Бекир Оыпдыз
черный
вагон
СБОРНИК РАССКАЗОВ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«НАУКА»
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ
ВОСТОЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА
1972

Ответственный редактор и автор предисловия
с. N. УТУРГАУРИ
Составление и перевод с турецкого
А. К. СВЕРЧЕВСКОЯ и В. Б. ФЕОНОВОЙ
Бекир Йылдыз.
И98 Черный вагон. Пер. с тур. А. К. Сверчевской
и В. Б. Феоновой. М., Главная редакция восточной
литературы издательства «Наука», 1972.
96 с.
Сборник впервые знакомит советского читателя с
творчеством молодого турецкого прозаика Бекира Йылдыза.
В его правдивых, остродраматичных рассказах на фоне
повседневного быта показана жизнь крестьян Юго-Восточной
Анатолии.
7-3-4 И (Тур)
186-72

ПРЕДИСЛОВИЕ
Шестидесятые годы можно считать своеобразным этапом в
развитии современной турецкой литературы. Одним из характерных
литературных явлений этого десятилетия стала борьба реализма
с модернизмом, которая свидетельствует о жизнестойкости и
дальнейшем развитии лучших традиций реалистического искусства,
β этой борьбе в одном ряду с писателями старшего поколения
выступили и молодые, начинающие авторы. Среди них особое место
занял талантливый новеллист Бекир Иылдыз.
Родился Бекир Иылдыз в 1933 г. в Урфе, небольшом городке
Юго-Восточной Анатолии, в семье мелкого чиновника полиции.
Частые переезды семьи в связи со службой отца позволили
будущему писателю вобрать множество жизненных впечатлений,
которые впоследствии помогли ему создавать острые сюжеты его
драматических рассказов. Отец Бекира Иылдыза, желая дать сыновьям
хорошее образование, перевелся на службу в Стамбул, где
младший из сыновей, Бекир, стал учиться в Институте искусств. Однако
трудное материальное положение семьи заставило его получить
другую специальность, и он поступил в типографскую школу. Окончив
ее, Бекир Иылдыз стал квалифицированным мастером-печатником.
Эту работу он до сих пор сочетает с литературным творчеством.
Литературная деятельность Бекира Иылдыза началась с
опубликования в 1966 г. романа «Турки в Германии». В нем
рассказывается о нелегкой судьбе турецких тружеников, завербованных на
работу в страны Европы, в частности в Западную Германию. Автор
романа сам в течение четырех лет (1962—1966) разделял эту
незавидную участь со своими соотечественниками. Собственный горький
опыт помог ему создать остросоциальную книгу, высоко оцененную
в прогрессивных кругах турецкого общества.
Широкую известность писателю принес сборник рассказов
«Решо-ага» (1968 г.), за которым вскоре последовали сборники
3

«Черный вагон» (1969 г.), удостоенный премии журнала «Май»,
и «Контрабандист Шахан» (1970 г.), получивший премию Сайда
Фаика, одну из самых высоких национальных премий в области
новеллистики.
Талантливые рассказы Бекира Иылдыза, тесно связанные
с современностью, обеспечили ему большой успех у турецкого
читателя, вызвали серьезное внимание и дружескую поддержку
писателей-реалистов старшего поколения.
С высокой силой художественной убедительности Бекир Йыл-
дыз рассказывает о нищете и бесправии крестьян, о жестокости
и бесчеловечности, царящих в глухих урфийских уголках, где все
еще сохраняются пережитки феодальных времен, куда и поныне не
дотянулась рука цивилизации. Как замечает известный турецкий
литературовед Аднан Бинязар, «просвещение и культура не дошли
до этих мест, в большинстве деревень нет школ, и образ жизни
здешнего населения мало чем отличается от образа жизни крестьян
времен Османской империи». И действительно, когда читаешь
рассказы Бекира Йылдыза, создается впечатление, будто целое
столетие отделяет эти края от современного мира.
Постоянная нужда, словно неумолимый рок, преследует людей,
распоряжается их поступками, судьбами, жизнью. В погоне за
хлебом крестьяне покидают деревню: едут на черную работу в город
(«Носильщик из Элязыга»), нанимаются батраками в чужие края
(«Черный вагон»), вербуются рабочими в дальние страны
(«Кастрюля-скороварка»), вступают на рискованный путь контрабанды
(«Контрабандист Шахан»). И повсюду их подстерегают беды и
разочарования. Но самое страшное для этих людей, по мнению
писателя, кроется в их смиренном восприятии своей горькой участи,
в которой они видят предопределение Аллаха.
В нищете и невежестве, порожденных всем укладом
крестьянской жизни турецкой деревни, Бекир Йылдыз видит страшный бич.
Нищета и невежество способствуют процветанию ханжества,
алчности и распущенности служителей мусульманского культа («Жена»),
прокладывают путь к страшным болезням, умственному и
физическому уродству людей («Дели Мичо»).
Невежество, утверждает Бекир Иылдыз в рассказах «Решо-
ага», «Пала Хамо», «Хамдо», делает жизнестойкими дикие
средневековые обычаи, за малейшее нарушение которых жители
урфийских сел расплачиваются кровью. Во имя ложного понимания
«кодекса чести» совершаются жестокие убийства.
Прекрасный наблюдатель, Бекир Йылдыз создает впечатляющие
картины из жизни урфийской крестьянки, которую выдают замуж
в двенадцать-тринадцать лет и которая к двадцати пяти годам,
4

став матерью полдюжины детей, изнуренная непосильным трудом
дома и в поле, теряет молодость, красоту, здоровье, а нередко
и трагически гибнет, стремясь избавиться от появления на свет еще
одного ребенка («Восьмой ребенок»).
И то, что при этом писатель нашего времени не ратует за
равноправное положение женщины в обществе, а выступает лишь
за признание ее человеком, за элементарное уважение к ней, делает
эти рассказы еще более драматичными.
Известно, что турецкие законы предусматривают равенство
женщины. В Турции много женщин учителей, врачей, есть женщины-
ученые, общественно-политические деятели. Однако условий для
повсеместного осуществления закона о равенстве нет. А в тех
уголках, жизнь которых описывает Бекир Иылдыз, даже не
подозревают о существовании подобных законов и не помышляют
о самой возможности освобождения женщины от тяжелых пут
средневековья.
Здесь женщина по-прежнему покорная рабыня своего
господина — отца или мужа. Здесь, как и прежде, дозволено иметь
нескольких жен, и жена, подчиненная воле мужа, соглашается
обменять дочь на вторую хозяйку дома («Собачий господин») или же
выступить в качестве свахи своей молодой соперницы («Гюльбахар
и Фериде»). Крестьянка настолько обезличена в семье, что муж
даже не утруждает себя, чтобы запомнить ее имя. Мирно прожив
с ней многие годы под одной крышей, муж зовет ее просто «Эй,
ты!» («Жена»). Средневековые устои требуют убийства женщины
в случае ее неверности («Хамдо»).
Умея критически осмыслить явления реальной действительности,
ттисатель черпает сюжеты своих рассказов в реальных фактах. Его
мастерство художника проявляется в таком композиционном
построении рассказов, когда все подчинено раскрытию события,
определяющего поведение и психологию героев. При этом Бекир Иылдыз
стремится к максимальной безыскусности.
Бекир Иылдыз одинаково хорошо владеет самыми
разнообразными новеллистическими формами. Это и новеллы, близкие к
драматургическому сценарию («Решо-ага», «Пала Хамо», «Черный
вагон»), и форма монолога-воспоминания («Пыль»), и рассказ-памфлет
(«Кастрюля-скороварка»). Порою при помощи психологических
приемов автор создает произведения, где главное внимание
сосредоточено на воссоздании душевного мира и переживаний героев
(«Контрабандист Шахан»).
Бекиру Иылдызу свойственна простота не только в сюжетно-
композиционном построении, но и в манере повествования. Ему
присущ лаконизм, характерный для народного творчества. Именно
5

этот бекировский лаконизм усиливает динамичность рассказа, дает
возможность ощутить убыстренный ритм происходящих событий.
Бекировскому герою чужд и неведом дух бунтарства против,
жестоких условий жизни, хотя турецкой литературе о деревне
известно уже немало героев-бунтарей. Активность его проявляется
лишь тогда, когда дело касается соблюдения старых обычаев.
Авторская оценка описываемых событий заключена в умело
созданном социальном подтексте, который направляет мысль
читателя. Каждый рассказ Бекира Йылдыза — это активное несогласие
автора с явлениями социального зла, страстный протест против
бесправия человека.
С. Н. Утургаури

черный вагон
Поезд остановился. Впереди паровоз, несущий в
своем брюхе воду и уголь, за ним вагоны, набитые скотом,
тюками... Машинист, кочегар, кондуктор... Раздвинули
двери вагонов, подтащили деревянные настилы. Свели по
ним лошадей, коров.
И люди... Забытые Аллахом люди затаились в
ожидании. Аллах велик, люди малы. Пять, десять,
двадцать... Много людей. Мужчины, женщины, дети загнаны
в вагон, в котором возят скот. Люди месят ногами
навоз, люди хотят сесть. В вагоне тесно. Но туда
вталкивают еще пять, десять, двадцать человек. Мужчин,
женщин, детей. Теперь все могут только стоять. Мужчины —
в одном углу, женщины — в другом.
Солнце вздумало было поприветствовать их, но не
смогло долго взирать на человеческие страдания и
скрылось за ближайшей горой... Поезд ждет встречного,
ждет долго. В черных товарных вагонах забытые
Аллахом люди...
Смерть на Востоке — последняя надежда. Родиться
в другом месте — большая удача. На Востоке горы
серые, долины зеленые. Золотом отливают пшеничные
колосья. Солнце обильное, земля плодородная. А люди,
люди, застрявшие между солнцем и землей,— голодные,
потерянные. Впереди их ждут глубокие могилы. А пока
они ютятся в пещерах. Их подушки — из камня,
посуда — из глины, судьба — из печали.
7

Машинист посмотрел — путь свободен. Зажегся
зеленый огонь семафора. Поезд вздрогнул, глаза его
загорелись— и он устремился в темноту...
Чух, чух, чух...
Стучат по рельсам колеса. У тех, кто едет в черном
вагоне, сжимаются сердца: их ждет чужбина. На чужих
полях их ждет белый хлопок. И мечты их чисты, как
этот хлопок. И каждый мечтает о своем — кто о деньгах,
кто о хлебе, кто о лекарствах, кто об ишаке...
В вагоне душно. Люди стоят, притиснутые друг к
другу. Поезд видит в них врага и наказывает жарой. Они
же к нему — с почетом, с уважением. И с надеждой.
Поезд останавливается. Из вагона выпрыгивает
человек. Жалкий, несчастный... Отошел чуть от поезда, но>
застеснялся и пошел подальше...
Поезд тихонько трогается с места, человек этого не
замечает. Поезд набирает ход. Человек бежит к своему
вагону. Но поезд уже пошел быстро. Вот-вот исчезнет
мечта о хлебе... Человек пытается вскочить в вагон. Но
срывается и падает под колеса. Люди кричат... Паровоз
гудит, поезд останавливается... Человека вытаскивают
из-под колес. Человек без ноги...
Железнодорожники кричат, ругаются. Теперь двери
вагона открываться не будут. Виноват тот, кто не сумел
вскочить на ходу. Человек остался лежать на станции.
Из раны уходит кровь, вместе с нею уходят era
надежды...
Поезд трогается. Человек уперся взглядом в
стальные рельсы. Товарищи не могут помахать ему рукой —
двери закрыты. Они не бьют в дверь кулаками, не
протестуют. Они страдают, терпят, ждут. И мечтают об
обещанном рае...
Поезд служит человеку. Человек создал его. И
человек едет в черном вагоне, стоит в навозе... И ждет не
дождется, когда его выпустят на свежий воздух...
Чух, чух, чух...
Хлопок требует человеческих рук. Рук, которые
соберут коробочки, возведут белые горы, а потом
продадут хлопок в городе.
В вагоне задвигались...
— Мне надо...
3

— Нащел время... Потерпи...
— Не могу больше...
Поезд вздрагивает на стыках.
— Аллах, помоги...
— Приспичило же тебе...
— Эй, кому это так обязательно надо?
— Азнавур Давуд мое имя...
Азнавур Давуд злится.
— Откройте дверь,— требует он.— Подержите меня...
Люди наваливаются на дверь. Открывают. Все
радостно вдыхают свежий воздух. Несколько человек
крепко держат Азнавура Давуда за руки... Потом
втаскивают его обратно в вагон...
Чух, чух, чух...
Поезд нырнул и вынырнул из туннеля. Прошел через
чрево горы Гяур. Еще немного — и люди доберутся до
Чукуровы. А там... Сейчас поезд течет по ровной
долине... И люди мерно покачиваются в вагоне...
Чух, чух, чух...
Люди устали, но довольны. Чем ближе Чукурова,
тем слаще надежды. Поезд мчится, не останавливаясь.
Чукурова — белое пенистое море изобилия... И верится
людям, что можно превратить осла в скакуна, зелье —
в шербет, ведьму — в ангела, черный товарный вагон —
в белый спальный, а знойную Чукурову — в прохладную
горную яйлу. Эй, Чукурова, к тебе едут забытые
Аллахом люди...
Вдруг раздается женский крик:
— Ой, мамочка! — У женщины испуганные глаза.—
Началось, наверное!
Мужчины заволновались:
— Кто это там орет?
Женщины потеснились, освободили место.
Беременная села на пол:
— Ууууу... Ооооо... Аааааа...
Мужчина из угла крикнул:
— Айшо! Это ты, жена?
— Рожаю...— простонала та в ответ.
Кто-то зажал ей рот:
9

— Что ты! Здесь же мужчины...
Женщины окружили роженицу плотным кольцом,,
так, что мухе пролететь негде; к ней протиснулась
пожилая женщина, помогла раздеться. Она знает, что нужна
делать: она-то рожала в поле, сама рожала, никто ей не
помогал...
Вмешался муж:
— Оставьте ее... Живот еще маленький...
— Месяцев семь есть?
— Ой-ой-ой!..
— Да не вой ты! Не сбивай с толку!
— Ой-ой-ой... Ой, мааааа, умирааааю!..
— Да замолчи ты! Нашла время орать!
Люди в вагоне жалели ее, испуганно притихли: вот-
вот родится ребенок... В черном вагоне на свет рвался
человек...
Роженица продолжала кричать.
— Ты не кричи... Ты тужься,— уговаривала ее
пожилая...
Поезд свистит. Поезд идет своей дорогой.
Пожилая женщина руками, пахнущими навозом,,
умело принимает ребенка... Он кричит, ему страшно...
Женщина ощупывает его личико, проводит по глазам.
Мать, обессиленная, лежит в углу.
— Уф, родила,— облегченно вздыхает пожилая.
Муж кричит нетерпеливо:
— Сын?
Женщина переворачивает ребенка на спинку. Нежное
тельце блестит в ее грубых руках.
— Мальчик,— отвечает она.
Муж доволен.
Чух, чух, чух...

ВОСЬМОЙ РЕБЕНОК
Атие Баджи устала. Разогнувшись, посмотрела на
небо: солнце висело прямо над головой. Она воткнула
мотыгу в землю и пошла под навес; женщина никогда
не оставляла мотыгу валяться на земле.
Скоро Атие Баджи будет двадцать пять. Из них
двенадцать она замужем. Дети рождались один за другим,
и она почти беспрерывно ходила беременной... Она
вскапывала землю, бросала в нее семена. Земля была
упорная, капризная... Люди работали на ней не разгибая
спины; стоило ненадолго оставить ее без ухода, как
земля начинала своенравничать и переставала родить...
Разве Атие Баджи такая была раньше? Это земля,
муж и дети превратили ее в рабыню... С каждым годом
редели ее волосы, разрушались зубы, а в теле нарастала
усталость...
Атие Баджи выглянула из-под навеса. Никого. Не
видно даже дочки, которая должна была принести
поесть... Атие Баджи стала думать о детях, оставшихся
дома, о своих дочерях и сыновьях, о маленьких и
больших... Сейчас, наверное, и оба ее сына, которые вместе
с отцом работали на помещичьем поле, пошли в тень
отдохнуть...
Выйдя из укрытия, Атие Баджи подошла к
протекавшему неподалеку ручью. Сорвала чахлый ивовый
листик. Пожевала его. На губах остался горьковатый
привкус. Вспомнила, как ей говорила тетушка Земзем:
«Ты, девка, если плодить не перестанешь, целую армию
разведешь...»
11

Атие Баджи снова была беременна... Восьмым...
Зачерпнув ладонями воду, она плеснула себе в лицо.
Стало полегче...
— Ма-а-а-а! — услышала она вдруг.
Это кричала ее дочь. Атие Баджи быстро поднялась
и снова пошла под навес. Девочка вынула из мешка
еду: хлеб, сыр, помидоры. Прежде чем начать есть,
женщина спросила:
— Как дети?
— Хорошо, ма... Я дала поесть Хассо и Або и
отправила их гулять.
— А Фато?
— Фато не попадалась мне на глаза...
— Чтоб тебя к месту приковало!.. Здоровая дылда-
выросла и не умеет за детьми присмотреть... Как это ты:
Фато не поискала?
— Я не знаю, ма... Может, она спит... Не знаю, за
кем из них и смотреть...
— Да чтоб у тебя язык отсох! «Может, спит!..»
Неужели не могла в люльку заглянуть? Когда мне было
столько же, сколько тебе, я за всеми успевала...
— Что ты расшумелась? Не гони меня, ма, по такой
жаре... Дай остыть немного...
Атие Баджи смягчилась:
— Доченька, разве Фато не сестра тебе?.. Как
жаты не присмотришь за ней? А? .
— Ладно, иду...
— Глаз с нее не спускай!
— Оф... надоело все... Пусть Аллах возьмет мок>
душу.
Бедной девочке опять пришлось выйти под палящее*
солнце.
Атие Баджи начала есть. Но кусок не шел в горло.
Она думала о Фато, о Хассо, об Айшо и Або... Бросила
бы она эту землю и побежала бы к ним... Но земля
будто протягивала к ней руки, будто останавливала ее:
«А хлеб?»
Надо было или с детьми дома оставаться, но or
одной ее любви они не были бы сыты, или бросать их
одних, но уж зато кормить хлебом...
Атие Баджи взялась за мотыгу и снова начала
рыхлить землю. При каждом наклоне что-то подкатывала
12

к горлу. «Что это со мной? — подумала она.— Наверное,
стошнит сейчас». И, разогнув спину, с ненавистью
посмотрела на землю... Раньше с ней такого не случалось.
Всегда она носила легко, безболезненно, только иногда
подступала легкая тошнота... А сейчас захотелось
прилечь... И вдруг будто небо обрушилось на нее и она
уперлась в него ногами... Все поплыло перед глазами
Атие Баджи, она опустилась на землю...
Женщина кое-как доползла до навеса. Кругом ни
живой души. Снова вспомнились ей слова тетушки Зем-
зем: «Ты, девка, если плодить не перестанешь, целую
армию разведешь...»
Неожиданно для себя Атие Баджи решила, что не
будет у нее восьмого ребенка... Тетушка Земзем
научила ее, что надо делать в таких случаях... Отдышавшись,
она снова пошла к ручью.
Атие Баджи сорвала ивовую ветку, очистила ее от
листьев. Вернувшись в укрытие, села в углу. Сделала на
ветке узелок...
Она сделала все так, как учила ее тетушка Земзем...
Увидела кровь, закричала, крик замер вдали...
Что было потом, не помнила...
Пришла ее дочь, привела за руку Фато. Девочка
застыла на месте, увидев мать на земле. Подбежала
к ней.
— Ma, вставай,— потрясла она ее,— смотри, вот
Фато...
Атие Баджи шевельнулась, с трудом выдавила:
— Скорее... беги за отцом...
Девочка со всех ног пустилась бежать.
Фато тихонько подсела к матери, убрала волосы с ее
вспотевшего лба. Женщина с трудом приоткрыла глаза.
Увидела Фато. Погладила ее огрубевшими руками...
Одно дите, ради которого она готова была отдать жизнь,
было рядом с ней, другое, которое еще не родилось, она
убила собственными руками...
Муж усадил Атие на осла.
— Да что это ты сделала? Почему вся в крови? —
закричал он.
13

Женщина даже не взглянула на него.
— За столько лет первый раз заболела... Вези
скорее!
Ноги ее безжизненно болтались, кровь заливала
седло... Она покачнулась, хотела покрепче ухватиться за
недоуздок и не смогла. Медленно начала сползать...
Тело ее коснулось земли, которую она только что
обрабатывала... Жизнь оставила ее.
А Фато сидела одна под навесом. Ивовым прутиком
водила она по запекшейся крови...

