ЦАРСКИЙ  ЙЕМЕН
 äh
 A.  ЧАДАЕВА
 АВГУСТЕЙШИЙ
ПОЭТ
 500  ЛЕТ  ВОЦАРЕНИЯ^
ДИНАСТИИ  РОМАНОВЫХ

ЦАРСКИЙ  ВЕНЕЦ
 А.Я.  Чадаева
 АВГУСТЕИШИИ
ПОЭТ
 Великий  князь
Константин
Константинович
 Москва
 «Вече»

УДК  94(47)
ББК  63.3(2)52
413
 Чадаева,  А.Я.
 413  Августейший  поэт.  Великий  князь  Константин  Кон¬
стантинович  /  А.Я.  Чадаева.  —  М.  :  Вече,  2013.  —  496  с.  :
ил.  —  (Царский  Венец).
 ISBN  978-5-9533-3218-7
 Знак  информационной  продукции  164-
 Великому  князю  Константину  Константиновичу,  можно  сказать,  по¬
везло.  Он  не  дожил  до  эпохи  поругания  исторического  прошлого  России,
а  огульная  клевета  на  членов  Императорской  фамилии  не  так  сильно  кос¬
нулась  его  имени.  Творческому  наследию  высокородного  поэта  грозила  не
хула,  а  всего  лишь...  полное  забвение.
 И  все  же  окончательно  стереть  образ  Великого  князя  не  удалось.
 Времена  переменились.  Вырвавшись  из  долгого  плена  забвения,  поэзия
Великого  князя  вернулась  к  читателю.  А  для  настоящего  поэта  именно  стихи
отражают  подлинную  летопись  его  жизни,  так  же  как  и  для  князя  Владими¬
ра  Палея  из  рода  Романовых  —  поэта,  воина,  Алапаевского  мученика.
 УДК  94(47)
ББК  63.3(2)52
 ISBN  978-5-9533-3218-7
 ©  Чадаева  А.Я.,  2013
©  ООО  «Издательство  «Вече»,  2013
©  ООО  «Издательский  дом  «Вече»,  2013

Горькая  детоубийца  Русь...
 М.  Волошин
 Глава  1.
СВЯТОЙ  НА  ЦАРСКОМ  ПРЕСТОЛЕ
 «Бог  возлюбил  смирение  царя»
 К  размышлению  на  тему:  «Святой  на  Российском  троне»  меня
подвигнул  спектакль  Московского  театра  русской  драмы  «Камер¬
ная  сцена»  по  пьесе  А.К.  Толстого  «Царь  Федор  Иоаннович».
 Он  поставлен  режиссером  Михаилом  Щепенко  более  десяти
лет  назад,  а  играется  будто  впервые  —  так  наэлектризован  зал
в  предожидании.  В  камерной  тесноте  люди  готовы  стоять  в  узком
проходе  где  угодно  —  лишь  бы  увидеть  сценическое  действо.
 Отчего  сочинение  графа  Алексея  Константиновича  Толстого  не-
врежденным  прошло  сквозь  строй  цензоров  —  от  требовательного
К.П.  Победоносцева  до  стерильно  пролетарских  критиков  соц¬
реализма?  Отчего  так  притягательно  оно  сегодня?  И  что  нового
открыла  нам  постановка  Михаила  Щепенко  и  Тамары  Басниной?
 Как  кстати  оказалось  келейное,  по  малости  своей,  пространство
сцены  театра  русской  драмы!  В  нем  царские  палаты  читаются  мо¬
нашеской  обителью.  В  них  —  покой  покоев,  к  которому  так  рвётся
смиренная  душа  Феодора  —  царя  по  праву  наследия.  Поневоле.
Однако,  в  отличие  от  всех  «рюриковичей»,  сын  Ивана  Грозного
Феодор  первым  принял  миропомазание  в  алтаре  как  архиерей  и
стал  Помазанником  Божиим.  В  этом  был  «Перст  Указующий»,  и
 ^.не  этот  ли  жест  Свыше  помог  молодому  царю  стремиться  полностью

посвятить  себя  небесной  симфонии,  от  природы  озвученной  в  его
душе.  Как  достичь  этой  гармонии,  если  тяжеловесные  земные  стра¬
сти  осаждают  горний  сосуд,  чтобы  вторгнуться  —  с  дьявольским
скрежетом  —  в  его  святая  святых.
 Вещественный  их  символ  на  сцене  —  тупые  кубы.  Их  с  нече¬
ловеческой  силой  выворачивают,  громоздят  друг  на  друга  в  ярост¬
ном  противоборстве  то  люди  Годунова,  то  люди  Ивана  Петровича
Шуйского...
 Многое  можно  прочесть  в  игре  символов,  изобретательно  во¬
площенной  сценографом  Алексеем  Мамоновым.
 Так,  наверное,  когда-то  громоздили  голгофский  холм  у  подно¬
жия  Креста  Господня.  Но  так  и  Сизиф  таскал  камни  на  вершину
горы,  а  они  опять  сыпались  сверху,  и  труд  его  был  бесполезен,  как
и  труд  человечества,  возводящего  камни  истории  отдельно  от  Бога,
к  горнЫм,  а  не  горнИм  вершинам.  Читается  в  замысле  Мамонова
и  тема  обреченности  Вавилонской  башни  —  фундамента  гордыни.
Самонадеянные  люди  воздвигали  тогда  «камень  на  камень»  («кир¬
пич  на  кирпич»),  чтобы  инженерной  мыслью  из  земных  материалов
достичь  неба  и  перещеголять  Бога.
 Наконец,  на  русскую  сцену  возвращается  язык  религиозных
символов,  который  умели  считывать  Антон  Чехов,  Морис  Метер¬
линк,  Александр  Пушкин...
 Не  чудо  ли  и  в  том,  как  безупречно  совпал  сценический  об¬
раз  Феодора  в  лице  его  «двойника»  артиста  Михаила  Щепенко  с
историческим  прототипом.  Будто  актёр  и  рождён  был  для  этого
воплощения  и  шел  к  нему  нескорыми  путями,  через  духовные  ис¬
кушения,  пока  не  отринул  их  прах,  чтобы  чистым  выйти  встречь
Феодору\и  ввести  его  в  третье  тысячелетие.  Приспел  а  пора  глаза¬
ми  христианина  перечитать  трилогию  А.К.  Толстого  и  раскрыть
её  сокровенную  полноту  для  осмысления  исторической  спирали,
восходящей  к  нашим  дням.  А  еще  для  того,  чтобы  «накинуть  пла¬
ток»  на  «атеистический  роток»  феодоровским  злопыхателям  всех
времён.
 Не  угодно  ли  припомнить,  как  тотчас  по  написании  А.К.  Тол¬
стым  пьесы  «Царь  Федор  Иоаннович»  в  1868  году  её  слушали  в
авторском  чтении  1  марта  у  Василия  Петровича  Боткина.
 Подробности  этого  события  записывает  в  своем  дневнике
 A.B.  Никитенко,  академик,  профессор  Петербургского  универ¬
ситета,  служивший  в  различных  учреждениях  цензурного  ве¬
домства  и  Министерства  народного  просвещения.  И  целый  год  —
с  1847-го  по  1848-й  был  официальным  редактором  журнала  «Со¬
временник».  Я  намеренно  сохранила  перечень  общественных  ре¬
галий  этого  весьма  почтенного  человека.  На  их  фоне  —  парадок¬
сально  выглядит  восприятие  им  глубоко  христианской  пьесы

Итак:  «Граф  А.К.  Толстой  читал  свою  новую  драму  “Царь
Федор  Иоаннович”.  Тут  были:  Гончаров,  Костомаров,  Майков,
Тютчев  Ф.И.  ...характеры  Федора  и  Годунова  показались  мне  об¬
работанными  очень  искусно.  Автор  сумел  создать  из  СОВЕРШЕН¬
НОГО  НРАВСТВЕННОГО  И  ПОЛИТИЧЕСКОГО  НИЧТОЖЕСТВА,
КАКОВ  ФЕДОР*,  замечательную  психологическую  фигуру»
(И.А.  Гончаров  в  воспоминаниях  современников.  JL,  1969.  С.  129).
 Через  сто  семнадцать  лет  в  предисловии  к  «Избранному»
 А.К.  Толстого  И.  Подольская  пыталась  осмыслить  фигуру  Федора,
поместив  его  на  полюс  «добра  вообще»,  «человечности  вообще»,  вне
религиозного  ядра  в  этих  понятиях.
 «Вопреки  самой  логике  истории,  Толстым  нравственно  оправдан
только  гуманный,  хотя  почти  СЛАБОУМНЫЙ  Федор,  который
не  делает  вообще  никакого  “дела”  по  своей  антигосударственной
природе.  ...Злая  сила  и  БЕССИЛЬНОЕ  ДОБРО  —  вот  полюса,  на
которых  развёртывается  действие  трагедий  Толстого».
 Вот  и  для  прокурорского  ока  Льва  Аннинского,  рецензента
премьеры  в  Камерном  театре,  Михаил  Щепенко  играет  «бессиль¬
ного  героя»,  «нормально-честного,  нормально-доброго,  нормально¬
совестливого  человека».  Критик  походя  извращает  реплику  князя
Ивана  Петровича  Шуйского,  которую,  по  ремарке  автора,  князь
произносит  «в  сильном  волнении»,  потрясённый  готовностью  царя
«с  охотою»  отдать  престол  Димитрию  и  тем  отвести  беду  от  Шуй¬
ского,  который  только  что  сам  ему  признался  в  заговоре.
 Вот  эта  реплика  —  важнейшая,  ключ  ко  всей  драме  и  её  вовсе
не  бессильному  герою:
 «Шуйский:  Нет,  он  святой!
 Бог  не  велит  подняться  на  него.  —
 Бог  не  велит!  —  Я  вижу,  простота
Твоя  от  Бога,  Федор  Иоанныч  —
 Я  не  могу  подняться  на  тебя!»
 Кажется,  и  толковать  нечего:  смысл  текста  однозначен.  Одна¬
ко  Аннинский,  не  удосужившись  сверить  цитату,  передёргивает
её  на  свой,  безрелигиозный  лад:  «Один  из  бойцов  (?)  В  СЕРДЦАХ
бросает  оппортунисту  и  соглашателю  (это  о  Федоре-то!):  «Да  ты
святой...»  (Газета  «Экран  и  сцена».  Июль,  1997  г.)  И  эту  же  репли¬
ку  Шуйского  перевирает  еще  один  рецензент  —  Виктор  Денисов,
решивший  защитить  режиссёра  и  исполнителя  главной  роли
(в  одном  лице)  от  религиозных  посягательств.
 «Некоторые  критики  решили,  что  Щепенко  играет  то  ли
святого,  то  ли  юродивого.  Вероятно,  их  сбивает  с  толку  реплика
 *  Здесь  и  далее  в  тексте  выделено  мной.  —  А.  Ч.

Шуйского  «Да  ты  же  святой!»  (Так  она  выглядит  «в  переводе»
 В. 	Денисова.)  Мое  же  мнение  —  человечность,  а  НЕ  СВЯТОСТЬ  (не¬
смотря  на  белые  одежды)  царя  особенно  видна  на  фоне...  »  —  далее
почти  слово  в  слово  по  Льву  Аннинскому:  «мягкий»,  «тонкий»,
«добрый»,  «легко  ранимый»...  Словом,  «самый  человечный  че¬
ловек».  Вот  к  какому  берегу  причалили,  улепетывая  от  понятия
«святость»,  как  чёрт  от  ладана.  «Вы,  конечно,  будете  смеяться...»
говаривали  прежде,  предвосхищая  анекдот,  но  рецензия  Денисова,
действительно,  так  и  называется:  «Самый  человечный».  Почти  по
Маяковскому  —  о  Ленине.
 Да  что  Аннинский,  что  Денисов,  когда  такой  корифей  истори¬
ческой  мысли,  как  автор  великого  труда  «История  государства  Рос¬
сийского»  Н.М.  Карамзин  не  пожалел  нелестных  эпитетов  для  царя
Феодора,  чья  жизнь  представлялась  ему  «дремотою:  ибо  так  можно
назвать  ПРАЗДНОСТЬ  СЕГО  ЖАЛКОГО  ВЕНЦЕНОСЦА».
 Однако,  себе  же  противореча,  Карамзин  воссоздает  вовсе  не
«дремотное»  житье  «праздного»  царя,  но  ЖИТИЕ  «постника  и  мол¬
чальника,  более  для  келии  и  пещеры,  нежели  для  власти  державной
рожденного».  Следом  он  произносит  знаменательную  фразу,  кото¬
рая  не  может  не  напомнить  евангельские  речи  Христа.
 «Двадцатишестилетний  государь,  осужденный  природою
НА  ВСЕГДАШНЕЕ  МАЛОЛЕТСТВО...»,  то  есть  природно  испол¬
нивший  заповедь  Спасителя:  «Будьте  ,  как  дети».
 Тема  младенцев  и  отроков,  «велиих»,  больших  в  ангельской
чистоте  своей,  нежели  «премудрии»,  настоятельно  звучит  в  Новом
Завете.  Уместно  напомнить:  дети,  видевшие  чудеса  исцеления
слепых  и  хромых,  совершённые  Иисусом  в  Иерусалимском  храме,
восклицали:  «Осанна  Сыну  Давидову!»
 Первосвященники  возмутились  превозношением  Учителя.
Он  же  ответил  им:  «Разве  вы  никогда  не  читали:  «из  уст  младенцев
и  грудных  детей  Ты  устроил  хвалу!»  Не  отсюда  ли  и  выражение,
применимое  к  характеристике  царя  Феодора:  «Устами  младенца
глаголет  истина».
 Мысль  о  несовместимости  мирской  Державной  власти  и  мо¬
литвенного  отрешения  царствующей  персоны  от  мирской  суеты
была  пущена,  вброшена  в  обиход  с  тяжелой  руки  Иоанна  Грозного,
который  был  убеждён,  что  сын  его  Федор  «не  способен  управлять
Россиею  и  не  мог  бы  царствовать  долго»,  а  посему  приставил  к
«пономарю  на  троне»  пятерых  именитых  мужей  —  «в  советники
и  блюстители».
 Отчий  приговор  пошел  гулять  по  всем  историческим  скрижалям.
 Дословно  повторит  оценку  царя  Феодора  Н.М.  Карамзиным
профессор  русской  истории  Сергей  Михайлович  Соловьев  в  сво-

их  монументальных  фолиантах  «Истории  России  с  древнейших
времен»:  «...неспособен  к  правлению»  ...  «хотя  вступил  на  престол
и  возрастным,  но  БЫЛ  МЛАДЕНЦЕМ  по  способностям»  (СПб.,
1896.  С.  535).
 Мнение  это  столь  часто  повторяли,  что  уж  оно  представляется
непреложным,  и  ни  у  кого  не  возникает  охоты  его  ревизовать.
 И  в  драме  Алексея  Константиновича  Толстого  сам  главный
персонаж  —  царь  Феодор  постоянно  подчёркивает  свою  властную
несостоятельность  и  упорное  нежелание  вершить  мирской  суд  над
людьми.
 «Я  не  хотел  престола.  Видно,  Богу
Угодно  было,  чтоб  не  мудрый  царь
Сел  на  Руси».
 И  тем  не  менее  в  летописях  и  пристрастных  свидетельствах  со¬
временников,  включая  и  иноземных,  сшибаются  в  противоречиях
образ  вялого  царя,  только  и  умеющего,  что  на  обедни  в  церкви  сто¬
ять,  и  небывалое  благоденствие  Руси  во  время  его  правления.  Так,
польский  посол  Сапега  доносит  своему  королю  Стефану  Баторию
личные  первые  впечатления  о  молодом  царе:  «Мал  ростом,  говорит
он  тихо  и  очень  медленно;  рассудка  у  него  мало,  или,  как  другие
говорят  и  как  я  сам  заметил,  вовсе  нет.  Когда  он  во  время  моего
представления  сидел  на  престоле  во  всех  царских  украшениях,  то,
смотря  на  скипетр  и  державу,  всё  смеялся...»
 А  вот  что  говорил  другой  поляк:  архиепископ  —  примас  Карн-
ковский:  «  А  слышал  я  от  пленников  литовских,  что  государь  ваш
набожный  и  милостивый  и  государыня  разумна  и  милостива  не
только  до  своих  людей,  но  и  до  пленных;  пленников  всех  госу¬
дарь  ваш  освободил  и  отпустил  даром».  И  действительно,  после
неудачной  Ливонской  войны,  закончившейся  при  Иване  Грозном,
«Феодор,  —  пишет  Карамзин,  —  движимый  единственно  человеко¬
любием  ...освободил  900  военопленнных...  »  в  день  своего  венчания
на  царство.
 Неблагодарная,  да  и  неразрешимая  задача  —  размежевать
замыслы  и  деяния  Годунова  с  долей  государева  в  них  участия.
Но  честь  утверждения  Патриаршества  на  Руси  —  детище  Феодо¬
рово,  по  духу  и  по  сердцу.  Благодаря  этому  акту,  международный
авторитет  Москвы  возвышался  до  уровня  «Третьего  Рима».  АВТО-
РИТЕТ  ПРАВОСЛАВНОЙ  ЦЕРКВИ  СЛУЖИЛ  НАЦИОНАЛЬНОЙ
ИДЕЕ  ЕДИНЕНИЯ  РУСИ.
 Первым  вселенским  святителем  считался  Патриарх  Константи¬
нопольский,  хоть  давно  уже  Константинов  Царьград  был  покорён
«безбожными  племенами  Агарянскими».  За  ним  следовал  Патри-

Третий  же  —  Московский  и  всея  Руси  —  Иов.  Общий  хор
историков  приходит  к  выводу,  что  (цитирую  С.М.  Соловьёва)
«в  тринадцатилетнее  царствование  Феодора  Земля  имела  воз¬
можность  поустроиться»  после  Ливонской  войны  и  опричнины,
которую  историк  Г.П.  Федотов  считает  гражданской  войной,
учинённой  Иваном  Грозным  против  народа  своего  отечества.
При  Феодоре,  —  продолжаю  мысль  Соловьёва,  «продолжитель¬
ных  войн  не  было,  а  правитель  Годунов  ...любил  показывать  своё
попечение  о  благе  общем...  и  потому  современники  имели  право
прославлять  царствование  Феодора,  как  счастливое,  безмятежное,
в  которое  и  начальные  люди,  и  всё  православное  христианство  на¬
чали  от  бывшей  скорби  утешаться».
 Вот  ведь  загадка  какая:  на  троне  «дремлет»  «слабоумный»,  у
трона  в  смертельных  объятиях  властолюбец  с  патриотами,  а  госу¬
дарство  процветает.  Сами  же  «вельможи  русские»,  выступая  на
сейме  в  Польше,  горой  стояли  за  своего  «Помазанника  Божьего»:
«Не  видим  ли  в  нём  монарха  человеколюбивого  и  мудрого?  Мог  ли
бы  он  без  ума  править  россиянами,  непостоянными  и  лукавыми?
...Федор  и  в  России  не  тиранствует,  но  любит  подданных  и  любим
ими»  (Карамзин  Н.М.  История  государства  Российского.  Калуга,
1993.  T.  IX—XII.  С.  239).
 Конечно,  есть  в  этих  оценках  дань  дипломатии,  международный
гонор,  есть  и  правда-матушка:  «глас  народный».  Именно  с  ним  и
сообразуется  Василий  Осипович  Ключевский  в  своих  лекциях,
собранных  воедино  в  трикнижии  «Русская  история»  (  Ростов-на-
Дону,  2000).
 Правда,  и  он  повторяет  расхожие  «общие  места»  :  поляка  Сапегу,
шведа  Петрея,  считавшего,  что  царь  Феодор  «  от  природы  был  почти
лишён  рассудка».  А  это  выражалось,  по  мнению  шведа,  в  том,  что
несчастный  «находил  удовольствие  только  в  духовных  предметах».
 В.О.  Ключевский  относится  к  этим  «типичным»  мнениям  с  легкой
иронией,  видя  в  них  «некоторое  преувеличение»,  даже  «долю  ка¬
рикатуры».  Ему  куда  интереснее  «глас  народный»  —  не  потому  ли,
что  это  —  «глас  Божий»?
 Качества  царя,  осмеянного  прагматическими  польскими  ка¬
толиками,  как  раз  и  превозносились  так  называемым  народом,  от
смердов  до  князей.  В  драме  А.К.  Толстой  вверяет  этот  «глас»  псков¬
скому  герою  Ивану  Петровичу  Шуйскому,  и  именно  в  тот  момент,
когда  его  ведут  в  тюрьму.  А  по  сути  —  на  казнь.
 «Он  —  святой  царь,  детушки,  он  —  от  Бога  царь,  и  царица  его
святая».
 Эту  иконописность  образа  царя  Феодора  более  всего  и  считает
достоверной  отнюдь  не  склонный  к  сентиментальному  романтизму
историк.  «Набожная  и  почтительная  к  престолу  мысль  русских
современников  пыталась  сделать  из  царя  Федора  знакомый  ей  и.
 8

любимый  ею  образ  подвижничества  особого  рода.  ...Эго  был  в  их  глазах
блаженный  на  престоле,  один  из  тех  нищих  духом,  которым  подобает
царство  небесное,  а  не  земное,  которых  Церковь  так  любила  заносить
в  свои  святцы  в  укор  грязным  помыслам  и  греховным  поползновени¬
ям  русского  человека.  Его  называли  “освятованным  царём”,  свыше
предназначенным  к  святости,  к  венцу  небесному».  И  действительно,
Святейший  Патриарх  Иов  вскоре  после  смерти  царя  Феодора  занес
его  имя  в  святцы  местночтимых  Московских  святых.
 «И  здесь,  —  пишет  историк  о  драме  А.К.  Толстого,  —  изобра¬
жение  царя  Федора  очень  близко  к  его  древне-русскому  образу;
поэт,  очевидно,  рисовал  портрет  блаженного  царя  с  древне-русской
летописной  его  иконы».
 «Я  верую  в  пророчества  пиитов».  Мысли  Пушкина,  по-ви¬
димому,  следовал  и  В.О.  Ключевский,  оборотившись  лицом  к  про¬
шлому  России  и  уловив  ретроспективное  пророчество  А.К.  Толстого
через  изображение  Феодора.  «У  Ал.  Толстого  ярко  проступает
нравственная  чуткость:  это  ВЕЩИЙ  ПРОСТАЧОК,  который  бес¬
сознательным,  таинственно  озарённым  чутьем  умел  понимать
вещи,  каких  никогда  не  понять  самым  большим  умникам».
И  иллюстрирует  свою  позицию  —  видано  ли  дело  для  историка  !  —
стихотворными  извлечениями  из  драмы.
 Чего,  казалось  бы,  «пророчествовать»  в  конце  XIX  столетия,
когда  всё  уже  было  «схвачено»  в  великой  драме  A.C.  Пушкина
«Борис  Годунов»,  написанной  в  1825  году.  «Сей  труд»  был  посвя¬
щён  автором  «драгоценной  для  россиян  памяти  Николая  Михай¬
ловича  Карамзина»,  «гением  его  вдохновенный».  Однако  гений
Пушкина  далеко  превзошёл  старшего  своего  друга  и  учителя.
«Борис  Годунов»  —  это  драма  о  русском  национальном  характере
в  нелицеприятном  разрезе;  это  апокриф  жития  царя  Феодора;  это
подтверждение  святости  царевича  Димитрия,  признанной  народом;
это  —  выкройка  истории  государства  Российского  на  грядущие
времена.  Недосягаем  Пимен  в  своих  летописных  оценках.  Ис¬
черпывающе  осмыслена  им  личность  царя  Феодора  в  его  земном,
спроецированном  Свыше  бытии.
 «А  сын  его  Феодор?  На  престоле
Он  воздыхал  о  мирном  житии
Молчальника.  Он  царские  чертоги
Преобратил  в  молитвенную  келью;
 Там  тяжкие,  державные  печали  —
 Святой  души  его  не  возмущали.
 Бог  возлюбил  смирение  царя,
 И  Русь  при  нем  во  славе  безмятежной
Утешилась...»
 9

«Чего  же  боле»?  Тем  не  менее  из  века  в  век  историки,  драма¬
турги,  режиссеры,  вкупе  с  умными,  думающими  артистами  и  зри¬
телями,  крутят  и  крутят  мельничный  жернов  темы.  Для  того  ли
только,  чтобы  реабилитировать  в  глазах  «почтеннейшей  публики»
личность  царя  Феодора,  который  в  хронологии  времён  давно  уж
стал  историческим  анахронизмом.  Но  камень,  брошенный  в  Лету,
оказывается,  не  утонул.
 Всплывает  из  бездонных  вод  и  бередит  вопросами  входящие  в
мир  поколения.
 Именно  так  читается  финал  спектакля  Михаила  Щепенко  в  Мо¬
сковском  театре  русской  драмы.  ТАК,  значит,  одинаково,  синхрон¬
но  с  раздумьями  самого  А.К.  Толстого  о  написанной  им  пьесе.
 ...В  беспросветной  глубине  сцены  —  в  отдалении  веков  —  мед¬
ленно  высвечиваются  две  фигуры:  царя  и  царицы.  Прижались
друг  к  другу,  беззащитные,  как  дети.  И  о  детях  роняет  печальные
слова  Феодор.  О  гибели  девяти  летнего  брата  Димитрия.  Пресёкся
род  Рюриков.  «Род  мой  вместе  со  мной  умрет».  И  не  как  царь  —
как  истинный  христианин  всю  вину  за  всё  Феодор  берет  на  себя.
 «Моей  виной  случилось  всё!  А  я  —
 Хотел  добра,  Арина!  Я  хотел
 Всех  согласить,  всё  сгладить.  —  Боже!  Боже  !
 За  что  меня  поставил  Ты  царём!»
 По  обеим  сторонам  тесного,  темного  «тоннеля»  сцены  воз¬
никают,  высвечиваются  древним  мерцанием  защитные  образы
святых  —  в  полный  рост,  а  будто  от  земли  до  неба,  предстоящих
царской  чете  и  зрительному  залу.  Матерь  Божия,  апостолы  и  над
всеми  —  лик  Христа.
 Цитата  из  Пушкина:  «Бог  возлюбил  смирение  царя».
 Вот  и  отгадка:  в  чем  крылось  благоденствие  государства
 Российского  в  царствование  Феодора.
 Но  не  расслабленно-умиленными  покидают  зрители  театральное
действо.  Оно  вселяет  тревогу  и  новые  вопросы,  обращённые  к  судь¬
бам  государства  и  каждого  из  нас.  Словно  там,  за  воображаемым
занавесом,  недосказанной  осталась  ещё  одна  трагедия,  привычная,
обыкновенная  на  Руси.
 «Горькая  детоубийца  Русь»
 Так  Максимилиан  Волошин  означил  зло  всех  бывших  и  буду¬
щих  бед  России.
 Безутешно  плакал  и  скорбел  царь  Феодор,  узнав  о  смерти  в
Угличе  любимого  брата  Мити,  родного  по  отцу.  Ради  него  «с  охо¬
 10

той»  сошел  бы  он  с  престола,  лишь  бы  дали  подрасти  девятилетнему
царевичу.
 Сошлёмся  на  достоверного  А.К.  Толстого.  Правдивы  слова  в
устах  Феодора:
 ♦Брат  Дмитрий  мне  заместо  сына  был...  »
 И  доселе  ведутся  споры,  насильственной  ли  смертью  пал  ца¬
ревич  или  в  припадке  эпилепсии  наткнулся  на  собственный  нож.
В  те  годы  загодя  готовилось  общественное  мнение.  Н.М.  Карамзин
приводит  слухи,  которые  в  Москве  произносили  безбоязненно  и  при¬
людно  с  годуновского,  видно,  наущения.  Подготавливая  физическое
убийство,  заранее  —  убивали  ребёнка  клеветой.  Будто  «сей  младенец
...  любит  муки  и  кровь,  с  веселием  смотрит  на  убиение  животных;
даже  сам  убивает  их».  И  еще  сыпали  байки  для  знатных,  будто  бы
«  царевич...  велел  сделать  на  снегу  двадцать  человеческих  изображе¬
ний,  назвал  оные  именами  первых  мужей  государственных  и  начал
рубать  саблею;  изображению  Бориса  Годунова  отсек  голову,  иным
руки  и  ноги.  Приговаривая:  «Так  будет  в  моё  царствование!»
 «Но  знаешь  ли,  чем  сильны  мы,  Басманов:
 Не  войском,  нет,  не  польскою  помогой,
 А  мнением,  да,  мнением  народным».  —
 Великая  формула  Пушкина  в  драме  «Борис  Годунов».
 Информационная  война  и  тогда  была  «на  поражение»  как  способ
убийства,  но  и  способ  защиты  —  и  с  той?и  с  другой  стороны:  «да,
мнением  народным».  Но  скудны  сведения  о  тех,  кто  «в  противовес
клевете  нелепой  утверждал,  что  юный  царевич  выказывает  ум  и
свойства,  достойные  отрока  державного».
 В  случае  с  Димитрием  сработала  безоглядная  реакция  на  страш¬
ный  факт:  «  Дитё  убили!»  И  тут  уж  народу  неважно  было,  в  папеньку
ли,  Иоанна  Грозного,  он  пошёл  или  в  смиренного  братца  Феодора:
невинная  кровь  пролилась!  Тут  бы  и  молиться  всем,  и  каяться!
Какое!  Праведный  гнев  обуял.  А  не  запах  ли  крови,  хоть  винной,
хоть  невинной,  —  помутил  умы:  без  суда,  без  следствия  стая  резала
стаю.  Разве  что  Андрей  Клешнин,  бывший  дядька,  пестовавший
царя  Феодора,  видимо,  тоже  причастный  к  убийству,  увидев  «тело
окровавленное  и  на  теле  нож  убийц»,  увидев  «ангельское  мирное
лицо»  царевича,  «затрепетал,  оцепенел  ...  обливаясь  слезами»,  и
впоследствии  принял  монашескую  схиму.
 Вот  бы  и  всем  так.  Но  сбивчивое  и  пристрастное  следствие  обвини¬
ло  Нагих  —  мать  и  родных  Димитрия  в  убийстве  «неповинных»  убийц.
Н.М.  Карамзин  пишет:  и  царь  Феодор  «всему  поверил»  иякобы  «велел
боярам  решить  дело  и  казнить  виновных».  Но,  следуя  иконописному
образу,  хочется  усомниться:  да  полно,  Феодор  ли?  Не  велением  ли
рдного  Годунова  вершилось  карательное  неправосудие?
 11

Увы,  ранее  этих  событий  опускает  занавес  пьеса  А.К.  Тол¬
стого.
 Знал  ли  царь  о  том,  что  вершилось  в  Угличе?  «А  граждан  тамош¬
них,  объявленных  убийцами  людей  Годунова  (якобы  невинных),
казнили  смертию  числом  около  двухсот;  другим  отрезали  языки;
многих  заточили;  большую  часть  вывезли  в  Сибирь  и  населили  ими
город  Пелым,  так  что  древний,  обширный  Углич,  где  было,  если
верить  преданию,  150  церквей  и  не  менее  тридцати  тысяч  жите¬
лей,  опустел  навеки...»  И  даже  колоколу,  сзывавшему  горожан  к
месту  убийства  Димитрия,  вырвали  язык  и  безъязыким  сослали  в
Тобольск.
 Название  этого  города  вновь  всплывет,  уже  в  XX  веке,  ибо  уж
не  колокол  туда  будет  сослан  по  неправедному  повелению,  а  царь
Николай  Второй  вместе  с  царицей  и,  действительно,  ни  в  чём  не
повинными  детьми.
 Детоубийство  и  цареубийство  в  одном  лице  —  рок  и  проклятье
российской  истории.
 И  пошли  крутиться  шестерёнки  по  инерции  зла.  В  бешеной
схватке  за  власть  соперников  вырывали  с  корнем  —  со  всей  моло¬
дой  порослью.
 Детской  кровью  залит  скорбный  «синодик»  русской  истории.
Убирали  прочь  с  дороги  и  безобидных.  Так  поступили  с  двухлет¬
ней  Евдокией,  дочерью  умершего  еще  при  Иоанне  ливонского
короля  Магнуса  и  Марии  Старицкой.  Годунов  заманил  вдову  с
дочерью  в  Москву,  обещая  покровительство  и  втайне  боясь:  ну
как  правнучка  Грозного  Мария  вознамерится  объявить  себя  на¬
следницею  трона.  В  монастырь  её,  а  девочку  —  в  могилу.
 И  младенца  Феодосию  туда  же.  А  ведь  была  она  долгожданным
ребёнком  царской  четы  —  Феодора  и  Ирины.  Ёще  и  ликование  в
стране  по  поводу  её  рождения  не  остыло,  а  уж  отверзлась  и  для  неё
могила.
 Шушукалась  молва:  не  Годунов  ли  уморил  младенца.  И  сно¬
ва  —  детоубийство  и  цареубийство  в  одном  лице.
 Была  ли  это  клевета  на  Бориса  —  Бог  весть!  «Всё  служило  ему
праведною  казнию  —  и  самая  клевета  невероятная!»  —  выносит
именем  суда  праведного  свой  приговор  Карамзин.
 Но  страшнее  молвы  возмездие:  убийство  сына  Годунова,  види¬
мо,  названного  в  честь  царя  Фёдором,  тотчас  после  смерти  отца.
Уж  не  молва,  возвышавшая  добродетели  царевича  Димитрия,  а
беспристрастная  летопись  оставила  нам  память  о  юном  Фёдоре
Годунове.
 К  шестнадцати  годам  он  был  научен  правлению  государ¬
ством,  «отроком  заседая  в  Думе»,  был  образован,  владел  даром
слова.  Внешне  был  «красоты  мужественной»,  соединял  в  душе
твёрдость  и  кротость.
 12

В  последней  части  трилогии  «Царь  Борис»  А.К.  Толстой  лето¬
писные  приметы  одевает  в  плоть.  Юноша,  прежде  преклонявшийся
перед  умной  добротой  отца  к  людям,  теперь  полон  укоризн:  «...ты
за  мысль,  за  слово  посылаешь  людей  на  казнь!»  Ещё  не  веря  слухам
об  отце-детоубийце,  пытается  защитить  честь  Бориса  на  сабельной
дуэли  с  Христианом,  женихом  сестры.  В  отличие  от  отца  Фёдор  не
рвётся  к  власти,  ещё  и  потому,  что  не  может  принять  державу  и
скипетр  из  рук  детоубийцы.
 «Венчаться  не  могу  я!  На  престол  —
 Я  не  имею  права!»
 Но  ведь  и  Борис,  сначала  в  роли  царедворца  и  государева  пра¬
вителя,  а  затем  царя,  был  «чист  и  бел»,  как  говорит  он  о  сыне.
И  Ксения,  дочь  царя  Бориса,  помнит,  «как  он  был  высок,  как
милостив  душою».  «Морозовская  летопись»,  которую  цитирует
Н.М.  Карамзин,  перечисляет  достоинства  Бориса:  царственную
осанку,  внешнюю  значительность,  государственный  ум,  умелую
международную  дипломатию.  Он  «хотел  и  умел  благотворить,
но...  »  Вот  это  «но»  —  и  есть  прореха  в  душе,  уязвимое  место,  куда
вселилась  его  необузданная  страсть  к  власти.
 Именно  этого  искушения  властью,  как  «опасного  повода  к  гре¬
хам»,  боялся  царь  «не  от  мира  сего»  —  Феодор.
 «Москва  дрожит  —  так  было,  говррят,  во  времена  царя  Ива¬
на»,  —  с  горечью  сетует  отцу  Ксения,  сравнивая  его  с  Грозным.
 А  ведь  и  Иоанн  в  первые  тринадцать  лет  правления  «затмил
своих  предков  и  могуществом,  и  добродетелию».  Будто  и  не  о  нём
писала  «Никонова  летопись»,  которую  цитирует  Карамзин.
 «Обычай  Иоаннов  соблюдать  себя  чистым  пред  Богом.  Суд
нелицемерный,  безопасность  каждого  и  общая,  торжество  Веры,
свобода  христиан  —  всегдашняя  душа  его».  Ещё  не  пристала  к
нему  уголовная  кличка  «Грозный».  И  вдруг  —  тиран,  кромешник,
упырь,  обескровивший  народ  свой  опричниной.  Деяния  царя  Ирода
бледнеют  перед  изуверской  политикой  Ивана.
 Дьявол  вселился.  Его  «позывные»  —  страсть  к  беспредельной
власти  над  человеками.  Арсенал  его  механизмов  —  сладострастие
от  пыток,  желание  унизить,  растоптать,  вынуть  из  души  челове¬
ческое  достоинство,  осквернить  в  ней  Образ  Божий.  Якобы  сугубо
набожный,  Иван  ввёл  в  стране  «антипричастие»  :  сам  он  и  его  при¬
спешники  «причащались»  телом  и  кровью  народа.
 Изначально  данный  этому  царю  Образ  Божий  затмился  в  вен¬
ценосце,  и  пересотворил  себя  царь  по  образу  сатанинскому.  Пик
одержимости  —  убийство  в  безумном  гневе  кровного  своего  сына
 13

Ивана:  сына  и  царевича  в  одном  лице.  И  столь  же  незамолимый
грех  —  удушение  митрополита  Московского  Филиппа  руками
Малюты  Скуратова  по  приказанию  Ивана.  И  как  бы  ни  совал  Гроз¬
ный  в  руки  истории  поминальный  «синодик»  с  именами  многих
тысяч  им  убиенных,  «есть,  кажется,  предел  во  зле,  за  коим  уже
нет  истинного  раскаяния;  нет  свободного,  решительного  возврата
к  добру;  есть  только  мука,  начало  адской,  без  надежды  и  пере¬
мены  сердца».  Приложите  эту  мысль  Н.М.  Карамзина  к  любой
тиранической  эпохе  —  Ленина,  Гитлера,  Сталина  —  и  окажется
она  вещей.
 Скорое  возмездие  настигает  деспотов.  Тем,  что  Годунов  «до¬
стиг  престола  злодейством»,  погубил  он  и  невинного  сына  своего,
навлекши  на  всё  «отродье  Годуново»  алчущую  расправы  толпу.
Только  что  присягнувши  новому  царю  Фёдору  Годунову  «на  вер¬
ность»  ,  те  же  вкупе  со  зверовидными  стрельцами  задушили  вдову
царя  Марию  и,  убивая,  с  трудом  одолели  наделённого  недюжинной
силой  молодого  Фёдора.
 «Ксения  была  несчастнее  матери  и  брата:  осталась  жива;  гнус¬
ный  сластолюбец  расстрига  (Лжедмитрий  I)  слышал  о  её  юной
красоте  и  велел  взять  её  к  себе  в  дом  —  на  растление».
 Когда  же  сгинут  в  серных  испарениях  истории  государства
Российского  маскарадные  «Димитрии»,  не  убоявшиеся,  ради  всё
той  же  власти,  кощунства  над  именем  убиенного  царевича,  пове¬
сят  и  сына  Марины  Мнишек,  рождённого  от  второго  Лжедмитрия.
И  снова  —  кровь  невинного  ребенка.  Было  тому  Марининому  сыну
по  имени  Иван  —  всего  четыре  от  роду  года.
 Боже,  царя  храни!
 История  вершится  на  небесах  и  —  лишь  проецируется  на  греш¬
ную  землю.  Одно  из  «наглядных  пособий»  —  битва  при  Грюнвальде
в  1411году,  когда  накануне  сражения  сюжет  баталии  и  разгром
немецко-тевтонского  ордена  был,  по  преданию,  явлен  на  экране  неба
обоим  противоборствующим  лагерям,  опешившим  от  изумления.
 Так  и  в  русской  истории  явлен  был  святоносный  образ  царя
Феодора,  святого  на  троне,  чья  сила  в  немощах  вершилась.  Не¬
бесный  свет  изгнал,  рассеял  тьму  кромешного  царения  Грозного,
будто  повторилось  «сошествие  во  ад»  и  рухнули  дьявольские
ковы.  В  лице  царя  Феодора  был  дан  промыслительный  урок
всем  властолюбцам:  каждому  возможно  преодолеть  самую  па¬
губную  из  страстей  —  власть  над  людьми,  неизбежно  чреватую

«Пишут,  что  Феодор,  заметно  слабея  здоровьем,  в  1596  году,
торжественно  перекладывая  мощи  Алексия  митрополита  в  новую
серебряную  раку,  велел  Годунову  взять  их  в  руки  и,  взирая  на
него  с  печальным  умилением,  сказал:  «Осязай  святыню,  прави¬
тель  народа  христианского!  Управляй  им  и  впредь  с  ревностию.
Ты  достигнешь  желаемого;  но  всё  суета  и  миг  на  земле!»  (Цитирую
по  книге  Н.М.  Карамзина.)
 Не  внял  Борис.  У  подножия  не  запятнанного  Феодором  госуда¬
рева  трона,  на  глазах  безгрешного,  не  верящего  злу  царя,  набирал
адскую  силу  гордец,  и  гул  из  преисподней  его  души  на  несколько
столетий  вперед  спровоцировал  потрясения  России.
 В  то  время,  когда  новый  «царь  Ирод»  крушил  невинных  мла¬
денцев,  в  селе  Клин  Юрьевского  уезда  вырастал  семи  летний  отрок
Михаил  Романов.  «Блюдомый  Провидением»,  по  слову  Карамзина.
Действительно,  «блюдомый».  Новые  «опричники»,  теперь  уж  го-
дуновские,  изобретали  козни,  чтобы  извести  старинный  род  бояр
Романовых,  среди  которых  были  двоюродные  братья  царя  Феодора.
Семён  Годунов  подкупил  казначея  Романовых.  Тот  спрятал  данные
ему  Семёном  мешки  с  кореньями.  Велено  также  было  казначею  до¬
нести  на  своих  господ,  что  они,  мол,  составляют  из  отваров  кореньев
яды,  «умышляя  на  жизнь  венценосца».
 ...Отдают  Романовых  под  крепкую  стражу  и  велят  судить  без¬
законие.  Допрашивали,  ужасали  пыткою;  мучили,  пытали  слуг
их;...  верные  рабы  умирали  в  муках,  свидетельствуя  о  невинности
господ  своих  пред  царём  и  Богом.  Судии  ...прославили  неслыхан¬
ное  «милосердие»  царя,  когда  он  велел  им  осудить  Романовых,  со
всеми  их  ближними,  только  лишь  на  заточение.  В  июне  1601  года
исполнился  приговор  боярский:
 Фёдора  Никитича  Романова,  отца  отрока  Михаила  и  будущего
патриарха,  постригли  в  монахи  под  именем  Филарет  и  сослали  в
Сийскую  Антониеву  обитель;  супругу  его,  мать  Михаила,  постригли
в  монахини  с  именем  Марфы  и  тоже  сослали  в  один  их  заонежских
погостов.  Весь  род  Романовых  был  в  опале.  Вотчины  и  поместья  их
раздали  другим;  имение  и  домы  взяли  в  казну».
 Без  отца  и  без  матери  дожил  семилетний  Михаил  до  кончины
царя-тирана.
 Исследования  русской  истории  Н.М.  Карамзиным  и  С.М.  Со¬
ловьёвым  оснащены  летописными  подробностями  столь  скрупу¬
лезно,  что  напоминают  дневник  очевидцев.  Это  даёт  возможность
проследить,  как  провидение,  ведя  отрока  Михаила  Романова  через
тернистые  превратности  судьбы,  хранило  его  для  отсчёта  новых
династических  времен.
 Удивительно,  как  зеркально  История  цитирует  себя.  Без¬
властие,  смута,  разорение  земли  —  критический  замес  начала
 15

XVII  века.  В  Первопрестольной  хозяйничают  поляки,  засели  в
Кремле,  в  Китай-городе.
 Патриарх  Гермоген  зовёт  ратных  людей  идти  к  Москве:  «Благо¬
словляю  помереть  за  православную  веру;  вижу  ей  поругание,  вижу
разорение  Святых  церквей,  слышу  в  Кремле  пение  латинское  —
и  не  могу  терпеть».  Поляки  требовали  целовать  крест  королевичу
Владиславу.
 Из-за  упорства  русских  запалили  непокорную  Москву,  выжг¬
ли.  «Народ  вышел  в  поле,  в  жестокий  мороз;  в  Москве  негде  было
больше  жить»  (С.М.  Соловьёв,  с.  984).
 Патриарха  Гермогена  ляхи  взяли  под  стражу  «за  возбуждение
восстания»,  уморили  голодом,  предали  тело  погребению  в  Чудовом
монастыре  Кремля.  Князь  Димитрий  Пожарский  со  стрельцами
оборонял  Замоскворечье,  «наконец,  пал  от  ран  и  был  увезен  в  Тро¬
ицкий  (Троице-Сергиев)  монастырь»,  куда  стекались  толпы  бежен¬
цев  из  разорённых  городов  и  селений.  «Страшно  было  смотреть  на
них:  одни  были  изломаны,  обожжены,  у  других  ремни  из  хребтов
вырезаны,  волосы  с  голов  содраны,  руки  и  ноги  обсечены;  многие
приходили  в  монастырь  для  того  только,  чтобы  исповедоваться,
приобщиться  и  умереть;  многие  умирали  на  дороге»  (С.М.  Соловьёв,
 В  тот  1612  год  снова  возникает  имя  юного  Михаила  Романова.
 Ему  идет  шестнадцатый  год.  Он  вместе  со  знатными  боярами  —
в  плену  у  поляков,  в  Кремле.  Оккупанты,  осаждённые  русскими,
голодают.  Велят  пленным  боярам  «выслать  своих  жён  вон  из  Крем¬
ля»:  лишние  рты.
 Затем  «доведённые  голодом  до  крайности,  поляки  вступили,
наконец,  в  переговоры  с  ополчением».  Заручившись  обещанием,
что  им  будет  сохранена  жизнь,  выпустили  бояр  «и  других  русских
людей».  Среди  знати  —  «Иван  Никитич  Романов  с  племянником
Михаилом  Фёдоровичем  и  матерью  последнего»  (С.М.  Соловьёв,
с.  1035).
 Может  быть,  этого  счастливого  освобождения  и  не  произошло
бы,  но  ровно  за  год,  пишет  С.М.  Соловьёв,  —  «явились  признаки
сознания  о  необходимости  нравственного  очищения  жителей  для
подвига  очищения  земли  от  врагов».  Из  города  в  город  пересылалась
грамота,  «где  писали,  что  в  Нижнем  Новгороде  было  откровение
Божие  какому-то  благочестивому  человеку,  именем  Григорий.
Сподобился  он  страшного  видения  в  полуночи:  видел,  как  снялась
с  его  дома  крыша  и  свет  великий  облистал  комнату,  куда  явились
два  мужа  с  проповедию  О  ПОКАЯНИИ».
 Почти  невообразимо,  но,  как  утверждает  Призывная  грамота  из
Троице-Сергиева  монастыря,  «во  всех  городах,  всем  православным
народом  приговорили  поститься,  от  пищи  и  пития  воздержаться
 с.  1007).
 AlT'
 16

три  дня,  даже  и  с  грудными  младенцами».  И  постились.  И  каялись.
И  в  те  же  дни  октября  1611года,  когда  нижегородцы  получили  Тро¬
ицкую  грамоту,  то  старшие  люди  в  городе  собрались  с  духовенством
для  совета,  и  Минин  сказал:  «Святой  Сергий  явился  мне  во  сне  и
приказал  возбудить  уснувших...  Захотели  помочь  Московскому
государству,  —  так  не  жалеть  нам  имения  своего...»
 Люди  поняли,  что  «ПО  УМНОЖЕНИЮ  ГРЕХОВ  всего  право¬
славного  христианства  Бог  навёл  неутолимый  гнев  на  землю
нашу»,  —  так  писано  было  в  Ярославской  грамоте,  которая  тоже
пошла  по  городам.
 Тем  временем  польско-литовские  вооружённые  отряды  охоти¬
лись  на  Михаила  —  племянника  последнего  из  прежней  династии
Рюриковичей  —  царя  Феодора.  Не  знали  преследователи,  что  юный
Романов  затаился  в  своей  Костромской  вотчине,  селе  Домнине.  Иван
Сусанин  знал,  но  не  выдал  ляхам  убежище  будущего  государя.  От¬
дал  ЖИЗНЬ  ЗА  ЦАРЯ.  За  четыреста  лет  не  забылся,  не  потускнел
его  подвиг,  словно  знал  крестьянин  Иван,  что  быть  безвестному
юноше  Самодержцем  Всероссийским.  Михаил  же,  того  не  ведая,
снова  был  ведбм  Господом  —  теперь  в  Ипатьевский  монастырь,
что  в  Костроме.
 Через  триста  пять  лет  слово  «Ипатьевский»  будет  окрашено
кровью  и  вечным  трауром.
 Проследим  последний  виток  нежданного  возвышения  Рома-
новьГк.
 В  нём  много  странных  событий,  стянутых  как  бы  и  непроиз¬
вольно  в  такой  плотный  узел,  что  в  те  времена  особенно  считалось
«почерком  судьбы».
 «В  самом  начале  1613  года,  —  пишет  В.О.  Ключевский,  —  ста¬
ли  съезжаться  в  Москву  выборные  всей  Земли.  Это  был  первый
всесословный  собор»  (с.  182).  Отнюдь  не  мирный.  «Временное
правительство  Трубецкого»  —  дворяне,  казаки,  купцы  вразнобой
выступали  со  своими  «выдвиженцами».  И  вдруг,  рассказывает
хронограф,  «какой-то  дворянин  из  Галича  (  имя  его  не  удержано
исторической  памятью.  —А.Ч.)  принес  на  собор  письменное  мне¬
ние,  в  котором  говорилось,  что  ближе  всех  по  родству  с  прежними
царями  был  Михаил  Фёдорович  Романов,  его  и  надобно  избрать  в
цари.  Раздались  голоса  недовольных:  «Кто  принес  такую  грамоту,
кто,  откуда?»  В  то  время  выходит  Донской  атаман  и  тоже  подаёт
письменное  мнение.  «Что  это  ты  подал,  атаман?»  —  спросил  его
князь  Димитрий  Михайлович  Пожарский.«О  природном  царе
Михаиле  Феодоровиче»,  —  отвечал  атаман.  Одинаковое  мнение,
поданное  дворянином  и  Донским  атаманом,  решило  дело.  Михаил
Феодорович  был  провозглашён  царем»  (С.М.  Соловьёв,  с.  1039).
И  было  ему  в  те  поры  шестнадцать  лет.
 17

На  рубеже  этих  знаменательных  событии  окликнем  снова  дра¬
му  всеведущего  Пушкина,  перечтём  пророческие  слова  его  тёзки
Афанасия  Пушкина:
 «Где  Сицкие  князья,  где  Шестуновы,
Романовы  —  отечества  надежда?
Заточены,  замучены  в  изгнанье».
 Бесы  русской  революции
 «Я  верую  в  пророчества  поэтов...»
 Пишу  эту  главу  в  20-х  числах  августа  2007  года,  когда  эфир
России  заполнен  новой  вестью.  Археологи  Екатеринбурга  нашли
в  лесу,  возле  Коптяковской  дороги,  останки  расстрелянных  и  по¬
смертно  изувеченных  младших  детей  последнего  русского  царя
Николая  Второго  и  царицы  Александры  Романовых.  Догадались  о
месте  захоронения  по  зарослям  крапивы,  обычно  густо  растущей  на
пепелище.  Вместе  с  мощами  обнаружили  черепки  керамического
сосуда  с  остатками  серной  кислоты.  Такие  же  были  найдены  в  ко¬
стрищах  возле  рудника  Ганина  Яма,  где  разрубленные  тела  убитых
поливались  серной  кислотой,  бензином  и  сжигались.
 В  своем  документальном  исследовании  «Убийство  Царской
семьи»  H.A.  Соколов  —  профессиональный  судебный  следователь
по  особо  важным  делам  при  адмирале  A.B.  Колчаке  —  привёл  две
справки  о  покупке  «Областным  Комиссаром  снабжения»  Войковым
сначала  «пяти  пудов  серной  кислоты»  17  июля  1918  года  и  в  тот  же
день  «ещё  три  кувшина  японской  серной  кислоты».  Убедительная
деталь  одного  почерка,  коим  совершено  неслыханное  преступле¬
ние  в  руднике,  возле  которого  были  найдены  останки  Романовых
и  погибших  вместе  с  ними  людей,  и  на  Коптяковской  дороге,  где
сжигали  тела  младших  детей  Романовых  —  Царевича  Алексея  и
Великой  княжны  Марии.
 Не  знаю,  убедит  ли  новая  экспертиза  иерархов  Московского
Патриархата  в  истинности  того,  что  в  Петропавловском  соборе
Петербурга  похоронены  действительно  останки  Царской  семьи
Романовых.
 Ныне  скорбный  список  восполнен.  И,  может  быть,  хоть  теперь
утихомирятся  кощунственные  политические  игры  над  священными
останками  новомучеников.
 H.A.  Соколов  первый,  по  решению  адмирала  Колчака,  провел
детальнейшее  расследование  убийства  Царской  семьи  и  верных
ей  людей  в  доме  инженера  Ипатьева  в  Екатеринбурге  17  июл
 Ai.ei
 18

1918  года,  и  на  руднике  Ганина  Яма,  и  на  шахте  в  четырнадцати
верстах  от  Алапаевска.  Там  из  шахты  были  подняты  тела  сброшен¬
ных  в  неё  живыми:  Великой  княгини  Елизаветы,  инокини  Варвары,
Великого  князя  Сергея,  князей  Иоанна,  Константина,  Игоря  —
сыновей  Великого  князя  Константина  Константиновича,  князя
Владимира  Палея  и  Фёдора  Ремеза.  Все  вещественные  доказатель¬
ства  и  материалы  следствия  были  представлены  для  ознакомления
Верховному  правителю  адмиралу  Колчаку.  По  свидетельству  князя
Н.  Орлова,  Соколов  «продолжал  вырывать  у  рудника  при  «Четырёх
братьях»  его  ужасную  тайну  до  самой  последней  минуты,  когда
красные  разведчики  уже  буквально  подходили  к  самому  руднику.
А  затем  —  длинный  и  опасный  путь  через  всю  Сибирь  для  спасения
следственного  материала.  После  гибели  адмирала  Колчака  Соколов
выбрался  в  Европу»  (Соколов  H.A.  Убийство  Царской  семьи.  СПб.,
1990).  Но  и  там  Николай  Алексеевич  продолжал  работать  среди
эмигрантов  как  следователь,  чтобы  «найти  истину,  —  как  говорил
он  сам,  —  и  соблюсти  её  для  будущих  поколений».
 Генерал-лейтенант  М.  Дитерихс,  который  был  вместе  с  Соколо¬
вым  в  стане  Колчака,  вспоминал  о  нём:  «Он  понимал,  что  вся  его
дальнейшая  жизнь  должна  быть  посвящена  исключительно  работе
по  раскрытию  этого  кошмарного  преступления...»  (Там  же.)
 Книга-документ  вышла  за  рубежом  в  1925  году,  спустя  год  по¬
сле  кончины  H.A.  Соколова,  которая  произошла  при  «не  совсем
ясных  обстоятельствах».  Деятельность  Николая  Алексеевича,
проходившая  в  годы  разрушительной  смуты,  гражданской  брато¬
убийственной  войны,  в  нелёгких  условиях  эмиграции  —  и  сегодня
призывает  народ  к  общероссийскому  покаянию.  На  кресте  над  его
могилой  на  скромном  деревенском  кладбище  в  местечке  Сальбри
во  Франции  —  надпись:
 «Правда  Твоя  —  Правда  во  веки».
 Первый  царь  в  династии  Романовых  —  Михаил  по  Божьей  воле
был  призван  на  престол  в  лихолетье  Смуты.  Государство,  словно
моровой  язвой,  было  поражено  кровавыми  разборками  алчущих
власти  «лжедмитриев»,  разорением  земель,  грабежами  и  разбоя¬
ми.  Вот  уж  воистину  права  пословица:  «Паны  дерутся  —  у  холопов
чубы  трещат».  Неумолимо  было  возмездие  Свыше  за  убийство  ре¬
бенка  —  царевича  Димитрия,  который  ещё  в  гробу  лежащим  был
всенародно  признан  святым.
 На  Руси  бывало,  что  прежде  канонизации  церковью  безоши¬
бочное  народное  чувство  уже  оглашало  «святым»  мученика  или
исповедника.  Н.М.  Карамзин  вторит  гласу  свидетелей  убиения
Димитрия,  как  он  говорит,  «девятилетнего  Святого  Мученика»,
чьи  «святые  мощи  невинности»  убийцы  «спешили  предать  земле»
{там  же,  с.  254).  Именем  «святой  крови  Димитриевой»  историк
 19

оправдывает  даже  клевету,  возведённую  на  Бориса  Годунова,  ибо
«всё  служило  ему  праведною  казнию».
 ♦Глас  народный»  облекает  в  историческую  плоть  A.C.  Пушкин
в  драме  «Борис  Годунов».  Следует  летописному  факту:  лукавый
царедворец  Василий  Шуйский  был  послан  в  Углич  расследовать
причины  смерти  царевича  и  в  донесении  Борису  Годунову  оправдать
убийц.  Он  так  и  сделал,  но  не  мог,  против  воли  своей,  не  отметить
ещё  до  предания  тела  Димитрия  земле  явленную  святость  убиен¬
ного  ребенка.
 "Вокруг  него  тринадцать  тел  лежало,
Растерзанных  народом,  и  по  ним
Уж  тление  приметно  проступало,
 Но  детский  лик  царевича  был  ясен
И  свеж,  и  тих,  как  будто  усыпленный;
Глубокая  не  запекалась  язва,
 Черты  ж  лица  совсем  не  изменились".
 Дальнейший  ход  истории  зеркален.  То,  что  читалось  слева
направо,  теперь  читается  справа  налево.  Можно  предположить,
что  убийство  ребёнка-царевича  «спланировало»  ход  событий  в
Российской  державе  до  скончания  века.  Михаил  Романов,  вовсе
не  стремившийся  к  власти,  обрёл  Посох  и  Державу  (  тогда  гово¬
рили  «Яблоко»),  вынесенный  на  волне  смутного  времени  начала
XVII  века.  Последний  Романов  —  царь  Николай  Второй,  изначально
не  желавший  быть  на  царском  троне,  погиб  в  разгар  ещё  тяжелей¬
шей  смуты  в  восемнадцатом  году  двадцатого  столетия.
 В  моём  архиве  сохранились  номера  газет  от  1905  до  1917  года.
Русско-японская,  русско-германская  войны,  внутри  страны  —  тре¬
вога.  «Удельные  князья»  —  предводители  разномастных  партий
предлагают  так  называемому  народу  свой  призрачный  товар:  про¬
граммы,  соперничая  друг  с  другом  в  плетении  сетей.  «Пряжа»  —
одна  и  та  же:  «социалистические  идеалы»,  «политическая  свобода»,
«правовые  нормы»...  Словесная  трескотня  подкованных  агитаторов
подогревает  классовые  инстинкты  невежественных  борцов  «за
правое  дело».  Спроси  их  в  1905  году,  что  такое  «конституция»,  они,
как  и  в  1825-м,  наверняка,  ответили  бы:  «жена  Константина».
 Сделаю  точечный  выбор  из  декабрьского  номера  «Русских  Ведо¬
мостей»  1906  года.
 Канун  6  декабря,  когда  весь  православный  люд  празднует  «Ни¬
колу  Зимнего».  В  хронике,  переданной  «по  телефону»  одним  из
множества  корреспондентов  газеты  —  грядущий  сценарий  празд¬
ничного  дня  в  Петербурге.
 «Сегодня  по  городу  ходит  масса  слухов  о  предстоящих  6  декабря
емонстрациях  партии  правого  порядка  и  черносотенцев.  Рабочие*
 20

также  решили  в  случае  насилий  оказать  противодействие.  Ввиду
этих  слухов,  торжественное  богослужение  по  случаю  тезоименит¬
ства  Государя  Императора  вместо  обычного  места  —  в  Казанском
соборе  —  состоится  в  Исаакиевском  соборе,  что  даст  возможность
избежать  большого  скопления  на  Невском.
 Напуганные  обыватели  опять  спешно  уезжают  в  Финляндию».
 21  ноября  1910  года.  Газета  «Колокол».  Санкт-Петербург.
Грозный  гул  нарастает.  Революционно  настроенные  интеллигенты
науськивают:  «Пусть  сильнее  грянет  буря!»  Смерть  Льва  Толстого
резонирует  в  стране  подобно  «девятому  валу».
 В  рубрике  «По  России»  —  сообщение  из  Воронежа.  «Прогрес¬
сивный»  попечитель  Харьковского  округа  Соколовский  обратился
к  педагогам  в  клубе  с  горячим  призывом  откликнуться  на  смерть
Л.Н.  Толстого.
 «Вокруг  его  имени,  —  взывал  попечитель,  —  сейчас  идёт
партийная  борьба.  Педагоги  должны  (!!)  отозваться  на  это  путём
устройства  бесед  в  учебных  заведениях».
 Колонка  на  первой  полосе  тоже  «взывает»  уже  самим  заголов¬
ком:  «Не  будьте  слепы!»  Сообщает  о  лавине  телеграмм  в  Ясную
Поляну,  которые  посылают  гимназисты  чуть  ли  не  первых  классов.
«Учащаяся  молодежь»  предпринимает  в  эти  дни  паломничества  в
Яснополянскую  «мекку»  по  кем-то  оплачиваемому  удешевлённому
тарифу.
 Добрым  словом  надо  помянуть,  хотя  бы  и  по  прошествии  многих
лет,  давно  покойного  издателя  газеты  «Колокол»  В.М.  Скворцова.
В  программной  передовой  статье  он  определил  позицию  газеты
как  «строго-православную»,  охраняющую  «незыблемостьистори¬
ческих  основ  Царского  Самодержавия  и  исконных  прав  народа».
Газета  пытается  открыть  глаза  читателям,  убеждает,  увещевает:
и  учение  Толстого,  и  факт  его  смерти  для  разрушителей  устоев
Государства  —  повод  к  опасным  провокациям.
 «Поймите,  что  ведь  это  совершается  снова  заготовка  пушеч¬
ного  мяса  для  революции  ...  что  молодёжь  всячески  стараются
наэлектризовать,  начинить  горячим  порохом...  Ведь  московские
баррикады  в  декабре  1905  г.  не  вдруг  выросли...  Не  пеняйте  же  на
молодёжь,  если  она  будет  богохульствовать,  будет  выражать  свою
ненависть  к  власти,  отказываться  подчиниться  закону,  отказы¬
ваться  защищать  родину».
 Корреспондент  под  инициалами  «Е.К.»  будто  пишет  сценарий
 17-го  года.  Катастрофа  надвигается  и  захватывает  на  своём  пути
самые,  казалось  бы,  незыблемые  устои  русской  жизни:  вековой
уклад  крестьянского  быта.  Точно  враз  исчезли  эти  вековые  устои
России:  благочестие,  трудолюбие,  уважение  к  власти  и,  прежде
всего,  казалось  бы,  врождённая,  генетическая  религиозность  —
.богобоязненность.
 21

«Теперь,  —  пишет  “Е.К.”,  —  вместо  русских  народных  песен,  —
пьяные  фабричные  частушки:
 Эх,  ты,  прорва,
 Перережу  тебе  горло,
 И  сниму  с  тебя  калошки
Для  моей  любезной  Прошки...
 Жизнь  народная  превратилась  в  сплошное  пьянство,  хулиган¬
ство  и  поножовщину...  и  несется  неведомо  куда,  подобно  поезду,
сшедшему  с  рельсов...»
 Не  об  этих  ли  временах  пророчествовал  русский  поэт  H.A.  Не¬
красов:
 Далее  —  «незабываемый  семнадцатый».  Газета  «Русская  воля»
от  15  июня.  Публикации  напоминают  горячечный  бред  шизофрени¬
ка.  Содержание  восьмиполосной,  огромного  формата  газеты,  не  за¬
мечая  самоиронии,  выдает  с  головой,  что  же  такое  «русская  воля»,
которая  вершится  под  истошные  вопли  политкликуш:  «Граждане!
Самодержавный  гнёт  сброшен!  ».  «  Сброшен  посредник  между  Богом
и  народом  —  «Удерживающий»,  как  от  века  определяли  Царя  —
Помазанника  Божьего.
 Удерживающий  гнев  Бога  на  греховный  народ.  Начался  шабаш
тёмных  сил.  Под  шумок  Украина  тотчас  же  объявила  об  отделении
от  России.  В  Киеве  —  столице  «незалежной»,  «самостийной»  со¬
стоялись  торжества  под  охраной  «украинского  полка,  который
прибыл  в  полном  боевом  снаряжении  и  с  пулемётами».
 Заголовки  кричат:  «Анархия  в  провинции!»  :  амнистированные
уголовники  терроризируют  Томск.  «Суд  Линча  в  Кронштадте»:
шайки  грабителей  от  имени  «законной  власти»  учиняют  разбой  в
квартирах.  «Разгром  лавок  в  Баку».  «Победа  большевиков  в  Ар¬
хангельске».  Немцы  забрасывают  боевые  позиции  русских  и  тыл
прокламациями:  «Жаждем  мира,  но  этому  препятствуют  русские
и  английские  капиталисты».  «Большевики  у  Кшесинской»  громят
особняк  балерины  в  Петрограде:  бьют  стекла,  обдирают  обои  и  пор¬
тьеры,  режут  кожаную  обивку,  потрошат  перины  и  подушки...
 Вандализм  становится  повсеместным,  пир  во  время  сатанин¬
ской  чумы  ввергает  страну  в  преисподнюю.  Так  называемая  «Рус¬
ская  Воля»  была,  есть  и  будет  свободой  от  Бога.  «Всегда  народ
к  смятенью  тайно  склонен».  A.C.  Пушкин  в  «Борисе  Годунове»
предвосхищает  мысли  Николая  Бердяева.  Вывод  Пушкина  —
лот,  измеряющий  глубину  пресловутого  русского  национального
характера.  H.A.  Бердяев  поднимает  этот  «лот»  для  всеобщего
 «Варвары!  Дикое  скопище  пьяниц!
Не  созидать  —  разрушать  мастера!»
 22
 т

обозрения.  В  1921  году  он  пишет  книгу  «Духи  русской  револю¬
ции»  (Рига,  1990),  которая  в  России  не  издавалась  и  старательно
замалчивалась.  Её  объём  —  тридцать  страниц  формата  школьной
тетради.  По  точности  мысли,  непреложности  выводов  —  она  все-
объёмна  и  всеохватна.  Автор  утверждает,  что  в  России  внутри
просвещённого  XX  века  живёт  мрачное  средневековье.
 «Наши  старые  национальные  болезни  и  грехи  привели  к  ре¬
волюции»,  —  пишет  он.  Н.В.  Гоголь  раскрывает  эти  «болезни  и
грехи»,  но  не  как  сатирик,  а  как  писатель  метафизический,  более
того  —  инфернальный,  ибо  его  душа  и  творчество  раздиралось  тем
же  борением  дьявола  с  Богом,  какое  в  той  же  —  высшей  —  степени
присуще  народу.  Гоголь  был  зеркалом  неизлечимой  раковой  опу¬
холи,  которая  и  разъедает  русскую  национальную  природу.
 «То  нечеловеческое  хамство,  которое  увидел  Гоголь,  НЕ  ЕСТЬ
ПОРОЖДЕНИЕ  СТАРОГО  СТРОЯ,  НЕ  ОБУСЛОВЛЕНО  ПРИЧИ¬
НАМИ  СОЦИАЛЬНЫМИ  И  ПОЛИТИЧЕСКИМИ;  НАОБОРОТ  —
ОНО  ПОРОДИЛО  ВСЁ,  ЧТО  БЫЛО  ДУРНОГО  В  СТАРОМ  СТРОЕ.
Тьма  и  зло  заложены  глубже,  не  в  социальных  оболочках  народа,
а  в  духовном  его  ядре».
 «Формы  старого  строя  СДЕРЖИВАЛИ  проявления  многих
русских  свойств,  вводили  их  в  принудительные  границы.  Падение
этих  ...форм  привело  к  тому,  что  русский  человек  окончательно  раз¬
нуздался  и  появился  нагишом.  Злые  духи,  которые  видел  Гоголь  в
их  статике,  вырвались  на  свободу  и  учиняют  оргию».
 Сообразно  теме  H.A.  Бердяев  пишет  и  о  Толстом.  О  причинах
магии  притяжения  к  яснополянскому  «мудрецу».  О  родственности
его  учения  антидуховной  сущности  революции.  «Нигилистическая
страсть  Толстого  влечёт  его  к  истреблению  всех  духовных  реаль¬
ностей.  ...Она  низвергает  реальность  истории,  реальность  церкви,
реальность  государства,  реальность  национальности,  реальность
личности...  реальность  всей  духовной  жизни.  ...Я  не  знаю  в  хри¬
стианском  мире  никого,  кому  была  бы  так  чужда  и  противна  сама
идея  искупления,  так  непонятна  тайна  Голгофы,  как  Толстому.
Во  имя  счастливой  животной  жизни  всех  отверг  он  личность  и  от¬
верг  всякую  сверхличную  ценность».
 Странным  покажется  сопоставление,  но  ведь  и  в  «учении»  Ста¬
лина  в  его  брошюре  «Экономические  проблемы  социализма  в  СССР»
во  главу  угла  жизни  общества  положен  «экономический  базис»,
а  «надстройка»  —  всякая  там  культура,  тем  более  —  духовность,
признание  личностной  ценности  человека  —  не  просто  относятся
в  разряд  вторичных,  но  приводятся  к  одному  знаменателю  или
просто  уничтожаются.  И  если  Толстой  морально,  теоретически
низвергает  духовную  жизнь,  церковь  и  её  таинства,  восприятие
человека  как  изначально  заложенного  в  нем  отражения  Образа
Божьего,  то  Сталин  —  «верховный  опричник»  —  низвергает  всё
это  практически,  как  палач,  с  неисчислимым  войском  своих  при
 23

спешников  .  Зло  подавило  в  них  все  человеческие  чувства  в  такой
уже  не  человеческой  степени,  что  при  всех  издержках  русского
национального  характера  их  трудно  назвать  русскими,  евреями,
латышами...  «Вы  —  дьявола  дети»,  —  так  определил  националь¬
ность  фарисеев  и  саддукеев  Христос.
 «Русская  воля»  закончилась  при  Сталине,  как  и  при  Иване
Грозном,  и  при  любом  тоталитарном  режиме,  как  обычно:  кто  со¬
противлялся  —  уничтожен;  кто  выжил  —  тех  загнали  в  стойло.
 «Народ  безмолвствует»
 В  драме  A.C.  Пушкина  «Борис  Годунов»  композиция  заколь¬
цована.  Первые  сцены  —  избрание  Бориса  на  царство.  Участвует,
конечно  же,  народ.  С  Красной  площади  люд  валит  к  Новодевичьему
монастырю  —  ждать:  уломают  ли  бояре  упирающегося  Годунова.
 «...  Вся  Москва
 Сперлася  здесь;  смотри:  ограда,  кровли
Все  ярусы  соборной  колокольни,
 Главы  церквей  и  самые  кресты
Унизаны  народом».
 Несколько  реплик  безымянных  горожан,  пара  стремительных
зарисовок  —  и  портрет  готов.  Портрет  кого:  народа  или  толпы?
Или  эти  понятия  —  синонимы.  Влезают  на  КРЕСТЫ  —  не  праздная
деталь:  всё  равно  куда  влезать,  лишь  бы  быть  участником  зрелища,
исторического  спектакля.  Разыгрывается  площадная  «мистерия-
буфф»  .  В  толпе  надо  быть  как  все,  не  высовываться,  иначе  —  опасно.
Толпа  —  стадо.  Впереди,  у  врат  монастыря,
 «Народ  завыл,  там  падают,  как  волны,
 За  рядом  ряд...  ещё...  ещё...  Ну,  брат,
 Дошло  до  нас,  скорее!  На  колени!»
 Все  «воют  и  плачут»  —  неважно  о  чём:  «то  ведают  бояре».  На¬
род  изображает  плач:  кто  хочет  луковицей  «выжать  слезу»,  вто¬
рой  —  «нет,  я  слюней  помажу».  Баба  шмякает  молчащего  ребенка
о  земь:  «Плачь,  баловень!»  —  Тоже  —  «голос  единицы»,  неважно,
что  «тоньше  писка».
 «Лицо  народа»,  на  самом  деле,  личина  покорности,  театрализо¬
ванной  любви  к  «батюшке-царю».  За  ней  —  лукавство  и  холодное
равнодушие:  «Да  кто  их  разберёт».
 В  двух  финальных  сценах,  как  и  в  трёх  начальных,  снова  глав¬
ное  действующее  лицо  —  народ,  так  недавно  вопивший:
 24

«Ах,  смилуйся,  отец  наш!  Властвуй  нами!
Будь  наш  отец,  наш  царь!»
 Все  —  в  масках  благоговейного  ликования.
 Но  —  нет  Бориса,  умер.  Трон  сыну  завещал.  Слух  пущен:  «про¬
мысел  небесный  Царевича  (Димитрия)  от  рук  убийцы  спас».  Идут
«казнить  злодея».  Запахло  кровью,  и  кровью  наливается  народная
личина.  Покорное  стадо  вмиг  превращается  в  свору  саблезубых.
«Мужик»  уже  не  на  кресте,  на  амвоне  —  трибун  всех  революций
и  расправ.
 Да  вот  бояре  их  опередили:  задушили  вдову  и  сына  Годунова.
Их  трупы  за  спиной,  и  надо,  пока  «народ»  не  остыл,  присягнуть
Лже  Дмитрию.
 «Что  ж  вы  молчите?  Кричите:  да  здравствует  царь  Димитрий
Иванович!»
 Гримасы  истории,  точно  тень,  повторяющая  движения  чело¬
века.  События  17-го  года  двадцатого  столетия  —  чудовищная  тень
смуты  17-го  века.  В  день  вынужденного  отречения  от  престола
3  марта  Николай  II  запишет  в  своем  дневнике:  «Кругом  измена,
трусость  и  обман».  Показательный  один  мизерный  эпизод  из  неис¬
числимого  множества  подобных.  После  отречения  Государь  прибыл
в  Царское  Село  9  марта.  «В  поезде  с  ним  ехало  много  лиц  Свиты.
Когда  Государь  вышел  из  вагона,  эти  лица  посыпались  на  перрон
и  стали  быстро  разбегаться  во  все  стороны,  озираясь  по  сторонам,
видимо,  проникнутые  чувством  страха,  что  их  узнают».  Среди  них
был  генерал-майор  К.А.Н-нъ  —«близкий  друг  Государя  с  детских
лет».  И,  как  у  Пушкина:  «Один»,  «Другой»,  «Третий»  —  народ.
И  даже  родной  дядя  Государя  Великий  князь  Николай  Николаевич
в  телеграмме  «коленопреклоненно»  умолял  племянника  отречься
от  престола.
 Как  пишет  Е.Е.  Алферьев,  подготавливая  в  Джорданвилле
(США)  материалы  для  составления  Жития  Святого  Царя-Мученика
Николая  Второго,  Государственная  дума  стала  в  те  годы  центром
подрывной  работы.  «Но  Государь  не  мог  подозревать  самого  страш¬
ного  —  измены  со  стороны  своих  ближайших  сотрудников,  старших
военачальников,  пользовавшихся  его  безграничным  доверием,  —
измены,  дошедшей  до  подножия  трона»  (  Алферьев  Е.Е.  Император
Николай  Второй  как  человек  сильной  воли.  Джорданвилль,  1983.
 «Народ!  народ!  В  Кремль!  В  царские  палаты!
Ступай!  Вязать  Борисова  щенка!»
 Толпа  несётся.  Вместо  плача  —  звериный  вой:
«Вязать!  топить!»
 т
 С. 	131,  116).
 25

«Народ  безмолвствует»  —  гениальная  ремарка  A.C.  Пушкина
в  конце  драмы  «Борис  Годунов».  Это  —  безмолвие  магмы,  только
что  извергшейся  вулканической  лавой.  Внутри  она  бурлит,  хоть
внешне  и  подёрнулась  пеплом.
 Прочтём  последнюю  сцену  со  сноской  на  другое  время,  как  если
бы  она  была  написана  Пушкиным  о  расстреле  «мужиками  с  амвона»
Царской  четы  Романовых  вместе  с  пятерыми  детьми.
 «Один  из  народа:  Брат  и  сестра!  Бедные  дети,  что  пташки  в
клетке.
 Другой:  Есть  о  ком  жалеть?  Проклятое  племя!
 Первый:  Отец  был  злодей,  а  детки  невинны.
 Другой:  Яблоко  от  яблони  недалеко  падает».
 Еще  в  дошкольном  возрасте,  году  в  38-м,  я  спросила  взрослого
родственника:  «А  детей-то  за  что  убили?»  В  ответ  сказали:  «Лес
рубят  —  щепки  летят».
 Было  ли  когда-нибудь,  на  протяжении  истории  государства
Российского,  справедливым  утверждение,  что  русский  народ  —
Богоносец?
 Горькая  цареубийца  Русь!  —  позволю  себе  переиначить  строку
Максимилиана  Волошина.
 Люди,  принимающие  с  неизбывной  горечью  сердечной  судьбу
Семьи  Романовых,  вероятно,  наизусть  знают  отрывок  из  письма
Великой  княжны  Ольги  Николаевны,  тайно  переданного  ею  на
волю  из  тобольского  заточения.
 «Отец  просит  передать  всем  тем,  кто  Ему  остался  предан,  и  тем,
на  кого  они  могут  иметь  влияние,  чтобы  они  не  мстили  за  Него,  так
как  Он  всех  простил  и  за  всех  молится...  »
 Это  было  прошение  смертников  о  помиловании  их  палачей.
И  это  был  призыв  ко  всеобщему  покаянию:  «не  зло  победит  зло,  а
только  любовь».  И  это  было  завещание  Царской  Семьи.  Евангель¬
ской  высоты  слова,  сказанные  перед  Екатеринбургской  Голгофой,
обращены  к  миру  и  к  каждому,  кто  их  слышит.  У  слов  этих  нет
прошедшего  времени.
 Имена  оставшихся  верными  Богу,  Отечеству  и  своему  перед
Ними  долгу  не  рассеиваются  в  безвестности,  в  какой  бы  дали  веков
они  ни  отстояли.  Наоборот:  наблюдается  «обратная  перспектива»  :
чем  дальше  во  времени  жил  этот  человек,  тем  яснее  и  подробнее
видится  его  лик  сегодня.
 Илья  Леонидович  Татищев,  генерал-адъютант,  добровольно
последовавший  с  Царской  семьёй  в  Тобольск,  поделился  с  Пье¬
ром  Жильяром,  воспитателем  царевича  Алексея,  сокровенным
желанием:  «Я  знаю,  что  я  не  выйду  из  этого  живым.  Я  молю
только  об  одном  —  чтобы  меня  не  разлучали  с  Государем  и  дали
умереть  вместе  с  Ним».  Разлучили.  И  расстреляли  в  Екатеринбурге
ра  месяц  раньше  Царственных  Мучеников.  Христианам  надо  знать^
 26

что  мученик  Илья  канонизирован  Зарубежной  церковью  1  ноября
1981года.  Так  же,  как  и  императорский  лейб-медик  Евгений  Сер¬
геевич  Боткин.  Зная  о  неминуемой  гибели,  он  и  некоторые  другие
люди  из  окружения  Романовых  добровольно  приняли  казнь.
 Промыслом  Божиим  дошло  до  нас  письмо  Евгения  Боткина
другу.  «Мое  добровольное  заточение  здесь  настолько  временем
не  ограничено,  насколько  ограничено  мое  земное  существование.
В  сущности,  я  умер  —  умер  для  своих  детей,  для  друзей,  для  дела...
Я  не  поколебался  покинуть  своих  детей  круглыми  сиротами,  чтобы
исполнить  свой  врачебный  долг  до  конца,  как  Авраам  не  поколебал¬
ся  по  требованию  Бога  принести  Ему  в  жертву  своего  единственного
сына»  (Газета  «Русь  Державная».  1997.  №  2).
 На  стене  «расстрельной  комнаты»  Ипатьевского  дома  была  об¬
наружена  каббалистическая  надпись.  Сделан  её  перевод:  «Здесь,  по
приказу  тайных  сил,  Царь  был  принесен  в  жертву  для  разрушения
Государства.  О  сем  извещаются  все  народы».  Убийство  было  ри¬
туальным.  Замысел  сатаны  исполняли  его  подручные  —  идейные
уголовники:  от  Ленина  и  Свердлова  до  банды  Юровского.
 Народ  многомиллионной  России  в  массе  своей  —  безмолвство¬
вал.
 В  мёртвой  тишине  прозвучал  лишь  голос  Патриарха  Москов¬
ского  и  всея  Руси  Тихона.  26  октября  1918  года  он  обратился  с
обличающим  «Посланием»  к  Совету  народных  комиссаров.  «И  от
меча  погибнете  сами  вы,  взявшие  меч».  Он  знал,  что  рано  или  позд¬
но  —  так  будет.  Как  знал,  почему  попущена  Богом  истребляющая
невинных  власть.  Причина  —  греховность,  в  которой  погрязли  все,
без  исключения,  сословия  Российской  державы.  «Грех  растлил
нашу  землю...  Грех  разжёг  всюду  пламень  страстей,  вражду  и  зло¬
бу...  земля  упивается  неповинной  кровью,  проливаемой  братской
рукою,  оскверняется  насилием,  грабежами,  блудом  и  всякою  не¬
чистотою».
 Сколько  их  было,  гражданских  войн  на  Руси!  Одна  из  самых
кровавых  —  опричнина  царя  Ивана  Грозного.  За  беспределом  зла
уже  не  было  почвы  для  покаяния.  И  не  парадоксально  осмысление
той  эпохи  русским  философом  в  эмиграции  Георгием  Петровичем
Федотовым.  Вот  его  главная  мысль  на  срезе  темы:  народ  и  царь.
«  Весь  русский  народ  БЫЛ  НЕ  ТОЛЬКО  ЖЕРТВОЙ  ЦАРЯ  ИВАНА,
НО  И  СОУЧАСТНИКОМ  ЕГО  ПРЕСТУПЛЕНИЙ»,  —  пишет  он.  По-
слушаем  дальше  и  соотнесём  со  временем  смуты  начала  семнадца¬
того  века  и  с  периодом  ленинско-сталинского  террора  в  России.
 «Один  из  древних  историков  смуты  видел  общую  народную
вину  в  «безумном  молчании»  перед  царём.  Но  молчанием  не  огра¬
ничивалось  потворство  злу.  Всеобщая  деморализация  была  послед¬
ствием  опричного  режима.  На  ложных  доносах  люди  строили  своё
(благополучие,  обогащаясь  имуществом  казнённых  и  опальных
 27

И  монастыри  старались  приписываться  к  опричнине,  ради  матери¬
альных  благ.  ...вся  русская  церковь  и  вся  русская  земля  несла  от¬
ветственность  за  собор  епископов,  осудивших  святителя  ».  Как  Свя¬
титель  Тихон  в  1918  году,  так  и  Митрополит  Московский  Филипп  в
1568  году  —  возвысил  голос  —  единственный  такожде,  против
изувера  —  царя  и  ему  послушных  «молчальников».
 «  ...Доколе  ты  хочешь  лить  неповинную  кровь  твоих  верных
людей  и  христиан?  Доколе  неправда  будет  царить  в  русском  цар¬
стве?..»
 Уже  упоминала,  что  за  прилюдное,  в  Успенском  соборе  Кремля,
гневное  осуждение  каннибальской  политики  Грозного,  за  открытое,
без  единой  уступки,  противостояние  царской  власти,  святитель
Филипп  был  сослан  в  Отроч  монастырь  в  Твери  и  там,  по  приказу
Грозного,  задушен  Малютой  Скуратовым.
 «Царь  пролил  кровь  святителя,  —  пишет  Г.П.  Федотов,  —
и  этим  поколебал  самые  основы  теократического  царства....  ГРЕХ
ЦАРЯ  ПАДАЛ  НА  ВЕСЬ  НАРОД  И  ТРЕБОВАЛ  ВСЕНАРОДНОГО
ИСКУПЛЕНИЯ».  (  Федотов  Г.П.  Святой  Филипп  Митрополит  Мо¬
сковский.  М.,  1991.  С.  84—85).
 В  XX  веке  зеркало  российской  истории  было  перевёрнуто  вверх
ногами:  был  убит  ИСТИННО  ПРАВОСЛАВНЫЙ  ЦАРЬ  —  антипод
Ивана  Грозного.  Убита  императрица  и  невинные  Их  дети.  Убиты
герои  Первой  мировой  войны  —  сыновья  Великого  князя  Констан¬
тина  Романова,  убита  благодетельница  Земли  Русской  Великая
княгиня  Елизавета  ...  Нескончаем  скорбный  мартиролог  зверски
растерзанных  иереев,  монахов,  мирян...
 В  18-м  году  Патриарх  Тихон,  будучи  в  Казанском  соборе  Пе¬
трограда,  обратился  к  великому  множеству  пришедших  в  храм
людей:
 «А  вот  мы  ,  к  скорби  и  стыду  нашему,  дожили  до  того  времени,
когда  явное  нарушение  заповедей  Божиих  уже  не  только  не  при¬
знаётся  грехом,  но  и  оправдывается  как  законное.  Так  на  днях
совершилось  ужасное  дело:  расстрелян  бывший  Государь  Нико¬
лай  Александрович...  Но  наша  христианская  совесть  не  может
согласиться  с  этим.  Мы  должны,  повинуясь  учению  Слова  Божия,
ОСУДИТЬ  это  дело,  ИНАЧЕ  КРОВЬ  РАССТРЕЛЯННОГО  ПАДЕТ
И  НА  НАС,  а  не  только  на  тех,  кто  совершил  его».
 Слова  эти  начертаны  в  воздухе  России  и  не  сотрутся.  Но  как
медленно  открываются  встречь  им  души  людей  новых  поколений,
как  бы  и  не  причастных  во  времени  к  злодеяниям  сатанинской
власти.  Новые  искушения  заглушают  эхо  совести.  «Новые»  —
со  старой  изнанкой.  Не  о  нас  ли  говорил  Святейший  Тихон  девя¬
носто  лет  назад:
 ♦Из  того  же  ядовитого  источника  греха  вышел  великий  соблазн
ЧУВСТВЕННЫХ  ЗЕМНЫХ  БЛАГ,  которыми  и  прельстился  наш.
 28

народ,  забыв  о  едином  на  потребу.  Мы  не  отвергли  этого  искушения,
как  отверг  его  Христос  Спаситель  в  пустыне.  Мы  захотели  создать
рай  на  земле,  но  без  Бога  и  Его  святых  заветов...  И  вот  мы  алчем,
жаждем  и  наготуем  на  земле,  благословенной  обильными  дарами
природы...
 Выход?
 Выход  есть  всегда.  Как  бы  далеко  ни  зашло  беззаконие.
 ВЫХОД  —  ПОКАЯНИЕ.  ОЧИЩЕНИЕ».

Глава  2.
ВЕЛИКИЙ  КНЯЗЬ  КОНСТАНТИН
КОНСТАНТИНОВИЧ  -  К.Р.
 «Я  желал  бы  принять
мученическую  смерть...»
 Несколько  лет  назад  в  журнале  «Юность»  появилась  публи¬
кация  Семена  Степановича  Гейченко.  Хранитель  пушкинских
святынь  в  селе  Михайловском,  он  был  и  хранителем  книжных
раритетов,  уцелевших  от  погромов  тридцатых  годов  и  войны.
 Из  библиотечного  подполья  можно  было,  наконец,  вывести  на
свет  божий  и  явить  людям  книгу  «Избранные  лирические  сти¬
хотворения»  Великого  князя  императорской  крови  Константина
Константиновича  Романова.  Несмотря  на  пышные  титулы,  Авгу¬
стейший  автор  был  скромен  и  всегда  подписывал  свои  сочинения
инициалами  «K.P.»  Еще  с  гимназических  времён  С.С.  Гейченко
держал  у  сердца  любимый  сборник.  Невероятно,  как  уцелел  он,
не  выпал  из  руки  своего  владельца,  у  которого  за  спиной  были
сталинские  казематы,  штрафбат,  госпиталя...  В  советской  империи
фамилия  Романовых  стала  нарицательным  синонимом  самодержа¬
вия.  Без  различия  династических  имен.  «А  жаль,  —  пишет  Семен
Степанович,  —  что  его  (K.P.)  имя  ушло  из  русской  поэзии  вместе  с
варварским  уничтожением  всего  царского».
 Да,  имя:  кто  забыл,  а  кто  вовсе  не  знал.  Но  и  в  самые  глухие
времена  из  черных  тарелок  репродукторов  лились  дивные  звуки
романсов  П.И.  Чайковского,  С.  Рахманинова,  Р.  Глиэра...  Автора
 ,  положенных  на  музыку,  в  этом  случае  не  упоминали  ни-Д

когда.  А  раз  не  авторские,  —  значит,  народные.  И  действительно,
стали  народными...
 «Растворил  я  окно  —  стало  грустно  невмочь,  —
 Опустился  пред  ним  на  колени,
 И  в  лицо  мне  пахнула  весенняя  ночь
Благовонным  дыханьем  сирени».
 ♦Серенада»,  «Сирень»,  «Повеяло  черемухой»...  Кто  же  из  нас
не  повторял  благовонные  строки.
 И  вот  эти  и  другие  стихи  —  большая  подборка  —  с  подачи  Гей-
ченко  воскресли  для  нового  читателя  России.  Созрело  время,  и
надо  «поправлять  несправедливость,  особенно  когда  она  касается
ценностей  духовных».  Со  дня  публикации  первого  сборника  Ав¬
густейшего  поэта  прошло  сто  три  года.  Того  не  ведая,  «Юность»
отметила  юбилей.
 Он  ещё  только  распрямляется,  Константин  Романов.  Ещё  не  встал
во  весь  свой  исполинский  рост.  Всего  пятьдесят  семь  лет  было  ему
отпущено  на  земле.  А  кажется  —  на  сотню  лет  больше,  —  столько
деяний  вместил  он  в  свою  жизнь.
 «Рождением  к  величию  я  призван».  Год  рождения  —  1858.
 Статус  рождения:  внук  императора  Николая  Первого,  сын
генерал-адмирала  Русского  Императорского  флота  Великого
князя  Константина  Николаевича,  племянник  Александра  Вто¬
рого  —  обязывал  к  пониманию  долга  как  жертвенного  служения
России.  «Величье»  было  не  в  парадных  регалиях.  По  традиции  —
от  отца  и  сын  должен  быть  морским  офицером.  И  не  просто
«быть».  Двадцати  летним  юношей  он  уже  участвовал  в  одной
из  морских  баталий  русско-турецкой  войны  1877—1878  гг.
Под  его  командованием  была  взорвана  канонерская  лодка.
Адмирал  Дубасов,  вручая  Георгиевский  крест,  упрекнул,  что
молодой  командир  «недостаточно  далеко  отошёл  от  места  взры¬
ва  и  рисковал  попасть  в  бурун  тонувшего  судна».  А  командира,
оказывается,  —  остановила  величественная  картина  взрыва.
 Далее  в  послужном  списке  —  лейб-гвардии  Измайловский,
затем  Преображенский  полк.  Эти  перечисления  так  бы  и  остались
назывными,  но  в  1998  году  Э.Е.  Матониной  удалось  издать  часть
дневников  Великого  князя  Константина  Константиновича.
 Лермонтовское:  «Слуга  царю,  отец  солдатам»  —  словно  о  нём
написано.  Никаких  сословных  перегородок.  Чувство,  какое  испы¬
тывает  человек  внутри  доброй,  доверительной  семьи.
 Вот  один  из  эпизодов,  приведённых  в  дневнике.  «  ...спустились
в  равнину,  составили  ружья  в  кустах  и  улеглись...  Я  закутался  в
бурку  и  лёг  на  землю  посредине  роты.  Как  хорошо,  когда  можешь
|ЗДбыть  запросто  с  солдатами,  жить  их  жизнью,  дышать  их  воздухом,-

вслушиваться  в  их  говор,  шутить  с  ними,  отвечать  на  их  вопросы»
В  отзывах  Великого  князя  о  людях  всегда  оттенок  восторженно¬
сти.  Для  него  исповедальна  евангельская  мысль:  все  равны  перед
Богом.  Умер  рядовой  Константинов,  и  командир  идет  в  часовню
Семёновского  госпиталя  —  проститься  с  ним.  К  кресту  прибивают
венок  из  роз  и  ландышей  —  от  имени  Великого  князя  и  его  супруги
Елизаветы  Маврикиевны.
 Вот  родился  первенец  —  «Иоанчик».  Истопник  Калинушкин
ласково  пошутил  с  мальчиком.  И  какой  же  последовал  взрыв  благо¬
дарности:  «Калинушкин  —  прелестный  человек...  в  лице  у  него  есть
что-то  детски-добродушное.  Я  люблю  его  как  родного,  а  он  очень
привязался  к  моему  первенцу».
 Отцовство  Великий  князь  переживает  так,  словно  это  явление
небывалое,  исключительное  —  такая  первозданная  чистота  и  лю¬
бовь  в  его  чувстве.  С  кем  же  и  поделиться  им,  как  не  с  родной  семьей.
«Вздумал  вдвоём  с  Иоанчиком  съездить  в  Федоровское.  Показать
роте  своего  первенца  одного,  без  няни,  казалось  мне  чем-то  таким
радостным».  Едут.  Там,  в  деревне,  расквартирована  рота.  Ребенок
протягивает  ручку  к  солдату  Рябинину.  «Я  глубоко  умилялся,  —
пишет  Великий  князь.  —  Надо  же  ему  было  потянуться  именно  к
любимому  моему  солдату».  Но  есть  сын  и  есть  «  дети».  Князь  обхо¬
дит  избы,  «чтобы  взглянуть,  как  расположились  люди».  Маленький
отступает  на  второй  план;  солдаты,  фельдфебель  бережно  передают
его  из  рук  в  руки,  пока  занят  отец.
 Константин  Константинович  был  военным,  но  не  казарменным
человеком.  Ратную  службу  сочетал  с  духовным  и  эстетическим  про¬
светительством.  Иначе  не  мог,  ибо  сам  был  редкостно  гармоничной
личностью.  «Измайловские  досуги»  —  явление  в  русской  армии
небывалое.  Собирались  офицеры,  беседовали  о  новинках  русской
литературы.  Иногда  по  приглашению  Великого  князя  приходил
прославленный  поэт  Аполлон  Майков.  Люди  в  погонах  внимали
его  чарующей  простоты  стихам.  В  Красном  Селе  офицеры  во  главе
со  своим  командиром  обсуждали  конкретную  тему:  как  «заменить
в  наших  войсках  иностранные  слова  русскими».
 Князь  Гавриил,  второй  сын  Константина  Романова,  вспо¬
минал:  «Отец  терпеть  не  мог,  когда  в  русскую  речь  вставляли
иностранные  слова,  он  желал,  чтобы  первым  нашим  языком  был
русский.  Поэтому  и  няни  у  нас  были  русскими,  и  всё  у  нас  было
по-русски».
 В  этом  узнавалась  органичная  для  Великого  князя  —  подчерк¬
ну  —  императорской  крови  —  позиция,  но  не  поза.  Он  слишком
хорошо  понимал  своё  и  своих  детей  предназначение.  Им  и  внушал:
«Высшая  власть  в  России  есть  исторический  факт,  служение  ей
надо  считать  для  себя  честью».  Высокие,  будто  из  присяги,  слова
,были  для  Константина  Романова  выверены  и  продиктованы  опы¬
 32

том  родственной  любви:  к  Державе,  царствующему  Дому,  народу,
в  том  числе  и  одетому  в  военные  шинели.  Он  хотел  бы  обнять  весь
мир.  Его  стихотворение  «Умер»  было  равно  близко  и  солдатам,  и
императрице  Александре  Фёдоровне  с  дочерьми.  Не  знаю,  кто  при¬
думал  мелодию,  но  известно,  что  Царственные  мученицы,  будучи
в  заточении,  её  пели.
 «Умер  бедняга!  В  больнице  военной
Долго  родимый  лежал;
 Эту  солдатскую  жизнь  постепенно
Тяжкий  недуг  доконал...»
 Может  быть,  этот  плач  —  причитание  по  покойному  возник  в
душе  автора  во  время  отпевания  рядового  Константинова,  который
умер  в  Семёновском  госпитале.  Стихотворение  напечатали  в  «Рус¬
ской  старине».  Прочитал  его  солдат  лейб-гвардии  Измайловского
полка.  Откликнулся  письмом  в  редакцию,  потрясённым  и  благо¬
дарным.  «...Будучи  сам  солдат,  я  в  течение  трех  лет  моей  службы
мог  убедиться,  что  человек,  выражающий  такую  любовь,  такое
участие,  такое  соболезнование  к  жизни  солдата,  есть  честной  и
благородной  души  человек».  За  письмом  следовал  собственного
сочинения  стих.  Вот  строфа  из  него:
 «Один  ты,  быть  может,  сердечной  слезою,
Один  ты  почтил  бедняка,
 Когда  его  прах  засыпала  землёю
Людская  чужая  рука...  »
 Сравните,  сколь  близки  по  стилю,  по  народной,  бесхитростной
интонации  стихи  поэта  и  солдата.  Я  с  благодарностью  прочла  в
эмигрантской  прессе  рассказ  об  этой  истории  в  статье  H.H.  Про¬
топопова  «K.P.  —  слова  родного  художник».
 Теперь,  когда  уже  знаешь  трагические  вехи  судеб  Константина
Константиновича,  его  жены  Елизаветы  Маврикиевны,  восьмерых
их  детей,  все  кажется,  что  поэзия  K.P.  исполнена  пророческих
предчувствий.  «Умер  бедняга!  В  больнице  военной...»  Это  ведь  и  о
будущем  сына  четы  Романовых  —  воине  Олеге,  смертельно  ранен¬
ном  в  сентябре  1914  года,  в  самом  начале  Первой  мировой  войны
во  время  кавалерийской  атаки.  Он  умер  в  госпитале  в  Вильно,  и,
как  новобранец  из  стихотворения  отца,  был  «стройный  и  рослый
такой,  /  С  еле  заметным  пушком  над  губами,  /  С  честным  откры¬
тым  лицом».
 Нам  не  дано  знать  тайные  механизмы  дара  предвидения.  Можно
лишь  предполагать,  что  даётся  он  людям,  близко  и  тонко  чувствую-
им  Бога.  Мистическая  сопряжённость  с  Небом  —  постоянное^
 33

w
 состояние  души  Константина  Романова.  Тревога  не  оставляет  его.
Идёт  Первая  мировая  воина.  Великокняжеская  чета  провожает  на
фронт  сыновей.  Отец  пишет  в  дневнике:  «Каждого  (из  пятерых)
ставили  на  колени  перед  иконами  в  моём  кабинете.  Не  обходилось,
конечно,  без  слез,  хотя  и  сдержанных».  Четверо  в  начале  октября
съехались  в  имение  Осташево  хоронить  умершего  от  ран  воина
Олега.
 После  погребения  сына  безутешный  отец  со  страхом  смотрит  в
будущее:  «Временами  нападает  на  меня  тоска,  и  я  легко  плачу.  Ужас
и  трепет  берут,  когда  подумаешь,  что  с  четырьмя  сыновьями,  которым
вскоре  нужно  вернуться  в  действующую  армию,  может  случиться  то
же,что  с  Олегом.  Вспоминается  миф  о  Ниобее,  которая  должна  была
лишиться  всех  своих  детей.  Ужели  и  нам  суждено  это?»
 «Ужас  и  трепет»,  но  и  смирение  перед  Промыслом  Божиим.
«Ия  стану  твердить:  «Да  будет  воля  Твоя».
 Задолго  до  этих  тяжких  дней,  совсем  молодым,  двадцати¬
двухлетним,  Константин  Романов  запишет  в  дневнике  странную
мысль:  «Я  желал  бы  принять  мученическую  смерть,  но  далеко
мне  до  этого,  не  такую  я  жизнь  веду,  во  мне  не  довольно  «целому¬
дренны  мечты»,  как  сказал  Языков».  Хотя  вёл  жизнь,  достойную
истинного  христианина.  Внешне  совершенно  благопристойную.
Но  глубокая  вера  требовала,  —  он  понимал,  —  чистоты  каждого
помысла:  «целомудренны  мечты».  За  год  до  женитьбы  просил
императора  Александра  Третьего  разрешить  ему  принять  мона¬
шество.  Скорее  всего,  ушел  бы  в  Оптину  пустынь.  Государь  не
благословил.  Однако  в  духовном  поле  Оптиной  Великий  князь
окормлялся  многие  годы.  Прикровенными  остались  его  беседы
со  старцем  Амвросием  в  его  «хибарке»,  с  отцом  Анатолием  (Зер-
цаловым).  В  монастырь  раб  Божий  Константин  прибывал  не  с
сановным  визитом,  но  как  смиренный  паломник.  В  1887  году
генерал  Кеппен  (в  прошлом  один  из  воспитателей  его)  уведомлял
архимандрита  Исаакия:  «...государь  Великий  князь  желал  бы
совершить  это  посещение  скромно  и  сколько  возможно  избежать
обычных  встреч  и  приемов».
 Первый  год  двадцатого  века  был  «оптинским»  для  всей  вели¬
кокняжеской  семьи.  Летом  K.P.  нанял  усадебный  дом  с  парком  в
деревне  Прыски  по  дороге  между  Шамордином  и  Оптиной  пусты¬
нью.  Это  был  дом  уездного  предводителя  дворянства  Д.Кошкина.
K.P.  хотел,  чтобы  его  дети  видели  не  только  дворцы  и  дворцовые
парки,  но  и  русскую  деревню,  дорогую  сердцу  K.P.  русскую  при¬
роду  и  чтобы  не  один  раз  побывали  в  монастыре.  Будущий  старец
Варсонофий,  а  тогда  послушник,  вёл  в  том  году  летопись  скита
Оптиной  пустыни.  Подробно  записывал:  именитые  паломники
были  на  литургии,  молебне,  возле  часовен  над  могилами  старцев,
 в  скиту...
 34
 Ш

Свод  событий,  соединявших  K.P.  и  его  семью  с  Оптиной  пусты
нью,  собрал  и  опубликовал  Виктор  Афанасьев  в  газете  «Воскресная
школа»  (№  38,  1999)  Вчитываюсь  и  отмечаю,  что  все  великокня¬
жеские  посещения  связяны  с  храмом,  именем,  образом  Предтечи  и
Крестителя  Господня  Иоанна.  Вот  Константин  Романов  в  скитском
храме  Иоанна  Предтечи,  у  иконы  Усекновения  главы  Иоанна  Кре¬
стителя;  вот  посылает  в  скит  драгоценную  лампаду  с  пожеланием:
«чтобы  неугасимо  теплилась  перед  святою  Иконой  (Иоанна)».
Старец  Амвросий  ответствует:  «Сильные  молитвы  Предтечи  и
Крестителя  Господня  да  сохраняют  Августейшего  сына  Вашего
Иоанна,  как  носящего  имя...»  «Августейший  сын»  Иоанн  вместе  с
братом  Гавриилом  молятся  на  литургии  в  Казанском  соборе  в  день
Усекновения  главы  Иоанна  Крестителя  29  августа...
 Вернувшись  из  первой  поездки  в  Оптину,  Великий  князь  в
письме,  сопровождавшем  в  скит  лампаду,  говорил  о  «духовном
единстве»  между  обителью  и  им.  Напряжена  мистическая  струна.
В  сопряжении  событий  с  именем  Иоанна  Крестителя  —  определен¬
ность  предчувствия  Великого  князя  о  судьбе  сыновей  и  первенца
среди  них  —  «Иоанчика»,  и  прозорливое  знание  старцев  об  их  гря¬
дущих  мученических  венцах.  «Нет  в  жизни  случайных  сцеплений
обстоятельств,  всё  промыслительно»,  —  утверждал  преподобный
Варсонофий  Оптинский.
 В  той,  юношеских  времен,  фразе:  «Я  желал  бы  принять  муче¬
ническую  смерть»  —  уже  тогда  —  готовность  к  нечеловеческим
испытаниям.  Уже  тогда  —  заранее  —  будущий  отец  нёс  крест  ещё
не  рождённых  своих  сыновей,  которым  уготовано  было  «  сошествие
во  ад  »  Алапаевской  шахты.  Он  узнает  об  этом  не  на  земле  —  увидит
ОТТУДА,  с  того  света.  А  на  земле  —  душа  его  тоскует,  словно  он
уже  идёт  в  страшной  процессии,  под  удары  прикладов  и  чёрную
брань  несёт  Крест,  их  Крест,  троих  своих  мальчиков.
 «Когда  креста  нести  нет  мочи,
 Когда  тоски  не  побороть,
 Мы  к  небесам  возводим  очи,
 Творя  молитву  дни  и  ночи,
 Чтобы  помиловал  Господь».
 Сыновья  Великого  князя  —  не  только  кровные  его:  Иоанн,  Кон¬
стантин,  Игорь,  Олег,  разделившие  участь  России,  это  и  сверстники
их  —  молодое  поколение  начала  трагического  XX  века.  Константин
Романов  был  по  долгу  службы  ответственен  за  воспитание  воен¬
ной  молодежи.  Главный  начальник  военно-учебных  заведений,  а
позже  —  их  инспектор,  Великий  князь  понимал:  страна  на  пороге
потрясений.  Достойно  выстоять  в  них,  не  потерять  человеческий
рблик  поможет  только  опора  на  Бога.
 35

Младшая  дочь  Константина  Константиновича  княжна  Вера  не
случайно  удержала  в  памяти  очень  важные  принципы  в  поведении
отца.  «Часто  посещая  Корпуса  и  военные  училища,  мой  отец  с  осо¬
бым  вниманием  присматривался  к  поведению  кадет  и  юнкеров  во
время  церковных  служб.  Он  отмечал,  что  в  церкви  они  стоят  хорошо
и  благопристойно,  но  с  горечью  замечал,  что  только  редкие  из  них
молятся.  «Вот  вы  ежедневно  моетесь  и  заботитесь  о  своей  внешней
опрятности,  —  говорил  он  собравшимся  вокруг  него  кадетам,  —
тем  более  вы  должны  заботиться  о  чистоте  вашей  души:  ежедневно
читайте  Евангелие  и  благоговейно  проникайтесь  его  чтением».
 И  о  них,  детях  России,  писал  K.P.  в  своей  пронзительной  про¬
роческой  поэме  «Севастиан-Мученик»,  написанной  в  1887  году,
когда  поэту  было  всего  двадцать  девять  лет.
 Перечитываю  Житие  святого  мученика  Севастиана  и  пытаюсь
понять,  почему  именно  его  выбрал  героем  своих  «строф»  Авгу¬
стейший  поэт.  Восьмидесятые  годы,  в  правление  царя-миротворца
Александра  Третьего,  были  временем  относительного  благоден¬
ствия  для  России  и  для  Великого  князя  Константина.  Он  отдавал
себя  служению  на  военном  поприще,  был  счастливо  женат  на
Саксен-Альтенбургской  принцессе  Елизавете,  познал  радость  от¬
цовства:  в  1886  году  родился  перевенец  Иоанн,  ждали  второго  —
погодка,  нарекут  его  Гавриилом.  Маленькому  князю  Иоанну  отец
посвятил  «Колыбельную».  «Тускло  мерцает  лампадка  //  Перед
иконой  святой».  «  В  колыбели  нарядной  //  Весь  в  кружевах  и
шелку»  спит  «сынок  ненаглядный  //  В  тёплом  своём  уголку».
Нежность  растворена  в  каждом  слове,  но  и  печаль.  Скорбны  очи
Матери  Божией,  с  участием  и  грустью  обращённые  к  спящему  ре¬
бёнку:  «Словно  им  ведомо  горе  //  Будущей  жизни  твоей».  Роковое
пророчество  —  «годы  смятений  и  бурь»,  грядущие  первенцу,  грозно
и  неотвратимо  нависают  над  безмятежным  младенцем.  А  ведь  до
 18-го  года  ещё  так  далеко...
 Но  за  спиной  Августейшей  семьи  —  убийство  державного  предка
Павла  Первого,  и  не  только.  Зловещее  событие  открыло  XIX  век.
Сквозь  детство  (с  восьми  лет)  и  юношество  Великого  князя  гремела
канонада  выстрелов  и  взрывов:  царя-освободителя,  избавившего
народ  российский  от  крепостного  права,  «идейные»  террористы
травили,  как  зайца  на  охоте.  Императору  пришлось  пережить
шесть  покушений.  Последнее  —  седьмое  —  удалось.  Бомбой  сту¬
дента  Гриневицкого  Александр  Второй  был  не  просто  смертельно
ранен  —  разорван  в  куски.
 Призрак  мученической  смерти  витал  над  Домом  Романовых.
Константин  Константинович  чувствовал  и  понимал  обречённость
Царского  рода.  Хотел,  чтобы  жертва,  если  уж  ей  суждено  быть,
была  принесена  во  славу  Династии.  Не  потому  ли  так  родственно
£лизка  была  ему  судьба  св.  Севастиана.  Как  удивительно  пересе¬
 36

каются  линии  их  жизнеи,  хоть  историческое  время  разделяет  их
на  полторы  тысячи  лет.
 Христиане  всегда  гонимы:  в  III  ли  веке,  когда  правили  жестокие
идолопоклонники  —  соимператоры  Римской  империи  Диокли-
тиан  и  Максимиан;  в  XIX  веке  ли,  когда  на  русском  троне  царь-
христианин,  и  безбожники  преследуют  его  за  это.
 Севастиан,  как  и  Великий  князь,  был  военачальником.  «Воины
почитали  его,  как  отца»,  —  сказано  в  Житии.  Он  служил  при  Дворце
нечестивых,  скрывая  «под  образом  земной  власти  воина  Христова».
Так  проще  было  влиятельному  начальнику  «помогать  гонимым,
освобождать  их  от  уз  и  мучений,  облегчать  страдания,  укреплять
обречённых  на  казнь».
 В  Житии  есть  фраза:  «Севастиан  и  сам  воспламенел  желани¬
ем  пострадать  за  Христа...»  «Я  желал  бы  принять  мученическую
смерть»,  —  сверстает  духовную  рифму  Константин  Романов.
Неземной  силы  и  убеждённости  речь  держал  св.  Севастиан  перед
братьями  Марке  л  л  ином  и  Марком,  их  жёнами  и  детьми.  Оба  бра¬
та  за  исповедание  веры  Христовой  «были  осуждены  на  усечение
мечем».Но  родственники  упросили  судей  отсрочить  казнь  на
тридцать  дней,  надеясь  вернуть  новообращённых  к  прежнему
идолопоклонству.  Можно  ли  было  устоять  перед  причитаниями
старых  родителей,  слезами  жён  и  ребятишек!  Братья  «и  сами
плакали  вместе  с  родными  и  уже  почти  готовы  были  уступить  их
мольбам  и  отречься  от  святой  веры».  И  вот  тогда  обратился  к  ним
Севастиан.  К  ним  —  одержимым  жалостью  и  скорбью.  К  ним  —  не
имеющим  веры  и  с  «зерно  горушно».  Говорил  словами  апостола
Павла,  обращённым  к  галатам,  ибо  и  сам  нёс  апостольское  слу¬
жение.  «Не  будьте  такими  неразумными,  чтобы,  начавши  духом,
окончить  плотию».
 Впервые  на  людном  сборище  св.  Севастиан  открыл  свою  истин¬
ную  веру,  зная,  на  что  идёт.  И  готов  был  «пролить  кровь  за  Христа
перед  вами,  чтобы  моя  смерть  могла  послужить  для  вас  примером,
как  полагать  души  за  вашего  и  моего  Бога».
 Столь  же  искреннее,  пылкое  желание  —  отдать  жизнь  во  имя
веры  —  поверяет  Великий  князь  Константин  дневнику  и  поэме
«Севастиан-Мученик».  Из  Жития  его  он  выбирает  эпизоды,  смер¬
тоносно  напряжённые.  Непримирим  цезарь,  исповедник  культа
богов.  Непреклонен  христианин  Севастиан.  Их  словесный  поеди¬
нок  происходит  в  храме  Венеры  во  время  торжественного  жертво¬
приношения  богине.  «Строфы»  поэмы  написаны  блистательным
пером,  хочется  сказать,  «  очевидца».  Картины  праздничного
Рима;  искусительная  красота  изваянной  Фидием  стоящей  в  храме
Венеры...
 «В  благовонном  сумраке  белела
Олимпийская  жена».
 37

Высокий  стиль  жёсткого  диалога:  цезарь  и  воин  на  поле  духов¬
ной  брани.  Наконец,  самый  крутой  виток  сюжета:  предсмертное
томление  Севастиана.  Император  приказал  привязать  его,  нагого,
к  стволу  кипарисового  дерева.  Утром  он  станет  живой  мишенью.
А  пока  —  ночь,  пряные  ароматы  рощ.
 «Сладко  в  них  цветы  благоухают,
 Водомёты  плещут  и  журчат
И  росою  свежей  орошают
Мрамор  царственных  палат».
 Самое  страшное  —  ожидание.  Не  бывает  бестрепетных:  никто
не  избегнет  «моления  о  Чаше».
 «На  него  они  наложат  руки,
 Истерзают  молодую  грудь...»
 Но  не  сам  ли  Севастиан  громогласно,  на  форуме,  учил  непросвет¬
лённых  соотечественников:  «Пусть  терзают  наши  тела  какими  хотят
муками:  могут  они  убить  тело,  но  душу,  воинствующую  за  веру,  побе¬
дить  не  в  силах.  Раны,  полученные  за  Царя,  приносят  славу  воинам».
В  дословном  согласии  переводит  текст  Жития  автор  поэмы.
 «Но  ни  жизни,  полной  юной  силы,
 Ни  даров  земных  ему  не  жаль...  »
 Непросто  справиться  с  собой,  если  смятенна  душа  и  смутилось
сердце.  Житие  умалчивает  о  тоске,  гнетущей  юношу.  Его  состоя¬
ние  примеряет  НА  СЕБЯ  автор  поэмы  —  Великий  князь.  Это  его,
глубоко  личные,  сокровенные  переживания.  Сможет  ли  его  герой,
боясь  телесных  пыток,  не  унизиться  перед  палачами?  Ведь  легко
романтически  мечтать  о  подвиге  во  имя  великой  идеи.  А  когда
вплотную:  ты  —  безоружный,  беспомощный  и  —  твой  убийца.
Крепка  ли  вера,  чтобы  «радость  вечную  купить  страданьем  //
И  стяжать  мучения  венец?  »
 Эта  взыскующая  к  «свободе  совести»  тема  будоражила  вооб¬
ражение  художников  разных  эпох.  Сложилось  клише  образа:
юный  Севастиан,  точно  зверь  в  загоне,  прошит  стрелами.  Умер?
Странно,  в  театральности  спокойной  позы  на  картинах  Тициана,
других  мастеров  разных  эпох  в  фигуре  Севастиана  не  читается
страдание.  Что  это:  начало  иконописной  версии  святого-мученика
или  страница  в  подвижнической  истории  Севастиана?  Умер,  но
воскрес.
 Ирина,  вдова  Кастула,  замученного  одновременно  с  Севастиа-
ром,  пришла  ночью  к  месту  казни,  чтобы  похоронить  юношу,  н<^
 38

нашла  его  живым,  воскресшим  по  произволению  Господню.  Вскоре,
по  приказу  Диоклетиана,  к  которому  святой  снова  явился,  он  был
забит  палками  на  ипподроме.  Тело  же  его  нечестивые  бросили  но¬
чью  в  глубокий  сорный  ров,  предназначенный  для  стока  городских
нечистот.  Ров  находился  —  ив  этом  есть  символический  смысл  —
возле  «Циркус  Максимус»  —  «Величайшего  цирка».  Словно  там,
за  семнадцать  столетий,  брезжили  трагические  события  в  далёкой
Уральской  земле.  Интуитивно  примерял  их  Великий  князь  Кон¬
стантин  Романов  —  на  себя.  На  себя  —  значит,  и  на  троих  своих
сыновей,  из  которых  ко  времени  написания  поэмы  был  рождён
только  один  —  Иоанн.
 Теперь  нам  уже  известно,  что  сброшенный  живым  в  шахту
Иоанн  упал  на  выступ  в  шахте,  рядом  с  Великой  княгиней  Елиза¬
ветой  Феодоровной.  Искалеченных,  погибающих  от  ран,  голода,
жажды,  палачи  забрасывали  гранатами.  Но  только  одна  разорва¬
лась.  Кидали  сверху  мусор,  камни,  грязные  доски  —  в  «сорный
ров».  Придёт  армия  Колчака,  тела  мучеников  поднимут  из  преис¬
подней  шахты.  Снимут  с  выступа-«перекладины»  трупы  Великой
княгини  Елизаветы  и  сына  Константина  Романова  —  Иоанна.  Всё
произойдёт  по  сценарию,  уже  бывшему  в  реально  мистической
истории  человечества.
 Святой  Севастиан,  чьё  тело  было  брошено  в  городскую
клоаку,чтобы  христиане  не  нашли  его  и  не  воздали  почести  при
погребении,  явился  в  видении  благочестивой  женщине  Лукине  и
сказал  ей:  «Дойди  до  сорного  рва  близ  цирка,  там  найдешь  ты  моё
тело  висящим  на  ПЕРЕКЛАДИНЕ;  возьми  его,  отнеси  в  катакомбы
и  погреби  при  входе  в  пещеру,  у  пути  апостольского».
 Мистическая  рифма  очевидна.  Вектор  интуиции  K.P.  связял  в
поэме  молодое  христианство  на  заре  истории  и  грядущие,  никому
тогда  не  ведомые  события  на  закате  человечества.  Узел  —  узы  про¬
шлого  и  будущего  сковали  сердце  поэта,  приуготовляя  его  раннюю
смерть.  Наверное,  ещё  рубец  на  его  сердце  оставил  неразвернутый
эпизод  из  Жития  о  некоем  Кастуле.  «После  троекратного  допроса,
повешения  и  мучения  он  был  брошен  в  ров  и  ЖИВЫМ  ЗАСЫПАН
ЗЕМЛЕЮ».
 Поэма  —  реквием,  поэма  —  акафист,  посвящённая  святому
мученику  Севастиану,  стала  напутствием  в  жизни  и  в  смерти  сы¬
новьям  поэта-провидца:  святым  мученикам  Иоанну,  Константину,
Игорю,  родственнику  Владимиру  Палею.  От  их  имени,  как  бы  их
устами,  завершает  скорбные  «строфы»  поэт.
 «О,  Господь,  простивший  Иудеям,
 На  кресте  их  злобою  распят,
 Отпусти,  прости  моим  злодеям:
 И  они  не  знают,  что  творят.
 39

Пусть  Христовой  веры  семенами
В  глубине  поляжем  мы  земли,
 Чтоб  побеги  веры  той  с  годами
Мощным  деревом  взошли».
 «Господи,  прости  им,  не  ведают  бо,  что  творят!»  —  были  послед¬
ние  слова  Великой  княгини  Елизаветы.  На  краю  зияющей  пропасти
она  молилась  за  своих  палачей.
 «Пушкиниана»
Президента  Императорской  Академии  наук
Константина  Романова
 Четверть  века,  с  1889  по  1915  год,  Великий  князь  Константин
Романов  был  Президентом  Императорской  Академии  наук  России.
Главное  детище  его  президентских  трудов  —  проект  создания  Пуш¬
кинского  Дома  в  Санкт-Петербурге.  В  сентябре  1906  года  Констан¬
тин  Константинович  делает  запись  в  дневнике  о  значительном  для
России  событии.  «В  2  часа  у  меня  в  столовой  собралась  Пушкинская
комиссия  —  Граф  И.И.  Толстой,  вице-президент  и  непременный
секретарь  Академии  наук,  Саломон,  Исаков,  Султанов.  Предпола¬
гали,  кроме  памятника  Пушкина,  на  Петербургской  стороне,  при
съезде  с  Троицкого  моста,  на  набережной  выстроить  Пушкинский
Дом  для  хранения  рукописей  и  всего  относящегося  к  Пушкину  и
писателям,  появившимся  после  него.  Обсуждали  «положения»
этого  Дома».
 K.P.  выступил  как  стратег  глобальной  идеи:  Пушкин  дал
импульс  развития  национальной  культуры.  По  слову  философа
Франка,  «поэзия  была  для  Пушкина  выражением  религиозного
восприятия  мира».  Пушкин  проложил  русло  без  дна,  не  ограни¬
чивающее  течение  грядущих  явлений  культуры.  Всякий  век  будет
по-своему  постигать  космические  «азы»  поэта.  Наставническая
сень  его  непреходяща  для  неисчислимых  поколений  русских,
лучше  сказать,  российских  людей.  Хранить  бесценное  наследие
Александра  Сергеевича,  но  и  фиксировать  выросшее  из  традиций
новое,  а  по  возможности,  и  направлять  процесс  —  заповеданная
создателями  Пушкинского  Дома  цель.
 Великая  миссия  уготована  была  Великим  князем  назначению
Пушкинского  Дома.
 Решение  такого  масштаба  было  по  плечу  именно  ему,  Констан¬
тину  Романову.  А  может  быть,  и  только  ему.  Размах  —  Державный
и  Президентский.  Но  главное  —  сочетание  возможностей  на  выс¬
шем  государственном  уровне  с  продуктивной  образованностью
 40

Великого  князя  и  его  религиозными  и  творческими  устремле¬
ниями.
 В  нем  сочетались  лучшие  качества  наиболее  плодотворных
личностей  разных  эпох.  Он  мог  бы  состоять  в  Кумранской  общине
или  в  тайной  катакомбной  церкви  первых  христиан.  Диалектика
религиозных  догматов  определила  способ  его  жизни.  Он  был  ода¬
рен  по-библейски  щедро  и  столь  же  гармонично.  Сфера  искусства
была  его  призванием,  но  по  статусу  императорской  «табели  о
рангах»  не  могла  быть  профессией.  Отец  K.P.  —  генерал-адмирал
Великий  князь  Константин  Николаевич,  человек  просвещённый,
недурной  музыкант,  тем  не  менее  заявлял:  «Мой  сын  —  лучше
мертвый,  чем  поэт».  Консервативная  игра  в  условности  позволяла
Великому  князю  выступать  только  на  сценах  домашних  театров:
Императорского  Эрмитажного,  Царскосельского  «Китайского»  и
в  «Измайловском  досуге».  Как  вспоминают  современники  из  выс¬
шего  света,  Константин  Романов  «создал  новый,  сильный,  глубоко
продуманный  образ  Гамлета».  В  чём  проявлялась  новизна  —  теперь
уж  не  узнать.  А  вот  соотнести  образ  Иосифа  Аримафейского,  роль
которого  исполнял  K.P.  в  спектакле  по  пьесе  «Царь  Иудейский»,
написанной  автором,  с  личностью  драматурга  и  исполнителя,  на¬
верное,  возможно  и  интересно.
 За  пять  лет  до  смерти  Великий  князь  осмелился  выбрать  непри¬
касаемую  тему  —  о  страданиях  и  искупительной  смерти  Христа.
В  выборе  —  заслон  от  хаоса,  подогревавшегося  «фарисеями»  и
«саддукеями»  началаXXвека  —  революционерами-террористами
всех  мастей.  1906  годом  в  дневнике  помечена  краткая  запись:  «Сре¬
ди  Преображенцев  —  бунт...  Какой  ужас!  Я  плакал  слезами  стыда
и  глубокого  горя».  Толпе,  взбудораженной  ,  уже  замахнувшейся
на  Бога,  Царя  и  Отечество,  —  надо  было  напомнить  евангельские
события,  противопоставить  Божественное  смирение  воплю  хилого
трибуна  Чернышевского:  «К  топору  зовите  Русь!».
 Но  много  ли  людей  тогда,  а  тем  более  ныне,  читали  драму  «Царь
Иудейский»,  и  лишь  десятки  видели  спектакль.  Может  быть,  толь¬
ко  теперь  и  наступает  её  время.  Литературные  историки  определят
пьесе  достойное  место  в  нишах  мировой  литературы,  но  теперь  уж
не  сдадут  в  архив.  Театры,  не  поражённые  спидом  нравственного
разложения,  возьмут  её  к  постановке...  Потому  что  она  на  все  вре¬
мена  —  своевременна  и  современна.
 Княжна  Вера,  младшая  дочь  Константина  Константиновича,
в  очерке  «Мой  отец»  писала  о  нем  как  об  актере,  музыканте,  ком¬
позиторе.  «Вместе  с  отцом  своим  (  Великим  князем  Константином
Николаевичем)  он  играл  в  оркестре  под  управлением  знаменитого
Иоганна  Штрауса».  Как  предполагает  доктор  филологических  наук
Лариса  Сугай,  «речь  идёт,  по  всей  видимости,  о  летних  концертах
в  Павловске,  которыми  дирижировал  австрийский  композитор  и
скрипач,  неоднократно  гастролировавший  в  России».
 41

Вера  Константиновна  отмечала,  что  отец  «с  глубоким  чувством
играл  на  рояле  и  даже  сам  написал  несколько  небольших  музы¬
кальных  пьес  для  фортепиано».  «Особенно  хорошо  играл  прелюды
Шопена»,  —  вторит  сестре  Гавриил,  второй  сын  Великого  князя.
K.P.  —  в  своем  роде  музыкальный  «полиглот».  Владел  искусством
игры  не  только  на  рояле,  но  и  на  виолончели.  Филолог  Лариса  Сугай
утверждает:  «Есть  свидетельства,  что  Константин  Константинович
исполнял  однажды  в  Мраморном  дворце  концерт  Моцарта  с  орке¬
стром  и  первый  концерт  Чайковского».
 Судя  по  переписке  K.P.  и  Ивана  Александровича  Гончарова,
Великий  князь  работал  над  своими  произведениями  долго,  кро¬
потливо,  мучительно.  В  воспоминаниях  А.Ф.  Кони  есть  ценные
сведения  об  этом.  Вероятно,  во  второй  половине  1880-х  годов  Кон¬
стантин  Константинович  пишет  поэму  «Возрождённый  Манфред»,
«которая  стоит  ему  неимоверных  усилий,  то  радостных  мгновений,
то  минут  отчаяния».  В  ответ  на  что  умудрённый  мастер  так  поддер¬
живал  своего  адресата:  «Вот  эти-то  минуты  отчаяния  и  суть  залоги
творчества!»  Незадолго  до  кончины  Великий  князь  вчитывается
в  произведения  Гёте.  В  дневник  заносит  мысль  о  новом  замысле:
«Задумал  роскошное  издание  Истории  русской  одежды».  Смерть
застигла  его  за  чтением  исторических  мемуаров,  необходимых  для
новой  пьесы.
 Беден  беглый  обзор  прикосновений  к  поэтической,  музыкаль¬
ной,  театральной  лире  Великого  князя.  «А  душу  можно  ль  рас¬
сказать?  »  Можно  лишь  чуть  приподнять  занавес  над  сокровенной
жизнью  другого  человека,  всегда  таинственной.  Проследить  внеш¬
ние  её  проявления.  Через  весь  этот  пунктир  пройдёт  и  высветит
все  деяния,  все  странствия  по  миру,  все  замыслы  культурного  про¬
цветания  Отечества,  все  уютные  уголки  детских  комнат  —  светлый
луч:  Александр  Сергеевич  Пушкин.
 Быт  многодетной  великокняжеской  семьи,  воспитание  детей,
государственные  проекты,  предлагаемые  Константином  Романо¬
вым,  были  проникнуты,  пропитаны  всем,  что  стоит  за  именем  Пуш¬
кина.  А  стоит  за  ним  —  Россия,  во  всех  сшибках  и  противоречиях
русской  души,  стоит  и  Святая  Русь  как  вечный  наш  ориентир.
 Важно  ничего  не  утратить,  по  российской  нашей  рассеянности,
из  пушкинианы  в  жизни  Великого  князя.  Сберечь,  сохранить  как
наследие  опыта,  учиться  ему  и  учить  «племя  младое»,  вовсе  не
бархатное  и  не  пушистое.  Незнакомое.
 Из  дневника  К.Р.
 1900  год.  30  мая.
 «Дома,  в  одной  зале  наверху,  показывали  детям  и  домаш¬
ним  туманные  картины  из  произведений  Пушкина.  Началось
£  портрета  Пушкина,  после  чего  была  показана  картина,  изо¬
 42

бражающая  келью  в  Чудовом  монастыре  с  пишущим  Пименом
и  просыпающимся  Григорием.  При  этом  Иоанчик  и  Гаврилушка
наизусть  сказали  всю  пушкинскую  сцену.  Оба  мальчика  говорили
эти  дивные  стихи  прекрасно,  местами  необыкновенно  толково  и
выразительно,  так  что  трогательно  было  слушать.  При  появлении
картины  из  сказки  о  «Спящей  царевне»  соответствующие  стихи
говорили  попеременно  Татиана,  Костя  и  оба  старших  мальчика.
Маленькое  четверостишие  сказали  и  двое  младших.  А  когда  по¬
казали  Петра  «на  берегу  пустынных  волн»,  Татиана  произнесла
вступление  к  «Медному  всаднику».  Словом,  вышло  прелестное
домашнее  Пушкинское  утро».
 В  1909  году,  видимо,  на  Рождество  Христово,  семнадцати¬
летний  сын  K.P.  Великий  князь  Олег  «заканчивал  свой  подарок
Государю  —  деревянный  столик,  на  полках  которого  срисовал
акварелью  Вещего  Олега  по  Васнецову.  Вышло  очень  хорошо...»  —
записывает  в  дневник  отец.
 Трагический  образ  тёзки,  тоже  князя  Олега,  с  детства  был  бли¬
зок  юноше,  конечно  же,  благодаря  звучавшей  во  Дворце  «Песни  о
Вещем  Олеге»,  древнем  сказании,  аранжированном  Пушкиным.
Что  же  мог  юноша  подарить  Государю,  как  не  самое  дорогое.
 Августейший  поэт  именно  в  этом  сыне  видел  то  же,  что  и  в
себе:  несомненные  литературные  способности  и  талант  исследо¬
вателя.  Пушкиноведение  было  его  призванием.  Первый  из  дина¬
стии  Романовых  князь  Олег  поступил  в  Императорский  Алексан¬
дровский  лицей.  Тот  самый,  Царскосельский,  переименованный
в  1843  году  в  Александровский  и  переведённый  в  Северную  сто¬
лицу.  Переименование  и  перемещение  лицея  не  утратило  живой
памяти  о  лицеисте  —  Пушкине.  Вослед  ему  и  молодой  князь  мог
бы  сказать:  «Отечество  мне  —  Царское  Село».
 Он  задумал  и  успел  издать  «Рукописи  Пушкина»,  1-й  том.  В  нём
были  автографы  семнадцати  стихотворений  поэта.  В  предисловии
писал:  «Цель  настоящего  издания  —  воспроизведение  находящихся
в  общественных  хранилищах  и  у  частных  лиц  рукописей  Пушкина.
При  воспроизведении  сохранены,  по  возможности,  все  особенности
подлинников,  —  формат,  цвет  бумаги  ...  »  После  подписи  издате¬
ля  —  совпавшая  со  знаменитой  пушкинской  —  дата:  «  19  октября».
И  год  —  1912-й.  Автору  же  проекта  шел  двадцатый  год.  Планиро¬
валось  издать  и  второй  том,  куда  вошли  бы  автографы  пушкинской
прозы  из  лицейского  собрания,  а  затем  и  рукописи  из  Московского
Румянцевского  музея  (по  информации  Г.И.  Краснобородько,  рабо¬
тавшей  с  архивами  князя  Олега).
 Через  две  недели  после  начала  Первой  мировой  войны  корнет
Гусарского  полка  Олег  Романов  «был  смертельно  ранен  в  атаке».
Гибель  сына  губительно  отозвалась  на  здоровье  Константина  Кон¬
стантиновича.  Шестого  октября,  раскрыв  дневник,  он  повторит^
 43

словесно,  шаг  за  шагом,  трагические  события:  последние  часы  у
постели  умирающего  в  госпитале  сына;  кончина;  мучительное  ожи¬
дание  гроба  с  телом  Олега,  который  везут  из  Вильно  в  подмосковное
великокняжеское  имение  Осташёво;  похороны.  Напишет  сдержан¬
но,  не  убоявшись  пытки  подробностями.  Предаст  истории.
 Княжна  Вера  понимала,  что  «смерть  брата  Олега  была  тягчай¬
шим  ударом  для  отца,  ибо  он  из  всех  нас  духовно  был  ближе  других,
разделяя  полностью  его  литературные  и  умственные  интересы»,
(из  публикации  в  журнале  «Кадетская  перекличка»  №  2,1972  г.).
 Великий  князь  потерял  сына  —  единомышленника,  будущего
преемника  строительства  Пушкинского  Дома  во  Всероссийском
масштабе.  Олегу  он  мог  бы  доверить  главное  дело  своей  жизни.
 В  1899  году  Россия  праздновала  столетие  со  дня  рождения
Александра  Сергеевича  Пушкина.  Предварительно  Академией  наук
был  объявлен  конкурс  на  сочинение  кантаты,  посвящённой  этому
событию.  Соискатели  представили  около  сорока  произведений.
В  запечатанных  конвертах,  приложенных  к  кантатам,  значилось
имя  автора,  пока  тайное.  Особая  комиссия  выделила  одно,  наиболее
понравившееся.  Его  девиз:  «Душа  поэта  встрепенётся,/  Как  пробу¬
дившийся  орёл».  Вскрыли  приложенный  конверт.  В  нём  оказались
инициалы  Великого  князя  —  K.P.  Композитор  А.К.  Глазунов  пере¬
ложил  кантату  на  музыку.  Своеобразный  гимн  Пушкину  был  ис¬
полнен  на  торжественном  чрезвычайном  заседании  Академии  в  день
чествования  столетия  со  дня  рождения  её  знаменитого  сочлена.  Эти
редкие  сведения  привел  журнал  «Юность»  в  1989  году,  процитировав
вступительную  статью  Н.  Сергиевского  к  сборнику  K.P.  «Избранные
лирические  стихотворения»,  изданные  в  Петрограде  в  1915  году.
 Незримо  юбиляр  присутствовал  «на  празднике  нашего  духа,  в
среде  Академии  наук  ,  как  её  главнейший  член,  живой,  подвиж¬
ный...  его  весёлый  детский  смех  звучит  особенно  радостно.  Без  за¬
таённой  ноты  скорби.  И  прекрасные  голубые  глаза  не  имеют  повода
темнеть  от  боли  и  гнева.  Так  отдаленная  звезда,  уже  прекратив
своё  существование,  продолжает  лить  на  землю  свои  чистые,  свои
пленительные  лучи».
 Этой  фразой  Анатолий  Фёдорович  Кони  завершил  свою  по¬
разительную  речь  «в  торжественном  заседании  26  мая  1899  года».
Одним  из  слушателей  её,  конечно,  был  и  устроитель  празднеств
Великий  князь  Константин  Романов.  За  шестьдесят  два  года,  про¬
шедших  к  тому  времени  со  дня  смерти  A.C.  Пушкина,  это  была
речь-очерк,  впервые  заложившая  серьёзные  основы  для  много¬
стороннего  изучения  поэта.  Основы  пушкиноведения.  Великолеп¬
ный  оратор,  стилист,  знаток  жизни  и  стихии  стихов  его  и  прозы,
А.Ф.  Кони  исследовал  метафорические  «лучи»  как  радиусы  изме¬
рений  пушкинского  гения.  Без  юбилейной,  умилительной  патоки.
Рснащённо,  не  уклоняясь  от  анализа  противоречий  непрямого  пути,,
 44

где  «опыт  —  парадоксов  друг».  Он  понимал,  что  «лучи  звезды»
проницают  толщу  времён,  бывших  и  будущих,  что  творческий  раз¬
ум  поэта  не  может  раскрыться  всем  в  одночасье  «  вдруг  и  сразу».
«Поэтому  Пушкин  —  несравненный  выразитель  коренных  начал
народного  духа,  могучий  и  вдохновенный  ковач  родного  языка,
мыслитель  и  певец,  историк  и  гражданин  —  представляет  неис¬
черпаемый  материал  для  изучения».
 В  тот  же  день  состоялось  ещё  одно  знаковое  событие:  Высо¬
чайший  указ  Правительствующему  Сенату  учреждал  при  Акаде¬
мии  наук  «разряд  изящной  словесности».  В  память  о  том,  что  и
A.C.  Пушкин  входил  в  своё  время  в  состав  Академии  наук,  учреж¬
дённой  ещё  Екатериной  Великой.  Это  позволило  на  следующий  год
устроить  первые  выборы  «пушкинских  академиков».  K.P.  оказал¬
ся  среди  девяти  самых  почитаемых  имён.  Рядом  с  Л.Н.  Толстым,
А.Ф.  Кони,  Вл.С.  Соловьёвым,  А.П.  Чеховым,  В.Г.  Короленко...
 «Сегодня  Академия  наук  исполняет  свой  обычный  долг  благо¬
дарного  воспоминания  о  людях,  послуживших  развитию  русской
мысли  и  общественного  самосознания».  Этими  словами  знаменитый
юрист  и  литератор  А.Ф.  Кони  открывал  очередное  публичное  засе¬
дание  Академии  наук  в  ноябре  1903  года.  На  этот  раз  его  речь  была
посвящена  ещё  одной  дате  —  столетию  со  дня  рождения  писателя
Владимира  Фёдоровича  Одоевского.  Больше  ста  лет  прошло  с  тех
пор,  как  в  зале  Академии  отзвучали  слова,  воскрешавшие  творче¬
скую  личность  полузабытого  писателя.  Спросите  сегодня  читателей,
что  же  написал  князь  Одоевский  —  многие  ли  вспомнят.  А  ведь
«сайт»  Одоевского  достоин  быть  открытым  в  мировой  культуре.
Ведь  был  Одоевский  не  только  литератор,  но  и  знаток  музыки,
списатель  страдальческой  жизни  Бетховена,  «Шекспира  музыки»,
как  он  его  называл.  Этот  факт  —  лишь  одна  нота  из  гармонической
симфонии  жизнеделания  Одоевского,  которую  развёртывает  перед
нами  А.Ф.  Кони.
 Это  только  фрагмент  широкой  программы  «реанимации»  рус¬
ской  культуры,  намеченной  Академией  наук  и  её  президентом.
 Программ  было  много.  И  далеко  не  все  касались  изящных  ис¬
кусств.  Одна  из  них,  например,  была  посвящена  исследованию  се¬
верных  широт.  Константин  Романов  в  качестве  президента  помогал
организовать  экспедицию  будущего  адмирала  Колчака  в  Арктику.
 При  житейских  и  интеллектуальных  перегрузках,  да  к  тому
же  ещё  слабом  здоровье,  K.P.  находит  время  неукоснительно  вести
дневник.  Оставляет  наказ,  чтобы  его  опубликовали  через  девяносто
лет.  Опубликовали  —  не  полностью  —  через  восемьдесят  три.  Же¬
лание  выдать  в  свет  свод  размышлений,  фактов,  событий,  «сердца
горестных  замет»  —  не  от  мелкого  тщеславия,  которого  вовсе  не
было  в  натуре  князя.  Ему  важно  было  запечатлеть  всякую  мелочь,
рсобенно  если  она  касалась  Пушкина.
 45

щ
 8  февраля  1900  года  записано:
 «Существует  87-летняя  старушка  Александра  Ивановна  Козло¬
ва,  дочь  поэта-слепца.  Вчера  я  получил  от  неё  следующее  письмо:
«В.И.В!  Позвольте  просить  Вас  взять  под  ваше  покровительство
прилагаемое  стихотворение  Пушкина  —  автограф,  полученный
моим  отцом,  слепцом-поэтом  Козловым  в  ответ  на  посланную  им
Пушкину  свою  первую  поэму  «Чернец».  Я  радуюсь  вручить  именно
вам  этот  драгоценный  листок,  в  котором  священная  для  меня  па¬
мять  моего  отца  соприкоснулась  с  именем  Пушкина.  Я  совершенно
одинока,  стара  и  слаба,  но  я  живо  помню  встречи  с  В.  Высочеством
у  графини  Блудовой  и  у  Якова  Грота...  »
 «Автограф  Пушкина,  —  комментирует  K.P.,  —  на  четверти
листа,  в  правом  верхнем  углу  которого  стоит  цифра  1.
 И.И.  Козлову.
 K.P.  атрибутирует  письмо  как  документ,  которому  предстоит
жить  в  архивах...  Пушкинского  Дома  и  войти  в  «культурный  обо¬
рот».
 К  нескончаемому  мозаичному  панно  «Пушкин»  президент  Ака¬
демии  подбирает  недостающую  «смальту»,  драгоценные  частицы,  и
картина,  которой  не  суждено  быть  завершённой,  обретает  большую
полноту.  В  ноябре  1910  года  «намыта»  была  еще  одна  золотая
крупица.  В  дневнике  появляется  запись:  «Морской  врач  Бартен-
сон,  служивший  20  лет  назад  в  Измайловском  полку,  прислал  мне
для  передачи  Академии  наук  подаренное  ему  дочерью  Пушкина,
графиней  Меренберг,  письмо  её  отца  (Пушкина)  к  его  невесте
H.H.  Гончаровой,  написанное  на  обороте  письма  к  Пушкину  Язы¬
кова.  Оба  письма  на  французском  языке».
 В  юбилейной  1899  года  речи-очерке  А.Ф.  Кони  цитирует  вос¬
поминания  И.А.  Гончарова  о  своих  «мимолетных  видениях»
Пушкина,  неизгладимых  во  всю  жизнь.  «Пушкин  был  в  это  время
(30-е  годы  XIX  в.)  для  молодежи  всё.  Все  её  упования,  сокровен¬
ные  чувства,  честнейшие  побуждения,  все  гармонические  струны
души,  вся  поэзия  мыслей  и  ощущений  —  всё  сводилось  к  нему,  всё
исходило  от  него...  »
 Великий  князь  был  дружен  с  И.А.  Гончаровым  и  относился  к
нему  с  уважительным  почтением  как  к  мудрому  наставнику  его
взрослеющей  музы.  Можно  предположить,  что  K.P.  был  наслышан
от  самого  Ивана  Александровича  о  преклонении  его  перед  поэтом.
И  не  только  наслышан,  но  и  сам  мог  бы  повторить:  Пушкин  был
ля  русского  сердца  всё. 	,
 Певец,  когда  перед  тобой
Во  мгле  сокрылся  мир  земной,
Мгновенно  твой  проснулся  гений...»
 46

В  кругу  людей  высокой,  старинной  культуры  —  пушкиниана
объединяла  и  уходящее,  и  набирающее  творческую  силу  поколе¬
ния.  Любимый  Константином  Константиновичем  поэт  Аполлон
Майков,  которого  вводил  он  в  круг  офицеров  на  «Измайловских
досугах»,  воспитывая  их  литературный  вкус,  был  тоже  причастен
к  «пушкиниане».  «Перечитывая  Пушкина»  —  так  называется  его
стихотворение  1887  года.  Перечитывая  стихи,  Майков  заново,  точ¬
но  впервые,  переживает  их  озарённость  «гармонией  небесной».
 «Нездешними  мне  кажутся  их  звуки:
 Как  бы  влиясь  в  его  бессмертный  стих,
 Земное  всё  —  восторги,  страсти,  муки  —
 В  небесное  преобразилось  в  них!».
 ...Сентябрьским  желтолистным  днём  1916  года  стоял  в  аллее
Царского  Села  молодой  поэт  Серебряного  века  Владимир  Палей.
Перед  ним  —  на  пьедестале  —  лицеист  Пушкин.  В  той  поре,  ког¬
да  в  свой  лицейский  1812  год  завидовал  тем,  «кто  умирать  шел
мимо  нас».  Корнет  Палей  уже  воевал  в  Гусарском  полку  весь
 1915 	год  Первой  мировой  войны  и  получил  чин  подпоручика  и
Анненское  оружие  за  храбрость.  Он  —  пушкинист,  как  и  его  род¬
ственник  князь  Олег  Романов.  С  фронта  Владимир  просит,  «чтобы
к  его  почте  прибавляли  все,  что  касается  Пушкина».  В  августе
 1916 	года  Вл.  Палей  назначается  связным  между  корпусом,  Ставкой
и  Царским  Селом  (цитирую  по  книге  Андрея  Барановского  «Князь
Владимир  Палей»).  Возможно,  тогда  и  состоялся  диалог  между
молчащим,  всё  понимающим  юным  Пушкиным  и  поэтом-воином.
Ему,  как  и  Александру  Сергеевичу,  суждено  быть  убитому  всего
через  два  года.  Не  на  дуэли.
 В  стихотворении  «Перед  памятником  Пушкина  в  Царском
Селе»  —  предчувствие  «странного  сближенья»  судеб.
 «Застыл  весь  мир,  как  чудно-скорбный  рай,
 И  мнится  мне,  что  выстрела  Дантеса
Ещё  не  услыхал  Российский  край...  »
 В  восторженных  и  грустных  строфах  —  ода  неразгаданной  сти¬
хии  «божественного  пиита»,  но  и  мольба  —  снизойти,  объяснить
«святые  тайны».
 В  течение  посмертных  ста  лет  Пушкин  был  национальной  иде¬
ей  России.  Объединяющей,  ибо  в  каждом,  кто  прикасался  к  лире
поэта,  пробуждались  «чувства  добрые»,  и  в  этом  был  христианский
смысл  божественного  дарования.  «Свет  невечерний»,  исходящий
от  музыкальных  строк,  противостоит  адской  какофонии  смерто¬
носных  страстей  любого  века.  Великий  князь  Константин  Романов,
 47

чувствовал  это  и  понимал,что  значит:  «Глаголом  жечь  сердца
людей».  Поэтому  всевременна  его  идея  —  создать  Пушкинский
Дом  —  центр-штаб,  где  стратегические  замыслы  развития  куль¬
туры  в  России  должны  быть  воплощены  через  множество  такти¬
ческих  направлений.
 Селение  Осташёво  на  карте
мировой  культуры
 «В  имении  —  совхоз»  —  это  строка  из  воспоминаний  княжны
Веры  Константиновны.  Более  подробно:  «Летние  месяцы  проводили
в  имении  Осташёво,  Московской  губернии,  на  стыке  Звенигородско¬
го,  Волоколамского  и  Можайского  уездов.  Это  маленькое  имение
в  триста  десятин  отец  купил,  чтобы  показать  нам,  детям,  русскую
деревню.  В  Осташёве  мои  любимые  детские  воспоминания;  при¬
вольная  деревенская  жизнь,  верховая  езда,  гребля  на  реке  Рузе,  той
самой,  которую  Лев  Толстой  упоминает  в  «Войне  и  мире»,  описывая
Бородинское  сражение».
 Имение  в  Осташёво  и  прилегающие  к  нему  «триста  десятин»  —  ме¬
сто  скрещения  судеб  многих  памятных  Отечеству  имён.  Его  последний
законный  владелец  Великий  князь  Константин  Романов  стал  центром
притяжения  двух  эпох:  Пушкинской  и  Романовской.
 В  книге  А.Ф.  Кони  «Очерки  и  воспоминания»,  кроме  юбилейной
речи,  есть  очерк  «Страничка  из  жизни  Пушкина»,  которая  оказа¬
лась  и  «страничкой  из  жизни  K.P.»
 Великий  князь  Константин  Константинович  купил  осташёвское
имение  в  1903  году  у  потомков  генерала  H.H.  Муравьёва,  который
основал  там  «школу  для  колонновожатых».  «Это  замечательное
заведение,  —  пишет  Кони,  —  содержимое  на  частные  средства
своего  учредителя,  с  чрезвычайно  разумною  и  целесообразно¬
практическою  программой,  готовило  молодых  людей  к  деятельно¬
сти,  ныне  свойственнной  офицерам  генерального  штаба.  ...учение
в  школе  шло  свободно,  легко  и  весело,  увлекая  молодые  чувства  ...
к  участию  в  общественной  жизни».
 Учился  в  этой  школе  и  некто  Василий  Петрович  Зубков,  ко¬
торый  был  на  год  старше  Пушкина.  Однако  нездоровье  заставило
Зубкова  оставить  службу  в  колонновожатых,  которые  считались
состоящими  в  свите  Государя.  В  молодости,  будучи  в  Москве,  Зуб¬
ков  был  в  приятельских  отношениях  с  Пушкиным,  князем  Одо¬
евским  и  князем  Вяземским.  Жена  его  Анна  Федоровна  Пушкина
состояла  в  очень  дальнем  родстве  с  Александром  Сергеевичем.  «Её
сестра  Софья  Фёдоровна  была  настоящая  красавица  ...  произвела
сильное  впечатление  на  Пушкина  во  время  его  пребывания  в  Мо¬
скве  осенью  1826  года.  Возможно,  к  ней  относится  стихотворение,я
 48

датированное  1  ноября  того  же  года:  «Зачем  безвременную  скуку
зловещей  думою  питать...  »
 И  в  тот  же  год,  в  конце  ноября,  из  Пскова  Пушкин  посылает
письмо  Соболевскому,  но  на  имя  Зубкова.  Лихорадочный  стиль
приписки  свидетельствует  о  неотложности  просьбы:  «Перешли
письмо  Зубкову,  без  задержания  малейшего...»  Зубков  же  в  это
время,  по  предположению,  как  раз  находился  в  Осташёвской  школе
колонновожатых  H.H.  Муравьёва.  «Письмо  это  найдено,  —  пишет
А.  Кони  и  приводит  в  своей  книге,  изданной  в  1906  году,  перевод
письма  с  французского,  на  котором  оно  было  написано  двадцатисе¬
милетним  Александром  Пушкиным.  Поэт  делится  с  Вас.  Петр.  Зуб¬
ковым  соображениями  о  возможности  женитьбы  на  его  свояченице
Софье  Фёдоровне.  Страшится,  что  он  при  знакомстве  показался
ей  смешон  и  просит  постараться  изгладить  дурное  впечатление.
В  пылу  влюбленности  поэт  хоть  сейчас  готов  под  венец:  «Ангел  мой!
Уговори  её,  упроси  её...  и  жени  меня!»  И  в  то  же  время  чувства  его
в  смятеньи:  «Не  моё  личное  счастье  меня  тревожит,  —  могу  ли  я
не  быть  самым  счастливым  человеком  с  нею...  Моя  жизнь,  такая
доселе  кочующая,  такая  бурная,  мой  нрав  —  неровный,  ревнивый,
обидчивый,  раздражительный  и,  вместе  с  тем,  слабый  —  вот  что
внушает  мне  тягостное  раздумье...»
 А  в  конце  письма,  в  двух  строчках,  postscriptum:  «В  Москве  я  Вам
кое-что  расскажу.  Я  дорожу  моей  бирюзой,  как  она  ни  гнусна...  »
 «В  объяснение  последней  записки,  —  пишет  А.  Кони,  —  надо
заметить,  что  поэт  был  суеверен.  Он  верил  в  приметы  и  талисманы.
В  качестве  последних  у  него  было  несколько  перстней.  Один  с  сердо¬
ликом,  подаренный  Пушкину  графиней  Елизаветой  Ксаверьевной
Воронцовой,  принадлежавший  впоследствии  И.С.  Тургеневу  и  по¬
жертвованный  г-жею  Виардо  Пушкинскому  музею  Лицея;  другой,
подаренный  вдовою  поэта  Далю,  с  изумрудом,  находящийся  ныне
у  ВЕЛИКОГО  КНЯЗЯ  КОНСТАНТИНА  КОНСТАНТИНОВИЧА;
третий  —  с  бледной  грушевидной  бирюзою,  подаренный  поэту
Нащокиным  и  снятый  секундантом  Пушкина  Данзасом  уже  с  его
похолодевшей  руки,  —  и  четвертый  с  маленькою  бирюзою.  Быть
может,  речь  идет  (в  письме)  именно  об  этом  последнем  перстне».
 Не  стал  ли  «перстень  с  изумрудом»  —  осташёвским  талисманом
Великого  князя,  по  своей  непостижимой  прихоти  вернувшимся
в  Дом,  помнящий  предание  о  бурных  чувствах  поэта.  Вероятно,
K.P.  знал  эту  историю  и  оберегал  её  вместе  с  заветным  перстнем,
хранившим  прикосновения  Александра  Сергеевича,  Натальи  Ни¬
колаевны,  Владимира  Ивановича  Даля.
 Предметы  такого  мистического  рода  не  просто  свидетели  про¬
шлого.  Да  и  что  такое  «прошлое»,  как  не  перевёрнутая  копия  бу¬
дущего,  которое  верстают  и  магические  облучения,  запечатленные
вЕщей  природе  вещЕй.
 49

Осташёво  для  поэта  Константина  Романова  было  Болдиным  в
своём  роде.  Уединённость.  Покой  плавного  пейзажа:  полноводная,
медлительная  Руза,  «одичалый  парк»,  заливные  вёснами  берега,
мягкие  волны  трав...  А  на  левом  берегу  —  «розовая  церковь  с  синими
куполами».  Во  имя  Благовещения  Пресвятой  Богородицы.  «Утром
будил  трезвон...»  (Из  воспоминаний  кн.  Веры.)
 Именно  здесь,  в  первые  дни  наступившего  1910  года,  K.P.
начал  писать  драму  «Царь  Иудейский».  В  русской  драматургии
она  должна  бы  стоять  «из  ряда  вон».  Отдельно:  ввиду  непомерно
высокой  темы,  почти  не  сомасштабной  человеку.  «Огневи  прича-
щаюся,  трава  сый».  Константин  Романов  дерзнул  приблизиться  к
Божественному  огнЕви  Христа.  Не  тщеславия,  не  самонадеянности
ради.  Да,  может,  и  не  волен  он  был  в  выборе:  Господь  при  устах
стоял.  Политический  барометр  страны  клонился  «К  буре».  Уже
погромыхивал  грозовой  фронт.
 У  Розанова,  помню,  читала,  как  в  предреволюционную  смуту
девушка  «из  благородной  семьи»  ходила  по  весям  российским  с
Евангелием  в  руках,  взывала,  убеждала,  звала  следовать  заповедям
Христовым...  И  Константин  Романов  взывал.  Да  только  резонанс
воздействия  пьесы  был  стеснён  узким  великосветским  кругом.
А  с  17-го  года,  естественно,  имя  K.P.,  его  общественные  и  писа¬
тельские  труды  канули  в  «запретную  зону».  И  только  в  послед¬
ний  десяток  лет,  когда  со  скрипом  снимается  ржавая  колючая
проволока  на  именах,  деяниях  и  судьбах  Романовых,  со  дна
небытия  медленно  поднимаются  насильственно  затопленные,
почти  никем  не  исследованные  и  ещё  не  оцененные  материки
русской  культуры.
 В  Осташёвском  имении  Константин  Константинович  пережил
самые  трагические  дни.  Сюда  из  Вильно  перевёз  он  тело  своего  сына
Олега.  Дневник  с  27  сентября  1914  года  становится  скорбной  хро¬
никой  происшедшего.  Безутешный  отец  поверяет  бумаге  каждый
свой  шаг,  начиная  с  известия  о  якобы  «лёгком»  ранении  Олега.
Вместе  с  женой  Елизаветой  Маврикиевной  они  срочно  выехали  в
Вильно.  Еще  застали  сына  в  живых.  Вероятно,  уже  было  известно
о  том,  что  Государь  Император  пожаловал  ему  Георгиевский  крест,
о  чём  известил  телеграммой.  Не  дожидаясь  церемонии  офици¬
ального  вручения,  а  может  быть,  и  не  надеясь,  что  она  состоится,
Великий  князь  «взял  с  собою  для  Олега  Георгиевский  крест,  при¬
надлежавший  отцу  и  подаренный  им»  ему.  Раненый  князь  был
счастлив,  узнав  о  высокой  награде.  Страдания  от  пробитого  пулей
кишечника,  от  начавшегося  заражения  крови  были,  наверное,
подобны  мучениям  Пушкина,  раненного  в  живот.  Юному  воину,
в  миру  состоявшемуся  пушкинисту,  было  всего  двадцать  два  года.
«Его  Высочество  перекрестился  и  сказал  спокойно,  без  трепета:
«Я  так  счастлив,  так  счастлив!  Это  нужно  было.  Это  поддержит  дух^
 50

в  воиских  произведет  хорошее  впечатление,  когда  узнают,  что  про¬
лита  Кровь  Царского  Дома.  Это  поддерживает  династию».
 Так  мог  говорить  человек  действительно  императорской  кро¬
ви,  достойный  потомок  Помазанников  Божиих.  Смерть  во  имя
Отечества  —  была  ему  высшей  наградой.  И  будто  сам  мученик  и
победоносец  —  святой  Георгий  снаряжал  его  в  путь.
 Из  записей  в  дневнике  Великого  князя:  «Олег  узнал  нас,  у  него
было  сияющее  выражение.  Я  поднес  к  его  губам  Георгиевский  крест
и  вложил  его  ему  в  руку...  я  стоял  у  его  изголовья  на  коленях,  моя
голова  приходилась  рядом  с  его  головой.  Смотря  в  упор  мне  в  глаза,
он  спросил:  «Паскин,  ты  здесь?»  и  попросил  обойти  по  другую  сто¬
рону  кровати.  Я  это  сделал  и  приколол  крест  к  его  рубашке  с  правой
стороны  груди».
 И  вот  —  похороны  в  Осташёво.  Описание  их  в  дневнике  так  нестер¬
пимо  подробно,  будто  и  мы  следуем  за  гробом  в  траурной  процесии.
 «Приехали  в  Осташёво  часа  за  полтора  до  прибытия  гроба.
Вышли  ему  навстречу  на  село.  На  площади,  между  часовенкой  и
памятником  Александру  Освободителю,  служили  литию.  Гроб  от¬
вязали  от  лафета,  осташковские  крестьяне  подняли  его  на  руки  и
понесли  по  липовой  аллее  направо,  мимо  окон  Олега  в  сад  и  направо
вдоль  реки.  В  начале  парка,  где  ведёт  налево  дорожка  на  холмик,
возвышающийся  над  заливным  берегом  Рузы,  под  деревьями  рас¬
положено  «Натусино  место».  Так  мы  назвали  этот  холмик,  где
есть  скамейка.  Девять  лет  назад,  когда  заболела  наша  Натуся,
мы  ждали  тут  телеграмм  с  известиями.  Вместо  крытого  берестой
круглого  стола  со  скамейкой,  вырыли  глубокую  могилу,  обделав
её  деревянными  досками.  Здесь  осташёвский  батюшка  Малинин,
с  нарочно  прибывшим  духовником  Олега  иеромонахом  Сергием  и
Павловским  диаконом  Александром  отслужили  последнюю  литию.
Георгиевский  крест  на  подушке  из  материи  георгиевских  цветов
держал  Георгий  (родной  брат  Олега.  —А.Ч.).  Осташёвский  батюшка
перед  опусканием  гроба  в  могилу  прочёл  по  бумажке  слово;  оно
было  не  мудрое,  но  чтение  прерывалось  такими  искренними  рыда¬
ниями  батюшки,  что  нельзя  было  слушать  без  слёз.  Мы  отцепили
от  крышки  гроба  защитную  фуражку  и  шашку;  кто-то  из  крестьян
попросил  поцеловать  её.  Опустили  гроб  в  могилу.  Все  по  очереди
стали  сыпать  горсть  земли,  и  всё  было  кончено».
 Отец  пережил  сына  менее  чем  на  год.
 «Для  себя  же  —  я  поэт»
 Какова  же  ниша  Великого  князя  Константина  Романова  в  фонде
мировой  литературы?
 Человек  истинной  религиозности,  он  всю  жизнь  занимался
^амооценкой.  На  возрастных  рубежах  подводил  итоги.  Когда  испол
 51

нилось  тридцать,  записал  в  дневнике:  «Жизнь  моя  и  деятельность
вполне  определились.  Для  других  —  я  военный,  ротный  командир,  в
ближайшем  будущем  —  полковник...  Для  себя  же  —  я  поэт.  Вот  моё
истинное  призвание».  В  этом  признании  самому  себе  —  самоутверж¬
дение.  Не  от  гордыни,  не  от  притязаний  на  пальму  первенства  на
поэтическом  Олимпе,  скорее,  от  сомнений  и  неуверенности.  Ведь  в
том  же,  1888  году,  сразу  после  дня  рождения,  он  поверяет  дневнику
исповедальные  мысли.  «Сам  я  считаю  себя  даровитым  и  многого
жду  от  себя,  но  кажется,  это  только  самолюбие  и  я  сойду  в  могилу
заурядным  стихотворцем.  ...Я  не  великий  поэт  и  никогда  великим
не  буду,  как  мне  этого  ни  хочется».
 С  застенчивостью  ученика  K.P.  посылает  свои  стихотворения
на  суд  триаде  знаменитых  лирических  поэтов  его  поры:  Афанасию
Фету,  Аполлону  Майкову,  Якову  Полонскому.  С  чувством  воз¬
растной  и  творческой  дистанции  обращался  с  раздумьями  или  за
советами  к  автору  романов  «Обломов»  и  «Обрыв»  Ивану  Алексан¬
дровичу  Гончарову.
 Выбор  Великого  князя  был  не  случаен:  эти  люди  —  цвет  рос¬
сийской  словесности  —  воспитывались  пушкинской  поэзией,  его
эстетическими  убеждениями.  Недаром  А.Н.  Майков  так  сформу¬
лирует  основной,  с  его  точки  зрения,  принцип  в  искусстве:  «  Про¬
стота  и,  главное,  верность  природе  признаны  условием  изящного  в
наше  время».  И  ещё,  в  унисон  с  позицией  Майкова,  мысль  А.  Кони:
«  Искусство  как  жажда  ИДЕАЛЬНОГО,  вызванная  пресыщением
реальным  в  его  разнообразных  проявлениях».
 Аполлон  Николаевич  понимал,  какой  нежный  и  ровный  свет
таится  за  скромными  инициалами  «K.P.  »,  за  которыми  державный
автор  скрывал  свои  великокняжеские  регалии.
 «Эти  милые  две  буквы,
 Что  два  яркие  огня,
 В  тьме  осенней,  в  бездорожье,
 Манят  издали  меня.
 Зажжены  они  в  воротах,
 Что  в  чудесный  мир  ведут,
 Мир,  где  только  гости  с  неба  —
 Духи  чистые  живут».
 Эти  строфы  из  стихотворения  А.Н.  Майкова  посвящены  Авгу¬
стейшему  поэту.  Чуткий  к  истинной  поэзии,  её  надиктованному
Свыше  языку  Аполлон  Майков  видел,  что  K.P.  обладает  даром
проникновения  в  душу  человека  и  предчувствия  событий  грядущих
времён.  «Но  идет  поэт  —  провидец...»
 Майков  был  старше  своего  великокняжеского  ученика  на  трид¬
цать  семь  лет  —  целую  Пушкинскую  жизнь.  Но  в  их  поэтических
 52

биографиях  прослеживается  общее  —  сильное  влияние  италийских
и  греческих  впечатлений.
 «Ах,  чудное  небо  ,  ей  —  Богу,  над  этим  классическим  Римом!
 Под  этаким  небом  невольно  художником  станешь...
 Природа  и  люди  здесь  будто  другие,  как  будто  картины
 Из  ярких  стихов  антологии  древней  Эллады».
 Поэтический  цикл  «Очерки  Рима»  принесли  двадцатитрёх¬
летнему  Майкову  литературную  известность.  K.P.  в  его  возрасте
напечатал  в  журнале  «Вестник  Европы»  пять  стихотворений  в
цикле  «В  Венеции».
 «Серебрится  море,
 Трепетно  горит...
 Так  и  радость  горе
Ярко  озарит».
 Отец  K.P.  —  Великий  князь  Константин  Николаевич,  как  и
сын,  тоже  вёл  дневник.  В  1884  г.  записал:  «В  Венеции  я  съедусь  с
Костей.  Он  мне  будет  весьма  полезным  чичероне,  потому  что  сам
артист  в  душе  и  в  Италии  довольно  долго».
 В  год  рождения  будущего  поэта  K.P.  Майков  написал  «Колы¬
бельную  песню»,  столь  популярную  и  поныне,  что  уж  говорят  о
ней:  «  слова  народные».  П.И.Чайковский  написал  к  ней  мелодию,
за  ним  A.C.  Аренский,  А.Г.Чесноков...
 «Спи,  дитя  моё,  усни!
 Сладкий  сон  к  себе  мани:
 В  няньки  я  тебе  взяла
Ветер,  солнце  и  орла.  <...>
 Ветра  спрашивает  мать:
 «Где  изволил  пропадать?
 Али  звёзды  воевал?
 Али  волны  всё  гонял?»
 «Не  гонял  я  волн  морских,
 Звёзд  не  трогал  золотых;
 Я  дитя  оберегал,
 Колыбелочку  качал!»
 И  это  —  сбудется.  Напророчествовал  Аполлон  Николаевич,  что
будет  качать  поэтическую  колыбель  звёздного  отпрыска  Царского
рода.
 И  поэтический  урок  невольно  отзовётся  в  душе  Великого  князя,
огда  он  склонится  над  колыбелью  своего  первенца  Иоанна.
 53

«Спи  в  колыбели  нарядной,
 Весь  в  кружевах  и  шелку,
 Спи,  мой  сынок  ненаглядный,
 В  тёплом  своём  уголку!  »
 И  возникнет  новое  пророчество,  неожиданное  для  лирической,
баюкающей  песенки,  тем  более  странное  в  устах  человека,  который
писал  о  себе:
 «Я  баловень  судьбы...  Уж  с  колыбели
Богатство,  почести,  высокий  сан
К  возвышенной  меня  манили  цели,  —
 Рождением  к  величью  я  призван».
 И  вдруг  у  детской  кроватки,  возле  спящего  младенца,  он  с
тревогой  замечает,  как  «с  образа  в  грусти  святой  /  Божией  Матери
очи  /  Кротко  следят  за  тобой.
 Сколько  участья  во  взоре
Этих  печальных  очей!
 Словно  им  ведомо  горе
Будущей  жизни  твоей...»
 Истинная  поэзия  вся  —  пророческая.  Посредством  Слова  та¬
инственным  образом  приоткрывается  завеса  над  судьбами  людей,
царей,  государств...
 Вот  и  Афанасий  Афанасьевич  Фет,  будто  наперёд  загляды¬
вал  в  те  события,  которыми  обернутся  цареубийства  в  России.
«1  марта  1881  года».  Стихотворение  написано  на  день  убийства
царя-Освободителя  Александра  Второго  террористом  Каляевым.
Возвышенный  до  библейского  уровня  стихотворный  приговор  не
мог  быть  напечатан  в  советское  безвременье.  Христианская  мысль,
заложенная  в  нём,казалось  бы,  парадоксальна:  пролитая  Христом
праведная  Его  кровь  и  есть  всё  ярче  разгорающееся  пламя  любви,
от  неё  зажжённой.  Свой  «крест  и  Свой  венец  терновый»  Христос
«  земному  передал  царю».  И  тому,  убиенному  1  марта,  кто  упразднил
позор  России  —  крепостную  неволю,  —  и  следующим  за  ним,  ибо
«благодарное  потомство»  не  прощает  «любви  безбрежной».
 Приведу  эту  грозно-скорбную  «оду»  полностью.
 «День  искупительного  чуда,
 Час  освящения  креста:
 Голгофе  передал  Иуда
Окровавленного  Христа.
 Но  Сердцеведец  безмятежный
 54

ш
 Давно,  смирялся,  постиг,
 Что  не  простит  любви  безбрежной
Ему  коварный  ученик.
 Перед  безмолвной  жертвой  злобы,
Завидя  праведную  кровь,
 Померкло  солнце,  вскрылись  гробы,
Но  разгорелася  любовь.
 Она  сияет  правдой  новой:
Благословив  ея  зарю,
 Он  крест  и  Свой  венец  терновый
Земному  передал  царю.
 Бессильны  козни  фарисейства:
 Что  было  кровь,  то  стало  храм
И  место  страшного  злодейства  —
Святыней  вековечной  нам!»
 Прав  и  прозорлив  поэт!  Вслед  за  храмом  Спаса  на  Крови  в  Пе¬
тербурге  —  через  столетие  на  месте  Ипатьевского  дома,  где  была
расстреляна  Царская  Семья  Романовых,  возник  храм  Святых  Цар¬
ственных  Мучеников,  затем  в  их  честь  —  монастырь  на  Ганиной
Яме,  где  их  тела  предавались  поруганию  —  и  с  ним  одновременно
под  Алапаевском,  где  были  брошены  в  шахту  живыми  Великая
княгиня  Елизавета  Фёодоровна,  инокиня  Варвара,  Великий  князь
Сергей  Михайлович  Романов  и  его  секретарь  Фёдор  Ремез,  князья
Иоанн,  Константин,  Игорь  —  сыновья  Константина  Константино¬
вича  Романова  и  князь  Владимир  Палей.
 «Что  было  кровь,  то  стало  храм...»
 С  середины  80-х  и  до  последнего  в  жизни  Фета  1892  года  про¬
должалась  эпистолярно-поэтическая  дружба  K.P.  с  Афанасием
Фетом.  В  «Полном  собрании  стихотворений»  Фета  1910  года  из¬
дания  есть  раздел  «Оды».  Державный  державинский  стиль  жанра
в  одах  Фета  смягчён  разговорной  интонацией.  В  ней  —  гамма
взаимоотношений.  K.P.  в  письмах  своему  доброму  наставнику,
видимо,  сетует,  что  «загрустил,  что  вдохновением  //  Покинут
молодой  певец».  Вероятно,  эта  неуверенность  в  себе  —  поэте  одо¬
левала  князя  в  течение  всей  его  творческой  эпопеи,  что  вычитыва¬
ется  опосредованно  —  через  послания  Фета  K.P.  в  ответ  на  письмо
«с  короной  золотой».
 Яр
 «Не  сетуй,  будто  бы  увяла
Мечта,  встречавшая  зарю,
И  что  давно  не  призывала
Тебя  богиня  к  алтарю...  »
 55

Исполненный  почти  отеческой  нежности,  старый  мастер  утеша¬
ет  и  укрепляет  так  по-детски  доверившегося  ему  поэта.
 «Я  знал,  что  сила  музы  пленной
Тебе  на  счастие  растет,
 Что  чад  развеется  мгновенный,
 И  снова,  светлый,  вдохновенный,
Мне  милый  голос  запоет».
 Из  своего  уединения  в  Воробьёвке,  имении,  купленном  в  Курской
губернии,  Фет  посылает  Великому  князю  свои  сочинения.  Книгу  «  Мои
воспоминания»  сопровождает  авторской  оценкой  своего  труда.
 Знаменитому  поэту,  конечно,  льстят  «ласки  великокняжеской
семьи  »,  и  он  с  деликатной  благодарностью  признаётся  в  этом  строка¬
ми  своих  стихов.  Но  за  придворной  субординацией  —  непритворное
восхищение  светлым  дарованием  K.P.
 «Если  око  твое  светло,  то  и  тело  твое  светло  есть».  Евангельский
афоризм  в  полной  мере  относится  и  к  государственному  человеку
Великому  князю  Константину  Романову,  и  к  литератору  K.P.,  и  к
идеальному  отцу  и  мужу.  Мог  ли  душевно  одинокий  Афанасий  Фет
не  приникнуть  сердечно  к  своему  покровителю-ученику.
 Есть  у  Фета  и  другие  одические  адресаты:  любимая  родная
сестра  Великого  князя  Ольга  —  королева  эллинов  и  супруга  его
Елизавета  Маврикиевна.
 Если  не  знать  дневника  K.P.,  который  являет  собой  каждоднев¬
ную  исповедь,  то  может  показаться,  что  в  одах  Фета  «переложено
сахару».  Это  оттого,  верно,  что  крайне  редки  люди,  в  которых,
как  в  K.P.,  так  бескорыстна,  беспримесна,  чиста  любовь  ко  всему
сущему.  Как  же  было  не  воскликнуть  Фету:
 «Пред  нами  правда  несомненно
 О  всем,  что  было  и  прошло,
Тут  признаётся  откровенно
В  пережитом  добро  и  зло».
 «За  вдохновенной  головою
Белеет  ангела  крыло».
 «Я  робко  за  тобой  пою  —
 И  сердце  благодарно  снова
За  жар  живительного  слова,
За  юность  светлую  твою».
 ш
 «И  сам  ты  храм  любвеобильный...»
 56

«Храм  любвеобильный»
 Супружеский  союз  Константина  и  Елизаветы,  их  чадолюбие  —
иконописны,  как  и  императорская  семья  Николая  и  Александры
Романовых.  Есть  трогательная  фотография:  Великий  князь  Кон¬
стантин,  супруга  и  шестеро  детей  (всего  их  было  восемь)  —  выстрои¬
лись  по  росту  в  шеренге.  Один  другого  держит  под  ручку.  Впечатле¬
ние  от  фотографии:  нерасторжимость  звеньев  в  великокняжеской
цепочке.  Все  смотрят  фронтально,  только  папа  повернул  голову  в
профиль  и  с  удовольствием  оглядывает  свою  «роту».
 В  1886  году  в  дневнике  появляется  июньская  запись.  Обстоя¬
тельства  такие:  жена  рожает  первенца.  Великому  князю  позволено
сидеть  в  изголовье,  пока  врач  Красовский  принимает  роды.  «Маль¬
чик,  да  еще  какой  плотный,  здоровый!»  —  восклицает  акушер.
«Я  ещё  никогда  такого  блаженства,  такого  священного  восторга
не  испытывал.  Мне  казалось,  что  я  не  вынесу  этого  неземного
счастья».
 Восторги  отцовства  никогда  не  оборачивались  излишней  сен¬
тиментальностью  в  воспитании  детей.  В  великокняжеском  доме
исповедовался  суровый  аскетизм,  так  похожий  на  строгость  нравов
в  императорской  семье.  С  благодарностью  и  почтением  к  родителям
вспоминает  своё  детство  второй  сын  Великого  князя  —  Гавриил.
Вера  в  Бога  и  правила  христианского  благочестия  определяли
атмосферу  детской.
 «По  вечерам,  когда  мы,  дети,  ложились  спать,  отец  с  матуш¬
кой  приходили  к  нам,  чтобы  присутствовать  при  нашей  молитве.
Отец  требовал,  чтобы  мы  знали  тропари  Двунадесятых  праздни¬
ков  и  читали  их  в  положенные  дни.  Отец  был  с  нами  очень  строг.
«Не  могу»  или  «не  хочу»  не  должны  были  для  нас  существовать.
Но  отец  развивал  в  нас  и  самостоятельность:  мы  должны  были  де¬
лать  все  сами,  игрушки  держать  в  порядке.
 ...Каждый  день  приносили  в  молельную  в  Мраморном  дворце  из
нашей  домовой  церкви  икону  того  Святого,  чей  был  день».
 Детская  тема  постоянно  присутствует  в  дневнике  K.P.  «С  де¬
тьми,  —  пишет  он,  —  мы  жили  в  самой  нежной  дружбе  и  много
времени  проводили  вместе.  ...ездили...  в  Царское  Село  показать
им  маленького  десятимесячного  слона,  привезённого  цесаревичем
(Николаем  Александровичем),  если  не  ошибаюсь,  из  Сиама.  Слон
уже  учёный  и  проделывает  всякие  штуки».  В  Стрельне  —  «  к  нашей
трапезе  слетается  много  голубей  и  воробьёв  и  клюют  бросаемый
им  хлеб...»
 Взрослеют  сыновья.  Олегу  семь  лет.  Отец  с  умилением  отме¬
чает  первый  важный  рубеж  в  жизни  ребенка.  «Эти  дни  наш  Олег
в  первый  раз  говел.  ...он  приступил  к  таинству  покаяния  вполне*

сознательно...  Весь  в  слезах  приходил  он  просить  у  нас  прощения
Чтобы  не  думали,  что  это  слезы  от  капризов,  он  говорит,  что  плачет
«от  грехов».  Что  за  прелестный  мальчик!»
 А  в  это  время  старшие  уже  присутствуют  при  торжественном
открытии  Государственного  совета  и  Государственной  думы  в
1906  году.  Им  уже  определено  место  в  церемонии  по  их  сану  и
принадлежности  к  учебным  и  воинским  подразделениям.  «Мои
мальчики  молодцами  стояли  в  строю.  Государь  громко,  внятно  и
медленно  стал  читать  свою  речь.  В  ней  было  и  величие,  и  вера  в
светлое  будущее  России,  и  любовь  к  народу,  и  желание  видеть  его
счастливым».
 Там  в  семье  и  придворной  жизни  детям  прививались  понятия  не
только  о  чести,  долге,  но  и  об  их  царственной  избранности.  Гавриил,
оценивая  прошедшую  перед  его  глазами  жизнь  отца,  выделил  то,
что  определяло  все,  без  исключения,  помыслы  и  поступки  Великого
князя.  «Жизнь  его  выходила  далеко  за  пределы  семьи,  основное  в
его  жизни  было  вне  её.  Он  принадлежал  России».
 Скажи  мне,  как  ты  относишься  к  своей  жене,  и  я  скажу  —
кто  ты,  —  осмелюсь  перефразировать  известную  пословицу.
Вместе  со  счастливым  отцом  мы  дважды  стоим,  благодаря  его
дневнику,  у  одра  Августейшей  роженицы.  Князь  неизменно  рядом  —
поддержка  и  нравственная  опора  жены.  Восьмой,  последний  ре¬
бёнок  —  девочка  Вера  родилась  в  этой  семье  в  1906  году.  Но  как
тяжелы  были  роды  и  как  соболезнует  супруге  князь  Константин.
«Жена  очень  страдала...»  «Мы  с  женой  с  блаженством  услыхали
крик  нашей  маленькой  Веруси...»
 Елизавета  Маврикиевна  не  только  мать,  не  просто  супруга.  Вме¬
сте  с  мужем  она  благоволит  Фету.  В  одах  Афанасий  Афанасиевич
вспоминает  о  присланной  ему  фотографии,  с  которой  участливо
смотрят  на  него  «ваши  высокие,  кроткие  лики».  Своё  предсмертное
письмо  в  стихах  адресует  обоим  в  ответ  «на  милостивые  строки  от
21  октября»  (1892  г.).  И  в  молитвах  своих  поминает  обоих.  Поэт
видит  в  Елизавете  Маврикиевне  «отблеск,  пленяющий  нас»,  от¬
блеск  мужа,  «Аполлона  молодого»,  что  «вдаль  уходит  с  колчаном
и  лирой».  Образный  строй  навевает  античные  ассоциации  с  вечно
ждущей  Одиссея  Пенелопой.  Её  Высочество  княжна  Вера  в  очер¬
ке  «Константиновичи»,  опубликованном  в  журнале  «Кадетская
перекличка»  (№  3,  1972  г.),  характеризует  мать  сжато,  но  всеобъ¬
емлюще.
 «Мать:  Великая  княгиня  Елизавета  Маврикиевна,  Принцесса
Саксен-Альтенбургская,  Герцогиня  Саксонская:  1865—1927  гг.
Всегда  ровная,  с  большим  чувством  юмора,  поэтическая  натура.
Всей  душой  полюбила  Россию.  Много  занималась  благотворитель¬
ностью  и  стояла  во  главе  Синего  Креста  —  опека  над  сиротами  и
бездомными  детьми.  Во  время  Первой  мировой  войны  заботилась  q
 58

раненых,  имела  в  Павловске  свой  лазарет.  Также,  по  возможности
и  несмотря  на  очень  трудное  и  деликатное  положение,  не  забывала
немецких  военнопленных».
 Революция  застала  вдову  Великого  князя  Елизавету  Маврики-
евну  с  некоторыми  из  детей  в  Петрограде.  «Мать  не  хотела  уезжать
из  России,  памятуя  слова  отца,  —  пишет  кн.  Вера,  —  что  если  Рос¬
сия  в  нужде,  то  Русский  Великий  Князь  её  не  покидает.
 Но  становилось  всё  опаснее.  Георгию  было  15  лет,  а  на  вид  16,  и
его  могли  мобилизовать  в  красную  гвардию  —  или  хуже.  У  нас  был
ночной  обыск».  Шведская  королева  Виктория  и  протестантский
епископ  в  Петрограде  Фрейфельд  выхлопотали  разрешение  на
выезд.  Помогло  и  то  обстоятельство,  что  Елизавета  Маврикиевна,
выходя  замуж  за  православного  человека,  «не  перешла  в  право¬
славие»  ,  как  пишет  дочь.  «Её  (  матери  )  отец  был  ярый  протестант
и  взял  с  неё  слово  остаться  протестанткой».  После  долгих  скитаний
по  Европе  Великая  княгиня  умерла  в  Альтенбурге  в  1927году  от
рака,  пережив  мужа  на  страшные  двенадцать  лет.
 Великий  князь  Константин  Романов  скончался  15  июня  1915  го¬
да  в  Павловске,  в  своём  кабинете.  Не  знаю,  широко  ли  известен
факт,  что  в  середине  мая  того  года  «русское  главнокомандование
подготовляло  в  Одессе  войска  и  пароходы  для  высадки  десанта  в
болгарском  городе  Варна,  откуда  они  должны  были  идти  в  Кон¬
стантинополь,  т.к.  овладение  им  с  Чёрного  моря  по  Босфору  было
труднее.  Ф.И.  Успенский,  директор  Константинопольского  архео¬
логического  института,  имел  задание  войти  в  Константинополь  с
первыми  войсками,  как  лучше  всех  знавший  архивы  при  мечетях,
и  немедленно  расставить  при  них  часовых  для  их  охраны.  Затем
должно  было  совершиться  водружение  Креста  на  храм  Святой  Со¬
фии,  святыне  всего  христианства.  Ф.И.  Успенский  хотел  просить
Великого  князя  приехать  в  Константинополь,  чтобы  лично  водру¬
зить  Крест  на  Святой  Софии.  Но  Константин  Константинович  был
уже  смертельно  болен.
 — 	Оля,  подумай,  —  говорил  он  своей  любимой  сестре,  —  это  я,
я  водружу  Крест  на  Святой  Софии!»
 Планам  этим  не  суждено  было  сбыться.  Но  даже  последние  по¬
мыслы  умирающего  Великого  князя  были  посвящены  надежде,  что
город,  где  в  IV  веке  его  тезка  равноапостольный  царь  Константин
утвердил  христианство,  вновь  его  вернёт,  благодаря  России.  Оба
Константина  исповедовали  единомысленное  убеждение:  христиан¬
ство  —  важнейшая  опора  империи.  Этому  и  служили.  И  в  этом  —
был  залог  их  благодатного  бессмертия.  Поэтому  с  такой  уверенно¬
стью  Великий  князь  бесстрашно  отвечал  на  вызов  смерти,  словно
бросал  ей  перчатку  перед  решительной  дуэлью  —  в  торжественном
стихотворении  «Смерть»
 «Но  гордо  я  скажу:  —  Смерть!  Ты  мне  не  страшна.
 59

Пусть  верует  иной,  беспомощный  и  слабый,
 Что  непреклонна  ты,  могуча  и  сильна;
Страшится  пусть  твоей  косы  неумолимой,
 Пусть  для  него  бежит  песок  твоих  часов  —
 В  тебя  не  верю  я!  Ты  призрак  лживый,  мнимый,
Рождённый  трусостью  бессмысленных  умов.
Для  духа  смерти  нет!  И  нет  для  духа  тленья!
 И  ныне,  и  всегда  бессмертен  я.
 Для  верующих  есть  одно  переселенье  —
 ИЗ  МИРА  ТЛЕНИЯ  В  НЕТЛЕНЬЕ  БЫТИЯ».
 «Через  неделю,  —  пишет  княжна  Вера,  —  состоялись  торже¬
ственные  похороны  в  присутствии  Царской  семьи.  Смутно  помню
последнюю  панихиду  в  Павловске,  переезд  на  поезде  по  царской  вет¬
ке;  шпалеры  юнкеров  и  кадет  со  свёрнутыми  знамёнами;  темный,
мрачный  Петропавловский  собор.  Стояла  невыносимая  жара...
 Не  подозревали  мы  тогда,  как  милостиво  было  Провидение  и
что  отец  ушел  в  иной,  лучший  мир  и  не  видел  революции  со  всеми
её  ужасами,  так  близко  отразившимися  и  коснувшимися  именно
нашей  семьи».
 Ещё  раз,  последний,  осиротевшая  семья  Великого  князя  Кон¬
стантина  Константиновича  Романова  посетила  Осташёво  летом
1916  года.  Княжне  Вере  было  тогда  десять  лет.  «У  меня  было,  —
вспоминает  она,  —  какое-то  предчувствие,  что  это  последний  раз.
Бегала  на  могилу  Олега  в  парке  и  по  лесам  строящейся  церкви,
недалеко  от  дома,  под  алтарём  которой  должен  был  быть  погребён
Олег.  Церковь  не  достроили  из-за  революции.  Большевики  не  то
её  снесли,  не  то  устроили  в  ней  склад.  Могилу  Олега  перенесли  на
кладбище,  не  уничтожили.  Когда  Сталин  ввёл  ордена  и  погоны,  дом
починили  и  устроили  в  нём  музей  памяти  K.P.,  как  национального
поэта.  В  имении  —  совхоз».
 Увы,  милая  Вера  Константиновна!  Никакого  музея  «памяти
K.P.  »  в  Вашем  прекрасном  доме  не  устраивали,  время  от  времени
размещали  там  детские  учреждения.  Прах  Великого  князя  Олега,
вероятно,  действительно  перенесли  на  кладбище,  но  в  какое  ме¬
сто  —  никто  не  помнит,  так  как  свидетели  этого  события  умерли.
Но  обо  всем,  что  довелось  нам  совсем  недавно  увидеть  в  Осташе-
во,  —  в  следующей,  последней  главе.
 «Потрясающий  вид  с  холма...»
 В  воскресение  29  апреля  2007  года,  в  холодный,  неуютный
день,  мы  выехали  из  Москвы  в  село  Осташёво.  Сайт,  запущенный
в  интернет,  видимо,  сотрудниками  «Музея  краеведческого»,  за¬
 60

зывал  туристов,  предлагая  посетить  историческое  место,  «первое
известное  упоминание  о  котором  относится  к  1477году».  В  ассор¬
тименте  сайта  обещана  экспозиция  краеведческого  музея,  которая
«рассказывает  об  истории  села  и  владельцах  здешней  усадьбы
Муравьёвых,  а  затем  Романовых».  Подробно  составлена  для  любо¬
пытствующих  путешественников  словесная  карта  дороги.  Следуем
ей  и,  наконец,  поворачиваем  направо.  Музей  в  двухэтажном  здании
центра  детского  творчества  справа.  «Справа»  на  крыльцо  унылого
силикатного  строения  вышла  по-домашнему  одетая  женщина  и
сообщила,  что  вход  в  музей  «слева».  Железная  дверь  «слева»  была
заперта  выразительным  замком.  Записки  о  том,  почему  в  разгар
рабочего  времени  «музей  безмолвствовал»,  не  было,  и  что-нибудь
узнать  о  насельниках  единственного  в  селе  учреждения  культуры
не  удалось.
 Вероятно,  в  этих  случаях  для  наименее  стойких  пилигримов  в
рекламном  сайте  «Осташёво»  есть  соблазнительные  маршруты  в
обход  исторических  ценностей.  «За  усадьбой  расположено  Рузское
водохранилище.  На  него  открывается  потрясающий  вид  с  холма.
По  берегу  ведёт  просёлочная  дорога,  вдоль  которой  можно  найти
место  для  купания  и  рыбалки».
 Соблазнившихся  на  сей  раз  не  было.  В  рекламном  проспекте
предлагался  еще  один  выход:  «Не  сворачивая  к  музею,  проехать
прямо  до  усадьбы  еще  1  км».
 Транспаранта  или  указателя,  извещающего  путника  о  том,  что
он  вступает  в  святое  для  истории  России  место,  связанное  с  именами
кн.  Урусова  (XVIII  век),  генерала  Муравьёва  и  его  школы  колонно¬
вожатых  (XIX  век),  Великого  князя  Константина  Романова  —
президента  Императорской  Академии  наук,  поэта,  драматурга,
участника  морских  операций  в  войне  с  Турцией,  кавалера  ордена
Св.  Георгия  4-й  степени,  командира  роты  Измайловского  полка  и
лейб-гвардии  Преображенского  полка,  воспитателя  военной  моло¬
дёжи  и  бесконечное  «так  далее»,  —  нет.
 Усадьба  Великого  князя  во  время  войны  не  уцелела.  На  её
месте  был  построен  фантом,  но  и  он  в  настоящее  время  разорён  и
осквернён.
 Держась  ближе  к  стене,  поднимаемся  во  второй  этаж.  Как  и
следовало  ожидать,  кругом  мерзость  запустения.  Полы  разобраны,
окна  разбиты,  мусор,  склад  нечистот.  Планировка  ещё  сохранилась.
По  ней  читается,  как  просторны  были  комнаты  и  высоки  потолки
и  как  целительно  покоен  пейзаж  за  окнами:  река,  небо,  стройная
церковка  на  том  берегу  Рузы.
 Горькое  чувство  стыда  за  своих  соотечественников  и  обиды  за  по¬
руганную  память  о  людях,  четверо  из  которых  положили  жизни  за
Отечество,  не  дожив  и  до  тридцати  лет.  И  об  их  отце  Великом  князе
онстантине  Романове,  который  четверть  века  возглавлял  Импе¬
 61

раторскую  Академию  наук,  славную  делами  во  имя  России.  Здесь,  в
осташёвском  доме,  был  его  кабинет,  в  какой  части  здания  —  теперь
уже  трудно  сказать.  Но  именно  тут  посетил  его  замысел  написать
необычную  драму  «Царь  Иудейский»  —  о  Христе,  добровольно
принявшем  мученическую  смерть  во  имя  любви  к  людям.
 Мимо  окон  комнаты,  которую  занимал  когда-то  четвёртый  сын
великокняжеской  четы  Олег  —  уже  тогда  известный  пушкинист,
литератор,  погибший  в  самом  начале  Первой  мировой  войны,несли
его  гроб,  с  площади,  где  стояла  часовня  и  памятник  убиенному
Александру  Второму,  на  невысокий  холм,  где  уже  была  вырыта
могила...
 Теперь  глазницы  окон  пусты,  точно  выклеваны  воронами,  а
лучше  сказать,  ворогами.  На  безликой,  унылой  сельской  площади
и  помину  нет  ни  о  часовне,  ни  о  памятнике  царю-Освободителю.
В  липовой  аллее,  по  которой  шла  похоронная  процессия,  а  перед
гробом  героя  несли  на  подушечке  Георгиевский  крест,  ямы,  запол¬
ненные  отбросами,  свалка.  Да  и  контуры  аллеи  еле  просматриваются.
Но  мы  идём,  пользуясь  дневником  K.P.  как  траурным  путеводи¬
телем  к  храму,  который  был  заложен  над  усыпальницей  князя  —
воина  Олега.
 О  храме  в  дневнике  запись:  «Приехал  по  нашей  просьбе  всеми
нами  любимый  инженер  Сергей  Николаевич  Смирнов.  Мы  хотим,
согласно  желанию  Олега,  выстроить  над  его  могилой  церквушку
во  имя  преподобных  князя  Олега  и  Серафима  Саровского.  Смирнов
охотно  за  это  берётся».
 Если  заглянуть  за  решётки  на  окнах  храма,  можно  увидеть
глубокую  могилу,  на  дне  которой  лежит  бетонная  плита.  Протис¬
нули  руку  в  просветы  узорной  решётки,  опустили  на  подоконник
свёрток:  цветы,  просфору,  поминальный  список  имён  усопших
и  убиенных  Романовых.  С  внешней  стороны  стены,  как  бы  возле
могилы  Олега,  зажгли  свечи...
 К  удивлению,  храм  во  имя  св.  Олега  Брянского  и  преп.  Серафима
Саровского  не  был  бесхозен.  Заперт  на  крепкий  замок,  зарешёчен.
Внутри  и  вне  виднелись  следы  ремонтно-строительных  работ.
 Две  школьницы  гуляли  невдалеке.  Спросили  их,  что,  мол,
им  известно  из  истории  усадьбы.  Оказалось,  ничего  не  известно,
да  и  неинтересно.Пришлось  искать  самим  объекты,  пышно  пере¬
численные  в  рекламном  проспекте:  «От  усадьбы  сохранились  два
одноэтажных  флигеля  конца  XVIII  века  с  переходными  галереями
к  главному  дому;  дом  управляющего  и  конторский  флигель  с  баш¬
нями  на  углах  (оба  —  конца  XVIII  века),  конный  и  скотный  дворы
в  псевдоготическом  стиле,  въездные  башни  у  парадного  двора».
 Опись  строений,  особенно  если  читать  вслух,  воспринималась
как  эпитафия  былому  стройному  ансамблю.  В  культурной  стране
gro  бы  охраняли  как  драгоценную  жемчужину  старинной  ориги
 62

нальной  архитектуры.  Теперь  же,  среди  руин,  покосившихся  башен
(в  какой-то  из  них  —  дискотека),  в  мешанине  пристроек  невозможно
различить  следы  классической  усадьбы.
 Святыни  русские,  попранные  варварами  советского  прошлого
и  постсоветского  настоящего,  должны  быть  в  ближайшее  время
ограждены  от  их  посягательств  и  по  возможности  восстановлены.
 Наш  общий  долг  —  не  дать  уйти  в  небытие  памяти  о  славных
делах  Державных  предшественников  наших,  трудами  которых  —
и  небезуспешно  —  мы  пользуемся  и  по  сей  день.
 Осташёвская  усадьба  видится  нам  культурным  и  научно-
исследовательским  Центром,  восполняющим  насильственно
изъятые  этапы  поступательного  движения  России  к  христианскому
самосознанию  и  питаемой  им  культуры.

