать ничего больше, навещать родителей, считать, что все кончено, сидеть на бюллетене, лгать подругам и родственникам, забывать обо всем на свете, занимать деньги, жить, как живут все.


Глава вторая Реализм
Рассмотрим наиболее характерные определения художественного реализма.
(1) Реализм — это художественное направление, «имеющее целью возможно ближе передавать действительность, стремящееся к максимальному правдоподобию. Реалистическими мы объявляем те произведения, которые представляются нам близко передающими действительность» {Якобсон 1976: 66). Это определение дал Р. О. Якобсон в статье «О художественном реализме» в качестве наиболее расхожего, вульгарно-социологического понимания.
(2) Реализм — это художественное направление, изображающее личность, действия которой детерминированы окружающей ее социальной средой. Это определение профессора Г. А. Гуковского {Гуковский 1967).
(3) Реализм — это такое направление в искусстве, которое в отличие от предшествующих ему классицизма и романтизма, где точка зрения автора находилась соответственно внутри и вне текста, осуществляет в своих текстах системную множественность точек зрения автора на текст. Это определение Ю. М. Лотмана {Лотман 1966).
Сам Р. Якобсон стремился определить художественный реализм функционалистски, на стыке двух его прагматических пониманий:
1. (...) Под реалистическим произведением понимается произведение, задуманное данным автором как правдоподобное
(значение А).
18


Глава вторая. Реализм
2. Реалистическим произведением называется такое произведение, которое я, имеющий о нем суждение, воспринимаю как правдоподобное {Якобсон 1976: 67).
Далее Якобсон говорит, что в качестве реалистической может быть рассмотрена как тенденция к деформации художественных канонов, так и консервативная тенденция к сохранению канонов {Якобсон 1976: 70).
Рассмотрим последовательно приведенные выше три определения художественного реализма.
Прежде всего, определение (1) неадекватно тем, что оно не является определением эстетического явления, оно не затрагивает его художественной сути. «Возможно ближе следовать действительность» может не столько искусство, сколько любой обыденный, исторический или научный дискурс. Все зависит от того, что понимать под действительностью. В каком-то смысле определение (1) является наиболее формальным и в этом смысле верным, если его понять в духе идей, изложенных в главе первой, с поправкой на идеи Якобсона. Если под эквивалентом «возможно более близкого следования действительности» мы будем понимать возможно более близкое воспроизведение средних норм письменной речи, тогда наиболее реалистическим будет то произведение, которое будет в наименьшей степени от этих средних норм отклоняться. Но тогда под действительностью надо понимать совокупность семантически правильно построенных высказываний языка (то есть понимать реальность как знаковую систему), а под правдоподобием — экстенсионально адекватную передачу этих высказываний. Грубо говоря, реалистическим тогда будет высказывание типа:
М. вышел из комнаты, а нереалистическим — высказывание типа:
М., он, медленно оглядываясь, — и из комнаты — стремительно.
Второе высказывание не является в этом смысле реалистическим потому, что оно не отражает средних норм письменной речи. В предложении отсутствует стандартное сказуемое;
19


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
оно эллиптично и синтактически изломанно. В этом смысле оно действительно искаженно, «неправдоподобно» передает языковую реальность. Будем в дальнейшем называть такие высказывания модернистскими.
Однако ясно, что определение (1) имеет в виду несколько иное правдоподобие несколько иной реальности, такой, какой мы ее рассматривали выше, то есть независимой от нашего опыта, «данной нам в ощущениях», противоположной вымыслу. Однако здесь сразу возникает противоречие. Направление художественного вымысла определяется через понятие реальности, которое противопоставлено вымыслу. Ясно, что каждая культура воспринимает свои продукты как адекватно отражающие реальность данной культуры. Так, если в средневековье задумали бы создавать художественное направление, называемое реализмом, то наиболее правдоподобными персонажами там были бы ведьмы, суккубы, дьявол и т. д. А в античности это были бы олимпийские боги.
Таким же функционально зависимым от культуры является критерий правдоподобия. А. Греймас пишет, что в одном традициональном племени правдоподобными (веридиктивными) считались дискурсы, в определенном смысле эквивалентные нашим волшебным сказкам, а неправдоподобными — истории, которые эквивалентны нашим историческим преданиям (Греймас 1986). Р. Ингарден писал, что в искусстве правдоподобно то, что уместно в данном жанре (Ингарден 1962).
Чрезвычайно трудно опираться на критерий правдоподобия, когда само понятие истины переживает не лучшие времена после пароксизма правдоподобия в неопозитивизме. Карл Поппер уже в 30-е годы выдвинул принцип фальсификационизма, в соответствии с которым научная теория считается истинной, если ее можно опровергнуть, то есть если ее опровержение не будет бессмысленно (Поппер 1983).
Но самое главное, что если мы возьмем ряд высказываний из какого-либо дискурса, который считается заведомо реалистическим, например, из повести Тургенева, то там окажется слишком много чрезвычайно неправдоподобных,
20


Глава вторая. Реализм
сугубо условных, конвенциональных черт. Например, рассмотрим обычное высказывание реалистической прозы, когда приводится прямая речь героя и затем добавляется: «подумал такой-то». Если использовать критерий правдоподобия, то такое высказывание является совершенно не реалистическим. Мы не можем знать о том, что подумал кто-то, пока он сам не скажет нам об этом. В этом смысле такое высказывание, строго говоря, не может считаться с точки зрения обыденного языка правильно построенным. Самое главное, что вне художественного сугубо «реалистического» дискурса подобные высказывания и не встречаются. Их можно пометить значком *. Например, странно будет услышать в свидетельском показании на суде следующее высказывание:
* После этого М. подумал, что лучше всего в данной ситуации скрыться.
Высказывания с «подумал» могут встречаться только в модальном контексте либо в контексте эксплицитной пропозициональной установки:
Я полагаю, что он подумал, что лучше всего в этой ситуации скрыться,
либо в модализированном контексте простого предложения:
Вероятно, он подумал, что лучше всего в этой ситуации скрыться.
В каком-то смысле более правдоподобной является литература «потока сознания», так как она, не претендуя на онтологическое правдоподобное отражение действительности, достаточно правдоподобно отражает нормы неписьменной речи, то есть некие обобщенные представления о внутренней речи как об эллиптичной, свернутой, слипшейся, агглютинированной, сугубо предикативной, как понимал ее Выготский (Выготский 1934).
Таким образом, реализм — такое же условное искусство, как и классицизм.
21


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Концепция Гуковского, конечно, является более привлекательной по сравнению с официозной. Но это определение реализма также не есть определение эстетической сути художественного дискурса, а лишь его идеологической направленности. Гуковский хотел сказать, что в период развития литературы XIX века была популярна формула детерминированности индивидуального поведения общественной средой и что художественная литература эту формулу каким-то образом отразила. Например, начала зарождаться буржуазия — и тут же появился стяжатель Чичиков, покупающий мертвые души, или Германн, думающий прежде всего об обогащении. Конечно, сейчас к такому пониманию художественного направления трудно относиться серьезно, хотя оно является менее грубым приближением к сути вещей по сравнению с официозным определением реализма.
Наиболее привлекательным является определение Ю. М. Лотмана. Оно определяет реализм не только как эстетическое явление, но в ряду других эстетических явлений, системно. Но успешность этого определения в том, что оно экстенсионально не очерчивает тех текстов, которые традиционно принято считать реалистическими. Определение Лотмана очень хорошо подходит к Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Достоевскому и Толстому, но совершенно не подходит к Тургеневу, Гончарову, Островскому, Лескову, Глебу Успенскому. Эти писатели вряд ли рассматривали действительность стереоскопически, как это дано в определении реализма Лотманом. И самое главное, что это определение слишком хорошо подходит к текстам начала XX века, к «Петербургу» Белого, «Мелкому бесу» Сологуба, да и ко всей литературе европейского модернизма — Джойсу, Фолкнеру, Томасу Манну. Вот где на самом деле господствует стереоскопичность точек зрения.
Реализм по Лотману совпадает с модернизмом. Концепция Р. О. Якобсона является наиболее функционально-динамической. Каждое направление сменяет какое-то другое и именно себя объявляет реалистическим. Якобсон только не поставил точку в своих рассуждениях. А именно:
22


Глава вторая. Реализм
что понятие художественного реализма является противоречивым, оно не описывает никакую специфическую область художественного опыта, и лучше всего от него отказаться. Эту точку приходится поставить нам.
Прежде чем перейти непосредственно к описанию фактов русской литературы XIX века sub specie realisticae, рассмотрим семантику самого понятия «реализм» и «реалистический». В какие семантические оппозиции входит это слово?
1. Реализм — номинализм. Это наиболее старая философская оппозиция, где реализм означает такое направление в схоластической мысли, которое допускает реальное существование общих родов, универсальных понятий. Здесь важно отметить, что слово «реализм» выступает в значении, скорее противоположном современному, а многозначность термина уже сама по себе может вызвать сомнение в его валидности.
2. Реализм — идеализм. Эта вторая пара понятий примерно соответствует более привычному для русского языка противопоставлению «материализм — идеализм». Со времени Витгенштейна, показавшего в «Логико-философском трактате», что реалистическая и идеалистическая точки зрения на объект — лишь дополнительные языки описания объекта, и они совпадают, если строго продуманы (Витгенштейн 1958), эту оппозицию можно считать устаревшей. Однако идеологизированная теория литературы во многом накладывала именно эту оппозицию на эстетическое противопоставление художественного реализма художественному не-реализму, например романтизму или модернизму. Писателю-реалисту пристало быть материалистом, а романтик — это почти синоним идеалиста.
3. Реалистическое сознание — нереалистическое (аутистическое) сознание. Эта психологическая оппозиция, представленная в трудах Э. Блейлера (Блейлер 1927), Э. Кречмера (Кречмер 1930) и разрабатываемая М. Е. Бурно (Бурно 2006), в каком-то смысле представляется наиболее существенной и актуальной. Реалистическое (или синтонное)
23


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
сознание — такое, которое мыслит себя как часть природы, оно гармонично внешнему миру Аутистическое (шизоидное) сознание — это такое сознание, которое погружено в самое себя, в свой собственный богатый и порой фантастический внутренний мир. В какой-то мере можно сказать, что реалист в психологическом смысле — это, как правило, материалист в философском смысле, а аутист — это идеалист в философском смысле. В эстетическом плане этот феномен также накладывается на пару «реализм — не-реализм» (модернизм, романтизм). Реалистический психологический склад характера склоняет личность к бытовому восприятию и отражению реальности, к средней языковой норме, то есть к тому реализму средней руки, о котором вообще имеет смысл говорить применительно к художественной практике. Аутист — это почти всегда модернист или романтик.
Четвертого противопоставления не существует, однако оно должно было бы существовать по логике вещей, если линию художественного реализма проводить последовательно и честно. Если мы будем говорить, что реализм — это такое направление в искусстве, которое тем или иным образом стремится отразить реальность, то поскольку с семиотической точки зрения реальность противопоставлена тексту, то противоположное реализму направление должно называться «текстизм». Абсурдность этого термина «от обратного» высвечивает абсурдность термина «реализм».
Итак, попробуем описать движение русской литературы XIX века, не пользуясь термином «реализм» или активно критикуя применение его к ней (ср. альтернативные концепции русской литературы XIX века в книгах (Вайлъ-Генис 1991; Смирнов 1994), в которых сам термин «реализм» не подвергается рефлексии).
Первым классическим произведением русского реализма считается роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Уже сам факт, что русский реализм начался в твердой 14-строчной строфической форме 4-стдпного ямба, позволяет изумиться, как могло прийти в голову В. Г Белинскому наиболее искусственное, изощренное формальное по¬
24


Глава вторая. Реализм
строение именовать в эстетическом смысле реалистическим. Единственное оправдание этому — то, что стихотворный роман Пушкина писался в годы кризиса романтизма и в определенном смысле это был роман о кризисе романтического мышления, роман о том, как пишут и воспринимают романы (см. Гуковский 1967; Лотман 1966; 1976). С другой стороны, уже одна эта металитературность «Онегина» — тот факт, что герои мыслят образами из романов, пишут стихи и весь роман буквально «прострочен» аллюзиями из предыдущей литературы {Лотман 1980), — говорит о том, что ни в каком смысле, кроме лотмановского, это произведение к реалистическим отнесено быть не может; а лотмановское понимание, как было показано, не разграничивает, а скорее наоборот, отождествляет реализм с модернизмом (так же как и якобсоновское понимание {Якобсон 1976). «Онегин» с типологической точки зрения — безусловно, произведение модернистское, с резкой игрой на внутренней и внешней прагмасемантике текста, с разговорами между автором и читателем, с отступлениями в духе Стерна и цитатной техникой, предваряющей цитатную технику русского символизма и акмеизма, равно как и европейского неомифологизма. То же самое относится к другим произведениям Пушкина последнего периода: «Повестям Белкина («новым узорам по старой канве»); к «Капитанской дочке», пародирующей поэтику XVIII века и вводящей образ прагматически активного рассказчика; к «Пиковой даме», одному из сложнейших произведений мировой литературы, с числовой символикой и изощренной философией судьбы; к «Медному всаднику» с его библейскими ассоциациями в первой части и дантовскими — во второй. Знаменитый «путь Пушкина к реализму» был на самом деле путем к модернизму. Пушкин встал на этот путь одним из первых и поэтому в европейской традиции остался незамеченным; там родоначальником модернизма считают Достоевского, который был учеником Пушкина.
Сложнейшая композиционная структура основного прозаического произведения Лермонтова, «Героя нашего времени», — его рефлексивная медиативность и цитатность,
25


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
жанровая поливалентность (путевой очерк, светская повесть, экзотическая новелла, дневник и философский рассказ в одном произведении) — все это говорит само за себя. Безусловно, это скорее произведение «текстизма». Характерно, кстати, что главный герой — один из ярчайших образов аутиста-шизоида в мировой культуре (Бурно 1991).
Творчество Гоголя было уже отчасти оценено через призму романтизма в прозорливой статье Б. М. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя» (Эйхенбаум 1969). Трехчленная композиционная структура «Мертвых душ», отсылающая к трехчленности «Божественной комедии» Данте — первая и вторая (написанные) части в точности соответствуют «Аду» и «Чистилищу», третья (ненаписанная) — «Раю», также позволяет смело отнести это произведение к предмодернистским. Сама глубоко религиозно-аутистическая личность Гоголя делает, в общем-то, кощунственной (как и было кощунственным пресловутое «Письмо Белинского Гоголю») идею, что Гоголь — писатель-реалист.
Незаконченная талантливая книга Г. А. Гуковского о Гоголе в этом смысле несет в своем названии — «Реализм Гоголя» (Гуковский 1959) — идею литературоведческого «иллокутивного самоубийства» (Вендлер 1985).
Литература натуральной школы, просуществовавшая активно и не слишком ярко около десяти лет, стремилась к очерковости и сюжетной редуцированности; это была действительно литература реалистов в психологическом смысле. Но поскольку философским лозунгом этой литературы был первый позитивизм, новое модное направление мысли, то эта литературная школа скорее воспринималась не как реалистическая (в глазах современников «реализмом», то есть литературой средней языковой нормы, была светская повесть), а как авангардистская. Безусловно, авангардистским выступлением следует считать и роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», если понимать авангард как искусство активной прагматической ориентированности (Шапир 1990), — расхожее определение данной книги как «учебника жизни» говорит об этом. Сама активная включенность романа «Что
26


Глава вторая. Реализм
делать?» в революционно-нигилистический контекст позволяет сделать правомерным сравнение его с бунтарскими стихами и выступлениями русских футуристов начала XX века.
Пожалуй, наиболее реалистическим в художественном смысле следует считать И. С. Тургенева, так как его произведения в наибольшей степени были произведениями средней языковой нормы; это вообще был великий писатель средней нормы. В этом смысле можно сказать, что оставить термин «реализм» можно только применительно к такой литературе, то есть к массовой или граничащей с массовой. Если противопоставить таким образом реализм модернизму, то это будет противопоставление пассивного, паразитического отношения к языку творческому и созидающему отношению.
Нормальная речь ритмически нейтральна. Соответственно ритмически нейтральна массовая проза.
Нормальная средняя литературная речь почти не использует экзотической лексики. Так же поступает «реализм». Модернизм — это царство неологизмов и лексической периферии — варваризмов, экзотизмов, просторечия и т. п.
Нормальная речь (и с нею средняя проза) канонизирует законченное высказывание. Модернизм может разрывать предложения на части, «агглютинизировать» высказывания, подражая внутренней речи, оставлять высказывания незаконченными, имитируя речь устную.
В нормальной прозе, так же как и в нормальной речевой деятельности, обязательным является принцип семантикосинтаксической связности двух смежных высказываний (это основной принцип лингвистической теории текста). Модернистский дискурс может делать соседние высказывания нарочито несвязанными.
Нормальная речевая деятельность письменного плана нейтральна в сфере прагматики; модернизм прагмасемантически активен, он нагромождает цепь рассказчиков, строя прагматически полифункциональные конструкции.
В этом смысле проза Тургенева действительно ближе всего к «лингвистическому реализму». Но таковой была
27


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и основная эстетико-социальная установка писателя (иначе он был бы обыкновенным третьестепенным беллетристом): показать это среднее сознание во всей его полноте. Можно сказать, что любой писатель, начиная с конца XIX века и до наших дней, которого мы психологически можем назвать реалистом, будет обладать «никаким стилем», и это будет тургеневский стиль. Такова парадоксальная роль в русской словесности этого замечательного писателя, сумевшего сделать из посредственности совершенство.
Начиная со второй половины 1970-х годов, после публикации знаменитых работ В. Н. Топорова о «Преступлении и наказании» и «Господине Прохарчине» (Топоров 1995а, 1995с), в которых он увидел произведения Достоевского под влиянием М. М. Бахтина совершенно в новом свете: как отголоски древнейших архаических представлений, — исследователи русской литературы XIX века фактически отбросили миф о реализме и стали рассматривать произведения XIX века под углом зрения культуры XX века. Возможно, здесь уместно возражение, что исследователи построили новый миф вместо мифа о реализме, но в этом нет ничего удивительного, так как вся история науки, особенно гуманитарной, в каком-то смысле есть процесс мифотворчества, назовем ли мы эти мифы «паттернами» или «парадигмами». Тогда в известном «школьном» стихотворении Н. А. Некрасова «Железная дорога» увидели бы не только угнетение народа, а чрезвычайно последовательно проведенную мифологическую идею строительной жертвы (Сапогов 1988), в гончаровском Обломове — не просто обленившегося русского барина, но воплощение Ильи Муромца, сидящего на печи тридцать лет и три года, а в затертом школьной программой рассказе Толстого «После бала» — черты архаического обряда инициации {Жолковский 1990).
Даже в таких произведениях русской литературы XIX века, которые, казалось, навсегда были похоронены бездарной советской школьной программой и бездарным идеологизированным литературоведением, можно найти черты, совершенно не укладывающиеся в рамки литературы сред¬
28


Глава вторая. Реализм
ней руки. В качестве примера можно привести «Грозу» А. Н. Островского (см. Руднев 1995а)).
По иронии судьбы новаторскую суть творчества Л. Н. Толстого на примере ранних «Севастопольских рассказов» подчеркнул уже Н. Г. Чернышевский, говоривший в этой связи о «диалектике души», являющейся ни чем иным, как изображением внутренней речи и внутренней душевной жизни героя. И именно Лев Толстой впервые дал образец «потока сознания» в романе «Анна Каренина» в сцене, когда Анна едет домой, а потом на станцию:
Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин, coiffeur... Je me fais coiffeur par Тютькин... Я это скажу ему, когда он приедет <...> «Да, о чем я последнем так хорошо думала? — старалась вспомнить она. Тютькин, coiffeur? Нет, не то».
Вряд ли может считаться реалистическим произведением «Война и мир», построенная на фальсификации русской истории и воспринимавшаяся современниками, не принявшими толстовские предмодернистские огромные синтактические периоды и самый огромный размер произведения воспринимавшими как нечто несообразное, неправильно построенное, как нелепый монстр (Шкловский 1928).
Говорить о реализме Достоевского после работ М. М. Бахтина и В. Н. Топорова (Бахтин 1963; Топоров 1995а), а также книги А. Л. Бема (Бем 1936), в которой показана цитатная техника романов Достоевского, вообще не приходится.
Интереснее подчеркнуть, что и те одиозные произведения русской, а затем советской литературы начала XX века, которые составили корпус так называемого социалистического реализма, во многом строились на отрабатывавшейся в «фундаментальной», современной им литературе модернизма неомифологической схеме. Так, в центре горьковского романа «Мать» — несомненно евангельский миф о Богочеловеке, Спасителе, и Богоматери. В таком, казалось бы, насквозь советском произведении, как «Железный поток»
29


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Серафимовича, явственно проглядывают черты библейской мифологии — события вывода Таманской армии из окружения под предводительством сильного вождя Кожуха накладываются на события исхода иудеев из египетского плена под предводительством Моисея.
Реализм — скорее всего не реальное обозначение литературного направления, а некий социально-идеологический ярлык, за которым не стоит никаких фактов.
Как же в таком случае можно описать этот период русской литературы, пользуясь общепринятой терминологией? Думается, можно сказать, что это была литература позднего романтизма. Ведь именно так обстояло дело в других искусствах, наиболее бесспорно в музыке, которой, впрочем, в советское время также приклеивали «реалистический» ярлык.
В пользу последнего решения говорит следующее рассуждение. В свое время Дмитрий Чижевский построил универсальную схему чередования художественных направлений в Европе, так называемую «парадигму Чижевского» (Czyzewsky 1952) (см. также (Чернов 1976)). Согласно этой схеме, начиная с XIV века европейское искусство развивалось по принципу чередования двух противоположных направлений. Одно из них было обращено вовне, в мир, и содержание в нем главенствовало над формой. Первым таким направлением был Ренессанс. Когда такой тип искусства исчерпывал свои возможности, на смену ему приходил противоположный, тексты которого были направлены внутрь себя, интровертированы, а форма главенствовала над содержанием. Первым типом такого искусства было барокко. Потом цикл возобновляется — вновь появлялось «искусство верха», которое закономерно сменялось «искусством низа». В классическом виде парадигма Чижевского представляется в виде следующей кривой:
Ренессанс классицизм реализм
барокко романтизм модернизм
30


Глава вторая. Реализм
Реализм находил здесь закономерное место в одном «подъеме» с Ренессансом и классицизмом. Но при этом во второй половине данной схемы явно обнаруживается аберрация близости: первые три направления длятся по 100- 150 лет каждое, занимая в среднем 4 столетия — с XIV по XVIII век. Что же происходит дальше?
Романтизм развивается активно на протяжении максимум 50 лет (первая половина XIX столетия); так называемый реализм — тоже около 50 лет (вторая половина XIX века), столько же — классический модернизм: до второй мировой войны (послевоенная литература, начиная с «нового романа», является чем-то новым, предвестием современного постмодернизма).
Не проще и не логичней ли полагать, что с начала XIX века и до середины XX столетия длилось какое-то одно большое направление, которое можно назвать Романтизмом с большой буквы и граница окончания которого приходится на середину нашего века. И тогда это направление закономерно впишется в «стандартный» формат 150 лет. Такие же понятия, как сентиментализм, романтизм с маленькой буквы, натурализм, реализм, символизм, футуризм, акмеизм и т. д. в этом случае будут обозначением течений внутри этого большого направления.
Если так, то термин «реализм» закономерно изымается из истории культуры, оставаясь реликтом истории культурологии.


Прочь от реализма
(в соавторстве с М. Бойко)
ПРИЛОЖЕНИЕ
1. 	Достоевский написал следующее: «Меня называют психологом. Неправда, я реалист в высшем смысле, то есть изображаю глубины души человеческой». Почему он не хочет быть психологом? Кто, как не он, — психолог! Но что такое психология второй половины XIX века и что такое реализм в высшем смысле? В «Братьях Карамазовых» есть эпизод, когда Митя называет своих судей «бернарами». Имеется в виду знаменитый французский психолог и медик Клод Бернар, основоположник эндокринологии, позитивист. Здесь вот и есть самое главное слово — позитивизм, учение Огюста Конта. В романе «Что делать?» Рахметова друзья называют «огюстконтистом».
Когда мы говорим о психологии, мы представляем себе психологию XX века — Фрейд, Выготский, Юнг, бессознательное, Я и Оно, архетипы — вот это и есть «глубины души человеческой». В XIX веке этого ничего не было, это была экспериментальная наука, резали лягушек, как Базаров.
Достоевский — один из предшественников Фрейда, а слово «реализм» ввел в русскую публицистику Дмитрий Писарев в статье «Реалисты», написанной на материале романа «Отцы и дети». Базаров — реалист. Но ведь он не имеет никакого отношения к литературе. И слово «реализм» у Писарева тоже не имело никакого отношения к литературе. Реалисты — это позитивисты. Люди, занимающиеся естественнонаучной деятельностью, противники метафизики.
6.53 Корректным методом Философии был бы следующий: не говорить ничего, кроме того, что можно сказать, то есть кроме естественнонаучных Пропозиций — то есть того, что не имеет с Философией ничего общего, — и тогда всегда, когда кто-то другой захочет сказать нечто метафизическое, указать ему на то, что он в своих Пропозициях не снабдил никаким Значением некоторые Знаки. Этот метод был бы для другого
32


Глава вторая. Реализм
неудовлетворителен — у него не было бы чувства, что мы учим
его Философии — но все же он единственно строго корректен»
(Витгенштейн 2005).
Была натуральная школа, был натурализм Золя — все это нормальные термины. Реализма в литературе не было. Просто не было, и все. Век воли не видать, не было. Ну, подумайте сами, ведь реалистом в музыке объявили Мусоргского, он, де, подражал в своих операх, в речитативах, разговорной речи. Это же смешно — реализм в музыке!
Что же такое реализм в высшем смысле? Это парадокс: это позитивизм в высшем смысле, то есть метапозитивизм, то есть метафизика.
А то, что реальность — иллюзия, понимал еще Платон. Платон! Не Руднев!
2. Разумеется, воля великих писателей простирается далеко за пределы их земной жизни. Отправляя письма Страхову и Майкову, Достоевский отлично понимал, что рано или поздно эти письма будут обнародованы и станут предметом обсуждения. Не исключено, что писатель видел в адресатах ретрансляторов своей точки зрения. И уж, конечно, в фразе «Теперь он (Достоевский) мог чувствовать себя в безопасности» имеется в виду не бытовая безопасность, а безопасность экзистенциальная.
Достоевский нашел способ отвести от себя удар. Насколько он оказался прав, стало очевидно уже в советское время, когда любые попытки исключить Достоевского из фантомной «реалистической традиции» русской литературы увязали в бесплодных спорах о «реализме в высшем смысле».
3. Неважно, согласны ли вы с определением реальности как сложной знаковой системы. Это одна из гипотез в ряду других гипотез (может быть, более убедительная, чем другие). К вопросу о научной неудовлетворительности терминов «реализм» и «реализм в высшем смысле» «рудневское» определение реальности не имеет прямого отношения (в книгах Руднева эти два вопроса рассматриваются независимо друг от друга).
2-5018
33


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
4. 	Даже, если бы мы установили, что «реализму в высшем смысле» соответствует некоторое научное содержание, этот термин остался бы неудовлетворительным в другом отношении. В терминах, образованных путем добавления «в высшем смысле», бросается в глаза отсутствие содержательного выражения сущности (как и в терминах с приставками «нео-», «пост-», «мета-» и т. д.).
Если мы вводим в научный обиход «реализм в высшем смысле», ничто не мешает нам рассматривать «классицизм в высшем смысле», «романтизм в высшем смысле», «позитивизм в высшем смысле», «натурализм в высшем смысле», «модернизм в высшем смысле», «концептуализм в высшем смысле» и т. д. Происходит бессмысленное удвоение сущностей.
Впрочем, если хочется окончательно засорить язык, можно посоветовать прибавлять «в высшем смысле» не только к абстрактным существительным, но и к конкретным: «вода в высшем смысле», «стол в высшем смысле», «кошка в высшем смысле», «унитаз в высшем смысле» и т. д.
Таким образом, даже если не изымать из обращения термин «реализм», для обозначения творческого метода Достоевского следует подыскать что-то более удачное, чем уродливая конструкция «реализм в высшем смысле».


Глава третья Бессознательное
Вспомним известные слова Фрейда, что на том месте, где было Оно, должно стать Я. У психотика наоборот: на том месте, где должно быть Я, стоит Оно. Я имею в виду острое состояние шизофренического психоза, где, как утверждают, Собственного Я уже нет. Если Я нет, то что-то все-таки, значит, есть. Это что-то я предлагаю назвать «бессознательным психотика». Сомнение возникает сразу потому, что бессознательное вроде бы должно существовать только как альтернатива сознательному. А сознательного-то как раз у психотика нет. Как же быть? Ведь он что-то говорит, как-то проявляет себя в речевом и психическом смысле, хотя и говорят о психической смерти применительно к психотику-шизофренику. А раз смерть, то не должно быть ни сознательного, ни бессознательного. Но все же что-то у него есть. И я хочу посмотреть, что получится, если это нечто назвать бессознательным психотика.
Здесь сразу приходит в голову юнговские параллели. Затопление сознания коллективным бессознательным. И, вероятно, действительно, то, что мы имеем в виду, напоминает больше юнговское коллективное бессознательное, чем Фрейдовского индивидуальное. Можно даже сказать, что коллективное бессознательное это_л есть бессознательное психотика.
Обычно, то есть в невротическом случае, между сознательным и бессознательным выстраиваются регулярные пути сообщения. Например, в первую очередь вытеснение
2*
35


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и сопротивление. Психотику некуда вытеснять и уже нечему сопротивляться, это понятно. Он сам вытеснен куда-то неизвестно куда. Вообще у него никаких механизмов защиты не осталось. Ни изоляции, ни интроекции, ни проекции, вопреки общераспространенному мнению. Только расщепление и экстраекция. Можно сказать, что этот единственный регулярный механизм защиты психотика — экстраекция — имеет место между бессознательным психотика и утерянной реальностью, или Реальным, если я правильно употребляю этот лакановский термин. То есть если непсихотик защищается тем, что сбрасывает из Я в Оно, из сознательного в бессознательное, то парадоксальным образом психотик защищается, вбрасывая из своего оголенного «бессознательного» в утерянную «реальность». Он галлюцинирует и бредит.
Возможно, для того, чтобы понять, что такое бессознательно психотика, надо бы понять прежде, что такое бессознательное истерика, обсессивного, депрессивного, параноика и т. д. Что это такое, тоже совершенно неясно.
Еще одна проблема, существует ли СверхЯ в бессознательном психотика или только Оно. Я полагаю, что СверхЯ существует. Во всяком случае, именно в таком духе я понимаю слова Лакана о том, что при психозе призывается Имя Отца. Имя Отца и есть СверхЯ в бессознательном психотика. Это уже кое-что. Если существуют Оно и СверхЯ, то между ними возможен какой-то диалог. Это, вероятнее всего, экстраективный, то есть галлюцинаторный диалог. СверхЯ психотика можно себе представить в виде его злобных преследователей, если речь идет о бреде преследования. Как представить себе СверхЯ парафреника с бредом величия, я уже не понимаю. Мне кажется, что у парафреника остается только одно сплошное Оно. Ведь парафреники, как правило, уже не испытывают страха. Можно ли сказать, что параноидный и парафренный шизофреники это разные стадии отрицания реальности? Пожалуй, что так. Тогда можно сказать, что в параноидном мире есть некий конфликт, наррация — между СверхЯ преследователей и Оно, которое
36


Глава третья. Бессознательное
стоит вместо Я, а в мире парафреника уже нет никакого конфликта, никакой наррации. Чисто одическое прославление себя-Наполеона и т. д.
Что еще можно сказать о бессознательном психотика или околопсихотика? Скажем, что представляет собой бессознательное параноика, если рассматривать его как предшизофреника? У него еще есть Собственное Я и, стало быть, должно быть противопоставление между сознательным и бессознательным, но это противопоставление уже очень нестабильное. Вот-вот Собственное Я утратится, стоит начаться галлюцинациям, стоит полностью отказаться от реальности, отказаться от семиотического канала.
Психотическое бессознательное существует за пределами семиотики, вот что важно подчеркнуть.
Чтобы нащупать, что такое бессознательное психотика, воспользуемся бытовым выражением «бессознательное состояние» — это как бы состояние, при котором человек находится в своем бессознательном. Он не «помнит себя» (тоже очень важное бытовое выражение), то есть у него в данный момент отсутствует Собственное Я. Речь может, например, идти о сильном опьянении. Что делает человек, когда он сильно пьян? Он ведет себя подобно психотику. Он может либо просто оцепенеть, заснуть — это состоянии будет подобно кататонии. Он может начать глупо хихикать, неумно шутить, кривляться, приставать к женщинам, то есть вести себя гебефренически. Но он может вести себя подобно параноидному психотику — кого-то обличать, проявлять агрессивность или наоборот испуг и так далее. Вот У этого человека, не помнящего себя, бессознательное будет как бы вывернуто наружу. Все вытесненные в его обычное «трезвое» бессознательное комплексы — сексуальный, властный, любой другой — они как раз в таком состоянии вылезут, и ему уже некуда и нечего будет вытеснять, у него не будет в этом состоянии цензуры и сопротивления, в том смысле, в каком употребляют эти термины психоаналитики. И об этом человеке можно одновременно сказать, что он отказался от реальности, если под реальностью понимать
37


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
общественные нормы и запреты, он не тестирует реальность, но одновременно он переполнен Реальным, он переполнен своим Оно, которое и есть синоним лакановского Реального. И такой человек будет не способен к переносу — тоже важная черта психотика. Представим себе человека, который в таком пьяном «бессознательном состоянии» пришел к психоаналитику Разве он способен будет отождествить его с фигурами Отца и т. д. Он может его принять за кого-то другого, галлюцинаторно, за того же отца, но это не будет трансфером, потому что трансфер устанавливается между сознательным и бессознательным, а у этого человека на данный период как бы отсутствует сознательное.
Но как же ты говоришь, что этот человек действует за пределами семиотики? Вот он что-то говорит, он пристает к женщинам, делает им недвусмысленные предложения, читает стихи, вскакивает на стул и поет петухом. Но в мире этого человека в таком состоянии нет на самом деле предметов, нет реальности, как будто бы он действовал во сне, но есть Реальное, а Реальное находится за пределами семиотического, трансгрессивно по отношению к нему. Он может приставать к женщине, но это будет как бы не настоящая женщина. И если потом ему скажут, что он приставал вот к этой женщине, он будет в ужасе, потому что в состоянии ясного сознания он никогда не мог бы себе этого позволить, как герой фильма «Служебный роман».
Приведем еще клинический пример из книги Рыбальского:
Больной Т. Г., 38 лет.
Диагноз: шизофрения, приступообразно-прогредиентная форма. Алкогольный делирий.
<...> Перед последним поступлением 2 дня пил. В состоянии похмелья появилась тревога. Вечером внезапно увидел, что маленькая кукла-матрешка, стоявшая на телевизоре, начала плясать. Плясала она не на одном месте, а по кругу — по краям телевизора. При этом размахивала руками, кивала головой. Видел это четко, удивился, «нутром понимая, что этого быть не может». Включил свет, подошел ближе, убедился, что кукла
38


Глава третья. Бессознательное
стоит, как обычно, на телевизоре. Выключил свет и лег на кушетку. При взгляде на телевизор вновь увидел, что кукла пляшет, опять включил свет — кукла стояла на месте. Так повторялось несколько раз. <...> С целью уснуть съел горсть циклодола и запил вином, проснувшись, услышал, что в квартире этажом выше сговариваются его арестовать. Понял, что организована «группа захвата». Из репродуктора услышал переговоры членов этой группы. Говорили о нем, ругали, сговаривались, как захватить. Считал, что в комнате установлена подслушивающая аппаратура и что за ним все время следят. На следующий день чувствовал себя плохо. Взглянув в окно, увидел циркачей: мужчину и женщину, которые ездили на одноколесном велосипеде. Вечером вновь услышал угрожающие голоса. Повторил прием циклодола с вином. Немного поспал. Проснувшись, вновь услышал голоса. На этот раз вторая «группа захвата» сговаривалась его убить. Обсуждали детали. Решил «живым не даваться» и порезал себе горло бритвой. Была значительная кровопотеря, но жизненно важные органы не повреждены. В хирургическом отделении продолжал слышать враждебные сговаривающиеся голоса, был страх. Через сутки все прошло {Рыбальский 1983: 184-185).
Как можно охарактеризовать действия этого человека, находящегося в «бессознательном состоянии»? Что характеризует его бессознательное как бессознательное психотика? Он галлюцинирует, то есть у него имеет место экстраекция. Против чего он защищается и что означает танцующая кукла, мы не знаем. Но ясно, что он от чего-то защищается и не при помощи вытеснения или проекции, а при помощи галлюцинации. На секунды приходя в сознание, он удивляется галлюцинаторному поведению куклы. Бессознательное удивляться не способно. Затем он испытывает бред преследования. Шум наверху является свидетельством того, что его хотят арестовать. Этот проникающий пенетративный (термин А. Сосланда) шум чрезвычайно характерен. Это как бы прорывающиеся квазисемиотические лучи Реального. Ощущает ли этот человек чувство вины? Нет, только страх. Бессознательное не ощущает вину, стыд, резиньяцию, любовь. Почему любовь предполагает сознание
39


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и не-психотическое состояние? Потому что любовь предполагает интроекцию, принятие чего-то в себя, в бессознательное, а для психотика эти перемещения невозможны. Психотик не может переживать депрессивную печаль по утраченному объекту любви, потому что в бессознательном психотика нет целостных объектов (как показала Мелани Кляйн). Это еще одна характерная черта бессознательного психотика — отсутствие целостных объектов. Потому что ненавидеть можно «всех», любить же можно только конкретных людей — все эти персекуторные масоны, КГБ, «группа захвата» из примера Рыбальского, они все семиотически трансгрессивны, их не видно и не слышно, нет, может быть, галлюцинаторно слышно, но чаще они передают свои послания из приемника, по телевизору, при помощи электрических лучей и так далее. Это трансгрессивные пенетративные каналы параноидного бессознательного. Почему эти каналы так важны? В силу их семиотической неопределенности. Никто никогда не наблюдал глазами или слухом электрический ток. Обыватель не понимает, как происходит вещание по радио или телевидению. Считывание информации о себе из газеты происходит тоже своеобразным способом. Считывается ведь то, чего с точки зрения здравого смысла нет. Психотик «читает» между строк.
Подумай теперь о словах Лакана о том, что «бессознательное структурировано как язык». «Как же так», мы говорим. Мы представили образ бессознательного психотика, как некоторое состояние после языка. Но похоже ли бессознательное психотика на бессознательное невротика? Во многом они должны быть антиподами друг друга. Как же структурировано бессознательное психотика и структурировано ли оно вообще как-нибудь? И можно ли сказать, что бред это и есть бессознательное психотика? Тогда что же является аналогией бессознательного невротика? Очевидно, сон. Но психотики тоже видят сны. Или нет, не видят? Короче, оно структурировано как язык, но язык невротика и язык психотика структурированы по-разному. В центре языка невротика безусловно лежит Собственное Я, его эго¬
40


Глава третья. Бессознательное
центрическая позиция, и, как считал Эмиль Бенвенист, с которым, как кажется, Лакан был знаком, язык вообще вертится вокруг Я. Я — это его главная ось и опора. Как же язык вертится вокруг я? Это не язык, а речь вертится вокруг Я. Речь начинается с говорящего. Я это тот, кто говорит «Я». Поэтому если нет Я, то нет и речи о речи. А кто говорит в речи психотика? В речи психотика говорит Оно. Да это, по-видимому, единственный вывод, который можно сделать из развития структурной лингвистики и психоанализа: в речи психотика говорящим является не Я, ведь Собственное Я утрачено, зато полностью господствует Оно. Как же говорит Оно, какова структура его речи? Это бессознательный и значит безличный дискурс. Стемнело. Смеркается. «Идет дождь, но я так не считаю». А как же наш психотик Блейлера в первой главе нашей книги говорил «Я такой же человек, как все» и «Я не такой человек, как все»? Это Оно говорит: «Ты такой же человек как все, ты не такой человек, как все». Оно выполняет роль пропозициональной установки, вернее, пресуппозиции. «Это не Я говорю, это Оно говорит вместо меня», — как бы хочет сказать психотик. Как любил писать Витегншетейн «Скажи «Мне тепло», чувствуя при этом «Мне холодно». Так и психотику хочется сказать: «Скажи, что ты такой же человек, как все, имея в виду, что ты не такой человек, как все». Что ему нашептывает Оно? Какие языковые структуры? Что входит в категорию безличности, которая, как можно предположить, должна тут играть немаловажную роль. Безличность — это прежде всего третье лицо единственного числа и средний род. Смеркалось. Оно смеркалось. В речи психотика нет больше оппозиции женского и мужского. Действительно ли ты мог наблюдать такие случаи? Я мог наблюдать много случаев, когда психотик говорил о маме, имея в виду папу, или говорил о сестре, имея в виду дедушку. Он мог бы даже сказать: «Я пошло гулять. Мое Оно отправилось на прогулку».
Давай разберемся с Лаканом до конца, раз уж начали. Второе его загадочное определение гласит: «Бессознательное
41


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
это дискурс Другого». Здесь вспоминается пример из семинаров Лакана по психозам, когда он рассказывает, что некий мальчик ударил другого мальчика и говорит «Это не я, это другой его ударил». «Правильно, — говорит Лакан, — это и был Другой в нем». Откуда у человека берется Другой, и причем здесь бессознательное? Как функционирует Другой в бессознательном психотика? Наше расхождение с Лаканом, который считал, что бессознательное структурируется как язык в том, что можно сказать, что бессознательное структурируется как «индивидуальный язык» (private language) Витгенштейна. Но, по Витгенштейну, индивидуальный язык невозможен, он не является семиотическим объектом, не является языком, потому что на нем нельзя передавать информацию. Поэтому тезис Лакана о том, что «бессознательное субъекта есть дискурс Другого» следует переформулировать как «бессознательное есть отраженный дискурс Другого как индивидуальный язык, внутренняя речь Я». Бессознательное это индивидуальный язык Я, переместивший чужую семиотическую речь (дискурс Другого) в свой индивидуальный язык — язык, который невозможно понять, не превратившись в этого другого, язык, который, строго говоря, и не является языком.
Как мы это понимаем? Допустим, пациент в младенческом возрасте наблюдал коитус родителей, как фрейдовский Человек-Волк. Эта сцена и была дискурсом Другого, который субъект не мог перевести в свой осознанный дискурс, так как он не мог еще адекватно понять, осознать, «прочитать» дискурс Другого, перевести его в свою семиотическую (или, как говорит Лакан, символическую) систему. Поэтому сцена остается в его бессознательном как непрочитанная, непроявленная, неистолкованная и поэтому как нечто страшное (ср. фрейдовскую концепцию «жуткого» (Unheimliche)). Она остается как его индивидуальный язык, внутренняя речь, непонятная ему самому и поэтому забытая, вытесненная его сознанием. Анализ переводит этот интериоризованный дискурс Другого в сознание субъекта, расшифровывает его, пользуясь тем, что символическая система субъекта
42


Глава третья. Бессознательное
теперь уже в состоянии понять, что произошло и, что самое главное, понять, что не произошло ничего страшного. Здесь и совершается терапевтический эффект. Сверхценность травмы снимается за счет ее семиотизации, за счет перевода ее в символический язык субъекта.
Поясним это на примере из «Евгения Онегина». Когда Онегин уехал из деревни, вся ситуация, связанная с ним, воспринималась Татьяной как травматическая. Онегин существовал в сознании Татьяны как непонятный «дискурс Другого». И вот поразительно, что Татьяна начинает заниматься само-психоанализом. Она идет в дом, где жил Онегин, и читает те книги, которые он читал. Постепенно она экстериоризует то травматическое, завораживающее начало, которое так сильно подействовало на нее в Онегине, и дезавуирует это начало. Оказывается, в Онегине не было «ничего страшного», ничего значительного — он просто пародия на тех персонажей — Чайльда Гарольда, Мельмота — по моделям поведения которых он строил свое поведение. И вот когда слово «пародия» приходит на ум Татьяне (у Пушкина так и сказано: «Ужели слово найдено?» — курсив Пушкина. — В. Р.), происходит перевод ее травмы в понятную ей (которая сама по себе тоже прочитала довольно много книг) символическую систему европейского романтизма. Переходя на язык филологического анализа, можно сказать, что бессознательное текста, его смысл — это черновик, нечто, что в принципе не подлежит чтению, то есть нечто, что читается без всякого на то права, когда хозяина текста уже нет. Черновик, как и дневник, это индивидуальный язык, внутренняя речь литератора, элементы его бессознательного. Ср. известные ахматовские строки:
А так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает.
«Чужое слово», элемент интертекста — это и есть дисКУРС Другого, или индивидуальный язык Я. Когда филологи спорят о том, является ли какой-либо фрагмент текста реминисценцией к тому или другому тексту, то они говорят о том,
43


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
о чем «следует молчать», о сугубо семантических, континуальных сущностях, о чистых означаемых, которые не переводимы в дискретный семиотический язык.
В чем же особенность бессознательного как языка Другого у психотика? В том, что Другой психотика это он сам и есть. Это его экстраективный персонаж, который галлюцинаторно ему что-то говорит или внушает, непосредственно внедряясь в его мысли. Бессознательное психотика обнажено, так как он сам находится в бессознательном состоянии в «состоянии (если так можно выразиться) бессознательного». И вот, находясь в состоянии бессознательного, психотик разговаривает с собой-Другим вполне запанибрата. Что ему еще и остается, если у него нет Собственного Я. В бессознательном невротика дискурс Другого спрятан, потому что на первом месте у невротика стоит пусть искаженное, но достаточно полноценное Собственное Я. В бессознательном психотика Другой разговаривает сам с собой, сам с собой-Другим, который встал на место исчезнувшего Я. Произошла диссоциация, и теперь они вдвоем беседуют, и эта беседа изображается в культуре XX века как обозначенная термином «поток сознания». Правильно было бы назвать этот тип дискурса «поток бессознательного», потому что там как раз Другой разговаривает с Другим, ибо в шизофреноподобных текстах модернизма XX век Собственного Я как раз и нет, да откуда ему и взяться, если это шизофренический или в крайнем случае шизотипический дискурс.
В этом смысле характерен дискурс романа Саши Соколова «Школа для дураков», где его герой все время разговаривает со своим отколовшимся, диссоциированным Другим, обращаясь к нему, соревнуясь с ним, интригуя против него, ревнуя его к своей (то есть к их обоих) возлюбленной. То, что их два равноправных Других, как раз и говорит о том, что это психоз. Нет того, чтобы одно было Я, а другое — Другой. Они оба Другие по отношению друг к другу потому что они оба не Я, а Оно.
Понимание бессознательного Лаканом как внутреннего диалога многое корректирует в нашем понимании психоза.
44


Глава третья. Бессознательное
\
Получается, что природа психоза тоже диалогическая. Бред это не монолог, это бесконечный диалог Другого с Другим, неэкстеризованный внутренний диалог, тот самый индивидуальный язык Витгенштейна, который не является языком в семиотическом смысле потому что здесь нет экстериоризованной коммуникации. Бред это разговор двух Других. И неважно, что один из них (генетически бывший Собственным Я) это, как правило, преследуемый, а психотический Другой — это преследователь. Не будем забывать, что речь идет о расколовшемся, диссоциированном мире, где нет целостных объектов. Поэтому, когда Евгений в «Медном всаднике» Пушкина говорит статуе Петра: «Ужо тебе!», он это говорит самому себе как Другому, и бежит он от самого себя-Другого, ибо что может сделать человеку какая-то там статуя! Это просто Имя Отца, прорвалось в цепочку его означающих. Важно понять, что пока человек может беседовать с реальным Другим на уровне сознания, в то время как его бессознательное беседует с каким-то другим Другим, то психоза не происходит. Психоз наступает тогда, когда бессознательное психотика вырывается наружу, и асимметрия между двумя собеседниками — бывшим Собственным с Я и Другим — стирается. Теперь это оба не-собственных He-Я, это оба Других разговаривают на внутреннем языке. Бессознательное как дискурс Другого обнажает свои корни. И мы, присутствуя при этом разговоре, как будто присутствуем воочию, например, при процессе пищеварения или выделения.
Итак, бредовое бессознательное это диалог. Поэтому психотик никогда не бывает внутренне одиноким, он окружен внутренними персонажами, например, архетипами Юнга. Они все разные, и они говорят с друг с другом, они враги или друзья, по большей части, конечно, враги, но важно при этом то, что традиционное монологическое понимание психоза, свойственное клинической психиатрии, оказывается неадекватным. И здесь можно сказать два слова о терапии психозов. Для того чтобы внедрится в психоз, терапевт должен стать на время галлюцинаторным Другим,
45


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
он должен им притвориться, для того чтобы постепенно вытащить реального Другого на свет Божий и постепенно потопить бессознательное психотика, помочь занять ему его подобающее место. Тогда терапевт станет одним из персонажей бреда, и ему тоже придется на время регрессировать до организма, лишенного Собственного Я. Только в этом случае разговор может происходить более или менее эффективно, потому что психотик признает только галлюцинаторные объекты. С подлинными объектами он вступать в диалог не станет. Больной, как говорит в таких случаях клиническая психиатрия, недоступен. Он недоступен, потому что его как Собственного Я уже нет. Если этого не понимать, никакой диалог с психотиком невозможен. Но только при наличии диалога, притворившись психотическим Другим, взяв на себя его функцию, можно постепенно затолкнуть бессознательное психотика на место, утопить его и вытянуть хотя бы немного и ненадолго его Собственное Я наружу. Тогда аналитик или психотерапевт сможет постепенно стать для психотика «новым эволюционным объектом», если воспользоваться концептуализацией В. Тэхкэ.
Давай подумаем о том, что надо различать бред и бессознательное психотика. Если бы это было одно и то же, не имело бы смысла писать этот текст. Бред это феноменология, то, что нам представлено, то, что мы можем наблюдать. Бессознательное психотика, хотя мы и говорим о нем, что оно вывернуто наружу, как органы пищеварения, это надо понимать все же в метафизическом смысле. Бессознательное, каким бы оно ни было — психотическим или невротическим — феноменологически не дано и не наблюдаемо. Поэтому стоит сравнить те параметры, которые мы выделяли в качестве определяющих бред, и посмотреть, как они проявляются в бессознательном психотика. Я говорю соответственно о обсессивно-компульсивном, сверхценном, депрессивном и демонстративном компонентах. Проявляется ли в бессознательном психотика навязчивое повторение, альтернативное «да» и «нет» как ответы на определен¬
46


Глава третья. Бессознательное
ную ситуацию, значимо ли для бессознательного психотика понятие числа? Бессознательное — это структура, которая формируется в качестве резервуара для того, что не может быть представлено в сознательном. Могут ли быть представлены в сознательном обсессивно-компульсивные проявления? Безусловно, могут, они проявляют себя феноменологически как соответствующе симптомы, но как симптомы чего-то бессознательного. Чего же, например? Допустим, бредящий персеверирует, навязчиво повторяет одно и то же, повторяет какие-то стереотипные движения? О чем это может свидетельствовать на уровне его бессознательного, и как это различается с обсессивными проявлениями невротика в противоположность его, невротика, бессознательным проявлениям? Не кажется ли, что это чрезвычайно сложный вопрос. Допустим, обсессивное поведение невротика отсылает к бессознательной фиксации на анальном уровне развития. Можем ли мы то же самое сказать о бессознательном психотика? По-видимому, в каком-то смысле можем, хотя мы знаем из классических работ, что психотическое расстройство типа шизофрении формируется из значительно более ранних, чем анальные, фиксаций. И тем не менее мы знаем также что обсессивное начало играет в психотическом бредовом поведении огромную роль. Что же это означает на уровне бессознательного психотика? Есть анальность как фаза развития, но есть анальность как некое универсальное означающее. Ведь младенец с самого рождения имеет дело с какими-то анальными проявлениями, и, стало быть, в бессознательном психотика должны были остаться какие-то анальные энграммы. Анальное психотика, обсессивное психотика носит, как мы писали в работе «Бред», формальный характер. Что это может означать на уровне бессознательного психотика? Анальность как некая бессознательная тема — тема выталкивания, анальной агрессии и, в то же время, накапливания, удержания. Все это, конечно, присутствует в бессознательном психотика, проявляясь феноменологически в бреде как соответствующие обсессивно-компульсивные проявления. Но у бессознательного
47


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
нет выбора, удерживать или отдавать, накапливать или выбрасывать — оно одновременно выбрасывает и отдает, накапливает и удерживает. Если мы понаблюдаем за психически больным, находящимся в состоянии острого архаического бреда, то мы увидим, что у него не будет специфических обсессивных констелляций. Он может открыто испражняться, проявлять анальную агрессию, но может быть и крайне чистоплотным. Амбивалентность обсессивных проявлений, которые существуют наряду с проявлениями других фаз, — все это перемешано в бессознательном психотика.
И несоменно, если мы спросим, как может быть проявлена депрессивность в бессознательном, то ясно будет, что базисной бессознательной структурой депрессивности будет, ясное дело, оральность. И опять-таки мы увидим не ту невротическую оральность которую мы можем наблюдать у депрессивного невротика, а синкретическую архаическую оральность, которая сосуществует с архаической анальностью. Так шизофреник может поедать свой кал — вот феноменологическое проявление синкретизма анальности и оральности. Почему невротик так никогда делать не будет? Потому что у невротика, — если анальное, то анальное, а если оральное, то оральное. В бессознательном же психотика они сосуществует. Поэтому в бредовом поведении поедание кала будет означать сверхархическую констелляцию.
Точно так же мы может сказать и об истерических проявлениях в бессознательном психотика. Психотик может поедать кал, запивать его мочой и при этом победоносно демонстрировать свои половые органы или зад. Он может одновременно плакать и смеяться, уретральная квази-истеричность будет присутствовать здесь как часть архаической констелляции. Легко себе представить глубоко регрессировавшего психотика, измазанного калом и мочой, поедающего и то и другое и при этом стоящего в горделивой позе.
И наконец сверхценность, которая характеризует паранойяльный уровень. Для психотика все сверхценно, и все
48


Глава третья. Бессознательное
\
■ г
будет точно так же сопряжено в единой архаической картине. И его испражнения, и его мастурбация, и нелепая горделивая поза, и моча, и слезы, и все другое — все для него будет иметь одинаковую важнейшею ценность. И при этом ничего может не содержать такой ценности. Поэтому равным образом психотики могут равнодушно делать в штаны, не замечая этого, мочиться, что-то равнодушно жевать. Но стоит акцентировать внимание на каком-либо одном из этих компонентов, и он по закону архаической партиципации станет вдруг ни с того ни с сего сверхзначимым, сверхценным.
Таким образом, оральное, анальное, уретрально-истерическое, фаллически-сверхценое, эксгибиционистическое — все это будет содержаться в качестве архаических структур-энграмм в бессознательном психотика.
Неверно, что бессознательное психотика — это выжженная земля. Скорее оно напоминает поле битвы. На этом огромном поле, напоминающем поле Куру из «Махабхараты», бьется Оно и СверхЯ. За что они бьются? За наследство умершего Собственного Я. При помощи какого оружия они сражаются? Я подозреваю, что в ход здесь идут модальности. На как же модальности присутствуют в бессознательном, если в нем все так синкретизировано и, главное, десемиотизировано? Ведь модальности семиотичны. Как же представлены модальности в бессознательном психотика?
Возьмем деонтические модальности. Что должно, что запрещено и что разрешено в бессознательном психотика? Возьмем картину преследования. Здесь запрещено быть в покое и должно быть в постоянном напряжении, так как повсюду преследуют враги. Ты уверен, что говоришь не о бреде, а о бессознательном психотика? Враги — это элементы бреда. Что им соответствует в бессознательном? Наверное, архаические родители, вернее, их «плохие части». С ними должно бороться. Они должны быть побеждены. Это шизоидно-параноидные остатки младенческих позиций. Кто это диктует, что должно бороться против осколков плохих объектов? Архаическое Суперэго. Ведь
49


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
в бессознательном психотика может быть только кляйнианское архаическое доэдиповское Суперэго. Вот оно и командует. Оно повелевает и запрещает. Что оно запрещает? Оно запрещает расслабляться. А разрешает ли оно что-нибудь? Разрешение предполагает выбор. Есть ли выбор в бессознательном психотика? У меня складывается впечатление, что о выборе применительно к бессознательному психотика и бессознательному вообще говорить не приходиться. (Если Фрейд справедливо утверждал, что бессознательное не говорит «нет», то о каком выборе может быть речь?) Выбор между чем и чем? Только между «должно» и «запрещено», а это не выбор. Тут уже все расписано, все схвачено. «Разрешено» — это семиотическая модальность. Выбор — главная презумпция семиотики. В досемиотическом хаосе все расчислено до последнего порядка. Все враги, всех надо убивать. Все разрушилось. Какие тут могут быть разрешения? На войне ничего не разрешено, есть только должно и нельзя.
Что касается аксиологической шкалы: хорошее (ценное) — плохое (антиценное) и безразличное, — то среднего члена (безразличного), конечно, не существует. Только хорошее и плохое. Скорее только плохое. Или только хорошее. Только плохое при бреде преследования, и только хорошее при мегаломании. Нет целостного объекта с присущими ему как хорошими, так и плохими чертами. Это краски мирного времени. В военной расцветке все окрашено в черно-белые цвета. В. Тэхкэ писал, что шизофренический психоз начинается тогда, когда утрачивается образ абсолютно хорошего объекта. Он имел в виду явно параноидную стадию психоза. На парафренном уровне все снова хорошее. Но переход от паранодного плохого к парафренному хорошему совершается без посредства медиации. Враги уничтожаются, но враги — это по сути все люди. Их может уничтожать не сам психотик, как у Шребера, где людей умерщвлял Бог, потому что шреберовский Бог не умел общаться с живыми. Когда он умерщвил всех людей, Шребер превратился в женщину, чтобы вступить в интимную связь
50


Глава третья. Бессознательное
с Богом и наплодить ему новых людей. Таковая функция мегаломанического субъекта, вернее, квазисубъекта, Оносубъекта мегаломанического бреда. Когда говорится «Я — Иисус Христос», то не имеется в уже не Собственное Я. Это Несобственное не-Я, которым притворяется Оно. Оно, победившее своих врагов в параноидной схватке.
Что мы видим в плане эпистемических модальностей? Известно — неизвестно-полагаемо. Конечно, никаких «полагаемо» здесь не может быть. Либо известно, либо неизвестно. Либо враги, либо даже не друзья, нет, скорее отколовшиеся остатки материнских и отцовских позитивных интроектов. Они присутствуют в бессознательном психотика на вторых ролях и едва ли имеют там большое значение. «Полагать» может только невротическое сознание. Да и пограничные пациенты всегда знают точно — этот плохой, этот хороший; этот господин, этот раб. Пропозициональные установки — удел невротического, то есть по сути здорового сознания.
Сфера алетического: необходимо — невозможно — возможно — устроена примерно так же, даже еще более брутально. Все необходимо, и, в сущности, нет ничего невозможного. И возможного тоже, разумеется, нет. Возможное это семиотический оператор, возможность предполагает выбор: может быть так, может быть по-другому. Но в бессознательном психотика все схвачено. Невозможное — чудеса, признаки, ожившие покойники, полеты и падения в бездну — все это необходимые атрибуты. Когда все возможно — это означает, что все необходимо. Когда все чудесно, то нет ничего не-чудесного. Чудо перестает быть чудом в психотическом мире. Соответственно, невозможности как модальному оператору нет места в бессознательном психотика.
Что касается пространства и времени, то уже много раз писали, что в мире психотика нет хронологии и нет спациальной размерности, есть только здесь и сейчас. И в этом здесь и сейчас разворачивается битва, которой должно свершиться с плохими объектами во имя воцарения абсолютно
51


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
хорошего мегаломанического Оно-объета. И в этом мире нет ничего невозможного и неизвестного. Почему мы говорим, что эта модальная картинка трансгрессивна по отношению к семиотическому? Разве плохое не семиотично? Разве оно за пределами семиотики? Да, за пределами, когда ему не противостоит семиотический выбор. Если мы можем сказать только «да», если мы можем сосчитать только до одного, значит нет других слов и нет других чисел.
То, что мы воспринимаем как систему модальностей, в архаическом сознании, скорее всего, представляло собой одну супермодальность. Эпистемическое, аксиологическое, деонтическое, алетическое, пространственное и временное начала сливались в одно: в то, что известно, то и хорошо, то и должно, то и необходимо, и находится здесь и в прошлом (откуда черпается предание); то, что неведомо, — то дурно, запретно, невозможно, находится «там» и поэтому не существует вовсе (как не существует линейного будущего в архаическом сознании). Возникновение сюжета связано с распадом этого модального синкретизма, что становится возможным с появлением абстрактного номинативно-аккузативного предложения, где четко противопоставляются субъект и объект, знак и денотат, текст и реальность.
Обращение к проблеме модальностей возвращает нас на новом витке к разговору о том, возможен ли диалог с бессознательным и, в частности, с бессознательным психотика. Обычный бытовой диалог представляет собой обращение к одной или много к двум модальностям. « — Хочешь пойти в кино на такой-то фильм? — А ты уверен, что этот фильм интересный». Здесь подключены две модальности: аксиологическая (предвкушение от просмотра фильма) и эпистемическая (сомнение в качестве фильма). « — Я запрещаю тебе есть на ночь помидоры!» « — Взвод, вперед марш!» Здесь задействованы деонтические модальности. Поскольку в бессознательном вообще, а в бессознательном психотика и подавно все модальности существуют перемешано, синкретично, то обращение к одной или двум бесполезно. Допустим, если психотик подобно безумному персонажу
52


Глава третья. Бессознательное
фильма Феллини «Амаркорд» повторяет: «Я хочу женщину! Я хочу женщину!», — то бесполезно подходить к этому не только с деонтическими увещеваниями, но и аксиологическими посулами: «Хорошо, вот тебе женщина, возьми ее» — «Нет, я хочу женщину, я хочу женщину! Я хочу другую женщину!» и т. д.
Классическая психоаналитическая техника работы с бессознательным невротика, когда налицо осознанный симптом и бессознательная ситуация и когда пациент, регрессировавший на кушетке, при помощи свободных ассоциаций что-то припоминает, выводит из бессознательного ситуацию, в случае психотика невозможна — ему некуда больше регрессировать, и симптоматика его слишком обширна. К тому же нерегрессирующая установка самого аналитика в данном случае не будет способствовать проникновению в бессознательное психотика. Оно может говорить только с другим Оно. Обращаться к Оно с позиций Я бесполезно. Существуют техники, когда сознательное самого психотерапевта начинает регрессировать и пытаться попадать в резонанс с бессознательным пациента. Наиболее известен из подобных техник недирективный гипноз Милтона Эриксона. Подобный пример работы бессознательного с бессознательным мы находим в повести Пушкина «Капитанская дочка», когда Пугачев-вожатый разговаривает с хозяином трактира на «тайном языке»:
Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, — сказал он, — опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» — Вожатый мой мигнул значительно и отвечал скороговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»
— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. —"Молчи дядя. — возразил мой бродяга, — будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! За ваше
53


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
здоровье!» — При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что умиренного после бунта 1772 года.
Диалог между психотиком и психотерапевтом может строиться только подобным образом, когда бессознательное разговаривает с бессознательным. Для этого психотерапевт должен постараться также регрессировать до стадии синкретического околопсихотического состояния сознания. Представим такой разговор между аналитиком и пациентом.
Пациент (повторяет). «Отец, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас.»
Терапевт. «Часов однообразный бой, томительная ночи повесть. Язык для всех равно чужой, но внятный каждому, как совесть.»
Пациент. «Садитесь. Я вам рад. Откиньте ложный стыд.... Вы слышали, сегодня я королем бы избран всенародно.»
Терапевт. «И мальчики кровавые к глазах?»
Пациент. «А был ли мальчик, может, и мальчика-то и не было?»
Терапевт. «Вечер, взморье, вздохи ветра, величавый говор волн.»
Пациент. «Пусть сильнее грянет буря.»
Терапевт. «Рожденный ползать летать не может.»
Пациент. «Только смелый буревестник реет гордо и свободно над седым от пены морем.»
Терапевт. «Kennst du das Land, wo die Citronen bluhen?» Пациент. «II pleure dans mon cuer, comm II plue sur la will.»
Терапевт. «Слезы людские, о слезы людские,'льетесь вы ранней и поздней порой.»
Пациент (начинает рыдать). «Как дымный столп светлеет в вышине! — Как тень внизу скользит, неуловима!.. «Вот наша
54


Гллвл третья. Бессознательное
жизнь, — промолвила ты мне, — Не светлый дым, блестящий при луне, А эта тень, бегущая от дыма...»
Терапевт (осторожно). «Вы вспомнили свою сестру?»
Пациент (вытирая слезы). «Сара, Сара, как мне не хватает тебя!»
Этот вначале совершенно бессмысленный обмен поэтическими и прозаическими репликами привел к тому, что психотерапевт наугад нащупал тему умершей сестры пациента и тем самым попытался (неизвестно надолго ли, конечно) вывести пациента из параноидной на более продвинутую депрессивную позицию траура.
А теперь вернемся к поставленной в самом начале этой главы проблеме «бессознательное и характер». Как различаются бессознательное истерика, обсессивного, депрессивного, гипоманиакального, параноика, шизотиписта? Что мы можем, например, сказать о бессознательном истерика? Что в нем главенствует — несомненно Оно, СверхЯ же играет подчиненную роль. То есть главная модальность истерика — это аксиологическая модальность, принцип удовольствия господствует в бессознательном истерика, бессознательное истерика всех любит, всех желает, его ко всем влечет. Но оно получает отпор со стороны внешнего мира в виде норм и предписаний, которые у него не интроецированы. То есть мне кажется, что истерический конфликт состоит в том, что не внутреннее Суперэго ограничивает принцип удовольствия истерика в его бессознательном проявлении, а элементы внешних реальностных символических установок. Вот истерик хочет кого-то, но получает в ответ пощечину. Он ее вытеснят и получает невралгию лицевого нерва, как об этом когда-то красноречиво поведал Абрахам Брилл. Внешняя телесность истерического симптома является следствием отсутствия или слабого развития в его бессознательном Суперэго, поэтому бессознательное истерика получает щелбаны из внешней реальности. Не знаю, соотносится ли такое понимание вещей с принципами классического психоанализа. Но получается именно так. Кто
55


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
такой Другой истерика? Это самый обыкновенный Другой, который находится во внешней реальности и которого истерик желает. Этот Другой, если он мужчина, на 50% обсессивный и, стало быть, противится всякому желанию. Вот и получается, что у истерика все тело в синяках. Его отталкивает обсессивный Другой. Можно ли всерьез отнестись к этой картине? Почему бы и нет. Итак, бессознательное истерика структурировано как язык желания, недоступного по причине нежелания обсессивного Другого это желание удовлетворять. Звучит вполне по-лакановски. Пойдем дальше.
Что же обсессивный? У него все наоборот. В его бессознательном сильное Суперэго, так как его строго приучали к туалету, у него «мораль сфинктера» и слабое Ид. Любое поползновение со стороны истерички блокируется его сильным Суперэго его отцовским комплексом. Бессознательное обсессивного деонтично.
Кто такой Другой обсессивного невротика? Это не реальная женщина. Это инкорпорированное Суперэго, которое не позволяет ему встречать желание с открытым забралом, заставляет отвергать это желание. Получается картина, не вполне соответствующая здравому смыслу. Обычно считается, что мужчине принадлежит агрессивная роль в покорении женщин, что мужчина сильно желает, а женщина всячески изворачивается, уклоняется от его желания. Здесь же получается наоборот. Значит либо мужчины не обсессивны в своей доброй половине, как считается традиционно, либо я не прав. Если я прав, то обсессивный мужчина должен пугаться всякой женщины, прятать свое желание за строгим своим СверхЯ. Может быть, это так и происходит, не мне судить. Во всяком, случае примерно так об этом пишет Рената Салецл в книге «(Из)вращения любви и ненависти», и примерно таким образом мы как-то интерпретировали конфликт обсессивного Онегина и шизоистерички Татьяны. Мы можем только процитировать наш анализ.
В первой главе Онегин два раза назван педантом: «Ученый малый, но педант», «В своей одежде был педант». Вся
56


Глава третья. Бессознательное
история отношения Онегина к Татьяне — это история обсессивного невротика, «старающегося сохранить свое собственное желание как невозможное». Ср.:
Если истерику всякий объект желания кажется неудовлетворительным, то для обсессивного невротика объект это кажется слишком удовлетворительным («Поверьте, кроме вас одной / Невесты б не искал иной», — говорит Онегин Татьяне. — В. Р.) и потому встречу с этого рода объектом необходимо предотвратить всеми доступными способами («Напрасны ваши совершенства / Их вовсе не достоин я»). <...> невротик поддерживает свое желание как невозможное и тем самым отказывает в желании другому («Полюбите вы снова, но / Учитесь властвовать собою) (Салецл 1999: 77).
Поэтому недаром Онегин лишь тогда дает волю своему желанию, когда его осуществление становится невозможным («Но я другому отдана / И буду век ему верна»). Даже хрестоматийный афоризм Онегина, который, как известно, любил повторять Маяковский —
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я... —
носит обсессивный, «программистский» характер: «Обсессивный невротик стремится к полному контролю за происходящим, <...> всегда стремится контролировать свое наслаждение и наслаждение другого» .
В русской литературе, в общем, всегда так. Женщина проявляет инициативу, а мужчина пасует, возьмем хотя бы тургеневских героев — Асю, Гагина, Рудина. А еще говорят, что для русского характера не свойственно ананкастическое начало.
Наоборот, создается впечатление, что свои построения Лакан черпал из Тургенева.
Что представляет собой бессознательное меланхолика? Изучение депрессии (меланхолии) в психоаналитической литературе имеет достаточно необычную судьбу. Первым важнейшим текстом о депрессии была статья Фрейда
57


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
«Скорбь и меланхолия». Главная мысль этой статьи заключалась в том, что меланхолик интроецирует утраченный объект любви и отождествляет себя с ним и далее начинает ругать и обвинять себя, тем самым, ругая и обвиняя этот утраченный объект любви за то, что тот его покинул.
Эта статья была написана за три года до «Я и Оно», то есть до формирования второй теории психического аппарата, поэтому в ней Фрейд еще не говорит о противопоставлении Я и Сверх-Я при меланхолии. Однако уже в статье 1923 года «Невроз и психоз» он отчетливо формирует свое понимание отличия трех типов душевных заболеваний — трансферентных неврозов (в сущности, истерии, обсессии и фобии), нарциссических неврозов (прежде всего меланхолии) и психозов. Понимание это очень простое и ясное. Фрейд пишет:
Невроз перенесения соответствует конфликту между Я и Оно,
нарциссический невроз — конфликту между Я и сверх-Я, а психоз — конфликту между Я и внешним миром (Freud 1981: 138)
Итак, место утраченного объекта любви занимает теперь более абстрактное понятие СверхЯ. В сущности, в этом маленьком фрагменте содержится вся фрейдовская теории депрессии. СверхЯ давит на Я: до тех пор пока Я сопротивляется и защищается, депрессия проходит в невротическом регистре, если же СверхЯ одерживает победу над Я, то начинается психоз. Депрессия — это «нарциссический невроз», то есть в нем либидо направлено на собственное Я и поэтому такой нарциссический объект не устанавливает переноса. А если он не устанавливает переноса, то его нельзя подвергать психоаналитическому лечению. Так считал Фрейд. Дальнейшее развитие психоаналитической теории и практики показало, что он был неправ и что даже тяжелый пограничный нарциссизм образует перенос, но только перенос особого свойства. Это показал Кохут. Вообще эта формулировка — нарциссический невроз — указывает только на интроекцию как основной механизм защиты, то есть если реконструировать то, что Фрейд хотел сказать этим различием
58


Глава третья. Бессознательное
между неврозом отношения и нарциссическим неврозом, то сущность отличия в том, что истерия и обсессия образуют так называемые зрелые механизмы защиты, то есть механизмы, действующие между сознанием и бессознательным — а именно вытеснение и изоляцию, а меланхолия использует интроекцию, которая является более архаическим механизмом защиты, так как она действует между Я в целом и внешним миром (что в большей степени приближает депрессию к психозам — там, как уже было процитировано, имеет место именно конфликт между Я и внешним миром).
Как устроено бессознательное параноика? У параноика, на первый взгляд, очень сильное Собственное Я, но это сила раздутости и инфляции, вот-вот она лопнет, если речь идет о переходе паранойяльной стадии в параноидную при шизофрении. В бессознательном параноика, как показал психоанализ, скрыто гомосексуальное СверхЯ и чрезвычайно сильное напруженное Оно. Конфликт между ними заставляет параноика отыгрываться на реальности, если она для него еще суещствует. Но мы говорим о бессознательном. Гомосексуальное Суперэго склоняет параноика к проекции, которая на уровне сознания оборачивается патологической ревностью, завистью, ненавистью или страхом преследования. Наиболее маркированная модальность параноика — деонтическая, идущая от гомосексуального Суперэго. Если сравнивать бессознательное параноика и меланхолика, которые наиболее близки к психотическому, то это антиподы. У меланхолика господствует интроекция и отрицательное отношения к Эго, у параноика господствует проекция и сверхуважительное отношение к Эго. У меланхолика виноват всегда он сам, у параноика всегда виноваты другие. Меланхолик стоит по одну сторону семиотичности — она у него еще не сформировалась, у параноика она имеет, как мы неоднократно писали, раздутый характер — все имеет значение, но при этом одно-единственное, но вот-вот лопнет.
И, наконец, что можно сказать о бессознательном шизотипического субъекта? Если исходить из того, что шизотипическое расстройство это вялотекущая шизофрения,
59


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
то можно предположить что бессознательное шизотиписта наиболее близко к тому, что чтобы стать оголенным, как у шизофреника, и потопить собой Собственное Я. На бессознательном уровне это соответствует множественности и диссоциированности картины. Кажется, что у шизотипического бессознательного несколько Оно и несколько СверхЯ разной природы — истерической, обсессивно-компульсивной, меланхолической, паранойяльной, поэтому здесь царит такая же модальная путаница, как в бессознательном психотика. Различие только в том, что эти бессознательные «субличности» у шизотипического субъекта более четко очерчены и в реальности дают множественную полифоническую структуру характера, своеобразный характерологический верлибр, строки которого состоят из цитат из различных характеров, и точно так же строится шизотипический дискурс — как поэтика цитат и реминисценций.


