СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
САМУИЛА СМАЙЛЬСА
ТОМЪ ПЕРВЫЙ


САМУИЛЪ СМАЙЛЬСЪ
СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
САМУИЛА СМАЙЛЬСА
ВЪ ШЕСТИ ТОМАХЪ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ
М. Н. НИКОЛЬСКАГО
Съ біографіей и портретомъ Сам. Смайльса.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ
ИЗДАНІЕ поставщиковъ Двора ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА ТОВАРИЩЕСТВА М. О. ВОЛЬФЪ С.-ПЕТЕРБУРГЪ, Гостиный Дворъ, 18. | МОСКВА, Кузнецкій Мостъ, 12.
1903
Типографія Товарищества М. О. Вольфъ. Спб., Вас. Остр., 16 л., д. № 5—7.
Дозволено цензурою Спб., 10 іюня 1903 г. Редакторъ П. М. Ольхинъ.
САМУИЛЪ СМАЙЛЬСЪ
КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ
М. Н. НИКОЛЬСКАГО.
Въ рядѣ знаменитыхъ общественныхъ дѣятелей, которыхъ съ полнымъ правомъ можно называть „учителями жизни", одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ слѣдуетъ отвести англійскому писателю, Смайльсу. Смайльсъ является однимъ изъ тѣхъ писателей-философовъ, которые давно уже изъ невѣдомыхъ сферъ „по ту стороду добра и зла" перебрались на болѣе опредѣленную арену дѣятельности, снизошли до обыкновенной, повседневной и будничной жизни и занялись потребностями и стремленіями обыкновеннаго человѣка.
Книги Смайльса, въ родѣ его замѣчательной „Самодѣятельности", „Бережливости", „Характера" и др., имѣютъ поэтому, помимо глубокаго интереса, еще и серьезное воспитательное значеніе, потому что каждаго заставляютъ серьезно задуматься надъ самимъ собою, надъ своей дѣятельностью и своимъ значеніемъ въ жизни.
Произведенія, созданныя Смайльсомъ, нельзя подвести ни подъ одну изъ обычныхъ рубрикъ литературы: это въ одно и то же время философскія разсужденія и полные глубокаго интереса разсказы о жизни великихъ людей; это нравственносоціологическія мысли и — одновременно — эпизоды и анекдоты изъ жизненной карьеры популярнѣйшихъ дѣятелей на разныхъ поприщахъ труда, искусства, литературы.
Основная мысль, которую проводитъ Смайльсъ, та, что полезность и счастье каждой жизни прежде всего въ рукахъ самого человѣка, а потому нѣтъ той цѣли, нѣть той дѣятельности, которая не далась-бы человѣку, если онъ захочетъ взять ее. „Надѣйтесь на самихъ себя, развивайте и укрѣпляйте въ себѣ характеръ, трудитесь честно, дорожите временемъ и разумно-бережливо дорожите пріобрѣтенной трудомъ копѣйкою — и вы достигнете и большого матеріальнаго благосостояніе, и душевнаго спокойствія, и истиннаго счастія въ сознаніи исполненнаго долга и ясно сознанной, опредѣленной цѣли жизни “—вотъ какія мысли проводитъ Смайльсъ въ своихъ произведеніяхъ, переведенныхъ на всѣ европейскіе языки и всюду пользующихся изъ ряда вонъ выдающимся успѣхомъ.
Красной нитью всѣхъ работъ Смайльса является ученіе о необходимости развитія въ каждой личности энергіи и силы духа. Крупными буквами на своемъ походномъ знамени Смайльсъ выставляетъ слово: воля!
Все, что онъ говоритъ, до крайности просто и доступно для пониманія, въ высшей степени, убѣдительно, и ясно, какъ всѣ практическія, очевидныя истины. Успѣхъ, всякій успѣхъ и прогрессъ, говоритъ Смайльсъ, лежитъ въ самомъ человѣкѣ. Воспитывая съ дѣтскихъ лѣтъ и развивая свою волю, давая ей постоянно одно извѣстное, необходимое въ каждомъ данномъ случаѣ направленіе, человѣкъ достигаетъ понемногу своей намѣченной отдѣльной цѣли: въ этомъ и заключается „ самодѣятельность “. Она неразрывно связана съ самовоспитаніемъ, съ самостоятельнымъ развитіемъ ума и духа, потому что человѣкъ самъ можетъ сдѣлать себя, добрымъ, умнымъ и справедливымъ.
Самодѣятельность изъ всякаго человѣка создаетъ извѣстную личность, извѣстную величину и полезность, въ какой-бы сферѣ ни проходила ея дѣятельность, широкой или узкой. Каждая составная часть машины, представляющей изъ себя государство и общество, необходима на своемъ мѣстѣ:—нужды нѣтъ, что одна изображаетъ центральную часть и главный
двигатель, а другая—только простую и незамѣтную, но необходимую спайку главныхъ членовъ. Полководецъ, писатель, инженеръ, торговецъ и ремесленникъ — каждый знаетъ свое необходимое дѣло. Отъ того, какъ онъ это дѣло дѣлаетъ, зависитъ, во-первыхъ, его собственное благосостояніе, а, во-вторыхъ, благосостояніе окружающей его среды. Характеръ каждой отдѣльной личности, входя составнымъ элементомъ въ характеръ народный, даетъ ему въ общей массѣ извѣстную обрисовку. Недаромъ говорятъ о русской лѣни и англійской энергіи, не потому, что на Руси нѣтъ недостатка въ энергичныхъ личностяхъ, а въ Англіи нѣтъ лѣнтяевъ, но потому, что энергичная личность на Руси—явленіе болѣе или менѣе исключительное, какъ въ Англіи—лѣность воли.
Но если народъ свободенъ, смѣлъ и рѣшителенъ, то онъ достигъ этого „путемъ умственнаго и физическаго труда многихъ поколѣній", потому что „способъ внѣшняго управленія человѣкомъ имѣетъ сравнительно малую цѣнность": все зависитъ отъ умѣнья человѣка управлять самимъ собой. И самое воспитаніе человѣческаго рода достигается путемъ работы надъ собою каждой отдѣльной личности: въ развитіи выдержки, въ наблюденіи за своими поступками, въ выработкѣ энергіи, въ воспитаніи ума и нравственности. Свобода личности и энергія—вотъ два главные двигателя англійской массовой жизни, два принципа, стоящіе во главѣ ея прогресса въ умственномъ и политическомъ отношеніи.
Изъ исторіи битвъ и побѣдъ, міръ удерживаетъ только имена предводителей, но генералъ безъ солдатъ не можетъ одержать побѣды, какъ не одержитъ ее, если его солдаты окажутся трусами; и такъ, общій уровень развитія массы даетъ необходимый тонъ общему дѣлу.
Впрочемъ, даже между великими дѣятелями Англіи не мало есть такихъ, происхожденіе которыхъ темно и глухо; изъ среды крестьянской, изъ общества бѣдныхъ и скромныхъ ремесленниковъ выдвинулись они только благодаря своимъ личнымъ качествамъ. Уваженіе общества пріобрѣтено ими
трудомъ и часто трудомъ цѣлой жизни, трудомъ, основаннымъ на силѣ духа, на довѣріи къ собственнымъ силамъ, на развитіи свободы воли. Честный трудъ—лучшій изъ наставниковъ и школа его — лучшая школа жизни.
Трудъ—смыслъ жизни, дающій цѣнность отдыху и наслажденію, тогда какъ вѣчный праздникъ притупляетъ воспріимчивость нашихъ внѣшнихъ и внутреннихъ чувствъ и обезцвѣчиваетъ самое существованіе; вѣчный праздникъ создаетъ пресыщенныхъ и разочарованныхъ, а это уже крайній предѣлъ зла, дальше идти некуда.
Успѣхъ и счастье на сторонѣ труда; извѣстно мнѣніе Бюффона о томъ, что геній — есть терпѣніе, а умѣнье ждать—великая въ своемъ родѣ и полезная наука. Положимъ, что не каждый при усердномъ и стойкомъ трудѣ достигнетъ генія, но праздность и лѣнь погубятъ послѣдній — • это уже внѣ сомнѣнія. А съ другой стороны, между геніемъ и ничтожествомъ есть много переходныхъ ступеней, и трудъ выдвинетъ всегда и создастъ изъ человѣка полезнаго работника на данномъ дѣлѣ.
Свои простыя теоретическія положенія Смайльсъ подкрѣпляетъ массою умѣло и талантливо подобранныхъ примѣровъ изъ практической жизни; предъ вами проходятъ личности, которыя своей жизнью и дѣятельностью тысячу тысячъ разъ подтвердили простыя, но „забытыя" слова Смайльса. Вы узнаете, любопытную. исторію великихъ открытій и изобрѣте--ній, облагодѣтельствовавшихъ міръ; вы понимаете трудъ и усилія, ихъ создавшія, всю, часто вѣковую, подготовительную работу, и тогда вы перестаете думать, что счастливая случайность осѣнила великихъ изобрѣтателей, когда они творили свои созданія. И сознаніе это очень важно: оно открываетъ дорогу каждому пытливому уму и каждой энергіи. Если одинъ могъ такъ много, то отчего-же не сможетъ другой!
И Смайльсъ учитъ умѣнью вырабатывать въ себѣ необходимыя силы, чтобы добиться до большей или меньшей степени „мочь" что-нибудь.
Онъ останавливается на самыхъ маленькихъ мелочахъ, мимо которыхъ обыкновенно проходятъ безпечно даже не вовсе поверхностные умы, и выясняетъ ихъ важность; онъ останавливаетъ вниманіе на внѣшнихъ условіяхъ жизни и доказываетъ ихъ цѣнность при общемъ развитіи человѣческой индивидуальности. Нѣкоторыя его выраженія получаютъ смыслъ афоризмовъ, напримѣръ:
„Веселость означаетъ довольный собою умъ, чистое сердце и добрый характеръ".
„Симпатія — начало, смягчающее нашу жизнь".
„ Самоуваженіе есть нравственное здоровье" и т. п.
Смайльсъ хочетъ привить своимъ читателямъ понятіе объ искусствѣ жить, т.-е. находить, извлекать изъ жизни здоровыя начала довольства и счастья, и шагъ за шагомъ, какъ опытный анатомъ, расчленяетъ онъ то, что мы называемъ жизнью.
Счастье, говоритъ онъ, это соединеніе мелочныхъ удовольствій, получаемыхъ отъ жизни, а чтобы получить ихъ, человѣкъ прежде всего долженъ позаботиться о своемъ физическомъ здоровьѣ и своемъ душевномъ равновѣсіи. Здоровье создается совокупностью внѣшнихъ благопріятныхъ условій, окружающихъ человѣка, и нерадѣніе о здоровьѣ народа поглощаетъ впослѣдствіи громадныя богатства, отпускаемыя на разныя палліативныя мѣры, — разумнѣй было-бы, слѣдовательно, предупреждать всякія несчастья! И тутъ-же попутно Смайльсъ даетъ въ высшей степени интересный и сжатый очеркъ о движеніи въ Англіи санитарной науки, объясняя очень логично и умно, что физическія привычки къ опрятности имѣютъ громадное нравсіъенное значеніе.
Комфортъ есть уже созданіе труда и вкуса и предполагаетъ довольно высокую степень интеллектуальнаго развитія; комфортъ домашней жизни отвлекаетъ человѣка отъ грубыхъ удовольствій внѣ дома, создаетъ ему хорошее расположеніе духа, привычки къ порядку и уваженіе къ своей домашней обстановкѣ.
Цѣлая книга посвящена англійскимъ философомъ вопросу
о „Бережливости". Въ ней особенно очевидно и ярко выясняетъ Смайльсъ и подчеркиваетъ великое значеніе мелочныхъ добрыхъ качествъ и привычекъ.
Разумное распредѣленіе своихъ физическихъ и нравственныхъ средствъ жизни характеризуетъ принадлежность даннаго лица къ „человѣчеству", потому что, руководствуясь низкимъ инстинктомъ, человѣкъ не возвышается ничѣмъ надъ животнымъ міромъ. Нельзя не согласиться съ тѣмъ, что деньги даютъ всегда извѣстную независимость, освобождаютъ человѣка отъ рабства передъ себѣ подобнымъ или отъ грустнаго подчиненія обстоятельствамъ. Долги учатъ униженію и лицемѣрію, а неразсчетливость доводитъ до отчаянія. А поэтому, самое разумное — жизнь по средствамъ; она внушаетъ уваженіе къ себѣ и вселяетъ въ человѣка самоуваженіе.
И Смайльсъ тутъ-же рисуетъ кистью художника великое могущество пенса. Это такая остроумная, мѣтко и хорошо набросанная картинка, что очевидность данной истины выясняется вамъ сразу.
Бережливость относится въ равной степени и къ эконо-. міи времени и къ экономіи въ работѣ ума и физической силы, траты жизненной энергіи. Передъ вами встаютъ картинки соціальнаго и экономическаго положенія ремесленнаго и рабочаго строя жизни Англіи—вопросъ самый наболѣвшій за послѣднее время. Никого не осуждая и не оправдывая, Смайльсъ рисуетъ настоящее положеніе дѣлъ. Между прочимъ, онъ близко касается одного общегосударственнаго зла: англійскіе работники жалуются на обременительные налоги, а между тѣмъ, рабочій классъ, по статистическимъ даннымъ, издерживаетъ каждый годъ на пьянство 50.000,000 долларовъ! Вотъ добровольный налогъ, выносимый народомъ, съ которымъ не сравняться суммѣ всѣхъ остальныхъ, вмѣстѣ взятыхъ, налагаемыхъ государствомъ или администраціей!
Съ правильнымъ употребленіемъ денегъ тѣсно связаны нѣкоторыя изъ лучшихъ свойствъ человѣка: великодушіе, честность. правосудіе, справедливость и т. и.
Томасъ Райтъ, простой работникъ на литейномъ заводѣ, изъ своей скудной недѣльной платы, поддерживая сравнительный комфортъ своей семейной жизни, остатокъ сбереженій, издерживалъ на помощь несчастнымъ и преступникамъ. Нравственное вліяніе. этого человѣка было настолько велико, что въ теченіе десяти лѣтъ онъ спасъ отъ конечной гибели триста человѣкъ. И такихъ людей, какъ Томасъ Райтъ, Смайльсъ называетъ „героями тру да подчеркивая этимъ названіемъ героизмъ въ той сферѣ дѣятельности, въ какой до него еще никто, кажется, не отыскивалъ героевъ.
Разумныя разсужденія о семьѣ и роли женщины въ ней, о первоначальномъ и послѣдующемъ воспитаніи ребенка дополняютъ и освѣщаютъ окончательно этотъ любопытный сводъ „житейской" философіи.
Здоровый*разумъ вдохновляетъ всѣ работы Смайльса, очевидность его теорій захватываетъ съ первыхъ строкъ его книги. Его „Самодѣятельность" давно уже изложена примѣнительно къ пониманію юношества—одно это рекомендуетъ его ученіе. Оно особенно полезно для русскаго читателя и русскаго юношества. Отъ пессимизма, рожденнаго болѣзнью тѣла и воли, ненормальными условіями житейской обстановки, оно переноситъ читателя въ здоровую сферу трудовой и спокойной жизни, основанной на здоровыхъ началахъ.
Смайльсъ—хорошій докторъ и хорошій воспитатель. Переходя вмісгЬ съ нимъ отъ положенія къ положенію, вы уясняете себѣ первоначальныя причины болѣзней общественнаго строя. А затѣмъ средства для возстановленія здоровья, одно за другимъ, одно поддерживая другое, являются въ своей убѣдительной простотѣ и ясности: стоитъ только примѣнять ихъ къ дѣлу.
Смайльсъ горячо убѣждаетъ, что и это легко и исполняло, и тутъ-же доказываетъ — почему, доказываетъ на живомъ примѣрѣ, а на массѣ такихъ примѣровъ доказываетъ: необходимую полезность самаго примѣра. „Янъ Жижка недаромъ завѣщалъ послѣ своей смерти обтянуть его кожей пол
ковой барабанъ. Каждый ударъ барабана возвѣщалъ впослѣдствіи о дѣлахъ и завѣтахъ великаго человѣка и водилъ къ побѣдѣ гусситскія войска".
Душевной бодростью вѣетъ со страницъ книгъ Смайльса; къ нему смѣло можно примѣнить французскую пословицу: Іа ^аііё езѣ Іа еапіе <1е Гате. Нужда, препятствія, несчастныя случайности—все это благо, учитъ онъ: они даютъ окончательную выработку человѣческому характеру, они оживляютъ его энергію, они двигаютъ его впередъ. Жизнь — борьба, и если человѣкъ разумно и упорно борется, онъ отвоюетъ себѣ побѣду. Только больше довѣрія къ своимъ силамъ, только „духа не угашайте".
Наконецъ, Смайльсъ производитъ впечатлѣніе глубокоопытнаго учителя-психолога: въ его сочиненіяхъ повсюду разбросаны чисто практическіе указанія и совѣты,* часто самой насущной важности. Для него самого въ высшей степени характеренъ приводимый имъ анекдотъ, какъ изъ-за потери гвоздя въ подковѣ лошади адъютанта было проиграно сраженіе. Его помѣтки напоминаютъ такой гвоздь въ подковѣ: онѣ могутъ помочь выиграть житейскую битву.
Собственная личность Смайльса рисуется въ его работахъ самыми симпатичными чертами: спокойная снисходительность настоящаго 1 сильнаго характера отмѣчаетъ всѣ его слова. Онъ даже не впадаетъ ни разу въ поучительный тонъ; съ систематическимъ спокойствіемъ настоящаго философа онъ говоритъ о томъ, что одно хорошо, а другое дурно, и указываетъ средства подойти къ добру или подняться до него.
Слогъ его, очень хорошо обработанный, замѣчательно простъ и ясенъ; всѣ положенія сжаты и мѣтки, характеристики живы и всесторонни, изложеніе образно, разсужденія пересыпаны любопытными житейскими картинками, характерными анекдотами. Чрезвычайно интересно написана, напримѣръ, Смайльсомъ исторія знаменитаго башмачника—„неутомимаго труженика", какъ онъ его называетъ,—Эдварда, уже болѣе чѣмъ шестидесятилѣтняго старика, отца одиннадцати дѣтей,
всю жизнь проводившаго честно и трезво, частію въ работѣ для содержанія себя и своей семьи, частію въ наблюденіяхъ и изслѣдованіяхъ природы, которую онъ полюбилъ съ дѣтства, и которая была ему единственной отрадой въ бѣдности, нуждѣ и тяжелой поденной работѣ изъ-за куска хлѣба.
Глубоко поучительна исторія этого человѣка, почти трагическая во всей своей простотѣ, исторія человѣка, который могъ-бы быть гордостью цѣлаго міра, а прожилъ всю жизнь въ кругу тѣсномъ, узкомъ и бѣдномъ, - и только благодаря неутомимой настойчивости и любви къ природѣ, всю жизнь, все свое свободное время посвятилъ наблюденіямъ надъ природой, экскурсіямъ по полямъ и лѣсамъ и прекрасно описалъ ихъ, такъ-же, какъ и нравы и образъ жизни различныхъ животныхъ и птицъ.
Тамъ и ^дѣсь между строчками своихъ произведеній Смайльсъ разсказываетъ вамъ массу интересныхъ вещей: то исторію возникновенія торговыхъ машинъ, то положеніе рабочихъ въ Англіи, то процессъ созданія того или другого мірового произведенія, то любопытную характеристику того или другого генія пли „героя труда". И нельзя не удивляться всестороннему знанію этого человѣка, которое попутно, почти шутя, онъ вкладываетъ въ свои оригинальные очерки. Очевидно „учитель" прежде всего къ самому себѣ примѣнялъ въ жизни свои знаменитые лозунги: „Самодѣятельность", „Бережливость", „Самовоспитаніе" и т. и.
Короткая біографія Смайльса заключаетъ въ себѣ не мало характерныхъ чертъ для выясненія его личности и его пропзведеній.
Самуилъ Смайльсъ родился въ 1816 году въ Баддингтонѣ, въ Шотландіи. По профессіи врачъ, онъ занимался практикою въ г. Лидсѣ, въ англійскомъ графствѣ Іоркъ, центрѣ англійской шерстяной промышленности, гдѣ паціентами его были по преимуществу рабочіе многочисленныхъ тамошнихъ фабрикъ и заводовъ. Нѣкоторое время онъ завѣдывалъ редакціею лидской газеты „Ьеесіз Тітен", затѣмъ служилъ въ качествѣ секретаря въ правленіяхъ разныхъ желѣзнодо
рожныхъ предпріятій. Болѣзнь, осложненная параличмоъ, приковала его, однако, па цѣлыхъ пять лѣтъ къ кровати. Выздоровѣвъ, Смайльсъ принялся за литературный трудъ—именно за составленіе тѣхъ морально-философскихъ своихъ трудовъ, которые пріобрѣли ему всемірную извѣстность.
Жизнь Смайльса была, какъ мы видимъ отсюда, далеко не изъ беззаботныхъ, неудачи частенько преслѣдовали его; извѣстно, что для своей замѣчательной „Самопомощи “онъ не могъ даже найти издателя и долженъ былъ рѣшиться издать ее на собственныя средства. Но ничто, подобно его многочисленнымъ „героямъ труда", не могло сломить его энергіи, подорвать его вѣры въ свое призваніе. И дѣйствительность оправдала его надежды. „Самопомощь" къ декабрю 1886 года разошлась уже въ количествѣ 160,000 экземпляровъ и вскорѣ была переведена на нѣмецкій, французскій, датскій, норвежскій, шведскій, испанскій, русскій, турецкій, японскій языки и на два индійскихъ. Литературная карьера Смайльса была такимъ образомъ упрочена; вслѣдъ за „Самопомощью" послѣдовали „Характеръ", „Долгъ", „Бережливость", „Герои труда", „Неутомимый труженикъ". Громкая извѣстность уже окружала своимъ блескомъ недавно еще скромное имя ихъ автора; публика встрѣчала его произведенія съ живѣйшимъ интересомъ, быстро раскупала ихъ на всѣхъ языкахъ, на которые они не менѣе быстро переводились.
Такова, полная глубокаго значенія, смысла и славы, исторія знаменитаго философа, горячаго поборника независимости и воли, управляемыхъ умомъ и сознаніемъ нравственнаго долга, исторія человѣка, сказавшаго:
— Кто исполняетъ свой долгъ — тотъ является однимъ изъ великихъ міра, наравнѣ съ тѣми, кого міръ привыкъ считать великими.
ГЛАВА I.
ВЛІЯНІЕ ХАРАКТЕРА.
«Если бы человѣкъ нѳ могъ подниматься выше Самого себя,—какимъ бы озъ былъ ничтожествомъ!»
Даніэлъ.
«Характеръ есть нравственный порядокъ, видимый сквозь среду индивидуальной природы... Люди съ характеромъ,—это совѣсть того-общества, къ которому они принадлежатъ*». Эмерсонъ
«Благоденствіе какой-нибудь страны зависитъ нѳ отъ обилія ея доходовъ, не отъ силы ея укрѣпленій, нѳ отъ красоты ея публичныхъ зданіи; оно заключается въ количествѣ ѳл образованныхъ гражданъ, въ людяхъ, обладающихъ воспитаніемъ, просвѣщеніемъ и характеромъ: вотъ въ чемъ нужно видѣть ея истинный интересъ, ея главную силу, ея дѣйствительное могущество».
Мартинъ Лютеръ.
Характеръ — одна изъ величайшихъ движущихъ силъ въ мірѣ. Въ благороднѣйшихъ воплощеніяхъ, онъ представляетъ намъ человѣческую природу въ ея наиболѣе законченныхъ Формахъ, потому что въ немъ выражается лучшая сторона человѣка.
Люди, обладающіе истиннымъ превосходствомъ на какомъ бы то ни было поприщѣ жизни,—люди трудолюбивые, правдивые, высоко нравственные и неуклонно честные внушаютъ къ себѣ невольное уваженіе всего человѣчества. Естественно вѣрить въ такихъ людей, имѣть къ нимъ довѣріе и подражать имъ. Все, что есть хорошаго въ мірѣ, держится на нихъ, и еслшбы ихъ не было въ мірѣ — не стоило бы жить въ немъ.
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.
1
Геній всегда внушаетъ удивленіе, но характеръ прежде всего вызываетъ уваженіе къ себѣ. Первый есть произведеніе мозговой силы, послѣдній—силы сердца; а въ жизни главнымъ образомъ господствуетъ сердце. Люди генія имѣютъ въ обществѣ значеніе его ума, а люди съ характеромъ — его совѣсти; мы удивляемся первымъ, но слѣдуемъ за вторыми.
Великіе люди всегда исключительное явленіе; а само величіе является лишь относительнымъ понятіемъ. Въ самомъ дѣлѣ житейскій кругъ большей части людей такъ ограниченъ, что лишь немногимъ представляется случай показать себя великими. Но каждый человѣкъ имѣетъ возможность исполнить свою задачу честно, добросовѣстно и наилучшимъ по мѣрѣ своихъ силъ образомъ. Онъ можетъ употреблять въ дѣло свои дарованія и не злоупотреблять пмп. Онъ можетъ стараться провести свою жизнь наилучшимъ образомъ. Онъ можетъ быть вѣрнымъ, справедливымъ, честнымъ даже въ мелочахъ. Словомъ, онъ можетъ исполнить свой долгъ въ той сферѣ, въ которой его поставило Провидѣніе.
Хотя это можетъ показаться общимъ мѣстомъ, но такое исполненіе своего долга воплощаетъ высшій идеалъ жизни и характера. Въ немъ можетъ не быть ничего героическаго; но обыкновенный жребій людей не есть героическій. II если неизмЬнное чувство долга возноситъ человѣка до высшихъ побужденій, оно точно также составляетъ его опору въ совершеніи обыкновенныхъ дѣлъ ежедневнаго существованія. Человѣческая жизнь сосредоточена въ сферѣ обыкновенныхъ обязанностей. Наиболѣе вліятельныя изъ добродѣтелей — тѣ, которыя всего больше необходимы въ ежедневной жизни. Онѣ всего прочнѣе и сохраняются всего дольше. Наиболѣе утонченныя добродѣтели, которыя превышаютъ уровень обыкновенныхъ людей, представляютъ источникъ искушенія и опасности. Боркъ справедливо сказалъ, что «человѣческая натура, зданіе которой опи
рается въ своемъ основаніи на героическія добродѣтели, непремѣнно имѣетъ какую-нибудь надстройку слабости или порока».
Когда д-ръ Абботъ, впослѣдствіи архіепископъ кентерберійскій, описывалъ характеръ своего покойнаго друга Томаса Саквилля *), онъ остановился не на его заслугахъ, какъ государственнаго человѣка, не на его геніальности какъ поэта, а на его добродѣтеляхъ какъ человѣка, по отношенію къ обыкновеннымъ обязанностямъ жизни. «Сколькими онъ обладалъ достоинствами!—говоритъ онъ.—Кто болѣе его любилъ свою жену?—Кто нѣжнѣе обращался со своими дѣтьми? — Кто былъ преданнѣе его по отношенію къ друзьямъ?—Кто болѣе сдержанно обращался со своими врагами?—Кто вѣрнѣе его держалъ свое слово?» Въ самомъ дѣлѣ, мы всегда можемъ лучше понимать и цѣнить дѣйствительный характеръ человѣка по тому, какъ онъ ведетъ себя по отношенію къ наиболѣе близкимъ къ нему людямъ и по его исполненію обыкновенныхъ подробностей ежедневнаго долга, чѣмъ по его публичной выставкѣ самого себя въ качествѣ автора, оратора или государственнаго человѣка.
Между тѣмъ какъ долгъ большею частію долженъ руководить дѣлами обыкновенной жизни у большинства обыкновенныхъ людей, онъ въ то же время является поддерживающей силой для людей, имѣющихъ характеръ самаго высокаго разряда. Они могутъ не имѣть ни денегъ, ни собственности, ни образованія, ни власти; и однако-же они могутъ быть крѣпки сердцемъ и богаты духомъ, честны, вѣрны, неизмѣнны долгу. И кто старается вѣрно исполнять свой долгъ, тотъ достигаетъ назначенія, для котораго онъ созданъ, и создаетъ въ себѣ принципы мужественнаго характера. Есть люди, о которыхъ можно сказать, что они не обладаютъ въ этомъ мірѣ ничѣмъ, кромѣ харак
*) 8аскѵі11е Іогй Вискѣигзі, великій казначей при Елисаветѣ и Іаков Ь I.
тера, и однако-же они чувствуютъ себя такими же сильными, какъ вѣнчанные цари.
Умственная культура не имѣетъ необходимой связи съ чистотою или превосходствомъ характера. Въ Новомъ За-вѣтѣ постоянно дѣлаются обращенія къ сердцу человѣка и къ «духу, который въ немъ», а намеки на умъ встрѣчаются очень рѣдко. «Пригоршня добрыхъ дѣлъ,—говоритъ Джоржъ Гербертъ,—стоитъ больше бочки знанія». Не то, чтобы знаніе слѣдовало презирать, но оно должно быть соединено съ добротою. Умственныя способности иногда бываютъ соединены съ самымъ дурнымъ нравственнымъ характеромъ, -?-съ низкимъ раболѣпіемъ къ людямъ, занимающимъ высокія мѣста, и съ высокомѣріемъ къ тѣмъ, кто ниже положеніемъ. Человѣкъ можетъ возвыситься до высшей степени совершенства въ искусствѣ, литературѣ и наукѣ, и однако-же въ честности, добродѣтели, правдивости и чувствѣ долга стоять гораздо ниже иного бѣднаго и безграмотнаго крестьянина.
«Вы настаиваете,—писалъ Пертисъ къ одному другу,— «на почтеніи къ ученымъ людямъ. Аминь, говорю я[ Но въ то же время не забудьте, что величіе души, глубина мысли, вкусъ къ возвышенному, опытность въ мірскихъ дѣлахъ, деликатность обращенія, тактъ и энергія въ. дѣйствіи, любовь къ истинѣ, честность и дружелюбіе—все это можетъ отсутствовать у человѣка, который однако-же очень ученъ» *).
Если кто-нибудь при Вальтеръ-Скоттѣ говорилъ о достоинствѣ литературныхъ талантовъ и совершенствъ такъ, какъ будто ихъ слѣдовало цѣнить и уважать выше всего другого, онъ замѣчалъ: «Господи, спаси насъ! какъ жалокъ былъ бы этотъ міръ, если-бы такой взглядъ былъ вѣренъ! Въ своей жизни я прочелъ довольно книгъ и былъ знакомъ и говорилъ со многими людьми отличнаго и блистательно*
*} ЬіГе о! РегГѣез, II, 217.
образованнаго ума; но увѣряю васъ, нигдѣ, кромѣ библіи, я не встрѣчалъ такихъ высокихъ чувствъ, какія слышалъ изъ устъ бѣдныхъ необразованныхъ мужчинъ и женщинъ, когда они выражали духъ строгаго и вмѣстѣ кроткаго героизма среди трудностей и огорченій, или когда высказывали свои простыя мысли по поводу обстоятельствъ судьбы друзей и сосѣдей. Мы никогда не сумѣемъ чувствовать и уважать наше дѣйствительное призваніе и назначеніе, если не научимся считать миражемъ все въ сравненіи съ воспитаніемъ сердца» *).
Еще менѣе богатство имѣетъ необходимую связь съ воспитаніемъ характера. Напротивъ, оно гораздо чаще является причиной его порчи и униженія. Богатство и испорченность, роскошь и порокъ имѣютъ весьма тѣсное сродство между собою. Богатство въ рукахъ человѣка со слабой волей, съ недостаткомъ самонаблюденія или самообладанія только искушеніе и западня, источникъ можетъ быть’безконечныхъ бѣдъ и для него самого и для другихъ.
Напротивъ, бѣдность совмѣстима съ характеромъ въ его лучшихъ проявленіяхъ. Человѣкъ можетъ обладать только своимъ трудолюбіемъ, своею воздержностію, своею честностію, и однако-же занять почетнѣйшее мѣсто въ рядахъ истинно мужественныхъ духомъ. Прекрасный совѣтъ данъ былъ Борису его отцомъ:
«Онъ училъ меня поступать достойно, хотя бы я и не имѣлъ ни Фартинга; ибо безъ честнаго мужественнаго сердца человѣкъ не стоитъ никакого вниманія».
Одинъ изъ чистѣйшихъ и благороднѣйшихъ характеровъ, какіе зналъ авторъ, принадлежалъ одному изъ рабочихъ сѣвернаго граФства; онъ прилично содержалъ свое семейство на заработокъ, никогда не превышавшій десяти шиллинговъ въ недѣлю. Хотя онъ обладалъ только зачатками образованія, полученными въ обыкновенной приход
*) Ьоскѣагі'8 ЫГе оГ 8соМ.
ской школѣ, это былъ человѣкъ исполненный мудрости и богатства мыслей. Его библіотека состояла изъ библіи, «Флавеля» и «Бостона», —книгъ, о которыхъ, за исключеніемъ первой, вѣроятно, никогда не слыхали читатели. Этотъ добрый человѣкъ могъ быть оригиналомъ извѣстнаго «Странника» Вордсворта. Придя къ концу своей жизни, исполненной труда и молитвы, онъ оставилъ за собою такую репутацію практической мудрости, истинной доброты и готовности на помощь во всякомъ добромъ дѣлѣ, что ей могли бы позавидовать болѣе великіе и богатые люди.
Когда умеръ Лютеръ, онъ не оставилъ, какъ указано въ его завѣщаніи, «ни наличныхъ денегъ, ни цѣнныхъ сокровищъ какого бы то ни было рода». Нѣкоторое время онъ находился въ такой крайней бѣдности, что принужденъ былъ зарабатывать себѣ хлѣбъ точеньемъ, садовничествомъ и дѣланіемъ часовъ. Но въ то самое время, когда онъ такимъ образомъ работалъ своими руками, онъ образовывалъ характеръ своей страны; и былъ нравственно сильнѣе, былъ несравненно болѣе почитаемъ и уважаемъ, чѣмъ всѣ государи Германіи.
Характеръ—собственность каждаго. Это благороднѣйшее изъ земныхъ благъ. Онъ пріобрѣтаетъ ^человѣку всеобщую благосклонность и уваженіе. Люди, имъ обладающіе, хотя можетъ быть не пріобрѣтутъ себѣ земныхъ благъ, найдутъ себѣ награду въ честно заслуженномъ уваженіи и прекрасной о себѣ славѣ, И справедливо, что въ жизни должны цѣниться добрыя качества, что трудолюбіе, честность и доброта должны занимать высшее мѣсто и что дѣйствительно лучшіе люди должны бы стоять на первомъ мѣстѣ.
Простая честность намѣреній въ человѣкѣ имѣетъ бол& шое значеніе въ жизни, если основана на вѣрной оцѣнкѣ самого себя и на постоянномъ повиновеніи правилу, которое онъ признаетъ справедливымъ. Она поддерживаетъ человѣка, даетъ ему крѣпость и твердость и служитъ побудительной силой энергичной дѣятельности. «Никто,—сказалъ разъ сэръ
Бенжаменъ Рудіардъ,—не обязанъ быть богатымъ пли великимъ,—равно какъ и мудрымъ; но всякій обязанъ быть честнымъ» *).
Но намѣренія, будучи честными, должны быть еще внушены здравыми принципами и выполняемы съ неуклон* ною приверженностію къ истинѣ, прямотѣ и справедливости. Безъ принциповъ, человѣкъ, подобно ладьѣ безъ руля и компаса, будетъ носиться туда и сюда каждымъ случайнымъ порывомъ вѣтра. Такой человѣкъ живетъ какъ бы безъ закона, безъ правила, безъ порядка и управленія. «Нравственные принципы, —говоритъ Юмъ,—общественны и всеобщи. Они составляютъ, нѣкоторымъ образомъ, союзъ человѣчества противъ порока и безпорядка, его общихъ враговъ».
Однажды Эпиктету сдѣлалъ визитъ извѣстный великолѣпный ораторъ, отправлявшійся въ Римъ для веденія процесса и желавшій познакомиться съ Философіею стоика. Эпиктетъ принялъ своего посѣтителя холодно, не вѣря въ его искренность. «Вы хотите только критиковать мой слогъ,— сказалъ онъ,—а не желаете дѣйствительно узнать принципы».—«Еоли бы я этого желалъ,—отвѣтилъ ораторъ—то я былъ бы совершеннымъ бѣднякомъ, подобно вамъ, безъ денегъ, безъ экипажа, безъ земли»—«Я не нуждаюсь въ такихъ вещахъ, — отвѣчалъ Эпиктетъ, — и сверхъ того, вы все-таки бѣднѣе меня. Что мнѣ за дѣло до патрона? А вамъ есть дѣло, Я богаче васъ. Я не забочусь о томъ, что обо мнѣ думаетъ кесарь. Я никому не льщу. Вотъ что я имѣю вмѣсто вашего золота и серебра. У васъ серебряные сосуды, но глиняные разсчеты, принципы, ‘желанія. Мой духъ вотъ мое царство и онъ даетъ мнѣ обильное и счастливое занятіе на мѣсто вашей праздности. Всѣ ваши владѣнія кажутся вамъ малыми; мнѣ мое—великимъ. Ваши желанія ненасытны,—мои удовлетворены» **).
*) БеЪаіе оп іѣе Реііііоп оГ А. Б. 1628.
♦*) Веѵ. Г. 5Ѵ. Гаггаг. Зезкегз айег Стой, р. 241
Талантъ вовсе не рѣдокъ въ мірѣ; нерѣдокъ даже и геній. Но можно ли довѣрять таланту или генію? Только тогда, когда онъ основанъ по правдивости,—на прямотѣ. Это качество больше всякаго другого внушаетъ уваженіе и почтеніе, и обезпечиваетъ довѣріе другихъ людей. Оно обнаруживается въ поведеніи. Оно есть прямодушіе,— правда въ дѣйствіи, просвѣчиваетъ въ каждомъ словѣ и движеніи. Оно означаетъ надежность и убѣждаетъ другихъ людей, что ему можно довѣрять. И человѣкъ только тогда имѣетъ значеніе въ мірѣ, когда извѣстно, что на него можно положиться: когда онъ говоритъ: я знаю эту вещь, онъ ее дѣйствительно знаетъ,—когда онъ говоритъ: я сдѣлаю то-то, онъ можетъ это сдѣлать и сдѣлаетъ. Такимъ образомъ надежность становится паспортомъ ко всеобщему уваженію и довѣрію людей.
Въ дѣлахъ житейскихъ или общественныхъ не столько важенъ умъ, сколько характеръ,—не столько мозгъ, сколько сердце, — не столько геній, сколько самонаблюденіе, терпѣніе и дисциплина, управляемыя разсудкомъ. Поэтому человѣкъ обязанъ прежде всего запастись, какъ для обязанностей частной, такъ и общественной жизни, достаточной долей обыкновеннаго здраваго смысла, управляемаго правдивостью. Здравый смыслъ, наставляемый опытомъ и вдохновляемый добротою является въ концѣ-концовъ той же мудростью. Въ самомъ дѣлѣ, доброта въ извѣстной мѣрѣ заключаетъ въ себѣ мудрость — высочайшую мудрость — соединеніе мірского съ духовнымъ. «Соотвѣтствія между мудростію и добротою, — говоритъ сэръ Генри Тайлоръ,— многоразличны; и онѣ сопровождаютъ одна другую; въ этомъ можно убѣдиться не только потому, что мудрость людей дѣлаетъ ихъ добрыми, но и потому, что ихъ доброта дѣлаетъ ихъ мудрыми» *).	. .	.
По причинѣ этого-то господствующаго значенія харак
*) Тѣе ЗШевтап, р. 30.
тера въ жизни, мы часто видимъ, что люди пріобрѣтаютъ вліяніе въ размѣрахъ, повидимому, вовсе не соотвѣтствующихъ ихъ умственнымъ способностямъ. Они какъ будто дѣйствуютъ посредствомъ какой-то скрытой силы, дѣйствующей тайно, однимъ своимъ присутствіемъ. Такъ Боркъ говорилъ объ одномъ . могущественномъ человѣкѣ прошлаго столѣтія: «его добродѣтели составляли его силу». Секретъ. въ томъ, что цѣли такихъ людей невольно признаются честными и благородными, и они дѣйствуютъ на другихъ съ убѣдительной силой.
Хотя репутація людей съ истиннымъ характеромъ можетъ возрастать очень медленно, однако-же ихъ дѣйствительныя качества не могутъ быть совершенно скрыты. Они могутъ быть перетолкованы одними и превратно поняты другими; , на время ихъ можетъ постигнуть неудача и несчастіе, но съ терпѣніемъ и настойчивостію они въ концѣ концовъ внушатъ уваженіе и пріобрѣтутъ то довѣріе, котораго дѣйствительно заслуживаютъ.
О Шериданѣ было сказано, что еслибы онъ обладалъ надежнымъ характеромъ, то могъ бы управлять міромъ; и потому, по недостатку характера, его блистательныя дарованія были сравнительно безполезны. Онъ ослѣплялъ и забавлялъ, но не имѣлъ вѣса или вліянія въ жизни или въ политикѣ. Даже бѣдный пантомимъ Дрюри-Лена чувствовалъ себя выше его. Такъ, когда однажды Дельпини присталъ къ директору, изъ-за недоданнаго жалованія, Шериданъ рѣзко порицалъ его, говоря, что онъ забываетъ свое положеніе. «Никакъ нѣтъ, господинъ Шериданъ, я не забываю,— отвѣчалъ Дельпини, — я знаю разницу- между собою и вами отлично. По рожденію, родству и воспитанію вы выше меня; но по жизни, характеру и поведенію я выше васъ».
Въ противоположность Шеридану, Боркъ, его соотечественникъ, былъ человѣкъ великаго характера. Ему было тридцать пять лѣтъ, когда онъ получилъ мѣсто въ парла
ментѣ, но онъ уже нашелъ время глубоко врѣзать свое имя въ политическую исторію Англіи. Онъ былъ человѣкъ съ большими дарованіями и съ необыкновенною силою характера. Но онъ имѣлъ слабость, которая показывала серьезный недостатокъ — именно былъ лишенъ сдержанности; его геній былъ жертвою его раздражительности. И безъ этого, повидимому, малаго дара сдержанности, самыя блистательныя дарованія могутъ быть сравнительно безполезны для ихъ обладателя.
Характеръ вырабатывается совокупностью множества мелкихъ обстоятельствъ, болѣе или менѣе подъ управленіемъ и контролемъ самого человѣка. Не проходитъ дня безъ того, что бы онъ чему-нибудь не научился въ добрую, или дурную сторону. Всякое дѣйствіе, какъ бы оно ни было обыкновенно, имѣетъ рядъ послѣдствій, подобно тому, какъ самый тонкій волосъ даетъ свою тѣнь. Весьма мудро сказала мать г-жи Шиммельпеннинкъ, что никогда не слѣдуетъ дѣлать уступокъ тому, что мало, иначе это малое, какъ бы вы его ни презирали, будетъ практически управлять вами.
Каждое дѣйствіе, каждая мысль, каждое чувство содѣйствуетъ воспитанію темперамента, привычки и ума, и производитъ неизбѣжное вліяніе на всѣ дѣйствія нашей будущей жизни. Такимъ образомъ характеръ подверженъ постоянной перемѣнѣ, въ хорошую или дурную сторону; онъ или возвышается или понижается. «Не было проступка или глупости въ моей жизни, — говорилъ Рускинъ, — который бы не возсталъ противъ меня и не уменьшилъ моей радости, не сократилъ моей способности обладанія, пониманія, разумѣнія. И каждое былое усиліе моей жизни, каждый лучъ правды и добра въ ней,—теперь со мною и помогаетъ мнѣ въ моемъ стремленіи къ этому искусству и его созерцанію» *).
♦) (}иееп оГ Іѣе Аіг, р. 127.
Механическій законъ того, что дѣйствіе и противодѣйствіе равны, справедливъ и относительно нравственности. Добро дѣйствуетъ и воздѣйствуетъ на тѣхъ, кто его дѣлаетъ, также какъ и зло. И болѣе: они производятъ посредствомъ вліянія примѣра еще одинаковое дѣйствіе на тѣхъ, кто имъ подвергается. Человѣкъ не есть твореніе обстоятельствъ, скорѣе онъ самъ ихъ творецъ; *) посредствомъ своей свободной воли онъ можетъ направлять свои дѣйствія такъ, чтобы они производили больше добра, чѣмъ, зла. «Ничто не можетъ причинить мнѣ вреда, кромѣ меня самого, — говоритъ Сенъ^Вернаръ,—зло, которое тяготитъ меня, я ношу всюду за собою: и я дѣйствительно страдаю только отъ собственной своей вины».
Самый лучшій и нравственный человѣкъ не можетъ выработать себѣ характеръ безъ усилія. Для этого требуется отъ человѣка постоянное само-наблюденіе, само-подчиненіе, само-отчетность. Тутъ могутъ быть разныя колебанія, отступленія и временныя паденія; нужно бороться съ разнаго рода трудностями и искушеніями и побѣждать ихъ; но если духъ крѣпокъ и сердце чисто, никто не долженъ отчаиваться въ окончательномъ успѣхѣ. Самое усиліе подвинуться впередъ — подняться на болѣе высокую степень характера, чѣмъ та, до которой мы достигли, — вдохновляетъ и укрѣпляетъ человѣка; и если мы и потерпимъ не
*) «Вмѣсто того, чтобы говорить, что человѣкъ есть созданіе обстановки, ближе къ дѣлу сказать, что онъ есть зодчій обстановки. Именно характеръ строитъ существованіе изъ обстановки. Наша сила измѣряется нашею пластическою способностію. Изъ этихъ матеріаловъ одинъ строитъ дворцы, другой хижины; одинъ кладовыя, другой виллы. Кирпичи и известка остаются кирпичами и известкою, пока архитекторъ сдѣлаетъ изъ нихъ что-нибудь другое. Такъ и бываетъ, что въ томъ же семействѣ, въ тѣхъ же обстоятельствахъ, одинъ человѣкъ воздвигаетъ стройное зданіе, тогда какъ его братъ, колеблющійся и безсильный, вѣкъ живетъ между развалинами: глыба гранита, бывшая препятствіемъ на пути слабаго, становится ступенью на пути сильнаго» Сг. Н. ЬеАѵез, ЬіГе оГ СгоеШе.
удачу, то мы не можемъ не стать лучше отъ всякаго честнаго усилія, сдѣланнаго въ направленіи кверху.
И при свѣтѣ великихъ примѣровъ руководящихъ нами представителей человѣчества въ его лучшихъ образцахъ каждый не только имѣетъ право, но обязанъ стремиться къ достиженію самой высокой степени твердости характера: онъ долженъ стремиться стать наиболѣе богатымъ не средствами, а духомъ; наиболѣе великимъ не въ мірскомъ положеніи, а въ истинной чести; не наиболѣе умнымъ, но' наиболѣе добродѣтельнымъ; не наиболѣе могущественнымъ и вліятельнымъ, но наиболѣе правдивымъ, прямымъ и честнымъ.
Характерно, что покойный принцъ Альбертъ—человѣкъ чистѣйшей души имѣвшій громадное вліяніе на окружающихъ, единственно благодаря сидѣ своего добродушія, составляя условія ежегодной награды, даваемой королевой въ коллегіи Веллингтона, опредѣлилъ присуждать ее не самому бойкому мальчику, не самому умному, прилежному и разсудительному, но самому благородному, тому, который подаетъ наиболѣе надеждъ стать великодушнымъ, съ высокими побужденіями *).
Характеръ проявляется въ поведеніи, руководимомъ и вдохновляемомъ принципами, прямодушіемъ и практическою мудростію. Въ высшей своей Формѣ онъ — индивидуальная воля, энергически дѣйствующая подъ вліяніемъ религіи, нравственности и разума. Онъ избираетъ свой путь разсудительно и держится его съ постоянствомъ, считая долгъ выше репутаціи и одобреніе совѣсти выше похвалъ міра. Уважая личность другихъ, онъ охраняетъ свою собственную индивидуальность и независимость; онъ имѣетъ мужество быть нравственно-честнымъ, хотя бы и непопулярнымъ, спокойно вѣря, что время и опытъ заставятъ признать его.
*) Вступленіе къ ТЬе Ргіпсіраі Бреесііез апй Аскігеззез оГ Н. В> Н. іѣе Ргіпсе СопзоіЧ (1862), рр. 39—40.
Хотя сила примѣра всегда будетъ обнаруживать большое вліяніе на образованіе характера — главною его основою всегда будетъ творческая и поддерживающая сила нашего собственнаго духа. Одна она можетъ возвысить жизнь и дать человѣку личную независимость и энергію. «Если бы человѣкъ не могъ подниматься выше самого себя, — говоритъ Даніэль, поэтъ Елисаветинской эпохи,—какимъ бы онъ былъ ничтожествомъ!» Безъ нѣкоторой степени практически дѣйствующей силы — состоящей изъ воли, которая есть корень характера, и благоразумія, которое дастъ ему направленіе, — жизнь была бы неопредѣленною и безцѣльною, подобно стоячей водѣ, тогда какъ текущая рѣка производитъ полезную работу и приводитъ въ движеніе машины цѣлой области.
Когда элементы характера приводятся въ дѣйствіе опредѣленною волею, и подъ вліяніемъ высокой цѣли человѣкъ вступаетъ на путь долга и мужественно держится этого пути, несмотря ни на какой ущербъ въ мірскихъ выгодахъ, то можно сказать, что онъ приближается къ вершинѣ своего бытія. Онъ проявляетъ тогда характеръ въ самой смѣлой Формѣ и воплощаетъ высокую идею человѣчности. Поступки такого человѣка потомъ повторяются въ жизни и дѣятельности другихъ. Самыя слова его живутъ и становятся дѣйствіями. Такъ каждое слово Лютера проносилось по Германіи, какъ звукъ трубы. Какъ Рихтеръ сказалъ о немъ: «слова его на половину равнялись битвамъ». И такимъ образомъ жизнь Лютера перелилась въ жизнь его страны и до спхъ поръ живетъ въ характерѣ современной Германіи.
Съ другой стороны, энергія безъ честности п нравственной основы можетъ представлять только воплощенное начало зла. Новалисъ замѣчаетъ въ своихъ «Мысляхъ о морали», что идеалъ нравственнаго совершенства не имѣетъ болѣе опаснаго соперника, какъ идеалъ величайшей силы и самой энергической жизни; стоитъ прибавить къ этому
извѣстную долю гордости, честолюбія и эгоизма, чтобы получился совершенный образъ дьавола. Къ людямъ такого закала принадлежатъ величайшіе бичи и опустошители міра — тѣ избранные злодѣи, которымъ Провидѣніе, въ своихъ неизслѣдимыхъ намѣреніяхъ, позволяетъ исполнять миссію разрушенія на землѣ *).
Совершенно инымъ является человѣкъ энергическаго характера, вдохновляемый благороднымъ духомъ, дѣйствія котораго управляются правдою и законъ жизни котораго— долгъ. Онъ справедливъ и прямодушенъ въ своей общественной дѣятельности и семейной жизни,—такъ какъ спра-ведливость является необходимымъ условіемъ столько-же въ управленіи семьею, сколько и въ управленіи народомъ. Онъ будетъ честенъ во всемъ, въ своихъ словахъ и въ своихъ поступкахъ. Онъ великодушенъ и сострадателенъ къ своимъ противникамъ такъ-же, какъ и къ тѣмъ, кто слабѣе его. Справедливо сказано Шериданомъ,—который, при всей своей неосмотрительности, былъ великодушенъ и никому не причинялъ горя, что «его умъ въ битвѣ, столь же кроткій, какъ и ясный, никогда не уносилъ сердечныхъ пятенъ на своемъ клинкѣ».
Таковъ былъ и характеръ Фокса, внушавшій людямъ привязанность и преданность своею неизмѣнною чистосердечностію и добротою. Это былъ человѣкъ, котораго всего
*) Къ числу ихъ въ самое послѣднее время принадлежалъ Наполеонъ «Великій», человѣкъ съ огромной энергіей, но лишенный принципа. Онъ имѣлъ самое низкое мнѣніе о свопхъ сотоварищахъ. «Люди—собаки, питающіеся золотомъ,—сказалъ онъ однажды,—хорошо, я дамъ имъ золото и поведу ихъ, куда захочу». Когда аббатъ Де-Прадтъ, архіепископъ малинскій, отправлялся въ свое посольство въ Польшу въ 1812 году, Наполеонъ сдѣлалъ ему па дорогу такое наставленіе: Тепег Ьоппе іаЪІе еі зоідпег Іез Геіптез (держите хорошій столъ и ухаживайте за женщинами) — о чемъ Бенжаменъ Констанъ говоритъ, что подобныя слова, обращенныя къ слабому шестидесятилѣтпему монаху, показываютъ глубокое презрѣніе Бонапарта къ человѣческому роду, безъ различія націи и пола.
легче было затронуть со стороны его чести. Такъ разсказываютъ исторію о лавочникѣ, который пришелъ къ нему однажды, чтобы получить уплату по счету. Фоксъ занятъ былъ въ это время тѣмъ, что считалъ деньги. Лавочникъ просилъ уплатить ему изъ лежавшихъ передъ нимъ денегъ, «Нѣтъ,—сказалъ Фоксъ, — я долженъ отдать эти деньги Шеридану; это долгъ чести; если бы со мной что-нибудь случилось, то у него нѣтъ никакого доказательства того, что я ему долженъ. «Если такъ,—сказалъ лавочникъ,—то я превращу свой долгъ тоже въ долгъ чести», и онъ разорвалъ счетъ. Фоксъ былъ побѣжденъ этимъ поступкомъ: онъ поблагодарилъ торговца за его довѣріе и заплатилъ ему, сказавши: «Шериданъ уже пусть подождетъ; вашъ долгъ болѣе старый, чѣмъ его».
Человѣкъ съ характеромъ добросовѣстенъ. Онъ влагаетъ свою совѣсть въ свои дѣйствія, въ свои слова, въ каждое свое движеніе. Когда Кромвель просилъ у парламента солдатъ вмѣсто негодныхъ лакеевъ и шинкарей, наполнявшихъ армію республики, онъ требовалъ, чтобы это были люди, «способные сознавать то, что они дѣлаютъ», таковы и были люди, изъ которыхъ состоялъ его знаменитый полкъ «желѣзнорукихъ».
Люди съ характеромъ почтительны. Обладаніе этимъ качествомъ есть признакъ благороднѣйшаго и высшаго типа мужчинъ и женщинъ: почтеніе къ вещамъ, освященнымъ поклоненіемъ поколѣній — къ высокимъ предметамъ, чистымъ мыслямъ и благороднымъ цѣлямъ, къ великимъ людямъ прежнихъ временъ и къ великодушнымъ дѣятелямъ между нашими современниками. Почтеніе одинаково необходимо для счастія недѣлимыхъ, семействъ и народовъ. Безъ него не можетъ быть ни довѣрія, ни вѣрности ни къ человѣку, ни къ Богу, не можетъ быть общественнаго прогресса. Ибо почтеніе есть лишь другое слово для обозначенія религіи, которая связываетъ людей между собою и всѣхъ ихъ съ Богомъ.
«Человѣкъ съ благородной душою,—говоритъ Томасъ Овербери,— пользуется всякой случайностью для увеличенія своего опыта, этимъ опытъ и его разумъ вступаютъ въ союзъ между собою, а плодомъ ихъ союза являются его поступки. Онъ дѣйствуетъ изъ любви, а не для того чтобы пріобрѣсть себѣ любовь другихъ, онъ любитъ славу, презираетъ все позорное, управляетъ и повинуется съ одинаковой готовностью—потому что то и другое основано на уваженіи. Зная, что разумъ не есть напрасный даръ природы, онъ является кормчимъ своей собственной, судьбы. Правда—его богиня, и онъ старается обладать ею, а не походить только на нее. Въ обществѣ людей онъ—солнце, свѣтъ котораго направляетъ ихъ шаги, давая имъ правильное движеніе. Онъ—другъ мудраго человѣка, примѣръ для равнодушнаго, лѣкарство для порочнаго. Такимъ образомъ время идетъ не отъ него, а съ нимъ, и онъ чувствуетъ «вой года болѣе по крѣпости своей души, чѣмъ по слабости своего тѣла. Такимъ образомъ онъ не тяготится болѣзнями и страданіями, а считаетъ ихъ за друзей, которые желаютъ распилить его оковы и вывести его изъ темницы» *).
Энергія воли—самобытная сила—основа каждаго великаго характера. Гдѣ есть она, тамъ есть жизнь; гдѣ ея нѣтъ, тамъ слабость, безпомощность и отчаяніе. «Сильный человѣкъ и водопадъ,—говоритъ пословица,—сами прокладываютъ себѣ дорогу». Энергичный человѣкъ, одаренный благороднымъ духомъ, не только находитъ дорогу для самого себя, но увлекаетъ съ собою и другихъ. Каждый его поступокъ является выраженіемъ его я, обнаруживая силуі независимость и довѣріе къ себѣ, и безсознательно вну шаетъ почтеніе, удивленіе и поклоненіе. Такая безтрепетность характера отличала Лютера, Кромвеля, Вашингтона, Питта, Веллингтона и всѣхъ великихъ руководителей людей.
«Я убѣжденъ, — говорилъ м-ръ Гладстонъ въ палатѣ
*) Сокращено изъ 8іг ТІютаз ОѵегЬигу, Сагасіегз (1614».
общинъ, описывая заслуги покойнаго лорда Пальмерстона, вскорѣ послѣ его смерти, — я убѣжденъ, что именно сила воли, чувство долга и рѣшимость не уступать,—дали ему возможность сдѣлаться образцомъ для всѣхъ насъ, которые еще остались и слѣдуемъ за нимъ слабыми и невѣрными шагами въ исполненіи нашихъ обязанностей; эта сила воли не просто только боролась съ немощами старости, но дѣйствительно отражала ихъ и держала на разстояніи. И наконецъ у него было еще другое качество, которое можетъ быть указано безъ малѣйшаго опасенія возбудить въ чьемъ либо сердцѣ непріятное чувство. Именно лордъ Пальмерстонъ имѣлъ натуру неспособную питать гнѣвъ или какое-нибудь ощущеніе раздраженія. Это отсутствіе гнѣвнаго чувства не было слѣдствіемъ тяжелаго усилія, а самобытнымъ плодомъ его души. Это былъ благородный даръ его оригинальной природы — даръ, который, независимо отъ всЬхъ другихъ, пріятно было наблюдать, пріятно также вспомнить въ связи съ тѣмъ, кто оставилъ насъ и съ кѣмъ мы уже не будемъ имѣть никакихъ сношеній, за исключеніемъ нашихъ стараній воспользоваться его примѣромъ повсюду, гдѣ онъ можетъ руководить насъ въ путяхъ долга и справедливости, и нашего приношенія ему той дани удивленія и привязанности, которой онъ заслуживаетъ отъ насъ».
Великіц руководитель привлекаетъ къ себѣ людей однороднаго характера, притягивая ихъ, какъ магнитъ желѣзо. Такъ сэръ Джонъ Муръ рано отличилъ трехъ братьевъ Не пировъ изъ массы офицеровъ, которыми былъ окруженъ, и они со своей стороны платили, ему страстнымъ удивленіемъ. Они плѣнились его вѣжливостью, его храбростію и его возвышеннымъ безкорыстіемъ; и онъ сталъ образцомъ, которому они рѣшились подражать и, если возможно, соперничать съ нимъ. «Вліяніе Мура,—говоритъ біографъ сэра Вильяма Непира,—самымъ значительнымъ образомъ отразилось на образованіи и созрѣваніи ихъ характеровъ; не
Смдіільсъ. Т. I. Характеръ.	3
малая слава быть идеаломъ этихъ трехъ людей, а то, что онъ рано открылъ ихъ умственныя и нравственныя качества, есть доказательство собственной проницательности Мура и его пониманія характеровъ».
Есть что-то заразительное въ каждомъ энергическомъ поступкѣ. Храбрый человѣкъ—вдохновеніе для слабаго, онъ побуждаетъ его слѣдовать за собою. Такъ, Непиръ разсказываетъ, что въ сраженіи при Вера, когда центръ испанцевъ былъ разбитъ и бѣжалъ, одинъ молодой офицеръ, по имени Гавелокъ, выскочилъ впередъ и, махая шляпою, кричалъ испанцамъ, которые были на виду, чтобы они слѣдовали за нимъ. Давши шпоры своей лошади, онъ перескочилъ валъ, защищавшій Фронтъ Французовъ, и стремглавъ бросился на нихъ. Испанцы были наэлектризованы; они тотчасъ ударили за нимъ крича: Е1 сЫсо Ыапсо! (молодецъ) и однимъ ударомъ пробились сквозь Французовъ и заставили ихъ бѣжать съ высотъ *).
Такъ бываетъ и въ обыкновенной жизни. Добрый и великій увлекаетъ за собою другихъ; они освѣщаютъ и возвышаютъ всѣхъ, кто находится въ сферѣ пхъ вліянія. Они живые центры благотворной дѣятельности. Поставьте человѣка съ прямымъ и энергическимъ характеромъ въ такую сФеру, гдѣ онъ будетъ облеченъ довѣріемъ и вліяніемъ, и всѣ служащіе подъ его начальствомъ сознаютъ въ себѣ
Нізіогу оі‘ Ше Репіпзиіаг АѴаг, V, 319. — Непиръ упоминаетъ о другомъ поразительномъ примѣрѣ вліянія личныхъ качествъ въ жпзнк молодого Эдварда Фрира, того же полка (43-го), который, когда палъ девятнадцати лѣтъ въ битвѣ при Нивеллѣ, уже видѣлъ больше сраженій и побѣдъ, чѣмъ считалъ себѣ годовъ. «Будучи такъ тщедушенъ на видъ и такой удивительной красоты, что испанцы часто принимали его за дѣвушку, переодѣтую въ мужское платье, онъ былъ однако-же такъ силенъ, такъ дѣятеленъ, такъ храбръ, что самые отважные и опытные ветераны слѣдили за его движеніями па полѣ битвы и, невольно слѣдуя, куда опъ ихъ велъ, готовы были какъ дѣти повиноваться малѣйшему его знаку въ самыхъ трудныхъ положеніяхъ».
приращеніе силы. Когда Чатамъ былъ сдѣланъ министромъ, его личное вліяніе тотчасъ стало чувствоваться во всѣхъ развѣтвленіяхъ службы. Каждый матросъ, служившій подъ начальствомъ Нельсона и знавшій, что онъ командуетъ, раздѣлялъ воодушевленіе героя.
Когда Вашингтонъ согласился принять на себя главное командованіе, всѣ почувствовали, что сила американскихъ войскъ болѣе чѣмъ удвоилась. Много лѣтъ спустя, въ 1798 году, когда Вашингтонъ, уже старикъ, удалился отъ общественной жизни и жилъ въ уединеніи въ Моунтъ-Вер-нонѣ, когда казалось вѣроятнымъ, что Франція объявитъ войну противъ Соединенныхъ Штатовъ, президентъ Адамъ сказалъ ему: «Мы должны имѣть ваше имя, если вы позволите намъ имъ воспользоваться; въ немъ мы найдемъ больше силы, чѣмъ въ цѣлой арміи». Таково было уваженіе, которое питали соотечественники къ благородному ха-райру и отличнымъ свойствамъ великаго президента! *).
Историкъ испанской войны, Напиръ, разсказываетъ случай, показывающій, какое сильное вліяніе имѣетъ
*) Когда распаденіе союза казалось неминуемымъ и Вашингтонъ желалъ вернуться къ частной жизни, Джефферсонъ писалъ къ нему, настаивая на продолженіи имъ службы. «Надежды цѣлаго союза сосредоточиваются въ васъ. То, что вы находитесь у кормила, будетъ лучше всякаго отвѣта на разные аргументы, которые могутъ быть пущены въ ходъ, чтобы возбудить народъ и привести его въ какой-нибудь области къ возмущенію и отпаденію. Бываетъ иногда такое превосходство характера, что общество имѣетъ право не уступать стремленію недѣлимаго къ частной дорогѣ счастія и ограничить его лишь тѣмъ счастіемъ, которое проистекаетъ изъ настоящихъ и буду, щпхъ благословеній человѣчества. Таково кажется и ваше положеніе и законъ, наложенный на васъ Провидѣніемъ, образовавшимъ вашъ характеръ и сложившимъ событія, на которыя ему пришлось дѣйствовать; эти и подобные мотивы, а не личныя затрудненія мои или другихъ, не имѣющихъ права требовать отъ васъ пожертвованій, заставляютъ меня жаловаться на ваше рѣшеніе и требовать его пересмотра, на основаніи перемѣны въ обстоятельствахъ». 8рагк, Ьйе оГ ’ѴѴазІіін^оп, I, 480.
великій начальникъ на своихъ подчиненныхъ. Британская армія была расположена въ Савроренѣ, къ которому приближался Сультъ, приготовляясь къ атакѣ. Веллингтонъ отсутствовалъ, и прибытія его ждали съ нетерпѣніемъ. Вдругъ показался всадникъ, одиноко ѣдущій по горѣ. Это былъ герцогъ, собиравшійся присоединиться къ своимъ войскамъ. «Одинъ изъ португальскихъ баталіоновъ Камп-беля первый открылъ его и поднялъ радостный крикъ; тогда рѣзкіе возгласы, подхваченные ближайшимъ полкомъ, перешли, по мѣрѣ того, какъ они разливались по линіи войска, въ то ужасное восклицаніе, которое издаютъ, британскіе воины въ жару битвы и котораго не можетъ равнодушно слышать никакой непріятель. Тѣмъ временемъ герцогъ, желая, чтобъ обѣ арміи знали о его прибытіи, остановился на открытомъ мѣстѣ, гдѣ всѣ могли видѣть его. Измѣнникъ шпіонъ, находившійся въ это время около герцога, указалъ ему на Сульта, стоявшаго такъ близко, что можно было различить его черты. Веллингтонъ внимательно посмотрѣлъ на этого страшнаго человѣка и какъ бы говоря самъ съ собою, сказалъ: «Онъ отличный полководецъ; но онъ остороженъ и отложитъ свою аттаку пока.не узнаетъ причины этихъ криковъ; это дастъ время подойти шестой дивизіи, и я разобью его»,—чтб онъ и сдѣлалъ *),
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ личный характеръ имѣетъ какое-то магическое вліяніе, какъ будто люди являются орудіями нѣкоторой сверхъестественной силы. «Стоитъ мнѣ только ударить ногой по землѣ Италіи, — говорилъ Помпей, — и явится цѣлая армія». На голосъ Петра Пустынника,—какъ разсказываетъ историкъ,—«Европа поднялась и бросилась на Азію». О калифѣ Омарѣ говорили, что его посохъ внушалъ больше ужаса тѣмъ, кто его видѣлъ, чѣмъ мечъ въ рукахъ другого. Самое имя иныхъ людей подобно звуку трубы. Когда Дугласъ лежалъ смер-
♦) Харіег, Нізіогу оі‘ ІЬе Гепіпзиіаг АѴаг, V. 226.
тѳльно раненый на поляхъ Оттербурна, онъ приказалъ, чтобы его имя было провозглашаемо еще громче, чѣмъ прежде, говоря, что въ его семействѣ есть преданіе, что мертвый Дугласъ выиграетъ битву. Его сотоварищи, вдохновленные этимъ звукомъ, вновь исполнились мужествомъ, соединились, побѣдили, и такимъ образомъ, по словамъ шотландскаго поэта:
«Когда Дугласъ былъ мертвъ, его имя одержало побѣду» *).
Существовали люди, величайшія завоеванія которыхъ были сдѣланы, когда сами они были уже мертвы. «Никогда,—говоритъ Мишле,— Цезарь не былъ болѣе живъ, болѣе могущественъ, болѣе страшенъ, какъ когда его старое и изможденное тѣло, его тощій трупъ лежалъ пронзенный ударами; тогда онъ явился очищеннымъ, искупленнымъ—тѣмъ, чѣмъ онъ былъ несмотря на нѣкоторыя свои ошибки—человѣкомъ, вполнѣ отдавшимся службѣ человѣчеству» **). Никогда великій характеръ Вильгельма Оранскаго, прозваннаго Молчаливымъ, не обнаруживалъ большаго вліянія на его соотечественниковъ, какъ послѣ его убіенія эмиссаромъ іезуитовъ.
Въ самый дейь убійства штаты Голландіи рѣшили «стоять за правое дѣло, съ Божіею помощью, до послѣдней крайности, не жалѣя ни денегъ, ни крови»; и они сдержали свое слово.
То же самое относится ко всей исторіи. Дѣятельность великаго человѣка остается вѣчнымъ памятникомъ человѣческой энергіи. Человѣкъ умираетъ и исчезаетъ; но его мысли и дѣла переживаютъ его и оставляютъ неизгладимую печать на его племени. И такимъ образомъ духъ его жизни продолжается и сохраняется, образуя мысль и волю, а слѣдовательно содѣйствуя и образованію характера будущихъ поколѣній. Люди, стремящіеся впередъ по лучшему и благороднѣйшему пути, являются истинными мая
*) 8іт АѴ. 8соП, Нізіогіу оГ Зсоіапсі, ѵоі. I, сѣар. XVI.
♦+) Місѣеіеі, Нізіогу оГ Коте, р. 374.
ками человѣческаго прогресса. Это свѣтъ, поставленный на горѣ, озаряющій вокругъ себя нравственную атмосферу; свѣтъ ихъ ума продолжаетъ сіять надъ всѣми послѣдующими поколѣніями.
Естественно удивляться и благоговѣть передъ дѣйствительно великими людьми. Они освящаютъ націю, къ которой принадлежатъ, и возвышаютъ не только всѣхъ своихъ современниковъ, но и тѣхъ, кто живетъ послѣ нихъ. Ихъ великій примѣръ становится общимъ достояніемъ ихъ народа, и ихъ великія мысли составляютъ самое славное завѣщаніе человѣчеству. Они связываютъ настоящее съ прошедшимъ и способствуютъ возрастающимъ цѣлямъ будущаго, держа высоко знамя нравственности, поддерживая достоинство человѣческаго характера и наполняя душу славными преданіями и влеченіемъ ко всему, что въ мірѣ есть благороднаго и прекраснаго.
Характеръ, воплощенный въ мысли и дѣла, пріобрѣтаетъ безсмертіе. Уединенная мысль великаго мыслителя живетъ въ душахъ людей цѣлыя столѣтія, пока, наконецъ, не войдетъ въ ихъ ежедневную жизнь и практику. Она переживаетъ вѣка, говоря какъ голосъ^ изъ-за могилы и вліяя на души живущихъ спустя тысячи лѣтъ. Такъ Моисей, Давидъ и Соломонъ, Платонъ, Сократъ и Ксенофонтъ, Сенека, Цицеронъ и Эпиктетъ, до сихъ поръ какъ будто говорятъ намъ изъ своихъ гробовъ. Они до сихъ поръ привлекаютъ наше вниманіе и вліяютъ на образованіе характера, хотя ихъ мысли переведены на языки, которыми они не говорили и которые въ ихъ время были неизвѣстны. Теодоръ Паркеръ говорилъ, что человѣкъ, подобный Сократу, значитъ для страны больше, чѣмъ иной штатъ, въ родѣ Южной-Каролины; что еслибы этотъ штатъ сегодня же исчезъ изъ міра, то оставилъ бы по себѣ меньше сожалѣнія, чѣмъ еслибы міръ не зналъ Сократа *)• .
*) Эразмъ такъ уважалъ характеръ Сократа, что, разсматривая
Великіе дѣятели и великіе мыслители—истинные творцы исторіи, которая ничто иное, какъ постоянное развитіе человѣчества подъ вліяніемъ людей съ характеромъ—великихъ предводителей, царей, жрецовъ, философовъ, государ ственныхъ мужей и патріотовъ—истинной міровой аристократіи. Въ самомъ дѣлѣ, Карлейль пространно доказалъ, что всеобщая исторія является въ сущности только исторіей великихъ людей. Они и обогащаютъ эпохи національной жизни и оставляютъ на нихъ отпечатокъ своей личности. Ихъ вліяніе бываетъ и активное, и реактивное. Хотя ихъ нравственный обликъ, въ нѣкоторой мѣрѣ, является произведеніемъ ихъ вѣка,—общественное направленіе представляетъ въ свою очередь въ значительной степени ихъ созданіе. Ихъ индивидуальное дѣйствіе создаетъ учрежденіе. Они мыслятъ великія мысли, высказываютъ ихъ, и эти мысли производятъ событія. Такъ, первые реформаторы произвели реформацію, а съ нею — освобожденіе современной мысли. Эмерсонъ сказалъ, что каждое установленіе должно быть разсматриваемо какъ удлиненная тѣнь какого-нибудь великаго человѣка: исламизмъ—Магомета, пуританизмъ — Кальвина, іезуитизмъ — Лойолы, квакеризмъ — Фокса, методизмъ—Веслея, аболиціонизмъ — Кларксона.
Великіе люди отмѣчаютъ печатью своего духа своіі вѣкъ и народъ:—такъ поступилъ Лютеръ по отношенію къ современной Германіи, и Ноксъ по отношенію къ Шотландіи *). Болѣе чѣмъ кто-либо Данте отмѣтилъ Италію пе
его жизнь и ученіе, готовъ былъ, какъ онъ говорилъ, внести его въ календарь святыхъ и восклицать: 8апсіе босгаіез, ога рто поЬіз!
*) «Честь всѣмъ храбрымъ и праведнымъ; вѣчная честь Джону Ноксу, одному изъ праведнѣйшихъ между праведными. Въ ту минуту, когда онъ и его дѣло, среди гражданскихъ раздоровъ, въ смутѣ и волненіи, должны были спасать лишь свою жпзнь, онъ послалъ учителей во всѣ стороны и сказалъ: «научите народъ», но это была лишь одна доля, неизбѣжная и сравнительно незначительная доля, его великаго посольства къ людямъ. Это посольство въ истинныхъ его размѣрахъ состояло вотъ въ чемъ: «Скажи людямъ, что
чатью своего генія. Въ теченіе долгихъ вѣковъ упадка страны — его пламенныя слова были сторожевымъ огнемъ и маякомъ всѣхъ честныхъ людей. Онъ былъ герольдомъ свободы своего народа—перенося изъ любви къ нему преслѣдованіе, изгнаніе и смерть. Онъ всегда былъ самымъ національнымъ пзъ итальянскихъ поэтовъ самымъ любимымъ, самымъ популярнымъ. Со времени его смерти и до нашихъ дней всѣ образованные итальянцы знали наизусть лучшіе отрывки изъ его произведеній, и чувства, заключающіяся въ этихъ стихахъ, одушевляли ихъ жизнь и имѣли рѣшительное вліяніе на исторію ихъ націи. «Итальянцы,—писалъ Байронъ въ 1821 году, —въ настоящее время говорятъ о Данте, пишутъ о Данте, думаютъ и видятъ сны о Данте въ такомъ излишествѣ, что это было бы смѣшно, еслибы онъ дѣйствительно не заслуживалъ пхъ благоговѣнія» *).
они люди, что они созданы Богомъ и отвѣтственны Богу; что то, чтб они дѣлаютъ въ самый ничтожный моментъ времени, останется на цѣлую вѣчность...» Это великое благовѣстіе возвѣстилъ Ноксъ голосомъ мужа, и нашелъ народъ, который ему повѣрилъ. Послѣдствія такого дѣла, разъ оно совершено, безконечны. Мысль въ такой странѣ можетъ измѣнить свою форму, но исчезнуть не можетъ; страна достигла совершеннолѣтія; мысль и нѣкотораго рода духовная возмужалость, готовая на всякое дѣло, какое можетъ дѣлать человѣкъ, сохраняются... Шотландскій національный характеръ образовался въ различныхъ обстоятельствахъ; прежде всего онъ выработался изъ Саксонскаго матеріала; но потомъ, и болѣе всѣхъ другихъ обстоятельствъ, кромѣ этого, онъ созданъ пресвитеріанскою проповѣдью Джона Нокса».—Сагіуіе, Мізсеііапіез, IV. 118.
*) Мооге, Ьйе Вугоп, 8-ѵо есі. р. 484. Данте былъ столько же религіозный, какъ и политическій реформаторъ. Онъ былъ реформаторъ за триста лѣтъ до реформаціи, защищая раздѣленіе духовной власти отъ гражданской и объявляя свѣтское владычество папы злоупотребленіемъ. Слѣдующія достопамятныя слова были написаны болѣе пятисотъ шестидесяти лѣтъ тому назадъ, въ то время, когда Данте былъ членомъ римской католической церкви: «Всякій божественный законъ основанъ на томъ или другомъ изъ двухъ завѣ
Послѣдовательный рядъ даровитыхъ людей, въ теченіе вѣковъ отъ АльФреда до Альберта, точно также жизнью и примѣромъ содѣйствовали образованію многосторонняго характера англійскаго народа. Изъ нихъ наиболѣе вліятельными были, вѣроятно, дѣятели Елисаветинскаго и Кромве-левскаго времени и промежуточныхъ періодовъ; тутъ мы находимъ великія имена Шекспира, Ралея, Бурлея, Сиднея, Бакона, Мильтона, Герберта, Гемпдена, Пима, Эліота, Вэна, Кромвеля и многихъ другихъ, изъ которыхъ одни были люди великой энергіи, а другіе великаго благородства и великой чистоты характера. Жизнь этихъ людей стала частью общественной жизни Англіи, и ихъ дѣла и мысли считаются въ числѣ самыхъ драгоцѣнныхъ наслѣдій прошедшаго.
Такъ Вашингтонъ оставилъ послѣ себя, какъ одно изъ великихъ сокровищъ для своей страны, примѣръ незапятнанной жизни, великаго, честнаго, чистаго и благороднаго характера—образецъ для своего народа на всѣ будущія времена. И въ Вашингтонѣ, какъ и въ столь многихъ другихъ великихъ руководителяхъ человѣчества, величіе состояло не столько въ его умѣ, ловкости и геніи, сколько въ его честности, прямодушіи, правдивости, въ его высокомъ и сознательномъ чувствѣ долга,—словомъ въ дѣйствительномъ благородствѣ его характера.
Люди такого рода составляютъ истинную живую кровь страны, которой они принадлежатъ. Они возвышаютъ ее, укрѣпляютъ и облагораживаютъ, и разливаютъ на нее славу
товъ; во я нигдѣ не нахожу, чтобы управленіе свѣтскими дѣлами предоставлялось священству. Напротивъ я нахожу, что первые духовные были удалены отъ нпхъ закономъ, а послѣдующіе повелѣніемъ Хрпста, даннымъ Его ученикамъ». — Бе Мопагсіпа ИЬ. III. сар. XI. Данте, хотя приверженный къ «церкви, которую желалъ преобразовать», слѣдующимъ образомъ учредилъ также основное ученіе реформаціи; древній и новый завѣтъ—древнѣе церкви,—дре-данія-же возникли послѣ церкви. Отсюда слѣдуетъ, что не авторитетъ церкви зависитъ отъ преданій, а преданія отъ авторитета церкви.
тѣмъ примѣромъ жизни и характера, который они завѣщали. «Имя и память великихъ людей,—говоритъ одинъ прекрасный писатель,—суть приданое націи. Вдовство, разореніе, побѣгъ, даже рабство не могутъ лишить ея этого священнаго достоянія.... Какъ скоро національная жизнь начинаетъ оживляться, умершіе герои возстаютъ въ памяти людей и кажется присутствуютъ въ средѣ живущихъ, какъ торжественные зрители, и выражаютъ свое одобреніе. Не можетъ погибнуть ни одна страна, которая чувствуемъ, что на нее смотрятъ такіе свидѣтели. Они—соль земли, по смерти какъ и при жизни. Что они разъ сдѣлали, то ихъ потомки уже всегда имѣютъ право дѣлать послѣ нихъ: и ихъ примѣръ живетъ въ ихъ странѣ, какъ постоянное возбужденіе и ободреніе для того, у кого хватаетъ энергіи слѣдовать ему» *).
Но не только однихъ великихъ людей нужно принимать въ разсчетъ при оцѣнкѣ качествъ народа, а и тотъ характеръ, который является преобладающимъ въ народной массѣ. Когда Вашингтонъ Ирвингъ посѣтилъ Абботсфордъ, сэръ Вальтеръ Скоттъ познакомилъ его со многими изъ своихъ друзей и любимцевъ, не только изъ сосѣднихъ Фермеровъ, но и изъ рабочихъ крестьянъ. «Я хочу показать вамъ,— говорилъ Скоттъ,— людей изъ нашего по истинѣ превосходнаго простого народа Шотландіи. Характеръ народа нельзя узнать по его высшимъ слоямъ, по его джентльменамъ и леди; ихъ вы найдете вездѣ, и они вездѣ тѣ же самые.» Между тѣмъ какъ люди государственные, философы и духовныя лица представляютъ мыслящую силу общества, люди, которые основываютъ промыслы и пролагаютъ новыя поприща, а также масса трудящагося народа, изъ которой время отъ времени пополняется національная сила и умъ, необходимо должны заключать въ себѣ жизненную силу и составлять Фундаментъ и опору каждой націи.
*) ВІаскхѵоосГз Макайте, Іипе, 1863, аіѣ, бігоіато Заѵапагоіа.
Націи точно также должны стремиться къ сохраненію своего характера, какъ и отдѣльныя личности; при конституціонномъ правленіи, когда всѣ классы болѣе или менѣе участвуютъ въ государственномъ управленіи, національный характеръ будетъ несомнѣнно болѣе зависѣть отъ нравственныхъ качествъ большинства, а не меньшинства. И тѣ самыя качества, которыя опредѣляютъ характеръ отдѣльныхъ личностей, опредѣляютъ и характеръ націй. Если онѣ не великодушны, не честны, не добродѣтельны и не мужественны, то онѣ не пріобрѣтутъ уваженія другихъ націй и не будутъ имѣть вѣса въ мірѣ. Для пріобрѣтенія характера нація должна обладать умѣньемъ уважать чужія права, повиноваться дисциплинѣ, строго относиться къ себѣ самой и подчиняться долгу. Нація, для которой нѣтъ божества выше удовольствія или долларовъ и коленкора, непремѣнно попадетъ на дурной путь. Лучше было бы возвратиться къ богамъ Гомера, чѣмъ почитать этихъ, ибо языческія божества все<гаки изображали собою добродѣтели и заслуживали поклоненія.
Что касается до учрежденій, то какъ бы они ни были хороши сами по себѣ, они могутъ только отчасти способствовать поддержанію качества національнаго характера. Только духомъ отдѣльныхъ личностей опредѣляется нравственный подъемъ и устойчивость націй. Правительство обыкновенно не бываетъ, въ сущности, лучше, чѣмъ управляемый народъ. Гдѣ масса нравственно здорова и исполнена честныхъ намѣреній, тамъ нація будетъ управляема честно и благородно. Но гдѣ она испорчена, себялюбива и безчестна, непокорна ни правдѣ, ни закону, тамъ неиз* бѣжно правленіе плутовъ и мошенниковъ.
Единственной вѣрной преградой противъ деспотизма общественнаго мнѣнія, будетъ ли оно мнѣніемъ многихъ или немногихъ, является просвѣщенная индивидуальная свобода и чистота характера. Безъ нихъ не можетъ быть въ націи никакого твердаго мужества, никакой истинной сво
боды. Политическія права, хотя бы и широко развитыя, не возвысятъ народъ, индивидуально испорченный. Въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ полнѣе система народной подачи голосовъ и чѣмъ совершеннѣе она ограждена, тѣмъ болѣе отразится дѣйствительный характеръ народа, какъ въ зеркалѣ, въ его законахъ и правительствѣ. Политическая нравственность никогда не можетъ имѣть твердаго существованія, если основой ея служитъ безнравственность отдѣльныхъ лицъ. Воля, которою пользуется испорченный народъ, окажется даже вредомъ, и свобода печати лишь орудіемъ разврата и нравственной испорченности.
Народы, какъ отдѣльныя личности, почерпаютъ поддержку и опору въ чувствѣ, подсказывающемъ имъ, что они принадлежатъ къ славному племени, что они наслѣдники его величія и должны быть продолжателями его славы. Чрезвычайно важно, чтобы нація имѣла великое прошедшее *), на которое могла бы оглядываться. Оно укрѣпляетъ жизнь настоящаго, возвышаетъ и поддерживаетъ ее, озаряетъ и облагораживаетъ ее памятью великихъ подвиговъ, благородныхъ страданій и мужественныхъ поступковъ людей прежняго времени. Жизнь націи, какъ и людей, это цѣлая сокровищница опыта, который, если его мудро употреблять, пораждаетъ общественное совершенствованіе, а если злоупотреблять имъ—приводитъ къ мечтамъ, ошибкамъ и банкротству. Подобно людямъ, націи очищаются и укрѣпляются несчастіями. Къ числу самыхъ славныхъ главъ въ
*) Одно изъ послѣднихъ мѣстъ въ дневникѣ д>ра Арнольда, пи санномъ за годъ до его смерти, было слѣдующее: «Несчастіе франціи въ томъ, что ея прошедшее не можетъ быть любимо или почитаемо—ря будущее и ея настоящее не можетъ быть связано съ нимъ; а какимъ образомъ настоящее можетъ быть плодоносно и будущее благонадежно, если его корни не укрѣплены въ прошедшемъ? Зло безконечно, но позоръ лежитъ па тѣхъ, кто сдѣлалъ про-шедшез мертвою вещью, на которой не можетъ возникнуть здоровая жизнь», ЬіГе, П, 387—3, еП. 1858.
ихъ исторіи принадлежатъ тЬ, которыя описываютъ испытанія, развивавшія ихъ характеръ. Любовь къ свободѣ и патріотическія чувства сдѣлали много, но испытанія и благородныя страданія совершили еще больше.
Большая часть того, что въ наши дни носитъ знамя патріотизма, представляетъ чистѣйшее изувѣрство и узость кругозора; этотъ патріотизмъ выражается въ національныхъ предразсудкахъ, національномъ высокомѣріи и національной ненависти. Онъ проявляется не въ дѣлахъ, а въ хвастовствѣ, въ завываніяхъ, жестахъ и безпомощныхъ крикахъ о помощи, въ распусканіи знаменъ и пѣніи пѣсней, въ безпрестанной болтовнѣ о давно забытыхъ обидахъ и давно-искорененпомъ злѣ. Заразиться подобнымъ патріотизмомъ—одно изъ величайшихъ бѣдствій, какимъ можетъ подвергнуться страна.
Но какъ есть неблагородный, такъ есть и благородный патріотизмъ — патріотизмъ, укрѣпляющій и возвышающій страну благородною дѣятельностью, вѣрно и мужественно исполняющій долгъ, живущій честною, трезвою и прямою жизнью и стремящійся сдѣлать наилучшее употребленіе изъ представляющихся многочисленныхъ случаевъ къ усовершенствованію; вмѣстѣ съ тѣмъ, такой патріотизмъ дорожитъ памятью и примѣрами великихъ людей прежняго времени, которые своими страданіями въ дѣлѣ религіи или свободы пріобрѣли себѣ безсмертную славу, а для своей націи возможность свободной жизни и свободныхъ учрежденій.
О націяхъ, точно также какъ и объ отдѣльныхъ личностяхъ, не должно судить по величинѣ.
«Отъ того, что человѣкъ выростетъ величиною съ дерево, онъ не станетъ лучше».
Величіе народа не зависитъ отъ многочисленности, хотя ее часто и смѣшиваютъ съ величіемъ. Нація можетъ быть очень велика по территоріи и населенію и однако-же лишена истиннаго величія. Народъ израильскій вовсе не былъ
многочисленнымъ, а какую между тѣмъ великую жизнь онъ развилъ, какимъ пользовался могущественнымъ вліяніемъ на судьбы человѣчества! Греція была не велика: все населеніе Аттики было меньше, чѣмъ населеніе южнаго Ланкашира. Аѳины были менѣе многолюдны, чѣмъ Нью-Іоркъ, и все же они были велики въ искусствѣ, литературѣ, въ философіи и въ патріотизмѣ! *).
Но роковой недостатокъ Аѳинъ заключался въ томъ, что ихъ граждане почти не жили семейной жизнью, они не знали семьи; затѣмъ въ Аѳинахъ число свободныхъ гражданъ далеко уступало числу невольниковъ. Общественные дѣятели Аѳинъ страдали, если не испорченностью, то во всякомъ случаѣ распущенностью нравовъ. Женщины, даже самыя лучшія, были нецѣломудренны. Поэтому паденіе являлось неизбѣжнымъ и совершилось даже быстрѣе, чѣмъ ихъ возвышеніе.
Также упадокъ и паденіе Рима нужно приписать общей порчѣ нравовъ его населенія и его возраставшей любви къ удовольствіямъ и бездѣйствію; работа въ послѣдніе дни Рима считалась приличной лишь для рабовъ. Граждане Рима перестали гордиться нравственными добродѣтелями своихъ великихъ предковъ; и имперія пала: она потеряла права на существованіе. И такимъ образомъ націи предавшіяся лѣни и нѣгѣ, готовыя скорѣе потерять Фунтъ крови,— какъ говоритъ старый Буртонъ,—въ поединкѣ, чѣмъ каплю пота въ честномъ трудѣ, — неизбѣжно должны умереть, и мѣсто ихъ заступаютъ трудолюбивыя, энергическія націи.
*) Одинъ публичный ораторъ недавно презрительно говорилъ о битвѣ при Мараѳонѣ, такъ какъ только 132 человѣка погибло со стороны аѳинянъ, тогда какъ при усовершенствованіи механики и разрушительной химіи, 50,000 и болѣе могутъ быть нынѣ умерщвлены въ нѣсколько часовъ. Но мараѳонская битва и героизмъ, въ ней обнаруженный, вѣроятно все еще будутъ жить въ памяти человѣчества, когда гигантскія войны новѣйшаго времени придутъ Въ забвеніе.
Когда Людовикъ XIV спрашивалъ Кольбера, почему, управляя столь обширною и населенною страною, какъ Франція, онъ былъ не въ состояніи завоевать столь малую страну, какъ Голландія, министръ отвѣчалъ: «Потому, ваше величество, что величина страны зависитъ не отъ обширности ея территоріи, а отъ характера ея народа. Вслѣдствіе трудолюбія, воздержности и энергіи голландцевъ вамъ трудно было побѣдить ихъ».
Разсказываютъ также, что Спинола и Ришарде, посланники короля Испаніи, прибывъ въ Гагу въ 1608 году для переговоровъ о мирѣ, увидѣли однажды, какъ восемь или десять человѣкъ вышли изъ небольшой лодки и сѣли на траву, собираясь закусить хлѣбомъ, сыромъ и пивомъ. «Кто эти путешественники?»—спросили посланники у одного изъ крестьянъ.—«Это наши достопочтенные господа депутаты штатовъ»,—отвѣчалъ онъ. Спинола тогда шепнулъ своему товарищу: «Нужно заключить миръ, такихъ людей покорить нельзя».
Словомъ устойчивость учрежденій должна опираться на устойчивости характера. Какъ бы ни была велика сумма развращенныхъ единицъ, онѣ не могутъ образовать великую націю. Народъ можетъ казаться высоко цивилизованнымъ, и однако быть готовымъ распасться на части при первомъ прикосновеніи несчастія. Безъ честности индивидуальныхъ характеровъ онъ не можетъ имѣть дѣйствительной силы, крѣпости и здоровья. Онъ можетъ быть богатъ, образованъ, можетъ обладать тонкимъ эстетическимъ вкусомъ, и все*же стоять на краю пропасти. Если люди живутъ лишь для самихъ себя, безъ всякой цѣли, кромѣ удовольствія,—если каждый имѣетъ своего собственнаго ма* ленькаго бога, — то такая нація осуждена и паденіе ея неизбѣжно.
• Если національный характеръ перестаетъ развиваться— народъ несомнѣнно приближается къ гибели. Если онъ перестаетъ уважатъ правдивость, чистоту, неподкупность и спра
ведливость, онъ не имѣетъ правъ на существованіе. И если въ какой-нибудь странѣ богатство такъ уже испортило людей, удовольствіе такъ развратило, заговоры такъ ослѣпили, что честь, порядокъ, повиновеніе, добродѣтель и законность стали повидимому дѣлами прошлаго; тогда единственная надежда честныхъ людей, если такіе еще найдутся, къ счастью, среди всеобщаго паденія, можетъ заключаться въ возстановленіи и возвышеніи характера отдѣльныхъ личностей: только этимъ можетъ быть спасена нація. Если характеръ невозвратно погибѣ, то дѣйствительно не остается уже ничего достойнаго спасенія.

ГЛАВА П.
ВЛІЯНІЕ СЕМЬИ.
«Такъ мы создаемъ самихъ себя:
«Столь глубоко проникая въ сущность вещей, «Мы непремѣнно станемъ мудрыми». И'огЛіѵогЙ «Въ уединенныхъ мѣстахъ пробиваются потоки, приводящіе въ движеніе мельничныя колеса міра».
Неірз,
«Въ разговорѣ съ г-жѳю Кампань, Наполеонь замѣтилъ: «старая система обученія кажется никуда негодна; что нужно, чтобы какъ слѣдуетъ воспитать народъ?» «Матерей»—отвѣчала г-жа Кампань.—Этотъ отвѣтъ п -разилъ императора. «Да,— сказалъ онъ,—вотъ система воспитанія въ одномъ словѣ —Пусть же будетъ вашей заботой образовать матерей, которыя бы умѣли воспитывать своихъ дѣтей»
Аіті Магііп.
«Господь! Какимъ попеченіемъ окружилъ ты насъ! «Сперва насъ учатъ родители. Потомъ учителя «Восп.ітыв.іютъ въ насъ иониманіѳ законовъ.
«Тѣмъ самымъ мы научимся подчиняться требованіямъ разума».
Сеог^е НегЬегі.
Семья — первая и самая важная школа характера. ЗдѣсЬ'ТО каждый человѣкъ получаетъ свое лучшее или худшее нравственное воспитаніе, здѣсь онъ почерпаетъ правила поведенія, которыя сохраняетъ въ зрѣломъ возрастѣ и теряетъ только съ жизнью.
Есть поговорка, что «нравы создаютъ человѣка»; и есть другая,—что «умъ создаетъ человѣка»; но вѣрнѣе той и другой, что человѣка создаетъ семья. Ибо домашнее воспитаніе заключаетъ въ себѣ не только воспитаніе нрава и ума, но и характера. Преимущественно въ семьѣ раскры-
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	3
вается сердце, складываются привычки, пробуждается умъ и устанавливается характеръ въ сторону добра или зла.
Изъ этого источника, будь онъ чистый или загрязненный, вытекаютъ принципы и правила, управляющія обществами. Самый законъ является лишь отраженіемъ семьи. Мельчайшія крохи мыслей, запавшія въ души дѣтей въ частной жизни, потомъ проявляются въ мірѣ, становясь его общественнымъ мнѣніемъ: націи выходятъ изъ дѣтскихъ, п тѣ, кто является руководителемъ первыхъ шаговъ ребенка, держатъ въ рукахъ большую власть, чѣмъ даже тѣ, кто правитъ браздами государства *).
Естественно, что домашняя жизнь должна быть приготовленіемъ къ общественной, и что душа и характеръ получаютъ первое воспитаніе въ семьѣ. Отдѣльныя личности, составляющія потомъ общество, Формируются тутъ каждая по отдѣльности. Изъ семейства онѣ входятъ въ жизнь, и отъ дѣтства переходятъ къ гражданству. Такимъ образомъ семья можетъ быть разсматриваема какъ самая вліятельная школа цивилизаціи. Вѣдь цивилизація въ концѣ-кон-цовъ сводится на вопросъ индивидуальнаго воспитанія; и смотря потому, хорошо или дурно были воспитаны въ юности отдѣльные члены, общество, которое они составятъ, будетъ болѣе или менѣе цивилизованное и гуманное.
Нравственная обстановка, въ которой человѣкъ провелъ свои первые годы, сохраняетъ могущественное вліяніе на дальнѣйшее его воспитаніе. Это происходитъ даже съ самыми умными людьми. Человѣкъ является въ міръ безпомощнымъ и вполнѣ зависитъ въ отношеніи питанія и образованія отъ окружающихъ его. Воспитаніе его начинается съ перваго его дыханія.
*) Гражданскія добродѣтели, если онѣ не имѣютъ своего источника и освященія въ частныхъ и домашнихъ добродѣтеляхъ, лишь театральныя добродѣтели. Кто не имѣетъ любящаго сердца для своего ребенка, не можетъ заявлять притязанія на истинную любовь къ человѣчеству.’—Ініез 8ішоп, Ье Реѵоіг.
Однажды мать спросила священника, когда она должна начать воспитаніе своего уже четырехлѣтвяго ребенка.— Онъ отвѣчалъ: «Сударыня, если вы еще не начинали его, то вы потеряли эти четыре года. При первой улыбкѣ, которая появляется на щекахъ дитяти, вамъ представляется случай начать свою дѣятельность».
Но даже и въ такомъ случаѣ воспитаніе, хотя и безсознательное, уже началось; дѣти учатся съ помощью простого подражанія безъ всякаго усилія, какъ бы черезъ поры кожи. «Смоковница, взглянувъ на другую смоковницу, становится плодовитою»,—говоритъ арабская пословица.— Такъ и дѣти. Ихъ первый великій наставникъ—примѣръ.
Какъ бы маловажны повидимому ни были вліянія, содѣйствующія образованію характера ребенка, они остаются жить въ немъ въ теченіе всей его собственной жизни.
Характеръ ребенка это ядро характера взрослаго человѣка; все послѣдуещее воспитаніе есть лишь наслоеніе; Форма кристалла остается.
Такимъ образомъ въ значительной степени оказывается вѣрнымъ изреченіе поэта, что «дитя—отецъ взрослаго»; или, какъ утверждаетъ Мильтонъ: «Дѣтство показываетъ каковъ будетъ человѣкъ, какъ утро показываетъ день». Тѣ мотивы поведенія, которые сохраняются всего долѣе и коренятся всего глубже, берутъ свое начало всегда близко къ нашему рожденію. Именно въ это время насаждаются сѣмена до* бродѣтелей и пороковъ, чувствъ и мыслей, которыя опредѣляютъ характеръ на всю жизнь.
Дитя какъ будто переступаетъ черезъ порогъ новаго міра п начинаетъ видѣть вещи, исполненныя новости и удивительныхъ свойствъ. Сначала оно только смотритъ, но мало-по-малу начинаетъ видѣть, наблюдать, сравнивать, научаться, собирать впечатлѣнія и идеи; и при правилъ номъ руководствѣ, успѣхи, которые оно дѣлаетъ, поистин* удивительны. Лордъ Брумъ замѣчаетъ, что между во семнадцатью и тридцатью мѣсяцами дитя пріобрѣтаете
больше свѣдѣній о вещественномъ мірѣ, о своихъ собственныхъ силахъ, о природѣ другихъ тѣлъ и даже о своей собственной душѣ и о другихъ душахъ, чѣмъ потомъ во всю остальную свою жизнь. Познанія, которыя накопляются у дитяти, п идеи, зарождающіяся въ его душѣ въ этотъ періодъ, такъ важны, что еслибы мы вообразили, что они потомъ исчезли, то вся ученость перваго диспутанта въ Кембриджѣ или лучшаго ученика въ Оксфордѣ ничего бы не значила въ сравненіи съ ними и буквально не дала бы своему обладателю возможности просуществовать недѣлю.
Въ дѣтствѣ, душа открыта для всѣхъ впечатлѣній и готова зажечься отъ первой искры, которая упадетъ въ нее. Идеи воспринимаются быстро и держатся долго. Разсказываютъ, что Вальтеръ-Скоттъ получилъ свою склонность къ народнымъ пѣснямъ, слушая какъ его мать и бабушка читали ихъ задолго до того времени, какь научился читать самъ. Дѣтство, подобно зеркалу, отражаетъ въ послѣдующей жизни образы, впервые явившіеся ему. Первыя впечатлѣнія навсегда закладываются въ душу ребенка. Первая радость, первая печаль, первый успѣхъ, первый проступокъ, первое несчастіе окрашиваютъ собою фонъ его жизни.