Глава  3.
ДРАМА  КОНСТАНТИНА  РОМАНОВА
«ЦАРЬ  ИУДЕЙСКИЙ»
 «БЕЗДОННАЯ  БЕЗДНА»
Дерзновенный  замысел
 Дерзновенный  замысел  —  писать  о  Христе.  Но  вот  —  осенил
же  Великого  князя  Константина  Романова  в  его  двадцать  восемь
лет.  Почти  столько  же  он  жил  этим  замыслом,  воплощая,  сам  со¬
зревал,  утверждался  в  вере  как  в  непрестанном  доброделании.  K.P.
выбрал  тему  почти  неприступную.  Кинулся  в  письме  просить  со¬
вета  у  Ивана  Александровича  Гончарова,  бережно  внимательного
к  начинающему  августейшему  поэту.
 Ведь  и  знакомство-то  их  началось  с  того,  что  знаменитый  писа¬
тель,  первый  критик  первого  стихотворного  сборника  K.P.,  подарил
ему  оттиск  своего  очерка  «Литературный  вечер».  Ныне  полузабы¬
тый,  в  те  поры  он  стал  лоцией  для  молодого  князя.  Происхождением
и  статусом  своим  Его  Императорское  Высочество  Великий  князь
Константин  Константинович  Романов  возвышался  над  житейским
морем,  где  сшибались  подводные  течения  мнений,  выплескивая  на
поверхность  литературных  Базаровых,  Рахметовых,  Волоховых  и
вовсе  не  литературных  террористов.  Один  из  них  —  Гриневиц-
кий  —  бомбой  растерзал  Александра  II  Освободителя.  Родного  дядю
Великого  князя.  Готовилось  покушение  и  на  отца  его  —  Великого
князя  Константина  Николаевича.
 64

Гончаров  понимал,  что  великокняжеский  поэтический  корабль
надо  оснастить,  прежде  чем  спустить  на  воду.  «Литературный
вечер»  —  сочинение,  энциклопедическое  по  объёму  «пахоты»
культурно-политического  поля  начала  80-х  годов.  Даже  сжатый
конспект  позволяет  понять,  как  раскаляется  в  подпольных  недрах
России  магма  братоубийственных  времён.  Распаляются  непримири¬
мой  ненавистью  люди,  которые  и  собрались-то  в  очерке  Гончарова
по  пустяковому  поводу.  Скучающий  вдовец  Уранов  пригласил
к  себе  «слушать  в  этот  вечер  чтение  нового  романа».  От  скуки.
Безымянный  автор,  тоже,  верно,  от  скуки  —  фигура,  типичная  для
неименитых  салонов,  как  и  его  роман,  якобы  «великосветский»:
граф,  княгиня,  бал,  игра  страстей,  неизбежный  равнобедренный
треугольник...  А  далее  —  по  счастливом  (наконец-то!)  завершении
чтения  —  обсуждение  «плода  досугов».
 Но  о  «плоде»  после  дежурных  восклицаний  «Charmant!
Charmant!»  почти  тотчас  и  забыли,  и  пиршественный  стол,  каза¬
лось,  обратился  в  окопы,  баррикады,  расстрельный  полигон.
 Вроде  бы,  что  ни  на  есть  ретроград  Краснопёров:  «Страху  бы
нам!  —  кричит.  —  Страху!  А  не  свободу  печати!  Дал  бы  я  им  свободу!
Сколько  зла  от  этого!  ...Всё  колеблется,  рассыпается  врознь,  ни  у
кого  нет  ничего  святого!  »
 Ну  как  же  «нет»?  «Святое»  в  том,  чтобы  ниспровергать  свя¬
тое.  Таков  Кряков  —  «рубака-парень»,  крушит  вокруг  себя  и
правого,  и  виноватого,  в  том  числе  и  A.C.  Пушкина,  сочинителя
всякого  «вздора».  Придёт  время,  и  вослед  «первопроходцу»  Кря-
кову  футуристы  сбросят  Пушкина  «с  парохода  современности».
Крякову  нужен  Гоголь  на  потребу.  Всероссийский  «ревизор»  —
обличитель.  Не  тот,  в  котором  Бердяев  усмотрит  бесов  «русской
революции».  Настойчиво  верстается  подход  к  литературе  как  к
оружию,  годному  для  социальной  борьбы.  А  не  годится  —  так  и
«горшки  покрывать».
 У  этого  героя  словесной  баталии  —  «говорящая»,  как  во  времена
классицизма,  фамилия  «Кряков».  «Крякающими»  И.А.  Гонча¬
ров  называл  демократов  всех  мастей,  политических  преемников
нигилистов-ниспровергателей.
 Трудно  сказать,  посвящал  ли  автор  очерка  своего  августейшего
собеседника  в  материал,  вынужденно  оставленный  в  черновиках:
острейшие,  неумолчные  споры  о  романе  Чернышевского  «Что
делать?»  Тот  же  Кряков  кричит,  что  какое,  мол,  дело  до  жанра  —
роман  это  или  не  роман,  главное,  что  книга  эта  —  «протест  ...  Там
затронуты  великие  идеи  нового  будущего  порядка  вещей:  перед
этим  всё  должно  склониться».  Вульгарный  материализм  всё  громче
заявляет  о  своём  исключительном  праве  на  суд,  категорический  и
не  подлежащий  снисхождению.  Это  настырное  утверждение  о  на¬
значении  литературы  как  политического  плаката  или  пособия  по»
 65

изучению  социального  среза  общества  уже  тогда  пустило  корни,
а  со  временем  примет  облик  метода  «социалистического  реализ¬
ма»  —  милицейской  формы  для  любого  явления  культуры.
 «Противуположным»  ему  окажется  «чистое  искусство»,  миную¬
щее  скверну  жизни,  ориентированное  на  возвышенные  категории
бытия.  К  его  выразителям  принадлежал  и  K.P.,  пожизненный  по¬
клонник  трепетной  музы  Афанасия  Фета.
 «Могучей  силой  творческого  духа
Постигнув  всё  неслышное  для  уха,
 Ты  угадал  незримое  для  глаз...  »
 Как  тонко,  как  глубинно  чувствовал  августейший  поэт  неуло¬
вимую  суть  стихотворных  созвучий  Фета.  Писал:  «Я  так  дорожу
им,  так  ценю  его  МАЛОПРИЗНАННУЮ  поэзию,  он  так  близок
моему  сердцу».
 Если  бы  просто  «малопризнанный»!  Возможно,  и  Велико¬
му  князю  попадался  на  глаза  седьмой  номер  журнала  «Дело»  за
1883  год,  тем  более,  что  издавался  он  в  Петербурге.  В  разделе  «Но-
выя  книги»  —  безымянная  рецензия  на  сборник  Фета  «Вечерние
огни»,  вышедший  в  Москве  в  1883  году.
 Вот  выдержки  из  текста:  «Поэты,  проповедующие  и  испове¬
дующие  культ  "сладких  звуков",  собственною  своею  деятельностью
свидетельствуют  об  его  недостаточности  и  узкости.  ...  Перед  нами
является  прежде  всего  необходимость  рассмотреть  идеи  поэта  по  их
содержанию,  определить,  за  кого  и  за  что  он  борется,  какими  именно
мотивами  он  вдохновляется.  И  мы  останавливаемся  в  недоумении.
 ...  В  самом  деле,  признание  истинным  поэтом  только  того  поэта,
которому  близки  и  дороги  интересы  "стоокого  слепца",  т.е.  тол¬
пы  —  было  бы  для  г.  Фета  признанием  самоубийственным:  ведь  он
всю  свою  жизнь  ухлопал,  весь  талант  свой  потратил  на  воспевание
старых  камней,  роняющих  в  пруд  слёзы...»
 Не  правда  ли,  словно  это  всё  тот  же  беспардонный  Кряков
витийствует  на  «Литературном  вечере»  И.А.  Гончарова.  Та  же
одержимость,  тот  же  воинственный  запал...  «Грядущий»,  по  Ме¬
режковскому,  «хам»  уже  занёс  ногу,  чтобы  переступить  порог,  уже
«нарисовался»:  развязный,  наглый,  злобный.
 Как  Данте  вёл  Беатриче  по  мрачным  кругам  преисподней,
так  И.А.  Гончаров  —  литературный  и  духовный  пастырь  Велико¬
го  князя  —  вводит  его,  ещё  не  искушённого  в  идейных  схватках,
в  зону  их  опасной  радиации.  Ведёт  на  идеологические  баррикады,
которым  скоро  предстоит  стать  реальными,  и  защищать  при¬
дётся  не  только  монархическое  отечество,  но  и  христианскую
веру.  Ибо  любая  революция  —  это  прежде  всего  попытка  сверг¬
нуть  Бога.
 66

Вернёмся  же  ещё  на  несколько  минут  в  немирное  застолье
«Литературного  вечера»  в  разгар  словесных  баталий  на  тему:  Бог,
вера,  церковь.
 Краснопёров  обличает:  «...  иные  из  вас...  веруют  в  Бога  по-
своему,  а  не  так,  как  указывает  православная  церковь:  ходят  раз
в  год  на  исповедь  —  "для  примера",  говорят...»  «  Кто-то  смотрит
на  говорящего  с  любопытством  »,  кто-то  с  ироничной  «  улыбкой  ».
Но  защитник  православия,  оказывается,  не  одинок.  Вторит  ему
некий  «прилично  одетый»  господин:  да,  действительно,  «упадок
религиозного  начала  в  обществе  ощутителен,  а  поддержки  ему
никакой  нет...»  Вот  даже  и  в  толстых  журналах,  в  триста  —  че¬
тыреста  страниц,  «нигде  не  встретишь,  чтобы  упоминалось  имя
Божие».  Ему  возражают  лицемерно,  что-де  потому  и  не  встре¬
тишь,  что  не  хотят  поминать  Господа  всуе.  И  тут  снова  вступает
в  спор  Краснопёров,  который,  видимо,  вовсе  «не  лыком  шит»,
а  широко  образован,  начитан:  «Та-та-та,  не  лукавьте,  милости¬
вый  государь!  ...вовсе  не  от  избытка  благоговения  не  упоминаете
вы  о  Боге,  а  потому  что  не  веруете.  Или  веруете  ПО  РЕНАНУ:
Спаситель-де  принес  в  мир  прекрасное  учение,  а  сам  был  хоро¬
ший  человек,  а  не  Бог!»
 НЕ  ВЕРУЙТЕ  ПО  РЕНАНУ  —  дважды  упреждает  Гончаров
Великого  князя  —  в  очерке  и  в  личном  письме  к  K.P.  В  письме
Иван  Александрович  пытается  помочь  будущему  драматургу
вселенской  темы  найти  к  ней  возможные  подходы,  «если  только
не  идти  по  следам  Ренана»,  т.е.  отнять  от  Иисуса  Христа  Его  бо¬
жественность  и  описывать  Его,  как  «очаровательного  учителя,
окружённого  учениками,  обслуживаемого  женщинами,  пропо¬
ведующего  своё  учение  среди  кроткой  природы,  на  берегах  пре¬
лестных  озёр  и  т.д.  ».
 Предупреждая  неопытного  в  те  поры  ученика,  И.А.  Гончаров,
тем  не  менее,  полагался  на  его  религиозное  чувство.  Оно  было
врождённым,  ненатужным,  не  умозрительным  и  давало  право
на  подступы  к  «грандиозному  плану  мистерии-поэмы»,  которая
была  задумана  ещё  в  1885  году,  под  названием  «Что  есть  истина?»
«Если,  думалось  мне,  —  писал  Гончаров,  —  план  зреет  в  душе
поэта,  развивается,  манит  и  увлекает  в  даль  беспредельного,  вечного
сюжета,  —  значит,  надо  следовать  влечению  и  —  творить.  Но  как  и
что  творить?  Творчеству  в  истории  Спасителя  почти  нет  простора.
Все  Его  действия,  слова,  каждый  взгляд  и  шаг  начертаны  и  сжаты
в  строгих  пределах  Евангелия.  ...  ни  психологу,  ни  мыслителю-
художнику  тут  делать  нечего».
 Понимая  и  подсказывая,  «какие  трудности»  ожидали  K.P.
«в  исполнении  высокого  замысла»,  старый  писатель  благословил  мо¬
лодого  князя  вступить  на  этот  тернистый  путь.  Уже  в  первом  сборнике
ртихов  своего  августейшего  ученика  он  сумел  разглядеть  несомненные
 67

«признаки  серьёзного  дарования».  И  предложил  ему  —  путь,  метод,
программу:  «Художнику-поэту  остаётся  на  долю  дать  волю  кисти  и
лирическому  пафосу...  »  Хотя  «сам  я,  лично,  —  заканчивает  письмо
И.  А.  Гончаров,  —  побоялся  бы  религиозного  сюжета,  но  кого  сильно
влечёт  в  эту  бездонную  бездну  —  тому  надо  писать».
 Замысел  драмы  формировался  долго.  Судя  по  переписке
Великого  князя  с  Петром  Ильичём  Чайковским,  возможно,  он
подсказал  тему  Константину  Романову.  «А  что,  если  бы,  напри¬
мер,  всю  жизнь  Иисуса  Христа  рассказать  стихами?»  Но,  верно,
и  сам  испугался  смелости  совета,  предложил  «удовольствоваться
одним  из  эпизодов  жизни  Иисуса  Христа,  например  Страстями
Господними».
 Позднее  в  Павловске,  в  столовой  своего  дворца,  Великий  князь
обмолвится  воспитателю  своих  младших  сыновей  H.H.  Ермолинско¬
му  о  том,  как  непросто  и  ответственно  было  постепенное  вхождение,
углубление  в  мистическую  плоть  евангельских  событий.  «Я  тоже
часто  думал  написать  Страсти  Господни  и  закончить  Воскресением
и  в  стихах.  Собственно,  я  уже  начал.  Я  даже  закончил  несколько
явлений,  но  был  юн  —  это  было  до  свадьбы  —  и  не  мог  совладать  с
этой  темой.  Вероятно,  нехватало  развития».  Приоткрылась  дверь
в  творческую  лабораторию  драматурга.  Татиана  —  старшая  дочь
Константина  Константиновича  —  запомнила  эту  важную  деталь
и  донесла  до  нас  в  своих  воспоминаниях,  опубликованных  в  юби¬
лейном  —  к  столетию  Великого  князя  —  сборнике,  изданном  в
Париже  в  1962  году.
 Через  житейское  море
 Четверть  века,  до  1913  года,  созидал  драму  «Царь  Иудейский»
Великий  князь  Константин  Романов.  В  атмосфере  приближающе¬
гося  крушения  Российской  империи.  Революция  1905—1907  годов
удвоила  катастрофу  Русско-японской  войны.  Наступала  для  России
«Страстная  Седмица».  Растянулась  на  годы,  и  каждый  неумолимо
приближал  «богоносный  народ»  к  Голгофе.
 Есть  мистическая  заданность  в  том,  что  человек  именно
ИМПЕРАТОРСКОЙ  крови  сквозь  все  чёрные  бури  тех  лет  пронёс
свой  замысел.  Неприступный,  если  бы  не  было  на  то  благосло¬
вения  Божьего.  Знаменный,  ибо,  воплотившись  в  драму  «Царь
Иудейский»,  вознёсся  на  небывалую  ещё  в  истории  русской
культуры  высоту.
 Явление  её  во  мраке  безумия,  заполонившего  страну,  подобно
храму,  воздвигнутому  на  крови.  Биография  драмы  впитала  в  себя
трагизм  падения  христианских,  а  значит,  и  нравственных  устоев
великой  державы.  Но  —  и  надежду  на  просветление.
 68

...  Стучат  колеса.  Главный  начальник  всех  военных  учебных  за¬
ведений  России  Великий  князь  Константин  Романов  —  в  очередной
поездке  к  своим  подопечным.  Нескончаема  череда  городов,  неис¬
сякаема  энергия  умного  и  деятельного  общения  князя  с  молодёжью
кадетских  корпусов,  с  воспитателями.  Целесообразно  устроенный
вагон  —  дом,  штаб  и  рабочий  кабинет.  А.Д.  Бутовский,  педагог,
сопровождавший  Главного  начальника  в  длительных  —  во  всю
длину  российских  железных  дорог  —  командировках,  поражён
«удивительным  умением  Великого  князя  пользоваться  своим  вре¬
менем  и  чрезвычайной  его  работоспособностью».  В  воспоминаниях
непременного  спутника  —  после  перечня  деловых  распоряжений,
к  вечеру  удельный  вес  дня  клонится  к  творчеству.  "В  вагоне  он  (Ве¬
ликий  князь)  написал  много  чудных  стихов  для  своей  "Ифигении"
(перевод  пьесы  Гёте  "Ифигения  в  Тавриде"),  набрасывал  сцены  для
"Царя  Иудейского"  ».
 90-е,  ещё  сравнительно  благополучные  годы.
 Но  уже  верстается  трагический  календарь.  Перевёрнуты  пе¬
сочные  часы.
 Безмятежное  лето  1901  года.  Чета  Императорских  Высочеств
вместе  с  детьми  поселяется  в  селе  Нижние  Прыски,  что  в  семи  вер¬
стах  от  Козельска,  между  Шамординским  монастырём  и  Оптиной
пустынью.  Наняли  дом  Н.С.  Кашкина,  огромный,  похожий  на
разогнутую  подкову.  Напротив  —  почти  глаза  в  глаза  —  сельский
храм  Преображения  Господня.  Росписи  —  с  XVIII  века  сохранны.
С  подкупольной  высоты  взирали  святые  на  благочестивое  семей¬
ство  с  целым  выводком  нечванливых  детей.  Жили  по-деревенски,
просто  и  счастливо.
 «А  помнишь  ли  ты,  —  Олег  писал  сестре  Татиане,  —  как  в
Прысках  у  нас  было  целое  семейство  ёжиков:  отец  да  мать,  да  ещё
4  маленьких?  В  конце  концов  все  убежали».
 Ещё  бы  не  помнить!  Самая  большая  глава  в  воспоминаниях
Татианы  Константиновны  —  о  Прысках.  И  как  журавли  летели
прощальным  треугольником:  «долго  мы  ими  любовались».  И  как
игуменья  Ефросинья  —  настоятельница  Шамординского  монасты¬
ря  —  «слепая  и  прозорливая»,  указала  Елизавете  Маврикиевне,
в  каких  деревнях  устроить  ясли  для  деревенских  ребятишек.
Как  ощупывала  лица,  когда  «в  первый  раз  к  ней  подошли.  Она
всегда  так  узнает  людей».  И  как  «отец  возил  брата  Иоанна  на  беседу
со  старцем  Иосифом»  в  Оптину...
 Дети  —  «Константиновичи»  —  впервые  увидели  приволье
русской  природы,  а  то  ведь  «ничего,  кроме  дворцов  и  парков»,  и
не  знали.  Умные  родители  —  так  обучали  детей  своих  жить  в  одно
^.сердце  с  народной  Россией.

Но  уже  тогда  —  занесён  меч.  Монах,  исповедовавший  паломни¬
ка,  вынужден  был  сообщить  исправнику  о  намерении  «человека,
расслабленного  умом  и  физически»,  убить  Великого  князя.  Тревож¬
ная  весть  пошла  наверх,  к  калужскому  губернатору.  Константину
Константиновичу  предложили  охрану.  Несостоявшегося  убийцу,
наверное,  не  без  внушения,  отпустили  с  миром.  Но  не  столько
преступный  умысел  огорчил  Великого  князя,  сколько  нарушение
священником  тайны  исповеди.  «Мне  глубоко  прискорбно,  что  всё
это  вышло  из  сказанного  на  духу».
 Из-за  болезни  князя  Гавриила  —  сына  Константина  Констан¬
тиновича  —  семья  покидала  Прыски  глубокой  осенью.  Первого
октября  уезжал  Великий  князь.  Искреннее  на  тот  момент  по¬
читание  высокой  персоны  собрало  на  вокзале  в  Козельске  толпы
людей.  Их  восторженные  чувства  засвидетельствовали  калужские
«Губернские  Ведомости»  в  номере  от  9  октября  1901  года.  «Ко  вре¬
мени  отхода  поезда,  т.е.  к  11  часам  вечера,  со  всех  концов  города,
несмотря  на  тёмную  осеннюю  ночь,  к  подъезду  вокзала  собралась
масса  публики.  Сюда  же  прибыла  Козельская  вольно  —  пожарная
дружина,  чтобы  проводить  Августейшего  покровителя.  Лишь
только  показался  экипаж  с  дорогим  гостем,  по  команде  начальника
Рагульского,  стройно  был  исполнен  Преображенский  марш,  и  при
освещении  площади  бенгальским  огнем  Его  Императорское  Высоче¬
ство,  подъехав  к  вокзалу,  осчастливил  своим  вниманием  дружину.
...  вошёл  в  вагон,  и  при  звуках  марша  и  долго  не  смолкавшем  “ура”
поезд  тронулся».  В  толпе  были  и  бедняки,  «которым  от  щедрот
Их  Высочеств  последовала  денежная  помощь».  В  заключительном
аккорде  корреспондент  удостоверял,  что  «ни  одно  лицо,  которое
обращалось  с  просьбами,  не  было  забыто,  и  все  были  удостоены
удовлетворением  по  возможности».
 ...Марши,  иллюминация,  «ура»  —  «осанна»!
 А  к  1930  году  гигантский  дом-подкову  разберут  по  кирпичику,
даже  фундамент  выбреют  «под  нулёвку».  Останется  голый,  как
лобное  место,  холм,  чахлые  деревца,  вместо  «искусно  разбитого
парка»,  и  ни  следа  от  многочисленных  служб.
 Слава  Богу!  —  уцелеет  храм  и  маленький  некрополь  при  нём.
На  гранитных  памятниках  со  сбитыми  крестами,  еле  заметные,
теплятся  некогда  знаменитые  фамилии:  Ртищевых,  Кашкиных...
Захиреет  село:  вместо  прежних,  в  начале  прошлого  века,  ста  двад¬
цати  дворов,  едва  ли  наберется  два  десятка.
 Таков  отсчёт  внешних  событий.  Но  как  бы  ни  крушили  камни,
благодатный  покров,  пологом  раскинувшийся  между  двумя  мона¬
стырями,  незримый,  хранит  память  земли.  Здесь,  конечно  же,  вер¬
шилась  в  душе  Великого  князя  сокровенная  неотступная  работа  над
 70

w
 Щ
 драмой  «Царь  Иудейский».  Недаром,  недаром  привёл  его  Господь  в
это  благословенное  место.  С  холма,  где  некогда  возвышался  дом,  и
сейчас  окрестный  пейзаж  читается  библейским.  Тихи  иорданские
воды  реки  Жиздры,  мирен  дух  в  кротких  кущах  по  её  берегам,
«Горним  Иерусалимом»  светится  Оптина  пустынь...  Так  было,  так
есть.  И  будто  не  проносились  здесь  «вихри  враждебные»  безбож¬
ного  лихолетья.  Да  и  как  иначе:  здесь  исполнилось  пятнадцать  лет
первенцу  Августейшей  семьи  Иоанну;  здесь  его  младшие  братья
Константин  и  Игорь  припадали  к  святыням...  Через  восемьдесят
лет  их,  троих,  брошенных  живыми  в  Алапаевскую  шахту,  сочтут
святыми  новомучениками  и  канонизируют  в  синодальном  соборе
Знамения  Божией  Матери  в  Нью-Йорке.
 На  Рождество  Христово  2008  года  мне  довелось  быть  в  селении
Нижние  Прыски.  В  Преображенском  храме  шла  служба.  Настоя¬
тель  отец  Леонтий  так  трогательно  стар,  так  истинно  прост  и  добр,
будто  это  он  и  служил  здесь  все  сто  семь  лет,  знал  и  благословлял
великокняжескую  семью.  Знал  и  знает,  потому  что  он  один  из
немногих,  через  кого  восстанавливается  память  о  ней.  Не  осме¬
лилась  спросить,  вписаны  ли  их  имена  в  поминальные  скрижали
храма  «на  вечное  поминовение».  Но,  думаю,  что  батюшка  не  стал
бы  возражать  об  установлении  в  церковной  ограде  мемориальной
доски,  посвящённой  троим  святым  братьям-новомученикам,  их
родителям,  близким.
 Директор  Козельского  краеведческого  музея  Надежда  Алек¬
сеевна  Семёнова  —  собиратель  памяти  о  Великом  князе  Кон¬
стантине  и  пребывании  его  семьи  в  Прысках.  По  мере  того  как
ремонтируется  —  на  европейском  уровне  —  купеческий  в  прошлом
дом,  а  ныне  музей,  растёт  папка  документальных  свидетельств  о
плодотворной  их  жизни  в  русской  глубинке.  О  их  благотворитель¬
ности,  светлой  религиозности,  умении  благодарить...  Как  писала
княжна  Татиана,  отец  «в  каждом  человеке  видит  того,  за  которого
Господь  принёс  себя  в  жертву».  Говорил:  «И  за  него  Господь  про¬
лил  кровь  Свою».
 Будут  готовы  залы  второго  этажа  —  и  Надежда  Алексеевна
развернёт  в  них  редкую  в  России  экспозицию  о  высокородной  ветви
Романовых,  оставившей  на  этой  древней  земле  благодатный  след.
 Наконец,  наступает  эра  возрождения  —  воскресения  памяти
о  достойнейших  детях  нашего  отечества,  уже  прошедших  свою
Страстную  Седмицу.  Будто  воплощается,  включается  в  нашу
духовную  жизнь  высокое  настроение  драмы  «Царь  Иудейский»:
через  страдания  и  смерть  —  к  Светлому  Воскресению.  Пусть  ещё
робки  звуки,  ещё  не  слились  в  хорал,  но  как  промыслительно  их
 явление.
 Jk
 71

г
 «От  крови  черна  земля»
 В  страшном  1904  году  записи  Великого  князя  в  дневнике
смятенны.  «Зараза,  как  гангрена,  всё  глубже  и  дальше  разъедает
Россию,  не  щадя  и  войска.  Ужели  и  они  не  устоят  перед  напором
пропаганды?  Революция  как  бы  громко  стучится  в  дверь.  Стыдно
и  страшно».  Но  это  ещё  только  «начало  болезни».  Трагические
испытания  уже  стояли  у  порога  царствующего  Дома.  4  февраля
1905  года  бомбой  террориста  Каляева  был  убит  бывший  губерна¬
тор  Москвы  Великий  князь  Сергей  Александрович  —  двоюрод¬
ный  брат  Константина  Романова,  его  друг  ещё  с  отроческих  лет.
Их  роднило  тонкое  понимание  красоты  —  цветка,  дождя,  музыкаль¬
ности  поэтического  слова.  В  давнем  1888  году  K.P.  посвятил  кузену
стихотворение  «В  дождь»,  как  оказалось,  провидческое.
 ...Сад,  томящийся  зноем.  Дождь,  утоляющий  жажду  земли.
И  —  странное  предупреждение:
 Даже  смерть  не  могла  расторгнуть  этот  союз.  Вдова  убиенного
Великая  княгиня  Елизавета  Фёдоровна  просила  императора  Ни¬
колая  Второго  и  его  семью  не  приезжать  на  похороны,  чтобы  не
стать  новой  мишенью  террористов.  Не  зная  этого,  Великий  князь
Константин  был  обескуражен  и  огорчён  отсутствием  Августейшей
семьи  на  панихидах.  В  дневнике  не  сдержал  обиды:  «Здесь  слышали
от  него  (  флигель-адъютанта  князя  Трубецкого),  что  в  Петербурге
великим  князьям  не  велено  ехать  в  Москву,  чтобы  не  подвергаться
новым  покушениям.  Не  понимаю,  что  это  значит:  ведь  не  будут  же
они  взаперти  сидеть  по  своим  домам...  Здесь  же,  среди  приближён¬
ных  Сергея,  отсутствие  членов  Семьи  производит  весьма  неблаго¬
приятное  впечатление».
 Презрев  вполне  реальную  опасность,  Константин  Константинович
сразу  же  решил,  что...  надо  ехать  в  Москву,  к  телу  моего  бедного  друга,
к  бедной  Элле  (вдове),  подле  которой  нет  никого  из  родных».
 Залпам  японской  эскадры  по  русскому  флоту  на  Дальнем  Вос¬
токе  вторила  канонада  выстрелов,  взрывов,  гремевшая  во  всех
городах  России.  Души  людей  начинялись  динамитом.  От  мала  до
велика.  В.В.  Розанов  в  ноябре  1905  года  пишет  А.М.  Горькому  о
своих  маленьких  детях. 	,
 «Друг,  не  страшись.  Погляди:
Гроз  не  боятся  цветы.
 ...  С  ними  и  я  не  боюсь:
 Радость  мы  встретим  опять...
Можно  ль  нам  тесный  союз
 Жизненным  грозам  порвать?  »
 72

ш
 ♦Знаете  ли,  до  чего  разрослось  движение:  сегодня  за  обедом  2  до¬
чери  из  ПОДГОТОВИТЕЛЬНОГО  КЛАССА  ГИМНАЗИИ  (подчёрки¬
вает  —  удивить  возрастом)...  говорят:  «А  к  нам  подошли  девочки
(  т.е.  подруги-подготовишки)  и  спрашивают:  «Вы  (т.е.  Розановы)
за  кого  —  за  рабочих  или  за  царя?  (Каково  разделение?!)»  —«Ко¬
нечно,  за  рабочих».  —  «А  ты?»  (сын  5—6  лет):  «Я  за  царя».  Ну,
подумайте.  ...Так  что  теперешнее  движение  абсолютно  объемлет
всю  Россию.  Это  не  бывало».
 Ну  а  сам-то  Розанов  —  «за  рабочих»  или  «за  царя»  ?  Или,  может
быть,  «за  церковь»  ?  Он  и  сам  не  поймёт.  Плывёт  —  одновременно  к
двум  берегам  или  по  очереди:  то  к  одному,  то  к  противоположному.
«Я  вот  век  борюсь  с  церковью,  век  "учусь"  у  церкви;  проклинаю.
А  вместе  только  её  и  благословляю.  Просто  чёрт  знает  что.  Голова
кружится».  То  же  и  в  письме  к  Горькому  через  семь  лет.  «Голова
кружится».  Отвинчивается  от  стержня,  от  национальной  идеи  —
христианства.  Тогда  как  им  только  и  воссоединялась  издревле
Русская  земля.
 Центробежные  силы  в  начале  XX  века  всё  яростнее  раскру¬
чивали  антигосударственный,  антицерковный  маховик.  Части
слаженного  механизма  разлетались  «врознь».
 Внутри  хаотического  метания  вызревали  ложные  идеи,  за¬
манчиво  благородные:  жизнь  за  народ.  Эстетика  нового  героиз¬
ма  питалась  кровью.  Отдать  жизнь  —  значило  пролить  чужую
кровь,  отнять  чужую  жизнь.  Мишеням  не  полагалось  иметь  лицо,
характер,  ни  даже  оценку  деяний.  Они  были  безличны,  как  на¬
зывное  предложение:  исправник,  городовой,  губернатор,  князь,
император.  Шла  повальная  подмена  понятий  —  явный  признак
сатанинского  шулерства.  Время  точно  сорвалось  с  цепи.  События
«злобы  дня»  немедленно  становились  предметом  литературы,
живописи.
 Факт:  террорист  Каляев  отказался  слушать  Евангелие,  с  ко¬
торым  пришла  в  его  камеру  смертника  вдова  убитого  им  Сергея
Александровича,  хлопотавшая  перед  царём  о  помиловании  пре¬
ступника.  Но  «героизм»  обязывает  гордо  отринуть  и  крест,  и  Еван¬
гелие  перед  ступенями  эшафота.  «Отказ  от  исповеди  перед  казнью»
И.Е.  Репина  —картина-иллюстрация  «кодекса  чести»  террориста
была  написана  ещё  в  1885  году.
 Может  быть,  никто  точнее  Леонида  Андреева  не  означил  чудо¬
вищное  перевоплощение  российской  молодёжи,  да  и  только  ли  её.
Изначально  светлые  юноши  и  девушки  покидали  своих  патриар¬
хальных  стариков  —  родителей,  онемевших  от  непонимания  и  горя;
срывались  с  гимназических  и  студенческих  скамей;  сбивались  в
тайные  группы,  спаянные  узами  товарищества;  стреляли,  взрывали
власть,  облачённую  в  мундиры,  и  с  ясной  улыбкой  шли  навстречу
объятиям  сатаны. 	/
 ш
 73
 Ш

Т  Процесс  подмены  понятий,  безумие  вывернутого  разума  —
в  «Рассказе  о  семи  повешенных».
 Метафора  о  душе  из  динамита  облечена  в  плоть  адской  маши¬
ны  (сейчас  бы  сказали  «шахидский  пояс»),  которой  был  опоясан
самый  вроде  бы  бесшабашный  из  группы,  Василий  Каширин.
«Он  сам  как  бы  превратился  в  адскую  машину,  включил  в  себя
жестокий  разум  динамита,  присвоил  себе  его  огненную  смертонос¬
ную  мощь.  И  идя  по  улице  среди  суетливых,  будничных  ...людей,
...он  казался  себе  пришельцем  из  иного,  неведомого  мира,  где
не  знают  ни  смерти,  ни  страха».  В  его  гордыне  —  ницшеанство,
ощущение  себя  сверхчеловеком,  «белокурой  бестией».  За  спиной
Заратустры  всегда  скрывается  Фрейд,  аналитик  черепных  бугров
и  комплексов  неполноценности.
 Смертоносная  бравада  героя  —  воинственный  щит  провинциаль¬
ного  юноши,  возомнившего  себя  центурионом.  За  щитом-ширмой
прячется  «маленький,  сморщенный,  словно  старушечий  страшок»,
который,  однако,  имеет  свойство  расти,  заполонять  ужасом  и
у  мертв  л  ять  пространство  и  время.  И  вот  уж  не  Василий,  а  просто
«ОН»  видит  в  людях  как  бы  своё  отражённое  подобие.  Ведь  только
что  он  был  механизмом  со  взрывчаткой  вместо  души  и  тела  —  кук¬
лой  сатаны.  Теперь  в  камере,  на  свидании  с  матерью,  на  суде  —
и  все  вокруг  него  будто  бы  обратились  в  куклы:  «Стало  любопытно
и  ужасно  смотреть,  что  из  глаз  куклы  (матери)  течёт  вода  (то  бишь
слёзы)».  От  подмены  —  к  полному  замещению  человеческого  —
дьявольским.
 В  рассказе  Леонида  Андреева  у  Василия  есть  будто  бы  антипод  —
девушка  Муся,  «молоденькая,  незначительная».  Ей  стыдно  перед
людьми  вовсе  не  за  то,  что  она  собиралась  убить  человека,  какого-то
безымянного  для  неё  министра,  а  с  ним,  если  повезёт,  жену  и  двоих
детей.  Ей  стыдно,  что  её,  «совсем  не  героиню,  подвергнут  той  самой
почётной  и  прекрасной  смерти,  какою  умирали  до  неё  настоящие
герои  и  мученики».  Она  чувствует  вину.  Но  только  за  то,  что  ей  не
дали  сделать  всего,  что  она  могла  и  хотела  —  убили  её  на  пороге
«храма»,  у  подножия  жертвенника.
 Жертвенник  —  Молох  революции.  У  сиро-финикиян  Молох
являл  собой  медного  идола  с  бычьей  головой.  Чрево  его  было  пу¬
сто,  как  всякое  прибежище  бесов.  («Оставляется  дом  ваш  пуст».)
На  опущенные  руки  истукана  клали  обречённых  к  сожжению  детей,
раскаляли  под  ними  жаровню.
 В  начале  XX  века  возвращались  в  Россию  идольские  языческие
времена.
 Кто  такая  «Муся»  —  «стыдливая»,  впадающая  в  блаженный
транс?  Потенциальная  дважды  убийца.  Пояс  с  разрывными  снаря¬
дами,  который  она  надела  на  себя  недрогнувшей  рукой,  гарантиро-
 Ёвал  сделку:  смерть  умножалась  на  смерть.  В  этом  Муся  видела  сво^
►

бессмертие  и  уже  радостно  шагала  в  сонме  мучеников  за  антиверу.
«Святая»  —  с  чёрным  нимбом.  Её  определения  себя  взяты  из  христи¬
анского  словаря:  «  ...она  принята  в  ЛОНО,  она  правомерно  вступает
в  ряды  тех  светлых,  что  извека  через  костёр,  пытки  и  казни  идут
к  ВЫСОКОМУ  НЕБУ».
 Писатели  начала  двадцатого  столетия  напоминали  отряд  диа¬
гностов.  Каждый  составлял  анамнез  —  признаки  общероссийской
болезни.  Чем  талантливее  был  автор,  тем  неоспоримее  звучал  его
приговор:  Россия  смертельно  больна.  Но  вряд  ли  кто  знал  способы
лечения.  Разве  что  —  способы  соболезнования.
 Одним  из  самых  милосердных  и  мудрых  был  безвременно  за¬
бытый  писатель  Илья  Дмитриевич  Сургучёв,  умерший  в  1956  году
в  эмиграции,  в  Париже.  Он  только-только  начинает  возвращаться
с  чужбины  на  родину  своими  дивными  сочинениями.  В  его  рас¬
сказе  «Соседка»  тоже  есть  «Муся»,  но  внешне  не  столь  оголтело¬
баррикадная.  Милая  изящная  девушка  из  провинции  приезжает
в  столицу,  снимает  комнату,  куда-то  всё  уходит  по  вечерам  —
или  к  ней  приходит  бородатый  карлик-старик.  Сосед-студент  через
перегородку  слышит  их  оживлённый  шёпот,  ревнует.  Молодые
люди  знакомятся,  возникает  чистое,  «на  всю  жизнь  единственное»
чувство.  Но  вот  девушка,  как  обычно,  вышла,  глядя  на  ночь,  из
дома.  И  сутки  нет  её,  а  на  вторые  —  является  полиция,  понятые  —
обыск.  В  эту  ночь  «кисейная  барышня»  убила  высокопоставленное
лицо.  Расхожий  в  те  времена  сюжет.  Но  с  какой  пронзительной
жалостью  он  написан!  Оборвалась  жизнь  обоих  молодых  людей,
обещавшая  быть  светлой,  долгой,  кому-то  полезной...  Не  сказано,
но  ведь  и  так  понятно,  что  девушку  ждёт  виселица;  сошёл  с  ума
её  возлюбленный:  в  родительском  доме  в  сумерки  каждый  раз
к  нему  приходит  «она».  Роман  «продолжается»,  сумеречный,
виртуальный,  счастливый,  безнадёжный...  Молох  принял  в  рас¬
сказе  облик  злобного  гнома-старикашки:  сатира-искусителя,
прельщающего  юные  души  ложью  дьявольского  «героизма».
Сколько  псевдогероев  —  столько  личин  их  совратителей  в  русской
литературе.  Лики  зла.  Показать  их  несметные  вариации  —  и  тем,
если  не  спасти  заблудших,  то  хотя  бы  предупредить.  Но  может  ли
исцелить  одержимых  литературное  слово?
 Мне  в  этом  контексте  представляется  ценным  размышление
протоиерея  Александра  Шмемана  в  его  дневниках  (1973—1983)  о
том,  что  писатели  того  безвременья,  «близкие  к  народу»,  сильнее
всего  свидетельствуют  О  РАСПАДЕ  НАРОДА  —  ДО  РЕВОЛЮЦИИ.
Чехов  в  общине  видит  корень  повального  алкоголизма.  Уже  давно
нет  ни  общин,  ни  отрубов,  ни  колхозов,  а  «повальный  алкоголизм»
и  сегодня  —  симптом  всё  продолжающегося  «распада  народа».
Что,  если  это  —  менталитет  такой?  В  веках  сформировавшийся
f  енокод?  Но  это  вопрос,  обращённый  в  завтра.  Тогда,  в  девятисотые!
 75

годы,  каждый  из  диагностов-литераторов  искал  и  предлагал  свои
рецепты  исцеления  нации.
 Мне  сегодня  близка  почти  библейская  утопия  Ильи  Сургучё-
ва,  предложенная  им  в  повести  «Губернатор»,  опубликованной  в
сборнике  «Знание»  в  1912  году.  Она  создавалась  одновременно,
параллельно  с  драмой  K.P.  «Царь  Иудейский»  и  до  какой-то  степени
восходила  к  ней  по  духу.
 Есть  в  повести  некто  Свирин,  камердинер,  а  лучше  сказать,
«дядька»  больного  старого  губернатора,  с  которым  была  пройде¬
на  не  одна  баталия  в  русско-турецкой  войне.  Свирин  —  как  бы
«сектант-одиночка»  вдобром  понимании  слова  «сектант».  Он  землю
как  существо,  как  живую  сущность  —  жалеет.
 В  четвёртой  главе  книги  Бытия  Господь  говорит  Каину:  «голос
крови  брата  твоего  вопиет  ко  мне  ОТ  ЗЕМЛИ;  и  ныне  проклят  ты  от
земли,  которая  ОТВЕРЗЛА  УСТА  СВОИ  ПРИНЯТЬ  КРОВЬ  БРАТА
ТВОЕГО  от  руки  твоей;  когда  ты  будешь  возделывать  землю,  ОНА
НЕ  СТАНЕТ  более  давать  своей  силы  для  тебя...»
 Земля  —  мученица,  насильно  напоённая  братоубийственной
кровью,  но  и  имеющая  волю  отказать  убийце  в  своём  плодоро¬
дии.
 Сцена:  Свирин  и  губернатор  сидят  у  креста  на  холме,  под  кото¬
рым  шумит  ночной  город.  Сочетание  образов:  крест  —  холм  возвы¬
шает  тему  их  разговора  до  эсхатологической.
 Свирин:  «Бог  не  может  слышать  молитв  человеческих...  Мо¬
литвы  человеческие  заглушаются  стоном,  —  стоном  большим,  как
огонь,  как  пламень  —  вот  такой  большой!  —  И  Свирин,  показывая
величину  огня,  взмахнул  обеими  руками  вверх.
 — 	Кто  стонет?  —  тихо  спросил  губернатор.
 И  так  же  тихо  ответил  Свирин:
 — 	Земля.  Земля  стонет.
 — 	Какая  земля?  ...
 — 	А  вот  та,  на  которой  стоят  ноги  ваши.  Она  стонет.  По  ночам,
когда  тухнут  звёзды.  По  ранним  утрам,  когда  рождается  роса.  Надо
послушать  только.  Надо  уходить  в  поля.  В  леса.  Подолгу  сидеть
около  воды.
 ...  Нужно,  чтобы  от  тоски  по  Боге  человека  к  земле  гнуло.  Земля-
то  вот  чёрная,  а  разве  она  должна  быть  чёрною?  Земля  —  светлая.
От  крови  она  черна.  Кровью  человеческой  пропиталась.  А  кровь-то
голосом  к  Богу  кричит  и  заглушает  все  людские  молитвы.  Нужно
умилостивить  землю.  Целовать  её.  Ходить  по  ней  осторожненько,
любовно,  тогда  простит.  Тогда  посветлеет.  Тогда  будут  слышны
молитвы...»
 Не  в  пустыни  ли  вопиет  «свирель»  Свирина?  Кто  же  услышит
его  в  окаянные  —  других-то  и  не  было  —  времена?  Кто  это  «по  ней,
по  матушке  (земле),  необутыми  ногами  пойдёт...  Босиком  пойдёт,

чтобы  не  бить  её  —  матушку-страдалицу».  «Говорят,  она,  земля,
неразумна.  Дураки  это  говорят.  Брось  ты  в  неё  семя  розы,  и  она  пой¬
мёт,  что  розовые  соки  нужны,  и  даст  благоухание  своё,  и  атласную
одежду,  и  цветы,  как  девичьи  щёки...
 Вот  она,  земля-то!»
 О  возвращении  в  доадамовы  времена  грезит  Свирин.  О  нерас-
траченности  богоподобной  сущности  людей.  О  храме  Природы,  где
«земля  вертеп  Неприступному  приносит».
 Да  ведь  невозможно  такое...  Так  хоть  помечтать,  хоть  крикнуть:
может,  кто  и  услышит  и  лишний  раз  окурок  о  землю  не  раздавит,
не  плюнет  в  лицо  земли...
 Вся  повесть  Ильи  Сургучёва  —  моление  о  всероссийском  покая¬
нии.  Спустя  полсотни  лет  после  публикации  повести  И.  Сургучёва,
протоиерей  Александр  Шмеман  писал:  «Болезнь  современных
(  и  не  только  современных)  людей  —  одержимость».  И  никакой
«психиатрической  болтовнёй»  её  не  вылечить.  Тем  более  —  лата¬
нием  социальных  прорех.  Равно  как  и  изменением  политического
строя.
 Великий  князь  К.К.  Романов  в  ежедневной  исповеди  дневнику
констатировал  погружение  России  в  пучину  свободы  зла.  Это  кос¬
нулось  всех  многочисленных  военных  и  штатских  учреждений,  с
которыми  он  был  связан  благотворной  реформаторской  деятель¬
ностью.
 3  мая  1889  года  Именным  высочайшим  приказом  Великий  князь
был  назначен  президентом  Академии  наук.  О  всех  направлениях  и
результатах  двадцатипятилетнего  служения  Константина  Романова
на  этом  посту  полно  изложено  в  книге  B.C.  Соболева  «Августейший
Президент»,  изданной  в  Петербурге  в  1993  году  незначительным
тиражом.  Повторять  её  на  этих  страницах  нет  смысла.  Настоятельна
потребность  переиздать.  Я  же  извлеку  из  неё  хотя  бы  один  эпизод,
чтобы  показать,  как  узок  был  пролив  между  Сциллой  и  Харибдой  —
между  полицейским  давлением  Министерства  внутренних  дел  и
радикальной  позицией  академиков.
 Так,  Комитет  Министров  в  1905  году  предложил  «политиче¬
ски  вредные»  книги  направлять  «для  отзыва  в  Императорскую
Академию  наук»,  то  есть  практически  для  полицейского  сыска.
Президент  поддержал  «Записку»  по  этому  вопросу,  подготов¬
ленную  академиком  Ф.Ф.  Фортунатовым.  Цитирую  (по  книге
B.C.  Соболева):  «Академия  наук  не  согласится  на  роль  эксперта  в
политическом  суде  над  книгой  и  всегда,  во  всех  без  исключения
случаях,  будет  отстаивать  право  книги  на  существование».  Ве¬
ликий  князь  был  солидарен  с  отповедью  учёных  министерству.
Его  ходатайство  было,  в  свою  очередь,  поддержано  Императором.
Но  вряд  ли  внутренне  президент  был  согласен  с  фразой  «Записки»
р  том,  что  книга  «ВО  ВСЕХ  БЕЗ  ИСКЛЮЧЕНИЯ  СЛУЧАЯХ»  имеет,
 77

«право  на  существование».  Вопрос,  о  котором  и  по  сию  пору  спорят
Тогда  же,  на  революционной  волне  1905  года,  собрание  академиков
в  другом  документе  —  «Записке  о  печати»  требовало  «немедленного
освобождения  печати  от  системы  произвола  цензуры  »  и  предоставле¬
ния  печати  «неотъемлемого  права  на  свободу».  Думаю,  что  у  прези-
дентаиего  коллегпонятие  «свобода»  было  весьма  различно.  Да  и  как
примирить  верующему  человеку  единственно  истинную  свободу  —
от  греха  —  со  «свободой»  вседозволенности.
 Эта  «свобода»  была  начинена  пулями.  На  Крещение  1905  года  —
во  время  Крестного  хода  на  Иордань  в  окна  Зимнего  дворца  «поле¬
тели  картечные  пули,  попали  в  Николаевский  зал,  один  городовой
был  убит».  Мизерный  факт  в  сравнении  с  лавиной  подобных.
 Великий  князь  с  горьким  чувством  отмечает,  как  именно  к  нему
изменилось  отношение  людей,  даже  любимых  всегда  кадет,  которые
совсем  недавно  в  буквальном  смысле  носили  его  на  руках.
 В  дневнике  —  записи:  «20  августа  1906  года.  Стрельна.  Ходил
на  пристань  смотреть  на  бушующие  волны.  Публика  стала  заметно
менее  приветлива;  многие  не  кланяются,  очевидно,  намеренно».
То  же  происходило  и  во  время  инспекционных  поездок  в  Ташкент,
Нижний  Новгород.  В  Ташкенте  толпы  требуют  освобождения  по¬
литзаключённых.  В  город  введены  войска.  Стычки.  Кровь.  Жертвы.
В  Кадетском  корпусе  —  отчуждённость.  Многие  подчёркнуто  его
не  приветствуют.  В  Нижнем  «бросается  в  глаза  какая-то  особенная
неотзывчивость,  и  чем  старше  кадеты,  тем  эта  черта  наблюдалась
сильнее».  Правда,  к  концу  пребывания  Августейшего  инспектора
«холодность  и  замкнутость  заметно  исчезали»,  но  надолго  ли...
 «23  ноября  1905  года  Константин  Константинович  с  женой
(факт  взят  из  книги  Л.И.  Кузьминой  «Августейший  поэт»)  посе¬
щают  Женский  педагогический  институт,  подопечный  Великому
князю.  Но  занятий  они  там  не  застали.  «Всё  идут  сходки,  слуша¬
тельницы  разбились  на  два  стана:  правые  хотят  учиться,  левые
стремятся  к  устройству  в  институте  митингов  с  посторонними
лицами,  профессора  тоже  раздвоились...»
 Записи  в  дневнике  категоричны:  «Я  в  корне  расхожусь  с  многи¬
ми  из  академиков,  сочувствующих  современному  «освободитель¬
ному  движению»,  т.е.  попросту  революции.  Но  я  вижу  истинное
освобождение  вовсе  не  в  том,  где  его  ищут  эти  господа».  Всеобщее
просвещение,  в  том  числе  и  в  первую  очередь  —  духовное,  —  вот  этот
путь.  Как  полагал  князь,  этот  путь  ещё  возможен.  Поэтому  отверг
предложение  своего  кузена  и  историка  Великого  князя  Николая
Михайловича,  который  «напугал  жену  (Елизавету  Маврикиевну),
говоря,  что  всех  нас  —  императорскую  фамилию  —  скоро  погонят
прочь  и  что  надо  торопиться  спасать  детей  и  движимое  имущество».
Константин  Константинович  согласен  с  ним  в  одном:  «Ведь  надо
признаться,  что  у  нас  идёт  полная  революция».  С  другой  стороны,,
 78

он  никоим  образом  не  прогнозирует  падение  Империи:  «Но  я  не
могу  и  не  хочу  с  ним  (Николаем  Михайловичем)  согласиться  и
считаю  ниже  своего  достоинства  принятие  таких  мер  предосторож¬
ности...»
 Знать  бы,  предвидеть  бы,  чем  обернётся  для  царской  и  вели¬
кокняжеской  семей  упорная  уверенность  в  незыблемости  трона,
дарованного  Избраннику  —  Помазаннику  Божьему  —  Императору.
Как  близки  бы,  наверное,  были  Константину  Романову  мысли  на¬
шего  современника  о.  Александра  Шмемана,  также  поверенные
дневнику.  Он  полагал,  что  упование  славянофилов  на  народ,  на
общину,  как  носителей  правды,  стоит  только  очистить  её  от  за¬
мутнённого  влияния  Петра  Первого,  ошибочно.  «Эта  «правда»  —
во  всяком  случае,  во  второй  половине  XIX  века  —  просто  выветри¬
валась,  разлагалась.  И  разлагалась  потому,  что  не  произошло  синте¬
за  её  с  культурой,  созданной,  скажем,  Пушкиным».  Шмеман  винит
в  этом  власть,  «пытавшуюся  придушить  и  культуру,  и  народ».
Вероятно,  согласившись  с  мыслью  о  «синтезе»  народа  и  Пушкина,
августейший  президент,  безусловно,  отрёкся  бы  от  второго  тезиса,
ибо  сам  был  властью,  которая  не  только  не  душила  «культуру  и
народ»,  но  жизнь  положила  на  воспитание  и  просвещение  солдат,
будущих  офицеров  —  кадет,  крестьян,  студентов,  гимназисток,
стремившихся  к  более  высокому,  чем  школьное,  образованию.
 Вряд  ли,  кто-нибудь  из  персон  Царствующего  Дома  столь  пло¬
дотворно  потрудился  для  блага  своего  Отечества,  как  Великий  князь
Константин  Романов.
 26  марта  1909  года  в  дневнике  Великого  князя  появилась  за¬
пись:  «Опять,  как  20  лет  назад,  обдумываю  драму,  содержанием
которой  должны  быть  страдания  и  крестная  смерть  Господня».
 На  следующий  день:  «Я  суеверен:  начало  положено  в  святой  день  —
Страстную  пятницу;  не  предвещает  ли  это  добрый  конец?»
 Одновременно  с  драмой  Константина  Романова  «Царь  Иудей¬
ский»  известный  еврейский  писатель  Шалом  Аш  писал  трагедию
«Саббатай  Цеви».  Её  музыкальная  партитура  —  плач,  древний  плач
иудеев,  страстно  ожидающих  своего  Мессию,  который  должен  же
прийти  хотя  бы  в  бурные,  смутные  времена.  Пьеса  была  напечатана
в  литературно-художественном  альманахе  издательства  «Шипов¬
ник»  в  Петербурге  в  1908  году.  Знаменательна  дата,  объединившая
«под  знаком  зодиака»  этого  года  таких  мятущихся,  жаждущих
поднять  спасительный  парус  над  бурлящим  морем  заблудших,
трагически  высоких  писателей.
 Шалом  Аш  был  родом  из  Польши.  Фанатически  предан  идее
исключительности,  богоизбранности  еврейского  народа.  Конечно,
свои  сочинения  писал  на  идиш.  Конечно,  мечтал  о  всепланетном
обращении  в  иудаизм.  Живя  в  Польше,  пережил  ужас  еврейских
огромов.  Но  не  в  них  только  видел  надвигающуюся  на  человече
 79

ство  катастрофу.  Предвидел.  Хотел  сказать  своему  народу  главное,
как  ему  казалось,  слово:  не  ошибитесь  в  этом  перевёрнутом  мире,
не  уверуйте  в  лжемессию,  какие  водятся  во  все  времена  в  мутной
воде  всеобщего  сумасшествия.  Поэтому  выбрал  для  своей  пьесы
не  вымышленного  героя.  Или,  лучше  сказать,  антигероя,  истори¬
чески  достоверного  ересиарха  Саббатая  Цеви.  Он  жил  в  середине
XVII  века  (1626  —  1676).  Был  убеждён,  что  он  и  есть  Мессия.  В  его
провозглашении  себя  не  было  политического  авантюризма,  в  отли¬
чие,  например,  от  Лжедмитриев,  в  это  же  историческое  время  наде¬
вавших  на  себя  маски  убиенного  царевича.  Раввины,  распознавшие
его  манию,  проклинали  его.  Но  возникло  даже  —  саббатианское
движение,  и  ученики  толпами  ходили  вслед  за  своим  учителем.
 Пьеса  Шалом  Аша  может  быть  интересна  читателям  любой
религиозной  конфессии,  ибо  в  ней  раскрыта  природа  лжемессиан-
ства,  которое  обретает  питательную  среду  особенно  в  тоталитарных
режимах.
 Где  лжемессия,  там  и  лжепророки.  У  руин  разрушенного  римля¬
нами  Иерусалимского  храма  в  прологе  пьесы  старые  иудеи  читают
«Плач  Иеремии»:  «Отцы  наши  грешили,  их  уже  нет,  а  мы  несём
наказание  за  их  беззакония».  Разрушить  стену  между  людьми  и
Богом  берётся  одержимый  этой  идеей  Саббатай  Цеви.  Его  поведе¬
ние  соответствует  представлениям  о  том,  как  должен  вести  себя
Мессия.  «Его  видят  только  в  священных  гробницах,  в  пещерах,  в
стенах,  везде  он  со  своими  учениками  плачет,  и  молится  и  постит¬
ся,  и  скорбит  и  купается  в  Иордане,  и  поднимается  на  Масличную
(Елеонскую)  гору,  и  смотрит  всегда  туда,  на  вершины  Галаада»  —
на  землю  за  Иорданом,  которая  состояла  под  особым  смотрением
Божиим.  Ходит  не  один  —  окружённый  учениками,  вещает,  что
соединит  порванные  узы  между  Богом  и  человеком.
 «И  личность  человеческая  —  земная,  замкнутая  в  тесных  преде¬
лах  начала  и  конца,  через  меня  возвысится  до  пределов  небесных,
и  ваши  души  через  меня  вознесутся  к  жизни  в  вечном  сиянии  неба
и  Бога».
 Саббатай  Цеви  провозглашает  себя  богом  и  человеком.  Но  не
выдерживает  и  первого  искушения  —  земной  властью.  Сара  —
словно  ветхозаветный  змей  в  обличьи  женщины  —  «положила  к
ногам  его  землю».  «Сатана  поступил  на  службу  к  тебе.  (Указывает
на  народ.)  Смотри,  сколько  душ  к  тебе  он  собрал,  они  идут  за  то¬
бой,  кланяются  тебе...»  «Сатана  вложил  тебе  в  уста  другое  слово.
Он  сделал  тебя  богом  земли».
 Мессианство  по-сатанински  прокламировали  в  России  на  рубе¬
же  XIX  и  XX  столетий  «народовольцы»  и  «землевольцы»  —  тер¬
рористы,  бегущие  за  призраком  жертвенной  «любви»  к  «свободе»
...  пустого  чрева  Молоха.  Разве  не  их  лозунг,  не  их  программа:
«Срывайте  крыши  с  домов,  сжигайте  имущество  ваше.  Бог  ушёл

в  небеса,  мир  и  человека  он  передал  Мессии.  Разрывайте  узы,  раз¬
резайте  ремни,  умер  закон,  стёрто  слово,  разрешено  запретное,
открыто  недоступное».  —  Таков  образ  вожделенной  «свободы»  без
Бога  —  на  все  времена.
 Одна  из  концовок  трагедии  Шалом  Аша  —  появление  Саббатая
Цеви  в  Константинополе.  Он  пришёл  туда,  чтобы  «снять  корону»  с
головы  Султан-Махмета,  свергнуть  турок  и  стать  царём  Палестины,
которая  входила  тогда  в  Османскую  империю.  Факт,  исторически
достоверный,  так  же,  как  и  то,  что  внезапна  была  перемена  на¬
мерений,  и  новоявленный  «Мессия»,  струсив,  «бросается  к  ногам
султана»  и  в  итоге  принимает  мусульманство.  Его  слова:  «Твоя
вера  —  моя  вера.  Твой  бог  —  мой  бог».
 Шалом  Аш  вовсе  не  собирался  утихомиривать  политическую
смуту  в  России  и  урезонивать  смутьянов.  Его  трагедия  —  плач
о  истинном  Мессии,  о  котором  сказано  в  Талмуде  Вавилонском:
«Мессия,  сын  Давидов,  может  сойти  в  мир  только  тогда,  когда  все
станут  праведниками  или  все  грешниками».  Это  эпиграф  пьесы.
Ему  вторят  заключительные  сцены:  «старый  высокий  еврей»  всё
блуждает  возле  руин  Иерусалимского  храма,  спрашивает  одного,
другого  —  толпу:  «Люди  добрые,  не  можете  ли  вы  сказать,  где  жи¬
вёт  Мессия?  ...Не  видали  вы?  Не  слыхали  вы?»  «...Я  жду  его  день
и  ночь.  Он  придёт!»
 «Древними  поверьями»  веет  от  тонкорунной  пьесы,  вечной
тоской  иудаизма  о  медлящем  прийти  Мессии.  Давно  пришедшего
же  истинного  Мессию  —  Богочеловека  Иисуса  Христа  —  не  за¬
хотели  узнать,  не  захотели  признать.  Вместе  с  поработителями
иудейского  народа  —  римлянами  —  распяли  на  кресте.  Отвергли,
как  тот  богатый  иудей,  который,  по  апокрифическому  сказанию,
в  России  переложенному  Жуковским,  не  разрешил  Христу,  из¬
немогающему  на  пути  к  Голгофе,  отдохнуть  на  крыльце  его  дома:
«Иди,  иди!»
 — 	И  ты  иди!  —  якобы  ответил  Христос.
 И  тот  пошёл,  и  ходит,  и  не  найдёт  себе  ни  жизни,  ни  смерти.
Вечный  жид  —  вечный  Израиль.
 Только  ли  эта  тема,  мысль,  нота  вдохновила  составителей
альманаха  «Шиповник»  открыть  его  именно  этим  произведением?
Бог  весть.  Но  если  взглянуть  на  пьесу  глазами  читателя  1909  года,
наверное,  многое  в  своих  позициях  можно  было  переосмыслить.
Ведь  каждый  «Каляев»,  в  сущности,  считал  себя  «мессией»,  и  за
такими,  как  он,  ходили  сонмы  одержимых  учеников  и  лжепро¬
роков.
 Неважно,  споткнулся  ли  об  эту  пьесу  взгляд  следившего  за
литературным  процессом  Константина  Романова.  Великий  князь,
безусловно,  анализировал  мистический  генокод,  тёмную  изнанку
онимания  свободы  как  вседозволенности.
 81

Его  драма  «Царь  Иудейский»,  медленно  близившаяся  к  за¬
вершению,  была  могучим  волнорезом,  выставленным  наперерез
пагубной  лжи  неверия  не  только  на  те  смутные,  но  и  на  грядущие
времена.
 Свет  во  тьме  светит
 Можно  ли  сказать,  что  Новый  Завет  для  Константина  Романова
был  инструментом,  из  которого  он  исторгал  божественные  звуки.
Тут  —  взаимно:  сам  поэт  и  драматург  камертонировал,  едва  его
касались  божественные  звуки  Евангелия.  Он  писал  свою  —  не  по¬
боюсь  слова  —  великую  драму  «Царь  Иудейский»  на  юру  эпохи  —
в  Осташёво,  в  Павловске,  в  вагоне  поезда...  В  водовороте  беспример¬
ной  занятости,  в  тяжелейшие  четверть  века,  когда  расшатывались
три  кита,  на  которых  стояла  Россия:  православие,  самодержавие,
народность.  Писал  на  юру.  А  как  будто  в  монашеской  келье,  едва
касаясь  лёгкими  перстами  Священного  Писания.
 Читая  пьесу,  мы  не  чувствуем  чужеродного  вторжения  в  са¬
кральный  текст.  Автор  правомерно  группирует  сцены,  в  которых
выявляются  разноречивые  мнения  о  появлении  и  деяниях  Ии¬
суса.  По-пушкински  оркеструет  их  голоса.  И,  как  в  «Борисе
Годунове»,  здесь  уже  в  первом  акте  возникает  грозный  образ  на¬
рода  —  толпы  —  «стоокого  слепца»  и,  в  то  же  время,  —  прозор¬
ливца.
 В  увертюре  обычно  проигрываются  главные  темы  оперы,  кото¬
рым  предстоит  развернуться,  развиться.  Первый  акт  драмы  «Царь
Иудейский»  —  увертюра.  Всё  в  ней  устремлено  к  трагической  вер¬
шине  —  страданиям  —  Страстям  Господним  в  последнюю  неделю
Его  земной  жизни.  Она  ещё  не  наступила.  Но  многим  уже  ясно:
пришёл  Спаситель,  истинный  Мессия.  Автор  драмы  убеждает  в
этом,  не  показывая  зрителям  воочию  ни  чудесные  исцеления,  ни
воскресения  мертвых  Христом.  Показывает  исцелённых  и  позволя¬
ет  себе  нехитрое  толкование  их  историй.  Вот  Вартимей  —  нищий,
иерихонский  слепец,  «сидел  у  дороги,  прося  милостыню».  Дослов¬
но,  высоким  верлибром,  передаёт  дальнейшую  сцену,  изложенную
в  Евангелии  от  Марка.
 Мимо  слепого  по  дороге  шёл  Иисус.
 «И  стал  взывать  к  Нему  я  со  слезами:
 — 	«О,  Иисус,  Давидов  Сын,  помилуй!»  —
Меня  молчать  напрасно  понуждали,
 Я  всё  кричал.  Другие  ж  говорят:
 — 	«Остановился  Он;  вставай,  вставай  же,
Иди,  не  бойся:  Он  тебя  зовёт».  —
 82

Я  живо  скинул  верхнюю  одежду,
 Бегу  к  Нему,  колени  преклоняю
И  слышу  голос,  ласковый  и  тихий:
 «Чего  ты  хочешь  от  Меня?»  —  Ему
Я  говорю:  —  «Учитель,  чтоб  прозреть  мне!»
 О,  и  теперь  в  ушах  моих  звучит  он:
 — 	«Иди!  Тебя  твоя  спасает  вера!»  —
 И  я  прозрел».
 До  каждой  детали  соблюдена  верность  евангельскому  сюжету
и  чистота  интонации.  Автор,  на  мой  взгляд,  имел  право  домыслить
бытовую  историю  о  том,  как  ослеп  Вартимей  —  сын  Тимея.
 «На  молотьбе  глаза  я  засорил;
 Они  болели  долго;  я  всё  хуже
 Стал  видеть  ими  —  и  вконец  ослеп».
 Но  главное,  почему  драматург  дважды  возвращается  к  персо¬
нажу:  чтобы  тонко  прописать,  от  какой  «слепоты»  был  исцелён
Вартимей.
 «Была  слепа  издавна  и  душа».
 Подобное  толкование  —  не  открытие.  Открытие  —  неожидан¬
ный  поворот:  душа  прозрела  воспоминанием  «О  непорочной  детской
чистоте,  /  Как  о  давно  вдали  померкшем  свете».
 Рождественский  свет  Богомладенца  —  сень  и  озарение  любого
человека.  Спасителен  взгляд,  обращённый  в  собственное  детство,
как  понимание  кроткого  наставления:  «Будьте,  как  дети!»  Именно
в  детстве  для  человека  «нет  ни  еллина,  ни  иудея».
 Драма  Константина  Романова  —  не  инсценировка  евангельских
событий,  хотя  вся  пьеса  —  о  них.  Зритель  не  видит,  но  слышит  о  том,
как  на  ослице  Христос  въехал  в  Иерусалим,  как  изгнал  торгующих
из  храма,  как  восхвалял  Он  «лилии  полей»,  красота  которых  пре¬
выше  роскошных  одеяний  Соломона...  Мастерский  приём:  высокие
события  —  в  зеркалах  восприятий  их  разными  людьми.  Возмущены
саддукеи  и  фарисеи:
 «Где-то
 Верёвку  поднял,  свил  её  жгутом
 И,  угрожая,  стал  распоряжаться:
 Гнать  покупающих  и  продающих...»
 Другой,  третий,  четвёртый  —  безудержно  хулят  категори¬
ческие  действия  Христа,  очищающего  от  торговой  скверны  Дом
молитвы.  И  зреет  заговор:  дробится  на  злобные  реплики  сектантов.
Они  противоречили  Спасителю  в  главном:  отрицали  грядущее  вос¬
 83

кресение  мертвых;  отрицали  ангелов  света  и  духов  злобы,  иначе
говоря,  бытие  невидимого  мира.
 В  этих  сценах  столкнулись  СИЛЫ  ВЕЧНОГО  ПРОТИВО¬
СТОЯНИЯ:  Бога,  для  которого  нет  мёртвых,  «все  живы  у  него»,
и  скептиков-материалистов.  «Беречься  (их)  закваски»  —  учил
Христос  Своих  учеников.  «Закваска»  и  в  пьесе  выражена  в  при¬
верженности  саддукеев  и  фарисеев  к  земному:  собственной  выго¬
де  и  политическому  конформизму:  «Спасти  бы  нам  хоть  призрак
той  свободы,  /  Которую  ещё  нам  дарит  Рим!»
 Иначе  интонированы  рассказы  Иоанны  —  жены  Хузы,  до¬
моправителя  царя  Ирода.  О  ней  в  Евангелии  от  Луки  —  всего
лишь  строчка.  Она  идёт  за  Спасителем  «сквозь  грады  и  веси...».
Впитывает  каждое  слово,  ибо  Он  шёл,  «проповедуя  и  благовествуя
Царствие  Божие  и  обанадесяте  с  Ним».  Иоанна  следует  в  толпе  жен¬
щин,  «исцелённых  от  духов  злых  и  недугов».  Среди  них  —  Мария
Магдалина,  Сусанна  «и  ины  многи,  яже  служаху  Ему  от  имений
своих».  И  Иоанна,  видимо,  служила,  помогая  Учителю,  чем  могла,
«от  имения  своего».  Логично,  что  через  неё,  слышавшую  речения
Иисуса,  передаётся  их  смысл.
 «К  покаянью  Он  зовет;
 Любить  врагов  Он  нам  повелевает
И  ближнего,  как  самого  себя...»
 Ей  автор  драмы  «поручает»  пересказать  им  сочинённый
апокриф  о  жизни  ребёнка-Христа:  как  оживали  вылепленные
Им  из  глины  птички,  как  в  руках  у  нищей  стала  золотой  древес¬
ная  стружка  —  подаяние  юноши-Христа  вдовице,  ибо  ни  одной
монеты  не  нашлось  в  доме.  Так  ещё  и  ещё  раз  повторяется  в  драме
тема  ребёнка,  столь  к  тому  же  близкая  чадолюбивому  Константину
Константиновичу,  растившему  своих  восьмерых  детей  в  трепетном
почитании  веры  Христовой.
 Вполне  допустимо,  что  Иоанна  видела  и  Матерь  Божию,  не  на¬
вязывая  ей  своего  знакомства.  В  устах  Иоанны  образ  Её  визуально
близок  и  духовно  остранён  —  иконописен.
 «Незримое  глазам  порочным  нашим  —
Доступно  неземным  очам  Марии».
 Развёрнуто  и  евангельское  упоминание  о  жене  Понтия  Пи¬
лата.  Её  имя  в  Писании  не  названо,  но  память  о  ней  —  в  веках.
По  наитию  Свыше,  она,  не  видавшая  Христа,  уверовала  в  Его  Боже¬
ственную  праведность  и  «во  сне  много  пострадала  за  Него».  Первая
 84

в  евангельской  истории,  она  была  призвана  защитить  Спасителя,
умоляя  мужа  в  момент  судилища  «  не  делать  ничего  (никакого  вреда)
Праведнику  Тому».  Автор  драмы  дал  ей  римское  имя  «Прокула».
Она  отражённо,  эхом,  как  бы  повторяет  вопрос  мужа:  «Что  есть  ис¬
тина?  »  :  «  Но  главное  хочу  я  знать,  чему  же  Он  учит?  »  Услышав  ответ,
всем  сердцем  приемлет  проповеди  Христа.  Но  КАК  приемлет:
 ♦Мне  слышится  родное  что-то  в  них,
 Как  будто  мне  они  уже  звучали
Когда-то,  где-то,  как  забытый  сон,
 КАК  ПЕСНЯ  МАТЕРИ  НАД  КОЛЫБЕЛЬЮ...»
 Снова  в  драме  звучит  чистый  звук  камертона,  поверяющий
жизнь  человека  детством.  Ибо  «всякая  душа  по  рождению  христи¬
анка»  .  Мысль  Тертуллиана  в  полноте  своей  относима  прежде  всего
к  детству,  ведь  именно  тогда  «нет  ни  еллина,  ни  иудея».  (К  слову
упомяну  коптскую  легенду,  приводимую  в  книге  В.В.  Петроченкова
«Драма  Страстей  Христовых».  По  легенде,  Прокула  уверовала  во
Христа  и  позднее  была  приобщена  к  лику  святых.)
 В  первом  же  действии  пьесы  упомянут  эпизод,  который  в  ико¬
нографии  назван  «Христос  и  дети».  Пересказ  его  доверен  Симону
Киринейскому,  возможно,  по  тем  соображениям  K.P.,  что  Симон
был  отцом  двух  сыновей,  и  в  Евангелии  от  Марка  названы  их  имена:
Александр  и  Руф.  Оба  они  под  пером  драматурга  тоже  стали  дей¬
ствующими  лицами  драмы.  (Собираясь  в  Иерусалим,  апостол  Павел
представил  христианской  общине  имена  людей,  которым  надо  по¬
мочь  и  которых  надо  приветствовать  «с  целованием  святым».  В  их
числе  «приветствуйте  Руфа,  избранного  в  Господе,  и  матерь  его...  ».
Послание  к  римлянам.  16,  13)
 Ощутима  и  превосходит  бесовские  козни  саддукеев  центро¬
стремительная  сила,  притягивающая  людей  к  Христу.  Так  можно
определить  смысловую  полифонию  первого  акта.  Но  каждому  пред¬
стоит  свой  путь.  В  этом  отношении  собирательны  фигуры  Никодима
и  Иосифа  Аримафейского.
 Оба  —  тайные  ученики  Спасителя.  О  Иосифе  сказано  в  Еван¬
гелии:  «Человек  богат  от  Аримафеа  ...иже  и  сам  учися  у  Иисуса».
Никодим  —  фарисей,  «один  из  начальников  иудейских»,  «прииде  ко
Иисусу  нощию»,  чтобы  вразумиться  от  Него.  Оба  они  удостоились  по¬
гребать  тело  Христа.  Евангелие,  а  вслед  ему  автор  драмы,  сводит  этих
людей,  как  бы  соединяя  два  пути,  ведущих  к  истинному  Богу.
 Оба  пришли  к  христианству  из  противостоящего  иудейского
стана.  И  тот,  и  другой  были  членами  синедриона  —  верховного
судилища  иудеев.  Боясь  преследования,  оба  посещали  Учителя
 85

тайно.  Но  и  тот,  и  другой  не  побоялись  позже  открыто  явить  своё
сочувствие  Христу.  Вслух  возвысил  голос  Никодим,  когда  его  «кол¬
леги»  —  первосвященники  и  фарисеи  —  приказали  служителям
арестовать  Иисуса.  «Судит  ли  закон  наш  человека,  если  прежде  не
выслушают  его  и  не  узнают,  что  он  делает».  По  преданию,  по  про¬
шествии  времени  Никодим  принял  крещение  от  апостолов.
 В  драме  «Царь  Иудейский»  Никодим  появляется  после  тайных
посещений  Христа  и  пересказывает  Иосифу  «дивные  глаголы»:
 «  ...что  Царства  Божия  тот  не  увидит,
 Кто  не  родится  свыше  от  воды  и  духа...  »
 Как  трудно  было  (  да  и  сейчас  не  легче)  земному  —  вместить
небесное.  На  недоуменные  вопросы  Никодима  Спаситель  отвечает
укоризной:  «Учитель  Израилев,  и  этого  ли  не  знаешь?  »  В  этой  фразе
Христа,  по  мнению  драматурга,  передана  суть  сомнений  учёного
израильтянина.
 «В  том  глубина  страданья  моего,
 Что  сердцем  я  давно  Его  признал,
 Но  ум  и  знание  не  допускают
Уверовать  в  любимую  мечту,
 ...  Пророков  отметая  и  закон».
 Иосиф  сказанному  Христом  верит,  умолчанного  же  не  испы¬
тывает.
 «Священные  Писания  глаголы
Напоминают  звёзды  в  небесах...
 Но  их  теченье  в  вышине  безбрежной,
 Неисчислимость  их  нам  непонятны...
 Я  ж  отдаюсь  души  слепому  чувству,
 Порывам  сердца  повинуюсь  я».
 Сколько  людей,  столько  путей  к  Богу,  и  ни  один  из  них  не  от¬
ринут,  какое  бы  «тысячелетье»  не  стояло  «на  дворе».  Вот  почему
автор  драмы  умело  и  тактично  сводит  Иосифа  и  Никодима  в  диа¬
логах,  предлагая  зрителям  вслушаться  в  их  мнения  и  сомнения  и
ими  проверить  свои.
 •к  *  *
 В  течение  работы  над  пьесой  Константин  Романов  неустанно  шту¬
дировал  труды  древних  историков,  особенно  первого  века  новой  эры.^ь

Цель  понятна:  мысленно,  чувственно,  духовно  переселиться  в  Рим  и
Палестину;  проникнуть  в  тонкости  обычаев  и  римлян,  и  покорённых
ими  израильтян;  постичь  законы,  иерархию  правителей  и  военачаль¬
ников;  обряды,  вершившиеся  в  языческих  и  иудейских  храмах...
 Одна  из  сюжетных  линий  драмы  буквально  надиктована  книгой
Филона  Александрийского  «О  посольстве  к  Гаю».  Филон,  по  про¬
исхождению  еврей,  современник  римского  императора  Тиберия,
свирепого  царя  Ирода  и  римского  правителя  —  прокуратора  Иудеи
Понтия  Пилата.  Живые  свидетельства  историка  о  Пилате  одним  из
эпизодов  вошли  в  ткань  пьесы  во  втором  акте  и  окрасили  его  фигуру
в  ещё  более  зловещий  цвет.
 Вот  документальная  основа  этого  эпизода.
 Римляне  стремились  установить  в  иудейских  синагогах
скульптурные  изображения  своих  богов  и  императоров.  «Явился
человек,  —  пишет  Филон,  —  слёзы  текли  ручьями  из  его  глаз.
«Погиб  наш  храм  (Иерусалимский):  в  святая  святых  его  Гай  (Юлий
Цезарь  Германик)  приказал  поставить  огромных  размеров  статую
в  честь  Гая  —  Зевса.  ...Будем  бороться,  —  говорили  мы,  —  дабы  не
быть  ввергнутыми  совершенно  в  беззакония,  коим  уже  не  будет
прощения».
 Для  иудеев  это  было  чудовищное  оскорбление:  иудеи  поклоня¬
лись  невидимому,  незримому  Ягве,  которого  нельзя  было  осквер¬
нять  суетностью  воплощённого  чувственного  образа.  Даже  попытка
назвать  его  по  имени  каралась  смертью.  В  храме  же  иудейском  не
должно  быть  зримого  подобия  незримой  сущности.
 Не  только  могущественному  римскому  кесарю,  но  и  его  мизер¬
ному  подобию  —  Пилату  нравилось  играть  с  фанатическим  огнём
иудеев.  «И  вот  не  столько  ради  чести  Тиберия,  —  продолжает
Филон,  —  сколько  ради  огорчения  народа,  он  посвятил  (поставил)
во  дворец  Ирода  в  Иерусалиме  позолоченные  щиты».
 В  драме  Константина  Романова  об  этом  рассказывает  Пилат  при¬
бывшим  из  Кесарии  префекту  когорты  и  явившимся  с  ним  другим
лицам.  Они  удивлены,  что  нигде  в  городе  нет  изображений
 «Ни  Юлия,  ни  Августа,  ни  даже
Божественного  нашего  владыки
Тиверия  —  храни  его  Юпитер!»
 Пилат  подыгрывает:
 «Назначенный  сюда,  не  мог  снести  я
Подобного  позора...
 Велел  тайком  из  Кесарии  ночью
В  Ерусалим,  в  Антониеву  башню,
Отнесть  когорт  знаменные  отличья  —
 87

Значки  с  изображением  священным
Божественного  кесаря».
 «Когда  народ  всё  понял,  —  читаем  в  книге  Филона,  —  стал
просить  исправить  дело  со  щитами  и  не  касаться  древних  обы¬
чаев,  которые  веками  хранились  и  были  неприкосновенны  и  для
царей...»
 Автор  драмы  K.P.  пересказывает  текст  Филона  в  кощунствен¬
ном  монологе  Пилата.
 «Когда
 Увидели  с  рассветом  иудеи
Значки  когорт  между  зубцами  башни,
Что  высится  над  площадью  широкой,
Где  храма  жертвенный  алтарь  курится,
Они  густой  толпою  в  Кесарию
С  стенаньями  и  воплем  повалили.
 Пять  дней  и  пять  ночей  они  меня
В  моём  дворце  упорно  осаждали.
 Я,  наконец,  велел  загнать  их  в  цирк.
Когда  же,  по  закону  моему,  сверкнув
Мечами,  воины  их  окружили,
 На  землю  пав  и  шеи  обнажив,
 Толпа  вскричала,  что  умрёт  скорее,
 Чем  надруганье  над  законом  их
Снесёт».
 Зачем  понадобилось  драматургу  вводить  зрителя  в  подробности
этого  исторического  факта?  Филон  в  «Послании  к  Гаю»  оценивает
злой  кураж  Пилата  от  своего,  первого,  лица.  На  просьбу  евреев
«исправить  дело  со  щитами  тот  (Пилат)  стал  упорствовать,  ибо
был  от  природы  ЖЕСТОК,  САМОУВЕРЕН  И  НЕУМОЛИМ;  тогда
подняли  крик:  «Бесчестить  древние  законы  —  не  значит  воздавать
почести  самодержцу».  Пилат  испугался,  как  бы  евреи  не  отправили
посольство  и  не  обнаружили  других  сторон  его  правления,  поведав
о  взятках,  оскорблениях,  лихоимстве,  бесчинствах,  злобе,  БЕС¬
ПРЕРЫВНЫХ  КАЗНЯХ  БЕЗ  СУДА,  ужасной  и  бессмысленной
жестокости».  Собравшись,  направили-таки  Тиберию  «слёзное
письмо».  Тот,  прочитав,  «как  только  не  называл  Пилата,  как  только
не  грозил  ему!  ...и  велел  безотлагательно  убрать  щиты  и  отправить
их  в  Цезарию  (в  Кесарию,  где  была  резиденция  прокуратора),  а  там
посвятить  (поставить)  щиты  в  храм  Августа».
 В  драме  Константина  Романова  об  этой  истории  рассказывает
сам  Пилат.  Перед  римскими  гостями  скрывает  правду  о  гневном
аспоряжении  Тиберия,  который  понимал,  что  попранием  святын^
 88

злобный  прокуратор  провоцирует  иудейскую  войну.  Повеление
цезаря  Пилат  выдаёт  за  своё  милосердие.
 «  Кровопролитья
 Не  допустил  я  ...Я  значки  когорт
 Велел  унесть  обратно  в  Кесарию».
 И  завершает  монолог  фразой,  предопределяющей  судьбу  Хри¬
ста,  над  Которым  он  должен  вершить  правосудие:
 «И  ненавистны  стали  с  той  поры
Евреи  мне».
 Эпизод  со  щитами  не  исчерпан.  Пилат  жаждет  реванша.
 «И  теперь  щиты
Из  золота  литого,  на  которых
Тиверия  божественное  имя
Начертано,  я  здесь  перед  дворцом
Развесил».
 И  —  важная,  «говорящая»  деталь:  «украшен  ими  мрамор  перил
ПЕРЕД...  СУДЕЙСКИМ  КРЕСЛОМ».
 В  детали  этой  —  самонадеянное  убеждение  прокуратора,  что
власть  Рима  —непререкаема,  всевластна,  вечна.
 Скажу,  забегая  вперёд,  как  Божий  Промысел  распорядился
судьбой  Пилата.  По  велению  прокуратора  были  убиты  галилеяне
в  храме  во  время  жертвоприношения.  В  Риме  Пилата  судили.
По  приговору  он  был  низложен  и  сослан  в  заточение  в  Галлию,  где
и  покончил  с  собой.  И  тем  не  менее  персона  Пилата  не  однолиней¬
на.  Он  сомневается  в  виновности  Христа,  понимая,  что  «зависти
ради  предали  Его»  на  суд  архиереи  и  старцы.  Собрав  их,  Пилат
во  всеуслышание  заявил:  «Ни  единыя  не  обретаю  в  Человеце  сем
вины  ...  и  ничто,  достойное  смерти,  не  сотворено  Им».  Его  позиция
продиктована  не  столько  собственным  нежеланием  «пролить  кровь
невинного»  :  из  Рима  перед  этим  поступило  послание  от  «августей¬
шего  Тиберия»  по  поводу  злополучных  щитов.  В  нём  определялась
и  политика  Рима  относительно  Иудеи  в  тот  период.  Автор  пьесы,
сохраняя  достоверность  документа,  излагает  его  прозой  —  един¬
ственный  раз  на  протяжении  всех  четырёх  действий.  Там  говори¬
лось:  «Прошло  время,  когда  ...  иудеи  были  в  немилости  у  кесаря.
Ныне  им  возвращено  благоволение  нашего  владыки».  Продолжая
евангельскую  линию,  Константин  Романов  приоткрывает  личные
и  политические  причины  колебаний  Пилата.  Не  найдя  вины  за
исусом,  трижды  взывал  он  к  разъярённой  толпе,  желая  отпустить.
 89

Христа.  Всеобщий  вопль:  «Распни  Его!»  испугал  прокуратора.  «Тог¬
да  Пилат,  желая  сделать  УГОДНОЕ  НАРОДУ,  отпустил  им  Варавву,
а  Иисуса,  БИВ,  предал  на  распятие».  Краткое,  как  удар  бича,  слово
«бив»  развёрнуто  в  драме  во  всем  его  чудовищном  смысле.
 «И  прокуратор
 Его  когорте  отдал  и  велел
 Подвергнуть  бичеванью».
 Жена  Пилата  Прокула  беспощадно  осуждает  поступок  мужа.
 «Да,  сделка  с  совестью,  уступка  силе.
 Ведь  это  слабость,  малодушье,  низость!»
 Пилат  не  мог  не  знать,  что
 «в  когорте  Севастийской
Почти  все  воины  из  самарян,
А  самаряне  исстари  не  терпят
...  иудеев».
 Этой  ненависти  есть  исторические  подтверждения.  В  Самарию
народ  этот  был  поселён  царём  ассирийским,  выселившим  оттуда
израильское  население.  В  зависимости  от  политической  ситуации,
самаряне  искали  себе  привилегий  то  в  стане  иудеев,  то  выказывали
враждебность  к  ним  перед  персидским  царём.
 Второе  действие  кончается  ставшей  вечной  формулой  отступ¬
ничества  Пилата:  «Я  умываю  руки».  И  вечным  проклятием,  на
которое  обрекли  себя  требовавшие  распять  Христа.
 «Пусть  будет  кровь  Его  на  нас  и  ДЕТЯХ  НАШИХ».
 Не  побоялись  обречь  все  грядущие  поколения  своих  детей  рас¬
плачиваться  за  незамолимый  грех  отцов.
 * 	*  *
 Общеизвестен  факт,  какая  скандальная  гроза  разразилась  над
драмой  «Царь  Иудейский».  «Правые  Государственной  Думы  и
члены  палаты  Михаила  Архангела  с  В.М.  Пуришкевичем  во  главе
организовали  поход  против  пьесы,  в  которой,  по  их  мнению,  всуе
упоминалось  имя  Богочеловека»  (цитирую  по  книге  Л.И.  Кузьми¬
ной).  Глава  Святейшего  Синода  митрополит  Владимир  «разделял
позиции  правых».
 Что  же  вызвало  столь  жёсткую  атаку  (в  том  числе,  и  в  прессе),
если  не  считать  расплывчатое  мнение  о  том,  что  в  драме  «слишком
,  хотя  и  незримо,  присутствие  Христа  Спасителя  »
 ^^осязательно


Вероятно,  дело  было  не  в  религиозном  пуританстве  Пуришкевича
и  Святейшего  Синода.
 Третье  действие  —  самое  напряжённое,  написанное  на  вы¬
сочайшем  духовном  взлёте,  начиналось  как  бы  продолжением
откровенной,  доверительной  беседы  Никодима  и  Иосифа,  ещё  не
знающих  о  приговоре  прокуратора.
 Никодим  был  членом  синедриона,  верховного  судилища  иудеев.
Судебная  власть  этого  учреждения  простиралась  и  на  царя,  который
без  согласия  синедриона  не  мог  начинать  войны.  До  покорения  Иу¬
деи  римлянами  семьдесят  два  члена  верховного  судилища  решали
право  жизни  и  смерти  осуждённого  человека.  Среди  членов  сине¬
дриона  были  «законники»,  или,  как  их  ещё  называли,  «книжни¬
ки»,  посвятившие  себя  изучению  и  толкованию  Иудейского  закона.
«Большинство  из  них,  как  сообщает  Библейская  энциклопедия,
было  привязано  к  одним  преданиям,  не  понимало  духа  закона  и
ложно  толковало  его».
 Никодим  тоже  был  «законником».
 «Давно,  уж  с  ранних  лет,  вникаю  я
В  закон,  в  преданья,  в  Заповеди  Божьи.
 Чем  глубже  в  мудрость  их  я  погружаюсь,
 Тем  всё  ясней,  всё  явственней,  всё  ярче
Обозначается  передо  мной
Та  ложная  стезя,  которой  наши
Законники  и  книжники  ведут.
 Куда  —  не  знаю.  Не  к  Богу  только».
 Ложь  не  в  Моисееве  законе,  не  в  пророчествах,  но  в  их  толко-
ваньях.  Истина  же  —  не  в  формальном  выполнении  обрядов,  не  в
обожествлении  синедриона.
 «У  нас  царит  обрядность  вместо  веры,
 А  вместо  Господа  —  синедрион».
 Бумеранг  этих  слов  попадал  в  русское  православное  духовенство
того  периода  русской  истории.  О  его  состоянии  «на  рубеже  двух
эпох»  горько  и  честно  писал  в  книге  воспоминаний  митрополит
Вениамин  (Федченков).  «Но  большей  частию  мы  становились  тре-
боисполнителями,  а  не  горящими  светильниками.  Не  помню,  чтобы
от  нас  загорелись  души.
 ...дух  в  духовенстве  начал  угасать...  Вера  становилась  лишь  дол¬
гом  и  традицией,  молитва  —  холодным  обрядом  по  привычке».
 «Чего  же  боле?  »  Трёх  монологов  Никодима  в  драме  было  доста¬
точно,  чтобы  навлечь  на  неё  гневное  veto  Святейшего  Синода.
 91

«Священники?!  Да  вдумался  ль,  Иосиф,
Ты  в  то,  что  с  нею  сделали  они,
 С  Божественною  истиною  этой?
 Они  её  упрятали  в  Святая
Святых  за  пышнотканую  завесу
И,  в  серебро  и  злато  заковав
И  драгоценными  убрав  камнями,
Заволокли  куреньем  фимиама.
 Вот,  вот  что  с  истиной  они  свершили!»
 Но  не  темны  и  не  безысходны  обвинения  Никодима  в  ритуальной
роскоши  синагог,  закрывающей  от  народа  путь  общения  с  Богом.
На  вопрос  Иосифа,  «у  кого  же  истинная  вера?  »,  Никодим  радостно
отвечает:  «ктоверует».
 «  —  Дети,  только  дети.
 Я  и  себя  ребёнком  малым  помню,
Как  я  тогда  глубоко  верил  в  Бога!»
 Снова  зазвучал  чистый  глас  камертона.  Его  подхватывает  Ио¬
сиф.  И  вот  уж  все  люди  вселенной,  «как  дети».  «Создателю  миров,
Отцу  ...  повсюду  поклоняться  будем  в  Духе  и  Истине».
 Эту  чрезвычайно  значительную  сцену,  конечно,  нельзя  восприни¬
мать  как  временную  публицистику,  адресованную  оценке  процессов,
происходивших  в  России.  Здесь  —  масштабы  иные.  Фраза  «обветшало
прежнее  служенье»  предшествует  пониманию  обоими  тайными  уче¬
никами  Спасителя,  «  что  Он  с  небес  на  землю  послан  Богом,  /  Чтоб  с
нами  новый  заключить  завет».
 Закономерен  выбор  автором  драмы  фигур  Никодима  и  Иосифа
как  провозвестников  Нового  Завета.  Иосиф  Аримафейский  сам  был
провозвещён  пророком  Исайей,  жившим  за  759  лет  до  Рождества
Христова,  когда  пророчествовал  о  Его  мучительной  смерти  во  ис¬
купление  грехов  всех  людей.
 «Все  мы  блуждали,  как  овцы,  совратились  каждый  на  свою
дорогу;  и  Господь  возложил  на  Него  грехи  всех  нас.  Он  истязуем
был,  но  страдал  добровольно  и  не  открывал  уст  Своих;  как  овца,
ведён  был  Он  на  заклание,  и  как  агнец  пред  стригущим  его  без¬
гласен,  так  Он  не  отверзал  уст  Своих.  ...  за  преступления  народа
Моего  претерпел  казнь.  Ему  назначили  гроб  со  злодеями,  но  ОН
ПОГРЕБЁН  У  БОГАТОГО,  потому  что  не  сделал  греха,  и  не  было
лжи  в  устах  Его».
 И  намеренно,  именно  Иосифу,  который  по  ходу  пьесы  с  болью
взирает  на  идущего  (за  сценой)  мимо  его  дома  изнемогающего
Христа,  автор  доверяет  дословно  произнести  пророчество  Исайи
об  этом  событии.
 92

«Пророчество  свершилось:
 «Он,  Человек,  изведавший  болезнь
И  весь  покрытый  ранами  ...  Отторгнут
Он  от  земли  живых...  За  преступленья
Народа  Моего  на  смерть  ведётся!»
 Крестный  ход  Христа  передаётся  через  окрики  ведущего  Его
центуриона,  саддукеев  и  фарисеев,  через  гневные  выкрики  в  их
адрес  Руфа,  Иоанны,  Вартимея,  через  повторяющийся,  монотонный
возглас  глашатая:  «Иисус  Назарянин,  Царь  Иудейский!»
 Вторая  картина  контрастна  первой.  Когда  Спасителя  ведут  на
Голгофу,  в  богатых  покоях  Пилата  затевается  пир.  Римские  гости
хвалят  «лукулловский  обед  »,  роскошные  яства,  фрукты  и  вина,  и  вот
танцовщиц  зовут  —  рабынь  из  Сирии,  и  «плясунов  сирийских».
 И  зритель  невольно  сравнивает  «негу»  и  «изящество  движений»
с  пляской  Саломеи  во  дворце  Ирода.  Там  и  тогда  на  блюде  подали
усекновенную  главу  Иоанна  Предтечи.  Убиение  Иоанна  было  пред¬
течей  убиения  Христа.
 Сцена  пира  написана  по-шекспировски  сильно.  Бестрепетны
лишь  гости  да  Пилат.  Их  не  смущает  зловещий  рефрен,  донося¬
щийся  с  улицы:  «  Молитесь  о  казнимых!  »  Хозяин  дома  равнодушно
поясняет  причину  возгласа  левита:
 «Здесь  обычай  есть:
 Покуда  казнь  свершается,  взывает
Ко  гражданам  левит  с  высокой  башни,
Чтоб  за  казнимого  они  молились».
 Монотонные  клики  левита  пересекаются  с  чувственной  музы¬
кой,  ублажающей  римлян  —  гостей.  И  столь  же  несовместимы  с
нею  страдания  Прокулы,  для  которой  пир  —  пытка.  Но  и  здесь,  в
стороне  от  Голгофы,  происходит  нечто,  внушающее  ужас.
 Сириец  «пляшет,  как  во  сне;  как  в  исступленьи...»
Танцовщица  «бледна!  Она  дрожит  всем  телом,
 И  в  помутившихся  глазах  у  ней
Читаю  я  какой-то  страх  смертельный».
 Происходит  то,  что  было  в  тот  час  ...  по  всей  земле.
 «От  шестого  же  часа  тма  бысть  ...  до  часа  девятого.  ...И  земля
потрясеся,  и  камение  распадеся...  »  И  когда  обрывается  подземный
гул  и  грохот  молний,  и  колебание  стен,  и  непроницаемый  мрак  сме¬
няется  ослепительным  светом  —  становится  понятно:  свершилось!
Об  этом  возвещает  Прокула  тем,  кто  недоумевает:
 93

j 	«Он,  Праведник,  Он,  посланный  нам  с  неба,
 Он,  солнце  истины  и  Божий  Сын,
 Повис,  простёртый  на  кресте  позорном.
 Я  верую!  Мне  сердце  говорит:
 Он  испустил  последнее  дыханье.
 Свершилось!  —  Господи,  Его  страданье
Грех  мира  дольнего  да  искупит!»
 В  рукописи  драмы  Константин  Романов  означил  дату,  когда
поставил  точку,  закончив  третье  действие:  «Павловск.  Страстная
пятница.  23  марта  1912  года».  «Страстная  пятница»  —  этим  многое
сказано  о  состоянии  духовного  озарения,  в  каком  пребывал  автор
«лучшего  из  своих  произведений»,  по  слову  А.Ф.  Кони.
 Четвертое,  последнее,  действие  —  гимн  Воскресению  Хри¬
ста.  Евангельские  события  по-прежнему  происходят  за  сценой.
О  них  повествуют  действующие  лица  драмы.  Тема  развивается
крещендо:  от  тихой  скорби  до  всеобщей  пасхальной  радости.
 Лебединая  песнь
 Драма  Константина  Романова  «Царь  Иудейский»  сопряжена
с  именем  Павла  Егоровича  Кеппена.  Генерал  от  артиллерии,  он
был  управляющим  двора  матери  Его  императорского  высочества
Александры  Иосифовны  и  воспитателем  маленького  князя.  Их  от¬
ношения  были  не  просто  официальными,  но  искренне  дружескими.
H.H.  Сергиевский,  близко  стоявший  к  Великому  князю,  вспоминал
в  своей  книге  «Эти  милые  две  буквы»  случай,  когда  K.P.,  будучи
молодым  офицером,  гулял  на  Воробьёвых  горах  в  сопровождении
П.Е.  Кеппена.  Тогда  и  услышали  они,  как  чей-то  голос  под  гар¬
мошку  пел  вдали  недавно  написанное  стихотворение  князя  «Умер
бедняга»,  уже  успевшее  стать  народной  песней.
 Инокиня  Тамара  —  старшая  дочь  Константина  Константино¬
вича,  в  своих  «Отрывочных  картинках  об  отце»  вспоминает  одну
из  «картинок».  Столовая  в  Павловске.  Отец  делится  замыслом
драмы  «Царь  Иудейский»  с  H.H.  Ермолинским.  Говорит:  «Меня
вдохновляет  Кеппен».  Ему  «благодарно  посвящается»  пьеса  «Царь
Иудейский»  —  «вечно  дорогой  памяти  незабвенного  Павла  Егоро¬
вича  Кеппена».  В  1911  году  умерла  мать  Великого  князя  Алексан¬
дра  Иосифовна.  К  умирающей  привезли  её  верного  управляющего
двором,  ближайшего  друга  и  наставника  Константина  Константи¬
новича,  генерала  П.Е.  Кеппена,  тяжелобольного  в  то  время  раком.
Вскоре,  5  августа,  и  Кеппена  не  стало.  Для  Великого  князя  это
был  очередной  удар.  Павла  Егоровича  отпевали  в  домовой  церкви
 âМраморного  дворца;  гроб  с  телом  усопшего  несли  по  Мраморной^

лестнице  сыновья  Великого  князя.  Константин  Константинович
провожал  гроб  своего  друга  пешком  до  самой  могилы  на  Смолен¬
ском  кладбище  (факты  взяты  из  книги  В.  Петроченкова  «Драма
Страстей  Христовых»).
 Причастен  к  созданию  драмы  и  композитор  А.К.  Глазунов.  Уже
упомянутый  H.H.  Сергиевский,  присутствовавший  на  спектакле  в
Эрмитажном  театре,  говорил,  что  композитор  написал  «восхити¬
тельную  музыку,  такую  же  вдохновенную,  как  сама  драма,  —  всту¬
пления  к  каждому  действию,  характеризовавшие  их  содержание,
и  заключительный  финал».  Глазунов  сам  и  дирижировал  «при¬
дворным  оркестром  попеременно  с  его  постоянным  дирижёром  Гуго
Вар  лихом,  очень  талантливым  и  милейшим  человеком».
 Сам  А.К.  Глазунов  признавался  в  интервью  одной  из  газет,  что
«  ...пьеса  K.P.  подняла  мой  временно  павший  дух,  и  я,  давно  ничего
не  сочинявший,  с  удвоенной  энергией  взялся  за  писание  музыки  к
этой  изумительной,  на  мой  взгляд,  пьесе».
 Сегодня,  когда  заново  вписывается  в  историю  российской  культуры
персона  Константина  Романова,  крупнейшего  её  деятеля,  важны  любые,
и  самые  малые  крупицы,  сопряжённые  с  ним  и  его  творчеством.
 Земной  поклон  H.H.  Сергиевскому,  донёсшему  до  нас  атмос¬
феру,  царившую  во  время  постановки  драмы  «Царь  Иудейский»  в
Эрмитажном  театре  Петербурга.  Писал  он  свою  книгу  в  эмиграции,
в  Нью-Йорке.  Там  она  и  была  издана  в  1957  году.  Но  внутри  книги
живёт  время,  ещё  не  остывшее  от  январского  спектакля  1914  года.
В  ней  живы  люди,  увлечённые  работой  над  постановкой.  Один  из
них  —  П.К.  Степанов,  потомственный  знаток  театрального  костю¬
ма.  Ведь  «в  толпе,  собравшейся  при  поднятии  занавеса  у  стен  Иеру¬
салима  ...было  около  60  ...различных  восточных  национальностей,
и  у  каждой  из  них  был  свой  индивидуальный  костюм  ярких  восточ¬
ных  цветов,  —  какую  красочную  картину  эта  сцена  представляла!  »
Хореографом  танцев  в  спектакле  был  знаменитый  Фокин.
 В  постановке  не  было  ни  одного  незначительного  момента.  Даже
скорость  падения  занавеса  имела  смысловую  нагрузку.  «Занавес
БЫСТРО  падает»  —  ремарка  автора  в  конце  второго  действия,  когда
события  драмы  напряжены  до  предела:  решается  судьба  Христа.
И  так  же  «быстро»  —  в  третьем  акте  падает  занавес,  когда  за  сценой
вершится  казнь.  Но  ритм  меняется  в  четвёртом:  под  гимн  Иосифа
 «Тебе,  Воскресшему,  благодаренье!»
 (Занавес  опускается  как  можно  медленнее.)
 Вероятно,  эту  ритмическую  партитуру  осуществляли  солдаты  -
измайловцы,  «убиравшие  и  ставившие  сложные  декорации  ...  с
молниеносной  быстротой».  А  руководил  ими  капитан  П.В.  Даниль-
^енко,  секретарь  «Измайловских  досугов».
 95

Но  был  и  всеобщий  «дирижёр»  спектакля  —  главный  режиссер
Малого  театра  H.H.  Арбатов.  «По  его  макетам  и  под  его  наблюде¬
нием  были  написаны  замечательные  декорации  —  задача  очень
трудная,  ввиду  малого  размера  сцены  Эрмитажного  театра.  ...  Но
всё,  что  было  на  сцене,  выглядело  монументально,  как  бы  увели¬
чивая  её  размеры».
 Ведущую  роль  Иосифа  Аримафейского,  когда  не  был  болен,  ис¬
полнял  автор  пьесы  —  Великий  князь  Константин  Романов.  «В  двух
второстепенных  ролях  выступали  его  молодые  сыновья  Константин
и  Игорь».  Константин  исполнял  роль  префекта;  Игорь  —  роль  Руфа.
Молитвенное  пение  хора,  которым  руководил  старший  сын  Иоанн
Константинович,  сопровождалось  торжественными,  величавыми
звуками  органа.
 Старшая  дочь  Великого  князя  Татиана  вспоминала  о  том,  как
строг  был  её  отец  во  время  репетиций.  «Он  требовал  от  участни¬
ков  —  Измайловских  офицеров  и  своих  сыновей,  чтобы  не  болтали,
чтобы  молились...  Он  несколько  раз  к  этому  призывал»,  —  ссыла¬
ется  Татиана  Константиновна  на  слова  брата  Игоря.
 Святейший  Синод  разрешил  не  спектакль,  а  лишь  его  «гене¬
ральные  репетиции».  «Репетиции»  имели  огромный  резонанс  в
столичных  кругах.  А.Ф.  Кони  писал:  «Вылить  в  литературно¬
поэтическую  форму  строгие  и  часто  лаконические  повествования
Евангелия,  ничем  не  нарушив  его  целостности  и  глубины,  —  заслуга
перед  родной  литературой».
 «От  желающих  получить  пропуск  в  театр  отбою  не  было,  —
свидетельствует  журналист  H.H.  Сергиевский.  —  В  редакции  у
меня,  распределявшего  их,  весь  день  стояла  толчея.  ...Отзывы
театральной  критики,  включая  отзыв  известного  критика  Кугеля,
редактора-издателя  журнала  «Театр  и  искусство»,  были  единодуш¬
ны  в  выражении  полного  одобрения  и  пьесы,  и  постановки  её».
 В  наши  дни  людям,  которые  хотят  прикоснуться  к  драме  Кон¬
стантина  Романова  «Царь  Иудейский»,  нужно  вчитаться  в  самую,
на  мой  взгляд,  духовно  объективную  оценку  этого  произведения,
данную  рецензентом  «Нового  времени»  Алексеем  Столыпиным.
Он  «красноречиво  писал»  (цитирую  по  статье  Г.  Месняева  «Лебе¬
диная  песня».  Сб.  Париж,  1962).
 «  ...Зрители  не  удерживали  слёз,  все  были  потрясены,  все  были
взволнованы.  С  таким  впечатлением  нельзя  не  считаться...  Нужно
признать,  что  мы  стоим  перед  новым  и  значительным  литератур¬
ным  событием.  Значит,  У  АВТОРА  БЫЛИ  КАКИЕ-ТО  ДАННЫЕ,
ОПРАВДЫВАЮЩИЕ  ЕГО  ПОПЫТКУ  И  ОСВЯТИВШИЕ  ЕГО
ПРАВО  ...  (значит)  существует  редкое  и  до  сих  пор  неназванное
качество,  дающее  душу  произведению...  ПЬЕСА  НАПИСАНА  С
БЛАГОГОВЕНИЕМ  —  ВОТ  ОБЪЯСНЕНИЕ  ЕЁ  СОВЕРШЕННО
ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ  КРАСОТЫ  и  непобедимого  очарования.  Как
 96

нельзя  подделаться  под  благочестивое  письмо  древних  живопис¬
ных  мастеров,  так  нельзя  нарочно,  одним  мастерством  и  талантом,
создать  то,  что  создано  зрелой  мудростью  и  чистым  вдохновеньем
сердца.  Это  до  того  чувствуется,  это  так  проникает  в  замысел  в  целом
и  каждую  подробность  “драмы-молитвы”  —“Царя  Иудейского”,  что
доказывать  этого  и  не  нужно.  Любящие  Христа  полюбят  это  прино¬
шение  Ему,  ненавидящие  Христа  останутся  к  нему  равнодушны  и
враждебны  —  вот  единственная  критика  этого  безгранично  чистого
молитвенного  порыва...  »
 Лучше  и  точнее  этих  слов  не  скажешь.
 * 	*  *
 Не  тщеславия  ради  Великий  князь  Константин  Романов
хотел,  чтобы  его  драма  была  переведена  на  европейские  языки.
Революционные  нестроения  в  стране  расшевелили  омут,  под¬
няли  со  дна  таившуюся  до  времени  муть,  но  и  боль,  и  стыд  за
бесславную  Русско-японскую  войну.  Все  чувствовали:  вот-вот
грянет  новая  —  русско-германская  война.  И  не  будет  к  ней  непри¬
частных,  и  обернётся  она  трагедией  для  каждого,  хоть  русского,
хоть  немецкого  христианина.  Пульсирующая  ритмами  вечности
драма  «Царь  Иудейский»  любую  эпоху  и  любой  народ  ставила
перед  выбором:  сохранит  ли  человек,  попавший  в  трагический
водоворот  истории,  образ  Божий  в  себе  или  отступится  от  Бога,
или  «умоет  руки»,  полагая,  что  так  спасётся.
 Пьеса  Великого  князя  видится  мне  новым  «Ноевым  ковчегом»,
спасительным  во  дни  всемирного  потопа  в  морях  крови.
 Драма  была  переведена  при  жизни  Константина  Константино¬
вича  на  несколько  языков.  В  1914  году  он  просил  H.H.  Сергиевского
«найти  надёжного  переводчика  драмы  на  немецкий  язык.  Задача
была  трудная.  Перевод  требовался,  конечно,  безукоризненный,
передающий  все  оттенки  оригинала,  написанного  белым  стихом.
«Но  я,  —  пишет  H.H.  Сергиевский,  —  без  колебания  рекомендовал
моего  близкого  приятеля,  профессора  немецкой  литературы,  препо¬
дававшего  во  всех  наших  военных  академиях  Альфонса  Шульца.
 Мой  друг,  по-немецки  несколько  сентиментальный,  пред¬
ставлявший  себе  Великого  князя  во  всем  величии  его  высокого
положения,  ехал  на  свидание  с  ним  в  одном  из  крымских  дворцов
с  некоторым  трепетом.  ...Разочарование  у  него  оказалось  полное,
но  оно  же  сменилось  новым  очарованием.  Великий  князь  принял
нас  запросто  в  домашней  тужурке.  Началась  непринуждённая
беседа  без  всякого  намёка  на  официальность.  Камердинер  подал
чай  на  подносе,  чай  как  чай,  без  всякой  пышности,  как  все  люди
ьют.  Заметив,  что  у  хозяина  оторвался  погон  от  плеча,  который  он
 97

теребил  во  время  разговора,  камердинер  принёс  нитку  с  иголкой  и
занялся  починкой.  Такая  домашняя  обыденная  обстановка  приёма
...  совсем  покорила  сердце  моего  чувствительного  немецкого  друга.
Он  отблагодарил  K.P.  ...  действительно  замечательным  переводом
его  любимого  детища».
 Историю  с  переводом  драмы  на  французский  пересказывает
дочь  Великого  князя  Татиана.  Событие  происходило  в  начале
1915  года,  за  полгода  до  его  кончины.
 «В  Павловск  прибыл  Владимир  Палей,  сын  Великого  кня¬
зя  Павла  Александровича.  Братья  (Татианы)  были  в  отпуску  с
войны,  и  все,  и  я  собрались  в  огромном  кабинете  Отца  [Татиана
Константиновна  именует  слово  Отец  с  заглавной  буквы]  слушать
чтение  Владимира.  Это  был  его  почти  дословный  перевод  “Царя
Иудейского”.
 Как  знаток  французского  языка,  был  приглашён  мосье  Бальи-
Конт,  наш  учитель,  которого  Отец  просил  внимательно  отмечать
недостатки.  Он  (мосье)  сидел  за  отдельным  столиком  с  карандашами
и  с  бумажками,  освещёнными  лампочкой.
 Владимир  Палей  вдохновенно  читал,  сначала  стесняясь,  увле¬
чённый  прекрасным  произведением.  Мосье  Бальи-Конт  два  раза
что-то  писал,  вцепившись  в  свои  бумажки,  потом  порвал  всё,  от¬
кинулся  на  кресло,  заслушиваясь.
 Когда  всё  было  прочтено,  Отец  спросил  его:  “Какие  у  вас  заме¬
чания?”  Мосье  Бальи-Конт  ответил:  “Я  всё  порвал,  никакие  заме¬
чания  не  могут  устоять  перед  этим  дословным  переводом  отменным
французским  языком”.
 Тогда  Отец  обратился  к  переводчику  своей  драмы,  обнял  его:
“Володя,  я  чувствую,  что  больше  писать  не  буду,  чувствую,  что
умираю.  Тебе  я  передаю  мою  лиру”.
 Этот  талантливый  французский  перевод  “Царя  Иудейского”,
одобренный  автором,  остался  в  Царском  Селе,  во  дворце  Великого
князя  Павла  Александровича,  и,  увы,  пропал».  «На  конец  февра¬
ля  1914  года,  —  пишет  В.В.  Петроченков,  —  драма  переводилась
на  французский,  немецкий,  английский,  чешский,  румынский,
латышский,  армянский  и  грузинский  языки.  ...В  связи  со  стре¬
мительно  растущим  числом  заявок  на  переводы,  Великий  князь
пишет  Р.Ю.  Минкельде:  “...разрешайте  от  моего  имени  перевод  на
любые  языки”».
 Маяк  в  ночи
 От  императора  Николая  Второго  во  многом  зависело,  допустить
или,  соглашаясь  с  Синодом,  запретить  постановку  драмы  «Царь
^Иудейский»  на  сценах  публичных  театров.  Автором  постановления
 98

Синода  о  недопущении  драмы  на  общественную  сцену  был  архиепи¬
скоп  Финляндский  Сергий.  (Он  же  волею  судеб  сослужил  митропо¬
литу  Петроградскому  и  Ладожскому  Владимиру  во  время  отпевания
усопшего  Великого  князя  Константина  Константиновича.)
 Спектакль  был  показан  августейшей  персоне  9  января  1914  года.
H.H.  Сергиевский,  сидевший  сбоку,  в  нескольких  шагах  от  мо¬
нарха,  «имел  возможность,  —  как  он  пишет,  —  наблюдать  за  ним.
Царь  был  умилён,  потрясён.  Он  волновался,  поминутно  поглаживая
усы  —  признак  сильных  душевных  эмоций.  В  антрактах  он  очень
хвалил  пьесу  и  её  исполнение  и  вызывал  Арбатова,  чтобы  выразить
ему  благодарность  за  его  отличную  постановку».
 «Сколько  раз  я  читал  Евангелие,  —  говорил  Государь  после
окончания  спектакля.  —  Сколько  раз  присутствовал  в  церкви  на
богослужениях  Страстной  Недели,  но  никогда  я  не  переживал
Страстей  Господних,  как  сегодня  “у  вас”  в  театре.  Мне  приходилось
сильно  сдерживать  себя,  чтобы  не  расплакаться...»
 Все  видели  впечатление,  произведённое  спектаклем  на  царя.
«У  нас,  —  пишет  H.H.  Сергиевский,  —  не  оставалось  сомнений,  что
драма  будет  допущена  на  сцены.  ...Результат  оказался  совершенно
противоположный»:  запрет  был  категорический  и  исходил  он  от
Правительства  и  Синода.  В  этом  был  всё-таки  до  некоторой  степени
резон,  «ввиду  того,  что  в  провинции  антрепренёры  стали  бы  трепать
драму  с  корыстными  целями  по  всяким  сомнительного  свойства
сценам  и  читать  её  наряду  со  скабрёзными  фарсами»
 Более  подробные  и,  казалось  бы,  убедительные  доводы  этого
решения  зафиксировал  Великий  князь  в  своём  дневнике.  Ответ  ар¬
хиепископа  Сергия  «читал  с  биением  сердца  и  замиранием  дыхания.
Синод  не  встречает  препятствий  к  напечатанию  “Царя  Иудейского”.
Ещё  бы!  Как  будто  я  об  этом  спрашивал.  Но  постановка  драмы  на
сцене  признаётся  невозможной,  несмотря  на  то,  что  она  произвела
бы  на  зрителя  ещё  более  сильное  впечатление,  чем  в  чтении.  Синод
опасается,  что  благотворное  влияние  драмы  будет  с  излишком  покрыто
несомненным  вредом.  Надеяться,  что  введение  пьес,  подобных  “Царю
Иудейскому”,  облагородит  театр,  невозможно,  т.к.  для  этого  необхо¬
димо  было  бы  удалить  все  пьесы  иного  характера,  а  также  и  актёров
из  обычных  профессиональных  лицедеев  превратить  в  своего  рода
духовную  корпорацию.  Всё  это  немыслимо  до  той  поры,  пока  театр
остаётся  театром;  скорее  наоборот:  драма,  отданная  на  современные
театральные  подмостки,  сама  утратит  свой  возвышенный  характер,
превратившись  в  обычное  лицедейство...
 Щадя  религиозную  совесть  зрителя,  ныне  старательно  удаля¬
ют  со  сцены  всё  относящееся  к  богослужению,  например,  иконы,
церковные  облачения  и  подобное,  —  тем  более  не  должна  быть
низводима  до  степени  предмета  суетного  развлечения  евангельская

Шёл  1914  год.  Мировая  война.  Дом  Великого  князя  посе
тило  горе:  умер  в  госпитале  смертельно  раненный  сын  Олег.
Самый  духовно  близкий  отцу  из  всех  его  детей.  В  мае  1915-го
пришло  известие  о  гибели  на  фронте  зятя  —  кавалергарда  кня¬
зя  Багратион-Мухранского,  мужа  дочери  Татианы.  Любимого
всеми  человека.  Больное  сердце  Константина  Константиновича
с  трудом  выдерживало  тягчайшие  удары.
 Слава  Богу,  в  то  время  возле  угасающего  князя  находился
Николай  Николаевич  Сергиевский.  Он  понимал  его  угнетённое  со¬
стояние  и  был  искренне  озабочен  судьбой  драмы  «Царь  Иудейский».
У  него  созрел  замечательный  план,  которым  он  и  поделился  с  K.P.  :
устраивать  на  публичных  сценах  не  спектакли  (ибо  запрещены),  а
чтения,  сначала  на  лучших  сценах  Петербурга,  «предназначив  весь
доход  ...на  помощь  раненым.  K.P.  зажёгся  интересом...  попросив
только  точнее  указать  благотворительную  цель  таких  чтений,  если
разрешение  на  устройство  их  будет  получено:  предназначить  доход
на  приобретение  перевозочных  средств  для  быстрого  эвакуирования
тяжелораненых  с  мест  боёв  ...  в  чём  ощущалась  большая  нужда...
Царь  разрешил  единолично  мне,  —  пишет  H.H.  Сергиевский,  —
при  условии  соблюдения  правил,  которые  будут  разработаны  для
этой  цели  Министерством  внутренних  дел».
 Трудно  сказать,  чего  больше  в  этих  правилах:  пуританства  или
ханжества.  Вот  они.  Одежда  для  артистов:  «сюртуки  с  тёмными  гал¬
стуками  для  мужчин  и  закрытые  белые  платья  с  длинными  рукавами
для  артисток;  при  поднятии  занавеса  на  сцене,  артисты  должны  си¬
деть  за  длинным  столом  с  печатными  экземплярами  драмы  в  руках
и  читать  роли  по  книгам,  отнюдь  не  декламируя  их  и  воздерживаясь
от  всякой  мимики  и  жестикуляции;  вставать,  читая  роли,  и  вновь
садиться,  выходить  со  сцены  и  возвращаться  в  соответствии  с  автор¬
скими  ремарками  воспрещалось...  всякие  знаки  одобрения  публики
строго  воспрещались.  И  так  далее  без  конца».  Можно  было  подумать,
что  читали  не  пьесу,  а  Псалтирь  над  покойником.
 «Неизменно  дежурившие  в  театральных  залах  местные  поли¬
цейские  пристава  строго  следили  за  исполнением  ...обязательных
предприятий  правительства.  ...Раз  в  театре  Народного  Дома  вышел
курьёзный  случай,  когда  режиссер...  выпросил  (у  H.H.  Сергиевско¬
го)  разрешить  ему  мигнуть  на  сцену  электрическим  карманным
фонариком,  а  турецкому  барабану  пророкотать  чуть  слышно  по¬
добие  грома  в...  сцене  пира  у  Пилата.  ...Лишь  только  занавес  опу¬
стился  после  этой  сцены,  местный  пристав  Крылов  (кстати  сказать,
вскоре  павший  первой  жертвой  февральской  революции)  попросил
H.H.  Сергиевского  «в  контору  для  составления  протокола...»
 Но  так  или  иначе  чтения,  пусть  и  в  оскоплённом  варианте,  про¬
должались.  Иногда  больной  автор  слушал  некоторые  чтения  по
телефону,  который  ставился  для  этой  цели  на  сцене.
 100

Дальнейшая  судьба  этой  драмы  поразительна.  Корабль,  кото¬
рый  хотели  отвести  «в  затон»  и  обречь  на  вечное  ржавение,  вдруг
сорвался  со  стапелей  и  вышел  в  самое  бурное  и  самое  чёрное  исто¬
рическое  море  России.  Прогнозы  Святейшего  Синода,  к  счастью,
не  оправдались.
 Итак,  вернёмся  к  невероятному  рассказу  Николая  Сергиев¬
ского.  Бесцветные,  «скальпированные»  чтения  драмы  «Царь
Иудейский»  вызывали  в  душе  постановщика  бунт.  Он  отважился
обратиться  к  царю,  находившемуся  в  это  время...  в  ставке  главно¬
командующего  на  фронте.  Естественно,  не  сам.  Нашёлся  знакомый
«генерал-майор  свиты  его  величества».  Далее  предоставляю  слово
H.H.  Сергиевскому.
 «Он  (генерал-майор)  снёсся  по  прямому  проводу  с  царской  став¬
кой  и  добился  желанного  ответа:  мне  разрешено  было  одеть  моих  ар¬
тистов  и  артисток,  если  не  в  настоящие  костюмы,  то  в  «бесцветные,
бесформенные  хитоны».  Мы  срочно  заказали  их.  Предстояло  уже
почти  настоящее  представление  драмы.  Билеты  в  Михайловском
театре  брались  нарасхват  по  бешеным  ценам.
 Чтобы  обсудить  некоторые  подробности  будущего  спектакля,
мы  собрались  в  зале...  на  Невском...  При  входе  в  зал  бросалось  в
глаза  пустое  место  на  стене  с  выцветшим  квадратом  обоев,  где
всегда  висел  портрет  Николая  II:  оказалось,  «генерал-майор  свиты
его  величества»  отправил  изображение  своего  величества  «в  места
не  столь  отдалённые»  —  на  чердак.  И  заодно  уж  снял  его  вензеля  с
своих  погон.  И  открывая  собрание,  вместо  того,  чтобы  заговорить
о  деле,  для  которого  мы  собрались,  граф  нервно  воскликнул:
 — 	Господа,  дальше  идти  некуда!  Россия  накануне  революции!..
 И  действительно,  она  разразилась  через  несколько  дней,  по  теа¬
тральному  выражению,  «сорвав»  наш  спектакль...  Она  же  помогла
H.H.  Арбатову  возобновить  почти  во  всём  прежнем  великолепии
постановку  драмы  в  конце  правления  Временного  правительства
и  в  первый  период  по  восшествии  на  российский  престол  больше¬
вистской  династии...  »  H.H.  Сергиевский  в  это  время  уже  был  в  Ва¬
шингтоне  «в  качестве  члена  Чрезвычайной  миссии  и  представителя
русской  печати».  Н.  Арбатов  сообщал  ему  в  письмах  совершенно
невероятные  вещи.  Так,  «заручившись  разрешением  Временного
правительства,  он  в  конце  лета  1917  года(!)  добыл  из  кладовых
бывших  императорских  театров  прежние  костюмы  и  декорации  и
возобновил  постановку  драмы  в  театре  Н.К.  Незлобина  (бывшем
Комиссаржевской),  где,  после  двухмесячной  подготовки,  В  РАЗГАР
БОЛЬШЕВИСТСКОЙ  РЕВОЛЮЦИИ,  «Царь  Иудейский»  выдер-
жал,  под  аккомпанемент  выстрелов  на  улицах,  78  ЕЖЕДНЕВНЫХ
ПРЕДСТАВЛЕНИЙ.
 Из  Петрограда  Незлобии  перевёз  постановку  в  Москву,  где,  со-
ласно  его  воспоминаниям,  печатавшимся  в  1926  году  в  рижском,
 101

«Русском  слове»,  драма  после  новой  длительной  подготовки  шла,
с  новыми  костюмами  и  декорациями,  с  мая  месяца  1918  г.  —
«С  СОВЕРШЕННО  НЕБЫВАЛЫМ  УСПЕХОМ»,  выдержав  ОКОЛО
СТА  ПРЕДСТАВЛЕНИЙ  ».
 Но  это  ещё  не  finita.  На  том,  раннем  этапе  «пролетарской  рево¬
люции»,  борьба  с  христианством  ещё  не  имела  повсеместных  рас¬
стрельных  указаний  властей.  Церкви  где-то  ещё  служили,  где-то
уже  были  закрыты  и  разорены.  В  спёртом  воздухе  обеих  столиц
особенно  чувствовалось  грозовое  удушье,  надвигавшееся  на  храмы,
духовенство,  верующих.  Не  потому  ли  драма  «Царь  Иудейский»
была  для  петроградцев  и  москвичей  —  «ноевым  ковчегом»  надеж¬
ды,  с  которого  брошен  спасательный  круг.  Незримый  в  спектакле,
но  осязаемый  образ  Христа  укреплял  смятенных,  понимавших,  что
каждому  в  эти  непредсказуемые  времена  предстоит  выбор  между
верностью  вере  и  жизнью.  Своя  Голгофа.
 Есть  ещё  два  свидетельства  о  постановке  драмы  в  городах,  вре¬
менно  освобождённых  от  большевиков.  Их  приводит  В.В.  Петро-
ченков  в  уже  упомянутой  книге.
 1919  год.  Армия  Колчака  вытеснила  «красных»  из  Екатерин¬
бурга.  Уже  произошли  трагедии  в  доме  Ипатьева,  в  Ганиной  Яме,  в
Алапаевске.  Тела  убиенных,  живыми  брошенных  в  шахту  недалеко
от  Алапаевска,  ещё  лежат  в  склепе  Свято-Троицкого  собора.  Ещё
на  пепелищах  Ганиной  Ямы  следователь  Соколов  собирает  веще¬
ственные  свидетельства  неслыханного  преступления.  А  в  городе
со  сцены  театра  звучат  слова  Иосифа  Аримафейского,  мысленно
стоящего  у  распятия:
 «Пускай  навек  твои  сомкнулись  очи,
 И  плотию  уснул  Ты,  как  мертвец,
 Но  светит  жизнь  из  тьмы  могильной  ночи,
 Сияя  солнцем  в  глубине  сердец.
 Живительно,  и  действенно,  и  ново
В  сердцах  у  нас  Твоё  бессмертно  слово;
 Любви  к  Тебе  душа  у  нас  полна,
 А  где  любовь,  там  смерть  побеждена!»
 Ставил  спектакль  Н.  Орлов.  Рецензент  областной  газеты  был
недоволен  «впечатлениями  от  внешней  стороны  пьесы».  Но  кто
хотел,  тот  расслышал  сторону  внутреннюю,  готовившую  душу
человека  к  грядущим  испытаниям.
 Вторая  постановка  «Царя  Иудейского»  состоялась  в  Одессе,  в
«Русском  театре»,  в  том  же  1919  году,  когда  армия  генерала  Де¬
никина  освободила  город.  Поставил  спектакль  режиссёр  Николай
Иванович  Соболыциков-Самарин.  Я  с  удовольствием  пишу  здесь
£го  полное  имя-отчество  и  двойную  фамилию  и  не  могу  удержать
 102

ся,  чтобы  не  вспомнить  о  его  почти  причастности  к  моей  судьбе.
Десять  лет  в  школу  №  1  города  Горького,  с  39  по  49-й  год,  я  ходила
по  улице  Минина,  мимо  дома  №  5,  на  торце  которого  висела  и  по
сей  день  висит  мемориальная  доска.  Надпись  свидетельствовала,
что  в  этом  доме  проживал  Н.И.  Соболыциков-Самарин,  а  во  вре¬
мя  моего  школьного  детства  —  его  дочь  Антонина  Николаевна
Соболыцикова-Самарина.  Артистка  замечательного  в  те  поры  театра
драмы  в  г.  Горьком.  И  была  она  «ермоловской  стати»,  изысканных
манер  и  благородства.  Как  и  когда  отец  и  дочь  попали  в  наш  город  —
не  выясняла,  но  родственно  обрадовалась,  когда  в  книге  В.В.  Пе-
троченкова  прочла  об  одесском  спектакле.
 Итак,  слово  автору  книги.
 «Н.И.  Соболыцикову-Самарину,  —  цитирует  он  рецензию  Г.  Пе-
каторос,  написанную  по  горячим  следам  того  спектакля,  —  пришла
в  голову  чрезвычайная  мысль,  казалось  бы,  совершенно  неосуще¬
ствимая,  —  поставить  мистерию-поэму  покойного  K.P.  на  одесской
сцене.  Я  не  говорю  уже  о  том,  что  при  теперешней  сверхдороговизне,
когда  аршин  половой  тряпки  (буквально)  стоит  сто  рублей,  так  что
и  представить  себе  нельзя  возможность  очень  сложной  постановки
при  новых  прекрасных  декорациях,  костюмах  и  всей  той  неисчис¬
лимой,  но  дорогостоящей  мелочи,  которая  необходима  для  такой
особенной  по  стилю,  по  эпохе,  по  конструкции  и  т.д.  пьесе,  как
«Царь  Иудейский»,  —  это  одна  сторона  дела;  но  поставить  теперь,
когда  всё  потонуло  в  воровстве,  взяточничестве,  грабеже  и  крови,
когда  всё  обесценено,  сведено  на  «нет»  —  и  религия,  и  мораль,  и
красота,  а  пуще  всего  ценность  человеческой  жизни  и  человеческой
души;  теперь,  когда  воистину  всё  озверело,  осатанело,  когда  мы
переживаем  царство  антихриста,  поставить  теперь  «Царя  Иудей¬
ского»,  поэму-мистерию,  проникнутую  тонкой  прелестью  искрен¬
ней  веры,  проникнутую  глубокой  любовью,  поэму,  полную  особого
религиозного  очарования,  —  это  несомненно  своего  рода  подвиг,
большая  общественная  заслуга,  это  великое  служение  вечному  и
святому,  служение  тому,  что  все  забыли  и  без  чего  жить  нельзя.
И  это  сделал  Н.И.  Соболыциков-Самарин  и  те,  кто  с  ним.
 ...Я  смотрел  и  переживал  то  огромное  и  важное,  что  даёт  силы
выносить  кровавый  кошмар  современности.  Умилялся  душой,
оживал.  И  окрылялась  душа  моя.  И  хорошо,  что  не  допущены
аплодисменты.  Очевидно,  и  здесь  от  внимания  Н.И.  Соболыцикова-
Самарина  не  ускользнуло,  что  аплодисменты  были  бы  грубым  дис¬
сонансом  с  тем  молитвенным  настроением,  которым  проникнута
поэма.
 ...Постановка  «Царя  Иудейского»  —  большое  художественное
событие;  приносим  за  неё  поклон  Н.И.  Соболыцикову-Самарину  и
£го  талантливым  сотрудникам  и  желаем,  чтобы  публика  поспешила
 103

видеть  этот  спектакль  и  вымыть  бы  свою  исстрадавшуюся  душу  в
целебном  источнике  святого  и  великого  искусства».
 Запоздалый  поклон  и  от  нас,  пока  живущих.
 * 	*  *
 Post  scriptum.
 На  днях  в  мой  ветлужский  дом,  где  была  написана  эта  кни¬
га,  пришёл  A.B.  Зарницын,  внук  расстрелянного  протоиерея  о.
Александра  Зарницына.
 Принёс  малого  формата,  в  бумажной  обложке,  простенько  из¬
данную  книгу.  Каково  же  было  моё  изумление  и  радость,  когда,
взяв  её  в  руки,  я  прочла  на  обложке:
 «В  глуши  забытого  селенья»  —  уездного  городка  Ветлуги,  когда-
то  славного  высокодуховной  культурой  его  жителей,  возник  веще¬
ственный  образ  нетленной  ценности  и  непреходящей  значимости
великой  драмы  Великого  князя  Константина  Константиновича.
В  эпизоде  этом  мне  видится  знаменательный  смысл  —  возвращения
имени  K.P.  в  двадцать  первый  век  от  Рождества  Христова.
 K.P.
 ЦАРЬ  1УДЕЙСКИЙ.
 Драма  в  четырех  действиях
И  пяти  картинах.
 Издате  третье,  удешевленное.
25-ая  тысяча.
 Санктъ-Петербургъ.
 1914.
 ш
 104

Ш\Сг%
 Глава  4.
ДИАЛОГИ  -  В  ПЕРЕВОДАХ
 К.Р.  и  Джордж  Гордон  Байрон
«Роковые  вопросы  бытия»
 Байрон,  действительно,  непостижим.
 С  сентября  по  ноябрь  1816  года  он  совершает  путешествие  по
Бернским  Альпам  в  Швейцарии.  Ведёт  дневник  ...  «для  моей  сестры
Августы».  Августа  —  его  сводная  сестра  по  отцу  и  единственная
возлюбленная.  Ей  Джордж  Гордон  поверяет  все  движения  своей
души.  Заметки  путешественника  напоминают  письма  или  даже
беседы,  так  ощутимо  в  них  присутствие  «милой  Августы».
 Альпийские  пейзажи  поражают  Байрона  надмирностью.
Он  воспринимает  их  как  декорации  рая  или  ада.  Вот  высокогорное
пастбище.  Слышен  библейский  дуэт:  извечный  ветровой  мотив  па¬
стушеских  дудочек  и  звяканье  коровьих  колокольчиков  —  «на  не¬
досягаемой  высоте».  Мир  будто  только  сотворён,  и  целомудренные
звуки,  и  «вся  окружающая  природа  воплощали  всё,  что  я  слышал
или  мог  вообразить  о  пастушеском  рае...»
 Пасторальный  пейзаж  восхищает  поэта,  но  не  предпочтитель¬
нее  ли  ему  потрясения?  У  подножия  горы  Юнг  Фрау  он  с  тревож¬
ным  восторгом  внимает  «шуму  лавины,  подобному  грому».  Языки
ледовых  лавин,  водопады,  низвергающиеся  с  необозримой  высоты,
«разразилась  гроза,  с  громом,  молнией  и  градом  —  и  всё  это  было
прекрасно».  В  мистерии  вольных  стихий  поэт  чувствует  себя  на
равных  с  ними.  По  силе  духа  он  сродни  альпийской  гармонии  хаоса.
В  нём  видится  Байрону  грозное  грядущее  вселенной.  Он  тотчас  же,
на  ходу,  вставляет  разноликие  картины  в  раму  уже  слагающейся
раматической  поэмы.  Вот  и  этот  —  пейзаж?  символ?  предсказа-
 105

ние?  —  войдёт  в  неё:  «...  поток  изгибается  над  скалой,  точно  ХВОСТ
белого  коня,  развевающийся  по  ветру;  таким  можно  вообразить
апокалиптического  «коня  бледа»,  на  котором  едет  СМЕРТЬ».
На  выделенных  словах  —  акцент  автора.
 Поэт  горестно  признаёт  в  себе  трагическое  раздвоение:  «Я  был
расположен  насладиться  поездкой.  Я  люблю  Природу  и  поклоняюсь
Красоте».  Но  «наслаждение»  и  «любовь»  отравлены  необратимым,
необъяснимым  отчуждением  поэта  и  от  Природы,  и  от  Красоты,
в  которых  он  признаёт  великие  категории  бытия.  «Ни  пастушьи
напевы,  ни  грохот  лавин,  ни  водопады,  ни  горы,  ни  ледники,  ни
леса,  ни  тучи  ни  на  миг  не  облегчили  тяжесть,  лежащую  у  меня  на
сердце;  ни  на  миг  не  дали  растворить  моё  несчастное  «Я»  в  величии,
могуществе  и  красоте,  окружавшей  меня  со  всех  сторон».
 Байрон,  может  быть,  и  предпринял  путешествие  в  запре¬
дельные  горы  в  надежде  спастись  от  мрака,  всё  плотнее  сгущав¬
шегося  в  его  душе.  Ещё  до  поездки,  в  июле  1816  года,  он  пишет
стих-видение  «Тьма».  В  заглавии  —  предсказание:  «Погасло
солнце  светлое...»  «Глухое  небо  —  земли  погибшей  саван».  Люди
сжигают  жилища,  леса,  толпятся  у  подножия  вулканов,  чтобы
утешиться  хотя  бы  иллюзией  света  и  тепла.  Когда  огни  гаснут  —
толпы  теряют  человеческий  образ,  наступает  апофеоз  враждебных
инстинктов.
 «Но  не  было  могилы  ни  костям,
 Ни  телу;  пожирал  скелет  скелета...
 Один  лишь  пёс  остался  трупу  верен:
 Зверей,  людей  голодных  отгонял»  и
«всё  лизал  он  руку,  безответную  на  ласку,
 И  умер,  наконец».
 Один  лишь  пёс...
 Иван  Сергеевич  Тургенев  выбрал  это  мрачное,  не  свойственное
его  лире  произведение  для  перевода.  Не  потому  ли,  что  оно  напом¬
нило  религиозно  образованным  читателям  пророчество  Иеремии
о  Судном  Дне?
 «Смотрю  на  землю,  и  вот  она  разорена  и  пуста,  —  на  небеса,  и
нет  на  них  Света.  ...Смотрю,  и  вот  нет  человека  и  все  птицы  небес¬
ные  разлетелись...»  Но  тогда  же  вещал  через  Иеремию  Господь:
«вся  земля  будет  опустошена,  но  совершенного  истребления  не
сделаю».  И  пророку  Иезекиилю,  поставив  его  «среди  поля»,
полного  сухих  костей,  явил,  как  воскрешает  их  Словом  Божиим.
У  Байрона  —  тьма  всепоглощающа,  за  ней  не  брезжит  свет,  ибо
душа  его  слепа  к  нему.  Это  свойство  души  подчинило  все  формы
его  жизни:  мысль,  творчество,  поступки;  даже  любовь  его  увечна,
ибо  кровосмесительна.
 106

Драматическая  поэма  «Манфред»  —  тоже  по  сути  своей  днев
ник.  Дневник  души,  очищенный  от  суеты  бытовых  подробностей.
Ведь  и  пишет  он  первые  два  акта  поэмы  в  пути,  в  том  самом  —  сен¬
тябрьском  путешествии  1816  года  по  высокогорной  альпийской
стране.  Как  это  происходило?  Где  можно  было  застать  поэта  с  пером
в  руке,  когда  дни  посвящены  труднейшим  переходам,  а  ночи  —  за¬
писям  в  дневнике  и  тяжёлому  сну...
 Неприкосновенные  в  сверхчеловеческом  величии  Альпы  —
космогоническая,  далёкая  от  театральной  сцена,  и  Байрон  населяет
её  образами  таинственных  сил,  а  —  лучше  сказать  —  вызывает  их
из  горных  недр  и  «заоблачных  высей».
 Кто  же  такой  —  Манфред  Байрона?  Чем  была  так  притяга¬
тельна  его  фигура,  что  вызвала  к  жизни  драматическую  симфонию
«Манфред»  П.И.  Чайковского  и  сочинение  Шумана,  которым  он
восторгался;  вдохновила  K.P.  —  Великого  князя  Константина  в
драматической  форме  продолжить  размышления  о  странном  герое
английского  поэта?
 Нужно  быть  «одного  роста»  с  Манфредом,  чтобы  попытаться
постичь  его  мир.  По  масштабу  духа  он  ближе  к  праотцам,  и  зауряд¬
ному  читателю  с  ним  трудно  общаться.
 Автор  и  герой  задают  вопрос  вопросов  для  мыслящих  всех  вре¬
мён:  как  объяснить,  что  ЛИШЬ  ЧЕЛОВЕК  В  ЭТОМ  МИРЕ  —  «СМЕ-
ШЕНЬЕ  ПРАХА  С  БОЖЕСТВОМ»,  что,  разрываясь,  мечется  между
двумя  магнитами:  небом  и  землёй?  «Жить  значит  пресмыкаться  на
земле  //  И  быть  могилой  собственного  духа».
 Человек  с  его  честолюбием,  смешной,  а  то  и  кровавой  игрой
страстей,  с  его  мелкими  заботами  —  жалок,  по  мнению  Манфреда.
Ему  по  плечу  колоссы  первозданной  Природы,  не  осквернённой
прикосновением  человека.  Он  сам  —  часть  этой  исполинской
Натуры.  Его  дыханье  подобно  «морозной  свежести  на  льдистых
вершинах  гор».  Волны  «шумных  горных  рек»,  «бешеный  прибой
океана»  —  его  собратья  в  отважном  соревновании  сил.  Он  знает  —
эти  силы  одушевлённы,  их  можно  вызвать,  как  вызывает  он  фею
гор.  (Уместно  вспомнить,  что  сам  Байрон,  находясь  в  Греции,  пере¬
плыл  Геллеспонт  —  Дарданелльский  пролив.)  Незамутнённым,
тонким  слухом  проницает  Манфред  «патриархально-сладостные
звуки»  пастушьих  свирелей  и  колокольцев  на  шеях  животных.
Манфреду  хотелось  бы  раствориться  в  этой  «гармонии  свободной
и  живой»,  стать  «незримым  духом  этих  звуков,  //  Блаженством
бестелесным,  что  родится,  //  Живёт  и  умирает  вместе  с  ними».
 Увы!  Человеку  это  не  дано,  он  скован  грубой  плотью,  оковами
тела  —  будущим  прахом.  В  вариантах  бытия  герой  не  находит
места  себе,  смертному.  Так,  может  быть,  хоть  там,  за  гробом...  Му¬
чителен  вопрос-пытка,  не  оставляющий  смятенный  дух  Манфреда,
сугублённый  встречей  с  себе  подобным  существом.  «Ненавистный

образ»  человека,  стоит  ему  возникнуть,  свергает  одинокого  героя
«с  небес  во  прах».  Безответный  вопрос  становится  для  Манфреда
нестерпимым,  когда,  как  он  полагает,  по  его  вине  погибла  Астарта,
хоть  и  была  беспредельной  их  земная  любовь.
 Непосильный  смертному  вопрос  герой  пытается  разрешить
не  чернокнижием,  не  магией.  Чтобы  постигнуть  непостижимое,
Манфред  со  сверхчеловеческим  упорством  «предался  таинственным
наукам,  что  знали  только  в  древности».  «  Труды  и  тяжкие  испы¬
тания»  преодолело  его  усердие,  и  стал  он  властелином  бесплотных
духов.  Человечество  вычислило  их  давно:  древние  персы  назвали
Ангроманьей  —  властителем  царства  мёртвых,  тьмы  и  зла;  древние
греки  вверили  человеческие  судьбы  трём  паркам  и  богине  возмездия
Немезиде.  Их  подчиняет  своей  воле  Манфред,  их  просит  дать  ему
«забвенье»  от  непрестанного  страдания.
 Но  духи  —  бессильны  и,  точно  мелкие  лавочники,  предлагают
приманки  искушений,  на  которые  во  все  времена  падко  измель¬
чавшее  человечество.
 «Проси  короны,  подданных,  господства
Хотя  над  целым  миром...»
 В  этой  сцене  явен  библейский  экивок  Байрона.
 «И  сказал  Ему  диавол:  Тебе  дам  власть  над  всеми  сими  цар¬
ствами  и  славу  их,  ибо  они  преданы  мне,  и  я,  кому  хочу,  даю  её».
И  получил  в  ответ:  «Отойди  от  Меня,  сатана».
 Однако  Манфред,  увы,  не  гонит  духов  преисподней,  наоборот,
вызывает  «страшнейшего»  —  Аримана.  Правда,  он  подан  как-то
уж  слишком  опереточно:  сидящим  «на  троне  —  огненном  шаре,
окружённом  духами».
 Но  именно  к  нему,  повелителю  ада,  обращён  дерзкий,  грехов¬
ный  вызов  Манфреда:
 «Заставь  восстать  усопших».
 Даже  духи  смущены  кощунственной  сценой:
 «Кто  смертен,  тот  не  должен
Искать  того,  что  за  пределом  смерти».
 Манфред  ищет  за  пределами  жизни  того,  что  сильнее  созна¬
ния  грядущей  смерти  —  прощения  любимой  женщины  —  любой
ценой.  Цена  же  мистически  велика.  Её  озвучит  аббат  в  час  смерти
Манфреда:
 «Он  отошёл  —  куда?  —  страшусь  подумать  —
 Но  от  земли  он  отошёл  навеки».
 108

Отношения  Манфреда  и  Астарты,  казалось  бы,  частный  случай
Единственный  на  земле  человек,  который  безмерно  любим,  —
его  сестра  и  его  двойник.  Они  зеркально  отражены  друг  в  друге  —
и  внешне,  и  в  духовных  устремленьях,  далёких  от  обыденности.
И  всё-таки,  наверное,  он  любил  в  ней  то,  что  в  нём  не  состоялось:
«участье  к  людям,  слёзы  и  улыбки...  смиренье  ...  нежность».
Но  ведь  и  Манфред  «на  утре  дней»  имел  возвышенные  цели:  «мечтал
быть  просветителем  народов,  достичь  небес».  Но,  себе  противореча,
«обуздать  себя  не  мог»,  «со  стадом  мешаться  не  хотел...»  Может
быть,  в  Астарте  он  видит  себя,  не  свершившегося.  Ведь  доброта  её
могла  наполнить  лунный  пейзаж  его  души,  свет  откликнулся  бы
свету.  Но  не  случилось.  Астарта  погибла,  ибо  «сердце»  её  «в  моё
взглянуло  и  увяло».
 Манфред  и  Астарта:  Байрон  и  Августа?  Спасаясь  от  скандальной
огласки  их  отношений,  Байрон  женился  на  Юдифи  Милбэнк  —
в  1815  году.  Дочь  от  нелюбимой  женщины  назвал  Ада  АВГУСТА.
С  женой  официально  развёлся.
 Проекция  личной  жизни  поэта  на  судьбу  его  героя  очевидна.
В  поэме  она  возведена  до  трагического  пафоса.  В  чём  же  он  всё-таки?  —
В  греховной,  неодолимой,  всепоглощающей  любви  к  сводной  сестре?
Или  в  непреодолимости  нелюбви  Манфреда  к  людям,  что  сделало
несовместимыми  его  и  Астарты  чувства?  А  может  быть,  в  этом  мире
вообще  невозможна  полнота  гармонии  между  мужчиной  и  женщиной
и  так  называемая  любовь  —  только  погоня  за  миражами  в  пустыне?
 По  Байрону  —  непроницаема  стена,  о  которую  бьётся  мысль  и
сердце  Манфреда.  «Пусть  она  простит  иль  проклянёт  меня...»
 Но  только  ли  об  этом  страждет  Манфред?  Где  теперь  Астар¬
та?  «Скажи,  что  за  гробом  тебя  ждёт  рай...  »  Но  фраза  на  этом  не
обрывается.  Манфред  продолжает:  «Скажи  ...  и  что  умру  и  я».
Вот  главный  повод  смятенья:  ГДЕ  ОН  БУДЕТ  ПОСЛЕ  СМЕР¬
ТИ?  ТАМ  ЛИ,  ГДЕ  АСТАРТА?  ВОЗМОЖНО  ЛИ  ЗА  ГРОБОМ
ЕДИНЕНЬЕ?  —  Мир  безответен.
 Манфред  умирает  без  покаянья,  отвергая  помощь  аббата,  ко¬
торый  «спас  бы  дух»,  блуждающий  во  тьме.
 «Музыка  не  обман,  она  откровение»
 «Ив  этом  именно  её  победоносная  сила,  что  она  открывает
нам  недоступные  ни  в  какой  сфере  элементы  красоты,  созерцание
которых  не  временно,  а  навсегда  мирит  нас  с  жизнью».  Эта  мысль
принадлежит  Петру  Ильичу  Чайковскому.  Ему  ли,  одарённому,
озарённому  свыше,  не  знать  чудо  откровения.  Он  и  Афанасия  Фета
выделял  из  всех  высоких  поэтических  имён,  считая,  что  «Фет
лучшие  свои  минуты  выходит  из  пределов,  указанных  поэзи^
 109

щ
 (ограниченных  пределами  СЛОВА  —  цитата  из  письма  П.И.Ч.),  и
смело  делает  шаг  в  нашу  область,  т.е.  в  музыку».  И  следом  Пётр
Ильич  перечисляет  когорту  поэтов,  которым  не  столь  доступен
горний  музыкальный  слух.  А  среди  них  —  «Пушкин,  Гёте,  или
Байрон,  или  Мюссе».
 Так  что  же  всё-таки  остановило  выбор  композитора  на  «драма¬
тической  поэме»  Байрона  «Манфред»?  Не  просто  выбор  для  про¬
чтения,  а  для  создания  симфонической  поэмы  на  ту  же  тему.
 Он  посвятил  её  —  Милию  Алексеевичу  Балакиреву,  кото¬
рый  обратил  внимание  Петра  Ильича  на  произведение  Байрона
и  предложил  своё  прочтение  его.  «Сюжет  этот,  кроме  того,  что
он  глубок,  ещё  и  современен,  т.к.  болезнь  настоящего  чело¬
вечества  в  том  и  заключается,  что  ИДЕАЛЫ  СВОИ  ОНО  НЕ
МОГЛО  УБЕРЕЧЬ.  Отсюда  и  всё  бедствие  нашего  времени».
По  просьбе  М.А.  Балакирева  В.В.  Стасов  составил  нечто  вроде  ли¬
бретто  поэмы  Байрона.  Однако  Пётр  Ильич  им  не  воспользовался.
Он  услышал  в  произведении  Байрона  космический  симфонизм
трагедии  человека.  Понял  и  принял  его,  потому,  видимо,  что  он  был
созвучен  и  его  печали  о  человечестве.  Никто  значительнее  Петра
Ильича  не  выразил  смысла  поэмы  Байрона.
 «Мне  кажется,  что  к  Байрону  вообще  и  к  «Манфреду»  в  особен¬
ности  нельзя  прилагать  современных  художественных  требований,
т.е.  верного  и  точного  воспроизведения  жизни  будничной,  явлений
нам  знакомых  и  испытанных...  Манфред  не  простой  человек.  В  нём,
как  мне  кажется,  Байрон  с  удивительной  силой  и  глубиной  олице¬
творил  ВСЮ  ТРАГИЧНОСТЬ  БОРЬБЫ  НАШЕГО  НИЧТОЖЕСТВА
С  СТРЕМЛЕНИЕМ  К  ПОЗНАНИЮ  РОКОВЫХ  ВОПРОСОВ  БЫ¬
ТИЯ».  И  далее  —  в  письме  к  Ю.П.  Шпажинской  —  отвечает  и  ей,
уверяющей,  что  «всякий  честный  ремесленник  полезнее...  чем  этот
Эльбрус  среди  людей»,  и  —  в  подтексте  —  приземлённому  взгляду
Балакирева.  «  ...но  ведь  Байрон  не  хотел  поучать  нас,  КАК  следует
поступать  раскаявшемуся  греховоднику,  чтобы  примириться  с
совестью;  задача  его  другая,  та,  на  которую  я  намекал  выше,  и  вы¬
полнена  она  гениально».
 Начав  в  мае,  П.И.Чайковский  закончил  свою  симфоническую
поэму  «Манфред»  осенью  того  же  1885  года.  Писал  о  ней:  «Симфо¬
ния  вышла  огромная,  серьёзная,  трудная  ...  сочинение  это  будет,
может  быть,  моим  лучшим  из  симфонических...»  В  том  же  году
она  впервые  была  исполнена  в  Москве  оркестром  под  управлени¬
ем  дирижёра  М.  Эрмансдерфера.  Во  второй  половине  XX  века  она
прозвучала  в  исполнении  Большого  симфонического  оркестра
Всесоюзного  радио,  дирижировал  Г.  Рождественский.
 П.И.  Чайковский  претворил  в  музыку  самые  сокровенные
мысли  и  чувства  Байрона,  насколько  позволено  в  них  проник-
 в
 нуть.
 110
 Ж

...Сижу,  слушаю...  Крутится  чёрный  диск  грампластинки  на
теперь  уже  старинном  проигрывателе  «Вега».  Душа  откликается
светлым,  серафическим  звукам;  можно  и  не  знать,  что  это  —  «тема
Астарты»  или  «нежной  мольбы  Манфреда»,  или  явление  феи,  «воз¬
никающей  из  брызг  водопада».  Конечно,  являются  литературные
ассоциации,  образы,  картины  —  но  душе  не  важен  этот  мыслен¬
ный  кинематограф;  открываются  сферы,  столь  же  непостижимые
словом,  как  аромат  цветов.  И  как  не  по-бытовому  контрастна
звучащему  свету  тревога,  смятенье,  неизбывное  страдание.  Эти
музыкальные  отблески  земных  чувств  словно  низвергают  человека
в  пучину  мрака,  подземное  царство  Аримана.
 Но  музыкальный  ад,  по  моему  восприятию,  слава  Богу,  не
состоялся.  Мне  услышалась  озвученной  лубочная  картинка,  стра¬
щающая  грешников  раскалённой  сковородой.  Но  ведь  и  у  Байрона
«подземные  чертоги»  Аримана  написаны  в  том  же  духе.  Не  дано
человеку  при  жизни  «сошествие  во  ад  »,  разве  что  предположитель¬
ность,  усиленная  воображением.  Но  вот  предчувствия...  Грядет
апокалиптический  «конь  блед»...  Через  всю  симфонию  —  пред¬
грозовая  тема,  предупреждение.  Не  поэтому  ли  в  торжественный
хорал,  который  завершает  симфонию,  вплетается  мелодия  средне¬
векового  католического  церковного  пения  «Dies  irae»  —  «День
гнева».  А  перед  ней  —  в  последней  части  —  умиротворение:  лёгкие
пассажи  арф,  певучий  мотив  Астарты  переплетается  с  молящими
предсмертными  возгласами  Манфреда...
 Исследователь  творческого  пути  П.И.Чайковского  Б.С.  Ники¬
тин  предполагает:  «Симфония  заканчивается  в  спокойном  светлом
мажоре.  Не  хотел  ли  Чайковский  отдать  героя  во  власть  Бога,
вопреки  замыслу  Байрона»,  герой  которого  и  на  пороге  смерти
предпочитает  свою  независимость  и  от  светлых,  и  от  тёмных  сил
(Никитин  Б.С.  Чайковский.  М.,  1990).
 Спустя  три  года  после  звучания  симфонии  «Манфред»  в  кон¬
цертных  залах,  Пётр  Ильич  вдруг  резко  меняет  оценку  своего  сочи¬
нения.  Этому  подтверждение  —  эпистолярный  диалог  композитора
и  Великого  князя  Константина  Константиновича.
 Сентябрь  1888  года.  В  переписке  речь  идёт  о  сугубой,  казалось
бы,  теоретике,  в  частности,  о  стихосложении.  Чайковский  —  про¬
тивник  «равномерности  и  повторения  ритмического  мотива»,  «сим¬
метрии  и  однообразия  в  русском  стихе».  То  ли  дело  силлабические
ритмы  в  поэзии  Кантемира,  а  размер  древних  песен  и  былин?  Или
«Слова  о  полку  Игореве»?
 Великий  князь  отвечает  в  полемическом  тоне.  «Ведь  не  стане¬
те  Вы  писать  квартета  или  сонаты  в  стиле  музыки  католической
церкви  —  (16  века)?»  «Так  точно  и  в  поэзии:  нельзя  же  написать
лирическое  стихотворение  размерами  былин...»  Отсюда  и  логиче
£  кий  вопрос  о  краткости  стихотворной  формы.  K.P.  вспоминает  ре
 111

комендации  А.  Фета  —  «стремиться  к  наивозможнейшей  сжатости
и  краткости  каждого  лирического  стихотворения».  И  тут  же  задаёт
эпистолярному  собеседнику  вопрос  —  не  без  подтекста:  «Теперь
спрошу  Вас,  применим  ли  этот  закон  к  музыке?»
 А  далее  наступает  кульминация  разговора.  Знаток  музыки  и
незаурядный  исполнитель,  K.P.  отметил  некоторую  растянутость
в  произведениях  Бетховена,  Шумана;  «...растянутость,  —  пишет
он,  —  встречал  я  и  в  вашей  музыке,  например  в  «Манфреде».  Ведь
это  чудесное  произведение,  я  слушал  его  с  наслаждением,  но  хоть  и
имею  привычку  слушать  —  моё  внимание  ослабевало  и  утомлялось
по  мере  того,  как  развивалась  ваша  музыкальная  картина,  так  что,
наконец,  я  потерял  возможность  следить  за  вашими  мыслями  и
разобраться  в  своих.  Если  бы  поужать,  посократить?  Не  усилилось
бы  этим  впечатление?  »
 Незамедлительно  из  села  Фроловское,  где  Пётр  Ильич  снимал
дом,  в  Павловск,  к  Великому  князю,  полетело  странное  письмо.
 Нет,  Пётр  Ильич  не  согласен  с  Фетом,  что  «образец  лирическо¬
го  стихотворения  должен  не  превышать  известного  максимума.
Всё  зависит  от  того,  во-первых,  какова  главная  мысль,  и,  во-
вторых,  каков  художник,  высказывающий  её».  В  категоричности
этого  суждения,  на  мой  взгляд,  —  не  очень  скрываемый  ответ
на  неуместное  предложение  K.P.  «поджать,  посократить».  «Что
же  касается  «Манфреда»,  —  продолжает  письмо  композитор,  —
то  без  всякого  желания  порисоваться  скромностью,  скажу,  что
это  произведение  отвратительное  и  что  я  его  глубоко  ненавижу,  за
исключением  одной  первой  части.  Впрочем  ...в  скором  времени  ...
уничтожаю  вовсе  остальные  три  части,  очень  неважные  по  музыке
(особенно  финал  есть  нечто  омерзительное)  и  из  большой,  совершен¬
но  невозможной  по  растянутости  симфонии  сделаю  Simphonische
Dichtung  (симфоническую  поэму).  Тогда,  я  уверен,  Манфред  мой
будет  нравиться».
 Столь  болезненна,  видимо,  была  реакция  Петра  Ильича  на  замеча¬
ния  Великого  князя,  столь  уязвлено  было  его  авторское  самолюбие.
 В  наши  дни  симфоническая  поэма  «Манфред»  исполняется  в  её
первоначальной  редакции  1885  года.
 «Нет,  я  не  Байрон...»  ?
 Возможно,  подводные  камни  преткновения  в  споре  Великого
князя  Константина  Константиновича  и  великого  композитора
Петра  Ильича  Чайковского  означатся  яснее,  если  обратиться  к
хронологии.  К  тому  времени,  как  Чайковский  начал  сочинять
симфонию  «Манфред»  в  мае  1885  года  и  закончил  той  же  осенью,
 князь  уже  два  месяца,  как  завершил  свой  «Драматиче-^
 ьВеликий

ский  отрывок  «Возрождённый  Манфред».  Подписал:  «Мрамор¬
ный  дворец.  15  февраля  1885  года».  Знаком  ли  был  Пётр  Ильич  с
этим  драматическим  произведением  K.P.  —  трудно  сказать.  Но  в
переписке,  состоявшейся  через  три  года,  видимо,  сказалась  некая
соревновательность  сторон,  глубоко,  но  по-разному  осмысливших
байроническую  тему.
 В  кратком  предисловии  к  «своему»  «Манфреду»  K.P.  хотел  бы
отмежеваться  от  драматической  поэмы  английского  поэта:  «Со¬
держание  «Возрождённого  Манфреда»  независимо  от  произведе¬
ния  Байрона».  «Явилась  мысль  изобразить  душевное  состояние
Манфреда  в  его  загробной  жизни»;  отрывок  «начинается  там,  где
окончена  поэма  Байрона».
 А  оканчивается  она  смертью  героя  и  горестным  восклицанием
аббата:
 Это  —  СЮЖЕТНАЯ  точка  отсчёта,  открывающая  простор  для
дальнейшего  развития  темы,  необычной,  даже  рискованной.  Но  не
сам  ли  Байрон  заявил  её  эпиграфом  из  Шекспира:  «Есть  на  земле  и
в  небе  то,  что  вашей  не  снилось  философии,  Горацио».
 Константин  Константинович  был  крайне  внимателен  при  чте¬
нии  литературных  произведений.  И  уж,  наверное,  «Манфреда»
читал  он  не  только  в  переводе  Ивана  Алексеевича  Бунина,  но  и  в
английском  подлиннике,  как  это  происходило  и  при  чтении  им
мистерии  Байрона  «Каин».  И  вот  молодой  поэт  —  а  Константину
Романову  в  1885  году  было  двадцать  семь  лет  —  дерзает  взять  на
себя  смелость  и  посмотреть,  что  там  «в  небе»  из  того,  «что  не  сни¬
лось  философии».
 Его  герой  —  «невидимый»,  вышедший  из  телесной  оболочки
Манфред,  как  Прометей  к  скале,  прикован  к  Байрону,  независимо
от  желания  своего  второго  автора.  В  монологе,  произносимом  над
собой,  бездыханным  «сосудом  души  бессмертной»,  новоявленный
Манфред  чуть  ли  не  цитирует  стихотворение  Байрона  «Проме¬
тей»:
 Продолжу  монолог  из  «отрывка»  K.P.  цитатой  из  байроновского
Прометея»:
 «Он  отошёл  —  куда?  —  страшусь  подумать  —
Но  от  земли  он  отошёл  навеки».
 «Миновала
 Пора,  когда  он,  как  алтарь  священный,
Носителем  был  той  небесной  искры,
Что  оживляла  душу  Прометея».
 113

♦  Чем  бунт  его  —  не  торжество?
Чем  не  Победа  —  Смерть  его?  »
 Да  и  весь  «драматический  отрывок»  K.P.  не  попытка  ли  ответить
на  «роковые  вопросы  бытия»,  заявленные  Байроном  в  поэме?
 Душа  «его»  Манфреда  ожесточилась  в  самоизоляции  и  от¬
вергает  покаяние.  Константин  Константинович  утверждает  воз¬
можное  её  (души)  просветлённое  преображение  за  гробом.  Канва
его  «Отрывка»  зиждется  на  положениях  христианского  «канона
об  умерших».
 «Творится  поминовение  в  надежде  очищения  от  грехов  душ,
умерших  во  грехах»,  —  говорится  в  своде  сведений  «О  поминове¬
нии».  Искренне  сокрушение  аббата  о  бездыханном  гордеце,  горячи
его  слёзы  о  нём.  За  отрешённой  холодностью  Манфреда  он  прозревал
истинный  его  облик,  изначально  созданный  по  Образу  Божию.
 «Какой-то  голос  тайный  мне  шептал,
Что  в  исповеди  ты  чистосердечной
Излить  бы  душу  мог  передо  мною...
Ужель  всё  кончено?  Ужели  боле
Надежды  нет?  Ужели  слишком  поздно,
И  мне  не  суждено  его  спасти?»
 Душа  усопшего  с  изумлением  внимает  проникновенной  молитве
аббата.
 Богословы  утверждают,  что,  «отрешившись  от  тела,  делаясь
свободной  и  не  подчиняясь  уже  закону  пространства  и  времени,
душа,  как  существо  тонкое,  эфирное,  вступает  в  деятельность,
выходящую  уже  за  пределы  видимого  мира.  Она  видит  и  познаёт
то,  что  скрывалось  от  неё....  И  чувства  её  вступают  в  им  присущую
деятельность»  («Загробная  жизнь».  Труд  монаха  Митрофана.
Серафимо-Дивеевский  монастырь.  1994  г.).
 В  «Драматическом  отрывке»  K.P.  душа  Манфреда  восходит  к
духовно-нравственному  возрождению.  В  описании  этого  движения
нет  иллюстрации  к  догматическому  поминальному  канону.  Молит¬
вы  аббата  исполнены  такой  убедительной  взволнованности,  будто
они  исходят  не  из  уст  литературного  персонажа,  а  сам  автор  выма¬
ливает  у  Бога  прощение  кому-то  из  усопших  близких...  Достигая
уховного  слуха  Манфреда,  слова  священника  заставляют  истаять^
 «Какое  чувство  им  руководило?
 Ужель  одна  лишь  к  ближнему  любовь?
 ...О,  как  он  молится!  Какая  вера!
 К  чему  ж  моя  премудрость?  —  Вот  вопрос».
 114
 ГЬ  А
 т

лёд  его  надменности,  впервые  вызывая  чувство  благодарности  к
незнакомому  человеку.
 «С  него  довольно  и  того  сознанья,
Что  хоть  единый  вздох  его  души,
 Из  груди  вырвавшись,  взлетел  на  небо,
Услышан  и  что  внемлют  там  ему».
 Но  это  только  начало  пути.
 Иван  Александрович  Гончаров,  на  суд  которому  молодой  поэт
сразу  же  по  написании  представил  свой  «Драматический  отры¬
вок»,  незамедлительно  прочёл  и  оценил  его  резко  отрицательно.
И  тоже  —  с  христианских  позиций.
 «А  у  нас,  между  людьми,  как-то  легко  укладываются  понятия  о
спасении  таких  героев,  как  Манфред,  Дон  Жуан  и  подобные  им».
 Бог  с  ним,  с  Дон  Жуаном.  Что  же  Иван  Александрович  говорит
о  Манфреде?  «...  умствовал,  концентрировал  в  себе  весь  сок  земной
мудрости,  плевал  в  небо  и  знать  ничего  не  хотел,  не  признавая  ника¬
кой  другой  силы  и  мудрости,  кроме  своей  ...  и  думал,  что  он  —  бог.
...А  умерев,  начнёт  каяться  —  и  смотришь,  с  неба  явится  какой-нибудь
ангел,  часто  дама  (в  «Возрождённом  Манфреде»  —  Астарта)  —
и  опальный  отверженный  уже  прощён,  возносится  к  небу,  сам  Бог
говорит  с  ним  милостиво  и  т.д.!  Дёшево  же  достаётся  этим  господам
так  называемое  спасение  и  всепрощение».
 Литературный  пастырь,  каким  был  Гончаров  по  отношению
к  начинающему  писателю  K.P.,  имел  право  на  резкий  тон,  дабы
упредить  его  от  упрощения  мистической  тайны  загробной  жизни
души.  И  всё-таки,  мне  представляется,  сочинение  K.P.  достойно
бережного  рассмотрения.  Да,  возникла  Астарта,  но  не  в  облике
«  дамы».  Душа  её  явилась  душе  любимого  ею  при  жизни  человека.
Астарта  —  его  усердная,  трепетная  молитвенница  —  и  во  время
земной  жизни,  и  по  исходе  души.
 И  не  она  одна:  и  старые  слуги,  любившие  своего  молодого  хозяи¬
на,  «и  многие  другие,  о  которых  не  заботился  ты  и  не  думал».
 Монолог  Астарты,  обращённый  к  душе  любимого,  передаёт
безмерность  её  чувства;  не  страсти,  а  именно  чувства.  Поистине
с  материнской  тревогой  и  нежностью  следила  она  за  Манфре¬
дом
 «Молитвами  своими  окружала
Я  сердце  зачерствелое  твоё  ...  »
 №
 «В  юдоли  слёз,  где  средь  толпы  людской
Всегда  ты  одинок  был,  как  в  пустыне,
 т
 115

Когда  в  слепом  безумье  ты  своём
Мечтал  объять  всё  то,  что  необъятно,
И  всё  непостижимое  постичь».
 Но  настоящий  духовный  союз  Астарты  и  Манфреда  совершается
в  загробном  мире,  где  происходит  «перерождение»  души  Манфреда,
где,  благодаря  Астарте,  он  одерживает  не  одну  победу  над  собой.
 «Я  побеждён!  Смирился  я!»
 — 	Не  слишком  ли  далеко  зашёл  автор  в  изображении  неведомо¬
го  нам  невидимого  мира,  не  слишком  ли  вольно  живописует  карти¬
ны  общения  душ  умерших?  —  спросит  благочестивый  читатель.
 Не  слишком.  Августейший  автор,  рисуя  эти  мистические  сце¬
ны,  по  сути,  —  отвечает  на  вопрос  Байрона  и  его  Манфреда:  есть
ли  единение  за  гробом?  Человеку,  знающему  Священное  Писание,
есть  на  что  опираться.
 «Бог  говорил  Аврааму:  ты  отойдёшь  к  отцам  своим  в  мире»  —
сказано  в  ветхозаветной  Книге  Бытия.  «Известно,  —  поясняет
богослов  монах  Митрофан,  —  что  тело  Авраамово  похоронено  в
Ханаане,  а  тело  отца  его  Фарры  погребено  в  Харране,  а  тела  пред¬
ков  Авраама  —  в  У  ре.  Тела  покоятся  в  разных  местах,  а  Бог  говорит
Аврааму,  что  он  отойдёт  к  отцам  своим,  то  есть  душа  его  соединится
за  гробом  с  душами  своих  предков...  »  «Патриарх  Иаков,  поражён¬
ный  скорбью  о  смерти  любимого  своего  сына,  говорил:  «...  с  печали
сойду  к  сыну  моему  в  преисподнюю».  Здесь  опять  высказывается
тот  же  догмат  бессмертия  души  и  продолжения  личного  бытия  за
гробом  и  свидания  с  любимым  сыном».
 И  вот  —  желанный  искомый  вывод  монаха  Митрофана  в  его  глу¬
боком  исследовании  «Загробная  жизнь».  «Если  душе  естественно
жить  в  обществе  ей  подобных  существ,  если  чувства  души  соединя¬
ются  ещё  на  земле  Самим  Богом  в  союзе  неумирающей  любви,  то...
души  за  гробом  не  разъединяются,  но,  как  учит  Святая  Церковь,
живут  в  обществе  других  духов  и  душ».
 Как  полагается  любой  христианской  душе,  герой  K.P.  —  Ман¬
фред  проходит  через  мытарства,  когда  то  ангелы,  то  бесы  оспари¬
вают  его  душу.
 У  Байрона  в  финале  его  «Драматической  поэмы»  дух  из  преис¬
подней  является  за  душой  Манфреда.  Образ  духа  решен  в  традици¬
онных  средневековых  представлениях:  «он  весь  повит  тяжёлыми
клубами  свинцовой  мглы»;  «на  челе  —  следы  змеистых  молний,
взор  блистает  бессмертием  геенны  —  адский  призрак».  Манфред
пытается  отрешиться  от  слетевшихся  злобных  духов:  «вам  удастся
взять  не  меня,  а  только  труп!»
 «Не  ты  судья  грехам!»  —  кричит  он  духу  Смерти.
 В  «Драматическом  отрывке»  K.P.  вводит  этот  мотив  уже  в  за-
^^гробный  мир,  в  одну  из  сцен  мытарств.  Все  духи,  парки,  Немезидгу

перекочевали  в  новое  литературное  пространство  —  в  прежнем
своём  облике.  Душа  Манфреда  узнаёт  их  признаки:
 «Тучи  в  грозную  громаду
Столпились  вдруг  и  словно  угрожают
В  своём  нас  поглотить  с  тобою  мраке»;
 ...«молнии  бесчисленные»,  «яростного  грома  рокотанье»:  «то  духи
мщения,  то  духи  злобы».  А  вот  и  Ариман:  тот  же  портрет,  в  той  же
раме  —  байроновской.  «Среди  туч»,  «раскатов  грома»,  «ослепи¬
тельных  молний»,  а  вокруг  вьются  неуёмные  парки,  Немезида...
И  те  же,  что  и  в  поэме  Байрона,  искусительные  речи:
 «Признай,  Манфред,  владычество  моё!»
 Но  здесь  герой  отвергает  сатанинские  притязания  с  иных,  не¬
жели  у  Байрона,  позиций.  Он  недоступен  «духам  отрицанья»:
 «Иную  силу  я  уразумел,
 Святую  силу  безграничной  веры».
 В  заключительной  сцене  «Отрывка»,  вместо  событий,  —  плав¬
ное  вознесение  Манфреда  и  Астарты.  Палитра  горнего  пейзажа.
Светлое  облако  плывёт  навстречу  им  «по  степям  голубым».  «Ла¬
зоревое  море»  неба,  «голубая  даль».  Но  выше,  выше!  —  туда,  «где
так  прозрачен,  чист  эфир  воздушный».  А  вот  уж  и  «ангелы  поют
на  небесах»  и  слышен  «Голос»,  призывающий  к  себе  Манфреда  «за
великое  смирение».
 Читать  эти  «райские  напевы»  в  заключительной  части  как-то
неловко.  Мысль  так  и  норовит  вернуться  к  рецензии  Ивана  Алек¬
сандровича  Гончарова,  который  тоже  был  обескуражен  «сахарной
болезнью»  молодого  поэта.  Старый  писатель  предложил  иную
версию  продолжения  байроновского  «Манфреда»,  весьма  сокру¬
шительную.
 «Пусть  он  погибает!  Он  так  гордо  и  мудро  шёл  навстречу  вечно¬
сти,  не  верил  вечной  силе  и  наказан:  что  же  нам,  православным,
спасать  его!  Если  же  всепрощающее  Божество  и  спасёт,  простит
его  —  то  это  может  совершиться  такими  путями  и  способами,  о
каких  нам,  земным  мудрецам  и  поэтам,  и  не  грезится!»
 Может  быть,  действительно,  слишком  понадеялся  начинаю¬
щий  поэт  K.P.  на  своё  религиозное  чувство  и  небольшой  ещё  ли¬
тературный  опыт,  чтобы  спроектировать  траекторию  спасения
души  Манфреда,  которое  вершится  «имиже  веси  судьбами».
И  скоропалительное  преображение  героя  смотрится  наивно  и  пла-
атно,  особенно  в  конце,  в  велеречивых  диалогах  с  Астартой,  где!
 117

и  стих  оскудевает,  становится  гимназически-назидательным,  а  то
и  елейно-приторным.
 Но,  видимо,  «Возрождённый  Манфред»  для  Константина  Кон¬
стантиновича  был  важным  этапом  его  духовно-творческого  пути,
иначе  зачем  бы  ему  помещать  свой  «Драматический  отрывок»  в
сборник  «Стихотворения.  1879—1912»,  изданный  в  Петербурге
в  1913  году,  когда  болезнь  всё  сильнее  давала  о  себе  знать  и  Вели¬
кий  князь  интуитивно  чувствовал,  что  наступает  пора  подведения
итогов.
 Продолжая  земную  жизнь  Манфреда  —  небесной,  поэт,  дра¬
матург,  переводчик  Константин  Романов  вступил  с  Байроном,
скончавшимся  в  1824  году,  в  пожизненный  диалог.  К  этому  со¬
беседнику  он  относился  с  величайшим  пиететом  и  поэтому  был
особенно  взыскателен  к  Ивану  Алексеевичу  Бунину,  который
представил  свой  перевод  мистерии  Байрона  «Каин»  на  соискание
Пушкинской  премии.
 Безупречно  владея  английским,  рецензент  (он  же  —  президент
Императорской  Академии  наук)  сверял  перевод  с  оригиналом.
При  этом  был,  как  всегда,  за  редким  исключением,  ко  всем  добро¬
желателен.  И  в  этом  случае  не  жалел  пера  и  времени,  чтобы  пере¬
писать  в  свой  отзыв  «места,  показавшиеся  наиболее  удачными».
Кажется,  что  Великий  князь  писал  своё  заключение  с  радостной
улыбкой.  «Читается  легко...  слог  прост,  ясен,  гладок,  даже  звучен
...  Прекрасно  исполненная  работа,  которая,  передавая  по-русски
чудесное  произведение  бессмертного  английского  поэта,  пред¬
ставляет  собою  ценный  вклад,  обогащающий  нашу  переводческую
литературу».
 Казалось  бы,  всё  безупречно  и  перевод  И.А.  Бунина  достоин
высшей  литературной  награды.  Однако  не  всё  так  радужно.  Скру¬
пулёзно  внимательный  к  тексту,  Константин  Константинович
насчитал  двадцать  пять  пропущенных  и  непереведённых  мест,  а
ещё  и  неточности,  отступления  от  подлинника.  Да  вот  и  эпиграф
не  переведён,  и  посвящение  мистерии  «Сэру  Вальтеру  Скотту...  его
преданным  другом  и  покорным  слугой»;  выпал  и  год  написания,
означенный  автором  —  1821-й.  «Конечно,  —  поясняет  свои  пре¬
тензии  августейший  рецензент,  —  ни  год,  ни  посвящение,  ни  пре¬
дисловие  не  имеют  столь  важного  значения,  как  текст  самого  про¬
изведения.  Но  они  принадлежат  перу  не  какого-нибудь  неведомого,
непризнанного  писателя,  а  НАПИСАНЫ  ЛОРДОМ  БАЙРОНОМ,
КАЖДОЕ  СЛОВО  КОТОРОГО  ЗНАЧИТЕЛЬНО».
 Есть  ещё  одно  предположение,  почему  K.P.  серьёзно  относился
к  своему  раннему  сочинению  «Возрождённый  Манфред».  В  этот
период  он  уже  начал  обдумывать  самое  грандиозное  своё  произведе¬
ние  —  драму  «Царь  Иудейский».  Этот  процесс  не  был  поступатель¬
ным,  случались  паузы  в  несколько  лет,  что  подтверждает  княжна^
 118

Татиана  Константиновна,  присутствовавшая  при  разговоре  отца  с
H.H.  Ермолинским.
 «Я  тоже  часто  думал  написать  Страсти  Господни  и  закончить
Воскресением,  и  в  стихах.  Собственно,  я  уже  начал  ...  и  я  даже
закончил  несколько  явлений,  но  был  юн  —  это  было  до  свадьбы  —
и  не  мог  совладать  с  этой  темой.  Вероятно,  не  хватило  развития».
 Можно  предположить,  что  и  ради  «развития»  K.P.  стартовал
от  драматической  поэмы  Байрона  «Манфред»  —  в  запредельный
мир,  как  бы  продолжая  её  сюжет  и  в  то  же  время  учась  у  великого
мастера.  Это  был  смелый  замысел  и  дерзновенный  экскурс.
 Шло  накопление  духовных  сил  и  литературного  умения  для
главной  в  жизни  Великого  князя  работы.
 Как  ни  гадай,  ни  исследуй,  а  творческие  посылы  любого
истинного  писателя  останутся  тайной,  иногда  даже  и  для  него
самого  —  ив  этом  эзотерическое  начало  всякого  вида  искусства.
Правомерно  проследить  разве  что  тенденции,  витающие  в  воз¬
духе  эпохи,  которые  вольно  или  невольно  становятся  магнитом
общественной  мысли,  а  творчество,  соответственно,  магнитной
стрелкой  висящей  в  воздухе  идеи.
 В  начале  XX  века  в  высоком  искусстве  заявляла  о  себе  тема
прощения  и  идея  оправдания  падших.
 К.Р.  и  Иоганн  Вольфганг  Гёте
 Так  чем  же  всё-таки  привлекали  Великого  князя  Констан¬
тина  Константиновича  в  течение  всей  его  жизни  литературные
корифеи  европейского  Запада  XVIII  века?  Он  выбрал  из  них  для
религиозно-филологического  исследования  Иоганна  Вольфган¬
га  Гёте  и  его  единомышленника  и  друга  Фридриха  Шиллера.
Блистательно  перевёл  «Ифигению  в  Тавриде»  и  «Мессинскую
невесту».  Поместил  драму  Гёте  во  II  том  своей  трилогии  «Сти¬
хотворения.  1879  —  1912»,  изданный  в  Петрограде  в  1915  году,
пьесу  Шиллера  —  в  III  том  того  же  года  издания.  В  послесловии
к  «Ифигении  в  Тавриде»  Гёте  и  очерке,  предваряющем  публика¬
цию  «Мессинской  невесты»  Шиллера,  пытался  объяснить,  почему
«поэты  рыскают  за  своими  темами  в  прошедшее».
 Писал:  «Оба  они  (Гёте  и  Шиллер)  презрительно  смотрели  на
действительность,  которая...  была  воплощена  в  жалкие  формы
немецкого  быта  того  времени  и  рвалась  из  германской  духоты  в
область  ИДЕАЛЬНОГО  ИСКУССТВА  и  ЯСНОГО  ПОЭТИЧЕСКОГО
ЭЛЛИНИЗМА».
 Как  расшифровать  понятия:  «идеальное  искусство»  и  «ясный
поэтический  эллинизм»?  И  не  за  ними  ли  «рыскает»  и  сам  авгу¬
стейший  переводчик  и  филолог  Константин  Романов?
 119

И.В.  Гёте  —  явил  себя  богатым  наследником  сокровищ  антич¬
ного  драматурга  Еврипида,  написавшего  трагедии  «Ифигения  в
Авлиде»  —  406  год  до  Рождества  Христова  и  «Ифигения  в  Таври¬
де»  —  412  год.
 Чтобы  понять  смысл  роковых  сплетений  судеб  в  античном
мифе,  обратимся  к  рассказу  Ифигении  (Гёте).  За  её  спиной  —  не¬
исчислим  список  чудовищных  злодеяний,  совершённых  предка¬
ми  её  рода  —  Танталов.  Только  своего  отца  Агамемнона  выделяет
она  из  этой  когорты  как  «совершеннейшего  мужа  образ».
 «Меня  ему  родила  Клитемнестра,
 ...потом  Электру,  и  между  двух  сестёр  Орест,  любимец,  рос».
 Но  вот  —  война.  Сыном  царя  Трои  Парисом  похищена  супруга
греческого  царя  Мене  лая  —  «прекраснейшая  из  жён»  —  Елена.
«  Все  полчища  князей  Эллады  »  должны  были  на  кораблях  двинуться
к  Трое.  Но  «В  Авлиде  тщетно  //  Попутного  они  прождали  ветра».
 Богиня  Диана,  прогневавшись  на  Агамемнона  —  полководца,
запретила  ветрам  надувать  паруса  греческих  кораблей.  Потребова¬
ла,  во  искупление  вины  вождя,  принести  в  жертву  ей  его  старшую
дочь  —  Ифигению.
 «В  стан  заманили  мать  мою  со  мною
И  эту  голову  пред  алтарём
Богине  обрекли.  Она  смягчилась:
 Не  надо  было  крови  ей;  она
Спасла  меня,  скрыв  облаком»,
 и  перенесла  в  Тавриду.  На  жертвеннике,  вместо  девушки,  лежала
закланная  лань.
 В  Тавриде  (ныне  Крым),  тогда  населённом  варварами,  Ифи¬
гения  стала  жрицей  храма  Дианы.  Судьба  родных  с  тех  пор  была
ей  неизвестна.  Всё  тот  же  рок  привёл  на  полуостров  Ореста,  брата
Ифигении,  и  его  друга  Пилада.  Из  их  рассказов  она  узнала,  что,  в
отсутствие  воевавшего  отца  её  Агамемнона,  её  мать  Клитемнестра
предала  его,  сойдясь  с  Эгисфом,  а  «когда  вернулся  он  (муж),  его
убила».  Но  и  сама  погибла  от  руки  мстящего  за  отца  сына.  «...  её
же  кровь  дала  ей  смерть».
 Канва  сюжета  у  Еврипида  и  Гёте  одна,  но  вышивают  они  по  ней
каждый  по-своему.
 У  Еврипида  личные  чувства  Ифигении  были  подчинены,  правда,
не  без  колебаний,  сознанию  гражданского  долга:  всё,  даже  жизнь,
должно  отдать  во  благо  государства.  Она  не  очень  разборчива  в
средствах,  и,  ради  спасения  Ореста  и  Пилада,  обманывает  доверчи¬
вость  таврического  царя  Фоанта,  и  только  заступничество  богини
 120

Афины  (  Deos  ex  machina)  спасает  троих  беглецов  от  царского  гнева
и  возвращает  их  на  родину.
 По  мысли  K.P.,  «Гёте  старается  примирить  греческую  тему  с
новым  мировоззрением  в  духе  гуманного  направления  XVIII  века».
Его  героиня  ведёт  себя  во  всех  острых  ситуациях  как  истинная
христианка.  Её  взвешенная  сдержанность  противостоит  пагубно¬
му  кипению  страстей,  обуревавших  её  предков  и  обезумевшего  от
чувства  вины  матереубийцы  —  Ореста.  У  Еврипида  Ореста  пресле¬
дуют  реально  сценические  духи  мщения  —  безобразные  Эринии.
По  Гёте,  Ореста  мучают  Фурии  как  маниакальные  ВИДЕНИЯ  вну¬
три  его  больного  сознания.  Спасительно  не  волевое  вмешательство
античной  богини,  но  лишь  СВЕТЛАЯ  МОЛИТВА  Ифигении  о  про¬
щении  брата.
 Молитва,  обращённая  к  покровительнице  Ифигении  богине
Диане  —  «разреши  его  от  уз  проклятья»,  —  чудодейственна.  Про¬
щённый  богиней  Орест  «приходит  в  себя»:
 Ифигении  предстоит  новое  трагическое  испытание:  она  долж¬
на  принести  в  жертву  обретённого  и  исцелённого  брата,  как  того
требовал  древний  обычай  варваров  —  казнить  чужеземцев,  возоб¬
новлённый  царём  Фоантом.  Обрести  любимого  брата  и  тут  же  пре¬
дать  его  смерти?  Гёте  позволяет  своей  героине  и  смятенные  чувства,
и  сомнение.  И  вот  уж,  по  наущению  Пилада,  она,  как  и  в  трагедии
Еврипида,  избирает  путь  неправый,  лишь  бы  спасти  Ореста.  Но,  в
отличие  от  древней  предшественницы,  Ифигения  Гёте  в  конце  кон¬
цов  отвергает  ложь,  предпочитая  открыть  разгневанному  Фоанту
правду,  не  зная,  будет  ли  благополучен  исход.
 Покорённый  её  искренностью  и  достойным  поведением  Ореста,
вызывающим  царя  на  рыцарский  поединок,  Фоант  и  сам  заража¬
ется  благородными  чувствами  и  разрешает  Ифигении,  Оресту  и
Пиладу  беспрепятственно  возвратиться  на  родину.  Ситуация  раз-
 «О,  если  к  аду  глухо  вопиет
Кровь  матери,  пролитая  тобою,
 То  чистая  мольба  сестры  ужель
Не  призовёт  благих  богов  Олимпа?  »
 «Рассеялось  проклятье,  сердце  чует,
 Я  слышу  —  в  Тартар  сходят  Евмениды
И  медные  захлопнулись  врата
За  ними,  громом  прозвучав  вдали».
 «Ненавистен  мне  вдвойне  обман».
«Лишь  безупречное  счастливо  сердце».