носильщик ИЗ ЭЛЯЗЫГА
Мало кто мог сказать, как он выглядит: согнувшись
вдвое, входит он в типографию, согнувшись, выходит...
Он самый маленький среди носильщиков и, когда тащит
на себе груз, почти до самой земли достает. Пока ему
нагружают на спину свинцовые матрицы, он лишь слег·
ка покачивается и рукой опирается о ногу. А когда ему
перекинут веревку со спины, он ее подтянет и, сгибаясь
под тяжестью, выходит; на него достаточно раз
взглянуть, чтобы увидеть, как дрожат его ноги.
Хасан выходит из типографии... Если захочет голову
поднять, чувствует, как у него напрягается и начинает
болеть шея, а если чуть больше наклонится вперед,
кровь сразу приливает к лицу...
Улицы полны людьми, машинами, но какое дело до
этого носильщику... Он думает только о той типографии,
где он сбросит этот груз. И считает каждый свой шаг.
Живот у него вздулся, как у женщины, которая вот-вот
родит.
Скорее бы добраться, освободиться...
Хасан переходит широкие улицы. Ему сигналят
автомобили. Люди кричат из машин. А он идет и идет по
мостовой и видит только, как мелькают перед его
глазами чьи-то ноги...
Хасан доходит до лавки бакалейщика на углу.
Теперь пора свернуть налево. Сворачивает. Входит
наконец в нужный дом. Проходит с десяток шагов по
коридору, подходит к лестнице, спускается в подвал. Ставит
ногу на первую ступеньку. Груз давит сильнее. Кровь
бросается в голову, глаза вылезают из орбит. Дойдя до
двери, Хасан останавливается, кричит:
15

— Эй!..
Люди оборачиваются на его голос, но Хасан этого
не видит и снова кричит, на этот раз громче и
нетерпеливее:
— Эй! Скорее!..
Появляется подмастерье и, приоткрыв дверь,
спрашивает:
— Из какой типографии?
— Из Зюратиша, конечно,— отвечает Хасан.
Подмастерье кричит кому-то:
— Он из типографии! — И потом, обращаясь к Ха-
сану:
— Подай назад, а то дверь не открыть...
Подмастерье не торопится его впускать. Хасан
привык к этому и уже не сердится. Отходит назад. Дверь
открывается. Он входит. С него начинают снимать
свинцовые матрицы. Одна, две, три, десять... Однако Хасан
не чувствует облегчения, и даже когда весь груз снят,
он еще стоит и ждет...
Подмастерье делает вид, что продолжает снимать
с него матрицы. Люди вокруг улыбаются. Потом
подмастерье дотрагивается до спины носильщика. Но Хасан
и этого не чувствует. Тогда ему кричат:
— Все!
Хасан с усилием разгибается и только тогда замечает
работающих в комнате людей. Не нравятся они ему,
эти люди, их обидные, насмешливые взгляды. Понимают
ли они, что в этом согнутом вдвое человеческом теле
тоже бьется живое сердце...
Потом Хасан опять идет в типографию и опять тащит
на спине свинцовые матрицы. И так целый день...
Семья Хасана в деревне. Здесь он снимает койку
в большой комнате, в которой кроме него живут еще
двадцать носильщиков.
Хасан пришел в эту комнату. Бросил на обычное
место старый поношенный аркалык *. Снял ботинки,
прошел к своей койке.
— Селям алейкюм,— приветствовал он сидящих в
комнате.
Лишь один голос нехотя ответил:
— Алейкюм селям...
* Специальное приспособление для ношения грузов на спине.
16

Каждого новенького здесь встречали в штыки...
К тому же он был не из Нигде. Нигделийцы же
объединились в артель и решили не давать работу в Бабыали *
тем, кто прибыл из других мест.
Хасан достал припрятанный под одеялом карандаш,
обратился к соседу:
— Земляк, не напишешь ли мне письмо? Ты вчера
обещал.
Тот огромной рукой провел по небритому лицу:
— Ты откуда родом? Только не ври.
— Из Элязыга. Клянусь.
— А я из Нигде.
— Все равно мы земляки...
— С какой стороны? — Носильщик засмеялся. Потом
покачал головой: — Ладно уж, земляки не земляки,
а письмо я тебе напишу. Только давай покороче.
Хасан обрадовался:
— Ладно, покороче... Давай..,
— Ну, говори.
«Как вы там поживаете? — начал Хасан.— Хорошо
ли? Если спросите обо мне, то я хорошо. Да не оставит
всех нас Аллах. Я вам наврал. Я работаю не
швейцаром, а носильщиком. Только не говорите никому, чтобы
не дошло до ушей наших врагов. Скоро деньги вам
пошлю. У меня новость: я собираюсь себе новый аркалык
купить. Теперешний очень плохой — и велик, и в
заплатах весь. Надо мной здесь смеются. Как мать? Целую
ей руки. Привет жене. Смотрите за детьми. Не
оставляйте Эми и Зено в поле одних. Слышно ли что-нибудь от
Хюссо? Эйваллах**. Этим летом, живы будем, сделаем
Хакко обрезание...
Ну, будьте здоровы... Кто обо мне спросит, привет
передайте...
Хассо».
Хасан взял письмо. Потом, будто вспомнив что-то
важное, снова придвинулся к соседу:
— Слушай, а от тебя-то забыли привет написать.
Сосед приписал: «Привет от того, кто писал письмо».
* Проспект в Стамбуле, на котором сосредоточены
издательства, газетные редакции, книжные магазины.
** Эйваллах — до свидания.
2 Йылдыз
17

Хасан лег пораньше, чтобы выспаться. Тело его
нестерпимо ныло. Он накрылся с головой старым, грязным
одеялом. Сердце защемило от тоски по дому. Потом сон
сморил его.
Хасан пораньше вышел на улицу. В кармане лежали
деньги на покупку нового аркалыка. Лавка находилась
на окраине города. Ему сказали, что там он сможет
купить себе аркалык. Хасан остановился перед лавкой.
Заглянул внутрь. Сердце подскочило в груди: вся стена
была увешана аркалыками. Хасан вошел:
— Селям алейкюм, хозяин.
Лавочник пил чай.
— Алейкюм селям, земляк. Чего тебе?
Хасан показал на стену, спросил:
— Почем они, хозяин?
Лавочник засмеялся:
— Для кого покупаешь?
— Для себя...
— Тебе не подойдут. Велики...
— А поменьше нету?
— Первый раз вижу, чтобы такие худые, как ты,
носильщиками работали.
Хасан весь напрягся. Маленькие глазки его
засверкали:
— Я справляюсь... Как пчела, без устали таскаю...
Не гляди, что я худой да маленький. Грудь у меня
широкая...
— Не сердись, земляк. Придумаем что-нибудь.
Хасан улыбнулся. Снял шапку, почесал голову:
— Да уж придумай что-нибудь, хозяин... Работать-то
надо. Дети есть хотят...
Лавочник встал. Окинул взглядом стену. Снял один
аркалык, протянул Хасану:
— На вот, примерь.
Хасан забросил его за спину. Велик.
— Большой больно. Поменьше никак нельзя сделать?
— Снимай... Сейчас сделаем...
Лавочник пригнал аркалык, получилось в самый
раз.
Поторговались, и Хасан вышел из лавки счастливый,
как ребенок, которому купили новую одежду...
18

К обеду он вернулся в Бабыали. Вошел в
типографию, для которой таскал бумагу и матрицы. Никто не
обратил внимания на новый аркалык. А он-то надеялся...
— Есть что-нибудь готовое? — спросил Хасан.
— Конечно, есть... Куда ты пропал? — ответил ему
мастер.
— Не видишь, хозяин, я новый аркалык купил,— не
удержался Хасан.
Мастер даже не взглянул на него.
— Нагнись... Это вот отнесешь, потом опять
придешь...
Хасан нагнулся. На спину ему нагрузили пачки
с книгами.
— Все... Иди...
Хасан прошел коридор, вышел на улицу, на спине
его лежал роман Золя «Жерминаль». А вчера он тащил
«Случай в Кербеле». Завтра, может, понесет книги
Ленина. А послезавтра какой-нибудь любовный роман.
Мировая литература путешествует на спине Хасана...
Книги в витринах... В книгах труд писателя,
типографских рабочих... И в каждой из них неслышный стон
Хасана. Согнувшись вдвое, он переносит груз,
возвращается, снова берет ношу. Иногда это книги по
психологии, иногда бухгалтерские отчеты фирм... Каждый
кому не лень может накричать на него: «Эй, не
мешайся!..» Он отходит в сторону, и страницы со словами
о гуманном отношении к человеку бьют его по спине.
А иногда Хасан носит газеты. Вот, например, в одной
из них на первой странице помещен снимок какого-то
человека, который стегает осла. И заметка «Общество
защиты животных мечет громы и молнии». Хасан несет
на спине газеты с этим снимком и подсчитывает, хватит
ли ему денег на хлеб и сыр...
Хасан возвращался налегке, когда его окликнули.
— Эй, носильщик, подойди-ка сюда!
— Ты меня зовешь?
— Тебя. Скорее!
— Я в свою типографию иду.
Прохожий вспылил:
— Потом пойдешь. У меня срочное дело.
— Меня будут ругать, если задержусь.
2*
19

— Кто?
— Носильщики... Они мне сказали, чтобы я в чужие
типографии не ходил...
— У меня срочный груз,— продолжал прохожий.—
Надо быстро напечатать!
— Что у тебя?
— «Декларация прав человека»!
— А что это такое?
— Не тяни... Ты все равно не знаешь... ДавайГ
Быстро!
— Сколько носок?
— Один раз надо сходить. Отнесешь вон на ту
улицу...
Хасан нехотя последовал за прохожим... Вошли в
типографию. Хасан нагнулся. На него нагрузили
«Декларацию прав человека»...
Он вышел на улицу. Прошел метров десять. Повернул
налево. Навстречу ему шли два носильщика. Тот, кто
повыше ростом, преградил путь Хасану:
— Стой! — закричал он.
Хасан замедлил шаги.
— Мало тебе, рогоносцу, своих типографий? —
закричал на него второй.
При слове «рогоносец» Хасан застыл на месте:
— Это твой отец рогоносец!.. Меня попросили...
Сказали срочно... Какие-то права человека!
— Да что с тобой разговаривать? — взорвался опять
молодой.— Хоть бы золото тебе предложили тащить, не
имеешь права соваться в чужие типографии.
— Э... ты прав... Нехорошо получилось... Отец твой
рогоносец... Э...
Носильщик помоложе не выдержал. Подставил
Хасану ножку. Хасан покатился по земле, листки
рассыпались по мостовой. Подняться он не мог, мешал новый
аркалык. А когда он попытался освободиться от него,
оба носильщика начали пинать его ногами.
Увидев рассыпавшиеся листки, Хасан рассвирепел.
С трудом поднялся на ноги, отступил назад. Пошарил
рукой в кармане шаровар и вынул складной нож.
Носильщики стояли, не двигаясь. Хасан не нападал
на них. Но через несколько секунд тот, что был
помоложе, бросился на Хасана, чтобы отнять у него нож.
И тогда Хасан пырнул его...
20

Нож вошел во что-то мягкое. Молодой носильщик
схватился за живот. А Хасан двинулся на второго. Тот
быстро нагнулся, схватил с земли хасанов аркалык и
загородился им, как щитом... Когда Хасан увидел свой
новый аркалык у носильщика, рука с ножом замерла
в воздухе. Он боялся испортить аркалык, и это решило
его судьбу....
Раненый носильщик подполз к Хасану сзади. Ярость
задержала смерть и подняла его на ноги. Оказавшись
рядом с Хасаном, он выхватил из кармана свой нож
и, собрав последние силы, всадил его в спину
маленького носильщика.
Хасан почувствовал удар и тяжесть навалившегося
тела. Попробовал освободиться от этой тяжести и не
смог. Закричал и стал оседать, вытянув перед собой
руки... Но руки его вдруг обмякли, и он замертво рухнул
на землю...

ГЮЛЬБАХАР И ФЕРИДЕ
В тот день подошла очередь женщин мыться в бане.
В городке, где было много кофеен, большой рынок и
сотня домов, всего одна баня. Вот почему в то утро,
несмотря на ранний час, здесь собралось полным-полно
женщин.
Гюльбахар разделась, вошла в баню. Она должна
и помыться, и выполнить мужнину просьбу: поговорить
с Фериде. Она поискала девушку глазами, увидев,
подошла к ней.
Фериде что нераспустившаяся роза. И хотя уже
прошло два года, как ей исполнилось восемнадцать, она все
еще была на выданье.
— Давно пришла, сестра? — спросила ее Гюльбахар.
— После намаза*,— ответила Фериде, перестав
тереть ноги.
— А я запоздала... Пришла сюда не только
помыться... Понимаешь?
Фериде покраснела. Опустила голову.
— Понимаю...— ее голос потонул в шуме льющейся
воды.
Гюльбахар скользнула взглядом по длинным черным
волосам Фериде, по ее упругой груди, стройным ногам.
По всей ее красивой фигуре.
Гюльбахар начала мыться, время от времени
испытующе поглядывая на Фериде. Муж Гюльбахар, который
до сегодняшнего дня был только ее мужем, собирался
взять в дом молоденькую Фериде.
Вспыхнувшая было в ней острая ревность скоро
улеглась. За столько лет она так и не смогла родить
* Намаз — молитва у мусульман.
22

мужу ребенка. А теперь он возьмет в дом Фериде,
думалось ей, появится ребенок. И, может, счастье наконец
поселится в их доме. А муж все равно наполовину будет
принадлежать ей.
Гюльбахар отошла в сторонку. Подозвала Фериде.
— Ты знаешь, сестра,— начала она,— нам придется
все делить пополам... Надо бы нам обо всем
договориться заранее... так будет лучше. Согласна?
Фериде не могла побороть смущения:
— Да... Сестра... Согласна...
— Кроме нас с Ильясом, в доме никого нет,—
продолжала женщина,— ты ведь знаешь, Ильяс — сирота.
Мы втроем вполне можем жить мирно...
— Почему же не жить, сестра? — ответила Фериде..
— Домашние дела мы с тобой разделим пополам.
Ты, например, будешь следить за его одеждой, а я еду
варить. Что ты на это скажешь? Или, например, так:
Ильяс любит долму *, а у меня она не очень получается^,
так долму ты будешь готовить. Согласна?
— Да, сестра...
— Когда из дому собираешься бежать? Уж очень
у тебя отец и брат суровые.
Фериде вдруг стало страшно. На глазах ее выступили;
слезы. Но страх тут же отступил.
— Я виделась с Ильясом в поле, мы договорилисьг
что, как только брат уйдет служить, я сразу сбегу,—
сказала она.— Я спать не могу: и радуюсь и боюсь. Aott
меня тоже любит?
Гюльбахар рассмеялась:
— На что тебе любовь? Ильясу дети нужны... Когда
есть ребенок, в доме счастье. А когда детей нет,
мужчина берет и вторую жену и третью...
Они помолчали. Потом потерли друг другу спины.
Некоторое время спустя поздно вечером в дом
к Ильясу постучал жандарм:
— Открывайте! Живо!
Из-за двери послышался приглушенный голос
Гюльбахар:
— Кто там? Что надо так поздно?
* Д о л м а — голубцы.
23

— Жандарм... Донос на вас...
— Чего? Чего?
— Ты сначала дверь открой, сестра!..
— Мужа дома нет. Без него не могу открыть.
— Я жандарм. Именем закона отвори. Говорю тебе,
донос пришел...
Дверь чуть-чуть приоткрылась. В темном просвете
показалось лицо Гюльбахар.
— Впусти меня, сестра... Каждый свое дело делает...
— Чего тебе надо в моем доме?
— Твоего мужа... Он девку, говорят, украл.
— А что,— спросила Гюльбахар хитро,— мужчины,
которые похищают девушек, прячут их в своем доме?
— Люди видели, как они сюда вместе входили.
— Кто же это мог придумать такое?.. Ну, входи...
Ищи...
Она открыла дверь. Жандарм вошел.
В доме было две комнаты, дверь одной из них
открывалась прямо в просторный двор.
— Предупреждаю, что буду искать везде, сестра.
Сначала в комнатах...
— Тебе виднее,— ответила Гюльбахар, распахивая
перед ним дверь в одну из комнат.— Только дело
пустое... Какой женатый мужчина, украв девушку, будет
скрывать ее в своем доме? Поди догадайся, в какой дыре
они сейчас прячутся... Неужели тебе больше делать
нечего, как у меня искать мою разлучницу?
Жандарм обошел комнаты. Потом подошел к двери,
которая вела во двор.
Гюльбахар в ту же минуту оказалась рядом с ним.
— Во дворе ничего нет... ничего...— голос ее
дрожал,— одна уборная...
Жандарм вышел во двор. Походил по темному двору.
Потом сказал:
— Ладно, видно, ошиблись.
И ушел.
Гюльбахар подбежала к уборной:
— Выходите. Он ушел. Хорошо, что не догадался
искать вас здесь...
Фериде и Ильяс вышли. Все трое не могли унять
дрожь.
24

— Гюльбахар,— обратился Ильяс к жене,— шла бы
ты на эту ночь к отцу. Раз жандарм нас здесь не нашел,
меня дома нет, значит, и тебе одной здесь оставаться не
следует... Надо, чтобы люди тебя на улице видели, тогда
поймут, что дом пустой... Ну, что скажешь? Хитро »
придумал?
— Тебе виднее, хозяин. Только свет не зажигайте.
— Ладно.
Фериде стояла с опущенной головой. К ее любви
примешивались страх и стыд перед первой ночыа
с мужчиной...
Все трое вошли в дом.
Гюльбахар начала надевать чаршаф. Ильяс и
Фериде закрылись в комнате...
— Я ухожу. Гасите свет,— услышали они голос
Гюльбахар.
И не успела женщина закрыть за собой дверь, как
Ильяс погасил газовую лампу и подошел к Фериде...
Едва Гюльбахар завернула за угол, раздался
выстрел. Стрелял отец Фериде: он решил, что темная фигура,,
выскользнувшая из дома Ильяса,— его дочь.
Пуля попала Гюльбахар в грудь... Она упала.
А в доме, услышав выстрел, заплакала Фериде...