Вмѣстѣ съ тѣмъ совершается и образованіе характера,— темперамента, воли и привычекъ, — характера, отъ котораго въ такой сильной степени зависитъ счастіе человѣка въ послѣдующей жизни. Хотя человѣкъ одаренъ нѣкоторою возможностію самостоятельно способствовать своему собственному развитію, независимо отъ окружающихъ обстоятельствъ, и воздѣйствовать на жизнь его окружающую* но направленіе, данное его нравственному характеру въ первое время жизни имѣетъ величайшую важность. Поставьте даже самаго высоко-настроеннаго философя въ среду ежедневныхъ огорченій, безнравственности и подлости, и онъ нечувствительно станетъ тяготѣть къ огрубѣнію. Въ какой же несравненно болѣе сильной степени поддается подобнымъ вліяніямъ впечатлительное и безпомощное дитя,
брошенное въ такого рода обстановку. Невозможно воспитывать дѣтскую природу, чувствительную къ злу, чистую умомъ п сердцемъ, среди грубости, горести п нравственнаго паденія.
Такимъ образомъ семьи, эти питомники дѣтей, вырастающихъ потомъ въ мужчинъ и женщинъ, будутъ хороши пли дурны, смотря по господствующему въ нихъ вліянію. Если въ семьѣ царствуетъ духъ любви и долга, если голова п сердце мудро управляютъ ими, если ежедневная жизнь честна и добродѣтельна, если управленіе чутко, нѣжно и полно любви — изъ такой семьи, можно надѣяться, произойдутъ здоровыя, полезныя и счастливыя дѣти, способныя, когда войдутъ въ силу, слѣдовать по стопамъ своихъ родителей, дѣйствовать прямодушно, мудро управлять собой и способствовать благосостоянію окружающихъ.
Съ другой стороны, если дѣти окружены невѣжествомъ, грубостью и эгоизмомъ, то они безсознательно усвой-ваютъ себѣ такой же характеръ и вырастаютъ грубыми, неразвитыми и даже опасными для общества, если будутъ поставлены среди различныхъ искушеній такъ-называемой цивилизованной жизни. «Отдайте своего ребенка на воспитаніе рабу,—говоритъ древній философъ,—и вмѣсто одного раба у васъ будетъ два».
Дитя не можетъ не подражать тому, что оно видитъ. Все для него образецъ,—манеры, жесты, рѣчь, привычка-характеръ. «Для ребенка—говоритъ Рихтеръ,— самая важная эпоха жизни это эпоха дѣтства, когда онъ начинаетъ Формироваться и извѣстнымъ образомъ опредѣляться въ зависимости отъ сообщества другихъ. Каждый новый воспитатель пользуется меньшимъ вліяніемъ, чѣмъ его предшественникъ; такъ что, если мы будемъ разсматривать всю жизнь, какъ воспитательное учрежденіе, то человѣкъ объѣхавшій вокругъ, свѣта подвергается меньшему вліянію отъ всѣхъ видѣнныхъ имъ народовъ, чѣмъ отъ своей няньки» *).
Ьеѵапа, или ученіе о воспитаніи.
Итакъ образцы имѣютъ величайшую важность въ образованіи дѣтской натуры; если мы желаемъ имѣть прекрасные характеры, то непремѣнно должны ставить передъ ними прекрасные образцы. Образецъ же, который постояннѣе всѣхъ другихъ «находится передъ глазами дитяти—это его мать.
Хорошая мать, говоритъ Джорджъ Гербертъ, стоитъ сотни учителей. Въ домѣ она — «магнитъ для всѣхъ сердецъ и полярная звѣзда для всѣхъ глазъ». Подражаніе ей существуетъ постоянно и Беконъ сравниваетъ его съ цѣлымъ міромъ наставленій. Но примѣръ значитъ гораздо болѣе, чѣмъ наставленіе. Это наставленіе въ дѣйствіи, ученіе безъ словъ, часто выражающее болѣе, чѣмъ можетъ сказать -языкъ. При дурномъ примѣрѣ наилучшія правила приносятъ мало пользы. Слѣдуютъ, примѣру, а не наставленіямъ. Въ самомъ дѣлѣ наставленіе, расходящееся съ практикою хуже чѣмъ безполезно, такъ какъ оно только научаетъ трусливѣйшему изъ пороковъ—лицемѣрію. И дѣти прекрасно понимаютъ суть дѣла: уроки такихъ родителей, которые говорятъ одно, а дѣлаютъ другое, они скоро видятъ насквозь. Не много стоило поученіе того монаха, который проповѣдывалъ честность съ украденнымъ гусемъ въ рукавѣ.
Путемъ подражанія чужимъ поступкамъ характеръ постепенно и незамѣтно, но опредѣленно Формируется. Многіе поступки сами по Себѣ кажутся незначительными; та ковы обычныя явленія ежедневной жизни. Подобно снѣжин камъ, они падаютъ незамѣтно; каждая снѣжинка, приба вившаяся къ кучѣ, не производитъ значительной перемѣны, но скопленіе снѣжинокъ составляетъ обвалъ. Такъ точно повторяющіеся поступки, слѣдующіе одинъ за другимъ, наконецъ обращаются въ привычку, опредѣляютъ расположеніе человѣка къ добру или злу и, однимъ словомъ, образуютъ характеръ.
Такъ какъ мать гораздо болѣе отца вліяетъ на дѣятель
ность и поведеніе дитяти, то ея добрый примѣръ имѣетъ гораздо большее значеніе въ семьѣ. Легко понять, почему это такъ должно быть. Семья есть область женщины — ея царство, гдѣ ей принадлежитъ полная власть. Ея господство надъ управляемыми ею маленькими подданными неограниченно. Они во всемъ обращаются къ ней. Она примѣръ и образецъ, постоянно находящійся передъ ихъ глазами, который они безсознательно наблюдаютъ и дѣлаютъ предметомъ подражанія.
Коулей, говоря о вліяніи ранняго примѣра и о понятіяхъ, рано насаждаемыхъ въ душѣ, сравниваетъ ихъ съ буквами, вырѣзанными въ корѣ молодого дерева, которое съ возрастомъ растетъ и увеличивается въ объемѣ. Впечатлѣнія, пріобрѣтенныя за это время, какъ бы они ни казались поверхностны, никогда не изглаживаются. Идеи, воспринятыя въ это время душою, подобны сѣменамъ, брошеннымъ въ землЕо, которыя лежатъ въ ней и въ из-ѣс’іное время прорастаютъ и распускаются въ видѣ ѣйствій, мыслей и привычекъ. Такимъ образомъ мать снова оживаетъ въ своихъ дѣтяхъ. Они безсознательно Формируются сообразно съ ея манерою, ея рѣчью, ея поведеніемъ, ея методой жпзни. Ея привычки становятся ихъ привычі;ами; и ея характеръ видимо повторяется въ нихъ.
Эта материнская любовь является явнымъ провидѣніемъ человѣческаго рода. Ея вліяніе постоянно и всеобще. Оно начіінается съ воспитанія человѣка въ самомъ началѣ жизни и продолжается въ силу могущественнаго вліянія, которое каждая хорошая мать имѣетъ надъ своими дѣтьми въ теченіе всей жизнп. Вступивши въ свѣтъ, принимая участіе въ его трудахъ, заботахъ п бѣдствіяхъ, онп все-таки возвращаются къ своей матери за утѣшеніемъ, если не за совѣтомъ, въ минуту печали и затрудненія. Чистыя и добрыя мысли, посѣянныя въ ихъ дѣтскихъ душахъ, продолжаютъ расти въ видѣ добрыхъ дѣлъ, когда ея давно
уже нѣтъ на свѣтѣ. Когда осталась одна лишь память о ней, ея дѣти продолжаютъ благословлять ее.
Мы можемъ сказать безъ всякаго преувеличенія, что счастіе и бѣдствіе міра, его просвѣщеніе и невѣжество, его цивилизація или варварство — зависятъ въ весьма высокой степени отъ дѣятельности женщинъ въ ихъ спеціальной области — семьѣ. Въ самомъ дѣлѣ, Эмерсонъ справедливо говоритъ, что вліяніе добрыхъ женщинъ служитъ достаточной мѣркой для оцѣнки цивилизаціи. Въ лицѣ дитяти на рукахъ матери, можно сказать, лежитъ передъ нами потомство. То, чѣмъ станетъ вѣроятно это дитя, зависитъ отъ воспитанія и примѣра, которые оно получитъ отъ своей первой и самой вліятельной воспитательницы.
Женщина болѣе всѣхъ другихъ воспитателей воспитываетъ въ духѣ гуманности. Мужчина—мозгъ человѣчества, женщина его сердце; онъ—разсудокъ, она чувство; онъ— сила, она прелесть, украшеніе и утѣшеніе. Умъ наилучшихъ женщинъ повидимому главнымъ образомъ высказывается въ ихъ чувствЬ. Слѣдовательно, если мужчина можетъ направлять умъ, женщина воспитываетъ чувства, которыя главнымъ образомъ опредѣляютъ характеръ. Между тѣмъ какъ онъ наполняетъ память, она занимаетъ сердце. Онъ можетъ заставить насъ полюбить то, въ чемъ можетъ насъ убѣдить, но преимущественно черезъ нее мы способны достигнуть добродѣтели.
Относительныя вліянія отца и матери на воспитаніе и развитіе характера замѣчательнымъ образомъ обнаруживаются въ жизни св. Августина. Между тѣмъ какъ отецъ Августина, бѣдный гражданинъ города Ѳагаста, гордясь способностями своего сына, старался украсить его умъ высшимъ школьнымъ ученіемъ и былъ превозносимъ своими сосѣдями за жертвы, сдѣланныя для этой цѣли «выше его средствъ»—мать его Моника съ своей стороны заботилась о томъ, чтобы направить душу своего сына къ высочайшему добру и съ сердечнымъ усердіемъ совѣтовала
ему, увѣщевала его, наставляла его къ чистотѣ, и огорчаясь и скорбя о его нечестивой жизни, не переставала молиться за него, пока наконецъ ея молитвы не были услышаны. Такимъ образомъ любовь ея въ концѣ-концовъ побѣдила, и терпѣніе и доброта матери были вознаграждены обращеніемъ не только ея даровитаго сына, но и ея супруга. Въ позднемъ возрастѣ,’ послѣ смерти мужа, Моника, побуждаемая любовью, послѣдовала за своимъ сыномъ въ Миланъ, чтобы присматривать за нимъ; и здѣсь она умерла, когда ему было тридцать три года. Но въ самомъ раннемъ періодѣ его жизни, ея примѣръ и наставленія произвели на него наиболѣе глубокое впечатлѣніе и опредѣлили его будущій характеръ.
Можно привести много подобныхъ примѣровъ раннихъ впечатлѣній, запавшихъ въ душу дитяти и проявляющихся въ добрыхъ дѣлахъ его позднѣйшей жизни, послѣ промежуточнаго періода эгоизма и порока. Родители, случается, дѣлаютъ все что возможно, чтобы развить прямодушный и добродѣтельный характеръ въ своихъ дѣтяхъ, и повидимому все тщетно. Такъ погибаютъ, повидимому, сѣмена, брошенныя въ воду. II однако-же иногда случается, что долго спустя по смерти родителей—можетъ быть черезъ двадцать лѣтъ и болѣе—доброе правило, добрый примѣръ, полученный вт> дѣтствѣ ихъ сыновьями и дочерьми, наконецъ возрастаетъ и приноситъ плодъ.
Одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ примѣровъ такого рода представляетъ преподобный Джонъ Ньютонъ изъ Ольнея, другъ Купера, поэта. Долго спустя послѣ смерти обоихъ своихъ родителей, и послѣ того, какъ онъ, будучи морякомъ, велъ порочную жизнь, въ немъ пробудилось сознаніе его испорченности; и тогда-то уроки, которые въ дѣтствѣ давала ему мать, живо воскресли въ его памяти, какъ будто къ нему дошелъ ея голосъ изъ могилы и кротко возвратилъ его къ добродѣтели и чистотѣ.
Другимъ примѣромъ можетъ служить Джонъ РандольФъ,
американскій государственный дѣятель, который однажды сказалъ: «я былъ бы атеистомъ, если бы не одно воспоминаніе, именно, память о времени, когда моя покойная мать брала мои маленькія руки въ свои и заставляла меня на колѣняхъ говорить: «Отче вашъ, иже еси на небесѣхъ»!
Но говоря вообще, подобные примѣры должны быть разсматриваемы какъ исключеніе. Какое направленіе характеръ получилъ въ раннемъ возрастѣ, такимъ онъ и остается, постепенно принимая свою окончательную Форму. «Сколько ни живите,—говоритъ Соутей,— первыя двадцать лѣтъ составляютъ самую длинную половину нашей жизни» и они всего важнѣе по послѣдствіямъ. Когда изношенный клеветникъ и сластолюбецъ, д-ръ Волькотъ лежалъ на своемъ смертномъ одрѣ, одинъ изъ его друзей спросилъ его, не можетъ ли онъ сдѣлать ему что-нибудь пріятное. «Да,—отвѣчалъ съ жаромъ умирающій,—отдай мнѣ назадъ мою молодость». Отдай ему ее, и онъ раскается, онъ исправится. Но было уже слишкомъ поздно! Его жизнь была связана и порабощена цѣпями привычки *).
Гретри, музыкальный композиторъ, такъ высоко ставилъ значеніе женщины въ дѣлѣ воспитанія характера, что хорошую мать называлъ образцовымъ произведеніемъ природы. И онъ былъ правъ, ибо хорошія матери, гораздо болѣе, чѣмъ отцы, содѣйствуютъ постоянному обновленію человѣчества, создавая ту нравственную атмосферу домашней жизни, которая по стольку же питаетъ нравственное существо человѣка, по скольку Физическая—его тѣлесный составъ. Съ помощью мягкаго нрава любви и ласки, на
*) Говоря о силѣ привычки, св. Августинъ пишетъ въ своей «Исповѣди»: «Моею волею завладѣлъ врагъ п сдѣлалъ изъ нея цѣпи для меня п связалъ меня. Ибо изъ злой воли сдѣлалась похоть; а удовлетворяемая похоть стала привычкою; а привычка безъ противодѣйствія стала необходимостію. Этими звеньями, соединенными вмѣстѣ (почему я и назвалъ ихъ цѣпью), на меня было наложено тяжелое рабство».
правляемыхъ умомъ, женщина окружаетъ домашнихъ постоянною атмосферою радости, довольства и мира, благопріятною для развитія чистѣйшихъ и мужественнѣйшихъ натуръ
Бѣднѣйшее жилище, управляемое добродѣтельною, бережливою, веселою и.опрятною женщиною, можетъ стать такимъ образомъ ареной уютности, добродѣтели и счастія; оно можетъ быть поприщемъ всевозможныхъ благородныхъ отношеній семейной жизни; оно можетъ привязать къ себѣ человѣка пріятнѣйшими воспоминаніями, составляя святилище для сердца, убѣжище отъ бурь жизни, сладкое мѣсто отдыха послѣ трудовъ, утѣшеніе въ несчастій, гордость въ счастіи и радость во всякое время.
Хорошая семья есть такимъ образомъ лучшая школа не только въ молодости, но и въ зрѣломъ возрастѣ. Тутъ молодые и старые всего лучше научаются веселости, терпѣнію, самонаблюденію, и духу служенія долгу. Исаакъ Вальтонъ, говоря о матери Джорджа Герберта, пишетъ, что она управляла своею семьею съ разсудительною заботливостію, не строго и не упрямо, «а съ такою прелестію и снисхожденіемъ къ забавамъ и удовольствіямъ молодежи, что они расположены были большую часть времени про. водить въ ея обществѣ, чѣмъ она была очень довольна».
Семья это истинная школа учтивости, въ которой женщина всегда является наилучшимъ практическимъ наставникомъ. «Безъ женщины,—говорила провансальская поговорка,—люди были-бы только неуклюжими медвѣдями». Филантропія распространяется изъ’ семьи, какъ изъ центра. «Любовь къ маленькому кружку, къ которому мы принадлежимъ въ обществѣ,—говоритъ Боркъ,—составляетъ зародышъ всѣхъ общественныхъ привязанностей». Мудрѣйшіе и лучшіе не стыдились признаваться, что величайшая ихъ радость и счастіе—сидѣть «за головками дѣтей» въ неприкосновенномъ кругу семьи. Жизнь чистоты и долга наи-аучшее приготовленіе къ общественной дѣятельности и
долгу; и люди, любящіе свою семью, не менѣе нѣжно будутъ любить свою страну и служить ей.
Но если семья можетъ быть наилучшею школой въ дѣлѣ воспитанія характера, то она же бываетъ и наихудшею. Въ промежуточную пору, между дѣтствомъ и мужествомъ, какое неисчислимое зло можетъ причинить невѣжество, господствующее въ семьѣ! Между первымъ и послѣднимъ дыханіемъ какъ много нравственныхъ страданій и болѣзней можетъ быть причинено человѣку некомпетентными матерями и кормилицами! Поручите дитя заботамъ недостойной и невѣжественной женщины, и никакое образованіе въ послѣдующей жизни не исцѣлитъ зла, которое вы причинили. Если мать лѣнива, порочна и неряха, если ея домъ проникнутъ каверзами, блажью и невоздержаніемъ,— онъ станетъ жилищемъ бѣдности, мѣстомъ, отъ котораго нужно убѣгать, вмѣсто того, чтобы къ нему бѣжать; и дѣти, имѣвшія несчастіе воспитываться въ немъ, будутъ нравственно искалѣчены и обезображены,— являясь источникомъ зла для самихъ себя и для другихъ.
Наполеонъ Бонапарте имѣлъ обычай говорить, что «будущее хорошее или дурное поведеніе дитяти совершенно зависитъ отъ матери». Онъ самъ приписывалъ свое возвышеніе въ жизни главнымъ образомъ воспитанію въ немъ его матерью воли, энергіи и самообладанія. «Никто не имѣлъ власти надъ нимъ,—говоритъ одинъ изъ его біографовъ,— кромѣ его матери, которая находила средства, смѣсью нѣжности, строгости и справедливости, заставить его любить себя, уважать и повиноваться себѣ: отъ нея онъ научился добродѣтели повиновенія».
Любопытный образчикъ зависимости характера дѣтей отъ характера матери встрѣчается въ одномъ изъ отчетовъ о школахъ м-ра ТуФнеля. Эта истина, по его замѣчанію, такъ твердо установлена, что сдѣлалась даже основаніемъ меркантильнаго расчета. «Меня увѣряли,—говорилъ онъ,— въ одной большой мануфактурѣ, гдѣ работало много дѣ-
теіі, что хозяева, прежде чѣмъ нанимали мальчика, всегда освѣдомлялись о характерѣ матери, и если онъ оказывался удовлетворительнымъ, то были почти увѣрены, что ея дѣти будутъ вести себя хорошо. На характеръ отца не обращалось никакого вниманія *)».
Было замѣчено, что въ тѣхъ случаяхъ, когда отецъ начиналъ вести себя дурно, становился пьяницею или «собакъ гонялъ», — если только мать была благоразумна, семейство сохранялось, и дѣти подавали надежды честно пройти свой жизненный путь; между тѣмъ какъ въ противоположныхъ случаяхъ, когда мать начинала дурно вести себя, то какъ бы хорошо ни велъ себя отецъ, примѣры хорошаго поведенія въ послѣдующей жизни дѣтей были сравнительно рѣдки.
Большая часть вліянія женщины на образованіе характера неизбѣжно остается неизвѣстною. Лучшее свое дѣло онѣ исполняютъ въ тихомъ уединеніи среди семьи, съ помощью непрерывныхъ усилій и терпѣливаго постоянства на пути долга. Ихъ величайшія побѣды, будучи частными и домашними, рѣдко заносятся въ книги; и не часто даже въ біографіяхъ выдающихся людей мы находимъ упоминаніе о томъ участіи, которое ихъ матери принимали въ образованіи ихъ характера и направленіи ихъ къ добру. Но онѣ не остаются безъ награды. Вліяніе, которое онѣ имѣли, хотя никѣмъ не разсказанное, живетъ послѣ ихъ смерти и въ своихъ послѣдствіяхъ сохраняется безъ конца.
Мы рѣже слышимъ о великихъ женщинахъ, чѣмъ о великихъ мужчинахъ. Большею частію мы слышимъ о добрыхъ женщинахъ; и вѣроятно, направляя характеръ мужчинъ и женщинъ къ добру, онѣ совершаютъ даже болѣе великое дѣло, чѣмъ если бы онѣ рисовали великія картины, писали великія книги и сочиняли великія оперы.
*) Мг. ТиЕпеІІ, Керогів оі‘ Іпзресіогз РагосЬіаІ 8сЬоо1 ІІпіопз іп Еп^іапсі апсі АѴаІез 1850,
«Совершенно справедливо,—говоритъ Жозсфъ де-Местръ,— что женщины не произвели ни одного скеГз-і’оепѵга. Онѣ не написали ни «Иліады», ни «Освобожденнаго Іерусалима», ни «Гамлета», ни «Федры», ни «Потеряннаго рая», ни «ТартюФа»; онѣ не построили церкви Святаго Петра, не сочинили «Мессіи», не изваяли Аполлона Бельведерскаго, не нарисовали «Послѣдняго Суда»; онѣ не изобрѣли ни алгебры, ни телескоповъ, ни паровыхъ машинъ; но онѣ сдѣлали нѣчто, что гораздо больше и лучше всего этого, ибо на ихъ колѣняхъ были воспитаны справедливые и добродѣтельные мужчины и женщины — лучшія явленія въ мірѣ».
Де-Местръ, въ своихъ письмахъ и сочиненіяхъ говоритъ о своей матери съ безмѣрною любовью и почтеніемъ. Ея благородный характеръ заставилъ его уважать всѣхъ другихъ женщинъ. Онъ описываетъ ее какъ «великую мать»,— какъ «ангела, которому на короткое время Богъ далъ тѣло». Ей онъ приписываетъ складъ своего характера и всѣ свои побужденія къ добру; и когда онъ достигъ зрѣ; лаго возраста, и былъ посланникомъ при дворѣ въ С.-Петербургѣ, онъ приписывалъ ея благородному примѣру и ея на-ставленіямъ господствующее вліяніе на свою жизнь.
Одна изъ чарующихъ чертъ въ характерѣ Самуила Джонсона, не смотря на его грубую и шероховатую внѣшность, была та нѣжность, съ которою онъ всегда говорилъ о своей матери *), женщинѣ сильнаго ума, которая глубоко заложила въ его душу, какъ это онъ самъ признаетъ, первыя начала религіи. Онъ имѣлъ обыкновеніе, даже во времена своихъ величайшихъ затрудненій, щедро помогать ей, несмотря на свои скудныя средства; и одно изъ послѣднихъ проявленій его сыновняго долга было сочиненіе
*) Смотри письма (января 13. 16, 18, 20, 23, 1759 года), писанныя Джонсономъ къ его матери, когда ей было девяносто, а ему шелъ шестидесятый годъ. Сгокег, Возхѵеіі, 8-ѵо. Ей. рр. 113, 114.

«Каззеіаз», написанное для того, чтобы уплатить ея небольшіе долги и издержки на ея погребеніе.
Джоржъ Вашингтонъ—старшій изъ пяти дѣтей былъ только одиннадцати лѣтъ отъ роду, когда отецъ его умеръ и оставилъ его мать вдовою. Она была женщина рѣдкихъ достоинствъ—находчивая, трудолюбивая, прекрасная хозяйка и обладала большою силою характера. Ей приходилось взростить и воспитать своихъ дѣтей, управлять обширнымъ домохозяйствомъ и большимъ имуществомъ,—и все это она исполнила съ полнымъ успѣхомъ. Ея здравый смыслъ, прилежаніе, нѣжность, трудолюбіе ц бдительность побѣдили всѣ препятствія, и какъ щедрую награду ея заботъ и трудовъ она имѣла счастье видѣть, что всѣ ея дѣти вступили въ жизнь съ хорошими задатками, исполняя жребій, выпавшій имъ на долю такъ, что приносили честь и самимъ себѣ и матери, которая была единственною руководительницею ихъ принциповъ, поведенія и привычекъ *).
Біографъ Кромвеля мало говоритъ объ отцѣ протектора, но останавливается на характерѣ его матери, которую описываетъ какъ женщину съ рѣдкою силою души и рѣшительностью. «Это была женщина, — говоритъ онъ, — обладавшая почтенною способностью помогать самой себѣ, когда у ней не было другой помощи, всегда готовая смѣло встрѣтить самые неблагопріятные обороты судьбы, съ умомъ и энергіею, равными ея кротости и терпѣнію, трудами своихъ рукъ снабдившая приданымъ пять дочерей и выдавшая ихъ замужъ въ семейства столь же почтенныя и болѣе богатыя, чѣмъ ея; единственной ея гордостью была честность, а единственной страстью—любовь, сохранившая въ пышномъ дворцѣ Вайтголля простые вкусы, отличавшіе ее въ старой пивоварнѣ Гунтпнгдона, и единственной заботой которой, среди окружавшаго ее блеска,
*) Іагей 8рагк, ЬіГе оГ \Ѵа8Ьіп^оп,
была забота о безопасности ея сына въ его ненадежномъ величіи» *).
Мы говорили о матери Наполеона, какъ о женщинѣ съ большою силою характера. Такова же была мать Веллингтона, на которую ея сынъ разительно походилъ чертами лица и характеромъ; между тѣмъ какъ его отецъ главнымъ образомъ отличался какъ музыкальный композиторъ и исполнитель. Но странно: мать Веллингтона ошибочно принимала его за глупца, и, по той или другой причинѣ, онъ не былъ такъ любимъ ею, какъ остальныя дѣти, пока, наконецъ, его великіе подвиги заставили ее гордиться имъ.
Непиры были счастливы въ томъ отношеніи, что ихъ отецъ и мать были прекрасные люди, въ особенности же мать—лэди Сара Ленноксъ, которая съ раннихъ поръ старалась заложить въ души своихъ сыновей возвышенныя мысли, удивленіе къ благороднымъ подвигамъ и рыцарскій духъ, выразившійся въ ихъ жизни и поддерживавшій ихъ до самой смерти на пути долга и чести.
Среди матерей государственныхъ людей, юристовъ и духовенства особеннаго вниманія заслуживаютъ матери лордовъ-канцлеровъ: Бакона, Эрскина и Брума — всѣ онѣ были женщинами съ большими умственными способностями, и первая изъ нихъ обладала большою ученостью; таковы же были и матери Каннинга, Коррана и президента Адамса, — Герберта, Палея и Веслея. Лордъ Брумъ въ выраженіяхъ, почти приближающихся къ благоговѣнію, говоритъ о своей бабушкѣ, сестрѣ профессора Робертсона, какъ главной виновницѣ пробужденія въ его душѣ жажды познаній и той энергіи въ занятіяхъ каждымъ предметомъ науки, которая всю жизнь составляла его отличительную черту.
Мать Каннинга, одаренная большими врожденными способностями, съумѣла внушить своему сыну постоянную
*) Гогзіег Етіпепі ВгйізЬ Зіаіезтеп (СаЪіпеі СусІ0Р- VI. 8).
любовь и уваженіе къ себѣ. Это была женщина необыкновенной силы ума. «Въ самомъ дѣлѣ, — говоритъ біографъ Каннинга, — если бы мы не были увѣрены въ этомъ Фактѣ изъ другихъ источниковъ, то видя его глубокое и трогательное уваженіе къ ней, мы непремѣнно заключили бы, что предметъ столь неизмѣнной привязанности долженъ былъ обладать рѣдкими и внушительными свойствами. Она была уважаема въ кругу, въ которомъ жила, какъ женщина съ большой умственной энергіей. Ея разговоръ былъ оживленъ и убѣдителенъ, блисталъ оригинальностью манеры и подборомъ поразительныхъ и свѣжихъ мыслей, безъ общихъ рутинныхъ мѣстъ. Для лицъ, мало съ нею знакомыхъ, энергія ея манеръ даже казалась иногда эксцентричностью» *). у
Корранъ говоритъ съ большою любовью о своей матери, какъ о женщинѣ сильнаго, оригинальнаго ума, и ея мудрымъ совѣтамъ, неизмѣнному благочестію и урокамъ благороднаго честолюбія, которые она прилежно укореняла въ душахъ своихъ дѣтей, самъ онъ приписываетъ главнымъ образомъ свой успѣхъ въ жизни. «Единственное наслѣдство, — обыкновенно говорилъ онъ,—которое я получилъ послѣ своего бѣднаго отца, было очень жалкимъ: оно. выражалось въ непривлекательномъ лицѣ и Фигурѣ, похожихъ на него, и если міръ приписывалъ мнѣ что-нибудь болѣе цѣнное, чѣмъ лицо и Фигура, или чѣмъ земное богатство, то это было то, что мать удѣлила своему сыну изъ запаса своихъ нравственныхъ богатствъ **).
Когда экс-президентъ Адамсъ присутствовалъ на экзаменѣ въ школѣ дѣвочекъ въ Бостонѣ, воспитанницы прочли ему адресъ, который глубоко его тронулъ, и въ знакъ признательности онъ воспользовался случаемъ поговорить о глубокомъ вліяніи, которое женское воспитаніе и общество имѣло на его собственную жизнь и характеръ. «Бу
*) КоЬегі Веіі, ЕіГе оГ Саппіп§, р. 37.
**) ЬіГе оі’ Сиггап, Ьу Ьін воп, р, 4.
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	*
дучи ребенкомъ, — сказалъ онъ, — я пользовался можетъ быть величайшимъ изъ благословеній, какія могутъ выпасть па долю человѣка,—у меня была мать, которая старалась и умѣла правильно воспитывать характеры своихъ дѣтей. Отъ нея я получилъ все то образованіе (въ особенности религіозное и моральное), которымъ я былъ проникнутъ въ моей долгой жизни—не говорю совершенно или такъ, какъ слѣдовало бы; я хочу только сказать, отдавая справедливость памяти той, передъ которой благоговѣю, что если въ теченіе этой жизни я совершилъ какой-нибудь проступокъ пли уклоненіе отъ того, чему она меня учила, то вина въ этомъ моя, а не ея».
Братья Веслей были особенно привязаны къ своимъ родителямъ, хотя мать пользовалась большимъ, чѣмъ отецъ, вліяніемъ на ихъ души и развила ихъ характеры. Отецъ былъ человѣкъ съ сильною волею, но иногда суровый и тпранническій въ своихъ поступкахъ съ семьею; между тѣмъ какъ мать, при большой силѣ ума и пламенной любви къ правдѣ, была кротка, убѣдительна, благосклонна и проста. Она была учителемъ и веселымъ товарищемъ своихъ дѣтей, которыя постепенно отлились по ея примѣру. Въ силу наставленія, которое она дала умамъ своихъ сыновей относительно религіозныхъ вопросовъ, они пріобрѣли то направленіе, которое уже въ ранніе годы заслужило имъ названіе методистовъ. Въ письмѣ къ своему сыну Са* муилу Веслею, бывшему ученикомъ въ Вестминстерѣ въ 1709 году, она говорила: «Совѣтую вамъ сколько возможно вести свое дѣло по извѣстной методѣ, вслѣдствіе чего вы научитесь пользоваться каждымъ драгоцѣннымъ моментомъ и найдете невыразимую легкость въ исполненіи своихъ обязанностей». Эту методу она далѣе описываетъ, увѣщевая своего сына «во всѣхъ дѣлахъ дѣйствовать по принципу», и общество, которое братья Джонъ и Чарльсъ основали въ Оксфордѣ, вѣроятно было въ значительной мѣрѣ результатомъ ея убѣжденій.
Что касается поэтовъ, литераторовъ и артистовъ, то вліяніе чувства и вкуса матери безъ сомнѣнія имѣло большое значеніе въ направленіи генія ихъ сыновей, и мы находимъ подтвержденіе этому въ жизни Грея, Томсона, Скотта, Соутея, Бульвера, Шиллера и Гете. Грей почти исключительно унаслѣдовалъ свою кроткую и любящую душу отъ матери: его отецъ былъ суровъ и нелюбезенъ. Грей былъ дѣйствительно женственный человѣкъ, застѣнчивый, скромный и лишенный энергіи, но вполнѣ безупречный по жизни и характеру. Мать поэта поддерживала семейство, покинутое ея недостойнымъ супругомъ, и по смерти ея Грей начертилъ на ея гробѣ эпитафію, въ которой говорилось, что она была «заботливой, нѣжной матерью многихъ дѣтей, изъ которыхъ только одно имѣло несчастіе пережить ее». Самъ поэтъ согласно его собственному желанію былъ погребенъ рядомъ съ ея уважаемой могилою.
Гете, подобно Шиллеру, обязанъ былъ складомъ своей души и характера своей матери — женщинѣ необыкновенныхъ дарованій. Она была исполнена неистощимаго врожденнаго остроумія и въ высокой степени обладала искусствомъ возбуждать молодыя и дѣятельныя души, наставляя ихъ въ наукѣ жизни посредствомъ сокровищъ своего обильнаго опыта *). Послѣ продолжительнаго свиданія съ нею, одинъ восторженный путешественникъ сказалъ: «Теперь я понимаю какимъ образомъ Гете сталъ тѣмъ, что онъ есть». Самъ Гете нѣжно чтилъ ея память. «Она была достойна жизни!» — сказалъ онъ однажды, и когда онъ посѣтилъ Франкфуртъ, онъ отыскалъ всѣхъ, кто былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ его матерью, и всѣхъ ихъ благодарилъ.
*) Гете самъ говоритъ: Ѵот Ѵаіег ЬаЬ’ісЬ йіе Зіаіиг, Без ЬеЪепз егпзіез Гйѣгеп, Ѵот МШегсѣеп йіе ГгоЬпаІиг Цпсі Ьизі 2іі ГаЬиІігеп.
Мать Ари ШеФФера—прекрасныя черты которой живописецъ такъ любилъ воспроизводить въ своихъ изображеніяхъ Беатриче, св. Моники и другихъ своихъ созданіяхъ— поощряла его къ занятіямъ искусствомъ и самоотверженно снабжала его средствами для этого. Живя въ Дортрехтѣ, въ Голландіи, она сперва послала его учиться въ Лилль, а потомъ въ Парижъ, и ея письма къ нему во время его отсутствія были всегда полны здравыхъ материнскихъ совѣтовъ и горячей женственной симпатіи. «Если бы ты только могъ видѣть,— писала она ему однажды,— какъ я цѣлую твой портретъ и со слезами на глазахъ называю тебя своимъ милымъ сыномъ,— то ты понялъ бы, чего мнѣ стоитъ употреблять иногда языкъ авторитета и причинять тебѣ минуты огорченія... Работай прилежно, будь прежде всего покоренъ и скроменъ, И если ты найдешь, что сталъ лучше другихъ, сравни все сдѣланное тобою съ самой природой, или идеаломъ собственной души: контрастъ съ очевидной ясностью встанетъ передъ тобою и оградитъ тебя отъ тщеславія и самомнѣнія».
Долгіе годы спустя, когда Ари ШеФФеръ былъ самъ дѣдушкою, онъ съ любовью вспоминалъ совѣты своей матери и повторялъ ихъ своимъ дѣтямъ. Такъ-то жизненная сила хорошаго примѣра переходитъ отъ поколѣнія къ поколѣнію, придавая міру постоянную свѣжесть и юность. Въ письмѣ къ своей дочери, г-жѣ Маржоленъ, въ 1846 году, онъ вспомнилъ о совѣтахъ своей матери и писалъ: «Слово должно слѣдуетъ тебѣ навсегда запечатлѣть въ своей памяти, милое дитя; ваша бабушка рѣдко не думала о немъ. Правда въ томъ, что въ нашей жизни ничто не приноситъ хорошаго плода, кромѣ достигнутаго или трудами рукъ, или самоотреченіемъ. Мы должны приносить жертвы, если хотимъ достигнуть благосостоянія или счастья. Теперь, когда я уже не молодъ, могу сказать, что немногія минуты моей жизни приносили мнѣ столько удовлетворенія, какъ тѣ, когда я приносилъ жертвы или отрекался
отъ наслажденій. Отреченіе (сіаз Епізао’еп)—лозунгъ мудраго человѣка. Самоотверженіе — качество, котораго примѣръ представилъ намъ Іисусъ Христосъ» ♦).
Французскій историкъ Мишле трогательнымъ образомъ вспоминаетъ о своей матери въ предисловіи къ одной изъ самыхъ популярныхъ своихъ книгъ, бывшей предметомъ горячаго спора въ то время, когда она появилась.
«Когда я писалъ все это, я вспоминалъ о женщинѣ, которой сильный и серьезный умъ непремѣнно поддержалъ бы меня въ этихъ состязаніяхъ. Я потерялъ ее уже тридцать лѣтъ назадъ (я былъ тогда ребенкомъ), — тѣмъ не менѣе, вѣчно живая въ моей памяти, она слѣдуетъ за мною отъ возраста къ возрасту.
«Она страдала со мной въ моей бѣдности, и ей не было дано раздѣлить со мной мой достатокъ. Въ молодости я огорчалъ ее, а теперь я не могу ее утѣшить. Я не знаю даже, гдѣ ея кости: я былъ тогда слишкомъ бѣденъ, чтобы купить землю для ея могилы!
.«А между тѣмъ я многимъ ей обязанъ. Я глубоко чувствую, что я сынъ женщины. Каждую минуту въ моихъ мысляхъ и словахъ (не говорю о моихъ чертахъ и жестахъ), я въ себѣ самомъ узнаю свою мать. Кровь моей матери даетъ мнѣ ту симпатію, которую я чувствую, къ прошлымъ вѣкамъ, и нѣжное воспоминаніе о всѣхъ тѣхъ, кого уже нѣтъ больше.
«Чѣмъ могу я, самъ приближаясь къ старости, возблагодарить ее за все то, чѣмъ я ей обязанъ? Тѣмъ, что она встрѣтила бы съ радостію—протестомъ въ пользу женщинъ и матерей» *) **).
Но если мать можетъ пользоваться исключительнымъ вліяніемъ на поэтическую или артистическую душу своего сына въ хорошую сторону, то вліяніе это можетъ быть и
*) Мг8 Сггоіе, ЬИе о! Агу ВсЬеіГег, р. 154.
**) Місѣеіеі. Ье ргёіге, Іа іетте еі Іа Гатіііе.
неблагопріятнымъ. Такъ характерныя черты лорда Байрона—своеволіе его побужденій, нетерпимость всякаго стѣсненія, горячность его ненависти и быстрота его гнѣва— могутъ быть отнесены въ немалой степени къ дурнымъ вліяніямъ, дѣйствовавшимъ на него съ рожденія въ лицѣ его капризной, горячей и упрямой матери. Она сама смѣялась надъ тѣлесною уродливостію своего сына, и часто случалось, что въ горячихъ ссорахъ, которыя между ними бывали, она схватывала кочергу или щипцы и бросала ихъ вслѣдъ убѣгающему сыну *). Слѣдствіемъ такого неестественнаго обращенія явилось болѣзненное настроеніе послѣдующей жизни Байрона, и безпокойный, несчастливый, великій и однако-же слабый, онъ носилъ повсюду съ собою материнскій ядъ, всосанный имъ въ дѣтствѣ. Вотъ отчего онъ восклицаетъ въ Чайльдъ-Гарольдѣ:
Мнѣ слѣдуетъ менѣе дико размышлять,—Я мыслилъ Слишкомъ долго и мрачно, такъ что мозгъ мой, Постоянно воспламеняясь и напрягаясь, Превратился, наконецъ, въ водоворотъ фантазіи и пламени: Вслѣдствіе того, что я не научгілся въ юности укрощать свое сердце.
Источники моей жизни были отравлены.
Подобнымъ образомъ, только въ другую сторону, характеръ г-жи Футъ, матери актера, повторился въ жизни ея веселаго, радостно-настроеннаго сына. Хотя она была наслѣдницей большого состоянія, она скоро прожила его, и наконецъ, пошла за долги въ тюрьму. Въ этомъ положеніи она написала сыну, который назначилъ ей сотню въ годъ изъ доходовъ своего актерства: — «Милый сынъ, я въ тюрьмѣ за долги; побывай и помоги твоей любящей матери. Е. Футъ». На это ея сынъ характеристически отвѣчалъ:— «Милая матушка, я тоже въ тюрьмѣ, что и препятствуетъ
*) Разсказываютъ, что мать Байрона умерла въ припадкѣ гнѣва, читая счетъ своего обойіцика.
преданному сыну исполнить свой долгъ относительно любящей матери. Самъ Футъ».
Глупая мать можетъ такимъ образомъ испортить даровитаго сына, прививъ его душѣ нездоровыя чувства. Такъ мать Ламартина воспитала его, какъ разсказываютъ, во всякаго рода ложныхъ идеяхъ о жизни, въ школѣ Руссо и Бернардена де-Сенъ-ІІьера, вслѣдствіе ‘ чего его сентиментальность, достаточно сильная отъ природы, не только не была сдерживаема, но еще болѣе развиваема ♦), и онъ вь теченіе всей своей жизни былъ жертвою слезъ, аффектаціи и неосмотрительности. Ламартинъ представляется наибол і е смѣшнымъ, когда въ своихъ Сопййепсез изображаетъ самого себя, какъ «статую юности, воздвигнутую, чтобы служить образцомъ молодымъ людямъ» *) **). Избалованный сыпь своей матери, онъ оставался баловнемъ своей страны, до самой смерти, которая была мрачна и печальна. Сентъ-Бевъ говоритъ о немъ: «Онъ былъ постояннымъ рабомъ богатѣйшихъ даровъ, которыми онъ не умѣлъ распоряжаться. которые расточилъ Ь растратилъ, — всѣ, за исключеніемь дара слова, казавшагося неисчерпаемымъ: имъ онъ продолжалъ пользоваться до конца, какъ какою-нибудь волшебною Флейтою».
Мы говорили о матери Вашингтона, какъ о превосход ной дѣловой женщинѣ ***). Способность къ дѣламъ не только совмѣстима съ истинною женственностію, но въ извѣстной мѣрѣ существенно важна для удобства и благосостоянія каждаго хорошо управляемаго семейства. Привычка къ дѣламъ не относится къ одной торговлѣ, а прилагается ко всѣмъ практическимъ дѣламъ жизни—ко всему, что должно быть устроено, организовано, заготовлено п исполнено. И во всѣхъ этихъ отношеніяхъ управленіе семьею и домохозяй
*) 8аіпіе-Веиѵе, Саизегіез (іи Ьипсіі, I, 23.
*♦) іыа, I, 22.
♦**) іыа. і, 23.
ствомъ представляетъ такое же дѣло, какъ управленіе лавкою или банковою конторою. Оно требуетъ методы, акуратности, организаціи, прилежанія, экономіи, дисциплины, такта, познаній и умѣнья сводить концы съ концами. Все это существенно требуется для дѣла, и слѣдовательно дѣловыя привычки должны быть непремѣнно развиваемы въ себѣ женщинами, желающими успѣвать въ домашнихъ заботахъ—другими словами, стремящимися внести счастье въ собственный домъ.
Между тѣмъ, долго преобладало мнѣніе, что подобныя вещи не касаются женщинъ и что и дѣловыя привычки и способности принадлежатъ лишь мужчинамъ. Возьмемъ, напримѣръ, знаніе счета. М-ръ Брайтъ сказалъ о мальчикахъ: «Научите мальчика хорошенько ариѳметикѣ, и вы изъ него сдѣлаете человѣка». А почему?—Потому, что она научаетъ его методѣ, акуратности, оцѣнкѣ, пропорціямъ, отношеніямъ. Но многія ли дѣвочки учатся какъ слѣдуетъ ариѳметикѣ?—Весьма немногія. И что-же выходитъ?—Когда дѣвушка становится женою, ничего не смысля въ счетѣ, находясь въ полномъ невѣдѣніи сложенія и умноженія, она не можетъ вести счетовъ прихода и расхода и вѣроятно надѣлаетъ рядъ ошибокъ, могущихъ повести ко всевозможнымъ семейнымъ неурядицамъ. Женщина, не приготовленная къ своему дѣлу, то-есть неумѣщая вести свои домашнія дѣла, согласно съ простыми началами ариѳметики, въ силу простого невѣжества, способна надѣлать глупостей, весьма вредныхъ для ея семейнаго мира и благосостоянія.
Метода, составляющая душу всякого дѣла, существенно необходима въ домашнемъ быту. Работа можетъ быть хо роша только при наличности методы. Путаница передъ нею исчезаетъ и просакъ ей неизвѣстенъ. Метода требуетъ точности,—существенно дѣлового качества. Неточная женщина, какъ и неточный мужчина, внушаетъ отвращеніе, ибо она тратитъ и расточаетъ время и даетъ поводъ подозрѣвать, что мы не имѣемъ въ ихъ глазахъ достаточнаго значенія, способнаго побудить ихъ къ большему проворству.
Для дѣлового человѣка время есть деньги; но для дѣловой женщины метода — больше; она есть миръ, благосостояніе и домашнее счастіе.
Благоразуміе также важное дѣловое качество, какъ въ мужчинахъ, такъ и въ женщинахъ. Благоразуміе—практическая мудрость и вытекаетъ изъ развитаго ума. Оно ведетъ къ приспособленію и пристойности во всѣхъ поступкахъ, оно мудро рѣшаетъ, какъ слѣдуетъ правильно поступить и какимъ путемъ должно идти. Оно разсчитываетъ средства, порядокъ, время и методу дѣйствія. Благоразуміе почерпается изъ опыта и оживляется познаніями.
По этимъ и по другимъ причинамъ дѣловыя привычки необходимо должны быть развиваемы во всѣхъ женщинахъ такъ, чтобы онѣ стали хорошими помощницами въ ежедневной жизни и работѣ. Далѣе, чтобы надлежащимъ образомъ управлять семьею, женщины, какъ кормилицы и воспитательницы дѣтей, нуждаются во всѣхъ пособіяхъ и силахъ, которыя можетъ имъ дать умственное развитіе.
Чисто инстинктивная любовь недостаточна. Инстинктъ, охраняющій низшія творенія, не нуждается въ воспитаніи; но человѣческій умъ требуетъ развитія. Физическое здоровье возрастающаго поколѣнія поручено Провидѣніемъ женщинамъ, а Физическая природа есть оболочка нравственной и умственной. Только дѣйствуя согласно съ естественными законами, которые женщина должна понимать, чтобы имъ слѣдовать, она можетъ обезпечить для семейства благо тѣлеснаго здоровья, а вмѣстѣ и здоровья умственнаго и нравственнаго. Безъ познанія этихъ законовъ любовь матери часто награждается лишь смертью дѣтей *).
*) Около трети всѣхъ дѣтей, рождающихся у насъ, умираетъ раньше шестилѣтняго возраста, и это нужно приписать только незнанію естественныхъ законовъ, незнанію человѣческаго устройства и пользы чистаго воздуха, чистой воды, а также неумѣнью приготовлять и давать цѣлебную пищу. Между низшими животными такой смертности не бываетъ.
Умъ, которымъ одарена женщина точно такъ-же, какъ мужчина, данъ для того, чтобы имъ пользоваться, а не для того, чтобы «плеснѣть въ бездѣйствіи»,—это азбучная истина. Такіе дары никогда не даются безъ цѣли. Создатель можетъ быть щедръ въ своихъ дарахъ, но не расточителенъ.
Женщина не предназначена ни быть безсмысленною рабою, ни красивою игрушкою мужского досуга. Она существуетъ для самой себя такъ-же какъ и для другихъ, п важныя и отвѣтственныя обязанности, которыя она призвана исполнять въ жизни, требуютъ развитой головы такъ-же какъ и сердца, богатаго сочувствіемъ. Высшая ея миссія состоитъ не въ томъ, чтобы обладать мастерствомъ въ мимолетныхъ талантахъ, на которые нынѣ убивается такъ много полезнаго времени; ибо, хотя эти таланты могутъ возвысить прелести юности и красоты, достаточно очаровательныя сами по себѣ, но они оказываются весьма мало полезными въ дѣлахъ дѣйствительной жизни.
Высшая похвала, которую древніе римляне воздавали благородной матронѣ, состояла въ томъ, что она сидитъ дома и прядетъ—Ботит тапзі!;, Іапат Гесіѣ. И въ наше время говорилось, что женщинѣ достаточно знать по химіи: какъ приготовить обѣдъ, а по географіи: расположеніе комнатъ въ своемъ домѣ. Байронъ, который относился къ женщинамъ свысока, говорилъ, что ограничилъ бы ихъ библіотеку библіею и поваренною книгою. Но этотъ взглядъ на характеръ и образованіе женщины столь же нелѣпо узокъ и ограниченъ, какъ и противоположный взглядъ, весьма распространенный въ наше время, утверждающій, что женщинѣ слѣдуетъ получать равное съ мужчиной образованіе, способное сгладить всякое между ними различіе, дать женщинѣ одинаковыя права и голосъ съ мужчиной и возможность соперничать съ нимъ во всемъ, что превращаетъ жизнь въ жестокую и эгоистическую борьбу за власть, положеніе и деньги.
Говоря вообще, воспитаніе и дисциплина, наиболѣе при
годныя для мальчиковъ въ раннее время жизни, также оказываются наиболѣе полезными и для дѣвочекъ того-же возраста—образованіе, развивающее умъ мужчины, оказывается равно полезнымъ и для женщины. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ доказательства, какія приводятся въ пользу болѣе высокаго развитія мужчины, съ одинаковою силою говорятъ въ пользу болѣе высокаго развитія женщины. Во всѣхъ домашнихъ дѣлахъ умъ увеличитъ полезность и силу женщины. Онъ будитъ въ ней мысли и разсудительность такъ-же,какъ испособ" ность предвидѣть случайности жизни, учитъ ее болѣе разумнымъ способамъ вести хозяйство и во всѣхъ отношеніяхъ помогаетъ ей въ жизни. Въ развитой умственной силѣ она найдетъ болѣе крѣпкое и надежное покровительство противъ обмана и ошибокъ, чѣмъ въ невинномъ и ничего не подозрѣвающемъ невѣдѣніи; въ нравственной и религіозной культурѣ она пріобрѣтетъ болѣе могущественные и прочные источники вліянія, .чѣмъ Физическая красота, и въ подобающемъ ей самообладаніи и самоувѣренности откроетъ вѣрнѣйшіе пути къ домашнему благоденствію и довольству.
Но если умъ и характеръ женщинъ должны быть развиваемы въ видахъ ихъ собственнаго благосостоянія, то не менѣе слѣдуетъ хорошо воспитывать женщинъ и въ видахъ счастія другихъ. Сами мужчины не могутъ сохранить здравый умъ и сердце, если женщины будутъ развращены, и если, какъ мы думаемъ, нравственное состояніе народа главнымъ образомъ зависитъ отъ домашняго воспитанія, то воспитаніе женщинъ должно быть разсматриваемо какъ дѣло національной важности. Не только нравственный характеръ, но и умственная сила мужчины находитъ себѣ лучшую охрану и поддержку въ нравственной чистотѣ и умственномъ развитіи женщины; чѣмъ полнѣе развиты силы тѣхъ и другихъ, тѣмъ гармоничнѣе и благоустроеннѣе будетъ общество, тѣмъ безопаснѣе и надежнѣе его прогрессъ и преуспѣяніе.
Когда, почти вѣкъ тому назадъ, Наполеонъ сказалъ, что великій недостатокъ Франціи — недостатокъ матерей, то хотѣлъ этимъ выразить, что Французскій народъ нуждается въ домашнемъ воспитаніи, руководимомъ хорошими, добродѣтельными, разумными матерями. Въ самомъ дѣлѣ, первая Французская революція представила одинъ изъ самыхъ разительныхъ примѣровъ бѣдствія, проистекающаго отъ пренебреженія къ очищающему и умиротворяющему вліянію женщины. Когда произошелъ великій народный переворотъ, общество было проникнуто порокомъ и распутствомъ. Нравственность, религія, добродѣтель забросаны были грязью сенсуализма. Характеръ женщины испортился. Супружеская вѣрность не уважалась; материнство ставилось въ вину: семья п домъ были также расшатаны. Семейная нравственная чистота уже не связывала общество. Франція была лишена матерей, дѣти были заброшены, и революція вспыхнула «среди криковъ и неистовой жестокости женщинъ» *).
Но страшный урокъ остался безъ послѣдствій, и снова Франція тяжко пострадала отъ недостатка той дисциплины, повиновенія, самонаблюденія и самоуваженія, которому можно научиться только въ семьѣ. Говорили, что Наполеонъ III приписывалъ недавнее безсиліе Франціи, положившее ее безпомощною и окровавленною къ ногамъ ея завоевателей, легкомыслію и недостатку принциповъ въ на
*) На «Фигаро» Бомарше, принятаго съ такимъ энтузіазмомъ незадолго передъ революціею, можно смотрѣть какъ на типическую пьесу; она представляла средній уровень нравственности какъ высшихъ, такъ и низшихъ классовъ въ разсужденіи отношеній между полами. «Придайте людямъ,— говорилъ Гербертъ Спенсеръ,—какіе угодно титулы высшихъ, среднихъ и низшихъ, вы не можете воспрепятствовать тому, что они будутъ единицами одного и того же общества, будутъ приводиться въ движеніе тѣмъ же духомъ вѣка, будутъ отлиты въ тоть же типъ характера. Механическій законъ, утверждающій, что дѣйствіе и противодѣйствіе равны, повторяется и въ нравственномъ мірѣ. Поступокъ одного человѣка съ другимъ стремится въ концѣ-концовъ произвести одинаковое дѣйствіе на
родѣ, а также его любви къ удовольствіямъ, которой одна-ко-же, нужно признаться, не мало способствовалъ самъ императоръ. Такимъ образомъ средство, въ которомъ нуждается Франція, если желаетъ быть великой и благородной, указано Наполеономъ Первымъ: это домашнее воспитаніе людей хорошими матерями.
Вліяніе женщины всюду одинаково. Ея положеніе вліяетъ на нравы, обычаи и характеръ народа всѣхъ странъ. Гдѣ она унижена, тамъ унижено и общество, гдѣ она нравственно чиста и просвѣщена, тамъ и общество возвышается соотвѣтственно этому.
Поэтому образовывать женщину значитъ образовывать мужчину; возвысить ея характеръ значитъ поднять свой собственный; расширить ея умственную свободу значитъ расширить и обезпечить свободу всего общества. Общества происходятъ изъ семей, какъ народы отъ матерей.
Но если характеръ народа, безъ сомнѣнія, выигрываетъ отъ просвѣщенія и нравственнаго развитія женщины — то выгода отъ ея соперничества съ мужчиною на суровомъ поприщѣ дѣлъ и политики болѣе чѣмъ сомнительна. Женщина такъ же мало можетъ исполнять исключительно мужт ское дѣло, какъ мужчины работу женщинъ. И когда женщина, отрываемая отъ своего дома и семьи, вступала на другое поприще, результаты для общества получались са
обоихъ, все равно будетъ ли это добрый или злой поступокъ. Установите только взаимныя отношенія между людьми, и никакое раздѣленіе на касты, никакое различіе въ имуществѣ не воспрепятствуетъ имъ ассимилироваться. Тѣ же самыя вліянія, которыя быстро приспособляютъ отдѣльное лицо къ обществу, порождаютъ, хотя болѣе медленнымъ процессомъ, общее однообразіе народнаго характера... Въ какомъ бы сословіи вы ни увидѣли испорченность, будьте увѣрены, что она существуетъ во всѣхъ сословіяхъ, что она симп-. томъ общаго нездоровья. Пока язва разврата существуетъ въ какой-нибудь части политическаго организма, ни одна изъ остальныхъ частей не можетъ оставаться здоровою». Зосіаі ЗіаСісз, сЬар. XX. § 7.
мые плачевные. Въ самомъ дѣлѣ, усилія нѣкоторыхъ изъ лучшихъ Филантроповъ были въ послѣдніе годы посвящены на то, чтобы спасти женщинъ отъ тяжкой работы рядомъ съ мужчинами въ каменноугольныхъ копяхъ, на Фабрикахъ, гвоздильныхъ и кирпичныхъ заводахъ.
На сѣверѣ довольно часто случается, что мужья праздно сидятъ дома, тогда какъ матери и дочери работаютъ на Фабрикѣ; въ результатѣ получается совершенное извращеніе семейнаго порядка, домашней дисциплины и управленія домомъ *).
Въ Парижѣ уже давно установился порядокъ вещей, который многіе хотѣли-бы видѣть и въ другихъ странахъ: тамъ преимущественно женщины ведутъ дѣла,—заправляя своею Ьоиіі^ие или сидя за сотріоіг — между тѣмъ какъ мужчины шатаются по бульварамъ. Но въ результатѣ по
*) Двадцать восемь лѣтъ тому назадъ авторъ не безъ практическаго знакомства съ предметомъ написалъ слѣдующее (и, несмотря на большое улучшеніе судьбы фабричныхъ рабочихъ, произведенное преимущественно благородными усиліями лорда Шефтсбюри, описаніе въ значительной степени остается вѣрнымъ):
«Фабричная система, какъ бы она ни увеличивала богатство’ страны, имѣла самое пагубное вліяніе на домашній бытъ народа. Она разрушила святилище дома и разъединила семейство и общественныя узы. Она отняла жену у мужа и дѣтей у родителей. Въ особенности же подъ ея вліяніемъ принижается характеръ женщины. Исполненіе домашнихъ обязанностей, веденіе хозяйства, поддержка семьи, экономія и удовлетвореніе семейныхъ нуждъ — вотъ ея настоящее призваніе. Фабрика удаляетъ ее отъ всѣхъ этихъ обязанностей. Домъ перестаетъ быть домомъ. Дѣти растутъ безъ воспитанія и пріюта. Нѣжныя чувства исчезаютъ. Женщина становится уже не женою и другомъ мужа, а его товарищемъ въ работѣ. Она подвержена вліяніямъ, которыя часто притупляютъ скромность, составляющую охрану добродѣтели. Фабричныя дѣвушки рано пріобрѣтаютъ чувство независимости. Охотно уклоняясь отъ стѣсненія, налагаемаго на нихъ родителями, онѣ оставляютъ семью и скоро знакомятся съ пороками своихъ товарищей. Вліяніе дурного примѣра заражаетъ ихъ, и зло распространяется далеко и широко». ТЬе Ѵпіоп, ^апиагу, 1843.
добнаго положенія дѣлъ является бездомовность, вырожденіе, семейный и общественный упадокъ.
Нѣтъ никакого основанія думать, что возвышеніе, и развитіе женщинъ можетъ быть достигнуто дарованіемъ имъ политическихъ правъ. Есть однако въ наши дни много вѣрующихъ въ дѣйствительность «голосованія» *), которые ожидаютъ какого-то неопредѣленнаго добра отъ освобожде-нія женщинъ. Нѣтъ надобности входить здѣсь въ разборъ этого вопроса. Но достаточно сказать, что власть, которой женщинамъ не достаетъ политически, болѣе чѣмъ вознаграждается тою, которою онѣ обладаютъ въ частной жизни — воспитаніемъ въ семьѣ будущихъ общественныхъ дѣятелей, какъ мужчинъ, такъ и женщинъ. Радикалъ Бейтамъ сказалъ, что мужчина, даже если бы хотѣлъ, не можетъ отнять власти у женщины; ибо она и теперь управляетъ міромъ «съ полною деспотической властью», хотя власть, съ помощью которой она правитъ — любовь. Обра-зованіе-же характера рода* человѣческаго является, безъ сомнѣнія, гораздо большей властью, чѣмъ та, которою могутъ обладать женщины какъ члены парламента или даже какъ законодатели.
Есть кромѣ того особая область женской дѣятельности, требующая серьезнаго вниманія всѣхъ истинныхъ женскихъ реформаторовъ, хотя ею до сихъ поръ пренебрегали. Мы говоримъ о лучшемъ сбереженіи и приготовленіи человѣческой пищи, расточеніе которой въ настоящее время, по недостатку самыхъ обыкновенныхъ кулинарныхъ познаній, достигаетъ почти до скандала. Если благодѣтелемъ своего племени долженъ считаться тотъ человѣкъ—кто со<
*) Одинъ французскій сатирикъ, указывая па повторяющіеся плебисциты и безпрестанное вотированіе послѣднихъ годовъ и на уменьшеніе вѣры во все, кромѣ подачи голосовъ, сказалъ въ 1870 году, что мы, повидимому, быстро приближаемся къ времени, когда единственной молитвой мужчинъ и женщинъ будетъ: «Дай намъ днесь насущную подачу голосовъ!»
беретъ двѣ мѣры хлѣба тамъ, гдѣ прежде произрастала одна, то не меньшимъ благодѣтелемъ явится тотъ, кто сбережетъ и наилучшимъ образомъ употребитъ пищевые продукты человѣческаго труда и прилежанія. Даже усовершенствованное употребленіе существующаго запаса равнялось бы непосредственному расширенію воздѣлываемыхъ полей нашей страны—не говоря объ увеличеніи здоровья, экономіи и домашняго удобства. Если наши женскіе реформаторы съ пользой обратятъ свою энергію только въ эту сторону, они заслужатъ благодарность всѣхъ хозяйствъ и пріобрѣтутъ почетное мѣсто среди благодѣтелей человѣчества.
Ш ьй &
Ж Ж Ж Ж
ж ж
ГЛАВА т.
ТОВАРИЩЕСТВО И ПРИМѢРЪ.
«Держитесь хорошей компаніи, и вы сами будете принадлежать къ ней».	Сеог^е НегЬегі.
«Со своей стороны
Я очень радъ поучиться у благородныхъ .людей».
ЗКеакі.реап.
«Бін-тоі диі іи Ііапіев, еі ]Ѳ йігаі ди'і іи еа».
ЗаіпЫ-Веиѵе.
Естественное воспитаніе въ семьѣ надолго сохраняетъ свое вліяніе въ жизни; въ сущности оно никогда вполнѣ не прекращается. Но съ годами приходитъ время, когда семья перестаетъ оказывать исключительное вліяніе на образованіе характера, наступаетъ болѣе искусственное воспитаніе въ школѣ, въ сообществѣ съ друзьями и товарищами, которое продолжаетъ Формировать характеръ могущественнымъ вліяніемъ примѣра.
Люди, какъ молодые, такъ и старые, не могутъ не подражать тѣмъ, въ чьемъ обществѣ находятся. Мать Джорджа Герберта говорила въ видѣ внушенія своимъ сыновьямъ, что, «какъ наше тѣло получаетъ питаніе соотвѣтственное пищѣ, которую мы употребляемъ, такъ наши души нечувствительно принимаютъ въ себя добродѣтель или порокъ изъ примѣра или разговоровъ хорошаго или дурного общества».
Въ самомъ дѣлѣ, невозможно, чтобы сношенія съ окру-
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.
жавшими насъ не оказывали могущественнаго вліянія на образованіе характера. Люди отъ природы склонны къ подражанію и всякій подвергается болѣе или менѣе сильному впечатлѣнію рѣчей, манеръ, поступи, жестовъ и самыхъ привычекъ мышленія своихъ сотоварищей. «Развѣ примѣръ ничего не значитъ? — говоритъ Боркъ. — Примѣръ — все; это школа человѣчества, и люди ни въ какой другой учиться не будутъ». Великій девизъ Борка, который онъ написалъ въ карманной книжкѣ Рокингама, достоинъ повторенія; онъ состоялъ въ слѣдующемъ: «Вспоминай — уподобляйся—будь твердъ».
Подражаніе большею частію такъ безсознательно, что почти не замѣчается. Между тѣмъ его вліяніе сохраняется прочно. Только въ томъ случаѣ, когда одна впечатлительная натура приходитъ въ соприкосновеніе съ другою тоже впечатлительною, въ характерѣ замѣчается рѣзкая перемѣна. Съ другой стороны даже самыя слабыя натуры производятъ нѣкоторое вліяніе на окружающихъ. Сближеніе чувствъ, мыслей и привычекъ непрерывно и дѣйствіе примѣра постоянно.
Эмерсонъ замѣтилъ, что даже старыя супруги, или люди, въ теченіе многихъ лѣтъ постоянно проводившіе время вмѣстѣ, постепенно начинаютъ походить другъ на друга; такъ что, если бы они могли жить много болѣе обыкновеннаго, то ихъ можно было бы лишь съ трудомъ отличать другъ отъ друга. Но если это замѣчаніе справедливо для старыхъ, то еще справедливѣе для молодыхъ, впечатлительныя натуры которыхъ гораздо мягче и воспріимчивѣе; печать жизни и поступковъ окружающихъ ихъ людей отмѣчается на нихъ еще рѣзче.
«Много было, — говоритъ сэръ Чарльзъ Белль въ одномъ изъ своихъ писемъ, — написано о воспитаніи, но всюду, мнѣ кажется, былъ упущенъ изъ виду примѣръ, который является главной основой всему. Лучшимъ моимъ воспитаніемъ былъ примѣръ, поданный мнѣ братьями. Всѣ
члены нашего семейства умѣли вѣрить въ себя, обладали истинной независимостью, и въ силу подражанія я получилъ эти свойства *).
Естественно, что обстоятельства, которыя образуютъ характеръ, обнаруживаютъ главное свое вліяніе въ теченіе періода возрастанія. По мѣрѣ того, какъ идутъ годы, примѣръ и подражаніе становятся обычными и постепенно складываются въ привычку, которая такъ сильна, что прежде чѣмъ мы ее замѣтимъ, мы уже въ извѣстной мѣрѣ подчинили ей нашу личную свободу.
О Платонѣ разсказываютъ, что однажды онъ порицалъ мальчика за какую-то глупую шалость. «Ты порицаешь меня,—сказалъ мальчикъ,—за пустяки».—«Но привычка — отвѣчалъ Платонъ,—не пустяки». Дурная привычка такой тиранъ, что иногда люди держатся извѣстныхъ пороковъ, даже проклиная ихъ. Они стали рабами привычекъ, силѣ которыхъ не могутъ противустоять. Вотъ почему Локкъ сказалъ, что создать и поддерживать такую силу души, которая могла бы бороться съ властью привычки, должно быть одною изъ главныхъ цѣлей нравственнаго образованія.
Хотя въ воспитаніи характера примѣромъ многое является невольнымъ и безсознательнымъ, но нельзя сказать, чтобы подрастающіе люди были неизбѣжно пассивными послѣдователями и подражателями окружающихъ. Ихъ собственное поведеніе, гораздо болѣе, чѣмъ поведеніе пхъ сотоварищей, опредѣляетъ цѣль и образуетъ принципы пхъ жизни. Каждый обладаетъ силою воли и свободной дѣятельности, которая при ревностномъ упражненіи можетъ дать ему возможность самому избирать друзей и товарищей. Только вслѣдствіе слабости намѣреній, молодые люди, также какъ и старые, становятся рабами своихъ наклонностей, или предаются рабскому подражанію другимъ.
Существуетъ обычная поговорка, что людей можно
*' ЬеНегз оГ ніг СЬагІез Веіі, р. 10.
узнать по обществу, котораго они держатся. Трезвый естественно не дружится съ пьянымъ, образованный съ грубымъ, пристойный съ безпутнымъ. Связи съ испорченными людьми доказываютъ дурной вкусъ и порочныя стремленія, а частое посѣщеніе ихъ общества ведетъ къ неизбѣжной порчѣ характера. «Бесѣда такихъ лицъ, — говоритъ Сенека, — очень вредна; ибо если она не вредйтъ непосредственно, то оставляетъ свои сЬмена въ душѣ, и мысли, заложенныя ею въ насъ, не оставляютъ насъ и тогда, когда мы покинули собесѣдника: это зараза, готовая проявиться въ будущемъ».
Если молодые люди находятся подъ хорошимъ вліяніемъ и сознательно пускаютъ въ ходъ свою собственную свободную энергію, они будутъ искать общества тѣхъ, кто лучше ихъ, и постараются подражать ихъ примѣру. Въ обществѣ хорошихъ людей молодая натура всегда найдетъ себѣ лучшую пищу; между тѣмъ какъ товарищество съ дурными можетъ быть плодотворно только въ злѣ. Есть люди, знать которыхъ значитъ любить ихъ, уважать и удивляться имъ; и другіе, знакомство съ которыми возбуждаетъ въ насъ презрѣніе къ нимъ: люди — (іопі 1е заѵоіг п’езі; дие Ьёіегіе, какъ говоритъ Рабле, разсказывая о воспитаніи Гаргантуа. Живите съ людьми возвышеннаго характера и вы почувствуете себя просвѣщенными и возвышенными: «Живите съ волками, — говоритъ испанская пословица,—и вы научитесь выть».
Даже сношенія съ обыкновенными эгоистическими натурами могутъ оказаться вредными, порождая сухое, тупое, осторожное и эгоистическое настроеніе души, болѣе или менѣе враждебное истинному мужеству и широтѣ воззрѣній. Умъ скоро привыкаетъ двигаться по мелкимъ колеямъ, сердце дѣлается узкимъ и тѣснымъ, и нравственная природа становится слабою, нерѣшительною и сговорчивою, что гибельно для всякаго благороднаго честолюбія или истиннаго величія души.
Съ другой стороны, общество людей болѣе умныхъ, благородныхъ, или опытныхъ, чѣмъ мы сами, всегда болѣе или менѣе вдохновляетъ и укрѣпляетъ. Они увеличиваютъ наше собственное познаніе жизни. Мы исправляемъ ихъ сужденіями наши и становимся участниками ихъ мудрости. Мы расширяемъ съ помощью ихъ глазъ поприще нашего наблюденія, пользуемся ихъ опытностью и поучаемся, знакомясь не только съ тѣмъ, что давало имъ наслажденія, но (и это гораздо поучительнѣе) и съ ихъ страданіями. Если они сильнѣе, чѣмъ мы, то мы становимся участниками въ ихъ силѣ. Такимъ образомъ сношеніе съ мудрыми и энергичными непремѣнно оказываетъ въ высшей степени благопріятное вліяніе на образованіе характера, умножая наши способы, укрѣпляя наши рѣшенія, возвышая наши цѣли и воспитывая въ насъ способность обнаруживать большую ловкость и искусство въ нашихъ собственныхъ дѣлахъ, а также болѣе дѣятельно помогать другимъ.
«Я часто глубоко сожалѣла,—говоритъ г-жа Шиммель-пеннинкъ, — о большомъ лишеніи, перенесенномъ мною вслѣдствіе выпавшей мнѣ въ молодости на долю уединенной, одинокой жизни. Нѣтъ худшаго товарища для человѣка, чѣмъ его собственное я: живя одиноко, человѣкъ не пріобрѣтаетъ никакого умѣнья служить своимъ собратьямъ, даже и не замѣчаетъ тѣхъ нуждъ, которыя всего больше требуютъ помощи. Общеніе съ другими, хотя и не лишающее насъ время отъ времени уединенія, сообщаетъ каждому богатую и разностороннюю опытность. Возникающая такимъ образомъ къ окружающимъ насъ симпатія—принесетъ несомнѣнно богатыя сокровища обратно въ семью. Общеніе съ другими полезно также для укрѣпленія характера. Оно воспитываетъ въ насъ способность умно и твердо свершать свой жизненный путь, не теряя изъ виду нашей главной цѣли» *).
Жизнь молодого человѣка можетъ пойти по совершенно
♦) АиіоЬіо§гарѣу оГ Магу Ашіе Зсііітпіеірептпск, р. 179.
новому направленію, благодаря счастливому указанію, благовременному совѣту или добрымъ увѣщаніямъ честнаго друга. Такъ на жизнь Генриха Мартайна, индійскаго миссіонера, повидимому имѣла особенное вліяніе дружба, заключенная имъ, когда онъ еще былъ мальчикомъ, въ Трур-ской грамматической школѣ. Мартайнъ былъ слабаго сложенія и нервнаго темперамента. Онъ не находилъ большого удовольствія въ школьныхъ забавахъ; нѣкоторые болѣе сильные мальчики потѣшались тѣмъ, что дразнили и обижали его. Но одинъ изъ такихъ мальчиковъ почувствовалъ дружбу къ Мартайну, взялъ его подъ свое покровительство, становился между нимъ и его преслѣдователями, и не только выдерживалъ за него побоища, но и помогалъ ему въ урокахъ. Хотя Мартайнъ считался однимъ изъ малоуспѣшныхъ учениковъ, отецъ его желалъ, чтобы онъ воспользовался всѣми преимуществами университетскаго образованія и, когда сыну было около пятнадцати лѣтъ, отослалъ его въ Оксфордъ на экзаменъ, котораго Мартайнъ не выдержалъ. Онъ оставался еще два года въ Трурѣ и потомъ отправился въ Кембриджъ, гдѣ поступилъ въ. коллегію Св. Іоанна. Здѣсь онъ нашелъ своего стараго защитника грамматической школы уже студентомъ. Дружба возобновилась, и старшій студентъ сталъ съ этого времени менторомъ младшаго. Мартайнъ былъ неровенъ въ своихъ занятіяхъ, раздражителенъ и рѣзвъ, а иногда подвергался припадкамъ безграничнаго гнѣва. Его же другъ былъ степенный, терпѣливый, трудолюбивый ученикъ; и онъ постоянно наблюдалъ, руководилъ и направлялъ къ добру своего раздражительнаго товарища. Онъ удалилъ Мартайна отъ дурного общества, увѣщевалъ его стойко трудиться «не ради похвалы людей, а ради славы Божіей», и съ такимъ успѣхомъ помогалъ ему въ его занятіяхъ, что на слѣдующемъ экзаменѣ Мартайнъ оказался первымъ. Одна-ко-же превосходный другъ и менторъ Мартайна самъ не достигъ никакой извѣстности; онъ остался въ темнотѣ,
ведя жизнь вѣроятно очень полезную, но ничѣмъ не выдающуюся. Самымъ жаркимъ желаніемъ его жизни было: образовать характеръ своего друга, исполнить его душу любовью къ истинѣ и приготовить его къ благородному дѣлу, къ которому тотъ вскорѣ и приступилъ, ставъ ИНДІЙ’ скимъ миссіонеромъ.
Подобный случай разсказываютъ и объ ученическомъ поприщѣ д-ра Палея. Будучи студентомъ въ Кембриджѣ, онъ отличался и остроуміемъ и неуклюжестью, и былъ въ одно время и Фаворитомъ и мишенью своихъ товарищей. Хотя его естественныя способности были велики, онъ былъ без* разсуденъ, лѣнивъ и расточителенъ и къ началу своего третьяго года онъ сдѣлалъ лишь слабые успѣхи. Послѣ одного изъ его обыкновенныхъ ночныхъ кутежей, онъ увидѣлъ на слѣдующее утро около своей постели одного изъ своихъ друзей. «Палей, — сказалъ тотъ, — я не могъ спать, оттого что думалъ объ васъ. Я думалъ, что вы за дуракъ! Я достаточно богатъ для того, чтобы предаваться кутежамъ, и могу жить праздно, къ тому же я, вѣроятно, ничего не могъ сдѣлать, если бы захотѣлъ; у васъ же богатыя способности. Я не спалъ всю ночь, думая о вашей глупости, и теперь я пришелъ торжественно предупредить васъ. Въ самомъ дѣлѣ, если вы будете коснѣть въ своей лѣности, я долженъ отказаться отъ вашего общества!»
Говорятъ: на Палея такъ сильно подѣйствовало это увѣщаніе, что съ ©того мгновенія онъ сталъ другимъ человѣкомъ. Онъ выработалъ себѣ совершенно новый планъ жизни и прилежно исполнялъ его. Онъ сталъ однимъ изъ самыхъ трудолюбивыхъ студентовъ. Мало-по-малу онъ перегналъ своихъ сотоварищей и къ концу года сталъ старшимъ диспутантомъ. Что онъ потомъ сдѣлалъ, какъ писатель и духовное лицо, достаточно извѣстно.
Никто не признавалъ въ такой степени вліянія личнаго промѣра на юношей, какъ д-ръ Арнольдъ. Это былъ великій рычагъ, которымъ онъ дѣйствовалъ, стремясь возвы
сить нравственный уровень своей школы. Главною его заботою было внушить стремленіе ко всему благородному своимъ первымъ ученикамъ, воспитывая въ нихъ возвышенныя мысли и чувства, а потомъ они служили орудіемъ для распространенія того же духа среди остальныхъ, посредствомъ подражанія, примѣра и удивленія. Онъ старался внушить ученикамъ убѣжденіе, что они являются его сотрудниками и отвѣтственны вмѣстѣ съ нимъ за хорошее направленіе школы. Одно изъ первыхъ слѣдствій этой системы было, что онъ внушалъ мальчикамъ силу и самоуваженіе. Они чувствовали, что имъ довѣряютъ. Конечно и въ Ругби были таиѵаіз зіцеіз, какъ они есть во всѣхъ школахъ, и наставникъ вмѣнялъ себѣ въ обязанность наблюдать за ними, предупреждать зараженіе остальныхъ дурнымъ примѣромъ. Однажды онъ сказалъ одному изъ своихъ помощниковъ: «Видите ли вы этихъ двухъ гуляющихъ вмѣстѣ мальчиковъ? Я до сихъ поръ не замѣчалъ, что они дружны. Вы должны обратить вниманіе на то, что они сблизились: ничто такъ не обнаруживаетъ перемѣнъ въ характерѣ мальчиковъ, какъ выборъ друзей.
Собственный примѣръ д-ра Арнольда вдохновлялъ всѣхъ, какъ примѣръ всякаго великаго учителя. Въ его присутствіи молодые люди научались уважать самихъ себя; а изъ самоуваженія выростаютъ мужественныя добродѣтели. «Одно его присутствіе,— говоритъ его біографъ,—казалось, порождало въ нихъ новые родники здоровья и силы и давало жизни возвышенный интересъ, сохранявшійся долго послѣ того, какъ онъ удалялся; и онъ такъ неизмѣнно и живо присутствовалъ въ ихъ воображеніи, что когда смерть похитила его, то союзъ казался однако-же неразорваннымъ, и чувство разлуки почти потерялось въ болѣе глубокомъ сознаніи неразрѣшимаго единенія и жизни» *). И такимъ образомъ д-ръ Арнольдъ воспиталъ множество мужествен
*) Сеап Зіапіеу, ЬіГс оГ Агпоій, I. 151. Е<1. 1858.
ныхъ и благородныхъ характеровъ, которые разнесли вліяніе его примѣра во всѣ концы міра.
Также о Догальдѣ Стюартѣ говорили, что онъ воспиталъ любовь къ добродѣтели въ цѣлыхъ поколѣніяхъ питомцевъ.—«Дляменя,—говоритъ покойный ЛордъКокборнъ,—его проповѣди были откровеніями неба. Я почувствовалъ, что имѣю душу. Его благородные взгляды, развитые въ превосходныхъ изреченіяхъ, вознесли меня въ высшій міръ... Они измѣнили всю мою натуру» *).
Характеръ обнаруживаетъ свою силу во всѣхъ житейскихъ случайностяхъ. Даже въ мастерской человѣкъ съ хорошимъ характеромъ даетъ тонъ своимъ товарищамъ и возвышаетъ всѣ ихъ стремленія. Такъ Франклинъ, будучи работникомъ въ Лондонѣ, говорятъ, преобразовалъ нравы всей мастерской. Такъ человѣкъ съ дурнымъ характеромъ и слабой энергіей невольно понизитъ и испортитъ своихъ товарищей. Капитанъ Джонъ Броунъ однажды говорилъ Эмерсону, что для переселяющихся въ новую страну добрый вѣрующій человѣкъ стоитъ сотни, нѣтъ—тысячи людей безъ характера!! Его примѣръ такъ дѣйствителенъ, что всѣ другіе люди испытываютъ его прямое и благотворное вліяніе, и онъ нечувствительно возвышаетъ ихъ до собственнаго уровня энергической дѣятельности.
Общеніе съ добрыми неизмѣнно порождаетъ добро. Вліяніе хорошаго характера заразительно. «Я была простою глиною, пока въ меня не посадили розы»,—говоритъ какая-то благоухающая земля въ восточной сказкѣ. Подобное порождаетъ подобное, и добро творитъ добро. Удивительно, говоритъ каноникъ Мозелей, сколько добра производитъ доброта. Ничто доброе, какъ и ничто дурное не остается одинокимъ, оно превращаетъ въ дурныхъ или добрыхъ другихъ людей, а эти другихъ, и такъ далѣе, подобно камню, который, будучи брошенъ въ прудъ, дѣлаетъ круги, образующіе новые
*) Ьогсі СоскЬигп, Метогіа’з рр. 25—6.
круги болѣе широкіе, а потомъ еще новые, пока наконецъ послѣдніе не достигнутъ берега... Почти все доброе, что есть въ мірѣ, я думаю, дошло до насъ подобнымъ образомъ, черезъ передачу отъ отдаленныхъ временъ, часто отъ неизвѣстныхъ центровъ добра*)..»
И такъ жизнь каждаго человѣка ежедневно являетъ другимъ хорошіе или дурные примѣры. Жизнь хорошаго человѣка представляетъ въ то же самое время самый краснорѣчивый урокъ добродѣтели и самое суровое осужденіе порока. Д-ръ Гукеръ называетъ жизнь благочестивыхъ священниковъ, которыхъ онъ зналъ «воплощенной проповѣдью, убѣждающей самыхъ нечестивыхъ людей въ красотѣ добродѣтели». Джорджъ Гербертъ говорилъ, приступая къ обязанностямъ своего служенія въ приходѣ: «Прежде всего я буду стремиться жить хорошо и честно, такъ какъ добродѣтельная жизнь священника—самое могущественное краснорѣчіе, возбуждающее во всѣхъ, кто ее видитъ, любовь и уваженіе, а также желаніе подражать ей. Я сдѣлаю это,— прибавилъ онъ,—такъ какъ я знаю, что мы живемъ въ вѣкѣ, болѣе нуждающемся въ хорошихъ примѣрахъ, чѣмъ въ правилахъ». Тотъ же добрый священникъ, когда его упрекали въ томъ, что, ради помощи бѣдному человѣку, онъ сдѣлалъ поступокъ, недостойный своего сана, выразительно замѣтилъ:—что мысль о такихъ поступкахъ покажется ему музыкою въ полночь**). Исаакъ Вальтонъ разсказываетъ о письмѣ Джорджа Герберта къ епископу Андрьюису о святой жизни, которое послѣдній положилъ себѣ на грудь, и такъ держалъ его возлѣ своего сердца до послѣдняго дня своей жизни.
Добродѣтель обладаетъ великой силой очаровывать и подчинять. Человѣкъ, проникнутый ею,—настоящій царь
*) Изъ письма Каноника Мозелея, читаннаго на поминальномъ митингѣ, совершавшемся вскорѣ послѣ смерти покойнаго лорда Герберта Ли.
♦*) Ізаак \ѴаЙоп. ЬіГе'оГ беог^е НегЬегі
людей, влекущій за собою всѣ сердца. Когда генералъ Ничольсонъ лежалъ раненый на своемъ смертномъ одрѣ въ Дели, онъ продиктовалъ слѣдующее посланіе къ своему столь же благородному и доблестному другу, сэру Герберту Эдвардису: «Скажите ему,—говорилъ онъ,—что я былъ бы лучшимъ человѣкомъ, еслибы продолжалъ жить вмѣстѣ съ нимъ, и еслибы наши тяжелыя общественныя обязанности не препятствовали мнѣ чаще видѣться съ нимъ частнымъ образомъ. Я всегда становился лучше, когда видался хотя на короткое время съ нимъ и его женою. Передайте обоимъ, какъ я ихъ люблю!»
Есть люди, въ присутствіи которыхъ мы чувствуемъ себя такъ, какъ будто дышемъ духовнымъ озономъ, освѣжающимъ и укрѣпляющимъ, подобно вдыханію горнаго воздуха или наслажденію лучами солнца. Сила благородной натуры сэра Томаса Мура была такъ велика, что онъ покорялъ злыхъ и вдохновлялъ добрыхъ. Лордъ Брукъ говорилъ о своемъ умершемъ другѣ, сэрѣ Филиппѣ Сиднеѣ, что его проницательность и разумъ внушали его сердцу умѣнье воспитывать себя и другихъ къ добротѣ и величію, не на словахъ или во мнѣніи, а въ жизни и на дѣлѣ.
Самый видъ великаго и добраго человѣка часто вдохновляетъ юношей, которые неизбѣжно почитаютъ и любятъ благороднаго, мужественнаго, правдиваго, великодушнаго человѣка. Шатобріанъ лишь разъ видѣлъ Вашингтона, но вдохновился имъ на всю жизнь. Описавши свиданіе, онъ говоритъ: «Вашингтонъ сошелъ въ гробъ прежде, чѣмъ мое имя получило малѣйшую знаменитость. Я прошелъ передъ нимъ, какъ неизвѣстнѣйшее существо. Онъ былъ во всей своей славѣ, я въ глубинѣ моего мрака. Мое имя вѣроятно не осталось въ его памяти даже въ теченіе цБлаго дня. Но я счастливъ однако-же, что его взоры были устремлены на меня. Я почувствовалъ себя согрѣтымъ на всю жизнь». Такоьа сила самыхъ взоровъ великаго человѣка.
Когда Нибуръ умеръ, его другъ, Фредерикъ Пертесъ
говорилъ о немъ: «Какой современникъ! Страхъ всѣхъ дурныхъ и низкихъ людей, опора всѣхъ прямодушныхъ и честныхъ, другъ и помощникъ юношества!» Пертесъ сказалъ въ другомъ случаѣ: «Борющійся человѣкъ хорошо сдѣлаетъ, окружая себя постоянно испытанными борцами; дурныя мысли обращаются въ бѣгство, когда взоръ падаетъ на портретъ того, въ живомъ присутствіи котораго мы постыдились бы признаться въ нихъ». Одинъ ростовщикъ католикъ, когда намѣревался смошенничать, имѣлъ обычай задергивать покрываломъ образъ любимаго святого. Такъ Разлитъ говорилъ о портретѣ прекрасной женщины, что въ ея присутствіи казалось было невозможно сдѣлать что-нибудь дурное. «Человѣкъ становится лучше, взглянувши на его мужественно-благородное лицо»,—сказала одна бѣдная нѣмка, указывая на портретъ великаго реформатора, висящій на стѣнѣ ея скромнаго жилища.
Портретъ благороднаго или добраго человѣка, повѣшенный въ комнатѣ, составляетъ для насъ своего рода общество. Онъ внушаетъ намъ болѣе тѣсный личный интересъ къ нему. Глядя на эти черты, мы чувствуемъ, какъ будто знаемъ его лучше и находились въ близкихъ отношеніяхъ къ нему. Это звено, которое связываетъ насъ съ натурою высшею и лучшею, чѣмъ наша собственная. И хотя мы, можетъ быть, далеко не достигаемъ уровня нашего героя, его постоянное присутствіе передъ нашими глазами посто янно поддерживаетъ и подкрѣпляетъ насъ.
Фоксъ съ гордостію признавалъ, какъ много онъ былъ обязанъ примѣру и бесьдѣ Борка. Въ одномъ случаѣ онъ сказалъ, что «еслибы онъ положилъ на одну чашку вѣсовъ всѣ политическія познанія, почерпнутыя изъ книгъ, тѣ, которыя даны ему наукою, или пріобрѣтены черезъ познаніе свѣта и его дѣлъ, а на другую чашку свѣдѣнія, извлеченныя имъ изъ бесѣдъ и наставленій Борка, то перевѣсила бы послѣдняя».
Профессоръ Тиндаль говоритъ, что дружба Фарадея будила
его энергію и вдохновляла его. Проведши съ нпмъ вечеръ, онъ писалъ: «Его трудъ возбуждаетъ удивленіе, но соприкосновеніе съ нимъ согрѣваетъ и возвышаетъ сердце. Вотъ, безъ сомнѣнія, сильный человѣкъ. Я люблю силу, но не забываю, что въ характерѣ Фарадея она является въ связи съ нѣжностью, привлекательностью и добротой».
Даже кроткія натуры оказываютъ могущественное вліяніе на характеръ другихъ, располагая ихъ къ добру. Такъ на Вордсворта, кажется, произвелъ особенное впечатлѣніе характеръ его сестры Доротеи, имѣвшей большое вліяніе на его умъ и сердце. Онъ описываетъ ее какъ благословеніе своего дѣтства и своего зрѣлаго возраста. Хотя она была двумя годами моложе его, ея нѣжность и ласковость много содѣйствовали развитію его натуры и открыли его душу вліяніямъ поэзіи.
«Она отдала мнѣ свои глаза, свой слухъ, И кроткія заботы, и нѣжныя опасенія; Сердце,—источникъ сладкихъ слезъ, И любовь, и мысль, и радость».
Такимъ образомъ кроткія натуры, силою любви и ума, могутъ образовывать характеры людей, предназначенныхъ просвѣщать и возвышать свой народъ на вѣчныя времена.
Сэръ Вилльямъ Непиръ приписывалъ первое направленіе своего характера впечатлѣнію, произведенному на него его матерью, когда онъ былъ мальчикомъ, а потомъ благородному примѣру своего начальника, сэра Джона Мура, когда былъ взрослымъ. Муръ рано открылъ качества молодого офицера, и онъ былъ одинъ изъ тѣхъ, къ которымъ генералъ обратилъ при Коруннѣ свое одобреніе: «Славно сдѣлано, господа командиры!» Въ письмѣ къ своей матери, описывая небольшой дворъ, окружавшій Мура, онъ писалъ: «гдѣ мы найдемъ такого короля?» Личному расположенію сэра Вилльямъ Непира къ своему начальнику міръ главнымъ образомъ обязанъ прекрасною книгою «Исторія испанской войны». Написать эту книгу его побудилъ со
вѣтъ другого друга, покойнаго лорда Лангдаля, когда разъ они шли по полямъ, гдѣ нынѣ построена Бельгравія. «Лордъ Лан-гдаль,—говоритъ онъ,—первый зажегъ во мнѣ это пламя. И о самомъ сэрѣ Вилльямѣ Непирѣ его біографъ справедливо гово-ритъ, что никакой мыслящій человѣкъ не могъ сблизиться съ нимъ, не получивъ сильнаго впечатлѣнія отъ генія этого человѣка.
Карьера покойнаго д-ра Маршала Галля была всю жизнь примѣромъ вліянія, съ помощью котораго одинъ характеръ воспитываетъ другой. Нѣкоторые еще теперь живущіе замѣчательные люди приписываютъ свой успѣхъ въ жизни его внушеніямъ и поддержкѣ, безъ которыхъ многіе важные предметы изслѣдованія остались бы безъ обработки, по крайней мѣрѣ въ столь ранній періодъ. Онъ говорилъ молодымъ людямъ, его окружавшимъ: «возьмите какой-нибудь предметъ и тщательно изучайте его, и вы добьетесь успѣха». И часто онъ высказывалъ молодому другу новую идею, говоря: «дарю вамъ ее, она дастъ прекрасные ре зультаты, если вы энергически прослѣдите ее».
Энергія характера всегда имѣетъ силу вызывать энергію въ другихъ. Она дѣйствуетъ черезъ симпатію, одно изъ самыхъ вліятельныхъ человѣческихъсредствъ. Ревностный энергическій человѣкъ невольно увлекаетъ другихъ за собою. Онъ обладаетъ какимъ-то электричествомъ, которое сказывается въ каждомъ нервѣ окружающихъ и зажигаетъ въ нихъ пламя.
Біографъ д-ра Арнольда, говоря о подобной силѣ, которою онъ дѣйствовалъ на молодыхъ людей, прибавляетъ: «это было не столько восторженное удивленіе къ истинному генію, учености, краснорѣчію, пробуждавшееся въ нихъ; это было скорѣе сочувствіе, возбужденное духомъ, которымъ проникнутъ былъ его трудъ: трудъ здоровый, настойчивый и стойкій, основанный на глубокомъ сознаніи его обязательности и важности» *).
*) Зіапіеу, ЫГе апй Беііегз оі‘ Бг. Агпоісі, I, 33.
Подобная сила, обнаруживаемая геніальными людьми, вызываетъ мужество, энтузіазмъ и преданность. Именно пламенное поклоненіе отдѣльнымъ личностямъ, какого не можетъ возбуждать къ себѣ толпа,—во всѣ времена производило героевъ и мучениковъ. Такимъ-то образомъ проявляется господство характера. Онъ дѣйствуетъ вдохновеніемъ, возбуждая и оживляя натуры, подверженныя его вліянію.
Великіе умы богаты исходящею изъ нихъ силою, нетолько сами обнаруживаютъ могущество, но и сообщаютъ его и даже создаютъ. Такъ Данть оставилъ послѣ себя толпу великихъ умовъ—Петрарку, Боккачіо, Тасса и другихъ. Отъ него Мильтонъ научился терпѣливо переносить уязвленіе злыхъ языковъ и тягость горькихъ дней бѣдствій; и- долгіе годы спустя Байронъ, думая о Дантѣ подъ соснами Равенны, настроилъ свою арФу на болѣе возвышенный тонъ, чѣмъ какого достигалъ прежде. Дантъ вдохновилъ величайшихъ живописцевъ Италіи,—Джіотто, Орканью, Мпкель Анджело и Рафаэля. Такъ Аріосто и Тиціанъ взаимно вдохновляли другъ друга и озаряли одинъ славу другого.
Великіе и добрые люди увлекаютъ другихъ за собою, возбуждая невольное удивленіе человѣчества. Это удивленіе къ благородному характеру возвышаетъ душу и стремится освободить ее отъ рабства передъ своею личностью—одного изъ величайшихъ камней преткновенія для нравственнаго преуспѣянія. Воспоминаніе о людяхъ, которые отличились мыслями пли великими дѣлами, какъ будто создаетъ на время около насъ болѣе чистую атмосферу: и мы чувствуемъ, какъ будто наши дѣла и намѣренія невольно возвышаются.
«Скажите мнѣ, кому вы поклоняетесь,—говоритъ Сентъ-Бевъ,—и я скажу вамъ, кто вы таковъ, по крайней мѣрѣ относительно вашихъ талантовъ, вкусовъ и характера». Если вы поклоняетесь низкимъ людямъ—ваша собственная
являлась его достоянная готовность выражать великодушное удивленіе добрымъ дѣламъ другихъ. «Онъ находилъ величайшее удовольствіе, — говоритъ его талантливый біографъ, — когда кто-бы то ни было хорошо что-нибудь сказалъ или сдѣлалъ великое дѣло. Онъ радовался этому и толковалъ объ этомъ цѣлые дни, и была ли вещь хорошо сказана или сдѣлана маленькимъ дитятею или старикомъ государственнымъ мужемъ, она доставляла ему одинаковое удовольствіе. Онъ восхищался хорошими поступками въ какой бы Формѣ, при какой бы обстановкѣ они ни совершались» *).
«Никакое качество, — говоритъ д-ръ Джонсонъ, — не пріобрѣтетъ человѣку больше друзей, какъ искреннее удивленіе къ достоинствамъ другихъ. Оно показываетъ великодушіе натуры, чистосердечность и радостное признаніе заслуги». Искреннему, можно сказать даже благоговѣйному удивленію Джонсона къ Босвелю мы обязаны одною изъ лучшихъ біографій, какія когда-нибудь были написаны. Мы невольно думаемъ, что должно быть были какія-нибудь истинно хорошія качества въ Босвелѣ, привязавшія его къ такому человѣку, какъ Джонсонъ, превративъ его въ искренняго поклонника Босвеля, несмотря на безчисленные грубости и выговоры. Маколей говоритъ о Босвелѣ, какъ о лицѣ вполнѣ достойномъ презрѣнія, какъ о шутѣ и человѣкѣ, заслуживающемъ презрѣнія, — слабомъ, тщеславномъ, хвастливомъ, любопытномъ, болтливомъ и притомъ безъ остроумія, юмора и краснорѣчія. Но Карлейль безъ сомнѣнія болѣе справедливъ въ своей характеристикѣ біографа, въ которомъ—хотя онъ былъ во многихъ отношеніяхъ суетенъ и глупъ—онъ видитъ человѣка, проникнутаго старой почтительностью ученика къ учителю, полнаго любви и удивленія къ истинной мудрости и пре-
*) Введеніе къ ТЬе Ргіпсіраі ЭреесЬез апй Айгеззез оГ Н. В. Н. іЬе Ргіпсе Сопзогі, р. 33.
С.мліільс'ь. Т. I. Характеръ,	6
восходству. Безъ такихъ качествъ,—настаиваетъ Карлейль,— «Жизнь Джонсона» никогда не была бы написана. «Бос-вель нависалъ хорошую книгу,—говоритъ онъ,—потому что имѣлъ сердце и глаза, чтобы видѣть мудрость, и языкъ, чтобы ее выразить; написалъ въ силу своего сво-боднаго взгляда, живого таланта, а болѣе всего въ силу своей любви и дѣтскаго простодушія».
Большая часть молодыхъ людей благородной души создаютъ себѣ героевъ, въ особенности, если они любятъ читать книги. Такъ, Алланъ Куннингамъ, будучи каменщикомъ въ Нитсдэлѣ, при всякомъ случаѣ ходилъ въ Эдин* бургъ съ единственною цѣлью увидѣть Вальтеръ-Скотта, когда тотъ проходилъ по улицѣ. Нельзя не подивиться энтузіазму юноши и не уважать побужденія, которое заставляло его дѣлать такое путешествіе. О сэрѣ Дж* Рейнольдсѣ разсказываютъ, что, будучи мальчикомъ десяти лѣтъ, онъ просунулъ свою руку сквозь толпящихся людей; чтобы дотронуться до Александра Попа, какъ-будто въ этомъ прикосновеніи заключалась особая сила. Въ болѣе поздній періодъ живописецъ Гайдонъ гордился тѣмъ, что видѣлъ и касался Рейнольдса, когда тотъ посѣтилъ свою родину. Поэтъ Роджерсъ любилъ разсказывать, какъ, будучи мальчикомъ, онъ страстно желалъ увидѣть д-ра Джонсона; но когда его рука была на ручкѣ звонка дома въ Больтъ-Кортѣ, у него не хватило духу и онъ ушелъ прочь. Такъ покойный Исаакъ Дизраэли, будучи юношей, зашелъ въ Вольтъ-Кортъ съ тою же цѣлью и, хотя у него достало духа позвонить, къ его смущенію слуга объявилъ ему, что великій лексикографъ испустилъ послѣднее дыханіе нѣсколько часовъ тому назадъ.
Напротивъ, узкія и неблагородныя души не могутъ чистосердечно удивляться. Къ ихъ великому несчастью, они не могутъ признать, а еще менѣе почитать великихъ людей и великія дѣла. Удивленіе ничтожныхъ людей такъ же ничтожно, какъ они сами. Высшимъ идеаломъ красоты
жабы является жабья красота. Продавецъ невольниковъ цѣнитъ человѣка по его мускуламъ. Когда сэръ ГодФрей Неллеръ въ присутствіе Попа сказалъ одному гвинейскому торговцу, что онъ видитъ передъ собою двухъ величайшихъ людей въ мірѣ, тотъ отвѣчалъ: «Не знаю, какъ вы велики, но на видъ вы мнѣ не нравитесь. Я часто покупалъ за десять гиней человѣка, гораздо болѣе высокаго и плотнаго, чѣмъ оба вы, взятые вмѣстѣ».
