Author: Алигер М.И.  

Tags: стихи   стихотворения   художественная литература   собрание стихотворений  

Year: 1975

Similar

Собрание сочинений Т.8

Люди. Годы. Жизнь. Том 3. Книги 6,7.

Словарь прилагательных от географических названий

Огромный мир. Стихи зарубежных поэтов в переводе Маргариты Алигер

Text
                    СТРАНСТВИЯ И ВСТРЕЧИ


H
МОСКВА
«художественная
литература»
1975


МАРГАРИТА
АЛИГЕР
CftUtfaC/
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА»
1975


МАРГАРИТА
АЛИГЕР
ТОМ ВТОРОЙ
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА»
1975


Г2
Л 50
Оформление художника
М. ШЛОСБЕРГА
ф Произведения, отмеченные в содержании *, оформ-
ление. Издательство «Художественная литература»,
1975 г.
70302-223
А бщр?40-75


-f ^ü(Mf
(Два с половиной путешествия)


НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА
Поздней осенью 1962 года, года, полного для меня горь-
ких утрат и глубокой печали, жизнь внезапно поднесла
мне от своих щедрот драгоценный подарок — путешествие
в Латинскую Америку.
Помню ранние ноябрьские сумерки, в которых вдруг
затеплились для меня новые созвездия другой половины
неба, заплескались два океана, запылали яркие цветы
огромных тропических деревьев — я листала тома Брок-
гауза и Эфрона, в глубине души еще не веря, что все, обе-
щаемое ими, может стать для меня реальностью. Однако
это случилось. Два месяца нашей зимы я провела в пла-
менном лете другого полушария и только в феврале
1963 года вернулась с зеленых берегов Рио-де-Жанейро в
заснеженную морозную Москву.
Но не лазоревыми бабочками и не алыми фламинго
Бразилии, не пестрой и многоголосой толпой Копакабаны,
не разноязычной суетой Сан-Паулу запомнилась мне эта
поездка. Душу мою наполнила гораздо менее красочная,
гораздо более скромная и бедная страна Чили, крайняя
узкая полоска южноамериканского континента, причуд-
ливо вписавшаяся между стеной Кордильер и валами Ти-
хого океана. В моей душе навсегда остались люди этой
страны, высокая духовность их существования, их надеж-
ды, их борьба за свершение этих надежд, их вдохновенная
вера в будущее своей маленькой, бедной, гордой родины.
Спустя два года я еще раз побывала в Чили. Эта страна
и ее люди стали существенной частью моей жизни. Не на-
писать о них было для меня невозможно. Так возникла
книга «Возвращение в Чили», вышедшая в 1966 году.
7


Когда после прихода к власти правительства президен-
та Сальвадора Альенде на чилийской земле свершились
счастливые и радостные перемены — перемены, к которым
были столь причастны близкие и дорогие мне люди,— я,
разумеется, мечтала побывать в новом Чили и дополнить
свою книгу новыми главами.
Увы, на этот раз жизнь не дала мне такой возможности.
Трагедия чилийской осени 1973 года, страшная гибель
президента Альенде, горькая смерть дорогого моего друга
Пабло Неруды стали для меня личной трагедией, личной
глубокой болью. Над всеми моими друзьями, над всеми
честными людьми Чили нависла тяжелая угроза.
Но сквозь всю боль и печаль я твердо и непреклонно
верю: это не точка, не приговор, не конец. Это еще одно
сражение — может быть, долгое и страшное — на трудном
пути в будущее.
Перечитывая сейчас свою книгу о Чили, я думаю, что
рассказ об этой стране и ее людях —- таких, какими я уви-
дела и полюбила их — в какой-то мере приблизит к наше-
му читателю далекую чилийскую землю и ее добрых лю-
дей, поможет ему еще глубже представить себе их судьбы,
их борьбу и еще тверже поверить в счастливое будущее
чилийского народа. Затем я и печатаю вновь «Возвраще-
ние в Чили». Мне кажется, то, что я в свое время увидела
в этой стране и о чем рассказала в книге, по-новому зву-
чит сейчас, озаренное кровавым отсветом фашистских зло-
деяний, творимых на бедной чилийской земле.
Июнь 1974


ЧИЛИЙСКОЕ ЛЕТО
невеста Маяковского
В сказках, которые сопутствуют нам с малых лет, у
каждого человека, наверно, есть свой любимый герой. Мо-
им был — третий сын, тот самый третий сын, славный и
добрый малый, которому отец, умирая, ничего не оставил
в наследство. Третий сын надевал котомку, прощался с
братьями и уходил куда глаза глядят... Куда глаза глядят!
Боже мой, как заманчиво это звучало и как я с детства за-
видовала этому парню. Той легкости, с которой он отправ-
лялся в путь. Его легкому, веселому сердцу.
Выйти на привокзальную площадь чужого города, в ее
гомон и суматоху, поставить наземь свой нетяжелый че-
модан и постоять минутку, решительно не представляя, что
делать, куда идти... Наверное, это удивительное ощуще-
ние, и я бы дорого за него дала.
Что говорить, приятно и удобно, когда тебя встречают,
устраивают, принимают и опекают, но этот сладкий и
тревожный холодок, который подступает к сердцу путни-
ка, когда все впереди неизвестно,— не в нем ли главная
прелесть путешествия, не эти ли минуты всего острей за-
поминаются?
Мы вылетели из Монтевидео в Сантьяго утром девят-
надцатого декабря 1962 года на самолете скандинавской
компании «САС», с посадкой в Буэнос-Айресе, и перелет
был очень недолог. В разрывах облаков ненадолго показа-
лись Кордильеры, и, прежде чем ленивое воображение
успело увидеть их по-своему, расторопная память тотчас
подсказала: «Кавказ был весь, как на ладони, и весь, как
смятая постель».
О


И вот уже снова под нами обыкновенная земля, обжи-
тая и возделанная. Самолет идет на снижение в Сантьяго.
Что-то ждет нас там?
На этот раз обижаться не приходится: в нашем путе-
шествии сколько угодно неизвестных величин, и первая
из них — земля, которой вот уже коснулись колеса само-
лета. Что мы знаем о Республике Чили, расположенной на
самой кромке, на самой закраине другого полушария?
Знаем, что это самая длиипая и самая узкая страна в ми-
ре, север которой находится в тропическом поясе, а юг —
в Антарктике. Что у нее есть медь и селитра. Что у нее
были Габриела Мистраль и Висенте Уидобро и есть Пабло
Неруда. И что у пас с этой страной довольно давно уже
нет дипломатических отношений.
Когда мы, изрядно навьюченные ручной кладью, шли
по залитому солнцем летному полю от самолета к зданию
аэровокзала, нам навстречу кинулся какой-то малый с
фотоаппаратом. Пока он, забегая с разных сторон, опу-
скаясь па колени и чуть что не ложась на спину, фотогра-
фировал, мы успели спросить, встречают ли нас.
— Да! О да! Депутаты, сенаторы, писатели.
Нас встречали многолюдно, оживленно и дружелюбно.
Все весело хлопотали вокруг, и один наш друг, чилийский
сенатор, так активно занялся получением нашего багажа,
что вступил даже в короткую перепалку по поводу чемо-
дана с каким-то высоким духовным лицом, утверждавшим,
что этот чемодан принадлежит одному из епископов, толь-
ко что прилетевших с конклава из Рима. На сей раз като-
лическая церковь оказалась права.
Нас окружает радушная приветливость, оттесняя все
сомнения и неизвестность. Все ясно: мы приехали к лю-
дям, которые пригласили нас, ждали нас, рады нам. Это
безусловно и определенно. А дальше — поглядим!
Город начинается небогато и провинциально, так же
как и Монтевидео, напоминая сперва наши южные города:
акациями и тополями, глиняными домами, заборами, чи-
сто побеленными известкой. Тянется он очень долго; мы
бесконечно едем по этому южному большому городу и как-
то совершенно незаметно оказываемся в другом, очень
оживленном, многолюдном и многомашинном городе, среди
огромных домов и множества магазинов, в снующей тол-
пе — в центре Сантьяго. Нас привозят в большой отель
«Крийон». Следом за нами туда приезжают едва ли не все
встречающие. Вся аэродромная толпа врывается в холл
10


нашего отеля, кругом стоит страшный шум, и когда мы
наконец получаем ключи от номеров, я вижу, что это мно-
жество народу сопровождает нас и дальше. Все хотят
взглянуть, как нас устроили, все тревожатся, довольны ли
мы, и, лишь убедившись в этом, исчезают. У меня в номере
остаются только двое — красивая женщина и прелестная
девушка. Словно бы не обращая на меня внимания, они
деловито принимаются разбирать и ставить в вазы подне-
сенные мне при встрече цветы, лишь изредка торопливо и
заинтересованно взглядывая на меня. Они рады мне, и я
им любопытна.
Мы предупреждены, что в нашем распоряжении только
час, через час за нами придут и куда-то нас поведут. Час —
это не много, но вполне достаточно для того, чтобы при-
вести себя в порядок и опамятоваться. Но тут оказалось,
что из гостиничных кранов не идет вода; это часто бывает
в Сантьяго летом. На миг от этого стало даже уютнее — не
в такой уж другой мир мы попали,—и наши новые знако-
мые тотчас же зовут мыться к себе домой, как сделали бы
и мы на их месте. Но тут вода вдруг пошла, и все пошло
на лад, так что к назначенному часу мы были в полном
порядке.
Я буду часто пользоваться местоимением «мы» — это
естественно, ибо нас было трое в нашей маленькой группе:
известный украинский писатель Михаил Стельмах, пере-
водчица Елена Колчина и я. Мы много работали, многое
увидели и пережили вместе.
Выходим на улицу в пять часов дня. Это самый центр
города и часы пик жаркого летнего дня. Слепящее солнце
и тяжелая городская жара, насыщенная пылью, бензином,
асфальтовыми испарениями, людскими дыханиями, всеми
благоуханиями огромного города. Плотная и тугая толпа
медленно, с трудом движется в уличном громе, грохоте,
лязге, шарканье. В обычном интернациональном уличном
шуме присутствует еще множество дополнительных звуча-
ний, разнообразная нехитрая музыка: помимо той, что
льется из радиорупоров, играют какие-то дудочки, сви-
стульки, барабанчики. И на все голоса кричат уличные
торговцы. Ведь этот жаркий летний день — канун рож-
дества, святки, веселая предпраздничная суматоха боль-
шого города. Это довольно забавно выглядит — современ-
ный большой город и старомодные аксессуары празднич-
ного убранства.
Представьте себе торговый и деловой центр столицы
11


маленького капиталистического государства, огромные
здания банков, отелей, всевозможных концернов и акцио-
нерных обществ, авиационных компаний, несчетных ма-
газинов с несчетными витринами. Ультрасовременная
архитектура, ее каменные кубы и цилиндры и легкие
многоэтажные и многооконные здания, похожие больше
всего на стеллажи... Поток машин всех на свете марок и
фирм. Толпа служащих, идущих в этот час с работы,— чи-
лийцы в Сантьяго одеваются строго, мужчины, как прави-
ло, в пиджаках и при галстуках. И вдруг надо всем этим
парят на тросе огромные старомодные и традиционные
ангелы, такие издавна знакомые, словно бы в мире не про-
изошло решительно никаких измепений и потрясений.
Ангелы в длинных одеждах, с длинными кудрями, у иных
из них медные трубы — они приветствуют рождение Хри-
ста. Грустная богоматерь с младенцем присутствует тут,
разумеется, в разных вариантах. На домах укреплены
подсвечники с огромными свечами. Ноэли — деды-моро-
зы — представлены очень широко и в разных видах. В од-
ном случае это просто реклама обуви, воспарившая над
одним из самых людных перекрестков: огромный румяный,
красноносый Ноэль огромной иглой шьет огромный баш-
мак. Какие-то белые птицы,— надо полагать, голуби ми-
ра,— парят вместе с ангелами. И заливаются, кричат про-
давцы веселых рождественских товаров, которые весело
дарить и весело получать в подарок. В толпе, между людь-
ми, то тут, то там вспыхивают, искрясь, маленькие пу-
зырики. Что это? Неужели мыльные пузыри? Ну да, их
пускают в качестве рекламы продавцы специальной
игрушки для мыльных пузырей. Мыльные пузыри умиля-
ют меня окончательно. В состоянии полной благостности
я замечаю в витрине книжного магазина большую и яркую
книгу, в заглавии которой фигурирует Советский Союз.
При ближайшем рассмотрении оказывается, что это бро-
ское и пухлое американское издание, озаглавленное «Со-
ветский шпионаж в действии». Эта мимолетная встреча
несколько нарушает идилличность окружающей нас об-
становки, словно бы вспыхнула сигнальная лампочка: «Не
забывай, где ты!»
Наш путь недалек, мы идем в парламент. Нас пригла-
сили туда наши друзья депутаты. Они любезно встречают
нас, водят по зданию парламента, знакомят с разными
людьми, депутатами, сенаторами. Нас принимает новый
председатель палаты депутатов, только вчера избранный
12


депутат от христианско-демократической партии — сей-
час, пожалуй, наиболее сильной в Чили. Потом нас ведут
пить традиционный парламентский чай. Накрыты боль-
шие круглые столы,-— бутерброды, пирожные, фрукты и
черешни, крупные, черпые, как в Болгарии. И все вокруг
очень веселы и никак и ничем не скованы в этом офици-
альном присутственном здании. И вот тут-то и выясни-
лось одно забавное обстоятельство, которое придало всему
неожиданную окраску и было, пожалуй, очень характерно
для всего, что происходило с нами, вокруг нас и по поводу
нас в первые дни нашего пребывания в этой святочной
столице.
Нам рассказали, что одна из газет, сообщая о нашем
предстоящем приезде, написала, что я известная совет-
ская поэтесса с очень трагической судьбой: я была в свое
время невестой Маяковского, и любовь моя к нему была
так безгранична, что она не оборвалась с его трагической
гибелью; я никого больше не полюбила, ии за кого не вы-
шла замуж и до сих пор сохраняю верность своему знаме-
нитому жениху.
Все это было подано очень трогательно и прочувство-
ванно и произвело на публику сильное впечатление, заин-
тересовав ее и расположив в нашу пользу. Еще бы! Такие
ситуации в наши дни не часты, и такие красивые чувства
в двадцатом веке на улице не валяются.
Мы хохотали до слез! Но эта версия и меня очень
растрогала и увлекла. Я даже невольно стала к ней при-
выкать и за последующие сутки привыкла настолько, что,
когда мне пришлось на следующий вечер давать интервью
газетчикам, я честно призналась им, что мне уже трудно
и жаль во имя истины расставаться с судьбой, которую
они мне придумали.
Итак, мы покинули здание парламента, напившись чаю
п очень развеселившись, и снова очутились в предпразд-
ничной сутолоке, среди ангельских парений и мыльных
пузырей, в симфонии голосов уличных торговцев, очень
надо сказать, изобретательных и остроумных. Один ма-
лый, продающий яркую оберточную бумагу, по которой
несутся огненно-рыжие, весьма условные кони, отчаянно
и упоенно вопит:
— Последний шедевр Пикассо! Последний шедевр Пи-
кассо!
Вместе с нами от души хохочет один из наших спут-
ников — депутат парламента Сесар Годой. Это пожилой
13


человек удивительно легкого нрава, очень любящий по-
смеяться и легко находящий поводы для смеха...
К вечеру предпраздничное оживление стало еще не-
истовей: базары на улицах и площадях, играет музыка,
звенят колокольчики, кружатся карусели, трудно протол-
каться сквозь густо клубящуюся толпу.
Людской поток вынес нас на Пласа де Армас — пло-
щадь Оружия, центральную площадь города. Она окруже-
на аркадами, под которыми идет оживленная торговля, а
в центре площади сквер — любимое место отдыха и прогу-
лок жителей города. Сейчас, на закате жаркого летнего
дня, площадь запружена народом, и наши друзья с тру-
дом находят для нас местечко на одной из длинных
скамеек.
Один мой товарищ, с которым мне случалось путешест-
вовать, учил меня, что, попав в чужой город хотя бы на
один день или даже на одну ночь, недостаточно исходить
его вдоль и поперек, надо непременно посидеть часок-дру-
гой где-нибудь в людном месте на скамейке. Я была рада
такой возможности в первый же вечер в городе Сантьяго.
Перевожу дыхание и пробую собрать воедино впечат-
ления этих нескольких первых часов. Множество теплых
рук, приветливых глаз, добрых слов и славных лиц. Да,
нас пригласили сюда друзья, они хотят показать нам свою
жизнь и свою страну, которую они любят, которой они
желают счастья, за счастье которой они борются, как мо-
гут. Дай-ка я поверю этим друзьям, поверю их любви, их
судьбе и пойду за ними, не сопротивляясь, улыбаясь анге-
лам и мыльным пузырям, хваля пирожные и черешни,
смеясь над уловками бедняги, которому надо распродать
свою грошовую раскрашенную дребедень. Дай-ка я про-
живу малый срок, отпущенный мне в этой стране, жизнью
этих людей, доверясь их желанию показать мне свою, ро-
дину. Кто знает страну, ее радости и беды, ее гордость и
ее позор больше тех, кто ее любит? Нет, я не буду ни в
чем им сопротивляться, ни с чем зря спорить, ничего не
буду бояться рядом с людьми, и тогда никакая ерунда не
закроет от меня главного, не закроет от меня правды.
Скажу, забегая вперед: да, я глядела на Чили глазами
друзей. Они хотели, чтобы я полюбила их родину. И это
им удалось.
Поздним вечером за нами заехала в гостиницу поэтес-
са Делия Домингес, чтобы везти нас на ужин в Союз пи-
сателей. Мне она уже знакома, эта молодая женщина, ко-
14


ротко остриженная, с мальчишескими ухватками,— она
везла меня с аэродрома в своем «фольксвагене».
Мы ехали долго, и Делил, отважно лавирующая в по-
токе других машин и даже ухитряющаяся почти не сбав-
лять скорость, успела нам рассказать кое-что о себе. Она
не горожанка и живет в Сантьяго только год, после того
как землетрясение разрушило дом, где она родилась и вы-
росла, на юге Чили, в Осорно. Она не любит города, не
любит светской жизни, ей по душе книги, стихи, несколь-
ко близких друзей, одиночество. Там, на юге, осталась
земля, собаки, лошади, которых она любит больше всего
на свете, и она туда скоро поедет на каникулы. Это кра-
сивейшие места в Чили, и не поедем ли и мы туда?
Ну вот, город Сантьяго начинает населяться живыми
людьми, со своей судьбой, своими обстоятельствами. Юг
Чили, родные места, край детства и становления души —
сфера поэзии Делии Домингес. Ее книга «Монолог искрен-
него человека» заняла заметное место в чилийской поэзии
последних лет. Она написана так горячо и вдохновенно,
что товарищи упорно говорят о близости Делии Домингес
к великой Габриеле Мистраль. Это высокая оценка в устах
чилийцев.
Тем временем мы приезжаем на улицу Симпсон, 7, в
Союз писателей, приятный особняк в стороне от суматохи
центра. Этот дом писатели получили недавно от прави-
тельства и очень гордятся им. Нас встретил уже знакомый
нам председатель Союза писателей Рубен Асокар.
Рубен Асокар — человек лет шестидесяти, родом он с
юга. Он невысок ростом, плотный, квадратный, с квадрат-
ной головой, поросшей седеющим ежиком жестких волос.
Он словно вырезан из цельного куска проморенного вре-
менем дуба и похож на деревянные скульптуры острова
Пасхи. Остров Пасхи — это ведь тоже Чили. Интересный
писатель своей земли, сейчас он отличный хозяин, радуш-
но встречающий нас на пороге дома писателей.
Позднее, за столом, писатель Тейтельбойм чудесно рас-
сказывал о своем пребывании на Кубе вместе с Рубеном
Асокаром, о том, как Рубен подобрал бездомного щенка,
притащил его в гостиницу, в свой номер, возился с ним
песколько дней и долго убивался, когда щенок исчез;
о том, как однажды за ужином у знакомых Рубен Асокар
пожелал прочитать какую-то поэму, которую он читает
обычно в матросском костюме, с красным цветком в ру-
ках. Цветок в доме нашелся, матросский костюм тоже, но
15


он был карнавальный, бумажный, с короткими штанами,
что, однако, не смутило героя рассказа. Он немедленно
облачился в этот костюм и, являя собой, вероятно, доста-
точно странное зрелище, в коротких бумажных штанах, с
красным цветком в руке, начал с чувством декламировать.
В самый разгар декламации в дверь постучали и вошел
друг дома — Фидель Кастро. Положение Рубена было
довольно дурацким, но у него хватило выдержки и чувства
собственного достоинства — он не прервал чтения и дочи-
тал поэму до конца.
Сочетание органической детскости и глубокого чувства
собственного достоинства очень характерно для этого че-
ловека.
Произносятся бесчисленные тосты, и Володя Тейтель-
бойм находит для каждого из нас добрые слова. Володя
Тейтельбойм — известный чилийский писатель, депутат
парламента, родился и вырос в Чили, но предки его — вы-
ходцы из России. Отсюда имя, которое никто не восприни-
мает как сокращенное и все произносят на испанский ма-
нер — Володиа. Коммунист и друг нашей страны, он бывал
у нас и знает нашу жизнь, наших людей, нашу литературу,
а этим в Чили не многие могут похвалиться — достаточно
вспомнить эпизод с невестой Маяковского.
За ужином мы едим фаршированные авокадо. Плоды
авокадо — овощи или фрукты? — растут на вечнозеленых
огромных деревьях с толстыми листьями, светлыми сверху
и темно-зелеными снизу. Очень сытные плоды имеют спе-
цифический вкус, никакой сладости; жирная мякоть часто
используется как масло. Величиной они с небольшую
дыньку с большой и тяжелой косточкой внутри. Это вкус-
но, особенно если запивать отличным чилийским сухим
вином.
Поет под гитару молодая женщина, известная певица,
гостья писателей. Потом гитара переходит из рук в руки,
и все рады возможности попеть. Потом... Неужели это все
еще тянется один день и только утром мы вылетели из
Монтевидео? Я так устала, что, кажется, не помню, когда
и кто и как отвез нас в гостиницу. И как я заснула, тоже
не помню. Бедная невеста Маяковского!
Так началась наша жизнь в столице этой страны, са-
мой узкой страны на свете,—длина ее в сорок раз больше
ширины. Так начались мои усилия проникнуть в эту
жизнь, понять ее своеобразие, ее различие и сходство с
жизнью других стран, других людей на земном шаре.
1С


*. *л*
Что значит побывать в чужой стране, почувствовать
Ue? Посмотреть ее природу, ее культуру, архитектуру ее
городов, ее музеи, театры, университеты, ее публичные и
общественные учреждения? Ну, разумеется. Но, однако,
ограничившийся этим рискует остаться вне страны, не
почувствовать и не понять ее. Истинное проникновение в
ждзнь страны начинается для меня ощущениями неулови-
мыми и трудно определяемыми.
Выйти из гостиницы одной, ранним утром, будничным
днем, и, пусть бы даже накрапывал дождик, пойти по ти-
хим, совсем не главным, ничем не примечательным улоч-
кам, затесаться в толпу людей, идущих на работу, поста-
раться понять незначительные слова, которыми они на
ходу перекидываются, попробовать догадаться, о чем они
думают, что их заботит... Или пойти вслед за женщиной с
кошелкой, которая вышла из подворотни старого дома, и
зайти следом за ней на рынок, и ходить рядом с нею по
лавочкам, следя за тем, что она выбирает, как приценива-
ется, как рассчитывает и прикидывает свои возможности.
Это мне удалось в Хельсинки, и я в то утро почувствовала,
дао жила в Финляндии.
Когда в Люксембургском саду пони сбросил мальчуга-
на и перепуганная мать, кинувшаяся было к ребенку,
обрадовавшись, что все обошлось и ничего страшного не
случилось, вдруг обратилась ко мне — я оказалась ря-
дом — и стала мне торопливо и взволнованно рассказы-
вать, как все это было, как она увидела, как испугалась,
как она побежала, что она перечувствовала,— я была бла-
годарна ее порыву, ее доверию — они на минуту сделали
меня жительницей Парижа. Я почувствовала себя в Ир-
ландии, когда, зайдя в какую-то лавочку и увидев, что
молоденькая продавщица плачет, прислушалась к рас-
спросам и утешениям ее подруг и почти догадалась, в чем
дело. Соприкоснуться с судьбой тех, кто тут дома, кому
отсюда никуда не уезжать, у кого здесь жизнь со всеми ее
сладкими и горькими подробностями,— вот чго значит
для меня побывать в чужой стране.
В Чили, пожалуй, больше чем где бы то ни было, жиз-
ни и судьбы людей раскрывались перед нами. Все этому
способствовало, и прежде всего огромный человеческий
интерес к нам: ведь так мало советских людей побывало
здесь. Этому помогало и врожденное чилийское гостепри-
17


имство, помноженное на живой, непосредственный, общи-
тельный характер людей, в гости к которым мы приехали.
С первого же дня рядом с пами оказались несколько
человек, чья жизнь стала нам скоро близка и знакома.
С каждым днем таких людей делалось все больше, а наши
знакомства — подробнее и глубже. Но вот несколько пер-
вых имен.
Я уже называла Сесара Годой. Собственно, его зовут
Сесар Годой-Уррутиа. Это две самые распространенные
чилийские фамилии, я, во всяком случае, сталкивалась с
ними очень часто. По-русски это что-нибудь вроде Ивано-
ва-Смирнова.
Депутат парламента от коммунистической партии, в
прошлом школьный учитель, сейчас партийный работник,
член Центрального Комитета, он человек пожилой, но на
редкость живой и подвижный, балагур и шутник. Я его
запомнила смеющимся — в таком состоянии он находится
почти всегда. Если же он не смеется, то выглядит так,
словно с трудом удерживается от смеха.
Впрочем, мое впечатление нельзя считать окончатель-
ным и исчерпывающим. Надо полагать, что в политиче-
ских схватках со своими противниками Сесар Годой быва-
ет другим, и мне это впоследствии доводилось видеть са-
мой. Но с нами он так радостно взволнован, так полон
глубокой и горячей дружеской заинтересованности в том,
чтобы все было как можно лучше, интереснее, приятнее
для нас, чтобы нам было как можно веселее, вкуснее, удоб-
пее.
И так же держится с пами его супруга, Мария Годой,
школьная учительница, высокая, статная, полная женщи-
на с мягким и спокойным лицом.
За отношением этой супружеской пары к людям, при-
ехавшим из Советской России, стоят некоторые личные
обстоятельства. Двенадцать лет тому назад Сесар Годой
приехал в Советский Союз с какой-то делегацией. Во вре-
мя этого пребывания он худо себя почувствовал, попал в
больницу, где ему была сделана чрезвычайно серьезная
операция. Положение было столь угрожающим, что отло-
жить ее не было никакой возможности. Сесар провел в
Москве несколько месяцев: сперва в больнице — после-
операционный период был долгим и тревожным,— потом
в санатории,— и уехал па родину поправившимся и окреп-
шим. С той поры, как я уже сказала, прошло двенадцать
лет. Сесар Годой много работает, живет полноценной
18


жизнью и чувствует себя бодрым и здоровым человеком.
Он и его семья считают, что жизнь ему вернули советские
,иоди, советские врачи, и все, что связано с Советским
Союзом, для них свято.
Очень взволнованно встречала нас одна молодая поэ-
тесса и журналистка. Хрупкая, тоненькая, с болезненным
смуглым личиком, с пушистыми темными волосами, рас-
пущенными по плечам, с ожерельем из ракушек с острова
Насхп па худенькой шейке,— эта девушка тянулась к нам,
как к какому-то дорогому воспоминанию. Она была в Мо-
скве на фестивале молодежи. Союз писателей дал ей воз-
можность задержаться еще на некоторое время, но и это-
го ей оказалось мало, потому что в Москве в судьбе ее слу-
чилась встреча, которая была для нее, очевидно, очень
волнующей и дорогой. Она всячески старалась оттянуть
неизбежную разлуку, скрывалась, убегала от тех, кто при-
носил ей билеты па самолет, не желая считаться ни с ка-
кими условностями и правилами поведения. Наверно, она
была бы счастлива возможности остаться совсем в нашей
стране и сейчас была бесконечно рада нам, приехавшим
оттуда.
Мы побывали в доме ее родителей,— это большая, хо-
рошая, трудовая семья. Мать, еще молодая и очень краси-
вая женщина, сама ведет огромное хозяйство. Отец — вос-
питатель в младших классах школы, славный человек, об-
ремененный множеством забот, однако полный живого
интереса к общественной жизпи страны, о которой он нам
живо и увлеченно рассказывал. Он живет жизнью детей,
принимает в ней горячее участие; когда его дочь находи-
лась в Москве, он всей душой сочувствовал ей и даже пи-
сал письма в разные высокие учреждения о том, что же-
стоко разлучать два любящих сердца.
Ну что ж, что было, то прошло! Сейчас пылкое сердеч-
ко нашей московской знакомой охвачено новым чувством.
Она любит и любима, и мне бы хотелось рассказать об этой
нелегкой и настоящей любви, но не знаю, вправе ли я?
Спасибо и на том, что мы повидали эту любовь, что она со-
путствовала нам в Чили, и, может быть, мы даже чем-то
немного смогли ей помочь... Людям надо помогать любить
ДРУГ Друга.
Хуана Флорес Аэдо — поэтесса и общественная дея-
тельница, я видела ее брошюру в защиту мира, обращен-
ную к матерям. Хуапа разошлась с мужем, по ее словам,
богатым человеком, который придерживался других взгля-
19
2*


дов и не давал ей писать и заниматься общественной рабо-
той...
Хуана Флорес и ее дети — это еще одно милое впечат-
ление первых дней. Это она с дочкой в первый час после
нашего приезда разбирали в моем номере цветы. Шестна-
дцатилетняя Эугения — старшая из четверых. На другой
день она явилась к нам со своей одиннадцатилетней сест-
рой Пиляр в жажде быть чем-нибудь полезной нам. По-
том мы узнали их брата, четырдадцатилетнего Нельсона,—
его прислали к нам с какими-то бумагами. Очень тщатель-
ный, приглаженный, причесанный, Нельсон сразу же по-
старался привлечь наше внимание к тому, что он умеет
двигать ушами, и это с ходу установило между нами корот-
кие приятельские отношения, шутливые и лукавые. У ребят
были каникулы, мать задержала отъезд куда-то в горы из-
эа нас, и они все время вертелись вокруг, пользуясь любой
возможностью провести время с нами. Они без конца да-
рили нам какие-то безделки, свои детские чилийские со-
кровища — камешки с породой, сухие косточки неведо-
мых нам плодов, колечко, брошку, сплетенную из конского
волоса, который в Чили красят во все цвета и очень разно-
образно используют.
Жизнь наша с каждым днем становилась наполненнее
и напряженнее. В гостинице в короткие промежутки меж-
ду деловыми встречами, когда мы надеялись отдохнуть
или поработать, на нас наваливались незапланированные,
непредвиденные посещения. Все время звонил телефон, и,
радостно обнаружив, что мы дома, в одиночку и группами
приходили мужчины и женщины, с глазами, источающи-
ми восхищение и благожелательность. Приходили, сади-
лись, приносили какие-то крошечные сверточки в яркой
бумаге, regalos — рождественские подарки, смотрели на
нас с обожанием и в конце концов, видимо не зная, что с
нами делать, начинали оживленно и громко беседовать
между собой, по-моему уже абсолютно забыв о нашем при-
сутствии. Помню один вечер, когда их собралось очень уж
много, и они говорили наперебой, и мы от души обрадова-
лись, когда явился газетчик из газеты «La ultima ora»
брать интервью. Мы вышли к нему, устроились в холле, в
надежде, что визитеры за это время рассосутся. Но не тут-
то было! Они ждали нас в другом холле, и за те два-
дцать — тридцать минут, что мы были заняты, их стало
вдвое больше. Все вроде бы куда-то собирались, кажется,
на вечер Неруды, где то ли он сам, то ли актеры будут чи-
20


тать его новые стихи... Собирались, сидели, шумели, жда-
ли кого-то или чего-то... Наконец пришли двое старших
детей Хуаны Флорес, и это, очевидно, явилось знаком к
выступлению. Выступать, судя по всему, должна была це-
лая колонна, но когда мы вышли на улицу, с нами оста-
лись только Рубен Асокар, Хуана и двое ее детей. Шли
медленно, пытаясь поймать такси, но это нипочем не уда-
валось. А ехать надо было далеко, и время уже было позд-
псе... Кончилось все тем, что дошли до площади Оружия,
посидели на лавочке, болтая и наблюдая за праздничным
гуляньем, за стариком Ноэлем, который, одетый по всей
форме, прогуливался среди толпы и весело общался с дет-
ворой. Посидели-посидели, потом пошли назад и где-то не-
далеко от гостиницы по-семейному поужинали. И все-таки
вернулись в час ночи.
Нет, это пе потеря времени, ни в какой степени. В каж-
дом таком общении с людьми наблюдаешь множество жиз-
ненных подробностей и особенностей, которые не увидишь
ни в музее, ни в большом официальном собрании, и поэто-
му они драгоценны.
Наша деловая программа носит весьма условный ха-
рактер, часто не выполняется, на ходу изменяется. Многое
нашим друзьям не удается осуществить из-за того, что у
них нет ни опыта, ни организации. Их Союз писателей —
нечто совсем другое, нежели наш, и возможности его
более чем ограниченны. Машину всякий раз приходится
добывать у частных лиц, что не всегда удается, поэтому
иные намерения срываются из-за дальности расстояния и
мы, вместо задуманного, оказываемся в гостях у новых
знакомых.
Но это, повторяю, тоже нам на руку. Мы попадаем в
обыкновенные дома в будние дни и видим жизнь людей
без всяких прикрас. Все это люди небогатые, нелегко жи-
вущая трудовая интеллигенция.
В Чили, как и в других странах Латипской Америки,
люди творческого труда — писатели, художники, музы-
капты,— для того чтобы иметь возможность заниматься
этим творческим трудом, вынуждены где-нибудь служить.
Иные из них преподают, иные — чиновники, если у них
нет специальности врача, адвоката, инженера. Исключе-
ние составляют буквально несколько всемирно знамени-
тых писателей: Пабло Неруда, Жоржи Амаду, Николас
Гильен. Известный уругвайский художник Анельо Эр-
папдес, лауреат Национальной премии, тем не менее вы-
21


вуждеп преподавать рисование в средней школе и в ответ
на мои вопросы и недоумения ответил мне очень опреде-
ленно:
— Маргарита, у нас никто не может зарабатывать па
жизнь своим талантом. Поэтому мы никогда не пишем
картин, или книг, или музыки для заработка. Только для
того, чтобы что-пибудь сказать людям. Только тогда, ко-
гда есть что сказать людям.
Итак, мы попадаем внезапно в разные частные дома,
встречаем разных людей, слушаем разные разговоры. Ра-
зумеется, это всегда любопытно.
Вот дом адвоката, говорят, талантливого и преуспеваю-
щего. За столом оживленный разговор: о материализме и
идеализме, о Достоевском и индивидуализме.
Хозяин дома имеет весьма своеобразное представление
о нашей осведомленности в вопросах литературы: когда в
разговоре упоминается имя Бальзака, он снисходительно
поясняет:
— Бальзак — это известный французский писатель.
Оп очень уверен в себе и безапелляционен в своих суж-
дениях.
— После Октябрьской революции мы совершили роко-
вую ошибку — перевели на свой язык чуть ли не всю рус-
скую классику, и с тех пор она оказывает непобедимое
влияние на чилийскую литературу.
—- В Чили не всегда жарко. Мы, чилийцы, часто стра-
даем от холода.
Тут уж явпый политический подтекст...
В другом доме молодая женщина-хозяйка оказывается
родом из Югославии и, смущаясь, пытается даже произ-
носить какие-то русские слова. Она очень взволнована на-
шим приездом, очень хлопочет вокруг нас, очень озабоче-
на и замотана — у нее требовательный муж, годовалая
дочка и хлопот полон рот. Однако после обеда она все-таки
играет нам Прокофьева на старинном и расстроенном пиа-
нино, и это трогательно, и есть в этой молодой женщине,
которую зовут Таня, какая-то истинно славянская арти-
стичность и что-то очень нездешнее, очень смятенное.
Вдруг она приносит мне откуда-то из недр дома томик сти-
хов, выпущенный еще до войны Гослитиздатом: «Русские
поэты XVIII и XIX веков». Это как неожиданная, неве-
роятная встреча с другом. Какими ветрами занесло сюда
эту книжку и эту Тапю? Еще одна судьба, еще одна за-
метка в памяти.
22


Обеды тяпутся обычно очень долго, собственно почти
до ужипа. Нам никогда не удается отдохнуть в самое жар-
кое время дня, как это здесь принято. А вечером очеред-
пыс встречи. А в гостинице неизбежно ждут нежданные
посетители, и невозможно отказать им.
Я не случайно описываю всю эту сумятицу так подроб-
но: это тоже Чили, и в то же время в этом есть нечто зна-
комое и близкое нам. Так мы провели всего-то дня два-
три, но нам казалось, что прошло гораздо больше времени,
а ого было мало, им следовало дорожить. Всю эту вакха-
налию гостеприимства и ее возрастающую угрозу, оче-
ппдно, почувствовал достаточно знающий своих соотечест-
венников чилиец Пабло Неруда. Почувствовал и реши-
тельно разрушил. Через три дня мы уехали к нему в Исла-
Негра и провели там два дня, а на третий отправились в
Кордильеры — об этом я напишу дальше. Поздним вече-
ром этого третьего дня мы вернулись в Сантьяго, но уже
и другую гостиницу. Гостиница была хуже, дешевле и спо-
койнее. Дальше наша жизнь пошла куда более деловито и
организованно. Но я с удовольствием вспоминаю и о ми-
лой, бестолковой, душевной, истинно чилийской суматохе
и невнятице первых дней в Сантьяго.
ДОН ПАБЛО У СЕБЯ ДОМА
Мне приходилось видеть Пабло Неруду в Москве, в
огромных многолюдных залах съездов писателей, в прези-
диумах, всегда среди других людей, всегда издали. Это бы-
ло величественно и декоративно и не отделялось от других
впечатлений, от других имен. А лицом к лицу и в более
камерной обстановке мне с ним до сих пор встречаться не
случалось, и теперь я рада этому. Этого человека падо по-
видать у него дома, в атмосфере, где он рожден, где он су-
ществует, которой он принадлежит. Пабло Неруда у себя
дома, начиная с улиц Сантьяго,— он ходит по улицам, как
по споим обжитым комнатам, и в любое время и в любой
толпе его неизменно замечают и узнают,— это зрелище
волнующее и неповторимое.
На следующее утро по приезде в Саптьяго нам по-
звонила Матильда, жена Иерудьт,— они приехали в го-
род и хотят сегодня же видеть нас; если мы ничем не
заняты, они заедут за нами в час дня, чтобы пообедать
вместе.
23


Около часу у мепя в номере раздался телефонный зво-
пок:
— Это говорит ваш друг Пабло Неруда...
Он ждал нас внизу, о чем-то оживленно болтая с Се-
саром Годой, и встретил нас так просто и славно, как буд-
то решительно ничего особенного не было в том, что мы
вдруг очутились в Сантьяго, с той спокойной приветливо-
стью, лишенной всякой нарочитости и преувеличенности,
которая и вас ни к чему не обязывает и с первой минуты
общения с ним дает вам возможность чувствовать себя со-
вершенно свободно и естественно.
Неруда распространяет вокруг себя чудесное чувство
человека, живущего твердо, уверенно и удобно у себя в
Чили, у себя на земле, у себя на белом свете, и умеет пе-
редать это окружающим. И рядом с ним вы тоже сразу же
чувствуете себя органически слитым с жизнью, свободным
от какой бы то ни было неловкости, располагаетесь в этой
жизни столь же удобно, столь же определенно и независи-
мо, как Пабло Неруда.
Эти человеческие качества тем более драгоценны, что,
постепенно узнавая этого человека лучше, вы начинаете
понимать, что в жизни его вовсе не все так просто и удоб-
но, что в ней, как и во всякой настоящей человеческой
жизни, сколько угодно сложностей, противоречий и ост-
рых углов. Уже не говоря о тех общественных условиях,
достаточно сложных и противоречивых, в которых Иеруда
существует очень активно и деятельно — как коммунист
и гражданин своей страны,— есть немало и прочих жи-
тейских мелочей, изо всех сил старающихся помешать ему
жить. Болит нога, иногда на несколько дней выводя из
строя. Это лишает возможности по-настоящему работать,
что может уже само по себе отравить существование че-
ловека. Всякого человека, но только не Пабло. И в этом
заключается его человеческий талант — он сильнее всех
невзгод, он не только не сдается им, но подчиняет их се-
бе, своей воле к счастью, своей любви к жизни.
Мы вышли на площадь, и Пабло повел нас к большому
зданию из желтого камня. Это Ла-Монеда — президент-
ский дворец. Однако нынешний президент 1 там не живет,
он предпочитает частную квартиру на верхнем этаже
огромного дома в центре города. Во дворце помещаются
1 Речь идет о Хорхе Алессандри,
2 i
i


министерства иностранных и внутренних дел. По пути
Пабло задержался у одного из обыкновенных жилых до-
мов, выходивших на площадь, и в обычной своей вроде бы
бесстрастной мапере рассказал следующее:
— Однажды летом — это было давно, лет двадцать на-
зад,— в подворотне этого дома организация чилийских мо-
лодых фашистов устроила засаду. Семьдесят пять молодых
людей, вооруженных пулеметами, начали обстрел прези-
дентского дворца, очевидно, собираясь, уничтожив или
спугнув охрану, занять здание и захватить власть в стра-
не. Они действовали очень решительно, предполагая, оче-
видно, что решительность в сочетании с внезапностью
дадут им серьезпое преимущество, и никак не рассчиты-
вая на то, что они могут столкнуться с такою же реши-
тельностью. Тогдашний президент — первый Алессандри,
отец нынешнего,— отдал приказ открыть огонь по этой
засаде и не выпустить из подворотни ни одного человека
живым. Здесь все было залито кровью,— кивая на мосто-
вую, заканчивает Пабло.— Река крови текла из-под ворот
на улицу и по улице. С тех пор в Чили нет ни одного фа-
шиста, который бы осмелился официально так себя име-
новать.
Это заключение было достаточно казуистическим для
того, чтобы не показаться чересчур уж беспечным и на-
ивным. Сделав его, Пабло замолкает и словно замыкает
тему и что-то в самом себе и даже в своем лице. Он не да-
ет никаких оценок и не высказывает никаких суждений.
Судите сами о политической фигуре решительного прези-
дента, о методе, который он применил. Относитесь к ним
как хотите. Что же до Пабло Неруды, то ясно только одно:
отношепие Пабло Неруды — определенное и безусловное
отношение его — к фашизму.
Ла-Монеда — одно из самых старых зданий Сантьяго —
наиболее близко воспроизводит старую испанскую архи-
тектуру. Солдат, стоящий у ворот на посту, не останавли-
вает нас — это не входит в его обязанности,— и через
двор, выложенный каменными плитами, с фонтаном посе-
редине, мы выходим на другую сторону площади.
Пабло обращает наше внимание на роскошный отель
«Каррера-Хилтон», по сравнению с которым наш вполне
респектабельный «Крийоп» выглядит весьма жалким и
старомодным.
— Здесь всегда останавливаются американцы,— гово-
рит Пабло, очевидно желая этим сказать, что такие отели
25


не для пас. Не для пас, советских граждан, и пе для нас,
чилийцев.
Но почему-то он сворачивает в огромный вестибюль
отеля. Тут и впрямь роскошно — цветы и деревья в кад-
ках, скульптуры, мраморные и деревянные, вделапные в
стены аквариумы с рыбами, птицы в клетках, множество
всевозможных «торговых точек», где можно, вероятно, ку-
пить все, чем может похвастаться Республика Чили. Все,
но недешево.
Вот и книжный киоск: яркие обложки журналов и
бестселлеров, всевозможные роскошно изданные моногра-
фии, путеводители — все, что обычпо продают в вестибю-
лях отелей всего мира. Хорошенькая продавщица читает
какую-то небольшую, изящно переплетенную книжку.
— Спросите у нее по-английски, есть ли что-нибудь из
моих кпиг,— тихо говорит мне Пабло.
Ну что ж, я спрашиваю. Нет, к сожалению, ничего пет,
сокрушается продавщица. Пабло удовлетворен:
— Ничего нет в продаже. Мои книги раскупаются
мгновенпо.
Понятное чувство! И ладно уж, не буду говорить ему,
что сегодня утром, гуляя, я видела в витринах некоторых
магазинов его книги. Впрочем, может быть, хозяин при-
берег их для украшения витрипы.
Огромпый жилой дом ультрасовременной архитектуры
и оборудования. Скоростной лифт поднимает нас в квар-
тиру друга Пабло, адвоката. Здесь Иеруды останавливают-
ся, приезжая в Сантьяго,— своего дома у mix теперь тут
нет,— здесь мы и будем обедать.
Большая двухэтажная квартира, много книг, картины,
скульптуры. К одной из картин Пабло подводит нас вплот-
ную. Это огромпый портрет Матильды, написанный Диего
Ривера. Художник изобразил жену и музу поэта двули-
кой — одновременно в фас и в профиль, в венце из огнен-
но-рыжих змеящихся прядей.
— Сколько лиц изображено на этом портрете? — обра-
щается к нам Пабло, словно бы загадывая загадку.
Чувствуя, что за этим кроется какой-то подвох, я все-
таки простодушно отвечаю, что два. Стельмах, подумав,
заявляет, что одно,— и вправду, ведь это одно лицо, но в
двух разных ракурсах. Пабло доволен: никто не угадал,
здесь три лица. II с торжеством показывает свой крошеч-
ный профиль,— художнику удалось вписать его в один из
изгибов, образованных волосами.
26


История любви Пабло и Матильды довольно необычна.
Опи недавно вместе, всего несколько лет, и эта большая
любовь, вспыхнувшая, победившая и утвердившаяся ужо
во второй половине жизни ее героев, породила «Сто соне-
тов о любви» и много другой любовной лирики. Право, не
знаю, красавица ли Матильда Уррутиа, женщина из го-
рода Чнлиап, да это и не имеет решительно никакого зна-
чения. Мы знаем Матильду нерудовской поэзии, мы гля-
дим на нее глазами любви и глазами стихов, написанных
;)той любовью, и видим, как своеобразно и вдохновенно хо-
роша эта женщина. Ее негасимая прелесть больше красо-
ты, сильпей красоты, она вспыхивает словно в ответ, слов-
но в благодарность за восхищенный взгляд, который все
время чувствует на себе; это беззаветное стремление быть
такой, какой ее все время, день за днем, час за часом, пи-
шет любовь.
Обедаем вшестером. Шестой — хозяин дома, приветли-
вый пожилой господин, очевидно беззаветно преданный
Пабло и получающий удовольствие от его присутствия.
Таких людей я встречала в Чили немало.
Во время обеда приходит запоздавший седьмой гость,
молодой человек, художник с юга Чили, из города Кон-
сепсьон.
— Не абстракционист ли? — шутя спрашиваю я.
— Нет, реалист, но хороший,— в лад мне отвечает Па-
бло.
Это был Хулио Эскамес, один из лучших чилийских со-
временных художников.
Весь разговор за обедом ведет Пабло. Он много и увле-
ченно рассказывает о Чили, о политической обстановке, об
общественной жизни.
— У нас нет старых построек и памятников старины,
у нас пет даже развалин и нет традиций в таком объеме и
смысле, как это понимают в Европе. Но у нас есть драго-
ценные традиции — традиции нашего рабочего класса, ко-
торый уже более шестидесяти лет выступает единым фрон-
том против реакции. Хуже обстоит дело с сельскохозяйст-
венными рабочими. Опи целиком зависят от тех, кому при-
надлежит земля, они сейчас почти так же неграмотны, как
сто лет назад, они все дальше отстают от промышленного
пролетариата, и это ощутимо тормозит прогресс в Чили.
Но в нашем пароде очень сильно стремление к независи-
мости. Во всех слоях населения, во всех поколениях, даже
27


в детях. Мы верим в свое будущее, и умеем ждать, и уме-
ем сохранять спокойствие...
Оп очень озабочен сроками нашего пребывания. Десять
дней — это не срок для такой разнообразной и своеобраз-
ной страны. За этот срок мы попросту ничего не увидим.
А мы непременно должны увидеть как можно больше, не-
пременно должны поездить по стране, побывать на юге.
Для начала он приглашает нас в воскресенье двадцать
третьего декабря к себе в Исла-Негра.
Нам непременно нужно познакомиться с чилийской
интеллигенцией, и не только с левой, но и с интеллиген-
цией правого толка. Мы должны как можно лучше узнать
чилийских писателей, чилийских поэтов. И надо, чтобы и
они узнали нас. Он сокрушается о том, что в Латинской
Америке не знают советской поэзии, и размышляет, как
бы этому помочь. Хорошо бы посылать в Советский Союз
молодых латиноамериканских поэтов для изучения рус-
ского языка и русской поэзии. От них можно будет ждать
хороших переводов русских стихов.
В заключепие обеда Неруда со свойственной ему
категоричностью и определенностью ставит вопрос о том,
что мы непременно должны задержаться, раз уж мы так
далеко добрались. Надо дать телеграмму в Союз писате-
лей, сослаться на его мнение. Надо вглядеться в Чили как
следует. С этим трудно не согласиться.
Неруды пробудут в Сантьяго до конца недели (сегодня
четверг),— у Пабло какое-то выступление и много дел,—
а в воскресенье утром, захватив нас с собой, уедут в Исла-
Негра. С тем мы и распрощались.
Двадцать третьего декабря утром Неруды приехали за
нами в условленное время, с аккуратностью, от которой мы
в Саптьяго уже начали было отвыкать. Оказалось, что с
нами едет много народу: в машине с Нерудами я и еще
двое пассажиров — Рубен Асокар и поэтесса Пракседес
Уррутиа, а мои спутники едут во второй машине, с Де-
лпей Домингес и ее подругой Адрианой. Пабло усаживает
меня вперед. Я отказываюсь — у него болит нога, и ему
будет удобнее впереди,— но он непреклонен:
— Вы должны смотреть Чили!
Ну что ж, буду смотреть Чили.
Долго тянется город, вот и аэродром, на который мы
прилетели, а дальше — страна Чили, поля, пастбища, фер-
мы, изредка асиенды — иные из них очень старые, коло-
ниальных времен. Тополя и акации великолепно уживаются
28


с эвкалиптами и пальмами и какими-то уж вовсе тро-
лическими, ярко цветущими деревьями. А то вдруг по
обеим сторонам дороги тянутся виноградники, то тут,
то там вспыхивают подсолнухи. Кактусы, цветущие
красными цветами, растут иногда и на полях, ровными
рядами, словно их посадили. Или и в самом деле поса-
дили? И вдоль всего пути в пейзаже активно участвуют
рекламы.
Пабло все время на что-то обращает мое внимание —
то на старую асиенду, то на какое-нибудь редкое дерево.
Очевидно, у него очень болит нога, судя по тому, что он
ни разу не выходит на стоянках. Но он ни на что не жалу-
ется, как всегда приветливо оживлен и всем доволен, бол-
тает, шутит, иногда они с Рубеном Асокаром негромко по-
ют чилийские песни.
Мы останавливаемся в пути на большой автомобильной
заправочной станции в городе Мелипилья, что значит по-
араукански «четыре черта». На нас накидывается туча
продавцов, торгующих бутербродами и разными сластями.
Тут мы встречаемся с пассажирами второй машины, захо-
дим вместе выпить кофе. Делия везет их с отчаянной ско-
ростью и лихостью и при этом все время успокаивает, что
в случае чего — так ведь Адриана хирург.
И вот уже впереди засветился океан. Сан-Антонио —
портовый город в долине, с железнодорожной станцией у
самой воды. Рыбный рынок, где от восторга заходится
сердце,— масса даров океана. Какие-то чудища, морские
ежи, устрицы, крабы, огромные рыбины... Догадавшись,
что я спрашиваю их название, скучающий продавец — по-
купателей-то мало, услышав, как меня называют мои
спутники, охотно кричит мне:
— Маргарита! Корвина!
Обнаруживаю рыбную лавку по имени «Спутник» и
охотно отдаю ее владельцу остатки моих московских знач-
ков. Вернее, дарю ему сперва один, со спутником, но он
приходит в такой восторг, что просит еще, для своего сына
и для своих друзей.
Город Картахена — очень старый город с крутыми
улочками. Все тут —и особенно имена: Сан-Антонио,
Картахена — напоминает о плавании Магеллана, о назва-
ниях каравелл, об именах капитанов.
И, наконец,— я гляжу вперед, туда, куда указывает
Пабло,— Исла-Негра, что означает «черный остров». А на
деле и не черный и не остров.
29


Пабло построил свой дом больше двадцати лет тому
назад, первый дом на этом диком берегу. Метр земли стоил
тогда одно песо. А сейчас вокруг вырос курортный посе-
лок, и квадратный метр земли стоит шесть тысяч песо. Но
поселок не изменил характера места, полюбившегося поэ-
ту,— берег здесь по-прежнему пустынный, потому что Ти-
хий океан совсем не всюду разрешает людям лезть в свои
волны, выделяя для этого занятия весьма не частые пляж-
ные местечки.
Машина въезжает во двор, к большому каменному до-
му. Задыхаясь от счастья, навстречу бегут два рыжих чао-
чао — китайские лайки — и, не дав хозяевам выйти, вска-
кивают в машину. Выхожу, и на меня сразу же обруши-
вается грохот океана,— он присутствует во всем и стоит
вокруг, как воздух.
Дом из дикого камня, очень толстые стены, крыльцо
выложено камнем, в него вмурованы раковины. Тут же,
у дома, во дворе, накрыт стол, такой длинный, что за него
хможет усесться множество народу. Стол сделан из одного
распиленного вдоль огромного ствола, положенного на
чурбаки, вкопанные в землю. По тому же принципу сде-
ланы и стулья. К дому сейчас что-то пристраивается, но
сегодня работ нет: воскресенье, и завтра сочельник. На-
верное, на этом месте тоже был когда-то океан и отступил
недалеко, изрыв и исковеркав берег своими волнами и да-
же оставив на нем свои, лично ему принадлежащие пред-
меты: камни, ракушки, охапки травы, которая могла бы
расти и под волнами, обломки, похожие на останки разби-
тых кораблей. Огромный ржавый якорь брошен весьма
живописно на один из уступов берега. На скале, высту-
пающей над обрывом, словно задержалась большая дере-
вянная статуя женщины в тунике, со слепыми, как у си-
биллы, глазами — носовая фигура старого корабля. Под
ней выложенная из камня скамья.
Все эти детали — якорь и скульптура — выглядят так
патурально, будто их в самом деле забыло или выбросило
море. Потом я узнала, что это не так: это хозяин дома —
поэт его и художник — отыскал их где-то на белом свете
и притащил к себе домой. А потом еще сделал их стихами,
написав «Оду якорю» и рассказав в одном из сонетов о
деревянной девушке.
После обеда Пабло, извинившись, уходит отдыхать.
Мы спускаемся вниз, на берег, расстилаем па чистом пес-
ке шерстяные индейские пончо — нечто среднее между
30


одеялом и плащом, а точнее, и то и другое,— предусмотри-
тельно захваченные Делией. У нее все индейское — она и
нам дарит шерстяные расшитые ипдейские сумки. Она
ведь выросла на юге, где живут индейцы. Мы увидим эти
места, они очень красивы и своеобразны — озера, горы,
вулканы...
Была дерзкая мысль — искупаться, но от нее мы очень
быстро отказались: вода холодная, и огромные волны озве-
рело бьются о скалы и далеко заливают берег. Матильда
говорит, что тут всегда волны и никогда нельзя купаться.
Но мы лежим на ветру в купальных костюмах, бродим по
мокрому песку, залезаем па скалы, и нас нет-нет да и об-
даст морской пылью и брызгами. И это чудесное ощуще-
ние освежает и снимает городскую усталость.
Ночевать мы будем в гостинице «Санта-Елена», там
нам уже готовы комнаты. Это рядом, в нескольких десят-
ках метров от дома Неруды, и тоже на берегу океана.
Наши комнаты, куда нас проводят из внутреннего двори-
ка, тоже наполнены океанским громом, и ревом, и со-
леным его дыханием. Наверное, тут будет отлично спать-
ся после душных и шумных номеров в «Крийоне».
Вечером, вернувшись к Нерудам, я разглядываю дом
изнутри. Стоящий лицом к океану, он задуман как ко-
рабль. Мы сидим в большой комнате, обставленной как
кают-компания: деревянные фигуры, украшавшие кораб-
ли, модели кораблей, старая подзорная труба, морские
карты, морские приборы, редкости, сокровища и эмблемы.
На степе — огромная старинная гравюра, изображающая
морскую баталию. На другой стене среди прочих украше-
ний висит белая капитанская фуражка. За стеной грохо-
чет океан. Огромные волны разбиваются о скалы, и дом
всякий раз сотрясается от их могучих ударов. Но в доме
надежно и уютно, горит огонь в камине, сложенном из
больших круглых камней, отшлифованных морем.
Пабло просит нас подняться к нему; он лежит: очень
болит нога, решил не вставать к ужину, чтобы завтра быть
в форме. По крутой лесенке, похожей на трап, с поручнями
из толстого корабельного каната мы поднимаемся в башню,
как на капитанский мостик. Там одна комната, в ней раз-
мещаются маленький кабинетик и спальня. Здесь тоже
очень интересно — множество картин, редких изданий, все-
возможных словарей, индейских кустарных вещиц, пред-
метов старины, свезенных со всего света. Как получается
31


такой удивительный дом? Его нельзя устроить, он должен
сложиться сам собой, как жизнь человека.
Пабло в голубой рубашке лежит в огромной постели.
У него болит нога, но вам он этого не показывает. Вы ви-
дите только, как ему удобно и приятно лежать в этой
огромной постели, вы почти видите, какое он получает
удовольствие. Он просит нас сесть, ему нужно с нами по-
говорить, для того чтобы мы, вернувшись домой, в свою
очередь рассказали об этом разговоре в Москве, в Союзе
писателей.
Пабло хотел бы, чтобы какому-нибудь советскому пи-
сателю была предоставлена возможность приехать в Чи-
ли на несколько месяцев, чтобы написать книгу об этой
стране, может быть, хотя бы об одном ее интересном и ха-
рактерном районе. Пожалуй, лучше всего о юге: он очень
колоритен и богат разнообразным материалом.
И хорошо было бы пригласить в СССР чилийского пи-
сателя с той же задачей — написать книгу о нашей стране
для чилийцев. И снова тот же сюжет, о котором была речь
за обедом в Сантьяго: найти возможность посылать в Со-
ветский Союз молодых латиноамериканских поэтов — от-
бор может производиться каждой страной по конкурсу —
для изучения русского языка, для подготовки серьезных
переводчиков советской поэзии.
Мы ужинаем с Матильдой при свечах в столовой, за
большим круглым столом. Топится камин, и горят свечи,
и нам славно, просто и вкусно в этом доме, наполненном
океаном. В разгар ужина со страшным грохотом врывает-
ся коротконогая служанка Мария, очень встревоженная:
звонили из гостиницы, сказали, что дверь запирают в
одиннадцать... Ее успокоили. Мы ушли после двенадцати,
и, найдя ключ в условленном месте, под половичком у две-
ри,— как похоже живут люди! — благополучно попали в
свои комнаты и с удовольствием заснули в удобных посте-
лях, оглушенные грохотом океана.
Пабло встретил нас на другое утро на ногах. В черном
свитере, туго облегающем его могучую грудь, в вязаной
шапочке, он органично вписан в океанский пейзаж — эта-
кий старый и бывалый мореход, кормчий или китобой. Мы
поехали по побережью в машине дальше, за Исла-Негра,
и Пабло, как хозяин, показывал нам свой.край.
А на обратном пути заглянули в две церкви, чтобы
узнать, где можно послушать рождественскую службу,
так называемую петушиную мессу, но в одной сразу ска-
32


зали, что мессы не будет, а в другой, маленькой старой
церковке, старушка, подметавшая паперть, грустно посе-
товала на то, что какая уж теперь «misa de gallo». Все всё
забыли, никто даже не пришел помочь священнику устро-
ить вертеп, пещеру с яслями и со всеми подробностями —
иногда даже в ясли кладут живого младенца. Рубен Асо-
кар вспоминает, что и его в грудном возрасте использова-
ли на этой работе.
Не помню, как зашел разговор о живописи и об аб-
стракционизме. Пабло говорит о том, что абстракционизм
возник не случайно, что он — следствие целого ряда новых
явлений в нашей жизни, в науке. Новейшие сверхсильные
микроскопы открывают глазу зрелища глубоко абстракт-
ные. Земля с космических высот, наверное, тоже выгля-
дпт абстрактно. И не следует возводить абстракционизме
степень страшной угрозы,— никакой угрозы он не пред-
ставляет, все равно искусство неизбежно вернется к реа-
лизму. Не вернется, а снова дойдет до него, дорастет до
него и заговорит снова понятным людям, простым и вели-
ким языком о том, что для людей важнее всего и дороже
всего. Он лично не любит и не принимает душой абстракт-
ное искусство, допуская возможность его существования
только с декоративной целью, но относится к нему спокой-
но и терпимо, понимая неизбежность этого явления.
Перед обедом Пабло угощает нас старым хересом в
большой гостиной — кают-компании. Он опять очень
оживленно и интересно рассказывает о политической жиз-
ни в Чили. Сейчас сильнее всего христианско-демократи-
ческая партия, верно угадавшая главную нужду народа —
землю. Христианские демократы обещают народу земель-
ную реформу и в виде аванса даже разделили между са-
мыми безземельными несколько больших поместий, при-
надлежащих церкви. Для завоевания популярности этой
партии подчас приходится быть левей, чем ей хотелось
бы...
Пабло не раз уже, говоря о чилийском стремлепии к
независимости, о всеобщей политической активности, по-
вторял, что это распространяется даже на детей. Сейчас,
за обедом, продолжая речь о разных партиях, о их значе-
нии, давая им всем меткие и точные политические харак-
теристики, вдруг оборвав себя, он обращается к двум ре-
бятам, сидящим с нами за столом, с вопросом, за какую из
существующих партий они бы отдали свои голоса. Маль-
чики — пятнадцатилетний Хуап, племянник Матильды, и
33


одинпадцатилетпий Энрике, сын вдовы-рыбачки, живу-
щей по соседству, и большой приятель Пабло,— оказались
лукавцами.
— Ах, дон Пабло, я еще, может быть, раньше умру,
что же мне сейчас об этом задумываться? — ускользнул
Энрике.
А Хуан высокомерно заметил, что, может быть, до той
поры, когда он должен будет выбирать, возможностей вы-
бора станет больше и появятся какие-нибудь новые пар-
тии, и, может быть, они будут куда лучше.
Столь уклончивые и даже оппортунистические ответы
явно не устроили дона Пабло. Его лицо на мгновение при-
няло то самовыключающееся характерно« выражепие, ко-
торое означает, что вопрос исчерпан, обсуждению не под-
лежит.
Он интересно рассказывает о компартиях других стран
Латинской Америки, о ярких политических фигурах, о
характере жизни и деятельности коммунистов южноаме-
риканского континента. Он глубоко знает истинное поло-
жение дел, характеризует людей, руководителей, анали-
зирует настроения. Многим он гордится, многое его
тревожит. Оп глубоко обеспокоен положением вещей в
Бразилии. Увы, оп оказался прав в ипых своих опасени-
ях; некоторые предвидения, которыми поделился с нами
Пабло в декабрьский полдень 1962 года, к сожалению,
скоро стали фактами.
Пабло очень активен как коммунист, и при своей попу-
лярности и авторитете он бесконечно много значит для
партии и для народа. Огромный успех имела его брошюра
«С католиками за мир!», написанная в ответ на благост-
ную, весьма решительную и глубоко антикоммунистиче-
скую пастораль, с которой обратился к верующим епископ
Сантьяго.
Антикоммунистическая пастораль! — довольно неожи-
данное словосочетание. Бывают, между прочим, и проком-
мунистические пасторали, и это тоже, по-моему, довольпо
противно.
Итак, в этом обращении епископ проникновенно и
вдохновенпо поддерживает верующих во всех их самых
решительных и прогрессивных требованиях, но убеждает,
что в борьбе за эти законные требования их никто больше
не поддержит, никакая партия, и коммунисты в том чис-
ле,— пикто, кроме церкви, одна лишь церковь во всем и
всегда с ними и за них.
3İ


Пабло Неруда очень просто и серьезно напоминает лю-
дям о крушениях самых замечательных общественных на-
чинаний, когда люди в борьбе за их осуществление отре-
кались от своей классовой принадлежности и доверялись
церкви, неизменно предававшей их. Твердость и уверен-
ность тона, серьезность и глубина постановки вопроса, до-
рогое чилийцам имя их собеседника — все это произвело
сильное впечатление и создало брошюре большой успех.
Пабло много работает и всегда помогает партии.
Мы простились ненадолго, до вечера. Вечером на
праздничный ужин к Неруде приедет из Вальпараисо
Ивенс, тот самый Йорис Ивенс,—он снимает сейчас
фильм о Вальпараисо.
Я крепко заснула после обеда и проснулась оттого, что
где-то снаружи, за дверью, во внутреннем дворике гости-
ницы, послышались шаркающие шаги и бесцветный голос
меланхолически позвал:
— Пенелопе! Пенелопе!
Я улыбнулась и имени и голосу,— где еще на белом
свете можно вдруг так буднично и меланхолично звать ко-
го-то забытым античным именем Пенелопе, и кого это так
зовут, и что это за Пенелопе? Шаги пошаркали-пошарка-
ли, голос позвал-позвал,— ответа не было, и во дворике
снова наступила тишина, словно бы все это только при-
снилось. Я начала понемногу освобождаться от сладкого
оцепенения и возвращаться к реальной жизни.
Когда через полчаса мы зашли выпить чаю в пустой в
этот час ресторан гостиницы, я вдруг услышала тот же
меланхолический голос, так же уныло зовущий Пенелопе.
С этим зовом в ресторан вошел старик, и на его голос не-
ожиданно, сразу и очень бойко, откликнулся молодой и
дюжий официант мужского пола. Вот тебе и Пенелопе!
Ивенс невысокого роста, седой, все время улыбающий-
ся чуть смущенной, милой улыбкой. Я думала, он больше,
массивнее, а главное — старше. И, странное дело, когда я
увидела его в Москве через полгода, следующим летом, па
кинофестивале, он и в самом деле оказался старше, даже
можно сказать — старее.
Эва Фишер, его жена, польская поэтесса, молодая хо-
рошенькая женщина, говорит по-русски, и у нас, разуме-
ется, нашлись общие знакомые и в Москве и в Варшаве,
и это было приятно. Топился камин, на столе горели све-
чи. Матильда вручала всем рождественские подарки. Мой
был от Пабло: роскошное издание «Ста сонетов о любви».
35


После ужина Матильда все-таки повезла нас троих к
рождественской петушиной мессе в церковь Картахены.
Церковь была полна народу, и мы слушали проповедь,
стоя сзади в толпе. Но когда проповедь закончилась и на-
род стал расходиться, Матильда повела нас поглядеть со-
оруженную пещеру с младенцем в яслях, животными, вол-
хвами, святым семейством и прочими подробностями. Ста-
рая, добрая игра человечества! Старые, милые его игруш-
ки! «Все яблоки, все золотые шары...»
На пути назад Матильда набила в свою машину много
народу, пригласила каких-то пожилых женщин,— очевид-
но, мать и бабушку Энрике, которые встретилсь нам в
церкви. Ребята ехали почти в багажнике.
Я прощалась с Ивенсами и с Пабло, зная, что мы еще
увидимся,— Пабло пригласил нас к себе в Вальпараисо
встречать Новый год. И мы побывали там, на этой непо-
вторимой встрече Нового года,— я еще напишу о ней,— и
он был снова хорош и органичен во всем: и когда с пло-
ской крыши своего дома отдавал в рупор шутливые при-
казания стоящим в порту кораблям, и когда, презрев боль
в ноге, от души плясал с плясуньей паскуанкой ее стран-
ный диковатый полинезийский танец. Но все-таки в мою
душу он вошел навеки тем Пабло Нерудой — хозяином до-
ма в Исла-Негра, дома, стоящего перед лицом океана, до-
ма, наполненного океаном, его ревом, его грохотом, его
солью и свежестью, его несравненным величием и огром-
ностью.
Я только теперь в полной мере поняла поэзию Неруды,
ее странные ритмы. Это ритмы океана, ритмы, в которых
живет Пабло, ритмы, которые живут в Пабло, которые
слышит только он. Их трудно перевести, не знаю даже,
возможно ли, да и нуяшо ли? Может быть, эта поэзия и
не нуждается в переводе? Слушая ее в подлиннике, каж-
дая чуткая душа поймет ее могучую наполненность, как
понимают без перевода великую музыку, как понимают
по-своему шум ветра, грохот океана.
ВУЛКАН
После рождественского ужина и поездки в церковь
Картахены я засыпала в блаженной уверенности, что нам
не грозит ранний подъем, хотя мы накануне условились с
Рубеном Асокаром подняться пораньше. Он, кстати, еще
36


оставался у Неруды, когда мы ушли спать. Тем невероят-
нее было то, что он разбудил нас в условленное время, ко-
гда нам еще так сладко спалось под шум океана. Он был
очень деловит и поторапливал нас, заявив, что пора ехать,
для того чтобы успеть осуществить свой план — поездку в
Кордильеры. Поездка куда-то к вулкану была давно на-
значена на этот день.
Все было в то раннее утро сухо и деловито. Никаких
машин в нашем распоряжении уже не было, и Рубен рас-
порядился снести наши вещи па остановку автобуса. Вот
л автобус показался из-за поворота, большой, дребезжа-
щий, совсем не комфортабельный и не переполненный
в этот ранний час праздничного дня. Первый день рож-
дества! Кому в праздник и так рано ехать куда-то авто-
бусом?
На ходу выяснилось, что все сложнее, чем предполага-
лось. Этот автобус в Сантьяго не идет, он довезет нас толь-
ко до Сан-Антонио, откуда придется еще как-нибудь до-
бираться. Можно бы, разумеется, на такси, но, вероятно,
это будет дорого стоить. Однако все быстро образовалось:
мы купили билеты на другой автобус, очень удобный, без
остановок. Пришлось ждать его минут сорок, но сидели
мы у океана, у самой воды, и это было приятно и прохлад-
но,—несмотря на раннее утро, уже чувствовалось, что
день будет жаркий.
Без всяких происшествий в пути, знакомой уже доро-
гой, около двенадцати прибыли мы на конечную станцию
автобуса на окраине Сантьяго. Рубен повел пас через мо-
щенную булыжником площадь прямо в ближайшее заку-
сочное заведение, объяснив, что хозяин его друг, что тут
мы позавтракаем и передохнем и отсюда поедем дальше.
Нас приветливо встретили, усадили за столик и угостили
едой вроде солянки в глиняных горшочках. Рубеп объяс-
нил, что это народная еда, почти деревенская, и был очепь
рад, что нам она показалась вкусной. Хозяип подсел к па-
шему столику и выпил с нами,— он хотел назвать свою за-
кусочную «Спутник», но муниципалитет не разрешил этого,
и теперь она называется «Сателлите-клуб».
Народу вокруг было много — простой люд рабочей
окраины, пришедший отдохнуть в праздничный день.
Некоторые беседовали, попивая пиво или сухое випо,
другие увлеченно играли в какую-то местную кар-
точную игру. Шли жаркие споры явно о политике, чилий-
цы это любят, но все было мирно и дружелюбно. Однако
37