решается  полным  согласием  сторон.  Таковыми  и  должны  быть  —
в  идеале  —  гармонические,  гуманные  поступки  людей.
 «Предполагают,  —  пишет  в  послесловии  Константин  Констан¬
тинович,  —  что  ...  на  Гёте  повлияли  впечатления  от  «Цецилии»
Рафаэля».  Вот  что  по  этому  поводу  сказано  Гёте:  «Художник  при¬
дал  ей  здоровую,  спокойную  девственность,  но  без  холодности  и
суровости.  Я  хорошо  запомнил  её  фигуру  и  буду  мысленно  читать  ей
свою  «Ифигению».  Я  не  буду  влагать  в  уста  своей  героини  ничего,
что  бы  не  могла  сказать  эта  святая».
 Константин  Романов  собрал  и  опубликовал  отзывы  современ¬
ников  Гёте  и  тех,  кто  читал  его  пьесу  почти  через  сто  лет.  Выска¬
зывания  Гёте  о  своей  пьесе  стали  камертоном  для  большинства
оценок.  Главная  его  мысль:  «Все  человеческие  слабости  искупает
чистая  человечность».
 Хор  поклонников  вторил.  Цельтер  в  1817  году,  после  постанов¬
ки  «Ифигении»  Шиллером,  писал  Гёте:  «Всё,  что  есть  истинного  и
доброго  в  природе,  излилось  над  этой  пьесой.  В  ней  являются  люди,
при  виде  которых  уважаешь  человечество,  уважаешь  самого  себя
без  малейшего  себе  потворства.  Эта  пьеса  высоконравственная,  она
заставила  меня  плакать,  освежила  душу  мне  и  многим  другим».
 Льюис  объявляет  Ифигению  «христианской  девушкой,  высоко¬
го,  благородного,  нежного,  любящего  сердца»  («Жизнь  И.В.  Гёте».
СПб.,  1867).
 «Она  вовсе  не  греческая,  —  между  тем  утверждает  Льюис,  отме¬
жёвывая  героиню  от  её  античного  происхождения,  —  ни  по  идее,  ни
по  чувству»  ;  «...  во  всех  отношениях  выше  греческой  жрицы...  »
 В  комментариях  к  «Ифигении»  Гёте  переводчик  пьесы  на  рус¬
ский  язык  K.P.  объясняет  причину  своего  выбора,  рассматривая
образ  Ифигении  как  светоч  на  все  времена,  прежде  всего  потому,
что  он  совпадает  с  возвышенным  христианским  идеалом.  «Характер
Ифигении  стоит  неизмеримо  выше  среднего  общечеловеческого
уровня.  Она  святая,  богоподобная.  Она  чувствует  радость  и  горе
глубже,  чем  другие  люди...  »
 Многогрешный  род  Танталов,  из  которого  происходят  брат  и
сестра  —  Орест  и  Ифигения,  «нуждается  в  искуплении».  Из  этого
рода  «произошла  только  одна  вполне  чистая  и  невинная  душа,
не  имеющая  никакого  участия  в  страстях,  обуревавших  её  дом.
...Поэтому  она  и  призвана  искупить  свой  род»,  —  цитирует  K.P.
критика  Фишера.
 Высветляющее  воздействие  эта  мифологическая  героиня  ока¬
зывает  на  всех,  кто  бы  к  ней  ни  прикасался,  включая  самого  автора
пьесы.  «Окончив  драму  28  марта  1779  года,  Гёте  записал  в  дневнике:
«Я  был  в  это  время  ясен,  как  вода,  чист  и  весел».
 Таким  образом,  смысл  «идеального  искусства»  во  всей  полноте
воплощён  в  пьесе  Гёте  «Ифигения  в  Тавриде».  Но  для  чего  автору
нужно  было  обращаться  к  античному  мифу,  чтобы  перекроить  его
 122

на  христианский  манер?  И  что  же  такое  всё-таки  «ясный  поэтиче¬
ский  эллинизм»?
 Наиболее  убедительные  размышления  на  эту  тему  я  нашла  в
книгах  исследователя  и  знатока  древнегреческой  религии  Фаддея
Францевича  Зелинского.  А  был  он,  кстати  сказать,  академиком
Российской  Императорской  Академии  наук  в  бытность  Великого
князя  Константина  Константиновича  её  президентом.
 В  очерке  «Идея  нравственного  оправдания»  он  отталкивается
от  постановки  оперы  С.И.  Танеева  «Орестея»,  либретто  которой
заимствовано  из  трилогии  Эсхила.  Вероятно,  композитор  искал
в  древнейшем  сюжете  ответ  на  многие  проблемы  современности,
так  же,  как  Ф.Ф.  Зелинский,  —  ответ  на  вечные  вопросы  челове¬
чества.
 «Нас  предание  об  Оресте-матереубийце  интересует  исключи¬
тельно  как  «НОСИТЕЛЬ»  ОДНОЙ  ИЗ  ВАЖНЕЙШИХ  И  ВЕЛИ¬
ЧАЙШИХ  НРАВСТВЕННЫХ  ИДЕЙ  —  ИДЕИ  ОПРАВДАНИЯ
ПРЕСТУПНИКА»,  древней  как  мир  —  в  прямом  временном  изме¬
рении.  Учёный  ведёт  читателя  к  АРХЕТИПАМ  персонажей  Эсхила,
Еврипида,  Гёте.  Схематично  последуем  мистерии  мифа.
 Земля,  по-гречески  Клитемнестра,  в  незапамятный  «золотой
век»  давала  людям  все  блага.  Её  супругом  был  бог  Неба  и  Дня  Зевс,
по-гречески  Агамемнон  —  «обречённый».  Он  же  являл  собой  и
мятежного  духа,  по  каким-то  причинам  восставшего  против  Земли
и  её  сил.  Он  научил  человека  жить  в  открытой  вражде  с  матерыо-
Землёй.  И  если  животные  жили  и  живут  с  Землёю  в  ладу  и  она  ода¬
ривает  их  дарами,  то  человек  «острием  заступа  и  плуга  разрывает
широкую  грудь  Земли,  заставляя  её  производить  посеянные  им
плоды;  он  острием  секиры  разрушает  её  вековой  зелёный  плащ;  он
острием  кирки  пробивает  себе  доступ  в  её  внутренности».  И  тогда
Земля  —  Клитемнестра  задумала  убить  Зевса  —  Агамемнона  при
помощи  Змея  —  Эгисфа.  Но  от  руки  мстителя  Ореста,  сына  Земли
и  Неба,  падут  и  Змей  —  Эгисф,  и  мать-Земля  —  Клитемнестра.
 «Убийство  матери  сыном  вызывает  из  преисподней  богинь-
мстительниц  —  Эриний;  они  преследуют  убийцу,  не  давая  ему
покоя».  Но  после  возникновения  на  древнегреческом  Олимпе  бога
Аполлона,  первого  среди  бессмертных,  стало  возможным  прощение
этого  самого  страшного  греха.  Аполлон  «мог  отпустить  человеку
совершённое  им  убийство,  очищая  его  от  греха»,  ибо  и  сам  он  про¬
шёл  через  очищение.  «Убив  взлелеянного  Землёй  Змея,  спустился
к  царю  преисподней  и  нёс  у  него  рабскую  службу  в  течение  одного
“великого  года”.  Этой-то  службой  он  якобы  и  очистил  себя  и  при¬
обрёл  право  очищать  других.
 Таким  образом,  РЕЛИГИЯ  устами  Аполлона  объявила  себя  по¬
средницей  между  человеком  и  его  совестью:  чист  тот,  кому  Аполлон
отпустил  его  грехи;  преступен  тот,  кому  он  их  не  отпустил».
 123

Очищение  Ореста  состояло  в  том,  что,  по  велению  Аполлона,
он  должен  был  привезти  из  Таврической  земли  кумир  (идол)  боже¬
ственной  сестры  Аполлона  Артемиды  (Дианы).
 Возможно,  что,  действительно,  так  началась  в  древней  Элладе
эволюция  нравственных  идей.
 С  течением  веков  Пелопонесский  полуостров  забыл,  какая
космическая  мистерия  разыгрывалась  между  Клитемнестрой  —
Землёй,  Агамемноном  —  Небом  и  Орестом  —  мстителем.  Их  мисти¬
ческая  суть  спустилась  с  неба  на  землю,  и  олицетворявшие  стихии
Природы  силы  стали  нарицательными  именами  человеческих  ка¬
честв:  мужеубийца,  матереубийца,  обречённый  муж...  Их  деяния
уже  оценивались  по  нравственной  шкале.  Однако  первоначальный
смысл  этих  образов  нестираем  из  генетической  памяти  человече¬
ства.  Он  хранится  в  подсознании  и  рано  или  поздно  всплывает  в
творениях  больших  художников,  избирающих  мифологические
имена  богов  и  героев  Эллады  для  своих  толкований.
 В  пьесе  Гёте  «Ифигения  в  Тавриде»  некоторые  критики  (Лью¬
ис)  усмотрели  выраженное  через  образ  героини  противостояние
древнегреческой  религии  и  христианства.  Мне  кажется  неправо¬
мерной  подобная  категоричность.  Куда  убедительнее  звучит  вывод
Ф.Ф.  Зелинского,  утверждавшего,  что  РЕЛИГИЯ  ЭЛЛИНОВ  БЫЛА
ИСТИННОЙ  АНТИЧНОЙ  ПОДПОЧВОЙ  ХРИСТИАНСТВА.  Тому
свидетельство  —  сама  Ифигения.  Небо  населено  для  неё  «богами
Олимпа».  К  ним  она  обращается  с  самой  тяжёлой  для  смертных
просьбой  —  простить  брата  Ореста,  убийцу  их  матери.  И  когда,  по
её  молитвам,  Оресту  богами  отпускается  грех,  безумие  отступает
от  него  и  душа  его  светлеет.
 Если  отказаться  от  конфессионального  шовинизма,  то  в  этом
главном  эпизоде  пьесы  Гёте  можно  усмотреть  не  противостояние
двух  религий,  а,  скорее,  перетекание  одной  —  более  ранней  —
античной,  в  более  позднюю  —  христианскую,  ибо  не  сразу  пища
младенцев  «млеко»  становится  пищей  «твердой».
 Завершая  очерк  «Идея  нравственного  оправдания»,  Ф.Ф.  Зелин¬
ский  соединяет  мост  между  античной  и  христианской  религиями  в
исторических  реалиях.  «Дельфийский  ореол,  потухший  на  Парна¬
се,  вновь  засиял  на  Ватиканской  горе;  снова  раздался  давнишний
клич,  так  сладко  убаюкивающий  человеческую  совесть:  «Чист  тот,
кому  я  отпускаю  его  грехи;  грешен  тот,  кому  я  их  не  отпускаю».
И  мириады  паломников,  потянувшихся  в  Рим  с  единственной  целью
получить  отпущение  грехов  и  вновь  обрести  утерянную  чистоту,
дали  ясное  и  непреложное  свидетельство  о  могуществе  нравствен¬
ной  силы,  живущей  в  сердце  человека».
 При  выборе  пьесы  для  перевода  Великому  князю  Константину
Константиновичу  не  помешали  в  драме  Гёте  «действующие  на
Рлимпе  лица»,  так  же,  как  и  перекочевавшие  из  байроновскогс^
 124

«Манфреда»  в  «Драматический  отрывок»  K.P.  «Возрождён¬
ный  Манфред»  античные  богини  Судьбы  парки,  Немезида,  а  у
Гёте  —  богини  мщения  Эринии,  обитающие  в  противоположном
от  Олимпа  месте.
 Была  ли  это  дань  верности  классическим  формам  древнегре¬
ческой  трагедии,  которую  исповедовала  германская  литература
XVIII  века?
 «Классические»,  то  есть  безупречно  гармоничные  формы  в
искусстве,  первым  создателям  трагедии  в  Элладе  диктовала  оду¬
хотворённая,  обожествлённая  Природа.  «ИСКУССТВО  ДОЛЖНО
ДОСТИГНУТЬ  СОВЕРШЕНСТВА,  ЧТОБЫ  НЕ  УСТЫДИТЬСЯ
ПРИРОДЫ»  —  основная  мысль  и  в  «Новелле»  Гёте  —  произведении
позднем  (1827),  итоговом.
 Горизонты  отношения  Великого  князя  к  мировой  культуре
были  шире  и  выше  конфессиональных  перегородок.  Он  понимал,
что  любой  этнос,  унаследовавший  от  предков  культуру,  исповедует
ту  религиозную  форму,  какую  попустил  ему  Господь  во  временное
или  вечное  пользование.
 Думаю,  что  в  этом  предположении  можно  опираться  на  за¬
ключительный  тезис  статьи  Ф.  Шиллера  «О  пользовании  хором
в  трагедии».  K.P.  перевёл  эту  статью,  без  купюр,  предпослал  её
переведённой  им  пьесе  Шиллера  «Мессинская  невеста»,  а  весь
III  том  издания  «Стихотворения.  1879—1912»  посвятил  своей  ма¬
тери  Великой  княгине  Александре  Иосифовне.  Так  что,  вероятно,
нет  в  этом  прологе  ни  одного  праздного  слова,  под  которым  бы  не
подписался  августейший  переводчик.
 Шиллер  писал:  «...  я  признаю  за  поэзией  право  пользоваться
различными  верованиями,  как  собирательным  целым.  ...  ПОД
ОБОЛОЧКОЙ  ВСЕХ  РЕЛИГИЙ  НАХОДИТСЯ  САМАЯ  РЕЛИГИЯ,
ИДЕЯ  БОЖЕСТВА,  и  поэту  должно  быть  позволено  выражать  это  в
той  форме,  какую  он  найдёт  более  удобной  и  целесообразной».
 Перевод  этот  был  закончен  Великим  князем  в  Осташёвской
усадьбе  в  июле  1912  года.
 К.Р.  и  Фридрих  Шиллер
 В  октябре  2008  года  я  переступила  порог  апартаментов  Вели¬
кого  князя  Константина  Константиновича  в  Мраморном  дворце
Петербурга.  Несколько  маленьких  комнат  на  первом  этаже,  об¬
ставленных  личными,  а  в  основном  «типовыми»  —  сообразно  той
эпохе  —  предметами  —  это  пока  всё,  что  хранит  живую  память  о
рыцаре  России.
 В  1890  году  Великий  князь  распорядился,  чтобы  музыкаль-
ая  гостиная  была  оформлена  в  готическом  стиле.  Оформили,  ц
 125

комната  стала  похожа  на  готический  храм  в  миниатюре.  Впечат
ление  поддерживала  деревянная  скульптура  Давида  Псалмопевца,
прикреплённая  высоко  к  стене.  Аскетически  изысканный  Давид
держал  в  руке  развёрнутый  свиток,  на  котором  резцом  начертана
последняя  строфа  стихотворения  K.P.,  посвящённого  библейскому
псалмопевцу.
 «И  вспрянет  дух  унылый  твой,
 О,  царь,  и  торжествуя,
 У  ног  твоих,  властитель  мой,
 Пусть  за  тебя  умру  я!»
 Оно  было  написано  в  сентябре  рокового  1881  года.  В  марте
был  убит  царь-Освободитель  Александр  II.  Сейчас  эта  строфа  чи¬
тается  как  рыцарская  присяга  на  верность  династии  Романовых.
Но  таков  ли  был  замысел  хозяина  дворца...
 Того  же  драгоценного  дерева  —  дарохранительница,  похожая
на  макет  средневекового  храма,  стоит  в  навершии  резных  панелей
гостиной.  Мой  любезный  гид  —  Владимир  Евгеньевич  Андреев,
научный  сотрудник  дворца,  знает  секрет  потайной  дверцы  в  гранях
неприкасаемого  сосуда.  Возвращаясь  из  святых  мест,  августейший
паломник  хранил  в  нём  привезённые  реликвии.
 Взгляд  равнодушно  обегает  манекены  типовых  предметов,  что¬
бы  прикоснуться  к  тому,  что  ещё  дышит  воздухом  ушедших  времён.
В  кабинете  будто  с  тех  пор  и  остался  портрет  «Девушки  в  голубом».
Любой  сведущий  скажет:  «девушка»,  конечно  же,  Великая  княги¬
ня  Александра  Иосифовна,  мать  Константина  Константиновича.
Говорили  —  очень  похожа  на  Марию  Стюарт.
 Библиотека  в  покоях  князя  была  демократично  доступна
всем  —  обитателям  и  гостям  Мраморного  дворца.  Но  когда  Вели¬
кий  князь  работал,  двери,  ведущие  в  музыкальную  гостиную  и
кабинет,  затворялись.
 В  апартаментах  были  сокровенные  уголки,  недоступные  сто¬
роннему  оку.  Из  кабинета  потайная  дверь  вела  в  узкую  молельную
комнату.  На  аналой  выкладывалась  икона,  посвящённая  святым
данного  дня.  Молитва  требовала  уединения.
 В  несложном  лабиринте  комнат  была  ещё  одна,  в  которую  ни¬
кому  не  разрешалось  входить.  Здесь  князь  был  наедине  с  собой.
 — 	Ну  какой  же  средневековый  замок  без  потайных  ходов!  —
улыбается  Владимир  Евгеньевич  и  открывает  панель  —  дверь,  веду¬
щую  в  отдельный  вход  —  в  коридор,  а  из  него  в  покои  Константина
Константиновича.
 Через  несколько  дней,  на  праздник  Покрова  Божией  Матери,
я  приеду  в  посёлок  Тярлево,  что  возле  Павловска.  Буду  стоять
£лужбу  в  Спасо-Преображенском  храме,  который  был  воздвигнут
 126

в  1914  году  сыновьями  Великого  князя  Иоанном  и  Игорем,  ру
ководившими  строительством.  Сейчас  храм  восстанавливается  в
первоначальном  архитектурном  облике.  Алтарная  преграда  в  нём
выполнена  по  старой  фотографии  20-х  годов.  Совершенно  необычен
силуэт  иконостаса:  правый  и  левый  приделы  венчают  куполки  в
традиционной  форме  луковок,  по  три  с  каждой  стороны.  А  над  Цар¬
скими  Вратами  и  рядом  с  ними  возвышаются  стрельчатые  конусы
готических  храмовых  наверший.
 Что  кроется  в  этой  стилистической  рифме,  объединяющей  го¬
тические  мотивы  интерьера  музыкальной  гостиной  отца  и  силуэта
иконостаса  церкви,  выстроенной  сыновьями?
 — 	Дух  рыцарства,  —  говорит  Владимир  Евгеньевич,  и,  навер¬
ное,  он  прав.
 Константин  Константинович  по-разному  примерял  на  себя
одежды  средневековых  героев,  в  том  числе  и  исполняя  их  роли  в
спектаклях.
 По  признанию  самого  K.P.,  он  начал  заниматься  переводом
пьесы  Шиллера  «Мессинская  невеста»  в  1881  году,  будучи  молодым
человеком  двадцати  трёх  лет.  Через  четыре  года  опубликовал,  но
«не  для  продажи».  Кропотливая  работа  над  переводом  продолжа¬
лась.  Ещё  через  девять  лет  он  поместит  перевод  в  собрание  сочине¬
ний  Шиллера  «в  несколько  исправленном  виде».  От  длительной
работы  над  текстом  нет  ни  усталости,  ни  разочарования.  Через
пятнадцать  лет,  в  1909  году,  спектакль  «Мессинская  невеста»  в
переводе  K.P.  был  поставлен  на  сцене  Императорского  Китайского
театра  в  Царском  Селе.  Тогда  же  издали  замечательный  большого
формата  альбом,  посвящённый  этому  знаменательному  событию,
и  среди  фотографий  был  снимок,  запечатлевший  Великого  князя  в
сценическом  костюме  дона  Цезаря,  роль  которого  он  исполнял.
 Но  только  через  три  года  после  постановки,  в  1912  году,
K.P.  запишет  в  своём  дневнике:  «  Ныне  перевод  является  значи¬
тельно  переработанным»  и  —  законченным.  Тридцать  один  год
Константин  Константинович  носил  пьесу  Шиллера  в  уме  и  в  сердце,
а  вместе  с  ней  «Ифигению  в  Тавриде»  и  «Гамлета».
 Действие  пьесы  «Мессинская  невеста»  происходит  в  Сицилии
XI—XII  веков,  захваченной  норманнскими  завоевателями.  Исто¬
ризм  присутствует  лишь  как  опознавательный  знак  эпохи.  Второе
название  трагедии  —  «Братья-враги»  —  в  них-то  всё  и  дело.  Поли¬
тический  фон  не  более  чем  фон:  после  смерти  Мессинского  князя,
захватившего  эти  земли  силой,  неукротимая  вражда  сыновей  стала
причиной  «разлада  в  Мессине»,  «...  стал  полем  брани  город».
 Рок  преследует  всех  действующих  лиц,  ибо  все  они  и  их  пред¬
ки  запятнаны  тяжёлыми  грехами.  Рок,  гнетущий  их,  —  форма
расплаты  за  содеянное  зло.  Возможно  ли  —  и  какими  путями?  —
х  нравственное  оправдание.  ЭТО  важно  было  понять  гуманиста^
 127

XVIII  столетия  в  Германии?  И  в  России,  стоящей  на  сломе  следую¬
щих  двух  веков,  как  на  краю  пропасти?
 В  предисловии  к  переводу  K.P.  анализирует  именно  этот  во¬
прос.  «Шиллер  испытывал,  —  пишет  он,  —  как  бы  тоску  по  гар¬
монии  и  необходимости  найти  примирение  между  стремлениями
духовными  и  чувственными.  ...  В  Маннгейме,  в  зале  антиков,  ...
наглядно  представилось  ему  воплощение  чистейшей  гармонии».
Гармонии  —  первозамысла  Бога  о  человеке,  когда  совершенство
телесной  формы  выражало  и  совершенство  души.  Грех  раздвоил
природу  человека  и,  по  метафизическим  законам  Вселенной,  не
мог  остаться  безнаказанным.  Возмездием  стало,  по  античным  по¬
нятиям,  предопределение  судеб.
 Шиллер  приступил  к  написанию  пьесы  в  1801  году  —  с  благо¬
словения  Гёте,  который  уже  был  знаком  с  разработанным  планом.
«Фабула,  —  пишет  K.P.,  —  была  свободным  измышлением  автора.
...Он  берёт  им  самим  придуманный  сюжет  ...  и  облекает  его  в  антич¬
ную  форму  по  образцу  «Эдипа  царя»  Софокла:  как  там,  так  и  здесь,
дитя  предназначено  погубить  весь  свой  род,  над  которым  тяготеет
проклятье».  У  Шиллера  —  это  «дитя»  —  Беатриче  —  Мессинская
невеста  и  сестра  двух  родных  братьев,  не  предполагавшая  кровного
с  ними  родства.
 Примирившиеся  братья  —  дон  Мануэль  и  дон  Цезарь,  к  великой
радости  матери  донны  Изабеллы,  казалось  бы,  обрели  друг  друга.
Но  в  пылу  страстей,  снова  впав  в  одержимость,  дон  Цезарь  убивает
брата,  приревновав  его  к  «своей»  невесте  и  не  подозревая  близкого
с  ней  родства.
 В  отчаянии  мать  проклинает  сына-убийцу,  готова  стать  бого¬
отступницей.
 «К  чему  нам  посещать  святые  храмы,
Вздевая  к  небу  набожные  руки?
Какая  нам,  безумцам  простодушным,
От  веры  польза?  »
 Вопль  потрясённой  матери  —  раскалённая  вершина  трагедии.
 Кровь,  смерть,  гнев,  отчаянье  —  механизмы  действия  Рока.
Можно  ли  противостоять  им?  Как  «оправдать  преступника»?  Как
снять  проклятье  с  чрева  матери,  которая  была  насильно  отдана
«старому  князю»?  «Злобой  она  разрешилась,  враждой»,  рождая
уже  заведомых  врагов  —  братьев.  Как  оправдать  Мессинского  кня¬
зя,  взявшего  насилием  не  только  женщину,  но  и  чужую  страну?
 Как  в  античной  трагедии,  в  пьесе  Шиллера  чувства  превраща¬
ются  в  страсти.  Человек  —  лишь  марионетка,  покорная  их  воле.
Это  не  бытовая,  это  космическая  драма,  где  противоборствующие
стороны  —  тьма  и  свет.  Хор,  состоящий  «из  спутников  братьев»,
 128

оперный,  но  пришедший  с  подмостков  античного  театра.  Он,  словно
гигантская  тень,  увеличивает,  усиливает  сценическое  действо,  вы¬
носит  его  на  всеобщий  суд,  на  форум,  упрощая  и  увлекая  «к  самым
простым,  первобытным  и  наивным  мотивам».  Хор  был  бы  смешон  в
лжеклассических  пьесах  современников  Шиллера  и  Гёте  француз¬
ских  драматургов  Корнеля  и  Расина,  был  бы,  введи  они  хор  в  свои
пьесы,  опереточным.  Но  «новейшему  трагику»  (в  собирательном
смысле),  к  которому  Шиллер  причисляет  и  себя,  и  Гёте,  «хор  при¬
носит  пользу,  ещё  более  существенную,  чем  древнему  поэту...  потому
именно,  что  он  превращает  современный  обыденный  мир  в  древний,
поэтический».  «Возвышенное,  —  скажет  Шиллер  в  «Статьях  по
эстетике»,  —  выводит  нас  за  пределы  чувственного  мира».
 О 	том,  как  возвышенное  возникает  из  своей  противополож¬
ности,  вопреки  ей,  рассказывает  в  своих  комментариях  августей¬
ший  переводчик  «Мессинской  невесты».  Он  даёт  характеристики
главным  героиням,  извлекая  из  хаоса  противоречивых  наслоений
светлое  начало,  которое  и  служит  порукой  оправдания.
 «Донна  Изабелла.  Ничто  противное  благородству  и  женствен¬
ности  не  пятнает  её  образ;  после  пламенного  взрыва  и  дикого
бешенства  и  отчаяния  она  снова  овладевает  собою  и  смиренно  по¬
коряется  своей  судьбе».  Ибо  не  ей  ли  принадлежат  слова:  «Из  всех
побед  святейшая  —  прощенье!  ».  Куда  сложнее  образ  Беатриче.  Рок,
словно  издеваясь,  заставляет  её  влюбиться  в  родного  брата.  «Вся
её  сущность,  —  пишет  о  героине  K.P.,  —  определяется  её  любовью
к  дону  Мануэлю,  любовью,  доходящей  до  полного  своего  выра¬
жения».  Губительной  для  неё  и  губящей  обоих  братьев.  Чувство
Беатриче  целомудренно,  и  даже  «устремлённые  на  неё  страстные
взоры  юноши  (дона  Цезаря)  нарушают  её  духовное  равновесие  и
пробуждают  в  ней  сознание  виновности,  как  будто  она  изменила
своему  возлюбленному».  «Она  никогда  не  знала  своего  отца,  но
является  его  отражением»,  бессознательно  наследуя  его  вину  перед
порабощенным  народом,  перед  женой...
 В  финале  трагедии  хор  выступает  в  роли  резонёра.  Поражён¬
ный  раскаянием  и  самоубийством  дона  Цезаря,  выносит  приговор,
касающийся  и  тех,  кто  жил  на  сцене,  и  тех,  кто  сопереживал  за  её
пределами.
 «Я  потрясён,  не  ведаю  —  оплакать
Или  прославить  мне  его  удел.
 Я  чувствую  и  ясно  сознаю
 Одно  лишь:  Жизнь  не  высшее  из  благ,
 Но  ВЕЛИЧАЙШЕЕ  ИЗ  ЗОЛ  —  ВИНОВНОСТЬ».
 Невольная  вина  разрешается  в  душе  Беатриче  и  её  матери  про-
^Ььщением  и  прошением  к  брату  не  убивать  себя:  «Для  матери  живи!  ».

Через  страдание  и  покаяние  герои  переживают  катарсис  —  очище
ние.  В  этом  —  победа  вечного  над  временным,  чувственным.
 Великому  князю,  видимо,  многое  было  родственным  в  эстети¬
ческих  позициях  Фридриха  Шиллера,  который,  как  Байрон,  как
Гёте,  был  столь  же  могучим  учителем,  формировавшим  взгляды  и
молодого  K.P.,  и  в  годы  его  зрелости  на  назначение  искусства.
 «Изображение  страдания  —  только  как  страдания  —  никогда
не  бывает  целью  искусства,  но  в  качестве  средства  для  достижения
цели  оно  чрезвычайно  важно.  Конечная  цель  искусства  —  дости¬
жение  сверхчувственного»  ;  «...  ничто,  связанное  исключительно  с
чувственной  природой,  недостойно  изображения».  Эти  рассужде¬
ния  Фридриха  Шиллера  близки  общему  в  природе  и  античной,  и
германской  драматургии  XVIII  века.  Но,  —  делал  вывод  переводчик
и  исследователь,  —  «при  всём  приближении  к  греческой  трагедии,
драма  («Мессинская  невеста»)  всё  же  проникнута  другим  духом».
Сам  Шиллер  признаёт  эти  разночтения  в  статье  «О  патетическом».
«Поэзия  ...  должна  захватывать  сердце  потому,  что  вытекает  из
сердца,  и  обращаться  НЕ  К  ГРАЖДАНИНУ  В  ЧЕЛОВЕКЕ,  НО  К
ЧЕЛОВЕКУ  В  ГРАЖДАНИНЕ».
 «Статьи  об  эстетике»  германского  гуманиста  Шиллера  я  назвала
бы  «рыцарским  литературоведением».  Он  проповедует  основы  ис¬
кусства,  избирая  духовно-нравственные  опоры:  «О  возвышенном»,
«О  патетическом»,  «Достоинство»,  «О  трагическом  в  искусстве».
Вот  одно  из  положений,  непреложное  на  все  времена:  «Лишь  то
благородно,  что  имеет  источником  разум;  всё,  что  для  себя  создаёт
чувственность,  —  пошло».  «Где  чувственное  начало  само  захватило
свободу,  там  нет  места  красоте».  Соотношение  инстинкта  и  воли,
низшей  природы  как  проявление  грубой  материи,  —  словом,  все
pro  et  contra  распинают  человека  между  Небом  и  Землёй.
 Казалось  бы,  шкала  психологических  оценок  прямолинейна  и
двуцветна:  белое  исключает  чёрное  и  наоборот.  Но  в  том-то  и  гума¬
низм,  и  следование  высокой  этике  эллинов,  что  Шиллер  исповедует
главный  закон  человечности  —  ОПРАВДАНИЕ  ПРЕСТУПНИКА.
«Гораздо  более  высокой  степени  достигает  сострадание,  когда  пред¬
метом  его  оказывается  не  только  тот,  кто  испытывает  страдания,  но
и  ТОТ,  КТО  ПРИЧИНЯЕТ  ИХ».  В  этом  —  рыцарство  милосердия,
рыцарство  —  в  широком  спектре  понятия.
 В  таком  контексте  особенно  значительна  фигура  дона  Цезаря
в  трагедии  «Мессинская  невеста».  Своенравный  и  «свирепый»,
не  умеющий  сдерживать  свои  порывы,  награждённый  наслед¬
ственной  жестокостью  отца,  проклятый  матерью  за  убийство
её  другого  сына,  —  в  последних  сценах  пьесы  вызывает  в  нас
глубокую  жалость  и  сострадание,  ибо  он  понимает,  что  не  может
жить  на  земле  с  собой  —  братоубийцей.  При  виде  гроба  с  телом
Мануэля  на  помосте,  погребальных  светильников,  траурного^
 130

пения  хора  —  страдание  его  становится  нестерпимым,  и  кинжал
завершает  жизнь  спасительной  точкой.  Вместе  с  хором  зрители
склоняют  головы  перед  несчастным,  «не  ведая  —  оплакать  или
прославить  ...  его  удел».
 Дон  Цезарь  —  главный  нравственный  акцент  трагедии.  Не  пото¬
му  ли  Великий  князь  взял  на  себя  исполнение  его  роли  на  сцене.
 В  очерке,  предваряющем  публикацию  перевода  пьесы  Шилле¬
ра,  Константин  Константинович  пересказал  эпизод  мистического
свойства,  который  произошёл  в  Лаухштедте,  где  актёры  из  Вейма¬
ра  давали  «Мессинскую  невесту».  На  представлении  был  и  автор
её  —  Шиллер.
 «Казалось,  само  небо  позаботилось  об  усилении  впечатления
трагедии:  удручающая  грозовая  духота  стояла  в  битком  набитом
зале.  Вдруг  разразился  ливень.  Актёр  Граф  произносил  слова:
 Когда  тучи  свинцом  небеса  застилают
И  вдали  глухо  гром  прогремит,
 Все  сердца  боязливо  тогда  ощущают,
 Как  судьба  безгранично  над  нами  царит.
Но  порой  и  с  безоблачной  тверди,  и  ясной
Может  ринуться  всесожигаемый  гром...
 В  эту  минуту  раздался  оглушительный  громовой  удар.  Шум
потоков  дождя  и  непрерывно  гремящего  грома  был  так  силён,  что
в  сколоченном  из  тонких  досок  театре  почти  не  было  слышно  слов
актёров.  ...Часть  зрителей...  покинула  театр  с  криками  испуга.
Актёры  дрожали  от  страха,  но  вскоре  овладели  собою».
 Может  быть,  и  к  этому  эпизоду  приложима  мысль  Ф.И.  Тют¬
чева:  «Нам  не  дано  предугадать,  как  (и  где)  наше  слово  отзовётся».
И  не  только  в  земных  измерениях.
 В  статье  Ф.  Ши  л  л  ера  «Разрозненные  размышления  о  различных
эстетических  предметах»  есть  обоснование  одной  из  причин,  вы¬
звавших  выстроенную  им  систему  эстетических  ценностей.  Мысль
высказана  в  стиле  жёсткой  публицистики.  Через  запятую  Шиллер
перечисляет  нелестные  для  его  времени  и  его  страны  приметы.
 «Разнузданное  общество,  вместо  того,  чтобы  стремиться  вверх,
к  органической  жизни,  катится  обратно,  В  ЦАРСТВО  СТИХИЙ¬
НЫХ  СИЛ.  Теперь  оказались  разобщёнными  государство  и  церковь,
законы  и  нравы;  наслаждение  отделилось  от  работы,  средство  от
цели,  усилие  от  награды.  Вечно  прикованный  к  отдельному  малому
обломку  целого,  человек  сам  становится  обломком».
 Но  и  в  России,  на  рубеже  веков  и  далее,  в  XX  веке,  векторы
общественного  падения  были  те  же.
 Гёте  и  Шиллер  в  свою  эпоху  противостояли  нравственному
азложению  общества  могучим  излучением  неутомимого  творче
 131

ства.  Их  пути  следовал  и  Великий  князь  —  K.P.  И  тем,  какие  про¬
изведения  он  избирал  для  переводов,  предвидя  их  нравственный
резонанс  в  будущем;  и  своим  личностным  творчеством  —  поэзией
и  созданием  драмы  вселенского  масштаба  «Царь  Иудейский»;
и  корректированием  литературного  процесса  в  России.
 О 	последнем  свидетельствуют  «Критические  отзывы»  на  про¬
изведения  многих  писателей,  присланные  в  Разряд  изящной  сло¬
весности  Российской  Императорской  Академии  наук.  Константин
Константинович  сам  отвечал  соискателям  Пушкинской  премии.
Сборник  его  «Критических  отзывов»  был  опубликован  в  1915  году
в  Петрограде.
 Если  пройтись  по  клавиатуре  рецензий,  возникнет  устойчи¬
вый  мотив,  защищающий  основы  «чистого  искусства».  K.P.  его
исповедует,  оберегает  от  влияния  декадентства;  иногда,  защищая,
опасность  эту  даже  преувеличивает.  Раздражение  и  неприятие  вы¬
звало  у  него,  например,  стихотворение  И.А.  Бунина  «Одиночество»,
которое  с  авторским  надрывом  пели  под  гитару  наши  шестидесят¬
ники  на  кухнях  и  у  походных  костров.
 «Я  на  даче  один,  буду  пить...
 Хорошо  бы  собаку  купить».
 В  то  время  мы  еще  не  знали  претензий  K.P.,  адресованных  Буни¬
ну.  «Но  реализм,  —  писал  он,  —  иногда  оказывает  автору  и  плохие
услуги,  доводя  чуть  ли  не  до  цинизма.  ...Конечно,  не  всегда  наш
жизненный  путь  устлан  радостями;  но  если  их  заменяют  невзгоды,
то  лучше  лишний  раз  промолчать,  чем  описывать  свои  неудачи».
 Наверное,  в  этом  требовании  есть  некоторая  рафинированность,
но  и  чёткое  убеждение,  что  предметом  искусства  может  быть  только
возвышенное.  Однако  у  каждого  поэта  есть  свои  представления  об
идеале,  и  K.P.  предупреждает:  даже  на  поэтическом  Олимпе  воз¬
можны  искушения.  Вот  разбирает  он  «Сонеты»  бывшего  измай  -
ловца  А.  Ротштейна.  Опытный  взгляд  рецензента  останавливает
стихотворение  «Афродита  —  Анадиомена».  С  большим  тактом  он
указывает  автору,  где  и  какая  его  поджидает  опасность:  «Античный
мир  с  обожествлённой  им  телесной  красотой  часто  затрагивает  стру¬
ны  занимающей  нас  лиры  и  дарит  поэту  счастливые  вдохновения»,
но  «ПОКЛОНЕНИЕ  КРАСОТЕ  ЛЕГКО  ПЕРЕХОДИТ  У  АВТОРА
В  ЧУВСТВЕННОСТЬ».  А  где  чувственность  —  там  пошлость.
 Президент  Академии  удостаивает  Пушкинской  премии  Мирру
Лохвицкую  (посмертно)  за  пятый  том  её  сочинений.  Подробно  и
восторженно  пишет  о  произведениях  Поликсены  Соловьёвой,  и  это
трепетное  к  ней  отношение  требует  отдельного  освещения.
 Бунин,  Лохвицкая,  Соловьёва  (Allegro)  —  имена,  причаст¬
ные  к  большой  культуре,  но  не  только  их  созвездию  посвящает
 132

Великий  князь  страницы  своих  отзывов.  Он  поднял  на  пьедестал
Академической  премии  крестьянского  поэта  Спиридона  Дрож-
жина.  Казалось  бы,  после  Кольцова  и  Никитина,  может  ли  быть
что  путное  в  народной  поэзии?!  Оказалось,  может.  Отзыв  K.P.  о
С.Д.  Дрожжине  надо  бы  напечатать  отдельной  брошюрой,  ибо  в
подробнейших  описаниях  многострадальной  жизни  деревенско¬
го  поэта,  его  эпических  стихов,  народной  простосердечности  —
рецензент  пишет  об  открытии  огромного  самобытного  таланта.
И  как  пишет!  «Своеобразный,  не  подпадающий  под  чужие  влияния,
не  заражающийся  модными  течениями,  не  увлекающийся  подра¬
жанием  современному  декадентству,  автор  почти  неизменно  верен
себе  и  поёт  от  души,  просто,  искренно  и  часто  вдохновенно».
 А  темы-то  крестьянского  поэта  отнюдь  не  античные.  K.P.  про¬
странно  цитирует  его  стихотворения.  Одно  из  них  —  о  самой  горь¬
кой  национальной  беде  русского  народа  —  пьянстве.  Полностью
приводит  «Песню  про  горе  добра-молодца».
 Вероятно,  Константин  Константинович  полагал,  что  бесхи¬
тростное,  сокрушённое  слово  народного  поэта,  душой  болеющего  за
державу,  диктуется  столь  же  высокими  помыслами,  как  и  далёких
от  «питейной»  темы  поэтов  «чистого  искусства».
 Вынужденный  положением  быть  критиком  и  в  некотором  роде
литературным  ментором,  Великий  князь  при  этом  был  благодарным
и  читателем,  и  учеником.  Он  старался  удержать  в  памяти  и  совре¬
менников,  и  потомков,  пусть  и  не  громкие  имена  ушедших  поэтов,
посвящал  их  скорбным  датам  специальные  Публичные  заседания
Разряда  изящной  словесности  при  Академии  наук.
 27  октября  1913  года  говорили  о  культурном  наследии  поэта  —
графа  Арсения  Аркадьевича  Голенищева-Кутузова,  при  жизни
получившего  звание  почётного  академика.  Но  не  титулы  его  важ¬
ны  были  для  собравшихся  и  не  славословия.  Оценки  творчества
литератора  выглядели  весьма  разноречиво.  H.H.  Страхов  отметил
наиболее,  на  его  взгляд,  значительную  поэму  «Дед  простил».
Факт  любопытный  и  характерный.  Поэма  посвящена  теме  ВИНЫ
И  ИСКУПЛЕНИЯ.  «Вина  перед  умершими  —  жестокая  вина».
И  «счастье  одного  человека  составляет  горе  для  другого».
 Философ  Владимир  Соловьёв,  назвав  Голенищева-Кутузова
«поэтом  смерти»,  причислил  его  к  буддистам.
 Но  как  отрадно  откликнулись  размышления  поэта  в  умозрениях
еликого  князя.  Они  и  при  жизни  A.A.  Голенищева-Кутузова  был
 «Ой  ты,  горюшко  великое,
Разудалый  добрый  молодец,
Забубённая  головушка,
Беззаботный,  горький  пьяница».
 133

единомышленниками,  но  поэт-философ  предпочитал  внутреннюю
жизнь  внешней,  и,  по  признанию  K.P.,  —  «современная  критика
почти  не  замечала,  или,  вернее,  не  хотела  замечать  его».  Но  ушёл
человек,  и  оставшиеся  вдруг  увидели,  как  глубоки  и  значительны
его  мысли,  как  соотнесены  они  с  вечными  вопросами  о  жизни,  о
назначении  смерти,  сближавшими  Байрона,  Гёте,  Шиллера,  Кон¬
стантина  Романова  и  каждого  мыслящего  человека.
 Президент  Академии  не  просто  озвучил  их  в  своей  речи,  но  и
опубликовал  в  надежде,  что  они  непременно  дадут  добрые  всходы.
Говоря  о  Голенищеве-Кутузове,  K.P.  отразился  ещё  в  одном  зеркале,
открывшем  для  нас  в  его  личности  новый  ракурс.  Процитирую  весь
третий  раздел  речи  —  статьи  K.P.
 «В  книге,  изданной  за  год  до  своей  кончины  и  озаглавленной
«На  летучих  листках»,  поэт  собрал  отдельные  мысли,  впечатления
и  заметки.  Вот  одна  из  этих  заметок:  «Можно  и  даже  должно  всегда
помнить,  что  надо  будет  умирать,  но  зачем  отравлять  жизнь  страхом
смерти  или  омрачать  смерть  сожалением  о  жизни...»
 «Приведу  ещё  одну  запись,  —  цитируетК.Р.  —  «Жизнь  человека,
как  и  жизнь  каждой  былинки,  —  горение  светильника,  возжжённого
природой.  Смерть  —  его  угашение.  Исчезает  пламя,  но  то,  что  в  нём  го¬
рело,  не  уничтожается,  а,  изменив  лишь  вид,  переходит  в  иное  бытие.
Когда  и  где  бытие  это  вспыхнет  снова  видимым  лучом  —  тайна».
 Граф  Кутузов  подарил  нам  поэму  «Майский  день»,  которую  я
склонен  признать  лучшею  из  всех,  им  ранее  написанных.
 Пригвождённая  к  одру  неизлечимого  недуга,  в  «светлый,  юный,
майский  день»  у  растворённого  окна  лежит  девушка.  ...  Вспоми¬
нался  ей  «осенний,  бурный,  тёмный  день,  когда  она  прощалась  с
женихом».
 Пришла  наконец  долгожданная  весть.  «Но  это  весть  не  радости,
не  счастья»,  а  «измены  роковая  весть».  Жених  обеты  позабыл  и
шлёт  ей  в  этом  признанье.
 «С  такой  признательностью  жаркой
К  письму  прижалися  уста  ...
 От  уст  на  грудь  рука  упала
С  нераспечатанным  письмом».
 В  этой  чудесной  поэме  смерть  является  не  страшным,  неот¬
разимым,  роковым  призраком,  а  примирительницей  с  неизбежны¬
ми  испытаниями  земной  жизни,  избавительницей  от  житейских
страданий  и  бед.
 Кто  ТАК  смотрит  на  смерть,  тот  должен  и  на  нашу  жизнь  глядеть
глазами  строгими,  вдумчивыми,  не  мирясь  с  её  низменною  пошло¬
стью,  а  требуя  от  неё  благородства,  доблести,  правды  и  чистоты».
Рыцарское  литературоведение.
 134

K.P.  и  Уильям  Шекспир
 10  октября  1888  года  в  Павловском  дворце  Великий  князь  Кон¬
стантин  Константинович  записал  в  дневнике:  «Принялся  перево¬
дить  «Гамлета»  стихами.  Это  прекрасная  умственная  гимнастика,
но  если  и  суждено  моему  переводу  увидеть  свет,  то  это  случится  не
ранее,  как  через  немалое  число  годов».  Двенадцать  «годов»  пона¬
добилось,  чтобы  не  только  перевести,  но  написать  подробную  моно¬
графию  о  предыстории  «Гамлета»,  его  многочисленных  переводов,
хронологии  и  оценок  спектаклей,  поставленных  на  европейских  и
русских  сценах.
 Осень  —  зима  1899  года  была  особенно  волнительной  для  князя.
Ещё  весной  он  ждал  нового  назначения  на  должность  Главного  на¬
чальника  военно-учебных  заведений  России,  сомневался,  поднимет
ли  эту  рутинную  ношу,  но  сердце  и  помыслы  его  в  ту  пору  принад¬
лежали  «принцу  Датскому»  —  Гамлету.  Должен  был  состояться
спектакль,  и  день  уж  назначен  —  14  февраля,  в  Мраморном  дворце.
Долг  и  чувство  раздваивались,  и  в  смятении  он  писал  любимой
сестре  Ольге  Константиновне  —  королеве  эллинов:  «А  отказаться
от  игры  Гамлета  я  просто  не  в  силах,  так  занимает  и  поглощает,  и
тревожит,  и  радует  меня  исполнение  этой  роли,  да  ещё  в  собствен¬
ном  переводе».
 Он  даже  и  в  детскую  приходил  в  костюме  Гамлета:  не  просто
актёр  в  роли,  скорее  —  двойник.  Дочь  Константина  Константи¬
новича  Татиана  вспоминает  курьёзный  случай.  «Шли  репетиции.
Отец  обещал  придти  в  нашу  детскую  в  костюме  и  с  настоящим
слоном.  Он  приходит  в  чёрном  костюме  Датского  принца  с  цепью
на  груди  и  слоновой  кости  слоном,  орденом,  который  он  получил
от  Датского  Королевского  Двора  за  перевод.  «Неужели  ты  думала
(сказал  дочери),  что  я  приведу  сюда  живого  слона,  да  он  бы  и  в
дверь  не  влез».
 Одна  из  самых  известных  фотографий  K.P.  —  сидящего  на
стуле-троне  с  высокой  готической  спинкой,  в  сценическом  костюме
Гамлета.  На  снимке  надпись,  сделанная  рукой  K.P.:  «Быть  или  не
быть?  »
 Важна  и  примечательна  эта  надпись,  если  попытаться  по¬
нять,  какие  вопросы  бытия  в  глубинных  пластах  трагедии  за¬
нимали  ум  —  сердце  —  душу  Константина  Константиновича:
человека;  Великого  князя  императорской  крови;  племянника
убиенного  императора  Александра  II;  сына  отца,  имевшего  вто¬
рую  семью  на  глазах  у  первой;  офицера  высокого  чина;  воина;
поэта;  музыканта;  композитора;  полиглота,  переводившего
«Гамлета»  «со  старинного  английского  языка»,  по  свидетельству
княжны  Татианы. 	л
 135

«Быть  или  не  быть»  —  Гамлетом?  —  не  внешне,  а  по  нутру,  по
сути  своей  —  таково  требование  к  артистам,  причастным  к  образу
Гамлета  —  вершине  мировой  драматургии.
 Возможно  трактовать  перекличку  надписи  K.P.  на  фотографии
с  заметкой  мудрого  Ивана  Александровича  Гончарова  «Опять  Гам¬
лет  на  русской  сцене».  Она  написана  по  поводу  исполнения  роли
Гамлета  не  Великим  князем,  а  артистом  г-ном  Никольским,  тем
универсальнее  её  содержание.
 «Гамлета  сыграть  нельзя,  или  НАДО  ИМ  БЫТЬ  вполне  таким,
каким  он  создан  Шекспиром.  Но  можно  более  или  менее,  слабее
или  сильнее  НАПОМИНАТЬ  КОЕ-ЧТО  ИЗ  НЕГО.  Тонкие  натуры,
наделённые  гибельным  избытком  сердца,  неумолимою  логикою  и
чуткими  нервами  —  более  или  менее  НОСЯТ  В  СЕБЕ  ЧАСТИЦЫ
ГАМЛЕТОВСКОЙ  страстной,  нежной,  глубокой  и  раздражитель¬
ной  НАТУРЫ.  Как  исполнить  всё  это  на  сцене,  одному  артисту,  в
один,  так  сказать,  приём,  в  один  вечер  всё,  что  переживает,  думает
и  говорит  Гамлет?  Где  взять  силу  живому  Гамлету,  чтобы  дойти
до  последней  сцены,  не  истомившись  на  одной,  до  дна  души  про¬
чувствованной,  какой-нибудь  сцене,  не  упасть  от  нервной  дрожи
и  рыданий...»
 Полностью  или  частично  отождествлял  себя  с  героем  траге¬
дии  Шекспира  Константин  Романов,  —  трудно  сказать.  Но  был  «в
образе»  всей  душой.  И  недаром  на  томике  только  что  в  1899  году
изданной  пьесы  английского  драматурга  в  переводе  K.P.  начертал:
«Королеве  Гертруде  от  Гамлета  —  принца  Датского  на  память  о  зиме
1898—1899  гг.  »  «Королева  Гертруда»  —  артистка  Вера  Васильевна
Котляревская.  Ей  и  был  адресован  дар.
 Дар  Великого  князя  Шекспиру  —  не  только  переведённый  им
«Гамлет»,  не  только  спектакли,  в  которых  K.P.  играл  главную  роль
и  в  их  постановке.  (Впервые  трагедия  игралась  в  зале  офицерского
собрания  Измайловского  полка  —  в  «Измайловских  досугах».)  Дар,
повторюсь,  скрупулёзное  филологическое  исследование  о  великой
трагедии.  Может  быть,  недалёк  час,  когда  его  переиздадут,  ибо
сведения,  собранные  в  нём,  в  отдалении  времён  становятся  только
моложе.
 А. 	Аникст  в  предисловии  к  изданию  пьес  Шекспира  точно  сфор¬
мулировал  для  всех  современную  тему  трагедии  «Гамлет»  :  это  «есть
ТРАГЕДИЯ  ПОЗНАНИЯ  ЧЕЛОВЕКОМ  ЗЛА»  (В.  Шекспир.  Избран¬
ное.  М.:  Просвещение,  1984).  K.P.  в  своём  очерке  подтверждает  эту
мысль  историческими  фактами.  «При  жизни  Вильяма  Шекспира,
в  1587  году,  была  обезглавлена  Шотландская  королева  Мария
Стюарт.  В  это  время  Шекспир  находился  в  Лондоне,  и,  конечно,
кровавое  событие  не  могло  не  сделать  на  него...  глубокого  впечатле¬
ния.  ...Известно,  что  Мария  вышла  замуж  за  Ботвеля,  убившего  с  её,
 136

согласия  её  второго  мужа  короля  Дорн  лея.  ...В  судьбе  злополучной
королевы  и  её  сына,  вступившего  на  английский  престол  в  1603
году,  есть  черты,  сходные  с  историей  Гертруды  и  Гамлета».
 K.P.  пересказывает  и  «другое  подобное  происшествие»,  которое
«случилось  тоже  на  глазах  у  Шекспира:  мать  Эссекса,  лэди  Летиция
Эссекс,  изменила  своему  мужу  и  при  его  жизни  сошлась  с  Лейсте-
ром.  Носились  слухи,  что  отец  Эссекса  был  отравлен  Лейстером,
который  после  его  смерти  женился  на  его  вдове».
 Сюжет  «Гамлета»  смыкается  с  античной  Орестеей  и  восходит  к
древнейшим  временам  в  Европе,  «ещё  задолго  до  принятия  Датским
Королевством  Христианской  веры  и  святого  крещения».  K.P.  пред¬
полагал,  что  Шекспир  познакомился  с  историей  о  Гамлете  по  книге
Бельфорэ  (1530  —1583).  В  этой  книге  есть  «История  пятая,  в  которой
хитрый  Амлет,  сделавшийся  после  королём  Дании,  мстит  за  смерть
своего  отца  Горвендилла,  умерщвлённого  Фенгоном,  его  братом...»
 Итак,  древнейшее  и  тягчайшее  зло,  сотрясающее  основы  ми¬
роздания,  —  убийство  кровно  близкого  человека.  И  в  этом  смысле
«Гамлет»  Шекспира  —  сюжет,  производный  от  ветхозаветной  исто¬
рии  об  Авеле  и  Каине-братоубийце.  Вслед  за  Шекспиром  зло  всех
зол,  порождающее  цепную  реакцию,  со  всей  титанической  мощью
обличали  и  Байрон,  и  Гёте,  и  Шиллер,  и  Константин  Романов,  по¬
казавший  истинного  Шекспира  в  своём  блистательном  переводе
трагедии  «Гамлет».  В  «наш  жестокий  век»,  как  называл  A.C.  Пуш¬
кин  XIX  столетие,  ещё  не  ведая,  каким  будет  братоубийственный
XX,  нужно  было  открыто  смотреть  в  мертвенные  очи  Вия.  Древняя
тема  висела  в  воздухе,  звучала  в  слове,  музыке,  живописи.
 В  1888  году  Пётр  Ильич  Чайковский  пишет  свою  увертюру-
фантазию  «Гамлет»,  за  год  до  того,  когда  K.P.  начал  перево¬
дить  трагедию  Шекспира.  В  тот  же  период  возникает  серия
исторических  полотен:  отец  убивает  сына,  брат  заточает  сестру...
H.H.  Гё  —  картина  «Пётр  I  и  царевич  Алексей»;  И.Е.  Репин  —
«Иван  Грозный  убивает  своего  сына»,  его  же  кисти  «Царевна
Софья»...  В  этих  сюжетах  —  исторически  явное  кровное  родство.
А  если  вспомнить,  что  все  люди  произошли  от  одного  корня,  от  Ада¬
ма  и  Евы,  и,  действительно,  братья,  то  тема  принимает  вселенский
и  мистический  резонанс.
 Августейший  исследователь  провёл  «спектральный  анализ»
множества  толкований  Гамлета  мыслителями  последующих  за
Шекспиром  столетий.  Конечно,  более  всего  его  интересовал  диалог
Гёте  с  Шекспиром.  Влияние  английского  драматурга  на  европей¬
скую  литературу  было  так  велико,  что  породило  вариации  сюжетов
его  трагедий  и  комедий.  Даже  Гёте,  даже  Шиллер  позволили  себе
вольность  «перекраивать»  Шекспира  на  свой  лад.  «Шиллер,  —
пишет  K.P.,  —  перевёл  “Макбета”  с  отступлением  от  подлинника.
^..Гёте  по-своему  переделал  “Ромео  и  Юлию”».
 137

Константин  Константинович  вчитывается  в  эпохальное  сочи
нение  зрелого  Гёте  «Годы  учения  Вильгельма  Мейстера»  (1796  г.),
выписывает  из  него  суждения  автора  о  «Гамлете»,  высказанные
устами  героя  романа.  Ему  важна  любая  мысль  немецкого  гуманиста,
вместившего  в  себя  понимание  Природы,  близкое  к  Божественному
замыслу.  Природы  —  религии  —  культуры.  K.P.  выписывает  его
мнение  о  логическом,  роковом  финале  «Гамлета»  :  «Пьеса,  —  писал
Гёте,  —  по-моему,  может  заканчиваться  только  смертью  всех  чет¬
верых  действующих  лиц.  Никто  не  должен  и  не  может  остаться  в
живых.  Гамлет,  умирая,  передаёт  голос  свой  Горацию,  так  как  народ
должен  уже  голосами  выбирать  из  среды  своей  правителя  себе».
 Гораций  —  олицетворение  верности,  надёжности,  благородства  —
спасательный  круг  в  омуте  зла,  залог  спасения  мира  в  будущем.
Вероятно,  позиции  Гёте  и  K.P.  здесь  совпадают.  Выписывая  мысли
Вильгельма  Мейстера,  исполнявшего  в  романе  роль  Гамлета,  K.P.
мысленно  беседовал  с  ним  как  человек  одного  с  ним  актёрского
ремесла,  двойник  в  понимании  трудной  и  прекрасной  роли.
 «Тонкий  анализ  Гёте  определяет  Гамлета  человеком,  призван¬
ным  к  исполнению  подвига,  который  ему  не  по  силам.  ...Здесь  дуб
посажен  в  драгоценный  сосуд,  которому  назначено  было  лелеять
в  своём  лоне  только  нежные  цветы;  корни  растут  и  разрушают
сосуд»,  —  мысль  Гёте,  которую  он  транслирует  через  Вильгельма
Мейстера.
 Но  Константину  Константиновичу  была  важна  вся  разноречи¬
вая  палитра  мнений  о  персоне  Гамлета.  Он  подбирает  «смальту»,
чтобы  воссоздать  гигантский  мозаичный  портрет  самого  разно¬
речивого  во  всей  мировой  драматургии  героя.  Ведь,  например,
признание  Иоганном  Гёте  Гамлета  не  выдержавшим  напряжения
усилий  в  противостоянии  злу  породило  в  немецкой  критике  волну
негативных  суждений  о  Гамлете.  В  нём  видели  «преувеличенно
дурные  стороны».
 Вот  и  Шлегель  (1811г.),  констатирует  K.P.,  —  «видит  в  на¬
клонности  Гамлета  к  размышлению  только  предлог,  под  которым
скрываются  нерешительность  и  трусость».
 Хор  критиков  будто  уж  и  забыл,  что  для  Гёте  Гамлет  —  «пре¬
красное,  чистое,  благородное,  высоконравственное  создание»,  и
бедный  герой,  поруганный  и  оболганный,  со  связанными  за  спиной
руками,  проходит  сквозь  строй,  получая  от  каждого  порцию  хлёст¬
ких  слов.  K.P.  словно  идёт  вместе  с  Гамлетом  на  его  «Голгофу»,
помогает  нести  крест  среди  оглушительных  выкриков.
 — 	Отношение  Гамлета  к  Офелии  преступно...  Монолог  «быть
или  не  быть»  не  размышление  о  жизни  и  смерти,  а  колебание  между
долгом  мщения  и  безумием...  (Тип.  1826).
 — 	Гамлет?  —  Умствующий  дурак!  (Карл  Грюн,  1862).
 — 	Да  просто  слабый,  даже  в  интригах,  интриган  (Отто  Людвиг).^
 138

— 	Какой  он  герой!  В  нём  так  много  женского...  (Боденштедт,
1865).
 — 	От  природы  злой  и  чувственный  человек.  Ему  истинную
радость  доставляет  находить  в  земном  мире  всё  дурное  (Паульсеп,
1888).
 — 	Да  полно!  Гамлет  —  прототип  премудрого,  но  непрактичного
немецкого  профессора  (Карл  Кёстлин,  1864).
 А  уж  какая  радость  была  для  злопыхателей  тех  времён  —  об¬
суждать,  действительно  ли  свихнулся  принц  Датский:  «Он  даже
подвергался  анализу  врачей-психиатров».  И  немцы,  и  англичане
наперегонки  муссировали  этот  вопрос.
 Как  трудно  восстановить  истинный  лик  Гамлета,  если  за  дело
взялись  умники,  «которые  толкуют  его  вкривь  и  вкось»,  —  с  огор¬
чением  отмечал  августейший  комментатор,  не  присоединяясь  ни
к  одному  из  них.
 Но  в  те  же  годы,  в  тех  же  странах  возникает  яркая  оппозиция
«негативистам».  В  кругах  зрителей,  читателей,  критиков  повсе¬
местно  как  бы  разыгрывается  продолжение  грандиозного  спек¬
такля,  где  диалог  противоборствующих  рецензентов  становится
подобен  античному  хору.
 Великий  князь  вслушивается  в  голоса,  как  он  говорит,  «защит¬
ников»  Гамлета  в  немецкой  критике  и  с  торжеством  убеждается,
что  правота  их  суждений  исходит  из  религиозного  осмысления
образа.
 «Шиппер  (1862  г.)  видит  в  трагедии  выражение  БОЖЕСТВЕН¬
НОГО  ПРАВОСУДИЯ,  а  в  Гамлете  —  ЕГО  ОРУДИЕ,  и  находит,  что
гибель  героя  не  трагична,  а  достойна  зависти.
 Герт  (1861  г.)  принимает  за  идею  драмы  раздвоение  христиа¬
нина  между  природным  и  божественным  законом  в  день  тяжкого
испытания....  Гамлет  погибает  оттого,  что  отдаётся  чувству  мести,
а  не  предоставляет  отмщения  Богу.
 Иные  признают  Гамлета  за  гения».
 Филологические  наблюдения  K.P.  вовсе  не  бесстрастны.  По  ним
мы  можем  судить,  как  формировался  образ  Гамлета  в  сознании  и
душе  исполнителя  этой  роли,  тем  более  «в  собственном  переводе».
Ему  интересно  следить  за  малейшими  оттенками  поведения  героя,
перешагнувшего  рамки  своего  времени,  чтобы  обнажить  корни
«древа  зла».  Недаром  театр  Шекспира  носил  провиденциальное  на¬
звание  «Глобус».  Глобальна,  «глобусна»  сцена  эпох  и  пространств,
на  которой  каждый  для  себя  решает  вопрос  Гамлета:  быть  или  не
быть  мировому  злу.
 Не  мстителем,  а  мыслителем  рождён  принц  Датский,  и  K.P.  с
удовольствием  цитирует  «прекрасные  воззрения  Куно  Фишера»  на
этот  счёт:  «Гамлет  разочаровался  в  жизни  раньше,  чем  пробужда¬
ется  в  нём  жажда  мщения...»
 139

Часть  монографии  «Трагедия  о  Гамлете,  принце  Датском»
Константин  Константинович  посвятил  «влиянию  великой  трагедии
на  отечественную  литературу»,  русскую.  И  тут  уж,  воистину,  «не
счесть  алмазов»,  тут  историко-филологический  талант  его  рас¬
крылся  «в  четырёх  измерениях».  Грустно  сознавать,  что  российская
«Гамлетиада»  уже  более  ста  лет  не  издавалась  и  существует  только
в  раритетном,  прижизненном  Великому  князю  издании.
 С  дотошной  строгостью  учёного  K.P.  делает  обзор  произведе¬
ний  русской  литературы,  начиная  с  А.П.  Сумарокова,  каким-либо
образом  причастных  к  «Гамлету»,  уже  в  1748  году  явившемуся
в  российские  пределы.  Да,  оказывается,  и  Александр  Петрович
Сумароков  написал  трагедию  «Гамлет»,  и  она  «в  начале  1750  года
была  представлена  на  Императорском  театре  в  Санкт-Петербурге.
Василий  Тредиаковский  нещадно  разругал  её,  так  что  Сумаро¬
ков  вынужден  был  признаться:  «Гамлет»  мой  ...  на  Шекспирову
трагедию  едва-едва  походит».  А  в  чём  «не  походит»,  разбирался
августейший  филолог,  через  полтораста  лет  исследуя  старинные
источники,  подробно  анализируя  сюжет.  Он  явно  любуется  арха¬
ической  стилистикой  первого  на  Руси  драматурга,  выделяет  наи¬
более  удачные  обороты.  По  версии  Сумарокова,  Клавдий  решает
погубить  Гамлета,  королеву  и  жениться  на  Офелии,  несмотря  «на
разницу  в  возрасте».  Отец  Офелии  —  Полоний  подыгрывает  моло¬
дящемуся  жениху:
 «Седины  под  венцом  не  могут  быть  приметны,
 Со  дщерию  моей  вы,  царь,  единолетны».
 И,  конечно,  полностью  K.P.  приводит  знаменитый  монолог
Гамлета,  который  в  толковании  Сумарокова  выглядит  довольно
примитивно:
 «Отверсть  ли  гроба  дверь,  и  бедствы  окончати?
 Или  во  свете  сем  ещё  претерпевати?
 Когда  умру,  засну,  засну  и  буду  спать,
 Но  что  за  сны  сия  ночь  будет  представлять?  »
 Но  и  этот  —  первый,  неуклюжий  опыт  слишком  вольного
перевода  драмы  Шекспира  K.P.  как  драгоценность  укладывает  в
копилку  российской  словесности.  И  пьесы  Екатерины  II,  которые
она  назвала  «Подражаниями  Шексперу»  и  «в  которых,  —  пишет
автор  монографии,  —  ничего  Шекспировского,  кроме  несоблюдения
псевдоклассических  законов».  Однако  в  №  17  издания  «Середа»
октября  21-го  дня  1786  года  Константин  Константинович  разыскал
и  изъял  из-под  спуда  царицыно  же  «Вольное  подражание  монологу
трагедии  Гамлета,  сочинённой  Г.  Шекспером».  K.P.  приводит  его»
 140

полностью.  Возможно,  потому,  что  в  «Монологе»  —  новый  шажок
в  осмыслении  альтернативы  «Быть  или  не  быть?».
 «Что  значит  умереть?»  —  вопрос,  придающий  монологу  новое
измерение.  Не  просто  —  умереть  или  не  умереть,  а  «чтО  значит  —
умереть?  »
 Конечно,  августейший  переводчик  заглянул  в  родословную
переводов  Шекспира  российскими  писателями.  Начал  их  династию
Николай  Михайлович  Карамзин.  В  1787  году  он  перевёл  «пиесу
Шекспира  «Юлий  Цезарь».  Написал  к  ней  предисловие  —  и  ТАК
перевёл  часы  русской  словесности  на  шекспировское  время,  для  ко¬
торого  нет  ни  временных,  ни  пространственных,  ни  национальных
границ.  Душа  человека  на  всех  языках  разговаривает  одинаково.
 «Шекспир!  Натуры  друг!  Кто  лучше  твоего
Познал  сердца  людей?  Чья  кисть  с  таким  искусством
Живописала  их?  Во  глубине  души
Нашёл  ты  ключ  к  великим  тайнам  рока...  »
 Это  отрывок  из  стихотворения  Н.М.  Карамзина  «Поэзия»,  кото¬
рое  приводит  K.P.  и  тотчас  комментирует:  «Из  этого  отзыва  видно,
что  Карамзин  на  несколько  десятилетий  опередил  представителей
русского  слова  В  ВЕРНОМ  ПОНИМАНИИ  гения  Шекспира».
 «Верное  понимание»  развёрнуто  в  предисловии  Н.М.  Карам¬
зина.  K.P.  цитирует  его  подробно,  понимая,  что  это  позиция,  от¬
крывающая  в  мировой  литературе  новую  эру.  Последуем  же  «за
мыслями  великого  человека».
 «...Немногие  из  писателей  столь  глубоко  проникли  в  челове¬
ческое  естество,  как  Шекспир;  немногие  столь  хорошо  знали  все
тайнейшие  человека  пружины,  сокровеннейшие  его  побуждения,
отличительность  каждой  страсти,  каждого  темперамента  и  каждого
рода  жизни,  как  сей  живописец».
 А  далее  Великий  князь,  «закинув  голову»,  взирает  на  «высо¬
ковольтные  опоры»  мировой  культуры  и  следом  за  Шекспиром
ставит  A.C.  Пушкина  с  его  равновеликим  шекспировскому  гению
«Борисом  Годуновым».
 В  российском  литературоведении  у  K.P.  выискался  союзник
и  единомышленник  С.Тимофеев,  написавший  книгу  «Влияние
Шекспира  на  русскую  драму»  (1887  г.).  Оба  обращают  внимание  на
«заметку»  «среди  черновых  набросков  нашего  поэта  (A.C.  Пушки¬
на):  «Я  твёрдо  уверен,  что  нашему  театру  приличны  НАРОДНЫЕ
ЗАКОНЫ  ДРАМЫ  ШЕКСПИРА,  а  не  светский  обычай  трагедий
Расина».  В  словах  «народные  законы  драмы»,  на  мой  взгляд,  сбли¬
жение  Пушкиным  трагедии  Шекспира  с  античными.
 Шекспир  —  Пушкин  —  уже  давно  литературоведческая  рифма.
Рткрытие  —  «сходство  характера  царя  в  трилогии  графа  А.Толстого»
 141

3
 «Царь  Фёдор  Иоаннович»  с  духовным  обликом  Гамлета:  «В  бес¬
силии  нравственной  и  физической  природы  Феодора,  при  самых
благородных  инстинктах  и  пожеланиях,  и  заключается  трагизм
его  положения,  невольно  вызывающий  мысль  о  «благородном
Гамлете».
 Суждение  это  далеко  не  бесспорно,  но  сопоставление  смелое  и
перспективное.
 До  сих  пор  не  умолкают  споры  режиссёров  о  том,  чем  же  начи¬
нён  подтекст  вопроса:  «То  be  or  not  to  be?  »  Великий  князь  Констан¬
тин  Константинович  предлагает  мнение,  доминирующее  в  русской
критике  конца  XIX  века.
 «В  этой  беседе  с  самим  собою  Гамлет  хочет  проследить  борьбу
воли  человека  с  метафизическими  его  убеждениями...  Гамлета  за¬
нимает  здесь  вообще  судьба  человечества».
 Но  самое  исчерпывающее  и  самое  взволнованное  суждение  о
Гамлете  K.P.  приводит  в  конце  своего  грандиозного  очерка.  Это  «от¬
рывки  из  НЕНАПЕЧАТАННОЙ  РУКОПИСИ  Ивана  Александровича
Гончарова,  принадлежащей  С.А.  Никитенко».  Поводом  к  заметкам
послужило  исполнение  роли  Гамлета  артистом  Нильским.
 «Гамлет  не  тип.  В  нормальном  положении  Гамлет  ничем  не
отличается  от  других.  Он  —  не  лев,  не  герой,  не  грозен,  он  строго
честен,  прям,  благороден,  добр,  словом  —  джентльмен,  как  был
его  отец,  как  был  бы  он  сам,  если  б  остался  жив.  Он  светло  и  славно
прожил  бы  свой  век,  если  б  в  мире  всё  было  светло  и  славно;  но  он
столкнулся  сначала  с  горькою  (потеря  отца  и  вторичный,  поспеш¬
ный  брак  матери),  а  потом  и  страшной  действительностью.  Ему
выпал  жребий  вдруг  из  светлого  облака  правды  и  любви,  которыми
он  жил  и  в  которые  так  верил,  вдруг  всеми  глазами  взглянуть  во
все  ужасы  жизненной  бездны,  и  мало  того  —  стать  —  по  роковому
вызову  судьбы,  которому  он  не  может  ещё  верить,  стать  борцом  со
злом,  судьёй,  мстителем  и  главной  жертвой.
 Вся  драма  его  в  том,  что  он  —  человек,  не  машина,  не  воплоще¬
ние  правосудия,  которому  было  бы  так  легко  произвести  кровавую
расплату  и  успокоиться.  Нет,  он  весь  —  человек,  тот  человек,  ка¬
ким  он  называет  отца.  Ему  надо  идти  вперёд,  куда  зовёт  его  долг,
в  виде  призрака  отца,  —  там  первая  жертва  —  его  мать.  Отступить
нельзя  —  сзади  опять  призрак  отца;  царство  зла  должно  пасть;  он
это  знает,  но  он  предчувствует,  что  падёт  и  он  сам.
 ...  его  силам  суждено  было  померяться  не  с  обычной  сферой  зла,
а  с  бедами  чрезвычайных  размеров,  победить  их  и  пасть».
 Следуя  перу  Великого  князя,  я  цитирую  почти  полностью
приведённый  им  отрывок  из  рукописи  И.А.  Гончарова,  чьему  ду¬
ховому  наставничеству  Константин  Константинович  безусловно
 ;оверял.
 142

Во  всю  российскую  историю  даже  редкая  мирная  тишина  была
полна  тревогою  и  готова  вот-вот  детонировать  то  стихийными  бун¬
тами,  то  спланированными  революциями.  До  «бед  чрезвычайных
размеров»  в  России  в  преддверии  XX  столетия  было  рукой  подать,
и  выбор  Константином  Романовым  трагедии  «Гамлет»  для  пере¬
вода  —  возможно,  продиктован  предчувствием,  что  когда-нибудь
«царство  зла»  отступит,  но  прежде  падёт  Российская  империя  и
династия  Романовых.
 В  застенчивых  словах  о  своём  переводе  Великий  князь  скажет,
что  не  филологическое  или  лингвистическое  щегольство  заставило
его  приняться  за  этот  труд,  «а  только  непреодолимое  влечение  пере¬
дать  по  мере  сил  бессмертное  творение  Шекспира».
 «Непреодолимое  влечение».  В  нём  —  личные  мотивы  пере¬
плелись  с  государственными,  с  попыткой  передать  афористич¬
ность  Шекспировского  слова,  измерившего  трагические  глубины
бытия.  Поразительно  скромен  K.P.,  говоря  о  своей  титаниче¬
ской  многолетней  работе.  «При  переводе  великой  трагедии  мы
пользовались  превосходным  американским  изданием  Фёрнесса.
Это  издание  перепечатывает  текст  Кэмбриджского  1865  года,
приводя  все  существеннейшие  варианты  предыдущих.  ...  Мы  с
намерением  не  обращались  к  русским  переводам  в  стихах,  дабы
невольно  не  подчиниться  их  влиянию.  ...Мы  далеки  от  мысли,  что
труд  наш,  являющийся  четырнадцатым  переводом  «Гамлета»  на
русский  язык,  лучше  остальных  переводов...»
 К  великому  сожалению,  перевод  K.P.  в  советское  время  не  мог
быть  востребован.  В  лучшем  случае,  «лёг  на  дно»  в  спецфондах
крупных  библиотек  и  был  запрещён  к  выдаче  читателям...  Хресто¬
матийным  для  школьников  полагался  перевод  Михаила  Лозинско¬
го,  знатока  и  переводчика  произведений  Шекспира,  Шиллера,  Гёте.
Театральные  и  кинорежиссёры  предпочитали  ставить  «Гамлета»  в
переводе  Бориса  Пастернака.
 Но  —  «не  горит  свеча  под  спудом».  Не  удержалась  и  сравнила
построчно  переводы  K.P.  и  М.  Лозинского.  Убедилась  —  не  из  при¬
страстных  побуждений  —  насколько  виртуознее  владеет  словом  пе¬
ревода  Константин  Романов.  Отточенность  мысли  —  афористична.
Внутренняя  суть  диалогов  и  монологов  обнажена  при  максимальной
приближённости  к  шекспировскому  оригиналу.
 Вот  —  маленький  этюд  на  эту  тему.  Гамлет  размышляет  о  смер¬
ти  —  альтернативе  бытия.
 У 	Лозинского:
 «...Какие  сны  приснятся  в  смертном  сне,
 Когда  мы  сбросим  ЭТОТ  БРЕННЫЙ  ШУМ,  —
 Вот  что  сбивает  нас...»
 143

У  K.P.:
 Щ
 ТО'
 «Какие  сны  в  дремоте  смертной  снятся,
 Лишь  ТЛЕННУЮ  СТРЯХНЁМ  МЫ  ОБОЛОЧКУ,  —  вот  что
Удерживает  нас...»
 Достойно  темы  монографии  —  сравнение  переводов.  Дело  чи¬
тателей  и  просвещённых  режиссёров  —  кому  отдать  предпочтение.
Но  для  начала  —  надо  издать  великолепный  перевод  трагедии
«Гамлет»,  сделанный  Великим  князем  Константином  Константи¬
новичем,  и  его  очерк  истории  создания  пьесы,  её  оценок  в  мировой
критике  и  бесценных  свидетельств  о  постановке  трагедии  на  евро¬
пейской  и  русской  сценах.
 Пора  изъять  свечу  из-под  спуда  и  возжечь  её  благоуханный
огонь.
 ш

Глава  5.
«ОТЕЦ  СОЛДАТАМ»
 «Совсем  не  похож  на  других  людей»
 Так  сказала  о  Великом  князе  Константине  Константиновиче
княжна  Татиана.  Уже  приняв  монашеский  постриг,  инокиня  Та¬
мара  оставила  воспоминания  о  своём  отце  в  сборнике,  изданном
в  Париже  в  1962  году.  Её  маленькие  рассказы,  добрые,  тёплые,
нежные,  приглашают  взглянуть  на  этого  удивительного  человека
глазами  любящей  дочери.  Есть  в  них  главка  —  «Облик  Отца».  Слово
«Отец»  —  непреложно  с  большой  буквы.
 «Обаятельный.
 Очень  высокого  роста.
 Очень  большой  нос  и  уши.
 Глаза  серо-зелёные.
 Волосы  бобриком.  Борода  небольшая.
 Пальцы  длинные,  красивые.
 Жесты  плавные.
 В  каждом  человеке  видит  того,  за  которого  Господь  принёс  Себя
в  жертву.  "И  за  него  Господь  пролил  кровь  Свою”.
 Не  торопился,  не  волновался.
 Никогда  не  сердился,  всегда  спокоен.
 Совсем  не  похож  на  других  людей».
 Сам  бы  Его  Императорское  Высочество  ,  наверное,  смутился,
услышав  последнюю  фразу  дочери,  потому  что  всеобъемлющая
любовь  к  «каждому»  уравнивала  его  со  всеми  людьми.
 Судя  по  дневникам  Константина  Константиновича,  труд  во¬
енной  службы  имел  для  него  государственный  и  личный  смысл.
После  службы  во  флоте  он  командовал  1-й  Его  Величества  ротой
 лейб-гвардии  Измайловского  полка.  Звучит  парадно.  Но  кто  там,
 145

этой  1-й  роте?  —  рекруты,  вчерашние  мужики;  душа  их  ещё  там,  в
оставленной  родной  деревне.  Командир  понимает  это  и  внимателен
к  любому  из  них.  Вот  получены  им  в  канцелярии  полка  письма.
Раздаёт  их.  Знает,  что  среди  солдат  есть  неграмотный  по  фамилии
Верхоглядов.  Читает  ему  письмо  сам.  «Боялся,  что  будут  в  нём
дурные  вести,  но  кроме  хорошего,  ничего  не  оказалось:  прикупили
новых  лошадей  и  земли  под  подсолнечник».  По  настроению  другого
солдата  понял:  что-то  случилось  там,  на  родине.  Действительно,
большое  горе:  умер  сын,  болен  брат...  «Я  думал  освободить  Подоль¬
ского  от  занятий...»
 Тяжко  болен  солдат,  «солдатик»,  —  называет  его  коман¬
дир.  —  Бывший  ротный  артельщик  Архип  Тихонов.  Константин
Романов  идёт  к  нему  в  Семёновский  госпиталь,  вероятно,  разгова¬
ривает  не  только  с  больным,  но  и  с  врачом.  Понимает,  что  Архип
неизлечим:  «опухоль  на  шее  и  в  верхней  части  груди;  лечение  не
помогает,  а  на  выписку  не  пускают»...  Записывает  в  дневнике  пред¬
смертную  жалобу  солдата  и  не  скрывает  жалости.
 Для  молодого  ротного  командира  нет  безымянных  «пешек»  в
строю.  Он  и  его  солдаты  —  в  товарищеских,  но  без  панибратства  и
фамильярности  отношениях.  Как  в  былые  времена  в  армии  фельд¬
маршала  Суворова.
 «...сердце,  чувство  —  есть  основа  Вашей  светлой,  прекрасной,
любящей  натуры».  Так  Иван  Александрович  Гончаров  в  письме  к
Великому  князю  определяет  сущность  человека  и  поэта  Констан¬
тина  Романова.
 Может  показаться  удивительным,  что  он,  предающийся  тон¬
ким  эстетическим  занятиям  —  музыке,  поэзии,  знающий  и  ценя¬
щий  мировую  культуру,  искренне  увлекался  военной  службой.
«  ...обучал  роту  строю,  всяким  тактическим  хитростям  и  стрельбе.
Эти  занятия,  как  я  не  раз  говорил  вам  (Гончарову),  преисполнены
поэзии,  несмотря  на  кажущуюся  сухость».
 Вероятно,  так  выглядит  потомственная  приверженность  к
обязательной  для  персон  царской  крови  военной  службе.  Но  не
только.  После  вынужденного  болезнью  перерыва  в  летних  учениях
командир  Измайловской  роты  рвётся  в  лагерь  при  Красном  Селе,
«к  товарищам,  к  любезной  своей  роте».  И  с  каким  же  удовольстви¬
ем  перечисляет  он  в  письме  к  И.А.  Гончарову  (24  июня  1887  года)
мелочи  своей  армейской  жизни
 «Опять  пошли  беседы  с  фельдфебелем  о  цене  на  сено  для  армей¬
ской  лошадки,  о  больных,  о  провинившихся,  об  отличившихся  на
стрельбе,  о  капусте  и  грибах  (вероятно,  шёл  Петров  пост).  Опять
сиюминутно  является  ко  мне  ротный  писарь,  с  рапортом.  Бумага¬
ми,  списками  и  сведениями.  Опять  является  артельщик  с  вечным
нерешительным  требованием:  "денег  позвольте".
 146

Что  же  за  радость  Великому  князю  погружаться  в  бытовой  кру
говорот.  Да,  радость.  Как  он  сам  признаётся  Ивану  Александровичу,
а  может  быть,  и  самому  себе,  "эти  мелкие  подробности  имеют  боль¬
шую  прелесть:  тут,  в  лагере,  отдыхаешь  душой,  даже  пройдя  вёрст
20  на  ученье;  тут  спите  спокойно,  и  даже  самая  жёсткая  говядина
грызётся  легко  и  со  вкусом.  Тут  фельдфебель  не  задумывается  о
кознях  Бисмарка,  писарь  не  заботится  о  судьбах  вероломной  Бол¬
гарии,  и  артельщик  не  разбирает,  друг  или  враг  нашему  отечеству
издатель  "Московских  ведомостей".  Тут  я  не  слышу  о  заблуждениях
правительства,  и  никто  не  надоедает  с  рассуждениями  о  неправиль¬
ности  нашей  финансовой  системы.
 Здесь,  в  лагере,  каждый  делает  своё  дело,  хотя  маленькое  и,
может  быть,  незначущее,  но  всё-таки  дело  и  старается  потвёрже
идти  в  ногу  заодно  с  другими.  Может  быть,  мне  на  это  скажут,  что
нельзя  жить  только  ничтожною  жизнью  и  не  парить  в  более  воз¬
вышенные  сферы,  но  я  нахожу  своё  положение  весьма  приятным
и  ничего  другого  не  желаю».
 Ещё  не  раз,  в  письмах  и  стихах,  Великий  князь  восславит  эти
«не  возвышенные  сферы».  Размеренный  чёткий  распорядок  отра¬
зится  в  марше  стихотворных  строк,  и  мы  строевым  шагом  войдём
вместе  с  автором  «В  дежурную  палатку».  А  перед  нею
 «Ходит,  как  в  прежние  дни,  часовой
Взад  и  вперёд  по  песчаной  площадке...  »
 Ходит,  дежурит,  при  исполнении,  но  за  ним-то,  за  часовым,  как
глубокий  вздох,  вольный  взгляд  —  «...Стелется  зелень  лугов...»
 Командиру  любо,  что  «каждый  здесь  царскую  службу  несёт».
Поэту  —  «говор  солдатский  весёлый  и  грубый»,  не  мешает  слушать
«шёпот  кудрявых  берёзок  кругом».
 Князю  царской  крови  по  душе  «труд  и  порядок»  лагерной  жиз¬
ни,  как  модели  устройства  общегосударственного.
 Все  эти  приметы  бивуачного  быта  вписаны  в  русский  пейзаж,  в
«этот  широкий  простор  луговой»,  и  возникает  почти  идиллическая
картина  мирного  ратного  труда  во  имя  покоя  Русской  земли.
 И.  А.  Гончаров,  получив  стихотворение,  увидел  в  нём  пастораль,
но,  думается,  переложил  сахару  в  отзыв,  наградив  кокетливыми
эпитетами  стихотворение,  «хорошенькое,  лёгкое,  как  птичка,  как
крик  весёлого  жаворонка».
 Поэту  в  это  время  идёт  тридцатый  год.  В  нём  укрепляется  за¬
данное  изначально,  исторически  понимание  русского  солдата,
вчерашнего  мужика,  и  —  уважение  к  нему.
 Кроме  воинского  дела,  чему  же  учил  высокородный  офицер
своих  измайловцев?  —  Грамоте  учил,  «сложению  и  вычитанию»  —
азам  арифметики.  «Первый  урок  словесности  (новобранцам)  давал
сам».  Никакой  муштры,  долбёжки.  Сразу  —  попытка  пробудить
 147

солдат  мысль,  отношение.  «Спросил  их,  зачем  они  сюда  прибыли,
чтобы  заставить  самих  выразить  понятие  о  службе.  Этот  приём
удался».  В  словах  —  радость.
 А  на  Пасху  21  апреля  1891  года  —  выпало  прощание  с  ротой.
 Праздник  великий  и  продвижение  по  службе  значительное:  на¬
значают  командиром  лейб-гвардии  Преображенского  полка,  минуя
должность  батальонного  командира.  «А  на  душе  грустно...  Я  упре¬
кал  себя.  Что  недостаточно  благодарен  Богу  за  те  счастливейшие
7  лет,  что  командовал  Измайловской  ротой.  ...Надо  было  уходить.
Люди  выстроились  в  коридоры».  Прощание.  Вынесли  складную
икону  св.  царя  Константина,  св.  Николая  Угодника.  Говорили  ду¬
шевные,  тёплые  слова.  «Потом  с  каждым  поцеловался  троекратно».
(Пасха  ведь  к  тому  же!)  «Мне  казалось,  что  я  словно  покойник,  и
лежу  в  гробу,  и  что  они  один  за  другим  подходят  ко  мне  с  последним
целованием.  Уходя,  я  сказал  им:  "Христос  с  вами",  —  да  только
голос  оборвался,  и  я  окончательно  заплакал».
 Никакой  субординации.  Никакого  панибратства.  Так  проща¬
ются  с  родными  людьми.
 Новое  назначение  Великий  князь  встречает  в  смятенных  чув¬
ствах.  «Я  поражён  и  озадачен  выпавшей  на  мою  долю  необыкно¬
венной  и  неожиданной  милостью»,  —  так  он  может  писать  только
родной  сестре  Ольге,  самому  близкому  —  до  смертного  часа  —  че¬
ловеку.  Великая  княгиня  Ольга  вошла  в  историю  как  «королева
эллинов»:  она  была  женой  греческого  короля  Георга  I,  убитого  в
Салониках  в  1913  году.  Далее  тягчайшие  утраты  для  брата  и  сестры
последуют  одна  за  другой,  но  пока  идёт  1891  год,  и  Великий  князь
поверяет  сестре  подробности  фактов  и  оттенки  настроений.
 1 	мая  он  принимает  прославленный  в  истории  Преображен¬
ский  полк.  Волнуется:  «  ...взоры  тысячей  глаз  были  устремлены  на
меня...»  Да,  теперь  уж  не  десятки,  не  сотни  —  тысячи.  Что  ждут
они  от  своего  командира,  сменившего  на  этом  посту  Великого  кня¬
зя  Сергея  Александровича?  После  торжественного  представления
полку  новый  командир  погружается  в  повседневность.  Рука  об  руку
с  «Ники»  —  наследником-цесаревичем,  который  командовал  тогда
1-м  батальоном  полка  и  всю  зиму  занимался  с  унтер-офицерами.
«Видно  было,  что  занимался  усердно»,  —  писал  экзаменовавший
их  весной  Великий  князь  Константин.
 За  обыденным  фактом,  упомянутым  в  письме  к  сестре,  —  уга¬
дывается  родственность  цесаревича  Николая  и  его  молодого  двою¬
родного  дяди  —  не  только  кровная.  В  обоих  жил  дух  преданности
Российской  армии,  непоказной  доверительности  к  солдатам.  Уже
упоминала,  как  ротный  командир  привёз  своего  младенца-первенца
Иоанчика  в  Фёдоровское  —  познакомить  с  ребёнком  свою  солдат¬
скую  семью.  Так  и  Николай  Александрович  в  первый  год  царство¬
вания  назовёт  первую  свою  девочку  —  Великую  княжну  Ольг^
 148

«Дочерью  первого  батальона»,  того  самого,  где  он  когда-то  обучал
унтер-офицеров.
 Идёт  суровая  мужская  жизнь  военных  людей:  ученья,  походы,
безупречная  дисциплина  —  и  мир  этот  зримо  и  незримо  осеняют
дети  —  и  те,  которых  рекруты  оставили  в  деревнях,  и  царские,
и  великокняжеские,  и  иные.  В  письме  Ольге  Константиновне  от
 1 	декабря  1896  года  брат  рассказывает  почти  святочную  историю,
которая  приключилась  ноябрьским  вечером.  «Три  солдата,  идя
через  Преображенский  плац,  подобрали  подкидыша,  девочку,  при
ней  была  записка,  что  при  молитве  ей  наречено  имя  Прасковьи.
27-го  младенца  окрестили  в  нашей  лазаретной  церкви,  в  присут¬
ствии  офицеров,  а  восприемниками  были  старшая  полковая  дама
Порецкая  и  я.  Это  полковое  дитя,  и  назвали  её  Прасковьей  Заха¬
ровной  Преображенской.  Мы  поместили  дитя  в  приют».
 От  госпитальной  колыбели  до  купели  и  далее  по-отечески,  с
нежностью  напутствовал  сироту  Великий  князь.  В  том,  что  он  сам
был  её  восприемником  —  им  явлена  была  ответственность  за  судьбу
брошенного  ребёнка.
 Благородство  Великого  князя  —  в  простоте,  но  особенной,
врождённой.  Её  осознанная  основа  —  все  равны  перед  Богом,  даже
если  и  не  равны  на  плацу,  не  равны  в  государственной  «табели  о
рангах».
 И  снова  —  прощание.  Через  девять  лет  командующий  полком
сдаст  свои  полномочия.  Не  стану  пересказывать  его  последние  на¬
ставления,  его  благодарные  слова.  Не  забыт  никто:  ни  офицеры,
ни  старейшие  из  фельдфебелей,  ни  молодые  солдаты.  Констан¬
тин  Константинович  пишет  сестре  о  своей  мужественной  печали
подробно,  словно  для  того,  чтобы  продлить  минуты  расставанья.
И  опять  на  первый  план,  как  в  его  Измайловские  времена,  высту¬
пает  трогательный  момент:  «старейший  из  них  (фельдфебелей)  под¬
нёс  мне  КРЕСТИК  для  ношения  на  шее  от  имени  нижних  чинов».
Не  золотой,  не  серебряный  —  просто  крестик,  чтобы  хранил
батюшку-командира  от  беды,  недруга,  недуга.
 Таких  бесценных  —  народных  —  наград  было  много  в  жизни
Константина  Романова.  Понимая,  как  тяжко  ему  расставаться  с
любимым  полком,  Государь  удостоил  его  пожизненным  оставле¬
нием  в  списках  Преображенского  полка.
 «  ...Я  счастлив,  что  не  прощаюсь  с  вами...  »
 Во  имя  спасения  Святой  Руси
 В  фондах  Дома  Русского  Зарубежья  в  Москве  хранится  тонень¬
кая  книжица:  «Жемчужины  поэзии».  Бедная,  но  с  изяществом
юдобранная  обложка  с  жемчужным  отливом  недорогой  бумаги,
 149

совсем  дешёвой,  почти  газетной,  внутри,  но  драгоценная  той  трепет¬
ной  памятью,  во  имя  которой  её  издал  Николай  Николаевич  Серги¬
евский.  Читатель  помнит  имя  этого  человека,  так  много  сделавшего
для  публикаций  драмы  Константина  Романова  «Царь  Иудейский».
Через  сорок  лет  после  кончины  Великого  князя,  не  дожившего,
слава  Богу!  —  до  революции,  Николай  Николаевич,  кое-как  пере¬
бивавшийся  в  эмиграции,  всё-таки  выкроил  скудные  средства  и  в
1955  году  в  Сан-Пауло  издал  всего  лишь  несколько  стихотворений
K.P.  К  некоторым  предпослал  историю  их  появления.
 Вот  —  «Розы».  В  нём  —  эхо  одного  из  занятий  литературного  офи¬
церского  общества  «Измайловские  досуги».  Собравшимся  Констан¬
тин  Константинович  предложил  тему  для  литературного  состязания:
«Стихотворения  в  прозе»  И.С.  Тургенева,  из  них  —  строка:
 «Как  хороши,  как  свежи  были  розы!»...
 Каждый  желающий  должен  был  сочинить  свою  импровизацию
на  популярную  строку.  Сочинил  и  K.P.
 «Во  дни  надежды  молодой,
Во  дни  безоблачной  лазури
Нам  незнакомы  были  бури  —
Беспечны  были  мы  с  тобой,
Для  нас  цветы  благоухали,
Луна  сияла  только  нам,
 Лишь  мне  с  тобою  по  ночам
Пел  соловей  свои  печали.
 В  те  беззаботные  года
Не  знали  мы  житейской  прозы.
Как  хороши  тогда,
 Как  свежи  были  розы!»
 Лирический  экспромт  был  адресован  военной  аудитории  не  ради
праздных  рыцарских  турниров,  но  как  урок,  и  не  единственный,
воспитания  прекрасного  —  прекрасным.
 И  в  этом  же  заокеанском  сборнике  помещено  ставшее  народным
стихотворение  «Умер  бедняга,  в  больнице  военной...»  Оно  имело
«особенную  историю,  оказав  большое  влияние  на  упорядочение
солдатских  похорон»,  —  пишет  H.H.  Сергиевский.
 Скорбь  и  печаль  владеют  чувствами  автора  в  стихотворении,
похожем  на  народный  плач-причитание.  Безотрадное,  тяжёлое
настроение  отягощается  картиной  похорон,  принятых  в  то  время
в  армии:  каждая  деталь  —  документальна.
 «В  старый  одели  мундир,  положили
В  гроб  и  в  часовню  снесли...  »
 150

Да,  именно  так:  умерших  солдат  обряжали  в  старый  мун¬
дир,  отпевали  в  госпитальной  часовне.  «Последние  почести»  —
это  взвод,  который  провожал  дроги  с  гробом  лишь  до  первого  по¬
ворота  улицы,  до  угла...
 «Вынесли  гроб;  привязали  на  дроги,
 И  по  худой  мостовой
 Старая  кляча  знакомой  дорогой
 Их  потащила  рысцой*.
 Вот  и  «почести»  все:  дальше  —  «рысцой»...  Дальше  —  «люди
чужие  солдата  зароют  ...где-то  в  глуши,  далеко».  Ни  матери,  ни
жены  у  одинокой,  безвестной  могилы.  «Только  выла  и  плакала
снежная  вьюга...  /  Словно  рыдая  над  ним!»
 «Стихотворение  обратило  на  себя  внимание  высших  сфер,  —
продолжим  текст  Н.  Сергиевского.  —  Для  пересмотра  положения
 о 	солдатских  похоронах  была  учреждена  комиссия»,  в  которую
входил  и  автор  стихотворения.  «  Новые  правила  погребения  нижних
чинов»  существовали  до  конца  Царской  России.  В  соответствии  с
ними  солдатские  похороны  были  обставлены  с  той  торжественно¬
стью,  какая  подобала  высокому  званию  воина.
 Не  знаю,  верно  ли  сравнение,  но  Константин  Романов  видится
мне  «Рыцарем  без  страха  и  упрёка».  В  нём  романтический  герой
средневековья  обрёл  плоть  в  далеко  не  рыцарские  времена.  Я  видела
герб  «Измайловских  досугов»,  о  котором  в  юбилейном,  к  25-летию
этого  клуба  (1909  г.),  стихотворении  K.P.  скажет:  «Лиру  и  меч  мы
сплетали  цветами».  Для  него,  как  и  для  офицеров-измайловцев,
«досуги»  были  не  просто  клубом,  но  своего  рода  храмом.  Дверь  в
него  «отперли  эти  три  слова:  Доблесть,  добро,  красота».
 Девиз  жизни  Великого  князя  сформулирован  и  оттиснут  в  гербе
этого  уникального  общества.  Старейший  измайловец  полковник
Пётр  Васильевич  Данильченко  в  своих  воспоминаниях  назовёт
создание  «Досугов»  «историческим  событием  ...  и  для  всего  (Из¬
майловского)  полка,  и  для  России».
 В  невоенном  изустном  уставе  клуба  обязательным  было  условие:
«исполнять  образцы  классический  литературы  и  даже  иностран¬
ной,  но  обязательно  на  русском  языке».
 Почему  же  всё-таки  «для  России»?  Не  преувеличил  ли  ува¬
жаемый  П.В.  Данильченко  значения  «Досугов»  в  юбилейном
пылу?  —  Не  преувеличил.  В  стране,  несмотря  на  внешние  и  вну¬
тренние  обстояния,  в  чреве  времени  вызревала  идея  возвращения
к  национальным  истокам  государства  Российского.  В  том  числе  и
через  очищение  русского  разговорного  и  литературного  языка  «от
нашествия  варвар»  .Через  широкое  знакомство  с  древним  русским
ировоззрением  и  творчеством  во  всех  его  проявлениях.  Знакомство^
 151

должно  было  начинаться  с  вокзалов  —  визитной  карточки  истори¬
ческого  своеобразия  городов.  Я  еще  помню  эти  вокзалы  —  в  Москве,
Хабаровске,  Нижнем  Новгороде,  Владивостоке...  Увы!  Большинство
из  них  снесены  в  угоду  обратному  процессу  —  разрушения  нацио¬
нальных  основ  России.  Теперь  —  общий  знаменатель  —  общеевро¬
пейский  стандарт  ,  где  выгоды  комфорта  заменяют  нравственное
воздействие  архитектурного  стиля.
 На  рубеже  веков  идея  преемственности  и  развития  древних
традиций  возникала  и  воплощалась  в  деятельности  религиозных,
патриотически  настроенных  людей.  Таким  маленьким  «островком»
были  и  «Измайловские  досуги».  В  1901  году  по  инициативе  Госу¬
даря  Николая  II  было  создано  Общество  попечения  русских  икон.
К1915  году  множественные  «островки»  соединились  в  «материк».
Возникло  «Общество  возрождения  художественной  Руси».
 Мы  и  сейчас  ещё  ходим  по  следам  былого  «возрождения»  :  воз¬
вращается  к  жизни  Марфо-Мариинская  обитель  в  Москве,  создан¬
ная  по  проекту  архитектора  A.B.  Щусева.  Не  испортили  реставра¬
цией  фасад  Третьяковской  галереи.  Сохранён  дом-терем  художника
Виктора  Михайловича  Васнецова...  Да  и  не  перечислить  их,  уходя¬
щих  в  прошлое  «островов»  в  океане  враждебной,  несомасштабной
человеку  архитектуры  мегаполисов.  Мрачные,  неприступные  —
по  сути  —  одинаковые,  как  купюры  одного  достоинства  —  банки,
банки,  банки  —  империя  банков.  А  над  ними  —  торжествующими
синими  факелами  —  громады  «Газпрома».  «Вечный  огонь»  горя¬
щих  над  Россией  газовых  факелов  —  не  мольба  ли  опустошае¬
мых  —  распивочно  и  на  вынос  —  российских  недр.
 Вряд  ли  можно  нормальному  человеку  «полюбить»  этот  уни¬
чтожающий,  обезличивающий  его  стиль,  стать  ему  родным,  впи¬
тывать  «добрые  токи».
 «Новый  русский  стиль»,  возникший  на  рубеже  XIX  и  XX  сто¬
летий,  в  допетровской  Руси  искал  свои  истоки,  но  не  копировал
древние  образцы,  а  брал  из  них  то,  что  соединяло  человека  с  при¬
родой  и  с  Богом,  то  есть  с  идеалом  духовного  бытия.
 В  комиссию  по  созданию  «Общества  возрождения  художе¬
ственной  Руси»  вошёл  и  Великий  князь  Константин  Романов.
Это  произошло  в  1915  году,  незадолго  до  его  кончины.  Но  в
какой  уголок  его  деятельности  во  все  предыдущие  годы  ни  за¬
глянешь,  всё  было  посвящено  идее  просвещённой  монархии,  её
религиозному  утверждению  и  культурному  просветительскому
оснащению.
 Пост  президента  Императорской  Академии  наук  позволял  ему
действовать  с  государственным  размахом.  Великий  князь,  снаря¬
жая  экспедиции  по  изучению  памятников  истории  и  культуры  в
разные  точки  Евразии,  был  подобен  собирателю  русских  земель
вану  Калите.  Теперь  с  земель,  когда-либо  причастных  к  хри
 152

стианству,  учёные  собирали  законсервированную  веками  память.
Однако  недостаточно  было  только  широкого  жеста,  председатель¬
ского  росчерка  пера.  Черновая  подготовительная  работа  —  добиться
финансирования  экспедиций  —  тоже  лежала  на  его  плечах.  Когда
не  удавалось  продвинуть  дело  через  Министерство  финансов,  Кон¬
стантин  Романов  выходил  на  своего  Августейшего  племянника  —
Николая  II.  Царь  не  отказывал  никогда,  и  чаще  всего  распоряжался
не  государственными,  а  личными  средствами.  Таким  путём,  напри¬
мер,  уникальное  «Пурпурное  Евангелие»  оказалось  (  и  пребывает)
в  рукописном  отделе  Российской  национальной  библиотеки.  Сюжет
достоин  пересказа.
 Осенью  1895  года  в  турецкой  деревне  Сармасахлы  у  одного  из
жителей  было  обнаружено  «драгоценное  греческое  Евангелие  V  или
 VI 	века».  «Оно  было  написано  золотом  и  серебром  на  тончайшем
фиолетовом  пергамене».  Владелец  просил  за  него  по  тому  курсу
рубля  дорого  —  восемь  с  половиной  тысяч.  В  дирекции  Император¬
ской  публичной  библиотеки  такой  суммы  не  было.  Президент  Ака¬
демии  обратился  к  Государю,  который  срочно  на  прошении  посла  в
Константинополе  А.И.  Нелидова  написал:  «Прошу  распорядиться
немедленно  о  приобретении  этой  редкости  на  мой  счёт  сполна».
А  приобретя,  подарил  «пурпурное  Евангелие»  библиотеке.
 И  президент  АН,  и  Государь  в  этой  истории  были  единодушны:
обретённое  Евангелие  свидетельствовало  о  христианских  временах
в  Кесарии  Каппадокийской,  рядом  с  которой  и  жила  мусульманская
деревушка  Сармасахлы.  Ведь  именно  в  Кесарии  в  византийские
времена  учились  Василий  Великий  и  его  младший  брат  Григорий
Нисский,  и  их  общий  друг  Григорий  Богослов.  А  если  вспомнить,
что  Византия  была  колыбелью  русского  христианства...
 Была  ещё  одна  —  политическая  —  причина  поспешности  лиц,
действовавших  в  этом  эпизоде.  С  времён  Екатерины  Второй  и
Григория  Александровича  Потёмкина  российские  самодержцы
лелеяли  «греческий  проект».  Историк  В.И.  Водовозов  в  своей  книге
«Очерки  из  русской  истории  XVIII  века»,  вышедшей  в  1897  году,
не  случайно  подробнейшим  образом  излагает  эту  хронологически
не  устаревающую  страницу.  «Это  был  громадный  план,  как  освобо¬
дить  все  христианские  народы,  находившиеся  под  властью  турок,
образовав  из  них  греческую  монархию,  сделав  Константинополь  её
столицею».  Не  честолюбием  фаворита  был  надиктован  этот  план.
Ещё  «благочестивая  императрица  Елизавета  обратила  внимание
на  Потёмкина  по  причине  его  необыкновенного  рвения  к  делам
церковным».
 И  в  годы  царствования  Николая  II  в  турецком  Константинополе
существовал  Русский  Археологический  институт,  возглавляемый
Ф.И.  Успенским.  К  нему-то  в  начале  сентября  1914  года  приезжал
вгустейший  президент  и  неспроста  говорили  они  об  изучении^
 153

сербских  памятников  христианства,  а  значит,  новых  экспедиций
и  новых  средств.
 И  неспроста  по  возвращении  Великого  князя  в  Петербург  Ни¬
колай  II  снова  в  спешном  порядке  начертал  прямо  на  прошении
Ф.И.  Успенского  резолюцию:  «Нахожу  необходимым  оказать
Русскому  Археологическому  институту  в  Царьграде  просимой  им
скромной  помощи».
 Тема  воссоединения  христианских  земель  не  исчезала  с  гори¬
зонта  российских  политиков  и  историков.  Ещё  в  1869  году  Николай
Яковлевич  Данилевский  в  своём  главном  труде  «Россия  и  Европа»
предложил  проект  разрешения  наболевшего  «восточного  вопроса».
Он  видел  выход  в  образовании  славянской  федерации,  во  главе  со
столицей  Константинополем.
 Одна  из  важнейших  побед  в  Первой  мировой  войне  должна
была  состояться  в  Царьграде.  Я  уже  упоминала  о  разработке  пла¬
нов  военных  действий  на  подступах  к  Царьграду  и  о  том,  что  честь
водружения  христианского  креста  на  куполе  храма  Святой  Софии
предполагалось  адресовать  Великому  князю  Константину  Романо¬
ву,  о  чём  и  уведомил  его  Ф.И.  Успенский.
 Но  Константин  Константинович  был  уже  смертельно  болен.
И  одержимая  разрушительной  силой,  была  смертельно  больна
армия,  страна...
 С  кончиной  Его  Императорского  Высочества  окажется,  что  в
его  жизни  нет  последних  страниц,  потому  что  жизнь  его  состояла
не  из  разрозненных  фактов,  а  ВСЯ  была  подчинена  могучей  идее
возрождения  христианского  самосознания  Руси  —  России.
 Так  было  в  его  частной,  семейной  жизни,  когда  он  с  детьми
путешествовал  «по  Волге  для  осмотра  русских  древностей».  Кня¬
зю  Гавриилу,  сыну  Константина  Константиновича,  эта  поездка
запомнилась  в  подробностях.  «Нас,  —  пишет  он,  —  сопровождал
 В.Т.  Георгиевский,  знаток  русских  древностей.  ...Ростовский
кремль  с  его  башнями  и  длинными  переходами,  и  Романовские
палаты  в  Ипатьевском  монастыре  (в  Костроме).  Молились  у
гробниц  Минина  и  Пожарского  (в  Нижнем  Новгороде),  посетили
древнестольный  Владимир,  любовались  архитектурой  Успенского
собора,  где  в  1237  году  искала  спасения  вся  великокняжеская  се¬
мья.  Здесь,  как  известно,  все  члены  семьи  великого  князя  ...  были
задушены  дымом  и  огнём  костров,  разведённых  в  храме  татарами
...осмотрены  Золотые  ворота,  где  проходила  битва  владимирских
князей  с  татарами...  »  На  эту  неоконченную  строку  можно  нанизать
звенья  неуклонно  последовательных  путешествий:  Козельск,  Опти-
на  пустынь,  Шамординский  монастырь,  Третьяковская  галерея,
Успенский  собор  в  Московском  Кремле,  Рамонь  под  Воронежем...
Святая  Русь  вставала  перед  глазами  великокняжеской  семьи.
Не  миф,  не  сказка  —  живое  свидетельство  души  земли,  облачённой
Богом  в  страну  Россию.
 154

Великий  князь  понимал  —  или  предчувствовал?  —  что  рвущие¬
ся  из  преисподней  силы  тьмы  гибельны  для  самой  сути  России  —
её  древнего  ядра  —  Руси.  Не  потому  ли  он  посылает  одну  экспеди¬
цию  за  другой:  в  1901  году  учёного  В.И.  Срезневского  —  в  северные
губернии  —  собирать  памятники  русской  письменности;  с  1902  по
1905  год  —  ещё  три  командировки  с  этой  же  целью  —  в  заповедни¬
ки  русской  старины  —Архангельскую,  Вологодскую,  Пермскую  и
Олонецкую  губернии.  Экспедиции  вывозят  оттуда  восемьсот  памят¬
ников  культуры,  пополнивших  неоценимым  вкладом  Библиотеку
Академии  наук.
 Ещё  раньше,  в  начале  90-х  годов,  обследуется  долина  Орхона
на  севере  Монголии  и  Восточный  Туркестан  (Семиреченская  об¬
ласть).  Цель  всё  так  же  сопряжена  с  изучением  распространения
христианства  в  этих  землях.  Направления  поисков  исторических
свидетелей  —  памятников  не  исчерпываются  севером  и  востоком.
В  1900  году  экспедиция  академика  Н.П.  Кондакова  отправляется
на  запад,  в  Македонию,  чтобы  провести  «фотофиксацию  ред¬
ких  памятников  византийской  культуры».  Сведения  в  письмах
Н.П.  Кондакова  идут  в  ту  же  «копилку»  —  карту  границ  христи¬
анского  ареала.
 «Занятия  в  Салониках  оказываются  и  разнообразны,  и  успеш¬
ны».  Академик  и  его  коллеги  обнаружили  и  зарисовывают,  на¬
пример,  древние  мозаики  церкви  Св.  Георгия  V  века  и  мечети
Святой  Софии  Солунской  VIII  века.  «Мозаики,  украшавшие  эти
храмы,  —  пишет  учёный,  —  были  замазаны  турками  и  оставались
неизданными  ».
 Свод  сведений  о  том,  какие  сокровища  хранились  в  закромах
российских  монастырей,  стал  особенно  важен  в  начале  Первой
мировой  войны,  ибо  многие  из  них  оказались  в  районе  военных
действий.  Оперативным,  почти  фронтовым,  было  общее  собрание
Академии  наук  29  ноября  1914  года.  Уполномоченные  АН  были
командированы  на  Западный,  Юно-Западный,  Кавказский  фронты
для  эвакуации  памятников  христианской  культуры.  Бесценное
наследие  —  книжные  и  рукописные  архивы  спасали,  вывозя  их  из
Почаевского,  Житомирского,  Брестского  монастырей  и  из  Луцкой
католической  обители.  Президент  Академии  срочно  изыскивал
деньги,  и  немалые,  на  эти  опасные  и  дорогостоящие  операции.
 Константин  Константинович  Романов  умер  в  разгар  мировой
войны.  Идеи  отца  разделили  и  поддержали  его  сыновья.
 В  замечательной  книге  «Москва  в  начале  XX  века»  (1997  г.)
автор-составитель  A.C.  Федотов  привёл  документ  от  «февраля
9-го  дня  1916  года».  Это  грамота  «Общества  возрождения  художе¬
ственной  Руси».  Конечно,  титульные  буквы  начертаны  славянской
вязью;  конечно,  текст  заключён  в  рамку  старинного  орнамента,
адресована  сия  грамота  «  Его  Высочеству  Князю  Гавриилу  Кон¬

стантиновичу»  в  знак  благодарности  и  «за  щедрый  дар,  которым
Вам  угодно  было  выразить  своё  благосклонное  внимание  к  нуждам
Общества».  И  —  подпись  председателя  —  князя  A.A.  Ширинского-
Шихматова,  который  был  «знатоком  и  собирателем  памятников
древнерусского  искусства».
 А  на  свободных  полях  документа,  за  пределами  рамки  грамо¬
ты,  —  два  примечания,  помеченные  инвентарными  номерами:
такие  же  грамоты  с  благодарностью  «за  щедрый  дар»  адресовались
«Е.В.  Князю  Игорю  Константиновичу»  и  «Е.В.  Князю  Констан¬
тину  Константиновичу».  Сыновья  покойного  Великого  князя  —
в  1916  году  уже  боевые  офицеры  —  материально  поддерживают
практическую  программу  Общества,  наследуя  принципы  отца.
 Шабаш  революции  1917  года  перекрыл,  прервал  кровоток,
питавший  систему  нравственного  обновления  России.  Страна  по¬
грузилась  в  кому.  Множество  проектов  было  обречено.  Остался  не¬
изданным  и  «Азбучный  справочник  по  замене  иностранных  слов»,
уже  подготовленный  к  печати  и  по  замыслу  перекликающийся  че¬
рез  десятилетия  с  русофильским  уставом  «Измайловских  досугов»
Великого  князя.  Были  свёрнуты  «за  ненадобностью»  программы
Императорской  Академии  наук;  вместо  градостроительства  «в  но¬
ворусском  стиле»,  —  шло  градоразрушительство  —  прежде  всего
храмов.
 Но  как  бы  ни  складывалась  история  России,  идея  её  христиан¬
ского  обновления,  практическим  соавтором  которой  был  Констан¬
тин  Константинович  Романов,  продолжает  жить.  Разница  в  том,
что  до  революции  это  была  государственная  стратегия,  которая
разветвлялась  на  множество  тактических  проектов,  —  в  новейшее
время  она  заменена  идеологией  безоглядного  потребительства.
Но  даже  сквозь  бесплодную  её  окаменненость  пробиваются  родники
древней  народной  памяти.
 Родник.  Родине  причастный...
 Не  в  этом  ли  предназначенная  свыше  роль  России  —  любыми
судьбами  сохранить  и  выпестовать  общечеловеческий  образ  бытия,
идеалом  которого  и  могла  бы  стать  Святая  Русь.  Родников  этих,  на¬
бирающих  молодую  силу  в  новых  поколениях,  в  Отечестве  нашем
не  перечесть.  Скажу  лишь  об  одном  проекте.
 Благая  мысль  —  заново  открыть  христианскую  Византию  —
древний  исток  веры  нашей  —  подвигла  Благотворительный  фонд
«Синергия»  в  Москве  разработать  грандиозный  план  экспедиций.
И  вот  в  течение  12  лет,  по  благословению  Патриарха  Алексия  II
многочисленные  группы  детей,  учителей,  духовенства,  учёных,
кинодокументалистов  неустанно  ездили  в  Турцию  —  Анатолию  —
Византию  на  поиски  «христианской  Ойкумены».
 Открытия  паломников,  их  поразительной  глубины  осмысление
устали  достоянием  книги  «Восхождение  к  истокам».  Автор  концеп-
 156

m 	щ
 I 	ции  этой  книги,  да  и  всего  проекта,  Б.И.  Царёв  вместе  с  известным  Т
христианским  писателем  В.Я.  Курбатовым  положили  на  учитель¬
ский  стол  небывалую  в  постсоветском  пространстве  книгу.
 Вот  только  «кусочек  смальты»  —  фрагмент  вновь  открытой
мозаичной  карты  древней  Малой  Азии,  её  словесный  эпиграф.
 «Нам  предоставляется  ...  возможность,  которой  не  было  у  на¬
ших  отцов,  —  увидеть  колыбельные  земли  христианства,  увидеть
плоть  земли,  из  которой  выросли  эти  спасительные  плоды.  ...Здесь
формировались  не  идеи,  а  творилась  жизнь,  здесь  знали,  что  полно¬
та  времён  исходит  от  Бога,  но  приуготовляется  людьми.  ...Мы  не
можем  назвать  и  представить  всех  мучеников  и  исповедников  этой
земли,  потому  что  они  часто  уходят  безымянными...  Но  подлинно
не  было  города,  который  не  стоял  бы  на  кровавом  камне  мучени¬
чества...  »
 На  наших  глазах  монтируются  пролёты  моста:  от  дедов  —
к  внукам,  увы,  почти  исключая  поколение  отцов,  большинству  из
них  выпало  месить  кровь  и  грязь  на  «не  единственной  Граждан¬
ской».
 Наверное,  людям  XXI  века,  отправлявшимся  в  путешествие  к
«небесному  нашему  отечеству»,  неведомы  были  такие  же  устрем¬
ления  их  учёных  предшественников,  живших  столетие  назад.
Вряд  ли,  многие  из  них  слышали  и  о  христианском  усердии  Авгу¬
стейшего  президента  Российской  Императорской  Академии  наук
К.К.  Романова,  смотревшего  в  ту  же,  что  и  новые  паломники,
сторону.  Но  и  не  зная  того,  они  стали  его  последователями,  шли
по  следам  его  замыслов  и  путям,  частично  проложенным  его  на¬
учными  экспедициями.
 И  в  этом  незримом  соединении  —  знаковое  для  России  знаме¬
ние.
 157

Глава  6.
РЫЦАРСКАЯ  АКАДЕМИЯ
 Пускай  твои  растут  и  крепнут
 крылья.
 Из  сонета  К.Р.  «Кадету»
 «Я  люблю  молодёжь  и  детей»
 Только  кажется,  что  «песочные  часы»  истории  плавно  пересы¬
пают  уходящее  столетие  в  горловину  будущего.  На  изломе  веков
«река  времён»  наиболее  мистически  напряжена:  приуготовляют¬
ся  фатальные  события,  которым  только  предстоит  развернуться.
Но  человек,  ещё  не  ведая  причины,  уже  бывает  втянут  в  их  водово¬
рот.Вот  и  в  жизни  Великого  князя  Константина  Константиновича
Романова  именно  в  1900  году  произошла  неожиданная  перемена.
Он  не  знал,  радоваться  ли  ей  или  печалиться,  ибо  не  был  человеком
самоуверенным  и  всегда  старался  соизмерять  свои  возможности  с
высоким  назначением.
 «Кому  повем  печаль  свою...»  Конечно  же  ей,  единокровной  се¬
стре  Ольге  Константиновне.  Ещё  за  год  до  Высочайшего  приказа
сообщает  в  письме:  «Я  и  рад,  и  вместе  с  тем  мне  это  как-то  страшно».
Он  уже  предупреждён:  вот-вот  должно  состояться  назначение  его
Начальником  всех  военно-учебных  заведений  России.  С  волнением
ждёт:  что  скажет  всегда  чуткая,  умная,  понимавшая  его  «королева
эллинов»,  точно  были  они  духовными  близнецами.  Так  было  и  на
этот  раз.  Обдуманный  совет  Ольги  Константиновны,  пришедший
из  Афин,  князь  поддержал  с  восторгом:  «Ты  угадала:  должность
Начальника  военно-учебных  заведений  как  нельзя  более  мне  по
 [уше,  и  я  с  радостью  её  займу».
 158

6  марта  состоялся  Высочайший  приказ.  А  13-го  Великий  князь
был  в  крепости  (Петропавловской),  помолился  у  родных  могил,  а
также  у  гробницы  Михаила  Павловича,  одного  из  предшествен¬
ников  Константина  Константиновича  по  заведыванию  военно¬
учебными  заведениями.  Связь  с  близкими  людьми  не  прерывалась
их  смертью:  незримое  благословение  поддерживало  в  Великом
князе  мощную  энергию  деятельности  в  последние  пятнадцать  лет
его  жизни.
 Теперь,  по  прошествии  более  чем  ста  лет  с  того  момента,  как
Константин  Романов  стоял  в  Великокняжеской  усыпальнице,
приоткрывается  замысел  свыше  об  этой  сфере  его  неустанного
попечения.  Только  кадет  (а  ещё  юнкера)  в  его  ведении  было  около
десяти  тысяч.  (Тридцать  один  кадетский  корпус  насчитывался  в
то  время  в  России.)  Целая  армия.  Армию,  в  буквальном  объёме
слова,  вырастил  и  подготовил  к  небывалым  испытаниям  этот
человек.  В  сказанном  нет  преувеличения:  все  его  воспитанники  —
от  Петербурга  до  Ташкента  и  Хабаровска  —  оставшиеся  в  живых,
в  эмигрантском  рассеянии,  были  единодушны  в  любви  к  своему
незабываемому  начальнику,  и  в  братском  единении  седые  старики
всё  называли  друг  друга  «княжеконстантиновцами».
 Что  же  происходило  в  системе  военно-учебных  заведений  к
моменту  вступления  в  должность  нового  начальника?  И  почему  его
опыт  нельзя  сегодня  сделать  достоянием  только  архивистов,  ибо  в
России  он  должен  быть  востребован  всегда.
 Первым  «камнем  преткновения»  для  Великого  князя  стал  Во¬
енный  министр  генерал-адъютант  Куропаткин.  В  письме  к  Ольге
Константиновне  (  а  письма  идут  непрерывно,  точно  дневниковые
записи)  в  канун  1901  года  Августейший  её  брат  пишет:  «Возвраща¬
ется  в  Петербург  Куропаткин,  и,  я  думаю,  тогда  начнётся  у  меня
с  ним  борьба».  В  следующем  письме  об  этой  «борьбе»  —  подробно.
«Крупный  разговор  на  докладе  у  Куропаткина.  В  предыдущий  раз
он  битый  час  читал  мне  длинный  урок  о  том,  как  опасно  переходить
ОТ  НЕДОВЕРИЯ  К  ДОВЕРИЮ».  В  последних  словах  —  принципи¬
альная  основа  разногласий.
 Есть  редкая  возможность  взглянуть  на  эти  разногласия  глазами
молодых  людей,  в  то  время  учащихся  кадетских  корпусов.  В  архиве
фонда  «Русское  Зарубежье»  хранятся  воспоминания  выпускников
1-го  Кадетского  корпуса  в  Петербурге  Адриана  Войновича  Борщо-
ва  и  Туркестанского  корпуса  в  Ташкенте  Витольда  Крассовского,
никем  пока  не  востребованные  с  момента  поступления  в  архив.
Видимо,  время  подробного  интереса  к  уникальной  педагогике  Ве¬
ликого  князя  ещё  только  начинает  созревать.
 Итак,  крайние  точки  России  —  Петербург  —  Ташкент.
 Наблюдательный  ум,  пропуская  ситуацию  через  себя,  анализи¬
ровал  её  жёстко  и  остро  в  юные  годы  и  потом,  в  старости,  без  скидок
а  мемориальные,  ностальгические  сантименты.  В  воспоминаниям
 159

A.B.  Борщова  нарисован  образ  А.Н.Куропаткина  изнутри,  из
стен  Петербургского  Кадетского  корпуса.  Порядочность  автора  —
в  желании  быть  беспристрастным.  Да,  Военный  министр  в  про¬
шлом  —  сам  «кадетская  косточка»  —  выпускник  этого  же  корпуса
в  70-е  годы.  Здесь  был  произведён  и  в  офицеры.  В  Корпусном  музее
Адриан  Борщов  рассматривал  «красивый  чертёж  полевого  орудия»,
выполненный  курсантом  Куропаткиным  «очень  тонко,  очень  кра¬
сиво,  с  массой  мелочных  чертёжных  подробностей.  Одним  словом,
на  12  баллов».  Деловой  чертёж  оказался  в  своём  роде  и  портретом
автора.  «В  этой  добросовестной,  мелочной  работе  исполнения  про¬
скальзывает  и  весь  характер  ...  будущего  ответственного  руководи¬
теля  Военного  ведомства  и  Главнокомандующего  Маньчжурской
армией.  Добросовестность,  медлительность,  мелочность  и  даже  —
в  известной  степени  —  бездушность.  Всё  творчество  ограничено
незыблемыми  принципами.  Завет  Петра:  "Не  держись  Устава,  аки
слепой  —  стены"  Куропаткин,  видимо,  не  одобрял.  Священного
огня  дерзания  по  Суворовским  заветам  не  дано  было  Свыше  его,
по  природе  мелочной  душе».
 Мелочной  —  когда  А.Н.  Куропаткин  состоял  в  ранге  высшего
чиновника  Военного  ведомства.  Тогда  и  душа  его  требовала,  что,
подобно  ему,  всем  подчинённым  жить  по  ранжиру,  по  Уставу.
Эта  «футлярность»  поведения  странно  уживалась  в  том,  кто  был
правой  рукой  генерала  Скобелева  в  русско-турецкой  войне.  Безо¬
глядно  храбрый,  неоднократно  «раненый  и  контуженный,  Куропат¬
кин  всегда  возвращался  в  строй  при  первой  к  тому  возможности».
И  не  было  в  России  ордена,  который  бы  не  был  пожалован  молодому
капитану  Генерального  штаба,  включая  Св.  Георгия  4-й  степени  и
Золотого  оружия.  Будто  два  человека  обитали  в  одном  теле.  О  об
одном  —  достойном  выпускнике  1-го  Кадетского  корпуса  А.  Борщов
пишет  с  искренним  восхищением.  И  с  сокрушением  —  о  втором.
Этого  «второго»  с  душой,  застёгнутой  на  все  служебные  пуговицы,
кадеты  «видели  регулярно  один  раз  в  году  накануне  Корпусного
праздника  17  февраля».  «Накануне»  приезжал  к  Всенощной,
которая  служилась  в  Корпусной  церкви.  В  день  праздника  не  по¬
являлся,  ибо  не  желал  быть  «вторым»  —  после  Великого  князя,
который  принимал  парад.
 Зоркий  взгляд  кадета  отметил  кощунственную  деталь.
Вот  появляется  Военный  министр,  медленно  обходит  фронт.
В  свите  —  директор  корпуса  и  личный  адъютант.  Сухо  здорова¬
ется.  «Я  не  помню,  чтобы  он  когда-либо  обратился  к  Корпусу  с
приветственной  речью».  Субординация  между  министром  и  строем
была  непререкаемой,  словно  генерал  проходил  мимо  неодушев¬
лённых  пешек.  Но  самое  оскорбительное  в  шествии  высокого  чи¬
новника  было,  когда  он  «входил  в  алтарь  через  Северные  Двери,
НЕ  СНИМАЯ  ШПАГИ!»
 Отношение  Военного  министра  к  кадетам  как  бы  утверждало
незыблемость  принятого  в  корпусах  стереотипа:  палочная  педаго¬
 160

гика  наказаний,  максимум  недоверия  к  воспитанникам.  Попытка
сломать,  а  не  направить  ещё  податливый,  ещё  «домашний»  харак¬
тер  мальчиков,  которым  при  поступлении  в  корпус  было  от  роду
десять  лет.
 «Ещё  повторю  на  старости  лет,  —  с  горечью  вспоминал  о  кос¬
ности  педагогики  в  военных  учебных  заведениях  бывший  кадет
 А. 	Борщов,  —  рутина  и  недомыслие  "верхов".  Будто  в  каждом  из
корпусов  правил  растиражированный  Куропаткин.  Таким,  по-
своему  "зеркальным"  его  отражением  был  директор  1-го  Кадетского
корпуса  полковник  Генерального  штаба  В.И.  Покатилло,  по  про¬
звищу  дядя  Пуп.  К  своим  обязанностям  относился  формально  —
он  только  отбывал  стаж  по  Военно-Учебному  Ведомству  в  ожидании
генеральского  чина».
 Адриан  Борщов  приводит  образец  его  «бурсацких»  способов
воздействия  на  подопечных.  «Дядя  Пуп»  был  человек  крутой  —
наказания  с  «отдачей  в  Приказ»  сыпались  обильно.  Так,  ввел
он  «драконовские  меры»  против  опозданий  кадет  из  отпуска.
За  каждую  минуту  опоздания  —  воскресный  день  без  отпуска.  Так
что  за  пять  минут  сидели  кадеты  более  месяца  без  права  воскресного
выхода.  Такова  была  «такса  взысканий».
 Ещё  ретивее  были  методы  полковника  Зарубина  на  другом  конце
страны  —  в  Туркестанском  Кадетском  корпусе.  Витольд  Крассов-
ский  рассказывает  о  знаменательной  истории,  которая  произошла
в  стенах  его  «aima  mater»,  оставшимися  в  памяти  священными  во
всю  его  многострадальную  жизнь.
 Мне  хочется  дать  волю  потоку  бурных  восторженных  слов,  ко¬
торые  рвались  с  забытых  всеми,  разлинованных  в  клеточку  листов
бумаги,  наверное,  побывавших  в  каких-то  переделках,  неопрятных,
точно  их  многажды  теребили  неблагосклонные  руки.  И  вот  теперь
их  нельзя  не  выпустить  на  свет  божий,  точно  стаю  благовещенских
птиц.
 «Кадетский  корпус!»  Сколько  радостного,  сколько  дорогого  и
родного  в  этих  словах.  Сколько  несбыточных  мечтаний,  сколько
тайных  желаний,  скрытых  слёз  и  бурных  радостей  в  этом  назва¬
нии.  У  входа  —  фигура  Петра  Сидоровича,  солдата  Николаевской
службы  77-го  Тенгинского  полка,  кавалера  4-х  степеней  Георгиев¬
ского  креста  и  4-х  степеней  Георгиевской  медали...  Строгая  чёрная
ливрея,  рука  покоится  на  булаве,  лёгкий  кивок  головы,  спокойное:
«Здравия  желаю».
 Белые  фигурки  кадет  с  малиновым  погоном  и  шифром  на
нём  А  —  славянской  вязью  с  короной:  Кадеты  «Ташкентского
Цесаревича  и  Великого  князя  Алексея  Николаевича  Кадетского
корпуса».
 Но  вовсе  не  всё  идеально  «в  Датском  королевстве».  И  воспитан¬
ники  вовсе  не  ангелы.  Среди  них  —  целый  клуб  тайнокурилыциков.
«маячат  дозорные,  охраняя  "курилки"  от  пытливых  глаз  началь¬
 161

ства».  И  «зубрилки,  и  лентяи»,  и  невероятно  эксцентричный,  чуть
ли  не  «шут  гороховый»  Петя  Блинов,  о  котором  ещё  пойдет  речь...
И  садист  полковник  Зарубин...
 Вдруг  —  пронесся  слух:  «Он»  был  в  Ташкенте  и  каждую  минуту
мог  прибыть  к  нам.  «Он»  —  земной  Бог  всех  кадет  и  юнкеров.  Вели¬
кий  князь  Константин  Романов.  С  таким  «жеребячьим  восторгом»
в  корпусе  никогда  никого  не  ждали.
 ...Петя  Блинов  повис  на  кольцах  и  отчаянно  орал  «Караул!»,
хлопали  двери,  кто-то  прошёлся  на  руках,  из  класса  вылетела
щётка,  за  ней  бросилось  несколько  человек...  Тревожно  звенел
звонок.
 «Строиться!»
 Минута  —  и  выстроилась  белая  лента.
 ...Томительное  ожидание,  за  окном  мелькнули  фары,  мягко
зашуршали  резины  автомобиля.  Хлопнули  двери.
 ...Шарканье  ног,  звон  шпор  приближается.  Мёртвая  тишина
над  строем.  «Он»  в  генерал-адъютантской  форме,  потёртый  китель
с  загнувшимися  погонами,  заплатка  на  сапоге.  Всё  улавливал
глаз.  Всё  увидел.  Константиновский  рост,  седеющая  голова  с  не¬
высоким  «уставным»  бобриком,  руки  по  привычке  сзади,  чуть
косит  глаз.
 «Здравствуйте,  родные  орлята!»
 Оторвало,  словно  рвануло,  принял  ответ  парк,  отдал  в  стройные
тополя  и  покатилось  переливчато  дальше...
 «Он»  один  медленно  обходит  строй,  и  серые  глаза  проникают  в
душу.  Он  всё  знает,  всё  видит.  «Он  —  Бог!»  Ещё  и  потому,  что,  раз
увидев  лицо,  уже  не  забывал  его  никогда.  И  не  только  лицо  —  имена
и  фамилии.  Так  и  в  этот  приезд.
 «Твоя  фамилия  Серебренников,  у  тебя  брат  в  1-м  Гвардейском
стрелковом  полку».
 «Так  точно,  Ваше  Императорское  Высочество!»
 «Петров,  брат  просил  кланяться».
 «Покорно  благодарю,  Ваше  Императорское  Высочество!»
 Никогда  ни  перед  кем  рота  так  не  держала  шаг.
 «Плывёт  рота,  плечо  в  плечо,  носок  в  носок,  шаг  ровный,  строе¬
вой».  Но  для  Августейшего  начальника  важна  не  только  выправка
кадет.  Он  схватывает  все  мелочи  быта.  Присаживается  к  столам  на
чаепитии.  Встаёт  вместе  с  ребятами  на  вечернюю  молитву.  Мимо,  в
помещение,  отведённое  Великому  князю,  то  и  дело  шмыгает  верный
его  денщик  Юрий.  Кадеты  понимающе  переглядываются,  когда  он
несёт  на  руках  шинель,  не  доверяя  её  швейцару.  Добродушно  вор¬
чит:  «Всё  равно  обрежут  подкладку  и  сорвут  пуговицы  —  обормоты,
разбойники».  «Он  был  прав,  —  подтверждает  Крассовский,  —  куда
ни  приезжал  Константин  Константинович,  всюду  у  шинели  выре¬
зали  подкладку  и  срывали  пуговицы.  Всё  шло  "на  память"  ».
 Но  самое  главное  в  этот  приезд  ещё  предстояло.
 162

«Вдруг  всё  стихло,  в  спальню  вошёл  Великий  князь,  китель
его  был  расстёгнут,  выглядывала  шёлковая  голубая  рубашка;  он
был  в  мягких  ночных  туфлях,  в  сухой  породистой  руке  дымилась
ароматная  папироса.
 "Заходи  кругом!"  —  Круг  сомкнулся.
 "Что  нового  у  вас,  да  смотрите  не  врать,  проверю!"
 Слово  за  словом  полилась  горячая  речь:  о  обиде,  о  неспра¬
ведливости,  злобе,  грубости,  о  преследовании  курильщиков,  о
дикости  полковника  Зарубина.  Забыт  страх  —  горячим  молодым
потоком  льётся  речь  окружающих.  Далеко  за  полночь  тянулась
беседа...»
 «  "Спать  —  к  9-ти  часам  по  одному  курильщику  с  наименьшим
баллом  по  поведению  от  каждого  отделения  явиться  ко  мне  с  от¬
метками  за  учение.  Марш!
 Великий  князь  ушёл  —  что-то  будет  завтра?
 В  9  часов  шесть  курильщиков  с  лихо  начищенными  сапогами,
с  блестящими,  как  солнце,  пуговицами,  вензелями  и  бляхами,
явились  Великому  князю.  Приняв  рапорт  и  поздоровавшись,  он
уселся  на  одной  из  парт.  Лицо  его  было  сумрачно.  Учитель  нервни¬
чал,  притих  класс,  все  видели,  что  надвигается  гроза.  Милейший
Михаил  Дмитриевич,  преподаватель  русского  языка,  услышав
звонок,  облегчённо  вздохнул,  поклонился  и  бочком  выскользнул
из  класса.  Класс  вытянулся  и  замер.
 "Закрой  дверь!"  —  Торопливо  скользнула  белая  фигурка  к  двери.
 "Проверил,  многое  правда.  То,  что  услышите,  останется  между
нами,  беру  честное  слово  с  вас,  кто  проговорится,  будет  иметь  дело
со  мной"
 "Фельдфебель,  попроси  в  класс  полковника  Зарубина".
 Через  несколько  минут  в  класс  вошёл  Зарубин,  он  был  бледен
и  сильно  нервничал.  Дверь  за  ним  закрылась.
 "Вот  что,  полковник,  —  учить  можешь:  надо  —  накажи,  но
измываться,  плевать  в  детскую  душу  не  позволю.  Смотри,  узнаю
добавления  —  не  поздоровится.  Не  изволь  обижаться,  не  проси
перевода,  не  переведу".
 Бледный,  стоял  ошарашенный  полковник.  Ещё  более  бледный
вышел  из  класса  Константин  Константинович  и  прошёл  к  себе.  За¬
суетился  Юрий.
 "Довели  аспиды,  разбойники,  душегубы  —  лёг  Его  Царское
Высочество".
 Шум  умер,  всё  ходило  на  носках  и  говорило  шепотом:  "Ему"
не  здоровил  ось.
 Курение  было  разрешено,  приказано  было  сделать  курительную
комнату.  К  вечеру  десятки  карикатур  ходили  по  рукам,  но  среди
них  не  было  ни  одной  на  полковника  Зарубина.  Честное  слово  было
дано  "Ему",  и  горе  было  тому,  кто  бы  проболтался.  Кадетский  суд
£ыл  жесток  и  суров.  Число  курильщиков  резко  спало  с  27  на  14.  Было»
 163

уже  не  шикарно  курить  —  раз,  а  во-вторых,  это  не  было  больше
рискованным.
 "Он"  бывал  всюду  —  в  спальнях,  классах,  ротах,  на  кухне,  в
уборной,  в  команде  солдат.  С  подъёмом  он  был  среди  нас,  с  вечерней
молитвой  уходил  спать.
 "Встать!  Ваше  Императорское  Высочество,  в  6  классе  во  втором
отделении  кадет  по  списку...  налицо..."
 "Садитесь".
 "Кто  самый  слабый?  Вызовите".  Одёргиваясь  перед  доской,
вырастает  белая  фигура  и  начинает  плавать.
 "Что  ж  ты,  брат,  не  занимаешься?  Пришлёшь  четверть  (табель
с  оценками  за  четверть)  в  Петербург  и  подтянись".
 Из  кожи  лезет  кадет,  получает  заслуженную  "десятку",  от¬
правляет  (табель)  в  Петербург.  На  возвращённой  четверти  поперёк
стояло:  "Молодец!"  И  подпись  —  "Константин".
 Золотой  сон  —  пребывание  "Его"  в  корпусе».
 *  *  *
 Время  пощадило,  история  промыслительно  избавила  от  полно¬
го  забвения  эту  живую  страницу,  одну  из  тысяч  в  педагогической
биографии  Великого  князя  и  его  кадет  и  юнкеров.  Да  и  так  назы¬
ваемая  педагогика  не  была  для  Константина  Константиновича  —
умозрительной  теорией.  Вся  она  умещалась  в  слове  «любить».
Не  избранных,  не  любимчиков  —  «Я  люблю  молодёжь  и  детей.  Теперь
под  моей  командой  тысячи  молодых  существ,  от  10-летнего  возраста  и
до  20-ти».  Письма  к  сестре,  королеве  эллинов,  Ольге  Константиновне
все  десять  лет,  от  тысяча  девятисотого,  полнятся  не  ослабевающим,  не
устающим  —  всеохватным  чувством  отцовства,  желанием  защитить,
поднять  слабого  или  падающего,  утвердить  достоинство  —  каждого!
 В  выдержках  из  сокровенных  писем  Великого  князя  возникает
образ  Учителя  от  Бога.  «Главное  —  счастлив,  —  пишет  он,  делясь
впечатлениями  о  неустанных,  непрерывных  поездках  по  кадетским
корпусам  России.  —  Счастлив,  как  редко  бывал  в  жизни».  Будто
небо  раскрылось,  и  ему  явлен  был  поистине  райский  сад  детских
душ.  Но  не  только  радость  была  в  нём,  но  и  скорби,  падения,  из¬
ломанные  судьбы.
 В  Полтаве  он  пережил  потрясение.  Был  там  «бедный  мальчик,
13  лет,  которому  прошлой  осенью  пришлось  отнять  ногу  выше  ко¬
лена,  чтобы  спасти  от  туберкулёза.  Когда  я  услыхал  его  рассказ  о
том,  как  после  ампутации  он  узнал  о  своём  несчастии  и  заплакал,
меня  самого  чуть  слеза  не  прошибла,  и  я  поцеловал  маленького,
который  теперь  преловко  ходит  с  помощью  деревяшки.  С  тех  пор
убогий  мальчик  ходит  за  мной,  как  тень.  Трогательно  видеть,  как
другие  дети,  не  только  взрослые,  но  и  маленькие,  его  оберегают,
оддерживают  и  в  толпе  смотрят,  чтобы  его  не  ушибли».
 164

Письмо  из  корпуса  в  Сумах:  «И  что  за  обворожительные  дети.
Простые,  бесхитростные,  весёлые,  ласковые».
 География  поездок  —  тридцать  один  кадетский  корпус  в  трид¬
цати  одном  городе  России,  до  Хабаровска  включительно.
 В  фондах  Хабаровского  Краеведческого  музея  хранится  книга,
изданная  в  Сан-Франциско  в  1978  году.  Название:  «Хабаровский
графа  Муравьёва-Амурского  Кадетский  корпус  1888—1978».
На  обложке  —  печать-штемпель:  в  центре  круга  —изображение
Св.  Георгия,  попирающего  змия;  по  окружности  текст:  «Комму-
низмъ  умрётъ.  Россия  не  умрёт».
 Сборник  содержит  ценные  сведения  о  посещении  этого  корпу¬
са  Великим  князем  и  подробное  изложение  трагической  судьбы
корпуса  и  его  воспитанников  после  революции  1917  года.  Приведу
хотя  бы  некоторые  отрывки.
 «Из  дневника  Е.И.В.  Вел.  Кн.  Константина  Константиновича.
 26  Апреля.
 Сегодня  пустился  я  в  дальнейший  путь.  Первая  остановка  на¬
значена  в  Омске,  а  следующая  в  Хабаровске.
 Май.
 Побывав  в  Хабаровском  Графа  Муравьёва-Амурского  корпусе,
Иркутском  пехотном  Юнкерском  училище  и  Иркутской  Пригото¬
вительной  Военной  Школе,  я,  наконец,  знаю  все  вверенные  мне
военно-учебные  заведения...  Приготовительная  Школа,  с  будущего
года,  преобразуется  в  корпус  на  500  кадет.  Город  бесплатно  уступает
под  него  обширный  участок.  Я  воочию  убедился  теперь,  насколько
сибирским  войскам  необходимы  военно-учебные  заведения  у  них
же  в  Сибире,  а  не  в  Европейской  России».
 Далее  хронику  событий  излагают  авторы  книги.
 «11  Мая  1909  г.,  в  7  ч.  20  мин.  утра,  Великий  князь  прибыл  с
поездом  в  Хабаровск  и  поместился  в  корпусе,  в  свободной  квартире
инспектора  классов.  Августейший  Начальник  провёл  в  корпусе
трое  суток,  подробно  знакомясь  с  дателями  жизни  заведения.
 12 	Мая,  в  5  часов  вечера,  при  торжественной  обстановке  происходи¬
ла  прибивка  знамени.  В  9  часов  вечера  состоялось  заседание  общего
педагогического  комитета  под  руководством  Великого  Князя.
 13  Мая,  в  10  часов  утра,  в  присутствии  всего  генералитета  и
начальства  гарнизона  г.  Хабаровска,  Великий  Князь  вручил  знамя
Корпусу,  после  чего  состоялся  парад.
 Освящение  ВЫСОЧАЙШЕ  пожалованного  знамени  Хабаровско¬
му  кадетскому  корпусу  задерживалось  из  года  в  год  до  прибытия
Великого  князя  Константина  Константиновича,  в  присутствии  ко¬
торого  оно  должно  было  состояться  для  того,  чтобы  этому  редкому
событию  в  нашем  корпусе  придать  ещё  большую  торжественность.
Августейшего  гостя  встретили  на  панели  перед  фасадом  здания  кор¬
пуса  под  встречный  марш  оркестра,  всем  составом  корпуса  строем
 165

с  офицерами-воспитателями,  преподавателями,  служащими  и  их
семьями.
 В  день  приезда  моросил  небольшой  дождь.
 Великий  Князь  в  Хабаровске  большую  часть  времени  провёл  в
корпусе,  инспектируя  и  посещая  уроки  в  классах,  то  присутствуя
на  выпускных  экзаменах  в  старшем  классе,  или  на  переходных  —
в  разных  классах,  при  этом  всегда  балуя,  награждал  счастливцев,
независимо  от  их  знаний,  всех  высшей  отметкой  в  12  баллов,  и
знакомился  с  их  бытом  и  жизнью  в  каждой  роте  корпуса;  считал
своим  долгом  обязательно  осчастливить  каждого  кадета,  чтобы  не
оставить  кого-нибудь  без  внимания;  поэтому  у  него  нашлось  время
поговорить  со  всеми  кадетами  без  исключения.
 На  следующий  день  по  прибытии  Великий  Князь  в  зале
1-й  роты  в  присутствии  Командующего  войсками  Приамурского  во¬
енного  Округа  и  Генерал-губернатора,  всего  генералитета  и  др.  при
молебне  состоялась  прибивка  знамени  к  древку.  Молебен  совершал
настоятель  храма  и  законоучитель  протоиерей  Аркадий  Прозоров  в
сослужении  с  дьяконом,  огласившим  могучим  басом  положенные
многолетия,  и  когда  очередь  дошла  до  многолетия  Великому  Князю
Константину  Константиновичу  —  то  Великий  Князь  тут  не  сдержал
своей  широкой,  добродушной  улыбки».
 Великий  князь  ездит  по  России  не  один.  Приглашён  А.Д.  Бу¬
товский  —  редактор  книги  «Наставления  для  ведения  внеклассных
занятий»(1890г.).  Вероятно,  она  пришлась  ко  двору  нового  На¬
чальника  военных  учебных  заведений.  Как  и  её  автор  —  редактор,
который  прежде  сопровождал  в  инспекторских  поездках  пред¬
шественника  Константина  Романова  на  этом  поприще  —  генерала
Махотина.
 В  путешествиях  Великий  князь,  по  его  словам,  «присматривал¬
ся  к  жизни  кадет  и  их  руководителей»,  не  собираясь  «сразу  ломать
и  переделывать».  «И  если  хочешь,  —  писал  он  сестре,  —  БЕССО¬
ЗНАТЕЛЬНО  подавал  пример  ,  как  надо  уметь  любить  и  быть  лю¬
бимым,  без  чего  невозможно  воспитание.  А  ты  знаешь,  что  любить
мне  нетрудно,  и  не  любить  я  не  могу».  «И  странно,  везде  я  попадал
на  худших,  на  неудачников,  на  ленивцев,  на  мальчиков  дурного
поведения,  они  особенно  везде  ко  мне  льнули,  и  я  думаю,  что  это
было  хорошо.  Что  некоторых  удалось  поддержать,  подбодрить,
вселить  веру  в  них  самих,  в  их  дремлющие  силы  —  приподнять  их
в  собственных  глазах.  Конечно,  я  не  высказывал  к  ним  презренья,
а  старался  ласкою  их  направить  на  добрый  путь».
 Один  из  эпизодов  подобного  рода  описывает  Александр  Грейц  в
1954  году,  живя  в  эмиграции  в  Сан-Франциско  (Журнал  «Кадетская
перекличка».  №  20,  сентябрь,  1978  г.).
 Шёл  1904  год.  Михайловский  Воронежский  Кадетский  корпус.
Трое  воспитанников  во  время  перемены  пустили  по  коридору  тяжё¬
 166

лый  шар  от  кегля  с  тем,  чтобы  он  бабахнул  в  дверь  учительской,  или,
как  тогда  называли,  «  воспитательской  комнаты  ».  Грейц  в  числе  озор¬
ников  не  был,  но  «искренне  и  от  души  хохотал»,  когда  «перепуганное
начальство  выбежало  из  комнаты».  Все  четверо  немедленно  угодили
в  карцер.  Но  предстояли  кары  пострашнее:  был  приказ  —  всем  чет¬
верым  срезать  погоны.  Грейц  не  дал,  хоть  и  понимал,  что  неповино¬
вение  чревато  переводом  в  Вольск,  в  исправительную  школу.  Однако
сохранить  во  что  бы  то  ни  стало  «честь  мундира»  для  юноши  было
важнее.  Как  раз  на  те  дни  пришёлся  приезд  в  Воронежский  корпус
Великого  князя.  Александра  из  карцера  прямиком  препроводили  в
оркестр,  где  он  играл  на  бас-геликоне.  Невдалеке  от  покоев  князя
оркестр  исполнял  попурри  из  «Евгения  Онегина».  Вышел  князь,
вероятно,  уже  наслышанный  о  «подвигах»  Грейца.
 «А,  и  ты  дудишь,  ну,  сыграй  мне  что-нибудь  на  своей  дудке».
 Юноша  растерялся  —  ведь  специально  для  геликона  не  было
сольных  пьес.  Что  делать?  —  сыграл  «Чижика».  Константин
Константинович  обнял  его  рукой  за  шею,  приблизив  к  себе,  и  тихо
сказал  на  ухо:  «Не  унывай,  поедешь  не  в  Вольск,  а  в  мой  корпус».
«Мой»  —  это  Полоцкий  Кадетский  корпус,  где  учился  сын  Велико¬
го  князя  Олег.  «Несомненно,  —  вспоминает  А.  Грейц,  —  Великому
князю  было  доложено  обо  всём  случившемся,  и  он,  руководствуясь
своим  добрым  сердцем,  понял  мою  невиновность  и,  оценив  моё  ува¬
жение  к  чести  погон,  приказал  вместо  Вольской  исправительной
школы  перевести  меня  в  свой  корпус».
 Или  вот  ещё  близкий  по  содержанию  факт.  О  нём  в  письме  Ольге.
«После  моего  отъезда  из  Симбирска,  тамошний  директор  корпуса
разрешил  всем  кадетам  написать  мне  письма,  переплёл  их  в  три
книжки  по  числу  рот  и  прислал  сюда.  Особенно  растрогали  меня
два  письма  кадет,  которым  угрожало  исключение  из  корпуса  за
дурное  поведение,  я  разрешил  оставить  их  в  корпусе,  что  даст  им
возможность  исправиться».
 Бог  доверил  человеку  жизнь  —  Высший  дар,  и  доверие  в
нём  не  награда,  а  естественное  состояние  в  отношениях  Бога  и
человека,  человека  и  природы,  людей  друг  к  другу.  Нестроение
в  сообществах  —  семья  ли  это  или  государство  —  происходят  из-
за  того,  что  это  первородное  качество  замутилось,  вытеснилось
враждебным  недоверием.  У  маленьких  детей  —  сохранилось.
И  у  редких,  редких  людей,  которым  дано  «быть  как  дети».  Один
из  них  —  Константин  Константинович.  Зная  в  себе  это  качество
и  безошибочное  воздействие  добротой,  Великий  князь  говаривал,
что  если  бы  был  он  министром  образования,  то  и  не  возникли  бы
студенческие  волнения.  Но  и  в  сферах  деятельности,  определён¬
ных  ему  Божиим  Промыслом,  он  исповедовал  доверительность,
которая  была  его  природным,  органическим  качеством.
 Потомственный  военный,  Великий  князь  знал  субординацию
чинов,  но  не  знал  субординации  в  человеческих  отношениях,  в  то
 167

же  время  не  допускавших  и  панибратства.  Его  выстраданные  на¬
блюдения  легли  в  основу  записки  «О  доверии  к  солдату»,  которую
он  подал  Государю  Императору  Николаю  Второму.  «Солдат  есть
имя  общее,  знаменитое,  —  писал  высокородный  автор.  —  Сол¬
датом  называется  и  первейший  генерал,  и  последний  рядовой».
Так  учили  50  лет  назад.  Теперь  учат,  что  «звание  солдата  высоко
и  почётно».  Такой  взгляд  обязывает  воспитывать  в  новобранце
возвышающие  и  облагораживающие  душу  чувства  и  возвращать
его  из  армии  народу  просвещённым  и  проникнутым  твёрдыми  и
сильными  убеждениями...»
 То  ли  мы  видим?  В  действительности  солдат  не  только  не  окру¬
жён  уважением  и  почётом,  но  и  не  пользуется  хотя  бы  самым  огра¬
ниченным  доверием  даже  ближайших  своих  начальников...
 Это  —  о  взрослых.  Но  как  же  надрывалось  сердце  Начальника
всех  военно-учебных  заведений,  видевшего,  каково  приходится
десятилеткам-кадетам,  только-только  оторванным  от  материнского
домашнего  тепла,  в  условиях  бездушной  дисциплины  в  корпусах,
учившей  жестокости  сверху  —  донизу,  униженным  «дедовщиной»
старших.  В  годы,  отданные  военно-воспитательной  работе,  Великий
князь  старался  повсеместно  разрушить  жестокий  стереотип,  когда  душу
ребёнка  пытались  подменить  механическим  послушанием  Уставу.
 И  снова  Великий  князь  делится  наболевшим  с  сестрой.  «Везде
я,  с  помощью  милого  генерала  Бутовского,  посеял  семена  нового
веяния,  говорил  о  необходимости  вести  маленьких  не  так,  как  боль¬
ших,  по  мере  того,  как  они  подрастают,  выказывать  им  всё  более
доверия,  ограничивать  всевозможные  запрещения,  постепенно
выпускать  поводья,  создавать  из  старших  воспитанников  друзей,  с
помощью  которых  можно  было  бы  руководить  младшими.  А  теперь
ребёнок,  поступая  в  1-й  класс,  боится  для  того,  чтобы  заставить  бо¬
яться  себя,  когда  дорастёт  до  7  класса.  И  эти  новые  мысли,  еретиче¬
ские  для  педагогической  рутины,  немедленно  приводили  в  заметное
движение  сонные  собрания  педагогических  коллективов».
 Сил,  противодействующих  его  новациям,  было  немало.  Дело
в  том,  что  произошло  обратное  переименование  бывших  военных
гимназий  в  их  первоначальный  статус:  Кадетские  корпуса.  Генерал
Махотин  первым  резко  выступил  против  переименования,  считая,
что  это  приведёт  «к  искажению  здравых  педагогических  принци¬
пов».  Великий  князь  хотел  вернуть  прежний  статус  военно-учебным
заведениям,  понимая  исторический  смысл,  заложенный  в  слове
«кадет».  Он-то  понимал,  да  мы-то  путаем  термин  «кадет»  с  наиме¬
нованием  политической  партии  «конституционных  демократов»,
ничего  общего  не  имевших  друг  с  другом,  кроме  относительного
созвучия  в  произношении.
 В  этимологии  первоначального,  корневого  слова  «кадет»  нам
поможет  разобраться  публикация  И.  Андрушкевича  в  журнале
«Кадетская  перекличка»  (№  59,  сентябрь,  1996  г.).
 168

Слово  «кадет»  французского  происхождения  и  по  своему  обще¬
му  смыслу  обозначает  «младший».  Оно  происходит  от  уменьши¬
тельного  «капдет»,  производного  от  латинского  «капителлум»,
что  буквально  значит  «маленький  капитан».  Более  точный  смысл:
«маленький  или  будущий  возглавитель».  В  дореволюционной
Франции  так  назывались  дети  дворян,  которые  начинали  свою  во¬
енную  службу  с  низших  военных  чинов.
 В  музее  «Дорогой  корпус»  российских  кадет  в  Париже  сохраня¬
лась  гравюра,  на  которой  воспроизведён  документ  1682  года,  под¬
писанный  королём  Людовиком  XIV:  «Учреждение  кадетских  рот».
Во  время  стольких  славных  кампаний  король...  основал  во  многих
местах  своего  королевства  роты  молодых  людей,  сыновей  дворян,
которым  дал  имя  кадет.  Их  обучали  всем  военным  упражнениям.
Когда  их  считали  пригодными  для  командования,  их  назначали
офицерами  в  армию.  Эти  роты...  постоянно  поставляли  очень  хо¬
роших  подданных.
 ...  в  момент  создания  кадетских  корпусов  обучение  военному
делу  отождествляется  с  воспитанием  начал  ВЕЛИКОДУШИЯ.
Как,  например,  в  случае  святого  Маврикия,  который  принёс  себя
и  своих  солдат  Тебанского  легиона  в  жертву,  чтобы  избежать  по¬
клонения  идолам.
 Русские  монархи  переняли  добрый  опыт  Европы,  ибо  Кадетские
корпуса  в  начале  XVIII  века  были  уже  и  в  Берлине,  и  в  Копенга¬
гене.  Дипломат  граф  Ягужинский  подсказал  императрице  Анне
Иоанновне  благую  идею.
 23  июля  1731  года  —  дата  учреждения  в  Петербурге  «Корпу¬
са  Кадет».  Фельдмаршал  Миних  —  назначен  первым  генерал-
директором.  Особый  Указ  предлагал  дворянам  присылать  своих
сыновей  в  Корпус  для  получения  военного  образования.
 В  феврале  1732  года  в  «Рыцарской  Академии»,  как,  в  духе
Державинского  века,  именовался  корпус,  уже  обучались  56  кадет.
На  начало  занятий  произошло  в  прямом  смысле  знаменательное
событие:  корпусу  было  пожаловано  ЗНАМЯ  с  инициалами  импе¬
ратрицы.  Так  начинали  складываться  традиции  почитания  мо¬
лодым  военным  поколением  отечественных  символов  державной
власти.
 В  царствование  Елизаветы  Петровны  в  «Сухопутном  шля¬
хетском  Кадетском  корпусе»  учились  юноши,  которым  пред¬
стояло  прославить  Россию.  Граф  Румянцев  станет  фельдмаршалом
Румянцевым-Задунайским;  князь  Александр  Суворов  —  непобеди¬
мым  генералиссимусом...  Вероятно,  широким  было  образование  в
стенах  корпуса  и  бережен  подход  к  воспитанникам,  иначе  как  бы  из
военного  заведения  вышел  первый  русский  драматург  Александр
Сумароков,  поэт  Херасков,  писатель  Озеров...  Недаром  Екатерина
Вторая,  понимавшая  значение  Кадетского  корпуса,  назвала  его
«рассадником  великих  людей».
 169

Сын  императрицы  Павел  Первый  назначил,  в  свою  бытность
Государем,  директором  корпуса  фельдмаршала  М.И.  Голенищева-
Кутузова.
 Этот  славный  реестр  восстановил,  уже  будучи  в  эмиграции,
 В. 	Высоцкий,  бывший  кадет  168-го  имени  Его  Императорского
Величества  Наследника  Цесаревича  Алексея  Николаевича  выпуска
(журнал  «Кадетская  перекличка».  №  31,  сентябрь,  1982  г.).  Извле¬
чения  из  его  исторического  очерка  представляют  эпохальный  марш
кадетских  корпусов  не  во  всей  полноте.  Но  и  моего  сокращённого
перечисления  довольно,  чтобы  понять  правоту  Великого  князя
Константина  Константиновича,  который  замыслил  вернуть  каде¬
там  и  юнкерам  историческую  память,  давно  забытую  в  плачевные
времена  «военных  гимназий».
 Во  главу  угла  в  воспитании  истинных  Сынов  Отечества  Великий
князь  ставил  возвращение  в  кадетские  корпуса  их  знамён,  которые
были  сданы  в  Зимний  дворец  на  хранение  в  70-е  годы  XIX  столетия
и  до  начала  XX  века  оставались  невостребованными.
 Почитание  знамени  было  и  семейной  традицией  Их  Император¬
ских  Высочеств.  Сын  Константина  Константиновича  Гавриил  в  своей
книге  «В  мраморном  дворце»  вспоминает  знаменательный  эпизод.
«Так  как  дед  (Константин  Николаевич  Романов)  был  шефом  лейб-
гвардии  Финляндского  полка  и  Гвардейского  экипажа,  то  знамёна
этих  частей  стояли  в  Мраморном  дворце  в  специально  сделанных  для
них  гнёздах.  После  кончины  деда  знамёна  унесли.  Когда  знамёна
уносили,  бабушка  пришла  прощаться  с  ними.  Привели  и  нас  с  Иоан-
чиком  (  старшим  братом).  Вошли  адъютанты  Финляндского  полка
и  Гвардейского  экипажа  со  знаменщиками,  и  знамёна,  стоявшие  в
нашем  доме  в  продолжение  стольких  лет,  были  унесены».
 В  рассказе  молодого  князя  —  не  холодная  регистрация  факта,
но  высокое  уважение  прощального  —  со  знамёнами  —  ритуала  и
горестная  печаль.  Возможно,  смерть  деда  Константина  Николаеви¬
ча  была  осознана  внуками  именно  в  те  скорбные  часы  прощания  с
дорогими  сердцу  покойного  символами  высокой  доблести  России.
 Вероятно,  возвращение  знамён,  прежде  принадлежавших  Ка¬
детским  корпусам,  —  акция,  заранее  оговорённая  между  Великим
князем  и  Николаем  Вторым.  Без  Высочайшего  соизволения  этот
акт  был  бы  невозможен.
 А.Д.  Бутовский,  исколесивший  «в  вагоне  Главного  начальника»
все  запланированные  им  маршруты,  писал:  «Я  имел  счастье  нахо¬
диться  при  Великом  князе  во  всех  Кадетских  корпусах,  которым
Он  передавал  Высочайше  пожалованные  знамёна.  И  какая  это
была  всегда  чудная  церемония  прибивки  и  освящения  знамени!
Как  Великий  князь  умел  придать  ей  торжественность  и  возвысил
её  значение!»
 Живой  картиной  предстаёт  перед  нами  историческая  сцена,
которая  осталась  незабвенной  в  памяти  Адриана  Борщова.  Вос-
 170

произведу  страницы  его  воспоминаний,  ностальгически  обо¬
стрённых  мытарствами  эмиграции.  Шёл  1900/01  учебный  год.
«В  одном  из  будних  дней  последний  урок  был  отменён  и  все  роты
были  собраны  в  большом  зале.  Директор  дал  знак  командиру
1-й  роты  —  рука  полковника  Бенземана  в  белой  перчатке  охватила
эфес  шашки  и  пронеслась  его  команда:  "Ша-а-а-й  на  кра-а-а-а-ул!"
Брякнули  ружья,  сверкнули  шашки  салютующих  офицеров...  и  всё
замерло.  Штабс-капитан  Перегородский  начал  громко,  отчётливо
читать:  “Его  Величество  Государь  Император  в  такой-то  день  Вы¬
сочайше  повелеть  изволил...  вернуть  10-ти  старейшим  корпусам  их
исторические  знамёна,  ныне  находящиеся  на  хранении  в  Зимнем
Дворце".
 — 	Мы  стояли  как  зачарованные...  у  нас  будет  настоящее  во¬
енное  знамя!
 Кадетский  духовой  оркестр  грянул  Преображенский  марш...
появилась  фигура  штабс-капитана,  державшего  руку  под  козырёк,
а  за  ним  в  двух  шагах  "счастливец-знаменщик"  —  вице-унтер-
офицер  Гильбах  со  знаменем  на  левом  плече.  Длинное  древко,
увенчанное  массивным  Николаевским  орлом,  под  ним  бант  и
две  парчовые  широкие  ленты  с  золотыми  славянскими  буквами:
"Первый  Кадетский  Корпус.  1832  год".  Но  где  же  самое  знамя?
Полотнища  не  было...  Когда  расформировывали  старый  Никола¬
евский  корпус,  то  последний  выпуск  получил  разрешение  взять
себе  на  память  по  кусочку  знамени.  Таким  образом  полотнище  всё
ушло  по  частицам-реликвиям.  На  древке  осталась  только  узкая
полоса  с  золотыми  шляпками  гвоздей.  Были  оставлены  нетрону¬
тыми  лишь  обе  широкие  парчовые  ленты.
 Так  кончился  этот  знаменательный  день  в  истории  нашего  Кор¬
пуса,  а  для  меня  он  остаётся  навсегда  памятным  мне  моим  первым
военным  парадом».
 С  не  меньшим  волнением  сам  Великий  князь  о  подобном  со¬
бытии,  состоявшемся  в  Пскове  в  1906  году,  рассказывает  Ольге
Константиновне.  «Вчера  вечером  весь  Псковский  корпус  и  пригла¬
шённые  собрались  на  прибивку  знамени,  которое  лежало  на  крытом
красным  сукном  столе.  Вице-фельдфебель  Ушаков,  маленький,
безусый,  с  очень  светлыми,  почти  белыми  волосами,  которого  я
хорошо  знал  6  лет  назад  маленьким  беленьким  мальчиком,  при¬
держивал  знамя  за  древко;  начиная  с  меня,  все  служащие  и  до  по¬
следнего  кадетика,  вбили  по  гвоздю.  Через  час  в  манеже  Иркутского
полка  состоится  парад  с  передачей  знамени».
 Николай  Второй  в  своих  «домашних»,  бытовых  дневниках  тоже
не  может  обойти  акт  возвращения  знамени:  слишком  значительным
и  волнующим  было  это  событие.
 Государь  принимал  в  нём  участие  в  1905  году,  в  Петербурге,
 13 	мая.  «В  12  поехали  на  дворцовую  площадку,  на  которой  были  по¬
настроены  Николаевский  и  Александровский  Кадетские  корпуса.  Послед

прибивки,  освящения  обоих  знамён  и  присяги  оба  корпуса  прошли  два
раза  церемониальным  маршем.  Костя  командовал  парадом».
 Величественен  был  чин  «освящения  знамён»,  когда  звучали
древние  слова  молитв,  которыми  благословлялись  знамёна  русской
армии  во  все  времена  её  существования.
 «О  еже  верному  своему  воинству,  знамение  сие  носящему,  и
на  сие  взирающему,  дерзновение,  силу  и  крепость  на  сотрение  и
попрание  крепости  супостат  наших,  милостивно  подати,  Господу
помолимся...»
 «Посем  взем  святитель  священную  воду,  кропит  ею  хоругвь,
глаголя:  Благословляется  и  освящается  знамение  сие  воинское  в
крепость,  и  утверждение  Христоименитому  воинству,  и  в  победу  на
вся  враги  окроплением  воды  сия  священныя,  во  имя  Отца  и  Сына
и  Святаго  Духа.  Аминь».
 Потом  священник,  взяв  хоругвь,  передаёт  её  тому,  кому  при¬
личествует  ,  и  ,  преклонивши  колена,  речет:  «Приими  хоругвь
сию,  небесным  благословением  освященную.  Да  будет  она  врагам
христианского  рода  страшна  и  ужасна.  И  да  даст  тебе  Господь
благодать  во  славу  имени  Его  Пречистаго  пройти  мужественно
вражии  ополчения  невредимым  во  имя  Отца  и  Сына  и  Святаго
Духа.  Аминь».
 «О,  знамя  ветхое,  краса  полка  родного,
 Ты,  бранной  славою  венчанное  в  бою!
 Чьё  сердце  за  твои  лоскутья  не  готово
Все  блага  позабыть  и  жизнь  отдать  свою?  »
 Сонет  «Полк»  был  надиктован  вдохновенью  Великого  князя
расставанием  с  Преображенским  полком.  В  нём  общеармейское  и
личное  чувство  глубокого  почитания  знамени  как  символа  кровных
уз  товарищества,  верности  воинской  присяге.
 Это  высокое  поклонение  Августейший  начальник  передал  сво¬
им  воспитанникам.  Слова  стихотворения  оказались  провидчески¬
ми.  Им  суждено  было  сбыться  в  кровавые  годы  падения  Российской
Державы.  Вот  один  из  многих  —подтверждающий  эпизод.
 Кадеты  Владимирского  Киевского  корпуса,  выведенные  на
парад  революционных  войск  по  приказу  командующего  войсками,
пришли  к  зданию  городской  думы  не  с  красным,  как  было  велено,  а
со  своим  старым  знаменем.  Под  угрожающие  крики  толпы  корпус
был  уведён  с  парада.  Наутро  в  газете  «Киевская  мысль»  появилась
статья  А.  Амфитеатрова  «Волчёнки».  Знаменитый  фельетонист
призывал  к  расправе  над  кадетами.
 Кадровые  военные,  вышедшие  из  Кадетских  корпусов,  назы¬
вают  деятельность  Великого  князя  в  военно-учебных  заведениях
«эпохой  перерождения».  До  него,  свидетельствуют  очевидцы,
«в  среде  педагогического  состава  Кадетских  корпусов  было  множе
 172

ство  офицеров,  вовсе  не  приспособленных  для  воспитания  детей  и
юношества.  Опустившиеся  под  гнётом  житейских  неудач,  озлоблен¬
ные  ими,  они  руководствовались  старинными  методами  воспита¬
ния  —  наказаниями,  часто  не  соразмерными  с  виною  наказуемых.
В  Кадетских  корпусах  господствовала  рутина,  формалистика,  бес¬
смысленная  зубрёжка,  страх  бессердечных  наказаний».
 «И  вот  что  странно!  —  много  лет  спустя  удивлялся  воспитанник
Петровского  Полтавского  корпуса  П.  Волошин.  —  Казалось  бы,
никаких  особенных  реформ  и  не  было.  Старый  наш  кадетский  ка¬
техизис  оставался  неприкосновенным,  но  Великий  князь  окрасил
его  как  бы  новыми  красками.  "Звание  воина  —  почётно,  а  кадета,
как  будущего  офицера  —  особенно.  Отсюда  —  отмена  телесных  на¬
казаний  для  кадет,  оскорбительных  и  унизительных".
 "Недостаточно  одеть  форму  офицера  —  надо  суметь  с  достоин¬
ством  пронести  её  через  всю  жизнь"
 "Издеваться,  а  тем  более  бить  солдата  —  нельзя.  Его  можно  и
должно  любить,  учить  и  суметь  сделать  из  него  истинного  воина  —
слугу  Царя  и  Родины".
 "Нельзя  презирать  и  чваниться  перед  невоенными  людьми".
Слова  "шпак",  "штафирка"  —  должны  исчезнуть.
 Великий  князь,  если  можно  так  сказать  "гуманизировал"  наш
кодекс».
 Через  континенты,  через  время  перекликались  бывшие  россий¬
ские  кадеты,  единодушные  в  понимании  и  оценке  педагогических
свершений  любимого  Начальника.  Знал  ли  кадет  из  Полтавы
П.  Волошин  кадета  из  Петербурга  А.  Борщова?  Вряд  ли.  Но  оба
чуть  не  слово  в  слово  вторят  друг  другу.
 A.B.  Борщов:  «Кому  же,  как  не  ему  (Великому  князю),  был
близок  и  понятен  тезис,  что  хорошая  армия  должна  иметь  бле¬
стящий  офицерский  состав  ...блестящий  не  только  в  отжившем
уже  понимании  внешней  выправки  и  муштры,  но  культурный  и
воспитанный,  в  первую  очередь».  Как  полагал  Августейший  на¬
чальник,  возвышающая  человека  система  поощрений,  да  просто
обыкновенная  человеческая  доброта  —  азы  в  любом,  тем  более  —
военном  учебном  заведении.
 А.Д.  Бутовский,  путешествовавший  с  Великим  князем  по  Кадет¬
ским  корпусам,  неоднократно  был  свидетелем  доброжелательности
Константина  Константиновича.  «Случается,  что  в  поезде  есть  лица,
желающие  представиться  Великому  князю,  или  знакомые,  они  в
пути  приглашаются  к  обеду.  Иногда  это  молодой  офицер  или  кадет,
которого  Великий  князь  узнал  и  сразу  назвал  его  по  фамилии,  гуляя
во  время  остановки.  Обыкновенно  трогательно  ласков.  Сажает  ка¬
дета  возле  себя,  и  тот  рассказывает  ему  о  семье,  товарищах,  о  том,
как  ему  живётся  в  корпусе.
 — 	Так  ты  воспитателя  своего  любишь?  —  спрашивает  Великий
 ш
 князь.
 173
 dak
 4И