Хотя РоиіФуко и говоритъ гдѣ-то въ своихъ «Мысляхъ», что бѣдствіе даже нашихъ лучшихъ друзей вызываетъ въ насъ что-то похожее на радость—но, въ сущности, мелкая и низкая натура находитъ удовольствіе въ неудачѣ и досаду въ успѣхѣ другихъ. Есть, къ несчастію для самихъ себя, люди, сердце которыхъ расположено къ великодушію. Самые непріятные изъ людей тѣ, которые ко всему относятся съ насмѣшкой и неуваженіемъ. Подобные люди доходятъ до того, что на успѣхъ другихъ даже въ добромъ дѣлѣ смотрятъ какъ на нЬкоторое личное оскорбленіе. Они не могутъ слышать, когда хвалятъ другого, особенно если этотъ другой одного съ ними званія, профессіи или ремесла. Они готовы простить человѣку всякіе недостатки, но не прощаютъ умѣнья сдѣлать что-нибудь лучше, чѣмъ они сами. И самыми безпощадными хулителями они являются въ томъ, въ чемъ погрѣшили сами. Злобный критикъ думаетъ о своемъ соперникѣ:
«Если небо благословило его такимъ даромъ, Не имѣю ли я причины его ненавидѣть?»
Низкая душа занимается насмѣшками, пересудами и отыскиваніемъ слабыхъ сторонъ другихъ и готова издѣваться надъ всѣмъ, кромѣ безстыдства и процвѣтающаго порока. Величайшее утѣшеніе такихъ людей — недостатки лицъ, имѣющихъ характеръ. «Если-бы мудрый не заблуждался,—говоритъ Джорджъ Гербертъ,—безумцамъ было бы горько». Между тѣмъ, хотя мудрые люди могутъ чему-либо
научиться отъ глупыхъ, избѣгая ихъ заблужденій, глупые рѣдко пользуются примѣромъ, представляемымъ имъ умными. Одинъ нѣмецкій писатель сказалъ, что жалокъ и низокъ тотъ, кто стремится только открывать недостатки въ характерѣ великихъ людей или великихъ періодовъ. Будемъ лучше судить ихъ съ милосердіемъ Болингброка, который, когда ему напоминали объ одной изъ несомнѣнныхъ слабостей Мальборо, замѣтилъ: «Онъ былъ такой великій человѣкъ, что я забылъ объ этомъ его недостаткѣ».
Удивленіе къ великимъ людямъ, живымъ или мертвымъ, естественно вызываетъ подражаніе имъ въ большей или меньшей степени. Во время юности душа Ѳемистокла была воспламенена великими подвигами его современниковъ, и онъ жаждалъ отличиться на службѣ своему отечеству. Послѣ битвы при Мараѳонѣ онъ впалъ въ меланхолію, и, когда его друзья спрашивали, о чемъ онъ тоскуетъ, онъ отвѣчалъ, что «лавры Мильтіада не даютъ ему спать». Черезъ нѣсколько лѣтъ мы находимъ его во главѣ аѳинской арміи, разбивающимъ персидскій флотъ Ксеркса въ битвахъ при Артемизіумѣ и Саламинѣ,—и его отечество признало съ благодарностью, что было спасено его мудростью и храбростью.
О Ѳукидидѣ разсказываютъ, что, будучи мальчикомъ, онъ залился слезами, слушая, какъ Геродотъ читалъ свою исторію, и впечатлѣніе, полученное имъ, было такъ сильно, что опредѣлило направленіе его собственнаго генія. И Демосѳенъ былъ однажды такъ воодушевленъ краснорѣчіемъ Каллистрата, что въ немъ пробудилось честолюбивое стремленіе самому стать ораторомъ. Между тѣмъ Демосѳенъ былъ хилъ Физически, имѣлъ слабый голосъ, неясное произношеніе и короткое дыханіе, — недостатки, которые онъ успѣлъ побѣдить только прилежнымъ изученіемъ и непреклонною рѣшимостью. Но при всей своей практикѣ, онъ не могъ сдѣлаться быстрымъ говоруномъ; всѣ его рѣчи, особенно самыя знаменитыя, представляютъ признаки тща
тельной обработки—такъ что искусство и прилежаніе оратора видны почти въ каждой Фразѣ.
Примѣры подобнаго подражанія характера характеру и отраженіе котораго - нибудь изъ нихъ на себѣ Формы слога, манеры и генія великихъ людей наполняютъ всю исторію. Воины, государственные люди, ораторы, патріоты, артисты, поэты—всѣ болѣе или менѣе сознательно воспитались жизнью и дѣяніями другихъ, жившихъ до нихъ или находившихся у нихъ передъ глазами для подражанія.
Великіе люди возбуждали удивленіе въ короляхъ, папахъ и императорахъ. Францискъ Медичи никогда не говорилъ съ Микель Анджело, не снявши шляпы, и Юлій Ш посадилъ его рядомъ съ собою, между тѣмъ какъ двѣнадцать кардиналовъ присутствовали стоя. Карлъ V уступалъ дорогу Тиціану, и однажды, когда кисть упала изъ рукъ живописца, Карлъ нагнулся и поднялъ ее, говоря: «Вы заслуживаете, чтобы вамъ служилъ императоръ». Левъ X грозилъ отлученіеміэ тому, кто бы напечаталъ и продавалъ поэмы Аріоста безъ согласія автора. Тотъ же папа посѣтилъ РаФаэля на его смертномъ одрѣ, такъ же какъ Францискъ I Леонардо да-Винчи.
Хотя Гайднъ однажды лукаво замѣтилъ, что онъ былъ любимъ и почитаемъ всякаго рода людьми, исключая профессоровъ музыки, однако величайшіе музыканты всегда съ полной готовностью признавали величіе другъ друга. Самъ Гайднъ, повидимому, былъ совершенно свободенъ отъ мелкой зависти. Его удивленіе къ знаменитому Порпорѣ было таково, что онъ рѣшился добиться доступа въ его домъ и быть у него слугою. Познакомившись съ семействомъ, съ которымъ жилъ Порпора, онъ былъ принятъ на мѣсто слуги. Каждое утро онъ чистилъ платье и сапоги ветерана и приводилъ въ порядокъ его ржавый парикъ. Сначала Порпора ворчалъ на незваннаго гостя, но скоро его суровость смягчилась и даже обратилась въ привязанность. Онъ скоро открылъ геній своего слуги и своими
наставленіями направилъ его на тотъ путь, на которомъ Гайднъ пріобрѣлъ такую знаменитость.
Гайднъ былъ также пламеннымъ почитателемъ Генделя. «Онъ отецъ всѣхъ насъ»,—сказалъ онъ однажды. Скарлатти въ удивленіи слѣдовалъ за Генделемъ по всей Италіи, и когда упоминалось его имя, онъ крестился въ знакъ почтенія. Моцартъ не менѣе усердно славилъ великаго композитора. Онъ говорилъ: «Гендель поражаетъ какъ молнія, когда захочетъ». Бетховенъ восхвалялъ его, какъ «монарха музыкальнаго царства». Когда Бетховенъ умиралъ, одинъ изъ его друзей прислалъ ему въ подарокъ сочиненія Генделя въ сорока томахъ. Они были внесены въ его комнату и, глядя на нихъ оживившимися глазами, онъ воскликнулъ, указывая пальцемъ: «Здѣсь—здѣсь истина!»
Гайднъ не только признавилъ геній великихъ- людей прошлыхъ временъ, но и своихъ молодыхъ современниковъ, Моцарта и Бетховена. Мелкіе люди могутъ завидовать своимъ сотоварищамъ, но истинно-великіе люди отыскиваютъ и любятъ другъ друга. О Моцартѣ Гайднъ писалъ: «Я желалъ бы только внушить каждому другу музыки и особенно великимъ людямъ ту же самую глубину музыкальной симпатіи и высокаго уваженія къ неподражаемой музыкѣ Моцарта, какую я самъ чувствую; тогда народы спорили бы между собою о томъ, кому обладать этимъ сокровищемъ. Прага должна не только стараться удержать этого удивительнаго человѣка, но и вознаградить его; ибо безъ этого исторія великаго генія была бы грустна... Меня бѣситъ мысль, что несравненный Моцартъ еще не приглашенъ какимъ-нибудь императорскимъ или королевскимъ дворомъ. Простите мнѣ горячность, но я такъ крѣпко люблю этого человѣка!»
Моцартъ съ такимъ же благородствомъ признавалъ достоинства Гайдна. «Милостивый государь,—сказалъ онъ одному критику,—если-бы васъ и меня слить вмѣстѣ, не вышло бы одного Гайдна». А когда Моцартъ въ первый
разъ услышалъ Бетховена, онъ замѣтилъ: «Слушайте этого молодого человѣка; будьте увѣрены, что онъ составитъ себѣ громкое имя».
Бюффонъ считалъ Ньютона выше всѣхъ другихъ философовъ и такъ удивлялся ему, что всегда имѣлъ его портретъ передъ собою, когда писалъ. Такъ Шиллеръ смотрѣлъ на Шекспира, котораго благоговѣйно и ревностно изучалъ цѣлые годы, пока самъ не научился познавать природу изъ первыхъ рукъ, и тогда его удивленіе стало еще пламеннѣе, чѣмъ прежде.
Питтъ былъ для Каннинга образцомъ и героемъ, которому онъ слѣдовалъ и передъ которымъ благоговѣлъ. «Одному человѣку,—говорилъ Каннингъ,—ябылъпреданъвсѣмъ моимъ сердцемъ и всею душою. Со времени смерти м-ра Питта я не признаю начальника; мое политическое вѣрноподданство погребено въ его могилѣ» *).
Одинъ Французскій физіологъ, г. Ру, читалъ лекцію своимъ студентамъ, когда сэръ Чарльзъ Белль, открытія котораго были лучше извѣстны и болѣе высоко оцѣнены за границею, чѣмъ дома, вошелъ въ аудиторію. Профессоръ, узнавъ своего посѣтителя, остановился и сказалъ: «Господа, на-сегодня довольно, вы видѣли сэра Чарльза Белля!»
Первое знакомство съ великими произведеніями искусства обыкновенно представляло важное событіе въ жизни каждаго молодого художника. Когда Корреджіо въ первый разъ смотрѣлъ на «Святую Цецилію» Рафаэля, онъ почувствовалъ въ себѣ пробуждающуюся силу и воскликнулъ: «И я тоже живописецъ!» Такъ Констабль обыкновенно считалъ эпохою въ своей карьерѣ ту минуту, когда въ первый разъ увидѣлъ картину Клода «Агарь», Удивленіе сэра Джорджа Бьюмонта къ той же картинѣ было таково, что онъ всегда бралъ ее съ собою въ карету, когда уѣзжалъ изъ дому.
*) Рѣчь въ Ливерпулѣ. 1812.
Примѣры, оставленные великими и добрыми, не умираютъ; они продолжаютъ жить и говорить всѣмъ послѣдующимъ поколѣніямъ. Вскорѣ послѣ смерти Кобдена это прекрасно было выражено г-мъ Дизраэли въ палатѣ общинъ: «Когда мы вспомнимъ нашу несравненную и невозвратную потерю, намъ остается то утѣшеніе, что такіе великіе люди не совершенно потеряны для насъ, — что ихъ слова будутъ часто приводимы въ этой палатѣ, что на ихъ примѣры часто будутъ ссылаться и опираться, и что даже ихъ выраженія войдутъ въ наши споры и разсужденія. Можно сказать, что теперь существуютъ нѣкоторые члены парламента, которые, хотя не присутствуютъ\ все же принадлежатъ къ числу ея членовъ: они независимы отъ распущенія палаты, отъ капризовъ избирательства и даже отъ теченія времени. Я думаю, что г. Кобденъ былъ однимъ изъ такихъ людей».
Великій урокъ біографій тотъ, что онѣ научаютъ, чѣмъ человѣкъ можетъ быть и что онъ можетъ сдѣлать въ лучшемъ случаѣ. Такимъ образомъ, онѣ могутъ дать каждому человѣку обновленную силу и увѣренность. Самый средній человѣкъ, глядя на величайшаго, можетъ удивляться и надѣяться и исполняться мужествомъ. Эти наши великіе братья по крови и племени, живущіе всеобщею жизнью, говорятъ намъ изъ своихъ гробовъ и указываютъ намъ пути, ими проложенные. Ихъ примѣръ съ нами, руководитъ и наставляетъ насъ. Ибо благородство характера—это неизмѣнное пріобрѣтеніе, живущее изъ вѣка въ вѣкъ и постоянно стремящееся воспроизводить себѣ подобное.
«Мудрый,—говорятъ китайцы, — наставникъ сотни вѣковъ. Когда мы слышимъ о нравахъ и обычаяхъ Лу, то тупые становятся разумными и нерѣшительные храбрыми». Такимъ образомъ, законченная жизнь добродѣтельнаго человѣка продолжаетъ быть благовѣстіемъ свободы и эмансипаціи для всѣхъ, кто живетъ послѣ него.
Слова и примѣръ хорошихъ людей переходятъ въ мысли
и сердца ихъ потомковъ, помогаютъ имъ въ жизни и часто утѣшаютъ ихъ въ смерти. «Самая несчастная или самая мучительная смерть,—говорилъ Генрихъ Мартенъ, республиканецъ, умершій въ тюрьмѣ,— ничто въ сравненіи съ хорошо проведенною жизнью, и великъ только тотъ, кто достигъ славнаго преимущества завѣщать своимъ потомкамъ такой урокъ и примѣръ!»
ГЛАВА IV.
ТРУДЪ.
«Возстань и трудись, и Господь будетъ съ тобою»;
1 Царствъ. XXII, 16.
«Работай, какъ-будто ты долженъ вѣчно жпть;
Молись, какъ-будто долженъ сегодня умереть».
Тизсап РгоѵегЬ.
С’езі рат 1ѳ ігаѵаіі ди’оп гё?пе.
Людовикъ XIV.
«Благословенный трудъ! Если ты былъ проклятьемъ Бога,
То каково жѳ должно быть Его благословеніе!» /. В. Зеікігк.
«Пусть каждый человѣкъ трудится п трудится на самомъ высокомъ поприщѣ, къ какому способенъ, и пусть умретъ съ сознаніемъ, что сдѣлалъ все возможное».	Яусіпеу
Трудъ—одинъ изъ лучшихъ воспитателей практическаго характера. Онъ пріучаетъ къ повиновенію, самообладанію, внимательности, прилежанію, постоянству; снабжаетъ человѣка ловкостью и искусствомъ въ его спеціальномъ призваньи и умѣньемъ справляться съ дѣлами обыкновенной жизни.
Трудъ —законъ нашего бытія, жпвой принципъ, двигающій впередъ людей и народы. Большая часть людей вынуждены прибѣгать къ ручному труду по необходимости, чтобы имѣть возможность существовать; но всѣ должны трудиться такъ или иначе, если желаютъ наслаждаться жизнью какъ слѣдуетъ.
Работа можетъ быть тяжестью и наказаніемъ, но пріобрѣтаетъ намъ также честь и славу. Безъ нея ничего нельзя
сдѣлать. Все, что есть великаго въ человѣкѣ, произошло черезъ трудъ, и цивилизація является его произведеніемъ. Если-бы трудъ былъ уничтоженъ, нравственная смерть постигла бы все человѣчество.
Не трудъ, а лѣность—проклятіе человѣка. Лѣность съѣдаетъ сердце людей и народовъ и пожираетъ ихъ, какъ ржа желѣзо. Когда Александръ покорилъ персовъ и получилъ возможность ознакомиться съ ихъ обычаями, онъ замѣтилъ, что они повидимому не сознавали, что нѣтъ ничего болѣе рабскаго, какъ жизнь удовольствія, и болѣе царскаго, какъ жизнь труда.
Когда императоръ Северъ лежалъ на своемъ смертномъ одрѣ въ Іоркѣ, его послѣдній лозунгъ былъ: ІаЬогепшз (да трудимся), и только одинъ постоянный трудъ поддерживалъ власть и расширялъ авторитетъ римскихъ генераловъ.
Описывая древнее общественное положеніе Италіи, когда обыкновенныя занятія земледѣльческой жизни считались согласимыми съ высшими гражданскими достоинствами, Плиній говоритъ о генералахъ-тріумФаторахъ, съ удовольствіемъ возвращавшихся къ плугу: «Тогда поля обработы-вались руками императоровъ. Земля ликовала, взрываемая сошникомъ, увѣнчаннымъ лаврами, и оратаемъ-тріумФато-ромъ» *). Только потомъ, когда невольники стали употребляться въ обширныхъ размѣрахъ во всѣхъ производствахъ, трудъ сталъ считаться безчестнымъ и рабскимъ. И какъ только бездѣйствіе и роскошь стали характеристиче-
*) Въ третьей главѣ своей «Естественной Исторіи», Плиній говоритъ., въ какой высокой чести было земледѣліе въ древнія времена Рима; какъ земля была измѣряема количествомъ, которое могла вспахать пара воловъ въ извѣстное время (^и^егит, въ одинъ день, аеіиз, въ одну смѣну), какъ величайшая награда генералу или доблестному гражданину была ]и§егпт, какъ древнѣйшія прозвища были взяты отъ земледѣлія (Рііитппз отъ рііит, пестъ для толченія зеренъ, Різо отъ різо, мелю, ЕаЬіиз отъ ГаЪа, бобъ, Ьеніиіиз отъ Іепз, чечевица, Сісего отъ сісег, горохъ, Ваѣиіпиз отъ Ъоз п пр.), какъ
сними чертами правящихъ классовъ Рима, паденіе имперіи, рано или поздно, сдѣлалось необходимымъ.
Можетъ-быть, нѣтъ ни одной склонности въ нашей природѣ, отъ которой бы слѣдовало такъ тщательно оберегаться, какъ отъ лѣности. Когда м-ръ Горней спросилъ одного умнаго иностранца, объѣхавшаго большую часть міра, не замѣтилъ-ли онъ качества, которое бы можно было считать общею характеристическою чертою человѣчества, тотъ отвѣчалъ: «Мнѣ кажется, всѣ люди любятъ лѣниться». ЛЬность—является отличительной чертой какъ деспотовъ, такъ и дикихъ. Людямъ естественно стремиться къ наслажденію результатами труда, не трудясь. Это желаніе такъ всеобще, что, по мнѣнію Джемса Милля, правленіе было первоначально изобрѣтено въ видѣ предупредительной мѣры противъ распространенія лѣности во вредъ обществу *).
Лѣность одинаково унизительна какъ для отдѣльныхъ личностей, такъ и для народовъ. Лѣнивецъ никогда не оставляетъ и не оставитъ слѣдовъ въ мірѣ. Онъ никогда не взберется на гору и не побѣдитъ препятствія. Лѣность всегда терпѣла и будетъ терпѣть неудачу въ жизни; такова натура вещей, что она не можетъ ни въ чемъ успѣть. Она—тягость, затрудненіе и вредъ, всегда безполезна, достойна жалости, печальна и жалка.
Буртонъ въ своей любопытной книгѣ, — единственной, говоритъ Джонсонъ, которая подняла его съ постели двумя часами раньше, чѣмъ онъ хотѣлъ встать, —описываетъ причины меланхоліи, производя ее главнымъ образомъ отъ
величайшей похвалой являлось названіе человѣка хорошимъ земледѣльцемъ (Іосиріез, богатый, Іосі ріепиз; ресипіа отъ ресиз п пр.), какъ деревенскія колѣна занимали первое мѣсто, между тѣмъ какъ жители города не пользовались уваженіемъ вслѣдствіе мнѣнія, что они бездѣятельны, и какъ Сгіогіат йепідие ірзат, а Гаггіз Ьопоге айогеат арреІІаЬапі; айогеа, или честь, награда храбрости, происходитъ отъ айог, полба.
*) Еззау оп Сгоѵегпетепі, въ Епсусіоресііа Вгйашііса.
лѣности. «ЛЬность,— говоритъ онъ,—есть ядъ для тѣла и души, мать злобы, источникъ всякаго несчастія, одинъ изъ семи смертныхъ грѣховъ, подушка дьявола, его изголовье и опора... Лѣнивая собака покрывается коростою, какъ же можетъ избѣжать этого лѣнивый человѣкъ? Лѣность души гораздо хуже, чѣмъ лѣность тѣла: умъ, пребывающій въ бездѣйствіи,—болѣзнь, ржавчина души, чума, самый адъ. Какъ въ стоячемъ прудѣ накопляются черви и скверныя пресмыкающіяся, такъ размножаются дурныя и испорченныя мысли въ лѣнивомъ человѣкѣ; душа заражена... Смѣло скажу болѣе: лѣнивый человѣкъ, къ какому бы состоянію онъ ни принадлежалъ, какъ бы ни былъ богатъ, благополученъ, счастливъ—имѣй онъ все въ изобиліи и всякое счастіе, какого только можетъ пожелать сердце,—пока онъ будетъ лѣнивъ, ничѣмъ не будетъ удовлетворенъ, никогда онъ не будетъ здоровъ тѣломъ или душою, но вѣчно боленъ, скученъ, озабоченъ, недоволенъ, все будетъ плакать^ вздыхать, печалиться, подозрѣвать, обижаться міромъ, всякимъ предметомъ, желать погибели или смерти, или увлекаться какою-нибудь безумною Фантазіею» *).
Буртонъ говоритъ многое другое о томъ-же предметѣ; сущность и нравоученіе его книги содержатся въ выразительномъ изреченіи, которымъ онъ заканчиваетъ: «Прими за выводъ и заключеніе слѣдующее: если ты считаешь здоровье тѣла и души за благополучіе, а все прочее за меланхолію, то не забывай одного основного правила: не предавайся уединенію и лѣности. Избѣгай уединенія и праздности» **).
Праздный впрочемъ не совершенно празденъ. Хотя тѣло можетъ избѣжать труда, но мозгъ не остается празднымъ. Если онъ не раститъ пшеницу, то раститъ волчцы, которые потомъ обнаружатся въ теченіе жизни лѣниваго человѣка.
*) Вигіоп, Апаіоту оГ Меіапсѣоіу, рагі I, тет. 2, зиѣ. 6.
**) іьіа. Конецъ заключительной главы.
Призраки лѣности возникаютъ во тьмѣ, устремляя взоръ свой на малодушнаго и муча его:
«Боги справедливы, п изъ вашихъ пороковъ Дѣлаютъ орудія, чтобы бичевать насъ».
Истинное счастіе заключается не въ оцѣпенѣніи способностей *), а въ ихъ дѣйствіи и полезномъ употребленіи. Истощаетъ лѣность, а не дѣятельность. Вотъ почему мудрый врачъ обыкновенно считаетъ занятіе за одно изъ лучшихъ врачебныхъ средствъ. «Ничто такъ не вредно,— говоритъ маршалъ Галль,— какъ незанятое время». Одинъ майнцскій архіепископъ говорилъ, что «человѣческое сердце подобно жернову: если вы подложите пшеницу, оно смелетъ ее въ муку, если не подложите, оно будетъ стирать само себя».
Лѣность обильна извиненіями, и праздношатающійся часто бываетъ дѣятельнымъ софистомъ. Сэръ Самуилъ Ро-милли однажды писалъ къ молодому человѣку: «Вы употребляете странные аргументы въ свою защиту. Ваша теорія такова: каждый человѣкъ дѣлаетъ все доброе, что можетъ. Если кто не дѣлаетъ добраго, это доказываетъ, что онъ неспособенъ его дѣлать. Если вы не пишете, слѣдовательно вы не можете писать, п недостатокъ расположенія доказываетъ у васъ недостатокъ талантовъ. Удивительная система! II какія благодѣтельныя слѣдствія она имѣла бы, если-бы всюду была принята!»
Справедливо было сказано, что желаніе обладать чѣмъ-нибудь, не принимая на себя труда пріобрѣтенія, является признакомъ слабости. Напротивъ, правило, что всякая вещь должна быть добыта только цѣною того, что она стоитъ,— первая тайна практической силы. Даже досугомъ можно
*) Характеристично для индусовъ, что они смотрятъ на полное бездѣйствіе, какъ на самое совершенное состояніе, п называютъ верховное существо «Неподвижнымъ».
наслаждаться, если онъ добытъ работою» Если нѣтъ—за него не заплачено, чтб слѣдуетъ.
Досугомъ, которому не предшествовалъ трудъ, такъ-же нельзя наслаждаться, какъ пресыщеніемъ. Жизнь становится равно отвратительною для лѣниваго богача, какъ и для лѣниваго бѣдняка, у котораго нѣтъ работы, или есть работа, но онъ ея не дѣлаетъ. Слова, найденныя татуированными на правой рукѣ сорокалѣтняго нищаго, вытерпѣвшаго восемнадцать тюремныхъ заключеній во Франціи, можно принять за лозунгъ всѣхъ лѣнивцевъ: «Бе раззё т’а іготрё, 1е ргёзепі те іоигтепіе, Гаѵепіг т’ёроиѵапіе» (прошедшее меня обмануло, настоящее меня мучитъ, будущее пугаетъ).
Обязанность трудиться лежитъ на всѣхъ классахъ и состояніяхъ общества. Богатый, какъ и бѣдный, обязанъ трудиться *). Люди благородные по рожденію и воспитанію, какъ бы богато они ни были надѣлены мірскими благами, должны чувствовать, что обязаны принести свою долю усилій для общаго благосостоянія, въ которомъ они участвуютъ. Честному, великодушному человѣку будетъ противна мысль, что онъ наслаждается пиршествомъ и потомъ оставляетъ его, не заплативши своей доли издержекъ. Быть празднымъ и безполезнымъ не есть ни честь, ни преимущество, и хотя люди мелкой души могутъ довольствоваться
*) Покойный сэръ Джонъ Пэттисонъ, на семидесятомъ году своей жизни, присутствуя на годичномъ земледѣльческомъ обѣдѣ въ Фенитонѣ, опровергалъ то мнѣніе, чТо если человѣкъ не работаетъ своими костями и мускулами, то онъ будто бы и не работникъ. «Вспоминая митинги, подобные настающему,—сказалъ онъ,—я припоминаю моего друга Джона Пиля, сказавшаго мнѣ въ глаза, что я не трудился ни надъ чѣмъ; но я отвѣчалъ ему: м-ръ Пиль, вы не знаете, чтб говорите; мы всѣ работники. Человѣкъ, который пашетъ поле и ставитъ изгородь, есть работникъ, но есть работники и въ другихъ состояніяхъ. Должность судьи вовсе не есть синекура, онъ работаетъ такъ же тяжко, какъ кто бы то нп было».
однимъ потребленіемъ, — ітид’ез сопзитеге пай — люди съ благородными стремленіями и честными цѣлями чувствуютъ, что такое положеніе несогласно съ истиннымъ достоинствомъ человѣка.
«Я не вѣрю, — говорилъ лордъ Станлей (нынѣ граоъ Дерби) въ Глазговѣ, — чтобы незанятый человѣкъ, какъ бы онъ ни былъ любезенъ и почтененъ въ другихъ отношеніяхъ, могъ быть счастливъ. Такъ какъ трудъ — это наша жизнь, то покажите мнѣ, что вы можете дѣлать, и я покажу вамъ, что вы такое». Я говорилъ о любви къ труду, какъ о лучшемъ предусмотрительномъ средствѣ противъ низкихъ и порочныхъ вкусовъ. Я пойду далѣе и скажу, что онъ является лучшимъ средствомъ противъ мелкихъ безпокойствъ и тревогъ, происходящихъ отъ избалованнаго себялюбія. Люди прежде думали, что они могутъ избѣжать тревогъ и волненій, замкнувшись въ собственный отдѣльный мірокъ. Опытъ повторялся часто и всегда съ однимъ результатомъ. Вы не можете избѣжать труда и печали — таковъ жребій человѣка... Кто убѣгаетъ отъ заботы, находитъ, что забота бѣжитъ за нимъ. Лѣнивецъ можетъ устроить такъ, чтобы не исполнять всей доли надлежащаго ему труда, но природа, приводя въ соотвѣтствіе инстинктъ съ трудомъ, устраиваетъ такъ, что малый трудъ покажется ему большимъ и тяжелымъ. Человѣкъ, который угождаетъ только самому себѣ, рано или поздно найдетъ, что онъ выбралъ жестокаго господина; и крайняя слабость, убѣгающая отъ отвѣтственности, скоро находитъ себѣ наказаніе; ибо тамъ, гдѣ исключены большіе интересы, скоро пустяки становятся важнымъ дѣломъ; и дѣятельность души, которая могла бы быть полезно и здраво употреблена на настоящее дѣло, часто расточается на мелкія и воображаемыя заботы, плодящіяся въ незанятомъ мозгу» *).
*) Ьог(і Зіапіеу’з Асігезь іо іѣе зіисіепіз оГ Огіа^отс Ппіѵегзііу оп Ьіз іпзіаііаііоп а§ Ьогй Весіог, 1869.
Даже по самому мелочному побужденію—ради личнаго удовольствія — человѣку необходимо пріобрѣсти постоянное занятіе. Кто не работаетъ, не можетъ получить того, чѣмъ награждается работа. «Мы спимъ крѣпко,—говоритъ Вальтеръ-Скоттъ,—и время бодрствованія счастливо протекаетъ для насъ, если оно занято; и небольшое чувство утомленія необходимо для того, чтобы особенно пріятнымъ показался намъ отдыхъ, заслуженный трудомъ и освященный исполненіемъ долга».
Правда, есть люди умирающіе отъ излишней работы; но гораздо больше умираютъ отъ эгоизма, распущенности и лѣности. Если людей сокрушаетъ работа, то это бываетъ обыкновенно отъ недостатка правильнаго порядка въ жизни и отъ пренебреженія условій Физическаго здоровья. Лордъ Станлей былъ вѣроятно правъ, говоря, въ своемъ адресѣ къ глазговскимъ студентамъ, что «едва-ли кому по вредилъ тяжелый трудъ, совершаемый постоянно и правильно».
Наконецъ число годовъ еще не свидѣтельствуетъ о длинѣ жгізни. Жизнь человѣка измѣряется тѣмъ, что онъ въ ней сдѣлалъ и прочувствовалъ. Чѣмъ больше человѣкъ сдѣлалъ полезнаго и чѣмъ больше онъ думалъ и чувствовалъ, тѣмъ больше онъ въ дѣйствительности жилъ. Лѣнивый, безполезный человѣкъ, все равно, какъ бы долго ни тянулась его жизнь, только прозябаетъ.
Первые учители христіанства облагородили трудъ своимъ примѣромъ. «Кто не хочетъ трудиться, — говоритъ ап. Павелъ, — пусть и не ѣстъ», и онъ хвалился тѣмъ, что работалъ своими руками и никому не былъ въ тягость.
Когда св. Бонифацій присталъ въ Британіи, онъ шелъ съ евангеліемъ въ одной рукѣ и съ линейкой плотника въ другой; и изъ Англіи онъ перешелъ потомъ въ Германію, и принесъ туда искусство строить. Лютеръ также, среди множества другихъ заботъ, прилежно работалъ, добывая
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	1
себѣ хлѣбъ садоводствомъ, строеніемъ, точеніемъ и даже дѣланьемъ часовъ *).
Наполеонъ, осматривая какое-нибудь механическое усовершенствованіе, обыкновенно обнаруживалъ большое уваженіе къ изобрѣтателю, и прощаясь отдавалъ ему низкій поклонъ. Однажды на островѣ св. Елены, гуляя съ г-жею Балькомбъ, онъ встрѣтилъ слугъ, несшихъ какую-то тяжесть. Дама рѣзкимъ тономъ велѣла имъ посторониться, но Наполеонъ воспротивился, сказавъ: «сударыня, слѣдуетъ уважать трудъ». Трудъ самаго низшаго работника содѣйствуетъ общему благосостоянію общества; и мудро сказалъ одинъ китайскій императоръ, что, «если какой-нибудь мужчина не работаетъ или женщина лѣнится, кто-нибудь въ имперіи долженъ страдать отъ холода или голода».
Привычка къ постоянному полезному занятію также важна для благополучія женщинъ, какъ и мужчинъ. Безъ нея женщины способны впасть въ состояніе скуки и бездѣйствія, сопровождаемое головными болями и припадками нервовъ. Каролина Пертисъ заботливо предостерегала свойо замужнюю дочь Луизу отъ преданности такой лѣности. «Я сама, — писала она, — когда дѣти уходили на праздникъ, иногда чувствовала себя такою же глупою и тупою, какъ сова при дневномъ свѣтѣ; но не нужно поддаваться этому расположенію, которое болѣе или менѣе овладѣваетъ всѣми молодыми женщинами. Лучшее'средство—работа, исполняемая съ интересомъ и прилежаніемъ. Поэтому постоянно и прилежно работайте надъ чѣмъ-нибудь; ибо лѣность —
*) Въ письмѣ къ одному аббату въ Нюрембергѣ, приславшему ему токарные инструменты, Лютеръ говоритъ: «Я сдѣлалъ значительные успѣхи въ часовомъ мастерствѣ и очень радуюсь этому, ибо эти пьяные саксонцы имѣютъ нужду въ постоянномъ напоминаніи времени; это не значитъ, чтобы они много о немъ заботились, ибо, когда ихъ стаканы полны, они ни мало не думаютъ о томъ, идутъ ли вѣрно ихъ часы, часовщики и даже самое время». МісЬе! еі, ЬійЬег (Во^ие Ей.) р. 200.
сѣть дьяцола для малыхъ и большихъ, какъ говорилъ вашъ дѣдъ» *).
Постоянное полезное занятіе благодѣтельно и для тѣла, и для души. Между тѣмъ какъ лѣнивецъ бездѣятельно та-щится по пути жизни и лучшая часть его натуры спитъ глубокимъ сномъ, если не умерла нравственно, энергическій человѣкъ представляетъ источникъ дѣятельности и радости для всѣхъ, кто входитъ въ сферу его вліянія. Даже самая простая работа лучше, чѣмъ праздность. Фуллеръ говоритъ о сэрѣ Франсисѣ Дрэкѣ, котораго рано послали въ море и держали на непрерывной работѣ, что такіе «труды и страданія въ юности сплотили суставы его души и укрѣпили ихъ». Шиллеръ имѣлъ обыкновеніе говорить, что считаетъ важнымъ преимуществомъ быть вынужденнымъ исполнять какую-нибудь ежедневную механическую обязанность — какую-нибудь правильную работу, требующую постояннаго прилежанія.
Тысячи людей могутъ засвидѣтельствовать справедли-Лють словъ Грёза, Французскаго живописца, что работа— одинъ изъ великихъ секретовъ счастія. Казаубона друзья упросили однажды предаться на нѣсколько дней полному отдыху, но онъ воротился къ своей работѣ, замѣтивъ, что легче переносить болѣзнь, что-нибудь дѣлая, чѣмъ ничего не дѣлая.
Когда Чарльзъ Дамбъ освободился на всю жизнь отъ ежедневнаго труда за конторкой Индѣіской Компаніи, онъ чувствовалъ себя счастливѣйшимъ изъ людей. «Я не пошелъ бы въ мою тюрьму, — говорилъ онъ одному другу,— еще на десять лѣтъ ни за десять тысячъ Фунтовъ». Также восторженно онъ писалъ Бернарду Бартону: «Я едва совладаю со своею головою, чтобы написать письмо; я свободенъ! Свободенъ какъ воздухъ! Я проживу еще пятьдесятъ лѣтъ... Хотѣлѣ бы я отдать вамъ часть моего досуга!
*) Ьйе оГ Регіѣез, II, 20.
Положительно — лучшая вещь, которую можетъ дѣлать человѣкъ,—ничего, а ближайшая къ ней, можетъ быть, добрыя дѣла». Два года, два долгіе и скучные года — прошли; и чувства Чарльза Дамба подверглись совершенной перемѣнѣ. Онъ открылъ, что обязательное, даже несносное дѣло—«назначенный кругъ, ежедневный урокъ»—было ему полезны, хотя онъ этого не зналъ. Время прежде было его другомъ; теперь оно стало его врагомъ. И онъ опять писалъ Бернарду Бартону: «Увѣряю васъ, что бездѣйствіе хуже, чѣмъ избытокъ работы; душа начинаетъ питаться самой собою — самая нездоровая пища. Я пересталъ заботиться о чемъ бы то ни было... Никогда воды неба не падали на болѣе потеряннаго человѣка. Я могу дѣлать и даже въ избыткѣ только одно — гулять. Я кровожадный убійца времени, но будущее молчитъ».
Никто такъ хорошо не чувствовалъ практической важности прилежанія, какъ Вальтеръ Скоттъ, самъ трудолюбивый и неутомимый. Локкгартъ говоритъ о немъ, что, перебирая всѣ вѣка и страны, только въ ряду великихъ государей и полководцевъ, а не литературныхъ геніевъ, можно отыскивать подобный примѣръ неутомимой энергіи въ соединеніи съ яснымъ душевнымъ самообладаніемъ. Самъ Скоттъ тщательно старался запечатлѣть въ душахъ своихъ дѣтей важность прилежанія, какъ средства быть полезнымъ и счастливымъ въ мірѣ. Своему сыну Чарльзу, находившемуся въ школѣ, онъ писалъ: — «Не могу довольно убѣдительно внушить тебѣ, что трудъ — условіе, возложенное Богомъ на всякое состояніе. Внѣ труда нѣтъ ничего достойнаго обладанія, отъ хлѣба, добываемаго крестьяниномъ въ потѣ его лица, до тѣхъ забавъ, которыми богатые люди должны избавлять себя отъ скуки... Что касается до познаній, то безъ труда они столь же мало могутъ быть насаждены въ человѣческой душѣ, какъ поле пшеницы безъ предварительнаго употребленія плуга. Тутъ есть притомъ и та разница, что по случайнымъ обстоятельствами
другой можетъ пожать то, что не онъ посѣялъ; между тѣмъ пикто ни случаемъ, ни несчастіемъ не можетъ быть лишенъ плодовъ своихъ собственныхъ изученій; и всѣ сокровища познаній, которыя вы собираете, останутся высшимъ собственнымъ достояніемъ. И такъ, трудись, мой милый сынъ, и пользуйся временемъ. Въ юности наши шаги легки и наши души гибки, и знаніе удобно принимается ими; но если мы пренебрежемъ нашею весною, наше лѣто будетъ безплодно и позорно, наша осень принесетъ лишь солому, а зима нашей старости не будетъ уважаема и утѣшительна» *).
Соутей былъ такимъ же трудолюбивымъ работникомъ, какъ Скоттъ. Работа была, можно сказать, частью его религіи. Ему было девятнадцать лѣтъ, когда онъ написалъ слѣдующее:
«Девятнадцать лѣтъ! Конечно четвертая часть моей жизни; а можетъ быть очень большая часть! и одна, ко-же я еще ничего не сдѣлалъ для общества. Мужикъ, который спугиваетъ воронъ за два пенса въ день, гораздо полезнѣе меня; онъ заслуживаетъ хлѣбъ, который я ѣмъ въ праздности». И однако-же Соутей не былъ лѣнивымъ мальчикомъ — напротивъ, онъ былъ прилежный ученикъ. Онъ не только прочелъ многое изъ англійской литературы, но былъ хорошо знакомъ по переводамъ съ Тассомъ, Аріо-стомъ, Гомеромъ и Овидіемъ. Онъ чувствовалъ однако-же, что его жизнь какъ будто безцѣльна, и рѣшился дѣлать что-нибудь. Онъ началъ и съ этого времени непрерывно продолжалъ до конца жизни литературную работу, «ежедневно подвигаясь впередъ въ ученіи», какъ онъ самъ говоритъ, «не столько ученый, сколько бѣдный, не столько бѣдный, сколько гордый, не столько гордый, сколько счастливый».
Любимыя поговорки человѣка часто даютъ понятіе о его
♦) ЬоскЬаг^, ЫГе оГ 8соН (8 ѵо ей.) р. 442.
характерѣ *). Правиломъ Вальтеръ-Скотта было: «никогда не оставаться безъ дѣла». Робертсонъ, историкъ, съ пятнадцати лѣтъ принялъ за правило: Ѵііа зіпе ІіМегіа тога езі (жизнь безъ наукъ — смерть). Поговоркой Вольтера было: Тоіцоигз аи Ігаѵаіі (всегда за дѣломъ). Любимое положеніе Ласепеда, натуралиста, слѣдующее: Ѵіѵге с’езі ѵеіііег (жить значитъ бодрствовать): это было также правиломъ Плинія. Когда Боссюэтъ былъ въ коллегіи, онъ отличался такимъ жаромъ въ занятіяхъ, что его товарищи, играя его именемъ, называли его Во8 зиеіиз аіаіто (быкъ привыкшій къ плугу). Имя Ѵііа-Ііз (жизнь-борьба), принятое шведскимъ поэтомъ Сьобергомъ, такъ точно какъ Коѵа-Ііз (новая. борьба), принятое Фредерикомъ Гарден-бергомъ, указываетъ на стремленія и труды этихъ двухъ геніальныхъ людей.
Мы говорили о трудѣ, какъ о дисциплинѣ, но онъ является также воспитателемъ характера. Даже трудъ, не приносящій никакихъ результатовъ, лучше, чѣмъ бездѣйствіе потому только, что онъ трудъ, онъ воспитываетъ способности и такимъ образомъ приготовляетъ человѣка къ плодотворному труду. Привычка къ труду научаетъ методѣ. Она побуждаетъ къ экономіи времени и къ правильному, заранѣе обдуманному употребленію его. И когда' разъ пріобрѣтено практикою искусство наполнять жизнь полезными занятіями, то каждая минута пдетъ въ счетъ; и досугъ, если онъ является, даетъ гораздо большее наслажденіе.
Кольриджъ вѣрно замѣтилъ, что «если о праздномъ говорятъ, что онъ убиваетъ время, то о методическомъ человѣкѣ можно сказать, что онъ даетъ времени жизнь и нравственное значеніе, подчиняя его не только сознанію, но и совѣсти. Онъ организуетъ часы и даетъ имъ душу; тому,
*) Соутей въ Тѣе Восіог выражаетъ мнѣніе, что характеръ человѣка можно лучше узнать по письмамъ, которыя Другіе къ нему писали, чѣмъ по тѣмъ, которыя онъ самъ писалъ
чтд по своей сущности проходитъ и исчезаетъ, онъ сообщаетъ непреходящую и духовную природу. О добромъ и вѣрномъ работникѣ, силы котораго дѣйствуютъ такъ методически, справедливѣе будетъ сказать, что не онъ живетъ во времени, а время живетъ въ немъ. Его дни и мѣсяцы и годы, какъ ступени и памятные знаки исполненныхъ обязанностей, переживутъ разрушеніе міра и будутъ существовать, когда самого времени уже не будетъ» *).
Приложеніе въ занятіяхъ, пріучая съ большимъ успѣхомъ къ систематичности, приноситъ огромную пользу въ дѣлѣ воспитанія характера. Высшія дѣловыя качества всего лучше развиваются въ дѣятельномъ и сочувственномъ соприкосновеніи съ другими въ дѣлахъ ежедневной жизни,— все равно, относится-ли трудъ къ веденію домохозяйства или народа. Въ самомъ дѣлѣ, какъ мы старались показать въ предыдущей главѣ, хорошая хозяйка неизбѣжно должна быть дѣловою женщиною. Она должна вести въ порядкѣ и повѣрять мелочи своего домохозяйства, соображать свои расходы со средствами, устраивать все по плану и системѣ, и мудро управлять тѣми, кто ей подчиненъ. Хорошее домашнее хозяйство предполагаетъ трудолюбіе, прилежаніе, методу, нравственную дисциплину предусмотрительность, благоразуміе, практическую ловкость, пониманіе характеровъ и умѣнье въ дѣлѣ организаціи — все, что требуется въ хорошемъ веденіи дѣлъ какого бы то ни было рода.
Дѣловыя качества вообще имѣютъ обширное поле дѣйствія. Они означаютъ способность къ дѣламъ, умѣнье успѣшно обращаться съ житейскими обстоятельствами, все равно будетъ ли побужденіе къ дѣятельности заключаться въ домашнемъ хозяйствѣ, въ исполненіи извѣстной профессіи, въ торговлѣ, въ общественной организаціи или въ политическомъ управленіи. И воспитаніе, дающее способность справляться съ этими различными дѣлами является самымъ
*) РіззегйШоп оп ѣЪе Зсіспсе оГ МсІЬой.
полезнымъ въ практической жизни. Сверхъ того оно и лучшая школа характера; оно предполагаетъ развитіе прилежанія, вниманія, самоотверженія, такта, познанія людей и симпатіи къ нимъ.
Такая школа больше способствуетъ счастію и полезной дѣятельности, чѣмъ литературное образованіе или созерцательное уединеніе; въ концѣ концовъ обыкновенно оказывается, что практическая ловкость беретъ верхъ надъ умомъ, и темпераментъ и привычки надъ талантомъ. Нужно впрочемъ прибавить, что этотъ родъ развитія можетъ быть пріобрѣтенъ только прилежнымъ наблюденіемъ и тщательнымъ опытомъ. «Чтобы быть хорошимъ кузнецомъ,—сказалъ недавно генералъ Трошю,—нужно ковать всю жизнь; чтобы быть шорошимъ администраторомъ, нужно провести всю жизнь въ изученіи и практикѣ дѣлъ».
Характеристическою чертою Вальтеръ-Скотта было то, что онъ питалъ величайшее уваженіе къ искуснымъ дѣловымъ людямъ; и онъ говорилъ, что никакая литературная слава не можетъ быть поставлена на ряду съ отличіемъ въ высшихъ сферахъ практической жизни — менѣе всего съ первокласснымъ полководцемъ.
Великій вождь ничего не предоставляетъ счастію, а предвидитъ всякую случайность. Онъ снисходитъ до мелочей, повидимому ничтожныхъ. Такъ, когда Веллингтонъ былъ во главѣ своей арміи въ Испаніи, онъ давалъ солдатамъ подробныя наставленія о томъ, какъ варить провизію. Въ бытность въ Индіи, онъ опредѣлилъ скорость, съ какою слѣдовало гнать быковъ; всякая подробность въ экипировкѣ была тщательно указана напередъ. И такимъ образомъ, не только успѣхъ былъ обезпеченъ, но и преданность его людей и ихъ полное довѣріе къ его приказаніямъ *).
Подобно другимъ великимъ полководцамъ, Веллингтонъ
*) При первомъ обнародованіи его «Депешъ», одинъ изъ друзей его—сказалъ ему: «мнѣ кажется, герцогъ, что главное ваше занятіе
имѣлъ почти безграничную способность къ работѣ. Онъ начерталъ главныя положенія дублинскаго полицейскаго билля (такъ какъ былъ въ то время секретаремъ Ирландіи), когда покидалъ устье Мондего, а Жюно и Французская армія стерегли его на берегу. Такъ Цезарь, другой изъ великихъ вождей, говорятъ, написалъ опытъ о латинской реторикѣ, когда переходилъ Альпы во главѣ своей арміи. II Валленштейнъ, во главѣ 60,000 воиновъ и имѣя передъ собою непріятеля, диктовалъ изъ главной квартиры медицинскія средства для своего птичьяго двора.
Вашингтонъ тоже былъ неутомимъ въ трудѣ. Съ дѣтства онъ тщательно трудился. Съ дѣтства онъ тщательно воспиталъ въ себѣ привычки прилежанія, занятія и методической работы. Его рукописныя школьныя книги, которыя сохранились до сихъ поръ, показываютъ, что съ тринадцати лѣтъ онъ по собственной охотѣ занимался списываніемъ Формъ квитанцій, росписокъ, векселей, закладныхъ, контрактовъ, довѣренностей и другихъ сухихъ документовъ, которые всѣ написаны съ большимъ стараніемъ. И привычки, которыя онъ такимъ образомъ рано пріобрѣлъ, въ значительной степени явились основаніемъ тѣхъ удивительныхъ дѣловыхъ качествъ, которыя онъ потомъ успѣшно обнаружилъ въ дѣлахъ правленія.
Мужчина или женщина, обнаружившіе умѣнье въ веденіи какого-нибудь большого дѣла, — имѣютъ право на славу—можетъ быть столько же, сколько артистъ, нарисовавшій картину, авторъ написавшій книгу, или воинъ выигравшій битву.
Не разъ высказывалась мысль, что дѣловыя привычки несовмѣстимы съ геніемъ. Въ «Жизни Ричарда Ловелля Эджеворда» *) замѣчено о г. Бикнеллѣ — почтенномъ, но
въ Индіи было доставать рисъ и быковъ». «Такъ точно»,—отвѣчалъ Веллингтонъ,—«ибо, если у меня былъ рисъ и быки, то были и люди; а если были люди, то я зналъ, что могу разбить непріятеля».
*) Магіа Ей§е\ѵотіЬ, Метоігз оі’ К. Ь. Ес1&е\ѵог11і, II, 94.
обыкновенномъ человѣкѣ, о которомъ мало что извѣстно, (кромѣ того, что онъ былъ женатъ на Сабринѣ Сидней, воспитанницѣ Томаса Дэя, автора ЗашІГогі апі Мегіоп):— «онъ обладалъ однимъ изъ обыкновенныхъ недостатковъ геніальныхъ людей: онъ не любилъ лямки дѣловыхъ занятій». Большей ошибки не можетъ быть. Величайшіе геніи были, всѣ безъ исключенія, величайшими работниками, не пренебрегавшими никакими мелочами. Они не только работали, съ большимъ усердіемъ чѣмъ обыкновенные люди, но вносили въ свою работу болѣе высокія способности п большій жаръ. Ничто великое и прочное не было импровизировано. Только благороднымъ терпѣніемъ и благороднымъ трудомъ были выполнены геніальныя произведенія.
Сила принадлежитъ только работающимъ; лѣнивцы всегда безсильны. Трудолюбивые и работящіе люди — правители міра. Не было ни одного отличнаго государственнаго человѣка, который не былъ бы прилеженъ. «Посредствомъ труда, — сказалъ Людовикъ XIV, — царствуютъ короли». Кларендонъ, описывая Гэмпдена, говоритъ, что онъ обладалъ такимъ трудолюбіемъ и. ревностію, что его не могъ утомить самый прилежный человѣкъ, такими способностями, что его не обманулъ бы самый хитрый и острый, и личною храбростію, равною его лучшимъ способностямъ». Среди своихъ трудныхъ, хотя самимъ на себя наложенныхъ обязанностей, Гэмпденъ однажды писалъ своей матери: «Жизнь моя—сплошной трудъ, (и была такою много лѣтъ), то для республики, то для короля.,. Мнѣ не оставалось времени, чтобы исполнять мои обязанности къ моимъ любезнымъ родителямъ и посылать имъ вѣсти». Дѣйствительно, всѣ государственные люди республики были большіе работники; и самъ Кларендонъ, на службѣ и внѣ ея, былъ человѣкъ неутомимаго прилежанія.
Та же энергія, появлявшаяся въ трудѣ, одинаково отличала замѣчательныхъ людей и въ наше время, какъ въ прошлое. Во время движенія противъ закопа о ввозѣ
хлѣба Кобденъ въ письмѣ къ другу говоритъ о себѣ, что онъ работаетъ какъ лошадь безъ единой минуты отдыха. Лордъ Брумъ былъ замѣчательнымъ примѣромъ неутомимодѣятельнаго и трудолюбиваго человѣка; и о лордѣ Пальмерстонѣ можно сказать, что онъ болѣе тяжко работалъ въ глубокой старости, чѣмъ въ цвѣтущее время мужества— вполнѣ сохранивъ до конца свои способности, свой юморъ и добродушіе *). Онъ самъ любилъ говорить, что быть на службѣ и слѣдовательно занятымъ по горло полезно для его здоровья. Это избавляло его отъ скуки. Гельвецій думалъ, что чувство скуки, посѣщающее человѣка,—главная причина его превосходства надъ животными, что необходимость избѣгать невыносимыхъ страданій, причиняемыхъ ею, заставляетъ его быть дѣятельнымъ и слѣдовательно является главнымъ двигателемъ прогресса.
Дѣйствительно, принципъ постоянной работы, всевозможнаго занятія, практическаго соприкосновенія съ людьми, во всѣ времена всего болѣе способствовалъ зрѣлости жизненной энергіи. Привычка къ работѣ одинаково полезна въ каждомъ дѣлѣ. Такъ главная масса лучшихъ литературныхъ произведеній создана людьми, систематически воспитанными въ дѣловыхъ занятіяхъ.
Большая часть старыхъ англійскихъ писателей были дѣловые люди, ибо литературнаго сословія не существовало, за исключеніемъ пожалуй духовныхъ. Чаусеръ, отецъ англійской поэзіи, былъ сперва солдатомъ, а потомъ контролеромъ малыхъ пошлинъ. Должность не была синекурою, потому что онъ долженъ былъ писать всѣ счеты собствен
*) Одинъ другъ лорда Пальмерстона сообщилъ намъ слѣдующій анекдотъ. Когда онъ спросилъ его однажды, какое время онъ. считаетъ для человѣка самымъ цвѣтущимъ въ жизни, тотъ немедленно отвѣчалъ: «семьдесятъ девять лѣтъ!» «Но,—прибавилъ онъ съ лукавствомъ въ глазахъ,— такъ какъ я только-что вступилъ въ мой восьмидесятый годъ, то я уже можетъ быть немножко пережилъ иаилучпіее время».
ною рукою; и когда онъ кончалъ свою работу въ таможенномъ домѣ, онъ съ наслажденіемъ возвращался домой къ своимъ любимымъ занятіямъ — вперялъ свои глаза въ книгу, пока наконецъ они не притупились.
Великіе писатели царствованія Елисаветы, при которой такъ сильно развилась англійская общественная жизнь, не были литераторами въ современномъ смыслѣ слова, а людьми, воспитанными въ привычкахъ къ занятіямъ. Спэя-серъ былъ секретаремъ лорда-викарія Ирландіи; Ралей былъ поперемѣнно придворнымъ, военнымъ, мореходомъ и изобрѣтателемъ; Сидней былъ политикъ, дипломатъ и военный; Баконъ—трудолюбивый юристъ, прежде чѣмъ сталъ лордомъ-хранителемъ и лордомъ-канцлеромъ; сэръ Томасъ Броунъ былъ практическимъ медикомъ; Гукеръ—неутомимо работающимъ пасторомъ въ деревнѣ; Шекспиръ—хозяиномъ театра, въ которомъ самъ былъ незначительнымъ актеромъ, п кажется больше заботился о своихъ денежныхъ Фондахъ, ^ѣмъ о своихъ умственныхъ дѣтищахъ. Все это писатели, принадлежащіе къ величайшимъ, какіе были во всѣ времена, такъ какъ періодъ Елисаветы и Іакова I считается въ исторіи Англіи эрою наибольшаго литературнаго блеска.
Въ царствованіе Карла I Коулей занималъ разныя должности. Онъ былъ частнымъ секретаремъ нѣкоторыхъ предводителей роялистовъ и былъ потомъ приглашенъ секретаремъ къ королевѣ, для шифрованія и расшифрованія переписки между нею и Карломъ I; работа — занимавшая всѣ его дни, а часто и ночи въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. И въ то время, какъ Коулей служилъ такимъ образомъ королевскому дѣлу, Мильтонъ служилъ республикѣ, былъ ея латинскимъ секретаремъ, а потомъ секретаремъ лорда-протектора. А ранѣе того Мильтонъ былъ скромнымъ учителемъ. Д-ръ Джонсонъ говоритъ: «Въ своей школѣ, какъ и во всемъ, за что онъ брался, онъ трудился съ великимъ прилежаніемъ; въ этомъ нѣтъ причины сомнѣваться». Послѣ реставраціи, когда его офиціальная служба прекратилась,
Мильтонъ принялся за главное свое литературное произведеніе, но прежде чѣмъ писать свою поэму, онъ считалъ необходимымъ къ «прилежному и избранному чтенію» присоединить «постоянное наблюденіе» и «полное пониманіе всѣхъ изящныхъ и благородныхъ художествъ и дѣлъ» *). Локкъ служилъ въ эпоху разныхъ царствованій: сперва при Карлѣ II, какъ секретарь торговаго совѣта, а потомъ при Вильгельмѣ III, какъ комиссаръ аппеляцій, и торговли и плантацій. Многіе выдающіеся литераторы служили при королевѣ Аннѣ. Аддисонъ былъ государственнымъ секретаремъ; ^тиль—комиссаромъ штемпелей, Црайоръ—помощникомъ государственнаго секретаря, а потомъ посланникомъ во Франціи; Конгривъ—секретаремъ Ямайки, а Гей—секретаремъ посольства въ Ганноверѣ.
Дѣйствительно дѣловыя привычки не только не лишаютъ умъ способности къ ученымъ п литературнымъ занятіямъ, но часто являются лучшимъ приготовленіемъ къ нимъ. Вольтеръ справедливо настаивалъ, что истинный духъ дѣловитости и литературы одинъ и тотъ-же — соединеніе энергіи и мысли, дѣятельности и созерцанія, соединеніе, восхваляемое лордомъ Бакономъ, какъ высшая Форма развитія человѣческой природы. Было сказано, что даже человѣкъ геніальный не можетъ написать ничего замѣчательнаго о жизни, если онъ такъ или иначе не соприкасался съ серьезнымъ житейскимъ дѣломъ.
Нѣкоторыя изъ лучшихъ книгъ были написаны дѣловыми людьми, для которыхъ литература была скорѣе забавою, чѣмъ профессіею. ДжпФФордъ, издатель фиагіегіу, знакомый съ дѣломъ писательства въ продолженіе цѣлой жизни, сказалъ однажды, что часъ писанія, улученный отъ дневныхъ дѣлъ, стоитъ больше, чѣмъ трудъ цѣлаго дня того, для кого литература является ремесломъ: въ одномъ случаѣ умъ съ наслажденіемъ освѣжается, какъ олень, бро
*) Кеазопз оГ СЬигсЬ бгоѵегпепіепі. Ъоок II.
сившійся въ воду; въ другомъ онъ тащится по своему жалкому пути, измученный и тоскующій, гонимый собаками и голодомъ необходимости *).
Первые великіе писатели Италіи были не просто литераторы; они4были дѣловые люди, купцы, чиновники, дипломаты, судьи и военные. Виллани, авторъ лучшей исторіи Флоренціи, купецъ; Данте, Петрарка и Боккачіо служила въ болѣе или менѣе важныхъ посольствахъ; и Данте, прежде чѣмъ стать дипломатомъ, былъ нѣкоторое время химикомъ и дрогистомъ. Галилей, Гильвани и Фарини были медиками, а Гольдони—адвокатомъ. Способности Аріосто къ дѣламъ были также велики, какъ его геній въ поэзіи. По смерти своего отца, онъ долженъ былъ управлять семейнымъ имуществомъ въ пользу своихъ младшихъ братьевъ и сестеръ, чтб онъ и исполнилъ съ ловкостію и честностію. Такъ какъ онъ славился своей дѣловитостью—то герцогъ Феррарскій посылалъ его съ важными порученіями въ Римъ .и въ другія мѣста. Сдѣланный потомъ правителемъ безпокойной горной области, онъ успѣлъ посредствомъ твердаго и справедливаго управленія привести ее къ порядку и безопасности. Даже бандиты уважали его. Когда разъ въ го
*) Совѣты Кольриджа молодымъ друзьямъ имѣли тстъ-же смыслъ. «За исключеніемъ одного необыкновеннаго человѣка,—говоритъ онъ, —я не зналъ никого, а всего менѣе генія, который былъ бы здоровъ или счастливъ безъ профессіи; т.-е. безъ нѣкоторой правильной должности, не зависящей отъ расположенія минуты, . и которую можно исполнять почти механически, такъ какъ для нея требуется лишь средняя величина здоровья, ума и напряженія силы. Три часа досуга, безъ всякой примѣси посторонней заботы, которые ожидаются нами впереди съ наслажденіемъ, какъ перемѣна и отдыхъ, достаточны для созданія въ литературѣ большаго количества истинно геніальнаго, чѣмъ недѣли принужденья... Если требуются факты, чтобы доказать возможность соединенія обширныхъ занятій по литературѣ съ полною и независимою службою, то сочиненія Цицерона и Ксенофонта въ древности и Томаса Мура, Бакона, Бакстера, или,—сошлемся на современные примѣры,—Дарвина и Роско—вполнѣ рѣшаютъ вопросъ въ нашу пользу». Віо^гарЬіа Шегагіа, сііар. XI.
рахъ его остановила шайка злодѣевъ, и онъ объявилъ свое имя, то они тотчасъ предложили ему проводить его въ безопасности, куда ему угодно.
То же самое было въ другихъ странахъ.
Ваттель, авторъ «Правъ народовъ», былъ практическій дипломатъ и первоклассный дѣловой человѣкъ. Рабле былъ медикомъ и успѣшнымъ практикомъ; Шиллеръ былъ медикомъ; Сервантесъ, Лопе де-Вега, Кальдеронъ, Камоэнсъ, Декартъ, Мопертюи, ЛарошФуко, Ласепедъ, Ламаркъ—были въ началѣ военными.
Въ нашемъ отечествѣ многіе люди, извѣстные своими сочиненіями, добывали себѣ хлѣбъ торговлею. Лилло провелъ большую часть своей, жизни въ качествѣ работника ювелира и на досугѣ занимался драматическими произведеніями, изъ которыхъ нѣкоторыя имѣютъ всѣми признанныя достоинства. Исаакъ Вальтонъ торговалъ холстомъ, но много читалъ въ часы досуга и собиралъ Факты для своихъ біографій. Де-Фое былъ поперемѣнно лошадинымъ барышникомъ, дѣлателемъ кирпича и черепицы, лавочникомъ, авторомъ и политическимъ агентомъ.
Самуилъ Ричардсонъ счастливо соединялъ литературу съ дѣломъ; онъ писалъ свои разсказы въ задней части лавки и продавалъ ихъ на прилавкѣ въ передней. Вильгельмъ Руттонъ изъ Бирмингама также успѣшно соединялъ книгопродавчество и авторство. Онъ говоритъ въ своей автобіографіи, что человѣкъ можетъ прожить полвѣка и не знать своего собственнаго характера. Онъ не зналъ что онъ антикварій, пока свѣтъ не сказалъ ему этого, прочитавъ его исторію Бирмингама, и тогда, — говоритъ онъ,— онъ самъ это увидѣлъ. Бенжаменъ Франклинъ былъ равно отличный типографщикъ и книгопродавецъ, авторъ, философъ и государственный человѣкъ.
Переходя къ нашему времени, мы находимъ, что Эбе-незеръ Элліотъ успѣшно торговалъ полосовымъ желѣзомъ, и въ это время написалъ и напечаталъ большую часть
своихъ поэмъ; его успѣхъ въ дѣлахъ былъ таковъ, что онъ могъ удалиться въ деревню и построить себѣ собственный домъ, гдѣ и провелъ остатокъ своихъ дней. Исаакъ Тай лоръ, авторъ Естественной исторіи энтузіазма, былъ рѣзчикъ рисунковъ для мастерскихъ ситцевыхъ Фабрикантовъ; и другіе члены этого даровитаго семейства занимались тою же отраслью искусства.
Первыя произведенія Джона Стюарта Милля были написаны въ промежутки офиціальныхъ трудовъ, когда онъ былъ главнымъ слѣдователемъ въ остъ-индской палатѣ, въ которой Чарльзъ Дамбъ, Пикокъ, авторъ Неайіоп^ Наіі, и Эдвинъ Норрисъ, филологъ, были писцами. Маколей написалъ свои Пѣсни древняго Рима въ военномъ министерствѣ, гдѣ былъ секретаремъ. Многосодержательныя сочиненія г-на Гельпса буквально названы: Опыты, писаные въ промежуткахъ занятій. Нѣкоторые изъ нашихъ лучшихъ авторовъ занимаютъ важныя общественныя должности,—таковъ Генрихъ Тайлоръ, Джонъ Кэй, Антоній Троллопъ, Томъ Тайлоръ, Маттью Арнольдъ и Самуилъ Уарренъ.
Поэтъ Прокторъ, болѣе извѣстный какъ Барри Борну аллъ, былъ адвокатомъ и комиссаромъ въ домѣ сумасшедшихъ. Вѣроятно онъ принялъ свой псевдонимъ по той же причинѣ, по которой д-ръ Парисъ издалъ безъ имени свою книгу: Философія ради забавы, ставгиая наукою не въ шутку, — именно онъ опасался, чтобы его сочиненія не повредили его офиціальному положенію. Вѣдь предразсудокъ, что человѣкъ, написавшій книгу, а тѣмъ болѣе поэму, никуда не годится> въ дѣлахъ, является весьма распространеннымъ, въос обенности въ обществѣ Сити. Однако-же Шаронъ Турнеръ, отличный историкъ, былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и хорошій прокуроръ; а братья Горасъ и Джемсъ Смиты, авторы «Отвергнутыхъ адресовъ», считались настолько выдающимися въ своей профессіи, что были выбраны на важное и доходное мѣсто прокуроровъ адмиралтейства, и прекрасно исполняли эту должность.
Покойныіі мистеръ Бродерппъ, адвокатъ, именно въ то время, когда былъ лондонскимъ полицейскимъ судьею, увлекся занятіями естественною исторіею, которымъ посвящалъ большую часть своего досуга. Онъ написалъ главныя статьи по этой части для «Реппу Сусіорейіа», кромѣ того нѣсколько отдѣльныхъ сочиненій, отличающихся большими достоинствами, особенно «Зоологическіе досуги» и «Листки изъ записной книжки натуралиста». О немъ утверждаютъ, что хотя онъ употреблялъ такъ много времени на свои сочиненія, а также на зоологическое общество и удивительное заведеніе въ Реджентъ-паркѣ, котораго онъ былъ однимъ изъ основателей, но его занятія никогда не мѣшали дѣйствительному дѣлу его жизни. Извѣстно, что никогда не возникало никакого вопроса ни относительно его поведенія, ни относительно его рѣшеній. И между тѣмъ какъ Бродерипъ посвятилъ себя естественной исторіи, покойный лордъ Поллокъ посвящалъ свой досугъ Физикѣ, занимаясь практически Фотографіею и изученіемъ математики.
Въ числѣ литераторовъ мы находимъ имена: Роджерса, поэта Роско изъ Ливерпуля, біографа Лоренцо Медичи; Рикардо, автора РоІіЬіса Есопоту апсі Тахаііоп * *); Грота, автора Исторіи Греціи-, сэра Джона Леббока, научнаго антикварія *), и Самуила Бэлея, изъ ШиФФельда, автора Опытовъ объ образованіи и обнародованіи мнѣній, кромѣ другихъ важныхъ сочиненій по этикѣ, политической экономіи и ФИЛОСОФІИ.
*) М-ръ Рикардо напечаталъ свою Теорію ренты по настоятельному совѣту Джемса Милля (главнаго письмоводителя въ индійской палатѣ, какъ и -сынъ его), автора Исторіи Британской Индіи. Когда Теорія ренты'была написана, Рикардо былъ такъ недоволенъ ею, что хотѣлъ ее сжечь; но Милль побудилъ его напечатать книгу, и она имѣла большой успѣхъ.
*) Покойный сэръ Джонъ Леббокъ, его отецъ, былъ тоже превосходнымъ математикомъ и астрономомъ.
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.
а
Съ другой стороны люди, воспитанные исключительно на наукѣ и литературѣ, вовсе не казались нёспособными къ дѣламъ. Умственное развитіе высшаго рода внушаетъ привычку прилежанія и трудолюбія, даетъ душѣ свободу и силу въ дѣйствіи — все, что требуется и для дѣла. Такимъ образомъ въ юношахъ успѣхи и ученость обыкновенно показываютъ твердость характера, ибо они требуютъ постояннаго вниманія, прилежанія, ловкости и энергіи, необходимой для того, чтобы овладѣть познаніями; и такіе люди обыкновенно оказываются обладающими особеннымъ проворствомъ и находчивостью.
Монтань сказалъ объ истинныхъ философнхъ, что «если они были велики въ наукѣ, то еще болѣе велики были бы въ дѣлахъ.
И какому испытанію ни подвергались бы они — всюду они достигали такой высоты, на которой ясно выражалось все величіе ихъ души и богатый запасъ познаній» *).
Въ то же самое время нужно признать, что исключительное занятіе изящной литературой и Философіей, особенно, если оно начинается въ ранней юности, пока характеръ и привычки еще не вполнѣ сложились, ослабляетъ способность человѣка въ значительной степени къ дѣламъ практической жизни. Созерцательныя способности— одно, а практическія—другое, и человѣкъ, который въ кабинетѣ и на бумагѣ можетъ изложить широкіе взгляды на жизнь и политику, можетъ потерпѣть неудачу, если задумаетъ привести ихъ въ исполненіе.
*) Ѳалесу, когда онъ однажды осуждалъ заботы и труды людей, старающихся стать богатыми, одинъ изъ собесѣдниковъ отвѣчалъ, что онъ поступаетъ какъ лисица, находившая недостатки въ томъ, чего пе могла добыть. Ѳалесу тогда пришло въ голову ради шутки доказать противное; поэтому, собравши все свое остроуміе, онъ направилъ его на одпо лишь пріобрѣтеніе выгоды и завелъ торговлю, которая въ одинъ годъ доставила ему столько богатства, сколько едг,а-ли; могли собрать самые опытные купцы въ продолженіе всей жизни.—Могйэі<ріе, Еззауз, Ьіѵ. I, сЬар. 24.
Умозрительныя дарованія зависятъ отъ энергическаго мышленія, практическія—отъ энергіи, проявляемой въ дѣятельности; и эти два качества обыкновенно соединены въ человѣкѣ въ очень неравныхъ пропорціяхъ. Мыслитель расположенъ къ нерѣшительности: онъ видитъ всѣ стороны вопроса, и его дѣятельность задерживается точнымъ взвѣшиваніемъ доводовъ за и противъ; между тѣмъ практикъ перепрыгиваетъ черезъ логическіе выводы, доходитъ до извѣстныхъ заключеній и приводитъ свои мысли въ исполненіе *).
Тѣмъ не менѣе нѣкоторые великіе ученые оказывались и отличными дѣльцами. Сэръ Исаакъ Ньютонъ, какъ извѣстно, не былъ дурнымъ начальникомъ монетнаго двора, потому что былъ величайшимъ изъ философовъ. Никто также не жаловался на неспособность сэра Джона Гершеля, занимавшаго ту же самую должность. Братья Гумбольдты были одинаково способны на все, за что они брались: литературу, философію, горное дѣло, филологію, дипломатію и государственныя дѣла.
Нибуръ, историкъ, отличался своею энергіею и успѣхомъ въ дѣлахъ. Онъ оказался столь полезнымъ, какъ секретарь и счетоводъ африканскаго консульства, въ которое былъ назначенъ датскимъ правительствомъ, что потомъ былъ избранъ однимъ изъ комиссаровъ для управленія государственными Финансами, и смѣнилъ эту должность на мѣсто директора банка въ Берлинѣ. Среди этихъ-то дѣловыхъ занятіи онъ нашелъ время изучить римскую исторію,
*) «Умъ, говоритъ Байлей, привыкшій правильно-логически мыслить, теряетъ въ нѣкоторой степени способность къ тому живому и гибкому строю мыслей, который необходимъ въ людскихъ сноше* піяхъ. Глубокое мышленіе и практическіе таланты требуютъ такок различнаго склада ума, что человѣкъ, стремящійся пріобрѣсти одно, подвергается опасности потерять другое». «Поэтому,—прибавляетъ онъ,—мы такъ часто находимъ людей, которые, будучи гигантами въ кабинетѣ, оказываются въ свѣтѣ дѣтьми». Езвауз оп ІЬе Гогтаііоп апй риЫісаІіоп оі оріпіопз, рр. 251—3.
овладѣть арабскимъ, русскимъ и другими славянскими языками и пріобрѣсти прославившую его великую репутацію ученаго.
Имѣя въ виду взгляды Наполеона на людей науки, нужно было ожидать, что онъ постарается, для укрѣпленія своей администраціи, пригласить ихъ на помощь себѣ. Нѣкоторыя изъ его назначеній оказались ошибками, другія были весьма удачны. Такъ Лапласъ былъ сдѣланъ министромъ внутреннихъ дѣлъ, но какъ только онъ былъ назначенъ—стало ясно, что выборъ Наполеона ошибоченъ. Наполеонъ потомъ говорилъ о немъ, что «Лапласъ ни на одинъ вопросъ не смотрѣлъ съ надлежащей точки зрѣнія. Онъ всегда гнался за тонкостями; всѣ его идеи были проблемы, и онъ внесъ духъ вычисленія безконечно-малыхъ въ управленіе дѣлами». Привычки Лапласа сложились среди ученыхъ занятій, и онъ былъ слишкомъ отаръ, чтобы примѣнить ихъ къ цѣлямъ практической жизни.
Съ Дарю было другое дѣло. Но Дарю былъ нѣсколько воспитанъ на дѣлахъ, служивши интендантомъ арміи въ Швейцаріи подъ начальствомъ Массены, когда онъ и пріобрѣлъ извѣстность въ качествѣ писателя. Когда Наполеонъ предложилъ ему должность члена совѣта и интенданта императорскаго двора, Дарю колебался принять ее. «Я провелъ большую часть своей жизни, — говорилъ онъ, —средй книгъ и не имѣлъ времени изучить обязанности придворнаго». «Придворныхъ,—отвѣчалъ Наполеонъ, — у меня довольно, недостатка въ нихъ никогда не будетъ. Но я нуждаюсь въ просвѣщенномъ и въ то же время энергичномъ и дѣятельномъ министрѣ, и за эти-то качества я избралъ васъ». Дарю согласился и дѣйствительно сталъ первымъ министромъ императора; на своемъ посту онъ оказался весьма полезнымъ правительству, оставаясь приэтомъ тѣмъ же скромнымъ, почтеннымъ и безкорыстнымъ человѣкомъ,' какимъ онъ всегда былъ.
Люди трудящіеся такъ привыкаютъ къ работѣ, что
праздность для нихъ не выносима: и когда обстоятельства отрываютъ ихъ отъ ихъ спеціальныхъ занятій, они ищутъ убѣжища въ другихъ работахъ. Прилежный человѣкъ легко находитъ занятіе для своего досуга, и онъ способенъ найти свободное время, чего не съумѣетъ лѣнивецъ. «Тотъ не имѣетъ досуга»,—говоритъ Джорджъ Гербертъ,—кто не пользуется имъ». «Самый дѣятельный или занятой человѣкъ,—говоритъ Баконъ,—имѣетъ, безъ сомнѣнія, много свободнаго времени, когда онъ ждетъ прилива и возвращенія работы, если только онъ не слишкомъ медлителенъ и нерасторопенъ, или же легкомысленно честолюбивъ и вмѣшивается въ дѣла, которыя лучше были бы выполнены другими». Такимъ образомъ многія великія дѣла были совершены въ теченіе этого «свободнаго времени» людьми, для которыхъ трудолюбіе стало второю природою, и которымъ было легче работать, чѣмъ быть праздными.
Даже встрѣчающіеся въ иныхъ людяхъ коньки и забавы полезны, какъ воспитатели трудовой способности. Они все-таки вызываютъ нѣкоторую дѣятельность и доставляютъ занятіе. Не было пустѣе конька, какъ забава Домиціана, занимавшагося ловлею мухъ. Конёкъ македонскаго царя, дѣлавшаго Фонари, и Французскаго короля, дѣлавшаго замки, былъ болѣе почтеннаго свойства. Даже рутинное механическое занятіе приноситъ облегченіе людямъ, занятія которыхъ требуютъ сильнаго умственнаго напряженія: оно является, какъ перерывъ труда, отдыхъ, развлеченіе.
Но изъ всѣхъ коньковъ лучшіе—умственные. Такимъ образомъ люди дѣятельнаго характера находятъ отдыхъ отъ своего ежедневнаго труда въ другихъ занятіяхъ,—кто въ наукѣ, кто въ искусствѣ, а большая часть въ литературѣ. Такой отдыхъ всего лучше предохраняетъ отъ себялюбія и сухости. Кажется, лордъ Брумъ сказалъ: «благо человѣку, у котораго есть конекъ!» и благодаря живости своей натуры обладалъ сразу нѣсколькими, переходя отъ
литературы къ оптикѣ, отъ исторіи и біографіи къ общественной наукѣ. Говорятъ даже, что лордъ Брумъ написалъ романъ; и замѣчательная повѣсть «Человѣкъ въ колоколѣ», появившаяся нѣсколько лѣтъ назадъ въ «Віаск-\ѵоосЬ, считается произведеніемъ его пера. Однако умственными коньками не слѣдуетъ увлекаться свыше мѣры, а не то, вмѣсто отдыха, развлеченія и укрѣпленія силъ, человѣкъ вернется къ своему дѣлу истощеннымъ и ослабѣвшимъ.
Многіе трудолюбивые государственные люди кромѣ лорда Брума наполняли свои досуги сочиненіемъ книгъ, которыя оказались образцовыми. Такъ Комментаріи Цезаря стали классическою книгою; ясный и сильный слогъ этого сочиненія ставитъ его на ряду съ КсеноФонтомъ, также соединявшимъ занятія литературою съ участіемъ въ практической жизни своего времени.
Когда великій Сюлли былъ отставленъ отъ министерства, онъ въ уединеніи писалъ свои Мемуары, предчувствуя, каковъ будетъ судъ потомства надъ его дЬятельностью. Кромѣ того онъ написалъ часть романа во вкусѣ Скюдери, рукопись котораго была найдена по смерти между его бумагами.
Тюрго, потерявъ свое мѣсто по интригамъ враговъ, искалъ утѣшенія въ занятіяхъ Физическими науками. Онъ возвратился также къ прежде любимой имъ классической литературѣ. Въ теченіе долгихъ дней и ночей, когда его мучила подагра, онъ забавлялся писаніемъ латинскихъ стиховъ; изъ всѣхъ его произведеній однако-же сохранился только одинъ стихъ, надпись къ портрету Франклина:
<
Егіриіі саѳіо Гиішеп, зсерігитдие іугаппіе.
т.-е. вырвалъ молнію у неба и скипетръ у тираноёъ.
Между новѣйшими Французскими государственными дѣятелями, для которыхъ впрочемъ литература, какъ и по
литика, одинаково составляли профессію, назовемъ Токвиля, Тьера, Гизо и Ламартина. Наполеонъ III тоже заявлялъ притязанія на мѣсто въ академіи на основаніи своей Жизни Цезаря.
Литература была также главнымъ утѣшеніемъ величайшихъ государственныхъ людей Англіи. Когда Питтъ удалился отъ дѣлъ, подобно своему великому современнику Фоксу, онъ обратился съ наслажденіемъ къ изученію греческихъ и римскихъ классиковъ. Гренвилль считалъ Питта лучшимъ знатокомъ греческой литературы, какого онъ только зналъ. Каннингъ и Веллеслей, отказавшись отъ общественной дѣятельности, занимались переводомъ одъ и сатиръ Горація. Любовь Каннинга къ литературѣ сказывалась на всѣхъ его занятіяхъ и придавала особый колоритъ всей его жизни. Его біографъ говоритъ, что послѣ обѣдовъ у Питта, между тѣмъ какъ другіе занимались разговоромъ, онъ вмѣстѣ съ Питтомъ, въ углу гостиной, углублялся въ чтеніе котораго нибудь изъ древне-греческихъ писателей. Фоксъ также прилежно изучалъ греческихъ авторовъ и, подобно Питту, читалъ ЛикоФрона. Онъ былъ также авторомъ Исторіи Іакова II, хотя надо сознаться, что книга представляетъ одни отрывки и къ тому-же неособенно удачные.
Однимъ изъ самыхъ искусныхъ и трудолюбивыхъ государственныхъ людей Англіи, для котораго литература была и конькомъ и дЬломъ—является сэръ Джорджъ Корне-валь Льюисъ. Онъ былъ отличный дѣловой человѣкъ—прилежный, аккуратный и трудолюбивый. Въ промежуткахъ 'своихъ офиціальныхъ трудовъ онъ занимался изслѣдованіемъ весьма разнообразныхъ предметовъ, исторіею, политикою, Филологіею, антропологіею и антикварнымъ дѣломъ. Его сочиненія Астрономія древнихъ и Опыты объ образованіи романскихъ языковъ производятъ такое впечатлѣніе, какъ будто они написаны какимъ-нибудь глубочайшимъ ученымъ нѣмцемъ. Онъ находилъ особенное наслажденіе въ трудно,
стяхъ науки. Лордъ Пальмерстонъ иногда укорялъ его за то, что онъ не щадитъ своего здоровья, откладывая въ неслужебное время бумаги, чтобы изучать книги; самъ Пальмерстонъ объявлялъ, что ему некогда читать книги, что съ него довольно рукописей.
Безъ сомнѣнія, сэръ Джорджъ Льюисъ слишкомъ усердно ѣздилъ на своемъ конькѣ, и безъ его преданности наукамъ его полезная жизнь была бы вѣроятно продолжительнѣе Въ должности и внѣ ея онъ читалъ, писалъ и изучалъ Онъ оставилъ издательство ЕйіиЬиг^Ъ Кеѵчедѵ, чтобы стать канцлеромъ казначейства; но все время, когда не былъ занятъ приготовленіемъ бюджета, онъ описывалъ греческія рукописи въ британскомъ музеѣ. Онъ находилъ особенное наслажденіе въ какихъ-нибудь трудныхъ изысканіяхъ по классической древности. Одинъ изъ странныхъ вопросовъ, занимавшихъ его, было изслѣдованіе истинности гдѣ бы то ни было упоминаемыхъ случаевъ долголѣтія, которые онъ имѣлъ страсть оспаривать и подвергать сомнѣнію. Этотъ предметъ всего больше занималъ его при собираніи голосовъ въ ГерФордшайрѣ въ 1852. Обратившись къ одному изъ подающихъ голосъ съ просьбою о поддержкѣ, онъ получилъ рѣшительный отказъ. «Сожалѣю,—отвѣчалъ кандидатъ,—что вы не можете подать голосъ въ мою пользу; но можетъ быть вы можете сказать мнѣ, не умеръ ли кто-нибудь въ вашемъ приходѣ въ необыкновенно старыхъ лѣтахъ!»
Между современниками сэра Джорджа Льюиса также можно найти нѣсколько поразительныхъ примѣровъ государственныхъ людей, которые, утомленные трудами общественной жизни, находили себѣ утѣшеніе въ литературѣ. Случается, что арена общественной дѣятельности становится для человѣка недоступной, но литературное поприще всегда открыто, и люди враждебные въ политическихъ мнѣніяхъ подаютъ другъ другу руку, вмѣстѣ наслаждаясь поэзіей Гомера или Горація. Покойный графъ Дерби, удалившись отъ
власти, издалъ свой превосходный переводъ Иліады; который вѣроятно будетъ еще читаться, когда его рѣчи совершенно забудутъ. М-ръ Гладстонъ точно также занималъ свой досугъ приготовленіемъ къ печати своихъ Этюдовъ о Гомерѣ *) и изданіемъ перевода Римскаго Государства Фарини; а м-ръ Дизраэли ознаменовалъ свое удаленіе отъ дѣлъ романомъ Лотаръ, Между государственными людьми, извѣстными въ качествѣ романистовъ, кромѣ Дизраэли, нужно считать лорда Росселя, который также много занимался исторіей) и біографіею; маркиза Норманби и ветерана романиста лорда Литтона, для котораго, можно сказать, политика была отдыхомъ, а литература главнымъ занятіемъ.
Скажемъ въ заключеніе, что надлежащее количество труда благотворно для души и тѣла. Не трудъ вреденъ, но излишество въ трудѣ, не столько вредна тяжелая работа, сколько однообразіе въ работѣ, трудъ досадный или безплодный. Здоровымъ представляется всякій трудъ, подающій надежды на успѣхъ; трудиться съ пользою и съ надеждою одинъ изъ великихъ секретовъ счастья. Мозговой трудъ при умѣренности не больше утомителенъ, чѣмъ всякій другой. Правильно организованный, онъ столь же полезенъ для здоровья, какъ и тѣлесное упражненіе. Ѣсть, да пить, да спать, лѣнясь цѣлую жизнь, несравненно болѣе вредно.
Но работа свыше силъ всегда вредна для человѣка. Она приноситъ особенно большой вредъ, если соединена съ безпокойствомъ. Не работа сушитъ, а забота. Она сжигаетъ, истощаетъ тѣло,—какъ песокъ, при сильномъ треніи,
*) Гладстонъ такой же восторженный поклонникъ литературы, каковъ былъ Каннингъ. О немъ разсказываютъ, что, ожидая въ своемъ кабинетѣ въ Ливерпулѣ списковъ голосовъ, которые тогда собирались въ южномъ Ланкаширѣ, онъ занимался переводомъ одного сотппенія, которое тогда приготовлялъ для печати.
стираетъ колеса машины. Нужно беречься какъ переутомленія, такъ и заботы. Непосильная умственная работа требуетъ лишняго напряженія, а это истощаетъ и разрушаетъ. И работающіе мозгомъ могутъ надорвать свою душу чрезмѣрными усиліями, подобно тому, какъ атлеты надрываютъ себѣ мускулы и ломаютъ шею, пытаясь сдѣлать штуку, превосходящую силы ихъ Физической системы.

ГЛАВА V.
МУЖЕСТВО.
Только въ бурѣ высказывается
Храбрость морехода; только битва обнаруживаетъ
Мужество полководца; и мы узнаемъ
Лучшія стороны людей въ величайшихъ опасностяхъ.	Оапіеі.
Если, задумавъ благородное дѣло,
Ты не ослабѣешь, пока оно будетъ совершено, Хотя бы въ борьбѣ исходило кровью твое сердце, Хотя бы передъ тобой воздвигались всякія препятствія,
Не сдавайся; впередъ, вѣрная душа!
Ты завоюешь награду, ты достигнешь цѣли!
С. Маскау.
Героическіе примѣры прошлыхъ дней большею частью служатъ источникомъ мужества каждаго по-• колѣпія; и люди пдутъ спокойно на самыя опасныя предпріятія, такъ какъ ихъ манятъ тѣни былыхъ храбрѳцЬвъ.	Неірі.
Міръ многимъ обязанъ мужественнымъ женщинамъ и мужчинамъ. Мы разумѣемъ не Физическую храбрость, въ которой человѣку не уступитъ и бульдогъ, — не считающійся мудрѣйшимъ въ своей породѣ.
Мужество, которое обнаруживается въ молчаливомъ усиліи и стараніи, которое готово все перенести и претерпѣть за истину и долгъ, представляетъ болѣе героическое качество, чѣмъ подвиги Физической храбрости, награждаемые почестями и титулами, или лаврами, замаранными иногда кровью.
Нравственное мужество характеризуетъ высшую степень человѣческаго достоинства — мужество искать и говорить истину; мужество быть справедливымъ: мужество
быть честнымъ; мужество противустоять искушенію; мужество исполнять свой долгъ. Мужчины и женщины, не обладающіе этой добродѣтелью, не могутъ надежно сохранять никакую другую.
Каждый шагъ прогресса требуетъ преодолѣнія затрудненій и препятствій и совершается безтрепетными и мужественными людьми—передовыми мыслителями, великими изобрѣтателями, патріотами и великими дѣятелями во всѣхъ областяхъ жизни. Едва ли найдется великая истина, которая не должна была бороться противъ злорѣчія, клеветы и преслѣдованія. «Каждый разъ, — говоритъ Гейне,—когда великая душа выражаетъ свои мысли, является и Голгоѳа».
Сократъ былъ осужденъ въ Аѳинахъ выпить цикуту на семьдесятъ второмъ году жизни, такъ какъ его высокое ученіе шло противъ предразсудковъ и духа партій его вѣка. Онъ былъ обвиненъ въ томъ, что развращаетъ юношество Аѳинъ, возбуждая въ немъ презрѣніе къ божествамъ-хранителямъ города. Онъ имѣлъ нравственное мужество не устрашиться не только тиранніи судей, его осудившихъ, но и черни, которая не могла понимать его. Онъ умеръ, разсуждая о безсмертіи души; послѣднія слова его были: «Теперь время намъ пдти—мнѣ къ смерти, вамъ къ жизни; который удѣлъ счастливѣй—этого никто не знаетъ, кромѣ Бога».
Сколько великихъ людей и мыслителей было преслѣдуемо во имя религіи! Бруно былъ живой сожженъ въ Римѣ за то, что излагалъ модную, хотя ложную философію своего времени. Когда судьи инквизиціи осудили его на смерть, Бруно гордо сказалъ: «Вы болѣе страшились произнести мой приговоръ, чѣмъ я его выслушать».
За нимъ слѣдовалъ Галилей, мученичество котораго почти затмило, своей славой его научныя заслуги. Обвиненный съ церковной каѳедры за свое ученіе объ обращеніи земли, онъ былъ вызванъ въ Римъ, на семидесятомъ году своей жизни, чтобы дать отвѣтъ въ своей ереси.
Инквизиція заключила его въ тюрьму, если только не подвергала пыткѣ. Онъ былъ преслѣдуемъ даже по смерти, такъ какъ папа отказалъ ему въ погребеніи.
Рожеръ Баконъ, Францисканскій монахъ, подвергся гоненію за свои занятія естественными науками и былъ обвиненъ въ чародѣйствѣ за свои занятія химіею. Его сочиненія были осуждены, и онъ былъ посаженъ въ темницу, гдѣ пробылъ десять лѣтъ, во время которыхъ смѣнилось четыре папы. Утверждаютъ даже, что онъ умеръ въ темницѣ.
Оккамъ, англійскій философъ, былъ отлученъ папою и умеръ въ изгнаніи въ Мюнхенѣ, гдѣ ему покровительствовалъ германскій императоръ.
Инквизиція провозгласила Везалія еретикомъ за то, что онъ открылъ человѣка человѣку, какъ прежде Бруно и Галилея за то, что они открыли небеса человѣку. Везалій имѣлъ дерзость изучать человѣческое тѣло посредствомъ дѣйствительнаго анатомированія, — пріемъ, который тогда былъ вполнѣ запрещенъ. Онъ положилъ основанія науки, но за то заплатилъ своею жизнью. Онъ былъ осужденъ инквизиціею, но его наказаніе, по ходатайству испанскаго короля, замѣнили путешествіемъ въ Святую землю; на возвратномъ пути онъ умеръ въ цвѣтѣ лѣтъ на Занте, отъ лихорадки и нужды—мученикъ своей любви къ наукѣ.
Когда явился Баконовъ Ноѵнт Ог^апоп, противъ него поднялся гамъ и крикъ, такъ какъ въ немъ нашли стремленіе произвести «опасные перевороты», «низвергнуть правительство» и «подорвать авторитетъ религіи» *). Нѣкто д-ръ Генрп Стуббе, имя котораго безъ этого было бы забыто, написалъ книгу противъ новой философіи, обвиняя всѣхъ безъ исключенія естествоиспытателей и называя ихъ
*) Между тѣмъ Бакопъ самъ писалъ: «я скорѣе повѣрю во всѣ сказанія легендъ, талмуда и алкорана, чѣмъ въ то, что это міровое зданіе воздвигнуто безъ ума».
«Баконовскимъ племенемъ». Даже учрежденіе Лондонскаго королевскаго общества встрѣчено было оппозиціей, на томъ основаніи, что «экспериментальная философія враждебна христіанской вѣрѣ».
Между тѣмъ какъ послѣдователи Коперника были преслѣдуемы, какъ невѣрующіе, Кеплеръ былъ признанъ еретикомъ, «потому, — говорилъ онъ, — что я принялъ сто* рону, которая мнѣ казалась согласною съ словомъ Божіимъ». Даже честный и простодушный Ньютонъ, о которомъ епископъ Бюрнетъ говорилъ, что онъ никогда не знавалъ души болѣе чистой,—дитя по чистотѣ своего сердца, даже Ньютонъ былъ обвиненъ въ «низведеніи Божества съ престола» своимъ великимъ открытіемъ закона тяготѣнія; и подобное же обвиненіе было сдѣлано противъ Франклина за объясненіе молніи.
Спиноза былъ отлученъ отъ церкви іудеями, къ которымъ принадлежалъ, за свою философію, такъ какъ ее считали несогласной съ принципами религіи, и по той же причинѣ на его жизнь покушался убійца. Спиноза остался мужественнымъ и твердымъ до конца и умеръ въ неизвѣстности и бѣдности.
Философія Декарта была провозглашена противурели-гіозною; объ ученіи Локка говорили, что оно ведетъ къ матеріализму; и въ наши дни, д-ръ Бокландъ, м-ръ Седж-викъ и другіе первостепенные геологи были обвинены въ подрывѣ откровенія своимъ ученіемъ объ исторіи и устройствѣ земли. Въ самомъ дѣлѣ, едва ли было открытіе въ астрономіи, естественной исторіи и Физикѣ, на которое ханжи не нападали бы, какъ на ведущее къ невѣрію.
Другіе великіе изобрѣтатели, хотя ихъ и не обвиняли, можетъ быть, въ безбожіи, тѣмъ не менѣе должны были переносить различные упреки, какъ отъ своихъ ученыхъ собратій, такъ и отъ общества. Когда д-ръ Гарвей напечаталъ теорію обращенія крппи, его практика уменьши
лась*), и медики объявили его безумнымъ. Сэръ Чарльзъ Белль» занимаясь своими изслѣдованіями нервной системы, приведшими къ одному изъ величайшихъ Физіологическихъ открытій, писалъ къ одному пріятелю: «Если бы я не былъ такъ бѣденъ и не испытывалъ бы такихъ безпокойствъ, какъ бы я былъ счастливъ!» Онъ же замѣтилъ, что его практика значительно падала по мѣрѣ того, какъ онъ обнародовалъ свои открытія.
Такимъ образомъ, почти каждое расширеніе нашихъ свѣдѣній о небѣ, о землѣ и о насъ самихъ было добыто энергіею, преданностью, самоотверженіемъ и мужествомъ людей, гонимыхъ современниками, но нынѣ болѣе другихъ почитаемыхъ просвѣщенною частью человѣчества.
Нетерпимость, обнаруженная противъ людей науки, даетъ намъ важный урокъ. Она научаетъ насъ быть воздержными относительно людей, расходящихся съ нами, если только они терпѣливо наблюдаютъ, честно мыслятъ и выражаютъ свои убѣжденія свободно и правдиво. Платонъ сказалъ, что «міръ—Божіе посланіе человѣчеству»; чтеніе и изученіе этого посланія, объясненіе его истиннаго смысла не иначе можетъ дѣйствовать на правильно мыслящій умъ, какъ возбуждая въ немъ мысль о могуществѣ, мудрости и благости Творца.
Если таково было мужество мучениковъ науки, то не менѣе славно было мужество мучениковъ вѣры. Страдальческое терпѣніе мужчинъ и женщинъ, которые ради совѣсти готовы были страдать въ уединеніи, гдѣ не подкрѣплялъ ихъ ни единый сочувствующій голосъ, представляетъ мужество болѣе высокое, чѣмъ то, которое обнаруживается въ шумѣ битвы, когда самые слабые воодушевляются сочувственнымъ энтузіазмомъ множества людей. Недостало бы времени, чтобы перечислить безсмертныя имена тѣхъ,
*) Обрей въ своей Естественной исторіи Вилътшайра говоритъ о Гарвеѣ: «онъ самъ сказалъ мнѣ, что, послѣ напечатанія его книги, онъ сталъ терпѣть нужду въ практикѣ.
которые, вслѣдствіе вѣры въ принципы и не взирая на трудности, опасности и страданія, достигли праведности и доблести въ пылу нравственной міровой борьбы и скорѣе готовы были отказаться отъ жизни, нѣмъ измѣнить убѣжденіямъ своей совѣсти.
Люди такого закала, вдохновляемые высокимъ чувствомъ долга, дали намъ въ прошлыя времена примѣры самаго высокаго героизма характера и продолжаютъ до сихъ поръ представлять намъ благороднѣйшія явленія въ исторіи. Даже женщины, исполненныя нѣжности и мягкости, въ этомъ случаѣ оказались способными не менѣе мужчинъ на самое непреклонное мужество. Таково, напримѣръ, мужество Анны Аскью, которая, когда ее пытали до вывиха костей, не издала ни одного крика, не двинула ни однимъ мускуломъ, но спокойно смотрѣла въ лицо своихъ мучителей и отказалась и исповѣдаться и отречься: таково было мужество Латимера и Рпдлея, которые вмѣсто того, чтобы оплакивать свою жестокую судьбу и бить себя въ грудь, шли на смерть такъ же весело, какъ женихъ къ алтарю, при чемъ одинъ другого увѣщевали «утѣшаться» тѣмъ, что они «съ Божіей помощью, зажгутъ въ этотъ день въ Англіи свѣтъ, которому не суждено никогда погаснуть»; таково было мужество Маріи Дайеръ, квакерши, повѣшенной пуританами Новой-Англіи за проповѣдь къ народу; она взошла на эшафотъ охотно и послѣ спокойнаго обращенія къ тѣмъ, которые стояли вокругъ, отдалась въ руки своихъ преслѣдователей и умерла въ мирѣ и радости.
Не менѣе мужественно было поведеніе добраго сэра Томаса Мора, который съ полнымъ спокойствіемъ взошелъ на эшафотъ и умеръ радостно, лишь бы не поступать противъ своей совѣсти. Когда Моръ принялъ свое окончательное рѣшеніе не измѣнять своимъ принципамъ, онъ почувствовалъ себя такъ, какъ будто выигралъ побѣду, и сказалъ своему зятю Роперу: «Сынъ Роперъ, благодарю нашего Господа, битва выиграна!» Герцогъ НорФолькъ, разго
варивая съ нимъ объ опасности, которой онъ подвергается, сказалъ: «трудно бороться съ государями; гнѣвъ государя приноситъ смерть!» — «И только, милордъ?» — отвѣчалъ Моръ: — «въ такомъ случаѣ разница между вами и мною та, что я долженъ умереть сегодня, а вы завтра».
Многіе великіе люди, въ минуту затрудненій и опасностей, были ободряемы и поддерживаемы ихъ женами; но Моръ былъ лишенъ этого утѣшенія. Его супруга дѣлала что угодно, но только ни мало не утѣшала его во время его заключенія въ Тоуэрѣ *). Она не могла понять, какая причина заставляла его оставаться тутъ, тогда какъ ему стоило только исполнить требованія короля, и онъ тотчасъ могъ бы наслаждаться свободою, своимъ прекраснымъ домомъ въ Чильзеѣ, своею библіотекою, Фруктовымъ садомъ, и обществомъ своей жены и дѣтей. «Я удивляюсь,—сказала она ему однажды,—какъ вы, слывшій всегда за благоразумнаго человѣка, дурачитесь теперь, сидя въ этой скверной тюрьмѣ, и довольствуетесь компаніею мышей и крысъ, тогда какъ вы могли бы быть на свободѣ, если бы сдѣлали такъ, какъ поступили епископы?» Но Моръ смотрѣлъ на свой долгъ съ другой точки зрѣнія; для него дѣло не ограничивалось вопросомъ о его личномъ удобствѣ, и упреки его жены не имѣли никакого послѣдствія. Онъ кротко отклонилъ ихъ, сказавши весело: «Развѣ этотъ домъ не такъ-же близокъ къ небу, какъ мой собственный?» на что она презрительно отвѣчала: «пустяки—пустяки!».
♦) Первая жена сэра Томаса Мора, Джени Кольтъ, была молодая деревенская дѣвушка, которую онъ самъ обучалъ и которой внушилъ свои вкусы и взгляды. Она умерла въ молодости, оставивъ сына и трехъ дочерей, изъ которыхъ благородная Маргарита Ройеръ всего болѣе походила на самого Мора. Вторая его жена была Алиса Мидльтонъ, вдова, почти семью годами старше чѣмъ Моръ, некрасива—онъ говаривалъ объ ней, пес Ьеііа, пес риеііа; но хитрая свѣтская женщина, нисколько не расположенная пожертвовать комфортомъ и хорошимъ столомъ изъ^а причинъ, столь сильно возбуждавшихъ душу ея мужа.
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.