время идет, п как же будет с Кордильерами? Рубен ходил
куда-то, звонил кому-то но телефону. Все было по обык-
новению смутно. Наконец появилась Пракседес Урру-
тпа,— в час дня за нами сюда приедет ее брат на машине,
и они-то и повезут нас в Кордильеры. Рубен прощается —
он с нами пе поедет и целиком передает нас па попечение
Пракседес. Вместо брата приехала сестра и повезла нас
к ним домой, где тоже пришлось из вежливости задер-
жаться. И, наконец, уже в разгар дня и жары, мы выехали
впятером: нас трое, Пракседес и Оскар, ее брат,— за ру-
лем машины. Я смутно представляла себе, куда мы едем:
в Кордильеры, к какому-то вулкану, который то ли дейст-
вует, то ли потух... Наш водитель сразу же заявил, что по
пути мы должны непременно заехать на «пнесипу». Мы
уже знали, что писсипа — это бассейн. Стоит ли тратить на
это время? Нет, непременно, тем более что это по пути. Он
твердил это с азартом, и хотя было уже много времени и
ехать нам было далеко, точно никто не мог сказать сколь-
ко, и хотя было нестерпимо жарко, стало ясно, что все
возражения папраспы и что надо подчиниться течению
событий.
Это было действительно по пути — сооруженный до-
вольно высоко в горах искусственный водоем, бассейн, ко-
торый после вчерашнего океанского пляжа показался нам
убогим. Я почти заставила себя искупаться в этой боль-
шой, общей, переполненной людьми ванне, но все-таки
купание освежило и оживило меня. Оказалось, что иску-
палась только я одна; мои спутпики, по разным обстоя-
тельствам, купаться не стали. Даже бедный Оскар, кото-
рый так рвался сюда,— оп, оказывается, просто забыл до-
ма свои купальные трусы. Они с сестрой тут в первый раз
в жизни, до сих пор им попасть сюда пе удавалось. Много
работы, паверное, да и кто его знает, разрешает ли отец
пользоваться машиной для забавы... Ну что ж, поехали
дальше! В Кордильеры, на вулкан, бог весть куда!
День уже клопплся к закату, когда мы добрались до
городка Сан-Хосе на Майно. Майпо — горная быстрая ре-
ка, и мы несколько раз переезжали через нее, а потом
долго ехали по ее берегу. Сан-Хосе на Майпо — маленький
городок в горах, чем-то напоминающий наш Нальчик,
только много меньше. Мы прошлись по площади, по скве-
ру, где поет радиорупор и детишки играют в кегли, поси-
дели на скамье, перед лавчонкой-баром, у дверей которой
стояла убранная елка, уже пссколько пожелтевшая от жа-
38


рьг, перевели дыхание и поехали дальше. Дорога все хуже,
все разбитее, все круче, цель путешествия туманнее и
дальше, солнце все ниже. Оскар все мрачнее и молчали-
вее. Еще бы! Каково будет ему возвращаться ночью, в тем-
ноте, по крутой и разбитой горной дороге! «Не вернуться
ли?» — взываю я к Стельмаху. «Поехали дальше!» —не-
умолим он. О упрямство человеческое! Думала ли я тогда,
что очень скоро буду благодарна этому упрямству... Не
будь его, мы, разумеется, давно бы повернули назад итак
бы и не узнали, что это была за цель, до которой мы так
бы и не добрались. Махнув па все рукой — будь что
будет!—я перестала воображать себе ужасы обратного
пути и отдалась своему любимому занятию: растворению
в дороге, в полной отрешенности от всех и всяческих
забот, в своих думах, разных и подчас очень далеких от-
сюда,— то, что я люблю в путешествии больше всего на
свете.
Вдруг Оскар съехал с дороги и поставил машину на
тормоз. Так съезжают обычпо при поломке. Только этого
еще не хватало! Мы сидели растерянные.
— Вулкан! — сказал Оскар, выходя из магатшы и ки-
вая в сторону.
В стороне, чуть поодаль от дороги, стояло несколько
ветхих строений, а перед нами на шесте, вкопанном в зем-
лю, была укреплена дощечка с лаконичной надписью, сде-
ланной на двух языках:
«VOLCANO. VULCAN»
Мы вылезли из машины и, сойдя с дороги, пошли к
поселку, лежащему перед нами. У дороги стояли трое
мужчин, выжидающе следящих за нашим движением.
Пока Оскар разворачивал и ставил машину, мы подошли
к ним и заговорили.
Да, это поселок Вулкан, здесь живут рабочие медпого
рудника, расположенного на горе. Они кивают вверх, в ту
сторону, откуда тянется трос канатной дороги, который
мы заметили уже давно. Вот туда, на гору, они и ходят
каждый день на работу: канатная дорога — для породы, а
люди ходят пешком. Сейчас, летом, не страшно, а зимой
приходится добираться по колено в снегу. А ведь это пе-
сколько километров. Прежде у них были дома получше и
ближе к руднику, но их разрушило землетрясение не-
сколько лет назад, и правительство помогло построить
39


эти лачуги. Теперь он, считается, потух, вулкан, но кто
его знает,— наши собеседники кивают головой в сторону
одной из вершин, ничем не отличающейся от других. Мы
глядим в ту сторону автоматически, уже без всякого ин-
тереса,— гора как гора, а вот люди... Условия работы
очень тяжелые, оплата низкая; простой рабочий, к при-
меру один из наших собеседников, вот этот, сухонький,
неопределенного возраста, почти в лохмотьях, может зара-
ботать в день в лучшем случае полторы тысячи песо. А у
него жена и трое ребятишек. Другой, помоложе, покрепче
и поприбранней,— он мастер, он зарабатывает две с поло-
виной тысячи песо в депь, да и семьи у него нет. Конечно,
ему легче...
Пока мы разговаривали с мужчинами, Оскар куда-то
сходил и, вернувшись, сообщил нам, что тут можно по-
есть, одна женщина жарит пирожки — эмпанадас — на
продажу, и он уже с ней договорился. Это весьма сущест-
венно, мы с утра ничего не ели, а сейчас уже около восьми.
Глинобитная лачуга из одной комнаты, без окна, толь-
ко с дверью, выходящей на крытое крылечко. Старуха —
черная, иссушенная, словно обожженная — у нас па
глазах месит и раскатывает тесто, печет пироги. Пока это
все делается, она глухим голосом, тусклым и безнадежным,
отвечает на наши расспросы. В этой лачуге живут опи со
стариком и дочь с мужем и детьми. Старик болен силико-
зом — он всю жизнь проработал на медном руднике, те-
перь, па старости лет, получает пенсию тридцать три
тысячи песо, то есть примерно двенадцать — пятнадцать
долларов в месяц. Дочь с мужем тоже работают на рудни-
ке; заработок тоже невелик, а детей пять человек. Опи
возятся вокруг, как котята. Подходит дочь,— ей двадцать
шесть лет, она вся какая-то заскорузлая, не понять даже,
хороша она или нет. Нет, не так: сейчас-то опа, разумеет-
ся, нехороша, но это вовсе не значит, что она не могла
быть хороша. Просто этот свет, этот огонек, вспыхиваю-
щий непременно в каждом живом существе, едва заняв-
шись, был очень бойко и решительно затоптан жизнью, и
она уже сейчас, в свои двадцать шесть лет, похожа на
обугленный пенек. При взгляде на нее сердце щемит от
жалости, так безрадостно ее существование в поселке Вул-
кан.
Эмпанадос оказались похожими на наши чебуреки,
очень вкусные с пылу с жару и довольно большие. Утолив
голод, мы бродим по поселку, встречаем веселую компа-
40


нию — молодую женщину с детишками мал мала меньше.
Все они босиком, и мама и дети, но все очень веселы и до-
вольны жизнью, и это доставляет радость, смешанную с
горечью. От мамы мы узнаем, что у них есть школа, а вот
доктора нет и добираться до него трудно и далеко, а боле-
ет очень много народу, особенно дети. Они весело проща-
ются с нами и так же весело уходят, кажется в лавку за
покупками, даже распевая по дороге.
Мы доходим до околицы. Она, собственно, рядом,— там
ребята постарше играют в мяч. Жизнь все-таки идет своим
чередом. Я думаю о том, как живут старик и старуха — та,
пекущая пирожки,— на тридцать три эскудо в месяц.
Пытаюсь прикинуть, сколько они могут заработать пирож-
ками,— старуха говорила, что она их печет на продажу,
многие в поселке у нее покупают. Пирожок стоит сто
восемьдесят песо, а в Сантьяго, по свидетельству Праксе-
дес и Оскара, они стоят двести восемьдесят — триста песо
за штуку. Нужна ведь и одежонка, и обувь, и топливо.
Зима здесь, высоко в горах, наверное, холодная. А когда
мы возвращаемся назад и, проходя мимо дома старухи,
киваем ей, она вдруг окликает нас, идет к нам и говорит
своим тусклым, беззвучным голосом, что вот она хочет
нам сказать — пусть мы не думаем, они пирожки пекут и
продают не для наживы, как торговцы какие-нибудь. Нет,
весь доход, который они получают, идет в фонд партии, на
ее нужды.
— Вот газета на эти деньги печатается,— простодуш-
но объясняет она.— Мы отнимаем у детей, потому что
хотим, чтобы было лучше... Мы знаем, какие вы лю-
ди, нам сказали, откуда вы приехали, поэтому мне захоте-
лось вам это сказать,— объясняет она свой внезапный
порыв.
Уже совсем смеркается, и Оскар поторапливает нас.
Путь далек и нелегок. Мы прощаемся и уезжаем с острым
ощущением того, что соприкоснулись с чем-то огромным,
бесконечно важным и дорогим. В горле сухо, разговари-
вать не хочется. Хочется подумать и пережить все только
что встреченное, и езда в машине в быстро густеющих
горных сумерках, по вечереющей дороге очень помогает
этому. Вот тебе и экскурсия в Кордильеры! Вот тебе и
потухший вулкан! Мы часто слышали в Сантьяго от на-
ших друзей, когда шел разговор о положении народа: «Мы
умеем ждать и умеем сохранять спокойствие». Это разум-
но, даже мудро, но каково поселку Вулкан?
41


Ii E Б О II ЗЕМЛЯ
Двадцать шестого декабря мы были приглашены в се-
нат, к традиционному сенаторскому чаю. Нас водят по
сенату, приводят даже в зал заседаний, и, сидя на втором
этаже, в ложе для гостей, мы некоторое время слушаем
речь одного из сенаторов, горячо выступающего за повы-
шение заработной платы. Потом мы, разумеется, пьем
чай — уже не парламентский, а сенаторский, знакомимся
и беседуем.
Из сената мы отправляемся в Институт чилийско-со-
ветской дружбы.
Нас встречает приветливый крепыш, президент инсти-
тута — доктор Миранда. Тут много наших друзей —- писа-
телей и журналистов. Пришла повидаться с нами худож-
ница Делия дель Корриль. Мы знакомы — она несколько
раз была в Москве. Легкая, прямая, с огромными глазами,
она с гордостью и радостью вспоминает о своей прошло-
годней выставке в Москве.
Пришел наш торгпред и единственный официальный
представитель в Чили — Лев Николаевич Наумов с супру-
гой. Они привели с собой Владимира Алексеевича Соболе-
ва, ответственного представителя Внешторга, который
приехал в Латинскую Америку после пребывания в Сое-
диненных Штатах и намеревается произвести здесь кое-
какие закупки, заключить кое-какие контракты.
Меня знакомят с огромным, могучим и лучезарным
человеком. Это — профессор Зверев, Митрофан Степано-
вич, возглавляющий группу советских астрономов, при-
ехавших в Чили на научную работу. Он в свою очередь
представляет мне другого участпика этой группы — Вла-
димира Сидоровича Бедина. Очень интереспо, радостно и
как-то по-особенному волнующе встретить их здесь.
Астрономы зовут в гости к себе в обсерваторию Ссрра-
Калан, под Сантьяго, и в то время, как я подробно запи-
сываю такие мудреные для меня названия улиц и их слож-
пое чередование, рядом со мной появляется смущенный и
пеуверенный человек, который взволнованно и как-то
жалко-настойчиво просит меня только сказать, когда я
хочу поехать, и он доставит меня на машине. Но разве я
могу сказать заранее — с нашей-то программой?! Как
удастся, как вырвется минута, но я непременно поеду,
мпе это очень интересно и очень хочется. Что же насчет
машины... Кто этот человек и чья это машина? Этого ни-
42


кто толком не знает. Вернее всего, какой-нибудь таксист,
русский по происхождению, «перемещенное лицо», один
из активистов Института дружбы, которого тянет сюда
возможность услышать русскую речь, увидеть русских
людей, не гаснущая в сердце тоска по родине.
Тут же, в этой шумной дружеской суматохе, выясня-
ется вдруг, что наш дорогой Рубен Асокар на завтрашний
день организовал встречу в Союзе писателей — очень
важную: будут представители всех писательских органи-
заций Сантьяго, самые известные писатели.
Из института все едут ужинать к Хуане Флорес — пас
уже ждет множество машин. Кроме личных машин неко-
торых наших друзей, тут же несколько такси с теми са-
мыми русскими шоферами, которым так хочется быть с
нами и быть полезными, принять посильное участие во
всем этом оживлении. Они набивают свои такси народом
и везут всех желающих в предместье, где живет Хуана
Флорес с детьми, и рады, что оказались нужны. Только не
догадалась я в суматохе обратить внимание на то, набра-
лись ли они храбрости тоже проникнуть в дом вместе с
нами. Там было столько народу, столько народу заполнило
дворик, где были накрыты столы, столько пароду ело и
пило, что разобраться было пе просто. Но думается мне,
что и таксисты были в числе гостей, и очень мне хочется
теперь уже — тогда было не до того,— чтобы это было так.
Ужин у Хуаны Флорес во дворе,— как это принято в
Чили в жаркое время в тех домах, где есть эти увитые
виноградом дворики,— затянулся сильно за полночь. В го-
стиницу приехали глубокой ночью, усталые. Ничего, завт-
ра можно поспать попозже; утро у нас, очевидно, свобод-
ное.
На другой день мы обедаем у Сесара Годой Уррутиа.
Крошечная квартирка — всего две комнатки — в огромном
жилом доме на очень людной улице. Обычная квартирка
иартийпых интеллигентов,— много книг, знакомые порт-
реты... Я бывала в таких квартирках в Париже, в Монте-
видео и в Харькове. Жилища интеллигенции так же ин-
тернациональны, как и жилища художников.
У друзей для нас есть важная новость: университет
Саптьяго предлагает нам актовый зал для конференции о
советской литературе. Это знаменательно, потому что
вообще-то для того, чтобы получить университетскую
аудиторию, приходится по нескольку месяцев, а то и по
году ждать, а тут нам подносят ее на блюде на третье ян-
43


варя. На третье января будущего, через несколько дней
наступающего 1963 года.
Третье января? Но у нас на второе назначен выезд на
юг, ради которого продлено наше пребывание в Чили.
Стельмах мрачнеет. Еще бы! Хочется уехать из города,
повидать юг, индейцев. Неужели снова ломать программу?
Что ж поделаешь, не отказываться же.
Вечером в особняке Союза писателей собирается дейст-
вительно много народу: крупные писатели, лауреаты все-
возможных премий; здесь даже знаменитый Бенхамин
Суберкассо, автор известной и по-своему блестящей книги
«Чили — сумасшедшая география». Нам о нем говорил
Неруда: Суберкассо был заядлым антикоммунистом, но в
последние годы, под впечатлением наших «спутников»,
изменил позицию, заявив, что раньше оп не знал правды
о Советском Союзе. Сие еще никак не означает, что он
стал нашим другом: он очень напряжен и недоверчив,— это
чувствуется даже при недолгом и отдаленном общении,—
но, во всяком случае, заинтересован нами. Это породистый
старик, ироничный и саркастический до мозга костей.
Занимая место за столом против меня, он не может удер-
жаться от замечания, что подобные разговоры обычно
ничего не дают. Не очень-то подбадривающее начало для
разговора, но что поделаешь!
Подобные беседы в последние годы называют встречей
«за круглым столом». Характер вопросов и круг интересов
определены и ограничены полным незнанием нашей лите-
ратуры, и я не стану излагать их советским читателям.
Я имею в виду советскую литературу,— русскую класси-
ку, в первую очередь Достоевского и Чехова, чилийцы
знают. Но полпое отсутствие представлений и знаний не
мешает им, однако, остро и раздраженно реагировать на
всякий примитив, выдающий себя за популяризацию.
Почти с обидой говорят о примитивности иных предисло-
вий к нашим изданиям, переведенным на испанский язык.
А ведь, надо думать, автор предисловия и редактор книги
полагали, что для заграницы необходимо все объяснять и
разжевывать. Нет, однако! И тут не проходит.
Отшучиваюсь, говорю о том, что я тоже с детства не
люблю предисловий, но их ведь можно и не читать. Гово-
рю о том, как огорчительно и затруднительно для общения
недоверие к культуре собеседника, с которым и нам при-
ходится сталкиваться. Но ведь, еоли говорить серьезно,
всякое предисловие очень важно для наших читателей за
44


рубежом, как еще один источник информации, и они остро
чувствуют всякую неполноценность и не согласны ми-
риться с суррогатами.
Много рассказываем о культуре перевода в нашей
стране, о том высоком уровне, на который поднято это
искусство у нас, о переводах современной мировой лите-
ратуры.
Рубен Асокар приглашает всех желающих ехать на
гору Сан-Кристобаль ужинать с нами. Нет уж, туда я не
поеду, у меня на этот раз свои планы. Я уговорила Делию
Домингес поехать со мной к нашим астрономам, мы вчера
почти условились с ними.
Делия села за руль, захватив с собой свою подругу,
снова Адриану, но на этот раз работающую на телевиде-
нии. С нами еще поехал Леонардо Койн, чилиец, владею-
щий русским языком и даже преподающий его,— он пере-
водил меня за «круглым столом». Леонардо два года жил в
Москве, изучая русский язык на специальных курсах для
латиноамериканцев. Хорошо, что он поехал с нами, без
него мы вряд ли нашли бы дорогу ночью, а он ее знал и
провез нас без запинки в обсерваторию Серра-Калан.
Нас встретил Владимир Сидорович Бедин. Зверев и
двое других астрономов вынуждены были, к сожалению,
уехать на какой-то прием: они надеялись, что он начнется
раньше и сооответственно раньше закончится, но его, как
на грех, отодвинули на более поздний час. Владимир Си-
дорович принимал нас трогательно и душевно, поил гру-
зинским чаем, водил по территории,— это чудесное место:
чистый воздух, полный цветочных ароматов, по контрасту
с Сантьяго почти опьяняет. Наши ученые прибыли в Чили
на несколько лет, в соответствии с программой совместных
советско-чилийских научных работ, наблюдать звезды в
небе Южного полушария. Ведь здесь над головой горят
звезды, которых у нас и не увидишь или увидишь едва-
едва, где-то у самого горизонта: Орион, Южный Крест,
Три Марии... Оборудование в здешней обсерватории уста-
ревшее, и пулковцы ждут свою аппаратуру, современные,
новейшие сильные приборы, которые плывут в Чили
морем. Пока суд да дело, Владимир Сидорович купил в
Сантьяго большой, очень мощный бинокль. В пего мы и
глядели на знаменитые созвездия и туманности этой по-
ловины неба.
А у наших ног, у подножия Серра-Калан, лежало
словно второе, опрокинутое, небо в бесчисленных звездах
45


и созвездиях, с множеством весьма туманных туманно-
стей — ночной Сантьяго. Это наше небо, наши созвездия
и туманности, их всю жизнь изучаем и исследуем мы.
Завтра мы увидим поближе еще одну из них — чилийскую
деревню. Нас везут Сесар Годой и другой депутат-комму-
нист—Хуан Асеведа; мы едем в его избирательный округ,
недалеко, в ближайший сельскохозяйственный район.
В Чили есть огромные землевладения, некоторые про-
стираются от Анд до моря, но основная масса народа, тру-
дящегося на земле, задыхается от безземелья и нужды.
Нам хотели всё показать организованно, но представителя
местной власти,— старосты, очевидно,— не оказалось до-
ма, и мы поехали искать его в поле. Когда мы свернули с
дороги по пыльному проселку, нам встретились крестьяне,
идущие с поля обедать, и мы остановились и поговорили
с ними без всякой организации и предварительной подго-
товки. Это инкелино — издольщики, которые арендуют
землю у помещика, обрабатывают ее своими силами и
отдают хозяину половину снятого урожая. Старший в
группе, встреченной нами, охотно отвечал на вопросы, но
никак нельзя было разобраться в том, сколько ему лет:
он явно не знал этого твердо и вообще был не в ладу с
цифрами; его возраст пикак не совпадал с возрастом его
сыновей — подростков и юношей, работающих вместе с
ним. Тяжелая, глубокая, извечная безграмотность, с кото-
рой ничего не поделаешь. Люди эти почти в лохмотьях, в
сандалиях па толстой деревянной подошве.
Так как было очень жарко, мы вели разговор, свернув
с дороги в маленький дворик крестьянской хижины, сто-
явшей рядом. Дворик затянут виноградом, как у нас в
Абхазии, и вся жизнь семьи протекает здесь. Страшная
нищета и грязь, множество старух, детей, тощих собак и
шелудивых котят. Заскорузлые, хотя, вероятно, молодые,
женщины мрачно командуют своим оборванным гарнизо-
ном, а мужчин не видно, они в поле, в чужом поле — та-
кие же издольщики. И все-таки у этих людей есть свой
дом — пристанище на старости лет. Этому могут позави-
довать чилийские сельскохозяйственные рабочие другой,
еще более низкой ступени благосостояния — батраки.
В Чили существует два вида батраков: одни работают вре-
менно, переходя с места на место, имея возможность то
тут, то там что-нибудь приработать, если случится; другие
же нанимаются на несколько лет, их могут занять работой
в любое время дня и ночи, то есть, по сути дела, на неко-
46


торый срок они продаются в крепостные. Иногда такое
добровольное закрепощение длится всю жизнь,— девать-
ся-то некуда, а собственного хозяйства на этой работе не
наживешь.
Мы заходим в длинный полутемный барак, где за до-
щатыми столами кормят обедом таких бездомных батра-
ков. Они едят из своих котелков суп, налитый им из обще-
го котла. Мы сидим с ними и беседуем, и я не могу отвести
взгляда от старика, который несколько в стороне, один,
тщательно поглощает содержимое своего котелка. Рядом
с ним на дощатом столе лежит большая кость с куском
мяса, буквально облепленная черными гудящими мухами.
Он даже не пытается их согнать, это бессмысленно. Ста-
рик безучастен ко всему на свете — к нашему появлению,
к разговору нашему с его товарищами; он занят только
одним — своим котелком, своим супом, чтобы ни капли
его не пропало. Съев все, он обтирает котелок хлебом,
съедает этот хлеб, а котелок прячет в мешок, лежащий па
полу у его ног, и кладет в котелок ту самую кость с куском
мяса, которую он, очевидно, вытащил из супа и теперь
прячет на ужин или, может быть, для кого-нибудь еще
более голодного, считая, наверное, что ему здорово повез-
ло на сей раз.
Я видела в жизни всякое, помню и Украину тридцато-
го года, и московские вокзалы времен раскулачивания, и
эшелоны эвакуированных; я бывала и в глухих сибирских
деревнях и в отдаленных уголках нашей центральной по-
лосы в трудные, неурожайные послевоенные годы, но пи-
где и никогда я не видела такой въевшейся в землю и в
кожу нужды, как в том домике у дороги, такой извечной
и безнадежной нищеты, как у того старого батрака.
Потом в маленьком городе, этаком подобии нашего
районного центра, где живет депутат Хуан Асеведа, в его
доме, небогатом, но, однако, вполне благополучном и до-
статочном, где хозяйка нас радушно потчевала вкусным,
сытным и чистым обедом, мне нет-нет да и виделась та
облепленная мухами кость на дощатом столе.
У депутата дочь-школьница и сын, он нынче должеп
поступать на медицинский факультет. Очень трудные
экзамены, тревожится мать, как бы не провалился; он хоть
и способный и готовится серьезно, но ведь экзамены — это
всегда случай. И толпы желающих. А если провалится,
что тогда? Сесар Годой обещает помочь: он знает челове-
ка, от которого многое зависит. Лицо матери принимает
47


умоляющее выражение,— ах, если бы это было возможно!
На мужа надежды у нее нет, он ведь для семьи никогда
ничего не сделает, только для других людей. Все для дру-
гих людей. Она говорит это без осуждения, покоряясь не-
избежной судьбе. Депутата и вправду вызывают во время
обеда из-за стола, он выходит и долго не возвращается.
Вот так всегда, вздыхает жена. Что ж поделаешь, иначе
нельзя: люди приходят издалека со своими бедами и го-
рестями, всех надо выслушать, всем надо помочь, вот для
близких сил и не остается. Так что, если бы Сесар Годой,
если бы только это было возможно... Сесар обещает, он по-
старается. Боже, как похоже живет человечество!
После обеда наша поездка продолжается. Мы долго
едем полями, садами, проселками, пока не добираемся до
деревни Павильоне. Она похожа на наши степные украин-
ские села: широкая пыльная улица, обмазанные глиной
степы и невысокие заборы из камней. Еще одна крестьян-
ская семья. Свой домик, клочок земли, на котором работа-
ют только женщины — старуха с невесткой. Сын старухи,
муж молодой женщины, батрачит в ближайшем большом
поместье. Старуха еще крепка и бодра, такая же пропе-
ченная, как другие крестьяне, с очень явной индейской
кровью. Она — глава семьи, все держится на ней, и всем
заправляет она. У нее семеро внуков — шесть мальчишек
и одна девочка,— куда ни глянь, отовсюду глядят ребячьи
черные глаза, ребячьи прелестные, хотя и замурзанные,
мордочки. Мать старается на ходу придать им более при-
стойный вид: одному утирает нос, другому приглаживает
вихры, третьего — очевидно, любимого — я вижу, как она
торопливо умывает. Он и правда прелестный, этот умытый.
Во дворе течет нечто вроде арыка с мутной водой на
дне. Да, отсюда берут воду для поливки огорода. Теперь —
только для поливки, а до недавнего времени эту воду и
пили тоже. Но теперь благодаря господу богу и Хуанито —
так ласково и фамильярно называет старуха своего депу-
тата — им провели воду.
Нас ведут к водопроводной колонке на улице, через
дорогу. На цоколе ее выбита надпись: «Благодаря стара-
ниям депутата Хуана Асеведа из этого крана 12 августа
1962 года хлынула вода». Это настоящий памятник. Хуан'
Асеведа скромно улыбается, стараясь скрыть переполня-
ющие его чувства. Можно бы и не скрывать: его счастли-
вая гордость абсолютно законна, ему есть чем гордиться,
он молодец. Он вообще очень популярен: всюду написано
48


его имя, снабженное всяческими восторженными воскли-
цаниями, даже на быках одного моста, которым мы про-
езжаем. Он ни разу не обращает на это нашего внимания,
но мы и сами всё замечаем.
На обратном пути наши хозяева решают завезти пас
в гончарную мастерскую. Таких мастерских много в этой
местности, в деревнях, лежащих на нашем пути. Иные
выставляют вдоль дороги для демонстрации свои изделия.
Но нас везут в знаменитую, с давними традициями. Нас
встречает пожилая женщина с добрым лицом, ташш лю-
бящим, таким женственным и материнским. Как странпо,
что она с таким лицом осталась одинокой и всю жизнь про-
жила с матерью, не имея своей семьи. Почему? Мать ее,
глубокая старуха, прикована к креслу. Кресло стоит в саду,
большом и запущенном, с прудиком, в котором плавают
утки. Большой старомодный деревенский дом со старомод-
ной мебелью. На каждом шагу мы натыкаемся па призна-
ки гопчарной мастерской, но хозяйство явно запущено и
ддет к упадку. В помещении, где на полках расставлены
гончарные керамические изделия, нам предлагают вы-
брать что-либо на память. Соблазнов много, но мы выби-
раем несколько мелких вещиц,— каково везти огромные
сосуды, фигуры зверей, очень изобретательные и своеоб-
разные... Нас просят написать несколько слов в книгу
отзывов, что мы делаем с охотой и рады встретить в этой
книге русские слова, написанные побывавшим здесь Кон-
стантином Симоновым. И тут обрадовались депутату, и
мать и дочь очень привечают его. Эти женщины, очевидно,
тоже душевно и скромными своими материальными воз-
можностями поддерживают прогрессивные силы страны.
Мы приезжаем в Сантьяго поздним вечером, но я,
оказывается, вовсе не устала и выхожу еще побродить
одпа.
Так в этот длинный летний день, один из последних
дней 1962 года, я повидала обыкновенную чилийскую де-
ревню.
iFELIZ АЯО NUEVO!
Едем в Вальпараисо с одним из наших друзей, депута-
том парламента от этого города.
Вальпараисо — один из интереснейших портовых горо-
дов мира, с бурным прошлым. Его звезда несколько по-
49


меркла после того, как прорыли Панамский канал. Сейчас
Вальпараисо фактически слился с городом Винья-дель-
Мар, расположенным рядом. Они соединены мостом и, в
сущности, являются одним большим городом, с двумя ча-
стями и центрами, очень разными по своему характеру.
Вальпараисо — портовый и торговый, трудовой и рабочий
город, а Винья-дель-Мар — город курортного типа, без
промышленности и суеты, с великолепным купанием.
Пабло Неруда предпочитает Вальпараисо с его характер-
ностью и выразительностью — курорта ему и в Исла-Нег-
ра хватает. После того как несколько лет назад измени-
лись его семейные обстоятельства, он, живя постоянно в
Исла-Негра, сделал своей городской резиденцией Вальпа-
раисо. Там мы и будем завтра ночью встречать Новый год.
А сейчас мы едем в Винья-дель-Мар, в дом одного из здеш-
них друзей.
Мы едем через Кордильеры-де-ла-Коста, то есть Бере-
говые Кордильеры, переезжаем перевал, откуда открыва-
ется вдаль и вширь великолепный вид. Горная дорога с
живописными долинами, похожая, впрочем, на другие
живописные горные дороги. Только вдруг ни с того ни с
сего торчит пальма или огромный кактус, и кажется, что
это нарочно, что это не в самом деле.
Дорога раздваивается на два рукава. Слева остается
Вальпараисо — мы видим издали гористый рельеф, напо-
минающий наш Владивосток, его дома и дымы судов, сто-
ящих в порту,— а мы едем вправо, в Винья-дель-Мар,
переезжаем какой-то канал, фонтаны и каскады и попа-
даем в зеленый, чистенький, добропорядочный городок.
Это — Винья-дель-Мар.
Дом, где мы остановились,— один из многочисленных
двухэтажпых коттеджей с крошечным двориком-садиком
и гаражом при доме. Хозяина нет, он на пляже, жена его,
активистка в Обществе чилийско-кубинской дружбы, уеха-
ла на месяц на Кубу. Этому не помешало то немаловажное
обстоятельство, что она мать четырех дочек, из которой
старшей тринадцать лет, а младшей полтора года. В доме
без хозяйки мало порядка, это чувствуется сразу, но ни-
кого не смущает. Хозяин дома даже не стал дожи-
даться гостей и отправился па пляж, не нарушая своего
обычного распорядка. Мне это нравится, ибо и нас ни
к чему не обязывает и дает гостям право чувство-
вать себя много независимее, чем когда вам изо всех сил
дают понять, что ради вас и из-за вас разбиваются в ле-
50


пешку и ломают весь привычный ход жизни и порядок дня
в доме.
Нас увозит к себе президент здешнего Института чи-
лийско-советской дружбы профессор-хирург Хосе Гарсиа
Тельо, очень респектабельный и любезный господин.
У профессора элегантный дом с изумительным садом, пол-
ным редчайших деревьев и цветов; почтенная хозяйка
дома, сын — студент, занимающийся океанографией, био-
логией моря. К обеду пришла еще одна пара — генераль-
пый секретарь института доктор Саморано с женой.
Саморано тоже хирург, специалист-легочник, удивительно
приветливый и красивый человек. Сегодня до обеда он
выполнял общественную нагрузку, обязательную для
каждого коммуниста: продавал на улице «Эль Сигло» —
партийную газету.
Доктор Саморано рассказывает о работе института, об
изучении русского языка. Преподаватель у них родом из
России, из Новгорода,— из семьи, которая в годы первой
мировой войны уехала из России. Трудно быть уверенным
в абсолютной чистоте его русского языка, но важно и до-
рого, что девяносто человек в Вальпараисо хотят учить
русский язык.
Саморано показывает газету, где помещена фотогра-
фия: североамериканские матросы, прибывшие в Вальпа-
раисо, столпились у окна и заглядывают туда через головы
друг друга. Это окно Института чилийско-советской друж-
бы, где демонстрируют советский фильм.
— Видите, какой интерес!
Жаль только, что фильмы они получают редко и доби-
ваются их с трудом. Будь это проще и доступнее, институт
собрал бы вокруг себя гораздо больше народу. Очень ну-
жен телевизор, это тоже привлекало бы людей вечерами и
способствовало бы их сближению. Но телевизора нет, и
средств на его покупку тоже нет.
Как обидно мы теряем драгоценные возможности про-
паганды, горячий человеческий интерес к нам. Между
прочим, Саморано рассказывает нам о том, какую деятель-
ность здесь у них развивает Западная Германия. У немцев
здесь несколько школ с великолепно поставленным обуче-
нном, с очень сильным преподавательским составом... Мы
отлично понимаем ход его мыслей, и он, разумеется, прав.
Поздпее я видала в Бразилии, в Рио, на самом бойком ме-
сте, на пути с пляжа Копакабана, рядом с нашим огром-
ным отелем «Калифорния», скромно и гостеприимно рас-
51


положившуюся Североамериканскую библиотеку-читаль-
ню. Это культурный центр, где можно поглядеть всю
текущую периодику, все литературные новинки Штатов,
а заодно можно послушать лекцию, поглядеть телевизион-
ную передачу. Бразильцы, особенно молодежь, которой
часто некуда деваться, охотно туда заходят, и американ-
цы, надо думать, умеют это использовать. Я уверена, что
и мы могли бы подумать о своих культурных центрах.
А уж в громадном интересе к нам сомневаться не прихо-
дится.
Нас везут на побережье, по сперва мы долго кружим,
поднимаемся высоко в гору, откуда открывается широкая
панорама. Но не для этого нас сюда привезли. Главное —
это рабочий поселок, один из многочисленных поселков,
которые растут, как грибы, и в Сантьяго и в Вальпараисо
и поэтому называются «грибными».
Лос-кайампос — «грибные поселки» — это уже став-
шая системой форма захвата земли теми, у кого нет ни
своей земли, ни крыши над головой, ни средств для при-
обретения того и другого. Те, кто годами ютятся где при-
дется, ночуют целыми семьями, с детишками и стариками,
под открытым небом, под мостами в Сантьяго или в пор-
товых закоулках Вальпараисо, доведенные до отчаяния,
которое придает решимости, собираются большой группой
и вступают в единоборство с существующим порядком ве-
щей. Они присматривают какой-нибудь пустырь, какой-
нибудь брошенный участок,— таких много там, где земля
застраивается чаще всего беспланово и беспорядочно,— и
однажды ночью являются туда и захватывают эту землю.
Захват заключается в том, чтобы в течение ночи выстро-
ить на пустующей земле любое подобие жилья и вселить-
ся в него до рассвета, чтобы утром в новом поселении уже
шла жизнь: топились очаги, варилась еда, сушилось белье,
чтобы в пыли уже играли детишки и на солнышке грелись
старики,— о, бедные приметы человеческого существова-
ния! Для того чтобы это осуществить, решающей ночью
на пустырь приходит целая армия. Сотням тех, кто наме-
рен здесь поселиться, приходят на помощь тысячи дру-
зей, тысячи рабочих рук, для того чтобы успеть подвезти
«стройматериалы» (это выражение весьма условно, дома
строят из чего попало: из обрезков железа, из фаперы, из
деревянных ящиков, а ипогда даже из картона), успеть
до зарп осуществить строительство, и в случае непредви-
денного столкновения с полицией — для отпора. Впрочем,
52


последнее почти исключено: полиция смотрит па подоб-
ные инциденты сквозь пальцы — в конце концов это пе ее
земля,—и У>к никак не заинтересована в схватке с сила-
ми, численно во много превосходящими ее.
Конфликт начинается утром, когда обнаруживается
новый поселок. Тут уже полиция выполняет как ритуал
псе, что ей положено. Но действия ее, к общему удоволь-
ствию, ограничены рамками давно принятого закона:
нельзя выбросить из этих почти бутафорских лачуг живых
людей, детей и стариков, и спор неизбежно переходит в
высшие сферы, в судебные инстанции. Полиция умывает
руки: пусть уж теперь беспокоятся сами владельцы за
свои пустыри, пусть нанимают дорогих адвокатов, пусть
дают взятки,— одним словом, раскошеливаются; посмот-
рим, что у ппх из этого получится.
У ппх ничего не получится, сколько бы они ни стара-
лись. Ничего пе получится, ибо, помимо судебных инстан-
ций, адвокатов и прокуроров, денег и связей, есть на их
пути еще один противник, обладающий поистине огромной
силой, его нельзя подкупить и нельзя обойти, и он с каж-
дым днем становится все сильнее, и сильнее.
Дальше события развиваются по следующему сцена-
рию: одновременно с возмущенными владельцами, кото-
рые кидаются в суды и во все прочие инстанции с требо-
ванием согнать с их пустыря наглых захватчиков, эти
несчастные, получившие наконец какое-то жилье, входят
в правительство с просьбой утвердить за ними права на
захваченную землю. Можете быть спокойны, они делают
ото достаточно квалифицированно, убедительно и красно-
речиво,— в рядах тех, кто всемерно поддерживает их,
немало превосходных адвокатов, и обращения составлены
строго по форме. И вот тут-то, когда эти просьбы поступа-
ют в правительство и оно должно принять решение, вот
тут-то и вступает в игру тот великий фактор — могучий
противник и могучий союзник, о котором говорилось вы-
ше. Имя ему — общественное мнение.
Надо отдать должное прогрессивным силам Чили —
общественное мнение страны формпруется и организуется
ими; опо пх великий соратник в каждом большом деле, в
повседневной борьбе за улучшение жизни народа. Начи-
нается активная кампания в прогрессивной печати, широ-
кие выступления в разных формах и с разных трибун.
ï'округ обсуждаемого вопроса создается такая папряжеп-
11 «€ьч, даже накаленная атмосфера, что правительству
53


становится ясно: тут не обойтись пи полумерами, пи ком-
промиссами, любое неполноценное решение неизбежно
обернется против него. А правительство — это ведь тоже
люди, большинство из них вовсе не заинтересованы в том,
чтобы перестать быть правительством. Они достаточно
опытны, чтобы знать: ничто на земле не вечно, впереди —
не за горами! — новые выборы, и иные из них надеются
остаться депутатами, а другие из депутатов стать сенато-
рами... А общественное мнение — ведь это прежде всего
тысячи избирателей, тысячи голосов. Вот и поди попробуй
его игнорировать. И захват узаконивается, и застроенный
за ночь пустырь становится собственностью тех, кто его
застроил, а они уже к тому времени, пока вопрос рассмат-
ривался, успели, насколько это было в их силах, благо-
устроиться. Теперь им не так страшна наступающая зима.
Мы поглядели несколько «грпбпых» поселков разпого
типа, а в одном месте видели даже просто небольшой сруб,
вот так выстроенный на чужой земле, правда, в довольно
трудном для жизни месте — на крутой горе. Тяжба еще
идет, но хозяйство уже существует, бродят куры и утки,
собаки и кошки.
Дорога по берегу океана тянется очень далеко,— собст-
венно, она идет вдоль всей страны, и мы долго ехали но
ней, мимо поселков, деревушек и городков главным обра-
зом курортного типа. Ах, какое это побережье! Своеобра-
зие дикое, неповторимое, нигде и ничем не испорченное
цивилизацией. Оно скалистое, и это не просто скалы —
время, и ветры, и волны превратили их в свои скрижали,
исписали их своей клинописью, исчертили своей мудреной
графикой, хитрой живописью. Какой-то естественный ку-
бизм, супрематизм, самопроизвольный и невольный фор-
мализм. Кое-где рельеф местности с толком и со вкусом
используется — в скалы органично встроены дома из та-
кого же дикого камня. Это красиво. Кое-где плоские скалы
превращены в пьедесталы для скульптуры. На одной
такой скале лицом к океану поставлено каменное извая-
ние Христа, очепь впечатляющее в этом поразительном
пейзаже.
На дороге нам часто встречались торговцы со страипым
товаром — огромными мотками каких-то темно-коричне-
вых ремней. Что это? Сыр? Колбаса? Какое-то растение?
Да, это морские водоросли, которые используют в пищу.
Алпспя Саморано покупает моток. Дети неохотно их едят,
но мать настаивает — эти водоросли очень полезны.
54


Я не была в Скандинавии дальше Финляндии, по мпе
кажется, что чилийское побережье по своей конфигурации
ближе всего к норвежским шхерам. Во всяком случае,
никакого специфически южного колорита в нем нет. Кое-
где дорога шла над пляжами, заполненными купальщика-
ми; кое-где пляжи возвышались над дорогой — высокие,
иногда почти отвесные песчаные косогоры, на которых
живописпо располагались купальщики. Их было мпого в
этот воскресный день, жаркий день чилийского лета в ка-
нун Нового года.
Если ехать вдоль побережья дальше, к югу от Вальпа-
раисо, пейзаж, очевидно, будет становиться все грандиоз-
нее и значительнее. Магелланов пролив... Огненная Зем-
ля... Какая это захватывающая дух история — плавание
Магеллана в поисках пролива! История железной воли,
железного духа, который в конце концов словно бы рас-
сек материк этим мрачным проливом, мечтой Магеллана.
Победа железной решимости победить, любой ценой по-
бедить, несравненная победа! И после всех испытаний,
всех ужасов странствия — нелепая гибель от отравленной
стрелы дикаря, уже на обратном пути домой, в Испанию...
Бедный Магеллан! Но человечество и история всё узнают,
узпают истину, потому что один корабль из армады в
копце концов дойдет до родных берегов и на этом единст-
венном корабле вернется в Испанию белокурый матрос,
генуэзец по имени Пигафетта, никому не ведомый летопи-
сец Магелланова плавания. Кто мог думать, что в темном
трюме в духоте тропических ночей и в полярпуго стужу
он все и всегда, день за днем, неуклонно записывает? Он
пишет о твоем мужестве, о тех, кто геройски погиб, и о
тех, кто предал в трудном пути. О белокурые юноши, без-
вестные летописцы своего времени, его величия и пораже-
ний, его славы и позора, какое счастье, что вы существуете
на свете!
Доехать бы до Огненной Земли или хотя бы до Пупта-
Аренас — портового города на северном берегу Магелла-
нова пролива.
В первые же дни в Сантьяго мы познакомились с вы-
соким и могучим человеком с лицом огромного ребенка,
несмотря на обрамляющую это лицо типичпо морскую
бороду. Франсиско Колоане — писатель этих трудных кра-
ен. Уроженец острова Чилоэ, он вырос в Пунта-Аренас и
с детства начал плавать,— его часто брал с собой в плава-
ния отец, капитан. А с семнадцати лет он пастух па;
55


Огненной Земле, матрос па китобойпых судах, охотник за
тюленями, узнает лицом к лицу жизнь этих суровых мест,
судьбы и характеры ее отважных людей. Они становятся
героями его книг, его простых и скупых рассказов, за ко-
торые его нередко называют «чилийским Джеком Лондо-
ном». Людям ведь проще отыскивать аналогии, чем при-
Еыкнуть к новому явлению. Имя Франсп^ко Колоане
имеет полное право на то, чтобы звучать независимо от
других имен: его талант столь же неповторим и своеобра-
зен, сколь своеобразен колорит тех мест, о которых он пи-
шет.
Через год я встречу его в Москве, и он подарит мне
книгу, только что вышедшую на русском языке. Она так
просто и называется «Огненная Земля». Книга такая
достоверная, что мне покажется, будто я все-таки побыва-
ла па Огненной Земле и на мысе Горн, и такая увлека-
тельная, что мне еще больше захочется в самом деле там
побывать.
Под вечер нас, наконец, повезли в Вальпараисо. Мы
выехали в сумерки, в городе зажигались огни; их было
больше, чем обычно, и они были разнообразнее — ведь был
канун Нового года. Улицы, площади, скверы были иллю-
минованы к празднику, на площадях горели огромные
елки в гирляндах из разноцветных лампочек, делая еще
живописнее волшебный город, таинственный город, город
из старого, полувековой давности, журнала «Мир приклю-
чений», портовый город, где на узких крутых улочках со-
вершается немало драк, убийств и других драматических
событий. По внешнему рисунку, как я уже говорила, он
похож на Владивосток: так же лепится жизпь по отвес-
ным склонам. Вальпараисо расположен на холмах, их бо-
лее сорока, и каждый имеет свое название — иногда серь-
езное, иногда шутливое: Пирамида, Петушок, Забавы...
Мы поднялись на один из таких холмов на фуникуле-
ре — это здесь едва ли не важпейший вид городского
транспорта — и глядели сверху на панораму города и пор-
та. Грандиозное зрелище для людей, подъехавших на
машине и поднявшихся на фуникулере па несколько
минут, а каково тут жить всегда? Трудно тут жить всегда,
отвечали мне мои спутники: врач, достаточно близко
знающий эту страшную жизнь, и писатель, политический
деятель, партийный работник, депутат парламента от
Вальпараисо. Но гораздо более взволнованный ответ я
получила спустя несколько месяцев дома, в Москве. На
56


очередном кинофестивале я глядела фильм «Вальпараи-
со», снятый Йорисом Ивенсом в то же время, как мы
находились в Чили. Это произведение искусства, полное
настоящего драматизма, отвечающее на тот же вопрос,—
думаю, что на самый главный вопрос любого искусства:
как тут живут люди? И это произведение — еще одно под-
тверждение бесспорной истины о том, что человечность —
свойство не жанра, а художника. Для того чтобы быть
глубоко человечным, совсем не обязательно писать мело-
драму и брать объектом своего писания какой-нибудь
душещипательный материал. Можно на материале хрони-
ки, на документально-видовом материале создать произве-
дение поразительной человечности. Таков «Вальпараисо»
Ивенса.
Оказывается, на холмы не проведен водопровод, и тут
проблема каждая капля воды. И художник, режиссер, по-
становщик заставляют вас до глубины души почувство-
вать это, понять, как трудно живут эти люди, как трудно
им дается каждая чисто вымытая ребячья мордочка, каж-
дая чисто выстиранпая девичья блузка. Какая огромная
победа человеческого духа — эти сияющие радостью жиз-
ни глаза, сверкающие в улыбке зубы...
Хочется пожить в этом городе, походить но нему пеш-
ком хотя бы день, хотя бы несколько часов. Мы упросили
наших добрых хозяев разрешить нам переехать завтра из
Винья-дель-Мар в Вальпараисо, в гостиницу.
На другое утро, гуляя по городу Винья-дель-Мар, за-
ходим на вокзал, пытаемся купить билеты на поезд
в Сантьяго на завтра, по никаких билетов нет. Очень
много народу приехало встречать Новый год к океану, и
завтра все должны вернуться. Они чем-то приятны, такие
маленькие житейские трудности,— как похоже живут
люди!
С нами гуляет Алисия, жена Саморано, опа провела
тревожную ночь — захворала девятилетняя дочка, Ла
Химена, что-то, видимо, съела, животик болел, рвота, тем-
пература... Сегодня, слава богу, ей с утра получше.
Все эти человеческие подробности и мелочи создают
вокруг атмосферу будничности и обыкновенности, словно
амортизируя, притормаживая силу чуда, которе с нами
происходит: этот яркий день — 31 декабря — на берегу
Тихого океана, где-то близ вод, в которых плавал Магел-
лан. И мы, со свойственной людям способностью осваи-
ваться со всем самым невероятным, охотно идем на это —
57


так легче и проще. Но чудо все-таки оказывается сильней.
После рынка, вокзала и подробностей о животике Ла Хи-
мены мы узнаем, что именно здесь, в Тихом океане, если
плыть по прямой, то неподалеку от Вальпараисо находит-
ся остров Робинзона Крузо. Тот самый остров того самого
Робинзона Крузо... У меня перехватывает дыхание каким-
то сладко тревожпым, словно из детства прихлынувшим
ветром, и я долго не могу опомниться и спросить все, что
хочется спросить.
Это один из островов архипелага Хуан-Фернапдес.
Архипелаг был открыт в 1574 году. До той поры морепла-
вателям было известно странное явление: путь из Вальпа-
раисо в Перу занимал один месяц, в то время как путь из
Перу в Вальпараисо продолжался три месяца. Дело было
в том, что обратно приходилось идти против течепия Гум-
больдта. Но в те поры это было еще неизвестно и счита-
лось колдовством и волей злого духа. Капитан по имени
Хуан Фернандес решил попытаться вырваться из-под вла-
сти злых духов. Возвращаясь из Перу в Вальпараисо, он
спустился южней и пришел через месяц, открыв по пути
этот архипелаг. Инквизиция возбудила против него дело,
считая, что он продал душу дьяволу, за что тот ему и по-
мог. Капитану удалось доказать истину — иногда ее уда-
валось доказать даже инквизиции — благодаря этому
открытому им по пути архипелагу, состоящему из трех
островов. С тех пор он называется его именем. Вот на один
из этих трех островов и был высажен с корабля капитаном
не угодивший ему матрос-англичанин Александр Сель-
кирк. Никто не предполагал, что его пребывание па остро-
ве затянется. Это был остров, лежащий на пути мпогих
кораблей. Однако волею судеб он только через четыре года
был замечен, снят с острова и возвращен на родину. Там
и разыскал его Даниэль Дефо, заинтересовавшийся его
судьбой, о которой сообщали газеты. Он нашел его в пор-
товом лондонском кабачке где-то в районе доков — каба-
чок этот до сих пор показывают туристам — и провел с
ним целую ночь, а может быть, и не одну. В течение этой
беседы Александр Селькирк, будущий Робинзон Крузо,
очень растерявшийся, опустившийся и спившийся,—Ан-
глия встретила его довольно равнодушно,— неоднократно
восклицал в приступе тоски:
— О мой остров!
Я долго не могу опомниться и вернуться в свои чи-
лийские будни. О мой остров!
58


Отель «Прат» в самом центре города, па шумной тор-
говой улице: огромный мрачный дом, номера выходят в
каменный колодец двора, и сюда, очевидно, никогда не
проникает дневной свет. Но я не засиживаюсь в своем
номере и тотчас ухожу на улицу, брожу, смешиваясь с
толпой, стараясь побывать в этом городе, раствориться в
его суете, оживлении, жизни. Гаснет день. Смеркается.
Зажигает свои огни вечер, предпраздничный вечер, ново-
годний вечер...
В половине одиннадцатого мы поехали к Неруде. Ули-
ца шла круто в гору, и, когда мы вышли из такси, нам
пришлось еще подниматься вверх: к дому машина подъ-
ехать не может, он стоит совсем высоко, над каким-то
театром, совсем вальпараисский дом, лепящийся по круто-
му склону. Открыв дверь, мы очутились на узкой крутой
лесенке в полном мраке. Прежде всего мы наткнулись на
мрачных мужчин, при свете свечи что-то починявших.
Оказывается, они меняли пробки,— они вдруг так не ко
времени перегорели, погрузив дом в полный мрак. Караб-
каемся вверх почти ощупью. Через несколько витков лест-
ницы натыкаемся на знакомых рыжих собак — Ю-Фу и
Панду, которые пас добродушно приветствуют. Собаки
;>топ породы — китайские лайки — чрезвычайно терпимы
к людям, но могут разорвать в клочья другую собаку. Вы-
кают и люди подобной породы во взаимоотношениях с
собаками и людьми.
Еще несколько мгновений карабкаемся во мраке, и
лопая приятная встреча — коротконогая Мария с множе-
ством приветственных слов: как же, мы старые знакомые;
кроме того, мы забыли на Исла-Негра свои «трахее де
баньо», то есть купальные костюмы, и добрая Мария их
нам привезла. Спасибо, Мария! «Трахее де баньо» здесь
очень дороги, особенно в купальный сезон. Еще один кру-
той подъем — и нас встречает Матильда, рыжая, в крас-
ном платье, очень красивая, с горящей свечой в руке. Она
хватает нас за руки и тащит вверх по лестнице, и наконец
уча па крыше. Крыша сегодня — главный приемный зал
'> ггом узком высоком доме. По-моему, в нем не меньше
четырех этажей и па каждом этаже не более одной комна-
ты. Еще одип нерудовский дом. Я пока пе могла в нем раз-
глядеть ничего, кроме конфигурации, но и она уже доста-
точно выразительна и характерна. Итак, мы па крыше!
Здесь уже много народу; пас с обычным радостным
оживлением встречает Пабло. Обняв за плечи, ведет к
50


разным людям знакомиться, показывает все вокруг, весь
повогодний Вальпараисо, с гордостью, как свое хозяйство.
Наша крыша словно надо всем городом, над океаном, над
портом, где стоят ярко иллюминованные корабли, готовые
к новогоднему салюту. И весь город пылает, вспыхивает
гирляндами, ракетами, бенгальскими огнями. Мы тоже
запускаем бумажный фонарь с зажженной свечой и сле-
дим за ним и радуемся тому, что он взлетает высоко и све-
ча не гаснет, а горит, словно новая звезда, только что
вспыхнувшая в глубоком черном небе. На склоне горы,
высоко над нами и городом, взвиваются костры — там по-
своему отмечают приближение новогодней полночи. Город
словно охвачен пламенем, и кто-то говорит о том, что но-
вогодпей почыо тут неизбежно бывают пожары. Только
теперь, после фильма Ивенса, я в полной мере представ-
ляю, как это страшно на крутых склонах, где пет воды и
куда не подъехать пожарным машипам.
Народ на крыше все прибывает; люди ведут себя, как
обычно, па здешних сборищах, крайне независимо и не-
принужденно. Их никто пе организует, не собирает, не
занимает и не угощает. Тут же, па крыше, стоит стол с
напитками, каждый может пить, что ему угодно и сколько
угодно. Среди гостей много наших знакомцев. Рубен Асо-
кар приехал па такси из Сантьяго,— его все забыли и
бросили, и он мчался вдогонку.
Эва Фишер, жена Ивенса,— одпа. Ивенс снимает в
порту и придет позднее, после съемок. Она в свою очередь
знакомит меня с разными молодыми женщинами,— все
опи, разумеется, «поэтиссы», что по-испански значит по-
этессы. Поэтисс в Чили очень много,— что ни женщина,
то поэтисса,— или меня только с ними и знакомят? Одна
из пих, совсем молодая, рассказывает о том, как она год
прожила со своим отцом, врачом, на острове Пасхи. Ост-
ров Пасхи — полинезийцы, древние скульптуры, Аку-
Аку — это тоже Чили. Попасть туда трудно, пароход хо-
дит раз в год. Американцы пробовали создать там военную
базу, но это оказалось невозможным из-за характера
острова, трудного для авиации. Об острове Пасхи вспом-
нили потому, что среди гостей есть трое островитян:
женщина — она плясунья, ее зовут «королева острова
Пасхи» — и двое юношей с гитарой. Опи все время
пляшут под гитару свои полинезийские языческие
пляски, впрочем мало чем отличающиеся от рок-н-ролла
и твиста.
СО


У Пабло в руках картонный рупор. Он время от време-
ни отдает в него разные веселые приказы. За несколько
минут до двенадцати он приказывает кораблям дать залп
в честь советских друзей.
Ровно в полночь корабли в порту вспыхивают новыми
огнями и дают оглушительный новогодний залп. Под этот
залп все обнимаются и целуются, и мы тоже, и с нами то-
же. Никакого общего стола, никаких тостов и чоканий.
Это плохо или хорошо? Пусть будет не так, как всегда.
Пусть будет иначе. Пусть будет по-другому. Все помню и
всех помню, и думаю о близких, и хочу, чтобы для всех
этот год, так невероятно начавшийся для меня, был новым
и добрым. Если это возможно. С Новым годом!
На крыше становится прохладно, почти холодно, и, как
пи жаль уходить, приходится спуститься вниз, в комнаты.
В первой же на верхнем этаже накрыт стол, все пьют и
едят сколько угодно, но никто никого не рассаживает и
не угощает, и поэтому хозяйка не устает, не напрягается,
отдыхая и веселясь вместе с гостями.
Гости у Пабло разные: наряду с дипломатами, полити-
ческими деятелями, писателями — владелец лавочки, что
напротив, с женой и детьми. Пабло представляет его как
своего друга. Они, однако, уже уходят, прощаются, изви-
няясь, объясняя, что им придется рано открывать лавочку.
Какой-то красивый поэт из Уругвая. Скоро после двенад-
цати приходит Ивенс; его шумно приветствуют, и он, про-
бираясь сквозь толпу, со всеми целуется.
Бразильский культатташе, поэт Тиего де Мола со
странным сооружением на голове — в центре сооружения
дамская туфелька на высоком тонком каблуке — органи-
зует нечто вроде самодеятельного концерта, дирижирует,
заставляет всех петь; потом запевает соло Матильда — она
когда-то была певицей; потом Рубеп Асокар с пестрым
платком на шее, с красной гвоздикой в руке декламирует
какую-то поэму,— видимо, это тот же помер, который оп
исполнял в присутствии Фиделя Кастро. Декламирует оп
с чувством, и мне нравится слушать испанские стихи, нра-
вятся их твердые, отчетливые ритмы. Как из них, однако,
ухитрился произрасти нынешний свободный стих?
И непрерывно поют и пляшут полинезийцы. Юноши
совсем молоды; они двоюродпые братья. На материк они
попали в связи с военной службой, сейчас оба рабочие.
Рикардо очень хорош собой. Оп играет на гитаре самозаб-
венно и упоенно. Рафаэль старше; он очень похож па ка-
61


меипые скульптуры — такие же грубо вырубленные, свое-
образно выразительные черты лица. Он удивительно пля-
шет, весь пляшет, каждой частью тела, каждой клеткой.
«Королева острова Пасхи» — их тетка. Она немолода и,
вероятно, талантлива и несчастлива. Еще на крыше в пол-
ночь она горько зарыдала, и бразилец все спрашивал у нее:
— О чем плачешь, глупая королева?
Пляски Рафаэля так зажигательны, что невольно увле-
кают за собой и других; его партнерши сменяют друг
дружку. Вслед за поэтиссой, жившей на его родине, в круг
входит Эва Фишер, полька, и пляшет совсем на свой, осо-
бенный лад, с какой-то славянской то ли усталостью, то
ли ленцой. И когда Рафаэль исступленно пляшет со своей
теткой, его вдруг, неожиданно для всех, отстраняет хозяип
дома. Пабло Неруда выходит плясать, грузный, немолодой,
с больпой ногой, и пляшет так, словно бы ничего этого пет
и не было,— грузное, большое древнее божество, еще одно
чудо этой полной чудес страны. И все его большое тело и
большое загадочное лицо отдается во власть этим родным
ему многозвучным океанским ритмам свободной дикарской
пляски. И все от души рукоплещут ему в его доме. Сей-
час, когда горит свет, я могу даже в хаосе этой ночи раз-
глядеть еще один его удивительный дом, еще один дом
жизни этого человека, снова полный чудес, сокровищ и
редкостей, снова свободный, аристичный, словно не со-
зданный, а создавшийся сам собой. Деревянные скульпту-
ры, огромная лошадь в странном аллюре... Потом мне рас-
сказывали Арагоны, что Пабло однажды увез из Парижа
деревянную лошадь с карусели, и я вспомнила, что виде-
ла ее,— она продолжала скакать той новогодней ночью.
Я пе помню, прощались ли мы, уходя,— это было под
утро,— но если прощались, то не думая о том, что уже до
отъезда своего не увидим больше Пабло. Это не приходило
да ум,— мы были еще здесь, в его стране, с ним. Нам еще
не хотелось прощаться надолго или навсегда. И мы не про-
стились с вами, слышите, друг?
Выйдя из дома и спустившись на улицу, по которой
надо было еще долго и круто спускаться к центру города,
мы словно сошли с волшебной горы на обыкновенную зем-
лю. Редкие группки людей возвращались домой с празд-
ника. «Feliz ano nuevo!» («Счастливого нового года!») —
слышалось тут и там. И вдруг нас с грохотом догнал и
остановился обыкновенный городской автобус, пыхтелка
и дребезжалка, и мы радостно вскочили в него и очутились
С2


среди усталых и довольных людей. Они тоже встречали
Новый год где-нибудь у друзей или у родных, где-то
там, наверху, на холмах, и вот возвращаются домой. А мо-
жет быть, кто-нибудь из них ехал уже с работы или на ра-
боту? Бывают еще во всем мире работы, не прекращающие-
ся даже новогодней ночью. Им-то, этим людям, пассажирам
автобуса, мне с особенным чувством хотелось сказать;
«Feliz ano nuevo, мои дорогие!»
НОВЫЙ ГОД НАЧАЛСЯ
На закате во вторник 1 января нового, 1963 года мы вы-
ехали из Вальпараисо назад в Сантьяго.
Позади был огромный свободный летний день,— мы
провели его на большом городском пляже, прощаясь с Ти-
хим океаном, которого мы, очевидно, уже не увидим.
11 вот мы оставляем отель «Прат» и Вальпараисо, и вот в
обратпом направлении начинает разматываться та же
плавная горная дорога, которую мы проделали не далее,
как позавчерашним утром. Неужели это было только треть-
его дня?
Дорога на этот раз кажется еще лучше, закат, предве-
черний свет, сумерки. На крутых витках дороги становится
видна движущаяся вслед за нами цепочка огней — мно-
жество машин возвращается с побережья в столицу. Кон-
чился новогодний праздник, начинаются новогодние буд-
ни.
На другое утро мне удается побродить одной по городу.
Будничный Саптьяго совсем не похож на тот праздничный
город, в который мы приехали. Даже торговые ряды и пас-
сажи стали куда тише и спокойнее, словно река, перепол-
ненная весенними водами, клокочущая и беснующаяся,
затопляющая все вокруг, наконец успокоилась и вошла i*
своп обычные берега. Объявлено множество «ликвндасье-
нов» — дешевых распродаж залежавшихся товаров.
Город живет сосредоточенной деловой жизнью. Очень-
высокий курс доллара — об этом нам сказал с утра хозяин
гостиницы дон Хосе,— и час от часу курс все подымается,
что неуловимо сказывается на всей деловой и торговой
жизни города множеством прихотливых движений финан-
совой и коммерческой его сущности. Я это ощущаю, но не
понимаю — не моего ума дело. Знаю только, что, когда мы
приехали, один доллар стоил два эскудо и четыреста песо*
63


Сейчас доллар стоит уже на двести песо больше. Вскоре
после нашего отъезда курс повысился до трех эскудо. Это
» означает автоматическое повышение цен и соответственное
снижение зарплаты, пенсий.
Торговые улицы, отдаляясь от центра, меняют свой,
суматошный облик, становятся покойнее, одухотвореннее
и в конце концов упираются в зеленый холм Санта-Лючия.
В этой более спокойной части города много книжных ма-
газинов, ярких, привлекательных витрин, перед которыми
приятно задержаться.
Мы побывали однажды в Саптьяго в коммунистической
книжной лавке, и хозяин ее показал нам советские книги
на испанском языке. Это все больше наши издания: не-
сколько книг Шолохова, Горький, Фурманов, Федин, Фа-
деев, Борис Полевой, неизвестный мне писатель Егоров,
М. Ильин, который здесь популярнее других. Издания не-
богаты и непривлекательны и ни в какое сравнение не
идут с роскошными томами североамериканских и западно-
европейских новинок. Я уже не говорю об испанских клас-
сиках и о ярких, похожих на игрушки или на конфеты,
комиксах и бестселлерах. На этом мы тоже теряем и
затрудняем себе возможность контакта с людьми, сближе-
ния с ними.
Сегодня друзья прислали мне несколько относительно
свежих номеров советских газет. Я, кажется, целую веч-
ность не видела советских газет. Они сильно отличаются
от здешних, многочисленных, толстых, многостраничных.
Всем отличаются — и форматом, и объемом, и внешним
видом, не говоря уже о содержании. Здесь газет много, и
они такие толстые, что трудно понять, чем их набивают
издатели. В отеле «Крийон» я каждое утро слышала ха-
рактерный шелест — это под дверь номера подползал све-
жий выпуск газеты «Эль Меркурио»,—цена его потом
включалась в стоимость номера. Не знаю, кто больше на
этом наживался — хозяин отеля или хозяин газеты.
Многие чилийские газеты обычно открываются огром-
ными сенсационными шапками и фотографиями: «Муж
убил жену и двух ее возлюбленных!», «Женщина убила
инженера!». Все это обыкновенно иллюстрируется весьма
обстоятельно и живописно. Иногда приходится ограничи-
ваться более скромными сообщениями: «Девять человек
отравились сосисками» или что-нибудь в этом роде. Одна-
жды я прочитала огромными буквами набрапиое сообще-
ние о том, что американцы нашли вирус рака. Когда я
64


взволнованно заговорила об этом с первыми же посетивши-
ми нас друзьями, они остались безучастны и в ответ на
мое недоумение объяснили мне, что такие сообщения по-
являются время от времени в газетах и не означают реши-
тельно ничего, кроме того, что сегодня нет никаких сен-
сационных событий. Даже сосисками никто не отравился.
Сегодня мы обедаем у поэтессы Делии Домингес. Она
должна была уехать к себе на юг, в Осорно, по задержа-
лась, чтобы повидать нас. Делия живет в центре Сантьяго,
в прекрасном огромном доме, в большой, удобной квартире.
К обеду собралось женское общество, уже знакомое нам:
Адриана-хирург, другая Адриана, работающая на телеви-
дении, и писательница Марта Хара. Это хорошая писа-
тельница-новеллистка, скромная и усталая женщина. Она
рассказывает о полном беззаконии в области авторского
права. За книгу своих рассказов, которой была присуждена
премия, она получила от издательства две тысячи песо, то
есть два эскудо, то есть меньше одного доллара. Издатель
уверял ее, что книга не распродается, но она ее найти в
продаже не могла. Ее друзья утверждали, что издатель
выпустил по меньшей мере три издания, но до ее сведения
он этого не доводил и ни копейки ей не заплатил. Но ведь
это, очевидно, можно было бы доказать? Не следовало ли ей
обратиться в суд? Разумеется, следовало, но судебный про-
цесс стоил бы много денег и все равно выиграл бы изда-
тель, который не стеснен в средствах, нанял бы хорошего
адвоката и не остановился бы перед расходами. Марта Ха-
ра говорит, что будет участвовать в телевизионной беседе с
нами — беседа назначена на восьмое,— и мы уславлива-
емся о том, чтобы поговорить на эту тему. Может быть,
удастся помочь ей.
Когда состоялась телевизионная передача, Марта Хара
в пей пе участвовала. Может быть, это было случайностью,
никак не связанной с нашим разговором, но факт остается
фактом: нам не удалось осуществить свою попытку помочь
Марте Хара и заодно, может быть, и другим чилийским
писателям, беспомощным и не защищенным твердым за-
коном об авторском праве.
Много говорим о войне, о ее постоянном присутствии
в жизни нашего общества. Женщины слушают напряжен-
но, каждой клеткой, каждой долей своего сознания. Когда
я говорю о том, что они должны быть счастливы, что не
воевали, мне резко и взволнованно возражает Адриана-
хирург:
G5


— Что за счастье быть самым забытым уголком земли?!
Разве они ощущают это? Разве земные центры не пере-
двигаются вместе с человеком? «В моем сердце прошла ве-
ликая мировая трещина...» — писал Генрих Гейне. А меня
в детстве, помнится, очень удивляло, что разные знамена-
тельные события происходили, оказывается, не в нашем
городе. Он мне казался центром мира. За окном гремит
город Сантьяго, гремит так, будто он и есть центр мира, и,
наверное, люди, чья жизнь проходит тут, могут считать
самыми забытыми уголками земли все, что далеко отсюда.
Или это не так? Как же тогда? Как вообще ощущает себя
в мире гражданин такой страны, как Чили, к примеру?
Как вообще ощущает себя гражданин, полноценный и
активный человек, не великой и не огромной державы?
Нам это трудно, может быть, даже невозможно понять —
мы всю свою жизнь находимся в центре мира и обществен-
ного внимания.
Иногда мы в своих ощущениях такого рода доходим до
абсурда. Один чилийский писатель, гость Москвы, расска-
зывал мне о том, как девушка, гид «Интуриста», спросила
у него: «Как вы можете жить в такой маленькой стране,
как Чили?» «И что же вы ей ответили?» — спросила я от
смущения тоже довольно глупо. «В этом диалоге важнее
вопрос, чем ответ»,— сказал мой собеседник.
А один советский писатель, посетив Халлдора Лакснес-
са, вдохновенного певца маленькой и своеобразной Ислан-
дии, в его доме, стоящем в скалах, не нашел ничего лучше,
чем спросить: «Как вы можете жить среди такой, мрачной
и убогой прпроды?»
В гостинице нас ждали двое — редактор газеты «Эль-
Сигло» Хосе Мигель Варас и поэт Никанор Парра. О нем
мы уже были немало наслышаны. Этот человек внешне
ничем, собственно, пе примечательный, но как-то странно
и сразу заинтересовывающий и притягивающий, может
быть талантом или его собственным интересом к нам, ко-
торый почти физически ощутим.
Да, именно так. В этом человеке, наверное, любое охва-
тившее его чувство достигает такого напряжения, такой
концентрации, что становится почти физической силой,
которая невольно передается и вам. Так было на этот раз
с его интересом к нам, первым советским людям в его жиз-
ни. Человек, очевидно, острого ума и мгновенных реакций,
он поразительно умеет спрашивать и слушать ответы па
свой вопрос, что и вас ко многому обязывает. Вы чувствуе-
66