— 	Люблю.  У  нас  его  все  любят.  Его  так  и  называют:  "Дядя  Миша".
 — 	В  лицо?
 — 	Никак  нет,  —  говорит  он,  несколько  смутившись.  —А  кто  и
в  лицо,  —  процеживает  он,  чтобы  быть  правдивым.
 Великий  князь  доволен.  Его  трогает  наивность  мальчика,  и  он,
поцеловав  его,  отпускает  в  его  вагон.  Но  вот  в  таком-то  корпусе  он
встречает  подполковника  такого-то.
 — 	Так  это  вы,  дядя  Миша?  —  весело  говорит  ему.  —  Душевно
рад,  что  познакомился  с  вами  лично,  и  дай  вам  Бог  всегда  оставаться
дядей  Мишей  для  ваших  кадет».
 К  75-летию  со  дня  кончины  Великого  князя  старые  кадеты
вспоминали  о  его  «знаменитом  Приказе  от  24  февраля  1901  года».
Цитировали  дословно:  «...Закрытое  заведение  обязано,  по  мере
нравственного  роста  своих  воспитанников,  постепенно  поднимать
в  них  сознание  человеческого  достоинства...»  Конечно,  здесь  ва¬
жен  был  некий  идеал,  образ  выдающегося  «однокашника»,  чьё
имя  когда-то  увековечивалось  на  памятных  мраморных  досках.
Там  были  начертаны  имена  кадет,  ставших  первыми  при  выпуске
в  офицеры.  Увы,  записи  на  них  обрывались  1862  годом.
 «Почему  же,  —  спрашивал  А.  Д.  Бутовского  Великий  князь,  —  тог¬
да  считалось  нужным  такое  отличие  и  почему  теперь  оно  считается
ненужным?»  «Я,  —  пишет  Бутовский,  —  докладывал  Великому
князю,  что  педагогические  принципы  военных  гимназий  не  допу¬
скали  никаких  поощрительных  мер  (чтобы  не  учились  из  желания
награды).  Великий  князь  возражал,  что  принцип  проводился  непо¬
следовательно:  не  было  поощрений,  однако  были  наказания...
 Мраморная  доска,  по  убеждению  Великого  князя,  есть  памят¬
ник  лучшим  воспитанникам  заведения  за  всё  время  его  существо¬
вания.  Это  почётная  страница  в  истории  корпуса».
 В  первые  же  годы  вступления  в  должность  Константин  Рома¬
нов  восстановил  преемственную  связь  поколений  кадет.  Молодые
люди,  готовившиеся  стать  офицерами,  теперь  знали  имена  тех,  кем
можно  было  гордиться  и  чьему  примеру  следовать.  И  не  общее  ли
чувство  благодарности  выразил  A.B.  Борщов,  преклоняясь  перед
заслугами  Великого  князя:
 «Кому  мы,  когда-то  мальчики-кадеты,  а  ныне...  седовласые  ста¬
рики,  обязаны  сохранением  на  всю  жизнь  неумирающего  чувства
любви  и  гордости  к  нашим  старым  "Aima  mater"  —  Кадетским  кор¬
пусам  Российским,  независимо  от  того,  будь  он  Первый  Столичный
либо  последний  провинциальный.
 Не  знаю,  было  ли  занесено  на  мраморные  скрижали  имя  кадета
7-го  класса  Сергея  Селезнёва.  A.B.  Борщов  пишет  о  нём  как  о  ге¬
рое.  Осенью  1904  года  Сергей  вернулся  из  Маньчжурии.  На  летние
каникулы  он  ездил  туда  к  отцу,  командиру  одного  из  сибирских
полков.  Был  зачислен  добровольцем  в  разведческую  команду  и,
вероятно,  отличился  на  театре  военных  действий.  Перед  отправ
 174

лением  юноши  обратно,  в  1-й  Петербургский  Кадетский  корпус
сам  Военный  министр  Куропаткин  наградил  его  знаком  отличия
Военного  ордена  4-й  степени.
 В  корпусе  директор  и  товарищи  устроили  Сергею  Селезнёву
торжественную  встречу.
 Даже  в  форме  одежды  кадет  Августейший  начальник  преду¬
смотрел  всякую  маленькую  деталь.  Маленькую,  но  не  мелкую.
На  головные  уборы,  на  пуговицы,  поясные  бляхи  вернул  прежний
герб.  Можно  понять  чувства  мальчика  и  юноши,  который,  облачаясь,
постоянно  был  под  сенью  Российского  двуглавого  орла  в  сиянии.
 Витольд  Крассовский  с  любовью  и  гордостью  вспоминает  дру¬
гую  эмблему:  белый  эмалевый  крест  в  зелёном  лавровом  венке  и  с
буквою  "К"  в  середине.  Этот  значок,  связанный  с  дорогим  именем
Константина  Романова,  он  носил,  став  юнкером  Константиновского
артиллерийского  училища  в  Петербурге,  куда  он  поступил  после
окончания  Ташкентского  Кадетского  корпуса.  "Тысячи  офицеров
Российской  Императорской  армии  носили  на  своей  груди  значок
Училища,  —  писал  Крассовский  в  своих  воспоминаниях.  —  Где  те¬
перь,  после  страшных  лет  революции  и  гражданской  войны,  соеди¬
нить  в  одно  целое  бесконечную  ленту  имён  юнкеров-однокурсников,
курсовых  офицеров.  В  какой  стране  земного  шара  не  найдётся
русского  беженца,  некогда  носившего  погон  Константиновского
Артиллерийского  Училища,  но  вряд  ли  найдётся  хоть  один  из  них,
плохо  вспоминающий  родное  гнездо".
 Герб,  погон,  эмблема,  значок  —  духовное  снаряжение  курсанта
и  молодого  офицера.  Их  патриотический  смысл  был  ясен  каждо¬
му:  "служу  Царю  и  Отечеству".  И  как  же  негодует  тот  же  Витольд
Крассовский,  услышав  рассказ  его  "приятеля  по  выпуску  Николая
Минасова".  Осенью  1918  года,  проходя  по  Невскому  проспекту,
у  магазина  братьев  Елисеевых,  Николай  столкнулся  с  бывшим
начальников  Училища  генералом  Бутыркиным.  Генерал  не  из¬
менился,  только  на  защитной  фуражке  была  маленькая  красная
звёздочка  —  печать  дьявола.  Генерал  был  неприятно  поражён
неожиданной  встречей  и,  шутливо  похлопав  по  плечу,  сказал:
"Видимо,  так  суждено,  посмотрим..."»
 Противостояние  державного  герба  с  двуглавым  орлом  и  звёз¬
дочки  цвета  крови  —  суть  и  смысл  братоубийственной  войны,
поединок  непримиримых  начал:  верности  самодержавию  и  пре¬
дательству  его.
 Нельзя  любить  Россию,  не  зная  её  истории.  Поэтому  ещё  один
реформаторский  шаг  Великого  князя  —  «укрепление  в  каждом
Кадетском  корпусе  его  ИСТОРИЧЕСКИХ  ВОСПОМИНАНИЙ».
Иными  словами  —  создание  «музеев  боевой  славы»,  как  бы  сказали
теперь,  во  всех  военно-учебных  заведениях.
 До  вступления  в  должность  Константина  Константиновича  по¬
лные  мероприятия  не  поощрялись  как  выходящие  за  пределы
 175

Устава.  Великий  князь  был  замечательным  психологом.  Да  и  ему
ли,  династически  воспитанному,  не  понимать,  как  сами  стены,  пом¬
нящие  славную  историю  государства  Российского,  воздействуют  на
сопричастность  к  ней  сознания  юноши.
 Адриану  Борщову  и  его  товарищам  повезло,  может  быть,  больше
остальных:  1-й  Кадетский  корпус  в  Петербурге  находился  в  быв¬
шем  Меныниковском  дворце.  Большинство  воспитателей  «были
бывшими  нашими  же  кадетами,  росли  и  воспитывались  в  тех  же
самых  стенах,  что  и  мы,  успели  впитать  то  же  сознание,  что  из-
под  гранитных  сводов,  из  глубины  многих  десятилетий,  вышли  и
Румянцев,  и  Прозоровский,  и  Суворов,  и  Кутузов,  и  Ростовцев  —
все  строители  Императорской  России  и  её  мирового  престижа».
 Знаем  ли  мы  сегодня,  в  чём  же  заслуги  перед  историей  графа
Ростовцева?  Почему  A.B.  Борщов  упоминает  его  в  когорте  славных
имён?
 «Петербург  и,  в  частности,  Кадетский  корпус  оказали  на  меня
несомненно  благотворное  влияние»  и  указывает  дату:  «Эта  дата
1900-й  год  сыграла  немалую  роль  в  этот  период  начала  моего  пси¬
хологического  оформления».  Да  и  как  не  сказать,  если  Великий
князь  запросто  появлялся  в  здании  в  самые  разнообразные  часы.
...Кадеты  младших  классов  его  всегда  обступали  тесным  кругом,  и
слышались  голоса:  «Ваше  Высочество,  покажите  клинок  шашки!»
Тогда  Великий  князь  брался  за  эфес  особо  красивой  своей  шашки
и,  вытягивая  её  наполовину,  показывал  её  редчайший  по  закалке
и  художественной  чеканке  дамасский  клинок  старой  турецкой
сабли  —  вероятно,  память  войны  1877  года.
 Один  раз  смелый  кадетик  задал  вопрос:  «А  за  что  Вы,  Ваше
Высочество,  "Жоржа"  (Георгия)  получили?»  На  что  он,  улыбаясь,
ответил  своим  несколько  картавым  голосом:  «За  Тур-р-р-ецкую
Кампанию!»
 «Когда  я  вспоминаю  высокую  красивую  фигуру  нашего  Генерал-
Инспектора  перед  кадетским  строем,  либо  запросто  окружённую
толпою  в  ротном  зале,  то  мне  неизменно  приходит  мысленное
сравнение:  больше  ОТЕЦ  И  ДЕТИ,  чем  Главный  Начальник  и  его
подчинённые...
 Близость  и  обаяние  такого  Представителя  Царствующего  Дома  —
разве  это  не  способствовало  для  нас,  юношей,  привитию  крепких
монархических  чувств...»
 Наверное,  под  этим  признанием  Адриана  Борщова  подписались
бы  все  кадеты  той  поры.
 Личность  Великого  князя  вписывалась  в  Державную  историю
государства  Российского.  Кто  ещё  мал  был  это  понять  —  так  или  ина¬
че  —  чувствовал.  Тем  более,  что  жизнь  и  занятия  кадет  проходили  в
исторических  декорациях  наиважнейших  для  страны  событий.
 «Гимнастический  зал  был  смежным  с  большим  "сборным"  —
историческим,  так  как  в  1860  году  в  нём  заседала  "Комиссия  по
 176

освобождению  крестьян"  под  председательством  графа  Ростовцева
В  зале  стоял  его  бюст,  и  сам  зал  носил  название  "Ростовцевского".
Стол  и  золотое  перо,  коим  Государь  Александр  II  подписал  свой  зна¬
менитый  Манифест  18  февраля  1861  года,  хранились  в  Корпусном
Музее.  Если  не  ошибаюсь,  Яков  Иванович  Ростовцев  был  (когда-то)
кадетом  нашего  корпуса».
 «А  наше  военно-историческое  воспитание!  —  Обилие  батальных
картин,  Корпусной  Музей  и  культ  военной  старины  —  кто,  как  не
Великий  князь,  был  главным  инициатором  и  проводником  этого
воспитательного  приёма?  »
 Воспитание  было  не  пассивным,  «учебно-наглядным».  В  корпу¬
се  существовал  культ  Суворова.  Эпизоды,  связанные  с  этим  святым
для  русского  воина  именем,  оживали  в  корпусных  спектаклях.
Адриан  Войнович  помнил,  как  в  1906  году  кадеты  1-й  роты  играли
спектакль  «Взятие  Измаила».  Режиссировал  артист  Александрин-
ской  драмы  Юрьев.  Женские  роли  исполняли  ученицы  Театральной
школы.  Декорации  и  костюмы,  конечно  же,  не  без  хлопот  Велико¬
го  князя,  доставили  из  Императорских  театров.  Сам  он,  вместе  с
супругой  и  старшими  детьми,  непременно  присутствовал  на  пред¬
ставлении.
 «Всё  вышло  и  торжественно,  и,  вместе  с  тем,  просто  и  семейно.
Часто  думаю  я  теперь,  такую  обстановку  могла  создать  только
ЛИЧНОСТЬ,  какой  был  этот  редкий  человек  —  наш  Августейший
Генерал-Инспектор.  Величие  и  простота!  Немного  подобных  образов
давала  и  даёт  нам  пока  история  времен  и  народов!
 После  спектакля  был  бал».
 Великий  князь  настаивал  на  том,  чтобы  в  столицах  и  в  губерн¬
ских  городах  кадеты  и  юнкера  были  в  курсе  культурных  событий.
При  нём  были  переработаны  программы  для  военно-учебных  за¬
ведений.  Перечень  преподаваемых  предметов  предполагал  дать
юноше,  кроме  специально-военного,  ещё  и  почти  университетское
гуманитарное  образование  и  этическое  воспитание  в  поведении.
Обязательны  два  языка  —  французский  и  немецкий,  танцы,  рисо¬
вание,  хоровое  пение,  основы  теории  музыки,  география,  русская
словесность,  естественная  и  общественная  история  и,  конечно  же,
история  церкви  и  Закон  Божий.
 Адриан  Борщов  всю  свою  жизнь  был  под  впечатлением,  как  в
1901  году  их  класс  водили  в  Народный  Дом  имени  Николая  II  смо¬
треть  спектакль  по  повести  Жюль  Верна  «80  дней  вокруг  света».
Изобретательный  режиссёр  показывал  чудеса  сценической  техни¬
ки.  Вдруг  «появлялся  настоящий  поезд  на  рельсах  и  с  паровозом,
выходящим  из  туннеля».  А  в  постановке  «20  тысяч  лье  под  водою»
капитан  Немо  с  водолазами  путешествовал  по  дну  моря  —  такой
эффект  производила  движущаяся  декорация  —  «чудо  тогдашней
русской  техники.  ...Само  здание  Народного  Дома  было  несгораемое,
всё  из  стали  и  стекла...  Редкое  для  эпохи  достижение  архитектуры».
 177

Оперы  в  Мариинском  театре,  драмы  в  Александринском  —Вагнер,
Моцарт,  драмы  А.К.  Толстого...
 Бывая  в  училищах,  Константин  Константинович  обязательно
вносил  в  общение  эстетические  моменты.  П.Волошин  из  Полтав¬
ского  корпуса  воспроизвёл  картину:  «Великий  князь,  как  всегда
окружённый  свободно  с  ним  державшимися  кадетами,  сидел  в  зале
у  рояля  и  беседовал  с  ними.  Он  только  что  сыграл  нам  два  этюда
Шопена.
 — 	Ну,  а  кто  же  из  вас  любит  русскую  поэзию?
 Вытолкнули  Глеба,  моего  брата.
 — 	Фета,  —  с  отличавшей  его  серьёзностью  отвечает  Глебка.
 — 	Ах  ты  клоп!  Ведь  это  один  из  лучших  поэтов!»
 Глеб,  да  и  не  только  он  один,  знал  стихи  и  самого  K.P.,  особенно
посвящённые  военной  теме:  «Умер  бедняга»,  «Несётся  благовест»,
«Наш  полк»...
 Эстетическое  воспитание  сочеталось  со  спортивным.  В1913  году
генерал-инспектор  —  в  юнкерском  училище  в  Оранках.  Первая
рота  показывает  ему  под  полковую  музыку  новую,  вводившуюся
тогда  в  армии  «сокольскую  гимнастику».  Честь  показа  выпала
1-й  роте  не  случайно.  «В  Училище  каждый  год  бывали  состязания
по  всем  пунктам  нашего  обучения  и  за  все  выдавались  переходящие
призы.  И  вот  за  вольные  движения  1-й  ротой  был  взят  приз  (бюст
Суворова)».
 Вечер  того  дня  завершился  тоже  своего  рода  «состязанием»  —
в  изобретательности  феерии  «факел-цуг».  «Каждый  взвод  изго¬
товлял  фонарики  из  бумаги  особой  формы,  изощрялись  всячески,
один  другого  старались  перещеголять.  Когда  стемнело,  все  взводы
со  своими  фонариками  на  палках  с  песнями  двинулись  в  лес,  не¬
далеко  от  озера.  На  большой  лужайке  были  поставлены  большие
палатки  по  числу  взводов.  Посередине  же  стояла  палатка  для
Великого  князя  и  гг.  офицеров  Училища.  Везде  по  палаткам  было
разложено  угощение:  сладости,  бутерброды,  лимонад.  Рядом  с
Великокняжеской  была  палатка  взвода  4-й  роты,  который  очень
хорошо  пел.  Пели  много,  но  самое  большое  впечатление  на  нас
произвело  впервые  услышанное  "Белая  акация",  слова  Великого
князя,  а  музыка,  если  не  ошибаюсь,  нашего  регента  Галковского.
 Разноцветные  фонарики  стояли  вокруг  палаток  воткнутые  в
землю».
 Подполковник  Невзоров  сохранил  в  своей  памяти  и,  слава  Богу!  —
в  записях  эту  удивительной  красоты  страничку.  Наверное,  подобно
разноцветным  фонарикам,  она  освещала  его  (и  тех,  кто  тогда  был
в  Оранках)  в  тёмные  дни  жизни.
 Их  было  много,  прекрасных  страниц  и  часов,  которые  Вели¬
кий  князь  посвящал  своей  огромной  кадетско-юнкерской  семье.
Однажды  учёл  даже  то,  как  занять  юнкеров  Николаевского  кава¬

лерийского  училища  (в  Петербурге),  которые  на  Рождественские
каникулы  не  разъехались  по  домам,  а  «скучают  и  слоняются  по
опустевшим  залам».  Среди  них  был  и  юнкер  Георгий  ТАНУТРОВ.
И  вдруг  дежурный  офицер  объявляет:
 — 	Великий  князь  Константин  Константинович  приглашает
всех  к  себе,  в  Павловский  дворец.  ...Выступление  через  два  часа  в
конном  строю.
 Для  путешествия  в  Павловск  нас  набралось  человек  двадцать.
Был  солнечный  морозный  день.  За  городом  всё  было  покрыто
толстым  слоем  снега.  Распевая  «Едут,  поют  юнкера  Гвардейской
школы»...  мы  быстро  продвигались  вперёд...
 ...Великий  князь  водил  нас  по  Дворцу  и  показывал  его  досто¬
примечательности  .
 — 	Обратите  внимание  на  роспись  этого  потолка,  на  его  перспек¬
тиву.  Перейдите  сюда  и  взгляните  снова,  —  говорил  он.
 Вмешался  юнкер  Некрасов.
 — 	У  нас  в  Новочеркасске  то  же  самое:  ты  идёшь,  а  тебя  портреты
провожают  глазами.
 — 	Вот  интересные  гобелены,  —  говорит  Великий  князь.
 Некрасов  щупает  и  говорит:
 — 	У  нас  на  Дону  монашки  ткут  парчу  не  хуже  этой...
 Великий  князь  подводит  к  окну,  где  на  стекле  нацарапаны
 имена.
 — 	Это  дети  забавлялись.  Вот  имя  «Ники»  —  это  теперешний
Государь.
 Некрасов  замечает,  что  в  его  родном  городе,  на  Дону,  стеколь¬
щик  пишет  алмазом  по  стеклу  так,  что  все  диву  даются.
 По  окончании  осмотра  мы  благодарим  Великого  князя.
 — 	Поблагодарите  и  его,  моего  помощника,  —  улыбается  Вели¬
кий  князь,  указывая  на  Некрасова.
 Сколько  же  в  этой  сцене  тепла,  мягкого  юмора,  деликатности
и  желания  —  одарить  красотой.
 Кстати:  Константин  Константинович  оставил  описание  со¬
кровищ  Павловского  дворца,  опубликованное  в  1900  и  1902  годах.
Не  присвоить  красоту,  хотя  бы  и  полагавшуюся  ему  по  праву  наследия,
но  пригласить  к  сопереживанию  возвышенных  чувств  самых  разных
людей,  и  прежде  всего,  своих  кадетских  и  юнкерских  «детей».
 Перед  началом  японской  войны  в  1-й  Кадетский  корпус  был
приглашён  и  по  сию  пору  знаменитый  певец  Собинов.  Как  предпо¬
лагает  Адриан  Борщов,  «Великий  князь  затеял  концерт  с  благо¬
творительной  целью.  Сначала  "тенор"  исполнил  свой  коронный
номер  —  "Свадьбу"  Даргомыжского.  А  потом  —  неподражаемо  —
серенаду  Чайковского  на  слова  K.P.  "О  дитя,  под  окошком  твоим...  "
Её  встретили  овацией.  На  "бис"  Великого  князя  певец  повторил
серенаду  ко  всеобщему  ликованию».
 179

Когда  началась  Русско-японская  война,  и  Собинова  призвали  в
армию  из  запаса.  Но,  чтобы  сохранить  для  России  уникальный  та¬
лант  и  не  подвергнуть  опасности  на  фронте,  Константин  Константи¬
нович  прикомандировал  его  к  Главному  управлению  Военно-учебных
заведений  на  должность  офицера  для  поручений  при  Великом  князе.
Этот  факт,  так  много  говорящий  о  внимании  его  Высочества  к  людям,
создающим  великую  культуру  России,  был  замечен  тогдашними
кадетами  и  сохранён  в  воспоминаниях  А.  Борщова.
 Я  намеренно  стараюсь  не  упускать  подробности  воспоминаний
бывших  кадет  и  юнкеров,  не  дать  их  голосам  истаять  невостребо¬
ванными.  Их  единодушная  «осанна»  священным  для  них  стенам
корпусов,  где  они  воспитывались  в  отеческой  сени  доброты  под
покровительством  Великого  князя,  позволяет  понять  трагизм  их
утрат  на  родине  и  мужество,  с  которым  они  защищали  её  поруган¬
ную  честь.
 Ясные,  мирные  картины  жизни  и  ученья  в  корпусах  и  училищах
сменяются  иными,  где  смерть  —  единственный  выход  в  противо¬
стоянии  непримиримых  сил  света  и  тьмы.
 Страшен  эпизод,  в  котором  участвовал  Витольд  Крассовский,
юнкер  Константиновского  артиллерийского  училища.
 «...Знаю,  —  пишет  он,  —  что  аршинной  толщины  стены  учи¬
лища  впитали  в  себя  традиции  и  свято  хранят  память  о  том,  что
было.  Разрушив  их,  красный  хам,  засевший  в  училище,  не  сможет
вырвать  традиции  и  предание  о  дворянском  полку,  Константинов-
ском  пехотном  и  артиллерийском  училищах.  Пример  тому  у  меня
на  глазах.  В  гражданскую  войну  был  взят  в  плен  командир  конно¬
артиллерийского  дивизиона,  правоверный  коммунист.  Видя  наши
значки,  видя  наши  старые  артиллерийские  погоны,  он  пришёл  в
ярость  и  с  пеной  у  рта  бросал:  "Будьте  вы  прокляты,  мы  ненавидим
вас,  мы  презираем  вас,  мы  не  можем  не  подражать  вам,  у  нас  те  же
длинные  шинели,  у  нас  те  же  длинные  ножны,  даже  ваши  темляки
с  вашими  подписями,  будьте  прокляты,  вашими  традициями  про¬
питаны  стены".  Он  был  прав».
 <Бог  нас  водит.  Он  нам  генерал
 »
 Заветы  Александра  Суворова  были  вписаны  в  моральный  кодекс
военной  молодёжи.  Суворовский  «катехизис»  почитался  «вторым
Евангелием».
 Поражать  неприятеля  человеколюбием.
 Бог  нас  водит.  Он  нам  генерал.
 Восстановим  по-прежнему  веру  в  Бога  Милостивого.
 Очистим  беззаконие.  Везде  фронт.
 Однако  в  эпоху  растления  умов  и  душ  молодому  человеку  трудно
было  сохранить  свою  жизнь  в  религиозной  чистоте.  Стоило  выйти  за.
 180

стены  корпусов  и  училищ,  как  наступали,  обступали  люди,  почти
их  сверстники,  заряженные  негативной  энергией.  На  вооружение
брались  любые  промахи  в  политической  и  общественной  жизни
страны.  «Дрожжи»  для  «брожения  умов»  —  ситуация  в  период
Русско-японской  войны.  В  корпусах  события  с  фронта  подавались
в  бодром  освещении.  Все  повторяли  фразу  Военного  министра  Ку-
ропаткина:  «Терпение,  терпение  и  терпение!»  Казалось,  что  была
почва  для  уверенности:  Порт-Артур  «оборонялся  стойко,  Эссен  на
"Новике”  держал  "в  решётке"  японский  флот,  —  гибель  "Петро¬
павловска"  была  отомщена  взрывом  "Хатзуце",  потонувшим  со
всем  экипажем».
 Но  чем  далее,  тем  всё  более  зловещими  становились  сводки.
Рождение  Наследника  Цесаревича  Алексея  28  июля  1904  года
было  омрачено  фатальным  совпадением:  Порт-Артурская  эскадра
сделала  в  этот  день  свой  неудачный  выход  в  море  с  целью  прорвать¬
ся  во  Владивосток.  Командующий  адмирал  Витгефт  был  случайно
убит  на  флагманском  корабле  «Цесаревич».  Младший  флагман
князь  Ухтомский  растерялся  и  в  момент,  когда  японский  флот
уже  думал  об  отступлении,  вернулся  обратно  в  Артур  с  большей
частью  кораблей.
 Теперь  всё  это  кажется  нам  жестоким,  мрачным,  а  может  быть,
и  предрешённым  Свыше,  фатальным  предзнаменованием.
 Тогда  поражение  за  поражением  отдавалось  в  военно-учебных
заведениях  раздражённым  непониманием:  «Почему  опять  отход?
Вот  тебе  и  Куропаткинское  "терпение".  Репутация  главнокоман¬
дующего  определённо  падала».
 Начало  1905  года  было  особенно  мрачным.  В  Санкт-Петербурге  —
нестроения,  забастовки  —  репетиция  революции.  После  Рожде¬
ственских  каникул  кадеты  вернулись  в  корпус.  Электричества  не
было.  «Помещения  освещались  свечками.  Бастовал  и  трамвайный
парк.  На  следующий  день  к  началу  уроков  большинство  учителей
не  явилось.  После  завтрака  начальство  объявило,  что  учебные
занятия  откладываются  до  10  января,  и  всех  городских  уволили
в  отпуск  с  приказанием  "сидеть  дома  и  по  улицам  не  шататься".
Известно  было,  что  во  время  беспорядков  "курсистки"  всаживали
свои  шляпные  булавки  в  брюхо  жандармских  лошадей».
 А  дома  кадет  «обрабатывали»  родственники-студенты,  ещё
до  войны  испорченные  «закулисной  антиправительственной  про¬
пагандой».
 «Вспоминаю  двух  кадет  Маньковских,  —  пишет  А.  Борщов.  —
На  улице  по  субботам  их  уже  поджидал  у  подъезда  корпуса
их  старший  брат  —  типичный  "косоворотчик".  У  студентов-
революционеров  той  эпохи  считалось  особым  шиком  быть  дурно
и  небрежно  одетым.  Прилично  одетых  своих  коллег  они  называли
"белоподкладчиками".  Так  вот  —  от  Маньковских  мы  всегда  чер¬
пали  слухи,  которые  называют  "пораженчеством"».
 181

Адриан  Борщов  получал  подобное  «облучение»  от  родственни
ка,  учившегося  в  Московском  университете.  «Лекции  шли  через
пень  в  колоду,  г-да  студенты  больше  занимались  политикой,  чем
науками.  Шли  сходки,  митинги  —  беспорядок  дошёл  до  того,  что,
по  распоряжению  властей,  Университет  был  даже  закрыт  на  пол¬
тора  месяца.  Что  было  поистине  возмутительным  —  отношение  к
этим  "волнениям"  самих  профессоров.  Они  толкали  молодёжь  на
все  эти  глупые  безобразия.
 — 	Требуйте,  мол,  автономии,  выборных  деканов  и  прочее...
Посещение  лекций  не  обязательно  —  зачёты  сдаются  по  "семе¬
страм"  —  сиди  в  Университете  хоть  10  лет...
 Вот  откуда  появился  тип  "вечных  студентов"  —  нестриже¬
ных,  небритых,  в  косоворотках,  бегающих  то  по  урокам,  то  на
митинги».
 В  условиях  кругового  давления  —  попробуй  удержи  хоругви
суворовских  девизов.
 «Восстановим  по-прежнему  веру
в  Бога  Милостивого»
 Великий  князь  понимал,  как  важно  противопоставить  хаосу
распада  стойкое  мировоззрение,  защищённое  от  пандемии  револю¬
ционной  чумы.  Он  сам  был  истинным  христианином,  религиозность
его  —  образ  жизни,  не  показной  и  не  принуждаемый  —  естествен¬
ный,  как  дыхание.  И  выражалось  это  прежде  всего  в  сочувствии  к
любому  живому  существу.
 Вот  гуляет  он  по  Павловскому  саду,  где  любил  уединяться  в
тёмных  аллеях.  Встречает  девочку  из  близлежащей  деревни.  Шла
девочка  в  Павловск  с  цветами  для  продажи.  Увидев  офицера,  пред¬
ложила  ему  купить  букетик  полевых  цветов.  «Князь  Константин
Константинович  взял  у  девочки  букет  и  дал  за  него  рубль.  Малень¬
кая  продавщица,  смутившись,  сказала,  что  у  неё  нет  сдачи  и  что
букетик  стоит  всего  десять  копеек.
 — 	А  мне  родители  не  позволят  взять  больше,  чем  следует,  —
пролепетала  девочка.
 — 	Ты  скажи  им,  что  оттого  больше  взяла,  что  не  хотела  обидеть
Великого  князя.
 Потом  он  расспросил  девочку  о  её  семейном  положении  и,
узнав,  что  её  родители  бедные  люди,  просил  девочку  ежедневно
носить  цветы  во  дворец»  (Из  воспоминаний  Алексея  Сиверского  в
«Сборнике  памяти  Великого  князя  Константина  Константиновича
Романова».  Париж,  1962).
 ...Вот  Великий  князь  в  своём  кабинете.  В  широких  окнах  за  сет-
^кой  живут  снегири.  Княжна  Татиана  наблюдала,  как  Отец  «приучал
 182

их  есть  из  рук.  Учёный  снегирь  насвистывал  тюрингскую  песенку
Но  забыл  и  стал  путать.  Отец  несколько  раз  пропел  трудное  колено.
Не  сразу,  но  птица  вспомнила  мелодию.
 Были  у  Отца  вместе  канарейка  и  снегирь.  Канарейка  вылетала
и  садилась  на  плечо,  когда  Отец  писал,  и  клевала  верхушку  его
пера.
 Был  пушистый  кот  Омка,  от  Омского  Кадетского  корпуса,
ходил  между  стаканами  по  накрытому  столу,  ничего  не  задевая.
Ему  хотелось  съесть  снегиря,  и  он  подкрадывался  к  нему,  но  сам
так  перепугался,  что  бросился  в  отдушину  и  провалился  в  печь.
Разобрали  стену,  чтобы  его  вытащить».
 ...  Вот  несчастный  случай  произошёл.  Татиана  с  сыном  и  гостями
каталась  в  шарабане.  Правил  им  наездник  Заздравный.  Шарабан
накренился,  Татиана  упала  на  землю,  порвала  связки  ноги.  Отец,
узнав,  всё  спрашивал:  «А  как  Заздравный?  Что  он  повредил,
болит  ли  у  него?»  (из  воспоминаний  Татианы  Константиновны
в  вышеупомянутом  сборнике).
 Вера  как  образ  жизни.  Вера  —  в  молитве.  Вера  —  в  иконопо-
читании.  Татиана  Константиновна  из  семейного  предания  знала,
что  ещё  до  свадьбы  отец  устроил  себе  в  Мраморном  дворце  комнату,
выходящую  окнами  во  внутренний  двор.  Между  окнами  снаружи
висела  икона  Святого  Равноапостольного  царя  Константина  и  перед
ней  —  на  цепи  —  неугасимая  лампада.
 В  течение  нескольких  лет  не  угасала  лампада  на  фасаде  Москов¬
ского  университета  перед  образом  святой  мученицы  Татианы,  в  честь
которой  при  университете  был  храм  и  в  честь  которой  была  названа
старшая  великокняжеская  дочь.  «Отец,  —  пишет  княжна,  —  имел
благочестивый  обычай:  после  крещения  детей  жертвовать  икону  и
лампаду  в  храм  или  обитель».  Так  появилась  и  лампада  перед  иконой
на  фасаде  самого  значительного  учебного  заведения  Москвы.
 Великий  князь  с  искренним  благоговением  стоял  на  церковных
богослужениях,  сердечным  разумом  воспринимал  великую  силу
церковных  Таинств.  Очень  страдал  оттого,  что  супруга  его  Ели¬
завета  Маврикиевна  осталась  после  замужества  в  протестантской
вере,  просил  Оптинских  старцев  молиться  о  ней.
 Татиана  Константиновна  в  своих  дивных  «Отрывочных  кар¬
тинках»  донесла  до  нас  факт,  о  котором  «никто  в  семье  не  знал».
В  эмиграции,  в  Женеве,  бывший  измай  л  овец  Н.  Беляков  поделился
тайной,  которую  Великий  князь  доверил  ему  одному.  «Я  сейчас  был
у  Государя  Александра  Третьего  и  просил  его  разрешения  поступить
в  монастырь.  Ответ  был:  "Костя,  если  мы  все  уйдём  в  монастырь,
кто  будет  служить  России?"
 Восстановим  по-прежнему  веру  в  Бога  Милостивого»...
 Константин  Романов  был  солидарен  с  Александром  Суворовым.
«Никто  как  Бог»  благословлял  немыслимые,  «  альпинистские  »  ^
 183

альпииские  переходы  суворовской  армии  с  лошадьми,  пушками  и
провиантом  через  перевал  Сен-Готард.  Солдаты  генералиссимуса
сильны  были  и  неодолимы  —  верой  в  Бога  и  полным  единодушием
со  своим  неукротимым  полководцем.
 Но  ведь  веровать  насильно  не  заставишь.  Став  руководителем
всех  военно-учебных  заведений  России,  Великий  князь  Кон¬
стантин  Константинович  видел  в  Кадетских  корпусах,  к  своему
глубокому  огорчению,  более  равнодушия,  нежели  христианского
рвения.
 В  прошлом  кадет  Владимирского  Киевского  корпуса  К.  Поду-
шкин  со  смущением,  не  истаявшим  от  времени,  вспоминал,  как  на
уроке  Закона  Божия  в  присутствии  Великого  князя  «священник
сказал,  чтобы  мы  нашли  в  Евангелии  соответствующий  текст...
Я  взял  Евангелие  и  начал  перелистывать  туда  и  обратно,  никак
не  находя  того,  что  требовалось.  Несколько  минут  Великий  князь
наблюдал  за  мной  и,  не  вытерпев,  сказал:  "Ах  ты,  кор-р-рявец,  дай
сюда  Евангелие”.  Я  отдал  Евангелие  Великому  князю,  и  в  момент
текст  был  найден».
 Чтение  Священного  Писания  было,  по  мнению  генерал-
директора,  панацеей  от  духовной  глухоты  воспитанников  Кадет¬
ских  корпусов.  С  его  приходом  возник  своего  рода  ритуал:  «Всем
поступавшим  кадетам  от  корпуса  давался  красиво  переплетённый
том  Библии  с  русским  и  славянским  текстом  (  издание  Синодальной
типографии).  На  первой  странице  была  соответствующая  надпись
за  подписью  директора  и  печать  корпуса....  Смысл  подарка  такой:
эта  Библия  —  благословение  корпуса  и  напутствие  на  всю  грядущую
жизнь  будущего  офицера  русской  армии.
 Каждое  утро  перед  уроками  дежурный  по  отделению  кадет
должен  был  громко  читать  соответствующий  текст  на  данный
день,  указанный  на  таблице  приложения.  Так  по  приказу  Велико¬
го  князя  это  делалось  у  нас  все  семь  лет  моей  корпусной  жизни»
(А.  Борщов  ).
 И  тем  не  менее  Великий  князь,  наблюдавший  быт  кадетских  и
юнкерских  учебных  заведений,  с  огорчением  и  тревогой  отмечал,
что  постановка  в  них  религиозного  воспитания  в  лучшем  случае
вызывает  в  подростках  и  юношах  безразличие.
 А.Д.  Бутовский  передал  в  своих  заметках  даже  некоторую
растерянность  своего  Высокого  собеседника.  «На  уроках  Закона
Божия  он  старался  дать  себе  отчёт,  имеют  ли  эти  уроки  значение
для  пробуждения  в  кадетах  твёрдой  веры.  Всегда  проверял,  знако¬
мы  ли  кадеты  с  содержанием  книг  Священного  Писания  и  охотно
ли  их  читают.  Он  сам  присутствовал  в  корпусах  и  училищах  на
богослужениях,  являлся  образцом  молитвенного  отношения  к
совершаемым  обрядам,  следил,  чтобы  молитвословия  читались
^адетами  без  торопливости,  внятно  и  с  благоговением.
 184

— 	Меня  удивляет,  —  говаривал  он  не  раз,  —  совершенное
равнодушие  кадет  к  урокам  Закона  Божия.  Эти  уроки  не  дают  им
ни  сведений,  ни  религиозно-нравственного  настроения.  Вечером,  в
маленьких  ротах,  я  вижу  после  общей  молитвы  молящихся  перед
ротным  образом,  перед  отходом  ко  сну,  но  в  старших  ротах  это  уже
явление  крайне  редкое.  Какой  же  смысл  преподавания  Закона
Божия  в  Кадетских  корпусах?  В  чём  выражается  воспитательная
деятельность  законоучителя?»
 Вопросы  Великого  князя  вернулись  в  Россию  через  много  лет
в  наши  дни.  Правда,  в  российских  школах  сейчас  не  преподают
Закон  Божий.  Идёт  бесконечное  «перетягивание  каната»  между
церковью  и  государством  по  этому  поводу.  Уместно  включить  в
затянувшийся  спор  доводы  столетней  давности,  которые  сегодня
могут  предупредить  стороны  от  возможных  ошибок  в  этом  крайне
сокровенном  предмете.
 Итак,  Великому  князю  в  ответ  на  его  горестное  недоумение  от¬
вечает  его  спутник  А.Д.  Бутовский  и  его  коллеги.
 «Мы  высказывали  предположение,  что  это  происходит  от
самой  постановки  Закона  Божия  в  Кадетских  корпусах.  Он  пре¬
подаётся  не  от  сердца,  а  от  разума.  Катехизис  кадеты  изучают
в  таком  возрасте,  когда  он  ещё  недоступен  для  их  понимания.
На  священника  кадеты  смотрят,  прежде  всего,  как  на  учителя  скуч¬
ного  и  непонятного  для  них  предмета,  а  потом  уже  —  и  это  не  всегда  —
как  на  наставника  в  вере  и  в  христианской  нравственности.  Поэтому
кадеты  не  только  не  воспитываются  в  вере,  но  теряют  даже  всякий
интерес  к  Священному  Писанию».
 На  мой  взгляд,  всё  зависит  от  личности  преподающего.  Если
он  относится  к  Закону  Божию  как  «предмету  в  ряду  других  дис¬
циплин»,  то  и  пожинать,  кроме  атеизма,  будет  нечего.  Если  же
для  него  Новый  Завет  —  смысл  и  суть  всего  сущего...  Но  где  же  в
потребном  множестве  сыскать  таких  батюшек?
 Великий  князь  понимал  тупиковость  ситуации,  но  не  мог  с  ней
согласиться.  Учредил  комиссию,  при  участии  законоучителей  всех
Петроградских  военно-учебных  заведений  «для  рассмотрения  во¬
проса  о  преподавании  Закона  Божия».  Очень  интересовался  работой
этой  комиссии.
 И  всё  же  более  всего  полагался  на  само  Слово  Божие,  которое
воздействует  и  без  всяких  посреднических  пояснений.  Так  возник
особый  «Приказ»,  чтобы  в  Кадетских  корпусах  ежедневно  читалось
Евангелие.
 А  главное,  всё  же  —  сам,  где  и  когда  мог,  повышал  религиозный
дух  своих  бесчисленных  воспитанников.  В  Петербурге  выполнять
это  было  проще.  A.B.  Борщов  вспоминал  о  неписанном,  но  «давно
установившемся  обычае:  на  первый  день  Пасхи  депутации  от  4-х
етербургских  корпусов,  а  также  от  Пажей,  Павлонов  и  Никола^
 185

ш
 4P
 евцев,  являлись  утром  в  Мраморный  Дворец  для  христосования  с
Его  Высочеством.
 — 	Мы  являлись  в  корпус  к  8  часам  утра,  откуда  следовали  с  вос¬
питателями  и  ротными  командирами  на  извозчиках  по  набережным
во  Дворец,  где  в  одном  из  зал  собирались  депутации.
 Между  10-ю  и  11-ю  часами  появлялись  Великий  князь  и  Ве¬
ликая  княгиня  Елизавета  Маврикиевна.  Они  обходили  наши  ше¬
ренги,  мы  троекратно  целовались  с  Великим  князем  и  целовали
руку  Великой  княгине,  которая  каждому  давала  по  фарфоровому
яйцу  с  вензелями  К.  и  Е.  на  цветной  ленте  с  бантом.  Камер-лакеи
следовали  за  Нею  с  большими  подносами.
 Долго,  до  самой  войны  1914  года,  я  хранил  эти  яйца-памятки.
Они  висели  у  меня  под  иконами.  Потом...  пропали  навсегда».
 Главный  экзамен  по  Закону  Божию  каждому  кадету  и  юнкеру  ещё
предстоял.  И  они  выдержали  его,  отстаивая  право  на  веру,  отдавали
жизнь  за  Царя  и  не  уронили  чести  воспитавшего  их  Отечества.
 Надежды  и  ожидания  Великого  князя  оправдались:  семена
взошли  добрыми  всходами.
 Владимир  Ковалевский,  бывший  выпускник  Ярославского
Кадетского  корпуса,  писал  о  двух  знаменательных  событиях  в  его
учебной  жизни.
 5 	сентября  1908  года  корпус  отмечал  два  праздника:  юбилей
корпуса  и  новолетие.  Юноша,  вероятно,  так  хорошо  был  подготов¬
лен,что  его  приняли  сразувЗ-й  класс.  В  тот  день  «Владыка  Архие¬
пископ  Ярославский  Тихон,  впоследствии  Патриарх  Московский
и  всея  Руси,  вручил,  благословив,  книжку  Святого  Евангелия,  на
внутренней  стороне  которого  были  напечатаны  стихи  Августейше¬
го  поэта  K.P.  Эти  строки  глубоко  и  навсегда  запали  в  моё  сердце  и
душу.  Вот  они:
 В  следующем,  1909  году  Ярославский  корпус  посетил  Вели¬
кий  князь.  Как  всегда,  присутствовал  на  уроках,  вникал  во  все
мелочи,  перед  сном  в  спальне  подходил  к  ребятам.  Вот  и  Володю
«расспрашивал  про  родителей,  братьев,  сестёр,  потом  ещё  раз  по-
 * 	•к  *
 Пусть  эта  книга  священная
Спутница  вам  неизменная
Будет  везде  и  всегда,
 Пусть  эта  книга  спасения
Вам  подаёт  утешение
В  годы  борьбы  и  труда».
 186

ш
 w
 гладил  по  голове  и,  сказав:  "Учись  же  хорошо",  пошёл  к  другим
кроватям».
 А  утром  дежурный  воспитатель  на  ночном  столике  возле  крова¬
ти,  на  которой  спал  Великий  князь,  нашёл  лист  бумаги,  на  которой
рукою  Великого  князя  был  написан  сонет,  посвящённый  «Кадету».
Генерал  Латур  тут  же  его  прочитал.  Окончилось  чтение  громоглас¬
ным  «ура»  в  честь  Августейшего  поэта.
 Директор  корпуса  обещал  отпечатать  сонет  и  раздать  нам,  что
и  было  вскоре  исполнено,  и  каждый  кадет  получил  факсимиле  со¬
нета,  напечатанного  на  белой  меловой  бумаге.
 Уже  почти  50  лет  прошло  (эти  воспоминания  написаны  в
1959  году),  а  я  всё  ношу  слова  этого  сонета  в  моей  памяти,  и  многим
юношам  в  разных  странах,  где  мне  пришлось  побывать,  мне  удалось
передать  содержание  этого  сонета  даже  в  переводе  на  другие  языки.
Сонет  был  записан  и,  наверное,  многими  хранится.  Вот  он:
 Хоть  мальчик  ты,  но  сердцем  сознавая
Родство  с  великой  воинской  семьёй,
 Гордися  ей  принадлежать  душой,
 Ты  не  один,  орлиная  вас  стая.
 Настанет  час,  и,  крылья  расправляя,
 Готовые  пожертвовать  собой,
 Вы  ринетесь  отважно  в  смертный  бой.
Завидна  смерть  за  честь  родного  края,
 Но  подвиги  и  славные  дела
 Свершать  лишь  тем,  в  ком  доблесть  расцвела,
 Ей  нужны  труд,  и  знанья,  и  уменья,
 Чтоб  мог  и  ты,  святым  огнём  горя,
 Встать  головой  за  Русь  и  за  Царя,
 Пускай  твои  растут  и  крепнут  крылья.
 КАДЕТУ
 К.Р.»
 №
 187
 т

Глава  7.
«ВЫ  РИНЕТЕСЬ  ОТВАЖНО
В  СМЕРТНЫЙ  БОЙ...»
 Отеческая  тревога  за  судьбу  «стаи»,  хоть  и  «орлиной»,  но  ещё  не
оперившейся  —  в  этих  стихах.  Не  смутное  предчувствие,  а  реальное
предвидение  грозных,  —  князь  понимает,  —  недалёких  времён.
Грядет  смертельное  испытание  на  верность  вере,  Царю,  Отечеству.
Как  тяжко,  наверное,  давалось  всекадетскому  пастырю  неумолимое
трагическое  пророчество:  «Завидна  смерть  зачесть  родного  края...  »
Выдержат  ли:  ведь  ещё  дети,  ведь  в  стенах  Кадетских  корпусов
иной,  защищённый  от  мирского  растления  уклад...  И  назидает,
назидает,  снижая  пафос  до  учительского,  отеческого  наставления
на  каждый  день:  «нужны  труд  и  знанья,  и  уменья»  —  и  далее  всё
о  том  же  —  о  готовности  к  великой  жертве:
 «Чтоб  мог  и  ты,  святым  огнём  горя,
 Встать  головой  за  Русь  и  за  Царя...  »
 Спросим  себя:  что  мы  знаем  о  том,  сбылись  ли  надежды  великого
опекуна  всех  Российских  кадет  и  юнкеров?  О  том  же  спрашивают
нас  и  те,  достойно  уцелевшие,  ещё  жившие  на  горькой  чужбине  в
конце  XX  века.  Их  голос  еле  слышен  и  раздаётся  разве  что  в  эми¬
грантских  изданиях,  процеженных  сквозь  сито  пока  либеральной
цензуры.
 «В  теперешней  России  всё  ещё  царит  молчание  о  героическом
служении  русской  национальной  молодёжи  —  кадет  и  юнкеров  во
время  российского  катаклизма,  в  страшную  гражданскую  войну  и
в  борьбе  за  Россию  в  тяжёлых  условиях  эмиграции.  Обо  всём  этом
ровые  историки  России  избегают  говорить  или  просто  ничего  о  на¬
 188

шей  антикоммунистической  борьбе  в  зарубежье  не  знают.  Ничего
не  пишут  в  России  и  об  участии  кадет  в  Белом  движении,  в  Добро¬
вольческой  и  других  противоболыпевистских  армиях».
 Эти  горькие  упрёки  высказал  Вл.  Бутков  в  журнале  «Кадетская
перекличка»  (№  59  за  1996  г.).  А  возникло  это  издание  в  1971  году,
на  гребне  прошлого  века  развития  кадетского  движения  во  всех
странах  мира  в  60-х  годах.
 Казалось  бы,  парадокс:  редеет  кадетско-юнкерская  эмиграция,
но  растёт  объединяющее  их  притяжение,  создаётся  единый  орган:
Совет  общекадетского  объединения  за  рубежом.  Почётным  Шефом
Кадетского  корпуса  Русской  армии  в  изгнании  стала  дочь  Великого
князя  К.К.  Романова  —  княжна  Вера  Константиновна.
 Пора  нам,  всем  поколениям,  ныне  живущим  в  России,  честно  от¬
ветить  на  вопрос:  хотим  ли  мы  знать  участь  «орлиной  стаи»  —  кадет
и  юнкеров,  неисчислимые  их  подвиги,  судьбу  военно-учебных  за¬
ведений  дореволюционной  России?  В  условиях  советского  режима
никто  к  нам  с  этим  вопросом,  естественно,  обратиться  не  мог.
 Недавно  в  своей  домашней  библиотеке  я  наткнулась  на  детский
отрывной  календарь,  который  мама  купила  мне,  семилетней,  в
38-м  году.  Это  были  партийные  «святцы»  с  обязательно  почитае¬
мыми  именами  деятелей  партии  большевиков  и  непререкаемых
«героев»  Гражданской  войны.  Сказки,  рассказы  о  природе,  о
животных  —  в  «меню»  ребёнка  тех  лет  не  входили.  Зато  —  когда
родился,  когда  и  как  вёл  подпольную  борьбу  против  «царизма»,
когда  убит  (Киров,  Урицкий,  Володарский...)  «врагами  народа».
Сегодняшние  улицы  российских  и  ближнего  зарубежья  городов
и  доселе  похожи  на  тот  календарь.  Как  почти  его  лет  назад,  мы
снуём  в  паутине  прежних  имён  —  ориентиров,  казалось  бы,  если
не  развенчанных,  то  забытых.  Проспекты,  переулки,  посёлки,
станции  —  всё  тех  же  —  Урицкого,  Калинина,  Карлов  Маркса  и
Либкнехта,  Чапаева,  Щорса  ...  Несть  числа.  Да,  почти  забыты.
Но  вовсе  не  безобидны.  Облучают  произносящего  их  тёмной  силой,
точно  сквернословия.  Разве  некем  заменить  устаревшие  топонимы?
Разве  нет  имён,  действительно  достойных,  истинных  патриотов
России  20—30-х  годов,  чья  память  погребена  запретительными
мерами  тоталитарного  режима,  лжеисторией,  литературой  с  цен¬
ностями,  вывернутыми  наизнанку,  или  как  бы  «классической»,
оскоплённой  свирепой  цензурой.  Однако  по  воле  Божией  наступает
созревание  времён,  когда  и  для  нас  обнажается  сокровенный  смысл
Евангелия  от  Матфея:  «И  зажегши  свечу,  не  ставят  её  под  спудом,
но  на  подсвечнике,  и  светит  всем  в  доме».  «Зажжённой  свечой»  был
для  армии  военной  молодёжи  Великий  князь  Константин  Констан¬
тинович,  «поразительный  знаток  кадет  и  юнкеров»,  —  как  пишет
Вл.  Бутков  в  статье  «Берегите  наши  корни!».  «Последний  Главный
нспектор  военно-учебных  заведений  Императорской  России,  oij
 189

как  бы  поставил  последнюю  точку,  доразвив  и  доработав  свои  за¬
мечательные  наставления  и  указания  в  деле  воспитания  будущих
христолюбивых  воинов  своего  Отечества.  Он  сам  был  наглядным
примером  христолюбивого  воина».
 «...это  всё  (научное,  литературное,  педагогическое  наследие
Константина  Константиновича)  является  нашими  корнями.  Нашим
драгоценным  кадетским  фондом,  который  мы  обязаны  передать
возрождающимся  Кадетским  корпусам  новой  России».
 И  —  смею  добавить  —  не  только  им.  И  не  только  восстановить
исторический  масштаб  деятелей  царской  России,  попранных  в  со¬
ветское  время,  но  и  сличить  идеалы,  которые  исповедовали  они,
с  нашими,  если  не  идеалами,  то  хотя  бы  целями,  личными,  обще¬
ственными,  государственными.
 «Господа  юнкера,  кем  вы  были  вчера?..»
 Риторический,  с  оттенком  ностальгии,  вопрос  романса  Булата
Окуджавы  просит  пространного  ответа.  И  вот  из  интернетского
воздуха  материализовалась  на  экране  компьютера  книга  бывшего
кадета  и  бывшего  юнкера  Анатолия  Маркова  «Кадеты  и  юнкера».
Издание  общекадетского  объединения  в  Сан-Франциско.  Год
1961-й.
 Автор  пишет  о  формировании  юнкерской  военной  элиты,  не
сбиваясь  на  умилительный  тон  воспоминаний.  По  окончании  самого
строгого  из  всех  Воронежского  Кадетского  корпуса  он  поступил  в
Петербургское  Николаевское  кавалерийское  училище.  На  младшем
курсе  ему  довелось  снова  увидеть  Великого  князя,  который  во  вре¬
мя  посещения  училища  обходил  столы,  за  которыми  завтракали
юнкера,  и  беседовал  с  ними,  «безошибочно  определяя,  кто  из  них
какой  корпус  окончил».  Узнал  и  Анатолия:  «Он  у  меня  в  Воронеже
экзамен  по  географии  держал.  Ведь  твоя  фамилия  Марков?»  Пом¬
нил  и  то,  как  прямо  с  экзамена  полковник  Трубчанинов  отправил
кадета  под  арест  за  то,  что,  отвечая,  тот  повернулся  к  Великому
князю  в  пол-оборота.  В  глазах  полковника  это  было  явным  наруше¬
нием  дисциплины,  и  неважно,  что  Высокий  экзаменатор  поставил
отвечавшему  полный  балл.
 «Так-то,  братец,  —  по-отечески  соболезнуя  юноше,  —  добродуш¬
но  вспоминал  Августейший  генерал-инспектор,  —  дружба  дружбой,
а  служба  службой.  Трубанёк  твой  мужчина  был  серьёзный».
 Тёплые  слова  Великого  князя  были  своего  рода  благослове¬
нием  молодому  человеку,  и  он  запомнил  их  и  с  благодарностью
сохранил  до  старости.  Однако  в  воспоминании  об  этом  эпизоде
есть  и  горькие  нотки.  В  1913  году  —  дата  последней  встречи
 А. 	Маркова  с  Великим  князем,  —  Константин  Константинович  уже
не  Начальник  военно-учебных  заведений,  а  генерал-инспектор.
Перемена  в  должности  произошла  не  «по  собственному  желанию».
^Стараясь  быть  объективным,  Анатолий  Марков  ищет  и  находит
 190

объяснения  в  воспоминаниях  бывшего  Военного  министра  генерала
 В. 	Сухомлинова  и  цитирует  их.  Великому  князю  «ставили  в  вину  то,
что  «он  слишком  баловал  воспитанников,  слишком  ласково  к  ним
обращался».  Сам  отец  многочисленной  семьи,  он  переносил  свою
отеческую  ласку  и  любовь  на  обширнейшую  семью  всех  военно¬
учебных  заведений,  вверенных  ему  Государем.  Поэтому  он  не  мог
относиться  к  воспитанию  с  одной  лишь  точки  зрения  муштры  и
дисциплины»...  «Когда  мне,  —  пишет  далее  Сухомлинов,  —  уда¬
лось  осуществить  план  объединения  всех  управлений  военного
ведомства  в  одних  моих  руках,  ко  мне  явился  Великий  князь  Кон¬
стантин  Константинович  и  просил  откровенно  объяснить  причину
и  цель  предстоящего  его  переименования  из  начальника  Главного
управления  в  генерал-инспектора.  Когда  затем  начальником...  был
назначен  генерал  Забелин,по  своему  характеру  довольно  тяжёлый
человек,  —  то  Великий  князь  высказал  в  отношении  его  столько
такта  и  выдержки,  что,  несмотря  на  всё,  никаких  недоразумений
и  конфликтов  между  ними  не  возникло».
 А.  Марков  комментирует  ситуацию  по-своему.  «После  назна¬
чения  генерала  Забелина  направление  любовно-воспитательное  в
отношении  кадет  изменилось  на  весьма  строгое,  при  котором  всякая
вина  была  виноватой  и  провинившийся  не  мог  больше  рассчитывать
на  какие  бы  то  ни  было  снисхождения».
 И,  тем  не  менее,  важнейшие  преобразования,  введенные  Вели¬
ким  князем  в  корпусах  и  училищах,  набирали  силу.  Утверждалась
историческая  преемственность  поколений.  В  Николаевском  кава¬
лерийском  училище,  именованном  в  честь  императора  Николая  I,
чтили  своего  знаменитого  предшественника  —  юнкера  Михаила
Юрьевича  Лермонтова.  Знали,  как  он  повредил  ногу,  по  неопыт¬
ности  сев  на  молодую,  необъезженную  лошадь  в  манеже,  и  с  тех  пор
остался  хром.  Любили  и  помнили  наизусть  его  стихи:  «Юнкерская
молитва»,  «Петергофский  праздник»,  «Уланша»,  зачитывались
поэмой  «Хаджи-Абрек»,  особенно,  кстати,  любимой  K.P.  Лермон¬
товский  музей,  памятник  поэту  в  стенах  училища  —  знаки  при¬
частности  юнкеров  к  русской  культуре.
 Не  просто  любопытно,  но  и  важно  заглянуть  в  особенный  мир
«Школы  гвардейских  юнкеров»,  как  называли  училище  среди
кавалеристов.  Параллельно  Уставу,  в  нём  жили  неписанные
традиции,  иногда  причудливые;  если  вдуматься  —  всегда  про¬
диктованные  благородством  помыслов.  «Мужественное  воспита¬
ние»  в  общении  юношей  между  собой  противоречило  прогнозам
психологов  о  праве  сильного  и  отвергало  опыт  аристократических
колледжей  Европы,  в  частности  Англии,  где  бытовал  «фаггинг»,
как  бы  сейчас  сказали  —«дедовщина».  Младший  был  зависим  от
старшего,  чистил  его  сапоги,  носил  за  ним  вещи,  отдавал  лаком¬
ства,  а  взамен  получал  барские  колотушки.
 191

«В  нашей  старой  Школе  грубость  на  словах,  уже  не  говоря  о
поступках,  была  вещью  недопустимой  и  преследовалась  по  тради¬
ции  совершенно  беспощадно.  Случай,  чтобы  юнкер  старшего  курса
позволил  себе  дотронуться  пальцем  до  юнкера  младшего  курса  с
целью  его  оскорбить,  был  совершенно  немыслим,  а  вежливость
в  отношении  друг  к  другу,  в  особенности  старших  к  младшим  —
обязательна».  То  же  правило  было  и  в  среде  младшекурсников.
За  кулачные  потасовки  и  взаимные  оскорбления  обе  стороны  не¬
медленно  исключались  из  училища.
 Чинопочитание  в  высшем  дисциплинарном  смысле  было  бес¬
прекословным.  Оно,  как  и  «отдание  чести»,  вводилось  в  настоящий
культ,  равно  как  и  блестящее  строевое  воспитание,  или  «отчётли¬
вость»,  которыми  мы  гордились  и  щеголяли.  Это  была  облагоро¬
женная  и  доведённая  до  высшего  совершенства  военная  школа,
марка  которой  оставалась  на  людях  всю  их  жизнь».
 Не  ради  красноречия  были  сказаны  Анатолием  Марковым  эти
слова.  Он  имел  на  них  право,  зная  мужество  своих  товарищей-
юнкеров.  В  кровавом  хаосе  Гражданской  войны  они  не  поступились
честью  офицеров  царской  армии.
 Капитан  B.C.  Новиков  назвал  написанную  им  книгу  «Сопри¬
косновение  с  армией».  В  ней  —  собирательный  образ  «мальчиков-
кадет»  в  годы  крушения  Российской  империи.  «Они  говорили
басом,  чтобы  казаться  старше.  Они  изнемогали  под  тяжестью  сол¬
датской  пехотной  винтовки...  Они  совершали  огромные  переходы.
Они  тонули  в  реках,  замерзали  в  снегах,  безропотно  голодали,  пере¬
живали  отчаяние  безнадёжности...  Они  усеивали  своими  детскими
костями  просторы  Дона,  Кубани,  Таврии...  Они  ходили  в  штыко¬
вые  атаки,  метали  ручные  гранаты...  Слово  «кадет»  стало  самым
ненавистным  и  самым  яростным  символом  для  революционной
черни.  И  национальная  история  России  впишет  —  уже  вписала  —
их  безвестные  имена  в  самые  светлые  и  самые  жертвенные  скри¬
жали  своей  героики».
 Эта  мысль  должна  стать  основополагающей  в  процессе  пере¬
осмысления  сути  событий  XX  века  в  России.
 Она  подтверждает  главную  тему,  ради  которой  затеяна  моя
книга:  «  горькая  детоубийца  Русь  ».  «  Русская  национальная  военная
молодёжь  пошла  в  огонь  за  Россию  в  одиночестве  и  молча  приносила
свои  жертвы  на  алтарь  гибнущего  Отечества».
 Страшное  слово  «в  одиночестве»  —  вымолвил  Вл.  Бутаков,  ха¬
рактеризуя  положение  кадет  и  юнкеров,  для  которых  родная  страна
в  одночасье  стала  вражеским  лагерем.  У  них  не  было  ни  условий,
ни  времени,  чтобы  разобраться,  почему  Святейший  Патриарх  Ти¬
хон  отказался  благословить  Белое  движение;  действительно  ли,
лидеры  Белой  гвардии  не  стремятся  к  восстановлению  монархии,  а
^генералы  Алексеев  и  Корнилов,  действующие  на  юге  России,  будто
 192

бы  пляшут  под  дудку  политиков-масонов.  Подросткам  и  юношам
корпусов  и  училищ  нужно  было  действовать  «здесь  и  сейчас»  —
в  зависимости  от  скоропалительно  меняющихся  обстоятельств.
 Знаковый  для  всех  них  эпизод:  кадет  Владикавказского  корпуса
Алексей  Тихонов,  раненный  в  живот,  лёжа  на  соломе,  покрытый
грязной  кадетской  шинелью,  нашёл  в  себе  силы  сказать  офицеру:
«Я  знаю,  что  умру.  Но,  Боже,  как  легко  умирать  за  Россию...»
 Новая  власть  —  Советы  —  пыталась  на  первых  порах  переиме¬
новать  корпуса  в  «гимназии  военного  ведомства»,  а  учащихся  в
них  приручить.  В  каждую  «гимназию»  назначался  «комиссар»,
который  был  обязан  пресекать  «контру»  в  зачатке.  Знамёна  кор¬
пусов  подлежали  изъятию  и  замене  красным  флагом;  строевые
занятия  отменялись;  погоны  требовали  срезать.  Поднялась  волна
возмущения.
 Анатолий  Львович  Марков  последнюю  главу  своей  книги  по¬
свящает  летописи  истинного  патриотизма  кадет.  Необстрелянные
мальчики  шли  на  смертельный  риск,  лишь  бы  спасти  святыни,
символизирующие  служение  Богу,  Царю  и  Отечеству,  памятуя,  с
каким  благоговением  относился  к  ним  их  незабвенный  учитель  —
Великий  князь.
 Приведу  факты,  изложенные  в  книге  А.  Л.  Маркова,  почти  неиз¬
вестной  в  России.  «Кадетские  корпуса,  которым  удалось  в  первые
месяцы  революции  эвакуироваться  в  районы  Белых  армий,  взяли
знамёна  с  собой».  Далее  следует  реестр  спасённых  знамён  и  подвиги
в  защиту  их  чести.
 В  Воронежском  корпусе  кадеты  тайно  вынесли  знамя  из  хра¬
ма,  где  оно  хранилось,  а  на  его  место  в  чехол  положили  простыню.
Красные  обнаружили  пропажу,  когда  знамя  уже  было  вывезено
на  Дон.
 Но  самое  значительное  дело  было  совершено  кадетами-сим-
бирцами,  которые  спасли  от  поругания,  вместе  со  знаменем
своего  корпуса,  и  два  знамени  корпуса  Полоцкого.  «К  началу  марта
1918  года  Симбирский  Кадетский  корпус  уже  находился  под  контро¬
лем  большевиков.  У  входа  в  здание  стояли  часовые.  В  вестибюле  —  ка¬
раул  с  пулемётами.  Знамёна  находились  в  корпусной  церкви,  дверь
которой  была  заперта  на  ключ  и  охранялась  часовым».  Полковник
Царьков,  особенно  любимый  кадетами  преподаватель,  намекнул  о
намерении  большевиков  отобрать  знамёна.  Продумали  план,  как
быть.  Кадетам  А.  Пирскому  и  Н.  Ипатову  удалось  «  незаметно  снять
слепок  ключа  от  церковной  двери.  А  вечером,  когда  хитростью
отвлекли  внимание  часового  и  караула,  заготовленным  по  слеп¬
ку  ключом  открыли  церковь,  сорвали  полотнища  и,  охраняемые
всюду  расставленными  «махальными»,  доставили  знамёна  в  свой
класс».  Затем  их  сразу  же  и  спрятали  на  дне  бочонков  с  пальмами,
рбыски,  проводимые  большевиками,  были  безрезультатны.  Но  ка^
 193

вынести  знамена  из  корпуса  и  передать  их  в  городе  уже  готовому
их  принять  прапорщику  Петрову?  Решили  действовать  на  «ура».
Самые  сильные  кадеты  отделения  спрятали  полотнища  знамён  за
пазуху,  остальные  окружили  их  толпой  и  разом  кинулись  через
швейцарскую,  мимо  растерявшихся  часовых,  на  улицу».  Пере¬
дача  знамён  состоялась.  В  настоящее  время  знамя  Симбирского
Кадетского  корпуса  находится  в  митрополичьем  храме  Синода
Зарубежной  Церкви.
 «Кадеты  Омского  корпуса  в  1918  году,  получив  от  красного
командования  приказ  снять  погоны,  вечером  того  же  дня  сложили
все  погоны  в  гроб,  который  затем  старшими  кадетами  был  зарыт  в
землю».
 Новым  хозяевам  России  было  ясно,  что  комиссарам  «царских
волчат»  не  переделать.  «Осенью  и  зимой  1917  г.  все  Кадетские  кор¬
пуса  на  Волге  были  разгромлены.  Красноармейцы  ловили  кадет  в
городах  и  на  станциях  железных  дорог,  в  вагонах,  на  пароходах,
избивали  их,  калечили,  выбрасывали  на  ходу  поездов  из  окон,
бросали  в  воду...  »
 Разорили  гнездо,  и,  казалось,  рассеялась  «орлиная  стая»  пи¬
томцев  Великого  князя.  В  Новочеркасске,  над  отверстой  могилой  ,
куда  опускали  гробы  с  телами  павших  в  сражении  кадет  и  юнкеров,
генерал  Алексеев  сказал:  «Я  вижу  памятник,  который  Россия  по¬
ставит  этим  детям,  он  должен  изображать  орлиное  гнездо  и  убитых
в  нём  орлят».
 Пока  —  памятник  им  —  это  память  о  них.  Совсем  было  высту¬
женная,  она  всё  больше  отогревается,  примагничивая  прошлое  к
будущему.
 В  сентябрьском  за  1980  год  номере  журнала  «Кадетская  пере¬
кличка»  опубликовано  письмо  «Г.С.»  —  участника  Белого  дви¬
жения.  Оно  адресовано  «однокашнику  Борису»,  с  предложением
старинному  сотоварищу  вспомнить...
 Читаешь  письмо  глазами  и  сердцем  матери.  Сколько  их,  ма¬
терей  России,  чьи  дети  были  ввергнуты  в  ад  не  иноземцами,  а
вчерашними  соседями,  или  взбунтовавшимися  нижними  чинами,
или,  что  страшнее  всего,  —  своими  же  офицерами.  «Всюду  трусость,
предательство,  измена...»
 Керенщина.  Москва.  Кадетский  корпус.  «Решаем  организовать
тайную  группу  по  борьбе  с  разлагающим  Россию  правительством.
По  ночам  роем  и  расширяем  под  книжным  шкафом  нашей  «Об¬
разной»  помещение,  где  в  дальнейшем  будет  наше  убежище.  Пе¬
чатаем  на  машинке  прокламации  и  воззвания,  а  в  отпускные  дни
расклеиваем  их  по  улицам  Москвы.  Это  продолжается,  вперемежку
с  учением,  до  октября.  Далее  восстание  большевиков.  Вместе  с
1-м  Московским  корпусом  решаем  принять  участие  в  борьбе.  На¬
чинается  оборона  корпуса.  Только  два  офицера  нашего  корпус;
 194

присоединились  к  нам».  Большевики  обстреливают  корпуса  из
пушек.  «У  нас  орудий  нет,  и  мы  отстреливаемся  из  винтовок.  Так,
с  переменным  успехом,  продолжается  четыре  дня.  ...Начинается
агония  сопротивления.  ...торжествующие,  наглые  лица  матросов
и  рабочих».
 Кончилось  наивное  детство.  Путь  вёл  в  Добровольческую
армию  —в  Новочеркасск  и  Ростов-на-Дону:  дорога  к  жестокому
воинскому  возмужанию.  Краткая  запись:  «Принимали  участие  в
разоружении  запасного  батальона  пулемётчиков».
 Один  за  другим  всплывают  в  зарубежной  печати  разрозненные
эпизоды  трагического  противостояния  русских  —  но  русским  ли?
Называют  Гражданскую  войну  «братоубийственной».  По  единству
национальной  крови?  Но  говорил  Господь,  обращаясь  к  противни¬
кам  Бога  —  носителям  ложной  идеи:  «Вы  —  дьявола  дети».  И  не
брат  с  братом  сражались  в  той  войне,  а  воинство  христолюбивое  с
одержимыми  злобой  дьявольскими  детьми.  И  не  могла  быть  ком¬
промиссной  эта  борьба,  а  только  —  на  жизнь  или  на  смерть.
 Великий  князь  Константин  Константинович  знал:
 «Вы  ринетесь  отважно  в  смертный  бой».
 Понемногу,  медленно,  но  всё  же  до  России  доходят  сведения  об
участии  кадет  и  юнкеров  в  Белом  движении,  заполняются  «белые
пятна»  на  карте  трагических  событий.  Всплывают  факты  осознан¬
ного  самопожертвования  —  не  ради  личного  спасения.  «Стоит  лишь
упомянуть,  —  пишет  Вл.  Бутков  (глава  Вашингтонского  отдела
ОРКК  ),  —  подвиг  трёхсот  юнкеров  Константиновского  военного
училища  в  1920  году,  добровольно  оставшихся  на  Перекопе,  чтобы
прикрыть  отход  и  эвакуацию  из  Крыма  армии  генерала  Врангеля.
Они  давали  друг  другу  клятву,  что  будут  достреливать  своих  тяжело
раненных  товарищей,  чтобы  те  не  попали  в  лапы  красных  палачей.
Почти  все  они  погибли,  но  спасли  армию  Врангеля».
 В  том  же  1920-м,  в  январскую  стужу,  отряд  кадет  из  Киевского  и
Одесского  Великого  князя  Константина  Константиновича  корпусов
под  командой  капитана  Реммерта  защитил  женщин  и  детей,  пере¬
ходивших  румынскую  границу  под  селением  Кандель,  отражая
атаки  большевиков  в  течение  целого  дня.
 В  октябре  1917  года  юнкера  Александровского  военного  учи¬
лища  и  кадеты  трёх  московских  корпусов  в  течение  двух  недель
защищали  Москву  от  захвата  её  большевиками.  Третья  рота  учили¬
ща,  даже  и  после  поражения  не  сдавшая  оружия,  была  поголовно
уничтожена  красными.
 Псковский  Кадетский  корпус,  переведённый  в  1917  году  из
Пскова  в  Казань,  во  время  октябрьского  выступления  большевиков
в  этом  городе,  как  и  московские  кадеты,  присоединился  к  местным
юнкерам,  сражавшимся  с  красными.  В  1918  году  кадеты-псковичи
ыступили  походным  порядком  на  Иркутск,  где  снова  с  оружием  в^
 195

Т  руках  уже  в  20-м  сражались  против  красной  власти.  Часть  из  них
погибла  в  боях,  а  уцелевшие,  перебравшись  в  Оренбург,  продолжа¬
ли  святое  дело  борьбы.  Один  из  кадет  в  Сибири  организовал  даже
партизанский  отряд.  Знамя  Псковского  корпуса  было  спасено  из
рук  большевиков  корпусным  священником  —  настоятелем  отцом
Василием.
 В  ноябре  1917  года  в  Новочеркасске  был  сформирован  юнкер¬
ский  батальон.  В  Нахичевани,  выгрузившись  под  огнём  противни¬
ка,  батальон,  идя  во  весь  рост,  бросился  в  атаку  на  красных.  Выбив
их  из  Балабинской  рощи,  он  в  ней  закрепился  и  продолжал  бой.
В  нём  почти  полностью  погиб  взвод  капитана  Донскова,  состоявший
из  кадет  Орловского  и  Одесского  корпусов.  Найденные  после  боя
тела  оказались  обезображенными  и  исколотыми  штыками.
 Анатолий  Марков  приводит  страшную  статистику:  «За  пери¬
од  1917—1918  гг.  погибли  все  военные  училища  и  двадцать  три
Кадетских  корпуса  из  тридцати  одного.  Гибель  большинства  из
них  была  ужасна,  и  беспристрастная  история  когда-либо  отметит
те  кровавые  события,  которые  сопутствовали  этой  гибели,  как,
например,  поголовное  избиение  персонала  и  кадет  Ташкентского
корпуса,  которое  можно  приравнять  разве  к  избиению  младенцев
на  заре  Нового  Завета...  »  Того  самого  Ташкентского  корпуса,  о
котором  столько  светлых  воспоминаний  оставил  его  выпускник
Витольд  Крассовский.
 «Так  кровью  русских  детей-кадет  обагрилась  русская  зем¬
ля...  »
 ...Рука  не  в  силах  остановиться,  переписывая  страницы  о  небы¬
вало  трагических  судьбах  кадет  и  юнкеров  —  надежды  Отечества
нашего.  Хочется  поимённо  повторять  их,  чтобы  удержать  в  исто¬
рической  памяти,  передать  тем,  кому  дорога  правда  о  мальчиках  -
воинах-новомучениках,  которые  не  на  земле,  так  на  Небе  отмали¬
вают  смертные  грехи  повинных  в  смуте.
 Ещё  в  20-м  году,  в  память  о  героической  защите  отступающей
армии  Врангеля,  «жители  Феодосии  намеревались  поставить  на
набережной  города  памятник,  представляющий  собой  занесённую
снегом  фигуру  юнкера,  защищающего  Крым».
 Ни  этого,  ни  какого-либо  другого  памятника,  посвящённого
подвигам  «орлиной  стаи»,  не  посрамившей  заветы  и  надежды  своего
Августейшего  наставника,  нет  в  России.
 A.  JI.  Марков  приводит  слова  некоего  англичанина,  который  был
на  юге  России  во  время  Гражданской  войны.  «В  истории  мира,  —
сказал  он,  —  мне  неизвестно  ничего  более  замечательного,  чем
дети-добровольцы  Белого  движения.  Всем  же  отцам  и  матерям,
отдавшим  своих  детей  на  битву  за  Родину,  он  должен  сказать,  что
их  дети  перенесли  на  поле  брани  святыню  духа  и  в  чистоте  юности
^^легли  за  Россию.  И  если  люди  не  оценили  их  жертв  и  не  воздвигли^

им  ещё  достойного  памятника,  то  их  жертву  видел  Бог  и  принял
их  души  в  Свою  райскую  обитель...»
 Благодаря  русским  изгнанникам  в  зарубежье,  воскресают  имена
павших  и  судьбы  уцелевших.  Сотен  —  из  сотен  тысяч.  Драгоценно
любое  свидетельство  их  жизни,  их  смерти.
 Много  раз  в  этой  главе  я  обращалась  к  воспоминаниям
Адриана  Войновича  Борщова,  оставившего  дивные  страницы,
посвящённые  памяти  Великого  князя.  Юный  дворянин  посту¬
пил  в  1-й  Кадетский  корпус  в  Петербурге  в  том  же  1900-м  году,
когда  Константин  Константинович  стал  Начальником  военно¬
учебных  заведений  России.  И  под  его  же  крыло,  в  Михайловское
Артиллерийское  училище  (юнкерское),  перешёл  через  семь
лет.  Так  —  типично  —  начиналась  биография  сыновей  дворян
в  начале  века.  За  участие  в  мировой  войне  получил  «Георгия».
В  Добровольческой  армии  вместе  со  всеми  пытался  удержать
Отечество  от  падения  в  пропасть.  Был  командиром  броневого
поезда.  Крым.  21-й  год.  Эвакуация  в  Бизерту...  Алжир,  Гебесса,
Париж,  Перу...  —  Назывные  предложения.  Пунктир.  Многоточия.
За  ними  —  бездомность,  страдания,  невосполнимое  чувство  утраты
Родины.  Свои  воспоминания  он  посвящает  «дорогой  жене  Ели¬
завете  Николаевне.  Другу  детства  и  верной  спутнице  скитаний
на  чужбине».  Дата  —  1952  год.  Скупая  строчка  в  предисловии,
написанном  сестрой  автора:  «Выписал  из  Советского  Союза
Е.Н.  Куколь-Яснопольскую  в  1925  году».
 Трудно  представить,  как  ему  это  удалось.  Когда  окончательно
осел  в  алжирском  городе  Сетиф,  «предложили  повышение  по  службе
с  хорошим  окладом,  но  при  условии  перейти  во  французское  поддан¬
ство»  .  Адриан  Войнович  отказался:  не  мог  изменить  «присяге  Царю
и  России».  В  1952  году,  успев  закончить  рукопись  воспоминаний,
умер.  Сестра  пишет:  «Он  был  глубоко  верующим  человеком  и  всю
жизнь  на  чужбине  думал,  страдал  и  молился  о  многострадальной
Родине  своей,  которую  забыть  никогда  не  смог».
 В  его  ещё  не  изданной  книге  «Мои  воспоминания  молодости»
есть  пронзительные  слова,  обращённые  к  убиенному  Императору
Николаю  Второму.  «Великий  Государь!  Не  мы,  твои  кадеты,  тебе
изменили  в  страшный  год  Российского  крушения  —  ведь  более
половины  из  нас  легло  на  бесчисленных  полях  сражений  Великой
войны...  а  те,  которые  доживают  свой  грустный  век  на  чужбине,
свято  хранят  Твой  Образ  в  сердце  —  ибо  Ты  для  нас  —  олицетворе¬
ние  нашей  Великой  Родины,  и  мы  верим,  что  Твой  мученический
венец  искупит  перед  Всемогущим  Творцом  все  её  безумия,  грехи  и
заблуждения  последних  лет!»
 Во  время  молебна  по  случаю  принятия  шефства  Императором
иколаем  Вторым  над  1-м  Кадетским  корпусом  в  Петербурге  маль-
 197

чик  Адриан  Борщов,  стоя  в  строю,  «каждый  раз  опускал  глаза,
когда  встречался  с  голубыми  глазами  Государя,  —  какая-то  ми¬
стическая  сила  заставляла  это  делать.  Царь  не  простой  человек,  в
нём  есть  что-то  священное!»
 Не  в  том  ли  Промысел  Божий  рассеяния  православных  русских
по  белу  свету,  чтобы  примером  верности  Царю,  Отечеству  и  Богу
они  всюду  сеяли  семена  истинного  христианства.
 Мне  неизвестно,  когда  и  кто  написал  «Гимн  российских  кадет».
Не  знаю  мелодию,  но  строфы  легко  поются  на  мотив  гимна,  сочи¬
нённого  князем  Львовым  «Боже,  Царя  храни!»  Кадетский  гимн
по-военному  прост  и  строг,  как  рыцарская  присяга.
 «Боже,  Ты  в  нас  хранил
Свет  православный,
Крепкий,  Всеславный,
Дал  силы  нам,
 Выстояв  в  бедствиях,
Встретить  желанный
Час  возрожденья
На  страх  врагам.
 Чести  поруганной
Светоч  державный,
 Ты  —  Милосердный,
 Не  загасил.
 И  воскресил  её
В  поросли  бранной,
Снова  в  кадетах
Её  возродил...»
 Слова  опалены  страданием,  но  сделались  твёрже,  пройдя  через
огонь  и  муки.  «Гимн»  —  как  хоругвь  в  руках  знаменосцев.  Детских,
кадетских  руках.
 Первоиерарх  Русской  Православной  Церкви  за  границей  ми¬
трополит  Филарет  перед  канонизацией  новомучеников  в  1981  году
начертал  огнепальные  слова.  «Православная  Россия  оказалась
на  Голгофе,  а  Русская  Церковь  —  на  кресте.  Русская  Церковь  и
русский  народ  дали  такое  множество  случаев  мужественного  пере¬
несения  гонений  и  смерти  за  веру  Христову,  которое  не  поддаётся
никаким  точным  исчислениям.  ...И  здесь  речь  должна  уже  идти  не
о  сотнях  и  тысячах,  а  о  миллионах  страдальцев  за  веру.  —  Явление
небывалое  и  потрясающее!»
 Потрясающее  —  стихотворение  ли?  —  скорее,  траурный  марш
или  материнский  плач.  Его  написала  безвестная  мне  Н.  Снесарева-
^Казакова.  Посвящено  «Кадетам-каппелевцам».

«Там  под  бурю  набатного  звона,
 В  снеговые  сибирские  дали
Они  мчались  в  горящих  вагонах,
 На  разбитых  площадках  стояли.
 Они  пели,  безумные,  пели,  —
 Обречённые  в  жертву  Вандалу.
 На  их  чёрных  кадетских  шинелях
Ещё  свежая  кровь  застывала.
 Красный  флаг  наступал  отовсюду,
 Русь  металась  подстреленной  птицей...
 Никогда,  никогда  не  забуду
Эти  русские  детские  лица...»
 Среди  них,  о  ком  эти  строки,  конечно,  были  те,  кого  знал  в
лицо,  окликал  поимённо,  поддерживал  отеческой  добротой  —
светоч  всех  кадет  —Великий  князь  Константин  Константинович.
И  они  были  достойны  своего  Августейшего  покровителя.
 Настанет  время  —  и  робкое  «надо  бы  увековечить,  поставить
памятник»  —  станет  непреложным  велением  исторической  и  граж¬
данской  совести  россиян.  Мне  видится  отлитая  в  металле  фигура
генерала  Владимира  Оскаровича  Каппеля.  Его  земной  срок  —  ро¬
ковые  тридцать  семь  лет.  Его  призвание  Свыше  —  быть  воином.
Он  родился  в  1883  году  и  отроком  был  определён  во  2-й  Кадетский
корпус  в  Петербурге.  Воевал  в  Первую  мировую  —  участвовал  в
спасении  славянских  народов.  Был  дважды  ранен.  Далее  —  надо
было  спасать  от  внутренних  врагов  своё  Отечество.  Подполков¬
ник  Каппель  организовывает  Самарский  объединённый  отряд.
В  нём  —  триста  пятьдесят  добровольцев.  Не  дают  спуску  красным  на
Средней  Волге,  на  Ставрополье.  Каппель  —  убеждённый  и  умеющий
убеждать  военачальник.  Борис  Павлов  описывает  его  публичное
выступление  в  городском  театре  Симбирска.  «Скромный,  одетый
в  защитную  гимнастёрку  молодой  офицер.  Его  простая  речь  не
внушала  сомнения,  что  он  глубоко  верит  в  необходимость  борьбы
и  готов  первый  отдать  жизнь  за  Россию.  ...Его  речь  была  покрыта
не  овациями,  а  каким-то  сплошным  рёвом  и  громом,  от  которого
дрожало  здание».
 Но  красные  теснили.  Пришлось  оставить  Симбирск.  Началось
отступление  к  Уралу.  Ошеломляющий  эпизод,  когда  безоружный
и  без  охраны  Каппель  явился  на  митинг  враждебно  настроенных
рабочих  на  Ата-Балашовском  заводе.  Отряду  Каппеля  готовили
заслон,  а  на  него  самого  —  покушение.  Неожиданное  появление
белого  генерала  на  митинге  вызвало  испуг,  затем  —  изумление.
 «Я  пришёл  поговорить  с  вами  как  с  русскими  людьми».  Да,  ему
нужно  было  прорваться  через  распропагандированные  болыпеви
 199

нами  горнозаводские  районы  Приуралья.  Но  речь  на  митинге  —
не  просто  манёвр.  Слова  Каппеля,  обращенные  к  рабочим,  были
искренне  братскими.  «Я  хочу,  чтобы  Россия  процветала,  наравне
с  другими  передовыми  странами  и  чтобы  рабочие  и  их  семьи  жили
в  достатке».  Его  поняли,  подняли  на  «ура»,  отряд  пропустили.
 В  сложностях,  сшибках  амбиций,  разноречивых  планах  Бело¬
го  движения  генерал  Каппель  оставался  солдатом  царской  армии.
Адмирал  Колчак  считал  его  «одним  из  самых  выдающихся  молодых
военачальников».  Зимой  1919  года  предложил  ему  быть  главноко¬
мандующим  Восточным  фронтом.  Каппель  был  удивлён:  почему
выбор  пал  на  него?  Ведь  есть  более  опытные,  достойные  командиры.
Колчак  по  телефону  ответил:  «Потому  что  только  Вам,  Владимир
Оскарович,  можно  верить».
 Красноярск  взять  не  удалось.  Отступление  —  крестный  путь
Каппеля  на  Голгофу.  Он  должен  был  во  что  бы  то  ни  стало  сохранить
своих  людей,  преданных  идее  борьбы  с  сатанинской  властью.
 Лютый  январь  1920  года.  Обыкновенно  Каппель  шёл  вместе  с
проводниками  впереди  всех.  На  реке  Кан  провалился  по  пояс  в  воду.
Мороз  —  минус  35.  До  ближайшего  населённого  пункта  Барга  —
больше  семидесяти  вёрст.  Ноги  сразу  покрылись  ледяной  корой.
Но  он  продолжал  идти  пешком,  еле  передвигая  ноги,  превратив¬
шиеся  в  ледовые  поленья.  Потерявшего  сознание,  его  положили  в
сани.  На  третьи  сутки  пришли  в  Баргу.  Там,  в  примитивнейших
условиях  ,  Каппелю  ампутировали  пятки  и  часть  пальцев  на  обе¬
их  ногах.  Совсем  ещё  больной,  решил,  что  надо  двигаться  дальше.
В  Барге  для  него  достали  удобные  сани,  обитые  мехом,  но  он  и  слы¬
шать  о  них  не  хотел.  Знал,  что  в  связи  с  его  болезнью  дух  в  армии
упал.  Велел  подать  себе  коня.
 Борис  Павлов,  описавший  эти  события,  передаёт  слово  участ¬
нику  Ледового  похода  A.A.  Фёдоровичу.
 «Стиснувшего  зубы  от  боли,  бледного,  худого,  страшного,  гене¬
рала  на  руках  вынесли  во  двор  и  посадили  в  седло.  Он  тронул  коня  и
выехал  на  улицу  —  там  тянулись  части  его  армии  —  и,  преодолевая
мучительную  боль,  разгоняя  туман,  застилавший  глаза,  Каппель
выпрямился  в  седле  и  приложил  руку  к  папахе.  Он  отдал  честь  тем,
кого  вёл,  кто  не  сложил  оружия  в  борьбе.
 На  ночлег  его  осторожно  снимали  с  коня  и  вносили  на  руках  в
избу».
 «У  разъезда  Урей  26  января  1920  года  генерал  Каппель  умер.
В  деревянном,  наскоро  сбитом  гробу,  с  почётным  конвоем,  про¬
должал  свой  путь  со  своей  армией  её  скончавшийся  Главнокоман¬
дующий».
 Есть  ли  пример  в  истории  той  трагической  войны  выше  этого!
В  облике  молодого  генерала  явлена  была  апостольская  сила  духа
 il 	непреклонная  вера  в  правоту  и  грядущую  победу  ратного  дел;
 200

Белой  гвардии.  «Имиже  веси  судьбами»  Владимир  Оскарович
Каппель  был  похоронен  в  Харбине,  возле  одного  из  православных,
ныне  закрытых  храмов.  Открытие  его  давно  забытой  могилы  было
равносильно  чуду.  И  не  чудо  ли,  что  прах  христианина-воина  не¬
давно  был  перевезён  в  Россию  и  упокоился  в  некрополе  Донского
монастыря  в  Москве.
 Личность  и  судьба  Владимира  Оскаровича  Каппеля  воплощает  в
себе  самые  высокие  понятия  —  чести,  жертвенного,  «даже  до  смер¬
ти»,  служения  Отечеству  —  всё,  ради  чего  замыслены  были  двести
лет  назад  «рыцарские  академии»  юных  российских  воинов.  Всё,
чему  учил  свою  «орлиную  стаю»  —  многотысячную  армию  кадет
и  юнкеров  —  Великий  князь  Константин  Романов.
 Говорят,  на  кладбище  женского  Успенского  монастыря  Ново-
Дивеево,  что  в  окрестностях  Нью-Йорка,  поставлен  памятник  всем
кадетам  российских  корпусов.  В  Америке.  А  —  в  России?

Глава  8.
КНЯЖНА  ВЕРА
И  «КНЯЖЕКОНСТАНТИНОВЦЫ  »
 Восемь  детских,  отчётливых  профилей:  мал-мала  меньше.  Самая
крошечная,  последняя  в  ряду  детей  Великого  князя  Константина
Константиновича  и  Великой  княгини  Елизаветы  Маврикиевны  —
княжна  Вера.  С  момента  рождения  в  1906  году  судьба  расставляла
на  её  пути  символические  вехи.  Хотели  назвать  «Марианна»  —
«в  честь  старшей  и  любимой  сестры  матери»,  но  назвали  «Верой»  —
тоже,  правда,  «в  честь»  —  сестры  отца.
 Имя  —  обязательство.  Имя  —  знак  Небесного  покрова.
 Восприемниками  от  купели  крещения  были  двое:  Государыня
Александра  Фёдоровна  и  родной  брат  Константин.
 Сохранилась  фотография:  маленькая  княжна  Вера  в  детской
возглавляет  кукольное  застолье.  На  руках  у  неё  лежит  «bebe»,
кукла-младенец.  Вера  Константиновна  в  будущем  никогда  не
выйдет  замуж,  у  неё  не  будет  «своих»  детей.  Через  годы  испытаний
ей  предстоит  «усыновить»  рассеянных  по  разным  странам  кадет
и  юнкеров  —  «княжеконстантиновцев»,  как  они  себя  называли  в
честь  Великого  князя  —  отца  Веры.
 По  мистическому  календарю  эта  преемственность  наметилась
в  роковой  час:  девятилетняя  девочка  15  июня  1915  года  «сидела  в
отцовском  кабинете  на  диванчике  и  читала  «Хитролис»,  —  вспо¬
минала  княжна  Вера.  —  Мы  с  отцом  как  раз  поджидали  его  сестру,
королеву  Эллинов.  «Тётя  Оля»,  как  мы  называли  её,  в  эти  дни  раз¬
влекала  отца  чтением  русских  классиков.  Меня  же  привлекали  к
этим  чтениям  для  того,  чтобы  приохотить  к  родной  литературе.
Время  шло,  но  тётя  Оля  всё  не  приходила  из  лазарета,  где  работала
 202

хирургической  сестрой.  Вошёл  дежурный  камердинер  и  доложил,
что  королева  задержалась  на  операции  и  опоздает.
 Вскоре  после  его  ухода,  я  услышала,  как  отец  стал  задыхаться.
...  Я  ещё  недостаточно  понимала  характер  болезни  отца,  но  слышала
о  его  припадках,  а  потому  и  поняла,  в  чём  дело.  В  страхе,  стрем¬
глав,  я  бросилась  к  матери,  самостоятельно  открыв  тяжелейшую
зеркальную  дверь,  и  побежала  через  материнский  будуар,  через
столовую,  сени,  в  спальню.
 «Папа  не  может  дышать!»  —  в  ужасе  закричала  я.  ...Но  было
уже  поздно,  всё  кончилось».
 Дочь  была  единственной  свидетельницей  исхода  души  отца.
Наверное,  в  этом  тоже  был  знак  нерасторжимой  связи  их  душ.
И  только  ли  их  двоих?  —  Кадеты  в  тяжелейших  испытаниях
войны  на  родной  земле  чувствовали  и  утверждали:  «погоны  у
кадет  разные,  но  душа  одна».  Единодушие  с  Великим  князем  —
их  пожизненный  принцип.  Недаром  же  в  эмиграции  называли  себя
«княжеконстантиновцами».
 В  своих  обычно  кратких  автобиографических  записках  Вера
Константиновна  непременно  вспоминает  эпизод  из  1914  года.
Ещё  только  «ходили  слухи»,  что  вот-вот  грянет  война.  В  это  лето
Великий  князь  с  супругой,  их  дети  Георгий  и  Вера  лечились  в  Гер¬
мании.  Княжна  «родилась  очень  близорукой  —  наследство  со  сто¬
роны  отца».  В  Висбадене  её  показывали  известному  офтальмологу.
Внезапно  из  России,  от  дяди  —  Великого  князя  Дмитрия  пришла
телеграмма  о  мобилизации.  Великокняжеская  семья  со  свитой
спешит  выехать  в  Россию.  В  Берлине  их  задержали,  «немцы  хотели
интернировать»  Великого  князя,  спасло  заступничество  герман¬
ской  императрицы  Августы-Виктории.  Ночь  провели  в  прусском
городке  Ейдкунене.  Для  семьи  началась  «первая  примерка»  «не¬
русского  зарубежья».  Приуготовление  к  будущей  череде  мытарств.
На  всю  жизнь  в  душе  Веры  отпечаталась  атмосфера  враждебности.
«Вокруг  вагоны,  прусские  часовые,  помню  крупную  цифру  33
на  их  остроконечных  касках  в  защитных  чехлах.  Утром  ротный
командир,  лейтенант  Миллер  или  Майер,  до  тех  пор  вежливый,
стал  грубить...  С  поезда  пересадили  в  автомобили.  Занавески  спу¬
щены,  рядом  с  шофёром  солдат  с  винтовкой:  велено  не  открывать
занавески,  иначе  будут  стрелять».  Характерный  штрих:  «Отец,
как  всегда,  был  спокоен».  Высадили  на  полдороге,  возле  канавы,
испугавшись:  «Казаки  идут!»
 На  этот  раз  провидение  хранило.  Картина:  по  дороге  спешат
прусские  беженцы  со  скарбом;  какой-то  крестьянин  в  белой  ру¬
башке  стоит  перед  своим  домом;  появляется  русский  пикет,  за
ним  —  новороссийские  драгуны.  Мало  ли  что  могло  быть  в  такой
еразберихе.  Но  корнет  из  отряда  драгун  узнал  Великого  князя^
 203

изумленный  его  появлением  на  прусской  границе  через  неделю
после  объявления  войны.
 Вся  жизнь  княжны  Веры  состояла  из  острых  углов.  Иногда  на¬
столько  острых,  что  держалась  на  острие  ножа.  Летом  1918  года  она
всё  ещё  пребывала  в  Петрограде,  в  Мраморном  дворце.  Это  притом,
что  «на  втором  этаже  главного  флигеля  расположилось  большевист¬
ское  министерство  (или  уже  комиссариат?)  то  ли  внутренних,  то  ли
иностранных  дел».  Вверху  —  палачи,  внизу  —  неизбежные  жертвы,
ибо  —  «Романовы».  Брат  Веры  —  пятнадцатилетний  Георгий  ,  как
все  сыновья  Великого  князя,  отличался  опасно  высоким,  слишком
заметным  ростом.  Трое  других  уже  были  арестованы,  сосланы,  шли
к  своей  страшной  гибели.  На  руках  у  Елизаветы  Маврикиевны,  кро¬
ме  Веры  и  Георгия,  было  ещё  двое  ребятишек  —  дети  арестованного
сына  князя  Иоанна:  Всеволод  и  Екатерина.  Их  мать  —  сербская
принцесса  Елена  Петровна  сопровождала  мужа  до  Алапаевска.  Рас¬
права  с  малолетними  отпрысками  Романовых  и  вдовой  Великого
князя  казалась  неизбежной.  Но  —  неисповедимы  пути  Господни.
Всех  пятерых  спасло  то,  что  Елизавета  Маврикиевна,  выйдя  за¬
муж  за  Константина  Константиновича,  осталась  протестанткой,
выполняя  просьбу  отца.  Этот  «земной  механизм»  сработал  как  ис¬
полнитель  Воли  Небесной.  Обстоятельства  «подыгрывали»  :  проте¬
стантский  епископ  Фрейфельд  как  раз  в  это  время  был  в  Петрограде.
Его  хлопоты  о  выезде  члена  конфессии,  которую  он  представлял,
совпали  с  приглашением  в  Швецию  от  шведской  королевы  Викто¬
рии,  подруги  детства  Великой  княгини  Елизаветы.  Семья  выехала
на  предпоследнем  шведском  пароходе  «Онгерманланд».
 Больше  Вера  Константиновна  в  Россию  не  возвращалась.
Но  постоянно  возвращается  на  Родину  —  в  воспоминаниях.  Однако,
как  скуп  очерк  «Мой  отец»  ,  особенно  в  той  части,  которая  касается
автора.  Более  похож  на  анкету.  Княжна  не  позволяет  себе  сбиться
на  эмоциональный  тон,  вызвать  сочувствие  читателя,  тем  более  —
жалость.  В  строгой  немногословности  —  мужской  почерк.  А  ещё,  и
это,  наверное,  главное  —  врождённая  и  воспитанная  сдержанность,
достоинство  происхождения  —  качество,  далёкое  как  от  снобизма,
так  и  от  панибратства.
 Протопресвитер  о.  Валерий  Лукьянов  в  прощальном  слове  над
гробом  княжны  Веры  Константиновны  скажет  именно  об  этом:
«Мы  здесь  прощаемся  с  воплощением,  при  всём  своём  величии,
полной  простоты.  Это  было  особое  благородство,  особое  качество
нашего  Императорского  Дома:  сочетание  величия,  благородства
и  искренней  простоты».  И  в  этом  —  княжна  Вера  была  дочерью
своего  отца.
 Сходство  характеров  прослеживается,  несмотря  на  пунктир¬
ное  перечисление  Верой  Константиновной  её  биографических
вех.
 204

Покидая  Россию,  великокняжеская  осиротевшая  семья  взяла
с  собой  ещё  трёх  человек;  среди  них  была  камеристка  Елизаветы
Маврикиевны  —  Эмма  Карловна  ПТадевитц,  которую  по-домашнему
называли  «Атта».  Она  приехала  в  Россию  в  1884  году,  вместе  с
Принцессой  Саксен-Альтенбургской  —  невестой  Великого  князя.
 Дороговизна  жизни,  неустроенность  быта  заставляли  Великую
княгиню  с  детьми  кочевать  из  страны  в  страну:  Швеция,  Бельгия,
город  предков  —  Альтенбург.  В  1927  году  княжна  Вера  похоро¬
нила  здесь  мать,  скончавшуюся  от  рака.  До  конца  дней  помнила
её  завещание  —  «похоронить  рядом  с  любимым  мужем».  Пока  не
сбылось...
 Вере  двадцать  один  год.  Вместе  со  стареющей  «Аттой»,  уезжа¬
ет  в  Лондон,  где  в  ту  пору  жил  брат  —  князь  Георгий,  «работал  в
фирме  по  внутренней  декорации  домов»,  сейчас  бы  сказали:  «был
дизайнером».  Через  два  года  обе  женщины  возвращаются  в  Аль¬
тенбург.  «Англия  —  страна  дорогая»  —  одна  из  причин.  Вторая:
«Я  хотела,  чтобы  она  («Атта»)  последние  годы  жизни  провела  у
себя  на  родине».
 Так  поступил  бы  и  отец  княжны,  который  всю  жизнь  был  опо¬
рой  несчётному  числу  людей,  особенно  кадет  и  юнкеров.
 Престарелая  «Атта»  скончалась  в  1944  году.  Немногим  в  те  годы
довелось  умереть  от  старости,  в  родном  городе,  в  своей  постели.
 Для  Веры  Константиновны,  немки  по  линии  матери,  Германия
отечеством  не  стала.  Утратив  российское  подданство,  княжна  не¬
мецкого  не  приняла.  Судьба  свела  её  с  соотечественниками,  выве¬
зенными  из  оккупированных  Германией  земель  России.  «Сперва
на  нескольких  заводах,  потом  на  одном  большом  заводе»  Вера  была
«переводчицей  при  НАШИХ  «ост-арбайтерах».  «Гестапо  не  по¬
нравилось  моё  отношение  к  СВОИМ  РУССКИМ».  Что  стоит  за  этой
фразой  —  Вера  Константиновна  не  поясняет.  Обещает  рассказать
об  «освобождении  с  завода...  как-нибудь  отдельно...»  Не  «увольне¬
нии»,  а  именно  —  «освобождении»  —  от  тяготивших  и  опасных
обстоятельств.  Не  смею  домысливать  недосказанное.  Достаточно
говорящей  за  себя  лексики:  «наши»,  «свои  русские».
 Но  были  и  другие  «русские».  Их  образ  отпечатался  в  сознании
девочки  Веры  в  дни  бегства  с  матерью  из  большевистской  России
на  шведском  судне.  «С  нами  в  первом  классе  был  советский  агент:
мы  его  прозвали  —  по  одежде  —  «клетчатые  панталоны».  Он  не
стесняясь  говорил  за  столом,  что,  мол,  если  бы  не  убили  товарища
Урицкого,  этих  поганых  Романовых  никогда  бы  не  выпустили».
 Во  время  Великой  Отечественной  войны  «клетчатые  панта¬
лоны»  принял  иной,  не  менее  зловещий  облик:  Смерш  —  в  рас¬
шифровке  —  «смерть  шпионам»;  политразведка,  преследующая
«опасных  «бывших».  Княжна  Вера  Романова,  конечно,  была  бы  их
ишенью.  Как  и  Великий  князь,  умевший  в  трудные  минуты  быть.
 205

и  жестким,  и  решительным,  княжна,  узнав  о  скором  вступлении
советской  армии  в  Германию,  уже  через  полчаса  после  получения
известия  покинула  Альтенбург  вместе  с  двоюродным  братом  —
принцем  Фридрихом-Эрнстом  Саксен-Альтенбургским,  который
тоже  представлял  бы  «интерес»  для  спецразведки.
 Шли  пешком,  к  знакомым  принца,  в  Баварию.  Одолели  двести
сорок  километров  за  двенадцать  дней,  «из  коих  (Вера  Константи¬
новна)  два  дня  лежала,  растёрши  пятки  до  крови».
 В  британской  оккупационной  зоне,  в  Гамбурге,  в  Красном  Кре¬
сте,  где  она  устроилась  работать  переводчицей,  было  относительно
безопасно.  Но  у  Смерша  —  кто  этого  не  знал?  —  были  длинные
руки.  И  в  1951  году  княжна  Вера  «прилетела  в  Нью-Йорк».  Там  её
встретил  племянник  князь  Теймураз  Багратион,  сын  сестры  Татиа¬
ны.  «Мы  так  обрадовались  друг  другу,  —  не  сдерживает  скупая  на
выражения  чувств  Вера,  —  что  даже  начали  танцевать».
 Теперь  её  имя  будет  надолго  связано  с  приютом  для  беженцев,
который  организовала  Александра  Толстая,  дочь  писателя  Льва
Николаевича.  За  символическую  цену  в  один  доллар  она  купила  эту
богоспасаемую  землю  у  богатой  американки.  Со  временем,  благода¬
ря  поддержке  именитых  эмигрантов  —  Рахманинова,  Сикорского,
Бахметева,  был  организован  специальный  «Комитет  помощи  всем
русским,  нуждающимся  в  ней»,  получивший  название  «Толстов¬
ского  фонда»  (информация  из  статьи  Инны  Симоновой).
 Начался,  может  быть,  самый  значительный  период  в  жизни
княжны  Веры  Константиновны.  И  дело  не  только  в  том,  что  в  Аме¬
рике  она  занималась  благотворительной  деятельностью:  семнадцать
лет  было  отдано  «Обществу  помощи  русским  детям  за  рубежом».
До  71-го  года,  до  выхода  на  пенсию,  княжна  «помогала  в  Попечи¬
тельстве  о  нуждах  Русской  Православной  Церкви  за  Рубежом».
 Но  главная  её  роль  в  эмиграции  —  быть  дочерью  своего  отца  —
Начальника,  а  затем  генерал-инспектора  всех  военно-учебных
заведений  царской  России.  Девиз  бывших  кадет:  «Рассеяны,  но
не  расторгнуты»  стал  реально  воплощённым,  во  многом  благодаря
дочери  бесконечно  почитаемого  ими  Великого  князя.  Недаром,
повторю,  разбросанные  по  всему  свету,  они  называли  себя  «кня-
жеконстантиновцами».  Княжну  Веру,  тоже  «Константиновну»,
они  воспринимали  как  старшую  «сестру  всех  российских  кадет  за
Рубежом».  В  разных  городах  и  странах,  разделённых  океаном,  они
сумели  сгруппироваться,  создать  объединения:  Нью-Йоркское,  Сан-
Францисское,  Вашингтонское,  Парижское,  Венесуэльское...
 Само  существование  княжны  Веры  Романовой  было  для  от¬
чаявшихся,  но  не  сломленных  людей  оправданием  их  верности
династии,  её  исторической  значительности  и  неистребимости.  Они
видели  в  ней  опору  в  братском  единоверии  и  единомыслии,  и  это  по¬
зволяло  им  не  утратить  чувства  Родины.  С  Верой  Константиновной
 206

бывших  кадет  и  юнкеров  роднило  и  российское  монархическое  про
шлое,  трагические  потери  близких,  общие  мытарства  на  чужбине.
Они  сплотились  вокруг  её  имени,  как  вокруг  полкового  знамени.
 Несмотря  на  слабеющее  здоровье,  подточенное  ужасом  расправ
над  близкими,  тяжёлой  бедой,  заполонившей  тьмою  Россию,  княж¬
на  была  энергична  и  деятельностью  своей  продолжала  линию  жизни
своего  Августейшего  отца.  Она  общалась  с  военными  русскими
организациями  за  границей  —  Обществом  галлиполийцев,  Рус¬
ским  Общевоинским  союзом  и,  конечно,  со  всеми  объединениями
кадет  и  юнкеров.  Была  желанным  почётным  гостем  и  участником
съездов  в  Канаде,  Америке,  Венесуэле,  Франции...  Сотрудничала
в  парижском  журнале  «Военная  быль».  И  недаром  с  всеобщего  со¬
гласия  ей  присвоили  почётное  звание  Шефа  Кадетского  корпуса
Русской  армии  в  изгнании.
 Появление  княжны  Веры  Константиновны  в  кадетских  кру¬
гах  всегда  сопровождалось  взрывом  патриотического  ликования.
 Об 	этом  пишет  очевидец-журналист  Инна  Симонова.
 «Как-то  в  1991  году  меня  пригласили  присутствовать  на  одном
из  кадетских  слётов  в  Русском  культурном  центре  «Отрада».  Бан¬
кетный  зал  был  украшен  Императорскими  штандартами,  трёх¬
цветными  российскими  флагами,  родовым  гербом  Романовых  с  изо¬
бражением  грифона.  Появление  княжны  было  встречено  звуками
Преображенского  марша  и  криками  «Ура».  С  воодушевлением  были
исполнены  национальные  гимны.  На  глазах  постаревших  кадет,
уже  не  одно  десятилетие  живущих  надеждой  на  скорое  возвраще¬
ние  на  родину,  стояли  слёзы  —  в  этот  момент  они  чувствовали  себя
полноправными  гражданами  великой  тысячелетней  России».
 В1996  году  девяностолетие  Её  Высочества  Веры  Романовой  уже
резонировало  и  в  России.  Алексей  Борисович  Иордан,  ездивший  в
Америку,  на  чествовании  сообщил  собравшимся  радостные  вести.
«Счастливы  довести  до  Вашего  Высочества,  что  настало  время,  ког¬
да  возвращаются  из  забвения  имена  достойнейших  людей  России.
Одним  из  первых  в  этом  ряду  стоит  имя  Августейшего  Родителя
Вашего  —  Великого  князя  Константина  Константиновича.
 ...Опубликованы  монографические  исследования  о  его  на¬
учной  и  творческой  деятельности  —«Августейший  президент»  и
«Августейший  поэт».  ...Издаются  поэтические  сборники  K.P.;  ис¬
полняются  романсы  на  стихи  K.P.;  в  Эрмитажном  театре  Зимнего
дворца  прозвучали  фрагменты  из  музыки  А.  Глазунова  к  драме
K.P.  «Царь  Иудейский»;  художник  Ю.  Скориков  пишет  портрет
«Отца  всех  кадет»  —  Великого  князя;  задумана  портретная  гале¬
рея  его  воспитанников;  в  апартаментах  Мраморного  дворца  будет
создан  мемориальный  музей...
 В  тот  торжественный  день  в  церкви  Св.  Сергия  Радонежско-
о,  которая  находится  на  территории  «Толстовского  фонда»,  Et
 207

Валли-Коттедж,  отслужили  молебен  о  здравии  дорогого  юбиляра
К  сожалению,  очень  немногие  знают  слова  Веры  Константиновны,
обращённые  к  молодёжи  России,  избравшей  военное  служение
Родине.  «Я  верю  в  русский  народ,  и  мне  тоже  всегда  была  близка
русская  молодёжь.  Мне  хочется,  чтобы  кадеты,  суворовцы  и  на¬
химовцы  познакомились  с  деятельностью  моего  отца,  прониклись
идеалами  воспитания  целого  поколения  молодых  русских  людей,
посвятивших  свою  жизнь  военному  делу...»
 Через  год  после  юбилея  княжны  Веры  произойдёт  событие,
может  быть,  ещё  более  для  неё  отрадное.  А  случилось  вот  что.
14  мая  1997  года  в  Санкт-Петербург  прибыла  делегация  Российских
Кадетских  корпусов  за  рубежом.  15  июня,  в  день  кончины  Велико¬
го  князя  Константина  Константиновича  Романова,  с  их  участием
и  на  их  пожертвования  была  восстановлена  надгробная  плита,
сделанная  из  каррарского  мрамора.  Э.С.  Юсупов  описывает  этот
долгожданный  торжественный  момент:
 «В  изголовье  плиты  —  портрет  Великого  князя;  вокруг  —  цве¬
ты;  на  полу  —  свежие  берёзовые  ветки.  Замер  почётный  караул
с  историческими  воинскими  знамёнами.  Рядом  стоят  мальчики-
суворовцы,  нахимовцы,  кадеты  со  свечками  в  руках.  Понимают  ли
они,  что  здесь  происходит?  Панихида  привлекла  такое  множество
людей,  какого  не  бывало  за  последние  восемьдесят  два  года.  Мне
видится  в  том  свидетельство  высокого  нравственного  авторитета
Великого  князя  —  поэта,  учёного,  воина»  (журнал  «Кадетская
перекличка»,  №  62—63,  декабрь,  1997  г.).
 Так  История  сводит  концы  с  концами.
 Обращение  Шефа  Кадетского  корпуса  Русской  армии  в  из¬
гнании  не  повисло  невостребованным  в  пустоте.  Княжне  Вере,
конечно,  было  известно  о  том,  что  в  России  90-х  годов  возникают
кадетские  школы.  Одна  из  них  —  «Царскосельская  историко-
филологическая»  носила  многообещающее  название  «Надежда
Отечества».  Её  директор  А.Ф.  Крутов  адресовал  на  XIV  съезд  Объе¬
динений  кадет  за  рубежом  программное  письмо,  взволновавшее  не
одно  сердце  старых  изгнанников:  восстанавливалась  их  духовная
связь  с  Родиной,  их  жизненный  опыт  нашёл  последователей  —
не  в  этом  ли  его  оправдание...
 «Братья  и  старшие  кадеты!  —  писал  А.Ф.  Крутов.  —  Вы  носи¬
те  гордое  имя  княжеконстантиновцев,  овеянное  славой  русского
оружия.  Верность  своему  корпусу,  дружбу  и  память  о  России  Вы
пронесли  через  всю  свою  многотрудную  жизнь.  И  мы,  новые  кадеты,
хотим  быть  похожими  на  Вас  и  продолжать  Ваши  традиции.
 Мы,  воспитанники  и  преподаватели  Царскосельской  кадетской
школы  «Надежда  Отечества»,  дабы  не  прервалась  связующая
нить  преемственности  поколений,  просим  Вас  даровать  нам  право
именоваться  впредь  Царскосельской  Великого  князя  Константина
Константиновича  кадетской  школой.

Пусть  хранит  Вас  всех  Господь  ещё  на  многие  и  многие  годы»
 Письмо  датировано  29  июля  1995  года.
 Взаимная  восторженность  в  дальнейшей  переписке  между  кон¬
тинентами  приобрела  практический,  программный  характер.  Алек¬
сей  Боголюбов  (председатель  правления  Объединений  выпускников
российских  Кадетских  корпусов  за  рубежом)  в  ответе  А.Ф.  Крутову
задаёт  вопросы,  от  которых  зависит  суть  возникших  контактов  и
смысл  возрождения  кадетских  школ  в  обновлённой  России.
 «Напишите  мне,  преподаётся  ли  Закон  Божий  и  история  Рус¬
ской  Православной  Церкви?  Правдиво  ли  освещена  история  России,
большевистской  революции,  Гражданской  войны  и  Советского
Союза?  Возвращены  ли  в  историю  русской  философской  мысли  и
нашей  литературы  авторы,  которые  были  исключены  коммуни¬
стической  властью?
 Молодые  энтузиасты  вновь  основывают  Кадетские  корпуса.
Эти  новые  или  обновлённые  формы  исторической  России  надо
наполнить  новым  для  советских  школ,  но  старым  и  испытанным
содержанием  Российских  Кадетских  корпусов».
 Мне  кажется,  на  эти  вопросы  убедительно  и  достойно  ответили
кадеты  Суворовских  и  Нахимовских  военных  училищ,  представив
сочинения  на  конкурс  по  теме:  «Что  ждёт  от  меня  Родина  и  что  я
могу  ей  дать».
 В1996  году,  когда  с  трудом,  только-только  вылезли  из  трясины
афганской  войны  и  увязли  в  новой  —  чеченской,  честно  и  прямо
ответить  на  этот  вопрос  юношам  военных  школ  было  непросто.
 Первую  награду  на  конкурсе  получил  кадет  Олег  Устинов  из
Уссурийска.  Опыт  «афгана»  прошёл  через  его  сердце,  хоть  сам  он
там  и  не  воевал.  Он  как  бы  встаёт  в  один  строй  с  молодыми  ребята¬
ми,  погибшими  «на  той  неправедной  афганской».  «Юность  их  была
жестоко  прервана  войной»,  —  пишет  Олег.  Он  мысленно  пережил
ратный  путь  —  с  ними  и  в  то  же  время  —  один  на  один  со  смертью.
Не  страх,  а  недоумение:  как  же  так  —  «погиб  на  суровой  земле
афганской,  под  чужим  неласковым  небом»,  «как  будто  и  не  было
тебя,  как  будто  не  жил  под  солнцем,  под  этим  вечным  синим  небом.
Неужели  и  мысль,  не  высказанная  ими,  не  дойдёт  до  нас,  и  боль,  ис¬
пытанная  ими,  исчезнет  бесследно?  Нет!  Они  рядом  с  нами,  в  наших
сердцах.  Что-то  летает  незримо  и  отзовётся  в  чьей-то  душе...»
 Размышления  —  вопросы,  обращённые  к  себе  в  разговоре  с
самим  собой.  Перед  ним  —  выбор:  жизнь  —  смерть;  несправедли¬
вая  война  и  долг  солдата,  давшего  присягу...  Друг  Олега  Устинова
Юрий  выбрал  долг  и  смерть:  «Когда  начался  чеченский  конфликт,
он  служил  в  Сибири».  Ушёл  на  войну,  чтобы  «плечом  к  плечу  с
друзьями  отдать  долг  Отечеству.  Юрий  не  вернулся  из  боя  —  сгорел
в  танке».  Автор  письменных  размышлений  гонит  прочь  сомнения:
Стоит  ли  жертвовать  собой  на  неправедных  войнах?  «Я,  не  задумы¬
 209

ваясь,  поступил  бы  так  же».  Хотя  бы  ради  того,  «чтобы  никогда
не  повторялись  подобные  войны.  Я  не  хочу,  чтобы  так  уходили  из
жизни».
 Да,  он  выполнил  бы  приказ,  будучи  верным  присяге.  Ведь  «долг
офицера  —  защищать  границы  Отечества,  не  допускать  вторжения
внешнего  врага,  каким  бы  он  ни  был».  Идеал  юного  кадета  —  об¬
раз  Дмитрия  Донского,  его  напутственное,  накануне  Куликовской
битвы  слово:  «Прославим  жизнь  свою  миру  на  диво,  чтобы  старые
рассказывали,  а  молодые  помнили!  Не  рождены  мы  на  обиду  ни
соколу,  ни  ястребу,  ни  кречету,  ни  чёрному  ворону...»
 Образованный,  думающий,  преданный  воинскому  долгу,  но
ратующий  за  миролюбие  —  встреться  этот  юноша  Великому  князю
столетием  раньше,  наверное,  услышал  бы  похвалу  в  свою  честь.
 Идёт  непростой  процесс  преемственности  кадетских  традиций.
Множится  и  число  подобных  школ.  Всех  их  можно  объединить  под
девизом:  «Надежда  Отечества».
 Отрадно,  что  процесс  этот  начался  при  жизни  Шефа  кадетских
объединений  за  рубежом  —  Веры  Константиновны  Романовой.  Про¬
должено  дело  её  отца  —  и  где!  —  на  родной  русской  земле!  Теперь
можно  уйти  на  покой.
 Рассказывая  о  последних  годах  жизни  Её  Высочества  княжны
Веры,  А.Б.  Иордан  говорил  о  трогательном  внимании  к  ней  кадет,
часто  навещавших  уже  немощную  женщину.  «Так  как  в  последние
годы  она  не  могла  больше  ездить  в  храм,  то  С.А.  Муравьёв  (предсе¬
датель  Нью-Йоркского  объединения  российских  кадет  за  рубежом)
распорядился  установить  у  неё  в  квартире  передатчик,  чтобы  княжна
могла  слушать  все  церковные  службы  и  молиться  у  себя  дома».
 Перед  исходом  Вера  Константиновна  как  бы  ушла  в  затвор:
«почти  ни  с  кем  не  разговаривала,  никого  не  принимала  и  много
молилась.  13  января  2001года  она  умерла  тихо  в  своём  кресле,  на
95-м  году  жизни»  (из  статьи  И.  Симоновой).
 Её  хоронили  почти  с  такими  же  почестями,  как  и  её  отца  —
Великого  князя  императорской  крови  Константина  Константино¬
вича.
 Отпевали  Её  Высочество  княжну  Веру  в  Успенском  храме  Ново-
Дивеевской  женской  обители  в  Спринг-Валлей.  Служил  епископ
Торонтский  Михаил  под  сенью  чудотворной  иконы  Божией  Ма¬
тери  Курской  Коренной.  Гроб  был  покрыт  царским  штандартом
(  чёрный  двуглавый  орёл  на  жёлтом  фоне)  и  романовским  флагом
(с  белой,  жёлтой  и  чёрной  полосами).  В  почётном  карауле  стояли
старые  кадеты  Нью-Йоркского  объединения  со  знаменем  Сумского
Кадетского  корпуса.
 Во  время  погребения  на  монастырском  кладбище,  рядом  с  мо¬
гилой  брата  усопшей  князя  Георгия,  звучала  традиционная  песнь
ворянского  полка:  «Братья,  все  в  одно  моленье...».
 210

На  одной  из  моих  творческих  встреч  с  учёными  подмосковного
городка  Черноголовка  речь  зашла  о  великокняжеской  ветви  «Кон¬
стантиновичей».  Было  это  в  ноябре  2009  года.  Оказалось,  что  один
из  слушателей  —  кандидат  физико-математических  наук  Михаил
Дроздов,  журналист-краевед  по  увлечению  был  допущен,  скажем
так,  к  княжне  Вере  Константиновне  за  10  лет  до  её  кончины.
 Думаю,  очень  важно  и  нам  с  Вами,  читатель,  встретиться  с  со¬
временницей  Российской  истории  всего  XX  столетия.
 Итак,  Михаил  Дроздов.
 «В  1990—1991  годах  мы  мечтали  завести  в  России  детско-
юношескую  патриотическую  православную  организацию  типа
скаутской,  которая,  как  мы  надеялись,  будет  "ковать  кадры"  для
будущей  Великой  России.  За  основу  была  нами  взята  давно  суще¬
ствовавшая  в  Русском  Зарубежье  ОРЮР  —  организация  россий¬
ских  юных  разведчиков.
 В  июле  1991  года,  после  открытия  и  плодотворной  работы  ла¬
геря  ОРЮР  в  России,  в  Щёлковском  районе,  близ  села  Маврино,  я
вылетел  в  США,  в  ОРЮРовский  же  лагерь,  но  только  тамошний,
на  севере  штата  Нью-Йорк.  Ну  а  в  августе  я  уже  путешествовал,
живя  то  у  одних,  то  у  других  русских  американцев,  по  "русской
Америке"  —  монастырям,  храмам,  приютам  и  кладбищам  Вос¬
точного  побережья.
 Все  русские  семьи,  которые  любезно  предложили  мне  свой  кров,
были  по-русски  гостеприимны.  Люся  Питалёва  предложила  мне
съездить  на  знаменитую  Толстовскую  ферму,  где  она  работала,  и,
возможно,  встретиться  с  княжной  Верой  Константиновной,  кото¬
рая  там  жила.
 И  вот  я  —  на  Толстовской  ферме.  Много  небольших  домиков,
много  зелени.  В  просторной  комнате  стояло  вместительное  крес¬
ло.  Похоже,  что  оно  было  любимым  местом  пребывания  Веры
Константиновны.  Она  и  сидела  в  нём,  в  больших  очках  и  каких-то
странноватых,  как  мне  показалось,  одеждах.  Особенно  старой  она
не  выглядела,  хотя  ей  было  уже  85  лет.  От  волнения  я  не  очень  за¬
помнил,  висел  ли  на  стене  или  на  чём-то  стоял  портрет  Великого
князя  Константина  Константиновича.  Но  точно  помню  ощущение
присутствия  Августейшего  отца  княжны  в  комнате...  На  стене  ви¬
села  скаутская  русская  форма.
 Люся  научила  меня,  как  подойти  к  княжне,  как  поздоровать¬
ся,  как  общаться...  Я  это  всё,  похоже,  выполнил,  но  оказалось,
что  и  переусердствовал.  Всё  было  гораздо  проще.  Я  совершенно  не
чувствовал  себя  в  напряжении.  Всё  время  беседы  мы  с  Верой  Кон¬
стантиновной  оставались  вдвоём,  вела  она  себя  очень  просто,  даже
шутила,  и  я  легко  и  свободно  себя  ощущал.  Говорила  она  по-русски
хорошо,  даже  слишком,  может  быть,  правильно,  но  с  несколько
нерусской  мелодикой  фразы,  но  всё  же  не  столь  сильной,  как  у
ногих  русских  американцев.
 211

№ 	Щ
 Беседовали  мы  на  разные  темы.  Княжна  подробно  вспоминала,
как  они  с  матерью  и  братом  Георгием  во  время  бегства  из  красной
России  проплывали  вдоль  берегов  Дании,  мимо  "замка  Гамлета".
Для  неё  это  было,  видимо,  важно,  ведь  Отец  её  —  K.P.  переводил  в
своё  время  шекспировского  "Гамлета".  Ещё  говорила  она  о  братьях,
убитых,  замученных  и  оставшихся  в  живых.  Об  Отце  сказала,  что
его  чрезвычайно  уважают,  чтут  кадеты  в  Зарубежье  до  сих  пор,  а
её,  дочь  Великого  князя,  приглашают  на  кадетские  регулярные
съезды,  отдают  всяческие  почести,  называют  старшей  сестрой
русских  кадет.  Я  слыхал  о  том  же  и  от  таких  известных  деятелей
Кадетского  объединения,  как  А.Б.  Йордан  и  Г.И.  Шидловский.
 А  вот  о  связях  княжны  с  русскими  скаутами  я  не  знал.  А  говорили
мы  и  об  этом.  Как  оказалось,  она  была  покровительницей  одной  из
трёх  русских  скаутских  организаций.
 Признаться,  я  теперь  уже  не  лучшим  образом  помню  наш  раз¬
говор.  Но  совершенно  точно  скажу,  что  говорил  больше  я,  ибо  она
так  просила.  Ей  было  чрезвычайно  интересно  узнать,  тем  более  —
 "из  первых  рук",  что  творится-деется  в  России  и  есть  ли  хоть  какая-
нибудь  надежда  на  её  духовное  возрождение.  Как  и  большинство
русских  эмигрантов  такого  возраста,  Вера  Константиновна  считала,
что  Россия  нынешняя,  пусть  уже  и  не  советская,  —  всё  же  не  та,  не
их  родина...  Это  было  очень  характерное  настроение.  Его  хорошо
передали  вдовы  русских  морских  офицеров  в  американском  музее
"Родина",  и  когда  я  с  гордостью  сказал,  что  я  из  России,  они  скеп¬
тически  улыбнулись  и  не  стали  спорить,  но  для  них  России  уже  не
было  на  свете.
 Вот  и  здесь  я  убеждал  княжну  В.К.  Романову,  что  всё  впереди,
что  Россия  воскреснет,  снова  будет  великой  страной,  вот  и  мы  с
ребятами-скаутами,  и  такие,  как  мы,  не  зря  же  работаем.  У  Веры
Константиновны  не  было  того  скептицизма,  как  у  хранительниц  мор¬
ского  музея,  и  всё  же  опыт  жизни  не  позволял  ей  пока  ликовать.
 А  тогда...  Очень  жадно  слушала  она  и  про  наш  лагерь,  и  про
Дворянское  и  Купеческое  общества,  и  про  выставку  "Москва  купе¬
ческая"  ,  что  мы  устроили  с  друзьями,  и  про  наши  надежды,  про  всё
ухудшающуюся  в  России  жизнь  —  ведь  шёл  тогда  1992  год.  Осо¬
бенно  интересовало  княжну  —  что  же  изучается  сейчас  в  школах.
 Так  и  проговорили  мы  с  княжной  три  часа,  вместо  положенного
получаса  или  хотя  бы  часа...  Вера  Константиновна,  как  мне  пока¬
залось,  осталась  довольна  беседой,  но  и  явно  устала.  Впрочем,  она
проживёт  ещё  десять  лет...  »
 212

Глава  9.
КРЫМ  В  СУДЬБЕ  ВЕЛИКОГО  КНЯЗЯ
КОНСТАНТИНА  КОНСТАНТИНОВИЧА
(К.Р.)  И  КНЯЖНЫ  ТАТИАНЫ
 Крым  и  первые  стихи  К.Р.
 Крым  и  K.P.  —  созвучны,  словно  криптограмма  Великого  кня¬
зя  Константина  Константиновича  Романова  изначально  спрятана
внутрь  географического  названия.  Судьба  по-доброму  улыбнулась:
ведь  именно  Крым  подвигнул  юного  князя  сделать  стихотворное
слово  двойником  райской  природы  южного  побережья.
 Ореанда  уютно  расположилась  в  чаше  гор,  за  их  щитом,  обере¬
гающим  её  от  холодных  ветров.  Здесь  земля  пахнет  пряностями,
цветы  лавровишни  —  белым  мёдом;  в  нескончаемом  танце  рас¬
качиваются  статные  свечи  кипарисов,  постукивают  кастаньетами
шишек.  Здесь  гроздья  глициний,  точно  рой  слетевшихся  нежно¬
сиреневых  мотыльков...
 Всё  это  —  только  детали  на  фоне  безбрежного  моря,  если  смо¬
треть  сверху,  и  бездонного  неба  над  головой.
 Была  весна  1879  года,  когда  Константин  вместе  с  матерью
Александрой  Иосифовной  и  братом  Дмитрием  приехали  в  Ореанду
 — 	имение  их  отца  Константина  Николаевича,  которое  он  получил
в  наследство  от  Августейших  родителей  —  Николая  Первого  и
императрицы  Александры  Фёдоровны.
 Природа  Южного  Крыма  открылась  молодому  князю  вселен¬
ской  гармонией.  Наедине  со  своим  двойником  —  дневником  он
 213

исповедует  состояние  своей  души,  потрясённой  созерцанием.  «Че¬
рез  пышную,  свежую  зелень  видно  было  прозрачное,  подёрнутое
на  горизонте  лёгким  туманом  лазурное  море;  казалось,  что  это
ДРУГОЕ  НЕБО,  такое  же  чистое  и  глубокое.  Всё  кругом  дышало,
жило,  будто  радуясь  возрождению  природы.  Слышался  какой-то
голос  в  траве,  птицы  пели.  Дул  ветер,  будто  перебирал  по  струнам,
натянутым  Богом  по  природе,  и  дышалось  так  легко...»
 Романтическое  настроение  «подпитывалось»  прогулками  вер¬
хом  к  ночному  морю,  с  факелами  в  руках,  освещавшими  крутизну
пути;  визит  в  Алупку,  в  имение  княгини  М.В.  Воронцовой,  был
сущим  блаженством.  Флорентийский  фасад  Дворца  с  почивающими
мраморными  львами  на  пьедесталах  лестничного  марша,  «розы  на
стенах  замка  и  вокруг  угловой  башни,  цветы,  роскошь,  богатство
несказанное,  —  пишет  князь  в  дневнике,  —  подняли  мои  чувства.
Я  таял  от  окружающей  красоты...  »
 И  ещё  поездка,  и  снова  запись:  «Розы  всевозможные  там  в  пол¬
ном  цвету»  —  и  далее  фраза,  которая  уже  близка  к  стихотворной:
 «Сад  задыхается  от  их  пьянящей  красоты».
 «Ещё  минута  —  и  стихи  свободно  потекут...  »
 Дневник  Великого  князя  дарит  нам  это  пушкинское  нарастание
вдохновения,  родственное  молитве  и  уже  почти  не  зависящее  от  нас.
Рождается  поэт.  Но  юноша  ещё  не  осознаёт  себя  им,  душа  его  по-
детски  открыта  чистой  красоте,  и  эхо  её  —  в  нём  и  просит  петь...
 «Было  так  хорошо  и  чудесно,  что  я  стал  Богу  молиться,  а  потом
уселся  под  сводом  Большой  арки  замка  и  стал  глядеть  на  безмолв¬
ное,  безбрежное  море.  Вспомнились  слова  В.  Гюго.  И  мне  захотелось
самому  сочинять  стихи.
 После  обеда  я  вышел  на  крытую  террасу.  Вечер  был  тих  и  тёпел,
совсем  уж  смеркалось.  Я  продолжал  свои  стихи.  Вот  готовое  начало.
 Когда  заката  наблюдаешь  луч  пурпурный,
 Когда  безоблачный  вечерний  небосклон
Во  глубине  морской  —  прозрачной  и  лазурной  —
Как  в  гладких  зеркалах  безбрежных  отражён  ...  »
 Строфа  ищет  следующей,  ждёт  продолжения.  Но  в  ту  же  ночь,
возвращаясь  из  Алупки  в  Ореанду,  он  захвачен  другими  ритмами,  на¬
диктованными  драматургией  ночи,  мерным  цоканьем  конских  копыт,
мирно  дремлющим  морем.  Тою  же  ночью  сложилась  миниатюрная
элегия,  спокойная,  безмятежная,  если  бы  не  последние  две  строки.
 «Задремали  волны,
 Ясен  неба  свод.

Светит  месяц  полный
Над  лазурью  вод.
Серебрится  море,
Трепетно  горит...
 Так  и  радость  горе
Ярко  озарит».
 «Горе»  ещё  только  в  предчувствиях.  Ещё  молода  уверенность
в  победе  добра  над  злом.  А  пока  душа  жаждет  уединения,  если  не
одиночества.  Великий  князь  ещё  и  сам  не  понимает,  ЧТО  с  ним
происходит,  отчего  ему  то  «весело»,  то  «находит  нервное  раздраже¬
ние,  а  то  и  вовсе  припадки  «тихой  и  горькой  муки».  Не  понимают
и  близкие  —  мать  и  даже  первый  друг  —  сестра  Ольга.  «Начинают
сострадать  мне,  —  сетует  в  дневнике  князь,  —  спрашивать,  не  болит
ли  что  и  с  участием  смотрят  на  меня».
 С  юности  взыскательный  к  себе  человек,  он  и  это  странное  том¬
ление  души  относит  на  счёт  своего  несовершенства:  «беспорядочная
жизнь,  недостаток  дела  и  занятий».  А  ведь  за  плечами  молодого
офицера  —  обучение  в  Морском  корпусе;  участие  в  плавании  эскадры
в  Северную  и  Южную  Америку  вместе  с  младшим  братом  Великим
князем  Дмитрием;  наконец,  боевые  морские  операции  в  русско-
турецкой  войне...  За  один  из  фронтовых  эпизодов  —  награда,  самая
высокая  по  тем  временам  —  Георгиевский  крест  IV  степени.
 Продолжить  морскую  карьеру  требовала  династическая  пре¬
емственность.  На  этом  настаивал  отец  —  Великий  князь  Констан¬
тин  Николаевич,  который  долгое  время  был  генерал-адмиралом
русского  флота  и  в  молодости  сам  прошёл  суровую  выучку  у  адми¬
рала  Литке.  Впоследствии  он  переоснастил  русский  флот,  заменив
парусные  суда  паровыми.  Ему  ли  не  хотелось  видеть  в  сыновьях
продолжателей  своего  дела!  «Кто-то  из  Романовых  обязательно
должен  служить  на  флоте»,  —  его  слова.
 Вероятно,  решительное  «нет!»  ,  сказанное  отцу  —  нелегко  да¬
лось  его  сыну,  который  предпочёл  сухопутную  военную  службу.
Внутренняя  борьба  повлияла  на  крымское  настроение  Константи¬
на,  но  истинную  причину  перепадов  от  «веселья»  к  «муке»  нужно
искать  в  признании  дневнику:  «Чувствую  сильно,  а  выразить  не
умею».  И  дело  не  только  в  новоначальной  ученической  немоте  —
ещё  и  в  понимании  несопоставимости  великой  красоты  Природы
и  скромных  возможностей  человеческого  слова.
 «Ах,  эта  ночь  так  дивно  хороша!»  —  вырвется  неудержимый
восторг.
 «В  такую  ночь  нельзя  владеть  собой,
Из  груди  сердце  вырваться  готово!
Нет,  замолчи:  что  может  наше  слово
Пред  несказанной  прелестью  такой?»
 215

Эти  строки  написаны  июльской  ночью  в  Красном  Селе  через
одиннадцать  лет  после  первого  стихотворения.  Сомнения  выльются
в  самооценку,  весьма  трезвую,  далёкую  от  амбиций  (знал,  что  не
быть  ему  поэтом  «великим»  ).  Но  —  как  каждому  даётся  мера  веры,
так  каждому  —  своя  сила  поэтического  дара.  Константин  Кон¬
стантинович  знал  в  себе  божественное  происхождение  этой  силы.
Именно  об  этом  его  раннее,  а  по  сути,  программное  стихотворение
«Псалмопевец  Давид».  Непосредственно  к  автору  можно  отнести
ударные  строки:
 «Не  от  себя  пою  я:
 Те  песни  мне  внушает  Бог,
Не  петь  их  не  могу  я!»
 Библейская  канва  сюжета  многогранно  развивает  эту  тему.
В  стихотворении  псалмопевец  Давид  обращается  к  «царю»,  чья
душа  «скорбит...  томится  и  тоскует»,  с  врачующей  его  печаль
песнью.  Из  Первой  книги  Царств  мы  узнаём,  что  первым  царём
Израильским  был  Саул.  «Он  получил  повеление  Божие  наказать
амаликитян  за  оскорбления,  причинённые  ими  Израилю  во  вре¬
мя  путешествия  его  из  Египта».  Но  Саул  обманул  Господа.  Тогда
пророк  Самуил  «объявил  ему  волю  Божию,  что  он  не  будет  более
царём.  С  этого  времени  Саул  упал  духом  и  сделался  рабом  ревно¬
сти,  лукавства  и  злобы;  злой  дух  овладел  им»  (Библейская  энци¬
клопедия.  М.,  1991.  С.  628).  В  это  же  время  происходят  ещё  более
значимые  события:  Господь  через  пророка  Самуила  указывает  на
младшего  сына  Иессея  —  Давида  как  на  избранного  Им  будущего
царя.  «И  взял  Самуил  рог  с  елеем  и  помазал  его  среди  братьев  его,
и  почивал  Дух  Господень  на  Давиде  с  того  дня  и  после...  А  от  Саула
отступил  Дух  Господень,  и  возмущал  его  злой  дух  (по  попущению)
Господа»  (Библия.  1991.  С.  273).  Умные  слуги,  жалея  его,  вызва¬
лись  найти  «человека,  искусного  в  игре  на  гуслях»,  и  когда  будет
Саул  одержим  злым  духом,  то  гусляр,  «  играя  рукою  своею,  будет
успокаивать»  царя.  Один  из  слуг  привёл  Давида,  ибо  уже  заметил
его  искусство.
 «И  пришёл  Давид  к  Саулу  и  служил  перед  ним.  ...И  когда  дух
злобы...  бывал  на  Сауле,  то  Давид,  взяв  гусли,  играл,  —  и  отраднее,  и
лучше  становилось  Саулу,  и  ДУХ  ЗЛОЙ  ОТСТУПАЛ  ОТ  НЕГО».
 Этот  момент  и  проецирует  Константин  Романов  в  своём  стихо¬
творении.  В  этом  библейском  эпизоде  он  видит  утверждение  Боже¬
ственной  природы  истинной  поэзии  и  её  высокое  предназначение.
ОНО  РОДСТВЕННО  МОЛИТВЕ,  потому  что  СПОСОБНО  ОТГОНЯТЬ
ОТ  СЛУШАЮЩЕГО  СГУЩЕНЬЕ  ТЬМЫ  —  ДУХОВ  ЗЛОБЫ.
 «Пусть  звуков  арфы  золотой
 Святое  песнопенье 	,

Утешит  дух  унылый  твой
И  облегчит  мученье».
 Интуитивно  и  осознанно  исповедуя  онтологическое  начало
творчества,  молодой  поэт  стал  прямым  преемником  пушкинского
«Пророка».  Стихотворение  «Псалмопевец  Давид»  как  бы  надик¬
товано  Великому  князю  во  время  посещения  им  Святой  земли.
В  1880  году  он  приезжал  в  Иерусалим.  Может  быть,  в  те  главные  в
его  жизни  дни  Великий  князь  унаследовал  пастушеские  гусли  Дави¬
да,  чтобы  никогда  не  поступиться  чистотой  веры  —  ни  в  будничных,
ни  в  творческих  делах.  Не  тогда  ли  было  поддержано  органическое
свойство  его  натуры:  чувствовать  КРАСОТУ  КАК  ЛЮБОВЬ  БОГА
К  МИРУ.  В  этом  и  есть  основа  «чистого  искусства»,  которое  он
исповедовал  вслед  за  Фетом  и  Майковым,  ни  разу  не  сбившись  с
шагу.  И  не  тогда  ли  Господь  помазовал  его  елеем  божественной
благодати,  благословляя  на  грядущие  подступы  к  созданию  не¬
бывалой  драмы  «Царь  Иудейский»,  замыслу  которой  ещё  только
предстояло  родиться.
 «Псалмопевец  Давид»  выпелся  легко,  почти  сразу  же  по  возвра¬
щении  на  судно,  на  котором  князь  прибыл  в  Палестину.  И  вопреки
регламенту,  касающемуся  царственных  особ,  стихотворение  было
напечатано.  Оно  появилось  в  следующем,  1881  году  в  августовском
номере  журнала  «Вестник  Европы»  на  первой  странице.  Августей¬
ший  автор  не  имел  права  полной  подписью  обнародовать  своё  по¬
ложение.  Впервые  появившаяся  криптограмма  «K.P.»  знаменовала
вступление  в  русскую  литературу  нового  многообещающего  поэта.
Любители  классификации  сказали  бы  (да  и  говорят):  религиозно¬
го.  Но  истинная  поэзия  всегда  от  Бога.  Религиозность  —  это  образ
жизни  человека,  неразлучность  его  с  Ним,  единосущность  внешнего
и  внутреннего.
 Библейская  тема  взаимоотношений  псалмопевца  Давида  и  царя
Саула  не  отпускает  Августейшего  автора.  Через  три  года  он  снова
вернётся  к  ней  и  напишет  монолог  «Царя  Саула».  В  ответе  Давиду
Саул  исповедуется  ему  в  том,  что  не  в  силах  справиться  со  своей
одержимостью.  Она  —  в  неистребимом  желании  убить.
 Ветхозаветный  сюжет  рассказывает  об  этом  подробно.  Царь
ищет  предлоги,  чтобы  убить  Давида;  изощряется  в  планах  пре¬
следования,  даже  выдаёт  за  него  замуж  свою  дочь,  чтобы  через
неё  погубить  зятя...  Господь  не  раз  предавал  Саула  в  руки  Дави¬
да,  и  всякий  раз  он  увещевал  своего  преследователя  не  мечём,  но
словом.
 «...  я  пощадил  тебя  и  сказал:  «не  подниму  руки  моей  на  госпо¬
дина  моего,  ибо  он  ПОМАЗАННИК  ГОСПОДА».
 Два  вечных  оппонента  противостоят  друг  другу:  зло  и  мило-

В  стихотворении  «Царь  Саул»  жестко,  личностно  обнажены
корни  зла:
 «Гнетут  меня  злобного  духа  объятья,
Опять  овладело  уныние  мной,
 И  страшные  вновь  изрыгают  проклятья
Уста  мои  вместо  молитвы  святой».
 Но  и  в  библейском  оригинале,  и  в  поэтической  интерпретации
повторяется  мысль  о  трагическом  слиянии  зла  и  добра  в  одном
человеке.  В  каждом.  Саул,  желавший  смерти  Давида,  любил  его
пастушеские  гусли.  И  здесь,  как  и  в  первом  стихотворении,  звучит
та  же  надежда:
 Вот  и  в  1-й  Книге  Царств  —  не  раз,  и  не  два  —  искренне  раскаи¬
вается  царь  израильтян:  «И  возвысил  Саул  голос  свой,  и  плакал,
и  сказал  Давиду:  ты  правее  меня,  ибо  ты  воздал  мне  добром,  а  я
воздавал  тебе  злом...»  Милосердие  на  мгновение  рассеивает  тьму.
А  далее  —  всё  то  же:
 1884  год.  Не  зарубцевались  раны  в  душе  от  убийства  Александра
Второго,  «Помазанника  Господа».  Сюжет  «Царя  Саула»,  может
быть,  ответ  на  вызов  террористов.  Своего  рода  —  заклинание,  при¬
зыв  к  ним,  к  убийцам:  молитвенным  пением  победить  зло.
 Возможен  и  другой  аспект  прочтения  обоих  стихотворений,
сугубо  личный,  сокровенный.  В  нём,  авторе,  борются  два  начала:
Давида  и  Саула,  и  он  сочувствует  Саулу,  жалеет  его,  ибо  по  себе
знает  весь  ужас  неодолимой  страсти.  «Мнози  борют  мя  страсти...»
К  себе  взывал  он,  когда  писал:
 «Пусть  звуки  твои  мою  скорбь  уврачуют,
Я  так  твои  песни  святые  люблю».
 «Томлюся  я,  гневом  пылая,  и  стражду,
Недугом  палимая,  мучится  плоть,
 И  злоба  в  душе  моей...  Крови  я  жажду,
И  тщетны  усилия  зло  побороть».
 «—  О,  пой  же!  Быть  может,  тобой  исцелённый,
Рыдая,  к  тебе  я  на  грудь  упаду!»
 «Неутомимою  борьбою
Себя  самих  мы  победим».
 Ж
 218

w
 щ
 «Отрывочные  картинки»  княжны  Татианы
 Старшая  дочь  Константина  Константиновича  княжна  Татиана  к
столетию  со  дня  рождения  отца  написала  «Отрывочные  картинки»
для  «Сборника  памяти  Великого  князя».  Он  был  издан  в  Париже
в  1962  году,  через  четыре  года  после  юбилея  —  усердием  бывших
кадет  и  юнкеров  —  «княжеконстантиновцев».
 Взгляд  девочки  и  умудрённой  страданием  монахини,  какой  ста¬
ла  на  склоне  лет  княжна  Татиана,  объял  образ  отца,  и  в  тёплом  его
излучении  высветился  человек,  любящий  всех,  без  изъятия,  «через
запятую».  В  каждом  шаге,  поступке,  решении,  по  его  разумению,
был  запечатлен  символ,  связывающий  человека  с  Небом.  Не  слу¬
чайно  ведь  столько  «Константинов»  в  великокняжеском  роду:  он
сам,  его  отец,  его  сын...  Называли  с  оглядкой  на  Константинополь,
мечтали,  что  хотя  бы  при  ком-нибудь  из  «Константиновичей»  град
христианский  стряхнёт  с  себя  турецкое  владычество.  И,  конечно,
призывали  в  помощь  святого  покровителя  Царь-града.
 «Перед  свадьбой,  —  пишет  Татиана,  —  Отец  устроил  себе  ком¬
нату  в  Мраморном  Дворце,  которая  закруглённой  стеной  с  двумя
окнами  выдвигалась  во  внутренний  двор.  Посредине  окон  снаружи
была  во  весь  рост  икона  Святого  Равноапостольного  царя  Констан¬
тина,  и  неугасаемая  лампада  на  цепи  висела  перед  ней».
 «Призови  себе  в  друзья  святых»,  —  так  один  батюшка  на  Псков¬
щине  напутствовал  своих  чад.  Для  Константина  Константиновича
это  было  духовной  потребностью,  стало  правилом  —  призывать
Небесных  защитников  к  своим  близким.  Княжна  Татиана  расска¬
зывает:  «Отец  после  крещения  детей  имел  благочестивый  обычай
жертвовать  икону  и  лампаду  в  храм  или  обитель.  После  моего  кре¬
щения  Отец  послал  лампаду  к  иконе  святой  мученицы  Татианы  на
фасад  Московского  Университета»,  при  котором  и  тогда,  и  по  сию
пору  действует  храм  во  имя  этой  святой.
 Одна  из  «картинок»  княжны  называется  «Птицы».  Над  ней,
казалось  бы,  и  мудрствовать  нечего:  так  просто,  так  естественно  она
написана!  «Отец  любил  птиц.  Снегири  жили  за  сеткой  в  широких
окнах.  Он  приучал  их  есть  из  рук.  Учёный  снегирь  насвистывал
тюрингскую  песенку.  Но  забыл  и  стал  путать.  Отец  несколько  раз
пропел  трудное  колено.  Не  сразу,  но  птица  вспомнила  мелодию.
 Были  у  Отца  вместе  канарейка  и  снегирь.  Канарейка  вылетала
и  садилась  на  плечо,  когда  Отец  писал,  и  клевала  верхушку  его
пера».
 Что  за  дивная  сцена!  В  глубине  своей,  однако,  вовсе  не  проста.
В  отношениях  человека  и  птицы  за  добротой  и  доверительностью
угадываются  таинственные,  почти  не  подвластные  словесному  вы-
 ж
 >ажению  связи.
 219

Тонкий  музыкант,  блистательный  исполнитель  фортепианных
пьес,  композитор,  Великий  князь,  может  быть,  независимо  от
своей  воли  улавливал  музыкальную  партитуру  звучащего  мира.
Дочь,  сама  того  не  ведая,  подсказала  образ:  певчая  канарейка  над
пером  поэта.
 Крошечный  факт,  приведённый  княжной  Татианой,  —  это  лишь
одна  нота  в  непрестанной  оркестровке  Природы,  которую  князь
воспринимал  как  часть  своего  существа.  И  не  только  своего.
 Природа  —  повивальная  бабка  поэзии.  Он  понимал  это  и  сумел
передать  «тайное  тайных»,  открывая  природу  поэтического  дара
Пушкина  в  юбилейном  —  «На  столетие  со  дня  рождения»  Алек¬
сандра  Сергеевича.  В  нём  слились:  божественное:
 «Дитя  крылами  осеняя,
Быть  может,  ангел  напевал
Ему  святые  песни  рая
И  грёзы  неба  навевал»;
 и  —  земное:
 «Миров  надзвёздных  откровеньям
Немолчно  вторил  мир  земной...»
 Небесный  замысел  свершали,  помимо  воли  человека,  силы  про¬
буждающейся  природы.
 «Дитя  воспели  щебетаньем
Птиц  перелётных  голоса,
 И  воды  вешние  —  журчаньем,
 И  листьев  шелестом  —  леса.
 И  пенье  смутно  раздавалось
В  душе  младенца,  как  во  сне:
 В  ней  словно  таинство  свершалось,
 И  зрели  песни  в  тишине».
 Не  знай  в  себе  этих  звуковых  вибраций,  не  смог  бы  поэт  K.P.  с
недосягаемым  реализмом  ТАК  сказать  о  полифонической  родствен¬
ности  слова  Пушкина  и  звуковой  палитры  Земли.
 В  начале  XX  века  возник  термин  «цветомузыка».  Константину
Романову  не  понадобилось  расцвечивать  ноты  словесных  интонаций
разноцветно  вспыхивающими  лампочками.  Сам  цвет  воспринимал¬
ся  им  музыкально.
 «Картинка»  дочери  Татианы:  «...Павловск.  Мы  сами  и  Отец  не
ожидали,  как  нам  понравится  жить  зимой  в  Павловске.  Теперь  я
,  что  только  в  Святой  Земле  лучше.  Все  мы,  дети,  ходили  с^ь

Отцом  на  лыжах.  Красота  глубокого  снега,  озарённого  ярко-синим
небом  или  закатом  с  розовыми  переливами  на  снегу.  Деревья  под
снегом,  они  же  в  осеннем  уборе
 Лиловый  лён,
 Багряный  вяз,
 Золотистые  берёзы...
 Всё  нас  там  восхищало».
 Словесная  акварель  Татианы  под  стать  стихам  отца  и  столь  же
музыкальна.  Они  будто  играют  ноктюрн  в  четыре  руки,  ибо  о  той
же  осени  в  Павловске  K.P.  напишет  мелодически  грустные  строфы,
чуть  переиначив  цветовую  гамму  восьми  летней  своей  спутницы.
 «Багряный  клён,  лиловый  вяз,
 Золотолистая  берёза...
 Как  больно  в  сердце  отдалась
Мне  красок  осени  угроза!
 Природы  радужный  наряд,
 И  блеск,  и  роскошь  увяданья
С  покорной  грустью  говорят,
 Что  уж  близка  пора  прощанья...  »
 Природа  —  зеркало  души  поэта.  В  1898-м  ему  сорок  лет:  перевал
пройден,  и  близки  «осени  угрозы».  И  одинаковы  надежды  дерев  и
поэта  на  весеннее  обновление.  На  дни,
 «когда  вы  жизни  новой
Дождётесь  новою  весной».
 Созданные  сопряжением  музыки  души  с  музыкой  природы,
стихи  Константина  Романова,  аранжируясь  композиторами,  стано¬
вились  романсами.  Происходило  сотворчество:  музыкант  угадывал
и  развивал  мелодию  стихотворения,  заложенную  в  ритме,  рифме,
подборе  самоценных  слов  и  того  необъяснимого,  что  невозможно
передать  словами.
 Пётр  Ильич  Чайковский  в  1888  году,  вернувшись  из  Москвы,
по-видимому,  в  Майданово,  писал:  «Получил  очаровательное
письмо  от  Константина  Константиновича  и  книжку  его  стихотво¬
рений.  Многие  из  них  очень  милы.  Прочтя  этот  сборник  стихов,  я
немедленно  решил  воспользоваться  им  для  следующей  серии  моих
романсов».
 Одна  из  главных  тем  длительной  переписки  Великого  князя
великого  композитора  —  музыкально  ли  Слово  по  своей  при¬
 221

роде.  Оба  эпистолярных  собеседника  —  поклонники  Афанасия
Фета.  Его  поэзия  в  этом  диалоге  —  камертон.  Пётр  Ильич  и  Афа¬
насий  Фет  —  гениальны  и  поэтому  родственны.  Чайковский  при¬
коснулся  к  тайне  дарования  поэта.  «Фет  в  лучшие  свои  минуты
выходит  из  пределов,  указанных  поэзии,  и  смело  делает  шаг  в
нашу  область,  то  есть  в  музыку.  Поэтому  часто  Фет  напоминает
мне  Бетховена...  Подобно  Бетховену,  ему  дана  власть  затрагивать
такие  струны  нашей  души,  которые  недоступны  художникам,
хотя  бы  и  сильным,  но  ограниченным  пределами  Слова.  Это  не
просто  поэт,  скорее  поэт-музыкант...»
 Константин  Константинович  в  «тайне»  видел  силу  Божествен¬
ного  Духа.  За  три  года  (в  1885  г.)  до  бурного  обсуждения  с  Петром
Ильичём  феномена  гениальности  в  творчестве,  K.P.,  знаток  и
поклонник  изящных  искусств,  размышляет  об  этом  в  предельно
точном,  близком  к  математической  формуле  мадригале  «Рафаэль
Санцио».
 «В  Страстную  пятницу  недаром  он  родился,
 В  Страстную  пятницу  недаром  умер  он!
 В  него  божественный  дух  творчества  вселился,
ОН  СВЫШЕ  ТАЙНОЮ  БЫЛ  СИЛОЙ  ОБЛЕЧЁН.
Небесной,  ангельской  красою  одарённый,
Недаром  имя  он  бесплотного  носил,
 И  верить  хочется,  что  кистью  несравненной
Его  руководил  архангел  Рафаил».
 Между  K.P.  и  П.И.  Чайковским  ведётся  разговор  о  критериях
наивысшего  мастерства,  в  котором  не  должно  быть  послабления
для  частностей.  В  письмах  Петра  Ильича  угадывается  подтекст,
возможно,  не  нарочитый,  обращённый  к  поэту  в  форме  мягкого
назидания.  Мастер  «маленьких  вокальных  пьес»,  композитор
восхищается  стихами  Алексея  Константиновича  Толстого.  «Тол¬
стой  —  неисчерпаемый  источник  для  текстов  под  музыку,  это  один
из  самых  симпатичных  мне  поэтов».  И,  тем  не  менее,  Пётр  Ильич
сетует,  что  «русские  стихи  страдают  некоторым  однообразием.
«“Четырёхстопный  ямб  мне  надоел”,  —  сказал  Пушкин,  но  я  при¬
бавлю,  что  он  немножко  надоел  и  читателям.  ...Наш  русский  стих
слишком  абсолютно  придерживается  равномерности  в  повторении
ритмического  мотива  ...он  слишком  мягок,  симметричен  и  однооб¬
разен.  ...Изобретать  новые  размеры,  выдумывать  небывалые  ритми¬
ческие  композиции  —  ведь  это  должно  быть  очень  интересно!»
 Далёкий  от  комплиментарности,  композитор  признаёт,  что
«прекрасные  стихи  Его  Высочества,  возможно,  не  знакомого  с
искусством  версификации»,  отвечают  ритмическим  парадоксам
£той  науки.
 222

Именно  так,  на  сбившемся  от  восторга  дыхании  в  1902  году  на¬
писано  «Бывают  светлые  мгновенья».
 «Творцу  миров  благоуханье
Несёт  цветок,  и  птица  песнь  дарит:
 Создателя  Его  созданье
Благодарит.
 О,  если  б  воедино  слиться
С  цветком  и  птицею,  и  всей  землёй,
 И  с  ними,  как  они,  молиться,
 Одной  мольбой
 Без  слов,  без  думы,  без  прошенья
В  восторге  трепетном  душой  гореть
И  в  жизнерадостном  забвенье
Благоговеть!  »
 Здесь  сама  форма  и  есть  «трепетный  восторг».
 Пётр  Ильич  утверждал,  что  «музыка  не  обман,  она  открове¬
ние...  она  открывает  нам  недоступные  ни  в  какой  сфере  элементы
красоты...  »  К  счастью,  красота  мира,  воспринимаемая  как  любовь
Бога,  доступна  переводу  в  поэтическое  слово,  в  озарении  «светлых
мгновений».  Поэт  и  музыкант  совпадали  в  благоговении  перед  радо¬
стью  жизни,  оттого  так  слиянны  настроение  стиха  K.P.  и  мелодии
в  романсах  Чайковского.
 «Растворил  я  окно...»  —образ  этого  совершенства.  «Благовонное
дыхание  сирени»,  «душистое  дыхание  берёз»...  мироздание  в  красо¬
те  цветка  —  глубоко  чувствовали  поэт  и  композитор.  Пётр  Ильич,
более  склонный  к  письму,  нежели  к  разговору,  писал:  «Недолго
простояла  настоящая  летняя  погода,  но  зато  сколько  наслаждения
она  мне  доставила!  Между  прочим,  цветы  мои,  из  коих  многие  я
считал  погибшими,  все  или  почти  все  поправились,  а  иные  даже
роскошно  расцвели,  и  я  не  могу  выразить  удовольствия,  которое
я  испытывал,  следя  за  их  ростом,  как  ежедневно,  даже  ежечасно,
появлялись  новые  и  новые  цветы.  Думаю,  когда  совсем  состарюсь
и  писать  уже  будет  нельзя,  займусь  цветоводством».
 Увы,  состариться  не  успел.
 Алексей  Сиверский,  близко  стоявший  к  великокняжескому
дому,  в  стихотворном  некрологе  на  смерть  Константина  Константи¬
новича  Романова  сказал  о  главном  в  поэзии  K.P.:  «Природы  понял
ты  молитвенную  тишь...»
 «Молитвенная  тишь...  »  —  как  многозначен  этот  образ  для  K.P.
В  «Картинках»  своих  воспоминаний  княжна  Татиана  неназойливо,
но  постоянно  касается  этой  темы.  Одна  из  миниатюр  —  «Оптина».
В  ней  она  обращается  к  семейному  преданию  —  истории,  которая^

произошла  до  женитьбы  отца.  Великий  князь  с  генералом  П.Е.  Кеп
пеном  верхом  на  лошадях  направлялся  в  Оптину  пустынь  к  старцу
Амвросию.  «Мост  провалился  подними»,  «лошади  перекинулись
через  перила»  и  этим  спасли  себя  и  всадников.  «Эту  минуту  старец
Амвросий  провидел»  и  старался  помочь  бедствующим  паломникам
молитвой.
 В  «Жизнеописании  оптинского  старца  иеросхимонаха  Амвросия  »,
изданного  в  1900  году,  составитель  отец  Агапит  особой  строкой  по¬
чтительно  выделил  событие,  знаменательное  для  монастыря:
 «В  1887  году  изволил  посетить  Оптину  пустынь  Великий  князь
Константин  Константинович,  который  провёл  не  малое  время  в
душеполезной  беседе  со  Старцем,  и  после  с  любовию  относился  к
нему»  (с.  93).
 Среди  «Картинок»  княжны  Татианы  есть  одна,  казалось  бы,
просто  бытовая  зарисовка  «Часы».
 «По  примеру  Дедушки  Великого  князя  Константина  Николае¬
вича,  Отец  очень  любил  часы  —  висячие,  стоячие  —  всевозможные.
Княгиня  Елена  Петровна,  супруга  Иоанна,  по  вечерам  читала  вслух.
Ей  мешал  бой  часов,  и  она  просила  их  остановить.  Отец  же  возра¬
жал:  «Они  для  того  и  сделаны,  чтобы  ходить  и  звонить».
 Амвросий  Оптинский  тоже  размышлял  о  часах  с  боем.  Мыс¬
ли  старца  об  этом,  как  и  о  многом  другом,  заносила  в  памятную
книжку  монахиня  Ефросиния  Розова,  которая  более  тридцати
лет  духовно  у  него  окармливалась.  «Когда  бьют  часы,  —  говорил
мудрый  батюшка,  —  должно  перекреститься  с  молитвою:  Господи
Иисусе  Христе  Сыне  Божий,  помилуй  мя,  грешную;  как  пишет
св.  Димитрий  Ростовский,  для  того  помилуй  мя,  что  час  прошёл,
ближе  к  смерти  стало».
 Думал  ли  о  «мементо  мори»  Великий  князь,  слушая  бой  часов,
трудно  сказать,  но  сентенция  о.  Амвросия  логически  закругляет
памятные  наброски  Татианы  Константиновны  на  эту  тему.  Возмож¬
но,  и  выбор  ею  такой  незначительной,  казалось  бы,  детали,  имел
«монастырский»  подтекст.  Во  время  написания  своих  заметок  она
сама  уже  была  монахиней.
 После  смерти  Великого  князя  двадцатишестилетняя  вдова
Татиана  Константиновна,  вместе  с  «дяденькой»  Дмитрием  ,  про¬
должила  паломнический  путь  отца  по  монастырям.  Оптина,  Ша-
мордино,  Саров,  Дивеево...
 «Архимандриты  рассказывали,  что  в  Оптиной  обширной  би¬
блиотеке  сохранились  письма  моего  Отца...  Он  просил  старцев  мо¬
литься  о  том,  чтобы  его  жена  приняла  православие.  Это  пребывает
всегдашним  его  чаянием».
 Константина  Константиновича  неодолимо  тянула  монастырская
жизнь.  Он  хотел  бы  видеть  её  не  со  стороны,  наездом,  но  посвятить
^ебя  ей.  В  миниатюре  «Настенька»  есть  тому  доказательство.
 224

«В  эмиграции,  в  Женеве,  бывший  измайловец  Н.Беляков  рас
сказывал  то,  чего  в  семье  никто  не  знал.  «Я  скажу  вам  одному,  —
сказал  Белякову  мой  Отец,  когда  они  были  сослуживцы.  —  Я  сейчас
был  у  Государя  Александра  III  и  просил  его  разрешения  поступить
в  монастырь.  Ответ  был:  «Костя,  если  мы  все  уйдём  в  монастырь,
кто  будет  служить  России?»
 «Ушла  в  монастырь»  его  старшая  дочь  Татиана,  осуществив  не-
сбывшиеся  помыслы  отца.  Удивительна  эта  жизнь  —  детей  в  отце  и
отца  —  в  детях.  Они  воплощали  в  своей  судьбе  то,  что  он  замышлял
о  себе.  Словно  облегчал  им  крестный  путь  —  каждому  —  на  свою
Голгофу.
 «Блаженны  мы,  когда  идём
Отважно,  твёрдою  стопою
С  неунывающей  душою
Тернистым  жизненным  путём...»
 Это  стихотворение  K.P.  написал  на  острове  Иматра  в  1907  году.
Княжне  Татиане  —  семнадцать  лет.  Её  уже  посещали  мечты  о  мо¬
нашестве.  Она  держит  в  душе  поучительную  молитву  Оптинских
старцев  —  опору  всей  её  жизни.  «Научи  меня  прямо  и  разумно
действовать  с  каждым  членом  семьи  моей,  никого  не  огорчая  и  не
смущая!»  Просто  вымолвить,  да  не  просто  выполнить.
 Огорчать  или  смущать  —  повода  не  было.  Юная  княжна  была
дружна  со  всеми,  особенно  с  отцом.  Недаром  же  с  такой  любовью
запомнила  и  передала  она  подробности  из  жизни  Константина
Константиновича.  Училась  смотреть  на  мир  его  глазами.  Ей  было
всего  десять  лет,  когда  отец  показывал  Павловский  дворец  впервые
приехавшей  Татьяне  Васильевне  Олсуфьевой,  воспитательнице  его
старшей  дочери.  Он  посвятил  этой  экскурсии  два  дня  и  в  первый
знакомил  гостью  с  картинной  галереей.  Делалось  это  и  ради  про¬
свещения  дочери.  «Он  говорил  о  каждом  предмете  как  знаток  и  как
о  своём  любимом  детище».
 На  следующий  день  они  созерцали  панораму  дворца,  стоя  на
другом  берегу  речки,  и  обходили  парк  и  все  достопримечательности
в  нём.  Пиль-Башню,  где  когда-то  сидел  наказанный  Паж,  «Ура»,
где  встречали  в  1814  году  Императора  Александра  I,  остров  с  по¬
смертным  памятником  Великой  княгини  Александры  Павловны.
А  особенно  любовались  рассадкой  деревьев  в  зависимости  от  их
осеннего  убора...
 В  своих  заметках  княжна  Татиана  совершит  ещё  одну  необыч¬
ную  «экскурсию»  —  в  кабинет  отца,  к  его  письменному  столу.
«Он  был  большой»,  —  скажет  автор  воспоминаний  и  будет  путе¬
шествовать  мимо  неприкасаемых  предметов,  которые  тоже  вос¬
создавали  любимый  ею  образ.
 225

Письменный  стол  Великого  князя  —  заповедное  место,  и  на
нём  почти  немецкий  порядок  вещей.  Был  даже  план  с  номерами
и  расположением  каждой  вещи.  Когда  Хозяин  уезжал,  «то  укла¬
дывал  вещи,  а  когда  возвращался,  то  по  этому  плану  снова  их  раз¬
мещал».  Он  был  аккуратен  до  педантизма.  Потому  ли,  что  по  мате¬
ринской  линии  его  прямыми  предками  были  немецкие  принцессы.
Его  мать  —  Александра  Иосифовна  —  принцесса  Саксен-Альтен-
бургская,  да  и  жена  Елизавета  Маврикиевна,  приходившаяся  ему
троюродной  сестрой,  —  из  того  же  рода.  «Но  у  Матушки  всё  на
столе  стояло  вкось»,  —  замечает  Татиана.
 Торжественность  убранству  стола  придавала  электрическая
лампа  с  абажуром.  Подставка  —  большой  бронзовый  грифон,  дер¬
жащий  в  лапе  щит.  Грифон  —  герб  Дома  Романовых.  Много  раскра¬
шенных  литографий  под  стеклом  в  бархатных  рамках.  Во  втором
ряду  были  мелкие  вещи.  Направо  и  налево  —  много  мелких  вещиц:
пресс-папье,  разрезные  ножи...  Стол  академика,  драматурга,  пере¬
водчика,  получателя  обширной  почты.  «Никто  не  имел  права  их
трогать  или  передвигать,  или,  упаси  Боже,  взять  карандаш».
 Остров  рабочего  уединения.  Право  принадлежать  себе.  Высшая
степень  обязательности.
 Даже  когда  маленький  сынишка  княжны  Татианы  Теймураз  тя¬
нулся  к  заветному  письменному  столу  деда,  тот  «складывал  его  руки
за  спиной  и  говорил:  «Надо  смотреть  глазками,  а  не  ручками».
 Дневник  Константина  Константиновича  и  памятливые  записки
Татианы  перекликаются  во  времени  взаимным  притяжением.  Отец
 12 	марта  запишет:  «Днём  повёз  Татиану  на  историческую  выставку
портретов  от  времён  Петра  I  до  наших  дней.  Её  задумал  Николай
Михайлович  (Великий  князь.  —А.Ч.),  и  она  удалась  превосходно.
Нас  водил  Дягилев».
 Дочь  помнит  день  11  апреля  1906  года,  когда  родилась  младшая
сестра  Вера.  Великий  князь  встретился  с  Татианой  «в  большом
Павловском  кабинете.  Мы  обнялись,  —  пишет  княжна,  —  а  я  за¬
плакала,  только  промолвив  «Натуся».  Мы  оба  вспомнили  младенца,
ровно  год  назад,  в  Мраморном  Дворце
 10  марта  родившуюся,
 10  апреля  крещёную,
 10  мая  скончавшуюся  (от  мучительного  менингита)  мою  первую
сестру.  Отец  до  того  называл  меня,  кому-нибудь  представляя:  «Моя
единственная  дочь».
 Много  лет  спустя  княжна  Вера  Константиновна  со  слов  старшей
сестры  —  инокини  Елеонского  монастыря  —  Тамары  пополнит  её
воспоминания  о  покойной  Натусе  удивительными  сведениями.
«В  свои  памятные  дни  (Натуся)  посылает  подарки  в  Елеонскую  и
Гефсиманскую  обители...  Во  всяком  случае  в  эти  дни  монастыри
получают  неожиданные  подарки  и  даже  ждут  их...  »
 226

Только  однажды  княжна  Татиана  огорчила  своего  отца
В  своих  воспоминаниях  она  не  сочла  возможным  предавать  огласке
святых  для  неё  отношений  с  любимым  человеком  Константином
Багратион-Мухранским  и  роль,  какую  играл  в  них  Великий  князь.
Этот  «пробел»  с  удовольствием  «восполняют»  современные  нам
журналисты  и  историки,  падкие  до  «клубнички».
 А  «клубнички»-то  не  было.  Была  любовь.  Княжна  император¬
ской  крови  Татиана  Романова  и  корнет  Кавалергардского  полка
Константин  Багратион-Мухранский  встретились  зимой  1910  года
в  Осташёвском  имении  Великокняжеской  четы  Романовых.  Взаим¬
ные  чувства  молодых  людей  были  глубоки  и  намерения  серьёзны.
Но  Константин  Константинович  предпочёл  разлучить  влюблённых
хотя  бы  на  год,  чтобы  они  проверили  свои  чувства.  Не  только  ради
этого  Великий  князь  отправил  молодого  кавалергарда  в  Тифлис,
откуда  Багратион  должен  был  проследовать  в  Тегеран,  в  казачью
часть,  которая  была  в  конвое  у  шаха  Персидского.
 Брак  Татианы  и  Константина  считался  бы  неравным,  хотя
претендент  на  её  руку  происходил  из  старинного  княжеского  рода.
Князь  Теймураз  Багратион  ещё  в  1611  году  получил  во  владение
Мухрань,  удел  в  Карталинии.  Теймураз  и  его  потомки  до  начала
XIX  века  считались  ответвлением  грузинского  царского  дома.
Увы,  затем  они  утратили  и  «формальные  остатки  былой  суверен¬
ности».
 Отца  и  мать  Татианы  не  могло  не  волновать  это  обстоятельство.
Из  дневника  Константина  Константиновича  мы  узнаём  о  трудном
разговоре  с  дочерью.  «Мы  больше  молчали.  Она  знала,  что  мне  всё
известно.  Кажется,  она  не  подумала  о  том,  что  если  выйдет  замуж
за  Б.  и  будет  носить  его  имя,  то  им  не  на  что  будет  жить».
 За  год  разлуки  с  любимым  человеком  в  жизни  княжны  произош¬
ли  события,  приуготовлявшие  её  ко  многим  будущим  скорбям.
 Зимой  в  Павловском  парке  катались  на  санках.  Санки  Татианы
столкнулись  с  другими,  в  которых  ехал  барон  Буксгевден,  приятель
её  братьев.  Удар  был  сильным,  княжна  долго  не  могла  ходить.
 Господь  недаром  останавливает  суету  —  болезнью.  Для  Татиа¬
ны  это  было  время  духовного  углубления.  Тогда  начался  её  путь  к
будущей  покровительнице  —  царице  Тамар.  Княжне  было  дорого
всё,  что  связано  с  человеком,  о  котором  она  так  тосковала:  его
родина  —  Грузия  и  история  этой  древней  земли.  Желая  утешить
больную  дочь,  Елизавета  Маврикиевна  принесла  ей  небольшую
книжечку  известного  лингвиста  профессора  Н.Я.  Марра  «Царица
Тамара,  или  Время  расцвета  Грузии».
 Тогда  или  позднее  Татиана  узнала,  что  святая  благоверная  ца¬
рица  произошла  из  древней  грузинской  династии  Багратидов.  Как
бы  ни  захирела  эта  династия  к  XIX  столетию,  историки  относят  её
происхождение  не  к  XVII  веку,  а  чуть  ли  не  за  сто  пятьдесят  лет  до»
 227

Рождества  Христова.  Иеромонах  Паисий,  автор  жизнеописания
царицы  Тамар,  приводит  несколько  версий  истоков  Багратидов.
«По  «Общему  Российскому  гербовнику»,  утверждённому  импе¬
ратором  Александром  I,  род  Багратиони  происходит  от  Баграта,
прибывшего  в  Грузию  в  575  году  по  Рождестве  Христове».
 Так  или  не  так  это  было,  но  в  родственном  соединении  имён
царицы  Тамар  и  рода  Багратиона  читалось  промыслительное  на¬
чало.
 Имя  святой  благоверной  Тамар  было  написано  «на  роду»  Татиа¬
не  Константиновне,  и  в  конце  концов  стало  её  вторым  «я».
 А  пока  надежды  княжны  на  брак  с  опальным  корнетом  счастли¬
во  разрешились  по  милости  Государя  Николая  II  и  вдовствующей
императрицы  Марии  Фёдоровны.
 Цепочка  переговоров  началась  с  приватной  беседы  Константина
Константиновича  и  его  Высокого  гостя  —  Николая  Александровича
в  Мраморном  дворце.  Царь  поставил  вопрос  шире,  чем  частный
случай  отношений  великокняжеской  дочери  и  не  равного  ей  по
крови  князя  Багратиона.  Речь  шла  вообще  —  о  возможности  мор¬
ганатических  браков,  в  которые  не  имели  права  вступать  Великие
князья  и  княгини  императорской  крови.
 Для  Государя  важно  было  мнение  его  матери  Марии  Фёдоров¬
ны.  Оказалось,  что  она  благосклонно  смотрит  на  эту  возможность,
и  Царь  вернул  жениха  Татианы  с  Кавказа.  Однако  княжне  всё
же  пришлось  подписать  документ,  в  котором  она  отрекалась  от
права  наследовать  Царский  престол.  Это  был  непростой  выбор.
Престолонаследию  Татиана  предпочла  любимого  человека.  Ей  не
были  свойственны  властные  амбиции.  Не  потому  ли,  что  семьсот
тридцать  три  года  назад  её  небесная  покровительница  исполнила
этот  долг,  разделив  трон  с  отцом  —  царём  Георгием  III.  Впервые
на  царский  престол  в  Грузии  вступала  женщина.  С  тех  пор  в  этой
стране  не  было  более  идеального  правителя.
 Ревнительница  христианства,  царица  Тамар  на  Поместном
Соборе  Грузинской  церкви  произнесла  мудрую  тронную  речь  о
взаимодействии  мирской  политики  и  церковного  предназначения.
Положения  её  программы,  похожие  на  собрание  афоризмов,  со¬
временны  и  сегодня  и  уж,  наверное,  исповедовались  в  монастыре
на  Елеонской  горе,  где  княжна  Татиана  —  в  иночестве  Тамара  —
долгие  годы  несла  послушание  в  качестве  настоятельницы.
 Вот  отрывки  речи  царицы  Тамар,  обращённой  к  отцам  Собора.
«Вы  от  Бога  учинены  водительствовать  нами.  Утвердите  правду  и
посрамите  скверну.  Не  угождайте  власть  имущим  за  величие  их  и
не  пренебрегайте  бедняками  за  их  униженность.  Вы  —  словами,
я  же  —  делом.  Вы  —  ученьем,  я  —  подтверждением  сего  учения.
 — 	воспитанием,  я  —  внедрением  и  укреплением  воспитания
 228

Объединимся  и  сомкнём  ряды  для  защиты  и  превознесения  веры:
вы  —  как  духовные  отцы,  я  —  как  царь;  вы  —  как  властители,  я
же  —  как  бдительный  и  зоркий  часовой».
 Чувства  Татианы  и  Константина  Багратиона  выдержали  ис¬
пытание  разлукой.  Они  вновь  встретились  в  Крыму,  в  Кореизе,
где  и  состоялась  их  помолвка.  Волею  судеб  это  произошло  1  мая
1911  года  —  в  День  святой  царицы  Тамар.  Возможно,  «совпадение»
чисел  означало  покровительство  грузинской  святой  молодой  четы
на  предстоящем  им  скорбном  пути.
 А  пока  в  церкви  Покрова  Божией  Матери  в  Ореанде  служили
молебен,  освящая  помолвку.
 Выбор  храма  тоже  был  знаковым  событием.  Архитектурный
почерк  церкви  нарочито  древнегрузинский,  не  только  потому,
что  таким  он  ладно  вписывался  в  горный  ландшафт:  в  Грузии
с  1103  года  было  утверждено  православное  исповедание  веры.
В  XIX  столетии  архиепископом  Херсонским-Таврическим  Ин¬
нокентием  была  выдвинута  идея  создать  в  Крыму  Новый  Афон.
Династия  Романовых  идею  поддержала.  Храм  Покрова  в  Ореан¬
де  —  присяга  на  верность  историко-религиозным  традициям  За¬
кавказья  и  Крыма.
 Основанием  его  послужили  камни,  оставшиеся  от  сгоревшего
дворца  в  Ореанде,  принадлежавшего  деду  княжны  Татианы  —
Великому  князю  Константину  Николаевичу,  сыну  императора
Николая  I.  Здесь,  в  этих  пенатах,  мы  помним,  родились  первые
поэтические  строки  отца  Татианы,  Великого  князя  Константина.
 В  роковом  для  страны  и  династии  1881  году  события  стягива¬
лись  в  узел  и  были  разрушительны,  но  подвигали  течение  жизни  к  её
духовному  осмыслению.  После  трагической  гибели  царствующего
брата  Александра  II,  Константина  Николаевича  вынудили  выйти  в
отставку.  Он  покинул  Петербург  и  уехал  в  своё  имение  в  Ореанду.
К  пожару,  погубившему  дворец  в  1881  году,  его  владелец  отнёсся
спокойно,  переехал  во  флигель,  а  через  три  года  решил  строить
церковь.  Свершилось  почти  по  Грибоедову:  «Пожар  способствовал
ей  много  к  украшенью».
 После  десятилетий  бесчинствующей,  безбожной  власти,  по¬
стоянно  грозившей  снести  храм,  он  цел  и  возрождён  в  тех  реалиях,
каким  был  и  тогда,  когда  княжна  Татиана  и  князь  Константин
Багратион  стояли  во  время  молебна  у  аналоя.  Так  же  с  купольного
поднебесья  смотрел  на  них  светлоокий  Господь  в  облике  отрока
Еммануила.  Тихо  золотились  нимбы,  серебрились  бороды  святых  с
настенных  мозаик.  Строги,  но  дружелюбны  были  их  лики.  Покров
Матери  Божией  вздымался  на  Её  руках  над  Царскими  Вратами  —
защитной  сенью  всех  предстоящих  и  молящихся.
 Обручение...  —  начало  и  преддверие  брака,  свершающегося
а  Небесах.  Священник  вручил  молодой  чете  возжжённые  свечи
 229

По  слову  Симеона  Солунского,  «сочетавающиеся  браком  держат
свечи,  показывая  своё  целомудрие  и  знаменуя  присутствующую  в
них  благодать  Божию».  И  кадил  перед  ними  ладаном  крестообраз¬
но,  и  возносил  о  них  моление,  поминая  Исаака  и  Ревекку,  потому
что  Исаак  не  имел  другой  жены,  кроме  Ревекки...
 К  обручению  старшей  дочери  и  Константина  Багратиона  при¬
ехал  и  Великий  князь.  Молодых  объявили  женихом  и  невестой  в
Кореизе,  во  дворце  З.Н.  Юсуповой.  Взволнованный  новой  встречей
с  Крымом,  предстоящими  семейными  событиями,  K.P.  за  три  дня
до  церемонии  помолвки  пишет  стихотворение  «В  Крым».  «Неиз¬
меримый  лазоревый  простор  морской»  —  всегда  непостижимая
тайна.  Море  всегда  целительно  обновляет  его  душу:
 «Пред  этой  дивной  красотой
Не  всякое  ль  забудешь  горе!»
 Стихотворение  посвящено  гостеприимной  хозяйке  Кореиза  —
Зинаиде  Николаевне  Юсуповой.
 К  1  мая  счастливая  кавалькада  отправилась  в  храм  Покрова
Божией  Матери  в  Ореанду.
 K.P.  посещал  её  три  года  назад,  бродил  по  руинам  сгоревшего
дома.  Грустная  элегия  «Я  посетил  родное  пепелище»  о  временах,
когда  «ещё  был  цел  наш  милый  дом...»  Проступают  его  античные
очертания:  «портик»,  «фонтан  неугомонный»,  «мраморный  водо¬
ём»  ,  колонны...  В  контраст  с  воспоминаниями  —  развалины,  руины,
«фонтан  разбит...  »  Но  вот  постепенно  рождается  светлая  интонация:
природа  —  поэт  и  художник  —  способна  облагородить  картину  раз¬
рушения,  печаль  претворить  в  радость  красоты.
 «Цветы  пробились  между  звонких  плит;
 ...Побеги  роз  мне  преградили  путь...»
 Видевший  сиреневые  гроздья  глициний,  помнит,  как  гибко
вьются  лианы  стволов,  обнимая  «развенчанный  гранит»  колонн...
Вольно,  невольно  ли  —  в  стихотворении  просвечивает  бесспорная  от
Сотворения  мира  мысль:  в  красоте  —  спасение.  Через  совершенство
природы  Господь  исцеляет  мир.
 «  ...пред  этой  дивною  красой
Смирился  я  пленённою  душой».
 В  середине  мая  1911  года  Великий  князь  покидает  Крым.
Едет  в  Петербург,  к  белым  ночам,  к  венчанию  и  свадьбе  дочери.
И  —  от  моря  —  к  морю.  Незримый  мост  проложен  поэтом  в  стихот¬
ворении  «Из  Крыма».
 230

«К  морю  севера  путь  мой,  к  печальным
Побережьям  туманов  и  бурь;
 И  объемлю  я  взором  прощальным
Беспредельную  даль  и  лазурь».
 Тому,  кто  уезжал  из  Ялты  в  Симферополь,  неважно,  в  карете
или  авто,  памятны  эти  прощальные  взгляды  на  живое  море,  кото¬
рое  за  окном  твоего  экипажа  вдруг  расстелет  златотканную  парчу
немыслимого,  горячего  светоцвета,  словно  приглашает  пойти
по  обманной  парчёвой  дороге  к  столь  близкому,  недосягаемому
солнцу.
 Стихотворения  K.P.  —  точно  контрастные  слайды.  Но  противо¬
поставления  нет.  Есть  новая  грань  вселенской  красоты.  Север¬
ная.
 «Но  мой  север,  мой  край  полуночный
Мне  сулит  вместо  лавров  и  роз
Милых  ландышей  цвет  непорочный
И  душистую  свежесть  берёз».
 24  августа  из  кабинета  Павла  I  началось  свадебное  шествие  к
домовой  церкви  в  Павловском  дворце.
 Говорят,  нескольких  дней  полного  счастья  довольно,  чтобы
высветить  ими  всю  дальнейшую  жизнь,  какие  бы  невзгоды  в  ней
ни  случались.
 Через  год  после  вэнчания  княжна  Татиана  Константиновна
родила  сына.  Ему  дали  христианское  грузинское  имя  —  Теймураз.
В  Императорском  Указе  (№  1589),  подписанном  Государем  в  день
свадьбы  княжны,  специально  оговаривалось,  что  «дети,  рождённые
от  этого  брака,  будут  носить  фамилию  отца  и  пользоваться  принад¬
лежащими  ему  сословными  правами».
 Нет  большего  горя,  чем  счастье.
 Судьба  княжны  Татианы  и  царицы  Тамар  и  на  этот  раз  пере¬
секлась  —  совпадением  и  контрастом.  Грузинская  царица,  как  и
княжна  императорской  крови,  имели  право  только  на  равнокров¬
ный  политический  выбор  супруга.  Княжна  предпочла  неравный
брак  и  потеряла  право  на  престол.  Царица  Тамар  выбрала  союз  с
крепнущей  в  единении  княжеств  Русью  вместо  личных  пристра¬
стий  женщины.
 В  грузинских  летописях  записано:  «Когда  искали  жениха  для
знаменитой  царицы  Тамар,  то  явился  Абулазан,  эмир  тифлисский,