9
Дочь Мора, Маргарита Роперъ, напротивъ, ободряла своего отца твердо отстаивать свои принципы и сообразно съ своимъ долгомъ утѣшала и ободряла его во время его заключенія. Лишенный перьевъ и чернилъ, онъ писалъ свои письма къ ней углемъ, и въ одномъ изъ нихъ гово* рилъ: «Если бы я вздумалъ написать, какъ много удовольствія доставляютъ мнѣ твои письма, исполненныя дечерней любви, то мнѣ недостало бы на перья цѣлаго мѣшка угольевъ». Моръ былъ мученикомъ правдивости: онъ не хотѣлъ дать ложной клятвы и погибъ за то, что былъ искрененъ. Когда была отрублена его голова, ее поставили на лондонскомъ мосту, по варварскому обычаю того времени. Маргарита имѣла смѣлость просить, чтобы голову сняли и отдали ей; и простирая за могилу любовь къ своему отцу, она желала, чтобы эта голова была погребена съ нею, когда она умретъ; дѣйствительно, когда спустя долгое время былъ открытъ гробъ Маргариты Роперъ, драгоцѣнныя мощи найдены были на ея груди, уже превратившейся въ прахъ.
Мартину Лютеру не было суждено положить свою жизнь за вѣру; но съ того дня, когда онъ объявилъ себя противъ папы, онъ ежедневно подвергался опасности потерять ее. Въ началѣ своей великой борьбы онъ стоялъ почти совершенно одинъ. Противники его были страшны. «Съ одной стороны, — говоритъ онъ самъ,—была ученость, геній, многочисленность, величіе, санъ, власть, святость, чудеса; съ другой ВиклеФФъ, Лоренцо Валла, Августинъ и Лютеръ— бѣдное твореніе, человѣкъ вчерашняго дня, стоящій почти одинъ съ немногими друзьями». Призываемый императоромъ въ Вормсъ, чтобы отвѣчать на обвиненіе въ ереси, онъ рѣшился явиться туда лично. Окружавшіе его говорили ему, что онъ лишится жизни, если пойдетъ, и уговаривали его бѣжать. «Нѣтъ,—сказалъ онъ, — я явлюсь *гуда, хотя бы нашелъ тамъ втрое больше дьяволовъ, чѣмъ черепицъ на крышахъ!» Когда его предостерегали -отъ же
стокой ненависти нѣкоего герцога Георга, онъ отвѣчалъ: «Я пойду туда, хотя бы десять дней сряду шелъ дождь Георговъ».
Лютерово слово было твердо, и онъ совершилъ свое опасное путешествіе. Когда онъ достигъ мѣста, съ котораго открывались старыя колокольни Вормса, онъ всталъ на своей повозкѣ и запѣлъ Еіп Геэіе Виг^ ізі ипзег Сгоіі — марсельезу реформаціи, слова и музыку которой онъ сочинилъ только два дня тому назадъ. Незадолго передъ собраніемъ сейма, одинъ старый воинъ, Георгъ Фрейндес бергъ положилъ руку на плечо Лютера и сказалъ ему: «Добрый монахъ, добрый монахъ, подумай хорошенько о томъ, что ты дѣлаешь; ты вступаешь въ такую жестокую битву, въ какой никто изъ насъ никогда не бывалъ». Лютеръ отвѣчалъ ветерану, что онъ «рѣшился стоять на томъ, что говоритъ библія и его совѣсть».
Мужественная защита Лютера на сеймѣ всѣмъ памятна и составляетъ одну изъ самыхъ славныхъ страницъ въ исторіи. Когда императоръ подъ конецъ настаивалъ на томъ, чтобы Лютеръ отрекся, отъ твердо сказалъ: «Государь, пока я не буду убѣжденъ въ своемъ заблужденіи свидѣтельствомъ Писанія или полною очевидностію, я не могу и не хочу отречься, ибо мы никогда не должны.дѣйствовать противъ нашей совѣсти. Таково мое исповѣданіе вѣры, и вы не должны ожидать отъ меня никакого другого. Ніег зІеЬе ІсЬ, ІсЪ капп пісЬі апйеге: Ѳои ИеІГе шіг!» (здѣсь стою я: я не могу иначе: Богъ да поможетъ мнѣ!) Онъ исполнялъ свою обязанность — повиноваться повелѣніямъ власти, которая выше власти королей; и онъ сдѣлалъ это, несмотря ни на какія опасности.
Въ послѣдствіи, будучи жестоко притѣсняемъ своими врагами въ Аугсбургѣ, Лютеръ говорилъ, что «еслибы у него было пятьсотъ голосовъ, онъ скорѣе бы потерялъ ихъ, чѣмъ отказался отъ положеній своей вѣры». Какъ у всѣхъ мужественныхъ людей, его твердость повидимому возра
стала соразмѣрно съ трудностями, которыя ему приходилось встрѣчать и побѣждать. «Нѣтъ человѣка въ Германіи, — говорилъ Гуттенъ, — который бы такъ презиралъ смерть, какъ Лютеръ». И его нравственному мужеству болѣе, чѣмъ мужеству какого-бы то ни было отдѣльнаго человѣка, мы обязаны освобожденіемъ современной мысли и утвержденіемъ великихъ правъ человѣческаго ума.
Честные и храбрые люди боятся не смерти, но безчестья. О роялистѣ графѣ Страффордѣ разсказываютъ, что когда онъ шелъ на эшаФотъ въ Тоуэръ-Гиллѣ, его поступь и видъ напоминали скорѣе полководца, идущаго во главѣ арміи на вѣрную побѣду, чѣмъ человѣка осужденнаго на смерть. Такъ республиканецъ сэръ Джонъ Эліотъ столь-же храбро шелъ на смерть на томъ же мѣстѣ, говоря: «скорѣе десять тысячъ смертей, чѣмъ оскверненіе моей совѣсти, чистоту которой я цѣню выше всего міра». Больше всего Эліотъ сокрушался о своей женѣ, которую долженъ былъ оставить послѣ себя. Увидѣвъ, что она смотритъ на него изъ окна Тоуэра, онъ сталъ на повозкѣ, замахалъ своею шляпою и закричалъ: «Въ небо, моя милая!—въ небо:—а тебя оставляю среди бури!» Во время поѣзда, одинъ человѣкъ изъ толпы воскликнулъ: «Это самое славное мѣсто, какое вы когда-либо занимали». На что онъ отвѣчалъ: «Да, дѣйствительно!»—и былъ чрезвычайно радъ этому случаю *).
*; Прежде, чѣмъ онъ былъ обезглавленъ, Эліотъ сказалъ: «Смерть маленькое слово, но умереть—великое дѣло». Въ своихъ Тюремныхъ мысляхъ онъ писалъ передъ казнью: «тотъ, кто не боится умереть, не боится ничего... Есть время жить и время умирать. Хорошая смерть далеко лучше и предпочтительнѣе, чѣмъ дурная жизнь. Мудрый человѣкъ живетъ лишь до тѣхъ поръ, пока его жизнь имѣетъ большую цѣну, чѣмъ его смерть. Долгая жизнь не всегда есть лучшая жизнь».
Хотя успѣхъ является наградой, изъ-за которой бьются всѣ люди, имъ приходится однако-же часто трудиться безъ всякой тѣни надежды на успѣхъ. Они должны тогда сѣять свои сѣмена въ темнотѣ, въ надеждѣ, что они пустятъ корни и принесутъ когда-нибудь плодъ. Самое прекрасное дѣло часто должно пролагать себѣ путь черезъ долгій рядъ неудачъ; и многіе изъ нападающихъ умираютъ въ проломѣ, прежде чѣмъ взята крѣпость. Героизмъ, который они обнаружили, долженъ быть измѣряемъ не столько ихъ непосредственнымъ успѣхомъ, сколько встрѣченными препятствіями и мужествомъ во время борьбы.
Патріотъ, сражающійся за навсегда-потерянное дѣло, мученикъ, идущій на смерть среди торжествующихъ ликованій своихъ враговъ, геній, въ родѣ Колумба, сердце котораго остается неустрашимымъ въ теченіе тяжкихъ годовъ его «долгихъ путевыхъ страданій», вотъ—примѣры нравственной высоты, возбуждающей въ сердцахъ людей болѣе глубокій интересъ, чѣмъ самый полный и блестящій успѣхъ. Рядомъ съ подобными примѣрами, ничтожными кажутся величайшіе подвиги храбрости, побуждающей человѣка бросаться на смерть и умирать среди Френетиче-скаго возбужденія Физической борьбы!
Мужество, котораго преимущественно требуетъ жизнь— не героическаго рода. Мужество можетъ обнаруживаться въ ежедневной жизни точно такъ-же, какъ и на историческомъ поприщѣ. Мужество необходимо напримѣръ для того, чтобы быть честнымъ,—противостоять искушенію, говорить истину, быть тѣмъ, что мы есть дѣйствительно, не претендуя показывать себя такими, какими мы не можемъ быть на дѣлѣ, жить честно на свои собственныя средства, а не безчестно на средства другихъ.
Великая доля несчастія и значительная доля порока въ мірѣ зависятъ отъ слабости и нерѣшительности,—другими словами, отъ недостатка мужества. Люди знаютъ, чтб хорошо, но не имѣютъ мужества исполнять это хорошее; они
понимаютъ долгъ, который имъ слѣдуетъ исполнять, но не могутъ вооружиться нужной для этого рѣшительностью. Слабый и не дисциплинированный человѣкъ зависитъ отъ каждаго искушенія; онъ не можетъ сказать «нѣтъ». И если окружающее его общество дурно, то дурнымъ примѣромъ онъ всего легче увлекается на путь зла.
Характеръ безспорно поддерживается и укрѣпляется только съ помощью энергичной личной самодѣятельности. Воля, центральная сила характера, должна быть пріучена къ рѣшимости — иначе она никогда не будетъ способна противостоять злу и слѣдовать добру. Рѣшимость даетъ силу оставаться непреклоннымъ, тогда какъ уступка, даже малая, можетъ быть лишь первымъ шагомъ къ паденію, ведущему къ гибели.
Призывать другихъ на помощь, принимая какое-либо рѣшеніе, болѣе чѣмъ безполезно. Человѣкъ долженъ пріучиться полагаться на свои собственныя силы и зависѣть отъ своего собственнаго мужества въ минуты затрудненій. Плутархъ разсказываетъ объ одномъ македонскомъ царѣ, который въ разгарѣ сраженія ушелъ въ сосѣдній городъ подъ предлогомъ жертвоприношенія Геркулесу; его противникъ Эмилій, въ то время, когда царь умолялъ божество о помощи, бился съ мечемъ въ рукахъ и выигралъ сраженіе. И то-же самое мы ежеминутно встрѣчаемъ и въ дѣлахъ повседневной жизни,
Не мало бываетъ хорошихъ и мужественныхъ намѣреній, которыя оканчиваются одними словами; замышляются подвиги, которые никогда не совершаются; предполагаются труды, которые никогда не начинаются; и все это по недостатку мужественнаго рѣшенія. Лучше молчаливый языкъ, но краснорѣчивое дѣло. Въ жизни и въ занятіяхъ дѣйствіе лучше разговоровъ, и самый короткій изъ всѣхъ отвѣтовъ—ед/машъ. «Въ важныхъ дѣлахъ,—говоритъ Тил-лотсонъ,—нѣтъ болѣе явнаго доказательства душевной слабости, какъ нерѣшительность, колебаніе въ то время,
когда обстоятельства ясны и необходимость настоятельна. Вѣчно только намѣреваться зажить новою жизнью, но не находить времени исполнить это, равносильно тому, какъ если-бы человѣкъ откладывалъ ѣду, питье и сонъ отъ одного дня до другого, пока, наконецъ, не ослабнетъ и не умретъ съ голоду».
Нужна также не малая степень нравственнаго мужества, чтобы противостоять развращающимъ вліяніямъ того, что называется «обществомъ». Большая часть людей, особенно женщины, бываютъ нравственными рабами того класса или касты, къ которымъ принадлежатъ. Это родъ безсознательнаго заговора, существующаго между членами противъ индивидуальности каждаго изъ нихъ. Каждый кругъ или отдѣлъ, каждый разрядъ или классъ имѣетъ свои обычаи и правила, соблюденіе которыхъ требуется подъ опасеніемъ стать словно зачумленнымъ. Нѣкоторые окованы модою, другіе обычаемъ, третьи общественнымъ мнѣніемъ, и немногіе имѣютъ мужество мыслить независимо отъ своей секты, дѣйствовать независимо отъ своей партіи и выйти на свѣжій воздухъ личнаго мышленія и дѣйствія. Мы одѣваемся и ѣдимъ и слѣдуемъ модѣ, хотя бы рискуя попасть въ долги, разореніе и бѣдствіе, живемъ, сообразуясь не столько съ нашими средствами, сколько съ суевѣрными правилами нашего класса. Хотя мы презрительно говоримъ объ индѣйцахъ, сплющивающихъ головы, и китайцахъ, сдавливающихъ пальцы ногъ, но стоитъ только взглянуть на безобразія моды у насъ, чтобы убѣдиться, что тотъ же порядокъ господствуетъ вездѣ.
Нравственная трусливость обнаруживается столько же въ общественной, сколько и въ частной жизни. Иные не ограничиваются прислуживаніемъ къ богатымъ, но подличаютъ и передъ бѣдными. Въ прежнее время лесть состояла въ томъ, что не смѣли говорить правды людямъ, занимающимъ высокія мѣста; но теперь она обнаруживается въ томъ, что не смѣютъ говорить правды низшимъ. Теперь
«массы» *) имѣютъ политическую власть и усиливается стремленіе ласкаться къ нимъ, льстить имъ и говорить имъ только сладкія рѣчи. Имъ придаются добродѣтели, которыхъ, какъ онѣ сами знаютъ, у нихъ вовсе нѣтъ. Публичное провозглашеніе цѣлебныхъ, но непріятныхъ истинъ избѣгается, и, ради того, чтобы пріобрѣсти любовь народа, выражается часто симпатія къ такимъ планамъ, на приведеніе которыхъ въ исполненіе завѣдомо нѣтъ надежды.
Теперь не ищутъ любви человѣка съ благороднѣйшимъ характеромъ или наиболѣе образованнаго и высокостоящаго, но ищутъ любви человѣка самаго низшаго положенія, наименѣе развитаго и состоятельнаго, такъ какъ его голосъ—голосъ большинства. Даже люди знатные, богатые и образованные преклоняются передъ невѣждою, чтобы пріобрѣсти такимъ образомъ его голосъ. Они готовы скорѣе быть безпринципными и несправедливыми, чѣмъ непопулярными. Для многихъ гораздо легче гнуться, кланяться и льстить, чѣмъ быть мужественнымъ, рѣшительнымъ и великодушнымъ; легче уступать предразсудкамъ, чѣмъ идти противъ нихъ. Требуется сила и мужество, чтобы плыть
*) Дж. Ст. Милль въ своей книгѣ «О свободѣ» описываетъ «массы», какъ «собирательную посредственность». «Начинаніе всѣхъ мудрыхъ или благородныхъ вещей, — говоритъ онъ, —- исходитъ и должно исходить отъ отдѣльныхъ лпчностеіг, вообще говоря отъ какого-нибудь одного лица. Честь и слава средняго человѣка состоитъ въ томъ, что онъ можетъ внутренно сочувствовать мудрымъ и благороднымъ вещамъ и, увидѣвши ихъ, увлекаться ими... Въ настоящее время, одинъ примѣръ несообразности, одинъ отказъ склонить колѣни передъ обычаемъ уже есть заслуга. Именно потому, что, въ силу тираніи мнѣнія, эксцентричность ставится въ укоръ, желательно было бы для разрушенія этой тираніи, чтобы люди дѣлались эксцентрическими. Всегда было много эксцентричности тамъ, гдѣ изобиловала сила характера, и сумма эксцентричности въ обществѣ всегда была пропорціональна суммѣ въ немъ генія, умственной силы и нравственнаго мужества. То, что теперь такъ мало людей осмѣливаются быть эксцентрическими, указываетъ на существенную опасность пастоящаго времени». Рр. 120—121.
противъ теченія, между тѣмъ какъ и мертвая рыба плыветъ по теченію.
Рабское служеніе популярности быстро возросло въ послѣдніе годы, и дѣйствіе его обнаружилось въ пониженіи и порчѣ характера общественныхъ людей. Совѣсти стали болѣе эластичными. Теперь у человѣка для кабинета одно мнѣніе и для подмостокъ другое. Публично угождаютъ предразсудкамъ, которые презираются въ частной бесѣдѣ. Мнимыя обращенія — всегда совпадающія съ интересами партіи — стали внезапнѣе, и даже лицемѣріе нынче, кажется, едва-ли считается безчестнымъ.
Та-же самая нравственная трусость распространяется внизъ, какъ она распространяется вверхъ. Дѣйствіе и воздѣйствіе равны. Лицемѣріе и служеніе времени вверху сопровождается такимъ же лицемѣріемъ и служеніемъ времени внизу. Если люди высокаго положенія не имѣютъ мужества своихъ мнѣній, то чего же ожидать отъ людей низкаго положенія? Они лишь слѣдуютъ примѣрамъ, находящимся передъ ихъ глазами. Они тоже скрываются, лукавятъ и валяютъ — готовы говорить одно и дѣлать другое — подобно тѣмъ, кто выше ихъ. Дайте имъ только запечатанный ящикъ или какой-нибудь темный уголъ, чтобы не видно было, чтд они дѣлаютъ, и тогда они по-истинѣ воспользуются своею «свободою»!
Популярность, пріобрѣтаемая въ наши дни, никакимъ образомъ не говоритъ въ пользу человѣка, а почти въ такой же степени говоритъ противъ него. «Тотъ,—говоритъ русская пословица,— не добьется почестей, у кого негибкая спина». Но въ спинѣ гоняющагося за популярностію, нѣтъ костей, а одни хрящи; и для него нисколько не затруднительно гнуться и кланяться во всѣ стороны, лишь бы поймать, въ какую сторону потянулъ вѣтеръ народнаго одобренія.
Если популярность пріобрѣтена лестью, обращенною къ народу, скрываніемъ отъ него истины, писаньемъ и гово-
репьемъ, угождающимъ самымъ низкимъ вкусамъ и еще хуже—возбужденіемъ ненависти между классами *), то такая популярность должна быть просто презрѣнна въ глазахъ всякаго честнаго человѣка. Іеремія Вентамъ, говоря объ одномъ хорошо извѣстномъ общественномъ характерѣ, сказалъ: «Его политическій символъ вѣры вытекаетъ не столько изъ любви ко многимъ, сколько изъ ненависти
*) Артуръ Гельпсъ, въ одной изъ своихъ глубокихъ по мысли книгъ, изданной въ 1845 году, дѣлаетъ нѣкоторыя замѣчанія объ этомъ предметѣ, которыя не менѣе приложимы ко многимъ и въ настоящее время. Онъ говоритъ: «Тяжело видѣть, когда литература становится средствомъ для возбужденія ненависти между классами. Между тѣмъ, къ несчастію, это бываетъ нынѣ не рѣдко. Одинъ великій человѣкъ опредѣлилъ натуру французскихъ романовъ, назвавъ ихъ литературою отчаянія; тотъ родъ писанія, о которомъ я говорю, можетъ быть названъ литературою зависти.., Я думаю, если бы эти писатели увидѣли неблагородное свойство своихъ пріемовъ, то это одно остановило бы ихъ. Они должны помнить, что литература можетъ льстить массамъ точно такъ-же, какъ и аристократіи, и въ настоящее время соблазнъ является именно въ первомъ случаѣ. Но всего опаснѣе въ этомъ родѣ писанія то зло, которое можетъ онъ причинить самимъ рабочимъ. Если вы принимаете къ сердцу ихъ истинное благополучіе, то вы не только будете заботиться о томъ, чтобы они былп сыты и одѣты, но и побоитесь возбуждать въ нихъ нелѣпыя ожиданія, дѣлать ихъ неблагодарными или жадными. Больше всего вы постараетесь, чтобы они сохранили нѣкоторую долю увѣренности въ себѣ и самодѣятельности. Выше станете внушать имъ мысль, что ихъ состояніе можетъ быть совершенно измѣнено безъ ихъ собственныхъ усилій. Вы не пожелаете, чтобы оно измѣнилось подобнымъ образомъ. Возвысьте только идеалы того, чего вы желаете для работающихъ, и вы не рѣшитесь до-пустить въ ваши сочиненія ничего такого, чтб могло бы испортить нравственный или умственный характеръ трудящагося класса, если бы вы даже думали, что отъ этого для него можетъ ускориться наступленіе какой-нибудь физической выгоды. Вотъ способъ сдѣлать ваше дарованіе наиболѣе полезнымъ для людей. Требуется говорить смѣлыя и честныя вещи низшимъ классамъ точно также, какъ и высшимъ; и первые, въ настоящее время, имѣютъ гораздо меньше вѣроятности услышать такія вещи». Сіаішз оГ ЬаЬоиг, рр. 253—4.
къ немногимъ; на немъ лежитъ слишкомъ большое вліяніе экономическихъ и сѣющихъ раздоръ стремленій!. Къ сколькимъ людямъ нашихъ дней можно бы приложить то же самое опредѣленіе!
Люди съ истинной силой характера имѣютъ смѣлость говорить истину даже тогда, когда она не популярна. О полковникѣ Гутчинсонѣ его жена говорила, что онъ никогда не искалъ народнаго одобренія и не хвалился имъ. «Онъ больше любилъ хорошо поступать, чѣмъ получать похвалы, и никогда не приписывалъ одобренію толпы такой цѣны, чтобы дѣйствовать противъ совѣсти или разума для достиженія этого одобренія, никогда также онъ не боялся сдѣлать хорошее дѣло, во имя требованія долга, хотя бы весь міръ не одобрилъ его; ибо онъ всегда смотрѣлъ на вещи, какъ онѣ есть въ себѣ самихъ, а не чрезъ тусклыя очки людского одобренія» *).
«Популярность, въ самомъ низкомъ и обыкновенномъ смыслѣ,—говорилъ недавно сэръ Джонъ Пакингтонъ **),—не заслуживаетъ того, чтобы ея добиваться. Исполняйте вашъ долгъ по мѣрѣ вашихъ силъ, пріобрѣтайте одобреніе вашей совѣсти, и популярность въ ея лучшемъ и высокомъ смыслѣ непремѣнно придетъ».
Когда Ричардъ Ловелль Эджвортъ въ концѣ своей жизни
*) Мешоігев оГ Соіопеі Нійсіііпзоп. Воп’з ей. р. 32.
♦*) На публичномъ митингѣ въ Ворчестерѣ въ 1867 году, въ изъявленіе признательности къ заслугамъ сэра Пакпнгтона какъ предсѣдателя трехмѣсячныхъ засѣданій въ теченіе двадцати четырехъ лѣтъ. Слѣдующія замѣчанія сэра Джона, сдѣланныя по этому случаю, столько-же справедливы и цѣнны, какъ и скромны: «Нѣкоторымъ успѣхомъ, который я имѣлъ въ общественной жизни, я обязанъ сочетанію умѣренныхъ способностей съ честными намѣреніями, твердостію цѣлей и постоянствомъ поведенія. Если бы мнѣ пришлось давать совѣты молодому человѣку, желающему стать полезнымъ въ общественной жизни, я выразилъ бы результаты своей опытности ьъ трехъ короткихъ правилахъ — правилахъ столь простыхъ, что каждый можетъ ихъ понять, и столь легкихъ, что каждый можетъ дѣйствовать согласно съ ними. Первое мое правило было бы: пре
сталъ очень популяренъ среди своихъ сосѣдей, онъ сказалъ однажды своей дочери: «Марія, я становлюсь страшно популярнымъ, я скоро буду ни къ чему не годенъ; человѣкъ очень популярный не можетъ быть ни къ чему годенъ». Вѣроятно, онъ имѣлъ въ это время въ душѣ стихъ Евангелія, относящійся къ популярнымъ людямъ: «Горе вамъ, если всѣ люди хорошо говорятъ объ васъ, ибо такъ поступали ихъ отцы съ ложными пророками».
Умственное безстрашіе—одно изъ жизненныхъ условій независимости характера и увѣренности въ себѣ. Человѣкъ долженъ имѣть мужество быть самимъ собою, а не тѣнью или эхомъ другого. Онъ долженъ дѣйствовать своими собственными силами, думать своими собственными мыслями и выражать свои собственныя чувства. Онъ долженъ выработать свои собственныя мнѣнія и составить свои собственныя убѣжденія. Было сказано, что кто не смѣетъ составить своего мнѣнія, тотъ трусъ; кто не хочетъ, тотъ лѣнивецъ; кто' не можетъ, тотъ глупецъ.
Но именно въ дѣлѣ подобной неустрашимости многіе, подававшіе прекрасныя надежды, часто обманываютъ ожиданія обоихъ друзей. Они выступаютъ на арену дѣятельности, но на каждомъ шагу ихъ мужество исчезаетъ. Они разсчитываютъ рискъ и взвѣшиваютъ случайности, а между тѣмъ благопріятныя обстоятельства для момента дѣятельности проходятъ и можетъ быть никогда не вернутся.
доставьте другимъ судить, къ какимъ обязанностямъ вы способный къ какому положенію годны; никогда не отказывайтесь служить на какомъ бы то ни было мѣстѣ, на которомъ, по мнѣнію другихъ компетентныхъ людей, вы можете быть полезны вашимъ сосѣдямъ пли вашей странѣ. Второе мое правило: если вы приняли на себя общественныя обязанности, сосредоточьте всю свою энергію и рѣшимость—исполнять эти обязанности по мѣрѣ вашихъ силъ. Наконецъ, я бы посовѣтовалъ вамъ, при выборѣ направленія, которому хотите слѣдовать въ дѣлахъ, руководствоваться, тѣмъ, чтд по здравомъ размышленіи вы найдете справедливымъ, а не тѣмъ, чтд въ текущую минуту можетъ оказаться моднымъ или популярнымъ».
Люди обязаны говорить правду изъ любви къ правдѣ. «Пусть лучше пострадаю я,—говорилъ Джонъ Пимъ, республиканецъ,— за то, что скажу правду, чѣмъ правда пострадаетъ отъ того, что я не скажу ее». Когда убѣжденія человѣка сложились честно послѣ того, какъ онъ ясно и всесторонне обдумалъ свои поступки, онъ будетъ правъ, если употребитъ всѣ средства, чтобы привести ихъ въ исполненіе. Есть извѣстныя состоянія общества и положенія дѣлъ, при которыхъ человѣкъ обязанъ говорить и противо' рѣчить въ тѣхъ случаяхъ, когда согласіе является не только слабостью, но и грѣхомъ. Великое зло иногда непремѣнно требуетъ сопротивленнія; оно должно быть не оплакиваемо, а побораемо.
Честный человѣкъ отъ природы враждебно относится къ обману, правдивый—ко лжи, любящій справедливость— къ угнетенію, чистый душою— къ пороку и злобѣ. Они должны бороться съ своими врагами и, если можно, побѣждать ихъ. Такіе люди во всѣ времена представляли нравственную силу міра. Вдохновляемые благоволеніемъ и поддерживаемые мужествомъ, они были главной опорой всякаго общественнаго обновленія и прогресса. Безъ ихъ постояннаго антагонизма дурнымъ свойствамъ людей, міръ былъ бы большею частію предоставленъ господству эгоизма и порока. Всѣ великіе реформаторы и мученики были борцами,—врагами лжи и зла. Самые апостолы были организованнымъ союзомъ общественныхъ бойцовъ, ратовавшихъ противъ гордости, себялюбія, суевѣрія и безбожія. И въ наши времена жизнь такихъ людей, какъ Клерксонъ и Гренвиль Шарпъ, отецъ Матью и Ричардъ Кобденъ, пока* зала, что можетъ сдѣлать великодушный общественный антагонизмъ.
Сильные и мужественные люди руководятъ и управляютъ міромъ. Слабые и боязливые не оставляютъ по себѣ никакого слѣда; жизнь же прямого и энергическаго человѣка подобна свѣтлому лучу. Его примѣръ вспоминаютъ и
на пего ссылаются; его мысли, духъ и мужество составляютъ вдохновеніе послѣдующихъ поколѣній.
Энергія производила чудеса энтузіазма во всѣ времена. Въ справедливомъ дѣлѣ рѣшительный человѣкъ опирается на свое мужество, какъ на гранитную скалу; подобно Давиду, онъ съ твердымъ сердцемъ пойдетъ на встрѣчу Голіаѳу.
Люди часто побѣждаютъ затрудненія сознаніемъ своей силы. Ихъ вѣра въ себя внушаетъ вѣру другимъ. Когда Цезарь былъ на морѣ и началась буря, капитанъ корабля испугался. «Чего ты боишься?— воскликнулъ великій полководецъ; ты везешь Цезаря и его счастье!» Мужество храбраго заразительно и увлекаетъ другихъ. Его сильная натура заставляетъ молчать натуры слабыя, или вдыхаетъ въ нихъ свою волю и желаніе.
Настойчиваго человѣка не оттолкнетъ и не остановитъ сопротивленіе. Діогенъ, желая стать ученикомъ Антисѳена, пришелъ къ цинику. Тотъ отказалъ ему въ просьбѣ. Когда же Діогенъ настаивалъ, циникъ поднялъ свою сучковатую палку и грозилъ ударить ею, если тотъ не уйдетъ. «Бей!» сказалъ Діогенъ: «ты не найдешь такой крѣпкой палки, которая бы побѣдила мою настойчивость». Антисѳенъ, бѣжденный, сдался и принялъ его въ ученики.
Энергія темперамента при умѣренной степени ума можетъ повести человѣка дальше, чѣмъ самый обширный умъ безъ нея. Энергія дѣлаетъ человѣка практически годнымъ; соединенная съ проницательностью и самообладаніемъ, она даетъ человѣку возможность наивыгоднѣйшимъ образомъ употреблять его силы.
Отъ этого-то люди съ сравнительно слабыми силами, но воодушевленные энергіею, часто достигали необыкновенныхъ результатовъ. Люди, всего могущественнѣе дѣйствовавшіе на міръ, были не столько люди геніальные, сколько люди съ крѣпкимъ убѣжденіемъ, трудолюбивые, энергиче* скіе и рѣшительные: таковы, напримѣръ, были Магометъ, Лютеръ, Ноксъ, Кальвинъ, Лойола и Веслей.
Мужество, соединенное съ энергіею и настойчивостію, побѣждаетъ трудности, повидимому непреоборимыя. Оно даетъ силу и побуждаетъ къ усилію и не даетъ отступать. Тиндаль говоритъ о Фарадеѣ, что «въ свои горячія минуты онъ принималъ рѣшеніе, а въ холодныя исправлялъ его». Настойчивость, дѣйствуя въ надлежащемъ направленіи, возрастаетъ вмѣстѣ съ временемъ и, если практикуется постоянно, даже самымъ скромнымъ человѣкомъ, рѣдко остается безъ награды. Надежда на помощь другихъ сравнительно менѣе полезна. Когда умеръ одинъ изъ главныхъ покровителей Микель Анджело, онъ сказалъ: «Я начинаю понимать, что обѣщанія міра большею частію только обманчивые призраки, и что полагаться на одного себя и стать чѣмъ-нибудь важнымъ и цѣннымъ — наилучшій и безопаснѣйшій путь».
Мужество вовсе не несовмѣстимо съ нѣжностью. Напротивъ мягкость и нѣжность часто оказывались свойствами мужчинъ, совершавшихъ самые храбрые подвиги. Сэръ Чарльзъ Непиръ отказался отъ охоты, такъ какъ не могъ наносить раны безсловеснымъ существамъ. Та же самая нѣжность характеризовала его брата, сэра Вильяма, историка «Полуостровской войны» *). Таковъ же былъ характеръ сэра Джемса Оутрама, котораго сэръ Чарльзъ Не-ппръ называлъ «Баярдомъ Индіи, безъ страха гі упрека» у— одного изъ храбрѣйшихъ и кротчайшихъ людей, почти
*) Вотъ примѣръ, приводимый въ его біографіи». Однажды онъ гулялъ близъ Фрешфорда и встрѣтилъ пятіглѣтнюю дѣвочку, плакавшую надъ разбитою чашкою. Она уронила и разбила ее, неся назадъ съ поля, на которое принесла въ ней обѣдъ своему отцу. Она говорила, что ее прибьютъ, когда она воротится домой; но вдругъ она съ внезапною надеждою посмотрѣла ему въ лицо и сказала: «Но вы можете починить ее, да, можете?»
«Мой отецъ объяснилъ, что не можетъ починить чашки, но бѣду поправить можетъ, давши шестипенсовикъ, чтобы купить новую чашку. Открывши свой кошелекъ, опъ однакоже не нашелъ въ немъ денегъ; тогда онъ обѣщалъ дѣвочкѣ завтра въ тотъ же часъ придти
тельнаго къ женщинамъ, нѣжнаго къ дѣтямъ, усердно помогающаго слабому, строгаго къ испорченному, но безконечно благосклоннаго къ честному и доброму. Сверхъ того самъ онъ былъ честенъ какъ день, и чистъ какъ добродѣтель. Объ немъ можно было справедливо сказать то, что Фолькъ Гревилль говорилъ о Сиднеѣ: «Онъ былъ истинный образецъ достоинства, человѣкъ способный совершить завоеваніе, реформацію, основаніе,—словомъ, какое угодно величайшее и смѣлѣйшее дѣло. Главной его цѣлью всегда было благо его товарищей и исполненіе долга относительно своего государя и отечества».
Когда Черный принцъ Эдвардъ выигралъ битву при Пуатье, въ которой взяли въ плѣнъ Французскаго короля и его сына, вечеромъ онъ далъ имъ пиръ, на которомъ непремѣнно хотѣлъ самъ прислуживать имъ за столомъ. Рыцарская вѣжливость принца точно такъ-же плѣнила сердца его плѣнниковъ, какъ его храбрость завладѣла ими самими. Несмотря на свою молодость, Эдвардъ былъ настоящій рыцарь, первый и храбрѣйшій въ свое время — благородный образецъ и примѣръ рыцарства; два его девиза Носйшийі и Іей (ііеп («высокій духъ» и «я служу») хорошо выражаютъ его главныя качества.
Мужественный человѣкъ скорѣе чѣмъ всякій другой способенъ на великодушіе, которое врождено ему. Когда ФэрФаксъ въ битвѣ при Незибу сорвалъ Флагъ со знамени,
на то же мѣсто п принести шестипенсовикъ, а между тѣмъ просилъ ее сказать объ этомъ матери. Дитя, вполнѣ повѣривши ему, утѣшилось и пошло своею дорогою. По возвращеніи домой онъ нашелъ приглашеніе на завтрашній день на обѣдъ въ Батѣ, гдѣ могъ встрѣтить человѣка, котораго особенно желалъ видѣть. Нѣсколько времени онъ колебался, разсчитывая, не можетъ ли онъ исполнить обѣщаніе, данное дѣвочкѣ, и во-время явиться на обѣдъ; но убѣдившись, что это невозможно, написалъ отказъ отъ приглашенія, ссылаясь на «данное раньше обѣщаніе», и сказалъ намъ: «я не хочу обмануть ее, опа такъ безусловно мнѣ повѣрила».
которымъ овладѣлъ въ битвѣ, онъ отдалъ его поберечь простому солдату. Солдатъ не выдержалъ искушенія и похвастался своимъ товарищамъ, что онъ взялъ знамя самъ; хвастовство было передано ФэрФаксу. «Пусть ему достается эта честь, — сказалъ вождь: — у меня ея довольно іг безъ этого».
Такъ, когда Дугласъ, въ битвѣ при Баннокбруннѣ, увидѣлъ, что РандольФъ, его соперникъ, будетъ, повидимому, побѣжденъ числомъ и силою непріятеля, онъ поспѣшилъ къ нему на помощь; но видя, что Рзндольфъ уже опрокинулъ врага, Дугласъ воскликнулъ: «Стой! мы пришли слишкомъ поздно; не будемъ же умалять выигранной имъ побѣды, показывая видъ, что принимали въ ней участіе».
Почти такое же рыцарское, хотя на другомъ поприщѣ, было поведеніе Лапласа относительно молодого Физика Біо, когда послѣдній читалъ во Французской академіи свою статью 8иг Іез ёсраНопз аих сіііТегепсез шёіёез. Собравшіеся ученые, по окончаніи чтенія поздравляли Біо, хваля оригинальность его изслѣдованія. Монжъ очень радовался его успѣху. Лапласъ также хвалилъ ясность его доказательствъ и пригласилъ Біо зайти вмѣстѣ къ нему. При-шедши домой, Лапласъ взялъ изъ одного шкапа въ кабинетѣ пачку бумагъ, пожелтѣвшихъ отъ времени, и вручилъ ее юному Физику. Къ удивленію Біо, онъ нашелъ въ этихъ бумагахъ всѣ тѣ рѣшенія, за которыя онъ только-что получилъ столько похвалъ. Съ рѣдкимъ великодушіемъ Лапласъ скрылъ это обстоятельство, пока Біо не пріобрѣлъ хорошей репутаціи въ глазахъ академіи; болѣе того — онъ обязалъ его молчать, и этотъ случай остался бы тайною, еслибы самъ Біо не опубликовалъ его спустя пятьдесятъ лѣтъ послѣ событія.
Разсказываютъ случай съ Французскимъ работникомъ, представляющій ту же черту самопожертвованія въ другой Формѣ. Передъ высокимъ строющимся домомъ въ Парижѣ были устроены обыкновенные лѣса, обремененные людьми
Саіацльсъ. Т, I. Характеръ.
и матеріалами. Будучи слишкомъ слабы, лѣса вдругъ рухнули, и люди, на нихъ бывшіе, попадали на землю — всѣ, за исключеніемъ двухъ, одного молодого, другого среднихъ лѣтъ; они повисли на узкомъ выступѣ, дрожавшемъ отъ ихъ тяжести и очевидно готовомъ свалиться. «Пьеръ, — сказалъ старшій,—пусти, я отецъ семейства». «С’езіз’ияіе!»— сказалъ Пьеръ; и тотчасъ же, переставъ держаться, упалъ и убился на мѣстѣ. Отецъ семейства былъ спасенъ.
Храбрый человѣкъ и великодушенъ, и кротокъ. Онъ не воспользуется даже невыгоднымъ положеніемъ своего врага и не нападетъ на человѣка, лежащаго на землѣ и неспособнаго защищаться. Подобные случаи великодушія нерѣдко встрѣчались даже среди смертельной борьбы. Такъ въ битвѣ при Деттингенѣ, въ самый разгаръ дѣйствія, эскадронъ Французской кавалеріи атаковалъ англійскій полкъ; но когда молодой Французскій офицеръ, который имъ предводительствовалъ, уже готовъ былъ напасть на англійскаго предводителя, онъ вдругъ замѣтилъ, что у того только одна рука, которою онъ держалъ узду; Французъ вѣжливо от~ далъ ему честь своею шпагою и проѣхалъ мимо *).
О Карлѣ V разсказываютъ, что, послѣ осады и взятія Виттенбурга имперскою арміею, монархъ пожелалъ увидѣть гробъ Лютера. Въ то время, какъ онъ читалъ на немъ надпись, одинъ изъ раболѣпныхъ придворныхъ, его сопро-
♦) Миссъ Флоренція Найтингаль разсказываетъ слѣдующій случай, бывшій подъ Севастополемъ. «Я помню сержанта, который, когда былъ на пикетѣ и когда весь пикетъ былъ убитъ и самъ онъ раненъ въ голову, спотыкаясь поплелся къ лагерю; на дорогѣ онъ поднялъ раненаго человѣка и принесъ его на своихъ плечахъ въ лагерь, гдѣ упалъ безъ чувствъ. Когда спустя нѣсколько часовъ и, кажется, послѣ трепанированія, онъ пришелъ ьъ себя, первыя слова его были о товарищѣ: «живъ ли онъ?»—«Онъ живъ, твой товарищъ; онъ генералъ». Въ эту минуту генералъ, хотя жестоко раненый, подошелъ къ постели. «О, генералъ, это васъ-то я принесъ? Я очень радъ: я не зналъ вашего чина. Но... еслибы я и зналъ кто вы, я точно также спасъ бы васъ».-—Вотъ истинно-воинскій духъ.
и матеріалами. Будучи слишкомъ слабы, лѣса вдругъ рухнули, и люди, на нихъ бывшіе, попадали на землю — всѣ, за исключеніемъ двухъ, одного молодого, другого среднихъ лѣтъ; они повисли на узкомъ выступѣ, дрожавшемъ отъ ихъ тяжести и очевидно готовомъ свалиться. «Пьеръ, — сказалъ старшій,—пусти, я отецъ семейства». «С’езіз’и^е!»— сказалъ Пьеръ; и тотчасъ же, переставъ держаться, упалъ и убился на мѣстѣ. Отецъ семейства былъ спасенъ.
Храбрый человѣкъ и великодушенъ, и кротокъ. Онъ не воспользуется даже невыгоднымъ положеніемъ своего врага и не нападетъ на человѣка, лежащаго на землѣ и неспособнаго защищаться. Подобные случаи великодушія нерѣдко встрѣчались даже среди смертельной борьбы. Такъ въ битвѣ при Деттингенѣ, въ самый разгаръ дѣйствія, эскадронъ Французской кавалеріи атаковалъ англійскій полкъ; но когда молодой Французскій ОФицеръ, который имъ предводительствовалъ, уже готовъ былъ напасть на англійскаго предводителя, онъ вдругъ замѣтилъ, что у того только одна рука, которою онъ держалъ узду; Французъ вѣжливо от~ далъ ему честь своею шпагою и проѣхалъ мимо *).
О Карлѣ V разсказываютъ, что, послѣ осады и взятія Виттенбурга имперскою арміею, монархъ пожелалъ увидѣть гробъ Лютера. Въ то время, какъ онъ читалъ на немъ надпись, одинъ изъ раболѣпныхъ придворныхъ, его сопро-
♦) Миссъ Флоренція Найтингаль разсказываетъ слѣдующій случай, бывшій подъ Севастополемъ. «Я помню сержанта, который, когда былъ на пикетѣ п когда весь пикетъ былъ убитъ и самъ онъ раненъ въ голову, спотыкаясь поплелся къ лагерю; на дорогѣ онъ поднялъ раненаго человѣка и принесъ его на своихъ плечахъ въ лагерь, гдѣ упалъ безъ чувствъ. Когда спустя нѣсколько часовъ и, кажется, послѣ трепанированія, онъ пришелъ въ себя, первыя слова его были о товарищѣ: «живъ ли онъ?»—«Онъ живъ, твой товарищъ; онъ генералъ». Въ эту минуту генералъ, хотя жестоко раненый, подошелъ къ постели. «О, генералъ, это васъ-то я принесъ? Я очень радъ: я не зналъ вашего чина. Но... еслибы я и зналъ кто вы, я точно также спасъ бы васъ».—Вотъ истинно-воинскій духъ.
вождавшихъ, предложилъ ему открыть гробъ и развѣять прахъ «еретика» по вѣтру. Монархъ покраснѣлъ отъ негодованія. «Я не воюй) съ мертвыми, — сказалъ онъ, — пусть это мѣсто сохраняется въ почетѣ».
Изображеніе великодушнаго человѣка, другими словами, истиннаго джентльмена, сдѣланное великимъ язычникомъ Аристотелемъ болѣе чѣмъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, вѣрно до сихъ поръ, «Великодушный человѣкъ,—говоритъ онъ, — ведетъ себя съ умѣренностью въ счастьи и въ несчастьи. Онъ знаетъ, какъ вести себя въ счастьи и униженіи. Онъ не станетъ радоваться успѣхамъ и огорчаться неудачами. Онъ не избѣгаетъ опасности и не ищетъ ее: мало такихъ вещей, которыя онъ считаетъ важными. Онъ молчаливъ и не скоръ на слова, но смѣлъ и открыто выражаетъ свое мнѣніе, когда того требуетъ случай. Онъ не расположенъ удивляться, ибо ничто для него не велико. Онъ презираетъ обиды. Онъ не любитъ говорить о себѣ или о'другихъ. Онъ не заботится о томъ, чтобы его хвалили, или чтобы бранили другихъ. Онъ не подымаетъ крика изъ-за пустяковъ й не проситъ ничьей помощи».
Съ другой стороны, низкіе люди низко удивляются. Они не имѣютъ ни скромности, ни великодушія, ни благородства. Они готовы воспользоваться слабостью или беззащитностію другихъ, особенно, если сами успѣли посредствомъ несовсѣмъ чистыхъ способовъ достигнуть власти. Хвастуны на высокихъ мѣстахъ гораздо менѣе терпимы, чѣмъ стоящіе на низкихъ степеняхъ, такъ какъ они имѣютъ болѣе случаевъ дать почувствовать другимъ свое неблагородство. Они принимаютъ важный видъ и заявляютъ претензіи во всѣхъ дѣлахъ; и чѣмъ выше они стоятъ, тѣмъ очевиднѣе они не подходятъ къ своему мѣсту. «Чѣмъ выше взберется обезьяна, — говоритъ пословица — тѣмъ больше она показываетъ свой хвостъ».
Многое зависитъ отъ того, какъ совершается поступокъ. Дѣло, которое можно принять за доброе, если оно сдѣлано
великодушнымъ образомъ, можетъ быть принято за обиду и даже за жестокость, если оно сдѣлано нехотя. Когда Бенъ Джонсонъ лежалъ больной и въ бѣдности, король прислалъ ему сухое привѣтствіе, сопровождаемое подаркомъ. Смѣлый и откровенный поэтъ отвѣчалъ: «Я думаю, онъ прислалъ мнѣ это, потому что я живу въ переулкѣ; скажите ему, что его.душа живетъ въ переулкѣ».
Изъ всего сказаннаго видно, что обладаніе терпѣніемъ и мужествомъ составляетъ одно изъ необходимѣйшихъ условій при образованіи характера. Эти качества—источникъ не только пользы, но и счастія жизни. Съ другой стороны, быть боязливымъ или трусомъ одно изъ величайшихъ несчастій. Одинъ умный человѣкъ обыкновенно говорилъ, что одною изъ главныхъ цѣлей, къ которой онъ стремился при воспитаніи своихъ сыновей и дочерей, было пріучиті ихъ ничего такъ не страшиться, какъ страха. И привычка избѣгать страха, безъ сомнѣнія, можетъ быть воспитана какъ и другія привычки: вниманіе, прилежаніе или веселость.
Много страха происходитъ отъ воображенія, которое создаетъ образы бѣдствій, могущихъ случиться, хотя рѣдко случающихся. Такимъ образомъ есть много людей, имѣющихъ достаточно мужества, чтобы бороться съ дѣйствительными опасностями и побѣждать ихъ, которыхъ приводятъ въ ужасъ воображаемыя опасности. Если воображеніе не держится въ строгой дисциплинѣ, то мы готовы встрѣчать бѣды на полпути, страдать отъ нихъ задолго до наступленія ихъ и носить бремя, которое сами себѣ создали.
Воспитаніе мужества обыкновенно не включается въ число предметовъ женскаго образованія, а оно въ дѣйствительности гораздо важнѣе, чѣмъ музыка, Французскій языкъ, или воспитаніе хорошихъ манеръ. На перекоръ мнѣнію сэра Ричарда Стиля, что женщина должна отливаться «нѣжною боязливостію» и «низшею степенью раз*
витія, дѣлающею ее привлекательнѣе», мы желали бы имѣть женщинъ, воспитанныхъ въ мужествѣ и рѣшительности, такъ какъ при этомъ онѣ будутъ полезнѣе самимъ себѣ, больше на себя полагаться и станутъ счастливѣе.
Въ самомъ дѣлѣ, въ боязливости нѣтъ, ничего привлекательнаго, въ страхѣ ничего достойнаго любви. Всякая слабость, какъ душевная, такъ и тѣлесная, равняется безобразію и противоположна привлекательности. Мужество — исполнено граціи и достоинства, между тѣмъ какъ страхъ во всѣхъ его Формахъ низокъ и отвратителенъ. Но самая крайняя доброта и нѣжность совмѣстимы съ храбростію. Эри ШеФФеръ, артистъ, однажды писалъ своей дочери: «Милая дочь, старайся быть мужественною и добросердечною; это истинныя качества женщины. Горестей долженъ ожидать каждый. Есть одно только средство противъ судьбы: вести себя съ достоинствомъ, будутъ ли это благословенія или несчастія. Мы не должны падать духомъ, или же будетъ хуже и для насъ самихъ, и для тѣхъ, кого мы любимъ. Бороться, и снова и снова возобновлять битву—такова доля жизни» *).
Въ болѣзни и горѣ, никто болѣе женщинъ не обнаруживаетъ мужества и менѣе ихъ расположенъ къ жалобамъ. Ихъ смѣлость, когда дѣло касается ихъ сердца, вошла въ пословицу:
Оіі! Гештез, с’езі а іогі срГоп ѵоиз потте іітійез, А Іа ѵоіх сіе ѵоз соеигз ѵопз ёіез пйгёрісіез.
Опытъ доказалъ, что женщина можетъ быть столь же вынослива, какъ мужчина, среди самыхъ жестокихъ бѣдъ и страданій; но мы слишкомъ мало заботимся о томъ, чтобы пріучить ихъ терпѣливо переносить мелкія дрязги и неудовольствія. Эти мелкія страданія, если ихъ баловать и снисходить къ нимъ, скоро переходятъ въ болѣзненную
*) М-гз Ѳгоіе, ЬіГе оГ Агу Зсѣеѣег, рр. 154—5.
чувствительность и становятся отравою ихъ жизни, приводя ихъ самихъ и ихъ семью въ состояніе хроническаго неудовольствія.
Лучшее средство излѣчить подобное душевное состояніе— здоровая нравственная и умственная дисциплина. Умственная крѣпость необходима столько же для развитія женскаго характера, сколько и мужского. Она даетъ женщинѣ умѣнье обращаться съ житейскими дѣлами, и присутствіе духа, чтобы дѣйствовать съ энергіею и пользой въ случаѣ надобности. Характеръ въ женщинѣ, какъ и въ мужчинѣ,— охрана добродѣтели, лучшая пища для религіи, лучшая защита отъ времени. Личнйя красота скоро проходитъ; но красота души и характера съ годами становится привлекательнѣе.
Мужество женщины—истинное мужество, несмотря на то, что оно большею частію пассивно. Оно не бываетъ поддерживаемо похвалами свѣта, такъ какъ большею частію раскрывается на скромномъ поприщѣ частной жизни. Но есть случаи героическаго терпѣнія и выносливости со стороны женщины, которые случайно стали извѣстными. Одинъ изъ самыхъ извѣстныхъ въ исторіи относится къ Гертрудѣ ФОнъ-деръ-Вартъ. Ея мужъ, ложно обвиненный въ соучастіи въ убійствѣ императора Альберта, былъ приговоренъ къ самой страшной изъ всѣхъ казней, къ колесованію. Съ глубочайшимъ убѣжденіемъ въ невинности своего мужа, вѣрная женщина находилась при немъ до конца, ухаживала за нимъ два дня и двѣ ночи, не боясь гнѣва императрицы р презирая дурную погоду, въ надеждѣ сколько-нибудь смягчить его предсмертныя страданія *).
*) Страданія этой благородной женщины, вмѣстѣ съ страданіями ея несчастнаго супруга, были трогательно описаны въ ея письмѣ къ одной пріятельницѣ. Письмо было спустя нѣсколько лѣтъ напечатано въ Гарлемѣ подъ заглавіемъ «Сегігийе ѵоп йег ’ѴѴ’агІ, или вѣрность до смерти.» Г-жа Гимансъ написала поому, отличающуюся большимъ паѳосомъ и красотою на сюжетъ этой исторіи въ своихъ Весогйэ оГ ’ѴѴотап.
Но женщины прославились не только страдательнымъ мужествомъ: возбуждаемыя любовью или чувствомъ долга, онѣ иногда становились героинями. Когда шайка заговорщиковъ, искавшихъ жизни Іакова II, короля шотландскаго, ворвалась въ его жилище въ Пертѣ, король сказалъ дамамъ, бывшимъ въ ближайшей комнатѣ, чтобы онѣ держали дверь сколько возможно и дали ему время уйти. Заговорщики предварительно испортили замки дверей, такъ что ключи не могли поворачиваться; и даже, когда они достигли комнаты дамъ, оказалось, что и засовъ былъ унесенъ. Но слыша ихъ приближеніе, храбрая Катерина Дугласъ, съ мужествомъ, наслѣдственнымъ въ ея семьѣ, смѣло всунула свою руку поперекъ двери на мѣсто засова и держала ее до тѣхъ поръ, пока заговорщики не сломали руки и не ворвались въ комнату съ обнаженными мечами и кинжалами; они поражали женщинъ, которыя, хотя и безоружныя, старались имъ противиться.
Защита Латомъ-гоуза Шарлоттою де-ла-Тремуйль, достойнымъ потомкомъ Вильгельма Нассаускаго и адмирала Колиньи, представляетъ другой случай героической храбрости со стороны женщинъ. Когда парламентскія войска требовали, чтобы она сдалась, она отвѣчала, что мужъ возложилъ на нее защиту дома, и что она не можетъ сдать его безъ приказаній своего дорогого господина, но вѣритъ, что Богъ дастъ ей свое покровительство и освободитъ ее. Приготовляясь къ защитѣ, она, какъ разсказываютъ, «не пропустила ничего, что впослѣдствіи можно было бы извинить несчастіемъ или небрежностію, и къ своему всегдашнему терпѣнію присоединила самое рѣшительное мужество». Храбрая леди цѣлый годъ отстаивала свой домъ отъ врага,— при чемъ въ теченіе трехъ мѣсяцевъ мѣсто было тѣсно осаждено и бомбардируемо,—пока наконецъ осада не была снята послѣ этой блестящей защиты, вслѣдствіе приближенія королевской арміи.
Не можемъ также не вспомнить мужества леди Франк
линъ, которая до конца, когда у всѣхъ уже исчезли надежды, упорствовала въ продолженіи отыскпванія экспедиціи Франлина. Когда Королевское Географическое Общество присудило леди Франклинъ «медаль основателя», сэръ Родерикъ Мурчисонъ замѣтилъ, что въ теченіе долгой дружбы съ нею, онъ имѣлъ множество случаевъ наблюдать и засвидѣтельствовать отличныя качества женщины, оказавшейся достойною удивленія человѣчества. «Не устрашенная рядомъ неудачъ, въ теченіе двѣнадцати лѣтъ постоянно обманутой надежды, она настойчиво и непреклонно преслѣдовала свою цѣль съ усердіемъ, которому по истинѣ не найти равнаго. И теперь, когда послѣдняя ея экспедиція на Фоксѣ доказала два великіе Факта,—что ея супругъ прошелъ моря, неизвѣстныя прежнимъ, мореплавателямъ, и что онъ умеръ, открывая сѣверо-западный проходъ—теперь присужденіе медали будетъ, безъ сомнѣнія, привѣтствуемо націею какъ одна изъ наградъ, на которыя вполнѣ имѣетъ право вдова знаменитаго Франклина».
Но преданность долгу, отличающая героическій характеръ, гораздо чаще обнаруживается женщинами въ дѣлахъ любви и милосердія. Большая часть этихъ дѣлъ не бываетъ вовсе извѣстна, такъ какъ они творятся въ частной жизни, безъ всякой громкой славы и изъ чистой любви къ добру. Когда объ нихъ разносится слава вслѣдствіе успѣховъ, достигнутыхъ трудами женщинъ въ болѣе общей сферѣ, она приходитъ непрошенная и неожиданная и часто чувствуется какъ бремя. Кто не слыхалъ о г-жѣ Фрай и дѣвицѣ Карпентеръ, какъ о посѣтительницахъ и исправительницахъ тюремъ; о г-жѣ Чисгольмъ и дѣвицѣ Рай, какъ пособницахъ выселенія; о миссъ Найтингаль и миссъ Гарретъ, какъ образцовыхъ больничныхъ сидѣлкахъ?
То, что эти женщины поднялись выше СФеры частной и домашней жизни и стали руководительницами въ Филантропіи, указываетъ не малую степень нравственнаго мужества съ ихъ стороны; ибо для женщинъ покой, удобство и
уединеніе всего естественнѣе и потребнѣе. Очень немногія женщины выступаютъ за предѣлы домашней жизни, отыскивая болѣе широкое поприще для принесенія пользы. Но если только онѣ пожелаютъ такого поприща, онѣ безъ всякаго затрудненія могутъ найти его. Пути, на которыхъ мужчины и женщины могутъ помогать своимъ ближнимъ, безчисленны. Нужно только сердечное желаніе. Большая часть названныхъ нами Филантропическихъ дѣятельницъ два ли, впрочемъ, дѣлали какой-нибудь выборъ. Долгъ ястрѣтился имъ на пути, казался ихъ ближайшимъ дѣломъ, и онѣ взялись за его исполненіе безъ желанія славы или какого-нибудь другого вознагражденія, кромѣ одобренія ихъ собственной совѣсти.
Между посѣтительницами тюремъ, имя Сары Мартинъ гораздо менѣе извѣстно, чѣмъ имя г-жи Фрай, хотя она предупредила ее своею дѣятельностію. То, какъ она пришла къ этой дѣятельности, составляетъ образецъ женской вѣрности и женскаго мужества.
Сара Мартинъ была дочь бѣдныхъ родителей, и въ раннемъ возрастѣ осталась сиротою. Ея бабушка привезла ее въ Каисторъ, близъ Ярмута, и тутъ Сара заработывала себѣ хлѣбъ, ходя по домамъ въ качествѣ портнихи, за шиллингъ въ день. Въ 1819 году одна женщина была судима и приговорена къ тюремному заключенію въ Ярмутѣ за то, что жестоко била и истязала свое дитя; всѣ толковали объ ея преступленіи. Молодая швея была очень поражена разсказами о дѣлѣ и въ ней зародилось желаніе посѣтить женщину въ тюрьмѣ и попытаться исправить ее. Она часто и прежде, проходя возлѣ стѣны городской тюрьмы, чувствовала желаніе попросить, чтобы ее пустили, и предполагала читать заключеннымъ Священное Писаніе и стараться возвратить ихъ снова въ общество, законы котораго они нарушили.
Наконецъ, она не могла устоять противъ желанія посѣтить заключенную мать. Она вошла въ сѣни тюрьмы,
стукнула молоткомъ и просила тюремщика пропустить ее. По какой-то причинЬ ей отказали; но она пришла въ другой разъ, повторила свою просьбу, и на этотъ разъ была допущена. Вскорѣ виновная мать стояла передъ нею. Когда Сара Мартинъ сказала, зачѣмъ она пришла, преступница залилась слезами и благодарила ее. Эти слезы и благодарность рѣшили всю дальнѣйшую судьбу жизни Сары; бѣдная швея, заработывая себѣ хлѣбъ иглою, употребляла свои досуги на посѣщеніе заключенныхъ и старалась облегчить ихъ положеніе. Она стала ихъ духовникомъ и учителемъ, такъ какъ тогда не было такихъ людей при тюрьмахъ; она читала имъ Священное Писаніе и учила читать и писать. Она употребляла на это дѣло, кромѣ воскресенья, еще цѣлый день въ недѣлю, и также и другіе промежутки свободнаго времени, «чувствуя, — говоритъ она,— что на ней было благословеніе Божіе». Она учила женщинъ вязать, шить и кроить; продажа изготовленныхъ вещей давала ей возможность покупать новые матеріалы и продолжать начатое такимъ образомъ промышленное образованіе. Она учила и мужчинъ дѣлать соломенныя шляпы, фуражки для мужчинъ и мальчиковъ, сѣрыя бумажныя рубахи и даже заниматься штопаньемъ — словомъ всему, чтб могло отвлечь ихъ отъ лѣности и отъ угрызенія ихъ собственныхъ мыслей. Изъ того, чтб такимъ образомъ пріобрѣтали заключенные, она составила капиталъ, который употребляла на доставленіе имъ возможности трудиться по выходѣ изъ тюрьмы, давая имъ возможность снова честно вступить въ жизнь, и въ то же время доставляла себѣ, какъ она сама говоритъ, «ту выгоду, что могла наблюдать за ихъ поведеніемъ».
Между тѣмъ слишкомъ исключительное занятіе тюрьмами повредило швейнымъ работамъ Сары, и передъ нею явился вопросъ, не слѣдуетъ ли для поправленія дѣлъ пріостановить посѣщенія тюремъ. Но ея рѣшеніе уже было принято. «Я сосчитала убытки, — говоритъ она,—и мое
намѣреніе было готово. Если, надѣляя другихъ истиною, я подверглась временнымъ недостаткамъ, то эти минутныя лишенія отдѣльной личности ничего не значатъ въ сравненіи съ тѣмъ, что я повиновалась Господу, подавая помощь ближнимъ». Послѣ этого она стала посвящать заключеннымъ ежедневно шесть или семь часовъ, превращая въ улей трудолюбія и порядка то, что было-бы безъ ея помощи ареною развратной праздности. Вновь поступающіе заключенные были иногда упрямы, но ея неизмѣнная доброта подъ конецъ пріобрѣтала ей ихъ уваженіе и заста-. вляла ихъ работать. Люди старые годами, закоренѣлые преступники, дерзкіе лондонскіе мошенники, испорченные мальчики и распутные моряки, развратныя женщины,. контрабандисты, браконьеры и смѣшанная толпа преступниковъ, обыкновенно наполняющая тюрьму приморскаго и графскаго города, все подчинялось благотворному вліянію этой доброй женщины; можно было видѣть, какъ они подъ ея надзоромъ въ первый разъ въ своей жизни, пытались владѣть перомъ или заучивали буквы по грошовой азбукѣ. Они довѣряли ей свои тайпы, и она поочередно за всѣхъ страдала, плакала, молилась и чувствовала. Она укрѣпляла ихъ добрыя намѣренія,- отгоняла безнадежность и отчаяніе и старалась всѣхъ поставить и всѣхъ удержать на истинномъ пути исправленія.
Болѣе двадцати лѣтъ эта добрая и вѣрная женщина шла своею благородною дорогою безъ одобренія и помощи; почти всѣ ея средства существованія состояли изъ ежегоднаго дохода въ десять или двѣнадцать Фунтовъ, оставленнаго ей ея бабушкою, да изъ маленькихъ заработковъ шитьемъ. Въ послѣдніе два года ея служенія, городскія власти Ярмута, видя, что ея принятые на себя по собственной волѣ труды освобождаютъ ихъ отъ платы учителю и священнику (которыхъ законъ обязывалъ ихъ содержать), сдѣлали ей предложеніе получать 12 Фунтовъ въ годъ; но сдѣлали такъ неделикатно, что глубоко оскорбили
ея чувство. Она не рѣшалась сдѣлаться наемнымъ должностнымъ лицомъ и исполнять за деньги то, что было дѣломъ христіанской любви. Но тюремный комитетъ грубо объявилъ ей, «что если они позволяютъ ей посѣщать тюрьму, то она должна подчиняться ихъ условіямъ или будетъ исключена». Такимъ образомъ два года она получала жалованье по 12 Фунтовъ — признательность ярмутскаго начальства за ея услуги, какъ священника и учителя! Между тѣмъ она была уже стара и больна, и нездоровая тюремная атмосфера не мало способствовала разстройству ея силъ. Уже на смертномъ одрѣ, она принялась снова за упражненія, которыми иногда занималась въ минуты отдыха, — писала стихи на священныя темы. Какъ произведенія искусства, они не могутъ возбуждать удивленія; но едва ли гдѣ встрѣтятся стихи, болѣе вѣрные духу христіанской любви и болѣе полные ею. Ея собственная жизнь была впрочемъ болѣе высокою поэмою, чѣмъ всѣ ея стихотворенія — исполненная истиннаго мужества, твердости, милосердія и мудрости. Это былъ дѣйствительный комментарій на ея слова:
«Высокое желаніе, чтобы другіе удостоились Благъ небесныхъ — предвкушеніе рая».

ГЛАВА VI.
САМООБЛАДАНІЕ.
Честь н выгода не всегда лежатъ въ одномъ мѣшкѣ.	Джорджъ Гербертъ,
Власть надъ самимъ собою—единственная свобода для отдѣльной личности.
Фредерикъ Пертисъ.
Въ терпѣніи, выносливости и воздержаніи—вотъ гдѣ обнаружились лучщіа черты человѣчества.
Артуръ Гелъпсъ.
Самообладаніе—то же мужество, только въ другой Формѣ. Его можно разсматривать какъ главную сущность характера. Въ силу этого-то качества, Шекспиръ опредѣляетъ человѣка какъ существо, «глядящее впередъ и назадъ». Оно составляетъ главное различіе между человѣкомъ и животными; и въ самомъ дѣлѣ, безъ него невозможна истинная человѣчность.
Самообладаніе—корень всѣхъ добродѣтелей. Если человѣкъ перестанетъ удерживать свои стремленія и страсти, онъ съ той же минуты теряетъ свою нравственную свободу. Онъ увлекается тогда потокомъ жизни и становится рабомъ своихъ господствующихъ желаній.
Чтобы быть нравственно свободнымъ, стоять выше животнаго—нужно умѣть противостоять инстинктивнымъ влеченіямъ, а это можно сдѣлать только посредствомъ самообладанія. Такимъ образомъ оно является силой, составляющей дѣйствительное различіе между Физическою и
нравственною жизнью и образующей- первое основаніе индивидуальнаго характера.
Въ Библіи воздается хвала не сильному мужу, который «беретъ городъ», а сильнѣйшему, который «управляетъ своимъ духомъ». Этотъ болѣе сильный мужъ постоянно наблюдаетъ за своими мыслями, рѣчами и дѣйствіями. Девять-десятыхъ порочныхъ желаній, доводящихъ, если имъ поблажаютъ, до преступленія, исчезли бы передъ усиліями самоуправленія, самоуваженія и самообладанія. При ревностномъ упражненіи въ этихъ добродѣтеляхъ, чистота сердца и ума становится привычнымъ дѣломъ, и характеръ воспитывается въ цѣломудріи и воздержаніи.
Лучшей опорой характера является привычка, которая, смотря потому, хорошо или дурно направлена воля, оказывается или благосклоннымъ господиномъ, или жестокимъ деспотомъ. Мы можемъ быть или ея преданнымъ подданнымъ, или .же раболѣпнымъ невольникомъ. Она можетъ пли помогать намъ на пути къ добру, или увлечь насъ на путь гибели.
Привычки создаются съ помощью тщательнаго воспитанія. И удивительно, какъ много можно сдѣлать посредствомъ систематической дисциплины и обученія. Посмотрите, напримѣръ, какъ изъ самыхъ малообѣщающихъ матеріаловъ, — изъ неотесанныхъ людей, набранныхъ съ улицы, изъ грубыхъ деревенскихъ парней, взятыхъ отъ плуга, — настойчивая дисциплина и обученіе вырабатываютъ неожиданныя качества — храбрость, терпѣніе, самопожертвованіе; и на полѣ битвы, или даже въ болѣе трудныхъ морскихъ опасностяхъ, при пожарѣ или крушеніи корабля, такіе люди обнаруживаютъ несомнѣнныя черты мужества и героизма!
Такъ-же важна нравственная дисциплина и въ образованіи характера. Безъ нея нѣтъ настоящей системы и порядка въ жизни. Отъ нея зависитъ чувство самоуваженія, воспитаніе привычки къ повиновенію, развитіе идеи долга.
Человѣкъ, наиболѣе полагающійся на себя и владѣющій собою, всегда подчиняется дисциплинѣ, и чѣмъ совершеннѣе дисциплина, тѣмъ выше его нравственное состояніе. Онъ долженъ управлять своими желаніями и подчинять ихъ высшимъ силамъ своей природы. Каждый долженъ повиноваться приказамъ внутренняго указателя, совѣсти; иначе онъ будетъ рабомъ своихъ влеченій, игрушкою чувства и страстей.
«Въ преобладаніи власти надъ самимъ собою, — говоритъ Гербертъ Спенсеръ, — заключается одно изъ совершенствъ идеала человѣка. Не увлекаться, не носиться туда и сюда по волѣ каждаго желанія, въ свою очередь достигшаго наибольшей силы, — но умѣть сдерживать себя, сохранять равновѣсіе, управляться совокупнымъ рѣшеніемъ чувствъ, собранныхъ на совѣтъ, передъ которымъ каждый поступокъ долженъ быть вполнѣ обсужденъ и спокойно рѣшенъ — вотъ задача воспитанія, по крайней мѣрѣ нравственное воспитаніе» *).
Первая школа нравственной дисциплины, и лучшая* какъ мы видѣли—семья; затѣмъ идетъ училище, а потомъ міръ, великая школа практической жизни. Каждая изъ этихъ школъ приготовляетъ къ слѣдующей, и то, чтд выходитъ изъ мужчины и женщины, большею частью зависитъ отъ предшествовавшихъ обстоятельствъ. Если они не пользовались благодѣяніями ни семьи и школы, а должны были расти невоспитанные, необученные и недисциплинированные, горе имъ самимъ,—горе обществу, часть котораго они составляютъ!
Всего лучше устроена та семья, гдѣ дисциплина всего болѣе развита и гдѣ однако-же она всего менѣе чувствуется. Нравственная дисциплина дѣйствуетъ съ силою закона природы. Тѣ, которые ей подвергаются, безсознательно подчиняются ей; и хотя она образуетъ весь характеръ че-
8осія] Зіаііс, р. 183.
ловѣка, пока жизнь не кристаллизуется въ привычки,—ея вліяніе большею частью невидимо и нечувствительно.
Важность строгой домашней дисциплины любопытнымъ образомъ поясняется Фактомъ, упоминаемымъ въ Запискахъ г-жи Шиммельпеннинкъ: одна дама, посѣтившая большую часть сумасшедшихъ домовъ Англіи и континента, нашла, что большая часть паціентовъ были единственными дѣтьми у родителей, и слѣдовательно воля ихъ рѣдко встрѣчала отказъ и подчинялась дисциплинѣ; члены же большихъ семействъ рѣже бываютъ жертвами душевныхъ болѣзней.
Хотя нравственный характеръ зависитъ въ значитель-ной степени отъ темперамента и Физическаго здоровья, а также отъ домашняго воспитанія и окружающихъ примѣровъ, однако-же каждая отдѣльная личность имѣетъ полнѣйшую возможность исправить и ограничить свой характеръ посредствомъ бдительнаго и настойчиваго самообладанія. Одинъ опытный наставникъ сказалъ, что наклонностямъ и привычкамъ слѣдуетъ учиться такъ.же, какъ латинскому и греческому языку: они даже гораздо важнѣе для нашего благополучія.
Д-ръ Джонсонъ, хотя по своему сложенію былъ расположенъ къ меланхоліи и съ раннихъ лѣтъ очень мучился ею, говорилъ, что «хорошее или дурное расположеніе духа много зависитъ отъ воли человѣка». Мы можемъ пріучить себя или къ терпѣнію и довольству, или къ ворчанію и раздраженію. Мы можемъ привыкнуть преувеличивать маленькія бѣды и не цѣнить великихъ благополучій. Мы можемъ даже стать жертвами мелкихъ непріятностей, позволяя имъ овладѣвать собою. Такимъ образомъ мы можемъ воспитать себя въ счастливомъ расположеніи, или въ болѣзненномъ. Въ самомъ дѣлѣ привычка видѣть вещи въ радостномъ свѣтѣ и думать о жизни съ надеждою—можетъ быть воспитана въ насъ, какъ и всякая другая привычка *).
*) «Во всѣхъ случаяхъ, — говоритъ Іеремія Бентамъ, — когда сила воли можетъ направлять вапщ мысли, обращайте ихъ къ
Д-ръ Джонсонъ не преувеличивалъ, говоря, что привычка видѣть хорошую сторону каждаго происшествія стоитъ больше, чѣмъ тысяча Фунтовъ ежегоднаго дохода.
Жизнь человѣка духовнаго званія бываетъ исполнена суроваго самообразованія и самообузданія. Онъ долженъ быть трезвъ и бдителенъ, избѣгать зла и дѣлать добро, быть привѣтливымъ, добрымъ и покорнымъ до смерти; бороться противъ духовнаго нечестія и противъ князей тьмы міра сего.
Человѣкъ дѣловой также нуждается въ томъ, чтобы подчинять себя строгимъ правиламъ и системѣ. Дѣла, подобно жизни, управляются нравственными рычагами; успѣхъ въ томъ и другомъ случаѣ зависитъ не въ малой степени отъ той сдержанности и тщательнаго самообладанія, которыя даютъ мудрому человѣку власть не только надъ самимъ собою, но и надъ другими. Терпѣніе и самообладаніе выравниваютъ дорогу жизни и открываютъ многіе пути, которые безъ нихъ остаются закрытыми. И то же нужно сказать о самоуваженіи: ибо если люди уважаютъ самихъ себя, то они обыкновенно уважаютъ и личность другихъ.
Въ политикѣ примѣняется такое же правило, какъ и въ дѣлахъ. Успѣхъ въ этой сФерѣ жизни не столько зависитъ отъ таланта, сколько отъ нрава, не столько отъ генія, сколько отъ характера. Если человѣкъ не имѣетъ самообладанія, то у него недостанетъ терпѣнія и такта, и онъ
счастью. Ищите взоромъ свѣтлой, самой свѣтлой стороны вещей и пусть ваше лицо будетъ постоянно обращено къ ней... Большая часть существованія по необходимости проходитъ въ бездѣйствіи. Днемъ (возьмемъ одинъ сіучай изъ тысячи), когда приходится кого-нибудь ждать; ночью, когда сонъ не хочетъ сомкнуть намъ глаза, экономія счастья рекомендуетъ заниматься пріятными мыслями. Гуляемъ ли мы по улицѣ или отдыхаемъ дома, душа не можетъ быть пуста: и ея мысли могутъ быть полезны, безполезны или вредны для счастья. Направляйте ихъ какъ слѣдуетъ; привычка къ счастливымъ мыслямъ возникнетъ, какъ и всякая другая привычка». Беоп-іоіо^у, II, 105—6.
Смайльсъ. Т. I, Характеръ.	11
не будетъ имѣть силы для управленія и собою, и другими. Однажды въ присутствіи Питта зашелъ разговоръ о качествѣ, всего болѣе необходимомъ первому министру; одинъ изъ собесѣдниковъ сказалъ, что министру всего нужнѣе «краснорѣчіе», другой—«познаніе», а третій—«трудъ». «Нѣтъ, — сказалъ Питтъ, — терпѣніе!» А терпѣніе значитъ самообладаніе, качество, въ которомъ онъ самъ былъ очень силенъ. Его другъ Джорджъ Розе говорилъ, что никогда не видалъ, чтобы Питтъ потерялъ хладнокровіе *). Однако-же, хотя терпѣніе обыкновенно считается «лѣнивою» добродѣтелью, Питтъ соединялъ съ нимъ необыкновенную быстроту и силу какъ мысли, такъ и дѣйствія.
Посредствомъ терпѣнія и самообладанія истинно героическій характеръ достигаетъ своего совершенства. Эти свойства должны считаться самыми характерными чертами великаго Гемпдена, благородныя качества котораго признаваемы были даже его политическими врагами. Такъ Кларендонъ описываетъ его, какъ человѣка рѣдкаго хладно* кровія и скромности, по природѣ веселаго и живого, а
*) Слѣдующее извлеченіе изъ письма г. Бойда, эсквайра, приводится графомъ Стенгопомъ въ его МіБсеІІапіез: Покойный м-ръ Кристмасъ, который нѣсколько лѣтъ занималъ важное мѣсто въ
англійскомъ банкѣ, разсказывалъ мнѣ однажды слѣдующее. Нѣкоторое время онъ работалъ у м-ра Пнтта вѣ качествѣ секретаря. Кристмасъ былъ одинъ изъ самыхъ обязательныхъ людей, какихъ только я зналъ. По положенію, имъ занимаемому, онъ постоянно былъ отвлекаемъ разными посѣтителями отъ своихъ занятій, но я никогда не видалъ, чтобы онъ сколько-нибудь терялъ хладнокровіе. Однажды я нашелъ его занятымъ болѣе обыкновеннаго: онъ долженъ былъ приготовить множество отчетовъ; но я встрѣтилъ то же спокойствіе п не могъ удержаться, чтобы не спросить старика, въ чемъ секретъ этого спокойствія. «Хорошо, м-ръ Бойдъ, я скажу вамъ. Питтъ завѣщалъ мнѣ: не тсрятъ хладнокровія, если возможно, никогда и ни въ какомъ случаѣ во время занятій. Моя работа здѣсь (въ англійскомъ бапкѣ) начинается въ девять я кончается въ три: исполняя совѣтъ знаменитаго государственнаго мужа, я въ эти час** *»*огда не теряю хладнокровія».
главное, необыкновенно учтиваго. Онъ былъ добръ и храбръ, безупречнаго поведенія, и сердце его горѣло любовью ко всѣмъ людямъ. Онъ не былъ многорѣчивъ, и каждое сказанное имъ слово имѣло вѣсъ. «Не было человѣка, который имѣлъ бы такую власть надъ собою... Онъ былъ умѣренъ въ ѣдѣ и полный господинъ своихъ страстей и желаній; и потому онъ имѣлъ большую власть надъ другими людьми». Сэръ Филиппъ Барвикъ, другой его политическій противникъ, такъ описываетъ его сильное вліяніе во время одного пренія: «Мы схватили бы другъ друга за волосы и воткнули бы наши шпаги въ грудь другъ другу, если бы не проницательность и спокойствіе Гемп-дена, который короткою рѣчью успокоилъ насъ и заставилъ отложить озлобленное преніе до слѣдующаго утра».
Крутой нравъ не всегда дуренъ. Но чѣмъ круче нравъ, тѣмъ больше онъ нуждается въ самодисциплинѣ и самообладаніи. Д-ръ Джонсонъ говоритъ, что люди становятся лучше съ годами и усовершенствуются опытомъ; но это зависитъ отъ ширины, глубины и благородства ихъ природы. Не столько проступки губятъ людей, сколько то, какъ они ведутъ себя, сдѣлавъ ошибку. Мудрый воспользуется страданіемъ, которое причиняетъ проступокъ, и станетъ избѣгать его на будущее время; но есть такіе, на которыхъ опытъ не производитъ никакого хорошаго вліянія, и которые со-временемъ становятся только уже, злѣе и порочнѣе.
То, что называется крутымъ нравомъ въ молодомъ человѣкѣ, часто указываетъ на большой запасъ незрѣлой энергіи, которая обнаружится въ полезныхъ дѣлахъ, если ей будетъ открыта хорошая дорога. О Стефанѣ Жерарѣ, Французѣ, сдѣлавшемъ замѣчательно успѣшную карьеру въ Соединенныхъ Штатахъ, разсказываытъ, что когда онъ слышалъ о молодомъ человѣкѣ крутого нрава, онъ охотно бралъ его на службу и заставлялъ его работать одного въ особой комнатѣ; Жераръ былъ того мнѣнія, что такія лица
суть наилучшіе работники и что ихъ энергія пойдетъ на работу, если они удалены отъ искушенія ссоръ.
Крутой нравъ означаетъ только сильную и подвижную волю. Если его не обуздывать, онъ выражается въ безпорядочныхъ взрывахъ страсти; но когда онъ находится въ под~ чиненіи—онъ, подобно пару, заключенному въ машинѣ, дѣйствія котораго управляются организаціею машины, — можетъ стать источникомъ энергической силы и полезности. Вотъ почему нѣкоторые изъ величайшихъ характеровъ въ исторіи были людьми крутого нрава, но столь же круто державшими свои влеченія подъ строгою властью и контролемъ.
Знаменитый графъ Страффордъ былъ необыкновенно холерическій и страстный человѣкъ и много боролся съ самимъ собою, стараясь обуздать свой нравъ. Вспоминая о словахъ одного изъ своихъ друзей, стараго секретаря Кука, который былъ настолько честенъ, что указалъ ему на его слабость и предостерегалъ его отъ поблажки ей, онъ писалъ: «Вы дали мнѣ добрый совѣтъ быть терпеливымъ; и въ самомъ дѣлѣ мои года и природное расположеніе даютъ мнѣ больше жару, чѣмъ слѣдуетъ, хотя я надѣюсь, что болѣе продолжительный опытъ охладитъ этотъ жаръ, а наблюденіе за самимъ собою совершенно побѣдитъ его; а пока, онъ покрайней мѣрѣ будетъ простителенъ потому, что мои пылкость и рѣзкость будутъ всегда направлены къ чести, справедливости и пользѣ начальника; и не столько гнѣвъ, сколько злоупотребленіе его достойно порицанія и вредно для тѣхъ, кто ему предается» *).
О Кромвелѣ также говорятъ, что онъ былъ человѣкомъ угрюмаго и горячаго нрава въ юности,—сварливый и непокорный, съ большимъ избыткомъ юношеской энергіи, обнаружавшейся во множествѣ юношескихъ проступковъ. Онъ заслужилъ даже репутацію буяна въ своемъ родномъ
*) ЗІгаГГотй Рарегз, I, 87»
городѣ п, по видимому, быстро шелъ ко злу, когда религія, въ одной изъ самыхъ строгихъ своихъ Формъ, наложила узду на его суровую природу и подчинила ее желѣзной дисциплинѣ кальвинизма. Тогда совершенно новое направленіе дано было энергіи его темперамента, которая нашла себѣ выходъ въ общественной жизни и сдѣлалась господствующею силою въ Англіи почти на цѣлыя двадцать лѣтъ.
Героическіе принцы изъ Нассаускаго дома всѣ отличались одинаковыми качествами самообладанія, самоотрѣченія и рѣшительности. Вельгельмъ Молчаливый былъ такъ названъ не потому, что любилъ молчать— онъ былъ краснорѣчивый ораторъ, когда краснорѣчіе было необходимо,— но потому, что былъ человѣкомъ, умѣвшимъ удерживать свой языкъ, когда того требовалъ разсудокъ, и потому что тщательно скрывалъ свои намѣренія, когда обнаруженіе ихъ могло быть вредно для свободы его отечества. Онъ былъ такъ кротокъ и уступчивъ въ своемъ обращеніи, что враги его считали боязливымъ и малодушнымъ. Но когда приходило время дѣйствовать, его мужество доходило до героизма, а его рѣшимость была непоколебима. «Скала въ океанѣ—говоритъ, м-ръ Мотлей, историкъ Нидерландовъ,— спокойная среди бушующихъ волнъ,—вотъ обыкновенное сравненіе, которымъ его друзья выражали свое понятіе о его твердости».
Мотлей сравниваетъ Вильгельма Молчаливаго съ Ва-оіингтономъ, на котораго онъ походилъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Американскій патріотъ, подобно голландскому, іредставляетъ въ исторіи истинное воплощеніе достоинства, храбрости, чистоты и личнаго превосходства. Его власть надъ своими чувствами, даже въ минуты величайшихъ затрудненій и опасностей, была такова, что тѣ, кто не зналъ его хорошо, могли думать, что онъ человѣкъ очень холодный по природѣ и почти безстрастный. Но Вашингтонъ былъ отъ природы горячъ и порывистъ; его мягкость, кротость и вѣжливость были результатомъ строгаго самообладанія и неуто
мимаго самоподчиненія, въ которомъ онъ прилежно упражнялся съ отрочества. Его біографъ говоритъ о немъ, что «его темпераментъ былъ горячъ, его страсти сильны и среди многочисленныхъ сценъ искушенія и возбужденія, въ которыхъ онъ участвовалъ, его постоянное усиліе и окончательное торжество состояло въ томъ, чтобы обуздать свой темпераментъ и покорить свои страсти». И еіце: «Его страсти были сильны и иногда обнаруживались взрывами, но онъ имѣлъ силу въ одно мгновеніе обуздывать ихъ. Можетъ быть самообладаніе было самою замѣчательною чертою его характера. Отчасти это было слѣдствіемъ дисциплины; но, кажется, и отъ природы онъ обладалъ этою силою въ такой степени, которая не дана другимъ людямъ» * *).
Природный нравъ Веллингтона, такъ-же какъ Наполеона, былъ раздражителенъ до крайности, и только посредствомъ бдительнаго самообузданія онъ могъ совладать съ нимъ. Онъ старался быть тихимъ и холоднымъ среди опасности, какъ индѣйскій предводитель. При Ватерлоо и въ другихъ случаяхъ онъ давалъ свои приказанія въ самыя критическія минуты безъ всякаго слѣда возбужденія и тономъ голоса болѣе обыкновеннаго спокойнымъ *).
Поэтъ Вордсвортъ въ дѣтствѣ былъ «упрямаго, сердита--го и пылкаго нрава», былъ «золъ и упрямо не поддавался наказаніямъ». Когда опытъ жизни укротилъ его нравъ, онъ научился большому самообладанію, но, въ то же самое время, качества, которыми онъ отличался въ дѣтствѣ, были полезны, сдѣлавъ его способнымъ твердо выдерживать критику его враговъ. Никто болѣе Вардсворта не отличался самоуваженіемъ и самостоятельностью, а также и глубокимъ убѣжденіемъ въ; своей силѣ во всѣ періоды его жизни.
Генри Мартинъ, м^рсіонеръ, былъ другой примѣръ че
*) ^ге<1 брагкв, ЫГе о( ЛѴазЬіп^іоп, рр. 7, 534.
*) Вгіаітопі, Ьііе оі‘ АѴе11іп§Цоп.
ловѣка, въ которомъ суровость нрава являлась лишь скрытой, незрѣлой энергіей. Мальчикомъ онъ былъ нетерпѣливъ, шаловливъ и золъ: но постоянной борьбою съ своимъ расположеніемъ къ дурному онъ постепенно достигъ нужной силы, побѣдилъ это расположеніе и достигъ того, чего такъ жарко желалъ—дара терпѣнія.
Человѣкъ можетъ пмѣтъ слабую организацію, но, будучи одаренъ счастливымъ темпераментомъ, можетъ быть великъ, дѣятеленъ, благороденъ, можетъ обладать умѣньемъ властвовать собою. Профессоръ Тиндаль далъ намъ прекрасное изображеніе характера Фарадея, и его самоотверженныхъ трудовъ на пользу науки;—онъ описалъ его какъ человѣка съ сильною, оригинальною й даже пылкою натурою, и однако-же обладающаго чрезвычайной нѣжностью и чувствительностію. «Подъ его мягкостію и кротостію скрывался пламень вулкана. Онъ былъ человѣкъ раздражительный и горячій; но посредствомъ высокаго самообладанія онъ превратилъ этотъ огонь въ центральный жаръ и могучій двигатель жизни,—вмѣсто того, чтобы потратить его на безполезную страсть».
Въ характерѣ Фарадея была одна прекрасная черта, достойная вниманія п сродная съ самообузданіемъ: это было его самоотверженіе. Посвятивъ себя аналитической химіи, онъ могъ бы легко составить большое богатство; но онъ благородно противился искушеніямъ и предпочиталъ идти по пути чистой науки. «Принявъ во вниманіе продолжительность его жизни, — говоритъ Тиндаль, — этотъ сынъ кузнеца и подмастерье переплетчика могъ выбирать между состояніемъ въ 150,000 Фунтовъ съ одной стороны и своею бездоходною наукою съ другой. Онъ выбралъ послѣднее и умеръ бѣднякомъ. Но за то ему досталась слава высоко держать между народами научное имя Англіи въ теченіе сорока лѣтъ *).
*) РгоГеззог Тупйаіі, Рагайау аз а йізсоѵегег, р. 156.
Возьмемъ примѣръ подобнаго же самоотверженія со стороны Француза. Историкъ Анкетиль былъ изъ числа немногихъ писателей, отказавшихся подчиниться игу Наполеона. Онъ впалъ въ большую бѣдность, питался хлѣбомъ и молокомъ и ограничилъ свои расходы тремя су въ день. «Я еще выключилъ два су въ день,—говорилъ онъ,— ради побѣдителя при Маренго и Аустерлицѣ». «Но если вы заболѣете, — сказалъ ему одинъ пріятель, — то вамъ нужна будетъ помощь пенсіи. Почему не сдѣлать такъ, какъ другіе? Окажите почтеніе императору — вы въ немъ нуждаетесь, чтобы жить». «Я не нуждаюсь въ немъ, чтобы умереть»,—отвѣчалъ историкъ. Но Анкетиль не умеръ отъ бѣдности; онъ жилъ до девяноста четырехъ лѣтъ и наканунѣ смерти сказалъ одному пріятелю: «Войдите и посмо* трите на человѣка, который умираетъ, еще будучи полонъ жизни!».
Сэръ Джемсъ Оутрамъ отличался не меньшимъ самоотверженіемъ, хотя совершенно въ другой СФерѣ жизни. Подобно королю Артуру, онъ былъ человѣкъ, который «избѣгалъ собственной выгоды». Вся его карьера отличалась благороднымъ безкорыстіемъ. Хотя случалось, что онъ лично не одобрялъ политику, которую приказано было ему исполнять, но онъ ни разу не споткнулся на пути долга. Такъ, онъ не одобрялъ нашествія на Сцинду, но его служба въ теченіе этой кампаніи была признана генераломъ сэромъ Ч. Непиромъ за вполнѣ блестящую. Но когда война была кончена и богагая добыча Сцпнды лежала у ногъ побѣдителя, Оутрамъ сказалъ: «Я не одобряю политики этой войны—и не хочу имѣть доли въ добычѣ!».
Не менѣе замѣчательно было его благородное самоотверженіе, когда онъ съ большими силами спѣшилъ на помощь Гавелоку, пробивавшемуся къ Лукнову. Какъ высшій по чину, онъ имѣлъ право взять на себя главное командованіе, но, признавая то, что уже сдѣлалъ Гавелокъ, онъ съ рѣдкимъ безкорыстіемъ предоставилъ своему млад-
тему офицеру честь окончанія кампаніи и предложилъ служить подъ его начальствомъ въ качествѣ волонтера. «Съ такою репутаціею, — говоритъ лордъ Клидъ, — какая была у Оутрама, онъ могъ дѣлиться съ другими славою и почестями. Но это не уменьшаетъ цѣны той жертвы, которую онъ принесъ съ такимъ .безкорыстнымъ благородствомъ».
Если человѣкъ желаетъ честно и мирно совершить жизненный путь, онъ непремѣнно долженъ научиться самоотверженію какъ въ малыхъ вещахъ, такъ и въ большихъ. Нравъ долженъ быть подчиняемъ разсужденію; и мелкіе демоны раздраженія, дерзости и сарказма должны быть отгоняемы. Если они разъ найдутъ доступъ въ душу, то легко возвращаются и могутъ совершенно въ ней поселиться.
Для личнаго счастія каждаго необходимо держать контроль надъ своими словами и дѣйствіями: ибо есть .слова, поражающія сильнѣе ударовъ. ІІп соир сіе Іап^ие,говоритъ Французская поговорка, — езі ‘ ріге ди’ип соир. йе Іапсе. Язвительный отвѣтъ, который самъ приходитъ на "'ыкъ и можетъ привести въ смущеніе противника тяакъ трудно иногда воздержаться отъ него! «Сохрани насъ небо,— говоритъ г-жа Брежеръ въ своей Семьѣ,—отъ разрушительной силы словъ. Есть слова, которыя сильнѣе разлучаютъ сердца, чѣмъ острые мечи; есть слова, которыя своимъ жаломъ язвятъ сердце всю жизнь».
Характеръ выражается столько же въ обузданіи’ рѣчи, какъ и во всемъ другомъ. Осторожный человѣкъ подавитъ въ себѣ желаніе сказать язвительное или жестокое слово насчетъ чувствъ другого человѣка; а глупецъ болтаетъ все, что думаетъ, и своей шуткѣ готовъ пожертвовать другомъ. «Уста мудраго человѣка, — говоритъ Соломонъ, — въ его сердцѣ; сердце безумнаго въ его устахъ».
Есть однакО'Же люди не безумные, но опрометчивые въ своихъ словахъ и дѣйствіяхъ, по неимѣнію терпѣнія и
самообладанія. Возбужденный умъ, одаренный живостію мысли и рѣзкостію рѣчи, при случаѣ бросаетъ на вѣтеръ саркастическое мнѣніе, которое можетъ обратно принести своему автору множество вреда. Можно указать даже на многихъ государственныхъ мужей, которые дѣлали промахи по неумѣнію удержаться отъ искушенія сказать красивое .и злое словцо насчетъ своихъ противниковъ. «Поворотъ Фразы, — говоритъ Вентамъ, — рѣшалъ иногда судьбу дружбы и даже судьбу иного царства». Такъ что, если человѣку приходитъ искушеніе написать красивую, но жесткую вещь, то хотя трудно удержаться, а всегда лучше оставить ее на днѣ чернильницы. «Гусиное перо, — говоритъ испанская пословица, — часто язвитъ сильнѣе, чѣмъ коготь льва».
Карлейль, говоря объ Оливерѣ Кромвелѣ, пишетъ: «Тотъ, кто не умѣетъ держать своихъ мнѣній про себя, не способенъ ни на что выдающееся ни въ какомъ дѣлѣэ. Одинъ изъ величайшихъ враговъ Вильгельма Молчаливаго говорилъ о немъ, что никогда у него не вырывалось нескромнаго или гордаго слова. Вашингтонъ точно также былъ сама осторожность въ употребленіи словъ, никогда не пользовался слабою стороною противника и не искалъ минутнаго торжества въ спорѣ. И извѣстно, что свѣтъ наконецъ уступаетъ правдѣ и поддерживаетъ мудраго человѣка, знающаго, когда и какъ молчать.
Намъ приводилось слышать очень опытныхъ людей, выражавшихъ раскаяніе въ томъ, что они сказали: но они ни разу не сожалѣли о томъ, что придержали свой языкъ. «Молчи,—говоритъ Пиѳагоръ,—или говори что-нибудь, что лучше молчанія». «Говори кстати,—говоритъ Джорджъ Гербертъ,—или молчи благоразумно». Францискъ де-Саль, котораго Гонтъ называлъ «джентльменъ святой», говорилъ: «Лучше промолчать, чѣмъ высказывать истину съ раздраженіемъ, и такимъ образомъ портить прекрасное кушанье, обливая его дурнымъ соусомъ». Другой Французъ Лакор-
деръ, весьма характерно ставитъ рѣчь на первое мѣсто, а молчаніе на второе. «Послѣ слова,—говоритъ онъ,—молчаніе есть величайшая сила въ мірѣ». А слово сказанное во время,—какъ оно можетъ быть могущественно!
Разсказываютъ, какъ замѣчательный примѣръ самообладанія со стороны де-Леона, выдающагося испанскаго поэта шестнадцатаго столѣтія, просидѣвшаго долгіе годы въ баш-. няхъ инквизиціи безъ свѣта и общества за переводъ части Священнаго Писанія на свой родной языкъ, — что, когда онъ былъ освобожденъ и возвращенъ къ своему профессорству, огромная толпа ожидала его первой лекціи, надѣясь, что онъ что-нибудь разскажетъ о своемъ заключеніи; но де-Лебнъ былъ слишкомъ мудръ и кротокъ, чтобы пуститься въ укоризны. Онъ только напомнилъ лекцію, читанную имъ пять лѣтъ назадъ и столь досадно прерванную, обыкновенными словами: «въ прошлый разъ мы говорили» и прямо перешелъ къ своему предмету.
Есть конечно случаи и времена, когда выраженіе негодованія не только позволительно, но и необходимо. Мы обязаны негодовать на ложь, себялюбіе и жестокость. Человѣкъ съ благородными чувствами естественно загорается негодованіемъ при видѣ низости всякаго рода, даже въ тЬхъ случаяхъ, когда на немъ не лежитъ никакой обязанности говорить. «Я не желалъ бы имѣть никакого дѣла съ человѣкомъ, неспособнымъ къ негодованію. Въ мірѣ больше добрыхъ людей, чѣмъ злыхъ, и злые имѣютъ верхъ потому только, что они смѣлѣе. Мы не можемъ не испытывать удовольствія, видя, что человѣкъ дѣйствуетъ рѣшительно; и часто мы принимаемъ его сторону только по этой причинЬ. Безъ сомнѣнія, я часто раскаивался, что говорилъ; но не менѣе часто я раскаивался и въ томъ, что хранилъ молчаніе» *).
Любящій добро не можетъ быть безразличенъ ко злу,
*) ІлГе оГ РегіЬез, II, 126.
П2 пли дѣлать зло. Если онъ горячо чувствуетъ, онъ горячо говоритъ, отъ полноты своего сердца.
Мы должны, впрочемъ, остерегаться нетерпѣливой вспышки негодованія. Лучшіе люди иногда бываютъ нетерпѣливы относительно многихъ вещей и часто то, что является серьезной стороной пхъ характера — лишаетъ ихъ снисходительности *). «Изъ всѣхъ духовныхъ даровъ, — говоритъ миссъ Юлія Веджвудъ,—самый рѣдкій—умственное терпѣніе; и послѣдній урокъ образованія заключается въ признаніи трудностей, которыхъ мы сами не видимъ».
Лучшее средство противъ расположенія къ нетерпѣнію это — накопленіе мудрости и расширеніе опытности. Развитый здравый смыслъ обыкновенно спасаетъ человѣка отъ замѣшательствъ, въ которыя можетъ вовлечь его нетерпѣніе; здравый смыслъ состоитъ главнымъ образомъ въ такомъ настроеніи души, при которомъ человѣкъ можетъ обращаться съ практическими дѣлами справедливо, благоразумно и осторожно. Люди образованные и опытные всегда оказываются всего терпѣливѣе и терпимѣе, невѣжды же и люди узкихъ воззрѣній всего чаще бываютъ злопамятны и нетерпимы. Чѣмъ больше запасъ практической мудрости у людей, одаренныхъ широкой и великодушной натурой, тѣмъ болѣе эти люди расположены къ снисхожденію къ недостаткамъ и слабостямъ другихъ; они знаютъ, какъ велика сила обстоятельствъ при образованіи характера и трудность для слабыхъ натуръ устоять противъ искушенія и заблужденія. «Я не знаю вины, — говоритъ
*) Фрэнсисъ Горнеръ, въ одномъ изъ своихъ писемъ говоритъ: «Именно между самыми искренними и ревностными друзьями свободы вы найдете самые совершенные образчики упрямства: людей, полагающихъ добродѣтель въ раздорѣ и въ обособленіи, желающихъ (любимое выраженіе Шарпа) вбивать клинъ широкимъ концемъ впередъ — совершенно чуждыхъ всякой умѣренности въ политическихъ дѣлахъ». Ргапсіз Ногпег, ЫГе аші Соггезропйепсе (1843) II, 133.
Гёте,—въ которой бы я самъ не могъ провиниться». Такъ мудрый и добрый человѣкъ, увидѣвъ преступника, котораго тащили на Фашинѣ, воскликнулъ: «Вотъ идетъ Іона-Фанъ Брадфордъ; да будетъ надъ нимъ милость Божія!»
Жизнь всегда представляетъ въ значительной степени то, чѣмъ мы сами ее сдѣлали. Веселый человѣкъ создаетъ веселый міръ, мрачный—міръ печальный. Обыкновенно въ тѣхъ, кто насъ окружаетъ, мы находимъ только отраженіе собственнаго темперамента. Если мы сами сварливы, то и они будутъ сварливы; если мы злопамятны и немилосерды, то они будутъ такими-же по отношенію къ намъ. Недавно одинъ господинъ, возвращаясь изъ вечерняго собранія, пожаловался полицейскому, что за нимъ слѣдуетъ какой-то дурного вида человѣкъ: оказалось, что это была лишь его тѣнь! И такова жизнь каждаго изъ насъ, большею частью она лишь отраженіе насъ самихъ.
Если мы хотимъ быть въ мирѣ съ другими и обезпечить себѣ ихъ уваженіе, мы должны имѣть въ виду ихъ личности. Каждый человѣкъ имѣетъ особенности въ своемъ поведеніи и характерѣ, точно такъ какъ имѣетъ особенности въ тѣлѣ и чертахъ лица; и въ обхожденіи мы должны снисходить- къ другимъ, если желаемъ, чтобы люди были снисходительны въ обращеніи съ нами. Мы можемъ не сознавать нашихъ собственныхъ особенностей, а онѣ тѣмъ не менѣе существуютъ. Есть городъ въ Южной Америкѣ, гдѣ зобы такъ обыкновенны, что не имѣть зоба считается безобразіемъ. Однажды нѣсколько англичанъ проходили черезъ это мѣсто; собралась толпа и, насмѣхаясь, кричала: «смотрите, смотрите—у нихъ нѣтъ зоба!»