те, что должны быть ответственны за каждое свое слово, и
это чрезвычайно помогает, заставляет собраться и сосредо-
точиться.
Ииканору Парре случалось читать в американской
печати о наших молодых поэтах. Верно ли сравнение их
с так называемыми «сердитыми молодыми людьми»? Отве-
чаю, что в некоторой мере это сравнение допустимо, но
нуждается, однако, в серьезных поправках: «сердитые мо-
лодые люди» современной английской литературы сердиты
на все на свете; именно в неприятии реально существую-
щей действительности и заключается весь пафос их суще-
ствования. Наших молодых поэтов, и не только молодых,
многое отличает от английских «сердитых» — гнев их вы-
зывает все идущее вразрез с тем, что они любят.
— А что они любят?
То, что любим мы все: жизнь, родину, людей, правду,
советский строй; как и все, они хотят, чтобы жизнь была
как можно полнее и ярче, чтобы люди были сильнее и кра-
сивее новой душевной красотой свободных людей свобод-
ного мира. Ненавидят все, что мешает, что тянет назад, и
па это обрушивают свой гнев, пафос своей поэзии.
Он слушает и как-то странно притихает. Соглашается
или нет? Или просто задумывается?
Парра говорит об осознанной необходимости сделать
поэзию политическим разговором по существу, сохранив
истинно поэтическую форму, о задаче перехода от «я» к
«мы». Что я думаю по поводу его соображений? Думаю,
что они устремлены в главном направлении, очевидно
общем для истинной, большой, гражданской, всечеловече-
ской поэзии. Некоторые вставшие перед ним задачи реше-
ны уже нашей советской поэзией. Это естественно, так
же как естественно то, что они неизбежно, рано или поздно,
встают перед каждым серьезным современным поэтом.
Парра преподаватель теоретической механики в уни-
верситете Сантьяго. Ну что ж, это многое объясняет в
строе его мышления.
— Да, да,— охотно соглашается оп.— Я больше думаю
головой, чем сердцем.
Вот это-то, пожалуй, и не так,— думаю я про себя, по
вслух не высказываю. Я уже смутно чувствую, но еще не
могу выразить то, о чем я написала выше: эмоциональпую
концентрацию этого человека. Я отчетливо ощутила это
позже и очень скоро — мы и виделись-то с ним только на
протяжении двух дней,— когда прочла его стихи в ацглий-
67


ском переводе, и совсем уже убедилась в этом, когда нача-
ла их переводить на русский. Каждое его стихотворение
так же напряжено до предела, как он сам, такой же сгу-
сток чувства — горечи, душевной боли, иронии, страсти,
возмущения, восторга,— как и он сам.
Никанор Парра приглашает нас на завтра к себе обе-
дать. Он живет в пригороде, в предгорьях Кордильер. Там
хорошо, очень хорошо, куда лучше, чем в Сантьяго. Он
приедет за нами завтра в час дня. Они с Варасом прощают-
ся и уходят, хотя им, по-моему, не хочется прощаться и
уходить. И мпе пе хочется, чтобы они уходили. Куда они
идут? Что они будут делать? Как они живут?
Я столько раз слышала имя Парры, в наших разгово-
рах о поэзии так часто звучали его строки, его мысли о
поэзии, высказанные в его стихотворном «Манифесте», что
мне, естественно, было интересно встретиться с ним и по-
бывать в его доме.
Он построил дом в предместье, которое называется кра-
сивым именем Ла Рейна — по-испански это значит коро-
лева. Дом стоит на небольшом плато, на склоне, поросшем
лесом и довольно круто спускающемся к дороге. Похоже
на крымские местечки где-то по верхней дороге из Ялты
в Алупку или в Симеиз. Сам по себе дом более чем скро-
мен,—- вероятно, щитовой и стандартный, нечто вроде на-
ших финских домиков, невысокие тесноватые комнаты,
обставленные с почти спартанской простотой — никаких
изысков, только самое необходимое. Много книг, много
интересных картин, написанных сестрой хозяина дома,
Виолеттой Парра. Она известная исполнительница чилий-
ских народных песен и вот, оказывается, еще и своеобраз-
ная художница.
Видимо, этот дом много значит в судьбе его хозяина.
Видимо, он любит его и гордится им. Может быть, он обре-
тает тут хотя бы относительный душевный покой. Может
быть, он еще только надеется обрести его тут и пачать
жить так, чтобы это больше устраивало его самого, больше
удовлетворяло, чем до сих пор. Дай ему бог, чтобы это
получилось!
Среди книг несколько антологий мировой современной
поэзии, куда включены стихи Никанора Парры; из совет-
ских поэтов — Маяковский, Пастернак, Заболоцкий... От-
рывок из Олеши...
Парра вдруг резко спрашивает:
— Вы живете в Москве?
68


— В Москве.
— А что вы там делаете?
— Ну как что делаю? Живу, работаю.
— Где вы работаете?
— Дома, пишу...
— И нигде не служите?
— Нигде не служу.
Крайнее изумление; по-моему, у него даже вырывается
нечто вроде испанских ругательств.
— И вам удается заработать на жизнь?
— Разумеется. Но я работаю много и не только стихи
пишу, но и много перевожу, иногда пишу статьи...
— Сколько статей вы должны написать в месяц для
того, чтобы прожить?
— Я их пишу только тогда, когда хочу что-то сказать,
когда у меня есть в этом душевная потребность.
Он спрашивает так же в упор, как вчера, и так же
слушает мои ответы как нечто бесконечно важное для не-
го и почти потрясен смыслом этих ответов.
Он подарил мне несколько своих книг и один сборни-
чек, переведенный па английский язык, выпущенный в
Сан-Франциско. Одна из паиболее известпых его книг на-
зывается «Poemas у antipoemas»; американцы перевели и
издали тринадцать вещей из этой книги, без всяких коле-
баний назвав свой сборник «Antipoems». По какому приз-
паку они их отбирали, трудно понять,— автор не указыва-
ет, что он считает «поэмами», а что «антипоэмами», и в
этом есть глубокий внутренний полемический смысл. «Поэ-
мы и аптипоэмы» — я уверена, что в данном случае «и»
является не разделительным, а соединительным союзом.
Каждая вещь в сути своей — стихи и антистихи, и тут
есть над чем задуматься. Но американцы задумываться
не стали,— зачем и о чем, когда это так эффектно и завле-
кательно звучит. «Antipoems»—то есть «Антистихи». Это
все мне стало ясно позднее, когда мне удалось прочитать
сперва английский сборник, а потом, с помощью друзей,
и в подлиннике то, что пишет Никанор Парра.
Чилийская поэзия богата славными именами и своеоб-
разными голосами; глубоко национальная и «чилийская»,
она, однако, являясь поэзией испанского языка, смыкает-
ся с испанской поэзией, богата ее глубокими и великолеп-
ными традициями. В этих великих традициях ее огромная
сила, но традиции иногда становятся традиционностью, ко-
торая сковывает, и для того, чтобы нарушить ее, нужна
G9


еще немалая сила. Парра попробовал, дерзнул в своих
«Poemas у antipocmas», и это произвело на любителей
поэзии ошеломляющее впечатление. Оказывается, можно
говорить стихами и делать поэзией самые простые жиз-
ненные переживания и впечатления, можно говорить о
них просто, даже грубо, быть безжалостным ко всему па
свете и прежде всего к самому себе, можно уйти от всякой
метафизики, избегать и высмеивать всяческие поэтические
красивости, и в этом заключена огромная, глубоко впечат-
ляющая сила воздействия.
Никанору Парра сорок восемь лет, он поэт, которого
знают и переводят и в других странах, а всего-то у него
вышло пять книг. А у меня двадцать или около того. Поч-
ти неловко это произносить — очень уж нескромно звучит.
По ведь это естественно: наша страна огромна, и у нас
так много читателей... Я, кажется, почти оправдываюсь.
И странное ощущение — словно все это когда-то уже со
мной было. Где? Когда? И внезапно отчетливая и яркая
вспышка памяти.
Как-то одна редакция поручила мне связаться с Нико-
лаем Заболоцким и взять у него стихи для опубликования.
И силу роковых обстоятельств, затянувшихся, пожалуй,
слишком падолго, его в ту пору почти пе печатали, зара-
батывал оп на жизнь своими прекрасными переводами,
редко-редко публикуя одпо-два стихотворения, за которы-
ми, однако, всегда ощущалась потрясающая сила. Следо-
вало положить этому конец, показать людям, что у нас
есть Заболоцкий и что ои за величина.
Я позвонила Николаю Алексеевичу — он был нездо-
ров — п попросила разрешения приехать к нему.
Ныла поздняя осень, холодный и угрюмый день. Забо-
лоцкий жил на Беговой улице, в первом этаже небольшого
дома, и мне почему-то с невероятной отчетливостью запом-
нился облетевший куст в крошечном палисаднике за окном,
у которого мы сидели. Оп был облеплен воробьями, этот
куст,— Заболоцкие их кормили pi привадили.
Николай Алексеевич был, как всегда, очень сдержан и
немногословен. Ои ни на что пе сетовал, ни на кого не оби-
жался, пе возлагал особых надежд и па наше желапие
напечатать его побольше и позначительней. Почему-то по-
ложил па стол три небольших книжки. Это было все, что
у него вышло к тому времепи, за всю его жизнь. Я взяла
в руки эти три тонких сборничка и, наверное, покраснела,
потому что помню, как меня бросило в жар. Я представила
70


себе те монбланы книг, которые могли бы воздвигнуть пе-
редо мною некоторые другие поэты... Я была в этот миг
почти рада, что у меня вышло куда меньше кпиг, чем у
иных моих ровесников... Но тоже, однако, гораздо больше,
чем три сборничка... В горле у меня стоял комок стыда,
досады, почти физической боли от этой жестокой неспра-
ведливости.
Неопубликованные стихи Заболоцкого были отлично
перепечатаны на отличной бумаге, сшиты вместе и переп-
летепы, словно конторская книга. Он листал ее, выбирал
стихи и показывал мне. Я чувствовала, что он очень скован,
выбирает не самое главное, не самое дорогое. И меня не
покидало чувство, хорошо знакомое грибникам: с этого ме-
ста нельзя уходить, нипочем нельзя уходить,— здесь пах-
пет грибами, пахнет белыми... Я попросила разрешения
самой полистать тетрадь. И вот тогда-то я нашла «Журав-
лей», «Скворца», «Некрасивую девочку», «Прохожего».
Г)Ольшипство из этих стихотворений в скором времени
было напечатано, и Заболоцкий предстал перед читателя-
ми в своей истинной сущности и огромности. И его начали
широко печатать журналы, и книгу его Гослитиздат вклю-
чил в план и выпустил довольно скоро. И это сразу же из-
менило общий уровень поэзии, повысило требования к ней,
просто зачеркнуло некоторые имена... Меня никогда не
покидает ощущение стыда перед большим поэтом, чья
судьба сложилась так горько и несправедливо. Я рада, что
хоть в последние годы его судьба резко изменилась к луч-
шему. Иные достойные не дожили до этого. Но подумать
только — едва как-то выровнялась судьба поэта, едва в ней
все стало относительно нормально, как начались болезни,
и горести, и потрясения совсем уж другого, житейского,
душевного характера... Бедные люди, как они умеют от-
равлять жизнь друг другу и самим себе! «Да простит тебя
бог, можжевеловый куст!»...
Был и напряженный момент в общем разговоре. Его
вызвал один из гостей, острый и умный человек, очевидно
близкий друг Парры, очень высоко оценивающий его как
поэта, видимо с несколько ревнивым чувством относящий-
ся к тем настроениям, которыми охвачен сейчас поэт, к
изменениям, совершающимся в нем и в его отношении
к своему делу, к своему участию в жизни, к целому ряду
повых явлений и обстоятельств, привлекающих сейчас его
впимание и интерес. Очевидно, этого человека чем-то разд-
ражает и выражение «социалистической реализм» — Пар-
71


pa несколько раз его употребил. В какой-то момент друг
его не сдержался и позволил себе высказаться слегка кри-
тически-пренебрежительно по поводу того, так ли уж ве-
рен курс на этот самый социалистический реализм, что это
тоже не есть панацея, и что он, Парра, дескать, говорит о
своем стремлении прийти к социалистическому реализму
так настойчиво потому, что хочет поехать в Советский
Союз и старается произвести на пас соответствующее впе-
чатление... Реакция Парры была мгновенна, как всегда, по
реагировал он на самое главное, абсолютно игнорируя лич-
ный упрек — грубый, несправедливый, неприятный. Это
было мелко и не стоило затраты сил, и суть была пе в том.
— А куда мне идти? — почти кричал Никанор Пар-
ра.— С кем мне быть? Если это пе выход, то, зпачит, вы-
хода вообще нет. В этом ты хочешь меня убедить?
И спова позднее, читая его стихи, я поняла в полной
мере, какой это был крик души, какая за ним стояла боль,
какой долгий спор с жпзнью, с ее бессмыслицей и обре-
ченностью. Этим спором перенасыщены трудные и горь-
кие стихи поэта. И какая была в этом крике, в этом вопро-
се к самому себе сила надежды, желание надеяться,
устремление к выходу из долгого и мрачного заточепия,
в котором пребывал дух этого талантливого человека...
Сесар Годой предается своим московским воспомина-
ниям: операция, больница, санаторий... разумеется, в ве-
селом, в обычном его шутливом тоне.
— Когда это было?
— В пятьдесят первом. Двенадцать лет тому назад.
И снова Парра впивается в меня вопросом:
— А вы где были в это время?
— Я? В Москве...
Но это еще не ответ — в памяти возникает время с мно-
жеством подробностей и ассоциаций. Он это чувствует, его
виимапие не ослабевает; он не спрашивает словами, спра-
шивает всем своим существом, напряженным, как тетива
лука, и я понимаю, чего он ждет. Он хочет знать, о чем я
вспоминаю и о чем я думаю в связи с этим незначитель-
ным, па первый взгляд, вопросом.
— Это было трудное время, сложное время...
Он молчит, ни на миг не отвлекаясь и не выпуская ме-
ня из власти своего внимания, своего интереса. Молчит,
думает, старается понять. И, наконец, как разрядка этого
напряжения:
— Нуэстро професоре Сталин?
72


Наш учитель Сталин? Как ответить па этот вопрос?
Как объяснить ему, что все неизмеримо сложнее? Он мол-
чит и не настаивает на ответе. Значит ли это, что оп и сам
многое понимает?
Я при первом же удобном повороте разговора разру-
шаю его крепость — желание впушить окружающим, что
он больше думает головой, чем сердцем. Знаем мы эту по-
зицию! Она иногда здорово выручает. Иногда, когда осо-
бенно горит и болит сердце. Знаем! Самим доводилось.
— Я разоблачен,—- довольно быстро сдается хозяин
дома.
Мне очень хочется познакомить его с нашими астроно-
мами и их очень хочется еще разок повидать. Мы услав-
ливаемся, что после сегодняшней конференции в универ-
ситете поедем в обсерваторию Серра-Калан. Скорее бы она
кончилась, эта конференция! Я, разумеется, волнуюсь и
нервничаю. Товарищи успокаивают меня:
— О чем бы вы ни говорили, все будет для нас инте-
ресно, потому что мы ничего о вас не знаем.
В переполненном зале университета приятно было на-
ходить взглядом знакомые лица. Абрахам Уррутиа,
школьный учитель, отец нашей частой спутпицы Праксе-
дес... Художница Делия дель Карриль. Поэт Урисар...
И даже вдруг Алисия Саморано из Вальпараисо. На кого
же покинута маленькая Ла Химепа? А в первом ряду си-
дит старик со старомодной седой эспаньолкой. Какое у не-
го интересное и значительное лицо. Кто это?
И вот пока я буду рассказывать чилийцам о советской
литературе, что приходится делать очень популярпо и в
общих чертах, ибо они решительно ничего о пей не знают,
в это время позвольте мне рассказать вам о том, кто он та-
кой, этот заинтересовавший меня старик с эспаньолкой,
который сидит в первом ряду и слушает меня удивительно
заинтересованно и сосредоточенно.
Оп слушал так потому, что понимал русский язык и не
зависел от перевода. Это был профессор Липшуц, Але-
хапдро Липшуц, Александр Аронович Липшуц, о котором
мне говорили еще в Москве. Не так давно он побывал в
Москве, на онкологическом конгрессе, как онколог с миро-
вым именем. Однако онкология только одна из сторон его
многообразной деятельности в области физиологии, антро-
пологии и социальных наук. Александр Липшуц уроженец
Латвии, учился оп в Геттингеие, работал с крупнейшими
немецкими учеными и возглавлял кафедру физиологии
73


университета в Дерите (ныпче город Тарту в Эстонии).
В 1926 году он был приглашен в Чили для основания ка-
федры физиологии в университетском городе Коисепсьоп.
Так начался американский этан его научной жизни. Он
организовал Ипститут физиологии в Консепсьоне, образо-
вал Общество биологии, издающее свой бюллетень, и через
несколько лет по приезде в Чили принял чилийское под-
данство, став «чилийцем по желанию, по сердцу, по собст-
венному решению)), как сказал один сенатор, приветствуя
доктора Липшуца на торжественном заседании в сенате
Сантьяго, посвященном восьмидесятилетию этого большо-
го ученого.
«28 августа 1963 года профессору Липшуцу исполни-
лось восемьдесят лет жизни и абсолютной духовной молодо-
сти». Так выразился другой оратор, приветствовавший про-
фессора Липшуца на сессии университета, посвященной
его чествованию.
Социальные науки были, по его собственным словам,
первой любовью молодого ученого. В Чили он вернулся к
шш, занимаясь туземными и расовыми проблемами, по-
святив им ряд работ и книг и курс лекций об индейцах
Огненной Земли, где профессор Липшуц дает исключи-
тельно ясное социально-экономическое объяснение расиз-
ма. В статье «Туземное движение и культурная американ-
ская перестройка» Липшуц с глубоким волнением, с пол-
ным пониманием американских проблем говорит и думает
о будущем индейцев в Америке. Он верит в это будущее
и научно и социально обосновывает эту веру.
Большой успех имела книга профессора Липшуца «По-
чему мы умираем?». Но всю свою последующую жизнь
профессор Липшуц посвятил тому, чтобы объяснить, по-
чему и зачем мы живем, чтобы показать, как надо и как
стоит жить. Жизнь его — образец вдохновенного труда,
вечного труда, труда, неизбежно заслуживающего благо-
дарность людей, которым он посвящен. Чествование Лип-
шуца в день его восьмидесятилетия — яркое свидетельст-
во этого.
«В пашей стране, где очень многие считают для себя
возможным быть революционерами смолоду, становясь
буржуа к сорока годам, особенно поражает зрелище того,
как человек к своим восьмидесяти годам сохраняет вер-
ность своему молодому мировоззрению»,— сказал сенатор
Луис Корвалан, генеральный секретарь Компартии Чи-
ли, открывший сессию сената восторженной речью в честь
74


юбиляра, которого большипство присутствующих именует
мудрецом.
Последняя работа профессора Липшуца — книга «Ра-
совая проблема в завоевании Америки и смешение рас».
Он считает ее своим завещанием и так формулирует свою
главную идею: «Я хочу, чтобы мы все были непобедимы.
Все люди».
Я была от души рада пожать руку этому человеку.
И так приятно было сказать ему несколько слов по-русски
и передать поклоны из Москвы, где у него много друзей и
ость даже родпя. И он тоже помог мне своими добрыми
словами, которые так важны после всякого публичного
выступления. Я старалась рассказать о главном, быть как
можно живее и доходчивее. Удалось ли это мне? Это веч-
ное щемящее чувство недовольства собой, когда все уже
сказано и ничего нельзя изменить или исправить!
Долгая толкотня сперва в помещении, йотом на улице;
люди не хотят расходиться, что-то связало, собрало их вме-
сте. Долго и бестолково прощаемся, и наконец, как было
условлено, я уезжаю с Паррой к астрономам. С нами еще
несколько человек — всем им интересны советские ученые
и их дом-обсерватория.
Долгий путь, уже однажды проделанный: Пропидепсня,
Аиокипдо, Лос-Коидес... потом холм Серра-Калан. Я уста-
ла, и мне сейчас очень хочется побыть с людьми, особенно
со своими,— одной остаться было бы трудно. Только бы за-
стать астрономов, Зверева... И вот мы у цели. Но ворота,
ведущие на территорию обсерватории, оказываются запер-
тыми. Нас ведь не ждут, и сейчас, вероятно, уже часов де-
сять. Что делать? Неужели возвращаться пи с чем? Это не-
возможно!
Обыкновенные ворота, железные, довольно высокие и
кое-где оплетенные проволокой... Ничего пе поделаешь.
Я заявляю, что перелезу через ворота, и, не раздумывая,
приступаю к осуществлению своего дерзкого замысла. M но
сопутствует длинноногий Энрико Бельо, генеральный сек-
ретарь Союза писателей. По-моему, Никанор Парра опять
тихо ругается по моему адресу. Ну и черт с ним, я хочу к
советским астрономам. Мы с Энрико Бельо благополучно
перелезаем через ворота, я даже получаю его одобрение:
«Una poetissa atletica!»
Идем по дороге в гору —- это пе близко, пе меньше ки-
лометра,— добираемся до дома, где живут «астрономос
русое». В глубине дома неяркий свет,— видимо, они уже
75


если не снят, то собираются спать. Стучимся в дверь, и нам
отворяет ее Митрофап Степанович Зверев, очень домаш-
ний, в халате. Он ужаспо рад, он зажигает все лампы, он
вытаскивает откуда-то сверху — наверное, из постелей —
своих молодых друзей. Эта пара, муж и жена, и молодой
астроном, которого я раньше не знала, отправляются отмы-
кать ворота и принимать гостей. Бедина нет, он на наблю-
дении. Я замечаю новости: добрую половину гостиной за-
нял рояль, его не было, когда я была здесь впервые, а ко-
гда мы познакомились па ужине у Хуаны Флорес, было
много толков о том, что Митрофап Степанович хочет взять
напрокат рояль — скучно без музыки. Стало быть, сказа-
но — сделано!
А потом был чудесный вечер. Зверев играл нам ранне-
то Скрябина, чилийцы пили остатки московской водки, а
я — «колемоно», что означает «обезьяний хвост». Это
местный напиток, который мне до сих пор не случалось по-
пробовать,— странная смесь кофе с водкой и бог знает с
чем еще. Астрономам подарили его на Новый год. Потом
мы все вместе пили крепкий грузинский чай и ходили
смотреть, как Владимир Сидорович Бедин и чилиец Карае-
мо ведут наблюдения. И снова глядели на созвездия южно-
го неба и на второе, перевернутое, небо у наших ног —- на
ночной Сантьяго.
Прощаемся с астрономами уже поздней ночью. Вероят-
но, совсем прощаемся. Завтра утром мы уезжаем на юг,
вернемся, очевидно, на один день. Вряд ли удастся встре-
титься еще раз. Будьте счастливы, дорогие друзья! Я буду
часто вспоминать о вас. Или нет: я не буду забывать о вас,
не смогу забыть.
Оказывается, и с Паррой надо уже прощаться пасо-
ъсем: он через два дня уезжает принимать экзамены в
Вальдивию и не вернется до нашего отъезда. Но он меч-
тает о поездке в Москву и ждет приглашения. Ну что ж, до
встречи в Москве. Хорошо бы!
И она состоялась, эта встреча. В октябре 1963 года
Happa приехал в Москву как гость Союза писателей и про-
вел у нас больше пяти месяцев. Мы много общались с ним,
много работали вместе, мпого ходили и ездили. Я много
узпала об этом человеке и о жизни его. При всем своем
интересе к его поэтической позиции я почувствовала искус-
ственность и временность некоторых его творческих уста-
новок, которые, по-моему, непременно будут им побежде-
ны и отброшены. Я попяла, сколь различны пути развития
76


чилийской поэзии и русской поэзии и как нелепо и ни к
чему все время сравнивать их, хотя от этого трудно удер-
жаться.
Неизмеримо ясней и материальней, чем из множества
прочитанных книг, я поняла и почувствовала, что это зна-
чит — талантливая личность, родившаяся, выросшая и
сформировавшаяся в условиях маленького и глубоко зави-
симого капиталистического государства. Впрочем, в ма-
леньких и зависимых государствах, так же как и в огром-
ных и независимых, люди бывают разные.
Я узнала, как нескладно и нерадостно сложилась лич-
ная жизнь этого яркого и нелегкого человека, и, может
быть, даже в некоторой степени поняла, почему она так
сложилась. Но уж об этом стоило бы писать в романе, а не
в этих записках.
Парра считает себя истым чилийцем, по когда я пыта-
лась узнать у него, что, собственно, значит — быть истым
чилийцем, он затруднился с прямым ответом и рассказал
мне вместо этого, как ответил один писатель на вопрос о
том, что такое роман: «Роман — это книга, на которой на-
писано «роман». Ну что ж!
поездка на юг
Четвертого января нового, 1963 года ранним утром мы
выехали на юг. Так как на утренний автобус не удалось
достать билеты, а на поезд — вчера вечером — мы в связи
с нашей конференцией не успевали, нас везет в своей ма-
шине молодая женщина по имени Мария. Машина не вели-
ка и не могуча — разновидность очень популярного здесь
«фольксвагена»; что же до водителя, то Мария только три
месяца как научилась водить машину и весьма нетверда в
этом искусстве. Поэтому сопровождающий нас молодой
писатель Армандо Касиголи наблюдает за дорогой и дает
руководящие указания. Мария им покорно подчиняется,
и все идет благополучно.
Долго выезжаем из Сантьяго. Улица Сан-Диего никак
не кончается, и только меняет название. Став Гран-Авени-
дой, она тянется еще километров пятнадцать. Наконец мы
все-таки вырываемся из города.
Едем равниной, слева и справа вдалеке возникают го-
ры, но никаких особенно красот и эффектов покуда нет —«
обыкновенная земля, еще одна ее дорога.
77


Через пять часов езды благополучно прибываем в го-
род Талька и заезжаем в дом родственников Армандо Ка-
сиголи. Хозяин дома снова, разумеется, врач, жена его,
еще молодая женщина, хоть и мать четверых взрослых де-
тей, общественная деятельница, работает, как она нам до-
верительно сообщает, в партии, выдвинута кандидатом в
депутаты муниципалитета.
Завтра в семье большое торжество: выдают замуж доч-
ку, молодую девушку, мою соседку за обедом. Она окончи-
ла курсы английского языка, жених ее — студент-архи-
тектор, учится в Сантьяго. Девушка очень мила, охотно
рассказывает мне о городе и его жизпи. Талька — сельско-
хозяйственный районный центр, город внешне малоинте-
ресный. Свадьбы в смысле церковном у них не будет, заре-
гистрируются в мэрии. Подвенечного платья у нее нет, так,
новое платьице. Жить будут отдельно, своим домом. Ее
старшая сестра уже замужем, а младшие братья учатся —
один студепт-медик, второй еще школьник. Сестра очень
сокрушается, что братья ленивы, —- в ней уже просыпается
будущая учительница английского языка.
После обеда привезшая нас Мария прощается с на-
ми — ей падо возвращаться в Сантьяго. Дальше мы поедем
автобусом. Самые жаркие часы дня мы благоразумно про-
вели в прохладпом доме доктора, отдохнули и набрались
сил и выехали в конце дня, часов в пять, когда жара, по
всем законам, уже скоро должна была кончиться.
Ах, какая это была поездка! Автобус удобный, боль-
шой, падежный. Пассажиров много, несколько больших
чилийских семей с огромным количеством детей. Дети ве-
ли себя спокойно, только очень много пили «рефреско» —
прохладительные напитки, которые сменный шофер в бе-
лой куртке разносит и откупоривает для желающих. Дети,
как все дети во всем мире,— желающие. Сидишь высоко и
видишь все вокруг. Дорога ослепительно красива, никако-
го сравнения с ее первой, утренней, частью. Леса густые
и разнообразные, очепь много могучих хвойных деревьев,
зеленые речки, удивительные долины, целые озера цве-
тов — лиловых и розовых, высоких и огромных. Все краски
усилены закатом — я больше всего люблю дороги на зака-
те. Я сидела одна, ни с кем не разговаривала, абсолютно
растворялась в окружающем меня мире и была почти сча-
стлива.
Жаль было, когда стемпело и дороги не стало видно.
Но и во мраке было заметно, что природа становилась все
78


значительнее, леса — все могучее, все плотнее обступали
дорогу. Переезжали большую реку. Даже во мраке все бы-
ло прекрасно и волнующе.
В Консепсьоп приехали в одиннадцатом часу. Сверх
всяких ожиданий, нас встречают многолюдно — рукопожа-
тия, поцелуи, восторженные взгляды.
— Вы первые живые советские люди, которых я вижу
в жизни,— говорит с придыханием какой-то юноша, идя с
нами рядом.
Среди встречающих несколько пожилых людей; нам их
представляют: это — учепый, это — известный писатель,
серьезные, солидные люди. А мы с дороги, растерянные,
никак не ожидавшие, что в столь позднее время кто-ни-
будь может знать о нашем приезде, ждать нас ночью на
остановке автобуса...
Нас забирает в свою машину пожилой и решительный
professore, то есть попросту учитель, и везет к себе
на квартиру. Там мы и переночуем. Наших возражений
он не слушает, да у нас и сил на пих нет. Вкусный ужин
и славные люди — жена, тоже учительница, и милая
толстушка дочка, студентка-микробиолог. Люди ждали
пас, готовились, им хочется пообщаться с нами и, пре-
возмогая дорожную усталость, мы долго и ояшвленно
беседуем.
Под утро мне снился страшный сон, будто мы на обрат-
ном пути из Чили почему-то не сходим с самолета в Бра-
зилии, как нам это положено но маршруту пашей коман-
дировки. Мы и сами — во сие — не можем ни попять, ни
объяснить, ночему это так случилось, но это уже непопра-
вимо, и мучительно жаль, и обидно... Я была так рада про-
снуться в квартире учителя Маркоса Рамиреса в городо
Консепьсон и испытала истинное блаженство, когда поня-
ла, что все это мне только снилось и что Бразилия еще впе-
реди.
Маркое Рамирес повез нас по городу. Нас сопровождает
молодая женщина, одна из встречавших нас вчера. Ее зо-
вут Вероника, она актриса, драматург, преподавательни-
ца драматического искусства — у них тут есть такой само-
деятельный театрик. У нее несколько эксцентрический
вид — светлые волосы распущены по плечам, на шее ви-
сит огромный языческий амулет,— но в общении она при-
ятна, естественна и интересна.
Едва выйдя из дома, мы встречаем Хулио Эскамеса, то-
го молодого художника, с которым познакомил нас Неруда,
79


когда мы обедали у него в Саптьяго, и он немедленно тоже
отправляется с нами, показывать нам город.
Славный город, покойпый, зеленый, невысокий; даже
деловой и торговый центр с неизбежными большими зда-
ниями не нарушает это впечатление. Зеленый район уни-
верситета, расположенного в парке.
Крытый рынок в центре города. Здесь уже гораздо ощу-
тимее близость индейцев — их много в рыночной толпе,
они продают национальную керамику из черной чилиан-
ской глины, изделия из коры копиуэ. Чилийцы очень лю-
бят растение копиуэ. Его цветы — огромные алые коло-
кольчики —- эмблема Чили.
Потом мы едем на лагуну, переезжаем большую судо-
ходную реку Био-Био, по ее имени называется и про-
винция.
Стельмах, выехавший на юг на два дня раньше нас с
Колчиной, уехал накануне вечером в Темуко. Вероника
рассказывает, что вчера он целый день провел па шахте в
Лоте, вечером, после всех встреч в рыбачьем поселке, улу-
чил минуту поудить рыбу и был взволнован тем, что никак
не может вытащить удочку, считая, что поймал очень
большую рыбу, в то время как он всего только зацепил и
порвал рыбачью сеть. Но ему не стали этого объяснять, не
хотели его огорчать.
Очень просто, как о чем-то будничном и неизбежном,
рассказывает Вероника о землетрясениях и моретрясениях,
время от времени вторгающихся в их жизнь. Эту жизнь,
однако, снова восстанавливают, отстраивают, продолжают
и не уходят с родных мест.
— Мы всегда живем, зная, что в любой момент можем
погибнуть, но мы верим в жизнь и стараемся сделать всё,
чтобы она была лучше.
Что-то в этом есть пронзительно трогательное: собствен-
но говоря, ничем пе отличающееся от жизни всего прочего
человечества во всем мире,— ему пеызбежно и ежеминут-
но что-нибудь грозит, если не землетрясение и не моретря-
сение, то войны или другие стихийные бедствия. Я уж по
говорю о страшных болезнях. Меня, во всяком случае, зем-
летрясения сближают с чилийцами. Поначалу я чувствова-
ла, что чем-то мы отдалены друг от друга, что-то отсутст-
вует в их жизни бесконечно важное для того, чтобы нам
вполне понимать друг друга. Потом я догадалась, что ото
война, которую они никоим образом не пережили, в отли-
чие от большей части населения земного шара. Когда я
80


это поняла, мне стало легче с ними общаться, я стала гово-
рить с ними о войне и о ее значении в жизни нашего обще-
ства, где почти нет семьи, не пострадавшей от войны, и
5ни живо всё воспринимали и горячо откликались, в отли-
:ие от некоторых других невоевавших народов, изо всех
Сил отталкивавших войну от себя, защищающихся от нее
Слоем жира и пе желающих впускать ее в свою душу, в
свое сознание. Я имею в виду, к примеру, Швецию, но мо-
гу, однако, объяснить такую разницу отношения. От Чили
война была так далеко, что она почти не реальна, и чилий-
цы могут горячо и заинтересованно слушать о ней и пони-
мать людей, переживших ее. Самозащита Швеции по-че-
ловечески понятна: война была рядом, вокруг, шведы бы-
ли окружены ею, и она могла в любой момент вломиться в
их жизнь, в их дома. Они боятся ее неизмеримо больше,
чем далекое Чили, и это можно понять. А может быть, это
происходит еще и потому, что жизнь чилийца и без войны
лишена благополучия: помимо тяжкой извечной народной
дужды, в этой жизни всегда присутствует драматизм в
виде постоянной угрозы землетрясений, и как только
я поняла это, мне стало еще проще разговаривать и
общаться с этими людьми, они стали мне еще понятнее и
ближе.
Во время обеда приходили знакомиться с нами разные
люди, все сожалели о том, что мы так спешим, и мне уже
тоже не хотелось уезжать отсюда, но изменить это было
невозможно. Мы уезжаем после обеда, нас везет известный
хирург Хусто Ульоа с женой в собственном роскошном
«кадиллаке». Мы от души благодарим семью Рамиреса за
гостеприимство, прощаемся и уезжаем в Темуко. По пути
еще только одна остановка: художник Хулио Эскамес за-
возит нас в большую городскую аптеку, посмотреть его
стенную живопись. Посетить его ателье у нас, к сожале-
нию, уже нет возможности. Полотном художнику служили
три стены очень большого и светлого помещения, вся чет-
вертая стена — огромное окно. Сюжет его картины — исто-
рия медицины в Чили. Она начинается с того, что индиан-
ки собирают в лесах целебные травы, потом католические
монахи трут в ступках и готовят в своих кельях лекарства,
потом им на смену приходит современная медицина со
шприцем и микроскопом. Мне очень нравится ясность и
свет красок, подкупающая своим простодушием манера,
öa которой стоит большое мастерство и удивительная ду-
шевная ясность и чистота. Как жаль, что мы не смогли
81


посмотреть другие его работы! Как жаль уезжать из горо-
да Консепсьон! Как жаль, что мы должны спешить! Поче-
му мы должны спешить? Куда мы должны спешить? Ах,
это сожаление, сопутствующее мне всю жизнь!
Хусто Ульоа, наш искренний и убежденный друг, про-
вел несколько месяцев на практике в Москве, изучал по-
становку медицинского дела в наших крупнейших хирур-
гических институтах — имени Склифосовского и у Вишнев-
ского. Свои весьма восторженные впечатления он изложил
в книге, уже изданной в Чили,— он потом подарил ее Кол-
чиной. Но главное — он отправил сына изучать медицину
в Советский Союз. Дарио Ульоа учится на медицинском
факультете Университета дружбы народов; может быть,
будущим летом он приедет на каникулы домой, мать очень
соскучилась. Это что же, единственный сын? Нет, это млад-
ший, есть еще старший, но тот,— очевидно, это больной во-
прос в семье,— тот не захотел учиться, женился и зани-
мается сельским хозяйством. Мать говорит об этом неохот-
но и с горечью. Это хорошенькая, очевидно избалованная,
очень изнеженная и ухоженная женщина,— трудно пред-
ставить, что у нее взрослые дети. Впрочем, чилийки рано
выходят замуж и рано начинают рожать. Муж ее плотный,
крепкий, сильный человек; ему, пожалуй, нет еще пятиде-
сяти; наверное, отличный хирург, с талантливыми и силь-
дыми руками. Разумеется, я потом в Москве отыскала их
сына Дарио, он приходил ко мне; сейчас еще хрупкий
юноша, наверное, будет таким же крепышом, как отец.
Вообще все эти доктора и адвокаты на нашем пути —
наиболее состоятельный слой интеллигенции,— очевидно,
играют немалую роль и составляют главную опору прогрес-
сивных сил страны. Нам они оказались отличными
друзьями. Мы нроехали по Чили, передаваемые с рук на
руки,— всюду они есть, и всюду они были нам рады, и от
души помогали нам, и любили нас. Учителя живут труд-
нее — наш сегодняшний радушный хозяин Маркое Рами-
рее, к примеру. Оба работают, муж и жена, скромный дом,
достаток средний, и на старость ведь надо что-то отложить;
и как еще сложится судьба их премилой дочки?
Кока-колу мы уже пили в кабачке под скалой, теперь
хозяева предлагают выпить чаю — самое время. Мы оста-
навливаемся в живописном месте у шумного водопада, где
ловкий владелец догадался построить отель и ресторан. Все
вокруг колоритно и многообразно — рядом с могучей паль-
мой растет тоненькая березка. Однако в пути мы находим-
82


ся уже часа три, а никаким Темуко еще и не пахнет. Ну
qTo ж, поехали дальше!
По пути нам часто встречаются лесоразработки —
основная промышленность этих мест. Лес сплавляется по
речкам, зеленеющим в зарослях. Очень много ежевики
вдоль дорог.
Проехали перевал, спускаемся крутой дорогой, лю-
буемся самым высоким железнодорожным мостом в ми-
ре,— по нему, словно напоказ, специально для нас, над
пропастью проходит поезд.
Я вспомню его, этот поезд, вспомню через год, в зимней
Москве, когда буду переводить нерудовскую «Оду поездам
Юга»:
...И ползет, ползет, ползет псе выше,
на крутой высокий виадук,
словно поднимаясь по гитаре,
и ноет, достигнув равновесья,
синевы литейной мастерской.
Он свистит, вибрируя высоко,
этот поезд окончанья света,
он свистит, как будто бы прощаясь,
собираясь рухнуть, оторваться
в никуда, совсем, с земного шара,
с крайних круч,
с последних островов.
Поезд,
сотрясающийся поезд,
поезд в гору,
поезд на Фронтьеру!
Я с тобою,
я спешу в Ренайко,
поезд, поезд, подожди меня!
Дорога местами очень плохая: ремонт, объезд, пыли-
ща. Это замедляет темп нашего движения, а никаким Те-
муко все еще и не пахнет. Пахнет, наоборот, гарью — мы
проезжаем места, где часто бушуют грозные лесные пожа-
ры, видим еще дымящиеся участки леса.
Темнеет быстро, как обычно в горах, почти сразу насту-
пает почь. Все это начинает нас беспокоить, но водитель
машины спокоен п невозмутим, словно продолжая прият-
ную послеобедепную прогулку. Иногда он, пожалуй, начи-
нает вести себя несколько странно: там, где указатель
показывает влево или вправо, он почему-то едет прямо,
объясняя это тем, что дорога прямо будет лучше, а иногда
ничего не объясняя. Может быть, стоит уж вправду забес-
покоиться — что же все это значит и чем все это кончит-
83


ся? — но я, как всегда в дороге, нахожусь в блаженном
состоянии покоя, и наш водитель внушает мне глубокое
доверие. Я бы даже под нож к нему легла, так что же тут
беспокоиться по поводу Темуко!
И в самом деле, мы все-таки в конце концов приехали
в Темуко. Уже совсем поздно, народу на улицах мало, одни
только влюбленные парочки. Ничего не остается, кроме
того, чтобы, улучив минуту, когда они перестают цело-
ваться, спрашивать у них, как проехать по нужному,
адресу.
Наконец находим улицу и дом, доктор уходит, оставив
пас в машине, и долго не возвращается. Наверное, пас уже
не ждали и возникли непредвиденные сложности. Меня за-
ботит сейчас только одно: как бы нам исхитриться так, что-
бы остановиться в гостинице, а не в частном доме, никого
пе беспокоить в столь позднее время, никого не затруднять
хлопотами о нас, никому не говорить несчетные: «Muchas
gracias!» — «Большое спасибо!» — на это уже нет сил. Так
и получилось. Было уже слишком поздно для того, чтобы
вламываться в частные дома, и благодаря этому мы через
несколько минут обосновываемся в отличном номере пер-
воклассного отеля.
Под утро прошел сильный дождь. Было приятно слу-
шать сквозь сон его шум после душного Сантьяго. Было
даже чуточку страшно: а вдруг это только снится? Ни свет
ни заря, как мне показалось сквозь сон, а на самом деле
не раньше семи часов нас разбудил телефонный звонок на-
ших передовых частей. Они сейчас собираются уезжать
дальше на юг — здесь они за вчерашний день уже все
успели осмотреть — и вернутся, очевидно, поздно.
Перед отъездом они зашли к нам и привели двух това-
рищей — молодого адвоката Нельо и мапуче Висенте. Эти
товарищи свезут нас в индейские поселения.
Темуко — приятный город, со своим колоритом, кото-
рый начинается с погоды. Это юг, то есть для здешних
мест север, и здесь куда прохладнее. Город с утра, после
дождя, словно вымытый. Облачный, мягкий денек, напо-
минающий нашу Прибалтику, много уютных улочек, зеле-
ни, цветов. В городе издавна живет много немцев, и это
чувствуется в архитектуре коттеджей, в характере садиков
и двориков.
Когда мы, выехав из города, начали встречать па дороге
мапуче в национальных костюмах, хозяева машины про-
являли бурное оживление. Может быть, они делали это
84


ради пас, чтобы привлечь наше внимание, но в присутст-
вии Висеите что-то в этом меня смущало.
Висенте вполне цивилизованный человек, он свободно
говорит по-испански и немного по-английски. На нем хо-
роший костюм, и внешне он похож на чукчу или марийца.
Да простят меня специалисты — я, может быть, допу-
скаю сейчас грубейшую ошибку, но все-таки не могу умол-
чать об этом впечатлении, об этом сходстве. Есть немало
общего и в укладе жизни индейцев с укладом жизни не-
которых наших северных малых народностей. Если это не
вполне можно сказать об индейских племенах Южной
Америки, то уж насчет индейцев североамериканских это
безусловно так. На Дальнем Востоке, к примеру, живет
племя тазов, селящееся по течению реки Таз. Оно вело до
недавнего времени кочевой образ жизни, охотясь и рыбача,
трудно преодолевая нелегкие условия дальневосточной зи-
мы. Мне рассказывал о них Александр Фадеев — его книга
«Последний из удэге» в первоначальном замысле должна
была называться «Последний из тазов». Я вспомнила о
них недавно, читая книгу Джона Теннера «Тридцать лет
жизни среди индейцев». Индейские племена, среди кото-
рых вырос автор книги, жили точно так же.
Это интереснейшая книга, написанная сыном миссио-
нера, который был в десятилетнем возрасте похищен
индейцами, вырос у них и прожил с ними тридцать лет,
недавно впервые вышла у нас в стране целиком. Но в от-
рывках она печаталась на русском языке более ста лет то-
му назад, когда впервые была опубликована в Штатах.
И печатал эти отрывки со своими комментариями не кто
иной, как Пушкин у себя в «Современнике».
Пушкин! Из России его времени он ухитрялся видеть
весь мир, интересовался всем на свете, делая все интерес-
ное достоянием своей культуры, своего языка. Думаю, про-
живи он еще хотя бы лет двадцать пять — тридцать, и рус-
ская литература совершила бы за этот срок колоссальный
рывок вперед. И литература, и язык, и история... Ах уж эти
роковые двадцать пять — тридцать лет, их всегда не хва-
тает, когда речь идет о великих жизнях.
Висенте двадцать восемь лет. Он работает в партии и
живет в Темуко. Своей семьи у него еще нет, а отец с ма-
терью живут в одном из индейских поселений.
На выезде из города стоит бронзовая скульптура арау-
каиа, целящегося из лука. Это архитектурная деталь всех
городков юга Лили, как памятники Жанне д'Арк во всех
85


французских городках вокруг Орлеана. В некоторых го-
родках есть еще памятники Алонсо де Эрсилья, автору
знаменитой «Арауканы». Эту поэму с равным основанием
можно считать эпосом, воспевающим мощь испанских за-
воевателей,— таково было намерение поэта-воина,— и эпо-
сом, воспевающим мужество и непобедимость гордого и
независимого племени индейцев-арауканов,— так это
получилось, ибо чуткая душа поэта не смогла не воздать
должного восхищения отваге и благородству араукапов.
Арауканы — единственная индейская народность, ко-
торую испанцы так и не смогли полностью и до конца по-
корить. С арауканами они вынуждены были считаться и
уживаться. Мапуче — последнее арауканское племя, сохра-
нившееся в Чили, достаточно истощенное, обедневшее и
вымирающее, но все-таки оно существует и заставляет с
собой считаться. Индейская проблема в Чили — одна из
насущных и важнейших проблем, и демократические силы
страны занимаются ею повседневно и горячо. Собствепно,
при ближайшем рассмотрении индейская проблема мало
чем отличается от общей проблематики жизни парода Чи-
ли. Нужды индейцев и нужды чилийцев похожи, у них
одна нужда и одна беда — безземелье. Название племени
«мапуче» означает в переводе «люди земли», и вот эти-то
«люди земли», в сущности, гибнут оттого, что они почти
лишены земли, так же, как, впрочем, «люди земли» пе чи-
сто индейского происхождения, то есть все чилийские
крестьяне. Между прочим, Висепте, привезя нас в самое
отдаленное от Темуко индейское поселение, привел нас
почему-то в очень бедный дом, однако не индейский. Слу-
чайно ли, хотел ли он что-то подчеркнуть или это просто
для него не имеет уже особенного значения — в любом слу-
чае это характерно.
Земельная проблема, в частпости проблема ипдейского
владения землей,— одна из старейших и первейших про-
блем в экономике колониальных владений Испании, остав-
ленная ею в наследство и завоевавшей независимость Ла-
тинской Америке. Это проблема, стоящая всегда и не ре-
шенная до сих пор. С самого начала испанского владычест-
ва, существо которого заключалось именно в захвате зе-
мель, принадлежавших ипдейцам, королевское законода-
тельство пыталось оградить права индейцев на землю — па
их собственную землю. Вряд ли кому-нибудь придет в го-
лову рассматривать это стремление как акт некоего прояв-
ления гуманизма — за ним стояла жгучая боязнь роета
86


крупного землевладения, ведущего к неограниченной вла-
сти конкистадоров в американских колониях, неизбежно
ослабляющего позиции королевского правительства в Ла-
тинской Америке. Во все времена находились люди, рато-
вавшие за права индейцев и пытавшиеся эти права убе-
речь и защитить, подобно Бартоломе де Лас Касас
(1511 год), который приобрел в истории имя «защитника
индейцев». Такие фигуры встречались в разных общест-
венных сферах этих нескольких веков, но тем не менее воз
и ныне там, и проблема, решаемая в разных аспектах во
все века и на всех этажах общественной жизни, никогда
не была решена радикально, а все половинчатые решения
в лучшем случае только на время создавали видимость
облегчения. Да и создавали ли?
В наши дни бедные «люди земли», доведенные до
отчаяния, снова начали борьбу за землю, на этот раз изы-
скав для своей борьбы вполне конкретные формы. Прежде
всего мапуче доказали свое законное право на определен-
ные земельные пространства. Им пришлось доказывать
свое право — им, родившимся на этой земле еще задолго
до того, как о ней узнала Испания. Но что уж забираться
в глубины истории — сегодня любой школьник знает, что
за рекой Био-Био, к югу, начинаются древние арауканские
владения, которые испанцам никогда так и не удалось за-
хватить. Эти земли за знаменитой и доныне существую-
щей как термин «фронтьерой» (границей) были присоеди-
нены к Чилийской Республике только в конце девятнадца-
того века, когда обе стороны, выдохшиеся после несколь-
ких веков кровопролитной борьбы, нашли все-таки путь к
«мирному сосуществованию». Однако это древнее право
потребовало новых доказательств. И такие доказательства,
разумеется, без труда нашлись. Мапуче разрыли старые
кладбища, расположенные на их земле, и доказали по ха-
рактеру захоронений, что кладбища эти индейские. Дело в
том, что, когда умирает мапуче, считается, что он возвра-
щается в Аргентину, откуда некогда пришло его племя, и
что живые должны помочь ему вернуться туда. Поэтому
умершего мапуче обычно хоронят вместе с конем и со
всем скарбом, необходимым для того, чтобы совершить
столь нелегкое путешествие. Подтвердив таким образом
свое исконное право хотя бы па часть этих земель, мапуче
захватили их и обратились в правительство с просьбой за-
крепить землю за ними. Ну, а дальше все развивалось уже
по известной нам на примере «грибных поселков» схеме.
87


В дело вступили все те же живые и вездесущие обществен-
ные силы, которые уже ни в чем и нигде и никому не
удается игнорировать. Они подняли голос по всей стране,
в прогрессивной печати и во всех возможных обществен-
ных учреждениях, вызвали к жизни общественное мнение
самых широких слоев населения. И правительство оказа-
лось вынужденным поддержать просьбу мапуче, горячо
подхваченную всей страной.
Наши чилийские друзья очень гордятся и дорожат этой
победой, и их можно понять. По правде говоря, и мне она
показалась чем-то чрезвычайно значительным и лучезар-
ным, пока я слышала о ней издали, и я готова была возве-
сти ее в разряд одного из знаменательнейших завоеваний
демократических сил Чили, пока я не увидела воочию, что
такое жизнь мапуче и после одержанной победы.
Индейские поселения называются «comuna» — это сло-
во означает вовсе не коммуну, а всего только общину. Лю-
ди живут отдельно и далеко друг от друга,—деревень в
нашем смысле слова у мапуче вообще нет. В понятие
«comuna» вкладывается то, что люди, принадлежащие к
данному поселению, в некоторых случаях общими силами
помогают тому, кто в этом нуждается: построить дом, ска-
жем, или похоронить кого-нибудь из близких. И ничего
больше. Среди мапуче тоже есть более богатые и более
бедные. Мы были в доме (индейский дом называется «ру-
ка» — это нечто среднее между шалашом и юртой, сплетена
ной из толстой и темной соломы, обмазанной глиной), где
живет одинокая пожилая женщина с дочкой семнадцати
лет и внучкой от кого-то еще из ее детей. Они издольщики,
арендуют полтора гектара земли у более богатых мапуче.
Страшная, извечная нужда. Старуха, по просьбе наших
спутников, надевает свои серебряные индейские украше-
пия и с гордостью сообщает, что ее однажды снимали для
кино. Страшно жаль семнадцатилетнюю девушку: уж
очень все в ее жизни убого в этот один раз в жизни пере-
живаемый возраст. У меня, как па грех, пет ничего, что бы
ей подарить. Яркий платочек или брошка была бы для нее
большой радостью. Судорожно шарю в сумке, нашарила
значок с портретом космопавта Андрияна Николаева,
отдаю его девушке и объясняю, что это знаменитый лет-
чик, что он летал высоко-высоко в небо и вокруг Земли«
Пусть она носпт значок и пусть ей встретится жених, та-
кой же смелый и красивый, как этот летчик. Девушка,
смущаясь и удивляясь, прикалывает значок к груди и оза-*
88


даченно слушает незнакомые и, наверное, непонятные сло-
ва: «летчик...», «летал вокруг всей Земли...» —а может
быть, и не верит нам. Но, может быть, и верит, и будет ду-
мать, и помнить об этом. Пусть думает. Пусть думает по-
больше о разных не известных ей вещах. Это очень важ-
но — заставить думать таких, как она. Я была бы рада,
если бы это мне удалось.
В другом доме, где много детишек, нам рассказали, что
il поселении есть иезуитская школа — мы проезжали ми-
мо нее — и что там сейчас детям стали давать бесплатные
завтраки. Наши спутники объясняют нам, что иезуитская
школа очень оживилась и развила бешеную деятельность,
и противовес активной работе коммунистов среди мапуче.
Дело в том, что нынешний вождь мапуче, увлеченный под-
держкой и помощью, не так давно вступил в коммунисти-
ческую партию.
Мы проезжаем поселение по имени Робле Куаче, что
означает «одинокий дуб». Огромный старый дуб действи-
тельно стоит одиноко у дороги. Висенте ведет нас в школу,
где он учился.
Одноэтажное, унылое и запущенное кирпичное строе-
ние с открытой галерейкой. Наверно, оно выглядит не так
уныло, когда в нем идет жизнь, но сейчас каникулы, нет
детей, их голосов, их оживления, и ветхость школьного
здания особенно очевидна. Висенте разыскивает учитель-
ницу, свою учительницу, пожилую чилийку с давно зна-
комым, добрым, усталым лицом. Она встречает нас привет-
ливо, но ни мы, гости, ни каникулы — ничто уже, очевид-
но, не может ее освободить от вечных ее забот. Она на-
столько знакома мне, что мне кажется, будто я и впрямь
давно ее знаю. Может быть, она попросту очень типична,
очень похожа на знакомых мне учительниц? Разумеется,
но все-таки дело не в этом. Откуда-то я знаю ее, именно
ее, и знание это ближе, недавнее... Может быть, это памят-
ник, который я три недели назад видела в парке Прадо в
Монтевидео? В этом городе много памятников людям тру-
да: есть памятник Пахарю, Рабочему, Докеру, есть и па-
мятник Учительнице — весьма условная фигура молодой
жепщины без ног, они закрыты каменными складками пи-
спадающей до полу юбки. Скульптура неинтересная — то-
порный модерн начала века,— но благородный смысл ее
глубоко трогает. И все-таки нет, не в памятнике дело.
Я знаю эту женщину, именно ее, крепкую и выносли-
вую, несчастливую и победительную, со всем грузом ее
89


судьбы. Она жила в этих же краях, в таком же ветхом п
невеселом школьном доме, вечно озабоченная множеством
нужд своей большой семьи. Она сама рассказала мне все
про себя, про свою судьбу, про свою любовь, про свое го-
ре, про свою душу. Рассказала в стихах, горьких и гордых,
трепетных и сильных. Она писала стихи, когда правила
тетрадки, когда ходила между партами во время урока,
слушая ответы учеников. Она писала их, как жила, с той
только разницей, что в жизни ее звали Лгосила Годой, а
стихи писала Габриела Мистраль.
Молодые свои годы школьная учительница Люсила
Годой проводила в самых глухих местах,— наверное, бо-
лее глухих, чем индейское поселение Робле Куаче, в пят-
надцати километрах от Темуко. Ведь только тогда, когда
она стала уже широко известным поэтом не только в Чили,
но и далеко за пределами своей страны, где ее заслуженно
считают первым чилийским поэтом, только тогда о пей
вспомнило начальство и в виде повышения назначило ее
начальницей школы в городке Пунта-Аренас, на берегу
Магелланова пролива, на крайнем юге страны. Дальней-
шим ее продвижением было назначение сюда, в Темуко,
где ее путь пересекся с началом дороги другого будущего
поэта — школьника Нефтали Рикардо Рейеса, нынешнего
Пабло Неруды. Она всегда была учительницей, возводя это
звание в самую высокую степень. Достаточно прочитать
«Молитву учительницы», одну из лучших вещей ее первой
книги.
«Дай мне единственную любовь — к моей школе; пусть
даже ожог красоты не сможет похитить у школы мою
единственную привязанность».
«Дай мне стать матерью больше, чем сами матери,
чтобы любить и защищать, как они, то, что не плоть от
плотн моей».
Вся судьба этой женщины в этой мольбе, и мы знаем,
что ее не сделает счастливее то яркое и славное, что с ней
еще случится, и ничто — ни успех, ни мировое призна-
ние — не изменит ее сущности.
«Сделай меня сильной, несмотря на мою женскую бес-
помощность, беспомощность бедной женщины...» «Дай мне
простоту и дай мие глубину; избавь мой ежедневный урок
от сложности и пустоты...» «Дай мне оторвать глаза от ран
на собственной груди, когда я вхожу в школу по утрам.
Садясь за свой рабочий стол, я отброшу мои мелкие мате-
риальные заботы, мои ничтожные ежечасные страдания».
90


Стоя на неприбраниой галерейке школы в Робле Куа-
че, я не могу не повторять строки: «Сделай так, чтобы мою
кирпичную школу я превратила в школу духа. Пусть по-
рыв моего энтузиазма, как пламя, согреет ее бедные клас-
сы, ее пустые коридоры. Пусть мое сердце будет лучшей
колонпой и моя добрая воля — более чистым золотом, чем
колонны и золото богатых школ» 1. Это молитва или закли-
иапие?
Бедная сестра Люсилы Годой, что стоит сейчас рядом
с нами, работает в своей школе около тридцати лет. Ее не
ждет впереди ни всемирная слава первого поэта Латин-
ской Америки, награжденного Нобелевской премией, ни
далекие путешествия, которые сделали жизнь Габриелы
Мистраль ярче, не сделав ее счастливее; ничего, никаких
перемен,— помог бы кто-нибудь устранить все насущные
недостатки и неполадки. У нее есть только эта старая
школа, эта молитва, радость оттого, что ей удается подчас
свершить самой то, о чем молит она бога. Вот и Висенте,
ее ученик, всегда был хорошим мальчиком, и она всегда
говорила, что из него получится толк. Висеите ласково
глядит на пее добрыми и благодарными умными глазами.
По дороге, в открытом поле, нам навстречу скачет вер-
хом индианка, за спиной у нее сидит девочка лет четыр-
надцати, тоже в национальном костюме, с длинными пря-
мыми черными волосами и подстриженной челкой. Это зре-
лище пронзает душу чем-то странным и давно знакомым,—
что это, дочь Монтесумы или еще что-то более смутное? Во-
обще тут на каждом шагу пронзает душу это странное чув-
ство чего-то давно пережитого и все-таки не позабытого,
какого-то древнего сверхвоспоминапия, которое томит
своим присутствием и невосстановимостыо. Это именно то,
чего мне недоставало в грохочущем и суматошном Санть-
яго.
Индейцы в Латинской Америке, на своей родной зем-
ле... Еще одна пылающая страница истории. Еще один
саднящий шрам па совести человечества.
В Монтевидео я видела трагический памятник. По пути
из города к Серре, к старой крепости, откуда, в сущности,
начался город, у самой обочины современного шоссе сидят
на земле, у примитивного очага, четыре мрачные фигуры,
погруженные в тяжелое раздумье. Мужчины курят свои
длинные трубки, у женщины на руках ребенок. Это намят-
Перевод О. Савича.
91


ник последним четверым уругвайским индейцам, которые
еще в прошлом веке были проданы на Всемирную выстав-
ку в Париж, где и умерли в тоске по родине. На этом, счи-
тается, и кончились индейцы в Уругвае. Так сказал нам
наш друг, художник Анельо Эрнандес, показывая этот
памятник. Но достаточно приглядеться к нему самому, к
чертам его лица, ко всему облику его голенастой четырна-
дцатилетней дочки Моряны, которая сопутствовала нам,—
и станет ясно, что это заблуждение. Нельзя истребить,
уничтожить, стереть с лица земли целый народ, существо-
вавший веками. Это невозможно. Даже в истории послед-
них четырех индейцев есть на это намек — ребенок на ру-
ках у женщины. Легенда говорит о том, что он остался
жив и что судьба его неизвестна.
В Чили все обстоит совершенно иначе, чем в Уругвае,
где индейцы истреблены до основания. Тут не только до-
ныне существуют индейские племена, но и собственно чи-
лийский народ, по свидетельству даже и буржуазных исто-
риков, энергичный и здоровый чилийский народ, возник из
скрещения испанцев с индейцами-арауканами. Чилийская
культура, чилийское искусство и литература очень тяго-
теют к индейскому прошлому, бережно хранят индейские
связи.
Есть непреодолимая притягательность в драматизме
судьбы вымирающего народа. Замечательная книга Энгель-
са «Происхождение семьи, частной собственности и го-
сударства» высветила яркой вспышкой глубокой аналити-
ческой мысли бережно хранимые в душе молодого Фадее-
ва юношеские впечатления — он побывал на Дальнем Во-
стоке в удэгейских поселениях, живущих в условиях едва
ли не первобытного коммунизма. Это был первый непо-
средственный толчок, центростремительная сила, которая
стала собирать воедино яркие, но смутные впечатления в
один грандиозный замысел. Так родилась идея книги.
А заглавие подсказал молодому писателю с детства люби-
мый «Последний из могикан» Фенимора Купера.
Исток романа — встреча одного из героев книги в годы
гражданской войны на Дальпем Востоке с удэгейским пле-
менем, существующим вроде бы вне истории всего челове-
чества, вроде бы в его далеком прошлом. Фадеева глубоко
волновала и вдохновляла мысль о том, что в дальнем про-
шлом человечества, в укладе первобытного коммунизма,
заложено, в сущности, зерно его великого будущего. Эта
поэтическая мысль пронизывает его книгу. Гражданская
92


война на Дальнем Востоке, русская революция, те, кто ее
совершали и утверждали, партизаны, молодая интеллиген-
ция, выходцы из буржуазной среды, сучанские шахтеры
и хунхузы, удэгейцы, китайцы, корейцы, корейские ком-
мунисты, их изначальная связь с русскими коммунистами,
с лучшими людьми большевистской партии, такими, как
Петр Сурков и Алеша Маленький,— вот многочисленные
герои этого великолепного реалистического полотна.
Огромной силы картина революционной борьбы на Даль-
нем Востоке охватывала все стороны жизни, все социаль-
ные слои родного автору края — края его юности,— это, в
сущности, роман о судьбах всего человечества на разных
этапах его развития.
Замысел, видимо, был так удачно найден, так органи-
чен и естествен, что в него свободно стали вливаться все
новые и новые струи, линии, темы. Все дорогое и важное,
все, что хранилось в памяти и в душе,— все, оказывается,
могло вспомниться в этом романе. Люди, встречи, жизнен-
ные впечатления и раздумья сами по себе, без всяких уси-
лий, входили в сюжет, делая его лишь основательней и
значительней. Обо всем можно было рассказать и заду-
маться в книге «Последний из удэге». Роман все разрастал-
ся, сюжет его наполнялся все новыми и новыми линиями и
образами, композиция все усложнялась. Это было не лег-
ко и не просто, но это были трудности, увлекающие и обна-
деживающие художника, вселяющие в сердце веру в себя
и в свою работу. И автор был счастлив, что возник в нем
этот замысел; был, в сущности, влюблен в него, носил его
в себе, берег его как нечто драгоценное. Он задумал эту
книгу в юности, начал работу над ней в молодости, жил в
ней и с ней долгие годы, мужал, и рос, и старел с ней, и,
работая и размышляя над книгой, возвращался к юности
своей, и был счастлив этим.
Он вообще работал медленно, Фадеев, писал трудно и
долго, но с этой книгой все было особенно и по-особенному
сложно. Жизнь все время мешала ему, отвлекала и словно
уводила его от работы. Ему приходилось часто прерывать
и надолго откладывать ее. Сперва это раздражало и огорча-
ло его, потом он почти привык, и приноровился, и даже пре-
кратил в одну из тех утех, которые так нужны человеку в
пути: вот я сделаю то-то и то-то и тогда сяду за «Удэге».
Так он год за годом говорил себе, утешал себя, и эта пер-
спектива всегда ему светила и вселяла в пего надежду.
Написав и опубликовав первые части романа, он надол-
93


го вынужден был отвлечься от своей работы и от письмен-
ного стола вообще. Его захлестнула общественная деятель-
ность, работа в Союзе писателей. Он надеялся, верил, хо-
тел сделать в этой сфере своей жизни как можно больше
хорошего — он очень любил советскую литературу, знал
ее огромные возможности, верил в то, что их можно раз-
вить, поддержать, уберечь, надеялся, что сумеет это сде-
лать. И действительно, он много сделал, не жалея себя,
своего времени, своих сил.
Так прошло года два, и в Фадееве затосковал писатель.
Весной сорок первого года он взял творческий отпуск на
несколько месяцев для того, чтобы вернуться к работе. Пи-
сатель, берущий творческий отпуск для того, чтобы
писать,—это, пожалуй, характерно только для нашей
действительности.
Он уехал на дачу, с удовольствием достал и развернул
все папки, тетради, записные книжки — все, что было свя-
зано с «Последним из удэге», с радостью встретился с лю-
бимыми героями, и работа пошла сразу свободно, весело,
легко, как никогда. Он с ходу написал начало пятой книги
романа, те несколько глав, которые теперь известны: детст-
во, юность и любовь заглавного героя, удэгейского юноши
Масенды. На этих блистательных по сжатости и силе чувст-
ва страницах явственно предчувствуется конец «внеисто-
рического» существования удэгейцев и увлекательное
будущее Масенды, человека двадцатого века, который не-
избежно примет участие в его великих событиях. И так ему
хорошо работалось, так далеко виделось, так широко ду-
малось. Право, он чувствовал, что напишет книгу одним
дыханием. Настолько уж он выносил ее, что знает, как
писать каждую главу, каждую страницу. С такими ощуще-
ниями он поднялся в свою рабочую комнату в воскресное
утро прохладного еще июня и сел к столу, полный радости
от желания работать. И в то утро началась война. На дру-
гой день Фадеев уже совмещал работу в Союзе писателей
с работой в «Правде», и все пошло совсем в другом ключе,
совсем в другом ритме.
В первые военные годы, среди своих сложных обязан-
ностей и обстоятельств, он всегда помнил и думал об «Удэ-
ге», охотно читал друзьям вдохновенные главы пятой
книги, мечтая о том времени, когда вернется к неокончен-
ной работе. Это стало для него почти что символом мира и
счастья.
Ему так и не удалось добраться до этого мира и счастья.
94


«Последний из удэге» так и остался недописанным.
Я уже никогда не смогу подробно — как он любил — рас-
сказать ему, как вспомнилась мне эта книга на другом
полушарии, на далекой арауканской земле, на обратном
пути из индейских поселений в город Темуко.
Вернувшись в город, мы прощаемся с нашими любез-
ными спутниками, супругами Ульоа,— они должны возвра-
щаться в Консепсьон.
Мы побывали и у более богатых мапуче. Выехав под
вечер в другую сторону от Темуко, проехав километров
пятнадцать, оставили машину на шоссе и пошли пешком
но проселку, по тропинке в овсе. Кое-где в поле растут ку-
сты, редкие купы деревьев. Какой-то дом в стороне, оди-
нокий дом в поле, откуда гремит собачий лай... Нет, мы
идем мимо и дальше. Довольно сложно, с помощью кольев,
положенных здесь, очевидно, именно для этой цели, пере-
правились через болото и очутились на поле, с которого
уже было видно чье-то человеческое жилье. Вот и собаки
залаяли, почуяв чужих, и навстречу нам по дороге идет
старая индианка в темной шали с каймой, в традиционных
серебряных украшениях, с лицом приветливым и мудрым,
снова таинственно знакомым с детства. Это мадре Франси-
ска, говорит Нельо, а старуха приветствует нас и заводит
в большую темную руку. Тут две ее дочери и маленький
внучек. Молодые женщины одеты более современно, но у
младшей больные глаза.
— Она и вся-то больная,— жалуется старуха.
Рука большая, просторная, прибранная. Посередине вы-
сится очаг. Здесь не живут, не спят, только готовят пищу,
едят. Спят во второй, соседней, руке. Пока мы беседуем о
том о сем, слышно, как, постукивая копытцами, возвраща-
ются на ночь овцы. Вокруг нас в полумраке все шевелится,
шуршит, потрескивает и попискивает — это устраиваются
па ночлег в соломе куры с цыплятами.
Нас заводят во вторую руку. Там стоит огромная желез-
ная кровать, на ней в тряпье уже кто-то копошится. Появ-
ляется один из сыновей старухи, очень заинтересованно и
приветливо здоровается с нами: он уже общественный
деятель в местных масштабах. Другой парепь загоняет
скотину.
У этой семьи двенадцать гектаров земли, два быка и две
коровы, пятнадцать овец, много птицы — целое состояние
в сравнении с жизнью окружащих, но все-таки нужда и
болезни. Эти люди могли бы быть богатыми, но не получа-
85


ется, потому что нет машин, нет удобрений, не хватает
денег для их приобретения. Все дорого, и земля обрабаты-
вается плохо, урожаи невысокие, еле сводят концы с кон-
цами.
Мы уходим в глубоких сумерках. Темнеет быстро и гу-
сто, и, чтобы избежать трудного перехода через болото,
наши спутники ведут нас в обход, более долгим путем, зато
посуху. Хозяйский сын провожает нас, выводит на дорогу
и прощается. И вот мы идем во мраке летней ночи тропин-
кой вдоль оросительной канавы. Вода в канаве принадле-
жит местному латифундисту-помещику, индейцы не имеют
права пользоваться ею. Свежо,— я в шерстяной кофточке,
кажется, впервые за всю поездку. Ночное поле чирикает,
посвистывает, стрекочет, живет. Странными пронзитель-
ными голосами кричат ночные птицы — трейле. Это само-
деятельные сторожа: они начинают кричать, услышав
шаги. Мы тоже вдруг услыхали шаги — кто-то шел нам
навстречу тем же окольным ночным путем. Странно было
встретить человека на этой глухой тропинке, человека, иду-
щего к себе домой или еще куда... Он перекинулся несколь-
кими словами с нашими спутниками,— наверное, в свою
очередь удивился и спросил: кого это занесло ночью на
глухую полевую тропинку? Это менй занесло сюда, прохо-
жий. Но он уже идет дальше, этот мапуче или, может быть,
чилиец. Летают светлячки, крупные и яркие.
— Это души убитых,— говорит Висенте.
Убитых или умерших? Можно, вероятно, и так переве-
сти это слово. Когда убитых? Где умерших? Не все ли рав-
но. Здравствуйте, души убитых и умерших, я рада, что вы
здесь, со мной. Я только до сих пор думала, что никто, кро-
ме меня, вас не видит и о вас не знает. Ну что ж, пусть и
другие вас увидят этой странной ночью.
Это был долгий путь в темпоте, путь, падышанный
полевыми ароматами. Путь, озаренный яркими созвездиями
и еще более яркими душами умерших. Путь, наполненный
многозвучной музыкой полевой ночи: самозабвенным тре-
ском кузнечиков, посвистом сусликов и летучих мышей,
голосами ночных птиц, шелестом ночных кустов и деревь-
ев, ясным, торопливым говорком воды в канаве, воды, ко-
торая принадлежит помещику, которой пе смеют пользо-
ваться другие люди. Было что-то в этой ночи, в этом пути
пронзительно человеческое, берущее за сердце, не
требующее перевода, понятное до глубины души... Мне
стало почти жаль, когда тропинка наконец вывела нас на
96