Глава четвертая
«Логико-философский трактат» Витгенштейна
4.014 Граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны — все это находится между собой в таком же внутреннем отношении отображения, которое имеется между языком и миром. Все они имеют общий логический строй.
(Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Все они в определенном отношении одно.)
Идея, в соответствии с которой мифологический (чаще говорят, — мистический) канал играет в «Трактате» не меньшую роль, чем логический, не раз подчеркивалась при изучении этого текста: имели место наблюдения и целые концепции о связи идей Трактата с буддизмом, даоизмом и дзеном {Canfield 1986; Gudmunsen 1977; McGuinnes 1966) рассуждения о мифологической креативности его идеологии {McGuinnes 1989), музыкальной основе его композиции {Findley 1984), о диалектике дискретного и континуального в нем {Налимов 1979), но, пожалуй, до сих пор не сделано попытки сказать главного: что перед нами не сочинение по философии логики, а развернутый мифопоэтический дискурс, почти ничего, строго говоря, с логикой общего не имеющий (ближе всего к такому пониманию Трактата подошел Р. Карнап, назвавший его собранием разрозненных афоризмов {Сагпар 1936), что король, так сказать, голый (кстати, я убежден, что Витгенштейн интерпретировал бы эту сказку Андерсена апологетически по отношению к королю: о том, что король голый, нельзя сказать, это только может показывать себя; ребенок неправ, он просто не понимает эзотерического языка
61


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
взрослых, в соответствии с которым король не может быть голым по определению, как его ни раздень). Зрелая математическая логика середины XX века фактически прошла мимо тончайших постижений Витгенштейна и в целом последовала за раскритикованными им в Трактате Фреге и Расселом. Так, например, во «Введении в математическую логику» А. Чёрча Витгенштейн упоминается всего один раз, да и то в примечании как автор тавтологической теории логических пропозиций ( Чёрч 1959).
Мы будем исходить из того, что Витгенштейн, живя и мысля в самом эпицентре неомифологической культуры (Вене первых двух десятилетий XX века), построил гениальный неомифологический проект культурного сознания (о витгенштейновской Вене см. подробно (Janik-Toulmen 1973), который зашифровал в наиболее адекватной для него форме квазилогических откровений.
Прежде всего, о какой сказке идет речь в 4.014? Этим вопросом, по-видимому, никто не задавался. Во всяком случае, в наиболее полном справочнике-путеводителе по Трактату, принадлежащему М. Блэку (Black 1966), этот вопрос вообще не рассматривается как не имеющий отношения к делу. Речь же идет, несомненно, о сказке братьев Гримм «Золотые дети» (№ 85). В ней говорится о том, что золотая рыбка, пойманная стариком, предложила ему расчленить себя на шесть частей, две из них дать съесть жене, другие две дать съесть лошади, а оставшиеся две закопать в землю. От съеденных старухой кусков родились два золотых близнеца (те самые два юноши), лошадь родила двух золотых жеребят («их лошади»), а из двух закопанных кусков выросли две золотые лилии. Когда один из братьев был в отлучке, если с ним происходило нечто дурное, лилии привядали, если же один из братьев бы умер, лилии увяли бы совсем, так что второй брат, находясь в разлуке с первым, но имея при себе лилии, всегда мог узнать, как идут дела у брата. Именно в этом смысле юноши, лошади и лилии — одно: генетически, а не только проективно, они все сделаны из одного золотого «слитка», из кусков золотой рыбки.
62


Глава четвертая. «Логико-философский трактат» Витгенштейна
Прежде всего здесь приходит в голову известное место из книги Л. Леви-Брюля «Первобытное мышление» (1912):
Пшеница, олень и гикули (священное растение) являются в известном смысле для гуичолов одной и той же вещью {Леви-Брюль 1994: 102) (ср. там же об отождествлении племени бороро с красными попугаями).
Эти три мифологические субстанции образуют примерно такой же, как в сказке братьев Гримм, трансформационный круг, когда одно образуется из другого. Книга Леви-Брюля играет особую роль в наших рассуждениях, поскольку Леви-Брюль во многом под видом особенностей первобытного мифологического (так же как и Витгенштейн он предпочитает употреблять слово мистический) мышления на самом деле описывает рецепцию этого мышления нарождающейся неомифологической культурой, для которой не менее, чем для архаического сознания, важны, и ценны неразличение текста и реальности, вера в мистическую силу сновидений, понимание языка как действия (=теория речевых актов) и многое другое. Парадоксальным образом книга, описывающая мышление дикарей, по сути описывает современное ей неомифологическое сознание, а логический трактат, как мы пытаемся показать, является мифологическим построением.
Но действительно ли раздел 4.014 играет столь важную роль для понимания Трактата? Кажется, что это именно так, ибо здесь идет речь об одном из определяющих принципов его идеологии: о том, что язык является отражением реальности, построен изоморфным по отношению к реальности образом, что элементы языка и реальности взаимно отражают друг друга. Граммофонная пластинка и звуковые волны — это элементы реальности; музыкальная тема и нотная запись суть элементы языка. Тот факт, что Витгенштейн их не разделяет, а приводит вперемежку («граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны...»), весьма многозначителен. Витгенштейн тоже не противопоставляет язык и реальность. У него нет идеи, что звуковые
63


В. П. Руднев. Реальность как ошиька
волны и пластинка, с одной стороны, и музыкальная тема и нотная запись, с другой, суть онтологически противоположные объекты. Для Витгенштейна нет проблемы разделения материи и сознания, реальности и текста, так как он не является ни материалистом, ни идеалистом в традиционном смысле — в одном месте Трактата он прямо говорит, что идеализм (солипсизм) и материализм (реализм) это одно и то же, если они строго продуманы (5. 64) (ср. также сходную формулировку в «Тетрадях 1914-1916» ( Wittgenstein 1982).
Что же получается? Пластинка и звуковые волны, реализм и солипсизм, этика и эстетика (6.422) — все это, если разобраться, одно и то же. Но отличаются ли принципиально витгенштейновские отождествления каким-либо принципиальным образом от доктрины Фреге о смысле и денотате? Разве «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» — это в определенном смысле не одно и то же? По Фреге, у этих двух выражений один денотат, но два различных смысла. Однако Витгенштейн в «Трактате» говорит, что имена (и дескрипции) не обладают смыслом, различие между смыслом и значением начинается только на уровне пропозиции: 3.142 Выражать смысл могут только факты, класс имен этого не может; 3.3 Только пропозиция имеет смысл; только в пропозиции имя обретает значение. Итак, Витгенштейн отвергает дихотомию смысла/денотата для имени. Но что же тогда означает различие между Утренней звездой и Вечерней звездой? Для Витгенштейна, как музыкальная тема, граммофонная пластинка и нотная запись, это разные вещи, хотя, в то же время, они в определенном смысле одно. Можно ли, отказавшись от фрегевской дихотомии, продолжить и усилить эту мысль, заявив, например, что Земля и Луна — в определенном смысле одно? Что они имеют общий логический строй? Мифологическая мысль действует по ассоциации. Земля круглая и Луна круглая. Они логически изоморфны, взаимно отражают друг друга. Когда-то, может быть, они были одним, а потом отделились и теперь связаны невидимой мистической связью. Можно ли сказать, что
64


Глава четвертая. «Логико-философский трактат» Витгенштейна
Витгенштейн это письменный стол, на котором лежит «Логико-философский трактат»? Можно ли сказать, что Витгенштейн и «Логико-философский трактат» это одно и то же? Я могу сказать: «Дай мне, пожалуйста, Витгенштейна, он лежит там, на столе», имея в виду, конечно, книгу «Логико-философский трактат».
Удивительным образом шесть кусков золотой рыбки, превращенные в три пары взаимно изоморфных объектов, соответствуют шести главным онтологическим терминам «Трактата», также разделенным на три пары. Это «простой предмет» (Gegenstand) — наименьшая часть субстанции мира, — которому в языке соответствует «простое имя»; далее это «положение вещей» (Sachverhalt) — элементарная констелляция простых предметов, — которому в языке соответствует понятие «элементарной пропозиции»; наконец, это «факт» (Tatsache) (в возможных мирах ему соответствует «ситуация» — Sachlage) (см. Stenius 1960; Fogelin 1976) — констелляция положений вещей, основной элемент для построения мира как акцеденции (1-1.2), которому в языке соответствует пропозиция.
Предмет (1) и имя (2) — близнецы, как два юноши; то же самое — положение вещей (3) и элементарная пропозиция
(4); то же самое — факт (5) и пропозиция (6). И самое главное, в определенном смысле можно сказать, что все они — одно. Имя не фигурирует в языке самостоятельно, так же как предмет не фигурирует самостоятельно в мире. Имя фигурирует в языке только в составе элементарной пропозиции, а предмет в мире — лишь в составе положения вещей. В этом смысле «стол» и «Это стол» для Витгенштейна одно и то же, потому что не существует такого контекста, где имя «стол» функционировало бы само по себе. Даже в словаре имя существует неразрывно со своим определением. С другой стороны, любая пропозиция логически сводима к элементарной пропозиции, является ее функцией истинности. Поэтому, например, пропозиция «Витгенштейн великий философ» и условно элементарная пропозиция «Это Витгенштейн» — одно и то же. Итак, шесть
3-5018
65


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
сущностей: «предмет» Витгенштейн, его картина — «имя» Витгенштейн, «положение вещей» — «Это Витгенштейн», его картина — «элементарная пропозиция» — «Это Витгенштейн», «факт»— «Витгенштейн — великий философ» и его картина — «пропозиция» — «Витгенштейн — великий философ». Все это, по сути, одно и то же.
Обратим внимание на то, что все три пары сказочных объектов, представленных в разделе 4.014, являются объектами повышенной мифологической значимости. Близнецы — один из наиболее универсальных мифов. При этом близнецы могут представлять собой зеркальную пару — летнее/зимнее, светлое/темное или даже белое/черное. Черный и белый цвет в «Трактате« соответствуют противопоставлению ложных и истинных пропозиций (а также отрицательных и утвердительных пропозиций). Таким образом, два юноши-близнеца (в мифологии они могут быть как союзниками, так и антагонистами; возможно, что в выборе этого образа сыграл также свою роль гомосексуализм Витгенштейна) олицетворяют главную логическую коллизию «Трактата»: членение Реальности на существующее и несуществующее положения вещей и, соответственно, членение речи на истинные и ложные пропозиции. При том пропозициональном фетишизме, который наблюдается в «Трактате», значение этого противопоставления трудно переоценить. Оно, безусловно, является чем-то равнозначным светлому и темному началам инь и ян китайской мифологии «Книги перемен», хотя в мире «Трактата» (и это тоже мифологическая черта), скорее, нет никаких перемен, то есть, во всяком случае, никакие перемены не рассматриваются; время изъято из обращения, существует только логическое квазивремя вывода — оно обратимо и симметрично. Трудно себе представить сейчас, в конце XX века, что такой мощный интеллект, каким обладал Витгенштейн, не чувствовал того, что истинные и ложные пропозиции и пропозиции вообще играют очень скромную роль в жизни языка, оттесненные различными перформативами, вопросами, императивами, и другими модальными и интенсиональными контекстами. Учи¬
66


Глава четвертая. «Логико-философский трактат» Витгенштейна
тывая тот факт, что Витгентшейн сам пришел к отрицанию бинарного истинно-значного пароксизма в начале 1930-х годов, можно с большой долей очевидности утверждать, что Истина и Ложь были частью той мифопоэтической картины мира, которую Витгенштейн со свойственным ему максимализмом выплеснул в «Трактате». (Прежде всего, я имею в виду его патологическую честность в жизни и предельный нонконформизм, которому сродни отрицание какого бы то ни было намека на логическую полизначность (о честности Витгенштейна и почти анекдотических ее проявлениях см., например {Руднев 2002а).
Конь связан с идеей миротворения, а кстати, и всеобщего отождествления (ср. в «Брихадараньяка-Упанишаде»: «Мир есть конь») и с мировым древом. Лилия отождествляется одновременно с девственностью и плодородием. Напомним, что все шесть объектов — золотые. Что получается вместе? Некие бессмертные Диоскуры на конях с элементом моноэротизма, и при этом настолько взаимозависимые, что их можно считать проявлением одного начала. Похоже ли это на то, о чем повествуется в «Трактате»?
Кардинальное и фундаментальное отличие мира, о котором говорится в «Трактате», от мифологического мира заключается в том очевидном факте, что в мифологическом мире вообще нет никаких пропозиций и речь вообще не отделена от реальности {Лосев 1982). Витгенштейн же просто обожествляет пропозицию в индикативе: «Дело обстоит такто и так-то», и сводит к ней все остальные пропозиции. Но ведь мы уже отчасти видели, что Витгенштейн не только противопоставляет пропозицию и факт, но сопоставляет их. С другой стороны, мы ведь и не беремся утверждать, что Витгенштейн строит в «Трактате» некий архаический миф. Мы утверждаем другое: в «Трактате» очень сильны черты мифопоэтического, неомифологического, то есть в очень большой степени утонченно-вторичного мифологического мышления. Да, архаическое мышление не противопоставляет язык миру, а Витгенштейн как будто бы противопоставляет. Но здесь надо сделать существенную оговорку.
3*
67


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
За 80 лет развития структурной лингвистики мы привыкли представлять понятие «язык» как нечто заведомо соссюрианское, предельно абстрактное, как некую систему, противопоставленную живому течению речи. Ничего подобного нет и не может быть в «Трактате». И слово Sprache, согласно тому же Ф. де Соссюру, может означать в немецком языке и язык и речь. И если вдуматься, то перевод слова Sprache в контексте «Трактата» как «речь» хотя очень сильно изменит стереотип нашего восприятия этого текста, но, возможно, создаст более адекватное звучание некоторых его предложений. Например, не «Язык переодевает мысли», как переведено и в старом переводе (Витгенштейн 1958), и в новом (Витгенштейн 1994), но, скорее, «Речь перелицовывает мысль». Ведь здесь говорится не о языке как системе, а именно о звучащей речи, которая в процессе говорения перелицовывает, искажает мысль до неузнаваемости. Итак, не язык как абстрактная система пропозиций, противопоставленная миру, а речь как секвенция пропозиций (этому образу гораздо ближе музыкальная тема 4.014), сопоставленная с миром.
Остановимся на этом подробнее. Мы знаем, что для Витгенштейна мир состоит из фактов. Логично предположить, что факты это суть элементы материального мира, во всяком случае не языка; а пропозиции — элементы исключительно языка. Но это не соответствует действительности «Трактата«. Для Витгенштейна фактом является и картина (Bild) (а пропозиция — это и есть логическая картина реальности), и пропозициональный знак (то есть пропозиция как тип вне своего конкретного употребления). Вот эти контексты:
2.141 Картина — это факт.
3.14 Пропозициональный знак есть факт.
Может быть, имеется в виду — факт языка? Нет, не языка, — мира. Помимо смысла и значения любой знак обладает планом выражения, как это удачно назвал Ельмслев. То есть любой знак материален, и Витгенштейн подчеркивает это.
68


Глава четвертая. «Логико-философский трактат» Витгенштейна
Пропозиция «Нынешний король Франции лыс», картина, изображающая золотую гору, — такие же факты, как тот факт, что Людвиг Витгенштейн родился в Вене 26 апреля 1889 года, или тот факт, что «Логико-философский трактат» был опубликован в Англии в 1922 году на двух языках с предисловием Бертрана Рассела. В чем смысл утверждения Витгенштейна, что пропозиции и картины суть факты? Тот факт, что пропозиция-картина является фактом, заключается в том (факте), что она является определенной конструкцией, в ней имеется не-произвольное соединение знаков (синтаксис), отражающее, по Витгенштейну, устройство того денотата (факта), картиной которого она является. При этом пропозиция может существовать реально как факт, а отражаемый ей денотат может быть фактом, существующим только в возможных мирах (то есть ситуацией). Так, пропозиция «Нынешний король Франции лыс» является фактом, несмотря на то, что экстенсионально она может быть пуста, а может быть истинной или ложной в разных временных мирах. Фактом является не содержание пропозиции, но тот факт, что любая пропозиция утверждает нечто синтаксически оформленное и интенсионально осмысленное, что может быть переведено на символический язык логики или на любой другой язык, например на английский.
При этом очень важной для Витгенштейна является мысль, что нет никаких привилегированных фактов. Для него неприемлема идея, что, например, тот факт, что он родился 26 апреля 1889 года, является, так сказать, фактом первого порядка, а пропозиция «Витгенштейн родился 26 апреля 1889 года» — фактом второго порядка. Витгенштейн не признает никакой иерархичности фактов и пропозиций. Опровержение теории типов Рассела было одним из важнейших импульсов для создания «Трактата». Все факты равны, речь и мир взаимно отражают друг друга. И грампластинка, и нотная запись — в равной мере факты. А то, что является более первичным или более вторичным, обнаруживается, безмолвно показывается в самой структуре
69


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
факта-пропозиции. Придание гораздо большего значения невидимому и невысказываемому, мистическому чрезвычайно характерно для архаического мышления, как его понимали современники Витгенштейна — Леви-Брюль, Марр, Фрейденберг, Лосев, Малиновский, Пропп. Я намеренно называю именно эти имена, имена ученых, чьи труды, по мнению многих (с которым я, впрочем, совершенно не согласен), устарели, потому что так мыслили люди, переживая примерно одну и ту же, что и Витгенштейн, культурную парадигму. При этом не только признание пропозиций фактами, но и отрицание идеи метаязыка (то есть отрицание логической иерархии пропозиций) чрезвычайно характерно и близко мифологическому сознанию (подробно об этом см. ставшую классической статью (Лотман-Успенский 1973).
Идея скоординированности фактов-фактов с фактамипропозициями, идущая от Э. Маха (учение о принципиальной координации) и указавшая торную дорогу третьему позитивизму, освободившемуся от навязчивой идеи противопоставления материализма и идеализма, также реализуется в Трактате в положении о том, что солипсизм и реализм это одно и то же (тонкий анализ этих мыслей Витгенштейна см. в кн. (Моипсе 1981)). Нейтрализация, медиация между материей и сознанием, языком и реальностью также является характерной для мифологического сознания в соответствии уже с послевоенными реконструкциями К. Леви-Строса и А.М. Пятигорского (Леви-Строс 1983; Пятигорский 1965).
Но на все это могут возразить, что ведь в «Трактате» реализуется совершенно антимифологическая, антисинкретическая доктрина логического атомизма, то есть представление о том, что в основе субстанции мира лежат неделимые «простые объекты», гарантирующие стабильность мира. Но кто видел эти простые объекты? Витгенштейн не привел в «Трактате» ни одного примера простого предмета, и его интерпретаторы до сих пор не нашли общей приемлемой точки зрения, что, собственно, он имел в виду. Думается, что
70


Глава четвертая. «Логико-философский трактат» Витгенштейна
наибольшее влияние на раннего Витгенштейна оказали не атомизм Аристотеля (которого он, по собственному признанию, никогда не читал (Drury 1981), и не идеализм Платона, как думают некоторые философы (например, {Malcolm 1986) и даже не логический атомизм Рассела, а скорее, бурно развивающаяся почти на глазах Витгенштейна квантовая механика со своими микрообъектами, которые также невидимы и неделимы, — с элементарными частицами. Но квантовая идеология есть не что иное, как новая научная мифология XX века. Наиболее эксплицитно эту мысль высказал Я. Э. Голосовкер: «Новая наука о микрообъекте создает новую мифологию науки — мир интеллектуализированных объектов» {Голосовкер 1987). Такой же мифологической ненаблюдаемой фикцией являются и «положения вещей», и скоррелированные с ними «элементарные пропозиции». Ни положения вещей не являются реальными наблюдаемыми объектами мира, ни элементарные пропозиции реально не существуют в речи. Говоря, что в элементарной пропозиции имена непосредственно сцепляются между собой, как звенья в цепи, Витгенштейн говорит о каком-то воображаемом (мифологическом — инкорпорирующем?) языке. В каждом языке, который Витгенштейн знал (немецком, английском, французском, русском), имена не могут сцепляться непосредственно, но лишь посредством связки (если нет глагола). Предложения типа «Зима» или «Вечер» осуществляют в русском языке нулевую связку, что хорошо видно, если перевести их в прошедшее или будущее время «Была зима», «Будет вечер» {Гаспаров 1971). Единственная реальность речи — это пропозиции, единственная реальность мира — факты.
Как же понять мысль Витгенштейна, что фактами являются и пропозиции? «Идет дождь» — это одновременно и факт, и пропозиция, описывающая факт, так как бессмысленно говорить о том, что идет дождь при том, что некому сказать, что идет должь. Если некому сказать, что идет Дождь, то это равносильно тому что дождь не идет или неизвестно идет он или нет.
71


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
5.1361. Выводить событие будущего из событий настоящего
невозможно.
Суеверием является вера в такую причинную связь.
Отсутствие представлений о причинной связи между событиями — одна из наиболее существенных черт первобытного мышления (сЛеви-Брюль 1994: 59). В то же время, все пропозиции-факты в «Трактате» тотально связаны логической связью, которая носит контагиозный характер. Из любой сложной пропозиции можно вывести посредством применения операции последовательного Отрицания элементарную пропозицию. Любая пропозиция сводима к общей форме пропозиции «Дело обстоит так-то и так-то». То есть, с одной стороны, все в мире «Трактата» на позитивном уровне причинного здравого смысла разрозненно (тот факт, что завтра взойдет солнце, — лишь гипотеза (6.36311), но, с другой стороны, все факты-пропозиции связаны тотальной логической связью, они сворачиваются в одну пропозицию, и из одной пропозиции разворачивается весь мир, совокупность истинных пропозиций-фактов. Ясно, что такая картина мира гораздо ближе к «Даодедзину», «Книге перемен», «Бхагавадгите», «Брихадараньяка-упанишаде», «Дхваньялоке», Библии, чем к «Principia Mathematica» Б. Рассела и А. Н. Уайтхеда.
Последнее, что чрезвычайно важно в этом плане, — отрицание Витгенштейном валидности закона тождества: а = а; как любая тавтология в «Трактате», это бессмысленное выражение — «сказать о двух предметах, что они тождественны, — бессмыслица, сказать же об одном предмете, что он тождествен самому себе, — это значит вообще ничего не сказать» (5.5303. Исходя из этого, Витгенштейн изгоняет знак «=» из своей логической символики (5.5303-5.534). Конечно, Витгенштейн отрицает тождество предмета самому себе не так, как это делали дикари, по реконструкции этнологов XX века, его логическая мифология является гораздо более утонченной. Но она так же далека от системы позитивного мышления XIX века, как далека от нее система мышления дикаря.
72


Глава четвертая. «Логико-философский трактат» Витгенштейна
Речь и мир взаимно гарантируют друг друга, и в этом смысле как речь является картиной мира, так и мир является картиной речи, ибо одно невозможно без другого. Если пропадает речь, это сигнализирует о том, что пропадает мир; если пропадает мир, это сигнализирует о том, что пропадает речь: «как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях».
Итак, мы наблюдаем в «Трактате» некое двоемирие: абстрактный субстанциональный мир простых объектов и имен и реальный мир фактов (возможный мир ситуаций) и пропозиций. Когда включается механизм реального мира, начинается процесс взаимного отождествления: предмет соответствует имени, положение вещей — элементарной пропозиции, факт (ситуация) — пропозиции. При этом все шесть номинаций могут отождествляться перекрестно. Поэтому мир Трактата носит черты контагиозной магичности. Имя «стол» соответствует объекту «стол», но имя никогда не встречается отдельно — только в пропозиции, хотя бы в условно элементарной пропозиции «Это стол». Поэтому имя «стол» не существует вне сферы возможности быть данным, «иметься» (gegeben sein). Стол это и есть «Это стол». Стол — это и имя и предмет, и положение вещей и элементарная пропозиция, и факт и пропозиция.
Наконец, необходимо отметить, что «Трактат» сыграл совершенно очевидную медиативно-мифологическую роль в жизни Витгенштейна. Известно, что первые 30 лет жизни Витгенштейн находился на грани самоубийства. Занятия логикой были для него активной и мучительной психотерапией. По свидетельству Рассела, Витгенштейн так же мучительно размышлял о теории типов, как и о своих внутренних психологических и этических проблемах (McGuinnes 1989). Для него логика и собственная внутренняя жизнь тоже были в определенном смысле одно. Исследуя логические закономерности мира, он занимался сугубо экзистенциальным делом (ср. в «Трактате» отзвуки этого: «Наши проблемы не абстрактны, а, пожалуй, наиболее конкретны из всех существующих» (5.5563). Неслучайно именно на
73


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
фронте и в плену замысел «Трактата» был окончательно приведен в исполнение. Подобно Лао-цзы, Витгенштейн, завершив свой шедевр, ушел из философии (хотя и остался в жизни; по первоначальному плану он собирался уйти и жизни, закончив «Трактат», который, таким образом, спас ему жизнь), чтобы через десять лет вернуться к ней только для того, чтобы распутать тот мифо-логический клубок, который в годы его молодости парадоксальным образом сыграл роль нити Ариадны в непроходимом жизненном лабиринте.


Глава пятая
Реальность как ошибка
Homo sapiens это такое существо, которое способно ошибаться, заблуждаться, и сам разум — это способность к заблуждению.
Из лекций Ю. М. Лотмана
1.
Цель настоящего исследования — показать фундаментальность понятия ошибки в человеческой жизни и человеческом мышлении.
Представим себе берег реки, на берегу пасутся дикие кабаны. Светит солнце, лес шумит от порывов ветра и так далее. По нашему мнению, это не является картиной реальности, пока в нее не введен наблюдатель — человек. Реальность — свойство человеческого мышления. Понятие реальности придумано человеком, причем высокоорганизованным человеком, различающим имена (берег, река, кабаны, ветер) и предикаты (пастись, течь, светить, шуметь).
Более того: чтобы можно было сформулировать человеческую идею реальности как внешнего мира, нужно, чтобы в языке существовали пропозициональные установки. Он видит, как на берегу реки пасутся дикие кабаны. Понятие реальности, таким образом, это результат занимающего многие тысячелетия процесса развития языка. От примитивного инкорпорирующего строя, где реальность и высказывание не различаются, до современного номинативно-аккузативного.
Реальность, таким образом, — это в принципе языковое явление, результат постепенного соглашения между людьми, которое развивалось на протяжении многих тысячелетий.
75


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
«Реальность» появилась как способность языка нечто отражать, что, как кажется большинству носителей языка, не принадлежит самому языку Обычный тезис в данном случае такой: «Как же не существует реальность, если описанный ландшафт с дикими кабанами мог существовать и существовал за много-много лет до того, как появился человек?».
Но представим себе, что все люди были бы от рождения слепыми. Тогда то, что они назвали бы реальностью, в корне отличалось бы от реальности зрячих. В ней бы преобладали слуховые и тактильные элементы, никаких диких кабанов люди бы не видели. Они бы различали и тонко дифференцировали звуки: течение реки, шум ветра, но они не сформировали бы понятия «река» и «ветер».
На наш взгляд, поэтому нельзя различать внутреннюю и внешнюю реальность как нечто абсолютно противопоставленное друг другу. В каком-то смысле внешняя реальность тоже является внутренней, так как она воспринимается внутренними органами чувств. И в этом смысле высказывание «Мне больно» фундаментально не отличается от высказывания «За окном идет дождь».
Можно сказать, что диалектика внешней и внутренней реальности это механизм интроективно-проективных механизмов восприятия и осмысления того, что мы называем реальностью. В случае внутренней реальности задействован механизм интроекции («Мне больно»). В случае внешней реальности задействован механизм проекции («За окном идет дождь»). Но в обоих случаях речь идет о восприятии посредством внутренних органов чувств — в первом случае кинестетических, а во втором — прежде всего слуховых и отчасти зрительных.
Интроекция и проекция в психоанализе суть механизмы защиты. Можно поэтому сказать, что сознание защищает себя интроекцией, высказывая «Мне больно» и проекцией «За окном идет дождь». Это не следует понимать в том смысле, что защита от боли имеет место из-за того, что боль неприятна, а дождь, скажем, наводит тоску. Можно представить себе фразы «Мне радостно» и «За окном светит
76


Глава пятая. Реальность как ошибка
солнце». В этом случае будет работать тот же самый интроективно-проективный механизм. Сознание всегда защищается от реальности, сколь бы привлекательной она ни казалась, потому что реальность фундаментально ненадежна. «Сейчас мне радостно, но через минуту мне может стать больно». «Сейчас светит солнце, но через полчаса может пойти дождь». Мы защищаемся от реальности «на всякий случай».
Если верно, что человек всегда хочет назад, в материнскую утробу (теория травмы рождения Отто Ранка), то реальность всегда враждебна человеку, будь она внешней или внутренней. Материнская грудь может быть «хорошей», но она, как показывает примитивный опыт ребенка, может очень скоро стать плохой, то есть перестать кормить и исчезнуть, и тогда против нее придется предпринимать маневры, связанные с проективной идентификацией и всемогущим контролем, галлюцинаторно разрушать ее как смертельного врага (теория Мелани Кляйн)
И, конечно, внутренняя реальность более фундаментальна, чем внешняя. Так для человека гораздо важнее чувство боли и радости, которые он испытывает, чем тот факт, что за окном идет дождь или светит солнце. Внешняя реальность становится фундаментальной, когда человек сталкивается с ней лицом к лицу. Пока он надежно защищен от дождя стенами своего дома, внешняя реальность ему не так страшна, но стоит ему попасть под дождь, она становится гораздо более фундаментальной. Она в определенном смысле перестает быть внешней и становится внутренней. Это, в частности, проявляется в том, что попавший под дождь перестает воспринимать его аудиально и визуально и начинает его воспринимать, как боль, то есть кинестетически.
Выражение «отсутствие тестирования реальности» означает не потерю возможности воспринимать внешнюю реальность и даже не то, что человек начинает путаты внешнюю и внутреннюю реальность, а то, что нарушается проективноинтроективный механизм восприятия. Психотик начинает интроецировть внешнее и проецировать внутреннее. Он
77


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
может сказать: «У меня внутри идет дождь» или «За окном больно». Но это не является смешением внутренней и внешней реальности. Это скорее смещение механизмов восприятия. Например, слезы могут восприниматься психотиком, как дождь, а «За окном больно» он может сказать, когда услышит и почувствует страшный разряд молнии как нечто, что произошло, скажем, в его голове.
Наивно говорить, что психотик путает внутреннее и внешнее или путает различные внешние объекты, например, когда человек не узнает свою мать или наоборот принимает за свою мать чужую женщину или даже мужчину. Когда к Иисусу пришла мать с братьями и ему сказали об этом, он указал на своих учеников и сказал: «Вот матерь моя, и вот братья мои». Можно возразить, что Иисус-то как раз и был психотиком (см. статью Я. В. Минца «Иисус Христос как тип душевнобольного» в третьем выпуске «Архива эвропатологии» (Минц 1927)), но ведь мы об этом и говорим.
Психотик, не узнавший свою мать, тем самым отверг ее подобно тому, как в обыденной жизни говорят «Ты мне не дочь!».
Но ведь не все люди психотики. Для большинства людей внешнее это внешнее, а внутренне это внутреннее. Невротик никогда не скажет: «У меня внутри идет дождь» или «За окном больно» (если только этот человек не поэт).
Тем не менее, при невротических расстройствах интроективно-проективный механизм тоже не в порядке. Так, например, при истерии человек может сказать: «У меня сильно болит сердце», однако кардиограмма показывает, что сердце у него совершенно здоровое.
Чем отличаются высказывания: «У меня болит сердце» (когда оно на самом деле здоровое) и «У меня внутри идет дождь» (когда большинство людей скажет, что этого не может быть)? Именно тем, что сердце может болеть на самом деле, тогда как дождь внутри человека идти не может. Но это, если придерживаться традиционной модели отношения внутренней и внешней реальности. Если же придерживаться поздневитгенштейновской модели языковых игр — «все сло¬
78


Глава пятая. Реальность как ошибка
ва поступки», — то дело предстанет совершенно по-другому. Здесь возможны разные языковые игры.
— У меня внутри идет дождь.
— Этот человек — сумасшедший
— Этот человек — поэт.
II pleure dans mon coeur,
Comme il pleut siir la ville.
Но ведь он на самом деле так не думает. А как же он думает?
Он хочет сказать «У меня на душе тоскливо». Нам скажут: «Вот видите, «II pleure dans mon coeur» — это просто метафора». Но, во-первых, метафора это и есть представление внешнего как внутреннего, во всяком случае, в данном случае.
И, во вторых, мы слишком легкомысленно относимся к философии метафоры, относя ее только к стихам. «У меня на сердце кошки скребут». И говорящий, и слушающий воспринимают это высказывание не буквально. Оно означает «Мне тоскливо, я подавлен, или у меня нечистая совесть». Но где тот механизм, который делает скребущих кошек эквивалентом тягостного состояния души? Скребущая кошка не похожа на какое-либо внутреннее состояние. Безумие поэта не в том, что он чаще употребляет метафоры, чем это делается в обыденной жизни, а в том, что он демонстрирует их всем людям. Он апеллирует ко всем возможным говорящим. Этим он и уподоблен психотику. Поэт не был бы поэтом, если бы не верил в свои метафоры.
Различие между поэтами-«реалистами» и поэтами-авангардистами подобно в этом смысле различию между невротиками и психотиками.
Но ведь, с другой стороны, и истерик верит в то, что У него болит сердце. Ему говорят:
— Но у вас здоровое сердце!
— Как же оно может быть здоровым — ведь оно болит!
Если рядовому истерику объяснить, что такое «возращение вытесненного» и «конверсионная истерия», он тогда
79


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
вспомнит, что у него болит сердце из-за брошенной им девушки, и он может принять такое объяснение. Но конверсия и возращение вытесненного — это и есть сбой интроективнопроективного механизма.
Я позволю себе такое провокативное высказывание: «Реальность — это ошибка»!
Впервые в психоаналитическом контексте эту мысль высказал вообще очень смелый мыслитель Отто Ранк книге «Истина и реальность» (Ранк 2004 <1945>):
...поскольку этот постоянно действующий процесс самообмана, притворства и ошибок является не патопсихологическим механизмом, но суть реальности, которая и есть непрерывная ошибка (с. 274).
Давайте попробуем разобраться и прокомментировать то, что имеет в виду Ранк. Что значит, что реальность — ошибка, причем непрерывная ошибка. Ранк исходит из того, что реальность настолько невыносима, что нормальный человек живет в иллюзии, и только невротик и психотик пребывают в истине. (Того же мнения придерживался и Мишель Фуко, который в книге «История безумия в классическую эпоху» писал, что безумец постигает истину, но не может ее удержать). То, что обычный человек живет в постоянных иллюзиях, это понятно. Но как понять, что сама реальность — ошибка, сама по себе? Это гораздо более сильное утверждение, чем то, что человек живет в иллюзиях и постоянно ошибается.
Принимая реальность за чистую монету, человек совершает ошибку. Вернее, он ловится на удочку этой ошибочной реальности. Он в нее верит.
Надо сказать, что способность ошибаться и наличие ошибочной реальности не всегда были у человека. Для этого необходимо четкое разграничение речевого высказывания и факта. До тех пор пока человек пребывал в мифологическом мышлении, где слово совпадает с вещью, а предложение сливается с фактом (Лосев 1982), никакой ошибки не могло быть. Человек был слишком еще близок к живот¬
80


Глава пятая. Реальность как ошибка
ному миру, а животные не ошибаются, это прерогатива человека. (Когда-то Ю. М. Лотман даже сказал в одной из лекций, что homo sapiens это такое существо, которое способно ошибаться, заблуждаться, и сам разум — это способность к заблуждению.)
Итак, эволюция языка привела к формированию концепции внешней реальности, которая (реальность) ошибочна, потому что к подлинной реальности никакого отношения не имеет. Вспомним фильм «Матрица». Там все иллюзорно — люди, улицы, ложки, еда. Когда Морфеус говорит Нео: «Добро пожаловать в пустыню реальности!» (Славой Жижек, который много обсуждал «Матрицу», воспользовался этой фразой назвав, одну из своих книг «Добро пожаловать в пустыню Реального». «Реальное» — один из важнейших концептов Лакана) — тот видит только какие-то развалины. Конечно, нормальный обычный человек не может жить в этих развалинах. В них может обитать только безумец.
Только безумец не ошибается, так как он приближается, регрессируя, к сознанию примитивного человека или ребенка. Но это положение как будто противоречит нашему опыту и здравому смыслу. Обычная ошибочная реальность с ее житейскими проблемами для безумного исчезает, он существует в своих безумных проблемах, в определенном смысле гораздо более серьезных и фундаментальных.
2.
Как известно, в основе классической психоаналитической метапсихологии лежит понятие Эдипова комплекса. Оно содержит фундаментальное понятие ошибки. Ошибка содержится уже в мифе об Эдипе, как он изложен в трагедии Софокла. Эдип по ошибке считает, что его приемные родители являются его настоящими родителями, поэтому он уходит из дому. По ошибке он убивает странника на дороге — своего отца Лая. По ошибке он женится на своей матери царице Иокасте. Но в и самой психоаналитической идее Эдипова комплекса также содержится феномен ошибки.
81


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Мальчик ошибочно думает, что любит отца (в позитивной версии Эдипова комплекса), на самом деле он его бессознательно ненавидит и желает ему смерти. Или же он по ошибке считает, что любит мать, а на самом деле желает ей смерти (в негативной версии). Также и девочка в позитивной версии считает ошибочно, что любит мать, на самом же деле она желает ей смерти. Так обстоит дело в Эдипом комплексе.
Множество ошибок также заключает в себе сновидение, основной объект исследования психоанализа, прежде всего классического, первоначального. Спящему человеку кажется, что он бодрствует, а на самом деле он спит. (В психологии Г. И. Гурджиева, людям всегда кажется, что ни бодрствуют, а на самом деле они спят.) Бывает наоборот человеку кажется, что он спит, а на самом деле он бодрствует — эту ошибку впервые сформулировал Декарт в «Медитациях» где он говорит он невозможности в принципе разграничить феномены сна и бодрствования.
Само сновидение изнутри наполнено различного рода ошибками. Часто людям снятся умершие родственники так, как будто они живые. Человеку кажется, что он летит, человеку кажется, что он кричит, бежит, разговаривает, поёт, а на смоле деле он лежит молча и спит. Человеку часто снятся невозможные, то есть ошибочные вещи (здесь актуализируется алетическая модальность).
Характерен также феномен пророческих сновидений, который также является — скорее всего — ошибкой. Человеку снится что-то, а потом это якобы сбывается в будущем. Английский философ Джон Уильям Данн построил на этом многомерную теорию времени {Данн 2001 <1920>).
Анализ ошибок пронизывает книгу Фрейда «Психопатология обыденной жизни» — описки, оговорки, неправильное употребление собственных имен.
Фрейд рассказывает, как ему удалось угадать, почему его пациент, цитируя наизусть строку из Вергилия — «Exoriar(e) aliquis nostris ex ossibus netos!», — пропускает слово aliquis. Он заставляет его высказывать вслух все бессмысленные ассоциации, которые ему приходят в голову:
82


Глава пятая. Реальность как ошибка
... Мне приходит в голову забавная мысль: расчленить слово следующим образом: а и liquis. — «Зачем?» — «Не знаю». — «Что вам приходит дальше на мысль?» — «Дальше идет так: реликвия, ликвидация, жидкость, флюид...» — «Я думаю, — продолжал он с ироническим смехом, — о Симоне Триентском, реликвии которого я видел два года назад в одной церкви в Триенте. Я думаю об обвинении в употреблении христианской крови, выдвигаемых как раз теперь против евреев... Я думал далее о статье в итальянском журнале, которую я недавно читал. Помнится, она была озаглавлена: «Что говорит Св. Августин о женщинах?»... «Теперь мне вспоминается святой Януарий и его чудо с кровью, но мне кажется, что это идет дальше уже чисто механически!» — «Оставьте; и святой Януарий и святой Августин имеют оба отношение к календарю. Не напомните ли вы мне, в чем состояло чудо с кровью святого Януария?» — «Вы, наверное, знаете это. В одной церкви в Неаполе хранится в склянке кровь Св. Януария, которая в определенный праздник чудесным образом становится жидкой. Народ чрезвычайно дорожит этим чудом и приходит в сильное возбуждение, если оно почему-то медлит случиться, как это и было раз во время французской оккупации. Тогда командующий — или, может быть, это был Гарибальди? — отвел в сторону священника и, весьма выразительным жестом указывая на выстроенных на улице солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре свершится. И оно действительно свершилось.......
«... я внезапно подумал об одной даме, от которой я могу получить известие, очень неприятное для нас обоих». — «О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?» — «Как вы могли это отгадать?» — «Теперь это уже не трудно, вы меня достаточно подготовили. Подумайте только о календарных святых, о переходе в жидкое состояние в определенный день, о возмущении, которое вспыхивает, если событие не происходит...» — «...я должен вам признаться, что дама, о которой идет речь, итальянка и что в ее обществе я посетил Неаполь» (Фрейд 1990: 208-210).
На идее фундаментальной ошибки построено другое известное произведение Фрейда «Остроумие и-его отношение к бессознательному».
В одном американском анекдоте говорится: «Двум не слишком щепетильным дельцам удалось благодаря ряду весьма
83


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
рискованных предприятий сколотить большое состояние и после этого направить свои усилия на проникновение в высшее общество.
Кроме всего прочего, им показалось целесообразным заказать свои портреты самому известному и дорогому художнику города. <...>
На большом рауте были впервые показаны эти картины. Хозяева дома подвели наиболее влиятельного критика к стене, на которой оба портрета были повешены рядом, в надежде выудить восторженную оценку. Тот долго рассматривал портреты, потом покачал головой, словно ему чего-то недоставало, потом покачал головой и лишь спросил, указывая на свободное пространство между двумя портретами: «And where is the Savior? »» (А где же Спаситель?) <...> Вопрос <...> позволяет нам догадаться, что вид двух портретов напомнил критику такой же знакомый ему и нам вид, на котором был, однако, изображен недостающий здесь элемент — образ Спасителя посредине двух других портретов.
Существует один-единственный вариант: Христос, висящий между двумя разбойниками. На недостающее и обращает внимание острота.
<...> Оно может заключаться только в том, что повешенные в салоне портреты — это портреты преступников. Критик хотел и не мог сказать следующее: «Вы — два мерзавца, в этом я уверен» (Фрейд 1995: 149).
В своем маленьком шедевре «Отрицание» Фрейд показал как работает механизм ошибки в бессознательном. Если пациент говорит, что ему приснилась во сне женщина, но это точно был не его мать, то — утверждает Ферйд, — это точно была его мать.
На феномене ошибки построен также феномен трансфера (переноса), когда пациент влюбляется в своего аналитика, то он делает это по ошибке — на самом деле в нем оживает любовь, например, к покойному отцу или матери. В принципе можно считать, что всякая любовь является ошибкой. Когда человек любит другого человека, он на самом деле любит в нем или в ней одного из своих родителей.
84


Глава пятая. Реальность как ошибка
Также феномен ошибки лежит в основе выделенных впервые Анной Фрейд механизмах защиты. Так при проекции человек ошибочно думает, что нечто происходит по воле другого, например, некоторое агрессивное действие. На самом деле его совершает он сам по отношению к другому. Напротив, при интроекции человеку свойственно думать, что он сам виновен в чем-то, в то время как в этом виновна внешняя ситуация. При отрицании человек ошибочно отрицает некоторое положение вещей. При идентификации человек ошибочно отождествляет себя с каким-то другим персонажем.
3.
Феномен ошибки играет важнейшую роль во всех главных психических расстройствах. Так истерия представляет собой в принципе ошибку. Человек заболевает, а врач ничего не находят, органически он ничем не болен. Это может быть истерическая слепота, офония (мутизм), невозможность стоять и ходить (астазия-абазия), а так далее вплоть до истерической беременности.
Обсессивно-компульсивные расстройства тоже зачатую построены на ошибке. Так, например, фрейдовский Человек-Крыса рассуждал так «Если я женюсь, мой отец умрет». Или некий академик-ананкаст, у которого была тяжело больна теща и он ходил на даче по одной и той же дороже, в тот день когда он пошел по другой дорожке, теща умерла. После этого он всю жизнь он считал, что это он убил тещу. Пушкинский Германн считал, что старуха графиня дала ему три верные карты, в то время как это было в бреду. Пушкин был чрезвычайно суеверен. Гадалка ему предсказала, что он умрет от белой головы (Weisskopf)- Он действительно был убит блондином Дантесом. Было ли это совпадение, ошибка? Наука не может отвечать на такие вопросы. Ананкаст может ошибочно считать, что от его тела"Цсходит зловонный запах. Болезненно педантичный ученый считает ошибочно, что вместо того, чтобы работать нужно сначала тщательно разобрать бумаги на письменном столе. В результате он так
85


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
устает, что на работу его уже не хватает. В принципе при обсессивно-компульсивных расстройствах господствует ошибочная обсессивная импликация «Если не совершить некоего ритуального действия, то свершится непоправимое.
При депрессии человек считает, что весь мир это юдоль скорби, хотя на самом деле в мире все идет так, как оно идет, а скорбь находится в его больной душе. Депрессивным свойственно множество ошибочных представлений. Например, одна больная считала, что не может писать. Психотерапевт показал ей, что это не так.
При паранойе человек может считать, что жена ему изменяет со всеми подряд (бред ревности) или что все в него влюблены (эротомания), или что все за ним наблюдают (бред отношения), или что все его преследуют (персекуторный бред), или что все его хотят обмануть (бред сутяги), что все беды на свете происходя от евреев и т. д.
При шизофрении личность вся состоит из ошибок. Мегаломан считает, что он — Наполеон, дева Мария и т. д. Пациентка считает, что он стена. Девушке кажется, что она непомерно потолстела. Шизофренику кажется, что он мертвец. Когда врач его спрашивает, течет ли у мертвецов кровь, он говорит, что, конечно, нет. Тогда врач делает ему укол в палец, и у него течет кровь. Тогда больной признается, что он заблуждался — у мертвецов течет кровь. Наконец феномен иллюзий и галлюцинаций в целом представляет собой ошибку.
4.
Одним из фундаментальных свойств развитого естественного языка является возможность называть один объект различными именами и описывать его различными дескрипциями. Например, имя Иокаста может быть заменено выражениями «мать Эдипа», «царица Фив» или «жена Лая». Все три десигнатора будут иметь одно инвариантное значение, денотат, по терминологии Фреге (Фреге 1978), или экстенсионал (Карнап 1959). В то же время в каждом из этих выражений есть нечто особенное, то, посредством чего значение реализуется в языке, — смысл, коннотат, или интенсионал.
86


Глава пятая. Реальность как ошибка
Можно сказать, что эта особенность естественного языка является лингвистической базой для формирования стиля, то есть возможности одно и то же называть или описывать по-разному, возможности приписывать одному экстенсионалу в принципе бесконечное множество интенсионалов.
Вероятно, наиболее полно этот принцип будет проявляться в лирической поэзии (искусстве слова), применительно к которой можно сказать, что в ней любому объекту может быть приписано любое имя или любая дескрипция. Данная особенность носит семантико-прагматический, а не чисто семантический характер, так как она, по всей видимости, прежде всего связана с неисчерпаемостью содержания основного объекта прагматики и одновременно лирики — человеческого Я (ср. также Бенвенист 1974: 293-294):
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я упование живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь, — я раб, — я червь, — я бог!
Ср. у Ахматовой не менее известное описание неисчерпаемости предметной сферы лирической поэзии как реализации принципа субъективности в его прагматической сфере:
ПРО СТИХИ
Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц Первый утренний удар...
Это — теплый подоконник Под черниговской луной,
Это — пчелы, это — донник,
Это — пыль, и мрак, и зной.
В отличие от поэзии проза является не искусством слова, а искусством предложения, искусством высказывания. Как же реализуется данная особенность языка на пропозициональном уровне? В двух словах можно сказать, что эта
87


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
особенность реализуется в интенсиональных контекстах пропозициональных установок, то есть в тех же фрегевских косвенных контекстах, которые мы рассматривали в первой главе. Для того чтобы было ясно, о чем идет речь, вспомним пример из работы С. Крипке «Загадка контекстов мнения». Некий француз, никогда не бывавший в Англии, разделяет расхожее мнение, что Лондон — красивый город, которое он выражает при помощи французского высказывания:
Londres estjolie.
Однако данный герой отправляется в странствия, после долгих перипетий попадает в Англию и поселяется в одном из самых неприглядных районов Лондона. Он не отождествляет в своем сознании этот город, в котором он теперь живет по воле судьбы, с тем городом, который он называл пофранцузски Londres и по поводу которого разделял мнение, что Londres estjolie. Город, в котором он теперь живет, он называет по-английски London и разделяет мнение (никогда не бывая в историческом центре города и все время проводя в своем грязном квартале), что
London is not pretty. (Лондон — некрасивый город.)
Итак, в «феноменотическом сознании» (выражение из статьи (Сааринен 1986: 131) этого персонажа стало одним городом больше. Эта особенность не обязательно проявляется в двух различных языках. Вот пример из той же статьи, где речь идет об одном языке. Здесь некий Питер может узнать имя «Вишневский», обозначающее человека, носящего то же имя, что и знаменитый пианист. Очевидно, что, выучив это имя, Питер согласится с утверждением: у Вишневского был музыкальный талант, и мы, употребляя имя «Вишневский» как обычно, для обозначения музыканта, можем вывести отсюда, что
Питер думает, что у Вишневского был музыкальный
талант.
«[...) Позже, в другом кругу людей, Питер узнает, что был какой-то Вишневский, политический лидер. Питер весьма
88


Глава пятая. Реальность как ошибка
скептически оценивает музыкальные способности политических деятелей и потому приходит к заключению, что существует, вероятно, два человека, живущих примерно в одно и то же время и носящих фамилию «Вишневский». Употребляя слово «Вишневский» для обозначения политического лидера, Питер соглашается с тем, что
У Вишневского не было музыкального таланта» (Крите 1986: 233).
Надо сказать, что тот факт, что внутри пропозициональных установок возможно несоблюдение принципа подстановки нескольких интенсионалов для одного экстенсионала, был замечен и проанализирован еще Фреге, в частности в его работе «Мысль», в рассуждениях о «докторе Густаве Лаубене» (Фреге 1987: 28-30). Однако наиболее четко и терминологически перспективно эту проблему охарактеризовал Куайн в работе «Референция и модальность», назвав подобные контексты «референтно непрозрачными» (Куайн 1982).
Применительно к художественному дискурсу выявленная особенность языка дает следующий принцип:
референтная непрозрачность индивидных термов в контекстах мнения пропозициональных установок приводит к эффекту принятия одного индивида за другого, то есть к тому, на чем зиждется эпистемический сюжет.
Рассмотрим следующие два высказывания, являющиеся квазиметавысказываниями, описывающими сюжет «Царя Эдипа», вернее, некоей усредненной версии «истории об Эдипе»:
(1) Эдип знает, что он женился на Иокасте.
(2) Эдип знает, что он женился на своей матери. (Ср. также анализ этих высказываний в {Арутюнова 1988; Вендлер 1986).)
Первое высказывание характеризует положение дел до развязки трагедии, и его смысл не несет в себе ничего трагического. Второе высказывание характеризует положение дел после развязки и в свернутом виде содержит сюжетное зерно трагедии.
89


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Выражения «Иокаста» и «мать Эдипа» имеют один и тот же экстенсионал, но разные интенсионалы. Соответственно высказывания (1) и (2) выражают одно и то же истинностное значение и как будто описывают одно и то же положение дел. Схематически сюжет трагедии Эдипа можно описать при помощи объективно противоречивой конъюнкции:
(3) Эдип знает, что он женился на Иокасте, и не знает, что он женился на своей матери.
То есть не все семантико-прагматические вхождения имени Иокаста (и прежде всего тот факт, что Иокаста является матерью Эдипа) были известны Эдипу.
С логической точки зрения все это произошло оттого, что выражения «Иокаста» и «мать Эдипа» употреблены в референтно непрозрачном контексте пропозициональной установки «Эдип знает, что». То есть в феноменологическом сознании Эдипа Иокаста и мать Эдипа — это разные индивиды. Другими словами, для Эдипа справедливо, что:
(4) Эдип не знает, что Иокаста и его мать — это одно лицо
или
(5) Эдип полагает, что Иокаста и мать Эдипа — это разные лица.
В соответствии с этим и можно утверждать, что возникновение эпистемического сюжета имеет место вследствие возможности в референтно непрозрачных контекстах пропозициональных установок приписывать одному и тому же суждению противоположные значения истинности или, напротив, — возможности одно и то же значение истинности приписывать разным суждениям. Так, для Эдипа до развязки трагедии суждения:
(6) Иокаста является женой Эдипа
(7) Иокаста является матерью Эдипа —
обладают противоположными значениями истинности, то есть на вопрос «Является ли Иокаста женой Эдипа?» он должен отвечать утвердительно, а на вопрос «Является ли
90


Глава пятая. Реальность как ошибка
Иокаста матерью Эдипа?» — отрицательно. Обнаружение Эдипом истинности суждения (7) путем установления тождества между именем Иокаста и дескрипцией «мать Эдипа» — на уровне экстенсионала — и составляет пружину сюжета трагедии Эдипа.
Сама возможность возникновения в языке референтно непрозрачных контекстов (здесь мы переходим с логико-семантического уровня описания на лингвистический) обусловлена наличием в нем не только главных предложений, но и придаточных, то есть наличием развитой прагматики как возможности моделировать говорящим свою речевую позицию, а также наличием соответствующих синтаксических ресурсов для моделирования этой позиции. Ср.:
В Языке-3 имеются все необходимые условия для того, чтобы в нем появились пропозициональные установки. В самом деле, чтобы можно было сказать «Джон считает, что...» (скажем, «Джон считает, что идет дождь»), нужно, чтобы тот носитель языка, который это говорит, имел возможность выделить Джона как объект наравне с объектом «дождь»» (Степанов 1985: 308).
Переходя вновь на язык модальной логики, можно сказать, что различие между интенсионалами и экстенсионалом высказывания становится существенным, актуальным для языкового сознания лишь тогда, когда язык приобретает возможность выражать мнения оценки, нормы, истинность или ложность которых опосредована прагматически (или, в терминах Ю. С. Степанова, дектически), то есть возможность выражать мнения, оценки и нормы, истинные или валидные при одном положении дел или направлении событий (в одних возможных мирах) и ложные или невалидные при другом положении дел, других направлениях событий (в других возможных мирах) (Хинтикка 1980b: 72-74).
Говоря метафорически, возможность моделирования ошибки должна быть предоставлена сюжету естественным языком.
Рассмотрение особенности семантики естественного языка обычно понимается как препятствие на пути к построению
91


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
языка науки (в частности, в программе логического позитивизма Венского кружка). Истина ограничена строгим числом фактов, в то время как область фантазии, вранья, виртуальных объектов, «индивидных концептов» практически безгранична.
Куайн писал по этому поводу следующее:
Трущобы возможных объектов — благодатная почва для элементов, склонных к беспорядку. Возьмем, к примеру, возможного толстого, человека стоящего у той двери, или же возможного лысого человека, стоящего у той же двери. Являются ли они одним возможным человеком, или это два возможных человека? Как нам решить этот вопрос? Сколько же возможных человек стоит у двери? И не больше ли там худых возможных людей, чем толстых? И сколько из них похожи друг на друга? И не делает ли их это сходство одним человеком? Разве нет двух возможных абсолютно одинаковых предметов? Но не то же ли это самое, что сказать, что для двух возможных предметов невозможно быть одинаковыми? Или наконец дело просто в том, что понятие тождества неприменимо к недействительным возможным объектам? Но тогда какой смысл говорить о каких бы то ни было сущностях, если о них нельзя сказать, тождественны ли они или отличаются друг от друга» {Quine 1953: 4).
Но то, что является препятствием или осознается в качестве препятствия в логике, становится необходимым в беллетристике. Говоря так, мы подчеркиваем, что эпистемический сюжет рассматривается нами как наиболее фундаментальный из всех выделенных нами типов сюжета. Что же так выделяет эпистемический сюжет по сравнению с алетическим, деонтическим, аксиологическим, темпоральным и пространственным? Прежде всего наибольшая универсальность первого. Целые жанры нарративной прозы строятся на эпистемическом сюжете, не могут без него обойтись, используя остальные виды модальностей на второстепенных мотивных ролях. Такими жанрами являются прежде всего комедия, детективный жанр, криминальный роман и т. п. В целом можно отметить, что чем более массовым является беллетристический жанр, тем более необходимой, неотъемлемой
92


Глава пятая. Реальность как ошибка
его частью является эпистемический сюжет, сюжет ошибки, qui pro quo. Почему это так, можно попытаться выразить следующим рассуждением. Основной единицей нарративной прозы является высказывание, пропозициональной основой которого служит понятие истинности и ложности, рассматриваемое в качестве денотата. В соответствии с тем представлением, которое мы рассмотрели в первой главе, нарративная проза чаще всего лишает свои пропозиции значений истинности, но только для того, чтобы освободить эпистемическое пространство для интенсиональной игры в истинность и ложность. «Изображенные», вторичные пропозиции в каком-то смысле остаются пропозициями. Они являются отображением языка и тем самым — своей языковой сути, которая в экстенсиональном смысле была у них отнята беллетристическим жанром. Но поиск истины, загадка, ошибка, розыгрыш, обман, надувательство, хитрость, просто откровенная ложь — все это возможно лишь на языке пропозиций. Поэтому наиболее фундаментальный интерес рядового «пользователя» беллетристики — это интерес эпистемический, а не деонтический, не аксиологический, не алетический, не темпоральный и не пространственный. Для читателя прежде всего важно, что будет дальше. Деонтические и аксиологические мотивы (хорошо ли поступил герой или дурно? можно ли нарушать норму, или это исключено?) выступают в беллетристическом дискурсе лишь как мотивная аранжировка. То же самое можно сказать и о пространстве и времени. Пространство, как мы показали выше, просто является слугой эпистемического сюжета, а время — слугой алетического сюжета научно-фантастического типа.
Говоря метафорически, когда пользователь массовой литературы читает, что герой переходит улицу на красный свет, то здесь важнее не деонтический признак, а эпистемический: «Он нарушил запрет, что же из этого последует? Задавят его или не задавят? Накажут или не накажут?»
Если переформулировать сказанное в терминах первого раздела, то можно сказать, что потребность в переработке нарративной информации, которая заключается в исчерпании,
93