Нѣкоторые люди очень озабочены тѣмъ, что думаютъ друтіе объ нихъ и ихъ особенностяхъ. Иные очень расположены схватывать дурныя стороны и, судя по самимъ себѣ, предполагаютъ самое дурное. Но обыкновенно отсутствіе снисходительности къ намъ въ другихъ, если оно и дѣйствительно существуетъ, является лишь отраженіемъ
нашего собственнаго недостатка милосердія и добраго нрава. Еще чаще случается, что мученія, которымъ мы подвергаемъ самихъ себя, имѣютъ источникъ въ нашемъ собственномъ воображеніи. И даже если окружающіе насъ дурно объ насъ думаютъ, мы не поправимъ дѣла сердясь на нихъ. Мы такимъ образомъ только безъ надобности подвергнемъ себя ихъ капризамъ и злонравію. «Зло, которое выходитъ изъ нашихъ устъ, — говоритъ Джорджъ Гербертъ,—часто падаетъ въ нашу грудь».
Великій и добрый философъ Фарадей въ письмѣ къ своему другу профессору Тиндалю изложилъ слѣдующіе'совѣты, исполненные практической мудрости и составляющіе плодъ богатой опытомъ жизни: «Позвольте мнѣ, какъ старому человѣку, который имѣлъ возможность воспользоваться опытомъ, сказать, что, когда я былъ моложе, я часто превратно воображалъ намѣренія другихъ людей, и оказыва лось, что они вовсе не думали того, что я предполагалъ; далѣе, что, въ видѣ общаго правила, гораздо лучше быть нѣсколько тупымъ на пониманіе, когда рѣчь повидимому содержитъ въ себѣ недоброжелательство, и напротивъ быстро проницательнымъ, когда она кажется благосклонною. Дѣйствительная истина всегда окончательно восторжествуетъ; и противники, если они не правы, скорѣе убѣждаются, когда имъ возражаютъ осторожно, чѣмъ когда ихъ разбиваютъ на голову. Я хочу только сказать, что лучше быті слѣпымъ къ выраженію вражды и живо замѣчать благо склонность. Мы сами становимся счастливѣе, если стараемся слѣдовать путями, благопріятствующими миру. Вы де можете себѣ представить, какъ часто я горячился втайнѣ отъ возраженій, какъ несправедливо и надменно я думалъ; но я старался и надѣюсь успѣлъ скрыть отвѣты такого рода. И я знаю, что черезъ это я ничего не потерялъ» *).
*) РгоГеззог ТупйаП, Кагагіау аз а Різсоѵегег, рр. 40—1.
Когда живописецъ Барри былъ въ Римѣ, онъ впутался, по своему обычаю, въ горячія ссоры съ артистами и дилле-тантами изъ-за рисованія и покупки картинъ—относительно чего его другъ и землякъ Эдмундъ Боркъ — великодушный покровитель начинающихъ талантовъ—вполнѣ разсудительно замѣтилъ ему въ одномъ изъ своихъ писемъ: «Повѣрь мнѣ, любезный Барри, что лучшія орудія противъ недоброжелательства міра, и лучшія качества для того, чтобы помирить его съ нами' и намъ помириться съ нимъ, — умѣренность, кротость, маленькая доля снисходительности къ другимъ и большой запасъ недовѣрія къ себѣ; и это не свойства пошлой души, какъ можетъ быть нѣкоторые думаютъ, но высокія и благородныя добродѣтели, которыя столько же возвышаютъ нашу природу, сколько способствуютъ нашему спокойствію и счастію; ибо нѣтъ ничего болѣе недостойнаго благоустроенной души, какъ проводить жизнь въ ссорахъ и тяжбахъ—въ ворчаньи и схваткахъ съ каждымъ изъ окружающихъ насъ. Мы должны быть въ мирѣ съ людьми, если не ради ихъ, то по крайней мѣрѣ ради самихъ себя» *).
Нпкто лучше поэта Бориса не сознавалъ всей цѣнности
*) Однако-же самъ Боркъ, хотя и способенъ былъ давать Барри такіе отличные совѣты, не былъ безупреченъ по отношенію къ своему собственному нраву. Когда онъ больной лежалъ въ Биконс-фильдѣ, Фоксъ, съ которымъ онъ разошелся изъ-за политическихъ разногласій по. предмету французской революціи, навѣстилъ своего бывшаго друга. Но Боркъ не хотѣлъ съ нимъ видѣться и отказалъ ему. По возвращеніи въ городъ, Фоксъ разсказалъ своему другу Коку результатъ своей поѣздки; и когда Кокъ осуждалъ упорство Борка, Фоксъ добродушно сказалъ лишь: «Что за бѣда-, Томъ; я всегда находилъ, что у каждаго ирландца въ головѣ есть штука картофеля». Несмотря на то, Фоксъ, когда услышалъ объ угрожающей Борку смерти, написалъ его женѣ сердечное письмо съ выраженіемъ своего сожалѣнія и участія; а когда Борка не стало, Фоксъ первый предложилъ похоронить его въ Вестминстерскомъ аббатствѣ — чему воспрепятствовало только прямое желаніе Борка быть погребеннымъ' въ Биконсфильдѣ.
самообладанія, и никто не умѣлъ краснорѣчивѣе внушать его другимъ; но когда дѣло доходило до практики, Борисъ былъ слабый изъ слабѣйшихъ. Онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи сказать рѣзкій и ловкій сарказмъ на счетъ другого. Одинъ изъ его біографовъ замѣчаетъ о немъ, что десятью шутками онъ безъ всякаго преувеличенія наживалъ себѣ сотню враговъ. Но это еще не :все/ Бѣдный Борисъ не обуздывалъ своихъ стремленій и давалъ имъ полный ходъ. Онъ не имѣлъ достаточно самоотверженія, чтобы не распространять сочиненій, первоначально назначенныхъ для удовольствія ' пьющей компаніи, но тайно сѣявшихъ развратъ въ душахъ молодежи. Въ самомъ дѣлѣ, несмотря на многія прекрасныя стихотворенія этого поэта, можно безъ преувеличенія утверждать, что его безнравственныя сочиненія больше принесли вреда, чѣмъ чистыя—пользы, и что было бы лучше, если бы были уничтожены и забыты всѣ его сочиненія, лишь бы только вмѣстѣ съ ними исчезли и его неприличныя пѣсни.
То же замѣчаніе можно приложить и къ Беранже, котораго называли Борисомъ Франціи Беранже обладалъ такимъ же блестящимъ талантомъ, онъ такъ же страстно жаждалъ удовольствій и популярности и, льстя тщеславію Французовъ, онъ въ то же время изображалъ мастерскимъ перомъ наиболѣе характерные пороки своихъ соотечественниковъ. Пѣсни Беранже и «Исторія» Тьера вѣроятно болѣе всего содѣйствовали утвержденію во Франціи Наполеонов ской династіи. Но это было небольшое зло въ сравненіи съ нравственнымъ вредомъ, который должны были производить многія пѣсни Беранже, потому что, свободно проникнувъ во многія Французскія семьи, онѣ представляли картины разврата и порока, способныя испортить и раз строить націю.
Одно изъ лучшихъ стихотвореній Бориса, написанное имъ - на _ двадцать восьмомъ году, называется Эпитафія Барда. Это какъ будто предугаданное описаніе его жизни
Вордсвортъ говорилъ о немъ: «Это искреннее и торжественное признаніе; публичное заявленіе, сдѣланное по собственному желанію; исповѣдь въ одно время и набожная, и поэтическая, и гуманная, исторія въ видѣ пророчества». Оно заключается слѣдующими стихами:
«Внемли, читатель,—хотя бы твоя душа
Полетомъ фантазіи возносилась выше полюса Или въ потемкахъ рылась въ земной темницѣ, Стремясь къ низкимъ цѣлямъ;
Знай-—-разумное, осторожное самонаблюденіе— Вотъ корень мудрости.
Одинъ изъ пороковъ, которымъ поддавался—Борисъ и, можно сказать, главный порокъ, составляющій причину многихъ другихъ— было пьянство. Не то, чтобы онъ былъ пьяница, но легко уступалъ искушенію выпить, а вмѣстѣ съ этимъ поддавался всѣмъ дурнымъ послѣдствіямъ пьянства и такимъ образомъ унижалъ и портилъ всю свою натуру *). Но бѣдный Борисъ не былъ исключеніемъ, ибо, увы! изъ всѣхъ пороковъ въ его время, какъ и до сихъ поръ, пьянство было самымъ сильнымъ, популярнымъ и вреднымъ порокомъ.
Если представимъ себѣ тирана, который бы заставлялъ свой народъ отдавать ему треть пли болѣе своихъ заработковъ и требовалъ бы отъ него въ то же время развращающихъ и уподобляющихъ человѣка животному поступковъ, разрушающихъ миръ и спокойствіе семействъ, распростра-
*) Когда Коррапъ, ирландскій адвокатъ, посѣтилъ хпжину Бориса въ 1810, опъ нашелъ, что опа была превращена въ трактиръ, и хозяинъ, который ее показывалъ, былъ пьянъ. «Вотъ,—сказалъ онъ,— указывая па одинъ уголъ съ совершепно неумѣстнымъ смѣхомъ,— вотъ то самое мѣсто, гдѣ родился Робертъ Борисъ».—«Мысли о геніи и судьбѣ поэта, — говоритъ Корранъ, — тяжело лежали у меня на сердцѣ; но пьяный смѣхъ хозяина такъ ясно показалъ мнѣ скалу, о которую разбилась эта судьба, что я не могъ удержаться и залился слезами».
Смайльсъ. т. I. Характеръ.
12
няющпхъ сѣмена болѣзней и преждевременной смерти-— какіе явились бы негодующіе митинги, какія чудовищныя процессіи! Сколько краснорѣчивыхъ рѣчей и воззваній къ духу свободы! Какой отпоръ противъ такого жестокаго и неестественнаго деспотизма! И однако-же такой тиранъ существуетъ между нами — тиранъ необузданной страсти, котораго не можетъ побороть ни сила оружія, ни подача голосовъ, такъ какъ люди добровольно становятся его рабами.
Сила этого тирана можетъ быть побѣждена только нравственными средствами, самодисциплиною, самоуваженіемъ и самообладаніемъ. Противъ деспотизма страстей нѣтъ другого средства. Никакая реформа учрежденій, никакое расширеніе правъ на голосъ, никакая улучшенная Форма правительства, никакое развитіе школьнаго обученія не могутъ возвысить характеръ народа, который добровольно предается чувственнымъ влеченіямъ. Стремленіе къ неблагороднымъ удовольствіямъ разрушаетъ истинное счастіе; оно подрываетъ нравственность, истощаетъ силы и губитъ крѣпость и мужество какъ отдѣльныхъ личностей, такъ и націй.
Мужество самообладанія обнаруживается различнымъ образомъ, но ни въ чемъ не проявляется такъ ясно, какъ въ частной жизни. Люди, лишенные самообладанія, не только подчинены власти своихъ эгоистическихъ желаній, по обыкновенно становятся и рабами другихъ. Что дѣлаютъ другіе, то и они дѣлаютъ. Они живутъ согласно съ искусственными требованіями своего класса, тратя столько же, какъ ихъ сосѣди, не обращая вниманія на послѣдствія, между тѣмъ, какъ всѣ они, можетъ быть, живутъ выше своихъ средствъ. Каждый увлекаетъ другихъ за собою, и у нихъ нѣтъ нравственнаго мужества, чтобы остановиться. Они не могутъ устоять противъ искушенія жить широко, хотя бы это было на счетъ другихъ, и постепенно перестаютъ тревожиться о своихъ долгахъ, пока, наконецъ, со
вершенно не запутаются въ нихъ. Во всемъ этомъ обнаруживается большая нравственная трусость, малодушіе и недостатокъ мужественной независимости характера.
Прямодушный человѣкъ никогда не рѣшится казаться тѣмъ, чтб онъ не есть, выставлять себя богаче, чѣмъ есть на дѣлѣ, или вести образъ жизни, не соотвѣтствующій его обстоятельствамъ. Онъ будетъ имѣть мужество скорѣе жить честно на собственныя свои средства, чѣмъ безчестно на средства другихъ, ибо тотъ, кто входитъ въ долги, живя выше своего дохода, въ душѣ такъ-же безчестенъ, какъ человѣкъ, который открыто крадетъ у васъ изъ кармана.
Многимъ такой взглядъ покажется крайностію, но я готовъ подвергнуть этотъ вопросъ строжайшему обсужденію. Жить на счетъ другихъ не только безчестно, но представляетъ такое же отсутствіе правды въ дѣлѣ, какую ложь на словахъ. Поговорка Джорджа Герберта, что «должники— лгуны» подтверждается опытомъ. ШеФтсбюри гдѣ-то говоритъ, что неугомонное желаніе имѣть то, чего мы не имѣемъ, и быть тѣмъ, чѣмъ не можемъ быть, составляетъ корень всей безнравственности *). Никакъ нельзя вѣрить изреченію Мирабо — весьма опасному,—что Іа реіііе шо-гаіе ёѣаіѣ Геппетіе сіе Іа ^гапйе. Напротивъ^ строгое соблюденіе даже малѣйшихъ подробностей нравственности представляетъ основаніе всякаго ’ мужественнаго и благороднаго характера.
*) Священникъ горзмонджерленской тюрьмы, въ своемъ годичномъ отчетѣ, приходитъ къ слѣдующему результату: «Изъ моихъ наблюденій надъ воровствомъ, основанныхъ на тщательномъ изученіи характера множества заключеньыхъ, я заключаю, что причиной преступленія является обыкновенно не невѣжество, не пьянство, не бѣдность, не скопленіе въ городахъ, не соблазнъ окружающаго богатства — и вообще ни одна изъ тѣхъ косвенныхъ причинъ, которымъ ее иногда приписываютъ,—а главнымъ образомъ желаніе пріобрѣсти собственность съ меньшимъ трудомъ, чѣмъ какой для того обыкновенно нуженъ»,
Честный человѣкъ бережливо обращается со своими средствами и расплачивается честно. Онъ не старается выдать себя за болѣе богатаго, чѣмъ онъ есть, или, входя въ долги, стремиться къ разоренію. Какъ не бѣденъ тотъ человѣкъ, средства котораго малы, но желанія ограничены, такъ богатъ тотъ человѣкъ, средства котораго превышаютъ его нужды. Когда Сократъ однажды увидѣлъ множество богатствъ, драгоцѣнностей, утвари, торжественно ввозимыхъ . въ Аѳины, онъ сказалъ: «Теперь я вижу сколько есть на свѣтѣ вещей, въ которыхъ я не нуждаюсь». «Я могу простить все, кромѣ корыстолюбія»,—говоритъ Пер-тисъ. «Даже самыя тѣсныя обстоятельства не уничтожаютъ возможности съ извѣстнымъ достоинствомъ относиться къ ,«твоему и моему»; и никто, даже крайній бѣднякъ, не имѣетъ нужды наполнять свою жизнь мыслями о деньгахъ, если только благоразумно устроитъ свое домохозяйство въ предѣлахъ своего дохода».
Человѣкъ можетъ быть равнодушенъ къ деньгамъ, какъ Фарадей, пожертвовавшій богатствомъ для занятій наукою; .но если онъ хочетъ имѣть удовольствія, доставляемыя деньгами, онъ долженъ честно ихъ заработать, а не жить на заработки другихъ, какъ тѣ, которые входятъ въ долги, не имѣя средствъ платить за нихъ. Когда Маджинна, вѣчно бывшаго въ долгу, спросили, что онъ платитъ за свое вино, онъ отвѣчалъ, что не знаетъ, но предполагаетъ, что «они что-нибудь ставятъ въ книгѣ» *).
Такое «записываніе въ книгу» оказывается гибелью множества слабодушныхъ людей, не могущихъ воздержаться отъ искушенія брать въ кредитъ вещи, за которыя въ настоящую минуту они не могутъ заплатить; и вѣроятно громадную общественную пользу принесло-бы отмѣненіе закона, по которому кредиторы имѣютъ возможность получать долги, сдѣланные при извѣстныхъ обстоятельствахъ.
*) 8. С. Наіі, Метогіез.
Но, при конкуренціи въ торговлѣ, совершеніе долговъ всячески облегчается, и кредиторъ надѣется, что въ послѣдней крайности ему поможетъ законъ. Когда Сидней Смитъ однажды поселился въ новомъ сосѣдствѣ, въ мѣстной газетѣ было сказано, что онъ человѣкъ съ высокими связями и потому со всѣхъ сторонъ его просили быть «покупателемъ», Но онъ скоро разочаровалъ своихъ новыхъ сосѣдей. «Мы вовсе не высокопоставленные люди, — говорилъ онъ,—мы простые честные люди, люди платящіе свои долги».
Газлиттъ, въ высшей степени честный, хотя расточительный человѣкъ, говоритъ о двухъ разрядахъ людей, не похожихъ между собою — о такихъ, которые не могутъ удержать своихъ денегъ въ рукахъ, и о такихъ, которые не могутъ удержать своихъ рукъ отъ чужихъ денегъ. У первыхъ всегда недостаетъ денегъ, потому что они бросаютъ ихъ на первый представившійся предметъ, какъ-будто чтобы отъ нихъ избавиться; вторые проматываютъ всѣ деньги, какія у нихъ есть, и становятся постоянными заемщиками у всѣхъ, кто только захочетъ ссудить ихъ; и этотъ талантъ — занимать становится, наконецъ, причиною ихъ гибели.
Шериданъ былъ однимъ изъ такихъ несчастныхъ. Онъ увлекался и тратилъ безъ расчета и занималъ деньги у всякаго, кто только вѣрилъ ему. Когда онъ добивался вступленія въ Вестминстеръ, его непопулярность оказалась главнымъ образомъ происходящею отъ его долговъ. «Множество бѣдныхъ людей,—разсказываетъ лордъ Пальмерстонъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, — толпилось вокругъ избирательнаго собранія, требуя уплаты по его роспискамъ». Среди всѣхъ этихъ трудностей Шериданъ былъ такъ же веселъ, какъ всегда, и отпускалъ множество остроумныхъ шутокъ насчетъ своихъ кредиторовъ. Лордъ Пальмерстонъ присутствовалъ на данномъ имъ обѣдѣ, на которомъ чиновники шериФа были переодѣты слугами и подавали кушанье.
Но, какъ ни была слаба нравственность Шеридана по отношенію къ его частнымъ кредиторамъ, онъ былъ честенъ, когда дѣло шло о казенныхъ деньгахъ. Однажды за обѣдомъ, на которомъ случилось присутствовать лорду Байрону, высказано было замѣчаніе, что виги упорно отказы* даются отъ службы и держатся своихъ принциповъ, на что Шериданъ быстро оборотился и сказалъ: «Сэръ, легко милорду такому-то, графу такому-то, маркизу такому-то, имѣя тысячи и тысячи ежегоднаго дохода, изъ которыхъ многія пли теперь пріобрѣтены изъ казны, или наслѣдованы отъ синекуръ и пожалованій, хвастаться своимъ патріотизмомъ и устоять противъ искушенія; они не знаютъ, отъ какого искушенія должны воздерживаться тѣ, которые обладали такой-же гордостью, равными талантами, не менѣе сильными страстями, а между тѣмъ въ теченіе всей жизни не знали, что значитъ имѣть шиллингъ собственности». И лордъ Байронъ прибавляетъ, что, проговоря это, Шериданъ заплакалъ *).
Въ тѣ дни уровень общественной нравственности въ денежныхъ дѣлахъ былъ очень низокъ. Расхищеніе общественной казны не считалось дурнымъ дѣломъ; и главы партій безъ всякаго колебанія поддерживали приверженность своихъ послѣдователей выдачами казенныхъ денегъ. Это была щедрость насчетъ другихъ, — какъ у того вельможи, который «по своей великой добротѣ выстроилъ мостъ на счетъ граФства».
Когда лордъ Корнваллисъ былъ назначенъ лордомъ-замѣстникомъ Ирландіи, онъ возложилъ на полковника Непира, отца извѣстныхъ Непировъ, контроль счетовъ по арміи. «У меня нѣтъ,—сказалъ лордъ,—честнаго человѣка; вотъ единственная вещь, которую я успѣлъ вырвать у грабителей, меня окружающихъ».
Говорятъ, что лордъ Чатамъ первый показалъ примѣръ отвращенія къ управленію посредствомъ воровства; и его
Мооге Бйе оГ Вугоп, 8-ѵо Есі., р. 182.
великій сынъ былъ также честенъ въ администраціи. Между тѣмъ какъ милліоны проходили черезъ руки Питта, онъ всегда былъ бѣденъ и умеръ бѣднякомъ. Изъ всѣхъ его злобныхъ поносителей, ни одинъ не рѣшился даже подвергнуть сомнѣнію его честность.
Въ прежнія времена доходы отъ службы достигали иногда огромныхъ размѣровъ. Когда Одлея, знаменитаго взяточника шестнадцатаго столѣтія, спросили, сколько приноситъ въ годъ исполняемая имъ должность, онъ отвѣчалъ:— «Нѣсколько тысячъ тому, кто желаетъ идти прямо въ рай; вдвое больше тому, кто не прочь отъ чистилища, и никто не скажетъ сколько тому, кто не боится самого чорта».
Сэръ Вальтеръ-Скоттъ былъ человѣкъ честный до глубины своей души, и его ревностныя усилія заплатить свои долги, или скорѣе долги Фирмы, благодаря которой онъ запутался въ своихъ денежныхъ дѣлахъ, казались намъ одною изъ величественнѣйшихъ чертъ въ его жизни. Банкротство его издателя и типографщика почти привело его къ разоренію. Не было недостатка въ сочувствіи къ постигшему его великому несчастію со стороны его окружающихъ, явились друзья, предлагавшіе собрать столько денегъ, чтобы онъ могъ расплатиться со своими кредиторами. «Нѣтъ!—гордо сказалъ онъ,—эта правая рука должна все это заработать!» «Если мы потеряли что-нибудь, — писалъ онъ къ одному изъ своихъ друзей, — то по крайней мѣрѣ сохранили нашу честь незапятнанною!» *). Между тѣмъ
♦) Капитанъ Базпль Роллъ вспоминаетъ слѣдующій разговоръ съ Вальтеръ-Скоттомъ: «Мнѣ приходитъ на умъ, — замѣтилъ я, — что ню ди расположены подымать слишкомъ большой шумъ изъ-за потери имущества, которая является однимъ изъ ничтожнѣйшихъ между великими бѣдствіями жизни и должна считаться наиболѣе сносной».—«Вы счита ете не большою бѣдою денежное разореніе?»—спросилъ онъ.— Юно не такъ тяжело, какъ потеря друзей».—«Соглашаюсь»,—сказалъ онъ. —«Какъ униженіе характера? — «И это вѣрно».—«Какъ потеря
какъ его здоровье уже было подорвано работой, онъ, по его собственному выраженію, бросился «какъ тигръ на писанье», пока наконецъ не потерялъ способности владѣть перомъ; и хотя онъ въ наказаніе за свои крайнія усилія поплатился жизнью, тѣмъ не менѣе онъ спасъ свою честь и свое самоуваженіе,
Каждый знаетъ, какъ быстро Вальтеръ-Скоттъ напи салъ Вудстокъ, жизнь Наполеона (которая, какъ онъ думалъ, будетъ его смертью *), статьи для (ЗиаіЧегІу, Кенон-гетскую Хронику, Разсказы Дѣдушки', все это было написано среди огорченій, заботъ п разоренія. Доходы отъ этихъ различныхъ произведеній шли его кредиторамъ. «Я не могъ бы спокойно спать,—писалъ онъ,—какъ сплю теперь, подъ пріятнымъ впечатлѣніемъ благодарности своихъ кредиторовъ и сознанія, что я совершаю свой долгъ как~ человѣкъ чести и честности. Я вижу передъ собою долгій, скучный и темный путь, но онъ ведетъ къ незапятнанной репутаціи. Если я умру на работѣ, что весьма вѣроятно, я умру съ честью. Если я успѣю выполнить свою задачу, то получу благодарность всѣхъ, до кого касалось дѣло, и одобреніе собственной совѣсти» **).
И затѣмъ слѣдуетъ новый рядъ статей, мемуаровъ и даже проповѣдей,—Пертская красавица, вновь пересмотрѣнное изданіе романовъ, Анна Гейерштейнъ и еще Разсказы. здоровья?» — «Ахъ, это относится ко мнѣ!»—пробормоталъ онъ про себя, и такимъ меланхолическимъ тономъ, что я пожалѣлъ, что затѣялъ этотъ разговоръ. «Что такое потеря имущества въ сравненія съ потерею спокойствія души?» — продолжалъ я.—«Однимъ словомъ,— сказалъ онъ игриво, — вы хотите доказать, что нѣтъ бѣды, если человѣкъ по уши въ долгу, котораго пе можетъ заплатить».—«Много тутъ значитъ, я думаю, какъ сдѣланъ долгъ, и какія усилія употреблены для погашенія, — наконецъ, прямодушный-ли человѣкъ-должникъ».—«Надѣюсь, что да», — сказалъ онъ весело и твердо. — Гга^теніз оГ Ѵоуа^ез анй Тгаѵеіз, З-гй зегіез, рр. 308—9.
*)	«Эти битвы,—писалъ онъ въ своемъ дневникѣ, — причинили смерть массѣ людей, Л думаю, что онѣ будутъ и моею смертью».
**	) Зсоіі’з Эіагу, ВесетЪег 174Ь, 1827.
Дѣдушки—пока наконецъ его не разбилъ вдругъ параличъ. Но какъ только онъ получилъ достаточно силъ, чтобы держать перо, мы находимъ его опять за конторкой пишущимъ Письма о Демонологіи и Колдовствѣ, томъ шотландской исторіи для Энциклопедіи Ларднера и четвертый рядъ Разсказовъ Дѣдушки. Напрасно доктора уговаривали его не работать, онъ не слушался. «Что касается до просьбъ, чтобы я не работалъ, — говорилъ онъ д-ру Аберкромби,— то это все равно, если бы Молли поставила чайникъ на огонь и сказала: «смотри же, чайникъ, не кипи». И онъ прибавилъ къ этому: «если бы у меня не было дѣла, я сошелъ-бы съума!»
Съ помощью этихъ страшныхъ усилій долги Вальтеръ-Скотта стали быстро уменьшаться, и онъ думалъ, что еще черезъ нѣсколько лѣтъ онъ будетъ снова свободнымъ человѣкомъ. Но надежда эта не осуществилась. Онъ писалъ свои сочиненія, какъ, напримѣръ, Графъ Робертъ Парижскій, уже съ ослабѣвшимъ искусствомъ, и наконецъ былъ пораженъ вторымъ, болѣе сильнымъ ударомъ паралича. Тогда онъ почувствовалъ, что плугъ близокъ къ концу борозды; его Физическая сила пропала; онъ сталъ «во всемъ не похожъ на самого себя», и однако-же его мужество и настойчивость не ослабѣвали. «Я ужасно страдалъ, — писалъ онъ въ своемъ дневникѣ,—хотя скорѣе тѣломъ, чѣмъ душою, и часто желалъ лечь и заснуть навсегда. Но я буду бороться, пока могу».
Онъ опять поправился достаточно для того, чтобы написать Опасный замокъ, хотя присущей ему художественности работы уже не видно въ этомъ романѣ. А потомъ наступила его послѣдняя поѣздка по Италіи, ради отдыха и здоровья; въ это время, въ Неаполѣ, несмотря на всѣ увѣщанія, онъ каждое утро посвящалъ нѣсколько часовъ на сочиненіе новаго романа, который, однакоже, не увидѣлъ свѣта.
Скоттъ воротился умирать въ АбботсФордъ. «Я мно
гое видѣлъ, — сказалъ онъ послѣ своего возвращенія, — но ничего нѣтъ лучше собственнаго дома, осмотримъ его еще въ послѣдній разъ. Одна изъ послѣднихъ мыслей, высказанная имъ въ одну изъ свѣтлыхъ минутъ, была достойна его. «Я былъ,—сказалъ онъ,—можетъ быть самымъ плодовитымъ писателемъ своего времени, но мнѣ пріятно думать, что я не поколебалъ вѣры ни въ одномъ человѣкѣ, не подорвалъ ни въ комъ его принциповъ, и что я не написалъ ничего, что считалъ бы, даже на своемъ смертномъ одрѣ, нужнымъ уничтожить». Его послѣднее увѣщаніе, обращенное къ его зятю, было таково: «Лок-гартъ, мнѣ остается лишь минута, чтобы поговорить съ тобою. Другъ мой, будь добродѣтеленъ, будь религіозенъ, будь добрымъ человѣкомъ. Ничто другое не утѣшитъ тебя и не облегчитъ твоихъ послѣднихъ минутъ».
Преданное поведеніе самого Локгарта было достойно его великаго родственника. «Жизнь Скотта», которую онъ потомъ написалъ, стоила ему нѣсколькихъ лѣтъ труда и имѣла замѣчательный успѣхъ. Но самъ онъ не получилъ отъ нея никакихъ денежныхъ выгодъ; онъ отдалъ весь доходъ съ книги кредиторамъ сэра Вальтера въ уплату долговъ, за которые онъ никакъ не былъ отвѣтственъ—поступокъ, внушенный духомъ чести и почтенія къ памяти знаменитаго покойника.
ГЛАВА ѴП.
ДОЛГЪ.—ПРАВДИВОСТЬ.
Я спалъ и видѣлъ, что жизнь—красота; Проснулся и нашелъ, что жизнь—долгъ.
Долгъ! Чудесная мысль, дѣйствующая не страстнымъ увлеченіемъ, не ласкою или угрозою, а тѣмъ, что заставляетъ звучать въ твоей душѣ слова закона и тѣмъ внушаетъ, если не всегда повиновеніе, то всегда уваженіе къ себѣ, передъ которымъ желанія нѣмы, хотя и возмущаются втайнѣ.
Кантъ,
Долгъ обязателенъ для всѣхъ и каждаго, его должны исполнять всѣ, кто хочетъ сохранить въ себѣ довѣріе и избѣжать нравственнаго банкротства. Онъ —обязательство, которое можетъ быть выполнено только добровольными усиліемъ неутомимой дѣятельностью въ житейскихъ дѣлахъ.
Долгъ обнимаетъ все существованіе человѣка, онъ начинается въ семьѣ, гдѣ съ одной стороны на дѣтей возлагается долгъ по отношенію къ родителямъ, на родителей по отношенію къ дѣтямъ. Въ семьѣ налагаются также обязанности на мужа по отношенію къ женѣ и обратно, на господина по отношенію къ слугѣ и обратно; а внѣ семьи являются обязанности, которыя мужчины и женщины должны исполнять какъ друзья и сосѣди, какъ начальники и подчиненные, какъ правители и подчиненные.
«Воздавай,—говоритъ Ап. Павелъ,—каждому должное: кому дань—дань; кому пошлина—пошлину; кому страхъ—
страхъ; кому честь—честь. Любите другъ друга; -ибо тотъ, кто любитъ ближняго, исполнилъ законъ».
Такимъ образомъ долгъ объемлетъ всю жизнь, начиная съ нашего вступленія въ нее до выхода—долгъ къ высшимъ, долгъ къ низшимъ, долгъ къ равнымъ,—долгъ къ человѣку и долгъ къ Богу. Гдѣ есть власть, или сила, тамъ присутствуетъ и долгъ, потому что мы не болѣе, какъ управляющіе, которымъ довѣрены извѣстныя средства, назначенныя для блага нашего и другихъ.
Твердое сознаніе долга — настоящій вѣнецъ характера. Везъ него человѣкъ спотыкается и падаетъ отъ перваго толчка несчастія или искушенія; между тѣмъ какъ при его поддержкѣ самый слабый становится сильнымъ и мужественнымъ. «Долгъ,—говоритъ г-жа Джемсонъ, — цементъ, связывающій все нравственное зданіе, безъ котораго не можетъ имѣть прочности никакая власть, доброта, умъ, правда, счастіе, ни даже самая любовь; но весь составъ нашего существованія рушится подъ нами и оставляетъ насъ среди праха, удивленныхъ нашимъ собственнымъ отчаяніемъ».
Долгъ основанъ на чувствѣ справедливости, вдохновляемой любовью, составляющею совершеннѣйшую Форму добродѣтели. Долгъ—не чувство, но принципъ, которымъ проникнута вся жизнь, и онъ выражается въ поведеніи и въ поступкахъ, которые опредѣляются совѣстью и свободною волею человѣка.
Голосъ совѣсти внушаетъ исполненіе долга; и безъ исправляющаго и контролирующаго вліянія этого голоса, самый свѣтлый и обширный умъ является лишь свѣтомъ, вводящимъ въ заблужденіе. Совѣсть ставитъ человѣка на ноги, а воля поддерживаетъ его. Совѣсть—нравственный наставникъ сердца, направляющій къ хорошимъ поступкамъ, хорошимъ мыслялмъ, хорошей вѣрѣ, хорошей жизни— и только подъ ея господствомъ можетъ вполнѣ развиться благородный и прямой характеръ.
Впрочемъ, какъ бы громко ни говорила совѣсть, безъ 'Энергической воли она будетъ говорить тщетно. Воля свободна выбирать между путемъ добра и путемъ зла, но выборъ еще не ведетъ за собою непосредственнаго п рѣши тельнаго дѣйствія. Если чувство долга сильно и путь ясенъ, то мужественная воля, поддерживаемая совѣстью, даетъ возможность человѣку твердо идти по своему пути и преодолѣвать всякія затрудненія. И если слѣдствіемъ будетъ неудача, человѣку останется по крайней мѣрѣ утѣшеніе, что онъ встрѣтилъ ее, исполняя свой долгъ.
«Будь и оставайся бѣднымъ, юноша, — говоритъ Гейн-цельманъ, — между тѣмъ какъ другіе вокругъ тебя богатѣютъ неправдою и беззаконіемъ; оставайся безъ мѣста и власти, тогда какъ другіе вымаливаютъ повышенія; переноси обманутыя надежды, тогда какъ другіе лестью достигаютъ, исполненія своихъ ожиданій; откажпсь отъ милостиваго пожатія руки, передъ которою другіе ползаютъ и пресмыкаются. Закутайся въ свою собственную добродѣтель и ищи друга и насущнаго хлѣба. Если ты по своему дожилъ до старости съ незапятнанною честью, благослови Бога и умирай!».
Люди, одушевляемые высокими принципами, часто готовы скорѣе пожертвовать всѣмъ, чтб они уважаютъ и любятъ, чѣмъ нарушить свой долгъ. Старая англійская идея о такой высокой преданности долгу была выражена благороднѣйшимъ поэтомъ въ обращеніи къ милой, когда онъ шелъ сражаться за своего государя:
«Я не любилъ бы тебя такъ, милая, «Если бы не любилъ еще больше чести *).
И римскій полководецъ Серторій говоритъ: «Человѣкъ, обладающій достоинствомъ характера, долженъ побѣждать
*) Изъ стиховъ Ловеласа къ Лукастѣ (Ьису ЗасЬеѵѳгеІІ), Соіп& іо ІЬе АѴагз.
съ честью, и не употреблять никакого низкаго средства даже для спасенія своей жизни». Такъ Ап. Павелъ, одушевленный долгомъ и вѣрою, говорилъ, что онъ «готовъ не только быть связаннымъ, но и умереть въ Іерусалимѣ».
Когда итальянскіе государи убѣждали маркиза Пескару оставить дѣло Испаніи, съ которымъ онъ былъ связанъ честью, его благородная жена, Викторія Колонна, напомнила ему его долгъ. Она написала ему: «Вспомни твою честь, которая выше богатства и королей; только ею, а не блескомъ титуловъ пріобрѣтается слава—та слава, передать которую безъ пятна потомству составитъ твое счастье и гордость». Настолько возвышенны были ея воззрѣнія относительно чести мужа, и когда онъ палъ при Павіи, то, оставшись еще молодою и красивою, окруженной поклонниками, она обрекла себя на одиночество, чтобы оплакивать потерю своего мужа и прославлять его подвиги *).
Жить значитъ—энергически дѣйствовать. Жизнь—битва, въ которой нужно мужественно сражаться. Воодушевлен» ный высокимъ и честнымъ намѣреніемъ, человѣкъ долженъ стоять на своемъ посту и, если нужно, умереть на немъ. Подобно старинному датскому герою, онъ долженъ «дерзать благородно, желать сильно и никогда не колебаться на пути долга». Сила воли, данная намъ Богомъ, все равно, велика ли она или мала,—божественный даръ, и мы обязаны не погубить ее, оставивъ безъ употребленія, а также не профанировать ее, употребляя на неблагородныя цѣли. Робертсонъ изъ Брайтона справедливо сказалъ, что истинное величіе человѣка состоитъ не въ исканіи своего собственнаго удовольствія, или славы, или повышенія; «не въ томъ, что каждый долженъ беречь свою жизнь, не въ томъ, что каждый долженъ пріобрѣсти славу, а въ томъ, что каждый человѣкъ долженъ исполнить свой долгъ».
*) Въ числѣ другихъ великихъ людей, Аріостъ и Микель Анджело посвящали ей свои услуги и свою музу.
Исполненію долга всего болыпе препятствуетъ нерѣшительность, слабость намѣреній. Съ одной стороны говоритъ совѣсть и познаніе добра и зла; съ другой—лѣность, себялюбіе, любовь къ удовольствіямъ или страсть. Слабый и недостаточно выдержанный нравственно человѣкъ можетъ остановиться, колеблясь нѣкоторое время между этими двумя вліяніями; но наконецъ вѣсы наклоняются на ту или другую сторону, смотря по тому, дѣйствуетъ ли воля или нѣтъ. Если позволить ей остаться пассивною, то низкія вліянія себялюбія или страсти возьмутъ верхъ, и тогда мужество теряется, индивидуальность исчезаетъ, характеръ понижается и человѣкъ позволяетъ себѣ стать пассивнымъ рабомъ своихъ страстей.
Такимъ образомъ способность побуждать къ дѣйствію свою волю сообразно съ повелѣніями совѣсти и такимъ образомъ противодѣйствовать побужденіямъ низкаго свойства существенно важна въ нравственной дисциплинѣ и совершенно необходима для развитія характера въ лучшей его формѣ. Чтобы пріобрѣсти привычку поступать хорошо, противустоять дурнымъ влеченіямъ, бороться противъ чувственныхъ желаній, побѣждать врожденное себялюбіе, потребуется, можетъ быть, долгая дисциплина; но, какъ скоро мы научились исполненію долга — оно обращается въ привычку и становится сравнительно легкимъ.
Доблестный человѣкъ—тотъ, кто рѣшительнымъ дѣйствіемъ своей свободной воли такъ воспиталъ самого себя, что пріобрѣлъ привычку къ добродѣтели; дурной человѣкъ тотъ, кто, допуская свою свободную волю оставаться въ бездѣйствіи и снимая узду со своихъ желаній и страстей, пріобрѣлъ привычку порока, которою наконецъ онъ бываетъ связанъ какъ желѣзною цѣпью.
Человѣкъ пріобрѣтаетъ твердость принциповъ только дѣйствіемъ своей собственной свободной воли. Если онъ хочетъ стоять прямо, то долженъ достигать этого собственными усиліями; ибо онъ не можетъ держаться на подпор
кахъ, подставляемыхъ другимъ. Онъ—господинъ надъ самимъ собою и своими дѣйствіями. Онъ можетъ избѣгать лжи и быть правдивымъ; можетъ удаляться отъ чувственности и быть воздержнымъ; можетъ не дѣлать жестокостей и быть снисходительнымъ и прощающимъ. Все это заключается въ сферѣ индивидуальныхъ усилій и входитъ въ разрядъ самообученія. И отъ самихъ людей зависитъ, бу-дутъ-ли они во всѣхъ этихъ отношеніяхъ свободны, чисты и добры, или станутъ рабами порочными и злыми.
Въ числѣ мудрыхъ изреченій Эпиктета мы находимъ -слѣдующее: «Мы не выбираемъ нашего мѣста въ жизни и оно не зависитъ отъ насъ: нашъ простой долгъ ограничивается тѣмъ, чтобы мы хорошо исполняли свою роль. Рабъ можетъ быть такъ-же свободенъ, какъ консулъ; а свобода есть главное благо; передъ нею всѣ другія ничтожны; съ нею всѣ другія не нужны; безъ нея никакія другія невозможны... Нужно научить людей, что счастье не тамъ, гдѣ они его ищутъ въ своей слѣпотѣ и малодушіи. Оно не въ силѣ: Мпронъ и Офеллій не были счастливы; не въ богатствѣ: Крезъ не былъ счастливъ; не во власти: консулы не были счастливы; не во всемъ этомъ взятомъ вмѣстѣ: вѣдь Неронъ и Сарданапалъ и Агамемнонъ вздыхали и плакали, и рвали свои волосы, и были невольниками обстоятельствъ и игрушкой призраковъ. Оно заключается въ насъ самихъ; въ истинной свободѣ, въ отсутствіи или подавленіи всякаго неблагороднаго страха; въ совершенномъ самообладаніи и въ возможности пользоваться довольствомъ и миромъ, даже если жизнь проходитъ среди бѣдности, изгнанія, болѣзни, даже въ самой долинѣ смерти» *).
*) См. удивительную книгу Ф. В. Феррара, называемую «Зеекегз аИег Схоб» (Искатели Бога). Авторъ въ ней говоритъ: «Эпиктетъ не былъ христіаниномъ. Онъ только однажды упоминаетъ о христіанахъ въ своихъ сочиненіяхъ, и то подъ браннымъ названіемъ гили* леянъ, которые отличались нѣкотораго рода безчувственностью въ
Чувство долга—сила, поддерживающая даже мужественнаго человѣка. Благородны были слова Помпея, который, когда его друзья отговаривали его плыть въ Римъ во время бури и указывали ему, что онъ подвергаетъ опасности свою жизнь, сказалъ: «Необходимо чтобы я ѣхалъ, но нѣтъ необходимости, чтобы я жилъ». Онъ хотѣлъ сдѣлать то, что слѣдовало ему сдѣлать, несмотря на опасность и вопреки бурѣ.
Какъ и слѣдовало ожидать отъ великаго Вашингтона, долгъ является главной двигательной силой его жизни. Это былъ верховный и господствующій элементъ въ его характерѣ, дававшій ему единство, твердость и силу. Когда онъ ясно видѣлъ свой’ долгъ, онъ исполнялъ его, несмотря ни на что и съ непоколебимою рѣшительностью. Онъ поступалъ такъ не для эффсктя,—и онъ не думалъ о славѣ и ея наградахъ, но только о томъ, что всего справедливѣе сдѣ’ лать и какъ это сдѣлать наилучшимъ образомъ.
Однако-же Вашингтонъ имѣлъ о самомъ себѣ самое скромное мнѣніе, и когда ему было предложено главное начальство надъ американскою арміею, то онъ колебался и не принималъ его, пока на этомъ не настояли. Въ конгрессѣ, признавая честь, которую ему сдѣлали, избравъ его для столь важнаго дѣла, отъ исполненія котораго въ значительной степени зависѣла будущность его страны, Вашингтонъ говорилъ: «Прошу вспомнить, на тотъ случай, если бы произошли какія-нибудь неудачи, неблагопріятныя для моей репутаціи, что нынче я объявляю со всевозмож
трудныхъ обстоятельствахъ и равнодушіемъ къ свѣтскимъ интересамъ, чтд Эпиктетъ несправедливо приписываетъ «одной привычкѣ». По несчастью, этимъ языческимъ философачъ не было дано знать христіанство въ его истинномъ смыслѣ. Они думали, что оно составляло попытку подражать результатамъ философіи, не проходя черезъ необходимое для нихъ подготовленіе. Они смотрѣли на него подозрительно и говорили о немъ несправедливо. Между тѣмъ въ христіанствѣ, и въ одномъ только христіанствѣ, они нашли бы идеалъ, который превзошелъ самыя ихъ гордыя надежды».
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	13
ною искренностью: я не считаю себя достойнымъ той власти, которою меня почтили».
И въ письмѣ къ своей женѣ, сообщая ей о своемъ назначеніи главнокомандующимъ, онъ говорилъ: «Я употребилъ всЬ старанія, какія могъ, чтобы уклониться отъ этого, не только по нежеланію разстаться съ тобою и семьею, но и по сознанію, что это назначеніе превосходитъ мои силы; думаю, что я получу больше дѣйствительнаго счастья въ продолженіе мѣсяца, проведеннаго съ тобою дома, чѣмъ на какое могу разсчитывать внѣ дома, даже если бы мое отсутствіе продолжалось семью семь лѣтъ. Но такъ какъ меня поставила на эту службу нѣкотораго рода судьба, то я надѣюсь, что мое предпріятіе приведетъ къ какому-нибудь хорошему концу. Я не имѣлъ никакой возможности отказаться отъ этого мѣста, не подвергая своего характера такимъ обвиненіямъ, которыя бросили бы неблагопріятную тѣнь на меня самого и огорчили бы моихъ друзей. Это, я увѣренъ, не могло бы и не должно бы было быть пріятнымъ тебѣ, и значительно умалило бы меня въ моемъ соб-ственнохмъ уваженіи».
Вашингтонъ всегда слѣдовалъ въ жизни прямому пути, сперва какъ главнокомандующій, потомъ какъ президентъ; гіе колеблясь на стезѣ долга *). Онъ не искалъ популярности, но дЬлалъ свое дѣло, несмотря на хорошіе и дурные толки и часто рискуя своею властью и значеніемъ. Такъ однажды, когда дѣло шло о ратификаціи трактата, заключеннаго г-мъ Жай съ Великобританіей), Вашингтона уговаривали отвергнуть его. Но тутъ замѣшана была честь его и честь его страны, и онъ отказался. Противъ трактата поднялся большой вопль, и нѣкоторое время Вашингтонъ былъ такъ непопуляренъ, что, какъ разсказываютъ, чернь дѣйствительно бросала въ него камнями. Тѣмъ не менѣе, онъ считалъ своимъ долгомъ утвердить этотъ договоръ, и онъ былъ
*) Братка. ІЛе оГ ’УѴазЬіп^оп, рр. 141—142.
исполненъ, несмотря на прошенія и укоризны со всѣхъ сторонъ. «Хотя я чувствую, — говорилъ онъ въ отвѣтъ на укоризны,—величайшую благодарность за всякое одобреніе со стороны моего отечества, но не могу служить ему иначе, какъ повинуясь предписаніямъ своей совѣсти».
Лозунгомъ Веллингтона, какъ и Вашингтона, былъ долгъ, и ни одинъ человѣкъ не былъ такъ вѣренъ ему, какъ онъ *). «Въ этой жизни,—сказалъ онъ однажды,— мало что есть, или нѣтъ почти ничего такого, изъ-за чего стоило бы жить; но всѣ мы можемъ идти прямо впе-редъ и исполнять нашъ долгъ». Никто такъ охотно не признавалъ обязанности подчиняться дисциплинѣ и нести добровольную службу, потому что и если люди не умѣютъ вѣрно служить, они не могутъ мудро управлять другими. Нѣтъ девиза болѣе приличнаго мудрому человѣку, какъ ІсЬ йіепе, я служу} и тѣ тоже служатъ, кто стоитъ и ждетъ».
Когда герцогу сообщали о томъ, что какой-нибудь офи-церъ обидѣлся назначеніемъ на мѣсто, не соотвѣтствовавшее по его мнѣнію его заслугамъ, Веллингтонъ отвѣчалъ: «Въ теченіе моего военнаго поприща я переходилъ отъ командованія бригадою къ командованію полкомъ, и отъ командованія арміею къ командованію бригадою или дивизіею, какъ мнѣ приказывали, и никогда не чувствовалъ никакой обиды».
Во время командованія соединенною арміею въ Португаліи, поведеніе туземнаго населенія казалось Веллингтону не приличнымъ, несообразнымъ съ долгомъ. «У насъ энту
*) Веллингтонъ, подобно Вашингтону, долженъ былъ поплатиться за приверженность къ дѣлу, которое онъ считалъ справедливымъ, потерею своей «популярности». Онъ былъ оскорбленъ въ улицахъ Лондона, и его окна были разбиты чернью въ то самое время, кккъ его жена умирала въ домѣ. Сэръ Вальтеръ Скоттъ также былъ встрѣченъ бранью и ударами въ Гэвикѣ со стороны «народа», кричавшаго: «Гробокопатель сэръ Вальтеръ!»
зіазма въ изобиліи,—говорилъ онъ,—и въ изобиліи крики Ѵіѵа! У насъ иллюминаціи, патріотическія пѣсни и всякаго рода праздники. Одного намъ недостаетъ—это, чтобы каждый на своемъ мѣстѣ вѣрно исполнялъ свой долгъ и надлежащимъ образомъ повиновался своей законной власти».
Неизмѣнный идеалъ долга повидимому былъ господствующимъ принципомъ въ характерѣ Веллингтона. Онъ всегда стоялъ у него на первомъ планѣ и управлялъ всей его общественной дѣятельностью. И этотъ идеалъ непремѣнно сообщался его. подчиненнымъ, служившимъ ему въ томъ же духѣ. Когда онъ, при Ватерлоо, подъѣхалъ къ одному пѣхотному каре, люди котораго, убывшіе въ числѣ, сомкнулись, чтобы встрѣтить атаку Французской кавалеріи, онъ сказалъ солдатамъ: «Стойте крѣпко, ребята; подумайте, что объ насъ скажутъ въ Англіи»; на что солдаты отвѣчали: «Не бойтесь, сэръ, мы знаемъ нашъ долгъ».
Долгъ былъ также господствующею идеею въ душѣ Нельсона. Духъ, въ которомъ онъ служилъ своей странѣ, выразился въ знаменитомъ изреченіи: «Англія ожидаетъ, что каждый изъ васъ исполнитъ свой долгъ, — сказалъ онъ Флоту передъ битвою при Трафальгарѣ; а также и въ послѣднихъ словахъ, вышедшихъ изъ его устъ: «Я исполнилъ свой долгъ; благодарю за это Бога!»
И товарищъ и другъ Нельсона—храбрый, мягкосердечный, простодушный Коллингвудъ, тотъ, который, когда его корабль былъ пораженъ въ большомъ морскомъ' сраженіи, сказалъ своему Флагману: «Какъ разъ въ это время наши жены идутъ въ церковь въ Англіи»,—Коллинг-вудъЧ тоже,5 былъ, подобно своему командиру, ревностнымъ поклонникомъ долга. «Исполняйте вашъ долгъ по мѣрѣ вашихъ силъ»—было правило, которымъ онъ снабжалъ многихъ молодыхъ людей, вступающихъ на поприще жизни. Одному мичману онъ далъ однажды слѣдующій благородный и умный совѣтъ:
«Можете повѣрить мнѣ, что отъ васъ самихъ болѣе, чЬмъ отъ кого-нибудь другого, зависитъ устроить какъ ваше благосостояніе, такъ и ваше повышеніе. Строгое и неутомимое вниманіе къ своему долгу и ласковое и почтительное обхожденіе не только съ вашими начальниками, но и со всякимъ человѣкомъ, обезпечитъ вамъ ихъ уваженіе, и награда придетъ навѣрное; но если бы этого и не случилось, я увѣренъ, что у васъ достанетъ здраваго смысла не огорчаться неудачей. Тщательно берегитесь обнаружить неудовольствіе. Это было бы огорченіемъ для вашихъ друзей, радостью для вашихъ соперниковъ, и не повело бы ни къ чему хорошему. Ведите себя такъ, чтобы заслуживать наилучшаго, чтб можетъ вамъ достаться, — и сознаніе вашего собственнаго хорошаго поведенія будетъ поддерживать васъ въ веселомъ настроеніи духа, если бы вамъ и ничего не досталось. Пусть ваше честолюбіе состоитъ въ томъ, чтобы быть впереди при исполненіи какой бы то ни было обязанности. Не будьте щекотливымъ на счетъ очереди, но всегда являйтесь готовымъ на все, и, если только ваши начальники не очень невнимательные люди, они не позволятъ другимъ налагать на васъ больше обязанностей, чѣмъ слѣдуетъ».
Преданность долгу считается отличительной чертой характера англійской націи, и, безъ сомнѣнія, она болѣе или менѣе характеризовала нашихъ величайшихъ государственныхъ дѣятелей. Безъ сомнѣнія, ни одинъ полководецъ другого народа не шелъ въ битву съ такимъ знаменемъ, какъ Нельсонъ при Трафальгарѣ—это была не слава, или честъ, или побѣда; или отечество, а просто долгъ! Мало найдется народовъ, которые бы собрались подъ знамена на такой боевой крикъ!
Вскорѣ послѣ крушенія Биркетпда на берегу Африки, при чемъ Офицеры и матросы погибли, успѣвъ только зажечь Фейерверкъ, когда увидЬли, что женщины и дЬти
были благополучно посажены въ лодки, Робертсонъ изъ Брайтона, разсказывая объ этомъ обстоятельствѣ въ одномъ изъ своихъ писемъ, говоритъ: «Да! доброта, долгъ, самопожертвованіе — вотъ качества, украшающія Англію. Она теперь, какъ и прежде, ахаетъ и дивится, подобно неотесанному мужику, многимъ другимъ вещамъ, — желѣзно дорожнымъ королямъ, электробіологіи и другой мишурѣ но ничто такъ сильно и прочно не трогаетъ ея великую душу до самой ея сокровенной глубины, какъ справедливость. Она не пріобрѣла умѣнья красиво драпироваться въ свою шаль, довольно неотесана въ концертной залѣ, едва умѣя отличить шведскаго соловья *) отъ галки; но — да будетъ она благословенна! — она умѣетъ научить своихъ дѣтей мужественно погибать среди акулъ и волнъ, безъ хвастовства, безъ выставки, какъ будто долгъ—самая естественная вещь въ мірѣ, и она никогда долго не принимаетъ актера за героя или героя за актера» **).
Великая вещь, вообще, это проникновеніе народа духомъ долга; пока этотъ духъ сохраняется, нельзя отчаиваться въ ея будущемъ. Но если онъ ослабѣваетъ и замѣняется жаждою къ удовольствіямъ или къ эгоистическому увлеченію или къ славѣ,—тогда горе націи: ея разрушеніе близко!
Одинъ изъ пунктовъ, на который всѣ разумные наблюдатели указываютъ какъ на главную причину недавняго плачевнаго упадка Франціи, это крайнее отсутствіе этого чувства долга, равно какъ и правдивости, въ душѣ не только толпы, но и предводителей Французскаго народа. Не подлежащее никакому сомнѣнію свидѣтельство барона ШтиФФёля, Французскаго военнаго атташе въ Берлинѣ, еще до наступленія войны, рѣшительно подтверждаетъ это. Въ своемъ частномъ донесеніи императору, находившемуся
*) Прозваніе извѣстной пѣвицы Дженни Линдъ.
♦*) ЕоЬсгі5ов, ЬіГе апй ЬеИегз, II, 157.
въ Тюльери, писанномъ въ августѣ 1869 года, почти за годъ до начала войны, баронъ Штиффѳль указывалъ на то, что высоко образованный и дисциплинированный нѣмецкій народъ проникнутъ пламеннымъ чувствомъ долга и не считаетъ унизительнымъ искренно уважать то, чтб благородно и возвышенно; между тѣмъ какъ Франція представляетъ во всѣхъ отношеніяхъ печальную противоположность. Ея народъ, насмѣявшись надо всѣмъ, потерялъ способность уважать что-нибудь, и добродѣтель, семейная жизнь, патріотизмъ, честь и религія были выставлены легкомысленному поколѣнію, какъ предметы, достойные одного лишь издѣвательства. Увы! какъ страшно была наказана Франція за свои грѣхи противъ истины и долга!
Но было время, когда и Франція обладала многими великими людьми, воодушевленными долгомъ; но это были люди сравнительно далекаго прошлаго. Родъ Баярда, Дюге-склена, Колиньи, Дюкена, Тюрення, Кольбера и Сюлли повидимому вымеръ и не оставилъ потомства. Случайно явился великій Французъ и въ наше время, который кликнулъ кличъ о долгѣ; но его голосъ былъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Это былъ де-Токвилль; но, подобно всѣмъ людямъ такого закала, онъ былъ изгнанъ, заключенъ въ темницу и удаленъ отъ общественной жизни. Въ письмѣ къ своему другу, Кергорлею, онъ говоритъ: «Подобно вамъ, я начинаю все болѣе и болѣе цѣнить счастіе, состоящее въ исполненіи долга. Я думаю, что нѣтъ другого, болѣе глубокаго и болѣе существеннаго. Есть только одинъ предметъ въ мірѣ, заслуживающій нашихъ усилій—благо человѣчества».
Хотя Франція со временъ Людовика XIV и являлась безпокойнымъ элементомъ среди народовъ Европы, однакоже отъ времени до времени появлялись честные и вѣрующіе люди, поднимавшіе свои голоса противъ буйныхъ, воинственныхъ стремленій народа и не только проповѣдывав-шіе, но и старавшіеся провести на практикѣ евангеліе
мира. Между ними одинъ изъ самыхъ ревностныхъ был^ аббатъ де-Сенъ-Пьеръ. Онъ имѣлъ смѣлость даже обличать войны Людовика XIV и отрицать право монарха на титулъ Великаго, за что и былъ изгнанъ изъ академіи. Аббатъ былъ такимъ же' восторженнымъ агитаторомъ въ пользу системы международнаго мира, какъ любой членъ нынѣшняго «Общества друзей». Какъ Джозѳфъ Стуржъ являлся въ Петербургъ, чтобы привлечь къ своимъ мнѣніямъ русскаго императора, такъ аббатъ явился въ Утрехтъ, чтобы привлечь засѣдавшую тамъ конференцію на сторону своего проекта о сеймѣ, который охранялъ бы вѣчный миръ. Конечно, на него взглянули какъ на энтузіаста; кардиналъ Дюбуа говорилъ, что его планъ не больше, какъ «мечта честнаго человѣка». Однако-же свою мечту аббатъ нашелъ въ Евангеліи, и въ чемъ лучше онъ могъ выразить духъ Учителя, которому служилъ, какъ не въ стараніи уничтожить ужасы и жестокости войны? Конференція состояла изъ собранія представителей христіанскихъ государствъ, и аббатъ только требовалъ отъ нихъ провести на практикѣ ученіе, которое они исповѣдывали. Все было безполезно: государи и ихъ представители остались глухи къ его голосу.
Аббатъ де-Сенъ-Пьеръ жилъ нѣсколькими столѣтіями раньше, чѣмъ слѣдовало. Но онъ сдѣлалъ все возможное, чтобы мысль его не погибла, и въ 1713 году издалъ свой Про-ектъ вѣчнаго мира. Онъ предлагалъ образовать европейскій сеймъ или сенатъ, состоящій изъ представителеігвсѣхъ народовъ, передъ которымъ государи, прежде чѣмъ прибѣгнуть къ оружію, обязаны бы были излагать свои жалобы и требовать удовлетворенія.' Вольней, писавшій около восьмидесяти лѣтъ послѣ обнародованія этого проекта, спрашивалъ: «Что такое народъ? Въ общемъ смыслѣ отдѣльный членъ общества. Что такое война? Поединокъ между двумя отдѣльными народами. Какъ должно дѣйствовать общество, если двое изъ его членовъ дерутся? Вмѣшаться и помирить ихъ
или обуздать. Во времена аббата де-Сенъ-Пьера это считали мечтою; но, къ счастью для человѣчества, она начинаетъ осуществляться». Увы! не сбылось предвѣщаніе Вольнея! Двадцать пять лѣтъ, слѣдовавшіе за тѣмъ годомъ, когда были написаны эти слова, отличались самыми опустошительными и страшными войнами, какія только знаетъ міръ, веденными Франціей.
Аббатъ былъ однако-же не простой мечтатель. Онъ былъ дѣятельный практическій Филантропъ, предложившій нѣсколько проектовъ улучшеній въ общественномъ бытѣ, которые потомъ были всѣми приняты. Онъ былъ первымъ основателемъ промышленныхъ школъ для бѣдныхъ дѣтей, гдѣ они не только получали хорошее воспитаніе, но научались какому-нибудь полезному ремеслу, которымъ, достигнувъ совершеннолѣтія, могли добывать себѣ хлѣбъ. Онъ хлопоталъ о пересмотрѣ и упрощеніи всего кодекса законовъ—идея, потомъ выполненная Наполеономъ I. Онъ писалъ противъ дуэли, противъ роскоши, противъ игры, противъ монашества, ссылаясь на замѣчаніе Сегре, что «манія къ монашеской жизни — оспа души». Онъ тратилъ весь свой доходъ на дѣла милосердія,—не на раздачу милостыни, а на помощь бѣднымъ дѣтямъ и бѣднымъ людямъ, чтобы они помогали сами себѣ. Онъ постоянно благодѣтельствовалъ тѣмъ, кому помогалъ. Онъ до конца сохранялъ свою любовь къ истинѣ и свою свободу рѣчи. Въ возрастѣ восьмидесяти лѣтъ, онъ говорилъ: «Если жизнь есть лотерея счастья, то мой билетъ одинъ изъ лучшихъ». На смертномъ одрѣ, когда Вольтеръ спросилъ его, какъ онъ себя чувствуетъ, онъ отвѣчалъ: «Какъ будто собираюсь куда-то ѣхать». И въ такомъ мирномъ настроеніи онъ и умеръ. Но Сенъ-Пьеръ столько возставалъ противъ испорченности высшихъ чиновъ, что Мопертюи, его преемникъ въ академіи, не получилъ позволенія произнести ему похвальное слово, и только спустя тридцать три года послѣ его смерти, эта честь была отдана его памяти д’Аламбер.
томъ. Правдивая и прекрасная эпитафія на гробѣ добраго, правдолюбиваго, правдорѣчиваго аббата была такова: онъ много мобилъі
Долгъ тѣсно связанъ съ правдивостью характера, и вѣрный долгу человѣкъ прежде всего правдивъ и въ словахъ и въ дѣйствіяхъ. Онъ говоритъ и дѣлаетъ то, что должно, какъ должно и когда должно.
Вѣроятно ни одно изъ изреченій лорда ЧестерФильда не заслуживаетъ большаго одобренія, какъ замѣчаніе, что правдивость обусловливаетъ успѣхъ джентльмена. Кларендонъ, говоря объ одномъ изъ благороднѣйшихъ и честнѣйшихъ джентльменовъ своего времени, Фалькландѣ, пишетъ: «онъ былъ такой строгій поклонникъ правды, что притвориться для него было такъ-же трудно, какъ украсть».
Однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ отзывовъ г-жи Гут-чинсонъ о своемъ мужѣ является слѣдующій: «Гутчинсонъ былъ совершенно правдивый и надежный человѣкъ: онъ никогда не говорилъ того, чего не думалъ, не обѣщалъ того, что считалъ внѣ своей власти, и непремѣнно исполнялъ то, чтб было въ его силахъ исполнить».
Веллингтонъ былъ ревностный поклонникъ правды. Приведемъ одинъ примѣръ. Страдая глухотою, онъ прибѣгъ къ помощи знатока ушныхъ болѣзней, знаменитаго доктора, который, тщетно испробовавъ всѣ лѣкарства, наконецъ рѣшился, какъ послѣднее средство, впрыснуть въ ухо крѣпкій растворъ ѣдкаго лѣкарства. Эта операція причинила больному сильныя страданія, которыя паціентъ перенесъ съ своимъ обыкновеннымъ равнодушіемъ. Домашній докторъ, случайно зашедши къ герцогу, увидѣлъ его съ красными щеками и налитыми кровью глазами; а когда Веллингтонъ всталъ—то зашатался, какъ пьяный. Докторъ попросилъ позволенія взглянуть въ ухо и нашелъ, что началось страшное воспаленіе, которое, если не будетъ тотчасъ остановлено, должно было вскорѣ достигнуть мозга и убить паціента. Сейчасъ же были употреблены сильныя
средства и воспаленіе остановлено. Но герцогъ совершенно оглохъ на это ухо. Когда знаменитый докторъ услышалъ объ опасности, которой подвергался его паціентъ, онъ поспѣшилъ въ Асплей-Гоузъ, чтобы выразить свое сожалѣніе и огорченіе; но герцогъ просто сказалъ: «Не говорите объ этомъ ни слова; вы сдѣлали все, что могли». Докторъ сказалъ, что онъ пропадетъ, если станетъ извѣстно, что онъ былъ причиною такихъ страданій и такой опасности его свѣтлости. «Но никому нѣтъ нужды знать объ этомъ: сохраните сами тайну, и можете быть увѣрены, что я никому не скажу ни слова».—«Въ такомъ случаѣ, ваша свѣтлость, позволите мнѣ посѣщать васъ по обыкновенію, чтд покажетъ публикѣ, что вы не отняли отъ меня своего довѣрія?» —«Нѣтъ,—отвѣчалъгерцогъдружелюбно, но твердо,— я не могу этого сдѣлать, потому что это значило бы лгать». Онъ не хотѣлъ лживо поступать точно такъ-же, какъ не хотѣлъ лживо говорить *).
Другой примѣръ долга и правдивости, выразившихся въ исполненіи обѣщанія, можно привести изъ жизни Блюхера. Когда онъ спѣшилъ съ своею арміею по дурнымъ дорогамъ на помощь къ Веллингтону, 18 іюня 1815 г., онъ ободрялъ своихъ солдатъ словами и жестами. «Впередъ, дѣти, впе-эедъ!»—«Невозможно; нельзя этого сдѣлать»,—былъ отвѣтъ. Онъ снова и снова побуждалъ ихъ. «Дѣти, мы должны идти; вы говорите, что этого нельзя сдѣлать, но это должно быть сдѣлано! Я обѣщалъ брату Веллингтону, слышите?— обѣщалъ! Вы не захотите, чтобы я измѣнилъ своему слову!»— И дѣло было сдѣлано.
Правда — истинная связь общества, безъ которой оно должно перестать существовать и превратиться въ анархію и хаосъ. Ни семья, ни нація не могутъ управляться ложью. У сэра Томаса Броуна однажды спросили: «Лгутъ ли дьяволы?», — «Нѣтъ,—отвѣчалъ онъ, — ибо тогда и адъ не могъ бы не разрушиться». Никакія соображенія не могутъ
*) бісід, Ьйе оГ ЛѴеШпдіоп, рр. 314, 315.
оправдать пожертвованія истиною, которая должна быть верховнымъ дѣломъ во всѣхъ отношеніяхъ жизни.
Изъ всѣхъ людскихъ пороковъ, ложь, можетъ быть, наи-худшій. Она во многихъ случаяхъ является источникомъ испорченности, а въ другихъ прямой подлости. Между тѣмъ многіе думаютъ объ ней такъ легко, что приказываютъ своимъ слугамъ лгать вмѣсто нихъ: ничего нѣтъ удивительнаго, если послѣ такихъ неблагородныхъ наставленій называется, что ихъ слуги лгутъ и за себя.
Сэръ Гарри Воттонъ въ такихъ словахъ опредѣлялъ что такое посланникъ: «это честный ^человѣкъ, который посылается лгать ради пользы своей страны»; хотя это опредѣленіе разумѣлось какъ сатира, однако-же, когда было обнародовано, навлекло на автора немилость Іакова I, ибо одинъ изъ противниковъ ссылался на него, какъ на принципъ короля. Что вовсе не таковъ былъ дѣйствительный взглядъ Воттона на долгъ честнаго человѣка, видно изъ стиховъ, приводимыхъ въ началѣ этой главы, «характеристикѣ счастливой жизни», гдѣ онъ восхвалялъ человѣка,
Котораго оружіе—чистая мысль, А высшее искусство—простая истина.
Но ложь принимаетъ различныя Формы, каковы: дипломатія, приличіе и умственное умолчаніе, и подъ тѣмъ или другимъ видомъ она болѣе или менѣе проникаетъ собой всѣ классы общества. Иногда она принимаетъ Форму двусмысленности или увертки, такого запутаннаго выраженія, которое возбуждаетъ ложное впечатлѣніе—родъ лжи, опредѣленной однимъ Французомъ слѣдующими словами: «ходить вокругъ истины».
Есть люди узкаго ума и безпечнаго характера, которые даже хвалятся своимъ іезуитскимъ искусствомъ двусмысленности, своимъ змѣинымъ ускользаніемъ отъ правды и умѣньемъ выходить въ заднія двери для того, чтобы скрыть
свои дѣйствительныя мнѣнія и избѣжать послѣдствій открытаго ихъ признанія. Учрежденія и системы, основанныя на такихъ пріемахъ, необходимо должны оказаться ложными и пустыми. «Какъ бы ложь ни была разукрашена,— говоритъ Джорджъ Гербертъ, — она всегда будетъ побѣждена. Прямая ложь, хотя она дерзче и порочнѣе, менѣе презрѣнна, чѣмъ этого рода лукавство и двусмысленность».
Неправдивость обнаруживается во многихъ другихъ Формахъ: въ умолчаніи, въ преувеличеніи; въ скромности, въ мнимомъ согласіи съ чужими мнѣніями; въ обѣщаніяхъ, которыя исполнить нѣтъ намѣренія, или даже въ воздержаніи отъ высказыванія истины, когда этого требуетъ нашъ долгъ. Есть также люди, которые готовы обѣщать все, что угодно, которые говорятъ одно, а дѣлаютъ другое, подобно «г. Двуличному» (Мг. Еасіно-ЪоЙі-чѵауз) Буніана; которые только обманываютъ самихъ себя, когда думаютъ, что обманываютъ другихъ, и которые, будучи существенно неискренни, перестаютъ наконецъ пользоваться довѣріемъ другихъ и непремѣнно становятся банкротами, если не мошенниками.
Другіе неправдивы въ своихъ претензіяхъ и въ приписываніи себѣ достоинствъ, которыхъ они въ дѣйствительности не имѣютъ. Правдивый человѣкъ, напротивъ, скроменъ и не выставляетъ на видъ самого себя и своихъ подвиговъ. Когда Питтъ лежалъ смертельно больной, пришли въ Англію извѣстія о великихъ подвигахъ Веллингтона въ Индіи. «Чѣмъ больше я слышу, о его подвигахъ, — сказалъ Питтъ, —тѣмъ больше удивляюсь скромности, съ которою онъ принимаетъ похвалы, имъ заслуженныя. Изъ всѣхъ, кого я знаю, онъ единственный человѣкъ, который не гордится тѣмъ, чтб онъ сдѣлалъ, имѣя однако на то полное право».-
Такъ и о Фарадеѣ профессоръ Тиндаль говоритъ, что «ему была ненавистна всякаго рода претензія, какъ въ
жизни, такъ и въ философіи». Д-ръ Маршалъ Галль былъ человѣкъ такого же рода — мужественно правдолюбивый и преданный долгу. Одинъ изъ самыхъ близкихъ его друзей говорилъ о немъ, что гдѣ бы онъ ни встрѣтилъ неправду или злобу, онъ обличалъ ее, говоря: «я не хочу и не могу давать моего согласія на ложь». Когда вопросъ: «хорошо или дурно» былъ рѣшенъ въ его собственной душѣ, онъ слѣдовалъ хорошему, все равно, какое затрудненіе, или жертва ни представлялись ему при этомъ—и ни приличіе, ни расположеніе не имѣли никакой цѣны въ его глазахъ.
Ни одной добродѣтели не воспитывалъ докторъ Арнольдъ въ своихъ ученикахъ съ такимъ усердіемъ, какъ правдивость,—благороднѣйшую изъ всѣхъ добродѣтелей, настоящую основу истиннаго благородства. Онъ называлъ правдивость нравственною прозрачностію и цѣнилъ ее выше всякаго другого качества. Когда ложь была доказана, онъ обходился со лжецомъ, какъ съ великимъ нравственнымъ преступникомъ, но когда воспитанникъ утверждалъ что-нибудь, онъ съ довѣріемъ относился къ его словамъ. «Если вы такъ говорите, этого довольно; само собою разумѣется, что я вѣрю вашему слову». Такимъ довѣріемъ онъ воспитывалъ молодежь въ правдивости; мальчики наконецъ говорили другъ другу: «Стыдно сказать Арнольду ложь—онъ всегда каждому вѣритъ» *).
Жизнь покойнаго Джорджа Вильсона, профессора технологіи въ Эдинбургскомъ университетѣ, представляетъ одинъ изъ самыхъ яркихъ образцовъ характера человѣка трудолюбиваго, правдиваго и строго преданнаго долгу **). Хотя мы приводимъ этотъ примѣръ въ главѣ о Долгѣ, но онъ одинаково могъ бы стоять въ главахъ о мужествѣ, бодрости
*) ЬіГе оГ Агпоісі, I, 94.
**) Смотри Метоіг оГ 6еог$е ТУПзоп, М. I)., Г. К. 8. Е. Вуѣів зізіег (Е4іпЬиг§Ь, 1860).
и трудолюбіи, потому что одинаково представляетъ образецъ этихъ качествъ.
Жизнь Вильсона была чудомъ веселаго и бодраго труда, она доказала, что душа можетъ побѣждать тѣло и почти пренебрегать имъ.
Будучи уже мальчикомъ слабаго сложенія, но веселымъ и живымъ, онъ въ зрѣломъ возрастѣ началъ обнаруживать признаки болѣзненности. Въ самомъ дѣлѣ, уже на семнадцатомъ году онъ началъ жаловаться на меланхолію и безсонницу, чтб приписывали желчи. «Не думаю, чтобы я долго прожилъ,—говорилъ онъ одному изъ своихъ друзей,— мой умъ долженъ угаснуть и тѣло скоро послѣдуетъ за нимъ». Странныя мысли для мальчика! Но онъ не слишкомъ тревожился о здоровьѣ. Вся его, жизнь прошла въ умственной работѣ, изученіи и соревнованіи. Если онъ развлекался иногда прогулкой, то это случалось внезапными порывами, которые были ему болѣе вредны, чѣмъ полезны. Долгія прогулки въ горахъ утомляли и истощали его, и онъ возвращался къ своей умственной работѣ, не отдохнувшій и не освѣженный.
Въ одну изъ такихъ усиленныхъ прогулокъ на протяженіи двадцати четырехъ миль въ сосѣдствѣ Стирлинга, онъ повредилъ себѣ ногу и возвратился домой серьезно больной. Результатомъ былъ нарывъ, болѣзнь колѣннаго сочлененія и долгая агонія, окончившаяся ампутаціею правой ноги. Но онъ не ослабѣвалъ въ своихъ трудахъ. Онъ продолжалъ читать, писать и преподавать химію. Затѣмъ онъ подвергся ревматизму и острому воспаленію глазъ; его лѣчили рожками, испанскими мушками и соІсЬі-сшп. Не будучи въ состояніи самъ писать, онъ продолжалъ приготовлять свои лекціи, которыя диктовалъ своей сестрѣ. 'Боли мучили его день и ночь, и спать онъ могъ только при помощи морфія. Во время этого общаго разслабленія показались признаки болѣзни легкихъ. Однако-же онъ продолжалъ читать еженедѣльныя лекціи въ Эдинбург
ской школѣ искусствъ. Ни одна не была пропущена, хотя ихъ чтеніе передъ большою аудиторіею было очень утомительною обязанностью. «Еще одинъ гвоздь вколоченъ въ мой гробъ»,—замѣчалъ онъ, снимая дома свое верхнее платье, и большею частью за лекціей слѣдовала безсонная ночь.
На двадцать седьмомъ году Вильсонъ читалъ десять, одиннадцать или болѣе часовъ еженедѣльно, обыкновенно съ заволоками и мушками на своемъ тѣлѣ,—своими «сердечными друзьями», какъ онъ ихъ обыкновенно называлъ. Онъ чувствовалъ надъ собою тѣнь смерти и работалъ такъ, какъ будто его дни были сочтены. «Не удивляйтесь,— писалъ онъ одному другу,—если когда-нибудь за завтракомъ вы услышите, что меня нѣтъ». Но говоря такимъ образомъ, онъ нимало не предавался чувству болѣзненной сантиментальности. Онъ работалъ такъ-же весело и бодро, какъ еслибы былъ въ полномъ расцвѣтЬ силъ. «Никому,— говорилъ онъ,—жизнь такъ не пріятна, какъ тому, кто утратилъ всякій страхъ смерти».
Иногда внезапная слабость, просходившая отъ потери крови изъ легкихъ, побуждала его прекращать работу, но спустя нѣсколько недѣль покоя и перемѣны воздуха, онъ возвращался къ своему дѣлу, говоря: «Вода снова поднялась въ колодцѣ!» Хотя болѣзнь свирѣпствовала въ его легкихъ и хотя его мучилъ удушливый кашель, онъ продолжалъ свои обыкновенныя чтенія. Къ довершенію его несчастья, оступившись однажды отъ слабости и стараясь подняться, онъ слишкомъ сильно напрягъ руку и переломилъ себѣ кость возлѣ плеча. Но онъ удивительнымъ образомъ оправлялся послѣ всѣхъ своихъ болѣзней и несчастій. Тростникъ сгибался, но не ломался: буря проходила, и онъ выпрямлялся по прежнему.
Въ немъ не было ни жалобъ, ни лихорадочнаго безпокой ства, ни тоски; напротивъ, онъ былъ постоянно бодръ, терпѣ-ливъ, веселъ и настойчиво шелъ къ цѣли. Его умъ среди всѣхъ
страданій оставался спокойнымъ и яснымъ. Онъ приступалъ къ своему ежедневному труду съ такимъ живымъ удовольствіемъ, какъ если бы въ немъ была сила нѣсколькихъ человѣкъ. Все время, когда онъ зналъ, что долженъ умереть, главною его заботою было скрыть свое состояніе отъ домашнихъ, которыхъ чрезвычайно опечалила бы эта ужасная новость. «Я веселъ среди чужихъ, — говорилъ онъ,—и стараюсь жить день за день, какъ человѣкъ умирающій» *).
Онъ продолжалъ преподаваніе по прежнему—читая лекціи въ Архитектурномъ институтѣ и въ Школѣ искусствъ. Однажды, послѣ лекціи въ послѣднемъ заведеніи, онъ легъ отдохнуть и былъ вскорѣ пробужденъ разрывомъ кровеноснаго сосуда, причинившимъ ему потерю значительнаго количества крови. Онъ не выказалъ того отчаянія и страха, какіе выказалъ въ подобномъ случаѣ поэтъ Китсъ **), хотя онъ точно также зналъ, что смерть уже коснулась его своимъ безжалостнымъ крыломъ. Онъ какъ всегда обѣдалъ и пилъ чай съ своимъ семействомъ, а на другой день прочелъ двѣ лекціи, аккуратно исполняя свои обязанности,
*). Подобные примѣры не рѣдки. Мы лично знали одну молодую лэди, соотечественницу профессора Вильсона, страдавшую ранами въ груди, которая скрывала свою болѣзнь отъ родныхъ, чтобы не причинить имъ огорченія. Выяснилось, что необходима операція; когда были призваны хирурги, чтобы сдѣлать ее, она сама впустила ихъ, приняла ихъ съ веселымъ видомъ, повела ихъ вверхъ въ свою комнату и терпѣливо перенесла операцію; ея родные ничего не знали объ операціи, пока она не была сдѣлана. Но болѣзнь вкоренилась слишкомъ глубоко, и благородная, самоотверженная дѣвушка умерла, оставаясь до конца веселою, не произнеся никакихъ жалобъ.
**) Однажды ночью, около одиннадцати часовъ, Китсъ возвратился домой въ состояніи страннаго физическаго возбужденія, которое незнавшимъ его могло показаться слѣдствіемъ жестокаго пьянства. Онъ сказалъ своему другу, что сидѣлъ на имперіалѣ кареты, озябъ немножко, получилъ маленькую лихорадку, но прибавилъ, что теперь ея не чувствуетъ. Его легко уговорили лечь въ постель; когда
но громко говорить ему было вредно, и съ нимъ приключился второй припадокъ кровотеченія. Онъ серьезно. занемогъ и доктора сомнѣвались переживетъ ли онъ ночь. Но онъ пережилъ; и во время выздоровленія былъ назначенъ директоромъ Шотландскаго техническаго музея; должность эта требовала неутомимой дѣятельности, и притомъ соединялась съ лекціями, которыя онъ долженъ былъ читать въ качествѣ профессора технологіи.
Съ этого времени, его «дорогой музей», какъ онъ его называлъ, сосредоточилъ на себѣ всѣ его заботы; но дѣятельно занимаясь собраніемъ моделей и коллекцій для музея, онъ все-же находилъ время читать лекціи въ различныхъ школахъ и обществахъ. Онъ не давалъ ни минуты покоя ни своему уму, ни своему тѣлу и «умереть работая» было его любимой мечтой. Его умъ выносилъ все, но бренное тѣло наконецъ не выдержало и сильный припадокъ кровотеченія изъ желудка и легкихъ заставилъ его на время прекратить всякія занятія. «Въ продолженіе мѣсяца или сорока дней,—писалъ онъ,—я выдержалъ настоящій постъ, вѣтеръ дулъ географически изъ «благословенной Аравіи»,
онъ улегся на холодную простыню, то прежде, чѣмъ успѣлъ опустить свою голову на подушку, онъ слегка кашлянулъ и сказалъ: «у меня идетъ кровь изо рта; принесите мнѣ свѣчу; я хочу взглянуть на эту кровь». Онъ пристально смотрѣлъ нѣсколько мгновеніи на красное пятно, а потомъ, взглянувъ въ лицо своего друга съ незабвеннымъ выраженіемъ внезапнаго спокойствія, сказалъ: «я знаю цвѣтъ этой крови—это артеріальная кровь. Я не могу обмануться въ этомъ цвѣтѣ; эта капля—мой смертный приговоръ. Я умру». (Нои^Ыопз ІЛГе оГ Кеаіз. Ед. 1867, р. 289).
У Джорджа Вильсона кровотеченіе было сначала изъ желудка, а уже потомъ, какъ у Китса, изъ легкихъ. Говоря о біографіяхъ Лама и Китса, которыя тогда только что вышли, Вильсонъ находилъ чтеніе этихъ книгъ чрезвычайно грустнымъ. «Въ благородной, братской любви Чарльса,—замѣчаетъ онъ,—есть нѣчто свѣтлое, озаряющее лучезарнымъ блескомъ окружающій мракъ, но Китсъ на одрѣ смерти представляетъ черную полночь, не озаренную ни однимъ лучезарнымъ лучемъ».
а термометрически изъ проклятой Исландіи. Я былъ военноплѣннымъ, пораженнымъ въ легкія кускомъ льда, и боль-шую часть прошлаго мѣсяца только и дѣлалъ, что періодически дрожалъ отъ холода и горѣлъ отъ жара; харкалъ же я кровью до того, что совершенно поблѣднѣлъ. Теперь мнѣ лучше, и завтра я прочту послѣднюю лекцію технологіи, благодаря судьбу, что несмотря на все, не пропустилъ ни одной лекціи въ курсѣ» *).
Долго-ли это могло продолжаться? Онъ самъ недоумѣвалъ, такъ какъ уже давно чувствовалъ, что жизнь постепенно, словно отливъ, убѣгаетъ отъ него. Наконецъ, онъ такъ ослабъ и изнемогъ, что не въ состояніи былъ уже работать. Даже написать письмо казалось ему тяжелымъ усиліемъ; онъ говорилъ, что «лечь и уснуть единственное занятіе, на которое онъ былъ способенъ». Однако вскорѣ онъ написалъ для одной изъ воскресныхъ школъ свое извѣстное сочиненіе: «Пять вратъ знанія» (Еіѵе ^аіечѵауь оГ кпо\ѵ!есІ§’е) въ видѣ лекціи, которую впослѣдствіи онъ пополнилъ и издалъ отдѣльной книгою. Пользуясь тѣмъ, что силы его отчасти возвратились, онъ продолжалъ свон лекціи въ различныхъ учрежденіяхъ, и даже по временамъ замѣнялъ другихъ профессоровъ. «На меня смотрятъ, какъ на сумасшедшаго,—писалъ онъ: — потому что, узнавъ о болѣзни одного профессора въ институтѣ, я прочелъ за него лекцію о свѣтѣ... Но я люблю работать; это семейная слабость».
Между тѣмъ, его недугъ усиливался, кровохарканіе становилось все чаще и онъ проводилъ цѣлые дни въ страданіяхъ, а ночи въ мучительной безсонницѣ. «Единственныя минуты, когда я не страдаю,—говорилъ онъ:—это во время лекцій». Въ такомъ болѣзненномъ и изнеможенномъ состояніи неутомимый труженикъ взялся за біографію Эдуарда Форбеса и исполнилъ это дѣло, какъ все, что онъ предпринималъ, самымъ блестящимъ образомъ. Лекціи его про- *•
*• Метоіг, р. 427.
должались по-прежнему и однажды въ обществѣ учителей, произнеся рѣчь о пользѣ техническихъ наукъ, что заняло около часа, онъ остановился и спросилъ продолжатели ему далѣе, и когда восхищенные слушатели разразились рукоплесканіями, то онъ снова говорилъ въ продолженіе получаса. «Странное чувство,—писалъ онъ: — сознавать, что можешь изъ цѣлой толпы слушателей словно изъ воску лѣпить все что угодно въ продолженіе цѣлаго курса. Невольно чувствуешь себя могущественнымъ, но это могущество налагаетъ страшную отвѣтственность... Я не хочу сказать, чтобъ я не придавалъ никакого значенія доброму мнѣнію другихъ людей, но я болѣе забочусь заслужить его, чѣмъ снискать. Не то было прежде; конечно я никогда не жаждалъ незаслуженныхъ похвалъ, но я слишкомъ скоро готовъ былъ признавать себя вполнѣ ихъ достойнымъ. Теперь же слово долгъ кажется мнѣ самымъ великимъ словомъ на свѣтѣ и оно беретъ верхъ надъ всѣмъ въ серьезныхъ дѣлахъ моей жизни».
Эти строки были написаны только за четыре мѣсяца до его смерти. Около того-же времени, онъ говорилъ:—«Я влачу свою жизнь изъ недѣли въ недѣлю, скорѣе чѣмъ изъ года въ годъ». Постоянные припадки кровотеченія подтачивали его послѣднія силы, но все-же не могли заставить его прекратить лекціи. Онъ очень смѣялся предложенію одного изъ его друзей назначить надъ нимъ опеку, которая заботилась-бы объ его здоровьѣ; но ни за что не соглашался оставить свои занятія, пока у него была хотя малѣйшая возможность работать.
Однажды, осенью 1859 года, онъ возвратился съ лекціи изъ Эдинбургскаго университета, изнемогая отъ боли въ боку; онъ едва взобрался по лѣстницѣ въ свою комнату, и немедленно призванные доктора объявили, что у него воспаленіе въ легкихъ. Онъ былъ слишкомъ слабъ, чтобъ вынести такую серьезную болѣзнь, и черезъ нѣсколько дней спокойно умеръ.
Жизнь Джорджа Вильсона, такъ великолѣпно разсказанная его сестрою, составляетъ одинъ изъ удивительнѣйшихъ примѣровъ постоянной, неутомимой, полезной дѣятельности, несмотря на столь же постоянныя Физическія страданія. Говоря о своемъ умершемъ другѣ докторѣ Джонѣ Ридѣ, біографію котораго онъ написалъ, Вильсонъ прекрасно изобразилъ самого себя въ слѣдующихъ словахъ: «Ты былъ вѣчнымъ примѣромъ мужества, надежды и вѣры; мы удивлялись твоей жизни и завидуемъ твоей смерти; ты всегда былъ тихъ, покоренъ и смѣло, съ непостижимо-твердой волей переносилъ всѣ страданія».
ГЛАВА ѴПІ.
НРАВЪ.
«Въ хорошемъ нравѣ заключается девять десятыхъ христіанскихъ добродѣтелей». Вильсонъ.
«Сила въ половину не такъ могущественна, какъ доброта».	Ли Гуптъ.
Мы уже сказали, что успѣхъ въ жизни зависитъ столько же отъ кроткаго нрава, сколько отъ способностей человѣка. Какъ бы тамъ ни было, безспорно [одно: счастье въ жизни главнымъ образомъ зависитъ отъ того, обладаютъ ли люди добрымъ, ровнымъ, терпѣливымъ характеромъ. Справедливо сказалъ Платонъ, что, заботясь о пользѣ другихъ, мы приносимъ пользу самимъ себѣ.
Бываютъ такія счастливыя натуры, которыя во всемъ способны отыскивать хорошую сторону. Нѣтъ такого несчастья, въ которомъ онѣ не видѣли бы источника утѣшенія, нѣтъ такого мрачнаго, покрытаго черными тучами неба, въ которомъ онѣ не замѣчали бы мерцанія солнечнаго луча, а если солнце невидимо для ихъ глазъ, то онѣ утѣшаютъ себя мыслію, что оно все же существуетъ, хотя и скрыто отъ нихъ для какой-либо полезной цѣли.
Нельзя не завидовать подобнымъ натурамъ. Онѣ обладаютъ неисчерпаемымъ источникомъ веселой бодрости и неунываемаго спокойствія, называйте его какъ угодно—религіознымъ или философскимъ. Въ ихъ душѣ вѣчный пол
день и ихъ умъ освѣщаетъ своимъ лучезарнымъ блескомъ все, на чемъ ни остановится. Онѣ невозмутимо н епокойно переносятъ заботы и испытанія; онѣ не жалуются, не ропщутъ, не расходуютъ своей энергіи въ безполезныхъ сѣтованіяхъ, но мужественно пробиваютъ себѣ путь, срывая цвѣты, растущіе по дорогѣ. И это—люди, вовсе не слабыя или неспособныя на разсужденіе созданія; напротивъ самыя широкія, даровитыя натуры обладаютъ способностью быть всегда веселыми, никогда не унывать и вѣчно сохранять надежду. Человѣкъ мудрый, съ широкими взглядами скорѣе всего замѣчаетъ лучъ свѣта, мерцающій чрезъ самое черное облако. Въ настоящемъ злѣ онъ видитъ будущее благо, въ Физическихъ страданіяхъ онъ признаетъ усилія природы возстановить здоровье, въ испытаніяхъ онъ подмѣчаетъ исправляющее вліяніе, въ бѣдствіяхъ и горѣ онъ набирается знанія, мужества и практической мудрости.
Джереми Телоръ, потерявъ все: домъ, разграбленный до тла, и состояніе, секвестрованное до гроша, не потерялъ мужества, а напротивъ писалъ:—«Я попалъ въ руки разбойниковъ и грабителей и они у меня отняли все; ну такъ чтожъ? Позвольте мнѣ осмотрѣться. Они оставили мнѣ солнце, луну, любящую жену и друзей, сожалѣющихъ меня и готовыхъ придти мнѣ на помощь. Я по-прежнему могу разсуждать, и они не лишили меня ни хорошаго настроенія, ни спокойной совѣсти; они оставили мнѣ милосердіе Бога, религію, надежду на будущую жизнь и чувство человѣколюбія даже къ моимъ врагамъ; я по-прежнему сплю, ѣмъ, пью, читаю и думаю... А кто имѣетъ столько источниковъ радости и предается отчаянію въ виду горсти терній, тотъ по-истинѣ черезчуръ мрачно смотритъ на жизнь *).
Хотя бодрость духа и веселое расположеніе составляютъ врожденную черту характера, но вмѣстѣ съ тѣмъ п можно
*) Ісгету Тауіог’з-Ноіу Ьіѵіп§.
воспитать и развить въ себѣ какъ всякую другую привычку. Мы можемъ извлечь изъ жизни наибольшую пользу или наибольшій вредъ, и во многомъ зависитъ отъ насъ придать жизни розовый или черный оттѣнокъ. Въ жизни есть всегда двѣ стороны — свѣтлая и мрачная, на любой изъ которыхъ мы можемъ сосредоточить свой взглядъ. Мы. можемъ направить всю силу своей воли на избраніе той или другой точки зрѣнія, мы можемъ развить въ себѣ привычку видѣть скорѣе свѣтлую сторону каждаго предмета, чѣмъ мрачную; видя черное облако, мы можемъ замѣчать и серебристую его подкладку.
Внутренній свѣтъ придаетъ блескъ, красоту и радость внѣшней жизни во всѣхъ ея Фазахъ. Онъ согрѣваетъ въ холодъ, успокоиваетъ въ страданіяхъ, утѣшаетъ въ горѣ, просвѣщаетъ въ невѣжествѣ. Этотъ внутренній, лучезарный источникъ возвышаетъ умъ и даже красоту. Безъ его живительнаго вліянія невозможно ощущать го всей полнотѣ солнечнаго сіянія жизни, прелести благоуханія цвѣтовъ, и всѣ чудеса неба и земли остаются непризнанными и весь міръ кажется мрачнымъ, безжизненнымъ, бездушнымъ.
Представляя великій источникъ счастья въ жизни, бодрость духа въ то же время служитъ оплотомъ нравственнаго характера. На вопросъ, какъ побороть искушенія, одинъ изъ современныхъ религіозныхъ авторовъ говоритъ: «Есть три средства: первое — бодрость духа, второе — бодрость духа, третье—бодрость духа». Она представляетъ лучшую почву для развитія добродѣтели; она придаетъ блескъ уму и мягкость сердцу; она сестра человѣколюбія, мать терпѣнія и мудрости. Это также лучшее цѣлительное средство, какъ умственное, такъ и нравственное. «Лучшее лѣкарство,—сказалъ докторъ Галъ одному изъ своихъ паціентовъ:—веселое расположеніе духа». Еще Соломонъ утверждалъ: «веселое сердце—самое полезное лѣкарство».
На вопросъ, чѣмъ лѣчить меланхолію, Лютеръ отвѣчалъ:
«веселостью и мужествомъ; невинная веселость и разумное, благородное мужество — лучшее средство отъ мрачныхъ мыслей для всѣхъ людей молодыхъ и старыхъ» *). Послѣ музыки, Лютеръ любилъ болѣе всего, а быть-можетъ и болѣе самой музыки—дѣтей и цвѣты. Великій боецъ за свободу совѣсти обладалъ сердцемъ нѣжной женщины.
Веселое расположеніе духа по справедливости названо ясной погодой души; оно даетъ душѣ гармонію, спокойствіе, и благодаря ему природа мирно возстановляетъ свои силы; тогда какъ постоянная горечь, постоянное недовольство расходуютъ, ослабляютъ силы природы.
Какимъ образомъ такіе люди, какъ лордъ Пальмерстонъ, доживаютъ до глубокой старости, энергично работая до послѣдняго дня? Только благодаря своему ровному характеру и постоянно веселому расположенію духа. Эти люди пріучали себя хладнокровно переносить всѣ непріятности, слушать безъ злобы рѣзкіе и даже несправедливые отзывы о себѣ и вообще избѣгать излишняго, ненужнаго, мелочнаго самоистязанія. Близкій пріятель лорда Пальмерстона, постоянно слѣдившій за нимъ въ продолженіе двадцати лѣтъ, свидѣтельствуетъ, что никогда не видалъ его разгнѣваннымъ, исключая одного случая, когда министерство, на которое падала отвѣтственность за печальную катастрофу въ Афганистанѣ и членомъ котораго онъ состоялъ, несправедливо обвинялось противниками въ преднамѣренной лжи, въ клятвопреступленіи и подлогѣ Офиціальныхъ документовъ.
Насколько мы можемъ убѣдиться изъ біографій, величайшіе геніи были большею частью довольные, веселые люди, не заботящіеся о славѣ, богатствѣ и власти, но живо чувствовавшіе всѣ радости жизни, какъ это видно изъ ихъ сочиненій. Таковы были повидимому Гомеръ, Горацій, Виргилій, Монтенъ, Шекспиръ, Сервантесъ. Здравая бод
*) МііЪеіеі—ѴТе йе Ьиіѣег, р. 411.
рость духа и невинная веселость просвѣчиваютъ во всѣхъ ихъ великихъ произведеніяхъ. Къ этому же роду людей можно отнести Лютера, Мура, Бэкона, Леонардо да Винчи, РаФаэля и Микель-Анджело. Они были счастливы, быть можетъ потому, что были вѣчно заняты пріятнѣйшимъ къ тому-же изъ трудовъ, геніальнымъ творчествомъ.
Мильтонъ, хотя жизнь его была полна испытаній и страданій, обладалъ также этой бодростью духа. Ослѣп-нувъ, покинутый всѣми друзьями, среди горя и нужды, онъ не унывалъ, не терялъ надежды и «шелъ прямо впередъ».
Генри Фильдингъ всю жизнь терпѣлъ отъ Финансовыхъ затрудненій и Физическихъ страданій, а однако лэди Монтегью увѣряетъ, что благодаря его веселому расположенію духа «онъ зналъ болѣе счастливыхъ минутъ въ жизни, чѣмъ многіе другіе люди».
Докторъ Джонсонъ, несмотря на всѣ перенесенныя имъ въ жизни испытанія и страданія, несмотря на тяжелую борьбу съ судьбою, былъ мужественнымъ, веселымъ человѣкомъ. Онъ энергично отыскивалъ въ жизни счастливыя минуты и пользовался ими. Однажды какой-то пасторъ жаловался при немъ на скучную жизнь въ деревнѣ, гдѣ только и говорили что о телушкахъ, и къ величайшему удовольствію Джонсона, мистриссъ Трель сказала:—«Такъ чтожъ? докторъ Джонсонъ научился-бы говорить о телушкахъ». (Конечно, она этимъ хотѣла сказать, что Джонсонъ всегда нашелся бы, въ какомъ бы онъ ни былъ положеніи).
По мнѣнію Джонсона, человѣкъ съ лѣтами становится лучше и его натура смягчается. Безъ сомнѣнія, этотъ взглядъ на человѣческую натуру утѣшительнѣе взгляда лорда ЧестерФильда, который смотрѣлъ на жизнь глазами циника и считалъ, что «человѣческое сердце съ годами становится *не лучше, а только черствѣе». Оба эти изреченія могутъ однако быть справедливы, смотря по тому,
какого нрава человѣкъ и какъ онъ смотритъ на жизнь; хорошій человѣкъ, извлекая пользу изъ опыта и предаваясь постоянному саморазвитію, становится съ каждымъ годомъ лучше, а дурной, не подчиняясь вліянію опыта и самосознанія, становится съ каждымъ годомъ хуже.
Сэръ Вальтеръ Скоттъ былъ добрый человѣкъ, въ лучшемъ значеніи этого слова. Всѣ его любили, и достаточно ему было пробыть въ комнатѣ пять минутъ, чтобы самыя маленькія дѣти тотчасъ инстинктивно догадывались о его любви къ нимъ. Скоттъ разсказалъ однажды капитану Галу эпизодъ изъ его юности, который вполнѣ доказываетъ всю нѣжность его натуры. Мальчикомъ, онъ бросилъ камнемъ въ какую-то собаку и перешибъ ей ногу; бѣдное животное, несмотря на это, подползло къ нему и начало лизать ему руки. «Это происшествіе,—говорилъ онъ,—возбуждало во мнѣ впослѣдствіи самые тяжелые укоры совѣсти, но,—прибавлялъ онъ,—подобный случай въ дѣтствѣ, если онъ выставленъ въ надлежащемъ свѣтѣ, можетъ имѣть наилучшее вліяніе на образованіе характера».
«Дайте мнѣ смѣхъ честнаго человѣка», — говаривалъ Скоттъ и самъ часто смѣялся отъ души. Онъ каждому умѣлъ сказать ласковое слово, и его доброта уничтожала всякій страхъ, который могла возбудить въ смиренныхъ людяхъ его слава. «Когда онъ пріѣзжаетъ сюда, — разсказывалъ Вашингтону - Ирвингу сторожъ въ Мельрозскомъ аббатствѣ,—въ обществѣ важныхъ особъ, то всегда издали кричитъ мнѣ: — «здравствуйте, Джони» и потомъ долго со мною болтаетъ и смѣется, словно старая кумушка; никогда не повѣрилъ бы, что онъ такой страшно ученый историкъ».