большую дорогу и мы вышли на шоссе и наткнулись па
свою машину, одиноко стоявшую у обочины. Ну что ж, по-
ехали в город Темуко!
На крутом витке дороги фары нашей машины вырыва-
ют из мрака понуро бредущую тощую лошадь. Поперек
седла лежит человек.
— Пьяпый,— говорит Висенте.
— Пьяный мапуче,— говорит Нельо.
Не надо ли помочь ему? Нет, лошадь довезет его до
дому, ей не привыкать стать. Сжимается сердце. Господи,
как наглядна жизнь! В самый последний миг она словно
хочет заставить меня убедиться воочию в правильности
того, что я не раз слыхала: арауканов не смогли победить
в веках испанские завоеватели своим огнем и оружием, их
одолели столетия нужды, страшные болезни — они их
прежде не знали — и водка, спирт — их они тоже прежде
не знали. Так и началось вымирание. Я видела это сама.
Впрочем, не будем спешить с выводами: рядом со мной в
машине сидит Висенте — трезвый, здоровый и чистый,
внающий испанский и английский, друг Нельо и других
славных людей.
Было очень странно, почти невероятно, после того зем-
ного и древнего, с чем я вдруг так близко соприкоснулась
в темном поле, очутиться через полчаса в городе и в доме
Нельо. Был воскресный вечер, в доме было много го-
стей —- молодых друзей молодых хозяев дома, много музы-
ки, танцы, песни под гитару. Одна девушка чудесно спела
песенку на стихи Никанора Парры о кувшине и фляге, ко-
торые влюбились друг в друга. Мне с ходу перевели текст,
и я потом по памяти сделала перевод.
Мне нравятся эти молодые люди, они внушают доверие,
они интересны мпе; хотелось бы побольше узнать о них,
поближе узнать их. Вон те двое — жених и невеста, он
медик, она учительница, надеются пожениться в марте,
если удастся подкопить деньжонок, что пе так легко. Для
них все нелегко, для этих славных молодых людей, опи
живут трудно и небогато, молодая чилийская трудовая ин-
теллигенция, нелегкой и наполненной жизнью, отдают
много сил и дум тем, кто живет еще труднее и горше, верят
в лучшее будущее, и стараются помочь ему наступить
быстрее, и охотно собираются в праздничный вечер пови-
дать друзей, поплясать и попеть в уже налаженном и от-
носительно благополучном доме молодого адвоката-комму-
ниста в городе Темуко, за фронтьерой.
97


ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
Поезд,
о разведчик одинокий,
возвратишься ты в ангар Сантьяго,
в этот улей человечьей власти;
посреди вагонов без лица,
может быть, уснешь печальной ночью
сном без аромата и без снега,
без корней, без островов дождливых,
вечно ожидающих тебя.
Ну, а я
и среди океана
поездов
и в небе паровозов,
я тебя бы все-таки узнал
по приметам этой дальней дали,
по сырым травинкам ыа колесах,
по особенному трепетанью
сердца, пересекшего фронтьеру
и постигшего непостижимость
ароматной синевы дождей.
Это Неруда, последние строки «Оды поездам Юга». Вот
в одном из таких поездов мы и уезжаем из Темуко назад
в Сантьяго.
Поезд довольно обшарпанный. Ехать нам около двенад-
цати часов. За такое время можно долететь самолетом от
Москвы до Владивостока, но это последняя поездка по
Чили и предпоследний день в Чили.
Я рада, что хотя бы из окна поезда увижу при дневном
освещении ту часть пути, которую мы проехали на машине
ночью, древнюю индейскую землю. Край лесов. Лесные,
заросли, горные хребты. Лесная промышленность Чили со-
средоточивается именно в этом районе. Сотни тысяч рабо-
чих трудятся на восьмистах лесопильных заводах. Огром-
ные штабеля бревен и светлые зыбкие холмы стружки —
почти неотъемлемая часть пейзажа вдоль железной
дороги. Железнодорожные станции — поселки или малень-
кие городки, деревянные домики, окруженные яблоневыми
садами, тополями и березами, которые делают их очень зна-
комыми нам... На одной такой станции в семье чилийского
железнодорожника родился Пабло Неруда.
Много эвкалипта, много сосны. Кое-где лесной пейзаж
нарушается небольшим хуторком, полем созревшей пше-
ницы, тележкой, запряженной быками, которая тащится
по проселку... И снова лес и лесные зеленые реки, причуд-
98


лнво вьющиеся в непроходимых зарослях шиповника и
ежевики.
Опять дивный закат над какой-то большой рекой. Впро-
чем, это, наверное, Био-Био... У меня уже есть знакомые
реки в Чили. А уж сколько у меня тут знакомых людей,
судеб, домов...
Я бывала очень внимательна ко всем мелочам и подроб-
ностям жизни этих домов,— да простят меня их добрые
хозяева. Это было вызвано единственпым желанием как
можно больше понять, что же у нас общего и что разное,
и кто из нас счастливей и богаче, и почему.
Чили — это богатая земля и бедная страна. Ее естест-
венные богатства — селитра, медь, золото, уран — прино-
сят богатство не ей. Но бедность не мешает ее талантливо-
сти, а иногда, наоборот, подчеркивает ее. В один из первых
вечеров мы смотрели «Собаку на сене» Лоне де Вега в
Университетском театре Сантьяго. Было наслаждением
слушать испанский классический стих. Театр существует
на средства университета — университет Сантьяго, пожа-
луй, самая мощная культурная сила страны,— но средства
эти, разумеется, скудны, так что постановка была очень
небогата. Костюмы сделаны из бумаги, но очень изобрета-
тельно и с огромным вкусом. Театры, по моему глубокому
убеждению, должны быть бедными. Излишек средств пор-
тит вкус и убивает выдумку и изобретательность.
Я рада, что можно посидеть и подумать. Завтра такой
возможности никак не будет, а послезавтра утром мы уле-
таем. Улетаем из Чили. Совсем улетаем. Неужели я боль-
ше никогда сюда не вернусь? Никогда не увижу этих эвка-
липтовых лесов, этих зеленых лесных речек, этой бедной
и гордой арауканской земли?
Поздней ночью мы вернулись в Сантьяго, в свой отель
«Виктория». В последний раз мы возвращаемся в отель
«Виктория»... Неужели мы никогда больше сюда не вер-
немся, никогда больше не увидим респектабельного дона
Хосе? Это хозяин отеля, занятная личность! Дон Хосе, с
которым у нас с первого дня установились дружеские от-
ношения, охотпо рассказал мне обстоятельства своей жиз-
ни. Кстати, он свободно владеет тремя европейскими язы-
ками и каждое утро, когда мы встречались, несколько
кокетливо спрашивал меня:
— Простите, я забыл, на каком языке мы с вами разго-
вариваем?
Он испанец, и в свое время отец, желая уберечь сына
99


от военной службы, избавить от двухлетнего заточения в
казарму, отправил его из Испании загодя. Хитрый план
удался только наполовину. Избегнув испанской военной
службы, молодой дон Хосе какими-то судьбами очутился в
марокканской армии и провел свои два года в марокканской
казарме. Как он после этого попал в Чили и стал владель-
цем отеля «Виктория», дон Хосе не рассказывал, но зато
мы знали, что он председатель филателистического обществ
ва Чили. И он охотно показывал мне свою весьма примеча-
тельную коллекцию марок, посвященных освоению космо-
са. Надо сказать, что коллекция поразительная, марки
собраны редчайшие, а ведь это главным образом советские
марки. На мой робкий вопрос, не надо ли ему прислать из
Москвы какие-нибудь наши марки, он снисходительно и
самодовольно ответил, что таких редких экземпляров, ка-*
кие есть у него, нет, наверное, у самых крупных советских
филателистов. Это звучало загадочно и многозначительно.
Накануне отъезда мы узнали о нем некоторые интерес-
ные подробности. Оказалось, что дон Хосе приехал в Санть-
яго как монах и здесь уже впоследствии вернулся к свет-
скому облику. Поговаривают вдобавок, будто бы он масон
и даже глава масонской ложи. Ай да дои Хосе!
Прощаемся мы с друзьями поздним вечером у Сесара
Годой. В тесную квартирку набилось множество народу, и
было так сердечно, что только во втором часу ночи мы на-
конец-то собрались домой. С нами долго и шумно проща-
ются хозяева дома, остальные долго и шумно провожают
пас в гостиницу и снова долго и шумно прощаются. Кого-то
мы завтра еще увидим, кого-то нет, трудно уже разобрать-
ся, что к чему. Надо укладывать вещи — тоже задача нелег-
кая, ни минуты свободной для этого раньше не нашлось.
На аэродроме много народу. Разумеется, Рубен Асокар,
Сесар Годой, Хуана Флорес, доктор Миранда... Все долго
прощаются с нами у выхода на летное поле. Неужели я
никогда больше не приземлюсь па этом аэродроме?
Мы летим. Вот и снежные вмятины Кордильер. Неуже-
ли я никогда больше их не увижу?
Странная теплота подкатывает к горлу и глазам. Чили..«
Опять в этом имени начинает звенеть что-то бесконечно
далекое и недосягаемое. Мы провели в этой стране три
недели и повидали ее всю — от сената до индейской руки.
Увидеть за три недели больше невозможно. И все-таки мы
увидели очень мало, увидели только, сколь это своеобраз-
ная, ни на что не похожая страна; увидели, как она достой-
100


на пристального внимания, сколько интересного можно бы
рассказать о ней людям. И только что я стала разбираться,
что к чему и кто есть кто, только что я начала кое-что по-
нимать, что-то любить, как вот уже надо уезжать... Так это
всегда и бывает. Так и жизнь проходит, кончаясь в тот
момент, когда человек начинает наконец что-то понимать.
Самолет садится в Буэнос-Айресе. В траве вдоль взлет-
ной дорожки пасутся стреноженные кони. По радио объяв-
ляют, что температура воздуха двадцать градусов. Когда
мы выходим из самолета, мне почти прохладно — ведь в
Сантьяго было свыше тридцати.
Я бы хотела прожить в Чили долгий срок и паписать
об этой стране книгу,— я думаю, я сумела бы, уж очень
многое до глубины души пронзает меня тут. Мне симпатич-
ны люди, которые тут живут и действуют, строй их мыслей,
направление их усилий. Мне только горько было видеть
Ş004HK), что большие общественные победы, которые одер-
живаются с таким напряжением и трудом, неизбежно раз-
биваются и дробятся о глыбу существующего положения
вещей. И можно ли, собственно, достичь большего и рас-
считывать на большее, хотя бы в деле земельного переуст-
ройства, если считать незыблемым латифундизм? Вот то-то
и оно! Впрочем, я, кажется, вторгаюсь в запретные зоны.
Может быть,— вероятней всего,— я никогда не напишу
такую книгу. Может быть, не сумею,— я ведь никогда еще
этого не пробовала. Но несколько глав из нее я, наверное,
все-таки напишу, не смогу не написать, хотя бы для того,
.чтоб продлить для себя и утвердить в себе все, что я виде-
ла и чувствовала в Чили.
Монтевидео. Нас почему-то не выпускают из самолета.
С балкона аэровокзала провожающие кому-то машут.
В этом городе у меня много знакомых, милых мне людей,
я могу вспомнить их лица, представить себе их город, их
дома и что они сейчас делают. Это хорошие люди, живые и
эмоциональные, полные юмора, полные душевных сил, ли-
шенные равнодушия и безразличия к жизни. Разве не
свидетельство этому именно то, что привело меня в этот
город крошечпой страны другого полушария,— юбилей
Рафаэля Альберти, который отмечался не в Аргентине, где
постоянно живет поэт, а в Монтевидео? Задуматься о судь-
бе прекрасного испанского поэта, столь трагически поте-
рявшего родину, вынужденного жить на чужбине, у кото-
рого на склоне лет ничего не осталось, кроме его великого
родного языка, доброго имени и чистой совести; задуматься
101


об этой судьбе и не потужить о ней пассивно, а устроить
поэту большой праздник — это могли сделать только вели-
кодушные, умные люди. И то, что им все удалось, что они
сумели все сделать, означает, что это сильные люди, что
они многого могут добиться, многое могут совершить. По-
думать только: ведь все это было так недавно — только ме-
сяц тому назад я прилетела на юбилей Рафаэля Альберти
в Монтевидео и провела там первую неделю в Латинской
Америке. Сколько, однако, событий и впечатлений умести-
лось в столь короткий срок!
И кто это выдумал, будто бы человек живет только
одну жизнь? Я лично в течение своей одной уже несколь-
ко раз жила, умирала, и снова рождалась, и снова жила.
Вот и сейчас я прожила еще одну жизнь, жизнь в Чили,
три недели в Чили. Только три недели? Нет, целые три
недели!
Путешествия — они обладают волшебным свойством:
они удивительно удлиняют жизнь, — в этом искусстве
ничто не может с ними сравниться. Сейчас, па склоне жиз-
ни, когда все больше теряешь близких и дорогих и самых
пужных людей, что, собственно, нам осталось, какие радо-
сти? Не очень-то их много. Работа, хорошие люди — друж-
ба, хорошие книги и музыка и вот путешествия... Не так
уж и мало, однако!
Постояли всего двадцать минут и полетели дальше.
Скоро будет Сан-Паулу. Вероятно, внизу уже Бразилия,
где-то там течет Амазонка, греются на солнце крокодилы,
ползают анаконды... Удивительно реальное представление
о Бразилии! Где это у Толстого: первую половину пути че-
ловек думает о том, что осталось позади, а вторую — о том,
что ждет его впереди.
Неужели я никогда больше не увижу Чили?
1963-1964


ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИИ
Самое удивительное, что на пути назад были еще и
ослепительная Бразилия, три недели в Бразилии, на бере-
гу Атлантики, на этом замысловато изрезанном берегу.
Бразилия, большая, богатая, многокрасочная Бразилия, ее
неповторимые улицы, неповторимая толпа, ее павлиньи за-
каты, ее жгучие, полные ароматов и музыки ночи. Рио и
Сан-Паулу — два столь разных и по-разному увлекатель-
ных города. Люди, разные люди, принимавшие и привечав-
шие нас, любопытные, значительные, колоритные. Ей бы,
Бразилии, право, никакого труда не стоило заслонить,
стереть, погасить Чили в моей памяти, в моей душе. И все-
таки ей это сделать не удалось.
Вернувшись в Москву, я уехала из Бразилии, но не
уезжала из Чили. Я сама всеми способами хранила и возоб-
новляла в себе ощущение этой страны, всеми силами углуб-
ляла и утверждала его в себе. Я читала все, что только
можно было прочесть о Чили, о чилийской истории и куль-
туре. Я перечитала «Всеобщую песню» Неруды, и так
сладостно было узпавать в ней знакомые образы, пейзажи,
названия, имена. Я принялась за переводы чилийской поэ-
зии, и это стало еще одной ниточкой, связывавшей нас.
Неужели я никогда больше не увижу Чили? Этот во-
прос, заключающий мое «Чилийское лето», в сущности,
стал началом записок. Я начала писать о Чили, восстанав-
ливая в памяти и иа бумаге свое пребывание там, тем
самым вольно или невольно ежедневно возвращаясь в
Чили.
Неужели я никогда больше пе увижу Чили? Эта фраза
звучала как заклинание, звучала во мне непрестанно, не
10:*


становясь ни слабей, ни глуше. С одной стороны, казалось,
что это невозможно — никогда больше не увидеть Чили; с
другой стороны, было ясно, что это и впрямь невозможно —
снова увидеть Чили. Кто меня туда пошлет? Зачем и по-
чему? Так говорил здравый смысл. Но он был сам по себе.
Вопреки ему, помимо него, вне его звучала и трепетала
строка: неужели я никогда больше не увижу Чили?
И нет-нет появлялись люди — чилийцы, и были гостями
в моем доме, и приносили в него Чили, делая крепче свя-
зующие нас нити.
И, может быть, это все-таки верно: чего очень сильно
желаешь, непременно сбывается. Чего очень сильно жела-
ешь, ни на миг в своем желании не усомнившись.
Иногда приходили письма из Чили, обклеенные марка-
ми с портретами Габриелы Мистраль. И вот в начале
1964 года, когда я заканчивала перевод «Ста сонетов о люб-
ви» для юбилейного издания стихов Пабло Неруды, при-
шли такие письма мне и в Союз писателей. В них было
приглашение на юбилей поэта, на его шестидесятилетие,
которое собирались широко отмечать в июле. Это, конечно,
еще решительно ничего не означало,— кроме приглашения,
необходимо было много других условий, да и до июля было
еще далеко,— но все-таки появилась некая реальность, ка-
кой-то повод надеяться. Тем более что «Литературная га-
зета» была согласна послать меня на юбилей своим кор-
респондентом. Тут уж было о чем помечтать.
В начале лета я закончила писать о Чили, и «Новый
мир» собирался печатать «Чилийское лето». Я было поду-
мала, не задержать ли рукопись до поездки и возвраще-
ния. Авось написалась бы некая эффектная заключитель-
ная главка. Но задерживать рукопись не стала, не то из
благоразумия, не то из суеверия. Да и когда еще она будет
напечатана...
Лето в 1964 году стояло жаркое, и забавно было думать
о том, что на сей раз я могу попасть в чилийскую зиму,—
в этом была своя прелесть, свой колорит. Только бы по-
пасть! Стало быть, в самом деле, если очень чего-то желать,
желание твое может и осуществиться. Даже в наше суро-
вое время, в век атома и космоса.
В начале июля все стало ясно и определенно. Нужно
было собираться. Мои-то сборы были педолгп, по подарки...
Не говоря уже о юбиляре, у меня оказалось столько друзей
и знакомых. Подарки не уместились в моем лишь наполо-
вину занятом личными вещами чемодане, и пришлось брать
104


второй, и второй-то с трудом застегнулся. Но это были
приятные и веселые сборы.
Неруда родился двенадцатого июля, нынче эта дата
пришлась на воскресенье, и чилийцы собирались праздно-
вать его юбилей в течение всей последующей недели. А нам
удалось вылететь в Париж только тринадцатого, с тем что-
бы в тот же день получить чилийские визы. Четырнадцато-
го был национальный французский праздник — взятие
Бастилии, а в Чили мы могли вылететь только шестнадца-
того — раньше не было самолета. Таким образом, мы попа-
дали только к заключительным дням торжества! Что ж
делать! И на том спасибо! Мы ведь издалека. Моими спут-
пиками на этот раз были Константин Симонов с женой. Мы
вылетели в понедельник, тринадцатого июля, пренебрегши
этим роковым совпадением дня и числа. (Впрочем, иные
суеверные люди полагают, будто бы, как в математике ми-
нус на минус дает плюс, совпадая, тяжелый день и роковое
число взаимно уничтожаются.)
Моим соседом в самолете оказался пожилой, аккурат-
ный, высокий и сухой господин, явно не русский, хотя и
говорил по-русски. Несколько слов, которые он произнес,
были абсолютно грамотны, но звучали как-то напряженно.
Поначалу он сосредоточенно читал небольшую книжку,
вроде бы брошюру. Мне удалось разглядеть, что это рус-
кие стихи. Крайне заинтересованная, я, изловчившись, су-
мела прочитать заглавие — «Теркин на том свете» в мас-
совом издании. Читал сосед очень серьезно, почти печаль-
но, ни разу не улыбнувшись. Это меня озадачило. Может
быть, ему просто трудно читать по-русски?
Разговориться удалось, когда принесли завтрак. Он
оказался русским, мой сосед, русским, более сорока лет
живущим во Франции. Инженер-химик, он приезжал к нам
в командировку.
— Вы читаете такую забавную книжку,— наконец
осмелилась спросить я,— но похоже, что опа вас совсем не
забавляет. Почему?
Он ответил очень добросовестно и грустно: !
— Потому, что я уезжаю из России. Потому, что я толь-
ко что простился с братом, которого не видел больше соро-
ка лет и не знаю, увижу ли снова. Он даже старше меня...
Да и сама книжка — «Теркин на том свете» — разве же это
так забавно?
Спорить не приходилось, и я только из вежливости по-
интересовалась, все ли понятно, нет ли недоумений, неяс-
105


пых выражений. Все решительно понятно, вот разве только
одно... Не соблаговолю ли я объяснить, что значит «ЧП»?
За окном было лазоревое сверкание, на душе у меня
было празднично: шутка сказать — исполнение желаний!
Не совсем, правда, как в сказке,— там желания исполня-
ются мгновенно, там бы мы просто очутились в Сантьяго,
на юбилее Неруды. В реальной жизни исполнение желаний
сопровождалось некоторыми затяжными формальностями
плюс перелет через океан, но не стану притворяться, пер-
спектива провести три дня в Париже ничуть не омрачала
моего душевного состояния.
Полет от Москвы до Парижа недолог, и вот мы уже
спускаемся по трапу, и вокруг солнечно и ярко, и я даже
не сразу понимаю, почему, обнявшись, плачут два огром-
ных, красивых молодых человека. Это братья Торезы. Один
из них прилетел вместе с нами из Москвы, срочно вызван-
ный на похороны отца. Морис Торез скончался накануне.
Мы были преисполнены решимости сегодня же, сейчас
же, ехать в чилийское посольство за визами, чтобы все под-
готовить к отлету и чувствовать себя свободными. Но това-
рищи из посольства и консульства сразу же остудили наш
пыл. Сегодня? Об этом нечего и думать! Сегодня понедель-
ник, вчера было воскресенье, а завтра праздник. Нет, рань-
ше пятнадцатого и думать нечего о разговоре с ними. И это
в лучшем случае. Кто-то с ходу высказал даже, хоть и не-
настойчиво, сомнение в том, что нам так просто и сразу
дадут визы. Но мы только пожали плечами, не разделяя
этих опасений. Чилийцы знают, куда и зачем мы летим, в
кармане у нас официальные приглашения и личные пись-
ма и телеграммы Неруды. Нет, уж они нас задерживать не
станут. Что ж, подождем до пятнадцатого.
В Париже было очень жарког но как-то просторнее, чем
обычно. Потом я поняла почему: в городе было меньше
машин, они не стояли вдоль тротуаров, словно странные
звери, захватившие город. Машины разъехались из Пари-
жа, повезли своих владельцев в разные стороны, на отдых,
на каникулы, на vacances.
Поселилась я в маленьком отеле «Сен-Жермен», за
углом от нашего посольства. Немного разобравшись, я по-
звонила кое-кому из своих парижских друзей, но телефоны
угрюмо гудели и никто не снимал трубку, никого не было
в городе в такую жару, да еще накануне праздника. Иногда
106


механический голос телефонистки называл дату возвраще-
ния абонента, но я ее сразу забывала. Мне это было неваж-
но, я ведь шестнадцатого улетала в Чили.
Итак, я была свободна, предоставлена самой себе. Я мо-
гла делать, что захочу, идти куда глаза глядят, куда ноги
ведут. И это происходило в Париже. Обычно, приезжая ку-
да-нибудь, ты либо турист, у которого жесткая программа:
осмотры города, музеи, выставки, либо командировочный,
у которого встречи, приемы, обязанности. И вдруг все
совсем по-другому: я в Париже, и нет у меня никаких обя-
занностей, никто и нигде не ждет меня, и никому нет до
меня пикакого дела, и никуда мне не надо спешить,—
странное и блаженное состояние.
День уже клонился к закату, и жара становилась легче.
Я пошла по узкой, извилистой, как речушка, Рю дю Бак,
пересекла бульвар Сен-Жермен в том месте, где из него
берет исток бульвар Распай, спустилась к Сене и свернула
по набережным направо, к Ситэ, к Нотр-Дам, к бульвару
Сен-Мишель. Все было так просто и обыкновенно, и это
было необыкновенное ощущение.
Обыкновенные парижские набережные, летние париж-
ские набережные на закате. Букинисты под тентами, вы-
горевшие старые карты и гравюры, запах сухой, прогретой
солнцем бумаги. Кое-где не очень-то серьезные рыболовы;
серьезные — те найдут местечко потише, где можно сосре-
доточиться. Выходят в этот час погулять над рекой те, ко-
му еще не удалось, а может, и вообще не удастся уехать из
города. Не спеша фланируют, прогуливают собачек. Меня
всегда умиляет отношение парижан к собакам. Иные тор-
жественно водят на поводках таких беспородных шавок,
таких истинных дворняг, которых у нас и за собак-то не
считают. А в Париже считают и водят на поводках гулять
по набережным Сены. А что? И правильно! Дорогая, люби-
мая собака-—и все. Вот какой-то малый на велосипеде
остановился купить газету и выволок из корзинки, лихо
притороченной к велосипедной раме, косматенькую, тонко-
ногую, старенькую,— пусть пробежится на всякий случай.
Собачонка мигом справила свои недолгие дела, парень ку-
пил газеты, подхватил ее, усадил назад в ее корзину-каби-
ну, и опи покатили дальше. Вот так.
Буль-Миш, как в просторечье именуется бульвар Сен-
Мишель, уже гулял вовсю. Впрочем, он, по-моему, всегда
гуляет, и невозможно понять, когда учатся его основные
завсегдатаи — студенты. Просто тут всегда много молодого
107


народа, и это выглядит как гулянье. Сейчас, летом, все
кафе разлились, как реки в половодье, захлестнув своими
столиками тротуары. За каждым столиком что-нибудь
пьют — и вовсе не обязательно спиртное, иногда это всего
только какой-нибудь «швебс-индиан тоник у отер» — и си-
дят за крошечной бутылочкой часами, вот и создается впе-
чатление вечного оживления, вечного гуляпья. Выше, у
Клюпи, у Люксембургского сада, гулянье приобретает все
больший размах. Тиры, лотереи, всякие мудреные игры,
где, если повезет, можно выиграть множество увлекатель-
ных вещей. Играет механическая музыка, а то и уличные
музыканты собирают вокруг себя толпу. В одной толпе
играли на гитарах длинноволосые белокурые ребята в рва-
ных джинсах. Разговаривали они между собой, однако, со-
всем не по-французски, и я видела, как, поиграв и собрав
некую дань с небогатых посетителей Буль-Миша, они усе-
лись в очень старую и ободранную машину, стоявшую не-
подалеку, и уехали. Очевидно, студенты, по-моему сканди-
навы, путешествующие в летние месяцы, не имея при этом
ни гроша в кармане.
Толпа собирается охотно, все равно, послушать ли му-
зыку, или поглядеть, что рисует художник на асфальте,
или, на худой конец, вокруг продавца нового средства для
выведения пятен, тоже выступающего достаточно арти-
стично. Затесавшись в другую толпу, я увидела нечто со-
всем оригинальное. На асфальте было что-то крупно и
отчетливо написано мелом в два столбца. Приглядевшись,
Я поняла, что это стихи. Только названия и первая строка
были написаны по-французски и притом с ошибками, даль-
ше по-английски. Первое стихотворение называлось «Сти-
хи синей Жанне» и начиналось так: «Обними этот бульвар
за меня». Второе заглавие гласило: «Стихи голубому анге-
лу». Начинались они прямым вопросом: «Говорите ли вы
по-французски, фройлайн?» Стихи рассказывали о том, как
автор, или, как нынче принято говорить, лирический герой,
знакомится в Париже с некоей прелестной фройлайн и про-
водит с ней песколько прелестных часов. «Я был счастлив,
гуляя с голубой девушкой под голубым дождем Парижа».
Под стихами стояла краткая подпись: «Дан». Никакого
автора поблизости не наблюдалось. Вероятно, он отошел,
предоставив читателям возможность знакомиться с его
стихами наедине. Мальчишка и девчонка, очень типичные
для парижской улицы, сидели тут же на асфальте, прива-
лившись друг к другу спинами. Сидели с таким отсутствую-
108


щим видом, что мне и в голову не приходило связывать их
со стихами.
Я достала записную кпижку и занялась перепиской.
Кстати, это были неплохие лирические стихи, с несомнен-
ным присутствием чувства и настроения. Мальчишка на
асфальте поднял голову и поглядел на меня. Он оказался
вовсе не таким уж мальчишкой. У него было не по-европей-
ски плоское, одновременно и смуглое и бледное лицо. Ему
могло быть и восемнадцать и тридцать лет. Я продолжала
свою работу. Мальчишка встал и направился ко мне.
— Извините, мадам,— обратился он ко мне довольно
сухо и, к счастью, по-английски,— что вы пишите? Пере-
писывать стихи запрещено. Разве вы не поняли? — Он
указал мне на несколько строк, приписанных с краю. В них
белым по серому (мелом по асфальту) было написано, что
все права принадлежат автору стихов, Дану Камбо.
— Я хотела записать несколько строк па память.
Может быть потому, что я отвечала по-английски, мой
строгий собеседник несколько смягчился:
— Если несколько строк — что ж, пожалуйста,— сни-
зошел он.
— А вы автор? — осмелела я.
— Да.
— Очень приятно.
— Мадам из Америки? — Польщенный автор решил
углубить наше знакомство.
— Нет, из России. Из Москвы.
Дорогие мои читатели, простите меня, прошу вас. Я и
сама смущена тем, что должна сейчас написать. Я и сама
бы на вашем месте поморщилась от подобной банальности.
Но что прикажете делать, не могу же я не писать того, что
было на самом деле. Плоское, смугло-бледное лицо моего
собеседника внезапно и резко преобразилось, озаренное
интересом, любопытством, чем хотите, только уж, во вся-
ком случае, не равнодушием. Он оживился, просиял, и че-
рез несколько секунд я уже знала, что он с Гавайских
островов, из Гонолулу, вот почему он пишет по-английски,
а во французском языке делает ошибки. И он уже спросил
у меня мой московский адрес и записывал мне свой: «Dan
Cambo Poste Restante. Paris, 91 (France)».
A я тем временем успела заметить несколько монет,
лежавших с краю, в специально очерченном кружочке.
Монет было мало, и число их за последние десять — пят-
надцать минут не увеличивалось. Меня начали терзать со-
109


мнения: как следует поступить мне? Все-таки, уже про-
стившись с Даном, я еще потопталась и, уходя, торопливо
положила монету в кружок. Может быть, я поступила
неправильно. Может быть, поэтому я никогда так и не
получила письма от Дана Камбо.
Я еще долго бродила по городу и, возвращаясь наконец
в отель, поняла, что завтра мне не избежать непредвиден-
ного расхода: придется покупать крем «Акилен», который,
как заверяло множество реклам, чудодейственно снимает
усталость ног.
Вот и четырнадцатое июля в Париже. Утром по Ели-
сейским полям, мимо Триумфальной арки и Могилы Не-
известного Солдата, к президентскому дворцу прошли па-
радом войска, словно открывая праздник. Но сегодня в
праздничном городе не у всех праздничное настроение.
Большая часть парижан, и, может быть, именно та, что
лучше других умеет праздновать праздники, нынче в
трауре. Сегодня с утра в мэрии Иври открыт доступ к те-
лу Мориса Тореза.
Мы тоже едем с утра в Иври. Это рабочий пригород Па-
рижа, одна из его наиболе крупных и влиятельных комму-
нистических мэрий, 70 процентов жителей Иври — комму-
нисты. Морис Торез и вся его большая семья входят в со-
став этих 70 процентов. Иври — это родной дом Мориса
Тореза. Здесь в одном из маленьких домов он долгие годы
жил, тут в районной ячейке состоял на партийном учете,
здесь его долгие годы знали и любили еще задолго до того,
как Иври, именно Иври, единодушно избрал его своим де-
путатом в парламент.
Иври в трауре. Задрапирован черным узкий трехэтаж-
ный дом районного партийного комитета. Задрапирован
черным фасад приземистого двухэтажного дома мэрии, где
стоит гроб. Но траурные тона повсюду меркнут, озарен-
ные негаснущей улыбкой живого Мориса Тореза. Он улы-
бается так широко и открыто, что трудно не улыбнуться
в ответ и невозможно замкнуть эту огромную улыбку в
траурную рамку и сочетать с жестким сообщением:
«Maurice Thorez est mort» *. Он улыбается людям, а они
без улыбки в ответ, молча идут мимо гроба, мимо холма
венков; он улыбается друзьям —они сменяются в почет-
ном карауле у высокого гроба, покрытого флагом Франции.
«Морис Тореэ умер» (франц.).
410


Все идут и идут люди, все несут и несут цветы от органи-
заций, от домов Иври, от друзей, от товарищей, от сосе-
дей. Люди тихо подымаются на второй этаж, тихо прохо-
дят, прощаясь, и, тихо спустившись по мраморной лестни-
це, долго медлят на площади, не в силах сразу уйти
отсюда. И тут им непременно вручают листовки, напоми-
нающие о том, что в нынешнем августе Париж будет
отмечать двадцатилетие своего освобождения. («О, август
сорок четвертого! Я верил, что доживу! Что ж, теперь, если
хочешь, остановись, о сердце мое полумертвое. Я уже
видел, небо, твою синеву». Эти строки из «Неоконченного
романа» Арагона немедленно вспыхивают в памяти.) А вот
Морис Торез до этого праздника не дожил.
А площадь у мэрии живет. Уже торгует праздничный
базар, хоть и омраченный траурными флагами, но не отме-
ненный никем и прежде всего Морисом Торезом. Уж он-то
нипочем не отменил бы традиционного праздника, нацио-
нального праздника французского народа. Его бы спроси-
ли, его бы воля, он бы приказал гулять как можно дольше
и веселее, гулять по-фрапцузски, от души, как, наверно,
любил и умел он сам.
И Париж гулял весь этот жаркий день, и вечер, и ночь.
И мы гуляли по Парижу. Товарищи повезлп нас в район
Бастилии, мы долго бродили по иллюмипбванному квар-
талу Маре, по старой площади Вогезов, забрели даже не-
нароком в помещение районной пожарной комапды, где
играла музыка, шли танцы и торговал буфет. Небо все вре-
мя озарялось, в разных концах города взвивались ракеты,
рассыпаясь множеством разноцветных огней. Но все-таки
мне показалось, что французы чуточку устали ликовать
по случаю взятия Бастилии. И то сказать — 175 лет!
Наши французские друзья собирались гулять еще дол-
го, но мы все-таки отправились спать. Ведь завтра с утра
нам надо быть в форме, отправляться за визами. Впрочем,
это не отнимет много времени. В прошлый раз, в 1962 го-
ду, мы получили визы просто и быстро. Ньтпче будет еще
проще: мы приглашены, нас ждут, юбилей уже начался,
и билеты на самолет у нас на шестнадцатое.
Увы, все пошло совсем не так. На запрос наших кон-
сульских работников последовал ответ, что никаких виз
для нас нет и никаких указаний насчет виз тоже нет, да
и не может быть, ибо для этого должен быть письменный
запрос, направленный нашим посольством в чилийское.
111


Получив такой запрос, чилийское посольство в свою оче-
редь обратится в министерство иностранных дел своей
страны, которое только и может решить вопрос. Посольст-
во в Париже сейчас лишено права выдавать визы, посколь-
ку Чили находится накануне президентских выборов, раз**
вернулась широкая предвыборная кампания, идет борьба,
и въезд иностранцев в страну может быть разрешен толь-
ко министерством иностранных дел. Вот как!
Наши товарищи тотчас же занялись составлением пись-
ма чилийцам, но настроены они при этом были крайне
скептически.
— Ничего не выйдет,— мрачно пророчествовал умуд-
ренный опытом консульский работник Владимир Иванович
Шебракин.
— Как так не выйдет? — пытались сопротивляться
мы.— Мы приглашены. Юбилей. У нас на завтра билеты.
Надо только действовать быстрей, чтоб скорее ушел запрос
и пришел ответ. Нам ведь завтра вылетать.
— Скорее всего, вам вообще ничего не ответят,— стоял
на своем товарищ Шебракин.
— Как так не ответят? — не сдавались мы.— Это не-
возможно. Неруда не допустит. Можно ведь и ему дать
знать.
Невесело улыбаясь и скептически пожимая плечами,
товарищ Шебракин в спор с нами не вступал.
— Только не задерживайте письма,— просили мы.—
Чем скорее оно уйдет, тем лучше. В общем-то, времени
ведь достаточно. Сегодня и завтра целый день. Самолет
ведь только ночью.
Я ухожу, несколько взволнованная, долго брожу по
улицам, а когда устаю от жары, спускаюсь в метро.
Я очень люблю парижское метро — стертый камень
ступепек, зернистый камень, вспыхивающий крошечными
искорками, словно крепко утоптанный снег в морозный и
солнечный день; длинные узкие и низкие коридоры, па де-
сятки метров, оклеенные рекламами каких-то консервов
«Pour vos chiens» или «Pour vos chats» \ толковые, понят-
ные, подробные указатели станций, направленпй, переса-
док. Оно очепь деловое, рабочее и в то же время домашнее
и даже уютное. Оно сосредоточивает и успокаивает и как-
то направляет и устремляет, если вы растерянны. Но я
сейчас не растерянна и не за тем сюда спустилась.
1 «Для ваших собак», «Для ваших кошек» (франц.).
112


Я «беру метро» в направлении Гар Сан-Лазар и схожу
на маленькой станции Нотр-Дам де Лоррет. Она почти
рядом с площадью Кошута. Это крошечная площадь, обра-
зованная перекрестком пяти деловых и торговых улиц.
Одна из граней пятиугольника — шестиэтажное здание
Центрального Комитета Коммунистической партии Фран-
ции, 44, Рю ле Пелетье — хорошо известный в Париже
адрес. Сегодня шестиэтажный фасад задрапирован черным,
над зданием вьются два траурных флага: трехцветный —
французский и красный — интернациональный флаг пар-
тии. И снова улыбается людям Морис Торез. Сегодня гроб
стоит здесь, и парижане с утра идут непрерывным пото-
ком, омывающим высокий гроб, пышно убранный цветами.
Я тоже встаю в хвост на улице, еще очень далеко от входа
в здание. Сколько мы еще тут простоим, пока доберемся?
В таких обстоятельствах люди легко сближаются, у
них возникает потребность в общении, и я быстро знаком-
люсь с моим соседом. У него очень уж не городской вид: он
в белой нитяной фуфайке, невысокий и плотный, пунцово
вагорелый,— так загорают пе на курортных пляжах, а ко-
гда работают под солнцем. Да, ои не парижанин, он при-
ехал из Прованса на похороны. А я откуда? О, Москва!
Здравствуй! Ои знает несколько слов по-русски, научился
в немецком плену от русских товарищей. Но мы уже входим
в помещение. Здесь торжественная тишина и полумрак, по-
четный караул и сосредоточенный покой прощания. Толь-
ко чуть слышно шаркают шаги. «Au revoir, Maurice!» l —
чуть слышно произносит мой сосед. У выхода нас задержи-
вают, просят зарегистрироваться, и я охотно и разборчиво
записываю в одну из больших книг свое имя и имя страны,
откуда я приехала.
А снаружи июльский зной, и весь тротуар перед зда-
нием ЦК занимают сложенные наземь венки, гирлянды,
букеты цветов. Красное и зеленое. Красные розы, гвозди-
ки, красные гладиолусы и георгины. Может быть, есть и
другие краски, но все они побеждены красным цветом.
А парижане все идут и идут. Наверно, к вечеру их ста-
нет еще больше,— придут те, кто сейчас работают. А ипые
в хвост не встают, они просто запрудили все вокруг, запя-
ли все столики кафе и баров, выплеснувшихся по летнему
времени на тротуары. У их владельцев, надо полагать, в эти
дни изрядно возросли доходы, а гарсонам работы невпро-
1 «Прощай, Морис!» (франц.).
ИЗ
5 M. Алигер, т. 2


ворот. И ажану, регулирующему уличное движение па
этом перекрестке, нелегко сегодня. Тут надо быть истин-
ным мастером своего дела.
И еще есть вокруг парижане другого толка. Они рабо-
тают сегодня, как и всегда. Одна из пяти улиц перекрест-
ка — Фобур Монмартр — разрыта. Идут земляные ремонт^
ные работы. Из канавы вдруг поднимается малый, грязный
и усталый^ в дотемна пропитанной потом майке. Он подтя-
гивается на мускулистых голых руках и долго глядит на
площадь, на толпу, на здание в трауре. Откуда-то, словно
из-под земли, его окликают. «Au revoir, Maurice!» — не-
громко и торопливо произносит он и скрывается в канаве.
Вечером меня разыскал один чилийский друг, находив-
шийся в Париже проездом, писатель, коммунист, приятель
Пабло и других хороших людей. Гуляя, мы обсуждали
сложность нашего положения. Чилийские власти свиреп-
ствуют, они боятся победы левых сил, Фронта народного
действия. Нам могут отказать в визах. Просто чтобы сде-
лать неприятность коммунистам, самому Пабло Неруде.
Но ведь и коммунисты достаточно сильны, и Неруда тоже
не последний человек. Что ж, будем надеяться. В кафе
«Флор», у Сен-Жермен де Пре, излюбленном месте парижг
ской художественной интеллигенции, мы составили на вся-
кий случай подробную телеграмму в Сантьяго, в Союз пи-
сателей. Настоящий, SOS, который мы пошлем только в
том случае, если завтра не получим виз или хотя бы отве-
та. Впрочем, будем надеяться, что это не понадобится.
Завтра еще целый длинный день, и улетать нам только
поздно вечером. Авось еще и улетим.
Утром дежурный в проходной будке посольства, при-
ветствуя меня, заметил, что ртуть в градуснике ползет к
40°. А ведь время-то еще раннее. Но я и жары-то не чув^
ствую, мне сейчас не до погоды.
Никакого ответа из Чили еще нет. И можно ли его
ждать с самого утра? Может быть, где-нибудь над Кор-
дильерами, над пампой, над океаном плывут уже на незри-
мой волне эфира несколько добрых слов. Может быть, они
и доберутся сюда до обеда, и тогда еще будет сколько угод-
но времени, чтобы все оформить, собраться и улететь
ночью. Сколько угодно времени, еще ведь совсем рано...
Но Владимир Иванович Шебракин умудренно поджимает
губы и отводит глаза.
114


Несколько добрых слов не добрались в Париж до обеда,
и я отправилась посылать телеграмму в Сантьяго. Мы на-
деялись, что без нее обойдется, но больше медлить было
нельзя. Девочка-телеграфистка жевала резинку и серди-
лась на то, что телеграмма написана по-испански, и долго
считала и пересчитывала телеграфные знаки, и, наконец,
насчитала такую сумму, такую сумму, что, уплатив ее, я
вышла на улицу, пошатываясь. А на улице уже палило не-
щадно, столбик ртути переполз за сорок.
Пообедать я не успевала, да и есть пе хотелось. Я едва
заставила себя съесть длинный парижский бутерброд с
сосиской. Надо было торопиться на похороны Мориса То-
реза.
Мы вышли из метро на остановку раньше, но пробить-
ся к дому ЦК было уже невозможно. Видимо, толпа стояла
там с утра. Надо было что-то придумать, и мы снова спу-
стились в спасительную нрохладу метро и вынырнули из
нее на площади Республики. Здесь, на полпути между Рю
ле Пелетье и кладбищем Пер-Лашез, в плотной, горячей
толпе парижан мы и остались ждать траурную процессию.
Траурный кортеж вышел из здания ЦК в три часа дня
и влился в уготовленпое ему русло между двумя берегами,
образованными густой человеческой толпой. Толпа стояла
стеной вдоль всего пути до кладбища, на протяжении
восьми километров. Были подняты все жалюзи, распахну-
ты все окна, запружены все балконы. Люди стояли не
только в окнах и на балконах, но и на крышах.
Цветы, цветы, цветы... Венки, гирлянды, букеты... Крас-
ное, красное, красное... Остались ли во Франции еще крас-
ные цветы? Люди несут цветы, люди идут понарно, и ше-
репгами, и поодиночке, твердо, и стройно, и согласно идут
люди, идет Франция. За цветами идут знамена, алый лес,
скрещенные серпы и молоты, знамена департаментов, го-
родов, организаций, ячеек. И снова венки, грузовики, гру-
женные венками, и снова люди с цветами. И, наконец, в
черной машине закрытый черный гроб. За гробом — близ-
кие, семья, в первом ряду рослые сыновья покойного,
друзья его, Центральный Комитет, седые ветераны пар-
тии. Представители тридцати шести братских компартий.
Высокая фигура Михаила Андреевича Суслова. Знамена.
Цветы. Люди съехались со всех концов страны: бретонские
крестьянки в национальных одеждах, докеры, шахтеры,
летчики, солдаты. Идет молодежь, идут дети — «vaillan-
tes»,—- «отважные», французские пионеры. Кажется, вся
115
5*


Франция идет 8а гробом, идет туда, к кладбищу Пер-Ла*
шез, на траурный митинг к Стене Коммунаров.
В толпе вокруг нас вспоминают похороны Марселя Ка-
шена, похороны Анри Барбюса, все памятные потери и
прощания. Толпа стоит непоколебимо под палящим соро-
каградусным солнцем, стоит час, второй, не расходясь и
не редея. Константин Симонов с трудом выбрался из тол-
пы на несколько минут — ходил звонить по автомату, узна-
вать, как дела, не пришел ли ответ из Чили. Нет. Пока ни-
чего.
Только к шести часам процессия наконец прошла. Мно-
гие пошли вслед за ней к кладбищу, и толпа начала рас-
ходиться. Нам надо было спешить в гостиницу. Туда к ше-
сти часам должен был прийти товарищ Шебракин с послед-
ними сведениями.
Выбираясь с площади Республики, натыкаемся на не-
сколько полицейских машин. В них бездействуют разом-
левшие от жары ажаны. Полиция рассчитывала Припять
участие в похоронах, полиция предлагала свои услуги и,
даже когда от них отказались, на всякий случай была на-
готове. Эта готовность никому не понадобилась. Париж-
ские коммунисты всё взяли на себя и справились со своей
вадачей безукоризненно.
В газетных киосках уже вечерние выпуски газет. Сего-
дня, как и все эти дни, французская пресса отдает должное
памяти Мориса Тореза. И только «Экспресс» не удержал-
ся: на обложке — огромная физиономия, в ужасе очевидно,
закрывшаяся руками с растопыренными пальцами. И жир-
ная шапка: «Французы могут больше не бояться комму-
нистов!» Но уж если вести разговор в таком тоне, стоит ли
быть столь категоричными? ,
Что ж, однако, нам делать? Что предпринять? Как ве-
сти себя в нелепом нашем положении? Есть, между про-
чим, и такая возможность: лететь без виз. А что, если в
самом деле? Слушай, давай полетим, а? Что-то в этом есть,
честное слово! Я бы полетела! И я бы полетел! Так давай
полетим, кто ж нас держит?!
В воображепии уже встает увлекательная картина.
Аэродром в Сантьяго, где меня полтора года назад так при-
ветливо встречали и так дружелюбно провожали. А на сей
раз меня ведут полицейские, и я только издали вижу пол-
ные скорби и сочувствия глаза друзей. Но я машу им ру-
кой (если, конечно, меня еще не заковали в кандалы), я
116


улыбаюсь им, и улыбка моя полна надежды и веры в буду-
щее. И меня заточают в прокуренное полицейское помеще-
ние, но я не унываю, я бодра и сильна, и даже полицей-
ские побеждены моей бодростью, силой моего духа... Ну, а
уж если бы мы долетели, так бы нас и не пустили?! Не ве-
Л>ю я в это! Не может этого быть! Уж Неруда бы добился!
И другие наши друзья тоже!
— Ответа из Чили нет,— как нечто само собой разу-
меющееся сообщил нам товарищ Шебракин, поджидавший
нас в отеле «Пале д'Орсэ», где остановился Симонов,— Что
рудем решать, товарищи? С билетами ведь тоже тянуть
больше не приходится.
Взглянув на часы, я попросила товарищей решать все
без меня, а сама побежала в наше посольство. Меня долж-
на была вызывать Москва, «Литературная газета», и вре-
мени было в обрез. Спасибо, хоть недалеко. С набережной
Анатоля Франса, за угол по Рю де Белыпас, и вот уже
Рю де Грепель и Дворец д'Эстре — советское посольство
и знакомые дежурные, Миша и Саша.
— Не опоздала я? Мепя еще не вызывала Москва?
— Нет, вызова еще не было.
Вот хорошо! Хоть дыхание переведу.
Но звонок раздался немедленно, и редакционная стено-
графистка была, наверно, удивлена тем, как я тяжело ды-
шала, диктуя ей текст корреспонденции. Она ведь не до-
гадывалась, как я провела день и как бежала, чтобы по-
спеть к ее звонку.
Когда я вернулась в «Пале д'Орсэ», товарища Шебра-
кина уже не было, но героическое решение лететь без виз
было отменено. Симонов усталым и скучным голосом ска-
зал мне, что решено все-таки подождать ответа и наш вы-
лет в Чили перенесен на двадцать первое июля.
И началось странное время, странное житье-бытье в
странном, затянувшемся ожидании.
Я просыпалась рано и, приведя себя в порядок, по
внутреннему телефону просила принести мне мой «ма-
ленький завтрак». Окно мое на третьем этаже было рас-
пахнуто настежь во внутренний дворик, и я слышала свой
собственной звонок, и как хозяйка снимала трубку, и как
она, приняв заказ, певучим голосом передавала его горнич-
ной. Выходя на свою Рю дю Бак, я здоровалась уже на
правах старого знакомства с приказчиком обувной лавки
фирмы «Bata» (вероятно, это тот самый Батя, издавна
117


знакомый нам,— теперь он существует во всем мире).
Приказчик как раз в эту пору открывал лавку и выносил
на улицу ящики с обувью, распродающейся по дешевке.
Иногда я переходила на другую, правую сторону улицы,—
только в том случае, если Баба, собака зеленщика, пожи-
лой, страдающий ожирением, жесткошерстый терьер, вы-
ходил в это время подышать воздухом. Тогда я задержива-
лась на несколько минут, обращаясь к Баба, который
снисходительно постукивал по асфальту обрубком хвоста,
вежливо притворяясь, будто он немного понимает по-рус-
ски,— разговаривать с ним на моем скудном французском
языке я, разумеется, совестилась* Особенно после того,
что произошло со мной в одном маленьком бистро. Решив
разнообразить свое меню, я обратила внимание на незнако-
мое мне название: «Салат дю конкомбр». Конкомбр... Сло-
во знакомое, и в то же время никак не могу вспомнить,
что оно означает. Обращаюсь за разъяснением к офи-
цианту:
— Что значит конкомбр, месье?
— Конкомбр? Но, мадам... Конкомбр — это значит кон-
комбр!
Выражение его лица было красноречивее всех возмож-
ных объяснений. Огурец есть огурец! Лучше не объяс-
нишь!
Если же пса на улице не было, я сразу сворачивала за
угол направо, за аптеку Пелетье, по Рю де Гренель, и
мне оставалось пройти всего каких-нибудь двести — две-
сти пятьдесят метров, позвонить, сразу же толкнуть авто-
матически отворяющуюся дверь — и я оказывалась на
своей территории, в проходной советского посольства.
Иногда, едва свернув на Рю де Гренель, я встречала
старую даму, очевидно парализованную, которая, однако,
ухитрялась передвигаться самостоятельно, при помощи
сложной конструкции из палок, но так медленно, что
однажды, пробыв в посольстве около часа, я, выйдя, снова
перегнала эту же даму, двигавшуюся в том же направле-
нии.
В проходной меня, уже как своего человека, приветст-
вовали Миша или Саша. Иногда они из вежливости справ-
лялись у меня, что нового, но во взгляде у них при этом
вспыхивала лукавая искорка умудренности, что-то этакое
шебракинское.
Новостей не было. Минувшая ночь прошла не потрево-
женная никакими чрезвычайными сообщениями с далекой
118


узкой береговой полоски другого полушария. Никто не
отвечал ни на официальное обращение нашего посольства,
пи па запрос чилийских дипломатов, ни на нашу телеграм-
му. Мы могли быть свободны до обеда. После обеда следо-
вало снова справиться, нет ли чего-нибудь нового.
А в Париж тем временем вернулись разные друзья, на-
чали отвечать телефоны, и меня начал находить телефон,
и времепи, которого в первые дни было так много, стало
в обрез. Приходилось уже и торопиться, случалось и опаз-
дывать. Я побывала тем временем и на выставке коптского
искусства, и на спортивных состязаниях, и на Блошином
рынке, и на ночном представлении у Нотр-Дам де Пари,
пе говоря уже о любимых музеях. В музеи помимо всего
прочего тяпула еще и прохлада,-— в городе было по-преж-
нему жарко. Однажды, изнемогая от зноя, я провела даже
часа два в бассейне, расположенном поблизости, па Сене,
на набережной Анатоля Франса, между мостами Сольфе-
рино и Конкорд. И получила удовольствие, вдоволь напла-
вавшись в ярко-зеленой воде с явным присутствием хи-
мии, в компании детей и подростков и молодых парижан.
Однажды я попала на кладбище Монпарнас. Оно ме-
нее живописно, чем Пер-Лашез или Монмартрское, и чем-
то суше, холоднее наших русских кладбищ. Все чинно,
прибрано, но почти нет цветов, и от этого все унылее и
мрачнее. Заметно отличается от других могила известного
художника Ивана Пуни, ярко цветущая множеством чу-
десных цветов. За могилой изо дня в день с любовью уха-
живает вдова художника, русская женщина Ксана Пуни.
Однажды, поливая цветы, Ксана услышала разговор двух
французов, идущих мимо. Обратив внимание на то, как
много цветов на этой могиле, один из них высказал пред-
положение, что здесь похоронен владелец цветочного ма-
газина.
Разыскала меня не столь давняя, но с первых встреч
дорогая мне приятельница, мадам Натали Саррот, а про-
ще — наша московская всеобщая любимица, милая На-
талья Ильинишна. Она родилась в России, за границу ее
увезли ребенком, но она осталась глубоко русской, горячо
любит Роесию и трепетно относится ко всему, что связано
с нашей страной. Это обаятельная женщина и такая сра-
зу своя, понятная и всепонимающая, что порой трудно
представить, что она, эта Наталья Ильинишна, и модная
писательница Натали Саррот, один из лидеров течения
«нового романа»,— одно и то же лицо. Она примчалась из
119


деревни, где отдыхала, и так отчаянно горевала оттого, что
несколько дней не знала, что я в Париже, что это, по-
моему, затмило для нее радость свидания со мной. Они с
мужем должны были уезжать в Италию, но отложили
отъезд, чтобы побыть со мной.
В один из этих дней Сарроты свозили меня в Шеранс,
в деревпю, где у них есть небольшой, скромный дом. Ше-
рапс находится в шестидесяти километрах от Парижа,
уже в Нормандии. Это обыкновенная французская деревня
в холмистой местности, и пейзаж ее заставляет вспомнить
старинные гобелены и картины импрессионистов. Хорошие
земли, богатые урожаи и сытость этих мест, очевидно, за-
помнились немцам, стоявшим в Шерансе в войну. Некий
немец не так давно купил здесь землю и дом, принадле-
жавший аббатству, и развел огромное образцовое хозяйст-
во, истинно немецкое, даже прусское. Во Фрапции-то, в
нормандской деревне!
Дома и заборы в Шерансе старой каменной кладки.
Есть тут и старая церковь и памятник «Нашим детям, пав-
шим на войне». Уже поистерлись от времени имена жертв
первой мировой войны, но следом за ними выбит новый, бо-
лее четкий и длинный, перечень тех, кто погиб на послед-
ней, или, точнее, на минувшей войне. Есть и свое деревен-
ское кладбище и на этом кладбище могила мальчика, уби-
того немцами двадцать лет назад за то, что он выбежал из
дома во двор после комендантского часа. Мать мальчика
до сих пор ежедневно подолгу сидит на могиле, а брат его,
оставшийся в живых, нанялся работником к нынешнему;
немцу. Деревня ему этого не прощает.
За Шерансом, в чистом поле, стоит одинокое, странное,
узкое двухэтажное здание.
— Как по-вашему, что это за дом? — лукаво спросила
меня Наталья Ильинишна.
Чувствуя, что за этим вопросом скрывается какой-то
подвох, я пожала плечами. Невозможно было догадаться,
не было никаких опозпавательных знаков, ничего отли-
чающего этот странный, явно нежилой дом. Оказалось, что
это тюрьма, местная шеранская тюрьма.
— И кого в ней держат? — поинтересовалась я.
— Местного пьяницу, когда он чересчур напивается.
Мы потом встретили его, этого пьяницу. Он был привет-«
лив и кроток, но уже несколько слишком оживлен. Похоже
было на то, что дело может кончиться в одиноком доме на
околице Шеранса.
120


Чай мы пили у мадам Жолас, американки-пёреводчи*
цы, вдовы швейцарского поэта. Вкусный чай с вкусным ва-
реньем,— его варила из ягод собственного сада эта боль-
шая, крепкая, седая, румяная, уверенная в себе, гостепри-
имная женщина. Типичная американка, мадам Жолас про-
жила всю жизнь в Париже, в том же кругу, с которым в
свой парижский период был связан и молодой Хемингуэй.
Она хорошо знала и его и большинство лиц, о которых он
пишет в своей парижской книге. Но она не любит ни Хе-
мингуэя, ни эту книгу. Ведь это же, в сущности, не более
как собрание сплетен двадцатых годов! А мне эта книга
доставила такую радость! Фитцджеральдов она тоже отлич-
но знала и не считает Скотта таким уж крупным писате-
лем. Правда, он не развернулся в полной мере, спился, по-
гиб молодым. Жаль, конечно... Если меня он интересует^
она охотно подарит мне его книги.
В театры летом не тянет, но однажды вечером, гуляя,
мы очутились у маленького театрика, где уже несколько
лет, из вечера в вечер, идут две первые пьесы Ионеско —
«Лысая певица» и «Урок». Спектакль должен был скоро
начаться, но билеты в кассе еще можно было купить. Мы
очутились в крошечном зале, человек на пятьдесят —
шестьдесят. Зал был полон, чего добиться, разумеется, не-
трудно, даже летом, а может быть, особенно летом, когда
в Париже не переводятся туристы. Да и район бойкий —
переулок у бульвара Сен-Мишель.
Я никогда не читала пьес Ионеско,— пересказ содержа-
ния их в критических статьях, разумеется, не в счет,—
и теперь, поглядев их на сцене, убедилась, что читать их и
не следует. Они написаны для театра и только для него,
для сцены, для актеров. На сцене они начинают жить
истинной жизнью и производят сильное впечатление. Силь-
ное и странное впечатление, словно бы плоскостное, а не
объемное. Потому что герои Ионеско лишены характеров
и психологии, они скорее образы, и они никого и ничему
не учат, ничего поучительного не изрекают, они только
живут у вас на глазах своей жуткой судьбой, и каждый
зритель, по-своему поняв их судьбы, неизменно о чем-то
задумается.
Каждый зритель — это еще одна величина, еще один
сценический компонент, активно действующий в постанов-
ках пьес Ионеско. Пьесы обращены к каждому зрителю,
121


и каждый зритель может увидеть, понять, почувствовать,
истолковать каждую пьесу по-своему. Мне возразят: что
же тут нового? Так обстоит дело с любой другой пьесой.
Разумеется, но в гораздо меньшей степени. Прямо
скажем — в неизмеримо меньшей степени. Обычно объек-
тивная сущность драматического произведения, сюжет,
содержание гораздо определеннее и безусловнее. Ионеско
же, кажется мне, прежде всего увлечен задачей загадать
загадку зрителю, предоставить ему возможность — ему,
каждому зрителю — решить ее по-своему, как вам будет
угодно. Очевидно, драматург твердо верит: даже если раз-
гадки будут разными,— а они непременно будут разными,
иначе быть не может,— все равно все они будут устремле-
ны к одной цели, сложатся в один смысл, и чем больше в
нем разных соображений, догадок, подходов, тем он, этот
смысл, многозначнее и многозначительнее.
Мне кажется, что, если поглубже вглядеться в театр
абсурда, как в явление, несомненно присутствующее в со-
временном искусстве, независимо от того, принимаем мы
его или нет, станет непреложно ясно: и название его, и
абсурдность ситуаций его драматургии —. это не что иное,
как прием. Лукавый и осмысленный прием. Посмотрев в
театре пьесу Ионеско, вы долго ее не сможете забыть,—
уж очень все заостренно, неожиданно, невероятно, пусть
даже и абсурдно. Вы часто будете возвращаться к ней, что-
то повое в ней вспоминать, думать о ней. Хотя бы для того,
чтобы понять, в чем же все-таки дело, что же автор хотел
сказать. И рядом будут возникать другие соображения,
мысли, раздумья. А все, что заставляет человека думать,
любой повод задуматься — это серьезно, и от этого не нуж-
но, да и не стоит отмахиваться. Можно не принимать, не
соглашаться, спорить с Ионеско, только не стоит делать
вид, будто его и вовсе не существует. Это нелепо, ибо оп
существует и весьма ощутимо. А по мне так работа Ионес-
ко — особенно теперь, когда мы знаем «Носорога», более
позднюю его пьесу,— это еще одна возможность искусства
в его движении и развитии, применительно к переменам,
происходящим в мире.
Как видите, скучать мпе не приходилось (еще бы этого
не доставало в Париже), впечатлений хватало, и все было
бы совсем чудесно, если бы не нелепое, дурацкое, оскорби-
тельное ожидание. Мои парижские друзья сочувствовали
122


мне, и сокрушались и подсмеивались, и шутили вместе со
мной, всячески стараясь отвлечь и развлечь меня. Я даже
получила приглашение на юг Франции, в Прованс. Это бы-
ло необыкновенно заманчиво, но я еще все-таки слабо на-
деялась, что не смогу воспользоваться столь неожиданной
возможностью, потому что улечу в Чили.
Я бы хотела быть сейчас правильно понятой. Я сама
чувствую, как фальшиво и глупо могут звучать мои сето-
вания на фоне Парижа, свободной, увлекательной жизни,
которой мне вдруг случилось там пожить. Но горечь, доса-
да, обида — они уживаются даже с самыми приятными
ощущениями, с самыми яркими впечатлениями. Иногда,
если бы я только умела, я охотно бы заплакала и плакала
бы долго и зло. Срывались рабочие планы,— мне хотелось
продолжить работу над книгой, и юбилей дал бы мне для
этого немало материала, а после юбилея я мечтала поехать
па чилийский крайний юг, на Огненную Землю, к Магелла-
нову проливу. Все поломалось, и так грубо, так нелепо.
Было обидно не получить никакого ответа не то что от чи-
лийского МИДа, но и от наших друзей, от писателей, от
самого Пабло. Это казалось невозможным, немыслимым и
можно было объяснить только одной причиной: наше обра-
щение не дошло до адресатов. Вот, однако, какие неожи-
данные формы принимает порой предвыборная борьба.
Хорошо еще, что мы не отправились без виз. Это могло бы
оказаться медвежьей услугой нашим друзьям. Они ведут
сейчас упорную борьбу за кандидата левых сил Сальвадо-
ра Альенде, а тут бы вдруг мы, без виз и со шпротами (мы
везли их в подарок Неруде — он их очень любит). Кто нас
еще знает, что это за плоские железные банки... Хороши
бы мы были! Друзья наши вряд ли сказали бы нам спаси-
бо... Вот как исполняются желания в наш век покорения
атома и освоения космоса.
Время одновременно и мчалось и тянулось, и наконец
наступило назначенное нами как последний срок двадцать
первое июля. Мы дождались послеобеденного часа, добросо-
вестно осведомились в чилийском посольстве, нет ли чего-
нибудь нового, и, услышав тот же сокрушенно-отрицатель-
ный ответ, проделали последнюю формальность: отказа-
лись от мест на самолет, вылетающий поздним вечером в
Чили.
Симоновы той же ночью уехали на несколько дней к
знакомым на юг, а я — мне все было противно и горько и
ничего не хотелось.
123


Но когда я проснулась на другое утро, совершенно
одна, даже без своих московских спутников в соседней
гостинице, совершенно свободная, ото всего свободная —
от ожидания, от надежд,— оказалось вдруг, что я свободна
и от омерзительного ощущения, будто мне решительно ни-
чего не хочется. Что за вздор, право! Меня приглашают в
Прованс, а я вдруг раздумываю и колеблюсь, словно бы
могу отложить это до другого случая. Чепуха какая! Да
будет ли в моей жизни еще раз такая возможность, кто
его знает в этом мире, где два писателя не могут попасть
на праздник к своему другу, лучшему поэту страны, кото-
рая собирается, видите ли, через три месяца выбирать но-
вого президента... Разумеется, надо ехать в Прованс.
И, разумеется, мне этого очень хочется.
Экспресс называется «Мистраль»,—он и впрямь сопер-
ничает в скорости с этим ветром. Выехав из Парижа в час
дня, мы около семи вечера были уже в Авиньоне. В двадца-
ти километрах отсюда находилась деревня Эгальер и дом
моих друзей.
Несколько лет назад, когда я познакомилась с француз-
ским поэтом Пьером Эмманюэлем, он подарил мне свой
сборник, изданный Пьером Сегерсом в серии «Поэты сего-
дня». Как все издания этой великолепной серии, книга
снабжена автобиографией, исследовательской статьей и
множеством фотографий. На одной фотографии вы видите
старый дом в высоких деревьях, словно бы дом прошлых
веков, в котором пет ничего современного и ничего впешпе
привлекательного и есть необъяснимое очаровапие и при-
влекательность. Пьер Эмманюэль показал мне раскрытое
окно иод черепичной крышей и сказал просто, как нечто
само собой разумеющееся:
— Вот ваше окно. Когда вы приедете к нам погостить,
вы будете жить в этой комнате.
Я улыбнулась и пе стала спорить со столь милой не-
реальностью. Иногда, открывая книжку, я натыкалась на
фотографию дома и с удовлетворением отмечала, что мое
окно ио-прежиему гостеприимно распахнуто. И вот летний
эакат, и мягкая дорога в полях и садах, и легкие очерта-
ния невысоких гор на горизонте, и все это я вижу впервые,
и вдруг в деревьях мелькнуло что-то странно и давно зпа-
комое, и машина сворачивает в аллею к дому... Мы приеха-
ли! Это и есть Le Mas de Fidèles à Eugalières.
Основное чувство, которое я испытала в этом старом,
124


внешне даже ветхом, а изнутри вполне комфортабельном
и уютном доме, было чувство нереальности. В башне была
некогда мельница — в саду брошены жернова, а дом до са-
мой крыши затянут плющом, старый, много повидавший
дом, стоящий на путях истории; дом, словно бы из пове-
стей Жорж Санд или Альфонса Додэ. И хотя по ночам му-
чили москиты, а днем было неимоверно жарко, и все было
просто, обыкновенно, даже буднично, как и образ жизни
семьи Эмманюэлей, все равно мне иногда казалось, что это-
го не может быть, это не со мной происходит, это я читаю
в книге или смотрю в кино.
Я просыпалась рано и рано спускалась в столовую вы-
пить кофе. Чаще всего мы пили его вместе с хозяйкой до-
ма, но как бы рано я ни вышла, хозяина я не заставала —
он уже работал в своем кабинете. Выходил он оттуда око-
ло одиннадцати, потягиваясь и разминаясь, и, приветствуя
меня, немедленно предлагал куда-нибудь отправиться. На
ханжеское мое возражение, что ведь ему надо работать, он
обычно махал рукой и издавал звук, непереводимый, да и
не нуждающийся в переводе, звук международный, интер-
национальный, всем и каждому попятный, нечто вроде на-
шего: «Э!» И через несколько минут он уже заводил ма-
ленькую старую спортивную машину, и мы мчались по
золотым дорогам Прованса, мимо розовых персиковых са-
дов, мимо полей пламенеющих помидоров, наливающихся
виноградников, мимо пастушеских хижин, сложенных из
больших круглых камней и похожих на маленькие китай-
ские пагоды. Или светлыми аллеями вековых платанов,
подобных деревянным колоннадам. Или по горным доро-
гам, мимо камней и скал, похожих то на церковь, то на
орган. Видимо, Пьеру Эмманюэлю доставляло удовольствие
показывать мне свои края и доставляло радость мое их
восприятие, и мы, не зная устали, носились по дорогам и
без дорог, в золотом и розовом воздухе, и это было похоже
на плавание в необычайном море, и мы были пропитаны
этим морем, его солнцем, его пылью, его свежестью. Ино-
гда мы причаливали к берегу в каком-нибудь городке, на
тенистой маленькой площади, где есть, как по всей Фран-
ции, памятник павшим на войне, и фонтан с тритоном, и
кафе «Генрих IV» или «Маман Жанна», где мы пили что-
нибудь прохладное, переводили дыхание и пускались даль-
ше в наше увлекательное плавание.
Арль — поразительная квинтэссенция памятников ро-
манской культуры; городок Сен-Реми; мельница,— та са-
125


мая, на которой Додэ писал свои «Письма с мельницы»;
Клапум — развалины античного города, где громоздятся
друг на друга три цивилизации; монастырь Сан-Поль де
Мозоль, заброшенное здание госпиталя, пустые, глухие
коридоры и распахнутые сейчас тяжелые двери в длинные
комнаты с решетками на окнах — сумасшедший дом, где
кончил свои дни Ван-Гог; маленький монастырь Сенанк
высоко в горах, где живут и трудятся десять братьев сан-
бернардинцев, по уставу монастыря имеющие право раз-
говаривать только сорок пять минут в неделю. (Не потому
ли так разговорчив брат Мартэн, встречающий посетите-
лей и показывающий им монастырь? Он актер, он насквозь
иропичеп, он все время шутит и забавляет пуб>лику, и мне,
кажется, впервые в жизни жаль, что нет у меня киноаппа-
рата.) Средневековый Город, словно крепость на крутой го-
ре. Русийон —- красный город, на красных почвах и крас-
ных камнях. Арены Нима. Знаменитый Тараскон, Менерб,
Кавииои. Наконец, Авиньон, целый день в Авиньоне и в
Вильнефе, где мы были гостями друга Советского Союза,
доктора Ривуара. Я уже не говорю об Эксе и о длинной до-
роге в Марсель, куда меня привезли отведать знаменитый
суп буиабез, суп из всевозможных рыб, омаров, крабов и
прочих даров моря, столь же живописный, сколь и вкус-
ный. И все это — за одну неделю, всего за одну неделю.
Иногда, оставив машину на дороге, мы поднимались
пешком в горы. Альпий не имеет отношения к Альпам, это
очень невысокий хребет, вершины тут несуровы, подъемы
неощутимы, линии мягки и тропинки пологи. И растет по-
лынь, и то тут, то там попадаются другие знакомые тра-
вы... «Французский юг, французский юг, затянутый плю-
щом и хмелем, ты так понятно пахнешь вдруг полынью,
дроком, Коктебелем».
Однажды, почти без дорог, Эмманюэль привез меня к
старому замку. Ему очень хотелось показать мне это место,
но он все время предупреждал меня, что ничего там нет
особенного, просто старый дом французских аристократов,
и сейчас еще доживающих там свой век.
Мы долго шли платановой аллеей. Вековые деревья, и
каждое из них чудо,— невероятная конструкция, почти
архитектура. Стволы не в обхват,— старые ветви некогда,
видимо, обрезали, но деревья зацвели вновь, да так могуче,
что на каждом стволе выросло несколько новых деревьев,
каждая ветка — сильное молодое дерево. В конце аллеи
большой запущенный двор и старый дом, ничем не похо-
126