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
так сказать, «интенсиональной энтропии», прежде всего удовлетворяет именно эпистемический сюжет.
Чем выше художественный жанр, тем большую роль в нем начинают играть деонтика и аксиология. В комедии наказание зла и торжество добра является профанированием подлинных аксиологических ценностей, ибо происходит это автоматически в силу жанровых законов. Тот факт, что в романе или в трагедии может победить зло, высвобождает эти категории, делает их носителями свободного нарративного выбора и тем самым поднимает их рейтинг в сюжете.
Разграничение выражений, имеющих разные интенсионалы, но один экстенсионал, в контексте содержания пропозициональных установок покоится на принципе взаимозаменяемости тождественных: «Если дано истинное утверждение тождества, то один из его членов может быть заменен на другой в любом истинном предложении, и результат тоже будет иметь значение истины» (Куайн 1982: 87).
Естественно, что для того, чтобы было возможно осуществить ошибку в данной конструкции, необходимо, чтобы сама эта конструкция была возможна в языке. Ясно, что в реальных языках подобные конструкции были возможны отнюдь не всегда. Так, Ю. С. Степанов в книге «Индоевропейское предложение» отмечает, что тип предложения «Активный субъект + глагол + активный объект» («Охотник убил оленя»), то есть именно тот тип пропозициональности (номинативно-аккузативный), который необходим, чтобы смоделировать пропозициональную установку —
А. считает, что охотник Б. убил оленя — был в индоевропейском праязыке не распространен:
Активный актант в позиции объекта оформляется в этих языках принципиально иным способом (...). Таким образом, как это ни парадоксально, оказывается, что предложение типа IV «Человек, воин убивает врага» не могло существовать на «этапе Уленбека» и заведомо не могло существовать на более ранних этапах протоиндо-европейского языка, если это этапы языка активного строя, как они обоснованно реконструируются
94


Глава пятая. Реальность как ошибка
в работе Т. В. Гамкрилидзе и В. В. Иванова» (Степанов 1989:48). Ср. там же:
Итак, напрашивается вывод, что преобразование языка активного строя, где отсутствуют предложения типа IV «Воин убивает врага» с морфологическим оформлением активного объекта и соответствующего предиката-глагола, в язык номинативно-аккузативного строя, где такие предложения типичны, было сопряжено с определенными трудностями» (Там же: 55).
Представляется очевидным, что в древнем архаическом мышлении невозможна конструкция с чистым аккузативным объектом, который только в такой позиции можно «спутать» с другим объектом, так как язык первобытных людей был устроен принципиально по-другому. Современному номинативному (номинативно-аккузативному) строю предшествовало по меньшей мере пять пропозиционально-семантических типов, где в каждом последующем имя все более абстрагировалось от глагола: инкорпорирующий, прономинальный, посессивный, эргативный, локативный (Мещанинов 1975; Лосев 1982а, 1982b).
«В инкорпорирующем строе предложение строится путем простого комбинирования разных основ или корней без всякого их морфологического оформления, путем простого нанизывания, в результате чего и образующиеся из них предложения в то же самое время являются не чем иным, как одним словом.
Так, например, в колымском диалекте одульского (юкагирского) языка мы имеем такую фразу asayuol-soromoh, где asa означает «олень», yuol «видение» и soromoh «человек». Другими словами, это есть «олень-видение-человек», что в переводе на русский язык означает «человек увидел оленя»» {Лосев 1982а: 251).
Отсутствие морфологии в инкорпорированном грамматическом строе свидетельствует о том, что инкорпорированное мышление оперирует исключительно только с бесформенными, расплывчатыми, неанализируемыми чувственными пятнами.
Отсутствие частей речи в языке соответствует отсутствию логических категорий в мышлении, а отсутствие логических категорий в мышлении есть отсутствие для такого мышления
95


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и в самой действительности подобного же рода противопоставления вещей и их свойств, качественных и количественных, их действий и др. (...)
Эта идеология и эта логика есть мифология» (Лосев 1982а: 254, 258-259).
Естественно, что в мифологическом мире нет места феномену художественного мышления, так же как в таком языке не может быть конструкции с пропозициональными установками. По мере продвижения к более абстрактным конструкциям и более абстрактному мышлению в предложении выделяются косвенные падежи. Но косвенный падеж мыслит субъект только в его связи с другими субъектами, и лишь номинатив дает чистый абстрактный субъект, тождественный себе самому и классу таких же субъектов.
Соответственно наррация и сюжет возникают при распаде архаического сознания, где предмет не равен самому себе и сопричастен другим предметам (Леви-Брюль 1994), при переходе от мифа к эпосу, от ритуала к трагедии и комедии (Фрейденберг 1936, 1973b, 1978).
Формированию современного типа предложения соответствовало и развертывание циклического мифологического времени, размыкание мифологического круга, возникновение феномена исторического времени и феномена события, на основе которого может строиться сюжет.
Наиболее очевидным результатом линейного развертывания циклических текстов было появление персонажей-двойников. От Менандра, александрийской драмы, Плавта до Сервантеса, Шекспира и — через романтиков. Гоголя, Достоевского — до романов XX века проходит тенденция снабдить героя спутником-двойником, а иногда и целым пучком-парадигмой спутников. То, что в этих случаях перед нами развертывание единого персонажа, можно продемонстрировать на примере схемы комедий Шекспира. В «Комедии ошибок»:
герои Антифокл Антифокл
Эфесский Сиракузский
слуги Дромио Дромио
Эфесский Сиракузский
96


Глава пятая. Реальность как ошибка
Поскольку оба Антифокла и оба Дромио близнецы, а слуги и господа переживают два варианта единого сюжетного развития, очевидно, что перед нами распадение единого образа, одноименные герои представляют собой результат распадения единого образа по оси синтагматики, а разноименные — по парадигматической оси. При обратном переводе в циклическую систему эти образы должны «свернуться» в одно лицо (...). Появление персонажей-двойников — результат дробления мифологического образа, в ходе чего различные имена Единого становились разными лицами — создавался сюжетный язык, средствами которого можно было рассказывать о человеческих событиях и осмыслять человеческие поступки {Лотман-Минц 1981:40-41).
Но означает ли все это, что для того, чтобы убить своего отца и жениться на своей матери, Эдип нуждался в пропозициональных установках и номинативно-аккузативном строе? Да, в той мере, в какой это было необходимо для того, чтобы стать предметом трагедии. Если бы Софокл писал свою трагедию на одульском или гиляцком языке, то вместо предложения «Эдип убил своего отца и женился на своей матери» схемой «сюжета» было бы нечто вроде «эдипо-отце-убивание-матери-женение», где, во-первых, не ясно, кто кого убивает и кто на ком женится, и, во-вторых, невозможна постановка эпистемического оператора «думает», «полагает», «считает».
Другой вопрос, как воспринимают такие тексты носители современных инкорпорирующих языков, то есть каким образом трагедию Эдипа можно перевести на одульский или гиляцкий языки. Возможно, что носители этих языков воспримут соответствующие тексты совершенно по-своему. А. Р. Лурия, вспоминая о своих полевых исследованиях, рассказывает, как одному старику (крестьянину Рахмату) предложили такой вопрос: «Вот различные вещи: рубанок, клещи, молоток, гвозди, пила и мальчик. Что здесь лишнее?» Старик ответил, что здесь ничего лишнегоГвсе это нужные вещи. «А как же мальчик?» — спросили его исследователи. «Мальчик тоже нужен, — ответил старик. — Он будет помогать приносить инструменты» {Лурия 1982: 132).
4-5018
97


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Возвращаясь к Эдипу, можно сказать, что в свете современных реконструкций первобытного мышления совершенно не очевидно, что факт убийства отца и женитьбы на матери должен был восприниматься как нечто ужасное. Кажется, что, напротив, осознание преступности или греховности этих поступков — продукт позднейшего неархаического понимания реальности.
Убийство отца и тем более отца-царя, как показал еще Дж. Фрэзер, — вещь вполне закономерная в первобытном обществе (Фрэзер 1980). В. Я. Пропп прямо связывает сюжет об Эдипе и сходные сюжеты с ритуальным убийством царя (Пропп 1976), а также с волшебной сказкой, восходящей к обряду инициации (Пропп 1986).
Сюжет боя отца с сыном — один из распространенных в фольклоре. По-видимому, убийство ближайшего родственника могло осознаваться не как нечто ужасное, а наоборот, как нечто закономерное вследствие того, что понимание личности, ее субъективности и исключительности не было развито в архаическом сознании, так же как не было в нем, по-видимому, понимания смерти как чего-то трагического, невосполнимого, необратимого. Молодой царь убивал старого царя подобно тому, как мы обламываем отсохшие ветви у дерева. Характерно, что на Сардинии было принято громко смеяться при ритуальном убийстве стариков, откуда пошло выражение «сардонический смех» (Пропп 1976).
То же самое можно сказать и в отношении архаического понимания убийства сына отцом. Книга Бытия описывает жертвоприношение Авраама во многом постархаически, драматизируя этот поступок, в то время как жертва первого сына, по определению принадлежащего Богу, была делом совершенно закономерным и позитивным (Пропп 1986; Элиаде 1987). Вообще жертва всегда связана с насилием, которое оценивается позитивно (Топоров 1988).
Примерно то же самое можно сказать и о сексуальной связи Эдипа с матерью. Запрет на инцест — безусловно достаточно позднее явление. В архаическом космогоническом мифотворчестве инцест был вообще необходимой предпо¬
98


Глава пятая. Реальность как ошибка
сылкой для возникновения человечества, так как первые люди естественным образом (поскольку, кроме них, никого не было) вступали в инцестуальные связи (Левинтон 1982).
Кроме того, как показал С. С. Аверинцев в специальном исследовании об Эдипе, кровосмешение героя с матерью в архаическом мышлении истолковывалось позитивно как овладение матерью-родиной, то есть как субституция царской власти, что мы наблюдаем в трагедии Софокла. По свидетельству Светония, Цезарю накануне нереализованного переворота приснилось, что он насилует свою мать, и это было истолковано как доброе предзнаменование {Аверинцев 1972).
Фундаментальная противоположность между нарративно-художественным и ритуально-мифологическим мышлением состоит в том, что в последнем модальный оператор не только не изменяется на противоположный, а наоборот, утверждается до последней степени:
делается только то, что должно; говорится только то,
что известно; отдается предпочтение только тому, что
является благом.
Архаическое мышление ориентировано на норму и на позитивность, аномальное и негативное не входит в коллективную память. В нарративном мышлении, напротив, имеет место направленность на аномалию, на эксцесс. То, что нормально и позитивно, и так все знают, поэтому об этом нечего и рассказывать.
Если в волшебной сказке герой, уходя из дома в лес, нарушает запрет, то в соответствующем моменте обряда то же действие — уход из дома в священный лес — является, наоборот, выполнением предписания, диктуемого обрядом.
Если в «Махабхарате» изгнание Пандавов во главе с царем Юдхиштхирой является результатом невезения (проигрыша в кости), то в соответствующем ритуале оно является фактом инициального испытания, которое должен пройти царь для того, чтобы в дальнейшем получить трон (Невелева 1988).
4*
99


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Если в трагедии Софокла ослепление Эдипа оценивалось как наказание за совершенное преступление, то ритуальное толкование этого мотива является опять-таки позитивным: разочаровавшись в оче-видном зрении, Эдип выкалывает себе глаза, чтобы погрузиться во внутреннее зрение, подобно Тиресию, знавшему истину с самого начала, несмотря на свою слепоту (Голосовкер 1987). Ср. легенду о Демокрите, который ослепил себя для того, чтобы лучше видеть {Аверинцев 1972).
Толкуя миф об Эдипе, Леви-Строс обращает внимание на этимологию имени Эдипа («толстоногий») и Лая («левша»): в обоих случаях имеет место затрудненность владения конечностями. Леви-Строс связывает это с проблемой автохтонности: рождаясь из земли, Эдип повреждает одну из конечностей {Леви-Строс 1983), что, с одной стороны, парадоксальным образом преломляет мотив кровосмешения: выходит, что никакого кровосмешения не могло быть, так как идея рождения от двух людей чужда архаическому сознанию {Пропп 1976), и, с другой стороны, подключает еще алетический мотив чудесного рождения. В ритуально-мифологическом мире бог или герой с необходимостью должен был родиться не от двух людей, а каким бы то ни было иным образом: так, Кухулин рождается от того, что его мать выпила воду с насекомым, Афина — из головы Зевса, Чингисхан — от наговора {Пропп 1976).
5.
Но и в обыденной жизни и в науке, и культуре, пока Коперник не доказал, что Земля круглая и движется вокруг Солнца, все думали, что она плоская и Солнце движется вокруг нее.
На исходе Средних веков психически больных и талантливых женщин считали ведьмами и сжигали их на кострах вместо того чтоб лечить их.
Когда появилось кино и на экране возникал едущий на зрителей поезд, те в ужасе забивались вглубь зала, боясь, что он их задавит. Томас Манн в романе «Волшебная гора»
100


Глава пятая. Реальность как ошибка
показал, как странно реагировали на фильмы в начале 1910-х годов зрители. Им было странно, что певица, которая давно умерла, улыбается им с экрана.
Детям с младенчества внушают ошибочное представление, что они совсем большие — как папа.
Французский философ Жан Бодрийар в своей статье о войне в Персидском заливе 1991 года, доказывал, что «войны в заливе не было».
Когда после ухода Ельцина с поста президента России все голосовали за Путина, он из совершенно пустого места загадочным (ошибочным) образом стал великим президентом.
Часто случаются судебные ошибки, когда засуживают невиновного и оправдывают виновного.
Часто люди изготовляют фальшивые деньги и ценности.
Филолог Гелилов доказывал, что Шекспира как драматурга не существовало — все «его» пьесы написала группа других людей.
В Средние века люди ошибочно верили, что на Востоке существует христианское государство пресвитера Иоанна.
Революционеры, в частности, большевики десятилетиями обманывали народ, внушая ему, что он живет в светлом царстве социализма.
В «Евангелиях» люди верили, что Иисус исцелял слепых, делал из семи хлебов много еды, воскрешал мертвых и сам воскрес, «смертию смерть поправ».
И так далее.
6.
Витгенштейн писал:
Что бы значило в данный момент сомневаться, что у меня две руки? Почему я не могу этого даже вообразить? Во что бы я тогда вообще верил, если бы не верил в это? У меня ведь еще даже нет системы, в рамках которой подобное сомнение имело бы место. (Витгенштейн. «О достоверности», § 247)
Предположим, что когда-то я настолько сильно повредил руку, что мне ампутировали ее, сделали протез, но такой
101


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
искусный, что я сам не мог отличить его от настоящей руки. Во время операции я был без сознания, и, положим, чтобы меня не травмировать, мне решили не говорить, что у меня искусственный протез вместо руки.
Но вот в какой-то момент, когда я своему старому знакомому, знавшему в отличие от меня самого историю с моей рукой, говорю, защищая, скажем, взгляды позднего Витгенштейна: «Я знаю это, как я знаю, что у меня две руки», он отвечает мне: «Нет, к сожалению, ты ошибаешься. Строго говоря, у тебя не две руки, твоя левая рука — это протез».
Является ли маргинальность этого примера основанием для заключения о его неосновательности? Я ведь не начну сомневаться, даже если откроется эта история с рукой, что я весь состою из протезов, как Железный Дровосек? Или что я вообще робот? Или что я сам себе снюсь?
Почему Витгенштейн убежден, что опыт обычного речевого поведения — это всегда неизмененный опыт? Хорошо, допустим, что человек, который заявляет, что у него три руки, — скорее всего, сумасшедший. Но логически нет ничего невозможного, чтобы иметь три руки.
Возможно, вопрос следовало бы поставить так: почему в опыте аналитической философии не учитывается художественный опыт?
Человеку оторвало одну руку на войне. Он держит оторванную руку в другой руке и говорит: «Я знаю, что это моя рука». Почему знание об отчлененной руке выглядит абсурдным, в то время как заявление о знании о том, что у меня две руки, кажется приторным до фальшивости?
Если я левша, то я часто могу путать правую и левую руки. Неужели правое и левое не являются столь универсальными понятиями, что путать их не кажется вопиющим?
Вопрос состоит в том, какого рода продуктивность у сомнения в том, что у меня две руки, что я знаю, что это моя рука и т. д.? Разве я защищаю идеализм?
Я бы хотел понять, действительно ли сознание человека, который сомневается, что «это его рука», изменяется до неузнаваемости.
102


Глава пятая. Реальность как ошибка
Продуктивность ошибки в том, что она является двигателем любого сюжета. Но имеет ли понятие сюжета несомненное философское значение?
Ведать и видеть, возможно, связаны так же, как wissen и videre («О достоверности», § 89).
Обман зрения это обман знания.
Мне кажется, Витгенштейн сам сомневался по поводу наличия у него двух рук и тому подобного.
Но защищая достоверность, Витгенштейн защищал позитивное знание XIX века, в котором он был твердо укоренен.
Защищая недостоверность, я отстаиваю фундаментальность эпистемологии XX века. Для Кафки, Борхеса и Павича вопрос о наличии рук был бы вполне актуален.
Трудно или даже почти невозможно представить себе Витгенштейна читающим Фолкнера.
Витгенштейн: «Помню, когда я впервые отправился с визитом к Фреге, у меня в голове было очень ясное представление о том, как он выглядит. Я позвонил в дверь, и мне открыл какой-то человек; я сказал ему, что я приехал повидать профессора Фреге. «Я профессор Фреге», — сказал человек. На что я мог лишь воскликнуть: «Невозможно!». {Друри. Разговоры с Витгенштейном, с. 126).
«Я знаю, что это моя рука» в аналитическом контексте подразумевает, что за этим знанием ничего не стоит, поэтому оно ценно само по себе. Но представим себе, как бы посмеялся психоаналитик над пациентом, который сообщил бы ему, что он знает, что это его рука — и больше ничего.
Психоаналитик. «Какие это вызывает у вас ассоциации?» Пациент. «Никаких».
Психоаналитик. «Так не бывает; что вам приходит в голову при произнесении фразы о том, что вы знаете, что это ваша рука?»
Пациент (смущенно). «Ну...».
Аналитик. «Ну-ну?».
Пациент. «Ну, мне приходит в голову... мысль... о пощечине». Аналитик. «Так-так!».
103


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Пациент. «Уверяю вас, что это не имеет никакого отношения к делу».
Аналитик. «Случайных ассоциаций не бывает. Вы вспомнили, как вас в детстве отец ударил по щеке?»
Пациент (мужественно). «Нет, я вспомнил, как я дал пощечину одной женщине».
Психоаналитик (не скрывая своего триумфа). «Она ждет от вас ребенка?».
Пациент (потрясенный). «Как вы догадались?».
В своих рассуждениях о достоверности Мур и Витгенштейн незаметно для самих себя покидают свою излюбленную лингвистическую почву. Как будто слово «рука» одинаково произносится в любых речевых практиках. В то время как англичанин в сущности не говорит: «Я знаю, что это моя рука»; скорее: «Я знаю, что это моя кисть».
Ну, а допустим, я говорю, указывая на определенный объект: «Моя ошибка тут исключена — это книга». Что представляла бы собой эта ошибка на деле? И есть ли у меня ясное представление об этом?(«0 достоверности», § 18)
Интересно не то, что мне такого рода ошибка представляется очевидной, а то, что Витгенштейн не видит этого. Допустим, на столе у меня лежит коробка для сигар, сделанная как книга. Входит Витгенштейн и говорит: «Моя ошибка исключена — это книга». Или: кадр из немого фильма; герой на глазах у обезумевшей героини приставляет к своему виску пистолет. Он нажимает курок — зажигается огонек — это не пистолет, а зажигалка в виде пистолета.
Еще пример симуляции книгой: новелла Честертона «Проклятая книга», где говорится о том, что якобы существует некая таинственная книга, раскрыв которую, люди исчезают. С такой книгой приходит к профессору некий шарлатан. Он говорит, что оставил книгу в приемной у секретаря. Вбегают в приемную — секретарь исчез вместе с книгой. Разгадка проста — никакой книги вообще не было: шарлатан и был секретарем, которого рассеянный профессор до этого не замечал вовсе.
104


Глава пятая. Реальность как ошибка
«Я знаю, что передо мной чистый лист бумаги». А если подержать над огнем? («Но наверное, я применила / Симпатические чернила»... «И вот чужое слово проступает»). Видимость достоверности — основа поэтики интертекста.
«Эта женщина прекрасна». Но это не женщина, это кастрат («S/Z» Ролана Барта).
Попытавшийся усомниться во всем, не дошел бы до сомнения в чем-либо.
Игра в сомнение уже предполагает уверенность. («О достоверности», § 115).
Допустим, я сомневаюсь во всем: что меня зовут В. R, что я живу в Москве, что сейчас XXI век, что я пишу эти строки по-русски.
Но я действительно могу сомневаться в этом?
В отличие от Витгенштейна мне знакомы механизмы такого рода сомнений.
Допустим, я хочу бросить камень со второго этажа. Сомневаюсь ли я, что камень полетит вниз? Не обязательно. Но я понимаю, что это значит: думать, что камень может и не упасть вниз.
Может, это не настоящий камень. Может, в момент, когда я его бросаю, каким-то образом создается невесомость — камень начинает парить.
Я приучен верить, что любая физическая закономерность, пусть даже такая фундаментальная, как закон гравитации, принципиально фальсифицируема.
Можно возразить, что я говорю все время о каких-то маргинальных феноменах. В таком случае можно сказать, что вся культура XX века есть маргинальный феномен. Надувать, моделировать (симулировать) действительность начали в 1920-е годы. Любопытно, что Витгенштейн своим неудавшимся, к счастью, броском на Восток, показал, что отчасти попался на удочку этой симуляции. В разговорах с Друри он заявляет, например, так: «Сталин дал людям работу, а тирания меня не страшит» (с. 226). Характерна позитивитская (нетоталитарная) терминология XIX века — «дал работу», «тирания».
105


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Интересно, мог бы Витгенштейн написать свой трактат «О достоверности», когда бы любой следователь НКВД за полчаса доказал бы ему, что он — японский шпион?
Интересно, что, когда говорят об абсурдности сталинских обвинений в шпионаже, то как будто забывают, что десятки англичан действительно шпионили для него. Ким Филби, например, учившийся в Кембридже и подобно Расселу и Витгенштейну состоявший членом отчасти просоциалистического и отчасти тайного студенческого общества «Апостолы».
Я не могу считать, что это логически невозможно, чтобы Витгенштейн был японским шпионом.
Я могу себе представить и такое положение вещей, при котором выяснится, что философ Людвиг Витгенштейн вообще никогда не существовал на свете.
Но если так, то во что же тогда остается верить?
Да как во что? в Бога, конечно.
Я верю в то, что люди определенным образом мне передают.
Так, я верю в географические, химические, исторические факты и т. д. Таким образом я изучаю науки. Ведь изучать в основе
своей означает верить. («О достоверности», § 170).
Да, разумеется. Но разве невозможно было бы изучать историю каким-нибудь альтернативным способом? Например: что было бы, если бы в политической борьбе между Москвой и Новгородом победил бы Новгород? Историк языка (А. В. Исаченко) ответил на этот вопрос так: русский язык в этом случае был бы совсем другим по ряду параметров.
А что было бы, если бы русские выиграли битву на Калке? («Пусть победят сегодня русские...»).
История как перечисление фактов, в лучшем случае, подкрепленное «источниками», которые почти всегда ненадежны и/или лживы, все же в определенном смысле эффективна. Человек, скажем, может гордиться знанием дат правлений всех русских царей. При изучении истории литературы знание фактов гораздо менее эффективно.
106


Глава пятая. Реальность как ошиька
Говорили, что историк русской литературы В. Е. Евгеньев-Максимов знал, что делал Некрасов почти каждый день его жизни. Но помогает ли знание ежедневных занятий Некрасова пониманию смысла его произведений? Например: «Некрасов ехал по железной дороге и слышал разговор генерала с ребенком. Так родилась знаменитая поэма «Железная дорога». Но не гораздо ли важнее, что в основе этого произведения лежит архаическое представление о строительной жертве (мысль В. А. Сапогова).
Имеет ли смысл вопрос: «Как изменился бы смысл стихотворения «Белеет парус одинокий», если бы его написал не Лермонтов, а Хармс?
Мне кажется, что только такие вопросы и имеют смысл. А вопросы типа: «В каком именно году Пушкин закончил «Капитанскую дочку»?» не только в философском смысле, но и историко-литературном совершенно бессмысленны.
В то же время, вопрос, «Существовала ли древнерусская литература?», конечно, гораздо более осмыслен, чем вопрос: «Существовала ли русская литература XIX века?»
Но если вопрос о существовании русской литературы XIX века переформулировать так: «Действительно ли русская литература существовала в том виде, как это представляют себе историки литературы?», то он станет одним из самых актуальных вопросов при осмыслении того, что такое вообще история литературы.
Но если я, например, осуждаю декабристов, то это ведь не значит, что восстания декабристов вообще не было?
Но если я верю в достоверность истории перевоплощения Александра I в старца Федора Кузьмича, то разве эта вера не сможет поколебать саму идею существенности и существования восстания декабристов?
Или если я подобно Даниилу Андрееву верю, что историей управляют высшие демоны «уицраоры», то не станет ли факт восстания декабристов настолько поверхностным и маловажным, что им вообще можно будет пренебречь?
И почему я должен считать, что только Витгенштейн и Мур правы, а Блаватская и Даниил Андреев просто су¬
107


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
масшедшие? Но тогда сумасшедшими надо считать и Сведенборга, и Экхарта, и Святого Августина.
Разве не нелепо звучала бы фраза: «В своем трактате «О Граде Божием» Августин не разделяет мнения, что Земля вращается вокруг своей оси?» Разве Августин фактом открытий Коперника и Галилея вычеркнут из истории культуры?
И глупо было бы ответить на это: «Да, но Августин ошибался, разделяя точку зрения Птолемея».
А относительно борьбы между градом земным и Градом Божьим он тоже ошибался?
И разве нельзя себе представить, что Плотин или Тертуллиан со своими философскими системами, которые кому-то кажутся странными и абсурдными, заявили бы, что они убеждены, что у них нет рук и ног?
И разве не был бы возможен диалог между буддистом, считающим, что весь мир этот иллюзия, и Витгенштейном, который полагает, скорее, что разумнее исходить из того, что мир реален?
Так ли уж фундаментально было отстаивать тезис, в соответствии с которым органы чувств не обманывают нас, в эпоху, когда жили и работали Гурджиев и Юнг, а не только Эйнштейн и Гейзенберг?
И не ясно ли, что тот же Юнг просто отмахнулся бы от вопроса, знает ли он, что это его рука, и не потому, что этот вопрос для него очевиден, но потому, что он для него совершенно незначим. Для Юнга, верившего в алхимию и комментировавшего «Книгу перемен», вопрос о существовании мира, показался бы «глубоко» поверхностным.
Не смотря на то, что Витгенштейн во многих отношениях гораздо ближе мне духовно, чем Даниил Андреев, я ни за что не соглашусь, что Даниил Андреев был сумасшедшим и все его учение — бессмыслица и бред.
Если актуальны только те вопросы, которые ставят Мур и Витгенштейн, то как тогда объяснить значимость для культуры, например, поэзии обэриутов, а в каком-то смысле поэзии вообще?
108


Глава пятая. Реальность как ошибка
«Мандельштам ехал в поезде и думал о первой мировой войне. Так родились стихи о неизвестном солдате». Очевидная абсурдность этой фразы и неочевидная абсурдность аналогичной фразы о Некрасове говорит только о том, что Некрасова и Мандельштама изучали люди с принципиально различными ментальными установками.
Так ты что же, полагаешь, что Тарановский или Деррида фундаментально отличаются от Благого и Оксмана — как бабочка от крокодила?
Ну, предположим, что я не могу себе представить, что Тарановский стал бы сомневаться в наличии у него рук. А Даниил Андреев?
Является ли для литературоведа бессмысленным вопрос: «Как изменилась бы структура поэмы Блока «Двенадцать», будь она написана не сложной полиметрией, а 4-стопным ямбом, как его же «Возмездие»?»
Подобный вопрос не только не является бессмысленным, но имеет вполне определенный ответ: «Если бы поэма «Двенадцать» была написана 4-стопным ямбом, она бы изменилась до неузнаваемости». (Как показал когда-то мой отец, чуждый какому бы то ни было философствованию, для Блока эксперименты со сменой размеров в разных редакциях одного стихотворения были реальностью.)
И далеко не бессмысленно было бы, поставить вопрос, например, так: «А что если предположить, что нам неизвестно, кто написал поэму «Двенадцать» (как неизвестно, кто и когда написал «Слово о полку Игореве»)?» Кажется, это было бы вполне нетривиальной задачей: доказать, что «Двенадцать» написал поэт, являвшийся автором «Стихов о Прекрасной Даме» или даже «Возмездия».
И разве редкие реалии в «Двенадцати» — «На канате плакат» — «Вся власть учредительному собранию» — могут быть основанием для датировки этого произведения? Это могли быть, например, «поздние вставки».
Что не может быть подделкой, это структура произведения. Мы в состоянии вполне достоверно заявить: «Так
109


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
можно было написать только не ранее 1910-х годов». Но является ли эта достоверность той, которую хотел защищать Витгенштейн?
То есть следует ли из того, что мы говорим: «Структура поэмы «Двенадцать» такова, что ее можно было бы написать только в XX веке», что Земля существовала задолго до нашего рождения?
Мне кажется, что я могу одновременно разделять истинность утверждения о том, что поэма «Двенадцать» могла бы быть написана не ранее начала XX века, и думать при этом, что вполне возможно, что история вообще — сплошной вымысел и фальсификация.
Атрибуция поэмы «Двенадцать» и сомнение относительно существования внешнего мира и истории — совершенно разные языковые игры. Почему Витгенштейн думает, что у всех игр должны быть одинаковые правила? Ведь это в корне противоречит тому, о чем он сам писал в «Философских исследованиях». У каждой игры свои имманентные правила, и играющий в шахматы может вообще не подозревать о футболе. Вполне допустима мысль, что некий американец, никогда не видевший европейского футбола, убежден, что мяч может быть только яйцевидной формы (идея в духе «Загадки контекстов мнения» Крипке).
Мне кажется, что Витгенштейн в каком-то важном смысле ошибался, что сомнение и знание образуют жесткую систему, что нельзя одновременно сомневаться в том, что Земля существует и быть уверенным в том, что Колумб открыл Америку. Это разные языковые игры.
Можно представить, что на уроке истории или географии в некоем утонченном колледже ученикам говорят, что Колумб открыл Америку, а на уроке философии преподаватель-буддист говорит им, что существование внешнего мира — это иллюзия.
Разве буддист обязательно должен не верить, что Колумб открыл Америку?
Можно сказать так: «О достоверности» по сравнению с «Философскими исследованиями» — попытка поворота
110


Глава пятая. Реальность как ошибка
к более жесткой философии типа «Логико-философского трактата».
В «О достоверности» Витгенштейн как будто успокаивает себя перед смертью, что какая-то стабильность все-таки существует.
Осмысленность этот последний трактат Витгенштейна приобретает, если и его рассматривать как самостоятельную языковую игру. Игру в «я-знаю-что-это-моя-рука».
В духе «Исследований» можно было бы сказать, что хотя эта последняя игра заслуживает внимания, но есть много других игр со своими правилами.
Возникает такое чувство, что отрицательное предложение для того, чтобы отрицать некоторое предложение, должно сначала сделать его в определенном смысле истинным» («Философские исследования», § 447)
Насколько эта мысль, например, глубже следующей:
Укрепляет ли телефонный разговор с Нью-Йорком мое убеждение в том, что Земля существует? («О достоверности», § 210)
Космонавт звонит в Нью-Йорк с космической станции, чтобы поболтать с женой, но не может дозвониться, все-таки это довольно далеко. Он не сомневается в том, что Земля существует. Но что если она в этот момент взорвалась в результате астрономической катастрофы?
Наивно было бы рассуждать следующим образом: «То, что художественная практика XX века обнаруживает чрезвычайно сложную и утонченную онтологию и эпистемологию, понятие достоверности к которой в общем-то неприменимо, не означает, что в обыденной жизни есть место превращениям, двойничеству, обратному течению времени и т. п. Это все особая художественная языковая игра». Все же «Превращение» Кафки — в такой же мере неслучайное явление в культуре XX века, как и «Записки охотника» — в культуре XIX века.
Не кажется ли все-таки, что Витгенштейн навязывает нам онтологию «Записок охотника»?
111


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Допустим, некто ищет что-то и, раскапывая землю в определенном месте, тем самым показывает, что искомое, по его мнению, находится там. («О достоверности», § 285).
Если бы ошибки и ложные мнения людей ограничивались только подобными той, о которой рассказывает Фолкнер в романе «Деревушка» (как Флем Сноупс подбросил на свою землю несколько старинных золотых монет и тем самым заставил поверить Генри Армстида и В. К. Рэтлифа в то, что там находится клад, после чего они купили эту землю и долго «раскапывали ее в определенном месте»), то, пожалуй, не стоило бы об этом говорить.
Но если рассматривать ошибку и обман как нечто чисто техническое, то надо забыть и сотни преступлений и политических фальсификаций XX века, относительно которых люди «ошибались» на самом деле и платили за свои ошибки своей жизнью и жизнью своих близких.
В 1923 году Сабина Николаевна Шпильрейн, ученица Юнга, за пятнадцать лет до Фрейда сформулировавшая фундаментальный принцип разрушения в душевной жизни, приехала из Австрии в Россию. А в 1943 году она осталась в Харькове ждать прихода немцев, будучи еврейкой и имея двоих детей. Она так мало верила советской пропаганде, что не могла подумать, что люди одной крови с ее бывшим возлюбленным, Карлом Густавом Юнгом, способны на массовые преступления. Всех троих поставили к стенке в первые же часы оккупации (пример из книги А. Эткинда «Эрос невозможного: История психоанализа в России»).
В противоположность Витгенштейну Сабина Шпильрейн была настолько вовлечена в «поэтику» XX века, что не верила ни в какую достоверность. Она совершила ошибку второго порядка, ошибку гиперкоррекции. Характерно, что хранитель позитивных эпистемических ценностей, Витгенштейн, в Россию все-таки не переехал.
Ошибка — такая же обратная сторона уверенности, как отрицание — обратная сторона утверждения.
Но для того, чтобы утверждение изменилось на противоположное, совсем не обязательно менять его истинностное
112


Глава пятая. Реальность как ошибка
значение, как думали Фреге и Витгенштейн в «Трактате». В последнем случае считалось, что смысл пропозиции вообще безразличен по отношению к ее истинности и ложности.
Представим себе, что один и тот же эпизод из чеченской войны 1995 года передают пророссийский и прочеченский журналисты. Пророссийский: «На этом месте чеченские бандиты убили бойцов российской армии». Прочеченский: «На этом месте чеченские бойцы убили русских оккупантов». Возможен и более усиленный вариант. Пророссийский: «На этом месте оголтелые чеченские террористы зверски замучили группу отважных бойцов, защищавшихся до последней капли крови». Прочеченский: «На этом месте горстка отважных чеченских патриотов почти голыми руками уничтожила вооруженный до зубов отряд российских головорезов, напавших на них из-за угла».
И хотя оба репортажа выражают пропозицию с одним и тем же истинностным значением («На этом месте группа X уничтожила группу Y»), послушав такое, убеждаешься, что этого эпизода, возможно, вообще не было.
Именно этот шаг сделал Бодрийар в статье «Войны в заливе не было», посвященной осмыслению событий войны в Персидском заливе 1991 года как компьютерной и видеосимуляции.
Когда я принимаю одно за другое, то происходит, по моему мнению, нечто, гораздо более фундаментальное, чем то, когда, например, я говорю: «Это кошка» или «Я знаю, что это кошка». Если мне на это ответят: «Нет, ты ошибаешься, это такая маленькая странного вида собачка», то с философской точки зрения это гораздо интереснее.
Заявляя: «Конечно, я знаю, что это полотенце» — я произношу фразу. Я не забочусь о верификации. («О достоверности», §510)
Н. Г. Чернышевский был настолько рассеян и близорук, что, по воспоминаниям А. Я. Панаевой, он мог принять лежащую на диване муфту за кошку и начать ее гладить.
113


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
«Ты знаешь или только веришь, что тебя зовут Л. В.»? Разве это осмысленный вопрос? («О достоверности», § 486)
Но разве бессмысленной является фраза: «Я не тот, за кого себя выдаю».
Допустим, что Александр I не умер в 1825 году, а действительно стал старцем Федором Кузьмичом. Разве бессмысленно было бы заинтересоваться, как он называл себя про себя? Ведь вместе с прежним именем он в какой-то момент отказался отчасти и от своей прежней личности.
И разве когда сумасшедший говорит: «Я Наполеон», он не играет во вполне определенную языковую игру? «Да, но этот человек — сумасшедший». Да, но разговаривать с ним приходится на обыденном языке нормальных людей.
И нельзя сказать, что сумасшедший говорит бессмыслицу, утверждая, что он Наполеон. Скорее, можно сказать, что он просто ошибается.
При этом контакт между больным и врачом может проходить только через границу осмысленности и даже истинности того, что тот, кого считают сумасшедшим, — Наполеон.
Существует метод психотерапии, когда врач принимает игру параноика, не только внешне соглашаясь со всеми его фантастическим утверждениями, но и стараясь внутренне принять их. Постепенно уже изнутри врач пытается вселить в душу параноика сомнение в том, что он Наполеон.
Аргумент «может быть, мне это снится» является бессмысленным, потому что в таком случае мне снилось бы и это высказывание да и то, что эти слова имеют какое-то значение («О достоверности», § 383).
В этом тезисе видится какое-то философское ханжество. Разве не может быть, что человек в определенный момент, находясь в состоянии «тонкого сна», не твердо знает, спит он или бодрствует. Он может слышать, что говорят вокруг, но, проснувшись утром, не может толком понять, приснились ли ему эти слова, или их действительно произносили рядом с ним. А ведь от иных слов в жизни человека многое может перемениться. Например, в момент тонкого сна он
114


Глава пятая. Реальность как ошибка
услышал о себе: «Н. Н. — гениальный математик, но не подозревает об этом» или «Только Н. Н. не подозревает о систематических изменах своей жены».
Не обстоит ли дело так, что каждый человек не знает гораздо больше, чем знает? Иностранных языков, названий птиц и растений, абстрактных понятий, жизни других людей, самого себя.
Незнание гораздо более фундаментально, чем знание.
Незнание, так сказать, более безошибочно. Знание всегда предполагает возможность заблуждения. Но можно ли заблуждаться, не зная?
В каком-то смысле незнание — более радикальная и честная разновидность знания. #
Незнание — это тот предел, к которому стремится знание.
Отсюда афоризм Сократа.
Можно ли (...) вместо «Я знаю, что...» и т. д. поставить:
«В ... языке это называется...»? («О достоверности», § 622)
Мне кажется, что только так и можно.


Глава шестая
Бессознательное как тело
«Со времен Фрейда бессознательное считалось частью психики» — эта фраза кажется совершенно тривиальной, общим местом, с которым никто не станет спорить. Но я собираюсь обосновать тезис, в соответствии с которым бессознательное является не частью психики, а скорее частью тела.
Что такое бессознательное согласно ортодоксальной психоаналитической трактовке? Это «особое место в психике», но при этом, как подчеркивается (что уже ближе к нашему тезису) оно «находится на границе между психикой и соматикой» (Лапланш-Понталис 1996: 72-73).
Так или иначе, бессознательное это такое место в психике, куда вытесняются содержания, которые по тем или иным причинам недопустимы в сознании. Но куда же вытесняются эти недопустимые содержания? Они вытесняются в тело. Наиболее очевидна телесность бессознательного при истерии. Приведем пример Абрахама Брилла. Человек получил пощечину, вытесняет это событие в бессознательное, у него начинается якобы невралгия тройничного нерва, он идет к терапевту, тот ничего не обнаруживает. После долгих мучений человек, наконец, приходит к психоаналитику. Тот укладывает его на кушетку, он свободно ассоциирует, вспоминает эпизод с пощечиной и «невралгия лицевого нерва» проходит (Брилл 1999).
Другой пример — случай Доры («Фрагмент исследования истерии» Фрейда):
После того как были преодолены первые трудности в курсе
лечения, Дора рассказала мне о более раннем переживании,
116


Глава шестая. Бессознательное как тело
связанном с господином К., которое даже лучше подходит для того, чтобы проявиться в качестве сексуальной травмы. Тогда пациентке исполнилось 14 лет. Господин К. договорился с нею и своей женой, что дамы после обеда должны прийти в его магазин на центральной площади Б., чтобы оттуда наблюдать церковное торжество. Однако он побудил свою жену остаться дома, отпустил приказчиков и, когда девушка вошла в магазин, был там один. Когда подошло время церковной процессии, он попросил девушку подождать его у дверей, пока он опустит роликовые жалюзи. Затем он возвратился и вместо того, чтобы выйти в открытую дверь, неожиданно прижал ее к себе и запечатлел поцелуй на ее губах. Вероятно, этой ситуации было достаточно, чтобы у 14-летней целомудренной девочки вызвать яркое ощущение сексуального возбуждения. Но в этот момент Дора ощутила сильную тошноту, вырвалась и, минуя этого мужчину, помчалась к лестнице и далее по ней к выходу из дома. Тем не менее, общение с господином К. продолжалось; никто из них ни разу не упомянул эту маленькую сценку, и она даже намеревалась сохранить ее в тайне вплоть до исповеди на лечении. <...> Случай нашей пациентки Доры еще не полностью характеризуется исходя из извращения аффекта, здесь произошло смещение ощущения. Вместо генитальных ощущений, которые у здоровой девушки при этих обстоятельствах, конечно же, не могут отсутствовать, у нее появляются ощущения неудовольствия, которые принадлежат слизистой оболочке входа в пищеварительный канал — тошнота. Конечно, на эту локализацию повлияло раздражение губ поцелуем; но я думаю, что здесь можно признать действие и другого фактора. <...> Ощущавшаяся тогда тошнота не стала у Доры хроническим симптомом. Даже во время лечения тошнота проявлялась лишь в виде легких намеков, пациентка плохо ела и призналась в легком отвращении к пище. А та сцена оставила по себе другую реакцию, галлюцинацию-ощущение, которая время от времени повторялась вновь во время ее рассказа. Она говорила, что и сейчас еще оищщает давление в верхней части туловища от того объятия. По определенным правилам формирования симптомов, которые мне были известны в связи с другими, иначе не объяснимыми качествами больной, когда, например, она не могла пройти мимо ни одного
117


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
мужчины, если видела его стоящим во время бурного или нежного разговора с дамой, я создал для себя следующую реконструкцию развития событий в той сцене. Я считаю, что в том бурном объятии она ощутила не только поцелуй на своих губах, но и давление эрегированного члена на своем теле. Это непристойное для нее восприятие было устранено из памяти, вытеснено и замещено безобидным ощущением давления на грудную клетку, которое приобрело свою чрезмерную интенсивность за счет вытесненных (Фрейд 1998 <1905>: 143) (курсив мой. — В. Р.).
В случае Доры, как видим, неприемлемое содержание — давление эрегированного члена — вытеснилось в ощущение в области горла, то есть в сугубо телесный симптом.
Любой неосознаваемый (=бессознательный) истерический симптом — телесный: офония (мутизм) (не будем забывать, что и само говорение телесно — это движения органов артикуляции во рту), контрактуры, астазия-абазия, globus hystericus. Переход истерического симптома в сознание — это конвенционализация, декорпорация, вербализация «Я совершенно не могу говорить», «Я даже не могу ходить» (Сас 2010).
В Эдиповом комплексе происходит то же самое: ребенок бессознательно хочет убить отца и переспать с матерью — это тоже телесные практики.
И потом можно даже сказать, что любое сексуальное желание бессознательно. «Маша пойдем в кино» означает «Давай с тобой (потом) потрахаемся». Ср. уже ритуальное «Давай поужинаем вместе». А то, что герой фильма «Игры разума» прямо говорит девушке «Я хочу с тобой переспать», так это оттого, что у шизофреников бессознательное вывернуто наизнанку.
И влечение к смерти тоже бессознательно и, несомненно, связано с телом. Это стремление к отелесниванию, к чистому безмодальному трупу, к освобождению от желания и долга.
, Плоть — бессознательное, дух — сознание?
То, что тело всегда вместе с бессознательным, можно проиллюстрировать притчей о сороконожке, которая могла
118


Гланд шестая. Бессознательное как тело
передвигать ножками только бессознательно. Когда же она задумалась, о том, как она передвигает ножками, то она стала не в состоянии ими передвигать. Мы пользуемся своим телом бессознательно. Скрипач бессознательно играет на скрипке. Выходит, возможно обучение бессознательным навыкам, навыкам, которые становятся бессознательными. Его учили делать определенные движения, потом он стал их делать автоматически. Актер сознательно разучивает роль, потом он ее воспроизводит бессознательно. Значит, неправильна идея, что бессознательное это нечто предшествующее сознанию.
А как же первобытный человек — у него бессознательного больше, чем сознания. (Есть ли у животных соотношение бессознательного и сознания?) Но это с дарвинисткой точки зрения. Но людей-то на самом деле создал Бог. А у Бога есть бессознательное? Если рассуждать так, что Бог это круг, центр которого везде, а окружность нигде, то бессознательного у Бога нет. Потому что у Бога нет тела. А у богов домировых религий (индийских, античных), которые могли радоваться, смеяться, гневаться, интриговать, мстить, как люди, были тела, и, стало быть, у них было бессознательное. Потому им могли ставить статуи. Представить себе статую христианского Бога-отца невозможно.
Ребенка обучают бессознательному. Сначала сосать грудь, потом ходить на горшок. Нет, грудь он умеет сосать с самого начала сам. Как он это делает? Как животное. Аксиология (желание) бессознательна — это мать. Деонтика (долженствование) сознательно — это отец (подробно см. мою статью «О природе психических заболеваний» в кн. Руднев 2007). Это своеобразное «онтологическое доказательство» Эдипова комплекса. Мальчик хочет устранить отца — сознательную деонтику — и погрузиться в мать — бессознательное желание. По-моему, в этом и состоит суть влечения к смерти — в бессознательном погружении в желанную мать сыру землю. Именно поэтому секс так тесно связан со смертью, что показала еще в 1913 году Сабина Шпильрейн (Шпильрейн 1995).
119


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Но даже если допустить, что бессознательное находится в психике, то все равно оно находится в крошечных нейронах-тельцах. Так же и язык. Язык тоже находится на этих телесных микроносителях.
Получается, что чистого бестелесного сознания в этом смысле вообще нет. Оно есть только в каком-то платоновском смысле чистых эйдосов. Но их наблюдать и регистрировать невозможно, их существование это чисто теоретический конструкт (как говорил Эрнст Мах: «Атомы? А вы их видели?). Таким образом, получается, что в конечном счете разницы между сознанием и бессознательным вообще нет. То есть все бессознательно. Мы думаем, что хотим одного, а получаем другое («Хотели как лучше, а получилось как всегда»). В фильме Тарковского «Сталкер» парадокс комнаты, где исполняются желания, состоит в том, что выполняются не те желания, о которых человек «сознательно» думает.
В этом смысле любая ошибка бессознательна. И тогда получается, что любая ошибка телесна. Когда одного принимают за другого в комедии ошибок, то есть одно тело принимают за другое тело. Сказать, таким образом, что все бессознательно, равносильно тому, чтобы сказать, что вся реальность это ошибка.
И говорят, что Фрейд — шизоид-ауист, но ведь в его учении все упирается в тело, в сексуальность и, тем самым, в бессознательное. Скажем, обсессия, пример которой он приводит в «Лекциях по введению в психоанализ», когда дама выбегает в комнату и дает горничной бессмысленное поручение. Оказывается, она это делает, чтобы бессознательно скрыть тот факт, что муж ее не мог дефлорировать (Фрейд 1989: 67). Или знаменитый пример из «Психопатологии обыденной жизни», когда Фрейду удалось угадать, почему его пациент, цитируя наизусть строку из Вергилия — «Exoriar(e) aliquis nostris ex ossibus netos!», — пропускает слово aliquis. Он заставляет его высказывать вслух все бессмысленные ассоциации, которые ему приходят в голову.
120


Глава шестая. Бессознательное как тело
Любое психическое расстройство относится к телу. Например, депрессия — бессознательная инкорпорация не переваренного тела как чувство вины (Фрейд 1995 <1917>).
То же самое феномен галлюцинации, когда человек помещает тело туда, где его нет, и даже иллюзий, когда человек видя в темном углу прихожей пальто, думает что это грабитель; то есть он вещь превращает в тело — здесь важно то, что вещь не может быть бессознательной, а тело может. Может быть, вся феноменология галлюцинаций заключается в этом.
Характер это нечто бессознательное, то, за что человек не отвечает, чего он не осознает. А характер это, прежде всего, тело, как показал Кречмер в книге «Строение тела и характер» (Кречмер 1928).
Когда мы читаем или смотрим fiction, мы забываем, что это выдуманные персонажи и бессознательно превращаем их в настоящих людей, то есть отелесниваем их. В этом, в сущности, ядро психологии fiction.
И недаром у Юнга архетипы коллективного бессознательного это как бы живые персонажи — Персона, Анима, Тень.
Но почему же бессознательное коренится в теле? Потому что телесные функции находятся за пределами сознания. Бессознательно течет по жилам кровь, бессознательно дышит грудь.
Что, в сущности, такое бессознательное? Его на самом деле не существует в том смысле, в каком существуют сердце, печень, поджелудочная железа и т. д. Бессознательное. — это наше представление о том, как работает некая часть психики, как считали психоаналитики, или как работает некая часть тела, как считаю я. То есть бессознательное все-таки не часть тела, а некая реакция тела на сознание?
Сон о раках
Мне приснилось, что молодая жена моего отца объясняет мне сложнейшие формулы «Логико-философского трактата» Витгенштейна, которые я совсем, оказывается,
121


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
не понимал, хотя и написал к «Трактату» комментарий (на самом деле они не так сложны, и я их с трудом, но понимал). Частью этих формул являются раки. Я проснулся и подумал, что наверно у меня рак. (Витгенштейн умер от рака.) Фрейдистское толкование: я хочу быть похожим на Витгенштейна даже в этом.
Вот с телом что-то происходит — желательное или нежелательное. Бессознательное на это реагирует, то есть тело бессознательно реагирует на это и сообщает нам. Но ведь и любое другое психологическое и не только психологическое слово это некий конструкт, то, чего на самом деле не существует. Можно ли сказать: бессознательное — часть тела? Бессознательное — часть сердца? Нет, нельзя. А бессознательное — часть психики — можно. Язык подсказывает правильное решение. Или он заводит в тупик {Витгенштейн 2005 <1921>)?
Психика, по Фрейду, состоит из трех инстанций — Я, СверхЯ и Оно. Оно наиболее бессознательно. Оно погружено в телесность — это (низменные?) неосознанные влечения, например, желание переспать с матерью и убить отца. Можно ли сказать, что Оно интенционально направлено на тело? Всегда ли желание или влечение направленно на тело? Св. Августин: «Я желаю Бога и душу и больше ничего». «Я хочу пить». «Я хочу женщину» («Амаркорд»). Но при этом «Я хочу читать». «Я хочу работать за компьютером». Подразумевается ли при этом, что чтение книги и работа за компьютером это тоже телесные практики? Можно ли привести такие практики, которые не являются телесными? Что значит Августинова любовь к Богу? Это молитва, писание «Исповеди». Но помимо молитвы — просто ощущение радости и благодарности Богу за то, что ты есть. «Я бессознательно радуюсь и благодарю Бога за то, что я есть» — по-моему, так нельзя сказать. «Я бессознательно хочу читать» — можно. То есть я еще не понял, чего я хочу, но потом я понимаю, что я хочу читать.
По-видимому, нельзя сказать ни того, что бессознательное является частью тела, ни того, что оно является частью
122


Глава шестая. Бессознательное как тело
психики. Что же такое бессознательное? Существует ли такая «вещь», как бессознательное? Это то, как тело реагирует на психическую проблему. В этом, по-видимому, суть того, что Фрейд называл вытеснением. В этом смысл моего сновидения. Бессознательное — это реакция телесного на психическое.
СверхЯ тоже бессознательно — «Я и Оно» — и тоже частично телесно. Последнее вроде бы не очевидно. Но разве телесные приказы посылает ребенку не отец (воплощение Суперэго)? Но какой первый приказ посылает отец ребенку? Это предписание анального (телесного) характера — испражняться в одном месте и в одно время. Возникает вопрос, почему один из главных деонтических постулатов связан с испражнением? Вспомним, что речь ведь идет о маленьком ребенке, который еще ничего не умеет, в частности, у него нет ничего, что бы он мог подарить родителям. Испражнение это первый подарок ребенка отцу. Отсюда отождествление фекалий и денег.
Анальная зона приобретает существенное значение в формировании личности, начиная иногда со второго года и вплоть до четырех лет. <...> Помимо разрядки напряжения и стимуляция слизистой оболочки нижнего отдела кишечника при выделении экскрементов дает чувственное наслаждение, сравнимое с сосанием на оральной стадии <...>. Во второй фазе ребенок в большей степени наслаждается задерживанием, чем выделением фекалий. Одна из причин состоит в открытии того, что задерживание тоже может обеспечивать интенсивную стимуляцию слизистой оболочки. Другая причина — в высокой ценности, которую придают взрослые отправлениям кишечника. Если отходы ценятся другими, ребенок предпочитает задерживать, а не «отдавать». <...> Ребенок может утилизировать фекалии в качестве подарка, чтобы продемонстрировать любовь или сохранять их с целью выражения жестокости по отношению к родителям (Блюм 1996: 67).
Предполагается, что анальная фаза также свидетельствует о действительном начале любви к другой личности. Ведь любовь подразумевает стремление сделать другого
123


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
человека счастливым, что в этот период выражается в готовности ребенка расстаться со своим ценным имуществом В Эдиповом комплексе тоже все завязано на теле. Напомним историю маленького Ганса. Тело падающей лошади «с усами» это тело отца. Большой жираф в фантазиях Ганса это пенис отца, маленький измятый верблюд — это мать и ее гениталии:
На следующее утро я начинаю его усовещивать, чтобы узнать, зачем он ночью пришел к нам. После некоторого сопротивления развивается следующий диалог, который я сейчас же стенографически записываю.
Он: «Ночью в комнате был один большой и другой измятый жираф, и большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа».
Я, с удивлением: «Что? Измятый жираф? Как это было?»
Он: «Да». Быстро приносит бумагу, быстро мнет и говорит мне: «Вот так он был измят».
Я: «И ты сел на измятого жирафа? Как?» Он это мне опять показывает и садится на пол.
Я: «Зачем же ты пришел в комнату?»
Он: «Этого я сам не знаю».
Я: «Ты боялся?»
Он: «Нет, как будто нет».
Я: «Тебе снились жирафы?»
Он: «Нет, не снились; я себе это думал, все это я себе думал, проснулся я уже раньше».
Я: «Что же это должно значить: измятый жираф? Ведь ты знаешь, что жирафа нельзя смять, как кусок бумаги».
Он: «Это я знаю. Я себе так думал. Этого даже не бывает на свете.
(Примеч. Фрейда: Ганс на своем языке определенно заявляет, что это была фантазия.) Измятый жираф совсем лежал на полу, а я его взял себе, взял руками».
Я: «Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?» Он: «Я взял руками измятого».
124


Глава шестая. Бессознательное как тело
Я: «А где в это время был большой?»
Он: «Большой-то стоял дальше, в сторонке».
Я: «А что ты сделал с измятым?»
Он: «Я его немножко подержал в руках, пока большой перестал кричать, а потом сел на него».
Я: «А зачем большой кричал?»
Он: «Потому что я у него отнял измятого».
<...>
Большой жираф — это я (большой пенис, длинная шея), измятый жираф — моя жена (ее половые органы), и все это — результат моего разъяснения. Кроме того, изображения жирафа и слона висят над его кроватью.
<...>
Все вместе есть репродукция сцены, повторяющейся в последнее время почти каждое утро. Ганс приходит утром к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю убеждать ее не делать этого («большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого»), а она с раздражением мне отвечает, что это бессмысленно, что одна минута не может иметь последствий и т. д. После этого Ганс остается у нее на короткое время («тогда большой жираф перестал кричать, и тогда я сел на измятого жирафа»).
Разрешение этой семейной сцены, транспонированной на жизнь жирафов, сводится к следующему: ночью у него появилось сильное стремление к матери, к ее ласкам, ее половому органу, и поэтому он пришел в спальню. Все это продолжение его боязни лошадей (Фрейд 1990а: 56-57).
В нашем исследовании о «Винни Пухе» бессознательные желания и установки героев реализуются в виде страшных виртуальных животных-монстров -Woozle, Слонопотам (Heffalump), Ягуляр, ГЦасвернус (Бизи Бексун) («Винни Пух и философия обыденного языка», 2010).
Сон разума (бессознательное психотика) (рождает чудовищ (телесных монстров в метаисторических картинах Даниила Андреева:
125


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Но чем старше уицраор, тем чаще отпочковываются от него его детища. В восьмидесятых годах, игвы («высокоинтеллектуальные демонические существа, обитали изнанки мира — шрастров» — из «Краткого словаря» лексем «базового языка», приложенного самим автором к своей книге. — В. Р.) впервые увидели, как в отсутствии старого Жругра в Друккарг (Друккарг, — поясняет автор, — это шрастр Российской метакультуры) тихо вползает и бесшумно захватывает питательную росу новое создание: темно-багрового цвета, с головой на необыкновенно длинной шеей и с невероятным количеством присосок. Оно еще не отваживалось нападать на отца; оно предпочитало маскироваться и прятаться, пока не войдет в силу. Вскоре появилось и третье: бледное, очень тощее, но с огромной пастью. К чему была предназначена пасть у существа, питавшегося с помощью присосок, а для речи которому было бы достаточно трубчатого рта, как у всех Жругров? Очевидно, пасть у этого чудовища появилась заблаговременно для удовлетворения каких-то потребностей будущего — уицраоры поедали своих отцов, как это обычно и бывает в мифологиях {Андреев 2006: 584).
Юнг пишет, что «сновидение и его материал характеризуют коллективное бессознательное, с одной стороны, как скрыто живущее в глубине воды низменное животное». Между прочим, рак, согласно Юнгу, «есть живое содержание бессознательного» (Юнг 1998 <1916>: 103-104) В теории Юнга коллективное бессознательное — это чудовищное тело, которое может поглощать пациента.
В обычной речи язык, связанный с телом через артикуляцию, осуществляет не только передачу информации, но и власть над телом, в особенности через императивы. «Иди!» «Лежать!» «Стоять!» «Умри!» (собаке). Все это телесно-языковые практики. Первобытный же язык, который не просто связан с реальностью, а представляет собой саму реальность («охотнико-олене-убивание» — пример А. Ф. Лосева {Лосев 1982), является — телом реальности.
Каждое психическое расстройство связано с телом как элементом бессознательного. Об истерии мы уже писали. В депрессии тело, его малоподвижность, выражает бессознательно депрессивную динамику, так же как в гипомании
126


Глава шестая. Бессознательное как тело
избыточно подвижное тело выражает гипоманиакальную динамику. Депрессивный длительный сон — это тоже неподвижное положение тела. Кречмеровский циклоид-гшкник, так же как и астеник, и эпилептоид, и диспластик особенностью своего тела бессознательно выражают свое психическое расстройство, свою акцентуацию, свой характер.
При шизоидных и расстройствах и шизофрении может иметь место ненависть человека к своему телу как источнику болезни, или, что в древности было одним и тем же, источнику греховности. По преданию, Плотин стыдился, что у него есть тело.
Здесь вспоминается случай Элен Вест, девушки, которая хотела есть и хотела похудеть {Бинсвангер 2001). Почему параноик и шизофреник не хотят быть толстыми? Их бессознательное, как впервые писал, наверное Отто Фенихель, вывернуто наружу. Противоположность пикнической «синтонной» полноты и диспластической, нелепой шизофренической полноты обусловлена тем, что пикническая полнота дает бессознательное изнутри, а шизофреническая диспластика — снаружи.
Вспомним также пример из книги Лэйнга «Расколотое Я»: «Я стена. Девушке трудно быть стеной» (Лэйнг 1972). Шизофренику трудно быть своим телом-бессознательным. Происходит дезорганизмизация тела. Сравним пример Минковского, когда человек думал, что поглощает в себя неорганические остатки, отбросы мира (Минковски 2001). Тело-бессознательное психотика всегда наружу, поэтому оно и механизируется, как бы задубевает. Бессознательное теряет связь и с телом, и с психикой. Отсюда важность искусственной проводимости, например, электрического тока, который так важен в бреде шизофреников, то, что современный психолог назвал пенетративностью (Сосланд 2001). Ср. также мальчика-аутиста из книги Бруно Бетельхейма, который пользовался механическими трубками и проводами, которыми он связывал себя с миром, особенно при еде и при дефекации (Беттельхейм 2004). Это заменяло ему нервную проводимость.
127


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Отсюда же, по-видимому, и гипертрофированные тела мегаломанов, где метафизическое заменяет психическое и в бессознательном господствует умирающий и воскресающий бог (подробно см. ст. «Бред величия» в кн. (Руднев 2007).
Телесными отправлениями гипоманиаков наполнен мир роман Рабле, который также является психотическим (Руднев 2005).
При бреде ревности тело играет огромную роль. Муж обыскивает тело жены, которую он подозревает в измене, и все тела и вещи вокруг свидетельствуют об измене жены.
При бреде преследования телесность также играет важную роль — бессознательный страх быть изнасилованным сзади, там, где находится преследователь, означает гомосексуализм, как впервые показал Фрейд на примере Шрёбера (Фрейд 2006 <1911>).
При анальной фиксации происходит возврат к анальному Суперэго отца, о чем мы уже писали выше.
При женской истерической фаллической зависти к пенису, которая тоже носит бессознательный характер, актуальность телесного также очевидна. При демонстративности взрослых истеричных женщин, также актуальна телесность — ведь демонстративность это определенное акцентуированное положение тела.
Ананкастам может казаться, что от их тела исходит дурной запах (Гебсаттель 2001). Для ананкастов секс становится ненавистным как, так как ассоциируется с анальным, поэтому секс для них механизируется — ср. высказывание одного ананкаста о выполнении супружеских обязанностей. «Эту работу я выполняю» (МакВильямс 1998: 364).
Ты говоришь, что бессознательное находится в теле. Надо бы добавить — где-то в теле. Но в какой именно части тела; очевидно, при разных заболеваниях в разных частях. У депрессивного этот рот (оральность), у обсессивного, понятное дело, зад. У истерички — гениталии.
Лакан твердит: «Язык-язык!», и все за ним повторяют, но что такое Язык?
128


Глава шестая. Бессознательное как тело
Речевая деятельность невозможна без тела.
Речь всегда это тело, речь человека, который находится в теле. Речь артикулируется. А как же Деррида, который говорил что, письменная речь первична по сравнению с устной? Она на теле скалы.
Язык глухонемых. «Страна глухих». Когда человек говорит, он жестикулирует. Язык тела Язык балета. Язык Пушкина. Где здесь тело Пушкина? Грандиозное тело мегаломана — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» Бессознательное это посредник между языком и телом. Я думаю так. А что дальше? дальше тишина, народ безмолвствует. Когда человек молчит, это тоже тело.
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Бог = бессознательное. Бог-отец — это Суперэго, символическое, Бог-сын, это Эго, воображаемое, Бог-святой дух это Ид, реальное.
У Бога есть тело. Иаков с Ним боролся и повредил бедро (Бытие 32: 24-28)
Что ты, Боже, будешь делать,
Когда мы все перемрем,
Кто будет приносить тебе жертвы,
(Латышская дайна)
Бог питается дымом. Дух — дышать. Дыхание идет из тела.
У Бога было тонкое тело — Гурджиев.
Возникшие эмоции не признаются на символическом уровне (т. е. в рамках языкового кода, который позволил бы дать название аффективно погруженным репрезентациям обдумать их с и справиться с ними в своей психике). Напротив, они сразу же переносятся психикой в тело примитивным невербальным путем, и происходит физическая дезорганизация, которую мы называем психосоматическим симптомом (МакДуггалл 2009: 47).
Мы выбрали эту цитату наугад, открыв книгу в первом попавшемся месте по дзэнскому принципу.
5-5018
129


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Что сказать — похоже. Но я просмотрел свои заметки, подчеркивания на полях при чтении этой книге и нигде там не нашел эксплицитного утверждения, что бессознательное — это «часть» тела, а не психики.
А что говорит основатель телесно-ориентированной терапии Вильгельм Райх?
Когда пациентка стала воспроизводить углубленное дыхание, у нее снова возникли сильные психотические эмоции. Она начала оглядывать комнату так, как это свойственно параноикам. Она забеспокоилась, и ее тело затрепетало. Взгляд изменился: легкомысленный вначале, теперь он был пристальным и направленным точно на раскаленную спираль электрической печи. Это продолжалось некоторое время. Затем она поборола тревогу и сказала: «У меня возникла забавная мысль... что этот жар и солнце — тоже силы; что они («настоящие силы») могли подумать, будто я предпочла их другим силам (от обогревателя и солнца)».
Я был ошарашен. Какая глубокая мысль, и как она близка к истине. <...> Истина, которой коснулось ее замечание, была следующей: если правда, что ее «силы» представляли собой искаженное восприятие собственной биоэнергии; если правда, что организмическая и солнечная энергии имеют одни и те же корни, то она высказала истинно научное и важное суждение. Может быть ее организм старался восстановить здоровье, поворачиваясь от бреда, искажающего реальность, к настоящей реальности? Очевидно, что она мучительно боролась за то, чтобы расширить границы своего восприятия реальности. Вытеснение одних «сил» другими, природными, казалось логичным шагом в этом направлении. Каким-то образом бредовые «силы» утратили свою власть над ней, что нашло отражение в ее словах: «А еще я думаю, что они вполне могут перетрахаться сами с собою!... ох, что я сказала...» После этих слов ее обуяла сильная тревога, будто она упомянула черта.
Дыхание повысило биоэнергетический уровень. Она приблизилась к источнику естественных сил, чувству «размягченности» внутри себя. Если это было так, значит силы из «запределья» утратили часть своей энергии и ослабли. Она приблизилась к реальности, к реальным жизненным силам, оргонотическим
130


Глава шестая. Бессознательное как тело
ощущениям внутри себя. Это стало важным открытием, касающимся шизофренического отклонения: бредовые «силы с той стороны» не просто психотическая конструкция, не имеющая реального основания; она, скорее, описывает глубокое, но искаженное восприятие реальности. Дальнейшее развитие должно было подтвердить или опровергнуть эту гипотезу. Позже такое доказательство действительно было найдено, что, в свою очередь, подтвердило то, что бред психотика сообщает нам важные сведения о глубинном функционировании природы. Нам надо только научиться понимать этот язык.
Наша пациентка подошла очень близко к значению своего бреда, не увязнув в нем полностью. Функцией, обеспечившей этот успех, было ее усиленное дыхание. На протяжении этой сессии у нее появлялись сильные судороги, которые она переносила гораздо легче, не испытывая при этом такой сильной тревоги, как прежде. Но когда оргонотические ощущения становились для нее невыносимыми, ее глаза заволакивались дымкой.
Я чувствовал, что она что-то хочет рассказать, но не совсем доверяет мне. Я поинтересовался, верно ли я понимаю, что она переживает конфликт, в котором замешаны «силы» и я; что она не знает, на чьей она стороне, — моей или этих «сил». Она боялась «сил», когда так сильно Молила меня о помощи в борьбе с ними. Она мгновенно и очень отчетливо поняла это. Фактически она сама дошла до этой мысли.
Судороги продолжались все время, пока она говорила, она чувствовала головокружение, и я попросил ее остановить эти реакции, что она и сделала. Наконец она без всяких подначек с моей стороны начала рассказывать, что первый раз серьезно заболела, когда «силы» велели ей отравить всю семью газом. Она действительно однажды вечером открыла газ, но потом сразу выключила его. Вскоре после этих слов она начала невнятно бормотать. Это звучало так, будто она исполняла мистический ритуал, пытаясь умилостивить дьявольского призрака. Она не покидала комнаты приблизительно с час, застыв в одной, похожей по характеру на каталептическую, позе и не двигаясь. Она не отвечала на мои неоднократные вопросы о том, почему она не уходит. В конце концов, она сказала: «Я не могу сдвинуться с места и сменить этого положения» (Райх 1999: 345-374) (курсив мой.— В. Р.).
5*
131


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
В анализе Райха видно, как все бессознательные проявления пациентки связаны с телом. Но речь — это тоже проявление телесности — артикуляция. Например, когда мы произносим звук «К», мы заднюю часть языка прислоняем к задней части нёба и резко проталкиваем через эту преграду воздух.
А вот ученик Райха, основатель телесно ориентированной терапии Александр Лоуэн (книга «Предательство тела»):
Ее голова свешивалась набок, будто шея росла не вверх, а в сторону. Взгляд был диким и обезумевшим. Лицо выражало смертельный страх. Обеими руками она рвала на себе волосы, стонала и бормотала. Речь ее была неразборчивой, и я не мог п онять, что она говорит, однако чувствовал, что слова, обращенные к ней, она понимает {Лоуэн 1996: 67).
Что такое вообще бессознательное? Это когда мы что-то делаем, не понимая, чего мы делаем, когда человек, отрывает например руку от огня.
Бессознательны акты теории перформативов. Вот председатель, вместо того чтобы сказать «Объявляю заседание открытым», говорит «Объявляю заседание закрытым (пример Остина). Это бессознательная ошибка как будто из «Психопалогии обыденной жизни». Да, она бессознательна, но как она связана с телесностью? Но ведь это его тело говорит «Объявляю...» .Тело бессознательно артикулирует то, что ему уже наплевать на все, и он хочет закрыть заседание. Здесь кроется какое-то зерно соотношения бессознательного и телесности. Вот он говорит «Объявляю заседание закрытым». Он зевает, почесывается — бессознательные манипуляции с телом. В «Воскресении» Толстого оттого и засудили Катюшу Маслову, что председатель суда хотел обедать или что-то в этом роде. Бессознательная судебная ошибка — и человек оказался на каторге. А еще говорят, что бессознательное носит творческий характер и теория вытеснения неверна. Нет, оно конечно, творческое, он ее творчески засадил на каторгу, и если бы он ее не засадил, в Неклюдове бы не проснулось бы сознательное гурджи-
132


Глава шестая. Бессознательное как тело
евское начало, он не поехал бы за Катюшей на каторгу. Выходит, бессознательное телесно, а сознательное духовно? Не думаю. Я думаю, что гурджиевская «сознательность» тоже имеет отношение к телу.
Совесть и сознание у Гурджиева практически одно и то ясе. Совесть глубоко зарыта. А раз она зарыта, значит, она телесна.
Если бы человек, чей внутренний мир состоит из противоречий, вдруг ощутил бы все эти противоречия одновременно внутри себя, если бы он вдруг почувствовал, что он любит все, что ненавидит, и ненавидит все, что любит; обманывает, когда говорит правду, и говорит правду, когда обманывает; и если бы он мог почувствовать позор и ужас всего этого, то такое состояние можно было бы назвать «совестью» (Успенский 2003: 356).