КОЛОДЕЦ
Высокие холмы, будто сговорившись, зажали городок
со всех сторон, и ни одна дорога сюда не вела...
Игорный дом находился в самом грязном квартале.
В комнате, где сидело пять-шесть человек, самым
азартным игроком был Оккеш. Ему только что исполнилось
семнадцать. Он высок и худощав. Вьющиеся волосы
прядями спадают на лоб. На лице чибан *.
Оккеш потряс в руке игральными костями. Ударив
себя в грудь, спросил:
— Ну, как, сыграем?
Один из сидевших возразил:
— Нет, не буду я с тобой играть...
— Боишься? — Оккеш улыбнулся.— Не бойся...
Выпадет один-один, я чувствую... А что ты скажешь, ага?
— Слушай, Оккеш, проиграешь ведь все на свете...
Ну, давай, ставь на все, играй...
Оккеш раскрыл ладонь, посмотрел на кости,
пробормотал:
— У них полно денег. А у меня только на вас
надежда. Ну, Аллах, помоги...
Потом, зажав кости в кулак, занес руку, ударил себя
кулаком в грудь, вытянул руку и резким движением
метнул:
— Один-один!
Оккеш выругался, вышел из игорного дома. Светало.
Пели петухи. Цепляясь за вершину холма, вставало
солнце. Начинался новый день...
* Чибан — след на лице от укуса ядовитой мухи.
26

Забыв про сигарету, дымившуюся во рту, Оккеш
спускался под гору. Сжатые в кулак руки он засунул
в пустые карманы. В голове одна мысль — о деньгах.
Ему хотелось иметь кучи денег высотой с эти холмы,,
среди которых он родился и вырос. Деньги нужны были
ему не для того, чтобы обзавестись хозяйством, весело
пожить или покружить по свету, а для того, чтобы играть
в азартные игры. И чтобы была у него комната, набитая
деньгами... Тут же он и играл бы, и спал, и ел. И в конце
концов обыграл бы всех...
Оккеш так размечтался, что пришел в себя, лишь
заслышав собачий лай. Недовольно поморщился и, не
вынимая рук из карманов, выплюнул почти догоревшую
сигарету.
Скоро он дошел до дома, где жил вместе с матерью.
Постучал. Женщина совершала утренний намаз. И хотя
была уверена, что стучит сын, все же спросила:
— Кто там?
— Я. Открой.
Женщина открыла. Едва взглянув на него, поняла,,
что все деньги сын оставил в игорном доме.
— Опять проигрался? — не выдержала мать.
Оккеш не ответил. Прошел мимо нее в комнату.
Рухнул на приготовленную постель. Глаза его слипались
от бессонной ночи, а душа кипела при воспоминании
о проигрыше.
Наконец сон сморил его.
Мать Оккеша, тетушка Рабиа, неподвижно стояла
возле постели и смотрела на своего непутевого сына...
Ее мужа убили еще молодым. Овдовев, она замуж
больше не вышла и все свои надежды связала с сыном.
А сын вырос бродягой, игроком...
Вздохнув, тетушка Рабиа потянулась за Кораном.
Она должна вымолить у Аллаха вознаграждение на tont
свете за ее земные страдания.
Люди уже совершили послеобеденный намаз, когда·
Оккеш поднялся с постели.
— Мать!.. Эй, мать, ты где? — закричал он,
высунувшись из окна.
— Я здесь,— ответила со двора женщина.
— Деньги для меня раздобыла?
27

— Постыдился бы... Вон какой вымахал, а вместо
того чтобы мне помогать, все с меня тянешь. Можно
подумать, что после твоего отца виноградник или бахча
остались...
— Сегодня я выиграю, мать. Чует мое сердце... Вот
увидишь, вернусь с полными карманами. Куплю тебе
новое платье, туфли. И еды принесу...
Тетушка Рабиа промолчала. Оккеш вышел во двор.
Подошел к ней:
— Не веришь?
— Нет... От твоей игры проку не будет... Не надо
мне от тебя ничего: ни платья, ни туфель, ни баклавы.
Кусок хлеба будет, и на том спасибо...
— Ну, еще разочек, мать... Руки-ноги целовать буду...
— Провалиться мне, нет у меня ни гроша.
Оккеш не поверил:
— Чтоб ты ослепла, мать... Я-то знаю! Не лукавь.
За тобой же вчера приходили. Думаешь, я не слышал?
— Она не родила. Схваток еще не было... Еще
несколько дней проходит...
— Что же ты за повитуха?.. Поторопила бы... Знаешь
ведь, что мне деньги нужны...
— Убирайся с глаз моих! — рассердилась тетушка
Рабиа.— Пора самому зарабатывать!
— Я еще не вырос...
— Раз начал играть, значит, вырос...
— Дашь мне деньги? Или...
— Я тебе сказала, нет у меня.
— Тогда я в колодец брошусь.
Тетушка Рабиа принялась его уговаривать:
— Оккеш, миленький мой, ну что у тебя за
привычка? И так кругом говорят, что ты ненормальный. Не
изводи меня, не издевайся над матерью. Потом сам
будешь жалеть...
Оккеш ее не слушал. Подошел к колодцу.
— Не дашь? Я ведь брошусь, вот увидишь! Меня
туда так и тянет!..
Тетушка Рабиа подбежала к сыну, схватила его за
руки:
— Клянусь Аллахом, нет у меня денег... Что есть,
так это на случай моей смерти... Ни гроша нет у меня
для тебя...
Оккеш вырвался.
28

— Такая мать, как ты, сквозь землю должна
провалиться!— закричал он.— Чихать я на тебя хотел! И на
твой дом! И на твою мать!
Он рванул крышку колодца и повис в его пустоте,
опершись руками о края. Задрав голову к безоблачному
небу, прокричал:
— Ну, все, я пошел, мать!
Женщина запричитала:
— Не делай этого, Оккеш, не лезь туда!
Соскользнет рука и грохнешься... Да защитит тебя
Всевышний...
— Денег давай!
— Ох-ох-ох, хоть бы Аллах поскорее мою душу
забрал и избавил меня от этого непутевого...
— Денег!
— Я же сказала тебе, нет у меня денег! Откуда мне
их взять?
Оккеш начал спускаться, ставя то одну, то другую
ногу в углубления, и так до самой воды.
— Дене-е-ег! — уже из глубины колодца донесся его
глухой голос.
Тетушка Рабиа стала бить себя в грудь, проклинать
горькую судьбу свою.
В это время кто-то с силой забарабанил в калитку.
Тетушка Рабиа вытерла слезы, заспешила к ограде.
Открыла.
— Скорее, тетя! Началось!..— дрожащим голосом
проговорила маленькая девочка.
Тетушка Рабиа, накинув чаршаф, подбежала к
колодцу, наклонилась:
— Тебе повезло... Началось...
— Пока денег не принесешь, не вылезу,— донеслось
из колодца.
— Ну и подыхай там, если так...
Они с девочкой заспешили к одноэтажному домику.
Возле дома их встретила пожилая женщина.
— Скорее, сестра, схватки...
Они вошли в комнату. На кровати корчилась
роженица.
— Быстро ведро горячей воды и чистую тряпку! —
приказала тетушка Рабиа с привычным спокойствием.
Женщина, которая пошла подогревать воду в
Соседнюю комнату, крикнула оттуда:
29

— Сестра, если родится мальчик, получишь вдвое
больше...
Тетушка Рабиа сразу же вспомнила о сыне, который
ждал ее в колодце. Поскорее бы родился ребенок,
и хорошо бы мальчик. И тут же решила: «Если родится
мальчик, не отдам все деньги. Да поможет мне АллахГ
Завтра ведь тоже будет день...»
— Осталось совсем недолго, потерпи, милая...
Спустя десять минут в комнате раздался детский
крик.
— Мальчик! — радостно воскликнула тетушка Рабиа.
Она перерезала пуповину и, метнув взглядом на все-
еще большой живот женщины, удивленно сказала: —
Там еще один...
Тетушка Рабиа вымыла ребенка, завернула, а потом
помогла и второму родиться...
Завязав деньги в платок, она радостно и легко шла
по узким улицам городка. Подходя к дому, думала об
Оккеше, о деньгах... О деньгах, которых с таким
нетерпением ждет ее сын и которые вызволят его из колодца.
Едва услышит о деньгах, сразу же оттуда выберется...
Женщина вошла во двор и, подойдя к колодцу,
закричала:
— Кончились твои мучения, сын, вылезай! Я
принесла деньги!..
Она развязала платок и быстрым движением
спрятала в карман пять лир. Потом опять закричала:
— Эй, Оккеш, кому говорят? Вылезай!
— Я здесь, мать,— ответил Оккеш, стоя в дверях:
дома,— я уж давно вылез!..
— Чтоб ты провалился! Все издеваешься надо мной...
— Давай деньги!
Она протянула. Оккеш осклабился:
— Я все видел... Ты еще в карман спрятала...
— Чтоб ты ослеп! Углядел!
— Э... Со мной шутки плохи, мать! Не задерживай
меня! Гони остальные...
— Я тебе все отдала. Хочешь идти в ад,
отправляйся!
— Дашь деньги, пойду.
— Да не принесут они тебе счастья.
Тетушка Рабиа хотела было идти в комнату, не*
Оккеш схватил ее за руку:
30

— Куда, старая? Сначала деньги давай...
— Какие деньги, бессовестная ты собака? Я же
отдала...
Оккеш отпустил ее руку и сам полез к ней в карман.
Мать пыталась ему помешать, но тяжелые удары сына
свалили ее с ног. Оккеш вытащил пять лир и быстро
зашагал к калитке.
Тетушка Рабиа осталась лежать на земле...

включи-выключи
Зачем ты, женщина, включила и слушаешь радио?
Посмотри на свой дом. Стены из земли. Крыша из
жестянок. На кухне только хлеб да лук... Детей ты
вытолкнула на улицу. Дети голодные... Больные... Кормит вас
твой муж. На одноглазом осле он возит речной песок...
Зачем ты, женщина, включила и слушаешь радио?
Неужели ты тоже мечтаешь стать королевой? Неужели
ты хочешь, чтобы и твою голову украшала корона?..
А есть ли у тебя вода, чтобы умыться?.. Посмотри на
свои глаза. Они неприятны даже тебе самой... Каждый
день они видят перед собой одно и то же, они
показывают тебе мир вкривь и вкось. А твой нос? Всю жизнь
он вдыхает запах отбросов... Знаешь ли ты, как пахнут
духи? Ты не можешь этого знать. Ты всю свою жизнь
вдыхаешь лишь запах нечистот.
Зачем ты, женщина, включила и слушаешь радио?
Уж не хочется ли и тебе, как королеве, принять ванну
из молока, а потом надушиться парижскими духами?..
Как приятно они пахнут!.. Посмотри-ка лучше на свой
рот: с какой жадностью раскрывается он при одном
упоминании о хлебе... Можешь ли ты вспомнить, что
такое мясо? Выходила ли ты когда-нибудь из своей
лачуги, чтобы посмотреть, как живут другие люди?..
В витринах мясных лавок висят большие куски мяса. Их
продают людям. Не поняла? Хорошо, я объясню тебе
по-другому: к вам забредают из других кварталов
приблудные кошки, бездомные облезлые собаки... Они
подыхают, потому что не находят у вас никаких отбросов...
Иногда дохлую кошку ест подыхающая собака. Так вот,,
то, что съедает собака, и есть мясо... Ох... Слава Аллаху,
поняла...
32

Зачем ты, женщина, включила и слушаешь радио?
Не хочешь ли и ты сесть за огромный, уставленный
яствами стол и насытиться, как королева? Пожалей
себя... Желудок твой не выдержит королевской пищи...
Он может переварить все, даже жестянки, купленные
у старьевщика, но королевской еды ему не переварить...
Выключи ты это радио, женщина, не слушай...
Мужчина, зачем ты включил и слушаешь радио?
Посмотри, где ты работаешь? Тебя обманули, когда
сказали, что это мастерская. Как ты соглашаешься работать
в таком подвале?.. Или ты утешаешь себя тем, что
видишь изделия своих рук в сверкающих витринах на
залитых огнями проспектах? Ты можешь жить в своем
подвале, а твои изделия храниться там не могут. Они
сгниют там, заржавеют... Поэтому их сразу забирают
у тебя и помещают в другое место...
Мужчина, зачем ты включил и слушаешь радио?
Может быть, слушая его, ты чувствуешь себя королем?
Если сделанные тобой изделия из меди сверкают, как
золото, и украшают витрины, думаешь ты, то почему ты
сам не можешь жить во дворце?.. Ты не можешь ни
стать королем, ни жить во дворце. Потому что тебе
отсюда не выбраться. Твой подвал ничем не отличается
от могилы. Он так же глубок, и в нем так же мало
воздуха. Понимаешь ли ты это?
Мужчина, зачем ты включил и слушаешь радио?
Посмотри на свои зубы. Ни одного здорового. А их
цвет? Можно подумать, что ты питаешься дегтем...
А руки? Они все иссечены трещинами, как дорога, по
которой прошли танки... А что у тебя за ноги? От грязи
они покрылись коростой. Сейчас на них изодранные
йемени *... А если ты станешь королем, тебе придется
надеть туфли... Ходить по дворцу — это не то, что ходить
по улицам...
Да выключи ты это радио, мужчина, не слушай...
Эй вы, почему вы не включаете и не слушаете радио?
Выходите оттуда. Сколько вас? Двое, трое?.. Что вы
делаете там, под землей? На какой вы глубине? Сто,
* И е м е и и — обувь крестьян Восточной Анатолии.
3 Лыллыз 33

двести, триста метров. Но вы умнее тех, кто наверху.
Вы меня слышите?.. Отзовитесь... Да, вы умнее тех, кто
наверху. Они даже на свету не знают, что искать, а вы
хоть знаете своего врага — темноту...
Эй вы, почему вы не включаете и не слушаете радио?
Узнали бы хоть, что происходит в мире... Выходите
оттуда... Хватит вам искать то, что вы не могли найти за
столько лет. Вас обманывают. Под этими горами нет
золота. Земля, которую вы копаете, чтобы найти там
золото, и выбрасываете наверх, это не земля. Это уголь.
Его называют «черным золотом». Не ищите зря... Ни
под этой горой, ни под другими горами золота нет. Эй
ты, третий, слушай меня внимательно... Ты самый
старый. Зачем ты спустился туда? То же делал и твой отец
и отец твоего отца. А что они нашли? Так зачем же ты
продолжаешь искать?.. Отец твоего отца начал копать
землю... Ты копаешь уже на глубине моря... Эй ты,
третий, самый старый... Скольких королей одарил ты
короной, сколько королей выстроили себе дворцы за счет
того угля, который ты выбросил наверх, думая, что это
земля?.. Не знаешь?
Эй, почему вы не включаете и не слушаете радио?
Вы, конечно, не боитесь ни королевских пушек, ни ружей.
Но пока вы без воздуха работаете под землей, короли
создали атомную бомбу из поднятого вами наверх угля.
Выходите оттуда, включайте радио. Скоро взорвут
бомбу в том месте, где вы работаете... Эй, почему вы не
отвечаете? Или вы боитесь, что ничего не сделали для
украшения королевской короны?
Сегодня король надевает корону. Он вас простит. Ну,
выходите... Взгляните еще разок на мир, какой он есть.
Эй, только будьте осторожны: если вы сразу выйдете на
свет, вы ослепнете. Потому что ваши глаза отвыкли
от света...
Эй вы, почему не включаете и не слушаете радио?
Э-э-эй! Отзовитесь! Король надевает корону королеве...
Вы обязательно должны об этом знать. Когда вы
услышите об этом, ваши сердца наполнятся радостью. И даже
если те, кто увидит это своими глазами, и умрут, сияние
от короны, ослепившее их глаза, будет освещать их
могилы... Горе тому, кто об этом не услышит... Эй, три
шахтера, вы что, не собираетесь выходить? Не собирае-
34

тесь включать радио? Слушайте, уже вечер. Стемнело.
Темнота — ваше солнце... Близится утро, вылезайте
наружу... А, понимаю, вы умерли... Может быть, произошел
обвал? А может, взорвался рудничный газ? Нет, вы не
можете умереть там, в забое. Иначе задрожали бы руки
у короля в тот момент, когда он станет надевать корону
королеве... Вы не имеете на это права. Нет, наверное, вы
все-таки превратились в пыль от взрыва газа и
улетучились во время фейерверка, устроенного в честь короля...
До каких пор короли и королевы будут носить
человеческие черепа, выдавая их за короны?.. Когда в людях
заговорит ненависть, когда они поумнеют?

СОБАЧИЙ ГОСПОДИН
Собачий господин стоял, задумавшись, в пустой
комнате... Потом крикнул жене, гревшейся на пороге дома:
— Эй, поди сюда!..
Тетушка Кевсер нехотя подняла свое грузное тело
и подошла к мужу:
— Ну, что?
Собачий господин погладил бороду... С чего бы
начать разговор? Тетушка Кевсер присела на пол и
прислонилась к стене.
В комнате на полу лежали старая подстилка,
дырявый тюфяк и несколько одеял...
Собачий господин начал ходить по комнате, потом
вдруг спросил?
— Ты моя жена, а?
Тетушка Кевсер нашла этот вопрос пустым, но все-
таки ответила:
— Ну, жена...
— Тогда скажи: если муж попадает в беду, кому он
должен о ней рассказать?
Тетушка Кевсер была давно замужем и не помнила,
чтобы муж ей что-нибудь рассказывал.
— Наверное, своим дружкам...
Наступило молчание.
Тетушка Кевсер вспомнила своего мужа молодым:
тогда один карман его жилета был полон золотых
монет, другой — серебряных. И когда они поженились,
никто его не называл «собачий господин». Все звали его
Шакир-ага. У него тогда было несколько деревень. Дни
и ночи напролет просиживал он за картами, иногда
приходил домой и приносил баклаву, а иногда возвращался
36

хмурый, разбитый. А однажды, упившись до чертиков,
Шакир-ага променял свою лучшую деревню на
куропатку. Деревня и сейчас принадлежит другому, а куропатка
не протянула и двух лет. А потом настал день, когда
и все остальное прахом пошло. Тогда Шакир-ага,
обозленный на весь свет, пригнал с улицы бездомных собак:
ему хотелось снова чувствовать себя хоть над
кем-нибудь господином... Так он стал «собачьим господином».
Вид пустой комнаты и завернувшегося в простыню
мужа вернул тетушку Кевсер к действительности.
А собачий господин продолжал:
— Не забывай, женщина: самый близкий друг
мужа — его жена.
Тетушка Кевсер рассмеялась:
— Э, мой хозяин... Значит, теперь, когда ты
оказался у разбитого корыта, я твой самый близкий друг...
Ну и сказал...
— Чтоб ты провалилась!.. Мозги как у курицы!..
Я даю тебе случай проявить себя настоящей верной
женой, чего ты еще хочешь? В хорошие времена мужьям
нужны жены-потаскухи, а такие, как ты, как раз для
трудных времен.
Тетушке Кевсер хотелось спать. И ей было не до
его пустословия. Она не помнила, когда в последний раз
ставила котел на огонь и накрывала на стол. Сыновья
ее несли тяжелую военную службу, дочь Элиф жила
в доме нелюбимой тетки, и ей тоже было не сладко.
— Чего тебе от меня надо? — спросила она мужа.
— А ты сделаешь?
— Скажи сначала, что...
— Ну, не-е-ет... Дудки! Ты должна пообещать, что
сделаешь.
Тетушке Кевсер этот разговор надоел. В конце
концов она сказала:
— Говори. Сделаю, что скажешь.
Собачий господин пристроился рядом с ней.
— Слушай, жена... У меня пустой дом, и мне
нечего есть. Но у меня богатое сердце... Я хочу
сказать, что уж если я кого полюблю, то я весь
как в огне горю...
Ввалившиеся глаза тетушки Кевсер с удивлением
уставились на него:
— Э, Аллах... Что ты говоришь?
37