жий па замок в банальном смысле этого слова. Но, навер-
но, настоящие замки выглядят именно так. Во дворе служ-
бы, пристройки, машины, белье на веревке. Странное соче-
тание признаков жизни и отсутствия жизни, словно в сказ-
ке о спящей красавице, никакого движения. Собака у буд-
ки поднимает голову, глядит на нас, но не двигается и не
лает. Лень, очевидно, или отвыкла, разучилась, давно по-
вода не было... Но когда мы идем назад, нам навстречу по
волшебной аллее тихо едет грузовичок, крытый фургон,
и в кабине рядом с водителем сидит маленькая девочка.
Маленькая принцесса, живущая в этом оцепенении,— хоть
на грузовичке прокатиться, хоть на рынок или в лавку за
провизией...
Бывали мы и в гостях. У доктора Ривуара, где нас уго-
щали зайцем по-провансальски. У художника Герье, на
краю деревни Эгальер. Мастерская стоит в настоящем
крымском дворике,— в сухой, потрескавшейся земле ра-
стет один куст сирени и один инжир... У месье Эмиля Арно,
владельца гаража в Эгальере, слывущего тут знатоком
России. Он прожил у нас несколько месяцев, освобожден-
ный войсками Советской Армии из немецкого лагеря для
военнопленных, и с удовольствием вспоминает о России.
Трогательно, что он до сих пор бережет русскую ушанку.
Были мы и в одном замке, где проводили каникулы
друзья Эмманюэлей. Замок такой подлинный, что есть
даже давильня для винограда. Наверно, и привидения
есть...
И она промчалась, эта фантастическая неделя, и меня
посадили на поезд в Кавийоне, и я провела ночь в кресле
и даже недурно поспала в нем, и ранним утром прибыла
на Лионский вокзал, и, выстояв очередь на такси, добра-
лась до своего отеля «Сен-Жермен» на Рю дю Бак. Послед-
ний день в Париже было не жарко, даже дождик покапал.
Начинался август.
Прилетев в Москву и чуть-чуть опамятовавшись, я на-
писала Пабло Неруде длинное письмо. «Литературная га-
зета» опубликовала его под заголовком: «Поздравитель-
ное письмо с оттенком грусти и недоумения». Вот оно:
«Дорогой друг Пабло Неруда!
С чувством горечи и недоумения принимаюсь я за это
письмо, точнее сказать, за изложение его в письмепной
127


форме, ибо, в сознании своем, в раздумьях своих я пишу
его уже несколько недель в разных географических пунк-
тах, ситуациях и обстоятельствах»
Прежде всего разрешите мне крепко обнять Вас и от
души поздравить с шестидесятым днем Вашего рождения.
Не торопитесь, прошу Вас, удивляться тому, что я делаю
это с таким опозданием. Вы отмечали свое 60-летие месяц
тому назад. Я надеялась обнять и поздравить Вас своевре-
менно и не с помощью почты, а лично, и не по своей вине
. мне не удалось осуществить это намерение.
Дорогой Пабло, у Вас есть в Москве гораздо более
близкие Вам люди, с которыми Вас свела и подружила
большая Ваша жизнь, полная борьбы и тревоги; есть друж-
бы, берущие свое начало в горах Испании в годы ее гордых
боев, дружбы, выдержавшие испытание вот уже без ма-
лого трех десятилетий. Наша с Вами дружба куда моложе.
Не прошло еще и двух лет с тех пор, как мы встретились у
Вас на родине, в Сантьяго-де-Чили, с тех пор, как я про-
вела несколько незабываемых дней в Вашем доме, сложен-
ном из дикого камня на самом краю земли в истинном
смысле этого выражения, на самом берегу Тихого океана,
в нескольких десятках метров от его пемолкпущего при-
боя. Но случилось так, что эти без малого два года я слов-
но бы и не уезжала с Вашей земли, оставаясь душой в ней,
в ее судьбе, в ее истории, в ее поэзии. Я полюбила эту стра-
ну, своеобразную и удивительную, Вашу родину, дорогой
Пабло. Я полюбила людей, с которыми подружилась, я ви-
дела их в общественной жизни, в борьбе и в действиях,
которые всегда серьезны и разумны, упорны и принци-
пиальны и неизменно направлены на благо народа. Я не
смогла расстаться с Чили, не смогла разрубить нити, свя-
завшие меня с этой страной. И одной из самых крепких
нитей, разумеется, были Вы, Ваш образ, Ваш облик, Ваша
поэзия, богатая и горькая, яркая и суровая, как Чили.
Я продолжала существовать в Чили в своей работе: в
записках, где старалась рассказать все, что так глубоко
взволновало pi тронуло меня в этой стране, все, о чем пом-
нило мое сердце, чем оно хотело поделиться с друзьями
на родине; в работе над переводами чилийской поэзии,
которая стала естественной потребностью моей души и ко-
торой я с радостью и увлечением отдавала силы и время,
не жалея и не считая их. Когда один из Ваших самых
близких и старых друзей, О. Г. Савич, предложил мне вме-
сте с ним поработать над новой книгой Ваших стихов, я с
128


радостью согласилась и начала эту работу, пожалуй, с са-
мого трудного.
Помните ли Вы сочельник 1962 года? Это был удиви-
тельный декабрьский вечер в Вашем доме на Исла-Негра.
К ужину, кроме нас, советских гостей, приехали Йорис
Цвенс с женой. Ивенс снимал в это время документальный
фильм о чилийском городе Вальпараисо. Через несколько
месяцев я с глубоким волнением смотрела его фильм в
Москве, на кинофестивале 1963 года. Вы дарили нам всем
рождественские подарки, и я получила роскошное издание
&Ста сонетов о любви». Это очень дорогая Вам книга, кни-
га Вашей любви, обращенная и посвященная Матильде,
Вашей жене. Несколько раз потом в наших разговорах Вы
жалели о том, что советские читатели поэзии,— по-моему,
самые благодарные и отзывчивые в мире читатели, не го-
воря уже о том, что числа им нет,— что не знают они Ва-
шей лирики, которой Вы отдали так много душевных сил
и труда. Я запомнила эти разговоры, и мне как поэту были
глубоко понятны Ваши ощущения. Вот я и решила попро-
бовать исправить это недоразумение, выполнить Ваше же-
лание, сделать достоянием советских читателей поэзии Ва-
шу любовную лирику, и прежде всего «Сто сонетов о
любви».
Это была трудная и сладостная работа. Трудно было
подыскивать русские эквиваленты того высокого поэтиче-
ского строя, в котором написаны Ваши сонеты. И беско-
нечно сладостно было возвращаться в этой работе в Ваш
дом, в Исла-Негра, на крутой и суровый берег Тихого
океана. В Исла-Негра купаться нельзя — здесь всегда при-
бои страшной силы, и дом Ваш каждые несколько секунд
сотрясают могучие удары океанских валов о скалистый бе-
рег. «Сто сонетов о любви» так насыщены воздухом, вет-
ром, музыкой и свежестью Вашего берега, что иные их
строки я ощущала почти физически, как соленые брызги
па коже, как соленый палет на губах.
Кроме сонетов, я перевела поэму «Непогребенная ил
Пайты» — вдохновенный гимн Мануеле Саянс, возлюблен-
ной Симона Боливара, и несколько од из книги «Плавания
и возвращения». Это было тоже возвращением в Чили, ибо
я была лично знакома с объектами некоторых од, они
встречались мне: якорь, что лежит на обрыве за Вашим до-
мом; поезда Юга, которые я видела в пути их между вул-
канами и один из которых даже привез меня и моих това-
рищей из Темуко обратно в Сантьяго. Было радостно мо-
129


сковской зимой, когда в Чили, на другом полушарии, стоит
жаркое лето, вспомнить о них вновь за рабочим столом.
Но все-таки основной работой были для меня сонеты. Их я
переводила Вам в подарок. Да и вся книга была задумана
как подарок к шестидесятилетию. Мы с О. Г. Савичем ра-
ботали очень напряженно, для того чтобы всемерно помочь
издательству выполнить задуманное: выпустить книгу как
юбилейное издание к Вашей славной дате. И это нам всем
вместе удалось.
Для меня было большой радостью, когда я в числе не-
скольких других писателей, связанных с вами дружбой и
работой, получила приглашение приехать в Чили на Ваш
юбилей. Чилийская общественность собиралась отметить
его широко и всенародно. Приглашение исходило от Союза
писателей Чили, от друзей, с которыми мы уже встреча-
лись. Было жаль, что не все приглашенные смогли восполь-
зоваться этим приглашением, в частности — О. Г. Савич
не мог лететь по состоянию здоровья. В конце концов моим
попутчиком оказался Константин Симонов.
Это были очень веселые сборы. Было весело придумы-
вать и искать Вам подарки,— ведь не ограничиться же и
впрямь одними сонетами, хотя их и сто. Кажется, ничто не
было забыто, даже Ваши любимые русские шпроты.
А Константин Симонов героически вез Вам в подарок ста-
ринный русский самовар. Все Ваши друзья тоже вручили
мне подарки для Вас, выбранные с любовью и желанием
доставить Вам радость. В конце концов, дорогой Пабло,
вес моего багажа значительно превысил нормы, допущен-
ные Аэрофлотом, и это тоже было приятно. Я заранее пред-
ставляла себе, как Вы будете рады нашим подаркам. Вы,
автор «Оды вещам»!
Как бы мне хотелось продолжить описание оживлен-
ных сборов не менее оживленным описанием перелета че-
рез океан и прилета в Сантьяго. Как много увлекательных
часов могли бы мы провести вместе, как много перегово-
рить, спросить, рассказать друг другу. У меня столько во-
просов к Вам, и не только моих личных, но и вопросов,
исходящих от наших издательств, которые сейчас все шире
начинают переводить и издавать чилийскую литературу
и очень нуждаются в Вашем совете. Но жизнь, трезвая и
деловая, с несчетными ее подробностями и недоумениями,
вламывается в мой рассказ и безжалостно ломает ритм и
пластику повествования. А уж коли так, то давайте кон-
чать скороговоркой.
ı:>o


У нашей страны нет дипломатических отношений с
Республикой Чили. Визу в Чили мы обычно получаем по
дороге, чаще всего в Париже, в чилийском посольстве.
Мы и приехали в Париж за этими визами, совершенно уве-
ренные, что приглашения, полученные нами, предусмат-
ривают и получение виз. Мы ведь, поблагодарив за них
чилийских друзей, поставили их в известность о том, что
визы надеемся получить в Париже. Виз не было, и все бы-
ло покрыто мраком неизвестности. Посольство не знало ни-
чего о том, что какие-то советские писатели едут на юби-
лей какого-то чилийского поэта. И неправомочно было это
посольство в настоящий момент выдать нам таковые визы
самостоятельно, ибо в Чили через некоторое время долж-
ны состояться президентские выборы, и до той поры, пока
они не пройдут, никто, видите ли, не должен въезжать в
страну без разрешения на то министерства иностранных
дел.
Мы знаем, разумеется, об этих предстоящих выборах,
о борьбе, которая идет в стране, о широкой деятельности
Фронта народного действия, но каким образом это может
находиться в связи с желанием двух советских писателей
поздравить своего чилийского друга с юбилеем, который
широко отмечает его родина, понять немыслимо. Мы по-
слали запрос, послали телеграммы лицам, подписавшим
полученные нами приглашения. В ожидании ответа мы не-
сколько раз откладывали свой вылет, но никакого ответа
не последовало, пока наконец не прошли все сроки и пе
наступила полная ясность, увы, печальная. Больше ждать
было нечего.
Ни на минуту не можем мы допустить мысли, что па-
ши чилийские друзья — писатели, культурные и общест-
венные деятели — оставили бы без ответа наше к ним обра-
щение. Это решительно невозможно. Остается предполо-
жить только одно: наши обращения не дошли по адресу.
Очевидно, кому-то было неугодно их доставить.
Неужели не понятно тем, кто, не побрезговав никаки-
ми средствами, не допустил всего лишь дружеской встре-
чи поэтов, какой ущерб они наносят культурным, челове-
ческим, душевным контактам, которые так важны сейчас
в мире?
Ну что ж, очень жаль, дорогой друг, что нам не удалось
отпраздновать Ваш юбилей так, как хотелось. Должна Вас,
правда, поставить в известность, что в меру своих сил и
способностей мы отмечали его во Франции. Там у нас ла-
131


шлось достаточно общих друзей, которые от души вместе
с нами желали Вам здоровья и долгих лет счастливой жиз*
пи и плодотворного труда на многочисленных плацдарма*
творческой и общественной жизни, где хорошо известно
Ваше доброе имя, Ваше горячее слово. И если все-таки
приходится признать, что эти пожелания находятся в не-
которой зависимости от того, как пройдут президентски^
выборы, то надо прямо сказать, что и президентские выбо4
ры находятся в прямой зависимости от того, как живет й
работает поэт Пабло Неруда. Мне жаль тех, кто этого не
понимает.
Будьте здоровы, милый Пабло Неруда, живите, любите,
трудитесь во славу своей родины и па радость всем Вашим
друзьям во всем мире. Пусть торжествует в мире разум-
ное начало, справедливость и мир, все то, за что мы с Вами
вот уже долгие годы боремся вместе. И тогда мы еще пай^
дем случай и повод отметить по-дружески этот Ваш уже
без нашего присутствия миновавший юбилей. До новых
встреч, дорогой друг. А если они, эти встречи, неугодны
кому-то в Вашей стране, сделайте милость, приезжайте н
нам. Мы всегда и от всей души будем Вам рады и примем
Вас как дорогого гостя в любое время и при любых обстоя*
тельствах.
Обнимаю Вас,
Ваша
Маргарита Алигер9
Москва, август, 1964».
А дальше жизнь пошла своим чередом, шумом своим
повседневным старательно заглушая треск цикад в Про-
вансе. Все дальше отступало Чили, и все невероятнее каза*
лась возможность попасть туда снова. Вот тебе и исполне-
ние желаний! Спасибо на том, что маячила надежда и что
сорвалось все не где-нибудь, а во Франции. И всё. С этим
вопросом всё.
От Неруды пришел длипный конверт с узкой полоской
папиросной бумаги — две строчки: благодарность за позд-
равление. А я ведь не посылала специального поздравле-
пия. Или он так расценил письмо в «Литгазете»? Впрочем,
такие письма получили все его московские друзья.
В октябре состоялись те самые президентские выборы.
Победили христианские демократы. Президентом был
избран Эдуардо Фрей. Одним из его предвыборных обеща*
132


ний было восстановление дипломатических отношений с
Советским Союзом. Посмотрим, сдержит ли он его.
Двадцать четвертого ноября меня разбудил телефон-
цый звонок. Было совершенно темно, и я спросонья не сра-
ёу поняла, что уже утро. Агентство печати «Новости» про-
сило срочно написать несколько слов по поводу восстанов-
ления дипломатических отношений с Чили. Правда? Неу-
жели? А как же! Уже в газетах напечатано.
И все началось сначала. Приглашение из чилийского
Союза писателей. Письмо от Неруды с сообщением о том,
О какого числа меня ждет чилийская виза в Париже. Об
этом же сообщало второе письмо из Союза писателей Чили.
Можно было уехать в декабре и снова повидать святки
в Сантьяго, и ангелов, и Ноэлей, и даже встретить Новый
год на крыше в Вальпараисо. Это было бесконечно заман-
чиво, но обстоятельства моей жизни сложились иначе, и я
смогла вылететь только в начале февраля.
У меня были попутчики. Одновременно со мной вылета-
ли в Чили наши первые дипломаты — советник и первый
секретарь с семьями. Я всегда жила в Париже в малень-
ких дешевых гостиницах — и вдруг роскошный отель
«Ройал Мальзерб», куда нас поселила фирма «Эр-Франс»
в ожидании самолета в Чили. Все вроде шло как по маслу,
но у консульского работника, моего летнего знакомца то-
варища Шебракина, не было такого ощущения. Он был
озабочен: в Париже уже две недели сидел наш товарищ,
направляющийся в Чили, стипендиат ЮНЕСКО; для того,
чтобы выдать ему визу, у пего требовали отпечаток паль-
ца, а он, как советский человек, считал это для себя не-
возможным.
— Могут и у вас потребовать. Наверно даже потре-
буют, — мрачно пророчествовал Владимир Иванович Шеб-
ракии.
На следующее утро мы отправились в чилийское по-
сольство. Дипломаты сразу же получили визы, а меня по-
просили пройти на первый этаж, в консульство. Нет, там
не было никакой ожидающей меня визы и никаких указа-
ний на этот счет. Впрочем, я могу сразу же получить визу,
надо только заполнить соответствующее заявление, запла-
тить восемь долларов и, само собой разумеется, дать отпе-
чаток пальца. Не могу вам передать, до чего у меня заче-
сался большой палец. Так бы вот и шлепнула его: нате,
пожалуйста,—и всего делов. «Нет!»—сказали советские
дипломаты. Сказали и улетели той же ночью со своими
133


женами и детками самым удобным и самым коротким рей-
сом, который бывает раз в неделю. А я осталась опять
одна, опять в Париже, опять в полной неизвестности.
Впрочем, ясность должна была наступить па следующее
утро. Меня должен был принять первый секретарь чилий-
ского посольства, писатель и наш друг Хорхе Эдварде.
Я очень надеялась, что он что-нибудь придумает, но на
душе у меня, прямо скажем, кошки скребли. Все опять
принимало зловещий оборот, и во второй раз это было уже
глупо и даже комично.
Я шла пешком на авеню де ла Мотт-Пико в чилий-
ское посольство. В Париже было туманно и уютно, и в ма-
леньких утренних улочках то тут, то там мелодично зво-
нили колокольчики. Это угольщики и угольщицы развози-
ли свой товар на тележках, звоном колокольчика опове-
щая об этом жителей. Я шла издалека, я шла не спеша,
времени у меня было сколько угодно,— я для того и пошла
пешком, чтобы его скоротать. И вдруг я заметила мемо-
риальную доску на большом жилом доме неподалеку от
моста д'Альма. Доска сообщала человечеству, что в этом
доме 13 февраля 1914 года умер Альфонс Бертийон, изоб-
ретатель антропометрического метода юридического опоз-
нания личности. Иначе говоря, дактилоскопии. Иначе го-
воря, отпечатков пальцев. Первый раз в жизни мемориаль-
ная доска вызвала в душе моей недоброе чувство.
Но все оказалось неожиданно просто. Неожиданно для
всех, кажется даже для сеньора Хорхе Эдвардса. Оказа-
лось, что имеется закон, согласно которому, если у вашей
страны существуют дипломатические отношения с Чили и
вы едете туда меньше чем на три месяца, вам не нужна
никакая виза. Она была нужна стипендиату ЮНЕСКО —
он ехал на год, но она не нужна мне — я еду на три неде-
ли, на месяц, от силы. И меня не схватит полиция на аэро-
дроме в Сантьяго? И никто не будет чинить мне никаких
препятствий? Никто, нигде, ни в чем. Закон есть закон.
Товарищ Шебракин был в этом не столь твердо уве-
рен. Он был мрачен, он тревожился. Но я решила пренеб-
речь этим,— другого выхода у меня не было.
— Ну что ж, вы храбрая женщина! — сказал Сергей
Александрович Виноградов, наш тогдашний посол в Па-
риже.
Это было не очень-то подбадривающее напуствие. Мне,
право же, не хотелось еще раз подвергать испытанию эту
черту моего характера.
Ш


Я вылетела первым же самолотом, самым длинным и
самым трудным рейсом — через Мартинику, Венесуэлу, Ко-
лумбию, Перу... Впрочем, в этом было свое очарование,—
хоть с самолета взглянуть на эти страны. Даже в справоч-
нике «Эр-Франс», оказывается, есть справка о том, что
при наличии между вашими странами дипломатических
отношений вы можете приезжать в Чили меньше чем на
три месяца без всяких виз. Да здравствуют наши диплома-
тические отношения! Да здравствует... Но где-то па дне
души все-таки копошилась крошечная тревога: а вдруг
что-то не так, вдруг начнутся осложнения?
Перелет был необычайно интересен и чертовски уто-
мителен. В Сантьяго мы прилетели на закате. Было очень
жарко, и никто не ждал меня на летном поле, как в прош-
лый раз. Изменились порядки, и встречающих пе пускали
на поле. Они только махали прибывшим с балкона
второго этажа аэровокзала. Нас провели в закрытое поме-
щение для выполнения формальностей. У меня колотилось
сердце, когда чиновник, полистав мой паспорт, спросил
насчет визы.
— Я только на три недели,— небрежно ответила я.
Чиновник удовлетворенно кивнул и пришлепнул пе-
чаткой чистую страницу. Все. Закон есть закон. Вот я и
прилетела в Чили.
1965


СПУСТЯ ДВА ГОДА
вечный праздник
Случалось ли вам возвращаться туда, где однажды бы*
ло интересно, приятно, душевно хорошо, куда так тянуло
вернуться? Если нет, то скажу вам твердо: все будет сов«
сем по-другому, совсем не так, как представлялось вам из«
дали.
На третьем месяце лета большой каменный город был
обожжен и иссушен безжалостным зноем, неподвижным
зноем, прежде всего зноем, но, пожалуй, не им одним.
Почти физически ощущалось, как тяжела жизнь, как она
день ото дня дорожает, как сложно людям сводить концы 6
концами, как напряженно и беспокойно их существование.
Всем было трудно: и владельцам лавок,— опи судорожна
старались хоть за бесценок распродать товары летнего
ассортимента, залежавшиеся, пыльные, словно потрескав-
шиеся от зноя; и покупателям,— они долго разглядывали
и перебирали вещи, ибо даже и за полцены не могли их
купить; и продавцам,— они были обходительны, как все^
гда, но никакой искательностью не могли победить усталой
безнадежности глаз. Все устали от жары, зноя, пыли, до-
роговизпы, от вечного напряжения.
Почти все старые друзья мои отсутствовали. Пабло
Неруда и Франсиско Колоане участвовали в предвыборной
кампании — близились выборы — и как агитаторы партии
уехали: один — в Консепсьон, другой — на остров Чилоэ-
Никанор Парра был на Кубе. Делия Домингес гостила в
Осорно. Хуана Флорес с детьми уехала на каникулы. Сесар
Годой и Володя Тейтельбойм баллотировались от Комму-
130


пистической партии — один в парламент, другой — в се-
нат — и были по уши заняты.
Первые два дня я осматривалась, разбиралась, пригля-
дывалась к новым людям, сразу же приветливо возникшим
рядом со мной, и эти первые дни показались мне непомер-
но огромными. Ранним утром я выходила из гостиницы,
чтобы побродить до жары. В полдень бухала традиционная
пушка, в час закрывались лавки и учреждения — все ухо-
дили обедать и отдыхать, пока не спадет дневной зной.
К полудню и я возвращалась в отель «Санта-Лючия», куда
меня привезли с аэродрома нынешний председатель Союза
писателей Гильермо Атиас и корреспондент «Правды*
Виталий Боровский с сыном Колей.
«Санта-Лючия» находилась на углу улиц Сан-Антонио
и Уерфанос, что означает «Улица сирот», напротив отеля
«Виктория». В «Виктории» я жила два года назад, и мне
очень хотелось навестить ее владельца, моего старого зна-
комого дона Хосе, тайного масона и явного, широко извест-
ного филателиста. Я и зашла к нему в один из первых дней.
Дон Хосе, кажется, не сразу узнал меня, но тем не ме-
нее принял весьма любезно. Я привезла ему марки, самые
последние космические экземпляры, он был явно польщен,
вежливо благодарил меня, но в то же время с едва сдержи-
ваемым торжеством потужил о том, что такие марки у него
уже есть, он получил их из Штатов. Найдутся вероятно,
охотники до них, кто-нибудь из членов клуба филатели-
стов, который он долгие годы возглавляет. Егли же я хочу
их продать, мне следует обратиться в полицию... Но я пере-
била его, не дослушав этот полезный совет. Нет, нет, я ни-
чего не хочу продавать. Среди моих чилийских друзей
найдутся такие, которые обрадуются московским маркам.
— Ну, разумеется! — охотно согласился дон Хосе. Но
у него-то есть столь редкие русские марки, что им подиви-
лись бы и в Советском Союзе. Вот, к примеру,— он достал
с полки один из толстых альбомов.
Я увидела старые русские марки со штампами Луги,
Торжка, Обояни... Увидела в 1965 году, в Чили, в Сантья-
го, в отеле «Виктория»... Дон Хосе был весьма доволен
моим немым ошеломлением.
— Я купил эту коллекцию в Монтевидео, у вдовы од-
ного русского генерала,— пояснил он.— Белого генерала.
Это стоило очень дорого.
— Ну, еще бы! — не очень искренне посочувствовала
я, где-то в глубине души порадовавшись тому, что немалые
137


допьги все же достались неведомой русской женщипе в
Монтевидео. Странная судьба бывает иногда даже у кол-
лекции марок.
Дон Хосе пригласил меня откушать с ним ленч, но мне
пришлось отказаться —у меня были другие дела. Я обе-
щала зайти в другой раз, но это не получилось, и повидать
его мне больше не удалось.
В Сантьяго на этот раз у меня появились возможности,
которых два года назад не было и в помине. За несколько
дней до моего приезда сюда прибыли наши первые дипло-
маты и уже активно занимались организационными дела-
ми. А дел было множество. И прежде всего необходимо
было купить дом для советского посольства. На следующий
депь по приезде я в составе небольшой еще советской коло-
нии отправилась смотреть один такой дом, предложенный
советским дипломатам. Дом принадлежал королю чулок,
богатому ливанцу. Пока покупатели дотошно осматривали
помещение, мы, женщины, сидели в саду, под пылающей
лиловым цветом бугенвильей, и слуга в белой куртке уго-
щал нас кофе и фруктовым мороженым. Сад был хороший,
но дом не понравился, и я рада была, что его не купили.
Приехав в Сантьяго, я сразу же справилась о советских
астрономах и с радостью узнала, что уехавший уже было
Митрофан Степанович Зверев недавно вернулся в Чили.
На второй же день, вечером, мы приехали в обсерваторию
Серра-Калан, как всегда поздно, как всегда неожиданно,
как всегда второпях. Я была рада встретить Зверева и но-
вых его сотрудников, супругов Наумовых, которые даже
привезли с собой четырехлетнего Сашу. Этот Саша отлично
освоился на холме Серра-Калан, бойко играет с детьми
сторожа, не испытывая уже при этом никаких языковых
затруднений.
У астрономов новая мощная аппаратура, прибывшая
из Советского Союза, и работа идет вовсю. Чилийское пра-
вительство предлагает заключить долгосрочное соглаше-
ние, но мы пока еще не приняли решения.
Из гостиной исчез рояль, некогда взятый на прокат
Митрофаном Степановичем,— он сдал его, уезжая на ро-
дину, и теперь придется, очевидно, все начинать сначала,
потому что приехал он надолго, не менее чем на два года,
каково же их прожить без музыки?
Астрономы, как и в прошлый раз, приглашали меня
пожить у них, и я охотно согласилась, считая, что теперь-
то это у меня вполне получится. Так мне казалось на вто-
138


рой день после приезда, но в конце концов и на этот раз у
меня ничего не получилось.
На следующий день по приезде я позвонила профессору
Липшуцу. Алехандро Липшуцу, Александру Ароновичу
Липшуцу,— к счастью, он находился в городе в это кани-
кулярное время. Мы с ним познакомились два года назад, но
и до и после этого я много слышала о нем и решила на этот
раз познакомиться с пим поближе. Профессор сразу при-
гласил меня к себе. Через два дня я поехала к нему на
авениду Гамбурго, 366. Это далеко от делового центра го-
рода, небольшие дома окружены здесь садами, воздух
чище, и жара не столь тяжела.
В двухэтажном доме профессора было совсем прохлад-
но. Эти старые каменные дома с полуприкрытыми став-
нями словно благословенные оазисы. В них даже в самую
жару можно спокойно работать и отдыхать, без унизитель-
ной зависимости от температуры воздуха. В доме нет ни-
чего ненужного, показного, роскошного, все в нем при-
способлено для трудовой интеллектуальной жизни. Старые
добрые вещи, верные вещи прожили со своими хозяевами
весь их долгий век и словно бы запечатлели на себе их
черты характера, даже их внешний облик. Иные из вещей
приехали с Липшуцами из Европы более сорока лет
назад,—вот, например, старинное рабочее бюро хозяйки
дома сеньоры Маргариты, принадлежавшее еще ее мате-
ри, старинное уютное бюро красного дерева, со множест-
вом ящиков и ящичков, явных и тайных. Плыло оно океа-
ном, приплыло в чилийский порт Вальпараисо, откуда
было доставлено в город Консепсьон, куда пригласили на
работу молодого профессора Липшуца, а затем, через де-
сять лет, переехало сюда, в Сантьяго, на авениду Гамбур-
го. Надо полагать, что в Консепсьоне его не раз трясло
землетрясением, да и в Сантьяго подземные толчки не
столь уж редкая штука! Но оно стоит и служит по-преж-
пему, уютное и сосредоточенное, как верная спутница
профессора Липшуца сеньора Маргарита. Крепкий на-
род!
В доме масса книг, старых и новых, журналов и газет,
картин и фотографий, а в рабочей комнате сеньоры Марга-
риты много акварелей. Она увлеченно пишет их всю жизнь.
Тут и чилийские пейзажи, и Куба, которую Липшуцы
очень любят, и швейцарское горное озеро — внезапно
вспыхнувшее воспоминание о родине Маргариты, где про-
шла ее юность, где она встретила и полюбила Сашу Лип-
139


шуца (профессора Липшуца до сих пор называют Сашей
многие его русские друзья, и так же зовет его сеньора Мар-
гарита, произнося это имя на свой английско-французско-
швейцарский лад — Саша).
Вам скоро становится ясно, что живопись для этой
спокойной и сдержанной старой женщины, всю жизнь
обремененной множеством забот и обязанностей, не празд-
ное времяпрепровождение, а естественная потребность ду-
ши, форма мышления, раздумий, отдыха. Уже выросли
дети, трое дочерей, все они живут теперь в Европе и ви-
дятся с родителями крайне редко. Слишком дорого для
трудовой интеллигенции приезжать в Чили, скажем, из
Лондона, где живет овдовевшая старшая дочь с сыном.
На втором этаже, в большом рабочем кабинете профес-
сора прочно и устойчиво пахнет бумагой — бумагой мно-
жества книг, бумагой множества рукописей, бумагой
папок, содержащих архив и рабочие материалы, старой
бумагой с примесью времени, пыли, солнца; новой бума-
гой с примесью чернил и печатной краски; великой бума-
гой, вечной бумагой. Есть в этом кабинете, на одной из его
стен, три выразительные фотографии. Молодой Александр
Липшуц, бакалавр Геттингенского университета, с моло-
дым, живым и острым лицом. Повыше — солидный дело-
вой человек Аарон Липшуц, владелец типографии в Риге,
его отец. А еще выше, на старом, пожелтевшем
дагерротипе,— старый еврей в ермолке, откуда-то из Бело-
руссии, дед чилийского ученого. Алехандро Липшуца.
Мы пе долго задержались в доме, потому что меня
сразу повели в сад. Сад у Липшуцов огромный и удиви-
тельный. Когда опи поселились здесь, тридцать с лишним
лет назад, все соседние дома были окружены такими же
садами. Но цены на землю неуклонно росли, и соседи мало-
помалу распродали и раздробили свои сады. А Липшуцы —
сберегли, и этот сад — еще одна сфера деятельности и
любви сепьоры Маргариты. Она сама работает в саду, сле-
дит за ним, и сад содержится в образцовом порядке. Тут
мпого разнообразных деревьев и кустов, и вам непременно
покажут любимые — например, куст креспон, цветущий
огромными малиновыми кистями. Длинпая аллея увита
виноградом, и вы легко можете сорвать его розовеющие
гроздья, жаль только, что сейчас они еще пе созрели. К сто-
лу подадут овощи со своего огородика, но самое удивитель-
ное в саду — это цветы. В день, когда я побывала здесь
впервые, расцвела тигрйя — редкий цветок, похожий на
140


громадную синюю бабочку, который цветет только полдня.
Я считаю, что мне здорово повезло.
Липшуцы очень его любят, свой сад. В летнее время
они и едят в саду, и меня тоже несколько раз угощали в
тени его старых деревьев. В разговорах, которые велись
39, столом, как перекрестные ветра, скрещивались несколь-
ко языков. В этом доме постоянно звучат по меньшей мере
два языка: испанский — язык Чили — и французский —
язык той части Швейцарии, где встретились на всю жизнь
Александр Липшуц и его жена — Маргарита Вогель-Лич.
Но Маргарита по национальности англичанка, поэтому мы
говорили и по-английски. Но Александр Аронович родился
и вырос в царской русской Риге, и русский язык остался
его родным языком, и мы с ним, разумеется, говорили по-
русски.
Как многозначно и емко понятие родины в применении
к личности Александра Липшуца, к его судьбе, как бес-
конечно много включает оно в себя. Это и дюны Рижского
залива, и пушкинские сказки раннего детства, и стихи
Некрасова в первой школьной хрестоматии, и грозные рас-
каты, предвещающие первую русскую революцию, столь
много определившие в судьбе этого человека, в его понима-
нии назначения человека и ученого. Если сейчас, пере-
валив за восемьдесят, из коих сорок прожито в Чили, этот
человек увлеченно вспоминает о Чернышевском, о том, как
он интересовался им в юности, о посвященной Чернышев-
скому книге Плеханова, которую он до сих пор бережет
в своей библиотеке; если он в свои восемьдесят два торо-
пится посмотреть советского «Гамлета», едва этот фильм
появляется в Чили, и воспринимает его успех с радостью
и гордостью, как нечто имеющее прямое отношение к нему
самому, можно ли говорить, что его связи с Россией, с рус-
ской культурой, оборвались или ослабли? Но наряду с
этим — сорок лет, прожитые в Чили, огромный труд, от-
данный на благо чилийского народа, армия учеников, бла-
годарных и преданных, цепь успешных научных изыска-
ний в стенах созданного им института экспериментальной
медицины в Сантьяго, научные труды, завоевавшие Лип-
шуцу имя мирового ученого, а чилийской науке — замет-
ное место на мировой арене. Недаром ведь на чествовании
Липшуца в связи с его восьмидесятилетием его называли
«чилийцем по желанию, по сердцу, по собственному реше-
нию» и сравнивали его облик со скульптурой, изваянной
в Кордильерах. Нет, такие личности не втискиваются ни в
141


какие рамки, они раздвигают, расталкивают их локтями,
наполняют их новым огромным, драгоценным смыслом.
Юноша Александр Липшуц окончил гимназию в пер-
вый год двадцатого века, в царской России, где каждый
думающий и чувствующий человек ощущал революцион-
ное предгрозье. Русская общественная мысль работала
горячо и увлекательно, рожденная и питаемая самой
жизнью, и интерес к социальным проблемам был первым
сознательным интересом, первой истинной любовью моло-
дого Липшуца.
Но он уступил настояниям отца и занялся изучением
медицины, с самого начала, однако, твердо решив за-
ниматься научной деятельностью. Он и начал научную
работу сразу же по окончании Геттпнгенского университе-
та, под руководством замечательного педагога и ученого,
известного физиолога Макса Верворна.
В те поры научно-исследовательская работа не сулила
пикаких материальных благ. Ассистент университетского
профессора мог рассчитывать на чрезвычайно скромное
жалованье. Молодого человека предупреждал об этом его
научный руководитель, но его это не смутило, и он все-
таки пошел намеченным путем. Чтобы обеспечить своей
семье прожиточный минимум, он стал писать очерки о
прогрессе в области биологии и экспериментальной меди-
цины, сотрудничая в немецких журналах и газетах. У Лип-
шуца был несомненный литературный талапт, и несколь-
ко книг, опубликованных им, имели большой успех и пере-
водились на многие языки. Например, талантливая книжка
«Почему мы умираем?» выдержала в догитлеровской Гер-
мании семнадцать изданий. Эта своеобразная литературная
деятельность тоже, в сущности, являлась научной работой,
приближая его к занятиям теорией, к вершинам, манящим
каждого профессионального ученого.
«Что такое теория?» — спрашивает себя Александр
Липшуц в одной из своих работ. До того, как это слово
приобрело свое современное значение, когда-то в юности
или даже в детстве человечества, на языке древних греков,
слово «теория» означало праздник, зрелище, созерцание.
Стало быть, истинный ученый всю свою жизнь существует
в театре науки, стало быть, вся его жизнь — это праздник,
хождение от зрелища к зрелищу, от празднества к празд-
неству. Так рассматривает Александр Липшуц свою много-
образную научную деятельность, свои странствия в
науке, в самых различных областях ее.
142


«Но поскольку странствия в науке, во всех ее сферах
были так непреодолимо пленительны, у меня не было слу-
чая пожалеть о том, что я отдал предпочтение не первой
любви, а второй. Сожаление о том, что ты не пошел первой
привлекшей тебя дорогой,— это очень печальное чувство,
и если ученый, перевалив за первую половину жизни и
оглянувшись назад, испытывает его, это значит, что он
страдает оттого, что не сумел найти свое истинное творче-
ское призвание, не смог послужиь ближним, не испытал
настоящей любви. Научно-исследовательская работа в
классическом смысле этих слов в самом деле наиболее дей-
ственная мера, которую можно выбрать для того, чтобы
защитить себя от подобных переживаний. Кроме того, об-
щая перспектива всех путей в научно-исследовательской
деятельности — это еще одна милостивая возможность для
того, чтобы получить наслаждение; иногда она предостав-
ляет случай вернуться к первой любви, нимало не ущемляя
при этом второй. Так это случилось со мной, навсегда унич-
тожив в душе и судьбе моей противоречие между биологи-
ческими и социальными науками, и я счастлив сказать,
что этим я навеки обязан Чили».
В 1935 году, когда профессор Липшуц уже был чилий-
цем, чилийским ученым, основателем кафедры физиологии
в Консепсьонском университете и Института эксперимен-
тальной медицины в Сантьяго, к нему пришли однажды
два молодых чилийских писателя. Они пригласили его
сотрудничать в создаваемом ими журнале «Голос Индо-
америки» и предложили ему выступить в первом номере
нового издания со статьей о расовой проблеме в Испанской
Америке. Профессор Липшуц попытался отказаться. Он
откровенно сказал, что у него нет достаточных знаний и
даже достаточной информации в этой специальной области,
имеющей столь острое значение во времена, когда волны
расизма, разбушевавшегося во всем мире, угрожающе при-
ближались уже к берегам Латинской Америки. Но гос-
ти мягко обезоружили профессора, возразив ему, что во
всяком случае, его знания в этой области, несомненно,
выше, чем у них, ибо они и по профессии и по призва-
нию не более чем беллетристы. Возражать было нечего,
и профессор Липшуц занялся индоамериканскими про-
блемами.
Он очутился в совершенно новом для него мире. Этот
мир был полон неизученных проблем, несмотря на долгую
и активную деятельность Интерамериканского индейского
143


института и Индейского управления министерства внут-
ренних дел Соединенных Штатов. Он очутился среди во-
просов старых и новых, нерешенных и, может быть, не-
разрешимых, если считать, что для науки, для мысли
человеческой существуют неразрешимые вопросы. За эти-
ми вопросами стояли судьбы живых людей, культуры,
истории, расы, народа, некогда могучего и процветающего,
а ныне обреченного на вымирание и уничтожение. Кем
обреченного? Почему? В силу каких причин и законов? По-
чему должны исчезнуть с лица земли целые народы, имею-
щие за собой многовековую цивилизацию и славную исто-
рию? Чем это предопределено и как это можно
предотвратить? Кто и почему считает это неизбежным?
И хочет ли кто-нибудь это предотвратить? А может быть,
кто-нибудь хочет во что бы то ни стало, любой ценой убе-
дить человечество в неизбежности этого вымирания, в не-
возможности его предотвращения? Позади была история,
нагромождения и напластования веков, вокруг была реаль-
ность, сложившаяся в результате этой истории, впереди
было будущее, и его следовало предвидеть, а может быть,
и повернуть и изменить.
«Продвигаясь в этой совершенно новой для меня сфере
знаний, я очень скоро убедился, что социальные науки,
подобно экспериментальной медицине, существуют и долж-
ны быть применимы не только для того, чтобы объяснить
мир, но и для того, чтобы изменить его». Так по-своему
интерпретирует молодого Маркса профессор Алексапдр
Липшуц.
«Не может быть сомнения, что социальные науки, и в
том числе история, если к ним примепить тот же метод
изучения, исследования и строгой доказательности, кото-
рым мы пользуемся в естественных и так называемых
точных науках, оборачиваются важнейшим оружием в
борьбе за существование человеческого общества. Ведомый
этой идеей, я оказался в состоянии написать в течение
четырех или пяти лет мое индоамериканское завещание,
которым, в сущности, является моя книга «Расовая про-
блема в завоевании Америки и скрещивании рас». Я писал
эту книгу, это изложение своей воли, вдохновляемый ис-
кренним желанием быть полезным, послужить двадцати
или тридцати миллионам индейцев, живущих и стражду-
щих в Испанской Америке, помогая таким образом делу
обеих Америк как целого. Наука и также социальная нау-
ка — это служба, суть и назначение которой выражены в
144


замечательных словах моего друга Пабло Неруды, большо-
го поэта, принадлежащего не только Чили, по и всему
человечеству. Эти слова поэта выражают, как формула,
утилитарную ценность знания на тернистом пути истории
человечества, его борьбы за существование:
...двигаться вперед, зная,
достигая прямизны решениями, до предела
наполненными смыслом,
затем, чтобы суровость рождала радость,
затем, чтобы мы стали непобедимы».
«Я хочу, чтобы мы все были непобедимы. Все люди!» —
восклицает ученый вслед за поэтом. Это, собственно, глав-
ная идея книги-завещания — итога скромной работы
А. Липшуца в сфере этих неисчерпаемых проблем. В осно-
ву ее легли его предыдущие работы: «Индоамериканизм и
индейская раса» (1937), «Индоамериканизм и расовая
проблема в Америках» (1944), «Туземная коммуна в Аме-
рике и в Чили» и много других печатпых работ, а также
курс лекций об индейцах Огненной Земли, прочитанный
им на основании длительпого изучения жизни этих пле-
мен.
Огромный фактический материал дала ему деятель-
ность в им же самим образованном Департаменте экспери-
ментальной медицины национальной службы здоровья, а
также в Центре исследований по истории Америки при
университете Сантьяго, который был опять же им создан и
возглавлен. А. Липшуц и его работа занимают огромное
место в мировой и всеамериканской научной деятельно-
сти, связанной с изучением и осмыслением иидоамерикан-
ских проблем, но особенно велик масштаб его деятельно-
сти применительно к Чили. Его голос слышен отсюда па
весь мир.
Что такое индейская проблема в Чили? Испанским за-
воевателям не удалось ее решить в свое время огпем и
оружием, как они сделали это в некоторых других странах
Латинской Америки. К югу от реки Био-Био, на месте ны-
нешних провинций Био-Био, Арауко, Мильеко, Каутин на-
ходится так называемая независимая Араукания. В тече-
ние двух с половиною веков она успешно сопротивлялась
испанскому господству. В середине прошлого века Чили
начала войну за присоединение независимой Араукании,
которое в общем-то было историчесЕШ неизбежно. Однако
Араукания оказывала упорное сопротивление чилийскому
145
6 М. Ллигср, т. 2


правительству, его намерениям, его законодательству.
Арауканы не были покорены испанцами или, если хотите,
уже чилийцами, но, истощенные войной, вынуждены были
заключить некое соглашение, предполагавшее ряд взаим-
ных уступок во имя сосуществования и исторической не-
обходимости уживаться. Но на протяжении двух с полови-
пой веков все действия чилийского правительства по от-
ношению к арауканам были, в сущности, направлены к их
уничтожению, какими бы красивыми словами это ни обле-
калось, какими бы добрыми намерениями пи объяснялось.
Это виднее всего па истории земельной собственности в
Чили. Все, что правительство предпринимало в этой сфере,
неизменно носило характер наступления па туземную соб-
ственность, изъятия земли у индейцев, облегчения перехо-
да земли в руки крупных землевладельцев. Это совершен-
но очевидно, несмотря на то что всякий раз старательно
подавалось как акт добра и благодеяния.
Смотрите! 1813 год. Устав-закон, изданный правитель-
ственной хунтой с согласия сената недавно образовавшейся
республики, озабочен тем, что между индейцами и крупны-
ми землевладельцами происходят осложнения па почве
незаконного захвата земель и нарушения межи, которые
неизменно подтверждаются в пользу имущих. «Правитель-
ство хочет всеми средствами уничтожить кастовые разли-
чия в едином братском народе»,— восклицает сокрушенное
правительство и предлагает для достижения этой благород-
ной цели... «ликвидировать индейские деревни, продав
публично с торгов их земли, предоставить индейцам зе-
мельную собственность вблизи от селения».
Однако закон, изданный через десять лет, вынужден
констатировать, что индейские деревни все еще существу-
ют, и, великодушно провозгласив все, чем владеют в на-
стоящее время индейцы, их постоянной собственностью,
этот новый закон сообщает при этом, что липшие земли
будут изъяты и проданы с аукциона государством. Совер-
шенно естественно, что приобрести эти «лишние земли»
могли именно те «влиятельные землевладельцы», которых
правительственная хунта карала в 1813 году, а индеец,
потеряв земли, принадлежавшие индейской деревне и ны-
не имепуемые «лишними», превращался в арендатора или
батрака, лишенного прав и возможности сопротивляться.
В конце концов в нынешней центральной зоне страны,
к северу от Био-Био, туземная собственность совершенно
исчезла. В южпой и средней зоне, где индейская община
146


сохранилась до нашего времени, тоже было сделано все
гнштожное для превращения ее из зоны, принадлежащей
индейской общине, в зону арендного пользования. В сред-
ней зоне, в зоне «независимой Араукании», просто захват
несколько запоздал, задержался, но и эта запоздалая кон-
киста всеми мерами стремилась сократить земельную
площадь, принадлежащую индейцам, чтобы передать ее во
владение поселенцев не индейского происхождения. Так
млн иначе, у индейцев отняли огромные земельные прост-
ранства, нарушив при этом самые основы индейской эко-
номики, потому что были отняты общппные земли, имею-
щие основное значение в сельском хозяйстве араукан еще
в доколумбовский период.
Характер исконной индейской экономики заключался в
том, что любой индеец, член индейской общины, мог об-
рабатывать столько земли, сколько в состоянии был обра-
ботать, и продукты этой земли являлись его собственно-
стью. Но сама земля ему не принадлежала, он не имел
права ни продавать ее, ни сдавать в аренду. Таким обра-
зом, земля принадлежала общине, а плоды ее — земле-
дельцу. Общинные земли имели огромное значение не
только для хозяйства араукан, но и для сохранения ара-
уканской народности. Только вождь имел право распоря-
жаться общей земельпой собственностью, но даже и он не
смел продавать ее лицам не индейского происхождения —-
с давних времен это каралось казнью. Это было мудро —
так оберегалась территориальная целостность и независи-
мость народности. В условиях войны, вынужденная вопре-
ки древнему закону араукан продать общинные земли
казне, индейская община потеряла возможность расши-
риться, отвечая требованиям естественного прироста насе-
ления, и превращалась из первобытной общины в затхлую
«резервацию». Со временем индейцам оставалось одно —
уходить из перенаселенной резервации. Они становились
издольщиками или батраками на землях, издавна принад-
лежавших их кланам или общинам.
Обо всем этом я узнала из работ профессора Липшуца.
В них дана яркая картина разрушения индейской общины
и Чили. Автор рассказывает о борьбе индейцев за право
оставаться индейцами на своей земле, разоблачает истин-
ную сущность мер, которые против них принимались, без-
жалостно препарирует социальные процессы, освобождая
их. от всяческих прикрас и иллюзий.
Липшуц выделяет одну из самых жгучих проблем совре-
147
6*


меппой этнографии Чили — проблему раздела индейских
общин — и рассматривает юридические формы этого раз-
дела, существующие в разные времена. В 1866 году раздел
считался возможным лишь в том случае, если бы этого по-
желала восьмая часть индейцев — глав семей. Однако та-
кая форма раздела, видимо, себя не оправдала. Индейская
община продолжала существовать. Через шесть десятиле-
тий, в 1927 году, был подписан новый закон о разделе. Чис-
ло глав семей, имеющих право решать судьбу общины, со-
кращалось до... одного: «Прошения о разделе могут быть
сформулированы в устной или письменной форме любым
индейцем, являющимся главой семьи или имеющим инди-
видуальное право...» Но и этот наглый закон не дал желае-
мых результатов, и скорей, пожалуй, результат его был об-
ратным. Уж так он, этот закон, был откровенно бесстыден,
что «любой индеец» понял его истинный смысл, и среди
трех тысяч индейских общин того времени не нашлось
ни одного такого индейца, который попросил бы о разде-
ле. Властям пришлось заняться этим вопросом в ином, бо-
лее замаскированном аспекте. В последующие годы начи-
нается новая законодательная возня вокруг индейской об-
щины, закон следует за законом. И пока продолжается
упорное, предусмотрепное законодательством уничтоже-
ние общин, продолжается и организованное сопротивление
этому жестокому мероприятию со стороны индейцев — чле-
нов общины.
В 1959 году па Национальном конгрессе обсуждался
новый закон, определявший новые условия раздела общин.
Одновременно собрались на свой форум сто пятьдесят вож-
дей индейских общин, объединенные Араукапскпм сою-
зом Гальварино, Арауканской корпорацией и Движением
за объединение арауканов. Это был форум огромной исто-
рической важности. Он обсуждал два вопроса: община и
индейский вопрос в Чили и повышение сельскохозяйствен-
ной квалификации индейцев. Форум просил установить
для индейского населения единое законодательство. Оно
должно было бы обеспечить сохранение индейского образа
жизни, преобразовать общины в кооперативы пли в дру-
гую форму хозяйства, способную повысить экономический,
социальпый и культурный уровень жизни индейского на-
селения; организацию технической и экономической по-
мощи общинам; усовершенствование Управления по
индейским делам; максимальное уважение к культуре ин-
дейского населения, особенно к языку; внедрение системы
143


двуя.шкого обучения. Форум просил власти прислушаться
к мнению основных индейских групп и создать из предста-
вителей этих групп вспомогательную комиссию по выра-
ботке основного протекционистского статута для всего ин-
дейского населения страны. Форум просил о законе, исклю-
чающем возможность отчуждения земли, принадлежащей
индейской общине. Но Конгресс не внял всем этим прось-
бам. В законе от 1960 года опять идет речь о «третьей ча-
сти» членов общины, имеющих право просить о ее лик-
видации. Таковы были итоги борьбы, которая велась це-
лый век жизни Республики Чили.
Да и наивно было бы ждать чего-либо другого, пока
существуют крупные поместья, которым нужны арендато-
ры и батраки, а не сельскохозяйственные общины или ко-
оперативы. Пока существуют латифундии и латифундисты,
пока существует феодальный режим, нет никакой надеж-
ды на то, что положение индейских общин может улуч-
шиться. Да и не только их одних. Право же, очень трудно
провести грань между судьбами индейцев и мелких земле-
владельцев-чилийцев, находящихся в тяжелейшем поло-
жении, несмотря на их принадлежность к расе-победитель-
нице.
Александр Липшуц с улыбкой рассказывал мне, что ку-
харка, живущая в его доме и тесно связанная с деревней,
слушая непрерывные толки о положении индейцев, од-
нажды не выдержала и вмешалась в разговор. «Почему? —
возмутилась она.— Почему вы все время жалеете индей-
цев? Нам тоже очень тяжело живется. Нам тоже надо по-
мочь».
А помочь всем этим людям, независимо от их расовой
принадлежности, может только одно: аграрная реформа.
О ней вопиет вся Латинская Америка и в том числе Чили.
Необходимость ее ясна уже всем — и народу, и правитель-
ствам, и бедным, и богатым, и американским ученым, и
иностранным наблюдателям, и главе чилийской церкви
кардиналу Сильве Энрикесу. Не хватает только мужества
и решимости. Все еще продолжается «страусовая полити-
ка», обман самих себя. Созданная в Чили Корпорация
аграрной реформы недавно объявила, что 900 тысяч га
земли передано 2153 семьям мелких землевладельцев.
«Нашли чем хвалиться! — невесело усмехается профессор
Липшуц.— Не нужпо знать высшей математики, чтобы
понять, как разделена эта земля. В итоге 2153 мелких зем-
левладельцев стали 2153 крупными землевладельцами».
149


Нет, не таком аграрной реформы ждет Латинская Америка,
ждет Чили, ждут чилийские и индейские бедняки.
Итак, сто лет государство, облеченное исполнительной
и законодательной властью, ведет борьбу за уничтожение
индейской общины, нищей, разоренной, перенаселенной, и
не может одолеть ее. Не является ли эта реальность самым
прочным основанием для оптимизма? Профессор Лиишуц
в этом убежден.
Недавно в поэме Евгения Евтушенко «Брате»гая ГЭС»,
в главе, которая, словно нарочно, называется «В минуту
слабости», я прочитала такие строки:
Когда в тупом благоденствии
мозолит глаза прохиндеисгво,
мне хочется в заросли девственные,
куда-нибудь хоть к индейцам.
Но кету девственных зарослей.
Индейцы
давно повымерли.
Я перечитала эти мимоходом, небрежно сказанные сло-
ва и подумала о том, как рассвирепел бы профессор Лип-
mуц, если бы они попались ему на глаза. Как бы он в не-
годовании вскинул свою седую голову с редкой бородкой,
как весь стал бы выше и легче, словно собираясь взлететь,
как оглушил бы своего случайного оппонента потоком фак-
тов, имен, возражений, всей силой жизненной правды, под-
тверждающей его право оставаться оптимистом.
Он рассказал бы о чилийских ученых индейского про-
исхождения, араукапах-мапуче, завоевавших себе прочное
научное положение, о невероятной тяге к знаниям, кото-
рую он наблюдал у индейцев Огненной Земли, о том, как
индеец, член общины, научившийся читать, считает своим
долгом обучить грамоте как можно больше своих соотечест-
венников. Он рассказал бы о книге Карлоса Мунизага
«Жизнь араукана», автобиографии молодого мапуче, при-
ехавшего в Сантьяго для того, чтобы получить образова-
ние. Он работал днем, учился на вечернем отделении сред-
ней школы, вскорости постиг значение понятия националь-
ности и поставил перед собой жизненную цель: дать за-
конченное образование своей расе, мапуче, своей родной
общине. Книга заканчивается очень знаменательным «Рас-
сказом о Манкиане». Молодой мапуче Манкиан пришел
однажды на народное индейское празднество. По дороге
он встретил двух странников, чьи мрачные предсказания
его крайне встревожили. Этим предсказаниям суждено
150


было сбыться самым неожиданным образом: выпив чистой
п >ды из источника, обладавшего невероятной таинствен-
1! ш силой, юноша врос обеими ногами в скалу и сам стал
превращаться в камень, который постепенно относило
i; морю. Но когда народ хотел спасти его, он не допу-
V гггл этого и обратился к своим собратьям с прощальной
y.yibio:
«Морское чудовище схватило меня и избрало хозяином
!'-;'.ох богатств, которыми владеет море. Но это чудовище не
д'.чпол, это всемогущий морской бог. Теперь я его пророк-
срорицатель... Я не знаю, что произойдет потом. Не бой-
тесь, дорогие братья. Я буду вашим защитпиком, какая бы
Ti и грянула над вами беда. Наша раса всегда будет жить,
несмотря на то, что другие люди, креолы, лишили нас зем-
ли. Не падайте духом из-за этого, не будьте трусами! Сле-
дуйте примеру Кауполикана, Лаутаро, Гальварино и дру-
гих героев, которые боролись до самой смерти».
Книга Мунизага вышла в 1960 году. Вряд ли она дает
основапия думать, что арауканы отказываются от своей
культуры или что арауканская народность угасает.
В статье «О пекоторых новых аспектах чилийской этно-
графии» профессор Липшуц цитирует одного иностранного
исследователя, который считает неизбежным исчезновение
a pay капского образа жизни. Свои мрачные выводы этот
исследователь заканчивает следующими словами: «Если
реалистически оценивать обстановку, оставив в стороне
сентиментальную сторону, то весьма вероятно, что чилий-
ское правительство, несмотря на протесты Липшуца, не
остановится в своем намерении упразднить в удобный мо-
мент арауканов как этническую группу. Однако приятие
слушать его голос справедливого негодования, хотя похоже,
что он борется за уже проигранное дело».
Нет, это не проигранное дело, восклицает в отпет Але-
х.шдро Липшуц со свойственным ему полемическим задо-
ром и строгой доказательностью его научного метода. Это
не проиграппое дело, ибо его не считают проигранным сами
лраукапы. Они оберегают свой образ жизни, язык, одежды,
кенлье, национальную пищу; до сих пор оказывают сопро-
тивление законам, грозящим ликвидацией общины, кото-
рой является одним из паиболее крепких звепьев их этни-
ческой судьбы. Раздел общин, оставивший за ними мини-
мальное количество земли, не испортил отношений между
ними и не ослабил их больших союзов, ибо арауканы чув-
ствуют, что только совокупность общин сохраняет араукаи-
151


скую народность. Правда, значение вождя теперь сильно
уменьшилось, но возникли новые руководители араукан-
( кого общества. Они хорошо понимают происшедшие пере-
мены и стремятся приспособить к этим переменам араукан-
ский народ. Однако эти формы приспособления к новым
условиям, к другой культуре ни в коем случае не следует
рассматривать как ослабление этнической связи, как уга-
сание народности. Скорее арауканский народ пошел па это
для самозащиты, чтобы сохранить себя как самостоятель-
ную народность.
Нет, это не проигранное дело, снова и снова восклицает
Липшуц. Дайте только индейцам возможности, дайте им
необходимые экономические, технические, хозяйственные
условия — и они покажут, что способны использовать их с
настоящим успехом.
Александр Липшуц рассказал мне, какой опыт был по-
ставлен в Андах Институтом Иыдохинисто Перуано вместе
с Нью-йорским университетом Корнуэл. Группе индейцев,
состоящей из 247 семейств, работавших на одной большой
асиенде, помогли получить это поместье в аренду. Индей-
цам был предоставлен кредит, даны технические советы и
указания, а владельцам земли были даны гарантии, что
они ничего не потеряют. За десять лет работы индейцы до-
стигли таких успехов, что откупили у владельцев землю
общей площадью в 16 тысяч гектаров и превратили ее в
образцовое коллективное хозяйство.
— Это словно бы скачок из средневековья в наше вре-
мя, переход к современным формам хозяйства, коллектив-
ным и кооперативным, и в то же время это возрождение
индейской аграрной коммуны давних времен,— торжеству-
ет Александр Липшуц.
Он от души радуется тому, что интерес к индейской
культуре вновь возрастает. Издаются новые и переиздают-
ся давно забытые индейские исторические и поэтические
книги, летописи шестнадцатого века. В Мексике, Колум-
бии, Перу, Гватемале, Венесуэле создаются институты,
ставящие своей задачей изучение индейских проблем, эко-
номических и культурных интересов индейского населения
этих стран. В Министерстве земель Чили создано Управле-
ние по делам индейцев. Конечно, деятельность этих учреж-
дений ограничена классовой структурой латиноамерикан-
ских стран и неизбежным вмешательством националь-
ных и иностранных экономических интересов, по тем не
менее их деятели н энтузиасты находят все более дейст-
152


вепные формы работы, стремятся к ее дальнейшей демо-
кратизации.
Нет, будущее латиноамериканских индейцев — это не
проигранное дело. Оно станет частью той большой социаль-
ной реформы, которую ученый Александр Лппшуц считает
неизбежной. Эта реформа неизбежно предусмотрит образо-
вание автономных территорий в рамках каждой республи-
ки американского континента: майя — на Юкатане, кет-
чуа и аймара — в Перу и в Боливии, разных этнических
групп — в Гватемале, ну, и, разумеется, арауканской авто-
номии в Чили. Культурные особенности каждой из этих
этнических групп проявятся с особой отчетливостью и
обогатят общую культуру Испанской Америки. С другой
стороны, создание автономных территорий, рост нацио-
нальных культур сделают крепче и органичнее их связи
с испанской культурой, ее ценностями и сокровищами,
что поможет широкому развитию общей цивилизации
среди национальных меньшинств.
— Двадцать лет я настойчиво занимаюсь пропагандой
автономных индейских республик,— говорит профессор
Липшуц.— И я уверяю вас, что это неизбежно, что другого
пути нет. Разве что они будут иначе называться, во избежа-
ние слишком явного сходства с Советским Союзом, чего
больше всего боятся наши правящие круги.
Нет, это не проигранпое дело, раз им занимаются, раз в
него верят такие люди, как Александр Липшуц.
Александру Ароновичу сейчас восемьдесят два года. Его
изыскания в области эндокринологии известны всему на-
учному миру. Он ведет повседневную научную работу в
Институте экспериментальной медицины, упорно изучает
природу раковых опухолей. Индейскими проблемами он
занимается и как ученый и как общественный деятель, го-
лос которого слышен на весь мир. Он много пишет и ши-
роко печатается, активно участвует в работе Коммунисти-
ческой партии Чили.
Я уже писала, что в 1963 году в Чили широко отмечался
восьмидесятилетний юбилей профессора Лиишуца. Был
устроен торжественный вечер в университете, состоялась
специальная сессия сената. Свое слово, произнесенное в от-
вет на множество восторженных приветствий, профессор
Лппшуц начал с благодарности друзьям за все добрые
слова, но тут же перешел к своего рода полемике с этими
друзьями:
«Быть может, мои слова относительно «дальнейшей ра-
153


боты» прозвучали для собравшихся здесь несколько стран-
no. Ведь мы собрались для того, чтобы отметить мое вось-
мидесятилетие, которое пришло ко мне с такой безогово-
рочной неотвратимостью. Еще совсем недавно бытовало у
нас твердое убеждение, что человек, достигший такого
возраста и получающий пенсию, должен уйти от своей про-
фессиональной деятельности навсегда. Однако я и мои кол-
леги считаем такое представление весьма устаревшим. Его
создали и создают те, для которых существует страшная
пропасть между трудом и радостью, между буднями и празд-
ником, между прозой и поэзией, между практикой и
теорией. Подумать только, так много лет труда, повседнев-
ного практического труда! Я имею в виду не только тяже-
лый труд рабочего или инкелино, которые никогда не рас-
стаются с нищетой, прозой можно назвать всякий труд, на-
правленный исключительно на личное обогащение. Те, кто
трудится только для этого, ждут не дождутся пенсии. Ведь
она сулит радости, вечные празднества и поэзию. Но при
этом из виду упускается то, что поэтом не становятся в
шестьдесят пять, семьдесят или восемьдесят лет. Стихи
нужно начинать писать куда раньше, и я советую это де-
лать всем. Разумеется, я говорю о стихах в фигуральном
смысле этого слова. С самого начала жизни каждый дол-
жен избрать себе такое занятие, если только это окажется
возможным, которое даст ему радость неисчерпаемой поэ-
зии. Вот только выбор такого занятия — самый трудный
момент в жизни и для воспитателей и для воспитуемых,
особенно в тех социально-экономических условиях, в кото-
рых мы живем».
Таким вечным праздником в жизни Александра Лип-
шуца стала наука, теория в первоначальном, древпем
смысле этого слова.
«И вы должны меня понять: ведь человек, вся жизнь
которого прошла в театре пауки, в объятиях теории, не за-
хочет расставаться с тем, что так мило его сердцу, с теми
дорогими ему зрелищами,— даже когда оп достигает вось-
мидесятилетия. Если взглянуть поближе, если постараться
понять более глубоко дела человеческие, то паучная теория
представится нам в повом облике, я бы сказал, в облике
некоей моральной категории. Человеческие знания в самом
своем зародыше возникают как итог тяжелого труда, от
которого ручьями течет пот. И любое знание, в том числе
цел (и паучная теория, если рассматривать их как явления
социального порядка, должна приносить пользу всем лто-
154


дям, а не только тебе или мне. И видеть, что наука служит
твоему ближнему, всегда радость и праздник. Вот почему
мы, старые ученые, получающие пенсию, продолжаем мы-
слить, искать, теоретизировать, стараясь оказать этим по-
мощь своим ближним до конца наших дней».
Александр Липшуц не уходит с праздника, продолжает
участвовать в нем, заражает чувством вечного праздника
всех, кто с ним общается. И о нем с восторгом говорит уче-
ные и сенаторы, его пишут художники, его цитируют по-
эты, и случайный прохожий на улице, молодой чилиец,
возвращающийся с работы, осмелевший, может быть, от
стакана молодого вина, просит разрешения пожать ему
руку. Такова сила его славного имени, его научного авто-
ритета, его личного обаяния, той удивительной гармонии,
которой наполнена его жизнь.
Гармония! Представляю, как разгромил бы меня Алек-
сандр Аронович за эту гармонию и за все, что я о нем
пишу. Разгромил бы, подойдя к моим выводам, как ко
всякому явлению, с позиции социальной. Ведь даже в
праздничной речи па собственном юбилее он не забыл упо-
мянуть о том, что, несмотря на свои способности, он, может
быть, не стал бы самим собой, если бы его родители не по-
могли ему получить образование. Но ведь этой возмож-
ности, подчеркнул он, еще жестоко лишены многие и мно-
гие талантливые люди, достойные этого вечного праздника
жизни.
«А сколько молодых людей, имеющих подлинное при-
звание к науке, не могут идти по этой счастливой дороге и
приносить пользу науке и всему человечеству только из-за
того, что у их родителей нет средств. У меня вовсе нет же-
лания говорить под конец этой речи о «политике», но что
поделать, мне бы хотелось быть откровенным и сказать, что
социально-экономическая система, создающая дискрими-
нацию в образовании молодежи, деля ее на богатых и бед-
ных,— страшная жестокость. Обучение должно быть не
только обязательным для всех, оно должно быть доступным
для всех. В школы, в аудитории и лаборатории универси-
тетов должны прийти все, кто в начальной школе проявил
особые мыслительные способности. Они должны получить
среднее и высшее образование. Неограниченным должно
стать число стипендий как в средней школе, так и в уни-
верситете».
В этом обращении тоже весь Александр Липшуц, с его
думой о будущем, думой о людях, думой о молодых, с его
155


любовью к людям и ненавистью ко всякой несправедливо-
сти и дискриминации.
Тщетно пыталась я глазом женщины, умеющим подме-
чать порой такие подробности, которых не заметит мужчи-
на, и глазом писателя, не желающего попасться на удочку
внешнего благополучия, отыскать в этой жизни что-то не-
удавшееся. Может быть, думала я, не следует забывать, что
Липшуц все-таки живет на чужбине, на другом полушарии,
вдали от родных мест. Но какая же это чужбина, если ей,
ее нуждам и бедам, ее славе и популярности отдана вся
жизнь? Если она, эта чужбина, низко кланяясь, благодарит
человека за его деяния и с радостью называет своим граж-
данином, считая это честью для себя. Маленькие страны в
решении некоторых проблем иногда крупнее и независи-
мее больших. Чили считает чилийцем всякого человека,
прожившего в Республике свыше пяти лет, принимающего
участие в ее трудовой и общественной жизни, приносящего
пользу чилийскому народу. Никого в этой маленькой стра-
не не интересует первоначальная национальная принад-
лежность Александра Липшуца, чилийского гражданина,
чилийского ученого, чилийского коммуниста.
Все гармонично в жизни этого человека, все в ней со-
стоялось, все удалось, все получилось, и великое счастье
встретить такую судьбу в нашем несовершенном мире. Да,
разумеется, человек черпает силы в борьбе, и характер за-
каляется житейскими трудностями и сопротивлением им,
и «что без страданья жизнь поэта и что без бури океан»,
все это так, но, право же, есть и еще одна великая насущ-
ная потребность — счастье, удовлетворение своей жизнью,
ярко и наполненно прожитой на благо людям.
«Я в течение получаса рассказываю вам о моих хожде-
ниях в науке. От одного зрелища к другому, от одного
празднества к другому — и так всю жизнь. Так неужели вы
считаете, что настоящий ученый может сам, по своей воле,
положить конец этим хождениям? Конец положит не он
сам, а его сердце...»
И вот Александр Аронович хочет показать мне работу,
которую пишет сейчас по просьбе одного французского из-
дания. Пока он отыскивает и достает ее из папки, я заме-
чаю на этой папке надпись. «En caso de mi muerte» («В слу-
чае моей смерти»), и что-то невольно пронзает меня, и глу-
хой холодок подкатывает к сердцу. Но профессор уже на-
шел нужные страницы. Вот! Слушайте! И он читает, и так
ярко, и горячо, и живо каждое его слово, каждая его мысль,
150


что надпись на иапке меркнет и остается только мертвыми
буквами, и на сердце уже снова тепло, даже жарко, и радо-
стно, даже весело.
Я счастлива, что узнала профессора Александра Лип-
шуца. Люди такой судьбы — гордость человечества. Их
пример дает другим силы, веру, надежду па будущее, па
свершение его мечты о непобедимости каждого человека в
отдельности и всех людей вместе.
Случалось ли вам возвращаться туда, где однажды было
интересно, приятно, душевно хорошо, куда так тянуло
вернуться? Если нет, то скажу вам твердо: все будет совсем
по-другому, совсем не так, как представлялось вам издали.
Но не поддавайтесь, прошу вас, первым впечатлениям:
огорчению, а то и разочарованию — и по-настоящему
сумейте вернуться к тому, что увидели мельком и не успе-
ли узнать подробнее, к тому, о чем в разлуке ие раз вспо-
минали и думали. И, если это вам удастся, вы будете с лих-
вой вознаграждены. И, может быть, вам даже повезет,
как мне, и вы попадете на вечный праздник челове-
ческой мысли, человеческого труда, человеческой любви к
людям.
во II мя истинных ПЕРЕМЕН
Несколько дней, проведенных с Пабло Нерудой,— оглу-
шительный поток впечатлений, людей, чувств, соображений
и сведений, и трудно его ограничить определенными рам-
ками, трудно начать с начала и кончить в конце. Я вступи-
ла в этот поток с маху, едва сойдя со ступенек поезда, при-
везшего меня из Сантьяго в Консепсьон. Позади были сот-
ни километров пути, долины и реки, пастбища и виноград-
ники, столь обманчивые в своем величавом покое вершины
па горизонте. На перроне меня ждали друзья с охапкой
копиуэ — была самая пора буйного цветения этих ослепи-
тельно алых огромных колокольчиков. Цветы копиуэ чи-
лийцы сделали эмблемой своей родины, и они сопутство-
вали мне во всем пути.
Пабло был все в той же маленькой соломенной кепоч-
ке,— я запомнила ее с нашей прошлой встречи, и эта
деталь словно бы говорила о том, сколь незначительный
срок два года, миновавшие с тех пор. Он очень любит эту
итальянскую кепочку, редко заменяет ее другим голов-
ным убором, но часто забывает в разных местах. Тогда
157


он непременно возвращается за ней и пеизменно ее на-
ходит.
Первые приветствия и первые вопросы — он еще не раз
будет их задавать — и мои первые ответы — я еще не раз
буду их повторять, вспоминая все новые и новые приветы
и подробности из жизпи наших общих друзей, о которых
Пабло хочется узнать как можно больше.
Обычно, приехав куда-нибудь, человек заезжает в го-
стиницу, отдыхает или хотя бы наспех приводит себя в
порядок, или хотя бы попросту оставляет там свой чемо-
дан... Мой чемодан забрасывают в багажник. Ни о какой
гостинице нет и речи.
— Наша программа начинается сейчас, Маргарита,—
деловито информирует меня Пабло.— Мы едем смотреть
Каса дель Арте — Дом искусств. Это подарок чилийцам от
Мексики. Строил здание чилийский архитектор Алехандро
Родригес. А художник — мексиканец Гонсалес Камареиа.
Он сейчас заканчивает роспись степ. Вот это мы и погля-
дим.
Мы едем по городу. Я была в Консепсьоне проездом в
первые дни января 1963 года, чуть больше двух лет назад.
Город заметно отстроился и стал красивее. Еще бы, согла-
шаются мои спутнки, ведь тут уже несколько лет не было
землетрясений. (Наверное, такие слова в Чили нельзя про-
износить вслух. Этот разговор происходил двенадцатого
февраля, а полтора месяца спустя сокрушительной силы
подземные толчки сотрясли на сей раз не многострадаль-
ный юг, а центральную.часть страны.)
Сворачиваем из центра в боковую невысокую улочку.
Останавливаемся у одноэтажного дома.
— Захватим еще одного человека,— объясняет нашу
задержку Пабло.
Один человек появился через несколько минут. Был он
среднего роста и средних лет, с моими спутниками поздо-
ровался запросто, словно бы недавно расстался, и сразу же
втиснулся бочком па заднее сиденье, где нас уже было
двое.
— Луис Корвалап,— просто представил мне его Не-
РУДа.
Генеральный секретарь Компартии Чили — от неожи-
данности я растерялась, но тем временем мы приехали.
Мексика подарила чилийскому народу, пережившему
сокрушительные землетрясения, немало чудесных зданий,
по Неруда считает, что Каса дель Арте в Консепсьоне луч-
158