Глава седьмая
Микроанализ
D., филолог, 42-х лет, родился в музыкальной семье. D. с детства любил музыку и довольно хорошо ее знал. Примерно с 39 лет, после перенесения тяжелой депрессии с бессоницей D. начал переживать мучительные музыкальные ананказмы: в его голове все время звучала музыка — либо большие фрагменты классических произведений западных композиторов, либо, что было самое мучительное, навязчивое повторение обрывков одной и той же музыкальной фразы.
Навязчивости, прежде всего, компульсии при переходе из депрессии в гипоманию в ее неврозоподобном шизофреническом варианте интересны, прежде всего, тем, что они абсолютно не похожи на «самих себя» при депрессии. При депрессии навязчивости носят однообразный, монотонный и мучительный характер. Например, при «музыкально-стихотворных» навязчивостях, когда у человека в голове крутятся фрагменты мелодий (песен, фортепианных пассажей Шопена, квартетов позднего Шостаковича, симфонии Малера, оперы Вагнера, оратории Генделя, «Страстей» Баха) или стихотворных строк, будь то Пастернак или Эдуард Асадов), он вынужден (не понимая их защитного механизма), избавляться от них, меняя один фрагмент на другой, другой на третий и так до бесконечности на протяжении чуть ли ни всего дня.
Несколько лет назад я наблюдал D. в течение трех недель. В тот раз довольно затяжной переход из депрессии в гипоманию, отягченный головной болью, повышенным давлением и сильной тахикардией (пульс до 140 ударов
134


Глава седьмая. Микроанализ
в минут), вегетативными реакциями и паническими атаками, создал в организме и психике г-на D. биохимическую мешанину. К этому добавилось неимоверное количество лекарств, которые ему то назначали, то отменяли.
Один гомеопатический препарат начал ему помогать сразу, но он не привык иметь дела с гомеопатией: его надо было принимать за полчаса перед едой или за час после еды, после чего еще ждать полчаса. Особенность принятия этого препарата заключается, в частности, в том, что за эти полтора часа в рот не должно попасть ни капли воды или другой какой-либо жидкости. И вот он понял, что ему с этим не справиться. Он все время забывал — пил, ел, курил. Тогда-то он интуитивно, можно сказать, бессознательно, начал применять абсурдную дзэнскую «психотерапию». Особенности этой «психотерапии» заключались в том, что он сначала интуитивно, а потом сознательно начал ставить странную парадоксальную компульсивность себе на службу. Например, если он понимал, что у него ничего не получается с этим лекарством, он начинал действовать так: прятал в комнате все стаканы и чашки с водой, все лекарства, всю еду (плитку шоколада, конфету, яблоко), то есть все, что он мог выпить или проглотить. Если ничего не получалось, он начинал все сначала. Так могло повторяться до 6-7 раз. Тогда он сделал решающий шаг.
Он понял, что это можно применять не только к лекарству, но и ко всем своим трудностям.
Между тем характер обсессии приобретал все более своеобразные черты и становился в каком-то смысле угрожающим. Его (D.) абсурдные дзэнские навязчивости становились более изощренными, панические атаки — более Длительными и изнуряющими. Практически для него, как он говорил, «весь мир превращается в сплошную панику». В определенном смысле так оно и было.
В то время как D. разрывался между психиатром, назначавшим один препарат и неврологом, критиковавшим назначения психиатра, я в уме уже разрабатывал метапсихологию нового метода. Вот два примера:
135


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
доклад черное и белое, светлая и темная сторона одеяла в сочетании, скажем с, это fiction dfl;gja’e;grljla;egrjaeljr фывпд жофудэжцпф пятью пять фильм Сокурова «Телец» про Ленина
перлокуция, иллокутивное самоубийство, теория речевых актов, поздний Витгенштейн, Остин, Серль и одновременно переворачивание книг, то есть она принимает трехмерный характер, но в дзэне есть абсурдная мудрость.
Вспомним также классический пример из «Руководства» Блейлера (Блейлер 1993):
Нормальнее сочетания идей теряют свою прочность, их место занимают всякие другие. Следующие друг за другом звенья могут, таким образом, не иметь никакого отношения одно к другому <...>
«Желуди // и это называется по-французски» Au Maltraitage / — ТАБАК (я тебя так хорошо видел.) // Если на каждой линии что-нибудь написано, тогда хорошо! «Теперь ischt albi elfi grad. Другой Hii. Hii.Hiist umme no ha!» — // Союз каторжных: Burgholzli — // Ischt nanig a pres le Manger
В этом примере знак // обозначает места, где ход мыслей совершенно прерывается; может быть, это происходит и в других местах. Он поэтому в целом становится нелогичным и непонятным. Однако и формальная связь нарушена. Французский и немецкий диалект и итальянско-немецкий язык перемешиваются без видимых оснований. Больной слишком хорошо знает французский язык, так что нельзя считать ошибки во французском правописании описками; они соответствуют крушению всего мышления {Блейлер, 1993: 305).
Было ли в этом случае «крушение всего мышления»? В клиническом смысле нет. В то же время было крушение мышления в обыденном рациональном обсессивно-компульсивном, но в здоровом смысле этого слова. В этом смысле это было крушение, подобное крушению поезда («Когда состав на скользком склоне / От рельс колеса оторвал»), когда все перемешивается в кучу; крушение логического мышления, но начало мышления какого-то совершенно нового; конечно, патологического в своей основе, но, в то же время, творческого. При этом мышление здесь
136


Глава седьмая. Микроанализ
начинало сливаться с поведением, как в первобытном сознании сливаются высказывание о реальности и сама реальность, высказывание о реальности само является реальностью. «Все связано со всем, всеобщее оборотничество» (Лосеву 1982:382). Дзэнское мышление переплетается с компульсивным, то есть абсурд — с педантической рациональностью и магией (Dкак всякая компульсивная личность, чрезвычайно магически настроен: верит в приметы, во «всемогущество мысли», причем все это гротескно заострено и аранжировано абсурдностью Дзэна, сопряженного с обсессией.
Например, D. поднимал с пола по рассеянности уроненную им хлебную корку, однако из-за неуклюжести сразу не мог найти ее, ползал по полу, потом, подняв ее, размышлял, что нельзя выбрасывать хлеб в мусорное ведро, это, мол, грех, и даже нельзя хлеб бросать на пол, потому что хлеб можно бросать только на землю, тогда, дескать, он прорастет и т. д. Но этого мало: однажды его любимый кот, который иногда делал на пол, в очередной раз сделал свое дело, и D. подобрал кусочек кошачьей «какашки», думая, что это очередная хлебная корка. Тут же последовало очередное размышление о том, можно ли бросать принятое за хлеб кошачье дерьмо и куда его выбрасывать, в унитаз или в мусорное ведро и т. д. и т. п. Тогда я, потеряв терпение, предложил ему в духе парадоксальной терапии Фрэнка Форелли съесть этот кусочек говна. Тогда он, наконец, успокоился. Непонятно почему — во всей этой истории вообще много непонятного — я вдруг понял или скорее почувствовал, что готов придумать что-то новое, некий парадоксальный дзэнский психоанализ. Забегая вперед, суть нового метода состоит в том, что надо выстраивать цепочки свободных ассоциаций так, чтобы наконец получился инсайт, причем все это — за 25 секунд — это краткосрочный психоанализ, тогда как классический Длится примерно пять лет. Микроанализ же — так я окрестил свой метод — продолжается очень короткое время. Ассоциативная цепочка у гипоманикального D. бежит так
137


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
быстро, что, будучи, по сути, «скачкой идей»1, она заставляет терапевта только диву даваться.
При депрессии навязчивости наиболее монотонны. При гипомании они приобретают парадоксальный характер. D. начинал совершено абсурдно передвигать, перемещать, перекладывать, вещи с места на место, но эта абсурдность была мнимой: постепенно выяснилось, что этим он не только понижал тревогу и панику (что является обычной защитной функции обсессий и компульсий), но и преобразовывал этот абсурд творчески — за эти два месяца он написал причудливую по изложению, но, на мой взгляд, очень интересную работу о Шекспире.
Когда я наблюдал это топтание и перекладывание предметов, я заметил, что он перекладывает их не просто так, а по четыре предмета, и на некоторые из них ставит пятый. Похоже, эти предметы, поставленные по четыре, служили ему каким-то ориентиром, медиатором между его хаотическим больным сознанием и ускользающей реальностью. Тут я вспомнил про теорию переходных объектов.
Переходные объекты были открыты Дональдом Винникотом в начале 1950-х гг. (см. Винникот 2002, 2007). Я считаю, что это было революционное открытие в области детского и, как мы увидим выше, не только детского психоанализа. Переходный объект это, прежде всего, палец во рту младенца. В чем смысл переходности переходного объекта? Это переход от внутренней реальности к внешней. Переходный объект — это медиатор. Палец — это тело, но эта часть уже принадлежит не только его телу (и его сознанию),
1 Скачка идей — (лат. fuga idearum). Резкое ускорение мыслительной деятельности с нарушением ее логического строя, последовательности. Находит отражение в речи. Речевая продукция носит характер цепочек ассоциаций, возникающих непоследовательно и непрочных в силу повышенной отвлекаемости. Сами ассоциации носят характер поверхностных — по созвучию, по смежности. Целенаправленность мышления неустойчива. Наблюдается прй маниакальной фазе МДП и маниоформных состояниях при шизофрении.
138


Глава седьмая. Микроанализ
но и миру вокруг него. Он весь, все его тело принадлежит миру и, в то же время, он отделен от мира.
Винникот был учеником Мелани Кляйн. Наличие переходного объекта означает революцию в сфере сознания младенца, переход от шизоидно-параноидной позиции на позицию депрессивную, когда материнская грудь начинает восприниматься как целостный переходный объект, в то время как до этого, по реконструкции Мелани Кляйн, грудь расщепляется на «хорошую» и «плохую», и у ребенка нет восприятия целостного объекта, сознание расщепленное бредово-галлюцинаторное и ему не за что уцепиться. Таким образом, материнская грудь — первый переходный объект между сознанием и внешним миром — Innenwelt и Umwelt. Это соответствует тому, что депрессия, как мы показали в статье, вошедшей в книги (Руднев, 2002; 2007а) соотносится с обрядом перехода: инициацией.
И вот на протяжении первых лет жизни переходные объекты начинают трансформироваться и эмансипироваться. После пальца это становится кусочек одеяла, который ребенок сосет, потом это кукла или мишка, с которыми он не расстается. Потом переходными объектами становятся: портфель (медиатор между домом и школой), аттестат зрелости, обручальное кольцо, сигара, телевизор, — и здесь мы уже переходим к знаменитой книге голландского антрополога Арнольда Ван Геннепа, которая называется — «Обряды перехода»\ беременность и роды, рождение и детство, инициация, обручение и свадьба, сексуальные обряды и, наконец, похороны (Геннеп Ван, 1999 <1909>). Гроб — это последний переходный объект, посредник между жизнью и смерть человека.
Но вернемся к нашему пациенту. Он укладывал вещи по четыре предмета. Почему по четыре? Здесь я стал анализировать свои фотографии этих «четверок», которые я Делал, и мне вдруг вспомнился академик Н. Я. Марр, который считал, что все языки произошли от четырех корней — sal, ber, jon, ros. Как известно, некоторыми своими идеями Марр нанес объективный ущерб отечественному языко¬
139


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
знанию того времени, в первую очередь, индоевропеистике, и для того чтобы остановить марризм, понадобился авторитет Сталина. Но уже в 1971 г. Анна Вежбицка опубликовала книгу «Семантические примитивы», где излагала сходную идею, что все слова языка можно свести к нескольким словам — семантическим примитивам (Wierzbicka, 1971). Началась эпоха постмодернизма, когда каждой безумной теории («Мы все видим, что перед нами совершенно безумная теория, вопрос только в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть верной» (Н. Бор) нашлось свое место. В 1980-е гг. появилось понятие неомарризм, и академик Т. В. Гамкрелидзе написал статью о проблеме изоморфизма между генетическим кодом и семиотическими системами, где выдвинул гипотезу, в соответствии с которой Н. Я. Марр предсказал структуру генетического кода. Работы Н. Я. Марра и его последователей в области «палеонтологии языка» основывались на выделении так называемых первоэлементов. Постулировалось определенное число (четыре) этих первоэлементов, состоящих из фонетических триплетов (Маковский, 1992) Т. В. Гамкрелидзе писал:
...уместно вспомнить о теории глоттогонического процесса крупнейшего ученого-лингвиста и филолога Н. Я. Марра, обладавшего своеобразной научной интуицией, позволявшей ему порой приходить к совершенно неожиданным с логической точки зрения научным решениям. Так, например, Н. Я. Марр сводит исторически возникшее многообразие языков именно к четырем (sic!) исходным элементам, состоящим, как это ни странно, из своеобразных звуковых троек — бессмысленных последовательностей — сал, бер, йон, рош.
<...>
Глоттогоническая теория Н. Я. Марра не имеет под собой никаких рациональных оснований. Она противоречит и логике современной теоретической лингвистики, и языковой эмпирии, в этом смысле она иррациональна. Но теория эта, представляющая своеобразную структурную модель языка, весьма близкую к генетическому коду, не иррелевантна для науки, и может служить иллюстрацией проявления ученым интуитивных и неосо¬
140


Глава седьмая. Микроанализ
знанных представлений о структуре генетического кода, очевидно, подсознательно скопированных им при создании оригинальной модели языка <...> Как известно, в пятидесятые годы нашего столетия в молекулярной биологии было сделано величайшее открытие, пролившее свет на механизм наследственности. Обнаружилось, что наследственность соответствует сообщению, записанному вдоль хромосом с помощью определенного вида химического «алфавита». В качестве исходных элементов этого алфавита, его «букв», используются четыре химических радикала, которые, комбинируясь друг с другом в бесконечных линейных последовательностях нуклеиновых кислот, создают как бы химический текст генетической информации. Подобно тому, как фраза является сегментом определенного языкового текста, составленного с помощью линейной последовательности небольшого числа исходных дискретных единиц — букв или фонем, — так отдельный ген соответствует определенному сегменту в длинной цепи нуклеиновых кислот, представляющих собой четыре исходных химических радикала. Подобно тому, как в лингвистическом коде исходные единицы (фонемы) сами по себе лишены смысла, но служат для составления с помощью определенных комбинаций минимальных их последовательностей, выражающих уже определенное содержание в пределах данной системы, точно так же в генетическом коде информативен не отдельный элемент системы, не отдельный химический радикал, а особые комбинации этих исходных четырех нуклеотидов по три элемента, создающие так называемые «триплеты». Поскольку можно составить всего 64 комбинации из четырех исходных элементов по три, генетический «словарь» состоит из 64 «слов», из коих три триплета представляют собой «знаки препинания», маркирующие в длинной последовательности нуклеиновых кислот начало и конец «фразы», а остальные соотносятся с одной из 20 аминокислот. <...> Генетический код универсален, его ключом обладает все живое на Земле. Таким образом, бесконечное многообразие всего живого сводится в конечном счете к длиннейшим генетическим «сообщениям», составленным по особым правилам линейной комбинаторики элементов генетического кода, обладающего разительными чертами структурного сходства с кодом лингвистическим (Гамкрелидзе, 1997: 7).
141


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Напомним, что такое генетический код. Это строгое соответствие между последовательностью пар оснований в молекуле ДНК и последовательностью аминокислот, составляющих белковые ферменты. Генетический код был расшифрован вскоре после открытия двуспиральной структуры ДНК. Было известно, что недавно открытая молекула информационной, или матричной РНК, несет информацию, записанную на ДНК. Биохимики Маршалл Ниренберг и Генрих Маттеи поставили первые эксперименты, которые привели к разгадке генетического кода. Они начали с того, что синтезировали искусственные молекулы РНК. Они добавляли эти РНК в тестовые пробирки со смесью аминокислот, причем в каждой пробирке лишь одна из аминокислот была помечена радиоактивной меткой. Исследователи обнаружили, что искусственно синтезированная ими РНК инициировала образование белка лишь в одной пробирке, где находилась меченая аминокислота фенилаланин. Так они установили, что последовательность «—У—У—У—» на молекуле РНК (и, следовательно, эквивалентную ей последовательность «—А—А—А—» на молекуле ДНК) кодирует белок, состоящий только из аминокислоты фенилаланина.
Похоже, что мой пациент бессознательно открыл совершенно новую структуру бессознательного, которое тоже является кодирующей матрицей, и которое, в сущности, и есть генетический код, самый главный переходный объект в формировании жизни во Вселенной.
На молекуле ДНК закодирована информация о белках. Энграммы, которые кодирует бессознательное, это и есть генетический код. Соответственно, в цепочке микроанализа должно быть четыре элемента: «вытеснение» (забвение травмы или конфликта как начало формирования симптома) — «втеснение» (решение приступить к анализу) — «25 секунд» (или более короткое время быстрых свободных ассоциаций») — «nachtraglich» (мгновенное замыкание между сознанием и бессознательным, когда мы обнаруживаем, что мы давно знали то, к чему пришли к концу микроанализа).
142


Глава седьмая. Микроанализ
1) «Что-то не так!» (начало формирования симптома); 2) «Давай подумаем об этом» (решение приступить к микроанализу); 3) «Ах вот оно что!» (инсайт, «когда мы обнаруживаем, что мы давно знали то, к чему пришли к концу микроанализа»; 4) «Какое облечение!» («исцеление»).
Бессознательное не структурировано как язык, оно структурировано как переходный объект, система бессознательных переходных объектов, энграмм.
Какую же роль во всем этот играет обсессия и гиперобсессия?
На первой фотографии из тех, что я снимал, наблюдая за D., на переднем плане изображены четыре объекта: книга — роман «Мелкий бес», на ней стоит пластмассовый Винни-Пух из мультфильма Хитрука; потом книга, прикрытая запиской, а на записке коробочка с лекарством и стаканчиком, очевидно предназначенным для того, чтобы это лекарство запить; следующий объект — кошелек, завернутый в записку, на которой написано «завтра звонить после 9 утра»; и, наконец, книга «О Геннадии Бурбулисе», которую мне подарил ее герой и которую мой друг просматривал, и записка «Заплатить за Интернет не позже 20 декабря». На записку поставлен тюбик «Детский крем». На фотографии стоит дата — 2006/12/20. Таким образом, это фото просто вопиёт об обсессивной компульсивности: педантизм, анальность, магия. Рассмотрим, прежде всего, третий объект — бумажник, завернутый в записку, на котором стоит детский крем. Здесь всё обсессивно. Бумажник — символ денег (заместитель фекалий; «все ананкасты — скряги!»). Чтобы бумажник, не дай Бог, не потерять, он завернул его в бумажку, на которой написано разными цветами: «NB завтра звонить после девяти; NB проверить счет». Почему же он поставил тюбик на кошелек с запиской? Он как бы пометил это место, поставил точку, чтобы еще раз убедиться, что все на месте.
Разберем другие предметы: книжка, на ней опять-таки записка <нрзб>, на записке лекарство гутталакс — слабительное... Роман «Мелкий бес», третий объект — роман
143


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
о крайне обсессивном (помимо того, что безумном) человеке Передонове:
Передонов обсессивен, анален, все время подчеркивается его грязность, и все вокруг его окружающее грязно, улицы, женщины. Он ненавидит чистеньких гимназистов, питая к ним некое угрюмое садистическое вожделение (Руднев, 2007а: 397).
На «Мелком бесе» стоит пластмассовый Винни-Пух коричневого цвета, напоминающего о фекалии (ср.: коричневый Чебурашка у детей всегда рифмуется с со словом «какашка». D. знаком с моей первой книгой «Винни-Пух и философия обыденного языка», где есть такой фрагмент:
Heffalump предстает как некая загадка, некая неразрешенная проблема. Что такое Heffalump? Безусловно, что-то большое (как слон — elephant), агрессивное, дикое и необузданное. Его надо поймать, обуздать. Это пока все, что мы о нем знаем, так как его на самом деле никто не видел. Здесь на помощь вновь приходит работа Фрейда о Гансе, где обсуждается немецкое слово Lumpf (ср. Heffalump), обозначающее экскременты, нечто вроде 'какашка, колбаска', анальный заместитель мужского полового органа. Аналогия между Lumpf и Heffalump поддерживается тем, что в английском языке слово lump означает 'глыба, ком, огромный кусок, большое количество, куча, чурбан, обрубок, опухоль, шишка' (Руднев, 2011: 22-23).
Мне кажется можно не продолжать — гиперобсессия налицо. Важно другое: какова ее связь с генетическим кодом и структурой бессознательного? Почему всех «основных» предметов четыре? Причем не просто четыре, имеет место соединение черного (обложка романа), белого и красного — так называемый «истерический триколор (истеироидность присуща D. наравне с обсессивностью — это сочетание обычное, о нем писал еще Фрейд).
Согласно данным психологов, сочетание красного и белого цвета ... вызывает чувство резкого сексуального голода и полового возбуждения ... сочетание красного и черного вызывает чувство тревоги и страха ... Сочетание черного и белого придает налет торжественности и значительности, незыблемости всему происходящему. Комбинация же трех
144


Глава седьмая. Микроанализ
данных цветов вызывает в мозгу странное переплетение этих эмоций, сочетающее сильный эмоциональный подъем, сексуальное возбуждение, стремление к борьбе с ощущением подавленности и трагизма (Михайлова, 1996: 54).
Похоже, что зафиксированная нами фотография являет собой во всей этой истории некий переходный первообъект.
Итак, наш пациент спасался от хаоса застревания в полисимтоматическом неврозе. Он старался все время абсурдными методами перекладывания всего с места на место наводить порядок в комнате у меня на глазах и так набрел на нечто, что натолкнуло меня на мысль о новой модели бессознательного. Итак, четыре объекта, и на каждом из них пятый — четыре плюс один. Что же это значит?
Число играет огромную роль в обсессии (подробно см. главу «Поэтика навязивости» в книге (Руднев, 2002). С одной стороны, идея многократного повторения, организующая любую обсессию, связь с магией числа, идея денег и накопительства, ведущая к анальной фиксации, и, наконец, тот факт, что многие навязчивости связаны с числом напрямую, то есть либо строятся на повторении определенного числа, либо на счете. Часто приводятся примеры обсессий, при которых человек складывает автомобильные номера. Часто обсессивный невротик просто считает вслух. Чрезвычайно важной обсессивной особенностью является коллекционирование, что тоже достаточно ясно связано с идеей числа.
Вообще обсессивное сознание все время что-то считает, собственно, все подряд: количество прочитанных страниц в книге, количество птиц на проводах, пассажиров в полупустом вагоне метро, автомобилей по мере продвижения по улице, сколько человек пришло на доклад и сколько статей опубликовано, сколько дней осталось до весны и сколько лет до пенсии.
Четыре плюс один или три плюс один... Что это, кроме того, что это похоже на структуру генетического кода как мы видели выше?
145


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Возраст ребенка, при котором происходит истерическая фиксация (напомним, что истерическое (точнее истероидное) начало в нашем герое достаточно велико), характеризуется зрелыми объектными отношениями, то есть, говоря точнее, переходом от диадных отношений «ребенок — мать» к триадным отношениям «ребенок — мать — отец». Только при триадных отношениях возможен активный невротический Эдипов комплекс. Предшествующие диадные отношения не являются полноценными и, если ребенок фиксируется на них, это может привести позднее к психотическим взрывам. Почему так происходит? Когда ребенок находится только в диалоге с матерью, весь мир для него сосредоточен на одном объекте. Отец и сиблинги могут играть или не играть какую-то роль, а также бабушки и дедушки, но на этом этапе развития ребенку достаточно одной матери, его фундаментальная реальность ограничивается только ею, потому что именно она постоянно кормит, ласкает его и защищает от внешнего мира. Но она, как правило, не дает ему никаких жестких норм поведения, потому что он еще слишком мал.
Один объект — это значит, что у ребенка нет выбора, с кем общаться, с кем выстраивать объектные отношения. Если мама ушла, ее некому заменить, — это уже катастрофа. То есть маму может на время заменить бабушка, но на первом году жизни бабушка или старшая сестра это еще не объекты, ребенок еще не знает, как выстраивать отношения помимо материнских, это просто какие-то временные суррогаты матери. Итак, для того, чтобы объектные отношения были зрелыми, нужно минимум два объекта с определенными полярными отношениями у них. То есть нужен отец. Когда появляется отец, появляется выбор — на одного можно опереться, от другого можно отталкиваться. Ведь реальность состоит из бинарных оппозиций, так называемых модальностей — хороший — плохой, можно — нельзя. Первая пара называется аксиологической модальностью, и она является наиболее фундаментальной в раннем младенчестве. Чувство плохого и хорошего появляется самыми первыми и фундаментальными: хорошее это сытость и тепло, плохое это
146


Глава седьмая. Микроанализ
голод и холод. Груз обоих членов этой первоначальной аксиологической оппозиции ложится на мать.
Кажется, причем тут четыре, когда объектов всего три. Мать отец и ребенок. Но ведь смысл Эдипова комплекса не в том, что мальчик хочет маму и т. д., а в том, что он научает ребенка объектным отношениям: к кому-то любовь, к кому-то вражда и ненависть, и все это амбивалентно окрашено, то есть одно может переходить в другое. Поэтому нужен еще один сиблинг, то есть брат или сестра (он вызывает у ребенка соперничество — важный элемент взрослых объектных отношений), и бабушка или дед, чтобы гарантировать ребенку выживание, если мать умерла родами или ушла. Таким образом, получается полный набор объектных отношений: та же четверка плюс единица — ребенок — пятый элемент, закрывающий эту четверку.
Что вообще такое число четыре в культуре? Магический квадрат, который может быть прочитан с равным результатом слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх. Известный латинский вербальный вариант магического квадрата приводит композитор Антон Веберн в своей книге «Путь к новой музыке».
SATOR
AREPO
TENET
OPERA
POTAS
(«Сеятель Арепо трудится не покладая рук») (Веберн, 1971:63).
Четыре стихии (земля, вода, огонь, ветер), четыре времени года, четыре стороны света, четыре угла дома. Дом — это модель мира. Славянский терем стоился так, что на крыше терема укреплялась поперечная балка (князёк) — она гарантировала прочность дома — вот модель~4+1: единица скрепляет четверку.
Крыша в современном доме заменяет этот фиксирующий элемент четырех стен и четырех углов дома. Вспомним
147


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
фильм Тарковского «Зеркало» — тот кадр, где героиня моется в комнате, и сверху текут вода и снег, что символизирует смерть ее мужа на войне — ситуация, аналогичная той, что мы видели в «Слове о полку Игореве».
«Четыре» в христианской символике — это, прежде всего, четыре стороны креста. Намечается цепочка: крест — Христос — распятие — мировое древо — фаллос (Топоров, 2000b: 12).
Кстати, мировое древо тоже тесно связано с числом «четыре».
Значительное количество фактов позволяет реконструировать две горизонтальные оси в схеме Д. м., т. е. горизонтальную плоскость (квадрат или круг, ср. мандала), определяемую двумя координатами — слева направо и спереди кзади. В случае квадрата каждая из четырёх сторон (или углов) указывает направления (страны света). По сторонам или углам могут находиться соотносимые с главным Д. м. в центре частные мировые деревья или мифологические персонажи, персонификации стран света, в частности ветры (ср. «Эдду» или «четвёрки» богов, напр., у ацтеков: бог востока (красный), бог севера (чёрный), бог запада («пернатый змей», белый), бог полуденного солнца (синий), «четырёх Перкунасов» и четырёхликих божеств, ср. Збручский идол). Представления об этой схеме могут дать ацтекские изображения Д. м., вписанные в квадрат, шаманские бубны у лапландцев и других северных народов, мифологизированная структура города или страны (напр., в древнем Китае) и т. п.
Эта же схема Д. м. постоянно повторяется в ритуальных формулах; ср.: «Я вышел, на четыре стороны, я принёс жертву» («Сказание о Гильгамеше») или «На море на Океяне, на острове Буяне стоит дуб... под тем рунцом змея скоропея... И мы вам помолимся, на все на четыре стороны поклонимся»; «...стоит кипарис-дерево...; заезжай и залучай со всех четырёх сторон со стока и запада, и с лета и сивера: идите со всех четырёх сторон... как идёт солнце и месяц, и частые мелкие звёзды»; «У этого океана-моря стоит дерево кар кол ист; на этом дереве карколисте висят: Козьма и Демьян, Лука и Павел» (русские заговоры). Та же четырёхчастная схема, как известно, лежит
148


Глава седьмая. Микроанализ
в основе культовых сооружений, сохраняющих семантику своих элементов (ср. пирамиду, зиккурат, пагоду, ступу, церковь, шаманский чум, менгиры, дольмены, кромлехи и т. п.), в частности ориентацию по странам света. Ср. план мексиканской пирамиды Теночтитлан: квадрат, разделённый на четыре части диагоналями, в центре — кактус с орлом, пожирающим змею; структуру алтаря, через который проходит ось мира, отмечающая сакральный центр и т. п.) (Топоров, 2000а: 403).
Распятие после Воскресения, лишенное главного пятого элемента (Христа — Переходного Объекта между иудейской и христианской моделями мира) — это все равно, что терем без князька, дом без крыши. Учитывая, что крест ассоциируется с фаллосом (в античном мире можно в определенном смысле сопротивопоставить христианскому крестному ходу языческое фаллическое шествие), можно сказать, что на месте этого пятого элемент, который прикрывает без него беззащитное пространство, — это не что иное как воплощение комплекса кастрации, самого главного в традиционном психоанализе, эта некая зияющая рана на месте кастрированного пениса. Это то, что у маленькой девочки вызывает зависть к пенису. Некая зияющая рана вместо него. Но поскольку кастрация это всегда символическая кастрация (Лакан), никакой реальной кастрации не бывает, постольку эта рана является первой энграммой, появляющейся в бессознательном «языке», первым «бессознательным «геном»». Кастрация предшествует Эдипу. В соответствии с теорией Отто Ранка о травме рождения, отчасти поддержанной и даже развитой в работе Фрейда «Торможение, симптом и страх», когда ребенок вылезает из матки, — эта первая и главная, по Ранку, травма приравнивается в его бессознательном с кастрацией, отделением его тела-фаллоса от материнского, если так можно выразиться гипертела, и на этом месте теперь зияет рана. А Эдипов комплекс приходит уже потом.
Меня в детстве озадачивало, что один из моих любимых романов — «Три мушкетера» Дюма — называется не «Четыре мушкетера», — ведь их же на самом деле четыре: Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян. Но последний здесь играет
149


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
особую роль. Он одновременно и входит в четверку и одновременно является ее главным звеном, пятым элементом он — главный герой, пуант, Фаллос, а три мушкетера воспринимаются в определенном смысле как некая единая тройка, как число. Но и вместе они составляют четверку, где один член меченый. Он одновременно и входит в четверку и одновременно прикрывает ее. Конечно, д’Артаньян со своей шпагой — это Фаллос, герой кастратор (недаром в конце всей мушкетерской эпопеи — «Десять лет спустя» — ему ядром отрывает голову, то есть его Бог-автор символически кастрирует, что знаменует не только смерть героя (и Автора), но и всего мушкетерского мира.)
Итак, гиперобсессия, переходные объекты, четверка, генетический код и структура бессознательного. Как же все это связано?
Для ответа на этот вопрос я проанализировал следующую свою фотографию. Слева направо на ней изображены: пачка сигарет «Галуаз», пачка «Мальборо-лайт», «R1» и «Muratti»; в качестве «пятого элемента» лежит лекарство трентал. Какие здесь можно обнаружить закономерности? Что связывает это положение вещей со всем, что было сказано выше?
Пятый элемент — это препарат, регулирующий артериальное давление и расстройства, связанные с артериовенозной циркуляцией, то есть вегетососудистой дистонией. Как раз то, чем страдал особенно сильно в эти недели D. Почему лекарство от вегетодистонии «прикрывает» сигареты? Сигареты сужают сосуды, — лекарство их расширяет. Но это же противоречие: либо кури, либо принимай лекарство от вегетодистонии. Однако это противоречие можно объяснить. Заметим, что сигареты расположены в порядке возрастания их легкости — галуаз, мальборо-лайт, Р1-минима и Мураттти. D. бросал курить и бессознательно расположил четверку по мере убывания вредности. Но есть и другое противоречие, гораздо более интересное. На пачке «Галуаз» написано внизу «Минздрав России предупреждает: Курение — причина раковых заболеваний». На «Мальбо¬
150


Глава седьмая. Микроанализ
ро-лайт» — «Минздрав России предупреждает: Курение вредит вашему здоровью». На Р1 — просто анонимно: «КУРЕНИЕ - ПРИЧИНА СМЕРТЕЛЬНЫХ ЗАБОЛЕВАНИЙ». Но противоречие не в том, что на самых легких сигаретах самая грозная надпись. Это как раз логично: человека, бросающего курить, «добивают» отпугивающей угрозой. Противоречие совсем в другом.
Представим себе рекламу какого-нибудь политического деятеля, где помещена его красочная фотография с текстом, повествующим о его заслугах и благих намерениях, а внизу крупно написано: «Путин — идиот!» Примерно то же самое мы видим на сигаретном поле. С одной стороны, сигареты рекламируются — красочные упаковки изображение гербов, а внизу угрожающая надпись.
Это называется СХИЗИС — ключевое понятие в теории шизофрении. От слова «схизис» произошло слово schizophrenia — «расщепление разума». Так, сигареты это бессознательное потребление смерти, переходный объект между жизнью и смертью, бессознательная гиперобссесия — курение это разновидность обсессивно-компульсивного действия. Бессознательное одновременно желает нашей смерти и одновременно преодолевает это желание. Делается это мгновенно. Мы не успеваем и опомниться, в то время как транссемиотическая энграмма уже впечатана в нашем мозгу. Этот импринтинг связан с кодирующим устройством генетического кода, схизофренического по самой своей сущности. Ведь по Тимоти Кроу — все люди латентные шизофреники. Каким же образом схизис связан с идеей генетического кода как основы структуры бессознательного?
Другими словами структура генома человека, то есть полного набор генов его организма, была изначально схизотична — как результат мутации, произошедшей при появлении Homo Sapiens. Логично предположить, что тогда же появилось и бессознательное, ибо появление вербального языка, где означаемое (предмет) не похоже на означающее (знак) — а это и есть схизис, — привело к возникновению постепенного разграничения внутреннего и внешнего,
151


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
сознания (а стало быть, и бессознательного) и реальности (см. подробно нашу книгу «Введение в шизореальность» (.Руднев 2011)
Теперь нам предстоит понять, как строится сам микроанализ и как это построение соотносится с новым пониманием структуры бессознательного.
D., во всяком случае, те несколько дней, когда он всё переставлял и укладывал, был почти совершенно безумен. Он жил почти на психотическом уровне мании. Только своей незаурядной интуицией он из последних сил держал себя в руках. Но именно потому, что его состояние было таким уникальным (напомню, что он застрял между депрессией и манией и его мучил полисимптоматический невроз2), он и смог додуматься до чего-то интересного, а вместе с ним и я.
В какой-то момент я попросил его записать то, о чем он думает. Почему записать и не произнести, как это заведено в обычном психоанализе? Может быть, потому, что «письмовозникло раньше, чем речь» {Деррида 2000) («О грамма¬
2 Полисимптоматический невроз. У многих пациентов встречается тот или иной набор невротических симптомов, но тут я имею в виду только те случаи, когда у пациента мы находим сочетание не менее двух из перечисленных ниже признаков:
а. Множественные фобии, особенно такие, которые значительно ограничивают активность пациента в повседневной жизни.
б. Симптомы навязчивости, которые вторично стали Эго-синтонными и приобрели качество «сверхценных» мыслей и действий.
в. Множественные сложные или причудливые конверсионные симптомы, особенно хронические.
г. Реакции диссоциации, особенно истерические сумеречные состояния и фуги, а также амнезия, сопровождаемая -нарушениями сознания.
д. Ипохондрии.
е. Параноидные и ипохондрические тенденции в сочетании с любыми другими симптоматическими неврозами (типичное сочетание, заставляющее думать о диагнозе пограничной организации личности) (Кернберг, 2000: 22-23).
152


Глава седьмая. Микроанализ
тологии»)3 Во всяком случае, это не всегда так, а для меня и очень часто не так, что говорить быстрее, чем писать для человека интеллектуального труда, в сущности, писателя, при этом не читающего лекций.
Вот что написал D.:
доклад черное и белое, светлая и темная сторона одеяла в сочетании, скажем с, это fiction dfl;gja’e;grljla;egrjaeljr фывпд жо-
фудэжцпф пятью Пять фильм Сокурова «Телец» про Ленина
Я предложил ему проинтерпретировать то, что он написал. «Доклад» — он хотел, чтобы я сделал доклад, посвященный его «случаю». Написанный (напечатанный) доклад — это черные буквы на белом поле («черное и белое») «Темная и светлая стороны одеяла»: одеяло — один из переходных объектов D. Это одеяло у него было сложено вчетверо). Во время своего «безумия» он обращался к нему, как к живому существу — гладил его рукой, если по случайности он его как-то задевал ногой или комкал, он просил у него прощения, очень его боялся и одновременно как бы поклонялся ему (D. все время мерз в эти дни). Но то было, конечно, не настоящее безумие, а наполовину игра (истероидное состояние) — наполовину гиперобсессия. «Fiction» D. интерпретировал так, что мои теории о переходном объекте кажутся ему выдумкой, fiction, или даже просто абсурдом, то есть — «dfl;gja’e;grljla;egrjaeljг фывпд жофудэжцпф» — просто бессмысленный набор букв. Слово «пять» он объяснил как 4 + 1 в моей теории переходных объектов. Последнее выражение — «фильм Сокурова «Телец» про Ленина» — вызвало инстайт: «Если я запатентую свой новый метод, то отдам половину ему («золотой телец»). Он станет политическим деятелем (я всегда смеялся над D., когда он говорил, что хочет стать министром культуры — но «в каждой шутке есть
3 Деррида понимал это, конечно, по-своему, но в рабочем порядке это можно объяснить так, что еще до возникновения языка человек делал какие-то насечки, зарубки на предметах, оставлял какие-то следы, рисунки наскальные, это и было примитивным письмом, возникшим до устной речи.
153


В. П. Руднкв. Реальность как ошибка
доля шутки»). И действительно, ему стало в этот момент гораздо легче, он засмеялся и захлопал в ладоши. Однако этот инсайт был пессимистически и обсессивно аранжирован: D. тут же вспомнил, что Ленин показал у Сокурова беспомощным, в частности, он не может на протяжении всего фильма перемножить два числа (отсюда «пятью пять»). У D. в том состоянии, в котором он тогда находился, усилилась ипохондрия, в частности, он боялся, что у него будет инсульт. Так родилась первая цепочка.
перлокуция, иллокутивное самоубийство, теория речевых актов, поздний Витгенштейн, Остин, Серль и одновременно переворачивание книг, то есть она принимает трехмерный характер, но в дзэне есть абсурдная мудрость
Здесь надо сначала объяснить значение употребленных здесь терминов и собственных имен.
Теория речевых актов.
Речевой акт — минимальная единица речевой деятельности, выделяемая и изучаемая в теории речевых актов — учении, являющемся важнейшей составной частью лингвистической прагматики. Поскольку речевой акт — это вид действия, то при его анализе используются, по существу, те же категории, которые необходимы для характеристики и оценки любого действия: субъект, цель, способ, инструмент, средство, результат, условия, успешность и т. п. Субъект речевого акта — говорящий — производит высказывание, как правило, рассчитанное на восприятие его адресатом — слушающим. Высказывание выступает одновременно и как продукт речевого акта, и как инструмент достижения определенной цели. В зависимости от обстоятельств или от условий, в которых совершается речевой акт, он может либо достичь поставленной цели и тем самым оказаться успешным, либо не достичь ее. Чтобы быть успешным, речевой акт как минимум должен быть уместным. В противном случае говорящего ждет коммуникативная неудача, или коммуникативный провал. Теория речевых актов выделяет три уровня, или аспекта анализа речевого акта. Во-первых, рече¬
154


Глава седьмая. Микроанализ
вой акт можно рассматривать как собственно говорение чего-либо. Рассматриваемый в этом аспекте, речевой акт выступает как локутивный акт (от латинского locutio «говорение»). Лингвистика на протяжении длительного времени была сосредоточена на изучении именно локутивного аспекта речевого акта.
В процессе говорения (по-латински in locutio) человек одновременно совершает еще и некоторое действие, имеющее какую-то внеязыковую, цель: он спрашивает или отвечает, информирует, уверяет или предупреждает, назначает кого-то кем-то, критикует кого-то за что-то и т. п. Речевой акт, рассматриваемый с точки зрения его внеязыковой цели, выступает как иллокутивный акт. Интегральная, т. е. обобщенная и целостная характеристика высказывания как средства осуществления иллокутивного акта называется иллокутивной функцией, или иллокутивной силой высказывания. Наконец, посредством говорения (по-латински per locutio) человек достигает определенных результатов, производя те или иные изменения в окружающей его действительности, в частности и — прежде всего — в сознании своего собеседника, причем полученный результат речевого действия может соответствовать или не соответствовать той внеречевой цели, для достижения которой он был предназначен говорящим. Речевой акт, рассматриваемый в аспекте его реальных последствий, выступает как перлокутивный акт.
Джон Остин, заложивший основы теории речевых актов (курс лекций («How to Do Things with Words?» 1962 r; русский перевод «Как производить действия при помощи слов?» (Остин, 1999), не дал понятию иллокутивного акта точного определения. Он лишь привел характерные примеры таких актов — вопрос, ответ, информирование, уверение, предупреждение, назначение, критика и т. п., отметив, что в каждом языке существует своя номенклатура таких действий. В дальнейшем в теории речевых актов были выявлены отличительные признаки иллокутивного акта: от локутивного акта он отличается по признаку интенциональности, т. е. связанности с определенной целью, намерением,
155


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
а перлокутивному акту он противопоставляется по признаку конвенциональное™, т. е. по наличию определенных правил, действие в соответствии с которыми автоматически обеспечивает говорящему успешное осуществление данного иллокутивного акта.
.Джон Серль — философ-аналитик, последователь Остина, предложивший свой вариант теории речевых актов, в частности, предложивший понятие косвенного речевого акта. Например, вопрос «Вы не передадите мне соль?» является косвенной просьбой «Передайте мне, пожалуйста, соль».
Иллокутивное самоубийство — речевой акт, зачеркивающий своим произнесением само свое содержание: «Я сейчас вру».
Поздний Витгенштейн, в сущности, был теневым основателем теории речевых актов в своей теории языковых игр как форм жизни. Еще в 1930-е гг. он записал у себя в дневнике «Слова — это действия» (Wittgenstein, 1980: 86). Итак,
перлокуция, иллокутивное самоубийство, теория речевых актов, поздний Витгенштейн, Остин, Серль и одновременно переворачивание книг, то есть она принимает трехмерный характер, но в дзэне есть абсурдная мудрость
Перлокуция — для чего мы вообще этим все занимаемся?! Иллокутивное самоубийство — не есть ли все это иллокутивное самоубийство (тут я вполне мог подумать что D. от отчаяния может покончить собой, хотя сейчас я этого не помню). Теория речевых актов — «может быть, попробовать объяснить это при помощи теория Остина и Серля или позднего Витгештейна. В конце концов, то, чем занимается D., это тоже всего лишь языковая игра (безумие это тоже языковая игра). Так он играет, перекладывая и перевора' чивая книги, что создает некоторую трехмерность моей теории, это мне непонятно, абсурд какой-то, но абсурд это дзэн, а в дзэне есть абсурдная мудрость. Значит, я на верном пути (инсайт)».
Я предложил D. провести микроанализ того, что, как он сказал, слово «Ленин» из его первой цепочки вызывает
156


Глава седьмая. Микроанализ
у него определенные ассоциации. Он быстро записал за 25 секунд эти ассоциации и получил инсайт:
Ленин — абсолютно хороший объект — Ленин и дети — Елка в Сокольниках — Ленин и печник — Сталин — Гитлер — Винни-Пух — смерть — Воскресение — смерти нет — Ленин всегда живой — детство всегда с нами.
Я думаю, что здесь практически почти нечего комментировать (связь Винни-Пуха и Гитлера по признаку «коричневый» была выявлена выше). Образ Ленина, «оболганный» либеральной антипропагандой начала 1990-х гг., отчасти очищается, реабилитируется в «Тельце» Сокурова. Сценарист этого фильма Юрий Арабов как-то сказал, что Ленин своими страданиями последних лет и месяцев жизни отчасти искупил то зло, которое он причинил России (это, конечно, метаисторическая трактовка в смысле Даниила Андреева). Видимо, такова была одна из эстетических задач этого фильма. Образ Ленина вызвал у D. волну светлых ассоциаций, связанных с детством и сменившихся по контрасту образами «абсолютно плохих объектов», связанных со смертью. Однако за смертью следует воскресенье. D. — православный, поэтому «Ленин всегда живой» и «детство всегда с нами». В качестве результата — мягкая умиротворенность. Мы, возможно, в первый раз подчеркиваем здесь, что микроанализ это терапия для здоровых, по сути, вид психологического консалтинга. В идеале это должен быть микросамоанализ. То есть нужен не психоаналитик, годами выманивающий из пациента его время, деньги и душевные силы со всеми вытеснениями, сопротивлениями, переносами и контрпереносами, а тренер, который научит человека любого возраста (умеющего писать) и любой профессии помогать себе в трудную минуту самому.
Рассмотрим теперь вторую цепочку — мою.
перлокуция, иллокутивное самоубийство, теория речевых актов, поздний Витгенштейн, Остин, Серль и одновременно переворачивание книг, то есть она принимает трехмерный характер, но в дзэне есть абсурдная мудрость
157


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Она носила более осознанно экспериментальный характер, и поэтому возможно, интереснее, чем цепочка D. Проблема моя была в том, что я не понимал, что с ним происходит, и вообще чем мы с ним занимаемся. Я уже не мог не следить за D. и не делать записей; поскольку его явно нельзя было оставлять одного, и я почти всегда находился рядом (аналогичный пример описал Юджин Минковски в статье «Случай шизофренической депрессии», где психиатр и пациент в течение двух месяцев живут в одной комнате (Минковски, 2001 <237>), мы начали друг друга индуцировать, то есть я потихоньку заразился его абсурдными поисками выхода из сложившейся ситуации.
Итак, я был озадачен, чем вообще мы занимаемся, для чего это все нужно? Отсюда слово «перлокуция». Не есть ли то, чем я занимаюсь, совершенно безнадежно дело — отсюда иллокутивное самоубийство. Но ведь это все термины теории речевых актов, значит, надо ориентироваться на Остина, Серля и позднего Витгенштейна. Да, но как на них ориентироваться, если все так абсурдно: он переворачивает книги и вещи, ставит их в каком-то непонятном мне порядке. Он выстраивает из них какие-то трехмерные конфигурации. Значит, моя классификация (классификация чего?) должна принимать трехмерный характер. Не беда, что я занимался только рационалистичной аналитической философией. Витгенштейн тоже был по-своему абсурден, даже есть такая статья «Витгенштейн и дзэн» (Canfield 1986). Слово «дзэн» принесло мне инсайт и чувство облегчения — в дзэне есть абсурдная мудрость.
Что значит трехмерная классификация? Наблюдая, как D. переставляет книги, и вещи, я понял что цепочки должны быть не одномерными и не двумерными, а трехмерными (хотя бы в каком-то смысле), как трехмерен сам мир вещей, то есть они должны, по крайней мере, ветвиться (ведь мышление не линейно), как деревья, например, как дерево составляющих в генеративной лингвистике.
Вот как выглядит дерево составляющих для предложения:
158


Глава седьмая. Микроанализ
Маленький мальчик ест мороженое.
В начале анализа имеется идея целостного предложения (S), затем предложение раскладывается на именную группу (N; «маленький мальчик») и глагольную группу (V; «ест мороженое»). Затем конкретизируются именная группа (она членится на определение (А) и определяемое слово) и глагольная группа — на глагол и прямое дополнение (О). Графически все это можно представить как дерево составляющих:
Я понял, что D. выстраивал себе внешне кажущийся абсурдным космос, как мировое древо (ср. выше цитату из В. Н. Топорова) Он выстраивал космос из переходных объектов.
Но как же выглядят эти переходные объекты, если цепочки ветвятся? Я стал смотреть свои записи и нашел такие ветвящиеся цепочки. Вот пример одной из них:
Психотическая афористика — психотический секс
Совы не то, чем они кажутся Фильм «Идиоты» фон Триера
Бурбулис — София Редуцированный секс
Мудрость — Софи Файнс Редуцированное сознание
Жижек
Бессознательность желания
Интерпретация. Я все искал какой-то подходящий афоризм или девиз к нашей с D. ситуации. Ну, вроде как последние слова Архимеда — «Не трогай мои чертежи». В какой-то
целостное предложение
именная группа глагольная группа
определяемое слово глагол
159


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
момент позвонил Бурбулис, и я вспомнил, что у него на столе стоит сова, символ мудрости. Я как-то спросил его в шутку: «А вы знаете, Геннадий Эдуардович, что совы не то, чем они кажутся?» Он важно кивнул: дескать, «Еще бы!», но у меня создалась впечатление, что «Твин Пике» он не смотрел. Так девизом всего этого это проекта стала крылатая фраза из сериала Дэвида Линча. От психотической афористики тянется параллельная стрелка к выражению «психотический секс». Психотический секс это редуцированный секс, такой, например, который показан в романе Платонова «Чевенгур», когда люди просто прижимаются к другу, тянутся к человеческому теплу.
...родители зачали их не избытком тела, а своею ночною тоской и слабостью грустных сил, — это было взаимное забвение двоих спрятавшихся тайно живущих на свете людей (Платонов, 1991:281).
(Подробно о сексуальности в романе Платонова см. последнюю главу моей работы «Философия шизофрении» в книге (Рудневу 2007).
Редуцированный секс ассоциировался у меня с фильмом Ларса фон Триера «Идиоты», где показаны сексуальные отношения неполноценных или играющих в неполноценность, идиотичность, людей: как правило, это тоже просто прижимание людей друг к другу. От редуцированного секса велась прямая ниточка к редуцированному сознанию» героев Фолкнера. Это понятие ввел покойный лингвист Ю. К. Лекомцев (см.: Лекомцев, 1973). Например, в романе «Деревушка» мальчик влюблен в корову. От редуцированного секса идет вниз стрелка к полиморфной первертности, одному из главных открытий Фрейда, а отсюда — к гомосексуализму. Здесь был тупик. Очевидно, развитие ассоциаций заблокировалось сопротивлением. Однако потом оказалось, что это тупик мнимый.
Вернемся к левой стороне цепочки. Бурбулис ассоциировался с политософией, учением о политической мудрости и одухотворенной политике, которое он изобрел. Отсюда София-Мудрость. От Софии тянется стрелка к Софи Файнс.
160


Вклейка. Заказ № 5018.


Гоголь
Игорь Стравинский
Анна Ахматова
Мелани Кляйн


Пушкин (портрет работы Александра Смирнова)


Глава седьмая. Микроанализ
Это английский режиссер, поставившая чрезвычайно интересный фильм «Путеводитель киноперверта». Герой-нарратор этого фильма, принадлежащего к традиции параллельного, — современный философ Славой Жижек. Он рассказывает, комментируя фрагменты известных фильмов XX в., о том, что кино это некое устройство по обучению человеческому желанию. В этот момент я почувствовал большое душевное облегчение — цепочка «сработала»!
Это была двойная цепочка, своеобразная «двойная спираль», что вновь приводит нас к мысли о соотнесенности бессознательного и генетического кода. Я думаю, что было бы правильно сейчас вернуться на новом витке к идее переходных объектов, а точнее к Бессознательному как к универсальному переходному «объекту».
Мы поставили слово «объект» в кавычки, так как вряд ли можно говорить о бессознательном как об объекте. Мы даже не уверены в том, какой частью речи следовало бы обозначить бессознательное. Недаром (в русском языке, во всяком случае) это слово обозначено субстантивированным прилагательным, то есть непонятно: бессознательное — этот «что» или «какой»? Во всяком случае, по-русски нельзя сказать «бессознательность», в то время как «сознательность» — можно. Вообще, наверное, чтобы понять, что такое бессознательное, нужно понять, что такое сознательное и вообще «сфера сознания» (термин А. М. Пятигорского и М. К. Мамардашвили из их книги «Символ и сознание»). Здесь приходит в голову определение, данное Гурджиевым слову сознательность.
Сознательность — говорил Гурджиев, — является таким состоянием человека, когда он чувствует все одновременно, все, что он в действительности ощущает или просто вообще может ощущать. Вместе с тем, поскольку в каждом человеке роятся тысячи противоположных чувств, начиная с глубоко запрятанного понимания собственной ничтожности и разного рода страхов и заканчивая наиболее абсурдными чувствами самолюбия, самоуверенности, самоудовлетворения и самовосхваления. Чувствовать все это сразу не просто болезненно, но
6-5018
161


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
в буквальном смысле невыносимо. Если бы человек, чей внутренний мир состоит из противоречий, вдруг ощутил бы все эти противоречия одновременно внутри себя, если бы он вдруг почувствовал, что он любит все, что ненавидит, и ненавидит все, что любит; обманывает, когда говорит правду, и говорит правду, когда обманывает; и если бы он мог почувствовать позор и ужас всего этого, то такое состояние можно было бы назвать «сознательностью» (Успенский, 2003: 85).
Парадоксальным образом гурджиевская Сознательность и есть наша модель бессознательного. Одновременно знать всё, иметь информацию обо всём может только геном организма, то есть полный набор информации организма о самом себе. Но ведь мы говорим об информации не о собственном организме, а обо всем на свете. Но если принять трансперсональную модель бессознательного, то она будет включать в себя и знания обо всем мире. Но тогда причем здесь переходные объекты?
Каким образом бессознательное может быть переходным объектом? Между чем и чем? Между сознанием, обычным человеческим сознанием (Mind) и миром. И более того, только так может осуществляться эта связь — через всезнающее и всечувствующее бессознательное. Иначе человек не мог бы и шагу шагнуть. Что имеется в виду?
Когда человек вдыхает глоток воздух, он не говорит «Я выдыхаю глоток воздуха». Он это делает бессознательно. И он не говорит себе: «Сейчас я передвину правую, а потом левую ногу», то есть он ходит тоже бессознательно. Лишь когда он начинает говорить, то есть пользоваться знаками, включается его Сознательное. Но включается оно лишь благодаря наличию бесконечного дознакового вместилища бессознательных энграмм. Поэтому бессознательное это универсальный переходный объект между внутренним миром человека и внешним миром. Другой вопрос, существует ли этот внешний мир или он лишь проекция внутреннего мира. То есть бессознательное, возможно, имеет форму бесконечного количества направленных друга на друга зеркал? Я склонен думать, что именно так или примерно так и обстоит дело.
162


Глава седьмая. Микроанализ
Поскольку в бессознательном господствует модальный синкретизм («он любит все, что ненавидит, и ненавидит все, что любит; обманывает, когда говорит правду, и говорит правду, когда обманывает»), бессознательное, в определенном, но не юнговском смысле (это индивидуальное, а не коллективное бессознательное; например: Эдипов комплекс это не коллективный миф — это миф о каждом, а не обо всех разом), можно приравнять мифу Миф — особое состояние сознания, универсальный нейтрализатор всех оппозиций:
Миф можно рассматривать, как то, что возникает при нейтрализации одной оппозиции поведения другой оппозицией поведения <...> Так, например классическая оппозиция языка поведения европейской культуры» жизнь — смерть» может рассматриваться как нейтрализуемая понятием «освобожденное состояние», которое противопоставлено «неосвобожденному состоянию», включающему в себя и «жизнь» и «смерть» (Пятигорский, 1965: 43).
В мифологическом сознании другое время, оно циклично: один из основных мифов человечества — это миф о вечном возвращении. Когда появляется историческое сознание — представление о будущем, которое не повторит прошлого, мифологическое сознание сменяется историческим. Отсюда и возникает обывательское представление о мифе как о рассказе — в духе «Преданий и мифов Древней Греции» — это вытянутые в линию, искусственно наделенные чертами повествовательности мифологические «остатки». Вот как пишет Леви-Строс в этой связи о задаче мифолога:
Мы будем рассматривать миф так, как если бы он представлял собой оркестровую партитуру, переписанную несведущим любителем, линейка за линейкой, в виде непрерывной мелодической последовательности; мы же пытаемся восстановить его первоначальную аранжировку (,Леви-Строс, 1999: 145).
Рассмотрим особенности мифологического сознания на примере мифа об Эдипе. Эдип по неведению убивает своего °тца и женится на своей матери. Важно при этом, что он становится царем и что отец его был царь. Вот первая характер¬
6*
163


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
ная черта архаического мифа: ритуальное убийство престарелого царя, ветхого жреца — этому посвящена огромная книга Дж. Фрэзера «Золотая ветвь». Ритуальное убийство царя связано с культом умирающего и воскресающего бога — в мифологическом сознании Эдип и отец его Лай суть две стадии одного человека, это и есть умирающий и воскресающий бог-царь.
А что такое соитие с матерью? Как говорили в древней Руси, «Богородица — мать-сыра земля»: земля, мать — это олицетворение плодоносящего начала и одновременно субститут царской власти как овладения матерью-родиной. Ведь Эдип, овладев Иокастой, своей матерью, тем самым овладел городом Фивы, стал царем Фив. В мифе об Эдипе слились аграрный миф, и миф об умирающем и воскресающем боге. Убийство отца и инцест — явления поздние, то есть поздним является их осознание как чего-то ужасного. В обществе с эндогамией инцест был обычным делом. А первые люди вступали в инцест в силу обстоятельств; с кем же еще было им вступать в связь, ведь кроме них, никого не было? Если же мы вспомним, что черпаем сведения об Эдипе из линеаризированных, лишенных «партитуры» рассказов и трагедии Софокла, а также вспомним то, что мы говорили о мифе, языке и сознании, то, в сущности, никакого в современном смысле убийства отца и инцеста не было.
Леви-Строс же вообще считал, что главное в мифе об Эдипе совсем другое — вопрос, заданный мифологическим сознанием: как рождается человек, от одного человека или от двух? Современные представления о том, как рождается человек, — очень поздние, все мифологические герои рождаются каким-нибудь экзотическим, с нашей точки зрения образом: из головы отца, от наговора, от укуса какого-то насекомого и так далее. Наконец, они просто вырастают из земли. Леви-Строс обращает внимание на то, что Эдип был хромой, ведь ему в детстве перерезали сухожилия, и на то, что в имени его отца Лая (что значит «левша») кроется намек на то, что нечто не в порядке с конечностями. ЛевиСтрос толкует это как остатки архаического представления
164


Глава седьмая. Микроанализ
о том, что человек вырос из земли, а весь миф об Эдипе — как пробуждающееся любопытство к тому, как же это происходит на самом деле, в этом, по Леви-Стросу, и смысл Эдипова комплекса, который он тоже считает частью мифа об Эдипе, ибо миф не знает времени.
По моему мнению, фрейдовский Эдипов комплекс не имеет отношения ни к мифу, ни бессознательному. Это исторически обусловленный феномен, который не имеет ничего общего с тем позитивным пониманием бессознательного, которое развивается в нашей работе. Миф и бессознательное имеют, прежде всего, позитивную, творческую, креативную функцию. Миф — косомогенез, бессознательное — homo-генез, то есть оно формирует всю структуру личности (сознание — лишь островок в безбрежном море бессознательного).
Вот почему говорить о том, что в бессознательное вытесняется все плохое, запретное, вряд ли имеет смысл. Так называемый Эдипов комплекс это просто обучение объектным отношениям, научение общаться с первичными объектами, обучение любви и ненависти. Ничего общего с бессознательным это не имеет. Эдипов комплекс это стереотип, который психоаналитик навязывает пациенту — как в свое время показали в книге «АнтиЭдип» Делез и Гваттари, которые говорят о «насильственной эдипизации» пациента психоаналитиком (Делез-Гваттари, 2007: 93), о том, что «психоаналитик стал лакеем Эдипа». История маленького Ганса («Анализ фобии пятилетнего мальчика») интерпретируется как насильственная эдипизация мальчика родителями и профессором-психотерапевтом (самим Фрейдом), а мальчик просто боялся лошадей.
Рассмотрим пример из фильма Бунюэля «Золотой век».
Герой (актер Гастон Модо) входит в гостиную и стремится к своей возлюбленной, дочери хозяйки дома, но приличия останавливают его — он направляется к хозяйке дома и начинает с ней обычную светскую беседу. Она подает ему бокал вина и нечаянно проливает его ему не манжету. Вместо того чтобы сказать, что это пустяки, герой в бешенстве дает
165


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
хозяйке пощечину и его выводят. Он так поступает потому, что его влечению к героине помешала назойливая хозяйка салона. Что здесь сознательное и что бессознательное? Психоаналитик скажет, что герой вытеснил свое влечение в бессознательное, и потом оно вырвалось наружу в виде бешенства и ярости. По нашему мнению, все обстоит по-другому Бессознательным было само любовное влечение к героине (актриса Леа Лиз), ему было противопоставлено светское приличие, стереотип, которому герой на время подчинился. Но его ярость от помехи прорвалась наружу. Но не из бессознательного. Откуда же? Это один из самых важных вопросов. Герой ведь не вытеснял своего влечения к героине, он полностью был поглощен им. Его ярость и пощечина — это протест против социальных стереотипов, протест пусть безобразный, но идущий не от бессознательного. Это просто реактивное образование его Я против навязанного ему обществом стереотипа. Если бы он сразу мог подойти к возлюбленной, в этой пощечине не было бы надобности. Итак, агрессия, по нашему мнению, это обратная сторона социальных стереотипов, а не выброс из бессознательного. В этом плане я также не согласен со второй топикой Фрейда — СверхЯ и Оно. Если есть СверхЯ, то оно носит социальный, осознанный характер. Разве бессознательно отец приучает ребенка к нормам и запретам? А если нет одного полюса, то нет и другого. В бессознательном вообще нет никаких полюсов — там царит примиренность и синкретизм всех противопоставлений. Бессознательное направленно на креативность и созидание. Поэтому стремление героя к героине, его страсть, направленная к героине, носит творчески бессознательный характер. А его ревность и ярость носят характер реактивного протеста протии социальных норм. Другое дело, что поскольку этот фильм — один из ярчайших примеров психотического дискурса см. (Руднев 2000), то в нем сознательное и бессознательное дано гротескно — режиссер упивается теми абсурдными смыслами, которые дает психотическое мышление, носящее, как мы уже отмечали выше, характер карикатуры на бессознательное.
166


Глава седьмая. Микроанализ
Бессознательное, понимаемое таким образом, обладает фундаментальным свойством: оно ничего не говорит (в противоположность мнению Лакана, зачарованного структурализмом). Оно передает все невербально. Бессознательное имеет внесемиотический характер, так же как шизофрения, карикатура на бессознательное, имеет гюстсемиотический характер, о чем мы неоднократно писали (Руднев, 2005; 2007; 2007а). Вспомним эпизод из того же бунюэлевского «Золотого века», когда дирижер управляет оркестром, а герои рядом в саду предаются любви, вернее, пытаются это делать. Их страсть бессознательно передается дирижеру. Он бросает палочку и бежит в сад в объятья героине, в свою очередь очарованной его музыкой. Вот это настоящее действие бессознательного. Герой в ответ на это отвечает ревностью и яростью: он бежит в комнату, вспарывает подушку, рассыпает пух по всей комнате и выбрасывает из окна различные предметы. Назовем ли мы его действия бессознательными? Нет, конечно.
В этом смысле учение Фрейда и даже Мелани Кляйн об инфантильных психосексуальных фазах нас тоже не удовлетворяет. Любовь матери к младенцу носит бессознательно позитивный характер, — ненависть, пресловутая шизофреногенность — реактивное образование против социальнопсихологических конфликтов в ее (Мелани Кляйн!) собственной душе и социальном окружении — бедность, озлобленность и т. д.
Что такое оральность? В чем, по нашему мнению, не правы Фрейд и Мелани Кляйн? Начнем с Мелани Кляйн, с ее шизоидно-параноидной позиции. Эта увлекательная гипотеза о «бессознательных» деструктивных фантазиях младенца не удовлетворяет нас потому, что у младенца, возможно, нет никакого бессознательного, возможно, у него есть досознательное. Я согласен, что чем ближе к рождению, тем опасность психического заболеваний в будущем более реальна, но бессознательное здесь не причем. Здесь имеет значение врожденная шизофреничность всех людей — согласно концепции Тимоти Кроу, — которая естественно
167


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
проявляется еще на досознательном недифференцированном уровне развития младенца. А вот так называемый оральный уровень это уже бессознательное накопление любви к матери и на основе любви к матери — любви ко всем людям. Я согласен с психоанализом, что корни депрессии — в оральной позиции, когда ребенок ощущает уход матери как невозвратимый — это подтверждается фактами. Но бессознательное здесь не причем! Депрессия возникает во взрослом состоянии как оживший конфликт с социальным окружением, как реакция на острое горе, утрату, но сказать, что депрессию провоцирует бессознательное, значит не понимать его позитивной сущности. Бессознательное в депрессии это то, что называют ее смыслом, ее позитивным значением как накопления любви и поиска смысла.
Важность так называемых психосексуальных фаз не в их сексуальности и не в фиксации будущих неврозов, а в том, что в них накапливаются и дозируются различные доли бессознательного внесемиотического творческого начала и сознательного социального. На оральной стадии — бессознательное господствует — это любовь к матери. Анальная фаза это отрицание оральной — социально окрашенная ненависть, временное отступление бессознательного. Фаллическая фаза, или генитальная, вновь возврат бессознательного, но отягченного социальным обучением объектным отношениям, так называемому Эдипову комплексу, обучению любви и ненависти: первая идет от оральной стадии, вторая — от анальной; первая — от бессознательного, вторая — от социальности. Места Эдипову комплексу мы здесь просто не находим.