— А то, что, если ты мне настоящая жена, ты мне
руку должна подать, когда я падаю.
Чтобы унять его пыл, тетушка Кевсер ответила:
— Но денег-то нет!
— Да, жена, в этом-то все и дело. Если бы у меня
были деньги, я бы с тобой сейчас не сидел и не
разговаривал. Раз я к тебе обращаюсь за помощью, значит,
рассчитываю на твои деньги...
— Как это?
— Я слышал, что у тебя спрятан золотой. Проявишь
благородство — мое дело выгорит.
— Провалиться мне, нет у меня золотого!
— Не заговаривай мне зубы, жена. Я слышал про
твой золотой от верных людей...
Тетушка Кевсер много лет хранила в надежном месте
оставшийся от отца золотой. Она поклялась, что не
дотронется до него, даже если будет умирать с голоду.
Она посмотрела в горящие глаза мужа:
— Об этом не проси, хозяин. Возьми мою душу, но
не заговаривай о моем золотом.
— Ну, что ж, так и будешь теперь на нем сидеть?
Тетушка Кевсер почесала голову. В ее старом теле
жизнь еле теплилась. Она подавила в себе страх перед
мужем и сказала:
— Слушай, хозяин. Сколько уж лет я тебе жена.
Когда-то ты любил меня. Дай Аллах тебе здоровья. Тут
я сказать ничего не могу. Но золотой свой тебе не
отдам. На этом свете я не была себе хозяйкой. Опять же
дай Аллах тебе здоровья. А смерть ко мне придет,
золотой и пригодится. Меня завернут в саван, и слуга
Аллаха встанет у моего гроба. А не умру — золотой
пожертвую.
Собачий господин встрепенулся.
— Не ошибись, жена,— сказал он в надежде
подорвать ее уважение к смерти,— когда человек умирает,
появляется много желающих поживиться за его счет...
Лучше отдай деньги мне. И увидишь — вместо одного
получишь два золотых...
Тетушка Кевсер горько усмехнулась:
— Не обманывай меня, хозяин. Я не маленькая.
Если тронуть золотой, его уж больше не увидишь.
А если смерть поселилась рядом с человеком, она уж
никуда не уйдет...
38

Собачий господин не привык, чтобы жена перечила
ему, и, озлившись, пригрозил:
— Ты меня знаешь. Я тебя предупредил. Если
пропадет доброе имя Элиф, пеняй на себя.
— Не впутывай ты дочь, хозяин. У нее и так
нелегкая судьба...
— Э... это дело зависит сначала от нее, а потом от
твоего золотого.
Тетушка Кевсер никак не могла взять в толк, что он
хочет сказать:
— Похоже, хозяин, ты что-то от меня скрываешь, а?
Собачий господин заметался по комнате и наконец
признался жене:
— Я отдал Элиф.
— Кому?
■— Зюлькюфу...
— У него же нет сына... А сам он женат.
— Ну и что? Мы оба женаты... Однако не забывай,
у Зюлькюфа есть сестра, стройная, как газель. От
любви к этой девчонке я и сгораю. Я Зюлькюфу свою дочь
отдам, а он мне — сестру.
Тетушка Кевсер начала рвать на себе волосы,
царапать лицо:
— Аллах, Аллах, горе на мою голову... Кем ты
торгуешь? Ты что же, собираешься отдать наше дитя этому
старику?
Собачий господин снова подсел к ней:
— Вот так, жена. Мы между собой уже сговорились.
Элиф выйдет замуж за Зюлькюфа, а я возьму его
сестру. Назад хода нет. Слово дано. Теперь мне нужно,
чтобы было что на себя надеть и на что лечь... С какой
стороны ни смотри, все упирается в твой золотой.
Слушай, сколько лет ты висишь на моей шее... Теперь
Аллах посылает мне новую жену. Если ты будешь мне
мешать, значит, пойдешь против моей судьбы и против
Аллаха... Поняла?
Собачий господин встал, сделал несколько шагов по
комнате и снова обратился к жене:
— Я жду от тебя только одно слово: «да» или «нет».
И опять начал ходить по комнате. Поправил на себе
простыню, погладил лицо...
Тетушка Кевсер онемела: она думала об Элиф,
о своем золотом и о будущей жене собачьего господина.
39

Потом заплакала. Но когда заговорила, голос ее
оставался твердым:
— Ты ждешь от меня только одно слово?
Он почувствовал, что к ней снова возвращается страх
перед ним.
— Э...
— Если так, пусть Аллах забирает мою душу...
— Что ты говоришь?
— Как что?.. Элиф совсем пропадет из-за тебя... На
меня свалится молодая жена... Так уж лучше мне
помереть...
Собачий господин продолжал свое:
— Или ты сейчас скажешь «да», или останешься ни
с чем... Неси свой золотой!
Слезы у тетушки Кевсер внезапно высохли. Она
поднялась, вышла во двор. Солнце садилось за гору...
Она достала из тайника золотой. А немного спустя
услышала, как открылась и захлопнулась калитка.

пыль
В наших краях воды мало, зато пыли вдоволь...
Говорят, в ней можно утонуть, как в снегу. Не знаю...
Я снега не видел. В армии не служил, не взяли, потому
что слепой... А в твоих краях тоже так, бабо*?
Я до полгода грудь сосал. Наступило лето, мать меня
с собой стала в поле брать. Совсем крохотного. Солнце
жарит вовсю, а она землю вскапывает... Однажды от
жары у матери молоко испортилось... Мать не знала
н дала мне грудь... Ну и отравило меня белое
материнское молоко. Пожелтел я, как лимон. Мать у всех
выспрашивала: «Почему это щенок пожелтел?» Умные
люди возьми ей и скажи: «Болезнь у него в голове
сидит. Отнеси ты его к источнику, сестра. Возьми кремень
да стукни по голове. Он из желтого станет розовым».
Мать так и сделала. Отнесла меня к источнику.
Посадила перед собой. Потом взяла камень и ударила меня по
голове. Из головы кровь брызнула. Вода в источнике,
и вправду, порозовела... А я как был желтый, так и
остался. Мать поносила своих советчиков: «Вода-то
порозовела, а желтизна у парня не прошла». А те ей
отвечали: «Хуже-то ему не стало, сестра, что же ты
хочешь?»
Моя мать не такая, как все. Другие за своими детьми
не смотрят. Возьмут ком земли да и положат вместо
пеленки... А моя мать — нет. Она землю дважды
просеивала... Потом ее раскладывала на тряпочке и
заворачивала меня. Земля все и впитывала. И запаха никогда
не было...
* Б а б о — вежливое обращение к собеседнику (в просторечии).
41

Я рос, а желтизна не проходила. Исполнилось мне
четыре. Я уж начал кое-что соображать... Вот тогда-то,
бабо, я и узнал, что такое земля и что такое пыль. Ты
не знаешь, бабо, как приятно играть пылью, когда тебе
четыре года. Только солнце зайдет — и человек не в
силах устоять перед пылью. Бросаешь в себя пыль, ух-х.
И исчезаешь в ней... Наберешь полные ладони и в
лицо— пат, пат... Погружаешь в пыль руку... Смотришь,
а руки нет... И хотя мне было четыре, я соображал, что
рука под пылью...
Да, так что же я хотел сказать? Слышал я, что люди
будто в воде купаются. А те, кто посмелее, даже ныряют
под воду. И там, под водой и в воде как рыбы... А есть
будто и такие, что под водой глаза открывают. Уж в это
я совсем не верил. Сказал однажды деду. Хорошо помню,
дед затрещину мне дал: «Почему это ты не веришь,
щенок? Если уж ты в пыли глаза открываешь, так
почему же им в воде не открывать?..»
Я глаз от пыли не закрывал, бабо... В нашей
комнате летом все время пыль стоит. Когда ветра нет, она
оседает, забивается в дыры, а как ветер подует, сразу
подымается, окружает со всех сторон, сыплется на
головы... Наступает зима. Начинаются дожди. Мы тогда
в дома перебираемся, бабо. Начинаем печь хлеб из
пшеницы, которую собрали летом. Тогда нам от грязи
спасения нет. И вот, чего я никогда понять не мог: по
деревне текут потоки воды, уносят и пыль и землю.
А лето приходит — глянь, опять пыль. Вот я и
спрашиваю, что же и конца нет этой пыли?
Есть, должно быть, в этом какой-то секрет. Пыль
мягче, чем новая подстилка из хлопка. Наступишь на
нее, она не сопротивляется, обволакивает тебя. В руку
возьмешь — ждет, когда пальцы разожмешь — стекает,,
как тоненький ручеек... А воды в нее добавишь,
получится глина... Тогда строй из нее, что хочешь: дом,
конюшню, украшай деревню...
Я пыль лет до шести любил... Но однажды, помню,
встал я утром с красными глазами. Отец с матерью
сказали: «Держись от пыли подальше...» Подошел я
к пыли, пнул ее, стерву, ногой... Сказал: «Ах ты
бессовестная, я тебя так любил, а ты вон что с моими
глазами сделала...» Бил я ее, бил, а потом еще и плюнул...
Прошло несколько дней. Как-то проснулся я, встал
42

с постели и опять повалился... Веки мои будто кто-то
склеил. Попробовал открыть глаза — не смог. Я позвал
мать: «Поди-ка сюда скорее. У меня глаза не
открываются...» Мать сразу поняла, в чем дело, и сказала:
«Промой глаза». «Вода далеко, мать»,— ответил я.
«Руками раздери, щенок, не сообразишь, что ли?» Стал я
глаза руками раздирать: одной рукой тяну вверх,
другой— вниз... И правый глаз чуть приоткрылся.
Подбежал я к воде. Голову в ковш опустил и начал моргать....
Так глаза и открылись. И увидел я свет...
Потом, откуда ни возьмись, начали вокруг меня
мухи кружить. И днем и ночью... Куда я, туда они.
Я несу еду отцу с матерью в поле, они за мной... В-з-з-з.
Потом я догадался: это мои глаза их приманивали. По
утрам стал я сдирать с глаз что-то липкое, но мухи все
равно продолжали вокруг меня виться. Потом уж я
к ним привык. Они по лицу ползают, а я,, как ни в чем
не бывало, иду себе своей дорогой... У нас мухи
неотвязные, если уж раз на тебя сели, не отстанут...
Летом мы спим на крышах. Я всегда засыпал как
мертвый от усталости. Однажды просыпаюсь я и опять
глаза не могу открыть. На этот раз мать решила
навсегда избавить меня от этой напасти и потащила
к ходже. Ходжа поплевал, подул, вывернул мне веки
и сказал: «Это у него кровь осела. Я его вылечу...» Мать
на колени: «Не дай угаснуть глазам сына», а ходжа
сразу же про нашу корову заговорил. Мать ему: «Ты
уж сделай так, чтоб он свет видел, а корову-то я
в жертву принесу». Ходжа ей в ответ: «В жертву
приносить не надо, а приведи лучше в мой хлев. Как корова
в хлеву моем замычит, так твой сын и прозреет».
Уложил меня ходжа на землю, вытащил из кармана нож,
поточил о камень и стал этим ножом, острым как
бритва, по моим векам скрести. Я сознание потерял...
Пришел в себя, слышу, ходжа матери говорит: «Пойди
теперь принеси пару яиц». Мать побежала быстрее ветра...
Приходит, развязывает платок: «Возьми, благодетель,
я вместо двух четыре принесла...» Ходжа сделал из двух
яиц яичницу, переложил ее в тряпку и мне на глаза...
Помню только, что лицо мое обожгло, померкло все...
Опять я без памяти упал...
43

Так что же я говорил? Да... Упал я без памяти. Мать
взвалила меня на спину и домой потащила.
Дни идут, а я все с повязкой из яиц. От меня уж
и запах пошел... Мать опять меня к ходже. Тот снял
повязку с моих опухших глаз и сказал: «Видно, яйца
были несвежие, сестра». «Горе мое, горе, что же мне
теперь делать?» — спросила мать. Ходжа ответил:
«Терпи, сестра. Остается только считать до сорока...» А до
чего до сорока, не сказал: то ли часов, то ли дней, то
ли... Мать, не дослушав его, начала плакать...
Наступила зима. Молнии рассекали небо, вонзались
в землю. Раскалывались деревья. И было так темно,
бабо, будто небо обнялось с землей. С далеких гор
сорвались потоки. Все перемешалось с водой. Вышел я
как-то на крышу. Раскинул руки: «Аллах, Аллах, сделай
так, чтобы из глаз моих тоже полились потоки чистой
воды, а глаза засверкали ярко, как эти молнии...» Но я
опоздал со своими молитвами, бабо. Веки по-прежнему
гноились, нарывы мешали мне смотреть, закрывали от
меня мир...
Зима прошла. Отовсюду опять пыль полетела. В тот
год я в последний раз видел пыль и землю, бабо.
Мой дядя, отцов брат, посмотрел: глаза мои все хуже
становятся. Пристал к отцу: «Тебе бы надо им заняться.
Ведь останется парень наполовину слепой, как и ты...
Отвести бы его к знатному Мирджо». Ну, пошли мы
с дядей к этому Мирджо. Шли мы два дня и две ночи...
Посмотрел Мирджо на мои глаза и сказал: «Парню
в глаза дьявол дунул. Я в дела дьявола не вмешиваюсь.
Надо в город идти, к врачу...» Так мы и вернулись не
солоно хлебавши... Мать, как услышала, что к врачу
надо идти, заплакала, заголосила... Полон дом соседей
набился, когда узнали, что я в город поеду...
Вот как-то утром, едва солнце взошло, дядя
разбудил меня: «Вставай, негодник... Задал ты мне работу.
К врачу тебя поведу...» Двинулись мы в дорогу. Мать
вылила ведро воды нам вслед — на счастье. «Да будет
ваш путь светлым»,— сказала она. И мы пошли по
пыли... После полудня пыльная буря поднялась. Пыль
нас с ног до головы обсыпала. Птицы взмыли вверх.
Дядя шел молча. Ни разу не взял меня за руку. Только
подгонял: «Давай быстрее, мерзавец!» Я, чтобы не
рассердить его, все бегом за ним бежал... Вдруг с неба
44

слетело черное облако. Опустилось мне на глаза. Я хотел
его смахнуть, не удалось. Очутился я в полной темноте.
«Ой, дядя!»—закричал я и упал на землю. Дядя
подошел, нагнулся и подзатыльник, помню, мне дал. Я от
обиды заплакал. Дядя опять рассердился: «Чего это ты
от подзатыльника заревел?» Тут я сказал: «Разве ты
не видишь? Я же совсем ослеп...» Поднял он меня с
земли, обнял. «Ах ты, господи, значит, не видишь ничего...»
Отошел от меня. Потом я услышал щелчок какой-то,
в лицо мне пахнуло жаром. Дядя спросил: «Видишь
огонь?» «Не вижу,— ответил я,— ни огня, ни тебя —
ничего не вижу...»
Сунул он мне тогда в руки какую-то тряпку, чтобы
я за нее ухватился, и повернули мы обратно. Ноги мои
утопали в чем-то мягком... «Наверное, пыль»,— подумал
я. Потом я услышал, как дядя сказал: «Стемнело уже...»
А я ничего не заметил. Потому что ослеп, бабо...

КАСТРЮЛЯ-СКОРОВАРКА
Когда Пехливан Рюстем уходил в солдаты, на
деревенской площади били барабаны.
— Как вырос мой Пехливан! В армию пошел, на
военную службу,— с гордостью говорила тогда мать.
А куда сегодня уходил Пехливан Рюстем? Почему
сегодня не били барабаны? Почему сегодня крестьяне
молчали, стиснув зубы?
Сегодня Пехливан Рюстем уезжал работать в
Германию *. Он уезжал не насовсем, не гасил отцовского
очага. В деревне оставались жена с детьми, мать...
Прошлым летом сдохли быки, плуг валялся на поле, и, видно,
сам Аллах прогневался на землю: суровый ветер сдул
верхний слой и оголил ее. А тут еще помещик... Не дал
ни клочка новой земли, ни быков.
— Поработай, поработай,— сказал он Пехливану,—
не на своем поле, на моем...
Пехливан гнул спину до седьмого пота. Но семью
прокормить не мог...
Спустившись однажды в город, он услышал, что
в Германии можно получить работу... Заполнил бумаги.
Долго ждал. Наконец пришло извещение.
Мать и жена собрали ему чемодан. Пока собирали,
глаз не осушали... Пехливан взвалил чемодан на спину:
вот сейчас он сядет в автобус и покатит в Анкару,
в Стамбул...
— Послушай, сынок,— подошла к нему мать,— да
* Имеется в виду ФРГ.
46

проклянет тебя Аллах, если ты нас забудешь. Не сбейся
с пути, деньги попусту не трать. Мы тебя ждем... Снова
возьмем землю. Купим пару быков.
— Пусти, мать, я пойду, — ответил он ей, — не
волнуйся за меня. Я вернусь богатым. Смотрите за детьми...
Ну, я пошел, эйваллах...
Жена выплеснула за ним ведро воды.
Пехливан Рюстем с чемоданом вышел на дорогу.
Парень он был видный: высокого роста, плечистый, с
черными вьющимися волосами, зубы ровные и крепкие.
Глаза блестящие, карие, пышные закрученные усы.
Он сел в автобус. Ему предстояло проехать тысячи
километров. Но Пехливан Рюстем об этом не думал. Он
и на край света отправился бы, лишь бы добыть денег...
Автобус катил по горным дорогам. На поворотах
мотор захлебывался, а когда дорога вновь становилась
ровной, автобус летел как на парусах... Сначала
Пехливан Рюстем доберется до Стамбула, где текут молочные
реки, а потом отправится в Германию, где деньги
сыплются прямо с неба... Набьет ими чемодан и
вернется. Вернувшись, купит половину деревни, а вместо
одной пары быков купит две, а может, и четыре...
Через несколько дней Пехливан Рюстем доехал до
Стамбула. Все шло как по маслу. И вот он на
пограничной станции Сиркеджи, открывающей путь в Европу.
Здесь уже собрались сотни турок из разных деревень
и городов, чтобы отправиться в Германию. Одни
уповали на лучшее, другие уже и надеяться перестали.
Им внушали: «Земля, которую ты покидаешь,— твоя
родина. Вы все — люди одной нации, как одна семья...
Умирая с голоду, вы будете отвечать: „Я сыт". Если
нечем будет прикрыть тело, спрячетесь и промолчите».
Кому же они будут так отвечать? Европейцам? Это
им они будут говорить «Я сыт»? И даже если кровь
будет свертываться от голода, они будут отвечать: «Я
только что отведал барашка» — и заливать пустой живот
водой? Что поделаешь, в последнее время голод съел
гордость.
И крестьяне, которые выглядели чужаками даже на
улицах своего собственного Стамбула, отправлялись в
Европу...
47

Поезд, который вез в Германию рабочие руки,
прибыл в Мюнхен. Сотни растерянных турок ехали по
Германии, населенной шестьюдесятью миллионами немцев...
У турок было общее горе — их гнали на чужбину нищета
и лишения...
Когда они прибыли на место, их затолкали в
станционный подвал, разделили на группы, как в армии делят
на роты. К каждой группе приставили немца... Быть
может, этот самый немец во время войны служил в
гестапо... Может быть, именно он загонял тысячи людей
в газовые камеры, бесстрастно взирая, как корчатся
тела... А может, в гестапо служил его отец. Ему бы
ходить, не смея головы поднять... Но в его страну,
которая погубила миллионы человеческих жизней, стекаются
теперь тысячи иностранных рабочих и униженно просят
дать им работу... И этот немец ходит с высоко поднятой
головой...
В Мюнхене Пехливан Рюстем пересел на другой
поезд. Анатолия, его пахнувшая землей Анатолия
осталась далеко позади. Теперь его одурманивала Германия,
пропитанная запахом машинного масла и человеческого
пота.
Пехливан Рюстем начал работать на автомобильном
заводе. Его поставили на беспрерывно двигавшийся
конвейер. Изо дня в день перед его глазами полз конвейер,
а Пехливан Рюстем должен был закручивать,
закручивать, закручивать винты. Всю свою жизнь он ходил
босым по полям, погонял быков да пас овец. Что
поделаешь? Если бы ветер не оголил землю, если бы не
сдохли быки...
Новая работа оказалась очень тяжелой. Конвейер
держал его, как щупальца осьминога. Этот осьминог
не убивает человека, но и послабления не дает. Тот, кто
работал на конвейере, не мог отойти ни на шаг,
осьминог сразу же выпускал длинные щупальца. Пехливан
Рюстем чувствовал себя беззащитным перед
всесокрушающей силой этого осьминога. И он покорился. Пот
градом катился по его лицу, он едва держался на ногах.
Вечером с трудом добирался до дома. Ел и тут же
падал замертво. И у него не хватало времени ни вспомнить
о жене и детях, которых он оставил в деревне, ни
48