гае всех. Это легкое, словно бы летящее здание. Его боль-
шой двухсветпый зал рассчитан на многолюдные собрания,
творческие конференции, литературные встречи.
Художественные выставки будут, очевидно, распола-
гаться в боковых комнатах первого и второго этажей, в
большом зале для них места нет, и никакая живопись не
смогла бы соседствовать и соперничать с огромной стенной
росписью Гонсалеса Камарены, занимающей три стены это-
го помещения.
Картина огромна — сорок метров в длину и восемь в вы-
соту. Сперва вас попросту захлестывает поток красок, об-
разов, нагромождений. Он словно бы .звучит, и это могучее
звучание оглушает вас. У вас перехватывает дыхание на-
сыщенным острыми ароматами ветром искусства. Не так-
то легко справиться с ошеломляющим первым впечатле-
нием и вернуться на реальную почву, в еще захламленное
помещение, где идет к своему завершению большая тяже-
лая работа.
Гопсалес Камарена работает с тремя молодыми мекси-
канскими живописцами и двумя чилийскими учениками.
Ребята в рабочей одежде с засученными рукавами. Хотя
они были очень приветливы и явно польщены посещением
Пабло Неруды, у меня было явное ощущение, что с нами
они общаются откуда-то издали, —- они работали. Работали
и учились у большого художника.
Но вот глаза мои понемногу начинают привыкать, и я
начинаю разбираться в огромном потоке красок и образов.
Много зеленого и фиолетового, чудесная охра, теплые се-
рые тона. Американский континент, его многокрасочность
и многоцветность — смешение рас и цивилизаций. Над чер-
ными пастями шахт, по обломкам руды, попирая скелеты
конкистадоров, идут вперед, в будущее две могучие фигу-
ры, мужчина и женщина, испанский воин и индианка —
прародители народов Латинской Америки. Огромный мек-
сиканский кактус увит алыми цветами чилийского копиуэ.
В ствол и листья кактуса воткнуто множество кинжалов,
иные мясистые листья обрублены и надломлены,— это ра-
нения, нанесенные американской агрессией на протяжении
нескольких веков,— по кактус стоит могуче и непреклонно
и цветы копиуэ пылают неугасимо. Живопись образная и
одновременно абстрактная, кубистская и одновременно
реалистическая. Художнику понадобились различные шко-
лы, как различные краски, как различные лучи, для того,
чтобы передать всю многозвучную сложность своего за-
159


■мысла. А он, этот сложпый замысел, в сущпости, чрезвы-
чайно прост: показать и рассказать правду — правду жиз-
ни, правду истории, правду искусства.
Это ошеломляюще неожиданно и ново и в то же время
чем-то странно знакомо. Почему? Откуда? Я не успеваю
еще разобраться в этом ощущении, додумать его, найти
ниточку, чтобы его распутать, как художник берет с одного
из своих захламленных столов книжку, не новую, измятую,
зачитанную. Она по-рабочему согнута, ее много листали, и
он снова листает, Что-то показывает Пабло... Ну, разумеет-
ся же! Ясно! «Canto general» — «Всеобщая песня» — Паб-
ло Неруды. Именно эта поэма подсказала художнику его
замысел, и строки отсюда войдут в картину как ее органи-
ческая часть. Не подскажи мне художник, я бы сама скоро
догадалась. Те же масштабы, то же богатство, то же вдо-
хновенное переплетение правды и фантазии, истории и
поэзии, могущества и глубины чувств. У картины есть
перед поэмой только одно преимущество: опа не нуждается
в переводе.
Тем временем нас становилось все больше. Пришли
какие-то журналисты и фотографы. Неруду, а заодно и нас
всех сфотографировали на фоне картины, с художниками и
без художников, и крупным планом с Гонсалесом Камаре-
пой, и так и этак. Это уже внесло будничность и погасило
ослепительную вспышку первого впечатления. Я уже осво-
илась и начала отвлекаться, поглядывать по сторонам. За-
метила на стенах в одной из рабочих комнат ярко намале-
ванные карикатуры. Молодежь творит, и учится, и живет,
а стало быть, шутити смеется. Но где, однако, Луис Корва-
лан? Я совсем забыла о нем. Он ничего не говорил и совсем
не был заметен. Не ушел ли он?
Нет, он был тут, вместе с нами и среди нас. Он похажи-
вал, разглядывал картину с разных сторон очень внима-
тельно и сосредоточенно. Ни о чем не спрашивал, предпо-
читая, очевидно, все понимать по-своему. Не высказывал
никаких суждений, очевидно делая их про себя и не видя
смысла торопиться с тем, чтобы довести их до сведения
окружающих. Он был очепь тих и заметно взволнован об-
щением с еще не завершенным произведением искусства.
Крупный политический деятель, генеральный секретарь
одной из самых сильных партий латиноамериканского кон-
тинента, сенатор, высокообразованный человек и блестящий
оратор, он был трогательно смущен зрелищем чуда, с кото-
торым соприкоснулся, и не пытался скрыть это смущение.
•160


Таково было пачало тех нескольких дней, что мы про-
вели в совместной поездке. Неруда вызвал меня из Санть-
яго в Консепсьон. Он находился в разъездах уже немалый
срок, ездил по чилийскому югу как агитатор партии. Бли-
зились довыборы в сенат и в парламент, по стране развер-
нулась широкая избирательная компания, поэт-коммунист
принимал в ней самое прямое участие, которое, разумеется,
превращало каждый митинг, каждую встречу в событие.
Он выступал ежедневно па нескольких митингах в разных
местах, подчас отдаленных друг от друга десятками кило-
метров, но и промежутки между митингами были у пего
заполнены до отказа самыми разнообразными мероприя-
тиями и обязанностями. Неруда знает все, что происходит
в стране, в местности, где он находится в данный момент,
и всюду старается побывать, во всем хочет принять
участие. Надо поехать и на похороны шахтеров, погибших
в результате несчастного случая в шахте, и на националь-
ный праздник индейцев-арауканов. Я уже не говорю о не-
счетных встречах с друзьями, которых у поэта песметиое
количество по всей стране. Веюду рады его встретить,
принять, посидеть с ним за с голом, угостить его чем-нибудь
отменным — Неруда оценит,— поговорить с ним, разумеет-
ся, о политике, да и о жизпи, спросить у пего совета. И Не-
руда рад встрече с друзьями, рад вкусному обеду и хоро-
шему вину, но, если время не позволяет, он закажет на
ходу за стойкой яичницу с мясом и будет ее есть с не
меньшим удовольствием, и расхваливать, и всем предла-
гать попробовать, а если при этом окажется стакан именно
того вина, которого ему сейчас хочется, он будет уже абсо-
лютно счастлив. Он умеет быть счастливым от всего па све-
те, даже попросту от того, что он на свете живет,— и это
немалый талант.
А то вдруг по дороге на очередной митинг мы сворачи-
ваем с основной магистрали, колесим по кривым и пыль-
ным улочкам шахтерского поселка. Неруда о чем-то спра-
шивает прохожих, что-то разыскивает. Что? Наконец оста-
навливаемся у ветхого, почти вросшего в землю домишки.
Неруда уходит в дом, и его нет несколько минут. Он появ-
ляется огорченный, но зовет нас и ведет в дом. В доме
старик, старый моряк,— такие есть па всем земном шаре, и
повсюду они живут в таких ветхих домишках, и повсюду
они заняты одним международным промыслом: мастерят в
стеклянных бутылках модели старых кораблей. Я видела
таких стариков на окраине Одессы, в Николаеве и в Феодо-
161


спи, видела в Ленинграде и в Финляндии, и в немецком
Магдебурге, и во Владивостоке. А теперь вот вижу еще и в
Чили, и каким это способом человечество между
собой договаривается, невозможно понять. Почему старым
морякам разных стран приходит в голову делать одно и
то же и почему они это делают одинаковым способом? Этот
чилийский старик воссоздал модель фрегата «Берта» 2600
тонн водоизмещением, который, выйдя в плапатше из
Австралии, разбился у бергои Перу в 1920 году. А Не-
руда был огорчен тем, что модель была уже кем-то зака-
зана и ее нельзя было тотчас же увезти с собой, а ему
очень хотелось, и сейчас же, сразу же,—он вообще
очень любит игрушки и не любит ничего ждать и отклады-
вать.
Но что поделаешь, надо ехать. II Неруда уже перечи-
слял все, что ему надлежало успеть сделать за остаток дня
и вечер, и настойчиво напоминал нам, чтобы мы не проспа-
ли завтра утром, потому что завтра пораньше мы должны
ехать в Чилиаи на ярмарку.
Эту поездку в Чилиаи я запомнила очень отчетливо.
Автобус был полон, всю дорогу радио играло веселые песен-
ки, и это делало нашу поездку на ярмарку особенно празд-
ничной. Был воскресный летний день, и всю дорогу нам со-
путствовали небольшие яркие грузовички, машины или по-
просту тележки, запряженные лошадьми, полные ребяти-
шек, которых вывозили погулять на воскресный денек. До-
рога, зеленая, красивая, бежала предгорьями, а горы стоя-
ли па горизонте, утренние, мирные, голубые, сиреневые и
зеленые.
От автобусной станции мы прямо прошли на рынок, на
ярмарку и долго бродили яркими рядами лавчонок, про-
дающих всякие чилийские кустарные изделия из шерсти,
из соломы и крашеного конского волоса, знаменитую кера-
мику из черной чилианской глины, индейские пончо и сом-
бреро. Было за полдень, подошло время закусить. Мы ре-
шили сделать это тут же, на рынке. Нас направили в «ре-
кобу». Это большое камепное строение, внутри по обе сто-
роны разделенное невысокими стенками на отсеки,
где располагаются небольшие закусочные заведения, при-
надлежащие разным хозяевам. А середина помещения
занята столами. Таким образом, вы можете сесть за лю-
бой стол, но обслуживать вас будет какое-либо одно заку-
162


сочное заведение. Каждое из ппх очень рьяно борется за
это право.
Едва мы вошли, как на нас кинулись жаждущие клиен-
тов хозяйки, каждая уговаривала принять ее приглашение,
стараясь увлечь нас и перекричать другую. Надо было вы-
бирать, и это было пе так-то просто. Неруда предложил
право выбора мне, и я выбрала девчушку, совсем еще ма-
ленькую, лет двенадцати. Девочка старательно шевелила
губами, что-то свое произнося, по, чувствуя при этом, что
ей все равно ннпочем не перекричать бойких взрослых хо-
зяек, особенно умильно и просительно на нас глядела.
Была она светловолосая и даже голубоглазая — в Чили это
не так часто встречается — и вся просияла от счастья, ког-
да мы предпочли ее другим. Очень довольпа была и мать
девочки, совсем еще молодая женщина с почти красивым,
по песчастливым и усталым лицом. Она предложила нам
дежурное блюдо: умитас — одно из любимых чилийских
кушаний этого сезона. Умитас приготавливаются из моло-
дой кукурузы, зерна которой перемалываются, сдабривают-
ся помидорами, луком и другими специями, заворачивают-
ся в ее, кукурузы, собственные молодые зеленые листья,
очень лихо перевязываются и некоторое время варятся в
кипятке. Это древняя индейская еда, ее ели и индейцы Се-
верной Америки, и Гайавата, и она очень популярна в Чи-
ли. Умитас были на славу, и мать с дочкой пас старательно
обслуживали, тем более что Неруду, как всегда и всюду в
Чили, через несколько минут узнали. Девочка вертелась
вокруг нас все время, что-то приносила, уносила, предлага-
ла, очень старалась угодить и была удивительно трога-
тельна.
— Как тебя зовут? — спросил ее Пабло.
— Ленин,— ответила девочка.
Пабло недоуменно переспросил. Девочка повторила то
же самое.
— Напиши,— потребовал Пабло.— Напиши свое имя и
фамилию.
«Ленин Сереседа»,— паписала девочка, и подошедшая
в это время мать подтвердила. Да, ее в самом деле так зо-
вут. Это имя ей дал отец, он был коммунистом и пришел к
ним на юг на заработки. Теперь отца больше пет, а ее так и
зовут Ленин, его голубоглазую, светловолосую дочку с
ямочками па щеках.
Мы долго спорили с Иерудой о том, кто из нас органи-
зовал такую невероятную встречу. Он уверял, что я рань-
103


me знала, потому и выбрала именно эту девочку. Я возра-
жала, утверждая, что оп потому и привел меня сюда...
Мать и дочь, провожая пас, попросили Неруду оставить им
автограф, и он охотно согласился, и вот уже из всех отсе-
ков, из всех заведений, со всех сторон бегут молодые и ста-
рые, коротконогие и темноволосые хозяйки с тетрадками, с
полотенцами, с бумажными салфетками. Всем хочется
иметь автограф Пабло Неруды, и он никому не отказывает.
В то воскресенье в Чплиаие Неруда впервые за долгий
срок был совершенно свободен и наслаждался отдыхом,
наслаждался вслух, наслаждался от души — он это завид-
но умеет. К вечеру в городе узнали о приезде Неруды, и
друзья отыскали нас в гостинице. Иных из пих Пабло не
видел долгие годы и был им от души рад, а уж они все
просто светились от счастья. Большой и безликий Гранд-
отель с его накрахмаленным рестораном показался скуч-
ным для дружеской встречи, и мы отправились большой
компанией ужинать в предместье Старый Чилиан, отыска-
ли там простую харчевню и устроились за столом во дво-
рике, под открытым небом. Было уже поздно, и народу не
было, только у стойки бара толпилось несколько молодых
людей. Разумеется, не успели мы усесться, как молодые
люди уже узнали Пабло, уже обступили его, уже потребо-
вали, чтобы он поговорил с ними. И Неруда не уклонился
от разговора и остался очень доволен. Эти молодые рабо-
чие, интересные, думающие люди, глубоко заглядывают в
суть вещей, в будущее. Он особо отметил и сообщил нам,
что у одного из ребят есть собственный экземпляр его кни-
ги «Odas elementales». Это явление редкое, потому что
книги в Чили стоят дорого, и не каждый человек может за-
платить за книгу столько же, сколько стоит, к примеру,
пара крепких башмаков.
В харчевпе в столь поздний час не нашлось ничего,
кроме чертовски пересоленной утки. Тем охотнее пилось
чудесное сухое вино, и мы просидели далеко за полночь, и
воспоминания старых друзей чередовались с чтением сти-
хов, и меня заставили читать по-русски свои стихи и пере-
воды стихов Неруды и долго и взволнованно спорили о том,
можно ли переводить Неруду. Этот вопрос чилийцев всегда
чрезвычайно занимает п волнует, и они никак не могут
я мнить в нем определенной позиции. С одной стороны хо-
чется, чтобы их Неруду знали и любили во всем мире, но, с
4Gİ


другой сторопы, все время хочется настаивать на том, что
тис равно это невозможно и никому не под силу, что ни на
кг» ком языке их Пабло Перуда не может звучать так пре-
красно, как на родном «кастельяно». Наверное, так и есть,
ло что ж тут поделаешь?!
Следующим утром мы покинули город Чилиан, но нам
еще долго сопутствовал вулкан Чилиан, тяжелая каменная
громада, видная за десятки километров. Он — спасибо
ему — бездействует уже давно, с 1939 года, яогда он изряд-
но поработал и наворочал. Вот надолго ли?
В дороге нам приходится проводить немало времени, но
мы его даром не теряем, и тем для разговора у нас хватает
с избытком. Когда бы не эти долгие поездки, мы бы, навер-
ное, о многом так и не успели поговорить: ведь стоит нам
куда-нибудь приехать — и вокруг Пабло уже толпа народа,
его осаждают дела и обязанности, через которые не про-
биться. А в дороге он свободен, он покоен и весел и слово-
охотлив, охотно раздумывает, рассказывает, вспоминает,
шутит.
— Однажды за границей я повстречался с одним вид-
ным политическим деятелем Америки,— рассказывает Не-
руда.— «Что слышно нового в Чили?» — спросил он меня.
«Да вот упорно говорят, что мы действуем по указаниям
Москвы»,— ответил я. «А вы что думаете об этом?» — без
тени юмора спросил мой высокий собеседник. «Я думаю,
что чилийская политическая ситуация, политическая
жизнь, политическая борьба., все связи и переплетения
столь сложны и запутанны, что мы и сами с трудом в них
разбираемся, да и разбираемся ли впрямь, вот вопрос. Если
бы большевики из Москвы могли вникнуть в эти хитроспле-
тения, понять их настолько, чтобы даже давать указания,
как следует поступать в том или в другом случае, они бы-
ли бы просто гениями. Я лично очень высоко ставлю
московских большевиков, но все-таки не настолько.
А вы?»
— Разумеется, люди на свете живут, в общем, довольно
похоже,— шутливо философствует Пабло.— У меня есть
на этот счет своя теория. Я считаю, что когда-то земля на-
ша, собственно земля, земной шар то есть, была очень ма-
ленькой, и люди на земле жили тесно и близко, и все у них
было близко и похоже. А потом земля стала расти и расти,
и вот как разрослась, и людей разнесло далеко друг от
Друга.
А то вдруг Неруда начинает серьезно беспокоиться, по-
105


чему долго не женится один пз его любимых молодых дру-
зей, замечательный художник Хулио Эскамес. И обдумы-
вает всерьез, как бы его женить и на ком, и организовывает
чуть что не заговор с этой целью.
Мы много говорим о чилийской поэзии, о новых силах
ее, о поэтах современности. Наиболее приметной фигурой
молодого поколения Неруда, как, впрочем, и многие дру-
гие, считает Энрике Лина. Это яркая индивидуальность,
очень современный поэт,— к сожалению, мы еще не знаем
его поэзии, еще не переводили его. Он высоко оценивает
Гопсало Рохаса,— мы вчера виделись с ним в Чилиане. Его
последняя книга «Contra la muerte» («Против смерти»)
привлекла к себе внимание и вызвала большой интерес.
Интересны Армандо Урибе, Делня Домингес, Хувенсио
Валье, поэт того же поколения, что и Пнканор Парра, кото-
рого в Советском Союзе уже знают. Парра настоящий поэт,
истинный поэт, всю жизнь, однако, борющийся с самим со-
бой, мешающий самому себе быть естественным. А вообще
в Чили поэтов великое множество, и многие из них по-па-
стоящему интересны и значительны. Об этом следует по-
мнить при составлении антологии чилийской поэзии,— я
говорила о том, что наш Гослитиздат готовит такую книгу
в серии «Библиотека латиноамериканской поэзии». Так
вот, пе следует именовать ее антологией, ибо всех чилий-
ских поэтов включить в нее невозможно и не стоит оби-
жать тех, кто в нее неизбежпо не попадет.
Неруда много расспрашивает о нашей поэзии, о наших
поэтах, о своих старых друзьях и о молодых людях, кото-
рыми так интересуются сейчас во всем мире. У пего пред-
ставления о них более реальные и определенные, чем у
иных наших зарубежных коллег. Он больше знает и луч-
ше чувствует истинную суть. Его интересует наша литера-
турная жизнь, его чутье помогает ему нередко координи-
ровать несфокусированную информацию зарубежной прес-
сы. Он, как и в прошлую нашу встречу, много говорит о
необходимости больше переводить и издавать в странах
Латинской Америки советскую литературу. Он думает об
этом практически, разговаривал даже с большим аргентин-
ским издательством, предлагал издательству выпустить
библиотеку советского романа. Переводы можно осущест-
влять в Москве —- они будут квалифицированнее и серьез-
нее, чем переводы, сделанные в Аргентине.
166


К переводам прозы на испанский язык у пего неизме-
римо более спокойное отношение, чем к тем же вопросам,
связанным с поэзии. Эти проблемы его неизменно остро
волнуют. Оно н понятно. У Неруды — все та же давняя
мечта: чтобы латиноамериканские страны могли посылать
и Советский Союз молодых поэтов для длительного изуче-
ния русского языка и советской поэзии, чтобы они осущест-
вляли переводы нашей поэзии на родной язык. Он верит в
то, что это будет интересно и своевременно. Может быть, и
так, по кто знает?! Поэтические переводы — дело тончай-
шее, и решительно неизвестно, что надо делать для того,
чтобы они удавались. Разумеется, в идеале переводчик
должен знать язык, с которого он переводит, но история
литературы знает случаи, когда неизмеримо прекраснее и
по сути своей поэтически верней был перевод, сделанный
без знания языка, и наоборот. Разумеется, надо пробовать
все и искать различные пути, но единственных рецептов
никто не знает, и абсолютных критериев нет, и элемент
субъективности в оценках неизбежен, и неизвестно еще,
понравятся ли Пабло Неруде те переводы, которые когда-
нибудь сделают молодые поэты Латинской Америки. И, од-
нако, разумеется, надо пробовать и добиваться. Вот он,
Неруда, скоро будет в Москве и непременно будет разгова-
ривать и об этом.
Неруда уезжает в Европу в середине марта. Уезжает он
надолго, на несколько месяцев, может быть на год. Ездить
становится все труднее и труднее, часто ездить уже невоз-
можно, надо провести в Европе некоторое время, привести
в порядок все дела и вернуться домой надолго, может быть
навсегда. Это звучит грустно и трудно увязывается с тем,
что разговор ведется в пути, в переездах с места на место,
почти без отдыха. Так Неруда живет, в сущности, целый
год — сначала он активно участвовал в предвыборной кам-
пании, предшествовавшей президентским выборам, а затем
почти сразу же началась новая, нынешняя предвыборная
кампания. И в Европе у него дел хоть отбавляй. Начнет он
с того, что приедет в Москву, на заседание Комитета по
международным Лепинским премиям, вслед за тем он при-
глашен в Англию, потом другие приглашения, встречи, обя-
занности... Самолетом в Монтевидео, а оттуда пароходом
до Франции. Полет в Европу длится двадцать — двадцать
три часа. Это уже тяжело. До отъезда надо переделать мно-
жество дел, все привести в порядок, надо заплатить все на-
логи и даже вперед, без этого из Чили не выехать, вим
167


попросту не дадут выездной визы. Все хлопоты ложатся
главным образом на Матильду, жену Пабло. Она в семье
главная организационная сила. Она и секретарь и водитель
машины, и хлопот у нее по горло. Тем более я удивлена,
когда в страшной спешке, пока Неруда занят на очередном
митинге, мы заезжаем в университет и в багажник машины
грузят большое количество странных каменных обломков.
Зачем? Пабло придумал что-то новое в доме, и ему для
осуществления замысла понадобятся камни.
Ах, этот нерудовский дом в Исла-Негра, на берегу океа-
на! Я подробно писала о нем после первой своей поездки.
Нынче я убедилась, что дом в самом деле еще одно люби-
мое произведение поэта. Он все время работает над ним,
•дописывает, переписывает и творит его. В доме за минув-
шие два года многое изменилось и много появилось нового.
Якорь на старом месте, но деревянная девушка, старинная
корабельная фигура, перебралась в дом — на улице ее
нельзя было держать, ее портили дожди. В столовой стоит
на собственном хвосте русалка и держит огромную вазу-
раковину, наполненную разноцветными стеклянными ша-
рами разной величины. Это буи, поддерживающие на мор-
ской поверхности рыболовные сети. Когда их много, они
выглядят на редкость красиво. На большом круглом столе
стоит в вазе странный яркий букет. Это мексиканские дет-
ские игрушки-погремушки, сплетенные из разноцветной
соломы и украшенные разноцветными перьями. Не знаю,
кому еще, кроме Неруды, пришло бы в голову собрать их в
букет, а получилось удивительно ярко и эффектно. Он уме-
ет неожиданно увидеть вещь и обыграть ее по-своему. Ка-
кая-нибудь яркая наклейка, суперобложка, которую другие
пе раздумывая бросают в корзину, вдруг приклеена к сте-
не, и это забавно и неожиданно. Пристройка, начатая в
1962 году, закончена. Ее верхний этаж — спальня, а в ниж-
нем этаже открытая на океан комната, где на потолочных
балках углем написаны имена любимых поэтов, где много
книг, плакатов, афиш, всяческих воспоминаний. À снару-
жи, у входа, стоит огромный деревянный башмак, когда-то
ярко окрашенный, а сейчас уже облезлый, и висит огром-
ный черный деревянный ключ. Это вывески ремесленников
из города детства Пабло, из Темуко, города за фронтьорой,
на юге, в арауканских землях. Вывески для индейцев, кото-
рые не умели читать, и Пабло помнил их с детства и вот
разыскал и притащил в свой дом. Во дворе перед домом
стоит старый, облупленный красный локомобиль. Его не
168


было тут два года назад. Да, он тут недавно,—оп принад-
лежал одному из местных жителей и очень приглянулся
Пабло. Он часто приходил его смотреть и хотел его забрать
к себе, и вот когда локомобиль уже совсем вышел из строя,
хозяин привел его в подарок Пабло. Просто так, только с
декоративной целью. Локомобиль стоит на неровной почве,
поросшей мелкими кактусами, под огромным хвойным де-
ревом макракарпа. У дома цветут высокие кусты красной
и розовой герани и отцветают большие синие кисти куста,
который называется «лисий хвост». У моих знакомых ры-
жих собак появился сынок, первый и единственный,—
обольстительный щенок по имени Тифун, что означает
«тайфун». Эдакий рыжий кубарик с черноносой обезьяньей
мордочкой, с толстыми лапами. Хорошо бы иметь сред-
ство консервировать собак в состоянии щенят. О да, согла-
шается Пабло, и даже не только собак... Со щенком все
охотно возятся — от него невозможно оторваться, и в до-
ме все время слышатся умильные возгласы: «Чиккмтито!»
Это значит «маленький». Собакам тут вообще уделяют мно-
го внимания, с ними общаются, разговаривают, они — чле-
ны семьи, и они это чувствуют, и это накладывает на них
определенные обязательства. (Подумать только, что в Ки-
тае эта собачья порода считается, в сущности, скотом и
выращивается на мясо!)
Раз с очередными гостями шел долгий разговор о том,
что чилийцы собак любят, по не кормят, считая, что они
настолько умны, чтобы найти способ как-нибудь не уме-
реть с голоду.
— Точно так же в Чили относятся и к поэтам,— неожи-
данно заключает Пабло.
Над скамьей на обрыве, где прежде стояла деревянная
фигура девушки, укреплен флагшток, и морской флажок
поднят всегда, если хозяин дома, и опускается, когда он
уезжает. Это для посетителей. Их в доме бывает несчетное
количество во всякое время, но особенно летом, когда в
Исла-Негра и в окрестностях много приезжих из разных
концов Чили. Я помню вечер, который обещал быть без-
людным. Дул сильный ветер с океана, все кругом гудело и
гремело, и из дома выходить нипочем по хотелось. Зажгли
огонь в камине, и было уютно и приятно, и о многом хоте-
лось поговорить,— это был последний вечер, па следующее
утро я уезжала. Ужинали при свечах, не спеша, и вот толь-
ко что на стол подали горячее, как дверь распахнулась и
в комнату вместе с порывом ветра влетел незнакомый мне
169


старик. По-моему, даже не успев поздороваться, он востор-
женно закричал: «Комида!» — что означает «обед», «ужин»,
«еда», «трапеза», и, схватив тарелку, стоящую перед хозя-
ином дома, уселся за стол и принялся есть. Никто, кроме
меня, не удивился. Просто Пабло тотчас же подали другую
тарелку. Немного закусив и отогревшись, старик сообщил,
что еще несколько гостей па подходе, и они не заставили
себя долго ждать.
Неруда наезжал теперь домой буквально на день, на два
и снова, пускался в путь. После нескольких недель, прове-
денных на юге, он побывал на митингах в Сантьяго, в Валь-
параисо. На иных митингах и мне удалось побывать, и
атмосфера там бывала очень знакомая. Оркестр играет
«Интернационал», на сцене или, верней, па эстраде стоят
красные знамена партии и профсоюзов, и стол, за .которым
сидит президиум митинга, покрыт красным кумачом. И по-
всюду лозунг этой кампании: «Во имя истинных перемен,
вперед с коммунистами!»
И выступления на митингах большого поэта, который
просто и свободно разговаривает с огромным собранием и
так же естественно завершает свою речь чтением стихов,—
это тоже очень близко и знакомо нам, это наша практика,
наша форма общения с читателями. И мне, право же, труд-
но представить поэтов Европы, даже самых близких нам,
наших друзей и товарищей, выступающих па огромных
уличных митингах, на запруженных народом площадях
больших промышленных центров, и на берегу океана, в ры-
бачьих деревушках, и на зеленых центральных площадях
маленьких провинциальных городов. А для Пабло Неруды
это абсолютно естественно и органично. Для Пабло Неруды
и для его поэзии.
Мне особенно запомнился один митинг своей необыч-
ностью п непохожестью на другие. На закате мы выехали
из маленького города Пенко, центра сахарной и керамиче-
ской промышленности. Ехали мы дивной дорогой, вьющей-
ся над лагуной, у подножия горы, поросшей типичным чи-
лийским лесом, где хвойные деревья, перемешанные с ги-
гантскими араукариями, кое-где разрежепы пальмами. И с
одной сторопы еще догорал закат, а с другой, совсем с дру-
гой, совсем с противоположной, чем у пас, на пашем полу-
шарии, всходила лупа. Уже синевато смеркалось, когда мы
въехали в Томе — городок или скорей поселок па самом бе-
регу океана. Жители Томе — рабочие-текстплыцики и ры-
баки — всегда и во всем поддерживают коммунистическую
170


партию страны,— здесь, в этих краях, полностью победил
на последний выборах кандидат ФРАП Сальвадор Альенде.
Центр поселка — небольшая площадь, затененная огром-
ными деревьями. Мы проезжаем мимо церкви, выходящей
на эту же площадь. Церковь открыта и освещена, на папер-
ти народ, слышно пение, горят свечи, в церкви идет вен-
чание, а перед церковью ждет молодых длинная черная
машина, убранная белыми лентами.
Митинг будет тут же, па площади, на ее противополож-
ной стороне. Там сооружена эстрада, и вокруг нее уже тол-
пится народ. Звучит музыка, народная, чилийская', на эст-
раде выступает маленький самодеятельный ансамбль, игра-
ют отличные гитаристы, и народные несли сменяются тра-
диционной куэкой — долгой и самозабвенной пляской.
Артисты, разумеется, в национальных костюмах, в ярких
пончо, со шпорами, украшенными звездой. Этот маленький
концерт под открытым небом, где так остро пахло океаном,
под огромной, снизу подсвеченной араукарией, слоипо бы не
прерываясь, перешел в собственно митинг, своеобразный и
театрализованный. Его вели двое, гоноша и девушка, кото-
рые сперва, чередуя мужской и женский голос, рассказы-
вали собравшимся о том, что такое Коммунистическая пар-
тия Чили, о ее деятельности, о главных событиях в ее жиз-
ни, о том, сколько хороших людей в ней состоит.
Говорили эти двое очень необычно, своими, взволнован-
ными словами, которые подчас глубоко трогали, и речь их
часто прерывалась аплодисментами. Потом они стали вы-
пускать ораторов, объявляя каждого очень индивидуально
и так, чтобы людям было интереспо послушать именно это-
го школьного учителя, именно этого известного хирурга.
Шел митинг, и шло венчание в церкви за спиной у толпы,
собравшейся на митинг, но перед лицом эстрады, перед
лицом выступавших ораторов. С чего же начал свою речь
поэт Пабло Неруда, когда ему предоставили слово? Он по-
здравил новобрачных,— не знаю, может быть, они именно
в этот момент выходили из церкви, нам не было видно, это
происходило у нас за спиной. Он поздравил новобрачных
по-отечески душевно, мягко и ласково и чуточку грустно и
от души пожелал счастья им и их будущим детям, и вот о
том, что надо делать, как надо жить всем людям, всем чи-
лийцам, для того, чтобы эти молодые люди и их дети были
счастливы, он и говорил. Говорил задумчиво и негромко,
словно бы не с ораторской трибуны перед большой пло-
щадью, а с глазу на глаз с двумя только что обвенчаппыми
171


мололMvи людьми i! с каждым человеком, слушающим его.
И когда он назьп:;.) имя североамериканской компании,
разрабатывающей наиболее богатые месторождения меди,
надо полагать, по звучности выбранное имя — «Анаконда»,
от этого и впрямь становилось жутко. «Не давайте Анакон-
де задушить Чили!» — призывал поэт.
Митинг кончился поздно. Молодые давно уже уехали, и
в церкви погасили свечи и заперли двери. Мы ехали над
ночной, уже невидимой лагуной, и только кое-где по побе-
режью вспыхивали неяркие огни. Зато небо над городом
пылало во всю мощь ослепительных звезд и созвездий
Южного полушария. Позади был долгий рабочий день, впе-
реди было завтра, новые поездки, новые площади, повые
речи.
— Так вот я и живу уже целый год — с места на место,
с митинга на митинг,— негромко говорил мне Пабло.— Уже
целый год я работаю только так, не имея возможности до-
браться до письменного стола. Иногда где-нибудь в дороге,
в поезде или в машине, вспоминаю, что я поэт.
Я слушала молча, не перебивая и не возражая, но ду-
мала про себя, что вот тут он, пожалуй, неправ, вот это,
пожалуй, сильное поэтическое преувеличение: он всегда
поэт, прежде всего поэт, где бы он ни был, что бы он ни де-
лал, сидит ли он за столом, разговаривает ли с людьми,
ездит ли, ходит ли пешком, он — Пабло Неруда, поэт своей
жизпи, своего времени, своего народа.
счастливый чилиец —хуан рохас гарденас
Решительно неизвестно, кто счастливее: тот ли, кому
везло всю жизнь, или тот, кому повезет вдруг, после долгих
лет неудач и нужды, ставшей уже привычным состоянием.
За свои без малого пять десятков лет строительный рабо-
чий Хуан Рохас намыкался вдоволь и повидал всякого, но,
однако, если взвесить все условия и обстоятельства, ои
вправе считать, что итог его пяти десятков лет не так уж и
плох и особенно обижаться на жизнь ему не приходится.
Скорей даже наоборот, кое за что ее следует и поблагода-
рить. Не каждый чилийский паренек, едва грамотный и ни-
чему не обученный, начав разнорабочим, становится к сво-
им пятидесяти строительным мастером,— для этого как-ни-
как надо иметь голову на плечах. И не каждый, отнюдь не
каждый строительный мастер получает в наши дни удач-
172


ный и падежный подряд. Такой подряд, который дает воз-
можность никак не менее года иметь крышу над головой,
кусок хлеба и тарелку супа ежедневно, а по праздникам
так и добрый кусок мяса и добрую дамахуану хорошего
красного вина. Нет, что и говорить, ему определенно по-
везло, и не знаешь прямо, кого за эту удачу следует бла-
годарить — господа бога нашего или того сеньора, которому
понадобился новый дом, подальше от центра города с его
суматохой, духотой и грохотом, в самом предгорье Кор-
дильер, на улице Конкистадоров.
Хорошая это улица, такая еще молодая, что у нее даже
не всюду есть вторая сторона, и видать далеко, и воздух
чистый,— ведь Кордильеры рядом, с их свежестью и про-
хладой, и над головой небо, такое огромное, такое яркое,
какого в центре Сантьяго и не увидишь, как ни старайся.
И что с того, что в сарае, где хозяин будущего дома разре-
шил пожить строительному мастеру с семейством, всего
одно окошко и дневного света, в сущности, нет,— много ли
времени проводит строитель под крышей своего дома? Зи-
мой можно будет пораньше спать ложиться, да и велика ли
зима в Сантьяго, а ныпче летом какая благодать — поужи-
нать па улице, на земле у сарая, подышать ветерком с гор,
полюбоваться четырьмя главными звездами Южного
Креста, этой ослепительной драгоценностью чилийского
неба.
Чилийское небо! — надо понимать, что это значит.
Такое небо не всюду увидишь, стоит тебе только голову за-
прокинуть. Недаром ведь сюда, в Сантьяго, приехали со-
ветские ученые наблюдать наши чилийские звезды. Видно,
такого неба даже в Советском Союзе нет. Хуан Рохас очень
любит теплые звездные вечера, любит посидеть попозже на
земле у своего сарая, отдохнуть, покурить, поговорить о
политике, как всякий чилиец. Все чилийцы любят разгова-
ривать о политике, а он, Хуан Рохас, человек тппроких
политических горизонтов с самых молодых годов. Он, прав-
да, не коммунист, в партии не состоит, по симпатий своих и
убеждений никогда и пи от кого не скрывал. Первенца
своего он без малого тридцать лет назад назвал Владимир
Ильич, а дочку, родившуюся в тридцать девятом,— Паси-
оиария. У нее уже теперь есть своя малепькая Ласионария
Сегоида. Третий сын родился в разгар второй мировой вой-
ны, и хотя чилийцы были от нее далеко, они следили за по-
бедами друзей и поражениями врагов с пеосла.'>ммм вни-
манием, и Хуан Рохас назвал третьего сына гордым и кра-
173


сивым именем Маршал Тимошенко. Этот Маршал Тимо-
шенко теперь уже отличный каменщик, и отец его охотно
взял в свою бригаду, хотя и был сердит на него за то, что
тот женился в девятнадцать лет. Мог бы и повременить, но
ведь что тут поделаешь... Это его малыш сейчас плачет в
сарае. Второй, родившийся в прошлом месяце, а первому
уже скоро два года, и он важно сидит у деда на руках и
слушает его разговоры о политике. Тут же сидит младший
сын, которого отец назвал именем коммунистической газе-
ты,— Эль Сигло. Имя странное, и хотя чилийцы, как и ис-
панцы, часто дают детям песколько имен и те имеют право
выбрать то, которое им больше по вкусу, отец умышленно
не дал ему никаких других имен, чтобы ие было у него
возможностей выбора.
И, пожалуй, он как в воду глядел: сейчас Эль Сигло
тринадцать, и он уже два года торгует газетами па улицах.
А там, кто его знает, может, еще и журналистом станет.
Писать в газеты он пока еще не пишет, по читать их здо-
рово настропалился, каким-то особым нюхом угадывая, в
какой газете что стоит прочитать. Прочитает, а потом рас-
сказывает дома, и это здорово украсило жизнь отца. Теперь
он, Хуан Рохас, в курсе всего, о чем идет речь в чилийской
да и в мировой прессе. К ним теперь даже соседи охотно
заглядывают вечерком послушать международные новости.
Вчера всем хотелось узнать, как встречали советского
посла и какой он, этот посол. Вечерние газеты написали об
этом очень подробно и даже сообщили, что рост у сепьора
Аникина 186 сантиметров. А педавпо Хуан Рохас, его семья
и соседи были глубоко взволнованы одним совершенно не-
обычным газетным материалом. В нынешнем январе в га-
зете «Ла пас-ьон» появились один за другим два страшных
рассказа о чудовищных условиях жизни нищих поселков,
поселений бедноты, которых становится все больше и боль-
ше вокруг Саптьяго и других больших чилийских городов.
Это поселки людей, пришедших в большие города чаще
всего из деревень, где их душили нужда и безземелье, в
падежде найти в городе работу, которая, по крайней мере,
прокормит. Там, в деревнях, им еше кажется, что это воз-
можно, что в городе на всех работы хватит, по тут их иллю-
зии очень быстро развеиваются. Чтобы пе умереть с голо-
ду, они берутся за любую случайную работу: плетут сумки
и соломенные сидепья для стульев, делают любые мелкие
поделки, собирают тта городских свалках тряпье, кости и
стекло, получая за это от трех до пятнадцати эскудо в нс-
174


делю. «А если учесть, что такие семьи всегда многочислен-
ны, и вспомнить при этом, каковы цены на продукты и
одежду, то даже те, до кого позже всех доходят голоса
страждущих, могут представить себе, что за жизнь у этих
несчастных». Так вот и было написано.
Хуан Рохас выучил эту фразу наизусть, так она ему
поправилась. Пусть те, кто прочтет ее, и впрямь попробуют
себе представить, каково прожить, имея в неделю от трех
до пятнадцати эскудо. От трех! В неделю! А килограмм
мяса стоит не менее четырех эскудо. Он знает эти поселки,
их несколько вокруг города. Газета пишет о четырех: Сьер-
ра-Белья Сур, Новый Мануэль Родригес, Поселок бумаж-
ников и Новая Матукаиа. Поселки! Одно название! Пусты-
ри, выжженные солнцем, вырытые в земле ямы, кое-где
покрытые листами жести, кучи мусора, тучи мух, стаи го-
лодных, бездомных собак, крысы и змеи. Страшные люди в
лохмотьях, дети, которые не растут, ужасные болезпи, по-
стоянное зрелище медленной смерти. Становится жутко,
когда подумаешь, что так живет свыше двух миллионов че-
ловек. Газета так и пишет: «Когда смотришь на этот поток
нищеты, бурлящий у стен больших городов и грозящий
выйти из берегов, то понимаешь, что нельзя терять време-
ни; нужно положить этому конец». Так прямо и написано
в газете, он сам читал несколько раз — Эль Сигло прита-
щил домой два номера — и сохранил на память. Это ведь
очень важно, что написано все это пе где-нибудь, а в
газете «Ла насьон», в правительственной газете, в офици-
альной газете,— ее читают не такие бедняки, как он, а вся-
кие важные сеньоры. Пусть знают, что творится в стране,
как живут люди! Пусть подумают, что делать! Пусть дела-
ют что-нибудь! Так жить нельзя! Нет, все-таки как ему
повезло в нынешнем году с этим подрядом па улице Кон-
кистадоров!
Сегодня Хуан Рохас оживлен больше обычного. Сегодня
вечер особенно удачный. Он недавно вернулся с митинга
избирателей,— скоро в стране довыборы в парламент и в
сенат. Митинг был на диво интересный, и Хуан Рохас пере-
полнен впечатлениями. И поужинал он вкусно. Жена при-
готовила пастель де чокло — запечештую кукурузу с мясом.
И сейчас он рассказывает о митинге своим домашним, рас-
сказывает с удовольствием, со смаком вспоминая всякие
подробности: как все это выглядело, кого он встретил из
знакомых, кто выступал из известных людей, и, наконец,
самое главное — что говорил кандидат в депутаты парла-
175


мспта от партии коммунистов, давний любимец окраин
Сантьяго Сесар Годой Уррутиа. Сесар Годой уже несколь-
ко лет депутат парламента. Сейчас он выдвинут кандида-
том на следующий срок. Обязательно пройдет, непременно
пройдет, пу как же за пего не голосовать, когда он такой
хороший человек, такой справедливый, такой верный наро-
ду. За нашу жизнь, за наши беды он болеет всей душой и
говорит о них так горячо, что нельзя не волноваться, нельзя
не соглашаться с каждым его словом.
«Огромное число избирателей ужо устало от демагогии,
гнилой, как пустые орехи, от непрерывного роста цен, ко-
торые в первую очередь бьют по беднякам и вызывают гро-
зящее взрывом недовольство теми, кто — начиная с прави-
тельства — допускает этот рост дороговизны, хотя может и
должен сдержать его».
Здорово сказано, верно ведь? В самый корень вещей
смотрит человек. Такие депутаты парламента — наша един-
ственная надежда. Посмотрел бы я на тех дураков, которые
будут голосовать против! А какое удовольствие доставляет
он своими шуточками и остротами! «Если человек хромает,
он всегда объясняет это тем, что пол неровен»,— говорит оп
по поводу тех оправданий, которые придумывают в разных
случаях экономисты. Что и говорить, страна досталась пра-
вительству Фрея в тяжелом состоянии. Условия жизни ста-
ли куда тяжелее, цены за последние годы выросли втрое и
продолжают расти, и, как сказал сегодня Сесар Годой, «чи-
лийцы едят так мало, что без труда просматриваются на-
сквозь».
Толпа тоже участвовала в разговоре, и не только смеясь
и аплодируя блестящей речи кандидата в депутаты. Люди
высоко держали свеженаппсаиные плакаты, и язык их был
прям и прост:
«Сеньор Фрей, у пас нет работы!»
«Мы — рабочие без работы!»
«Сейчас много увольнений, и нам печего есть».
«Нам нечего есть, и мы хотим работать».
«Безработные всех цехов хотят работать».
А когда митинг приближался к концу, Хуап Рохас за-
метил, что ребятишки, которых было много, как на всяком
уличном сборище, шныряли по толпе, собР1рали плакаты и
уносили их, очень довольные этим доверенным им поруче-
нием. Наверно, плакаты велено было собрать и приберечь.
Зачем их бросать, еще пригодятся для будущих митингов.
Разумеется, он встретил множество знакомых — это
176


ведь был митинг строительных рабочих. Иные старые
дружки держали те самые плакаты, и он, Хуан Рохас, не
стал к ним протискиваться, испытывая горькое смущепие
оттого, что он-то сегодня с работой и ничем не может по-
мочь товарищам. Ему-то на этот раз жаловаться не на что.
Все уже ушли спать, они остались только вдвоем с
младшим сыном, и Эль Сигло все чаще позевывает. «Иди
спать, сынок,— говорит ему отец,— я тоже скоро приду».
Оп остается один в тишине и синеве звездной и теплой
ночи чилийского лета. В глубине двора белеют стены дома,
который он строит со сво'ей бригадой. За пять месяцев они
подвели дом только под крышу. Можно было, пожалуй, сде-
лать это вдвое быстрее, но куда и к чему ему, собственно,
торопиться? Ведь пока он строит дом, у него есть сарай, а
что будет потом, кто его знает. Может быть, и он вынуж-
ден будет написать углем на обломке фанеры: «У меня нет
работы! У меня нет еды! У меня нет дома!» Нет дома. Нет
своего угла. Через несколько месяцев, закончив этот дом,
куда он пойдет? Только бы не туда, не в один из тех страш-
ных поселков, о которых писали в «Ла насьои». Все-таки
надо надеяться, если официальная правительственная га-
зета пишет о них, стало быть, правительство собирается
что-то предпринять, что-то решить. Скорее бы только, а то
у него уже больше нет сил бояться будущего. Сейчас-то,
еще месяцев семь-восемь, ему бояться нечего, у него есть
сарай и работа, а тем временем, может быть, они что-ни-
будь придумают, сеньоры христианские демократы. А если
вдруг нет? Тогда как? Тогда, наверно, придется заняться
этим кому-нибудь другому. Все равно ведь дальше так про-
должаться не может. Так жить нельзя. Там был еще боль-
шой плакат, на митинге, настоящий, не самодельный, круп-
но и красиво написанный на красном кумаче: «Во имя
истинных перемен, вперед, с партией коммунистов!» Кра-
сивый плакат. Ну что ж...
Пора спать, однако... Хуан Рохас тяжело встает с земли
и, еще раз поглядев в звездное огромное небо, глубоко взды-
хает и тихо идет к своему сараю. Спокойной ночи, Хуан
Рохас!
ДОРОГОЙ РУБЕН ЛСОКЛР
Сколько времени я все хожу вокруг да около этой гла-
вы, перебираю в памяти важные обстоятельства и мелкие
подробности и все никак не могу приняться за повествова-
177
7 М. Алигср, т. 2


нис. Не потому ли, что сама жизнь поторопилась досказать
его и у меня нет никакой возможности изменить или хоть
облегчить недобрый конец? И раз уж все равно конец из-
вестен и я никак не решу, с чего начать, не проще ли всего
начать сначала?
Он потомственный учитель, Рубен Асокар, отец его
тоже был учителем в шахтерском поселке Лота, вблизи
Консепсьона, и там он, Рубен, и родился. Университет он
окончил в Сантьяго и сразу же по окончании отправился
учительствовать в Мексику, где провел более двух лет. Он
был в те поры активным участником студенческого револю-
ционного движения, и вот, когда он возвращался домой в
Чили, на обратном пути с ним произошла следующая за-
бавная история. Забавной, разумеется, она может пока-
заться сейчас, издалека, а тогда она была, в сущности,
почти трагической.
На одной стоянке в Перу корабль, па котором молодой
Рубен Асокар плыл из Мехико в Вальпараисо, остановился
на ночевку. Рубен сошел на берег побродить, забрел в ка-
кой-то кабачок, встретил там перуанских студентов, и у
них завязался горячий и громкий разговор. Душой этого
разговора очень скоро стал Рубен. Он увлекся, спорил, не
уступал в споре, вдохновенно развивал свои идеи и безого-
ворочно завоевал интерес и внимание своих новых друзей.
В ходе беседы Рубен заметил, что его очень внимательно
слушают два человека постарше, за соседним столиком.
Явно польщенный, он повысил голос, стал обращаться и к
этим новым слушателям и в конце копцов пригласил их к
своему столу, на что они охотно согласились. Как-то так
получилось, что поздней ночью, когда пришло время воз-
вращаться на корабль, Рубен вышел из кабачка вместе с
этими двумя людьми, столь любезно приглашенными им к
столу. На улице он продолжал разглагольствовать, и они
столь же заинтересованно слушали, но когда он собрался
с ними распрощаться, они любезно извинились, предста-
вились сотрудниками полиции и сокрушенно поставили его
в известность, что им придется доставить его по месту сво-
ей работы. Так он попал в перуанскую тюрьму в Лиме, без
денег, без самого необходимого — пехитрый багаж его
остался па корабле, а корабль ушел в Вальпараисо.
Камера, в которой очутился Рубен, находилась в глубо-
ком подвале, туда никогда не проникал дневной свет, и там
OTI просидел девятнадцать дней в обществе некоего пожило-
го перуанца-рабочего. Он сперва даже, паучепный горьким
178


опытом, принял своего соседа за подсаженного шпика, по
постепенно засомневался в своей догадке и поверил чело-
веку, разговаривал с ним искренне,— впрочем, он и не умел
разговаривать иначе,— и вообще был, как всегда, самим
собой, а это неизменно завоевывало и покоряло людей. Че-
рез девятнадцать дней соседа выпустили, и Рубен дал ему
письмо к студентам Лимского университета, сообщил им
о своем тяжелом положении. Письмо было передано, оче-
видно, сразу, ибо па следующий день в Лиме начались
студенческие беспорядки-. Молодежь требовала освобожден
шш ни за что ни про что упрятанного в тюрьму товарища.
Но этого мало! В городе вслед за студенческими беспоряд-
ками пачалась забастовка трамвайщиков — сосед Рубсиа
оказался трамвайщиком,— и в городе остановилось трам-
вайное движение, а другого в ту пору не было.
На двадцать первую ночь за Рубеном пришли и без
всяких объяснений куда-то повели. Он был уверен, что
идет на расстрел, по его привели в ночной порт, посадили в
шлюпку и доставили па борт судна, которое на рассвете
отчалило в направлении Вальпараисо. Положение его было
отчаянным, он был в ужасном виде — двадцать один депь
провалялся в тюремной камере, не раздеваясь и не имея
возможности сменить хоть рубаху. И денег у него не было
ни гроша, а надо было все-таки что-то есть в пути. Но он
был Рубеном Асокаром, юношей Рубеном Лсокаром, и лю-
ди, окружавшие его, скоро почувствовали обаяние этой
личности. Пассажиры японского корабля «Сеху Мачу»
кормили Рубена в пути, приодели, как смогли, и перед при-
бытием в Вальпараисо собрали даже некоторую сумму де-
нег, для того чтобы бедняга мог добраться до Сантьяго,
куда он и отправился незамедлительно. Приехав в Санть-
яго поздней ночью, он долго и бесцельно бродил по улицам,
решительно не зная, что предпринять. В конце концов он,
как и надеялся, встретил друга, столь же бесцельно и оди-
ноко бродившего по ночному городу. Это был не кто иной,
как молодой Пабло Неруда, один из самых близких Рубену
людей, и, встретившись столь неожиданно, они оказались
бесконечно необходимы друг другу, и жизнь пошла на лад,
ибо два одиноко блуждающих молодых человека — это со-
всем не то, что один, это уже совсем ипое явлепие.
Они вообще па диво ухитрялись встречаться тогда, ког-
да одному из них это было позарез нужно,— два друга, ко-
торые пронесли свою дружбу через всю жизнь. Спустя
несколько недель после своего столь затянувшегося и
179
7*


осложнившегося возвращения из Мексики Рубен Асокар
получил приглашение поехать на остров Чплоз, в его глав-
ный город Аикуд, преподавателем испанского языка в та-
мошнем лицее. Он готовился к отъезду и вот тут-то снова
встретил Пабло, находившегося в тот момент в тяжелом
моральном состоянии, вызванном, впрочем, осложнивши-
мися материальными обстоятельствами. Дело в том, что
Пабло бросил занятия в университете и отец в свою оче-
редь перестал присылать ему деньги на жизнь. Несмотря
на успех «Двадцати поэм любви...», Пабло был крайне
встревожен и растерян, раздираемый множеством сомне-
ний и противоречий. Что-то следовало решать и менять, и,
может быть, именно поэтому он сразу же охотно согласил-
ся на предложение Рубена поехать с ипм вместе на Чилоэ.
Остров Чилоз, крайний юг Чили, глухая провинция и
сейчас, а уж тогда, в двадцатых годах, надо полагать, он
был совсем захолустьем. Однако в силу некоторых истори-
ческих причин и прежде всего потому, что во время борьбы
за независимость изгнанные с материка испанские завое-
ватели продержались еще несколько лет на Чилоэ, там
дольше сохранились всякие внешние формальности и
условности. К примеру, vb присутственных местах, в том
числе и в школах, следовало появляться всегда в строгом
костюме и при галстуке. А новый учитель испанского язы-
ка явился на свой первый урок в Лицео де Аикуд в толстом
свитере, в сапогах и с трубкой в зубах. Лицейское началь-
ство, которое должно было Припять и представить его, было
явпо шокировано, а школьники пересмеивались и перегля-
дывались при виде столь странного преподавателя, гораздо
более напоминающего шкипера или китобоя с Огненной
Земли. Но когда новый учитель, представленный классу,
вынул из зубов свою трубку и, заткнув ее за голенище
сапога, заговорил, смешки постепенно стали тише, а
там и совсем стихли, и когда новый учитель закончил
свою первую речь, класс наградил его дружными апло-
дисментами.
. Оп был талаптливым учителем, он решительно завоевы-
вал симпатии и интерес своих учеников, и их у пего в Чили
существует целая армия. Во всех концах страны, в разных
общественных слоях вы встречаете людей, которые при
более близком знакомстве, в тех или иных серьезных обсто-
ятельствах охотно вспоминают о своем учителе, о том, что
оп говорил по этому поводу, как он относился к этому во-
просу, чему он их научил и как бы поступил в том пли дру-
480


гом случае. И очень быстро выясняется, что учителем этим
был Рубен Асокар.
Чилоэ, работа и жизнь среди людей своеобразного остро-
ва сыграли большую роль в становлении Рубена Асокара
как личности и как писателя. Он женился на чилотке, она
стала матерью его сыновей, с ней он начинал жизнь, и хо-
тя эта жизнь не сложилась счастливо, Рубеп всегда отно-
сился к памяти о ней с бережным уважением. Смолоду он
писал и публиковал стихи, но позднее перешел на прозу, и
лучшая книга его «Люди .на острове» — это книга о людях
Чилоэ, о рыбаках и малых земледельцах, о людях труда в
трудных условиях, о людях, которых писатель знает и
любит. «Люди на острове» —талантливый, взволнованный
рассказ о жизни — такой глубины и правды, что многим на
Чилоэ книга не пришлась по вкусу. Но она принесла Ру-
бену Асокару громкую литературную известность, награж-
далась премиями, занимала первые места на конкурсах, о
ной много писали, ее много издавали, и переиздавали, и
переиздают до наших дней. Однако в Латинской Америке
даже широкая литературная известность не есть защита от
житейских тягот, от трудностей и нужды, чему ярким при-
мером служит другой случай из жизни Рубена Асокара,
приключившийся с ним, когда он был уже известным
писателем и человеком с именем и с немалым житейским
опытом.
Обстоятельства забросили его на Панаму, и он очутился
там в тяжелейшем материальном положении. Все склады-
валось крайпе беспросветно и бесперспективно, помощи
ждать было неоткуда, и, устав от вечной нужды и голода,
Рубен решил, что существует только один выход — само-
убийство. Но, приняв твердое решение лишить себя жизпи,
он очень скоро встал перед задачей выбора средств для
осуществления своего решения. Оружия у него не было,
яда тоже. Яд, разумеется, можно было бы купить в аптеке,
но на это нужны были деньги, а будь у него хотя бы сумма,
которая была нужна на покупку яда, он бы, пожалуй, охот-
нее купил себе сперва булку на завтрак.
Почему-то забыв о возможности повеситься, Рубеп
вспомнил, что в окрестностях города водятся ядовитые
змеи, от укусов которых гибнет множество людей. Итак,
выход найден! И вот однажды утром, солнечным утром того
дни, который должен был стать последним днем его жизпи,
Рубен Асокар ушел из города, не надеясь уже пикогда в
нею вернуться. Он добрался до уединенного местечка, где
181


были скалы, известные тем, что в них во множестве води-
лись ядовитые змеи. Рубен нашел одну приглянувшудося
ему скалу, устроился на ней и стал ждать смерти. Никаких
змей, однако, не было видно. Солнце подымалась все выше
и припекало все пуще. Разморенный жарой, Рубен устро-
ился в тени скалы и незаметно заснул. Проснулся он уже
на исходе дня. Никаких змей не было и в помине. Рубен
долго слонялся, перебираясь со скалы на скалу, пока нако-
нец не наткнулся на двух змей, которые, завидев его, очень
испугались и со страшным шипением тут же скрылись в
камнях. День уже клонился к закату, и трудно было наде-
яться на то, что с наступлением сумерек змеи станут актив-
нее, и Рубен Асокар, злой, усталый и голодный, едва волоча
ноги, поплелся обратно в город. На одной из первых же
людных улиц на него буквально кинулся незнакомый ему
человек:
— Вы — Рубен Асокар! Я знаю вас по газетным порт-
ретам! Какое счастье, что я вас встретил! Мы сегодня це-
лый день вас разыскиваем, мы только сегодня узнали, что
вы в Панаме. Вы нам очень нужны.
Это был сотрудник Панамского университета, который
немедленно предложил незадачливому самоубийце прочи-
тать курс лекций, обеспечив ему на это время все необхо-
димые условия для существования.
Семью свою Рубен Асокар оставил, потому что полю-
бил другую женщину. Может быть, другой человек нашел
бы другой выход, для Рубена он был немыслим,— я думаю,
что для него вообще немыслимо кого бы то пи было обма-
нывать. Он страдал оттого, что должен был оставить семью,
оставить детей, но обманывать их было еще труднее, даже
просто невозможно. Он любил и был счастлив с этой второй
женщиной его судьбы и тяжело пережил ее потерю. Она
умерла за несколько лет до того, как мы с ним познакоми-
лись.
О нашем знакомстве я уже писала. Рубен Асокар был
одним из тех, кто принимал нас особенно горячо и душев-
но, и пе только потому, что был тогда председателем Союза
писателей, по и просто по складу своего характера, широ-
кого и радушного. Мы проводили с ним много времени и
узнавали его все ближе и ближе, потому что он был с нами
открыт и доверителен и охотно и естественно делился чув-
ствами и переживаниями, что тоже было для него естест-
венно и характерно. А переживал этот славный пожилой
человек в ту пору большое и сокрушительное чувство, лкь
182


бовь истинную, горькую и светлую, последнюю любовь
своей жизни. Я уже могу рассказать об этой любви, чего
не могла сделать, когда писала о нашей первой встрече.
Я не знала тогда, смею ли я, вправе ли я,— все было так
сложно, так неясно. Сейчас жизнь дала мне такое право.
Двое людей полюбили друг друга горячо и беззаветно,
и не было в их чувстве ничего постороннего — никакого
расчета, никаких соображений, ничего, кроме любви. Они
были свободны, эти двое, им не приходилось бояться кого-
нибудь обидеть, ранить своей любовью. Наоборот, один из
них, почти убитый горем, недавней тяжелой потерей, был
возвращен к жизни живой водою новой своей любви, на
которую ему радостно и самозабвенно ответили. Казалось
Grıi, все обстоит прекрасно. Однако мир сложен, и люди
ухитряются усложнять его еще больше. Для того, чтобы
любовь стала праздником, недостаточно, оказывается, что-
бы была любовь,— люди предъявляют ей еще множество
условий. Любовь, о которой рассказываю я, видите ли, не
отвечала одному из этих условий: один из любящих был
много старше другого, что казалось окружающим совер-
шенно немыслимым и недопустимым.
Пракседес Уррутиа, тоненькая, большеглазая, с массой
томных пушистых волос, падающих на плечи, с ниткой бус
п\ ракушек с острова Пасхи на детски тонкой и нежной
шейке, выглядела совсем юной, даже значительно моложе,
чем была на самом деле. Мы были знакомы в Москве — я
писала об этом,— и она сразу же, в первые дни, рассказала
нам о своей любви, о том, что она невеста Рубена Асокара.
И так восторженно рассказала, так светились при этом ее
огромные глаза и все ее существо, юное, словно созданное
для того, чтобы кого-нибудь безгранично любить, что сразу
же отпали естественные первые банальные недоумения:
«Ах, он старый! Ах, вы такая молоденькая!» Не все ли
равно, сколько кому лет, раз уж они любят друг друга?
И разве мало примеров такой любви дает нам жизнь, ли-
тература, история?
Эта пара все время возникала рядом с нами, они прихо-
дили и уходили вместе. Когда Пракседес пригласила нас к
себе в гости, в дом своих родителей, естественно, мы были
уверены, что увидим там и Рубена. Но все оказалось сов-
сем не так просто и гладко. Приехав за нами, Пракседес
успела шепнуть, чтобы мы в ее доме не упоминали имени
Рубена, что там к ее любви относятся отпюдь не востор-
женно, даже наоборот,— она нам все потом объяснит.
183


Мы провели несколько часов в доме учителя начальной
школы Абрахама Уррутиа, отца Пракседес. У него краса-
вица жена, донна Ольга, мать пятерых детей, хорошая хо-
зяйка. Все дети работают: одна сестра — учительница му-
зыки, другая — чертежница, брат — скрипач в оркестре,
самая старшая дочь замужем. Дом наполнен молодежью,
молодостью, молодыми голосами, молодыми интересами,—
отец и мать принимают в них горячее участие. И вот опи-
то, славная большая семья, резко встали против этой люб-
ви. Когда Рубен Асокар, приняв столь важное для него
решение, взволнованный и счастливый, одевшись соответ-
ственно случаю, явился в дом своей любимой, чтобы офи-
циально просить ее руки, отец,— оп, возможно, был даже
на несколько лет моложе жениха,— безжалостно высмеял
его и наотрез отказал, почти что выгнав беднягу. А дочери
пригрозил, что если эти отношения будут продолжаться, он
убьет ее.
Отношения эти, разумеется, продолжались, и Абрахаму
Уррутиа, умному и пожилому человеку, следовало бы быть
мудрее. Он, вероятно, и считал, что он мудрее, наученный
собственным житейским опытом, и его в общем-то можпо
было понять, но тем не менее, когда я находилась в его
доме и в его присутствии, мое общение с ним и с его пре-
лестной женой шло все время в двух разных планах: один
план был явный, всем видный, внешний — мы разговари-
вали, спрашивали друг друга о разных вещах, отвечали
друг другу, а второй был внутренний, тайный, скрытый от
посторонних глаз — я невольно спорила с этими людьми,
хотела их переубедить, возражала им, чувствуя, что в чем-
то бесконечно важном они неправы, что они могут, сами то-
го не желая, принести невольный вред и горе родной до-
чери.
Вот Пракседес показывает нам свою тоненькую книжку
стихов. «Издать ее было нелегко и недешево. Абрахам мне
помог»,— кивает она в сторону отца. Вот ведь тут помог,
разумеется, помог из скудных своих заработков или но
менее скудных сбережений, отложенных на старость, кото-
рая уже не за горами. Помог, не пожалел денег, не стал
раздумывать, поверил в то, что это нужно дочке. И в дру-
гом случае помогал, старался помочь — когда дочь его
Пракседес находилась в Москве и там случилась в судьбе
ее важная и дорогая встреча, Абрахам в ответ на письма
дочери п#сал в разные учреждения, стараясь предотвраг
тить разлуку двух любящих юных существ. А сейчас он
184


сам бурно разлучает два любящих существа, неужели же
только потому, что одно из них уж никак не назовешь
юным? Что бы вот сейчас так же бы помочь, так же бы
поверить, как бы хорошо... Впрочем, наверно, он и убежден
в том, что помогает дочке, спасает ее. Может быть — кто
знает! — были и в его жизни сложности и трудности: кра-
савица донна Ольгита значительно моложе его (хотя, разу-
мется, не на тридцать с лишком лет), и, может быть, быва-
ло и нелегко и горько. Но она — жена его и мать его детей,
и они дети относятся к Ней с любовью и восхищением, и
жизнь прожита вместе, и разве бы он уже сейчас, когда
можно оглянуться назад, разве бы он согласился отказать-
ся от всех пережитых трудностей и огорчений и вместе с
том и от красавицы донны Ольгиты? Разумеется, нет, это —
сю любовь, его судьба, его счастье. Почему же он оказался
но в силах понять нелегкое счастье, которое выпало на
долю его дочери? Может быть, оно будет коротким, так не
стоит же еще более укорачивать его, ибо вот оно такое, как
есть, и пусть оно будет таким,— это, право же, лучше, чем
если его не будет вовсе.
А то вдруг мне становилась бесконечно жаль Абрахама
Уррутиа. Каково это — иметь взрослых детей, да еще доче-
рей, да еще с художественно одаренной, впечатлительной
и эмоциональной натурой... То бурный роман в далекой
Москве, то вдруг — ни с того ни с сего! — старый Рубен
Асокар. Что тут делать, как быть и чем помочь, поди реши!
Господи, как трудно жить на свете! Может быть, человек
едва управился со своими бурями и надеялся передохнуть,
так пет же вот, мучайся за детей своих, что, пожалуй, труд-
нее и горше.
Бедным влюбленным приходилось тяжело: у девушки
совсем не было союзников, брат pi сестры смеялись, даже
издевались над Рубеном, что очень обижало ее, и они вы-
нуждены были встречаться тайком. Наш приезд для влюб-
ленной пары был божьим подарком,— благодаря нам они
могли встречаться гораздо чаще и с меньшей затратой уси-
лий, что они делали без оглядки с первого же часа, как мы
появились в Сантьяго. Пракседес, повторяю, считала нас
старыми друзьями, и Рубен сошелся с нами быстро и легко
и был очень прост и трогателен в том, что никак не таил от
пас своей любви, считая ее частью себя, своей жизни, сво-
его существа и говоря о ней так же естественно и свободно,
как и обо всем прочем. С горечью и душевной болью загова-
ривал он вдруг о своей судьбе, о своем одиночестве, о мучи-
185


тельной смерти жены. Вспоминая об этом, он весь будто
сжимался и ощетинивался, словно отталкивая от себя что-то
колючее и ранящее, огромное страдание, от которого нель-
зя отвлечься, которое нельзя забыть. И так естественно, так
горячо заговаривал вдруг о своем новом чувстве.
— Я ее обожаю,— говорил он так просто и прямо, что
от этого сжималось сердце. Он никогда не жаловался на
обстоятельства, па отношение ее семьи, он — словно бы ни-
чего такого нет, но есть нечто мешающее — так же просто
и вслух обдумывал, как же им дальше быть, уехать ли ку-
да-нибудь из Чили или еще что-нибудь придумать. И гово-
рил об этом так, словно была впереди еще большая-боль-
шая, огромная жизнь, которую надо устроить, наладить,
прожить... Бедный Рубен! И было его щемяще жаль, и хо-
телось помочь им обоим,— людям надо помогать любить
друг друга, сколько бы им пи было лет, и я рада, если нам
хоть в малой мере удалось это сделать. И наша жизнь в
Сантьяго, и наша деловая программа становились человеч-
нее и живее оттого, что в них вдруг оказывались вкрапле-
ны еще одна... пет, еще две жизни и две неустроенные судь-
бы, два живых, пепобедимых чувства. II я рада, что благо-
даря нам в ту нелегкую пору их отношений Рубен и Прак-
седес провели два веселых рождественских дня на океан-
ском берегу, в Исла-Негра, в доме Неруды. Ибо он, Пабло
Перуда, один из немногих, оставался Рубену неизменным
верным другом, воспринимая и новый поворот его жизни
как нечто естественное и само собой разумеющееся. И, ко-
нечно же, он пригласил их вместе с нами, и они открыто
наслаждались двумя днями свободы, близости, дружбы...
Иногда Пракседес вдруг обижалась, сердилась, наду-
валась, и они ссорились, и появлялись рядом с нами розно,
потерянные и несчастные. Именно в таком состояпии они
находились, когда пришло нам время уезжать, и Праксе-
дес не было на аэродроме,— она приходила прощаться на-
кануне и была очень жалкой и обиженной. А Рубен был
мрачен, озабочен и суховат,— не до нас ему, пожалуй, бы-
ло. Все могло случиться, могли они и не выдержать испы-
тания, тех препоп, что возникли на их пути, по где-то,
бабьим своим чутьем, я ощущала, что препоны ничего не
измепят и что ничего не получится у тех, кто старается их
разлучить.
Первое время я получала из Чили весточки и знала, что
любовь Рубена и Пракседес продолжается, но вести были
случайными и нерегулярными, а потом я долго ничего нр
18«


слышала о своих друзьях, в том числе и об этих двоих.
Но я помнила о них, часто думала, как они там. И вот я
снова в Сантьяго.
Одним из первых моих вопросов был вопрос о Рубене
Асокаре и о Пракседес Уррутиа. Мне отвечала Элиана де
Колоане, прелестная женщина, словно светящаяся изнутри
душевностью и добротой к людям.
— Они поженились,— сказала она.—У них есть Вн-
есите. Ему уже, наверно, год.— И, чуть помедлив, подо-
ждав, пока утихнут мои радостные возгласы, добавила
тише: — Но Рубен тяжко болен. Он долго лежал в больни-
це, и ему было очень худо. Теперь он из больницы вышел.
Мы очень тревожимся за него.— И еще помолчав, добави-
ла:— Это легкие. Как бы не самое страшное...
А потом началась обычная командировочная запарка, а
потом меня вызвал Неруда, и мы ездили с ним несколько
дней и вместе вернулись в Сантьяго. По дороге мы сгово-
рились вместе навестить Рубена, но Пабло закружился в
водовороте избирательной камнании, а мне все было не-
когда, и я собралась уезжать на Чилоэ. Накануне отъезда,
понимая, что на обратном пути и вовсе может не найтись
времени, я настойчиво попросила друзей свезти меня к
Рубену. И вот светлым летним вечером (стоял февраль —
чилийский август) мы отправились.
По правде сказать, я боялась этой встречи, боялась уви-
деть измученного человека, в постели, без сил, без надеж-
ды, человека, которому придется говорить пустые слова
утешения. Я часто в течение первой половины своего пре-
бывания в Чили думала о том, какой будет наша встреча,
но не хотела, не представляла себе трусливой возможности
избежать ее. И вот мы кружим по Ла Рейна, дачному при-
городу Сантьяго в предгорьях Кордильер, часто останавли-
ваемся, спрашивая дорогу; никак не можем найти нужную
улицу,— это новая улица, и мало кто знает ее. И все-таки
мы находим улицу и нужный нам номер, скромный не-
большой новый домик в маленьком садочке, и вот мы идем
к нему, и уже смеркается, и мы входим в дом, в летний
открытый доле, где допоздна не зажигают огонь, и пам на-
встречу выходит Рубен Асокар, обыкновенный Рубен Асо-
кар, плотный, коренастый, маленький, с густым и, пожа-
луй, сильней поседевшим бобриком, по-летнему без пиджа-
ка, с его характерным лицом сильного и крепкого человека,
прихотливо изрезанным морщинами времени,— так бывает
изрезана трещинами земля в засуху, так изрезаны ветром
187