Глава восьмая
Формула магии4
Но зато дуэт для скрипки и альта.
Давид Самойлов
1. Формула страха
Главные герои этой истории, мой пациент К. и его жена Р., давно эмигрировали в США.
К. пришел ко мне на прием с жалобой на конкретную навязчивость. Он рассказал мне такую историю. Он познакомился со второй женой S своего близкого друга, с которым они долго не общались. Они стали дружить домами, но вскоре почувствовали друг к другу, как бы сказал Фрейд, «нежную симпатию». Прошел год или немногим больше, и К. с госпожой S в марте встретились случайно на выставке, после чего через некоторое время стали встречаться в кафе в городе. Жена К. подозревала об этом, потом она потребовала, чтобы К. ушел к госпоже S. К. предпочел остаться с женой. Это был первый разрыв с госпожой S.
Здесь произошел чрезвычайно трагически случай. Муж госпожи S погиб в автомобильной катастрофе. В конце 2000 года между К и S установились интимные отношения. Жена обо всем догадывалась, муж догадывался, что жена догадывается. Наконец «совестливый» К. ушел к госпоже S, но через несколько дней вернулся обратно. Жена отказалась
4 Автор выражает глубокую признательность К. Е. Горелову за помощь в работе над главой и постоянные консультации. Без его помощи это исследование не могло бы быть написано.
169


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
его принять. Прошел месяц. Постепенно жена простила К. и больше разговоров о госпоже S. не было. Вытесненная в бессознательное, травматическая история вышла наружу и вылилась в обсессивную формулу. В навязчивое, непреодолимое произнесение время от времени, про себя, нескольких цифр и слов:
148-68-37
149,150,151 Мехс-мехс!
Мотор-мотилиум
Первая строчка — телефон той дамы, к которой К. когда-то пытался уйти/уходил от своей жены.
Впервые этот телефон начал преследовать моего пациента, когда он через два года после возвращения к жене перестал резко принимать лекарства, стабилизирующие настроение. После этого последовала длительная гипомания, продолжавшаяся 4 месяца, во время которой больной совершенно забыл про злополучный телефон, а за ней — длительная депрессия, продолжавшаяся примерно 7 месяцев. Где-то после нового года телефонная обсессия возобновилась, причем одного телефона стало мало — «потребовалась» вторая строчка. При этом, парадоксальным образом, К. думал о своей жене, а повторял телефон бывшей любовницы.
Вторая строчка, согласно невротической навязчивой логике, наполненной символизмом, как бы «прикрывает» первую. Она, пусть неуклюже и несовершенно, засыпает «прошлое» последовательным нагромождением цифр — 149, 150, 151, в попытке похоронить болезненные переживания былого, которыми, безусловно, являются воспоминания о S., о её номере телефона. Эти новые, предлагаемые защитной невротической логикой (бессознательным?) цифры призваны замаскировать (от самого себя) — «запутать», «разбавить» реальный телефонный номер, и в то же время, так уж выходит — умножают общий вес обсессивной нагрузки.
Третья строка. У моего пациента чуть ранее был приступ гастрита, и ему прописали мотилиум, но он его не стал принимать, и коробка с мотилиумом лежала на столе перед ним,
170


Глава восьмая. Формула магии
и он думал, что если бы он стал принимать мотилиум, то, возможно, обсессия и прошла. Откуда «прицепилось» слово «мотор», неизвестно; возможно, потому, что ему вспомнилась фраза «Мотилиум — мотор для Вашего желудка» — вот и связь: связь всегда есть — Фрейд: не бывает случайных ассоциаций.
Здесь надо сделать отступление о парадоксальной интенции Франкла, который пишет:
Фобии и неврозы навязчивых состояний вызываются, в частности, стремлением избежать ситуаций, порождающих тревогу Второй патогенный паттерн реагирования наблюдается не при фобиях, а в случаях неврозов навязчивых состояний. Пациент находится под гнетом овладевших им навязчивых представлений, пытаясь их подавить.
(Ср.:
Тревога, возникшая в результате травмирующего события, в последующем регулируется настойчивым повторением изначальной ситуации. Цель состоит во взятии эмоционального состояния под контроль Ребенок, засвидетельствующий напугавшее его событие, в последующем неистово настаивает, чтобы отец описывал детали вновь и вновь. Таким образом, как представляется, он вовлекает отца в процесс разрыва беспокоящей условной связи. Повторение рассказа дает возможность ребенку пережить тревогу в присутствии вселяющего уверенность взрослого. Каждое повторение служит уменьшению степени тревоги, связанной с ситуацией, пока необходимость в подобном управлении, наконец, не отпадает (Блюм 1996: 117)).
Он старается противодействовать им. Это противодействие, однако, лишь усиливает первоначальное давление. Круг опять замыкается, и пациент оказывается внутри этого порочного круга. В отличие от фобии, однако, невроз навязчивых состояний характеризуется не бегством, а борьбой, борьбой с навязчивыми представлениями. И здесь нельзя обойти вопрос, что движет пациентом, побуждает его к этой борьбе. Как выясняется, пациент либо боится, что навязчивые представления не ограничатся неврозом, что они сигнализируют о психозе, либо же он боится, что навязчивые представления криминального содержания заставят его в самом деле причинить кому-либо
171


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
зло — кому-то или самому себе. Так или иначе, пациент, страдающий от невроза навязчивых состояний, испытывает не страх перед самим страхом, а страх перед самим собой.
Задача парадоксальной интенции — взломать, разорвать, вывернуть наизнанку оба эти круговых механизма. Сделать это можно, лишив подкрепления опасения пациента. При этом следует учитывать, что пациент с фобией боится чего-то, что может с ним случиться, в то время как больной неврозом навязчивых состояний боится также того, что может натворить он сам. Мы учтем и то, и другое, определив парадоксальную интенцию следующим образом: от пациента требуется, чтобы он захотел осуществления того (при фобии) или соответственно сам осуществил ту невинную странность (при неврозе навязчивых состояний), которой он так опасается. Свободно пропустил сквозь себя навязчивые мысли, представления, страхи. Более того, вернулся к раздумьям о них, «по предписанию», по плану.
Как мы видим, парадоксальная интенция представляет собой инверсию той интенции, которая характеризует оба патогенных паттерна реагирования, а именно избегание страха и принуждения путем бегства от первого и борьбы с последним.
Парадоксальное намерение должно быть сформулировано в насколько возможно юмористической форме {Франки 1990:136).
Мнение Франкла и других исследователей, что с обсессиями нельзя бороться, вызывает у меня некоторые сомнения.
Вообще известно, что к парадоксальной интенции надо относиться осторожно. Например, на одном из заседаний психотерапевтической группы М. Е. Бурно в 2003 г. один из пациентов рассказал такой случай. Когда он лежал в больнице, они с товарищами по палате читали книгу Франкла «Человек в поисках смысла». Там он рассказывал о том, как мезофобию можно лечить парадоксальной интенцией: если хочешь все время мыть руки, то их надо мыть как можно чаще, то есть не бороться. Вскоре, после того как один из пациентов, страдающий мезофобией, стал мыть руки столько, сколько ему хотелось, у него начался околопсихотический приступ, и ему пришлось сделать седативные уколы.
172


Глава восьмая. Формула магии
И, вот, что интересно... Из истории, рассказанной моим пациентом, было известно, что mehs-mehs@... — это электронный адрес близкого друга К. — господина 3.: И поскольку в этих дружеских отношениях мой пациент искал и получал значительную поддержку, хотя бы временное «отдохновение души», искомое переключение внимания, отвлечение от невыносимых депрессивных, лабильных переживаний, становится понятно, почему символически измененные «кусочки» этого электронного адреса использовались в защитной невротической формуле.
Кроме того, «mehs-mehs», это и «мехс-мехс», и, наконец, «смех-смех», — закономерные превращения в измученном депрессивностью и резкими переменами работоспособности — сознании моего подопечного. И так, в здоровые периоды своей жизни, склонного от природы своего характера к раздумьям, мучительным сомнениям — проверкам, а значит — повторениям всего, чего угодно... «Смех-смех» — это как бы насмешка, юмор. О спасительном значении юмора как о возможности смягчить обсессию пишет тот же Франкл:
Юмор относится к существенным человеческим проявлениям; он дает человеку возможность занять дистанцию по отношению к чему угодно, в том числе и к самому себе, и обрести тем самым полный контроль над собой (Франкл 1990: 00).
Когда я послал своему пациенту в Нью-Йорк часть своей статьи и посоветовал ему написать о его формуле магии, он написал в ответ следующее (привожу отрывок):
...у меня участились обсессии, и вдобавок к тому, формула стала появляться чаще, но начала сопровождаться чувством страха, вернее сказать, она стала являться реакцией на чувство страха. Например, я боюсь разбить чашку своей жены. Когда у меня возникает страх, я сразу должен произнести эту проклятую формулу.
Он боялся всего, и его формула оторвалась 6Т своего нового содержания и стала возникать почти всякий раз, когда он начинал испытывать страх. Чего боялся мой пациент? Прежде всего, он боялся своей жены. Он боялся причинить
173


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
ей боль и неудобство. Например, когда он вставал рано, а она в соседней комнате спала допоздна, он боялся идти от кухни к комнате и обратно своим неуклюжим телом Пьера Безухова, и понимал, что этим ничего не добьется, что она все равно может проснуться и своим пробуждением причинить ему боль. Он боялся продавщицы в мясной лавке, где он покупал куриные окорочка. Ему казалось, что почему-то неприлично, что неуклюжий профессор, чудаковатый, с заспанными от бессонницы и утренней работы глазами, каждый раз ходит к одной и той же продавщице; ему была неприятна фамильярная доброжелательность этой продавщицы, казалось, что продавщица подозрительно смотрит на него с каким-то особым вниманием. И почти всякий раз, когда само слово «страх» актуализировалось в его сознании, ему приходилось повторять злополучную формулу.
Так возникли его идеи отношения. Возникли вследствие внутренней тревоги, которая преследовала его, и постепенно идеи отношения трансформировались в идеи преследования. Он боялся, что жена, которая однажды сказала, что он ей неприятен, поймает его на каком-то неприличном поведении, что как-то слишком неприятно кашлянет, он стеснялся своего большого живота. Но он все же, как можно понять из его писем, не думал, что его она преследует подобно тому, как преследовал «Верховный Бог» судью Даниэля Шрёбера {Freud 1981).
Все это напоминает знаменитый «случай Шребера», бредовую систему дрезденского сенатского президента, описавшего и опубликовавшего свою бредовую концепцию («Мемуары нервнобольного), которая много раз анализировалась психиатрами и психоаналитиками, начиная с самого Фрейда. Одним из ключевых положений системы Шребера, который так же вступал в чрезвычайно тесные и запутанные отношения с Богом, заключалось в том, что Бог очень плохо разбирается в человеческих делах, в частности, не понимает человеческого языка (об этом аспекте подробно см. {Лакан 1997)). Шребер был посредником между Богом и людьми. В сущности, в его системе, которая была настолько сложной,
174


Глава восьмая. Формула магии
чТо ее невозможно подвести под какую бы то ни было классификацию, основной мегаломанический компонент заключался в том, что Шребер считал себя единственным человеком, оставшимся в живых для того, чтобы вести переговоры с Богом, тогда как все другие люди были мертвы. Он должен был спасти человечество. Для этого ему было необходимо превратиться в женщину (то есть пожертвовать своей идентичностью), чтобы стать женой Бога (в этом, собственно, и был своеобразный элемент величия в системе Шребера.
И второй характерный момент, заключающийся в том, что бредовые пространственные перемещения Шребера позволяют сказать, что его тело, как и тело «стандартного мегаломана», становится равным вселенной. Это замечает Канетти, говоря о Шребере, что
в космосе, как и в вечности, он чувствует себя, как дома. Некоторые созвездия и отдельные звезды: Кассиопея, Вега, Капелла, Плеяды — ему особенно по душе, он говорит о них так, как будто это автобусные остановки за углом. <...> Его зачаровывает величина пространства, он хочет быть таким же огромным, покрыть его целиком. <...> О своем теле Шребер пишет так, как будто это мировое тело» (курсив автора. — В. Р.) (Канетти 1997: 465).
Здесь вспомним характерное для рассмотренных случаев представление о теле мегаломана как о мировом теле, то есть репродукции мифологической идеи тождества микрокосма и макрокосма.
Мифопоэтическое воззрение космологической эпохи исходит из тождества (или, по крайней мере, из особой связанности, зависимости, подтверждаемой и операционно) макрокосма и микрокосма. Человек как таковой — один из крайних ипостасных элементов космологической схемы, ее завершение и одновременно начало нового ряда, уже не умещающегося в космологические рамки. Состав человека, его плоть в конечном счете восходит к космической материи, которая, «оплотнившись», легла в основу стихий и природных объектов <...> Известен целый класс довольно многочисленных текстов, относящихся к разным мифопоэтическим традициям
175


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и описывающих правила отождествления космического (природного) и человеческого (Топоров 1988: 12).
Что же это за тексты? С какой мифологической традицией можно соотнести бред величия, учитывая то, что мы знаем о его нарциссических архаических основах?
Космогоничность разобранных выше примеров позволяет выдвинуть гипотезу, в соответствии с которой мегаломанический сюжет с телом, отождествляемым со всеми великими людьми и всей вселенной, является проигрыванием сюжета первотворения, и, соответственно, мегаломаническое «грандиозное тело», равное всей вселенной, — это тело первочеловека, из которого творится макрокосм, тело, которое отдается в жертву сотворяемому миру и из которого, собственно, этот мир и творится.
По-видимому, здесь уместно вспомнить также архаические представления, связанные с культом умирающего и воскресающего бога (Осириса, Диониса, Фаммуза), архаического варианта мифа о первотворении и первочеловеке. Здесь также имеется диалектика смерти и воскресения, соотнесенная с диалектикой величия и преследования и, более того, актуализации этих представлений, позволяет уяснить мифологическую мотивировку и увязку этой соотнесенности: бога-мегаломана, тело которого соотносится с телом вселенной, в частности в растительном, аграрном варианте этого представления, преследуют, чтобы умертвить, принести в жертву, чтобы он потом воскрес во всем величии, соотнесенном с величием обновленного в природном круговороте мира, поэтому столь обычным в мегаломаническом мире оказывается сюжет отождествления с Христом как позднейшим отголоском культа умирающего и воскресающего страдающего бога и отсюда противопоставления Отца, Верховного (старого) Бога Богу-сыну, страдальцу, избраннику и жертве, то есть самому больному.
В этой связи нельзя напоследок не упомянуть фигуру Ницше, жизненный проект которого превратил бред величия в один из устойчивых культурных паттернов начала XX века. Здесь и очевидный акцентуированный нарциссизм,
176


Глава восьмая. Формула магии
и культ умирающего и воскресающего Диониса, анти-этика грандиозности и христоборчества и клинический бред величия с экстраективной идентификацией с Христом, Антихритом и Дионисом. В момент начала острого психоза в 1889 году Ницше подписывал открытки, посылаемые разным людям, либо «Дионис» либо «Распятый» (Ницше 1990: 2, 809). Идеи величия в явном виде имеются уже в последнем трактате «Esse homo» («Се, человек!» — слова, сказанные Пилатом об Иисусе (Иоанн 19, 5)): Ницше называет себя самым мудрым, свои книги самыми великими, отождествляет себя со своим отцом (Ницше 1990: 2, 703), говорит что при встрече с ним «лицо каждого человека проясняется и добреет» (Там же: 723), называет себя Антихристом (725) и Дионисом (768).
Последний симптом: внезапная демаскировка Я, переутомленного масками и требующего наконец своей собственной речи, — невыносимое fortissimo самозванств, настоящее насилие над Евтерпой: я ученик философа Диониса; я северный ветер для спелых плодов, я всегда выше случая; я так умен; я пишу такие хорошие книги; я впервые открыл трагическое; я первый имморалист; я изобретатель дифирамба; я слишком новый, слишком богатый, слишком страстный; я обещаю трагический век... Только с меня начинаются снова надежды; я знаю свой жребий; моя истина ужасна; я первый открыл истину; я тот, кому приносят клятвы; я всемирно-историческое чудовище; я анти-осел; я рок; я не человек, я динамит, — и уже почти машинально модулируя в тональность «паралича» и «комбинированного психоза» — среди индусов я был Буддой, в Греции — Дионисом; Александр и Цезарь — мои инкарнации, также и поэт Шекспира — лорд Бэкон; я был напоследок еще и Вольтером и Наполеоном, возможно, Рихардом Вагнером <...> Я к тому же висел на кресте <...> я каждое имя в истории (Свасьян 1990: 33).
Но ему казалось, что вина его перед ней настолько неисчерпаема, что оставалось только при возникновении страха или самого слова «страх» повторять свою магическую формулу, повторять по моему совету без борьбы и с юмором (см. выше идеи Франкла о юморе и недопустимости борьбе с навязчивостями; впрочем, он также учел мои коррективы
177


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
и иногда мурлыкал про себя сонату Моцарта или инвенцию Баха, что помогало и от страха, и защищало от самой обсессии).
Он боялся, что его преследует его друг, что он все знает о нем и может поймать на любом, даже незначительном обмане, что продавщицы уличат его в том, что он не хочет платить. Его преследовал его нью-йоркский доктор. В общем, если он и не боялся масонов, Путина и ФСБ, то только потому, что его навязчивость оберегала его от этого.
Что такое сумасшедший? Чем речь сумасшедшего отличается от речи здорового человека? Да, это был бред преследования. Но в чем его специфика, что позволяет нам назвать этот дискурс бредом преследования, что позволяет нам опознать его именно как бред преследования? Чем с философской точки зрения, то есть с точки зрения философии языка бредовый дискурс отличается от нормального? Ответ — ничем. Давайте вспомним частый сюжет из массового кинематографа, когда человек вполне нормальный, но встретившийся с чем-то удивительным, пытается рассказать об этом всем подряд, и все считают его сумасшедшим. Все, кроме зрителей, которые понимают, что этот человек нормальный.
Итак, к нам приходит человек и говорит, что его преследуют масоны или КГБ. Предположим, что наш приятель приходил к нам не сегодня, а в середине 1970-х годов и что этого приятеля звали Александр Солженицын или Владимир Войнович. Их действительно преследовал КГБ (кстати, неслучайно, конечно же, что диссидентов тех времен объявляли шизофрениками и сажали в психушку). Сообразуясь с Лаканом, мы можем сказать, что Войнович, которого пытались отравить, был субъектом желания КГБ. То есть Войнович в соответствии со схемой из «Случая Шрёбера» Фрейда, отрицая свою тайную любовь ко всему советскому (которая, в общем, прочитывается в его произведениях, например, про Чонкина)5 спроецировал ее как ненависть к ней с тем, чтобы
5 Ср. «Verneinung» Фрейда (Freud 1981а) : «Я видел во сне женщину, но это была точно не моя мать». Стало быть говорит, Фрейд,
178


Глава восьмая. Формула магии
его преследовали как диссидента. (Менее шокирующе это рассуждение могло бы выглядеть так: Войнович, разделяя со своим поколением свою прежнюю любовь к советской власти и Сталину, спроецировал ее как ненависть к себе со стороны органов.) В этом рассуждении помимо его парадоксальности должно быть некое рациональное зерно. Была ли в наших диссидентах некая паранойяльная жилка? Не будем отрицать очевидного — была. Эта паранойяльность, подозрительность, стремление бороться за правду, проективно притягивала к себе служителей закона. Другими словами, не было бы Пушкина, не было бы Дантеса. Дантес — это объект желания Пушкина. Итак, наш приятель и его любимая жена, — такие же параноики, как Солженицын и Войнович. И тот факт, что мы-то знаем, что те были нормальные, а этот действительно не в себе, говорит лишь о специфике нашего употребления слова «знать» и всего, что связано с этой проблематикой (см. классическую статью (Малкольм 1987)).
Можно было бы возразить, что Войновича и Солженицына на самом деле преследовал КГБ. Но этот кажущийся непоколебимым критерий, в соответствии с которым, если параноик утверждает, что жена ему изменяет, а наш приятель, что его преследуют, не всегда соответствует действительности, — не всегда работает. Бред может возникнуть вообще независимо от реальных событий, а может быть, и спровоцирован этими реальными событиями (см., например (Куперман-Зислин 2001)).
Преследователь как часть отколовшейся самости Я может принимать другие обличья, но может и выступать как преследующее второе Я, как это показано в романе-исповеди шизофреника «Школа для дураков» Саши Соколова, где второе «Я» неотступно следит за героем и старается навредить ему.
это точно была его мать; см. также разбор статьи Фрейда «Отрицание» Лаканом и Жаном Ипполитом в конце первого тома семинаров Лакана {Лакан 1999).
179


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Цель этого преследования — уничтожение одного Я другим. То есть это не что иное, как персекуторный, шизофренический вариант депрессивного суицида. Это косвенное подтверждение депрессивной основы шизофренического персекуторного бреда (в мировой литературе наиболее яркий пример — суицид, совершаемый Лужиным, осознавшим, что проиграл в параноидной шахматной схватке с неведомым шахматным преследователем, — «Защита Лужина» Набокова).
Победа параноика над своей болезнью заключается в недопущении экстраективной интерпретации преследования, субъект не должен позволять себе убегать в психоз. Если же преследователь все-таки возникает в виде некой протогаллюцинаторной фигуры, то он либо убивается, либо с ним вступают в полюбовную сделку, то есть происходит так пугавший параноика фрейдовских времен гомосексуальный контакт. В этом смысле паранойя, понимаемая таким образом, так же устарела, как истерия. Кого сейчас удивишь сексуальными домогательствами, от которых так тяжко страдали фрейдовские истерички?
2. 	Страх и потеря идентичности
Рассмотрим историю о мальчике, страдающем тем, что в обиходном языке называется раздвоением личности — «Школу для дураков» Саши Соколова. Психоз героя «Школы для дураков» начался тогда, когда он сорвал лилию Нимфея Альба и превратился в нее (проблема превращения как психотическая — широко известна в XIX-XX вв., начиная с «Носа» Гоголя (Ермаков 1999), «Двойника» Достоевского, Грегора Замзы Кафки — героя рассказа «Превращение», и видимо не кончая книгой Элиаса Канетти «Масса и власть {Канетти 1999) ).
Наиболее важным для развития сексуальной темы эпизодом романа является эпизод, когда герой, тогда еще безымянный, срывает речную лилию Нимфея Альба и с ним происходит ряд значительных и катастрофических событий. Во-первых, он, как он сам говорит, «частично исчезает» в эту
180


Глава восьмая. Формула магии
лилию и отчасти становится ею. Во всяком случае, он принимает ее латинское название в качестве своего имени (теперь он так себя называет — Нимфея). Во-вторых, он сходит с ума, начиная страдать «раздвоением личности», и его на время помещают в клинику. Но это лишь наиболее поверхностные следствия акта срывания цветка. По сути же этот акт имеет глубочайшее сугубо символическое значение. Срывая цветок, мальчик вступает в контакт с миром природы и миром вещей (настоящей природы и настоящих вещей, а не слов, написанных мелом на доске). Это вмешательство в природу приводит к катастрофическим последствием (вспомним сказку «Аленький цветочек», где происходит примерно то же самое). Источник этой катастрофы в том, что символически срывание цветка, этот грубый, агрессивный контакт с природой, есть не что иное, как сексуальный акт, при чем не просто сексуальный акт, а нарушение девственности мира природы, внеположного меловому миру «Школы для дураков». Не забудем, что дословно срывание цветка девственности — defloracio virginitates — есть не что иное, как акт дефлорации.
Знаменитое слово «Скирлы» из страшной сказки про медведя на одной фаллической ноге, которой идет по лесу и повторяет это бессмысленное слово, которое означает для героя скрип кровати, на которой «насилуют» его возлюбленную какие-то чужие взрослые мужчины:
Когда я вспоминаю Скирлы (это его формула страха) — хотя я стараюсь не вспоминать, лучше не вспоминать — мне мерещится, будто девочка это не та девочка, а одна моя знакомая женщина, с которой у меня близкие отношения, вы понимаете, конечно, мы с вами не дети, и мне мерещится, что медведь — тоже не медведь, а какой-то неизвестный мне человек, мужчина, и я прямо вижу, как он что-то делает там в номере гостинцы, с моей знакомой. И проклятое скирлы слышится многократно, и меня тошнит от ненависти к этому звуку, и я полагаю, что убил бы того человека, если бы знал, кто он (Соколов 1990: 115-116).
То есть идея секса со стороны другого вызывает у него ненависть. То есть он ревнует ее к воображаемому другому,
181


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
к Другому. К Отцу? Но почему же? Разве она любит его меньше, чем отца?
Проблема ненавистного и, в то же время, притягательного взрослого секса связан с семиозисом взрослого поведения, с симуляцией взрослого поведение с идеей, что «мы все станем инженерами, в общем, с проблемой «ложной личности» Г. И. Гурджиева—Рональда Лэйнга. «Взрослая» «ложная личность» это, прежде всего, выдуманное благополучие, которое герой, став воображаемо взрослым, выдумывает, рассказывая маме, что у него есть машина и т. д., и мать сразу уличает его во лжи. Между прочим, стремление к истерической pseudologia phantastica соседствует у Нимфеи с правдивостью. Учитель Норвегов говорит о нем, что он не умеет лгать (ср. подобное же мнение о шизофрениках у Лэйнга и Кемпинского; в то же время Лэйнг сам пишет, что шизофреники симулируют болезнь, обманывая врача.
Чрезвычайно колоритен «немецкий» эпизод, в котором герой представляет себе как он, взрослый мужчина, приехал домой к жене (учительнице Вете Аркадьевне):
Должны ли они (то есть мы) скрывать это друг от друга, как это часто происходит вследствие неправильного воспитания? Нет. Он возвращается домой и видит, что все очень мило прибрано. <...> Как бы между прочим она говорит: «Ванна готова. Белье я уже положила. Сама я уже искупалась (Представляете, сударь? — это Нимфея рассказывает воображаемую сцену в воображаемом разговоре с академиком Акатовым, отцом Веты Аркадьевны, пытаясь доказать ему, что он будет хорошим респектабельным мужем — инженером с машиной и т. д.) — В. R). Как замечательно, что она рада и в предвкушении любви все уже приготовила для этого. Не только он желает ее, но и она желает его и без ложного стыда ясно дает ему понять это {Соколов: 169).
3. 	Обсессия и всемогущество мыслей
Впервые понятие всемогущества мыслей ввел Фред в Книге «Тотем и Табу». Фрейд описывал^ ее следующим образом:
182


Глава восьмая. Формула магии
Название «всемогущество мыслей» я позаимствовал у высокоинтеллигентного, страдающего навязчивыми представлениями больного, который, выздоровев благодаря психоаналитическому лечению, получил возможность доказать свои способности и свой ум. Он избрал это слово для обозначения всех тех странных и жутких процессов, которые мучили его, как и всех, страдающих такой же болезнью. Стоило ему подумать о ком-нибудь, как он встречал уже это лицо, как будто вы звал его заклинанием; стоило ему внезапно справиться о том, как поживает какой-нибудь знакомый, которого он давно не видел, как ему приходилось услышать, что тот умер... (Фрейд 1998: 107).
Фрейд связывает явление «всемогущества мыслей» при обсессии с архаической магией, при которой сама мысль или соприкосновение с каким-либо предметом вызывает, например, смерть человека, на которого направлено магическое действие.
Подобно тому, как в примитивной магии человек прокалывает булавку врага, и тот умирает (превращается в покойника, в безжизненное тело), почти точно так же невротик навязчивости считает себя способным влиять на ход событий. Например, если какой-то близкий этому невротику человек умирает, он может считать, что именно он виноват в этом, потому что не осуществил всего один раз какой-то ритуал, скажем, не помолился на ночь за этого родственника. Фрейд в статье о «человеке-крысе» рассказывает, что его пациент считал, что, если он женится на своей возлюбленной, его отец умрет.
Жена К., как мы уже писали выше, — человек крайне компульсивный и верит во всемогущество мыслей. Когда она в детстве выбросила старые садовые щипцы на даче, отец, сам чрезвычайно компульсивный, сказал ей: «Черт тебя дери!». С тех пор она считала, что отец ее проклял, и, когда она умрет ее нельзя хоронить, чтобы она, как всякий проклятый, не стала вампиром и, в частности, не пришла за своим мужем, к которому относилась амбивалентно, и после ее смерти надо ее прах развеять по ветру в Канаде.
183


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Но как всемогущество мысли связано с формулой господина К.? Ну как же! Ведь он заклинает свою бывшую возлюбленную госпожу S больше не возвращаться. Что еще? Формула магии? Почему формула магии? Как это связано с женой? «Пусть госпожа S сгинет и не станет мешать моему счастью с любимой женой. Пусть моя жена умрет позже меня, и мне не придется развеивать ее прах в этой чертовой Канаде, и пусть лучше она развеет мой прах в этой чертовой Канаде».
4. 	Критика «Готской программы»: Дополнения к «Микроанализу»
3. 	напоминал нашему пациенту Герасима, потому что огромный, но не немой, а наоборот красноречивый. Но при этом и немой. Тугодум. Мысли рождаются очень медленно. От Герасима закономерен переход к Муму — у 3. есть собачка. Лишь при гипомании мысли текут быстро. В этом ограничения микроанализа. Как психотерапевтический метод он может быть использован, прежде всего, при лечении гипоманикальной фазы биполярного расстройства. Мысли текут быстро и продуктивно. И поэтому мир, описанный в «Микроанализе», это поэтический мир. У поэта тоже ассоциации движутся мгновенно. Если это хороший поэт. Мой пациент шел по улице в гипоманиакальном состоянии. Доклад был удачный, профессор Y сделал ему большим пальцем жест, мол, молодец. Профессор Y — приятный и милый человек. Но при чем магия? Но разве такое быстрое сверхпродуктивное гипоманиакальное течение мысли — не магия? В чем продуктивность такой работы? Тревога на конференции. Идеи отношения у К. Он думает: «Один скажет про меня одно, другой — другое, третий — третье». Что же он делает? Он использует психотерапевтически свою паранойю. Он пишет на листке бумаги: «Такой-то скажет это, надо ему ответить так-то. Такой-то Может задать такой вопрос. Ему надо ответить таким аргументом». И. т. д. В результате он сделал совсем другой и гораздо лучший доклад.
184


Глава восьмая. Формула магии
Почему я назвал этот раздел «Критика Готской программы»? Здесь мысли текут к моему другу Z., с которым мы чуть не поссорились при обсуждении наших научных проблем. Отсюда Маркс и Энгельс. Сразу вспомнил стихотворение моего друга Sh.
Скучно лондонское лето,
Нет простора для души.
— Фридрих, друг мой, разреши Пострелять из пистолета
— Карл приятель, не балуй,
Ведь давно пора понять бы:
Невзначай прострелишь...6 Так не заживет до свадьбы..
Кто из нас Маркс, а кто Энгельс? Почему я назвал его Z? Это последняя буква в алфавите X, Y, Z. Вот в цепочке увязывается все три фигуры: профессор Y, друг 3. и друг Z. Почему я разбиваю цепочку? А не так ли делал Фрейд в «Психопатологии обыденной жизни»!
Но то, что у Фрейда занимает полчаса, в микроанализе при условии, что пациент гипоманиакален, — несколько секунд.
6 Ассоциация с Хлестаковым — X из спектакля Владимира Мирзоева.
«Мы называем Хлестакова просто X и не столько из экономии места, сколько оттого, что это «X» имеет символическое значение. Во-первых, X это «икс», неизвестно кто, мистер X. Хлестаков — это неизвестно кто, никто, господин Никто. Во-вторых, X это старославянское «херъ». С одной стороны, он — фаллос. В спектакле Мирзоева он вступает в половую связь со всеми подряд, как его alter ego Пушкин. С Маврушей, которая из трактирного слуги превратилась в девушку — это, конечно, реминисценция из пушкинского «Домика в Коломне» («Пред зеркалом (!) кухарка брилась»). Этимология фамилии Хлестаков — также фаллическая, тот, кто хлещет, или тот, кого хлещут: хлестать — хлыст в руке городничего (в спектакле), который увидел X. во сне в виде крысы и хочет его отхлестать. X крыса — это он себя изображает невольно в сцене вранья, когда он входит в департамент, а там чиновник этакая крыса пером трр... трр...» (Руднев 2010:338)
185


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
(При этом при микроанализе практически не возникает сопротивлений, вот коренное различием с психоанализом. Когда я провожу его устно на себе, возникают некоторые сопротивления, но они убираются при помощи дополнительных ассоциаций, то есть анализ сопротивления происходит тоже мгновенно.)
В малой психиатрии — при неврозах и психопатиях — сверхценность обычно противопоставлена навязчивости, в бреде есть и то и другое. Человек сверхценной идеи (параноик и эпилептоид) в обыденной жизни скорее противопоставляется человеку с навязчивостями (обсессивно-компульсивному). Одно вроде бы исключает другое. Но в бреде сверхценность соседствует с вторичной и спасительной навязчивостью. С одной стороны, больной совершенно убежден в истинности и важности своих бредовых представлений. Он настаивает на них. Они для него чрезвычайно важны, вся его жизнь теперь этому посвящена, неважно, будь то бред ревности, где эта особенность выступает наиболее явственно, бред преследования, отношения или величия. Все они сверхценны. Для человека не может быть не сверхценным, если он считает себя Мессией или что его преследуют инопланетяне, или что все обращают на него внимания. И, в то же время, все это как бы навязывается больному извне (синдром психического автоматизма). Голоса ему внушают неприятные или страшные мысли. Или он повторяет одно и то же (персеверация).
Можно даже сказать, что сверхценность приобретает черты содержания бреда, а навязчивость образует его форму. Бред облекается в форму навязчивости. Даже если больной упивается своим бредом, как бывает при мегаломании, то все равно это упоение будет принимать форму навязчивого повторения. Он будет твердить и убеждать всех, что он Мессия или что его преследуют, или что жена ему изменяет с кем попало.
Но в жизни может быть то же самое. Человек чем-то увлечен, например, предстоящей покупкой машины или собиранием марок. И он тоже об этом все время говорит, и также
186


Глава восьмая. Формула магии
сВерхценность облекается в форму навязчивого повторения. Почему навязчивость играет такую исключительную роль при любом бреде? Что такое навязчивость? Это возведение повторения в степень самого главного канала информации. Здоровый человек может сказать и так, и эдак. Обсессивный твердит одно и то же; он зациклен на одном. Поэтому и время для него перестает существовать. Если он зациклен, то нет становления, становление было бы избавлением от бреда. Навязчивое повторение — это образующая замкнутый порочный круг цепь звеньев бреда. Но бредовая навязчивость — совсем другая по сравнению с обсессивно-компульсивной невротической навязчивостью. Там повторяют, чтобы избавиться от чего-то более неприятного, от ощущений тревоги, страха или стыда. В невротических проявлениях навязчивость играет роль не формы, она содержательна. Всегда можно подыскать соответствующую метафору, чтобы объяснить навязчивое повторение при неврозе. Бредовая навязчивость формальна. Конечно, можно сказать, что и здесь возможно найти объяснение. Но оно очень глубоко спрятано.
Но ведь и в жизни навязчивое повторение этого бредового формального типа играет большую роль. Нам навязаны социальные функции. Распорядок дня. Каждый день мы ложимся спать, а утром встаем и идем на работу. И здесь тоже круг, из которого не вырваться. Становление было бы избавлением от кошмара повседневной жизни, своим автоматизмом похожей на бред. Эта внешняя формальная навязанность в обыденной жизни противопоставлена обсессивно-компульсивным симптомам, навязчивость которых содержательна.
5. 	Магия числа и формула желания
Фильм Софи Файнс «Путеводитель киноперверта» представляет собой философско-психоаналитические комментарии современного мыслителя Славоя Жижека, богато иллюстрируемые фрагментами из знаменитых фильмов.
Главная проблема размышлений Жижека, — это проблема желания и реальности. Жижек говорит, что проблема
187


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
не в том, удовлетворяется наше желание или нет, а в том, чтобы понять, чего мы желаем. Поясню это примером из «Сталкера» Тарковского. Люди, которых сталкер приводят в комнату, где исполняются желания, не знают на самом деле, чего они хотят. Исполнение желаний бывает самым неожиданным. Так сталкер рассказывает, что один человек, побывав в комнате, невероятно разбогател, хотя загадал совсем другое желание, а потом повесился. Поэтому герои «Сталкера» отказываются входить в комнату, не рискуя испытывать свое бессознательное, ибо именно бессознательное знает, чего реально хочет человек. Дальнейший тезис Жижека — «Кино учит нас желать». Как кино и вообще fiction это делает? Этот вопрос связан с другой фундаментальной проблемой, которую рассматривает здесь Жижек и которая фундаментально связана с природой киноискусства — проблемой реальности. Связь желания и реальности можно пояснить на примере маленького ребенка, вся реальность которого — это реальность желания — он хочет есть, хочет любви своей матери. Вся его реальность ограничивается материнской грудью. Отсюда следует важнейший вывод, который связывает проблему киноискусства и проблему реальности. Реальность — это нечто искусственно навязанное ребенку взрослыми людьми. К счастью, не только родители учат ребенка реальности и отучают его желать и приучают к долженствованию (ребенок движется от принципа удовольствия к принципу реальности, как учил Фрейд). Важнейшую роль играет в этом искусство и больше всего кино. Дело в том, что кино — и не только документальное — особенно близко к реальности, недаром зрители первых фильмов Люмьера пугались, когда на них с экрана наезжал паровоз. И, в то же время, кино — самое иллюзорное из всех искусств. Об этой диалектике и говорит Жижек: «Реальность находится в самой иллюзии». Как это понять? Еще в начале XX века философ Уильям Джеймс в полемике с работой Дарвина «Выражение эмоций у обезьяны и человека» говорил, что эмоция вторична по отношению к языку — вот человеку что-то сказали неприятное, и у него испортилось
188


Глава восьмая. Формула магии
настроение. Так впервые была заложена мысль, которая красной нитью проходит через всю культуру XX века: человеческий язык, или «символический порядок», как говорит Жижек, ссылаясь на Лакана, является первичным, более фундаментальным, чем так называемая реальность, как совокупность знаковых систем, навязанных человеку обществом. Ребенок воспитывается на сказках и мультфильмах, а потом на триллерах и фильмах ужасов, которые тоже анализирует Жижек в этом фильме. Искусство проще организовано, чем бытовая реальность. В реальной бытовой жизни комедия и трагедия, детектив и любовная история — все это существует вместе. Кинематограф, особенно, массовый, все это строго разделяет на жанры — комедию, триллер, детектив, фильм ужасов, любовную мелодраму.
Чтобы понять то, о чем говорит Жижек, следует разграничить понятия «реальность» и «Реальное». Жижек, анализируя фильм Хичхока «Психоз», остроумно замечает, что сама структура дома, где живет безумный сын с мертвой матерью, — подвал, первый этаж и второй этаж, — репрезентирует структуру человеческой психики, по Фрейду. Первый этаж — это Эго (герой в его нормальной ипостаси), второй этаж — это Суперэго, символизирующееся находящейся там матерью, которая голосом героя (реально мать уже умерла) диктует ему свои предписания. Подвал — это, конечно, Оно (Id), сфера низменных желаний и влечений, бессознательное. Но Суперэго и Оно тесно связаны между собой. Перенося тело матери из верхнего этажа в подвал, из Суперго в Id, говорит Жижек, герой пытается спасти свой разум, но из бессознательного, из Ид, мать действует на его Эго еще больше и он окончательно сходит с ума. Лакан надстроил над трехступенчатой моделью Фрейда свою модель, где Суперэго примерно соответствует Символичес кое (сфера норм, которая, по словам Жижека, «бомбардирует наше сознание невозможными приказами»), Эго примерно соответствует Воображаемое (сфера фантазий человеческого сознания), а сфере Оно (Ид) приблизительно соответствует Реальное. Реальное, по Лакану, это самая
189


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
таинственная, не символизируемая инстанция человеческой психики.
У Жижека есть книга, которая называется «Добро пожаловать в пустыню Реального». Книга посвящена второй войне в Персидском заливе, и ее название представляет собой цитату из фильма «Матрица», когда Морфеус говорит Нео: «Добро пожаловать в пустыню реальности». Но реальность и Реальное это противоположные вещи. Реальность создана искусственно «архитектором матрицы». Реальное же — это то, что скрывает, таит искусственная реальность. Это монстр, который вылезает из тела человека в фильмах ужасов (например, «В чужом теле») Как же Реальное связано с желанием? Вернемся к фильму «Психоз». Здесь решающую роль играет фигура матери, так называемой «шизофреногенной матери». Мать — первый одушевленный объект в жизни ребенка и некоторое время — единственный объект. Если ребенок вовремя не сепарируется от матери, это грозит психозом, потому что при психозе человек регрессирует на самую раннюю стадию своего существования, оральную, когда у него была в распоряжении только материнская грудь.
Таким образом, всякое желание изначально — это желание матери. На этом построен Эдипов комплекс. Кино регулирует наше желание, потому что кино задает модели поведения в большей степени, чем учебники по этике, и директивы родителей. В частности, кино задает структуру желания (вспомним хотя бы «Основной инстинкт»).
Реальное расположено в нашем теле, говорит Жижек. Чудовища, которыми мы одержимы («Экзорцист»), — это мы сами, бессознательная часть нашей психики. Кино — это игра с желанием, в том числе, с инстинктом смерти, который оборачивается «дьявольским бессмертием желания».
Но при этом
обсессивная речь всегда подразумевает значение, которое отчаянно стремится прикрыть желание; иначе говоря, невротик с навязчивыми состояниями говорит и думает на принудительный манер ради того, чтобы избежать встречи с собственным желанием (Салецл 1999: 26).
190


Глава восьмая. Формула магии
Ненси МакВильямс пишет в своем руководстве:
Человек, с которым я проводила первичное интервью, на вопрос о характере его сексуальных отношений с женой мрачно и с нажимом ответил: «Эту работу я выполняю» (МакВильямс 1998: 364).
Почему же компульсивные относятся к сексу с таким отвращением? Потому что секс связан для них с анальной сферой, например, с анальной мастурбацией, к которой часто прибегают маленькие дети на соответствующей стадии психосексуального развития, отчего у них действительно становятся грязные и дурно пахнущие руки (о связи компульсивности с дурным запахом см. статью (Гебсаттель 2001)). Фенихель также пишет по этому поводу:
Физиологическая разрядка сексуальной активности пациентов не является адекватной разрядкой сексуального напряжения, которое реально выражается в их представлении о жестокости и грязи <...>
Некоторые компульсивные невротики воспринимают сексуальность только в анальных понятиях, будто она сводится к туалету (Фенихель 2004: 357, 361).
Фрейд в статье «Характер и анальная эротика» пишет, что акт дефекации доставляет им удовольствие. Удовольствие от дефекации, наслаждение от дефекации и формирует анально-компульсивный характер и невроз навязчивых состояний. В дальнейшем благодаря реактивному образованию весь этот анально-сексуально-садистический комплекс начинает вызывать у взрослого компульсивного человека отвращение. Отсюда отвращение к сексу.
К анальности закономерно примешивается садизм. Возможно, что здесь также играет роль садистское истолкование ребенком «первосцены»: когда он наблюдает за половыми сношениями родителей, ему кажется, что отец совершает садистское насилие над матерью (одна из первых работ, подробно посвященных первосцене, это большая статья Фрейда о так называемом Человеке-Волке «Из истории
191


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
одного детского невроза». Фрейд также писал, что скупой ассоциируется с грязным, а компульсивные чрезвычайно скупы, деньги для них, как известно, — это эквивалент фекалий, которые можно подарить в качестве первого сокровища родителям, но можно и удержать, отсюда запоры как метонимия скупости — то есть нежелания что-либо отдавать.
Каким же образом чистота как эквивалент аккуратности и педантизма связана с магией? Итак, чистота — это антианальность, антисексуальность, антисадизм. Весьма условно можно сказать, что магия разделятся на «черную», связанную с садизмом, в частности, убийством, и «белую», связанную с лечением, например, заговор на лечения каких-либо органов тела или болезней.
Если следовать логике фрейдовского «Тотема и табу», «черная магия», желание смерти отцу, королю, священнику (с того, как ритуально убивали царей начинается, как известно, огромное исследование Дж. Фрезера «Золотая ветвь») привела однажды к убийству членами первобытной орды общего отца и ритуальной трапезе его поедания.
Примерно такую же роль играет анальное всемогущество мыслей: «Я подумал, что он умрет, и он сразу умер». Почему всемогущество мыслей с садистическим оттенком анально? Это связано с идеей того, что фекалии «исчезают» в унитазе, как полагает ребенок. Уничтожение фекалий = анальный садизм = тяга к убийству. Мы говорим: «грязный убийца», «грязный преступник», «грязная личность». Всякий ли садизм имеет анальные истоки? По-видимому, да. (Впрочем, возможен, по-видимому, фаллическо-нарциссический (термин Вильгельма Райха) садизм, но это скорее не садизм, а просто сильная агрессия — убить, как проткнуть; вероятно, такого рода агрессия имеет место на войне, где она садистически-анально не окрашена). Отсюда можно сделать шаг к садистам-убийцам, маньякам, которые, как известно, чрезвычайно пунктуальны! Они либо совершают преступления в соответствии со строго продуманным ритуалом или делают это по-разному, но тогда с педантично продуманной системой, как в известном фильме «Семь», где
192


Глава восьмая. Формула магии
маньяк убивал жертву одну за другой, каждая из которых олицетворяла один из семи смертных грехов (характерно
компульсивное оперирование числом) (тот же самый тип
преступника мы видим в романе Александры Марининой «Седьмая жертва»). Конечно, педантичные (кстати, чаще всего сексуальные) маньяки убийцы-садисты не являются компульсивными невротиками. Это тяжелые психотики с выраженным обсессивно-компульсивным радикалом.
Виктор фон Гебсатттель соотносит загрязнение у ананкастов с невозможностью компульсивно расстаться с прошлым, а очищение связывает с ориентацией в будущее. «Жизнь, — говорит он, — самоочищается через преданность силам будущего», и «здоровая жизнь очищается от прошлого» (Гебсаттель 2001:294,296). Грязь (полная захваченность прошлым) ассоциируется также со смертью, «мертвечиной» (Там же: 297). Можно сказать, что «грязь» ананкастов — это энтропия, погружение в прошлое, а очищение — это информация, ориентация в будущее. Невозможность для обсессивной личности перешагнуть через прошлое делает его модель времени цикличной. Если в случае истерического невроза мы имеем отказ и фальсификацию прошлого, то в случае обсессивно-компульсивного невроза имеет место символическое повторение прошлого. В случае истерии имеет место отказ от прошлого, в случае навязчивого невроза — решительный отказ от будущего. Как отмечалось уже многими, особенностью обсессивно-компульсивного поведения и восприятия реальности является непреодолимая трудность, связанная со становлением во времени.
В чем же механизм магии, и как она связана с навязчивым повторением?
Магия — это оказание какого-то воздействия на судьбу, то есть на цепь якобы случайностей, которые на самом Деле оказываются необходимостью.
Повторение тесно связано с магическим, навязчивое покорение навязывает себя Другому — это попытка манипулировать Другим. В этом функция любой молитвы, и чем молитва короче, тем больше она похожа на навязчивое
7-5018
193


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
повторение, например, Иисусова молитва «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного!» Еще более явственней проступает повторение как манипулирование в магии заговоров и заклинаний. Это непосредственное, (действующее через мистический канал) воздействие повторением одной и той же формулы на мир и на другого субъекта с тем, чтобы изменить положение вещей — наслать на него болезнь или наоборот сделать так, чтобы он выздоровел.
Фенихель приводит интересный клинический пример:
Рассмотрим простой пример нарастания симптоматики. Пациент компульсивно избегал числа три. Это число подразумевало для него сексуальность и наводило на мысли о кастрации. Он обычно делал все четыре раза, чтобы быть уверенным, что избежит проклятого числа. Несколько позже пациент почувствовал, что четыре слишком близко к трем, в целях безопасности он начал предпочитать число пять. Но пять — нечетное число, поэтому плохое. Оно было замещено числом шесть. Шесть — это два раза по три, семь — нечетное число. Пациент решил остановиться на числе восемь и считал его благоприятным в течение ряда лет (Фенюсель 2004: 401)).
Педантически подразумевается и указывается, что только повторенное определенное количество раз заклинание будет иметь магическую силу В этом смысле можно сказать, что ананкастическое время, теряя признаки естественного времени, превращается в чистое механическое время, не подверженное ни второму началу термодинамики, как время циклоида, ни эсхатологическому становлению, как время шизоида, и в определенном смысле не имеющее начала и конца. Обсессивная мысль и компульсивное действие, можно сказать, автоматически повторяются, как маятник сломанных часов, которые показывают всегда одно и то же время.
Заканчивая разговор об обсессивно-компульсивном времени и вспоминая анальные истоки обсессивно-компульсивного, мы не можем не процитировать по-своему очень верную цитату из книги Фрица Перлза:
Наш образ мышления детерминирован нашей биологией. Ротовое отверстие находится спереди, а анальное сзади. Эти фак¬
194


Глава восьмая. Формула магии
ты каким-то образом имеют отношение к тому, что мы собираемся есть или с чем встречаться, а также к тому, что мы оставляем позади и испражняем. Голод, несомненно, имеет какое-то отношение к будущему, а испражнение к прошлому (Перлз 2000: 125).
Здесь противопоставление между орально-депрессивным (бессмысленно текущие дни из прошлого в будущее) и анально-компульсивным (невозможность выбраться из прошлого, из «испражнений») получает дополнительную психоаналитически-биологизаторскую окраску.
Обсессивно-компульсивная личность не может реализовать и использовать обыденную линейную модель времени и использует циклическую модель, связанную с постоянным повторением. В этом смысле это уходят корнями в мифологическую традицию. Однако следует заметить, что привычный для исследователей мифологического времени аграрный цикл, связанный с культом бога плодородия, умирающего и воскресающего бога, здесь не подходит, поскольку в обсессивно-компульсивном времени ничто не умирает и тем более ничто не воскресает. Здесь скорее определяющую роль играет магическая сторона обсессивно-компульсивного характера, которая позволяет провести аналогию между повторяющимся временем ананкаста и временем малого ритуала типа заговора или заклинания. В повторяющемся времени заговора нет той катартической силы, которая имеет место в аграрном цикле — в заговоре повторяется много раз, причем автоматически, без всяких изменений, сама заговорная формула. Здесь именно чистое повторение обретает заклинательную силу.
При этом обсессивный человек ориентирован на норму и только на норму. Всякое отклонение от нормы (которая повторяется) для него тягостно.
Проблема нормы как чего-то повторяющегося диалектически противопоставлена проблеме удовольствия, как чего-то уникального. В этом смысле секс противопоставлен любви — секс это повторение одних и тех же движений. Любовь выражается безмолвно, объясняются в любви обычно
1*
195


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
один раз. Когда в американских фильмах герои все время говорят «Я тебя люблю» и в ответ слышат «Я тебя тоже люблю» это принимает навязчивый характер.
«То, что повторяет, — пишет Делёз, — повторяет лишь потому, что не «понимает», не помнит, не знает или не осознает» {Делёз 1998: 30). Повторение поэтому выступает как нечто бессмысленное. Стоит субъекту объяснить, в чем дело, как надобность в повторении отпадает. Действительно, трудно представить себе человека, который повторял бы: «Я хочу убить своего отца, я хочу убить своего отца». Либо он действительно убивает своего отца, но тогда это не невротик, а психотик, либо он не будет повторять эту фразу. Но осознавание возможно только на фоне повторения, так же как осмысленность возможна только на фоне бессмысленности, а изменение возможно только на фоне чего-то повторяющегося. Обычно повторение избывает себя в разрешении переноса, который сам является повторением вытесненной травмы с точки зрения классического психоанализа, хотя с точки зрения психоанализа современного (что уже предвидел и сам Фрейд, например в истории Человека-Волка) травма может действовать nahtraglich (задним числом), то есть субъект сам придумывает себе травму, фантазируя, чтобы избыть повторения. Ведь что такое история субъекта? Это цепочка различных повторений, осознанных и неосознанных, бытовых и навязчивых, невротических. Осознание не есть реальное воспоминание — осознание это осмысление. Осмысленность это не всегда то, что происходит в реальности. Осмысленность это становление, которое прекращает повторение, делает его ненужным. Осмысленность означает, например: «Доктор я осознаю, что все время бессознательно думал, что хочу убить своего отца, хотя все время навязчиво повторял, что люблю его». Означает ли это, что он при этом бессознательно повторял, что хочет убить отца? Нет, он повторял другое. Что не может жениться на этой девушке, иначе может умереть отец. Это было бессмысленным и навязчивым повторением. Следующего хода он не мог сделать, а именно сказать себе: «Я на самом деле хочу,
196


Глава восьмая. Формула магии
чтобы мой отец умер, так как тогда пропадет препятствие к моей женитьбе». Это мысль настолько неприемлема, что она заменяется «бессмысленным» повторением. Когда же отпадает надобность в повторении, субъект перестает жить прошлым и начинается становление, более или менее нормальная жизнь, в которой обыденные повторения спасают его от обыденных тревог. Точно так же, когда депрессии приходит срок уступить место подъему, навязчивые повторения умолкают.