Докторъ Арнольдъ отличался тѣмъ же ласковымъ обращеніемъ со всѣми и въ его манерахъ не видно было ни малѣйшей искусственности, и ясно было, что онъ поступалъ такъ отъ сердечной доброты. «Я никогда не виды-валъ такого простого человѣка, — говорилъ о немъ одинъ
изъ приходскихъ клерковъ въ Лальгамѣ,—онъ приходилъ къ намъ и пожималъ намъ руки, словно равный». «Онъ часто бывалъ у меня въ домѣ, — разсказывала старая поселянка въ Фоксъ-Го,—и бесѣдовалъ со мною, какъ съ лэди».
Сидней Смитъ представляетъ также примѣръ человѣка, постоянно находившагося въ веселомъ настроеніи духа и всегда готоваго найти въ каждомъ предметѣ его свѣтлую сторону. Исполняя должность сельскаго пастора и городского ректора, онъ всегда былъ добрымъ, работящимъ, терпѣливымъ, примѣрнымъ человѣкомъ, выказывая въ каждомъ дѣлѣ доброту истиннаго христіанина и благороднѣйшаго джентльмена. Въ свободное время онъ занимался литературой, и всѣ его сочиненія, отличаясь здравымъ смысломъ и блестящимъ юморомъ, имѣли цѣлью распространить идеи справедливости, свободы, цивилизаціи и вѣротерпимости. Бодрость духа и веселое расположеніе, благодаря его природной энергіи, никогда не покидали его; и въ старости, на одрѣ болѣзни, онъ писалъ къ одному изъ своихъ пріятелей: — «У меня подагра, удушье и семь другихъ недуговъ, но впрочемъ я совершенно здоровъ».
Великіе ученые большею частью были люди терпѣливые, работящіе, постоянно веселые; Галилей, Декартъ, Ньютонъ и Лапласъ, также математикъ Эйлеръ могутъ служить образцомъ этого рода людей. Въ послѣдніе годы жизни Эйлеръ ослѣпъ, но продолжалъ такъ же неутомимо работать, замѣняя зрѣніе различными искусными механическими приспособленіями и усиленнымъ развитіемъ памяти. Послѣ его серьезныхъ трудовъ, любимѣйшимъ его занятіемъ было давать уроки своимъ маленькимъ внучатамъ. Точно также, эдинбургскій профессоръ Робисонъ, первый издатель «Епсісіорейіа Вгііапіса», не имѣя возможности заниматься, вслѣдствіе тяжелаго недуга, находилъ наибольшее удовольствіе въ обществѣ маленькаго внучка, за развитіемъ нравственныхъ и умственныхъ способностей котораго онъ слѣдилъ съ живѣйшимъ любопытствомъ.
Одно изъ самыхъ тяжелыхъ испытаній, какимъ только могутъ подвергнуться терпѣніе и доброта человѣка, выпало на долю естествоиспытателя Абози во время его пребыванія въ Женевѣ; этотъ случай во многихъ отношеніяхъ походилъ на несчастіе, приключившееся съ Ньютономъ, и которое онъ перенесъ съ такою же покорностью судьбѣ. Между прочими своими занятіями Абози изучалъ колебанія барометра, съ цѣлью вывести общіе законы атмосферическаго давленія. Въ продолженіе двадцати семи лѣтъ, онъ ежедневно, дѣлалъ многочисленныя замѣчанія, записывая ихъ на особыхъ листахъ бумаги. Однажды онъ нанялъ новую служанку, которая ревностно принялась приводить въ домѣ все въ порядокъ; на другой день, войдя въ кабинетъ, Абози спросилъ: «Куда ты дѣла листы бумаги, лежавшіе на барометрѣ?»—«Они были такъ грязны, что я ихъ сожгла, — отвѣчала служанка,—а на мьсто ихъ положила новую, чистую бумагу». Абози молча скрестилъ руки на груди и послѣ минутной внутренней борьбы сказалъ совершенно спокойно: «Ты уничтожила результаты моихъ двадцатисемилѣтнихъ трудовъ; впредь, пожалуйста, не трогай ничего въ моей комнатѣ».
Изученіе естественныхъ наукъ, болѣе чѣмъ что-либо способствуетъ повидимому развитію ровнаго, веселаго характера въ людяхъ, посвятившихъ себя ему. Потому-то натуралисты живутъ вообще гораздо долѣе всѣхъ другихъ ученыхъ. По словамъ одного изъ членовъ Линнеевскаго общества, изъ четырнадцати членовъ этого общества, умершихъ въ 1870 году, двоимъ было за девяносто лѣтъ, двоимъ за восемьдесятъ и двоимъ за семьдесятъ, такъ что средній возрастъ ихъ былъ семьдесятъ пять.
Извѣстный Французскій ботаникъ Адансонъ, семидесяти лѣтъ отъ роду, лишился во время Французской революціи своего мѣста и всего, что имѣлъ. Его терпѣніе, мужество и покорность судьбѣ были по истинѣ удивительны. Доведенный до крайне-стѣсненныхъ обстоятельствъ, нуждаясі
въ пищѣ и одеждѣ, онъ продолжалъ съ прежней ревностью заниматься наукой. Однажды на приглашеніе парижской академіи, членомъ которой онъ числился, присутствовать на публичномъ засѣданіи, онъ отвѣчалъ, что къ величай-шему сожалѣнію не можетъ явиться по неимѣнію башмаковъ. «Трогательное зрѣлище,—говоритъ Кювье,—представлялъ этотъ бѣдный старикъ, который, наклонившись надъ потухающими углями въ каминѣ, выводилъ слабой рукой цифры на лоскуткѣ бумаги, забывая всѣ свои страданія ради какой-нибудь новой научной идеи, озарявшей его уединеніе словно добродѣтельная Фея». Директорія назначила ему небольшой пенсіонъ, который Наполеонъ удвоилъ, и, наконецъ, на семьдесять девятомъ году, онъ спокойно умеръ. Одна изъ .статей его духовной, касающаяся его похоронъ, вполнѣ обрисовываетъ характеръ этого человѣка. Въ этой статьѣ, онъ изъявлялъ желаніе, чтобы его гробъ не былъ ничѣмъ украшенъ, кромѣ гирлянды изъ цвѣтовъ, доставленныхъ сорока восемью семействами, которыхъ онъ облагодѣтельствовалъ въ своей жизни; эта гирлянда была трогательнымъ символомъ того вѣчнаго памятника, который онъ себѣ воздвигъ своими научными трудами.
Эти примѣры веселаго трудолюбія великихъ людей можно умножить до безконечности. Всѣ широкія, здоровыя натуры обладаютъ веселымъ расположеніемъ духа, и ихъ примѣръ утѣшительно дѣйствуетъ на . всѣхъ окружающихъ. Когда сэръ Джонъ Малькольмъ появлялся въ грустномъ лагерѣ въ Индіи, «всѣмъ казалось, что блеснулъ солнечный лучъ, и лицо каждаго озаряла улыбка. Онъ все еще былъ «юношей Малькольмомъ», и невозможно было не поддаться его открытой, веселой натурѣ *).
Такой же природной веселостью обладалъ Эдмундъ Буркъ. Однажды за обѣдомъ у сэра Джозуа Рейнольдса разговоръ зашелъ о томъ, какой напитокъ кому приго-
♦) 8іг <Тоѣп Кауе’з Ьіѵез оГ ІікКап оШсегз.
денъ, и Джонсонъ замѣтилъ:—«бургонское вино—напитокъ юношей, портвейнъ—зрѣлыхъ людей, водка—героевъ». «Въ такомъ случаѣ, — воскликнулъ Буркъ,—дайте мнѣ бургон-скаго, я люблю быть юношей и чувствовать юношескую веселость». Дѣйствительно, бываютъ старые юноши и молодые старики; одни бываютъ въ старости веселы и энергичны, какъ юноши, а другіе бываютъ въ юности мрачны и печальны, какъ старики.
Мы недавно слышали, какъ, въ присутствіи нѣсколы кихъ молодыхъ, надутыхъ Фатовъ, одинъ веселый старичекъ сказалъ, что, повидимому, вскорѣ останутся на свѣтѣ только старые юноши. Веселое настроеніе духа всегда откровенно, чистосердечно, благородно, и потому этимъ качествомъ никогда не отличаются Фаты. Гёте называлъ Фатовъ «хорошенькими куклами», и порицая ихъ искусственность и недостатокъ чистосердечія, онъ говорилъ: «О! еслибъ у нихъ хватило сердца сдѣлать какую-нибудь глупость».
Основы, на которыхъ зиждется веселое расположеніе духа, — любовь, надежда и терпѣнье. Любовь возбуждаетъ любовь и родитъ доброту; любовь заставляетъ человѣколюбиво думать о другихъ; она нѣжна, правдива, милосердна и во всемъ умѣетъ найти хорошую сторону. Она видитъ «блескъ солнца въ каждомъ цвѣткѣ, въ каждой травкѣ». Она возбуждаетъ счастливыя мысли и окружаетъ себя атмосферой довольства. Она—благословеніе человѣка и служитъ источникомъ счастья, какъ ему, такъ и другимъ людямъ. Даже въ горѣ она находитъ утѣшеніе и слезы обращаетъ въ улыбку.
Бентамъ признаетъ за общее правило, что человѣкъ тѣмъ счастливѣе, чѣмъ болѣе счастливыхъ создаетъ онъ вокругъ себя. Его доброта возбуждаетъ доброту и его счастье умножается незамѣтно. «Доброе слово,—говоритъ онъ,—стоитъ столько же, сколько злое, между тѣмъ добрыя слова возбуждаютъ добрые поступки не только со стороны
того, къ кому они относятся, но и того, кто ихъ произноситъ; и это не только бываетъ случайно, но постоянно въ силу принципа ассоціаціи... Можетъ случиться, что доброе дѣло не приноситъ пользы тому, ради котораго оно сдѣлано, но оно всегда должно принести и приноситъ пользу тому, кто его совершаетъ. Конечно, люди могутъ заплатить вамъ неблагодарностью за ваши добрые и дружескіе поступки, но это не лишаетъ васъ внутренняго сознанія, что вы поступили хорошо; оно-то и вознаграждаетъ васъ болѣе всякой благодарности. Сѣмена человѣколюбія и доброты, посѣянныя вами, приносятъ непремѣнно плодъ въ вашемъ сердцѣ, умножая ваше счастье, а быть-можетъ нѣкоторыя изъ нихъ дадутъ плодъ сторицею и въ сердцахъ другихъ людей. Всѣ добродѣтели приносятъ благо тѣмъ, которые ими обладаютъ, а иногда и благо другимъ» *).
Поэтъ Роджерсъ разсказывалъ о маленькой дѣвочкѣ, которую любили всѣ, кто ее зналъ. Кто-то однажды спросилъ ее:—«Отчего васъ всѣ любятъ?» Дѣвочка не задумавшись отвѣчала:—«Вѣроятно оттого, что я всѣхъ люблю». Этотъ анекдотъ можетъ имѣть очень широкое примѣненіе, такъ какъ наше счастье, говоря вообще, много зависитъ отъ количества лицъ, которыхъ мы любимъ, и отъ количества лицъ, которыя насъ любятъ. Величайшій успѣхъ въ жизни, какъ бы онъ ни былъ честно достигнутъ, принесетъ сравнительно мало счастья, если онъ не сопровождается живымъ, гуманнымъ чувствомъ ко всѣмъ людямъ.
Дѣйствительно, доброта—великая сила въ мірѣ. Ли Гунтъ справедливо сказалъ, что «сила въ половину не такъ могущественна, какъ доброта». Людей всего легче вести, дѣйствуя на ихъ чувства, и потому Французская пословица говоритъ: «Ьез Ьошшез зе ргеппепі раг Іа сіоисеиг» (люди ловятся нѣжностью), а англійская «Моге ѵазрз аге сои^Ы Ьу Ъопеу іЪап Ьу ѵіпа^аг» (осы больше льнутъ
*) Реопіоіозу, р. 130—144.
къ меду, чѣмъ къ уксусу). «Каждый добрый поступокъ,— говоритъ Бентамъ,—въ сущности проявленіе силы, и дѣйствительно отчего бы силѣ не создавать такъ-же пріятное, какъ и непріятное, удовольствіе, какъ и горе?»
Доброта не состоитъ въ подаркахъ, но въ мягкомъ, нѣж номъ, гуманномъ обращеніи. Люди могутъ давать деньги изъ своего кошелька и не выказывать вмѣстѣ съ тѣмъ доброты, исходящей изъ сердца. Доброта, выражающаяся въ денежныхъ подачкахъ, не многаго стоитъ, часто приноситъ столько-же зла, сколько добра; но доброта, приводящая къ нѣжному сочувствію и разумной помощи, всегда даетъ благіе результаты. Доброту въ человѣкѣ не надо смѣшивать со слабостью или пустотой. Въ лучшихъ своихъ проявленіяхъ доброта не только пассивна, но и активна; она не выражаетъ равнодушія, а, напротивъ, выражаетъ сочувствіе ко всему, ею характеризуются не низшія, слабѣйшія черты человѣческой натуры, но, напротивъ, наиболѣе благородныя. Истинная доброта цѣнитъ и дѣятельно поощряетъ всѣ разумныя средства къ достиженію практическаго блага и въ будущемъ предвидитъ успѣшную работу того-же дѣятельнаго духа для возвышенія человѣческой расы и достиженія ею конечнаго счастья.
Добрые, благонамѣренные люди выдѣляютъ изъ своей среды полезныхъ дѣятелей, тогда какъ скептики и эгоисты, любящіе только однихъ себя, остаются трутнями. Бюффонъ говаривалъ: «ничего не стоитъ тотъ молодой человѣкъ, который въ началѣ своей жизни не былъ воодушевленъ какимъ бы то ни было энтузіазмомъ, доказывавшимъ, что онъ вѣрилъ въ нѣчто благородное, возвышенное, хотя быть-можетъ и недостижимое».
Эгоизмъ, скептицизмъ и себялюбіе—мрачные товарищи жизни и являются особенно неестественными. Эгоистъ— тотъ же Фанатикъ, занятый вѣчно собою, онъ не имѣетъ времени подумать о другихъ. Во всемъ онъ ставитъ себя на первое мѣсто, всегда помышляетъ лишь о себѣ и дохо-
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	15
датъ до того, что его маленькое я становится для него божествомъ.
Хуже всего ворчуны, жалующіеся на судьбу; они находятъ, что все существующее дурно, и вмѣстѣ съ тѣмъ не дѣлаютъ ничего, чтобъ исправить это дурное. Какъ худшіе работники обыкновенно всего охотнѣе соглашаются на стачку, такъ и наименѣе дѣятельные члены общества всего громче жалуются на него. Самое дурное колесо всегда скрипитъ громче всѣхъ.
Нѣкоторые люди такъ носятся съ своимъ чувствомъ недовольства, что, наконецъ, оно дѣлается злымъ недугомъ. Страдающіе желтухой видятъ все вокругъ себя въ желтомъ свѣтѣ, точно также люди, недовольные всѣмъ, полагаютъ, что весь свѣтъ расшатался и все криво и косо. Маленькая дѣвочка въ Пунчѣ, которая, найдя, что ея кукла набита отрубями, объявила, что весь міръ пустота, и желала поступить въ монастырь, представляетъ осколокъ съ дѣйствительной жизни. Многіе взрослые люди такъ-же болѣзненно неразсудительны. Есть люди, которые, такъ-сказать, радуются своимъ недугамъ, считая ихъ своею собственностью. Они говорятъ о «своей головной боли», о «своемъ ревматизмѣ» до тѣхъ поръ, пока современемъ эти недуги не дѣлаются ихъ любимымъ достояніемъ. Впрочемъ, это быть можетъ является для нихъ источникомъ того желаннаго сочувствія, безъ котораго они имѣли бы сравнительно слишкомъ мало значенія на свѣтѣ.
Мы должны всегда ограждать себя отъ маленькихъ безпокойствъ и непріятностей, которыя легко могутъ разрастись въ большія. Главный источникъ невзгодъ въ жизни— не дѣйствительное, а воображаемое зло, мелкія непріятности и пустыя огорченія. Передъ настоящимъ горемъ стушевываются всѣ мелочныя неудовольствія; но мы слишкомъ часто придаемъ большое значеніе и лелѣемъ въ сердцѣ пустую причину недовольства, которое мало-по-малу совершенно овладѣваетъ нами. Мы становимся мрачными*
надутыми, сварливыми; мы никому и ничему не сочувствуемъ, рѣчь наша переполнена упреками и сожалѣніями о томъ, чего нѣтъ; мы строго судимъ о другихъ, становимся необщительными и полагаемъ, что всѣ таковы. Однимъ словомъ, мы превращаемъ свое сердце въ неизсякаемый источникъ мученій для себя и для другихъ.
Подобное расположеніе духа поддерживается чувствомъ себялюбія или является выраженіемъ одного лишь самолюбія, въ сущности не признающаго никого на свѣтѣ, кромѣ себя. Это—нечто иное, какъ своенравіе произвольное, потому что его можно избѣгнуть. Что бы ни говорили нѣ которые философы, а свобода воли и свобода дѣйствія — удѣлъ каждаго человѣка. Свободная воля часто приводитъ человѣка къ славѣ, а еще чаще къ позору; все зависитъ отъ того, какъ она примѣняется. Мы можемъ, по нашему желанію, видѣть во всемъ свѣтлую сторону или мрачную, можемъ слѣдовать добрымъ или злымъ мыслямъ, можемъ во всемъ повиноваться сердцу и разсудку или жить вовсе безъ сердца и безъ разсудка. Выборъ зависитъ отъ насъ. Жизнь наша большею частью такова, какою мы ее для себя создаемъ; міръ принимаетъ для насъ тотъ оттѣнокъ, который мы сами ему придаемъ; и дѣйствительно, міръ принадлежитъ только людямъ съ бодрымъ духомъ и веселымъ настроеніемъ.	♦
Однако, бываютъ случаи, передъ которыми моралистъ безсиленъ. Однажды къ извѣстному доктору явился несчастный, мрачный больной, страдающій разстройствомъ пищеваренія, и просилъ у него помощи. «О! — сказалъ докторъ, — вамъ надо только хорошенько посмѣяться; пойдите посмотрѣть Гримальди». «Увы!—отвѣчалъ больной,— я самъ Гримальди*. Точно также Смолетъ, страдая тяже» лымъ недугомъ, путешествовалъ по всей Европѣ, надѣясь найти гдѣ-нибудь здоровье, и все видѣлъ въ черномъ свѣтѣ «Я повѣдаю міру, чтб видѣлъ», — сказалъ онъ Стерну,— «Нѣтъ,—отвѣчалъ тотъ,—скажите объ этомъ доктору».
Безпокойный, мрачный, ничѣмъ недовольный нравт лишаетъ человѣка душевнаго мира и возможности быть счастливымъ. Какъ часто мы видимъ людей, словно намѣренно облекшихся въ жесткую щетину, такъ что боишься къ нимъ подойти, потому что тотчасъ уколешься. Отъ неумѣнья или нежеланья сдержать свой нравъ, человѣкъ причиняетъ себѣ и другимъ большія несчастья. Такимъ образомъ, все свѣтлое въ жизни обращается въ горечь и жизнь становится путешествіемъ босикомъ по дорогѣ, устланной терніями и шиповникомъ. «Хотя иногда мелкія невзгоды,— говоритъ Ричардъ Шарпъ, — какъ невидимыя насѣкомыя причиняютъ жгучее страданіе и хотя одинъ волосъ можетъ остановить громадную машину, но главный секретъ счастливой жизни въ томъ и заключается, чтобъ не дозволять мелочамъ сердить и огорчать насъ, и въ то же время благоразумно не пренебрегать источниками маленькихъ радостей, такъ какъ, увы! большія радости не долговѣчны» *).
Св. Францискъ де-Саль говоритъ почти то-же съ христіанской точки зрѣнія. «Какъ ревниво должны мы, —восклицаетъ онъ,—холить и поддерживать мелкія добродѣтели, окружающія подножіе креста!» На вопросъ, о какихъ добродѣтеляхъ онъ говорилъ, святой отвѣчалъ: «Я подра-зумѣваю смиреніе, терпѣніе, покорность, кротость, готовность оказать помощь ближнему, снисхожденіе, мягкосердечіе, состраданіе, веселое расположеніе духа, готовность прощать обиды, простоту, чистосердечіе—однимъ словомъ, всѣ мелкія добродѣтели этого рода. Всѣ онѣ подобно фіалкамъ любятъ тѣнь, и хотя не блестятъ внѣшней красотой, но распространяютъ нѣжное благоуханіе **).
Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: «Если ужь надо впадать въ крайность, то избирайте крайность кротости. Человѣческій умъ такъ созданъ, что сопротивляется насильственнымъ мѣрамъ и подчиняется нѣжному обращенію.
*) Ьеііегз апсі Еззауз, р. 67.
**) Всаиііез оГ 81. Ггапсіз 4 о 8а1ез,
Мягкое слово сглаживаетъ гнѣвъ, какъ вода тушитъ огонь; доброта можетъ сдѣлать плодородной всякую почву. Истина, высказанная въ мягкой, любезной Формѣ, гораздо убѣдительнѣе. Дѣйствительно, какъ можно сопротивляться противнику, котораго оружіе жемчугъ и брилліанты».
Постоянно предвидѣть дурное — вовсе не лучшее средство преодолѣть его. Если мы постоянно будемъ носить на себѣ всѣ тяжести жизни, то онѣ скоро раздавятъ насъ подъ своимъ бременемъ. Когда же зло появляется, мы должны бороться съ нимъ мужественно, не отчаиваясь въ успѣхѣ. Чрезвычайно благоразумный совѣтъ подалъ Пер-тисъ молодому человѣку, который, по его мнѣнію, слишкомъ принималъ къ сердцу мелочныя невзгоды: «Иди впередъ съ надеждой и увѣренностью въ успѣхѣ. Это совѣтъ старика, который перенесъ всѣ тяжести жизни. Мы должны всегда держать высоко голову, что бы ни случилось, и для этой цѣли слѣдуетъ весело покоряться различнымъ вліяніямъ жизни. Вы можете назвать это легкомысліемъ и будете отчасти правы, но подобное легкомысліе неотъемлемая принадлежность человѣческой натуры, которая безъ нея согнулась бы подъ бременемъ времени. Пока мы на землѣ, мы должны пользоваться тѣмъ, что даетъ намъ земля. Сознаніе, что земная жизнь только путь къ высшей гавани, нисколько не мѣшаетъ намъ весело пользоваться всѣми ея благами; мы даже обязаны это дѣлать, потому что иначе наша энергія совершенно изсякнетъ» *).
Веселое расположеніе духа сопровождаетъ также терпѣніе, которое составляетъ одно изъ главныхъ условій успѣха и счастья въ жизни. «Кто желаетъ, чтобъ ему по* виновались, долженъ быть терпѣливъ»,—говоритъ Джорджъ Гербертъ. О вЬчно веселомъ и терпѣливомъ королѣ Альфредѣ говорили, что «счастье всюду сопровождало его какъ даръ Божій». Спокойствіе и терпѣніе Мальборо были глав
нымъ секретомъ его военныхъ успѣховъ. «Терпѣніе преодолѣваетъ все»,—писалъ онъ къ ГодольФИпу въ 1702 году. Въ другой разъ, въ виду сопротивленія союзниковъ, онъ писалъ: «Сдѣлавъ все, что было только возможно, я долженъ терпѣливо покориться».
Послѣднее и главнѣйшее благо человѣка—надежда, которой пользуется большинство людей. «Даже тѣ, у которыхъ ничего нѣтъ, обладаютъ надеждой»,—сказалъ мудрецъ Ѳа-лесъ. Надежда—величайшая поддержка несчастныхъ, и она справедливо названа хлѣбомъ бѣдняка. Она также побуждаетъ людей совершать великія дѣла. Разсказываютъ объ Александрѣ Великомъ, что, вступивъ на македонскій престолъ, онъ роздалъ своимъ друзьямъ бблыпую часть владѣній, оставленныхъ ему отцомъ, и когда Пердика спросилъ, что же достанется на его долю, Александръ отвѣчалъ: «мнѣ останется величайшее изъ владѣній—надежда».
Удовольствіе, какое доставляютъ намъ воспоминанія, какъ оно ни велико, ничтожно въ сравненіи съ утѣшеніемъ, приносимымъ надеждою; надежда—мать всѣхъ благородныхъ начинаній и каждый благородный даръ духа согрѣтъ дыханіемъ надежды. Можно по справедливости сказать, что надежда — тотъ нравственный рычагъ, который приводитъ въ движеніе весь міръ, а въ концѣ-концовъ стоитъ передъ нами то, что Робертсонъ называетъ «Великой Надеждой». «Еслибъ не было надежды, — говоритъ Байронъ,—чѣмъ было бы будущее? Адомъ. Излишне говорить о томъ, что такое настоящее, такъ какъ большинство изъ насъ знаетъ это, относительно же прошедшаго, чтд преобладаетъ въ памяти? Несбывшіяся надежды. И такъ, въ человѣческихъ дѣлахъ надежда, надежда и надежда—все!» *).
----•€38©’---
*) Моог’з ЬіГа оГ Вугоп, р. 483.

ГЛАВА IX.
МАНЕРЫ И ИЗЯЩЕСТВО.
«Мы должны быть вѣжливы, потому что мы джентльмены».	Шекспиръ.
«Прекрасное обхожденіе лучше прекраснаго художественнаго произведенія; оно приноситъ болѣе удовольствія, чѣмъ статуи и картины; оно изящнѣйшее изъ изящныхъ искусствъ». Эмерсонъ.
«Приличное обхожденіе или такъ-называемыя хорошія манеры часто остаются въ пренебреженіи, а между "ѣмъ онѣ необходимы такъ-же для мужчинъ, какъ и для женщинъ... Жизнь слишкомъ коротка, чтобы успѣть отучиться отъ дурныхъ манеръ, къ тому же въ обхожденіи человѣка съ другими людьми высказываются его внутреннія достоинства».
Сидней Смитъ.
Вѣжливость — одна изъ главнѣйшихъ внѣшнихъ прелестей хорошаго характера. Это—украшеніе всѣхъ поступковъ' человѣка и часто придаетъ привлекательный видъ самымъ обыкновеннымъ вещамъ, самымъ ничтожнымъ мелочамъ, возвышая тѣмъ пріятность жизни. Хорошія манеры не столь суетны и пустяшны, какъ нѣкоторые полагаютъ напротивъ, онѣ во многомъ облегчаютъ жизненную дѣятельность и смягчаютъ общественную жизнь. «Самая добродѣтель непріятна, когда она соединяется съ отталкивающими манерами»,—говоритъ епископъ Мпдльтонъ.
Обхожденіе человѣка съ другими людьми играетъ большую роль въ оцѣнкѣ его общественнымъ мнѣніемъ. Вѣжливость нерѣдко пользуется большимъ вліяніемъ на окружающихъ, чѣмъ другія болѣе существенныя и глубокія
качества. Любезное и сердечное обхожденіе много содѣй, ствуетъ успѣху въ жизни, а, напротивъ, недостатокъ его часто мѣшаетъ человѣку достичь своей дѣли *). Многое зависитъ отъ перваго впечатлѣнія, которое обыкновенно бываетъ благопріятно для человѣка или наоборотъ, судя по тому, вѣжливо-ли его обращеніе или нѣтъ. Грубое и рѣзкое обращеніе закрываетъ передъ вами всѣ двери и сердца, а любезное, учтивое, приличное—служитъ талисманомъ, передъ которымъ отворяются всѣ двери и всѣ сердца, какъ старыхъ, такъ и молодыхъ людей. Есть пословица, что «манеры создаютъ человѣка», но было бы справедливѣе сказать противоположное, именно, что манеры человѣка зависятъ отъ него самого. Конечно, человѣкъ можетъ быть рѣзокъ и даже грубъ, обладая въ то же время добрымъ сердцемъ и достойнѣйшимъ характеромъ, но безъ сомнѣнія, этотъ самый человѣкъ былъ бы привлекательнѣе и даже быть можетъ полезнѣе, еслибъ онъ отличался любезной обходительностью и изящными манерами, которыя всегда встрѣчаются въ истинномъ джентльменѣ.
Мистриссъ Гутчинсонъ въ своемъ превосходномъ изображеніи своего мужа, о которомъ мы уже не разъ упоминали, описываетъ въ слѣдующихъ словахъ его любезное и привѣтливое обхожденіе со всѣми: «я не знаю, былъ-ли онъ менѣе гордъ или болѣе человѣченъ, чѣмъ другіе, но онъ никогда не презиралъ низко поставленныхъ людей и никогда не льстилъ великимъ міра сего; съ любезной обхо-
*) Локкъ считалъ, что воспитателю юношества гораздо важнѣе имѣть хорошія манеры и хорошій нравъ, чѣмъ быть ученымъ классикомъ или естествоиспытателемъ. Въ письмѣ къ лорду Питерборо о воспитаніи его сына, Локкъ говоритъ: «Вы, милордъ, желаете, чтобъ наставникъ вашего сына былъ глубокій ученый, но я полагаю, что это не главное условіе; довольно и того, если онъ будетъ знать хорошо латынь и имѣть общія познанія въ естественныхъ наукахъ. Всего же важнѣе, по моему мнѣнію, чтобъ у него были хорошія манеры и хорошій нравъ».
дительностыо и любовью относился онъ къ бѣднымъ и часто проводилъ цѣлые часы въ разговорахъ съ простыми солдатами и работниками, но при этомъ его обхожденіе никогда не роняло его въ глазахъ его собесѣдниковъ, а, напротивъ, возбуждало къ нему уваженіе и любовь» *).
Манеры человѣка указываютъ нѣкоторымъ образовъ на его характеръ. Это' внѣшнее выраженіе его внутренней природы. Оно высказываетъ его чувства, вкусы, нравъ, а также ту среду, въ которой онъ вращается. Условныя, заученныя манеры имѣютъ сравнительно мало значенія, но врожденная вѣжливость, плодъ природныхъ дарованій, возвышенныхъ саморазвитіемъ, очень важна въ жизни. Мягкое, привлекательное обхожденіе внушается человѣку любезностью, которая служитъ источникомъ немалаго удовольствія для развитаго ума. Это неподдѣльное, естественное чувство имѣетъ такую же важность, какъ способности или таланты, и даже много сильнѣе дѣйствуетъ на развитіе характера и вкусовъ человѣка. Гуманное сочувствіе ко всѣмъ составляетъ золотой ключъ, отпирающій сердца людей; оно не только научаетъ любезному, пріятному обхожденію, но- развиваетъ разсудокъ, расширяетъ нашъ кругозоръ и можетъ считаться вѣнцомъ привлекательныхъ качествъ человѣка.
Искусственныя правила вѣжливости приносятъ мало пользы и то, что называютъ этикетомъ, часто служитъ лишь для прикрытія невѣжливости и отсутствія правдивости. Этикетъ главнымъ образомъ состоитъ изъ внѣшней Формальности, чрезъ которую легко проглядываетъ его безсо-Аержательность. Въ самомъ лучшемъ случаѣ, этикетъ только знѣшняя замѣна искренняго, добраго обхожденія, но по большей части это очень неловкая его поддѣлка.
Хорошія манеры выражаются главнымъ образомъ въ
*) Мгз. НпісЬіпзоп’з Метоіг оі’ іЬе ИГе оГ Ьіепі.-Соіопеі Нігі-сЬіпзоп, р. 32.
вѣжливомъ и привѣтливомъ обхожденіи. Вѣжливость по общепринятому мнѣнію состоитъ въ умѣньѣ выражать внѣшними знаками то внутреннее уваженіе, которое мы питаемъ къ тому или другому лицу; можно, однако, быть вполнѣ вѣжливымъ съ людьми, не питая къ нимъ особаго уваженія. Хорошія манеры ни болѣе, ни менѣе, какъ изящество въ обхожденіи, и справедливо сказалъ Эмерсонъ, «что прекрасное обхожденіе лучше прекраснаго, художественнаго произведенія; оно приноситъ болѣе удовольствія, чѣмь статуи и картины; оно изящнѣйшее изъ изящныхъ искусствъ».
Истинная учтивость происходитъ отъ искренняго, сердечнаго побужденія; она должна вытекать изъ глубины души или иначе не будетъ производить прочнаго впечатлѣнія, потому что внѣшняя полировка никогда не замѣнитъ недостатка искренности. Сквозь вѣжливость долженъ проглядывать истинный характеръ человѣка, но освобожденный отъ его угловатостей и крайностей. Хотя вѣжливость въ своихъ лучшихъ проявленіяхъ должна, по словамъ Франциска де-Саля, походить на воду, которая тѣмъ лучше, чѣмъ въ ней меньше посторонней примѣси, тѣмъ не менѣе даровитость въ человѣкѣ всегда загладитъ недостатки и многое прощается сильной и своеобразной натурѣ. Безъ искренности и своеобразности въ человѣкѣ жизнь потеряла бы много и человѣческій характеръ лишился бы значительной доли своего благороднаго достоинства и могучей силы.
Истинная вѣжливость всегда дышитъ добротой. Она выражается ,во всегдашней готовности содѣйствовать счастью другихъ и избѣгать всякой для нихъ непріятности. Кромѣ доброты, она отличается чувствомъ благодарности; любопытно, что, по свидѣтельству капитана Спика, такое качество характера пользуется уваженіемъ даже съ сердцѣ Африки на берегахъ Ніанзы, среди жителей Угонды. «Неблагодарность,— говоритъ онъ,—или непзъявленіе призна
тельности человѣку, оказавшему благодѣяніе, строго наказывается».
Истинная вѣжливость высказывается въ особенности въ уваженіи къ личности другихъ людей. Человѣкъ, желающій, чтобъ его уважали, долженъ уважать другихъ, ихъ взгляды и мнѣнія, хотя бы онъ имъ и не сочувствовалъ. Обходительный, учтивый человѣкъ часто снискиваетъ любовь и уваженіе окружающихъ его, не только любезными замѣчаніями, но даже тѣмъ терпѣніемъ, съ какимъ слушаетъ рѣчи другихъ. Онъ просто выказываетъ терпимость къ чужому мнѣнію и удерживается отъ строгихъ сужденій, такъ какъ человѣкъ, строго судящій о другихъ, возбуждаетъ тѣмъ самымъ строгія сужденія и о себѣ. Однако, необходительный, поддающійся своимъ страстямъ человѣкъ, часто предпочитаетъ потерять друга, чѣмъ упустить случай сказать красное словцо. Конечно, нельзя не признать безразсуднымъ такого человѣка, который покупаетъ ненависть окружающихъ его цѣною минутнаго наслажденія. Инженеръ Брю-нель, одинъ изъ добрѣйшихъ людей на свѣтѣ, говаривалъ, что «злость и месть принадлежатъ къ самымъ дорогимъ предметамъ роскоши въ человѣческой жизни». По словамъ доктора Джонсона, «человѣкъ точно такъ-же не имѣетъ права сказать что-либо неучтивое или грубое, какъ сбить другого съ ногъ или причинить ему другую какую-либо непріятность дѣйствіемъ».
Благоразумный, обходительный человѣкъ никогда не изъявляетъ притязанія на то, что онъ лучше, умнѣе или богаче своего сосѣда; онъ не хвалится своимъ званіемъ, рожденіемъ или національностью, не смотритъ свысока на другихъ людей потому только, что они не пользуются такими же привилегіями, какъ онъ; не хвастается свопми подвигами, своимт» богатствомъ и т. д. Напротивъ, во всѣхъ своихъ рѣчахъ и дѣйствіяхъ, онъ скроменъ, не само-надѣянъ, не хвастливъ; его истинный характеръ высказывается въ дѣйствіяхъ, а не въ словахъ.
Недостатокъ уваженія къ чувствамъ другихъ обыкновенно происходитъ отъ эгоизма и выражается въ рѣзкомъ, отталкивающемъ обхожденіи. Это быть-можетъ происходитъ не столько отъ злого намѣренія, сколько отъ недостатка сочувствія, деликатности и вниманія къ тѣмъ повидимому ничтожнымъ мелочамъ, которыя доставляютъ удовольствіе или огорченіе окружающимъ насъ людямъ. Дѣйствительно можно сказать, что готовность на мелочное, ежедневное самопожертвованіе отличаетъ вѣжливаго, хорошо воспитаннаго человѣка отъ необходительнаго и дурно воспитаннаго. Безъ нѣкотораго самообладанія человѣкъ не можетъ быть терпимъ въ обществѣ. Никто не находитъ удовольствія имѣть дѣло съ подобнымъ человѣкомъ, и онъ служитъ источникомъ постоянныхъ непріятностей для всѣхъ его окружающихъ. Благодаря недостатку этого качества, многіе люди борятся всю свою жизнь съ трудностями, созданными ими самими, и лишаютъ самихъ себя возможности успѣха, тогда какъ другіе, быть можетъ не столь одаренные, достигаютъ полнаго успѣха терпѣніемъ и самообладаніемъ.
Мы уже говорили, что добрый нравъ является не менѣе важнымъ условіемъ для пріобрѣтенія успѣха въ жизни, чѣмъ талантъ; какъ бы тамъ ни было, достовѣрно то, что счастье въ жизни главнымъ образомъ зависитъ отъ нрава человѣка, отъ его веселаго расположенія, отъ обходительности, учтивости и готовности услужить, такъ какъ эти качества, словно мелкая монета, постоянно требуются въ ежедневныхъ столкновеніяхъ.
Люди могутъ выказывать свое неуваженіе къ другимъ различными путями, напримѣръ, небрежностью въ одеждѣ, неопрятностью или отталкивающими привычками. Человѣкъ неопрятный, грязный, производя Физически непріятное впечатлѣніе, оскорбляетъ чувства, вкусы окружающихъ, и ведетъ себя такимъ образомъ неучтиво и грубо только въ иной Формѣ. Давидъ Ансильонъ, протестантскій проповѣд
никъ во Франціи, всегда старательно составлялъ и отдѣлывалъ свои проповѣди, говоря, «что не готовиться къ проповѣди значило выказывать слишкомъ большое неуваженіе къ слушателямъ, это было бы такое же нарушеніе законовъ учтивости и приличія, какъ появленіе на улицѣ въ халатѣ и ночномъ колпакѣ».
Обхожденіе человѣка съ другими достигаетъ совершенства, когда оно не обращаетъ на себя вниманія, когда оно естественно и просто. Искусственность не соотвѣтствуетъ искренности, которой должно дышать такое обращеніе. «Ничто,—говоритъ Ла-РошФуко, — такъ не мѣшаетъ намъ быть естественными, какъ желаніе казаться таковыми». Такимъ образомъ, мы снова возвращаемся къ простотѣ и искренности, которыя находятъ свое внѣшнее выраженіе въ добродушіи, учтивости и уваженіи къ чувствамъ другихъ. Чистосердечный и обходительный человѣкъ снискиваетъ расположеніе всѣхъ и возвышаетъ нравственный и умственный уровень окружающихъ его. Такимъ образомъ обхожденіе въ своей высшей Формѣ, точно такъ же какъ характеръ, становится живительной могучей силой.
«Любовь и уваженіе, — говоритъ Кингслей, — которыя сэръ Сидней Смитъ снискалъ у всѣхъ богатыхъ и бѣдныхъ, окружающихъ его, происходили повидимому отъ того Факта, что онъ быть можетъ безъ всякаго намѣренія обращался одинаково любезно, обходительно, терпѣливо и учтиво со всЬми—богатыми и бѣдными, господами и слугами».
Обыкновенно полагаютъ, что хорошія манеры составляютъ характерную особенность людей высокаго происхожденія и велпкосвѣтскаго общества. Конечно, это до нѣкоторой степени справедливо въ виду благопріятныхъ условій, окружающихъ подобныхъ людей въ юности. Но нѣтъ причины почему бѣдные не могли бы отличаться такою же обходительностью въ отношеніи другъ друга, какъ и богатые. Люди, живущіе ручнымъ трудомъ, могутъ точно такъ-же, какъ и всѣ остальные, уважать себя и своихъ со*
сѣдей, а по ихъ обращенію другъ съ другомъ можно судить о томъ, дѣйствительно-ли они уважаютъ себя и другихъ. Нѣтъ почти ни одной минуты въ ихъ жизни, въ мастерской, на улицѣ или дома, которая не сдѣлалась бы для нихъ болѣе пріятной, благодаря вѣжливому и пріятному обхожденію. Обходительный рабочій непремѣнно будетъ пользоваться большимъ вліяніемъ въ своей средѣ и постепенно побудитъ другихъ слѣдовать его примѣру. Такъ, Франклинъ, будучи простымъ рабочимъ, измѣнилъ къ лучшему нравы и привычки всей Фабрики, на которой онъ находился. Можно быть очень обходительнымъ и учтивымъ, не имѣя много денегъ въ карманѣ.
Такимъ образомъ хорошія манеры ничего не стоятъ, хотя очень драгоцѣнны и составляютъ самое смиренное изъ изящныхъ искусствъ, хотя по приносимой пользѣ и удовольствію стоятъ выше ихъ всѣхъ. Каждый народъ можетъ чему-нибудь научиться у другого, и англійскій рабочій классъ конечно могъ бы съ пользою перенять у своихъ континентальныхъ товарищей ихъ обходительность. Французы и нѣмцы, даже самыхъ низшихъ классовъ, любезны, обходительны, учтивы. Рабочій-иностранецъ, проходя мимо своего товарища, всегда снимаетъ шляпу и почтительно раскланивается; въ этомъ нѣтъ ничего унизительнаго, напротивъ, это очень привлекательный и достойный подра-жанія обычай. Даже самая бѣдность на континентѣ среди рабочихъ не кажется нищетой, благодаря ихъ вѣчно веселому настроенію. Хотя они не получаютъ и половины заработковъ нашихъ рабочихъ, они не доходятъ до отчаянья и не топятъ своего горя въ водкѣ, а, напротивъ, умѣютъ пользоваться жизнью даже въ бѣдности.
Изящный вкусъ вовсе не является предметомъ роскоши и можетъ быть примѣнимъ съ малыми средствами къ труженической жизни. Онъ приноситъ еще ббльшее удовольствіе, когда соединенъ съ трудомъ и исполненіемъ долга. Даже бѣдность возвышается изящнымъ вкусомъ, который
придаетъ блескъ и пріятность самому скромному жилищу. Такимъ образомъ изящный вкусъ вмѣстѣ съ веселымъ расположеніемъ духа и обходительностью можетъ украсить самое бѣдное существованіе и освѣтить его счастьемъ.
Первая и лучшая школа обхожденія точно такъ же, какъ характера—домашній очагъ, гдѣ преобладаетъ женщина. Общественные нравы представляютъ только отраженіе семейныхъ нравовъ и не могутъ быть ни хуже и ни лучше ихъ. Однако и при недостаткахъ домашней жизни, люди могутъ сами развивать въ себѣ хорошія манеры такъ-же какъ умственныя способности, слѣ/^уя въ этомъ полезнымъ примѣрамъ. Бблыпая часть людей подобна драгоцѣннымъ камнямъ, которые полируются отъ прикосновенія другихъ высшихъ породъ и только тогда достигаютъ полнаго блеска. Въ большей мѣрѣ, обходительность зависитъ отъ такта, а такъ какъ женщины отличаются обыкновенно большимъ тактомъ, чѣмъ мужчины, то онѣ и являются самыми вліятельными распространительницами хорошихъ манеръ. Онѣ обладаютъ большимъ самообладаніемъ, чѣмъ мужчины и по природѣ болѣе учтивы и любезны. Онѣ обладаютъ врожденною быстротой въ поступкахъ, бблыпею проницательностью и ловкостью въ мелочахъ жизни, поэтому мужчины лучше всего научаются хорошимъ манерамъ въ обществѣ женщинъ.
Тактъ — врожденное качество, которое часто помогаетъ человѣку выйти изъ затруднительнаго обстоятельства лучше, чѣмъ талантъ или знаніе. «Талантъ, — говоритъ одинъ извѣстный публицистъ,—сила, а тактъ—искусство. Талантъ знаетъ, что дѣлать, а тактъ, какъ дѣлать. Талантъ дѣлаетъ человѣка достойнымъ уваженія, а тактъ уважаемымъ. Талантъ — богатство, а тактъ — наличныя деньги». Различіе между человѣкомъ съ тактомъ и нетактичнымъ отлично обрисовываетъ слѣдующій анекдотъ о лордѣ Пальмерстонѣ и скульпторѣ Бенсѣ. На одномъ изъ сеансовъ, въ которыхъ лордъ Пальмерстонъ позировалъ для своего
бюста, Бенсъ спросилъ его:—«А какія извѣстія, милордъ, изъ Франціи? Въ какихъ мы отношеніяхъ съ Луи-Наполеономъ?» — Министръ иностранныхъ дѣлъ посмотрѣлъ на него, съ удивленіемъ и отвѣчалъ спокойно: — «Право не знаю, мистеръ Бенсъ: я сегодня еще не читалъ газетъ». Бѣдный Бенсъ, несмотря на многія его достоинства и истинный талантъ, принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые за недостаткомъ такта не имѣютъ никакого успѣха въ жизни.
Сила такта, соединеннаго съ хорошими манерами, такъ велика, что Вильксъ, одинъ изъ самыхъ уродливыхъ людей на свѣтѣ, говаривалъ, что, въ дѣлѣ ухаживанія за женщинами, онъ отстанетъ только на три дня отъ самаго блестящаго красавца всей Англіи. Эта ссылка на Вилькса приводитъ насъ къ тому, что не слѣдуетъ однако придавать слишкомъ большого значенія внѣшнимъ манерамъ, такъ какъ онѣ не всегда даютъ вѣрное понятіе о внутреннемъ характерѣ. Человѣкъ съ изящными манерами подобно Вильксу можетъ въ сущности только разыгрывать роль и то для безнравственной цѣли. Изящныя манеры, подобно всѣмъ другимъ изящнымъ искусствамъ, доставляютъ удовольствіе и чрезвычайно пріятное зрѣлище; но онѣ часто являются не болѣе, какъ личиной. Это только внѣшняя оболочка хорошаго поведенія, и человѣкъ съ самыми блестящими, изящными манерами можетъ быть безнравственнымъ развратникомъ, а эти привлекательныя манеры могутъ состоять лишь изъ заученныхъ, красивыхъ Фразъ и художественныхъ позъ.
Съ другой стороны, надо признать, что нѣкоторыя изъ самыхъ благородныхъ и богато одаренныхъ человѣческихъ натуръ отличались полнымъ отсутствіемъ всѣхъ прелестей учтиваго, обходительнаго обращенія. Подобно тому, какъ жесткая кожа часто скрываетъ сладкій плодъ, такъ и грубая внѣшность часто скрываетъ добрую и великую натуру-Неучтивый человѣкъ можетъ казаться даже грубымъ, но
въ сущности, въ глубинѣ своей души остается честнымъ, добрымъ и нѣжнымъ.
Джонъ Ноксъ и Мартинъ Лютеръ далеко не отличались обходительностью. Дѣло, которому они служили, требовало сильныхъ, рѣшительныхъ людей, а не учтивыхъ, любезныхъ, свѣтскихъ Франтовъ. Ихъ считали излишне грубыми И дерзкими въ обхожденіи.—«Кто ты такой,—воскликнула, обращаясь къ Ноксу, королева Марія Стюартъ:—что осмѣливаешься учить дворянъ и государыню этой страны?» — «Я, сударыня,—отвѣчалъ Ноксъ, — гражданинъ этой же страны». Разсказываютъ, что королева не разъ плакала отъ его смѣлыхъ, рѣзкихъ выходокъ, и что регентъ Мортонъ, услыхавъ объ этомъ, сказалъ: «Пусть лучше плачутъ женщины, чѣмъ бородатые мужчины». Однажды, выходя послѣ аудіенціи у королевы, Ноксъ услыхалъ, какъ одинъ изъ придворныхъ замѣтилъ другому: — «Онъ не испугался». — «Что можетъ внушить мнѣ страхъ въ веселомъ и привѣтливомъ лицѣ джентльмена? — произнесъ Ноксъ, обращаясь къ придворнымъ.—Я не разъ смотрѣлъ прямо въ лицо разсвирѣпѣвшимъ людямъ и также не очень пугался». Когда же, наконецъ, великій реформаторъ, снѣдаемый трудами и безпокойствами, сошелъ въ могилу, то регентъ, слѣдуя за его гробомъ, воскликнулъ: «Тутъ лежитъ человѣкъ, который никогда и никого не боялся».
Лютера также многіе считали олицетвореніемъ грубости и суровости, но, подобно Ноксу, Лютеръ жилъ въ грубую эпоху и дѣло, которому онъ служилъ, не могло быть совершено при помощи нѣжности и мягкости. Чтобъ разбудить Европу отъ летаргическаго сна, ему нужно было говорить и писать не только сильно, горячо, но даже запальчиво и жестоко. Однако, жестокосердіе Лютера было только на словахъ. Его повидимому грубая внѣшность скрывала теплое сердце. Въ частной жизни, онъ былъ мягкимъ, нѣжнымъ, любящимъ человѣкомъ. Онъ былъ
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	ІЬ
простъ, добродушенъ, любилъ самыя скромныя удовольствія, нисколько не походилъ на мрачнаго ханжу, а скорѣе на весельчака.' Поэтому Лютеръ былъ въ свое время народнымъ героемъ и остается таковымъ до сихъ поръ въ Германіи.
Самуель Джонсонъ отличался грубымъ и часто суровымъ обращеніемъ; но онъ былъ воспитанъ въ тяжелой школѣ лишеній. Въ ранней молодости, нищета свела его съ странными товарищами; цѣлыя ночи онъ проводилъ на улицахъ съ Соведжемъ, такъ какъ у обоихъ не было ни гроша для найма ночлега. Впослѣдствіи, когда неутомимой’ дѣятельностью и непреклоннымъ мужествомъ онъ проложилъ себѣ дорогу въ обществѣ, онъ все еще носилъ на себѣ слѣды своей ранней борьбы съ нищетой. Онъ былъ большого роста, силенъ и крѣпокъ, а горькій опытъ жизни воспиталъ въ немъ неуживчивый и самонадѣянный характеръ. Однажды на вопросъ почему его не пригласили на званый обѣдъ вмѣстѣ съ Гаррикомъ, онъ отвѣчалъ:—«Потому, что лорды и лэди не любятъ, чтобъ имъ затыкали ротъ». Дѣйствительно Джонсонъ былъ тѣмъ замѣчателенъ, что онъ не дозволялъ никому говорить, а самъ говорилъ за всѣхъ, хотя его рѣчь всегда была интересна и поучительна. Товарищи Джонсона называли его «ІІгза ша]ог», но Гольдсмитъ говоритъ о немъ: «что не было человѣка съ болѣе нѣжнымъ сердцемъ и что онъ походилъ на медвѣдя только шкурой». Доброта Джонсона доказывается, между прочимъ, слѣдующимъ Фактомъ: однажды, увидавъ какую-то женщину, переходившую черезъ улицу, онъ подалъ ей руку и осторожно поддержалъ ее, не замѣтивъ, что она была пьяна.
Хотя привычка все оспаривать и противъ всего возставать чрезвычайно непріятна и невольно отталкиваетъ всѣхъ окружающихъ, но и противоположная привычка со всѣмъ соглашаться и всему сочувствовать одинаково невыносима. Эта послѣдняя кажется всегда неблагородной и даже без
честной. «Хотя и кажется труднымъ, — говоритъ Ричардъ Шарпъ, — лавировать между грубостью и искренностью, между заслуженной похвалой и пошлой лестью, но въ сущности это очень легко. Чтобы идти прямой дорогой, человѣку необходимы только простота, добродушіе и чистосердечіе» *).
Съ другой стороны, многіе бываютъ невѣжливы вовсе не намѣренно, а по неловкости. Такъ герцогъ Кумберланд-скій, встрѣтивъ однажды Гиббона послѣ изданія имъ второго и третьяго томовъ его знаменитаго сочиненія «Упадокъ и паденіе Римской Имперіи», воскликнулъ: «А, здравствуйте, мистеръ Гиббонъ, я вижу, вы все по старому мараете бумагу». Герцогъ, вѣроятно, хотѣлъ сказать знаменитому писателю что-нибудь пріятное и совершенно ненамѣренно придалъ своимъ словамъ такую грубую, неприличную Форму.
Точно также многихъ людей считаютъ гордыми, натянутыми, скрытными, тогда какъ они въ сущности только застѣнчивы. Застѣнчивость—характеристическая черта большинства народовъ германской расы; ее называютъ «англійской маніей», но она встрѣчается въ большей или мены шей мѣрѣ во всѣхъ сѣверныхъ націяхъ. Англичанинъ, путешествующій на континентѣ, обыкновенно возитъ съ собою и свою застѣнчивость. Онъ неловокъ, молчаливъ, натянуть п повидимому не симпатиченъ и все потому, что онъ никакъ не можетъ побороть своей застѣнчивости, хотя и старается ее скрыть подъ рѣзкими, часто грубыми манерами. По природѣ общительный, веселый, привлекательный Французъ не можетъ понять подобнаго характера, и потому англичанинъ представляетъ для него предметъ постоянныхъ шутокъ и каррикатуръ. Жоржъ Зандъ приписываетъ суровость туземцевъ Альбіона запасу особой жидкости Гішіе Ъгііапіцие, который они носятъ всегда на
*) ЬеНегз апй Езвауз, р. 58.
себѣ и который дѣлаетъ ихъ нечувствительными ко всѣмъ окружающимъ ихъ вліяніямъ *).
Французы и ирландцы превосходятъ англичанъ, германцевъ и американцевъ въ обходительности и учтивости. Они гораздо общительнѣе, разговорчивѣе и свободнѣе въ обращеніи, чѣмъ представители германской расы, которые, сравнительно, гораздо застѣнчивѣе, суровѣе и молчаливѣе. Но народъ можетъ отличаться веселымъ, блестящимъ, привлекательнымъ характеромъ и обладать недостаткомъ серьезныхъ качествъ, внушающихъ уваженіе, быть легкомысленнымъ, эгоистичнымъ, бездушнымъ. Отвѣтъ на вопросъ, съ которымъ изъ двухъ народовъ, съ привлекательнымъ и веселымъ или съ неловкимъ и суровымъ пріятнѣе имѣть дѣла или встрѣчаться въ обществѣ—вполнѣ ясенъ. Но представители котораго изъ этихъ двухъ народовъ вѣрнѣйшіе друзья и добросовѣстнѣйшіе исполнители своихъ обязанностей—-это дѣло другое.
Сухой, неуклюжій англичанинъ, какъ Французы говорятъ ГАп^Іаіз етреігё, конечно, съ перваго взгляда кажется непріятнымъ человѣкомъ. Онъ словно проглотилъ аршинъ и до того застѣнчивъ, что возбуждаетъ застѣнчи. вость въ другихъ; но его натянутость и суровость происходятъ не отъ гордости, а отъ той же застѣнчивости, отъ которой онъ не можетъ освободиться, еслибъ даже и хотѣлъ. Когда же встрѣчаются двое застѣнчивыхъ людей, то они кажутся ледяными глыбами; они отворачиваются другъ отъ друга и, путешествуя въ одномъ вагонѣ, садятся въ противоположные углы. Застѣнчивый англичанинъ, пріѣзжая на станцію желѣзной дороги, старательно выискиваетъ пустое отдѣленіе въ вагонѣ и, однажды усѣвшись, ненавидитъ всякаго, нарушающаго его уединеніе. Точно также, входя въ столовую своего клуба, онъ садится за отдѣльный столикъ, такъ что при большомъ количествѣ
♦) Ьеіігі 8 (Гип ѵоуа^еиг.
застѣнчивыхъ англичанъ, часто всѣ столы въ большой залѣ заняты одиночными посѣтителями. И всѣ эти признаки несообщительнаго характера объясняются одной національной чертой—застѣнчивостью.
«Ученики Конфуція,—говоритъ Артуръ Гельпсъ:—увѣряютъ, что въ присутствіи государя онъ выражалъ въ своемъ обращеніи почтительное безпокойство». Трудно найти два другія слова, которыя такъ вѣрно опредѣляли бы манеры англичанина въ обществѣ. Быть можетъ, въ виду этой національной черты сэръ Генри Тэлоръ въ своемъ «Государственномъ мужѣ» совѣтуетъ, чтобы министръ во время пріема стоялъ бы какъ можно ближе къ дверямъ и вмѣсто того, чтобъ отпускать посѣтителей, самъ бы подъ конецъ разговора уходилъ въ сосѣднюю комнату. «Застѣнчивые люди,—говоритъ онъ,—видя, что имъ нужно пройти всю комнату до дверей, будутъ сидѣть на мѣстѣ, какъ прикованные. Во всякомъ случаѣ, аудіенція будетъ имѣть болѣе легкое и пріятное окончаніе, если дверь подъ рукой при произнесеніи послѣднихъ словъ *).
Принцъ Альбертъ, одинъ изъ самыхъ добрѣйшихъ и любезнѣйшихъ людей, былъ однако чрезвычайно застѣнчивъ и никакъ не могъ ни побѣдить, ни скрыть этого недостатка. Его біографъ говоритъ, объясняя причины этой застѣнчивости, что «она происходила отъ того, что его деликатная натура никогда не отличалась самоувѣренностью, придающей многимъ внѣшнюю привлекательность» **).
Но принцъ Альбертъ раздѣлялъ этотъ недостатокъ со многими величайшими геніями Англіи. Сэръ Исаакъ Ньютонъ былъ самый застѣнчивый человѣкъ своего времени. Онъ долго скрывалъ свои величайшія научныя открытія изъ боязни заслужить извѣстность; такъ биномная теорема
♦) 8іг Непгу Тауіог’з «Зіаізшап», р. 59.
*♦) Ргіпсіраі ЗреесЬез апй асігеззез оГ Ьіз Воуаі Ні^Ьпезз іЬе ртіпсе Сопзогі. 1862.
съ ея важными примѣненіями и- законъ тяготѣнія были напечатаны имъ только спустя нѣсколько лѣтъ послѣ ихъ открытія; объяснивъ Коллинсу свою теорію о вращеніи луны вокругъ земли, онъ запретилъ напечатать ее подъ его именемъ въ «Научныхъ Трудахъ» (РЫІозорЬісаІ ігопзас* Ііопз). «Это быть можетъ,—прибавилъ онъ,—увеличило бы кругъ моего знакомства, чего я главнымъ образомъ избѣгаю».
Судя по всему, что мы знаемъ о Шекспирѣ, онъ по всей вѣроятности былъ также очень застѣнчивъ. Мы не знаемъ какимъ путемъ появлялись въ свѣтъ его пьесы, такъ какъ онъ никогда не дозволялъ открыто печатать ни одну изъ нихъ; исполненіе имъ самимъ второстепенныхъ ролей, его равнодушіе къ славѣ и даже видимая ненависть къ уваженію современниковъ, его исчезновеніе изъ Лондона, центра театральнаго искусства того времени, какъ только онъ нажилъ скромное состояніе, и наконецъ его уединенная жизнь съ сорокалѣтняго возраста въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ—все это свидѣтельствуетъ о непреодолимой застѣнчивости его характера.
Кромѣ того, по всей вѣроятности, Шекспиръ не только отличался застѣнчивостью, которая у него такъ-же, какъ у Байрона, значительно увеличивалась отъ хромоты, но и недостаткомъ того дара природы, который называется надеждой. Замѣчательно, что великій драматургъ, неоднократно говорящій въ своихъ сочиненіяхъ о всѣхъ человѣческихъ качествахъ, чувствахъ и добродѣтеляхъ, упоминаетъ о надеждѣ очень рѣдко и тономъ отчаянія, какъ напримѣръ: «у бѣдняка нѣтъ другого лѣкарства, какъ надежда». Многіе изъ его мелкихъ стихотвореній дышатъ безпомощностью и отчаяніемъ: онъ оплакиваетъ свою хромоту, извиняется за свое актерское ремесло, выражаетъ страхъ, что онъ слишкомъ надѣется на себя, толкуетъ съ тоской о своей безнадежной, можетъ быть безразсудной любви, упоминаетъ* о своей «судьбѣ, ведущей къ могилѣ», и патетически жаждетъ «мирной смерти».
Можно было бы предположить, что сценическія занятія Шекспира и постоянное появленіе передъ публикой должны были бы преодолѣть его застѣнчивость, но этотъ врожденный недостатокъ очень трудно побороть *). Кто бы повѣрилъ, что Чарльсъ Матью, являвшійся ежедневно передъ многочисленной публикой, былъ однимъ изъ самыхъ застѣнчивыхъ людей на свѣтѣ; чтобы не быть узнаннымъ, онъ, несмотря на свою хромоту, избѣгалъ населенныхъ улицъ Лондона и, когда кто-нибудь узнавалъ его или хоть называлъ по имени, онъ смущался и краснѣлъ. Точно также трудно кажется предположить, чтобъ лордъ Байронъ былъ застѣнчивъ, и однако онъ былъ жертвою этого недостатка; его біографъ разсказываетъ, что когда Байронъ гостилъ у мистриссъ Пиготъ, то, увидавъ подъѣзжавшихъ къ дому гостей, онъ выскакивалъ въ окно и скрывался въ паркѣ.
Но еще поразительнѣе примѣръ архіепископа Ветлея, который въ юности очень страдалъ отъ застѣнчивости. Въ оксфордскомъ университетѣ, онъ всегда ходилъ въ бѣломъ пальто и бѣлой шляпѣ, почему его прозвали бѣлымъ медвѣдемъ, и, по его собственнымъ словамъ, онъ вполнѣ заслуживалъ этой клички по обращенію и манерамъ. Чтобъ отдѣлаться отъ этого недостатка, ему совѣтовали подражать человѣку, имѣвшему лучшія манеры въ посѣщаемомъ имъ обществѣ, но подобная попытка только увеличивала его застѣнчивость, и онъ не достигъ никакого успѣха. Дѣло было въ томъ, что онъ въ обществѣ постоянно думалъ о себѣ, а не о другихъ, тогда какъ главное условіе учтивости именно требуетъ, чтобы думать о другихъ болѣе, чѣмъ о себѣ.
Видя, что онъ не достигнетъ никакого результата,
*) Разсказываютъ о Гаррикѣ, что хотя онъ привыкъ въ продолженіе тридцати лѣтъ играть на сценѣ передъ тысячами зрителей, но однажды, явившись въ судъ свидѣтелемъ, онъ до того спутался, что не могъ сказать ни слова, и судья удалилъ его безъ допроса.
Ветлой приведенъ былъ въ отчаянье и сказалъ себѣ: «Зачѣмъ мнѣ безъ всякой пользы переносить пытку во всю жизнь? Еще можно было бы съ этимъ помириться, еслибъ была надежда на успѣхъ, но такъ какъ ея нѣтъ, то буду жить спокойно безъ дальнѣйшихъ страданій. Я употреблялъ всѣ усилія и пришелъ къ тому убѣжденію, что, несмотря на все, долженъ остаться на всю жизнь неловкимъ, какъ медвѣдь. Дѣлать нечего, буду впередъ какъ можно менѣе объ этомъ думать и переносить терпѣливо то, чего нельзя исправить». Съ этой минуты, онъ старался не обращать никакого вниманія на свои манеры и на возбуждаемыя ими порицанія. «Эта система, — говоритъ онъ,—мнѣ удалась сверхъ всѣхъ ожиданій; я не только отдѣлался отъ личныхъ страданій, приносимыхъ мнѣ моею застѣнчивостью, но также отъ большей части неловкостей, производимыхъ сознаніемъ этого недостатка; я сразу усвоилъ себѣ естественное и простое обращеніе съ людьми; оно конечно было очень небрежное (потому что я шелъ противъ всѣхъ, которые, я зналъ, всегда будутъ осуждать меня), грубое и неловкое, такъ какъ ловкость и грація мнѣ вовсе не подъ силу, но за то не сознающее своей застѣнчивости и выражающее то доброе ко всѣмъ сочувствіе, которое я дѣйствительно ощущаю, а это, я полагаю, главное» *) Вашингтонъ, англичанинъ по происхожденію, былъ также англичанинъ' и по своей застѣнчивости. Джоэіа Квинси говоритъ о немъ, что «онъ былъ нѣсколько сухъ и натянутъ въ обращеніи, а въ присутствіи чужихъ немного смущался; онъ походилъ на провинціальнаго сквайра, не привыкшаго къ обществу, очень учтиваго, но не отличающагося ловкостью въ манерахъ и разговорѣ».
Хотя мы не привыкли считать современныхъ амерш капцевъ застѣнчивыми, но замѣчательнѣйшій американскій писатель нашего времени Натаніель Готорнъ былъ
*) АгсЬЬізѣор ѴЧіаіеІу’з «Соттопріасе Воок».
вѣроятно самымъ застѣнчивымъ человѣкомъ на свѣтѣ. Этотъ недостатокъ доходилъ у него до болѣзненности. Мы не разъ видѣли, какъ онъ, сидя въ комнатѣ, отворачивался при появленіи каждаго новаго лица, боясь быть узнаннымъ-, а, однако, поборовъ свою застѣнчивость, онъ становился чрезвычайно пріятнымъ, веселымъ человѣкомъ. Въ недавно вышедшихъ «Памятныхъ Запискахъ» (МоІеЪоокз) Готорна, онъ разсказываетъ, что однажды встрѣтилъ въ обществѣ мистера Гельпса, который показался ему очень холоднымъ человѣкомъ. По всей вѣроятности, Гельпсъ подумалъ о немъ то же самое. А въ сущности они оба были люди за* стЬнчивые и разошлись прежде, чѣмъ эта застѣнчивость разсѣялась отъ дружеской бесѣды. Въ подобныхъ случаяхъ, прежде чѣмъ произносить поспѣшное сужденіе, хорошо было бы припомнить изреченіе Гельвеція, которое, по словамъ Бентама, представляетъ золотое правило: «Роиг аітег Іез Ьоттез іі Гаиі аііепйге ип реи».
До сихъ поръ, мы говорили о застѣнчивости, какъ о недостаткѣ; но на нее можно взглянуть съ другой точки зрѣнія, такъ какъ она имѣетъ свою свѣтлую сторону, свой элементъ добра.
Люди и цѣлыя расы, отличающіеся застѣнчивостью, обыкновенно не общежительны и не привѣтливы. Они не обладаютъ тѣми изящными манерами, которыя служатъ характеристической чертой общительныхъ людей и расъ. Первые чуждаются общества, застѣнчивы въ присутствіи чужихъ и даже среди своего собственнаго семейства. Они скрываютъ свои чувства подъ кажущейся холодностью, а если иногда и позволяютъ себѣ выражать ихъ, то только въ самыя сокровенныя минуты въ тѣсномъ семейномъ кругу; тѣмъ не менѣе эти чувства существуютъ и нисколько не теряютъ своей искренней теплоты оттого, что они не выставляются на показъ. Замѣчательной характеристикой древнихъ германцевъ служитъ названіе нѣмцевъ, т.-е. нѣмыхъ людей, данное имъ сосѣдними славянскими
племенами, отличающимися большей общежительностью. Это прозвище можетъ быть съ одинаковой справедливостью дано англичанамъ въ сравненіи съ болѣе ловкими, привѣтливыми, самоувѣренными и во всякомъ случаѣ болѣе общительными сосѣдями—Французами и ирландцами.
Точно также характеристическую особенность англійскаго народа, подобно расамъ, отъ которыхъ онъ произошелъ, составляетъ пламенная любовь къ домашнему очагу. Дайте англичанину домашній очагъ, и онъ сравнительно будетъ равнодушенъ къ обществу. Для того только, чтобы имѣть свой собственный уголокъ, онъ готовъ переплыть моря, поселиться въ необитаемой степи или въ дѣвственномъ лѣсу; уединеніе его не пугаетъ, общество жены и дѣтей для него достаточно, и онъ болѣе ничего не желаетъ. Поэтому-то народы германскаго происхожденія, какъ, напримѣръ, англичане и американцы, лучшіе колонизаторы, что доказывается ихъ распространеніемъ въ качествѣ переселенцевъ по всему земному шару.
Напротивъ, Французы никогда не имѣли успѣха въ колонизаціи, именно по причинѣ своихъ слишкомъ общительныхъ инстинктовъ, источника ихъ привлекательныхъ манеръ и того Факта, что они никогда не могутъ забыть, что они Французы *). Одно время казалось, что Французы
*) Въ нѣсколькихъ интересныхъ статьяхъ, напечатанныхъ въ «Веѵие йез Беих Мопйез» подъ названіемъ «8іх тіііе Ііеиез & іоиіе ѵареиг», Морисъ Зандъ, описывая свое путешествіе по Сѣверной Америкѣ, очень рельефно выставилъ необщительность американцевъ въ сравненіи съ французами. Первые, по его словамъ, отличаются духомъ индивидуальности, а вторые духомъ общественности, въ Америкѣ индивидуумъ поглощаетъ общество, а во Франціи общество поглощаетъ индивидуума. «Этотъ англо-саксонскій народъ,-—говоритъ онъ,—видя передъ собою землю, орудіе труда, если не пе-истощаемое, то по крайней мѣрѣ еще не истощенное, принялся ее эксплоатировать модъ вдохновеніемъ эгоизма; а мы, французы, въ подобномъ положеніи ничего не моглп сдѣлать, такъ какъ мы въ одиночествѣ ни на что не способны... Американецъ переноситъ
займутъ ббльшую часть сѣверо-американскаго континента. Линія ихъ Фортовъ простиралась отъ Нижней Канады вверхъ по рѣкѣ св. Лаврентія и отъ озера Верхняго внизъ по рЬкамъ св. Креста и Миссисипи до Новаго Орлеана. Но энергичные, работящіе и надѣющіеся только на себя нѣмцы молча распространились отъ небольшой береговой полосы далеко на западъ, твердо укореняясь вездѣ на американской почвѣ; и теперь изъ всѣхъ земель, нѣкогда занятыхъ Французами въ Новомъ Свѣтѣ, у Французовъ осталась только колонія Акадія въ Нижней Канадѣ.
И даже тамъ мы находимъ поразительное доказательство той общительности Французовъ, которая связываетъ ихъ и мѣшаетъ пмъ распространяться въ чужихъ странахъ, какъ германской расѣ. Тогда какъ въ Верхней Канадѣ англійскіе и шотландскіе колонисты проникаютъ все далѣе и далѣе въ вѣковые лѣса и открытыя пустыни, при чемъ каждый поселенецъ живетъ отъ своего ближайшаго сосѣда въ разстояніи нѣсколькихъ миль, нижне-канадцы, Французскаго происхожденія, живутъ въ тѣсныхъ селеніяхъ, которыя обыкновенно состоятъ изъ двухъ линій домовъ, окаймляющихъ большую дорогу и снабженныхъ позади длинной полосой обработанной земли, раздѣленной на мелкіе участки. Они добровольно подвергаются всѣмъ невы
одиночество съ,удивительнымъ, но страшнымъ стоицизмомъ; онъ пе любитъ его и думаетъ только объ его уничтоженіи... Французъ представляетъ совершенно иное; онъ любитъ родственниковъ, друзей, товарищей и даже сосѣдей въ дилижансѣ или театрѣ, если ихъ лица симпатичны. Почему? Потому что онъ ищетъ въ другомъ человѣкѣ душу, подобную своей, п живетъ его жизнью столько же, сколько своей; отъ одинокой жизни онъ чахнетъ и даже умираетъ».
Все это совершенно справедливо и вполнѣ объясняетъ, почему сравнительно необщительные германцы, англичане и американцы распространяются по всему земному шару, а общительные французы, которымъ немыслима жизнь безъ общества, предпочитаютъ оставаться дома, и Франція не распространяется далѣе предѣловъ Франціи.
годамъ подобной системы земледѣлія ради того, чтобъ оставаться всѣмъ вмѣстѣ, а не жить уединенно въ отдаленныхъ лѣсахъ, какъ англичане, нѣмцы и американцы. Дѣйствительно, американскіе поселенцы такъ привыкаютъ къ одиночеству, что предпочитаютъ его обществу, и въ западныхъ штатахъ, когда число сосѣдей слишкомъ увеличивается, то поселенцы отступаютъ отъ наплыва общественныхъ элементовъ, укладываютъ свои вещи въ Фургонъ и отправляются съ женой и дѣтьми на далекій западъ искать себѣ новаго жилища.
Такимъ образомъ, германецъ по причинѣ своего застѣнчиваго характера является истиннымъ колонизаторомъ. Англичане, нѣмцы, шотландцы и американцы одинаково мирятся съ одиночествомъ, если только они могутъ устроить свой домашній очагъ и содержать свое семейство. Ихъ сравнительное равнодушіе къ обществу помогло имъ распространить свою расу по всей землѣ, обрабатывая и подчиняя ее своей власти; напротивъ, общительные инстинкты Французскаго народа, одаряя его гораздо бблыпей привлекательностью, мѣшали его попыткамъ колонизаціи, такъ что въ странахъ, въ которыхъ они поселились, напримѣръ, въ Алжирѣ, ихъ колоніи ограничились одними гарнизонами *).
Сравнительная необщительность англичанъ порождаетъ
*) Ирландцы во многихъ отношеніяхъ имѣютъ такія же общительные инстинкты, какъ французы. |Въ Соединенныхъ Штатахъ они скучиваются въ городахъ, въ которыхъ существуютъ, какъ въ Англіи, особые ирландскіе кварталы. Они даже тамъ болѣе ирландцы, чѣмъ дома, и никогда не могутъ забыть, что они ирландцы, какъ французы никогда не забываютъ, что они французы. «Я утверждаю—говоритъ Магвайеръ въ своей послѣдней книгѣ „Ирландцы въ Америкѣ"—ііто нѣтъ словъ, которыми можно было бы вѣрно изобразить все зло, просходящее отъ несчастнаго стремленія ирландцевъ сосредоточиваться въ большихъ городахъ Америки. Благодаря этимъ общительнымъ инстинктамъ, ирландцы, говоря сравнительно, живутъ изо-дня-въ-день въ Соединенныхъ Штатахъ».
кромѣ этихъ качествъ еще и нЬкоторыя другія. Застѣнчивость заставляетъ ихъ сосредоточиваться въ себѣ и развиваетъ въ нихъ независимость и самостоятельность. Такъ какъ общество не составляетъ необходимаго условія для ихъ счастья, то они углубляются въ чтеніе, занятія, изобрѣтенья. Они находятъ удовольствіе въ техническомъ трудѣ и становятся искуснѣйшими механиками; они безъ боязни ввѣряютъ себя одиночеству океана и становятся рыболовами, мореплавателями, открывателями новыхъ странъ. Съ тѣхъ поръ какъ первые нормандцы сновали по сѣвернымъ морямъ, открыли Америку и посѣщали берега Европы и Средиземнаго моря, германская раса всегда занимала первостепенное мѣсто въ дѣлѣ мореходства.
По той же самой причинѣ, по которой англичане не общительны, они и не артистическій народъ. Они отличные колонисты, мореходцы, механики, но нѣтъ хорошихъ англійскихъ пѣвцовъ, танцоровъ, актеровъ, художниковъ, модистокъ. Они не умѣютъ ни хорошо одѣваться, ни хорошо играть какую-либо роль, ни красно говорить, ни блестяще писать. Имъ не достаетъ стиля, изящества. Все, что нужно, они дѣлаютъ добросовѣстно, просто, но не граціозно.
Эта черта народнаго характера ярко высказалась, напр., на международной выставкѣ скота въ Парижѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Въ день закрытія выставки, экспоненты подходили къ эстрадѣ вмѣстѣ съ выставленными животными для полученія наградъ. Впереди всѣхъ шелъ испанецъ, красивый мужчина въ роскошной одеждѣ; онъ принялъ одну изъ низшихъ наградъ съ гордымъ, надменнымъ видомъ гранда первой степени. Потомъ шли Французы и итальянцы, блестящіе, граціозные; они сами отличались изящной одеждой, а ихъ животныя были убраны цвѣтами і лентами. Наконецъ, позади всѣхъ выступалъ экспонентъ, ^служившій первую награду; это былъ невзрачный, плохо
одѣтый Фермеръ, даже безъ цвѣтка въ петлицѣ. «Кто это?» спрашивали зрители.—«Это англичанинъ», отвѣчали имъ.— «Какъ, англичанинъ, представитель великой страны!» восклицали всѣ съ изумленіемъ. Но дѣйствительно, этотъ человѣкъ былъ достойнымъ представителемъ англійскаго народа. Его послали выставить не себя, а лучшее въ свѣтѣ животное; онъ это сдѣлалъ и получилъ первую награду. Однако, надо сознаться, что цвѣтокъ въ петлицѣ не помѣшалъ бы ничему.
Чтобъ исправить этотъ недостатокъ граціи и артистическаго вкуса въ англійскомъ народѣ, возникла недавно школа писателей, стремящихся распространить изящныя искусства. Красота имѣетъ теперь своихъ проповѣдниковъ, п многіе смотрятъ на нее, какъ на новую религію. «Красота—добро»; «красота—истина»; «красота—жрецъ милосердія» — вотъ нѣкоторые изъ принциповъ этой школы, которая полагаетъ, что изученіе изящныхъ искусствъ улучшитъ вкусы народа, что лицезрѣніе художественной красоты возвыситъ его грубую натуру и что такимъ образомъ, благодаря удаленію отъ чувственныхъ удовольствій, характеръ народа станетъ развитѣе и нравственнѣе.
Хотя подобное артистическое развитіе въ нѣкоторой степени дѣйствительно возвышаетъ человѣка, но мы не должны ожидать отъ него слишкомъ многаго. Изящество украшаетъ и услаждаетъ жизнь, а потому заслуживаетъ распространенія. Конечно, музыка, живопись и другія искусства служатъ источниками удовольствія, не чувственнаго, въ дурномъ смыслѣ этого слова; но все же они говорятъ и иногда исключительно однимъ только чувствамъ. Развитіе вкуса къ красотѣ Формы, колорита, звука или движенія не имѣетъ непремѣннаго вліянія на развитіе ума и характера. Лицезрѣніе образцовыхъ, художественныхъ произведеній конечно улучшаетъ вкусъ и возбуждаетъ восторгъ; но одинъ благородный подвигъ, совершенный въ вашихъ глазахъ, повліяетъ на вашъ умъ и харак
теръ болѣе, чѣмъ зрѣлище безконечнаго количества статуй и картинъ. Не художественный вкусъ, а умъ, дута и сердце дѣлаютъ людей великими. Дѣйствительно, подлежитъ большому сомнѣнію, принесло ли развитіе изящныхъ искусствъ, обыкновенно служащихъ роскоши, такую пользу человѣческому прогрессу, какъ вообще полагаютъ. Даже слишкомъ исключительное развитіе изящныхъ искусствъ можетъ изнѣжить характеръ народа и развить въ немъ склонность къ чувственности. По словамъ Генри Тэлора, и впечатлительный темпераментъ, съ пламеннымъ воображеніемъ, и развитый изученіемъ изящныхъ искусствъ имѣетъ способность подтачивать въ человѣкѣ мужество, уменьшать силу характера и подвергать его — зедиасез, сетеоз еі ай шапйаіа сІисШез» *). Геній артиста во многомъ разнится отъ генія мыслителя; его высшая забота— вылить свою идею, не всегда глубокую, въ совершеннѣйшія Формы красоты; въ этомъ заключается апоѳеозъ и безсмертіе искусства.
Искусства обыкновенно процвѣтали въ эпоху упадка народовъ, когда они служили предметомъ роскоши. Самыя высшія художественныя произведенія прославили позорнѣйшіе періоды исторіи Греціи и Рима. Фидій не успѣлъ окончить Пантеона, какъ слава Аѳинъ померкла, самъ Фидій умеръ и спартанцы воздвигли памятникъ своего торжества и пораженія Аѳинъ. То же самое было въ древнемъ Римѣ, гдѣ искусство достигло своего апогея въ то время, когда народъ находился въ самомъ унизительномъ, развращенномъ положеніи. Величайшіе злодѣи императорскаго Рима, Неронъ и Домиціанъ, были артисты. Если красота и добро одно и то же, то Комодъ долженъ былъ быть лучшимъ изъ людей, а исторія свидѣтельствуетъ, что онъ былъ однимъ изъ худшихъ. Точно также, величайшій періодъ современнаго римскаго искусства совпа-
ТЬе ЗШезтап, р. 35.
даетъ съ царствованіемъ папы Льва X, о которомъ историки говорятъ, что развратъ и распущенность въ народѣ и духовенствѣ доходили до такой степени, какой никогда не видали со времени Александра VII. Одинаковымъ образомъ славнѣйшая эпоха голландскаго искусства разви^ лась въ то время, когда національная жизнь народа была порабощена испанскимъ деспотизмомъ, уничтожавшимъ гражданскую и религіозную свободу.
Если искусство можетъ возвысить націю, а созерцаніе прекраснаго вести людей ко благу, то Парижъ долженъ былъ бы заключать въ себѣ мудрѣйшихъ и добродѣтельнѣйшихъ гражданъ. Римъ также великій, художественный городъ, и однако ѵігіиз или доблесть древнихъ римлянъ превратилась въ ѵігіи, т.-е. вкусъ къ пустякамъ, а самый городъ, судя по новѣйшимъ свѣдѣніямъ, чрезвычайно грязенъ и отвратителенъ *). Искусство даже иногда имѣетъ видъ, какъ будто оно связано съ грязью. О мистерѣ Ро-скинѣ разсказываютъ слѣдующій анекдотъ: во время его изысканій художественныхъ произведеній въ Венеціи, его помощникъ, почувствовавъ нехорошій запахъ, восклицалъ: «Мы близки отъ чего - нибудь очень древняго и прекрас-
*) Натаніель Готорнъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ о Франиіи и Италіи" говоритъ, что неопрятность современныхъ рпмлянъ превосходитъ все, что только можно себѣ вообразить. «Повсюду, на форумѣ и на всѣхъ улицахъ, кромѣ самыхъ многолюдныхъ, надо осторожно ступать, осматриваясь на каждомъ шагу, чтобъ не попасть въ кучу нечистотъ. Они плюютъ безъ зазрѣнія совѣсти на великолѣпный полъ Св. Петра, устраиваютъ отвратительныя деревянныя будки для исповѣди подъ величественными сводами этого храма и украшаютъ ихъ дешевыми крашеными литографіями; они вѣшаютъ оловянныя сердца и прочія бездѣлушки на великолѣпныя раки святыхъ въ часовняхъ, украшенныхъ мраморными изваяніями и драгоцѣнными камнями; они ставятъ деревянныя статуи въ Пантеонѣ—однимъ словомъ, они на каждомъ шагу соединяютъ величественное съ смѣшнымъ, нимало не сознавая непріятнаго контраста».
наго» *). Распространеніе обыкновенной опрятности тамъ, гдѣ ее недостаетъ, вѣроятно принесло бы болѣе пользы, чѣмъ развитіе художественнаго вкуса. Кружевныя жабо хороши, но безуміе думать исключительно о нихъ, пренебрегая самой рубашкой.
Такимъ образомъ, хотя привлекательныя манеры, учтивое обращеніе и изящныя искусства, придающія прелесть жизни, достойны развитія, но они не должны быть развиваемы во вредъ болѣе важнымъ качествамъ: честности, искренности и правдивости. Источникъ красоты долженъ быть въ сердцѣ, а не въ глазахъ, а если искусство не придаетъ жизни благородства и нравственнаго величія, то оно, сравнительно говоря, приноситъ не большую пользу. Учтивыя манеры не много значатъ, если онѣ не сопровождаются добрыми поступками. Изящество можетъ быть лишь внѣшнее, поверхностное, пріятное для глазъ, но бездушное. Искусство—источникъ невиннаго удовольствія и важное пособіе для высшаго развитія; но если оно не ведетъ къ этому высшему развитію, то остается исключительно чувственнымъ удовольствіемъ. А если искусство говоритъ только одной чувственной сторонѣ человѣка, то оно скорѣе развращаетъ, чѣмъ возвышаетъ. Честное, гражданское мужество гораздо важнѣе самаго изящнаго обхожденія; чистота нравственная и Физическая гораздо важнѣе всѣхъ блестящихъ произведеній искусства.
Однимъ словомъ, хотя не слѣдуетъ пренебрегать внѣшнимъ изяществомъ, но должно всегда помнить, что есть нѣчто гораздо благороднѣе и возвышеннѣе удовольствій, искусства, богатства, могущества, ума и генія—нравственная чистота и добродѣтель. Безъ твердой основы добродѣтели все изящество и всѣ искусства на свѣтѣ не могутъ спасти и возвысить народъ.
*) ЕіНѵіп СЬасВѵіск—АсМгез іо іѣе Есопотіс ^сіепсе апсі Зіаіізіік Зесііоп, ВгііібЬ Аззосіаііоп. (1862).
Смайльсъ. Т. I. Характеръ	17
ГЛАВА X.
ВЛІЯНІЕ КНИГЪ.
«Книги — особый міръ, чистый, добрый, среди котораго мы можемъ жить и быть счастливыми».
Вордсвордъ.
«Не только въ человѣческой рѣчи, по и въ искусствѣ, въ которомъ должна быть сосредоточена и сохранена сущность всего, что можетъ выразить человѣкъ, — біографія полезна и необходима».
Карлейль,
«Я читаю всѣ біографіи съ живымъ интересомъ. Даже о такомъ бездушномъ человѣкѣ, какъ Кавендишъ, я читаю, думаю и мечтаю; я себѣ его представляю во всевозможныхъ видахъ, и наконецъ онъ дѣлается для меня живымъ человѣкомъ, я становлюсь на его мѣсто, превращаюсь въ Кавендиша, думаю и дѣйствую, какъ онъ думалъ и дѣйствовалъ».	Джорджъ Вильсонъ.
«Я мыслю съ мертвецами, живу съ ними, люблю ихъ добродѣтели, порицаю недостатки, раздѣляю ихъ страхъ и надежды, изъ ихъ примѣра смиренно черпаю пользу».	Со^ти,
Человѣка можно всегда узнать по тѣмъ книгамъ, которыя онъ читаетъ, такъ-же какъ по тѣмъ людямъ, съ которыми онъ знается. Общество книгъ существуетъ, какъ общество людей, и слѣдуетъ всегда стараться избрать себѣ наилучшее общество.
Хорошая книга можетъ быть лучшимъ другомъ. Она остается сегодня тѣмъ, чѣмъ была прежде, и въ будущемъ никогда не измѣнится. Она самый терпѣливый, пріятный товарищъ. Она не отворачивается отъ насъ въ минуту горя или неудачъ и всегда встрѣчаетъ насъ одинаково радушно, обучая и забавляя насъ въ юности, утѣшая и поддерживая въ старости.
Люди часто находятъ сродство между собою въ обоюдной любви къ одной и той же книгѣ, подобно тому, какъ двое людей часто дружатся между собою благодаря восторженному уваженію, которое они питаютъ къ третьему лицу. Старинная поговорка говоритъ: «любя меня, люби мою собаку», но благоразумнѣе было бы сказать: «любя меня, люби мою книгу». Книга—гораздо высшій и надежнѣйшій залогъ союза. Люди могутъ думать другъ о другѣ и сочувствовать другъ другу, чрезъ посредство любимаго писателя. Они живутъ въ немъ и онъ въ нихъ.
«Книги,—говоритъ Разлитъ, — вкрадываются въ наше сердце; слова поэта примѣшиваются въ нашу кровь. Мы читаемъ ихъ въ молодости и вспоминаемъ о нихъ въ старости. Мы читаемъ о похожденіяхъ другихъ людей, а чувствуемъ, словно все это совершалось съ нами. Ихъ можно имѣть вездѣ дешево и хорошо. Мы дышимъ ихъ атмосферой и обязаны имъ всѣмъ».
Хорошая книга часто лучшій памятникъ жизни, хранилище лучшихъ мыслей, на которыя была способна эта жизнь, такъ какъ міръ человѣческой жизни, по большей части, бываетъ міромъ его мыслей. Такимъ образомъ, хорошія книги — сокровищницы золотыхъ мыслей, которыя, сохраненныя въ памяти, становятся вѣчными товарищами и утѣшителями. «Тѣ, которые живутъ въ обществѣ благородныхъ мыслей, никогда не бываютъ одни, — говоритъ сэръ Филиппъ Сидней. — Хорошія и справедливыя мысли въ минуты искушенія могутъ быть ангелами-хранителями. Онѣ также побуждаютъ людей и къ добрымъ дѣламъ, такъ какъ мысль заключается не въ одномъ словѣ, а и въ его примѣненіи».
Такъ сэръ Генри Лоренсъ ставилъ выше всѣхъ книгъ «Характеръ счастливаго воина» *) Вордсворта, и постоянно старался слѣдовать примѣру, подаваемому этой книгой.
*) Кауе’з 8іѵез о? Іпйіап ОЙГісіег.
Онъ постоянно думалъ объ его героѣ и часто говорилъ о немъ. По словамъ его біографа, онъ пытался подвести свою жизнь и свой характеръ подъ этотъ идеалъ и успѣлъ въ этомъ, какъ успѣваютъ всѣ люди, ревностно добивающіеся своей цѣли.
Книги обладаютъ способностью безсмертія. Онѣ самые долговѣчные плоды человѣческой дѣятельности. Храмы разрушаются отъ времени, картины и статуи исчезаютъ, но книги живутъ вѣчно. Время ничего не значитъ для великихъ идей, которыя такъ же свѣжи и юны теперь, какъ сотни лѣтъ тому назадъ, когда онѣ были высказаны впер вые. Единственное вліяніе времени заключается въ томъ, что оно отбираетъ и разсѣеваетъ дурныя произведенія человѣческаго ума, пбо въ литературѣ долго можетъ жить только то, что истинно хорошо *).
Книги вводятъ насъ въ лучшее общество, знакомятъ насъ съ величайшими умами всѣхъ временъ. Мы слушаемъ ихъ, видимъ ихъ словно живыхъ, раздѣляемъ ихъ мысли, сочувствуемъ имъ, радуемся и горюемъ съ ними; ихъ опытъ становится нашимъ опытомъ, и мы становимся какъ бы дѣйствующими лицами въ тѣхъ событіяхъ, которыя они описываютъ. Великіе и добрые люди не умираютъ даже на этомъ свѣтѣ; ихъ безсмертный духъ воплощается въ книгахъ и живетъ вѣчно. Мы всегда находимся подъ вліяніемъ великихъ мертвецовъ, словно они живы среди насъ. Гомеръ все еще живъ и хотя исторія его жизни скрыта во мракѣ неизвѣстности, но его поэмы такъ же
*) Эмерсонъ въ своемъ очеркѣ «Общество и уединеніе», говоритъ: «Въ современникахъ не легко отличить извѣстность отъ славы; поэтому не читайте никогда пустыхъ книгъ и отворачивай-тесь отъ новостей печати. Я предлагаю три главныя правила: 1) никогда не читайте книги прежде года послѣ ея выхода, 2) никогда не читайте книгъ, не заслужившихъ славы; 3) никогда не читайте того, что вамъ не нравится». По словамъ Бульвера, надо читать по наукѣ новѣйшія книги, а по литературѣ старѣйшія.
свѣжи теперь, какъ тысячи лѣтъ тому назадъ. Платонъ все еще учитъ свѣтъ свосіі философіи; Горацій, Виргилій, Дантъ такъ-же услаждаютъ міръ своими пѣснями, какъ при своей жизни; Шекспиръ не умеръ; его тѣло погребено въ 1616 году, но умъ его живетъ теперь точно такъ-же, какъ во времена Тюдоровъ.
Смиреннѣйшимъ и самымъ бѣднымъ людямъ открытъ свободный доступъ въ общество великихъ умовъ. Хотите смѣяться? Сервантесъ и Рабле будутъ вашими веселыми товарищами. Вамъ грустно? Ѳома Кемпійскій и Джереми Тэлоръ готовы всегда утЬшить васъ.. Къ книгамъ, въ которыхъ живетъ духъ великихъ людей, обращаемся мы за совѣтомъ, развлеченіемъ и утѣшеніемъ, въ радости, въ горѣ, въ богатствѣ и въ бѣдности.
Для человѣка всего интереснѣе на свѣтѣ человѣкъ, Все, что относится до человѣческой -жизни, съ ея подвигами, испытаніями, радостями и горемъ, имѣетъ для него необыкновенную прелесть. Каждый человѣкъ болѣе или менѣе интересуется другими людьми, какъ своими ближними, членами одной великой семьи; и чѣмъ человѣкъ развитѣе, тѣмъ шире область его сочувствій относительно всего, что стремится къ увеличенію благосостоянія человѣческой расы. Взаимный интересъ, питаемый людьми другъ къ другу, выражается тысячью различныхъ способовъ: они рисуютъ портреты, ваяютъ бюсты, пишутъ біографіи другъ друга. «Человѣкъ,—говоритъ Эмерсонъ,—можетъ рисовать и создавать только человѣка, можетъ думать только о человѣкѣ. Этотъ интересъ, внушаемый человѣку человѣкомъ, всего ярче обнаруживается въ той чарующей привлекательности, какой обладаютъ для него біографіи замѣчательныхъ личностей». Общительность человѣческой натуры, по словамъ Карлейля, что бы тамъ ни говорили, вполнѣ доказывается тѣмъ Фактомъ, что біографіи приносятъ ему неописанное удовольствіе.
Дѣйствительно, біографіи возбуждаютъ въ людяхъ боль
шой интересъ! Что такое романы, увлекающіе столькихъ читателей, какъ не воображаемыя біографіи? Что такое драмы, привлекающія столькихъ зрителей, какъ не біографіи въ дѣйствіи? Странно, что воображаемыя біографіи создаютъ одни лишь геніи и таланты, а настоящія пишутъ обыкновенно посредственные авторы. Однако, вѣрная картина дЬйствительной жизни человѣка должна внушать гораздо болѣе интереса, чѣмъ плодъ воображенія. Каждый человѣкъ можетъ научиться чему-нибудь, читая жизнь другого человѣка, и даже сравнительно маловажные поступки и рѣчи могутъ имѣть интересъ, какъ результатъ дѣятельности такихъ же живыхъ существъ, какъ мы.
Біографіи хорошихъ людей особенно полезны. Онѣ вліяютъ на наше сердце, поддерживаютъ въ насъ надежду и представляютъ намъ полезный примѣръ, ибо люди, исполнившіе свой долгъ въ жизни, не могутъ не имѣть вліянія на другихъ людей. «Добродѣтельная жизнь,—говоритъ Джорджъ Гербертъ, — никогда не можетъ выйти изъ моды». По словамъ Гете, нѣтъ человѣка, у котораго мудрецъ не могъ бы чему-нибудь научиться. Сэръ Вальтеръ Скоттъ, путешествуя въ почтовыхъ дилижансахъ, всегда собиралъ свѣдѣнія или открывалъ какую-нибудь новую черту характера въ своихъ товарищахъ по путешествію *). Докторъ Джонсонъ говаривалъ, что нѣтъ чело
*) Одинъ изъ пріятелей сэра Вальтера Скотта, имѣвшій ту-же привычку и гордившійся своей способностью къ разговору, однажды употребилъ всѣ усилія, чтобы вступить въ бесѣду съ пассажиромъ, сидѣвшимъ рядомъ съ нимъ въ дилижансѣ. Но все тщетно. Наконецъ онъ воскликнулъ: «я говорилъ съ вами, мой другъ, о всѣхъ общихъ предметахъ разговора: о литературѣ, земледѣліи, торговлѣ, охотѣ, скачкахъ, процессахъ, политикѣ, мошенничествахъ, богохульствахъ и философіи; не укажете-ли вы сами па какой-либо новый предметъ?» Молчаливый собесѣдникъ отвѣчалъ съ улыбкою: < можете вы, сэръ, сказать что-нибудь толковое насчетъ выдѣлки кожъ?» Конечно, пріятель Вальтера Скотта былъ поставленъ вту-пикъ.
вѣка изъ проходящихъ по улицѣ, біографію котораго онъ не желалъ бы узнать. Съ большею справедливостью можно сказать то-же о людяхъ, запечатлѣвшихъ свое имя на страницахъ исторіи и создавшихъ то великое наслѣдіе цивилизаціи, которымъ мы пользуемся. Все, касающееся подобныхъ людей — ихъ обычаи, привычки, образъ жизни, пхъ разговоры, добродѣтели и величіе — все интересно, поучительно и можетъ служить полезнымъ примѣромъ.
Великій урокъ, который мы можемъ почерпнуть изъ біографіи, состоитъ въ указаніи того, что можетъ сдѣлать человѣкъ и чѣмъ онъ можетъ быть. Благородная, добродѣтельная жизнь, хорошо изложенная, освѣжаетъ нашъ духъ, поддерживаетъ надежды, придаетъ новыя силы, укрѣпляетъ вѣру въ другихъ и самого себя. Она побуждаетъ насъ къ дѣятельности, вызываетъ стремленіе стать сотрудниками подобныхъ людей въ ихъ великомъ дѣлѣ. Жить съ такими людьми въ ихъ біографіяхъ и воодушевляться ихъ примѣромъ — значитъ жить съ лучшими людьми и въ лучшемъ обществѣ.
Во главѣ всѣхъ біографій стоитъ книга изъ книгъ, которую можно назвать величайшей біографіей. Дѣйствительно, что такое библія, лучшая и мудрѣйшая изъ книгъ, воспитательница юношей, руководительница взрослыхъ, утѣшительница стариковъ, какъ не рядъ біографій великихъ героевъ, патріарховъ, пророковъ, царей и судей, рядъ біографій, оканчивающійся величайшей изъ всѣхъ, составляющей предметъ Новаго Завѣта? Какую пользу принесли человѣчеству всѣ эти великіе примѣры! Сколько людей черпаютъ въ этомъ источникѣ силу, разумъ, нравственную пищу! Справедливо сказалъ одинъ католическій духовный писатель, что библія—«книга, слова которой раздаются въ ушахъ, какъ музыкальная мелодія, которая никогда не забывается, какъ звукъ колокольнаго звона, призывающаго на молитву». Преувеличить хорошее мнѣніе относительно того вліянія, которое имѣла жизнь великихъ
и добродѣтельныхъ людей на возвышеніе нравственнаго уровня человѣчества — невозможно. «Лучшая біографія, -говоритъ Исаакъ Дизраели, — представляетъ единеніе съ человѣческой жизнью въ ея лучшей Формѣ». Дѣйствительно, нельзя читать жизнь хорошихъ, тѣмъ болѣе вдохновенныхъ людей, не возвышаясь нравственно и не становясь, хотя и безсознательно, въ ббльшей или меньшей мѣрѣ близкимъ тому, что они думали и дѣлали. Даже жизнь людей смиренныхъ, исполнявшихъ честно свой долгъ, не лишена полезнаго вліянія на развитіе характера другихъ людей.
Самая исторія можетъ быть всего лучше изучена въ біографіяхъ. Дѣйствительно, исторія является біографіей всего человѣчества поскольку она показываетъ, какъ дѣйствуютъ и вліяютъ на общество отдѣльныя личности. «Что такое исторія, — говоритъ Эмерсонъ, — какъ не созданіе идей, лѣтопись той удивительной энергіи, которую черпаетъ человѣкъ въ своихъ безконечныхъ стремленіяхъ». На страницахъ исторіи мы видимъ болѣе людей, чѣмъ принциповъ. Историческія событія интересуютъ насъ, главнымъ образомъ, по отношенію къ дѣламъ, чувствамъ и страданіямъ дѣйствующихъ въ нихъ лицъ. Исторія окружаетъ насъ людьми давно умершими, слова и дѣла которыхъ пережили ихъ. Мы словно слышимъ ихъ голоса, а ихъ поступки заключаютъ въ себѣ главнѣйшій интересъ исторіи. Мы никогда не интересуемся лично массами, а сочувствуемъ индивидуальнымъ лицамъ, біографіи которыхъ представляютъ лучшую и наиболѣе живую сторону лѣтописей великихъ историческихъ событій.