подумать о том, как долго он сможет так
продержаться...
Месяцы слились в годы. Пехливан Рюстем уже не
чувствовал себя в Германии новичком. Сбрил усы.
Вместо деревенской рубахи и суконных штанов он носил
теперь нейлоновую сорочку и триверовый костюм.
В глазах его больше не было робости, как в первые
дни, когда он только приехал. Изменилась даже
походка. Его опьянила цивилизация. Он старался быть не
хуже других. Забыл, что дома его ждут необработанная
земля и плуг на поле...
Пехливан Рюстем скопил три тысячи марок.
Заработанные тяжелым трудом деньги жгли ему руки. Он
мечтал о машине. О большой машине зеленого цвета.
— Зачем она тебе? — отговаривали его товарищи.—
Машина что жена — требует внимания и ухода. Да и
водительских прав у тебя нет. Ты на нас не равняйся...
Приедешь в деревню, купи землю, быков, молотилку.
— Получить права — дело нетрудное,— отвечал на
это Пехливан Рюстем,— заплачу деньги, дадут права.
Я должен приехать в деревню на машине. Влечу и
заторможу на площади. Устрою переполох... Чтоб
говорили: «Пехливан Рюстем, султаном вернулся». А
молотилка и быки от меня не уйдут...
— Ну, раз так,— отвечали ему,— покупай машину,
только недорогую, маленькую.
— Если уж покупать,— упрямо твердил Пехливан
Рюстем,— то большую, и чтоб в ней было просторно,
как на гумне.
В конце концов Пехливан Рюстем получил права
и купил большую машину: в маленькую не могло бы
вместиться все его тщеславие. И сразу же собрался
в дорогу. Он уже затосковал по родной земле и
деревенскому воздуху, но еще больше не терпелось ему
показать машину односельчанам.
Он купил детям заводные игрушки. Жене —
нейлоновые блузки и дешевые бусы. Подумал о матери: и ей
надо было что-то купить. И тут он вспомнил, что все его
товарищи, когда уезжали, обзаводились
кастрюлями-скороварками. «Она варит быстро, а получается не хуже,
чем в простой кастрюле»,— говорили они. Пехливан
4 Йылдыз
49

Рюстем решил купить матери большую разрисованную
кастрюлю: мать будет быстро готовить, и время у нее
освободится.
И однажды утром, нагрузив машину, Пехливан
Рюстем выехал на родину. Он гнал, нигде не
задерживаясь, и через несколько дней пересек границу. «Твой
сын вернулся!» — крикнул он родной земле. И вот уже
позади Стамбул, Анкара... Перед ним потянулась
Анатолия, замелькали знакомые названия городов и
деревень.
Свернув на узкую улицу, Пехливан Рюстем задел
машиной за колесо телеги и ободрал краску. Ему
показалось, что поцарапана не его машина, а его сердце...
Он въехал в деревню в середине дня. Не доезжая
до площади, начал сигналить что было мочи... Собралась
вся деревня: кто с поля прибежал, кто от колодца, а кто
из кофейни.
— Пехливан Рюстем вернулся!
— Приехал сын тетушки Земзем!
Пехливан Рюстем остановил машину возле самого
дома, подъехал так близко, что в доме даже штукатурка
посыпалась.
Дети бросились к отцу, цеплялись за его ноги. Жена
прибежала из хлева, заплакала от радости. Муж
приехал, да еще на машине, огромной, - как гора. Кроме
машины, бедняжка ничего не видела...
Из дома вышла мать. Пехливан Рюстем поцеловал
ей руку, мать запричитала сквозь слезы:
— Ничего не сообщил, сынок, а, ничего...
— Перестань, мать,— отвечал он ей,— в такой день
разве плачут...
Потом он стал раздавать подарки. Комната
наполнилась непривычными вещами. А они — и детские
игрушки, крутившиеся по полу с непривычным шумом, и
нейлоновая блузка, и пестрые бусы, которые надела жена,—
они выглядели такими нелепыми в этой убогой
обстановке!
— Погоди, мать,— сказал Пехливан Рюстем,— я и
о тебе не забыл. Тебе я привез самый лучший подарок.
— Ты сам вернулся,— сказала мать,— какой мне еще
подарок надо...
Пехливан Рюстем вынул из машины кастрюлю и
отдал матери. Та покрутила ее, заглянула внутрь.
50

— Это что?
— В нашей деревне ты первая будешь варить в такой
кастрюле. Это кастрюля-скороварка.
Пехливану Рюстему постелили на полу. Он валился
с ног от усталости. Но заснуть не мог. Тысячи
километров, которые он проехал, не давали ему уснуть. Да еще
поцарапанная машина...
— Пойду что-нибудь поесть сварю,— сказала мать,—
ты, наверное, голодный...
— Не беспокойся, успеешь,— отозвался сын,— у нас
ведь есть кастрюля-скороварка...
Немного погодя они поставили на кизяки полную
кастрюлю. Первый обед мать и сын готовили вместе.
Сын должен был научить ее обращаться с кастрюлей.
Присев на корточки, мать раздувала сухие кизяки.
Дым застилал женщине глаза, заполнил всю комнату.
Прошло около часа.
— Лучше бы я, сынок, по-старому варила,— с
раздражением сказала мать,— давно бы уже все готово
было... Не сварилось еще?
— Сварилось, наверное. Давай посмотрим.
Пехливан Рюстем с силой дернул крышку, и из-под
нее вырвалась струя пара. От неожиданности Пехливан
Рюстем не удержал кастрюлю, она вылетела из его рук
и угодила в старую женщину.
Пехливан Рюстем долго в растерянности смотрел на
мать, упавшую на кучу сухого кизяка...
Кастрюлю-скороварку, увы, скоро выбросили, детские
игрушки сломались. Нейлоновую блузку и бусы жена
спрятала в сундук, на большой машине в поле не
поедешь. Двухлетний тяжелый труд Пехливана Рюстема
растаял как дым.

ЖЕНА
— Эй, жена, я пошел!..
Голос Мансура ворвался в единственную дыру на
крыше. Жена поспешно вышла к нему.
— Чего так рано, хозяин? Овцы и те еще не блеют.
Мансур закашлялся. Сплюнул. Глубокие морщины
заходили на его усталом лице.
— Почему рано? Мы твари низкие, чиновников у
двери должны ждать.
— Вернешься, не забудь осла подковать!.. Как сына
назовешь?
— Нахсен... В честь моего убитого брата.
Заплакал ребенок и прервал разговор мужа с женой.
Женщина бросилась в комнату.
Мансур перекинул длинную ногу через седло,
вспрыгнул на осла. Осел качнулся под ним и лениво засеменил
в сторону от деревни.
Этой зимой Мансуру стукнуло тридцать пять. Но он
и не заметил, как прошли эти годы. Родился, рос среди
грязи и пыли, вырос — пошел в армию служить. Не
успел из армии прийти — женился. Все случилось так
быстро, что он и глазом не успел моргнуть. Вот только
жена его никак родить не могла. И это постоянно
мучило Мансура. Но полгода назад, когда он и надеяться
перестал, жена родила ему сына, и жизнь для Мансура
предстала в новом свете.
Чтобы скорее добраться до управы, Мансур все
время подгонял осла. Его охватило неиспытанное доселе
чувство счастья, и он словно купался в нем под первыми
лучами солнца. Ослик долго топал через оливковые
рощи, потом, миновав виноградники, добрался до городка.
52

Оставив осла на постоялом дворе, Мансур пошел
к управе. Она еще была закрыта. Но перед дверью уже
толпился народ. Одни стоя разговаривали между собой,
другие сидели на корточках, прислонившись к стене.
Кто дымил папиросой, кто водил палкой по земле.
Мансур постоял, посмотрел по сторонам, надеясь
увидеть кого-нибудь из знакомых. Вдруг услышал:
— Мансур...
Мансур повернулся. Узнал дальнего родственника.
Подошел к нему.
— Селям алейкюм. Зачем приехал?
— А ты не слышал? Жениться собрался...
— Нет... Не слышал. Да простит меня Аллах.
— А ты чего здесь?
— Сын у меня родился зимой... Пришел записать.
— Вах!.. Через столько лет... Повезло все-таки тебе...
— Спасибо, Аллах помог. Я было всякую надежду
потерял, а теперь наследник у меня есть.
— Хорошо... Приятно слышать. Как же это
получилось? У нас в деревне тоже есть один... Уж так старается,,
чтоб сын родился, а ничего не выходит...
Мансур засмеялся:
— Когда небо захочет человеку помочь, поможет.
И чего только я ни делал, чтоб ребенок родился, а все
впустую. И вот однажды взял я жену и отправился
в дальние края к ходже. Борода у благословенного до
самого живота. От лица будто сияние исходит. Я сказал:
себе: «Этот святой наше дело распутает». Как подумал,,
так и вышло. Не успели мы оттуда вернуться, а у жены;
ребеночек завязался.
Родственник Мансура вытаращил глаза от
удивления:
— Аллах, Аллах, выходит и в этом деле помочь
можно?
— Еще как!.. Правда, ходжа меня к себе не пустил.
«Мешать жене будешь»,— сказал. И я остался за·
дверью ждать. Когда жена вышла, щеки у нее огнем»
горели...
— В какой деревне этот ходжа живет? — спросил,
родственник Мансура.
— В Шебике.
— Не слышал. Не знаю. Как вернусь, скажу нашему
парню, пусть и он туда сходит, отцом станет.
53

В это время дверь отворилась, и все устремились
внутрь.
Мансур показал чиновнику бумагу, которую ему
староста дал. Чиновник бумагу сразу не взял. Вынул
сигарету, не спеша прикурил. Потом нехотя протянул руку
к бумаге. Прочитал, что там написано. Перелистал
книгу, лежавшую перед ним. Записи в ней не нашел,
взял другую.
Взгляд Мансура неотступно следовал за чиновником.
Наконец тот нашел нужную страницу и спросил:
— Тебя как зовут?
— Мансур... Мансур Алагёз.
— А жену?
— Чего?
— Как жену зовут, спрашиваю...
— Это... Как ее... Жена...
Чиновник уже прочел в книге имя жены Мансура
и спросил просто так, для проформы. Но, увидев, что
Мансур растерялся, решил над ним подшутить:
— Видишь ли, Мансур-эфенди, раз у тебя есть имя,
так и у твоей жены оно должно быть. Вот я тебя
и спрашиваю.
Мансур пытался вспомнить, но не мог.
— Не взыщи, бейэфенди, забыл. Как же ее зовут?
Жена? Не так... Девушка? Нет... Гм... Я-то ее зову
«Эй, ты!».
— Это не имя, Мансур-эфенди. Например, ее могут
звать Фатьмой или Айше.
— Забыл я... Вот дело дерьмовое... Аллах, Аллах.
Мы уже столько лет женаты, бейэфенди. Ходжа в
первый вечер говорил, как ее зовут, но сейчас из головы
вылетело. Я-то ее зову «Жена», «Эй, ты!» зову.
— Так не пойдет. Если не вспомнишь, как зовут
жену, я твоего ребенка регистрировать не стану.
Мансур забился в угол, мучительно пытался
вспомнить имя, которое ему тогда ходжа назвал, и проклинал
жену. Вдруг он спросил:
— Нельзя ли написать Хатун, бейэфенди?
Чиновнику игра надоела, теперь ему хотелось
поскорее выпроводить Мансура.
— Что ты скажешь, если мы дадим твоей жене имя
Хавва *?
* Хавва — Ева.
54

— Да пошлет Аллах тебе здоровья, бейэфенди. Хав-
ва — это хорошо, она праматерь наша.
— Как ребенка решил назвать?
— Нахсен, бейэфенди. Нахсен Алагёз.
Через несколько минут Мансур вышел из управы со
свидетельством о рождении сына.
Солнце припекало вовсю. Мансур, не обращая
внимания на жару, сразу же отправился в путь. И пока
ехал, все время вспоминал имя жены...
Мансур спешил и всю дорогу подгонял осла. Наконец
приехал в деревню. Не дав ослу отдохнуть, отправился
в поле, где работала жена.
Едва завидев ее, Мансур закричал:
— Эй ты, жена, как тебя зовут?
Женщина выпрямилась, посмотрела в его сторону.
Муж был еще далеко, и она промолчала. Мансур опять
крикнул:
— Эй, не слышишь, что ли... Я спрашиваю, как тебя
зовут?
Женщина спокойно ответила:
— Хавва. Хавва.
Мансур открыл рот от удивления.
— Эй, как же это, жена? Как же это может быть,,
чтобы этот мерзавец знал твое имя, а я нет?

ХАМДО
Такой ночи давно не было...
Тьма окутала все кругом, хоть глаз выколи...
Только одиночный выстрел на мгновение прорезал
темноту... -
Деревня осталась далеко позади. Всадник во весь
опор мчался через оливковые рощи. Только искры из-под
копыт его коня рассекали ночную тьму.
На рассвете всадник ворвался в селение. Осадил
взмыленную лошадь перед домом аги.
Спешился. Постучал нетерпеливо в калитку. Из дома
лослышался голос:
— Кто там?
— Я!
— Кто я?
— Хамдо!
Калитка отворилась. Хамдо вбежал во двор.
— Хочешь видеть господина? — спросил его слуга.
— Да.
— Подожди, я ему скажу.
Хамдо было лет пятьдесят. Когда он открывал рот,
видны были крупные крепкие зубы. Широкие брови
нависали на самые глаза, пышные усы закрывали верхнюю
губу. Невысокого роста, но крепко сбитый, он
производил впечатление сильного человека.
Прислонившись к стене, Хамдо перебирал в уме
происшедшие события...
Появился слуга. Издали позвал:
— Иди, ага ждет тебя.
56

Войдя в комнату, Хамдо слегка поклонился и
приложил правую руку к груди:
— Селям алейкюм...
Ага сидел на подстилке, скрестив ноги.
— Алейкюм селям,— ответил он, жестом приглашая
Хамдо сесть рядом.
Хамдо спросил:
— Ты меня узнал, ага? Я Хамдо. Мой отец много
лет работал у тебя...
— Э... Вспомнил...
— Беда свалилась на мою голову, и я подумал о тебе,
ага.
— Что, не поладил с властями?
— Да нет... Какие у меня дела с властями? Службу
я отслужил...
— Так что же?
— Я. убил мужа сестры.
— Ну и что?
— Пришел сказать тебе, что и сестру убью... И ее
дружка...
— Кто-нибудь хочет помешать тебе?
— Да нет... Она сама мне никак в руки не дается...
— Как так?
— Гулять задумала. При живом муже. Я ружье
давно на стенку повесил, думал, не придется больше
в руки брать... Заставили. Видел бы ты, ага, как от меня
вся деревня отвернулась. Так и слышу, что они за моей
спиной болтают. Да... Я... А что она гуляет — об этом я
точно знал. Но случилось такое, чего я не ожидал:
сестра вместе со своим дружком в Сирию сбежала.
И мальчишку с собой взяла, шлюха. А мальчишка этот
уж больно к сердцу моему присох. Теперь он там, с
этими негодяями. В общем, ага, я уложил ее мужа и
примчался к тебе.
— Значит, по-твоему, муж ее виноват? — спросил ага.
— Э... Если по-честному, так больше виноват,
конечно, этот тип, который станет ее мужем... Разве в
наше время могло такое случиться? Муж и во сне должен
чувствовать, как жена рядом дышит. А что вышло? Моя
сестра, эта шлюха, миловалась со своим дружком в доме,
а ее муж, этот мерзавец, спокойно дрых на крыше. Он
сам должен был покончить с этим делом, пока я не
узнал. Разве не так, ага?
57

— Твоя правда... Сколько же пуль ты всадил в него?
— Одну. Одну-единственную, ага. Знаешь как?
Ночью. Сам Аллах мне помог... Тьма была
непроглядная. Подвел я коня к задней части двора и перемахнул
через стену. Я заранее узнал, что он на крыше спит.
Ощупью нашел лестницу, приставленную к крыше.
Неслышно взобрался. Подошел к нему, приставил дуло
к виску — и все... Потом быстро на лестницу, через стену
и на коня. И вот примчался сюда...
Ага не любил долгих разговоров:
— А зачем ко мне пришел?
— Посоветуй, как в Сирию попасть... Когда-то ведь
и я этим промышлял... Хочу пробраться в Сирию и
разделаться с ними.
— Пустое задумал. Птичка-то уж упорхнула...
Хамдо рассмеялся, расправил усы:
— Э... Мне сказали, в какой деревне они поселились.
Недалеко от границы.
— Ну, смотри...
— Буду тебе по гроб жизни обязан... Рабом твоим
буду... Пристрой к своим людям.
Ага встал, потянулся, разгладил бороду:
— Мои люди должны были идти завтра, но из
уважения к тебе пошлю сегодня ночью. Твое дело
промедления не терпит, присоединяйся к ним. Они скот
перегоняют, заодно пОхМожешь им.
Деревня погрузилась в сон. Уставшие за день
крестьяне давно спали. Перед домом аги лаяли собаки.
Подъехали контрабандисты на лошадях, один из них
закричал:
— Эй, Хамдо, готов? Поедешь вслед за стадом...
Животные в темноте разбрелись в разные стороны.
Хамдо помог согйать их.
— Не волнуйся, никуда они не денутся,— сказал,
подъехав к Хамдо, ага.— О своем деле думай...
— Э... Правду ты говоришь.
— Никому ничего не рассказывай,— продолжал
ага.— Пусть они думают, что ты мой слуга... Что будешь
делать с ребенком? Сиротой оставишь?
— Нет, я его не оставлю. Их обоих убью, а ребенка
сюда привезу.
58

— Я вижу, ты все продумал...
Пыль лезла в глаза. Землю окутывала густая тьма..
Ага крикнул зычным голосом:
— Ну, трогайтесь... Счастливо... — Он оставался на
месте до тех пор, пока люди и животные не растаяли
в темноте...
Миновав оливковые и инжирные рощи, выехали на
голую равнину. Никто не знал, сколько времени они
были в пути. Хамдо притомился. Болтавшееся за спиной
ружье все время напоминало ему, куда и зачем он едет.
Каждый шаг лошади приближал его к сестре и ее
возлюбленному...
Солнце, не успев отдохнуть, взошло снова. Наступило
утро.
— Как ты? — подъехал к Хамдо один из
контрабандистов.
— А что? Случилось что-нибудь?
— Ты что, ослеп? Не видишь разве?
— Нет.
— Мы уже в Сирии. А ты спрашиваешь, что
случилось! Стадо, как водичка, просочилось через границу.
Я вижу, ты и не заметил этого...
— Чтоб мне ослепнуть, ничего не заметил, как это·
нам удалось?
Контрабандист отъехал, не ответив.
Хамдо осмотрелся: значит, стадо ушло вперед...
Недалеко уже. Теперь он поехал медленнее. Но желание
отомстить вспыхнуло в нем с новой силой, и он опять,
погнал лошадь. В своих стоптанных туфлях и потертых
шароварах он мало чем отличался от
сирийца-крестьянина.
Увидев прохожего, Хамдо подъехал к нему:
— Селям алейкюм...
— Алейкюм селям...
— Деревня Начар в какой стороне, бабо?
— Вон туда поезжай, брат,— показал рукой
прохожий,— первую проедешь, вторая твоя будет.
— Эйваллах!
— С богом!
Хамдо поехал, куда ему показали. Теперь он был
59