и  сказал:  «Я  знаю  сына  Государя  Русского,  великого  князя  Андрея,
которому  повинуются  триста  царей  в  тех  странах.  ...Говорил  он  о
Георгии,  или  Юрии,  сыне  благоверного  князя  Андрея  Боголюб-
ского».  На  самом  деле,  князь  вовсе  не  был  удачлив.  После  ранней
смерти  отца  —  великого  князя  Андрея  Боголюбского,  он  был  изгнан
из  Новгорода,  где  княжил,  его  жителями,  а  затем  и  из  Владимира
своим  братом  Всеволодом.  Приютил  же  опального  князя  Святослав
Черниговский.  От  него-то,  видимо,  и  шагнул  законный  наследник
русского  престола  на  престол  грузинский,  став  мужем  царицы
Тамар.  «Юрий  храбро  воевал  с  врагами  своего  нового  отечества».
Может  быть,  и  в  отношениях  царствующей  в  Грузии  четы  были  и
светлые  дни  согласия.
 * 	*  *
 1913 	год  был  для  Татианы  Константиновны  и  её  мужа,  наверное,
самым  безоблачным  и  безмятежным.  Прекрасные  чувства,  соеди¬
нявшие  их,  вписывались  в  царственно-величественную  природу
горного  побережья  Таврии.  Татиана  с  мужем  и  сынишкой  жили
в  Кичкинэ,  в  имении  дяди  —  Великого  князя  Дмитрия  Констан¬
тиновича.  Это  был  особенный  в  великокняжеском  роду  человек.
Мы  не  знаем  причин,  по  которым  он  прослыл  «женоненавистни¬
ком»,  но  князь,  действительно,  никогда  не  был  женат,  однако  очень
любил  своих  племянников  и  племянниц.  В  самые  страшные  годы
революционной  смуты  Татиана  Константиновна  с  детьми  обрела  в
его  лице  ангела-хранителя.
 Мне  довелось  быть  в  имении  Кичкинэ  в  апреле  2008  года.  Ре¬
ставрация  дворца  близилась  к  завершению.  Усердием  директора
A.A.  Тимошенко  и  киевских  архитекторов  оживает  страница  свет¬
лой  истории,  благородной  культуры  и  высокого  вкуса  тех  людей,
которые  в  начале  XX  века  украсили  своей  жизнью  этот  уголок
России.
 Дом  стоит  на  горной  террасе,  высоко  над  морем,  лёгкий  и  изящ¬
ный,  точно  чайка,  готовая  взлететь.  Говорят,  таков  «мавританский
стиль»:  много  изысканных  резных  украшений,  башня-«минарет».
В  залах  дворца,  где  чудятся  отзвуки  «Шехерезады»,  звучит  и  иная
архитектурная  музыка:  один  из  залов  отделан  в  духе  классицизма:
арки,  шеренга  колонн  с  резными  «коринфскими»  навершиями.
Тональность  сдержанна:  тёмно-зелёный,  «хвойный»  цвет  стен,  бе¬
лая  колоннада...  Нам  показали  комнату,  где  когда-то  стоял  рояль.
В  тех  же  «Картинках»  княжны  Татианы  —  упоминание:  «  Отец
долго  играл  на  рояле,  а  Теймураз  клал  голову  на  рояль  и  слушал,
слушал...»
 232

Если  перелистать  дневники  Государя  Николая  Александровича
за  1913  год,  возникнет  почти  идиллическая  картина.  Император
с  семьёй  живёт  в  Ливадии,  в  Белом  дворце.  Иногда  по  «Царской
тропе»,  и  теперь  ещё  не  окончательно  затоптанной,  спускается  в
Ореанду,  посещает  там  церковь  Покрова,  где  он  бывал  и  раньше
со  своей  «дорогой  невестой»  и  отметил  тогда  понравившиеся  «мо¬
заичные  образа».
 20  октября,  к  заупокойной  службе  в  Ливадийский  Кресто-
воздвиженский  храм  съезжаются  дети  и  внуки  покойного  Импе¬
ратора  Александра  III.  Уже  девятнадцатая  годовщина  со  дня  его
кончины.  В  дневнике  перечислены:  «Ксения  с  детьми  (Великая
княгиня,  дочь  покойного),  Георгий  и  Минни  (Великий  князь
Георгий  Михайлович,  Минни  —  его  жена,  греческая  принцесса
Мария),  Митя  (Великий  князь  Дмитрий)  и  Татьяна  Константи¬
новна».
 Георгий  и  Мария  Романовы  жили  в  то  время  в  имении  Харакс.
Как  и  Ливадийский,  дворец  в  Хараксе  проектировал  талантливый
крымский  архитектор  Н.П.  Краснов.
 Во  дворце,  построенном  в  стиле  шотландского  замка,  Великий
князь  Георгий,  увлекавшийся  историей,  нумизматикой,  создал
археологический  музей.  Когда-то  на  этом  месте  была  римская
крепость  Харакс.
 Романовы  часто  встречались  и  там,  в  «римских  пенатах»  Геор¬
гия  Михайловича.  Прогуливались  к  «Античной  беседке»  в  парке.
Может  быть,  этот  уголок  был  ностальгически  памятен  Константину
Константиновичу:  ведь  колонны  перевезли  сюда  из  разрушенного
пожаром  дворца  в  Ореанде,  с  его  «родного  пепелища».
 Тонкие  нити  взаимной  симпатии  связывали  Великих  князей
Константина  и  Георгия.  Одно  из  ранних  —  1883  года  —  стихо¬
творений  K.P.  посвятил  Великому  князю  Георгию  Михайловичу.
Оно  называлось  «На  пороге  жизни».  Там,  за  порогом  «тесноты
докучливой  и  душной»,  жизнь  представлялась  «привольной»,
«свет  —  заманчивым».
 Поэт  напутствует  молодого  князя,  предвидя  нелёгкую  его  судьбу:
 «Дверь  распахнулась  ...  С  Богом,  отрок  милый,
 Пускайся  смело  в  дальний  путь
И  полн  отваги,  полн  надежд  и  силы
Неустрашим  и  крепок  будь!  »
 Он  и  был  «неустрашим  и  крепок»,  когда  январским  днём
1919  года  его  вели  из  каземата  во  двор  Петропавловской  крепости  —

*  *  *
 щ
 Государь  Николай  Александрович  любил  пешие  прогулки.  Ча¬
сто  на  горных  тропах  Южного  Крыма  встречал  неразлучную  пару.
Любимый  его  маршрут  —  в  Курпаты.
 «На  обратном  пути  нагнал...  Татьяну  Константиновну  и  Багра¬
тиона»  .  Было  это  в  конце  ноября.  Татиана  ждала  второго  ребёнка.
Ей  было  нужно  много  гулять,  и,  наверное,  не  раз  приходила  она  в
дивную  миниатюрную  церковь  Святой  Равноапостольной  Нины
Грузинской,  недалеко  от  имения  Харакс,  если  чуть  подняться  по
пологой  тропинке  в  гору.
 Неутомимый  пешешественник,  Государь  навещает  и  другого
своего  родственника  —  Великого  князя  Дмитрия  в  его  имении  в
Кичкинэ.  Идёт  последний  месяц  благополучного  1913  года.  Запись
от  7  декабря  в  Царском  дневнике:  «Отправился  пешком  в  Кичкинэ.
Митя  меня  водил  по  саду  и  по  всему  дому».  Этот  сокровенный  уго¬
лок  Крыма  не  мог  не  понравиться,  и  через  три  дня  Императорская
семья  приезжает  сюда  «к  завтраку»  из  Ливадии,  а  там  (уже)  был
весь  Харакс,  —  Великий  князь  Георгий  с  женой  и  дочерьми.
 Наступил  1914  год  —  начало  роковых  событий  в  России  и  в
семьях  Романовых.  Но  в  марте  все  живут  ещё  по  инерции  предше¬
ствующего  года.  Снова  съехались  в  Крым.  Настроение  приподнятое.
На  берегу  у  Симеиза  Государя  встречают  близкие  ему  «Костя,  Мавра
(Елизавета  Маврикиевна,  супруга  Константина  Константиновича)
и  Митя.  И  —  чудный  почётный  караул  —  моя  рота  Кабардинского
полка».
 Радостно  ждут  Пасху  и  общесемейное  событие.  И  вот  —  сверши¬
лось.  Николай  Александрович  ведёт  летопись  крымских  событий:
«Приехали  в  Кичкинэ,  видели  Татьяну  и  новорожденную  её  дочь
Наталию,  родившуюся  на  Пасху».
 15  апреля  ближе  к  вечеру  снова  «поехали  всей  семьёй  в  Кичкенэ
(транскрипция  автора)  на  крестины  Натальи  Константиновны  Ба¬
гратион.  Ольга  (дочь  Николая  II.  —А.Ч.)  и  я  были  восприемниками.
Маленький  Теймураз  был  очень  мил  и  забавен».
 «Акт  по  учёту  и  приёму  имения  Кичкинэ.
 1921  года,  января  дня,  мы,  нижеподписавшиеся  представители
управления  Южнобережным  Советским  хозяйством  Крыма,  в  при¬
сутствии...  (имярек)  и  понятых...»
 Далее  —  понятно.  Имение  Великого  князя  Дмитрия  в  Кичкинэ
реквизировано,  сам  он  в  январе  1919  года  был  расстрелян  вместе  с
другими  князьями  императорской  крови  во  дворе  Петропавловской
 * 	*  *
 234

крепости,  в  двух  шагах  от  усыпальницы  их  великих  предков  в  не
крополе  Петропавловского  собора.
 Опись  имения  произвёл  «заведующий  имением»  Василий
Егорович  Прудников,  служивший  у  Великого  князя  Дмитрия  с
 1914 	года.  Судя  по  тому,  как  составлена  опись,  он  был  достаточно
культурным  человеком,  разбирался  в  архитектурных  достоинствах
усадьбы,  в  стилях  изысканной  мебели,  картинах,  декоративных
мелочах,  иконах.
 В  его  изложении  «Опись  движимого  имущества»  становится
описанием  интересов  и  привычек  людей,  населявших  имение
Кичкинэ  до  крушения  Российской  империи.  Ещё  не  остыли  их
следы.
 Мы  можем  войти  в  вестибюль  дворца,  полониться  иконе  Св.
Георгия  Победоносца,  положить  визитную  карточку  на  «столик
ореховый,  восьмигранный  с  инкрустациями  из  перламутра»  или
на  «столик  чёрного  дуба  в  мавританском  стиле»,  присесть  на  один
из  турецких  табуретов  в  ожидании  приглашения...  Может  быть,  вас
примут  в  приёмной,  где  стоит  «гарнитур  мебели  карельской  берёзы
с  инкрустацией  чёрного  дерева,  обитый  розовым  шёлком».  Если
уже  вечер,  камердинер  распорядится  зажечь  «люстру  бронзовую  с
висячими  круглыми  хрустальными  украшениями  на  10  свечей...  и
бра  бронзовые».  Здесь  тоже  икона  —  «образ  3x4»  —  какая?
 Но  вот  —  вас  приглашают  в  гостиную,  и  вы  не  можете  наглядеть¬
ся  на  «совершенно  новую»  «мебель  в  стиле  Людовика  XV,  розового
дерева  с  бронзой  и  фарфоровыми  украшениями,  на  синем  их  фоне  —
букеты  цветов».  Однако  главный  «персонаж»  гостиной  —  рояль.
(Стоимость  150  рублей.)  Стул  к  роялю  —  с  мягким  сиденьем».
 Вы  можете  дорисовать  картину:  фигура  Великого  князя  Кон¬
стантина  Константиновича,  сидящего  за  роялем:  благородство  осан¬
ки,  летающие  по  клавиатуре  руки  профессионального  музыканта.
Что  вам  слышится:  Моцарт?  Чайковский?  Рядом  с  инструментом
стоит  прелестный  малыш  в  белой  черкеске  —  двухлетний  Теймураз.
Наклонил  голову  «и  всё  слушал,  слушал»...  И  всё  смотрят,  смотрят
на  идиллическую  картину  молодые  родители.  Здесь  всё  располагает
к  тихому,  элегическому  настроению.  На  высоких,  выше  мальчи¬
ка,  фарфоровых  напольных  вазах  продолжение  вечных  сюжетов.
Фон  —  кобальт  и  золочение.  «Изображены  два  амура  и  мальчик  —
охотник  с  собакой.  Подпись  художника:  И.  Артемьев.  1848  года».
«На  другой  вазе  изображены  два  младенца  у  глобуса,  с  подписью:
И.  Морозов.  1848  года».  В  красном  углу,  конечно,  икона.
 «Двум  младенцам»  —  Теймуразу  и  Наталье  —  предсказаны
скитания  по  глобусу  мира.  (Бежали  с  матерью  в  Швейцарию,  потом
в  Югославию,  Америку,  Великобританию.)
 Гаснут  свечи,  и  мальчика  провожают  в  детскую  комнату  на
втором  этаже,  где  спит  недавно  родившаяся  Наташа.  Уют  гнезда^
 235

Детская  мебель  с  уменьшительными  суффиксами:  «Столик  ольхо¬
вый  ...  Столик  буковый...  Стол  пеленальный.  Стол  —  подставка  для
детских  ванн...  Кровать  детская  с  сетками.  Столиков  детских  —  2;
кресел  детских  плетёных  —  2...  Икона  с  угольником».
 Как  предупредителен  «дяденька»  Великий  князь  Дмитрий.  Как
предусмотрителен.  Сам  же  в  запросах  весьма  скромен.  Можно  за¬
глянуть,  если  позволит  хозяин,  в  его  кабинет.  «Стол  письменный
красного  дерева,  крыт  синим  сукном.  Шифоньерка.  Конторка.
Ширма.  Кровать  походная,  железная.  Ящик  для  дров.  Корзина
для  бумаг.  Икона  Иверской  Божией  Матери  и  всех  святых  —
в  киоте».
 Иконы  висели  во  всех,  без  исключения,  комнатах  дворца,  и
свитского  дома,  и  кухни.  «Без  Бога  ни  до  порога».  Ничего  показ¬
ного:  религиозность  —  образ  жизни.
 Каждый  предмет  «Описи»  —  говорящий.  Выдает  быт  и  инте¬
ресы  любознательного  человека:  «солнечные  часы  (старые)  2  шт.
Крокет  и  молотки  к  нему.  Гитара  и  мандолина.  Кии  от  биллиарда.
Книги.  Ватерпас».  В  конюшне  —  «лошади-жеребцы  —  2  и  старая
«линейка»  (экипаж).
 Великий  князь  Александр  Михайлович  Романов  в  книге  «Вос¬
поминаний»  безжалостен  и  предвзят  в  характеристике  родствен¬
ника:  «Великий  князь  Дмитрий  Константинович  был  ...страстным
кавалеристом.  ...Другие  темы  его  не  интересовали».  Куда  милосерд¬
нее  и  объективнее  в  оценке  Его  Высочества  начальник  дворцовой
канцелярии  A.A.  Мосолов.  Великий  князь,  по  его  словам,  не  просто
скромен,  но  крайне  застенчив.  Его  призванием  была  кавалерийская
служба.  Однако  отец  —  адмирал  флота  Великий  князь  Констан¬
тин  Николаевич  пытался  перекроить  судьбу  сыновей  по  ранжиру
традиций.  Дмитрия  послали  учиться  в  Морской  корпус.  В  одной
команде  со  старшим  братом  Константином  он  даже  участвовал  в
плавании  эскадры  в  Северную  и  Южную  Америку.  И  всё-таки  князь
не  мог  пересилить  своей  физической  несовместимости  с  морем,  и
отец  отступился.
 Когда  Великому  князю  Дмитрию  предложили  пост  заведующего
Государственным  коннозаводством,  он  был  смущён  и  «с  трога¬
тельной  искренностью  признавался:  «Я  бы  с  радостью  принял  это
назначение,  если  бы  речь  шла  только  об  уходе  за  лошадьми.  Но  это
предполагает  ещё  и  руководство  людьми...  боюсь,  что  никогда  не
смогу  найти  общий  язык  с  чиновниками».
 Взгляды  Дмитрия  Константиновича  совершенно  выпадали  из
консервативного  регистра  должностных  привилегий,  чинов,  ор¬
денов,  полагавшихся  членам  Императорского  Дома  с  рождения.
Он  считал  —  и  разумно,  —  что  «Великие  князья  должны  начинать
свою  карьеру  простыми  лейтенантами  и  инкогнито»  и  что  «им
^икогда  нельзя  доверять  командные  посты  с  большой  степенью^
 236

ответственности.  Любая  их  ошибка  коснётся  царя,  и  это  нанесёт
урон  его  престижу».
 A.A.  Мосолов  рассказывает:  «Однажды  он  передал  через  меня
очень  крупную  сумму  денег  для  ремонта  маленькой  сельской
церквушки.
 — 	Если  вы  будете  делать  такие  щедрые  дары,  —  сказал  я,  —
вашего  содержания  от  Уделов  ненадолго  хватит.
 — 	Уделы,  —  ответил  он  серьёзным  тоном,  —  существуют  не
для  того,  чтобы  мы  вели  сибаритский  образ  жизни,  эти  деньги  даны
нам,  чтобы  мы  могли  укреплять  престиж  Царской  Семьи».
 Самыми  близкими  друзьями  уединенно  живущего  «частного
лица»  —  Великого  князя  Дмитрия  Константиновича  были  книги:
«чтение  без  конца  для  повышения  уровня  знаний».
 * 	*  *
 В  августе  1914  года  началась  Первая  мировая  война.  Всех
пятерых  сыновей  Великий  князь  Константин  Константинович
благословил  «идти  на  войну  со  своими  полками».  В  действующей
армии  воевал  и  флигель-адъютант  поручик  Константин  Багратион.
Княжна  Татиана  с  родителями  и  детьми  жила  в  Павловском  дворце.
Их  общее  настроение  поведал  дневнику  её  отец  —  Великий  князь.
К  тому  времени  он  уже  похоронил  своего  любимого  сына  Олега,
скончавшегося  в  госпитале  от  тяжёлой  раны.  «Вспоминается  миф
о  Ниобее,  которая  должна  была  лишиться  всех  своих  детей.  Ужели
и  мне  суждено  это».  Состра  Олега  княжна  Вера  и  через  шестьдесят
восемь  лет  не  могла  утишить  горестных  воспоминаний.  «Я  остро
переживала  смерть  любимого  брата.  Но  на  похороны  меня  не  взя¬
ли,  несмотря  на  все  мольбы  ...  считая,  что  я  в  8  лет  мала.  Это  было
двойное  горе».
 Однажды  всё-таки  в  их  печальный  дом  пришла  нечаянная  ра¬
дость:  ненадолго  пришёл  с  фронта  Константин  Багратион.  Вместе
с  женой  Татианой  они  пригласили  в  свои  покои  раненых  офицеров
лейб-гренадерского  Эриванского  полка.  Устроили  для  них  вечер.
Но  радость  была  мимолётной.  Константин  Багратион  возвращался
в  армию,  на  этот  раз  —  в  пехоту,  в  лейб-гвардии  Эриванский  полк,
где  остро  не  хватало  офицеров.
 Между  роковым  отъездом  мужа  и  страшным  известием  о  его  гибе¬
ли  в  воспоминаниях  княжны  Татианы  уместилась  «картинка».  Она
прогуливает  в  шарабане  сынишку.  Едет  вместе  с  четой  эриванцев.
Правит  наездник  Заздравный.  Что-то  случилось,  и  пассажиры  вы¬
валились  из  повозки.  «У  меня,  —  пишет  Татиана,  —  были  порваны
связки  ноги.  Отец,  узнав,  всё  спрашивал:  «А  как  Заздравный,  что
рн  повредил,  болит  ли  у  него?»
 237

После  падения  княжна  некоторое  время  могла  передвигаться
только  на  костылях.
 19 	мая  1915  года  —  самый  чёрный  день  в  её  жизни.  В  этот
день  «на  войне  был  убит  отец  моих  детей.  Я  на  костылях  поехала
в  Мцхет»  хоронить  мужа.  Перед  отъездом  в  Грузию  —  пережила
тяжкие  минуты  расставания.  «Отец,  прощаясь,  перекрестил  меня,
смотря  прямо  в  глаза.  Мы  оба  сознавали,  что  больше  не  увидимся
и  что  он  мне  даёт  последнее  благословение».
 Вместе  с  больной  сестрой  на  похороны  поехал  её  брат  князь
Игорь.
 Константин  Александрович  Багратион-Мухранский  был  погре¬
бён  в  старинном  соборе  Светицховели  в  Мцхете.  Земной  его  жизни
было  двадцать  шесть  лет.  Для  княжны  Татианы  начался  скорбный
вдовий  путь.  Утраты...  Утраты  самых  родных  и  близких  людей.
 «Через  два  дня  после  погребения  в  Мцхете,  Игорь  получил  теле¬
грамму  о  кончине  Отца  и  сейчас  же  уехал  по  Военно-Грузинской
дороге,  и  я  с  ним.  В  Петербурге  его  шофёр  сказал,  что  накануне
состоялось  перевезение  тела  в  собор  Петропавловской  крепости,  и
мы  поехали  прямо  туда.
 Гроб  стоял  высоко,  над  несколькими  ступенями,  и  почётный
караул  вокруг.  Государь  Император  сделал  замечание,  почему  ду¬
ховенство  не  было  в  одинаковых  облачениях.  Старший  брат  Иоанн
пригласил  столько  епископов,  столько  священников,  всех,  кого
только  знал,  так  что  не  хватило  придворного  облачения.
 Тело  почившего  Отца  вскрывали  и  бальзамировали.  Нашли  язву
в  сердце.  Вспомнили,  что  последнее  время  он  говорил:  «У  меня  так
болит  сердце,  точно  там  рана».
 Погребение  в  новой  усыпальнице,  а  впечатление  холодности
и  неуютности.  В  1911  году  там  была  погребена  Бабушка  Великая
Княгиня  Александра  Иосифовна.  Отец  лежит  рядом  с  ней».
 «Четыре  вдовы»  —  заключительный  скорбный  аккорд  воспоми¬
наний.  Будто  один  крест  на  всех  четверых.  Каждой  порознь  —  труд¬
ней  поднять.  Только  одна  из  них  —  Елизавета  Маврикиевна  —  вдова
усопшего.  Остальные  —  вдовы  убитых.
 Елизавета  Фёдоровна  —  по-домашнему  «тётя  Элла»  —  хоронила
останки  любимого  мужа  Великого  князя  Сергея  Александровича,
разорванного  бомбой  сатаниста  Каляева,  в  1905  году.
 Ольга  Константиновна  —  королева  эллинов,  по-домашнему
«тётя  Оля»,  хоронила  супруга  —  короля  Греции  Георга  I,  убитого
безумцем,  в  1913  году.
 Только  что  в  Тифлисском  храме  Светицховели  отслужили  па¬
нихиду  о  убиенном  воине  Константине  Багратион-Мухранском,
добром,  любящем  муже,  совсем  ещё  молодой  княжны  Татианы.
 Предстояла  последняя  —  о  упокоении  Великого  князя  Констан¬
тина  Константиновича.
 238

«В  день  погребения  в  Бозе  почившего  Родителя  моего,  в  малень¬
кой  гостиной  Матушки,  в  Мраморном  Дворце,  был  накрыт  очень  ма¬
ленький  стол,  только  на  четыре  персоны.  Никогда  прежде,  никогда
позже  так  не  бывало.  Обедали  мы  —  четыре  вдовы  —  Матушка  моя,
тётя  Оля,  тётя  Элла  и  я.  Мы  были  три  в  чёрном  траурном,  а  настоя¬
тельница  Марфо-Мариинской  в  Москве  общины  в  своём  одеянии.
 За  столом  Великая  княгиня  Елизавета  Фёдоровна  говорила,
что  ожидает  на  том  свете  усопшего:  «Души  усопших  в  бездействии
не  бывают.  Им  от  Бога  назначается  духовная  деятельность,  и  они
поднимаются  от  силы  в  силу.  Так  написано  у  святых  отцов».
 После  обеда  Матушка  и  тётя  Оля  ушли  прилечь.  Тётя  Элла  села
сбоку  в  кресло.  Я  стала  перед  ней  на  колени  и  руки  положила  ей
на  колени.  Смотрела  ей  прямо  в  глаза,  и  она  смотрела  в  глубину
моих  глаз.  Молча.  Полчаса.  Не  произнося  ни  одного  слова.  Не  от¬
рывая  глаз.  Бурно,  скорбно  изливала  ей  свою  душу.  ...Чувствовала,
что  она  всё  понимает...  Меня  утешила  и  подкрепила.  Молча.  Без
одного  движения.  Через  полчаса  я  встала,  поцеловала  ей  руку  со
словами:  «Благодарю  тебя».  Слава  Богу  за  всё».
 И,  словно  дописывая  этот  скорбный  лист,  княжна  Вера  в  из¬
гнании  дописала:  «Не  подозревали  мы  тогда,  как  милостиво  было
Провидение  и  что  отец  ушёл  в  иной  лучший  мир  и  не  видел  рево¬
люции  со  всеми  её  ужасами,  так  близко  коснувшимися  именно
нашей  семьи!»
 Можно  предположить,  что  молодая  вдова  Татиана,  имея  на  ру¬
ках  детей,  оставшихся  без  отца,  вчитывалась  в  житие  грузинской
царицы  Тамар.  У  древней  святой,  с  которой  княжна  встретилась
на  небесных  магистралях,  в  её  замужестве  был  другой  крест,  тоже
тяжкий.  Царице  предстояло  пережить  бесчестье:  венчанный  её  муж
Юрий  был  склонен  более  благоволить  мужчинам,  нежели  жене.
Монах  Паисий  пишет:  «Тамара  долго  терпела,  увещевала  Юрия
исправиться,  и  сама,  и  через  монахов,  и,  наконец,  решилась  разве¬
стись  с  ним.  Юрий  был  отправлен  в  Константинополь  с  большими,
впрочем,  богатствами».
 А  дальше  началось  и  вовсе  непотребное.  Вчерашний  муж  цари¬
цы  вернулся  в  Грузию  с  большим  греческим  войском  и  воцарился
на  престоле  грузинском.  И  пришлось  бывшей  супруге  собирать
верных  вельмож  и  изгнать  Юрия  из  страны.  Он  возвратился  ещё
раз  с  оружием  в  руках,  с  войском,  снова  потерпел  поражения,  и
наконец  исчез  бесследно.
 «Такие  скорби  испытала  в  житии  святая  царица!  —  пишет  мо¬
нах  Паисий.  —  Но  скорби  эти  были  отнюдь  не  последними.  Против
царицы  Тамары  не  раз  составлялись  заговоры  с  целью  свержения
её  с  престола,  а  возможно,  и  убийства,  но  она  никогда  не  мстила
своим  врагам.  Победив  и  пленив  их,  царица  отпускала  их,  одарив,
ак  заслуженных  людей,  как  своих  друзей  и  благодетелей».  Эти.
 239

её  поступки  не  были  политической  игрой.  Царица  исповедовала
Заповеди  Христа,  и  милосердие  её  было  истинным.
 И  вот  через  века  —  «двух  голосов  перекличка»:  княжна  Та¬
тиана,  уже  будучи  инокиней  Тамарой,  заканчивает  свои  заметки
словами  А.Ф.  Кони,  сказанными  о  Великом  князе  и  о  ней,  тогда  ещё
жившей  в  миру:  «Конечно,  Вы  всегда  носите  в  сердце  Христа,  как
Ваш  Отец  всегда  Его  носил,  и  я  ношу.  Это  ключ  к  его  обаянию».
 Похоронив  мужа,  а  через  несколько  дней  отца,  Татиана  Кон¬
стантиновна  с  детьми  уехала  в  Кичкинэ,  к  «дяденьке»,  как  всё
молодое  поколение  Романовых  называло  Великого  князя  Дми¬
трия.  Теперь  в  его  прекрасном  доме  поселилась  глубокая  печаль.
Шла  война,  развязанная  германским  императором  Вильгельмом
Вторым.  Дмитрий  Константинович,  почти  ослепший,  вынужден
был  оставаться  в  тылу  и  мог  быть  единственно  полезным,  готовя
кавалерийские  войска.
 В  1917  году  относительное  благоденствие  осиротевшей  семьи
Татианы  кончилось.  Великого  князя  Дмитрия  сослали  в  Волог¬
ду.  Ссылку  разделила  с  ним  и  княжна  Татиана  с  детьми.  Потом
их  вернули  в  Петроград:  четверых  Великих  князей  —  Павла
Александровича,  Николая  и  Георгия  Михайловичей  и  Дмитрия
Константиновича  с  племянницей  и  её  детьми.  Удивительно,
как  миновала  молодую  мать  расстрельная  судьба.  «Имиже  веси
судьбами»  адъютанту  «дяденьки»  Александру  Васильевичу  Ко-
роченцову  удалось  вывезти,  пишет  княжна  Вера,  сестру  с  детьми
через  Киев,  Одессу  и  Бухарест  в  Швейцарию  и  он  всё  время  очень
о  них  заботился».
 Господь  всегда  высылает  «Симеона  Киринейского»  в  помощь
человеку,  «когда  креста  нести  нет  мочи».  Чёрные  крыла  смерти
простёрлись  над  родом  Романовых:  кончина  многих  из  них  была
нечеловечески  жестока.  Нелюди  в  человеческой  личине  творили
небывалое  по  чудовищности  палаческое  дело.
 Спасаясь  от  возможных  преследователей,  княжна  Татиана  и
 A.B.  Короченцов  в  пути  узнали  о  злодеянии  в  Алапаевске.  Три
брата  княжны  были  живыми  брошены  в  шахту  вместе  с  Великой
княгиней  Елизаветой  Фёдоровной,  её  любимой  «тётей  Эллой»,  с
которой  она  безмолвно  прощалась  в  земной  жизни,  сама  того  не
ведая,  три  года  назад.
 Новый  удар  настиг  Татиану  Константиновну  в  1919  году.
В  Петропавловской  крепости  были  расстреляны  четверо  Великих
князей  и  среди  них  —  безмерно  заботливый,  заменивший  княжне
отца  —  «дяденька»  Дмитрий  Константинович.  В  былые  дни,  когда
племянница  вступила  в  неравнокровный  брак  с  К.А.  Багратион-
Мухранским,  ему  «приходилось  сопровождать  Татиану  на  при¬
дворные  торжества,  потому  что  молодой  князь  Константин,  не
^будучи  высочайшей  особой,  не  мог  сидеть  в  царской  ложе  театра  или
 240

участвовать  в  высочайших  выходах  вместе  с  женой»  (О.  Егорова,
М.  Сотников.  «Русская  свеча»  кн.  Татьяны»).
 Нерастраченные  князем  отеческие  чувства  изливались  на  Та¬
тиану  и  её  детей.  И  вот  —  ещё  одного  дорогого  человека  нет  более
на  свете.  Убит  и  другой  её  близкий  родственник  —  Великий  князь
Георгий.  Это  в  его  имении  Харакс,  что  в  недалёких  километрах  от
Кичкинэ,  любили  встречаться  императорская  и  великокняжеские
семьи.
 Атмосфера  в  Хараксе  была  пропитана  грузинскими  ароматами,
что,  наверное,  было  особенно  приятно  княжне  Татиане,  обретшей
в  Грузии  вторую  духовную  родину.
 Великий  князь  Георгий  и  родился  неподалёку  от  Тифлиса:
его  отец  Великий  князь  Михаил  Николаевич  —  сын  Императора
Николая  Первого,  был  наместником  на  Кавказе.  В  семье  Георгия
называли  на  грузинский  манер  —  «Гоги».  Его  первой  любовью  была
грузинская  княжна  Нина  Чавчавадзе,  но  сословное  императорское
табу  не  допустило  их  бракосочетания.  Женившись  поздно,  уже  за
сорок,  на  греческой  принцессе  Марии,  он  старшую  дочь  назовёт
Ниной.  И  миниатюрный  храм,  который  строился  вблизи  имения
Харакс,  отдаст  под  покровительство  святой  равноапостольной
Нины  Грузинской.
 Великий  князь  Георгий  останется  в  истории  России  и  как  вы¬
дающийся  нумизмат,  автор  серьёзных,  хорошо  известных  в  Европе
монографий  на  эту  тему,  а  главное  —  как  один  из  основателей  и
директор  Музея  имени  Александра  III  в  Петербурге,  известного
как  «Русский  музей».  Он  руководил  им  до  окаянных  дней  Октября
17-го  года.
 Счастливая  и  горькая  память  была  для  княжны  Татианы  по¬
водырём  в  безвозвратно  утраченный,  разрушенный  «нашествием
варвар»  мир  прошлого.  Одной  не  снести  было  эту  ношу,  и  Татиана
Константиновна  решилась  выйти  замуж  за  Александра  Василье¬
вича  Короченцова,  спасшего  жизнь  ей  и  детям,  помогая  бежать  из
России.
 «Через  три  месяца,  6  февраля  1922  года,  A.B.  Короченцов
скончался  в  возрасте  сорока  четырёх  лет  от  паралича  сердца,  на¬
ступившего  вследствие  осложнения  от  дифтерита».
 Авторы  очерка  «Русская  свеча»,  кроме  этой  печальной  инфор¬
мации,  приводят  выдержки  из  письма  королевы  эллинов  Ольги,
родной  тётушки  вторично  овдовевшей  племянницы.  «...  Я  полу¬
чила  горестное  известие  о  смерти  мужа  моей  дорогой  Татьяны.  ...
Их  свадьба  была  27  октября,  и  ровно  три  месяца  после  этого  он
скончался...  Моя  бедная,  бедная  Татьяна,  ей  только  31  год,  и  она
пережила  почти  что  только  одни  испытания.  Она  знала  Александра
Васильевича  больше  20  лет,  он  был  лучшим  другом  моего  брата
митрия,  —  он  был  как  бы  членом  нашей  семьи.  Потеряв  столько»
 241

самых  близких  и  дорогих  людей  —  отца,  дядю,  заменявшего  его,
мужа,  братьев,  родину,  она  всей  душой  привязалась  к  Александру
Васильевичу,  который  неустанно  заботился  о  ней  и  о  её  детях.
Они  женились  и  только  три  месяца  наслаждались  редким  счастьем.
Теперь  всё  кончено,  счастье  пронеслось  как  сон,  и  осталась  одна
скорбь.  Слава  Богу,  у  Татьяны  вера  и  покорность  воле  Божией  несо¬
крушимы,  —  я  убеждена,  что  она  будет  жить  в  твёрдом  уповании  на
всё  то,  что  Господь  обещал  всем  страждущим  и  обременённым».
 Пути  княжны  Татианы  и  царицы  Тамар  начинают  стремительно
сближаться.
 «Рассказывают,  —  пишет  иеромонах  Паисий,  —  что  после
коронации  молодая  правительница  увидела  пророческий  сон.
С  высоты  орлиного  полёта  смотрела  она  на  Кавказ  и  видела  на  юге
единоверную  с  Грузией  Византию,  на  западе  —  корабли  и  галеры
купцов  из  разных  стран,  на  востоке  —  Каспийское  море...  И  вот
оно  начинает  бушевать,  волны  его  вздымаются  всё  выше  и  выше,
огромные  валы  подымаются  до  хребтов  Кавказских  гор  и  уже  гото¬
вы  обрушиться  на  Грузию  и  потопить  её.  Но  видит  святая  царица,
как  четверо  юношей  скачут  к  берегу  Каспия  и  начинают  метать  в
него  огненные  стрелы,  и  Каспий  просит  у  неё  пощады.  Она  поняла,
что  это  —  огромный  мусульманский  мир  на  востоке  её  страны,  что
грядут  страшные  войны  с  ним  и  в  них  она  одержит  победу».
 Сон  был  вещим  и  предвосхитил  всю  жизнь  мудрой  Тамар.
Не  счесть  её  политических  и  батальных  завоеваний.  Может  быть,
самое  значимое  событие  в  истории  её  правления  произошло  в
1204  году,  когда  правитель  Румского  султаната  обратился  к  царице
Тамар  с  требованием:  пусть  лично  она  и  её  государство  откажутся
от  христианства.  Венценосная  правительница  отвергла  это  требова¬
ние.  В  исторической  битве  близ  Баскани  грузинское  войско  разбило
коалицию  мусульманских  государств,  предотвратив  нашествие  на
Грузию  и  опустошение  страны.  «Четверо  юношей»  из  пророческо¬
го  сна  воплотились  в  личность  самого  близкого  царице  человека.
Не  было  бы,  вероятно,  столь  блистательных  побед,  если  бы  не
второй  муж  царицы  —  один  из  лучших  её  полководцев  —  князь
Давид  Сослани,  друг  её  с  детства.  «Его  называют  также  Давидом
Багратидом».
 Земные  пути  двух  женщин  напрашиваются  на  сопоставления.
Жизнь  одной  через  века  эхом  отдаётся  в  другой.  Потомки  благо¬
родного  рода  Багратидов  были  посланы  им  обеим.  Константин
Багратион-Мухранский  своей  ранней  смертью  в  бою  приуготовлял
возлюбленную  жену  к  грядущим  испытаниям,  учил  её  мужественно
принимать  удары  судьбы.
 Молодой  женщине,  воспитанной  в  среде,  где  исповедовали
идеальное  благородство,  высокие  чувства  и  христианскую  веру  как
 незыблемую  опору  во  всём  и  всегда,  пришлось  пережить  «наше-
 е-А
 т
 242

ствие  варвар»  внутри  родной  страны.  Не  мусульман,  не  язычников,
имевших  свои  религиозные  устои,  —  но  нелюдей,  перед  которыми
и  бесы,  наверное,  трепетали.
 Княжна  Татиана  не  просто  «выжила»:  её  сын  Теймураз  был
воспитан  в  лучших  традициях  идеалов  Российской  империи.
В  1927  году,  когда  скончалась  его  бабушка  Елизавета  Маврикиев-
на,  её  старшая  дочь  —  мать  Теймураза  переехала  из  Швейцарии  в
югославский  город  Белая  Церковь.  Там  изгнанники-кадеты  уже
организовали  Кадетский  корпус,  где  и  стал  учиться  Теймураз  Ба¬
гратион.  Его  одноклассники  помнят,  что  никогда  он  не  кичился
своим  происхождением,  а  был  ведь  праправнуком  императора
Николая  Первого,  со  всеми  держал  себя  просто.  И  в  этом  сказалась
фамильная  черта  Романовых.  Как  бы  порадовался  его  покойный
дед  Великий  князь  Константин  Константинович,  видя,  как  внук  на
всех  кадетских  табельных  днях,  уже  давно  выпускник,  продолжал
выносить  знамя  Полоцкого  Кадетского  корпуса.
 Осенью  1989  года  по  поручению  правления  Нью-Йоркского
Палестинсого  общества  Теймураз  Багратион  побывал  на  Святой
земле.  Было  много  заданий  по  обустройству  принадлежавших
православным  христианам  святынь.  Возвратившись  в  Америку,
сказал:  «  ...идут  разговоры  о  прославлении  Великой  княгини  Елиза¬
веты».  В  храме  Св.  Марии  Магдалины  наблюдал,  как  сооружаются
мраморные  раки  для  мощей  новомучениц  Елизаветы  и  Варвары.
В1981  году  их  обеих  канонизировала  Русская  Зарубежная  Церковь.
Значит,  фраза:  «  ...идут  разговоры...  »  относилась  к  планам  высшего
духовенства  России,  где  обе  страстотерпицы  были  прославлены  во
святых  в  1992  году.
 Не  мог  Теймураз  Константинович  не  побывать  и  на  могиле
своей  матери.
 Инокини  Тамары
 Все  земные  пути  царицы  Тамар  к  концу  её  жизни  вели  к  уеди¬
нённой  обители.  В  миру  она  владела  всем,  вожделенным  для  че¬
ловека:  была  несравненно  умна  и  прекрасна  видом;  её  именовали
«сосудом  мудрости»  и  называли  «царём»  —  «мэпэ»,  в  отличие  от
«царицы»  —  «дэдопали»;  её  власть  простиралась  на  весь  Кавказ;
её  казна  была  полна  сокровищ.  Это  были  богатства,  собранные
ради  её  Грузии.  О  себе  же  она  говорила:  «Нагой  родилась  из  утро¬
бы  матери,  нагой  же  (  свободной  от  стяжания)  желала  бы  отойти  к
вечному  Судии».
 Списатель  жития  святой  Тамар  Паисий  в  древних  летописях
нашёл  описание  сна  её  матери,  в  котором  она  напутствовала  дочь,
предсказывая,  что  быть  ей  царицей.  «Покровом  крепким  стань  для
 243

немощных,  защитой  сильною  для  слабых,  источником  богатства
для  неимущих!»  Велика  сила  Божественного  предопределения,
поддержанная  благословением  матери.
 «Святая  Тамар  отличалась  необычайным  милосердием  к  бед¬
ным.  Тот  день,  в  который  царица  не  могла  подать  милостыню,
она  считала  для  себя  потерянным.  Не  было  в  её  время  ни  гнёта,  ни
вымогательств,  ни  разбоя  в  народе...  ни  единого  случая  смертной
казни  и  телесных  наказаний,  сопряжённых  с  членовредительством.
Желая  подавать  милостыню  от  трудов  своих  рук,  святая  Тамар  по
ночам  пряла,  вышивала,  а  вырученные  за  своё  рукоделие  деньги
раздавала  бедным.
 ...Посылала  в  горские  племена  учителей  веры  Христовой...
 ...строила  храмы  в  горах  и  ущельях  Кавказа...
 ...основала  Рождество-Богородичный  монастырь  в  ущелье  реки
Веры...
 ...Также  грузинское  предание  говорит,  что  царицей  Тамар  был
основан  и  Бардзийсий  Успенский  пещерный  монастырь.  Она  по¬
дарила  ему  много  деревень,  украсила  его  храмы  и  повелела  высечь
в  скале  «Большую»  церковь.  В  ней  хранился  фресковый  портрет
царицы  Тамар  и  надпись  с  упоминанием  о  ней.
 В  этом  монастыре  святая  царица  провела  последние  годы  жизни.
Из  своей  келии,  которая  оконцем  сообщалась  с  храмом,  она  могла
возносить  молитвы  во  время  богослужений.
 В  летописи  говорится,  что  после  отпевания  в  Мцхетском  соборе
Светицховели  (  где  в  1915  году  отпевали  мужа  княжны  Татианы
князя  Константина  Багратиона)  тело  Тамар  было  перенесено  в  Ге-
латский  монастырь,  где  и  предано  земле  в  фамильном  склепе  рода
Багратиони».
 * 	*  *
 О  своей  старшей  сестре  княжна  Вера  писала  в  «Воспоминани¬
ях»,  что  Татиана  «мечтала  о  монашестве  с  отроческих  лет».  Земные
хлопоты  закончились,  когда  её  дети  Теймураз  и  Наталья  «кончили
школы  и  стали  самостоятельными».
 В  1946  году  в  Женеве  Блаженнейший  Митрополит  Анастасий
постриг  княжну  Татиану  в  монахини  «под  именем  Тамары».  Ми¬
стически  она  воссоединилась  со  своей  святой  покровительницей,  в
её  иноческом  образе,  с  её  именем.  Её  благословили  ехать  в  Иеруса¬
лим,  и  она  «сперва  монашествовала  в  Гефсимании»,  где  у  подножия
Елеонской  горы  стоит  русский  православный  храм  в  честь  святой
Марии  Магдалины.
 Так  Божий  Промысел  привёл  инокиню  Тамару  к  мощам  Ели¬
заветы  Фёдоровны,  её  любимой  «тёти  Эллы»,  в  ту  пору  ещё  не
 244

прославленной  во  святых.  Храм  этот  был  воздвигнут  усердием
убиенного  мужа  Великой  княгини  Елизаветы  —  Великого  князя
Сергея  Александровича,  который  был  председателем  Православно¬
го  Палестинского  общества.  Молодожёнами  они  приезжали  сюда,  и
Великая  княгиня  обронила  провидческую  фразу  о  том,  что  хотела
бы  здесь  быть  похороненной.  Воистину  неисповедимыми  путями
именно  к  этому  месту  упокоения  привёл  её  Господь.  И  следом  за  ней
для  молитвенного  подвига  призвал  на  Елеонскую  —  Масличную
гору  и  инокиню  Тамару.
 Елеонская  гора  —  средоточие  библейских  событий.  В  первый
раз  о  ней  упоминается  ещё  в  Ветхом  Завете.  Царь  Давид,  пресле¬
дуемый  сыном  Авессаломом,  бежал  из  Иерусалима  на  гору  Елеон¬
скую,  «шёл  и  плакал,  голова  у  него  была  покрыта,  он  шёл  босой»
(II  Цар.  XV,  30).
 Через  столетия  поднимался  на  эту  гору  Иисус  Христос  со  своими
учениками.  Здесь  беседовал  Он  с  ними  «о  конце  видимого  мира,
разрушении  святого  града  Иерусалима,  о  страданиях,  гонениях  и,
наконец,  о  полном  торжестве  и  победе  Своих  последователей.  Здесь
изрёк  Он  две  чудные  Свои  притчи  о  десяти  девах  и  о  пяти  талантах».
Здесь,  в  Гефсиманском  саду,  молился  Отцу  Своему  Небесному,  по¬
нимая,  сколь  мучительна  будет  чаша  страданий.  С  горы  Елеонской
воскресший  Господь  в  виду  апостолов  вознёсся  на  Небо.
 Величественный  вид  открывается  с  её  вершины,  словно  гора
парит  над  Вечным  Городом,  над  рекой  Иордан  и  Мёртвым  морем,
и  даже  лежащие  за  ним  далёкие  Моавские  горы  можно  охватить
взглядом...  словно  перелистать  нетленные  страницы  Священного
Писания.
 На  самой  высокой  точке  горы  Елеон  стоит  Спасо-Вознесенский
женский  монастырь,  который  называют  ещё  Русской  Свечой  и
Русской  Лампадой.  Там,  после  служения  в  Гефсимании,  матушка
Тамара  стала  настоятельницей  монастыря  и  была  ею  в  течение
двадцати  четырёх  лет,  до  1975  года.
 «В  начале  50-х  в  Елеонском  монастыре  было  сто  двадцать  мо¬
нахинь.  Доброй  половине  сестёр  было  далеко  за  70  лет.  Читаешь
путевые  заметки  архиепископа  Российской  Зарубежной  Право¬
славной  Церкви  Серафима,  —  пишут  в  газете  "Россия"  О.  Егорова
и  М.  Сотников,  —  и  будто  видишь  этих  Божиих  стариц.  Старенькие
они,  немощные,  нищие  и  убогие,  а  вместе  с  тем,  какая  это  духовная
сила  и  какая  помощь  нашей  Зарубежной  Церкви  от  их  горячей,
неустанной,  смиренной  общей  молитвы.  Да,  это,  несомненно,  муд¬
рые  девы,  у  которых  светильники  полны  чистого,  благовонного,
молитвенного  елея.  Русская  лампада,  по  милости  Божией,  не  уга¬
сает  на  Святой  земле.
 ...Ворота  открыты,  в  них  стоит  настоятельница  Елеонского
ренского  монастыря  игуменья  Тамара,  дочь  Великого  князя  Кон¬
 245

стантина  Константиновича.  Она  держит  блюдо  с  хлебом-солью.
По  бокам  у  неё  монахини,  и  дальше  виден  длинный  строй  монаше¬
ского  воинства  в  два  ряда,  один  против  другого.  Облачают  меня  в
мантию.  Матушка-игуменья  хочет  сказать  приветственное  слово,
но  от  волнения  не  может,  плачет  и  молча  подаёт  хлеб-соль.  Молча
его  принимаю  и  целую,  сам  будучи  взволнован  до  крайности.  Ведут
со  славой  в  церковь.  Монахини,  стоящие  в  два  ряда,  кланяются  в
пояс,  пропускают  и  потом  следуют  за  нами.  Их  много,  ибо  вкупе
собрались  на  встречу  инокини  и  насельницы  трёх  русских  обите¬
лей  в  Иерусалиме:  Елеона,  Гефсимании  и  Вифании.  Гудят,  поют
колокола,  Великий  встречный  звон  "во  вся  тяжкая".
 Не  в  силах  сдержать  слёзы,  плакали  и  архиепископ,  и  игуменья
Тамара,  и  сёстры  трёх  Елеонских  обителей,  длинной  чередой  под¬
ходя  под  благословение.  Ох,  как  соскучились  они  по  православному
архиерею,  ведь  четырнадцать  долгих  лет  не  было  в  Иерусалиме
русского  епископа»  (Общенациональная  газета  «Россия»,  №  10,
2007  г.).
 В  тропаре  прославленной  во  святых  Иверской  царице  Тамар  есть
строка:  «...благоверная  царице  Тамаро,  на  горах  высоких  храмы
воздвигшая,  да  в  них  моления  воссылают  ко  Господу...»
 И  инокиня  Тамара  до  смертного  своего  часа  возносила  моления
ко  Господу  о  спасении  жестокой  своей  родины  —  России  с  вершины
горы  Елеонской,  где  в  монастырских  стенах  сама  была  русской
свечёю.  Преставилась  ко  Господу  на  праздник  Успения  Пресвятой
Богородицы  15  августа  по  старому  стилю  1979  года,  восьмидесяти
девяти  лет  от  роду.
 246

ГЛАВА  10.
КНЯЗЬ  ОЛЕГ
 Зимой  14-го.  «Ковылинъ»
 Это  была  последняя  зима  в  жизни  князя  Олега  Константинови¬
ча.  Он  провёл  её  в  селении  Домниха  Тверской  губернии,  в  имении
своего  любимого  воспитателя  Николая  Николаевича  Ермолин¬
ского.  Молодому  князю  нравилось  бывать  в  этом  небогатом  доме.
Хозяева  встречали  его  радушно.  Давно  сложились  их  отношения,
простые  и  сердечные,  под  стать  укладу  патриархального  дво¬
рянского  гнезда.  Говорили  и  думали  о  предметах  возвышенных.
В  Домнихе  Олег  был  особенно  расположен  сочинять.  Писал  «Сце¬
ны  из  моей  жизни»,  несколько  стихотворений,  начал  было  жизне¬
описание  «Анпапа»  —Великого  князя  Константина  Николаевича,
своего  именитого  деда.  Главное  —  закончил  рассказ  «Ковылинъ».
Завершающий,  итоговый.  В  нём  —  образ  жизни  идеальной,  кото¬
рая  вот-вот  уйдёт,  рассеется,  и  такая  от  этого  в  рассказе  печаль,
потому  что  вместе  с  красотой  уйдёт  правда.
 В  чём  же  идеал-то?  Да  и  мудрствовать  не  надобно:  в  эпиграфе,
предпосланном  рассказу,  всё  означено.  Эпиграф,  конечно,  из  Пуш¬
кина,  из  «Евгения  Онегина»:
 «Деревня,  где  скучал  Евгений,
 Была  прелестный  уголок.
 Там  друг  невинных  наслаждений
Благословить  бы  небо  мог».
 «Невинные  наслаждения»  и  прежде,  и  после  Пушкина  знавала
родная  словесность.  Это  когда  природа  становится  пейзажем  твоей-

души.  Его  приметы  —  покой  и  радость.  Неторопливо  вглядывается
автор  в  своё  настроение,  надиктованное  «чудным,  ясным,  морозным
утром».  «Люблю  я,  —  пишет,  —  такие  путешествия  по  незнакомым
местам.  Сидишь,  закутавшись,  в  санях,  смотришь  с  любопытством
на  открывающиеся  виды  —  блаженствуешь».  А  и  виды-  то  вроде
невзрачные:  «болото»,  «необозримое  пространство  заросло  корявым
низеньким  сосняком.  ...Только  у  берега  тянется  узенькая  полоска
высокого  леса».  И  не  подберёшь  определений,  чтобы  раздробить
слово  «красота»  на  сравнения  да  эпитеты.  Не  просто  ведь  «наслаж¬
даешься»,  а  «блаженствуешь».  Разве  что  историческая  память
крови  подскажет  князю  Олегу  былинные  картины.  На  заснеженном
таинственном  безлюдье  покажется,  что  «тут  бывали  богатыри,  что
здесь  и  теперь  царят  духи,  как  в  сказках».  Какое  русское  незамут¬
нённое  воображение  у  молодого  князя,  точно  ему  в  детстве  Арина
Родионовна  сказки  сказывала.
 И  «как  в  сказке»,  «вдали,  на  пригорке,  показалась  большая
церковь».  Церкви  —  вехи  Святой  Руси.  Бывшей  и  будущей.  Без
них  душа,  как  и  природа,  одичает.  Князь  Олег  размышлял  над  этим
ещё  два  года  назад,  возвращаясь  из-за  границы,  переполненный
впечатлениями  от  великих  творений  европейской  культуры  и  —  не¬
преодолимой  тоской  по  родине.  «Радость,  томительное  ожидание,
непонятное  волнение»  —  чувства  юного  путешественника.  Он  на¬
ходит  им  объяснение.  «Да,  через  час  я  буду  в  России,  в  том  краю,  где
всё  хранится  ещё  что-то  такое,  чего  в  других  странах  нет.  ...Там,  где
по  лицу  земли  рассыпаны  церкви  и  монастыри.  ...Там,  где  в  таин¬
ственном  полумраке  старинных  соборов  лежат  в  серебряных  раках
русские  Угодники,  где  строго  и  печально  смотрят  на  молящегося
тёмные  лики  Святых.  В  том  краю,  где  сохранились  ещё  дремучие
леса,  и  необозримые  степи,  и  непроходимые  болота...»  И  стиль-то,
вслушайтесь,  древний,  напевный.
 Несколько  лет  назад  князь  Олег  ощутил  на  себе  печальные
взгляды  «тёмных  ликов».  Это  было  во  Владимире  во  время  путе¬
шествия  по  «Золотому  кольцу»  России,  как  бы  сказали  сегодня.
Почти  вся  Великокняжеская  семья  отправилась  в  поездку,  «кро¬
ме  матушки  и  двух  младших  детей»,  —  пишет  брат  Олега  князь
Гавриил  в  книге  своих  воспоминаний  (В  Мраморном  дворце.  М.,
2001).  Цель  —  «осмотр  русских  древностей».  Спасибо  Николаю
Николаевичу  Ермолинскому,  ставшему  с  1908  года  воспитателем
младших  сыновей  Великого  князя.  «Ермолинскому  казалось,  —
читаем  далее  в  книге  кн.  Гавриила,  —  что  братьям,  вследствие
особых  условий  их  уклада  жизни,  не  хватает  знания  России  в  её
целом».  Консультантом  в  поездке  был  «знаток  русских  древностей»
 В.Т.  Георгиевский.
 «Больше  всех  нас  проявлял  интерес  к  древностям  брат  Олег».
ростовский  кремль.  Романовские  палаты  в  Ипатьевском  монастыре*
 248

в  Костроме.  Гробница  Минина  и  Пожарского.  Но,  видимо,  самый
глубокий  след  в  душе  Олега  оставили  святыни  во  Владимире.
 «Он  взбирался  по  древней  лестнице  внутрь  стены  Золотых  во¬
рот,  на  остатки  помоста,  с  которых  в  древности  лили  кипяток,  сыпа¬
ли  камни  и  пускали  стрелы  в  осаждавших  врагов.  Он  внимательно
осматривал  уцелевшие  гнёзда  для  балок  помоста  и,  видимо,  желал
возможно  яснее  представить  себе  картину  боя  с  татарами».  И  не
только  это.  Он  соотносил  сочетание  титула  и  имени  «Князь  Олегъ»
с  древним  своим  предшественником  и  недаром  иногда  нарочито
ставил  в  конце  имени  твёрдый  знак.  Страницы  былого  переживал,
словно  был  к  ним  сопричастен.  Вероятно,  В.Т.  Георгиевскому  при¬
надлежит  описание  нескольких  сокровенных  сцен,  увиденных  им
в  Успенском  соборе  города  Владимира.
 Там  все  поднялись  на  хоры,  где  в  1237  году  искала  спасения
вся  семья  Великого  князя  Юрия,  отъехавшего  собирать  военные
силы  против  татар.  Стены  храма  сами  были  летописным  сводом  и
словно  поверяли  шестнадцатилетнему  юноше  непреходящие  свои
страдания:  «  ...а  епископ  Митрофан,  и  княгиня  юрьева  с  дочерью  и
со  снохами,  и  с  внучатами,  и  другие  княгини  с  детьми,  и  множе¬
ство  бояр,  и  всякого  звания  люди  затворились  в  церкви  (Успения)
Святой  Богородицы  и  были  без  милости  спалены  огнём.  Татары
же  силою  отворили  двери  церковные  и  увидели,  что  одни  в  огне
скончались,  другие  же  оружием  убиты.  Они  разграбили  Святую
Богородицу  (икону  Владимирской  Божией  Матери,  которую  из
Киева  привёз  князь  Андрей  Боголюбский)...  и  монастыри  все  и
иконы  разграбили...  »
 Совершилось  по  словам  пророка:  «Боже,  пришли  народы...
осквернили  церковь  святую  твою,  превратили  Иерусалим  в  храни¬
лище  овощей,  сделали  трупы  рабов  твоих  пищею  птицам  небесным,
тела  преподобных  —  зверям  земным,  пролили  кровь,  как  воду».
 Почти  через  семьсот  лет  повторятся  на  Руси  —  России  чёрно¬
огненные  годы.  Князь  Олег,  как  и  отец  его,  слава  Богу!  —  не  доживут
до  них.  Остальные  —  доживут,  и  многие  примут  лютую  смерть.
 О  чём  тихо  молился  юный  князь  у  гробницы  погибшего  Вели¬
кокняжеского  семейства,  опустившись  на  колени,  —  только  Богу
ведомо.  «Мерцающий  свет  цветной  лампады  среди  полумрака
древнего  собора;  одинокая  коленопреклонённая  фигура  князя.
...Отступив  в  глубь  храма...  Олег  Константинович  подошёл  к  гроб¬
нице  Великого  князя  Юрия  Всеволодовича  и  ещё  раз  склонился
пред  его  мощами  и  надолго  припал  своей  головой  к  рукам  святого
страдальца  за  землю  русскую,  как  бы  прося  его  благословения...»
 Невольный  свидетель  сокровенной  сцены  В.Т.  Георгиевский  со¬
хранил  её  в  памяти  и  на  страницах  светлой  и  скорбной  книги  «Князь
Олегъ»,  собранной  и  изданной  людьми,  знавшими  и  любившими
го  Высочество,  к  године  смерти  убиенного  воина.
 249

Изнутри  высвечивает  эта  сцена  и  чувства  юного  князя,  спеша¬
щего  вернуться  из-за  границы  на  русскую  землю,  и  вобравший  в
себя  эту  любовь  к  русским  святыням  рассказ  «Ковылинъ».
 Как  просто  автор  описывает  «церковь  на  пригорке»  с  высокой
колокольней  и  пятью  главами.  «Купола,  покрашенные  в  синий  цвет,
красиво  выделялись  на  белом  фоне  неба».  Синее  на  белом  —  торже¬
ственный  цвет  Богородичной  молитвы.  И  внутрь  храма  вошёл
благоговейный  путешественник.  И  там,  как  в  горней  горнице,  —
светло,  уютно,  чисто.  Осмотрелся.  Внимание  обратил  на  икону
«Страшный  суд»  —  простодушное  «подражание  древней  иконо¬
писи:  традиционный  змей  и  грешники,  входящие  в  ад...»
 Вроде  бы,  нехитрое,  перечислительное  описание,  без  намёка  на
символический  подтекст.  Но  сюжетная  тропочка  от  иконы  тянется
к  центру  повествования  —  фигуре  местного  священника  Алексея
Павловича  Ковылина.  В  традиции  русских  писателей  XIX  века
автор-путешественник  предоставляет  слово  случайно  встретив¬
шемуся  человеку,  и  тот,  в  простоте  душевной,  поверяет  историю
своей  жизни  проезжему  господину,  о  котором  только  и  знает,  что
он  приходится  внуком  генералу  Николаю  Ивановичу,  давнему
знакомцу  Ковылина.
 А  жизнь  батюшки  Алексея,  как  и  всякого  человека,  чудо,  во¬
площённое  у  каждого  в  своей  истории.
 Прежде  чем  Алексей  Павлович  поведёт  свой  неторопливый,
обстоятельный  рассказ,  гость  окинет  внимательным  оком  комна¬
ту,  где  обитает  хозяин  дома,  и  по  деталям,  как  всегда  водилось  в
золотой  век  русской  словесности,  составит  набросок  портрета.  Ав¬
тору  и  герою  его  явно  мил  патриархальный  уют  непритязательно
обставленной  комнаты:  круглый  стол,  два  окна  выходят  в  заснежен¬
ный  сад.  «В  углу  было  много  образов,  перед  которыми  теплились
лампадки».  Картины,  фотографии,  гравюры  —  все  религиозного
содержания:  вот  старец  Амвросий  за  несколько  дней  до  смерти;
старец  Варнава;  Саровский  пустынник  Марк  «и  другие»...  И  в  то  же
время,  показалось  гостю,  «на  всём  отпечаток  чего-то  купеческого».
Вот  тут  и  завязка  жизненной  истории  и  неназойливо,  в  старинной
манере,  преподанная  связь  с  иконой  «Страшный  суд».
 В  молодости  Алексей  Ковылин  чуть  было  не  очутился  в  числе
«грешников,  входящих  в  ад».  Обычный,  тиражированный  в  тыся¬
чах  людей  стереотип:  «...B  церковь  неделями  не  ходил,  напивался
пьян,  проводил  время  в  биллиардных  да  и  ещё  в  худших  местах...  »
Более  всего  «желал  наживы»:  купить  болото,  осушить,  далее,  ви¬
димо,  продавать  участки.  Так  ум  рассуждает,  а  душа  своё  говорит:
поезжай-ка  к  преподобному  Сергию  помолиться.
 История  —  сначала  житейская,  а  потом  —  почти  житийная.
 О 	таком  материале  князь  Олег  мечтал  давно,  ещё  пятнадцати  лет¬
ним  юношей.  В  апрельских  страницах  дневника  в  1907  году  при
 250

знавался,  что  довольно  уж  ему  мучить  несговорчивую  поэтическую
музу,  «лучше  бы,  пожалуй,  мне  заняться  прозой...  рассказами  о
деревенской  жизни....  А,  может  быть,  что-нибудь  в  роде  Гоголя  ???  »
Через  пару  дней  снова  о  том  же:  «Мне  хочется  в  роде  Григоровича
описывать  деревенский  быт,  подчёркивая  его  недостатки  и  хорошие
стороны».  С  Григоровичем  —  особенная  история.  Вероятно,  пят¬
надцатилетний  князь  был  знаком  с  книгой  Дмитрия  Васильевича
Григоровича  «Повести  и  рассказы  для  детского  чтения»,  изданной
в  Петербурге  владельцем  книжного  магазина  Н.Г.  Мартынова  в
1886  году.  Свои  произведения  автор  посвящал  изображению  рус¬
ской  крепостной  деревни  сороковых  годов.  Читать  их  непросто:
язык  изобилует  подробностями  нечеловеческого  быта,  концовка
всякого  рассказа  неизменно  трагична,  переживания  читающего
беспросветны.  Жестокую  правду  писатель  наблюдал  в  имении
своей  матери  и  воссоздал  её  в  повести  с  обобщённым  названием
«Деревня».  Сюжет  прост  и  по  тем  временам  обычен:  по  прихоти
господ  сироту-крестьянку  насильно  выдали  замуж  в  семью,  где
люди  злы  и  беспощадны,  муж  пьёт  и  забивает  безответную  жену
до  чахотки,  до  смерти.  Чтобы  скорее  избавиться  от  ненавистной
женщины,  едет  хоронить  её  в  морозную  вьюгу.  За  дровнями
«  в  мутных  волнах  между  сугробами  бежала  сломя  голову  Дунька  »,
его  и  мученицы  Акулины  дочка.
 Обречена  девочка,  неистовствует  природа;  ветер  «гнал  перед
собою  необозримую  тучу  снега  и,  казалось,  силился  затопить  в  нём
поля,  леса  и  всё  Кузьминское  со  всеми  его  жителями,  амбарами,
угодьями  и  господскими  хоромами».
 Тема  человеческого  одичанья  и  в  то  же  время  несломленной
человечности  в  мученическом  образе  Акулины  и  деревенских
людей  в  других  рассказах  была  сердечно  близка  юному  князю.
Он  был  природ  но  добр,  воспитывал  в  себе  справедливость  и,  вероят¬
но,  изучив  деревенскую  жизнь,  хотел  бы  со  временем  содействовать
переменам  в  ней.
 Записывал  свои  мысли,  свои  планы:  «Так  как  в  общем  я  провёл
в  деревне  три  лета,  то  могу  кое-что  записать  в  дневник».  И  —  за¬
писывает  —  с  удивительным  для  его  возраста  писательским  по¬
стоянством.  Дневник  его  —  копилка  внимательных  наблюдений,
первых,  робких,  осторожных  —  не  обидеть  бы  кого!  —  оценок.
 Обидеть  —  любого  —  боялся  с  детства,  особенно  после  эпизода
«с  куриной  косточкой».  Летом  1899  года  семья  едет  в  Швейцарию.
Семилетний  мальчик  во  время  обеда  выбросил  в  окно  вагона  обгло¬
данную  косточку.  Взрослые  сказали,  что  так  поступать  нехорошо  —
можно  попасть  кому-нибудь  в  лицо.  Мысль  эта  мучила  ребёнка,
«и  он  всё  спрашивал,  не  попал  ли  в  лицо  путевому  сторожу».  Эта
детская  реакция  на  свой  поступок  —  начало  осознания  князем
^^юнятия  греховности.  Дневнику  поверяет  исповедь  —  жестокий

самоанализ,  без  всякой  попытки  самооправдания.  Грех  для  юного
князя  —  это  прежде  всего  чувство  вины  перед  другими,  когда  вольно
или  невольно  причинил  им  обиду.
 «31  октября  1903  года  (князю  —  одиннадцать  лет).
 Привередничал.  Подлизывался.  Сердился.
 Невежлив.  Ворчал.  Надоедал  Т.  Ленился.  Ссорился  с  И.
 Я  начал  ссору  и  не  выдержал  обещания».
 Покаяние  проходит  через  фильтр  дневниковой  исповеди:  он
и  в  уныние  впадает  («когда  получу  наказание»);  и  покрикивает
на  младшего  брата  Игоря  —  значит,  впадает  в  любоначалие;  а  уж
говорить  ли  о  смиренномудрии.  «Разве  я  смиренен?  ...Разве  я  не
люблю  поважничать».
 Пристальный  взгляд,  обращённый  внутрь  себя  и  вовне,  по¬
могает  юноше  понять,  что  нет  людей  идеальных,  и,  осуждая
себя,  стараться  не  осудить  их,  иногда  —  лишь  с  горечью  отвер¬
нуться.
 Так  было  во  время  путешествия  по  северным  городам  России.
Ехали  инкогнито,  чтобы  картина  народной  жизни  не  была  обстав¬
лена  официальными  декорациями.  Под  Новгородом  побывали  в
Юрьевом  монастыре.  «По  правде  сказать,  —  писал  Олег  одному  из
преподавателей  с  дороги,  —  монахи,  за  исключением  одного,  про¬
извели  на  нас  всех  удручающее  впечатление».  Путешественники
давали  им  на  чай.  Монахи  брали  и  радовались.  И  Олегу,  и  сестре  его
Татиане  казалось,  что  это  радование  несовместимо  с  аскетическим
образом  монаха.  «Да  и  на  вид  они  были  не  похожи  на  монахов».
В  другом  месте  им  пришлось  наблюдать,  как  одна  «ложка  дёгтя»
оскверняет  монастырскую  «бочку  мёда».  Простыми  паломниками
шли  они  в  подмосковный  Новый  Иерусалим.  Вспоминали  устрои¬
теля  этой  обители  патриарха  Никона,  который  дерзнул  повторить
в  архитектуре  и  храм  над  Гробом  Господним,  и  Голгофский  холм.
«...У  ворот  нас  поразила  полупьяная  компания,  сидевшая  на  ска¬
мейке.  Оказалось,  что  там  были  и  монахи».
 Единственный  раз  молодой  князь  взорвался  гневом  в  болгар¬
ском  городе  Пордим,  где  гиды  привели  высокородных  гостей  к
памятнику  русским  героям,  павшим  в  войне  с  турками  1877—
1878  годов.  Это  была  «пирамида  из  черепов  русских  воинов  со  сле¬
дами  турецких  пуль  и  сабельных  ударов.  Князь  Олег  побледнел  и
с  гневом  сказал:  «Это  безобразие!  Похоронить  следует  этих  героев,
а  не  выставлять  их  кости.  У  нас  бы  так  не  поступили!»
 В  дневнике  записал  непреложное  убеждение:  «Для  человека
две  главных  вещи:  совесть  и  правда».  Это  его  жизненная  позиция
и  литературное  кредо.
 В  «Ковылине»  показал,  как  человек  от  бессовестности  приходит
к  правде.  При  условии  —  если  слышит  и  чувствует  промысел  Божий
р  нём.  Да  и  «слух»  этот  далеко  не  сразу  прорезается.  И  не  так  проис¬
 252

ходит,  чтобы  человек  сразу  ухватился  за  незримо  протянутую  руку
и  от  нерадивой  жизни  тотчас  перескочил  в  благонравную.
 Вот  возвращается  Ковылин  из  Троице-Сергиевой  лавры.  Встре¬
чает  старушку,  она  его  спрашивает:  «К  Угоднику  ходили?  А  к  стар¬
цу  не  пойдёте?  К  Варнаве?  Святой  человек,  прозорливый».  Рука
протянута,  да  Ковылин  не  спешит  за  неё  взяться:  «В  прозорливость
тогда  он  не  верил».  А  всё-таки  немного  погодя  пошёл.  «Толкало
меня  что-то:  пойди  да  пойди  к  старцу».  «Что-то»  оказалось  сильнее
неприятия.  Видно,  душа,  которая  у  всех  «по  рождению  христиан¬
ка»,  совсем-то  уж  не  потратилась  грехом.
 Старец  Варнава  «Троицкие  листочки  всем  раздаёт,  которые  в
то  время  Никон  Вологодский  издавать  начал».  Заглянул  Ковылин
в  листочек,  а  там  —  утешение:  «  не  унывай  и  трудись».  Что  значит
«трудись»  —  по  тогдашним  представлениям  купца  Ковылина?
Значит,  землю  покупай,  дома  вон  и  письмо  ждёт:  предлагают  не¬
дорого,  за  пятнадцать  тысяч.  Обрадовался,  сходится  всё:  старец
благословил,  и  земля  сама  в  руки  идёт.  Межевать  стал,  по  купе¬
ческой  жуликоватой  привычке  и  у  соседа-генерала  лишний  кусок
отхватил.  А  тот  будто  и  не  заметил,  не  стал  наказывать.  Понимает
Ковылин:  необъяснимое  что-то  происходит,  чудеса!  А  только  «по
гладенькой  дорожке,  да  вдруг  в  ямку  —  бух!»  —  долги  обступили,
вот-вот  задушат.  И  тут  уж  своим  ходом,  без  всякой  старушки,  снова
к  старцу  купец  наш  потопал.  Дивное  от  него  услышал:  «Начинай
храм  строить».  Вот  те  на!  Без  денег-то?!  А  того,  видимо,  не  понимал
еще,  что  в  нём  самом  начал  храм  строиться.
 Автор  рассказа  так  впрямую  это  душестроительством  не  на¬
зывает:  читатель  сам  понять  должен.  Храм  —  дело  святое,  и  тут,
откуда  и  не  гадал,  —  деньги  взялись.  На  фабрике  на  эту  цель  сбор
объявили.  Собрали  нужную  сумму.  Тут  и  вовсе  никакого  чуда
нет.  Выстроили.  Тот  самый  —  с  синими  куполами  на  белом  фоне
неба.
 Как  же  бывший  помещик  Ковылин  с  ухватками  купеческими
священником  стал?  «Робко»,  заметьте,  спрашивает  хозяина  гость.
Извинительный  тон  подчёркивает  деликатность  темы:  «Про¬
стите  мне  мою  нескромность».  Ах,  эти  любезные  обороты  времён
Карамзина  и  Пушкина!  Веет  от  них  не  праздным  любопытством,
а  застенчивой  любознательностью.  Батюшка  в  ответ  никаких  па¬
тетических  декламаций  не  произносит.  Высокие  слова  в  его  устах
звучат  по-деловому,  обыденно:  «  Народу,  видите  ли,  мне  хочется
пользу  принести».  Для  этого  при  церкви  создал  общину  «Труд  и
молитва».
 «Троицкие  листки»,  что  раздаёт  старец  Варнава,  община  «Труд
и  молитва»  —  за  пунктиром  перечислений  —  понятные  читателям
14-го  года  явления.  Может  быть,  поэтому  не  растолковывает  их  в
Своём  рассказе  князь  Олег.
 253

Передо  мной  лежит  такой  листок.  Название  —  призыв:
«За  трезвость!».  Напечатан  в  типографии  И.Д.  Сытина  в  1914  году
огромным  тиражом.  На  первой  странице  в  овале  —  точь-в-точь
иллюстрация  к  рассказу  «Ковылинъ».  Изба.  Икона  в  углу.  У  не
покрытого  скатертью  стола  —  сельский  батюшка  в  подряснике,  с
наперсным  крестом.  На  столе  раскрыто  Евангелие.  Перед  священ¬
ником  мужики  стоят.  Он  с  ними  беседует.  Тоже  для  того,  чтобы  «на¬
роду  пользу  принести».  В  том  же  листке  —  покаяние  графа  Витте,
«отца  винной  монополии».  Опамятовался,  видно,  граф  —  министр
финансов  тогдашней  России.  «Караул»  кричит  и  нижайше  просит
царя-батюшку  уничтожить  зависимость  бюджета  государства  от
питейного  дохода,  которую  сам  же  и  утвердил,  и  тоже  уповает  на
«общества»,  как  гражданские,  так  и  церковные,  «так  как  убеждён,
что  наше  духовенство  и  в  этом  деле  может  принести  нам  громад¬
нейшую  пользу».
 У  главного  персонажа  рассказа  «Ковылинъ»  был  реальный
прототип.  Князь  Олег  познакомился  с  ним  той  же  зимой  14-го  года.
Человек  этот  произвёл  на  него  огромное  впечатление.  Князь  так
и  называл  его  —  «народолюбец».  Восхищался  его  «безграничной
добротой,  скромностью  и  простотой,  самоотверженной  культурной
работой».  Знакомая  князя  Олега  доктор  Д.С.  Таубер  вспоминала,
что  его  крайне  заботило  «невежество,  некультурность  и  пьянство
наших  крестьян.  Он  думал  о  том,  как  отвлечь  русский  народ  от
трактиров  и  монополек  и  дать  ему  возможность  развиться  и  по¬
лучить  образование».
 Думал  и  о  том,  на  чьи  плечи  ложится  вина  за  процесс  нацио¬
нальной  деградации.  «Я  думаю,  что  те,  кто  жалуются  на  правитель¬
ство,  —  поступают  неправильно,  —  устами  Ковылина  отвечает  автор
на  тяжкий  вопрос  рассказа,  —  не  правительство,  а  мы  виноваты...
Оно  одно  сделать  ничего  не  может...  Нам  надо  помогать,  трудиться,
работать.  А  мы  что  делаем?  Ничего,  бездельничаем...»
 Сам-то  молодой  князь  осознанно  готовил  себя  к  жизни,  ответ¬
ственной  перед  государством.  «Нет,  прошло  время,  когда  можно
было  почивать  на  лаврах,  ничего  не  знать,  ничего  не  делать  нам,
князьям,  —  записывает  Олег  в  дневнике  5  мая  1913  года.  Впечатле¬
ние  такое,  будто  не  остыл  ещё  от  спора  с  кем-то,  —  так  возбуждена
интонация.  —  Мы  должны  высоко  нести  свой  стяг,  должны  оправ¬
дать  в  глазах  народа  наше  происхождение.  В  России  дела  так  много!
Мне  вспоминается  крест,  который  мне  подарили  на  совершеннолетие
(в  20  лет).  Да,  моя  жизнь  —  не  удовольствие,  не  развлечение,  а  крест.
Боже!  Как  мне  хочется  работать  на  благо  России!»
 Его  жажда  деятельности  во  благо  России  —  неутолима.  Конеч¬
но,  в  замыслах  юноши  были  и  наивные  прожекты.  Хотел  заказать
моторную  лодку,  такую,  чтобы  можно  было  устанавливать  её  на
колёсах  и  передвигаться  не  только  по  рекам,  но  и  по  грунтовым

дорогам.  Зачем?  —  Чтобы  ближе  и  шире  узнать  своё  Отечество.
Один  из  преподавателей  князя  A.A.  Ешевский  называл  его  задатки
«государственными».  «Когда  нам,  —  вспоминал  он,  —  приходилось
беседовать  о  более  или  менее  удалённых  от  центров  уголках  России,
...возникал  вопрос  и  об  условиях  культурного  там  существования,
т.е.  о  путях  сообщения,  почте  и  телеграфе,  медицинской  помощи  и
школьной  сети,  Олег  Константинович  относился  к  этим  вопросам
с  исключительным  вниманием».
 Пока  —  возникали  планы  «на  уровне  вытянутой  руки»  —  до¬
ступные  для  осуществления.  В  любимом  Осташёве  он  хотел  устро¬
ить  «просветительное  учреждение,  вроде  народного  дома,  в  котором
была  бы  библиотека,  читальня».  Предполагался  руководитель-
наставник,  образованный  и  влюблённый  в  дело  человек,  чтобы
«он  и  книги  рекомендовал,  и  просвещал,  демонстрируя  «туманные
картины»  (диапозитивы,  проецируемые  через  «волшебный  фо¬
нарь»).  В  те  поры  они  шли  сериями  —  по  беллетристике,  истории,
естественным  наукам,  агрономии...  Образование  и  народное  твор¬
чество  —  спектакли,  концерты  —  князь  Олег  рисовал,  казалось,
досягаемую  идиллию  в  канун  Первой  мировой  войны.  Полагаю,
он  разделял  взгляды  своего  отца  Великого  князя  Константина
Константиновича  на  то,  что  государственным  устройством  России
должна  быть  Просвещённая  Монархия.
 Одно  дело  —  «должна  быть»,  другое  —  какой  виделась  ему  буду¬
щая  Россия?  В  рассказе  «Ковылинъ»  есть  горькие  предположения,
которым  предстояло  сбыться.  Они  подпитывались  трагическими
событиями  внутри  Дома  Романовых  и  бесконечными  волнениями
и  беспорядками  в  стране.  В  тринадцать  лет  —  ранимый  отроческий
возраст  —  князь  Олег  узнаёт  об  убийстве  Великого  князя  Сергея
Александровича  в  Москве.  «Бедный!  —  горестно  восклицает  юный
Олег  в  дневнике.  —  Мама  пишет  ужасные  подробности  и  что  в  нём
потеряли  истинного  друга».
 Страшный  рефрен  проходит  через  все  оставшиеся  князю  годы.
В  1906-м  запись:  «С  каждым  новым  номером  газет  мы  узнаём,  что
кто-нибудь  убит  или  кто-нибудь  ранен.  Везде  забастовки,  беспоряд¬
ки.  Россия  сама  себя  губит,  русские  сами  начинают  истязать  свою
мать  —  отечество».
 Близкая  к  гамлетовской  —  трагедия  познания  зла  в  «Ковыли-
не»  отразится  саркастической  улыбкой.  Священник  перескажет
старинный  анекдот.  О  барине,  которому  донесли,  что  вор  и  не¬
годяй  —  управляющий  имением  барина  «завёл  себе  в  губернском
городе  большой  каменный  дом».  Барин  из  Италии  в  поместье
своё  живо  воротился,  велел  нерадивого  слугу  «нагого  привязать
к  дереву,  на  съедение  комарам».  Потом  пожалел,  велел  некоему
Андрюшке  «в  лес  бежать,  над  управляющим  веточкой  махать»,
омаров  отгонять.
 255

«  —  Что  ты  делаешь,  дурень?  —  закричал  управляющий.
Ужель  не  видишь,  что  комары  теперь  сыты?  Смахнёшь  этих  —  на¬
сядут  новые  и  будут  кусать  ещё  злее».
 Анекдот  не  анекдот,  а  скорее  —  притча.  Из  неё  не  басенная
мораль,  а  историческая  быль,  и  предрекает  её  Ковылин.  «Так  вот
и  в  государстве,  по-моему,  то  же  самое.  Вельможи,  владеющие
большими  поместьями,  насытились  богатством  и  не  давят  народа.
А  вот  как  пойдёт  наш  брат  купец  ДА  РАЗНАЯ  ГОЛЬ  —  СТОНАТЬ
РУССКИЙ  НАРОД  БУДЕТ!»
 Грозное  пророчество  вырывается  из  тихой  пасторали  рассказа.
И  молодой  автор-гость  знает,  что  быть  по  сему,  но  и  верить  этому
боится.  Его  ностальгический  идеал  —  в  допетровской  Руси.  Не  её
ли  отзвуки  слышал  он  в  поездках  по  Северу  да  по  Волге.
 Вот  и  в  Никольском,  где  батюшка  Алексей  Ковылин  служит,
сохранился  островок  милой  старины.  Девушки  духовные  канты
поют.  Ямщик  добром  поминает  «барина  Миколая  Борисовича»,
который  всё  на  реку  любовался  да  ключнице  Варварушке  трёхру¬
блёвые  бумажки  рисовал,  потешался.  Безобидный  был  старичок.
«Редко  таких  встретишь!»  —  печалится  автор  об  ушедшем.  В  дру¬
гой  фразе  —  приговор,  сказанный  так,  что  ясно:  обжалованию  не
подлежит.
 «Дворянство  пало  и  больше  не  поднимется».
 Теперь  впору  вернуться  к  предисловию,  предпосланному  рас¬
сказу.  Это  горестная  —  в  нескольких  строчках  —  элегия  о  Руси
уходящей,  а  значит,  и  извечный  вопрос  русских  мыслителей:  «Куда
ж  нам  плыть?  »
 «Чудна  ты,  Россия!  На  твоём  необъятном  пространстве,  в  раз¬
ных  медвежьих  углах,  живут,  жили  и  будут  жить  люди.  Исчезли
Николаи  Борисовичи,  Татьяны  Борисовны,  появились  на  смену  Ко¬
вы  л  ины,  которые  сравнивают  предшественников  с  насытившимися
комарами.  И  эти  пройдут,  и  этим  дадут  какое-нибудь  подходящее
прозвище.  ...А  дальше  что?»
 Это  ближнее  «дальше»  уже  различимо.  И  не  только  в  городах,
окутанных  фабричными  дымами,  опутанных  рельсами  и  прово¬
дами,  но  и  в  девственной  деревенской  Природе.
 В  июне  1913  года  князь  Олег  переезжает  в  Осташёво.  Отсюда
ему  виднее  грядущая  трагедия  этих  мест.  Он  нарисует  её  в  «Сценах
из  моей  жизни»,  автобиографической  прозе,  известной  нам  в  от¬
рывках,  которые  следовало  бы  собрать  воедино  и  издать.
 Итак,  впечатления  и  размышления  молодого  князя,  едущего  в
коляске  в  любимейшее  на  земле  место  —  Осташёво.
 «Вот,  наконец,  —  думал  я,  —  настала  желанная  минута.  Трам¬
ваи,  автомобили,  телефоны  —  всё,  чем  мы  болеем  в  городе,  всё
осталось  позади.
 ...Боже,  как  хорошо!
 256

Великая  княгиня
Александра  Иосифовна.
Фотография  1896  г.
 Великий  князь
Константин  Николаевич.
Фотография  1890-х  гг.
 Вид  на  Константиновский  дворец.  Стрельня

Великий  князь  Константин  Константинович
в  день  двадцатилетия.  Фотография  1878  г.
 Великая  княгиня  Александра  Иосифовна  и  ее  дети.
Фотография  1863  г.

Коронация  Императора  Николая  II
и  Императрицы  Александры  Федоровны.  Художник  JI.-P.  Туксен

Великая  княгиня  Александра  Иосифовна
и  члены  Константиновской  ветви  Романовского  дома
 Великий  князь  Константин  Константинович
с  Августейшим  семейством

Кабинет  Великого  князя  Константина  Константиновича
в  Павловском  дворце
 И.А.  Гончаров.
Художник  И.Н.  Крамской
 Великая  княгиня  Ольга,
королева  эллинов

Великий  князь
Константин  Константинович
в  костюме  Цезаря  Боржиа
 Великий  князь
Константин  Константинович
в  костюме  Гамлета
 ¥  кр-
 77^'
 Ш  7  //  ;
 Ж
 WW
 I 	ш 	/" 	ч
 ЦА\рЬ  1УДЕЙСК1Й.
 Драма  въ  четырехъ  дЪйств!яхъ
«•=-■■■  и  пяти  картинахъ.  д-»
 Издан1е  третье,  удешевленное.
 24-ьл  тысяча.
 СШ!
 K.P.  Царь  Иудейский.
 Драма  в  четырех  действиях
и  пяти  картинах.  Издание  1914  г.

Великий  князь  Константин  Константинович
в  роли  Иосифа  Аримафейского
 Портрет  K.P.  (Великий  князь  Константин  Константинович).
Художник  А.  Асендовский

Великая  княгиня  Елизавета  Маврикиевна
с  детьми  Георгием  и  Верой
 Великий  князь  Константин  Константинович  и  Великая  княгиня
Елизавета  Маврикиевна  с  детьми  в  1905  г.

Великий  князь  Константин  Константинович.
Фотография  1910-х  гг.

Княгиня
 Ольга  Валериановна  Палей,
мать  Владимира  Палея
 Великий  князь
Павел  Александрович,
отец  Владимира  Палея

Владимир  Павлович  Палей 	Владимир  Палей
 из  рода  Романовых 	в  военной  форме
 Владимир  Палей  на  отдыхе

Знаменская  церковь  в  Царском  Селе.
Открытка  начала  1900-х  гг.

Мать  убиенного  мученика  Владимира  Палея  —
Ольга  Валериановна  —  в  трауре
 Сирин  и  Алконост.  Песни  радости  и  печали.
Художник  В.М.  Васнецов

Здесь  находилась  Нижняя  Селимская  шахта.
Фотография  2008  г.
 Поклонный  крест  над  шахтой,
где  приняли  кончину  Алапаевские  мученики

Икона  Св.  Князь  Владимир  Палей.  В  феврале  2012  г.
произошло  мироточение  этой  иконы.  Художник  А.  Авдеев
 Икона  Алапаевских  мучеников.  Первый  слева  —
святой  князь  Владимир  Палей.  Автор:  монах  Киприан.
Свято-Троицкий  монастырь.  Джорданвилль.  США

Где-то  там,  далеко-далеко,  люди  кишат,  волнуются,  страдают,
любят,  создавая  себе  обманчивые  кумиры  в  погоне  за  каким-то
счастьем.  Счастье!..  Да  вот  оно  —  счастье!  Как  хороша  эта  тишина,
как  хорошо  это  небо,  этот  лес,  поле!..
 — 	Ну,  Витязь,  Витязь!  —  покрикивал  Иван:  чего  там?  Эк,  какой!
 Усевшись  поглубже  в  кузов  коляски  и  вытянув  ноги,  я  со¬
зерцал  всё  окружающее.  Мимо  меня  тянулись  поля  с  молодой  ро¬
жью,  с  зелёными  овсами,  болотца,  опушка  леса.  Вот  выехали  мы
в  деревеньку  Холстинково,  где  рядом  с  дорогой  прячется  в  кустах
старенький  домик,  свидетель  нашествия  Наполеона.  ...Тут  про¬
живают  никому  не  известные,  всеми  забытые  мелкие  помещики.
У  них  нам  случалось  как-то  останавливаться  ночью  в  грозу,  когда
не  видно  было  больше  дороги.
 — 	А  что,  Иван,  —  спросил  я,  заметив  на  дороге  кучи  камней,  —
никак  шоссе  собираются  делать?
 — 	А  кто  их  ведает?  Приезжали,  мерили,  да  вот  наворотили...
Нет,  им  шашу  скоро  не  сделать.
 «Шоссе,  —  думалось  мне,  —  признак  культуры,  прогресса,
этому  надо  радоваться:  шаг  вперёд.  Не  будет  тогда  ни  ямщиков,  ни
ухабов,  ни  троек.  Начнём  сюда  ездить  на  автомобилях....  У  имения
будет  отличный  сбыт  товаров  в  городе,  а  газеты  будут  приходить  на
следующий  же  день...  Мало-помалу  повырастут  фабрики,  закипит
промышленность.  Направо  и  налево  я  больше  не  увижу  необозри¬
мых  полей  и  лесов.  Всё  застроится.  Лес  вырубят,  дороги  вымостят,
болото  высушат,  и  будут  кругом  красоваться  вывески  вроде  «Ко¬
ньяк  Шустова»,  «Шины  Проводника»  или  «Пилюли  Ара!»  И  всё
это  прогресс,  всё  доказывает  культурность  края.  Дай  Бог  умереть
к  тому  времени!
 И  подумать-то  страшно  о  том  времени,  когда  перед  окнами  на¬
шего  помещичьего  дома  вырастет  фабричная  труба,  чудное  небо  за¬
тянется  облаками  вонючего  дыма,  воздух  будет  навсегда  отравлен,
и  пропадут  поэзия  и  прелесть  деревенской  жизни.  Какой  ужас!»
 Посмотрел  бы  бедный  князь  Олег  на  мерзость  запустения,  в
которой  пребывает  ныне  его  любимое  Осташёво!
 Удивительна  в  Его  Высочестве  трепетная  слиянность  с  русской
природой.  А  ведь  видел  и  европейскую,  да  что-то  не  очень  вдохно¬
вился.  В  Гавре  вдруг  понял,  что  боится  моря.  «Ничем  не  объяснимое
неприятное  чувство»,  —  писал  отцу.  А  уж  на  «однообразную  не¬
мецкую  равнину»,  что  мелькает  скучной  лентой  за  окном  вагона,  и
смотреть  не  хочется.  «Она  вся  обработана,  вся  засеяна,  и  нет  живого
места,  где  глаз  мог  бы  отдохнуть  и  не  видеть  всей  этой,  может  быть,
первоклассной,  но  скучной  и  назойливой  культуры».
 Русская  деревня  —  обетованная  земля  для  князя  Олега.  С  само¬
го  детства,  ещё  и  не  видя  её,  грезит  о  ней.  Во  всякой  малости  видит
^кивую  природу,  любит  и  жалеет  её.  Матери  пишет  о  судьбе  (весьма^
 257

печальной)  «летучей  мышки»,  «землероек»,  «зелёной  лягушки».
О  «дикой  козочке»,  что  живёт  в  Стрельне,  «у  домика  в  конюшенке».
И  не  было  конца  восторгам,  когда  кадеты  Симбирского  корпуса  под¬
несли  князьям  игру  —  «В  деревне».  Это  была  модель  из  множества
строений  настоящей  крестьянской  усадьбы:  «дом  и  двор  с  крытыми
службами;  хлевом,  конюшней».
 И  словно  в  ответ  на  мечты  мальчиков  увидеть  деревню,  роди¬
тели  сообщили  им,  что  они  едут  в  Нижние  Прыски  —  селение  в
Калужской  губернии.
 Самым  близким  к  князю  Олегу  по  возрасту  и  интересам  был
брат  Игорь,  двумя  годами  младший  его.  Мальчик,  влюблённый
в  лошадей.  Целыми  днями  пропадал  на  конюшне.  Дело  дошло  до
того,  что  «воспитатели  просили  Отца  не  позволять  Игорю  ходить  на
конюшню»,  дабы  «не  слушать  ненужные  разговоры  конюхов»,  —
вспоминала  старшая  сестра  мальчиков  Татиана  Константиновна.
 Деревня  становилась  ещё  желаннее  для  впечатлительного  кня¬
зя  Олега,  благодаря  «четвергам»  зимой  1900—1901  годов,  когда
Н.К.  Кульман,  преподававший  детям  русский  язык,  устраивал
литературные  чтения.  Собирались  вечером,  в  комнате  княжны
Татианы.  От  пылающих  в  камине  дров,  на  полу,  на  лицах  сидя¬
щих  вспыхивали  тёплые  сполохи.  Было  уютно,  дружно.  Читали
«Записки  охотника»,  «Детские  годы  Багрова  внука»,  «Повести
Белкина»...  Тургенев,  Аксаков,  Пушкин,  Короленко,  Гаршин...
О  крестьянах;  доброй  и  степенной  жизни  старинной  помещичьей
семьи;  о  бедных  «детях  подземелья»...  Разноликая,  народная  Рос¬
сия  заполоняла  комнату,  чистые  души  юных  слушателей.
 Признания  в  любви  к  глубинной,  не  дворцовой  России  рассы¬
паны  яркими  искрами  по  всей  короткой,  но  такой  вместительной
жизни  князя  Олега.
 В  апреле  1909  года,  к  серебряной  свадьбе  августейших  родите¬
лей,  дети  готовили  спектакль.  Название  пьесы  Поликсены  Соловьё¬
вой  «Свадьба  Солнца  и  Весны»  соответствовало  знаменательному
для  Великокняжеской  семьи  событию.
 Это  была  поэтическая  музыкальная  феерия  (сейчас  бы  сказали:
мюзикл),  в  которой  животворящие  силы  Весны  пробуждали  цветы,
травы,  деревья...  Князь  Олег  исполнял  роль  Весеннего  Дождя.  Ему
надо  было  тихо  и  мирно  противостоять  Зимнему  Ветру,  последним
Снежинкам.  «Я  раскрываю  руки,  —  поверял  он  своё  состояние
дневнику,  —  с  которых  падают  зеленовато-серебряные  ленты  на¬
подобие  воды...  Всё  залито  зелёным  светом...  Я  иду  вперёд  и  говорю
под  музыку  (обращаясь  к  Снежинкам):
 «Як  вам  иду,  иду  я  к  вам...
Чуть  шелестят  мои  шаги
Я  вас  люблю,  хоть  мы  враги...»
 4к
 258

w
 щ
 Вот  дошла  очередь  до  моего  любимого  места,  которое  я  стараюсь
сказать  повышенным  голосом:
 В  это  время  я  всегда  чувствовал,  будто  бы  я  действительно  воз¬
носился  высоко  в  голубое  небо.  Тот,  кто  бывал  в  деревне,  поймёт
меня,  если  я  скажу,  что  у  меня  было  ЧУВСТВО  «ДЕРЕВЕНСКОЕ»,
которое  бывает  в  деревне  в  хорошую  летнюю  пору  ».
 Когда  князь  Олег  писал  эти  строки,  ему  было  семнадцать.  Сло¬
жившийся  человек.
 «Деревенское  чувство»  испытывал  он,  наверное,  и  в  Домнихе,
сельце  в  Тверской  губернии.  Там,  в  доме  воспитателя  генерал-
майора  Николая  Николаевича  Ермолинского  и  его  супруги,  был
всегда  желанным  гостем.  Олег  здесь  —  в  ладу  с  собой,  людьми,
природой.  Чувство  благодатной  гармонии.  Рисунок  настроения  —
в  письме  к  старшей  сестре:  «Домниха  —  прелестный,  мирный,
заброшенный  от  всего  света  уголок.  ...Около  дома  старый  сад.  Во¬
круг  меня  старые  столы,  комоды,  диваны,  горки,  в  окно  смотрит
всё  то  же  «неизменяющееся  вечное  небо»,  как  пишет  JI.H.  Толстой.
И  всё  так  мирно,  обыденно,  просто,  спокойно».
 Узнаёте?  —  В  этой  «старинной  гравюре»  дома  в  Домнихе  —
то  же  убранство  и  тот  же  обыденный  покой,  что  и  в  доме  священни¬
ка  Ковылина  в  селе  Никольском.  Прочерчивается  идеал:  человек
должен  быть  близок  к  земле,  вписан  в  не  изувеченную  человеком
Природу  как  часть  её,  как  смиренное  и  благодарное  её  чадо,  которое,
тем  не  менее,  вовсе  не  посиживает  в  тёплом  уголку,  сложив  руки.
Напротив  —  всемерно  деятелен.
 Из  Домнихи  князь  Олег  пишет  преподавателю  П.Г.  Валенке,
просит  прислать  в  Осташёво  пособия  для  лицейского  сочинения
«Князь  Щербатов  как  публицист».  В  имении  отца  «обнаружились
его  способности  к  рисованию.  По  свидетельству  А.Н.  Юдина,  «го¬
ловы,  уголки  зал,  nature  morte  были  объектами  его  работ,  но  боль¬
ше  всего  Олег  Константинович  любил  пейзаж»  (из  книги  «Князь
Олегъ»).  С  упоением  отдавался  сельскому  труду.
 Летом  «работы  в  усадьбе  и  в  полях  много.  Игорь  носится  повсю¬
ду,  а  я  стараюсь  за  ним  угнаться.  На  днях  мы  работали  на  жатках»
(из  письма  сестре  кн.  Татиане).  Обычно,  узнав  о  какой-либо  нужде
крестьянина,  братья  Олег  и  Игорь  спешили  туда  на  помощь.  Однаж¬
ды  вместе  выкашивали  косилкой  поле  для  бедной  крестьянки.
 Судя  по  дневникам  и  письмам  князя  Олега,  из  всех  детей  ему
были  наиболее  близки  сестра  Татиана  и  брат  Игорь.  29  мая  1914  года
раздновали  совершеннолетие  князя  Игоря.  Одновременно  они  с<
 «Мои  струи  сольются  с  вами,
И  над  полями  и  лугами
Мы  вознесёмся  к  небесам...»
 259

Олегом  отмечали  и  двадцатилетие  своей  дружбы.  Из  них  значитель¬
ная  часть  времени  посвящена  Осташёву.
 Впервые  Олег  приехал  туда  в  1904  году.  Бескрайность  русских
просторов  гляделась  в  окна;  огромный  дом  отражался  в  неторо¬
пливой  реке;  покой  лугов  на  противоположном  берегу;  умиротво¬
рение  розового,  словно  озарённого  храма...  Уже  тогда  —  радостное
приятие  сельских  работ.  Писал  матери  6  июля:  «Время  проводим
очень  весело:  гребём,  косим  и  возим  сено.
 ...Одна  баба  мне  сказала:  «Дай  Бог  нам  с  вами  лучше  знаться,
чем  ругаться!»
 «Каждый  раз,  когда  я  здесь  побываю,  мне  непременно  приходит
на  ум  известное  изречение:  «Как  прекрасно  создан  Божий  Мир!»
И  это  верно».  Наверное,  мог  бы,  а  может,  и  повторял,  благословляя,
строфу  из  Пушкина:
 «Как  счастлив  я,  когда  могу  покинуть
Докучный  шум  столицы  и  двора
И  убежать  в  пустынные  дубравы,
 На  берега  сих  молчаливых  вод  ».
 «Молитвенная  дань  кдльтд  Пушкина»
 Слово  «Пушкин»  князь  Олег  слышал,  наверное,  в  прямом
смысле  —  с  пелёнок.  Няня  его  ранних  лет  —  Екатерина  Фёдоровна
Чернобурова  оставила  в  воспоминаниях  забавный  эпизод.  Пред¬
ложила  мальчику  игру:  «говорила  первую  строчку  какого-нибудь
стихотворения,  а  Олег  Константинович  угадывал  автора:  «Папа?
Пушкин?  Майков?»  ...Радовался,  когда  узнал,  что  няня  пишет
стихи.  «Знаете,  —  сказал  ей,  —  лучше  всех  пишет  стихи  Папа,
потом  Вы,  а  потом  Пушкин!»  Мечтал,  что  когда  вырастет,  возьмёт
«Катю»  к  себе  и  отведёт  ей  комнату,  «полную  книг  и  незабудок».
Добрый  деликатный  ребёнок.
 Тринадцатилетним  прочёл  книгу  В.П.  Авенариуса,  вышед¬
шую  в  1887  году,  —  «Юношеские  годы  Пушкина».  Был  поражён
созвучием  мыслей  со  своим  гениальным  сверстником.  Меня  же
в  высказываниях  отрока-князя  поразила  глубина  его  размыш¬
лений  о  стихотворении  юного  Александра  Пушкина  «Князю
А.М.  Горчакову»,  более  известному  по  первой  строке:  «Встречаюсь
я  с  осьмнадцатой  весной...»
 «Самые  лучшие  это  две  первые  строфы.  Всё  это  стихотворение
я  когда-нибудь  выпишу»,  —  записал  в  дневник.  С  этого  момента
началось  в  жизни  князя  Олега  то,  что  предрекал  Пушкин:  «бывают
странные  сближенья...»  Не  только  в  общности  суждений,  но  и  в
£удьбе.  У  читателя  —  Олега  Константиновича  и  поэта  —  Александра.
 260

Сергеевича  в  тот  момент  возрастная  разница  —  пять  лет.  Чуткой
душой  Олег  улавливает  «угнетённое  состояние»  поэта.  «Можно
даже  подумать,  что  Пушкин  предвидел  свою  смерть.  Может  быть,
он  чувствовал,  что  хотя  его  смерть  далека  от  настоящего  времени,  но
что  жизнь  его  кончится  в  молодости,  не  так,  как  у  Горчакова...»
 «Душа  полна  невольной  грустной  думой;
 Мне  кажется,  на  жизненном  пиру
Один  с  тоской  явлюсь  я,  гость  угрюмой,
 Явлюсь  на  час  —  и  одинок  умру».
 Слова  юного  князя  о  предчувствии  Пушкиным  ранней  смер¬
ти  —  зеркально  обратимы  к  нему  самому.  Тема  смерти  начала
тревожить  его  в  раннем  детстве.  Узнав  о  том,  что  у  одного  из  пре¬
подавателей  скончался  брат,  мальчик  настойчиво  спрашивал:
«Как  человек  умирает?  Что  он  тогда  испытывает?  Как  может
остановиться  сердце?»
 Князю  Олегу  было  тринадцать  лет,  когда  семью  постигло  горе:
умерла  во  младенчестве  сестра  Наталья  двух  месяцев  от  роду.  Уми¬
рала  тяжко,  от  мучительного  менингита.  Каждый  в  семье  старался
поддержать  и  утешить  другого.  Никто  не  роптал,  все  понимали,  что
такова  воля  Божья.  В  те  скорбные  дни  Олег,  отдыхавший  в  Крыму,
написал  отцу  мужественное,  истинно  христианское  письмо.
 «Смерть  дочери  для  Тебя  и  смерть  сестры  для  нас  —  одно  из
самых  больших  несчастий.  Но  не  надо  нам  отчаиваться,  надо  пом¬
нить,  что  наша  дорогая  Натуся  у  Господа.  Десятого  мы  поехали
в  Ореандскую  церковь.  После  литии  батюшка  подошёл  к  нам  и
сказал,  что  Натуся  теперь,  конечно,  там,  куда  каждый  хороший
человек  старается  попасть,  и,  если  бы  мы  могли  спросить  у  Натуси,
где  бы  она  хотела  остаться,  на  небе  или  опять  вернуться  к  нам,  она,
конечно  бы,  сказала,  что  хочет  остаться  у  Господа.  В  этом,  что  На¬
туся  в  Царствии  Небесном,  мы  находим  большое  утешение.  Натуся
теперь  у  Господа:  «таковых  бо  есть  Царствие  Божие».
 В  последние  предвоенные  годы  (1913—1914)  Олег  Константи¬
нович  то  и  дело  обращается  к  своему  сочинению  «Сцены  из  моей
жизни».  Это  будто  бы  диалог  с  «другом»,  а  по  сути  дела  —  с  самим
собой.  Строит  обширные  планы,  спешит  вместить  их  в  ближайшее
время.  Картина  в  повествовании  сменяет  картину,  —  надо  успеть,
успеть  ...  всё  продумать  и  браться  за  дело.
 Научиться  «играть  на  рояле  в  совершенстве.  Тогда  я  заведу
собственный  оркестр  и  буду  давать  концерты...
 — 	Потом  надо  издать  всего  Пушкина!
 — 	Потом  написать  биографию  Анпапа  (деда,  Великого  князя
Константина  Николаевича),  окончить  пьесу,  переправить  лицей-

— 	...разбирать  Павловскую  библиотеку  и  составлять  новый
каталог...»
 И  вдруг  —  посреди  этого  одушевления  —  неожиданный
провал  в  мысли  о  смерти,  сметающей  «все  помышления  его».
Он  будто  репетирует,  примеряет  её  на  себя.  Рисует  картину:  «если
бы  я  теперь  умер».  Смотрит  на  церемонию  похорон  со  стороны,
остранённо.
 «Мне  рисуется,  как  бы  он  (друг)  поднимался  по  ступеням  ка¬
тафалка,  чтобы  со  мною  прощаться,  и  как  бы  на  него  смотрела  в
это  время  Мама.  ...и  вдруг  мне  становится  приятно,  когда  я  думаю,
что  в  «Новом  времени»  будет  напечатан  мой  некролог,  где  будет
написано,  что  я  кончил  Лицей,  что  я  там  хорошо  учился,  получил
Пушкинскую  медаль  и  что  меня  там  любили».  От  этих  мыслей,
наивных  и  чуть  тщеславных,  князю  Олегу  «становится  смешно  и
стыдно  себя.  Я  морщу  лоб  и  стараюсь  серьёзно  разобраться  в  том,
хотел  ли  бы  я  ТЕПЕРЬ  УМЕРЕТЬ».
 И  далее  почти  кричит  протестующе,  в  ужасе  от  им  «увиденной»
картины,  которая  сбудется,  точно  он  её  накликал,  повторится  почти
в  точности  менее  чем  через  год.
 — 	Нет,  ни  за  что,  ни  за  что  не  хочу  умереть  без  славы,  ничего
не  сделав  в  жизни.  Не  хочу  умирать  с  тем,  чтобы  меня  все  забыли.
В  России  дела  так  много!
 Эта  «сцена  из  жизни»  подобна  дословному  переводу  в  прозе
лицейского  стихотворения  осьмнадцатилетнего  A.C.  Пушкина:
 «Ужель  умру,  не  ведая,  что  радость?
 Зачем  же  жизнь  дана  мне  от  богов?
 Чего  мне  ждать?  В  рядах  забытый  воин,
 Среди  толпы  затерянный  певец,
 Каких  наград  я  в  будущем  достоин
И  счастия  какой  возьму  венец?  »
 ...Князю  Олегу  шёл  двадцать  первый  год.
 Кажется,  «Послание  князю  А.М.  Горчакову»  Олег  Констан¬
тинович  читал  всю  жизнь  и  всей  своей  жизнью.  Ведь  ещё  мальчи¬
ком,  открыв  для  себя  впервые,  он  проницал  в  нём  то,  что  и  многим
критикам  было  недоступно.  Писал:  «Я  думаю,  что  те  две  недели,  в
которые  все  воспитанники  Лицея  заметили  перемену  в  Пушкине,
он  вдумывался  в  себя  и  старался  себя  понять.  Он  понял,  но  не  всё.
Он  как  будто  видел  через  кисею,  что  в  нём  оживает  новый,  усовер¬
шенствованный  гений,  и  страшился  его.  И  вот  вылилось  в  стихах
всё  то,  что  было  у  Пушкина  на  душе...  »  -
 «Вещий  Олегъ».  Молодой  князь  не  из  тщеславия,  а  по  глубин¬
ному  родству  любил  соотносить  своё  имя  с  этим  древним  —  пуш-

Гениальность  писателя  выражается  не  только  в  умении  слы
шать  «диктант  Свыше».  Одно  из  качеств  сверх  естества  одарённых
людей  —  иная,  чем  обычно,  плотность  времени.  Иная  возможность
вместить  в  жизнь,  казалось  бы,  невместимое.
 Можно  ли  в  тридцать  семь  пушкинских  лет  объять  мистиче¬
скую  сущность  земли,  где  родился,  вопреки  расхожему  тютчевско¬
му:  «Умом  Россию  не  понять...»
 Можно  ли  окинуть  планетарным  взглядом  чуму  безбожного
безумия,  которое  охватит  в  будущем  весь  шар  земной...
 Можно  ли,  скажем,  у  подножия  горы  Эверест  объять  феномен
дарования  Пушкина?  Разве  что  в  меру  не  соизмеримых  с  ним  воз¬
можностей  каждого  из  нас.
 Спрессованность  времени  была  дарована  и  Олегу  Константино¬
вичу.  Всего  двадцать  два  года  отпущено  ему  на  земле.  Но  сколько  до¬
брого  и  вечного  успел  он  в  них  вместить.  Пушкин  был  его  незримым
путеводителем  на  этой  стезе.  Биография  отпрыска  Императорского
Дома,  к  которому  принадлежал  Его  Высочество,  была  не  просто  не
типичной  для  этой  среды,  но  из  ряда  вон  выходящей.
 После  окончания  Полоцкого  кадетского  корпуса  князь  Олег,
вместо  военного  мундира,  надел  гражданский.  10  мая  1910  года
осьмнадцатилетний  князь  был  зачислен  в  Императорский  Алексан¬
дровский  (бывший  Царскосельский)  лицей.  Для  Императорского
Дома  это  было  событие  чрезвычайное.  «Олег  оказался  первым  ...
поступившим  до  военной  службы  в  высшее  гражданское  учебное
заведение»,  —  пишет  Гавриил  Константинович  в  упоминавшейся
книге  воспоминаний.
 В  жизни  князя  Олега  открылась  одна  из  самых  значительных
страниц,  связанная  с  именем  и  духом  Пушкина.  Она  приуготовля¬
лась  исподволь.  Умные,  образованные  воспитатели  великокняже¬
ских  детей  стремились  к  их  универсальному  развитию.  Николай
Карлович  Кульман,  преподавая  русский  язык  и  литературу,  обучал
детей  и  искусству  декламации.  В  его  памяти  осталось  выразитель¬
ное  чтение  тринадцати  летним  Олегом  поэмы  «Полтава».
 С  приходом  Николая  Николаевича  Ермолинского  диапазон
образования  детей  чрезвычайно  расширился.  С  октября  1908  года
в  Павловске  начались  первые  исторические  вечера.  Цель  их  —
ознакомить  молодых  князей  с  укладом  и  искусством  допетровской
Руси.  Приглашались  учёные,  беседовали  об  архитектуре,  живо¬
писи,  иконописи,  музыке,  литературе.  Знакомили  и  с  хоровой
культурой.  В  Павловске  выступали  очень  разные  коллективы:  хор
господина  Смолина,  старообрядцев-поморов,  певчих  лейб-гвардии
1-го  Стрелкового  полка...
 В  Павловске  же  зимой  1910—1911  годов  состоялся  любитель¬
ский  спектакль,  а  кроме  него  давали  сцену  из  драмы  Пушкина  «Бо¬
йс  Годунов»  —  «в  келье  Чудова  монастыря».  Князь  Игорь  игра
 263

Григория,  князь  Олег  —  Пимена.  Старший  брат  Гавриил  был  под
впечатлением:  «Он  весь  ушёл  в  роль».  Читал  монолог  летописца.
 «Когда-нибудь  монах  трудолюбивый
Найдёт  мой  труд  усердный,  безымянный.
Засветит  он,  как  я,  свою  лампаду  —
 И,  пыль  веков  от  хартий  отряхнув,
Правдивые  сказанья  перепишет...  »
 Теперь,  когда  знаешь  судьбу,  постигшую  князя  Олега,  раздумья
Пимена  читаются  адресно,  словно  юношеские  уста  произносили
этот  монолог  о  себе.
 Многое  из  творческого  наследия  брата  сохранил  и  предал  глас¬
ности  князь  Гавриил;  многое  всплыло  и  было  найдено  в  Мраморном
дворце,  среди  бумаг  князя  Олега,  сохранившихся  «имиже  веси
судьбами».
 «Да  ведают  потомки  православные
Земли  родной  минувшую  судьбу».
 В  любом  своём  начинании  Олег  был  не  просто  добросовестным,
но  страстно  увлекающимся,  в  чём  не  раз  корил  себя  в  дневнике.
 Кроме  исторических,  в  Павловске,  на  квартире  H.H.  Ермолин¬
ского,  проводились  «субботники»  —  литературно-музыкальные
вечера.  Цель,  пишет  князь  Гавриил,  ознакомление  с  произведе¬
ниями  наших  писателей  XIX  века  в  художественном  чтении»,
с  одной  стороны.  «С  другой  —  с  произведениями  иностранных
композиторов.  ...Все  присутствующие  должны  были  выступать  в
качестве  исполнителей:  декламаторов,  пианистов  или  певцов,  по
желанию.  ...Отец  почти  всегда  посещал  эти  собрания,  принимая
участие  в  чтении  художественных  произведений  и  иногда  сооб¬
щая  неопубликованные  материалы  из  переписки  тех  или  других
писателей».  Один  из  пунктов  программы  первого  «субботника»
выглядел  так:
 «13  февраля  (1910  года)  Фет,  Полонский,  Майков.  Русский
романс  30-х  годов».
 «Из  всех  нас  только  один  Олег  выступал  и  как  чтец,  и  как
пианист,  и  как  мелодекламатор»,  —  с  восхищением  вспоминал
старший  брат.  Князь  Гавриил  тоже,  кстати,  вместе  с  князем  Олегом
решил  получить  высшее  гражданское  образование,  так  как  «в  это
время  был  в  отпуску  по  болезни»  и  «не  мог  служить  в  полку».
 Олег  Константинович  надеялся,  что  будет  «учиться  в  самом
лицее»,  наравне  с  остальными  лицеистами,  но  врачи  запретили
болезненному  юноше  пребывание  в  сыром,  «чахоточном»  клима¬
те  Петербурга.  Не  так  давно  их  высокородный  пациент  пережил,
 264

тяжёлое  воспаление  лёгких.  «И  горю,  и  гневу  Олега  не  было
границ,  —  пишет  Гавриил.  —  Но  перед  волей  врачей  пришлось
склониться».  Лекции  братья  слушали  в  Павловском  дворце.  Зато
Олегу  было  выговорено  право  «держать  экзамены  в  стенах  лицея
вместе  с  товарищами».  Гавриил  экзаменовался  отдельно.
 Выразительный  момент  —  поведение  братьев-лицеистов  в  день
переходных  —  с  первого  курса  на  второй  —  экзаменов.
 «Первый  экзамен  был  по  римскому  праву.  (Лицей  готовил  юри¬
стов.)  В  этот  день  мы  поехали  с  Олегом,  —  пишет  кн.  Гавриил,  —
в  Петербург,  в  Киевское  подворье,  где  митрополит  Киевский
Флавиан  отслужил  для  нас  молебен,  а  затем  в  часовню  Спасителя
на  Петербургской  стороне,  и  только  потом  уже  —  в  Лицей.  ...Мы
оба  хорошо  выдержали  и  получили  полный  балл.  ...Признаюсь,
мы  были  в  восторге.  После  экзамена  мы  снова  поехали  в  часовню
Спасителя,  помолились  и  поблагодарили  Бога  за  оказанную  нам
помощь.  С  тех  пор  мы  каждый  раз  ездили  в  часовню  до  и  после
экзамена».
 Близилась  знаменательная  в  культурной  истории  России  дата  —
столетие  со  дня  основания  Императором  Александром  Первым
Царскосельского  лицея  в  1811  году.  Князь  Олег  готовил  к  юбилею
уникальный  подарок.  Он  уже  работал  над  факсимильным  из¬
данием  рукописей  семнадцати  стихотворений  Александра  Сер¬
геевича  Пушкина,  хранившихся  в  лицее.  Незадолго  до  этого  Олег
Константинович  получил  бесценный  подарок  от  В.И.  Сайтова:
один  из  автографов  Пушкина,  переданный  через  преподавателя
Н.К.  Кульмана.  Юный  князь  немедленно  благодарил  восторжен¬
ной  телеграммой:  «Не  знаю,  как  выразить  Вам  мою  радость,  вос¬
торг  и  самую  горячую  благодарность  за  Ваш  неоценимый  подарок.
Он  удесятеряет  мою  любовь  к  Пушкину  и  придаёт  мне  ещё  большее
рвение  в  моих  занятиях  литературой».
 Владимир  Иванович  Сайтов  во  время  работы  князя  Олега  над
рукописями  Пушкина  заведовал  русским  отделом  Императорской
библиотеки.
 Вице-президент  Императорской  Академии  наук  Яков  Карпо¬
вич  Грот  тоже  очень  своевременно  преподнёс  князю  дар  «драго¬
ценнейший»  ,  как  оценит  Олег  книгу  Грота  «Пушкинский  Лицей»
(1811  —1817)  и  ответ  пошлёт  в  знаменательную  дату  19  октября.
«От  глубины  души  благодарю  Вас  за  книгу.  Она  будет  одним  из
моих  лучших  друзей  в  моей  библиотеке...  »
 «Мой  первый  друг,  мой  друг  бесценный...»
 Дружеские  руки  протянулись,  чтобы  поддержать  порыв  и  труд
талантливого  юноши.  Академик  и  Почётный  член  Пушкинского
лицейского  общества,  многолетний  друг  Великокняжеской  семьи,
Анатолий  Фёдорович  Кони  вместе  со  своей  книгой  «Судебные  речи.
1905  год»,  дарит  «Страничку  из  жизни  Пушкина».
 265

И  вот  —  издание  состоялось.  На  титульном  листе  было  означено:
«Рукописи  Пушкина.  1.  Автографы  Пушкинского  Музея  Импера¬
торского  Александровского  лицея.  Выпуск  первый,  издание  князя
Олега  Константиновича.  СПб.,  1911».  В  предисловии  говорилось:
«Цель  настоящего  издания  —  воспроизведение  находящихся  в
общественных  хранилищах  и  у  частных  лиц  рукописей  Пушкина.
При  воспроизведении  сохранены,  по  возможности,  все  особенности
подлинников  —  формат,  цвет  бумаги  и  т.д.
 Считаю  долгом  выразить  признательность  В.И.  Сайтову,
П.Е.  Щеголеву,  Н.К.  Кульману  и  лицеистам...  П.П.  Малевскому  —
Малевичу  и  П.П.  Митрофанову,  советами  и  помощью  которых  я
пользовался.  Олегъ.  Петербург.  19  октября  1911  года».
 Его  Высочество  издатель  в  работе  над  автографами  Пушкина
был  чрезвычайно  скрупулёзен  и  не  допускал  неточностей  ни  в
чём,  несмотря  на  крайние  технологические  сложности.  Методом
цинкографии  передавали  «формат,  фактуру  и  цвет  бумаги,  от¬
тенок  чернил,  обрезы,  надрывы,  неровности»  (цитирую  статью
A.A.  Пауткина.  Вестник  Московского  университета,  №  1,  1999).
 О  щепетильной  точности  в  подходе  князя  к  изданию  вырази¬
тельно  свидетельствует  телеграмма,  которую  он  послал  «Сайтову,
Кульману,  Щёголеву».  «Очень!  Очень  прошу  Вас  приехать  завтра,  в
пятницу,  в  Мраморный  дворец  к  большому  подъезду  к  пяти  часам,
чтобы  принять  участие  в  последних  работах,  касающихся  моего
издания.  Потребуется  несколько  часов,  в  промежутке  прошу  Вас
отужинать  со  мною.  Надеюсь,  что  Вы  будете!  Олег».
 В  нервном  ритме  строк  —  характер  молодого  князя,  стремление
выполнить  свой  замысел  «в  совершенстве»,  как  всё,  что  он  начинал
делать.
 Пушкинист  П.Е.  Щёголев,  консультант  князя  Олега  в  его
работе,  подтверждал:  «Воспроизведения  были  сделаны,  отпеча¬
таны,  издание  было  готово  к  выпуску  в  свет,  но  не  было  тотчас
же  выпущено.  ...Князь  Олег  Константинович  заметил  недочёты  и
остановил  распространение  издания  до  перепечатки  листов  с  по¬
грешностями».
 Государь  Николай  Второй  к  19  октября  —  дате  юбилейного  от¬
счёта  —  в  Петербург  не  вернулся  —  задержался  в  Крыму.  Столетие
Императорского  Александровского  лицея  праздновалось  7  января
1912  года.  Как  это  было  —  кратко  повествует  князь  Гавриил:  «  ...по
этому  случаю  было  много  торжеств  в  самом  лицее  и  большой  обед
в  Зимнем  дворце.  Государь  обходил  здание  лицея,  и  когда  он  при¬
шёл  в  класс  Олега,  последний  поднёс  ему  изданные  им  рукописи
стихотворений  Пушкина.  При  этом  Олег  очень  волновался».
 Среди  отобранных  им  для  публикации  стихотворений  —  ко¬
нечно  же,  «Воспоминания  в  Царском  Селе».  Именно  оно  было^
 266

ш
 прочитано  «первым  лицеистом»  Пушкиным  8  января  1815  года  на
публичном  экзамене  по  русской  словесности.
 «Старик  Державин  НАС  заметил...»
 Есть  некая  «январская  рифма»  в  событиях  1815  и  1912  годов.
Виновнику  будущих  лицейских  торжеств  шёл  тогда  шестнадцатый
год.  Князю  Олегу  —  выдающемуся  участнику  столетнего  юбилея
лицея  —  двадцатый.  Двадцатый  год  двадцатого  века.  Уж  предуга¬
дана  судьба:
 На  фотографии  выпускного  1913  года  —  князь  Олег  —  в  ли¬
цейском  мундире.  Его  рукою  надпись:  «Несть  большей  жертвы,
аще  кто  душу  свою  положит  за  друзи  своя».  Но  это  произойдёт  —
«завтра».
 Тогда  же,  в  1911-м,  в  пушкиноведении  свершилось  небывалое
событие.  П.Е.  Щёголев  в  статье,  помещённой  в  академическом
издании  «Пушкин  и  его  современники»,  назвал  «издание  руко¬
писей  Пушкина  —  молитвенной  данью  культу  Пушкина»,  а  труд
этот  —  «монументальным»,  сравнимым  разве  «с  воспроизведением
рукописей  Шекспира  и  Леонардо  да  Винчи».
 Тираж  книги  составил  тысячу  экземпляров.  Важно  знать,  что
890  из  них  издатель  подарил  родному  лицею.  Министр  народного
просвещения  «признал  целесообразным  рекомендовать  издание  к
приобретению  в  библиотеки  средних  учебных  заведений».  И  был
прав.  Неплохо  бы  и  сегодня  изъять  из  раритетных  глубин  и  пере¬
печатать  «сытинским»,  народным  тиражом  факсимильные  «Руко¬
писи  Пушкина».  Приведу  не  устаревшую  и  сегодня  оценку  этого
труда  рецензентом  дореволюционной  газеты  «Русская  мысль»  в
надежде,  что  нынешний  и  грядущие  министры  просвещения  России
сделали  бы  практикой  его  советы.
 «Издание  даёт  прямо  эстетическое  наслаждение,  и  первое,  что
думаешь,  любуясь  им,  это  —  что  надо  его  иметь  в  русских  средних
школах.  ...Не  знаю  лучшего  способа  приблизить  учеников  к  Пуш¬
кину,  как  показывая  им  эти  тетради  и  листочки  его  автографов».
 Ободрённый  умными,  серьёзными  отзывами  учёных  и  жур¬
налистов,  князь  Олег  уже  начал  работать  над  вторым  выпуском
нового  издания,  «куда  войдёт  вся  проза  Пушкина,  находящаяся
в  Лицее».
 «В  день  последнего  лицейского  экзамена  князь  Олег  узнал,  что
его  напряжённые  труды  нашли  себе  справедливую  оценку:  он  окон¬
 чи  вскоре  новый  век  узрел
И  брани  новые,  и  ужасы  военны;
Страдать  —  есть  смертного  удел  ».
 №
 чил  лицей  с  серебряной  медалью,  а  выпускное  сочинение  «Феофан
 т
 267

Прокопович  как  юрист»  было  удостоено  Пушкинской  медали,  что
особенно  его  порадовало,  так  как  Пушкинская  медаль  давалась  не
только  за  научные,  но  и  за  литературные  достоинства  сочинения»
(Кн.  Гавриил.  В  Мраморном  дворце).  На  медали  было  выгравиро¬
вано:  «Недаром  жизнь  и  лира  мне  были  вверены  судьбой».
 Недаром.  Факсимильное  издание  рукописей  Пушкина  по¬
ставило  князя  Олега  в  ряд  выдающихся  пушкинистов  и  открыло
ещё  одну  —  нетленную  —  страницу  в  достижениях  российской
культуры.
 «Вот  теперь  идёт  война...»
 «Меня  пугает  моя  страстность,  страстность  во  всём,  что  я
делаю...»  —  писал  о  себе  взрослеющий  князь  Олег.  Увлекался  до
самозабвенья.  Таково  уж  было  его  природное  качество.  В  детстве
человека  иногда  совершаются  эпизоды,  проецирующие  события,
которые  произойдут  у  него  во  взрослой  жизни  и  часто  —  окажутся
роковыми.
 Нижние  Прыски.  Олегу  девять  лет.  Великокняжеские  дети
совершают  прогулку  верхом  «на  рабочих  (значит,  смирных)  ло¬
шадках»  .  «Ехали  мы,  —  рассказывал  сопровождавший  кавалькаду
воспитатель  A.A.  Гюббенет,  —  мелкой  рысью  по  просёлочной  до¬
роге,  гуськом.  Олег  Константинович  —  впереди.  Вдруг  вижу:  мой
Олег  Константинович,  хлестнув  коня,  с  криком  «Ура»  пустился
вскачь,  в  бешеную  атаку  на  воображаемого  врага.  ...Не  успел  я  до¬
гнать  отважного  всадника,  как  тот  уже  лежал  на  пыльной  дороге.
Ушибся  до  крови,  потом  возникла  рана,  лечили».
 В  1914-м  эта  сцена  повторится,  только  «враг»  будет  уже  не
«воображаемый»,  а  рана  —  смертельной.
 А  пока,  в  сложный  период  отрочества,  князю  Олегу  предстоит
пережить  Русско-японскую  войну,  понаслышке.  Дальневосточная
Россия  приблизилась  к  столичному  Петербургу,  и  патриотически
настроенный  мальчик  ждал  победных  реляций.  Он  уж  многое  знал
о  героической  и  трагической  Крымской  войне.  Уговорил  взять  его,
только  что  вставшего  с  одра  болезни,  в  Народный  дом,  на  спектакль
по  драме  Оленина  «Севастополь».  На  ребёнка,  крайне  впечатли¬
тельного,  зрелище  произвело  «сильнейшее  впечатление».  Столь
же  яркое,  как  и  «Севастопольские  рассказы»  JI.H.  Толстого.  Юный
князь  готовил  себя  к  военным  испытаниям.  «Страшно  хочется  на
войну,  —  писал  в  дневнике.  —  Если  будет  время  такое,  как  при  Сева¬
стополе,  всех  возьмут.  И  я  буду  стрелять  из  мортирки».  Полагал,  что
сражения  докатятся  до  Кронштадта,  видел  себя  палящим  во  врага  из
«мортирки»,  а  потом,  после  войны,  распевающим  победную  солдат¬
скую  песню  «Было  дело  при  Кронштадте,  и  Олег  там  воевал».
 268

Однако  наивная  восторженность  мальчика  разбивалась  о  неуте¬
шительные  сводки.  Он  переживал  их  не  только  как  гражданин  Рос¬
сии,  но  и  как  князь,  причастный  к  правящему  Дому  Романовых,  то
есть  всегда,  независимо  от  возраста,  несущий  ответственность  за  всё
вместе  со  всеми.  По  свидетельству  воспитателей,  Олег  «  не  спал  по
ночам  и  бывал  апатичен  на  занятиях».  Часто  сокрушался:  «Бедный
Государь,  бедная  Россия...  »  «Сегодня  за  завтраком  говорили,  —  пи¬
сал  в  дневнике,  —  что  в  Порт-Артуре  осталось  только  десять  тысяч
войск,  что  Порт-Артур  не  выдержит.  В  6  часов  вечера  я  заперся  в
комнате  и  стал  просить  Всевышнего  о  помощи  Порт-Артуру.  Потом
я  взял  молитвенник  и  подумал:  «Я  открою,  не  ища,  молитвы.  Какие
попадутся,  те  и  прочту».  Разворачиваю  молитвенник  —  попадаются
молитвы  «навойну».
 Возвышенные  переживания  отрока  изливаются  сердечным
прошением  к  Богу.
 «Господи,  воздвигни  силу  Твою  и  приди,  во  еже  спасти  ны».  —
Так  молится  русский  народ.
 И  дай  Ты  нам  помощь,
 Одушевление  подай  Ты  войскам!»
 Чтобы  хоть  чем-нибудь  помочь  воюющим,  «посылает  в  армию
изделия  своих  рук.  Получает  благодарные  ответы.  Особенно  пле¬
нило  его  письмо  рядового  Артамона  Берникова».  В  представлении
князя  возникает  образ  несгибаемого,  беспощадного  к  врагам  и  в  то
же  время  доброго  русского  солдата.
 «Какой  молодец  этот  Берников.  И  ведь  там  все  такие,  а  мы
почему-то  идём  всё  назад  и  назад...  Но  я  убеждён,  что  рано  или  позд¬
но  ещё  мы  им  покажем...  »  В  помахивании  «деревянной  саблей»  —
бессильная  обида  за  державу,  терпящую  бесславное  поражение.
 Но  не  только  в  обиде  —  душевный  кризис  князя-отрока  в  те
годы.  Трагизм  войны  —  вообще  —  вызывает  у  него  гамлетовские
вопросы.  «К  чему  живёт  человек?  Спросил  у  А.М.  (у  воспитателя  —
А.М.  Максимова).  Он  мне  сказал:  «Жизнь  человека  для  того,  чтобы
он  умел  наследовать  Царствие  Небесное».  Верно.  Задаю  себе  другой
вопрос:  может  ли  быть,  что  ЗЛА  НЕ  БУДЕТ  НА  СВЕТЕ?  Или  отчего
Бог  не  сделал,  чтобы  мы,  люди,  были  совсем  безгрешны?  Отчего
Он  не  истребит  зло?  »
 Однажды  А.М.  Максимов  принёс  мальчику  письмо  от  своего
родного  брата  Ивана  Михайловича.  Вероятно,  речь  шла  в  нём  о  том,
что  война  оставила  многих  солдатских  жён  и  детей  без  кормильца.
Письмо  перевернуло  романтический  патриотизм  юного  князя.
«О,  как  я  был  глуп,  когда  был  рад  войне!  —  с  горестным  прозрением  со¬
крушается  в  дневнике.  —  Сколько  осталось  осиротелых  семейств!»
Вероятно,  А.М.  Максимов  расположил  Его  Высочество  к  дове-
ительным  беседам.  И  в  воспоминаниях  в  книге  «Князь  Олегъ»  не
 269

скрывал,  насколько  острыми,  онтологически  и  исторически  нераз¬
решимыми  были  вопросы  и  высказывания  его  воспитанника.
 «Вот  теперь  идёт  война,  —  размышлял  он.  —  Мы  часто  молим¬
ся  о  победе.  Но  ведь  победа  достигается  поражением  противника,
причём,  в  неприятельских  войсках  всегда  есть  убитые.  Значит,  мы
молимся  о  том,  чтобы  побольше  убить  народу.  А  наша  заповедь  ведь
говорит:  «Не  убий!»  Как  же  совместить  здесь  одно  с  другим?»
 Трагедия  познания  зла  —  в  её  неразрешимости.  Она  усугубля¬
ется  тем,  что  людям  верующим  известна  модель  идеала.  «Когда
же,  наконец,  люди  не  будут  убивать  друг  друга,  а  жить  дружно,
мирно?  Только  тогда,  когда  любить  станут  отчизну  и  друг  друга.
О,  если  бы  это  было!»
 Трагедия  и  в  том,  что  у  отпрыска  императорской  крови  нет
выбора,  какому  бы  идеальному  абсолюту  он  ни  был  привержен.
Да  традиции  династии  никогда  и  не  подвергали  сомнению  правоту
военного  служения  отечеству.  И,  несмотря  на  гуманитарное  при¬
звание,  внук  генерал-адмирала,  сын  генерал-инспектора  военных
заведений  России,  Его  Высочество  князь  Олег  считал  воинскую
службу  своим  святым  долгом  и  серьёзно  готовил  себя  к  доблестному
его  исполнению.  А  мечтал  он  о  службе  в  кавалерии.
 В  своём  имении  Ильинское  Великая  княгиня  Елизавета  Фёдо¬
ровна  открыла  «лазарет  для  нижних  чинов.  Вместе  с  нею  навещали
раненых  и  князья.  В  раннем  детстве  Олег  Константинович  даже
не  мог  слышать  слово  «кровь».  Увидев  царапину  на  пальце,  он
мог  упасть  в  обморок.  И  вот  здесь  он  видел  кровь  на  каждом  шагу.
Всё  смелее  и  смелее  смотрел  он  и  на  повязку,  и  на  раны  солдат...»
«Да  ведь  я  военный.  И  уж  чего-чего,  а  крови-то  я  не  должен  боять¬
ся».  Охотно  читал  раненым  (на  Русско-японской  войне)  Гоголя,
Тургенева...  Раненые  вспоминали  минувшую  войну,  бои.  «Глаза  за¬
горались  у  князя  каким-то  особенным  блеском,  румянец  покрывал
всё  его  лицо,  и  он,  вскочив  со  стула,  говорил  рассказчику:  «И  ты
не  испугался?  Молодчина,  брат!  Вот  я  буду  офицером,  мы  опять  с
тобой  пойдём  на  япошек».
 По  окончании  Александровского  лицея  князь  Олег  был  утверж¬
дён  в  чине  титулярного  советника.  Но  свой  лицейский  мундир  на
этот  раз  он  сменил  на  гусарскую  форму.
 В  «Сценах  из  моей  жизни»  князь  Олег  пишет,  что  считает  осо¬
бенно  благодатным  день,  когда  он  получил  Высочайший  приказ  о
назначении  его  в  Гусарский  Его  Величества  полк.  Он  давно  томился
в  ожидании  этого  события,  но  то,  что  произошло,  —  было  ошелом¬
ляющей  неожиданностью.
 Предвидения  событий  свойственны  Олегу  Константиновичу,  и
в  этот  день  —  а  был  праздник  Вознесения  Господня  —  его  «как-то
особенно  тянуло  в  церковь».  «Я  как  будто  предчувствовал,  что  со
мной  должно  произойти  что-то  необыкновенное,  и  перед  этим  мне
 270

хотелось  помолиться.  Подчиняясь  этому  влечению,  я  направился
утром  в  храм-памятник  (на  месте  покушения  на  Александра  Вто¬
рого)».  Заметив  князя,  «священник  подошёл  и,  держа  чашу  над
моей  головой,  медленно  благословил  меня  ею...»
 В  подробном  описании  событий  этого  дня  князь  Олег  дважды
упоминает  имя  Нади,  младшей  дочери  Великого  князя  Петра  Ни¬
колаевича  и  Великой  княгини  Милицы  Николаевны,  урождённой
княжны  Черногорской.  Молодых  людей  связывали  нежные  отно¬
шения,  которые  готовились  перейти  в  брачный  союз.  Олег  ласково,
по-домашнему  называл  невесту  «Нюнюшка».
 В  тот  день  молодёжь  съехалась  в  Знаменку,  имение  под  Пе¬
тербургом,  где  собирались  играть  в  теннис.  Когда  пили  чай,  князя
Олега  позвали  к  телефону.  Звонил  его  воспитатель  и  друг  генерал
H.H.  Ермолинский.  Сообщил:  «Получена  телеграмма  от  князя
Орлова,  что  Государь  Император  назначил  Вас  корнетом  в  лейб-
гвардии  Гусарский  полк».
 Олег  Константинович  не  сразу  поверил:  ведь  сначала,  по  «табели
о  рангах»,  он  должен  быть  эстандарт-юнкером.  А  тут  —  сразу  —  кор¬
нетом!  Но  ошибки  не  было.  «Надя  и  Роман  (её  брат)  стояли  в  две¬
рях,  изумлённые  не  менее  моего».  «Сердце  моё  было  переполнено.
Я  бросил  всю  компанию  и  ринулся  в  сад...  »  —  поверял  записям  свой
восторг  новоявленный  корнет.
 Есть  очень  важный  момент  в  жизни  князя  Олега  перед  тем,  как
начаться  Первой  мировой  войне.
 В  начале  июля  1914  года  он  был  командирован  в  итальянский
город  Бари  от  Императорского  Палестинского  общества,  в  котором
состоял  с  1913  года.  В  Бари,  по  проекту  архитектора  Щусева,  было
начато  строительство  храма  во  имя  св.  Николая  Чудотворца,  где  в
настоящее  время  покоятся  его  мощи.  В  городе  в  те  дни  стояла  тя¬
жёлая  жара.  Однако  князь  с  одухотворённым  рвением  «немедленно
осмотрел  произведённые  строительные  работы,  выслушал  доклады
архитектора  и  подрядчиков,  а  вечером  3  июля  назначил  заседание
строительной  комиссии».  Комиссия  работала  и  в  следующие  дни;
бывало,  что  вместе  с  князем  досиживали  и  до  четырёх  утра.
 С  приездом  Его  Высочества  дело  существенно  продвинулось.
Вероятно,  молодой  инспектор  был  требователен,  стремясь  и  тут
довести  начатое  «до  совершенства».  Подрядчик  вынужден  был
написать  обязательство  —  закончить  сооружение  строения  к
 20 	ноября  1914  года.
 В  Москве  17  июля  князь  Олег  докладывал  о  результатах  коман¬
дировки  Барградскому  комитету.
 Завершение  этой  истории  произошло  в  наши  дни.  После  двух
мировых  войн,  революционных  кровопролитий,  государственных
переворотов  в  России  и  Европе,  итальянское  правительство  подтвер-
ило  принадлежность  храма  Св.  Николая  Мирликийского  и  тер¬
 271

ритории  возле  него  —  православному  Московскому  Патриархату.
В  великом  этом  деянии  есть  доля  усердия  и  князя  Олега  Рома¬
нова.
 В  Домниху,  где  он  находился  после  поездки  в  Италию,  пришла
телеграмма  от  брата  —  князя  Игоря:  «Мобилизация.  Выезжай  не¬
медленно».  Перед  возвращением  в  полк  Его  Высочество  перенёс
очередное  воспаление  лёгких  и  плеврит,  протекавших  в  тяжёлой
форме.  Как  пишет  князь  Гавриил,  брат  «по  состоянию  здоровья
мог  бы  и  не  возвращаться  (в  полк)»,  но  был  неудержим  и  добился
оставления  его  в  полку.
 29  июля  в  Зимнем  дворце  был  отслужен  молебен,  «по  окончании
...  Государь  громким  и  ясным  голосом  объявил  о  начале  войны»  и  что
«он  не  заключит  мира,  пока  хоть  один  вражеский  солдат  останется
на  русской  земле».  ...Супруга  князя  Иоанна  Константиновича  —
сербская  княжна  Елена  «бросилась  к  Государю  и  поцеловала  ему
руку»,  благодаря  «за  то,  что  он  выступил  на  спасение  Сербии».
 Патриотическим  порывом  были  охвачены  и  люди,  стоявшие  на
Дворцовой  площади.  Выход  Императорской  четы  на  балкон  дворца
был  встречен  народом  коленопреклоненно.
 Николай  Второй,  прощавшийся  с  теми,  кто  уходил  на  войну,
«спросил  Олега  о  его  здоровье,  усомнившись,  может  ли  он  идти  на
фронт.  Олег  отвечал,  что  может.  Такого  человека,  как  Олег,  нельзя
было  удержать  дома,  когда  его  полк  уходил  на  войну.  Он  был  весь
порыв  и  был  проникнут  чувством  долга».  —  Таким  помнил  его  в  те
дни  брат  князь  Гавриил.
 Возвышенным  состоянием  князя  Олега  диктовались  строки:
«Мы  все  пять  братьев  идём  на  войну  со  своими  полками.  Мне  это
страшно  нравится,  так  как  это  показывает,  что  Царская  семья  дер¬
жит  себя  на  высоте  положения...»  Видимо,  князь  Олег  жил  тогда
на  одном  энтузиазме.  Перед  отправкой  на  фронт  на  Софийском
плацу  служили  молебен.  Затем  князь  Гавриил  под  звуки  полко¬
вого  марша  передал  знаменосцам  полковой  штандарт.  И  тоже  был
«счастлив  в  этот  незабвенный  день».  Кавалерийский  полк  прошёл
перед  Верховным  главнокомандующим  Великим  князем  Николаем
Николаевичем.  «Олег  был  в  строю  5  эскадрона....  его  чистокровная
Диана  начала  было  шалить,  но  он  с  ней  справился».  Морганатиче¬
ская  жена  князя  Гавриила  Антонина  Рафаиловна  была  среди  про¬
вожавших.  «Говорила  потом,  что  на  Олега  было  страшно  смотреть:
так  он  был  худ».
 Сначала  корнета  назначили  в  штаб  полка.  Командир  приказал
вести  полковой  дневник:  «...будете  моим  корреспондентом».  В  ар¬
мии  старались  его  беречь,  учитывая  слабое  здоровье  и  неопытность
в  военной  службе.  «Наконец,  его  перевели  во  2-й  эскадрон».
 В  сентябре  1914-го  русские  войска  начали  новое  наступление  и,
l«беспрерывно  сражаясь,  подошли  вновь  к  германской  границе».

За  недолгий  срок  в  действующей  армии  корнет  Олег  Романов
полной  мерой  хлебнул  тягот  фронтового  быта.  Князь  был  отзывчи¬
вым,  внимательным  товарищем,  без  различения  чинов.  Евангель¬
ские  слова,  некогда  начертанные  им  на  лицейской  фотографии,
были  его  человеческой  духовной  сутью:  «Несть  большей  жертвы,
аще  кто  душу  свою  положит  за  друзи  своя».
 Чтобы  памятовали  об  этом  потомки  павших,  князь  Гавриил
полностью  приводит  в  книге  своих  воспоминаний  письмо  брата
отцу.  «Не  знаю,  как  и  благодарить  вас,  наши  милые,  за  всё,  что
вы  для  нас  делаете.  Вы  себе  не  можете  представить,  какая  радость
бывает  у  нас,  когда  приходят  сюда  посылки  с  тёплыми  вещами  и  с
разной  едой.  Всё  моментально  делится,  потому  что  каждому  стыдно
забрать  больше,  чем  другому....  Надо  посылать  много.  У  солдат  нет
табака,  папирос,  на  что  они  очень  часто  жалуются:  «Вот  бы  табачку
али  папирос!»  Мы  живём  только  надеждой,  что  на  нашем  фронте
немцы  скоро  побегут,  —  тогда  дело  пойдёт  к  концу.  Так  хочется  их
разбить  в  пух  и  со  спокойной  совестью  вернуться  к  вам.
 ...  Были  дни  очень  тяжёлые.  Одну  ночь  мы  шли  до  утра,  напро¬
лёт.  Солдаты  засыпали  на  ходу.  Я  несколько  раз  совсем  валился
набок  (с  лошади),  но  просыпался,  к  счастью,  всегда  вовремя.  Са¬
мое  неприятное  —  это  дождь.  Очень  нужны  бурки,  которые  греют
больше,  чем  пальто.
 Где  Костя?  Что  он?  Ничего  не  знаем.  Слыхали  или  читали  у
Татианы  в  письме,  что  его  товарищ  Аккерман  ранен  около  него.
Да  хранит  его  Бог!  Все  за  это  время  сделались  гораздо  набожнее,
чем  раньше.  ...Церковь  (видимо,  походная,  полковая)  полна.
 Часто  во  время  похода  ложимся  на  землю,  засыпаем  минут  на
пять.  Вдруг  команда  «К  коням!»  Ничего  не  понимаешь,  вскарабки¬
ваешься  на  несчастную  лошадь,  которая,  может  быть,  уже  три  дня
не  ела  овса,  и  катишь  дальше.  ...Диана  (лошадь  князя)  сделала  подо
мной  около  тысячи  вёрст  по  Германии.  ...Ей  пришлось  прыгать  по
сотне  канав  и  каких  канав!  Идёт  она  великолепно,  и  я  всегда  сам
ставлю  её  в  закрытое  помещение.  Все  наши  люди  здоровы.  Пере¬
дайте  это,  пожалуйста,  их  семьям.  Макаров,  Аверин,  Кухарь...
получили  письма...
 Молитесь  за  нас.  Да  поможет  Бог  нашим  войскам  поскорее
одержать  победу».
 Первое  боевое  крещение  корнет  Олег  Романов  получил  в  авгу¬
стовском  наступлении  в  Восточной  Пруссии,  в  большом  сражении
под  Каушеном.  Офицеры  полка  называли  князей  Гавриила,  Игоря
и  Олега  «Константиновичами».  Обычно  скупые  на  похвалу,  гово¬
рили:  «Братья  Константиновичи  хорошо  служат».
 Третья  декада  сентября.  20-го  —  именины  князя  Олега.  Ему  —
двадцать  два  года.  Между  боями  —  ведёт  полковой  дневник.  На  фрон¬
те,  судя  по  записям,  неразбериха:  «Раух  находится  с  главными  силами
 273

где-то  сзади  и  копается...  »  «Совсем  непонятно,  отчего  вся  дивизия  не
принимает  участия  в  этой  совсем  бестолковой  операции...  »  «Стрельба
чаще.  Пехота  отходит.  Команда  «К  коням!»...
 ...Сбылось  предчувствие  недавних  лет,  когда  князь  Олег  воз¬
вращался  из  заграничного  вояжа.  Желание  поскорее  вернуться
на  родину  особенно  усиливается,  когда  поезд  пересекает  унылые
равнины  Германии.
 «  ...Но  вот  скоро  Эйдткунен,  эта  скверная  станция....  Появятся
чиновники  с  сюртуками,  застёгнутыми  на  все  пуговицы,  с  узкими
воротничками  и  длинными  шеями,  появятся  немецкие  солдаты  с
длинными  белыми  брюками,  деревянными  движениями  и  птичьим
выражением  лица...»  Даже  немец-разносчик  неприятен,  продаёт
пошлое  чтиво:  «...подкатит  к  путешественнику  свою  тележку  и
предложит  купить  книги  вроде  “Тайн  Зимнего  дворца”  или...  да  не
стоит  и  говорить».
 В  роковой  день  27  сентября  1914  года  раненый  немецкий  ка¬
валерист,  лёжа  на  земле,  выстрелил  в  князя  Олега.  Рана  оказалась
смертельной.  Генерал  А.И.  Спиридович  сообщил  подробности  боя.
 «В  авангарде  шли  два  эскадрона  Гусарского  полка.  Проходя
близ  деревни  Пильвишки,  передовые  части  столкнулись  с  немец¬
кими  разъездами.  Началась  перестрелка.  Князь  Олег  стал  просить
эскадронного  командира  разрешить  ему  со  взводом  захватить  не¬
приятельский  разъезд.  Тот  сперва  не  соглашался,  но,  наконец,
отдал  приказание.  Князь  Олег  полетел  со  взводом  преследовать
немцев.  Кровная  кобыла  Диана  занесла  князя  далеко  вперёд.
И  когда  победа  была  уже  достигнута,  когда  часть  немцев  была  уже
перебита,  а  часть  сдалась...  раздался  выстрел.  Князь  свалился  тяже¬
ло  ранненый.  На  арбе  перевезли  в  Пильвишки,  где  он  причастился.
Затем...  перевезли  в  госпиталь  (в  Вильно),  где  исследование  раны
показало  начавшееся  гнилостное  заражение  крови...
 Князь  перенёс  операцию  хорошо,  и,  когда  днём  была  получена
телеграмма  от  Государя  о  пожаловании  князю  ордена  Св.  Георгия,
он  был  счастлив  ...  и  радостно  говорил:  «Я  так  счастлив,  так  счаст¬
лив.  Это  нужно  было.  Это  поднимет  дух.  В  войсках  произведёт
хорошее  впечатление,  когда  узнают,  что  пролита  кровь  Царского
Дома».
 Ночью  положение  стало  ухудшаться.  Начался  бред.  Силы
падали.  Вечером  приехали  родители.  Князь  узнал  их  и  сказал:
«Наконец,  наконец».
 Великий  князь  Константин  Константинович  привёз  сыну  крест
Святого  Георгия,  принадлежавший  «Анпапа»,  деду  умирающего
Великому  князю  Константину  Николаевичу.  Отец  приколол  его  к
рубашке  сына.  Он  ещё  успел  и  сумел  обрадоваться.  Потом  впал  в
забытье.  Священник  чуть  слышно  шептал  отходную.  «На  коленях
изголовья  Отец  бережно  закрывает  глаза  умирающему.  Мать
 274

безнадежно  пытается  согреть  ему  руки».  Брат  Игорь  и  любимый
воспитатель  H.H.  Ермолинский  не  в  силах  сдержать  слёзы.
 В  фондах  Пушкинского  Дома  хранится  «История  болезни
№  406».  Госпиталь  Витебской  общины  Российского  общества  Крас¬
ного  Креста  г.  Вильно.
 1914 	год.  Сентябрь  28  число.
 Ф.И.О.  Его  Высочество  князь  Олег
 Константинович.
 Возраст.  22  года.
 Губерния.  Г.Павловск.
 Вероисповедание.  Православное.
 Холост,  женат.  Холост.
 Поступил.  28  сентября  1914.
 Куда  выбыл.  Скончался.
 Число  дней,  проведённых  в  госпитале.  1.
 Название  основной  болезни.
 Осложнения.  Sepsis.
 Sepsis  —  «Пушкинская  смерть».
 Безутешный  отец,  вспоминая  о  последних  минутах  жизни
сына,  писал:  «Олег  узнал  нас,  у  него  было  сияющее  выражение.
Он  повторял:  «Пасика,  Масика  здесь».  Кажется,  произнёс  имя  своей
Нади,  назвав  её,  по  своему  обыкновению,  «Нюнюшка»...
 1  октября  1914  года  Архиепископ  Виленский  и  Литовский
Тихон  (Белавин)  —  будущий  Патриарх  всея  Руси,  служил  в  Свято-
Михайловском  храме  в  Вильно  панихиду  по  князю  императорской
крови  Олегу  Константиновичу.  На  следующий  день  после  литургии
и  отпевания  траурный  кортеж  последовал  к  железнодорожному
вокзалу.  Запаянный  гроб  с  телом  князя  Олега  везли  на  лафете,  как
подобает  герою.
 Ещё  двенадцатилетним  отроком  князь  Олег  завещал  похоро¬
нить  себя  в  Осташёво.  В  день  погребения  панихиды  по  усопшему
князю  служили  во  всех  городах  Империи.
 Вся  Россия  оплакивала  убиенного  воина,  отпрыска  Царского
Дома.  Словно  над  страной  молитвенно  вознесли  светлый  образ  до¬
толе  мало  кому  известного  юноши.  У  него  был  редкий  дар  —  любить
Россию  всей  чистотой  своих  помыслов.  Смерть  вызвала  к  жизни,
сделала  известным  его  идеальный  духовный  облик.  Воистину  —
царственный,  каким  он  должен  быть  на  недоступной  политиканству
высоте.
 Мало,  даже  о  великих,  говорят  так  безизъянно.  Тысячи  людей
в  российских  храмах  со  слезами,  умилением  и  гордостью  слушали
речи  пастырей.  Добрые  люди  сохранили  текст  речи  архиепископа
арьковского  Антония.  Он  произнёс  её  в  Покровском  монастыре,
 275

Харькова.  Слышал  ли  её  «мёртвым  ухом»  новопреставленный
князь...
 «Жизнь  народа  иная,  чем  жизнь  и  понятия  его  правящих
классов,  —  нелицеприятно  излагал  архипастырь.  —  Для  них  душа
народа  непонятна,  о  чём  постоянно  заявляют  наши  писатели  и
учёные,  признаваясь,  что  народ  не  хочет  их  считать  своими,  а  взи¬
рает  на  нас,  как  на  чужестранцев.  Вот  эту-то  пропасть,  этот  ров  ...
хотел  перейти  царственный  юноша.  Он  любил  деревню  и  беседу  с
крестьянами,  он  изучал  историю  России,  он  высоко  чтил  нашего
народного  писателя  Пушкина...
 Таково  свойство  душ  возвышенных.  Послужить  народу  он
желал  горячо,  желал  понять  народ  и  для  этого  посвятил  юность
свою  учению  и  скромному  общению  с  меньшею  братией.  А  когда
эта  меньшая  братия  в  числе  нескольких  миллионов  двинулась  на
границы  своего  отечества  стать  грудью  против  врага  России,  то  и
сей  царственный  юноша  стал  в  ряды  воинов  и  подставил  свою  грудь
под  пули  и  штыки...  »
 Друг  Великокняжеской  семьи,  известный  юрист,  академик
Анатолий  Фёдорович  Кони  склонил  голову  перед  памятью  князя
Олега,  успевшего,  несмотря  на  молодость,  поработать  на  благо  Рос¬
сии  и  на  культурно-просветительной  ниве,  и  на  поле  брани.
 «Нас  соединяла  любовь  к  Пушкину,  к  которой  он  (князь  Олег)
относился  восторженно,  проницательно  и  трудолюбиво.  В  Пушкине
для  него  олицетворялось  всё,  чем  сильна,  своеобразна,  дорога  и  по
праву  может  быть  горда  Россия.
 И  когда  эта  Россия  позвала  князя  Олега  на  брань,  он  отдал  ей
все  силы  и  помышления,  сознавая,  что  есть  исторические  минуты,
когда  Родина,  видоизменяя  слова  Писания,  должна  сказать:  «да
оставит  человек  отца  и  матерь  свою  и  прилепится  ко  мне!»  В  его
душе,  так  понимавшей  и  знавшей  Пушкина,  не  мог  не  прозвучать
завет  «старицы-пророчицы»  молодому  витязю:
 «Уберися  честно  ранами,
 Ты  омойся  алой  кровию...  »
 Он  выполнил  этот  завет  и  принёс  в  жертву  родине  свою  столь
много  обещавшую,  столь  обильную  духовными  дарами  жизнь».
 •к  *  *
 Имя  князя  Олега  не  восходило  над  Россией  непрерывно.  Вме¬
сте  с  лучшей  частью  народа  оно  томилось  в  застенках,  за  колючей
проволокой,  и  не  так  давно  вышло  из  заключения.
 В  1995  году  в  Казани  переиздали  замечательный  труд,  соз-
;анный  любовью  и  памятью  людей  о  царственном  юноше  —  книгу^
 276

«Князь  Олег»,  изначально  вышедшую  в  свет  в  Петербурге  в  1915
году  —  к  године  смерти  князя.  Никто  из  участвовавших  в  издании
не  значится  на  титульном  листе.  Просто  все  они  —  няни,  воспита¬
тели,  учителя,  товарищи  по  лицею  и  армии  —  любили  его,  и  горе
их  было  неизбывно,  а  память  светла.  В  те  поры  всего  год  прошёл,
как  дорогой  им  человек  покинул  мир.
 Через  восемьдесят  пять  лет,  в  1995-м,  в  далёком  Буэнос-
Айресе  эмигрантская  газета  «Наша  страна»  заметила  репринтное
казанское  издание  и  откликнулась  тёплым  отзывом  Константина
Глазкова  —  его  статьёй  «Князь  Олегъ».  В  ней  автор  уподобляет
юношу  из  Дома  Романовых  «святым  благоверным  князьям  Древ¬
ней  Руси».
 «Жизнь  князя  Олега,  —  пишет  он,  —  была  подчинена  задаче,
поставленной  ещё  Императором  Николаем  Первым,  говорившим,
что  князьям  царственной  крови  необходимо  «оправдать  в  глазах
народа  своё  происхождение,  исключительные  права  и  привиле¬
гии».
 И  ещё  одна  мысль,  мистически  провиденциальная.  «Своей
мученической  и  славной  смертью  за  веру  и  отечество  он  (князь
Олег)  как  бы  прообразовал  дальнейшую  судьбу  и  кончину  многих
членов  Дома  Романовых,  в  том  числе,  своих  родных  братьев  —
князей-новомучеников  Иоанна,  Константина  и  Игоря,  убиенных
большевиками  в  Алапаевском  руднике  в  1918  году».
 После  кончины  князя  Олега  из  уст  в  уста,  особенно  среди  солдат,
передавались  о  нём  легендарные  истории.  Возможно,  возникли  они
на  основании  событий  армейских  военных  будней.
 «Однажды  ночью,  когда  от  холода  зуб  на  зуб  не  попадал,  князь
услышал  стоны  какого-то  солдатика.
 — 	Что  с  тобою,  братец?  —  спрашивает.
 — 	Да  вот,  Ваше  Высочество,  лихорадка  замучила  и  зубы  бо¬
лят.
 Ни  слова  не  говоря,  князь  снял  с  себя  шинель,  прикрыл  ею
больного  солдата,  а  затем  достал  из  своей  походной  аптечки  ле¬
карство,  оказал  болящему  помощь.  Сам  же  остаток  ночи  провёл  в
одном  мундире  под  открытым  небом».
 «В  другой  раз  под  пулями  князь  доставил  в  окопы,  на  пере¬
довые  позиции,  свёрток  со  съестными  припасами  и  табаком.  Так,
благодаря  ему,  люди  продержались  лишние  сутки,  которые  нужны
были,  чтобы  выиграть  сражение».
 Д.,  находившийся  в  Одесском  лазарете,  рассказывал:
 — 	Его  Высочество,  сидя  на  корточках,  пишет  под  диктовку
солдата  письмо  ему  на  родину.  Письмо  окончено,  но  солдат  пере¬
минается.
 — 	Чего  тебе  ещё,  братец?  —  спрашивает  князь.
 277

— 	Да  окажите  милость,  Ваше  Высочество,  поставьте,  что  пись¬
мо  Вы  писали.  Обрадуете  стариков.
 Князь  Олег  начертал:  «Настоящее  письмо  Вашего  сына  писал
я,  Олег  Константинович».
 ...Сюжеты,  похожие  на  клейма  иконы  святого  и  истории  апо¬
крифического  жития.
 Само  желание  юного  князя  быть  погребённым  в  осташёвской
земле,  а  не  в  Великокняжеской  усыпальнице  Петропавловской
крепости  —  примечательно.  А.Ф.Кони  выразил  смысл  этого  за¬
вещания:  «Могила  в  Осташёве  красноречиво  напоминает  своею
близостью  к  русской  деревне  об  основном  стремлении  князя  Олега
слиться  с  русским  народом,  понять  его  и  работать  на  него».
 «И  приложился  к  народу  своему»,  —  сказано  в  Книге  Бытия
Ветхого  Завета.
 •к  к  *
 Да,  сейчас  пуста  могила  в  склепе  под  сенью  позже  пристроен¬
ного  храма  во  имя  преп.  Серафима  Саровского,  св.  Олега  Брянско¬
го  и  св.  Игоря  Черниговского.  И  хоть  не  служит  церковь,  но  и  не
разоряется  и  потихоньку  восстанавливается  усердием  местного
духовенства.
 Неведомо,  кто,  когда  и  куда  перенёс  останки  князя  Олега.  Пока
это  всё  сокрыто  от  наших  глаз.  Осташёвская,  так  любимая  князем
земля,  хранит  свою  тайну.  Схоронила  и  сохраняет  её  до  лучших,
более  достойных  времён.
 * 	*  -к
 P.  S.  Несколько  слов  о  княжне  Надежде  Петровне.
 В  воспоминаниях  (книга  «В  Мраморном  дворце»)  князь  Гав¬
риил,  означив  дату:  «Осень  1914  —  зима  1915»,  подтвердил  факт,
касающийся  княжны  Надежды  и  брата  —  князя  Олега.  «В  одном
поезде  с  H.H.  (Великим  князем  Николаем  Николаевичем,  Верхов¬
ным  Главнокомандующим)  жил  его  брат  Пётр  Николаевич...  кото¬
рого  мы  любили  и  называли  дядей  Петюшей.  Нас  сближало  с  ним
то  обстоятельство,  что  покойный  Олег  был  женихом  его  младшей
дочери  княжны  Надежды  Петровны».
 В  книге  «Цари  перед  объективом»,  повествующей  в  фотогра¬
фиях  об  истории  Царской  семьи  Романовых  и  их  ближайших  род¬
ственников,  автор  альбома  Шарлотта  Зеенват  поместила  и  снимок
княжны  Надежды  Петровны.  «Нюнюшка»,  как  называл  невесту^
 278

помолвленный  с  ней  князь  Олег,  после  его  кончины  вышла  замуж
за  князя  Николая  Орлова  в  апреле  1917  года.
 На  фотографии  Надежда  Петровна  запечатлена  на  борту  транс¬
порта  «Мальборо»,  увозящего  подальше  от  кошмаров  революции
вдовствующую  Императрицу  Марию  Фёдоровну  и  некоторых  лиц
из  её  окружения.  В  их  числе  была  и  княжна  Надежда  Петровна
с  дочерью  Ириной,  самой  маленькой  пассажиркой  «Мальборо»
(Изд.  Sutton  Publisching,  2006).

Глава  11.
КНЯЗЬ  ГАВРИИЛ
 Младенец  Гавриил,  князь  императорской  крови,  был  крещён
 27 	июля  1887  года,  в  День  святого  великомученика  и  целителя
Пантелеймона.  Сильные  мира  сего  стояли  у  купели  новорож¬
денного:  восприемниками  ребёнка  были  Император  Александр
Третий  и  бабушка  Гавриила  —  Великая  княгиня  Александра
Иосифовна.
 С  покровительством  святого  Пантелеймона  хочется  соотнести
судьбу  второго  сына  Великого  князя  Константина  Константиновича
и  Великой  княгини  Елизаветы  Маврикиевны.
 Сохранилась  семейная  фотография:  в  центре,  в  кресле,  полу¬
сидит,  полулежит  больная  Grande  Mama  Александра  Иосифовна,
вокруг  неё  —  взрослые  дети,  внуки,  а  в  уголке,  поодаль,  —  сере¬
бряный  лебедь:  изящно  выгнута  шея,  чуть  приподняты  крылья.
Семейная  реликвия  недаром  вписана  в  семейный  групповой  пор¬
трет  «с  лебедем»  —  всех  старших  «Константиновичей»  возили  на
прогулки  в  этой  коляске,  памятна  она  и  Гавриилу.  Ангельская
была  картина:  великокняжеское  дитя  словно  восседает  на  спине
царственного  лебедя.
 Ещё  одна  живая  сценка  из  детства  князя  Гавриила.  Она  живёт
в  славном  стихотворении  его  чадолюбивого  отца  Константина  Кон¬
стантиновича.  Вот  входит  он  в  детскую  в  Павловском  дворце  —  про¬
ведать  двух  своих  погодков:  «Иоанчика»,  старшего,  ему  три  года,
и  двухлетнего  Гавриила.  А  может,  услышал  плач  в  детской  комна¬
те,  зашёл  утешить  сына.  Потом,  взволнованный  нежностью  и
умилением,  не  мог  не  написать:
 «Крошка,  слёзы  твои  так  и  льются  ручьём
И  прозрачным  сверкают  в  глазах  жемчугом.
Верно,  няня  тебя  в  сад  гулять  не  ведёт?
 280

] 	Погляди-ка 	в 	окно: 	видишь,  дождик  идёт.
 Как  и  ты,  словно  плачет  развесистый  сад,
 Изумрудные  капли  на  листьях  дрожат.
 Полно,  милый,  не  плачь  и  про  горе  забудь!
 Ты  головку  закинь;  я  и  в  шейку  и  в  грудь
Зацелую  тебя.  Слёзы  в  глазках  твоих
Голубых  не  успеют  и  высохнуть,  в  них
Уж  веселье  блеснёт;  в  пухлых  щёчках  опять
Будут  взор  мой  две  мягкие  ямки  пленять;
 И  зальёшься  ты  хохотом  звонким  таким,
 Что  и  сам  небосвод  синим  оком  своим
Засияет  тебе  из-за  сумрачных  туч,
 И  сквозь  капли  дождя  брызнет  солнышка  луч».
 Было  это  в  дождливый  ноябрьский  день.  Но  всегда  защитной
сенью  будут  отцовские  слова  на  трагических  перекрёстках  жизни
Гавриила  Константиновича.
 Он  оставит  бесценную  книгу  воспоминаний.  Назовёт  её:
«В  Мраморном  дворце.  Из  хроники  нашей  семьи»  и  лишь  три  меся¬
ца  не  доживёт  до  выхода  её  в  свет  в  Париже  в  1955  году.  В  2001-м
впервые  в  России  книгу  издал  в  Москве  частный  предприниматель
Захаров,  за  что  —  низкий  ему  поклон.
 Князь  Гавриил  написал  книгу-документ.  Это,  действительно,
хроника,  без  попытки  что-то  приукрасить  в  фактах  или  расцветить
стиль  изложения.  Да  в  этом  и  нет  нужды:  автор  был  свидетелем  и
участником  самых  значительных  исторических  вех  его  эпохи,  и  ему
важно  было  передать  точность  событий  и  своих  впечатлений.
 Следуя  повествованию,  я  обращу  внимание  на  персоны  и  факты,
наиболее  значительные  в  жизни  Гавриила  Константиновича.
 «Мы  с  братом  Иоанчиком»  —  рефрен  всей  книги.  Они  росли  в
одной  детской,  их  пестовали  одни  воспитатели,  они  одновременно
причащались  в  Дворцовой  церкви.  Себя  рассказчик  оставляет  в
тени,  его  память  занята  мыслями  о  брате:  в  нём,  крошечном,  уже
явлена  была  религиозность.  Можно  толковать  её  и  как  избран¬
ность.
 Прислуживать  в  церкви  Мраморного  дворца  был  взят  «студент-
медик,  окончивший  Духовную  академию.  Когда  Тинтин  (как  назы¬
вала  его  Матушка)  пришёл  к  нам  в  первый  раз,  Иоанчик  попросил
его,  чтобы  он  рассказал  ему  «сказку  про  молебен».
 Ещё  один  человек  из  детства  по-своему  опекал  племянников  и
племянниц  всю  их  жизнь,  до  своей  гибели.  Дети  «очень  его  люби¬
ли»  и  называли  «дяденька»,  а  маленькие  Иоанн  и  Гавриил  ждали
вечером  в  своих  постельках,  когда  попрощаться  на  сон  грядущий
придёт  «дяденька»  Дмитрий  Константинович,  младший  брат  отца.
 никогда  не  был  женат,  и  семья  брата  стала,  по  сути  дела,  его^

семьёй.  Власть,  чины,  карьера  не  занимали  его  помыслы.  У  него
было  другое  —  кавалерийское  —  призвание.  Лошадей  он  любил  и
понимал  и  учил  этому  юных  «Константиновичей»,  будто  знал,  что
искусство  верховой  езды  определит  их  участие  в  Первой  мировой
войне,  которую  он  предвидел,  а  иногда  и  участь.  Ещё  за  пятнадцать
лет  до  её  начала,  утверждал:  «Война  с  Германией  неизбежна».  Его
племянники  уйдут  на  фронт  конногвардейцами,  как  и  полагалось
в  традициях  рода.  «Конная  гвардия  считалась  в  нашем  доме  своим
родным  полком».  Дед  —  Великий  князь  Константин  Николаевич,
отец  и  «дяденька»  числились  в  ней  с  самого  детства.
 Девятилетним  мальчиком  князь  Гавриил  присутствовал  на
церемонии  коронования  Николая  II  в  Москве,  в  Успенском  со¬
боре  Кремля.  Шёл  май  1896  года.  Подобного  рода  празднеств  не
видывала  больше  ни  Москва,  ни  Россия.  Журнал  «Нива»  того
месяца  и  года  восторженно-почтительно  живописал  «Священное
коронование  Ихъ  Императорскихъ  Величествъ  Государя  Импе¬
ратора  Николая  Александровича  и  Государыни  Императрицы
Александры  Феодоровны».  Старинный  обряд  был  обставлен  с
древнерусской  пышностью.  Москва  загодя  наряжалась  к  приезду
своего  Государя.  «Кремль  и  все  улицы  города  украшались  велико¬
лепными  колоннами,  красивыми  павильонами,  транспарантами;
дома  затягивались  материями  и  украшались  бесчисленным  мно¬
жеством  флагов...»
 9 	мая  людское  море  хлынуло  на  улицы  Первопрестольной.
Но  не  зрителем,  а  участником  величественного  шествия  был  отрок
Гавриил,  князь  императорской  крови,  правнук  Императора  Нико¬
лая  I.  Мальчик  не  мог  не  осознавать  этого,  но  понимание  никогда
не  превращалось  в  его  характере  и  поведении  в  кичливость  или
тщеславие.  Высокое  положение  требовало  от  него  исполнения
долга.  Этому  и  следовал.  А  пока  был  свидетелем  сказочного  зре¬
лища,  когда  началось  торжественное  следование  к  Кремлёвским
соборам.
 «Подъехали  парадные  золочёные  кареты,  назначенные  для
Государынь  Императриц.  В  каждую  карету  впряжено  было  по  во¬
семь  белых  породистых  лошадей.  По  две  в  ряд.  Обе  Императрицы
(вдовствующая  Мария  Феодоровна  и  Александра  Феодоровна)  были
в  белых  русских  платьях.  Государь,  одетый  в  полковничий  мундир
лейб-гвардии  Семёновского  полка,  сев  верхом  на  белого  коня,  в  2  часа
35  мин.  выехал  из  дворца».  За  ними  следовала  блестящая  процессия:
конвой  Его  Величества,  сотня  лейб-гвардии  Казачьего  полка,  депута¬
ты  азиатских  народов,  скороходы,  придворные  арабы,  придворные
музыканты,  хор,  родовитое  дворянство  и  прочие,  и  прочие...  золочё¬
ные  кареты,  фаэтоны...  Но,  наверное,  ближе  всех  сердцу  мальчика
были  эскадроны  кавалергардского  полка,  лейб-гвардии  Конного
рол  ка  и  верхом  гарцующие  Великие  князья  —  «  Владимировичи  »^
 282

«Николаевичи»,  «Михайловичи»  и  среди  «Константиновичей»  —
«любимый  дяденька»  Дмитрий.
 А  далее,  за  золочёной  каретой,  в  шесть  лошадей  цугом,  где  поме¬
щалась  Ея  Величество  королева  эллинов  Ольга  —  добрейшая  Ольга
Константиновна,  «в  таковой  же  карете,  с  таковым  же  количеством
лошадей»  —  ехали  Их  Императорские  Высочества  —  бабушка  князя
Гавриила  Александра  Иосифовна  и  рядом  с  ней  Мата  —  Елизавета
Маврикиевна...
 А  за  ними  —  «эскадрон  гусар»  и  «эскадрон  улан»  и  прочие,  и
прочие...
 Грянул  семьдесят  один  «салютационный  выстрел»,  ознамено¬
вав,  что  шествие  вступило  в  столицу.  Главные  персоны  торжества
вошли  в  часовню  Иверской  иконы  Божией  Матери  —  приложиться
к  иконе.  Не  было  в  истории  Дома  Романовых,  чтобы,  въезжая  в
столицу,  не  почтили  этого  священного  места.
 В  Кремле  Государь  спешился,  и  все  Августейшие  особы  и  свита
переходили  из  собора  в  собор  —  от  Успенского  —  к  Архангельско¬
му  —  затем  к  Благовещенскому,  прикладывались  к  святыням  и
поклонялись  гробницам  Царей  Российских  —  своих  предков.  А  за¬
тем  вышли  на  Красное  крыльцо,  и  Императорская  чета  «изволили
дважды,  при  восторженных  кликах,  откланиваться  народу».
 14 	мая  состоялось  коронование  в  Успенском  соборе.
 Тогда  на  Красной  площади  и  в  Кремлёвских  соборах  пре¬
емственно  возник  образ  колыбели  христианства  —  Византии,
ставший  на  русской  земле  образом  Святой  Руси.  На  глазах  всех
присутствовавших  совершалось  таинство  Миропомазания  Из¬
бранника  Божия  —  Государя  и  приятие  Его  народом,  который
был  как  бы  восприемником  Царя-батюшки.  Никто  из  старых  и
молодых  «Константиновичей»  до  конца  дней  своих  не  изменил
идеалу  Монархии.
 И  к  Москве,  древней  столице,  было  у  князя  Гавриила  особенное,
благоговейное  отношение.
 Весной  1912  года  Россия  отмечала  столетие  Отечественной
войны  1812  года.  У  храма  Христа  Спасителя  должно  было  состо¬
яться  открытие  памятника  Александру  III.  «По  окончании  цер¬
ковной  службы  все  члены  Императорской  фамилии...  подошли  к
памятнику,  покрытому  пеленой.  Государь  спустился  на  площадь
...  и  скомандовал  войскам  очень  ясным  и  громким  голосом:  «Всем
парадом  слушай  на-краул!»  Минута  была  захватывающая.  Пелена
спала  с  памятника.  Александр  III  был  изображён  сидящим  на  троне
в  короне  и  мантии,  со  скипетром  и  державой  в  руках».
 Увы,  все  признали,  что  скульптору  А.М.  Опекушину  не  уда¬
лось  передать  величие  момента  коронации  Александра  III,  со¬
стоявшейся  в  1883  году.  Но  это  не  омрачило  радость  пребывания
олодых  князей  в  Москве.  Гавриил,  Игорь,  Олег  с  Воробьёвых  гор»

любовались  панорамой  города  с  его  «сорока  сороками  церквей»,
видом  на  Москва-реку.  Гавриил  Константинович  признавался:
«У  меня,  когда  я  бывал  в  Москве,  было  какое-то  особенное  сознание,
что  я  нахожусь  в  сердце  России».
 Торжества  по  случаю  столетия  продолжались.  «Все  лица  импе¬
раторской  фамилии  ездили  в  Бородино  и  в  Москву.  Государь  на  ло¬
шади  объезжал  войска.  В  тот  же  день  был  крестный  ход,  в  котором
несли  чудотворный  образ  Владимирской  Божьей  Матери.  Государь
со  свитой  шёл  за  иконой,  которую  проносили  перед  войсками.  Это  та
самая  чудотворная  икона,  перед  которой  служили  молебен  накану¬
не  Бородинского  сражения  в  1812  году  в  присутствии  Кутузова».
 Факты  истории  России  начала  двадцатого  века  становятся  фак¬
тами  биографии  князя  Гавриила.  Призванием  князя  была  военная
служба,  и  путь  его  в  этом  отношении  прямолинеен.
 Он  закончил  Первый  Московский  кадетский  корпус,  поступил
в  Николаевское  кавалерийское  училище,  о  котором  мечтал  «с  семи¬
летнего  возраста».  Счастливейший  день  —  производство  в  офицеры.
Князь  пишет  о  нём  подробно,  вспоминая  каждое  из  напутственных
слов  Государя,  который...  «сказал,  что  мы  должны  быть  строги  и
справедливы  с  подчинёнными».
 6  января  1908  года  флигель-адъютант  князь  Гавриил  Романов
принимал  присягу  «в  церкви  Большого  дворца  в  Царском  Селе...»
Рядом  с  ним  стоял  старший  брат  Иоанн.  Оба  от  отца  получили  две
фамильные  реликвии  —  два  кольца.  Гавриил  —  с  розовым  сапфи¬
ром.  «На  внутренней  стороне  его  было  выгравировано:  «Помни
Анмама  (бабушку),  служи,  как  Анпапа  (дед  —  генерал-адмирал
Константин  Николаевич)».  Кольцо  —  благословение,  кольцо  —
амулет  всегда  было  на  руке  князя.
 «Приехал  Государь...  Не  могу  забыть,  с  каким  спокойным  досто¬
инством  и  простотой  он  себя  держал!  Протягивая  руку,  он  смотрел
прямо  в  глаза  и  затем  слегка  наклонял  голову.
 По  окончании  литургии  началась  присяга.  Я  страшно  волно¬
вался.  Посреди  церкви  поставили  аналой  с  крестом  и  Евангелием.
Сперва  мы  присягнули  как  члены  Императорского  дома,  а  затем  —
как  офицеры...  Мы  были  очень  счастливы».
 Все  понимали,  что  церемония  присяги  не  просто  парад,  что  не¬
далеко  то  время,  когда  присягу  на  верность  Царю  и  Отечеству  пред¬
стоит  исполнить  как  священный  долг  —  ценою  крови  и  жизни.
 Прелюдией  грядущей  трагедии  уже  была  Ходынка.
 Рассказывая  о  коронации  Николая  II  в  1896  году,  князь
Гавриил  не  упоминает  о  катастрофе,  свершившейся  вместо  за¬
думанного  властями  Москвы  большого  народного  праздника  на
Ходынском  поле,  где  в  1882  году  была  знаменитая  Всероссийская
художественно-промышленная  выставка.  Журналист  Владимир
f  иляровский,  только  благодаря  своему  богатырскому  сложению,,
 284

вырвался  из  толпы,  где  люди,  пришедшие  за  царскими  сувенира¬
ми,  давили  друг  друга.  «Мимо  Триумфальных  ворот  везли  возами
трупы  погибших  на  Ходынке,  —  писал  он  в  своей  книге  «Москва
и  москвичи».
 — 	На  беду  это,  —  сказал  старый  наборщик  «Русских  ведомо¬
стей»,  набиравший  статью  (Гиляровского)  о  ходынской  катастрофе.
Никто  не  ответил  на  его  слова.  Все  испуганно  замолчали».
 Призрак  Ходынки  —  предзнаменование  и  знак  беды  —  навис
над  Россией.  Ему  пытались  противопоставить  иную  систему  сим¬
волов,  поддерживающих  смысл  самодержавной  власти.
 В  1913  году  постарались  всеохватно,  пышно,  великодержавно
отметить  трёхсотлетие  Дома  Романовых.  Князь  Гавриил  —  офицер
лейб-гвардии  Гусарского  Его  Величества  полка  —  участвовал  во
всех  официальных  торжествах.  Он  пишет  о  них  подробно.  Описыва¬
ет  «Знак  в  память  юбилея»  :  герб  Романовых,  окружённый  венком.
В  Петербурге,  в  Казанском  соборе,  была  отслужена  торжественная
обедня.  В  Мариинском  театре  состоялся  парадный  спектакль  —
опера  «Жизнь  за  царя»  М.  Глинки.  Мельком  упоминает:  танцевала
Кшесинская.  Но  главный  акцент  в  постановке  —  единственный
на  все  «романовские»  времена:  «По  случаю  юбилея  разрешено  в
последнем  действии  изобразить  царя  Михаила  Фёдоровича.  —  Во¬
обще  же  царей  и  цариц  запрещено  было  изображать  на  сцене».  Роль
Михаила  Фёдоровича  доверили  «известному  на  всю  Россию  тенору
Леониду  Собинову.  Роль  его  была  безмолвной.  Он  только  прошёл
по  сцене  в  крестном  ходе».
 На  торжества  в  Москву  Государь  въехал  «на  белом  коне».  Среди
сопровождавших  его  кавалергардов  был  и  князь  Гавриил.  Каза¬
лось,  верноподданнический  дух  царит  на  улицах  древней  столицы.
«Войска  стояли  шпалерами.  Тверская  улица,  по  которой  двигалось
шествие,  была  посыпана  песком,  а  столбы  украшены  горшками  с
цветами,  везде  были  вывешены  флаги,  с  балконов  спускались  ма¬
терии  и  стояли  царские  бюсты».
 «Народ  восторженно  приветствовал  царя»  —  дежурной,  слов¬
но  из  придворной  хроники,  фразой  князь  завершает  описание
московских  торжеств.  Далее  путь  венценосца  со  свитой  лежал  в
Кострому,  в  Ипатьевский  монастырь,  где  триста  лет  назад  юный
Михаил  Романов  после  долгих  уговоров  всё-таки  согласился  взой¬
ти  на  монарший  престол.  ...Ехали  по  Волге,  на  двух  пароходах.
«Были  вместе  с  Государем  в  Ипатьевском  монастыре.  ...Главным
торжеством  в  Костроме  было  открытие  памятника  трёхсотлетию
Дома  Романовых».
 Религиозно-патриотический  дух  по  случаю  великой  даты  ста¬
ралась  поддержать  православная  церковь.  Размах  деятельности
в  епархиях  был  значителен,  перекинулся  и  на  следующий  год.
даже  в  день,  когда  вышел  Высочайший  Манифест  Николая  II  о»
 285

мобилизации  (20  июля  1914  года),  «Церковные  Ведомости»  ещё
печатали  набранные  петитом  колонки  о  «пожертвованиях»  «по
случаю  исполнившегося  300-летнего  юбилея  Царствующего  Дома
Романовых».
 Документ  этот  значителен  как  свидетельство  о  настроениях
той  части  русского  народа,  которая  действительно  «восторженно
приветствовала  царя».  Преосвященные  архиереи  рапортовали
о  благородных  деяниях  прихожан  не  в  губернских  городах,  но  в
городках  уездных,  в  сёлах,  в  хуторах.
 Так,  в  селе  Истобном  (Воронежской  епархии)  для  Покровской
церкви  причт  и  прихожане  приобрели  «юбилейную  икону  с  кио¬
том,  стоимостью  в  190  рублей»,  а  также  «открыли  при  братстве
библиотеку-читальню».  В  селе  Ивановском  (Костромской  епар¬
хии)  «соорудили  колокол  весом  в  131  пуд  15  фунтов,  с  надписью:
«В  память  трёхсотлетия  Царствования  Дома  Романовых».  На  по¬
жертвования  всюду  приобретали  колокола,  паникадила,  хоругви,
иконы  —  в  Пошехонье  Архангельской  губернии,  в  Дагестане,  Забай¬
калье,  Омске...  В  селе  Кирилловка  Нижегородской  губернии  «при¬
обрели  ценную  закладную  икону  Феодоровской  Божьей  Матери».
Или  ещё  весть:  крестьяне  сибирской  деревни  Ново-Александровка
соорудили  молитвенный  дом  и  приобрели  утварь  для  него,  что  стои¬
ло  две  тысячи  рублей  —  немалые  деньги  по  тем  временам.
 Велика  держава  Российская,  длинен  —  всего  и  не  пере¬
числишь  —  список  пожертвований  «в  честь»  и  «по  случаю»,
представленный  Обер-Прокурором  Святейшего  Синода  Его  Им¬
ператорскому  Величеству.  На  докладе  сем  Николай  II  «Собствен¬
норучно  начертал:  «Прочёлъ  съ  удовольствиемъ».
 Готовилась  Русь-матушка  к  небывалой  духовной  брани.
Глубинка,  «медвежьи  углы»  наши  ещё  не  заражены  были  так  не¬
излечимо,  как  большие  города,  распадом  национального  самосо¬
знания.  Из  путешествия  же  своего  по  обеим  столицам  и  Костроме
Гавриил  Константинович,  чуткий  к  политической  температуре
государства,  сокрушённо  отметил,  как,  раскаляясь,  повышается
ртуть  в  термометре  общественной  жизни  и  вот-вот  начнет  «за¬
шкаливать».
 «Я  вынес  впечатление,  —  пишет  князь,  —  что  юбилей  Дома
Романовых  прошёл  без  особого  подъёма,  и  объясняю  это  тем,  что
революция  уже  начинала  чувствоваться  в  воздухе.  Конечно,  в  теа¬
тре  приглашённая  публика  кричала  «ура»,  оркестр  играл  гимн,  но
настроения  не  было.  Всё  было  по-казённому,  не  чувствовалось,  что
вся  Россия  единодушно  празднует  юбилей  своей  династии».
 Прогнозы  князя  Гавриила  сбывались.  Братья  —  «Константи¬
новичи»,  следя  за  обострением  отношений  России  с  Германией,
Австрией,  настраивали  себя  на  военный  лад.  В  1913  году  в  Киеве
прошла  Всероссийская  конная  выставка  и  Первая  Российская
 286

Олимпиада.  Великий  князь  Дмитрий  Константинович  —  «дядень¬
ка»  был  её  председателем.  Он  купил  по  выбору  Гавриила  «серую
лошадь  завода  графини  Браницкой  для  брата  Игоря,  который  в
следующем  году  поступал  в  лейб-гусары».  Ведь  кавалерист  дол¬
жен  иметь  в  лошади  не  механическую  машину  в  одну  лошадиную
силу,  но  друга,  выносливого  и  понимающего  настроение  и  команды
седока.  Великому  князю  Дмитрию  Константиновичу  племянники
были  обязаны  науке  верховой  езды.  Изрезанный  оврагами,  реч¬
кой,  с  маршрутами  многокилометровых  аллей,  Павловский  парк
был  для  них  лучшим  тренировочным  полигоном.  Выучка  моло¬
дых  кавалеристов  продолжалась  и  в  полку.  Князь  Игорь  «очень
хорошо  выдержал  офицерские  экзамены  в  Пажеском  корпусе  и
был  до  производства  в  офицеры...  прикомандирован  к  нашему
(кн.  Гавриила)  полку,  в  4-й  эскадрон».  Он  был  там  не  на  офицерском
положении  и  занимал  место  на  своей  лошади  в  ряду  остальных,
чтобы  «приучить  к  строю».  Не  предполагалось  никаких  сословных
поблажек.  В  этом  демократическом  поведении  братья-князья  были
едины.  Князь  Олег,  которого  с  благоговением  постоянно  цитирует
Гавриил  Константинович  в  книге,  выразил  их  общую  позицию:
«Сделать  много  добра  родине,  не  запятнать  своего  имени  и  быть  во
всех  отношениях  тем,  чем  должен  быть  русский  князь».  Все  дети
Константина  Константиновича  следовали  этому  каждодневному
пожизненному  правилу  неукоснительно.
 В  это  же  время  на  противоположном  общественном  полюсе
велась  разрушительная  работа.  «Начались  беспорядки  на  заво¬
дах,  устраиваемые,  как  тогда  говорили,  немцами.  (Иначе  сказать,
большевиками  на  немецкие  деньги.)  Некоторые  из  гвардейских
частей  были  посланы  на  усмирение.  Николай  Николаевич  (Великий
князь)  сказал  Иоанну  и  Константину,  что  он  прикомандировывает
их  к  себе,  чтобы  они  не  шли  на  усмирение  со  своими  частями.  Он
считал,  и  совершенно  правильно,  что  члены  династии  не  должны
участвовать  в  подавлении  беспорядков».
 В  20-й  день  июля  1914  года,  обращаясь  к  народу  с  балкона  Зим¬
него  дворца,  Государь  сказал:  «В  грозный  час  испытания  да  будут
забыты  внутренние  распри.  Да  укрепится  ещё  теснее  единение  Царя
с  Его  народом  и  да  отразит  Россия,  поднявшаяся  как  один  человек,
дерзкий  натиск  врага».
 Люди  по-разному  идут  на  войну.  Вдохновлённые  благословляю¬
щей  гвардию  и  народ  речью  Государя,  братья  поехали  за  другими,
не  менее  важными  благословениями:  сначала  в  часовню  Спасителя,
«оттуда  —  в  Петропавловскую  крепость  помолиться  у  могил  на¬
ших  предков,  —  пишет  князь  Гавриил,  —  и  попросить  их  помочь
нам  быть  их  достойными  на  поле  брани.  Из  крепости  мы  поехали
на  Смоленское  кладбище,  на  могилу  Ксении  Блаженной,  которую

Князь  Иоанн  перед  отъездом  на  войну  «предложил  братьям
причаститься.  Он  заказал  в  Павловской  дворцовой  церкви  раннюю
обедню.  Служил  наш  духовник  архимандрит  Сергий.  Церковь
была  совсем  пуста,  пришли  только  Елена  Петровна  (супруга  князя
Иоанна),  А.Р.  (Антонина  Рафаиловна  —  жена  князя  Гавриила)
и  какая-то  простая  женщина,  которая,  когда  мы  причащались,
громко  плакала  и  причитала».
 Все  пятеро  братьев  были  охвачены  единым  возвышенным
порывом.  Самая  высокая  нота  перед  отправлением  на  фронт  —
«молебен  на  Софийском  плацу.  Раздались  звуки  полкового  марша.
Полк  встречал  свою  святыню  —  штандарт  —  эмблему  верности  и
преданности  престолу  и  отечеству.  Как  я  счастлив,  —  восклицает
князь  Гавриил,  —  что  мне  пришлось  подвозить  штандарт  к  полку
в  этот  незабвенный  день!  »
 Свою  книгу  Гавриил  Константинович  писал,  спустя  по  меньшей
мере  три  десятилетия  от  «незабвенного»  дня.  Ни  ад  военных  буд¬
ней,  ни  тюрьма,  ни  болезнь,  ежечасно  грозившие  ему  гибелью,  не
заслонили  и  не  омрачили  его  любви  к  той  России,  жившей  когда-то
высокими  идеалами.  Эмиграция  обострила  это  чувство,  ещё  более
возвысила  его,  осветила  им  жизнь.
 Автор  воспоминаний,  рассказывая  о  перипетиях  фронтовых
будней,  где  всё  полно  опасностей,  тягот,  смертельных  неожи¬
данностей,  —  по-военному  точен,  по-солдатски  прост.  Никакой
героической  позы,  никакой  рисовки.  Все  они  были  рядовыми  на
чудовищно  жестокой  войне.
 В  моём  архиве  нашлись  газеты  под  названием  «Современная
летопись»  за  февраль,  октябрь  1915  года.  Московские  издате¬
ли  —  духовные  лица:  протоиерей  С.  Уваров  и,  видимо,  матушка
С.К.  Уварова.  На  четырёх  полосах  небольшого  формата  —  попытка
рассказать  правду  о  войне.  «Надо  показывать»  —  заглавие,  под
которым  чрезвычайная  следственная  комиссия  приводит  факты  о
нарушении  «законов  войны»  Австро-Венгрией.  Но  могут  ли  быть
«законы»  у  беззакония?!  Те  нелюди,  к  которым  наши  воины  или
медсёстры  попадали  в  плен,  в  изуверствах  соперничали  с  сатаной.
Не  приведи  Бог  попасть  в  австро-венгерский-немецкий  плен!
 Идёт  второй  год  войны.  Редакционная  статья  «Немцы  и  мы»  зани¬
мает  два  подвала.  Автор  предупреждает:  не  расслабляйтесь  —  «ярость
германских  атак  не  ослабела  и  не  ослабеет....  Они  по-прежнему  чуть
не  по  десятку  раз  способны  ходить  в  атаки  на  одну  и  ту  же  нужную
им  нашу  позицию  и  каждый  раз  прут,  как  исступленные,  ибо  ходят
«со  спиртом  в  голове  и  с  пулемётами  сзади,  им  в  спину».
 В  статье  —  панорама  войны.  Да,  была  и  нехватка  снарядов  и
провианта.
 «Сейчас  не  то.  Как  лучшую  музыку,  слушают  солдаты  грохот
^наших  орудий».  Меняется  настроение  в  войсках.  «То,  бывало,,
 288

командиры  частей  не  раз  в  разговорах  жаловались  на  своих  сол¬
дат:
 — 	Удивительное  существо  русский  человек!  У  него  даже  к
гнусным  приёмам  войны  германца  нет  ненависти.  ...Только  что
германцы  отравляли  газами,  рвали  наших  разрывными  пулями,
а  кончился  бой,  ведут  забранных  пленных,  —  и  наши  добродушно
хлопают  их  по  плечу,  угощают  табаком.  Немец  смотрит  на  них
стреноженным  чортом,  а  они  ему  чуть  не  любовно:
 — 	Ничего,  ничего,  не  сердись:  у  нас  не  по-вашему,  худо  вам
не  будет».
 Теперь  общее  настроение  другое.  «Солдаты  полны...  даже  не
мужества,  а  острой  злобы,  небывалой  ранее  ненависти  к  врагу».
 Война  не  описуема,  цитируй  хоть  тысячи  военных  статей.
Но  строки  каждой  из  них  —  и  сегодня  горячи  и  тревожны,  и  сквозь
них  я  вижу  пятерых  молодых  князей  в  дремучих  дебрях  войны  и
яснее  понимаю  яростную  и  почти  одинокую  атаку  корнета  Олега
Романова.
 «У  молодых  солдат,  —  пишет  автор  того  же  обзора,  —  из  но¬
вых  пополнений,  прорывается  чуть  ли  не  ребячье  озорство:  охота
забрать  больше  немцев  в  плен.  Как  дрогнут  немцы  под  самыми  на¬
шими  окопами  и  повернут  назад  или  залягут  среди  поля,  —  наши
молодые  рвутся  в  контратаку:
 — 	Вон  там  лежит  большая  партия  —  мигом  заберём.  Дозвольте
забежать  справа.  А  те  вон  бегут,  —  мы  догоним  их,  с  сотню  приво¬
лочём».
 Несть  числа  безвестных  героев  и  невозможно  исчислить  их
подвиги  в  те  первые  два  года  войны,  хотя  о  героизме-то  они  и  не  по¬
мышляли  —  просто  честно  взвалили  на  себя  кровавый  труд,  тогда
ещё  верные  присяге.
 Князь  Гавриил  приводит  несколько  эпизодов  своей  и  братьев
фронтовой  жизни,  столь  же  рядовых,  сколько  и  героических.
 «13  августа  (1914)  подходили  к  крепости  Тапиау.  Захватили  с
налёту  укреплённый  лес...  Неожиданно  нас  стали  обстреливать...
Чтобы  гусары  не  думали,  что  мы  отступаем,  брат  Игорь  и  я  за  ним
стали  кричать:  “Заманивай!  Заманивай!”  —  вспомнив,  что  так  же  де¬
лал  Суворов,  чтобы  подбодрить  свои  войска.  И  это  подействовало».
 Сколько  их  было,  таких  сюжетов,  в  боевых  буднях  «Константи¬
новичей».  Автор  излагает  некоторые  из  них  в  сдержанной,  скупой
манере.  Рассказ  же  о  спасении  брата  —  князя  Игоря  предоставляет
вести  поручику  С.Т.  Роопу.
 «На  что  решиться?  Сзади  лес,  занятый  неприятельской  пехо¬
той  и  артиллерией.  Справа...  пулемётный  огонь.  Слева  —  напере¬
рез  (конному  эскадрону)  кавалерия.  Оставалось  направление  на
северо-запад,  но  впереди  болото  и  быстро  движется  кавалерийская
еприятельская  колонна.