скалы Тихоокеанского побережья. По-моему, он стал креп-
че и даже моложе, думаю я, пока Рубен обнимает мепя, и,
едва подумав это, чувствую на себе пристальный взгляд и
вижу за плечом Рубена мальчугана, сидящего в высоком
детском стуле. Мальчик глядит на меня с интересом и лю-
бопытством огромными умными глазами.
— Это Висенте,— говорит Рубен.— А Пракседес нет
дома. Она поехала повидать родителей.
Вот ведь как все просто. Я справляюсь о родителях
Пракседес, и Рубен благодарит и говорит, что они в поряд-
ке, а я с добродушным злорадством думаю о том, что они
потерпели поражение в борьбе с жизпью: победила любовь,
победил Висенте. Жизнь заставила их изменить свое от-
ношение к судьбе дочери, жизнь, непобедимая жизнь в
облике глазастого Висенте, которого в этот вечерний час
перед сном кормят кашей, как всех годовалых детей всего
мира.
Отец с ним, как и со всеми людьми, сдержан и полон
собственного достоинства, не сюсюкает и не афиширует
переполняющую его нежность и любовь к ребенку.
— Его зовут Висенте Лиентур,— рассказывает он.—
Второе имя присоединено по требованию друга нашего,
профессора Липшуца. Это имя одного индейского касйка.
Пабло Не руда организовал даже в Исла-Негра церемонию
крещения морской водой, которая состоялась па берегу
океана, при большом собрании друзей, приглашенных но
этому случаю Пабло. Пабло сам огласил написанный на
пергаменте торжественный акт о крещении Висенте Лиен-
тура, которое состоялось в Исла-Негра, провинции Валь-
параисо, двадцать шестого апреля тысяча девятьсот шесть-
десят четвертого года в таверне Альберто Рохас Хименос.
Таверна тоже открылась в этот самый день, когда происхо-
дило крещение соленой водой Тихого океана нового граж-
данина Лиептура, сына Асокара и Уррутиа, живущего
в Ла Рейна, земле касйка Тобалаба. Соль Великого океа-
на да дарует силу и красоту молодому Лиентуру и
сделает сына достойным его закаленного и испытанного
отца. Акт был подписан многими именами дорогих мне
людей...
Я живо представила себе этот праздник, полный веселой
выдумки. Представила себе Пабло, управляющего много-
голосым хором, в котором присутствовал и голос его
Тихого океана, и сияющую Пракседес, и •Рубена, как
всегда внешне спокойного, хотя и переполненного лю-
188


бовыо, счастьем, торжеством, гордостью. А через некото-
рое время он заболел.
Нет, сейчас ничего, сейчас он чувствует себя хорошо,
охотно отвечал нам Рубен. Вот даже прибавил шесть
килограммов в весе. Он ведь бросил курить. Чтобы убедить
его сделать это, врач показал ему в сильный микроскоп лег-
кие курильщика. «Ужасное зрелище»,— усмехается Рубен.
Я даже радостно растерянна оттого, насколько все не так,
как я себе представляла. А ведь как я жалко боялась этой
встречи, корила я себя... Никогда и ничего не надо бояться.
Мы долго обсуждаем нашу поездку на Чилоэ. Рубен
очень одобрил мой план. В Пуэрто-Монтте живет его сын
Родриго, Рубен даст нам письмо к нему, и он нам во всем
поможет, он там человек известный, всё и всех знает и бу-
дет рад быть нам полезным. Он человек бывалый и образо-
вапный, говорит свободно на трех языках, с гордостью
сообщил нам отец.
Рубен подарил мне одно из последних изданий своей
книги «Люди на острове», нарисовав на титульном листе
цветок на память. Он был автором книги, но такие цветоч-
ки рисовали, наверно, его неграмотные индейские предки,
и было бесконечно трогательно, что он и сейчас выражал
свои чувства столь немудреным рисунком.
Он занят составлением новой грамматики испанского
языка, ответил он на вопрос о его работе. «Пришлось взять-
ся за этот нелегкий труд, надо ведь вырастить сына»,—
кивнул он в сторону Висенте, который ел свою кашу весь-
ма равнодушно, не сводя все время с меня своих огромных,
заинтересованных новым человеком глаз. Я знала, что Ру-
бен большой знаток испанского языка, очень образованный
человек, составитель нескольких великолепных поэтиче-
ских антологий, он отлично знает и любит поэзию. Но оп
и блестящий писатель, который мог бы много еще напи-
сать, да что поделаешь, талант в Чили не кормит людей,
чтобы прожить, надо писать учебник грамматики.
Мы не дождались Пракседес и простились, условив-
шись, что, вернувшись с юга, я непременно побываю снова
в этом доме. А может быть, Пракседес еще завтра завезет
нам в гостиницу письмо к Родриго,— она очень хочет меня
видеть.
Она не завезла письма, не выбралась, очевидно, но Род-
риго встретил нас в Пуэрто-Монтте — отец вызвал его к
телефону и предупредил о нашем приезде. Дорогой Рубен,
всегда выполнял то, что обещал.
189


...В дом к ним я больше не попала, Пракседес так и не
повидала, а с Рубеном встретилась на обеде в Союзе писа-
телей, в Сантьяго, на улице Симпсои, 7. Рубен Асокар был
талантливым учителем, настоящим учителем — на этом
обеде он преподал и мне серьезный урок.
— Помните ли вы, Маргарита, «Сателлите-клуб», где
мы с вами обедали в первый день рождества шестьдесят
второго года?
— Еще бы не помню! Разумеется, помню! — охотно
откликнулась я.— Там была очень вкусная еда, мясо с ово-
щами, запеченные в глиняном горшочке.
— И хозяина помните? Моего друга Игпасио Упаппо?
— Помню, конечно! Он был так приветлив п гостепри-
имен.
— Почему же в таком случае вы не выполнили того,
что обещали ему?
— ??
— Он просил вас прислать ему что-нибудь из Москвы,
что-нибудь на память, что-нибудь такое, что можно было
бы повесить в его заведении. Он просил, и вы обещали. По-
чему пе прислали?
Видит бог, я ничего не знаю о таком обещании. Я была
крайне растеряппа и смущена. Может быть, виноват пере-
водчик, который, пообещав что-то за пас, не передал или
ire до конца объяснил нам, о чем речь? Если бы я знала, я,
разумеется сделала бы это с радостью.
— Вот и сделайте сейчас,—успокоил меня Рубен,— а
то люди не раз спрашивали меня, почему же они от вас
ничего не получили. Они были удивлены и огорчены. И
жаль, потому что это хорошие люди, хорошие друзья...
На бумажной салфеточке, вырезанной фестонами, он
записал мне адрес «Сателлите-клуба», и я спрятала салфе-
точку в записную книжку.
Еще Рубен устроил мне экзамен, настоящий экзамен,
выясняя, какие чилийские кушанья мне понравились и
знаю ли я, как их приготовлять. Он был доволен мною,
моими знаниями насчет блюд из кукурузы: умнтас и па-
стель де чокло, которые я научилась готовить. Плохо толь-
ко, что в Москве не бывает совсем молодой кукурузы. Ну
ничего, когда-нибудь на юге я приготовлю умйтас и удив-
лю друзей.
Он достал из кармана и подарил мне крошечный паке-
тик семян цветов деньгуэ и завернул его тоже в бумажную
салфеточку с фестонами, написав сверху: «Semillas. Den-
lin)


gue. Flor. Chile», что означает: «Семена. Деньгуэ. Цветок.
Чили». И пояснил, как сажать эти семена. Мне не раз гово-
рили, что Рубен душой связан с землей, с сельским хозяй-
ством, люди земли — герои его книг, и сам он немыслим
без земли, па которой он всегда с любовью и увлечением
что-нибудь выращивает и выхаживает. И я подумала: как
хорошо, что у него теперь опять есть свой клочок земли в
Ла Рейна.
И еще раз мы увиделись с ним вечером, накануне мое-
го отъезда. Он пришел проститься со мной в Институт чи-
лийско-советской дружбы, где меня дружески провожали.
— А Пракседес так и не выбралась,— сокрушенно раз-
вел он руками.— У нее столько хлопот... Висепте... Хозяй-
ство... Она кланялась и просила вас целовать.
Я потужила, что мы так и не повидались, и послала
Пракседес и Висенте маленькие московские сувениры.
А Рубену отдала последнюю, для него и хранимую, баночку
московской икры.
— Ешьте на здоровье! — пожелала я ему от всей души.
Он благодарил, как всегда, степенно и достойно и очень
деловито и тщательно, как-то по-крестьянски, собрал и
завернул все гостинцы. Он хорошо выглядел, и я была бла-
годарна жизни за то, что она сняла с моей души тревогу
за него. Раз он прибавил в весе и так хорошо себя чувству-
ет, стало быть, все в порядке, охотпо решила я. Все трево-
ги напрасны, он был ошибкой, этот страшный диагноз.
Слава богу, что бывают и такие ошибки! Рубен здоров, и
я напишу о нем и о Пракседес, и это будет рассказ о торже-
стве любви.
Вот тут бы сразу и написать его, тогда бы и написать,
не откладывая, не давая жизни завершить его до тебя. Ни-
когда не откладывайте того, что хочется написать. К сожа-
лению, мы почти никогда не выполняем этого правила и
платимся за это.
На следующий день я улетела, по пути задержалась и
в Москву вернулась в середине марта. Москва встретила
меня заботами, тревогами, огорчениями, и я не сразу смог-
ла приступить к работе. Прежде всего пужпо было писать
для газеты, а уж рассказ о торжестве любви пришлось от-
ложить на неопределенный срок.
Но я, все время помнила об уроке, преподанном мпе Ру-
беном, и пет-пет да искала, что бы послать в «Сателлите-
клуб» в Сантьяго. Долгое время ничего подходящего по
встречалось, все было либо чересчур громоздким, либо
191


очень уж некрасивым. Наконец мне повезло: я нашла аль-
бомчик с видами Москвы, отличпо сфотографированными
и — главное! — спабженпыми падписями на трех языках:
на английском, французском и испанском. Я представляла,
как в «Сателлпте-клубе» будут рассматривать этот альбом-
чик и как будет доволен мной Рубен, дорогой Рубен, учи-
тель Рубен Асокар. Но что-то все мешало мне съездить на
почтамт и отправить пакет.
В середине апреля прилетели в Москву Неруды — Паб-
ло с Матильдой. Они уехали из Чили в начале марта, сле-
дом за мной, и уже больше месяца находились в Париже,
где и получили известие о том, что во время землетрясения
разрушен их дом в Вальпараисо. Мы тоже узнали об этом
еще до их приезда и сокрушались, радуясь только тому, что
беда постигла дом в Вальпараисо, а не столь дорогой Пабло
дом в Исла-Негра.
На следующий день после приезда Неруды обедали у
меня. Мы оживленно болтали о том о сем, но вдруг Пабло
сказал негромко и серьезно:
— Я все-таки должен сообщить Маргарите одну скорб-
ную весть.
— Знаю: ваш дом в Вальпараисо... — перебила я.
— Да нет же! — отмахпулся Пабло почти с досадой.—
Совсем не то. Подумаешь, песчастье, дом разрушило! Чи-
лийцы не считают это несчастьем, у пас это может всегда
случиться. Нет, я о другом. Умер Рубен Асокар.
Мне стало трудно дышать, словпо я хлебпула что-то
тустое и соленое. На короткий миг, сразу и одновременно,
я увидела огромные глаза Висепте и тоненькую шею Пра-
кседес. А Рубен так и не узнает, что я выполнила данное
яму обещапие... Стало больно и горько.
ПРОЗА И СТИХИ ДАЛЕ К ОГО ОСТРОВА
1. ДОЛГОЕ воскресенье
Розовые дощатые степы и голубые рамы окпа, и двери,
и плинтусы, и карнизы, и угольники тоже голубые. Холщо-
вая занавеска в крупных ярких цветах отделяет вешалку,
заменяющую шкаф, и закоулок, где можно кое-как пере-
одеться. Посреди комнаты — столик, покрытый скатеркой
в крупных розах по светлому полю. Другой столик у степы,
он тоже покрыт скатеркой, из той же материи, что и за-
навеска, и стоят на нем таз и кувшин, оба белые, с лило-
49*2


выми цветами. А под столиком такое же ведро — белое, с
лиловым цветком. С потолка свисает простая лампочка без
абажура, и другая лампа стоит па тумбочке между двумя
постелями. Вот и вся обстановка, немудреная и чем-то
страшно знакомая. Не такие же ли таз с кувшином стояли
в номере у Павла Ивановича Чичикова в губернской гос-
тинице? Та только была, как мне помнится, в два этажа, а
эта комнатка находится на третьем этаже. Вот, пожалуй,
и вся разница.
Широкое окно распахнуто настежь. За окном кудахчут
куры, кричат утки, гогочут гуси, поет петух. Слышна му-
зыка из репродуктора, и плачет ребенок, и детские голоса
поют нехитрую песенку-считалочку.
А если поглядеть в окно, увидишь много дощатых строе-
ний, иные из них выкрашены в голубой, зеленый, синий,
красный цвет. И крыши железные, латаные, кое-где про-
ржавевшие. А прямо перед окном, по ту сторону улицы,
длинный серый дощатый забор с заплеспевевшим камен-
ным цоколем. Длинный серый дощатый забор, он тоже
давно знаком,— не его ли видел чеховский Гуров, когда
приезжал из Москвы в город С. повидать свою даму с со-
бачкой?
За забором — мне видно с третьего этажа — во дворике,
заросшем яркой от вечных дождей травкой, стоит особен-
но ярко-красная на фоне зеленой травы пожарная машина.
Не потому ли наш отель, трехэтажное деревянное здание,
расположенное напротив, называется «Ла бомба»? По-ис-
пански «la bomba» — это не только «бомба», но еще и пом-
па, и пасос, и огнетушитель. А может быть, и пожарная
часть?
За сараями и гаражами зелень сада и еще один доща-
тый забор, а за ним старые, большие яблони, отяжелевшие
от плодов. Нынче конец февраля, что соответствует наше-
му концу августа,— самая пора яблок. И это тоже уже ког-
да-то было, отяжелевшие яблони за дощатыми заборами.
Ну конечно же Лебедянь! Великие яблоневые края! Но за
садом, за яблонями длинная светлая полоса воды, фьорд и
другой его берег, высокий, холмистый, весь в лоскутках
полей, с отдельными деревьями на горизонте. Впрочем, в
Лебедяпи тоже была светлая вода — Дон — и высокий дру-
гой берег, полевой, луговой, тоже с разноцветными полями.
Там был учхоз — учебное хозяйство, и это название было
похоже на ущелье Учкош возле Ялты. А тут — фьорд Ти-
хого океана. И все. И пичего больше. И только в знакомые
193


гусиные и куриные голоса врывается вдруг незнакомый,
противный, словно плачущий, птичий крик. Это морские
птицы гальинасо, живущие в порту и в его окрестностях.
Их я не видела в Лебсдяни, да и нигде больше на свете,
кроме города Кастро, второго города острова Чилоэ, распо-
ложенного па его восточном побережье.
Какими судьбами я очутилась здесь, на крайнем юге
Чили? Для чего я сюда приехала, и что я, собственно, буду
здесь делать? Особенно сегодня, в длинный воскресный
день конца чилийского лета, когда голубое и вроде бы без-
облачное небо вдруг мрачнеет и вдруг принимается дождь
на несколько минут, а то и на несколько мгновений. Сей-
час еще только полдень, а мы уже обошли весь город, по-
бывали в красной деревянной церкви, старой, устоявшей
даже во время земле- и моретрясений, которые тут не раз
свирепствовали одновременно, и на пристани, совсем вет-
хой и необорудованной, где торгует не шумпый нынче ба-
зар, и выяснили, что человек, которого мне непременно
нужно повидать, приедет все-таки сюда, в Кастро, не нын-
че-завтра. Ну что ж, буду ждать, и поэтому, чтобы запол-
нить медленно идущее время, я могу подробно припом-
нить, каким образом я очутилась здесь.
Мне очень хотелось побывать на Чилоэ, но я падеялась
попасть туда, возвращаясь из Пунта-Аренас, с Магеллано-
ва пролива, с Огненной Земли, с этого края белого света,
который меня особенно привлекал. Так и задумана была
моя поездка: прилетев в Сантьяго, оттуда отправиться на
юг, то есть в Пунта-Аренас, вернуться через Чилоэ, Пуэр-
то-Моитт, Осорпо, Темуко, а по возвращении, если время
позволит, побывать еще па севере страны — в Антафага-
сте, Арике или в крайнем случае поближе, в провинции
Кокимбо.
Но действительность сразу же резко нарушила мой
строгий план. В Чили предстояли довыборы в сенат и в
парламент, по стране развернулась шумная предвыборная
кампания, в пей принимали активное участие и наши
друзья — писатели-коммунисты, и это было иптересно и
важно и, кстати, давало определенный смысл всем мар-
шрутам и направлениям.
Пабло Неруда находился на ближнем юге. Он сразу же
вызвал меня к себе. Я провела с ним несколько дпей в
поездке, интереснейшей во всех отношениях, верпулась с
ним вместе в Сантьяго, для того чтобы незамедлительно
вылететь в Пунта-Аренас, а оттуда на Чилоэ, и вот тут-то
104


возникли обстоятельства, совершенно мной не предвиден-
ные и пемыслимые, пожалуй, ни в какой социалистической
стране.
За последние полгода цены на самолетные билеты по-
вышались дважды или трижды, возросли более чем на
сто процентов, и если мне хватит денег на то, чтобы до-
браться до Пунта-Аренас, то, учитывая, что там роскош-
ные и дорогие отели и что сейчас туристский сезон и все
переполнено, мало вероятно, чтобы я могла оттуда вер-
нуться.
Пришлось отказаться от своих туристских заоблачных
планов, и я отправилась дальше землей и морем прямо на
остров Чилоэ. Там находился, как участник избирательной
кампании, один из лучших современных писателей Чи-
ли — Франсиско Колоане, коммунист и наш друг и мой
старый знакомый. Мне было необходимо его повидать, и
была крайне привлекательна возможность увидеть его на
Чилоэ, в его родных, любимых и многажды описанных ме-
стах. Разыскать Колоапе там было не просто —он ездил
по островам архипелага, с которыми и связи почти ника-
кой не было,— и это было увлекательно и давало моей
поездке внутренний смысл и целенаправленность. Меня
охотно вызвалась сопровождать Элиаиа, жена Франсиско
Колоане, работник ЦК Компартии Чили, с которой мы
ужо много общались, ездили вместе и подружились. И еще
один у нас нашелся попутчик, молодой человек Алехандро
Риос, студент-медик. У пего были каникулы, он никогда
не видел юга Чили и решил сопутствовать нам как
турист.
Билеты удалось достать в тот же день,— редкая удача
в Сантьяго летом, когда все куда-то сдут,— и мы выехали
ранним, вечером, самым что ни на есть курьерским. Ехали
мы первым классом, спальных мест не было, но были удоб-
ные, комфортабельные кресла, откидывающиеся, как в
самолетах, и в них нам предстояло провести всю ночь и
еще половину следующего дня. Только в два часа завтра
мы приедем в первый пункт нашего путешествия, в город
Нуэрто-Монтт.
Окна в вагоне огромные, и кажется, что ничто по отде-
ляет вас от пейзажа, проносящегося мимо. Можно отки-
путься на спинку кресла и растворяться в пейзаже, в его
мягком свете; можно негромко и уютно болтать с Элиа-
пой.
Элиана — отличная спутница, легкий, приветливый,
105


дружелюбный человек, и контакт у нас с ней установился
полный и сразу, без всяких затруднений.
Элиана — замечательный собеседник, она умна и иро-
нична, интеллигентна и независима; у нее чудесное чувст-
во юмора, она очень отзывчива на шутку и охотно и зара-
зительно смеется всему смешному. Она глубоко и душевно
заинтересована в человеческих судьбах,— может быть, по-
тому, что она коммунистка, а может быть, потому-то она
и коммунистка.
Я полагала, что в партию она пришла, став женой
Франсиско Колоане,— он значительно старше,— но Элиа-
на отрицает мою версию. Нет, это случилось раньше, в ее
студенческие годы и независимо от Франсиско. Обожая
своего мужа, личность яркую и значительную, безусловно
заслуживающую обожания, она тем не менее нисколько не
растворилась в нем, не потеряла, а, наоборот, утвердила
себя, и это о многом говорит. Она всегда работает и всегда
увлечена работой, большой работой; она много ездит
по всему миру, много знает и о многом задумывается.
Она абсолютно независима в суждениях, и суждения ее
всегда интересны. Она много помогает мужу в работе,
любит и ценит его талант, но относится к нему без ослеп-
ления.
— Он мог бы работать больше и сделать больше. Он
все-таки ленивый,— однажды сказала мне она.
— А писателю надо быть и ленивым,— вступилась я.—
Иногда даже необходимо ничего не делать. И потом — ведь
никто не знает, что мы делаем, когда вроде бы, па взгляд
со стороны, ничего не делаем. Иногда тут-то и приходит
самое главпое.
— Да, разумеется,— охотно соглашается Элиапа и рас-
сказывает анекдот из жизни одного старого чилийского
писателя. У него был большой сад, где он часто работал, и
соседи, проходя мимо, обычно приветливо спрашивали его:
« Работаете, дон Педро?» — «Нет, отдыхаю»,— отвечал он.
Л когда он сидел в кресле под деревом и прохожие спраши-
вали: «Отдыхаете, дон Педро?» — «Нет, работаю»,— отве-
чал он.
В общем, Элиана все понимает, и мне с ней легко и при-
ятно, круг ее интересов столь широк и разнообразен и в то
жо время столь определенен, что для меня она драгоценный
посредник в восприятии всего, что происходит вокруг.
Элиапа училась в Штатах, бывали в Европе, даже в
Испании, и несколько лет работала в Китае. Они были там
1PÜ


всей семьей, Франсиско тоже работал, и единственного
сына, маленького Панчо, они брали с собой. Элиана до сих
пор с горечью и недоумением вспоминает о том, что в Ки-
тае они находились в полной изоляции от жизни народа,
для которого трудились там. Эти несколько лет оказались
для них особенно тяжкими.
Дом свой Элиана называет цыганским. Он и впрямь
несколько заброшен, потому что хозяйка всегда занята,
всегда на работе, потому что оба они, хозяин и хозяйка,
часто уезжают и надолго его бросают, а когда возвраща-
ются, всё руки не доходят привести дом в порядок. Хо-
зяйничает в доме девочка-служанка со странным для чи-
лийки именем Соня, которое опа оправдывает совершенно
в его русском смысле. Она спит почти всегда и просыпает
все па свете, и часто Элиапе приходится выполнять ее обя-
занности. Элиана рассказывает о Соне, заливаясь своим
заразительным смехом и не делая из этого трагедии.
Маленький Панчо — ему уже лет семнадцать — тоже
достаточно независимая личность, он умен и остер па язык,
и за словом в карман не полезет, и никак не склонен до-
вольствоваться отраженным светом славы и очарования
своего отца.
— Я хочу иметь свое собственное очарование,— откро-
венно заявляет он. Есть основания полагать, что это у него
получится.
Позднее, вечером, когда длинный летний день наконец
пошел на убыль и в окнах с одной стороны догорел закат,
высветив на прощание контуры гор, проводник роздал пас-
сажирам маленькие подушечки и шерстяные одеяла, крас-
пые, обшитые синей лентой, и погасил в вагоне свет. Это
было знаком к тому, что наступила ночь. Да и за окнами
уже все гуще смеркалось, и ночь наступила сразу, как вез-
де в горах. Надо было постараться поспать.
Не помню, удалось ли мне поспать, по помню, что имен-
но тогда, когда я раскрыла глаза, вырвавшись из смутного
забытья, тут-то мне показалось, будто бы я вижу сои.
На коленях у меня, на густо-красном шерстяном одеяле,
лежало что-то волшебное, еще более алое, чем одеяло, по-
утреинему свежее и трепещущее. Это были цветы копиуэ,
огромный букет копиуэ, окруженных ветками папоротни-
ка. Л рядом стоял Алехандро и желал доброго утра. Поезд
стоял па станции, и весь перрон пылал охапками копиуэ —
цветы продавали ребятишки, собравшие их па крутых
лесных склонах. И дальше вдоль всего остатка пашего пу-
19/


ти, то тут, то там вспыхивали в лесах цветущие кусты ко-
пиуэ.
Мне здорово повезло — я проснулась в Темуко. Путь
от Темуко до Сантьяго я проделала в январе 1963 года, а
вот дальше начиналось повое, невиданное. Чили можно
было дальше читать, как книгу, с того места, где когда-то
пришлось остановиться.
Л остановилась я и впрямь, видимо, на самом интерес-
ном месте. Дальше все было так поразительно красиво,
что от окна невозможно было оторваться. Пейзаж был
уже суровее, севернее, а если мыслить по-чилийски,
южнее. Иногда принимался дождик, но он пе омрачал
пейзажа, становясь частью его, и был мне знаком по
стихам, так же как многие здешние географические на-
звания. Вот уже проехали Лонкоче, вот уже со стапции
Антиуе ветка свернула к Вальдивин, а мы едем дальше, к
Осорно.
В Осорно наш вагон опустел. Вышла большая группа
туристов-скандинавов, наших спутников от Сантьяго. На-
верно, их повозят по озерному краю, повезут на Лаго То-
дос лос Сантос — Озеро всех святых, а оттуда, может быть,
они свернут в Аргентину — это очень распространенный
туристский маршрут. Но скандинавы им не воспользова-
лись. Мы на следующий день встретили их в Пуэрто-Мопт-
те, на базаре в Анхельмо, а оттуда уже наши пути разо-
шлись совсем.
Кое-где железная дорога в той или иной мере соприка-
сается с панамериканской автострадой, которая проходит
по всей Латипской Америке.
Наконец приближаемся к большому озеру Льянкуиуэ и
едем по его берегу до Пуэрто-Вараса, и озеро остается по-
зади. Но мы не успеваем еще отвыкнуть от его сияния, как
в глаза ударяет другой свет: вода, море, бухта, залив —
океап. Конец железнодорожных путей, конец панамери-
канской автострады, копец центральной долины Чили, ко-
нец земли — Пуэрто-Монтт.
Это последний железнодорожный пункт в стране. Даль-
ше поезда уже не идут, дальше начинается вода, архипе-
лаг, несчетное число островов и островков, образованных
гигантскими ледниковыми моренами тысячелетней давно-
сти, прорывшими фьорды и каналы в горной и прибреж-
ной цепи береговых Анд. Что здесь происходило когда-то,
в давние-давние времена, война или игра, которая длилась
долгие-долгие времепа, и кто вел ее, какие могучие си-
198


лы — великаны или циклопы? Они словно истоптали и из-
мяли почву, камень и глину этой части континента. Како-
ва была их цель — неизвестно, может быть, у них было на
уме нечто совсем другое, но океан не дал им решить зада-
чи, он прорвался сюда и обосновался здесь, образовав уди-
вительное внутреннее море американского побережья. На
берег этого моря мы и выходим из поезда.
2. КОНЕЦ ЗЕМЛИ — ПУЭРТО-МОНТТ
Солнечно, ясно и не жарко, свежесть океана в воздухе
особенно ощутима после изнуряющего, сухого зноя
Сантьяго.
Когда мы выходим с толпой нз вокзала в город, я заме-
чаю странного молодого человека, явно кого-то ожидаю-
щего. Я замечаю его на несколько мгновений раньше, чем
он обращается к Элиане и она кидается его обнимать. Ока-
зывается, это Родриго, сын Рубена Асокара. Отец вызвал
его к телефону и сообщил ему о пашем приезде, и он встре-
чает нас, и он уже все подготовил. Хорошо, что его преду-
предили, гостиницы переполнены, и он устроил нас в част-
ном доме, где принимают приезжающих. Мы мгновенно
оказываемся в такси и через несколько минут — в своем
временном пуэрто-монттском доме, в нескольких кварталах
от вокзала и от центра города. Деревянный двухэтажный
дом с маленьким чистеньким садиком. Хозяйка встречает
пас приветливо, но просит несколько мипут подождать —
комната еще не прибрана. Дело в том, что сегодня утром
у нее вышла ссора со служанкой и эта нахалка немедлен-
но ушла, только что нанята новая, и она, то есть новая,
естественно, еще не разобралась что к чему, ну и пе успела
подготовить нам комнату,— так трудно с прислугой... Дом
уютпый в несколько специфическом смысле этого слова, и
скоро становится ясно, что хозяйка немецкого происхожде-
ния. На юге Чили много немцев.
В пашей с Элиапой комнате висят литографии духовно-
го содержания, стоят какие-то именпо пемецкие вещицы.
К примеру, будильник, который нам однажды понадобился,
разбудил нас не звонком, а нехитрой танцевальной музыч-
кой, и мало того, что она звучала несколько минут, тут же
па маленьком экране, вмонтированном в будильник, пока
звучала музыка, упоепно танцевала весьма изящная пара.
Тут и впрямь уж не уснуть. H л степе висит расписание
19;)


церковных богослужений и чье-то свидетельство об окон-
чании немецкого лицея в Вальпараисо. Еще одна чужая
жизнь.
Оказывается, нам повезло: сегодня первый ясный день,
а до сих пор восемнадцать дней подряд шли дожди, объяс-
няет Родриго. Он забавный и странный, этот Родрпго: ма-
ленького роста, но с могучей, подчеркнуто выпяченной
грудью; иногда кажется, что он горбатый, но нет, он не
горбатый, просто есть странная диспропорция в ого те-
лосложении. Лицо у него тоже словно сплющенное, живые,
умные глаза, по уж очень бегающие,— чувствуется, что им
много разного в жизни пришлось повидать, этим огромным
глазам человеческим. И кого-то Родриго Лсокар мне не-
уловимо напоминает. Вот только кого? Ему лет тридцать,
у него семья, трое детишек и ожидается четвертый. Я по-
дарила ему для них матрешку, и он был рад и смущен и
сразу, стараясь по-своему отблагодарить, стал показывать
нам фокусы со спичками. Он старается держаться с нами
солидпо, с чувством собственного достоинства, но вдруг
что-то озорное, бедовое или попросту еще совсем моло-
дое невольно выплескивается наружу. Он полон желания
услужить, помочь во всех отношениях, показать свой
город. Прежде всего нам необходимо попытаться выяс-
нить местонахождение Колоане. Из Пуэрто-Монтта это
сделать легче, проще связаться с Чилоэ. Элиапа уже пере-
говорила с кем-то из местпых друзей, и они обещают
выяснить все возможное. А пока поглядим Пуэрто-
Монтт.
Он новый, просторный, невысокий, деревянный, этот
город окончания света. Много зданий на холмах, в зеле-
ни,— живописно, но каково туда карабкаться в дождь...
А дождь тут — привычное состояние.
Центр города — просторная площадь, сквер, где цветут
герани,— примыкает к набережной, разрушенной послед-
ним землетрясением. Бюсты пионеров этих мест и героев
морской войны с Перу и Боливией. Вокруг площади не-
сколько новых, высоких ультрасовременных зданий: банки,
авиакомпания «ЛАН — ЧИЛИ», Дом искусств «Диего Рп-
вера», построенный мексиканцами в подарок Чили. Как все
их подарки, это сделано с большим вкусом, очень современ-
но, просто — сухое легкое темное дерево. В Доме пскусств
сейчас небольшая выставка фотографий и местпых кустар-
ных изделий. Тут хороший ресторан с огромными окнами
на море, где мы вкусно поужинали жареным угрем, за
200


деревянным столом без скатерти. Большой и респектабель-
ный отель «Немецкий клуб», отель Пласа, Гранд-отель
Монтт, отель Перес Россалес, украшенный великолепными
деревянными барельефами. (Сделал их большой мастер,
интереснейшая личность Нарсисо Гарсиа — скульптор, ис-
следователь и писатель, собиратель чилотского фольклора
и мифов. Вот только книгу о чилотской мифологии, уже
законченную и подготовленную к печати, интереснейшую
книгу, никто не хочет издавать. Нарсисо Гарсиа не может
найти издателя. Это очень распространенная формула в
мире, мало доступная только нашему понимапию.)
Отели большие, роскошные, дорогие и все переполнены
постояльцами, главным образом туристами со всего света,
да и чилийцы охотно посещают эти места во время кани-
кул. Правду говоря, мне не очень понятно, что влечет сюда
людей. Купаться тут нельзя, море холодное, и климат не
располагает, и пляжа в городе нет, надо ехать куда-то за
город. Главным магнитом для приезжих является, очевид-
но, Анхельмо, рынок в Анхельмо, местечко действительно
колоритное и привлекательное. Анхельмо —- одна из окраин
Пуэрто-Монтта,— когда-то это, очевидно, было независи-
мое поселение, но сейчас оно слилось с городом. Тихая
бухточка, к тому же защищенная расположенным напро-
тив островком Тенгло. Здесь стоят китобойные суда и ры-
боловные шхуны, парусники и моторки. Случаются и при-
шедшие с островов бонго —- лодки, выдолбленные в стволе
дерева. Все они привозят несметные дары моря: всевоз-
можную рыбу, различных устриц, крабов, раков, моллю-
сков. На рыночной доске цен я прочитала девятнадцать
наименований, и только шесть из них оказались мне зна-
комы. Все можно тут же купить и тут же съесть, и притом
дешево, во много раз дешевле, чем в городе, в самом деше-
вом ресторане,— я уже не говорю о Сантьяго, где это дели-
катесы, мало кому доступные. Вам тут же лихо вскрывают
морского ежа, зеленого, в крепкой оболочке,— и это вскры-
тие, по-моему, чем-то напоминает трепанацию черепа, ко-
торую я, правда, никогда не видела,— и вы лакомитесь его
содержимым, сдабривая нежные язычки лимонным соком.
Лимонный сок — приправа ко всем этим яствам, и руки
после еды протираются лимоном. Лимоны продаются тут
же, и илистая земля у вас под ногами густо усыпана вы-
жатыми половинками лимона. В Анхельмо с утра и до ночи
толпится парод, множество иностранных туристов, а гиды-
справочники сообщают, что «Анхельмо стало типичным
201


местом встреч чилийских и иностраппых художников и
артистов, где путешественники могут отведать восхити-
тельные местные кушанья».
Моллюски продаются в сушеном виде, нанизанпые па
веревочку, как у пас грибы, и они бывают красные, чер-
ные, светлые. Тут же можно купить овощи, салат, гигант-
ский лук и чеспок, фрукты, главным образом яблоки и
большие сливы, дыни и арбузы. Тут же валяются связан-
ные, обреченные на заклание овцы с отчаянными глазами
и тут же продаются неотделанные овечьи шкуры и шер-
стяные ковры и одеяла, домотканые, ярко и примитивно
раскрашенные.
Можно нанять моторку и покататься по заливу, про-
ехать до кладбища кораблей, до стоянки брошенных су-
дов,— иные еще обитаемы, там идет демонтаж, а иные сто-
ят тут уже давно, все, что в пих осталось живого, давно
вынуто, и их мертвые остовы покрываются ржавчиной и
обрастают ракушками и водорослями. Кстати, водоросли
тут тоже съедобные, разных сортов, и их широко применя-
ют в пищу. Если вы захотите, моторка высадит вас па
острове Тепгло, и вы можете погулять в лесу и поесть в
одном из здешпих закусочных заведений. Мы, разумеется,
совершили такую прогулку.
Свез нас туда за два эскудо приветливый лодочник, че-
ловек средних лет, который охотно все, что мог, нам объяс-
нял и показывал, никуда не торопясь, довольный всем на
свете и возможностью покатать нас тоже. В разговоре вы-
яснилось, что он вообще считает свою жизнь удачной и
весьма всем доволен. У него своя лодка, он всегда может
заработать себе па жизнь, работая при этом столько, сколь-
ко ему самому угодно и удобно, иногда вообще только до
обеда, чего же еще человеку надо? Вернулись мы пазад па
другой лодке, но когда ехали на автобусе в город, Элиапа
обратила мое внимание на то, что вместе с нами в автобу-
се едет и наш первый лодочник. Он, видимо, уже закончил
рабочий день и возвращался домой обедать, отдыхать и
был всем на свете доволен.
— Ну что ж, можно только порадоваться за него,— сни-
сходительно говорю я.
— Не думаю,— грустпо отвечает Элиана.— Стоит ли
радоваться тому, что человек счастлив столь малым? К со-
жалению, чилийцам это присуще: есть работа, сам сыт,
семья сыта — вот и счастлив. Не есть ли это отличительное
свойство бедного народа? Нашу работу это, во всяком слу-
202


чае, затрудняет. Мы ведь хотим, чтобы люди добивались
большего счастья, огромного счастья...
Из Анхельмо отчетливо видны две покрытые снегом
вершины — вулканы Осорно и Калбуко. Мы их увидели
совсем близко, когда съездили на автобусе в городок Пу-
эрто-Варас — курортный и туристский рай на берегу озера
Льянкуиуэ. По пути в Пуэрто-Варас мы повстречали еще
одного довольного жизнью человека, который охотно по-
делился своими чувствами с нами, соседями по автобусу.
У него есть свой собственный остров, небольшой, но все-
таки свой, своя земля, свой скот, свое хозяйство. Нынче
он выгодно продал урожай картофеля и некоторое коли-
чество скота и устроил себе каникулы, настоящие кани-
кулы, впервые в жизни. Он слетал самолетом в Пунта-Аре-
нас и вот возвращается на свой остров, чрезвычайно до-
вольный жизнью.
На холмах над городом строятся новые дома, где жи-
тели получают на сходных условиях удобные жилые квар-
тирки, которые со временем можно приобрести в собствен-
ность. Оттуда открывается широкий вид на бухту, на за-
лив, на город.
Кинотеатр в городе только один, на центральной ули-
це, в нем каждый вечер идет новая старая картина. Чили
в этом году не заключила конвенции и не получает новых
фильмов, так что приходится пробавляться старыми запа-
сами,— в Сантьяго был фестиваль фильмов с участием
Греты Гарбо, в Пуэрто-Монтте шел фильм по роману Со-
мерсетта Моэма «Of human bondage», — у нас это загла-
вие переведено как «Бремя страстей человеческих»,— с
Ким Иовак в главной роли.
Кстати, о кино,— я все-таки вспомнила, кого мне на-
поминает Родриго Асокар,— мы с моими спутниками в
шутку называем его «дон Родриго». Он похож на мальчи-
ка, героя итальянского кинофильма «Мама Рома». По по-
воду этого фильма шла долгая борьба с Ватиканом, кото-
рый его упорно запрещал, не знаю уж по каким мотивам,
по в данном случае я, кажется, заодно с Ватиканом. По-
моему, это ужасный, антихудожественный и, главное, ан-
тичеловеческий фильм. Нельзя так беспросветно говорить
о жизни человеческой. Нет, даже в самые тягостпые, же-
стокие полосы жизни, находясь в безысходном душевпом
состоянии, человек вдруг с радостью замечает, какое голу-
бое небо, и что на улице распустились листья на деревце,
и бежит собака с забавно закрученным хвостом. И человек
203


улыбнется, вздохнет, переведет дыхание. А здесь ему не
дают возможности ни на миг иревести дыхание,— такой
это удушливый, тягостный, подавляющий фильм, весь, с
уродливого начала до жестокого конца. И ни одного свет-
лого дня, и ни одного приятного человеческого лица,— все
гадко, порочно, отвратительно, и это непереносимо, и это
неправда. Жизнь в том-то и жизнь, что все гадкое и
отвратительное помогает пережить, чередуя его с чем-то
ипым,— иначе люди не выдержали бы и жить было бы
невозможно.
Вот и Родриго — что-то в его облике минутами неуло-
вимо напоминает порочного мальчика, сына мамы Ромы,
но есть в нем одновременно что-то трогательное и славное,
и вдруг он показывает фокусы со спичками, хочет позаба-
вить вас, и по-своему поблагодарить за ваше внимание. Он
вырос в семье, покинутой отцом,— наверно, была боль и
обида, рано стал самостоятельным, жил в Штатах, знает
хорошо английский и французский. Наверно, скитался,
бродяжничал, бедствовал и всего хлебнул на своем веку,
но сейчас у него семья, и мы встречаем его поздним вече-
ром с молодой хорошенькой женой — они идут в кино. Ра-
ботает он в конторе по сбыту древесины — это одна из
осповных индустрии Пуэрто-Моптта,— горделиво говорит,
что устроен хорошо и жизнью доволеп. Он вообще стара-
ется произвести впечатление человека благополучного,
устроенного, респектабельного. И грудь он уж очень за-
метно выпячивает, что при его маленьком росте выглядит
неестественно, словно он* старается скрыть какой-то де-
фект, какой-то надлом в себе. Может быть, именно поэто-
му мы и ощущаем в нем душевное неблагополучие, и пам
необъяснимо почему становится жаль его. Бедняга, он-то
как раз добивается обратного.
— Он старается походить на отца,— говорит, наблюдая
его, Элиана.— Изо всех сил старается. Он и любит отца, и
гордится отцом, и обижен им, и хочет скрыть обиду, и не
умеет, и все это вместе и мучает его. Так часто бывает с
детьми, пережившими разлад в семье.
Вероятпо, он в чем-то жуликоват — иначе не прожи-
вешь,— но у пего есть свои законы, и он знает, что плохо,
что хорошо, и вдруг рассказывает нам трогательную и на-
зидательную историю одного странного дома неподалеку
от нашей гостиницы. Это огромный, громоздкий, несклад-
ный деревянпый дом, выкрашенный в канареечно-желтыГт
цвет, с множеством подсобных помещений и большим
201


двором со спортивными снарядами. Когда-то он принадле-
жал одной семье, одному человеку, адвокату, который на-
живался на неправедных делах, и поэтому его дом прозва-
ли «Palacio de laqrimas», то есть «дворец слез». Потом
владелец «дворца слез» разорился и покончил самоубийст-
вом, семья его, впавшая в нищету, куда-то исчезла. «Дво-
рец слез» стал собственностью муниципалитета, и в нем
теперь помещается техническое училище, что-то вроде
наших рОхмеслеиных училищ, и живут ученики. В подсоб-
ных помещениях мастерские, во дворе ребята занимаются
спортом. Вот ведь как на свете бывает! Даже в городе на
краю света.
У дона Родриго есть странное свойство: он возникает
неожиданно, словно из-под земли, в разное время дня и
точно так же внезапно исчезает. Появлялся он всегда в
нужный момент, по нам ни разу не удавалось проститься
с ним, поблагодарить его за помощь и внимание к нам,—
он исчезал. В свое время я расскажу, сколь эффектпо
он появился в нашей жизни в последний раз, бедный ма-
ленький дон Родриго из Пуэрто-Моитта, города па краю
континента, на краю белого света.
Какое странное ощущепие — сознание, что ты нахо-
дишься на краю земли, что вот опа и кончается, твоя зем-
ля, огромпая, необъятная... Я испытала уже это однажды,
когда впервые в жизни попала во Владивосток, на другой,
на противоположный берег Тихого океана... Странное
ощущепие, столь странное, что, пожалуй, его не выразишь
ничем иным, только стихами.
Ясный полдень февраля
плавно взмыл над горизонтом.
...Бот и кончилась земля
деревянным Пуэрто-Монттом,
Впереди вода, вода...
11 тому, чей путь туда,
на волнах ее качаться...
Но совсем, но навсегда,
погоди, земля, кончаться!
Прежде чем пускаться и путь,
я прошу тебя с порога:
погоди еще чуть-чуть,
подожди еще немного.
11м последнем берегу
ощущаю, как паитье:
о По рвать я не могу
эти узы, эти нити.
205


Исступленно бормочу:
и плаванья или в полеты
уходить я не хочу
от земной своей заботы.
Терпкое питье тревог
легче пить, чем с ним прощаться.
Не спеши же из-под ног,
погоди, земля, кончаться.
Встав перед твоим лицом,
не могу понять доныне,
что считать твоим концом,
жизнь моя, моя твердыня.
Tice, что греет нам сердца,
озаряет наши души,
не имеет ведь конца
с крайнею полоской суши.
Что мне твердь пли вода!
Нынешнее и былое
я возьму с собой туда,
в дымку острова Чилоэ.
13 дождевой его дали,
в главном городе Анкуде,
право, хватит мне земли,
раз там есть живые люди.
Что ж ты так со мною строг,
чем тебе я помешала,
деревянный городок
на краю земного шара?
О и смеется мне в ответ:
— Я, пожалуй, строг недаром.
У шаров ведь краю нет.
Шар, он всюду будет шаром.
И ведь как еще взглянуть,
кто какою меркой мерит
и откуда держит путь
на последний это! берег.
Для плывущих издал я,
с островов за горизонтом,
начинается земля
деревянным Пуэрто-Моиттом.
Мы побывали и в доме одного из наших местных дру-
зей, молодого адвоката. Пили чай с кукурузными лепеш-
ками, беседовали, выяснили, что Фрапсиско Колоаие нет
пи в Апкуде, пи в Кастро — это два города острова Чи-
2üü


лоэ,— что он выехал как агитатор партии куда-то на
острова и связаться с ним нет возможности. Надо ехать
на место, на Чилоэ, там найдутся люди, знающие точнее
его планы и, может быть, помогут нам если не связаться
с ним, то хотя бы понять, где и когда стоит его дожидать-
ся. Ну что ж, другого пути пет. Поехали на остров Чилоэ!
з. поехали на остров ЧИЛОЭ!
Чилоэ — самый большой остров архипелага, который
тянется до Антарктики и завершается Огнепной Землей
и мысом Горн. Люди, живущие на острове Чилоэ, назы-
ваются не чилийцами, а чилотами. Он холмистый, порос-
ший густыми лесами, поэтому в хозяйстве острова боль-
шое место занимает лесная промышленность, лесопильные
заводы, склады строевого леса. А вообще-то Чилоэ назы-
вают «империей картошки и устриц» — и то и другое там
высокого качества. Беда только, что цены на картофель
на Чилоэ очень низкие, в шесть раз ниже, чем в столице,
а дорог мало и вывозить его трудпо и дорого.
А когда-то мальчика Франсиско Колоане уязвила учи-
тельница лицея в Пунта-Аренас, небрежно заметив, что
чилотам следовало бы сделать своим флагом картофелину
па стебельке лука. Он долго думал о том, почему она так
сказала, вспоминал славное прошлое своих предков чило-
тов. Потом он узпал, что в Пупта-Аренасе нет ни картош-
ки, ни лука и что жители Магелланова мыса ездят па Чи-
лоэ за этими продуктами. Может быть, раздумывал он, она
вложила сюда неизмеримо более глубокий смысл, употре-
бив выражепие «стебелек», «расти»? Цветок картошки,
цвета слоновой кости, может стать и впрямь символом
острова, где люди искусны в собирании водорослей, в
возделывании земли, в охоте на дельфинов, где люди по
згтают страха, смело выходя на своих лодках навстречу
буре.
И еще Чилоэ — империя жеищпп. Дело в том, что муж-
чплы-чилоты в подавляющем своем большинстве моряки и
;ыбаки и многие из них уходят на заработки па Огненную
« ■> тлю, оставляя семьи дома. Все хозяйство ложится па
/Женщину, и она становится главою семьи, осповпой рабо-
той силой. Крепкие, невысокие, обвстренпые чилотки,
словно задубевшие и заскорузлые, в своих черных ша-
лях—пончо, часто в брюках и верхом на лошади — до-
207


волыю заметная часть пейзажа. Чилоэ был последней
твердыней испанской короны в Чили в годы борьбы за
независимость. Изгнанные с материка, испанские конки-
стадоры еще несколько лет продержались на Чилоэ. ,,х
Выезжаем из Пуэрто-Монтта автобусом. Автобус полон,
и не умолкает радио, причем музыка и песни нет-нет да и
прерываются «пропагандой» предвыборной кампании.
Очень странно звучит для пас наглый голос, который, на-
болтав что-то, заканчивает речь визгливым выкриком: «Мы
должны победить коммунистов!» И сразу же начинается
джазовая музыка. Я с недоумением взглядываю иа свою
спутницу. Элиапа, как всегда поняв меня сразу, презри-
тельно и даже высокомерно улыбается. Да, да, вот так,
именно на таком уровпе и стоит антикоммунистическая
пропаганда. Таков ее визгливый голос, которому противо-
стоят Элиапа и ее друзья.
Вдоль дороги все лес да мелколесье, кое-где лес пору-
бан, а то и выжжен,— нужна ведь и земля для посадок,
выпасы для скота.
Наконец приезжаем в Паргуа — поселок на берегу про-
лива. Долго ждем переправы в Чакао — названия здесь
определенно индейские. Чакао — это уже Чилоэ. Погра-
ничный пункт, таможенный осмотр. Дело в том, что па
Чилоэ free cluti chop, то есть беспошлинная торговля. Чи-
лийцы рассудили, что так выгоднее и дешевле, чем самим
возить товары в такую даль. В связи с этим тут много
импортных товаров, и таможенные власти строго ограни-
чивают их вывоз на континент. Существуют определен-
ные нормы,— например, можно вывезти два зонтика.
А зонтики модные, длинные, может быть итальянские, и
падо сказать, что все отъезжающие из Чилоэ везут с собой
два зонтика. По ним можно на континенте, в поезде, отлгь
чить тех, кто едет с Чилоэ. А больше, по-моему, там и
впрямь покупать нечего.
В Чакао снова садимся в автобус, снова едем лесом.
Много корчевки и лесосеки, лесопильные заводы душисто
пахнут свежим и голым деревом. Много лиственницы, орех,
мирт, дерево юнке, большие деревья араянес цветут бе-
лыми душистыми цветами — пчелы берут с них мед. Сос-
ны, акации, дубы, дикорастущая фуксия, бамбук, папо-
ротники, и очень много ежевики. Из 850 тысяч га общей
поверхности острова очищено лишь 200 тысяч га, и GO про-
центов этой площади находится в руках крупных собст-
венников. Недаром на Чилоэ часто слышишь мнение: чем
208


быть мелким землевладельцем, лучше стать пеоном круп-
ного.
Иногда принимается дождь, но непадолго; в общем
^адо считать, что нам везет с погодой. Населенных мест
почти нет по пути,—кое-где одинокая ферма, сельскохо-
зяйственные постройки, все деревянное, дощатое, потем-
невшее от частых дождей. Так вот и приезжаем в Апкуд —
главпый город острова Чилоэ, который гиды называют
«самым открытым и веселым городом побережья».
4. веселый город апкуд
У меня, честно говоря, такого впечатления не сложи-
лось. Анкуд — крошечный городок с одной главной ули-
цей. Правда, здесь можно встретить роскошные дорогие
машипы — все та же беспошлинная торговля, —тут они
без пошлины стоят много дешевле, но вывозить их отсюда
никуда нельзя. Можно даже отправиться в путешествие
на такой машине, но владелец нигде не имеет права свою
машипу продать — за этим строго следят. Вот они и ездят,
богатые чилоты, в роскошных «кадиллаках» и других
«карах» по своему острову Чилоэ, из Анкуда в Кастро, из
Кастро в Анкуд — больше некуда.
Наш отель «Plaza» расположен на центральной пло-
щади. Он трехэтажный, большой, деревянный, дощатый,
тонкостенный и гремящий, словно продуваемый всеми
ветрами на свете. Хлопают двери, хлопают окна, шум
ужасный и с улицы и изнутри. Комфорта никакого — ни
горячей воды, ни душа.
На площади старая церковь,—уж не помню, устояла
ли она при землетрясении или нет, а, в сущности, все они
только этим и отличаются друг от друга. В Чилиане собор
был разрушен и восстановлен, в Кастро — устоял, а вот
па счет Анкуда я, прости господи, запамятовала.
Много лавок, но товары довольно однообразные, и са-
мое примечательное, пожалуй, и впрямь зонтики. На одпой
тштрипе, правда, я заметила болгарский керамический
кофейный сервиз — эк, куда его занесло! Молодцы бол-
гары!
Здесь есть и другой отель, живописно расположенный
па крутом берегу, есть красивые деревянпые дома на хол-
мистых, крутых улочках, которые мы за день исколесили
вдоль и поперек — другого занятия не было.
200


Элиаиа огорчена тем, что в Апкуде совершенно не
видно пропаганды в пользу кандидата компартии, того
самого, за которого агитирует на островах Колоане. Дру-
гие партии проявили больше прыти, портреты их канди-
датов и призывы в их пользу встречаются па каждом
шагу. А мы что же? Я расскажу об этом в ЦК, по тогда
будет уже поздно...
Элиана связалась с друзьями. Информация насчет
Фраисиско становится отчетливее: он находится на остро-
вах Десерторес. Эта группа островов далеко удалена от
всякой культурной жизни, нет врачей, мало школ, и поэто-
му там нелегко приходится, и бесконечно важно объяснить
жителям, кто есть кто и кому следует отдать голоса. Вот ту-
да и направили Колоане. Уехал он давно, так что, надо ду-
мать, не нынче-завтра вернется. Если, разумеется, не про-
изойдет какой-нибудь задержки, чего-нибудь непредвиден-
ного... Кто может знать?! Час от часу не легче! Но вер-
нется он в Кастро — это совершенно определенно. Ну что
ж, и на том спасибо! Завтра отправимся в Кастро, авось
там все станет еще яснее. И будем ждать... Не нынче-
завтра!
Вечер в Анкуде мы провели неожиданно интересно.
Дело в том, что едва я стала собираться на Чилоэ, как все
друзья и знакомые, словно сговорившись, стали пазывать
одно имя: Луиза Чихане. Вот с кем надо встретиться, вот
кто поможет, покажет, приветит. Это имя называли и Паб-
ло Неруда, и Делия Домингес, и Рубеп Асокар. Кто же
она, Луиза Чихане? О, она уважаемый человек, известный
человек на Чилоэ. Одно время она даже была мэром Анку-
да. Там каждый укажет, как ее найти,— все ее знают.
Она-то живет за городом, на своей ферме, но в Апкуде у
нее есть лавка, так что отыскать ее просто.
Лавку мы увидели скоро — она была совсем неподале-
ку от гостиницы. Большая, темноватая, обыкновенная
анкудовская лавка, где можно купить и теплую куртку, и
сапоги, и часы, и шоколад. Элиана зашла туда днем, было
много покупателей, и поговорить не удалось, по она все-
таки объяснила хозяйке, в чем дело, и та сказала, что не-
пременно зайдет к нам в гостиницу в конце дня. И она
пришла, пожилая женщина, рослая и плотная, в брюках, в
парусиновом балахончике типа куртки, руки в карманы,
красивое немолодое лицо, умные глаза, приветливые и за-
интересованные. Что-то было странное в судьбе этой жеи-
щипы: она не замужем, но у нее семья, большая семья —
210


она усыновила четверых детей-сирот. Нам об этом расска-
зывали ее друзья в Пуэрто-Монтте. Луиза Чихане предло-
жила нам покататься с ней, посмотреть окрестности
Анкуда. Она сама вела свою большую комфортабельную
машину, и мы долго колесили по проселочным дорогам по-
лями, лугами, лесами, то и дело вырываясь к берегу океана
и снова уходя от пего. В одном месте увидели какое-то
сборище: несколько лошадей у коновязи, один или два
«фольксвагена» и группа людей, в большинстве женщины,
эти кряжистые, задубевшие чилотки, живущие жизнью
мужчин-хозяев. Наверно, члены сельскохозяйственного
кооператива собрались решить какой-нибудь хозяйствен-
ный вопрос, объяснила нам Луиза Чихане.
Луиза Чихане любит свои родные места. Она никогда
не стремилась уехать отсюда. Чилоты не уходят со своих
мест, объясняет она. У нее мать чилотка, а отец был за-
бредший сюда па заработки ливанец. Это объясняет мно-
гое в ее облике.
Ей интереспо, очень ли все вокруг отличается от Рос-
сии. Нет, говорю я, многое похоже: большие дубы, холмы,
н долины, и проселочные дороги, и деревянные строения, и
частоколы. И по свету похоже, и по краскам,— у нас ведь
тоже много дождей, тоже небо часто бывает облачным... Но
вдруг возникает что-то совсем другое: душистые белые
цветы, цветущие большие деревья араянсс или огненный
куст дикорастущей фуксии... И люди: мужчины в пончо —
индейских одеялах-плащах, в которых и тепло, и, навер-
но, куда удобнее, чем в пальто, ехать на лошади. И еще
женщины верхом. Все это вдруг вспыхивает, словно на-
поминая, сколь далеки и отличны эти края от России.
Луиза охотно говорит о своих усыновленных детях,
охотно и просто. Любят ли дети друг друга? Любят, разу-
меется, но, бывает, и ссорятся, всякое бывает, как во всякой
семье. И трудно с ними подчас, и не знаешь, как посту-
пить... Все нормально.
А сегодня у нее тяжелый день — об этом она рассказа-
ла нам сразу же. Придя в лавку, она обнаружила кражу
денег. Исчезла находящаяся в кассе значительная сумма
денег. 20 миллионов песо, говорит Луиза Чихане, то есть,
согласно новой денежной системе, 20 тысяч эскудо,— очень
много. Но суть не в деньгах, объясняет она, бог с ними, с
Деньгами, па деньги ей наплевать, не в них дело. Вся беда
в том, что в этой краже, вероятно, замешана, безусловно
оамешана одна близкая ей молодая женщина. Она знает
2Ц
в*


ее с детства, была дружна с ее матерью, много им помога-
ла в жизни и девушку взяла к себе работать — и вот... Ей
горько и обидно, и это тяжелее потери денег. Понимаю ли
я ее ощущения? Да, разумеется, понимаю, как не понять.
А как бы я поступила на ее месте? На такой вопрос уже,,
неизмеримо труднее ответить.
Очень трудно представить себя на месте владелицы
лавки в Анкуде. И богатой женщиной, которой наплевать
на потерю 20 тысяч эскудо, ну просто немыслимо себя
представить. Нет, я, право, не знаю, как бы я вела себя на
ее месте! Надо мобилизовать всю свою фантазию. Ну что
ж, если бы мне было наплевать на деньги и было бы жаль
человека, замешанного в краже, пожалуй, я бы сказала
этому человеку: «Если тебе так понадобились деньги, возь-
ми их. Жаль только, что ты просто по сказала мне об
этом, а взяла их сама. Это обидно». Так я думаю про себя,
по высказать вслух еще не успеваю, ибо в ходе разговора
между тем выясняется, что Луиза Чихаие уже поставила
в известность о краже полицию. Милая моя, так какие ж
теперь существуют еще проблемы? В чем же еще теперь
сомневаться? Нет, я решительно не могу себя представить
на ее месте.
Вечер завершился в доме Луизы Чихаие, в двенадцати
километрах от Анкуда. Большой, удобный, просторный,
современно обставленный деревенский одноэтажный дом,
со службами и подсобными помещениями. Красивая ме-
бель из местного розового дерева лума. Отличный прием-
ник, проигрыватель, множество пластипок, среди них даже
русские песни. Тут она и живет со своими приемными
детьми. Сейчас на каникулах в доме гостят еще двое ре-
бятишек из Сантьяго, и дом полон ребячьих голосов и
блестящих глаз. Дети учатся в городе, ездят с Луизой на
машине или на автобусе. Она рассказывает об их склон-
ностях, интересах. Я дарю мальчикам марки, девочкам —
другие русские сувениры. Я тоже получаю подарки: де-
ревянный парусный кораблик из дерева лума, пайлы —
нечто вроде наших пиал — из огнеупорной глины, которые
можно ставить в духовку. От чистого сердца мне их по-
дарили дюжину, но в Москву я с трудом привезла всего
три. Но все-таки три привезла. Интересно, однако, сколь
много общего в человеческих языках: среднеазиатские пи-
алы и чилийские, даже чилотские пайлы.
Ужин начался с того, что перед каждым из нас была
поставлена глубокая тарелка с горой устриц. Попро-
212


бую одну, решила я, а для пижонства съем две, ну, три.
А как принялась, так съела все, не отрываясь и с
паслаждением. Это самые лучшие в мире устрицы, объ-
яснила хозяйка дома. И правда. Я могу от души засвиде-
тельствовать.
К концу нашего ужина, который подавали девочки, при-
бежала молодая служанка, заспанная, встрепанная, взвол-
нованная. Оказывается, ее разбудили для того, чтобы по-
знакомить со мной, потому что она у них коммунистка.
Луиза Чихапе восторженно говорит о нашей экономи-
ческой системе. Она пе первая, многие встреченные мной
в последние годы за рубежом капиталисты придерживают-
ся той же точки зрения. Помню, какие панегирики в честь
нашей экономики произносил уругвайский латифундист
сеньор Бойченко, юным врангелевцем покинувший родную
Кубань. Меня это неизменно раздражает. Что знают чу-
жие люди о нашей экономике, о нашей хозяйственной
жизни! И можно ли вообще судить как о чем-то оконча-
тельном, об экономическом строе, существующем менее
пятидесяти лет, в которых уместились две войны и немало
других привходящих обстоятельств? Неужели они серьезно
считают себя вправе судить об этом? Разве что из веж-
ливости, из желания сказать гостю нечто приятное? Да
пет, скорее это знак неудовлетворенности своей собствен-
ной системой и желание, столь естественное в людях, най-
ти нечто другое, чтобы противопоставить своему. Пусть
нечто совсем неизвестное, но другое, пе свое...
Луиза никогда не выезжала из Латинской Америки —
пе было времени путешествовать. Хочется еще повидать
белый свет, по интереснее всего было бы поехать в Совет-
ский Союз. Я, разумеется, горячо ее поддерживаю. Ей это
будет очень интересно, и я буду рада ее повидать у нас и
у себя. Да, да, она давно решила, она непременно приедет.
Л вдруг и в самом деле? — задумываюсь я. Как она будет
гы глядеть, если вдруг появится в Москве? И что я буду
с ней делать, куда поведу, что покажу ей? Что она вообще
любит в жизни и что ей интересно? И что она сможет
увидеть и понять в нашей стране, эта умная, деловая
женщина, приехав туристом на две-три недели? Боюсь,
ггто решительно ничего, кроме внешнего рисунка страны,
ее пейзажа, ее поверхности. Но, может быть, то же самое
происходит и со мной?
Луиза Чихане отвезла пас в город уже совсем поздпо.
По дороге вспоминала, как трудно было начинать, — в
213


первые годы, когда она построила свой дом, у нее еще не
было машины, и частенько она ходила в город и обратно
пешком, в один конец двенадцать километров. Тяжело при-
ходилось.
Эта тема мне уже знакома. С тех пор, как я стала
бывать за границей и общаться не только с нашими про-
грессивными друзьями, с трудовой интеллигенцией, но и
с капиталистами и даже миллионерами, я привыкла к то-
му, что эти последние очень стараются убедить собесед-
ника в том, какой нелегкий труд быть капиталистом.
5. АВТОБУСОМ В КАСТРО
Наутро шел дождик, несильный и нестрашный, обык-
новенный дождик чилийского юга. И в этот дождик мы
ранним утром выехали автобусом в Кастро. Автобус, един-
ственный вид общественного транспорта на Чилоэ, очень
добросовестен в своем назначении. Он останавливается на
каждом шагу, завидев любого человека па дороге, даже
без просьбы пешеходов, и всех подбирает. Нынче еще вос-
кресенье, а вот в будние дни автобус обязан собирать всех
ребятишек, идущих в школу, ибо расстояния тут дальние.
И такое положение существует во всех сельских местно-
стях Чили — автобусы обязаны останавливаться, подби-
рать и подвозить к школам детей.
Проезжаем мимо усадьбы Луизы Чихане. При дневном
свете она производит внушительное впечатление. Большое
и налаженное хозяйство. Вот еще и эта странная судьба
или, наоборот, обыкновенная повстречалась мне в пути, не
знаю сама зачем.
Оп весьма типичен для здешних мест, наш автобус, на-
битый до отказа и тем не менее вмещающий все новых и
новых пассажиров, с детишками, с деревянными корзина-
ми, с шерстяными одеялами. Иные едут из Апкуда — из
города! — к деревенским родным па воскресный денек.
Одеты они по-воскресному и везут гостипцы. Какой-то
малый, наоборот, едет наниматься на работу, невзирая на
воскресенье. Оп сходит с автобуса в чистом поле и стоит,
озадаченно оглядываясь. Поодаль виднеются строепия. Ту-
да ои и потопает под дождем по сырому полю. Дай ему
бог удачи!
Пейзаж уже знакомый, очень органично слитый с дож-
дем, сырые, серые от дождя доски строепий, частоколы,
214


яблони... Местность холмистая, лесная, полевая... Каст-
ро — южная оконечность острова на берегу фьорда, второй
город Чилоэ. Сколько нам придется дожидаться там Фран-
сиско Колоане и дождемся ли мы его? И что мы будем де-
лать неизвестно сколько времени в городе Кастро.
Несколько лет назад в Москве, в центральной кассе
Аэрофлота, я встретила группу молодых наших специали-
стов, возвращавшихся из отпуска в Бирму, па работу.
Одип из них выяснял возможные маршруты и затем с
товарищами обсуждал, какой удобнее. «Можпо лететь че-
рез Дели, но, может быть, там придется несколько дней
ждать самолета в Бирму. Что мы будем делать несколько
дней в Делп?.. Можно лететь через Рим, но и там возмо-
жен разрыв в три-четыре дня между самолетами. Что мы
будем делать четыре дня в Риме?»
Невольно слушая их разговор, я испытывала странное
чувство: мир распахнулся для этих молодых людей, по до
чего буднично и неувлекательно. Я с трудом сдерживалась,
чтобы возмущенно не вмешаться.
Так вот, что мы будем делать неизвестно сколько вре-
мени в Кастро? Этот вопрос, пожалуй, более закономерен.
6. СНОВА ДОЛГОЕ воскресенье
Вот и Кастро. Он мало чем отличается от Апкуда. Бес-
спорно только, что он еще меньше. На автобусной станции
много мальчишек, охотно подносящих багаж. Между пими
отчаянная конкуренция, и когда мы выбираем одного,
остальные начинают улюлюкать, а кто-то из пих вообще
заявляет, что того, выбранного нами, не существует, он —
привидение. Вспоминаю, что Чилоэ знаменит множеством
суеверий и легенд, до сих пор творимых, до сих пор жи-
вущих в народе. Привидение, однако, лихо сносит наши
чемоданы за угол в гостиницу и запрашивает за доставку
столь неслыханную цену, что добрая и беспечная Элиапа
вдруг взрывается и между ними возникает перепалка.
—- Да ну ладно, бог с ним! — пытаюсь все уладить я.
Но Элиапа не сдается.
— Нет, нет, Маргарита, людей надо воспитывать.
Нельзя им с малолетства разрешать все. Что из него тогда
вырастет?
Отель «Ла бомба» — трехэтажпое дощатое строение с
внутренней лестницей па галерейку, надраенный до блес-
215


ка, с множеством олеографий на стенах, с полом гладким,
скользким, медового цвета. Нас с Элианой проводят в ма-
ленький уютный номер, о котором я уже писала, и вот
начинается странное, долгое воскресенье в городе Кастро.
Мы уже пообедали в невысокой и темноватой столовой
гостиницы, и Элиана уже отправилась на поиски местных
друзей, в надежде узнать что-либо более определенное о
своем муже. Я записываю строки, упорно вертящиеся в
голове:
Кастро — звучит красиво и гордо.
Кастро — на берегу фьорда.
Кастро — полный дождя и грусти.
Кастро — чилийское захолустье.
Кастро — имеет те же приметы,
Что все захолустья нашей планеты,
Но у него немало отличий:
Унылый, неслыханный голос птичий,
Мужчины в пончо и в черных шляпах,
Устриц и водорослей древний запах,
Меж яблонь и зарослей ежевики,
Твое сияние, о Великий!
Но надо ли писать такие стихи? Пожалуй, ничего та-
кого, чего нельзя было бы рассказать прозой, мне тут
сказать еще не удалось, а коли так, не лучше ли все это
и рассказать прозой?
Когда-то покойный Юрий Тынянов сочинил эпиграм-
му, которая легко и прочно запоминается, может быть еще
и потому, что она написана гекзаметром:
«Живет в Ленинграде поэт, Павел Иваныч такой-^
То, что он пишет в стихах, можно и прозой сказать».
Я не хочу сохранять собственное имя, фигурирующее
тут, но я очень бы хотела, чтобы эпиграмма эта стала
известна моим друзьям поэтам и чтобы они почаще вспо-
минали строки, достойные того, чтобы их высечь на мра-
море.
И я тоже не буду дописывать стихи, тем более что
верпулась Элиана и радостпо собщила, что друзья ждут
Колоаие сегодня, попозже. Вот и чудесно, тем более что
день уже клонится к закату.
Мы долго и медленно бродим по улицам, сходим к при-
стани кривой улочкой. В канаве, заросшей травой, возятся
свиньи. Тут же, почти на дороге, ветхий шатер, в шатре
живут цыгане, одинокие какие-то цыгане, даже без табо-
ра,— это ужасно тоскливо. Долго стоим на пристани, смот-
216


рим, как приходят и приходят лодки с островов. Острови-
тяне приезжают на завтрашний рынок, приходят с иочп,—
ночь проведут на лодке,— чтобы завтра с утра быть на
месте, а то из дому путь им не близкий,— что-нибудь свое
продать, что-нибудь необходимое купить. Очень все убого
и грязно.
Неторопливо возвращаемся в город, выпиваем коктейль
в одпом из попутных баров — их тут множество, как и во
всем мире, исключая только наши города. Натыкаемся на
кинотеатр,— еще одна возможность провести время. И се-
анс начнется скоро. Кинотеатр, как во всем мире, полон
мальчишек. Интересная кинохроника — «Прощай, Чер-
чилль!» А потом аргентинский фильм о мексиканской пе-
вице и композиторше Марии Гриммер. Фильм неинтерес-
ный, но время прошло, и мы возвращаемся неторопливо в
«Ла бомбу», лениво обмениваясь словами, а когда подни-
маемся на галерейку, на звук наших голосов дверь нашего
номера открывается и нам навстречу идет Фрапсиско Ко-
лоапе, огромный, красивый, радостный, обветренный и за-
горелый, заросший, в измятом и сыроватом костюме. Эли-
ана легко и молодо кидается к нему, он подхватывает ее
на руки, обнимает меня. Мы все-таки разыскали его, до-
ждались его!
7. ПАНЧО КОЛОЛНЕ
Он полон впечатлений, восклицаний, поездка была не-
обыкновенно иптересиой. Замечательные люди, множество
встреч. Трудновато бывало, и не ели сутками, и не спали,
и лодку приходилось подчас самим тащить, бредя по ко-
лено в воде, и дождь поливал, и мерзли изрядно, но все-
таки чудеспо! И ничего не болит, и головные боли, что
мучили его в Сантьяго, как рукой сняло, и так он рад нам,
какие мы молодцы! Ну ладно, пошли скорее ужинать, он
умирает от голода. Но в ожидании еды и за едой он обру-
шивает па нас множество впечатлений, которыми он пере-
полнен сам и переполнены его записные книжки. Много
интересных людей, и, кажется, удалось их убедить. Остров
Ломуй называют теперь чилотской Кубой — там всегда во
рсом поддерживают коммунистов. На одпом пз островов
•/кивет простой кампесипо — крестьянин, человек яркого
ума и большого сердца. Он сам своим путем добрался до
коммунистических идей, вошел в контакт с партией, учил-
217