Между всѣми писателями, по всей вѣроятности, Плутархъ и Монтенъ имѣли всего болѣе вліянія на великихъ людей мысли и дѣйствія; первый представляетъ геройскіе примѣры, достойные подражанія, а второй обсуждаетъ вопросы ежедневной жизни, которые возбуждали во всѣ времена самый глубокій интересъ. Оба эти произведенія человѣческаго ума большею частью имѣютъ Форму біогра-
Фііческую и ихъ вліяніе именно заключается въ указаніи различныхъ сторонъ человѣческаго характера.
Жизнеописанія Плутарха, хотя написаны восемнадцать вѣковъ тому назадъ, до сихъ поръ, подобно Гомеровой «Иліадѣ», считаются величайшимъ произведеніемъ своего рода. Это была любимая книга Монтена, а для Шекспира Плутархъ былъ главнымъ авторитетомъ при созданіи его классическихъ драмъ. По словамъ Монтена, Плутархъ величайшій мастеръ своего дѣла, то-есть біографіи, и онъ не могъ раскрыть Плутарха безъ того, чтобы не позаимствовать у него чего-нибудь. АльФьери пристрастился къ литературѣ, читая Плутарха. «Я перечелъ,—говоритъ онъ,— жизни Тимолеона, Цезаря, Брута и Пелопида болѣе шести разъ, со слезами, криками и съ восторгомъ, доходившимъ до болѣзненности. Каждый разъ, какъ я останавливался на великихъ чертахъ характера этихъ людей, я чувствовалъ такое волненіе, что не могъ усидѣть на мѣстѣ». Плутархъ былъ также любимымъ писателемъ такихъ противоположныхъ людей, какъ Шиллера, Беньямина Франклина, Наполеона и госпожи Роланъ. Послѣдняя такъ восторгалась имъ, что носила его въ церковь въ видѣ молитвенника и тайкомъ читала во время службы. Точно также, Плутархъ былъ нравственной пищей геройскихъ душъ Генриха IV, Тюрена и Непировъ. Сэръ Вильямъ Непиръ почерпнулъ изъ Плутарха свое страстное поклоненіе героямъ древности, и это чтеніе безъ сомнѣнія имѣло большое вліяніе на образованіе его характера и на всю его жизненную дѣятельность. Въ послѣднюю свою предсмертную болѣзнь, слабый и изнуренный, онъ цѣлыми часами разсуждалъ съ своимъ зятемъ о герояхъ Плутарха, о могучихъ подвигахъ Александра, Аннибала и Цезаря. Еслибъ было возможно отобрать голоса у людей всѣхъ временъ, которые подчинялись вліянію книгъ, то, по всей вѣроятности, громадное большинство высказалось бы, конечно за исключеніемъ библіи, въ пользу Плутарха.
Какимъ же образомъ Плутархъ сумѣлъ возбудить къ своему труду интересъ, который доселѣ поддерживается въ читателяхъ всѣхъ классовъ и національностей? Первая причина та, что предметъ его труда—великіе люди, которые занимали важное мѣсто въ исторіи человѣчества, а вторая— что онъ описалъ только главнѣйшія событія въ жизни каждаго изъ нихъ, обрисовавъ вмѣстѣ съ тѣмъ индивидуальный характеръ каждаго изъ своихъ героевъ. Послѣднее тѣмъ важнѣе, что принципъ индивидуальности именно и придаетъ прелесть біографіи, такъ какъ великіе люди увлекаютъ насъ, не столько своими дѣлами, сколько своею личностью, и есть люди, жизнь которыхъ гораздо краснорѣчивѣе ихъ рѣчей и личный характеръ которыхъ гораздо величественнѣе ихъ подвиговъ. При этомъ надо замѣтить, что хотя лучшіе изъ портретовъ Плутарха писаны во весь ростъ, но многіе являются только поясными изображеніями. Всѣ они вполнѣ пропорціональны, но миніатюрны, и лучшія изъ біографій, напримѣръ біографіи Цезаря и Александра, можно прочесть въ полчаса; благодаря этой краткости, онѣ производятъ сильнѣйшее впечатлѣніе и, за отсутствіемъ ненужныхъ отступленій и разсужденій, характеръ изображаемаго лица выступаетъ рельефнѣе.
Жалуясь на эту краткость Плутарха, Монтенъ говоритъ: «Конечно, его слава отъ этого выигрываетъ, но мы теряемъ; онъ, повидимому, желаетъ, чтобы мы болѣе рукоплескали его благоразумію, чѣмъ знанію, и оставляли бы его трудъ съ сознаніемъ неудовлетвореннаго аппетита, а не пресыщенія. Онъ хорошо понималъ, что человѣкъ можетъ сказать лишнее даже о лучшихъ, интереснѣйшихъ предметахъ. Какъ люди исхудалые и уродливые стараются себя украситъ излишней одеждой, такъ писатели, неимѣющіе ничего сказать, прикрываютъ словами свою пустоту» *).
*) Мопіаідпе, Еззаіз—р. I. сѣ. XXV. Ве ГёіІисаЬіоп <іез епГаійз.
Плутархъ съ большимъ искусствомъ улавливалъ самыя утонченныя черты ума и мелкія особенности, а также всѣ слабости и недостатки своихъ героевъ, что необходимо для полнаго, вѣрнаго портрета. По словамъ Монтена, нѣкоторыя мелкія событія или изреченія, приводимыя Плутархомъ, стоятъ цѣлаго тома разсужденій. Онъ упоминаетъ даже о томъ, какъ Александръ обыкновенно аФектированно держалъ голову на сторону, какъ Алкивіадъ нѣсколько картавилъ, что придавало своеобразную прелесть его краснорѣчію, какъ Катонъ, отличаясь рыжими волосами, сѣрыми глазами и скряжничествомъ, продавалъ своихъ старыхъ невольниковъ, когда они становились негодными къ работѣ, какъ Цезарь былъ плѣшивъ и любилъ пеструю одежду, какъ Цицеронъ, подобно лорду Бруму, имѣлъ тикъ въ носу. Всѣ эти мелочныя подробности могутъ казаться нѣкоторымъ недостойными біографіи, но Плутархъ считалъ ихъ необходимыми для полноты портрета изображаемаго лица, и дѣйствительно мелкія подробности о характерѣ, привычкахъ и внѣшности даютъ намъ возможность создать передъ собою живой образъ мертваго человѣка. Великое достоинство Плутарха именно заключается въ томъ, что онъ обращаетъ вниманіе на эти мелочи, не придавая имъ слишкомъ большого значенія и не пренебрегая болѣе важными обстоятельствами. Иногда онъ однимъ анекдотомъ освѣщаетъ характеръ своего героя лучше, чѣмь это могли бы сдѣлать длинныя реторическія описанія, въ другихъ случаяхъ, онъ приводитъ любимыя изреченія своихъ героевъ, а изреченія людей часто обнаруживаютъ душу человѣка.
Что касается до слабостей великихъ людей, то и геніи не были свободны отъ нихъ. Всякій имѣетъ свой недостатокъ, свой конекъ; въ этихъ погрѣшностяхъ высказывается, что хотя передъ нами и великій человѣкъ, но все же человѣкъ. Мы можемъ издали восторгаться имъ какъ полубогомъ, а подойдя ближе, мы видимъ, что онъ далеко не
непогрѣшимъ, какъ и мы, и потому близокъ намъ *). Описаніе недостатковъ великихъ людей также приноситъ пользу, и Джонсонъ справедливо замѣчаетъ: «Еслибъ мы видѣли только одну свѣтлую сторону великихъ людей, то намъ оставалось бы сложить руки отъ отчаянья, такъ какъ мы были-бы лишены возможности подражать имъ».
Самъ Плутархъ оправдываетъ свою систему составленія біографій тѣмъ, что его цѣль—писать не исторію, а жизнь великихъ людей. «Славнѣйшіе подвиги,—говоритъ онъ,—не всегда указываютъ намъ на дѣйствительныя добродѣтели или пороки совершившихъ ихъ людей. Иногда самое мелочное обстоятельство, выраженіе или шутка, лучше обрисовываютъ ихъ характеръ, чѣмъ кровопролитныя сраженія или продолжительныя осады городовъ. Поэтому, какъ портретный живописецъ заботится болѣе о чертахъ лица и выраженіи глазъ, въ которыхъ обрисовывается характеръ человѣка, чѣмъ о другихъ частяхъ тѣла, такъ и я, съ позволенія читателей, обращаю особое вниманіе на тѣ обстоятельства, которыя обнаруживаютъ душу людей; стараясь подобными средствами представить портретъ ихъ жизни, я предоставляю другимъ описывать великія битвы и другія важныя событія».
Обстоятельства, повидимому, мелочныя могутъ имѣть важныя послѣдствія и большое значеніе какъ для біографій, такъ и для исторіи. По замѣчанію Паскаля, еслибъ у Клеопатры носъ былъ покороче, то вѣроятно исторія всего міра приняла бы другой оборотъ. Точно также, еслибъ Пипинъ Толстый не имѣлъ побочныхъ дѣтей, то сарацины быть можетъ овладѣли бы всей Европой, такъ какъ Карлъ Мартеллъ, его незаконный сынъ, побѣдилъ ихъ при Турѣ и изгналъ изъ Франціи.
*) «Совершенно справедливо,—говоритъ Вольтеръ, — что люди, стоящіе выше другихъ своими талантами, приближаются къ нимъ своими слабостями; иначе съ какой цѣлью таланту было-бы дано возвышать насъ надъ человѣчествомъ».—Ѵоііаіге, Ѵіе сіе Моііёге.
То обстоятельство, что сэръ Вальтеръ Скоттъ въ дѣтствѣ вывихнулъ себѣ ногу, бѣгая по комнатѣ, повидимому не достойно быть упомянутымъ въ его біографіи, но еслибъ не это обстоятельство, то мы можетъ быть не имѣли бы его знаменитыхъ романовъ. Когда его сынъ выразилъ желаніе поступить въ военную службу, то Скоттъ писалъ Соути: «Я не имѣю права возставать противъ его выбора, такъ какъ, еслибъ не моя хромая нога, я самъ сдѣлалъ бы то-же въ юности». Такимъ образомъ, еслибъ Скоттъ не былъ хромымъ, то, по всей вѣроятности, онъ принялъ бы участіе въ испанскихъ войнахъ, заслужилъ бы безконечное количество крестовъ и медалей, но мы не имѣли бы ни одного изъ его великихъ произведеній, которыя доставили ему безсмертіе, а его родинѣ столько славы.
Талейранъ также не поступалъ въ военную службу по причинѣ хромой ноги и, предавшись изученію книгъ и людей, сталъ, наконецъ, величайшимъ дипломатомъ своего времени. Одинаково можно сказать, что хромая нога Байрона имѣла большое вліяніе на него, какъ на поэта. Еслибъ его умъ не принялъ злобнаго, мрачнаго направленія, благодаря сознанію этого Физическаго недостатка, онъ быть можетъ былъ бы блестящимъ великосвѣтскимъ Франтомъ и никогда не написалъ бы ни одной строки. Скаронъ и Попъ были горбаты и этому недостатку мы, по всей вѣроятности, обязаны циническими стихами перваго и злыми сатирами второго. Бэконъ очень вѣрно замѣтилъ, что «всякій, имѣющій въ себѣ нѣчто могущее возбудить презрѣніе, всегда стремится освободить себя отъ этого презрѣнія, и поэтому всѣ уроды чрезвычайно смѣлы».
Въ біографіи точно такъ-же, какъ въ портретѣ, должны быть тѣни, рельефно выставляющія свѣтлыя мѣста. Портретный живописецъ никогда не долженъ сажать того, съ котораго онъ снимаетъ портретъ, такъ, чтобы его недостатки выдавались особенно рѣзко, точно также, біографъ не придаетъ слишкомъ большой важности недостаткамъ
изображаемаго имъ характера. Немногіе походятъ на Кромвеля, который сказалъ Куперу, дѣлавшему его миніатюру: «Нарисуйте меня такимъ, какимъ я на дѣлѣ, со всѣми бородавками и пр.». Однако, если мы хотимъ имѣть вѣрный портретъ Физическаго или нравственнаго человѣка, онъ долженъ быть изображенъ такимъ, какимъ онъ есть въ сущности.
«Біографія,—говоритъ сэръ Вальтеръ Скоттъ,—интереснѣйшій родъ литературныхъ произведеній, теряетъ весь свой интересъ въ моихъ глазахъ, если свѣтлыя и темныя стороны характера невѣрно изображены. Я не могу сочувствовать біографу, только восторгающемуся своимъ героемъ, точно такъ-же какъ идеальной добродѣтели на теа-тральной сценѣ».
Аддисонъ любилъ узнавать всѣ подробности о жизни и характерѣ тѣхъ писателей, произведенія которыхъ онъ читалъ, такъ какъ это увеличивало удовольствіе, приносимое ему самыми книгами. Его занималъ вопросъ, походила-ли ихъ жизнь на ихъ сочиненія, и такъ-же ли они благородно жили, какъ благородно думали. «Съ какимъ удовольствіемъ, говоритъ сэръ Эгертонъ Бриджесъ,—прочли бы мы откровенную автобіографію Вордсворта, Соути, Кольриджа, Камбеля, Роджерса, Мура и Вильсона! Съ какимъ интересомъ мы узнали бы изъ ихъ собственныхъ устъ, съ кѣмъ они жили въ дѣтствѣ, какъ развились ихъ таланты, вкусы, страсти, какія испытанія они прошли, какія преграды они преодолѣли, о чемъ они сожалѣютъ и какъ объясняютъ свои недостатки!» *).
Въ отвѣтъ на упреки за напечатаніе писемъ Грея, его біографъ Месонъ справедливо сказалъ: «А вы желаете, чтобы мои друзья были всегда во Фракахъ». Джонсонъ полагалъ, что для вѣрной біографіи автору необходимо личное знакомство съ его героемъ. Но этого условія не до
*) АиіЬоЬіодгарЬу оГ біг Е^егіоп Вгуй^ез—1. 91.
стаетъ у многихъ авторовъ лучшихъ 'біографій *). Можно даже указать примѣръ, что личное знакомство иногда вредно для біографа; именно лордъ Кэмбель въ біографіяхъ лорда Линдгурста и лорда Брума пользовался своими личными, близкими къ нимъ отношеніями только для того, чтобъ уменьшить ихъ достоинства и ярче выставить ихъ недостатки. Хотя, по словамъ Джонсона, біографъ долженъ представить жизнь человѣка такою, какъ она дѣйствительно была, и выставить всѣ его особенности, даже пороки, ибо они выражаютъ характеръ; но трудность заключается въ томъ, что мелочныя подробности жизни человѣка могутъ всегда лучше быть разсказаны людьми лично его знавшими, а не всегда ихъ можно напечатать изъ уваженія къ живымъ; когда же настаетъ время обнародовать все, то или некому этого сдѣлать, или самыя обстоятельства уже забываются. Самъ Джонсонъ отказывался разсказать все, что онъ зналъ о своихъ современникахъ-поэтахъ, такъ какъ, по его словамъ, говоря о нихъ, «онъ словно ходилъ по горячимъ угольямъ».
По этой причинѣ, между прочимъ, мы рѣдко имѣемъ справедливую біографію замѣчательнаго человѣка, написанную его родственникомъ; тѣмъ менѣе мы можемъ ожидать безпристрастія отъ автобіографій, какъ онѣ ни интересны сами по себѣ. Описывая свою жизнь, человѣкъ никогда не скажетъ всего, что онъ знаетъ о себѣ. Святой Августинъ представляетъ исключеніе, но рѣдкіе, подобно ему въ знаменитой «Исповѣди», согласятся обнажить свою душу и выставить на показъ всѣ свои пороки. Шотландская поговорка говоритъ, что еслибъ у добродѣтельнѣй
*) Напримѣръ, Плутархъ, Соути (авторъ «Жизни Нельсона»), Форстеръ (авторъ «Жизни Гольдсмита»); но надо сознаться, что личное знакомство съ предметомъ біографіи придаетъ особую прелесть біографіямъ: ЗАгриколы—Тацита, Мура—Ропера, Саведжа и Попа—Джонсона; Джонсона—Босвеля, Вальтера Скотта—Локгардта; Стерлинга—Карлейля; Байрона—'Мура.
шаго человѣка были бы написаны на лбу всѣ его недостатки, то онъ никогда не снималъ бы шляпы. «Нѣтъ человѣка.—по словамъ Вольтера,—въ которомъ не было бы чего-нибудь ненавистнаго, въ которомъ не былъ бы скрытъ лютый звѣрь, но рѣдкіе честно говорятъ, какъ они справляются съ этимъ лютымъ звѣремъ». Руссо увѣрялъ, что онъ раскрылъ всю свою душу въ «Исповѣди», но очевидно, что онъ болѣе скрылъ, чѣмъ разсказалъ. Даже ШанФоръ, который, конечно, не боялся отзывовъ о немъ современниковъ, однажды замѣтилъ: — «Мнѣ кажется, что въ настоящемъ положеніи общества невозможно ни одному человѣку раскрыть даже своему лучшему другу свою душу, сокровенныя тайны своего характера, а главное свои слабости и пороки». Такимъ образомъ автобіографія можетъ быть даже справедливой и вѣрной, но, представляя только часть истины, она все же будетъ казаться ложной. Часто она бываетъ апологіей человѣка или представляетъ его не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ, а чѣмъ желалъ бы быть. Портретъ въ профиль можетъ быть похожимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ можетъ скрывать шрамъ на щекѣ или косой глазъ. Скоттъ, Муръ и Соути начинали писать свои автобіографіи, но вѣроятно это показалось имъ слишкомъ трудной и деликатной задачей и они бросили начатый трудъ.
Французская литература особенно богата біографическими мемуарами, которыхъ въ англійской очень мало. Мы говоримъ о мемуарахъ (Мётоігез роиг зегѵіг) Сюли, де Комина, Лозана, де Ретца, де Ту, Ла-РошФуко и ир., въ которыхъ мы находимъ громадную массу подробныхъ свѣдѣній о многихъ историческихъ дѣятеляхъ. Они изоби
луютъ анекдотами, поясняющими современную жизнь, и мелочами, которыя, хотя могутъ съ перваго взгляда показаться излишними, но бросаютъ свѣтъ на общественные нравы и уровень цивилизаціи даннаго времени.
Мемуары Сенъ-Симона представляютъ нѣчто большее; они отличаются удивительнымъ анатомическимъ разсѣче-
ніемъ человѣческаго характера и составляютъ замѣчательнѣйшій рядъ психологическихъ біографій. Сенъ-Симонъ былъ чѣмъ-то въ родѣ посмертнаго шпіона двора Людовика XIV. Его съѣдала страсть отгадывать характеры, и онъ старался опредѣлить намѣренія и чувства людей по ихъ лицамъ, разговорамъ и такъ далѣе. «Я пристально разглядываю всѣхъ встрѣчающихся мнѣ лицъ,—говоритъ онъ:—я слѣжу постоянно за движеніями ихъ глазъ, рта, ушей». И все, что онъ видѣлъ и слышалъ, онъ записывалъ съ удивительной точностью и блескомъ красокъ. Проницательный и дальнозоркій, онъ видѣлъ насквозь маски придворныхъ и обнаруживалъ всѣ ихъ тайны. Пламенная энергія, съ которой онъ предавался своему любимому изученію характеровъ, была ненасытна и даже жестока. Анатомъ, по словамъ Сентъ-Бева, не съ большимъ пыломъ вонзаетъ свой ножъ въ едва переставшее биться сердце, чтобы узнать причину болѣзни, поставившей его вту-пикъ.
Ла-Брюеръ отличался тою-же способностью изслѣдовать и распознавать характеры. Онъ слѣдилъ за всѣми окружающими его, старался читать всѣ ихъ сокровенныя тайны и, удалясь въ свою комнату, рисовалъ ихъ портреты, при чемъ возвращался по временамъ въ общество, чтобы возобновить въ памяти ускользнувшія черты; такимъ образомъ, мало-по-малу, штрихъ за штрихомъ, портретъ отдѣлывался и сходство достигалось полное.
Конечно, можно сказать, что интересъ біографіи походитъ отчасти на интересъ сплетни, и что мемуары представляютъ хронику скандаловъ; это все справедливо; но какъ сплетни, такъ и скандалы только доказываютъ, какъ могучъ интересъ, питаемый людьми другъ къ другу; а въ высшей Формѣ біографіи—они способны доставить высокое удовольствіе и полезное поученіе. Дѣйствительно, біографія въ Формѣ романа, анекдотическихъ воспоминаній, автобіографическаго разсказа или историческаго труда пред-
Смайльсъ. Т. I. Характеръ*	18
ставляется отраслью литературы, которая всего болѣе возбуждаетъ вниманія среди многочисленнаго общества читателей.
Нѣтъ сомнѣнія, что интересъ, возбуждаемый ' изящной литературой въ прозѣ и стихахъ, ^происходитъ главнымъ образомъ отъ заключающагося въ нихъ біографическаго элемента. «Иліада» Гомера обязана своей удивительной популярностью геніальнымъ портретамъ геройскихъ характеровъ. И однако Гомеръ не столько описываетъ своихъ дѣйствующихъ лицъ, сколько заставляетъ ихъ обнаруживать свой характеръ въ поступкахъ. «У Гомера,—говоритъ Джонсонъ,—встрѣчаются всѣ возможные характеры героевъ и комбинаціи геройскихъ добродѣтелей, такъ что человѣчество съ того времени не произвело ни одного героя и ни одного геройскаго характера, который не былъ бы имъ созданъ».
Геній Шекспира также проявляется какъ въ' его въ высшей степени художественномъ изображеніи характеровъ, такъ и въ полномъ развитіи драматизма человѣческихъ страстей. Его дѣйствующія лица кажутся живыми, дышащими людьми. Точно также герои Сервантеса, въ особенности Санхо-Панса, несмотря на всю его грубость, въ высшей степени живыя существа. Типы, созданные Леса-жемъ въ его романѣ «Жиль-Влазъ», Гольдсмитомъ въ «Векфильдскомъ священникѣ» и Вальтеръ Скоттомъ въ цѣломъ рядѣ его романовъ, кажутся намъ людьми, которыхъ мы лично знали; а величайшія произведенія Де-Фо представляются біографіями столь подробными и повидимому достовѣрными, что трудно примириться съ мыслью, что Робинзонъ Крузе и полковникъ Джакъ вымышленные, а не живые люди.
Хотя сущность даже наиболѣе Фантастическаго и романическаго вымысла почерпается изъ дѣйствительной жизни, и біографія, описывая людей, которые испытывали всѣ радости и горе, воѣ трудности и торжества настоящей
жизни, можетъ привлечь вниманіе читателей болѣе всякаго вымышленнаго плода воображенія, замѣчательно, что такъ мало геніальныхъ людей занимались этой отраслью литературы. Много существуетъ великихъ произведеній изящной литературы, но число хорошихъ біографій можно сосчитать по пальцамъ. Быть можетъ это происходитъ въ силу той же причины, по которой знаменитый портретистъ Джонъ Филипъ предпочиталъ картины жанра. «Портретная живопись не оплачивается», говорилъ онъ. Біографическіе портреты требуютъ старательныхъ изысканій, тяжелой подготовительной работы, собранія Фактовъ, умѣнья ихъ оцѣнить и сгруппировать, наконецъ искусства изобразить характеръ въ самой привлекательной, живой Формѣ; тогда какъ въ произведеніи изящной литературы воображеніе писателя можетъ создавать и рисовать характеры, не затрудняясь справками и мелочными подробностями дѣйствительной жизни.
Конечно, у насъ нѣтъ недостатка въ длинныхъ, но безжизненныхъ біографіяхъ, которыя часто представляютъ не что иное, какъ сборники Фактовъ, соединенныхъ не столько съ помощью пера, сколько съ помощью ножницъ. Отзывъ Констабля о портретахъ посредственнаго художника: — «онъ лишаетъ изображаемыя имъ головы всѣхъ костей и мозга» — вполнѣ примѣняется къ большинству портретовъ какъ писанныхъ, такъ и рисованныхъ. Въ нихъ столько же жизни, сколько въ восковой куклѣ или въ вѣшалкѣ съ платьемъ въ окнахъ у портныхъ. Мы желаемъ видѣть изображеніе человѣка такимъ, какимъ онъ жилъ, а видимъ на первомъ планѣ самого біографа. Мы ищемъ набальзамированнаго сердца, а находимъ только одну одежду.
Безъ сомнѣнія, для изображенія портрета словами требуется такое же искусство, какъ для воспроизведенія его красками; въ особенности необходимъ для этого зоркій глазъ и ловкое перо или смѣлая кисть. Обыкновенный,
художникъ видитъ только черты изображаемаго имъ лица и копируетъ ихъ, но великій художникъ видитъ живую душу, просвѣчивающую сквозь эти черты, и переноситъ ее на полотно. Джонсона однажды просили помочь капеллану умершаго епископа написать его некрологъ, но, собирая справки, Джонсонъ увидѣлъ, что капелланъ не могъ сообщить почти никакихъ свѣдѣній, почему Джонсонъ замѣчаетъ, — «что рѣдкіе люди понимаютъ, что слѣдуетъ замѣчать другъ за другомъ».
. Что касается до знаменитой біографіи самого Джонсона, то только зоркій глазъ далъ Босвелю возможность замѣтить и записать всѣ мелкія подробности привычекъ и разговоровъ, составляющихъ наибольшій интересъ въ біографіи. Благодаря своей простой любви и безграничному поклоненію своему герою, Босвель успѣлъ тамъ, гдѣ вѣроятно потерпѣли бы пораженіе болѣе геніальные люди. Онъ снисходилъ до самыхъ незначительныхъ повидимому, но характеристическихъ подробностей. Такъ, извиняясь передъ читателемъ за свою мелочность, онъ разсказываетъ даже о томъ, что Джонсонъ во время поѣздокъ имѣлъ всегда въ рукахъ большую дубовую палку. Босвель замѣчаетъ, что онъ приводитъ эту черту потому, что слыхалъ, какъ однажды докторъ Адамъ Смитъ въ своихъ лекціяхъ о ре-торикѣ въ Гласго, заявлялъ, съ какимъ удовольствіемъ онъ узналъ, что Мильтонъ носилъ на башмакахъ тесемки, а не пряжки. Босвель описываетъ намъ наружность Джонсона, разсказываетъ, какъ онъ одѣвался, что онъ говорилъ, какіе имѣлъ предразсудки. Онъ нарисовалъ его портретъ со всѣми бородавками, и портретъ вышелъ удивительный, Это быть можетъ великолѣпнѣйшее и полнѣйшее изображеніе великаго человѣка, когда-либо написанное на всѣхъ языкахъ.
Еслибъ не случайныя близкія отношенія шотландскаго адвоката съ Джонсономъ и восторженная къ нему любовь Босвеля, Джонсонъ вѣроятно никогда не занималъ бы такого
высокаго мѣста въ литературѣ, какъ нынѣ. Въ страницахъ своего біографа Джонсонъ живетъ, а не будь Босвеля, о немъ только сохранилась бы самая скудная память. Сколько есть великихъ писателей, о "жизни которыхъ мы почти ничего не знаемъ. Что бы мы дали за біографію Шекспира, написанную Босвелемъ? Мы положительно имѣемъ болѣе біографическихъ свѣдѣній о Сократѣ, Гораціи, Цицеронѣ и св. Августинѣ, чѣмъ о Шекспирѣ. Мы не знаемъ его религіозныхъ и политическихъ идей, его отношеній къ современникамъ, которые повидимому не признавали его величія, такъ что придворный поэтъ Бенъ Джонсонъ, бѣлые стихи котораго Шекспиръ училъ наизусть и произносилъ со сцены, пользовался большей популярностью. Мы знаемъ только, что Шекспиръ былъ успѣшнымъ директоромъ театра и что въ цвѣтѣ лѣтъ онъ удалился на свою родину, гдѣ умеръ и погребенъ. Большая часть составленныхъ впослѣдствіи біографій Шекспира основаны не на современныхъ свѣдѣніяхъ, но на соображеніяхъ и сопоставленіяхъ, почерпнутыхъ всего болѣе изъ его сонетовъ.
Современники не всегда правильно оцѣниваютъ дѣятелей своей эпохи. Государственные люди, полководцы и монархи, о которыхъ сегодня говоритъ весь міръ, быть можетъ будутъ вовсе неизвѣстны послѣдующимъ поколѣніямъ. «Кто сегодня царствуетъ?—-спрашивалъ Грезъ у своей дочери во время первой Французской революціи, когда люди мгновенно возвышались и мгновенно падали,—кто сегодня царствуетъ? А все же гражданинъ Гомеръ и гражданинъ Рафаэль переживутъ нашихъ великихъ гражданъ, имена которыхъ я прежде никогда не слыхивалъ». Однако, о частной жизни Гомера мы ничего не знаемъ, а о частной жизни РаФаэля очень .мало. Намъ не осталось даже біографіи Плутарха, такъ великолѣпно описывавшаго жизни другихъ; ни одинъ изъ современныхъ ему знаменитыхъ римскихъ писателей не упоминаетъ даже объ его имени. Точно также не сохранилось портрета Корреджіо,
278 который такъ художественно изображалъ другихъ на полотнѣ.
Многіе великіе люди, имѣвшіе громадное вліяніе на свою эпоху, пользовались бблыпей славой у послѣдующихъ поколѣній, чѣмъ среди своихъ современниковъ. О ВиклѳфѢ, патріархѣ реформаціи, мы имѣемъ чрезвычайно мало свѣдѣній; это былъ гласъ, вопіющій въ пустынѣ. Мы положительно не знаемъ, кто былъ авторъ «Подражанія Христу», книги, имѣвшей большое религіозное вліяніе во всѣхъ христіанскихъ странахъ; ее обыкновенно приписываютъ Ѳомѣ Кемпійскому, но есть основаніе полагать, что онъ былъ только ея переводчикомъ; сочиненіе, которое безспорно принадлежитъ ему *), до того посредственно во всѣхъ отношеніяхъ, что невозможно повѣрить, чтобъ «Подражаніе Христу» вышло изъ-подъ одного пера. Гораздо правдоподобнѣе, что настоящій авторъ этой знаменитой книги Іоаннъ Герсонъ, канцлеръ парижскаго университета, очень ученый и набожный человѣкъ, умершій въ 1479 году.
До насъ дошли лишь самыя краткія біографіи многихъ изъ величайшихъ геніевъ. О Платонѣ, одномъ изъ отцовъ нравственной философіи, нѣтъ никакихъ частныхъ свѣдѣній и мы не знаемъ, былъ ли онъ женатъ и имѣлъ ли дѣтей. Объ Аристотелѣ біографы сообщаютъ самыя противорѣчивыя извѣстія. Одинъ говоритъ, что онъ былъ еврей, другой, что онъ только учился у еврея; третій увѣряетъ, что онъ былъ сынъ доктора; одинъ считаетъ его атеистомъ, другой тринитаріаниномъ и т. д. Точно также и о нѣкоторыхъ дѣятеляхъ сравнительно новѣйшихъ временъ мы знаемъ очень мало. Такъ о Спенсерѣ, авторѣ «Волшебной царицы», и Бутлерѣ, авторѣ «Гудибраса», намъ извѣстно только одно, что они жили въ безвѣстности и умерли въ нищетѣ.
По словамъ автора «Филиппа фонъ-Артевелъда», «міръ
*) Ріаіозиз Коѵіііогит йе Сопіетріи Мипйі.
ничего не знаетъ о своихъ величайшихъ людяхъ». И дѣйствительно, мракомъ неизвѣстности покрыты многіе великіе люди, совершившіе славныя дѣла и забытые міромъ. Св. Августинъ говоритъ о Романіанѣ, какъ о величайшемъ геніѣ, и однако мы ничего о немъ не знаемъ, кромѣ его имени, онъ забытъ такъ же, какъ строители пирамидъ. Эпитафія Гордіани была написана на пяти языкахъ и все же не спасла его отъ забвенія.
Дѣйствительно, жизни многихъ людей, достойныхъ біографіи, остаются неописанными. Въ этомъ отношеніи счастливы одни лишь писатели, такъ какъ они, благодаря своимъ печатнымъ сочиненіямъ, представляютъ болѣе привлекательный предметъ для біографовъ, чѣмъ общественные дѣятели. Такимъ образомъ мы имѣемъ біографіи многихъ роёіа Іаигеаіа, которые были извѣстны только современникамъ; у Джонсона въ его «Жизни поэтовъ» помѣщены біографіи Эдмунда Смита и другихъ, поэмы которыхъ теперь никто не читаетъ. Біографіи нѣкоторыхъ писателей, какъ, напримѣръ, Гольдсмита, Стерна, Свифтя и Стиля написаны многими, тогда какъ у насъ недостаетъ біографій столькихъ великихъ людей, поработавшихъ на общественную пользу, для науки и промышленности *).
Мы сказали, что человѣка можно узнать по тѣмъ книгамъ, въ обществѣ которыхъ онъ живетъ. Упомянемъ теперь о любимѣйшихъ книгахъ знаменитыхъ людей. О по* клонникахъ Плутарха мы уже упоминали; Монтенъ также былъ товарищемъ лучшихъ мыслителей. Хотя Шекспиръ долженъ былъ основательно знать Плутарха, потому что онъ многое заимствовалъ у него; даже цѣлыя Фразы изъ
*) Жизнь сэра Чарльса Беля, одного изъ величайшихъ физіологовъ, написана французомъ Амедеемъ Пишо, и хотя впослѣдствіи напечатана его переписка съ братомъ, но біографіи его на англій скомъ языкѣ нѣтъ до сихъ поръ. Здѣсь кстати замѣтить, что луч* шая біографія Гёте написана англичаниномъ Люисомъ, а лучшая біографія Фридриха Великаго—шотландцемъ Карлейлемъ.
его твореній, но сочиненія Монтена была единственная книга, которая, какъ извѣстно, находилась въ его библіотекѣ; одинъ изъ автографовъ Шекспира найденъ въ переводѣ «Очерковъ» Монтена на англійскій языкъ.
Любимыми книгами Мильтона были Гомеръ, Овидій и Эврипидъ. Послѣдній былъ также любимцемъ Фокса, который считалъ изученіе его очень полезнымъ для публичнаго оратора. Съ своей стороны, Питтъ особенно любилъ Мильтона, котораго Фоксъ невысоко цѣнилъ, и съ удовольствіемъ декламировалъ изъ «Потеряннаго Рая» великую рѣчь Веліала передъ собравшимися силами ада; кромѣ этого, Питтъ питалъ большое пристрастіе къ «Ргіпсіріа» Ньютона. Любимѣйшей книгой Чатама были проповѣди Барро, которыя онъ такъ часто читалъ, что могъ повторить наизусть многіе отрывки; а постоянными товарищами Ворка были Демосѳенъ, Мильтонъ, Болинброкъ и «Ночныя Думы» Юнга.
Любимцами Куррана были Гомеръ, котораго онъ перечитывалъ каждый годъ отъ доски до доски, и Виргилій; его біографъ Филипъ разсказываетъ, что онъ видѣлъ его однажды погруженнаго въ чтеніе «Энеиды» на пароходѣ, когда вокругъ него всѣ страдали морской болѣзнью.
Между поэтами Данте предпочиталъ Виргилія, Корнель— Лукана, Шиллеръ—Шекспира, Грей—Спенсера, Кольриджъ— Калинса и Баульса. Самъ Данте былъ любимцемъ почти всѣхъ великихъ поэтовъ отъ Чосера до Байрона и Теннисона; лордъ Брумъ, Маколей и Карлейль также восхищались великимъ итальянцемъ. По словамъ лорда Брума, послѣ Демосѳена изученіе Данте представляетъ для студентовъ лучшую подготовку къ краснорѣчію проповѣдника или адвокатав Робертъ Галлъ искалъ утѣшенія въ Данте во время мучительнаго недуга, а Сидней Смитъ обращался въ старости къ тому же поэту. Характерно, что любимой книгой Гёте была «Этика» Спинозы, въ которой, по его словамъ, онъ черпалъ такое успокоеніе и
утѣшеніе, какого онъ не находилъ ни въ какой другой книгѣ *).
Любимой книгой Барро были творенія св. Іоанна Богослова, Боссюэта — Гомеръ, Буніана—древняя легенда о сэрѣ Бевисѣ изъ Саутгамптона, которая по всей вѣроятности заронила въ немъ первую мысль написать его «Странствіе богомольца» (Рі1§тіт8 Рго§те8з). Одинъ изъ лучшихъ епископовъ англійской церкви Джонъ Шарпъ говорилъ, что «Шекспиръ и Библія сдѣлали меня епископомъ». Двѣ книги произвели наибольшее впечатлѣніе на Джона Веслея въ юности, именно «Подражаніе Христу» и сочиненіе Тэйлора «Святая жизнь и смерть» (Ноіу Ііѵіп^ апй (іуіп^), и однако Веслей обыкновенно предупреждалъ своихъ юныхъ друзей отъ излишней страсти къ чтенію. «Берегитесь, — говаривалъ онъ,—чтобы васъ не поглотили книги, а унцій любви стоитъ Фунта знанія».
Жизнь самого Веслея была любимой книгой многихъ глубокомысленныхъ читателей. Кольриджъ говоритъ въ своемъ предисловіи къ книгѣ Соути «Жизнь Веслея», что это сочиненіе бывало у него въ рукахъ чаще всѣхъ другихъ книгъ. «Къ этой книгѣ и еще къ «Жизни Ричарда Бакстера»,—прибавляетъ онъ,—я обращался, когда болѣзнь и грусть заставляли меня думать о старомъ другѣ, общество котораго никогда не можетъ надоѣсть. Сколькими ча-
♦) Замѣчательно, что набожный Шлейермахеръ раздѣлялъ мнѣніе Гёте о достоинствахъ Спинозы, который былъ отлученъ евреями, его соотечественниками, и котораго христіане считали за атеиста. «Великій духъ міра,—говоритъ Шлейермахеръ, въ егб «Кейе йЬег <1іе Веіі^іоп»,—проникалъ святого, но отлученнаго всѣми Спинозу; безконечное было его началомъ и концомъ; вселенная была его единственной, вѣчной любовью. Онъ былъ полонъ религіознаго чувства; поэтому онъ стоитъ одинъ на недосягаемой высотѣ надъ остальными людьми, учитель безъ учениковъ и даже безъ права гражданства».
Кузенъ также говоритъ о Спинозѣ: «Писатель, на котораго всего болѣе походитъ этотъ воображаемый атеистъ, невѣдомый авторъ «Подражанія Христу».
сами самозабвенія обязанъ я этой «Жизни Веслея», и какъ часто я вопрошалъ ее, спорилъ съ нею, дулся на нее и винился передъ ней, потомъ снова слушалъ ее, восклицая: «правда, прекрасно»; а въ болѣе тяжелые часы я какъ бы умолялъ, чтобъ ея голосъ не умолкалъ и, внимая ей, чувствовалъ большое утѣшеніе, хотя не находилъ отвѣта».
Въ библіотекѣ Сумэ было не много книгъ, но она вся состояла изъ произведеній лучшихъ писателей: это были Гомеръ, Виргилій, Данте, Камоэнсъ, Тассо и Мильтонъ. Любимыми писателями Де-Квинси были Данте, Чилингвортъ, Тэйлоръ, Мильтонъ, Соути, Барро и сэръ Томасъ Браунъ. По его словамъ, эти писатели составляли плеяду золотыхъ звѣздъ, какой не могла представить никакая другая литература, и изъ ихъ трудовъ онъ считалъ возможнымъ создать цѣлую систему философіи.
Фридрихъ Великій выказывалъ свое пристрастіе ко всему Французскому и въ выборѣ книгъ; его любимѣйг шими писателями были Бейль, Руссо, Вольтеръ, Роленъ, Флери, Мальбраншъ и только одинъ англичанинъ Локкъ. Всего же болѣе онъ любилъ словарь Бейля, который былъ первой книгой, произведшей на него впечатлѣніе, и онъ такъ высоко его ставилъ, что самъ перевелъ его на нѣмецкій языкъ. По словамъ Фридриха, «книги составляютъ не малую долю истиннаго счастья», а подъ старость онъ говаривалъ: «Моя послѣдняя страсть будетъ литература».
Странно сказать, что любимая книга Блюхера была «Мессіада» Клопштока, а Наполеона — поэмы Оссіана и Вертеръ. Впрочемъ, Наполеонъ читалъ много: читалъ Гомера, Виргилія, Тассо, романы всѣхъ странъ, исторіи всѣхъ временъ, сочиненія по математикѣ, законодательству и богословію. Онъ ненавидѣлъ высокопарнаго и мишурнаго, по его словамъ, Вольтера, и никогда не уставалъ хвалить Гомера и Оссіана. «Читайте и перечитывайте,—говорилъ онъ англійскому офицеру на «БелероФонѣ»,—Гомера и пожи«
райте Оссіана. Вотъ поэты, которые возвышаютъ душу и даютъ человѣку колоссальное величіе» *).
Герцогъ Веллингтонъ также много читалъ; его любимыми писателями были Кларендонъ, епископъ Бутлеръ, Адамъ Смитъ, Юмъ, эрцгерцогъ Карлъ, Лесли и Библія. Онъ особенно интересовался англійскими и Французскими мемуарами, преимущественно послѣдними. Въ Вальмерскомъ замкѣ, по словамъ Глега, Библія, молитвенникъ, «Святая жизнь и смерть» Тэйлора лежали всегда подъ рукой у Веллингтона и, судя по наружному ихъ виду, они очень часто употреблялись имъ.
Книги, лучшіе товарищи старости, въ то же время лучшіе руководители юности. Первая книга, производящая глубокое впечатлѣніе на юный умъ, часто составляетъ эпоху въ жизни человѣка. Она воспламеняетъ сердце, рождаетъ энтузіазмъ и направляетъ энергію на новые пути, при чемъ кладетъ вѣчную печать на характеръ человѣка. Новая книга, въ которой мы сближаемся съ новымъ другомъ, мудрѣе и развитѣе насъ, можетъ служить поворотнымъ пунктомъ въ исторіи нашей жизни. Она иногда можетъ считаться источникомъ нашего нравственнаго рожденія.
День, въ который Джемсъ Смитъ впервые открылъ учебникъ ботаники, АльФІери впервые прочелъ Плутарха, Шиллеръ познакомился съ Шекспиромъ, а Гиббонъ съ жадностью поглотилъ первый томъ всеобщей исторіи—былъ эпохой въ ихъ жизни; каждый изъ нихъ чувствовалъ, что въ этотъ день жизнь ихъ какъ бы возродилась.
Въ юности ЛаФОнтэнъ отличался лѣнью, но услыхавъ оду Малерба, онъ воскликнулъ: «Я также поэтъ». И съ
♦) Наполеонъ также внимательно читалъ Мильтона, и по словамъ сэра Колина Кембеля, жившаго съ Наполеономъ на Эльбѣ, онъ разсказывалъ, что въ Аустерлицкомъ сраженіи расположилъ артиллерію по образцу батарей сатаны въ стихахъ Мильтона и что этому онъ во многомъ былъ обязанъ своей знаменитой побѣдой.
той минуты въ немъ проснулся геній. Боссюэтъ пристрастился къ научнымъ занятіямъ, прочтя книгу Фонтенеля о великихъ ученыхъ. Другое сочиненіе Фонтенеля «Бе Іа ріигаіііё (іез Мопсіез» повліяло на Лаланда, при выборѣ спеціальности. «Съ удовольствіемъ,—говоритъ Лаландъ въ предисловіи къ новому изданію этой книги,—я сознаю, сколько я обязанъ сочиненію Фонтенеля той энергіей, которую оно впервые пробудило во мнѣ, шестнадцатилѣтнемъ юношѣ, и которую я сохранилъ «доселѣ».
Точно также Ласепедъ обратился къ изученію естественной исторіи, прочтя БюФФОна, котораго онъ нашелъ въ библіотекѣ своего отца, и перечитывалъ столько разъ, что почти выучилъ наизусть. На Гёте чрезвычайно подѣйствовало чтеніе «ВекФИльдскаго священника» Гольдсмита, и онъ приписывалъ этой книгѣ большое вліяніе на образованіе его характера. Впослѣдствіи «Жизнь Геца фонъ-Берлихингена» возбудила въ немъ большое сочувствіе и навела на мысль представить въ поэтической Формѣ этого, по его словамъ, грубаго, добронамѣреннаго, самодѣятельнаго героя дикой анархической эпохи».
Китсъ въ юности читалъ книги съ жадностью, и семнадцати лѣтъ, проглотивъ поэму Спенсера «Царица Фей», онъ впервые почувствовалъ въ себѣ пробуждающійся геній. Та же поэма возбудила вдохновеніе Каули, который, найдя ее случайно въ комнатѣ своей матери, прочелъ съ восторгомъ и, по его собственнымъ словамъ, на-вѣки сдѣлался поэтомъ.
Кольриджъ самъ говоритъ о томъ вліяніи, которое имѣли поэмы Баульса наразвитіе его ума. «Твореніяпрошлаго,— говоритъ онъ,—кажутся молодому человѣку произведеніями другого, чуждаго ему народа, но сочиненія современника возбуждаютъ въ немъ дружескія чувства человѣка къ человѣку. Его восторженное сочувствіе возбуждаетъ въ немъ надежды, а самыя книги какъ-бы воплощаются для него и становятся живымъ человѣкомъ».
Но книги не только побуждали людей къ извѣстнымъ литературнымъ занятіямъ, но и къ полезной жизненной дѣятельности. Такъ Генри Мартенъ рѣшился вступить на героическое поприще миссіонера, благодаря чтенію біографій Генри Бренерда и доктора Карея, которые были его предшественниками въ этомъ славномъ дѣлѣ.
Бейтамъ признаетъ, что «Телемакъ» имѣлъ на него въ юности удивительное вліяніе. «Послѣ волшебныхъ сказокъ.—• говоритъ онъ,—мнѣ дали книгу, гораздо высшаго достоинства. Это былъ «Телемакъ». Шести или семи лѣтъ отъ роду, я пристрастился къ этому герою, который, казался мнѣ образцомъ всѣхъ добродѣтелей, я вообразилъ себя на его мѣстѣ и часто говорилъ: отчего мнѣ не быть Телемакомъ? Эта книга можетъ считаться краеугольнымъ камнемъ всего моего характера, поворотнымъ пунктомъ моей жизни. Ей можно приписать первое пробужденіе въ моей головѣ «Принциповъ полезности».
Первой и любимой книга Коббета, купленной имъ на свои собственныя деньги, была «Сказка о бочкѣ» Свифта, чтеніе которой, вѣроятно, имѣло большое вліяніе на образованіе его энергичнаго, мѣткаго и выразительнаго литературнаго стиля. Чтеніе Гомера въ англійскомъ переводѣ, вѣроятйо, возбудило въ Попѣ первую мысль о переводѣ великой «Иліады», а «Сборникъ Перси» побудилъ Вальтеръ-Скотта собрать и издать въ поэтической Формѣ шотландскія баллады. Чтеніе «Потеряннаго Рая» навело Кейтли на мысль написать жизнь Мильтона. «Чтеніе «Потеряннаго Рая» въ первый разъ,—говоритъ онъ,— составляетъ или должно составлять эпоху въ жизни человѣка, имѣющаго художественный вкусъ и поэтическое чувство. Я, по крайней мѣрѣ, всегда живо помню эту эпоху моей жизни, и съ тѣхъ поръ поэзія Мильтона была для меня постояннымъ предметомъ изученія, источникомъ удовольствія въ счастьѣ и утѣшенія въ горѣ».
Такимъ образомъ, хорошія книги служатъ лучшими то
варищами и, возвышая мысли и стремленія человѣка, онѣ предохраняютъ его отъ низкаго общества. «Природное влеченіе къ чтенію и умственнымъ занятіямъ,—говоритъ Томасъ Гудъ,—вѣроятно, предохранили меня отъ того нравственнаго крушенія, которому такъ легко подвергаются юноши, не имѣющіе родителей. Книги удержали меня отъ посѣщенія тавернъ, скачекъ и гостиныхъ. Товарищъ Попа и Адиссона, Шекспира и Мильтона не станетъ искать низкаго, развратнаго общества».
Справедливо говорятъ, что лучшими книгами должны считаться тѣ, которыя всего болѣе походятъ на хорошіе поступки. Онѣ очищаютъ, расширяютъ и возвышаютъ умъ, онѣ предотвращаютъ человѣка отъ пустоты и разврата, образуютъ ровный, никогда не унывающій, гуманный характеръ. Въ сѣверныхъ университетахъ Факультетъ, въ которомъ изучаютъ древнихъ классиковъ, по справедливости называется гуманнымъ классомъ *).
Эразмъ держался даже мнѣнія, что книги составляютъ необходимость въ жизни, а одежда предметъ роскоши; поэтому онъ часто откладывалъ покупку одежды, пока не обзаведется книгами. Наибольшую любовь онъ питалъ къ сочиненіямъ Цицерона, которыя онъ постепенно перечитывалъ. «Я никогда не могу,—говоритъ онъ,—читать Цице
*) Несмотря на современныя нападки на изученіе классиковъ, это изученіе, конечно, придаетъ возвышенный оттѣнокъ умственному развитію. Древніе классики представляютъ лучшіе образцы литературнаго совершенства, и величайшіе писатели старательно изучали ихъ. Изученіе классиковъ—орудіе, которымъ Эразмъ и реформаторы очистили и просвѣтили средневѣковую эпоху. Имъ же отличались великіе патріоты XVII вѣка и до сихъ поръ отличаются государственные люди Англіи. «Не знаю, какимъ образомъ,—говоритъ одинъ англійскій писатель,—но люди, постоянно изучающіе классиковъ, черпаютъ изъ ихъ общества твердость воли и правильность сужденія, проявляющіяся пе только въ литературныхъ произведеніяхъ, но и въ жизненной дѣятельности. Эти люди отличаются серьезнымъ опытомъ, хотя п не личнымъ, они подчиняются лишь фактамъ и не обращаютъ вниманія па пустыя рѣчи окружающихъ людей».
рона безъ глубокаго чувства уваженія къ уму, почти вдох-новленному самимъ Богомъ, безъ того, чтобъ не прильнуть пламенно губами къ этимъ вдохновеннымъ строкамъ». Чтеніе «Гортензія» Цицерона побудило св. Августина бросить безнравственную, развратную жизнь и предаться самосозерцанію и серьезнымъ занятіямъ, которыя сдѣлали его величайшимъ изъ отцовъ христіанской церкви. Сэръ Вильямъ Джонсъ поставилъ себѣ за правило каждый годъ перечитывать всѣ сочиненія Цицерона и постоянно его исполнялъ.
Пересчитывая тѣ удовольствія, которыхъ лишитъ его смерть, пуританинъ Бакстеръ останавливается съ любовью на книгахъ. «Когда я умру,—говорилъ онъ,—то разстанусь не только съ чувственными удовольствіями, но и съ болѣе возвышенными, которыя я почерпалъ въ научныхъ занятіяхъ, въ чтеніи, въ разговорахъ съ хорошими людьми и т. д. Я долженъ бросить мою библіотеку и отказаться отъ перелистыванія моихъ любимыхъ книгъ. Не видать мнѣ больше дорогихъ друзей, домовъ, полей, садовъ, не слыхать болѣе извѣстій о томъ, что дѣлается въ свѣтѣ, о прогрессѣ мира, религіи и мудрости, развитіе которыхъ было мнѣ такъ дорого».
Излишне говорить о громадномъ вліяніи книгъ на цивилизацію; онѣ составляютъ сокровищницу человѣческаго знанія, нескончаемую лѣтопись трудовъ, успѣховъ и неудачъ человѣческаго ума; онѣ во всѣ времена были величайшей силой, двигавшей міромъ. «Отъ Евангелія до Сопігаі 8осіа1,—говоритъ Бональдъ,—всѣ революціи совершены книгами». Дѣйствительно, великое произведеніе человѣческаго ума имѣетъ болѣе вліянія на исторію, чѣмъ кровопролитное сраженіе. Даже произведенія изящной литературы имѣли иногда громадное вліяніе на общество. Такъ Рабле во Франціи и Сервантесъ въ Испаніи въ одно и то же время уничтожили господство монаховъ и рыцарей, не прибѣгая къ другому оружію, кромѣ насмѣшки, есте
ственнаго контраста страха. Люди читали эти книги, смѣялись, и страхъ, вселяемый дотолѣ могучими монахами и рыцарями, быстро исчезъ. Точно также появленіе «Те-лемака» совпадаетъ съ возвращеніемъ людей къ созерцанію красотъ природы.
«Поэты,—говоритъ Разлитъ,—живутъ долѣе героевъ, они дышатъ атмосферой безсмертія. Они продолжаютъ вѣчно жить въ своихъ произведеніяхъ. Виргилій и Гомеръ наши товарищи; ихъ произведенія мы держимъ въ рукахъ, кладемъ подъ подушку, подносимъ къ губамъ, а отъ подвиговъ героевъ едва-ли останется какой-либо слѣдъ въ мірѣ. Умершіе писатели живутъ и дышатъ въ своихъ произведеніяхъ, а великіе завоеватели—горсть праха, даже невидимаго человѣческому глазу. Сочувствіе, возбуждаемое мыслью, гораздо сильнѣе, чѣмъ сочувствіе, возбуждаемое Фактическимъ событіемъ. Мысль переходитъ въ мысль, какъ пламя зажигаетъ пламя, а уваженіе къ умершимъ героямъ только ѳиміамъ, курящійся на мраморномъ треножникѣ. Мысли и чувства, выраженныя въ словахъ, съ теченіемъ времени становятся Фактами, а живыя существа, событія, подвиги становятся пустымъ звукомъ. Не только подвиги человѣка, но и его добродѣтели умираютъ вмѣстѣ съ нимъ. Только его умъ безсмертенъ и переходитъ неприкосновеннымъ въ потомство. Только мысль, выраженная въ словѣ, живетъ вѣчно» *).
) НазІіН’з ТаЫе Таік: «Оп ТЬои^Ьі апй Асііоп».

ГЛАВА XI.
ВЛІЯНІЕ БРАКА.
«Доброта женщины, а не красота ѳя, возбуждаетъ во мнѣ любовь». Шекспиръ.
«Мужчина долженъ быть разуменъ, женщина кротка». Джорджъ Гербертъ.
«Еслибъ Богу было угодно, чтобы женщина повелѣвала мужчиной, то Онъ создалъ бы ее изъ головы перваго человѣка, еслибъ Онь хотѣлъ сдЬ-лать ее рабой, то создалъ бы ее изъ ноги, но О.іъ предназначалъ ее въ подруги и помощницы человѣку, а потому создалъ ѳѳ изъ ребра». Св. Августинъ. (Оѳ сіѵііаіѳ Вѳі].
На характеръ мужчинъ и женщинъ имѣютъ огромное вліяніе взаимныя между ними отношенія во всѣхъ жизненныхъ положеніяхъ. Мы уже говорили о вліяніи матери на образованіе характера ея дѣтей. Она создаетъ нравственную атмосферу, среди которой они живутъ и которой питаются ихъ умы и души, точно такъ-же какъ ихъ тѣла питаются атмосферой Физической. Женщина является естественной защитницей младенца, она воспитываетъ ребенка, руководитъ юношей и служитъ подругой взрослому человѣку въ различныхъ отношеніяхъ: матери, сестры и жены. Однимъ словомъ, вся жизнь человѣка болѣе или менѣе проходитъ или подъ хорошимъ, или ’ подъ дурнымъ вліяніемъ женщины.
Взаимныя отношенія и обязанности мужчины и женщины ясно опредѣлены природой. Богъ создалъ мужчину и женщину для извѣстной, опредѣленной роли, для испол-
СмАйльсь. Т. I. Характеръ.	19
ненія извѣстной обязанности. Ни мужчина, ни женщина не могутъ занять мѣста или исполнить обязанности другъ друга. Они предназначены для совершенно различной дѣятельности. Женщина существуетъ сама по себѣ точно такъ-же, какъ мужчина самъ по себѣ и въ то же время они оба находятся другъ съ другомъ въ самыхъ близкихъ отношеніяхъ. Человѣчество нуждается въ нихъ обоихъ для продленія расы, и всѣ Фазы общественнаго прогресса обусловливаютъ ихъ общее содѣйствіе.
Хотя они товарищи и равны другъ другу, но въ то же время и различны въ отношеніи силы. Мужчина сильнѣе, мускулистѣе и обладаетъ болѣе крѣпкцмъ организмомъ; женщина нѣжнѣе, впечатлительнѣе, съ болѣе развитыми нервами; Мужчина отличается силой мозга, женщина ка-чествами сердца, а хотя голова повелѣваетъ, но сердце руководитъ человѣкомъ. Ихъ силы и способности вполнѣ примѣнены къ той СФерѣ, къ которой они предназначены, и Взваливать на мужчину обязанности женщины такъ-же безумно, какъ взваливать на женщину обязанности мужчины. Мужчины иногда бываютъ женственны, а женщины мужественны, но эти исключенія только подтверждаютъ общее правило.
Хотя всѣ качества мужчины болѣе .обусловливаются умомъ, а качества женщины скорѣе проистекаютъ изъ сердца—необходимо, однако, чтобъ сердце мужчины было такъ-же развито, какъ голова, и голова женщины такъ-же развита, какъ сердце. Мужчина безъ сердца и женщина безъ разсудка одинаково немыслимы въ образованномъ обществѣ. Развитіе всѣхъ отраслей нравственной и умственной природы необходимо для образованія вполнѣ здраваго и уравновѣшеннаго характера мужчины или женщины. Безъ сочувствія къ ближнимъ, мужчина является несчастнымъ, тупымъ, гнуснымъ и себялюбивымъ существомъ, а безъ развитаго ума, самая красивая женщина—только прелестная кукла.
Прежде преобладало мнѣніе, что слабость и зави-симость женщины составляютъ ея главнѣйшую прелесть. «Еслибъ мы хотѣли представить идеальнаго человѣка,—говоритъ сэръ Ричардъ Стиль,—то мы придали бы ему мудрость и храбрость, какъ необходимыя условія характера мужчины. Точно также, желая описать истинную женщину, мы придали бы ей нѣжность и чувство страха, подчиненія, которое дѣлаетъ ее столь прелестной». Такимъ образомъ полагали, что лучше развивать въ женщинѣ слабость, чѣмъ силу, безуміе, чѣмъ разсудокъ. Она должна быть слабымъ, боязливымъ, вѣчно плачущимъ, безхарактернымъ созданіемъ, которому дозволяется имѣть настолько лишь ума, насколько нужно, чтобъ отвѣчать на любезности мужчинъ. Ее слѣдовало воспитывать, какъ игрушку мужчины, а не какъ независимое человѣческое созданіе, жену, мать, товарища и друга.
Попъ, въ одномъ изъ своихъ «Нравственныхъ Очерковъ» (Могаі Еззауз) утверждаетъ, что у большинства женщинъ вовсе нѣтъ характера и что ихъ прелесть зависитъ отъ ихъ слабостей, недостатковъ и непостоянства. Этотъ сатирическій отзывъ находится, странно сказать, въ посланіи къ Мартѣ Блунтъ, экономкѣ, которая такъ тиранически обходилась съ нимъ; въ томъ же стихотвореніи онъ саркастически издѣвается надъ лэди Мэри Вортли Монтегью,, которая презрительно отвергла его любовь. Но Попъ не былъ справедливымъ судьею женщинъ, онъ не былъ даже вполнѣ безкорыстнымъ и милосерднымъ судьею мужчинъ.
До сихъ поръ въ женщинѣ обыкновенно болѣе развиваютъ слабость, чѣмъ ея силу, стремятся сдѣлать женщину привлекательной, а не самостоятельной. Ея чувствительность развивается на счетъ Физическаго и умственнаго здоровья. Она живетъ и существуетъ сочувствіемъ другихъ. Она одѣвается, чтобъ привлекать вниманіе, и въ ней развиваютъ свѣтскіе таланты, чтобы скорѣе найти ей мужа. Слабое, дрожащее, зависимое созданіе, она рискуетъ сдѣ
латься живымъ олицетвореніемъ итальянской пословицы: «Она такъ хороша, что никуда не годится».
Съ другой стороны, воспитаніе юношей слишкомъ развиваетъ ихъ эгоизмъ. Юношу побуждаютъ въ жизненной борьбѣ надѣяться только на себя, а молодую дѣвушку научаютъ полагаться только на другихъ. Его воспитываютъ исключительно для него самого, а ее воспитываютъ не для нея, а также для него. Его учатъ быть самостоятельнымъ и независимымъ, а ее—никогда не довѣрять себѣ, всегда жертвовать собою и повиноваться другимъ. Такпмъ образомъ, умъ юноши развивается на счетъ сердца, а сердце молодой дѣвушки на счетъ ума.
Безъ сомнѣнія, высшія качества женщины выражаются посредствомъ чувствъ въ ея отношеніяхъ къ другимъ. Она кормилица, данная природой всему человѣчеству, она холитъ и няньчитъ людей въ ихъ безпомощномъ дѣтствѣ и старости; она геній домашняго очага, гдѣ создаетъ здоровую атмосферу, вполнѣ приспособленную къ наплучшему развитію характера всѣхъ ея окружающихъ. Она по природѣ существо нѣжное, терпѣливое, преданное, жертвующее собою и распространяющее повсюду лучезарный свѣтъ, который согрѣваетъ холодныхъ, утѣшаетъ несчастныхъ. По справедливости женщину называютъ ангеломъ несчастныхъ. Она готова всегда помочь слабымъ, падшимъ, страждущимъ. Замѣчательно, что первая больница была выстроена на деньги, пожертвованныя женщиной. Гдѣ ни страдаетъ человѣкъ, онъ всегда можетъ разсчитывать на помощь женщины. Мунго Паркъ, одинокій, безпомощный, голодный, изгнанный туземцами африканскаго селенія, былъ брошенъ ими ночью въ лѣсу подъ дождемъ на съѣденье дикимъ звѣрямъ, но бѣдная негритянка сжалилась надъ нимъ, отвела его въ свою хижину, пріютила и накормила *).
*) Мунго Паркъ увѣряетъ, что это происшествіе произвело па него болѣе впечатлѣнія, чѣмъ всѣ разнообразныя приключенія во время его путешествія. Когда онъ леръ спать на растянутой цц-
Но хотя самыя характеристическія черты женщины выказываются въ ея сочувствіи и привязанностяхъ, одинаково необходимо тѣмъ не менѣе для ея собственнаго счастія, какъ самостоятельнаго, независимаго существа, чтобъ ея характеръ былъ развитъ и укрѣпленъ самодѣятельностью и самосознаніемъ; счастье женщины, точно такъ-же, какъ счастье мужчины, зависитъ въ большой мѣрѣ отъ полноты индивидуальнаго характера. Привычка надѣяться только на самое себя, плодъ должнаго развитія умственныхъ способностей и правильная дисциплина сердца и совѣсти даютъ женщинѣ возможность быть въ жизни полезной и счастливой, разумно расп|юстранять земныя блага и самой пользоваться ими.
Для приданія обществу высшаго оттѣнка нравственной чистоты необходимо, чтобъ развитіе обоихъ половъ было одинаковое и равномѣрное. Если женщины должны быть чисты и непорочны, то и мужчины должны быть чисты и непорочны. Одинъ и тотъ же нравственный законъ существуетъ для обоихъ половъ. Утверждать, что, въ виду различія пола, мужчина можетъ свободно нарушать нравственное правило и безнаказанно дѣлать то, что со стороны женщины считается позоромъ, было бы уничтоженіемъ незыблемыхъ основъ добродѣтели. Такимъ обра
новкѣ, его благодѣтельница принялась съ другими женщинами прясть хлопчатку, что продолжалось очень долго. «Онѣ облегчали свой трудъ пѣснями,—говоритъ путешественникъ,—одна пѣсня была экспромтъ и я былъ ея предметомъ; ее распѣвала молодая дѣвушка, а остальныя подхватывали хоромъ. Мелодія была нѣжная, грустная, а вотъ слова въ буквальномъ переводѣ: «Вѣтры дули, дождь шелъ ливнемъ, бѣднякъ бѣлый, изнуренный, голодный, сидѣлъ подъ нашимъ деревомъ; у него нѣтъ ни матери, чтобъ принесть ему молока, ни жены, чтобъ смолоть ему зерна». Хоръ подпѣвалъ «Пожалѣемъ бѣдняка бѣлаго, нѣтъ матери у него!» Какъ ни пуста можетъ показаться эта сцена, но въ моемъ положеніи опа меня очень тронула. Я былъ такъ пораженъ этой неожиданной добротой, что никакъ не могъ сомкнуть глазъ».
зомъ, для того, чтобъ общество было нравственно и добродѣтельно, необходимы добродѣтель и чистота нравовъ какъ среди женщинъ, такъ и среди мужчинъ.
Здѣсь мы касаемся деликатнаго вопроса, который хотя имѣетъ самый жгучій для всѣхъ интересъ, обыкновенно обходится моралистами, воспитателями и родителями. Многіе полагаютъ неделикатнымъ и неприличнымъ говорить о любви между обоими полами, и молодые люди почерпаютъ свои понятія объ этой любви изъ безсмысленныхъ романовъ. Такимъ образомъ, могучее, всепоглощающее чувство, или даже потребность любви, которое по разумной волѣ природы освѣщаетъ всю жизнь женщины, составляя лишь эпизодъ жизни мужчины — обыкновенно предоставляется случайному развитію безъ всякаго руководства и направленія.
Хотя природа не допускаетъ никакихъ Формальныхъ правилъ и указаній въ дѣлѣ любви, но во всякомъ случаѣ возможно вселить въ юные умы такія мысли, которыя научили бы ихъ отличать истинное отъ ложнаго и уважать тѣ высшія качества нравственной чистоты и честности, безъ которыхъ жизнь — только арена безумія и несчастій. Быть можетъ нельзя научить молодыхъ людей любить благоразумно, но по крайней мѣрѣ родительскіе совѣты могутъ предохранить ихъ отъ легкомысленной, позорной страсти, которая такъ часто является подъ ложнымъ именемъ любви. «Любовь,—справедливо говоритъ одинъ писатель,—въ обычномъ значеніи этого слова безуміе, но любовь, во всей ея возвышенной, самоотверженной чистотѣ, не только слѣдствіе, но доказательство нравственнаго совершенства. Сознаніе нравственной красоты въ другомъ человѣческомъ созданіи и забвеніе самого себя въ восторженномъ поклоненіи другому, составляя необходимое условіе любви, доказываютъ ея высокое нравственное значеніе. Любовь—это торжество не-эгоистичной половины человѣческой натуры надъ эгоистичной».
Любовь — вдохновенная страсть, поддерживающая по
стоянную юность и бодрость въ мірѣ. Это вѣчная, неумолкаемая мелодія человѣчества. Это лучезарный свѣтъ, озаряющій одинаково юность и старость, прошедшее и будущее. Любовь, основанная на уваженіи и сочувствіи, имѣетъ возвышающее, очищающее вліяніе на развитіе характера; она освобождаетъ человѣка отъ рабства эгоизма; она безкорыстна, потому что видитъ въ себѣ свою единственную цѣль, она воодушевляетъ человѣка вѣрой, преданностью и нѣжнымъ сочувствіемъ ко всему прекрасному. Истинная любовь возвышаетъ человѣческій умъ, и справедливо сказалъ поэтъ Браунингъ: «Любовь дѣлаетъ всѣхъ мудрыми». Натуры наиболѣе даровитыя и талантливыя всегда наиболѣе горячо и искренно любили; великая душа Придаетъ всякому чувству величіе и возвышаетъ всѣ истинныя радости жизни. Любовь возбуждаетъ даже такія способности, которыя дотолѣ находились подъ спудомъ; она возвышаетъ стремленія, расширяетъ душу и укрѣпляетъ умъ. Одинъ изъ лучшихъ комплиментовъ, когда-либо сказанныхъ женщинѣ, были слова Стиля къ лэди Елисаветѣ Гастингсъ: «Любить васъ—лучшее воспитаніе». Съ этой точки зрѣнія женщина высшая воспитательница человѣчества; ея система воспитанія основана на гуманности и любви.
Справедливо сказано, что мужчина и женщина не совершенны въ своемъ знаніи жизни, пока они не вступили въ союзъ съ міромъ черезъ посредство любви. Какъ женщина не можетъ назваться женщиной, такъ и мужчина —-мужчиной, пока они еще не познали любви. Оба необходимы другъ другу для полноты и совершенства каждаго изъ нихъ. Платонъ полагалъ, что любящія сердца отыскиваетъ другъ въ другѣ свое подобіе и что любовь не что пное, какъ союзъ раздѣленныхъ частей первоначальнаго единаго человѣческаго существа. Но философъ ошибался, ибо любовь такъ-же часто возбуждается контрастомъ, какъ и подобіемъ между любящими сердцами.
Истинный союзъ душъ долженъ быть союзомъ не только сердецъ, но и умовъ, долженъ быть основанъ не на одной привязанности, а также на взаимномъ уваженіи. «Истинная, постоянная любовь, — говоритъ Фихте, — не можетъ существовать безъ уваженія, ибо иначе любовь возбуждаетъ только горькія сожалѣнія и не достойна благородной человѣческой души». Дѣйствительно, истинно любить нельзя дурное, а лишь то, что достойно уваженія. Однимъ словомъ, истинный союзъ между мужчиной и женщиной долженъ быть основанъ на тѣхъ качествахъ человѣческаго характера, которыя руководятъ общественной и семейной жизнью.
Однако, брачный союзъ между мужемъ и женой обусловливаетъ нѣчто бблыпее, чѣмъ простое уваженіе; чувство, на которомъ онъ зиждется, гораздо глубже и нѣжнѣе; это чувство таково, какого никогда не можетъ существовать между женщиной и женщиной или между мужчиной и мужчиной. «Въ дѣлѣ любви,—говоритъ Натаніель Готорнъ,—существуетъ непроходимая бездна, раздѣляющая мужчину отъ мужчины. Они никогда не могутъ вполнѣ слиться въ рукопожатіи и поэтому они никогда не находятъ другъ въ другѣ истинную нравственную помощь и сердечную поддержку, а должны искать ихъ въ женщинѣ— въ матери, сестрѣ, женѣ *).
Посредствомъ любви, человѣкъ вступаетъ въ новый міръ счастья, сочувствія и человѣческихъ интересовъ. Онъ вступаетъ въ этотъ новый міръ у своего домашняго очага, который совершенно разнится отъ того домашняго очага, подъ сѣнью котораго онъ провелъ свое дѣтство. Этотъ новый міръ ежедневно доставляетъ ему новыя радости, новую опытность, быть можетъ также новыя испытанія и горе, но эти самыя испытанія и горе служатъ источниками наилучшаго развитія характера. «Семейная жизнь,—
*) ТгавзГогтаНоп ог Мопіе Вепі—Ьу ХаіЬапіеІ НаѵѵіЬогпе.
говоритъ Сентъ-Бёвъ,—можетъ быть полна заботъ и терній, но эти терніи плодоносны, тогда какъ всѣ остальные безплодны и сухи». Онъ же говоритъ далѣе: «Если у человѣка въ извѣстный періодъ времени нѣтъ семейства, нѣтъ дѣтей, то жизнь его бываетъ полна безумія и разврата» *).
Жизнь, посвященная исключительно дѣловымъ занятіямъ, нечувствительно суживаетъ и изсушаетъ характеръ; человѣкъ заботится тогда только о самомъ себѣ, думаетъ только о своихъ интересахъ и о томъ, какъ отразить непріязненныя дѣйствія другихъ. Такимъ образомъ, характеръ безсознательно становится подозрительнымъ и нечеловѣколюбивымъ. Лучшее средство противъ этого вліянія дѣловой жизни—семейная жизнь; отвлекая умъ отъ эгоистичныхъ, матеріальныхъ мыслей, она сосредоточиваетъ всѣ мысли на домашнемъ очагѣ, съ его 'чистыми, непорочными утѣхами. «Дѣловыя занятія, — говоритъ сэръ Генри Тэлоръ,— опустошаютъ пути къ крѣпости сердца, а брачная жизнь снабжаетъ эту крѣпость гарнизономъ». Какъ бы голова ни была полна дѣлами и самолюбивыми планами, но если сердце не занято любовью и сочувствіемъ къ ближнимъ, то жизнь, несмотря на весь кажущійся успѣхъ, будетъ только неудачей **).
*) Рогігайз Сопіетрогаіпз, 1. 3, р. 519.
**) Артуръ Гельпсъ въ одномъ изъ своихъ очерковъ справедливо говоритъ: «Видя, что кто-нибудь день-ото-дня становится богаче, возвышаетъ свое положеніе въ свѣтй или увеличиваетъ свою славу, мы говоримъ, что этотъ человѣкъ имѣетъ успѣхъ въ жизни. Ыо если его домашняя жизнь неправильно устроена или его семейство не связано дружескими узами, если прислуга часто отходитъ съ неудовольствіемъ, то я утверждаю, что этотъ человѣкъ не имѣетъ успѣха въ жизни. Какъ бы удачна ни была его общественная дѣятельность, но не надо забывать, что онъ за собою оставилъ одну невзятую крѣпость. Жизнь человѣка, неумѣвшаго сосредоточиться въ своемъ домашнемъ очагѣ, не представляетъ ничего утѣшительнаго. Она можетъ быть лучезарно свѣтитъ во многихъ отношеніяхъ, но ей недостаетъ того теплаго фокуса любви, который образуется изъ домашняго гнѣзда, свиваемаго человѣкомъ». «Сіаішз оГ ЬаЬог».
Дѣйствительный характеръ человѣка болѣе всего обнаруживается въ домашней жизни, и его практическій умъ яснѣе проявляется въ ежедневныхъ мелочахъ, чѣмъ въ дѣловыхъ занятіяхъ и въ общественной дѣятельности. Его умъ можетъ быть сосредоточенъ на томъ дѣлѣ, которому онъ себя посвятилъ, но если онъ хочетъ быть счастливымъ, то его сердце должно быть сосредоточено на домашнемъ очагѣ. Въ домашней жизни выказываются всего болѣе всѣ истинныя его качества — правдивость, любовь, сочувствіе къ окружающимъ, мужество, благородство, однимъ словомъ его добродѣтельный характеръ. Если любовь не служитъ краеугольнымъ камнемъ домашней жизни, то она становится самымъ нестерпимымъ деспотизмомъ. Безъ справедливости также не можетъ быть довѣрія, любви и уваженія, на которыхъ основана счастливая домашняя жизнь.
Эразмъ, говоря о сэрѣ Томасѣ Морѣ, увѣряетъ, что его домъ былъ школой христіанской религіи. Въ этомъ домѣ не слышно было ни ссоръ, ни гнѣвнаго слова, никто не былъ празднымъ, а всякій энергично, весело исполнялъ свои обязанности. Сэръ Томасъ побуждалъ всѣхъ къ повиновенію своей добротой и мягкимъ обращеніемъ; онъ управлялъ своимъ домомъ такъ мудро и нѣжно, что въ немъ царили вѣчно атмосфера любви и сознаніе исполненнаго долга. Онъ самъ считалъ ежедневныя, мелочныя отношенія къ членамъ своего семейства столь же важными, какъ и заботы общественной дѣятельности, которыя другимъ казались гораздо серьезнѣе.
Но человѣкъ, привязанности котораго оживлены семейной жизнью, не ограничиваетъ своихъ симпатій этой сравнительно узкой сферой. Его любовь обнимаетъ не только все его семейство, но все человѣчество. «Любовь,—говоритъ Эмерсонъ,—пламя, вспыхивающее въ сердцѣ человѣка отъ искры, брошенной въ него другимъ человѣческимъ сердцемъ, но это пламя растетъ и разгорается до того, что освѣщаетъ и согрѣваетъ все человѣчество, весь міръ».
Семейныя привязанности всего лучше развиваютъ и направляютъ человѣческое сердце. Домашній очагъ состав* ляетъ область, царство, міръ женщины, гдѣ она повелѣваетъ любовью, добротой и нѣжностью. Ничто такъ не сдерживаетъ буйной природы мужчины, какъ брачная жизнь съ достойной женщиной. У домашняго очага онъ находитъ спокойствіе, довольство, счастье, а въ женѣ—лучшаго совѣтника, такъ какъ ея инстинктивный тактъ часто направляетъ его къ добру, когда его собственный умъ могъ бы увлечь его ко злу. Истинно хорошая жена—твердый посохъ, на который человѣкъ можетъ опираться въ трудныя, горькія минуты; въ ней онъ найдетъ всегда сочувствіе и утѣшеніе въ горѣ и счастьѣ. Въ молодости она поддержка и краса жизни, а подъ старость она остается утѣшеніемъ и живымъ воспоминаніемъ счастливаго прошедшаго.
Какъ счастливъ долженъ былъ быть Эдмондъ Буркъ, который говорилъ о своей домашней жизни слѣдующее: «Всѣ заботы исчезаютъ въ ту минуту, какъ я возвращаюсь подъ свой кровъ». Лютеръ также говорилъ: «Не промѣняю нищету, раздѣляемую съ женою, на богатство Креза безъ нея». О бракѣ онъ замѣчаетъ: «Величайшее благословеніе для человѣка—это добрая, набожная жена, съ которой онъ можетъ жить мирно, спокойно, которой онъ можетъ довѣрить свое счастье и благосостояніе». По его же словамъ, человѣкъ, рано вставая и рано женясь, никогда не раскается.
Для того, чтобъ человЬкъ нашелъ въ брачной жизни истинное спокойствіе и счастье, необходимо, чтобъ жена была не только его товарищемъ въ жизни, но и самымъ его задушевнымъ другомъ. Это не значитъ однако, что она должна быть блѣдной копіей своего мужа. Мужчина не желаетъ видѣть въ своей женѣ другого мужчину, а женщина не желаетъ видѣть въ мужѣ другую женщину. Лучшія качества женщины находятся не въ умѣ, а въ
сердцѣ. Она утѣшаетъ и отвлекаетъ отъ заботъ своего мужа скорѣе своимъ нѣжнымъ сочувствіемъ, чѣмъ знаніями «Умная женщина,—говоритъ Оливеръ Вендель Гольмсъ,— никогда такъ не привлекаетъ насъ, какъ женщина съ сердцемъ» *). Люди часто такъ надоѣдаютъ сами себѣ, что ищутъ въ другихъ того, чего въ нихъ нѣтъ. «Еслибъ меня неожиданно спросили,—говоритъ Гельпсъ,—представить доказательство милосердія Божія къ людямъ, то я указалъ бы на то различіе, которое Богъ положилъ между душою мужчины и душою женщины, откуда проистекаетъ возможность самаго пріятнаго и утѣшительнаго товарищества между мужчиной и женщиной *♦)». Но хотя мужчина никогда не любитъ женщину за одинъ ея умъ, все-же ей необходимо развивать свои умственныя способности ***). Различіе между мужемъ и женой можетъ быть въ характерѣ, но умы и сердца должны сливаться въ одно.
Рѣдкіе авторы писали такъ благоразумно о брачной
*) «Изъ краснаго сердца инстинкты приливаютъ къ бѣлому мозгу, гдѣ они анализируются, охлаждаются, бѣлятся и становятся чистымъ разумомъ; этого именно мы и не желаемъ видѣть въ женщинѣ. Въ женщинѣ должно происходить обратное. Здравая, спокойная, холодная мысль должна пройти чрезъ сердце, прежде чѣмъ достигнуть устъ. Такъ и бываетъ въ тѣхъ женщинахъ, которыхъ всѣ любятъ и уважаютъ... Умная женщина никогда не привлекаетъ такъ, какъ женщина съ сердцемъ; бѣлыя розы не такъ пріятны для глазъ, какъ розовыя». «ТЬе ргоГеззог аі іЬе ЬгеакГазі іаЫе» Ьу Оііѵег ЛѴепсІеІІ Ноітез.
♦*) «ТЬе \Ѵаг апсі §епега! сиііиге», 1871.
***) «Будьте увѣрены, что мужчины болѣе цѣнятъ въ женщинѣ развитый умъ, чѣмъ обладаніе свѣтскими талантами. Мнѣніе, что литературныя занятія дѣлаютъ женщину неспособной къ исполненію обязанностей домашней жизни является заблужденіемъ, весьма распространеннымъ въ наше время. Въ мужчинахъ мы видимъ совершенно противоположное; многіе высокоразвитые умы удѣляютъ вниманіе ежедневнымъ мелочамъ жизни. Я утверждаю, что литература даетъ женщинѣ большее значеніе въ обществѣ, но она должна умѣренно ей предаваться». Сидней Смитъ.
жизни, какъ сэръ Генри Тэлоръ. То, что онъ говоритъ о вліяніи счастливаго брака на успѣшную дѣятельность государственнаго человѣка, относится одинаково къ людямъ, стоящимъ на всѣхъ ступеняхъ жизни. «Хорошая жена,— говоритъ онъ,—должна обладать такими качествами, которыя могутъ превратить домашній очагъ въ пріютъ отдох новенія и невиннаго удовольствія. Для этого она должна удалять отъ мужа всѣ домашнія заботы и никогда не доводить его до долговъ. Она должна быть пріятна для глазъ и удовлетворять всѣмъ вкусамъ мужа, иначе немыслимо пріятное, спокойное домашнее существованіе, послѣ всѣхъ заботъ и треволненій общественной дѣятельности. Она должна отличаться скорѣе яснымъ умомъ, быстрымъ пониманіемъ и радушіемъ, чѣмъ веселостью и блескомъ, нѣжной привязанностью, чѣмъ пылкой страстью, ибо блескъ и страсть неумѣстны у домашняго очага, куда возвращается мужъ, усталый и изнуренный отъ дневныхъ трудовъ» *).
Нѣкоторые разочаровываются въ брачной жизни, потому что они слишкомъ многаго отъ нея ожидали, большинство потому, что не вносятъ съ своей стороны въ брачный союзъ необходимой доли благоразумія, терпѣнія и добродушія. Они рисуютъ въ своемъ воображеніи картину такого райскаго состоянія, которое немыслимо на землѣ и, испытавъ дѣйствительную жизнь, со всѣми треволненіями и заботами, они какъ бы просыпаются отъ сна. Они ожидаютъ найти въ женѣ совершенство, а на опытѣ оказывается, что лучшій изъ характеровъ имѣетъ свои слабости. Но именно эти слабости человѣческой природы и возбуждаютъ нѣжное снисхожденіе въ любящихъ натурахъ и приводятъ къ самымъ отраднымъ семейнымъ отношеніямъ.
Золотое правило брачной жизни—терпѣніе и снисхож
*) ТЬе ЗШезтап, рр. 73 еі 75.
деніе. Бракъ точно такъ-же, какъ правительственная система состоитъ изъ длиннаго ряда уступокъ. Необходимо себя удерживать и ограничивать, терпѣть и уступать. Мужу и женѣ не требуется закрывать глаза на обоюдные недостатки, но слѣдуетъ добродушно переносить ихъ. Изъ всѣхъ качествъ добрый, ровный нравъ всего важнѣе въ брачной жизни, и въ соединеніи съ властью надъ собою даетъ возможность быть терпѣливымъ, снисходительнымъ, переносить мелкія непріятности безъ гнѣва и нѣжнымъ отвѣтомъ разсѣивать грозу.
Поэтъ Бернсъ, говоря о качествахъ хорошей жены, дѣлитъ ихъ на десять долей. Четыре доли онъ относитъ къ доброму нраву, двѣ къ благоразумію, одну къ уму, одну къ красотѣ и остальныя двѣ къ состоянію, связямъ, происхожденію, воспитанію и т. д. Въ отношеніи этихъ послѣднихъ качествъ, онъ замѣчаетъ, что каждое изъ нихъ представляетъ лишь дробь, ибо недостойно быть цѣлой долей.
Кто-то сказалъ, что молодыя дѣвушки ловко плетутъ сѣти, но лучше было бы имъ научиться дѣлать клѣтки. Мужчинъ часто такъ-же легко поймать, какъ птицъ, но такъ-же трудно удержать. Если жена не умѣетъ придать домашней жизни свѣтлый, счастливый оттѣнокъ, если она не можетъ сдѣлать жилище своего мужа самымъ пріятнымъ и уютнымъ убѣжищемъ отъ заботъ и треволненій общественной дѣятельности, то бѣдный мужъ становится самымъ несчастнымъ, бездомнымъ созданіемъ.
Ни одинъ благоразумный человѣкъ не женится на одной красотѣ. Она можетъ имѣть могучее вліяніе вначалѣ, но потомъ ея значеніе совершенно стушевывается. Это не значитъ, чтобъ внѣшняя красота не имѣла цѣны, нѣтъ, при совершенствѣ внутреннихъ качествъ, красота чертъ и Формъ служитъ доказательствомъ нормальной натуры. Но жениться на красивой женщинѣ, безъ характера, безъ души — самая ужасная изъ ошибокъ. Какъ прелестнѣйшій
пейзажъ, видимый ежедневно, наконецъ надоѣдаетъ, такъ и прелестнѣйшее лицо, безъ просвѣчивающихъ въ его чертахъ ума и сердца, скоро теряетъ свою цѣну. Сегодняшняя красота становится завтра избитой, непривлекательной, а напротивъ, доброта, просвѣчивающая чрезъ самыя обыкновенныя черты, всегда вліяетъ отрадно; къ тому же этого рода красота зрѣетъ со временемъ, которое ее только усиливаетъ. Послѣ перваго года брачной жизни мужъ и жена рѣдко думаютъ о красотѣ другъ друга, но взаимные характеры составляютъ вѣчный предметъ ихъ мыслей. «Увидѣвъ человѣка съ кислымъ, надутымъ лицомъ, — говоритъ Аддисонъ, — я не могу не пожалѣть его бѣдной жены, и напротивъ, при видѣ веселаго, открытаго лица, я съ удовольствіемъ думаю о счастьѣ семейства и друзей этого человѣка».
Мы уже привели взглядъ поэта Бернса на качества, необходимыя въ хорошей женѣ, а теперь приведемъ совѣтъ лорда Бурлея своему сыну: «Когда, по волѣ Божіей, — говоритъ этотъ мудрый государственный дѣятель и практичный человѣкъ, — ты достигнешь совершеннолѣтія, то будь очень остороженъ и осмотрителенъ въ выборѣ жены, ибо отъ этого зависитъ вся твоя будущность, и это такое дѣйствіе въ жизни человѣка, въ которомъ онъ можетъ ошибиться только разъ... Узнай основательно каковъ у нея характеръ, а также какого нрава въ молодости были ея родители *). Не женись на бѣдной, какого бы благороднаго происхожденія она ни была, такъ какъ цѣной одного бла-городства человѣкъ ничего не можетъ купить на рынкѣ; точно также не выбирай женщину низкаго происхожденія и некрасивую ради одного богатства, потому что тебѣ самому она опротивитъ, а другіе отвернутся отъ тебя съ презрѣніемъ. Точно также не женись на карлицѣ или на
*) Историкъ Фуллеръ, говоря о выборѣ жены, замѣчаетъ съ его обычнымъ благоразуміемъ и лаконизмомъ: «Возьми дочь хорошей матери».
дурѣ, ибо первая родитъ тебѣ пигмеевъ, а вторая будетъ вѣчнымъ для тебя позоромъ, такъ какъ нѣтъ ничего на свѣтѣ отвратительнѣе глупой бабы».
Нравственный характеръ человѣка естественно подвергается сильному вліянію жены. Если она окажется нрав" ственно ниже его, то и его унизитъ, если выше, то возвыситъ и его. Въ первомъ случаѣ она усыпитъ его энергію, уничтожитъ въ немъ сочувствіе къ добру и испортитъ всю его жизнь, а во второмъ она укрѣпитъ его нравственную натуру и придастъ новую энергію его уму. Женщина съ высшими принципами незамѣтно возвыситъ стремленія своего мужа, а женщина безъ принциповъ нечувствительно развратитъ его. Токвиль глубоко сознавалъ эту истину и полагалъ, что человѣкъ не могъ имѣть въ жизни лучшей поддержки, какъ жену съ высшими принципами и хорошимъ нравомъ. По его словамъ, онѣ видалъ слабыхъ людей, выказывавшихъ истинное гражданское мужество, благодаря тому, что ихъ поддерживали благородныя жены, и напротивъ, люди съ самыми благородными, возвышенными инстинктами часто превращаются въ презрѣнныхъ честолюбцевъ, благодаря вліянію женъ, думающихъ только объ удовольствіяхъ и не сознающихъ святости долга.
Жена самого Токвиля была замѣчательная женщина*). Въ письмахъ къ друзьямъ онъ съ благодарностью говоритъ о поддержкѣ и утѣшеніи, которыя ему доставляли ея благородный характеръ, добрый нравъ и рѣдкое мужество. Чѣмъ болѣе онъ видѣлъ свѣтъ и практическую жизнь, тѣмъ болѣе убѣждался въ необходимости здоровой семейной жизни для развитія въ человѣкѣ истинной добродѣтели. Бракъ онъ въ особенности считалъ необходимымъ усло-
*) Она была англичанка, миссъ Мотлей. Здѣсь умѣстно замѣ* тить, что, между прочимъ, къ числу извѣстныхъ французовъ, женатыхъ на англичанкахъ, принадлежали: Сисмонди, Альфредъ да-Виньи и Ламартинъ.
віемъ истиннаго счастья человѣка, а о своей женитьбѣ онъ говорилъ, какъ о мудрѣйшемъ поступкѣ въ жизни. «Я одаренъ многими внѣшними условіями счастья, — говоритъ онъ, — но болѣе всего благодарю небо за мое семейное благосостояніе, это истинное благословеніе Божіе, которое, чѣмъ я становлюсь старше, тѣмъ драгоцѣннѣе для меня и можетъ служить утѣшеніемъ при потерѣ всего остального». Въ письмѣ къ своему другу Кергорлэ, онъ прибавляетъ: «Изъ всѣхъ щедротъ, излитыхъ на меня Богомъ, высшая— это любовь Мари. Вы не можете себѣ представить, чѣмъ она бывала для меня въ минуты тяжелыхъ испытаній. Обыкновенно нѣжная, женственная, она становится въ эти минуты сильной, энергичной. Она незамѣтно слѣдитъ за мною, успокаиваетъ меня, утѣшаетъ и придаетъ мнѣ новыя силы среди обстоятельствъ, которыя приводятъ меня въ уныніе, но не нарушаютъ спокойствія ея духа». Въ другомъ письмѣ онъ говоритъ: «Я не могу выразить всего счастья, почерпаемаго человѣкомъ въ постоянномъ обще-ствк женщины, въ душѣ которой отражается его собственная душа. Когда я говорю или поступаю хорошо, то замѣчаю на лицѣ Мари чувство гордаго удовольствія, которое невольно возвышаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ. Точно также, когда моя совѣсть упрекаетъ меня въ чемъ-нибудь, то лицо Мари мгновенно омрачается; хотя я пользуюсь большимъ вліяніемъ на ея умъ, но съ удовольствіемъ вижу, что она внушаетъ мнѣ уваженіе; пока я ее люблю такъ, какъ въ настоящее время, я увѣренъ, что не позволю себѣ сдѣлать ничего дурного» *). Въ уединенной жизни, которую Токвиль велъ, въ качествѣ литературнаго дѣятеля, послѣ того, какъ политическая жизнь на вѣки закрылась для него, благодаря непреклонной независимости его характера, его здоровье испортилось, и онъ сталъ нервнымъ, раздражительнымъ и сварливымъ. Подготовляя свое послѣд
*; Мешоігез сіе Тосдиеѵіііе. У. 1, р» 408.
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.
20
нее сочиненіе «І/апсіеп Вё^іше еѣ Іа ВёѵоІиНоп», онъ писалъ: «Просидѣвъ за письменнымъ столомъ пять или іпесть часовъ, я не могу болѣе писать; машина отказывается служить. Я очень нуждаюсь въ отдыхѣ и въ продолжительномъ. Прибавьте къ этому всѣ затрудненія, сопровождающія окончаніе литературнаго труда, и вы будете въ состояніи представить себѣ мою невеселую жизнь. Я никогда не могъ бы продолжать своего труда, еслибъ не освѣжающее вліяніе постояннаго общества Мари. Трудно найти натуру, которая представила бы болѣе счастливый контрастъ съ моей. Я постоянно нахожусь въ нервномъ состояніи, какъ Физически, такъ и умственно, а она служитъ мнѣ высшимъ источникомъ успокоенія».
Точно также Гизо находилъ въ своей благородной женѣ поддержку и утѣшеніе среди всѣхъ треволненій и разоча^ рованій жизни. Если политическіе враги преслѣдовали его съ остервенѣніемъ, то онъ находилъ успокоеніе въ той нѣжной любви, которая озаряла его лучезарнымъ свѣтомъ. Хотя его общественная жизнь была полна энергической дѣятельности и пламенныхъ впечатлѣній — онъ считалъ ее холодной, матеріальной, не возвышающей ни душу, ни характеръ. «Человѣкъ ищетъ счастья, — говоритъ онъ въ своихъ мемуарахъ,—болѣе полнаго и глубокаго, чѣмъ то, которое могутъ доставить всѣ труды и успѣхи общественной жизни. То, что я говорю теперь въ концѣ моей жизни, я чувствовалъ при ея началѣ и во всѣхъ ея эпохахъ. Даже среди самыхъ великихъ предпріятій, семейныя привязанности составляютъ основу жизни, и самая блестящая карьера представляетъ только поверхностное и неполное удовлетвореніе человѣку, незнающему счастливыхъ узъ семейства и дружбы».
Исторія знакомства Гизо съ его будущей женой и его женитьбы чрезвычайно интересны. Живя молодымъ человѣкомъ въ Парижѣ и существуя журнальными статьями.
онъ случайно познакомился съ молодой дѣвушкой, Полиной де-Меланъ, которая отличалась замѣчательнымъ литературнымъ талантомъ и была редакторомъ журнала «РиЫі-сізѣе». Однажды, вслѣдствіе домашняго горя, она серьезно занемогла и нѣкоторое время не могла продолжать трудной, редакціонной дѣятельности. Въ эту критическую минуту, она получаетъ письмо отъ неизвѣстнаго автора, предлагающаго доставлять разнообразныя статьи, которыя, онъ надѣется, будутъ достойны ея журнала. Статьи были доставлены аккуратно и касались литературы, искусства, театра; напечатанныя въ журналѣ, онѣ имѣли большой успѣхъ, и когда редакторша наконецъ оправилась отъ болѣзни, то неизвѣстный авторъ статей открылъ свое имя: это былъ Гизо. Вслѣдствіе этого между нимъ и г-жею Меланъ возникли близкія, литературныя отношенія, окончившіяся вскорѣ пламенною любовью и бракомъ.
Съ этого времени г-жа Гизо дѣлила радость и горе своего мужа, а также принимала участіе во многихъ его трудахъ. Прежде чѣмъ жениться, онъ спросилъ, не страшатъ ли ее треволненія той жизни, которую онъ предвидѣлъ для себя, и она отвѣчала, что всегда будетъ пламенно радоваться его успѣхамъ, но никогда не будутъ сѣтовать на пораженія. Когда Гизо сдѣлался первымъ мини* стромъ Луи-Филиппа, она писала одной изъ своихъ пріятельницъ: «Я теперь вижу мужа рѣже, чѣмъ желала бы, но все же я его вижу... Если Богу угодно сохранить насъ другъ для друга, то всегда, среди всѣхъ испытаній, я все-таки буду самымъ счастливымъ существомъ». Спустя шесть мѣсяцевъ, эта любящая, преданная женщина сошла въ преждевременную могилу, и ея убитый горемъ мужъ остался доживать свою жизнь одинокимъ.
Буркъ былъ особенно счастливъ въ своей брачной жизни съ миссъ Нюджентъ, прекрасной, любящей и высокоразвитой женщиной, Треволненія и заботы общественной
жизни вполнѣ вознаграждались для него семейнымъ счастіемъ, которое было повидимому совершеннымъ и полнымъ. Онъ обыкновенно говаривалъ, что любовь къ своему семейству основана на любви къ родинѣ и человѣчеству. Пор-третъ его жены въ юности, набросанный имъ самимъ, составляетъ одну изъ лучшихъ литературныхъ характеристикъ этого рода:
«Она прелестная женщина, но ея красота происходитъ не отъ совершенства чертъ, цвѣта лица или Фигуры, хотя она обладаетъ всѣми этими тремя качествами, но отъ того, что ея лицо выражаетъ мягкій нравъ, доброе сердце, не" винную, чувствительную душу. Ея лицо съ перваго взгляда едва обращаетъ на себя ваше вниманіе, но съ каждой минутой оно болѣе и болѣе производитъ на васъ впечатлѣніе и вы наконецъ удивляетесь, что были къ нему сначала равнодушны.
«Ея глаза блестятъ мягкимъ свѣтомъ, но когда она захочетъ, то заставляетъ всякаго преклониться передъ своимъ взглядомъ, который повелѣваетъ, но не съ помощью силы, а только благодаря добродѣтели.
«Она не высокаго роста и не создана для всеобщаго поклоненія, а только для счастья одного человѣка.
«Она обладаетъ твердостью, насколько это не противо-рѣчитъ нѣжному нраву, и мягкостью, насколько это не совпадаетъ съ слабостью.
«Ея голосъ мелодично-музыкаленъ, и не созданный для произнесенія рѣчей въ общественномъ собраніи, онъ отличается тѣмъ, что вамъ надо подойти къ ней близко, чтобъ слышать ее.
«Описаніе ея Физическихъ достоинствъ служитъ въ то же время описаніемъ и нравственныхъ; первыя только отражаютъ вторыя; ея умъ выражается не только въ томъ, что она говоритъ и дѣлаетъ, сколько въ томъ, чего она избѣгаетъ въ обоихъ отношеніяхъ.
«Ни одинъ человѣкъ ея возраста не можетъ лучше
знать свѣта и никто не подвергался менѣе ея гибельному вліянію этого знанія свѣта.
«Ея привѣтливое обращеніе проистекаетъ отъ добраго сердца, а не отъ правилъ этикета, поэтому она одинаково прельщаетъ хорошо воспитанныхъ и невоспитанныхъ людей.
«У нея твердый, основательный умъ, и она отличается тѣми добродѣтелями, которыя мы всего болѣе цѣнимъ въ мужчинѣ, а съ другой стороны она соединяетъ въ себѣ всѣ увлекательныя прелести, которыя возбуждаютъ любовь къ женщинамъ».
Теперь приведемъ не менѣе прекрасную характеристику мужа, написанную женою полковника Гутчинсона, одного изъ дѣятелей англійской революціи. Передъ своею смертью Гутчинсонъ просилъ жену не предаваться обычному горю вдовы, и она, вѣрно помня его завѣтъ, не плакала, а искала утѣшенія своему благородному горю въ описаніи того, чѣмъ онъ былъ:
«Всѣ, основывающіе свою любовь на Физическихъ до стоинствахъ,—говоритъ она въ предисловіи къ біографіи мужа,—при потерѣ своихъ идоловъ, предаются потокамъ горестныхъ слезъ, которыя мало-по-малу уносятъ съ собою память объ оплакиваемомъ человѣкѣ; для утѣшенія подобныхъ лицъ удаляютъ обыкновенно всѣ предметы, могущіе напомнить имъ объ ихъ горѣ, и съ теченіемъ времени завѣса забвенія до того скрываетъ лицо умершаго, что въ сердцѣ овдовѣвшихъ пробуждается любовь къ другому, не менѣе достойному предмету. Но я, получивъ отъ мужа приказаніе не оплакивать его по обычаю всѣхъ вдовъ, нахожу лучшимъ средствомъ удержаться отъ отчаянія и, если возможно, усилить мою любовь къ нему, въ сохраненіи для другихъ его памяти, которую мнѣ не надо украшать льстивыми похвалами, расточаемыми купленными панегиристами достойнымъ и недостойнымъ людямъ. Простой, справедливый разсказъ о немъ доставитъ ему
большій ореолъ славы, чѣмъ самыя выспреннія восхваленія» *). Вотъ портретъ полковника Гутчинсона, какъ мужа:
«Его супружеская любовь была такова, что каждый человѣкъ, желающій быть честнымъ, добрымъ и религіознымъ, можетъ слѣпо слѣдовать его примѣру. Никто ни’ когда не питалъ такой страсти къ женщинѣ и такого уваженія къ женѣ, какъ онъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не отказывался отъ той власти надъ женой, преклоняться передъ которой составляло ея счастье, и управлялъ семействомъ съ такою любовью и благоразуміемъ, что безразсудна была бы та женщина, которая не нашла бы высшаго удовольствія въ подобномъ подчиненіи.