Князь  Игорь  Константинович  после  команды  «Врозь»  остано¬
вился  и  стал  ПРОПУСКАТЬ  ВСЕХ  ЛЮДЕЙ  ВЗВОДА  ВПЕРЁД  И,
ПРОПУСТИВ  ПОСЛЕДНЕГО,  двинулся  вдоль  канавы.
 Князь  Гавриил  Константинович,  желая  выйти  на  дорогу,  хотел
перепрыгнуть  канаву,  но  его  конь  стал  вязнуть  и  взять  канаву  не
мог.  Его  высочество  слез  с  коня  и  перетащил  своего  Парне  л  я  через
канаву.  Когда  князь  уже  подъезжал  к  домам  посёлка  ...вольноо¬
пределяющийся  Эрдели  доложил  ему,  что  Игорь  Константинович
остался  позади,  один,  пеший,  перед  канавой  и  перейти  её,  видимо,
не  может.  Гавриил  Константинович  со  своим  вестовым  Манчуком
и  Эрдели  повернул  назад,  чтобы  помочь  Игорю  Константиновичу,
который  ходил  по  ту  сторону  канавы,  держа  свою  лошадь  в  поводу
и  не  зная,  как  перейти  канаву.
 В  этот  момент  влево  от  них  появился  шедший  рысью  прусский
уланский  разъезд...  Князь  Гавриил  Константинович  стал  кричать
брату,  чтобы  тот  скорее  переходил  канаву,  иначе  их  всех  заберут  в
плен.  Игорь  же  Константинович,  вместо  того,  чтобы  попробовать
перейти  канаву,  хотел  обойти  её  слева,  чтобы  выбраться  на  доро¬
гу,  но  стал  увязать  и  медленно  погружаться  в  топь  вместе  со  своей
любимой  рыжей  лошадью...
 Когда  наконец  с  неимоверными  трудностями  и  опасностью
добрались  до  князя  Игоря  Константиновича,  он  был  затянут  в  бо¬
лото  уже  до  самого  подбородка.  Торчали  над  топью  только  голова
и  поднятые  руки.  ...Лошади  уже  не  видно  было.  ...Когда  голова
его  любимой  лошади  начала  опускаться  в  болото,  его  высочество
перекрестил  её...
 Наконец,  выбрались  на  более  или  менее  твёрдую  почву».
 В  20-х  числах  сентября  «русские  войска,  беспрерывно  сража¬
ясь,  подошли  вновь  к  германской  границе».
 Уже  после  трагической  гибели  князя  Олега,  зимой  с  1914  на
 1915 	год,  Император  Николай  II  поощрил  честное  исполнение  бра¬
тьями  «Константиновичами»  ратного  долга  высокими  наградами.
Это  происходило  недалеко  от  передовой  линии  фронта,  в  царском
поезде.  Один  из  вагонов  служил  Государю  кабинетом.  Вручая  кня¬
зю  Гавриилу  Георгиевский  темляк  (тесьма  с  кистью  на  шашке),  а
также  «маленький  Георгиевский  крестик  на  эфес  шашки  и  орден
Владимира  4-й  степени  с  мечами  и  бантом  ...Государь  сказал,  что
даёт  мне,  —  пишет  князь  Гавриил,  —  ордена,  которые  я  заслужил.
Как  я  был  счастлив!  И  я  поцеловал  Государя  в  плечо...  »
 Как  величайшую  драгоценность  хранил  он  орден  Св.  Влади¬
мира,  смог  утаить  во  время  бесконечных  обысков  дома,  в  тюрьме,
на  границах...
 Вслед  за  старшим  братом  был  вызван  к  Государю  и  князь  Игорь
и  получил  такие  же  награды.  Иоанну  Константиновичу  вручили  их
позже  и  в  другой  обстановке.
 290

* 	*  -к
 Духовенство,  православные  люди,  размышляя  о  мистических
причинах  войны,  считали  её  «наказанием  Божиим  за  грехи».  Газета
«Современная  летопись»  писала:  «Поистинематушка-Русьсейчас
«распинается»  и  над  ней  совершается  великое  кровавое  крещение.
 И  вот  в  лице  истинных  сынов  своих  Россия  поняла,  что  ниспос¬
ланное  ей  испытание  есть  призывание  её  из  «бездны  греховной»,
в  которую  ниспала  она,  ко  всеобщему  истинному  покаянию»  (Со¬
временная  летопись.  №  6,  февраля  8  дня,  1915).
 Истинные  сыны  прекрасно  понимали,  что  «бездна  греховная»  —
революционное  расшатывание  лодки  самодержавия,  для  всего
народа  общей.  Не  случайно  даже  во  время  наступления  русских
войск  и  явной  близости  победы  тревожные  оглядки  на  тыл  смуща¬
ли  многих  воюющих.  Одна  из  статей,  передавая  это  настроение,
заканчивалась  словами:
 — 	Только  бы  внутри  России,  дома,  пока  было  тихо...
 К  этому  же  призывал  и  Святейший  Синод  сразу  же,  как  только
Германия  объявила  войну  России.  В  одном  из  пунктов  его  Опреде¬
ления  говорилось:  «Призвать  всех  православных  людей,  без  раз¬
личия  званий,  положения,  возраста  и  пола,  —  в  настоящий  час  ис¬
пытания  нашей  Родины  ОСТАВИТЬ  ВЗАИМНЫЕ  НЕСОГЛАСИЯ,
ССОРЫ,  РАСПРИ  И  ОБИДЫ,  КРЕПКОЮ  СТЕНОЮ  СПЛОТИТЬСЯ
У  ЦАРСКОГО  ПРЕСТОЛА»  (Церковныя  ведомости.  №  30,  июля
26  дня,  1914).
 К  сожалению,  русский  народ  —  «богоносец»  не  внял  увещева¬
ниям  пастырей.
 15 	марта  1917  года  генерал-адъютант  Великий  князь  Александр
Михайлович  писал  жене:  «С  фронта  дезертиры  уходят  десятками
тысяч,  говорят,  что  больше  воевать  не  стоит,  нет  цели  и  стимула...  »
Однако  автор  письма  —  родоначальник  российской  военной  авиа¬
ции  —  всё  ещё  имеет  силы  надеяться:  «Грустно,  но  я  верю,  что  Бог  не
оставит  Россию,  пока  Бога  и  церкви  не  тронули,  и,  следовательно,
есть  надежда  на  спасение  России».
 Тронули.  С  церквей,  с  духовенства  и  начали  воевать  против
Бога,  а  значит,  и  против  своего  православного  народа.
 Уинстон  Черчилль  сформулировал  приговор  русского  народа
самому  себе:  «Держа  победу  уже  в  руках,  она  (Россия)  пала  на  землю
заживо,  как  древле  Ирод,  пожираемая  червями».
 В  жизни  всех  членов  династии  Романовых,  в  том  числе  и  бра¬
тьев  «Константиновичей»,  вершились  необратимые,  трагические
перемены.
 Низкий  поклон  и  вечная  память  Антонине  Рафаиловне  Не-
стеровской,  супруге  князя  Гавриила,  раскрывшей  европейскому
иру  правду  о  мытарствах  её  мужа  и  четверых  Великих  князей^^
 291 	^

Её  воспоминания,  а  лучше  сказать,  свидетельские  показания,  были
опубликованы  в  эмигрантской  большеформатной  газете  «Иллю¬
стрированная  Россия»,  издававшейся  в  30-е  годы  в  Париже.
 Князю  Гавриилу  было  двадцать  пять  лет,  когда  он  познако¬
мился  с  танцовщицей  Мариинского  театра  Антониной  Нестеров-
ской.  Стал  встречаться  с  ней  не  только  за  кулисами  сцены,  но  и
«на  её  маленькой  квартире,  где  она  жила  со  своей  матерью,  очень
почтенной  женщиной  из  дворянской  семьи  родом  с  Кавказа».
В  1912  году  влюблённые  совершили  путешествие  в  Канны.  Там
было  что  посмотреть  балерине  и  балетоману:  блистал  русский  балет
Дягилева,  давали  «Петрушку»  Стравинского  в  постановке  Фокина,
«Половецкие  пляски»  из  оперы  «Князь  Игорь»,  балет  A.C.  Арен¬
ского  «Египетские  ночи».
 «Была  Страстная  неделя,  мы  говели,  —  вспоминал  Гавриил
Константинович,  —  и  дважды  в  день  ходили  в  прелестную  русскую
церковь».  Старостой  в  ней  был  Великий  князь  Михаил  Михайло¬
вич,  «и  во  время  служб  сам  собирал  деньги  на  храм».
 О  назидательной  судьбе  этого  человека  князь  Гавриил  упоми¬
нает  не  случайно,  ибо  Великий  князь  был  сослан  Александром  III
за  границу  без  права  возвращения  в  Россию.  Причина:  вступление
его  в  неравнородный,  морганатический  брак  с  графиней  Меренберг,
внучкой,  кстати  сказать,  A.C.  Пушкина.  Николай  II  вернул  Велико¬
му  князю  чин  флигель-адъютанта  и  право  жить  на  родине,  но  тот
так  и  не  вернулся  в  Россию.
 Ещё  строги  были  законом  подтверждённые  правила,  по  которым
браки  неравного  происхождения  запрещались,  дабы  не  изменить
цвет  «голубой  крови»  и  «белой  кости».  Гавриил  Константинович,
однако,  не  внял  назидательному  примеру  и  в  тот  же  год  тайно  об¬
ручился  с  Антониной  Рафаиловной  на  квартире  её  дяди,  бывшего
офицера  Тверского  драгунского  полка.  Обручил  их  иеромонах  из
Афонского  подворья  в  Петербурге.  По  настоянию  жениха,  который
в  это  время  обустраивал  свою  квартиру  в  Мраморном  дворце,  не¬
веста  его  оставила  балет  и  сняла  квартиру  на  Каменноостровском
проспекте,  где,  видимо,  и  происходили  свидания  обручённых,
ставших,  в  конце  концов,  мужем  и  женой.  Естественно,  супруги
старались  не  афишировать  свой  союз.
 Можно  только  удивляться  предусмотрительной  воле  Провиде¬
ния  в  тех  случаях,  когда  нарушались  церковные  или  общественные
каноны  и  запреты.  Великую  княгиню  Елизавету  Маврикиевну  в
1918  году  спасло  именно  то  обстоятельство,  что  она,  выходя  замуж
за  Великого  князя  Константина  Константиновича,  к  его  огорчению,
не  перешла  из  лютеранской  веры  в  православную,  ибо  не  хотела
нарушить  обещание,  данное  своему  отцу.  Её  сына  князя  Гавриила
спасла  его  морганатическая  жена  —  танцовщица  из  незнатного
ворянского  рода.
 292

Итак,  в  начале  30-х  годов  Антонина  Рафаиловна  пишет  и
приносит  в  редакцию  «Иллюстрированной  России»  свои  очерки.
В  то  время  в  редколлегии  подвизались  эмигранты,  объединённые
общей  ненавистью  к  большевистским  Советам:  Г.В.  Адамович,
З.Н.  Гиппиус,  H.H.  Брешко-Брешковский,  Г.В.  Немирович-Дан-
енко,  Б.А.  Гордон  и  другие.
 В  50-е  годы  князь  Гавриил  Константинович  полностью
перенесёт  свидетельства  своей  жены,  к  тому  времени  «княгини
А.Р.  Романовой-Нестеровской»,  в  свою  книгу  «В  Мраморном  двор¬
це».
 Опубликованные  её  очерки  —  «живые  картины»  Петрограда
 1917 	года.  Картины  —  зеркало  безумия,  в  которое  погрузилась
страна.  Действующие  силы:  так  называемый  «народ»;  Урицкий
и  руководимая  им  Чека  Петрограда;  матросня,  дезертировавшие
солдаты,  бывшая  прислуга...  И  —  закланный  клан  Романовых.
 Ситуация:  князь  Гавриил  болен  тяжёлой  формой  туберкулёза.
Вероятно,  сказались  тяготы  военных  лет.  У  него  —  постельный
режим.  Во  дворе  их  дома  толпа,  дико  ликующая  от  радости  —  царь
отрёкся  от  престола.  По  этому  случаю  грабят  стоявшие  возле  дома
автомобили,  в  том  числе,  и  принадлежащий  князю.  По  соседству
грабят  винные  погреба.  Новая  власть  пытается  остановить  маро¬
дёрство:  расстреливают  напившихся  на  месте,  трупы  сбрасывают
в  Неву.  Почти  не  помогает.  Исступление  охватило  всех.  В  городе
повальные  аресты  офицеров,  духовенства.  Вырвавшийся  из  неволи
товарищ  князя  Гавриила  по  полку  князь  Барклай-де-Толли,  когда
его  везли  в  трюме  баржи  в  Кронштадт,  был  свидетелем  чудовищ¬
ного  глумления  над  арестованными.  «Особенно  приставали  они  к
одному  старому  священнику  —  сорвали  крест,  били,  глумились.
На  пристани  натравили  на  старика  злую  собаку...  свирепый  пёс
рвал  несчастного  на  части...»
 Нормальные  «человеческие  люди»  вдруг  оказались  в  кольце
буйно  помешанных.  Вырвалось  наружу  то,  о  чём  писал  H.A.  Бердя¬
ев  в  1918  году  в  очерках  «Духи  русской  революции»  :  «Достоевский
открыл  одержимость,  бесноватость  в  русских  революционерах.
Он  почуял,  что  в  революционной  стихии  активен  не  сам  человек,
что  им  владеют  не  человеческие  духи».
 И  ещё  тезис:  «Личина  подменяет  личность».  Пример  —  Уриц¬
кий.  Всесильная  личина  —  начальник  Петроградского  Чека.  Жонг¬
лёр  жизнью  и  смертью.  Антонина  Рафаиловна  во  имя  спасения
мужа  храбро  перешагнула  порог  логова  на  ул.  Гороховой.  «Пулемёт
в  окне  и  страшная  грязь».  Урицкий:  «прилично  одетый,  в  крах¬
мальном  белье,  большого  роста,  с  противным  лицом  и  гнусавым
сдавленным  голосом».
 Началась  игра  кошки  с  мышью.  То  обещание:  «больного  я  не
ышлю  (в  ссылку)»,  то  присылает  доктора  освидетельствовать  кня¬
 293

зя,  чтобы  «отправить  его  в  Вологду».  Наконец,  явились  два  солдата
и  штатский  в  костюме  шофёра»  :  «Арестовать  Гавриила  Романова».
На  панический  звонок  Антонины  Рафаиловны  «в  Чеку»  оттуда  с
издёвкой  ответили:  «Вашего  мужа  мы  бы  не  тронули,  если  бы  его
температура  была  не  менее  сорока».
 Но  наступил  час  —  личности  противостоять  личине.
 Приказ  об  аресте  князь  Гавриил  «принял  спокойно».  Аресто¬
ванного  привезли  в  приёмную  на  Гороховой.  Жене  разрешили  пока
быть  рядом.  Она  пишет:  «На  муже  не  было  лица.  Он  был  бледен,
как  полотно,  но  не  показывал  вида,  как  ему  тяжело».
 Шли  томительные  часы  ожидания.  Не  выдержав,  Романовы
вторглись  в  кабинет  Урицкого.  Он,  видимо,  ждал  такого  развития
событий  и  приготовил  «исторический  монолог».
 «—  Ваш  муж  арестован  и  должен  быть  препровождён  в
тюрьму.
 — 	За  что?  Ответьте  мне.
 — 	За  то,  что  он  —  Романов.  За  то,  что  Романовы  в  течение  трёх¬
сот  лет  грабили,  убивали  и  насиловали  народ,  за  то,  что  я  ненавижу
всех  Романовых,  ненавижу  всю  буржуазию  и  вычёркиваю  их  одним
росчерком  моего  пера.  Когда-то  я  был  близок  к  буржуазии  и,  будучи
студентом,  получал  на  свои  прихоти  триста  рублей  в  месяц...  »
 Можно  предположить,  что  Антонина  Рафаиловна  воспроизводит
речь  Урицкого  почти  стенографически.  Имеет  смысл  напомнить,
«откуда  есть  пошёл»  яростный  революционер  Моисей  Урицкий.
Оказывается,  из  богатой  купеческой  семьи,  что  благоденствовала  в
городе  Черкасске.  Папенька  Моисея,  как  пишут  в  советских  энци¬
клопедиях,  рано  умер,  но,  видимо,  при  жизни  накопил  достаточное
состояние.  Не  каждый  мог  так  по-барски  содержать  сына-студента.
Воспитание  в  еврейской  семье  было  сугубо  религиозным.  После
смерти  отца  основам  иудаизма  юного  Моисея  обучали  мать  и  сестра.
Сын  отблагодарил  родственников  тем,  что,  учась  на  втором  курсе
юридического  факультета  Киевского  университета,  в  1898  году
вступил  в  подпольную  организацию  РСДРП.
 В  монологе  хозяина  Петроградского  Чека  предательство  Мои¬
сеем  Соломоновичем  вскормившего  его  купеческого  сословия  вы¬
глядело  так:
 — 	Но  я  вовремя  сумел  возненавидеть  буржуазию,  отойти  от
неё  и  объявить  ей  вечную  войну.  Я  презираю  эту  белую  кость,  как
только  можно  презирать.  Теперь  наступил  наш  час,  и  мы  вам  мстим,
и  жестоко...
 Каин,  восставший  даже  уж  и  не  на  брата  —  на  отца  своего  Ада¬
ма:  репетиция  Гражданской  войны  начиналась  на  семейном  фронте.
Та  же  модель  поведения  была  предложена  Урицким  арестованному
князю  Владимиру  Палею:  отрекшись  от  отца  своего  Великого  князя
^Гавла  Александровича,  юноша  мог  купить  себе  свободу.  Владимир
 294

Палей,  говорят,  ответил  на  допросе:  «А  вы  могли  бы  отказаться  от
своего  отца?  »
 Князь  Гавриил,  стоя  перед  всесильным  чекистом,  позволил
себе  только  один  вопрос:
 — 	Скажите,  где  мои  братья,  сосланные  в  Вятку?
 И  услышал  в  ответ:
 — 	Все  понесли  должное  наказание  и,  очевидно,  расстреляны.
 Забегая  вперёд,  перескажу  информацию  Антонины  Рафаи¬
ловны  о  содержании  некролога  в  советской  прессе,  посвящённого
Урицкому,  убитому  эсером  А.  Канигиссером  30  августа  1918  года.
«В  газетах  появился  портрет  Урицкого  и  некролог.  В  нём  было  ска¬
зано,  что  Урицкий  страдал  туберкулёзом,  и  царское  правительство,
ВВИДУ  ЕГО  БОЛЕЗНИ,  заменило  ссылку  и  тюрьму  высылкой  за
границу».
 Надеясь  на  жирный  кусок  большевистского  властного  пирога,
бывший  «меньшевик»  поспешил  вернуться  в  Россию  сразу  после
февральской  революции  1917  года.
 ...  Единственное,  чем  «помог»  главный  чекист  тяжело  больному
князю  Гавриилу,  —  выбрать  тюрьму:  Кресты  или  Дом  предвари¬
тельного  заключения  на  Шпалерной.  Выбрали  князь  с  женой  —
Шпалерную:  там  уже  находились  арестованные  Великие  князья:
Дмитрий  Константинович,  Павел  Александрович,  Николай  Ми¬
хайлович  и  Георгий  Михайлович.
 Все  они  держались  с  действительно  великокняжеским  достоин¬
ством  и  глубокой  верой  в  промысел  Божий.  Великому  князю  Геор¬
гию  Михайловичу,  арестованному  в  Гельсингфорсе,  в  Финляндии,
удалось  передать  письмо  жене  —  Великой  княгине  Марии  Георгиев¬
не,  хлопотавшей,  будучи  в  Англии,  об  освобождении  мужа.  Писал:
«...  учитывая  те  ужасные  новости  об  убийстве  Верховного  Царя...
и  мы,  по  всей  вероятности,  будем  осуждены».  Никаких  иллюзий
о  грядущем  исходе  у  Их  Высочеств  не  было.  Тем  замечательнее
сегодня  выглядит  их  спокойствие  и  доброжелательное  отношение
к  тюремщикам,  не  заискивание  перед  ними,  а  сострадание  к  этим
заблудшим  людям.
 Из  того  же  письма:  «Многие  из  охранников  помнят  меня  с  фрон¬
та  (Великий  князь  Георгий  Михайлович  был  генерал-адъютантом
при  Ставке  Главнокомандующего),  и  мы  разговариваем  друг  с
другом  очень  вежливо.  Их  идеи  довольно  путаны  и  являются  след¬
ствием  социалистической  пропаганды,  которая  превратила  их  в
стадо  обманутых  детей».
 В  Хараксе,  Крымском  имении  Великого  князя  Георгия  Михай¬
ловича,  ныне  имеющего  статус  украинского  санатория  «Днепр»,
сохранились  и  экспонируются  остатки  уникальной  коллекции
фрагментов  античной  архитектуры  и  древних  монет.  Бывший  хо¬
зяин  имения  в  1908  году  создал  в  нём  археологический  музей  —
 295

не  на  любительской,  а  на  научной  основе,  исследуя  античное  про¬
шлое  этих  земель.  В  России  и  Европе  Великий  князь  был  знаменит
как  нумизмат  и  автор  скрупулёзного  труда  «Русские  монеты
XVIII—XIX  веков».  Ныне  называемый  «Русский  музей»  в  прошлом
именовался  Музеем  Александра  III.  Основателем  его  в  числе  прочих
и  директором  до  самой  Октябрьской  революции  был  Георгий  Ми¬
хайлович.
 Из  письма  к  жене:  «Я  более  чем  спокоен,  и  ничто  меня  боль¬
ше  не  тревожит.  Бог  помогает  мне  не  терять  мужества  и  после
того  шока,  который  я  пережил  в  январе  в  Хельсингфорсе,  когда,
включив  свет,  я  увидел  дуло  револьвера  у  моей  головы  и  штык,  на¬
правленный  прямо  на  меня,  сердце  моё  спокойно.  Я  твёрдо  решил,
что  если  мне  суждено  умереть,  то  смерть  я  хочу  принять,  глядя  ей
прямо  в  глаза,  без  всякой  повязки  на  глазах,  так  как  я  хочу  видеть
оружие,  которое  будет  направлено  на  меня.  Я  уверяю  тебя,  что  если
это  должно  случиться,  и  если  на  это  есть  воля  Божья,  то  ничего  в
этом  страшного  нет».
 Столь  же  благородно  вёл  себя  другой  Великий  князь  —  Павел
Александрович.  «Незадолго  до  ареста,  9  августа  1918  г.  ему  дат¬
ским  посланником  Харальдом  Скавениусом  был  предложен  план
побега  из  России.  Он  должен  был  скрыться  в  Австро-Венгерском
посольстве,  а  затем  переодетым  в  форму  австро-венгерского  воен¬
нопленного  переправлен  в  Вену.  Великий  князь  наотрез  отказался
от  этого  плана,  заявив,  что  скорее  умрёт,  нежели  наденет  на  себя
австро-венгерскую  форму  —  форму  враждебного  России  государ¬
ства»  (из  статьи  Ю.  Кудриной  «Не  было  низменнее  и  злее»).
 Главы  правительств  Англии,  Дании  заняли  выжидательную
позицию,  не  желая  «вмешиваться  во  внутренние  дела  России».
Молчание  было  ответом  на  воззвания  близких  узникам  на  Шпа¬
лерной  людей  о  помощи  в  освобождении  Великих  князей.  Один
лишь  датский  посланник  Харальд  Скавениус,  на  свой  риск  и  страх,
строил  планы  их  бегства.
 Узник  Великий  князь  Николай  Михайлович,  блистательный
историк,  автор  исторических  портретов  деятелей  России  XVIII—
XIX  столетий,  в  октябре  1918  года  смог  переслать  Скавениусу
трезвое,  рассудительное  письмо,  раскрывая  закулисные  отношения
большевиков  с  Германией.  Вывод  из  письма  следовал  один  —  о  не¬
избежной  гибели  лиц,  причастных  к  Дому  Романовых.
 «Я  думаю,  —  писал  Великий  князь,  —  что  не  ошибусь  по  поводу
настоящих  намерений  немцев.  Вы  сами  прекрасно  знаете,  что  все
наши  теперешние  правители  находятся  на  содержании  у  Германии,
и  самые  известные  из  них,  такие  как  Ленин,  Троцкий,  Зиновьев,
воспользовались  очень  круглыми  суммами.  Поэтому  одного  жеста
из  Берлина  было  бы  достаточно,  чтобы  нас  освободили.  Но  такого
,жеста  не  делают  и  не  сделают,  и  вот  по  какой  причине!  В  Германии
 296

полагают,  что  мы  можем  рассказать  нашим  находящимся  там
многочисленным  родственникам  о  тех  интригах,  которые  неищы  в
течение  некоторого  времени  ведут  здесь  с  большевиками.  Поэтому
в  Берлине  предпочитают,  чтобы  мы  оставались  в  заточении  и  ни¬
кому  ничего  не  могли  поведать.  Они  забывают,  что  всё  это  вопрос
времени  и  что  рано  или  поздно  правда  будет  установлена,  несмотря
на  все  их  уловки  и  хитрости».
 Разрыв  дипломатических  отношений  между  Данией  и  Совет¬
ской  Россией  сделал  безнадёжными  все  тайные  хлопоты  датского
посланника  о  побеге  хотя  бы  кого-нибудь  из  великокняжеских
узников.
 Присутствие  в  тюрьме  двоюродных  дядей  скрашивало  князю
Гавриилу  тяготы  болезни  и  горечь  заключения.  «Меня  отвели  на
самый  верхний  этаж,  в  камеру  с  одним  маленьким  окном  за  решёт¬
кой,  —  писал  он  в  книге  воспоминаний.  —  Камера  была  длиной  в
шесть  шагов  и  шириной  в  два  с  половиной.  Железная  кровать,  стол,
табуретка  —  всё  было  привинчено  к  стене.  Начальник  тюрьмы  при¬
казал  положить  на  койку  второй  матрац.
 Тюремная  стража  относилась  к  нам  очень  хорошо».
 Особенным  благом  «на  новой  квартире»  было  для  него  общение
с  родным  дядей  Великим  князем  Дмитрием  Константиновичем.
В  день  ареста,  —  писал  он,  —  «мне  удалось  пробраться  к  дяде
Дмитрию  Константиновичу.  Стража  смотрела  на  это  сквозь  паль¬
цы,  прекрасно  сознавая,  что  мы  не  виноваты.  Я  подошёл  к  камере
дяди,  и  мы  поговорили  в  отверстие  двери.  ...  Я  нежно  любил  дядю
Дмитрия;  он  был  прекрасным  и  очень  добрым  человеком  и  являлся
для  нас  как  бы  вторым  отцом.  Разговаривать  пришлось  недолго,
потому  что  разговоры  были  запрещены».
 Наверное,  правила  запрещали  общаться  внеслужебно  и  со
стражниками,  тем  не  менее  дядя  и  племянник  «часто  беседовали  с
ними».  Счастливыми  для  обоих  были  минуты,  когда  им  «позволя¬
ли  разговаривать,  а  иногда  даже  разрешали  бывать  в  камере  дяди.
Особенно  приятны  были  эти  беседы  по  вечерам,  когда  больше  всего
чувствовалось  одиночество».
 После  убийства  Урицкого,  Лениным  был  объявлен  «беспощад¬
ный  массовый  красный  террор»,  а  Романовы,  содержавшиеся  в
Доме  предварительного  заключения,  официально  провозглашены
«заложниками».  Им  грозил  немедленный  расстрел  в  случае  убий¬
ства  хотя  бы  одного  красного  комиссара.
 В  те  дни  произошло  чудо:  князя  Гавриила  из  тюрьмы  перевели
в  частную  лечебницу  Герзони.
 Люди,  близко  знавшие  эту  историю,  и  по  горячим,  и  по  остыв¬
шим  следам  —  через  десятилетия  —  спорили,  кому  же  Гавриил
Константинович  был  обязан  своим  освобождением.  Доктор  И.И.  Ма-
ухин  (в  те  годы  —  врач  политического  Красного  Креста)  обратился
 297

за  помощью  к  А.М.  Горькому,  которого  он  лечил  от  туберкулёза.
Тот  обещал  «своё  полное  содействие».  По  совету  доктора,  «начала
хлопоты  у  Горького»  и  Антонина  Рафаиловна.
 «Зная,  как  мучителен  туберкулёз,  Горький  заинтересовался
ходом  болезни  моего  мужа,  —  вспоминала  она,  —  и  сейчас  же  дал
Манухину  письмо  к  Ленину».  В  письме  в  искательном  тоне  содер¬
жалась  просьба:  «Дорогой  Владимир  Ильич!  Сделайте  маленькое  и
умное  дело  —  распорядитесь,  чтобы  выпустили  из  тюрьмы  бывшего
великого  князя  Гавриила  Константиновича  Романова.  Это  —  очень
хороший  человек,  во-первых,  и  опасно  больной,  во-вторых.  Зачем
фабриковать  мучеников?  Это  вреднейший  род  занятий  вообще,  а
для  людей,  желающих  построить  свободное  государство  —  в  осо¬
бенности...»
 А.М.  Горький  пытался  вызволить  из  заключения  и  Великого
князя  Николая  Михайловича,  присоединяя  свой  голос  к  членам
Академии  наук,  которые  в  обращении  на  имя  Совнаркома  защи¬
щали  его  как  выдающегося  учёного-историка.
 Резолюция  большевиков:  «Революции  не  нужны  историки»  —
достойный  экспонат  эпохи  советского  беспамятства.
 «Великий  пролетарский  писатель»  принимал  участие  в  судьбе
князя  Гавриила  и  после  его  освобождения.  Пребывание  в  больнице
Герзони  было  опасно:  у  пациентов  то  и  дело  проверяли  документы,
каковых  у  Гавриила  Константиновича  не  было,  во  всяком  случае,
тех,  какие  могли  бы  «понравиться»  новой  власти.
 — 	А  если  к  Горькому  переехать?  —  явилась  спасительная
мысль  жене  князя.
 — 	О,  это  самое  безопасное  и  верное  место.
 Так  и  произошло.  Конечно,  Горький  рисковал  навлечь  на  себя
гнев  «дорогого  Владимира  Ильича»,  и  если  не  тогда,  в  1918-м,  то
ближе  к  1936-му  —  году  «преждевременной  смерти»  писателя  —
преемники  Ленина  и  это  «лыко»  «вставили  в  строку».
 Тем  не  менее:  «Нас  встретил  Горький...  предоставил  нам  боль¬
шую  комнату  в  четыре  окна,  сплошь  заставленную  мебелью,  множе¬
ством  картин,  гравюр,  статуэтками  и  прочим.  Как  мы  потом  узнали,
всё  продавалось.  ...Устроились  мы  за  занавеской.  Выходили  из  дому
редко.  Обедали  мы  за  общим  столом  с  Горьким  и  приглашёнными.
Я  видела  у  Горького  Луначарского,  Стасова,  хаживал  и  Шаляпин».
Видимо,  никакой  закулисной  тайны  из  пребывания  в  его  доме  пред¬
ставителя  Дома  Романовых  и  его  жены  писатель  не  делал.
 Мария  Фёдоровна  Андреева  хлопотала  о  выезде  четы  в  Фин¬
ляндию.  Там,  на  границе,  произошло  ещё  одно  чудо.
 Из  записок  Антонины  Рафаиловны  Нестеровской.  «  11  ноября
 1918 	года  в  пять  часов  утра  я  с  больным  мужем,  его  друг  и  воспи¬
татель  князь  В.,  моя  горничная  и  бульдог  (купленный  щенком  в
Ницце  во  время  счастливого  путешествия  обручённых),  с  которым
 298

мы  никогда  не  расставались,  поехали  на  вокзал».  Визы  у  них  были,
и  билеты  «выдали  беспрепятственно».  Но  в  Белоострове  комиссар
спросил  у  беглецов  паспорта.  Казалось,  это  был  конец.  «Остались
в  ЧеКа»,  —  нашлась  Антонина  Рафаиловна.  Все  замерли  в  ожи¬
дании,  ибо  комиссар  ушёл  телефонировать,  чтобы  проверить,  не
обманывают  ли  его.  Никаких  паспортов,  конечно,  беглецы  там
не  оставляли.  Но  вот  диво:  комиссар,  вернувшись,  после  обыска,
сопровождавшегося  бранью,  «дал  разрешение  на  выезд».  «Дошли
к  мосту,  на  котором  с  одной  стороны  стояли  солдаты  —  финны,  с
другой  —  большевики.  После  небольших  переговоров  финны  взяли
наш  багаж...  Спасены!  Спасены!»
 Но  чудо  ещё  не  завершилось:  «Подошёл  комиссар,  который
только  что  глумился  над  нами,  и  я  услышала  его  шепот:
 — 	Очень  рад  был  быть  вам  полезным...  »
 * 	*  *
 В  1934  году  в  Париже  газетные  бои  на  тему:  кто  спас  князя
Гавриила  —  доктор  И.И.  Манухин,  жена  Антонина  Нестеровская
или  пролетарский  писатель  А.М.  Горький,  разгорелись  после  пу¬
бликации  воспоминаний  Антонины  Рафаиловны  в  «Иллюстриро¬
ванной  России».  Манухин  строчил  опровержение  её  воспоминаний,
утверждая,  что  «князя  спас  Горький,  единственно  и  исключительно
он  при  некотором  содействии»  его,  Манухина.
 В  том  же  номере  (  №  44,10  октября,  1934)  были  опубликованы
весьма  ядовитые  комментарии  «От  редакции».  «Мы  не  верим  в
доброту  Горького,  —  заявляла  редколлегия,  —  в  его  бескорыстные
услуги.  Не  верим,  потому  что  доподлинно  знаем  его  как  жестоко¬
го  и  сухого  человека,  —  знаем,  что  если  он  в  тяжёлые  времена  и
оказывал  кому-нибудь  услугу,  то  окружающие  его  и  близкие  ему
брали  за  это  деньги,  вещи  и  проч».
 Антонина  Рафаиловна  в  словесной  перепалке  не  участвовала.
В  её  воспоминаниях  есть  эпизод,  из  которого  становится  ясно,  по
чьей  воле  чудесным  образом  был  спасён  единственный  из  заклю¬
чённых  в  тюрьму  Романовых.
 Вот  этот  эпизод.
 «В  день  освобождения  мужа  (о  чём  А.Р.  ещё  не  знала)  я  отпра¬
вилась  в  церковь  и  горячо  помолилась.  Из  церкви  поехала  на  Смо¬
ленское  кладбище,  на  могилу  блаженной  Ксении,  которую  всегда
поминала  в  своих  скорбях.  (Особенно  почитал  блаженную  Ксению  и
князь  Гавриил.)  Вернулась  домой  с  облегчённой  душой,  взяла  книгу
чудес  блаженной  Ксении,  заперлась  одна  в  комнате  и  стала  читать.
 Никогда  не  забуду  этого  момента.  Мне  стало  вдруг  так  легко  на
;уше,  как  будто  я  поднялась  куда-то  ввысь,  какой-то  экстаз  овладе.
 299

мною.  Я  упала  перед  образом  на  колени,  разрыдалась  и  долго  не
могла  унять  слёз  радости  и  восторга.  Что  было  со  мною?  Не  знаю.
Никогда  до  этого  и  после  я  не  испытывала  такого  чувства».
 Утром  Антонину  Рафаиловну  позвали  к  телефону.  Услышала
голос  мужа:  «Ура!  Освобождён...  Свобода...»
 * 	*  *
 Начались  годы  сравнительно  благополучной  эмиграции.
В  1924  году  супруги  открыли  в  Париже  дом  моды  «Бери».
Он  просуществовал  двенадцать  лет,  но  был  закрыт,  и  князь  Гавриил
с  женой  переехали  в  парижское  предместье.  Гавриил  Константи¬
нович  организовывал  платное  обучение  игры  в  бридж,  Антонина
Рафаиловна  изредка  давала  уроки  танцев.
 О  жизни  четы  Романовых  в  эмиграции  повествует  современный
историк  Александр  Васильев  в  книге  «Красота  в  изгнании».
 А.Р.  Романова-Нестеровская  умерла  весной  1950  года,  почти
в  день  своего  шестидесятилетия.  Через  год  вдовец  князь  Гавриил
женился  на  48-летней  княжне  Ирине  Куракиной,  которая  стала
называться  «княжной  Романовской».  Вероятно,  все  последние
годы  своей  жизни  князь  Гавриил  Константинович  посвятил  рабо¬
те  над  книгой  воспоминаний  «В  Мраморном  дворце».  Значение  её
неоценимо  для  любого  русского  человека,  которого  волнует  судьба
его  отечества.
 Князь  Гавриил  Константинович  Романов  скончался  в  Париже
 28 	февраля  1955  года.
 ’к  •к  "к
 В  ночь  с  29  на  30  января  1919  года  близких  родственников  князя
Гавриила  —  Великих  князей  Дмитрия  Константиновича,  Георгия
Михайловича,  Николая  Михайловича,  Павла  Александровича  по
решению  ВЧК  расстреляли  в  глухом  дворе  Трубецкого  бастиона
Петропавловской  крепости.  Одного  из  них  —  больного  —  к  месту
казни  несли  на  носилках.  Все  четверо  были  выведены  на  мороз  раз¬
детыми.  Где  находится  их  братская  могила  —  неизвестно.
 В  1981  году  Русская  Зарубежная  Церковь  канонизировала
всех  четверых  убиенных  Великих  князей.  Так  —  прославлением
во  святых  —  началась  их  посмертная  биография.
 30  января  2004  года  в  Петропавловской  крепости  Санкт-
Петербурга  состоялось  освящение  Мемориальной  доски  четырём
Великим  князьям  Романовым  на  месте  их  злодейского  убийства.
В  тот  год  исполнилось  85  лет  со  дня  их  гибели.  За  богослужением
 300

ш
 w
 ш
 о  упокоении  своих  родственников  молился  прибывший  из  Дании
праправнук  Императора  Николая  I  князь  Дмитрий  Романов.
 По  сведениям  информационных  агентств,  Генеральная  про¬
куратура  Российской  Федерации  несколько  лет  назад  посмертно
реабилитировала  убиенных  Великих  князей.
 Ольга  Николаевна  Куликовская-Романова  предложила  устано¬
вить  на  месте  расстрела  поклонный  крест.  Пока  это  только  благое
пожелание.
 В  марте  2006  года  доброе  известие  пришло  из  города  Саранска.
Там,  на  стене  часовни,  возведённой  на  месте  Спасского  собора,  взор¬
ванного  большевиками  в  1930  году,  была  открыта  Мемориальная
доска  в  память  Благоверного  Великого  князя  Дмитрия  Констан¬
тиновича  Романова.
 Известие  о  том,  что  он  дважды  посещал  Саранск  проездом  в
село  Починки  Лукояновского  уезда,  а  через  три  дня  обратно,  по¬
палось  на  глаза  сотруднице  Мордовского  Республиканского  музея
С.А.  Телиной.  В  подшивке  газеты  «Пензенские  епархиальные  ве¬
домости»  в  №  17  за  1  сентября  1895  года  этот  факт  сообщался  как
весьма  значительный.
 «Его  высочеству,  —  писала  газета,  —  была  устроена  самая  тор¬
жественная  встреча.  Великий  князь  посетил  соборный  храм.  Мест¬
ный  протоиерей  Секторов  встретил  его  с  крестом  в  руках  и  святою
водою  и  приветствовал  речью.  «Богоспасаемый  град  наш  не  знатен
и  не  богат,  но  у  него  есть  другое  многоценное  богатство  —  любовь  к
Православной  церкви  и  её  святым  храмам.  Он  богат  заботою  о  про¬
свещении  детей  своих  в  духе  православия  и  особенно  богат  любовью
и  преданностью  к  царю-батюшке  и  всему  царствующему  Дому».
 Продолжением  этих  светлых  слов  воспринимается  и  послание
Великой  княгини  Марии  Владимировны,  присланное  ею  из  Мадри¬
да  по  случаю  установления  Мемориальной  доски,  изготовленной,
кстати  сказать,  на  личные  средства  членов  Саранского  отдела  Рос¬
сийского  Имперского  Союза-ордена.
 «  ...в  год  своего  365-летия,  —  писала  Великая  княгиня,  —  Ваш
родной  город  Саранск  обретает  ещё  одну  частицу  своего  славного
прошлого.  ...Да  будет  памятная  доска  с  надписью  о  посещении  Ве¬
ликим  князем  Саранска  свидетельством  исторической  духовной
связи  его  жителей  и  Российского  Императорского  Дома».
 ш
 301

ГЛАВА  12.
КНЯЗЬ  ГЕОРГИЙ
 Только  через  год,  10  марта  1906  года,  в  день  рождения  своей
умершей  дочери  Натальи,  отец  её  —  Великий  князь  Константин
Константинович  нашёл  в  себе  силы  предать  перу  и  бумаге  свою
печаль.
 «Над  гробом  малютки  склонённые,
 На  милые  глядя  черты,
 Горюем  мы,  тайной  пленённые
Небесной  её  красоты».
 «Мы»  —  это  и  Елизавета  Маврикиевна  —  безутешная  мать
двухмесячной  малышки,  умиравшей  в  недетских  страданиях  от
мучительного  менингита.
 Через  год  и  месяц  после  её  кончины  в  семье  родился  послед¬
ний  —  девятый  —  ребёнок:  княжна  Вера.  В  тот  день,  11  апреля,
отец  и  старшая  дочь  Татиана  встретились  в  большом  Павловском
кабинете.  «Мы  обнялись,  —  вспоминала  она,  —  а  я  заплакала,
только  промолвив  «Натуся».
 Рождение  и  смерть,  радость  и  горе  —  навсегда  поделили  для
великокняжеской  семьи  этот  день  пополам.  Георгию  в  тот  апрель
1906  года  исполнилось  ровно  три.  Он  родился  в  день  своих  именин:
его  небесным  покровителем  был  святой  Мученик  и  Победоносец
Георгий.  Две  ипостаси,  два  крыла  осеняли  мальчика,  чей  путь  был
непрост.
 По  традиции  рода  он  должен  был  стать  военным.  «Отцу  хоте¬
лось,  чтобы  он  вышел  на  флот»,  —  пишет  единственный  биограф
князя  Георгия  —  его  родная  сестра  княжна  Вера.  Константин  Кон¬
стантинович  надеялся,  что  в  судьбе  Георгия  могли  сбыться  надежды
его  деда  —  адмирала  —  Великого  князя  Константина  Николаевича^
 302

реформатора  Российского  флота.  Сыновья  его  —  Великие  князья
Константин  и  Дмитрий  к  морской  службе  склонностей  не  имели,
так,  может  быть,  внук...  А  пока  отец  зачислил  младшего  сына  в
Орловский  Бахтина  кадетский  корпус,  куда  мальчик  успешно  вы¬
держал  приёмные  экзамены.
 Однако  военная  карьера  его  оборвалась,  едва  начавшись.
«Он  не  успел  стать  знаменщиком,  не  успел  и  служить  в  войсках».
Отрочество  князя  Георгия  совпало  сначала  с  Первой  мировой  вой¬
ной,  потом  —  с  крушением  Империи.
 Канун  войны  застал  великокняжескую  чету  и  двоих  младших
детей  в  Германии.  У  каждого  из  них  там  были  свои  интересы:  Отец
лечился  на  курортах,  славных  целебными  водами;  княжну  Веру,
ввиду  врождённой  близорукости,  Елизавета  Маврикиевна  возила
в  Висбаден,  «к  известному  тогда  глазному  врачу  профессору  Визе-
ру».  Потом  гостили  у  бабушки  по  материнской  линии  принцессы
Моритц  Саксен-Альтенбургской  в  маленьком  немецком  городке
Бад  Либенштейн.
 Телеграмма  от  «дяденьки»  Великого  князя  Дмитрия  Констан¬
тиновича  —  о  мобилизации  —  навсегда  сломала  мирное  течение
жизни  Августейшей  семьи.  Они  возвращались  на  российскую  гра¬
ницу,  передвигаясь  по  уже  враждебной  стране.
 Одиннадцатилетний  Георгий  был  воспитан  заботливой  любовью
родителей,  внимательным  попечением  воспитателей,  покрови¬
тельством  Императорской  четы.  К  ним  в  Царское  Село,  по  просьбе
Императрицы  Александры  Фёдоровны,  привозили  Георгия  и  Веру,
пока  их  родители  лечились  в  Египте.
 В  Германии  впервые  мальчик  почувствовал,  как  только  что
доброжелательный  и  почтительный  мир  вдруг  преобразился:  из
дружелюбного  стал  свирепым  и  бесчинным.  В  Берлине,  когда  вели¬
кокняжеская  семья  собиралась  взять  билет  и  сесть  в  поезд,  немцы,
пишет  княжна  Вера,  —  «хотели  интернировать  Отца»,  не  выпускать
его  через  границу,  ибо  страну  охватила  шпиономания  —  первый
признак  военной  проказы.  Подозрительной  показалась  бдительным
немцам  «русская  надпись  на  матросской  фуражке  Георгия.  «По¬
тешный»  —  название  катера  Преображенского  полка.  Ленту  пере¬
вернули,  но  она  просвечивала».
 Вера  Константиновна  упоминает  злополучный  пограничный
город  Эйдкунен,  о  котором  с  неприязнью  писал  князь  Олег,  воз¬
вращаясь  из-за  границы.  Можно  представить  себе,  какое  гнетущее
впечатление  произвела  на  подростка  Георгия  грозящая  опасностя¬
ми  ночь,  проведённая  в  городишке,  уже  набитом  вооружёнными
солдатами.  Ночевали,  видимо,  в  вагоне.  Взрослым  велено  было
«открыть  окна»,  детям  —  закрыть  и  зашторить.  Все  чувствовали
себя  пленниками:  с  ними  разговаривали  тоном  приказа;  даже  ког-
;а  из  поезда  их  пересадили  в  кортеж  автомобилей,  они  ехали  по,
 303

конвоем:  солдат  с  винтовкой  сидел  рядом  с  шофёром  и  командо¬
вал.  «Занавески  в  автомобилях  спущены,  велено  их  не  открывать,
«иначе  будут  стрелять».  «Мы  с  Георгием  всё  же  подглядывали,
чуточку  отодвигая  занавески,  и  пугали  мать».  Это  из  воспоминаний
княжны  Веры.
 «Мы  с  Георгием...  »  —  союз  брата  и  сестры  пройдёт  через  всю  их
жизнь  и  хоть  как-то  поможет  противостоять  безумию,  охватившему
Россию,  Европу,  мир.
 Война  для  князя  Георгия  не  осталась  «за  кордоном».  Её  образ:
истребление  подобия  Божьего  в  человеке,  превращение  его  в  орудие
убийства  —  начало  нравственной  трагедии  юного  князя.
 В  том  1914  году  война  необратимо  разрушила  семейную  идил¬
лию  мира  и  покоя  Августейшей  семьи.  Был  смертельно  ранен  на
фронте  и  скончался  от  гангрены  князь  Олег.  Княжна  Вера  помнила,
что  её,  восьмилетнюю,  в  Осташёво  на  похороны  не  взяли,  «считая,
что  ...мала».  Георгия,  вероятно,  взяли,  в  противном  случае  сестра
бы  упомянула  об  этом.
 После  смерти  любимого  сына  болезни  отца  обострились.  «Мать
носила  траур  серый,  как  по  павшем  за  Родину;  (лишь)  на  Пасху  и
Рождество  —  белый».  Можно  только  догадываться,  что  пережил  в
отрочестве  ещё  не  успевший  окрепнуть  душой  князь  Георгий.
 Смерть  одного  за  другим  косила  родных  людей.  Летом  1915  года
погиб  муж  сестры  Георгия  Татианы  Константин  Багратион.  Во  время
его  похорон  в  Грузии,  в  Мцхете,  куда  уехали  Татиана  и  Игорь,  скон¬
чался  отец  —  Великий  князь  Константин  Константинович.  Мать,  а
теперь  и  сестра  не  снимали  траурных  одежд.
 Семья  осиротела.  Старшие  сыновья,  все  четверо,  ещё  были
на  фронте,  к  великой,  неизбывной  тревоге  матери.  В  1916-м  она,
вместе  с  младшими  Георгием  и  Верой,  переехала  в  Мраморный
дворец  в  Петрограде,  оставив  Павловск  старшему  сыну  князю
Иоанну,  по  праву  майората.  К  тому  времени  он  уже  был  женат  на
сербской  принцессе  Елене  Петровне,  у  молодой  четы  родилось  двое
малышей  —  мальчик  Всеволод  и  девочка  Екатерина.
 В  Мраморном  дворце  поредевшая  семья  Елизаветы  Маври-
киевны  прожила  два  года.  В  1918-м,  после  ареста  троих  старших
сыновей,  Великая  княгиня  взяла  на  своё  попечение  обоих  детей
князя  Иоанна,  так  как  их  мать  Елена  Петровна  ринулась  сопрово¬
ждать  мужа  в  ссылку.
 Привычный,  ясный,  добрый  мир  был  неузнаваем.  Самым  тяж¬
ким  ударом  было  вынужденное  отречение  от  престола  Николая  II.
Для  Георгия  и  Веры  он  всегда  был  добрый  «дядя  Ники».  И  вот  те¬
перь  он  арестован  в  Царском  Селе,  вместе  с  «тётей  Алике»  и  всеми
детьми.  Газеты  писали,  что  «царскосельские  войска  перешли  на
сторону  народа».  Обитатели  Мраморного  дворца  чувствовали  себя

Страстная  седмица  1917  года  пришлась  на  самый  конец  апре¬
ля  —  начало  мая.  До  затворников  не  могли  не  доходить  слухи  о
том,  что  новые  власти  Петрограда  готовят  безбожную  «граждан¬
скую  Пасху»,  а  Великую  среду  Первого  мая  (по  новому  стилю)
сделают  днём  «шумных  празднеств,  зрелищ,  всевозможных  раз¬
влечений,  чтобы  люди  не  были  в  храмах  Божиих».  Так  писали
в  «Прибавлении  к  Церковным  Ведомостям»,  в  газетах,  многие
кичились  вслух.  Духовенство  сокрушалось  о  том,  что  «некогда
Святая  Русь  превратилась  в  пещеру  погребальную.  И  наполнена
эта  пещера  телами  людей,  которые  ходят,  действуют,  много  гово¬
рят,  но  которые  духовно  мертвы  для  Бога,  для  веры,  для  Церкви,
для  блага  родины...  »
 Эти  «мёртвые  люди»  заняли  второй  этаж  главного  флигеля
Мраморного  дворца.  Там  «расположилось  большевистское  мини¬
стерство  (или  уже  комиссариат?)  не  то  внутренних,  не  то  иностран¬
ных  дел»,  —  по  словам  княжны  Веры.  В  официальных  изданиях
большевиков  была  опубликована  статья  Ленина  об  очередных
задачах  советской  власти.  «Диктатура  пролетариата»,  как  она
осуществлялась  до  сих  пор,  Ленина  не  устраивала.  Чтобы  придать
ей  твёрдость  железа,  должна  быть  личная  диктатура  вождя  и  «бес¬
прекословное  подчинение  единой  воле...»
 «Становилось  всё  опаснее.  Георгию  было  15  лет,  а  на  вид  16».
Княжна  Вера  наивно  полагала,  что  его  «могли  мобилизовать  в
красную  гвардию  —  или  хуже».  Скорее  всего,  случилось  бы  —
«или  хуже».  Юный  князь  Романов  мог  разделить  участь  старших
братьев.  Окончательное  решение  выехать  из  дворца  Елизавета
Маврикиевна  приняла  после  того,  как  ночью  к  ним  вломились  с
обыском.
 Верная  памяти  любимого  мужа,  она  памятовала  его  наказ,  «что
если  Россия  в  нужде,  то  русский  Великий  князь  её  не  покидает».
И  Великая  княгиня  тянула  время  до  последнего.
 В  воспоминаниях  современников  тех  событий,  в  новейших  ис¬
следованиях  личность  этой  замечательной  женщины  оставалась
в  тени.  Счастливое  исключение  —  вышедшая  в  2008  году  в  серии
ЖЗЛ  книга  Э.Е.  Матониной  «K.P.».  Действительно,  восхищения
достойна  хрупкая,  тоненькая  принцесса  Саксен-Альтенбургская,
какой  она  предстала  когда-то  взору  молодого  Великого  князя  Кон¬
стантина  Романова.
 Звёздный  их  год  —  1883-й.  Принцесса  Елизавета  ещё  живет  в
своём  родном  Альтенбурге  с  родителями.  Влюблённый  князь  вдали
от  неё  светло  печалится  в  разлуке,  и,  где  бы  ни  был,  —  в  Павловске,
Стрельне,  Мраморном  дворце,  пишет  и  пишет  нежные,  тоскующие
стихи.  Она  грезится  ему  во  сне,  она  —  его  муза,  его  вдохновенье,
з  поэтических  строк  возникает  образ,  облик  любимой...
 305

«Безмолвно  синих  глаз  твоих
Ты  опускала  взоры:
Красноречивей  слов  иных
Немые  разговоры».
 Как  мучительна  «  полнота  расставанья  »,  как  несносно  время  за¬
медляет  ход...  Мир  их  прошедших  встреч  был  идеально  прекрасен:
в  нём  «благоухали  розы»  ;  «двурогий  месяц  наводил...  своё  сиянье»,
и  тишина  была  «лазорева»,  и  не  нужны  слова  —  всё  за  них  обоих
пропел  соловей...
 Одно,  другое,  третье  стихотворение  посвящалось  не  «  Лизань-
ке»,  а  высоко  и  строго:  «Принцессе  Елизавете  Саксен-Альтен-
бургской».
 Так  повелось  в  обычаях  молодой  семьи,  что  супруг  во  время
родов  жены  не  отходил  от  её  комнаты,  её  постели,  своим  присут¬
ствием  разделяя  её  муки.  А  затем,  радостный,  облачался  в  белый
мундир:  рождение  каждого  из  девятерых  детей  всегда  было  светлым
праздником  семьи.
 Елизавета  Маврикиевна  заботилась  не  только  о  своих  —  «соб¬
ственных»  детях.  Слово  «собственный»  употреблялось  как  при¬
знак  самой  близкой  родственности.  Так,  K.P.,  издав  сборник  своих
стихотворений  в  1898  году,  надписывал  дарственную  сыновьям:
«Дорогому  моему  собственному  Косте...»,  «...собственному  Олегу
от  Папа».
 Великая  княгиня,  деятельно  наблюдая  русскую  жизнь,  со¬
страдала  попавшим  в  беду  и  нищету  детям,  старалась  помочь.
Вера  Константиновна  высоко  ценила  это  качество  в  матери,  хотя
говорила  об  этом  сдержанно,  без  сантиментов,  ей  вообще  не  свой¬
ственных.  Мать  «всей  душой  полюбила  Россию.  Много  занималась
благотворительностью  и  стояла  во  главе  Синего  Креста  —  опека  над
сиротами  и  бездомными  детьми».
 Под  Козельском,  в  сельце  Нижние  Прыски,  где  великокняже¬
ская  семья  проводила  лето  1901  года,  княжата  общались  и  дружили
с  деревенскими  ребятишками.  Взрослые  старались  участвовать  в
жизни  уездного  городка.  «Изволили  осчастливить  своим  присут¬
ствием,  —  писала  тогда  местная  газета,  —  музыкальный  вечер,  а  на
следующий  день  —  заседание  Земского  собрания.  Его  Высочество
пожертвовал  100  рублей  в  пользу  фонда  Козельского  комитета  дет¬
ских  приютов;  Её  Высочество  пожертвовала  100  рублей  на  устрой¬
ство  народной  библиотеки  в  селе  Нижние  Прыски».
 Из  девятерых  детей  Елизавета  Маврикиевна  оплакала  пятерых.
Двоих  —  Натусю  и  Олега  —  при  жизни  мужа.  Опиралась  на  его
плечо,  и  было  легче.  Стоявшие  у  смертного  одра  князя  Олега  за¬
помнили,  как  мать  всё  старалась  отогреть  холодеющие  руки  сына  в
.  И  —  непредставимо,  КАК  она  смогла  пережить  гибель  своих

взрослых,  своих  светлых  сыновей,  брошенных  заживо  в  шахту  под
Алапаевском.
 Страшная  весть  ещё  на  пороге  стояла,  ещё  не  постучала  в  двери,
когда  новый  удар  обрушился  на  Елизавету  Маврикиевну  :  бросили
в  тюрьму  ещё  одного  её  сына  —  тяжело  больного  князя  Гавриила.
В  тот  день  его  жена  Антонина  Нестеровская,  передав  в  тюрьму  на
Шпалерной  необходимые  мужу  вещи,  собрала,  —  как  она  пишет,  —
«последние  силы  и  отправилась  к  Великой  княгине...  матери  моего
мужа,  чтобы  рассказать  ей  о  нашем  общем  горе.  Мы  долго  молча
плакали.  Никто  друг  друга  лучше  не  понимает  в  таких  случаях,
как  жена  и  мать».
 Как  выстояла  эта  хрупкая  женщина,  как  не  сломалась...  Непо¬
мерное  горе  несла  она  в  одиночестве:  любимый,  на  всю  жизнь  един¬
ственный  —  друг,  утешитель  —  умер,  не  пережив  смерть  Олега.
 И  вот  теперь,  весной  1918  года,  ей  надо  было  спасать  четверых
детей:  своих  младших  —  Георгия  и  двенадцатилетнюю  Веру  и  вну¬
ков  Всеволода  четырёх  лет  и  трёх  летнюю  Екатерину.
 Взрослеющий  Георгий  принимал  удар  за  ударом  как  крушение
мира,  вывернувшегося  наизнанку.  Казалось,  что  человеческая
эра  —  с  её  верой  в  Бога,  в  справедливость  закончилась  навсегда.
Погребена  под  сатанинской  силой,  чей  шабаш  запротоколировал
И.А.  Бунин  в  те  «окаянные  дни».
 С  высоты  Северной  столицы  ему  виделась  вся  гибнущая  Россия.
«Я  в  Петербурге  почувствовал  это  особенно  живо:  в  тысячелетнем  и
огромном  доме  нашем  случилась  великая  смерть.  ...Перед  отъездом
был  я  в  Петропавловском  соборе.  Всё  было  настежь  —  и  крепостные
ворота,  и  соборные  двери.  И  всюду  бродил  праздный  народ,  посма¬
тривая  и  поплёвывая  семечками.  Походил  и  я  по  собору,  посмотрел
на  царские  гробницы,  земным  поклоном  простился  с  ними.  ...Весна,
пасхальные  колокола  звали  к  чувствам  радостным,  воскресным.
Но  зияла  в  мире  необъятная  могила.  Смерть  была  в  этой  весне,  по¬
следнее  целование...»
 «В  том-то  и  сатанинская  сила  их  (большевиков),  что  они  сумели
перешагнуть  все  пределы,  все  границы  дозволенного.  ...Это  что-то
нечеловеческое.  Люди  совсем  недаром  тысячи  лет  верят  в  дьявола.
Дьявол,  нечто  дьявольское,  несомненно,  есть».
 Оказавшись  в  смертельной  опасности,  Елизавета  Маврикиевна
ринулась  искать  выход  из  дворцовой  ловушки.  Надо  было  срочно
покинуть  дворец,  найти  новое  убежище.  «Нас,  понятно,  боялись
брать  к  себе»,  —  цитирую  воспоминания  княжны  Веры.  Наконец,
нашлись  добрые  люди,  по  фамилии  Жеребцовы,  приютили.  О  по¬
граничной  —  между  жизнью  и  смертью  ситуации,  в  какой  оказалась
Великая  княгиня  с  детьми,  стало  известно  шведской  королеве  Вик¬
тории,  «с  которой  мать  была  дружна».  Её  приглашение  приехать
хлопоты  лютеранского  епископа  были  спасением.  Елизавете;
 307

Маврикиевне  с  детьми,  с  близкими  людьми  из  прежнего  окружения
удалось  выехать  из  России  «на  предпоследнем  шведском  пароходе
«  Онгерман  л  анд  ».
 Путешествие  «между  Сциллой  и  Харибдой»  могло  прерваться
в  любую  минуту.  Большевистская  дьяволиада  могла  настигнуть
их  в  красном  Кронштадте.  Был  вполне  возможен  вариант,  когда
беглецов  просто  сняли  бы  с  парохода.  Бог  миловал  и  от  них,  и
от  чрезмерного  внимания  немцев  в  порту  Ревеля.  Комендантом,
приехавшим  на  их  борт  «проведать  мать»,  был  саксонский  генерал
фон  Зеккендорф,  «с  которым  мать  играла  в  детстве».  Визит  генерала
требовал  соблюдения  правил  этикета,  но  Георгий  заложил  руки  за
спину  и  не  пожелал  здороваться  с  «поганым  немцем».
 К  сожалению,  так  мало  подобных  этой  выразительных  дета¬
лей,  эпизодов  известно  мне  о  жизни  князя  Георгия.  В  основном  —
пунктир  его  переездов  из  страны  в  страну.  Приехал  с  матерью,
сестрой  и  племянниками  в  Швецию,  затем  в  Бельгию,  в  Брюссель.
Обнаружилось,  что  у  юноши,  как  и  у  большинства  Романовых,
слабые  лёгкие.  Лечился  в  целительном  горном  воздухе  Швейца¬
рии.  Оттуда,  из  Лозанны,  начался  его  путь  в  самостоятельную
жизнь.
 Князь  Георгий  уехал  в  Лондон  и  стал  там  зарабатывать,
устроившись  в  фирму  «по  внутренней  декорации  домов».  Веро¬
ятно,  молодой  князь  обладал  хорошим  вкусом  —  ведь  вырос-то  в
безупречных  интерьерах  дворцов.  Матери  написал,  чтобы  она  его
не  поддерживала  и  помощи  не  присылала.  Видимо,  не  хотел  её  об¬
ременять  заботами  о  взрослом  сыне.
 Два  года  рядом  с  ним  в  Лондоне  была  родная  душа  —  княжна
Вера.  Она  переехала  в  Англию  из  Альтенбурга  после  кончины  Ели¬
заветы  Маврикиевны  в  1927  году.
 По  её  словам,  брат  «часто  говорил,  что  он  не  хочет  жить  и  умрёт
молодым».  «Революция  сильно  на  него  подействовала».
 В  этом  «не  хочу  жить»  —  «странное  сближение»  с  образом
Гамлета,  которого  столько  лет  и  так  мучительно  вынашивал  и  по¬
стигал  отец  Георгия  —  Великий  князь  Константин  Константинович.
Словно  предвидел,  предчувствовал,  что  мировое  зло,  обрушившись,
расплющит  судьбы  его  детей.  Вселенский  вопрос  принца  Датского  —
«быть  или  не  быть?»  князь  императорской  крови  Георгий  перевёл
как  частный,  к  себе  обращённый,  —  «жить  или  не  жить?»
 Он  смиренно  нёс  неустроенность  эмигрантского  существования.
«В  1929  году  переехал  в  Нью-Йорк.  Здесь  ему  было  очень  нелегко.
Работал  одно  время  у  Сакса,  на  Пятом  авеню,  смотрителем  одного
из  отделений  магазина.  Встретился  с  одним  выходцем  из  России
Винсентом  и  с  ним  занимался  делом  импрессарио  по  балетной  ча¬
сти».  Судя  по  воспоминаниям  Веры  Константиновны,  временные
занятия  эти  не  были  призванием  молодого  человека...
 308

Князь  Георгий  скончался  в  1938  году  от  перитонита:  когда  он
ехал  на  своём  автомобиле  из  Ньюпорта,  видимо,  лопнул  аппендикс.
Началось  воспаление  брюшины.  Несколько  тяжелейших  операций
не  помогли.  Князь  Георгий  умер,  как  и  хотел,  —  молодым.  Ему
было  тридцать  пять  лет.
 «Погребли  брата  на  кладбище  Моунт  О  л  иветт,  Лонг  Айланд.
По  моём  приезде  в  Америку,  —  писала  княжна  Вера,  —  я  перенес¬
ла  его  останки  на  монастырское  кладбище  Ново-Дивеево,  где  он  и
покоится  теперь».
 Рядом  с  ним  в  2001  году  похоронили  и  самого,  наверное,  близ¬
кого  ему  человека  —  сестру  Веру  Константиновну.

Глава  13.
СВЯТЫЕ  КНЯЗЬЯ  -
МУЧЕНИКИ  ИОАНН,
КОНСТАНТИН,  ИГОРЬ
 Отец  —  о  детях
 К  1892  году  Великий  князь  Константин  Константинович  был
отцом  уже  пятерых  детей.  Старшему  —  Иоанну  —  исполнилось
шесть  лет.  Остальные  —  мал-мала  меньше:  Гавриил,  Татиана,
Константин  и  новорожденный  Олег.
 В  том  же  1892  году  в  течение  двух  с  небольшим  месяцев  K.P.
работает  над  переводом  отрывка  из  хроники  Шекспира  «Король
Генрих  IV  ».  Через  год  он  предпошлёт  ему  подробное  предисловие
и  «передаст  вкратце  содержание  IV  сцены  IV  акта  второй  части
хроники».
 Отцы  и  дети:  преемственность  или  столкновение  поколений?
Чаще  всего  Шекспир  отвечал  дилемме  словами  Христа:  «Враги
человеку  —  домашние  его».  Так  решены  драмы  «Король  Лир»,
«Гамлет».  Ситуации  не  подгоняются  «под  ответ»,  пусть  даже  еван¬
гельский.  И  в  «Короле  Лире»  есть  Гортензия,  и  совершенно  иной
подход  к  теме  в  хронике  «Король  Генрих  IV».
 Но  вот  выбрал  же  августейший  переводчик  почему-то  именно
финальную  сцену  —  не  потому  ли,  что  опасность  разочарования  в
детях  подстерегает  каждого  отца?  И  горькие,  и  гневные  филиппики
старого  короля  аукнулись  во  все  последующие  столетия  и  коснулись
великокняжеской  семьи  Константина  Николаевича  и  Александры^
 310

Иосифовны.  Всю  жизнь  они  старались  вычеркнуть  из  сердца,  из
государственной  деятельности,  из  права  на  престол  сосланного  в
Ташкент  беспутного  своего  сына  Николая.  А  ведь  он  был  внуком
Николая  I  и,  как  и  другие  их  сыновья,  —  князем  Николаем  Кон¬
стантиновичем  .
 Напомню  сюжет  отрывка  в  изложении  K.P.
 Старый  король,  отец  троих  сыновей  Генрих  IV  смертельно
болен.  «Принцы  и  лорды  переносят  короля  в  глубину  комнаты  и
кладут  на  кровать.  Король  просит,  чтоб  около  него  не  было  шума...
Он  велит  положить  свою  корону  подле  себя  на  подушку  и  засыпает.
 В  это  время,  весёлый  и  беспечный,  входит  принц  Генрих;  он  уже
знает  о  поражении  мятежников  и  спрашивает,  слышал  ли  о  том  ко¬
роль?  Глостер  отвечает  брату,  что  отцу  стало  хуже...  Все  оставляют
короля»,  кроме  Генриха,  «он  остаётся  при  отце  один».
 Сон  больного  так  глубок  и  покоен,  что  сын  —  принц  Генрих  —
полагает,  что  он  стоит  у  одра  усопшего.  Он  надевает  корону  со  сло¬
вами:
 «А  мне  твой  долг  —  корона  властелина,
 Что  мне,  ближайшему  по  сану  и  по  крови,
Принадлежит».
 С  тем  и  уходит.
 Очнувшись  от  сна,  властитель,  не  находя  короны,  произносит
горестный  и  гневный  монолог,  отозвавшийся  эхом  не  только  в
историях  монархических  династий,  но  и  в  частных  семьях,  где
есть  отец  и  дети.
 «Вот  для  чего  отцы  в  безумном  попеченьи
Сон  губят  думами,  заботой  —  ум,
 Трудами  —  тело,
 Вот  для  чего  скопляют  груды  злата,
 С  трудом  добытого  в  чужих  краях,
 Вот  для  чего  детей  пекутся  обучить
Художествам  и  ратному  искусству!
 Подобны  пчёлам  мы:  они  со  всех  цветов
Сбирают  сладкий  сок.
 И  мёд  держа  во  рту  и  в  ножках  воск,  летят
Обратно  в  улей  свой...  и  словно  пчёл,  в  награду
За  труд  нас  убивают...  Горечь  эта
Отцам  заботливым  предсмертное  возмездье!»
 Но,  слава  Богу,  преемник  не  таков.  Оплакивал  он  мнимую
кончину  отца  и  готов  отречься  от  королевского  венца,  лишь  бы  не
ргорчать  любимого  родителя  и  великого  короля.
 311

К  счастью,  самому  Константину  Константиновичу  подобные
искушения  не  грозили.  Блистательно  переведённый  им  отрывок
читается  теперь  как  предостережение,  как  назидание  на  смену
идущим.
 Были  у  Великого  князя  и  иные  тревоги,  ибо  с  рождением  жиз¬
ни  рождается  и  смерть.  Он  знал,  как  тяжек  династический  крест.
Знал,  что  Император  и  его  ближайшие  родственники  должны  быть
подобны  атлантам,  держащим  на  своих  раменах  небо  над  неспокой¬
ным  Российским  государством.  Он  и  его  дети  убийством  Павла  I,
Александра  II  уже  были  опалены  пожаром  террроризма.
 О  том  ли  размышлял  Константин  Константинович,  склонив¬
шись  над  колыбелью  своего  первенца  «Иоанчика»,  князя  Иоанна
Константиновича...
 «  ...В  тихом  безмолвии  ночи
С  образа  в  грусти  святой
Божией  Матери  очи
Кротко  следят  за  тобой.
Сколько  участья  во  взоре
Этих  печальных  очей!
 Словно  им  ведомо  горе
Будущей  жизни  твоей  ...
 Спи  же!  Ещё  не  настали
Годы  смятений  и  бурь!
 Спи  же,  не  зная  печали,
Глазки,  малютка,  зажмурь!..»
 Второй  сын  —  князь  Гавриил  —  вспоминал,  как  требователен
к  детям  отец,  как  религиозен  и  дисциплинирован  был  мир  детской.
Зная  характер  и  способности  каждого  из  своих  детей,  Великий
князь  не  позволял  унижать  того,  кто  слабее.  Чаще  всего  это  касалось
четвертого  ребёнка  в  семье  —  князя  Константина.
 «По  четвергам  мы,  вместо  послеобеденных  уроков,  —  писала
княжна  Татиана,  —  ездили  осматривать  музеи,  фабрики  и  всякие
достопримечательности,  и  там  обыкновенно  были  книги  для  по¬
сетителей.  Когда  доходила  Костина  очередь  подписаться,  он  путал
буквы,  вздыхал,  почти  плакал:  «Ах,  зачем  мне  дали  такое  длинное
имя».  Про  него  говорили,  что  он  неумный.  Тогда  каждый  раз  Отец
возражал:  «Он  совсем  неглупый,  просто  он  не  такой  блестящий,
как  Олег».
 Он  (Костя)  никак  не  мог  решиться,  в  какой  полк  поступить.
Отец  помог  ему:  «...в  мой  любимый  пехотный  Лейб-гвардии  Из¬
майловский».
 Своё  маленькое  эссе  о  брате  княжна  завершает  фразой:  «Из-
^айловцы  любили  его».
 312

Краткий  рассказ  о  судьбе  князя  Константина  продолжила  его  млад¬
шая  сестра  княжна  Вера.  «Во  время  войны  1914—1918  годов  он  спас
полковое  знамя  и  был  награждён  орденом  св.  Георгия  IV  степени.
 Помню,  как  он  пришёл  к  завтраку,  приехав  в  отпуск,  и  пошёл
к  больному  отцу,  явиться.  Меня  от  радости  и  волнения  душили
слёзы:  «у  Кости  Георгий!»  Он  был  моим  крестным  отцом,  очень
заботливым.  Отличался  большой  добротой  и  шармом  и  характером
скорее  походил  на  мать».
 Если  бы  развить  содержание  этих  строк,  наполнить  их  подроб¬
ностями...  Когда-нибудь  и  эта  земная  плоть  жизни  выйдет  на  свет
из  архивных  лабиринтов.
 Я  уже  писала  о  том,  насколько  провидческой  оказались  «Стро¬
фы»  K.P.  «Севастиан-мученик».  Автор  словно  проницал  сквозь
завесу  времён.  И  для  поздних  своих  переводов  избирал  стихи,
звучавшие  как  охранительные  молитвы.
 Летом  1910  года  в  тихом,  уединённом  Осташёве  он  переводит
«из  Елены  Энгельгардт»  стихотворение  «Жизнь  песни».  Снова,
как  в  раннем  произведении,  посвящённом  его  первенцу,  —  колы¬
бель,  небесные  силы  над  младенцем,  на  этот  раз  «Посланник  рая  //
С  арфой  ангельской  в  руках».  Герою  стихотворения  было  дано
повеленье  Свыше:  «Пой,  что  прожито  тобой».  И  он  пел  «всё,  чем
сердце  пламенело»,  всё,  через  что  проходит  каждый  житель  земли.
И  вот  он  уже  —  «престарелый  песнопевец»:
 «...  Шёл  по  тёмному  пути,
 Возводя  с  надеждой  взоры,
 Пел  о  свете  впереди».
 О  себе  —  «песнопевце»  —  писал  K.P.?  Но  ведь  и  старший  сын
его  Иоанн  —  пел.  И  его  можно  назвать  «псалмопевцем».  Он  был
первым  ктитором  Спасо-Преображенского  храма  в  Тярлеве.  Спе¬
циально  для  церковного  хора  этого  храма,  его  попечительством
строенного,  написал  духовную  музыку  «Милость  мира».  О  себе
ли,  предчувствуя  скорую  смерть,  или  о  безвременной  гибели  сына
скажет  в  последней  строфе:
 «...  Не  смолкая,  должно  петь  мне
Всё,  что  пережито  мной,
 До  поры,  когда  умчавшись
На  серебряных  крылах,
 Жизнь  другую,  песнь  иную
Я  узнаю  в  небесах!»
 В  первые  дни  1911  года  в  Мраморном  дворце  K.P.  обратился  к
поэзии  Виктора  Гюго.  И  перевёл,  и  словно  благословил  своих  детей
стихотворением  «Надежда  на  Бога».
 313

«Надейся,  о  дитя!  Всё  завтра,  завтра,  снова
И  завтра,  и  всегда.  Верь  в  Божью  благодать!
Надейся,  и  когда  заря  зардеть  готова,
Благословенья  мы  с  надеждой  будем  ждать.
 За  грех,  о,  ангел  мой,  нам  суждены  страданья.
Быть  может,  за  святой  молитвы  лишний  час,
Господь,  благословив  и  слёзы  покаянья,
 И  грёзы  чистоты,  —  благословит  и  нас».
 Все  богатства  своей  щедрой  души  Великий  князь  поделил  по¬
ровну  между  своими  детьми.  И  даже  поэтическую  лиру  завещал
преемнику  —  молодому,  одарённому  Владимиру  Палею  —  князю
императорской  крови.
 Тярлево
 14  октября  2008  года,  в  день  Покрова  Божией  Матери,  ранней
электричкой  я  приехала  на  станцию  Павловск,  чтобы  успеть  на
литургию  в  Спасо-Преображенский  храм  в  Тярлево.  Здесь  было
средостение  памяти  о  двух  сыновьях  Великого  князя  —  Иоанне  и
Игоре.  Они  руководили  строительством  этого  храма.  Его  задумали
возвести  в  честь  300-летия  Дома  Романовых,  и  многие  высокие
персоны  династии  были  причастны  к  материальному  обеспечению
строительства.
 Дачный  посёлок  Тярлево  считался  окраиной  Павловского  парка,
принадлежавшего  Великому  князю  Константину  Константиновичу.
Он  пожертвовал  участок  земли  мерою  до  600  кв.  сажень,  а  Её  Импе¬
раторское  Высочество  Великая  княгиня  Мария  Павловна  оказала
денежную  помощь  на  сооружение  церкви.  Пятьсот  рублей  благо¬
словила  на  постройку  Императрица  Александра  Феодоровна.
 Храм  начал  сооружаться  в  1912  году,  а  был  завершён  и  освящён
6  июля  1914  года.  Вся  предшествующая  жизнь  братьев  была  как  бы
приуготовлением  к  этому  деянию.  Ступени  храма  стали  первыми
ступенями  на  восхождении  князей-братьев  к  святости.  На  протя¬
жении  трёхсот  лет  среди  Романовых  не  было  никого,  подобного  Ио¬
анну  Константиновичу.  Он  сочетал  в  себе  ратника  и  молитвенника,
создав  в  единстве  этих  качеств  —  образ  воина  Христова.
 Все  дети  великокняжеской  четы  воспитывались  в  традициии
православия.  Корни  древнего  русского  древа  словно  прорастали
сквозь  стены  их  детской.  «Ещё  перед  рождением  первенца  —  ро¬
дители  украсили  комнаты  для  ребёнка  в  стиле  древних  русских  те¬
ремов»  (из  ст.  Т.А.  Алексеевой).  Храм,  иконы,  причастие,  молитва
были  главными  каждодневными  воспитателями  детей,  правилом,
роторов  изначально  согрето  их  сердечной  любовью.
 314

Воспитывались  в  равных  условиях,  но  на  князе  Иоанне  лежала
печать  избранности.  Его  религиозность  не  от  умозрительности,  да
и  вся  природа  его  не  склонна  к  мудрствованию.  Константин  Кон¬
стантинович  в  дневнике  оставил  портрет  сына:  «И  вот  пролетело
20  лет  со  дня  рождения  нашего  Иоанчика.  Милый  юноша,  совсем
ещё  мальчик,  благочестивый,  любящий,  вежливый,  скромный,
немного  разиня,  не  обладающий  даром  слова,  не  сообразительный,
но  вовсе  не  глупый  и  бесконечно  добрый».
 Духовным  пристрастиям  князя  Иоанна  импонировал  про¬
ект  Спасо-Преображенской  церкви,  выполненный  архитектором
A.A.  Захаровым  в  псковско-новгородском  стиле.  Пятикупольный,
он  словно  восходил  на  Фаворскую  гору,  где  преобразился  Господь.
Наверное,  усердием  молодого  старосты  были  обретены  древние
афонские  иконы,  подаренные  Государем  Николаем  II.  Двухъярус¬
ный  иконостас  изнутри  поддерживал  идею  Фаворского  восхожде¬
ния,  и  в  росписях  и  иконах  соответствовал  замыслу.
 Благоговение  князей,  ставшее  краеугольным  камнем  храма,
воплотилось  и  в  духовных  песнопениях,  слившихся  с  линиями  стен
и  пятикратным  небом  куполов  и  ликами  святых.
 В  марте  1918  года  князь  Иоанн  Константинович  ступил  под
своды  «своего»  храма  сначала  в  качестве  диакона,  а  через  неделю  —
 10 	марта  —  в  сане  священника.  О  хиротонии  сообщали  «Прибавле¬
ния  к  Церковным  ведомостям»  №  7  —  8  от  2/  15  марта:
 «Посвящение  в  диаконы  князя  Иоанна  Константиновича.
 3  марта  в  Иоанновском  монастыре  на  Карповке,  во  время  архие¬
рейской  литургии,  состоялось  посвящение  в  диаконы  князя  Иоанна
Константиновича.  В  следующее  воскресение  состоялось  возведение
его  в  сан  иерея.  Иоанн  Константинович  женат  на  княжне  Елене
Петровне,  с  которой  разводится,  принимает  монашество  и  будет,
как  ожидают,  возведён  в  сан  епископа».
 Не  надо  забывать,  в  какое  время  князь  Иоанн  принял  решение
всецело  посвятить  жизнь  Богу.  В  том  же  номере  —  в  «Церковных
ведомостях»  помещено  «Послание  патриарха  Тихона»,  обращённое
к  тем,  кто  «  с  поля  ратного,  пред  лицем  врага  иноземного,  бежит
с  оружием  в  руках,  чтобы  этим  же  оружием  расстреливать  друг
друга  в  междоусобной  войне...»  Уже  начались  «насилия  над  духо¬
венством»  и  «захват  церковного  имущества».  Святейший  Патри¬
арх  и  Священный  Синод  15/28  февраля  (в  канун  рукоположения
князя)  обратились  с  «Призывом  к  пастырям»,  а  значит,  и  к  нему,
будущему  иерею  Иоанну:
 «Пастыри  призываются  крепко  стоять  на  страже  Святой  Церк¬
ви  в  тяжкую  годину  гонений,  ободрять,  укреплять  и  объединять
верующих  в  защите  попираемой  свободы  веры  православной  и
силить  молитвы  о  вразумлении  заблудших».
 315

В  «Постановлении»  Патриарх  и  Синод  наставляли  священников
и  мирян,  как  «священные  сосуды  и  прочие  принадлежности  богос¬
лужения  должно  оберегать  от  поругания  и  расхищения...
 В  случаях  нападения  грабителей  и  захватчиков  на  церковное
достояние,  следует  призывать  православный  народ  на  защиту
Церкви,  ударяя  в  набат,  рассылая  гонцов...»
 Князь  Иоанн  знал,  на  что  идёт.  Внутренне  готов  был  к  любому
повороту  событий  в  стране  и  с  ним  лично.  И  с  женой  хотел  раз¬
вестись  не  только  потому,  что  готовился  принять  монашеский
постриг,  но  чтобы  тень  его  судьбы  не  пала  на  жену  и  детей.  Раз¬
водом  —  уберечь,  защитить.
 (Между  строк  позволю  себе  удивиться.  Из  двух  журналов
«Церковные  ведомости»,  которые  находятся  в  моём  архиве,  один
оказался  именно  тот,  №  7—8  за  март  1918  года,  с  тем  самым  «При¬
бавлением»,  где  речь  идёт  о  рукоположении  князя  Иоанна.  Знаю
по  опыту:  Господь  положит  в  руку,  когда  приспеет  время,  «единое
на  потребу».)
 Рукоположение  во  иереи  —  ещё  одна  ступень,  ведущая  князя
Иоанна  к  святости  и  ...  к  Голгофе.
 Религиозная  деятельность  Иоанна  Константиновича  определя¬
ла  каждый  шаг  его  жизни,  где  бы  он  ни  находился.  Как  и  его  отец,
он  был  музыкально  одарён,  но  слух  и  чувства  князя  предпочитали
песнопения  серафические,  церковные.  С  детства  воцерковлённый,
он  знал  и  любил  литургическую  службу,  был  регентом  хора  при¬
дворной  Мариинской  церкви.  Создал  свой  певческий  духовный
квартет,  высокопрофессиональный.  С  ним  участвовал  в  постановке
драмы  «Царь  Иудейский»,  написанной  отцом.  Музыка  А.К.  Глазу¬
нова  к  спектаклю,  по  утверждениям  специалистов,  была  сложна,
особенно  партии  хора.  Однако  квартет  князя  Иоанна  справился  с
ними  мастерски.
 Единым  возвышенным  пафосом  жили  в  знаменательный  день
постановки  спектакля  в  Эрмитажном  театре  отец  —  Великий  князь
Константин  Константинович  и  трое  его  сыновей:  князь  Иоанн  и
исполнители  ролей  князья  Константин  и  Игорь.
 Разные  следы  оставляет  на  земле  человек.  Следы  Иоанна
Константиновича  —  от  храма  —  к  храму.  Любимой  святыней
была  Покровская  церковь  в  Ореанде,  построенная  дедом  Великим
князем  Константином  Николаевичем.  «Сохранилась  телеграмма,
опубликованная  Т.А.  Алексеевой,  —  посланная  из  Кореиза  весной
1909  года:  «Завтра  буду  служить  обедню  в  Ореандской  церкви».
«Служить»,  возможно,  в  качестве  чтеца  или  регента.  В  ту  пору
в  Ореанде  была  и  Великая  княгиня  —  вдова  убиенного  Великого
князя  Сергея  Александровича  Елизавета  Фёдоровна.  Ей  и  адресо¬
валась  телеграмма.  Наверное,  никто  из  Дома  Романовых  той  поры
^е  был  так  духовно  значим  для  князя  Иоанна,  как  настоятельниц
 316

Марфо-Мариинской  обители,  чей  крестный  путь  в  начале  века  был
отмечен  страданием  и  истинно  христианским  смирением  перед
волей  Божией.
 В1913  году  они  вместе  участвовали  в  торжествах  прославления
священномученика  Патриарха  Ермогена.
 Потом,  до  смертной  минуты,  они  понесут  крест,  ставший
общим.  В  преисподней  глубине  шахты  Елизавета  Фёдоровна,  по
легенде,  перебинтует  израненную  голову  Иоанна  полосками  разо¬
рванного  апостольника,  и  последнее  —  сверх  силы  —  молитвенное
пение  живопогребенных  вознесётся  из  могильного  ада  к  небу.
 В  годы  Первой  мировой  войны  фронтовая  жизнь  князя  Иоанна
сочетала  в  себе  исполнение  воинского  долга  (  в  августе  1914-го  он
доставлял  донесения  начальнику  дивизии)  со  служением,  почти
священническим.  Он  понимал,  как  важно  в  условиях  фронта  до¬
стойно  проводить  убитых  товарищей  —  всех,  кто  пал,  без  различия
рангов.  Когда  позволяли  обстоятельства,  служил  по  ним  заупокой¬
ную  литию  или  панихиду  и  даже  доброе  прозвище  обрёл:  «Иоанн
Панихидный».
 Служение  Богу  в  помыслах  и  поступках  князя  было  непрестан¬
ным,  и  сердце  его  —  подобно  неугасимой  лампаде.  Незадолго  до
смерти  отца,  когда  у  больного  участились  приступы  мучительной
стенокардии,  «во  время  одного  из  припадков  Иоанчику  прислали
мантию  св.  Серафима  Саровского»,  и  сын  принёс  её  отцу,  —  с  благо¬
дарностью  вспоминал  этот  случай  князь  Гавриил.
 Он  же  пересказал  шутливый  эпизод.
 В  1914  году  «у  Иоанчика  родился  первенец  Всеволод  Иоанно¬
вич.  Он  появился  на  свет  в  бывшей  нашей  детской  спальне.  Так  как
Иоанчик  был  очень  религиозен,  то  братья  его  дразнили,  что  сын
родится  с  кадилом  в  руке.  Поэтому  они  заказали  маленькое  кадило,
и,  как  только  Всеволод  родился,  ему  вложили  кадило  в  ручку.  Так
что  Иоанчик  впервые  увидел  своего  сына  с  кадилом  в  руке».
 Братья  «Константиновичи»  спешили  строить  храмы  в  пслед-
ние  годы  существования  Российской  монархии.  Умножали  святые
места,  чтобы  поддержать  и  укрепить  в  людях  духовную  опору.
В  1916-м  князь  Иоанн  помогал  основать  в  Стрельне  подворье
Шамординского  монастыря.  Его  брат  князь  Игорь  участвовал  в
строительстве  храма  на  могиле  брата  —  князя  Олега  в  Осташёво.
Храм  этот  был  посвящён  святым  Олегу  Брянскому,  Игорю  Чер¬
ниговскому  и  преподобному  Серафиму  Саровскому.  Где  как  не
там  поминать  братьев,  павших  за  веру,  Царя  и  Отечество:  один  —
на  поле  брани,  другой  —  живопогребенный  «в  рове  глубоце».
 Библейскими  и  древнерусскими  именами  нарекала  своих  детей
великокняжеская  чета.  Имя,  говорят,  есть  судьба:  и  лежал  отсвет
святых  и  русичей-князей  на  князьях  и  княгинях  императорской
рови  —  «Константиновичах».
 317

щ
 Князь  Игорь  крещён  был  5/18  июня  1894  года  в  честь  святого
князя  —  инока  Игоря  Ольговича  Черниговского  и  Киевского.  Бла¬
женный  Игорь,  в  схиме  Георгий,  в  1147  году  убит  был  толпой  киев¬
лян,  противников  черниговских  князей.  И  не  посмотрели  убийцы
на  то,  что  смиренно  жил  он  в  Киевском  Феодоровском  монастыре.
На  вече  решили  они  убить  Игоря.  Напрасно  уговаривали  их  митро¬
полит,  князь  и  бояре.  Толпа  ворвалась  в  монастырь  и  выволокла
инока  Георгия  из  храма  во  время  литургии.  Князь  Владимир  с
братом  отбили  у  толпы  её  жертву  и  привели  во  двор  матери.  Но  на¬
род  и  во  двор  вломился  и  убил  несчастного  в  сенях  терема.  Потом
толпа  надругалась  над  телом:  к  ногам  привязали  верёвки  и,  про¬
тащивши  через  город,  бросили  на  Подоле,  нагого  и  окровавленного.
Во  время  погребения  его  разразилась  необычайно  сильная  гроза.
Были  и  другие  знамения,  и  тогда  многие  стали  чтить  его  как  святого
(по  книге  Г.  Федотова  «Святые  Древней  Руси».  М.,  1990).
 Толпой  сатанистов  был  брошен  в  шахту  князь  Игорь  Романов.
Через  двадцать  четыре  года  от  дня  рождения,  в  число  крещения
 5 	/  18,  но  в  месяц  июль,  Игорь  Константинович  был  зверски  умерщ¬
влён.  Недаром  перед  его  рождением,  весной  1894  года,  «случился
пожар  в  Стрельне,  в  детской,  в  которой  жили  Татиана,  Костя  и  Олег.
...  слава  Богу,  детей  вовремя  вынесли»  (из  книги  кн.  Гавриила).
 И  другой  был  знак,  как  бы  упреждающий  о  том,  что  опалены
огнём  будут  жизненные  пути  августейших  детей.  Это  случилось  в
Стрельне  21  августа  1911  года,  во  время  свадебных  торжеств  в  честь
князя  Иоанна  Константиновича  и  сербской  принцессы  Елены  Пе¬
тровны.  Князь  Гавриил  запомнил  необычное  событие  и  рассудил  его
как  некий  перст  указующий.  «В  Стрельне  не  было  электричества,  и
потому  в  люстры,  висевшие  в  зале,  были  вставлены  свечи.  Во  время
обеда  свечи  стали  падать  на  пол,  одна  за  другой  ...  после  того  как
произошла  революция  и  Иоанчик  пал  одной  из  многочисленных
жертв,  можно  считать  падение  свечей  плохим  предзнаменованием,
но  вряд  ли  тогда  это  приходило  кому-нибудь  в  голову».
 13 	марта  1918  года,  в  канун  своего  ареста,  Его  Высочество  князь
Иоанн,  будучи  уже  в  сане  иерея,  подал  ходатайство  о  награждении
причта  Мариинской  церкви  г.  Павловска  и  Спасо-Преображенского
храма  в  Тярлево.  Он  подал  это  прошение  в  Святейший  Синод  уже
после  падения  династии  Романовых  в  феврале  1918  года,  надеясь
защитить  своё  детище  —  духовное  убежище  местных  прихожан.
 Крестный  путь  своих  строителей  и  благоукрасителей  разделил
и  повторил  созданный  князьями  Иоанном  и  Игорем  храм  в  Тярлево.
Какое-то  время  он  ещё  держался,  конечно,  и  молитвами  тогда  ещё
не  прославленного  во  святых  преподобного  Симеона  Вырицкого.
С  1906  по  1920  год,  то  есть  захватив  и  время  воздвижения  храма,
будущий  святой  Симеон  Вырицкий,  тогда  Василий  Николаевич
 Муравьёв,  жил  в  Тярлево.  Скорее  всего,  и  он  вносил  свою  денеж-
 318
 т

ную  лепту  на  строительство  храма,  а  в  какие-то  годы  был  и  его
ктитором.
 Настоятелем  же  храма  с  1923-го  и  по  сентябрь  1937-го,  вплоть
до  своего  ареста,  был  протоиерей  Сергий  Червяковский.  Муже¬
ственный  ратник  за  веру  Христову,  он,  вместе  со  всей  двадцаткой
церковной,  был  арестован  и  расстрелян,  а  храм  закрыт  и  осквернён.
После  этого  церковь  уже  не  действовала,  в  ней  «устроили  клуб,
однако,  по  словам  старожилов,  в  него  никто  не  ходил».
 Попрание  храма  неотвратимо  продолжалось  во  всё  время  заб¬
вения  Алапаевских  мучеников.  «В  июне  1946  года  он  был  передан
предприятию  и  вскоре  обнесён  высокой  стеной»  (Храм-памятник
Спасо-Преображения.  пос.  Тярлево.  СПб.—Павловск,  2005).
 В  разгул  хрущёвского  безбожия  по  всей  России  пронёсся  смерч
разрушения  храмов  и  новых  репрессий  духовенства  и  верующих.
В  Тярлево  снесли  все  пять  глав  храма.  В  само  здание  вторгся  один
из  цехов  военного  завода.  Была  разобрана  колокольня.  Церковная
земля  стала  скоропалительно  застраиваться,  храм  «взяли  в  плен»,
исказив  истинное  его  предназначение,  чтобы  состоялось  «преоб¬
ражение»  наоборот:  из  светлого  —  в  беспросветное.
 Обвинительный  акт
 Расследованием  убийства  князей  Дома  Романовых  и  Великой
княгини  Елизаветы  Фёдоровны  с  инокиней  Варварой  история  обя¬
зана  прежде  всего  Николаю  Алексеевичу  Соколову  —  судебному
следователю  по  особо  важным  делам  Омского  окружного  суда.  По¬
сле  большевистского  переворота  он  ушёл  из  Пензы,  переодевшись
крестьянином,  пешком  добрался  до  Сибири,  к  адмиралу  A.B.  Кол¬
чаку.  Последний  и  поручил  H.A.  Соколову  произвести  следствие
по  делу  убийства  Царской  семьи  и  Алапаевских  мучеников.  После
падения  Верховного  правителя  A.B.  Колчака,  следователю  удалось
пересечь  Сибирь  и  эмигрировать  в  Европу,  спасая  следственные
материалы  и  вещественные  доказательства.
 «Правдивым  рассказом  я  полагал  бы  послужить  моему  родно¬
му  народу»,  —  писал  Николай  Алексеевич  в  предисловии  к  своей
книге  «Убийство  Царской  семьи».  Она  вышла  в  свет  чрез  год  после
его  смерти,  в  1925  году.  «Никакой  исторический  процесс  немыслим
вне  представлений  прошлого.  В  этом  нашем  прошлом  —  тяжкое
злодеяние:  убийство  Царя  и  его  семьи»  и,  добавлю,  —  Алапаевских
мучеников.  Последняя  глава  книги  им  и  посвящена.
 Автор  книги,  а  лучше  сказать,  обвинительного  акта,  начинает
её  с  событий  «в  ночь  на  18  июля  1918  года»,  когда  все  алапаевские
узники  исчезли  из  Алапаевска,  а  утром  большевики  расклеили  по
ороду  объявления,  что  их  похитили  «белогвардейцы».
 319

Этой  последней  в  их  жизни,  роковой  ночи  предшествовала  ссыл¬
ка  —  сначала  в  Вятку,  затем  в  Екатеринбург  «с  правом  свободного
проживания».  Иерей-князь  Иоанн  даже  пел  на  клиросе  в  вятском
соборе  Св.  Александра  Невского.  В  Екатеринбурге  стоял  службу  в
соборе  князь  Владимир  Палей.  Жили  они  в  гостинице  «Эльдорадо»,
Великий  князь  Сергей  Михайлович  —  на  частной  квартире.  Супруге
Иоанна  Константиновича  Елене  Петровне  позволили  сопровождать
его  в  ссылку.  Жить  «в  номерах»  ссыльным  было  дорого,  и  через
П.А.  Леонова  они  искали  квартиру.  Он  же  —  Леонов,  показывая
белогвардейским  следователям,  говорил,  что  «предлагал  князю
Игорю  скрыться  и  предлагал  свой  паспорт  ему».  Возможно,  из
провокационных  целей,  но  так  или  иначе  —  «Игорь  Константи¬
нович  говорил,  что  он  не  сделал  ничего  худого  перед  Родиной  и
не  считает  возможным  поэтому  прибегать  к  подобным  мерам».
«Во  вторник,  на  Фоминой  неделе,  какой-то  красноармеец  принёс
ему  бумагу.  Там  говорилось,  что  все  князья  должны  переселиться
в  Алапаевск,  согласно  постановлению  местных  «комиссаров».
 Алапаевск
 Транссибирская  магистраль  идёт  мимо  станции  Алапаевск.
В  1912  году  к  нему  из  Екатеринбурга  протянули  ветку.  Необходи¬
мость  её  диктовало  бурное  развитие  промышленности  на  Урале.
Основанный  ещё  при  Петре  I,  в  1704  году,  Алапаевск  был  одним
из  первенцев  металлургии.  Славился  выпускаемым  на  местном
заводе  кровельным  железом  —  не  только  в  России.  Говорили,  что
железо  с  клеймом  «Старый  сибирский  соболь»  могло  не  ржаветь
более  ста  лет.
 В  середине  XIX  столетия  в  Алапаевске  жила  семья  Чайковских.
Глава  семьи  Илья  Петрович  был  управляющим  Алапаевскими  и
Нижневьянскими  заводами.  В  этом  уральском  городе  родились
младшие  братья  Петра  Ильича  —  близнецы  Анатолий  и  Модест.
 Накануне  Первой  мировой  войны  Великая  княгиня  Елизаве¬
та  Фёдоровна  объезжала  церкви  и  монастыри  Урала.  Посетила  и
заштатный  город  Алапаевск  Верхнетурского  уезда  Пермской  гу¬
бернии.  Можно  с  уверенностью  предположить,  что  молилась  она
и  в  Свято-Троицком  соборе  ,  где  1  ноября  1918  года  отпоют  и  её,  и
семерых  с  ней  соузников.
 Пятью  месяцами  раньше  их  привезут  в  «Напольную  школу»,
на  краю  города,  и  разместят  в  «четырёх  больших  и  двух  малых
комнатах  с  коридорной  системой.  В  одном  из  помещений  находился
караул,  всегда  из  шести  лиц».  По  словам  Великого  князя  Сергея
Михайловича,  «по  большей  части  хулиганов».  Да  и  приходящая
оговариха  Кривова  в  показаниях  следователям  Колчака  говорила  о

«хороших»  и  «плохихкрасноармейцах».  «Австрийцы  ...быличрез¬
вычайно  грубы  и  по  ночам,  почти  через  час,  врывались  в  комнаты
князей  и  производили  обыски».
 Узники  знали,  что  обречены.  Тем  удивительнее  их  спокойствие,
полное  достоинства  и  покорности  воле  Божией.  Поначалу  режим
был  довольно  свободный.  Им  разрешали  гулять  в  поле,  ходить  в
церковь  и  —  возделывать  захламлённый  и  запущенный  участок
земли  при  школе.  «В  огороде  работали  все,  князья  и  княгиня,  —
подтверждает  повариха  Кривова  и  её  помощница  Замятина,  —
и  своими  руками  наделали  гряды  и  цветочные  клумбы;  во  дворе  так¬
же  всё  вычистили  и  привели  в  порядок,  так  что  получился  чистый  и
уютный  уголок,  где  князья  нередко  под  открытым  небом  пили  чай,
читали  и  беседовали».  Доступному  островку  земли  возвращали  её
райское  предназначение.
 «  21  июня  жизнь  узников  резко  ухудшилась,  —  вновь  обраща¬
юсь  к  свидетельским  показаниям  из  книги  H.A.  Соколова,  —  был
установлен  тюремный  режим,  было  отобрано  имущество  и  деньги».
Прогулки  категорически  запрещались.
 В  это  же  время  в  Перми  был  инсценирован  «побег»  арестован¬
ного  брата  Царя  Великого  князя  Михаила  Александровича,  на
самом  деле  —  тайно  расстрелянного  вместе  со  своим  секретарём
Джонсоном.  Это  был  новый  акт  трагического  фарса.
 «Дьявола  дети»
 По  тому  же  сценарию  развивались  события  в  Алапаевске.
 Предварительно  выдворили  лишних  свидетелей:  доктора
Гельмерсена,  двух  лакеев  и  монахиню  Екатерину  Янышеву.
Супруга  князя  Иоанна  Елена  Петровна  срочно  выехала,  чтобы  в
центре  хлопотать  об  освобождении  мужа  и  повидать  оставленных
у  бабушки  в  Петрограде  двух  своих  малышей.  Чекисты  пресекли
её  путь  и  разрушили  планы:  Елену  Петровну  арестовали  в  Екате¬
ринбурге.  Вместе  с  заключёнными  —  графиней  A.B.  Гендриковой,
A.B.  Шнейдер  и  всей  сербской  миссией  она  была  отправлена  в
Пермь.  Трупы  расстрелянных  A.B.  Гендриковой  и  A.B.  Шнейдер
позже  нашли  за  городом.  Сербскую  принцессу  Елену  Петровну
убить  не  решились,  видимо,  боясь  международных  осложнений,
перевезли  в  Москву,  где  полгода  держали  в  тюрьме.  Врач-психиатр
С.Мицкевич  «констатировал  у  неё  психоневроз  в  стадии  тяжёлого
психического  угнетения  ...  с  приступами  острой  тоски,  с  мыслями
о  самоубийстве...  »
 Об 	освобождении  княгини  хлопотал  и  сербский  посланник  Спо-
лайковский,  и  норвежский  атташе  Томас  Христиансен.  Наконец,
декабре  1918-го  Елена  Петровна  покинула  Россию.
 321

17  июля  1918  года,  в  день,  когда  в  Екатеринбурге  была  зло¬
дейски  убита  вся  Царская  семья,  готовилось  и  в  Алапаевске  новое
чудовищное  преступление.  Разыгрывалась  новая  дьявольская
мистификация.  Заключённым  объявили,  «что  ночью  все  они  бу¬
дут  перевезены  в  Верхне-Синячихинский  завод,  приблизительно
в  пятнадцати  верстах  от  Алапаевска»  (H.A.  Соколов).
 Ночью  произошла  прелюдия  кровавого  спектакля:  «около
здания  школы  стали  раздаваться  разрывы  гранат,  слышались
ружейные  выстрелы».  Инсценировали  похищение  узников  бело¬
гвардейцами.  «Комиссар  Смольников  матерился  и  уверял  красно¬
армейцев,  что  похитители  увезли  арестованных  «на  аэроплане».
Полетели  лживые  телеграммы  в  областной  совдеп,  а  оттуда  —
в  Совнарком  Председателю  ЦИК  Свердлову  и  иже  с  ним  —  Зино¬
вьеву  и  Урицкому:  «были  похищены,  есть  жертвы  с  обеих  сторон,
поиски  ведутся»,  то  бишь  адресовались  к  главным  «драматургам»
дьявольской  мистерии.  Нашёлся  и  труп  —  заранее  расстрелянный
житель  Алапаевска,  якобы  жертва  перестрелки.
 Режиссёры  и  исполнители  —  «от  лукавого»  —  играли  зловещий
фарс,  отлично  зная,  кто  «похитил»  и  куда  «увезли»  алапаевских
узников.  Страна  —  от  Петрограда  до  Урала  —  превратилась  в
зловещую  сцену.  Актёры  в  масках  «борцов  за  правое  дело»  пере¬
кидывались  телеграммами,  помещали  вопиющий  вестерн  о  «по¬
хищении»  в  газетах.
 О  таких  когда-то  сказал  Господь:  «Вы  —  дьявола  дети!»
 Когда  армия  A.B.  Колчака  пришла  на  Урал,  повариха  Кривова
дала  «нить  для  расследования»,  сказав,  что  узников  «собирались
везти  в  Синячиху».  Отыскались  и  два  «случайных»  свидетеля,
которые  ночью  18  июля  встретили  упряжки,  везущие  «короб¬
ки»  —  закрытые  фургоны.  «10  —11  коробков,  в  каждом  по  два
человека,  без  кучеров  на  козлах».  «Ни  криков,  ни  разговоров,  ни
песен,  ни  стонов  —  вообще  никакого  шума  я  не  слышал:  ехали  все
тихо-смирно».
 Глаза  узников  были  завязаны  чёрной  повязкой.  Привезли  их
на  заброшенный  железный  рудник  —  в  стороне  от  Синячихи.
 «Шахта  имела  в  глубину  28  аршин  (то  есть  более  20  метров).
Стенки  её  были  выложены  брёвнами.  В  ней  было  два  отделения:
рабочее,  через  которое  добывалась  руда,  и  машинное,  куда  ста¬
вились  насосы  для  откачки  воды.  Оба  отделения  были  завалены
множеством  старых  брёвен»  (H.A.  Соколов).
 У  края  ямы  Великий  князь  Сергей  Михайлович  «схватил  за
полу  пиджака  местного  большевика  Плишкина  и  чуть  не  увлёк  его
за  собой  в  шахту,  оборвав  полу  его  пиджака»,  —  как  показывали  на
допросе  чекисты-расстрелыцики.  Выстрел  в  темя  прервал  жизнь
Великого  князя.  Но  первыми  были  сброшены  в  шахту  Великая  кня¬
гиня  Елизавета  Фёдоровна  и  князь-иерей  Иоанн  Константинович
 322

Существует  версия,  что  они  упали  рядом  на  выступ  и  что  раны  на
голове  князя  Иоанна  были  перевязаны  Елизаветой  Фёдоровной,
сумевшей  порвать  на  бинты  свой  апостольник.  «На  груди  её  была
икона  Спасителя  с  драгоценными  камнями.  На  обороте  надпись:
«Вербная  Суббота.  13  апреля  1891  года».  (Дата,  когда  Великая
княгиня  приняла  православие.)
 Была  икона  и  в  кармане  пальто  князя  Иоанна.  «Образ  стёрт,
но  на  обратной  стороне  сохранилась  надпись:  «Сия  святая  икона
освящена».  На  молитвенную  память  отцу  Иоанну  Кронштадтско¬
му  от  монаха  Парфения  (Афонского  Андреевского  скита)  г.  Одесса
 14 	июля  1903  года».  «Возможно,  —  предполагает  Т.А.  Алексее¬
ва,  —  эта  икона  была  подарена  князю  Иоанну  на  Карповке,  где
над  ним  была  совершена  хиротония»  (Константиновские  чтения.
СПб.,  2008).
 Пальцы  правых  рук  новомучеников  Елизаветы  и  Иоанна,  а
также  инокини  Варвары  были  сложены  для  крестного  знамения.
Князь  Владимир  Палей  был  найден  сидящим.  Видимо,  у  него  хва¬
тило  сил  сесть.
 На  мучеников,  чтобы  добить  тех,  кто  ещё  подавал  признаки
жизни,  сверху  бросали  землю,  песок  с  хвоей,  доски,  столбы,  гра¬
наты.  Но  гранаты  не  разорвались...
 Игумену  Серафиму,  впоследствии  провожавшему  тела  убиен¬
ных  до  Пекина  ,  неизвестный  крестьянин  рассказывал,  «  что  но¬
чью  18  июля  возле  этой  шахты  слышалось  церковное  песнопение,
которое  якобы  продолжалось  в  шахте  и  весь  следующий  день».
Чтобы  окончательно  умучить  заживо  погребенных,  чекисты  зажгли
большой  кусок  серы  и  бросили  его  в  шахту.  Затем  снова  засыпали
яму  землёй.  Руководил  изуверами  начальник  алапаевского  ЧК
Говырнин.
 Посмертные  мытарства
 В  дальнейшем  описании  событий  я  буду  опираться  в  основном
на  тщательно  собранные  историком  Сергеем  Владимировичем
Фоминым  и  скрупулёзно  исследованные  им  факты,  размещённые
в  Интернете  10  января  2005  года  под  названием:  «Алапаевские
мученики:  убиты  и  забыты».  Он  приводит  свидетельства  лиц,  уча¬
ствовавших  в  извлечении  тел,  когда  Южный  Урал  был  освобождён
от  красных  армией  A.B.  Колчака.
 Было  зафиксировано  знаменательное  явление:  трупы  убитых
пролежали  в  шахте  три  месяца,  однако  «тело  Великой  княгини
Елизаветы  Фёдоровны  ...  было  найдено  совершенно  нетленным;  на
лице  её  сохранилось  выражение  улыбки,  правая  рука  была  сложена
крестом,  как  бы  благословляющая.  Тело  князя  Иоанна  Констан-
 323

тиновича  поддалось  лишь  частичному  и  весьма  незначительному
(в  области  груди)  тлению...»
 «После  вскрытия  тела  почивших  были  омыты,  одеты  в  чистые
белые  одежды  и  положены  в  деревянные  гробы,  снабжённые  внутри
футлярами  из  кровельного  тонкого  железа».
 В  кладбищенской  церкви,  куда  сначала  перенесли  гробы,  «от¬
служили  заупокойную  всенощную.  Народу  пришло  столько,  что
храм  не  вместил  всех  пришедших  проститься  с  августейшими  стра¬
стотерпцами.  ...  На  следующее  утро  (19  октября/1  ноября),  подняв
гробы  на  рамена,  понесли  их  сначала  к  Напольному  училищу;  там
отслужили  литию,  затем  —  в  Свято-Троицкий  собор.  ...Там  совер¬
шили  отпевание.  Народу  было  ещё  больше,  чем  накануне:  пришло
множество  богомольцев  из  соседних  деревень.  «Многие  плакали
навзрыд»,  —  вспоминал  игумен  Серафим.
 Журналист  Гелий  Рябов  в  конце  90-х  годов  прошлого  века
встретился  в  Алапаевске  с  «пожилой  женщиной  с  хорошими
манерами,  Августой  Семёновной.  Она  в  огненном  18-м  училась
в  местной  гимназии  и  участвовала  в  похоронах  Великого  князя
Сергея  и  остальных  мучеников.  «Вы  бы  слышали,  —  рассказывала
она  журналисту,  —  как  рыдала  толпа,  когда  их  несли  в  гробах
по  улице  (в  октябре  1918  г.)...»  Гелий  Рябов  пишет  ещё  об  одной
встрече  в  Алапаевске.  И  снова  от  непереносимой  боли  сжимается
сердце.
 Подошёл  «человек  средних  лет,  интеллигентного  обличья...
протянул  мне  шарф:  длинный,  невероятно  длинный...  Кажется,  он
был  шёлковым,  чёрно-серым,  с  мягким  рисунком...  И  я  отчётливо
увидел  Великих  князей  посредине  улицы  ...  и  на  плече  у  князя  Иго¬
ря  трепетал  на  ветру  этот  самый  шарф...  »  Шарф  взяли  в  морге:  «там
вещи  с  покойников  сваливали  в  кучу,  и  каждый  брал,  что  хотел  —
на  память»  (Рябов  Г.  Как  это  было.  М.:  Политбюро,  1998).
 Несколько  лет  назад  мне  довелось  быть  в  Алапаевске.  Тогда  я
ещё  не  знала,  что  буду  писать  эту  книгу,  но  душе,  верно,  надо  было
прикоснуться  к  живой  памяти  мученицы  —  алапаевской  земли  и  к
храмам,  молитвенно  упокоившим  страдальцев.  Приуготовиться.
 Нам  открыли  двери  склепа,  примыкающего  к  Свято-Троицкому
собору.  Пустой,  он  был  полон  памяти  о  восьмерых  мучениках,  чьи
тела  покоились  здесь  во  гробах  в  течение  восьми  месяцев,  чтобы  в
июле  1919-го  продолжить  свой  скорбный  посмертный  путь.
 Игумен  Серафим,  разделивший  их  крестный  путь  за  гробом,  в
1920  году  в  Пекине  в  своей  книге  «Мученики  христианского  дол¬
га»  восстановил  житийную  картину  перенесения  гробов  в  склеп.
«После  отпевания  певчие  пели  стихиры  св.  Иоанна  Дамаскина,  а
после  прощания  гроба  были  взяты  на  руки  и  при  пении  «Святый
Боже»,  перезвон  колоколов  и  духовой  военной  музыки,  исполнив¬
шей  гимн  «Коль  славен  наш  Господь  в  Сионе»,  были  перенесены  в^
 324

каменный  склеп,  где  были  поставлены,  и  вход  в  склеп  был  заложен
кирпичём.
 Пройдут  годы,  пройдут  столетия,  и  чем  дальше  будет  удаляться
день  их  праведной  кончины,  тем  светлее  будет  виден  их  светлый
образ  душевной  чистоты  ».
 Батюшка  Серафим  не  обманулся  в  своём  предначертании.
Так  —  по  Божьей  воле  и  по  его  слову  —  и  происходит.  Какая-то
часть  народа  русского  излечивается  от  исторического  и  нравствен¬
ного  беспамятства,  и  уж  на  слуху  некоторых  —  имена,  жития,  лица
и  лики  Алапаевских  страстотерпцев.
 И  ещё  об  одной  своей  надежде  пишет  игумен  Серафим:
«Наступит  время,  настанет  час,  когда  исполнится  желание  по¬
чивших  —  быть  костьми  среди  родных  в  земле  родной».
 Святые  мученицы  Елизавета  и  Варвара  обрели  для  всех  род¬
ную  иерусалимскую  землю,  упокоились  в  храме  во  имя  св.  Марии
Магдалины.
 Что  же  считать  «Землёй  Отечества»  для  остальных  Алапаев¬
ских  мучеников?
 Читинское  чудо
 В  июле  1919  года  красные  войска  вновь  подходили  к  Алапа-
евску.  Нужно  было  спасать  тела  погибших  от  поругания.  По  рас¬
поряжению  адмирала  A.B.  Колчака  сопровождать  гробы  должен
был  игумен  Серафим,  духовник  Великой  княгини  Елизаветы
Фёдоровны.  Он  известен  как  основатель  Серафимо-Алексеевского
скита  Белогорского  монастыря,  автор  книг  о  цареубийстве  в  Екате¬
ринбурге  и  об  алапаевском  злодеянии.  Они  были  изданы  в  Китае  в
1920  году,  вскоре  после  кровавых  событий.  В  них  игумен  и  расска¬
зал  о  посмертных  мытарствах  останков  восьмерых  убиенных.
 В  Алапаевске  все  восемь  гробов  погрузили  в  товарный  вагон.
Отец  Серафим  один  сопровождал  свой  страшный  и  святой  груз.  Путь
лежал  в  Читу  сквозь  строй  большевистских  кордонов.  В  специаль¬
ном  докладе  игумен  Серафим  сообщал:  «От  Алапаевска  до  Тюмени
ехал  в  вагоне  с  гробами  10  дней,  сохраняя  своё  инкогнито,  и  никто
не  знал  в  эшелоне,  что  я  везу  восемь  гробов.  Это  было  самое  трудное,
ибо  я  ехал  без  всяких  документов  на  право  проезда,  а  предъявлять
уполномочия  было  нельзя,  ибо  тогда  бы  меня  задержали  местные
большевики,  которые,  как  черви,  кишели  по  линии  железной  доро¬
ги.  Когда  я  прибыл  в  Ишим,  где  была  Ставка  Главнокомандующего
(Григория  Михайловича  Семёнова,  Главнокомандующего  всеми
вооруженными  силами  Дальнего  Востока),  то  он  не  поверил  мне,
что  удалось  спасти  тела,  пока  своими  глазами  не  убедился,  глядя
в  вагоне  на  гробы.  Он  прославил  Бога  и  был  рад,  ибо  ему  самому
 325

лично  жаль  было  оставлять  их  на  поругание  нечестивых.  Здесь  он
дал  мне  на  вагон  открытый  лист,  как  на  груз  военного  назначения,
с  которым  мне  уже  было  легче  ехать  и  сохранять  своё  инкогнито.
 Предстояла  ещё  одна  опасность  в  Омске,  где  осматривали  все
вагоны.  Но  Бог  и  здесь  пронёс  нас,  ибо  наш  вагон,  вопреки  правил,
прошёл  без  осмотра.  Много  было  и  других  разных  опасностей  в
пути,  но  всюду  за  молитвы  Великой  княгини  Бог  хранил  и  помог
добраться  до  Читы,  куда  прибыл  16  /  29  августа  1919  года.  Здесь
тоже  злоумышленниками  было  устроено  крушение,  но  наш  вагон
спасся  по  милости  Божией.  ...От  Алапаевска  до  Читы  ехал  47  дней.
Несмотря  на  то,  что  гробы  были  деревянные  и  протекали,  особого
трупного  запаха  не  было,  и  никто,  ни  один  человек  не  узнал  за  это
время,  ЧТО  я  везу  в  вагоне,  в  котором  я  ехал  сам  с  двумя  послуш¬
никами,  которых  взял  в  Тюмени».
 Из  гроба  Великой  княгини  Елизаветы  Фёдоровны  вытекала
благоуханная  жидкость,  которую  отец  Серафим  собирал  как  свя¬
тыню  в  бутылочки.
 30  августа  в  Чите  тела  мучеников  встречали  русские  и  японские
офицеры.  «При  содействии  атамана  Семёнова,  —  продолжает  своё
скорбное  повествование  игумен  Серафим,  —  и  японских  властей
гробы  в  глубокой  тайне  перевезены  в  Покровский  женский  мона¬
стырь,  где  почивали  шесть  месяцев  в  келлии  под  полом,  в  которой
я  в  это  время  жил».  Как  неусыпный  страж,  как  ангел-хранитель,
охранял  он  покой  погибших.  «Здесь,  —  писал  он,  —  совершалась
молитва,  исходили  струи  кадильного  благоухания  и  мерцала  неуга¬
симая  лампада».
 Помощник  следователя  H.A.  Соколова  капитан  П.П.  Булы¬
гин  провёл  много  часов  в  этой  келлии  и  даже  не  раз  ночевал  там.
Те  ночи  в  монастырских  стенах  принесли  совершенно  необычные
переживания  мирскому  человеку.  «Я  никогда  не  забуду,  —  писал
капитан,  —  тех  старых,  как  мир,  деревянных  строений  напротив
соснового  леса...  Отец  Серафим  и  два  его  послушника  выкопали
склеп  под  полом  его  келлии,  поставили  в  ряд  гробы,  прикрыв
их  всего  на  одну  четверть  землёй.  Таким  образом,  ночуя  на  разо¬
стланной  на  полу  келлии  ...шинели,  я  лежал  всего  на  четверть  над
гробами  мучеников.
 Однажды  ночью  я  проснулся  и  обнаружил  монаха  сидящим  на
краю  своей  постели...  Он  выглядел  худым  и  измождённым  в  своей
длинной  белой  рубахе  и  неслышно  шептал:  «Да,  да,  Ваше  Высо¬
чество,  Вы  совершенно  правы...  »  Отец  Серафим  явно  разговаривал
во  сне  с  Великой  княгиней  Елизаветой».
 С.В.  Фомин  приводит  ещё  одно  свидетельство  о  явлении  Елиза¬
веты  Фёдоровны  в  читинском  соборе,  где  осенью  1919  года  служил
перед  эмиграцией  митрополит  Нестор  Камчатский.  Трудно  удер¬
жаться,  чтобы  вслед  за  Фоминым  не  повторить  этот  эпизод.
 326

«Во  время  совершения  малого  входа  все  священнослужители
выходят  из  алтаря  на  середину  храма....  Митрополит  Нестор  стоит
посредине  храма  на  приготовленном  для  него  амвоне.  В  это  время
Владыка  видит,  как  из  левого  придела,  живая,  выходит  Елизавета
Фёдоровна.  Молится  перед  алтарём  и  последняя  подходит  к  нему.
Он  её  благословляет.  Все  переглядываются.  Кого  он  благословля¬
ет?  Пустое  место?  ...  «Владыка,  малый  вход!»  Но  Владыка  Нестор
никого  не  слышит.  Радостный,  сияющий,  он  входит  в  алтарь.
В  конце  обедни  говорит  настоятелю:  «Что  же  ты  скрываешь?  Ели¬
завета  Фёдоровна  жива!  Всё  неправда!»  Тогда  настоятель  заплакал:
«Какой  там  жива!  Она  лежит  под  спудом.  Там  восемь  гробов».
Но  Владыка  не  верит:  «Я  видел  её  живую!»
 На  русскую  землю  —  в  Пекин
 Через  полгода  возникла  настоятельная  необходимость  по¬
кинуть  Читу  и  по  распоряжению  генерала  М.К.  Дитерихса  тайно
отправить  траурный  кортеж  в  Китай.
 Когда  прослеживаешь  пунктир  немыслимо  далёкого  пути,
проделанного  лежащими  в  гробах,  представляется,  что  они  совер¬
шали  крестный  ход  по  необозримым  пространствам  Урала,  Сибири,
Китая...  Что  они,  по  воле  Божьей,  уже  почивали  во  святых  и  собою
освящали  земли,  на  которых  предстояло  пролиться  морям  крови
и  слёз.
 Надо  с  благодарностью  вспомнить  атамана  Г.М.  Семёнова  и  его
бывшую  возлюбленную  М.М.  Семёнову-Глебову,  которые  финан¬
сировали  дальнейшее  перемещение  мучеников.
 «До  станции  Хай  л  ар,  —  докладывал  далее  игумен  Серафим,  —
я  доехал  без  всякой  охраны,  инкогнито,  благополучно.  Здесь  же  на
несколько  дней  власть  переходила  к  большевикам,  которые  мой
вагон  захватили,  вскрыли  гроб  Иоанна  Константиновича  и  хотели
над  всеми  совершить  надругание.  Но  мне  удалось  быстро  попросить
командующего  китайскими  войсками,  который  немедленно  послал
свои  войска,  которые  отобрали  вагон...»
 В  Пекин  траурный  поезд  прибыл  3/16  апреля  1920  года  —
в  Светлую  пятницу.  Никто  из  членов  Российского  посольства  встре¬
тить  его  не  явился.  Но  на  вокзале  приехавших  ожидал  крестный
ход,  возглавляемый  архиепископом  Иннокентием.  Рано  утром  они
вышли  с  территории  Русской  духовной  Миссии  в  Китае  и  затем,  по
прибытии  гробов,  перенесли  их  в  церковь  Преп.  Серафима  Саров¬
ского  на  кладбище  Духовной  Миссии.  Среди  встречавших  было
много  православных  китайцев.
 Сама  Духовная  Миссия  и  кладбище  её  в  двух  верстах  от  Пекина
ещё  с  1689  года  стала  островком  русской  земли  в  Китае,  и  не  по¬

тому  ли  Господь  направил  путь  страдальцев  именно  туда.  История
Миссии  началась  после  заключения  Нерчинского  договора  между
Россией  и  Китаем.
 «Китайские  власти  разрешили  попавшим  в  плен  казакам  —
албазинцам  отправлять  православное  богослужение.  По  указу  им¬
ператора  Канси,  в  Пекине  была  выделена  небольшая  территория
для  сооружения  православной  церкви.  В1700  году  Пётр  I  приказал
из  учреждённой  тогда  Тобольской  Духовной  миссии  двух-трёх
человек  посылать  в  Пекин.  В  1712  году  цинское  правительство
дало  согласие  на  деятельность  Миссии,  которая  началась  в
1715  году»  (Орлов  О.В.  Русская  Духовная  Миссия  в  Пекине  в
первые  десятилетия  XIX  века  //  Новая  и  новейшая  история.
№  6,  1998).
 Тогда  и  началось  преображение  участка  китайской  земли  в
русскую,  христианскую.  Свыше  приуготовлялась  она  принять  через
два  столетия  тела  святых  российских  новомучеников  и,  вопреки
всем  препятствиям,  оставить  их  в  ней  как  залог  распространения
имени  Христова  ещё  в  одной  стране  мира.
 Деятельность  Русской  Духовной  Миссии  усердно  разрабатыва¬
ла  и  для  этого  историческую  почву.  Вот  несколько  убедительных
штрихов.
 Восьмой  состав  Миссии  с  1793  по  1808  год  возглавлял  архи¬
мандрит  Пётр,  знавший  маньчжурский  и  китайский  языки.  Чтобы
продолжать  религиозное  —  в  духе  христианства  —  воспитание  и
культурное  просвещение  среди  потомков  албазинцев  и  небогатых
китайцев,  он  учредил  для  них  специальное  училище.  Нужно  было
иметь  волю  и  устремления  подвижника,  чтобы  преодолевать  со¬
противление  китайских  властей,  ибо  в  1805  году  указом  богдыхана
запрещали  печатать  духовную  христианскую  литературу,  а  через
десять  лет  китайцев,  принявших  христианство,  заставляли  от  него
отрекаться.
 Параллельно  с  тайной  и  явной  миссионерской  деятельностью  в
течение  двухсот  лет  всеми  очередными  составами  Миссии  изучалась
культура  Китая.  Собирали  «сведения  о  сельском  хозяйстве  китай¬
цев,  о  мастерствах  и  художествах».  Глава  11-го  состава  Миссии
архимандрит  Вениамин  писал  в  1833  году:  «Роль  Русской  Духовной
Миссии  в  становлении  отношений  между  Россией  и  Китаем  почти
уникальна,  тем  более,  что  они  строились  на  протяжении  длитель¬
ного  времени  благодаря  ей».
 1900  год  был  чудовищным  испытанием  как  для  православных
в  Китае,  так  и  для  католиков  и  протестантов,  и  тем  более  для  ки¬
тайцев,  принявших  христианскую  веру.  «Боксёрское»  восстание
ихэтуаней  мало  знает  соперников  в  жестокости  даже  в  сравнении  с
новейшими  временами.  Словно  вся  сатанинская  рать  поднялась  на
исповедников  Слова  Христова.  С  бешеной  злобой  ихэтуани  осаж
 328

дали  русское  посольство,  громили  Русскую  Духовную  Миссию,  а
также  миссии  других  христианских  конфессий.
 Французский  писатель-журналист  Пьер  Лоти  в  своих  письмах
под  общим  названием  «Индия  —  Китай»  оставил  свидетельства
кровавого  шабаша.
 «  В  этой  пыльной  долине  когда-то  были  расположены  христиан¬
ские  кладбища...  здесь  царят  ужас  и  полный  хаос.  Китайцы  вырыли
самые  старые  кости,  останки  миссионеров,  спавших  в  земле  уже
три  века,  изломали  их,  с  бешенством  сложили  в  груды  и  предали
огню,  чтобы,  согласно  своим  верованиям,  уничтожить  малейшие
остатки  их  душ.
 Невдалеке  жили  добрые  сёстры-монахини,  содержали  школу
для  маленьких  китаянок.  От  их  скромного  домика  остались  только
груды  кирпичей  и  золы;  вырваны  даже  деревья  их  сада  и  в  насмеш¬
ку  посажены  обратно  в  землю,  корнями  вверх.
 Испорченные  колодцы  монастырского  сада  наполняют  все
окрестности  трупным  запахом.  Боксёры  засыпали  их  до  самых
краёв  телами  маленьких  учеников  и  трупами  христиан,  живших
в  окрестностях.  На  них  —  следы  пыток.
 Все  жили  посреди  постоянного  грома  и  грохота,  среди  постоянно¬
го  града  картечи  или  камней.  ...раздавались  трубные  звуки  боксёров
или  звон  их  ужасных  гонгов.  Их  угрожающие  громкие  крики:  «Ча,
ча!»  (Убъём,  убъём!)или  «Чао,  чао!»  (  Сожжём,  сожжём!)наполняли
город  как  бы  воем  громадной  несущейся  за  зверем  стаи.
 ...  А  героизм,  скромный  героизм  бедных  христиан  —  китайцев,
которые  укрылись  в  епископстве.  Они  знали,  что  одно  слово  отрече¬
ния,  один  знак  почтения,  отданный  буддийским  идолам,  доставили
бы  им  полную  возможность  жить,  а  между  тем,  остались  верными,
несмотря  на  мучительный  голод,  несмотря  на  уверенность  в  ужас¬
ной  смерти....  около  пятнадцати  тысяч  их  братьев  были  сожжены,
разорваны  на  части  и  брошены  в  реку  за  новую  веру»  (Вестник  ино¬
странной  литературы.  СПб.,  1902).
 Двести  двадцать  два  православных  китайца  погибли,  защищая
Русскую  Духовную  Миссию.  Наверное,  их  было  больше  —  двести
двадцать  два  из  них,  по  представлению  начальника  Русской  Духов¬
ной  Миссии  архимандрита  Иннокентия  Святейшему  Синоду,  были
признаны  святыми.
 Христианская  кровь,  без  различия  китайской  или  русской
наций,  обагрила  и  освятила  китайскую  землю.  Последствия  рели¬
гиозной  войны,  учинённой  ихэтуанями,  казались  невосполнимы:
Русская  Православная  Миссия  была  разорена,  Успенский  храм
сожжён,  осквернено  кладбище  Миссии.
 Однако  русские  войска  под  командованием  генерала  Н.П.  Ли-
невича  в  соединении  с  союзными,  в  частности,  французскими
войсками,  1  августа  1900  года  штурмом  взяли  Пекин. 	,

Святейший  Синод  в  своём  определении  от  22  апреля  1902  года
благословил  на  месте  разорённой  церкви  Миссии  устроить  храм  во
имя  Всех  Святых  Мучеников  Православной  церкви  со  склепом  для
погребения  в  нём  всех  за  Веру  православных  китайцев  избиенных,
установив  им  ежегодное  празднование  10  и  11  июня  (из  статьи
С.В.  Фомина).
 Глубокий  мистический  смысл  есть  в  обретении  останков  Ала-
паевских  мучеников  именно  здесь,  на  многострадальном  островке
русской  земли  посреди  огромного  Китая.  Митрополит  Китайский
и  Пекинский  Иннокентий  наиболее  глубоко  понял  смысл  проис¬
ходившего.  Вспоминая  тот  день,  когда  гробы  с  останками  Авгу¬
стейших  мучеников  были  перенесены  в  церковь  Преп.  Серафима
Саровского,  Владыка  говорил:  «...когда  раздалось  пение  тропаря
«Да  воскреснет  Бог»,  настроение  наше  резко  изменилось  и  на  душе
стало  радостно.  Верилось,  что  Господь  не  допустит  окончательной
гибели  России,  и  Россия  вновь  восстанет  в  прежнем  величии  и
мощи,  славя  Воскресшего  из  Мертвых».
 Какое-то  время  святые  мученики-китайцы  и  Царственные  стра¬
стотерпцы  почивали  под  сенью  одного  храма.  Он  был  воздвигнут  во
имя  Всех  Святых  Мучеников  на  земле,  приобретённой  епископом
Иннокентием  на  деньги  контрибуции,  полученные  за  разорение
Русской  Миссии  —  от  китайского  императора  династии  Цин.
В  склепе  под  храмом  в  шести  больших  каменных  гробах  и  были
упокоены  двести  двадцать  два  китайских  мученика.
 В  этот  склеп  в  1938  году  были  перенесены  пять  гробов  с  телами
князей-мучеников  и  Фёдора  Ремеза.  Боялись  новой  смуты,  ибо
Япония  уже  начала  своё  вторжение  в  Китай.
 Но  и  на  этом  посмертные  мытарства  страдальцев  не  окончились.
В  1943  году  в  присутствии  делегатов  эмигрантских  комитетов  Пе¬
кина,  Тянцзина,  Шанхая,  двух  врачей  и  других  персон  переклады¬
вали  тела  убиенных  в  новые  гробы  из  толстого  цинка  на  красивых
медных  ножках.  Предварительно  останки  обмывали,  переодевали
во  всё  новое...
 По  мистическому  счёту,  возможно,  всё  это  происходило  для
того,  чтобы  удостоверить  присутствовавших  в  признаках  святости
мучеников.
 Выдержка  из  записки  «  Алапаевские  мученики»,  подписанной
иеромонахом  Николаем:  «Тела  всех  мучеников  не  были  повреждены
тлением.  Никакого  запаха  от  них  не  было,  и  на  одежде  не  было  пле¬
сени,  хотя  они  пролежали  25  лет,  причём,  несколько  лет  в  дырявых
гробах.  В  гробу  князя  Игоря  Константиновича  нашли  незабудку,
она  была  свежа,  как  бы  только  сорвана  в  поле.
 ...Нетленные  тела  и  сохранившаяся  незабудка  —  это  преславное
чудо  Промысла  Божия  и  указание  нам,  грешным,  на  то,  что  святые
души  рабов  Своих  —  мучеников  Господь  принял  в  светлые  Небесные
Обители  на  вечное  блаженство...»
 330

ш
 Состоялось  ещё  одно,  но  опять-таки  не  последнее  —  земное  —
переселение  останков,  а  правильнее  сказать  —  мощей  новомучени-
ков.
 После  капитуляции  Японии  в  1945  году  красный  Китай  поднял
голову.  Коммунистическая  армия  Китая,  во  избежание  передвиже¬
ния  японских  войск,  разобрала  все  железнодорожные  и  повредила
все  грунтовые  пути.  Таким  образом,  возможности  бегства  из  Пекина
в  Тянцзин  и  Шанхай  были  отрезаны.  В  Русской  Духовной  Миссии
ожидали  «нашествия  варвар»,  подобного  ордам  ихэтуаней.  Нужно
было  уберечь  тела  мучеников  от  нового  попрания.
 Архиепископ  Пекинский  и  Китайский  Виктор  решил,  «ввиду
возможного  прихода  советских  войск,  спрятать  гробы  с  Великими
князьями».
 Иеромонах  Николай  —  очевидец  и  участник  последнего  за¬
хоронения  останков  Августейших  мучеников  —  в  1947  году  —
«в  приделе  апостола  Симона  Зилота,  что  с  правой  стороны  храма
Всех  Святых  Мучеников.  ...На  все  гробы  Князей  положены  медные
доски,  каждая  на  свой  гроб.  Могилу  покрыли  каменными  плита¬
ми.  Плиты  покрыли  песком  и  зацементировали;  сверху  положили
искусственные  плиты,  коими  выложен  весь  пол  храма,  и  залили,
соединили  цементом.
 Никаких  внешних  признаков  могилы  в  храме  нет».
 С  1955  года,  по  распоряжению  Московской  Патриархии,  была
упразднена  Русская  Духовная  Миссия  в  Пекине;  всё  имущество
было  передано  Посольству  СССР  в  Китае;  храм  Всех  Святых  Муче¬
ников  и  колокольня  —  взорваны,  на  их  месте  разместилась  детская
площадка  и  другие  постройи  посольства;  богатейшее  собрание  книг
сожжено.
 В  1986  году  храм  Преп.  Серафима  Саровского  был  разрушен.
Через  год  русское  кладбище  окончательно  стёрто  с  лица  земли,  по
решению  муниципальных  властей  и  при  полном  безразличии  со
стороны  Посольства  СССР.  На  месте  кладбища  возник  парк  Озера
молодёжи.  С  тех  пор  большая  часть  мощей  святых  китайских  му¬
чеников,  с  которыми  рядом  упокоился  и  митрополит  Иннокентий,
покоится  на  дне  искусственного  водоёма.
 Этот  печальный  мартиролог  приводит  в  своей  книге  «  Алапаев-
ские  мученики:  убиты  и  забыты»  С.В.  Фомин.
 Оптимистическую  надежду  на  то,  что  склеп,  предусмотри¬
тельно  забетонированный  владыкой  Виктором,  при  сносе  храма
Преп.  Серафима  Саровского  разрушен  не  был...  и  со  временем
мощи  Алапаевских  святых  мучеников  будут  обретены  на  терри¬
тории  нынешнего  Посольства  Российской  Федерации  в  Китае»  (из
сб.  к  150-летию  Великого  князя  Константина  Константиновича.
 т
 СПб.,  2008).
 т
 331

Но  какова  бы  ни  была  их  земная  доля,  небесная  судьба  их  вы¬
сока  и  определена  изначально.  Живущие  ныне  церковные  иерархи
только  подтверждают  Небесные  установления.  В  1981  году  Русская
Православная  Церковь  Заграницей  прославила  во  святых  всех
(кроме  Фёдора  Ремеза)  живопогребенных  в  Алапаевске.
 Вослед  Зарубежной  церкви  и  Святейший  Синод  Русской
Православной  церкви  Московского  Патриархата  17  апреля
1997  года  постановил  почитать  «в  лике  местночтимых  святых  свя-
щенномученика  Митрофана  и  221-го  православного  мирянина,  с  ним
в  Китае  пострадавших».  На  уже  упоминавшейся  иконе  на  нимбах,
венчающих  восточные  лица,  начертаны  их  православные  имена.
 В  России  узаконено,  кроме  китайских  мучеников,  почитание
святой  мученицы  Елизаветы  и  инокини  Варвары  из  всех,  вместе  с
ними  пострадавших.
 У  Голгофы  живопогребенных
 Глубокой  осенью  2006  года  мы  ехали  от  Алапаевска  по  той  са¬
мой  «синячихинской»  дороге.  По  обе  стороны  расстилалась  унылая
равнина,  и  ничто  не  задерживало  взгляд.  Но  даже  этой  прощальной
скудной  природы  алапаевские  узники  не  могли  видеть,  так  как
глаза  их  были  завязаны  и,  наверное,  связаны  руки...  «Ехали  все
тихо-смирно...»  И  кучера  не  было  на  козлах,  лошади  шли  будто
сами  собой.  Что  означало  безмолвие,  беззвучие?  —  Покорность
неизбежному?  Бессмысленность  крика?  Последнюю  мысленную
молитву?
 Стояла  июльская  ночь.  И  тоже  —  «тихая  —  смирная».
 Мы  заблудились:  не  там  свернули.  Попали  к  одиноко  стоящему
голубому  храму  в  окружении  свезённых  сюда  старинных  дере¬
вянных  строений  —  последних  уральских  могикан  деревянного
зодчества.
 Храм  был  двухъярусный:  внизу  шли  службы;  вверху  —  рас¬
положился  народный  музей.  Дом  духа  и  души  —  этот  храм.  Пока¬
залось,  будто  я  в  высоких  избах  деревень  на  архангельской  земле,
когда-то  исхоженной  мною  и  любимой.
 Расписные  заборья,  собранные  здесь,  разулыбались  путникам
райскими  садами  рисованных  цветков,  невиданных  птиц,  нестраш¬
ных  львов,  по-собачьи  стоящих  на  задних  лапах...
 Словно  забытый  мираж,  возникла  на  деревянных  стенах  -
заборьях  младенчески  чистая,  невинная,  наивная  Русь  —  неожи¬
данным  —  на  скорбно-памятном  пути  —  воспоминанием  о  Китеж-
граде,  что  не  на  дно  озера  ушёл  от  татарских  вой,  а  на  дно  души  на¬
родной:  такой  ведь  изначально  она  была  —  сорадующейся  всякому
творению  Божьему.
 332

Омытые  ясным  светом,  перешли  мы  по  мосту  через  узкую  ре¬
чушку  Нейву  и  скоро  были  у  кирпичных  ворот  монастыря  во  имя
Святых  Новомучеников.
 Перед  ТОЙ  —  роковой  —  шахтой  стоял  высокий  деревянный
крест.  Земля,  воздух,  старые  сосны  —  видели  и  помнят,  как  осата¬
невший  Каин  убивал  безгласного  своего  брата  Авеля.  И,  наверное,
как  в  ветхозаветные  времена,  беззвучно  взывал  здесь  глас  Госпо¬
день:
 «Что  ты  сделал?  голос  крови  брата  твоего  вопиет  ко  Мне  от
земли;  и  ныне  проклят  ты  от  земли,  которая  отверзла  уста  свои
принять  кровь  брата  твоего  от  руки  твоей...»
 Но  одержимые  злобой  не  услышали  Господа  и  насильно  поили
девственные  уста  земли  человеческой  кровью.
 Приходящие  к  этой  Голгофе  омовают  её  слезами.  И  —  мольбой
о  прощении  нас,  грешных,  так  нескончаемо  долго  предававших
забвению  имена,  жизнь  и  мучения  людей,  пострадавших  за  нас,
будущих.
 Сосны  тихо  роняли  хвою  на  чёрные  камни,  ожерельем  лежащие
по  краям  бездонной  могилы,  словно  всё  плели  и  плели  погребаль¬
ный  венок  убиенным.  Я  подняла  несколько  камней  —  они  были
тяжелы  и  мрачны  —  «пустая  порода».  Но,  если  вглядеться,  в  них
просверкивали  мельчайшие  кварцевые  вкрапления  —  невысыхаю¬
щими  каплями  слёз.
 В  храме,  недавно  возведённом,  стояла  благоговейная  тишина.
Вечерело.  Возжженные  свечи  сообщали  пространству  приделов
умиротворение.  Электричества  здесь  не  полагалось  —  по  старинно¬
му  обычаю  благочестия.  На  небольшой  иконе  в  иноческой  одежде
были  изображены  святые  Елизавета  и  Варвара.  Смиренные,  они
смотрели  на  нас  из  нездешнего  далека,  остранённо.  Но  центром
церковной  вселенной  была  большая  —  храмовая  —  икона  Святой
мученицы  Елизаветы  Фёдоровны.  И  лик  её,  обрамлённый  снежно¬
белым  апостольником,  и  умудрённые  страданием  глаза  —  выдава¬
ли  в  ней  ангельский  чин.  Гирлянды  живых  белых  лилий  словно
обнимали  её  нежными  прикосновениями:  совершенное  тянулось
к  идеальному.  Я  знала,  что  лилии  Великая  княгиня  любила  осо¬
бенно,  и  благодарно  удивилась:  откуда  они  —  в  эту  ноябрьскую
пору,  живые,  казалось,  и  неувядаемые;  вдалеке  от  города,  где  вряд
ли  их  выращивают;  в  стороне  от  бойких  дорог...
 Поискала  глазами  —  нет  ли  на  иконах  других  —  шестерых,
живопогребенных  в  той  же  пропасти.  Но  их  не  было.  Никого.
Но  для  меня  они  были,  здесь,  все,  незримо,  нераздельно  с  теми,  с
кем  испили  они  мученическую  чашу.
 Поклонились  им  всем,  шли,  покинув  храм,  к  зияющей  ране
,земли,  потом  к  воротам...  Меня  догнала  женщина,  стоявшая  за^
 333

казной,  продавая  свечи.  Торопилась,  почти  бежала.  В  руке  у  неё
была  живая  белая  лилия.  Она  загораживала  её  ладонью  от  ветра,
точно  лампаду.
 — 	Вот,  возьмите.  —  Протянула  мне  цветок,  который  показался
светлым  посланием  от  Святой  Великой  княгини,  благословением
на  какое-то  деяние.  Я  была  потрясена  и  растрогана  и  через  какое-то
время  поняла,  что  мне  нужно  писать  эту  книгу...
 Цветок  так  и  хранится  в  моём  иконостасе,  прозрачный  и  лёг¬
кий,  точно  крылья  бабочки,  с  золотистым,  как  страницы  старинных
книг,  оттенком  —  цветом  нетления.
 Паломники  из  Венесуэлы
 Задолго  до  моего  паломничества  на  эту  мученическую  землю,
её  навещала  делегация  бывших  кадет  —  выпускников  1-го  Русско¬
го  Великого  князя  Константина  Константиновича  14-го  выпуска
кадетского  корпуса.
 В  августе  1998  года  они  прилетели  из  Венесуэлы  в  Россию  на
XIV  съезд  кадет  заграничных  корпусов.  И,  конечно,  не  могли  не
посетить  Алапаевск  и  место  гибели  сыновей  своего  незабвенного
Великого  князя.
 Борис  Плотников  на  страницах  журнала  «Кадетская  переклич¬
ка»  (№  74  за  2003  г.)  поделился  впечатлениями,  пережитыми  им
у  страшной  шахты.
 «Подъезжаем  к  большому  строящемуся  монастырю  во  имя
Новомучеников  Российских.  Входим  в  будущий  монастырь  по
мокрой,  скользкой  лестнице.  Рабочие  стоят  под  крышей  и  ждут
окончания  дождя.  Мешки  с  цементом  стоят  на  дожде,  слегка  при¬
крытые  какой-то  прозрачной  бумагой.
 Неподалёку  за  деревьями  видны  красивые  входные  монастыр¬
ские  ворота  с  куполами  и  маленькая  белая  церковь  —  часовня
(под  замком).
 Рядом  с  церковью  —  шахта  и  большой  деревянный  крест.
Мы  там,  где,  как  нам  написали  в  Венесуэлу  суворовцы  Екатерин¬
бурга  ...  в  числе  других  Великомучеников  были  сброшены  живыми  в
шахту  трое  сыновей  Отца  всех  кадет  —  Великого  князя  Константина
Константиновича.  Со  дня  рождения  его  в  этом  году  исполнилось
сто  сорок  лет.
 Мы  кладём  цветы  и  пробуем  зажечь  наши  свечи.  Но  ветер  и
мелкий  дождь  не  позволяют  нам  этого.  Я  стал  на  колени  в  лужу
жёлтой  воды.  Мои  спутники  стояли  рядом.
 ...  прибыл  отец  Моисей  с  тремя  девушками  в  чёрных  платках
и  с  чтецом.
 Панихида  продолжалась  долго.  «Вечная  память»  звучала  в
мокром  лесу  убедительно  и  торжественно».
 334

Забыть  —  значит  предать
 щ
 Много  див  хранит  Литературный  музей  в  Петербургском
Пушкинском  Доме.  Идея  его  создания  принадлежала  президенту
Российской  Императорской  Академии  наук  Великому  князю  Кон¬
стантину  Константиновичу.  И,  может  быть,  логично,  что  в  одном
из  залов  стоит  его  письменный  стол,  к  которому  с  таким  трепетным
почтением  относилась  княжна  Татиана,  когда  была  маленькой  де¬
вочкой.  В  нём  множество  отделений,  ящиков,  шкафчиков.  В  них
под  замком  хранились  его  дневники:  его  исповедь.  Он  хотел  быть
честным  перед  Богом  и  перед  людьми  и  доверил  им  сокровенное,
полагаясь  на  благородство  будущих  читателей.  За  этим  столом
было  создано  множество  произведений;  только  в  последние  време¬
на  открываются  они  и  вступают  в  диалог  с  новыми  поколениями
России.
 В  2010  году  исполнилось  девяносто  пять  лет  со  дня  смерти
Великого  князя,  глубокого  критика,  поэта,  историка  литературы.
Чем  дальше  отступает  скорбная  дата,  тем  ближе,  тем  полнокровнее
предстают  перед  нами  необъятные  деяния  этого  человека.
 Бесценный  дар  его  России  не  только  творчество,  педагогика
военных  училищ,  деятельность  президента  Академии  —  прежде
всего,  может  быть,  —  его  и  Елизаветы  Маврикиевны  дети:  все
восьмеро.  Трое  из  них  —  Иоанн,  Игорь,  Константин  —  во  святых
почивают.  Но,  увы!  —  только  в  Америке,  ибо  канонизированы  За¬
рубежной  церковью.  Даже  в  храме  Марфо-Мариинской  обители
в  Москве,  основанной  св.  мученицей  Елизаветой  Фёдоровной,  не
сыщешь  их  иконного  изображения.
 Как-то  после  литургии,  подходя  ко  кресту,  я  спросила  священ¬
ника,  могу  ли  заказать  молебен  святым  князьям  Иоанну,  Констан¬
тину,  Игорю?  Ответ  был  отрицательный:  нет  разрешения  от  выс¬
ших  духовных  иерархов  на  почитание  ни  их,  ни  князя  Владимира
Палея,  ни  Великого  князя  Сергея  Михайловича.  Поминовение  как
мучеников,  но  не  как  святых  —  разрешено.
 С  горьким  недоумением  я  запросила  игумена  монастыря  во
имя  Всех  Святых  Новомучеников  Российских  —  отца  Моисея.
Ведь  окормляемый  им  монастырь  —  возле  мученической  Голго¬
фы  —  возле  шахты.  Ответил:  «Святых,  прославленных  в  одной  из
поместных  церквей,  можно  почитать  в  любой  православной  церкви.
Но  ...чтобы  исключить  возникновение  недоразумений  со  сторо¬
ны  местного  духовенства,  лучше  всего  подождать  официального
церковного  решения  Русской  Православной  Церкви  Московского
 АП
 ш
 Патриархата».
 335

Так,  потихоньку,  незаметно  затягиваются  ряской  забвения
мученичество  и  утраты  «окаянных  лет  России».  Теперь  уж  не  по
рукам,  не  тайно  в  списках  ходит,  а  полёживает  себе  под  музейным
стеклом  в  Пушкинском  Доме  отчаянное  и  отчаявшееся  стихот¬
ворение  Максимилиана  Волошина,  строчку  из  которого  я  взяла
эпиграфом  к  этой  книге.  Оно  написано  12  января  1922  года  в  Кок¬
тебеле  и  называлось  «На  дне  преисподней»  .  Волошин  посвятил  его
памяти  сломанного  временем  Александра  Блока  и  расстрелянного
Николая  Гумилёва.  Я  приведу  его  полностью  как  напоминание  о
том,  что  забыть  —  значит  предать.
 «С  каждым  днём  всё  диче  и  всё  глуше
Мертвенная  цепенеет  ночь.
 Смрадный  ветр,  как  свечи,  жизни  тушит:
 Ни  позвать,  ни  крикнуть,  ни  помочь.
 Тёмен  жребий  русского  поэта:
 Неисповедимый  рок  ведёт
Пушкина  под  дуло  пистолета,
 Достоевского  на  эшафот.
 Может  быть,  такой  же  жребий  выну,
 Горькая  детоубийца  —  Русь!
 И  на  дне  твоих  подвалов  сгину,
 Иль  в  кровавой  луже  поскользнусь.
 Но  твоей  Голгофы  не  покину,
 От  твоих  могил  не  отрекусь.
 Доканает  голод  или  злоба,
 Но  судьбы  не  изберу  иной  —
 Умирать,  так  умирать  с  тобою
И  с  тобой,  как  Лазарь,  встать  из  гроба!»
 Первая  икона  князей
«Константиновичей»
 Я  пишу  эту  книгу  в  старинном  северном  городе  Ветлуге,  в
бревенчатом  доме,  которому  более  ста  пятидесяти  лет.  И  вот  сюда
однажды,  нежданно-негаданно  позвонил  наш  давний  приятель,
много  лет  назад  уехавший  жить  в  Америку.  В  диалоге  Нью-Йорк  —
Ветлуга  выяснилось,  что  в  православном  Свято-Троицком  мона¬
стыре  в  Джорданвилле,  в  соборе,  есть  икона,  посвящённая  трём
мученикам-князьям:  Иоанну,  Константину,  Игорю.  Её  заказала
джорданвилльскому  монаху-иконописцу  Киприану  княжна  Вера
Константиновна,  после  канонизации  своих  родных  братьев  в
1981  году  за  рубежом.
 336

Понадобилось  полгода,  чтобы  фотокопия  единственной  в  мире
иконы  святых  братьев  «Константиновичей»,  после  множества  со¬
гласований  и,  наконец,  благословения  высокого  духовного  чинона¬
чалия  монастыря,  появилась  в  Интернете  моего  компьютера.  Так
началось  духовное  возвращение  святых  братьев,  но  не  из  Китая,  а
из  Америки.
 Уникальный  художник-иконописец  Андрей  Авдеев,  работаю¬
щий  в  технике  «горячей  эмали»,  которая  переносится  на  медную
пластину,  по  благословению  приходского  священника,  создал
большую,  храмовую  копию  с  фотографии  этой  иконы.  И  потом,  по
моему  заказу,  вторую.  Пока  она  стоит  в  моём  домашнем  иконостасе
и  ждёт  часа,  когда  я  определю  её  в  храм,  где  почитают  во  святых
ВСЕХ  Алапаевских  мучеников.
 Каждое  утро  я  читаю  им  молитву,  которой  заканчивается
«Служба  преподобномученице  Елизавете  и  дружине  ее».  Она  была
составлена  афонским  иеромонахом  в  1990  году,  по  благословению
Святейшего  Патриарха  Московского  и  всея  Руси  Алексия  II.
 «В  заточении  злостраждуще,  молитву  деясте,  и  в  шахту  вве-
ржени,  благодушествующе  поясте,  яко  Даниил  во  рву  львином,
темже  избавите  ны  от  рова  страстей  наших,  верою  и  любовию  со¬
вершающих  память  вашу».
 Они  стоят  в  моем  доме  в  защитной  сени  старинного  письма
Владимирской  иконы  Божией  Матери  —  все  трое  в  ряд.  Чуть  вы¬
двинулся  вперёд  св.  князь  Иоанн.  Белый  мундир  выделяет  его  из
братьев.  Белый,  ибо  при  жизни  князь  принял  священнический  чин.
Святые  князья  Константин  и  Игорь  —  в  мундирах  лейб-гвардии
Конного  полка,  в  которых  они  сражались  за  Отечество  в  Первую
мировую  войну,  тонули  в  Мазурских  болотах,  теряли  родных  и
друзей  и  товарищей  по  оружию  —  солдат.  Каждый  из  троих  держит
в  руке  крест.  Они  при  жизни  несли  его  достойно  и  не  посрамили
ни  княжеского  имени,  ни  воинского  звания.  В  величайших  муках
умирая,  не  отреклись  ни  от  Бога,  ни  от  Царя,  ни  от  Отечества.
 Созревает  время,  и  всё  слышнее  для  тех,  кто  хочет  слышать,
их  имена,  всё  яснее  образ,  и  возрождаются  к  жизни  начатые  ими
деяния.
 В  Тярлево,  как  рассказал  мне  протоиерей  Александр  Покрамо-
вич,  полностью  воссоздан  внешний  облик  Спасо-Преображенского
храма;  восстановлены  все  пять  куполов,  воздвигнуты  на  них  позо¬
лоченные  кресты.  Скоро  станут  расписывать  стены  внутри  алтаря
по  сохранившимся  эскизам.  Вот  только  историческая  территория
вокруг  храма  всё  ещё  занята  чужеродными  строениями,  которые
обанкротившийся  завод  сдаёт  в  аренду  мелким  предпринимателям.
Но  и  этому  придёт  конец.
 Заступники  наши  и  молитвенники  —  святые  князья  —  «Кон¬
стантиновичи»  помогут.
 337

Теперь  в  Спасо-Преображенском  храме  в  Тярлево  идут  службы.
Их  проводит  настоятель  о.  Александр  Покрамович  вместе  с  диа¬
коном  Валентином  —  сыном  священномученика  о.  Сергия  Червя-
ковского,  расстрелянного  в  чёрную  годину  37-го.  Прислуживают
в  храме  и  поют  на  клиросе  десятеро  детей  отца  Александра.  Про¬
должают  святое  дело  служения  Богу,  начатое  в  день  освящения
церкви  6  июля  1914  года  святыми  князьями-мучениками  Иоанном
и  Константином.