совсем близко от сестры, которую когда-то качал, носил
на спине, у которой пил ракы на свадьбе... Ей оставалось
жить совсем недолго...
Хамдо остановил лошадь. Ночь, союзница тайны
и смерти, еще не наступила. Надо было ждать...
Хамдо бесшумно перемахнул через стену. Из дома
во двор пробивался слабый свет. Без стука открыв дверь,
Хамдо вошел в комнату.
— Э!.. Брат приехал!
В небольшой комнате стояло мало вещей, но все
было новым. По всему видно, что здесь только-только
начинали обживаться...
К Хамдо подбежал мальчик и обнял его за ноги.
— Эмми *!
Хамдо отстранил ребенка:
— Стой здесь!
Женщина, едва сдерживая дрожь, чуть слышно
прошептала:
— Ты убьешь нас?
— Э...
— Почему отец не приехал? — спросил мальчик.
Кровь бросилась в лицо Хамдо. Он промолчал.
Женщина одним прыжком оказалась рядом с братом
и повисла на руке с ружьем.
— Не убивай меня, брат!.. Не разлучай с сыном!..
Хамдо отпихнул ее. Она упала.
— Где любовник? Отвечай, шлюха!
— Он муж мне... Мы не в грехе живем!
Хамдо плюнул ей в лицо:
— Жена не моЖет при живом муже вторым
обзаводиться!
— Да, да, я знаю, брат... Я виновата... Только не
убивай меня!..
Хамдо прицелился.
Женщина поднялась, загородила дуло винтовки...
Хамдо выстрелил... Какое-то мгновение она стояла
неподвижно, потом рухнула на пол...
Свет по-прежнему едва пробивался во двор.
Новенькая подстилка пропиталась кровью...
Хамдо схватил племянника. Выбежал с ним во двор.
Усадил мальчика на коня, потом вскочил сам...
* Эмми— дядя (в просторечии).
60

Лошадь долго мчалась в темноте. Потом пошла
шагом. Мальчик дрожал от страха.
— Эмми, куда ты меня везешь?
Хамдо соврал:
— К отцу...
— А мама?
— Забудь о ней и не произноси больше этого слова.
Мальчик заплакал от жалости к матери...
И в Сирии и в Турции земля одинаковая: серая,
голая, сухая... Хамдо не мог понять, где они, и решил,
что уже пересекли границу...
Лошадь сделала шаг — и в ту же секунду земля
вздыбилась. Хамдо упал с оторванной рукой. Лошадь
ускакала, Хамдо успел заметить, как из раны хлещет
кровь, но остановить ее он не мог...
Откуда-то из темноты послышался голос мальчика:
— Эмми-и-и!.. Где ты?
Хамдо попытался ответить, но силы покидали его:
рана оказалась смертельной...
— Эмми-и-и! Эмми-и-и! — продолжал кричать
мальчик.— Где ты?
Кровь Хамдо окрасила серую землю... Он перестал
дышать.
А мальчик стоял посреди поля, усеянного минами,
и продолжал звать:
— Эмми-и-и! Эмми-и-и!

КОГДА ЖЕ ТЫ УМРЕШЬ...
Несмотря на поздний час, он все еще не спал.
Мысли одолевали его. Он думал о двух женщинах:
о своей матери и о жене, которые вели из-за него
беспрерывную войну. Жена — потому что любила его, а
мать — потому что жалела. Одна боролась за отца
своих детей, другая — за своего ребенка... Ни одна из них
не хотела прекратить эту войну, и каждая стремилась
привлечь его на свою сторону.
Он тихонько поднялся с постели, стараясь не
разбудить жену, и пошел в комнату к матери. Днем, при
жене, он не решался заглядывать к ней...
Мать, совершив намаз, спала, перебирая во сне четки.
Он сел у постели, вглядываясь в ее лицо. Сейчас оно
выглядело спокойным... Говорят, когда-то оно было
красивым. Но он знал это лицо только старым. Кто может
похвастаться, что помнит лицо матери молодым? Может
ли кто-нибудь воскресить в своей памяти его таким,
каким видел в детстве? Говорят, волосы у матери
раньше были черные и вьющиеся, теперь они поседели и
поредели. Тонкие брови разрослись. Глаза, которые
в юности могли не мигая смотреть на солнце, теперь
слезились от пламени свечи... Руки, когда-то мягкие
и пухлые, сейчас были грубыми и жилистыми. Она
вырастила шестерых детей. Эти шестеро и забрали ее
красоту... Два года назад, когда умер ее муж, она похоро-
62

нила вместе с ним молодость духа и дорогие
воспоминания юности...
Сын смотрел на мать. Под одеялом она казалась
маленькой, как ребенок. И в нем зашевелилась
неприязнь к молодой женщине, которая спала в соседней
комнате. Он наклонился к матери...
— Мать,— позвал он тихонько.
Она спала... Нелегко ему было рассказать ей о том,
что мучило его. Но он привык, что всю свою
жизнь она делила с ним все его горести... И он начал
говорить:
— Мать, ты меня любишь, правда? Ты ведь хочешь,
чтобы я был счастлив? Я знаю, ты готова на все ради
меня: нет для тебя трудностей, которые ты не могла бы
преодолеть, нет двери, в которую ты ради меня не
постучалась бы. Да, это так... Но чтобы я мог спокойно
жить, не смотри ты на мою жену. Она не хочет, чтобы
ты на нее глядела. Она боится твоего взгляда, он
проникает ей в сердце, а там она заперла меня. Ее пугает,
что ты все еще живешь... Она понимает, что не сможет
любить меня всю жизнь так, как ты, и поэтому ревнует
меня к тебе... Ты должна меня спасти... Если ты меня
любишь, если хочешь, чтобы ничто не омрачало мою
жизнь, умри, мать, умри поскорее.
Руки у него дрожали. Он прислушался. И опять
наклонился к матери:
— Да, умри поскорее... Я так сильно тебя люблю,
что имею право просить у тебя эту жертву. Твое
присутствие в доме вносит разлад в нашу жизнь с женой,
делает нас врагами. С тех пор как она вышла за меня
замуж, она никого не хочет пускать в свою жизнь... Ей
не хочется вспоминать, в какой бедности она жила...
И она считает, что ты отберешь у нее все, что она сейчас
имеет. Этот страх все растет и растет в ней: она не
хочет, чтобы ты ходила по всему дому, как прежде; она
не может тебе простить, что в ссорах, которые
вспыхивают между вами, ты всегда оказываешься права. Она
ревнует к твоему прошлому, которым ты гордишься; она
не понимает, почему ты считаешь семейное благополучие
волей господней. Я знаю, что всем, чего я достиг в
жизни, я обязан тебе, твоему долготерпению, и за это я ува-
63

жаю тебя. Теперешнее благополучие нашего дома
создано твоими руками, твоими усилиями и заботами.
Но моя жена хочет все поставить в заслугу себе... Она
ничего не хочет делить с тобой... Как бы она ни
нагрубила тебе, я всегда признаю ее правоту... Но мое
терпение подходит к концу... Когда отец ругал тебя или даже
бил, ты всегда молчала... Поверишь ли, мать, я не хочу
ее ни ругать, ни бить. Не могу. Сколько бы я ни
выходил из себя, я не ударю ее... Я глотаю все обиды.
Знаешь почему? Потому что, когда я говорю, что она
становится невозможной, она, не желая оставаться в долгу,
требует, чтобы я выгнал тебя из дому... Она говорит,
что не может при тебе чувствовать себя свободной, не
может смеяться, как ей хочется, не может спокойно
есть, когда ты сидишь за столом... Она говорит, что ты
любишь поесть, но назло ей не притрагиваешься к еде...
Откуда ей знать, что с аппетитом ты ела только хлеб,
заработанный отцом?.. Я-то понимаю, что ты жалеешь
меня, потому и ешь мало.
После женитьбы я тоскую по твоим коленям, мать...
Я помню, как в комнатке, в которой мы жили, ты по
утрам сажала меня к себе на колени. Мне было тогда
лет пять, а я помню все так, будто это было вчера...
Пока ты кормила меня грудью, я оттянул тебе соски,
потому что в груди было мало молока... Теперь над твоей
грудью смеются внуки... А у моей жены грудь все еще
красивая. Она не стала кормить наших детей, чтобы не
испортить грудь, и Аллах наказал ее за это: наши дети,
не знавшие материнского молока, выросли эгоистами
и лжецами... Из-за того что ты возмутилась этим ее
решением, ты оказалась в ее глазах невежественной
и, наконец, лишней в доме.
Когда жена злится, она требует, чтобы я прогнал
тебя. Если бы я смог сказать тебе, чтобы ты ушла,
а ей — что она права, какую бы радость я ей доставил...
Но она, мать, не понимает, что, если я прогоню тебя
и мы начнем, как она думает, жить друг для друга, я не
стану ничего ей прощать. Если ты уйдешь, она дорога
мне заплатит за все...
Он уже не мог заставить себя замолчать и
продолжал изливать душу:
— Ах, мать, ты еще кое-чего не знаешь... Помнишь,
ты рассказывала мне, как ты выходила замуж? Тебе
64

было тогда лет двенадцать-тринадцать... В день свадьбы
ты закрыла лицо покрывалом... К тебе подошел твой
дядя и, приподняв его, шепнул: «Запомни, Зейнеп, твое
свадебное платье — это твой саван, а свадебный
автомобиль, который ждет тебя внизу,— катафалк. Для отчего
дома ты умерла. Как бы ты ни тосковала, не спеши
прийти повидаться с нами. Чем позже ты придешь, тем
будет легче для тебя». С таким напутствием ты провела
тот счастливый день и первую брачную ночь...
А знаешь ли ты, как женился я? До сих пор я
стеснялся рассказывать тебе об этом. Однажды я пошел
к морю. Там я увидел ее в первый раз. Она мне
улыбнулась... Мне понравилось ее тело. Через несколько дней
я опять увидел ее на том же месте. Все произошло очень
просто... Но, видно, счастье, которое так легко идет
в руки, быстро и покидает нас...
Ему послышался голос в соседней комнате. И он
в страхе зашептал:
— Мать, это, наверное, она проснулась. Она не
должна видеть нас вместе. Ей легче было бы застать меня
с девкой. Тогда все, кому бы она ни пожаловалась на
меня, были бы на ее стороне и нашли бы мое поведение
безнравственным. Но на что она будет жаловаться, если
увидит нас с тобой? И кто ей тогда скажет, что
права она?.. Ты знаешь все мои недостатки, ты
давно простила их мне, и твое сердце осталось
для меня открытым...
Жену пугает, что мы с тобой так привязаны друг к
другу, и особенно то, что ты всю жизнь посвятила мне.
Нас с ней не связывает такая любовь. Бывает, мы не
разговариваем с ней. А бывает, что в самых обыденных
словах мы выискиваем какой-то скрытый смысл. И все
оттого, что мы с ней чужие люди. Да даже если бы и не
были чужими, ведь мы начали узнавать друг друга
только с того дня, когда познакомились у моря... Ее еще не
было на свете, а мы с тобой уже были вместе... Она
понимает, что ей никогда не преодолеть этого расстояния,
и она с нетерпением ждет того дня, когда ты умрешь...
Но я... Я не хочу ждать, я хочу, чтобы ты умерла
немедленно. Потому что тогда я отомщу ей... А пока ты
жива, я бессилен...
Все думают, что твоя жизнь прошла гладко и ты не
страдала. Но твои страдания старше тебя самой. Когда-
5 Йылдыз
65

то ты была хозяйкой в этом доме, теперь ты живешь
среди старых вещей в самой неудобной и маленькой
комнатке. Когда-то ты распоряжалась всеми деньгами,
которые зарабатывал отец; теперь у тебя есть лишь те
деньги, которые я утаиваю от жены...
Послушай, мать, если ты меня любишь и если
ты поняла, как мне невыносимо трудно жить, умри
наконец...
Но знаешь, мать, настанет день, когда и у моей жены
будет невестка...

ДЕЛИ*МИЧО
Мичо проснулся. Несколько раз прошелся
взад-вперед по котельной бани. Его длинные грязные волосы
перепутались с бородой. На нем изодранные
подштанники, первоначальный цвет которых давно уже
невозможно определить. На плечи накинута старая, до пят
солдатская шинель без пуговиц.
Он вышел на улицу. Хозяева открывали лавки. Люди
в домах готовились встретить новый день. Мичо вошел
во двор мечети; Его не интересовали ни высокие
минареты, ни изящная стенная роспись, ни царившее здесь
благочестие. Его привел сюда голод. Он уселся на краю
дорожки, что пересекала двор мечети. Мичо не
попрошайничал. Он, как тигр, добывал себе хлеб. И никто его
не прогонял. Потому что он был сумасшедшим.
Двери мечети соединяли две улицы. В одной из
дверей показался мальчик. Он держал в руках миску с та-
хан-пекмезом **. Поравнявшись с Мичо, мальчик застыл
от страха: на него уставились налитые кровью глаза
сумасшедшего. Мальчик вспомнил, что рассказывала
о нем мать... Тут Мичо выхватил миску из рук мальчика,
тот бросился бежать. А Мичо присел на корточки и,
выпив весь тахан-пекмез, швырнул пустую миску вслед
убегавшему.
Двор мечети наполнялся людьми. На базаре
начиналась оживленная торговля.
* Дели — сумасшедший.
** Taxa н-п е к м е з — блюдо, приготовленное из просяной муки
и густого виноградного сока.
5*
67

Распевая, Мичо направился на базар:
Упущу ли я красотку?
Я ведь родом из Урфы.
Потом вошел в кофейню. Завсегдатаи, еще не вполне
очнувшиеся от сна, обрадовались, увидев его.
— Эй, Мичо, иди к нам!
— Привет, Мичо...
— Ты все еще в солдатах, неверный? А ведь еще
летом должен был маршалом стать?!
— Не стой как столб!
— Подайте чаю Мичо-паше!
— Давай, давай, Мичо, ты вовремя пришел!
Мичо выпил чай, окинул присутствующих пустым
взглядом.
Кто-то спросил:
— Скажи-ка, нам, гордость Урфы, что слышно от
Чечо?
Услышав это имя, Мичо рассердился:
— Я ему покажу!
— Что так? Еще вчера вас водой не разлить было...
— Я, видите ли, глупее его. Да по сравнению с ним
я ходжа!
Сидевшие заулыбались. Кто-то произнес:
— Да кто же может тягаться с тобой?
— Увидите, скоро он будет есть дерьмо с розами,—
продолжал Мичо.
— А ты?
Мичо засмеялся:
— Я же не сумасшедший. А он к тому же еще
и сволочь!
— Это почему? Чтоб ему пусто было!
— Обманул меня, негодяй! Украл мой гашиш. У меня
из-за этого в голове все перепуталось.
Кто-то крикнул:
— Ох, чтоб тебе... Можно подумать, что твой гашиш
тебе с неба падал...
Дели Мичо вышел из кофейни. Уже несколько дней
при мысли о Чечо его душила ярость. Чечо был его
товарищем... Они вместе курили гашиш... Зимой —
у очага, а летом — чаще всего на берегу речки. Там
68

было просторнее. Накурившись, воображали себя
падишахами, владыками неведомых стран. Но недавно Чечо
исчез, прихватив гашиш.
Мичо рос разумным ребенком. Одно у него только
было: уж коли начинал плакать, никак не мог
остановиться. Тогда отец, чтобы успокоить малыша, сажал его
к себе на колени и выдыхал ему в лицо гашиш.
Постепенно дым одурманивал мальчика, и он засыпал...
Проходили годы. Однажды утром отец Мичо, курильщик
гашиша, не проснулся. Его похоронили. А привыкший
к гашишу Мичо бродил с тех пор по улицам в поисках
своего разума. Разум к нему так и не вернулся, а
привычка к гашишу все росла.
Мичо направился к городской крепости. Он
пробирался между толпами людей, ослами, лошадьми.
Натыкаясь на них в узеньких улочках, ничего вокруг не
замечая, шел Мичо, улыбался сам себе, напевал:
Разорвись на части сердце,
Коль не верен я любимой.
Слова песни вылетали из его уст сами по себе; пустая
голова требовала гашиша...
Сумасшедший был к тому же влюблен. Он оказался
верным возлюбленным. Еще маленьким он влюбился
в соседскую девочку. Ее черные глаза, которые он
увидел тогда в дверную щелку, навсегда остались в его
воспоминаниях живыми и улыбчивыми. Мичо давно вырос
и превратился в бродягу, а глаза любимой по-прежнему
сверкали для него в свете дня, как алмазы. Мичо
укрывал свою возлюбленную рваной шинелью и ложился
рядом с ней. Он видел ее на земле и на небе, он бродил
вместе с ней по улицам. Иногда она виделась ему на
кончике носа, иногда возникала на вершине горы или
в волнах моря. Она не убегала от него и разделяла
с ним огонь его страстной любви.
Каждый раз, стоило Мичо накуриться, ему уже
казалось, что любимая протягивает к нему руки и
раскрывает свои объятия; тогда он плакал и смеялся. И где бы
69

это видение ни заставало его, он начинал проникновенно»
петь:
Урфу мы с тобой покинем,
Вновь тебя я приголублю.
Мичо дошел до крепости. Женщины не разбежались,
при виде его. Он уселся у входа в пещеру, где сосал
материнское молоко Халиль Ибрагим. Женщины
молились, пили воду из источника и смотрели на скалы. Он
оглядел всех, но глаз любимой так и не встретил. Когда
он собрался уходить, какая-то женщина, вышедшая из
пещеры, сунула ему в руку несколько монет. Мичо
посмотрел на нее. Нет, это не его любимая. Он швырнул:
деньги. Мичо милостыню от женщин не брал.
Голова без гашиша кружилась. Он встал.
Направился к озеру Халильрахман. Рыбу здесь никто не
ловил, она кишмя кишела в маленьком озере. Рыбы
терлись друг о друга, и из их боков сочилась кровь.
Мичо засмотрелся на них. В глазах у него
потемнело... Потом ему показалось, что вся рыба превратилась
в одну огромную, как гора, рыбину. Из нее били
фонтаны крови. Вдруг рыба разинула пасть: между зубами
лежала его черноглазая возлюбленная. Мичо закричал.
Отошел от воды. И, стараясь избавиться от страха,
громко запел:
Перестань же петь, баглама *,
Что тревожишь ты меня?
Мичо успокоился. Вот сейчас он совсем справится
с собой. Но в это мгновение крепость Урфа поднялась
и уселась на вершину горы. Оттуда доносился глухой
рокот: «Ю-у-у, ю-у-у Аллах:..» В ту же секунду перед
глазами Мичо появились качели, а потом пышные леса
с урфийских гор погрузили на мулов. И не было ни
конца ни края этому каравану...
Горы стонали: Ю-у-у-у, ю-у-у-у Аллах...
На вершине крепости показался Немрут. Он
закричал:
— Огня! Огня!
Халиль Ибрагим качался на качелях, горели урфий-
ские леса.
Мичо побежал. Он бежал от огня, который подни-
* Баглама — музыкальный инструмент.
70

мался к небу. Чтобы добраться до Немрута, Мичо начал
карабкаться на крепостную стену. Вскарабкавшись,
упал к ногам Немрута. Оглянулся, увидел, что огонь,
поднявшийся из озера, поглотил город Урфу.
Качели Халиля Ибрагима качнулись еще раз, а
потом полетели вниз, в огонь. Безумный в страхе начал
карабкаться по ногам Немрута. Чем выше он
поднимался, тем сильнее кружилась голова. Секунду Мичо
смотрел вниз, и поленья, приготовленные, чтобы спалить
Халиля Ибрагима, превратились в рыбу.
Немрут от горя сотрясал небо и землю. Мичо
в страхе прижался к плечу Немрута. И вдруг все вокруг
заполнили мухи. Одна из них, влетев в ухо, начала
жужжать в мозгу...
Голова кружилась, разрываясь на куски. Когда Мичо
еще раз глянул вниз, он уже не мог понять, где
крепость Урфа. Он видел лишь озеро Халильрахман. Рыбы,
превратившиеся в поленья, били его по голове... Не
в силах выдержать эту боль, Мичо бросился со стены*