Глава девятая
Реальность и бессознательное
Ты веришь в Бога? И да, и нет. Как это? Ну, просто я, скорее, верю, что он должен быть, что он необходим. А зачем он необходим? Чтобы была некая первопричина. Но я не о том. Ты веришь в Бога, и ты не веришь в Бога. Можно ли сказать, что разумом ты в Него веришь, а душой нет. «Душой я материалист, но разум мой против этого протестует». Нет, все сложнее. Какая-то часть верит, какая-то часть души верит, а какая-то нет. Какая? Что такое для меня Бог? Эта некая сила, которая повелевает всеми вещами и которая может оставить тебя, а может поддержать, и это зависит от того, хорошие поступки ты совершаешь или плохие? Ты согласен, что Бог все видит? Я согласен. А как он видит, что — у него есть глаза? Нет, у него в физическом смысле нет глаз. В каком-то другом смысле. В каком? Можно ли сказать так: Бог это особое состояние, в которое я вхожу, состояние благодати, подобное тому, что Витгенштейн описал в «Лекции об этике». Состояние полной безопасности. Что бы со мной ни случилось, я в полной безопасности, ничего дурного со мной не может случиться, потому что Бог со мной. А как ты приходишь в состояние такой благодати? Это связано с творчеством? Безусловно, это связано с творчеством, но это не значит обязательно сидеть за компьютером и барабанить по клавиатуре. Вот сегодня у меня есть состояние благодати, а вчера не было. Так все-таки есть Бог или нет? Он и есть, и его нет. И имеют ли к этому отношение многозначные логики? Нет, здесь что-то другое. Нельзя
198


Глава девятая. Реальность и бессознательное
сказать и так, что в благодатном состоянии Бог для меня есть, а в не благодатном его нет. Нет, его одновременно нет, и он одновременно есть. Вот в чем загадка. Он есть, и его нет. Сейчас он, скорее, есть. Что значит «скорее»? Сейчас я его чувствую. А что значит чувствовать Бога? Это, безусловно, связано с настроем твоей души. Но тогда Бог это всего лишь твоя проекция. Нет, я так не считаю. Бог существует, и если Он существует, то помимо меня. Просто Он открывается в одном состоянии и не открывается в другом. Но это же и значит, что Он тесно связан с этими состояниями и не существует объективно. Но что значит «существует объективно»? Здесь важно другое. Он одновременно существует и не существует. Как такое возможно? Это не то, что фон Вригт писал про дождь, что он одновременно идет и не идет, капли дождя и т. д., немного идет и немного не идет. Нет, здесь другое. Он в полную силу существует и одновременно в полную силу не существует. Допустим, сейчас он в полную силу существует, но я могу представить себе в одно и то же время, вот в один и тот же момент, что Он не существует. Как это объяснить? Если меня спросит любой человек: «Ты веришь в Бога?», то я скажу определенно «Да!». А если ты сам себя спросишь: «Ты веришь в Бога?», то я отвечу «И да, и нет». Просто в определенные моменты Он существует, а в определенные моменты не существует, а в иные моменты — и да, и нет. Но если тебя спросит вполне определенный человек, я знаю даже, о ком идет речь, «В. П., Вы верите в Бога?», то я объясню ему все, как есть, как все, что пишу здесь. Значит ли, что я просто очень доверяю этому человеку? Значит, факт существования Бога как-то связан с доверием к Другому? Но все-таки ты не ответил на вопрос, как можно представить себе одновременное существование и не существование Бога. Может быть, в человеке существует какая-то высшая духовная часть и низшая материальная часть, и вот та высшая духовная часть определенно верит, что Бог существует. И Он ей необходим. Значит, все-таки Не существует. Нет, Он существует сам по себе, а нужен Или не нужен, это уже наши с Ним дела. Как может что-то
199


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
существовать или не существовать в одно и то же мгновенье? Допустим, я говорю: «Эта ручка существует и, в то же время, не существует». Абсурдно ли это высказывание? Нет, оно не абсурдно в философском контексте. Если я сомневаюсь в существовании реальности, то я, в то же время, сомневаюсь в существовании ручки. Если спросить меня, существует или не существует эта ручка, то я отвечу, что и существует, и не существует. Вся беда в том, что я все время повторяю, что реальность не существует, и, в то же время, верю, что существуют ручка, стол, книга, я сам. Но, в то же время, у меня сильные сомнения насчет существования и того и другого. Существует, но мне нет до этого дела. Существует, но иллюзорно. Как в фильме «Матрица». Но могу ли я поверить, что ручка создана кем-то, чтобы меня морочить. Дьяволом, например, и она в определенный момент может рассыпаться или исчезнуть. Зачем? А чтобы не верить в Бога, чтобы сойти с пути истинного. Выходит, тот, кто верит в реальность, не верит в Бога? И зачем же ему это нужно? Я что-то плохо верю в дьявола, в то, что Богу он необходим. И вот когда я говорю, что ручка существует и не существует, то, с одной стороны, я где-то в глубине души все-таки, скорее, в этом сомневаюсь. И это сомнение гораздо дороже мне чем вера в то, что ручка существует. И если меня спросят, существует ли ручка, я скажу тому человеку, которому я доверяю, что я одновременно думаю, что она существует и не существует.
Почему же сомнение в том, что ручка существует, для меня дороже? В этом сомнении, в этой амбивалентности своего восприятия реальности я вижу нечто ценное для себя, какую-то свою не оригинальность, даже не самодостаточность, а что-то иное. Я сомневаюсь, что эта ручка существует. Я сомневаюсь, что это моя рука. Я иду в магазин и покупаю пачку сигарет, и, покупая ее, думаю «Я сомневаюсь, что эта пачка сигарет существует. Но ведь это не мешает ее покупать. Или мешает? А можно ли сказать «Я сомневаюсь, что я хочу курить»? Но сомнение в том, что я хочу курить, пожалуй, не является сомнением в существовании реальности.
200


Глава девятая. Реальность и бессознательное
Это нечто интенциональное. Это не сомнение в существовании той объективной реальности, которая существует независимо от моего сознания. Ну а если предположить, что реальность все-таки существует, но она зависима от моего сознания. Грош цена такой реальности. Потому что сказать, что эта рука существует или солнце светит, в том же смысле, в каком я говорю, что мне хочется курить, эта значит свести реальность к моим ощущениям, к интенциональности. Ну и что же тут плохого? (Солнце светит у меня в душе. Я закрываю глаза, и солнце перестает светить.) И оно не просто перестает светить, оно перестает существовать. Оно больше не существует. Нет, оно не просто больше не существует. Оно не существовало никогда. То есть вот я хочу курить, потом я покурил и перестал хотеть курить. Так же и солнце посветило, посуществовало, а потом перестало существовать. Но солнце в том значении этого слова, в котором мы его употребляем, не может быть интенциональным. Потому что тогда придется перестраивать весь взгляд на реальность. Это уже будет не солнце, это будет моя галлюцинация, которая пропадает всякий раз, когда я закрываю глаза. И интересно, что вообще-то я не склонен думать, что солнце существует и солнца не существует, как я думаю, что реальность существует и не существует или ручка существует и не существует. С реальностью это более понятно. Реальность — абстрактное понятие. Я могу сказать «Что такое, в конце концов, реальность? Это что-то надуманное. Она может существовать и может не существовать, а ручка — вот она лежит передо мной, и она просто обязана существовать, или я должен перестать вообще думать, как думают другие люди». А откуда ты знаешь, как думают другие люди? Весь ужас состоит в том, что нельзя спросить человека: «Как ты считаешь, ручка существует или не существует?» Меня просто не примут всерьез. В то же время, вопрос «Можешь ли ты, обращаясь к другому человеку, спросить: «Согласен ли ты с такой постановкой вопроса, что Бог одновременно существует и не существует?» — вполне приемлем. Я думаю, что найдется много людей, которые разделят мою амбивалентную
201


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
позицию по поводу одновременного существования и не существования Бога, и гораздо меньше людей будет сомневающихся по поводу одновременного существования и не существования руки. Но почему? Что значит верить в Бога? Значит ли это верить в то, что существует всемогущее и совершенное существо или, скорее, субстанция, которая нас всех породила? Нет, это что-то другое. Это существование такого «человека», который меня может простить, что бы я ни сделал. И вот я спрашиваю себя, может ли существовать такое существо, которое может меня простить, что бы я ни сделал. И я думаю, что такое существо, такая субстанция может существовать. Это нечто противоположное тому, что «если Бога нет, то все дозволено». Наоборот, если Бог есть, то все дозволено. Августин, кажется, писал так: «Верь в Бога и душу и делай, что хочешь?» И вот тут я начинаю говорить, что я верю и не верю в существование такого Бога, который меня может простить, что бы я ни сделал. Как Бог связан с реальностью? Тем ли, что он ее создал? Но для меня реальность это нечто другое, чем просто совокупность всего, что существует. Для меня реальность это, скорее, совокупность того, что существует и не существует. Мои мысли существуют. Я думаю, что мои мысли существуют так же, как существует ручка или пачка сигарет. Но для мысли очень сомнительно понятие одновременного существования и не существования. Как можно сказать, что моя мысль существует или не существует? Наверное, это именно то, что открыли квантовые физики. Частица одновременно существует и не существует. Она одновременно волна и частица. Но в принципе дополнительности есть какая-то пошлость. Допустим, я говорю: «Я думаю, что реальность одновременно существует и не существует». А мне в ответ говорят: «Ну, это понятно, это принцип дополнительности Бора.» Но ведь я имел в виду совсем другое. Я имел в виду, что я одновременно думаю обо всех вещах, что они существуют и не существуют.
Но разве мне мешает действовать в жизни то, что я одновременно верю и не верю в то, что реальность существует? Вот я иду по улице и думаю: эта улица не существует и эти
202


Глава девятая. Реальность и бессознательное
прохожие не существуют. Но я все равно иду дальше и делаю то, что мне нужно. И разве я когда-нибудь сомневался, что я сам существую? Мог ли бы я сказать «Я существую, и я не существую»? Что значит представить себе, что я не существую? Кто бы тогда представлял себе, что он не существует? Как такое может быть? Ну, просто я себе снюсь. А вообще меня нет. Наверно, это может быть при длительной душевной опустошенности, при деперсонализации. То есть мне так плохо, я так не вовлечен в окружающий мир, меня настолько ничего не интересует, что меня вообще как будто нет. В таком состоянии человек различает объекты, но не различает смыслов. То есть он знает, что это ручка, но ему нет никакого дела до того, что это ручка, какого она цвета, можно ею писать или нельзя. В этом смысле ручка, хотя и существует логически, она перестает существовать экзистенциально. Значение имеет логический смысл и смысл экзистенциальный. Что вообще такое смысл, как он связан с проблемой существование и не существования? Пожалуй, можно сказать, что смысл не связан с проблемой существования или можно сказать, что смысл или есть, или его нет. В этом связь смысла с Богом. Можно ли сказать, что для меня смысл — смысл жизни — существует и не существует? Нет, смысл не связан с моим представлением о существовании, он существует помимо меня. Есть я или нет, смысл все равно существует помимо мира, помимо реальности. И помимо Бога? Как же тогда я говорю, что Бог существует и не существует. Могу ли я сказать, что Бог существует помимо меня? Нет, не могу. По-видимому, тут дело в том, что Бог для меня это все же что-то антропоморфное, а смысл — нечто гораздо более абстрактное. Проблема смысла находится за пределами вопроса о существовании. Выходит, смысл более фундаментален, чем Бог. Но это проблема не логическая, во всяком случае, не чисто логическая, но еще и экзистенциальная. В каком-то смысле думать о смысле^это и значит думать о Боге. Но это не значит, что смысл и Бог это °Дно и то же. Я думаю о смысле. Значит ли это, что тем самым я думаю о Боге? Но у этих слов разные синтаксические
203


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
вхождения. Можно сказать, в этом есть смысл, но нельзя сказать, в этом есть Бог. В том что-то уже обэриутовское. «Кругом возможно Бог». Для такого человека, как Введенский, по-видимому, вообще не существовало проблемы есть Бог или нет. Бог или реальность? Насколько я понимаю, для Введенского это было одно и то же. Бог пронизывает все поры реальности, поэтому никакого сомнения в его существовании не возникает. Как в рассказе Сэлинджера «Тедди». Бог — это молоко и т. д. Но я не могу сказать, что ручка это Бог, что собака это Бог, что книга это Бог, даже если эта книга Библия. Поэтому вопрос о существовании Бога и о существовании реальности — это разные вопросы. Хочется сказать: «Да на реальность вообще наплевать. Был бы Бог, а реальность приложится». Выходит, смысл вообще находится за пределами существования. Он либо есть, либо его нет. Ну а если его нет? Тогда есть просто бессмысленная реальность: ручки, столы, книги, в которых ничего не написано. И все это не имеет никакого смысла. Но когда ты говоришь «Я верю, что существует реальность, и я не верю, что существует реальность», то сразу возникает и смысл. Смысл лежит за пределами реальности «6.41 Смысл Мира должен лежать за его пределами. В Мире все есть как есть и происходит, как происходит; внутри него не существует никакой ценности — а если бы она там имелась, то не имела бы никакой ценности».
Но здесь, по-видимому, надо различать смысл в узком логическом смысле, который придал этому понятию Г. Фреге, и тот который привала ему всегда экзистенциальная в широком смысле философия. Что такое смысл во фрегевском смысле? Утренняя звезда и Вечерняя звезда это один и тот же объект — планета Венера. Но у этих выражений разные смыслы. Применительно к объекту я могу сказать: «Я думаю, что планета Венера существует, и я думаю, что она не существует». Но применительно к смыслу этих выражений вопрос о существовании не возникает, даже если этот объект планета Венера не существует. Все равно у этих выражений есть смысл. Это смысл в узком логическом смыс¬
204


Глава девятая. Реальность и бессознательное
ле. Что касается Смысла с большой буквы, Смысла в широком экзистенциальном смысле, то он, конечно, имеет отношение к вопросу о существовании. Можно сказать «У жизни есть Смысл, и у жизни нет Смысла». Когда у жизни есть смысл, это, в сущности, означает, что у меня хорошее настроение и я верю в то, что делаю. Когда у жизни нет Смысла, то это просто означает что у меня плохое настроение и мне все безразлично. Но при этом я понимаю, что смысл в узком логическом смысле продолжает оставаться, как он есть. Смысл выражений Утренняя звезда и Вечерняя звезда, то есть, согласно Фреге, смысл как способ представления денотата в знаке, никак не связан с моим хорошим и плохим настроением. Другое дело, что мне до этих смыслов в плохом настроении нет никакого дела. Что мне до того, какая на небе звезда, Утренняя или Вечерняя. Какая мне разница! А раз нет, то же происходит, когда я думаю о Смысле в широком экзистенциальном смысле. Существует Смысл жизни или не существует, мне до этого нет никакого дела.
Было сказано «И слово стало плотью» (Иоанн 1,14). Что это значит? Ведь в Библии говорится, что Бог вначале сотворил землю, а не слово, но в Евангелии от Иоанна получается, что слово было чуть ли не раньше Бога. Нет, слово было у Бога, и слово было Бог. Что такое слово? Лингвистический платонизм. Языковая идея возникает вначале, потом она обволакивается вещью. Откуда же появилась эта идея? Как возникло слово? Нас учили, что человек произошел от обезьяны. Это было так же непререкаемо, как то, что Земля вращается вокруг Солнца. Но как поверить всему этому? И странно, что легче поверить в то, что вначале было слово, чем в обезьяну и вращение земли. Потому что лингвистическая идея в нас заложена с младенчества. Что раньше возникает для ребенка — вещь или слово? Кажется, что вещь. Но это не так, вещей без слов не бывает. «Пока предмет не назван, он не понятен нам». Слово обросло плотью. Вещь получила название. Вещи без названия не бывает, и не бывает знака без денотата. Но ведь младенец вначале еще не говорит. Но я уверен, что он и не понимает до того, как сказал
205


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
«мама», что такое объекты. Бабушка читает грудной девочке стишок «Тра-та-та, тра-та-та, Вышла кошка за кота», и в глазах у девочки, которой всего два месяца, появляется интерес. На что она реагировала? На ритм. Вначале был Ритм. Любое слово ритмично, и ритм имеет семантическую окраску. Слово «медленный» медленное, слово «убегать» быстрое, потому что в слове «медленный» ударение на первом слоге — от напора к замедлению, в слове «убегать» ударение на последнем слоге, оно стремительно «убегает» от начала к концу. Просодия «первое» лексического наполнения, плоти слова. И все же, как слово стало плотью? Когда Иоанн начал проповедовать, некоторые люди поверили в его слово. Уверенность в истинности слова обрядило его плотью. И почему-то это как раз не вызывает сомнения. Почему Лакан говорит Имя Отца, а не просто Отец? Потому что «Да святится имя Твое» в молитве «Отче наш». Почему же ты во всем сомневаешься, а в этом нет? Имя Отца это Imago мертвого отца. Слово родилось прежде вещи и прежде вещи умирает. Как это? Что значит умирание? Это, как, говорит М. Хайдеггер, «околевание». То есть превращение живого человека в бессловесное тело. Это лишение человека модальностей. «Мужчина, пахнущий могилой, уж не барон, не генерал, не красной армии боец». Труп лишается всех описывавших его прежде субличностных слов. Он отныне просто ничто, слова не объемлют его, он ни пешеход, ни автомобилист, ни отец, ни сын, ни начальник, ни подчиненный. Но ведь как будто все-таки сначала тело умирает, а лишь потом оно лишается слов. Но, по-моему, это иллюзия. Вылетает птица из руки героя (финал «Зеркала») «Оставьте меня в покое», «Я устал жить» — последние слова моего отца. Имя Отца — это его образ, имаго, которое в тебя верит. Его можно было бы назвать словом Суперэго. Но зачем? И вообще что такое бессознательное? Бессознательное не знает слова «нет». А оно вообще — есть? Верю ли я в существование бессознательного? И да и нет. Бессознательное эта такая категория, в которую, по-моему, даже и Фрейд не верил безоговорочно. Одного слова «вытеснение» мало, чтобы построить такое
206


Глава девятая. Реальность и бессознательное
здание. Итак, я опять за свое: «Я верю, что существует бессознательное, и я не верю, что существует бессознательное». Что значит, не верить, что существует бессознательное? Уж не значит ли это верить, что все, что происходит с человеком, происходит сознательно. Нет, по-видимому, это означает нечто совершенно другое. Что же? Это значит, что я и верю, и не верю, что существует такая инстанция (само слово-то какое «инстанция»! в нем что-то кафкианское), которая является соглядатаем за всем, что происходит в жизни человека. Бессознательное у Фрейда носит, как ни крути, полицейский характер. В этом смысле у Юнга, несмотря на его бесконечные моралитэ, коллективное бессознательное куда интереснее. Его судьи антропоморфны. Персона — это то же что ложная личность Г. И. Гурджиева, Д. Винникота и Р. Лэйнга. Вообще, зачем нужно бессознательное: для того чтобы прикрывать, спасать или для того, чтобы помогать творчеству. Я полагаю, что последнее было бы куда разумнее. В бессознательном человека находится такая, ну хорошо, инстанция, которая помогает его творческому делу. Но как это может быть, одновременно верить и не верить в существование бессознательного? Так же ли, как в существование реальности? Так же, как в существование Бога? Можно ли сказать так? Бог Отец это Суперэго, Бог Сын это эго, а Бог Святой Дух — Id. Последнее кажется странным. Бог Святой Дух это нечто возвышенное, a Id — низменное. Но Дух дышит, где хочет — даже в гениталиях. И всегда оно низменно? Всегда ли сфера желания низменна? Что сближает Святого Духа и Оно? Сближает их то, что они бесплотны. Отец «плотнеет», Сын вочеловечивается, а Святой Дух нет. Он дышит, где хочет, разве не так? Но тогда почему же ты говоришь, что бессознательное телесно? Как это соотносится с твоей идеей о том, что бессознательное телесно? Оно и телесно и не телесно. Но, в конце концов, как же так может быть, что бессознательное и телесно и^не телесно, что Бог есть, и Бога нет, что реальность существует и не существует? А что-нибудь вообще для тебя существует? Моя жена существует. Но ведь Лакан, сказал, что женщина только симптом
207


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
мужчины. Вот только симптом и существует. Что такое симптом? Ну, это такой след на теле, который свидетельствует о заболевании. И ты не сомневаешься в его существовании. Интересно, почему? Ну, потому что след на песке остается тогда, когда сам человек ушел. А как же «И дождь смывает все следы»? Как же ты сможешь узнать, что он был, когда его смыло дождем? А еще в чем ты не сомневаешься?
Сомневаюсь ли я в том, что идет дождь, когда он идет. Пожалуй, нет. Сомневаюсь ли я в том, что эта ручка существует. Сомневаюсь. А в чем разница? Видишь ли, дождь совершенно не зависит от меня, а ручка зависит, я могу ее убрать со своих глаз, и она перестанет существовать («ручка ушла» — Бенджи Компсон). Дождь ты не можешь убрать. («Дождь ушел» значит просто «Дождь кончился»). Так что же получается? Дождь не зависит от твоего наблюдения, но ты сам говорил, что фундаментальным свойством реальности является, то что он наблюдается субъектом (скажем, то же соотношение неопределенностей Гейзенберга), а сейчас ты пишешь, что дождь от тебя не зависит. Он зависит и не зависит — в каких-то разных смыслах. Вот идет дождь, я его наблюдаю. В этом отношении можно сказать, что как часть реальности он зависит от моего сознания. Но дождь не часть моего бессознательного, поэтому можно сказать, что он существует независимо. Но это же вообще абсурд! Как дождь может быть частью бессознательного? Я думаю, у психотика может «внутри идти дождь». И в каком-то смысле я могу даже сказать, что ручка является частью моего бессознательного. Ручка — часть бессознательного? Ну, ручка это вроде как бы продление руки, во всяком случае, когда я ею пишу (ручка — рука). (Быть может, на этом построена поэзия.) Но все же — ручка часть бессознательного: не кажется ли это абсурдом. Она часть бессознательного как тела. Ручка — часть тела, ну хорошо, но это что-то от детства. Приходит на ум знаменитая игра Фрейдова внука в «По ту сторону принципа удовольствия» — Fort — Da. Для мальчика катушка была частью его тела, но была ли она частью его бессознательного? Выходит влечение к смерти бессо¬
208


Глава девятая. Реальность и бессознательное
знательно. Но тогда что же она — часть тела? Как это? Его влечет к смерти. Его что, тело влечет к смерти или все-таки сознание? Как сознание может влечь к смерти? Да сознания вообще не существует! Но если сознания не существует, кроме тела ничего не остается. Но как это может сознание не существовать, и как тело влечет к смерти?
Что вообще такое психоз? Мы говорим, что психоз — это отказ от реальности, отсутствие проверки реальности. Но где лее тогда психоз в случае Элен Вест, которая просто хотела похудеть? Но все-таки она не просто хотела похудеть. О ней говорится, что она чувствовала себя «ареной сил, которые действуют помимо ее воли». Где же в этом случае зерно психоза, шизофренического психоза. В чем его суть? Можно сказать, что в этом случае не было развитого яркого психоза, что это было неврозоподобное течение процесса («полиморфный неврозоподобный процесс», так его определил Л. Бинсвангер). Тогда что же — психоз? Тогда мы возвращаемся к традиционным галлюцинациям и бреду, которых в их обычном виде не было у Элен Вест, хотя Бинсвангер и говорит об амбивалентной бредовой идее похудения и обжорства.
Итак, психоз это экзистенциальное опустошение Я до самоотчужденного объекта. «Я» становится самоотчужденным объектом. Это написано очень красиво. Но претендует ли это на какой-либо, пусть даже экзистенциальный клиницизм? Все-таки был ли у Элен Вест «отказ от реальности», или потеря тестирования реальности, когда она набрасывалась, как зверь, на пищу и пожирала ее на полу?
Смотри, с одной стороны, он говорит об Элен как о выключенной из всей реальной жизни, отторгнутой от людей, полностью изолированной, но, с другой стороны, это есть ее «модус существования». Психоз — это «оторванный от реальности» «модус существования». Вот как понимает психоз дазайн-анализ. Нет ли здесь чего-то чуть-чуть противоречивого или скорее даже фальшивого? Вспомни, как тебя обескуражило мнение К. Роджерса об Элен Вест, где он говорит, что «два мудрых доктора» — Блейлер и Бинсвангер — пришли к выводу, что Элен непременно покончит с собой,
209


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
если ее отпустить, и после этого благополучно ее выписали, и она действительно покончила с собой едва ли не через три дня. (Просто врачи-убийцы!) Получается парадоксальная вещь — классическая экзистенциальная психиатрия была не-клиент-центрированной. Красивая метафора и убедительная статья для Л. Бинсвангера, похоже, важнее реальной человеческой жизни. Для Р. Лэйнга это уже не так.
И все же, как сознание может не существовать? А как оно может существовать? Оно, что, ручка, телега, солнце, небо? (Впрочем, небо ведь тоже только иллюзия, это просто воздух.) Сознание — только абстрактная категория. Но ведь тогда получится, что все абстрактные категории не существуют (проблема номинализма и реализма в средневековой философии). А ветер существует. Да, ветер существует, он качает деревья. Но деревья это же часть реальности, в которую я не верю. То есть и верю и не верю. Чем деревья отличаются от сознания? Их можно потрогать, а сознание нельзя потрогать. А тот факт, что деревья можно потрогать разве не лишает их «идеалистической» иллюзорности? Но ведь это ты их трогаешь, а я реален. Я мыслю, следовательно, существую. Но Декарт сомневался в существовании снов, а не реальности. Я мыслю, следовательно я существую. Мысль первична, реальность зависит от мысли. Согласен ли ты с этим? Нет! Мне гораздо интереснее его сомнение в «Медитации IV» по поводу сновидений. Вот он сидит и не знает, спит он или бодрствует, то есть в каком он сейчас режиме, бодрствования или реальности? Но ведь он сомневается в существовании реальности. А кто говорит, что она вторична. И что значит, что она зависит от моего наблюдения. И какое это отношение это имеет к сознанию, которое, как ты говоришь, не существует. Ну, так оно или иначе, но значит, для тебя наблюдение не гарантирует того, что это наблюдение существует. Вернемся к Декарту. Он не знает, спит он ли бодрствует. Не знает, существует он или не существует. Потому что во сне человек как бы не существует. Нет денотативной сферы, ноль. Но, с другой стороны, реальность это тот же ноль, и, может быть, в этом случае сно¬
210


Глава девятая. Реальность и бессознательное
видение как раз и обладает чертами высшего существования по сравнению с реальностью.
Допустим, у нас есть предложение «Я знаю всё». Это предложение содержит парадокс, который мы назвали универсальным, так как слово «всё» в формальной логике называется «универсальным квантором», или «квантором всеобщности». Парадокс заключается в следующем. Если принять, что выражение «Я все знаю» эквивалентно выражению «Я знаю значение всех предложений (всех языков)» и если предположить теоретически возможную вещь, что человек знает значение всех предложений, то тем самым придется принять и то, что он знает значение предложения «Я не знаю того-то и того-то», а это и ведет в противоречию: если он чего-то не знает, то тем самым он не знает всего. Обычно люди, конечно, употребляют предложения вроде «Я всю знаю», «Я все понимаю», «Я все вижу» в нестрогом значении слова «все», в значении «очень многое». Но представим себе Христа, Сократа, Леонардо да Винчи, который говорит «Я всё знаю», и он действительно все знает, все pro и contra, и ему дела нет до расселовских парадоксов, потому что он находится за пределами бинарной логики. И, наверное, вообще за пределами логики. Возможно ли такое в обыденной жизни? Да возможно. В измененных состояниях сознания.
Поговорим — о Совести, о той объективной Совести, которую П. Д. Успенский определил как способность чувствовать одновременно все, что мы обычно чувствуем в разное время. Что же такое совесть, наша обычная совесть, и чем она отличается от гурджиевской, где все одновременно, гипершизофрения, Можно ли сказать: «Чем человек совестливей, тем он шизофреничнее? Это не та совестливость психастеника, о которой говорит Марк Евгеньевич. Это полифоническая совесть, когда не просто и одно и другое, а когда все одновременно. Ведь в учении Гурджиева нет Собственного Я, у него, в сущности, диссоциированное множественное я, «множество маленьких я в одном человеке». Что такое обыкновенная совесть? Я верю, я что хороший, и я думаю,
211


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
что я плохой. Как это может быть? Это депрессия и гипомания в одном месте и в одно время. Я плохой — это придавленность чувством вины, интроекция. Я — хороший, это проникнутость собственной грандиозностью, неклиническим пусть, но величием. Не проекция, но симультанность. Что значит, что совесть полифониста симультанна? Он одновременно совестлив и бессовестен, вот в чем дело и как ему жить с такой душой? Он сам в этот момент верит в то, что говорит, то есть в нем обнажена истероидная компонента. Сложная полифоническая гипомания вообще состоит из осколков. Обсессия его сдерживает в плане бессовестности, депрессия тоже, но подлинно совестливым его делает только депрессия. А если в тот момент у него нет депрессии, нет депрессивных вкраплений, что тогда? И обязательного ли полифонический гипоманиак бессовестен. Вовсе не обязательно, если он нравственен по своей природе, то его «бессовестность» будет безобидна. Вот он сказал научному руководителю, что прочитал за день 15 книг. На самом деле он их просто просмотрел. Но ведь когда мы говорим «Я сто лет тебя не видел», нельзя же это понимать буквально. Это просто метонимия или синекдоха, если быть точным. Возьмем К., у него эпилептоидность, шизодность и циклоидность. Это очень совестливый человек, но у него нет гипомании, у него субдепрессия. Ему кажется, что он перед всеми виноват. В чем же полифоничность его совести? Вот он говорит, что написал 500 статей, хотя в большинстве своем это интервью и маленькие колонки в газете. То есть формально он прав, действительно может быть пятьсот, но если бы он написал одну большую академическую статью, было бы больше толку.
В своем «Руководстве по психиатрии» Блейлер пишет:
Благодаря шизофреническому дефекту ассоционных путей становится возможным существование в психике противоречий, которые вообще говоря исключают друг друга. Любовь и ненависть к одному и тому же лицу могут быть одинаково пламенны и не влияют друг на друга (аффективная амбивалентность). Больному в одно и то же время хочется есть и не
212


Глава девятая. Реальность и бессознательное
есть; он одинаково охотно исполняет то, что хочет и чего не хочет (амбивалентность воли, двойственность тенденции — амбитенденция); он в одно и то же время думает: «я такой же человек, как вы» и «я не такой человек, как вы». Бог и черт, здравствуй и прощай для него равноценны и сливаются в одно понятие (умственная амбивалентность).
Видимо, имеется в виду, не равноценны, а равнозначны. Как ты себе это представляешь? Он подходит к врачу и говорит ему «Здравствуйте, господин доктор!», на что доктор отвечает «Здравствуйте, господин N». И больной тут же говорит «Прощайте, доктор!». Потом, подождав секунду, он опять говорит: «Здравствуйте, господин доктор!» Если бы не было повторения первой фразы, можно было бы подумать, что они просто встретились на секунду и тут же попрощались. Представим себе, что сумасшедший временно выздоровел, он идет по улице и встречает того доктора, у которого он лежал в больнице. Он говорит ему: «Здравствуйте, доктор!» и снимает шляпу. Врач отвечает: «Здравствуйте, господин N» и тоже приподнимает шляпу. Но поскольку оба они торопятся, то N тут же говорит «Прощайте, господин доктор!», и они откланиваются.
В чем же состояло безумие в первом случае? В самом факте повторения первой разы? Конечно, можно представить себе, что больной издевается над доктором, просто симулирует. Но это доказывает только, что он правильно симулирует. Но я все равно не понимаю, что значит здесь «шизофренический дефект ассоционных путей», благодаря которому, согласно Блейлеру, противоречия становятся возможны. Почему, если у человека расстроены ассоциации, он должен повторять «Здравствуйте, доктор» и «Прощайте доктор»? Вероятно, имеется в виду, что у человека с нормальными ассоциациями встреча с человеком ассоциируется с приветствием, а расставание — с прощанием, а у шизофреника все спуталось в один клубок; у него приветствие оторвалось от ситуации встречи, но не оторвалось от своего семантического контрагента — от прощания. У этого сумасшедшего другая языковая игра, он играет в игру,
213


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
в которой, если произносишь «плюс», после этого надо произнести «минус». Потом можно опять «плюс». В этом смысле по-своему сумасшедший говорит вполне логично.
Когда Джойс писал «Улисса» он применил такой прием: он заставил героя смешанно в одном потоке произносить и то, что он говорит и то, что он обычно оставляет при себе. Это и было названо потоком сознания.
Вообще-то говоря в примере «Я такой же человек, как вы» и «Я не такой человек, как вы» вообще не видно никакого схизиса. Существует континуум пересечений тех состояний, в которых один человек — такой же, как другой, и тех, в которых он не такой же, и в этом смысле и то и другое может быть справедливо. Вообще в нормальной обыденной разговорной речи зачастую не действует закон исключенного третьего, в ней возможны объективно противоречивые высказывания. Бинарная пропозициональная логика неадекватна такому материалу. Для его анализа необходима многозначная логическая система. Ср. с четырехзначной логикой ученика Витгенштейна Георга фон Вригта. Так, например, фон Вригт рассматривает противоречивое высказывание «Дождь одновременно идет и не идет» в рамках строящейся им четырехзначной логики:
Рассмотрим процесс, такой, например, как выпадение дождя. Он продолжается некоторое время, а затем прекращается. Но предположим, что это происходит не внезапно, а постепенно. Пусть р р иллюстрирует, что на определенном отрезке вре¬
мени вначале определенно идет дождь (р), а между двумя этими временными точками находится «переходная область», когда может падать небольшое количество капель — слишком мало для того, чтобы заставить нас сказать, что идет дождь, но слишком много для того, чтобы мы воздержались от утверждения, что дождь определенно закончился. В этой области высказывание р ни истинно, ни ложно. ...Можно, однако, считать, что дождь еще идет до тех пор, пока падают капли дождя, а можно считать, что дождь закончился, если падают только редкие капли дождя. Когда ситуация рассматривается с таких точек зрения, промежуточная область перехода или неопределенности включается и в дождь и в не-дождь, причем
214


Глава девятая. Реальность и бессознательное
выпадение дождя отождествляется с положением, когда отсутствует невыпадение дождя, а невыиадение дождя — с положением, когда не идет дождь. Тогда вместо того, чтобы говорить, что в этой области ни идет, ни не идет дождь, следовало бы сказать, что в данной области и идет дождь, и не идет дождь.
Таким образом, можно сказать, что говорящий, что он «такой же человек, как вы» и «не такой человек, как вы», применяет четырехзначную логику.
1. Истинно. Я такой же человек, как вы.
2. Ложно. Я не такой человек, как вы.
3. И истинно, и ложно. Я такой же человек, как вы, и я не такой человек, как вы.
Ни истинно, ни ложно. Я ни такой же человек, как вы, ни не такой человек, как вы.
Значит ли это, что шизофреник Блейлера в своей амбивалентной фразе не сказал ничего особенного? Что он просто, как мы, когда в повседневной речи на вопрос, идет ли дождь, отвечаем «Да он и идет, и не идет», апеллирует к более адекватной контексту многозначной логике? Что же это за контекст? Предположим, врач ему говорит: «Вы, господин N, — особенный человек, к вам нельзя подходить с общими мерками». На что больной отвечает: «Нет, господин доктор, я такой же человек, как вы». Потом он, подумав, говорит: «Нет, я не такой человек, как вы, я гораздо менее образован». — «Ну что вы, не преувеличивайте», — вежливо отнекивается доктор. «Да, вы правы», — говорит больной, — «конечно, я такой же человек как вы, ведь все люди в принципе одинаковы». Здесь явно не получается шизофренического контекста. Для того чтобы появился контекст безумия, нужно, чтобы больной просто повторял: «Я такой же человек, как вы», «Я не такой человек, как вы». И такой контекст — персеверация, конечно, вполне возможен. Но вопрос состоит в том, имеет ли значение в этом повторении противоречивость этих двух высказываний? Ведь он с таким же успехом мог бы повторять: «Я такой же человек, как вы», «Все люди братья». И в данном случае «логичность»
215


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
перехода от первой фразы ко второй не снимает безумности контекста, потому что любая фраза, автоматически повторяемая много раз, по всей видимости, всегда будет означать, что у говорящего не все дома.
Все научные революции совершают либо аутисты, либо шизофреники. Впрочем Дарвин — психастеник — Но так или иначе на смену ему пришли психоаналитики-психотики — Юнг, Ранк, Мелани Кляйн, Лакан, Бион, Фредерик Перлз. Кто совершил революцию в физике? Эйнштейн или Фрейд?
Ситуация в философии начала 20 в. Логический позитивизм. Рассел — аутист. На смену ему пришел шизофреник Витгенштейн.
Ситуация в музыке. Классический контрапункт уничтожил аутист Бах. Венскую гармонию уничтожил полифонист Бетховен. Но я считаю, что подлинными разрушителями позднего романтизма и зачинателями модернизма 20 века были полифонисты Брукнер, Малер и Стравинский. А дальше Хиндемит, Шостакович, Прокофьев, Пьер Булез, Штокгаузен, Пендерецкий, Мессиан, Шнитке. Все это полифонисты. Додекафония — Шенберг, по-моему, чистый шизоид, а, впрочем, не знаю.
Ситуация в литературе начала 20 века. Основатели модернизма — Джойс и Пруст. Кафка. Булгаков. Кто еще? Чистые полифонисты. Томас Манн — эндокринный мозаик. Фолкнер — аутист.
Ситуация в живописи 20 века. Ван Гог, Матисс, Дали, Магритт, Сезанн, Малевич, Кандинский, Филонов — все сплошь шизофреники.
Ситуация в поэзии. Проблема Пушкина. Мандельштам, Пастернак, Хармс, Введенский, даже Бродский, Давид Самойлов. Цветаева (эндокринная) — все полифонисты. Ахматова — шизоид-аутист. Проблема Маяковского.
Ситуация в гуманитарных науках. Тынянов, Шкловский, Марр, Фрейденберг, Андрей Белый, Брюсов, Блок — все шизофреники.
Кто же главный в научных и культурных революциях? Аутисты или шизофреники? Кто главнее — шизофреник
216


Глава девятая. Реальность и бессознательное
Ньютон или шизоид Лейбниц? Шизофреник Эйнштейн или шизоид Фрейд? Вся квантовая физика — парад полифонического мышления — принцип дополнительности Бора. Соотношение неопределенностей Гейзенберга.
В любом случае реалистам, т. е. циклоидам, истерикам, ананкастам не место в истории научных революций.
Получается, что мы живем по законам, созданным шизофрениками. В этом смысле понятие полифонического характера приобретает угрожающий характер и подобно понятию мифа, отрицает самое себя.


Глава десятая
Смерть Бориса Годунова
Реальность как ошибка в фильме Владимира Мирзоева
Памяти Бориса Николаевича Ельцина
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
А. С. Пушкин
Фильм «Борис Годунов» Владимира Мирзоева не просто лучший фильм этого замечательного режиссера. Это выдающийся фильм нашего времени, отражающий время накапливающий его. Борис Годунов (Максим Суханов), он же президент России, показан по телевизору на фоне российского триколора. По ходу фильма — пушкинской трагедии он произносит знаменитый монолог:
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах...
И рад бежать, да некуда... ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Борис Годунов сидит пьяный перед бутылкой виски, его уже тошнит от всего этого. Мальчики — это одновременно и царевич Дмитрий, и его сын (в фильме это двойники), обоих убьют, только если по одной из «исторических» версий царевича в Угличе зарезали ножом в шею (Скрынников 1978), то в фильме Владимира Мирзоева его колют иглой в шею (как с сериалах).
Главное богатство мирзоевского фильма это его стереоскопичность, наполненность реминисценциями из других фильмов советских фильмов «Зеркала», «Андрея Рублева» и «Сталкера» Андрея Тарковского, советских фильмов и постсоветских сериалов, «Каменного гостя» и «Моцарта
218


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
й Сальери», «Евгения Онегина», и множества стихотворений Пушкин, «Анны Карениной», «Гамлета» Шекспира...
«Борис Годунов» закончен 7 ноября 1825 года. «Маленькие трагедии» написаны во время болдинской осени 1930 года. Пушкин говорит:
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно,
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь Своим жезлом не подгребает углей?
Это «цитата» из «Моцарта и Сальери»
Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет?
И тема та же: гений и злодейство две вещи несовместные.
Пушкин цитирует Пушкина из будущего, nachtraglich, как любил говорить Фрейд. Пушкин и есть Моцарт. Гуляка праздный. А кто Сальери? Наверно, современная Россия.
Впрочем, не будем опрометчивы. «11 сентября 1826 года Погодин записал в своем дневнике «Веневитинов рассказал мне о вчерашнем дне. Борис Годунов — чудо. У него еще Самозванец, Моцарт и Сальери, Наталья Павловна (т. е. «Граф Нулин»), продолжение Онегина и отрывки и проч.» {Пушкин 1959: 614.)
Вопрос «А понимал ли режиссер эту пушкинскую реминисценцию?» — совершенно праздный и надоевший. На это есть мотивный анализ.
Суть мотивного анализа, разработанного бывшим тартуским профессором Борисом Михайловичем Гаспаровым (ныне профессор Колумбийского ун-та), состоит в том, что за единицу берутся мотивы, основным свойством которых является то, что они, будучи кросс-уровневыми единицами, повторяются, варьируясь и переплетаясь с другими мотивами в тексте, создавая его неповторимую поэтику. Так, например, в «Страстях по Матфею» И. С. Баха мотив креста репрезентируется не только в евангельских словесных темах,
219


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
но также и в перекрестной композиции четырех голосон солистов (баса, тенора, альта и сопрано) и в устойчивом графическом символизме креста на нотном стане.
По своим истокам мотивный анализ восходит к лейтмотивной технике поздних опер Р. Вагнера. Но, скорее всего, его бессознательным коррелятом были не соответствующие современные ему построения деконструктивизма, а классический психоанализ Фрейда. Техника свободных ассоциаций, которую Фрейд описывает, например, в «Психопатологии обыденной жизни», его анализ обмолвок, ослышек, описок и других ошибочных действий весьма напоминает технику мотивного анализа. При этом принцип, провозглашенный Фрейдом открыто: чем свободнее, «случайнее» ассоциация, тем она надежнее, — не признавался автором мотивного анализа, однако на деле все обстояло именно так. В «Мастере и Маргарите» при помощи соотнесения таких, например, ассоциативных рядов-мотивов, как: Иван Бездомный — Демьян Бедный — Андрей Безыменский — Иванушка-дурачок — евангелист Иоанн, — удавалось показать многослойный полифонизм булгаковского романа-мифа, его соотнесенность на равных правах с действительностью булгаковского времени, традицией русской литературы и музыкальной европейской традицией — Гаспаров 1995).
Вот пример мотивной разработки. Строка «И мальчики кровавые в глазах» — самая мотивно нагруженная строка фильма Мирзоева и трагедии Пушкина. Здесь каждое слово мотивно нагружено.
Слово «мальчики» отсылает не только к убитому царевичу, но и к сыну Годунова, которого в конце трагедии, как мы помним, убивают. Слово Сын введет ассоциацию к словосочетанию Сын Человеческий: убитый Димитрий — Агнец Божий, а Борис соответственно — царь Ирод, но одновременно и Бог Отец. Также здесь играет роль актуальный для режиссера мотив Спасения России, который мы рассматриваем в конце этой главы. Кровь — одно из самых частых слов в трагедии, где все залито кровью убийств: кровью мальчиков (кровь православных младенцев? Тема «антисемита»
220


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Розанова?), к тому же в спектакле Владимира Мирзоева «Тартюф» (там тоже играет большую роль тема королевской власти) Тартюф (Максим Суханов) пьет кровь из руки Аргона, а потом играет сгустком крови, который представляет собой огромный фаллос (тема латентного гомосексуализма — Курбский — Басманов — фильм Эйзенштейна «Иван Грозный» — опричнина: Борис — «зять Малюты»). Наконец глаз это и огромный глаз умирающего Бориса в конце фильма, и киноглаз Дзиги Вертова, и разрезаемый глаз (перекличка с мотивом крови) — знаменитый кадр из фильма Бунюэля «Андалузский пёс». Этим эскизным и заведомо примером мотивного анализа можно пока ограничиться.
Развитие мотивного анализа на основе психоаналитических идей мы называли психосемиотикой. Это дисциплина, сочетающая в себе психоаналитические воззрения Фрейда и мотивный анализ Б. Гаспарова, а также отчасти включающая шизоанализ Делёза и Гваттари, в первую очередь их книгу «Антиэдип» (Делез-Гваттари 2005) (подробнее о психосемитике см. первые главы нашей книги (Руднев 2007а).
1. 	Идентификации.
Понятие отождествления (идентификации) играет большую роль в психоаналитической метапсихологии. Со времен Анны Фрейд (создавшей первую классификацию механизмов защиты в книге «Эго и механизмы защиты» 1947 года {Фрейд Анна 1998) идентификация — классический механизм защиты (в отличие от лжи, которую впервые определил как механизм защиты такой нетривиальный ученый, как Чарльз Тарт в 1990-е годы). Приведем, к примеру, фрагмент из классической книги Герберта Нюнберга «Принципы психоанализа»:
На генитальной стадии идентификация играет важнейшую роль в жизни человека, а именно помогает сформировать суперэго и лишает стремления эдиповой констелляции их прямого инстинктивного характера. После этого мальчик, через идентификацию, должен поглотить отца, которого он одновременно
221


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
ненавидит и любит, сделать его требования и запреты своими собственными, что позволит ему отказаться от своего стремления к матери (Нюнберг 1999: 205-206)
В психоанализе идентификация играет сложную роль. Она одновременно и защищает и мешает, как и любой механизм защиты. Ведь это невротику нужны механизмы защиты, здоровый человек без них обходится. Но хорошая вещь идентификация (или отождествление) или плохая, дело не в этом. Дело же в том, что она присуща человеческой психике с необходимостью. Человек не может быть чем-то одним, — просто Я. Так устроена его психика, и так устроен его язык. Тарт пишет, что
...этот процесс (отождествления. — В. Р.) является настолько мощным и всеобъемлющим, что, как я подозреваю, человек может отождествляться с чем угодно. Ваше имя, ваше тело, то, чем вы обладаете, ваша семья, ваша работа, инструменты, которые вы используете во время своей работы, ваше сообщество, ваше «дело», страна, человечество, планета, вселенная, Бог, ноготь на вашем пальце, жертва из газетной статьи... Перечень тех вещей, с которыми люди могут отождествлять себя, бесконечен (Тарт 1997:151).
В системе Г. И. Гурджиева отождествление хорошо в том случае, когда человек одновременно может идентифицироваться со всем этим бесконечным списком, но обыкновенному человеку это не под силу, он просто сойдет с ума. Такое под силу только высшему разуму Иисуса Христа, который действительно в определенном смысле был всем. Вообще, вероятно, любая экстатическая медитативная практика приводит к такому высшему позитивному отождествлению. Вспомним рассказ Сэлинджера об удивительном мальчике Тедди:
Мне было шесть лет, когда я вдруг понял, что все вокруг — это Бог, и тут у меня волосы стали дыбом, и все такое, — сказал Тедди. — Помню, это было воскресенье. Моя сестренка, тогда еще совсем маленькая, пила молоко, и вдруг я понял, что они — Бог, и молоко — Бог, и все, что она делала, это переливала одного Бога в другого, вы меня понимаете? (разрядка Сэлинджера. — В. Р.).
222


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Язык формирует психику таким образом, что он действительно позволяет все отождествлять со всем. Анна Ахматова определяла стихи:
Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц Первый утренний удар...
Это теплый подоконник Под черниговской луной,
Это — пчелы, это — донник,
Это — пыль и мрак, и зной.
То есть поэзия это все, что угодно.
Гурджиев подчеркивал, что обыкновенный человек не может отождествиться со всем, иначе он сойдет с ума. Вот мы только что привели пример именно такого состояния. Мы называем его «экстраективной идентификацией», здесь уже Я в собственном смысле нет, оно слито со всеми предметами, событиями предикатами и именами. Идентифицироваться со всем, быть космическим сознанием, совестью (в системе Гурджиева подлинное сознание и подлинная совесть это почти одно и то же) и при этом не сойти с ума может только человек, подобный Иисусу Христу. Совесть и сознание различаются только тем, что совесть находится в эмоциональной сфере, а сознание в интеллектуальной.
Вообще в архаическом сознании отождествление играет огромную и чрезвычайно позитивную роль — это, прежде всего, отождествление микрокосма человека с макрокосмом, когда отдельные части тела человека отождествляются с частями космического пространства. В этом смысле отождествление в обыденной жизни может быть противопоставлено левибрюлевской партиципации, которая играет магическую позитивную роль.
2. 	Юродивый
Мы начнем наш анализ с первых кадров фильма «Борис Годунов (скоро мы увидим, что анализировать отдельные кадры невозможно — анализ одного кадра неизбежно влечет
223


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
за собой анализ другого и — далее — почти всех кадров). Итак, первые кадры, на них изображен маленький злой неприятный клоун с длинным носом Сирано де Бержерака, в черном колпаке, и мать убитого Борисом царевича Дмитрия (актриса Анна Чурина), читающая книгу с непонятным названием. — Сразу напрашиваются две ассоциации — первая со стихотворением Пушкина «Странник» («Из Джона Беньяна» — «Духовный труженик, влача свою веригу, Я встретил юношу, читающего книгу», причем, что эта за книга, читатель не знает» (см. Шифрин 1987)).
Вторая ассоциация — финал предыдущего фильма Владимира Мирзоева «Человек, который знал всё» — на свалке обнаруживается книга, вернее, «рукопись», сценарий самого фильма, на которой написано по-английски название фильма «The man, who new everything».
Мы начнем с клоуна. Клоуна мы отождествляем Гришкой Отрепьевым, а его — с юродивым, у которого «злые дети» отняли копеечку.
Юродивый также просит у Бориса Годунова копеечку и говорит, что нельзя молиться за царя Ирода:
Юродивый. Взяли мою копеечку; обижают Николку!7
Народ. Царь, царь идет.
(Царь выходит из собора. Боярин впереди раздает нищим милостыню. Бояре.)
Юродивый. Борис, Борис! Николку дети обижают.
Царь. Подать ему милостыню. О чем он плачет?
Юродивый. Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Бояре. Поди прочь, дурак! схватите дурака!
Царь. Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
(Уходит.)
7 Николка — невиновный маляр из «Преступления и наказания» — тема Раскольникова-убийцы. Царь — убийца, но не означает ли это что его просто «подставили», как Бориса Ельцина подставил Шуйский-Горбачев?
224


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Юродивый (ему вслед). Нет, нет! нельзя молиться за царя
Ирода — богородица не велит.
Почему? Вспомним стихотворение Арсения Тарковского.
А ну-ка, Македонца или Пушкина
Попробуйте назвать не Александром,
А как-нибудь иначе!
Не пытайтесь.
Еще Петру Великому придумайте
Другое имя!
Ничего не выйдет.
Встречался вам когда-нибудь юродивый,
Которого не называли Гришей?
Нет, не встречался, если не соврать!
Арсений Тарковский — отец Андрея Тарковского, фильм которого «Зеркало» — один из главных интертекстуальных источников фильма «Борис Годунов».
В «Зеркале» Арсений Тарковский за кадром читает стихотворение.
Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость Дарована, алтарные врата Отворены, и в темноте светилась И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
8-5018
225


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
И ты держала сферу на ладони Хрустальную, и ты спала на троне,
И — Боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой Наполнилась, и слово ты раскрыло Свой новый смысл и означало: царь.
На свете все преобразилось, даже Простые вещи — таз, кувшин, — когда Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы поднимались по реке,
И небо развернулось перед нами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
В фильме Владимира Мирзоева соположены три реальности — реальность пушкинского времени, реальность времени Бориса Годунова и постсоветская реальность.
В реальности трагедии Пушкина действуют царь Борис и Григорий Отрепьев, в реальности постсоветского времени им соответствуют Борис Ельцин и Джохар Дудаев.
Подобно тому, как Дудаев затеял войну против России, отколовший Чечню от России, отпавший от России, так же Самованец затеял войну против Бориса (Ельцина) — он падший ангел, Люцифер — Гришка не раз называется в трагедии дьяволом, то есть князем (=царем) тьмы.
Но есть и третья реальность: реальность детства режиссера и зрителей его поколения — советская реальность. Именно этой реальности принадлежит фильм «Зеркало» (1974). Но и в самом «Зеркале», которое именно поэтому становится главным ключом к пониманию фильма Владимира Мирзоева «Борис Годунов», сопряжены несколько времен: прежде всего, детство героя, когда он жил на даче и реальность
226


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
его умирания и смерти (ср. смерть Бориса Годунова в конце фильма Мирзоева) Так же заканчивается и фильм «Зеркало». Герой умирает и выпускает из ладони птицу (ср. «И птицам с нами было по дороге» — по дороге смерти).
Третьей реальностью является детство отца героя (у Тарковского, так же как у Мирзоева герой и его отец — двойники). Это детство связано с событиями гражданской войны в Испании 1936 года, великой отечественной войны, когда герой был мальчиком, сталинского временим, когда его мать была молодой женщиной. Так же в фильме Мирзоева мы видим Гришку Отрепьева то в монашеском наряде, как в самой трагедии, то он же, вернее актер его исполняющий Андрей Мерзликин, едет на танке во время Афганской войны, то он же в белогвардейской форме плачет над своим убитым конем, как в соответствующей сцене.8
И все эти времена перепутаны у Тарковского, как перепутаны события в человеческом сознании. В сущности, (так говорил нам Ю. М. Лотман когда-то) «Зеркало» — это фильм о том, как работает человеческое сознание и память.
Как же оно работает? Путем ассоциаций и отождествлений. Так мы приходим к тому, с чего начали. Ассоциации героев рождают в их памяти отождествления — дочь отождествляется с матерью, сын с отцом. У Мирзоева все это чрезвычайно усложнено, как мы видим, но в принципе схема та же: память работает нелинейно. Она не подчиняется к хронологическому ряду мнимых событий, которых, возможно, никогда и не было, а подлинно событийному ряду так, как он возникает ассоциативно в памяти, герой увидел что-то и ему представилась сцена из детства, потом он уснул и увидел мать; мальчику-герою позвонила в дверь его старушка-бабушка, но она никто иная, как двойник его мамы, они похожи на фотографии.
Несомненно аллюзия на «Анну Каренину» — Вронский падает с лошади Фру-Фру и жалеет ее, как женщину (Анна-Марина МниШек> Вронский — Самозванец, Алексей Александрович Каренин, «законный» муж — Борис Годунов.
8*
227


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Наше исследование посвящено не фильму «Зеркало», а фильму «Борис Годунов», потому этими замечаниями мы пока ограничимся.
3. 	Тема безумия: Ты, Гамлет, недостоин сам себя
Гришка Самозванец появляется на сцене русской истории как Чацкий, с корабля на бал, незваный гость, который хуже татарина, — проблема иностранного, очень важна в Б Г, но мы ее рассматривать не будем и так слишком всего много. Чацкий в первых редакциях комедии (а может быть, трагедии?) Грибоедова назывался Чадский: один из его прототипов — П. Я. Чаадаев (которого объявили сумасшедшим за его «Философические письма»). Отсюда связка с «Зеркалом», где мальчик читает знаменитое письмо Пушкина к Чаадаеву о судьбах России.
Чаадаев — русский Гамлет. Получается, что Борис — Клавдий и одновременно тень отца Гамлета.
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй — и нет его.
Так решено: не окажу я страха, —
Но презирать не должно ничего...
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!9
Вяч. Вс. Иванов, исследуя книгу Бахтина о Рабле {Бахтин 1965), говорит об инверсии двоичных противопоставлений в бахтинской поэтике карнавализации {Иванов 1973) (фильм В. Мирзоева, конечно, в том числе, и бахтинский карнавал). Что такое карнавал в концепции книги Рабле, созданной Бахтиным. Это когда король и шут меняются местами, голова становится задом и наоборот. Гришка Отрепьев — шут (юродивый, «переодетый» из монаха король — Симеон
9 Борис Ельцин — Владимир Путин — Владимир Мономах — Владимир Красное солнышко — принятие крещения — православие — патриарх Иов — Иов — имя режиссера: Владимир Владимирович.
228


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Бек-Булатович; так называют российские оппозиционеры президента Медведева при Иване Грозном-Путине; Борис ГоДУнов — зять Малюты: тема опричнины). Таким образом, Борис Годунов это еще и Путин, Самозванец — Медведев, но и наоборот. Ведь это Борис самозванец, потому что он взошел на царство, убив законного наследника сына Ивана Грозного царевича Димитрия. Самозванец же в каком-то смысле законный царь, потому что народ его принял.
Народ. Что толковать? Боярин правду молвил.
Да здравствует Димитрий, наш отец!
В знаменитом фрагменте из «Толкования сновидений» Фрейд сравнивает царя Эдипа и Гамлета. Оба они пережили Эдипов комплекс. Гамлет был, по Фрейду, влюблен в свою мать Гертруду (Годунов, очевидно, — в свою дочь Ксению) и соответственно ненавидел своего отца (Годунов — своего галлюцинороного сына, двойника царевича Димитрия: он смывает в одном из эпизодов фильма с него кровь — эта сцена реминисценция к тому эпизоду из «Зеркала», когда отец (Олег Янковский) моет жену, поэтому он и медлит с мщением Клавдию (Годунов еще и Клавдий —
Юродивый. Николку маленькие дети обижают... Вели их
зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Бояре. Поди прочь, дурак! схватите дурака!
Царь. Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
Мы имеем в виду сцену, в которой Гамлет хочет убить Клавдия, когда он молится, но Гамлет не может этого сделать, чтобы тот не попал в рай. Соответственно Шуйский — Полоний (он все время приглядывает за Борисом).
Ср. Блок:
Я — Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце — первая любовь Жива — к единственной на свете.
Тебя, Офелию мою,
Увел далёко жизни холод,
229


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
И гибну, принц, в родном краю Клинком отравленным заколот.
Отсюда связь темы Гамлета с темой Дон Жуана (знаменитый спектакль В. Мирзоева «Дон Жуан и Сганарель» по Мольеру с Максимом Сухановым в главной роли (он же царь Борис — все тексты режиссера это в каком-то смысле один текст)
И еще Блок.
Шаги командора
Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном — туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон-Жуан?
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены.
Донна Анна спит, скрестив на сердце руки,
Донна Анна видит сны...
Чьи черты жестокие застыли,
В зеркалах отражены?
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ — победно и влюбленно —
В снежной мгле поет рожок...
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжелыми шагами В дом вступает Командор...
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов —
Бой часов: «Ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?..»
На вопрос жестокий нет ответа,
Нет ответа — тишина.
В пышной спальне страшно в час рассвета,
Слуги спят, и ночь бледна.
230


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета — ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! — Тишина.
Только в грозном утреннем тумане Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
Анна встанет в смертный час.
А вот связь с темой Дон Жуана (Гуана)
«Борис Годунов»:
Самозванец
Скажи: когда б не царское рожденье Назначила слепая мне судьба;
Когда б я был не Иоаннов сын,
Не сей давно забытый миром отрок, —
Тогда б... тогда б любила ль ты меня?..
Марина
Димитрий, ты и быть иным не можешь;
Другого мне любить нельзя —
Ср. «Каменный гость»
Дон Карлос
Счастливец!
Так ты его любила.
Лаура делает утвердительно знак.
Очень?
Лаура
Очень.
Дон Карлос И любишь и теперь?
Лаура
В сию минуту?
Нет, не люблю. Мне двух любить нельзя.
Теперь люблю тебя.
Но как Дон Жуан (Гуан) связан с Гамлетом? Он же не безумец? А ожившая статуя командора — разве это не галлюцинация? И потом Командор это как бы символический
231


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
отец Дона Гуана, а дона Анна его символическая сестра (подробно см нашу статью «Логика любви» в книге («Метафизика футбола» (Руднев 2001)), сестра, к которой он вожделеет (ср. Томас Манн. «Избранник», роман о средневековом Эдипе, будущем папе Григории Великом.)
Итак, Отрепьев это еще и Дон Жуан, а Борис Годунов - Эдип, причем Эдип, ослепший от своего безумия («И мальчики кровавые в глазах») — «Эдип в Колоне» у Софокла ослепляет (оскопляет себя — по Фрейду» глаза = половые органы — Демокрит ослепил себя, «чтобы лучше видеть» (Голосовкер 1987), лежащий в конце фильма «с широко закрытыми глазами» (последний, то есть как бы предсмертный, фильм Стэнли Кубрика) — см. в главке 5 о смерти Бориса — кадры с его глазами. Очевидно поэтому в начале фильма Шуйский (Леонид Громов) и Воротынский (Дмитрий Певцов) все время снимают и надевают темные очки.
Но почему мы вообще заговорили об Эдипе, кроме того, что он тоже царь?
В трагедии есть такой эпизод:
Патриарх.
<...>
Сам бог на то нам средство посылает:
Знай, государь, тому прошло шесть лет —
В тот самый год, когда тебя господь Благословил на царскую державу, —
В вечерний час ко мне пришел однажды Простой пастух, уже маститый старец,
И чудную поведал он мне тайну.
«В младых летах, — сказал он, — я ослеп»
И еще:
Царь.
<...>
Ух, тяжело!., дай дух переведу...
Я чувствовал: вся кровь моя в лицо Мне кинулась — и тяжко опускалась...
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду Все снилося убитое дитя!
232


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Да, да — вот что! теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень —
Вот так замыкаются темы безумия, Гамлета, Эдипа и Дон Жуана.
4. 	«Письмо всегда доходит до своего адресата»
когда я зову тебя: любовь моя, любовь моя, тебя ли я зову или свою любовь?
Jack Derrida. La carte postale...
Фраза, взятая нами в качестве названия заголовка, — это знаменитая максима Жака Лакана из второго тома его «Семинаров», где он разбирает «Похищенное письмо» — новеллу Эдгара По. Рассказчик, от имени которого ведётся повествование, обсуждает с сыщиком Дюпеном его расследования. В этот момент к ним присоединяется префект полиции, у которого дело к Дюпену.
В гостиной некой молодой леди похищено письмо, содержащее компрометирующие данные. Известно, что письмо похитил министр Д. Он был в комнате, видел письмо и подменил его другим малозначимым письмом. Д. шантажирует письмом свою жертву. Письмо до сих пор в руках министра, потому что собственно владение, а не употребление письма даёт власть. Полицейские совершили обыск в доме министра, но ничего не нашли. Дюпен попросил префекта дать подробное описание письма.
Хитрец-министр, желая, чтобы письма осталось незамеченным, складывает его по-другому и придает ему несколько помятый вид. Довольно несложно заново сложить его таким образом, чтобы чистая часть листа оказалась обращенной наружу — на ней можно потом написать другой адрес и поставить другую печать, черную. Вместо красной. Вместо почерка благородного сеньора с его удлиненными линиями письмо подписывается почерком женщины, адресующей письмо самому министру. Вот в таком виде и торчало письмо из бумажника Для визитных карточек, где не укрылось от зоркого взгляда
233


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Дюпена, ибо и он, подобно нам, нашел время поразмыслить о том, что же представляет собой письмо {Лакан 2000: 284)
Что говорит об этом Лакан?
Начнем с первой сцены. Персонажей в ней четыре: король, королева, министр — а кто, вы думаете, четвертый? Гениншо: Письмо.
Другими словами, обобщая урок этой истории, можно сказан,, что для каждого из персонажей письмо это есть не что иное, как его бессознательное. Бессознательное со всеми его последствиями: в каждом звене символической цепи каждый из персонажей становится другим человеком. <...>
Письмо похищенное стало письмом сокрытым. Почему не находят его полицейские? Потому что они вообще не знают, что такое письмо. Они не знают того, потому что они полицейские. Всякая законная власть, как и всякая власть вообще, зиждется на символе {Лакан 2000: 280-292).
Итак, письмо это есть не что иное, как бессознательное. Почему письмо это бессознательное? Потому что, по Лакану, бессознательное структурировано как язык. Оно континуально, внезнаково. А письмо все покрыто знаками. Писатель находится на службе у своего бессознательного. Но бессознательное это посредник между письмом и поэтом. Письмо надо лучше прятать, особенно когда оно само лезет в глаза.
Истина, которая боится огласки — вот что такое это письмо, смысл которого меняется от раза к разу {Лакан 2000: 00).
Истина состоит в том, что в БГ Пушкина (как мы увидим ниже) и в фильме Мирзоева, а также в других театральных постановках этого режиссера проблема письма стоит особенно остро. Это, прежде всего проблема «нулевой степени письма» {Барт 1989). Так письмо Тряпичкину в спектакле «Хлестаков» (о нем см. Руднев 2010) совершенно не нужно. Потому что в пьесе «Ревизор» оно пишется ложным Хлестаковым, которого Гоголь хотел изобразить ювенильным истериком, прикрывая свое и его безумие. На самом деле X вовсе не истерик, как это было в традиционных постановках XIX века, а просто безумец, поэтому письмо, где он хлад¬
234


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
нокровно издевается над чиновниками, было дезавуированием ложной позиции Гоголя применительно к самому себе.
Сирано де Бержерак пишет письма Роксане вместо Кристиана, и письма эти, в сущности, не находят адресата, т. к. они написаны не тем и не тому, то есть у Мирзоева лакановская проблема, на первый взгляд, снимается — письмо не находит своего адресата. Но на самом деле Роксана любит с самого начала не красавчика Кристиана, а носатого Сирано (ср. носатый клоун), поэтому, как мы увидим, не все так просто.
Лакан принадлежал в культуре до постмодернизма, где проблема истины не стоит вовсе, а Мирзоев — после постмодернизма, где вопрос истины стоит остро (см. раздел 5).
...спрятать что-либо можно лишь в одном измерении — изменении истины. < ...> Скрыть можно лишь то, что относится к разряду истины. Сокрыта именно истина, не письмо (Лакан 2000: 285).
Так в «Евгении Онегине» истина скрыта от обоих главных героев — она скрыта в их письмах. Письма Татьяны, в сущности, не было, оно ей приснилось ей в шизоистерических грезах.
Истерическое начало в пушкинской Татьяне заключается, в первую очередь, в ее плавающей идентичности и примеривании литературных масок.
Воображаясь героиней Своих возлюбленных творцов,
Клариссой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов Одна с опасной книгой бродит...
... и себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В волненье шепчет наизусть Письмо для милого героя Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
Только истерической экзальтацией можно объяснить совершенно не реалистический факт написания русской Девушкой-дворянкой любовного письма мужчине в начале
235


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
1820-х годов. Именно попустительское нежелание считаться с этикетом и полное эгоцентризма нежелание хоть как-то разобраться в личностных особенностях, человека, которого она полюбила, побуждает Татьяну к истерическому поступку написания письма, которому предшествует почти истерический припадок.
И вдруг недвижны очи клонит...
Дыханье замерло в устах...
Я плакать, я рыдать готова!..
Если бы Татьяна повела себя обдуманно, ей удалось бы, может быть, соблазнить Онегина и даже женить его на себе. Но ей этого не нужно. Недосягаемость эротического объекта для истерика — самая главная стратегическая цель. (Именно такова тактика поведения Настасьи Филипповны, все время переходящей от одного любовника к другому и в последний момент, «из-под венца», сбегающей от одного к другому, провоцируя тем самым собственную «истерическую смерть».) Содержание письма Татьяны совершенно литературно, оно построено на романтических штампах и по-истерически дихотомично: «Кто ты, мой ангел ли хранитель, Или коварный искуситель» (то есть либо Грандисон, либо Ловелас — истерическая пропорция в данном случае касается примеривания масок к Другому как следствие неопределенности собственной идентичности — она не понимает, кто она сама, какой она персонаж, поэтому не может сориентироваться в характере другого). Девушке не приходит в голову, что может быть нечто среднее — просто порядочный человек, хорошо воспитанный, честный. Когда же он оказался именно таким, Татьяна была крайне разочарована — она заплакала, ее движенья автоматизировались («Как говорится, машинально»), а увидев Онегина в следующий раз, она вообще чуть не упала в обморок. Только когда Онегин уехал, Татьяне пришла в голову первая адекватная мысль — попытаться разобраться, что он за человек. Тогда-то она идет в дом Онегина и читает его книги. Но в конце истеричка в ней все равно побеждает. Когда Онегин появляется в Петербурге
236


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
уясе влюбленный в нее, она ему отказывает на том основании, что «она другому отдана» (характерна истерическая цветовая характеристика, которая дается Онегиным, когда он видит преображенную Татьяну — «Кто там в малиновом берете / С послом испанским говорит?»). Характер Татьяны закосневает, застывает. В юности она могла написать помимо всех приличий письмо незнакомому мужчине, теперь уте она предает свою любовь в угоду светским условностям. Конечно, дело не в том, что Татьяна считает безнравственным изменять мужу, а в том, что для истерической души важно поддерживать режим неосуществления желания (Салец'rJi 1999). Если бы Онегин пошел навстречу Татьяне в юности, она бы придумала что-нибудь для того, что бы сближения не произошло, например, решила бы, что он-таки — «коварный искуситель» или что-нибудь еще в этом духе. Роман Пушкина обрывается, и мы не знаем действительно ли Татьяна останется верна своему генералу или фраза «Но я другому отдана / И буду век ему верна» — лишь истерическая фраза «на публику» — в роли которой выступает фрустрированный Онегин.
Детство Татьяны — детство типичного шизоида:
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать не хотела И часто целый день одна Сидела молча у окна.
Задумчивость, ее подруга От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга Мечтами украшала ей.
Когда же няня собирала Для Ольги на широкий луг Всех маленьких ее подруг,
237


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Что мы здесь видим? Погруженность в себя, замкнутость, отсутствие синтонного тепла: она не хотела ласкаться к родителям, в семье казалась чужой девочкой, сидела молча в одиночестве у окна. Ср.:
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо.
Вот характерное для Татьяны совмещение шизоидного и истерического поведения. С одной стороны, она все время читает, с другой стороны, примеряет на себя чужие маски:
Татьяна в тишине лесов Одна с опасной книгой бродит.
Она в ней ищет и находит Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть Письмо для милого героя...
С другой стороны, на протяжении романа Татьяна все время плачет:
Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью; Я плакать, я рыдать готова; Татьяны бледные красы, / И распущенные власы, / И капли слез; Перед тобою слезы лью; Она приветствий двух друзей / Не слышит, слезы из очей / Хотят уж капать; уж готова / Бедняжка в обморок упасть; И между тем душа в ней ныла, / И слез был полон томный взор; И облегченья не находит / Она подавленным слезам; Я плачу... если вашей Тани / Вы не забыли до сих пор; И этим письмам и слезам; И тихо слезы льет рекой, / Опёршись на руку щекой; «Увижу ль вас?..» И слёз ручей / У Тани льется из очей / И долго плакала она.
238


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Однако когда Онегин уезжает, Татьяна берет себя в руки л поступает не как инфантильная истеричка: не застывает в истерической обездвиженности, не носится в истерической фуге. Она идет в дом Онегина и читает его книги. То есть в ней просыпается ее зрелая шизоидная часть:
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время все на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
...Чтенью предалася Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Так же, как и Татьяна, в конце романа Онегин берет себя в руки и начинает читать:
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Stae\, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего...
Итак, письмо Татьяны это письмо никого никому. Она его не-пишет не-Онегину, которого как ее псевдокоммуниканта нет, а потом идет в его библиотеку и читает его книги (шизоид побеждает). Она видит помеченную ногтем книгу. Потом Онегин «вочеловечивается», и письмо доходит до своего адресата. Потом уже он пишет не-письмо (он как
239


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
в бреду) не = существующее уже Татьяне, и оно опять не доходит и так ad infinitum.
(Здесь начинается тема шизореальности и подлинной реальности. У М. шизореальность это постсоветская реальность, а подлинной нет в принципе и не может быть. Нет, «спасение», культура! Но это неправильно, так как это система знаков, а подлинная реальность внезнакова.) (Руднев 2010).
Письмо в смысле Жака Деррида возникает до устной речи («О грамматологии»). Письмо возникает как некие следы (на берегу моря?) зарубки, не дереве (древе познания), на стенах пещеры, которые первобытные люди, во всяком случае, так мы это, быть может, по-своему понимаем.
Пушкин — писатель, и для него это именно так.
«Пока не требует поэта...» Что тут? Когда его лира, не молчит, как народ в БГ (устная речь), он может быть «любезен этому народу», так как он «пробуждает своей лирой (то есть пером, письмом) добрые чувства» (добро, культура, любовь), то есть элементы подлинной реальности. «Не продается вдохновенье» (элемент подлинной реальности; но молчание романтического поэта: от Жуковского и Тютчева, до Витгенштейна — противопоставлено молчанию народа, потому что романтическое молчание — после разговоров («толков» — Хайдеггер), «но можно рукопись (элемент письма, то есть шизореальности) «продать». «Поэт, не дорожи любовию народной» — похвалы (устные народа это не пустой звук — суд глупца, пьяного обывателя в БГ Мирзоева. Поэт — вот кто настоящий царь («Ты царь. Живи один...», а не вся эта цепочка царей. Он Один. «Поэт и толпа, чернь, которой дороже печной горшок («Железная дорога» «Поэт и чернь» Некрасова (элемент шизореальности),
Теперь о «Нулевой степени письма». Пушкин стремился к реализму (реализму, которого не существует. «Вновь я посетил» (Эйхенбаум, Гуковский, Лотман). А по-нашему к постмодернизму. Получается незадача. Постмодернизм — это обогащенная цитатами и реминисценциями шизотипическая шизореальность. Но еще в 1828 г. Пушкин пишет «Я вас
240