Приложения
 АЛИНА  ЧАДАЕВА
 КНЯЗЬ  ВЛАДИМИР  ПАЛЕЙ
ИЗ  РОДА  РОМАНОВЫХ.
ПОЭТ.  МУЧЕНИК.  СВЯТОЙ.
ЖИЗНЬ  И  ЖИТИЕ
 Жалей  того,  кто  с  идеалом
Столкнётся  здесь  лицом
к  лицу.
 Его  душа  крылом  усталым
Вспорхнёт  и  улетит
к  Творцу.
 Владимир  Палей
 По-прежнему  —  камни  преткновения
 Много  ли  найдёшь  в  России  храмов,  где  поминают  ВСЕХ  пои¬
мённо  Алапаевских  мучеников,  заживо  погребённых  в  глубокой
шахте  18  июля  1918  года?  Да  и  сами  имена  их  более  известны  в
Соединённых  Штатах  Америки,  нежели  в  отечестве  нашем,  как
всегда,  «не  помнящем  родства».
 2  ноября  1981  года  Русская  Православная  Церковь  Заграницей
прославила  во  святых  среди  сонма  новомучеников,  погубленных
безбожной  властью  большевиков,  и  среди  них  —  внука  императора
Александра  II  князя  Владимира  Палея.
 339

В  службе  преподобномученице  Елисавете  и  ДРУЖИНЕ  её,  со
ставленной  афонским  иеромонахом  в  1990  году  по  благословению
Святейшего  Патриарха  Московского  и  всея  Руси  Алексия  II,  по¬
ётся:
 «Радуйся,  о  Владимир,  князь  и  мученик,
 Прозревший  свои  страдания  и  смерть!»
 Но  кто  из  православных  верующих  стоял  на  такой  службе  и  в
каком  русском  храме?
 Кто  из  нас  видел  иконы,  ВСЕМ  им,  страстотерпцам  Алапаев-
ским,  посвящённые?  Не  иконы,  а  портреты  их  довелось  мне  увидеть
на  стенде  в  ограде  монастыря,  возведённого  во  имя  Святых  Ново-
мучеников  возле  страшной  шахты,  недалеко  от  Алапаевска,  где
свершилось  злодеяние.
 Но  вот  —  произошло,  казалось  бы,  невозможное:  в  Москве,  в
храме  Христа  Спасителя,  в  присутствии  первоиерархов:  Патриар¬
ха  Московского  и  всея  Руси  Алексия  Второго  и  Митрополита  За¬
рубежной  Православной  Церкви  Лавра  состоялось  долгожданное
объединение  обеих  ветвей  Единой  Святой  Апостольской  Право¬
славной  Церкви.
 Верующие  с  той  и  другой  стороны  возрадовались,  полагая,  что
незримая  стена  между  нами  рухнула  и  больше  нет  поводов  для
противостояния.
 Вскоре  после  этого  события  с  лёгким  сердцем  подошла  я  по¬
сле  службы  к  священнику  Марфо-Мариинской  обители,  некогда
основанной  Великой  княгиней  Елизаветой  Фёдоровной,  погибшей
в  шахте  вместе  с  молодыми  князьями.  Ныне  с  великим  тщанием  и
любовью  обитель  эта  восстановлена.
 — 	Можно  ли,  —  спросила,  —  заказать  молебен  святым  кня¬
зьям  —  Алапаевским  мученикам?
 — 	Нельзя,  —  сурово  ответствовал  иерей.  —  Они  не  нашей  цер¬
ковью  канонизированы.
 Да,  я  знаю:  Русская  Православная  Церковь  Московского  Па¬
триархата  признала  святыми  из  Алапаевских  мучеников  только
Великую  княгиню  Елизавету  и  инокиню  Варвару,  остальных  жертв
алапаевской  трагедии  не  причислила.  Значит,  по-прежнему  оста¬
лись  они  по  ту  сторону  условных  границ?
 Не  мне  судить,  да  мне  печалиться.
 ...Подошла  в  храме  к  высокой,  в  рост,  иконе  основательницы
сей  обители.  «Елизавета,  матушка,  —  мысленно,  со  слезами,  по¬
просила,  —  что  же  дружине  твоей,  разделившей  с  тобою  нечелове¬
ческие  смертные  муки,  путь  в  храм  Божий  заказан  в  истинном  их
^ангельском  чине?  Все  ведь  равночестны  вы  пред  Господом».
 340

С  тяжёлым  чувством  возвращалась  домой.  Ещё  с  порога  услы¬
шала  телефонный  звонок.
 — 	Я  в  одном  календаре  ещё  стихотворение  Палея  для  тебя  на¬
шла,  —  сказала  моя  давняя  подруга  Ольга  Агрико  л  янская.  —  Вот
послушай,  оно  короткое:
 «Вдруг  на  сердце  так  стало  тихо
Среди  наскучившего  дня.
 Наверно,  кто-то  помолился
Душою  чистой  за  меня.
 Наверно,  кто-то  незнакомый,
 Далёкий,  старый  и  простой,
 Мой  образ  вспомнил,  промелькнувший
Своею  тихою  мечтой».
 Будто  не  Оля,  а  сам  поэт  Владимир  Палей  —  говорил  со  мной  с
другого  конца  Москвы.  Или  —  с  «другого  света»,  адресуясь  к  «не¬
знакомой,  далёкой,  старой  и  простой»,  только  что  молившейся  о
нём  в  храме.
 Имя  есть  судьба
 Однажды  мудрец  Древнего  Китая  Конфуций  сказал  своему  уче¬
нику  загадочную  фразу:  «Когда  не  исправляют  имена,  перестают
уместными  быть  речи».
 Мне  думается,  скрытый  смысл  изречения  явлен  был  в  новейшие
времена  кратким:  ИМЯ  ЕСТЬ  СУДЬБА.  Недаром  же  в  старинных
православных  календарях,  в  ежемесячном  перечне  святых,  древ¬
негреческие  и  древнееврейские  имена,  которые  все  мы  носим,
расшифровывались  в  переводах.  Так,  имя  «Евгений»  означало
«благородный»;  «Ирина»  —  «мирная»;  «Валентин»  —  «крепкий,
сильный...»  Вероятно,  в  имени,  данном  младенцу  при  рождении,
был  предначертан  изначальный  замысел  Творца  о  том,  каким  дол¬
жен  быть  этот  человек  в  его  земной  жизни:  благородным,  мирным,
крепким  в  вере...
 Иногда  путь  к  своему  истинному  имени  или  символу  фамилии
нескор  и  непрост.  Судьба  словно  примеряет  звучание  и  смысл  его
оклика.  Так  распорядилась  она  и  с  сыном  Великого  князя  Павла
Александровича  и  его  возлюбленной  жены  Ольги  Валериановны
Пистолькорс,  урождённой  Карнович.
 Мальчик  родился  в  Санкт-Петербурге  за  три  дня  до  наступле¬
ния  1897года  (по  старому  стилю).  Тогда  ещё  мать  его  числилась
женой  Эрика  Августиновича  Пистолькорса,  адъютанта  Великого
1снязя  Владимира  Александровича,  старшего  брата  Павла.  Рож¬
 341

дённый  в  роде  Романовых,  Владимир  первые  годы  своей  жизни
носил  фамилию  «Пистолькорс»,  хотя  не  имел  никакого  отноше¬
ния  к  отцу  своих  сводных  брата  и  сестёр  и  вряд  ли  когда-нибудь
с  ним  встречался.
 Роман  вдовствовавшего  Павла  Александровича  и  Ольги  Вале¬
риановны  не  был  банальным  светским  адюльтером.  Не  охотница
разбирательств  чужих  сокровенных  отношений,  я  упоминаю  о  них,
чтобы  передать  своё  убеждение  в  неотвратимости  счастливейшего
союза  Павла  и  Ольги.  И  пусть  венчались  они  подальше  от  царских
глаз  в  греческой  церкви  в  Ливорно  лишь  в  1902  году  и  Великий
князь  предпочёл  любимую  женщину  праву  на  Российский  трон,
их  брак  был  как  раз  тем,  о  которых  говорят,  что  они  «заключаются
на  небесах».
 Приговор  Государя,  узнавшего  о  венчании,  был  твёрд:  неравно-
родный  брак  карался  сурово:  чету  выдворили  за  границу;  Великого
князя  Павла  лишили  всех  постов  в  армии  и  конфисковали  доходы.
Самое  же  огорчительное  было  в  том,  что  двух  старших  его  детей  от
умершей  при  родах  его  первой  жены,  греческой  принцессы  Алек¬
сандры,  Марию  и  Дмитрия,  отдали  на  попечение  опекуна  —  без¬
детного  Великого  князя  Сергея  Александровича,  мужа  Великой
княгини  Елизаветы  Фёдоровны.
 Все  эти  взрослые  бури  бушевали  над  головой  Владимира,  не
задевая  его.  Миновали  мальчика  и  те,  природные,  бури,  которыми
был  ознаменован  год  рождения  Владимира  —  1897.  В  «ТЫСЯЧЕ-
ЛЕТНЕЙ  ЛЕТОПИСИ  НЕОБЫЧАЙНЫХ  ЯВЛЕНИЙ  ПРИРОДЫ»
(«Мысль»,  1988)  учёные  Е.П.  БОРИСЕНКОВ  и  В.М.  ПАСЕЦКИЙ
отмечают  его  как  сверханомальный.  В  январе  «в  Петербурге
вместе  со  снегом  выпали  миллиарды  каких-то  мелких  скачущих
насекомых,  похожих  на  блоху...  В  марте  было  зафиксировано
97  известий  об  отдельных  явлениях  кругов,  венцов,  столбов  около
Солнца  и  Луны.
 С  1743  года  в  Петербурге  не  наблюдалось  столь  тёплого  мая.
18  мая  в  Тверской  губернии  начала  колоситься  рожь.  Вместе  с  тем
морозы  в  окрестностях  Парижа  в  мае  наполовину  уничтожили
урожай.  Одновременно  отмечалась  снежная  буря  в  Гамбурге  и  др.
местностях  Западной  Европы.  Сильный  ливень  в  Прибалтике  вы¬
звал  Бокенгофскую  железнодорожную  катастрофу.  Необычайный
град  в  Лондоне  в  апреле.  В  конце  июня  в  Париже  жара.  В  России  от
июльской  засухи  рожь  осыпалась  на  корню.  Начался  падёж  скота,
лесные  пожары...  »
 Природа  европейского  материка  будто  предчувствует  при¬
ближение  непоправимого  попрания  вооружённым  человеком
Лица  Земли.  Он  будет  взрывать  земное  материнское  чрево,  пере-
Сотворять  дарованную  Творцом  благодать  вод,  воздуха,  огня,  иъ
 342

убитые,  они  будут  мстить  человеку,  отравлять  его  кровь,  лёгкие,
мозг.  АНОМАЛИИ  —  ЭТО  ПЛАЧ  ПРИРОДЫ,  ПРЕДУПРЕЖДЕ¬
НИЕ,  УГРОЗА...
 К  разлому  веков  они  достигнут  запредельного  уровня,  особенно
в  Европейской  России.
 «В  декабре  1899  года,  —  как  отмечено  в  «Метеорологическом
вестнике»,  —  огромная  «термическая  аномалия»  охватила  почти
всю  страну  и  «отличалась  холодами  замечательного  распростране¬
ния  ».  Особенно  страшные  бедствия  были  причинены  на  Чёрном  море
17—20  декабря.  Необычайные  холода  наступили  в  январе  1900
года.  Летом  —  жара,  засуха,  голод.  Горели  торфяные  болота  и  леса,
грозы  и  ураганы  от  Петербурга  до  Москвы...»
 Самонадеянные  люди  всегда  полагали,  что  только  им  доступен
разумный  язык,  и  не  внимали  предупреждениям  даже  тогда,  ког¬
да  их  преступления  явно  оборачивались  возмездием.  Мимо  ушей,
мимо  глаз,  мимо  сердца  пропускали  грозные  пророчества  Ветхого
Завета  о  том,  что  ГЛАС  ПРИРОДЫ  —  ГЛАС  БОЖИЙ.
 Не  через  пророка  ли  Иеремию  вразумлял  Господь  вечно  воин¬
ствующие  народы,  не  выпускающие  из  рук  меча,  не  заглушающие
боевые  трубы,  зовущие  на  брань.  «Это  оттого,  что  народ  мой  глуп;
не  знает  Меня;  они  умны  на  зло,  но  добра  делать  не  умеют.  Смотрю
на  землю,  и  вот,  она  разорена  и  пуста,  —  на  небеса,  и  нет  в  них  све¬
та.  Смотрю  на  горы,  и  вот,  они  дрожат,  и  все  холмы  колеблются.
Смотрю,  и  вот,  нет  человека,  и  все  птицы  небесные  разлетелись.
Смотрю,  и  вот,  Кармил  —  пустыня,  и  все  города  его  разрушены  от
лица  Господа,  от  ярости  гнева  Его»  (БИБЛИЯ.  КНИГА  ПРОРОКА
ИЕРЕМИИ,  1991).
 Были  и  в  России  свои  пророки,  да  только  кто  услышал  их?  Ибо
говорено,  что  «нет  пророка  в  отечествии  своём».  Один  из  них  жил  в
Петербурге  во  время  царствования  и  Александра  III  и  Николая  II,
во  времени,  совсем  недалеко  отстоящем  от  чудовищных  русских
революций.  Иван  Александрович  Гончаров  в  своём  романе  «Обрыв»
провидел  близкое  крушение  России.  Героиня  романа  —  Бабушка,
символ  и  олицетворение  исконной  патриархальной  Руси,  в  юродстве
своём  провидела  реальные  картины  России,  когда  рухнут  устои
веры,  нравственности,  государственного  порядка.  Напомню,  ибо
не  на  все  ли  грядущие  исторические  времена  простиралось  пред¬
видение  Бабушки:
 «Озираясь  на  деревню,  она  видела  —  не  цветущий,  благо¬
устроенный  порядок  домов,  а  лишённый  надзора  и  попечения
ряд  полусгнивших  изб  —  притон  пьяниц,  нищих,  бродяг  и  воров.
Поля  лежат  пустые,  поросшие  полынью,  лопухом  и  крапивой...»
Мерзость  запустения  как  последствия  многолетней  сатанинской
власти  в  России  русский  писатель  XIX  столетия  будто  списал  с
сегодняшней  русской  деревни.
 343

В  детские  годы  всё  это  не  касалось  в  великой  любви  рождённого
мальчика.  Защищённый  от  всех  невзгод,  он  жил  с  родителями  в  па¬
рижском  предместье  Булонь-сюр-Сен,  в  элегантном,  богатом  двор¬
це,  купленном  у  Юсуповых.  Его  родным  языком  был  французский,
но  и  немецкий  был  в  числе  инструментов,  посредством  которых
мальчик  знакомился  с  европейской  культурой.  «Дом  в  Булони  был
удобный,  тихий  и  простой  —  это  был  домашний  очаг»,  —  таким
его  увидела  старшая  дочь  Павла  Александровича,  сводная  сестра
Володи  княжна  Мария  Павловна.  В  годы  детства  и  отрочества  маль¬
чика  она,  будучи  семью  годами  старше,  угадала  в  нём  одарённость
уникальную.  И  глубоко  права  была,  сказав,  что  «необыкновенные
дети  рождаются  от  великой  и  необыкновенной  любви.  Когда  он  был
ещё  младенцем,  в  нём  было  что-то,  не  поддающееся  определению,
что  выделяло  его  из  других.  Когда  он  был  ребёнком,  я  считала  его
надоедливым  и  самодовольным  притворщиком,  но  позже  поняла,
что  он  был  просто  старше  своих  лет,  потерявшимся  в  окружении,
находиться  в  котором  ему  было  предписано  возрастом.  Его  роди¬
тели  видели,  как  он  отличается  от  остальных,  и  со  свойственной
им  мудростью  не  пытались  воспитывать  его  по  некоему  образцу...
Они  предоставляли  ему  сравнительную  свободу  в  развитии  его
необычайных  способностей.  Ещё  ребёнком  он  писал  хорошие
стихи  и  очень  милые  пьесы  для  своих  маленьких  сестёр  (Ирины  и
Натальи).  Он  играл  на  фортепиано,  рисовал  и  в  очень  раннем  воз¬
расте  поражал  людей  широким  кругом  чтения  и  исключительной
памятью».  (Мария  Романова.  Воспоминания  великой  княжны.  М.:
Центрополиграф,  2007).
 Родные  ласково  называли  его  «Бодя»,  вероятно,  повторяя  лепет
младенца,  когда  он  пытался  выговорить  своё  имя.
 Детство  в  раю
 Постепенно  дом  в  Булони  становился  раем  рукотворной  красо¬
ты.  Ольга  Валериановна  формировала  свой  интерес  к  искусству,
посещая  музеи  и  антикварные  магазины  Парижа.  Изысканный
вкус  и  капиталы  мужа  позволяли  ей  коллекционировать  старинную
мебель,  картины  и  скульптуры,  фарфор  и  бронзу.  Большую  часть
собрания  супруги  перевезли  в  свой  новый  дворец,  выстроенный  к
1914  году  в  Царском  Селе,  когда  царь  Николай  II,  наконец,  раз¬
решил  им  вернуться  в  Россию.
 О  сокровищах  их  дома-дворца,  окружавших  Володю,  мы  можем
судить  по  книге  Эриха  Голлербаха  «Собрание  Палей  в  Детском
Селе»,  изданной  в  Москве  в  20-х  годах  в  издательстве  «Среди  кол¬
лекционеров».
 «Нет  ни  одного  стиля  XVIII  и  начала  XIX  века,  который  не  был
<бы  представлен  в  собрании  Палей»,  —  писал  автор.
 344

Мастера  старинной  живописи  вели  немой  диалог  с  любознатель¬
ным  мальчиком  со  стен  его  булонского,  а  затем  царскосельского
дома.  «Рукотворные  предметы,  созданные  человеком,  равноценны,
и  каждый  может  быть  моделью  художника».  Наверное,  подобный
взгляд  на  вещи  преподавал  своему  юному  зрителю  французский
живописец  Шарден.  В  его  натюрморте  «Атрибуты  искусства»
объединялись  изображения  книг,  гипсовой  головы,  свитков  —
предметов  интеллектуала.
 С  каким  чувством  мальчик  императорской  крови,  внук  Алексан¬
дра  II,  о  чём,  наверное,  знал  уже  в  детстве,  мог  смотреть  на  «Портрет
юноши»  великого  голландца  Ван  Дейка...  «Его  «Юноша»  —предста¬
витель  той  аристократии,  которая  привлекала  художника  величаво¬
стью,  недоступностью,  горделивостью.  Портрет  передаёт  изысканную
породистость,  взращённую  в  тесных  границах  замкнутого  сословия,
ушедшего  от  средневековой  грубости».  Эти  ли  черты  модели,  ТАК
увиденные  знатоком  искусства  Эрихом  Голлербахом,  что-то  открыли
и  генетическому  по  происхождению  князю  Владимиру?
 Восемнадцатый  век,  исполненный  в  европейском  искусстве
высоких  идеалов,  пристально  всматривался  в  Античность,  пы¬
таясь  разгадать  олимпийское  мировоззрение  Еврипида,  Сократа,
Платона...  Скульпторы  ваяли  эллинский  пантеон  богов,  утверждая
их  культ  в  королевских  и  царских  дворцах  и  парках.  Живописцы
и  архитекторы  тосковали  о  «золотом  сечении»  —  масштабе,  един¬
ственно  соразмерном  с  человеком.
 В  коллекции  Ольги  Палей  эта  тема  была  представлена  тремя
пейзажами  Гюбера  Роббера,  «певца  античных  руин».
 Юный  Владимир  жил  как  бы  в  музее  изящных  искусств.  Про¬
тяжённое  в  столетиях  время  будто  сконцентрировалось  в  булонском
доме  Великого  князя  Павла,  а  потом  и  во  дворце  его  в  Царском  Селе.
Восприимчивый  не  по  возрасту,  отрок  знакомился  с  высокими  до¬
стижениями  человеческой  мысли,  воплощённой  в  вариациях  пре¬
красного.  Эстетическое  созерцание  вольно  или  невольно  вызывало
притяжение  смотрящего  божественным  веянием,  воплощённом  в
самой  природе  искусства.
 Современный  нам  художник-эмальер  Андрей  Авдеев  подтвер¬
дил  эту  истину  не  только  своим  творчеством,  но  и  словесно.  «На¬
столько  иные  работы,  —  пишет  он,  —  наполнены  мистическим
светом,  что  поневоле  возникает  ощущение  другой  реальности,
другого  пространства  —  ощущение  вечности...  наводящем  на  мысль
о  присутствии  Божественного  начала»  (Творческая  мастерская
Андрея  Авдеева.  М.:  Буклет,  2009).
 Эту  всевременную  мысль  подтверждает  и  Ольга  Валериановна.
После  того  как  большевики  отобрали  великокняжеский  дворец  в
Царском  Селе,  на  какое-то  время  он  получил  статус  музея.  «Экс-
урсии  почти  всегда  водила  я  сама,  —  вспоминала  она.  —  Так
 345

любила  я  свой  дом,  что  лишний  раз  показать  его  было  мне  в  вели¬
кую  радость!  Но  и  посетителям  отдам  должное,  приходили  они  не
глазеть,  а  узнавать.  В  солдатах,  в  матросах  налицо  был  интерес  к
искусству  и  ЧУВСТВО  ПРЕКРАСНОГО».
 Не  только  искусство,  но  и  страницы  истории  материализовались
в  великокняжеском  доме.
 В  нём  обитала  мебель,  помнившая  вершителей  исторических
судеб  Франции.  «Два  кресла  и  два  стула  принадлежали  наполео¬
новскому  маршалу,  генералу  Даву».  Приобретённые  у  одного  из
парижских  антикваров,  они  обрели  своё  новое  жительство  в  боль¬
шом  зале  дома  в  Булони.  В  кабинете  хозяйки  однажды  появился
стул  Елизаветинской  эпохи.  У  него  была  своя  история,  которую,
конечно  же,  знали  все  члены  семьи.  Выброшенный  как  «  старый
хлам»,  многие  десятилетия  валялся  он  в  кладовой  Таврического
дворца.  Обнаружив,  его  отдали  в  реставрацию,  где  и  вернули  ему
«следы  былой  пышной  исторической  красоты».
 Но,  наверное,  больше  всего  толков  в  Булонском  доме  вызвал
«живой»  клавесин  из  дворца  в  Трианоне.  Некогда  принадлежал
он  королеве  Марии-Антуанетте.  Мастер  Паскаль  Таскэн  изготовил
царственный  инструмент  в  1788  году.  Пережив  казнённую  рево¬
люционной  толпой  королеву,  изящный  клавесин  снова  зазвучал  в
XX  веке  в  защитных  стенах  дома  в  Булони,  а  затем  и  в  беззащит¬
ном,  как  оказалось,  дворце  в  Царском  Селе.  По  сути,  инструмент
дважды  пережил  трагическую  судьбу  его  владельцев.
 В  сполохах  звуков  Владимиру  виделись  изысканные  сцены.
Овеянные  печалью,  они  отзовутся  в  душе  юноши  поэтическим
словом,  будто  он  в  четыре  руки  с  королевой  играет  Рамо,  Люлли  и
на  два  голоса  с  нею  поёт...
 «На  этих  клавишах,  обвеянных  мечтой,
 Покоилась  рука  Марии-Антуанетты,
 Рондо  в  два  голоса  чуть  слышно  были  спеты,
 И  разливался  плач  наивно-золотой...
 Державная  рука,  пленяя  белизной,
 Прелестного  Рамо  играла  менуэты...
 О  вы,  мечтатели,  вы  —  юные  поэты,
 Как  я,  вы  видите  её  перед  собой?
 Да,  грёза  этих  струн  жила  во  время  оно
И,  нарушая  тишь  Большого  Трианона,
 Дрожала,  словно  стон  предсмертной  тишины  ...
 А  грустного  Люлли  различные  печали,
 Как  лепестки  цветка,  как  муза  тишины,
 В  окно  раскрытое  над  парком  вылетали».
 «Плач»,  «стон  предсмертной  тишины»...  О  ком  это  он?  —
ÀlO  Марии-Антуанетте  перед  тем,  как  страшный  нож  гильотины  от¬

сечёт  её  державную  главу?  Или  —  о  себе?  Где-то  там,  в  неведомых
зеркалах  души,  смутно  отражается  будущее...
 А  пока  мир  вокруг  мальчика  благоуханен  и  напоён  любовью.
Нежные,  бесконечно  доверительные  отношения  отца  и  матери  Во¬
лоди  были  домашним  храмом  Радости  и  Счастья.  Владимир  при¬
нял  жизнь  как  «чистое,  благостное  сокровище».  Именно  этими
словами  означит  он  дарованную  Богом  святость  бытия  в  письме
родителям  с  фронта  в  мае  1916  года.  Кровавая  бойня  мировой  войны
не  сокрушила  это  его  убеждение,  но  выстоять  и  не  сломаться  было
неимоверно  трудно.  К  отцу  и  матери  взывает  юноша  из  пучины  горя,
называемого  «войной»  :  «Вы  были  всю  жизнь  счастливы...  не  говоря
о  временных  тучах  и  грозах.  Так  передайте  же  мне  этот  безумный
секрет  счастия  в  жизни,  это  удовлетворение  своего  нравственного
мира,  своей  алчущей  души!»
 А  «секрет  счастия»  был  для  Павла  Александровича  и  Ольги
Валериановны  не  только  в  своих  взаимоотношениях,  но  и  в  своём
удивительном  сыне.  Мать  не  просто  понимала,  что  ребёнок  её  на¬
делён  «божественным  даром  поэта»,  она  восторгалась  личностью
рождённого  ею  человека.  «Мечтатель  и  созерцатель  по  натуре,
всё-то  он  подмечал  и  видел,  и  благородное,  и  прекрасное,  и  без¬
образное,  и  смешное.  Природу  он  любил  страстно.  Восхищался
всем,  что  ни  создал  Господь»,  —  писала  Ольга  Палей  в  книге  своих
трагических  воспоминаний  (Княгиня  Ольга  Палей.  Воспоминания.
М.:  Захаров,  2009).
 Любовь  Володи  к  родителям  была  идеальна,  иконописна.  Ка¬
кие  бы  расставания  ни  приключались  в  их  жизни,  они,  все  трое,
а  потом,  с  рождением  дочерей,  и  пятеро,  —  были  нерасторжимы,
даже  и  после  смерти.  В  том  отчаянном  письме  с  фронта,  в  горячей  и
недоуменной  исповеди,  Владимир  видит  через  сотни  вёрст  добрую
улыбку  «на  ваших  дорогих  —  Боже,  каких  дорогих!  —  лицах».
 Ранее,  в  1913  году,  когда  он  впервые  разлучился  с  родителями,
Володя  неустанно  шлёт  письма  из  Пажеского  корпуса  в  Петербурге
не  своею  волею  оставшимся  во  Франции  отцу  и  матери.  Из  одного
ответного  письма  узнаёт  о  недомогании  матери.  И  тотчас  —  мыс¬
ленно,  письменно  —  спешит  её  поддержать.
 «Мамочка,  родная,  ради  самого  Христа,  пиши  потом,  когда
будешь  в  состоянии,  и  скажи,  что  ты  здорова.  Желвак,  конечно,  не
то,  что  аппендицит,  но  для  сыночка  родного  все  болезни  мамины
одинаковы,  от  насморка  до  нового  маленького  брата  или  сестры...
Твой  мальчик  Бодя».
 Владимир  понимал,  что  поэзия  —  ему  Дар,  его  Предназна¬
чение.  Незамутнённой  сыновностью  чувствовал  причастность  к
этому  Дару  —  его  матери.  И  не  в  биологической  причастности
дело.  Душевная  красота  «бесценной»,  «дорогой»,  «родной»,  как
величал  он  мать,  передалась  Музе  юного  поэта.
 347

В  первом  (из  двух)  сборнике  стихов  Палея  помещены  сонеты,
посвящённые  отцу  и  матери.
 «Когда  передо  мной  раскрыта  Рифмы  дверь  ...
 Тебя,  а  не  меня  архангелы  коснулись:
 Мои  стихи  —  Твои,  они  к  Тебе  вернулись».
 В  этом  духовном  слиянии  Матери  и  Сына  прозревается  Боже¬
ственное  начало,  начертанный  свыше  на  века  идеал.
 Странное,  почти  невероятное  переживание  возникает  в  стихо¬
творном  диалоге  «Две  силы».  Поэт  печалится  заботой  матери  о  сыне,
ушедшем  на  «порочные  праздники  земли».  Муза  поэта  утешает  её,
повторяя  мысль  упомянутого  «Сонета».
 «Муза.
 Я  создаю  его  напевы,
 Но  сам  он  создан  был  тобой,
Связали  с  ним  нас  те  же  узы,
Но  так  же  цельны  я  и  ты.
 И  красота  исходит  Музы
От  Материнской  красоты.
 Мать.
 А  что  же  ты?
 Муза.
 Его  душа.
 Я  то,  что  смутно  сознавала
Ты,  плод  нося  любви  своей.
...Ты  —  дом  его,  его  дорога.
Я  перед  ним  —  его  заря.
Мы  нераздельны,
 Мы  —  от  Бога,
 Мы  —  у  того  же  алтаря!»
 В  биографиях  русских  литераторов  мне  не  встретилось  ни  одного
подобного  сюжета.
 Мать  и  отец  для  Володи  как  бы  срослись  в  одно  слово.  Отец  в
глазах  взрослеющего  сына  —  ипостась  мужественности,  носитель
рыцарской  чести.
 Главнокомандующий  Юго-западного  фронта  в  Первую  мировую
.А.  Брусилов  так  отзовётся  о  нём  в  книге  «Мои  воспомина-^»
 воину  А

w
 TT1
 ния»  (М.,  2001):  «Командир  1  гвардейского  корпуса  Великий  князь
Павел  Александрович  был  благороднейший  человек».
 В  Сонете,  посвящённом  отцу  (1916),  сын,  вставший  с  ним  в
одну  армейскую  шеренгу,  горд  тем,  что  может  подставить  отцу
своё  окрепшее  плечо.
 К  29  июня  того  же  военного  16-го  года,  в  день  Святых  Апостолов
Петра  и  Павла,  сын  посвятит  «родному  имениннику»  торжествен¬
ный  мадригал.
 Владимиру  дано  будет  увидеть,  как  чело  родного  человека  тер¬
зали  терновым  венцом...  Но  не  из  терний  ли  произрастает  лавр?
 В  стихах  первого  сборника  Владимир  вглядывается  в  картины
своего  отрочества,  когда  в  родительском  доме  в  Булони  защебетали
младенческие  голоса.  В  декабре  1903  года  родилась  Ирина,  а  через  два
года,  и  тоже  в  декабре,  —  младшая  и  последняя  сестра  Наталья.
 Володе  —  семь  лет,  и  он  уже  не  «Пистолькорс»  и  не  «Владимир
Эрикович»,  а  «Владимир  Павлович».  В  1904  году  принц-регент
Леопольд  Баварский  «пожаловал  Ольге  Валериановне  графский
титул  и  фамилию  Гогенфельзен,  что  распространялось  также  на
её  детей  от  Великого  князя»  (Хорхе  Саэнс  Карбонель.  Поэт  из  рода
Романовых.  РАН,  2004).
 Одиннадцать  лет  носил  Владимир  эту  фамилию.  Нейтральная,
без  корней,  она  не  была  судьбоносной.  Естественно,  мальчика  это
нимало  не  печалило.  Его  мир  был  полон  иных  забот,  не  свойствен¬
ных  обыденности.
 Вместе  с  младшими  сёстрами  мальчик  жил  «в  царстве  голу¬
бом,  в  царстве  розовом»,  «вдали  от  улиц  бурных,  где  реют  шум  и
страх»,  —  скажет  он  в  стихотворении,  посвящённом  «маленьким
сёстрам».  И  мы  увидим  уютный,  беспечальный  мирок.
 ...Вот  приходит  учитель  музыки  —  monsieur  Conrad  —  «сменяет
гамму  упражнений».  Мать,  с  любовью  наблюдая,  как  идёт  урок,
«шепчет  в  тишине:  «Такие  маленькие  руки,  а  чудеса  творят  оне!»
 «Мой  ласковый,  мой  милый,  мой  родной!
Средь  ужасов  земного  урагана
Теперь  сплотились  с  силою  двойной
Мечты  отца  и  грёзы  мальчугана».
 «Пускай  днём  Павла  и  Петра
Начнётся  новая  пора,
 Пора  побед  и  бранной  славы,
Пускай  под  стук  родных  сердец
Лавровый,  радостный  венец
Твой  лоб  украсит  величавый...  »
 349

«Царевна  Голубая  и  Царевна  Розовая»  —  это,  конечно,  Ирина
и  Наташа,  «сегодня  вечером  ...  под  лампою  сидят».  Ждут,  когда
обожаемый  брат  станет  им  читать  или  разыгрывать  спектакль
«одного  актёра».
 «Представляет  старший  брат
 Целый  ряд
 Фантастических  чудовищ!»
 Иногда  Володя  из  артиста  становился  сочинителем  «коро¬
теньких  пьес»  и  режиссёром,  который  тут  же  их  и  ставил  со  своей
«труппой»  из  обеих  девочек.  Сводная  сестра  их  Мария  Павловна
вспоминала,  как  проходили  их  своеобразные  репетиции.  «Девочки
боготворили  Володю  и  беспредельно  восхищались  им.  Репетируя  с
ними  роли  в  пьесах,  которые  написал,  он  безжалостно  гонял  их  ча¬
сами.  Чрезвычайно  польщённые  его  вниманием,  сёстры  терпеливо
сносили  его  ...брань  и  даже  шлепки.  Он  часто  заставлял  их  плакать,
и  всё  же  каждую  новую  пьесу  они  встречали  с  неизменным  вос¬
торгом  и  совершенно  не  ценили,  когда  я  или  какой-нибудь  другой
взрослый  пытались  защитить  их  от  Володиной  тирании».
 В  памяти  Ирины  Павловны  стёрлись,  если  они  и  были,  «дес¬
потические  моменты»  требовательного  режиссёра.  «У  нас  было
замечательное  детство,  —  скажет  она  в  старости,  —  потому  что
наши  родители  были  очень  дружной  парой.  ...Брат  читал  нам
Эдмона  Ростана,  «Синюю  птицу»  Метерлинка,  отрывки  из  Ра¬
биндраната  Тагора  и,  конечно,  собственные  произведения.  Он...
сам  придумывал  костюмы,  украшал  сцену,  устраивал  освещение.
А  ещё  он  часами  играл  нам  на  пианино  свои  сочинения»  (Мария
Романова.  Воспоминания  Великой  княжны.  М.:  Центрополиграф,
2007).
 В1990  году  в  Биаррице  составитель  сборника  произведений  по¬
гибшего  князя  Владимира  Т.  А.  Александрова  встретилась  с  княж¬
ной  Ириной  Павловной.  Старая  женщина  была  глубоко  взволнована
тем,  что  на  родине  поэта  кто-то  помнит  её  любимого  брата.  Как
бесценные  сокровища  она  всю  жизнь  хранила  его  поэмы  «Сафо»  и
«Благовещение».  Передала  их  своей  русской  гостье.
 Автор  детских  пьес  Владимир  Палей  складывался  в  оригиналь¬
ного  драматурга.  Жанр  миниатюрных  драм  в  стихах  —  излюблен¬
ный  в  его  взрослом  творчестве.  «Благовещение»,  «Песни  скорби  и
надежды»,  «Сфинкс»  —  наследие,  которое,  на  мой  взгляд,  должно
быть  востребовано  в  наши  дни.
 В  райском  саду  детства  произросли  первые  всходы  его  разно¬
образных  дарований.  Внутреннее  «я»  мальчика  было  изначально
обострено.  Душа-камертон  резонировала  на  любое  прикосновение,
аже  в  безоблачном  голубо-розовом  царстве  расслышал  он  «тихий
 350

плач»,  будто  бы  доносившийся  из  «угла,  за  ширмой».  Заглянув,
увидел  заброшенную  куклу.  Пожалел.
 «Щёчек  потерявши  розы,
 Пострадав  в  иных  боях,
 Ты  ли  плачешь,  кукла-Грёза,
 Ты,  калека  в  кружевах?»
 Даниил  Андреев  скажет  в  сочинении  «Роза  мира»,  увидев  в
своём  странном  надмирном  путешествии  детские  куклы,  что  ТАМ
они  окутаны,  покрыты  «эманацией  любви».
 Мир  детства  у  каждого  ребёнка  должен  быть  местом  рая  на  земле.
Ведь  ещё  так  недавно  душа  покинула  горние  пределы,  чтобы  облечь¬
ся  в  человеческую  плоть.  У  души,  если  верить  античному  философу
Платону,  «крылатая  природа».  «Даже  под  бременем  тела  на  Земле,
вдали  от  занебесной  области,  душа  хранит  истинное  знание.  Это  вос¬
поминание  о  нечувственном  бытии  ...  память  об  истинах  ...  которые
она  созерцала  до  вселения  на  Землю  и  до  своего  заключения  в  тело».
(Платон.  Избранные  диалоги.  ИХЛ,  1965).
 В  детстве  это  «припоминание»  особенно  отчётливо.  Недаром  же
Антон  Павлович  Чехов,  интуитивно  чувствовавший  прекрасное,
считал,  что  до  восьми  лет  ребёнок  всё  ещё  «ангельского  чину»,
«даже  дети  разбойников  и  крокодилов».  Не  потому  ли  мы,  взрос¬
лые,  тоскуем  о  детстве,  как  о  «потерянном  рае»...
 «Держаться  счастье  может  прочно
Лишь  средь  того,  что  непорочно,
 Среди  цветов,  среди  детей  ...»
 Строки  из  стихотворения  Владимира  Палея  «Мечта  и  маска»
близки  размышлениям  Платона.
 Булонский  дом,  всеобъятные  узы  любви  среди  живущих  в  нём
родителей  и  детей  —  это  ли  не  эдем...  К  тому  же  среди  них  есть
мальчик,  ещё  и  уже  «не  от  мира  сего».  Художник  слова.
 Не  от  мира  сего
 Платон  уже  сказал  о  таких,  как  он,  редчайших,  избранных:
«Человека  делает  художником...  лишь  остановившийся  на  нём
непостижимый  выбор  Божественной  силы».  Этой  мысли  вторит
княжна  Мария  Павловна:  «Володя  был  более  чем  талантлив.  Глядя
на  него,  возникало  чувство,  что  в  его  душе  действуют  некие  таин¬
ственные  силы,  рождающие  вдохновение,  недоступное  простым
£мертным  и  далёкое  от  всего  земного».
 351

В  одном  из  стихотворений  молодой  поэт  проводит  границу:  там,
за  ней,  осталось  блаженство  детства.
 «В  чужом  краю,  во  Франции  далёкой,
 Я  прожил  детства  светлые  года.
 Наш  милый  дом  не  ведал  никогда
Ни  тяжких  бурь,  ни  горести  жестокой.
 Счастливая  семейная  среда
Вдохнула  мне  огонь  любви  глубокой  ...
 И  надо  мной  мечтою  светлоокой
Впервые  в  эти  дни  зажглась  звезда.
 Познал  я  тьму  житейских  лабиринтов,
 Но  снится  мне  нередко  серый  дом
И  аромат  лиловых  гиацинтов.
 Года  прошли  виденьем  очерёдным,
 И  я  вернулся  вновь  к  снегам  холодным  —
 Уже  не  мальчик  сердцем  и  умом».
 Райские  врата:  дверь  в  Булонский  дом;  калитка  в  сад  перед
дворцом  в  Царском  Селе  —  закрылись.
 Князь  Палей
 Палея  —  сочинение,  заключаю¬
щее  в  себе  обозрение  событий  от  со¬
творения  мира  до  христианства.
 И.И.  Срезневский.  Материалы
для  словаря  древнерусского  язы¬
ка.  Ими.  АН.,  1895
 Можно  только  предполагать,  во  имя  чего  Владимир  в  детстве  и
отрочестве  пребывал  в  мире  совершенной  природы,  архитектуры,
рукотворных  шедевров  искусства,  окружённый  любовью  любя¬
щих  друг  друга  людей.  Вернёмся  к  изначальной  мысли  Платона
о  «занебесной  области»,  где  обитает  ещё  не  воплотившаяся  в  тело
«крылатая  душа».  Она  обитает  в  области  «истинно  сущих  идей»,
которые  не  просто  созерцает,  но  и  впитывает  памятью.  «Явный
отблеск  «идей»  несут  только  прекрасные  вещи».  Потом,  на  Земле,
душа  может  «восстановить  приобретённое  в  сверхчувственном  мире
знание  истинно  сущего  методом  «припоминания».  Творческий
процесс  поэта  Владимира  Палея  подтверждает  убедительность
умозаключений  Платона.
 Событийная  жизнь  молодого  человека  далеко  не  всегда  совпа¬
дала  с  жизнью  его  души. 	,

Стихи  были  его  стихией.  Он  писал  их  непрестанно,  в  обстоя¬
тельствах,  где  Музе  и  бочком  не  притулиться:  на  фронте,  в  ссылке,
накануне  трагической  гибели.  ОН  торопился?  Или  ЕГО  торопили,
сжимая  срок  его  земной  жизни?  Поэт  не  просто  предчувствовал,
что  вот-вот  сойдёт  на  нет  шагреневая  кожа  отмеренного  ему
времени  —  он  это  ЗНАЛ,  но,  по  свидетельству  его  сестры  Марии
Павловны,  не  испытывал  «ни  горечи,  ни  сожалений».
 «В  течение  последнего  лета  он  писал,  не  переставая.  Казалось,
вдохновение  никогда  не  покидает  его.  Он  сидел  за  пишущей  машин¬
кой  (в  Царском  Селе.  —А.Ч.)  и  без  остановки  писал  стихи,  которые
почти  не  нуждались  в  правке.  ...  Тогда  мне  казалось,  что  скорость
его  работы  была  несколько  чрезмерной.  Помню,  однажды  я  сказала
ему,  что,  выливая  такие  потоки  новых  стихов,  он  не  оставляет  себе
времени  шлифовать  их.  Тогда  он  сидел  за  своим  рабочим  столом,
подпирая  одной  рукой  щёку,  в  то  время  как  другой  поправлял
стихи,  которые  только  что  закончил.  Выслушав  мои  слова,  он  по¬
вернул  ко  мне  своё  всегда  бледное  лицо  и  улыбнулся  печально  и
как-то  загадочно.
 — 	То,  что  я  пишу  сейчас,  ПРИХОДИТ  КО  МНЕ  В  СОВЕРШЕН¬
НО  ЗАКОНЧЕННОЙ  ФОРМЕ;  изменённые,  они  только  утратили
бы  свежесть  вдохновения.  Я  должен  писать.  После  того,  как  мне
исполнится  двадцать  один  год,  я  больше  писать  не  буду.  Всё,  что
сейчас  во  мне,  должно  найти  своё  выражение  сейчас;  потом  будет
слишком  поздно...»
 Признание,  вполне  в  духе  Платона:  стихи  «приходят  ко  мне  в
совершенно  законченной  форме».
 -к  "к  *
 В  1908  году  —  Боде  одиннадцать  лет.  Он  возвращается  на  ро¬
дину.  Его  определяют  в  Петербургский  Пажеский  корпус.  Нужно
с  азов  постигать  русский  язык,  выполнять  уроки  военной  учёбы,
которая  мальчику  тяжела  и  не  интересна.  Но  ничего  не  поделаешь:
следует  поддерживать  вековые  традиции:  каждый  мужчина  дина¬
стии  Романовых  должен  стать  военным.
 Учиться  в  Пажеском  корпусе,  как  бы  сейчас  сказали,  было  пре¬
стижно.  Корпус  соединял  в  себе  военную  школу  на  особых  правах
и  придворное  училище,  находившееся  в  ведении  Императорского
Двора.  Выпускники  имели  право  определяться  офицерами  в  любой
полк.
 В  «Записках  кирасира»  князь  Владимир  Трубецкой  писал:  «Это
кастовое  военно-учебное  заведение  накладывало  на  своих  питом¬
цев  совсем  особую  печать  утончённого  благоприятия  и  хорошего
<^тона.  ...  В  Пажеском  корпусе  специальным  наукам
 ОТВОДИЛОСЬ/

должное  место  ...  именно  из  пажей  выходили,  пожалуй,  наиболее
культурные  офицеры  русской  армии.  ...Пажи  были  крепко  спло¬
чены  между  собой:  перед  произведением  в  офицеры  весь  выпуск
заказывал  себе  одинаковые  скромные  золотые  кольца  с  широким
стальным  ободом  снаружи.  Сталь  этих  колец  служила  эмблемой
крепкой  (стальной)  спаянности  и  дружбы  не  только  всего  выпуска,
но  и  вообще  всех  лиц,  когда-либо  окончивших  Пажеский  корпус
и  имеющих  на  пальце  подобное  колечко»  (В.  Трубецкой.  Записки
кирасира.  «Нашенаследие»,  1991).
 Вероятно,  в  Боде  было  нечто  особенное:  новые  товарищи  его
не  «  цукали  »,  не  высмеивали.  «  Все  страшно  сердечно  ко  мне  отно¬
сятся,  и  я  как  в  пуху».  Он  ещё  совсем  домашний,  не  искушённый
в  житейских  отношениях  с  чужими  людьми,  открыт  и  доверчив.
Ещё  плачет,  скрывая  слёзы,  над  мамиными  письмами.  Судьба
сведёт  его  в  корпусе  с  князем  Игорем  Константиновичем,  кото¬
рый  «недавно  поступил  в  младший  специальный.  Его  цукают,  но
любят.  Все  от  него  в  восторге».  А  вот  брата  его  князя  Константина
Константиновича,  кажется,  не  особенно  жаловали.  Бодя  переска¬
зывает  матери  общественное  о  нём  мнение:  «  ...он  хотел  себя  поста¬
вить  выше  и  смотрел  на  всех  du  haut  en  bas  (сверху  вниз.  —  фр.)».
Через  несколько  лет,  уже  в  Муравьёвских  казармах,  Владимир
встретится  и  успеет  перемолвиться  с  «Иоанчиком»,  первым  сы¬
ном  Великого  князя  Константина  Константиновича.  Старший  из
троих  сыновей  Великого  князя  Константина  Константиновича,
князь  Иоанн,  «был  и  уехал,  почему-то  был  со  мной  очень  лю¬
безен,  говорил,  что  из  Павловска  (дворца,  полученного  князем
Иоанном  от  отца  по  праву  майората  —  старшинства.  —А.Ч.)  мне
все  кланяются».
 С  1918  года  имена  всех  четверых  князей  будут  поминаться  ря¬
дом,  как  на  перекличке  в  строю.  Сначала  —  в  ипостаси  мучеников,
потом  —  святых.  «Никто  так  не  парадоксален,  как  судьба!»  —  на¬
пишет  Владимир  родителям  с  фронта  в  1916  году.
 В  годы  учения  в  Пажеском  корпусе  судьба  как  бы  продлевала  его
«пуховое»  детство,  оберегала  от  пороков  и  зла,  выставляя  кордон  из
любящих  мальчика  людей.  Такими  были  супруги  Феню,  Александр
Николаевич  и  Алла  Владимировна.  Полковник  Феню,  его  настав¬
ник,  предоставил  Володе  и  кров  своего  дома.  Сокурсники  незло
шутили,  видя  привязанность  юного  графа  «Гогена»  (титул  «граф»
и  фамилию  «Гогенфельзен»  тогда  ещё  носил  Владимир.  —А.Ч.),
как  его  называли,  к  своему  покровителю,  «его  лейб-няньке».
 Даже  в  корпусе  Владимир  выкраивал  часы  для  любимых  за¬
нятий:  брал  частные  уроки  живописи  и  музыки,  много  читал.  Его
читательские  интересы  ненасытны.  Письмо  к  отцу  полно  восторгов
jio  поводу  В.Г.  Короленко:  «  ...вот  бы  тебе  вслух  читать  «Лес  шумит»
 354

или  «В  подследственном  отделении...»  Радуется  встрече  с  Дюма,
перечитывая  «ГрафаМонте-Кристо».
 Спешит,  торопится  познать  накопленный  человечеством  опыт  о
красоте.  «Моя,  пожалуй,  единственная  отрада  свободные  секунды  —
это  изучать  историю  искусства  по  чудной  книге,  которую  милый
Schudlin  (Шудлин)  подарил  на  15  июля».  Выкраивает  время  для
посещения  концертов,  слушает  «феноменального  пианиста  Гофма¬
на»,  бисирует  исполнению  «Лунной  сонаты».  В  консерватории  «в
третий  раз»  смотрит  оперу  «Meistersinger»  Вагнера.  Восхищается:
«Какая  это  прелесть!»  Хвалит,  посетив  выставку,  акварели  Миты,
«в  особенности  серию  «Солдаты  1812  года».  А  вот  «передвижники»
не  понравились,  показались  «крайне  слабыми»,  в  том  числе,  и  по¬
лотно  Репина  «17  октября  1905  года».
 Но  ум,  сердце  Владимира  полны  собственных  идей,  литератур¬
ных  сюжетов.  Ольга  Валериановна  ведёт  отсчёт  творчества  сына  с
его  десятилетнего  возраста.  В  Пажеском  корпусе  волны  вдохнове¬
ния  то  и  дело  налетают  на  военную  муштру,  маневры  на  лошадях
или  обучение  пешей  атаке...
 «Мой  горизонт  —  казённый  переулок  с  одной  стороны  и  класс  —
с  другой».  «Отшельник  в  пустыне  цивилизации»  —  определяет
себя  в  письме  к  матери.  Но  именно  с  этого  рубежа  Владимир  как  бы
раздваивается  на  два  человека.  Один  —  внешний  —  подчиняется
правилам  военной  дисциплины.  «Вчера  у  нас  были  маневры,  и  это
было  очень  утомительно:  с  7,5  до  2  на  лошадях,  слезая  только  на
четверть  часа  в  12,  и  для  пешей  атаки  в  конце...  »
 Но  главный  —  внутренний  —  человек  неподвластен  общепри¬
нятым  правилам,  да  и  всему  земному,  грубому,  чувственному,
материальному.  Чьё  веление  водило  его  рукой,  когда  ещё  в  Паже¬
ском  корпусе,  в  1914  году,  он  запишет  «ТРИОЛЕТЫ  ЖИЗНИ»  —
человеческое,  поэтическое  кредо.
 «Мне  чужды  людские  стремленья:
Недаром  во  сне  я  живу.
 Всё  то,  что  для  вас  наяву,
 Мне  чуждо,  как  ваши  стремленья:
Я  создан  для  слов  умиленья,
Пускай  я  поэтом  слыву,
 Но  чужды  мне  ваши  стремленья,
 Я  в  сказке  весенней  живу!»
 Поэт  не  кокетничает,  не  провозглашает  свою  «неотмирность»,
он  живёт  в  ней  —  стране,  нам  неведомой.  Подбирает  доступные
земному  слуху  определения:  «сказка»,  «сон».
 В  стихотворении,  которое  так  и  называется  «Сон»,  поэт  пере-
осится  в  готический  собор,  где  «белеет  саркофаг  над  спящим^
 355

королём».  Храм  безлюден,  вот  только  «сидит  с  улыбкою  старик,
седой  аббат...»  Поэту-пришельцу  открывается  тайная  тайных,
святая  святых.
 «И  ясно  вижу  я,  проникнув  в  полумглу  —
 Вокруг  священника  и  дальше  там,  в  углу,
 Где  церкви  тщательно  реликвии  хранимы,
 Стоят  архангелы,  толпятся  херувимы...
 ...И  близость  Божества  так  ясно  ощутима,
 Что  воздух  здесь  звучит  в  молчаньи  без  конца,
 Дыханьем  вечности  и  голосом  Творца!»
 «Сон»-видение  явлен  был  Владимиру  Палею  2  апреля  1917  года,
на  Светлое  Христово  Воскресение.
 Да,  Палею,  ибо  с  5  (18)  августа  1915  года  Николай  II  издал  Указ,
по  которому  графине  Гогенфельзен  и  её  детям  были  пожалованы
княжеский  титул  и  фамилия  Палей.
 Дипломат  и  литератор  из  Коста-Рики  Хорхе  Саэнс  Карбонель
в  своей  книге  «Поэт  из  рода  Романовых»  в  светских  «святцах»
ищет  причины  присвоения  Ольге  Валериановне,  Владимиру  и  до¬
черям  Ирине  и  Наталье  фамилии  «Палей».  «Так  называлось  одно
из  крупных  имений  великого  князя  Павла,  но  одновременно  это
была  фамилия  одного  из  выдающихся  предков  Ольги  Валерианов¬
ны,  чья  бабушка  по  материнской  линии  звалась  Ульяна  Егоровна
Палей-Гурковская».  Анализ  историко-бытовых  оснований  фами¬
лии  убедителен,  но  стоит  посмотреть  не  на  причины,  а  на  корни,
на  знаковую  для  Владимира  семантику  слова  «палей».
 И.И.  Срезневский  приводит  древнерусское  звучание  этого  слова
и  его  значение.
 «Палейский  —  ветхозаветный;
 Палея  —  палеа  —  сочинение,  заключающее  в  себе  обозрение
событий  от  сотворения  мира  до  христианства».
 Новая  фамилия  поэта  из  рода  Романовых  заявила  его  причаст¬
ность  к  миру,  не  постижимому  обычным  человеком.  Неотмирность
обрекала  его  на  возвышенное  одиночество.
 Вот  стоит  он,  девятнадцати  летний,  посреди  жизни  и  войны,  «не¬
доумевающе  оглянувшийся  перед  огромным,  загадочным  порогом
ЖИЗНИ».  Оглянулся,  огляделся  —  и  не  увидел  себе  подобных.
Писал  родителям  с  фронта:  «  Господь  Бог  мне  дал  наблюдательность,
и  много  я  открыл  вокруг  себя  кораблей  «без  руля  и  без  ветрил»
 ...  То,  что  я  чувствую,  это  тревога  перед  СВЯТОСТЬЮ  ЖИЗНИ,
это  удивление  теми,  кто  жил  и  живёт  без  всякого  внутреннего
«я»...
 Не  раз  в  письмах,  дневниках  и  прозе  князь  Владимир  с  недоуме-
размышлял  о  «лёгкости,  с  которой  люди  портят  свою  жизнь,jfa.

портят  и  изуродывают  (так  в  оригинале.  —  АЛ.)  это  ЧИСТОЕ,
БЛАГОДАТНОЕ  СОКРОВИЩЕ».  С  недоумением,  но  «без  всякой
злобы,  без  всякого  возмущения...»  И  для  серафического  поэта  это
было  естественно:  могут  ли  гневаться  ангелы?  Разве  что  скорбеть
и  плакать.  И  —  слушать  «горние  напевы».  И  —  петь  их  в  земной
юдоли.
 «Мамочка!  Я  в  херувимском  настроении  после  говения  и  приду¬
мал  массу  стихов.  Как-то  лучше  пишешь  после  церкви.  Я  это  совсем
искренне  говорю  —  все  мысли,  все  строчки  полны  кротостью  тихого
блеска  восковых  свечей,  и  невольно  от  стихов  веет  вековым  покоем
икон.  Грёзы  чище,  благороднее,  и  слова  льются  проще».
 Это  письмо  от  10  марта  1915  года  было  написано  в  казармах
посёлка  Муравьи  вскоре  после  присяги  новобранцев  —  солдат  и
офицеров.  Владимир  пишет  его  в  восторженном  настроении,  ещё
не  остывшем  от  пережитого  чувства  единения  с  солдатами  —  Ца¬
рём  —  Россией  в  разгар  войны.
 «Все  эскадроны  собрались  в  колоссальном  манеже.  Была  див¬
ная,  торжественная  минута,  когда  эти  сотни  рук  поднялись,  когда
сотни  молодых  голосов  выговаривали  слова  присяги...  Ах!  Как  я  лю¬
блю  такие  минуты,  когда  чувствуешь  мощь  вооружённого  войска,
когда  что-то  святое  и  ненарушимое  загорается  во  всех  глазах,  словно
отблеск  простой  и  верной  до  гроба  своему  Царю  —  души».
 Почвой  и  воздухом  для  не  минутного,  но  пожизненного  состоя¬
ния  преданности  народу,  Отечеству,  Царю  была  та  Сень  Господня,
которую  Владимир  знал  над  собой,  даже  в  самые  роковые  минуты
его  жизни.
 В  том  же  1915  году,  до  отправки  на  фронт,  летом  вместе  со  сво¬
им  старшим  другом,  недавним  воспитателем  Александром  Нико¬
лаевичем  Феню,  Владимир  путешествует  по  Волге.  Причащается
коренной  России.  Ему  мил  уют  русской  провинции  начала  XX  века.
Он  пишет  словесные  акварели  городских  площадей,  пристаней
«в  роде  большого  жёлтого  поплавка»,  скверов,  где  «вечером  игра¬
ет  музыка  и  гуляет  рыбинский  high  life  (высший  свет);  пейзажей
волжских  берегов...  Но  более  всего  молодого  путешественника
притягивают  к  себе  храмы,  не  столь  помпезные,  а  как  бы  и  внешне
кроткие  и  непритязательные.
 Вот  «маленький  собор  Николая  Чудотворца»  (в  Рыбинске);...  он
очарователен  и  страшно  мне  понравился,  —  записывает  в  дневнике,
вернувшись  в  свою  каюту.  —  Низенькие  дверцы,  низкие,  маленькие
своды,  оконца  grillag'ees  'a  l'ancienne  (с  решётками  под  старину)...
Так  и  пахнет  стариной».
 Отмечает:  «Проплыли  мимо  Толгского  монастыря».
 В  Ярославле  его  привлекает  Успенский  собор.  Пишет  в  волне¬
нии:  «Церковь  ...  меня  поразила  своим  религиозным  настроением.
,Я  сказал  Александру  Николаевичу:  —  Вот  бы  здесь  стоять  в  ночь  на^
 357

Пасху  —  слушать  «Христос  Воскресе!»  ...  И  главное  —  эта  тишина,
этот  покой  в  старинном  русском  храме:  лучи  солнца  золотят  иконы
и  гробницы,  где  хранятся  мощи  святых.  Сквозь  высокие  окна  си¬
неет  небо,  и  только  здесь  и  там  мерцают  лампадки  перед  воистину
чудотворными  иконами.  Какая  воистину  святая  и  безгрешная
Красота!  Что  может  быть  лучше».
 Видимо,  путешествие  превращалось  в  паломничество.  Свя¬
тыни  Ярославля  отпустили  от  себя  нескоро.  В  Преображенском
мужском  монастыре  внимание  Владимира  и  спутника  привлёк
храм  во  имя  благоверных  князей  —  Феодора  Ростиславовича
и  чад  его  Давида  и  Константина.  В  храме  покоились  их  мощи.
По  желанию  молодых  князей,  после  смерти  останки  их  «были
положены  возле  тела  их  отца  в  склепе  под  сводами  храма,  не  в
земле,  а  поверх  её  в  гробницах».  Почти  семьсот  лет  оставались
нетленными  и  были  прославлены,  как  пишется  в  Житии,  «много¬
численными  дивными  исцелениями»  (Жития  святых.  М.,  1903.
Сентябрь.  День  19-й).
 При  жизни  отец  и  сыновья  никаких  особенных  подвигов  не
совершали,  кроме,  разве,  самого  трудного:  подвига  благочестия  и
кротости.  Святой  Феодор  перед  кончиной  завещал  сыновьям  «пре¬
бывать  в  любви  и  в  мире».  «Любовь  и  мир»  для  прямого  потомка
Романовых  —  молодого  Владимира  —  были  глубоко  выношенным
идеалом  земной  жизни.
 «  ...Мы  к  ним  (мощам)  приложились,  как  и  ко  всем  чудотворным
иконам».
 Овеянные  вечностью  храмы,  святые,  покоящиеся  в  них,  укреп¬
ляли  дух,  благословляли  Владимира  на  подвиг,  посильный  только
агнцу  Христову,  жертве  всесожжения.
 В  неспешном  плаванье  по  могучим  спокойным  водам  Волги  была
редкая,  счастливая  возможность  бытия  наедине  с  Природой.  Он
предавался  созерцанию,  размышлял...  Одна  из  картин-ассоциаций
поразила  меня  понятым  им  уроком,  преподанным  рекой  в  момент
её  волнения.
 «Отблески  заката  играли  на  каждой  маленькой  волне,  и  я  думал,
какое  можно  написать  красивое  стихотворение  на  эту  тему.  В  воде,
как  и  на  земле  среди  людей,  бесконечная,  вечно  новая  световая  суе¬
та.  Маленькие  волны,  словно  наши  ничтожные  души,  то  озарённые
далёким  светом,  то  вновь  погружённые  в  темноту,  сталкивались,
соединялись  в  свете,  соединялись  во  мраке,  сталкивались,  чтобы
снова  соединиться.  Каждая  волна  трепетала  безумной,  но  мгновен¬
ной  жизнью,  старалась  опередить  других,  но  быстро  и  беспомощно
опускалась,  сглаживаясь  с  окружающей  однообразной  суетой.
 И  мы,  люди,  озарённые  однажды  дуновением  Божества,  но
самовольно  отшедшие  от  Него,  можем  Его  видеть  теперь  только
LKaK  далёкий  закат».
 358

Осмелюсь  продолжить  смысловое  видение  заката  Владимиром
Палеем  пятистрочием,  недавно  надиктованным  другому  лицу:
 «Где  Небо  смыкает  с  Землёю  уста,
Черна  горизонта  стальная  черта.
 Там  Солнце  не  всходит,  Закат  не  сияет,
Там  алая  рана  кроваво  зияет
На  никнущем  теле  Христа».
 Тьма  и  свет
 Не  ночь  и  день,  а  именно  —  тьма  и  свет.  «Тьма  над  бездною»,
когда  «земля  была  (ещё)  безвидна  и  пуста».  Казалось,  в  последние
времена  тьма  вновь  сгустилась  над  землёю.  В  ней  слепнет  душа  и
бессильно  фасеточное  зрение  бытовых  людей.  Поэту  Палею  дан
был  вселенский  взгляд,  проницающий  сущность  тьмы,  в  которой
добровольно  гибнет  человек.
 В  тех  же  дневниковых  заметках,  навеянных  неторопливым
плаванием  по  Волге,  он  от  впечатлений  восходит  к  библейской
высоте  обобщений.
 «Вместо  постоянного  света  мы  погружены  в  тьму-мрак,  отку¬
да  доносятся  наши  человеческие  стоны,  вечно  одинаковые,  вечно
бесполезные.  Иногда  над  нами  проплывает  огонёк  человеческого
разума,  возвысившегося  над  мраком.  Но  огонёк,  как  все  земные
огоньки,  недолговечен  и  исчезает,  оставляя  нам  впечатление  чего-то
прекрасного  и  неудержимого.  И  вечно  стремясь  ввысь,  мы  замечаем
звёзды.  Вот  они,  прекрасные,  долговечные  огоньки,  на  которых
можно  надеяться,  на  которые  можно  смотреть  с  тихой  верою,  забыв
про  людские  мучения.
 Но  звёзды  далеки,  далеки  недостижимо,  равнодушны.  Они
вечны,  да,  но  их  вечность  холодна.  Но  красота  их  бесстрастна,  непо¬
нятна.  И  наши  души,  неудовлетворённые,  измученные,  голодные,
снова  погружаются  в  неизбежную  суету...  »
 А  что  же  сам  поэт?  Где  может  быть  место  человека,  всегда  вы¬
нужденного  жить  внутри  событий,  происходящих  в  его  стране?
 Шь
 Ш
 «У  других  берегов
Средь  видений  и  снов
Я  обитель  нашёл  для  души:
 На  цветах  там  роса,
 И  людей  голоса
 Не  звучат  в  благодатной  тиши  ...
То  мечта  наяву...
 Я  один  там  живу,
 359

Для  других  вечно  заперты  входы.
Видя  грёзу  одну,
 Я  смотрю,  как  луну
Отражают  спокойные  воды  ...  »
 Вот  —  ответ.  «У  других  берегов»  живёт  его  душа.  Таинствен¬
ную  её  сущность  нельзя  пальпировать  словом.  Иногда  в  стихах
проступают  её  нежные  контуры.  Созданная  ясной  и  светлой,  она
притягивается  ко  всему,  что  являет  собой  Красоту.  Бессмертную,
ибо  Бог  в  ней  являет  Себя  людям.
 Это  знали  и  мыслители  античного  мира,  к  творениям  которых
тянулся  пытливый  ум  юного  князя  Палея.  У  Платона  есть  стройная
теория  о  постижении  Красоты.  Не  знаю,  исповедовал  ли  её  поэт
Владимир  Палей,  но  взгляды  его  во  многом  ей  соответствовали.
 Отблеск  занебесных  идей,  к  которым  душа  прикоснулась  до
своего  «заземления»,  отражён  в  «классе  прекрасных  чувственных
вещей».  «Таковы  наслаждения,  вызываемые  красивыми  краска¬
ми,  прекрасными  цветами,  формами,  весьма  многими  запахами,
звуками  и  всем  тем,  в  чём  недостаток  незаметен  и  не  связан  со
страданием».  Дивный  миф  о  «крылатой»  природе  души  кажется
эфемерно  реален  в  отношении  к  поэзии  истинной.  «Крылья  души»
прорастают  при  созерцании  ею  прекрасного.  Тем  более  окрыляется
душа  влюблённого  поэта.
 Ликующее  упоение  Красотой  мира  —  в  крымском  стихотворе¬
нии  Палея.
 «Унестись  мечтой  могучею,
Пролететь  звездой  падучею,
Над  землёй  вспорхнуть  орлом,
Быть  лучом  рассвета  ясного,
Лепестком  цветка  прекрасного,
Неземным,  волшебным  сном.
Под  волною  изумрудною,
 Жить  бы  сказкой  непробудною,
Сказкой  вечной,  как  прибой.
Превратиться  в  птицу  звонкую,
В  травку,  нежную  и  тонкую  ...
О,  любимым  быть  тобой...»
 В  диалоге  с  Федром  Сократ  риторически  вопрошает:  «Можно
ли  достойно  постичь  природу  души,  не  постигнув  Природы  во¬
обще?»  Живая,  пульсирующая,  она  притягивает  к  себе  поэта  как
недостающую  часть  целого.  В  элегии  «Севрский  букет»  —  печаль
о  прекрасных,  но  рукотворных  подражаниях  природе.  Цветы
.севрского  стекла  изысканны,  но  мертвы.  Мертвенны,  как  манеке-
 360

ны,  подражающие  живым.  Палей  пишет  это  стихотворение  среди
роскошного  убранства  великокняжеского  дворца  в  Царском  Селе
в  1914  году.  Странная  мысль  посещает  юношу,  созерцающего  из¬
делие  французского  стеклодува.
 «Обманчивый  букет  старинного  фарфора  ...
 Таится  прошлое  средь  мёртвых  лепестков,
 И  страшен  мне  покой,  исполненный  укора,
 Отделка  строгая  и  правильность  узора
Цветов  прошедшего  —  фарфоровых  цветов.
 Ужель  вы  никогда  весной  не  трепетали,
 Не  украшала  вас  алмазная  роса?
 Вам  чужд  полдневный  зной,  лазурность  бледной  дали,
Весенние  мечты,  осенние  печали,
 Сады  волшебные  и  тихие  леса.
 Вы  с  утренней  зарёй,  цветы,  не  просыпались;
 Молитвы  ранние  фарфоровых  сердец
К  прозрачным  небесам  с  росой  не  подымались,
 Вы  жили  —  не  живя  и  жизнью  не  питались;
 Недаром  человек  —  минутный  ваш  творец.
 Терзают  вас  порой  неясные  желанья,
 Любимцы  прошлого,  вздыхайте  вы  по  нём,
 И  ныне,  как  тогда,  без  счастья  расцветанья,
 Вы,  глядя  за  окно,  где  свет  и  ликованье,
 Томитесь  вечностью  в  молчании  своём».
 Чудится  поэту,  слышится,  угадывается,  что  и  в  этих,  казалось
бы,  мёртвых  созданиях  теплится  еле  заметное  дыхание,  «терзают
их  неясные  желания»,  «томление  вечностью».  Сотворивший  не¬
когда  стеклянное  чудо,  мастер  оставил  в  нём  часть  своей  души,
чувствующей  тонко,  подобной  севрскому  стеклу.
 Всюду  —  жизнь,  во  все  времена,  и  человек  может  постичь  все  их,
стоит  только  прислушаться,  приглядеться  —  и  тебя  овеет  дыхание
прошлого,  хотя  ты  в  нём  никогда  не  жил.
 Однажды  Владимир  написал  родителям:  «Я  один  из  тех,  кто
ошибся  веком.  Мне  надо  было  родиться  гораздо  раньше».  Грезит  о
минувшем  восемнадцатом  веке,  который  всё  ещё  увядает  в  королев¬
ских  парках  и  дворцах  Версаля.  Век  менуэтов,  галантных  кавалеров
и  жеманных  дам,  пасторалей  Ватто...  Поэтому  мил  «человечества
сон  золотой»?  Музыкой  изящного,  чуть  манерного  стихотворения
вторит  звукам,  живописью  слова  —  картинам  забвенья  века...
 ш
 «На  мраморной,  холодной  балюстраде
Павлин  мечтает,  надменно-гордый,
Осенний  парк  вздыхает  об  отраде,
 361

Фонтан  старинный  струит  аккорды.
 Лист  золотой  летит  над  синей  птицей,
 И  час  печален,  и  тени  сизы...
 Былые  дни  промчались  вереницей,
Людовик  умер,  ушли  маркизы...
 И  мрамор  розовый  террас  широких
Померк.  Озёра  в  объятьях  тины,
 Горя  огнём  одежд  зеленооких,
 В  аллее  бродят  одни  павлины...
 Где  празднества?  Где  солнце-короли?
 Где  век  прекрасный?  Где  сон  жеманный?
Виденья  прошлого  навек  ушли,
 Лишь  парк  остался  благоуханный...
 Недолговечны  роскошь  и  услада,
Недолговечна  мощь  властелинов...
 На  мраморе,  в  осенней  грусти  сада,
Мертвеют  листья  среди  павлинов...»
 «Сфинкс»
 Вслед  XVIII  веку,  заново  открывшему  религию  и  искусство
античных  Афин  и  Рима,  Владимир  Палей  ищет  в  них  насущный
хлеб  современности.
 27  марта  1917  года  он  закончил  «драматическую  картину»
«Сфинкс».  Место  действия  —  Земля  во  Вселенной.  Средоточие
её  —  Сфинкс.  Он  заявлен  не  ради  египетской  экзотики.  Она  за¬
ключена  в  самом  понятии:  сфинкс.  Каждый,  произнося  это  слово,
представит:  на  мощной  шее  лежащего  льва  гордо  возвышается
высеченная  в  камне  голова  фараона  —  чаще  всего,  того,  чьё  тело
покоится  в  гигантском  склепе  —  пирамиде.  Самые  колоссальные
в  мире  сооружения,  казалось  бы,  не  могли  быть  созданы  человече¬
ским  трудом.  «Они  вздымались  прямо  из  жёлтой  суши  пустыни;  это
были  пирамиды  Гизэ,  холодные,  огромные,  отчуждённые  —  ока¬
меневшая  геометрия,  немая  вечность»  (К.  Керам.  Боги,  гробницы,
учёные.  СПб.,  1994).
 Близ  пирамиды  царя  Хефрона  был  высечен  в  скале  Большой
сфинкс.  Его  незыблемое  тело  простиралось  по  земле  на  57  метров,  и
с  двадцатиметровой  высоты  пронзительно  и  равнодушно  лицезрели
вечность  очи  каменного  царя.  Ничто  земное  не  должно  было  нару¬
шать  покой  останков  усопшего  властелина  и  тревожить  его  душу  в
её  загробном  путешествии.  Сфинкс  —  дух  —  охранитель  избранника
бога  —  фараона;  царственный  лев,  венчанный  каменным  подобием
лавы  богоподобного  царя,  —  воплощённая  идея  царской  власти
 362

К  марту  1917  года  трон  самодержца  Российского  был  осно¬
вательно  расшатан.  Кровавый  хаос  революции  Владимир  Палей
воспринял  как  всесокрушающее  нашествие  антихриста.  «Идёт,
идёт  из  тьмы  времён  ...  »  В  обращении  к  образу  Сфинкса  поэт  вопро¬
шает  ведомую  каменному  исполину  «тьму  времён».  Насельники
вечности  —  «ночь»,  «звёзды»,  «молчание»,  «призраки»  —  только
они  равнородны  тайне,  которую  хранят  безмолвные  уста  Сфинкса.
Они  знают,  что  такое  вечность,  в  которую  впадает  время,  разбитое
на  мгновения,  на  века.
 «Былого  река
Уносит  мгновенья,
 К  порогу  забвенья
Дорога  легка...  »
 Ночь  земная  сливается  с  ночью  космической,  непроглядной,
словно  поэт  увидел  её  из  иллюминатора  космического  корабля.
Увидел  —  и  услышал  всеобъемлющую  тишину,  невозмутимую,
чуждую  «скорби  и  страсти».  Будто  он  уже  там,  в  запредельном
вожделенном  мире  и  может  прочесть  Звёздную  Книгу  Неба.
 Рождается  драгоценной  красоты  образ.  Античный  хор  звёзд
«расцветает  лёгкими  напевами».  Поют:
 «Мы  очи,  мы  светлые  очи  небес,
 Мы  мира  чудес
Алмазные  очи!»
 Поэт  как  бы  встречается  с  ними  взглядом.  Ему  близка  их  от¬
странённость  от  земной  суеты,  надмирность.
 «В  лазурные  ночи
 Мы  смотрим  на  распри  людские  с  небес.
 Мы  вечно  спокойны,
 Далёкие  войны  не  трогают  нас».
 В  речитативе  звёзд  —  мотив  послушания  воле  Вышнего,  ибо  то,
что  происходит  на  Земле,  —  лишь  проекция  занебесной  борьбы,
которую  не  дано  постичь  смертным.
 «Святая  борьба
Свершается  где-то...
 В  ней  —  наша  судьба,
 Мы  —  отблески  света...  »
 Незадолго  до  трагической  кончины  автору  «драматической
:артины»  были  приоткрыты  скрижали  страны  бессмертия.  В  двад-^t

цать  лет  он  уже  постиг  холод  вселенского  Молчания,  как  итог  всего
сущего.
 «Всё  на  свете  смиряется,
 Всё  ко  мне  возвращается,
 Суетное  склоняется
Перед  властью  моей!»
 Молчание  аннигилирует  «скорби  и  страсти».
 «Обманчивой  власти
Смолкает  струна  ...  »
 За  кадром  внешнего  бесстрастия  поэта,  в  его  размышлениях  о
судьбах  власти,  трепещет  болевая  струна.  Безусловно,  он  знал  исто¬
рию  кичливого  Наполеона,  египетский  финал  его  несметной  армии,
с  которой  он  намеревался  покорить  таинственный  Восток.  Дойдя  до
древней  столицы  Египта  Мемфиса  —  Каира,  полководец  выкрикнул
хвастливо:  «Солдаты!  Сорок  веков  смотрят  на  вас  с  высоты  этих
пирамид!»  Чем  кончилась  затея  Бонапарта,  решившего  превзойти
Александра  Македонского,  в  России  в  те  поры  знал  каждый  гим¬
назист.  Английский  адмирал  Нельсон  руководил  уничтожением
французского  флота.  Голод,  холера,  болезнь  пустыни  —  слепота
преследовали  армию  оккупантов.  19  августа  1799  года  Наполеон
бежал,  бросив  остатки  своих  войск  в  Египте.
 В  1917  году  Владимир  Палей  был  уже  убеждён  в  обречённости
династии  Романовых,  к  которой  сам  принадлежал.
 Понимая,  что  он  —  песчинка  в  мироздании,  поэт,  тем  не  менее,
осмеливается  предстать  перед  Сфинксом.
 «Я  приходил  к  нему  всесильным  властелином,
 Рабом  закованным,  задумчивым  жрецом  —
 И  вот  я  вновь  стою  пред  грозным  исполином
И,  как  и  встарь,  дрожу  перед  его  лицом».
 Не  в  силах  справиться  с  роем  дум,  что  «в  голове  жужжат,  как
злые  осы,  //  Назойливо  гудят  и  жалят  бедный  ум»,  он  дерзко  во¬
прошает  Сфинкса  о  смысле  деяний  и  злодеяний  человеческих:
 «К  чему  вся  эта  кровь?  К  чему  весь  этот  шум?
 К  чему  безумные  тщеславные  стремленья?
 Откуда  этот  мир  надежды  и  труда?
 Откуда  власть  греха  и  сладость  преступленья?
 Ты,  Сфинкс  насмешливый,  ответишь  ли  когда?»
 364

Безмолвен  пристальный  созерцатель  тысячелетий.  За  глубиной
молчания,  однако,  глубина  знания:
 «...  сквозь  радужность  времён,  сквозь  алый  мрак  столетий
Вперился  этот  взор  в  разгадку  божества».
 Но  ведь  и  сам  поэт  догадывается  о  ней.  Меняется  интонация  диа¬
лога  человека  с  каменным  исполином,  и  вот  уже  поэт  не  вопрошает,
но  исповедуется  ему  в  грехах  человечества.  Замысел  Творца  «весь
мир  наш  превратить  в  блаженную  обитель»  был  отвергнут  людьми,
ибо  всюду,  во  все  века  побеждали  «предательство  и  измена».
 В  соединении  имён  античного  и  христианского  мира  Владимир
Палей  видел  стержневую  ось  земной  истории  и  Небесного  Промыс¬
ла.  Эта  идея  волновала  не  только  его.
 В  1899  году  начала  печататься  вторая  книга  трилогии
Д.С.  Мережковского  «Христос  и  антихрист».  Первая  —  «Юлиан
Отступник»  уже  была  известна  российской,  особенно  петербург¬
ской,  читающей  публике.  Князь  Владимир  в  письме  к  матери  из
Симеиза  в  июне  1914  года  в  списке  прочитанной  литературы  упо¬
минает  «Петра»  Мережковского,  имея  в  виду  последнюю  часть
трилогии  —  «Пётр  и  Алексей».
 Возможно,  юноша  пытливо  следил,  как  на  протяжении  огром¬
ного  романа  автор  в  муках  и  бореньях  с  самим  собой  пытается
разобраться  в  главном  для  него  историко-богословском  вопросе:
«возможно  ли  гармоническое  слияние  древнего  олимпийского  и
нового  галилейского  начала  в  одну,  ещё  никем  на  земле  не  испы¬
танную  и  не  виданную  культуру».  Иначе  говоря:  враждебны  ли
по  сути,  противостоят  ли  друг  другу  так  называемое  язычество  и
христианство.
 «Во  вступительной  статье  (1896  г.)  к  роману  Лонга  «Дафнис  и
Хлоя»  он  (Мережковский)  говорит  о  предпринятой  в  IV  веке  по¬
пытке  слияния  двух  религий.  ...и  вот  теперь,  на  рубеже  XX  века,
мы  стоим,  —  писал  Мережковский,  —  перед  тем  же  великим  и  не¬
разрешимым  противоречием  Олимпа  и  Голгофы».  (Дм.  Мережков¬
ский.  Воскресшие  боги.  Леонардо  да  Винчи.  ИХ  Л.,  1990.  Цитата
из  Предисловия  Д.  Панченко).
 Однако  огромный  исторический  материал,  которым  виртуозно
 «Но  человечество  понять  не  захотело:
Прикован  Прометей  и  распят  Иисус».
 Олимп  и  Голгофа
 владеет  писатель,  подсказывает  иные,  не  столь  категорические
 365

выводы.  Вот  одна  из  характерных  сцен  в  романе  «Юлиан  Отступ¬
ник».
 В  маленькой  келейке  христианский  монах  Парфений  рисует
узоры  и  картинки  вокруг  заглавных  букв  Священного  Писания.
«...Перекрестился,  осторожно  обмакнул  кисть  и  начал  выводить
хвосты  двух  павлинов  на  челе  заглавного  листа,  —  золотые  павлины
на  изумрудном  поле  пили  из  бирюзового  ключа...
 Кругом  лежали  другие  пергаментные  свитки  с  недокончен¬
ными  узорами.  ...Эллада,  Ассирия,  Персия,  Индия  и  Византия  —
все  народы  и  века  простодушно  соединялись  в  монашеском  раю,
блиставшем  переливами  драгоценных  камней  вокруг  заглавных
букв  Священного  Писания.
 Иоанн  Креститель  лил  воду  на  голову  Христа,  а  рядом  языче¬
ский  бог  Иордан,  с  наклонённой  амфорой,  струящей  воду,  любезно,
как  древний  хозяин  этих  мест,  держал  полотенце  наготове,  дабы
предложить  его  Спасителю  после  крещения».
 Может  быть,  древний  топоним  реки  Иордан  был  изначально
как-то  связан  с  именем  духа  реки.  Здесь  водный  дух  и  Творец  всего
водного  естества  —  в  смиренном  согласии.
 Приведён  лишь  один  эпизод  из  сотен  близких  к  этому,  рас¬
сыпанных  на  страницах  трилогии.  Они  —  как  шаги,  пусть  по  не¬
ровной  дороге,  по  «пересечённой  местности»,  но  каждый,  сливаясь
внутренним  смыслом  с  другими,  приводит  к  конечному  выводу
Мережковского.  В  нём  —  непреходящее  значение  трилогии.
 Итак,  один  из  героев  по  имени  Анатолий,  ещё  не  уяснивший
себе,  КТО  он  —  язычник  или  христианин  —  обращается  к  некоему
Аммиану  Марцеллину,  собирающемуся  писать  Летопись  Римской
империи:
 «  —  Какая-нибудь  чаша  весов  —  христианская  или  эллинская  —
должна  перевесить?  »
 Марцеллин  отвечает:
 «  —  Быть  справедливым  к  тем  и  другим  —  вот  моя  цель.  Я  лю¬
бил  императора  Юлиана,  но  не  опустится  и  для  него  в  руках  моих
чаша  весов.
 — 	Да,  ты  рождён  историком,  Аммиан,  бесстрастным  судиёю  на¬
шего  страстного  века.  Ты  примиришь  две  враждующих  мудрости.
 — 	Не  я  первый,  —  возразил  Аммиан  (и  указал  на  пергаментные
свитки):
 — 	Здесь  всё  это  есть,  и  ещё  многое,  лучшее,  чего  я  не  сумею
сказать;  это  Стромата  КЛИМЕНТА  АЛЕКСАНДРИЙСКОГО.
Он  доказывает,  что  вся  сила  Рима,  вся  мудрость  Эллады  —  ТОЛЬ¬
КО  ПУТЬ  К  УЧЕНИЮ  ХРИСТА;  только  ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ,
ПРЕДЧУВСТВИЯ,  НАМЁКИ;  ШИРОКИЕ  СТУПЕНИ,  ПРОПИЛЕИ,
ВЕДУЩИЕ  В  ЦАРСТВИЕ  БОЖИЕ.  Платон  —  предтеча  Иисуса
ЗСриста».
 366

Трилогия  Д.С.  Мережковского  —  тоже  своего  рода  —  путь.
Можно  проследить  параболу  меняющегося  взгляда  писателя  на
проблему.  Сначала  он  исповедовал,  что  есть  «две  правды»  :  «христи¬
анство  —  правда  о  небе  и  язычество  —  правда  о  земле».  «В  будущем
соединении  этих  двух  правд  —  полнота  религиозной  истины».
 Чем  глубже  проникал  в  тему  писатель,  тем  яснее  виделся  ему
иной  вывод:  «Обе  правды  —  о  небе  и  о  земле  —  уже  соединены  во
Христе  Иисусе,  Единородном  Сыне  Божием».
 Думаю,  что  для  Владимира  Палея  эта  истина  была  изначально
непреложной.  Без  смущения  он  ставит  два  имени  рядом:  Прометея
и  Христа.  Правомерно  ли?  Но  вспомним  подробно  античную  исто¬
рию  Прометея.  Обратимся  к  универсальной  книге  Николая  Куна
«Легенды  и  мифы  Древней  Греции»  (М.,  2006),  изданной  в  1914
году  и  чрезвычайно  популярной  в  то  время.
 «Могучий  титан,  вопреки  воле  Зевса,  похитил  с  Олимпа  огонь
и  дал  его  людям»,  хотя  и  знал,  какая  кара  постигнет  его  за  это.
Огонь,  похищенный  из  горна  Гефеста,  стал  основой  пракультуры
человека.  Огонь  —  это  очаг,  а  также  основа  кузнечного  ремесла,
а  значит,  и  земледелия,  и  создания  искуснейшей  золотой  утвари.
Прометей  научил  людей  счёту,  чтению,  письму.  «Смирил  для
смертных  дикого  быка  и  надел  на  него  ярмо,  и  стал  бык  домашним
животным,  пахал  землю.  Обуздал  и  коня  могучий  титан,  впряг  его  в
колесницу  и  сделал  послушным  человеку».  А  ещё  научил  человека
мореходству,  построил  первый  корабль  и  оснастил  его  льняным
парусом,  приручая  ветер.  Даже  силу  лекарств  открыл  людям,  и
ими  смирили  они  болезни...
 Во  имя  ещё  не  разумного  и  беспомощного  человечества  отдал
себя  на  жестокую  муку  Прометей.
 В  мифе  о  нём  сохранились  знаменательные  детали.  Тиран  Зевс
возненавидел  титана  за  его  благодеяния  людскому  племени,  прика¬
зал  Гефесту  приковать  его  цепями  к  скале.  Распятого  велел  прибить
к  скале,  «пронзив  ему  грудь  стальным,  несокрушимым  острием».
А  ведь  бог  огня  Гефест  был  другом  Прометея,  но  «страха  ради»  перед
всемогущим  Зевсом  выполнил  его  жестокую  волю.
 Титанические  муки:  это  и  орёл,  каждый  день  прилетавший
терзать  печень  прикованного;  это  и  «неизмеримые  бездны»,  куда
время  от  времени  обрушивалась  скала  вместе  с  неподвижным  Про¬
метеем,  а  потом,  через  века,  Зевс  вновь  поднимал  её  над  морем  из
непроглядного  мрака,  чтобы  снова  мучить  Прометея  когтями  и
клювом  страшного  орла,  жарой  и  стужей...
 «На  всё  готов  я!»  —  смысл  страданий  античного  титана.
 Образ,  возникший  в  сознании  людей  задолго  до  Рождества
Христова,  был  ниспослан  как  прообразование  будущих  реальных
земных  мук  Спасителя,  явление  Которого  предчувствовали  и  предо-
^кидали  люди  Земли.
 367

w
 Знаменательно,  что  имя  Прометей  означает  «Предвидящий».
 Есть  любопытная  версия,  касающаяся  Прометея.  «Как  пове¬
ствует  Овидий,  «Прометей,  размочив  землю  водой,  вылепил  из  неё
человека  по  образу  богов,  и  тогда  как  у  всех  зверей  голова  вечно
клонится  к  земле,  человек  может  свободно  поднимать  голову  к  не¬
бесному  своду  и  смотреть  на  звёзды».
 Правда,  эти  его  творения  оставались  безжизненными  до  тех
пор,  пока  Афина  не  наделила  их  душой.  Так  как  душа  в  антич¬
ные  времена  представлялась  в  виде  бабочки,  то  на  барельефах
и  рисунках  обычно  изображался  Прометей  в  виде  скульптора,
лепящего  людей  (или  даже  конструктора,  создающего  сначала
скелет  и  внутренние  органы),  тогда  как  Афина  наделяла  эти  тво¬
рения  душами-бабочками»  (Баландин  Р.К.  100  великих  богов.
М.:  Вече,  2007).
 На  эту  тему  возникает  ещё  одна  поэтическая  вариация  Палея.
Сюжет  стихотворения  «Встреча»:  шёл  Христос;  ученики  отстали;
вдруг  услышал,  как
 Состоялась  встреча  двух  миров  —  до  и  после  Рождества  Хри¬
стова.  В  этом  «до»,  олицетворённом  в  образе  Аполлона,  читаются
намёки,  посланные  в  будущее.  Ведь  один  из  древнейших  богов
Эллады  Аполлон  первоначально  считался  охраняющим  стада.
В  Аркадии  поклонялись  его  изваянию  в  облике  барана  (овцы).
С  течением  веков  у  Аполлона  возникли  новые  обязанности.  Свето¬
зарный,  златокудрый  юный  бог  стал  небесным  меценатом  искусств,
поэзии  и  музыки.  В  руках  у  него  сладкозвучная  кифара,  однако  за
плечами  —  серебряный  лук  с  золотыми  стрелами  в  колчане.  Ими
грозит  он  «всему  злому,  порождённому  мраком».  И  —  прежде  всего  —
змею  Пифону.  Когда-то  он  преследовал  Латону,  которая  бежала  от
него,  спасая  своих  маленьких  детей  —  Аполлона  и  Артемиду.
 Вечное  зло  в  облике  Змея;  светоносный  младенец  на  руках  пре¬
следуемой  матери  и,  наконец,  золотые,  не  знающие  промаха  стрелы
возмужавшего  Аполлона  повергают  зло  —  Змея...
 В  стихотворении  Владимира  Палея  встреча  Аполлона  с  Христом
светла  и  радостна  и,  главное,  естественна:  ученик  вышел  навстречу
 «На  незримой  звонкой  лире
Чьи-то  вещие  персты
Пели  об  умершем  мире,
Полном  жгучей  красоты...
 ...  И,  держа  венец  лавровый,
Как  остаток  тех  времён,
Перед  кротостью  Христовой
Воплотился  Аполлон!  »
 Учителю.
 4®
 368

«И  на  светлого  поэта,
 Свой  воспевшего  удел,
 Иисус  из  Назарета
 Долгим  взглядом  посмотрел  ...
 Люди  Греции  с  волненьем
Грёз  искали  наяву.
 Ты  служил  им  воплощеньем
Их  стремленья  к  Божеству.
 ...  Друг  мой,  брат  мой,  разве  оба,
 Людям  молвив  о  добре,
 Не  ведём  мы  их  от  гроба
К  нескончаемой  заре?  »
 Удивительно,  как  в  свои  двадцать  лет,  невзирая  на  стращания
язычеством,  молодой  поэт  понял,  что  нет  перегородок  до  неба,  как
«нет  ни  эллина,  ни  иудея»,  а  есть  поступательное  преодоление  Зла
светом  Красоты  и  Добра.
 Но  как  безмерно  трудно  и  обрывисто  это  движение!  Не  потому  ли
пульс  «драматической  картины»  «Сфинкс»  сбивается  и  лихорадит.
Строки  срываются  в  еле  сдерживаемое  рыдание.  Человек  не  стоит
веры,  ибо  он  попрал  веру  в  Бога  во  все  времена  своего  земного  суще¬
ствования.  Нет  истины,  которую  бы  он  не  опошлил,  не  осквернил
«в  пылу  кровавой  сечи».
 Безмолвствует  знающий  тайны  мироздания  суровый  Сфинкс.
Поэт  угадывает  смысл  его  молчанья:
 «Ты  прав  по-своему.  В  пылу  кровавой  сечи
Раз  не  дослышали  божественной  мы  речи
Того,  Кто  послан  был  по  манию  Творца,
 Раз  мы  могли  забыть  о  символе  Голгофы,
 Слагая  для  толпы  кощунственные  строфы
В  честь  идола  её  —  проклятого  Тельца  —
 То  даже  если  б  ты,  оракул  рукотворный,
 Чтобы  спасти  людей  от  гибели  тлетворной,
 Раскрыл  на  миг  один  холодные  уста  —
 Твою  бы  истину  мгновенно  оплевали,
 И  в  сторону  твою  с  насмешкой  бы  кивали
И  Сфинкс  языческий  напомнил  бы  Христа!»
 Минорный  рефрен  —  предсказания  Ночи  —  о  тщете  суетного
мира,  о  безразличии  Времени  к  мгновениям  или  векам,  завершает
«драматическую  картину».  Но  перед  финальным  занавесом  вспыхи¬
вает,  искрится,  радуется  иная  мелодия,  эхо  античных  Великих  Пане-
гирий,  которые  ещё  при  «Константине-кесаре  ежегодно  совершались
р  честь  Аполлона»  (Дм.  Мережковский.  Леонардо  да  Винчи).
 369

Перед  поэтом  «во  мраке  вырисовывается  волшебный  сад,  пол¬
ный  цветов,  зелени,  танцующих  пар,  и  голос  прекрасный  поёт.
 Г  о  л  о  с  :  Поэт,  весенние  напевы
Ты  слухом  чутким  улови!
 Здесь  пляшут  юноши  и  девы
Под  ритмы  вечные  любви.
 ...  Не  верь  в  унылые  виденья,
 Не  верь  в  беспомощность  добра,
 Здесь  хороводы  возрожденья
Ведутся  с  ночи  до  утра  ...  »
 Жизнь  Владимира  Палея  жаждала  неомраченной  веры,  света,
любви,  ликования...
 «А  нам  тем  временем,  нам,  жаждущим  познанья,
Придумывал  палач  всё  новые  страданья».
 Война
 В  «Тысячелетней  летописи  необычайных  явлений  природы»
особенно  отмечен  роковой  1914  год.  В  первые  дни  новогодия  Россия
и  Европа  переживали  сокрушительные  бури.  «Многие  люди,  за¬
стигнутые  бурей,  сваливались  и  замерзали».  Бушевали  моря,  реки
выходили  из  берегов  в  январскую  стужу.  Другие,  как,  например,
никогда  не  замерзающая  Сена,  покрылись  льдом.  В  середине  марта
на  Чёрном  море  начался  необычайный  ураган.  Прокатившись  по
юго-востоку  России,  «нанёс  страшные  бедствия  населению  и  унёс
до  двух  тысяч  человеческих  жизней».  Тогда  же  началось  наводне¬
ние  в  Петербурге.
 В  Западной  Европе  стихия,  казалось,  целенаправленно  поража¬
ла  места,  исторически  связанные  с  падением  королевских  династий.
Например,  тот  самый  Малый  Трианон,  дворец  в  Версале,  откуда
увели  на  казнь  королеву  Марию-Антуанетту.  Циклон  опустошил
Версальский  сад.  Были  «с  корнем  выворочены  тщательно  охраняв¬
шиеся  деревья  времён  Марии-Антуанетты».
 Тропическая  жара  в  июле  на  северо-западе  России  соседствовала
с  аномальными  холодами  на  северо-востоке...
 Парадоксы  Природы  —  пароксизмы  Судьбы.
 В  августе  1914-го  началась  Первая  мировая  война.
 Могла  ли  избежать  её  Россия,  если  сербский  королевич  —  регент
Александр  взывал  к  могущественному  соседу  с  просьбой  о  помощи:
Австрия,  подстрекаемая  Германией,  напала  на  беззащитную  Сер-^
 370

бию.  Не  дать  в  обиду  братьев-славян  —  смысл  этой  исторической
миссии  был  понят  и  поддержан  русским  народом  в  повсеместном
порыве  единодушия.
 В  то  же  время,  когда  в  марте  1915  года  выпускник  Пажеского
корпуса  Владимир  Палей,  вместе  с  офицерами  и  солдатами,  при¬
нимал  воинскую  присягу  на  верность  Царю  и  Отечеству,  отец  его
Великий  князь  Павел  Александрович  сразу  после  начала  войны
получил  высочайшее  разрешение  вернуться  с  женой  и  дочерьми
в  Россию.
 В  июле  1915  года  он  был  назначен  шефом  лейб-гвардии  Грод¬
ненского  гусарского  полка,  однако  настоятельно  просил  перевести
его  в  действующую  армию.  (Залесский  К.А.  Кто  был  кто  в  Первой
мировой  войне.  М.,  2003).
 Сын  императора  Александра  II  не  был  новичком  в  военном  деле.
Во  время  Русско-турецкой  войны  1877—1878  гг.  семнадцатилетним
офицером  он  находился  в  действующей  армии  в  должности  гвардии
поручика.  За  успешное  участие  в  баталиях  был  награждён  орденом
Св.  Владимира  4-й  степени  и  от  румынского  командования  —  Кре¬
стом  «За  переход  Дуная».
 Человек  долга,  Великий  князь  Павел  Александрович  в  тяжёлый
для  русской  армии  период  в  мае  1916  года  был  назначен  командиром
одного  из  гвардейских  корпусов,  действовавших  на  юго-западном
фронте.
 В  воспоминаниях  главнокомандующего  юго-западным  фронтом
A.A.  Брусилова  среди  характеристик  подчинённых  есть  и  отзыв  о
личных  и  военных  качествах  Павла  Александровича.  «Великий
князь,  —  писал  Брусилов,  —  был  благороднейший  человек,  лично
безусловно  храбрый,  но  в  военном  деле  решительно  ничего  не  по¬
нимал»  (Брусилов  А.А.  Мои  воспоминания.  М.,  2001).
 Впрочем,  претензии  и  укоризны  A.A.Брусилов  адресует  мно¬
гим  своим  командирам.  Так,  «сам  командующий  «особой»  армией
генерал-адъютант  Безобразов  был  человек  честный,  твёрдый,  но
ума  ограниченного...  Его  начальник  штаба  граф  Игнатьев  штабной
службы  совершенно  не  знал...  Начальник  артиллерии  армии,  герцог
Мекленбург-Шверинский,  был  человек  очень  хороший,  но  совре¬
менное  значение  артиллерии  знал  очень  неосновательно...»
 Главнокомандующему  юго-западным  фронтом  очень  бы  хоте¬
лось  тогда  сменить  означенных  персон,  «но,  —  признаётся  он,  —
гвардия  с  её  начальством  были  для  меня  недосягаемы.  Царь  лично
их  выбирал,  назначал  и  сменял...»
 Кто  разберётся,  ошибся  ли  царь  в  выборе,  но  военные  источни¬
ки  приводят  данные  баталии,  за  которую  командир  Гвардейского
корпуса  Великий  князь  Павел  был  награждён  орденом  Св.  Георгия
4-й  степени.  «15—16  июня  1916  года  его  корпус  атаковал  сильно
креплённые  позиции  на  фронте  Пенреходы  —  Ясеновка  на  Ковель-
 371

ском  направлении,  прорвал  позицию,  отбросил  австро-германцев  за
Стоход»  (Залесский  К.А.  Кто  был  кто  в  Первой  мировой  войне).
 Не  к  чести  организатора  блестящего  «Брусиловского  прорыва»,
знатока  «военного  дела»  и  «штабной  службы»,  следует  сказать,  что
вскоре  после  деморализации  русской  армии  под  влиянием  больше¬
вистской  пропаганды  в  войсках,  главнокомандующий  юго-западным
фронтом  переметнулся  в  стан  Красной  армии.  В  период  Февраль¬
ской  революции  1917  года  A.A.  Брусилов  высказался  за  отречение
Императора  Николая  II  от  трона.  С  мая  1920  года  вступил  в  Рабоче-
Крестьянскую  Красную  Армию  (РККА),  был  председателем  Особого
совещания  при  Главнокомандующем  вооружёнными  силами  Респу¬
блики.  Подписал  воззвание  с  призывом  к  бывшим  офицерам  царской
армии  вступить  в  РККА  и  разгромить  польскую  армию,  которая  в
1920  году  намеревалась  сокрушить  большевиков  в  России.
 После  фактического  прекращения  военных  действий  и  дезер¬
тирства  солдат  с  фронтов,  в  Царскосельский  дворец,  куда  вынужден
был  вернуться  Великий  князь  Павел,  пришла  запоздалая  весть  о
награждении  его  «Георгием».  В  сопровождавшем  документе  под¬
робно  перечислялись  военные  заслуги  командира  славного  корпуса.
«А  ведь  любой  российский  воин  о  «Георгии»  мечтал»,  —  с  гор¬
достью  за  мужа  и  оскоминой  горечи  от  происходившего  в  стране
писала  в  своих  воспоминаниях  супруга  Павла  Александровича
Ольга  Валериановна  Палей  (Княгиня  Ольга  Палей.  Воспоминания.
М.:  Захаров,  2009).
 Многие  страницы  её  книги-исповеди  —  оттиск  страданий  о
ежечасной  судьбе  «возлюбленного  мужа»  и  «любимого  сына»  в
нечеловеческих  буднях  войны  и  революции.
 «...  сын  Владимир,  ненаглядный  мой  мальчик,  отсидев  двад¬
цать  месяцев  в  окопах,  поступил  адъютантом  к  отцу.  Всё  лето,
каждый  божий  день,  два  самых  любимых  человека  рисковали
жизнью.
 Немцы,  всезнайки,  знали  прекрасно,  где  находился  великий
князь,  и  бомбили  его  укрытие  с  утра  до  вечера.  Судите  сами:  только
за  два  часа  они  бросили  70  бомб  на  деревню  Сокуль  и  на  землянку,
где  пришлось  сидеть  ему  и  его  штабу  несколько  дней».
 О  воинском  пути  сына  Ольга  Валериановна  пишет  так,  словно
повторяет  его  сама:  шаг-в-шаг,  и  каждый  осеняет  молитвой.
 «К  началу  войны  ему  не  было  и  восемнадцати.  Однако  ж
выпуск  их  курса  в  Пажеском  корпусе  был  ускорен.  1  декабря
1914  года  Бодя  поступил  в  Его  Императорского  Величества  Гусар¬
ский  полк  и  уехал  в  Новгородскую  губернию,  в  Муравьёвские  казар¬
мы,  научения.  Вернулся  онвфеврале  1915  года,  а  пять  дней  спустя
я  проводила  его  на  Царскосельском  вокзале  в  полк,  на  войну.
 Утром,  накануне  отъезда,  мы  побывали  с  ним  и  девочками  в
^наменской  церкви  у  самой  ранней,  шестичасовой  обедни.  Бодя  ис¬
 372

поведался  и  причастился.  Храм  был  пуст.  Всех  прихожан  пришли  мы
да  две  сестры  милосердия.  Каково  же  было  наше  изумление,  когда
узнали  мы  в  «сестричках»  императрицу  и  фрейлину  её  Вырубову!
Её  Величество  пришла  благословить  Бодю.  Подарила  она  ему  икон¬
ку  и  молитвослов.  Этот  приход  её  и  дар  взволновал  нас  до  глубины
души».
 С  фронта  Владимир  часто  писал  матери  письма  в  стихах.  Госу¬
дарыня,  зная  это,  просила  княгиню  Палей  непременно  знакомить
её  с  ними,  ибо  поэтический  талант  Владимира  чувствовала  и  ценила
высоко.
 Кстати,  выручку  от  продажи  первого  вышедшего  во  время
войны  поэтического  сборника  Владимир  передал  Государыне  Алек¬
сандре  Фёдоровне  на  её  благотворительные  цели.
 «С  отъезда  сына  на  войну  жизнь  для  меня  кончилась,  —  про¬
должает  своё  скорбное  повествование  мать.  —  Ведь  дитя  это  был
самым  дорогим  моим  сокровищем,  радостью  и  гордостью.
 С  февраля  1915  по  июнь  1916  года  Бодя  был  адъютантом  у  ве¬
ликого  князя.  Юное  существо,  едва  достигшее  восемнадцати  лет,
он  прошёл  на  войне  огонь,  воду  и  медные  трубы.  Не  раз  посылали
Бодю  в  разведку,  смертельно  опасную.  Не  убило  его  чудом...  у  ног
его  упал  снаряд.  Он  извлёк  капсюль  и  привёз  его  мне  в  первый
свой  отпуск.  В  другой  раз  Бодя  и  его  взвод  едва  успели  спрятаться
за  деревьями.  Стволы  были  тотчас  изрешечены  пулями.  ...его  сол¬
даты  души  в  нём  не  чаяли.  Рассказывал  он,  как  однажды  в  окопе
унтер-офицер  бросился  на  него  и  закрыл  своим  телом.  Сын  и  охнуть
не  успел,  как  над  ними  пролетел  снаряд  и  с  адским  грохотом  разо¬
рвался  в  тридцати  метрах  от  них.
 В  1915  году  Бодя  получил  несколько  дней  отпуска  и  про¬
вёл  их  у  нас.  Очень  он  горд  был  своей  недавней  наградой,  Анной
4-й  степени,  полученной  за  отвагу».
 В  моём  архиве  хранится  подшивка  «Иллюстрированного
художественно-литературного  журнала  «Искры»  за  1916  год.
В  войну  художественно-литературные  наряды  он  сменил  на  окоп¬
ные  шинели.  Листаю  ломающиеся  на  сгибе,  высокого  формата
страницы  и  будто  стою  на  краю  кровавой  бездны.  Из  номера  в  номер
рубрика:  «Павшие  на  поле  славы».  Портреты  в  овалах,  рядами:
лица,  полные  жизни;  лихо  закручены  усы,  в  открытых  взглядах
 — 	ни  тени  страха,  словно  собрались  все  вместе  на  каком-нибудь
выпускном  вечере  и  снимаются  «  на  карточку».  А  на  обороте  этой
«карточки»  —  смерть  и  краткое  слово  прощания.
 «Корнет  Константин  Николаевич  Батюшков,  правнук  и  тёзка
известного  поэта  Батюшкова,  25л.,  пал  геройской  смертью  во  время
атаки  на  немцев  под  Двинском  14  сентября.  Участвовал  доброволь¬
цем  в  балканской  войне.  Награждён  орденом  Св.  Георгия,  золотым
рружием  и  рядом  других  боевых  наград».
 373

«Прапорщик  Андрей  Карлович  Вильзар,  37  л.,  убит  в  бою  на
рижском  фронте.  До  войны  был  учёным-физиком.  Ему  принадле¬
жит  честь  открытия  новых  физических  формул,  которые  и  будут
выгравированы  на  его  намогильном  памятнике  в  Москве.  После
его  смерти  солдаты  его  батареи  сложили  про  него  песню  и  послали
отцу  покойного.  За  храбрость  награждён  орденом  Св.  Станислава
4-й  степени,  Св.  Анны  и  представлен  к  Георгиевскому  оружию».
 «Подполковник  Николай  Николаевич  Байдак  награждён  Геор¬
гием  4-й  степени  за  взятие  тяжёлой  германской  батареи  при  насту¬
плении  в  Галиции  и,  тяжело  контуженный,  несмотря  на  уговоры
врачей,  возвратился  в  полк.  Убит  3  июля».
 ...Неисчислимы  братские  могилы,  нескончаемы  шеренги  кре¬
стов  ...  «Счастливые,  —  просится  мысль,  —  они  ещё  успели  погиб¬
нуть  за  Веру,  Царя  и  Отечество,  не  замутив  чистоту  присяги.
 Великий  князь  Павел  Александрович  и  его  сын  Владимир  воева¬
ли  на  юго-западном  фронте,  и  я  ищу  в  неостывших  сводках  с  фронта,
КАК  там,  в  Галиции,  и  радуюсь,  когда  нахожу.  «Затишье  на  юго-
западном  фронте,  как  и  следовало  ожидать,  продлилось  недолго.
В  настоящее  время  по  всему  фронту  заметно  оживилась  деятель¬
ность  неприятельских  и  наших  разведывательных  частей.  Седьмого
января  утром  над  Т.  появилось  несколько  немецких  летательных
машин.  Немцы  бросали  с  аэропланов  бомбы  в  разные  здания,  неза¬
висимо  от  их  назначения  и  без  всякого,  видимо,  плана...»
 «В  настоящее  время...»  Как  будто  оно  бывает  не  настоящим.
 Фронтовой  1916  год  для  Владимира  Палея  стал  «повивальной
бабкой»  первого  сборника  его  стихов.  «В  марте  я  уехал  в  полк,  —
датировал  он  рождение  книги  в  своём  дневнике.  —  В  июне  получил
корректуру,  в  августе  приехала  готовая  книга  и  застала  меня  в
штабе  у  папа,  под  аэропланными  бомбами.  Я  был  очень  горд  и  даже
всплакнул  от  волнения  и  радости...»
 В  те  дни  у  молодого  офицера  были  и  другие  причины  для  «вол¬
нения  и  радости».  В  мае,  —  читаю  номер  журнала  «Искры»  (№  21
от  29  мая  1916  г.),  —  «на  нашем  юго-западном  фронте  случилось,
наконец,  то,  чего  с  таким  нетерпением,  так  страстно  ждала  вся
Россия  вот  уже  более  года:  наши  войска  перешли  в  решительное  на¬
ступление  по  всему  фронту,  от  Припяти  до  румынской  границы,  то
есть  на  пространстве,  примерно,  в  400  вёрст.  Фронт  этот  находится
под  общим  командованием  генерала  Брусилова....  инициатива  на¬
ступления  на  юго-западном  фронте  ...принадлежит  нам,  и  план  его
разработан  нашим  высшим  командованием,  причём,  самый  момент
наступления  избран  весьма  неожиданно  для  противника».
 В  мае  1916  года  в  действующей  армии  Владимир  Палей  на  волне
всеобщего  подъёма  пишет  «Песни  скорби  и  надежды».
 Там,  на  фронтовых  полях,  сквозь  гром  победного  наступления,
£квозь  стоны  раненых  и  умирающих,  поэту  слышатся  два  неземных
 374

голоса,  будто  две  птицы  распростёрли  крылья  над  Россией:  вещая
плакальщица  чёрная  птица  Гамаюн  и  женогрудая,  райская  птица-
дева  Сирин.  Каждая  пророчит  крест  России.
 «Крест,  о  Русь,  из  камня  высеки
И  на  грудь  его  надень,  —
 Ведь  десятки,  сотни,  тысячи
Умирают  каждый  день...  »
 Материнским  голосом  причитает  птица  Гамаюн  «над  умершими
детьми».  Древний  плач  овевает  скорбную  землю:
 Через  год,  в  17-м,  Владимир  Палей  воочию  убедится  в  правоте
предвидения:  поступь  революции  —  каменный  шаг  Командора.
В  Царском  Селе  расстрелян  священник,  другие  арестованы.  «Это
за  служение  молебнов  во  время  боя  (войск  генерала  Краснова  с
большевиками.  —  А.Ч.)  и  устройство  Крестного  хода  по  Царско¬
му,  —  запишет  Владимир  в  дневнике.  —  Теперь  я  себе  объясняю
жуткий  колокольный  звон,  до  боли  диссонировавший  с  ещё  более
жуткой  канонадой.  Голоса  Добра  и  Зла!
 ...невесёлые  мысли  лезут  в  усталую  голову.  И  всё-таки  свет¬
лая  сила  победит!  И  зарыдают  голосом  великим  те,  кто  беснуется.
Не  здесь,  так  ТАМ,  но  победа  останется  за  Христом,  потому  что
Он  —  Правда,  Добро,  Красота,  Гармония».
 Так  ратный  воин  становится  воином  Христовым.  Светлая  птица
Сирин  —  поёт  песнь  надежды.  Не  каменный,  а  золотой  крест  на¬
денет  на  свою  грудь  древняя  и  вечно  молодая  Русь.  Песнь  птицы,
зрящей  землю  из  райских  чертогов  —  это  акафист  Святой  Руси,
какой  она  была  замыслена  Богом  изначально.
 «Ты  войною  окровавлена,
 Не  рыдать  тебе  нельзя:
Посмотри  —  кругом  отравлена
Кровью  чёрною  земля!»
 Горе,  горшее,  чем  война,  провидит  вещая  птица:
 «Ты  идёшь  к  своей  погибели,
Горемычная  страна!»
 Ш
 «Возликуй,  Россия  славная:
Каждый  сын  твой  —  богатырь!
О  родная,  о  великая,
 Мать  героев  и  святых!  »
 Ж
 ш
 375

«Нет,  тебе  к  рассвету  чистому
Богом  велено  идти!
 Ты  проходишь  по  тернистому.
По  тяжёлому  пути  ...  »
 Не  вместить  в  сердце  и  не  окинуть  умом  святость  веры  моло¬
дого  князя,  которую  не  поколебали  тягчайшие  испытания.  Даже
сейчас,  по  прошествии  века,  трудно  читать  военную  хронику
Первой  мировой  войны.  Воочию  видишь,  как  тонет  в  Чёрном  море
«госпитальное  судно  «Португаль»  и  вместе  с  ним  раненые  и  сёстры
милосердия  ...  Вероломство  врага  не  знало  границ  Зла  и  Добра.
«Согласно  Женевской  конвенции»,  судно,  трубы  и  баркасы  были
окрашены  в  серый  цвет,  чтобы  виднее  были  красные  кресты,  на¬
рисованные  на  них  как  призыв  к  милосердию.  Единственный  ли
раз  красный  цвет  окрашивался  кровью...
 Рубрика  «Наши  герои»,  которую  так  же,  как  и  «Павшие  на  поле
славы»,  из  номера  в  номер  вёл  журнал  «Искры»  —  редкая  карто¬
тека  давно  ушедших  в  вечность.  Знаешь,  что  их  нет,  и  всё  равно
с  отрадным  чувством  вынимаешь  из  небытия  их  карточки:  такие
же,  что  тоже  в  овальных  рамках  и  с  краткими  жизнеописаниями
под  ними.  Может  быть,  с  этими  людьми  на  юго-западном  фронте
довелось  перекинуться  словом  в  окопах  или  ходить  в  разведку
Владимиру  Палею.  Недаром  же  неоконченную  повесть  он  назвал
«Лётчик  Скворцов».
 Читаю  в  рубрике  «Наши  герои»:  «Прапорщик  Скворцов  на¬
граждён  Георгием  всех  4-х  степеней».  А  чуть  ниже,  в  списке  героев:
«Военный  лётчик  капитан  Борис  Фёдорович  Гончаров,  за  смелыя
разведки  и  ценную  деятельность  на  фронте  удостоен  нескольких
боевых  орденов.  ...Ныне  назначен  и.д.  начальника  одной  из  военных
авиационных  школ  —  в  прикрытии».
 В  прологе  повести  «Лётчик  Скворцов»  действие  происходит
на  передовых  позициях  фронта,  в  июле.  Над  блиндажом  —  «вы¬
сматривают  дичь»  семнадцать  вражеских  аэропланов.  Ситуация,
в  которой  побывал  сам  корнет  Палей.
 Действие  повести  стартует,  когда  «молодой  офицер  Коля
Сто  л  пин»,  едущий  из  Петербурга  в  Царское  Село  на  своём  моторе,
помогает  добраться  туда  старушке  Евдокии  Петровне  и  её  дочери
Ирине,  спешащим  в  Царскосельский  госпиталь.  Им  нужно  успеть
к  началу  операции  сына  и  брата  невольных  попутчиц  —  лётчика-
добровольца  Миши  Скворцова,  разбившегося  с  самолётом.
 Повесть  обещала  глубокие  размышления  автора  о  безумии  че¬
ловечества,  выбравшего  братоубийственные  войны  вместо  мирного
жития  в  гармонии  с  природой.  Этой  теме  посвящены  размышления
героя  Коли  Столпина.  «Как  хорошо  и  весело  на  душе!  И  насколько
 было  бы  лучше,  не  будь  этой  бесконечной  войны.  ...Люди  калеча
 376

и  убивают  друг  друга,  а  в  природе  всё  та  же  неизменная  благодать,
та  же  спокойная  гармония.  ...К  чему  её  мудрость,  если  мы  вечно
проходим  мимо  неё  и  ничего  не  хотим  заметить».
 Эпиграф  к  —  увы!  —  недописанной  повести  взят  из  лекций
американского  философа  Ралфа  Уолдо  Эмерсона  (1808—1882).
Вероятно,  мысль,  заключённая  в  его  высказывании,  стала  бы  идеей
сочинения  «Лётчик  Скворцов».  Вот  этот  эпиграф:
 «В  существе  каждого  живого  создания  содержится  некая  сила,  за¬
ставляющая  возвыситься  над  собой  ».  Думается,  молодой  автор  приуго¬
товляет  ту  самую  «некую  силу»,  которая  в  час  его  земных  мытарств  и
кончины  заставит  Алапаевского  мученика  «возвыситься  над  собой».
 Лекции  Р.У.  Эмерсона  «Литература  и  общественные  задачи»,
«  О  бессмертии  души  »,  «  Высшая  душа  »  были  переведены  и  известны
в  России  с  1876  г.  Философ  утверждает,  что  «дух  это  единственная
реальность»,  что  «природа  —  воплощение  духовного  абсолюта».
Идеал,  единственно  годный,  по  мысли  Эмерсона,  в  том,  что  «каж¬
дый  человек  должен  жить  простой  и  мудрой  жизнью  свободного
фермера  или  ремесленника  наедине  с  природой».  Звучит  как
утопия,  но  не  потому,  что  невыполнима,  а  потому,  что  нежеланна
«окамененному  сердцу»  человечества.  Но  как  близка  она  поэту,
чувствовавшему  свою  отдельность  от  мира  людей!
 Размышляя  в  письме  к  родителям  о  том,  что  будет,  когда  кон¬
чится  война,  Владимир  Палей  не  видит  своего  пути  за  поствоенным
горизонтом.  Смятение,  потерянность  —  интонации  вопросов  в  пись¬
ме,  близких  к  отчаянию.  «Что  мне  делать  после  войны?  Оставаться
в  полку?  Я  сам  об  этом  серьёзно  думаю  и  в  то  же  время  заранее  за¬
дыхаюсь  от  этой  смеси  ежедневной  сменной  езды  (в  кавалерийском
полку.  —А.Ч.)  и  столичного  угара.  Уходить?  Куда,  да  и  стоит  ли?
Есть  ли,  наконец,  дорога,  где  я  смогу  расправить  крылья,  быть  ис¬
кренним,  быть  самим  собой?»
 Из  глубины  XIX  столетия  поэту  ответит  другой  поэт,  уже  про¬
шедший  искушения  жизни  —  Фёдор  Иванович  Тютчев.
 «Увы,  ЧТО  нашего  незнанья
И  беспомощней,  и  грустней?
 Кто  смеет  молвить:  До  свиданья
Чрез  бездну  двух  или  трёх  дней?  »
 Письмо  Палея  датировано  маем  всё  того  же  16-го  года.  Он  писал
его  на  фронте,  в  деревне  Заборье,  где,  вероятно,  полк  остановился  на
краткий  отдых.  Каждый  день  и  час  мог  стать  «бездной».  Владимир
видел,  как  разверзалась  она  под  ногами  близких  ему  людей.
 «Только  что  узнал  о  смерти  Багратиона.  Бедная,  милая  Татья¬
на!  Как  я  её  жалею!»  Константин  Багратион-Мухранский,  убитый
сражении  в  1915  году,  был  мужем  княжны  Татианы,  дочери
 377

Великого  князя  Константина  Константиновича,  с  семьёй  которого
Владимир  Палей  был  дружески  близок.
 Один  за  другим  гибнут  его  товарищи.  Он  служит  по  ним  па¬
нихиду  —  стихами.  «Молитву  заменив  стихами...»  —  писал  он,
понимая  божественное  наитие  своего  дара.  Так  отпевает  поэт-воин
своего  друга  «подпоручика  Рейнталя».
 «Ты  юным  пал  на  славном  поле  брани,
Тебя  средь  жертв  наметил  грозный  Рок
Ты  отлетел  к  небесной,  высшей  грани,
Чужой  косой  подкошенный  цветок...»
 Свой  скорбный  плач  об  однокласснике  по  Пажескому  корпусу
Мише  Евреинову  озаглавил  «Memento  mori»  («Помни  о  смерти»).
«И  ты,  и  ты  убит,  несчастный  юный  друг!..»
 Да,  поэт  «помнит  о  смерти».  И  всё  же  страдания  его  непереноси¬
мы.  И  когда  горе  переливается  через  края  чаши,  он  падает  «на  колени
сердца»  и  возносит  к  Богу  вопль-жалобу-прошение  о  помиловании.
Иначе  как  «Моление  о  чаше»  стихотворение  это  не  назовешь.
 «Ужели  следует  нам  умирать  так  рано,
 И  души  мальчиков,  Господь,  Тебе  нужны?
 Мы  рады  грудью  встать  за  честь  своей  Отчизны,
Но  жаждем  также  мы  и  солнца,  и  любви.
 О,  Боже  мой!  Прости  слова  мне  укоризны,
 Но  нас,  цветов  весны,  не  рви  ещё,  не  рви  ...
 Дай  нам  пожить,  Господь,  мы  в  жизнь  едва
 вступили,
 Мы  молоды  ещё  —  и  веруем  в  себя,
 Из  чаши  опыта  мы  никогда  не  пили,
 Мы  радостей  ещё  не  знаем  бытия!
 Зачем,  зачем  же  смерть?  Услышь  мои  молитвы,
Будь  милостив,  Господь!  Для  нас  —  всё  впереди.
Пусть  ангелы  Твои  сойдут  на  поле  битвы
И  поразят  врага  —
 Но  юношей  щади!»
 Нельзя  не  сострадать  молодому  существу,  алчущему  вкусить
«святой  жизни»  и  уже  «вкусившему»  войну  как  нарушение  запо¬
веди  Христовой  «Не  убий»,  какими  бы  политическими  играми  это
тотальное  убийство  не  оправдывалось.  Война  —  святотатство  —
в  буквальном  измерении  слова.
 В  августе  1916-го,  в  местечке  Сокуль,  через  которое  проходила
действующая  армия,  Владимир  Палей  увидел  осквернённый  от¬
ступавшими  немцами  костёл.
 378

«Полуразрушенный,  он  скорбно  дремлет  ...
 Зловещей  чернотой  зияют  раны
Кирпичных  стен,  что  некогда  внимали
Молитвенным  словам  богослуженья  ...
 ...Всё  замерло  в  опустошённом  храме:
 Алтарь,  истерзанный  людскою  злобой,
 Осколками  и  пылью  занесён  ...  »
 Дьявольский  погром  святынь  христианских  вершили  тогда
враги.  Страницы  упомянутого  журнала  «Искры»,  точно  осколками
снарядов,  разорваны  этими  фактами.  Вот  —  типичная  на  эту  тему
информация.  Заглавие:  «Носители»  культуры».  «Мы  уже  сообща¬
ли,  какие  надругательства  совершили  немцы  в  Почаевской  лавре
над  этой  народной  святыней.  Такое  же  кощунственное  отношение
их  было  и  к  нашим  храмам  в  городе  Дубно.  Там  неприятельские
солдаты  в  Ильинской  церкви  вынесли  престол  и  откопали  зарытый
под  алтарём  крест,  очевидно,  в  поисках  клада.  Монастырь  Честнаго
Креста  буквально  разгромлен  австрийцами.  Под  самым  алтарём
был  проведён  подземный  ход,  сообщавшийся  с  окопами.  Престол
был  найден  опрокинутым,  ризницы  —  опустошёнными.  Большой
образ  Николая  Чудотворца  носил  на  себе  следы  пуль.  Он,  очевидно,
служил  им  мишенью  при  практической  стрельбе.
 Православное  и  католическое  кладбища  были  разрыты  австрий¬
цами,  устроившими  там  окопы.  Гробы  и  груды  человеческих  костей
свалены  в  общую  кучу.  Все  каменные  плиты  еврейского  кладбища
австрийцы  употребили  на  устройство  тротуаров».
 И  возмущения,  и  скорби  исполнены  стихи  Владимира  Палея  в
цикле  «На  войне».  Пока  —  русское  воинство  ведёт  себя  христолю¬
биво.  Можно  судить  об  этом  и  по  фотографиям  журнала  «Искры».
Вот  «сёстры  милосердия  прибивают  иконки  на  могилах  павших
героев».  А  так  выглядит  «походная  церковь  в  праздник  Святой
Пасхи».  Церковь-шатёр  похожа  на  скинию.
 Закамуфлирована  травой.  Три  купола,  словно  три  стога  сена,
из  которых  возвышаются  кресты.
 Чудотворную  Владимирскую  икону  Божией  Матери  накануне
Троицына  дня  доставляют  из  Московского  Успенского  собора  в
Царскую  ставку.  Крестный  ход.  Военные  оркестры.  Гимн  «Коль
славен  наш  Господь  в  Сионе...  »
 На  станции,  куда  по  железной  дороге  доставили  икону,  «постро¬
ен  почётный  караул.  При  приближении  процессии  к  расположению
штаба  Верховного  Главнокомандующего  икону  встретили  Государь
Император  с  Наследником  Цесаревичем  и  Великими  князьями
Георгием  Михайловичем  и  Сергеем  Михайловичем,  дежурным
флигель-адъютантом  князем  Игорем  Константиновичем  и  лицами^
 379

свиты».  (Всем  вышепоименованным  лицам  предстоит  принять
мученическую  смерть  от  рук  собственного  народа.)
 Вскоре  князю  Владимиру  придётся  убедиться,  что  сила  дья¬
вольской  одержимости  обуяет  и  его  Россию,  и  «богоносный»  народ
русский  будет  сокрушать  и  осквернять  храмы,  убивать  священнослу¬
жителей  и  верующих  мирян.  Но  и  в  осознании  этого  кошмара  князь
Владимир  Палей  останется  верен  своим  духовным  ориентирам.
 К  стихотворению  «Костёл»  предпослан  эпиграф  «из  Виктора
Гюго»:  «Вы,  кто  проходит,  придите  к  Нему,  поскольку  Он  есть».
Как  в  «Покаянном  каноне»  Андрея  Критского,  где  вслед  за  велича¬
нием  Святой  Троицы  читается  Богородичен  чин,  и  «Костёл»  можно
считать  своего  рода  покаянием  поэта,  приносимым  за  заблудшего
врага.  Там,  в  изувеченном  храме,  увидел  поэт-воин  изваяние  Девы
Марии...
 «...  стоит  ещё  с  улыбкой  на  устах
Нетронутая  статуя  Мадонны  ...
 Как  хороша  Она  в  Своей  короне
И  в  длинной  мантии!  Как  хорошо
Движенье  призывное  белых  рук,
 В  котором  затаился,  мнится  мне,
Волнующий,  непобедимый  символ:
 «Я  кроткою  остануся  всегда,
 Я  вам  прощу  поруганные  церкви,
 Чтоб  знали  вы,  что  не  всего  разрушишь,
Земные  разрушая  алтари  ...  »
 Великие,  драгоценные  слова.  Опора  поэта.  Идеал  кротости.
 Автор  назвал  эти  строфы  «Молитва».  Это  и  есть  молитва  —
о  главном:  о  покое  и  тишине,  то-есть  о  смирении  и  кротости  народа
в  державе  Российской.  Он  вплетает  «Моление  о  чаше»,  которую
предстоит  испить  его  Отечеству,  в  незримый  хор  других  молит¬
венников.  Себе  же  отводит  скромную  роль,  и  об  этом  говорит  точно
выражающий  мысль  поэта  эпиграф,  взятый  из  сочинений  совре¬
менника  Палея  Эдмона  Ростана  (1868  —  1918).
 «О,  стремиться  вписать  в  историю  свои  строки  и  затем  остаться
лишь  лбом,  прижатым  к  оконному  стеклу».
 «Свои  строки»  князь  Палей  вписывал  надиктованными  Свыше
гихами  и  подвигом  жизни  и  смерти.
 «  ...Себе  я  не  молю  ни  мира,  ни  блаженства  —
Что  бедный  мой  удел  пред  честью  всей  страны!
Я  для  неё  хочу  святого  совершенства,
 Покоя  светлого  и  мощной  тишины  ...  »
 380

Для  человека  не  воевавшего  картины  войны,  как  ни  напрягай
воображение,  всё  равно  умозрительны.  Наверное,  ни  в  каких  жиз¬
ненных  ситуациях  не  дано  так  остро  чувствовать  космический  холод
одиночества,  как  на  пограничной,  между  жизнью  и  смертью,  черте.
Эту  «пограничность»  поэт  Владимир  Палей  измеряет  сопряжением
её  с  истоками  творчества.
 В  июне  1916  года,  в  эпицентре  сражений,  он  запишет  неверо¬
ятную  мысль:
 «Но  творчество  звездою  лучезарной
Горит  лишь  там,  где  реет  близко  смерть!»
 Смерть  теперь  —  неотступная  спутница  поэта.  Да  и  только  ли
«теперь»?  Ещё  в  14-м  году,  ещё  в  Пажеском  корпусе,  он  пишет
балладу  «Двавенка».
 «На  отлогом  брегу  серебристой  реки
Сидели  две  юные  девы.
 Обе  девушки  пели,  сплетая  венки,
 И  даль  разносила  напевы  ...  »
 Поют  они  не  просто  —  о  разном,  но  о  несовместимом.  Одна
вплетает  в  венок  «надежды»,  «мечты»,  «улыбки»  —  всё,  чем  ра¬
достна  жизнь.
 Другая  сплетает  «венок  из  погибших  цветов  //  Земного
минутного  рая»  и  пророчествует  о  своей  судьбе:  «Я  умру,  когда
будет  венок  мой  готов».  За  этой  строчкой,  за  поющей  печальной
девой  —  угадывается  автор  и  его  предчувствия.
 Владимиру  Палею  внутри  войны,  летом  1915  года,  был  да¬
рован  отпуск  по  нездоровью:  как  и  многие  Романовы,  он  страдал
лёгочными  заболеваниями.  Корнет  едет  в  Крым,  куда  чуть  позже,
на  несколько  дней,  приезжает  и  Великий  князь  Павел  Александро¬
вич  с  близким  его  другом  —  адъютантом  генералом  Ефимовичем.
 Их  сопровождал  доктор  князь  Обнисский.
 Мир  снова,  пусть  ненадолго,  повернулся  к  поэту  величественной
природой,  несравненным  теплом  собравшейся  вместе  семьи:  ведь  и
мать  Володи  Ольга  Валериановна  приехала  с  дочерьми  в  Крым,  к
своим  «дорогим  воинам».  Жизнь  на  мгновение  напомнила  довоен¬
ную:  круг  друзей,  первая  влюблённость  поэта,  люди  искусства...
 «Познакомился  с  московской  знаменитостью,  певицей  Ниной
Павловной  Кошиц,  театра  Зимина...  Она  пела  романс  Нарбута  на
мои  слова.  А  романс,  я  тебе  скажу,  прекрасный  и  оригинальный»,  —
строчки  из  письма  Володи  к  ещё  не  приехавшей  в  Крым  мате-^^

ри.  Молодой  офицер  путешествует  с  друзьями  по  черноморскому
побережью.  Пишет  отцу:  «Я  поехал  в  Ялту  на  лошадях  ...дорога
очень  красива,  и  я  хотел  на  неё  насмотреться  как  следует.  Парк
(в  Алупке)  —  одно  из  самых  светлых  впечатлений  в  моей  жиз¬
ни:  сосны,  пальмы,  большие  камни,  зелёные  бассейны  и  белые
лебеди».  Правда,  Ялта  не  понравилась:  «отвратительна»,  «шум,
пыль,  масса  народа  —  в  общем,  город  с  одними  своими  скверными
сторонами».
 В  основном  князь  живёт  в  Симеизе,  на  вилле  «Камея»,  и  пи¬
шет,  пишет...  «Я  жажду  тебе  (матери)  прочесть  стихи  —  их  много
хороших».
 Да,  много.  Размах  чувств:  от  безмятежной  нежности  —
к  «лучу  рассвета»,  тонкой  травке  и  первой,  робкой,  восторженной
влюблённости...  «О,  любимым  быть  тобой  ...»  Но  ведь  тогда  же
было  написано  и  «Memento  mori»,  и  эпитафии  погибшим  друзьям,
и  светлые  строки,  посвящённые  «сёстрам  милосердия».  Он  видел
их  возле  тяжелораненых  на  поле  боя,  в  «эпидемических  заразных
бараках».
 «Искры»  писали  об  одной  из  таких  подвижниц  —  Н.И.  Кали-
шевской,  бывшей  учительнице,  которая  «долго  работала  на  юго-
западном  фронте»  в  одном  из  таких  бараков.  Заразилась  и  перенесла
сыпной  тиф.  Но  сердце  не  выдержало,  последовала  смерть.
 Владимиру,  изредка  наезжавшему  в  Царское  Село,  были  из¬
вестны  и  другие  медсёстры,  самоотверженно  работавшие  в  лазарете
при  Феодоровском  Государевом  соборе.  Ими  были  Императрица
Александра  Фёдоровна  и  её  старшие  дочери  Великие  княжны
Ольга  и  Татьяна.  Белые  головные  платки,  белые  халаты,  белые
фартуки  —  были  их  рабочей  одеждой,  и  титулы  царственных  особ
уравнивались  с  рядовыми  сёстрами  милосердия.
 Война  не  отпускала  ни  память,  ни  воображение,  оттачивала
лезвие  мысли  сцеплением  смертей,  предчувствием  недалёкой  своей
кончины.
 «Октябрь  звучит  во  мне  пророческой  струною,
Призывом  сладостным  с  волшебных  берегов,
Душа  пленяется  свободою  иною
И  вырывается  из  жизненных  оков.
 О,  как  прекрасна  смерть!  Не  смутное  забвенье
И  не  покой  один  могильный  до  конца
 «Сёстры  милосердия,  ангелы  земные,
Добрые  и  кроткие,  грустные  немного,
 Вы,  бальзам  пролившие  на  сердца  больные,
Вы,  подруги  светлые,  данные  от  Бога...»
 Ш-
 382
 ш

Сулит  она  в  тиши,  но  —  духа  возрожденье...
Неслышною  рукой  ей  сорваны  сердца
Для  лучших  грёз  и  стран,  для  лучшего  венца,
И  в  ней  воистину  должно  быть  пробужденье...  »
 Странный  реквием,  в  котором  звучит  Ода  Смерти.
 Мало  кому  доступно  столь  огнём  прокалённое,  не  заплаканное
телесными  чувствами  понятие  о  Смерти  как  возрождении  к  Жизни
Духа.
 «Я  не  могу  глядеть  на  жизнь,  как  на  забаву,
 На  Бога,  как  на  сон,  на  Смерть,  как  на  врага...  »
 Может  быть,  именно  в  крымском  раю  и  должны  были  приходить
на  ум  поэту  такие  мысли  —  в  восемнадцать-то  «мальчишеских  лет»!
 Он  ещё  раз  (и  не  один)  вернётся  к  этой  «земле  обетованной»,
чтобы  отправить  в  будущие  столетия  свои  размышления,  в  которых
мне  видится  Откровение.
 Мне  неизвестно,  когда  Владимир  Палей  начал  делать  наброски
пьесы  «Белая  роза».  Явно,  что  после  благодатного  Крыма,  а  может
быть,  и  во  время  пребывания  там.  Главный  герой  —  «известный
художник  Залесский»,  чья  дача  на  Южном  побережье  Крыма,  пер¬
сонаж  не  из  прошлого,  ибо  «время  действия  в  наши  дни».  Я  бы  ска¬
зала  —  «ив  наши»,  ибо  тема,  которую  он  предлагает  гостям,  так  же
неожиданна,  как  и  продуктивна  сегодня.  Приведу  его  монолог.
 «...порой  мне  кажется,  что  всё  наше  земное  искусство  не  что
иное,  как  ОГРОМНАЯ  ПОДГОТОВИТЕЛЬНАЯ  РАБОТА  к  чему-то
более  совершенному,  более  лучезарному,  ЧЕГО  МЫ  НЕ  ЗНАЕМ  И
НЕ  МОЖЕМ  УЗНАТЬ  ЗДЕСЬ:  мне  вдруг  чудится,  что  на  другой  не¬
ведомой  планете,  в  ином  мире  красоты,  художники  найдут  краски,
композиторы  —  звуки,  и  поэты  —  слова  такой  чистоты  и  яркости,
о  которых  мы  и  не  дерзаем  мечтать...
 ...И  приходишь  в  какой-то  странный,  тихий  восторг,  вообразив
себе,  что  картины  да  Винчи,  симфонии  Бетховена,  строфы  Тютчева,
может  быть,  ТОЛЬКО  ЭСКИЗЫ,  только  БЛЕДНЫЕ  НАБРОСКИ
ВЕЛИКОЙ  МУДРОСТИ».
 «Другая  неведомая  планета»,  «иной  мир  красоты»  —  не  из  обла¬
сти  жанра  фантастики.  Но  осторожное,  деликатное  предположение:
ЧТО  может  произойти  за  пограничной  чертой  смерти,  к  которой
жизнь  —  только  мост.  Перейдя  его,  люди  могучих,  необъяснимых
по  земным  меркам  дарований,  смогут  развернуть  их  ТАМ,  достичь
не  достижимого  на  земле  совершенства.
 Не  потому  ли,  не  отталкиваясь  ли  от  этого  прозрения,  взгляд
Владимира  Палея  то  и  дело  измеряет  перпендикуляр  между  Землёй
älh  звёздным  небом?

Кто  из  нас  не  пропустил  через  удивлённое  сознание  формулу
М.В.  Ломоносова:
 «Открылась  бездна,  звезд  полна.
 Звездам  числа  нет,  бездне  —  дна».
 Каждый  открывает  эту  «бездну»  по-своему.  Некоторым  —  не¬
многим  —  дано  в  этом  секторе  мироздания  —  особое  видение.  Иногда
кажется,  что  эти  «немногие»,  согласно  теории  Владимира  Палея,  со¬
бираются  вместе  в  горних  обителях,  чтобы  соединить  усилия  в  осмыс¬
лении  ими  бесконечного  диалога  между  человеком  и  звездой.
 Ссылка  на  «строфы  Тютчева»  в  едва  начатой  пьесе  «Белая  роза»  —
не  признание  ли  поэта  об  отрадном  их  диалоге,  молчаливое  благогове¬
ние  перед  космическими  прозрениями  старшего  собрата  по  перу?
 Тютчев:
 «Есть  некий  час,  в  ночи,  всемирного  молчанья,
 И  в  оный  час  явлений  и  чудес
Живая  колесница  мирозданья
Открыто  катится  в  святилище  небес».
 Как  бы  ни  величественна  открывшаяся  Тютчеву  панорама,  он
чувствует  и  свою  причастность  к  «живой  колеснице  мирозданья»,
пусть  в  образе  «ничтожной  пыли»,  но,  слившись  с  земным  кора¬
блём,  он  имеет  право  говорить:  «мы».
 «Небесный  свод,  горящий  славой  звёздной,
 Таинственно  глядит  из  глубины,  —
 И  мы  плывём,  пылающею  бездной
Со  всех  сторон  окружены».
 (1830)
 Личностное  «мы»  как  бы  притягивает  к  себе  небо,  делает  его
более  досягаемым,  роднит  с  духовной  плотью  человека.  И  через
шесть  лет  после,  смею  сказать,  астрономически-философских,
почти  ломоносовских,  строк,  Фёдор  Иванович  Тютчев  мечтает  о
«звёздности»  своей  души.
 «Душа  хотела  быть  звездой,
 Но  не  тогда,  как  с  неба  полуночи
Сии  светила,  как  ЖИВЫЕ  ОЧИ,
 Глядят  на  сонный  мир  земной,  —
 Но  днём,  когда,  сокрытые  как  дымом
Палящих  солнечных  лучей,
 Они,  как  божества,  горят  светлей
В  эфире  чистом  и  незримом».

Это  родственное  перемигивание,  переглядывание  «живых
светил»  с  огнями  и  взорами  смотрящих  в  небо  землян,  чудилось
и  Владимиру  Палею.  В  фатальной  незащищённости  человека  на
войне  в  какие-то  мгновения,  вероятно,  вдруг  возникает  спаси¬
тельная  нить  —  от  земли  к  Небу.  И  нечаянная  мирная  картинка,
оказывается,  таит  в  себе  связующий  миры  узел.  Так  надиктовано
душевного  тепла  и  астральной  зоркости  стихотворение  «Огоньки»,
на  мой  взгляд,  одно  из  лучших.
 «В  июньских  сумерках,  однажды,  на  войне,
 Я  помню,  видел  раз,  как  у  лесной  опушки,
 Под  яркою  звездой,  горевшей  в  вышине,
Зажёгся  слабый  свет  в  окне  простой  избушки  ...
Маня  к  себе,  в  простор,  в  страну  крылатых  грёз,
Вечерняя  звезда  сияла  горделиво,
 А  в  дремлющем  селе,  внизу,  среди  берёз.
Мерцал  огонь  земной,  неровно  и  пугливо;
 Но  голубой  дымок  всходил  прямой  чертой
От  очага  земли  к  звезде  неугасимой,
 И  чудилось  в  душе  неясною  мечтой,
 Что  огоньки  горят  в  связи  неуловимой».
 А  написано  это  было  уже  в  феврале  1917  года.
 Мне,  перечитывавшей  дивные  строки,  думалось  о  том,  что,
если  люди  глядят  на  звёзды,  то  и  звездам,  ответно,  видятся  они,
наверное,  светочами  духа,  и  внешняя,  пространственная  несовме¬
стимость  их  —  вовсе  неважна.  Не  об  этом  ли  —  во  время  военных
испытаний  —  стихотворение  «Странник»?
 Автор  не  «пришёл»,  а  «зашёл»  в  храм  среди  нелёгких  забот
фронтовой  антижизни,  зашёл,
 Случайно  встал  рядом  с  человеком  страннического  обличья...
 «Ему  в  глаза  я  бегло  заглянул  —
 И  ЗВЁЗДНОЕ  ПОЧУДИЛОСЬ  МНЕ  НЕБО,
Во  всей  своей  безмолвной  красоте...  »
 И  долго  поэт
 «Не  мог  отвлечь  обласканного  взора
От  светлого  сиянья  чудных  глаз...  »
 «Лишь  для  того,  чтобы  найти  мгновенно
Забвение  в  молитве  торопливой...»
 ш
 385

Последние  строки  стихотворения,  написанного  верлибром,  от¬
чего  поступь  их  кажется  особенно  возвышенной,  восходят  к  мысли,
связующей  рассказ:  божественный  огонь  запечатлен  в  звездах  не¬
бесных  и  в  глазах  странника  —  их  отражениях.  Среди  «спешащей
и  шумливой»  толпы  —  поэта  остановило  осознание  веры,  живой,
конкретной,  не  умозрительной  —
 «Что  будет  мир  наполнен  чудесами,
 Что  МЁРТВЫЕ  СЕРДЦА  НЕ  ПЕРЕСТАНУТ
НА  ГОЛОС  ИИСУСА  ОТКЛИКАТЬСЯ,
 Пока  в  очах  скитальцев  исхудалых
Не  потускнеет  свет,  зажжённый
Святыми  недосказками  Христа».
 (Апрель  1916)
 «Святые  недосказки  Христа»  —  не  берусь  расшифровывать
странные  эти  слова,  а  только  смею  предположить,  что  в  стихот¬
ворении  этом  —  великая  печаль  поминовения  всех  убиенных  и
самого  себя,  знавшего,  что  —  и  мёртвое  —  его  сердце  откликнется
на  голос  Христа.
 Может  быть,  сейчас  ТАМ  уже  досказаны  начатые  на  земле  и
повесть  «Лётчик  Скворцов»,  и  пьеса  «Белая  роза»,  и  во  всей  полно¬
те  воплощены  не  завершившиеся  при  жизни  замыслы.  Их  много,
незавершённых  или  только  вынашиваемых:  драматическая  поэма
«Психея»,  комедия  «Неуловимый  армянин»,  драматическая  кар¬
тина  «Марсельеза»,  перевод  сочинения  французского  прозаика
Мориса  Барреса  «Смерть  Венеции»...
 Ведь  и  Платон  говорил,  что  «местопребывание  идеи  —  занебес-
ная  область».
 «Стих,  как  виденье  из  рая...»
 Строка  эта  взята  мной  из  стихотворного  послания  Владимира
Палея  Великому  князю  Константину  Константиновичу  —  K.P.
Он  написал  его  сразу  после  того,  как  закрыл  последнюю  страницу
тетради  с  переводом  драмы  K.P.  «Царь  Иудейский»  на  француз¬
ский,  «первородный»  для  Владимира  язык.  Непостижимо,  как
умудрялся  он  на  фронте  выкраивать  место  и  часы  для  труднейшей
работы:  перевода  огромной,  написанной  в  стихах,  драмы.
 Инерция  сопричастности  к  теме,  воплощённой  Великим  кня¬
зем  на  шекспировском  уровне,  вылилась  взволнованным  стихом,
благодарным  и  восторженным:  «Посвящается  K.P.».
 Цитирую  фрагмент.
 386

«Труд  окончен.  ...Закрылась  тетрадка,
 И  в  руке  замирает  перо  ...
 О,  как  было  работать  мне  сладко,
 И  как  в  сердце  казалось  светло!
 Пролетали  стихи  вереницей,
 Словно  птица  весной  в  небесах,
 И  я  слышал,  склонясь  над  страницей,
 Как  поёт  твое  сердце  в  стихах  ...  »
 Есть  несколько  свидетельств  того,  как  Августейший  заказ¬
чик  —  автор  драмы  слушал  и  оценил  перевод.  Мать  Владимира
Ольга  Валериановна  сообщает,  что  «читка  драмы  состоялась  в
неделю  Бодиного  отпуска»,  в  апреле  1915  года.  После  чтения  пере¬
вода  тяжело  больной  Константин  Константинович  «расцеловал
Бодю  в  обе  щеки  и  подарил  ему  свою  драму  в  роскошном  издании.
...Где  она  теперь,  бесценная  эта  книга...»
 Августейший  поэт  Константин  Романов  скончался  2  июня
(по  старому  стилю)  1915  года.  Владимир  Палей  был  в  это  время  в  Кры¬
му.  Мать  пишет:  «  О  смерти  его  (Великого  князя)  Бодя  узнал  на  другой
день,  но  именно  2  июня  ему  и  двоюродной  сестре  его,  сидевшим  за
столом  визави,  было  видение.  Прошла  перед  ними  белая  тень».
 Потрясённый  скорбным  известием,  4  июня  Владимир  пишет
стихотворение  «На  смерть  K.P.  »  Оно  звучит  продолжением  преды¬
дущего  «Посвящения».  Молодой  поэт  слышит  «райские  напевы»  в
творчестве  наставника,  вверившего  ему  свою  лиру.
 «И  с  верой  он  пел  на  земле  о  небесном  ...  »
 Это  и  его,  Владимира  Палея,  поэтическая  «альфа  и  омега».
Годом  позже,  в  письме  родителям  с  фронта,  он  скажет  об  этом  с  вы¬
страданной  и  даже  несколько  грубоватой  определённостью:  «Никто
не  заставит  слепого  описывать  природу,  так  неужели  художник
должен  описывать  казарму?  »
 В  июле  1915  года,  будучи  ещё  в  Крыму,  Владимир  получил  от
матери  хранившийся  у  неё  перевод  «Царя  Иудейского».  Перечитал
и  пришёл  в  уныние,  несмотря  на  высокую  и  бесценную  для  поэта-
переводчика  похвалу  Августейшего  автора-драматурга:  «С  одной  сто¬
роны,  или  это  Bailly-Compte  перестарался,  или  я  сужу  хладнокровнее,
но  бедный  мой  перевод  мне  показался  едва-едва  посредственным».
В  том  же  письме  к  матери  деликатно,  но  твёрдо  отводит  её  руку  от
своей  рукописи.  «  ...Затем,  мамочка,  видимо,  что  ты  с  любовью  читала,
но  тебе  какое-нибудь  слово  не  нравилось,  и  ты  сейчас  же  вставляла
;ругое  —  прости  меня,  но  по  большей  части  вкривь  и  вкось».
 387

В  1919  году  перевод  драмы  был  ещё  у  Ольги  Валериановны,  но
в  феврале,  после  казни  мужа,  в  отчаянии,  в  лихорадочных  сборах
к  бегству,  она  оставила  его  в  России,  конечно,  непреднамеренно.
Отыщется  ли  этот  перевод  когда-нибудь?
 Со  смертью  Константина  Константиновича  диалог  двух  поэтов
не  умолкает.  Палей  помнит  K.P.  в  образе  Иосифа  Аримафейского,
ибо  роль  в  спектакле  и  образ  самого  Великого  князя  сделались  не¬
раздельны.
 «Отдаваясь  святому  лиризму,
 Я  про  немощь  свою  забывал,
 И  на  страсти  смотрел  я  сквозь  призму
Непорочных  далёких  начал...  »
 Так  Владимир  писал  под  впечатлением  не  остывшего  ещё
перевода.  И  вот  теперь,  в  16-м,  он  будто  слышит  ОТТУДА,  из  «над¬
звёздного  мира»,  прощальное  наставление  высокого  поэта...  перед
скорой  их  встречей.
 «Ты  песню,  не  спеша,  докончи  здесь  свою,
 И  встречу  я  тогда  тебя  у  райской  двери...  »
 «Мона  Айза»
 В  июне  1916  года,  находясь  в  действующей  армии,  Владимир
Палей  закончил  произведение  «Мона  Лиза»,  которое  я  склонна
отнести  к  жанру  поэмы.  Сочинение  обращено  к  впечатлениям  па¬
рижской  ранней  юности  поэта.  К  «эскизам»,  которым,  наверное,
предстоит  стать  «великой  мудростью»  в  занебесном  мире,  Палей
в  набросках  пьесы  «Белая  роза»  причисляет  и  «картины  да  Вин¬
чи».  Предполагаю,  что  к  16-му  году  он  уже  был  знаком  с  книгой
Д.С.  Мережковского  «Воскресшие  боги.  Леонардо  да  Винчи»,  а  мо¬
жет  быть,  и  с  дневником  великого  итальянца  и,  тем  более,  с  его  кар¬
тинами  в  Лувре.  Вглядывался  в  его  «Тайную  вечерю»  и,  возможно,
позже  согласился  с  Мережковским,  разгадавшим  тайну  художника,
проникшего  в  «святая  святых».  Писал:  «Лица  апостолов  дышали
такою  жизнью,  что  он  как  будто  слышал  их  голоса,  заглядывал  в
глубину  их  сердец,  смущённый  самым  непонятным  и  страшным  из
всего,  что  когда-либо  совершалось  в  мире  —  РОЖДЕНИЕМ  ЗЛА,  ОТ
КОТОРОГО  БОГ  ДОЛЖЕН  УМЕРЕТЬ».
 Огромную  главу,  конечно  же,  посвятил  картине  «Мона  Лиза»,
какое  уж  столетие  искушающей  неразгаданностью  её  улыбки.  Или
 388

усмешки?  Дмитрий  Сергеевич  дотошно  изучал  нехитрую  историю
неаполитанки  моны  Лизы  из  древнего,  но  разорившегося  рода,
третьей  жены  очень  обыкновенного,  среднестатистического  «фло¬
рентийского  гражданина  Франческо  дель  Джиокондо».  «Тихая,
скромная,  благочестивая,  строго  соблюдавшая  обряды  церкви,
милосердная  к  бедным,  была  она  доброю  хозяйкою,  верною  женою
и  не  столько  мачехой  для  своей  двенадцатилетней  падчерицы  Диа-
норы,  сколько  нежной  матерью».
 Правда,  за  фасадом  добродетельной  и  простодушной  женщины
Мережковский  вослед  Леонардо  высмотрел  другую,  не  бытовую
сторону  её  существа.  «Только  случайно  он  (да  Винчи)  узнал,  что
она  читает  по-латыни  и  по-гречески.  ...  у  неё  было  то,  что  глубже
ума,  особенно  женского  —  вещая  мудрость».
 Что  же  видели  на  холсте,  в  портрете  моны  Лизы  Джиоконды  сам
художник,  его  ученики  и  зрители  пяти  столетий?  В  дневнике,  настав¬
ляя  современных  ему  и  грядущих  живописцев,  да  Винчи  утверждал:
«О  художник,  твоё  разнообразие  да  будет  столь  же  бесконечно,  как
явления  природы.  Продолжая  то,  что  начал  Бог,  стремись  умножить
не  дела  рук  человеческих,  но  вечные  создания  Бога.  ...Пусть  будет
каждое  твоё  произведение  как  бы  новым  явлением  природы».
 А  в  надписи  на  анатомическом  рисунке  развернул  мысль  новой
гранью:  «  ...телесное  строение,  кажущееся  тебе  таким  совершенным,
ничто  в  сравнении  с  душою,  обитающей  в  этом  строении,  ибо  она,
чем  бы  ни  была,  есть  всё-таки  нечто  божественное».
 Можно,  казалось  бы,  заключить  портрет  моны  Лизы  в  рамки
этих  двух  аксиом,  но  в  «новом  явлении  природы»,  каким  и  оста¬
нется  на  все  времена  «Портрет  моны  Лизы»,  тотчас  означатся
сложности  и  парадоксы.
 Мережковский,  повторит  ли  ранние  мнения  или  вложит  в
уста  ученика  Леонардо  свои  мысли,  увидит  мистическое  сближе¬
ние  сходства  художника  и  модели.  И  «не  столько  в  самих  чертах,
сколько  в  выражении  глаз  и  улыбки».  И  вот  эту-то  «улыбку»  ви¬
дел  он  будто  и  в  других  картинах  Леонардо  да  Винчи,  в  сюжетах,
посвящённых  сомнению  в  вере.  «Эту  же  самую  улыбку  видел  он  у
Фомы  Неверного,  влагающего  руку  в  язвы  Господа  ...  и  у  прароди¬
тельницы  Евы  перед  деревом  Познания  в  первой  картине  учителя,
...  и  у  Леды  с  лебедем,  и  во  многих  других  женских  лицах,  кото¬
рые  писал,  рисовал  и  лепил  учитель,  ещё  не  зная  моны  Лизы,  —
и,  наконец,  нашёл  в  лице  Джиоконды».  Мона  Лиза,  стало  быть,
оборотень,  женский  двойник  самого  Леонардо?
 Рисуя  портрет  моны  Лизы  в  своей  поэме,  Владимир  Палей
учитывает  взгляд  Мережковского.  Отношение  самого  поэта  —
это  максимально  обострённое,  доведённое  до  однозначной  формулы
 389

проникновение  в  открывшуюся  автору  поэмы  суть  образа.  Сюжет
ведётся  от  лица  художника,  воспитанного  городскими  тихими
пейзажами  старого  Парижа.  В  них  «таится  прелесть  особая».
 «Там  небо,  даже  в  час  заката  солнца,  проникнуто  усталой
блед  нотой...»
 «Нередко  забегал  я  в  старый  Лувр.
 ...Меня,  искателя  душевных  тайн,
 В  квадратный  зал  влекло  неудержимо:
 Я,  преклоняясь  гению  да  Винчи,
 Обожествлял  мечтой  его  Джоконду!  »
 «Обожествлял».  Но  как?
 «Пред  этой  женщиной  в  покровах  тёмных,
 Пред  этим  сфинксом  радости,  пред  этим
АРХАНГЕЛОМ  С  ГЛАЗАМИ  САТАНЫ...  »
 Это  —  претворение  Красоты  во  Зло?  Или  их  пограничность,
почти  неразличимость?  Угадал  или  домыслил  Владимир  Палей?
От  тайны  портрета  —  к  опасным  превращениям  в  искусстве,
которое  не  всегда  диктуется  Небом.  В  искусстве  различим  ис-
кусительный  шёпот,  как  это  было  с  героем  поэмы  —  художником,
желавшим  любовью  «оживить...  образ  беспощадный»,  материа¬
лизовать  его.
 Но  вот  —  украли  портрет  из  галереи:  «И  вдруг  она  исчезла,  мой
кумир».  Страсть  поглощает  все  помыслы  героя  и,  кажется  ему,  до¬
стигает  «в  муках  злой  победы»  сверхчеловеческой  силы,  способной
найти  и  оживить  фантом  возлюбленной  Джоконды.
 «Казалось  мне,  что  я  её  найду,
 Что,  наконец,  я  в  муках  злой  победы
Нашёл  ту  власть  волшебно-призывную,
 Которая  соединить  должна
Мои  уста  с  устами  моны  Лизы...  »
 Вызванная  неодолимой  силой,  она  является  художнику
 «В  незыблемой  печали  покрывал,
 Со  звёздною  загадкою  очей,
 С  божественною  хищностью  улыбки».
 «  ...Пускай  исчезла  я  —  мой  дух  витает
Светлей  и  чище  помыслов  людских...  »
 390

Желание  художника  сбылось:
 «Она  ко  мне  нагнулась.  ...Заблистал
Лучистый  жуткий  взор...  Её  дыханье
Меня  палящим  зноем  обожгло...»
 В  подзаголовке  поэмы  —  указание  автора:  «Из  записок  умерше¬
го  художника».  Демонически  смертелен  для  живого  был  поцелуй
вожделенного  призрака.  Здесь  уместна  аналогия  с  финалом  поэмы
М.Ю.  Лермонтова  «Демон».  Так  что  же  искусство  —  тоже  «обо¬
ротень»?  Но  только  ли  «об  эстетических  отношениях  искусства  к
действительности»  горячо  и  горько  размышлял  Палей?  Эстетиче¬
ские  его  чувства,  думаю,  питали  не  только  ностальгические  вос¬
поминания  о  Лувре.  В  поэме  «Мона  Лиза»  автор  нарочито,  резко
сближает  несовместимые  понятия,  так  что  текст  временами  при¬
обретает  кощунственный  оттенок:  «Архангел  с  глазами  сатаны»,
«божественная  хищность  улыбки».
 Пейзаж,  нарисованный  автором  в  начале  поэмы,  уже  отравлен
«волшебною  печалью  отцветанья»,  «как  сладким  ядом»,  и  обмороч¬
но  бледны  закаты  над  Парижем.  Мистическая  тревожная  атмосфера
исходит  от  облика  странного  портрета.
 В  мае  того  же  16-го  года  в  письме  родителям  с  фронта,  из  дерев¬
ни  Заборье,  Владимир  подводит  невесёлый  итог  своим  жизненным
наблюдениям,  которые,  вероятно,  тоже  питали  замысел  поэмы,
осуществлённый  через  месяц,  в  июне.
 «Не  смейтесь.  Это  не  литературное  письмо.  Это  серьёзные,
слишком,  может  быть,  серьёзные  размышления  19-летнего  маль¬
чика,  готовящегося  со  дня  на  день  стать  мужчиной  и  недоумеваю¬
ще  оглянувшегося  перед  огромным,  загадочным  порогом  Жизни.
(До  революции  совершеннолетним  считался  юноша,  достигший
20-летнего  возраста.)  Господь  Бог  дал  мне  наблюдательность,  и
много  я  открыл  вокруг  себя  кораблей  «без  руля  и  без  ветрил».
То,  что  я  чувствую,  это  тревога  перед  Святостью  жизни,  это  удив¬
ление  теми,  кто  жил  и  живёт  без  всякого  внутреннего  «я»  ...  C’est
le  mal  du  siecle  (Это  болезнь  века)».
 Кажется,  его  уже  не  удивляют  «парадоксы  Судьбы»,  в  част¬
ности,  в  военном  обиходе.  «Дух  дисциплины  и  преданности»  в
солдате  внедряют  нижние  чины  «способом,  на  который  смотрят
сквозь  пальцы  —  побоями!  Всё  это  нисколько  не  мешает  войску
творить  чудеса  и  офицерам  умирать  героями...»  Владимир  судо¬
рожно  ищет  своё  место  в  гибнущем  мире,  думает  о  войне,  изрывшей
«почву  шрапнелями»  и  научившей  молодое  поколение  не  быть
безучастными.
 В  дневниковых  записях  в  октябре  1917  года  Палей  процитирует
|^^)разу  некого  Т.:  «Страшно  не  то,  что  мы  видим  и  переживаем,  а^

страшна  невидимая  борьба  двух  начал,  которая  сейчас  происходит
ТАМ».
 Ну  а  ему-то,  поэту,  обречённому  жить  внутри  космогонической
гигантомахии,  как  определиться,  где  «расправить  крылья»,  «остать¬
ся  самим  собой»  ?  В  том  же  письме:  «Бросить  стихи  я  не  в  силах:  для
меня  это  насущный  хлеб.  А  как  и  с  кем  их  примирить?...  »
 Смятенный,  он  вопрошает  любимейших  своих  родителей  («от¬
вет  за  вами,  мои  родные!  »  ),  ищет  ответ  на  срезе  других  исторических
времён  —  у  творений  Леонардо  да  Винчи,  раз  уж  сам  он,  Палей,
«ошибся  веком».
 Мысли  князя  Владимира,  вычитанные  мной  из  дневников  и
писем,  —  внешние  «позывные»,  «азбука  Морзе»  для  непосвящён¬
ных.  «А  душу  можно  ль  рассказать?»  Тем  более,  что  душа  любого
человека  —  оборотень,  эхо  воздействия  то  тьмы,  то  света.  И  эта
мысль  явно  читается  в  поэме  «Мона  Лиза».  Тема  гибельной  Кра¬
соты  доведена  до  пронзительной,  лермонтовской,  кульминации  в
его  поэме  «Демон».  Отчётливы  сближения  этих  двух  произведений.
У  Лермонтова  речь  идёт  о  неземной  природе  души  героини.
 Неотмирность  автора  поэмы,  её  героини  моны  Лизы  —  это
чувство,  каким,  наверное,  и  навеяно  произведение  Палея.  Невоз¬
можность  примирить  демоническое  начало  Красоты  с  земной,  пусть
и  безмерной,  страстью.  Погибает  художник,  погибает  алчущая
высокой  любви  Тамара.
 У  Палея:
 «Её  душа  была  из  тех,
 Которых  жизнь  —  одно  мгновенье
 Невыносимого  мученья,
Недосягаемых  утех;
 Творец  из  лучшего  эфира
Соткал  живые  струны  их,
Они  не  созданы  для  мира,
 И  мир  был  создан  не  для  них!»
 «Её  дыханье
 Меня  палящим  зноем  обожгло  ...  »
 У  Лермонтова:
 «Смертельный  яд  его  лобзанья
Мгновенно  в  грудь  её  проник  ...
Мучительный,  ужасный  крик
Ночное  возмутил  молчанье  ...  »
 392

Мой  очерк  о  поэме  «Мона  Лиза»  —  это  только  черновые  набро
ски  «по  поводу»  ...  Сам  же  «повод»  —  неизмеримо  глубже.  Каждый
читатель  или  исследователь  найдёт  в  ней  для  себя  доступную  ему
«точку  опоры».
 «Белая  роза»  чистого  искусства
 Владимир  Палей  —  исповедник  «чистого  искусства».  Как  и
его  олимпийский  наставник  —  Великий  князь  Константин  Кон¬
стантинович.  «Так  неужели  художник  должен  описывать  казар¬
му!  »  —  категорическая  позиция  Палея.  А  ЧТО  —  должен  и,  главное,
КАК  должен  «описывать  художник»?  На  эту  тему  теоретизирует
персонаж  неоконченной  пьесы  «Белая  роза»  художник  Залес¬
ский.
 Прогуливаясь  вместе  с  гостями  возле  своей  «дачи  на  Южном
побережье  Крыма»,  под  аккомпанемент  пианино  и  скрипки,  доно¬
сящийся  из  дома,  Залесский  обосновывает  свою  приверженность  к
так  называемому  «чистому  искусству».
 «  ...произведением  чистого  искусства  является  не  то,  что  нашу¬
мело,  а  то,  перед  чем  толпа  благоговейно  замолчала...
 ...нельзя  чересчур  сближать  искусство  с  жизнью  и  с  её  прояв¬
лениями  —  это  опасная  игра!»
 Да  и  люди,  посвятившие  себя  высокой,  без  бытовых  приме¬
сей  поэзии,  —  мир  видят  совсем  не  так,  как  обычный  заурядный
человек.  «Мы,  люди  искусства,  —  продолжает  Залесский,  —  всё
гуляем  по  своим  пунктикам,  и  чересчур  здравомыслящие  люди
нам  кажутся  нудными.  Это  оттого,  мне  кажется,  что  мы  более,  чем
остальные,  живём  в  воображаемом  мире,  более  ярком,  чем  сама
жизнь.  Поэтому  то,  что  исключительно  жизненно,  кажется  нам
бесцветным».
 «Воображаемый  мир»  Владимира  Палея  —  ангельски  чист.
Ему,  как  и  молодым  героям  «Белой  розы»,  —  Наташе  и  Сергею
Русанову  —  хочется  говорить  языком  цветов.  Символы  и  сигналы
их  взаимоотношений  —  белая  и  алая  розы  —  образы,  популярные
для  символизма,  инакомыслящего  и  противостоящего  системе
тотального  реализма.
 «Мы  тогда  решили,  что  если  кто-нибудь  из  нас  окажется  в  опас¬
ности,  ...то  другой,  узнавши  об  этом,  пошлёт  ему  алую  розу...  Если
же  один  из  нас...  почувствует,  что  всем  сердцем,  всей  душой  желает
близости  другого,  то  вместо  алой  розы  будет  послана  белая».
 Алая,  по  древней  легенде,  получила  свой  цвет  от  капли  крови
Афродиты,  уколовшей  палец  шипом  белой  розы,  ибо  тогда  все  розы
.были  белыми.
 393

Можно  усмотреть  в  этих  мотивах  влияние  модерна  в  архитекту¬
ре,  живописи,  поэзии.  В  довоенные  годы  Владимир  не  мог  миновать
этот  стиль  ни  взглядом,  ни  душой.  В  своей  книге  «ЭДЕМСКАЯ
ПАМЯТЬ»  (М.,  2006)  я  пыталась  исследовать,  отчего  идея  цветка,
формообразующая  стиль  modern,  была  так  популярна  в  Европе  и  в
России  в  начале  XX  века.  Художник  чех  Альфонс  Муха,  писавший
декоративные  панно  для  Сары  Бернар,  будто  согласно  беседует  с
модернистом-архитектором  Фёдором  Шехтелем,  чьи  уцелевшие
в  России  здания  до  сих  пор  смотрят  на  нас  очами  астральных  дев;
их  волосы  становятся  завитками  стеблей  и  цветков.  «Лилии,  гиа¬
цинты,  крокусы,  розы,  орхидеи  прильнули  к  волнам  волос,  вы¬
глядывают  из-под  них,  будто  шепчут  бесстрастному  лицу  что-то
своё,  заветное  —  «какой-то  закон,  какую-то  тайную  мысль  вселен¬
ной»  ,  по  слову  Мориса  Метерлинка,  автора  книги  «Разум  цветов».
Он  сказал:  «Цветы  продолжают  завоёвывать  землю».  «Этот  парад-
алле  цветочного  мирного  воинства,  —  писала  я,  осмелев  в  сужде¬
ниях,  вслед  за  ним,  —  противостоит  сговору  человека  с  ружьём  и
динамитом,  гексогеном,  пластидом  —  с  чем  там  ещё  из  сатанинского
арсенала».
 Осознанно  или  интуитивно  поэт  Владимир  Палей  и  посредством
языка  цветов  взывал  к  людям  «  стяжать  дух  мирен  ».  И  было  это  в
разгар  крушения  Российской  империи  и  накопленных  ею  за  тыся¬
челетие  духовных  ценностей.
 «Не  требуй  от  судьбы  снопа  душистых  лилий  —
 Проси  один  цветок.
 Моля,  чтоб  этот  дар  твои  мечты  хранили,
 Хотя  он  и  убог...  »
 (Июнь,  1917)
 «Мне  хочется  любви  наивной  и  несложной,
 Похожей  на  цветок,  на  детскую  тетрадь...  »
 Это  не  программа,  как  у  Мориса  Метерлинка,  не  прилюдное
воззвание.  Это  душа  —  наедине  с  собой,  сжавшаяся  от  неприкаян¬
ности,  тоскующая  в  силках  убийственной  эпохи.
 Ещё  один  маленький  штрих  говорит  о  приверженности  Вла¬
димира  к  семантически  значительной  для  него  «цветочной»  теме.
Об  этом  пишет  его  сводная  сестра  княжна  Мария  Павловна.  Голод¬
ной  зимой  1917  года  «по  просьбе  Володи  (она)  начала  переводить
с  английского  языка  очень  сентиментальный  роман,  который  на
(них)  обоих  произвёл  сильное  впечатление.  Он  назывался  «Цвет¬
ник  из  роз».  В  тексте  было  много  стихов,  которые  Володе  особенно
хотелось  перевести.  В  течение  зимы  (Мария  Павловна)  закончила.
 394

свою  часть  работы,  но  Володе  не  было  суждено  сделать  свою  часть»
(Мария  Романова.  Воспоминания  Великой  княжны.  М.:  Центро-
полиграф,  2007).
 Но  вот  —  внезапно  расправляются  крылья,  и  князь  Владимир
Павлович  из  рода  Романовых  пишет  воззвание,  обращённое  к  тем,
кто  раскрутил  молот  всепожирающего  молоха,  и  к  тем,  кто  предал
присягу  Царю  и  Отечеству  —  к  дезертирам,  ко  всему  так  называе¬
мому  «богоносному»  русскому  народу.
 Мне  неизвестно,  было  ли  оно  где-то  напечатано  или  так  и  оста¬
лось  невостребованным,  и  в  сборнике  сочинений  Палея  было  отне¬
сено  к  «наброскам  1917  года».  В  них  князь  —  офицер  Император¬
ский  армии  определяет  свою  гражданскую  позицию.  Он  обнажает
подспудные  цели  переворота,  видит  их  в  переделе  собственности,
достижении  личных  выгод  и  житейских  благ.  В  истории,  которая
«беспристрастно  записывает  все  поступки  и  все  слова»,  запечатле¬
ется  и  предстанет  перед  потомками  «кучка  людей,  вырывающих
друг  у  друга  право  на  «катание  в  моторах»,  в  то  время  как  страна
голодает  и  армия  целуется  с  врагом...»  «Мотор»  —  автомобиль  в
начале  XX  века  только  входил  в  моду  и  стал  эталоном  власти  и
богатства  его  обладателей.
 Благ,  но  не  благодати  —  об  этом  в  начале  марта  следующего
1918  года  во  всеуслышание  объявит  «смиренный  Тихон,  Патриарх
Московский  и  всея  Руси».  Журнал  «ЦЕРКОВНЫЕ  ВЕДОМОСТИ»
(№  7—8  за  1918  г.)  опубликует  его  Послание  —  «архипастырям,
пастырям  и  всем  чадам  Православной  Российской  Церкви».  Там
были  такие  слова:  «К  ужасам  жизни,  полной  бедствий,  скорбей  и
лишений  ...сковали  помыслы  всех  о  нуждах  земных».
 За  год  до  Послания  Патриарха  раздался  скорбный  и  неистовый
голос  прошедшего  фронт  Владимира  Палея.  Его  словами  взывало
и  многотысячное  войско  русских  героев,  павших  на  необозримых
пространствах  войны.  В  лобзаниях  с  немецкими  солдатами  русский
солдат  Палей  усматривает  «поцелуй  Иуды».
 «Если,  будучи  в  течение  трёх  лет  свидетелями  немецкой  бес¬
человечности,  мы  могли  дойти  до  мысли  о  братании  с  этими  изуве¬
рами,  то  почему  же  не  дать  знать  сразу  в  Берлин:  «Земля  наша
велика  и  обильна,  но  порядка  в  ней  нет...  »  Да  не  станет  нам  стыдно
быть  Русскими!»
 Князь  Владимир  Павлович  осознаёт  свою  личную  ответствен¬
ность  за  кровавый  хаос,  за  разложение  армии  —  и  как  представи¬
тель  династии  Романовых,  и  как  офицер.  Он  предлагает  разумную,
но,  увы!  —  уже  несбыточную  программу  спасения  Отечества.
 «Сплотимся,  скорее  забудем  то,  чего  мы  добивались  для  своей
плоти,  и  спасём  святыню  Родины,  к  которой  жадно  тянутся  окро-
^вавленные  руки  немецкого  милитаризма.  Спасём  её  не  манифеста-/

циями  и  не  пальбой  на  улицах,  а  пальбой  на  фронте  и  возрастающим
порядком  внутри  страны».
 К  этому  же  разумному  решению  призывает  и  Патриарх  Ти¬
хон  уже  после  того,  как  большевиками  был  заключён  с  немцами
позорный  Брестский  мир.  «Куда  же  девалась  былая  мощь  нашей
родины?  ...С  поля  ратного,  перед  лицом  врага  иноземного  бежите
вы  с  оружием  в  руках,  чтобы  этим  же  оружием  расстреливать  друг
друга  в  междоусобной  борьбе....  Иссякли  в  нас  не  крепость  телесная,
даже  и  не  мужество  духа  вашего,  а  исчезла  любовь  к  земле  родной,
погасло  в  сердцах  ваших  пламя  веры  святой...  »  («Церковные  ведо¬
мости».  №  7—8.  2  (15)  марта  1918  г.).
 «Творимое  вырвалось  из  рук  творителей»,  —  предшествует  гла¬
су  Патриарха  князь  Палей.  —  «Всей  России  грозит  "жёлтый  дом".
Всей  России  грозит  позор  и  проклятие.  Пора,  пора  опомниться,
если  мы  не  хотим  дать  миру  право  плевать  нам  в  лицо...  Что  могли
подумать  о  нас  союзники,  узнав,  что  на  Невском...  раздался  крик:
«Да  здравствует  Германия!"»
 Понимая,  что  Россию  накрыла  волна  тотальной  мистической
одержимости,  Палей  констатирует,  что  «спаивают  нашу  родину
напитком  безумия».  Гневом  и  страданием  дышат  заключительные
слова  воззвания  князя  Владимира:  «Русские  мы  или  нет?  Судя
по  фактам,  все,  бьющиеся  сейчас  вокруг  власти,  ненавидят  свою
родину».
 «Я  розы  приносил  тебе  бывало,
 Я  розы  приносил...
 Мне  помнится  —  они  смеялись  ало
В  душистом  ликованьи  юных  сил,
 Но  к  вечеру,  незримыми  руками,
 Был  весь  ковёр  усыпан  лепестками.
 И  постепенно  умер  целый  сад
Перед  тобой  —  и  я  всему  был  рад.
 Вот  я  любовь  принёс  в  тиши  вечерней,
 Вот  я  любовь  принёс...
 Но,  скорбная,  она  уже  из  терний
И  не  умрёт  прекрасной  смертью  роз;
 Сплети  же  из  неё  венец  кровавый
И  на  чело  воздень  мне  для  забавы...  »
 (Июнь,  1917  г.)
 Кому  посвящена  печальная  элегия  поэта  в  тот  роковой
17-й  год:  любимой  девушке?  Или  —  аллегорически  —  любимой  Рос¬
сии,  которая  скоро,  через  год,  возденет  «венец  кровавый»  «на  чело»

«Смерть  Пушкина»
 Поистине,  «маленькие  трагедии»  A.C.  Пушкина  напоминает
«драматический  этюд»  Владимира  Палея  «Смерть  Пушкина».
Единственное  законченное  драматургическое  его  произведение.
 Он  отважно  подошёл  к  трагической  вершине  жизни  несравнен¬
ного  нашего  поэта,  избрав  реальную  экспозицию  сюжета.
 Итак,  «вечер  27  января  1837  года.  Дом  кн.  Волконской  на
Мойке.  Кабинет  Пушкина».  Его,  лежащего  на  смертном  одре,
окружают  близкие  люди:  жена;  друг  и  издатель  Плетнёв;  Дан-
зас  —  полковник,  секундант  поэта;  врачи:  Шольц  —  акушер,
Зад  л  ер  —  хирург».
 Каждый  эпизод  сцены  глубоко  значителен.  Краткий,  немного¬
словный  по  форме,  внутренне  максимально  напряжён.
 Раненый  Пушкин  не  малодушествует,  просит  Шольца  «от¬
ветить  откровенно»,  смертельна  ли  рана,  и  мужественно,  без
отчаяния,  встречает  ответ:  «Исход  смертельным  оказаться  мо¬
жет».
 Наступает  час  прощания.  Доктор  спрашивает,  перечисляя:
 «  —  Вы  не  желаете  ли  видеть  из  друзей
Кого-нибудь,  из  близких,  из  родных?»
 И  Пушкин  пытается  чуть  приподняться,  обернуться  лицом  к
своей  библиотеке  и,  просветлённый,  «со  светлой  улыбкой»,  произ¬
носит  достойный  этого  человека  и  этой  минуты  монолог.  Многие
из  нас  на  излёте  лет  многотрудной  жизни  сочли  бы  эти  мысли,  эти
слова  —  своими.
 «Прощайте,  о  друзья  минувших  дней,
Товарищи  и  спутники  поэта...
Сиянием  невидимых  огней
Скрывали  от  меня  вы  пошлость  света.
Прощайте,  о  сподвижники  труда,
Которым  клевета  чужда  земная,
Которым  изливал  я  сердце,  зная,
 Что  эти  не  изменят  никогда!...
Житейский  гнев,  душевные  вериги
Я  забывал  средь  вас  в  вечерней  мгле
И  с  вами  расстаюсь  теперь,  о  книги,
Как  с  лучшими  друзьями  на  земле!...  »
 397

Как  целительны  и  умудренны  эти  собеседования  «в  вечерней
мгле»  с  теми,  кто,  уйдя,  оставил  переселившееся  в  нас  нетленное,
живое  слово.
 Прощание  Пушкина  радостно,  ибо  сулит  скорую  встречу  с
авторами  любимых  сочинений.  Но  и  мучительны  его  мысли  о
произошедшем  третьего  дня  на  роковой  дуэли  с  Дантесом.  И  толь¬
ко  Плетнёву  может  он  поверить,  доверить  вопрос,  равносильный
гамлетовскому  «  Быть  или  не  быть?  »
 Что  хочет  он  услышать,  спрашивая  Плетнёва:
 «Ответь  сперва  —  кто  должен  был  погибнуть?»
 И  слышит  —  ожидаемое,  приговор,  который  не  изменится  в
веках.
 «Плетнёв:  Сошлись  стреляться  двое:
 Один  из  них  —  нахал  и  негодяй.
 ...Другой  —  поэт,  волшебный,  вдохновенный»
 Таким  будет  и  суд  истории,  и  поначалу  Пушкин  будто  бы  со¬
гласен.  Вот  и  сон  свой  пересказывает  Плетнёву:  из-под  спуда,  из
сферы  подсознательного,  являются  ему  его  же  помыслы.  ...Будто
врукопашную  он  бьётся  с  ненавистным  Дантесом.
 «...руками  холёную  шею  сжимая,  как  железными
 тисками,
 Его  душу,  душу  со  злобным  смехом.
 Плетнёв:  И  спрашиваешь  ты  —  не  справедливо  ль
 Судьба  с  тобою  поступила?  »
 Пушкин  останавливает  горячность  друга,  да  и  свою.  Происходит
то,  ради  чего  задуман  «драматический  этюд»  и  выбран  пограничный
час  между  жизнью  и  смертью  поэта.
 «Но  творчество  звездою  лучезарной
Горит  лишь  там,  где  реет  близко  смерть».
 В  этой  точке  они  сходятся:  Александр  Пушкин  и  Владимир
Палей,  чьё  творчество  в  последние  четыре  года  жизни  было  нераз¬
лучно  с  угрозой  смерти,  непрестанным  её  ожиданием.  Вероятно,
это  чувство  не  может  притупиться,  но  может  стать  катарсисом.
Во  всяком  случае,  с  Пушкиным  в  этюде  Палея  произошло  именно
 398

так.  Преображение  на  смертном  одре.  Только  титану  духа  это  по¬
сильно.
 Владимир  Палей,  следуя  «скорбным  листам»  последних  дней
поэта,  ведёт  его  «духовный  дневник»  от  ответного  выстрела  в
Дантеса  к  словам,  услышанным  всем  миром:  «Хочу  умереть  хри¬
стианином».
 «Пушкин  (тихо).  Нет,  не  горячись:  одно  теперь  мне  ясно:
 Что  проклинать  судьбу  не  должен  я  ...
 Во  мне  прошло  то  чувство  озлобленья,
 Что  до  сих  пор  мою  терзало  душу,
 И  думать,  и  смотреть  я  стал  иначе  ...
 И  кажется  мне  странным  тот  порыв,
 Заставивший  меня  уже  с  земли,
 Где  я  лежал,  безвольно  приподняться
И  выстрелить  в  надменного  Дантеса  ...  »
 И  далее  —  самое  главное.  Вот  когда  —  на  краю  могилы  —  автор
«маленьких  трагедий»  своим  смертным  опытом  осознал,  что  воис¬
тину  «гений  и  злодейство  несовместны».  И  как  безошибочно  и  бес¬
компромиссно  понял  и  выразил  магистральное  открытие  Пушкина
его  ученик  и  последователь  поэт  Владимир  Палей.
 «Что  если  бы  я  не  свалился  первым,
 Что  если  бы  МОЯ  вонзилась  пуля,
 Даря  ему  предсмертное  забвенье,  —
 Всё  было  б  кончено  —  и  я  бы  замер
С  рукою  окровавленной  навеки,
 От  принесённой  свету  жалкой  жертвы:
 Я  ТВОРЧЕСТВА  НЕ  МОГ  БЫ  СОВЕРШАТЬ.
СВЯТОЕ  ТАИНСТВО  —  УДЕЛ  НЕМНОГИХ,
ВО  СВЕТЛОМ  ХРАМЕ  ЧИСТОГО
ИСКУССТВА!...
 Нет,  друг  мой,  нет!...  Я  это  сознаю  —
Останься  я  и  жив,  и  невредим  —
 Моя  исчезла  бы  навеки  муза,
 Я  перестал  бы  понимать  красоты
Глубоких  чувств,  природу  бы  отверг  я...
 Нет,  ЛУЧШЕ  МНЕ  ПОЭТОМ  УМЕРЕТЬ,
 Чем  прозябать  глухонемым  убийцей!...»
 399

Велика  цена  выбора:  смертью  оградить  возвышенную  Красоту
искусства,  не  запятнать  совесть  кровью,  принимая  «удел  немно¬
гих»  —  творчество  как  «святое  таинство»,  дарованное  Богом.
 «Пахнет  кровью»
 Фраза  из  дневниковой  записи  Владимира  Палея  от  21  июня
 1917 	года,  когда  он  и  его  отец  Великий  князь  Павел  Александрович
вернулись  с  фронта  позорно  проигранной,  захлебнувшейся  в  пре¬
дательстве  войны,  в  Царское  Село.
 Перелистаем  дни  вспять,  в  ноябрь  1916  года,  чтобы  сдуть
пыль  с  давно  забытых  поисков  спасения  монархии,  предприня¬
тых  Великим  князем  Павлом,  о  котором  один  из  современников
его  писал,  что  он  «на  государственные  дела  никакого  влияния  не
имел»  (Воспоминания  Великого  князя  Александра  Михайловича.
М.:  Захаров,  1999).
 Супруга  Павла  Александровича  Ольга  Валериановна  тоже
вела  трагический  отсчёт  дней  и  событий  в  преддверии  катастрофы.
 «3  декабря  (ст.ст.)  Павел  просит  аудиенции  у  царя  и  получает  её».
Справедливо  полагая,  что  Император  не  владеет  всей  информацией,
подробно  представил  ему  картину  истинного  положения  в  стране,
где  назревший  гнойник  революции  вот-вот  прорвётся.
 «От  имени  всей  семьи,  —  говорил  Павел  Александрович,  —
он  имеет  честь  просить  Государя  дать  стране  конституцию,  «пока
не  поздно».  Просил  и  об  отставке  Штюрмера,  который  в  1916  году
при  поддержке  Распутина  был  назначен  председателем  Совета  ми¬
нистров,  а  также  министра  внутренних  дел  Протопопова.  Государь
«недовольно  покачал  головой  и  сказал:
 — 	То,  о  чём  ты  просишь,  невозможно.  В  день  коронации  я  при¬
сягал  самодержавию.  И  присягу  должен,  не  нарушив,  передать
сыну».
 1 	марта  поезд  Верховного  Главнокомандующего  Императора
Николая  II  не  пустили  ехать  в  сторону  Петрограда,  отогнав  состав
на  железнодорожную  станцию  Дно.
 Великий  князь  Павел  Александрович  лихорадочно  ищет  выход,
чтобы  удержать  падающий  трон.  «На  Бод  иной  машинке  написали
Манифест,  которым  Император  даровал  бы  стране  Конституцию».
Это  происходило  в  Царскосельском  дворце  Великого  князя  Павла,
недалеко  отстоящего  от  Александровского  дворца.  Друг  семьи  князь
Путятин  «помчался  во  дворец  и  передал  его  Государыне.  ...Подпи¬
сать  она  отказалась.  Тогда  Павел  подписал  его  сам,  и  Иванов  увёз
его  (Манифест)  в  Петроград,  где  добрал  подписи  Великих  князей
Михаила  Александровича  и  Кирилла  Владимировича.  Манифест^.