РЕШО-АГА
Решо-ага прошел через двор, постукивая хлыстиком
по сапогу. Поднялся в комнату. Все три жены встретили
его на коленях: каждая готова была снять с него сапоги.
Но только одной, зеленоглазой и стройной Гюллю,
позволил он это сделать. Гюллю улыбнулась — значит, она
сегодня проведет ночь с Решо-ага...
В углу двора хлев; в хлеву с десяток ослов и полдю-
жина лошадей и верблюдов. За ними присматривает
конюх. Тут же он и спит.
Однажды ночью конюх проснулся оттого, что
разбушевался осел.
— Ты что это, негодяй? — прикрикнул на осла конюх.
Заснуть он уже не мог и вышел во двор. Из окон
хозяйского дома падал слабый свет. Дочь Решо-ага тоже
не спала... Конюх и смотреть не хотел в ту сторону.
«Дочь хозяина»,— уговаривал он себя. Но свет из ее
комнаты притягивал его, как магнит. Он увидел, как
дочь Решо-ага раздевается. «Спаси меня Аллах»,—
вздохнул конюх и хотел было вернуться к себе, но
поток страсти захлестнул его... В одно мгновение он
оказался у освещенного окна... Дочь Решо-ага
поглаживала рукой грудь... Не помня себя, конюх впрыгнул
в комнату...
Дочь хозяина и ахнуть не успела, только глаза от
страха совсем круглые стали... Конюх завязал ей рот
поясом, взвалил на спину и вмиг добежал с ней до
хлева. А там посадил на коня, вскочил сам и погнал
лошадь в ночную темь...
72

Взошло солнце. Разомлевший Решо-ага лежал рядом
с Гюллю. Вдруг раздался громкий стук в дверь и
послышался встревоженный голос Зейно, его первой жены:
— Ага, проснись, дочери нет... Сбежала, наверно...
Беда на нашу голову!
Решо-ага вскочил:
— Что говоришь, неверная? Пожалела бы мужа1
— Девчонку увели! Поди сам посмотри!
Решо-ага бросился в комнату к дочери. Постель не
разобрана, одежда лежит возле кровати.
— Негодяи! Где моя дочь?
— И конюх исчез... И коня одного нет...
Решо-ага побледнел:
— Это дело рук завистников моих. Девчонка мала
еще! Да и конюх никогда не посмел бы ее коснуться!
Поди вон, жена! Не иначе как и ты виновна в бесчестии
дочери... Не от поганого ли молока твоего...
Зейно забилась в угол.
— В чем я виновата, ага! Откуда мне было знать?..
Поезжай, найди ее сам,— говорила она.
Решо-ага в гневе пхнул Зейно, вскинул винтовку,
вскочил на коня. Выезжая со двора, крикнул:
— Чтоб до моего возвращения никому не открывать.
И не болтать!
Решо-ага выехал за ворота и погнал коня в степь.
Его терзали подозрения, душила ярость. Не доезжая до
деревенской площади, он круто осадил взмыленного
коня. Перед домом на веревке сушилось женское белье.
Нет, уж этого-то он не потерпит!
Решо-ага соскочил с коня и в бешенстве застучал
сапогом в дверь. Тотчас же раздался женский голос:
— Кто таТм?
Решо-ага задыхался от гнева:
— Эй, открывай!.. Это я, Решо-ага!
Дверь открылась:
— Пожалуйста, ага...
— Что это за флаг ты вывесила перед домом?
— О чем ты, ага?
— Какая потаскуха развесила это белье!.. В моей-то
деревне!
Женщина задрожала... Выбежала из дома...
Схватила белье. И тут раздался выстрел... Женщина упала,
зажав белье в руках...
73

Не взглянув на убитую, Решо-ага вскочил на коня
и помчался дальше.
Выстрелы подняли в деревне переполох. «Что
случилось?»— спрашивали друг у друга люди, собираясь на
деревенской площади.
А Решо-ага, остановив коня перед домом, кричал:
— Эй! Эй! Ханчерли Шиго! Ханчерли Шиго!..
Из двери выскочил худой усатый человек в грубой
шерстяной накидке:
— Я здесь, ага...
— Собери верных людей! Встретимся у Кровавой
пещеры!
— Слушаю, ага...
Решо-ага поскакал к Кровавой пещере. Ханчерли
Шиго отправился собирать верных людей...
Кровавая пещера находилась па краю узкого горного?
ущелья. Решо-ага от нетерпения не мог устоять на месте.
Наконец появился Ханчерли Шиго, с ним десяток людей.
— Селям алейкюм,— приветствовали они Решо-ага.
Но Решо-ага на приветствие не ответил.
— Ханчерли Шиго и вы все,— обратился он к
прибывшим,— слушайте меня внимательно. Сегодня самый
черный день в моей жизни... Вы должны хоть из-под
земли достать мою дочь и конюха. Найдете — конюха
на месте пристрелите, дочь хочу живой видеть! И
знайте, свет мне не мил, пока дочь не найдется. Ступайте!..
И еще запомните: здесь, в Кровавой пещере, я доверил
вам тайну. С этой минуты вы глухи и немы...
Отправляйтесь! Глядите в оба!
— Твой приказ будет исполнен,— ответил за всех
Ханчерли Шиго.— Будь спокоен: им от нас не уйти.
Твоя честь — наша честь. Найдем... Эйваллах...
— Отправляйтесь! Да прольется кровь на вашем
пути! — напутствовал их Решо-ага.
Прошел день, неделя, месяц. Но ни конюха, ни
дочери не нашли.
Решо-ага и родственники в трауре. Мужчины дома
сидят. Ни в кофейне не показываются, ни в городе. Не
бреются, бороды отрастили. Женщины ни к соседкам,,
ни в баню не ходят.
74

А город свое твердит:
— Дочка-то у Решо-ага сбежала...
— Не удалась у него дочь...
— Дочь Решо-ага стала потаскухой...
— Какой же он отец, если за дочерью не сумел
присмотреть!
Решо-ага сам никуда не выходит, никого не видит,
ήο знает, что о нем говорят. Потому что здесь, в Урфе,
нет большего позора, чем быть отцом сбежавшей дочери.
Родственникам остается только ждать и ждать... Выйдут
на улицу — никто им руки не подаст, в кофейню
придут— никто не подсядет. Если в твоем роду девушка
сбежала, ты вроде прокаженного...
Прошло без малого два месяца. Однажды, когда
уже давно перевалило за полдень, Решо-ага сидел
у себя во дворе, Зейно пристроилась на пороге дома.
Вдруг постучали в ворота. Слуга открыл. Вошел Хан-
черли Шиго.
— Дочь за воротами,— прошептал он на ухо
Решо-ага.
Тот подскочил:
— А конюх?
— Застрелили.
— Введи ее в дом... в заднюю комнату,— сказал
Решо-ага и отвернулся к стене.
Девушка вошла во двор. Лицо ее было закрыто чар-
шафом. Огляделась... Отец повернулся к ней спиной.
Мать стояла на пороге. Не кинулась к ней, не обняла.
А чем она виновата?.. Бес попутал конюха, умыкнул он
^е. Еще когда они в дороге были, страх перед Решо-ага
обуял конюха, он и пальцем ее не тронул. Мать не спеша
подошла к дочери, взяла за руку и повела в заднюю
комнату...
Бедная девочка наконец снова дома. Но никто не
выказал ей никакого участия.
Едва наступило утро, в доме началась суматоха...
Зейно пришла к дочери. Посмотрела на нее
покрасневшими от слез глазами. Ведь девочке еще и
пятнадцати не было...
75

— Я тебя ни о чем не спрашиваю,— сказала она
ей.— Судьба к тебе несправедлива. Отец тебя на
виноградник повезет.
Дочь бросилась к ней на шею:
— Не надо! Не надо! Я не виновата... Он меня
насильно увез!.. Мы с ним как брат с сестрой были... Не
губи меня!
Зейно попыталась разжать ее руки, но дочь так
крепко обняла ее, что мать не выдержала и сама прижалась
к ней. Впервые за эти два месяца Зейно плакала в голос,
и плач ее был слышен во всем квартале...
Наконец-то Решо-ага мог показаться на людях,
потому что рядом была дочь. Он восседал па коне, как
полководец после победы. Девочка не смела головы
поднять...
Они выехали за город. На пути не было ни души.
Миновав чужие сады, добрались наконец до своего
виноградника, в котором она играла маленькой девочкой,
и, лежа на спине, дотягивалась ртом до спелых ягод...
Здесь их уже ждали самые уважаемые люди из их:
рода, они и могилу выкопали...
Решо-ага остановил коня. Кто-то из присутствующих;
помог девушке сойти на землю. Потом слез сам хозяин.
Никто на нее не взглянул... Они приносили ее·
в жертву своим обычаям!
Отец сам потащил дочь к свежевырытой могиле.
Девушка давно поняла, что ей не спастись. Но страх
гнал ее прочь...
Отец сразил ее выстрелом наповал. Крови под чар-
шафом никто не видел... Пока ее засыпали землей, один·
из родственников, двоюродный брат убитой, вскочив на
самого резвого коня, помчался в деревню. Остановил
коня возле дома Решо-ага, вбежал во двор и радостно·
закричал:
— Тетя! Тетя! Всё! Аллах ее простил!
Слезы потекли рекой в доме Решо-ага, плач огласил1
деревню.
Зейно опять готовилась заняться своими обычными
делами: пойти в баню, покрасить хной волосы.
Честь дома была восстановлена.

ПАЛА ΧΑΜΟ
Солнце иссушило воды Евфрата. Будто сорвавшись
с неба, оно опустилось низко-низко, так низко, что по
обеим сторонам реки растрескалась земля...
Расположенная на восток от реки деревня
насчитывала десятка два домов. Дома кирпичные. Потолки
слоями уложены: сначала доски, выпиленные из тополя,
потом плетеные циновки и сверху земля. Летом на тех,
кто спал в комнатах, сыпались скорпионы, плодившиеся
между циновками и землей. И умирали в этой деревне
кто от скорпионов, а кто от кровной мести. Редко, когда
человек от старости умирал: таких можно было по
пальцам пересчитать... Здесь вся жизнь проходила на глазах
друг у друга, и никто не смел ни словом, ни делом
оскорбить или обидеть соседа. В больших городах
проступки людей проходят незамеченными, здесь же на
любой промах отвечают свинцом. И нет большего
несчастья, чем родиться и жить в такой деревне.
На деревенском кладбище выкопали могилу. Земля
твердая, как бетон. Около гроба плачут несколько
молодых парней. Гроб опустили в могилу. Злое солнце
превратило только что выкопанную землю в сухие комья.
Гроб засыпали. Положили два камня на свежий холм.
У могилы остался Шиг Муслюм, сын убитого. Ему
шестнадцать, он высокого роста, с решительным лицом. На
белом камне у изголовья Шиг Муслюм нарисовал
пистолет. Так было положено, и все поняли — будет мстить.
77

Пала Хамо — брат убитого. Ему под пятьдесят.
Невысокого роста, коренастый. Он подошел к Шиг
Муслюму:
— Ну, племянник, вставай. Нечего здесь больше
сидеть. Раз он в земле, наше дело браться за пистолеты.
Шиг Муслюм медленно поднялся. Посмотрел на
Пала Хамо:
— Эмми, расскажи, как это случилось.
Пала Хамо рассердился:
— Я же сказал, что это семья Чолака Хамди! Вот
и все. Чего еще рассказывать? Теперь наша очередь...
— Тогда дай мне это,— и Шиг Муслюм потянулся за
пистолетом,— я сам с ним разделаюсь.
Пала Хамо пистолет ему не дал. Он повернулся к
собравшимся родственникам и сказал:
— Эй, все, слушайте меня внимательно. Если
спешить в этом деле, удовлетворения не получишь. Убить
человека — дело нехитрое... Вскинул ружье...
Выстрелил... Вскочил на коня... А потом — их черед. В таком
деле надо быть терпеливым. Пусть-ка они страху
натерпятся.
Толпа загудела:
— Чего ждать? Убить их!
— Не торопитесь,— сказал Пала Хамо, поглаживая
пистолет,— надо удовлетворение получить. До сих пор
как было? Бах — они, бах — мы... Памятью брата
клянусь, на этот раз я буду действовать иначе... Только б
Аллах мне терпение дал.
— Что ты задумал, эмми? — нетерпеливо перебил
племянник.— А наши обычаи?
— Что ты мне говоришь? Не подумайте, что я
отказываюсь от мести. Но на этот раз глазное — не спешить.
Ни один из вас не должен спустить курок, пока я не
скажу.
— И сколько времени мы будем ждать? —
поинтересовался Шиг Муслюм.
— Дни не считай. Может, неделю, а может, и месяц...
Прошло три дня, а из семьи Чолака Хамди еще
никто не был убит. Пала Хамо, Шиг Муслюм и другие
родственники убитого сидели на пустыре между двумя
домами. У кого ружье за спиной висело, кто зажал его
78

между коленями... Нещадно палило солнце. Все
молчали. Каждый прикидывал, когда прогремит выстрел
и кого он на этот раз уложит...
Нарушил молчание Пала Хамо:
— Ну как, братцы? О чем думаете?
— Я думаю о наших древних обычаях,— быстро
отозвался Шиг Муслюм.— Кто знает, каково сейчас моему
отцу. Прошло три дня, как они его убили, а убийцы все
еще по земле ходят.
— Надоел ты,— отрезал Пала Хамо,— заладил одно
и то же, куриные твои мозги... Выведешь ты меня из
терпения. Ну, выстрелю я. Они только и ждут этого,
душу готовы отдать, лишь бы их очередь настала.
Небось и во сне с ружьем не расстаются...
В этот момент неподалеку показался сын Чолака
Хамди со своими дружками.
— Ну, наконец-то, эмми. Стреляй! — прошептал Шиг
Муслюм.
— Не спеши,— возразил спокойно Пала Хамо,—
когда нужно будет, моя рука'не дрогнет. Эти нечестивцы
и охнуть не успеют, как на тот свет отправятся.
Сын Чолака Хамди на мгновение остановился.
Повернулся в сторону сидевших. По лицу его было видно,
что он устал от ожидания смерти. Никогда еще такого
не бывало: его отец убил человека, а до сих пор никто
не отомстил. По ночам он просыпался от собственного
дыхания, вздрагивал от малейшего шороха и хватался
за пистолет. Сколько может так продолжаться?
Сын Чолака Хамди отвернулся и с ненавистью
сплюнул. Шиг Муслюм подскочил. Выхватил у дяди
пистолет. Уже собрался было выстрелить, но Пала Хамо
успел крикнуть:
— Не стреляй!
Сын Чолака Хамди от этого окрика бросился на
землю. За ним попадали его дружки. И опять выстрела
не последовало. Полежав неподвижно, они поднялись
и пошли прочь...
— Что бы это значило? — обратился сын Чолака
Хамди к приятелям.— Трусят они, что ли? Мне
показалось, что один из них даже прицелился... Эх, если бы
уж наша очередь стрелять настала... Что скажешь, Або?
Або подкрутил усы:
— Не .хотят зря пули тратить... Может, выбирают,
79

в кого из нас ее всадить? Или всех сразу хотят в
ловушку заманить? Ведь три дня уже прошло...
— Разве такое возможно? — возразил сын Чолака
Хамди.— Мы ведь только одну собаку на тот свет
отправили... За одного — одного, за тысячу — тысячу.
Пусть только попробуют...
Або продолжал:
— Что-то здесь не так. Они нарочно тянут. Сколько
дней мы не спим...
В соседней деревне ага справлял свадьбу.
Надрывались зурна с барабаном. На площади стол с угощениями.
— Ешьте, пейте,— потчевал собравшихся ага,—
сегодня вы мои гости. Для вас и ракы льется, и котлы
кипят. Ешьте, пейте, угощайтесь...
Перед столом молодежь танцевала халай. Среди
танцевавших был и сын Чолака Хамди. Он пришел
сюда со своими дружками. Месть и смерть остались
там, в деревне, а здесь веселились, пили ракы...
Показалась невеста на белом коне. Ага на радостях
выстрелил в воздух. Запахло порохом, деревенскую
площадь огласили радостные крики. Ага снял невесту
с лошади. Танцоры старались поспеть за нарастающим
ритмом давула *. Надрывалась зурна... Много было
выпито ракы в тот вечер. Поздно ночью гости отправились
восвояси.
Сын Чолака Хамди с приятелями едва добрался дс>
своей деревни. На деревенской площади остановился,
нальнул разок в воздух, закричал:
— Если кто мое доброе имя очернит, того...
Шиг Муслюм спал с дядей на крыше дома. Услышав
крик, он вскочил, схватил пистолет, разбудил Пала
Хамо.
— Эмми, эмми, вставай! Он здесь, сын Чолака
Хамди здесь. Я пошел...
— Куда ты?
Сын Чолака Хамди снова выстрелил и снова
закричал:
— Кто мое доброе имя очернит, того...
* Д а в у л — большой барабан.
80

Шиг Муслюм словно рассудок потерял. Заметался
по крыше. Пала Хамо сел на постели, крикнул:
— Стой, я тебе говорю, стой, щенок! Нет обычая
в пьяного стрелять!
Шиг Муслюм подбежал к лестнице, поставил ногу
на перекладину.
— Стой, говорят тебе, стой! — пытался остановить
племянника Пала Хамо.— В пьяного не стреляют. Не
положено. Отец бы этого не одобрил, вернись назад...
— Тебя слушаться, так мы еще долго будем сидеть
сложа руки. Хочешь тянуть — тяни, дело твое. Не будь
ты братом моего отца, я давно бы перестал тебя
слушать.
— Тебе ненависть глаза застилает,— продолжал
уговаривать племянника Пала Хамо.— Иди сюда!
— Не пойду! Кровь должна пролиться...
Шиг Муслюм начал спускаться по лестнице.
— В пьяных не стреляют! — закричал ему вслед
Пала Хамо.— Остановись!
Но Шиг Муслюм уже не слушал его. И Пала Хамо
взял пистолет. Прицелился. И в то мгновение, когда
голова Шиг Муслюма поравнялась с крышей, выстрелил...