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
лк)бил», «подлиннореалистическое», а потом опять — «Медный всадник» с его архетипами Бога-отца и жалкого Бога сына (злого Иисуса — Евгений из «Медного Всадника» = Евгений Онегин; так он работал, Пушкин: «Пиковая дама», Каменноостровской цикл, тоже получается ad infinitum. Иначе, видимо, и не может быть.
А при чем здесь письмо? Но это же и есть проблема нулевой степени письма —
Но в начале «Хлестакова» читается письмо Городничего (^Горбачева?), который дрожит от страха, но оно читается шиворот навыворот, это донос, антиписьмо. Почему не находят его полицейские? Потому что они вообще не знают, что такое письмо. Они не умеют писать — это может только Пушкин.
5. 	Тема смерти: Лестница — окно — зеркало — глаз
В фильме есть эпизод, в котором инок Григорий, будущий Самозванец (мотив Григория Распутина) стоит перед окном в келье, только что пробудившись перед сном, в котором ему видится, что он карабкается вверх по лестнице:
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом,
Лестница в психоанализе означает половой акт:
Всякого рода лестницы, стремянки и подъем по ним — несомненный символ полового акта. Вдумавшись, мы обратим внимание на ритмичность этого подъема, которая, как и, возможно, возрастание возбуждения, одышка по мере подъема, является общей основой (Фрейд 1989: 185).
Ну, а башня, понятное дело, это фаллос. Москва — символ вагины. Овладение городом как женщиной — известный символ еще с античных времен. Например, Цезарю накануне переворота, приснилось, что он овладел своей матерью, что было истолковано как хорошее предзнаменование, то есть что °н овладеет Римом {Светоний 1991: 193)
241


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
С другой стороны, подъем по лестнице в психологии Альфреда Адлера, первого из отколовшихся (отпавших) учеников Фрейда, создателя так называемой индивидуальной психологии, это несомненно символ власти.
Наконец тот факт, что народ смеется, глумится над Самозванцем это несомненно бахтинский карнавал, так называемый «редуцированный смех».
После первого свидания с Порфирием и появления таинственного мещанина со словом «убивец!» Раскольников видит сон, в котором он снова совершает убийство старухи. Приведем конец этого сна:
«Он постоял над ней: «боится!» — подумал он, тихонько, высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, — так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась, и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все слышнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз — все люди, голова с головой, все смотрят — но все притаились и ждут, молчат!.. Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли... Он хотел вскрикнуть и — проснулся» (V, 288)
Здесь нас интересуют несколько моментов.
1. Первый момент нам уже знаком: это фантастическая логика сна, использованная Достоевским. Напомним его слова: «...перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце» («Сон смешного человека»). Эта логика сна и позволила здесь создать образ смеющейся убитой старухи,
242


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
сочетать смех со смертью и убийством. Но это же позволяет сделать и амбивалентная логика карнавала. Перед нами типичное карнавальное сочетание.
Образ смеющейся старухи у Достоевского созвучен с пушкинским образом подмигивающей в гробу старухи графини и подмигивающей пиковой дамы на карте (кстати, пиковая дама — это карнавального типа двойник старой графини). Перед нами существенное созвучие двух образов, а не случайное внешнее сходство, ибо оно дано на фоне общего созвучия этих двух произведений («Пиковой дамы» и «Преступления и наказания»), созвучия и по всей атмосфере образов и по основному идейному содержанию: «наполеонизм» на специфической почве молодого русского капитализма; и там и тут это конкретно-историческое явление получает второй, убегающий в бесконечную смысловую даль карнавальный план. И мотивировка этих двух созвучных фантастических образов (смеющихся мертвых старух) сходная: у Пушкина — безумие, у Достоевского — бредовый сон.
2. В сне Раскольникова смеется не только убитая старуха (во сне, правда, ее убить оказывается невозможным), но смеются люди где-то там, в спальне, и смеются все слышнее и слышнее. Далее появляется толпа, множество людей и на лестнице и внизу, по отношению к этой толпе, идущей снизу, он находится на верху лестницы. Перед нами образ развенчивающего всенародного осмеяния на площади карнавального короля-самозванца. Площадь — это символ всенародности и в конце романа Раскольников, перед тем как идти с повинною в полицейскую контору, приходит на площадь и отдает земной поклон народу. Этому всенародному развенчанию, которое «пригрезилось сердцу» Раскольникова во сне нет полного созвучия в «Пиковой даме», но отдаленное созвучие все же есть: обморок Германа в присутствии народа у гроба графини. Более полное созвучие сну Раскольникова мы находим в другом произведении Пушкина, в «Борисе Годунове».
Мы имеем в виду троекратный пророческий сон Самозванца (сцена в келье Чудова монастыря):
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
243


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом;
И стыдно мне и страшно становилось —
И, падая стремглав, я пробуждался...10
Здесь та же самая карнавальная логика самозванного возвы шения, всенародного смехового развенчания на площади и падения вниз.
3. В приведенном сне Раскольникова пространство получает дополнительное осмысление в духе карнавальной символики. Верх, низ, лестница, порог, прихожая, площадка получают значение «точки», где совершается кризис, радикальная смена, неожиданный перелом судьбы, где принимаются решения, переступают запретную черту, обновляются или гибнут {Бахтин 1963: 278-279) (разрядка М. М. Бахтина. - В. Р.).
Здесь можно только добавить мотив Раскольниковаубийцы и Николки, невинного «юродивого» — двойника Гришки Отрепьева.
Итак, лестница также и экзистенциальный символ. На лестнице, перед дверью или окном, ведутся «последние разговоры».
И последнее. Пушкин всю жизнь интересовался «Словом о полку Игореве». Не сыграл ли тут же роль знаменитый сон Святослава?
А Святъславъ мутенъ сонъ видЪ въ КиевЪ на горахъ. «Си ночь съ вечера од'Ъвахуть мя, — рече, — чръною паполомою на кроваты тисов'Ъ; чръпахуть ми синее вино, съ тружомъ смешено; сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тълковинъ великый женчугъ на лоно и нъгують мя. Уже дьскы безъ кнЪса в моемъ теремЪ златовръсЪмъ. Всю нощь с вечера бусови врани възграяху у ПлЪсеньска, на болони бЪша дебрь Кияня и несошася къ синему морю».
10 Вот так работает бессознательное. Мне казалось, что я дошел до этой идеи своим умом. А бессознательное просто запомнило когдато в юности прочитанную книгу Бахтина (подробнее об этом механизме памяти — ср. фильм Тарковского «Зеркало» — см. главу «Микроанализ»).
244


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Святослав беспокоился о своих племянниках, которые дошли в сомнительный поход. Элементы его тревоги вошли в сон почти без изменений. Во сне он лежит на смертном 0дре и его отпевают поганые кочевники. Князь понимает, что поход Игоря не удается, и это бьет по его престижу и престижу всего русского государства. Жемчуг символизирует слезы. Поганые толковины выливают из своих колчанов плач Ярославны. Что за сани несут князя к синему морю. Конечно, это погребальные сани. Сон князя это сон о его собственной смерти, экзистенциальная проработка ее, смерти от позора в результате неудачи похода Игоря на половцев. Можно сказать, что в этом сне Святослав отождествил себя с Игорем, это его, Игоря, «негуют» половцы соблазняя, переманивая на свою сторону. Это он, Игорь, предпочитает позорному бегству смерть на погребальных санях. Это у него, Игоря, «поехала крыша» (уже доски без князька в моем тереме златоверхом) от неудачного похода, позорного поражения и пленения.
Сон Святослава имеет отчетливый сексуальный подтекст. Князь лежит на кровати, причем лежит на спине, и ему на лоно, то есть на грудь, сыплют из колчанов (фаллических предметов) мелкий жемчуг, то есть нечто вроде спермы. Причем это делают «поганые толковины», то есть враги, иноземцы. Сексуальный аспект подчеркнут словами, что они «негуют», то есть нежат его. Странно, что князь здесь явственно выступает в роли женщины: он пассивно лежит в женской позе и иноземцы извергают на него свое семя, как бы насилуют его. Или можно сказать даже более сильно — они его дефлорируют. Об этом косвенно говорит фраза «Уже Дьскы безъ кикса в терЬме моем златовърсЬм», то есть поперечная скрепляющая балка (князек) на тереме князя слетает и он, вероятно, лежа в такой позе, видит небо. Князек на тереме — символ его целостности, поэтому тот факт, что иноземцы ломают князек, ассоциируется с тем, что они дефлорируют дом и тем самым его хозяина. Вспомним теперь, нто князь лежит на самом высоком месте Киева, столицы Русского государства, то есть, верша сексуальное насилие
245


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
над ним, враги совершают то же самое с городом, они насилуют и оскверняют его. А Город, как мы помним, всегда женский символ (ср. выражение «Киев — мать городов русских). Князь — олицетворение столицы, ее центра, поэтому в сновидении по закону смещения и сгущения именно он становится женщиной-городом, непосредственным предметом насилия со стороны врагов-иноземцев. Иными словами это пророческий сон о захвате Киева «погаными толковинами». Но кто же эти иноземцы? Ясно, что это не половцы, которые никогда не добирались до Киева. Князю Святославу приснился сон о татарах, которые действительно взяли Киев под руководством Батыя в 1240 году, то есть более чем через полсотни лет после похода Игоря на половцев и после того, как это приснилось Святославу в «Слове о полку Игореве».
Окно в славянской мифологии символизирует смерть (будущую смерть Гришки и Бориса): через окно выносят покойника. В том числе окно символизируется зеркалом, что замыкает мотив «Зеркала» Тарковского: смерть героя с отлетевшей душой птицей. — В последних эпизодах фильма Годунов бегает за сыном: то бежит, то лежит, как мертвый (царевич Димитрий — сын Дмитрий, но в то же время и живой — он по преданию оживал (см. Скрынников 1978 ): мотив безумия Борисовых детей (ср. в «Золотом веке» героиня (Леа Лиз) в безумном экстатическом полубреду говорит герою (Гастон Модо): «Как хорошо убить своего ребенка!» — то есть и сына и угличского царевича Димитрия. Абсурд ситуации: то бежит, то лежит; и вообще абсурдность показанной реальности и у М., и у П.,: смутное время. Почему он бежит? Он старается преодолеть убийство сына и его двойника царевича Димитрия (оба царевичи, только угличский Дмитрий — сын Ивана Грозного), он хочет убить сына, потому что не хочет умирать сам и отдавать ему царство; Романовы! это он предчувствует в смерти только что рождающейся династии (травма рождения Ранк 2004 <1929>), его смерть — это одновременно рождение и смерть династии Романовых, династии, закончившейся мученической
246


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
смертью Николая Второго, отсюда вся цепочка царей Розановых. Когда Борис лежит на смертном одре (в фильме на современной больничной койке) показывается огромный глаз, — ср. киноглаз Вертова и знаменитый кадр с разрезанным глазом в «Андалузском псе» Бунюэля. Отсюда мотив вуаеризма — подсматривания и подслушивания, как в «Тельце» Арабова — Сокурова, где все время через дверь (тоже символ смерти: покойника выносят из дома через дверь) подсматривают и подслушивают за умирающим Лениным. Отсюда мотив смерти Ленина (и Сталина), фактического убийцы Николая Второго и прерывателя всей династии Романовых. Вот почему так страшна смерть Бориса Годунова.
6. 	Спасение?
Главное отличие поэтики Владимира Мирзоева от постмодернистской заключается, по-моему, в следующем. Мирзоев постмодернист лишь по форме, — поэтика цитат и реминисценций. Возможно, от этой формы ему предстоит, в конце концов, отказаться, и прийти к божественной простоте, такой, например, как в «Шуме и ярости» Фолкнера — «он пришел» «она сказала».
Через забор, в просветы густых завитков, мне было видно, как они бьют. Идут к флажку, и я пошел забором. Ластер ищет в траве под деревом в цвету. Вытащили флжок, бьют. Вставили назад флажок, пошли на гладкое, один ударил, и другой ударил. Пошли дальше, и я пошел. Ластер подошел от дерева, и мы идем вдоль забора, они стали, и мы тоже, и я смотрю через забор, а Ластер в траве ищет. — Подай клюшки, кэдди! — Ударил. Пошли от нас лугом. Я держусь за забор и смотрю, как уходят. — Опять занюнил, — говорит Ластер. — Хорош младенец, тридцать три годочка. (Фолкнер 1998: 13).
Фильм заканчивается тем, что под титры ноется песня на слова знаменитого стихотворении Пушкина:
Ура! в Россию скачет Кочующий деспот.
247


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Спаситель горько плачет,
А с ним и весь народ.
Мария в хлопотах Спасителя стращает:
«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:
Вот бука, бука — русский царь!»
Царь входит и вещает:
<...>
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки; Пора уснуть уж наконец,
Послушавши как царь-отец Рассказывает сказки.
Проведем эскизный мотивный анализ первых двух и последнего четверостишия.
Кочующий деспот — это и Гришка Самозванец, и Борис, его инверсированное альтер эго.
Спаситель громко плачет — тема Спасения России - злой Иисус — Кто, ты мой ангел ли, хранитель / Или коварный искуситель? — связь с темой письма Татьяны — Марина (Мария, мать Иисуса и Мария Магдалина — Марина Мнишек («блудница») — Самозванец (Мнимый спаситель России) — в БГ все время кто-то плачет — Татьяна в ЕО все время плачет —
А с ним (с Самозванцем) и весь народ (за Борисом) безмолвствует, т. е. — не громко плачет.
Мария в хлопотах Спасителя стращает (Марина Мнишек уговаривает Самозванца идти царствовать в Россию — «стращает» его.)
«Не плачь, дитя, не плачь, сударь: Иисус в колыбели. Он бессознательно уже боится царя Ирода, который приказал уничтожить всех детей — тема убитого царевича. Борис — царь Ирод, (го)сударь.
Вот бука, бука — русский царь!» — почти дословная цитата из фильма и из БГ.
Баба (с ребенком)
Агу! не плачь, не плачь; вот бука, бука —
248


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Тебя возьмет! агу, агу!.. не плачь!
Царь входит и вещает: Борис объявляет, что будет царствовать.
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Пора уснуть уж наконец», Пора, мой друг, пора... — Гамлет — умереть-уснуть и видеть сны быть может — сон Гришки, как он поднимается по лестнице — По лестнице, как головокруженье — по Фрейду лестница половой акт = по лестнице власти — Альфред Адлер: его теория власти как комплекса неполноценности.
Послушавши как царь-отец Бог Отец — Борис — оба Бориса — Медведев с Путиным — Пушкин («Сказка о царе Салтане») — Режиссер — писатель — зритель — читатель.
Рассказывает сказки. Путин-Медведев рассказывают народу сказки о будущей прекрасной жизни, о Спасении России — в то же время, режиссер наверняка читал книгу В. Я. Проппа «Морфология сказки», в которой все сказки рассматриваются как инвариант одной сказки — все фильмы и спектакли Владимира Мирзоева — один гипертекст — Пушкин как предтеча (Иоанн Грозный предтеча Бориса Годунова) постмодернизма и его преодоления.
Я предлагаю читателю просмотреть эту главу еще раз.
Сюжет романа <«Шум и ярость» — В. Р> так запутан, что многие критики и читатели пеняли на это Фолкнеру, на что он отвечал предложением еще и еще раз перечитать роман. Американский исследователь Эдуард Уолпи даже составил хронологию основных событий романа, но это, по всей видимости, ничего не дает, так как, по справедливому замечанию Жан-Поля Сартра, когда читатель поддается искушению восстановить для себя последовательность событий («У Джейсона и Кэролайн Компсон было трое сыновей и дочь Кэдди. Кэдди сошлась с Долтоном Эймсом, забеременела от него и была вынуждена срочно искать мужа...»), он немедленно замечает, что рассказывает совершенно другую историю (Руднев 2009: 448).
Здесь мы возвращаемся к стихотворению Пушкина «Странник».
249


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
I
Однажды странствуя среди долины дикой, Незапно был объят я скорбию великой И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен. Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я изливал души пронзенной муки И горько повторял, метаясь как больной: «Что делать буду я? Что станется со мной?»
II
И так я сетуя в свой дом пришел обратно. Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я по неволе.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена!- Сказал я, — ведайте: моя душа полна Тоской и ужасом, мучительное бремя Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время: Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре Обресть убежище; а где? о горе, горе!»
III
Мои домашние в смущение пришли И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь всё плакал и вздыхал И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос, я то же, Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем Меня на правый путь и бранью и презреньем Старались обратить. Но я, не внемля им,
Всё плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец, они от крика утомились
250


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
И от меня, махнув рукою, отступились Как от безумного, чья речь и дикий плач Докучны, и кому суровый нужен врач.
IV
Пошел я вновь бродить — уныньем изнывая И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
(ср. Давно усталый раб замыслил я побег) Иль путник, до дождя спешащий на ночлег, Духовный труженик — влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Он тихо поднял взор — и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный — И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит.»
— «Коль жребий твой таков,—
Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?»
И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?» Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь» — Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
(Эдип, Иисус)
«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.
«Иди ж, — он продолжал: — держись сего ты света;
{Моуди )
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!» — И я бежать пустился в тот же миг.
V
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
251


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались — (Бред преследования «И мальчики кровавые в глазах») но я тем боле Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь (Путин) и тесные врата.
Наше странствие по тексту, по таинственной книге жизни завершено. Узрели ли мы спасенья верный путь и кто нам его укажет? Кто тот юноша, читающий неизвестную нам книгу? Может быть, это злой Иисус, прогнавший торгующих в храме?
Вдохновенье наше не продается, а можно ли и нужно ли продавать рукопись?
Так или иначе, наш путь продолжается. Речь продолжаем звучать.
Письмо доходит до своего адресата.


ПРИЛОЖЕНИЕ
Борис Ельцин
глазами российского интеллигента
Большинство из нас — людей, выросших так или иначе в советской среде, — привыкли к тому, что политики говорят ужасно, безобразно (Брежнев), или страшно (Берия, Сталин), или смешно (Хрущев, ранний Горбачев). Мы все помним старческую речь Брежнева, которую вообще с трудом можно было назвать человеческой речью и которая вызывала хохот, пародии и бесчисленные анекдоты. Речь Горбачева была более внятной и импонировала своей (быть может, мнимой) искренностью и добродушием. Но он так и не изжил так называемое фрикативное «г», которое характерно для украинского языка, а в русском просто не существует нигде, кроме одного слова — «Бог» (вернее, его родительного падежа — «ради Бога»: интеллигент здесь произносит именно фрикативное «г»: (h). Неистребимой особенностью речи Горбачева была его прагматика: он говорил всегда вокруг да около и никогда прямо о том, что хотел сказать.
Как говорил Ельцин? Это очень сложный вопрос. Я бы сказал, что он говорил одновременно очень плохо и очень хорошо. Плохо с формальной интеллигентской точки зрения ((шта-а) вместо (што)). Фонетически его речь не была речью интеллигента, а это, прежде всего, означает, что речь оставляет на себе следы того диалекта, где человек родился и Долго жил, в данном случае — уральского. (Особый тип редукции «о» и «а» первых предударных слогов — но мы не лингвисты, поэтому не будем вдаваться в подробности.)
Позитивной стороной его речи была ее подлинная и глубинная искренность, несколько прямолинейная, но очень сильная, убедительная, напористая, веская (хотя иногда, °собенно в последний год правления, и вязкая).
253


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
А как говорит Путин? Путин говорит лучше всех. Путин говорит просто прекрасно. Россияне отдали за него свои голоса отчасти именно потому, что с изумлением услышалииптеллигентную речь будущего первого человека Страны. Но при этом речь Путина характеризуется неискренностью и лживостью. Про Путина довольно мало анекдотов, но в связи с его сдержанной молчаливостью в предвыборную кампанию 2000 года не случайно был и такой. Путин и Муму плывут в лодке. Муму с подозрением смотрит на него и говорит: «Чего-то ты, Путин, не договариваешь».
Из политических деятелей постперестройки лично мне больше всего нравилась речь Гайдара. Это дискурс, сочетающий в себе интеллигентскую индивидуальную неповторимость в фонетическом плане, безупречность в плане логики и подлинную правдивость. В речи Ельцина тоже была, конечно, неповторимость, но не интеллигентская, а, скорее, какая-то мужиковатая.
Структура личности человека, его характер во многом формируется именно речью. Кто был по характеру Брежнев, я даже не могу сказать: у него была слишком сильная таксикоманическая и инволюционная околопсихотическая «занавеска», как говорят психиатры. Могу сказать только, что в конце жизни он, несомненно, страдал бредом величия: страсть к наградам (четырежды герой социалистического труда); великий писатель; «Широко шагает Азербайджан» (одна из последних его публичных абсурдных мегаломанических максим) — это все очень характерно для клинической картины бреда величия. Вообще русская история советского периода очень хорошо вписывается в развернутую трехэтапную картину шизофренического бреда. Первый этап — Ленин: это так называемый бред отношения, когда больному кажется, что все вокруг только на него и смотрят и о нем думают. Второй этап — Сталин: бред преследования, когда больному кажется, что все его хотят погубить. Третья, обычно терминальная стадия (после нее человек, как правило, умирает), которая и стала таковой для СССР в лице Брежнева, — бред величия (Андропов
254


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
^ Черненко самостоятельными лидерам не были, поэтому говорить о них не будем).
У Горбачева (это было уже после «смерти» советской России — большой шизофренический проект закончился со смертью Брежнева) самый счастливый характер — так называемый синтонный, или попросту сангвиник, когда человек ясивет радостями сегодняшнего дня и принимает реальность такой, какова она есть. И при этом Горбачев со всеми оговорками — великий реформатор. Впрочем, в российской истории все парадоксально.
Существуют характеры, которые идеально вписываются в структуру свободы или власти либо как их объекты, либо как их субъекты. Так, например, наиболее свободолюбивый характер — это истерик, а наиболее подвластный, то есть являющийся объектом власти, — это ананкаст, болезненно педантическая личность. Истерик делает все по-своему, в нем свобода патологически перевешивает власть. Ананкаст вообще лишен свободы и по натуре склонен только подчиняться. Поэтому истерики не только становятся эстрадными певцами и телеведущими, но и оказываются провозвестниками политической свободы. Недаром поколение истерических поэтов-крикунов Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной заявило о себе в годы политической оттепели.
Однако существует характер, который как будто создан для власти, — это так называемый напряженно-авторитарный характер, или эпилептоид (не путать с эпилептиком, хотя связь между ними, конечно, есть). Такие люди чаще всего становятся полицейскими, руководителями среднего звена, очень часто — военными. В России из писателей эпилептоидом был М. Е. Салтыков-Щедрин, из художников — Суриков, из политиков и высших военных — Иван Грозный, Петр I, Сталин, маршал Жуков, генерал Лебедь и первый президент России Борис Николаевич Ельцин.
Эпилептоид — в советской психиатрии традиционно «плохой характер»: прямолинейный, авторитарный, неуживчивый, не хочет идти к психотерапевту, так как уверен в своей правоте, а если что не так, это другие виноваты
255


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
(механизм проекции), хотя чаще всего это прямолинейно честный человек. Но Ельцин, конечно, был эпилептоидом другого типа — так называемым эксплозивным, то есть взрывчатым, как Петр I. И вот второй парадокс русской постперестройки: как мог человек с конституциональным (то есть обусловленным его внутренней психической конституцией) авторитарным характером возглавить демократический процесс в России? Ответа на этот вопрос у меня нет.
Надо сказать, что в целом российская интеллигенция, вообще очень неблагодарная, Ельцина не любила; ее шокировала вот эта самая прямолинейность и грубость. За него голосовали не как за личность, а как за демократический выбор.
Для меня Ельцин — это, прежде всего, свобода слова и печати. До Ельцина я практически мог печататься только за границей (исключение — Рига, которая тогда еще не была заграницей, но в каком-то смысле перестройка там наступила раньше). Я также благодарен Ельцину за указ о развитии психоанализа в России (не сомневаюсь, что здесь свою роль сыграл Геннадий Эдуардович Бурбулис). Что еще привлекало меня в Ельцине, так это его решительность. Многие осуждали его действия в сентябре—октябре 1993 года (в частности, расстрел Белого дома). Для эпилептоида насилие — это обычная вещь, хотя и здесь тоже проблема; вспомним разговор между Алешей Карамазовым с братом Иваном, когда на вопрос о том, как надо поступить с барином, который затравил ребенка собаками на глазах матери, монах ответил: «Расстрелять!».
Мне очень нравились некоторые неожиданные поступки Ельцина — например, когда однажды в новогоднюю ночь он вместо внушительной речи, которую от него по привычке ожидали, просто сказал: «Да что там, поднимем бокалы с шампанским, и все!»
Практически все, кого, я знаю, приняли жесткую экономическую программу Ельцина—Гайдара. Мы готовы были поголодать, но только чтобы нам не затыкали ртов.
256


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
Сопоставление фигур и эпох Ельцина и Путина закономерно. Для этого обратимся к психофилософии Жака Дакана. Она позволит нам провести анализ следствий утери (в результате распада тоталитарных систем) Большого Другого (в лакановской терминологии Большой Другой — это, например, отец, или Бог-Отец, или Сверх-Я, или политический Лидер) — тоталитарного символического порядка, на который ориентировалась или от которого отталкивалась личность при социализме.
По отношению к Большому Другому возможны были две стратегии.
Первая подразумевала недовольство Властью и чисто фантазматическое стремление от неё избавиться. На этом уровне работало обывательское сознание. Такая стратегия привела к тому, что когда Большой Другой исчез, то это сверхценное осознание нехватки, осознание того, что некого больше ругать, нет того, на кого можно сваливать свои неудачи, беды и т, д., то есть когда старого символического порядка не стало, а новый еще не сформировался, — в этой ситуации такой человек начинал автоматически испытывать ностальгию по старым добрым брежневским временам, когда все было так стабильно и, как сказал бы Набоков, «гемютно» (уютно). Тут-то и возникает лакановское порождение прошлого из будущего (Лакан считал, что «детскую» психическую травму пациент придумывает на кушетке психоаналитика, чтобы бессознательно угодить ему). Обыватель вытесняет из своей памяти травматический опыт жизни при социализме: бесправие, очереди за колбасой, унижения, информационный голод — и подставляет вместо этого уютную, пусть полуголодную, но стабильность, иллюзию меньшей коррупции и преступности (которых в определенном смысле было действительно гораздо меньше, поскольку информация о них не распространялась).
Те, кто придерживался второй стратегии, относились к власти серьезно, в каком-то смысле принимали ее и спокойно работали на ее подрыв; такие люди понимали, что без символического порядка нельзя, поэтому они пережили
9-5018
257


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
крушение тоталитаризма без всяких иллюзий. Хотя известно, что распад тоталитаризма был трагедией для русского диссидентства, поскольку тоталитаризм был для них, так сказать, негативным Другим: лишившись его, они лишились смысла своего существования и своей борьбы. Сахаров умер в конце 1989 года, как только сломали Берлинскую стену, символ и симптом всевластия социалистического Другого, умер подобно толстовскому Кутузову, который, выгнав французов из России, также лишился своего врага и тем самым смысла своего существования. Вспомним также неудачи диссидентов при попытках встраивания в постсоветскую действительность — например, Буковского, которому не оказалось места в новом политическом пространстве; Солженицына, который, приехав в Россию 90-х, сразу превратился из великого русского писателя в безобидного сварливого старика.
Чем же был так хорош социализм брежневского типа, что по нему ностальгически вздыхают столько людей? Здесь надо ввести ключевое понятие, принадлежащее Лакану — объект а (от французского autre — другой). Лакан считал, что, когда мы любим кого-то, на самом деле мы любим не его самого, а нечто большее в нем, «то, чего в нем нет», некую разность потенциалов между ним и нами, нечто, что не формулируется на языке. Это и есть объект а. Поясняя этот тезис Лакана, философ из Любляны Рената Салецл приводит фразу из фильма Шаброля, когда миллионер говорит: «Мне не нужна женщина, которая полюбила бы меня как человека. В конце концов, я бы хотел встретить такую женщину, которая полюбила бы меня за мои миллионы». «Правда о любви, — комментирует этот пример Рената, — заключается в том, что другой должен полюбить вас за нечто такое, что превышает вас самих» (Салецл 1999: 219). Это Нечто безусловно присутствовало в брежневском строе, некая тайна, некая необходимая «нехватка-в-другом». Брежнев как раз и был этим призрачным объектом а, этой ужасающей эротической пустотой, Вием, которому так и не удалось поднять веки. Те, кто жил при социализме, помнят, что к выступлениям Брежнева трудно было относиться однозначно. Своей
258


Глава десятая. Смерть Бориса Годунова
абсурдностью и торжественной ритуальной пустотой эти речевые акты затрагивали какой-то глубинный нерв, это был тот невыразимый лакановский «лялязык» (lalangage), что является основой всякого речепроизводства — имеется в виду лепет младенца. Это было соотношение мощи и беспомощности, вызывавшее ощущение фрэзеровского вождя перед его ритуальным убийством. (Я имею в виду начало книги Фрэзера «Золотая ветвь: Исследование магии и религии».) Это был такой советский мифологический тотем, вызывавший некое спасительное в той ситуации чувство несерьезности (нехватки серьезности) и в то же самое время трогательности происходящего.
Хочется задать вопрос: почему Ельцин постоянно подвергался критике, а Путина добрая половина российского общества восторженно избрала новым президентом? Здесь важно различие между желанием и влечением и понимание любви как желания, направленного на неуловимый объект а, на «нехватку в другом». Ельцин объективно сделал для русского общества очень много: легализовал рынок, частную собственность, утвердил свободу слова и т. д. — и, тем не менее, его в основном не любили и все время критиковали. Путин не сделал ровным счетом ничего (хорошего) и, тем не менее, большая часть русского общество была, во всяком случае, в первые годы его правления восторженно в него влюблена. Можно было бы интерпретировать это так, что Ельцин был фигурой, слишком сильно напоминающей травматический опыт первых лет реформы. Несмотря на то, что он старался делать все «по-честному», его речь была речью авторитарного лидера. Речь Путина это речь, лишенная травматических советских стигматов речь современного человека. В любви слова важнееу чем поступки; но главное все же не это. Ельцин был слишком целостной фигурой, в нем не было таинственной нехватки, он не тянул на то, чтобы быть объектом а. В Путине всего этого с избытком. Как ни парадоксально, Путин — это Брежнев XXI века. Что же заставило усталое, озлобленное, отупленное и равнодушное ко всему российское общество с таким энтузиазмом принять Путина?
9*
259


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Здесь отчасти сработала телесная метафора из тех, которые играют большую роль в нашей бессознательной жизни: тяжелое, грузное тело Ельцина было метафорой тяжелой жизни; легкое тело Путина олицетворяло будущую легкую жизнь.
Чего же желает российское общество, и к чему его влечет? Вероятно, как всякое общество, оно желает стабильности, сытости, открытости и т. д. Что качается влечения, то Лакан считал, что влечение это на глубине своей всегда есть влечение к смерти. Человек думает, что ему нужны слава, известность, деньги, здоровье, и он действительно хочет (желает) этого, но в то же самое время он ощущает в себе разрушительные инстинкты, которые и проецирует на объект желания. Как в фильме Тарковского «Сталкер»: человек на самом деле не знает, чего он бессознательно хочет, а точнее, к чему его бессознательно влечет. В этом разгадка привлекательности сталинского и брежневского дискурсов, официально воспевавших жизнь и трудовые свершения, а реально соотносившихся с влечением к смерти. Ельцин, который в последнее время правления не вылезал из больницы, тем не менее, не подходил на роль олицетворения деструктивных влечений потому, что не скрывал или почти не скрывал своих недугов. Влечение всегда тайно, оно вытеснено. И вот подвижный, динамичный Путин гораздо более адекватно выражает коллективное влечение русского общества к деструкции.
Как-то в частном разговоре Геннадий Бурбулис поразил меня словами, что если бы он и его единомышленники в то время были еще с Ельциным, то не допустили бы Чеченской войны. Я поверил...


ПРИЛОЖЕНИЕ
Эксперимент со смертью
Материалы к построению новой концепции бессознательного
Почему большинство психоаналитиков не приняло фрейдовскую концепцию влечения к смерти? Испугались! За психоанализ и за себя. Человеку свойственно пугаться смерти, и потому они сопротивлялись идеи танатоса, как новой топики (инстинкт жизни — инстинкт смерти).
Среди последователей Фрейда только Мелани Кляйн, Лакан и Бион внесли серьезный вклад в развитие этой идеи.
Мелани Кляйн использовала идею влечения к смерти исследуя психическую динамику детского возраста. Согласно Кляйн, чувство тревоги обусловлено возникновением опасности, которой подвергает организм влечение к смерти. Действие влечения к смерти М.Кляйн обнаруживала также в разнообразных детских конфликтах.
Мелани Кляйн, как известно, работала с детьми и вначале со своими детьми. Она постулировала у младенцев до шести месяцев шизоидно-параноидную позицию и влечение к смерти как защиту от ранних тревог.
Лакан настаивал на сходстве любого влечения со смертью, возвращаясь к понятию инстинкта, когда он говорит об «инстинкте жизни», т. е. бессмертной форме либидо, которая внеположена существу живому и смертному, ибо оно включено в круг сексуального воспроизводства. Уилфрид Бион, пожалуй, самая загадочная фигура в психоанализе второй половины XX века. Будучи учеником Мелани Кляйн, он в 1950-е годы создал совершенно оригинальную психоаналитическую теорию психозов.
Странный объект — вот основной концепт, придуманный Бионом в теории психозов. Странные объекты окружают
261


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
психотического больного в его воображении. Эти странные объекты носят галлюцинаторный характер. Психотик хочет поглотить их или изгнать из своего бредового сознания.
Психотическую личность в целом Бион представляет как деструктивное состояние психики, как неистовую силу, которую можно описать в качестве жадной, бессердечной и смертоносной. Подросток-психотик убил своих родителей и сбросил их тела с утеса, чтобы таким образом освободиться от чувства ненависти к ним, которые, по его мнению, делали для него невозможными сексуальные отношения с подругой.
Концепция Биона формировалась сразу после Второй мировой войны и отразила опыт ненависти к нацизму как к чему-то психотическому. Бион — англичанин, а Англия чрезвычайно пострадала в войне, особенно от постоянных бомбежек.
Мелкие части странных объектов ставятся под контроль психотиком для того, чтобы он мог из них построить вербальную речь. Он выстраивает из них матрицы, из которых могут потом возникнуть слова. Но могут и не возникнуть, так как психотику может не удасться освободиться от перемолотых им странных объектов и их частей, он производит атаку на язык, которая часто проявляется как лишение слов их значения. Вот почему шизофреники в острый период говорят бессмыслицу.
Фрейд в работе «По ту сторону принципа удовольствия, где он вводит концепт «влечение к смерти», приводит известный всем психоаналитикам пример игры своего внука.
Этот славный ребенок обнаружил беспокойную привычку забрасывать все маленькие предметы, которые ему попадали, далеко от себя в угол комнаты, под кровать и проч., так что разыскивание и собирание его игрушек представляло немалую работу. При этом он произносил с выражением заинтересованности и удовлетворения громкое и продолжительное «о-о-о-о!», которое, по единогласному мнению матери и наблюдателя, было не просто междометием, но означало «прочь» (Fort). Я наконец
262


Эксперимент со смертью
заметил, что это игра и что ребенок все свои игрушки употреблял только для того, чтобы играть ими, отбрасывая их прочь. Однажды я сделал наблюдение, которое укрепило это мое предположение. У ребенка была деревянная катушка, которая была обвита ниткой. Ему никогда не приходило в голову, например, тащить ее за собой по полу, то есть пытаться играть с ней, как с тележкой, но он бросал ее с большой ловкостью, держа за нитку, за сетку своей кроватки, так что катушка исчезала за ней, и произносил при этом свое многозначительное «о-о-о-о!», затем снова вытаскивал катушку за нитку из кровати и встречал ее появление радостным «тут» (Da). Это была законченная игра, исчезновение и появление, из которых по большей частиц можно было наблюдать только первый акт, который сам по себе повторялся без устали в качестве игры, хотя большее удовольствие, безусловно, связывалось со вторым актом (Фрейд 1990 <1920>228).
Внук Фрейда разыгрывает в своей игре с катушкой противопоставление жизни — Da! (здесь) и смерти Fort — (прочь!), во всяком случае, именно так это понимает автор Этот фрагмент, я думаю, много раз анализировали. Что мы можем здесь предложить нового? Ребенок знает, что он живой и не знает, что ему предстоит умереть. Вернее, бессознательное, которое у него уже несомненно есть, знает и это. Оно это унаследовало от первичных кляйнианских Суперэго в тревоге шизоидно-параноидной позиции. Сейчас внук Фрейда разыгрывает, по сути, будущую смерть матери. Что он вообще знает о смерти? Что вообще человек знает?
Я знаю все, — говорит пророк. Я могу ответить на все вопросы — и отвечает. Кто когда умрет, в частности. Но если он действительно знает все, а такое очевидно случается в измененных состояниях сознания, то он тем самым знает и то, чего он не знает. Возникает парадокс, схизис. Он одновременно знает все, и он ничего не знает. Как это так?
Попробуем подойти к делу с привычной для нас логической точки зрения, используя понятие «универсального эпистемического парадокса». Допустим, у нас есть предложение «Я знаю всё». Это предложение содержит парадокс,
263


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
который мы назвали универсальным, так как слово «всё» в формальной логике называется «универсальным квантором», или «квантором всеобщности». Парадокс заключается в следующем. Если принять, что выражение «Я все знаю» эквивалентно выражению «Я знаю значение всех предложений (всех языков)» и если предположить теоретически возможную вещь, что человек знает значение всех предложений, то тем самым придется принять и то, что он знает значение предложения «Я не знаю того-то и того-то», а это и веде! в противоречию: если он чего-то не знает, то тем самым он не знает всего. Обычно люди, конечно, употребляют предложения вроде «Я всю знаю», «Я все понимаю», «Я все вижу» в нестрогом значении слова «все», в значении «очень многое». Но представим себе человека, Христа, Сократа, Леонардо да Винчи, который говорит «Я всё знаю», и он действительно все знает, все pro и contra, и ему дела нет до расселовских парадоксов, потому что он находится за пределами бинарной логики. И, наверное, вообще за пределами логики. Возможно ли такое в обыденной жизни? Да возможно. В измененных состояниях сознания. Под действием наркотиков или холотропного дыхания. В этом состоянии, по-видимому, человек может временно обладать гурджиевской Совестью, то есть полным отсутствием лжи. Но, вообще говоря, это, конечно, не для обычных людей. Это для поэтов и пророков. Вспомним знаменитого пушкинского «Пророка» — ведь там описывается именно такое состояние всеведения, всевидения и всеслышания одновременно. И обладания Совестью, конечно, заставляющей пророка отправиться на служение.
Но в обычной жизни «я знаю», как правило, означает нечто совсем другое. Например. Человек говорит «Я... знаю» и запинается. «Мы ведь все умрем» «Я... знаю». Да откуда же он знает это? Это знает его бессознательное? А оно откуда? Как откуда? Из прошлых жизней. То есть это такое странное индивидуальное коллективное бессознательное, очевидно, такое, о котором пишет Станислав Гроф и другие трансперсональные психологи.
264


Эксперимент со смертью
Один господин хочет продекламировать известное стихотворение: «На севере диком». На строке «и дремлет качаясь...» он безнадежно запинается; слова «и снегом сыпучим покрыта, как ризой, она» он совершенно позабыл. Это забывание столь известного стиха показалось мне странным, и я попросил его воспроизвести, что приходит ему в голову в связи со «снегом сыпучим покрыта, как ризой» («mit weier Decke»), Получился следующий ряд: «При словах о белой ризе я думаю о саване, которым покрывают покойников (пауза) — теперь мне вспоминается мой близкий друг — его брат недавно скоропостижно умер — кажется, от удара — он был тоже полного телосложения — мой друг тоже полного телосложения, и я уже думал, что с ним может то же случиться — он, вероятно, слишком мало двигается — когда я услышал об этой смерти, я вдруг испугался, что и со мной может случиться то же, потому что у нас в семействе и так существует склонность к ожирению, и мой дедушка тоже умер от удара; я считаю себя тоже слишком полным и потому начал на этих днях курс лечения».
«Этот господин, таким образом, сразу же отождествил себя бессознательно с сосной, окутанной белым саваном», - замечает Юнг. (Фрейд 1990а: 135).
Таким образом, можно утверждать, что запинания, забывания и оговорки всегда связаны со смертью. «Я вас... не знаю!» То есть не хочу знать. Он в этом человеке увидел свою смерть. «Как же фамилия этой актрисы, ну как же! А! Николь Кидман». А при чем тут смерть? Ну как же! Она играет в его любимом фильме «С широко закрытыми глазами, а что значит «с широко закрытыми глазами? По-моему, смерть. Но ведь у Фрейда в «Психопатологи обыденной жизни» так много примеров, никак не связанных со смертью? Но так ли это? Вспомним знаменитое aliquis. Приводим еще раз этот замечательный пример, чтобы не заставлять читателя переворачивать страницы.
... Мне приходит в голову забавная мысль: расчленить слово следующим образом: а и liquis». — «Зачем?» — «Не знаю». — «Что вам приходит дальше на мысль?» — «Дальше идет так: реликвия, ликвидация, жидкость, флюид...» — «Я думаю, — продолжал он с ироническим смехом, — о Симоне Триентском,
265


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
реликвии которого я видел два года назад в одной церкви в Триенте. Я думаю об обвинении в употреблении христианской крови, выдвигаемых как раз теперь против евреев... Я думал далее о статье в итальянском журнале, которую я недавно читал. Помнится, она была озаглавлена: «Что говорит Св. Августин о женщинах?»... «Теперь мне вспоминается святой Януарий и его чудо с кровью, но мне кажется, что это идет дальше уже чисто механически!» — «Оставьте; и святой Януарий и святой Августин имеют оба отношение к календарю. Не напомните ли вы мне, в чем состояло чудо с кровью святого Януария?» «Вы, наверное, знаете это. В одной церкви в Неаполе хранится в склянке кровь Св. Януария, которая в определенный праздник чудесным образом становится жидкой. Народ чрезвычайно дорожит этим чудом и приходит в сильное возбуждение, если оно почему-то медлит случиться, как это и было раз во время французской оккупации. Тогда командующий — или, может быть, это был Гарибальди? — отвел в сторону священника и, весьма выразительным жестом указывая на выстроенных на улице солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре свершится. И оно действительно свершилось....... «... я внезапно
подумал об одной даме, от которой я могу получить известие, очень неприятное для нас обоих». — «О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?» — «Как вы могли это отгадать?» — «Теперь это уже не трудно, вы меня достаточно подготовили. Подумайте только о календарных святых, о переходе в жидкое состояние в определенный день, о возмущении, которое вспыхивает, если событие не происходит...» — «...я должен вам признаться, что дама, о которой идет речь, итальянка и что в ее обществе я посетил Неаполь» .
Этот человек не хотел иметь ребенка от той женщины, о которой он думал, поэтому аликвис превратилось в ликвис. Он уже бессознательно думал об аборте. Но думать об аборте нехорошо, неблагородно. Поэтому эти бессознательные мысли вытеснились в латинскую фразу. Почему этот человек не хотел ребенка? Странный вопрос. Кровь. Он думал о крови, то есть опять-таки об уничтожении, о ликвидации. Здесь речь идет уже не о желании, а о тех последствиях исполнения желания, о которых не хочется думать. Почему человек, мужчина, может не хотеть ребенка с точки зрения
266


Эксперимент со смертью
психоанализа? Ну как же. Родится мальчик, начнется Эдипов комплекс; убить, конечно, не убьет, но к матери будет приставать. В общем, ни к чему это. А девочка родится — тоже радости мало — комплекс Электры. Далеко ли до греха! д что же такое тогда — чадолюбивый мужчина? Он что, прошел Эдипов комплекс благополучно? У него от детства остались самые благоприятные воспоминания? Детей не хотят те, у кого влечение к смерти выше или сопоставимо с инстинктом жизни. Как говорил Витгенштейн — зачем же заводить детей — приводить их в этот мир страданий и прочего тому подобного. Но это поверхностная мотивировка, а на самом деле просто не хотел, чтобы самому жить стало тяжелей. Чтобы инстинкт жизни стал побеждать. Что же здесь говорит речь, и о чем молчит язык? Язык молчит о социальной деструкции: ликвидировать его, к ногтю, кровь и все такое. А речь говорит — мол, новые поколения придут — «Exoriar (е) aliquis nostris ex ossibus netos».
В речи этого человека была скрыта загадка: «Почему пропущено слово aliquis?» Фрейд, как Эдип, разгадывает загадку. Как он смог разгадать загадку? Для этого он взял речь (то, что было сказано) и рассмотрел ее в контексте языка (того, о чем было умолчено). Языка, понимаемого совсем не соссюриански. Языка, где семантика — это парасемантика. Язык не система — а цепь ассоциаций. Он работает как цепь ассоциаций. Доказательство этого — то, что Фрейд разгадал загадку. Человек говорит одно (про жизнь), а умалчивает о противоположном (о смерти). Его бессознательное «думает» противоположное. Как выявить это противоположное? Надо, чтобы человек дал паттерн своего языка. Свободные ассоциации — это уже не речь, это то, что обычно скрывают, это явленная структура языка. И язык не устроен структуралистски — фонемы, морфемы, части речи, лексика, словосочетания, предложения. То есть если он и устроен так, то это никак не помогает разгадать загадку. Он устроен иначе — по мотивному принципу. Все семантизировано крестнакрест от фонемы до лексической и просодической семантики. Выбрасываем «а» — слово превращается в совсем
267


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
другое слово — liquis, ликвидация, чудо св. Януария о крови, обвинения в употреблении евреями человеческой крови, плохо, если чудо не состоится, плохо, если кровь не пойдет, тогда придется сделать liquis (он уже заранее думает про аборт), то есть сделать почти то самое, в чем обвиняют евреев, — принести в жертву своего уже почти ребенка. В этом языке нет бинарных оппозиций и дифференциальных признаков, это язык не национальный, он может быть каким угодно. Это язык бессознательного.
В чем был пафос фрейдовского учения до изобретения им инстинкта смерти? Инстинкт жизни, либидо, эрос. И он практически все оговорки, ослышки, забывания имен сводит к сексуальности, ну а раз к сексуальности, то тем самым и к смерти.
Философ Жорж Батай в 1929 году совершил совокупление с трупом своей матери. Вот как об этом рассказывает биограф Лакана (Лакан был женат на первой жене Батая Сильвии) Элизабет Рудинеско:
Как уверял сам Батай, в 1930 году, будучи уже беременной, Сильвия явилась молчаливой свидетельницей знаменитого ритуала эротических почестей, которые он воздал телу его умершей матери Мари-Антуанетт Турнад. В своем творчестве писатель описывает эту сцену трижды, причем тремя различными способами: один раз — это всего лишь фраза, намек, который требует прояснения; в другой раз — он явно прикрывается тем, что все описываемое есть лишь вымысел; в третий раз — в небольшом рукописном рассказе, очень простом, озаглавленном Труп матери. Вот первая версия: «Я прильнул ночью голым к телу моей умершей матери». А вот вторая:
«Она умерла днем. Я лег у нее с Эдит.
— Твоей женой?
— Моя жена... Ночью я лежал рядом со спящей Эдит <...>. Дрожа, я поднялся и босиком вышел в коридор. Я дрожал от страха и возбуждения, которые охватили меня от близости этого трупа... Я едва мог сдерживать себя... Я был в состоянии транса. Я снял пижаму... И я... Ну, ты понимаешь...» (Roudinesco 1992: 367).
268


Эксперимент со смертью
Слова «любовь» и «любой» с точки зрения истории языка являются родственными. Любой (любый), первоначально означало ‘любимый’, затем — выбранный по желанию, затем ‘кто угодно’ и наконец просто ‘всякий другой’. Данная этимология манифестирует одно из наиболее важных свойств концепта ‘любовь’ — свободную произвольность и непредсказуемость. Любовь, какой бы она ни была, платонической, несчастной, земной или небесной, направленной к противоположному полу, к детям или к Богу, — в этом смысле (как факт произвольного выбора с непредсказуемыми последствиями) всегда противопоставлена норме. Отсюда любовь как проявление аксиологической модальности (от др. греч. axis — ценность) противопоставлена долженствованию как проявлению деонтической модальности (deontos — норма). Смысл этого противопоставления, прежде всего, проявляется в том, что аксиологическое «Я хочу» направлено к любому, а деонтическое «Ты должен» — к каждому. При этом тот факт, что на поверхности и аксиология и деонтика в качестве модальностей (то есть способов отношения высказывания к действительности) строятся изоморфно в виде трехчлена «+», <<—», «О»:
Я люблю Мне безразлично Я ненавижу
Я должен Мне разрешено Мне запрещено
на глубине оказывается лишь подчеркивающим фундаментальные различия.
Основные законы логики норм суть следующие:
1. Если я должен А, то тем самым мне разрешено А.
2. Если я должен А, то тем самым не верно, что мне запрещено А.
3. Если мне разрешено А, то не верно, что мне запрещено А.
4. Если мне разрешено А, то либо я должен А, либо я не должен А.
Посмотрим, работают ли эти законы применительно к логике любви. Нет, не работают.
269


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
1. Если я люблю А, то не верно, что я безразличен к А.
То есть любовь не является просто усилением «степени безразличия», как долженствование является увеличением степени разрешенности.
Если я люблю А, то не верно, что я ненавижу А. На поверхностном уровне кажется, что здесь все совпадает. Но элементарный жизненный опыт говорит, что если невозможно, чтобы нечто одновременно было должным и запрещенным, то по отношению к одному и тому же объекту можно одновременно или почти одновременно испытывать любовь и ненависть. «Ненавижу и люблю» — формула знаменитого элегического дистиха Катулла, обращенная к его возлюбленной, которую он называл Лесбия и настоящее имя которой было Клодия Пульхра. Фрейд назвал это свойство любви амбивалентностью.
Обратимся вновь к этимологии, которая зафиксировала эту амбивалентность. По мнению некоторых этимологов, слово «любовь» является однокоренным со словом «лютый». И то и другое, согласно этой гипотезе, восходит к индоевропейскому *1еи ‘быть возбужденным’. Точно так же слово «страсть» (от ‘мучение, страдание’), с одной стороны, означает нечто активное и позитивное (порыв страсти), а с другой, нечто пассивное (лат. passio — страдание) и негативное (страсти Христовы). Отчего так происходит? С одной стороны, можно сказать, что здесь просто проявляется универсальная закономерность языка, которая называется энантиосемия, явление, при котором из одной и той же лексической основы образуются противоположные значения. Так, например, современное слово «гость» первоначально означало «враг» (ср. лат. hostis — враг). Но этимология для нас лишь подручное средство для философствования. Поэтому можно было бы сказать, что одними языковыми особенностями нельзя объяснить амбивалентность концепта «любовь», если бы не та важная оговорка, что скорее язык формирует реальность, а не наоборот. И, тем не менее, почему любовь с самого начала содержит в себе ненависть? Не потому ли, что «возбуждение», лежащее в основе эро¬
270


Эксперимент со смертью
тического чувства, может быть по свободному выбору направлено в какую угодно, то есть в любую сторону? Скажем так, это объяснение необходимое, но не достаточное. Что же еще? Вспомним, в противопоставление с какими еще понятиями (помимо ненависти) вступает концепт «любовь». Безусловно, с понятием «смерть». Любовь — синоним инстинкта жизни, продолжения рода и так далее. И в то же время, любовь всегда идет рядом со смертью, с самоубийством, могилой. Близость любви и смерти понимали, по-видимому, всегда. Эрос и Танатос в мифологическом сознании сближались посредством амбивалентности самих исходных понятий жизни и смерти — одно переходит в другое. Зерно умирает для того, чтобы родилось растение. Точно так же при зачатии сперматозоид и яйцеклетка погибают:
При зачатии происходит соединение женской и мужской клеток. Каждая клетка при этом уничтожается как единица, и из продукта уничтожения возникает новая жизнь. <...> Если гибель служит новому созданию, то она становится для индивида желанной (Шпильрейн 1995: 114).
Поэтому женская утроба в мифологических представлениях отождествляется с могилой, как в амбивалентном образе «матери сырой земли».
В XX веке в связи с возрождением мифологических представлений идея любви-смерти становится чрезвычайно популярной в рамках культа умирающего и воскресающего бога Диониса у символистов (главным идеологом здесь был Вячеслав Иванов), затем она была научно обоснована в психоанализе: сперва в 1912 году — ученицей Фрейда и возлюбленной Юнга, хорошо знавшей, по-видимому, о чем она говорит, Сабиной Николаевной Шпильрейн в статье «Разрушение как причина становления» (фрагмент из которой мы цитировали выше), а через восемь лет — самим Фрейдом. Амбивалентность любви, таким образом, получила научное обоснование в рамках самой мощной парадигмы XX века, какою был психоанализ. Отныне вся культура XX века, так или иначе касающаяся вопроса любви, тем самым посвящена и проблеме смерти.
271


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Наиболее ранний и знаменитый пример — роман Томаса Манна, написанный через несколько лет после выхода «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда, — «Волшебная гора», где любовь Ганса Касторпа к мадам Шоша разыгрывается в туберкулезном санатории на фоне постоянных смертей. В самом конце первого тома (пятой главы), когда Ганс наконец объясняется Клавдии Шоша в любви, он в своем объяснении явственно эксплицирует родство любви и смерти:
— О, любовь, ты знаешь... тело, любовь, смерть — они — одно. Ибо тело — это болезнь и сладострастие, и оно приводит к смерти, оба они — чувственны, смерть и любовь, вот в чем их ужас и великое волшебство.
Гораздо раньше и значительно радикальнее связывал любовь со смертью Толстой. Радикальнее в том смысле, что он понимал плотскую любовь как насильственную смерть, как убийство подлинной божественной любви. В «Анне Карениной» начало любви между Вронским и Анной символизируется смерть, человека, попавшего под поезд. А вот как Толстой интерпретирует сцену сближения (он, разумеется, говорит — падения!) героев:
Он же (Вронский. — В. Р.) чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этой страшною ценой стыда. Стыд перед духовною наготою своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы перед телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело и тащит, и режет его; так он покрывал поцелуями ее лицо и плечи.
Поздний Толстой парадоксально лишает любовь ее амбивалентности, разводя собственно любовь как нечто божественное и похоть (или, если говорить на нейтральном языке, сексуальность). Как и в случае с остранением, он тем
272


Эксперимент со смертью
самым показывает изнанку любви, оставляя в стороне, отбрасывая ее позитивную сторону.
Все же мы не до конца поймем причину того, почему в сексуальности объединяются любовь и ненависть, жизнь и смерть, если не затронем традиционную психоаналитическую проблематику, связанную с детской сексуальностью. Для грудного ребенка мир естественным образом ограничивается двумя людьми — матерью и отцом. Это даже не два человека, а два противоположных символа, две половинки мира. К матери ребенок естественно чувствует любовь, поскольку она кормит его и заботится о нем, поддерживая в нем жизнь. Отец отбирает часть материнской любви себе, поэтому ребенок естественным образом чувствует к нему ревность и враждебность и, как конечный результат, желание устранить соперника (см. исследование Фрейда о маленьком Гансе, в котором живая достоверность фактов, а не отпугивающие многих абстрактные рассуждения, говорит сама за себя (Фрейд 1990с). Таким образом, ненависть и желание убийства сопровождает чувство любви с самого нежного возраста. Потом, правда, ребенок (хотя и далеко не каждый) преодолевает любовь к матери и ненависть к отцу в тот момент, когда он переносит свои эротические чувства за пределы семьи, влюбляется в кого-то другого. Но опыт, приобретенный в младенчестве, остается на всю жизнь, в особенности, если человек, о котором идет речь, является невротиком (а таких людей в XX веке большинство). И этот опыт в той или иной мере управляет его эротическим поведением. Он (она) проецирует на любовь к своему партнеру свою прошлую инфантильную любовь к матери (а заодно и ненависть к отцу — вот в чем причина амбивалентности). Вот почему почти всегда в любовном акте видится нечто неприличное, нестерпимое и Дозорное (здесь говорит ужас перед инцестом). Мы не случайно употребили слова «переносит» и «проецирует». Здесь мы сталкиваемся с тем, что практически всякое любовное чувство является переносом (трансфером) и проекцией инфантильной любви к матери. Понятие трансфера, ключевое в классическом психоанализе,
273


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
чрезвычайно важно при обсуждении логики любви. Понятие трансфера (Ubertragung) впервые появляется у Фрейда в истории болезни Доры. Лечение Доры было неудачным, потому что она влюбилась в Фрейда и отказалась от лечения. Вначале Фрейд решил, что трансфер является безусловно губительным для анализа и всячески предостерегал коллег и учеников, чтобы они не шли на поводу у пациентов, потому что трансфер, говорил Фрейд, это не настоящая любовь. Это сопротивление бессознательного у пациента таким образом саботирует анализ, перенося, но аналитика, проецируя на него те инфантильные чувства, которые он испытывал к родителям или братьям и сестрам. При этом не факт, что он их очень любил, поэтому трансфер мог быть как позитивным, так и негативным — пациент начинал придираться к аналитику, провоцировать его и т. д. Но потом Фрейд понял, что трансфером можно и нужно управлять и что, более того, без трансфера, не может быть полноценного анализа и, тем самым, полноценного выздоровления. Так появилось понятие контртрансфер — то, чувство, которым аналитик отвечает на трансфер пациента. Здесь амбивалентность проявилась в том, что аналитик, осуществляя контртрансфер, одновременно и притворяется, моделирует свою любовь к клиенту, и действительно любит его. В более поздних психотерапевтических концепциях постулировалось, что любовь к клиенту (появился даже такой термин — «психотерапевтическая любовь») необходима для того, чтобы психотерапия проходила удачно. А раз любовь, то и всегда сопутствующая ей амбивалентность, то есть ненависть и желание смерти.
И вот, вскрытый психоанализом факт, что любящий любит, в сущности, не того, кого, как ему кажется, он любит, чрезвычайно сильно связывает феномен любви с принципами наррации, художественного повествования, в том числе, конечно, и драматургии. Любовь всегда развертывается как некая художественная композиция с экспозицией, завязкой, кульминацией и развязкой. Недаром про двух людей, которых связывают интенсивные любовные отношения, говорят: «У них роман». Трансферентный механизм любви как ошиб¬
274


Эксперимент со смертью
ки, обмана, наваждения чрезвычайно родственен наиболее фундаментальному принципу наррации — композиционному построению qui pro guo (одно вместо другого), ошибки. Практически любой сюжет, связанный с изображением любви, представляет собой в той или иной степени сюжет ошибки: «Ромео и Джульетта», «Тристан и Изольда», «Декамерон», «Комедия ошибок», «Коварство и любовь» , «Дон Жуан».
Проанализируем вкратце хотя бы последний пример. В кульминации маленькой трагедии Пушкина «Каменный гость» дон Гуан признается доне Анне, что он не Диего де Кальвадо, а убийца ее мужа Командора дон Гуан.
И что же? Дона Анна сперва негодует, но несколько искусственно, «для виду», через несколько минут она уже готова принять дон Гуана, убийцу мужа. Отчего? Оттого, что их отношения носят амбивалентный и трансферентный характер. Дон Альвар, Командор, для дон Жуана — это проекция «мертвого отца», воплощения Закона (то есть нормы, чего-то противоположного любви); соответственно, дона Анна для него — проекция матери. Любовь к матери запретна и карается смертью со стороны отца-закона, что и происходит при развязке. Влечение к смерти, к мертвому, очевидна у обоих персонажей — они и знакомятся-то на могиле дона Альвара. Весь их короткий «роман» — это реализация влечения к смерти (обоим надоела такая полужизнь-полусмерть: доне Анне — каждодневное поклонение мертвому мужу, дон Гуану — каждодневный разврат). Любовь к доне Анне подводит смертную черту и навязчивому, полуханжескому «монашеству» жжы Анны, и безрадостным приключениям дона Гуана. Торжество любви оказывается торжеством смерти. Формальное, композиционное qui pro quo акцентирует момент истины: дона Анна понимает, что ее ненависть к убийце мужа была неискренней, а дон Гуан — что его любовные подвиги носили компульсивный (то есть как бы навязанный извне) характер, что на самом деле он готов любить не «любую», а только одну. Но это осознание истины оказывается смертоносным. Удивительно, что здесь Пушкин проникает в самую суть феномена невроза: его
275


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
защитную функцию. Обсессивное (навязчивое) поведение героев в прошлом защищало их от чего-то, гораздо более разрушительного. В случае дона Гуана — от психоза (ведь, строго говоря, диалог со статуей Командора — это галлюцинация), в случае доны Анны — от признания, что ненавидела она на самом деле не дона Гуана, а мужа, от которого ее избавил дон Гуан. И в обоих случаях — от инцеста: дона Гуана — с символической матерью, доны Анны — с убийцей дон Альвара то есть (на эдиповском языке ) — с сыном.
Логика любви не является бинарной. Она включает три, а то и четыре значения: любовь, отсутствие любви (безразличие), ненависть (как альтернатива любви), любовь-ненависть (как их одновременное существование, конъюнкция).
Противоречие между любовью, ненавистью, жизнью и смертью может быть снята разве что религиозная любовь к Богу. Атеист Фрейд на это возразил бы, что любовь к Богу это лишь обсессивная проекция-трансфер любви-ненависти к отцу, и, стало быть, она тоже амбивалентна (Фрейд рассматривал религию как своеобразный социо-невроз навязчивых состояний). Но если мы рассмотрим религиозную любовь не в том реальном «исполнении», которое всегда несовершенно (поскольку, хотя любят Бога, но любит-то человек), а в ее, так сказать, идеологическом проекте, то есть так, как она заложена в учении Христа или в бхакти-йоге, раскрытой Арджуне Кришной в «Бхагаватгите», то мы увидим, что здесь нет и не может быть никакой амбивалентности.
Любовь к Богу не может быть релятивной и амбивалентной. Нельзя сказать
* Ненавижу и люблю Бога.
Это высказывание бессмысленно. Бог не может порождать ненависти. Если человек ненавидит, то уже не Бога. Ненависть — порождение дьявола (ср. название рассказа Толстого «Дьявол», посвященного плотской похоти, перерастающей в ненависть и убийство). Однако любить дьявола нельзя. К нему можно только вожделеть, как поступают сатанисты. Альтернатива любви к Богу — не ненависть в чис¬
276


Эксперимент со смертью
том виде, а скорее, безумие, примитивно понятое ницшеанство. Характерно, что человек, заключивший договор с дьяволом, во-первых, лишается возможности любить и, во-вторых, его ждет безумие. Именно так поступает со своим героем, композитором Леверкюном, автор романа «Доктор Фаустус». Дьявол запрещает Леверкюну любовь. Когда герой нарушает запрет, объект его любви автоматически умирает, что, в конце концов, приводит композитора к безумию.
Итак, он знает, но бессознательное говорит, что он не знает, но бессознательное не говорит «нет» (Фрейд), оно говорит «да» (Da-Sein!), — но сознание не успевает это осознать.
«Он... пьяница?» «Да нет...» [дъ н’ет] — В смысле он не пьяница. «Я видел во сне женщину. Но это точно была не моя мать». Это означает, говорит Фрейд в статье «Отрицание», что это точно была его мать.
Когда в фильме Хичхока «Психоз» Норман Бейтс отрицает убийства, которые совершила его материнская субличность, он как бы говорит: «Это не я убил, это сделала моя мать», то он поступает в соответствии с теорией Фрейда-Лакана, который рассказывал на семинаре «Психоз и Другой» историю о мальчике, побившем другого мальчика и сказавшем: «Это не я его побил, это другой». И он прав, говорит Лакан, конечно, это и был Другой в нем. Но в мальчике это был не диссоциированный Другой, а в Нормане диссоциированный, за поступки которого он не отвечает. Впрочем, не отвечает ли? В конце фильма, когда материнская субличнос^б полностью побеждает и Норман превращается в свою мать, важно, что это выгодно ему — если он диссоциированный психотик, его не посадят в тюрьму или даже на электрический стул за совершение нескольких убийств, поэтому притворяться мамочкой, которая и мухи не обидит.
На тайной вечере перед Пасхой Иисус объявил ученикам, что один из них предаст Его, на что каждый (включая Иуду) стал говорить: «Не я ли, Господи?»
Иисус в данном случае выступил в роли аналитика, дезавуировав Verneinung Иуды. Спрашивается, зачем Иуда задавал этот вопрос, ведь он знал, что он предатель? Он не хотел
277


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
выделять себя из других учеников, чтобы не выдать себя (кто не спрашивает, тот знает). Но скорее он вытеснил, во всяком случае на этот момент, свое знание в бессознательное. Слишком уж неприятным было это знание, чтобы носить его постоянно в сознании. А может быть, если принять апокрифическую версию предательства Иуды, по которой Иуда совершил предательство, чтобы помочь Иисусу пройти весь путь и окончательно утвердиться, вся эта сцена предстает как тестирование Иисуса со стороны Иуды. То есть вопрос «Не я ли, Равви?» означает: «Ты знаешь, что я тот, кто должен помочь тебе в трудную минуту?» А ответ «Ты сказал» означает нечто вроде «Знаю, не приставай». То есть в таком случае описанная сцена представляется чем-то вроде обмена паролем и отзывом.
После этого Иисус говорит ученикам, что все они в эту ночь «соблазнятся о нем». На что Петр отвечает что кто угодно, только не он:
Утром Иисуса арестовывают, причем Петр ведет себя при аресте крайне агрессивно — он отсекает у раба первосвященника ухо (которое Иисус тут же благополучно водворяет назад). Вероятно, этот эпизод можно интерпретировать как манифестацию комплекса кастрации, бессознательную готовность Петра к тому, чтобы его через очень короткое время в нравственном смысле кастрировали, «опустили». И вот когда Иисуса уводят в преторию, и разыгрывается знаменитый эпизод с отречением:
Петр же сидел вне на дворе. И подошла к нему одна служанка и сказала: и ты был с Иисусом Галилеянином. Но он отрекся перед всеми, сказав: не знаю, что ты говоришь. Когда же он выходил за ворота, увидела его другая, и говорит бывшим там: этот был с Иисусом Назореем. И он опять отрекся с клятвою, что не знает Сего Человека. Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них и речь твоя обличает тебя.
Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. И вдруг запел петух.
И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом:
278