тут  же  отнесли  в  Думу  и  вручили  Милюкову.  Тот  пробежал  его
глазами,  положил  в  портфель  и  сказал:
 — 	Интересная  бумаженция.
 ...Никто,  никогда  и  ничего  о  ней  больше  не  узнал».
 Эти  и  множество  других  подробностей  с  дотошностью  летопис¬
ца  зафиксировала  Ольга  Валериановна.  Увы,  старания  Великого
князя  разбились  об  упорство  Императорской  четы.  В  итоге  —  от¬
речение  Царя,  заточение  Императрицы  с  детьми  во  дворце  под
домашним  арестом.  Наложили  домашний  арест  и  на  семью  Ве¬
ликого  князя  Павла  Александровича.  Он  длился  восемнадцать
дней  —  с  27  августа  по  13  сентября.  Новые  власти  приставили  ко
дворцу  охрану,  определили  «зону»  для  гулянья.  «Я  и  дети,  —  пи¬
шет  княгиня  Палей,  —  частенько  беседовали  с  нашими  церберами.
А  Великий  князь  гулял  молча:  выйдет,  пройдётся  с  серьёзным  видом,  —
и  в  комнаты.  В  душе  он  с  младых  ногтей  был  солдат  и  видеть  спокойно
не  мог  нынешний  неопрятный  вид  рядовых,  разболтанность,  самово¬
лие».
 Ещё  в  начале  марта,  когда  «новоявленный  Наполеон»  Керен¬
ский  возглавил  Временное  правительство,  «Великий  князь  Павел
послал  временщикам  два  прошения  об  отставке,  своё  и  Владимира.
Павел  отказывался  от  инспекторства  гвардии,  а  Бодя  —  от  лейте-
нантства  при  лейб-гвардии  Гусарском  полку.  Служить  новой  власти
воины  мои  гнушались».
 В  «окаянные  дни»  1917  года  Владимир  Палей  подавлен  и  угне¬
тён.  Не  только  началом  репрессий,  уже  коснувшихся  его  семьи.  Во¬
круг  него  падали  все  устои,  так  недавно  казавшиеся  незыблемыми:
падение  монархии,  падение  нравов,  растление  веры.  «Растёт,  раз¬
вивается  хамство,  оно  уже  протягивает  в  разные  стороны  зловонные
ветки  и  цепляется  за  всё  окружающее...»
 С  горьким  упрёком  обращается  он  к  бывшему  самодержцу,  а
в  семейном  обиходе  —  «дяде  Ники»,  не  услышавшем  здравомыс¬
лящих  голосов.  В  дневнике  оставит  запись  стихотворения,  очень
личного,  не  желая  предавать  его  гласности,  чтобы  не  тешить  толпу
злорадных.  Палей  назвал  свой  стих-укоризну  «В  дни  революции».
Не  мог  не  написать,  когда  революционное  землетрясение  низвер¬
гало  Россию  в  бездну.
 «  ...к  чему,  к  чему  тогда,  когда  ещё  святыни
 Не  пали  в  прах,
 Ты  чуять  не  хотел  заботливой  кручины
 Ни  в  чьих  словах?
 Зачем  на  речь  друзей  Ты  хмурился  сурово,
 Зачем,  скажи,
 401

Не  различал  тогда  Ты  вещей  правды  слово
От  слова  лжи?
 ...  А  ныне  —  произвол  без  совести  и  страха,
Кругом  —  пустырь,
 И  ниже  кажется  без  шапки  Мономаха
Наш  богатырь».
 Последние  две  строки  —  точно  печать  на  приговоре  Истории.
 В  доме  молодого  Палея  глава  Временного  правительства  Керен¬
ский  —  притча  во  языцех.  Владимиру  известно,  как  фиглярствует
он,  играя  в  Наполеона:  живёт  в  Зимнем  дворце,  спит  на  постели
Императора  Александра  III,  витийствует  на  митингах,  подражая
Жоресу.  Естественно,  мать  рассказывала  дома  о  своём  визите  к
Керенскому,  передавала  суть  и  стиль  их  беседы.
 «—Я  пришла,  сударь,  —  говорю,  —  просить  выпустить  нас  из  Рос¬
сии,  Великого  князя  Павла,  детей  и  меня.  ...Во  Францию,  к  друзьям.
 — 	Нет,  —  перебил  он,  —  никакой  Франции.  Что  скажут  Советы
рабочих  и  солдатских  депутатов,  если  я  выпущу  великого  князя,
бывшего  великого  князя!  —  такую-то  особу!  »
 «Все  эти  факты  стали  поводом  для  Владимира  —  написать  «са¬
тиру  «Зеркало»  издевательскими  словами,  совершенно  уничтожив
выскочку,  —  вспоминала  Ольга  Валериановна.  —  За  сатиру  прика¬
зали  министру  Терещенко  выслать  автора  из  столицы.  Терещенко
так  и  не  выслал  его,  хотя,  может  быть,  эта  высылка  спасла  бы  сыну
моему  жизнь».
 Рушилось  небо,  разверзалась  земля  под  ногами  —  даже  в  это,
как  он  скажет,  «поганое  время»,  поэт  Владимир  Палей  не  мог,
да  и  не  хотел  заглушить  в  себе  «атомный  реактор»  творчества.
В  октябре  1917  года  отмечает  в  дневнике  радостное  событие:  «По¬
лучил  первые  две  части  корректуры:  «Весенние  напевы»,  «Мону
Лизу».  Этот  —  второй  сборник  сочинений  —  выйдет  в  свет  21  марта
1918  года,  по  словам  матери,  «накануне  проклятого  отъезда  моего
мальчика  в  ссылку  и  на  смерть».  Была  готова  и  уже  отпечатана  авто¬
ром  на  машинке  и  третья  книжка  стихов  Палея.  В  суматохе  бегства
Ольга  Валериановна  не  захватила  его  с  собой,  сборник  остался  в
России.  «Будет  ли  он  издан?  Дождусь  ли  его?  Доживу  ли?  »  —  с  без¬
надёжной  надеждой  вопрошала  она  из  эмиграции  Судьбу  и  Время.
Не  дождалась.
 Издавал  стихи  Палея  Аркадий  Вениаминович  Руманов  (1876  —
1960).  Подвизался  он  сначала  в  «Товариществе  издательского  и
печатного  дела  А.Ф.  Маркса»,  затем  перешёл  к  И.Д.  Сытину.  Вла¬
димир  ценил  его  и  как  литератора.  Говорил:  «Он  ювелир  слов».  Ему,

импонировала  в  Руманове  «идея  выпуска  сборника  стихов  во  время
революции.  ...В  этом  он  видит  дерзость,  красивый  вызов»,  по  вос¬
поминаниям  княжны  Марии  Павловны.
 В  октябре,  вычитывая  корректуру,  Палей  обдумывает  замысел
«новой  драматической  поэмы  «Психея».  Безмерно  жаль,  что  нам
неизвестны  подробности  замысла.  Что  искал  он  в  образе  героини
древнегреческой  мифологии,  чьё  имя  означало  «душа»,  которая  в  об¬
лике  бабочки  то  вылетала  из  погребального  костра,  то  улетала  в  аид.
Иногда  Психея  воспринималась  и  как  душа  умершего  человека.  Или
интересовал  поэта  более  мажорный  сюжет:  о  любовном  дуэте  Амура
и  Психеи,  популярный  в  скульптуре  и  живописи  XVIII  века?
 В  те  октябрьские  дни  Царское  Село  трепетало,  ожидая  втор¬
жения  большевиков.  Ходили  слухи,  что  они  «уже  на  подходе  к
Царскому».  Счёт  шёл  не  на  дни  —  на  часы  и  минуты.
 Дневник.  «30  октября.  3,5  часа  дня.
 Пишу  эти  строки  под  страшный  орудийный  огонь  и  под  звон
колоколов!
 Гражданская  война  в  самом  разгаре.  Большевики  и  войска  Ке¬
ренского  дерутся  между  Александровской  станцией,  Кузьмином  и
Пулковом!  Стрельба  отчаянная.  Говорят,  много  убитых  и  раненых.
Снаряды  попадали  кое-где  и  на  улицах  Царского.  Господи,  спаси
и  помилуй  нас!
 6,5  часов  вечера.  Стрельба  почти  не  прекращается...  В  Царском
полная  тьма,  станция  не  работает.
 31  октября.  Вчера  к  вечеру  казаки  и  артиллеристы  исчезли  из
Царского.  К  ночи  город  был  в  руках  большевиков».
 Об  этих  же  страшных  сутках  с  29  на  30  октября  1917  года
вспоминает  и  Ольга  Валериановна  Палей.  «Колокольный  звон  и
орудийный  огонь  —  казалось,  борется  добро  со  злом.  Увы,  зло  по¬
бедило.  Звон  смолк.  Залпы  усилились».
 Как  выяснилось  позже,  священник,  бивший  в  набат,  сзывая
мирян  противостоять  «нашествию  одноплеменных»,  был  расстре¬
лян,  церковные  службы,  по  распоряжению  новой  власти,  —  за¬
прещены.
 На  улицу,  охваченную  смятением,  Владимир  смотрел  из  окна
второго  этажа  их  дома.
 «—Смотрите,  мама,  —  сказал  он,  —  как  сияет  крест  на  Ека¬
терининской  церкви.  Как  солнце!  А  пушки  —  да  что  пушки?  Всё
равно  победит  крест,  рано  или  поздно.
 Как  прекрасен  в  этот  миг  был  Владимир,  —  пишет  мать.  —  Го¬
ворил  он  как  боговдохновенный  пророк!  Увы!  Ему-то  крест  Господь
же  приготовил...»
 403

Не  получив  у  Керенского  права  на  легальный  выезд  из  России,
великокняжеская  чета  с  детьми  могла  бы  ещё  эмигрировать  тайно.
Марианна,  старшая  дочь  Ольги  Валериановны  от  первого  брака,  на¬
кануне  своего  отъезда  в  Швецию  с  сыном  приехала  в  Царское  Село.
«Великий  князь  и  Бодя  в  опасности,  —  твердила  она,  —  умоляю,
заставь  их,  Великий  князь  сделает  всё,  что  скажешь».  Скажу  чест¬
но,  —  продолжает  тему  Ольга  Палей,  —  уезжать  мне  не  хотелось».
А  Судьба,  казалось,  только  и  делала,  что  предоставляла  им  воз¬
можность  бегства.  Княгиня  сама  подробно  перечисляет  варианты.
Её  старший  сын  —  Александр  Пистолькорс  (от  первого  брака)  «ча¬
сто  приводил  верных  офицеров,  готовых  помочь  нам.
 Один  из  них,  Бриггер...  пришёл  сам»  по  поручению  полковника
Сикорского  (1889  —  1972).  Это  был  выдающийся  авиаконструктор.
Во  время  Первой  мировой  войны  он  создал  многомоторные  само¬
лёты  «Гранд»,  «Русский  витязь»,  «Илья  Муромец».  В  1919  году
эмигрировал  в  США,  где  основал  свою  авиафирму.
 Сикорский  предложил  вывезти  семью  Великого  князя  аэропла¬
ном.  План  был  такой,  по  рассказу  Бриггера:  «Ночью  я  приземлюсь
на  поляну  в  парке  (Александровского  дворца)  ...  и  через  четыре
часа  —  мы  в  Стокгольме.
 Великий  князь  посмотрел  на  него  с  грустью.
 — 	Милый  друг,  —  ответил  он,  —  премного  вам  благодарен.
Всё  это,  однако,  сплошной  Жюль  Верн  ...  Да  с  нас  глаз  не  спускают
шпики  и  слуги».
 В  воспоминаниях  Ольги  Палей  есть  одно  страшное  признание
истинной  причины,  по  которой  ей  «уезжать  из  России  не  хоте¬
лось».
 «Поздней,  когда  Государя  сослали  в  Тобольск  и  ничто  нас  в
Царском  не  удерживало,  ОНИ-ТО,  ЦЕННОСТИ,  ПРЕДМЕТЫ  ИС¬
КУССТВА,  И  ПОГУБИЛИ  НАС.  Нам  бы  уносить  ноги,  пока  не  позд¬
но,  а  мы  сидели,  как  пришитые,  не  в  силах  расстаться  с  любимыми
вещами.  Могла  ли  я  помыслить,  что  отдам  за  них  самые  мои  великие
сокровища:  жизнь  мужа  и  жизнь  сына».
 Глубока  вина,  но  глубоко  и  покаяние  вдовы  и  осиротевшей
матери.  Но  могла  ли  она  представить,  в  какой  ад  ввергнет  свою
семью.  «Могла  ли  допустить,  что  русский  народ  поднимет  руку  на
невинных».  —  Её  слова.
 А  погром  дворца  тем  временем  начался.
 Комиссар  Георгий  Бергер  (по  слову  Ольги  Палей,  «типичный
иудей»)  вывез  «ценнейшую  коллекцию  старинного  оружия,  при¬
надлежавшую  Великому  князю.  Старые  сабли  и  шпаги,  толедские
кинжалы,  палаши  екатерининских  кирасир  с  резным  изображени¬
ем  лика  Матери  Божией  на  булате».  Ольга  Валериановна  подвела
итог  обыска:  «Взяли  всё».
 404

В  тот  же  день  Павел  Александрович  был  арестован.  «Ска¬
завшись  англичанином,  вместе  с  арестованным  Великим  князем
поехал  сын  Ольги  Валериановны  Александр.  Отчаяние  оставшихся
подогрел  повар:  передал  слова  «верного  человека»,  что  «его  Высо¬
чество  отправят  этой  ночью  в  Кронштадт.  А  туда  офицерам  не  дай
Боже!  Там  пытают  «до  смерти».  Княгиня  немедленно  отправилась  к
большевистскому  комиссару  Рошалю,  занимавшему  теперь  дворец
князя  Путятина.  Привезла  в  свой  особняк,  обещая  накормить,  —
уже  не  одного,  а  двоих  комиссаров.
 Ольга  Валериановна  приводит  в  своих  записках  сцену,  в  кото¬
рой  сын  её  Владимир  раскрывается  как  человек  твёрдых  убеждений
и  не  робкого  десятка.
 «Комиссары  накинулись  на  еду.  Пришёл  Бодя.  Теперь  он
успокоился  за  отца  и  пересмеивался  с  гостями,  однако,  сохраняя
дистанцию.  Все  трое  были  одногодки.
 — 	А  скажите,  князь,  —  спросил  Рошаль  не  без  иронии,  —  если
б  вам  предложили  трон,  вы  бы  приняли?
 — 	Никогда  об  этом  не  думал,  —  ответил  Бодя.
 — 	А  если  б  подумали?
 — 	Тогда  отказался  бы.
 — 	Почему?
 — 	Потому  что  я  присягал  Императору  Николаю,  а  у  нас  в  семье
присяги  не  нарушают...»
 В  дневнике  Владимир  запишет  впечатления  от  этой  встречи.
«Мы  долго  с  ним  говорили  —  он  очень  корректен,  видимо,  начитан
и  умён,  и  убеждённый  большевик.  Его  цель  —  всемирная  социали¬
стическая  республика».
 С.Г.  Рошаль  (1896—1917)  был  личностью,  вероятно,  дей¬
ствительно  незаурядной.  Член  РСДРП  с  1914  года,  он,  после  Фев¬
ральской  революции,  стал  одним  из  руководителей  кронштадт¬
ской  организации  большевиков.  В  последних  числах  октября
1917-го  участвовал  в  боях  против  частей  генерала  Краснова,  на¬
ступавших  на  Петроград.  Во  время  Гражданской  войны  был  убит
на  румынском  фронте.
 В  день,  когда  из  дворца  забрали  коллекцию  оружия,  матросы
пытались  изъять  и  именную  шашку  князя  Владимира.  «  ...Я  насилу
отвоевал  у  них  свою  шашку  со  святой  Анной  4-й  степени.  Они  со
мной  согласились  и  сказали:
 — 	Это  за  храбрость,  это  отнять  нельзя.
 Я  был  очень  горд,  что  настоял  на  своём».
 От  визита  Рошаля  всё-таки  была  польза:  после  погрома  солда¬
тами  винного  погреба,  где  хранилось  несметное  множество  бутылок
старинных  вин,  Рошаль  велел  опечатать  погреб  и  дал  охрану  из

Однако  над  Великим  князем  вновь  сгущалась  смертельная
угроза.  Записи  событий  в  дневнике  Владимира  начала  ноября
 1917 	года  —  лихорадочны.  Тревога  за  близких,  тоска,  безысход¬
ность.  Страницы  будто  пульсируют,  сбиваясь  на  аритмию.  Читать
тяжко,  точно  за  прошедшие  девяносто  с  лишним  лет  ужас  и  боль
не  притупились,  не  стали  прошлым,  а  всё  так  же  кровоточат,  стоит
наткнуться  на  них  в  лабиринтах  истории.
 «  1  ноября.  Новости  неважные:  после  долгих  мытарств  папа  был
отвезён  в  Смольный,  где  порешили  его  засадить  в  крепость...
 Мама  сейчас  же  достала  пропуск  в  город  от  Бакланова  (вре¬
менный  комендант  Царского  Села)...»  Уехала  в  Петроград,  захва¬
тив  забытые  мужем  лекарства.  Проводив  мать,  Владимир  пишет:
«День  прошёл  в  томительном  ожидании  известий.  Такой  тоски  я
ещё  никогда  не  испытывал...»
 Не  только  неизбывное  беспокойство  о  родителях  диктует  ему
тягостное  настроение.  Он  как  бы  воочию  видит  приход  антихриста
на  русскую  землю.  Записывает  факты  гонения  на  священников
(один  «расстрелян,  два  или  три  других  арестованы»).  «Служба
церковная  в  Царском  запрещена.  Разве  это  не  знамение  времени?
Разве  не  ясно,  к  чему  мы  идём  и  чем  всё  это  кончится?  Падением
монархий,  одна  за  другой,  ограничением  прав  христиан,  всемирной
республикой  и  —  несомненно!  —  всемирной  же  тиранией».
 Действительно,  вслед  за  российской  пала  германская  монархия;
началось  не  просто  «ограничение  христиан  в  правах»,  но  повсемест¬
ное  их  уничтожение;  возникли  на  месте  империй  —  республики,
на  деле  —  деспотические  тирании.
 Князь  Владимир  вглядывается  в  тьму  грядущих  времён,  и  хоть
«невесёлые  мысли  лезут  в  усталую  голову»,  верит,  что  «светлая
сила  победит!»
 Нам,  нынешним,  стоит  вслушаться  в  акафист  христовой  вере,
произнесённый  в  лютую  для  страны  годину,  в  горестную  —  в  лич¬
ной  судьбе.
 «И  всё-таки  светлая  сила  победит!  И  зарыдают  гласом  вели¬
ким  те,  кто  беснуется.  Не  здесь,  так  ТАМ,  но  победа  останется  за
Христом,  потому  что  Он  —  Правда,  Добро,  Красота,  Гармония».
И  тут  же  рядом,  через  фразу,  в  скобках:  «Господи,  что  это  мама  не
возвращается!»
 Пытаюсь  представить  его,  как  пишет,  нервно,  быстро,  тесным
почерком,  чуть  падающим  влево.  Наверное,  то  и  дело  подходит  к
окну,  в  тревоге  за  мать,  за  известия  об  отце...
 Но  вот  —  в  записях  возникает  неожиданное  —  рифмой  к  столь
понятному  ему  языку  цветов  в  пьесе  «Белая  роза».
 «...У  меня  на  столе  медленно  и  красиво  умирает  алая  роза,  со-
ванная  в  нашем  саду  четыре  дня  тому  назад...  »
 406

Алая  роза  —  сигнал  опасности.  Сама  —  умирающая  —  вестник
смерти.  И  не  только  та,  что  была  на  столе  у  Владимира.  В  первые
дни  ноября  в  тот  год  в  Петрограде  и  пригородах  ещё  не  выпал  снег,
и  сад  Палеев  полыхал  цветением  роз,  и  дворец,  наверное,  казался
охваченным  пламенем.  Цветы  будто  кричали,  упреждая  любимых
ими  людей  о  грядущем  и  долгом  несчастье.
 «Не  только  нет  снега,  но  розы  растут  в  саду.  И  это  —  в  ноябре!
Если  бы  и  в  душах  людских  было  то  же  самое!»
 В  тот  вечер  мать  —  слава  Богу!  —  вернулась.  На  следующий  день
они  вместе  поехали  в  Смольный  к  арестованному  Великому  князю.
«Боже  мой!  Мне  казалось,  что  попал  в  один  из  кругов  Дантовского
ада,  или,  вернее,  во  все  круги.  Сразу  такого  рёва,  такой  грязи,  такой
суеты,  такого  хамства  я  ещё  никогда  не  видал».
 Жизнь  повседневная  превратилась  в  ад.  Кошмары  —  реаль¬
ный  ореол  антихриста  —  преследовали,  не  давая  передышки.
Но  молодой  князь  не  сломлен.  Стихи  —  не  просто  его  опора,  молит¬
ва,  но  провидческие  предсказания  на  высокой  трагической  ноте.
В  те  дни  возникает  стихотворение  «Антихрист».  Тяжёлый,  замед¬
ленный  ритм  передаёт  неотвратимость  каменной  поступи  слепой,
беспощадной  силы.  Но  как  уверенно  светла  последняя  строфа  —
о  неизбежном  торжестве  «высокого  креста».
 «Идёт,  идёт  из  тьмы  времён
Он,  власть  суля  нам  и  богатство,
 И  лозунг  пламенных  знамён:
 Свобода,  равенство  и  братство!
 Идёт  в  одежде  огневой,
 Он  правит  нами  на  мгновенье,
 Его  предвестник  громовой  —
 Республиканское  смятенье.
 И  он  в  кощунственной  хвале
Докажет  нам  с  надменной  ложью,
 Что  надо  счастье  на  земле
Противоставить  Царству  Божью.
 Но  пролетит  короткий  срок,
 Погаснут  дьявольские  бредни,
 И  воссияет  крест  высок,
 Когда  наступит  Суд  Последний».
 Вышедшие  встречь
 Говорят,  Господь  не  даёт  человеку  креста  тяжелее,  чем  тот  его
может  подъять  и  нести.  Но  даже  Христос  изнемогал  под  тяжестью
Креста  в  шествии  к  Голгофскому  холму.  Симеон  Киринеянин  был
ыслан  встречь  Ему  в  помощь.
 407

На  своём  голгофском  пути  Владимир  Палей  встретил  искрен¬
них  доброжелателей,  которые  знали  тернии  его  земных  мытарств,
старались  помочь.  Один  из  таких  людей  —  странник  —  старец
Мирон.
 Память  Ольги  Валериановны  сохранила  его  облик,  слова,
чудесные  появления  в  великокняжеском  доме  в  самые  отчаян¬
ные  моменты.  «Это  был  чудной  старик  с  длинной  седой  бородой
и  космами,  оборванный,  босой  летом  и  в  лаптях  зимой.  Ходил  он
с  палкой,  роскошной  тростью  чёрного  дерева  с  тяжёлым  серебря¬
ным  набалдашником.  Посох  свой  он  обожал,  получил  его  в  дар  от
императрицы.  На  груди  у  старика  на  массивной  цепи  сиял  медный
крест.  Частенько  мы  встречались  с  Мироном  у  Знаменской  (Храм
во  имя  Знаменской  иконы  Божьей  Матери  в  Царском  Селе.  —  Ред.)
Молился  он  горячо  и  причащался  умиротворённо  и  благоговейно.
Ни  дать,  ни  взять  —  святой  апостол.  Великий  князь,  однако,  не¬
долюбливал  старцев  (видимо,  наученный  примером  Распутина.  —
А.Ч.),  поэтому  боялся  и  нашего  Мирона».
 Вспоминает  Ольга  Валериановна  одну,  необыкновенную  с  ним
встречу.  Однажды,  уже  после  революции,  стояли  мы  на  воскресной
обедне  в  бывшей  государевой  часовне.  ...Он  дал  нам  по  просфорке
и  с  молитвой  возложил  каждому  руку  на  лоб.  Потом  посмотрел  в
глаза  Боде  и  сказал  пророческие  слова:
 — 	Велик  путь  пред  тобой.  Помози  Боже.
 После  того  старец  исчез,  и  мы  о  нём  и  думать  забыли.  И  вот,  на
другой  день  после  разорения  погреба,  он  у  нас.  Строгое  благородное
лицо  исхудало,  но  голубые  глаза  ярче  яркого.
 — 	Страдаете,  болезные  вы  мои,  —  сказал  он,  —  ну  да  страдания
терпеть  надобно.  Мы  в  мире  сем  недолго.  И  блаженны  плачущие,
яко  тии  утешатся.  А  эти-то  людишки  ничего  вам  не  могут.  Ибо  за¬
вещал  нам  Господь  наш  Иисус  Христос:  «И  не  бойтесь  убивающих
тело,  души  же  не  могущих  убить».
 Теперь,  когда  череда  страшных  событий  свершилась,  хочется
думать,  что,  провидя  их,  старец  Мирон  приуготавливал  к  ним  князя
Владимира,  укреплял  его  дух.
 Ольга  Палей  приводит  трогательные  детали:  зная  нездоровье
Павла  Александровича,  нищий  старик  где-то  раздобыл  для  него  «мо¬
лочка  парного».  Уходя,  сказал:  «Великому  князю  в  нём  нужда».
 «  ...старец  сам  нам  помог  своим  приходом,  да  и  позже,  как  обе¬
щал,  приходил  не  раз,  в  наши  самые  трудные  минуты.  Не  сомне¬
ваюсь,  что  посылал  его  Бог».
 Осенью  1917  года  Владимир  Палей  часто  встречается  с  Ана¬
толием  Фёдоровичем  Кони.  Вероятно,  после  родителей,  он  был
самым  значительным  человеком  для  молодого  поэта  из  всего  его
интеллектуального  окружения.
 408

Не  поэтому  ли,  в  октябрьские  дни  17-го  года,  когда  войско
генерала  Краснова  и  бежавшего  к  нему  из  Петрограда  Керенского
сражались  с  большевиками  в  районе  Пулково  и  ещё  удерживали
Царское  Село,  Владимир  Павлович  в  дневнике  пишет  очерк  о  своём
старшем  друге,  словно  заочно  ища  у  него  духовной  поддержки.
 «  13  октября  1917.  Мне  хочется  большими  штрихами  зарисовать
портрет  А.Ф.  Кони,  пока  я  его  ещё  часто  вижу.
 Впервые  меня  повёл  к  нему  Д.А.  Михайлов.  Это  было  раннею
весной  1916  года.
 ...светлые  глаза  горели  ласковым  огнём,  это  были  глаза  ребёнка,
то,  что  я  больше  всего  ценю  в  человеке.
 Анатолий  Фёдорович  выслушал  несколько  стихотворений,
между  прочим,  «Павловский  парк»  и  «20  июля  1914  г.».  Сделав  не¬
сколько  благосклонных  и  лестных  для  меня  замечаний,  он  отметил
также  и  то,  что  ему  не  нравилось,  и  добавил,  что  на  моём  месте  не
стал  бы  печатать,  а  подождал  бы...»
 Позволю  себе  вторгнуться  в  текст  очерка  Владимира  Павло¬
вича  с  тем,  чтобы  процитировать  отрывок  из  его  стихотворения
«Павловский  парк».
 «Но  и  зимой,  о  Павловск,  я  пленён
Твоей  ничем  не  нарушимой  сказкой,
 Я  не  грущу  о  солнце  и  цветах,
 Я  не  стремлюсь  с  тоской  к  весне  грядущей,
 И  в  сердце  крик:  «Да  здравствует  зима,
 Да  здравствуют  слезинки  снеговые,
 Да  здраьствует  покрова  чистота  ...  »
 Так  хорошо  зимою  возродиться
Душой,  усталою  от  грустных  дум,
 Так  хорошо  сказать  греху:  «Назад!»
 Очистить  я  хочу  свой  мир  незримый
И  воскресить  дела  и  помышленья.
 Назад!  Назад!  Сольюсь  я  со  снегами,
 Пусть  у  меня  под  белой  пеленой
Уснёт  зерно,  запавшее  глубоко,
 Чтоб  колос  налился  полней  и  краше
И  ярче  бы  весною  золотился».
 «Анатолий  Фёдорович  всячески  советовал  мне  обрабатывать
данное  мне  Господом  Богом,  что  меня  подбодрило  и  успокоило,  так
как  и  у  меня,  подобно  всем  поэтам,  бывали  горькие  минуты  разо¬
чарования  и  сомнения  в  самом  себе.
 (Будучи  на  фронте  и  некоторое  время  в  Крыму),  я  Анатолия
Фёдоровича  потерял  из  виду,  изредка  сообщаясь  с  ним  письменно  —
рн  мне  прислал  брошюру  о  K.P.,  я  ему  послал  книгу  стихов.
 409

...И  только  летом  1917  г.,  когда  Анатолий  Фёдорович  пере
селился  в  Павловск,  на  дачу  своей  давнишней  приятельницы...
Е.В.  Пономарёвой,  мне,  наконец,  удалось  опять  его  увидеть.  ...  все
меня  ласкали  и  заставляли  забывать  о  тяжёлой,  давящей  действи¬
тельности,  похожей  на  кошмар.
 На  даче  было  тихо,  солнечно  и  бесконечно  мирно  и  отрадно.
...  Часы  летели...  Анатолий  Фёдорович  ходил  в  своём  вечном  сером
сюртуке...  в  панаме  и  со  своей  неизменной  палкой.  Я  так  его  по¬
любил,  что  он  стал  казаться  мне  родным  и  давно-давно  знакомым
человеком.  Я  готов  был  сказать  ему  многое,  чего  бы  я  не  сказал
священнику...  Я  знаю,  что  великий  грех  неискренно  исповедовать¬
ся,  но  со  мной  это  бывало,  и  не  раз.  Очень  уж  мне  несимпатичны
современные  духовные  пастыри,  и  как  я  ни  старался  побороть  в
себе  человеческую  слабость  —  губы  не  выговаривали  всего.  Homo
sum...  Но  Анатолию  Фёдоровичу  я  был  готов  всё  сказать  при  случае.
Он  бы  понял  и  простил  лучше  священника».
 В  своих  письмах  Владимир  Палей  обращается  к  Анатолию  Фё¬
доровичу  с  самыми  насущными  вопросами  тех  лет  и  тех  дней.
 «Потрясены  все  основы  государства,  и  хочется  услышать  Ваши
мудрые  слова  —  что  делать?  Как  помочь,  как  приносить  себя  в
жертву  погибающей  Родине?  Я  ведь  только  поэт,  но  теперь  лира
валится  из  рук.  С  военной  службы  пришлось  уйти  как  косвенному
приверженцу  старого  режима».
 Ольга  Валериановна  будто  шла  по  стопам  уже  отправленного
в  ссылку  сына.  Поэтому  сблизилась  она  и  с  А.Ф.  Кони,  «узнала  и
полюбила»  его.  Почитала  не  только  как  знаменитого  юриста,  сена¬
тора,  члена  Государственного  Совета,  академика,  но  и  «одного  из
самых  выдающихся  людей».  Материнское  неизбывное  горе  вело
её  к  Анатолию  Фёдоровичу.  Интуитивно  чувствовала:  Кони  по¬
нимает,  кого  обрела  и  кого  теряет  Россия  в  лице  поэта  Владимира
Палея.  Ей  важно  было  мнение  старого,  мудрого  человека  ещё  и  по¬
тому,  что  «он  был  великого  ума,  знал  необычайно  много.  Говорил
остроумно  и  с  жаром.  Любил  музыку  и  поэзию.  К  талантам  сына
моего,  к  пробам  его  пера  являл  величайшую  благожелательность,
что  и  сблизило  нас,  —  пишет  мать  Владимира.  —  Однажды,  когда
особенно  тревожилась  я,  не  имея  вестей  от  сына,  Кони  сказал  мне:
«Успокойтесь,  княгиня,  Господь  сохранит  его  вам,  и  не  вам  одной,
а  всей  России,  чтоб  он  умножил  как  поэт  её  славу».
 К  сожалению,  мать  больше  не  увидела  сына  живым,  но  в  словах
А.Ф.  Кони  было  предвидение,  которое  начинает  являть  свои  кон¬
туры.  Грядет  время  —  и  Россия  впишет  Владимира  Палея  в  число
её  лучших  поэтических  имён.
 И  опираться  будет  на  оценки  и  авторитет  основоположника  пуш¬
киноведения  —  Анатолия  Фёдоровича  Кони.  Важно  возобновить^
 410

память  об  этом  человеке,  его  драгоценные  мысли,  особенность  об¬
лика,  переиздать  его  сочинения  и  уникальные  доклады,  с  которыми
выступал  он  на  заседаниях  Российской  Императорской  Академии
наук.  В  частности,  его  исследование  о  творчестве  Пушкина,  с  ко¬
торым  он  выступал  на  юбилейных  торжествах  поэта  в  1899  году,
его  брошюру  о  высоко  ценимом  Кони  Великом  князе  Константине
Константиновиче  —  «K.P.  ».  И  тогда  для  многих  в  России  станет  он
незыблемой  духовной  опорой,  каким  был  в  своё  время  для  Влади¬
мира  Палея  и  его  матери.
 Тепло  и  простодушно  рисует  его  образ  Ольга  Валериановна  в
своих  воспоминаниях.
 «Уже  тогда  (1918  г.)  он  был  стар  —  ныне  ему  под  восемьдесят,
разбит  параличом  и  согбен  болезнью  и  возрастом.  И  со  всем  тем,
когда  он  входил  в  комнату,  казалось,  луч  солнца  появлялся  в  ней.
Пономарёва  (Елена  Васильевна  —  подруга  княгини  Палей)  так  и  не
вышла  замуж:  «Узнав  Кони,  не  захочешь  ни  в  друзья,  ни  в  мужья
никого.  Правда,  он  не  женился  на  мне,  сказав,  что  старик.  Ну,  и
ладно.  И  я  тоже  не  пошла  замуж  и  не  жалею  ничуть».
 Елена,  —  пишет  далее  Ольга  Валериановна,  —  и  сына  моего
любила  и  талант  его  чтила».
 Даже  в  предсмертный  час  Владимира  не  расторглись,  а  стали
вовек  нерасторжимы  узы,  связывающие  его  с  А.Ф.  Кони.  Тому
свидетельство  —  письмо  Анатолия  Фёдоровича,  найденное  на  груди
убиенного  князя  Владимира  Павловича.  Как  особенно  дорогое,  он
взял  его  с  собой  в  смерть.  Но  волею  судеб,  вместе  с  телом  князя,  оно
было  поднято  из  глубины  шахты  и,  благодаря  стараниям  матери
Владимира,  явлено  миру.
 «Через  два  года  после  Володиной  гибели  вернули  мне  письма,
найденные  на  теле  его,  искалеченном,  пропитанном  вечным  жут¬
ким  запахом  шахты.  Среди  писем  этих  одно  было  от  Кони,  Влади¬
миру  в  Екатеринбург.  Вот  оно.
 Петроград,  7  мая  1918  года.
 Милый  и  дорогой  Владимир  Павлович,  пользуюсь  возможно¬
стью  написать  Вам,  ибо  уверен,  что  письмо  моё  дойдёт.
 Матушка  Ваша,  знакомство  с  которой  почитаю  не  только  сча¬
стьем,  но  и  ценным  нравственным  приобретением,  намедни  сооб¬
щила  мне,  что  удалили  Вас  от  нас  ещё  дальше.  «Но  пусть  сие  Вас
больше  не  тревожит».  Судьба  поведёт  Вас  per  aspera  ad  astra.  (Через
тернии  к  звёздам.)  Вспомните  слова  Гейне:  «Жемчужина  —  болезнь
раковины».  Вот  и  Вы,  вопреки  невзгодам,  полны  мира  душевного
и  выдали  уже  довольно  жемчугов,  всех  форм,  цветов  и  каратов.
Теперь  Судьба  посылает  Вам  суровые  испытания,  тяжкий  молот.
...Но  великий  Ваш  предшественник  сказал:  «Так  тяжкий  млат,
;робя  стекло,  куёт  булат».  Переносите  ж  испытания  с  мужеством^
 411

черпая  в  них  опыт  жизни  и  крепость  для  испытаний  новых.  Знайте,
что  множество  сердец  бьётся  здесь  в  унисон  с  Вашим.  Пушкину  в
ссылке  было  не  легче  Вашего,  а  вспомните-ка,  что  сочинил  он...
 Господь  сжалится  над  несчастной  нашей  отчизной,  и  вернётесь
Вы  полный  сил  и  любимый  нами  ещё  более,  если  такое  возможно.
 Обнимаю  Вас
Сердечно  преданный  Вам,  А.  Кони
 В  постоянной  скорби  своей,  —  продолжает  повествование  Ольга
Валериановна,  —  всё  ж  думаю  с  благодарностью  об  авторе  письма,
оставшемся  в  России.  Сын  мой  Володенька  незадолго  до  смерти
был  горд  и  рад.  И,  должно  быть,  очень  дорожил  письмом,  потому
что  найдено  оно  было  на  сердце  его  вместе  с  письмами  —  нежным
папиным,  двумя  сестричкиными  и  моим,  —  которые  без  слёз  я
читать  не  могу».
 А.Ф.  Кони  был  прав:  замечательный  русский  поэт  Владимир
Палей  —  состоялся.  Да,  мог  бы  написать  больше,  останься  жив.
Но  и  в  том,  что  сделано  им,  «довольно  жемчугов,  всех  форм,  цветов
и  каратов».
 Роковой  1918-й  год
 Записи  в  дневнике  Владимира  до  18  января  1918  года.  Далее
прерываются  навсегда.  Ольга  Валериановна  восстанавливает  со¬
бытия  в  книге  воспоминаний.
 Ещё  конец  1917  года,  и  «снова  наступило  Рождество.
 ...  у  ёлки  сели  мы  впятером.  Четыре  дня  спустя  (29  декабря)  Боде
исполнился  21  год.  По  случаю  его  совершеннолетия  мы  опять  за¬
жгли  ёлку  и  вручили  ему  подарки.  А  у  девочек  и  Боди  подарок  был
для  нас:  музыкальная  пьеса  на  стихи  его  собственного  сочинения
 «Дельфийская  тарелка».  Ира,  Таша,  Бодей  вышколенные,
играли  мастерски.  Тут  же  сидел  гость,  друг  наш,  граф  Арман  де  Сен-
Север.  ...В  Бодин  день  рождения  он  приехал  ужинать  и  вместе  с  нами
теперь  аплодировал  пьесе.  Была  она  удивительно  мелодична.
 ...Новый  год  мы  встречали  по  русскому  обычаю  в  полночь,  же¬
лая  друг  другу  всего-всего.  Накрыт  был  скромный  ужин.  Сидели
вчетвером:  я,  муж,  Бодя  и  полковник  Петроков...»
 Владимир,  словно  вслед  за  матерью,  ведёт  летопись  событий.
 «1  января  1918.  Были  утром  в  церкви.  Приходили  из  Совета
реквизировать  мотор  (автомобиль).  Говорили:  «Всё  вы  по  церк¬
вам  разъезжаете  да  гостей  принимаете».  Но  не  взяли  —  очень  уж
снежно.  Читаю  «Journal  d,  un  Comedien»  («Дневник  комедианта»)

ш
 w
 «Погребальный  марш»
 Тема  плена,  приуготовления  к  смерти  возникла  в  душе  совсем
ещё  юного  Владимира  Палея,  когда  мир  вокруг  него  был  полон
радостных  впечатлений  и  светлых  надежд.  Но  в  предметах  и  явле¬
ниях  вокруг  себя  он  отмечал  силуэты  печали.  В  1913  году  он  пишет
стихотворение  «Пленные».  Так  воспринимает  юноша  помещённые
в  узилище  вазы  ...  цветы.
 За  привычным:  цветы  в  вазе  —  поэт  видит  другой  ракурс:
эстетизацию  смертельного  плена  живого  ещё,  но  обречённого  на
медленное  угасание  растения.  Тем  горше  печаль  автора,  что  фраза
«гибнущие  сердца»  для  него  не  вычурная  метафора.  Он  знает,  что
«Природа  —  Божий  храм,  //  Где  о  любви  поют  потоки»,  где  каждая
травинка  —  богодухновенна,  как  и  он,  поэт.
 В  «Посвящении»,  откуда  взяты  эти  строки,  он  называет  При¬
роду  —  «Вечная  Царица».  А.П.Чехов  писал:  «Весной  в  природе
чувствуется  присутствие  Божества».  В  природе,  в  себе,  и  не  только
весной  —  чувствовал  Владимир  Палей  «присутствие  Божества».
 Он  пишет  это  стихотворение  в  марте  1916  года,  уже  в  Царском
Селе,  куда  вынужден  был  вернуться  после  распада  деморализован¬
ной  армии.  И  это  в  дни,  когда  близка  поступь  «каменного  гостя»
революции,  и  Владимир  знает,  что  смертоносная  десница  анти¬
христа  не  может  не  коснуться  любимых  им  людей  и  его  самого.  Он
предчувствовал  это  и  в  13-м,  и  в  14-м  годах,  когда  писал  сонеты  на
темы  «Из  карнавала»  Шумана».  Точно,  будучи  в  недрах  мировой
войны,  слышал  нарастающий  гул  подземных  толчков  планетарно¬
го  землетрясения.  Ему  дана  была  «сейсмологическая  интуиция»,
как  рыбам,  птицам,  задолго  до  катаклизма  покидающим  обжитые
места.  Для  Владимира  —  тонко  чувствующие  розы  —  первые  вест¬
ники  беды.  Об  этом  говорит  выбранный  им  эпиграф  из  Альбера
Самена.  «Все  розы  в  саду  склоняются  медленно  и  устало,  и  душа
 «Кистями  бледными  в  тюрьме  хрустальной  вазы
Всё  ждут  они  конца  —  и  близок  их  конец!
 Лишь  изредка  росы  последние  алмазы
Катятся  медленно  из  гибнущих  сердец».
 «Я  пел,  как  странник  молодой,
Как  ручеёк,  как  в  небе  птица  —
Стихи  навеяны  Тобой:
 Прими  ж  их,  Вечная  Царица».
 413

Шумана,  блуждающая  в  пространстве,  кажется,  рассказывает  о
неутолимой  муке».
 Вероятно,  французский  поэт-символист  Альбер  Самен  был
хорошо  известен  Владимиру  Палею.  Его  стихам  свойственны  эле¬
гические  интонации  декаданса.  При  жизни  Самена  (1859—1900)
были  изданы  два  его  сборника:  «В  саду  инфанты»  (1893  г.)  и
«По  краям  вазы»  (1898  г.),  а  после  кончины  поэта  —  сборник  «Золо¬
тая  колесница»  в  1901  году.  Восприятие  мира  как  пейзажа  символов
было  близко  поэтическому  дару  Палея.  В  стихотворении  Самена
«Летние  часы»  —  настроения  цветка  и  человека  перекликаются,
отражают  друг  друга,  усиливая  акценты.
 «Как  пахнут  розы!  Сколько  роз!
Цветы  мучительной  тоски,
 Они  душе  моей  близки:
 В  них  всё  —  от  смерти  и  угроз».
 В  «Адажио»  (март  1914  г.)  Владимир  Палей  и  вовсе  отождест¬
вляет  свои  чувства,  мечты,  воспоминания  с  цветущим  садом,  а  в
каждом  из  цветов  находит  сходство  с  его,  поэта,  характером.
 «Как  дивно  хороши  цветы  моих  мечтаний,
Цветы  лазурных  грёз  в  саду  моей  души!
Когда  на  них  блестит  слеза  моих  рыданий,
Цветы  надежд  моих  так  дивно  хороши!
 Вот  розы  счастия  и  лилии  страданий,
 Вот  асфоделии  мне  шепчут:  «Не  спеши»  ...
Вот  синие  глаза  моих  воспоминаний  ...
 И  ландыш  кротости,  белеющий  в  тиши».
 Стиль  стихотворения  намечен  эпиграфом  из  Ростана:  «В  моём
сердце  этим  вечером  цветёт  тубероза».
 Эти  стихи  Палея  еще  наивны,  юношески  незрелы,  но  ведь  и
писались  они  в  Пажеском  корпусе,  в  безмятежной  атмосфере  до¬
брожелательности  .
 Тем  более  удивительно,  что  в  тот  же  14-й  год,  в  том  же  Пажеском
корпусе,  в  душе  молодого  поэта  звучат  совсем  иные  мотивы.
 Вернёмся  к  его  сонетам  «Из  Карнавала»  Шумана».
 Герой  сонетов  прячется  за  трагикомические  маски  Пьеро,  Ар¬
лекина,  где  сквозь  провалы  нарисованных  глазниц  пробивается  и
«лучезарный  свет»,  и  «тоска».
 «Пьеро.  Осмеянный  жених,  душа  картин  Ватто,
Заброшенных  садов  я  символ  благодарный...
 414

Но  любите  во  мне  одно  вы  шутовство,
Но  свет  в  своей  душе  таю  я  лучезарный.
Его  я  бережно  несу,  как  светлячка  ...  »
 «Карнавал»  —  вся  человеческая  жизнь,  —  слышит  Палей  музы¬
кальную  подсказку  Шумана.  Все  забиваются  в  убежище  улиточного
панциря,  чтобы  грубость  мира  не  причинила  боль.
 Таков  и  «Арлекин».
 «...  Горжусь  я  тем,  что  был,  стыжусь  того,  что  стал.
 Однако...  полно  мне  жалеть  былую  сказку!
 Я  —  пёстрый  попрыгун!  Скорей  лицо  под  маску.
 И  пусть  мою  тоску  утешит  карнавал!»
 В  июне  1917  года,  когда  от  революции  уже  никому  было  нельзя
укрыться  даже  под  приросшей  к  лицу  маской,  Владимир  конста¬
тирует  этот  нравственный  (  или  безнравственный)  «стриптиз»  в
дневнике.
 Запись  от  21  июня.  «Забавно,  как  все  люди,  в  сущности,  вер¬
ны  себе:  подлецы  показали  себя  подлецами,  трусы  —  трусами,
храбрые  —  храбрыми».
 Самая  поразительная  в  сонетах  Палея  —  третья  часть,  посвя¬
щённая  Фредерику  Шопену.  Сам  тонкий  пианист,  исполнявший,
конечно,  произведения  и  Шумана,  и  Шопена,  возможно,  и  этюд
«c’moll»  польского  композитора,  автор  сонета  внутренним  слухом
уловил  в  нём  предвестье  беды,  нависающей  над  своей  родиной.
 «C’moll,  ный»  этюд  был  написан  Шопеном  в  1831  году  под  впе¬
чатлением  известия  о  восстании,  вспыхнувшем  в  Польше  и  затем
подавленным.  Прослушав  однажды  свои  этюды  в  исполнении  своего
ученика  Гутмана,  Шопен  с  горечью  воскликнул:  «О,  моя  родина!»
Он  умирал  на  чужбине,  в  тридцать  девять  лет.  Владимир  Палей  в
сонете  соболезнует  ранней  смерти  проникновенного  композитора,
но  и  предчувствует  свою  —  ещё  более  раннюю,  в  отечестве,  ставшем
ему  чужбиной.
 «Шопен.
 Там,  в  стороне,  где  шум  ночного  карнавала
Не  слышен,  где  ручьи  играют  мутью  пен,
 Там,  где  душа  его  так  часто  горевала,
 Проходит  медленно  задумчивый  Шопен.
 ...И  счастью  своему  мечтатель  хочет  верить,
 ...Но  погребальный  марш  звучит  уже  в  ушах...  » 	/

Последние  две  строки  —  портрет  души  Шопена,  но  и  автопор¬
трет  самого  Владимира  Палея.
 Ольга  Валериановна  писала,  что  «сын  унаследовал  (от  неё)
способность  предчувствовать».  Наверное,  в  этом  проявилось  не
только  генетическое  наследие,  но  и  особый  дар  Божий,  приуготов¬
ляющий  человека  к  неизмеримым  страданиям  и  ранней  смерти.
Действительно,  необъяснимо,  как  в  блаженные  дни  августовского
Крыма,  где  вдали  от  фронта  в  1915  году  Владимир  провёл  несколько
счастливых  недель,  его  настойчиво  посещает  мысль  о  преждевре¬
менной  осени  (в  августе  в  Крыму  октябрём  ещё  и  не  пахнет)  и  тра¬
гически  прекрасной  смерти.  Её  образ  —  спокоен  и  величественен.
Девятнадцатилетний  юноша  убеждён  (или  убеждает  себя?),  что  в
смерти  —  истинное  пробуждение.  Об  этом  —  стихотворение  «Осень»
(Крым.  Август,  1915).
 «Мне  Осень  чудится  единственной  Весною,
 Я  вижу  в  ней  конец  безумных  знойных  снов,
И  веет  в  душу  мне  отрадой  неземною
С  убора  грустного  желтеющих  лесов  ...
Октябрь  звучит  во  мне  пророческой  струною,
Призывом  сладостным  с  волшебных  берегов,
Душа  пленяется  СВОБОДОЮ  ИНОЮ
И  ВЫРЫВАЕТСЯ  ИЗ  ЖИЗНЕННЫХ  ОКОВ.
О,  как  прекрасна  Смерть!  Не  смутное  забвенье
И  не  покой  один  могильный  до  конца
Сулит  она  в  тиши,  но  —  духа  возрожденье  ...
Неслышною  рукой  ей  сорваны  сердца
Для  лучших  грёз  и  стран,  для  лучшего  венца,
И  в  ней  воистину  должно  быть  пробужденье».
 «Молитвы  заменив  стихами...»
 Творчество  Владимира  Палея  представляется  мне  собранием
молитв.  Так  говорил  о  своём  даровании  и  сам  поэт.
 «...Молитвы  заменив  стихами,
И  веря  в  Твой  безбрежный  свет,
Молюсь  я  высшими  мечтами  —
Прости,  о  Боже,  я  —  поэт».
 В  этом  признании  нет  превозношения.  Палей  с  юных  лет  во¬
обще  был  предельно  скромен.  Весной  13-го  года  он  пишет  матери
рз  Пажеского  корпуса:  «  ...на  деле  мне  всё  неприятнее  и  неприятие^
 416

играть.  Мне  всё  больше  и  больше  кажется,  что  у  меня  идиотский
и  позирующий  вид,  когда  я  играю...»  (на  фортепиано).  И  позже,
взрослея,  он  не  отводит  себе  высокой  роли  в  скрижалях  истории.
Ни  политической,  ни  поэтической.  В  стихотворении,  так  и  назван¬
ном  «Молитва»,  не  о  своей  персоне  он  просит  Всевышнего.
 «  ...Себе  я  не  молю  ни  мира,  ни  блаженства  —
 Что  бедный  мой  удел  пред  честью  всей  страны!
 Я  для  неё  хочу  святого  совершенства,
 Покоя  светлого  и  мощной  тишины».
 Молитвенный  аскетизм  стихотворения,  написанного  в  искуси-
тельный  разгар  роскошного  июльского  лета  в  Крыму,  поддержан
эпиграфом  из  любимого  Палеем  французского  неоромантика  Эдмо¬
на  Ростана:  «О,  стремиться  вписать  в  историю  свои  строки  и  затем
остаться  лишь  лбом,  прижатым  к  оконному  стеклу».
 «К  оконному  стеклу»,  к  иконному  образу,  в  надежде,  что  кто-то
любящий  отмолит  его  перед  Богом.
 Эдмон  Ростан  —  современник  князя  Палея.  Он  умер  в  год  гибели
Владимира  —  1918-м.  Вероятно,  молодой  князь  знал  поэтический
сборник  Ростана  «Романтики»  и  уж  непременно  читал  его  пьесы
«Принцесса  Грёза»,  «Сирано  де  Бержерак»,  «Орлёнок»  —  о  сыне
Наполеона  I.
 В  Могилёв,  в  царскую  ставку,  Володя  с  сёстрами  и  матерью
выехал  из  Крыма  осенью  1916  года.  Прощаясь  с  морем,  вспоминала
Ольга  Валериановна,  —  «Володя  и  девочки  с  увлечением  фотографи¬
ровали.  Дивное  зрелище  —  крымская  ночь!»  Императрица-мать  —
Мария  Фёдоровна,  жившая  в  Киеве,  пригласила  путешественников
заехать  к  ней  —  отобедать  в  день  её  рождения.  «Её  Величество  встре¬
тила  нас,  как  всегда,  приветливо.  Эта  приветливость...  передалась  и
Императору  Николаю:  обаятельнее  человека  в  мире  не  было».
 В  Могилёве  «Великий  князь  Павел,  в  ту  пору  генерал-инспектор
войск  гвардии,  нанимал  дом,  а  мы  с  девочками  устроили  себе
квартиру  в  вагоне.  В  эти  же  дни  к  Императору  приехала  повидать¬
ся  Императрица  с  детьми.  И  было  нам  объявлено,  что  22  ноября
(все  они)  прибудут  к  нам  на  чай».
 В  качестве  ремарки  скажу,  как  умилял  меня  простонародный
стиль  речи  княгини  Ольги  в  её  трагических,  но  и  простодушных
воспоминаниях.
 «А  цесаревич  —  чистый  ангел,  но  хрупок  поразительно.
То  и  дело  я  смотрела  на  его  тоненькую  шейку,  —  двумя  пальцами
обхватишь...»
 Володя,  забыв  свой  офицерский  статус,  был  весел  и  изобретате¬
лен,  будто  в  тот  день  навсегда  прощался  с  прошлой  своей  жизнью
лоне  любящих,  родных  людей.
 417

«Молодёжь  тем  временем  перешла  в  гостиную.  Володя,  вечный
заводила,  затеял  игры.  Обстановка  совершенно  непринуждённая.
Хохочут,  кричат,  ангелочек  Алёша  рад  чуть  ли  не  больше  всех.
 В  тот  день  я  видела  возлюбленных  Государей  моих  в  последний
 раз.
 А  тогда,  в  день  счастья,  могла  ли  я  помыслить,  какие  несчастья
мне  предстоит  пережить!  ...боль  любящей  женщины  и  боль  матери,
у  которой  отняли,  чтобы  вести  на  смерть,  возлюбленного  мужа  и
любимого  сына».
 «Могла  ли  я  помыслить»...  За  день  до  безоблачного  чаепития,
21  ноября,  Владимира  не  покидает  молитвенное  настроение.  Из-
под  смиренного  пера  вновь  возникают  строфы,  продиктованные
глубоким  религиозным  переживанием.
 «Люблю  лампады  свет  неясный
Пред  тёмным  ликом  Божества:
 В  нём  словно  шёпот  ежечасный
Твердит  смиренные  слова.
 Как  будто  кто-то,  невзирая
На  то,  чем  жив  и  грешен  я,
 Всегда  стоит  у  двери  рая
И  молит  Бога  за  меня...  »
 Когда  сестру  убиенного  Императора  Николая  II  Ольгу  Алек¬
сандровну  спросили,  молится  ли  она  за  него,  Великая  княгиня
ответила:  «Не  за  него,  а  ему».
 Так  и  святой  князь-мученик  Владимир  Палей,  наверное,  «мо¬
лит  Бога  о  нас»...
 Шёл  март  1917  года.  Великий  пост.  В  эти  дни  князь-поэт  пре¬
бывает  в  сугубо  молитвенном  состоянии.  Пишет  исповедь  в  стихах
«Великим  постом».  Исповедь,  доверенная  бумаге,  прилюдна.  Сей¬
час  или  когда-нибудь  её  прочтут  люди.
 Когда-то,  в  давние  времена,  православные  исповедовались  с
амвона,  вслух,  обращаясь  к  пастве,  пришедшей  в  храм.  Каждый,
предстоящий  перед  священником,  дабы  приобщиться  к  Святым
Дарам,  знает,  как  трудно  быть  нелицеприятным  к  самому  себе,  как
мысли  бывают  уклончивы,  а  слова  неискренни  и  формальны.
 Может  быть,  строки  покаянной  исповеди  сложились  у  Владими¬
ра  Палея  в  тогда  ещё  не  закрытом  храме.  Стояние  в  нём  в  Великий
пост,  когда  аналои,  завеса  за  Царскими  вратами,  ризы  священников
облачены  в  тёмно-фиолетовые  ткани,  когда  приглушены  все  звуки,
а  люди  коленопреклоненны,  словно  в  преддверии  Страшного  суда,
особенно  обнажает  душу.
 Владимир  предстоит  с  тяжёлым  сердцем,  его  угнетает  уныние.
 418

«Тоска,  тоска  печальная,
Тоска  в  день  изо  дня...  »
 Она  так  и  будет  преследовать  и  душить  его.  Пройдёт  через
оставшиеся  страницы-дни  дневника.  «Скучно  и  нехорошо  на  душе.
Забудешься,  потом  опять  вспомнишь,  как  нехорошо,  и  заноет  душа.
Поганое  время»  (11  января  1918  г.).
 Стояние  в  храме,  сама  молитва  —  другой,  защищённый  мир,
избавление  от  того,  что  за  стенами,  желание  полного  духовного
слияния  с  Богом...
 «Шёпот  молитвы...  Строгие  лики...
 Звонких  кадильниц  дым  голубой...
 Дай  мне  растаять,  Боже  великий,
 Ладаном  синим  перед  Тобой!»
 Поэт  открыт  пред  Господом.  Ему  исповедуется,  у  Него  просит:
 «Боже  всесильный!  Дай  мне  терпенья:
 Борятся  в  сердце  небо  и  ад...  »
 Трудно  быть  ангелом,  живя  в  аду.  Не  наше  дело  расшифро¬
вывать  содержание  этих  борений,  личных,  сокровенных.  Слова
стиха-молитвы  столь  искренни,  столь  сокрушенны,  что  могут  быть
покаянными  для  каждого,  их  произносящего.
 «Выйду  из  храма  —  снова  нарушу
Святость  обетов,  данных  Тебе  —
 Боже,  очисти  грешную  душу...
 Дай  ей  окрепнуть  в  вечной  борьбе!»
 «Вечная  борьба».  С  самим  собой?  Но  и  с  антихристом,  поло¬
нившим  русскую  землю.
 «В  цепких  объятьях  жизненных  терний
Дай  мне  отвагу  смелых  речей».
 Огнь  творчества  уже  не  утоляет  духовную  жажду.  В  напитке
вдохновения  —  горечь.  Выстоять  ли  чистому,  возвышенному
искусству  в  мутном  потоке  отравы,  несовместимой  со  святостью
жизни?  На  исходе  душевных  сил  поэт  просит  обновления  его  утра¬
ченной  любви  к  миру  —  перед  неведомым  ещё,  но  —  Палей  знает,
чувствует  —  неминуемым  и  небывалым  на  земле  исходом.
 «О,  дай  с  порывом  мне  воспрянуть  новым,
 Дай  в  ближнем  мне  не  видеть  только  ложь,
 Дай  мне  любить  и  дай  мне  быть  готовым,
 Когда  к  Себе  меня  Ты  позовёшь!»
 419

«Благовещение»
 В  октябре  1917  года  Владимир  Палей  пишет  хорал  «Благове¬
щение»,  предвосхищая  7  апреля  —  следующего  18-го  года,  будто
знает,  что  в  этот  праздничный  для  христиан  День  Благовещения
ему  предстоит  быть  в  пути  в  ссылку.  Поэма  эта  предназначалась
автором  для  третьего  сборника,  сохранилась  благодаря  сестре  Вла¬
димира  Ирине  Павловне.
 Патетическую  тему  славословия  Девы  Марии,  получившей
Благую  Весть  от  Архангела  Гавриила  о  том,  что  Дух  Святой  ни¬
зойдёт  на  Неё,  и  Она  родит  Сына  —  Богомладенца,  —  поэт  разра¬
батывает  в  своём  излюбленном  жанре  —  античного  многоголосья.
Всё  сущее  в  мире  задействовано  в  этот  День.  Автор  слышит  сера¬
фические  голоса  ангельского  хора.  О  чём  поют  они?  О  лилии  —  сим¬
воле  целомудрия  и  красоты.  Мнится,  будто  ими  выткано  небесное
пространство...
 «Райские  напевы»  исходят  от  Неба,  но  и  от  Земной  Природы,
безгрешных  её  сил,  оставленных  Богом  оазисами  рая,  в  поучение
людям.  В  их  песнопениях  не  слышен  величественный  грохот  дер¬
жавинского  водопада  в  оде  «Бог»,  их  голоса  скромны  и  нежны.
В  них  —  образ  ранней  весны,  когда  живые  речи  земли  ещё  тихи,
но  полны  пробуждающейся  надежды.
 Тихо  шепчет  «источник»:
 Поют  превратившиеся  из  белых  в  лиловые  фиалки.  Лиловый  —
в  церковной  палитре  —  цвет  благодати.
 Поют  храбрые  птицы,  не  убоявшиеся  северной  весны.
 Вернулся  и  просит  покоя  «несмелый  ветерок».
 Каждый  непритязательный  «ирмос»  возглашает  «осанну»
«Деве  безгрешной»,  «кроткой»,  «к  тайне  готовой»,  «Деве  Из¬
браннице».  Голоса  сливаются  в  хорал,  и  вот  уже  «весь  сад»  славит
лучший  вешний  цветок  Вселенной  —  Богоизбранную  Отроковицу.
Она  откликается  евангельскими  словами:
 «Скромный  и  бедный  родник,
К  тёплой  земле  я  приник,
Песенка  льётся  короткая...  »
 ш
 «Я  зрю  себя  смиренной  и  ничтожной
В  подходе  к  животворному  лучу...
 Но  перед  волей  Бога  непреложной
Я  замолчу».
 Æk
 т
 420

От  стихотворения  к  стихотворению,  от  поэмы  к  поэме  Владимир
утверждается  в  мысли  о  полном  своём  послушании  «непреложной
воле  Бога».  Душа  его  то  витает  в  горних  пределах,  то  распинается  в
гибнущем  отечестве.  В  ту  же  пору,  когда  написано  «Благовещение»,
он  бросает  вызов  сатане.  Воистину,  «борются  в  сердце  небо  и  ад».
 «Мы  докатились  до  предела,
 Голгофы  тень  побеждена:
 Безумье  миром  овладело  —
 О,  как  смеётся  сатана!
 Под  небом  горестной  России
Рыданьям  брошен  был  ответ,
 Что  нет  всесильного  Мессии,
 Что  Бог  —  обман,  что  Бога  —  нет!
 И  вы  не  дрогнули,  созвездья,
 Ты  не  померкла,  синева,
 Предвидя  ужасы  возмездья
За  эти  страшные  слова?
 Но  нет!  Святое  безразличье
Вы  людям  кинули  одно,
 И  ваше  светлое  величье
Невозмутимо  и  сильно!  »
 Казалось,  должен  бы  рухнуть  небесный  свод  на  нечестивых
святотатцев,  но,  видно,  не  настало  время  Страшного  суда...
 За  полгода  до  казни
 9  января  1918  года,  чтобы  избежать  новых  посягательств
большевиков,  семья  Великого  князя  переезжает  в  пустующий
Царскосельский  особняк  Великого  князя  Бориса  Владимировича,
племянника  Павла  Александровича.
 «Внизу,  во  флигеле,  —  пишет  Ольга  Валериановна,  —  поселился
Бод  я  с  роялем,  книжным  шкапом,  пишмашиной  и  причиндалами
для  живописи.  Здесь  мальчик  мой  и  провёл  последние  счастливые
недели».  Но  и  они  были  омрачены  горестным  событием.  В  дневнике,
13  января,  Владимир  делает  запись:  «Дядя  Серёжа  скончался».  Сер-
гей  Валерианович  Карнович  был  родным  братом  княгини  Ольги.  Под¬
визался  в  качестве  актёра  на  подмостках  Александринского  театра,
затем  «Аквариума».  Был  убит  на  Фонтанке,  когда  ехал  на  извозчике
домой,  на  Семёновскую.  Его  похоронили  на  Смоленском  кладбище.
В  процессии  шёл  и  Владимир,  был  на  отпевании  и  погребении.
 Повторюсь:  дневник  Владимира  Палея  обрывается  18  января
1918  года.  Этот  день  был  посвящён  важному  для  поэта  событию.
 421

«...После  завтрака  читал  «Золушкин  праздник»  в  гимназии
(Царскосельской.  —  Ред.).  Волновался  адски.  Анна  Богдановна  го¬
ворила,  что  пока  я  читал,  мои  ноги  ходили  ходуном.  Ну,  словом,  всё
благополучно,  и  сам  инспектор  согласился  играть,  какая-то  строгая
Наталия  Ивановна  согласилась  играть,  всё  это  крайне  приятно...»
 Словно  продолжая  дневник  сына,  Ольга  Валериановна  рас¬
сказывает  о  постановке  последней  (увы!  не  сохранившейся)  пьесы
«Золушкин  праздник»,  по  всей  вероятности,  музыкальной.
 «Принца  представляла  барышня  Дударенко.  Пела  она  восхи¬
тительно  и  в  мужском  костюме  была  необычайно  мила.  Зал  был
набит  битком.  Мы  явились  в  полном  составе.  Марианна  приехала
с  мужем  из  Петрограда  и  графами  Сен-Севером  и  Дмитрием  Ше¬
реметьевым.
 Автору  «Золушки»  поднесли  памятную  медаль  с  посвящением.
Мальчик  мой  ликовал.
 Большевики  запретили  под  страхом  расстрела  ношение  эполет.
Многие,  однако  ж,  не  таясь,  надели  их  в  тот  вечер  на  армейские
гимнастёрки.  В  антракте  Митя  Шереметьев  подошёл  ко  мне  со
словами:  «В  зале  повеяло  самодержавием.  Чуть  было  не  спели
«Боже,  царя  храни!»
 Что  же  это  был  за  спектакль,  вызвавший  столь  контрреволю¬
ционные  эмоции?!
 У  А.П.  Чехова  в  пьесе  «Три  сестры»  есть  реплика,  относящаяся
к  Андрею  Прозорову:  «Пожар!  А  он  на  скрипке  играет».  Мир  ру¬
шится,  Россия  падает,  поглощаемая  преисподней,  а  поэт  Владимир
Палей  не  может  оторвать  перо  от  бумаги.  Без  этого  невозможна
его  жизнь.  Без  этого  —  начинается  удушье  души.  24  октября  жа¬
луется  дневнику:  «Я  ничего  не  писал  в  последнее  время,  это  меня
изводит».
 Он  сам  режиссирует  свои  пьесы,  любит  читать  свои  сочинения
где  только  возможно.  «Однажды  вечером  в  Петрограде,  уже  при
большевиках,  Бодя  читал  стихи  у  барышень  Альбрехт.  Замеча¬
тельная  русская  актриса  Рощина-Инсарова,  бывшая  там  же,  про¬
шептала,  глядя  на  него:
 — 	Нет,  нет,  он  не  жилец  на  этом  свете...  Такие  чистые,  такие
вдохновенные  гении  долго  не  живут...  »
 Он  действительно  был,  на  редкость  уникально  гармоничен.
Вот  уж  у  кого,  по  слову  А.П.Чехова,  «всё  было  прекрасно:  и  лицо,
и  одежда,  и  душа,  и  мысли».  Хочется  оставить  в  памяти  грядущих
поколений  сказочно-светлый  его  портрет,  каким  увидела  своего
сына  мать  на  маскараде  в  доме  графини  Клейнмихель  в  январе
1914  года.
 «Боде  только  что  исполнилось  17  лет,  и  он  спал  и  видел  тоже
пойти  на  бал  (так  в  тексте.  —А.Ч.)...  Заказали  мы  ему  наряд  времён/

царя  Алексея  Михайловича:  белый,  шитый  золотом  камзол.  Сидел
он  на  стройном  юноше  восхитительно.  Дополняли  эту  роскошь
широкие  панталоны  голубого  шёлка,  мягкие  красные  сафьяновые
сапожки  и  белая  матерчатая  шапка  с  собольей  оторочкой.  Графи-
нины  гости  обомлели  от  восхищения.  В  один  голос  все  заявили,  что
Бодя  —  самый  красивый  на  балу  мужчина.  Художник  Леон  Бакст,
бывший  тут  же,  подошёл  ко  мне  и  сказал:
 — 	Ваш  сын,  княгиня,  Иван-царевич  из  сказки».
 * 	*  -к
 В  марте  1918  года  князю  Владимиру  Павловичу  был  предостав¬
лен  выбор.  Сводная  сестра  его  княжна  Мария  Павловна  рассказыва¬
ет:  «Урицкий,  который  стоял  во  главе  ужасной  ЧК,  издал  декрет  об
обязательной  регистрации  всех  мужчин,  принадлежавших  к  дому
Романовых.  И  снова  княгиня  Палей  сумела  спасти  моего  отца.  Она
лично  принесла  в  ЧК  справку  о  его  болезни,  и  большевики,  подвер¬
гнув  его  медицинскому  осмотру,  освободили  от  регистрации.
 Но  Володя,  мои  дяди  и  двоюродные  братья,  которые  жили  в
Петрограде  или  его  окрестностях,  были  обязаны  явиться  в  ЧК,  где
их  внесли  в  список  и  сообщили  им,  что  отправят  в  ссылку.
 На  том  основании,  что  Володя  не  носил  фамилию  Романов,
княгиня  Палей  приложила  максимум  усилий  спасти  его  от  ЧК,  но
её  попытки  не  увенчались  успехом.
 ...Владимиру  Павловичу  пришлось  явиться  к  Урицкому.  Воз¬
можно,  что,  взглянув  на  красивого  и  даровитого  юношу,  он  захотел
спасти  его  от  ужасной  участи,  что  его  ожидала.  Но  что  мог  приду¬
мать  изверг  его  породы?  Он  предложил  князю  Палею  отказаться
от  своего  отца!
 «Если  вы  подпишете  этот  лист,  вы  будете  немедленно  свободны.
Иначе  вы  подпишете  другой,  и  это  —  ссылка!»
 Что  мог  ответить  Владимир  Павлович,  внук  Императора
Александра  II,  сын  Великого  князя  Павла  Александровича?
Он  смерил  чекиста  выразительным  взглядом  и  подписал  второй
лист.  Утверждают,  будто  бы  сказал  при  этом:  «А  вы  бы  отказались
от  своего  отца?  »
 Первая  половина  января  1918  года,  несмотря  ни  на  что,  была
плодотворной  для  Владимира  Палея.  Его  верный  друг  —  сводная
сестра  Марианна,  ещё  не  зная  о  грозящей  брату  ссылке,  торопила
Руманова  издать  второй  Сборник  стихов  князя.  «Он  ответил,  —
пишет  в  дневнике  Владимир  января  третьего  дня,  —  прелестным
письмом,  P.S.  которого  был:  «Существует  ли  для  Вас  слово  «не¬
возможно»?
 C’est  très  gallant...  (Это  очень  галантно)».
 423

И  вот  буквально  накануне  отъезда  князя  в  ссылку,  он  получил
триста  экземпляров  своего  долгожданного  второго  Сборника,  кото¬
рый  был  отпечатан  в  типографии  77-й  роты  Измайловского  полка.
Перед  отъездом  автор  успел  раздать  тираж  друзьям  и  знакомым.
 Далее  снежный  ком  событий  лавиной  обрушился  с  горы.  Никто  не
может  рассказать  о  них  так,  как  рассказала  в  своих  записках  мать.
 «  29  марта  (4  апреля)  после  ночи  слёз  и  краткого  забытья  встала
я,  и  мысль  о  прощании  вернула  меня  к  жестокой  яви.  «Ты  видишь
Боденьку  в  последний  раз,  —  сказала  я  себе.  —  Вечером  поцелуешь
в  последний  раз,  благословишь  в  последний  раз».
 После  обеда  так  и  остались  мы  сидеть  обнявшись  впятером.
Павлуша  говорил  с  сыном  нежно  и  с  сердечным  благородством,
столь  ему  свойственным.  Конечно  же,  он  горд  был,  что  Бодя  не
предал  его.  Говорил  он  с  ним  о  Государе,  о  присяге,  которую  нельзя
нарушить,  даже  если  отречётся  от  престола  сам  Государь.
 ...Наконец,  мы  на  перроне.  У  вагона  ждёт  с  багажом  Великий
князь  Сергей  Михайлович,  в  войну  —  главнокомандующий  рус¬
ской  артиллерией,  человек  замечательного  ума.  Изменился  он  до
неузнаваемости.  ...(Подошли)  и  князья  Иоанн  и  Константин,  и  жена
Иоанна,  дочь  сербского  короля  Петра  (Елена),  она  большой  моло¬
дец,  едет  за  мужем  в  ссылку.  Глянув  на  меня,  тотчас  сказала,  что
за  Владимиром  присмотрит.  И  правда,  в  каждом  письме  потом  сын
писал  о  ней  восторженно.  В  тот  год  горе  разбило  нам  с  ней  жизнь  и
сблизило  нас  (в  эмиграции)».
 Из  всего  периода  ссылки  князей  —  пребывание  в  Вятке,  куда
их  сначала  определили  «с  правом  свободного  проживания»,  было
самым  терпимым.  Иерей-князь  Иоанн  Константинович  даже  пел
на  клиросе  в  вятском  соборе  Св.  Александра  Невского.  Владимир
Палей  нашёл  в  Вятке  «старинное  и  редкое  издание  Лермонтова
и  очень  этому  обрадовался,  ибо  желал  посвятить  поэту  драму  в
стихах.  Он  то  развлекал  всех  своими  шутками-прибаутками,  то
внезапно  умолкал  и  уходил  писать.  Через  некоторое  время  воз¬
вращался  и  читал  только  что  написанные  стихи».
 Одно  из  них  позже  Владимир  читал  в  Екатеринбурге,  в  доме
госпожи  Семчевской.  Её  воспоминания  были  напечатаны  в  берлин¬
ской  русской  газете  «Двуглавый  Орёл».
 «Помню  его  последнее  стихотворение  «Вятка».  Ночь  тиха,
но  эта  тишина  зловеща.  Узник  не  спит.  Воспоминаниями  о  до¬
рогом  далёком  прошлом  полна  душа.  Под  окном  —  караульный.
Изверг-латыш».
 Приведу  полный  текст  этого  стихотворения.
 «Немая  ночь  жутка  ...  Мгновения  ползут.
 Не  спится  узнику  ...  душа  полна  страданья.
 Далёких,  милых,  прожитых  минут
 424

Нахлынули  в  неё  воспоминанья  ...
 Всё  время  за  окном  проходит  часовой,
 Не  просто  человек,  другого  стерегущий,
 Нет,  кровный  враг,  латыш  угрюмый  и  тупой!
 Холодной  злобой  к  узнику  дышущий  ...
 За  что?  За  что?  Мысль  рвётся  из  души  —
 Вся  эта  пытка  нравственных  страданий,
 Тяжёлых,  ежечасных  ожиданий,
 Убийств,  грозящих  каждый  миг  в  тиши.
 Мысль  узника  в  мольбе  уносит  высоко  —
 То,  что  растёт  кругом,  —  так  мрачно  и  так  низко.
 Родные  —  близкие  так  страшно  далеко,
 А  недруги  так  жутко  близко».
 (Вятка.  Заключение.  1918  г.)
 «Уже  написан  «Вертер»  —  на  все  времена  произнесёт  вневре¬
менный  поэт  Борис  Пастернак.  Уже  в  1915  году,  зимой,  во  время
военных  действий  на  фронте,  Владимир  Палей  увидел  себя  узни¬
ком.  Описание  застенка  так  достоверно,  что  переосмысление  темы
в  третьей  строфе  («Разве  не  узник  и  ты,  о  Поэт  ...»)  в  план  творче¬
ской  прикованности  к  перу,  бумаге  проигрывает  по  сравнению  с
жестокой  реальностью  двух  предыдущих  строф.  Тяжёлый  ритм
гекзаметра,  каким  написано  стихотворение,  звучит  как  шаги  за¬
кованного  в  кандалы  заключённого.
 «Узник  невинный  во  мраке  рыдает  темницы.
 Стены  кругом,  а  в  душе  его  злая  тоска  ...
 Там,  за  решёткой,  поют,  словно  райские,  птицы,
 День  восхваляя,  и  даль,  как  любовь,  широка.
 Узник  несчастный  свои  проклинает  оковы,
 Плачет  и  к  милости  тщетно  взывает  Творца;
 Стены  всё  так  же  стоят,  беспощадно  суровы!
 Те  же  всё  песни  и  та  же  печаль  без  конца...  »
 Стихотворению  предпослан  эпиграф  из  Жоржа  Бутло:  «Мы
ищем  для  наших  судеб  непостижимый  рай».  Строка,  похожая  на
надгробную  эпитафию.
 Из  воспоминаний  Ольги  Валериановны.
 «17  (30)  апреля  Бодя  телеграфировал,  что  переводятся  они  из
Вятки  в  Екатеринбург.  И,  действительно,  в  Страстную  пятницу
они  прибыли  на  новое  место.  Жена  Иоанна  позже  рассказывала,
что  Бодя  тяжело  переживал  переезд.
 — 	Кончилась  Вятка,  кончились  золотые  деньки,  —  говорил
рн,  —  теперь  чем  дальше,  тем  хуже.
 425

Слова  его  всерьёз  никто  не  принимал,  но  сын  унаследовал  от
меня  способность  предчувствовать».
 В  ту  весну  —  19  апреля  (2  мая)  все  будущие  Алапаевские  узники
встречали  Светлое  Христово  Воскресение  —  Пасху  —  в  последний  раз.
 Ольга  Валериановна:  «  Устроившись  в  Екатеринбурге  ...  рас¬
сказал  он  (в  письме),  как  в  Екатерининском  соборе  в  Пасхальную
ночь  князья  в  полном  составе,  с  зажжёнными  красными  свечечками
в  руках,  внимали  псалмам,  песням  надежд.  И  когда  восклицали
они:  «Христос  Воскресе!»,  «Христос  Воскресе!»,  то  и  впрямь,  вос¬
кресали  они  к  надежде  и  жизни».
 Приведу  дословный  текст  из  последнего  письма  Владимира
матери,  посланного  из  Екатеринбурга:
 «Я  весь  дрожал,  а  когда  после  крестного  хода  раздалось  всё
более  и  более  громкое  «Христос  Воскресе!»  и  я  невольно  вспомнил
заутрени  в  Париже  и  в  Царском,  стало  так  тяжело,  как  будто  ангел,
отваливший  камень  от  гроба  Господня,  свалил  его  на  меня  ...»
 В  третий  день  после  того,  как  ссыльные  князья  стояли  в  Ека¬
терининском  соборе  на  пасхальной  службе,  в  Москве,  в  Марфо-
Мариинской  обители,  была  арестована  Великая  княгиня  Елизавета
Фёдоровна.  Её  с  двумя  другими,  добровольно  вызвавшимися  со¬
провождать  свою  настоятельницу  монахинями,  выслали  в  Екате¬
ринбург.
 Имена  сестёр  —  Варвара  Яковлева  и  Екатерина  Янышева.
С  дороги  —  сначала  в  Пермь,  потом  на  Урал,  «Великая  матушка»
писала  оставшимся  в  обители  сёстрам:  «Господь  нашёл,  что  нам
пора  нести  Его  крест.  Постараемся  быть  достойными  этой  радости»
(Трофимов  А.  Святые  жёны  Руси.  М.,  1993).
 В  Екатеринбурге  «пребывание  Великой  княгини  в  ссылке
обставлено  было  сначала  даже  некоторыми  удобствами:  она  была
помещена  в  женском  монастыре,  где  все  сёстры  принимали  в  ней
самое  искреннее  участие;  особенным  утешением  для  неё  было  то,
что  ей  беспрепятственно  разрешено  было  посещать  церковные  служ¬
бы»  (Материалы  к  житию  преподобномученицы  Великой  княгини
Елизаветы.  М.,  1996).
 В  это  время  князь  Владимир  Павлович  пытается  хоть  что-то
узнать  о  судьбе  Царской  семьи,  заключённой  в  доме,  отобранном
у  инженера  Ипатьева.  По  почте  он  отправляет  матери  письмо,  в
котором  рассказывает,  что  «ходит  каждый  день  вокруг  Ипатьев¬
ского  дома,  где  взаперти  Государь  с  семьёй.  ...  Окна  второго  этажа
заклеены  газетами,  дом  обнесли  толстым  забором.  ...Кормят  их,  по
слухам,  гнильём».
 «Боже!  —  восклицает  мать.  —  Сколько  в  этих  письмах  нена¬
висти  к  палачам,  сколько  любви  к  жертвам!»
 Ольга  Валериановна  сохранила  опубликованные  в  берлинской
газете  воспоминания  г-жи  Семчевской,  жившей  в  годы  революции
 426

в  Екатеринбурге.  Бесценные  для  матери  и  для  нас  с  вами  страницы.
Для  Владимира  же  визит  к  Семчевским  был  последней  отрадой  в
его  ссыльной  жизни.
 «На  другой  день  в  дверь  позвонили.  Высокий,  стройный  юноша
в  простом  сером  костюме  легко  взбежал  по  лестнице  и  позвонил  в
дверь.  Это  был  князь  Владимир  Павлович  Палей,  сын  Великого
князя  Павла  Александровича,  талантливый  двадцатилетний  поэт.
Последний  раз  мы  виделись  в  Петрограде.  С  тех  пор  он  сильно  по¬
худел  и  осунулся.  Обнялись  мы,  уселись.
 Скромная,  уютная  квартира  очаровала  его.  «Давно  мне  не  было
так  хорошо  и  уютно,  —  сказал  он  задумчиво,  —  и,  пожалуй,  уже
и  не  будет.  Обращаются  с  нами  всё  хуже,  а  самое  плохое  то,  что  ни
на  миг  нельзя  сосредоточиться.  Писать  приходится  ночью,  когда
все  спят,  потому  что  живём  мы  втроём  в  одной  комнате».
 Затем  князь  Владимир  заговорил  о  родителях.  Он  жалел,  что
находится  не  в  Петрограде,  не  подле  отца  своего,  Великого  князя
Павла.  Вспоминал  он  и  о  старших  детях  отца,  князе  Дмитрии  и
княжне  Марии,  радовался,  что  они  наконец  в  безопасности.  Вла¬
димир  сообщил  нам  подробности  смерти  на  юге  молодого  князя
Мещерского.  Большевистская  банда  схватила  его,  швырнула  на
землю,  топтала  с  грязной  руганью  ногами,  а  потом  расстреляла.
Перед  смертью  юноша  успел  крикнуть:  «Да  здравствует  Россия!
Да  здравствует  Николай  Второй!»
 Спокойное  смирение,  почти  фатализм  светились  в  глазах  кня¬
зя  Палея.  «Мне  больно,  больно  за  нашу  Россию!»  —  твердил  он.
И  сколько  в  самом  деле  звучало  боли  в  этих  словах...
 Тут  приезжает  барон  Деллингсгаузен  с  женой....  Барон  и  баро¬
несса  прежде  были  знакомы  с  князем  Владимиром  и  теперь  все  обра¬
дованы  неожиданной  встрече.  Вопросы,  ответы,  воспоминания!
 Я  поставила  на  стол  лампу  с  зелёным  абажуром  и  заварила
чай.  Сели  мы  вокруг  стола  и  сидели,  отгородясь  от  красных  не¬
годяев.  Ощущали  себя  сиротами.  Отцы  наши,  матери  остались  в
Петрограде.
 «...О,  кружок  «Зелёная  лампа!»  —  сказал  князь  с  тихой  улыб¬
кой.  —  Нет,  дорогие  мои,  никогда  не  забуду  я  это  счастье  с  вами  в
моём  нынешнем  несчастье».  И  тут  князь  стал  читать  свои  послед¬
ние,  написанные  после  Петрограда  стихи.
 Это  был  удивительный  час!  Изящные  сонеты  о  любви  сме¬
нялись  воспоминаниями  о  последних  петроградских  событиях,
тревожных  и  мрачных.  Потом  пошли  стихи,  написанные  в  Вятке,
волшебно-вдохновенные.  Их  грусть  была  так  прекрасна  и  глубока,
что  глаза  наши  наполнились  слезами.  Плакали  мы  и  от  жалости
и  гнева,  что  огромный  талант  этот  несправедливо  и  неотвратимо
погибал!
 427

...Расстались  мы  с  дорогим  гостем  уже  ночью.  ...Не  погибни  он,
может  быть,  стал  бы  великим  русским  поэтом!
 Князь  Владимир  благодарил  нас  за  вечер  от  всего  сердца.
 — 	Заглядывай  к  нам  почаще,  —  сказал  муж.
 — 	Я  и  рад  бы,  —  отвечал  князь,  —  да  боюсь  ввести  вас  в  рас¬
ход.  Вот  и  Игорь  Константинович  потому  же  не  пришёл  со  мной
нынче.
 ...  Увы,  напрасно  дожидался  кружок  «Зелёная  лампа»  основа¬
теля  своего!  Больше  он  не  пришёл.
 Телефонировав  князю  на  квартиру,  муж  услышал  страшный
ответ:  «Только  что  их  увели  в  неизвестном  направлении».
 Увели  навсегда».
 Передав  дословно  воспоминания  госпожи  Семчевской,  Ольга
Валериановна  в  который  раз,  будто  заново,  пережила  их.  Незажи¬
вающая  рана  была  в  её  душе  до  смертного  часа.
 «Но  боли  моей  нет  исцеления.  ...После  рассказа  г-жи  Семчевской
несколько  недель  не  писала  я  (книгу  воспоминаний.  —А.Ч.),  не  ис¬
полняла  свой  тяжкий  и  святой  долг,  приходила  в  себя...
 Матери,  чьи  сыновья  геройски  пали  на  поле  сражения,  вы
поймёте,  вы  будете  плакать  обо  мне  и  со  мной».
 Голгофа
 В  апреле  1917  года  Владимир  Палей  написал  три  притчи.  Одна
из  них  —  «Сад  Скорби  и  Радости»  —  представляется  мне  вершиной
его  творческой  зрелости.  Поводом  к  написанию,  вероятно,  послужи¬
ло  всеобщее  умопомрачение  людей  в  России,  подмена  христианских
ориентиров  демагогическими  лозунгами  и,  следовательно,  устрем¬
ление  идеологов  революции  к  ложным  ценностям  и  целям.
 Характерна  в  этой  связи  краткая  запись  Палея  в  дневнике
от  24  октября  (ст.ст.)  1917  года.  Он  передаёт  свои  впечатления  от
разговора  с  Семёном  Рошалем  —  убеждённым  сторонником  идеи
всемирной  социалистической  республики.  Мысленно  и  в  дневни¬
ковых  записях  Владимир  постоянно  спорит  со  своим  оппонентом,
искренне,  и,  как  тому  казалось,  обоснованно  верящим  в  утопию
коммунизма.  К  нему  заочно  и  к  тысячам  таких  же,  готовых  при¬
нести  себя  в  жертву  лжеидее,  князь  Палей  обращает  риторический
вопрос  в  публицистических  «Набросках»  1917  года.
 «Неужели  те,  кто  бескорыстно  создал  революцию,  кто,  следо¬
вательно,  таил  в  душе  блаженные  и  светлые  идеалы,  надеясь  на
возможность  осуществления  этих  идеалов,  неужели  ЭТИ  русские
люди  не  чувствуют,  насколько  страшен  и  ужасен  переживаемый
Россией  кризис?  Творимое  вырвалось  из  рук  творителей».

Далее,  за  горизонтом,  Владимир  видит  «всемирную  республику
и  —  несомненно!  —  всемирную  же  тиранию».
 Так  происходит,  когда  люди  мрак  принимают  за  свет,  а  свет  за
мрак.  Автор  притчи  не  претендует  на  открытие.  Не  расстающийся
с  Евангелием,  он  знает,  что  почти  две  тысячи  лет  назад  об  этом
сказал  Христос.
 «Итак,  смотри:  свет,  который  в  тебе,  не  есть  ли  тьма?»
 (Евангелие  от  Луки.  11,  35)
 В  Евангелии  от  Иоанна  подробно  изложена  беседа  Спасителя  с
Никодимом.  В  ней  —  рассуждение  о  том,  что  же  есть  Свет  и  Тьма
для  каждого  человека.  Основа  глобального  разделения  —  не  классо¬
вая,  не  имущественная,  не  национальная,  не  партийная,  но  —  вера
или  неверие.
 «И  как  Моисей  вознес  змию  в  пустыне,  так  должно  быть  возне-
сену  Сыну  Человеческому,  дабы  всякий,  верующий  в  Него,  не  погиб,
но  имел  жизнь  вечную.  Ибо  не  послал  Бог  Сына  Своего  в  мир,  чтобы
судить  мир,  но  чтобы  мир  спасен  был  чрез  Него.  Верующий  в  Него
не  осудится,  а  неверующий  уже  осужден,  потому  что  не  уверовал
во  имя  Единородного  Сына  Божия,  суд  же  состоит  в  том,  что  СВЕТ
ПРИШЁЛ  В  МИР;  НО  ЛЮДИ  БОЛЕЕ  ВОЗЛЮБИЛИ  ТЬМУ,  НЕ¬
ЖЕЛИ  СВЕТ,  потому  что  дела  их  были  злы;  ибо  всякий,  делающий
злое,  ненавидит  свет  и  не  идет  к  свету,  чтобы  не  обличились  дела
его,  потому  что  они  злы,  а  поступающий  по  правде  идет  к  свету,
дабы  явны  были  дела  его,  потому  что  они  в  Боге  соделаны».
 (Евангелие  от  Иоанна.  3:  14—20)
Притча  Палея  —  «евангельского  чину»  —  искреннее  и  горестное
предупреждение  заблудшим  его  современникам,  да  и  нам,  греш¬
ным,  и  на  все  времена.
 •к  *  *
 Из  Екатеринбурга  ссыльных  перевезли  в  небольшой  уральский
город  Алапаевск.  Поместили  всех  в  Напольную  школу  —  на  окраи¬
не,  возле  поля.  Княжна  Мария  Павловна  с  возмущением  писала  в
своей  книге,  вероятно,  со  слов  в  письмах  кого-то  из  узников,  что  в
помещении  «грязь  была  невероятная.  Князья  сами  должны  были
скрести  пол!»  Привели  они  в  порядок  и  запущенный  небольшой  сад
возле  школы.  Владимир  поселился  в  одной  комнате  с  Великим  кня¬
зем  Сергеем  Михайловичем,  по  его  благосклонному  приглашению.
(Сергей  Михайлович  был  младшим  сыном  Великого  князя  Михаила
иколаевича,  брата  Императора  Александра  II.)
 429

Ольга  Валериановна  с  благодарностью  к  нему  пишет:  «От¬
носился  он  к  Боде  по-отечески»  и  цитирует  письмо  сына:  «Знали
бы  вы,  милые  мои,  как  несправедливы  все  к  дяде  Серёже!  Чело¬
век  он  совершенно  замечательный.  Золотое  сердце  и  светлый  ум!
А  какая  память!  А  эрудиция!  А  как  много  помогает  он  мне  в  работе  над
пьесой!  Кучу  всего  рассказал  о  нравах  и  обычаях  на  Кавказе  Лермон¬
товской  поры.  И  всегда  у  него  со  мной  душа  нараспашку.  Враньё,  что  он
спесив  и  чёрств.  Он  мягок  и  глубоко  несчастлив  всю  свою  жизнь».
 Нельзя  обойти  молчанием  прежде  сложное,  а  в  узничестве  из¬
менившееся  отношение  Великой  княгини  Елизаветы  Фёдоровны  к
Владимиру  Палею,  сыну  женщины,  нарушившей  чистоту  высоко¬
родных  браков.  Дочь  Великого  князя  Павла  Александровича,  вос¬
питывавшаяся  в  семье  Великого  князя  Сергея  Александровича  и
его  супруги  Елизаветы  Фёдоровны,  Мария  Павловна  в  своей  книге
деликатно  касается  этой  темы.
 «Тётя  (Елизавета  Фёдоровна)  так  и  не  примирилась  с  мыслью,
что  жена  моего  отца,  полностью  прощённая  и  восстановленная  в
своих  правах  императором,  получила  официальный,  хотя  и  мор¬
ганатический  титул  и  была  признана  всеми,  начиная  с  царского
двора.  Враждебное  чувство,  которое  она  испытывала  к  княги¬
не  Палей,  она  перенесла  на  детей  моего  отца  от  второго  брака.
Но  судьба  распорядилась  так,  что  последние  месяцы  жизни  на  этой
земле  она  и  Володя  провели  вместе  в  атмосфере  тесной  дружбы.
Они  сблизились  и  научились  ценить  друг  друга.  Своей  долгой  и
невыносимо  мучительной  смертью  они  скрепили  свою  дружбу,
которая  была  великим  утешением  для  обоих  во  время  невероятных
страданий,  которые  им  выпали»  (Мария  Романова.  Воспоминания
великой  княжны.  М.,  2007).
 Вообразимо  ли,  что  при  всех  мытарствах  ссылки,  узничества,
когда  хамы-часовые  будили  заключённых  чуть  не  через  каждый
час,  чтобы  делать  обыск,  при  понимании  гибельного  тупика  об¬
стоятельств  —  Владимир  и  в  Вятке,  и  в  Алапаевске  вынашивает
замысел  драмы  о  Лермонтове,  собирает  где  может  материал!
 Вероятно,  в  произведении  отразилось  бы  очищенное  от  прежних
мирских  интересов  Владимира  отношение  к  себе,  к  миру,  к  Богу.
 В  одном  из  последних  писем,  которое  чудом  удалось  отправить,
он  писал  матери:  «Всё,  что  меня  раньше  увлекало:  блестящие  ба¬
леты,  современные  картины  и  музыка,  всё  это  мне  кажется  теперь
бесцветным  и  безвкусным.  Я  жажду  ИСТИНЫ,  ЛИШЬ  ИСТИНЫ,
СВЕТА  И  ДОБРА!»
 Думается,  Владимир  Палей  был  на  подступах  к  Истине  ещё
раньше,  в  апреле  1917  года,  в  третьей  своей  притче  «Волшебное
отчаяние».  Каждый  абзац  её  начинается  словом  «отчаяние».
Но  это  не  уныние,  не  страх  перед  некоей  житейской  коллизией.  Это  —
печалование  о  несовершенстве  своей  души,  которой  невозможно
достичь  Бога  во  всей  полноте  и  красоте  созданного  Им  мира.
 430

* 	*  *
 «...тихо,  беззвучно,  безропотно...»  Прощался  с  весной,  обла¬
ками  —  жизнью.
 В  книге  «Убийство  Царской  семьи»  H.A.  Соколова,  следователя
по  особо  важным  делам  при  правительстве  адмирала  Колчака,  есть
глава  двадцать  шестая  —  об  Алапаевских  мучениках.  В  ней  доку¬
ментированы  допросы  лиц,  причастных  к  охране  и  обслуживанию
заключённых  в  Напольной  школе.
 Приходящая  повариха  Кривова  показала,  что  с  21  июня
 1918 	года,  «приблизительно  через  месяц»  после  заключения  ссыль¬
ных  в  Напольную  школу,  жизнь  узников  резко  ухудшилась:  был
установлен  тюремный  режим.  «У  князей  было  конфисковано  всё
их  имущество  —  обувь,  бельё,  платье,  подушки,  золотые  вещи  и
деньги,  оставлено  было  только  носильное  платье  и  обувь  и  две  смены
белья...  С  этого  же  времени  были  запрещены  всякие  прогулки  вне
школьной  ограды...  »
 «  17  июля,  в  12  часов  дня,  в  школу  пришёл  чекист  Пётр  Старцев
с  рабочими-болыпевиками.  Они  отобрали  у  заключённых  последние
деньги  и  объявили  им,  что  ночью  все  они  будут  перевезены  в  Верхне-
Синячихинский  завод  в  пятнадцати  верстах  от  Алапаевска».
 Несмотря  на  дикую  жару,  всем  узникам  приказали  сидеть  в
душных  комнатах,  безвыходно.
 Поздно  ночью  началась  дьявольская  инсценировка  у  стен
школы:  якобы  нужно  было  отразить  похищение  князей  из  На¬
польной  школы.  Распустили  слух,  что  неизвестные  вывезли  князей
«на  аэроплане».
 В  это  время  узников  «в  10—11  коробках»  (повозках)  везли  от
Алапаевска  в  сторону  Синячихи,  недалеко  от  которой  были  старые,
заброшенные  шахты  рудников,  в  их  числе  —  и  Нижне-Селимская.
Один  из  палачей  —  Василий  Рябов  на  допросе  спокойно  и  обстоя¬
тельно,  чуть  ли  не  в  лицах,  изобразил  заключительный  акт  гол-
гофской  трагедии.
 Вот  его  показания.
 «Никто  не  заметил  нашего  присутствия,  все  уже  спали.  Мы
прошли  через  незапиравшуюся  дверь  в  помещение,  занятое  женщи¬
нами,  и,  разбудив  их,  тихим  голосом  предложили  им  немедленно
одеться,  так  как  в  связи  с  угрозой  вооружённого  нападения  на  них,
они  должны  быть  переведены  в  безопасное  место.  Они  безропотно
 "к  *  *
 ш
 подчинились.  Мы  тут  же  связали  им  руки  за  спиной,  завязали  глаза.
 т
 431

вывели  к  поджидавшей  уже  возле  школы  подводе,  усадили  на  нее
и  отправили  к  месту  назначения.
 После  этого  мы  постучали  в  комнату,  занимаемую  мужчинами.
Им  то  же  самое  сказали,  что  и  женщинам.  Молодые  князья  Констан¬
тиновичи  и  князь  Палей  (Владимир)  тоже  безропотно  подчинились.
Их  вывели  в  коридор,  завязали  глаза,  завели  руки  за  спину,  связали
и  посадили  на  другую  подводу.  Заранее  было  решено  не  отправлять
подводы  вместе.  Незаметнее  будет  врозь.  Единственный,  кто  оказал
нам  сопротивление,  был  великий  князь  Сергей  Михайлович.
 Физически  он  был  сильнее  всех  остальных.  И  нам  пришлось
повозиться  с  ним.  Он  категорическим  тоном  заявил,  что  никуда
отсюда  не  пойдёт,  так  как  знает,  что  их  всех  убьют.  Зайдя  за  шкаф,
он  забаррикадировался  там,  и  наши  усилия  схватить  его  ни  к  чему
не  приводили.  Мы  теряли  только  дорогое  время.  Я  не  утерпел  и
выстрелил  в  великого  князя.
 Причём,  стрелял  с  таким  расчётом,  чтобы  только  легко  ранить
и,  напугав,  заставить  его  подчиниться.  Ранил  я  его  в  руку,  и  он
больше  не  сопротивлялся.  Перевязав  ему  рану  и  завязав  глаза,  мы
усадили  его  на  последнюю  подводу  и  поехали.  Очень  торопились:
заря  уже  предвещала  наступление  утра.
 Дорогой  великий  князь  Сергей  Михайлович  снова  повторил:
он  знает,  что  их  всех  убьют.
 — 	Скажите,  за  что?  —  обратился  он  ко  мне.  —  Политикой  я
никогда  не  занимался.  Я  любил  спорт.  Играл  в  бильярд.  Занимался
нумизматикой.
 Я  успокаивал  его,  как  мог,  хотя  и  сам  был  в  высшей  степени
взволнован  всем,  что  пришлось  пережить  в  эту  ночь.
 Несмотря  на  ранение  руки,  на  боли  великий  князь  не  жало¬
вался.
 Наконец,  мы  подъехали  к  шахте.  Шахта  была  не  очень  глубокой
и,  как  оказалось,  имела  боковой  выступ,  не  затопленный  водой.
 Первой  подвели  к  шахте  великую  княгиню  Елизавету  Фёдо¬
ровну  и,  столкнув  её  в  шахту,  услышали,  как  она  продолжитель¬
ное  время  барахтается  в  воде.  За  ней  столкнули  её  келейницу
монашку  Варвару.  Тоже  услышали  всплеск  воды  и  потом  голоса
двух  женщин.  Нам  стало  ясно,  что  великая  княгиня,  выбравшись
из  воды,  вытащила  и  свою  келейницу.  Но  другого  выхода  у  нас
не  было,  и  мы  одного  за  другим  столкнули  и  всех  мужчин.  Никто
из  них,  должно  быть,  не  утонул  и  не  захлебнулся  в  воде,  так  как
немного  времени  спустя  можно  было  услышать  чуть  ли  не  все  их
голоса.  Тогда  я  бросил  гранату.  Граната  взорвалась,  и  всё  смолкло.
Но  ненадолго.
 Мы  решили  подождать  и  проверить,  погибли  ли  они  или  нет.
Через  некоторое  время  мы  опять  услышали  разговор  и  чуть  слыш¬
ный  стон.  Я  снова  бросил  гранату.
 432

И  что  вы  думаете  —  из-под  земли  мы  услышали  пение!  Жуть
охватила  меня.  Они  пели  молитву  «Спаси,  Господи,  люди  Твоя!»
 Гранат  у  нас  больше  не  было,  оставлять  дело  не  довершённым
было  нельзя.  Мы  решили  завалить  шахту  сухим  хворостом,  валеж¬
ником  и  поджечь.
 Сквозь  густой  дым  ещё  некоторое  время  пробивалось  наверх  их
молитвенное  пение.  Когда  исчезли  последние  признаки  жизни  под
землёй,  мы,  оставив  возле  шахты  часть  своих  людей,  вернулись  уже
на  рассвете  в  Алапаевск  и  сразу  же  на  соборной  колокольне  удари¬
ли  в  набат.  Чуть  ли  не  весь  город  сбежался.  Мы  им  всем  говорили,
что  неизвестные  люди  увезли  великих  князей»  (Андрей  Мелу  нас,
Сергей  Мироненко.  Николай  и  Александра.  Любовь  и  жизнь.  М.:
Прогресс,  1998).
 Рябов  не  договорил,  что  «у  края  ямы  Великий  князь  Сергей  Ми¬
хайлович  схватил  за  полу  пиджака  местного  большевика  Плишкина
и  чуть  не  увлёк  его  с  собой  в  шахту,  оборвав  полу  его  пиджака»,  —
как  показывали  на  допросе  палачи.  Выстрел  в  темя  прервал  жизнь
Великого  князя  ».  В  шахту  его  бросили  мёртвым  (Чадаева  А.  Великий
князь  Константин  Константинович  и  его  дети.  М.,  2009).
 * 	"к  *
 Умудрённый  опытом  христианской  веры,  поэт  Владимир  Палей
был  глубоко  убеждён:  всё,  что  происходит  в  мире,  в  стране,  с  ним
лично  —  всё  по  неисповедимой  воле  Божией,  которую  не  может
толковать  смертный  человек.  Об  этом  —  его  хрестоматийное  сти¬
хотворение,  которое  нужно  было  бы  включить  во  все  поэтические
антологии.
 Господь  во  всём,  Господь  везде:
Не  только  в  ласковой  звезде,
 Не  только  в  сладостных  цветах,
Не  только  в  радостных  мечтах,
Но  и  во  мраке  нищеты,
 В  слепом  испуге  суеты,
 Во  всём,  что  больно  и  темно,
Что  на  страданье  нам  дано  ...
Господь  в  рыданье  наших  мук,
В  безмолвной  горечи  разлук,
 В  безверных  поисках  умом  —
Господь  в  проклятии  самом.
 Мы  этой  жизнию  должны
Достичь  неведомой  страны,
 Где  алым  следом  от  гвоздей
Христос  коснётся  ран  людей...
 433

Гибель  мужа  и  сына.
Плач  матери
 Нельзя  умолчать  о  невыносимых  страданиях  самых  близких
Владимиру  Палею  людей.  Прежде  всего  —  матери.  Ольга  Валериа¬
новна  металась  между  надеждой  на  спасение  сына  и  отчаянием.
Хватающаяся  за  соломинку,  она  поверила  распубликованной  в
большевистской  прессе  лжи  о  дьявольском  спектакле,  разыгран¬
ном  в  Алапаевске  с  ведома  Янкеля  Свердлова  и  «вождя  мирового
пролетариата»  Ленина.
 «8  (21)  июля,  —  пишет  княгиня  Палей,  —  я  раскрыла  газету
и  впервые  в  жизни  стала  терять  сознание.  «Сегодня,  5  (18)  июля,
бывшим  князьям  Сергею  Михайловичу,  Иоанну,  Константину,
Игорю  и  Палею,  находившимся  в  заключении  в  Алапаевске,  при
содействии  вооружённых  лиц,  удалось  бежать  с  места  проживания.
Есть  убитые  и  раненые.  Высылаю  людей  для  поимки.
 Комиссар  Белобородов».
 Спасён,  спасён,  сыночек,  мальчик  мой,  счастье  моё,  спасён!
 И  теперь  далеко  от  палачей!  И  через  Сибирь,  через  Японию  махнёт
во  Францию,  где  и  нас  дождётся  ...»
 На  ватных  ногах,  держась  за  стены,  я  доползла  до  мужниной
комнаты  и  молча  протянула  ему  газету.  Он  прочёл,  размашисто
перекрестился  и  сказал:
 — 	Хвала  милосердию  Божьему.  Боденька  в  безопасности.  Те¬
перь  дело  за  нами.  Надо  и  нам  вырваться  отсюда  любой  ценой.
 Я  вернулась  к  себе,  помолилась  на  коленях  перед  иконами,
взяла  Евангелие,  раскрыла  наугад  на  седьмой  главе  от  Луки,  ...
прочла:
 «Когда  же  Он  приблизился  к  городским  воротам,  тут  выносили
умершего,  единственного  сына  у  матери,  а  она  была  вдова».
 У  меня  перехватило  дух.  Однако  ж  и  отпустило  и  даже  вос¬
пряла  я,  как  только  прочла  дальше,  что  «мертвый,  поднявшись,
сел  и  стал  говорить,  и  отдал  его  Иисус  матери  его».  Твердила  я
себе:  «Вот  и  Бодю  сочтут  мёртвым,  а  он  воскреснет!»  И  пела  душа
от  радости».
 Тремя  днями  ранее  в  семье  Великого  князя  Павла  Алексан¬
дровича  произошло  радостное  событие:  состоялось  крещение  ново¬
рождённого  сына  княжны  Марии  Павловны  и  её  мужа  князя  Сергея
Путятина.  Мальчика  назвали  Романом,  конечно  же,  в  напоминание
о  том,  что  он  происходит  из  рода  Романовых.  Мария  Павловна^.

писала  в  книге  воспоминаний,  что  «появление  (малыша)  на  свет
доставило  моему  отцу  последнюю  радость  в  жизни  ».
 Крестили  ребёнка  18  июля  (новый  ст.)  1918  года.  «Моей  мачехе
(Ольге  Валериановне)  удалось  приготовить  настоящий  пир,  и  по
крайней  мере  на  эти  несколько  часов  мы  постарались  стряхнуть
с  себя  заботы  и  тревоги,  осаждавшие  нас.  Кажется,  я  никогда  не
видела  отца  в  таком  весёлом  настроении,  в  каком  он  пребывал  в
день,  когда  крестили  малыша».
 Через  год,  когда  Павла  Александровича  уже  не  было  в
живых,  его  годовалый  внук  скончался,  будучи  с  матерью  за
границей.
 Непредсказуемы  судьбы  людей,  неисповедимы  пути  Господни:
в  тот  же  день,  18  июля,  когда  праздновали  крестины,  «в  сотнях
и  сотнях  миль  от  нас,  в  маленьком  ...городке  Володя,  тётя  Элла
(Великая  княгиня  Елизавета  Фёдоровна.  —  Ред.)  и  их  товарищи
по  ссылке  заканчивали  своё  земное  существование  в  страшных
страданиях.  ...  Обо  всём  этом  мы,  конечно,  не  знали»,  —  пишет
княжна  Мария  Павловна.
 Ольга  Валериановна  все  последующие  восемь  дней  надеялась,
ждала  добрых  известий.  И,  действительно  ,«15  июля  из  Алапаевска
приехал  поляк  Круковский,  привёз  письмо  от  Владимира,  одно  из
замечательных,  тех,  какие  умел  писать  только  он.  И  из  письма  мы
видели,  что  терпел  Бод  я  страдания  и  унижения,  но  что  глубокая
вера  в  Господа  придавала  ему  крепости».  Именно  в  этом  письме
содержались  слова  отречения  от  прежних  мирских  увлечений  в
сфере  искусства.
 «Ищу  истину,  истину  только,  её  благо,  её  свет».
 В  приписке  просил  «приветить»  подателя  письма.
 «Парень  ходил  за  мной  до  последней  минуты.  Его  отсылают,  а
у  меня  ни  гроша  для  него.  Дайте  ему  денег,  прошу  Вас».
 «И  тут,  —  пишет  далее  Ольга  Валериановна,  —  верный  наш
полячок  рассказал,  как  вручил  Володе  перед  отъездом  всё  им  скоп¬
ленное,  несколько  сотен  рублей,  и  как  горячо,  со  слезами,  Володя
благодарил».
 Судя  по  всему,  «полячок»  преувеличил  свои  благодеяния,
иначе  откуда  в  письме  Владимира  фраза,  что  у  него  «нет  ни  гроша
для  него»?  Конечно,  родители  Володи  достойно,  «с  лихвой»  отбла¬
годарили  неожиданного  почтальона,  который  «говорил  о  скором
отъезде  в  Польшу»  «...больше  мы  его  не  видели».
 Ольга  Валериановна  запоздало  спрашивала  себя:  «Неужели
же  Круковский  знал  о  предстоящей  казни  и  не  сказал  нам  из  жа¬
лости?  »
 Если  не  знал,  то  уж,  наверное,  догадывался.
 435

Надежда,  что  Володя  жив,  помогла  матери  выдержать  новый
удар.  Она  подробно  рассказывает  о  событиях  её  жизни  с  27  июля
 1918 	года  по  30  января  1919-го.  Пишет  она  в  основном  о  судьбе
мужа.  События  высвечивают  его  фигуру  как  действительно  «благо¬
роднейшего»  человека,  по  характеристике  Брусилова.
 27  июля,  в  10  вечера,  Марианна,  дочь  княгини  от  первого  бра¬
ка,  смогла  на  машине  добраться  до  Царского  Села  с  поручением
от  датского  министра  Скавениуса.  Он  предлагал  привезти  Павла
Александровича  в  австрийское  посольство,  которое  было  «теперь
при  датском  и  на  нём  датский  флаг».  «Вы  там  спрячетесь  на  три
дня,  —  предлагал  Скавениус,  —  потом  оденетесь  под  военноплен¬
ного  австрияка  и  при  первой  оказии  уедете  в  Вену!  »
 Марианна  просила,  умоляла:  «Ну,  дядя  Паля,  ну,  собирайтесь!
...  Ваша  жизнь  в  опасности.  Эти  бандиты  решили  уничтожить  всех
членов  Царской  семьи».
 Великий  князь  ласково  посмотрел  на  неё  и  сказал:
 — 	Марьяша,  дай  я  тебя  расцелую  ...Спасибо  за  всё,  что  ты  сде¬
лала  и  хотела  сделать  для  нас  с  мамой.  Но  друзьям  своим  передай,
что  я  скорее  умру,  чем  надену  австрийский  мундир».
 Дорога  на  Голгофу  для  Великого  князя  была  уже  означена.
И  так  же,  как  сын  его,  Владимир,  стоявший  Пасхальную  службу  в
соборе  Екатеринбурга,  и  Павел  Александрович  нежданно-негаданно
получил  духовное  утешение  и  подкрепление.
 «30  июля  (12  августа),  —  рассказывает  княгиня  Палей,  —
мужнин  камердинер,  верный  его  слуга,  доложил  о  том,  что  из
Колпино  привезли  Св.  Николая  Чудотворца  —  чудотворную  икону
и  попы  хотят  идти  с  ней  к  нам  служить  заздравный  молебен.  Так
уж  повелось  на  Руси:  нести  святые  образа  к  больным  и  несчастным.
Мы  сказали  —  добро  пожаловать!  В  четыре  пополудни  молебен  был
отслужен  в  столовой  великого  князя  Бориса  (где  жила  тогда  семья
Павла  Александровича.  —  Ред.).  Вот  так  волею  Божией  в  последний
свой  день  на  свободе  молил  великий  князь  Павел  Александрович
особо  чтимого  на  Руси  святого  угодника  Николая  не  оставить  его  в
испытаниях,  грянувших  в  ту  же  ночь.
 После  молебна  муж  просветлел.  Он  уже  знал  об  аресте  кузенов
(Великих  князей:  Дмитрия,  Николая,  Георгия.  —  Ред.),  и  теперь
на  любимом  лице  я  прочла  решимость  и  спокойствие».
 И  вновь  возникла  возможность  побега  —  «от  некоего  Ивано¬
ва,  который  пытался  сколотить  антибольшевистскую  армию».
И  вновь  —  Великий  князь  отказался.
 Ночью  в  доме  снова  был  обыск.  Затем  —  арест.  Его  перевезли  в
швейцарскую  дворца  Великого  князя  Владимира  в  Царском  Селе.
Тогда  это  помещение  занимал  Совет  большевиков.  Ольге  Валериа
 436

новые  было  разрешено  сопровождать  мужа.  В  швейцарской  же  и
попрощались.
 Достойны  уважения  «решимость  и  спокойствие»  Павла  Алек¬
сандровича,  которые  не  покидали  его  на  тяжком  крестном  пути.
 «Павел  сказал:
 — 	Счастье  кончено.  Не  знаю  я,  сколько  ещё  проживу.  Спасибо
тебе.  Спасибо  от  всего  сердца,  которое  любит  и  любило  тебя,  одну
тебя,  все  эти  двадцать  пять  лет.  Позаботься  о  малышках.  Это  твой
долг.  И  моя  воля  тоже».
 •к  *  *
 В  надежде,  что  ещё  возможно  освободить  мужа,  княгиня  Па¬
лей  добилась  аудиенции  у  знаменитого  и,  по  её  представлениям,
влиятельного  пролетарского  писателя  Максима  Горького.  Рассказ
Ольги  Валериановны  о  том,  как  это  происходило,  непредвзят,  само¬
достаточен  и  не  нуждается  в  комментариях.
 Приём  проходил  «у  Горького,  в  его  роскошных  апартаментах
на  Кронверкском  проспекте,  23.  Он  слёг  с  бронхитом  и  заранее  из¬
винился  по  телефону,  что  примет  меня  в  постели.
 Прихожу.  Вхожу  к  нему  в  спальню.  Вот  он,  злой  гений  России.
Вернее,  дух-искуситель,  потому  что  и  впрямь  умел  со  слезой  описать
нищету  народа  и  тиранию  самодержавия.
 Горький  лежал:  бледный,  волосы  сосульками,  на  круглом  лице
сильно  выступают  скулы.  ...Этакий  русский  мастеровой.
 Просила  я,  разумеется,  об  одном:  помочь  освободить  Великого
князя.  ...Горький  обещал  поговорить  с  Урицким,  хотя  и  сказал,  что
будет  трудно  и  спросил  под  конец:
 — 	А  вы  часом  не  родственница  поэту  Палею?
 — 	Родственница.  Мать.
 Он  нервно  повернулся  на  бок,  ударил  кулаком  по  подушке  и
буркнул:
 — 	Надеюсь,  он  жив.  У  меня  его  письмо.
 — 	У  вас?!  Его  письмо?!  —  вскричала  я.  —  Умоляю,  покажите!
Я  так  беспокоюсь!  Прошу  вас!
 Он  ещё  побледнел.
 — 	Не  могу.  И  потом,  письмо  литературное,  поэта  к  поэту.  Для
вас  там  никаких  новостей.
 — 	Но  когда  оно  послано?  До  июльского  побега  или  после?
 — 	Не  знаю.  Всё  равно  показать  не  могу.
 Настаивать  было  бесполезно.  Но  мне,  утопающей,  нашлась  ещё
соломинка.  Ложная!  От  начала  до  конца  всё  было  ложью».
 Чтобы  рассказ  матери  не  выглядел  тенденциозно,  а  жестокая
^ложь  Горького  раскрылась  полнее,  приведу  изложение  В.  ХО-

ДАСЕВИЧЕМ  этого  же  эпизода  в  его  книге  «ГОРЬКИЙ»  (Paris,
1976).
 «...  расскажу  одну,  зато  самую  разительную  (историю),  в  которой
создание  счастливой  иллюзии  доведено  до  полной  жестокости.
 В  первые  годы  советской  власти,  живя  в  Петербурге,  Горький
поддерживал  сношения  со  многими  членами  императорской  фами¬
лии.  И  вот  однажды  он  вызвал  к  себе  княгиню  Палей  ...  и  объявил,
что  её  сын,  молодой  стихотворец  князь  Палей,  не  расстрелян,  а  жив
и  находится  в  Екатеринославе,  откуда  только  что  прислал  письмо
и  стихи.  Нетрудно  себе  представить  изумление  и  радость  матери.
На  свою  беду  она  тем  легче  поверила  Горькому,  что  вышло  тут
совпадение:  ...  у  Палеев  были  в  Екатеринославе  какие-то  близкие
друзья,  и  спасшемуся  от  расстрела  юноше  вполне  естественно  было
бы  найти  у  них  убежище.
 Через  несколько  времени  княгиня  Палей,  конечно,  узнала,  что
всё-таки  он  убит,  и  таким  образом  утешительный  обман  Горького
стал  для  неё  источником  возобновившегося  страдания:  известие  о
смерти  сына  Горький  заставил  её  пережить  вторично.
 Не  помню,  по  какому  случаю  в  1923  г.  он  мне  сам  рассказывал
всё  это  —  не  без  сокрушения,  которого  мне,  однако  же,  показалось
недостаточным.  Я  спросил  его:
 — 	Но  ведь  было  же  в  самом  деле  письмо  и  стихи?
 — 	Были.
 — 	Почему  же  она  не  попросила  их  показать?
 — 	То-то  и  есть,  что  просила,  да  я  их  куда-то  засунул  и  не  мог  найти.
 Спустя  несколько  месяцев,  он  сам  себя  выдал.  Уехав  во  Фрей-
 бург,  он  написал  мне  в  одном  из  писем:  «Оказывается,  поэт  Палей
жив  и  я  имел  некоторое  право  вводить  в  заблуждение  графиню  (sic!)
Палей.  Посылаю  вам  только  что  полученные  стихи  онаго  поэта.
Кажется,  они  плохи».
 Прочитав  стихи,  совершенно  корявые,  и  наведя  некоторые
справки,  я  понял  всё:  и  тогда,  в  Петербурге,  и  теперь,  за  границей,
Горький  получил  письмо  и  стихи  от  пролетарского  поэта  Палея,  по
происхождению  рабочего.  Лично  его  Горький  мог  не  знать  или  не
помнить,  но  ни  по  содержанию,  ни  по  форме,  ни  даже  по  почерку
стихи  этого  Палея  ни  в  коем  случае  невозможно  было  принять  за
стихи  великокняжеского  сына.
 Писем  я  не  видал,  но  несомненно,  что  они  ещё  менее  могли
дать  повод  к  добросовестному  заблуждению.  Горький  нарочно
ввёл  себя  в  заблуждение,  а  затерял  письмо  и  стихи  не  только  от
княгини  Палей,  но  прежде  всего  от  себя,  потому  что  ему  пришло
в  голову  разыграть  дьявольскую  трагикомедию  с  утешением  не¬
счастной  матери.
 ...я  ещё  потому  настаиваю  на  своём  объяснении,  что  был  свиде¬
телем  и  других  случаев  совершенно  того  же  характера».
 438

Но  пока,  в  конце  1918  года,  ещё  не  было  официального  сообще¬
ния  о  гибели  князей  под  Алапаевском,  в  душе  Ольги  Валериановны
всё  ещё  теплилась  надежда:  может  быть,  и  правда,  жив,  бежал,  где-
то  скрывается.  Хватало  сил  собирать  скудные  передачи  в  тюремную
больницу  больному  мужу.
 На  разрешённом  свидании  в  больнице,  где  он  тогда  находился,
Павел  Александрович  сообщил  жене,  что  надёжные  друзья  снова
предлагали  ему  побег.  Пётр  Дурново,  капитан  Неведомский,  лей¬
тенант  Виландт,  капитан  Гершельман  предложили  реальный  план.
Но  Великий  князь  вновь  отказался.  О  причинах  рассказал  жене:
 — 	Если  бы  ты  знала,  как  захотелось  мне  на  волю  —  к  тебе  и
детям,  прочь  из  узилища.  А  потом  вдруг  вспомнил  о  своих  братьях
на  Шпалерной  (там  помещалась  тюрьма.  —А.Ч.).  Убеги  я  —  комис¬
сарская  месть  обрушится  на  них.  Их  расстреляют,  и  это  будет  на
моей  совести.  Нет,  ни  за  что.
 О  «великодушие»  и  мнимую  значительность  Горького  в  поли¬
тических  делах  страны  княгиня  Палей  споткнулась  ещё  раз.
 В  1919  году  гражданская  жена  пролетарского  писателя,  быв¬
шая  артистка  Московского  Художественного  театра  М.Ф.  Андреева
имела  чин  комиссара  театров  и  зрелищ  Петрограда.  Старинный
друг  семьи  Великого  князя  П.А.  Сен-Север  посоветовал  Ольге  Ва¬
лериановне  позвонить  «мадам  Горькой».
 Несколько  слов  о  личности  «мадам  Горькой»,  она  же  Андреева,
она  же  —  Юрковская.  Смолоду  была  активной  революционеркой,
вступила  в  РСДРП  в  1904  году.  Её  партийная  кличка  «Феномен».
С  1905  года  издавала  большевистскую  газету  «Новая  жизнь».
По  поручению  ЦК  большевиков  сопровождала  Горького  в  поездке  по
Америке.  Главная  цель  —  сбор  средств  на  революционные  нужды.
Выполняла  различные  поручения  Ленина,  в  частности,  доставляла
в  Россию  большевистскую  газету  «Пролетарий».
 С  «мадам  Горькой»  у  княгини  Палей  состоялся  в  те  дни  теле¬
фонный  разговор.
 «  —  Мария  Фёдоровна,  —  говорю,  —  я  безумно  волнуюсь!
Спрашиваю  у  всех,  бегаю,  с  ног  сбилась!  Заклинаю,  скажите,  где
мой  муж?  В  среду,  в  полдень,  его  увезли  из  больницы.  С  тех  пор  не
могу  его  найти.
 ...  —  Но  вашему  мужу  ничего  не  угрожает,  —  говорит  она.  —
Через  два  часа,  в  11-ть,  приедет  из  Москвы  Алексей  Максимович,
привезёт  освобождение  всем.
 — 	Но  ведь,  говорят,  их  куда-то  забрали.  Говорят,  случилось
худшее...
 — 	Что  за  глупости,  —  возмущается  она.  —  Наше  правительство
никого  не  накажет  зря.  Советский  суд  самый  справедливый.  Даю
вам  слово,  что  с  вашим  мужем  всё  в  порядке».
 439

Сен-Север  сказал  мне:
 — 	Слушайте,  ей  же  видней.  Раз  она  говорит,  что  с  ним  всё  в
порядке,  так  и  быть,  скажу.  Сегодня  в  газете  я  прочёл,  что  их  рас¬
стреляли  утром,  всех  четверых.
 Я  упала  на  стул.  Поняла,  что  это  правда.  ...Я  сидела,  онемев  и
оглохнув.  Жизнь  уходила  из  меня.  ...  Принесли  газету.  В  длинном
списке  казнённых  17  (30)  января  в  конце  стояло:  «Расстреляны
бывшие  великие  князья:  Павел  Александрович,  Дмитрий  Констан¬
тинович,  Николай  Михайлович,  Георгий  Михайлович».
 В  эту  ночь,  с  17  на  18  января,  в  три  часа,  спящая  Ольга  Валериа¬
новна  внезапно  проснулась,  как  она  пишет,  «ни  с  того  ни  с  сего».
 «Явственно  слышу  голос:
 — 	Я  убит.
 Задыхаясь,  ищу  спички  —  электричества  уже  не  было.  На¬
конец  —  чирк!  Никого.  В  комнате  пусто,  тихо.  «Господи,  —  ду¬
маю,  —  доигралась.  Уже  и  голоса  слышу.  Спать,  спать  и  спать  ...
В  пять  и  семь  утра  раздавалось  ещё  раз:  «Я  убит».  Но  ни  на  миг
не  подумала  я,  что  это  о  Павле».
 Чекисты  охотились  и  за  вдовой  Великого  князя.  Слава  Богу,
обеих  дочерей  —  Ирину  и  Наталью  —  близкие  друзья  семьи  смог¬
ли  заранее  переправить  через  финскую  границу,  в  город  Териоки.
Мать  же  переехала  к  приятельнице,  которая  «узнала  случайно,  что
(княгиня)  нежелательный  свидетель.  Они  хотят,  как  сами  говорят,
вас  убрать».
 Старшая  дочь  Ольги  Валериановны  Марианна  заказала  в  Ка¬
занском  соборе  заупокойную  службу.  «После  службы  настоятель
подошёл  к  вдове.  Сказал:
 — 	Молились  вы  горячо.  Господь  видит  ваше  горе.  Однажды
Он  соединит  вас  с  супругом  вашим,  мучеником.  Но  страдаете  вы,  а  не  он.
Он  не  страдает.  Он  счастлив.  Христос  исцелил  его  раны  Своими».  При
этих  словах,  —  пишет  княгиня,  —  у  меня  впервые  хлынули  слёзы...  »
 П.А.  Сен-Север  организовал  побег  княгини  Палей  из  Петрогра¬
да.  Предприятие  это  было  крайне  опасным.  Но  нашёлся  опытный
«  вожатый-контрабандист  ».
 «  ...  Сели  в  сани,  и  лошадь  потрусила...  Когда  пересекали  Неву,  я
оглянулась  на  Петропавловку,  чёрную,  скорбную  крепость.  Сердце
моё,  свет  очей  моих  похоронен  в  ней!  Без  горностаевой  с  пурпурным
подбоем,  мантии,  без  короны,  увенчанный  терновым  венцом,  лежит
любимый  в  общей  могиле,  рядом  с  ворами  и  убийцами».
 Когда  въехали  на  Финский  залив,  вожатый  накрыл  сани  и
тех,  кто  в  них  находился,  белой  простынёй.  Чуть  позже  беглецы
поняли  —  зачем.  «Около  полуночи  видим  кронштадтские  башни.
Они  ярко  освещены  огнями.  Вдруг  нас  самих  ослепляет  свет.  Рез¬
ко  остановились.  Похожи  на  ледяную  глыбу.  Потом  свет  съехал.
.Опять  темно.
 440

Большевики  этим  светом  высматривают  беглецов.  Кого  ловят,
расстреливают  на  месте».
 Наконец,  Териоки,  встреча  с  дочерьми...  Мать  и  девочки,  слава
Богу  —  вместе  и  в  безопасности.
 Позднее,  в  Финляндии,  княгиня  Палей  узнала  подробности
расстрела  мужа  и  его  братьев  от  доктора  Мальцева,  работавшего  в
больнице,  когда  там  содержался  Павел  Александрович.
 «Когда  в  полдень  15  (28)  января  чекист  на  автомобиле  приехал  за
великим  князем,  комиссары  вызвали  Мальцева  и  послали  его  объя¬
вить  «арестованному  Романову»,  чтобы  тот  «собирался  с  вещами».
 — 	На  свободу?  —  замирая,  спросил  великий  князь.
 — 	На  Гороховую.
 — 	Это  конец,  —  сказал  великий  князь.  —  Я  чувствую,  что  всё
кончено.  Несколько  дней,  как  чувствую.  Доктор,  обещайте  передать
жене  и  детям,  что  я  бесконечно  любил  их.  И  что  прошу  прощения
у  всех,  кого  обидел.
 С  Гороховой  привезли  в  Петропавловку.  Трёх  других  великих
князей  доставили  со  Шпалерной.  Всех  вместе  отвели  в  подвал
Трубецкого  бастиона.  В  три  ночи  солдаты,  по  фамилии  Благовидов
и  Соловьёв,  вывели  их  голыми  по  пояс  и  привели  к  собору,  что  в
центре  крепости  на  Монетной  площади.  Тут  оказалась  яма  —  общая
могила,  где  уже  лежало  тринадцать  трупов.  Поставили  великих
князей  на  краю  и  открыли  по  ним  стрельбу.  За  миг  до  выстрелов
(тюремный)  служитель  слышал,  как  великий  князь  Павел  произнёс
громко:  «Господи,  прости  им,  ибо  не  знают,  что  делают».
 Все  эти  непереносимые  дни  Ольгу  Валериановну  поддерживала
одна  мысль:  Володя  жив.  «У  меня  есть  Владимир.  С  ним  бы  я  ещё
могла  радоваться  жизни».
 Но  вот  25  марта  1919  года  в  финском  городке  Рауне  её  «ждало
письмо  от  матери  погибших  в  Алапаевске  князей  Иоанна,  Кон¬
стантина  и  Игоря.  Писала  она  мужественно  и  деликатно,  но  это  не
смягчило  удара.  Великая  княгиня  (Елизавета  Маврикиевна)  при¬
слала  копию  письма  генерала  Нокса,  вступившего  в  Алапаевск  с
англичанами  и  чехословаками.  Нокс  написал  соотечественнику,
придворному  английского  короля».  Вот  краткая  выдержка  из  пись¬
ма:  «Я  видел  фотографии  трупов:  сомнения  исключены».
 В  заключение  своих  горестных  воспоминаний  княгиня  Ольга
Палей  писала:  «До  письма  я  ещё  жила  надеждой.  Теперь  всё  было
кончено.  Я  подняла  и  понесла  крест  свой.  В  жизни  у  меня  остался  лишь
долг.  Долг  показать,  как  порядочны  и  благородны  были  великий  князь
Павел  Александрович  и  сын  мой  Владимир.  Долг  объяснить  людям,
слепым  или  ветреным,  как  опасен,  как  чудовищен  большевизм!
 ...Сократи,  Господи,  пребывание  мне  в  этом  мире.  Измучена
душа  моя.  Позволь  ей  сбросить  тесную  оболочку,  позволь  улететь
je  тем,  кого  она  так  любила...  »
 441

w
 щ
 Княгиня  Ольга  Валериановна  Палей  скончалась  во  Франции  в
1929  году.  Упокой,  Господи,  её  душу!
 Место  захоронения  убиенного  Великого  князя  Павла  Алексан¬
дровича  и  его  братьев  до  сих  пор  неизвестно.
 23  декабря  1916  года  Владимир  Палей,  будучи  в  Киеве,  написал
торжественное  стихотворение  «Андреевский  собор»,  посвящённое
отцу  поэта  —  Великому  князю  Павлу  Александровичу.
 «Всходили  мы  по  серым  ступеням
С  благоговейно-радостным  смиреньем.
 На  небе  белоснежный  фимиам
Осенних  туч  казался  сновиденьем  ...
Всходили  мы  вдвоём,  и  белый  храм
Встречал  нас  светом  солнечным  и  пеньем
Незримых  птиц  и  представлялся  нам
Тот  ясный  миг  —  бессловным  возрожденьем.
Светлело  выраженье  наших  лиц,
 И,  подымаясь  над  мирскою  ложью,
 Всходили  мы  как  будто  к  Царству  Божью.
Лилось  всё  громче  славословье  птиц,
 А  купола  прелестные  Растрелли
Торжественно  и  ласково  горели  ...  »
 Так,  действительно,  восходили  в  Царствие  Божие  отец  и  сын,
прошедшие  через  земную  Голгофу.
 2 	ноября  1981  года  Русская  Православная  Церковь  Зарубежом
прославила  во  святых,  кроме  Царственных  новомучеников,  также
и  мучеников  Алапаевских,  в  числе  которых  был  князь  рода  Рома¬
новых  Владимир  Палей.  Тем  же  постановлением  были  прославлены
во  святых  —  мученики  —  Великие  князья,  расстрелянные  во  дворе
Петропавловской  крепости  в  Петербурге,  и  среди  них  отец  князя
Владимира  Палея  —  Великий  князь  Павел  Александрович.
 Икона  св.  князя  Владимира  Палея,  выполненная  Андреем
Авдеевым  в  технике  горячей  эмали,  начала  мироточить  в  феврале
2012  года.
 * 	*  *
 'к  "к  •к
 ш
 442

стихи
 КНЯЗЯ  ВЛАДИМИРА  ПАЛЕЯ
 На  этих  клавишах,  обвеянных  мечтой,
Покоилась  рука  Марии  Антуанетты,
 Рондо  в  два  голоса  чуть  слышно  были  спеты,
 И  разливался  плач  наивно-золотой...
Державная  рука,  пленяя  белизной,
Прелестного  Рамо  играла  менуэты...
 О  вы,  мечтатели,  вы,  юные  поэты,
 Как  я,  вы  видите  её  перед  собой?
 Да,  грёза  этих  струн  жила  во  время  оно
И,  нарушая  тишь  Большого  Трианона,
Дрожала,  словно  стон  предсмертной  тишины...
А  грустного  Люлли  ритмичные  печали,
 Как  лепестки  цветка,  как  муза  тишины,
 В  окно  раскрытое  над  парком  вылетали.
 443

w
 щ
 ПОСВЯЩЕНИЕ
 Тебе,  Природа,  Божий  храм,
 Где  о  любви  поют  потоки,
 Тебе,  влекущей  нас  к  мечтам,
 Я  посвящаю  эти  строки.
 Я  в  них  излил  твою  красу,
 Твои  божественные  ласки
И  слёз  томительных  росу
На  лепестках  душистой  сказки;
 Я  в  них  воспел  зари  восход,
 Небес  вечерние  пожары,
 Цветов  дыханье,  песни  вод,
 Все  искушения,  все  чары...
 Я  пел,  рыдая  и  любя,
 Твоей  рукой  порабощённый,
 И  от  Тебя  и  для  Тебя
Аккорды  брал  рукой  пленённой...
Я  пел,  как  в  поле  пастухи
Певали,  глядя  на  созвездья;
 Как  раб  Природы  —  я  в  стихи
Вложил  смиренное  возмездье...
 Я  пел,  как  странник  молодой,
Как  ручеёк,  как  в  небе  птица  —
Стихи  навеяны  Тобой:
 Прими  ж  их,  Вечная  Царица.
 Царское  Село.  Март,  1916
 ш
 444
 т

w
 О,  СВЕТЕ  ТИХИЙ»
 (Отрывок)
 О  Свете  Тихий,  Боже  правый!
 Ты  ниспошли  Свои  лучи,
 В  покой  таинственной  оправы
Алмазы  сердца  заточи...
 Измучен  я  немым  страданьем,
 Не  знаю,  чем  душа  полна?
 Так  пусть  Тобой,  Твоим  сияньем
Навек  исполнится  она.
 Во  мне  мерцает,  догорая,
Недостижимая  мечта  —
 Возьми,  возьми  её  для  рая,
 Где  всё  покой  и  красота!
 И  Ты,  о  Пресвятая  Дева,
Склонись  над  жизнью  молодой
И  грусть  чуть  слышного  напева
Возьми  незримою  рукой!
 Храни  её!  в  ней  все  стремленья,
Все  думы  светлые  мои,
 В  ней  дань  земного  умиленья,
 В  ней  всех  источников  струи!
Храни  её  над  облаками,
 В  немой  лазурной  вышине,
 И  в  час,  когда  беспечность  с  нами,
Отдай  её  Ты  снова  мне!
 И  будет  что-то  неземное
Звучать  с  тех  пор  в  стихе  моём,
 В  нём  всё  далёкое,  святое
Сольётся  с  жизненным  огнём.
 В  нём  отзвук  ангельской  свирели
Скользнёт,  как  чистая  слеза.
 И  буду  знать  я,  что  смотрели
Мне  в  сердца  глубь  Твои  глаза.
 Декабрь,  1914
 445

ш
 * 	-к  *
 Мы  ищем  для  наших  судеб
непостижимый  рай.
Жорж  Бутло
 Узник  невинный  во  мраке  рыдает  темницы.
 Стены  кругом,  а  в  душе  его  злая  тоска...
 Там,  за  решёткой,  поют,  словно  райские,  птицы,
 День  восхваляя,  и  даль,  как  любовь  —  широка.
 Узник  несчастный  свои  проклинает  оковы,
 Плачет  и  к  милости  тщетно  взывает  Творца:
 Стены  всё  так  же  стоят,  беспощадно  суровы,
 Те  же  все  песни  и  та  же  печаль  без  конца...
 Разве  не  узник  и  ты,  о  Поэт?  Ты  телесно
Жизнью  прикован  к  земному  понятью  о  ней,
 Вечно  ты  слышишь  душой  словно  хор  поднебесный,
Вечно  ты  должен  томиться  со  скорбью  своей...
 Февраль,  1915
 446

ПОСВЯЩАЕТСЯ  К.Р.
 (По  окончании  перевода  «Царя  Иудейского»
на  французский  язык)
 Труд  окончен...  Закрылась  тетрадка,
 И  в  руке  замирает  перо...
 О,  как  было  работать  мне  сладко,
 И  как  в  сердце  казалось  светло!
 Пролетали  стихи  вереницей,
 Словно  птицы  весной  в  небесах,
 И  я  слышал,  склонясь  над  страницей,
 Как  поёт  Твоё  сердце  в  стихах!
 Глубока  Твоя  вера,  гуманна,
 И  красою  небес  Ты  пленим  —
 Оттого  так  нежна  Иоанна,
 Так  понятно  скорбит  Никодим!
 Я  унёсся  с  Твоим  вдохновеньем,
 С  лучезарною  грёзой  Твоей.
 И  с  тревогою,  и  с  умиленьем
Я  внимал  звуку  кротких  речей.
 Отдаваясь  святому  лиризму,
 Я  про  немощь  свою  забывал
И  на  страсти  смотрел  я  сквозь  призму
Непорочных  далёких  начал.
 Всё,  что  лирой  доселе  не  спето,
 Всё,  что  в  сердце  вкушало  покой  —
Пробудил  Ты  рукою  поэта,
Вдохновенной  и  мощной  рукой.
 О  певец  бесконечной  природы,
 О  России  родимой  певец!
 Да  познают  другие  народы
 Глубь  восторженных  русских  сердец!
 Пусть  Твой  стих,  как  виденье  из  рая,
 Всё  хорошее  в  них  воскресит,
 О  Поэт,  и  от  края  до  края
Твоя  слава,  как  гром,  прогремит!
 10—11  апреля  1915  г.
 447

ш
 ТО1
 * 	*  *
 Унестись  мечтой  могучею,
 Пролететь  звездой  падучею,
 Над  землёй  вспорхнуть  орлом,
 Быть  лучом  рассвета  ясного,
 Лепестком  цветка  прекрасного,
 Неземным,  волшебным  сном.
 Под  волною  изумрудною
Жить  бы  сказкой  непробудною,
 Сказкой  вечной,  как  прибой,
 Превратиться  в  птицу  звонкую,
 В  травку,  нежную  и  тонкую...
 О,  любимым  быть  тобой...
 Крым.  Май,  1915
 •к  "к  *
 У  других  берегов
Средь  видений  и  снов
Я  обитель  нашёл  для  души:
 На  цветах  там  роса
И  людей  голоса
 Не  звучат  в  благодатной  тиши...
 То  мечта  наяву...
 Я  один  там  живу,
 Для  других  вечно  заперты  входы.
 Видя  грёзу  одну,
 Я  смотрю,  как  луну
Отражают  спокойные  воды...
 448

НА  СМЕРТЬ  К.Р.
 Умолкла  его  вдохновенная  лира,
 Потух  его  любящий  взор...
 Вознёсся  он  в  тайну  надзвёздного  мира,
 В  лазурный  небесный  простор.
 Он  понял  осмысленность  жизненной  битвы,
 Он  понял  природы  красу
И  думал:  «Я  людям  святые  молитвы
В  весенних  цветах  принесу».
 И  с  верой  он  пел  на  земле  о  небесном  ...
 Теперь  же,  познавши  покой,
 Витал  он  в  полёте  своём  бестелесном,
 Скорбит  он  над  злобой  людской...
 Крым.  4  июня
 СЕВРСКИЙ  БУКЕТ
 Обманчивый  букет  старинного  фарфора...
 Таится  прошлое  средь  мёртвых  лепестков,
 И  страшен  мне  покой,  исполненный  укора,
 Отделка  строгая  и  правильность  узора
Цветов  прошедшего  —  фарфоровых  цветов.
 Ужель  вы  никогда  весной  не  трепетали,
 Не  украшала  вас  алмазная  роса?
 Вам  чужд  полдневный  зной,  лазурность  бледной  дали,
 Весенние  мечты,  осенние  печали,
 Сады  волшебные  и  тихие  леса.
 Вы  с  утренней  зарёй,  цветы,  не  просыпались;
 Молитвы  ранние  фарфоровых  сердец
К  прозрачным  небесам  с  росой  не  подымались,
 Вы  жили  —  не  живя  и  жизнью  не  питались;
 Недаром  человек  —  минутный  ваш  творец.
 Терзают  вас  порой  неясные  желанья,
 Любимцы  прошлого,  вздыхайте  вы  по  нём,
 И  ныне,  как  тогда,  без  счастья  расцветанья,
 Вы,  глядя  за  окно,  где  свет  и  ликованья,
 Томитесь  вечностью  в  молчании  своём.
 Царское  Село.  Апрель,  1914j&

СТРАННИК
 Молился  он.
 Став  рядом  с  ним  случайно,
 Ему  в  глаза  я  бегло  заглянул  —
 И  звёздное  почудилось  мне  небо,
 Во  всей  своей  безмолвной  красоте...
 И  долго  я,  зашедший  в  этот  храм
Лишь  для  того,  чтобы  найти  мгновенно
Забвение  в  молитве  торопливой,
 Не  мог  отвлечь  обласканного  взора
От  светлого  сиянья  чудных  глаз...
 И  вышел  я  на  улицу...  И  вдруг,
 Среди  толпы,  спешащей  и  шумливой,
 Поверила  взалкавшая  душа,
 Что  будет  мир  наполнен  чудесами,
 Что  мёртвые  сердца  не  перестанут
На  голос  Иисуса  откликаться,
 Пока  в  очах  скитальцев  исхудалых
Не  потускнеет  звёздный  свет,  зажжённый
Святыми  недосказками  Христа.
 Апрель,  1916

МОНА  ЛИЗА
 (Из  записок  умершего  художника)
 Посвящается  П.П.  Дмитрову
 В  объятьях  августа,  предсмертно-знойных,
 Уже  проникнутых,  как  сладким  ядом,
Волшебною  печалью  отцветанья,
 Покоился  одиннадцатый  год...
 Я  жил  тогда  художником  в  Париже.
 ...Любил  я  уголки  вокруг  Сорбонны...
 ...Любил  дома  тех  узких  переулков,
 Где  —  слава  Богу!  —  двум  автомобилям
Ещё  не  разойтись...
 ...Таится  прелесть
 Особая  в  закатах  над  Парижем:
 Там  небо,  даже  в  час  заката  солнца,
 Проникнуто  усталой  бледнотой...
 ...Нередко  забегал  я  в  старый  Лувр.
 ...Меня,  искателя  душевных  тайн,
 В  квадратный  зал  влекло  неудержимо:
 Я,  преклоняясь  гению  да  Винчи,
 Обожествлял  мечтой  его  Джоконду!
 Пред  этой  женщиной  в  покровах  тёмных,
 Пред  этим  сфинксом  радости,  пред  этим
Архангелом  с  глазами  Сатаны,
 Я  забывал  минутные  невзгоды...
 ...И  всё  ж  любовь  моя  была  слаба,
 Той  воли  не  найдя  в  себе  громадной,
 Чтоб  оживить  твой  образ  беспощадный...
 И  вдруг  —  она  исчезла,  мой  кумир.
 * 	*  *
 Ж
 ш
 ...Казалось  мне,  что  я  ее  найду,
 Что,  наконец,  я  в  муках  злой  потери
Нашёл  ту  власть  волшебно-призывную,
Которая  соединить  должна
Мои  уста  с  устами  Моны  Лизы...
 И  вдруг  —  как  помню  я  мгновенье  это!
Послышался  невнятный  шум  шагов...
Предо  мною
 451

В  незыблемой  печали  покрывал,
 Со  звёздною  загадкою  очей,
 С  божественною  хищностью  улыбки
В  вечерней  мгле  стояла  Мона  Лиза...
«Пускай  исчезла  я  —  мой  дух  витает
Светлей  и  чище  помыслов  людских...
 Ты  звал  меня...  меня  любил  ты  страстно,
И  я  пришла...  »
 И  с  этими  словами
Она  ко  мне  нагнулась...  Заблистал
Лучистый  жуткий  взор...  Её  дыханье
Меня  палящим  зноем  обожгло...
 Действующая  армия.  Июнь,  1916.
Скопировано  мной  в  сокращении.  —  А.Ч.

КОСТЁЛ
 (В  сокращении)
 Вы,  кто  проходит,  придите  к
Нему,  поскольку  Он  есть.
 Виктор  Гюго
 Полуразрушенный,  он  скорбно  дремлет...
Зловещей  чернотой  зияют  раны
Кирпичных  стен,  что  некогда  внимали
Молитвенным  словам  богослуженья...
 (...)  Всё  замерло  в  опустошённом  храме:
 Алтарь,  истерзанный  людскою  злобой,
 Осколками  и  пылью  занесён.
 (...)  Стоит  ещё  с  улыбкой  на  устах
Нетронутая  статуя  Мадонны...
 Как  хороша  Она  в  Своей  короне
И  в  длинной  мантии!  Как  хорошо
Движенье  призывное  белых  рук,
 В  котором  затаился,  мнится  мне,
 Волнующий,  непобедимый  символ:
 «Я  кроткою  остануся  всегда,
 Я  вам  прощу  поруганные  церкви,
 Чтоб  знали  вы,  что  не  всего  разрушишь,
 Земные  разрушая  алтари...»
 * 	*  *
 Облака,  точно  белые  птицы,
 Улетают  на  блещущий  юг,
 Где  не  знают  морозов  и  вьюг,
 Где  сияющих  дней  вереницы...
 Облака  —  точно  белые  птицы...
 Пожелтевшие  листья  спешат
Отдохнуть  у  ствола  векового,
 И  лазурной  печалью  былого
Обвевает  цветов  аромат...
 453

Пожелтевшие  листья  спешат...
 Над  озёрами  реют  туманы,
 Всё  нашло  в  себе  мир  и  покой,
 Не  умчаться  тяжёлой  душой
Только  мне  в  заповедные  страны...
 Над  озёрами  реют  туманы...
 Август,  1917

ИЗ  ПЕРВОГО  СБОРНИКА  СТИХОВ
 СОНЕТ  ОТЦУ
 Мой  ласковый,  мой  милый,  мой  родной!
 Средь  ужасов  земного  урагана
Теперь  сплотились  с  силою  двойной
Мечты  отца  и  грёзы  мальчугана.
 Из  колеи  мы  выбиты  войной,
 Томимся  мы  —  но  поздно  или  рано
Вернётся  счастье  солнечной  весной
И  прошлого  не  станет,  как  тумана...
 На  память  же  о  днях  борьбы  и  смут,
 О 	вечерах  совместного  мечтанья
И  тихого  взаимопониманья
 Прими  мой  первый  труд,  мой  робкий  труд
И  озари  его  улыбкой,  полной  света,
 Равно  любя  и  сына,  и  поэта!
 Сентябрь,  1916
 ИЗ  ЦИКЛА  «ДЕНЬ  ЗА  ДНЁМ»
 * 	*  *
 Люблю  лампады  свет  неясный
Пред  тёмным  ликом  Божества:
 В  нём  словно  шёпот  ежечасный
Твердит  смиренные  слова.
 Как  будто  кто-то,  невзирая
На  то,  чем  жив  и  грешен  я,
 Всегда  стоит  у  двери  рая
И  молит  Бога  за  меня  ...
 Могилёв.  21  ноября  1916
 455

АНДРЕЕВСКИЙ  СОБОР
 (Киев)
 Посвящаю  моему  Отцу
 Всходили  мы  по  серым  ступеням
С  благоговейно-радостным  смиреньем.
 На  небе  белоснежный  фимиам
Осенних  туч  казался  сновиденьем  ...
 Всходили  мы  вдвоём,  и  белый  храм
Встречал  нас  светом  солнечным  и  пеньем
Незримых  птиц  и  представлялся  нам
Тот  ясный  миг  —  бессловным  возрожденьем.
 Светлело  выраженье  наших  лиц,
 И,  подымаясь  над  мирскою  ложью,
 Всходили  мы  как  будто  к  Царству  Божью.
 Лилось  всё  громче  славословье  птиц,
 А  купола  прелестные  Растрелли
Торжественно  и  ласково  горели...
 23  декабря  1916
 * 	*  *
 Люблю  среди  зимы  я  вспомнить  день  лучистый,
Июльский  славный  день  отрады  и  тепла,
 Когда  с  жужжанием  проносится  пчела
И  ароматами  насыщен  воздух  чистый.
 Люблю  вообразить  себе  игру  лучей,
 Вскипающих  в  ветвях,  как  золотая  пена,
 И  горький  запах  трав,  и  сладкий  запах  сена
Над  полем,  где  поёт  смеющийся  ручей.
 Январь,  1916  (в  сокращении)
 456

огоньки
 щ
 В  июльских  сумерках,  однажды,  на  войне,
 Я  помню,  видел  раз,  как  у  лесной  опушки,
 Под  яркою  звездой,  горевшей  в  вышине,
Зажёгся  слабый  свет  в  окне  простой  избушки  ...
 Маня  к  себе,  в  простор,  в  страну  крылатых  грёз,
Вечерняя  звезда  сияла  горделиво,
 А  в  дремлющем  селе,  внизу,  среди  берёз,
Мерцал  огонь  земной,  неровно  и  пугливо;
 Но  голубой  дымок  всходил  прямой  чертой
От  очага  земли  к  звезде  неугасимой,
 И  чудилось  в  душе  неясною  мечтой,
 Что  огоньки  горят  в  связи  неуловимой.
 Февраль,  1917
 СУМЕРКИ
 Уже  сгустилась  полумгла,
 Но  в  небе,  над  землёй  усталой,
 На  золотые  купола
 Ещё  ложится  отблеск  алый;
 Зовя  к  молитвенным  мечтам
Того,  кто  сир  и  обездолен,
 Кресты  высоких  колоколен
Ещё  сияют  здесь  и  там,
 Как  будто  солнца  замедленье
На  каждом  куполе  златом
Напомнить  хочет  нам  о  Том,
 Кто  обещал  нам  воскресенье...
 Петроград.  Февраль,  1917
 457

Ты  к  тихому  дому  поэта
С  цветами  пришла  на  заре.
 Потоки  румяного  света
Скользили  по  синей  горе...
 Смирялась  ночная  тревога
В  живительном  блеске  лучей  —
 Я  встретил  тебя  у  порога
Влюблённою  песнью  своей,
 Ты  лилии  мне  протянула
С  улыбкой  на  милых  устах,
 Вдали  от  столичного  гула
Любовь  расцветает  в  цветах  ...
 Со  счастьем  моим  нарастая,
 Смеялась  заря  в  вышине,
 И  юности  нежность  святая
С  небес  нисходила  ко  мне.
 Февраль,  1917

ВЕЛИКИМ  ПОСТОМ
 (В  сокращении)
 1
 (...)  О,  если  б  в  праздник  Твой,  воскресший  Искупитель,
Чтоб  мог  я  вновь  дышать  свободно  и  легко,
 Слетел  ко  мне  с  небес  крылатый  небожитель
И  камень  отвалил  от  сердца  моего!
 2
 (...)  Тоска,  тоска  печальная,
 Тоска  в  день  изо  дня...
 Ужели  ночь  Пасхальная
Не  возродит  меня?
 3
 Чёрные  ризы...  Тихое  пенье...
 Ласковый  отблеск  алых  лампад...
 Боже  всесильный!  Дай  мне  терпенье:
 Борятся  в  сердце  небо  и  ад...
 Выйду  из  храмов  —  снова  нарушу
Святость  обетов,  данных  Тебе  —
 Боже,  очисти  грешную  душу,
 Дай  ей  окрепнуть  в  вечной  борьбе!
 В  цепких  объятьях  жизненных  терний,
 Дай  мне  отвагу  смелых  речей.
 Чёрные  ризы...  Сумрак  вечерний...
 Скорбные  очи  жёлтых  свечей...
 5
 Благий  Господь!  Я  немощен  и  грешен,
 Звучит  печаль  в  молениях  моих...
 В  былые  дни  я  песней  был  утешен,
 Меня  пленил  беспечно-лёгкий  стих,
 Но  мне  теперь  уже  не  шлёт  забвенья
Мучительный  огонь  духовных  сил.
 В  пенящемся  напитке  вдохновенья
Я  горечи  неведомой  вкусил.
 О,  дай  с  порывом  мне  воспрянуть  новым,
 Дай  в  ближнем  мне  не  видеть  только  ложь,
 Дай  мне  любить  и  дай  мне  быть  готовым,
 Когда  к  Себе  меня  Ты  позовёшь!
 459

ш
 СФИНКС
 (Драматическая  картина)
 Тихая  лунная  ночь.  На  тёмных  небесах  мерцают  тысячи  звёзд.  Во¬
круг  безмолвной  громады  Сфинкса  бродят  и  реют  ночные  призраки.
В  ночной  тиши  расцветают  лёгкие  напевы.
 НОЧЬ
 Мелькайте,  мгновенья,
Скользите,  века.
Былого  река
Уносит  мгновенья...
 К  порогу  забвенья
Дорога  легка...
Мелькайте,  мгновенья,
Скользите,  века...
 Нет  скорби  и  страсти:
Есть  вечность  одна,
 Где  всё  —  тишина...
 Нет  скорби  и  страсти.
Обманчивой  власти
Смолкает  струна...
 Нет  скорби  и  страсти:
Есть  вечность  одна...
 460

ЗВЁЗДЫ
 Мы  очи,  мы  светлые  очи  небес,
 Мы  мира  чудес
Алмазные  очи!
 В  лазурные  ночи
 Мы  смотрим  на  распри  людские  с  небес.
Мы  вечно  спокойны,
 Далёкие  войны
Не  трогают  нас.
 В  полунощный  час
До  наших  златых  одеяний
Доносится  глас
Земных  злодеяний...
 В  лазури  ночной
Мы  снова  все  в  сборе
С  вечернею  тьмой...
 Сменяют  нас  вскоре
Румяные  зори:
 Святая  борьба
Свершается  где-то...
 В  ней  —  наша  судьба.
 Мы  —  отблески  света...
 И  так  —  без  конца...
 К  чему  нам  разгадка?
 Нам  слушаться  сладко
Велений  Творца!
 Полны  мы  смиренья,
 Чужда  нам  тоска...
 461

щ
 МОЛЧАНИЕ
 Всё  на  свете  смиряется,
Всё  ко  мне  возвращается,
Суетное  склоняется
Перед  властью  моей!
Смены  дней  и  ночей
Мне  покорны  безлично,
 Я  царю  безгранично
Над  страстями  людей.
Человеческий  шёпот,
Ликованье  и  ропот,
 И  любовь,  и  печаль  —
 Всё  уносится  вдаль!
 Всё  на  свете  смиряется,
Всё  ко  мне  возвращается...
 462

ПРИЗРАКИ
 Мы  лёгкий  рой  ночных  видений,
Мы  бесприютны  и  бедны,
 Мы  отголоски  вдохновений
Царицы  вечной  —  Тишины.
 Нас  тьма  ночная  породила
Для  недосказанных  чудес,
 И  лучезарные  светила
 Как  сёстры,  светят  нам  с  небес.
 Мы  тоньше  дыма,  легче  праха  —
 О  ночь,  на  миг  нас  оживи!
 Мы  тени  радости  и  страха,
 Мы  тени  скорби  и  любви.
 Мы  жаждем  истинных  страданий,
Для  нас  вне  плоти  счастья  нет,
 Мы  для  святых  переживаний
То,  что  для  солнца  —  лунный  свет.
О,  если  б  странствовать  свободно
С  огнём  живительной  души!
 Но  мы  томимся  безысходно
В  ночной  тиши,  в  ночной  тиши...

w
 ш
 НЕЗРИМЫЙ  ХОР
 Мы  славим  Господа,  витая
В  тени  лазурной  райских  кущ.
 На  всём  рука  Его  святая,
Всевидящ  Он  и  всемогущ.
 Мы,  отдаваясь  славословью,
Твердим,  бесплотные,  одно,
 Что  беспредельною  любовью
Начало  Высшее  полно;
 Что  власть  Господня  неподкупна,
Что  всё  на  свете  ей  доступно:
Среди  высот,  среди  глубин
Бог  повсеместен  и  един!
 Не  знают  злобного  возмездья
Лица  небесные  черты,
Неисчислимые  созвездья  —
 Его  прекрасные  мечты.
 Он  вне  забвенья  и  зачатья,
 Он  вне  начала  и  конца...
 О,  будем  славить,  славить,  братья,
Благую  царственность  Творца!
 464

ПРИЗРАК,
УВЕНЧАННЫЙ  РОЗАМИ
 О,  больше,  чем  любовь,  и  больше,  чем  страданье,
Загадок  вековых  содержит  красота!
 Кто  людям  объяснит  её  очарованье,
 То  благовонное  дыханье,
 Где  скорбь  с  отрадою  слита?
 Текут  столетия,  проходят  поколенья,
 Рождаются  мечты  и  мысли  чередой  —
 А  красота  цветёт  в  горячности  стремленья,
 В  безумной  жажде  возрожденья,
 Во  взглядах  девы  молодой!
 И  люди  перебрать  стремятся  без  изъятья
Все  воплощения  единой  красоты,
 Но  смутно  чудится  им  тайное  проклятье
В  недолговечности  объятья,
 В  недостижимости  мечты!
 465

поэт
 (стоит  перед  Сфинксом)
 Я  приходил  к  нему  всесильным  властелином,
 Рабом  закованным,  задумчивым  жрецом  —
 И  вот  я  вновь  стою  пред  грозным  исполином
И,  как  и  встарь,  дрожу  перед  его  лицом.
 И  думы  в  голове  жужжат,  как  злые  осы,
 Назойливо  гудят  и  жалят  бедный  ум,
 И  за  вопросами  всё  восстают  вопросы,
 К  чему  вся  эта  кровь?  К  чему  весь  этот  шум?
 К  чему  безумные  тщеславные  стремленья?
 Откуда  этот  мир  надежды  и  труда?
 Откуда  власть  греха  и  сладость  преступленья?
 Ты,  Сфинкс  насмешливый,  ответишь  ли  когда?
 Скажи  мне,  объясни,  зачем  на  почве  зыбкой
Мы  строим  шаткий  храм  блаженства  своего?
 Ты  смотришь  на  людей  с  мертвящею  улыбкой...
Возможно  ль,  что  и  ты  не  ведаешь  всего?
 Нет,  для  таких  очей  не  существует  тайны,
 Такая  пристальность  не  есть  обман  случайный,
 Не  есть  такая  глубь  подделка  торжества!
 К  чему  сомнения?  Все  знают  очи  эти!
 Сквозь  радужность  времён,  сквозь  алый  мрак  столетий
Вперился  этот  взор  в  разгадку  божества.
 Не  раз,  о  старый  Сфинкс,  пытался  Избавитель
Весь  мир  наш  превратить  в  блаженную  обитель
И  людям  дать  забыть  о  гнёте  бренных  уз,
 Не  раз  являлась  Мысль  на  помощь  мукам  тела,
 Но  человечество  понять  не  захотело:
 Прикован  Прометей  и  распят  Иисус.
 А  нам  тем  временем,  нам,  жаждущим  познанья,
Придумывал  палач  всё  новые  страданья,
 Философ  хохотал  и  плакал  богослов...
 Порывы  светлые  встречались  —  морем  стали:
 Мы  верить  не  могли...  Мы  верить  перестали,
 А  ты,  по-прежнему,  безмолвен  и  суров!
 Ты  прав  по-своему.  В  пылу  кровавой  сечи
Раз  не  дослышали  божественной  мы  речи

Того,  Кто  послан  был  по  манию  Творца,
 Раз  мы  могли  забыть  о  символе  Голгофы,
 Слагая  для  толпы  кощунственные  строфы
В  честь  идола  её,  проклятого  Тельца  —
 То  даже  если  б  ты,  оракул  рукотворный,
 Чтобы  спасти  людей  от  гибели  тлетворной,
 Раскрыл  на  миг  один  холодные  уста  —
 Твою  бы  истину  мгновенно  оплевали,
 И  в  сторону  твою  с  насмешкой  бы  кивали,
 И  Сфинкс  языческий  напомнил  бы  Христа!
 Поэт  задумывается.  Во  мраке  вырисовывается  волшебный
сад,  полный  цветов,  зелени,  танцующих  пар,  и  голос  прекрасный
поёт.
 467

w
 щ
 голос
 Поэт,  весенние  напевы
Ты  слухом  чутким  улови!
 Здесь  пляшут  юноши  и  девы
Под  ритмы  вечные  любви.
 Смотри  —  алеют  нежно  зори,
Кругом  все  яблони  в  цвету,
Здесь  забывают  жизни  горе,
Здесь  ловят  грёзу  на  лету!
 Не  говори:  к  чему  посевы?
Пожнём  не  мы  златую  рожь  —
Пока  есть  юноши  и  девы,
 Мир  вечно  молод  и  хорош.
 Не  верь  в  унылые  виденья,
 Не  верь  в  беспомощность  добра,
Здесь  хороводы  возрожденья
Ведутся  с  ночи  до  утра...
 Воскликни  же:  печали,  где  вы?
Где  малодушные  мечты?
 Здесь  пляшут  юноши  и  девы
В  раскатах  вечной  красоты!
 468

ночь
 Мелькайте,  мгновенья,
 Скользите,  века...
 Былого  река
Уносит  мгновенья...
 К  порогу  забвенья
Дорога  легка...
 Мелькайте,  мгновенья,
 Скользите,  века...
 27  марта  1917
 * 	*  *
 Я  розы  приносил  тебе  бывало,
 Я  розы  приносил...
 Мне  помнится  —  они  смеялись  ало
В  душистом  ликованьи  юных  сил,
 Но  к  вечеру  незримыми  руками
Был  весь  ковёр  усыпан  лепестками.
 И  постепенно  умер  целый  сад
Перед  тобой  —  и  я  всему  был  рад.
 Вот  я  любовь  принёс  в  тиши  вечерней,
Вот  я  любовь  принёс...
 Но,  скорбная,  она  уже  из  терний
И  не  умрёт  прекрасной  смертью  роз;
Сплети  же  из  неё  венец  кровавый
И  на  чело  воздень  мне  для  забавы  ...
 Июнь,  1917

ДВА  ВЕНКА
 На  отлогом  брегу  серебристой  реки
Сидели  две  юные  девы.
 Обе  девушки  пели,  сплетая  венки,
 И  даль  разносила  напевы...
 «Я  сплетаю  венок  для  своей  красоты,  —
 Так  пела  одна,  улыбаясь,  —
 В  нём  надежды  мои  сплетены  и  мечты,
 Улыбки  в  нём  вьются,  сплетаясь...»
 «Я  сплетаю  венок  из  погибших  цветов
Земного,  минутного  рая,
 Я  умру,  когда  будет  венок  мой  готов»,  —
 Так  пела,  нагнувшись,  вторая.
 «В  нём  рыданья  мои,  ряд  улыбок  больных,
 В  нём  всей  моей  жизни  мученье  —
 Но  последний  цветок  —  из  цветов  неземных  —
 Мне  даёт  и  покой,  и  забвенье».
 Юный  странник  услышал  первый  напев
(и  влюбился  в  певицу).
 Но  напев,  где  страданий  вилась  череда,
 В  тиши  над  рекой  замирая,
 Той  несчастной  открыл  навсегда,  навсегда
Блаженства  небесного  рая.
 Пажеский  корпус.  14  апреля  1914

ВСТРЕЧА
 (Знаковое  стих,
о  непротиворечии  божеств  Эллады  христианству)
 Шёл  Христос.  Ученики  отстали.
 Услышал,  как
 На  незримой  звонкой  лире
Чьи-то  вещие  персты
Пели  об  умершем  мире,
 Полном  жгучей  красоты...
 О  бледнеющей  Элладе,
 Об  исчезнувших  богах,
 Об 	очах  Венеры  стройной,
 О  святилищ  белизне...
 И,  держа  венец  лавровый,
 Как  остаток  тех  времён,
 Перед  кротостью  Христовой
Воплотился  Аполлон!
 И  на  светлого  поэта,
 Свой  воспевшего  удел,
 Иисус  из  Назарета
Долгим  взглядом  посмотрел...
 (...)  Люди  Греции  с  волненьем
Грёз  искали  наяву,
 Ты  служил  им  воплощеньем
Их  стремленья  к  Божеству.
 (...)  Друг  мой,  брат  мой,  разве  оба,
 Людям  молвив  о  добре,
 Не  ведём  мы  их  от  гроба
К  нескончаемой  заре?

ДВЕ  СИЛЫ
 (Отношение  кн.  Владимира  к  матери)
 Мать  печалится  о  сыне,  ушедшем  на  «порочные  праздники
земли».  Диалог  Матери  и  Музы.
 Муза.
 Я  создаю  его  напевы,
 Но  сам  он  создан  был  тобой.
Связали  с  ним  нас  те  же  узы,
Но  так  же  цельны  я  и  ты,
 И  красотой  исходит  Муза
От  Материнской  красоты
 Мать.
 А  что  же  ты?
 Муза.
 Его  душа.
 Я  то,  что  смутно  сознавала
Ты,  плод  нося  любви  своей.
 ...Ты  —  дом  его,  его  дорога,
 Я  перед  ним  —  его  заря.
 Мы  нераздельны,
 Мы  от  Бога,
 Мы  у  того  же  алтаря!
 * 	*  -к
 (О  лилии)
 Не  требуй  от  судьбы  снопа  душистых  лилий  —
Проси  один  цветок,
 Моля,  чтоб  этот  дар  твои  мечты  хранили,
 Хотя  он  и  убог.  (...)
 Июнь,  1917
 Из  стихотворения  «Мечта  и  маска»:
 Держаться  счастье  может  прочно
Лишь  средь  того,  что  непорочно,
 Среди  цветов,  среди  детей...
 472

ВОСЕМНАДЦАТЫЙ  век
 На  мраморной  холодной  балюстраде
Павлин  мечтает  надменно-гордый,
Осенний  парк  вздыхает  об  отраде,
Фонтан  старинный  струит  аккорды.
 Лист  золотой  летит  над  синей  птицей,
 И  час  печален,  и  тени  сизы...
 Былые  дни  промчались  вереницей,
Людовик  умер,  ушли  маркизы...
 И  мрамор  розовый  террас  широких
Померк.  Озёра  в  объятьях  тины,
 Горя  огнём  одежд  зеленооких,
 В  аллеях  бродят  одни  павлины...
 Где  празднества?  Где  солнце-короли?
 Где  век  прекрасный?  Где  сон  жеманный?
Виденья  прошлого  навек  ушли,
 Лишь  парк  остался  благоуханный...
 Недолговечны  роскошь  и  услада,
Недолговечна  мощь  властелинов...
 На  мраморе,  в  осенней  грусти  сада,
Мертвеют  листья  среди  павлинов...

ИЗ  НЕОПУБЛИКОВАННОГО
 В  чужом  краю,  во  Франции  далёкой,
 Я  прожил  детства  светлые  года.
 Наш  милый  дом  не  ведал  никогда
Ни  тяжких  бурь,  ни  горести  жестокой.
 Счастливая  семейная  среда
Вдохнула  мне  огонь  любви  глубокой...
 И  над  моей  мечтою  светлоокой
Впервые  в  эти  дни  зажглась  звезда.
 Познал  я  тьму  житейских  лабиринтов,
 Но  снится  мне  нередко  серый  дом
И  аромат  лиловых  гиацинтов.
 Года  прошли  виденьем  очерёдным,
 И  я  вернулся  вновь  к  снегам  холодным  —
Уже  не  мальчик  сердцем  и  умом.
 * 	*  *
 Мы  ищем  радости,  а  радость  вечно  тут,
 Во  всякой  мелочи  обрядов  ежедневных,
 Но  только  чистые  сердца  —  её  поймут
Она  не  для  людей,  озлобленных  и  гневных...
 Мы  ищем  счастья,  а  счастье  тут  всегда,
 Во  власти  каждого,  у  каждого  порога,
 В  молчаньи  отдыха  и  в  красоте  труда,
 В  надежде  на  людей  и  в  упованье  Бога.

ПЕСНИ  СКОРБИ  И  НАДЕЖДЫ
 ПТИЦА  ГАМАЮН
 Тихо  ночь  опустилась  звёздная
На  земные  алтари,
 Приумолкла  битва  грозная
До  рассвета,  до  зари.
 Пригорюнь,  о  тьма  прекрасная,
Мир  нежнее  обними...
 Плачь,  Россия,  плачь,  прекрасная,
Над  умершими  детьми.
 ПТИЦА  СИРИН
 Тьма,  смеёшься,  ароматная,
 И  беззвучен  вещий  смех:
Чуешь,  знаешь,  благодатная,
Что  рыдать  —  великий  грех;
 И  подходит  полночь  плавная,
Как  Давидова  Псалтырь  —
Возликуй,  Россия  славная:
Каждый  сын  твой  —  богатырь!
 ПТИЦА  ГАМАЮН
 Крест,  о  Русь,  из  камня  высеки
И  на  грудь  его  надень  —
 Ведь  десятки,  сотни,  тысячи
Умирают  каждый  день.
Погребальными  напевами
Храмы  Божии  полны,
 И  рыдающими  девами
Не  сорвётся  цвет  весны.

ПТИЦА  СИРИН
 щ
 Крест,  о  Русь,  одень  из  золота,
Из  камней  уральских  гор  —
Вечно  ясно,  вечно  молодо
Твой  сияет  чудный  взор.
 Пусть  держава  та  двуликая
Устрашится  сил  твоих  —
 О  родная,  о  великая,
 Мать  героев  и  святых!
 ПТИЦА  ГАМАЮН
 Ты  войною  окровавлена,
 Не  рыдать  тебе  нельзя:
Посмотри  —  кругом  отравлена
Кровью  чёрною  земля!
 Силы  вражьи  снова  прибыли,
Не  колеблет  их  война.
 Ты  идёшь  к  своей  погибели,
Горемычная  страна!
 ПТИЦА  СИРИН
 Нет!  Тебе  к  рассвету  чистому
Богом  велено  идти!
 Ты  проходишь  по  тернистому,
 По  тяжёлому  пути,
 Но,  начавшись  долгой  битвою,
 К  светлым  дням  выводит  он,
 И  всевластною  молитвою
Меч  славянский  освящён!
 Действующая  армия.  Май,  1916
 476

(...)  Но  творчество  звездою  лучезарной
Горит  лишь  там,  где  реет  близко  смерть!
 Действующая  армия.  Июнь,  1916
 Родному  имениннику  (Отцу)
 Пускай  днём  Павла  и  Петра
Начнётся  новая  пора,
 Пора  побед  и  бранной  славы,
 Пускай  под  стук  родных  сердец
 Лавровый  радостный  венец
 Твой  лоб  украсит  величавый...  (и  т.  д.)
 29  июня  1916
 В  ДНИ  РЕВОЛЮЦИИ
 (Из  дневника  февраля-марта  1917  года)
Стихотворение,  видимо,  обращено  к  Николаю  Второму.
 Свинцовая  гроза  неслышно  нарастала
Над  всей  страной,
 И  в  пору  зимнюю  России  душно  стало,
 Как  в  летний  зной.
 Воззваньям  и  мольбам  внимали  равнодушно,
Сгущалась  тень...
 И  в  пору  снежную  в  России  стало  душно,
 Как  в  летний  день...
 К  чему,  к  чему  тогда,  когда  ещё  святыни
Не  пали  в  прах,
 Ты  чуять  не  хотел  заботливой  кручины
Ни  в  чьих  словах?
 Зачем  на  речь  друзей  Ты  хмурился  сурово,
Зачем,  скажи,
 Не  различал  тогда  Ты  вещей  правды  слово
От  слова  лжи?

щ
 Ты  мог  ещё  спасти  хотя  бы  луч  нетленный,
Мечту  венца,
 И  росчерком  пера  завоевать  мгновенно
Врагов  сердца!
 А  ныне  произвол  без  совести  и  страха,
Кругом  —  пустырь,
 И  ниже  кажется  без  шапки  Мономаха
Наш  богатырь.
 АНТИХРИСТ
 Идёт,  идёт  из  тьмы  времён
Он,  власть  суля  нам  и  богатство,
 И  лозунг  пламенных  знамён:
Свобода,  равенство  и  братство!
 Идёт  в  одежде  огневой,
 Он  правит  нами  на  мгновенье,
 Его  предвестник  громовой  —
Республиканское  смятенье.
 И  он  в  кощунственной  хвале
Докажет  нам  с  надменной  ложью,
Что  надо  счастье  на  земле
Противоставить  Царству  Божью.
 Но  пролетит  короткий  срок,
Погаснут  дьявольские  бредни,
 И  воссияет  крест  высок,
 Когда  наступит  Суд  Последний.
 478

* 	*  *
 Господь  во  всём,  Господь  везде:
 Не  только  в  ласковой  звезде,
 Не  только  в  сладостных  цветах,
 Не  только  в  радостных  мечтах,
 Но  и  во  мраке  нищеты,
 В  слепом  испуге  суеты,
 Во  всём,  что  больно  и  темно,
 Что  на  страданье  нам  дано...
 Господь  в  рыданье  наших  мук,
 В  безмолвной  горечи  разлук,
 В  безверных  поисках  умом  —
 Господь  в  проклятии  самом.
 Мы  этой  жизнию  должны
Достичь  неведомой  страны,
 Где  алым  следом  от  гвоздей
Христос  коснётся  ран  людей...
 И  оттого  так  бренна  плоть,
 И  оттого  во  всём  —  Господь.
 Август,  1917
 479
 т

БЛАГОВЕЩЕНИЕ
ХОР  АНГЕЛОВ
 Лилии  млеют  кругом,
 Лилии  —  в  сердце  твоём.
Всюду  —  забота  неспешная...
Тихо  вернулась  весна
Тихо  чарует  она.
 Радуйся,  Дева  Безгрешная!  (...)
 ИСТОЧНИК
 Скромный  и  бедный  родник,
 К  тёплой  земле  я  приник,
Песенка  льётся  короткая...
 Лик  Твой,  о  Дева,  един
Снежных  белее  вершин  —
Радуйся,  радуйся,  Кроткая!
 ФИАЛКА
 Помнишь  то  время,  когда
Белой  была  череда
Наша,  отныне  лиловая?
 Ты  посмотрела  на  нас
Взором  таинственных  глаз...
Радуйся,  к  тайне  готовая!
 ПТИЦЫ
 Вновь  мы  покинули  глушь.
Радости  маленьких  душ
Доброй  весной  не  обманутся...
Бог  милосерден  —  и  мы
Не  убоялись  весны.
 Радуйся,  Дева  Избранница!
 480

ВЕТЕРОК
 Много  я  стран  облетел,
 Много  измученных  тел
Нежил  я  лаской  несмелою...
Дай  отойти  на  покой
Мне  над  Твоею  рукой,
 Тонкой,  прозрачной  и  белою...
 О,  белизна  голубиная,
Радуйся,  Дева  Единая!..
Светом  Небесным  увит
Плавно  Архангел  летит.
 Он  наградит  Светлоликую
Властью  святой  и  великою...
Ночь  обнимает  восток.
Радуйся,  Вешний  Цветок!
 (...)  Я  зрю  себя  смиренной  и  ничтожной
В  подходе  к  животворному  лучу  ...
 Но  перед  Волей  Бога  непреложной
Я  замолчу.
 Господь  с  Тобою,  Благодатная,
Благословенна  будь  в  женах!
 ГОЛОС  ДЕВЫ
 (...)  АРХАНГЕЛ
 481

щ
 ВЕСЬ  САД
 О,  радость,  радость  необъятная,
 В  полях,  в  лесах  и  на  волнах!
 Октябрь,  1917
 Сестра  поэта  Ирина  Павловна  Монбрезон,  урождённая  кн.  Па¬
лей  (1903  —  1990)  приписала:
 «Ему  было  двадцать  лет,  когда  он  эту  поэму  написал.  А  девять
месяцев  спустя,  он  лежал  убитым  на  дне  Алапаевской  шахты!»  ...
 ТРИОЛЕТЫ  ЖИЗНИ
 (Последняя  строфа)
 Мне  чужды  людские  стремленья:
 Недаром  во  сне  я  живу.
 Всё  то,  что  для  вас  наяву,
 Мне  чуждо,  как  ваши  стремленья:
 Я  создан  для  слов  умиленья,
 Пускай  я  поэтом  слыву,
 Но  чужды  мне  ваши  стремленья,
 Я  в  сказке  весенней  живу!
 Пажеский  корпус.  Апрель,  1914
 482

Три  притчи  (апрель  1917  года).
 ЧЕЛОВЕК  И  ЕГО  ВЕРА
 Он  с  детства  мечтал  быть  великим  учёным.  (...)
 И  достиг  он  славы  и  почёта.  Стало  имя  его  известно  во  всех  стра¬
нах  света.  С  яркого  Востока,  с  мелочного  Запада,  с  болезненного
Севера,  с  безрассудного  Юга  стали  стекаться  к  нему  за  советом  и
за  помощью.
 И  знания  его  превзошли  знания  всех  остальных  учёных  его
времени.  Дети  в  школах  читали  о  нём  и  чтили  его,  как  отца  род¬
ного.  Но  одна  мысль  мучила  его  постоянно,  не  давала  ему  покоя  и
отравляла  ему  самые  радостные  часы  его  жизни...
 Малым  ребёнком  ещё  привык  он  верить  в  Бога  и  в  благодать
Божью,  и  не  раз  уже,  в  дни  упорных  исканий,  восставала  его  вера
перед  ним  на  дороге  и  мешала  его  действиям.
 И  утешал  он  себя  тогда  мыслью,  что  со  временем,  когда  он  углу¬
бится  в  науки,  Вера  оставит  его  и  он  будет  свободен.
 Он  привык  думать,  что  все  великие  учёные  не  могут  верить  в
Бога  и  что  Вера  не  совместима  с  мудростью  земной.
 Но  годы  шли,  и  с  изумлением  заметил  он,  что  Вера  его  не  по¬
кидает,  что  точная  мертвенность  наук  её  не  заглушила.
 И  стал  он  мучиться  и  всеми  силами  стараться  изгнать  из  себя
свою  Веру...
 (...)  И  однажды  взмолилась  в  нём  Вера  и  сказала  ему:
 — 	За  что  гонишь  ты  меня?  ...Ты  все  свои  знания  употребил  на
благо  человечества.  Знания  твои  ничтожны  перед  твоей  любовью
 АЛ
 №
 2»^
 к  ближнему.
 483

(...)  —  Ты  права,  —  воскликнул  человек.  —  Я  не  достиг  своего,
я  не  великий  учёный.  О,  как  я  несчастен!
 И,  воскликнув,  горько  заплакал.
 И  Вера  его  недоумевала,  —  зачем  он  печалится,  когда  он  со¬
творил  столько  добра!
 Существовал  когда-то  огромный  сад,  который  назывался  Садом
Скорби  и  Радости.  Он  был  разделён  на  две  части:  одна  была  освещена
солнцем,  другая  была  погружена  в  вечный  мрак.
 В  части  сада,  освещённой  солнцем,  жили  люди  и  называли  свою
светлую  часть  Жизнью,  а  тёмную  часть  —  Смертью.  Никто  не  знал,
что  творится  и  кто  живёт  в  тёмной  части:  ежедневно,  ежечасно  туда
отправлялось  несколько  человек,  но  никто  никогда  оттуда  не  воз¬
вращался.  И  так  как  неизвестность  страшнее  прямой  опасности,
то  стали  люди  бояться  тёмной  части  сада.
 Но  напрасно  старались  они  удерживать  тех,  кто  шёл  туда,  и
напрасно  умоляли  они  уходящих  дать  знать  о  себе  и  о  том,  как  им
там  живётся,  —  тёмная  половина  Сада  оставалась  тайной.
 Но  как-то  раз  в  уме  нескольких  возникла  странная,  на  первый
взгляд,  безумная  мысль,  —  они  сказали  себе:
 — 	Что,  если  мы  поднимемся  на  высокие,  красивые  горы,  об¬
легающие  нашу  светлую  половину?  Может  быть,  оттуда  ясно  видна
тёмная  часть  Сада,  и  мы  узнаем  тайну...
 И  решили  они  отправиться  на  горы,  каждый  отдельно,  так  как  у
этих  гор  было  чудесное  свойство:  они  не  выдерживали  шума  многих
шагов  и  испарялись,  когда  на  склонах  их  возрастала  суета.
 И  двинулись  в  путь  смелые  люди.
 Шли  они  долго,  шли,  не  оборачиваясь,  каждый  своей  тропин¬
кой,  ибо  опасен  и  узок  был  путь  и  от  одной  неосторожной  мысли
можно  было  слететь  в  бездну  неумолимую.
 Но  вот  достигли  они  вершины,  объединились,  и  крик  двойного
изумления  вырвался  у  них  из  груди...
 То,  что  казалось  им  из  Сада  вершиной,  было  только  уступом,
за  которым  терялись  в  небесах  другие  вершины,  ещё  круче  и  ещё
привлекательнее.
 А  когда  обернулись  они  в  ту  сторону,  откуда  пришли,  то  удив¬
ление  их  возросло  до  крайних  пределов:  та  часть  сада,  из  которой
они  пришли,  была  погружена  во  мрак  с  редкими  блуждающими.
 СКОРБИ  И  РАДОСТИ
 484

просветами,  а  тёмная  часть  была  освещена  солнцем  нездешним,  и
по  ней  ходили  люди  со  светлыми  лицами  и  плавными  движениями.
И  доносилось  оттуда  громкое  пение  птиц,  и  переливались  звуки
нескончаемой  музыки.
 И  помутился  разум  странников.  И  бросились  они  бежать  об¬
ратно,  и  прибежали  к  своим,  и  нашли  их  вновь  освещёнными,  и
сказали  им  страшные  слова:
 — 	Во  мраке  —  свет,  во  свете  —  мрак.
 Люди  осмеяли  их  и  побили  камнями.
 ВОЛШЕБНОЕ  ОТЧАЯНИЕ
 Чудесное  стояло  утро.  Неопределимо-весёлое  стояло  небо,  и
радость  жизни  искрилась  в  воздухе.
 Стройным  и  невидимым  хором  пели  птицы  в  густой  листве,  и
сама  листва  словно  вздыхала  от  счастия.
 И  пока  я  мечтал,  глядя  в  небо,  ожидая  какого-то  светлого  чуда,
меня  охватило  новое  чувство.
 Это  не  были  ни  восторг,  ни  скорбь,  ни  творческий  экстаз,  и  не
простое  упоение  вечной  красотой  природы.
 Это  было  волшебное  отчаяние.
 Отчаяние  в  том,  что  мне  никогда  не  удастся  воистину,  вполне
слиться  с  окружающим  праздником  весны.
 Отчаяние  странной  неудовлетворённостью  души,  стремящейся
искать  недоконченное  в  самом  совершенстве  и  совершенство  в  не¬
доконченности  .
 Отчаяние  в  том,  что,  потеряв  раз  весенние  цветы  своего  сердца,
мне  никогда  не  дозволится  снова  воспеть  их  и  насладиться  ими
среди  земных  цветов.
 Отчаяние  художника,  чувствующего  себя  ничтожным  перед
творческой  мощью  Создателя,  но  не  роптающего  на  Него,  а  полного
бессильного  умиления.
 Отчаяние  любовника,  который  не  может  воспеть  свою  любовь
так,  как  последний  изумрудный  лист  воспевает  отсветы  солнечных
лучей  или  тёплый  порыв  ветра.
 Отчаяние  живого  существа,  которому  Бог  вручил  величайший  и
опаснейший  клад  —  Разум  и  который  чувствует  на  себе  огромную,
таинственную,  вековую  ответственность.
 Отчаяние  верующего  человека,  не  находящего  слов  для  на¬
копившихся  в  его  душе  молитв,  тогда  как  мельчайший  шорох  в
рироде  звучит  неземным  славословием.
 485

И,  наконец,  отчаяние  в  том,  что  люди  когда-нибудь  перестанут
враждовать  Весной  ...
 Казалось  бы,  это  чувство  должно  было  привести  меня  в  уныние
или  в  ярость.  Но  ни  горечи,  ни  злобы  не  было  во  мне.
 Я  просто  стоял  и  следил  за  лучезарным  полётом  утренних  об¬
лаков.
 И  плакал  тихо,  беззвучно,  безропотно...

ЛИТЕРАТУРНЫЕ  ИСТОЧНИКИ
 Адриан  Войнович  Борщов.  Мои  воспоминания  молодости.  1952  г.
Архив  фонда  «Русское  Зарубежье».  (Не  опубликованы).
 Акт  по  учёту  и  приёму  имения  Кичкинэ.  Крым,  1921.
 Александр  Михайлович  (Романов).  Воспоминания  Великого  князя.
М.:  Вече,  2001.
 Алферьев  Е.Е.  Император  Николай  Второй  как  человек  сильной  воли.
Джорданвилль,  1983.
 Анатолий  Марков.  Кадеты  и  юнкера.  Изд.  Общекадетского
объединения  в  Сан-Франциско.
 Андреев  Л.  Рассказ  о  семи  повешенных.  Альманах  «Шиповник».
СПб.,  1908.
 Апухтин  АН.  Полное  собр.  стихотворений.  JL:  Советский  писатель,  1991.
 Баландин  Р.К.  Сто  великих  богов.  М.:  Вече,  2007.
 Барановский  А.  Князь  Владимир  Палей.  Биография.  Стихи.
Царскосельский  Романовский  фонд,  1997.
 Бердяев  Н.  Духи  русской  революции.  Рига,  1990.
 Библия.  1991.  Книга  пророка  Иеремии.
 Борисенков  Е.П.,  Пасецкий  В.М.  Тысячелетняя  запись  необычайных
явлений  природы.  М.:  Мысль,  1988.
 Боханов  А.Н.  Николай  И.  М.:  Вече,  2008. 	,
 ш
 487
 т

Боханов  А.Н.  Святая  Царица.  М.:  Вече,  2006.
 Брусилов  АА.  Мои  воспоминания.  М.,  2001.
 БСЭ.  Том  4.  М.:  РАН,  2006.
 Бунин  И  А.  Окаянные  дни.  Париж,  1921.
 Великий  князь  Константин  Константинович.  Константиновские
чтения.  СПб.,  2008.
 Воспоминания  Великого  князя  Александра  Михайловича.  М.:
Захаров,  1999.
 Вострышев  М.  Августейшее  семейство.  Алма-Пресс,  2000.
 Газета  «Возрождение».  Париж.  40-е  годы.  Воспоминания  полковника
Оллотерена.
 Газета  «Иллюстрированная  Россия».  Париж.  1934.  №  35,  №  44.
 Газета  «Колокол».  СПб.  От  21.  11.  1910.
 Газета  «Русские  ведомости»  (номера  за  декабрь  1906  г.).
 Газета  «Русь  Державная».  1997.  №  2.
 Газета  «Современная  летопись».  М.,  1915.
 Гёте  ИЛ.  Собрание  соч.  в  10  томах.  Том  5.  М.:  Худ.  Лит.,  1977.  Том  6.
М.,  1978.
 Гёте  И.В.  Собрание  сочинений.  М.:  Худ.  Лит,  1979.
 Гёте  И.В.  Стихотворения.  М.:  Худ.  Лит,  1979.
 Голлербах  Э.  Собрание  Палей  в  Детском  Селе.  М.:  20-е  гг.  Изд.  «Среди
коллекционеров».
 Гончаров  И  А.  Литературный  вечер.  Полное  собр.  соч.
 Гришин  Д.Б.  Трагическая  судьба  Великого  князя.  М.:  Вече,  2008.
 Гурковский  В  А.  Кадетские  корпуса  в  России  //  Образование  и
общество.  2002.  №1,2.
 488

Данилов  Ю.Н.  Великий  князь  Николай  Николаевич.  М.:  Вече,  2007.
Дневники  Императора  Николая  II.  «Орбита»,  1991.
 Жития  Святых.  М.:  Синодальная  типография,  1903.
 Журнал  «БрегаТавриды».  №  1.  Симферополь,  1998.
 Журнал  «Вестник  иностранной  литературы».  Кн.  1,  1902.
 Журнал  «Дело».  СПб.,  1883.
 Журнал  «Звезда».  2002.  №  9.
 Журнал  «Культура  народов  Причерноморья».  1997.  №  2.  Ст.  Г.А.  Пин-
хасова.
 Журнал  «Нева».  1997.  №  9.
 Журнал  «Отечественные  архивы».  1999.  №  1.
 Журнал  «Церковные  ведомости».  1918.  №  7—8.
 Журналы  «Кадетская  перекличка»  (с  1971  по  2004  г.).
 За  трезвость.  М.:  Типография  И.Д.  Сытина.  №  1,  1914.
 Закатов  А.Н.  Документы  членов  Российского  Императорского  Дома
в  архивах  США  //  Отечественные  архивы.  1997.  №  4.
 Залесский  КА.  Кто  был  кто  в  Первой  мировой  войне.  М.,  2003.
 Зелинский  Ф.Ф.  Древнегреческая  религия.  «Огни».  Пг.,  1918.
 Земляниченко  MA.,  Калинин  H.H.  Вдохновлённый  Крымом  //
Известия  Крымского  Республиканского  Краеведческого  музея.  1994.
№5.
 Иллюстрированный  художественно-литературный  журнал  «  Искры  »,
1916.
 К.Р.  Избранное.  Драма  «Царь  Иудейский».  М.:  Сов.  Россия,  1991.
К.Р.  «Царь  Иудейский».  СПб.,  1914.
 489

w
 K.P.  Избранная  переписка.  СПб.:  РАН.  Пушкинский  Дом,  1999.
 К.Р.  Избранное  //  «Сов.  Россия»,  1991.
 К,Р.  Критические  отзывы.  Пг.,  1915.
 Кадеты  и  юнкера  в  белой  борьбе  и  на  чужбине.  Т.  11.  М.:  Центрполи-
граф,  2003.
 Карамзин  Н.М.  История  государства  Российского.  T.  IX—XII.
Калуга,  1993.
 Карбонелъ  Хорхе  Франсиско  Саэнс.  Поэт  из  рода  Романовых.  Князь
Владимир  Палей.  Институт  Латинской  Америки.  РАН,  2004.
 КерамК.  Боги,  гробницы,  учёные.  СПб.,  1994.
 Клименко  И.Т.,  Сёмина  H.H.  Charax,  Харакс,  Днепр.  Симферополь,
1997.
 Ключевский  В.О.  Русская  история.  Ростов-на-Дону,  2000.
 Княгиня  Ольга  Палей.  Воспоминания.  М.:  Захаров,  2009.
 Князь  Владимир  Палей.  Поэзия.  Проза.  Дневники.  М.:  Aima  mater,
1996.
 Князь  Гавриил  Константинович.  В  Мраморном  дворце.  М.:  Захаров,
2001.
 Князь  Олег.  Пг.,  1915.
 КониА.Ф.  Общественные  взгляды  A.C.  Пушкина.  СПб.,  1900.
 Конфуций.  Изречения.  Нижегородское  кн.  изд.,  1999.
 Крассовский  В.  Воспоминания.  Архив  фонда  «Русское  Зарубежье».
(Не  опубликованы).
 Кузьмина  Л.И.  Августейший  поэт.  СПб.,  1993.
 Кун  НА.  Легенды  и  мифы  Древней  Греции.  М.,  2006.
 Жъ
 490
 Æ

Лось  М.17.  Князь  Олег  Константинович.  Звенигород,  1917.
 МанъкоА.В.  Российская  монархия.  Символика  и  атрибуты.  М.:  Вече,
2005.
 Мария  Романова.  Воспоминания  великой  княжны.  М.:  Центр-
полиграф,  2007.
 Матвеев  А.  Алапаевская  традиция  //  Иллюстрированная  Россия.  №
35.1934.
 Материалы  к  житию  преподобномученицы  Великой  княгини
Елизаветы.
 Материалы  к  Житию  преподобномученицы  Великой  княгини  Ели¬
заветы.  М.,  1996.
 Матонина  Э.Е.  K.P.  ЖЗЛ.  М.:  Молодая  гвардия,  2008.
 Мейлунас  А,  Мироненко  С.  Николай  и  Александра.  Любовь  и  жизнь.
М.:  Прогресс,  1998.
 Мережковский  Д.С.  Воскресшие  боги.  Леонардо  да  Винчи.  ИХ  Л.
 1990.
 Мережковский  Д.С.  Смерть  богов.  Юлиан  Отступник.  М.:  Панорама,
 1991.
 Моня  B.C.,  Рубежанский  Ю.Ф.  Вокруг  дворца  княгини  Палей.  СПб.,
 2004.
 Мосолов  А.  При  дворе  последнего  царя.  Воспоминания  начальника
дворцовой  канцелярии.  1900—1916.
 Некрасов  С.М.  Куда  бы  нас  ни  бросила  судьбина  //  Журнал  «Русский
путь».  2007.
 Никитин  Б.С.  Чайковский.  М.,  1990.
 Петроченков  В.В.  Драма  Страстей  Христовых: 	K.P. 	«Царь
 Иудейский».  СПб.,  2002.
 Платон.  Избранные  диалоги.  М.:  ИХЛ.,  1965.
 491

Рябов  Г.  Как  это  было.  М.:  Политбюро,  1998.
 Сб.  Кадеты  и  юнкера  в  белой  борьбе  на  чужбине.  М.:  Центрполиграф,
2003.
 Сборник  памяти  K.P.  Париж,  1962.
 Сергиевский  H.H.  Жемчужины  поэзии.  Сан-Пауло,  1955.
 Сергиевский  H.H.  Эти  милые  две  буквы...  New  York:  Изд.  «Русская
книга  в  Америке»,  1957.
 Сестричество  во  имя  Вел.  Кн.  Елизаветы.  М.,  1966.
 Соболев  B.C.  Августейший  президент.  СПб.,  1993.
 Соколов  НА.  Убийство  Царской  Семьи.  «Сов.  Писатель»,  1990.
 Соловьёв  С.М.  История  России  с  древнейших  времён.  СПб.,  1896.
 Соловьёва  П.  (Allegro).  Свадьба  солнца  и  весны.  Изд.  журнала
«Тропинка»,  1912.
 Срезневский  И.И.  Материалы  для  словаря  древнерусского  языка.
Имп.  АН.,  1895.
 Стихотворения  K.P.  1879—1912.  Т.  1.  СПб.,  1913.
 Стихотворения  K.P.  Т.  2.  СПб.,  1915.
 Стихотворения  K.P.  Т.  3.  СПб.,  1915.
 Сургучёв  И.  Губернатор.  Сб.  «Знание».  1912.
 Толстой  А.К.  Трилогия.  С-б.:  Изд.  С.П.  Хитрово,  1909.
 Трофимов  А.  Святые  жёны  Руси.  М.,  1993.
 Тютчев  Ф.И.  Полное  собрание  стихотворений.  СПб.—JI.,  1957.
 Фединский  Ю.  Ольга  —королева  эллинов.  Журнал  «Отчизна».
№  6,  1990.
 Федотов  Г.П.  Святой  Филипп  Митрополит  Московский.  М.,  1991.

w 	щ
 y  Фет  АЛ.  Полное  собрание  стихотворений.  Изд.  Т-ва  А.Ф.  Маркс,  j
СПб.,  1910.
 Фомин  С.В.  Алапаевские  мученики:  убиты  и  забыты  //  Церковное
слово.  Кройдон.  1996.  №  11.
 Фонд  Св.  Апостола  Андрея  Первозванного.  День  памяти  Алапаевских
мучеников.  Изд-во  «Андреевский  флаг».
 Ходасевич  В.  Горький.  Париж,  1976.
 Храм-памятник  Спасо-Преображения.  Пос.  Тярлево.  СПб.,  Павловск,
 2005.
 Царственный  мученик  кн.  Владимир  Палей  //  Православная  жизнь,
 №  7,  2004.  Jordan  ville.  USA.
 Церковныя  ведомости.  Изд.  Православной  русской  церкви.  №  17—
 18.1918.
 Церковныя  ведомости.  Изд.  Православной  русской  церкви.  №  7—8.
1918.
 ЧадаеваАЯ.  Великий  князь  Константин  Константинович  Романов  и
его  дети.  М.,  2009.
 ЧадаеваА.Я.  Эдемская  память.  М.,  2006.
 Шалом  Аш.  Саббатай  Цеви.  Альманах  «Шиповник».  СПб.,  1908.
 Шаров  А.  Забытый  генерал  Куропаткин  //  Коммунист  вооружённых
сил.1991.  №  12.
 Шекспир  В.  Трагедия  о  Гамлете,  принце  Датском  /  Пер.  K.P.
Комментарии.  Т.  2.  СПб.,  1900.
 Шекспир  В.  Трагедия  о  Гамлете,  принце  Датском  /  Перевод  K.P.
СПб.,  1899.
 Шиллер  Фр.  Собрание  сочинений.  Т.  3,  6.  ГИХЛ.  М.,  1956.
 Яконовский  Е.  Кандель.  Париж,  1952.
 493

Содержание
 ГЛАВА  1.  СВЯТОЙ  НА  ЦАРСКОМ  ПРЕСТОЛЕ 	3
 ГЛАВА  2.  ВЕЛИКИЙ  КНЯЗЬ
КОНСТАНТИН  КОНСТАНТИНОВИЧ  —  К.Р 	30
 ГЛАВА  3.  ДРАМА  КОНСТАНТИНА  РОМАНОВА
«ЦАРЬ  ИУДЕЙСКИЙ» 	64
 ГЛАВА  4.  ДИАЛОГИ  —  В  ПЕРЕВОДАХ 	105
 ГЛАВА  5.«ОТЕЦ  СОЛДАТАМ» 	145
 ГЛАВА  6.  РЫЦАРСКАЯ  АКАДЕМИЯ 	158
 ГЛАВА  7.  «ВЫ  РИНЕТЕСЬ  ОТВАЖНО  В  СМЕРТНЫЙ  БОЙ...»...  188
 ГЛАВА  8.  КНЯЖНА  ВЕРА
И  «КНЯЖЕКОНСТАНТИНОВЦЫ» 	202
 ГЛАВА  9.  КРЫМ  В  СУДЬБЕ  ВЕЛИКОГО  КНЯЗЯ
КОНСТАНТИНА  КОНСТАНТИНОВИЧА  (K.P.)
 И  КНЯЖНЫ  ТАТИАНЫ 	213

ГЛАВА  10.  КНЯЗЬ  ОЛЕГ
 247
 ГЛАВА  11.  КНЯЗЬ  ГАВРИИЛ 	280
 ГЛАВА  12.  КНЯЗЬ  ГЕОРГИЙ 	302
 ГЛАВА  13.  СВЯТЫЕ  КНЯЗЬЯ  —  МУЧЕНИКИ  ИОАНН,
КОНСТАНТИН,  ИГОРЬ  	310
 ПРИЛОЖЕНИЯ 	339
 АЛИНА  ЧАДАЕВА.
 КНЯЗЬ  ВЛАДИМИР  ПАЛЕЙ
 ИЗ  РОДА  РОМАНОВЫХ.  ПОЭТ.  МУЧЕНИК.  СВЯТОЙ.
ЖИЗНЬ  И  ЖИТИЕ 	339
 СТИХИ  КНЯЗЯ  ВЛАДИМИРА  ПАЛЕЙ 	443
 ЛИТЕРАТУРНЫЕ  ИСТОЧНИКИ
 487

Научно-популярное  издание
 Царский  Венец
Чадаева  Алина  Яковлевна
 АВГУСТЕЙШИЙ  ПОЭТ
ВЕЛИКИЙ  КНЯЗЬ  КОНСТАНТИН  КОНСТАНТИНОВИЧ
 Выпускающий  редактор  М.К.  Залесская
Корректор  О.В.  Сергеева
Верстка  И.М.  Сорокина
Дизайн  обложки  ЕЛ.  Забелина
 ООО  «Издательство  «Вече»
 Юридический  адрес:
 129110,  г.  Москва,  ул.  Гиляровского,  дом  47,  строение  5.
 Почтовый  адрес:
 129337,  г.  Москва,  а/я  63.
 Адрес  фактического  местонахождения:
 127566,  г.  Москва,  Алтуфьевское  шоссе,  дом  48,  корпус  1.
 E-mail:  veche@veche.ru
http:  /  /www.  veche.  ru
 Подписано  в  печать  26.01.2013.  Формат  60x90  1/1Ь.
Гарнитура  «Школьная».  Печать  офсетная.  Бумага  офсетная.
Печ.  л.  31.  Тираж  2000  экз.  Заказ  8177/13.
 Отпечатано  в  соответствии  с  предоставленными  материалами
в  ООО  «ИПК  Парето-Принт»,  г.  Тверь
www.pareto-print.ru

Великому  князю  Константину  Константиновичу,
можно  сказать,  повезло.  Он  не  дожил  до  эпохи
поругания  исторического  прошлого  России,
а  огульная  клевета  на  членов  Императорской
Фамилии  не  так  сильно  коснулась  его  имени.
Творческому  наследию  высокородного  поэта  грозила
не  хула,  а  всего  лишь...  полное  забвение.
 И  все  же  окончательно  стереть  образ
Великого  князя  не  удалось.
 Времена  переменились.  Вырвавшись  из  долгого
плена  забвения,  поэзия  Великого  князя  вернулась
к  читателю.  А  для  настоящего  поэта  именно  стихи
отражают  подлинную  летопись  его  жизни,
также  как  и  для  князя  Владимира  Палея
из  рода  Романовых  —  поэта,  воина,
Алапаевского  Мученика.
 ISBN  978-5-9533-3218-7
 785953
 332  187
 вече