ЩЕНОК
Дождь, которого так долго ждали в этом году,
наконец прошел, и выглянувшее солнце окрасило долину
Харран золотом пшеничных колосьев.
Теперь каждый надеялся на богатый урожай.
Харун-ага уже несколько часов скакал по жаре.
Солнце будто спустилось с неба на землю, оно жгло
копыта коня и обдавало зноем седока.
Чистокровный арабский жеребец легко и быстро нес
на себе всадника. Алая попона свисала по обоим бокам
коня, шелковый яшмак* всадника развевался на ветру.
По расчетам Харуна-аги, деревня Чирпыр, которую он
собирался купить, была уже недалеко.
Конь перемахнул через высохшую речку. Вот и
площадь. Дом Хаджи-аги стоял на краю деревни и сразу
бросался в глаза, потому что был больше и выше всех
остальных.
Харун-ага направил коня в открытые ворота, и дом
сразу же огласился шумом.
Гостя встретил сам Хаджи-ага.
— Добро пожаловать, бабо,— сказал он приветливо
и пригласил приехавшего в комнату для гостей. Показал
ему место на седире**.
— Сюда, пожалуйста, бабо. ^есь ветерком
продувает.
* Яшмак — покрывало.
** С е д и ρ — софа, тахта
82

Харун-ага сел, поджав под себя ноги.
— Как ты? Здоров? — обратился он к хозяину,
который не мог скрыть от гостя своей печали.
— Да, не в духе я сегодня.
— Уж не болен ли? — продолжал допытываться
приезжий.
— Нет, слава Аллаху, здоров.
— Это правда, что я слышал?
Хаджи-ага смутился:
— Правда. Но давай сначала кофе выпьем. Как
пить будешь?
— Без сахара.
Хаджи-ага хлопнул в ладоши. Слуга будто только
этого и ждал, тотчас появился в дверях:
— Слушаю, мой ага.
— Два кофе. Без сахара.
Слуга побежал исполнять приказание.
Харун разгладил усы. Нахмурил густые широкие
брови и принялся смотреть на улицу: из окна он увидел
с десяток неказистых домишек, чуть повыше
человеческого роста.
Гость не мог скрыть своего любопытства:
— Сколько у тебя таких домов?
Хозяин дома словно съежился от этого вопроса:
— Двадцать четыре.
— И многие из них в плохом состоянии?
— Э... Ни одного нет с плохой крышей...
— Дело, конечно, твое, бабо... Но все-таки я хочу
тебя спросить, что это тебе пришло в голову деревню
продавать?
— Да все из-за моего братца непутевого... Я решил
лучше деревню продать, чем за пистолет браться. У него,
мерзавца, одни карты на уме. Как только в город
приезжает, так за карты. Я уж боюсь — скоро деревню
проиграет... И вот решил: лучше уж я ее продам, по
крайней мере деньги будут...
Харун-ага подозрительно покосился на хозяина:
— А сколько брат получит?
— Э... половину, как отец благословенный завещал.
— А он согласен?
— Скандалить не будет.
Хозяин и гость помолчали.
6*
83

Хаджи-ага жалел, что не мог скрыть от гостя своего
стесненного положения; Харун-ага, наоборот,
обрадовался — теперь можно переходить к торгу. Ему хотелось
поскорее закончить сделку.
— Сколько же ты просишь, ага?
— Хочу шестьдесят тысяч,— ответил хозяин
дрожащим голосом.
Харун-ага улыбнулся:
— Не пойдет.
— Почему?
— Очень уж далеко от города.
— Ты прав, от города далеко, зато Сирия под
боком...
— Контрабандой заниматься, что в лотерею играть.
Я невезучий...
— Знаю, Харун, контрабанда тебе много крови
попортила...
— Не в этом дело, бабо. Не в моем возрасте
заниматься контрабандой.
— Э... Харун, золото всегда золотом остается.
Приезжему надоел этот затянувшийся разговор:
— Бог с ней, с контрабандой... Давай лучше кончим
дело, бабо.
— Я сказал: шестьдесят.
— Земли твои мне известны. Скажи, сколько
верблюдов у тебя?
— Четырнадцать.
— Лошадей? Ослов?
— Э... Подожди... Восемь лошадей, семнадцать
ослов. Потом еще сто тридцать шесть баранов. Да десять
пар быков...
Харун-ага прикинул все это в уме, затем вновь
приступил к расспросам.
— Так... Со скотом все ясно. Перейдем к крестьянам?
Хаджи-ага мысленно представил себе всех, кто жил
в его деревне. Подумал.
— Недавно двое парней порешили друг друга. Этим
летом умерло шестеро да еще два старика... Мужиков
двадцать шесть, парней здоровых двадцать один, трое
в армии и ребятишек больше шестидесяти.
— А женщин?
— Тридцать шесть да невест двадцать восемь...
Четыре девки скоро из других деревень придут...

— Чего их считать, бабо? По мне мужиков надо бы
побольше. Что с женщин возьмешь в поле?.. Есть ли
в деревне слепые, хромые?
— Я за своими крестьянами смотрю как надо. Все
к работе пригодны...
— Ну-ну, Хаджи-ага. Чтобы в деревне все
здоровыми были, такого не бывает...
— Подожди, дай вспомнить... Есть двое больных, но
о них и говорить не стоит, они уж одной ногой в
могиле... Да, свалилась на меня беда. Прошлым летом
пришел один издалека. Сейчас начал гнить. Говорят,
проказа у него. Видишь, я тебе все выложил без утайки.
Харун-ага сдвинул брови. Встал, опять сел. Потом
промолвил:
— Давай по рукам, Хаджи-ага.
Эти слова опять вернули хозяина дома к
действительности. Сердце сжалось. Дышать стало нечем. Рука
будто свинцом налилась...
— Да, от судьбы, видно, не уйдешь...
— Так ты просишь шестьдесят?
— Да.
— Я даю пятьдесят пять — и делу конец.
Хаджи-ага хотел было отнять руку:
— Напрасно торгуешься, Харун. Я сказал —
шестьдесят. Сосед мне эти деньги хоть сейчас даст.
Харун попытался еще раз сбавить цену:
— Не забывай, Хаджи-ага, у тебя двое при смерти...
Один прокаженный... Да старики во власти Аллаха...
Слушай, я тебе на слово верю и сам крестьян твоих не
проверяю. Так ты сбавь.
Хаджи-ага продолжал настаивать на своем:
— Э... Харун, такая мелочность тебе не к лицу...
Я тебе сказал про десять быков? Но ты еще не знаешь,
что две коровы вот-вот отелятся... Видишь? Вместо двух
больных стариков и одного прокаженного — две коровы...
Да восемь крестьянок скоро родят. Вот и прибавятся
тебе еще восемь душ... Ну, как?
Хозяин и приезжий разняли руки — и деревня Чир-
пыр была продана.
На деревенской площади Харун-ага увидел
мальчишку, сидевшего на корточках возле стены.
Придержав коня, Харун-ага крикнул:
85

— Эй, щенок, у тебя что, дела нет?
Мальчишка вскочил на ноги.
— Я только с огорода пришел,— ответил он,
смутившись.— А вы что, всех щенками зовете?
Харун-ага рассмеялся:
— Это так... Вырвалось у меня... А что? Я ведь
вправду буду вас щенками звать. Я ваш новый ага —
Харун...
Мальчишку словно ветром сдуло. Он помчался
обратно к огородам и закричал:
— Я щенок! Мой новый ага назвал меня щенком!
Щенко-о-о-м! Щенко-о-о-о-м!..

КОНТРАБАНДИСТ ШАХАН
Он остановился. И будто затих весь мир. Снова
пошел. Ему захотелось услышать звук собственных шагов.
Тишина пугала его. Потому что в ту ночь тишина
окутала всю землю до самого неба.
Деньги, которые Шахан заработал в Алеппо, он
обменял на две золотые монеты. Если дела пойдут так же
удачно и дальше, он все-таки сходит еще разок в
Сирию, а потом оставит это занятие. Потому что
контрабанда не его призвание.
Где-то вдалеке залаяли собаки. Шахан замедлил
шаг. Огляделся. Посмотрел на небо. Виднелась только
половина месяца. Он долго стоял и смотрел вверх: ему
казалось, что месяц убегает от него. Шахан удивился,,
покачал головой. «Вот чудно»,— произнес он вслух...
Сейчас у него не было никаких других желаний, кроме
желания благополучно перейти границу, которая была
уже совсем рядом, и добраться до своей деревни. Он
присел на корточки, достал сигарету и, спрятав ее в
ладонях, закурил. Несколько раз глубоко затянулся.
Мысленно перенесся в свой дом — жена и дети, конечно,,
спали. Подумал о младшем сыне. О своем любимце. Да
сих пор не понимал Шахан, за что он любил малыша
больше всех остальных детей: за кудрявые ли волосы,
за черные ли глаза, или за смешную походку —
мальчонка, когда шел, переваливался с боку на бок, как
утенок. Любовь к нему согревала Шахана.
Он огляделся. «Сын у меня контрабандистом не
будет. Не допущу»,— пронеслось в голове. Затушив
сигарету, Шахан поднялся. Пошел в сторону границы. Соба-
87

чий лай, словно пуля, пронзил темноту ночи. Шахан
повернул на запад.
Минут через десять он дошел до весело журчащей
мелкой речки. Разулся. Осторожно, словно боясь
потревожить покой воды, перешел на другой берег. Сел,
потом припал к земле. Пополз. Он считал, что ползти
ему осталось совсем немного. Но вскоре понял, что
ошибся, потому что снова оказался возле высохшего
дерева.
Шахан прижался всем телом к земле... Им овладел
страх. «Аллах, Аллах,— зашептал он, приподняв
голову,— или сними страх с моей души, или душу возьми».
Опять вспомнил своего младшего и устыдился. «Да что
это я? Контрабанда — дело храбрых»,— сказал он себе.
Помолившись, Шахан поднялся и острожно ступил
на заминированное поле. Теперь жизнь его висела на
волоске. Каждый новый шаг мог стать последним... Он
на секунду замер. В одной ноге, твердо стоявшей на
земле, заключалась жизнь, в другой, занесенной, таилась
смерть. Шахан осторожно опустил ногу. Замер. Живой.
Смерти под ним не было... Мимолетная радость
охватила его...
Почему же на этот раз он испытывал страх, которого
не знал при прежних переходах? Но возвращаться назад,
в Сирию, он не мог: он должен во что бы то ни стало
принести домой эти две золотые монеты. С ними были
связаны все его надежды, от них зависела жизнь его
семьи, его детей...
Шахан стал осторожно ощупывать ногой землю.
Страх не отпускал его. Земля лежала притихшая, как
женщина после ласк любимого... Шахан осмелел. Встал.
Но не успел сделать и шага, как раздался взрыв...
Шахан не сразу понял, что произошло. Какое-то
время он еще лежал неподвижно, скованный все тем же
страхом... Потом почувствовал, как лицо его медленно
покрывается земляной пылью, поднявшейся, казалось,
до самого неба. Закрывая глаза, сразу же понял, что
глаз у него только один. Правая рука нащупала теплый
круглый комочек... Владевший им страх покатился куда-
то в пустоту. Тело стало легким. Земля мягкой.
«Умираю, наверное,— пронеслось в голове,— подышать бы
еще немного...» В его неугасшем сознании снова
мелькнула мысль о кудрявом черноглазом сыне...
88

Шахан с трудом приоткрыл уцелевший глаз. И сквозь
пыль, покрывавшую лицо, он различил тусклый луч
света. Мысли спутались в его голове, свет исчез.
«Неужели конец? Верно, удаляюсь на небо. Но ведь нашему
брату нет места ни в земном, ни в загробном раю...»
Луч света снова уперся в уцелевший глаз. Прямо на
него шла полицейская машина.
Первая мысль Шахана была о двух золотых,
запрятанных в кармане шаровар. Он попытался встать. Не
смог. Свет становился все ярче. Он сделал новое усилие.
«О Аллах, Аллах,— взмолился Шахан,— не оставь меня,
помоги ради детей моих, помоги». С трудом сел. И
тотчас же его пронзила боль в правой ноге. Протянул
руку. Рука наткнулась на что-то теплое и липкое. Ноги
не было. Хлеставшая из раны кровь уносила с собой его
жизнь...
Фары машины шарили по земле. Шахан с
удивлением уставился на свою ногу. Поднял, словно желая
приладить ее на прежнее место... Оглянулся. Машина была
совсем близко. Он понял, что жандармы рядом, и
повалился на землю...
Один из жандармов заметил Шахана:
— Посмотри-ка туда,— толкнул он своего товарища.
Потом крикнул: — Эй, кто там?
Ответа не последовало.
— Контрабандист, кто же еще? Собака...— выругался
другой.
— Эй, отзовись!
— Может, сдох...
— Не дал нам поспать, мерзавец!
— Поехали обратно.
— А если не сдох?
— К утру все равно сдохнет. Днем заберем.
— Привяжем к машине, как в прошлый раз...
До Шахана долетали обрывки их разговора. Но ему
уже было все равно. Жизнь еле теплилась в нем.
Правой рукой он нащупал золотые. Перед смертью надо
было еще успеть проглотить монеты и помолиться...
Шахан с трудом дотянулся до кармана, засунул обе монеты
в рот. И в это время один из жандармов разрядил
в него обойму.
Шахан умер мгновенно...
Один золотой подкатил к горлу, другой так и остался
89

на языке. Засохшая на губах красная полоска, как
печатью, припечатала его рот, за стиснутыми зубами
монеты оказались как за стальным щитом.
Солнце стояло над самой деревней. В этот час одни
лишь маленькие ребятишки бегали по дороге, не
обращая внимания на то, что происходит на площади.
Шахана бросили на землю. Рядом с ним швырнули
его ногу. На обезображенном лице убитого запеклась
кровь. Рой мух вонзался в его тело.
Крестьяне стояли молча, понурив головы. Они
смотрели на распростертое тело Шахана. Многие
воскрешали в памяти погибших родных: отцов, братьев,
сыновей. Здесь же в напряженном ожидании стояли
женщины.
— Женщинам уйти! — скомандовал лейтенант.
Они побрели медленно прочь. Аллах отнял у них
даже право выплакаться. По существующим в этих
краях обычаям жители никогда не признавали тех, кого
задерживали жандармы,— иначе будут обыск, допрос
родственников.
Жена Шахана в последний раз взглянула на мужа.
Она готова была броситься к его телу, закричать... Лишь
мысль о детях останавливала ее. Тяжело ступая,
поплелась она к себе домой. Возле самого дома ее младший
голышом играл в песке. Увидев мать, мальчишка
засмеялся. Она взяла его на руки, и он заплакал —
обиделся, что оторвали от игры...
Женщина вошла в комнату, крепче прижала к себе
сына. Теперь мать и сын плакали вместе.
Лейтенант нетерпеливо крикнул одному из
жандармов:
— Этих построй по одному!
Жандармы стали подталкивать стоящих вокруг
Шахана крестьян, приговаривая:
— Дальше отойдите, еще дальше... Ну, вот так.
Мужчины деревни Анджекент выстроились в затылок
друг другу. Для них это было привычно, как привычно
было отрекаться от соседей.
Они начали по одному подходить к лейтенанту.
Глядели прямо перед собой.
— Узнаешь?
90

Этот вопрос лейтенант задавал каждому. Тот, кого
спрашивали, смотрел на Шахана так, словно видел его
впервые, и, качая головой, отвечал:
— Нет. Никогда не видел.
— А ты? Не узнаешь?
— Клянусь, не узнаю...
Лейтенант злился, но продолжал упорно спрашивать:
— Узнаешь? Говори правду! Кроме меня, никто не
услышит...
Какой-то человек, может, сосед, а может, и самый
близкий друг Шахана, наклонился и внимательно
посмотрел на убитого. Но тут же покачал головой:
— Клянусь, не знаю.
Лейтенант задыхался от жары. Ему казалось, что
солнце, спустившись с неба, село прямо ему на голову.
И так как он хотел поскорее развязаться с этим делом,
то крикнул оставшимся:
— Эй, побыстрее! Не задерживайтесь!
Подошла очередь старика. Не дожидаясь, пока его
позовет лейтенант, он начал медленно приближаться
к Шахану.
— Побыстрее не можешь, отец? — со злостью
крикнул лейтенант.
Старик будто и не слышал. Он шел, тяжело ступая,
словно к его ногам привязали жернова. Лейтенант
подскочил к нему, схватил за руку:
— Слышал, что я тебе сказал?
— Старый я и больной,— еле слышно проговорил
старик.
— Не задерживай!
Старик подошел к Шахану. Худые руки старика
дрожали, давно небритое лицо заросло седой щетиной.
Глаза ввалились. На безжизненном лице выделялись только
густые брови.
Старик присел на корточки возле убитого. Ему
хотелось поближе разглядеть того, кто лежал на земле. Но
не затем, чтобы сказать его имя жандармам. Может,
кто и мог в деревне Анджекент сделать это, да
только не старик, потому что был ему Шахан
родным сыном.
Лейтенант схватил старика за плечо:
— Вставай, хватит сидеть! Если узнал, скажи!
Старик медленно поднялся. Взял лежавшую рядом
91

с телом ногу, приложил туда, где ей следовало быть,
и, отходя от убитого, еле слышно проговорил:
— Не знаю. Никогда не видел.
В тот день жизнь в деревне Анджекент замерла.
С наступлением темноты старик устроился
неподалеку от полицейского участка, выжидая, когда сможет
подойти к сыну. Незадолго до рассвета старик поднялся
с земли, согнулся и пошел к полицейскому участку.
Когда до сына оставалось всего несколько шагов, он
присел. Огляделся, прислушался. Было тихо. Все так же,
не разгибаясь, старик добрался до тела сына. Оно было
прикрыто дырявой мешковиной.
Старик склонился над сыном. Приподнял край
мешковины, нащупал лицо.
Старик пришел сюда, чтобы выполнить то, о чем
уговорился с Шаханом, когда тот уходил в Сирию:
взять золотые. Но тоска сжала его сердце. Он стал
гладить лицо сына и не заметил, как на глаза набежали
слезы. Старик сел. Стыд душил его: он не мог даже
похоронить сына. Ему захотелось сейчас же уйти отсюда.
Но как он придет к невестке с пустыми руками, не
принесет монеты внуку, любимцу сына? «Будь проклята эта
нищета! — прошептал он. Потом покачал головой: — Эх,
сынок, как же это ты? А все черная, злая судьба, эти
мины... Ох, эти мины, выдумка гяура».
В деревне Анджекент уже запели нетерпеливые
петухи, а старик все никак не мог решиться. Не мог
заставить себя еще раз потревожить искалеченное тело.
Не мог унять дрожь в руках. Он поднялся и, наверное,
так бы и ушел, если бы не всплыли в памяти слова сына:
«Отец, если Аллах заберет мою душу, золотые завещаю
тебе. Ищи их во рту, а не найдешь, значит, я их
проглотил». И старик снова склонился над сыном.

С0ДЕРЖАН ИЕ
С. И. Утургаури. Предисловие . 3
Черный вагон 7
Восьмой ребенок И
Носильщик из Элязыга 15
Гюльбахар и Фериде ..... . . 22
Колодец . . 26
Включи — выключи . . 32
Собачий господин .... .... . . 36
Пыль 41
Кастрюля-скороварка . 46
Жена 52
Хамдо 56
Когда же ты умрешь 62
Дели Мичо 67
Решо-ага 72
Пала Хамо . . . . 77
Щенок 82
Контрабандист Шахан 87

Бекир Иылдыз
ЧЕРНЫЙ ВАГОН
Сборник рассказов
Утверждено к печати
Институтом востоковедения
Академии наук СССР
Редактор Г. А. Бурова
Художник А. А. Адабашьян
Художественный редактор И. Р. Б е с к и н
Технический редактор М. М. Фридкина
Корректор Л. И. Письман
Сдано в набор 28/ХН 1971 г.
Лодписано к печати 16/11 1972 г.
Формат 84 X 1081/з2. Бумага № 2
Печ. л. 3. Усл. печ. л. 5,04. Уч.-изд. л. 4,18
Тираж 15 000 экз. Изд. № 2805.
Заказ № 1341. Цена 21 коп.
*
Главная редакция восточной литературы
издательства «Наука».
Москва, Центр, Армянский пер., 2
3-я типография издательства «Наука»
Москва К-45, Б. Кисельный пер., 4

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ
ВОСТОЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ИЗДАТЕЛЬСТВА «НАУКА»
В 1972 году выйдут:
Брагинский И. С. Из истории персидской и
таджикской литератур. 36 л.
M а ш τ а к о в а Е. И. Из истории сатиры и юмора в
турецкой литературе (XII—XVII вв.). 14 л.
Заказы на книги принимаются всеми магазинами книготоргов и
«Академкнига», а также по адресу: Москва, В-463, Мичуринский
просп., 12, магазин № 3 («Книга — почтой») «Академкнига».