«Онъ повелѣвалъ женою силою убѣжденія и прибѣгалъ къ этой силѣ только въ тѣхъ случаяхъ, когда того требовала ея честь и польза; онъ любилъ ея душу и ея сердце болѣе, чѣмъ ея внѣшность, и однако онъ оказывалъ ей большее снисхожденіе, чѣмъ самый влюбленный сластолюбецъ. Если онъ уважалъ ее болѣе чѣмъ она стоила, то въ сущности онъ самъ былъ творцомъ той добродѣтели, которую онъ въ ней цѣнилъ: она была при его жизни лишь слабымъ отраженіемъ его собственной, великой личности, а теперь она представляетъ только его блѣдную тѣнь.
«Онъ былъ такъ добръ и такъ великодушенъ къ ней,
*) Полковникъ Гутчинсонъ былъ упорный республиканецъ, мужественный, набожный, благородный человѣкъ. При возстановленіи Стюартовъ онъ лишился своего мѣста въ парламентѣ и всѣхъ другихъ занимаемыхъ имъ должностей и удалился въ свое помѣстье, близъ Нотингама, но вскорѣ былъ арестованъ и заточенъ въ Лондонскую башню. Оттуда его перевезли въ Савдаунскій замокъ, близъ Диля, гдѣ, проживъ одиннадцать мѣсяцевъ, онъ умеръ, 11 сентября 1664 года. Его жена просила, какъ милости, раздѣлить съ. нимъ заточеніе, но ей отказали въ этомъ. Чувствуя приближеніе смерти и зная какое глубокое горе она причинитъ его женѣ, онъ велѣлъ ей сказать слѣдующія памятныя слова: «Пусть опа, какъ лучшая изъ женщинъ, докажетъ въ этомъ случаѣ, что она хорошая христіанка и выше всѣхъ обыкновенныхъ женщинъ»
что самое упоминаніе о раздѣленіи между пими денегъ было ему ненавистно-, онъ предоставлялъ ей безотчетно расходовать его деньги. Любовь его была такъ постоянна, что когда она перестала быть юной и прелестной, его любовь кажется еще усилилась. Онъ любилъ ее такъ много и такъ возвышенно, что невозможно выразить словами всю силу его привязанности. Но и эта любовь, выше которой человѣкъ не можетъ питать къ женщинѣ, обусловливалась другою, высшей любовью: онъ любилъ ее въ Богѣ, какъ подругу своей жизни, но не какъ кумиръ; поэтому онъ любилъ Бога болѣе ея и во славу Его добровольно принесъ въ жертву любовь къ ней» *).
Лэди Ретчель Россель также принадлежитъ къ числу тѣхъ женщинъ, которыя прославились въ исторіи предай, ной любовью къ мужьямъ. Она употребила всѣ свои ста ранія для спасенія своего мужа, но видя наконецъ, что это ни къ чему не ведетъ, она призвала къ себѣ на помощь все свое мужество и пыталась своимъ примѣромъ укрѣпить благородную рѣшимость мужа. Когда настала минута проститься съ нимъ на вѣки, она скрыла все свое отчаяніе подъ личиной спокойствія, чтобъ не увеличить его страданій, и они разстались молча, нѣжно. Когда она съ дѣтьми удалилась, лордъ Вильямъ Россель сказалъ: «Теперь вся горечь смерти миновала» **).
*) Метоігз оГ іѣе Ііі’е оС Соі. Ниісіііпзоп, р. 27, 29.
**) Послѣ объявленія независимости Америки, Джонъ Адамсъ, впослѣдствіи президентъ Соединенныхъ Штатовъ, купилъ экземпляръ «Жизни и писемъ лэди Россель» и подарилъ его своей женѣ, для того, чтобъ, какъ онъ самъ говоритъ: «она могла принять эту книгу за примѣръ, потому что въ то время въ виду моей смѣлой, опасной дѣятельности, она могла каждый день очутиться въ положеніи лэдп Россель, т.-е. жены казненнаго мужа». Говоря о своей женѣ по поводу этого обстоятельства, Адамсъ замѣчаетъ: «Подобно лэди Россель, она никогда ни словомъ, ни взглядомъ пе отговаріг вала меня отъ моей рискованной дѣятельности па защиту свободы отечества. Она согласна была дѣлить со мною всѣ опасности и даже готова была позволить нашимъ дѣтямъ дѣлить ихъ съ нами обоими.
Мы говорили о хорошемъ вліяніи женщины на характеръ мужчины, но рѣдкіе мужчины достаточно сильны, чтобъ противустоять и пагубному вліянію жены. Если жена не возвышаетъ мужа, то она непремѣнно унизитъ его до своего уровня. Такимъ образомъ, лучшій изъ людей представляетъ въ большей мѣрѣ то, что изъ него сдѣлала его жена. Яркій примѣръ этого вліянія жены надъ мужемъ, представляетъ намъ жизнь Боніана. Безнравственный кутила въ юности, онъ имѣлъ счастье рано жениться на достойной молодой дѣвушкѣ изъ почтеннаго семейства. «На мое счастье, — говоритъ онъ самъ, — я женился на женщинѣ, родители которой были люди богобоязненные. Хотя мы съ нею вдвоемъ были такъ бѣдны, что у насъ не было даже тарелки или ложки, но она принесла въ приданое двѣ книги, оставленныя ей отцомъ послѣ его смерти, «Путъ человѣка къ небу» и «Упражненіе въ благочестіи». Благодаря чтенію этихъ книгъ и благодѣтельному вліянію его жены, Боніанъ мало-по-малу отсталъ отъ своей прежней жизни и незамѣтно вышелъ на истинный путь.
Ричардъ Бакстеръ, проповѣдникъ нонконформистской секты, былъ уже пожилымъ человѣкомъ, когда встрѣтился съ той замѣчательной женщиной, которая сдѣлалась его женой. Онъ былъ слишкомъ занятъ своими обязанностями пастора, чтобъ тратить время на ухаживаніе, и его женитьба, также какъ женитьба Кальвина, была столько же дѣломъ благоразумія, сколько любви. Миссъ Чарльтонъ, такъ звали эту примѣрную женщину, имѣла порядочное состояніе, п чтобъ не подумали, что Бакстеръ женится на ней изъ-за расчета, онъ потребовалъ, во-первыхъ: чтобъ она передала своимъ родственникамъ большую часть своего состоянія и ему не досталось бы ничего, чѣмъ она пользовалась до вступленія съ нимъ въ бракъ; во-вторыхъ, чтобъ она окончательно устроила свои дѣла и не вовлекла его ни въ какіе процессы, и въ третьихъ, чтобъ она не имѣла никакихъ притязаній на то время, которое имъ по-
свягцается на его обязанности пастора. По заявленію согласія невѣсты на всѣ эти условія, бракъ былъ совершенъ и оказался счастливымъ: «Мы жили,—говоритъ Бакстеръ,— въ продолженіе девятнадцати лѣтъ въ любви и счастьѣ, сознавая вполнѣ приносимую нами другъ другу помощь». Однако жизнь Бакстера была полна испытаній и треволненій, происходившихъ отъ смутнаго состоянія общества той эпохи, въ которую онъ жилъ. Онъ подвергался преслѣдованіямъ и въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ не имѣлъ постояннаго мѣста жительства. «Женщины всего болѣе боятся подобной жизни, — замѣчаетъ онъ, — но моя жена легко переносила всѣ лишенія». На шестомъ году своей брачной жизни, онъ былъ отданъ подъ судъ за участіе въ тайномъ сборищѣ сектантовъ и подвергнутъ тюремному заключенію, которое съ нимъ раздѣлила его жена, при чемъ никогда еще она не была для него такой пріятной подругой, какъ въ тюрьмѣ. По освобожденіи его высшимъ судомъ, куда онъ аппелировалъ, Бакстеръ продолжалъ вести ту же жизнь, полную испытаній и семейнаго счастья, а по смерти любимой жены онъ написалъ великолѣпную характеристику этой достойной женщины и истинной христіанки.
Извѣстный граФъ ЦинцендорФъ былъ также женатъ на благородной женщинѣ, которая поддерживала его съ удивительнымъ мужествомъ во всѣхъ трудахъ и испытаніяхъ его жизни. «Въ продолженіе двадцати четырехъ лѣтъ, — говоритъ онъ, — я убѣдился, что только та подруга, которую дало мнѣ Провидѣніе, одна могла сдѣлать меня счаст-ливымъ. Никакая другая женщина не могла бы вести себя такъ, какъ она въ моихъ семейныхъ дѣлахъ и въ обществѣ, такъ благоразумно оказывать мнѣ поддержку въ моемъ отрицаніи сухой, Формальной нравственности, такъ мужественно выносить со мною всевозможныя опасности на сушѣ и на морѣ, наконецъ такъ вполнѣ понимать меня и отличаться такимъ возвышеннымъ умомъ, свободнымъ
отъ всѣхъ богословскихъ сомнѣній, часто мучившихъ меня».
Одно изъ самыхъ тяжелыхъ испытаній, выпавшихъ на долю Ливингстона во время его путешествія по южной Африкѣ была смерть его любящей жены, которая дѣлила съ нимъ всѣ опасности и сопровождала его въ большей части его странствій. Сообщая объ ея смерти въ Шупангѣ, на рѣкѣ Замбези, Ливингстонъ писалъ своему другу сэру Родрику Мурчисону: «Я долженъ признаться, что этотъ страшный ударъ отнялъ у меня всю энергію. Другія испытанія только усиливали во мнѣ твердую рѣшимость побороть всѣ преграды; но теперь я чувствую себя совершенно убитымъ, безсильнымъ. И подумать, что мнѣ пришлось съ нею прожить только три мѣсяца послѣ четырехлѣтней разлуки. Я женился на ней по любви и чѣмъ дольше я жилъ съ нею, тѣмъ болѣе любилъ ее. Добрая жена и добрая мать, она вполнѣ заслуживала всѣ похвалы, высказанныя ей вами на прощальномъ нашемъ обѣдѣ. Я стараюсь преклониться передъ этимъ ударомъ, ниспосланнымъ на меня небеснымъ Отцомъ... Я буду по прежнему исполнять свой долгъ, но я принимаюсь снова за свое дѣло съ опечаленной душой и затуманеннымъ горизонтомъ».
Сэръ Самюэль Ромильи оставилъ въ своей автобіографіи трогательный портретъ своей жены, которой онъ приписывалъ, въ большей мѣрѣ, испытанные имъ въ жизни успѣхъ и счастье. «ПослЬднія пятнадцать лѣтъ,—говоритъ онъ, — моимъ блаженствомъ было изученіе моей жены, женщины съ громаднымъ умомъ, благородными, возвышенными чувствами, мужественной добродѣтелью, пламенной любовью къ своему семейству, мягкимъ сердцемъ и такой внѣшней красотой, какой рѣдко любуется человѣческій глазъ *). Любовь и уваженіе Ромильи къ этой благородной женщинѣ продолжались до самаго конца ея жизни;
♦) Метоігз оі’ іѣе ІіГе оГ зіг Затпеі Вотіііу. V. 1, р. 48*
ея смерть такъ сильно подѣйствовала на его впечатлительную натуру, что онъ лишился сна, разсудокъ его поколебался и черезъ три дня онъ самъ послѣдовалъ за нею въ могилу *).
Сэръ Францискъ Бурдетъ, политическій противникъ Ро-мильи, впалъ въ такое отчаянье по смерти своей жены, что отказался отъ всякой пищи и умеръ прежде, чѣмъ вынесли гробъ оплакиваемой имъ женщины. Сэръ Томасъ Грэамъ поступилъ въ военную службу сорока трехъ лѣтъ отъ роду только съ горя, послѣ смерти своей любимой жены. Всѣмъ извѣстна картина Генсборо, изображающая Грэама и его жену, возвращающихся изъ-подъ вѣнца. Они жили счастливо восемнадцать лѣтъ, и по смерти жены жизнь ему такъ опостыла, что онъ вступилъ волонтеромъ въ полкъ лорда Гуда. Прежде всего онъ прославился своей безумной храбростью при осадѣ Тулона, а потомъ служилъ во время испанскихъ войнъ подъ начальствомъ сэра Джона Мура и Веллингтона, постепенно возвышаясь въ чинахъ до тѣхъ поръ, пока не сдѣлался помощникомъ главнокомандующаго. Его обыкновенно называли героемъ Баросы, отъ имени мѣстечка,* гдѣ онъ одержалъ знаменитую побѣду; наконецъ онъ былъ возведенъ въ званіе пэра подъ именемъ лорда Линдача и мирно умеръ въ глубокой старости. Но до послѣдней минуты, онъ нѣжно хранилъ въ своей памяти образъ жены, любовь къ которой послужила источникомъ его славы. «Никогда, по словамъ Шеридана, болѣе благородный духъ не обиталъ въ болѣе мужественномъ сердцѣ».
Точно также и благородныя жены уважали память своихъ умершихъ мужей. Въ Вѣнѣ находится знаменитый памятникъ, воздвигнутый одному изъ австрійскихъ генераловъ, прославившихся въ семплѣтнюю войну и на немъ
♦) Замѣчательно, что одинъ изъ предковъ Ромилви, Исаакъ, умеръ въ 1759 году, также съ горя, чрезъ семь дней послѣ смерти любимой жены. СЬатЬегз Воок оі’ Бауз, ѵ. 2, р. 537.
красуются слова: «Ыоп раітіа, пес Ітретаіог, зеі соіуих розий». (Не отечество, не императоръ, а жена воздвигнула). Послѣ смерти Альберта Мортона, отчаянье его жены было такъ велико, что вскорѣ ее похоронили рядомъ съ нимъ. Всѣмъ извѣстны слова Вартона по этому поводу: «Онъ умеръ; она старалась жить, но не могла и умерла». Такимъ же образомъ, когда женѣ Вашингтона было объявлено о смерти ея великаго мужа, она сказала: «Хорошо, теперь для меня все кончено; я вскорѣ послѣдую за нимъ, для меня въ жизни не осталось болѣе испытаній».
Женщины могутъ быть не только друзьями, товарищами и утѣшительницами своихъ мужей, но полезными помощницами въ ихъ трудахъ. Примѣромъ этому можетъ служить жена Гальвани. Она была дочерью профессора Галеаци, и благодаря ея проницательному взгляду, замѣтившему, что при прикосновеніи ножа къ ногѣ лягушки, лежащей близъ электрической машины, лягушка приходитъ въ судорожное движеніе —ея мужъ былъ наведенъ на мысль заняться изученіемъ науки, впослѣдствіи названной его именемъ. Жена Лавуазье была также истинной ученой женщиной, которая не только содѣйствовала мужу въ его занятіяхъ, но даже сама гравировала рисунки къ его сочиненіямъ. Также и докторъ Букландъ нашелъ, въ своей женѣ самую лучшую помощницу, которая не только писала подъ его диктовку, но приготовляла рисунки къ его сочиненіямъ. «Несмотря на ея пламенную преданность занятіямъ своего мужа,—говоритъ ея сынъ Франкъ Букландъ въ предисловіи къ одному изъ произведеній отца,—она не пренебрегала воспитаніемъ дѣтей и слѣдила по утрамъ за ихъ уроками. Они теперь вполнѣ оцѣнили ея заботы и питаютъ невыразимую благодарность небу, пославшему имъ такую рѣдкую мать» *).
Въ теченіе долгаго времени,—говорятъ далѣе Франкъ Букландъ,—которое докторъ Букландъ посвятилъ на составленіе издаваемой мною нынѣ книги, моя мать сиживала за диктовкой по цѣ-
Еще болѣе замѣчательный примѣръ помощи мужу представляетъ жена Гюбера, женевскаго натуралиста. Онъ ослѣпъ семнадцати лѣтъ и однако благодаря своей женѣ могъ заниматься съ успѣхомъ такой отраслью естественныхъ наукъ, которая требуетъ самаго точнаго и зоркаго изслѣдованія. Онъ работалъ глазами своей жены, какъ своими собственными, а она съ своей стороны старалась всячески поощрять занятія мужа, надѣясь тѣмъ уменьшить тягость его положенія. Наконецъ онъ такъ привыкъ къ этому положенію и велъ такую счастливую жизнь, что говоритъ: «Я буду несчастнымъ человѣкомъ, если вдругъ прозрѣю. Имѣй я глаза, я никогда не узналъ бы, до чего можетъ простираться любовь женщины, и къ тому же моя жена мнѣ вѣчно кажется молодой и красивой, а это дѣло не маловажное». Знаменитый трудъ Гюбера о пчелахъ, доселѣ считаемый образцовымъ, заключаетъ въ себѣ столько оригинальныхъ наблюденій за мельчайшими обычаями пчелъ, что невозможно повѣрить, чтобы авторъ во время составленія этого труда былъ слѣпъ уже двадцать пять лѣтъ.
Не менѣе трогательной является преданная помощь, которую оказывала лэди Гамильтонъ своему мужу сэру Вильяму Гамильтону, профессору логики и метафизики въ Эдинбургскомъ университетѣ. Пятидесяти шести лѣтъ, онъ отъ слишкомъ усиленныхъ занятій подвергся апоплексическому удару, и съ тѣхъ поръ она стала его руками, глазами, умомъ. Она посвятила себя всецѣло его занятіямъ, читала ему книги и дѣлала выписки, списывала его лекціи, вела корректуру его печатныхъ сочиненій и вообще лымъ ночамъ, недѣлю за недѣлей и мѣсяцъ за мѣсяцемъ; она не только оказывала номоіць мужу, исполняя должность секретаря, но рисовала отличные рисунки н съ большимъ искусствомъ чинила сломанныя окаменѣлости; такъ въ Оксфордскомъ музеѣ находится много окаменѣлостей, которымъ она придала ихъ естественную, изящную форму, склеивъ цѣлую массу мелкихъ обломковъ»,
замѣняла его во всемъ, что было ей по силамъ. Дѣйствительно, ея поведеніе, какъ жены, было безпрерывнымъ геройскимъ подвигомъ и по всей вѣроятности величайшій изъ трудовъ ея мужа никогда не появился бы на свѣтъ, еслибъ его не поддерживала ея преданная помощь и практическая мудрость. Онъ былъ отъ природы не методиченъ и безпорядоченъ, а она дополняла этотъ недостатокъ; онъ былъ глубокій ученый, но замѣчательно лѣнивъ, а она отличалась дѣятельностью и энергіею. Вообще у нея были тѣ добродѣтели, которыхъ у него недоставало, ея сильная натура пробуждала его природную даровитость и прида вала ей энергію.
При избраніи Гамильтона въ профессоръ! послѣ упорной борьбы, его противники, считая его за туманнаго мечтателя, предсказывали, что онъ никогда не справится съ университетскимъ курсомъ и что его избраніе окажется блестящей неудачей. Тогда онъ рѣшился съ помощью жены оправдать выборъ Факультета, доказавъ, что его враги были лжепророки. Не имѣя готоваго курса, онъ въ первый годъ писалъ каждую лекцію наканунѣ того дня, когда онъ долженъ былъ читать въ аудиторіи. Жена просиживала съ нимъ цѣлыя ночи, списывая на-бѣло то, что онъ въ сосѣдней комнатѣ набрасывалъ вчернѣ на бумагѣ. «Иногда,— говоритъ его біографъ,— овладѣть предметомъ лекціи оказывалось труднѣе обыкновеннаго, и въ 9 часовъ утра можно было видѣть сэра Вильяма еще за письменнымъ столомъ, а его вѣрную помощницу спящую отъ изнеможенія на диванѣ». При такой удивительной помощи сэръ Вильямъ блестяще окончилъ свой курсъ, его слава какъ профессора распространилась повсюду, и наконецъ вся Европа признала въ немъ одного изъ первыхъ мыслителей своего времени *).
*) Слѣдующій отрывокъ изъ біографіи Гамильтона Вейтша (Метоігз оГ 8іг АѴіІІіат Натіііоп Ъу Ѵейсѣ) ясно показываетъ, какъ велики были труды лэди Гамильтонъ, преданной любви къ
Женщина, успокѳивающая своимъ присутствіемъ и смягчающая своимъ нѣжнымъ нравомъ гнѣвныя вспышки мужа, является вмѣстѣ ему утѣшеніемъ и помощью. Нибуръ всегда говорилъ о своей женѣ, какъ объ истинной своей помощницѣ въ этомъ смыслѣ. Безъ того душевнаго спокойствія и утѣшенія, которыя онъ находилъ въ ея обществѣ, онъ прозябалъ бы на свѣтѣ, не принося никому пользы. «Ея нѣжный характеръ и любовь,—говорилъ онъ, —возвышаютъ меня надъ землею и какъ-бы отдѣляютъ отъ настоящей жизни». Но она была его помощницей и въ другомъ болѣе практическомъ отношеніи. Нибуръ постоянно
мужу которой столькимъ обязанъ ученый міръ: «Число страницъ, написанныхъ ея рукою и наполненныхъ отвлеченными метафизическими разсужденіями, оригинальными и заимствованными у другихъ мыслителей, по-истинѣ поразительно. Все, что имъ печаталось или читалось въ аудиторіи, было написано ею подъ диктовку или перепискою съ черновыхъ листовъ. Этотъ трудъ она исполняла съ истинною любовью и преданностью. Кромѣ того она обладала силой, которая заставляла ея мужа дѣлать то, что ему слѣдовало. Она мудро боролась съ той, если можно такъ выразиться, энергичной лѣнью, которая часто побуждала его откладывать спѣшную работу или въ виду новаго, болѣе пріятнаго для него занятія, или трудности привести въ порядокъ громадную массу собранныхъ матеріаловъ. Въ этихъ случаяхъ ея рѣшимость и веселое настроеніе поддерживали его, особливо въ послѣднія двѣнадцать лѣтъ его жизни, когда физическія силы стали видимо упадать и умъ его, все еще работавшій по-прежнему, началъ нѣсколько уставать. Надо прямо признать, что женитьба сэра Вильяма, его сравнительно ограниченныя средства и характеръ его жены придали его натурѣ, которая довольствовалась бы неблагодарной работой для работы и никогда быть можетъ не нашла бы нужнымъ обнародывать своихъ трудовъ— практическую силу и энергію, дозволившія ему совершить то, что онъ совершилъ въ области литературы и философіи. Безъ сомнѣнія, это благодѣтельное вліяніе спасло его отъ самоуглубленія въ міръ благородныхъ, возвышенныхъ, но недостижимыхъ идей, вслѣдствіе чего, за недостаткомъ опредѣленныхъ свѣдѣній объ его философской системѣ, весь свѣтъ оставался бы въ недоумѣніи насчетъ значенія этого непрактическаго и безполезнаго ученаго».
разсуждалъ съ нею о каждомъ историческомъ открытіи, политическомъ событіи, даже о каждой литературной новости; и сначала онъ для ея удовольствія трудился надъ тѣмъ дѣломъ, которое послужило впослѣдствіи на поученіе всему свѣту.
Жена Джона Стюарта Миля была также достойной помощницей своего мужа, въ болѣе отвлеченной отрасли знанія. Въ трогательномъ предисловіи къ своему сочиненію «О свободѣ» онъ говоритъ: «Я посвящаю эту книгу любимой и оплакиваемой памяти той, которая была вдохнови* телемъ и частью творцомъ всего лучшаго въ моихъ сочиненіяхъ, другу и женѣ, которой возвышенное сознаніе истины и добра было моимъ высшимъ побужденіемъ къ труду и одобреніе которой было моей высшей наградой».
Не менѣе трогательно свидѣтельство другого великаго современнаго писателя о характерѣ его жены; на памятникѣ жены Карлейля на Годингтонскомъ кладбищѣ красуются слѣдующія слова: «Въ теченіе ея чистаго существованія, она испытала много горя, но всегда отличалась нѣжнымъ обращеніемъ, благороднымъ сердцемъ и способностью распознавать людей, что встрѣчается рѣдко. Въ продолженіе сорока лѣтъ она была истинной, любящей помощницей своего мужа, поощряя его словами и дѣломъ къ совершенію всего хорошаго, что онъ сдѣлалъ или старался сдѣлать въ жизни».
Брачная жизнь Фарадея была чрезвычайно счастлива. Въ своей женѣ онъ нашелъ вѣрную помощницу и сочувственнаго товарища. Она поддерживала, утѣшала и подкрѣпляла его во всѣхъ треволненіяхъ жизни, доставляя ему то счастье, которое приноситъ человѣку спокойное сердце. Въ своемъ дневникѣ онъ говоритъ о женитьбѣ, какъ объ источникѣ высочайшаго счастья и величайшей чести для человѣка. Послѣ двадцативосьмплѣтней брачной жизни, онъ считалъ этотъ союзъ за событіе, которое принесло ему болѣе всего счастья и самымъ здравымъ образомъ
развило его способности. Союзъ этотъ, по его словамъ, нисколько не измѣнился отъ времени, только сталъ тверже и пустилъ болѣе глубокіе корни въ сердцахъ. Эта счастливая брачная жизнь продолжалась сорокъ шесть лѣтъ, и любовь старика оставалась такъ же свѣжа, искренна и сердечна, какъ въ первое время юношеской страсти.
Женщина является не только помощницей своего мужа, но и его лучшей утѣшительницей. Ея сочувствіе никогда его не покидаетъ; она его поддерживаетъ, смягчаетъ, успо-коиваетъ. Самымъ яркимъ примѣромъ въ этомъ отношеніи была жена Тома Гуда, нѣжная преданность которой къ мужу въ продолженіе всей его жизни, проведенной большею частью на одрѣ болѣзни, составляетъ одну изъ трогательнѣйшихъ страницъ біографіи этого поэта. Отличаясь замѣчательнымъ, здравымъ смысломъ, она вполнѣ цѣнила геній мужа и своимъ постояннымъ нѣжнымъ сочувствіемъ побуждала его не унывать и мужественно бороться со всѣми испытаніями жизни. Она окружала его атмосферой надежды и спокойствія, но нигдѣ лучезарный блескъ ея любви не сіялъ такъ ярко, какъ вокругъ одра болѣзни любимаго человѣка.
Гудъ вполнѣ сознавалъ всю цѣну такой рѣдкой жены и въ одномъ изъ своихъ писемъ къ ней во время ея кратковременнаго отсутствія онъ писалъ- «Прежде, чѣмъ я тебя узналъ, моя милая, я былъ ничто, а съ тѣхъ поръ сталъ лучшимъ п счастливѣйшимъ человѣкомъ. Спрячь эту истину въ банку, моя радость, и покажи мнѣ ее, когда я ее забуду. Я пишу тепло и страстно, но не безъ причины: во-первыхъ, я только-что получилъ твое дышащее любовью письмо, во-вторыхъ, я невольно вспоминаю объ нашихъ милыхъ дѣтяхъ, дорогомъ залогѣ нашей юной любви, въ третьихъ, душа моя жаждетъ слиться съ твоей душой и наконецъ, въ четвертыхъ, я съ радостью думаю о томъ удовольствіи, съ которымъ ты будешь читать эти строки. Быть можетъ, я при этомъ имѣю еще одну затаен-
Смдйльсъ, Т. I. Характеръ	21
ную мысль: чтобы со мною ни случилось, у тебя останется теперь мое письменное признаніе твоихъ рѣдкихъ, удивительныхъ достоинствъ, какъ женщины и жены». Въ другомъ его письмѣ, также написанномъ во время ея кратковременнаго отсутствія, замѣчательны по глубинѣ чувствъ слѣдующія слова: «Я ходилъ въ паркѣ по тѣмъ аллеямъ, по которымъ мы съ тобою ходили, и сидѣлъ на скамейкѣ, на которой мы съ тобою сидѣли; послѣ этого я почувствовалъ себя лучше и счастливѣе».
Мистрйссъ Гудъ однако была не ‘только утѣшеніемъ, но и помощью своего мужа въ его литературныхъ занятіяхъ. Онъ питалъ такое довѣріе къ ея литературному вкусу и сужденію, что читалъ, перечитывалъ И Поправлялъ съ нею всѣ свой сочиненія. Многія изъ его стихотвореній посвящены ей, и ея удивительная память часто помогала ему при отысканіи справокъ й цитатъ* Такимъ образомъ въ ряду благородныхъ женъ велйкйіъ людей мистриссъ Гудъ будетъ вѣчно занимать одно изъ первыхъ мѣстъ.
Не менѣе замѣчательной литературной помощницей своего мужа была лэди Нэпиръ, жена сэра Вильяма Нэ-пира, историка испанскихъ войнъ. Она побудила его приняться за этотъ трудъ, и безъ ей помощи онъ едва Ли бы когда его окончилъ. Она переводила громадную массу оригинальныхъ документовъ, многіе йзъ которыхъ были шифрованные. Узнавъ объ искусствѣ, съ которымъ она разбирала бумаги короля Іосифа, Захваченныя въ Витторіи, Веллингтонъ сказалъ: «Я далъ бы двадцать тысячъ Фунтовъ человѣку, который сдѣлалъ бы для меня подобную работу въ Испаніи». Почеркъ сэра Вильяма былъ до того неразборчивъ, что онъ самъ едва могъ его прочесть, и одна лэди Нэпиръ хорошо его разбирала, почему всегда и списывала его черновой оригйналъ для печати. И, однако, при всей этой тяжелой, громадной работѣ л&ди Нэйиръ ни на минуту не запускала воспитаніе своихъ многочисленныхъ дѣтей. Во время предсмертной болѣзни сэра Вильяма,
лэди Нэпиръ была также Серьезно больна и, чтобъ проститься съ любимымъ мужемъ, ее принесла на диванѣ къ умирающему; при этомъ онй оба были такъ слабы, что простились на вѣки только безмолвнымъ взглядомъ* Онъ умеръ прежде, но жена послѣдовала за нимъ черезъ нѣсколько недѣль, И они оба покоятся въ одной могилѣ.
Много можно было бы привести еще примѣровъ благородныхъ, преданныхъ женъ; упомянемъ только Анну Флаксманъ, которая поддерживала въ своемъ мужѣ въ продолженіе сорокалѣтней брачной жизни пламенную любовь къ искусству, сопровождала его въ Римъ, дѣлила всѣ его труды, лишенія и торжества; Катерину Блэкъ, «темногла-эую Кэтъ», которая считала своего мужа первымъ геніемъ на свѣтѣ, сама дѣлала оттиски его гравированныхъ досокъ, переносила всѣ капризы его страстной натуры и служила ему утѣшеніемъ и поддержкой до самой еГо смерти, за нѣсколько дней до которой Блэкъ (семидесяти одного года) нарисовалъ ея портретъ, говоря: «Посиди, Кэти, я, прежде, чѣмъ умереть, напишу твой портретъ, ты всегда была моимъ ангеломъ-хранителемъ»; лэди Франклинъ, которая съ удивительной энергіей и непостижимой преданностью разыскивала долгіе годы своего погибшаго мужа, несмотря на всѣ неудачи и преграды; наконецъ, жену швейцарскаго медика и философя Циммермана, которая постоянно старалась смягчать меланхолію своего мужа, сочувствовала всѣмъ его мыслямъ, неустанно слушала его и умерла съ трогательнымъ восклицаніемъ: «Бѣдный мой Циммерманъ! Кто теперь будетъ понимать тебя?»
Жены могутъ помогать своимъ мужьямъ и не въ однихъ литературныхъ трудахъ. Прежде, чѣмъ городъ Вейнсбергъ сдался непріятелю, мѣстныя женщины просили позволенія вынести свои пожитки и, получивъ это разрѣшеніе, онѣ вышли изъ городскихъ воротъ, неся на плечахъ своихъ мужей. Лордъ Нитсдэль былъ обязанъ освобожденіемъ изъ тюрьмы своей женѣ, которая перемѣнилась съ нимъ одеж
дой и, выславъ его изъ тюрьмы, сама осталась на его мѣстѣ; этому благородному примѣру послѣдовала съ одинаковымъ успѣхомъ жена Лавалетта.
Но самый замѣчательный случай освобожденія мужа преданной женой встрѣчается въ жизни знаменитаго публициста Гуго Гроція. Онъ находился въ заключеніи въ продолженіе двадцати мѣсяцевъ въ Левестейнской крѣпости по приказанію нидерландскаго правительства, приговорившаго его къ пожизненному заточенію. Его жена получила позволеніе жить съ нимъ и два раза въ недѣлю отправляться въ городъ для доставленія книгъ, необходимыхъ для литературныхъ трудовъ мужа. Наконецъ, количество этихъ книгъ возросло до такой степени, что ихъ пришлось носить взадъ и впередъ въ большомъ ящикѣ. Вначалѣ часовые строго осматривали ящикъ, но, убѣдившись, что кромѣ книгъ, въ томъ числѣ армянскихъ, и бѣлья въ немъ никогда ничего не было, они стали пропускать его безъ осмотра. Тогда жена Гроція убѣдила однажды своего мужа лечь въ ящикъ вмѣсто книгъ. Поднявъ ящикъ, солдаты почувствовали, что онъ тяжелѣе обыкновеннаго, и одинъ изъ нихъ сказалъ шутя: «Ужъ не самъ ли тутъ армянинъ?» — «Не армянинъ, а армянскія книги»,—отвѣчала съ улыбкою жена Гроція. Такимъ образомъ, ящикъ достигъ благополучно города, и плѣнникъ спасся бѣгствомъ чрезъ Брабантъ во Францію, гдѣ вскорѣ къ нему присоединилась его преданная жена.
Лишенія и горе служатъ лучшимъ испытаніемъ брачной жизни. Они обнаруживаютъ истинный характеръ мужа и жены и часто становятся источникомъ истиннаго счастья. Непрерывное блаженство, какъ непрерывный успЬхъ вредны одинаково для мужчинъ и женщинъ. Гейне по смерти жены началъ горько сожалѣть о понесенной имъ потерѣ. Они оба испытали бѣдность и прошли чрезъ нее рука объ руку, поэтому его мучила мысль, что она умерла именно въ ту минуту, когда счастье начало ему улыбаться. «Увы! — го
ворилъ онъ,—неужели къ числу моихъ несчастій я долженъ отнести и ея любовь, искреннѣйшую, пламеннѣйшую любовь, когда-либо одушевлявшую женщину; благодаря ей, я былъ счастливѣйшимъ изъ смертныхъ и въ то-же время ея любовь являлась источникомъ тысячи заботъ, безпокойствъ и горя. Она быть можетъ никогда не знала истинной веселости, но какую невыразимую, какую возвышенную радость придаетъ любви горе. Среди безпокойствъ и сердечныхъ терзаній, я чувствовалъ себя невыразимо счастливымъ и слезы, орошая наши щеки, наполняли наши сердца неизъяснимой радостью».
Въ любви нѣмцевъ заключается такая глубина чувства, которая кажется странной англичанамъ; примѣрами подобной любви могутъ служить Новалисъ, Юнгъ, Штилингъ, Фихте, Жанъ Поль и многіе другіе. Обрученіе у нѣмцевт считается почти столь же важнымъ обрядомъ, какъ вѣнчаніе, и обрученные даютъ полную свободу своимъ чувствамъ, тогда какъ влюбленные англичане неловки, застѣнчивы и какъ бы стыдятся своей любви. Такъ, напримѣръ, жена Гердера говоритъ слѣдующимъ образомъ о первой ея встрѣчѣ съ мужемъ: «Онъ проповѣдывалъ на каоедрѣ; я слышала голосъ ангела и такія сердечныя слова, какихъ никогда не слыхивала. Вечеромъ я снова увидѣлась съ нимъ и пробормотала ему свою благодарность; съ этой минуты наши души слились въ одну». Они были обручены задолго до того, какъ ихъ средства позволили имъ жениться, и когда, наконецъ, совершилось это счастливое событіе, то Каролина Гердеръ писала: «Мы обвѣнчались при розовомъ свѣтѣ прекраснаго вечера и стали однимъ сердцемъ, одной душой». Самъ Гердеръ выражался такъ-же восторженно: «Жена моя, — писалъ онъ Якоби, — утѣшеніе и счастье моей жизни; мы сходимся даже въ отвлеченныхъ идеяхъ, что часто насъ удивляетъ».
Въ жизни Фихте исторія его женитьбы также составляетъ любопытный, прелестный эпизодъ. Онъ былъ бѣд
нымъ студентомъ и жилъ учителемъ въ одномъ цюрихскомъ семействѣ, когда впервые познакомился съ Іоанной-Маріей Ронъ, племянницей Клопштока. По положенію въ обществѣ она была гораздо выше его, но почувствовала къ нему восторженную любовь и когда Фихте, обмѣнявшись съ ней словомъ, отправлялся изъ Цюриха, она, зная его бѣдность, .предложила ему небольшую сумму денегъ. Это предложеніе ,его чрезвычайно оскорбило, и въ первую минуту онъ даже началъ сомнѣваться въ ея любви; но потомъ, обдумавъ дѣло, написалъ ей письмо, въ которомъ выражалъ свою глубокую благодарность и указывалъ на невозможность принять такой подарокъ. Послѣ долгой, тяжелой борьбы съ жизнью Фихте сталъ, наконецъ, зарабатывать достаточно денегъ, чтобъ жениться. Въ одномъ изъ прелестныхъ писемъ къ своей невЬстѣ онъ говоритъ: «И такъ, радость моя, я торжественно посвящаю себя тебѣ и благодарю, что ты сочла меня достойнымъ быть товарипфмъ твоей жизни.., На землѣ нѣтъ страны полнаго счастья, я это испыталъ на опытѣ, и вся наша жизнь должна быть посвящена труду. Мы съ тобой пойдемъ рука въ руку по этому пути труда, поддерживая другъ друга до той минуты, когда станемъ лицомъ къ лицу съ вЬчнымъ источникомъ мира». Брачная жизнь Фихте была чрезвычайно счастлива и его жена оказалась его истинной, полезной помощницей. Во время войны 1813 года, она ухаживала за ранеными въ госпиталяхъ, гдѣ схватила злокачественную горячку, едва не стоившую ей жизнц. Самъ Фихте подвергся тому же недугу, но также выздоровѣлъ и, проживъ еще нѣсколько лѣтъ, умеръ преждевременно, пятидесяти двухъ лѣтъ отъ роду.
Какой контрастъ критической и сантиментальной любви высоко развитыхъ нѣмцевъ представляютъ ухаживаніе за своей будущей женой и брачная жизнь прямого, практическаго Вильяма Коббета. Его чувства были не менѣе искренни и честны, но, какъ нѣкоторымъ покажется, болѣе грубы и тривіальны. Когда Коббетъ впервые увидалъ
ту дѣвушку, которой суждено было сдѣлаться его женою, ей быдо тринадцать дѣтъ, а ему двадцать одинъ; служа Фельдфебелемъ въ цолну, стоявшемъ въ Сентъ^Джонѣ, въ Новомъ Брауншвейгѣ (въ Америкѣ), онъ однажды увидалъ, какъ эта молодая дѣвушка мыла снѣгомъ корыто передъ домомъ отца. «Вотъ ѳта будетъ мнѣ подходящей женой»,— подумалъ онъ, тотчасъ познакомился оъ нею н порѣшилъ жениться, какъ только получитъ отставку. Вскорѣ она уѣхала въ Англію оъ отцомъ, служившимъ Фельдфебелемъ въ артиллеріи, и Коббетъ послалъ ей наканунѣ отъѣзда полтораста гиней, отложенныхъ имъ на черный день, для того, чтобъ она могла прожить до его возвращенія въ Англію, не прибѣгая къ тяжелому труду. Она взяла деньги и уѣхала; когда же Коббетъ черезъ пять лѣтъ, получивъ отставку, явился въ Лондонъ, то нашелъ ее на мѣстѣ; она была чернорабочей служанкой и получала пять Фунтовъ въ годъ. Къ его величайшему удивленію, она молча возвратила ему полтораста золотыхъ; этотъ поступокъ молодой дѣвушки возбудилъ въ немъ кромѣ любви еще и глубокое уваженіе. Вскорѣ послѣ этого онъ женился- на ней, и она оказалась отличной женой. Онъ никогда впослѣдствіи не уставалъ хвалить ее и съ гордостью приписывалъ ей ббльшую часть своихъ успѣховъ въ жизни.
Хотя многіе при жизни Коббета считали его человѣкомъ грубымъ, жестокосердымъ, практичнымъ, полнымъ предразсудковъ, но въ его натурѣ было много поэтическаго и хотя онъ протестовалъ противъ сантиментальности, рѣдкіе люди были болѣе его одушевлены истиннымъ, возвышеннымъ чувствомъ. Онъ питалъ самое нѣжное уваженіе къ женщинамъ, преклонялся предъ ихъ непорочностью и добродѣтелью и въ своемъ «Совѣтѣ молодымъ людямъ» нарисовалъ портретъ истинной женщины, т.-е. любящей, преданной, энергичной жены, съ такимъ блескомъ и благоразуміемъ, что оставилъ далеко за собою всѣхъ англійскихъ писателей. Коббетъ былъ человѣкъ неразвитый въ
обычномъ значеніи этого слова, но честный, умѣренный, благородный, работящій, энергичный, готовый на всякое самопожертвованіе. Многія изъ его идей были, конечно, ложны, но онѣ были его собственныя, потому что онъ всегда и во всемъ мыслилъ своеобразно. Рѣдкіе люди такъ хорошо знали реальную, дѣйствительную жизнь, какъ онъ, и въ то-же . время стремились къ такому возвышенному идеалу. Въ литературномъ выраженіи своихъ собственныхъ чувствъ, онъ является несравненнымъ художникомъ и вообще можно сказать, что Коббетъ былъ однимъ изъ величайшихъ поэтовъ въ прозѣ, изображавшихъ дѣйствительную англійскую жизнь.
ГЛАВА ХП.
ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТЪ.
«Я желалъ бы, чтобы великіе міра сего возра стали подобно тѳбѣ: у тебя не только увеличивается знаніе и власть, но съ каждымъ днемъ и часомъ ты становишься развитѣе п человѣчнѣе».
Тенисонъ.
«Для человѣка несчастье не знать несчастья, и горе не знать горя, ибо лучшій путь къ развитію— путь испытаній и лишеній».	Даніель.
«Крестъ бываетъ якоремъ; неси свой крестъ какъ слѣдуетъ и онъ обратится въ якорь твоего спасенія».	Доннъ.
Практическая мудрость почерпается только въ школѣ жизненнаго опыта. Законы и правила полезны, но безъ жизненнаго опыта они остаются одной теоріей. Столкновеніе съ Фактами дѣйствительной жизни придаетъ характеру тотъ оттѣнокъ правды и истины, который невозможно почерпнуть изъ книгъ или научныхъ занятій; чтобы имѣть *акую-нибудь цѣну, характеръ человѣка долженъ быть въ состояніи твердо выносить всѣ испытанія, соблазны и треволненія ежедневной жизни. Добродѣтель, заключенная въ четырехъ стѣнахъ, не имѣетъ большого значенія. Человѣкъ, находящій утѣшеніе въ уединенной жизни, удовлетворяетъ лишь свое чувство эгоизма. Уединенная жизнь доказываетъ презрѣніе къ людямъ, но чаще всего лѣнь, трусость и угожденіе самому себѣ. Каждое человѣческое существо имѣетъ свою долю труда и долга, и онъ не можетъ отказаться отъ нея безъ вреда для его собственной
личности и той общественной среды, къ которой онъ принадлежитъ. Только принимая участіе въ ежедневной жизни міра, въ его дѣлахъ и заботахъ, человѣкъ можетъ научиться практическому знанію и здравомыслію. Въ этомъ постоянномъ столкновеніи съ дѣйствительною жизнью мы научаемся исполненію долга, дисциплинѣ труда, терпѣнію я энергіи, которые укрѣпляютъ и развиваютъ характеръ. Тутъ мы встрѣчаемся съ тѣми трудностями, испытаніями и соблазнами, которые, смотря по тому, какъ мы къ нимъ отнесемся, освѣщаютъ всю нашу послѣдующую жизнь; тутъ въ школѣ лишеній и страданій мы научаемся гораздо большему, чѣмъ можемъ научиться въ уединенномъ кабинетѣ.
Столкновеніе съ другими людьми также необходимо для познанія самого себя. Только благодаря свободному общенію съ людьми, человѣкъ можетъ справедливо оцѣнить свои собственныя достоинства. Безъ такого жизненнаго опыта, онъ становится себялюбивымъ, надменнымъ, дерзкимъ и во всякомъ случаѣ не знаетъ самого себя.
«Неопровержимой истиной является то, — говоритъ Свифтъ,—что человѣкъ, знающій настоящую цѣну своимъ способностямъ, никогда не будетъ играть глупой роли, и обратно, человѣкъ, не знающій себѣ цѣны, не можетъ имѣть полнаго успѣха». Однако многіе скорѣе готовы цѣнить способности другихъ, чѣмъ свои собственныя. «Приведите его ко мнѣ,—сказалъ какой-то докторъ Трончцнъ изъ Женевы, говоря о Руссо, — приведите его ко мнѣ, чтобъ я могъ судить, есть-ли въ немъ что-нибудь»; въ сущности же вѣроятно Руссо могъ скорѣе оцѣнить , доктора Трон-чина, чѣмъ докторъ Трончинъ Руссо.
Такимъ образомъ достаточная доля самопознанія необходима для тѣхъ, которые хотятъ быть чѣмъ-нибудь или прожить не безслѣдно. Оно также крайне необходимо для образованія опредѣленныхъ личныхъ убѣжденій. Фредерикъ Пертесъ сказалъ однажды знакомому молодому не?-
довѣку: «Вы хорошо знаете, что вы можете сдѣлать, но пока вы не узнаете чего вы не можете, вы не сдѣлаете ничего замѣчательнаго и не узнаете внутренняго спокойствія».
Всякій желающій научиться жизненному опыту охотно прибѣгаетъ къ совѣтамъ другихъ. Тотъ же, кто полагаетъ себя слишкомъ мудрымъ, чтобы научиться чему-нибудь у другихъ, никогда не совершитъ ничего хорошаго илд великаго. Нашъ умъ и наше сердце должны быть всегда открыты для новыхъ познаній, и мы не должны стыдиться прибѣгать за совѣтомъ цъ людямъ болѣе разумнымъ и опытнымъ.
Человѣкъ, умудренный жизненнымъ опытомъ, старается правильно судить обо всемъ, что попадается ему на глаза въ его ежедневной жизни. То, что мы называемъ здравымъ смысломъ, представляется большею частью результатомъ благоразумно сознаннаго жизненнаго опыта. Для пріобрѣтенія его не требуется великихъ способностей, одно лишь терпѣніе и бдительность. Разлитъ считалъ самыми здравомыслящими людьми умныхъ, дѣловыхъ и практическихъ людей, которые разсуждаютъ на основаніи того, что они видятъ и знаютъ, а не плетутъ паутины изъ того, что должно бы быть.
По этой-же причинѣ женщины часто обнаруживаютъ болѣе здраваго смысла, чѣмъ мужчины, потому что онѣ предъявляютъ менѣе притязаній и судятъ о всѣхъ предметахъ проще, на основаніи того непосредственнаго впечатлѣнія, которое различныя явленія производятъ на ихъ умъ;, ихъ познавательная спла дѣятельнѣе и впечатлительность сильнѣе, ихъ сочувствіе живѣе, и потому онѣ обнаруживаютъ болѣе такта въ управленіи другими людьми. Женщины, повидимому незначительныхъ способностей, умѣютъ руководить самыми неподатливыми мужчинами. Попъ произнесъ лестный комплиментъ такту и здравому смыслу королевы Маріи, жены Вильгельма III, говоря, что она обла
даетъ не какой-нибудь великой наукой или искусствомъ, а благоразуміемъ, которое выше всего остального.
Вся жизнь можетъ быть разсматриваема, какъ школа опыта, въ которой люди играютъ роль учениковъ. Какъ въ обыкновенной школѣ, многіе уроки приходится брать на вѣру; мы можемъ не понимать этихъ уроковъ и считать ихъ тяжелыми, если учителями бываютъ несчастія, испытанія, соблазны, но все же мы должны преклоняться передъ ними, какъ ниспосланными Провидѣніемъ.
Результаты опыта, конечно, могутъ обнаружиться только современемъ. Опытный человѣкъ обыкновенно считаетъ время своимъ вѣрнымъ помощникомъ. «Время и я,—говаривалъ кардиналъ Мазаринъ, — пойдемъ на любыхъ двухъ враговъ». Время обыкновенно называютъ утѣшителемъ, но оно вмѣстѣ съ тѣмъ и наставникъ. Это пища опыта и источникъ разума. Оно можетъ быть другомъ или врагомъ юности и утѣшителемъ или мучителемъ старости, смотря по тому, какъ проведена жизнь, хорошо или дурно.
«Время, — говоритъ Джорджъ Гербертъ, — объѣзжаетъ Юность, какъ берейторъ лошадь». Для молодого человѣка міръ, въ который онъ вступаетъ, кажется полнымъ новизны, радости и счастья; но съ теченіемъ времени, онъ находитъ, что рядомъ съ радостью, въ мірѣ бываетъ и горе, что его ожидаютъ на каждомъ шагу тяжелый трудъ, преграды, страданія, несчастія и неудачи. Счастливъ тотъ, кто можетъ пройти чрезъ всѣ эти испытанія съ твердымъ умомъ и чистымъ сердцемъ, кто можетъ не терять спокойствія духа и гордо нести голову даже подъ гнетомъ самаго тяжелаго ярма.
Юношескій пылъ имѣетъ большое значеніе въ жизни и приноситъ пользу какъ энергическое, движущее начало. Онъ постепенно охлаждается временемъ, какъ бы онъ ни былъ силенъ сначала, а жизненный опытъ сдерживаетъ и ограничиваетъ его; это признакъ энергичной, не эгоистичной природы, который слѣдуетъ развивать въ должномъ
направленіи, а не подавлять, напротивъ, начинать жизнь съ эгоизма и надменной самоувѣренности пагубно дѣйствуетъ на развитіе характера. Жизнь въ подобномъ случаѣ походитъ на годъ, въ которомъ нѣтъ весны, а безъ хорошаго посѣва не можетъ быть и хорошей жатвы. Юность —• весна жизни и если она не одушевлена значительной долей энтузіазма, то немногое предприметъ человѣкъ и еще меньшее совершитъ. Она также значительно помогаетъ человѣку въ трудѣ, внушая ему довѣріе и надежду, давая ему возможность не унывая и спокойно преодолѣвать всѣ сухія мелочи повседневныхъ занятій, связанныя съ исполненіемъ своего долга.
«Сочетаніе романтичнаго и реальнаго элементовъ, энтузіазма и дѣйствительности,—говоритъ сэръ Генри Лоренсъ,— лучшее условіе успѣха въ жизни... Энтузіазмъ тѣмъ драгоцѣннѣе, что онъ придаетъ энергію человѣческому уму для исполненія его благороднѣйшихъ стремленій». Сэръ Генри всегда совѣтовалъ молодымъ людямъ не уничтожать въ себѣ энтузіазма, но старательно поддерживать и развивать это чувство, какъ полезное средство для достиженія благородныхъ, мудрыхъ цѣлей. «Когда оба элемента — романтичный и реальный,—говоритъ онъ,—соединены равномѣрно, то послѣдній избираетъ прямой путь къ желанному, практическому результату, а первый услаждаетъ этотъ путь, указывая на его красоты и внушая глубокое убѣжденіе, что даже въ нашей мрачной, матеріальной жизни можно вкушать радости, сіяющія лучезарнымъ блескомъ»*).
ДжозеФЪ Ланкастеръ четырнадцати лѣтъ отъ рода прочелъ книгу Кларксона о торговлѣ неграми и рѣшился бросить свой домъ и поѣхать въ Вестъ-Индію, съ цѣлью научить негровъ читать Библію. И дѣйствительно, онъ отправился въ путь, взявъ съ собою Библію, книгу Боньяна «Странствіе богомольца», и нѣсколько шиллинговъ. Онъ
*) Котяпсе апсі Кеаіііу оГ Іпйіап Ш'е. Саісніи Веѵіеѵѵ.
даже успѣлъ добраться до Вестъ-Индіи и вѣроятно Недоумѣвалъ, какъ приняться за миссіонерское дѣло, когда родители его, узнавъ куда онъ скрылся, немедленно возвратили его въ Англію; однако энтузіазмъ юноши нисколько не охладѣлъ и онъ съ того времени посвятилъ себя всецѣло истинно-филантропическому труду воспитанія неимущихъ *).
Для достиженія какой-нибудь великой цѣли въ жизни, человѣку необходима та сила, которую можетъ доставить только одинъ благородный энтузіазмъ. Безъ него встрѣчающіяся на каждомъ шагу затрудненія и преграды могутъ преодолѣть воѣ усилія человѣка, съ мужествомъ же и постоянствомъ, внушаемыми энтузіазмомъ, онъ чувствуетъ себя достаточно сильнымъ, чтобъ противустоять всѣмъ опасностямъ и трудностямъ. Какой энтузіазмъ долженъ былъ одушевлять Колумба, который, вѣруя Въ существованіе новаго міра, отважился на далекое путешествіе по невѣдомымъ морямъ, и не смотря на все отчаяніе и угрозы окружающихъ его моряковъ, стоялъ твердо на своемъ до той блаженной минуты, когда новый міръ показался на горизонтѣ!
Мужественный человѣкъ никогда не приходитъ въ отчаяніе отъ неудачи, а продолжаетъ свои смѣлыя попытки до тѣхъ поръ, пока наконецъ успѣхъ вѣнчаетъ его дѣло. Де
*) Джозефу’ Ланкастеру было только двадцать лѣтъ, когда онъ, въ 1798 году, открылъ первую свою школу въ домѣ отца. Вскорѣ дѣти бѣдныхъ всего околодка начали стекаться къ нему въ такомъ количествѣ, что отведенная подъ школу комната оказалась мала, и Ланкастеру пришлось нанимать одно помѣщеніе за другимъ, до тѣхъ поръ, пока онъ выстроилъ особое зданіе, вмѣщавшее въ себѣ тысячу учениковъ и на дверяхъ котораго было выставлено слѣдующее объявленіе: «Всѣ желающіе могутъ присылать сюда своихъ дѣтей для дарового воспитанія, тѣ же, которые не хотятъ пользоваться даровымъ воспитаніемъ, могутъ за него платить». Такимъ образомъ Джозефъ Ланкастеръ былъ предвозвѣстникомъ теперешней англійской системы народнаго образованія.
рево не падаетъ отъ перваго удара топора; чтобы свалить его, требуется много ударовъ, много труда. Видя успѣхъ человѣка, мы легко забываемъ всѣ трудности й опасности, которыя онъ преодолѣлъ, прежде чѣмъ достигъ этого результата. Разговаривая съ однимъ пріятелемъ, который удивлялся его счастію и богатству, маршалъ ЛеФевръ сказалъ: «Вы мнѣ завидуете? Хорошо, я вамъ уступлю все й гораздо дешевле, чѣмъ оно мнѣ стоило. Пойдемте во дворъ, я выстрѣлю въ васъ на разстояніи тридцати шаговъ двадцать разъ, и если я васъ не убью, то вве будетъ ваше. А! а! вы не согласны. Такъ знайте, что въ меня стрѣляли болѣе тысячи разъ и на ближайшемъ разстояніи, прежде чѣмъ я достигъ своего теперешняго положенія».
Въ школѣ жизненныхъ трудностей перебывали почти Всѣ великіе люди. Она лучше чѣмъ что-либо придаетъ Силу и энергію человѣческому характеру; она часто возбуждаетъ къ дѣятельности такія способности, которыя иначе дремали бы въ глубинѣ человѣческой души. Какъ кометы иногда обнаруживаются при затменіяхъ, такъ и герои нерѣдко вызываются неожиданнымъ бѣдствіемъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, геній подобно желѣзу, ударяемому кремнемъ, нуждается въ неожиданномъ, быстромъ ударѣ судьбы, чтобы йздать божественную искру. Бываютъ натуры, которыя Цвѣтутъ й зрѣютъ среди тяжелыхъ испытаній, сохнутъ и пропадаютъ въ спокойной и счастливой атмосферѣ.
Такимъ образомъ, для людей полезнѣе затрудненія й преградЬт, побуждающія ихъ къ энергичной дѣятельности, чѣмъ счастье и богатство, среди которыхъ человѣкъ пре* Дается лѣни и апатіи *). Борьба первое условіе побѣды.
♦) Одинъ великій Музыкантъ, говоря о замѣчательной, йо безстрастной пѣвицѣ, воскликнулъ: «Она поетъ хорошо, но у нея недостаетъ чего-то, а это что-то все. Еслибъ я былъ холостымъ юношей, то началъ бы ухаживать за пей, женился, сталъ бы обходиться
Еслибъ не было трудностей въ жизни, то не къ чему было бы примѣнить и энергіи, еслибъ не было соблазновъ, то не къ чему было бы развивать въ человѣкѣ силу воли, и въ добродѣтели не было бы особенной заслуги; еслибъ не было испытаній и страданій, то не къ чему было бы воспитывать терпѣніе и мужество. Такимъ образомъ, затрудненія, бѣдствія и страданія не всегда составляютъ зло, а часто служатъ лучшимъ источникомъ мужественной силы и высшей добродѣтели.
Точно также человѣку часто полезно бороться съ нищетой ^преодолѣвать ее: «Тотъ, кто участвовалъ въ борьбѣ, —говоритъ Карлейль,—хотя бы въ борьбѣ съ трудомъ и нищетой, всегда будетъ сильнѣе и мудрѣе человѣка, который смотрѣлъ на борьбу издали, спрятавшись въ обозѣ».
Ученые всегда находили, что нищета предпочтительнѣе лишеній умственной пищи. Напротивъ, богатство обыкновенно тяжело дѣйствуетъ на развитіе ума. «Я не могу не привѣтствовать нищеты,— говоритъ Рихтеръ,— если она только является въ жизни не слишкомъ поздно». Нищета, по словамъ Горація, свела его съ поэзіей, а поэзія съ Варомъ, Виргиліемъ и Меценатомъ. «Преграды,— говоритъ Мишле,—великіе вдохновители человѣка. Я цѣлые годы питался однимъ Виргиліемъ и мнѣ право было хорошо. Разрозненный томъ Расина, купленный случайно у букиниста, создалъ тулонскаго поэта».
Испанцы, говорятъ, эгоистично радовались нищетѣ Сервантеса, полагая, что иначе онъ не написалъ бы своихъ великихъ произведеній. Когда архіепископъ толедскій посѣтилъ Французскаго посланника въ Мадридѣ, то свита послѣдняго выразила желаніе познакомиться съ авторомъ Донъ Кихота, который доставилъ имъ столько удовольствія;
съ ней самымъ ужаснымъ образомъ, подвергнулъ бы ее всевозможнымъ терзаніямъ, испепелилъ бы ея сердце и черезъ тесть мѣсяцевъ сдѣлалъ бы изъ нея первую пѣвицу въ свѣтѣ», Віаскчѵоосіз Ма^агіпе.
архіепископъ отвѣчалъ, что Сервантесъ служилъ въ арміи, защищая свою родину, а теперь былъ старъ и бѣденъ. «Какъ!—воскликнулъ одинъ изъ Французовъ,—синьоръ Сервантесъ находится въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ! Да отчего же онъ не получаетъ содержанія изъ общественной казны?»—«Боже избави,—произнесъ епископъ,— онъ только оттого и пишетъ, что находится въ нуждѣ; его бѣдность обогащаетъ весь міръ». 
Не благоденствіе, а несчастье, не богатство, а бѣдность возбуждаютъ энергію здоровой натуры и развиваютъ сильный характеръ. Буркъ сказалъ самъ о себѣ: «Не на рукахъ, не въ мягкой колыбели принесли меня на то мѣсто, которое я занимаю теперь, мѣсто государственнаго человѣка и законодателя. Мііог іп аіѵегзшп—вотъ девизъ такого человѣка, какъ я». Нѣкоторые люди нуждаются только въ преградѣ на своемъ пути, чтобы выказать всю силу своего характера и генія; эта преграда, однажды побужденная, становится источникомъ дальнѣйшаго прогресса.
Ошибочно полагаютъ, что успѣхъ приводитъ къ успѣху; напротивъ, гораздо чаще неудача приводитъ къ успѣху. Лучшій опытъ для человѣка—воспоминаніе о понесенныхъ имъ неудачахъ въ жизни. Подобныя неудачи возбуждаютъ въ здравомыслящихъ людяхъ большую энергію, осторожность и выдержку, лучшія средства для достиженія успѣха. Спросите у любого дипломата, и онъ вамъ скажетъ, что научился своей наукѣ скорѣе путемъ неудачъ и пораженій, чѣмъ успѣховъ. Знанія, совѣты и примѣры никогда не могли бы научить его такъ успѣшно, какъ неудачи, которыя вышколили его на практикѣ, указавъ не только, что слѣдуетъ дѣлать, но и чего не слѣдуетъ, а это часто бываетъ всего важнѣе въ дипломатіи.
Многіе, вступая на арену жизни, должны приготовиться къ цѣлому ряду неудачъ до одержанія побѣды, но если они люди мужественные, то эти неудачи будутъ только
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.	22
подстрекать ихъ къ новымъ усиліямъ. Тальма, величайшій изъ актеровъ, былъ освистанъ при первомъ появленіи на сценѣ. Лакордеръ, одинъ изъ краснорѣчивѣйшихъ проповѣдниковъ нашего времени, пріобрѣлъ славу только послѣ многихъ неудачъ. Говоря о его первой проповѣди въ церкви св. Роха, Монталамберъ замѣчаетъ: «Онъ совершенно провалился, и каждый, выходя изъ церкви, думалъ про себя: онъ, можетъ быть, и съ талантомъ, но никогда не будетъ проповѣдникомъ». Но Лакордеръ не унывалъ, продолжалъ проповѣдывать, и черезъ два года послѣ своего неудачнаго дебюта, онъ уже говорилъ съ каѳедры.Моіге Баше, передъ многочисленнѣйшей блестящей публикой, когда либо слушавшей проповѣдника во Франціи со времени Массильона и Босюэта.
Первая рѣчь Кобдена, на публичномъ митингѣ въ Манчестерѣ, была до того неудачна, что онъ не могъ ее окончить, и предсѣдатель собранія былъ вынужденъ просить у слушателей снисхожденія юному оратору. Сэръ Джемсъ Греамъ и Дизраэли также подвергались неудачамъ и насмѣшкамъ въ началѣ своего поприща и достигли успѣха лишь постоянствомъ и трудомъ. Было время, что сэръ Джемсъ Греамъ даже совсѣмъ отказался отъ политическихъ рѣчей. «Я пробовалъ все,—говоритъ онъ своему другу сэру Франциску Берингу,—я говорилъ экспромтомъ, говорилъ по конспекту, говорилъ по тетради, заучивъ каждое слово наизусть, и все одинаково безуспѣшно, я право не знаю почему, но боюсь, что никогда не успѣю въ этомъ». И однако, благодаря постояннымъ усиліямъ, Греамъ, подобно Дизраэли, сдѣлался наконецъ однимъ изъ лучшихъ парламентскихъ ораторовъ.
Неудача на одномъ поприщѣ часто заставляла благоразумныхъ людей приниматься за другое. Не получивъ мѣста приходскаго клерка въ Девонѣ, Придо сталъ серьезно заниматься и дошелъ впослѣдствіи до званія епископа. Буало готовился въ адвокаты, но въ первомъ дѣлѣ, которое
онъ защищалъ, потерпѣлъ полнѣйшее Фіаско, при громкомъ смѣхѣ всѣхъ присутствующихъ; потомъ онъ хотѣлъ сдѣлаться духовнымъ проповѣдникомъ, но также потерпѣлъ неудачу, наконецъ онъ обратился къ поэзіи и достигъ славы и знаменитости. Фонтенель и Вольтеръ также были неудачными адвокатами, а Кауперъ, произнося свою первую защиту въ судѣ, такъ смутился, по врожденной застѣнчивости, что не могъ ея докончить и посвятилъ себя поэзіи, которую и воскресилъ въ Англіи. Монтескье и Бейтамъ одинаково не имѣли успѣха въ адвокатурѣ и обратились къ болѣе сроднымъ имъ занятіямъ, при чемъ послѣдній оставилъ всѣмъ послѣдующимъ поколѣніямъ богатый запасъ законодательнаго матеріала. Гольдсмитъ не выдержалъ докторскаго экзамена, но написалъ «Векфильдскаго пастора», Аддисонъ, потерпѣвъ неудачу какъ ораторъ, достигъ славы какъ авторъ «Сэра Роджера Коверлея» и знаменитыхъ статей въ «Зресіаіог».
Даже лишеніе важной Физической способности, напр. зрѣнія или слуха, не можетъ остановить истинно мужественныхъ людей въ ихъ борьбѣ съ жизнью. Мильтонъ, ослѣпнувъ, продолжалъ идти своей дорогой, и его величайшія произведенія написаны въ ту эпоху, когда онъ всего болѣе страдалъ, бѣдный, больной, слѣпой старикъ, преслѣдуемый клеветой и гоненіями.
Жизнь многихъ великихъ людей была постоянной, нескончаемой борьбой съ трудностями и кажущимися неудачами. Данте подарилъ свѣтъ своимъ великимъ трудомъ въ нищетѣ и изгнаніи. Удаленный изъ своего родного города политическими противниками, онъ лишился всего, что имѣлъ, и былъ приговоренъ заочно къ смерти на кострѣ. Впослѣдствіи, получивъ извѣстіе, что онъ можетъ возвратиться во Флоренцію, подъ условіемъ просить прощенія у властей, онъ гордо отвѣчалъ: «Нѣтъ, не такимъ путемъ возвращусь я на родину. Быстро полечу я къ ней, если вы, или кто другой, укажете мнѣ путь не оскорбительный для чести
или славы Данте, но если нѣтъ такого пути, то я никогда не возвращусь во Флоренцію». И дѣйствительно, вслѣдствіе неутомимой жестокости своихъ враговъ, Данте умеръ вдали отъ родины, послѣ двадцати лѣтъ изгнанія. Его преслѣдовали даже послѣ смерти и его книгу «Бе МопагсЫа» сожгли публично, по приказанію папскаго легата.
Камоэнсъ также писалъ свои великія поэмы въ изгнаніи. Уединенная жизнь въ Сантаремѣ надоѣла ему, онъ присоединился къ экспедиціи противъ мавровъ, отличился рѣдкой храбростью и потерялъ глазъ въ морскомъ сраженіи. Въ Гоа, въ Вестъ-Индіи, видя жестокое обращеніе португальцевъ съ туземцами, онъ пламенно протестовалъ и вступилъ въ споръ съ губернаторомъ, за что его сослали въ Китай. Впослѣдствіи онъ потерпѣлъ кораблекрушеніе и спасъ только свою жизнь и «Луизіаду». Гоненія и бѣдствія, казалось, преслѣдовали его повсюду. Въ Макао онъ былъ посаженъ въ тюрьму, изъ которой онъ бѣжалъ и прибылъ въ Лиссабонъ, послѣ шестнадцатилѣтняго отсутствія, бѣднымъ, безпомощнымъ. Его «Луизіада», напечатанная вскорѣ послѣ этого, принесла ему много славы, но ни гроша денегъ. Онъ существовалъ на тѣ скудныя средства, которыя доставлялъ ему его старый индійскій невольникъ Антоніо, который собиралъ милостыню по улицамъ *). Наконецъ, онъ умеръ въ богадѣльнѣ, изнуренный болѣзнями и лишеніями. На его могилѣ поставили
*) Знатный вельможа Рюи де Камера отправился однажды къ Камоэнсу, чтобы заказать ему переложить на стихи нѣсколько псалмовъ, но поэтъ, приподнявъ голову съ своего нищенскаго ложа, произнесъ: «Увы, когда я былъ поэтомъ, я былъ молодъ и счастливъ, Барыни носили меня на рукахъ, но теперь я всѣми брошенный, всѣми забытый бѣднякъ. Вотъ посмотрите, мой бѣдный Антоніо напрасно проситъ грошъ на покупку угля, а у меня нѣтъ ничего». Вельможа, по словамъ біографа Камоэнва Сузы, молча вышелъ изъ комнаты, краснорѣчиво доказывая, чего стоили португальскіе гранды. —Кетагкз оп іѣе ЬіГе апй хѵгі1іп§8 оі’ Сатоепв—Ъу Іогй 81гап^-ГоЫ. ЬопАоп, 1824.
памятникъ съ надписью: «Здѣсь покоится тѣло Луи де Камоэнса; онъ былъ первый поэтъ своего времени; онъ жилъ въ нищетѣ и несчастьи и умеръ въ 15Ѳ7 году». Эта позорная, но справедливая эпитафія была впослѣдствіи замѣнена торжественнымъ панегирикомъ въ честь великаго народнаго поэта Португаліи.
Даже Микель-Анджело въ продолженіе большей части своей жизни подвергался преслѣдованіямъ завистливыхъ людей, какъ вельможъ, такъ и прелатовъ, которые не могли ему сочувствовать и не понимали его генія. Когда Павелъ IV не одобрилъ нѣкоторыя Фигуры въ его «Страшномъ судѣ», великій художникъ сказалъ: «Лучше было бы, еслибъ папа занимался уничтоженіемъ безпорядковъ и разврата, позорящихъ церковь, а не критиковалъ бы искусства, въ которомъ онъ ничего не смыслитъ».—Тассо также былъ жертвою почти постоянныхъ преслѣдованій. Проведя семь лѣтъ въ сумасшедшемъ домѣ, онъ скитался съ мѣста на мѣсто по всей Италіи и на смертномъ одрѣ писалъ: «Я не жалуюсь на судьбу, ибо не хочу говорить о неблагодарности людей, которые довели меня до нищенской могилы».
Но время бываетъ страшнымъ мстителемъ; преслѣдователи и преслѣдуемые часто мѣняютъ мѣста, первые становятся великими, а послѣдніе презрѣнными. Даже самыя имена преслѣдователей были бы давно забыты, еслибъ не ихъ отношенія къ тѣмъ несчастнымъ жертвамъ. Кто, напримѣръ, зналъ бы герцога АльФонса Феррарскаго, еслибъ онъ не заточилъ Тассо? Кому извѣстно было бы имя великаго герцога, царствовавшаго въ Виртембергѣ девяносто лѣтъ тому назадъ, еслибъ онъ не преслѣдовалъ Шиллера?
Наука также имѣла своихъ мучениковъ, которые должны были бороться со всякаго рода затруденніями, преслѣдованіями и страданіями. Мы уже говорили въ другомъ мѣстѣ *)
*) См. главу V, стр. 175.
о Бруно, Галилеѣ и прочихъ ученыхъ, которыхъ преслѣдовали, какъ еретиковъ. Были также и такіе ученые, которыхъ ихъ геній не могъ спасти отъ гнѣва враговъ. Такъ Бальи, знаменитый Французскій астрономъ (бывшій мэромъ Парижа), и Лавуазье, великій химикъ, были преданы казни въ первую Французскую революцію. Когда послѣдній, выслушавъ свой смертный приговоръ, просилъ отложить казнь на нѣсколько дней, чтобы узнать результаты химическихъ опытовъ, произведенныхъ имъ во время заточенія, то судьи, отказавъ ему, приказали немедленно казнить, и одинъ изъ нихъ воскликнулъ: «республикѣ не нужно ученыхъ». Въ Англіи, почти въ то же время, докторъ Пристлей, отецъ современной химіи, подвергся самымъ грубымъ преслѣдованіямъ; его домъ сожгли, библіотеку уничтожили при крикахъ: «Не надо ученыхъ!» и онъ былъ принужденъ бѣжать за границу, гдѣ и умеръ.
Нѣкоторые изъ величайшихъ путешественниковъ совершали свои знаменитыя открытія среди самыхъ ужасныхъ затрудненій, преслѣдованій и страданій. Колумбъ, подарившій старому свѣту новый, подвергался различнымъ гоненіямъ со стороны тѣхъ самыхъ, кого онъ обогатилъ. Мунго-Паркъ,. утопающій въ африканской рѣкѣ, которую онъ открылъ, Клапертонъ, погибающій отъ лихорадки на берегахъ Великаго озера, найденнаго имъ въ сердцѣ Африки, Франклинъ, замерзшій во льдахъ, послѣ того, что онъ, быть можетъ, открылъ сѣверо-западный проходъ—все это мученики великихъ открытій человѣческаго ума.
Судьба Флиндерса, знаменитаго мореплавателя, находившагося шесть лѣтъ въ плѣну на Иль-де-Франсѣ, особенно замѣчательна въ этомъ отношеніи. Въ 1801 году онъ отправился съ ученой цѣлью изъ Англіи на кораблѣ «Изслѣдователь» и запасся Французскимъ паспортомъ, въ которомъ предписывалось всѣмъ Французскимъ властямъ, несмотря на войну между Франціей и Англіей, оказывать ему покровительство во имя науки. Въ продолженіе
трехъ лѣтъ, онъ изслѣдовалъ большую часть Австраліи, Вандименову Землю и окружающіе острова; и такъ какъ его корабль пришелъ въ ветхость, то онъ отправился обратно въ Англію на пассажирскомъ кораблѣ «Черепаха». Во время путешествія, «Черепаха» потерпѣла крушеніе въ Южномъ океанѣ, и Флиндерсъ съ частью экипажа достигъ въ простой лодкѣ порта Джаксона, который отстоялъ отъ мѣста крушенія на 750 миль. Тамъ онъ нанялъ маленькій ботъ «Кумберландъ» и возвратился за остальнымъ экипажемъ на риФЪ, гдѣ разбился корабль. Собравъ всѣхъ людей, онъ отправился въ Англію и по дорогѣ зашелъ на Иль-де-Франсъ, гдѣ, къ его величайшему изумленію, онъ былъ взятъ въ плѣнъ вмѣстѣ со всѣмъ экипажемъ и заточенъ въ тюрьму, несмотря на его Французскій паспортъ. Ко всѣмъ ужасамъ его положенія прибавлялось еще опасеніе, что Французскій мореплаватель Боденъ, съ которымъ онъ встрѣтился на берегахъ Австраліи, первый достигнетъ Европы и присвоитъ себѣ всѣ его открытія. Это опасеніе вполнѣ подтвердилось и, пока онъ находился въ заточеніи на Иль-де-Франсѣ, Боденъ напечаталъ карту своихъ открытій, перемѣнивъ всѣ названія мѣстностей, данныя Флиндерсомъ. Наконецъ черезъ шесть лѣтъ Флиндерсъ былъ освобожденъ, но его здоровье было такъ разстроено, что онъ успѣлъ только издать описаніе своего путешествія съ подлинными картами и умеръ въ самый день выхода въ свѣтъ его книги.
Мужественные, энергичные люди часто пользовались насильственнымъ уединеніемъ для совершенія великихъ трудовъ. Въ уединеніи всего болѣе развивается стремленіе къ нравственному совершенству. Душа, находясь вѣчно въ самосозерцаніи, вырабатываетъ въ себѣ необычайную энергію. Но извлечетъ ли человѣкъ пользу или вредъ изъ уединенія, зависитъ главнымъ образомъ отъ его характера и развитія. Въ высоко одаренномъ человѣкѣ, уединеніе возвышаетъ уже и безъ того возвышенную душу, а въ мало
одаренномъ—каменное сердце еще болѣе каменѣетъ въ уединеніи.
Въ тюрьмѣ Боэцій написалъ: «Утѣшеніе въ философіи», а Гроцій «Комментарій на Евангеліе Св. Матѳея». Бука-нанъ сочинилъ свои знаменитыя «Перифразы псалмовъ», во время своего заточенія въ португальскомъ монастырѣ. Компанелли, знаменитый итальянскій монахъ и патріотъ, по подозрѣнію въ государственной измѣнѣ содержался двадцать семь лѣтъ въ неаполитанской крѣпости., гдѣ написалъ свое извѣстное сочиненіе «Сіѵііаз Боііз», переведенное почти на всѣ европейскіе языки. Во время своего тринадцатилѣтняго заточенія въ Лондонской башнѣ, Ралей написалъ свою «Исторію міра», то-есть первые пять томовъ, которыми ограничился этотъ великій трудъ. Лютеръ, находясь въ Вартбургскомъ замкѣ, переводилъ Библію и писалъ знаменитыя брошюры, которыми онъ наполнялъ Германію.
По всей вѣроятности, міръ обязанъ появленіемъ въ свѣтъ «Странствія Богомольца» (Рі1у§тітз Рго^гезз) Джона Боніана его заточенію въ тюрьмѣ; тутъ онъ сосредоточился въ себѣ и, не имѣя возможности дѣйствовать, его энергическій умъ предался созерцанію; дѣйствительно, освобожденный послѣ двѣнадцати лѣтъ заточенія, онъ уже болѣе ничего не писалъ.
Всѣ политическія партіи во времена Боніана при первой возможности заточали въ тюрьму своихъ противниковъ; Боніанъ главнымъ образомъ находился въ тюрьмѣ въ царствованіе Карла II, но и при. Карлѣ I было много знаменитыхъ узниковъ: сэръ Джонъ Эліотъ, Гампденъ, Сельденъ, Прайнъ *) и другіе. Находясь въ Лондонской башнѣ, Эліотъ написалъ свою «Монархію человѣка», а Джорджъ Виттеръ,
*) Прайнъ писалъ очень много, находясь въ тюрьмѣ, и вообще онъ былъ очень плодовитый авторъ; разсчитано, что онъ писалъ около восьми страницъ іп- циагіо каждый день своей жизни, отъ совершеннолѣтія до смерти.
заточенный въ тюрьму Маршальси, написалъ тамъ свою знаменитую «Сатиру королю». Республика также имѣла своихъ узниковъ. Сэръ Вильямъ Давенантъ за преданность королевскому дому содержался нѣкоторое время въ Кауз-скомъ замкѣ, гдѣ онъ написалъ большую часть своей поэмы «Гондибертъ». Его жизнь была, говорятъ, спасена, благодаря благородному заступничеству Мильтона, которому Давенантъ отплатилъ тѣмъ же по возстановленіи Стюартовъ. Поэтъ Ловеласъ былъ также посаженъ въ' тюрьму Круглоголовыми и былъ освобожденъ лишь по уплатѣ громадной пени; хотя онъ жестоко пострадалъ и потерялъ все благодаря своей преданности Стюартамъ, но они, возвратясь, совершенно забыли его, и онъ умеръ въ нищетѣ.
Кромѣ Виттера и Боніана, Карлъ II подвергнулъ тюремному заключенію Бакстера, Гарингтона (автора «Океаніи»), Пенна и многихъ другихъ. Всѣ они искали утѣшенія въ литературныхъ занятіяхъ; Бакстеръ написалъ большую часть своей автобіографіи, пока находился въ тюрьмѣ верховнаго суда, а Пеннъ свое знаменитое сочиненіе — «Нѣтъ креста, нѣтъ и короны» — въ Лондонской башнѣ. Въ царствованіе королевы Анны, Матью Прайоръ, находясь два года въ тюрьмѣ по обвиненію въ государственной измѣнѣ, написалъ «Алъма, или развитіе души».
Съ тѣхъ поръ замѣчательныхъ политическихъ узниковъ въ Англіи было немного. Между ними занимаетъ первое мѣсто ДеФоэ, который часто сидѣлъ въ тюрьмѣ и написалъ тамъ «Робинзона Крузо» п многіе изъ своихъ лучшихъ политическихъ памфлетовъ, а также просматривалъ корректуру полнаго собранія своихъ сочиненій. Смолетъ, сидя въ тюрьмѣ за диффамацію, написалъ своего «Сэра Лансело Гревса». Изъ послѣднихъ англійскихъ писателей, содержавшихся въ тюрьмѣ, можно упомянуть Джемса Монгомери, который написалъ первый томъ своихъ поэмъ въ Торкскомъ замкѣ, и Томаса Купера, Чартиста, который написалъ «Чистилище самоубійцъ», въ стаФордской тюрьмѣ.
Сильвіо Пелико былъ одинъ изъ послѣднихъ и знаменитѣйшихъ итальянскихъ авторовъ, писавшихъ въ тюрьмѣ. Онъ содержался въ австрійскихъ крѣпостяхъ десять лѣтъ, изъ которыхъ восемь онъ провелъ въ Шпильбергѣ въ М' равіи. Тамъ онъ написалъ свои прелестные мемуары, которые дышатъ необыкновенной наблюдательностью, и сумѣлъ изъ рѣдкихъ посѣщеній дочери тюремщика и безцвѣтныхъ событій его монотонной жизни создать себѣ маленькій міръ мыслей и здравыхъ человѣческихъ интересовъ.
Козински, великій возстановитель венгерской литературы, провелъ семь лѣтъ въ австрійскихъ крѣпостяхъ и написалъ въ это время «Дневникъ моего заточенія» и перевелъ «Сентиментальное путешествіе Стерна». Кошутъ посвятилъ большую часть своего времени въ продолженіе двухлѣтняго заточенія въ Будѣ на изученіе англійскаго языка, съ цѣлью прочесть Шекспира въ оригиналѣ.
Люди, которые подобно приведеннымъ личностямъ подвергаются преслѣдованіямъ и заточенію, только повидимому терпятъ неудачу въ жизни; въ сущности же, эта неудача часто превращается въ блестящій успѣхъ. И они имѣютъ ббльшее вліяніе на человѣчество, чѣмъ люди, вся жизнь которыхъ была рядомъ нескончаемыхъ успѣховъ. Значеніе человѣка не зависитъ отъ того, имѣютъ ли его усилія ближайшимъ результатомъ неудачу или успѣхъ. Мученика за истину нельзя назвать побѣжденнымъ, если истина, которой онъ принесъ себя въ жертву, пріобрѣтаетъ новый блескъ. Патріотъ, жертвующій жизнью за свое святое дѣло, ускоряетъ его торжество, и тѣ, которые падаютъ въ первой шеренгѣ бойцовъ великаго движенія, часто открываютъ путь слѣдующимъ за ними героямъ, которые, переступивъ черезъ ихъ трупы, идутъ на вѣрную побѣду. Торжество справедливаго дѣла можетъ замедлиться, но когда оно настаетъ, мы имъ обязаны столько же бойцамъ? потерпѣвшимъ сначала пораженіе, сколько и тѣмъ, которые наконецъ побѣдили.
Примѣръ великой смерти можетъ служить благороднымъ Побужденіемъ для другихъ точно такъ-же, какъ примѣръ хорошей жизни. Великій подвигъ не исчезаетъ съ жизнью совершившаго его, но живетъ въ тѣхъ, которые чТутъ память героя. О нѣкоторыхъ великихъ людяхъ можно сказать, что они начали жить только послѣ смерти.
Память людей, пострадавшихъ за истину, религію и науку, сохраняется человѣчествомъ съ глубочайшимъ уваженіемъ. Они погибли, но дѣло восторжествовало. Они повидимому были побѣждены, но въ сущности побѣдили, ихъ можно было заточить въ тюрьму, но ихъ мысли витали надъ тюремной кровлей, гордо вызывая на бой своихъ преслѣдователей.
По словамъ Мильтона, тотъ, кто умѣетъ хорошо переносить страданія, умѣетъ и хорошо дѣйствовать. Многіе изъ величайшихъ людей совершали свои подвиги, внушенные сознаніемъ долга, среди тяжкихъ испытаній и трудностей. Они боролись противъ прилива и достигали берега изнуренные только для того, чтобъ умереть. Но они исполнили свой долгъ и умерли спокойно, зная, что смерть не имѣетъ власти надъ ними; ихъ святая память живетъ доселѣ, поддерживая, возвышая и благословляя насъ. «Жизнь для насъ всѣхъ—одно страданіе,—говоритъ Гёте,— кто кромѣ Бога можетъ потребовать отъ насъ отчета? Не будемъ же осыпать упреками умершихъ. Не ихъ неудачи, не ихъ страданія, а ихъ дѣла должны занимать насъ».
Такимъ образомъ испытанія и трудности жизни вызываютъ наружу все доброе, заключающееся въ человѣкѣ. Какъ нѣкоторыя растенія должны быть раздавлены, чтобъ издать благоуханіе, такъ и нѣкоторыя натуры повидимому должны подвергнуться страданіямъ, чтобы обнаружить все свое совершенство. Поэтому испытанія часто выставляютъ въ яркомъ свѣтѣ скрытыя дотолѣ добродѣтели. Люди, повидимому, безполезные, пустые, выказывали часто въ затруднительныхъ обстоятельствахъ такую силу характера,
которую невозможно было подозрѣвать въ нихъ; тамъ, гдѣ мы видѣли только эгоизмъ, слабость, удовлетвореніе своихъ капризовъ, появились вдругъ сила, мужество, самопожертвованіе.
Какъ нѣтъ блага, которое могло бы обратиться во зло, такъ и нѣтъ испытанія, которое не могло бы превратиться въ благословеніе. Все зависитъ отъ того, извлекаемъ ли мы пользу изъ испытаній или нѣтъ. Совершенное счастье немыслимо на свѣтѣ, да еслибъ оно и было возможно, то оказалось бы безполезнымъ. Школа довольства и благоденствія — самая дурная школа для человѣка; затрудненія и неудачи гораздо лучшіе воспитатели. Сэръ ГумФри Дэви говоритъ: «Даже въ частной жизни слишкомъ большое благоденствіе или понижаетъ уровень нравственнаго человѣка и приводцтъ въ концѣ-концовъ къ страданіямъ, или возбуждаетъ въ другихъ зависть и злобу».
Неудачи исправляютъ характеръ человѣка и возвышаютъ его добродѣтели. Даже горе связано какими-то таинственными узами съ радостью. Джонъ Боніанъ сказалъ однажды, что еслибъ было возможно, то онъ молилъ бы небо послать ему большія испытанія для наибольшаго счастья. Когда удивлялись терпѣнію бѣдной аравитянки среди тяжелыхъ бѣдствій, то она спокойно сказала: «Глядя на лицо Божіе, мы не чувствуемъ Его руки».
Страданіе несомнѣнно такъ-же ниспосылается свыше, какъ радость, но имѣетъ гораздо большее вліяніе на развитіе характера. Оно смягчаетъ и очищаетъ натуру человѣка, одаряетъ его терпѣніемъ и покорностью судьбѣ, пробуждаетъ самыя глубокія и возвышенныя мысли *). Страданіе, можетъ быть, предопредѣленное свыше средство для развитія высшихъ качествъ натуры человѣка. Признавая
♦) «Что пробуждаетъ величайшія мысли въ человѣческой расѣ? Ни знаніе, ни дѣловыя запятія, ни любовь, а страданія; поэтому, быть можетъ, на свѣтѣ и существуетъ столько страданій». АгіЬиг Неірз—Вгеѵіа.
счастье за конечную цѣль жизни человѣка, горе, можетъ быть, необходимое условіе, безъ котораго нельзя достигнуть зтой цѣли. Страданіе такимъ образомъ не всегда печально. Съ одной стороны оно связано съ горемъ, съ другой—съ радостью, съ одной точки зрѣнія оно несчастье, а съ другой-счастье. Часто, за недостаткомъ страданій, лучшая часть человѣческой натуры можетъ покоиться глубокимъ сномъ. Дѣйствительно, горе и страданіе необходимое условіе успѣха въ жизни нѣкоторыхъ людей и развитія нѣкоторыхъ геніевъ. Шелли говоритъ о поэтахъ, что зло приводитъ несчастныхъ людей къ поэзіи, и они учатъ человѣчество въ пѣсняхъ тому, чему сами научились въ страданіяхъ. Дѣйствительно, можно ли предположить, чтобъ Бурнсъ написалъ свои поэмы, еслибъ онъ былъ достаточнымъ, счастливымъ человѣкомъ, или Байронъ подарилъ бы міру свои вдохновенія, еслибъ былъ счастливымъ семьяниномъ и министромъ?
Иногда сердечное горе вызываетъ къ жизни апатическую натуру. «Что знаетъ тотъ, который никогда не страдалъ?» говорилъ одинъ древній мудрецъ. На вопросъ Дюма, что сдѣлало Ребуля поэтомъ, онъ отвѣчалъ: <горе» *). Дѣйствительно, смерть жены и единственнаго ребенка заставили его искать утѣшенія въ уединенной жизни и въ поэтическихъ изліяніяхъ своего горя. Точно также семейнымъ несчастьямъ обязаны мы прекрасными сочиненіями мистриссъ Гаскель. «Для развлеченія, въ высокомъ значеніи этого слова,—говоритъ ея біографъ,—и для пополненія мрачной пустоты ея жизни, по смерти любимаго человѣка, принялась она за созданіе тѣхъ прекрасныхъ типовъ, которые, можно сказать, увеличили число нашихъ любимыхъ друзей» **).
*) Ребуль былъ простымъ булочникомъ въ Нимѣ и прославился многими великолѣпными поэмами.
**) СогпЬіІІ Ма^агіпе, V. 16, р. 322.
Многія изъ лучшихъ и полезнѣйшихъ человѣческихъ предпріятій исполнены среди горя, или какъ утѣшеніе отъ сердечныхъ страданій, или по сознанію долга, преодолѣвающаго личное горе. «Еслибъ я не былъ такимъ инвалидомъ,—сказалъ докторъ Дарвинъ одному изъ своихъ прія* телей, — то никогда не сдѣлалъ бы того, что мнѣ теперь удалось совершать». Шиллеръ писалъ свои лучшія трагедіи среди Физическихъ страданій, доходившихъ до нестерпимой пытки. Гендель создавалъ свои безсмертныя произведенія среди борьбы съ нищетой и приближавшейся смертью. Моцартъ, удрученный болѣзнью и долгами, подарилъ міру свои великія оперы и знаменитый «Кедиіеш». Бетховенъ написалъ свои величайшія произведенія подъ мрачнымъ впечатлѣніемъ горя и страдая глухотой. Бѣдный Шубертъ, послѣ своей кратковременной, но блестящей жизни, умеръ тридцати, двухъ лѣтъ, оставивъ послѣ себя только свои рукописи, скромную одежду и тридцать три Флорина. Нѣкоторыя изъ лучшихъ стихотвореній Лэма написаны въ минуты сердечнаго горя, а веселость Гуда часто проистекала изъ наболѣвшаго сердца. Онъ самъ говорилъ, что нѣтъ у него веселой струны, которая не была бы настроена горемъ.
Между учеными мы имѣемъ благородный примѣръ Волластона, который въ предсмертной агоніи за нѣсколько часовъ до смерти диктовалъ свои ученыя открытія, боясь, чтобы его труды на пользу человѣчества не пропали безслѣдно.
Горе часто оказывается благословеніемъ для человѣка# «Не бойся мрака, — говорилъ персидскій мудрецъ, — онъ, быть можетъ, скрываетъ источникъ жизни». Часто жизненный опытъ бываетъ горекъ, но онъ всегда полезенъ и придаетъ намъ силу воли. Характеръ въ высшемъ своемъ проявленіи развивается испытаніями и страданіями. Даже изъ глубочайшаго горя терпѣливый, мыслящій умъ можетъ часто извлечь болѣе пользы, чѣмъ изъ удовольствій.
«Подумайте, — говоритъ Джереми Тэлоръ, — и вы признаете, что грустныя событія и тяжелыя испытанія служатъ школой добродѣтели. Они отрезвляютъ нашъ умъ, умѣряютъ наши страсти и уничтожаютъ довѣріе къ безнаказанности зла... Богъ, милосердно руководящій міромъ, никогда не допустилъ бы столько горя и несчастій, никогда не посылалъ бы труднѣйшихъ испытаній лучшимъ, добродѣтельнѣйшимъ людямъ, еслибъ они не составляли величайшую школу разума, добродѣтели, терпѣнья и вѣнецъ славы... Нѣтъ человѣка несчастнѣе того, который никогда не знавалъ несчастья. Подобный человѣкъ не испытанъ, неизвѣстно, хорошій онъ или дурной; передъ Богомъ способность къ добродѣтели ничто, а каждое добродѣтельное дѣйствіе имѣетъ свою цѣну» *).
Благоденствіе и успѣхъ сами по себѣ не дѣлаютъ человѣка счастливымъ; нерѣдко бываетъ, что человѣкъ, не имѣющій никакого успѣха въ жизни, всего счастливѣе. Не было человѣка, которому судьба улыбалась-бы такъ, какъ Гёте; онъ пользовался великолѣпнымъ здоровьемъ, славой, почестями, властью, почти всѣми земными благами и однако, по его собственному признанію, въ теченіе всей своей жизни, онъ не былъ совершенно счастливъ болѣе пяти недѣль. Точно также калиФЪ Абдальрахманъ, вспоминая свое пятидесятилѣтнее царствованіе, находилъ, что лишь четырнадцать дней онъ пользовался совершеннымъ счастьемъ **). Послѣ этого не въ правѣ ли мы сказать, что стремленіе къ счастью одна иллюзія!
Жизнь полная свѣта, безъ малѣйшей тѣни, полная счастья, безъ малѣйшаго горя, полная удовольствій, безъ малѣйшихъ страданій, была бы не жизнь, по крайней мѣрѣ не человѣческая жизнь. Возьмите судьбу счастливѣйшихъ людей: это смѣсь радости и горя, и радость тѣмъ
*) Ноіу Иѵіп^ апй сіуіп^. СЬ. II.
**) СгіЪЪоп—Весііпе апй Гаіі о! (ѣе Вошап Етріге. V. X, р. 40».
слаще, что она слѣдуетъ за горемъ. Даже самая смерть дѣлаетъ жизнь болѣе дорогой для насъ: она связываетъ насъ при жизни болѣе крѣпкими узами дружбы и любви. Докторъ Томасъ Брандъ доказывалъ, что смерть одно изъ необходимыхъ условіи счастья человѣка, и приводилъ въ подкрѣпленіе своего мнѣнія чрезвычайно сильные, краснорѣчивые доводы. Но когда смерть посѣщаетъ нашъ домашній очагъ, то мы не Философствуемъ, а только чувствуемъ. Глаза, полные слезъ, не видятъ, но съ теченіемъ времени они начинаютъ видѣть яснѣе и чище тѣхъ глазъ, которые никогда не плакали.
Мудрый человѣкъ мало-по-малу научается не ожидать многаго отъ жизни. Стремясь къ успѣху благородными путями, онъ всегда ожидаетъ неудачи; готовый воспользоваться каждымъ лучомъ счастья, онъ терпѣливо переноситъ всѣ страданія. Жалобы и сѣтованія не приводятъ ни къ чему, только постоянный, веселый, энергичный трудъ на пути истины и добра приноситъ настоящую пользу.
Точно также мудрый человѣкъ не ожидаетъ многаго и отъ окружающихъ его людей. Если онъ желаетъ жить въ мирѣ со всѣми, то долженъ быть терпѣливымъ, снисходительнымъ. Даже самые лучшіе люди имѣютъ свои слабости» которыя надо переносить изъ сочувствія къ ихъ добродѣтелямъ. Дѣйствительно, кто изъ смертныхъ совершенство? Кто не нуждается въ снисхожденіи? Слова, начертанныя датской королевой Каролиной-Матильдой на окнѣ ея часовни, должны быть ежедневной молитвой всѣхъ людей: «О’ Боже, поддержи мою невинность, сдѣлай другихъ великими!» Къ тому же каждый человѣкъ является тѣмъ, чѣмъ его создали его натура, среда, въ которой онъ родился и воспитывался, примѣры, которые его окружали въ жизни. Въ виду этого мы всегда должны быть снисходительны и человѣколюбивы къ своимъ ближнимъ.
Но въ то же время, жизнь наша во многомъ зависитъ отъ насъ самихъ. Каждый умъ создаетъ свой отдѣльный
міръ. Добродушный, веселый умъ дѣлаетъ этотъ міръ пріятнымъ, а ничѣмъ недовольный умъ—мрачнымъ. «Мой умъ, мое царство» — одинаково относится, какъ къ поселянину, такъ и къ королю. Первый изъ нихъ можетъ быть въ Душѣ королемъ, а послѣдній рабомъ. Жизнь бдльшею частью зеркало нашего внутренняго индивидуальнаго «я». Нашъ умъ придаетъ всѣмъ Фазисамъ жизни, всѣмъ положеніямъ, высокимъ и низкимъ, ихъ настоящій характеръ. Для хорошихъ людей и міръ хорошъ. Если нашъ взглядъ на жизнь благородный, возвышенный, если мы считаемъ ее СФерой честнаго труда на пользу себѣ и другимъ, то жизнь наша будетъ счастливой, спокойной, веселой, въ высшемъ значеніи этого слова. Если же, напротивъ, мы считаемъ жизнь только средствомъ къ достиженію эгоистическихъ цѣлей и удовлетворенію страстей, то она будетъ полна заботъ, горя, разочарованій. Конечно, многое въ жизни остается для насъ тайной, но, хотя мы не понимаемъ вполнѣ той высокой цѣли, для которой ниспосылаются тяжелыя испытанія на лучшихъ изъ людей, мы должны тѣмъ не менѣе вѣрить въ совершенство и полноту того мірового бытія, часть котораго составляетъ наша индивидуальная жизнь. Что же касается насъ самихъ, то каждому предстоитъ исполнить свой долгъ въ той СФерѣ, въ какой онъ дѣйствуетъ. Долгъ, одинъ долгъ представляется намъ незыблемой истиной, и нѣтъ другой дѣятельности, достойной человѣка, кромѣ исполненія своего долга. Долгъ—цѣль жизни, и высочайшее счастье, доступное человѣку,— сознаніе исполненнаго долга. Это единственное счастье, которое вполнѣ удовлетворяетъ -и умъ и сердце человѣка, не принося ему ни сожалѣній, ни разочарованій. По словамъ Джорджа Герберта, сознаніе исполненнаго долга—мелодія жизни.
И когда мы кончаемъ наше дѣло на землѣ, дѣло труда, любви и долга, то исчезаемъ, какъ исчезаетъ шелковичный червь, соткавъ свой коконъ. Но какъ бы кратковременна
Смайльсъ. Т. I. Характеръ.
23
ни была наша жизнь, она—опредѣленная СФера, въ которой каждый изъ насъ долженъ трудиться для достиженія великой цѣли, нашего существованія, а исполнивъ свой долгъ, мы можемъ спокойно сойти въ могилу, увѣренные, цто наша тѣлесная оболочка не помѣшаетъ намъ достичь конечнаго безсмертія.
КОНЕЦЪ
ОГЛАВЛЕНІЕ
СТР.
Сам. Смайльсъ, крптпко біографич. очеркъ М. Н. Никольскаго . I - X
ХАРАКТЕРЪ. Переводъ Н. Страхова.
Главы.	стр.
I.	Вліяніе характера.................................... 1
II.	Вліяніе семьи.....................................  33
III.	Товарищество и примѣръ..............................65
IV.	Трудъ...............................................90
V.	Мужество........................................... 123
VI.	Самообладаніе......................................157
VII.	Долгъ. — Правдивость................................187
VIII.	Нравъ...............................................214
IX.	Манеры и изящество...............................  231
X.	Вліяніе книгъ......................................258
XI.	Вліяніе брака......................................289
XII.	Жизненный опытъ ..................................  329