Эксперимент со с мертью
прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня.
И вышед вон, плакал горько» (Мтф. 26, 69-75).
Вот такая история. Заметим, насколько психоаналитически (по-фрейдовски и по-лакановски) звучит фраза «и речь твоя обличает тебя». То есть ты говоришь, что не знаешь, и это означает, что знаешь (Фрейд). Но то, что ты знаешь, может быть выявлено лишь в режиме твоей речи, адресованной Другому (Лакан). (Хотя, конечно, на поверхности данная фраза означала лишь то, что Петр говорил на диалекте галилеян, поэтому его речь его и изобличала.)
Для того чтобы понять, почему после такого предательства Иисус не только простил Петра, но и сохранил все его привилегии как первозванного апостола и назначил его держателем ключей от рая, необходима психоаналитическая интерпретация личности самого Иисуса.
Вспомним прежде всего обстоятельства Его рождения. Несомненно, слухи о странной беременности Марии и о том, что Иосиф Плотник не настоящий отец Иисуса, не могли не дойти до Него еще в юности и нарушить нормальное развитие в Нем Эдипова комплекса. Вместо этого у Иисуса произошла диссоциация с родителями. Он был с ними холоден, жил своей духовной жизнью, никакой разнонаправленной динамики отношений к отцу и матери у Него не было. Все это оттого, что Он очень рано поверил в то, что настоящий Его Отец — это Бог, и отождествил Себя с Богом-Отцом. На этой почве у Иисуса возник психоз, связанный с бредом величия. (fl) связи психоза с проблемой Отца см. главу «Психотический дискурс» книги Руднев 2000.)
(Трактовка Иисуса как психотика и соответственно Его учения как бреда в клиническом смысле, несмотря на свою кажущуюся шокирующей экстравагантность, вовсе не означает отрицания (Verneinung) Его состоятельности как пророка и Сына Божия. В конце концов и Магомет был эпилептик, и Будда умер от кишечного колита — никто назто не смотрит.)
Отсутствие нормальных отношений с родителями приводит к тому, что Иисус так и не доходит в своем сексуальном развитии до генитальной стадии. Как любой психотик,
279


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
отрицающий реальность, Он отрицает также и прежде всего сексуальную реальность. Он вообще, по-видимому, не понимает, не чувствует, что такое сексуальные отношения — их тревожной динамики, их напряженности и амбивалентности (в смысле противоположной направленности к жизни и к смерти). Потому Он с такой легкостью прощает блудниц. Для Него согрешить действием — гораздо меньшее зло, чем согрешить в мыслях (отсюда знаменитая максима о том, что согрешит тот, кто уже только посмотрит с вожделением на жену брата своего). Поэтому Он так агрессивно относится к иудейским интеллектуалам — книжникам и фарисеям, — которые как раз больше всего греховны своими мыслями и словами, но не поступками.
Итак, Иисус, так сказать, выстраивает свои отношения с людьми не по горизонтали, а по вертикали. От Отца — к Сыну, от Учителя — к ученикам. Поэтому при отсутствии нормальной генитальной фиксации у Иисуса между Ним и Его учениками устанавливаются моноэротические отношения, все время подчеркивается любовность этих отношений. Так, Иоанн все время, говоря о себе самом в третьем лице, называет себя «учеником, которого Господь любил, и у которого он возлежал на груди». Иисус же трижды спрашивает у Петра в конце Евангелия от Иоанна, любит ли Петр Его, так что даже на третий раз Петр обижается. То есть психотически понятое отношение Бога-Отца к себе Иисус переносит, проецирует на своих учеников, применительно к которым Он сам выступает как Учитель, то есть духовный Отец. Ученики заменяют Ему детей, и во всей Его маленькой общине Он культивирует внесексуальные отношения родителей, братьев и детей:
«Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним.
И некто сказал Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою.
Он же сказал в ответ: к то Матерь Моя и кто братья Мои?
И указав рукою Своею на учеников своих, сказал:
Вот матерь Моя и братья Мои;
280


Эксперимент со смертью
Ибо кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот мне
брат и сестра и матерь» (Мтф. 12, 46-50).
Почему Иисус простил Петра? Прежде всего потому, что Петр был одним из его любимых детей (ер. притчу о блудном сыне).
Но этим дело, конечно, не ограничивается. Здесь важно отметить, что Иисус живет в телеологическом времени, а не в детерминистском, то есть в таком времени, где не нарастает, а исчерпывается энтропия. Сущность такого времени не только в том, что оно течет в обратную сторону по отношению к детерминистскому времени, но в том, что будущее в таком времени встает на место прошлого, то есть будущее известно, как известен автору финал романа. Иисус (благодаря ли психотическому бреду или Божественному откровению — это лишь суть дополнительные языки описания одного и того же явления) точно знает, что произойдет в будущем с Ним и со всеми другими людьми, в частности, конечно, с наиболее близкими.
Иисус живет внутри исторической драмы, причем находится в самой ее кульминации (завязкой этой Драмы было грехопадение, а развязкой — Второе пришествие) миссия Иисуса — искупление первородного греха — является кульминацией. Такова историко-философская концепция Святого Августина, одного из создателей концепции телеологического времени.
Но Иисус — человек, по крайней мере, наполовину. Поэтому знаний наиболее мучительных мест своей будущей биографии Его тяготит. И перед самым концом Он на несколько секунд не выдерживает и, в этот момент воспринимая течение времени по-человечески в детерминистском энтропийном ключе, он молит Своего Отца «пронести эту чашу мимо Него». Впрочем, Он тут же спохватывается, вспоминая, что «Продуман распорядок действий / И неотвратим конец пути», и говорит Богу: «Да не будет моя воля, но Твоя». И вот, может быть, когда на Тайной Вечере Иисус «раздавал всем сестрам по серьгам», когда Он объявил Петру, что тот отречется от Него, может быть, в тот момент
281


В. П. Руднев. Реальность как ошиька
Он и не собирался прощать Петра, но теперь, Сам пережив минуту слабости, Он не может не простить его.
Но и этим, конечно, все не исчерпывается. Самое главное — в механизме самого отречения, самогоVerneinung'a. Согласно Фрейду, отрицание — это лишь форма утверждения, не просто его обратная сторона, но его предварительное условие; отрицая, сознание «отбрасывает от себя»; утверждая, оно вбирает в себя. Для того чтобы что-то принять, нужно сначала это отбросить, осознать его в качестве отброшенного; для того, чтобы родиться, нужно сначала умереть — это непосредственно следует из концепции Фрейда и его ученицы Сабины Шпильрейн. И это же соответствует идеологии самих Евангелий:
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн 12, 24).
И вот в соответствии с этой логикой, отрекаясь от Иисуса, отбрасывая Иисуса в акте Verneinung’a, Петр тем самым бессознательно подтверждает себя в качестве ученика Иисуса, подтверждает свою готовность принять Его в свое сознание и в будущем принять за Него мученическую смерть. Именно поэтому Иисус, зная, что Петру предстоит мученическая смерть за Него, спокойно смотрел на этот своеобразный экзамен отречения, экзамен, своеобразие которого состоит в том, что проваливший его тем самым наиболее успешно его сдает. Для того чтобы воскреснуть для новой жизни без Иисуса, без Его отеческой поддержки, но для Иисуса и во Имя Иисуса, Петр должен был умереть для старой жизни, пройдя этот позорный экзамен.
Таким образом, Verneinung — нечто вроде обряда инициации, нечто вроде переправы через реку, отделяющую мир мертвых от мира живых.
Лакан: норма это хорошо компенсированый психоз; безумие (жизнь) — это плохо компенсированный психоз. И так все время повторяется да и нет, и таков механизм работы бессознательного.
282


Эксперимент со смертью
И вот я утверждаю, что все слова языка связаны со смертью.
Это кажущееся шокирующим утверждение на самом деле легко доказать путем ассоциативного эксперимента, который придумал никто иной как Юнг. Возьмем любое слово. Например, слово «смотреть». Как слово «смотреть» связано со смертью? Есть выражение «смотреть в глаза смерти». Как слово «есть» связано со смертью. Ну, тут понятно, смерть всегда есть, была и будет.
Ну, хорошо, это слишком просто. Как связано со смертью глагол «ходить»? Пожалуйста: Данте сошел с Вергилием в Ад, обитель смерти. А если взять какое-нибудь совсем абстрактное слово, например, бифуркация. Ну, это совершенно очевидно: «точка бифуркации», термин используемый в книге Ильи Пригожина и Изабеллы Стенгерс «Порядок из хаоса», означает развилку — «Направо пойдешь — полцарства найдешь, налево пойдешь — коня потеряешь». Вообще волшебная сказка, как показал В. Я. Пропп, связана с обрядом инициации, то есть с временной смертью юношей в лесу.
Ну, хорошо, а если взять служебные части речи, например предлог «на». Как он связан со смертью? «Герой пошел на смерть». Я думаю, что если читатель хоть немного знаком с техникой свободных ассоциаций Фрейда и ассоциативным экспериментом Юнга, легко убедится, что любое слово языка связано с^смертью. Вопрос — почему?
Здесь важно вспомнить концепцию языковых игр Витгенштейна. «Слова это поступки». Витгенштейн сформулировал эту максиму еще в 1930-е годы. Слова такие же поступки, как действия. Предложения складываются в различные более устойчивые или менее устойчивые языковые игры. При этом может быть не произнесено ни единого слова, а языковая игра будет сыграна. Например, в карты можно играть молча. Или заниматься любовью. Ведь и в том и в другом случае есть свои правила. Например, если в одном случае человек говорит другому «Я вас ненавижу», а в другом просто дает пощечину, то и в том, и в другом
283


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
случае перед нами языковые игры, хотя во втором случае может быть не сказано ни слова.
Отсюда следует важнейшая закономерность. Язык часть реальности. Реальности без языка не существует. Языков очень много. С точки зрения такого понимания онтологии бессмысленно утверждать: «Это просто молоток, просто молоток и все, здесь нет никакого языка, это молоток, он сделан из железа и дерева, им забивают гвозди, в крайнем случае, им можно проломить голову, но язык здесь не причем». Посмотрим, как подобный взгляд может быть подвергнут критике с точки зрения концепции позднего Витгенштейна. Мы можем сказать: «Вы утверждаете, что молоток не имеет никакого отношения к языку Но ведь молоток — это, прежде всего слово, в языке, как же оно может не иметь никакого отношения к языку Более того, если бы кто-то когда-то не придумал слово «молоток», не было бы и самого молотка. Слово «молоток» более фундаментально, чем сам молоток. Теперь вы говорите, что при помощи молотка можно совершать различные действия. Но откуда мы узнаем об этих действиях, как не из языка. Кто-то видит, как человек забивает молотком гвоздь. Если нет языка, то некому сказать и даже помыслить, что некто забивает молотком гвоздь. Вот так или примерно так с позиций позднего Витгенштейна можно осадить поборника «внеязыкового молотка».
Но что же тогда получается, что в самом деле нет никакого различия между языком и реальностью? Нет, различие безусловно есть, но оно пролегает в совершенно другой плоскости. Реальность тогда является или кажется, видится реальностью, когда нет нужды в понимании или понимание невозможно. Допустим, вы путешествуете по стране, язык жителей которой вам неизвестен. Вы идете по городу, и дом для вас просто дом, а площадь просто площадь. Вы внутренне не называете их. Или наоборот, вы идете по городу, знакомому вам с детства. Вы проходите по улицам, идете мимо зданий, которые видели тысячу раз, и они становятся внеположными вашему сознанию. Вы ничего не говорите и не думаете. Конечно, строго говоря, всю равно имеет место
284


Эксперимент со смертью
какая-то языковая игра, потому что ведь прогулка по городу — это тоже некая форма жизни. Но эта языковая игра в данном случае является стертой.
Истина и культура соответствуют жизни, а ложь и природа — смерти. Таким образом, теоретико-игровая семантика также представляет человеческую деятельность как игру со смертью.
Приведем примеры языковых игр. Витгеншейт приводит такой пример Человек говорит другому: «Принеси мне три красных кирпича (подразумевая при этом: «А то тебе не поздоровится»).
Игра является неотъемлемой частью отношений психотерапевта и пациента. Если победит психотерапевт и пациент выздоровеет, то тем самым победит жизнь. Если победит пациент и не выздоровеет, а в крайнем случае даже умрет, как это бывает с психотиками, применительно к которым употребляется выражение «психическая смерть», то, естественно, победит смерть.
Человек идет на работу (это тоже языковая игра со своими правилами — он не должен опаздывать и т. д), но он может попасть под машину.
Человек сидит в кино и смотрит фильм, но его может хватить инфаркт.
Человек едет в машине (летит в самолете) — здесь опасность катастрофы и смерти вполне реальна. Так умирают десятки тысяч людей.
Вся человеческая деятельность представляет собой совокупность (языковых) игр.
Вся картина мира человеческой культуры, запечатленная в универсальных бинарных оппозициях, связана со смертью.
Ясно, что все формы жизни, так или иначе, связаны со смертью. Вот человек идет на работу. Связано ли это как-то со смертью? Конечно, связано. Человек может не думать о смерти, но как было показано выше, влечение к смерти есть в большей или меньшей степени у каждого человека. Идя на работу, человек может не думать о смерти. Но он
285


В. П. Руднкв. Реальность как ошибка
может думать, что он потеряет работу и обречет детей на голодную жизнь, что они, в конце концов, умрут. Всякое бытие есть бытие к смерти. Кьеркегор — Хайдеггер — Камю («Чума», «Посторонний»). Любое произведение искусства связано со смертью. Как? А безмятежный пейзаж Куинджи «Сосны освященные солнцем»? Он тоже связан со смертью? Каким же образом? Приходит на ум строка «И вчерашнее солнце на черных носилках несут». Это о смерти Пушкина: «Солнце русской поэзии закатилось» — слова из некролога, написанного Владимиром Одоевским. Но причем здесь Архип Куинджи? Как причем? Но он же умер! Все люди смертны. Кай — человек. Следовательно, Кай смертен. «Но я-то не Кай!» — в отчаянии кричит герой рассказа Толстого «Смерть Ивана Ильича». Неужели в языке нет ни одного слова, которое бы не было связано со смертью? Может быть это Бог? Но Бог умер, сказал Ницше.
Давайте поставим вопрос иначе. Как говорят математики — от противного. Потому что если всё связано со смертью, то это не интересно. А что не связано со смертью? А вот посмотрим, чем заканчивается упомянутый рассказ Толстого.
С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остается сомнением.
— У! Уу! У! — кричал он на разные интонации. Он начал кричать: «Не хочу!» — и так продолжал кричать на букву «у».
Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее.
286


Эксперимент со смертью
Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучало его.
Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то.
С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление.
— Да, все было не то, — сказал он себе, — но это ничего. Можно, можно сделать «то». Что ж «то»? — спросил он себя и вдруг затих.
Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика.
Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал.
В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еше поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него.
Ему жалко стало ее.
«Да, я мучаю их, — подумал он. — Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», — подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:
— Уведи... жалко... и тебя... — Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий.
287


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
«Как хорошо и как просто, — подумал он. — А боль? — спросил он себя, — Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?»
Он стал прислушиваться.
«Да, вот она. Ну что ж, пускай боль».
«А смерть? Где она?»
Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.
Вместо смерти был свет.
— Так вот что! — вдруг вслух проговорил он. — Какая радость!
Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.
— Кончено! — сказал кто-то над ним.
Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше».
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер.
Итак, смерти нет, она кончена. Здесь заложен парадокс, оксюморон, схизис «Вбегает мертвый господин». «Пир во время чумы», «Каменный гость», «Медный всадник». Дело в том, что «начало» и «конец» — слова одного корня, уже упомянутая энантиосемия, что подключает идею смыкания стрелы времени в мифологическом сознании, где нет, конечно, никакого времени и никакой смерти, потому что все умирает и возрождается. Таким образом, получается, что смерть это тоже ошибка, ошибка нашего сознания или нашего бессознательного. Схизис это и есть ошибка. Ведь что такое схизис? Это раскол сознания как бы на две половины, одновременно действующие. Рот смеется, а глаза плачут. Здесь можно поразмышлять над тем, что это понятие автологично, то есть сам схизис является не-схизисом Можно даже попытаться построить на этом основании эскиз модальной логики.
288


Эксперимент со смертью
1. Схизис это схизис. Шизофрения это шизофрения.
2. Схизис это не схизис. Шизофрения это не шизофрения. Так все люди, по Ганнушкину и Кроу — слегка шизофреники.
Поэтому —
3. Не верно, что схизис это не схизис, то есть все-таки
1. 	— 1. Схизис это схизис. Шизофрения это шизофрения.
И так далее — бесконечный регресс? или вводить модальные операторы?
4. Возможно, что неверно, что схизис это не схизис и 1. Схизис это схизис. Шизофрения это шизофрения. И стало быть —
5. Возможно, что — 2. Схизис это не схизис. Шизофрения это не шизофрения.
А смерть, получается, это тоже схизис, потому что она одновременно есть и ее нет. Разве смерть не производит раскол в сознании человека? Может быть, как раз идея смерти виновата в том, что сознание разделилось на две половины, одна из которых жизнь, а вторая смерть. Сознательное — жизнь, бессознательное — смерть, но есть еще Эго, медиатор между ними, и это Эго, Я, получается всегда схизотично, и влечение к смерти схизотично. Это то, чего, вероятно, осознанно не понимал Фрейд, потому что он не так много занимался психозами. С одной стороны, — влечение, с другой — страх. С одной стороны Fort, с другой Da.
Итак, все языковые игры связаны со смертью.
Следовательно, язык в целом связан со смертью и более того, язык это и есть смерть. Если бы не было языка, то не было бы смерти, потому что некому было бы произнести слово «смерть». В этом смысле смерть присуща человеку только потому, что он говорит. Человек говорит языком смерти. Вот почему все слова языка связаны со смертью.
Бессознательное это процесс обучения смерти. Как оно обучает смерти? — тело как бы со временем привыкает с течением жизни к смерти — время это тоже смерть («Река
10-5018
289


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
времен в своем теченьи»), это энтропия — второй закон термодинамики.
Так устроен язык.
Как?
Язык — это тело смерти. Это значит, что язык умирает в смерти. Почему же тело? Это язык покойника-висельника, высунутый изо рта. Тело это смерть языка. Тело обезмодаливается.
У тела нет языковых характеристик, если это, конечно, мертвое тело. Человек умирает, песок остывает согретый, и вчерашнее солнце на черных носилках несут. Пушкин это вчерашнее солнце. Солнце русской поэзии закатилось. Черное солнце русского постмодернизма.
Я вспоминаю, как одна знаменитая ученая дама, которую восторженная ученица назвала Пушкиным, прочитала в книге «Энциклопедия патографий» А. В. Шувалова статью «Пушкин» и была потрясена, какой это был ужасный и больной на голову человек. Тяжелый меланхолик. Сверхценные идеи ревности (почти бред) после женитьбы:
Беспричинная ревность уже в ту пору свила себе гнездо в сердце мужа и выразилась в строгом запрете принимать кого-либо из мужчин в его отсутствие или когда он удалялся в свой кабинет.
Граф В. А. Соллогуб писал, что Пушкин в припадках ревности брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему». (В. В. Вересаев Пушкин в жизни. М, 1990, т.. 2, с. 196.) (Шувалов 2005: 386).
Шизоидная углубленность (как писал профессор Минц) позволила Пушкину написать такие глубокие тексты, как камменостровской цикл, «Маленькие трагедии», «Пиковую даму», «Медного всадника». Я могу поверить в то, что сангвиник написал «Капитанскую дочку», но не могу поверить в то, что сангвиник написал «Пиковую даму» с ее магией чисел.
Судите сами:
Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил из его головы. «Что, если, —
290


Эксперимент со смертью
думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, — что, если старая графиня откроет мне свою тайну! — или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться ей, подбиться в ее милость, — пожалуй, сделаться ее любовником, — но на это все требуется время — а ей восемьдесят семь лет, — она может умереть через неделю, — через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.. Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!»
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семерка, туз — скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз — не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: «Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная». У него спрашивали: «который час», он отвечал: «без пяти минут семерка». Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз — преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его слились в одну, — воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила.
<...>
Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..»
Известно, что Пушкин был чрезвычайно суеверным человеком (как все обссесивно-компульсивные). Когда после восстания декабристов он поехал из Михайловского в Петербург, дорогу перебежал заяц, — и он вернулся обратно. Гадалка-немка предсказала ему, что его убьет человек с белой головой (Weisskopf). Так и случилось — этабыл блондин Жорж Дантес.
Синявский в книге «Прогулки с Пушкиным», где он фактически отождествил Пушкина с Хлестаковым, увидел Пушкина как истерика.
ю*
291


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Таким образом, циклоид, параноик, шизоид, ананкаст, истерик. Это и дает шизофреническую мозаику. Quod erat demonstrandum!
Благодаря Р. О. Якобсону, описавшему и проанализировавшему статуарный миф Пушкина, мы можем обратить внимание на три его произведения: «Медный всадник» «Золотой петушок» и «Каменный гость» — неживое в живом, схизис.
Диагностированный шизофреник Гоголь по этой модели построил заглавие своего бессмертного произведения — «Мертвые души»
А вот Пушкин по Ю. М. Лотману. Маленькая книжечка «Роман в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Пособие для слушателей спецкурса», Тарту 1976 (я был одним из этих слушателей) тираж 100 экз. (сейчас она, конечно, издана-переиздана).
«И публикация текста частями, и то, что по ходу создания романа менялся автор, менялся читатель, менялась эпоха, были в значительной мере обстоятельствами, внешними по отношению к первоначальному замыслу Пушкина. Определенные особенности романа сложились стихийно и только впоследствии были осмыслены поэтом как сознательный принцип. Однако очень скоро то, что порой появлялось случайно, сделалось осознанной конструктивной идеей. Тем более это стало справедливо для тех поколений читателей, которые знакомились с «Евгением Онегиным» уже не по отдельным выпускам и сразу же смотрели на него как на оконченный текстю. В ходе растянувшейся на семь лет работы в текст романа вкрадывались противоречия и несогласованности. Так, в XXXI строфе третьей главы Пушкин писал:
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу...
Но в восьмой главе письмо Татьяны находится в архиве Онегина, а не Пушкина:
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит...
292


Эксперимент со смертью
Но есть и более значимые противоречия. В третьей главе (XXVI строфа) о Татьяне говорится:
Она по-русски плохо знала <...>
И выражалася с трудом На языке своем родном...
А в IV строфе пятой главы — хрестоматийно известная характеристика:
Татьяна (русская душою...)
<...>
Количество таких противоречий настолько велико, что трудно отнести их на счет случайных недосмотров. Более того, сам авто^/категорически высказался против такого понимания. <...>
Противоречия в тексте главы не укрылись от взора автора. Однако здесь произошла весьма странная вещь: Пушкин не только не принял мер к устранению их, но, как бы опасаясь, что читатели пройдут мимо этой особенности текста, специально обратил на нее внимание:
...Я кончил первую главу: Пересмотрел всё это строго; Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу... (VI, 30)
Заключительный стих способен вызвать истинное недоумение: почему же все-таки автор, видя противоречия, не только не хочет исправить их, но даже специально обращает на них внимание читателей? Это можно объяснить только одним: каково бы ни было происхождение тех или иных противоречий в тексте, они уже перестали рассматриваться Пушкиным как оплошности и недостатки, а сделались конструктивным элементом, структурным показателем художественного мира романа в стихах».
Если бы противоречия в тексте «Онегина» сводились только к последствиям быстрой эволюции автора, Пушкин, вероятно, не усомнился бы в необходимости переработать текст романа, придав ему единство, соответствующее его окончательной позиции.
Однако в ходе работы над «Евгением Онегиным» у автора сложилась творческая концепция, с точки зрения которой
293


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
противоречие в тексте представляло ценность как таковое. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности.
Такой подход подразумевал не только подчеркивание черт литературной организации в отдельных частях текста, но и контрастное противопоставление взаимно несовместимых принципов (Лотман 1975: 43-45)
Говоря на языке психиатрии, в пушкинском «Онегине» заложен схизис как момент построения художественного текста. Вот и реализм. Вот и сангвиник.
В чем же состоит структура шизофрении? в забвении слова шизофрения.
Психоз это забвение слова, забывание реальности и погружение тела на передний план. Забвение нужного слова — вместо слова — тело. «Я слово позабыл...» — слово «шизофрения».
Я слово позабыл... это Слово, конечно, слово смерть. Он позабыл свою психическую смерть, позабыл свое безумие.
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет.
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растет, как бы шатер иль храм,
То вдруг прикинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам,
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья аонид,
Тумана, звона и зиянья!
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
294


Эксперимент со смертью
Но я забыл, что я хочу сказать, —
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
И на губах, как черный лед, горит Стигийского воспоминанье звона
Итак, это стихотворение о смерти, — «чертог теней», «стигийская нежность», «стигийское воспоминание». Здесь появляется тема Стикса — реки мертвых, на которой переправляются души умерших в царство Аида. Пустой челнок — это лодка Харона, которая перевозит по пустой мертвой реке души умерших. Из этой интерпретации следует, что челнок движется не вдоль, а поперек реки. Это подключает другое значение слова «челнок» — ткацкое:
На перламутровый челнок Натягивая шелка нити,
О пальцы гибкие, начните Очаровательный урок.
И я люблю обыкновенье пряжи:
Снует челнок, веретено жужжит.
Челнок — это инструмент, при помощи которого подается поперечная нить (уток) на продольную основу станка, что и создает ткань. Челнок, рождающий ткань, ассоциируется у Мандельштама с идеей языковой ткани, что, как мы увидим, чрезвычайно важно для этого текста. Другие тексты Мандельштама подтверждают это понимание. В предисловии к «Разговору о Данте» сказано:
Надо перебежать через всю ширину реки, загроможденную подвижными и разноустремленными китайским джонками — так создается смысл поэтической речи, его, как марштрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников.
Они не расскажут, как и почему мы перепрыгиваем с джонки на джонку.
Поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ. <...>
295


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Она прочнейший ковер, сотканный из влаги, — ковер, в котором струи Ганга, взятые как текстильная основа, не смешиваются с пробами Нила и Евфрата.
Поэтическая речь, — говорит Мандельштам в самом начале «Разговора о Данте», — есть скрещенный процес, и складывается он из двух звучаний. Первое из этих звучаний — это слышимое и ощущаемое нами изменение орудий поэтической речи <...>. Поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней скрещивание двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу.
Получается, что в контексте размышлений Мандельштама о поэзии пустой челнок, двигающийся по сухой реке, это как бы сломавшийся ткацкий станок поэзии, работающей вхолостую — основная тема стихотворения, вспомним «Я слово позабыл, Что я хотел сказать». Что же это за слово? Возможно, это слово «смерть». Но я думаю, что это просто «слово». В смысле «вначале было Слово». И вот это как если бы Бог забыл Слово, которое было в начале, из которого он творил мир. Слово это в каком-то смысле и есть наш челнок. Поэт описывает то, как он не может разродиться языковым высказыванием, то есть все это стихотворение — прежде всего, о языке.
Нас поэтому не должно удивлять и напрашивающаяся психоаналитическая ассоциация: пустой челнок — это фаллос, который «снует» по вагине, тема оплодотворения-бесплодия продолжается и на этом уровне, причем оплодотворения мнимого, мертвого — забвение слова соотносится с сексуальной несостоятельностью.
Итого пять смыслов пустого челнока, плывущего в сухой реке. Шизоидный дзенский, «в стиле коана», депрессивно-танатологический челнок — это лодка Харона, перевозящая души умерших. «Циклоидный», «реалистический» — ткацкий — челнок это инструмент, оплодотворяющий основу. Уже специфически шизотипический — челнок символ за¬
296


Эксперимент со смертью
бытого слова — не могущей родиться поэтической речи. Наконец истерический — в смысле навязываемого недостижимого желания: фаллос, (не)оплодовторяющий женщину.
Шизотипичность пространства этого текста сказывается в том, что оно как бы смешанное, такое же, многослойное, как сам образ челнока. С одной стороны, пустота это возможность быть наполненным. Это позитивная сторона. Во-вторых, это символ смертности — это негативная сторона. В-третьих, все вместе парадоксально: как может плыть пустой или не пустой челнок по сухой реке? Это напоминает картину сюрреалистов. В-четвертых, образ ткацкого челнока создает перекрестную ассоциацию. В-пятых, фаллос, движущийся по вагине.
Паника — это процесс обучения смерти
Разговор с К. Е. Гореловым.
— Я был в мае в театре Станиславского на спектакле «Предательство» Владимира Мирзоева. Когда выключился свет — я очень давно не был в театре — у меня началась паника. Я был в окружении — справа и слева сидят, выйти до антракта не удастся — что делать? Когда на сцене появился Максим Суханов, все стали хохотать, и я вместе со всеми, и паника закончилась. Что такое паническая атака с медицинской точки зрения?
— Паническая атака — это внезапное или очень быстро развивающееся, по нарастающей, чувство безотчетного страха, которое доходит до исступления, то есть непереносимого пика этих ощущений. На уровне физиологии в этот момент происходят некие изменения — нейро-медиаторный дисбаланс <...>, изменения в выработке нейротрансмитеров, посредством которых передаются сигналы в нашем мозге, и те или иные изменения чувствительности к ним. Выброс в кровь катехоламинов, центральный выброс (особенно адреналина), временные нарушения метаболизма гамма-аминомасляной кислоты, которая открывает ионные канальца нервных клеток и сохраняет должный уровень их возбудимости, препятствуя безотчётному росту тревожности,
297


В. II. Руднев. Реальность как ошибка
серотонинергический дисбаланс и другие. Но при этом не происходит никаких опасных для жизни изменений, это может происходить без внешних причин, аутохтонно. И, само по себе, не несет серьёзной опасности. Но человек при этом переживает безотчетное, бесконечно глубокое чувство генерализованной тревоги, ощущение, что он сейчас умрет или сойдет ума. Переживая эти ощущения, он, теперь уже, в некоторой степени, произвольно, подхлестывает выброс определенных веществ в организме, еще более усиливающих этот нейро-медиаторный дисбаланс. Из коры надпочечников (периферический выброс) добавляется, выбрасывается в огромном количестве адреналин, который заставляет очень быстро биться сердце, учащается дыхание, поднимается артериальное давление, у человека усиливаются те неприятные ощущения мышечного напряжения, которые уже были до этого, и всё перечисленное — без явных внешних причин. Кажется, что сердце сейчас выпрыгнет из груди, дыхание настолько учащенное, что человеку кажется, будто он задыхается. Кажется, что не хватает воздуха, хотя, на самом деле, хватает. Но во «внутренней реальности» человека это ощущение, что он сейчас умрет или сойдет с ума. Но он не умрет и не сойдет с ума. Такие приступы прекращаются самопроизвольно, без последствий, без ущерба даже без лечения, через 20-40 минут. Человек, который знает, что реальной опасности нет, и знает почему, этот человек уже одним тем, что не пугается, не поддается панике, одним этим помогает себе, и атака не достигает своей критической вершины. Начавшись, она не разворачивается.
1. А. У меня паника, следовательно, я обучаюсь смерти.
2. Б. Но смерти нет.
3. Когда пропадает паника, мы забываем о смерти.
4. Но есть тело — оно помнит о смерти.
5. Тело — переходный объект между жизнью и смертью.
6. Тело = бессознательное.
7. Бессознательное говорит да/нет — смерти/жизни.
До сих пор мы рассматривали все с точки бинарных оппозиций. Более адекватно рассматривать все явления
298


Эксперимент со смертью
не с позиций двух, а позиций трех. Почему? Допустим, мы рассматриваем два полушария головного мозга. Да, их два, но всегда третьим выступает человек в целом. Эго, у которого имеются эти полушария и это есть третий медиативный элемент.
Смерть противопоставлена жизни. Но в качестве медиативного элемента выступает сон. С одной стороны, сон это жизнь («Жизнь есть сон»), но сон выступает и как нечто, похожее на смерть и в частности на психическую смерть («Сон разума порождает чудовищ»). И уже Фрейд говорил, что сон это так сказать обыденное безумие. Таким образом, мы получаем первую тройку: жизнь — сон — смерть. Таких троек в человеческой жизни очень много.
Здесь я обращусь к двум дисциплинам, которые развивает Михаил Бойко. Первая из них называется нигилософия — это философия ничто, то есть, в сущности, смерти. Вторая называется алгософия — это философия боли, то есть в сущности, жизни. Третью дисциплину можно назвать шизософией (термин Михаила Бойко). Автор этих строк, разрабатывавший эту философию (я называл ее шизопоэтикой) исследовал условия выхода из шизореальности в подлинную реальность медиативную по отношению к обыденной жизни (шизореальности) и к смерти. Это реальность любви, той любви, которая «движет солнце и прочие светила». Таким образом, намечается третий треугольник: жизнь — смерть — любовь.
Далее появляются следующие треугольники:
Альбедо — нигредо — рубедо
Белое — черное — красное
Эти первые три цвета, универсальные для любого примитивного языкового сознания. Говоря схематично, эти три первоначальных цвета обозначают соответственно «жизнь», «смерть» — и «любовь» как медиацию между жизнью и смертью. Согласно данным психологов, сочетание красного и белого цвета вызывает чувство резкого сексуального голода и полового возбуждения. Сочетание красного и черного
299


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
вызывает чувство тревоги и страха. Сочетание черного и белого придает налет торжественности и значительности, незыблемости всему происходящему Комбинация же трех данных цветов вызывает в мозгу странное переплетение этих эмоций, сочетающее сильный эмоциональный подъем, сексуальное возбуждение, стремление к борьбе с ощущением подавленности и трагизма.
Данная традиция имеет средневековые корни. Триколор используется, в частности, в ирландской саге «Изгнание сынов Уснеха»:
Однажды зимой приемный отец ее обдирал во дворе на снегу теленка, чтобы приготовить из него обед для своей воспитанницы. Прилетел ворон и стал пить пролитую кровь. Увидела это она и сказала Леборхам:
— Три цвета будут у человека, которого я полюблю: волосы его будут цвета ворона, щеки — цвета крови, тело — цвета снега»
Таким образом, триколор организует нечто вроде брачного теста, включающего три аспекта эротического — возвышенный (белый), телесный (красный) и смертный (черный).
Интересно, что этот же триколор используется в поэме Блока «Двенадцать» — «черный вечер», «белый снег», «красный флаг» (других цветообозначений в поэме нет). Это треугольник является цветовым сопровождением любовного треугольника Петька-Катька-Ванька (соотносящегося с треугольником «Пьеро-Коломбина-Арлекин»).
Боль — жизнь — смерть
Смысл — денотат — концепт
Бог Отец — Бог Сын — Бог Святой Дух
Тело — душа — дух
Суперэго — Эго -Id
И все тройки вращаются, как «гуны вращаются в гунах». Шри-Бхагаван сказал:
В этом мире есть две точки зрения, мной возвещенные раньше, о безупречный:
Размышляющих — йога познанья, йогинов — йога действий. Не начинающий дел человек бездействия не достигает;
300


Эксперимент со смертью
И не только отреченьем он совершенства достигнет.
Ведь никто, никогда даже на миг не пребывает без действий.
Ибо все действия он производит невольно, в силу качеств, рожденных природой.
Кто сидит, обуздав стремления чувств, но сердцем привязан к предметам,
Заблудший, тот идущим по неверной дороге зовется.
Кто же манасом чувства смирив, действия чувств направляет На карма-йогу, того отрешенным зовут, Арджуна.
Необходимое дело свершай: лучше бездействия дело;
Бездействуя, даже отправлений тела тебе не удастся исполнить.
Дела, совершенные не ради жертвы, — оковы для мира; Выполняй же дела, свободный от связей, Каунтея.
Некогда рек Праджапати, создав вместе с жертвой твари — Размножайтесь ею, пусть желанной Камадук она для вас будет. Ею богов укрепляйте, да укрепят вас боги;
Так, укрепляя друг друга, вы достигнете высшего блага. Укрепленные жертвой боги дадут вам желанные блага;
Вор, кто дар принимая, не возвращает дарами.
Освобождаются от грехов праведники, остатками жертвы питаясь,
А те нечестивцы, что лишь для себя варят пищу, грех вкушают. Существа возникли от пищи, от дождя возникла пища,
Дождь возник от жертвы, жертва возникла от кармы.
Знай, карма возникла от Брамы, возник от Непреходящего Брама;
Поэтому вездесущее Брахмо всегда пребывает в жертве.
Кто не дает вращаться этому заведенному кругу,
Злой, игралище чувств, тщетно живет он^Партха.
Но человек, насыщенный Атманом, в Атмане обретает радость; Кто успокоился в Атмане, у того не должно быть заботы.
Ни в деланье, ни в неделанье у него здесь нет цели;
301


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Ни в одном существе он не ищет опоры для своих стремлений. Итак, всегда совершай без привязанности должное дело; Высшего достигает, кто не привязан, принимаясь за дело,
Ибо делами достигли совершенства Джанака и другие;
И ты должен действовать ради совокупности мира.
Как поступает наилучший, так и другие люди;
Какой он выполняет устав, такой и народ выполняет.
Нет ничего в трех мирах, что надлежало б мне сделать, Партха, Нет цели, которой бы я не достиг, и все ж я дела свершаю.
Если бы я не совершал непрестанно действий,
Моим путем пошли бы все люди, сын Притхи.
Не совершай я дел — эти миры исчезли б,
Став причиной смешенья, я все существа погубил бы.
Как поступают невежды, привязанные к делу,
Так непривязанный, знающий пусть совершает дела для целокупности мира.
Знающий да не смущает мысли невежд, привязанных к делу,
Действуя сам ради высшего, пусть их оставит наслаждаться делами.
Гуны природы всегда все дела выполняют,
Но ослепленный самостью мнит: «Гуны вращаются в гунах».
А знающий истину распределенья гун и действий К ним не привязан, мысля: «Гуны вращаются в гунах».
Привязанных к действию гун природы, ослепленных ими, Несовершенно знающих, слабых, совершенно знающий да не смущает.
Мне все дела посвятив, сердцем будь высшему Атману предан;
От самости, от вожделений свободный, сражайся, оставив горячность.
Разумные, следуя постоянно этому моему ученью,
Без ропота, с верой, даже делами достигают свободы.
Те же, строптивые, что не следуют моему ученью,
Ведай, они, безумные, лишась всякого знания, гибнут.
302


Эксперимент со смертью
Даже мудрый поступает согласно своей природе:
Природе следуют все существа; сопротивляться к чему же? Влеченье, отвращенье чувств — в их предметах;
Враги его оба они, их власти нельзя подчиняться.
Свой долг, хотя бы несовершенный, лучше хорошо исполненного, но чужого.
Лучше смерть в своей дхарме, чужая дхарма опасна.
Слово «гуна» означает «верёвка». Верёвка изготавливается путём переплетения трёх пучков волокон. Вначале волокно разделяется натрое, и получившиеся три нити скручивают вместе, после чего скручиваются второе и третье волокно. В конце получившиеся три нити волокон переплетают вместе. Таким образом, верёвка становится очень прочной. Точно так же, в результате смешения трёх гун материальной природы — саттвы, раджаса и тамаса — появляется некий вторичный продукт. Затем они опять смешиваются, и это происходит снова и снова. В результате получается крепкая верёвка, состоящая из гун, переплетённых бесчисленное количество раз. Таким образом, майя связывает индивидуума всё сильнее и сильнее. Своими силами он не в состоянии освободиться от пут иллюзорной энергии. В результате, человек вынужден тяжело трудится для поддержания своего существования, вести борьбу за существование. В то же самое время, в материальной жизни человек всегда, словно пламенем, охвачен страхом, потому что не знает, что произойдёт в следующий момент. В конце концов, все надежды человека и его планы на счастье в этом мире прерываются смертью.
Теории вращения трех гун соответствует закон трёх сил, сформулированный Гурджиевым:
Но, изучая самого себя, проявления своей мысли, своё сознание, свою деятельность, привычки, желания и тому подобное, человек может научиться наблюдать и видеть в себе действие трёх сил. Предположим, например, что человек желает работать над собой, чтобы изменить некоторые черты своего характера и достичь более высокого уровня бытия. Его желание, его инициатива — это активная сила. Инерция же всей его обычной психологии и психической жизни, оказывающая противоположное
303


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
влияние на инициативу, будет пассивной, или отрицательной, силой. Эти две силы или уравновесят друг друга, или одна из них победит другую, но в то же время окажется чересчур слабой для какого-то дальнейшего действия. Таким образом, эти две силы будут, так сказать, вертеться одна вокруг другой, и никакого результата не получится. Так может продолжиться в течение всей жизни. Человек ощущает желание и инициативу, но вся его инициатива уходит на преодоление привычной инерции жизни, и при этом не остаётся ничего для той цели, на которую она была направлена. Так продолжается до тех пор, пока не появится третья сила, — например, в форме нового знания, — которая сразу же показывает преимущества и необходимость работы над собой, поддерживая, таким образом, и укрепляя инициативу. При поддержке этой третьей силы инициатива победит инертность, и человек приобретёт активность в желаемом направлении.
Примеры действия трёх сил и моменты вхождения третьей силы можно найти во всех проявлениях нашей психической жизни, во всех феноменах жизни человеческих обществ и человечества, равно как и во всех явлениях окружающей природы.
«Но для начала достаточно понять общий принцип: любое явление, какова бы ни была его величина, неизбежно является проявлением трёх сил; одна или две силы не могут произвести явления, и если мы наблюдаем в чём-то остановку, бесконечное топтание на месте, можно сказать, что в данном случае не хватает третьей силы. Стараясь понять это обстоятельство, необходимо в то же время помнить, что люди неспособны наблюдать феномены как проявление трёх сил, потому что мы не в состоянии видеть объективный мир, оставаясь в субъективном состоянии сознания. А в субъективно наблюдаемом феноменальном мире мы видим в явлениях только действие одной или двух сил. Если бы мы могли обнаружить в каждом действии проявление трёх сил, тогда мы увидели бы мир таким, каков он есть, увидели бы вещи в себе. Но здесь нужно помнить, что явление, которое кажется простым, может на деле оказаться очень сложным, т. е. быть результатом сочетания нескольких триад. Мы знаем, что нам не под силу видеть мир таким, каков он есть; и это должно помочь нам в понимании того, почему мы не в состоянии обнаружить третью силу. Третья сила есть
304


Эксперимент со смертью
свойство реального мира. Субъективный же или феноменальный мир, доступный нашему наблюдению, обладает лишь относительной реальностью: во всяком случае, его реальность не является полной (Успенский 2003: 37-38)
Итак, нам не по силам видеть мир таким, каков он есть. Подразумевается, что подлинный мир есть на самом деле. Но как он может быть? Для этого надо вводить понятие Абсолюта, что они и делают. Из этого Абсолюта они выводят все остальное. Таким образом, в теории Гурджиева ошибкой является лишь поверхностная реальность, appearance, если воспользоваться терминологией абсолютного идеализма Френсиса Брэдли.
Но все равно: как же может существовать Абсолют, если о нем некому сказать?


Литература
Принятые сокращения:
МН — Мифы народов мира. Т., М., 1982.
НЛ — Новое в зарубежной лингвистике, вып., М.
Семиотика — Семиотика / Под ред. Ю. С. Степанова. М., 1983.
УЗ — Ученые записки Тартуского ун-та, вып., Тарту.
ФЛЯ — Философия. Логика. Язык / Под ред. Д. П. Горского и В. В. Петрова. М., 1987.
ХЖ — Художественный журнал, вып., М.
Августин. Творения Блаженного Августина. К., 1906. Аверинцев С. С. Греческая литература и ближневосточная словесность // Типология и взаимодействие литератур древнего Востока. М., 1971.
Аверинцев С. С. К истолкованию символики мифа об Эдипе // Античность и современность. М., 1972.
Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.,1977.
Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика / Под ред. Ю. С. Степанова. М.,1983.
Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1976. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. Бахтин М. М. Франсуа Рабле и народная смеховая культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента: Юрий Олеша. М., 1997.
Бем А. Л. У истоков творчества Достоевского. Прага, 1936. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
306


Литература
Блейлер Э. Руководство по психиатрии. М., 1993.
Бодрийар Ж. Войны в заливе не было // ХЖ, 3, 1993.
Бурно М. Е. О характерах людей. М., 2006.
Бурно М. Е. Трудный характер и пьянство. Киев, 1991.
Вайль П.у ГенисА. Родная речь. М., 1991.
Веберн А. Лекции о музыке. Письма. М, 1975.
ВендлерЗ. Иллокутивное самоубийство // НЛ, 16,1985.
Вендлер 3. Причинные отношения // НЛ, 18, 1986.
Винни Пух и философия обыденного языка, 2010.
Винникот Д. Игра и реальность. М., 2002.
Винникот Д. Ненависть в контрпереносе // Эра контрпереноса. М., 2007.
Витгенштейн Л. Избранные философские работы. Ч. 1. М.,
1994.
Витгенштейн Л. Лекция об этике // Даугава, № 2,1989.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.
Гамкрелидзе Т. В. Р. О. Якобсон и проблема изоморфизма между генетическим кодом и семиотическими системами // Материалы международного конгресса «100 лет Р. О. Якобсону». М., 1997.
Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. М.,1995.
Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М.,1987.
Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Светоний Г. Т. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1991.
Геннеп Ван А. Обряды перехода. М., 1999 <1909>.
Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М., 1987.
ГреймасА. Договор веридикции //Язык. Наука. Философия. Вильнюс, 1986.
Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. Л., 1967.
Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959.
Даммит М. Что такое теория значения // ФЛЯ, 1987.
Деглин В. О., Балонов Л. Я., Долинина И. Б.-Язык и функциональная асимметрия мозга // УЗ, 43, 636, 1983.
Делез Ж.у Гваттари Ф. АнтиЭдип: Капитализм и шизофрения. М., 2007.
307


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000.
Дэвидсон Д. Общение и конвенциональность // ФЛЯ, 1987. Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // НЛ, 1, 1960. Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.
Иванов В. В. Чет и нечет: Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978.
Иванов Вяч. Вс. Об инверсии двоичных противопоставлений в поэтике М. М. Бахтина // ТЗ, 6, 1973.
Ивин А. А. Основания логики оценок. М., 1971.
Ипполит Ж. Устный комментарий к статье Фрейда «Verneinung» // Лакан Ж. Семинары. Кн. 1. Работы Фрейда по технике психоанализа (1953/54). М., 1998.
Карнап Р. Значение и необходимость: Исследование по семантике и модальной логике. М., 1959.
Кёйпер Ф. Б. Я. Космогония и зачатие // Кёйпер Ф. Б. Я. Труды по ведийской мифологии. М., 1986.
Кемпинский А. Психология шизофрении. М., 1998.
Кернберг О. Тяжелые личностные расстройства: Стратегии психотерапии. М., 2000.
Кляйн М. и др. Развитие в психоанализе. М.. 2001.
Кречмер Э. Строение тела и характер. М.; Л., 1930.
Крите С. Загадка контекстов мнения // НЛ, 18, 1986. Крите С. Семантическое рассмотрение модальной логики // Семантика модальных и интенсиональных логик. М., 1981.
Крите С. Тождество и необходимость // НЛ, 13,1982.
Куайн У. В. О. Референция и модальность // НЛ, 13, 1982. Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда. М., 1997.
Лакан Ж. Семинары. Кн. 1. Работы Фрейда по технике психоанализа (1953/54). М., 1998.
Лакан Ж. Семинары. Т. 2. 2000.
Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.,
1995.
Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу. М.,
1996.
Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1994.
308


Литература
Левинтон Г. А. Инцест // МН, 1,1982.
Леви-Строс К. Мифологики. М. Т. 1.. 1999.
Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1983.
Лекомцев Ю. К. Проблема редуцированного сознания у Фолкнера // Сборник статей по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1973.
Леонгард К. Акцентуированные личности. Киев, 1982.
ЛинскийЛ. Референция и референты // НЛ, 13,1982.
Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1972.
Липко А. Е. Психопатии и акцентуации характера у подростков. М.: Медицина, 1983.
Лосев А. Ф. О пропозициональных функциях древнейших лексических структур//Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. Труды по языкознанию. М., 1982а.
Лосев А. Ф. О типах грамматического предложения в связи с историей мышления // Там же, 1982b.
Лосев А. Ф. Персефона // Мифологический словарь. М.,1991.
Лотман Ю. М. Происхождение сюжета в типологическом освещении // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн. Т. 1. 1992.
Лотман Ю. М., Минц 3. Г. Литература и мифология / УЗ, 546, 1981.
Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф — имя — культура // 23, 308, 1973.
Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в русской культуре // УЗ, 414, 1977.
Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти. М., 1968.
Лурия А. Р. Этапы пройденного пути. М., 1982.
Льюис К. Виды значений // Семиотика, 1983.
Лэйнг Р. Расколотое Я: Антипсихиатрия. К., 1994.
Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика: Понимание структуры личности в клиническом процессе. М., 1998.
Маковский М. М. Лингвистическая генетика. М., 1992
Малкольм Н. Мур и Витгенштейн о значении выражения «Я знаю» // ФЛЯ, 1987.
Малкольм Н. Состояние сна. М., 1993.
309


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Мамардашвили М. К., Пятигорский, А. М. Символ и сознание. М., 1996.
Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.
Минковский Ю. Случай шизофренической депрессии // Экзистенициальная психология. М., 2001
Минц А. В. Иисус Христос как тип душевнобольного // Архив эвропатологии, вып. 4, 1927.
Михайлова Т. А. Кровь на снегу // Вестник Мос. ун-та. Сер. 9. Филология. №2., 1996.
Моуди Р. Жизнь после жизни. М., 1991.
Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты // УЗ, 365, 1975.
Налимов В. В. Вероятностная модель языка: О соотношении естественных и искусственных языков. М., 1979.
Невелева С. Л. О композиции древнейшего эпического текста в связи с архаическими обрядовыми представлениями // Архаический ритуал в раннелитературных памятниках. М., 1988.
Немировский И. В. Библейские аллюзии в «Медном всаднике» Пушкина // Русская литература, № 5, 1988.
Николаева Т. М. «Событие» как категория текста и его грамматические характеристики // Структура текста. М., 1980.
Николаева Т. М. Лингвистическая демагогия // Прагматика и проблемы интенсиональное™. М., 1988.
Нюнберг Г. Принципы психоанализа. М., 1999.
Патнем X. Значение и референция // НЛ, 13, 1982.
Платонов А. Чевенгур. М., 1991
Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.
Пропп В. Я. Ритуальный смех в фольклоре // Пропп В. Я. Фольклор и действительность. Л., 1976а.
Пропп В. Я. Мотив чудесного рождения // Там же, 1976b.
Пропп В. Я. Эдип в свете фольклора // Там же, 1976с.
Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10 т. Т. 6. М., 1959.
Пятигорский А. М. Некоторые общие замечания о мифологии с точки зрения психолога //УЗ, 181, 1965.
310


Литература
Пятигорский А. М. Некоторые общие замечания о тексте как разновидности сигнала // Структурно-типологические исследования. М., 1962.
Пятигорский А. М. О некоторых теоретических предпосылках семиотики // Сб. статей по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1973.
Ранк О. Миф о рождении героя // Между Эдипом и Озирисом: Становление психоаналитической концепции мифа. Львов; М., 1998.
Ранк О. Травма рождения. М., 2004.
Рассел Б. История философии. М. Т. 2., 1994.
Рассел Б. Дескрипции // НЛ, 13, 1982.
Рассел Б. Человеческое познание: Его сфера и границы. М., 1957.
Риман Ф. Основные формы страха. М., 1999.
Руднев В. П. Диалог с безумием. М., 2005.
Руднев В. П. Морфология реальности: Исследования по «философии текста». М., 1996.
Руднев В. П. Первобытное сознание: взгляд из 1990-х годов // ХЖ, 9, 1995.
Руднев В. П. Полифоническое тело. М., 2010.
РудневВ.П. Поэтика «Грозы» А. Н. Островского//Семиотика и информатика, вып. 38. М., 1995а.
Руднев В. П. Прочь от реальности. М.: Аграф, 2000.
Руднев В. Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология. М., 2002.
Руднев В. Апология нарциссизма: Исследования по психосемиотике. М., 2007.
Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избранное. М., 2007а.
Руднев В. Введение в шизореальность. М., 2011.
Рыбальский М. И. Бред: Систематика, семиотика, нозологическая принадлежность бредовых, навязчивых, сверхценных идей. М., 1993.
Рыбальский М. И. Иллюзии и галлюцинации: Систематика, семиотика, нозологическая принадлежность. М., 1983.
311


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Сааринен Э. О метатеории и методологии семантики // НЛ, 18, 1986.
Салецл Р. (Из)вращения любви и ненависти. М., 1999.
Салецл Р. (Из)вращения любви и смерти. М., 1999.
Свасьян К. А. Фридрих Ницше: Мученик познания // Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1990.
Светоний Гай Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1991.
Семенцов В. С. «Бхагавадгита» в традиции и в современной научной критике. М., 1985.
Серль Дж. Классификация иллокутивных актов // Там же, 1986b.
Серль Дж. Референция как речевой акт // НЛ, 13, 1982.
Серль Дж. Что такое речевой акт? // НЛ, 17, 1986а.
Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 1978.
Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М, 1994.
Соколов С. Школа для дураков. М., 1990.
Соссюр Ф. де. Тр. по языкознанию. М., 1977.
Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. М., 1985.
Степанов Ю. С. Имена, предикаты, предложения (Семиологическая грамматика). М., 1981.
Степанов Ю. С. Индоевропейское предложение. М., 1989.
Стросон П. Ф. О референции // НЛ, 13, 1982.
СудзукиД. Т. Основы дзэн-буддизма. Бишкек, 1993.
Тарт Ч. Пробуждение. М., 1997.
Тодоров Ц. Понятие литературы // Семиотика, 1983а.
Тодоров Ц. Семиотика литературы // Там же, 1983b.
Топоров В. Н. Древо мировое // МН, 1, 1982.
Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М., 1995&.
Топоров В. Н. О ритуале: Введение в проблематику // Архаический ритуал в философских и раннелитературных памятниках. М., 1988.
312


Литература
Топоров В. Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаичными схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») // Там же, 1995с.
Топоров В. Н. О числовых моделях в архаических текстах // Структура текста. М., 1980.
Топоров В. Н. Число // МНМ, т. 2. 2000.
Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (К теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
Тэхкэ В. Психика и ее лечение: Психоаналитический подход. М., 2001.
Успенский П.Д. В поисках чудесного. М., 2003.
Фенюсель О. Психоаналитическая теория неврозов. М., 2004.
Фолкнер У. Шум и ярость. М., 1998.
Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.
Фреге Г. Мысль: Логическое исследование // ФЛЯ, 1987.
Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика, вып. 8. М., 1978.
Фрейд Анна. Эго и механизмы защиты // Фрейд Анна. Избр. Труды в 2 т. Т 1. М.,1998.
Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989.
Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному // Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1995а.
Фрейд 3. Бред и сны в «Градиве» Р. Иенсена // Там же, 1995b.
Фрейд 3. Скорбь и меланхолия // Там же, 1995с.
Фрейд 3. Царь Эдип и Гамлет // Там же, 1995d.
Фрейд 3. Жуткое // Там же, 1995е.
Фрейд 3. Достоевский и отцеубийство // Там же, 1995Г
Фрейд 3. Психопатология обыденной жизни // Фрейд 3. Психология бессознательного. М., 1990а.
Фрейд 3. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Там же, 1990b.
Фрейд 3. Я и Оно // Там же, 1990с.
Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия // Там же, 1990d.
Фрейд 3. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза) // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. К., 1996.
313


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Фрейд 3. Толкование сновидений. Ереван, 1991.
Фрейд 3. Введение в психоанализ: Лекции. М., 1989.
Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1978.
Фрейденберг О. М. Миф и театр. М., 1989.
Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра: Период античной литературы. Л., 1937.
Фрейденберг О. М. Происхождение литературной интриги // Там же, 1973b.
Фрейденберг О. М. Происхождение пародии // УЗ, 308, 1973а.
Фромм, Э. Психоанализ и дзэн. М.. 2001.
Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М. 1985.
Хилпинен Я. Р. Семантика императивов и деонтическая логика//НЛ, 18, 1986.
Хинтикка Я. Виды модальностей // Семантика модальных и интенсиональных логик. М., 1981.
Хинтикка Я. Вопрос о вопросах // Логика и методология науки. М., 1980.
Хинтикка Я. Логика в философии — философская логика // Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., 1980а.
Хинтикка Я. Семантика пропозициональных установок // Там же, 1980Ь.
Шапир М. И. Metrum et rhytmos sub specie semioticae // Там же, 1990.
Шапир M. И. Что такое авангард? // Даугава, 10, 1990а.
Шифрин Б. Интимизация в культуре / Там же, 8., 1987.
Шкловский В. О теории прозы. Л., 1925.
Шпильрейн С. Деструкция как причина становления // Логос, 5, 1994.
Шувалов А. В. Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий. М, 2005.
Элиаде М. Космос и история. М., 1987.
Юнг К. Г. Труды по психиатрии. М., 2000.
Якобсон Р. О. В поисках сущности языка // Семиотика, 1983.
Якобсон Р. О. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «За» и «Против». М., 1975.
314


Литература
Якобсон Р. О. О художественном реализме // Хрестоматия по теоретическому литературоведению / Сост. И. Чернов. Тарту, 1976.
Anscombe G. Е. М. An Introduction to Wittgenstein Tractatus. L., 1960.
Bartley W. Wittgenstein. L., 1973.
Berlin B.t Kay P. Basic color terms. Berkeley, 1969.
Black M. A Companion to Wittgenstein’s Tractatus. Ithaca, 1966.
Bradley F. Appearance and reality. Ox., 1969.
CanfieldJ. Wittgenstein and Zen // Ludwig Wittgenstein: Critical Assaisements, v.4. L., 1986.
Carnap R. The Logical syntax of language. L., 1936.
Castaneda H.-N. Fiction and reality // Poetics, 8, 1/2, 1979. Castaneda H.-N. Reference, existence and fiction // Agent, language and the structure of the world. Indianopolis, 1983. Copi I. M. Objects, properties and relations in the Tractatus // Essays on Wittgenstein. N. Y., 1966.
Crow T. Is schizophrenia the price that Homo sapiens pais for language? // Schizophrenia Research, 28, 1997.
Czyzewski D. Survey of Slavic Civilization. Boston, 1952. Davidson D. On saying that // Words and objections. Dordrecht,
1975.
Davidson D. The Logical form of action sentences // The Logic of decision and action. Pittsburg, 1967.
DolezelL. Narrative modalities // Poetics and theory of text. N.Y,
1976.
Dolezel L. Narrative worlds // Sound, sign and meaning. Ann Arbor, 1979.
Drury M. Conversations with Wittgenstein // Ludwig Wittgenstein: Personal recollections. Ox., 1981.
Dunne J. W. An Experiment with time. L., 1920.
Dunne J. W. The Serial universe. L., 1930.
Dunne J. W. The Serial universe. L., 1930.
Favrholdt D. An Interpretation and critique of Wittgenstein’s Tractatus. Copenhagen, 1964.
Finch H. L. Wittgenstein. The Early philosophy. N.Y, 1977.
315


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
FindleyJ. Wittgenstein. L., 1984.
Fogelin R. Wittgenstein. L., 1976.
Freud S. Negation // The Freud reader / Ed. P. Gay. N. Y, L., 1989.
Freud S. Neurosis and psychosis // Freud S. On psychopathology. N. Y, 1981a.
Freud S. The Loss of reality in neurosis and psychosis // Freud S. On psychopathology. N. Y, 1981b.
Fromm E. The Forgotten language. N.Y., 1956
Godel K. Uber formal unentscheidbare Satse der Principia Mathematica und verwandter Systeme 1 // Monatsshifte fur Mathematik und Physik, 38, 1931.
Gudmunsen C. Wittgenstein and buddhism. L., 1977.
HintikkaJ. Knowledge and belief. Ithaca, 1962.
Hintikka J. Models for modalities. Dordrecht, 1969.
Hintikka J. On Wittgenstein’s ‘solipsism’ // Essays on Wittgenstein’s Tractatus. N. Y. 1966.
Hudson W. Wittgenstein and religious belief. L., 1975.
JanikA., Toulmen S. Wittgenstein's Wienna. L., 1973.
Katz J. Semantic theory. N.Y, 1972.
Keyt D. Wittgenstein’s notion of an object // Essays on Wittgenstein’s Tractatus. N. Y. 1966.
Kripke S. Naming and necessity. Cambr. (Mass), 1980.
Lacan J. Ecrits. R, 1966.
Lacan J. Le seminaire de Jaques Lacan. Livre VIII. Le Transfert. 1960-1961. P.1991.
Lambert K. Existential import revisited // Notre Dame Journal of Formal Logic, 4, 1973.
Lejevski C. Logic and existence // British Journal for the philosophy of science, 5, 1971.
Leonard H. The Logic of existence // Philosophical studies, 13, 1966.
LewisD. Philosophical papers. V.l. Ox., 1983.
Malcolm N. Nothing is hidden. Ox., 1986.
Maslow A. A. Study on Wittgenstein’s Tractatus. Berkeley, 1961.
McGuinnes B. The Mysticism of the Tractatus // Philosophical Review, VLXXV, 3. 1966.
316


Литература
McTaggartJ. Selected writings. L., 1968.
Meinong A. Untersuchungen zur Gegenstandtheorie und Psychologic. B., 1904.
Miller B. Could any fictional character ever be actual? // The Southern journal of philosophy, n.23, 1985.
Monk R. Wittgenstein. L., 1991.
Moore J. E. Philosophical Papers. L., 1959.
Mounce H. Wittgenstein’s Tractatus: An Introduction. Chicago, 1981.
Pavel Th. «Possible worlds» in literary semantics //Journal of aesthetics and art criticism, v.34, n.2, 1976.
Prior A. N. Past, present and future. Ox., 1967.
Prior A. N. Time and modality. Ox., 1960.
Putnam H. Dreaming and depth grammar // Putnam H. Philosophical papers, v2. Cambr., 1975.
Quine W. V. O. From a logical point of view. Cambr. (Mass.), 1953.
Quine W. V. O. Word and object. Cambr. (Mass.), I960.
Ross A. Imperatives and logic // Theoria, v.7, 1941.
RossJ. R. On declarative sentences // Readings in English transformational grammar. Waltham (Mass.), 1970.
Roudinesco E. Jacques Lacan: Esquisse d'un systeme de pensee. P. 1992.
Russell B. An Inquiry into meaning and truth. L., 1980.
Russell B. Introduction // Wittgenstein L. Tractatus logico-philosophicus. L., 1922.
Russell B. Logic and knowledge. L., 1965.
Russell B. An Inquiry into meaning and truth. L., 1980.
Ryle G. The concept of mind. L., 1949.
Searle J. R. Speech acts: Essay in philosophy of language. Cambr. (Mass.), 1969.
Searle J. R. The Logical status of fictional discourse // Contemporary perspectives in the philosophy of language. Minneapolis, 1978.
Searle J. R., Vanderveken P. Foundations of illocutionary logic. Ox., 1984.
Stenius E. Wittgenstein's Tractatus: A Critical expositions of its main lines of thought. Ox., 1960.
317


В. П. Руднев. Реальность как ошибка
Tarski A. Logic, semantics, metamathematic. Ox., 1956. Waismann F. Wittgenstein und der Wiener Krais. Ox., 1967. Weinreich U. Explorations on semantic theory // N.Y, 1974. Wiersbicka A. Lingua mentalis. Sydney, 1980.
Wiersbicka A. Semantics primitives. Frankfurt a. M., 1972. Wittgenstein L. Lectures and conversations on aesthetics, psychology and religious belief. Cambr., 1966.
Wittgenstein L. On certainty. Ox., 1980.
Wittgenstein L. Notebooks 1914-1916. Ox., 1982.
Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Cambr., 1967. WoodsJ. The Logic of fiction. The Hague; P., 1974.
Zizek S. The Sublime object of ideology. L,; N.Y, 1989.


Научное издание
Вадим Петрович Руднев РЕАЛЬНОСТЬ КАК ОШИБКА
ООО «ИТДГК «Гнозис»»
Бумага офсетная № 1. Формат 84 х 108/82. Гарнитура «Петерсбург». Печать офсетная. Уел. печ. л. 16,8. Тираж 2000 :жл.
Закал №5018.
Отпечатано в ОАО ордена «Знак Почета» Смоленская областная типография им. В. И. Смирнова». 214000, г. Смоленск, проспект им. К). Гагарина, 2. Тел.(84812)38-46-20
ISBN 978-5-94244-032-9
785942
440329


\
Вадим Руднев - философ, психолог, психотерапевт. Автор книг: «Винни Пух и философия обыденного языка». М., 1994,1996, 2001, 2010, «Морфология реальности: Исследования по «философии текста». М., 1996, «Энциклопедический словарь культуры XX века». М., 1997, 1999, 2001, 2009, «Прочь от реальности: Исследования по философии текста». II. М., 2000, «Метафизика футбола: Исследования по философии текста и патографии». М., 2001. «Характеры и расстройства личности: Метапсихология и натография». М., 2002, «Божественный Людвиг: Витгенштейн — формы жизни», М., 2002, «Тайна курочки Рябы: Безумие и успех в культуре», М., 2004, «Словарь безумия» М., 2005, «Апология нарциссизма: Исследования по психосемиотике», М, 2007, «Философия языка и семиотика безумия: Избранное», М., 2007, «Гурджиев и современная психология». М., 2010, «Полифоническое тело». М., 2010, «Введение в шизореальность», М., 2011.
Жить в подлинном смысле - значит быть отстраненным от жизни. Открытие: «Вот я живу сейчас!» — это частичное отстранение от жизни, взгляд на нее со стороны: «Вот это сейчас моя жизнь, и я — ее главный герой», это осознание себя главным героем своей жизни чрезвычайно важно. В этот момент человек берет на себя ответственность за свою жизнь и снимает ее со
л -7 Чел читаи-город
■ * 14.10.2016 О ОО "ГРАМОТА"
Реальность как ошибка (Руднев)
17
рц , и братья, и сестры, и дети,
IIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIIII
Номер
4191134