ся несколько месяцев в партийной школе, теперь снова на
островах, интересно думает и работает для партии. Его
называют «Ленин островов». На островах, на этих оторван-
ных от всякой общественной жизни и цивилизации клоч-
ках земли, теперь много нового и интересного. Люди
начинают задумываться, интересоваться уже не только
своим скудным хозяйством, но и тем, что происходит во
всем мире. И новое удивительно уживается и переплета-
ется с множеством суеверий, мифов, легенд, которыми
издавна богаты и знамениты эти края. Франсиско Колоане
объясняет их обилие фантастической природой Чилоэ и
окружающих его островов, похожих на зеленые лодки,
удивительных островов, возникших в древней игре вели-
канов, где вся природа — солнце, земля, луна, свет и тень,
камень и космическое дыхание моря — словно все еще
продолжает эту игру. В игре воды, света и тени, вероятпо,
п возник миф о корабле-призраке по имени «Калеуче», у
которого золотые цепи и якоря. Он весь, говорят, залит
огнями, и его можно внезапно увидеть, и так же впезапно
он исчезает из виду. Говорят, что вся команда этого ко-
рабля — покрытые чешуей колдуны-оборотни, с перевер-
нутыми лицами, одпоногие, отчего они пе ходят, а пры-
гают. Колдуны-моряки находятся в связи с колдунами,
живущими на суше. Последних можно узнать по тому, что
у них непременно должно быть черное животное или пти-
ца, черная корова, или коза, или кот, или, наконец, петух,
все равно кто, но черный. Моряки-колдуны торгуют с кол-
дунами сухопутными, заключают с ними выгодные сделки.
Чилоты в этом искренне убеждены.
Весьма популярен Эль Трауко — некий гном, живущий
в лесных чащах, выражающий сексуальные инстинкты
людей. Считается, что он и никто иной бесчестит невинных
девушек, и в защиту от него в доме за дверью ставят
четыре палки с моллюсками, привязаппыми к копцу каж-
дой из них. Если Эль Трауко надумает войти в дом и
откроет дверь, палки упадут и ударят его по голове, он
испугается и убежит. Если же он заманит девушку в лес,
нет от него спасения.
— Я задумал пьесу об Эль Трауко,— говорит Франсис-
ко и делает заметки в блокноте.
Элиана что-то ему негромко говорит.
— Терпеть не могу, когда Франсиско начинает писать
пьесы,— объясняет опа мпе.—Это не его дело, он мастер
новеллы.
213


Фраисиско делает вид, словно бы никак не реагирует
па се замечание, и продолжает свои рассказы.
Пинкойя — русалка, она сидит на скале и расчесывает
гребнем волосы. Золотым гребнем своим она указывает, в
какую сторону идти, где будет улов. Если же она повора-
чивается к рыбаку спипой — плохо его дело, улова ждать
не приходится.
Камауэто — однорогий бычок, чей единственный рог и
чешуя — чудодейственное лекарство. Надо только суметь
изловить его при помощи лассо, сплетенного из морских во-
дорослей. Это мало кому удается. Живет волшебный бычок
в водопадах, которых немало па живописных островах, по
увидеть его, изловить его, добыть его рог и чешую удается
редко и только избранным. Этих счастливцев никто не ви-
дел, по порошки, будто бы полученные от них, приготов-
ленные из рога и чешуи, пьют охотно и верят в их силу и
целебные свойства.
Фраисиско может бесконечно рассказывать о чилотских
суевериях, вспоминая всё новые и новые названия, имена
и поверия, созданные неиссякаемой фантазией чилотов,
хранимый в памяти фантастический мир народных сказок
и индейских преданий. Они значат для пего много и увле-
кают его бесконечно, настолько, что порой вы замечаете:
он словно бы забыл, что он всего лишь рассказчик любо-
пытных и забавных историй о кознях нечистой силы и
злых духов и рассказывает их с таким волнением, как те,
кто творят эти сказки и сами же верят в них. Его краси-
вые и умные глаза, сверкающие на обветренном, свежем
лице, обрамленном короткой и густой, уже седеющей
бородкой, становятся совсем ребячьими, и это делает
его еще привлекательнее и вашу симпатию к пему еще
глубже.
Мне кажется характерным и для прозы Колоане такое
порой безотчетное увлечение встреченной им в жизни
историей, яркими личностями, драматизмом их судеб и
отношений, что в какой-то момепт повествования он за-
бывает о том, что оп автор, а не участник и свидетель
происходящего. Автор, который должен быть пад сюжетом,
сильнее и мудрее его перипетий, додумывать и загляды-
вать дальше, за пределы рассказа. Но, может быть, в том-
то и своеобразие таланта и манеры,— оп не заключает, по
делает выводов, не учит, оп только рассказывает то, чему
был свидетелем, и вкладывает в рассказ всего себя, все
свое сердце, глубипу своих чувств, непосредственных, чи-
219


стых и глубоких, и в этом заключена огромная вырази-
тельная сила.
Так же увлеченно, как о чилотских суевериях и сказ-
ках, может рассказывать Франсиско о путешествиях по
каналам Магелланова пролива, между островами, покры-
тыми сверкающим снегом, и снежными вершинами гор, ко-
торые в лунные ночи фантастически отражаются в темных
водах, повторяющих их ослепительное сияние. И вечная
корка льда на корме бота, и по ней, как на лыжах, сколь-
зящие чайки... Странный фантастический мир, навсегда
запечатлевшийся в сознании тринадцатилетнего мальчика.
— Может быть, отсюда берет начало моя литературная
техника: стараться, чтобы реальное походило на фантасти-
ческое, а фантазия на реальность,— сказал он од-
нажды.
Фрапсиско Колоане родился на Чилоэ, в местечке Кем-
чй. Там сталкиваются сильные течения из Тихого океана,
и это место известно самыми сильными приливами. Напро-
тив Кемчй выходит из воды остров Каукауэ — «Земля
чаек», похожий по форме па чайку с распростертыми зе-
леными крыльями, которые словно трепещут при каждом
приливе и отливе. Во время отливов морское дно далеко
обнажается, и люди научились использовать это. Они ста-
вят изгородь, и когда вода отступает, за ней остаются
целые косяки окуней и рыбы-пилы. Их вывозят оттуда
повозками и коптят на зиму. Море дает людям и различ-
ные водоросли,— иные из них съедобны и очепь питатель-
ны, а другие собирают для того, чтобы удобрить ими поля.
Отец Франсиско моряк, капитан Хуан Колоане, происходит
из старой португальской фамилии, мать посит типичней-
шую для чилотов фамилию Гарденас, но сам Франсиско,
видимо зная свою родословную издали, считает себя индей-
цем племени алакалуфес, живущего па острове Веллингтон.
Начальную школу и колледж Франсиско закончил в
большом портовом городе Пунта-Аренас, па северном бе-
регу Магелланова пролива, куда семья переехала после
смерти отца. Отец хотел сделать сына моряком,— уже в
детстве мальчик иногда ходил в плавание, и отец ставил
его на ящик, чтобы он доставал до руля, и доверял ему
управление кораблем. А потом его брал с собой па мостик
старший брат, лоцман.
— Мне кажется, что шум моря сопровождает меня
всюду в моей жизни, даже в больших городах, даже далеко
от воды,—говорит Франсиско.— Мне казалось всегда, что
220


у всех людей в крови присутствует шум моря, и я пе уди-
вился, когда узнал, что химический состав крови такой
же, как состав морской воды.
А с шестнадцати — семнадцати лет, после смерти мате-
ри, оп стал самостоятельным, ушел на Огненную Землю
искать применения своим силам, искать себя. Он был пас-
тухом на естественных пастбищах в диких пампах на
восточных равнинах Огненной Земли, бывшем месте ссыл-
ки, крае золотых приисков, издавна привлекавшем к себе
романтиков и авантюристов, едущих сюда в поисках при-
ключений, счастья и богатства. Он работал батраком в по-
местье «Сара», у горной цепи Кармен-Сильва.
Молодой Франсиско Колоане плавал и па китобойных
судах, и на маленьких ловких куттерах, он охотился за
тюленями в опасных, полных рифов, бухтах побережья.
Он общался с людьми самых разных профессий и судеб, их
связывала трудная жизнь, опасности и угрозы, опи долж-
вы были помогать друг другу, и в трудных обстоятельствах
узнавались характеры, обретались друзья, определялись
враги. О величии и ничтожестве людей он узнавал непо-
средственно от людей. Это был истинный путь познания
жизни и людей. Так сформировался писатель, самобытный,
как его жизнь, как люди, среди которых он жил.
— Мои внешние впечатления были настолько вырази-
тельны, настолько содержательны и красноречивы, что я
могу жалеть лишь о том, что не сумел воспроизвести их
с той же силой. Если бы мне удалось быть абсолютно точ-
ным, этого было бы вполне достаточно,-— говорит о себе
Франсиско Колоане.
Критик и литературовед может отнести Колоане к
школе «идеального реализма», которая занималась нацио-
нальной тематикой, бытом и природой родного края, но
Колоане крупнее и независимее. Его не надо было при-
зывать к этому кругу проблем, он вышел из пего, стал
писателем потому, что был увлечен самой жизнью. Послу-
шали бы вы его рассказы о пуэстерос — пастухах Патаго-
нии и Огненной Земли. Он с поразительным психологиче-
ским проникновением объясняет характер этих людей и их
труда, и чем отличается перегон овец от перегона коров,
и почему пастухами не могут быть вспыльчивые югосла-
вы, которых много в тех краях, и почему особенно хороши
в качестве пастухов чилоты и шотландцы-островитяне.
И о том, как объезжают лошадей в Патагонии и на Огнен-
ной Земле и чем это искусство тут отличается от того, как
221


им занимаются в Монголии и Западной Америке. И что
такое было одиночество в те поры, когда транзисторов еще
не существовало. И что значит в тех условиях собака, ло-
шадь, птица, природа в целом. Он много писал об этом, по
лзсегда может вернуться к этой теме — она для него не-
исчерпаема.
Вторая его тема — море и люди па борту, величие и
страх человека перед морем. Первая его повесть «Послед-
ний юнга с «Бакедано» была результатом его плавания
па чилийском учебном судне «Генерал Бакедано». Она
сразу же привлекла к себе внимание читающей публики.
Первая книга его рассказов «Мыс Горн» получила премию
в связи с четырехсотлетней годовщиной основания Санть-
яго и сразу поставила молодого Франсиско Колоане в пер-
вые ряды писателей его родины. Теперь его рассказы пере-
водят во всем мире. Они всегда драматичны по материалу,
всегда глубоко лиричны. Написанные просто, почти про-
зрачно, лаконично и строго, они полны истинной любви к
людям, веры в людей, душевной боли и подлинной добро-
ты сильного и хорошего человека. Он, пожалуй, более
всего юношеский писатель, а это очень много значит, рас-
сказывать о жизни тем, кто ее начинает,— не так-то легко
начинать жизнь.
Популярность этого писателя огромна. Его знают и
узпают повсюду. «Франсиско Колоане!» — пет-пет да и
раздается на улице, в толпе, на пристани, в отеле, в кино.
Это восклицают мальчишки-школьники, юноши-студенты,
туристы, случайные прохожие. Иные узнают его яркое и
значительное лицо, знакомое им по портретам в полюбив-
шихся книгах, другие запомнили его по газетным сним-
кам,— в последний раз оно появлялось в связи с тем, что
Франсиско Колоане была присуждена национальная лите-
ратурная премия за прошлый год.
— Панчо Колоане! — вдруг восклицает в толпе какой-
нибудь немолодой, рослый и бородатый человек и кидается
обнимать его.
Таких людей много. Один из них напоминает Франсис-
ко, что они вместе ходили в начальную школу в Кемчй; с
другим Франсиско был в Антарктиде; с третьим плавал
тта китобойном судно; с четвертым работал когда-то в юно-
сти на хуторе «Сара» на Огненной Земле или познакомил-
ся на партийной работе. И все они рады ему, любят и по-
нимают его и зовут, по старой привычке, уменьшительным
именем Панчо.
222


Он среди людей, среди самых разных, больших и ма-
лых, всегда одинаков, всегда ровен и равен, и в этом заклю-
чено огромное его обаяние.
— Человек среди людей,— говорит Франсиско,— я ни-
когда не чувствовал себя ни более великим, ни более нич-
тожным, чем они.
Люди это ценят,— им передается чудесное ощущение
человеческого равенства, драгоценное ощущение!
С первой минуты, как приехал Франсиско, обстановка
вокруг нас резко изменилась. В столовой отеля многие с
ним здоровались, иные просто, с интересом глядели в
нашу сторону. А скоро прибежал радостно взволнованный
хозяин отеля, который тоже кинулся его обнимать, воскли-
цая: «Папчо!» Он, оказывается, знавал смолоду старших
братьев Франсиско и был глубоко растроган встречей и
немедленно пригласил нас на завтра пообедать с ним и
задал нам настоящий пир, достойный «империи устриц»,
ничуть но похожий на скучную еду в столовой его отеля.
На столе было все, чем только знаменит Чилоэ: устрицы
и мидии разных сортов и по-разному приготовленные, два
супа — чилийский суп касуэла чилота и суп из мидий —
и знаменитое «куренто» — свинина, тушенная с крабами,
моллюсками, мясом и цыплятами, залитая вином и запе-
ченпая в печке. На десерт дали компот из чилийских па-
пайа, которые, в отличие от тропических огромных папайа
(в Бразилии они называются мамон), невелики, не больше
апельсина, и растут только на севере Чили, поближе к
экватору и тропикам.
У Франсиско в распоряжении один полный завтраш-
ний день. Через день надо уплывать на другие острова —
избирательная кампания не ждет. Но тот один день был
так насыщен встречами, впечатлениями, движением, что
стал огромным. В поселок Тонгой на другом берегу фьорда
мы переправлялись на моторпой лодке, которой искусно
управлял ее хозяин, сильный и ловкий, красивый человек
с приветливым лицом. У него было много дела, и он со
псом управлялся, папомиив мне песенку Новеллы Матве-
евой:
...Сам свой лоцмап,
Сам свой боцман и спой капитан. г
— Моторные лодки в Чилоэ настойчиво вытесняют па-
русники,— говорит Франсиско.— Прогресс-то это прогресс,
по наруса воспитывали более сильных и искусных моря-
ков.
223


На самом берегу стоит несколько домов на сваях. Один
из пих, самый лучший, выкрашенный в белую краску, при-
надлежит нашему перевозчику,— он нам его с гордостью
показал. В таком же доме у этого моря, в доме на дере-
вянных сваях, родился и Франсиско. Во время сильных
прибоев вода шумела под полом спальни, и детство за-
помнилось шумом воды и еще голосом матери, зовом ма-
тери: «Панчито, лодка готова!» На лодке ежедневно ма-
ленький Папчо переправлялся с матерью на небольшой
участок земли, на поле, которое они возделывали, которое
их кормило. «Весло на корме, самое короткое из четы-
рех,—моя первая работа в жизни,— вспоминает Франсис-
ко.— Я вырос на этой земле и на этом море, вырос в лодке
или же верхом на коротконогом коне, и пет для меня боль-
шего чуда, чем лодка в море или конь на земле».
Может быть, Франсиско вспомнил детство, увидев
мальчишку лет десяти, который встречал нашу лодку и
помогал нам высаживаться на топкий берег. Это сынишка
нашего перевозчика. У него своя деревянная игрушечная
лодка, отлично сделанная модель отцовской. Франсиско,
разумеется, сразу же заинтересовался ею и даже собрался
сфотографировать мальчика с лодкой. Отец велел сыну
сбегать в дом, обуться, не босым же сниматься?! Гордость!
С нами в лодке переправлялся интеллигентный моло-
дой человек. Он оказался учителем с севера страны, при-
ехал на Чилоэ провести каникулы — библиотека в их го-
роде носит имя Франсиско Колоане, так что он немедленно
узнал писателя по портрету на стене библиотеки.
Сегодня я впервые наблюдаю Элиапу рядом с мужем, и
впервые мне стало отчетливо ясно, в чем ее обаяние и
прелесть. В том, что она очень счастливая женщина, про-
сто счастливая женщина, обыкновенная счастливая жен-
щина. У нее — очаровательный муж, талаптливый, обая-
тельный, красивый. У него — умная, легкая, веселая жена.
У них обоих — общая жизнь, и они бесконечно близки, и во
всем понимают друг друга, и живут вместе двадцать лет,
и, как призналась мне Элиана, очень счастливо их прожи-
ли. Двадцать лет счастья, подумать только!
И не одного лишь личного счастья. Онп ведь — комму-
нисты, активные, действующие, борющиеся, а это, честное
слово, тоже счастье, истинное счастье быть коммуни-
стами в бедной и зависимой капиталистической страпе, от-
давать свою жизнь борьбе за благо народа, верить в его
будущее.
224


Когда мы плыли из Кастро, фьорд был спокоен, а на
обратпом пути волновался, ходил гребешками. Может
быть, начинался прилив,— тут два раза в день бывают
прилив и отлив, и узкие, извилистые протоки между зе-
леными островами, словно вены моря, опадают и надува-
ются снова четыре раза в течение дня.
Потом мы ездили на озеро Уилинко. На берегу озера —
поселок. Женщины стирают белье в протоке. Гуси вывод-
ками тянутся на берег. Мужчины обтесывают огромные
бревна светло-красного цвета. Это лума — на диво креп-
кое дерево, из него изготовляют красивую мебель, мы ви-
дели ее в гостиной Луизы Чихане. А тут из этих бревен
делают сваи для будущего моста. Здесь же, на берегу,
сложены огромные связки водорослей. Приходит грузо-
вик, его загружают этими связками, и он увозит их в
Кастро.
Озеро Уилинко соединяется с соседним большим озе-
ром Куреко, а то в свою очередь соединено с океаном. Пос-
ле землетрясения уровень озер заметно повысился, и океан
часто вливается в них. Очевидно, они скоро станут фьор-
дом. Панораму слияния озер и впадения их в океан нам
удалось посмотреть с птичьего полета благодаря счастли-
вому стечению обстоятельств. Нас повез на Уилинко на
своей машине, которую он лихо вел, очень серьезный и
очень молодой человек в очках. Заехал он за нами, когда мы
заканчивали обед с хозяином отеля, но наотрез отказался
и от еды и даже от стакана вина. Он никогда ничего но
пьет, заявил он нам важно, никогда, ни капли, потому что
он шофер и летчик. Да, да, подтвердил Франсиско, он
отличный пилот, член местного аэроклуба, у него есть свой
собственный самолет. Это что же, его профессия? Нет,
только спорт. А чем же он занимается? Ну, вообще-то у
него есть лавка. Он беспартийный, друг, сочувствующий,
помогающий в разных случаях жизни, очень серьезный
молодой человек.
Любопытны все-таки отношения коммунистов и всех
этих маленьких капиталистов. Чем влечет этих последпих
сила, которая хочет их уничтожить? Или тут просто скука,
тоска, желание найти что-то яркое и смелое в тусклой и
пустой жизни? Самолетный спорт и дружба с коммуни-
стами!
Депь был прохладный, часто принимался дождь, и мы
были в плащах, но по дороге на озеро погода стала улуч-
шаться, все вокруг прояснилось, засветилось, засияло.
225


И тогда наш водитель, Алонсо Гарденас, предложил нам
заехать на обратном пути на аэродром, поглядеть его са-
молет. Он днем хотел полетать с нами на самолете, но па
аэродроме не разрешили, погода была скверная. А сейчас
распогодилось, вдруг разрешат?
На аэродроме было многолюдно и оживленно. Ждали
прилета большого пассажирского самолета компании
«ЛАН — ЧИЛИ», что в условиях здешних дождей и тума-
нов случается не часто. Алонсо Гарденас куда-то сбегал
по начальству и вернулся довольный: ему разрешили под-
няться и взять нас. Если мы хотим. Еще бы! Разумеется,
мы хотим! Он ведет нас к своему спортивному самолету.
Этакая одномоторная стрекоза, выкрашенная в синий и
белый цвет. Под крылом его я едва могу пройти в полный
рост — во мне 156 см. Огромному Фрапсиско никак не
пройти, как и Алехаидро, который среднего роста. Самолет
надо вывезти на поле, пилот сделает это один, а нас про-
сит пройти через поле. Его буквально облепляют ребятиш-
ки. «Дон Алонсо! Дои Алонсо!» — кричат они, пока он не
набивает до отказу четырехместную стеклянную кабину.
Хоть по полю пробежаться в самолете... Франсиско Колоа-
не, разумеется, встречает знакомых. Молодой человек с
детьми, агроном и коммунист,— его Франсиско знает по
партийной работе, а вот отца его помпит по Магальянису,
он был объездчиком полей на хуторе, принадлежащем
Обществу эксплуатации Огненной Земли, ходил за скотом
на хуторе «Викунья» на границе с Аргентиной, искал зо-
лото в реках Гильен и Парамо. Агроном угощает нас
яблоками — он везет из деревни целую корзину. Я грызу
большое бело-розовое, наливное, сочное яблоко, пересекая
зеленое летное поле, направляясь к бело-синему самоле-
тику нашего друга, и для меня в этом яблоке словпо со-
средоточивается земля, моя с ней кровная связь. Я зачем-
то вдруг хочу ее нарушить. Она ведь и вовсе может обо-
рваться на этом несерьезном летательном приборе. Зачем
мне, право, нужно на таком «летающем блюдце» подни-
маться над землей, лететь к океану... Что я, океана не
видела? Но ничего не поделаешь, приходится лезть в ка-
бину. Мы летим вчетвером, я — рядом с пилотом, а за
моей спиной Фрапсиско и Алехандро. Для Элианы места
пет, и она остается на земле, что ее, по-моему, весьма
устраивает. Еще бы! Счастливая! А стрекоза уже заводит-
ся и взлетает.
Что такое смелость? Вовсе не испытывать никакого
226


страха или преодолевать его, делая все, что задумано?
Преодолевать, игнорировать, вести себя независимо, слов-
но бы никакого страха нет. Не думать ни о каком страхе.
Как жаль было бросать недоеденное яблоко! А зачем, соб-
ственно, было его бросать? Можно было и тут доесть. Ка-
кие пластичные, мягкие линии холмов. И яркая зелень
разных оттенков. Сколько времени все это будет продол-
жаться? Вот и вода спереди засветилась — это первое озе-
ро Уилинко. Мы плывем над ним, и наша тень скользит
по светлой водной глади. Небольшая протока соединяет
Уилинко с озером Куреко,— вот и оно! А за ним, за ним,
за ним — сияющее водное раздолье открытого океана. Ар-
хипелаг слева, по ту сторону Чилоэ, а отсюда, от Кукао
начинается океан, открытый океан, Великий, или Тихий.
Сейчас он, вероятно, Тихий, но какие крутые волны бегут
внизу, под нами. Мы летим над океаном, под памп его
толща, его масса, скалы и утесы.
И вдруг Франсиско толкает меня, указывает па самую
большую скалу и что-то говорит радостно и взволнованно.
Я ничего не могу расслышать в реве мотора, но гляжу
туда и вижу: на скале движение, там что-то есть, кто-то
ость... Но мы уже пролетели, мы уже летим дальше, в
глубь океана... Далеко ли? Самолет разворачивается, мы
летим назад. Наконец-то! И над той самой скалой наш пи-
лот-спортсмен, не берущий в рот ни капли спиртного, де-
лает резкий вираж, и мы круто снижаемся, и я отчетливо
вижу на скале, на солнышке, которое не часто светит в
этих туманных местах, большое скопление каких-то жи-
вых существ. Они копошатся, иные из них скользят со
скалы в океан, другие из океана карабкаются на скалу.
Я успеваю все это заметить в несколько довольно против-
ных мгновений, когда водитель самолета снижается и сно-
ва выруливает, и теперь мы приближаемся к берегу, к зем-
ле, к суше... И все-таки я их видела, тюленей в океане,
тюленей на скале. Чего же мне еще надо? Впрочем, может
Пыть, это были морские волки. У Франсиско есть несколь-
ко рассказов об охоте па морских волков. Опасный про-
мысел!
А вот и озеро Куреко... А вот и Уилипко... Как хороши
•>тгт мягкие холмы разных оттенков зеленого цвета. И как
нрпятпо было попять, что мы идем на снижение, и увидеть
liiUT.ıy поле аэродрома, и строения, и людей... И какое
счастье было почувствовать под колесами самолета твер-
дую почву взлетной дорожки! И вот уже наш пилот откры-
227


вает кабину, и мальчишки бегут со всех сторон и вопят на
разные голоса: «Дон Алонсо! Дон Алонсо!» И Элиана, улы-
баясь, идет нам навстречу. И на аэродроме многолюдно:
прилетел «ЛАН—ЧИЛИ» — жизнь бьет ключом. Хорошая
это штука — жизнь!
Мне захотелось подарить дону Алонсо кое-какие мос-
ковские сувениры, и мы зашли к нему в лавку. Большая
темноватая мануфактурная лавка у самой пристани. На
вывеске огромные буквы: «Педро Гарденас и ихос».
«И ихос» — это значит: «и сыновья». Дон Алонсо — один
из них.
Позднее, за ужином, Франсиско Колоане вдруг спросил
меня: «Вы боялись лететь на этом самолете?» — «Очень,—
ответила я.— Очень боялась и все время боялась. А вы?» —
«Я тоже»,—простодушно призпался этот могучий, му-
жественный, бывалый человек. «А я не боялся»,— вклю-
чился в наш разговор юноша Алехандро. Но, пемпого
подумав, добавил: «Но я все время думал: уж если что
случится с самолетом, лучше бы над озером, а не над
океаном».
Совсем уже поздним вечером Франсиско потащил нас
к друзьям. Ночной Кастро был темен и безлюден. Редко
где торопился домой запоздавший прохожий и редко где
светилось окно. И трудно было найти во мраке нужный
адрес, но мы все-таки нашли, главным образом потому,
что это был единственный, пожалуй, дом, ярко освещенный.
Там собрались друзья и ждали Франсиско Колоане. Жда-
ли для того, чтобы поговорить о делах — завтра им пред-
стояло снова отправляться в путь, в океап, на острова,
объяснять людям, кто такие коммунисты и почему им
стоит отдать свои голоса. Дела обсудили быстро и, едва
завершив разговоры, завели песни, и хозяин дома, моло«
дой учитель, пел дуэтом со своей женой волнующие и всем
попятные слова: «Вива ли патриа либертад!» А я думала
о том, что я-то отсюда завтра уеду, а они, эти люди, оста-
нутся, и, может быть, навсегда. Их жизнь, их судьба —
город Кастро, и только вот такие песни делают эту судьбу
ярче и увлекательнее.
И нам завтра с утра уезжать. Мне пора в Сантьяго —
сроки моей командировки истекают, у меня уже заказан
репс в Европу... Да и что нам делать в Кастро без Фран-
сиско?
Так мы и распрощались.
228
.1


8. ДОЖДЬ ОТ КАСТРО ДО ПУЭРТО-МОНТТА
На другое утро шел проливной холодный дождь, и ко-
гда мы, в ожидании своего автобуса, зашли выпить кофе
в маленький бар и сели за свободный столик, я вдруг по-
чувствовала что-то очень приятное и давно забытое. Ока-
залось, рядом топилась маленькая железная печка, и ее
тепло было так желанно в это дождливое, мрачное утро.
И снова автобус, переполненный людьми, останавли-
вается на каждом шагу, набирая пассажиров. Где-то по
дороге в автобус влезает большая группа молодых дере-
венских женщин с детьми разного возраста. А автобус
полон, и мест нет, но когда мы пытаемся уступить им
места, женщины отказываются. Нет, нет, не нужно, им
недалеко, они скоро сойдут, они везут детей на прививку
оспы. Нелегкое дело, говорит мне Элиана, добиться того,
чтобы деревенские, чилоты, возили детей на прививки.
И шофер автобуса отказывается брать с этой компании за
проезд.
Вот в пелепе дождя усадьба Луизы Чихапе, а вот и
Анкуд со своими беспошлинными зонтиками. Сейчас, в
дождь, они выглядят куда необходимее, и даже то, что
почти каждый пассажир везет их по два, не кажется уже
таким странным. Дождь тянется от Кастро до Апкуда и от
Анкуда дальше до конца острова, и тут он не кончается,
идет и над проливом и над Паргуа, что на том берегу, на
суше, на материке.
Долгий и тщательный таможенный осмотр и долгое
ожидание переправы, потому что паром сломан и снесен —
и наконец нас грузят на баржу и покрывают брезентом
сложенные горой чемоданы, а люди жмутся впритирку к
бортам, и баржа тяжело и неповоротливо отплывает на
материк.
И вот по темной и мрачной воде, наверно студеной и
глубокой, тяжело движется баржа, перегруженная людь-
ми и вещами, и люди стоят плотной массой, как овцы,— я
почти на одной ноге, а сверху, с беспросветпого пеба, их
поливает холодным дождем, и нет от пего защиты, и нет
ому конца. За последние дни, особенно за сегодпяшпий, за
•>ти несколько часов путешествия из Кастро, я кожей своей,
костями своими почувствовала многое такое, что до сих
пор :шала только по книгам, по кинокартинам. Как живут
люди,— те, о ком писали Джек Лондоп, и Брет Гарт, и
Корвуд, и о ком пишет Франсиско Колоане,— в трудных
229


суровых краях, долгой тяжелой зимой где-нибудь в Пата-
гонии или на Огненной Земле, где снежные вьюги сменя-
ются проливными дождями, и какое счастье в дьявольскую
погоду, с дальнего пути, из ледяной пампы или с бурного
моря добраться до суши, до земли, до жилья и распахнуть
дверь в какой-нибудь бар, кабачок или салун — этакое обе-
тованное пристанище для тех, кто в пути, где натоплено
и иадышано, и сидят люди, и звенят стаканы, и играет
нехитрая музычка, и стоит за стойкой добрая хозяйка.
Господи, как медленно и как долго мы плывем, и конца-
края не видно, и трудно поднять голову, чтобы взглянуть
вперед, в ту сторону, где должна наконец показаться зем-
ля, материк, суша... Нет сил поднять голову,— тогда ведь
немедленно дождь зальет и лицо и глаза, а так, склонен-
ное вниз, хотя бы опо остается относительно сухим и за-
щищенным. Кажется, что мы никогда не доедем, не доплы-
вем, не доберемся до суши. А вдруг и впрямь? А вдруг что-
нибудь случится и мы пойдем ко дну, мы со всеми чилий-
цами, что стоят впритирку ко мне, со всеми их чемоданами
и корзинами, которые почему-то укрыли брезентом, в от-
личие от людей,— очевидно, больше уважают. И мне дела-
ется щемяще тоскливо и жутко. Снова мне страшно, и уже
не впервые в этой поездке. И вчера вот, в самолете, и до
того я испытала огромный, я бы сказала, величественный
страх, когда летела из Парижа в Чили новым и, наверно,
самым тяжелым маршрутом. Можно было, разумеется, за-
держаться еще дня на два, на три и лететь уже знакомой
дорогой, через Дакар на Рио, а там Сан-Паулу, Монтевидео,
Буэнос-Айрес, но я решила не откладывать больше выезда,
да и в перспективе нового маршрута была своя прелесть:
Лиссабон, Пуэнто-Питтр, Каракас, Богота, Лима, Сантьяго.
От Лиссабона до Пуэнто-Питтра я даже поспала, подрема-
ла. Просыпаясь, я глядела в окошко и видела яркие созвез-
дия и по ним догадывалась, как далеко мы уже улетели.
Когда я впервые была в Чили и паши советские астро-
номы в обсерватории Серра-Калап показывали мне пебо
Южного полушария и пазывали красивые имена здешних
созвездий, мне особепио запомнились почему-то Три Ма-
рии. За этим звучанием вставало для меня нечто иное, чем
только созвездие, нечто живое и человеческое: Три Марии...
Их-то я и припомнила, когда в миогозвездпом хаосе за
окошком самолета три звезды показались мне особеппо
яркими; три звезды, расположенные так, как мы ставим
три звездочки над стихами, которым не хотим или не мо-
230


жем придумать названия. Три звезды над тысячами кило-
метров воздуха, над океанской массой, над вселенной, вра-
щающейся в мировом пространстве... Разве же это не сти-
хи? В смутной дремоте той ночи, в следующий за ней день,
проведенный в полете, ночной замысел не рассеялся и не
забылся, и я не раз вспоминала об этих почти приснивших-
ся стихах, думала о том, как их писать, и они виделись
мне большие, значительные, написанные длинными строч-
ками: «...и Три Марии над землей горят, как над неназван-
ным стихотвореньем».
Я никогда не рассказывала своих замыслов. Никогда,
даже в юности, когда подчас и тянуло рассказать. Что-то
есть в этом нецеломудренное, и в рассказе легко разбол-
тать и навсегда потерять нечто хрупкое и неуловимое, са-
мое дорогое и важное, что и есть собственно поэзия.
Помню, один мой товарищ, молодой тогда еще поэт, на
вечере своем, читая стихи, начинал всякое новое стихотво-
рение так: «А сейчас я вам прочту стихи о том-то и о том-
то...» И довольно подробно излагал собственные стихи.
В одном случае он так увлекся и разговорился, так подроб-
но все рассказал, что, наконец остановившись, помолчав
п подумав, заключил: «Собственно, теперь уже можно и
стихи не читать. Я уже вам и так все рассказал...» Даже
написанные стихи умерли, рассказанные своими словами.
Впрочем, может быть, то были не очепь-то стихи... Настоя-
щие стихи своими словами не расскажешь, да это и в голо-
г.у не придет. Но я сейчас о другом.
Стихи о трех звездах я все-таки написала и, правду
говоря, несколько огорчена тем, что выглядят они, напи-
санные, совсем не так, как виделись мне той первой ночью
в полете и потом, когда я собиралась их писать. Оли совсем
по получились большими, в пих и всего-то одиннадцать
строк. Вот они:
Над массой воздуха,
над толщею полы,
над всей землей,
из глуби мирозданья,
пылают Три Марии, три звезды,
три точки над стихами без названья.
Страданье, радость, подвиги, грехи,
рождения и смерти, кровь и слезы,
безверье, вера, засуха и грозы,
землетрясснья, ливни и морозы,
грядущего надежды и угрозы;
земля, ты вся — великие стихи,
огромность, непомерная для прозы.
231


По-моему, это совсем не то, что мне хотелось написать.
И так со стихами всегда, всю жизнь,— каково это?! Как
они хотят, так они и получаются. «Не я пишу стихи, они
меня диктуют...»
Но вернемся, однако, к моему полету.
Я надеялась, что наступит все-таки рассвет и я увижу
хотя бы с самолета Вест-Индию, Архипелаг, Подветренные
острова, Мартинику. Этого не случилось, и мы совершили
носадку в Пуэнто-Питтр в полной темноте тропической но-
чи. И прошли из самолета в здание аэровокзала в плотной
теплой темноте, пасыщенной сладкими ароматами тропиче-
ских деревьев и цветов, усиленными близостью океана. За
час, проведенный нами в Пуэнто-Питтр, прошел дождь,
теплый, проливной, и все ароматы стали еще сильнее и сла-
ще, и после дождя запели птицы, тропические птицы. Они
уже проснулись,— значит, скоро рассвет, и все будет вид-
но, но мы улетаем.
В Каракас мы прилетели довольно скоро, и было уже
светло, и страшное началось дальше, когда летели над Ко-
лумбией, над Боливией, над Эквадором, над Перу. Я ни
на минуту не отрывалась от окна, и ясность была такая,
что все время была видна земля, невероятная земля, фан-
тастическая земля, ее сумасшедшая живопись. Немыслимо
извилистые реки, дикое нагромождение гор, пропасти и
бездны, и пики, на иных вершинах снег, другие дымятся,
курятся,— наверно, это вулканы, и, если им заблагорассу-
дится, они сотрясут могучую землю со всеми ее людьми,
их городами, деревнями, домами, дорогами. Дороги, озера,
реки... Огромная кипучая оранжевая река между Боготой
и Лимой... Хаос и первозданность. Могучие русла — реки,
потоки? — и я вижу их исток, их бег, их разлив, и вдруг
все обрывается, картина кончается, поток расплывается
чем-то голубым и беспредельным. Что это? Ничего? Беско-
нечность вселенной? Перевернутый космос? Это океап,
огромный Великий океан, Тихий океан. Здравствуй, Тихий
океан!
Зрелище было ошеломляюще прекрасно и страшно ка-
ким-то сверхъестественным страхом: страшпо не за себя,
не за свою жизпь,— а вдруг что-нибудь случится и она
оборвется? Это уже пе имело никакого значения и было
несоизмеримо и попросту не приходило в голову. Было
страшно наглости, пахальства человеческого, которое осме-
ливается подпяться и пролететь над таким величием, над
грандиозностью и непостижимостью земли. Кто-то творил
232


этот мир, разрушал и воссоздавал, пусть пе бог, пусть вре-
мя, десятки тысячелетий, эры и эпохи,— и вдруг надо всем
этим можно подняться и пролететь. Тяжелый перелет, два-
дцать три часа в воздухе,— но что такое двадцать три часа
по сравнению с возрастом земли, этих гор, этих круч, этих
пропастей? Этих рек, размывающих горы, этих камней, за-
валивающих реки и заставляющих их менять русло? И что
такое двадцать три часа по сравнению с теми походами
и переходами по южноамериканскому континенту, которые
совершали великие путешественники, отдавая им иногда
всю свою жизнь?.. Вот что было мне страшно в том неве-
роятном полете.
Вот я и об этом припомнила, а мы всё плывем по свин-
цовой темной воде, под холодным дождем, дыша сыростью и
туманом, и запахом океана, и странным запахом — по-мо-
ему, пахнет псиной. Откуда, однако, псина? Наверное, так
пахнет под дождем домотканая шерсть пончо и курток
тесно стоящих вокруг меня людей. Преодолеваю себя, под-
нимаю лицо, вглядываюсь в просвет между чужими плеча-
ми и вижу в пелене дождя, еще очень далеко, смутную ли-
нию берега, земли, суши... И клянусь про себя: если мы
все-таки доплывем, никогда, ни за что больше в жизни пе
буду пускаться в подобные путешествия, где надо столько
лететь, и столько плыть, и испытывать страх и щемящую
тоску... Буду ездить в туристские поездки, где не надо тра-
тить усилий, где все за тебя делается и все тебе подносят
готовенькое. Буду ездить в чистенькие близкие страны, ку-
да-нибудь в Скандинавию или в государство Люксембург,
где все удобно, где повсюду есть горячая вода и комфор-
табельный автобус... Если мы только доберемся до суши...
Мы все-таки переправились и вернулись на сушу.
И снова сели в автобус и к концу беспросветного дождли-
вого дня были снова в последнем городе материка — па
этот раз оп был для нас его первым городом — в Пуэрто-
Моптте. Высадившись на автобусной станции, мы немед-
ленно прошли на вокзал, чтобы выяснить, когда можно
уехать в Сантьяго. И сразу же встретили там нашего пуэр-
то-мопттского друга, адвоката О'Кампо, который пришел
сюда за тем же — он обещал помочь нам с билетами. Ока-
залось, что все очень сложно: конец августа, конец кани-
кул, много народу возвращается в Сантьяго, поезда пе-
реполнены, билеты достать невозможно. Во всяком случае,
на скорые и удобные поезда на сегодняшний вечер или на
завтрашнее утро. Может быть, удастся уехать завтра в де-
233


т*ять часов утра поездом, в котором есть только жесткие
сидячие места, а это значит целый день и целую ночь про-
сидеть в вагоне. Да и это неизвестно еще удастся ли...
Мы огорчены и озабочепы, па послезавтра у нас назначено
много дел, придется давать телеграмму или звонить в
Сантьяго... Надо все обдумать, ничего не забыть, всех пре-
дупредить. Положение осложняется еще и тем, что Але-
хандро сбегал в три ближайшие гостиницы и нигде пет
свободных номеров. Придется брать такси и ехать снова к
нашей пемке — авось у нее найдется для нас пристанище.
А вечером надо будет вернуться на вокзал — авось что-
нибудь прояснится... Мы стоим на площади под проливным
дождем, тем самым, что начался нынче ранним утром в
Кастро и вот добрался вместе с нами сюда... Мы растерян-
ны и озадачены; наконец, роковой вопрос: что мы будем
делать в Пуэрто-Монтте? Ездить на рыпок в Анхельмо?
Есть там устриц и морских ежей? Сколько времени, одна-
ко? Срок моей командировки истекает через несколько
дней, а мне еще столько надо сделать, стольких людей по-
видать... И вот тут-то и случилось все как в новелле или
на сцене театра.
Из-под земли, внезапно, как всегда, возник рядом с на-
ми наш старый друг дон Родриго Асокар. С довольно без-
различным видом он приветствовал нас и так же безраз-
лично сообщил, как нечто маловажное и само собой разу-
меющееся, что заказал для пас билеты па завтрашний
курьерский. На самый раскурьерский,— он завтра же позд-
ним вечером доставит нас в Сантьяго-де-Чили. Элиапа ки-
нулась его обнимать. Слов для признательности у пас не
было, мы просто молча глядели на маленького человечка,
похожего па волшебного гнома-кудесника.
— Пойдемте получим билеты,— предложил он Алехап-
дро, по-моему для того, чтобы скорее уйти от нашего немо-
го восторга — он явно смущал и тяготил его.
Мы остались ждать, и через песколько минут Алехапдро
вернулся с железнодорожными билетами. Родриго с ним
не было. «Где же Родриго?» — спросили мы. «Он исчез»,—
ответил Алехапдро. Исчез, как и появился, но больше уже
пе появлялся, словно бы считая свою роль завершенной.
Напрасно мы вечером, гуляя, вглядывались в толпу на пло-
щади, па главной улице, у кино... Родриго мы не увидели.
Напрасно на другое утро мы до последней минуты стояли
на перропс, ожидая, что откуда-нибудь появится Родриго.
Он не появился, маленький человечек, которого жизнь па-
234


хала и давила всеми своими лемехами и колесами и здорово
сплющила, но все-таки не убила в нем человеческой искры,
не погасила огня, ярко и озорно светящего из его глубоких
и живых глаз. Нам хотелось еще раз увидеть его, пожать
ему руку, проститься... Нам не удалось сделать это. Про-
щайте, дон Родриго! Спасибо вам!
И снова:
Маленькие поезда Юга
меж вулканами
скользят
но рельсам,
вечно мокрым от вечпого дождя,
между гневными горами
и обидой
опаленных стволов.
О Фронтьера
плачущего леса,
папоротников широколистых,
влаги и высот!
Острова прохладных территорий,
только что возникших на планете
из реки,
из озера,
из моря,
наконец, из вечного дождя.
О мокроволосые пространства,
туго опоясанные в талье
поясом причудливых лиан!
Вдруг
среди растительности буйной,
где-то в еле видимом проборе
той многоволосой шевелюры —
светлая метелочка из перьев,
хохолок по ходу паровоза,
увлекающий вослед вагоны,
странные неведомые грузы,
л подавляющую беспредельность
вечного величия природы,
крик тревоги, выброшенный в нсбп,
страстное томленье, дождь пейзажа —
трепет паровозного дымка.
Надо собраться с мыслями, ни о чем не забыть, припо-
мнить все, что еще нужно успеть, кое-что записать. Что у
меня еще? Встреча с профессором Липшуцом,— он обещал
показать мне индейские материалы в Институте экспери-
ментальной медицины, кинодокументы об индейцах
Огненной Земли. Поездка в лос-кайампос Саптьяго. Инсти-
тут чилийско-советской дружбы. Союз писателей. Непре-
235


менно съездить к астрономам. В первый же день созвонить-
ся с Пабло. Хотя бы на денек попасть в Исла-Негра. А от-
туда в Вальпараисо, если удастся. Что еще?
Снова, во второй раз в жизпи, я еду поэтому маршру-
ту, в этом поезде:
Поезд,
сотрясающийся поезд,
поезд в гору,
поезд на Фронтьеру!
Я с тобою,
я спешу в Ренайко,
поезд, поезд, подожди меня!
Еду я за шерстью в Кольипульи;
подожди меня,—
сойду я в Кепе,
загляну в Лонкоче и в Осорно
и куплю кедровые орехи,
штуку ткани, сотканную дома,
от которой долго будет пахнуть
овцами, дождем...
Поезд,
поезд, гусеница, шелест,
в южных зарослях зверек продольный,
в массе листьев мокрых и холодных
и благоуханиях земли;
он бежит,
и он везет куда-то
путников угрюмых в черных пончо,
с конской упряжью,
с безмолвными тюками.
С островов везут они картофель,
красной листьенпицы древесину,
доски из копиуэ и дуба,
дерева живого аромат.
Во второй раз в жизни я вижу эти лесные кручп, эти
узкие зеленые реки в зарослях, эти лесозаготовки вдоль
железнодорожных путей. Во второй раз в жизпи! Разве не
удивительно? И хоть я и не добралась до Магелланова про-
лива, но теиерь-то я твердо знаю: исполнение желаний воз-
можно.
Но не надо, однако, нипочем не надо, сделав такое за-
ключение, успокаиваться на том и принять его как нечто
незыблемое и непременное. О нет, это опаспо, это чревато
горькими разочарованиями. Надо по-прежнему волновать-
ся, и мечтать, и считать несбыточным исполнение мечты,
ожидая его, как чуда. И тогда-то жизнь, польщенная столь
трепетным отношением к ее возможностям, может бытц
236


вдруг соблаговолит пойти вам навстречу, как это случилось
со мной. Но предупреждаю вас: даже исполняя ваши жела-
ния, она сделает это по-своему, па свой лад, на свой манер,
как ей покажется более подходящим, а не так, как это
представлялось и хотелось бы вам.
Мое второе пребывание в Чили, пожалуй, мало походи-
ло па первое. Оно было неизмеримо менее праздпичпым,
представительским, парадным. На этот раз не было ника-
ких пышных приемов, ни на какие праздники мне не слу-
чилось попасть, все было проще, суровее, труднее, делови-
тее. Оно и лучше — праздничных впечатлений мне хва-
тало!
И, разумеется, я продолжу и допишу теперь книгу о
Чили, свою книгу о Чили. Это будет не та книга, о которой
два года назад толковал Неруда, не та, совсем не та. Та
должна быть основательней, с материалами, с цифрами, со
статистикой. В той книге надо бы написать еще о многом,
до чего я пока не добралась. Прежде всего — о знаменитом
чилийском Эль-Норте, севере страны, его богатейших нед-
рах, сегодня уже почти иссякших. Я могу только представ-
лять себе пейзаж чилийского севера, но я не видала eFO.
Я не видала и медных рудников и нефтяных промыслов
Огненной Земли, тысячеголовых отар овец па ее пастби-
щах. Его можно было бы продлить до бескопечности, спи-
сок того, чего я не видала. Чтобы все посмотреть, надо
куда больше времени и больше возможностей, пе завися-
щих от повышения цен па железных дорогах и в воздухе.
Но та, другая книга, те, другие книги непременно будут
написаны. Я твердо уверена в этом, ибо Чили теперь бли-
же к нам и доступнее для нас, и советские люди будут бы-
вать здесь чаще и запросто и среди них и мои товарищи,
сойотские писатели. Другой писатель, а может быть и не
один, увидит Чили по-своему и напишет о Чили по-своему,
;г, может быть, его книга будет по-своему интересней моей.
А я напишу то, что увидела и поняла и полюбила, па-
штшу так, как стихи,— иначе я пе умею. Ведь сколь ни
долог перечень того, что я не успела увидеть, перечень то-
го, что я увидела, дольше. Или, может быть, это несравни-
мо, потому что измеряется разными измерениями. Потому
что самым дорогим для меня в Чили оказались люди, их
судьбы, их отношения, мои дорогие чилийские друзья.
Я повстречала их в трудный момент своей жизни, когда
237


многое казалось мне невозвратно потерянным, но они, сами
того не зная, окружили меня таким человеческим теплом
и дружеством, таким интересом и вниманием, что мне —
не впервые в жизни — пришлось почувствовать, что ничто
не потеряно, и не может быть потеряно, пока человек жи-
вет на земле и среди людей.
Я знаю о Чили и о чилийцах гораздо больше, чем су-
мею рассказать в своей книге. Много дорогого и важного
останется у меня в запасе и будет греть меня и светить
мне, и еще, наверно, не раз в жизни буду я, порой с гру-
стью, порой с улыбкой, спрашивать себя: неужели я нико-
гда больше не увижу Чили? Но исподтишка в глубине ду-
ши надеяться: кто знает, авось еще и увижу!
1965


НАДЕЖДЫ ДОЛГОВЕЧНЕЕ ЛЮДЕЙ:
Узнав, что чилийские коммунисты выдвинули па пост
президента кандидатуру Пабло Неруды, я шутила, отвечая
на его письмо, что теперь приеду в Чили на самом высшем
уровне — гостем президента республики. Я понимала всю
условность его выдвижения и естественность того, что Не-
руда своевременно отступил во имя успеха общего канди-
дата на пост президента от всех партий Народного Един-
ства. Весть о победе Сальвадора Альенде была воспринята
всем миром как событие. А для меня в этом всемирном со-
бытии было и нечто глубоко личное: я так отчетливо пред-
ставляла себе, что переживают мои чилийские друзья, как
много значит это событие в судьбе каждого из них, сколько
надежд возлагают они на нового президента, на новое
правительство Чили. В какой мере оправдаются их
надежды? Не обманут ли? Надежды и тревоги сочетались
воедино в нашем общем глубоком и взволнованном интере-
се к чилийским перемепам. Я жадно читала газеты и слу-
шала радио, впивалась с расспросами в каждого человека,
приезжавшего из Чили, и с особенным нетерпением ждала
вестей от чилийских друзей.
«Мы живем тревожно и трудно, но мы счастливы, ибо
каждый день нашего труда приносит нам новую радость;
каждый день нашего труда ознаменован новыми долго-
жданными свершениями, исполнением давних наших на-
дежд и чаяний». Так писали мне спустя несколько месяцев
дорогие мои Панчо Колоане и жена его Элиана.
«Я чувствую себя почти юношей в свои без малого де-
вяносто. Подумайте сами, как мне повезло! — я дожил до
столь глубоких и долгожданных перемен в жизни нашего
239


народа». Так писал мне профессор Алехандро Липщуц,
чудесный человек, замечательный гражданин Чили, ком-
мунист и ученый с мировым именем.
В конце 1971 года из Чили возвратилась экспедиция
Центральной студии документальных фильмов, и режис-
сер-оператор Юрий Викторович Монгловский в течение
двух дней, по четыре часа ежедневно, показывал мне от-
снятый им материал. Я должна была писать текст к буду-
щему фильму. Это были очень волнующие просмотры — я
словно вернулась в дорогие мне места, к дорогим мне лю-
дям, в кипение улиц Сантьяго, но в знакомых мне местах
свершились великие перемены. Я увидела на экране на-
пряженные дни предвыборной борьбы, и ликование той но-
чи, когда стало известно, что всенародная воля победила,
что президентом республики избран кандидат левых сил
страпы — социалист Сальвадор Альенде. Я побывала в зна-
комом мне здании Сената в торжественный час передачи
власти новому президенту, на первых митингах и встречах
с ним трудового народа Чили, я прошла с чилийцами в
скорбной колонне, провожавшей в последний путь первую
жертву чилийской реакции — генерала Шнейдера, убитого
только за то, что он не пожелал стать предателем, сохранил
верность своему закону, своей конституции, своему воин-
скому долгу. Сидя в маленьком просмотровом зале студии,
я очутилась там, куда не смогла попасть дважды побывав
в Чили,— на ее крайнем Севере и крайнем Юге, увидала
лунные пейзажи пустыни Атакама и мрачную красоту Ма-
гелланова пролива, медные рудники, отнятые у американ-
цев и возвращенные их исконным владельцам — чилий-
цам, и нефтяные вышки Огненной Земли, ставшие собст-
венностью истинного их хозяина — чилийского народа.
Я побывала на просторах первых сельскохозяйственных
кооперативов, объединивших бывших безземельных кре-
стьян, батраков и инкелино; я увидала блестящие глаза
детишек, которым народное правительство определило
бесплатно выпивать пол-литра молока в день; я услышала
стук топоров и словно ощутила запах свежего дерева и
свежего бетона на строительстве жилых массивов для жи-
телей бывших «грибных поселков», лачуг на пустырях и
окраинах и даже увидела, как переезжают в удобпые жи-
лые дома эти недавно бездомные люди. Переезды совер-
шались легко, люди на руках перепосили свой похитрьп'г
скарб и неизменно несли, как дорогую часть своего скуд-
ного достояния, портрет нового президента, того, кто дал им
240


наконец крышу над головой, кусок земли, надежду на бу-
дущее.
Я побывала на празднике, которым была отмечена го-
довщина прихода к власти Сил Народного Единства. Этот
праздник отмечался по всей стране, всюду, где живут и
трудятся люди, но центром торжества, разумеется, стал
Сантьяго,— туда ехали и шли люди со всех концов Чили,
чтобы увидеть того, кто стал сердцем и средоточием их но-
вой жизни, их сбывающихся надежд — народного прези-
дента Сальвадора Альенде. Как живописен и многокрасо-
чен был этот праздник, написанный великолепным и не-
повторимым художником — народной радостью, народной
благодарностью. Как сияли глаза и горели лица, как греме-
ли радостные крики привета многотысячной толпы, собрав-
шейся на праздник на знаменитом стадионе Сантьяго, ко-
гда вдоль трибун дважды проделала традиционный объезд
машина президента, когда Альенде поднялся на трибуну
и начал свою речь: «Народ Чили! Народ Сантьяго!»
Знаменитый стадион Сантьяго... Кто мог знать тогда,
на том народном торжестве, каким кровавым ристалищем
суждено ему обернуться!
Нелегкой оказалась работа над текстом к фильму «Чи-
ли в борьбе, труде и надеждах». Из материала, которого
хватало на восемь часов просмотра, следовало сделать
фильм, идущий час. Но эта задача в какой-то мере возвра-
щала меня в Чили, и я с радостью принялась за нее, мечтая
снова и впрямь побывать в Чили, увидеть своими глазами,
как по-новому живут милые сердцу моему люди, и снова
написать о них.
И вдруг приехал Пабло Неруда.
Он приехал из Парижа, где был послом Чили с первых
же дней прихода к власти Сил Народпого Единства, при-
ехал больной, после тяжелой операции. Оп очень верил
советской медиципе и надеялся у нас поправиться и окреп-
нуть.
Нас осталась горсточка, его московских друзей. Самых
старых и самых близких уже не было в живых. Умер Илья
Оренбург, первый, кто привез нам в середине тридцатых
годов, с испанского фронта, весть о новом поэте мира и
кпигу молодого Неруды: «Испапия в сердце». Умер Ова-
дий Савич — другой его испанский спутник и неизменный
переводчик его поэзии. Умер Иазым Хикмет... Нас оста-
лась горсточка, и все мы собрались апрельским вечером
1972 года в номере гостиницы «Советская», где на сей раз
241
9 М. Ллигср, т. 2


остановился Неруда. Он пригласил нас перед тем, как лечь
в больницу. Он был рад нам и оживлен, как всегда в его
номере был щедро накрыт стол, но веселого ужина не по-
лучилось. Он быстро устал, и мы разошлись, растерянные
и огорченные. И все-таки полные надежд,— ему помогут,
он поправится, все еще будет хорошо. Ведь он был полон
плапов,— узнав, что я собираюсь в Англию, назначил мне
свидание через месяц в Лондоне, на международном фе-
стивале поэзии.
Представьте, опо состоялось, паше свидание. Я пришла,
как и обещала, па большой поэтический вечер, вторая по-
ловина которого была целиком отдана Пабло Неруде. Фе-
стивалл-холл — один из самых больших концертных залов
столицы Великобритании — был переполнен,— так бывает
отнюдь не на всех поэтических вечерах в Лондоне. Мне не
удалось повидать Неруду перед началом вечера, и, когда
он вышел на эстраду, меня огорчил его вид, усталый и не-
здоровый. Он заговорил, как всегда, голосом негромким,
естественным и немного грустным. Однако этот голос всег-
да отлично слышен на огромных митингах под открытым
небом в шахтерских и рыбачьих поселках Чили, на много-
тысячных конгрессах в переполненных залах всего мира.
Неруда приветствовал лондонцев, вспоминал свою с ними
предыдущую встречу.
— Многое, однако, изменилось с тех пор,— сказал он.—
В моей стране, в Чили, совершилось нечто огромное, столь
значительное, для меня и для всей моей жизни, что и моя
судьба существенно изменилась. Вот уже второй год я
представляю во Франции новое правительство Чили, и эта
почетная обязанность отнимает немало сил и времени у
поэта Пабло Неруды.
Едва были произнесены эти слова, как я каким-то ше-
стым чувством ощутила, что в зале что-то изменилось, что-
то сместилось и нарушилось. Среди людей, пришедших слу-
шать стихи, оказались и такие, у которых одно упомина-
ние о демократических переменах в Чили вызвало бурную
возмущенную реакцию. Словно, идя сюда, они не знали,
кто такой Пабло Неруда и как он всей своей жизнью и по-
эзией связан с переменами, происшедшими в Чили. Знали,
отлично, знали и, может быть, явились сюда с единствен-
ной целью: сорвать выступление поэта-коммуниста, пред-
ставителя народной победы, одержанной на далекой океан-
ской кромке другого континента.
Действовали они нехитро: топали ногами, свистели, из-


давали нечленораздельные крики, хлопали сиденьями
стульев. Но Неруда и его лондонский переводчик как ни в
чем не бывало читали стихи, и голоса их были тверды и
непобедимы. Никому не удалось заглушить голос поэзии.
Свистуны и топтуны довольно скоро, шумно и безобразно
покинули зал к полному удовольствию остальной публики.
Выступлепие поэта продолжалось и закончилось, как все-
гда, полным его триумфом. А потом английские поэты за
полпочь принимали и чествовали гостя. Неруда был утом-
лен, но доволен и спокоен. Мы с ним потужили о том, что
нам не удастся больше повидаться,— на другое утро он
улетал в Париж, чтобы встречать там чилийского мини-
стра культуры.
— Быть послом — скучная обязанность для поэта,—
устало шутил он.— Но почему-то именно в этой скучной ро-
ли я нужен сегодня Чили, я нужен сегодня Сальвадору, я
пужен сегодня нашей доброй революции. Ну, что ж, раз
так, то я стараюсь. Боюсь только, что меня уже ненадолго
хватит. Ничего, осенью мы уедем с Матильдой в Чили,
на несколько месяцев. Жду не дождусь осени. Приезжай
осенью в Чили, Маргарита,— сказал он мне на прощанье.
Осенью 1972 года он действительно уехал в Чили, но
здоровье уже не позволило ему вернуться к своим обязан-
ностям в Париже. Он остался дома на Исла-Негра. Он был
тяжело болен. Летом 1973 года один чилийский друг привез
весть о том, что Пабло чувствует себя лучше, что он рабо-
тает, что он написал стихи, посвященные его советским
друзьям...
А потом подошел сентябрь и пришли страшные вести
из Чили. Меня они настигли на черноморском берегу, гре-
мящей ветреной ночью, и с той ночи в мозгу и в сердце
зазвучали строки:
Не смолкает ветер, не сходит сои.
Ни минуты покоя в ночи окаянной.
Все мне слышатся выстрелы,
все мне чудится стон,
все мне видится дом на берегу океана.
Дом из дикого камня... В нем живут чудеса.,.
Но не светятся окна и не слышны оттуда
речь хозяина, хохот хозяйки, друзей голоса...
Где ты, Пабло H e руда?
Где ты, Пабло Неруда?
Па этот вопрос приходили сбивчивые ответы. Откуда-то из
эфира донеслось сообщение: Неруда погиб, Неруду убили.
243
9*


Сердце решительно отказалось поверить, и через сутки вер-
сия эта была опровергнута другими известиями: Неруда бо-
лен, Неруда на Исла-Негра, Неруда иод домашним аре-
стом. Может быть, ему дадут возможность уехать из Чили?
Какой вздор! Он бы ни за что никуда не уехал! Наконец,
пришла последняя весть, самая последняя весть, навсегда
самая последняя... Пабло Неруда скончался.
С рассказа о Чили я невольно сбилась на воспоминания
о Пабло. Естественно,— ведь именно он открыл мне Чили,
влюбил меня в Чили. Он и Чили столь едины и неотрывны
друг от друга. А уж смерть его никакой силой не отделить
от трагедии Чили, от гибели надежд, от гибели Альенде.
Смерть Неруды — естественный апофеоз кровавого чилий-
ского сентября 1973 года. Кинохроника сохранила для че-
ловечества зрелище, полное скорби и гнева, истинно народ-
ную демонстрацию — похороны Пабло Неруды. Под дулами
автоматов хунты провожала родина своего ио.па в по-
следний путь. Под дулами автоматов шли с непокрытыми
головами лучшие люди своего народа, отважпые и бес-
смертные, шли и пели «Интернационал». Лучшей песни
они пе могли отыскать для этого страшного прощания.
Да будут сохранены для веков их лица, их имена — друзья
Пабло Неруды.
Он умер от тяжелой и неизлечимой болезни — так со-
общили миру нынешние правители Чили. Неправда! —во-
пиет мое сердце, он умер от горя, он пе мог пережить слу-
чившегося, оп тоже жертва чилийских фашистов, как ты-
сячи других чилийских патриотов, как его друг Сальвадор
Альенде. Оп не смог пережить расправы с чилийской де-
мократией, гибели тех надежд, которым были отданы вся
его жизнь, весь его талант. Но эти надежды так сильны
и жизненны, что их нельзя уничтожить, их можно времен-
но одолеть, можно залить кровмо, по не утопить в ней.
Не знаю даже, как точней сказать, беда ли наша или вели-
кое счастье, но надежды человеческие долговечнее людей
и, как правило, их переживают. Будь Неруда моложе, хоть
пемпого моложе, он бы снова ушел в изгпание, в подполье,
в борьбу за свои непобедимые надежды. Но на это у него,
семидесятилетнего и пораженного страшной болезнью, уже
не оказалось сил. Он умер. А его надежды продолжают
жить.
Я неотступно думаю о том, что случилось в Чили. Мне
часто приходится выступать и писать об этом, я просмотре-
ла мпожество кинодокументов, связанных с приходом к
244


власти Сил Народного Единства, с избранием Сальвадора
Альенде, а вслед за тем и страшные хроники минувшей
осени. На улицах Сантьяго, где еще так недавно ликовал
победивший народ, я увидела танки и пулеметы, направ-
ленные против этого народа, против этого ликования.
«Не слишком ли они беспечны?» — задумывается о том
же Роман Кармен в своем фильме «Чили. Время борьбы,
время тревог».
Нет, возражала я Кармену, рецензируя его фильм в
журнале «Искусство кино», пет, они не были ни слишком
беспечны, ни слишком беззаботны, ни слишком легковер-
ны. В радости одержанной победы они были самими собой,
чилийцами, славными, простыми, добрыми людьми.
Вспоминаю разговор в доме па берегу океана, куда я
уже никогда больше не смогу войти,— в доме Неруды:
« — Чилийцы добры,— говорил мне Пабло.— Им не
свойственна жестокость. В Чили даже природа добрая, в
Чили нет хищных зверей. Даже чилийская пума,— а ведь
это разновидность льва, достаточно кровожадное живот-
ное,— никогда не кидается на людей.
— В Чили нет ядовитых змей,— продолжала Матильда,
жена Неруды.— Человек может переночеватьна земле, ни-
чего не опасаясь».
Я всегда вспоминаю этот разговор, вглядываясь в лица
чилийцев, знакомых и незнакомых людей, заснятых на ули-
цах, на митингах, на полях, на медных рудниках и в се-
литряных копях. Вот они и вели себя как истые чилийцы,
радовались победе, избранию Сальвадора Альенде, от души
веселились в День независимости, счастливые, когда им
был подарен новый праздник — День национального до-
стоинства. И неправда, что все злодеяпия, совершенные в
Чили, начиная с кровавого вторника 11 сентября — дело
рук таких же чилийцев. Те, кто убил Сальвадора Альенде,
кто разрушил дворец Ла Мопеда, кто отрубил руки Вик-
тору Хара, кто держит под угрозой кровавой расправы
Луиса Корвалана, кто вешает, стреляет, арестовывает и
пытает лучших людей Чили,— нет, опи не чилийцы, они
не смеют называться чилийцами. Они — фашисты, и нет
никакой пужды объяснять подробнее, что это значит.
Фашизм? Фашизм в Чили? Но чилийцы так твердо бы-
ли уверены в том, что у них фашизм невозможен, что для
пего пет почвы, что у него нет корней. Вспомните рассказ
Пабло Неруды, переданный мной в главе «Пабло Неруда
У себя дома». Начипая с ночи с 11-го па 12 сентября, я ча-
245 -п.


сто вспоминаю тот день в Сантьяго, и рассказ Пабло, и гор-
дую уверенность его в том, что в Чили пет фашизма, что
он был вырвап с корнем, затоплен без колебаний кровью
семидесяти пяти головорезов. Может быть, прав был в
своей жестокой решительности тогдашний президент Чили,
первый Алессаидри? Может быть, Сальвадор оказался
слишком мягок, чересчур мягок? Ведь он до последней воз-
можности старался избежать кровопролития. Правильно ли
это было? Имел ли он на это право? И снова в моих раз-
думьях помогает мпе Пабло. Я вспоминаю последнюю
встречу с ним, слышу его негромкий, усталый и чуточку
грустный голос: «Быть послом — скучная работа для по-
эта... Но почехму-то именно в этой скучной роли я нужен
сегодня Чили, я нужен сегодня Сальвадору, я нужен се-
годня нашей доброй революции...»
Чилийская революция не хотела кровопролития, не хо-
тела расправ. Едва ли не первым своим декретом народная
власть постановила выдавать каждому ребенку бесплатно,
за счет государства, пол-литра молока в день. В Чили, где со-
всем недавно была самая высокая детская смертность в
мире. Революция на первых же шагах решила с этим по-
спорить. А хунта, в своем стремлении восстановить старый
порядок, также одним из первых своих декретов отменила
эти пол-литра молока в день. Надо полагать, хунте скоро
удастся вернуть Чили на исходные позиции, к самой вы-
сокой детской смертности в мире...
Страшной ценой доказал благородный человек Сальва-
дор Альенде, что революция может свершиться без крови
и жертв, конституционным путем, путем реформ, путем
доброго стремления уравнять людей в правах, добиться
справедливого распределения благ, дать народным массам
право и основание радоваться, петь и плясать на площадях
родной страны. Неизмеримо велика и немыслимо горька
цена, которую заплатили Сальвадор Альенде и его малень-
кая страпа за то, чтобы показать миру, показать мысля-
щему человечеству, кому и почему нужно проливать кровь.
Как обычно, этим занялись те, у кого решились отнять
часть их несметных богатств в пользу нищего народа. Саль-
вадор Альенде и Чили, не колеблясь, заплатили эту страш-
ную цену, и горькая ясность, купленная ими, должна стать
отныне драгоценным достоянием человечества и помочь
ему па трудных поворотах его многострадальной истории.
Отныне в арсенале борьбы за человеческие права появи-
лось еще одно драгоценное и бесценное оружие — опыт чи-
246 v


лийской революции. Будем же трепетно и свято хранить
этот опыт, беречь память о том, кто ценой своей жизнп
утвердил его на земле, о светлом человеке Сальвадоре
Альенде.
Размышляя обо всем этом, я написала в одной заметке,
что дорого бы дала сейчас, чтобы услышать суждение Паб-
ло обо всем, что случилось в Чили, суждение коммуниста
с его политическим опытом, суждение поэта, глубоко пре-
данного своему народу... Невероятно, по Пабло откликнул-
ся на мое обращение. Я говорю о появившихся в печати
отрывках из книги воспоминаний Пабло Неруды. Я знала,
что рукопись этой кпиги была спасена, что она вышла в
мае 1974 года в Аргентине, что это огромный труд — в кни-
ге более пятисот страниц,— но я никак не могла предпола-
гать, что он продолжался до последних дней жизни поэта.
Может быть, несколько изменился внутренний ритм пове-
ствования, пластичность и раздумчивость смепились ли-
хорадочно пульсирующими строчками, но как отчетлива в
них напряженная мысль, как горячо бьется в них живая
кровь живого и пламенного чувства:
«Никого так не предавали на нашей памяти, как мой
народ. Из селитряных пустынь, из пробуравленных под
дном моря угольных шахт, из страшных скал, где залегает
медь и где нечеловеческими усилиями ее добывают руки
моего народа, поднялось грандиозное в своем величии осво-
бодительное движение. Это движение возвело на пост пре-
зидента Чили человека по имени Сальвадор Альенде, что-
бы он провел в жизнь справедливые реформы, принял не-
отложные меры, вырвал наши национальные богатства из
хищных иностранных лап.
Там, где мне случалось бывать, в самых далеких стра-
нах, люди восхищались президентом Альенде, высоко от-
зывались о демократизме нашего правительства. Никогда
за всю историю своего существования здание Организации
Объединенных Наций в Нью-Йорке не слыхало овации,
подобной той, которую устроили президенту Чили делегаты
всего мира. У нас, в Чили, преодолевая бесчисленные труд-
ности, создавали справедливое общество. Его строили на
основе уважения национального суверенитета, чувства на-
циональной гордости, признательности героизму лучших
людей Чили.
За нами — на стороне чилийской революции — были
конституция и закон, демократия и надежда. На другой
стороне — за ними — ничего не стояло».
247


Дав великолепный портрет президента Альенде и глу-
бокую картину его деятельности, Пабло так завершает свой
рассказ: t
«Я делаю эти беглые строки в книге моих воспомина-
ний три дня спустя после невероятных событий, которые
привели к смерти моего великого друга и товарища — пре-
зидента Альенде».
Три дня спустя... Стало быть, 15 сентября. А 23 сен-
тября остановилась его рука, его мысль, его сердце. Зна-
чит, еще за неделю до конца он работал, писал или, может
быть, диктовал ясные, весомые, полные мысли и чувства
строки. Трезво мыслил, гневно судил, пламенно ненавидел
и горячо верил... И умер, дописав своей рукой, своей мыс-
лью книгу своей жизни. Как это жестоко, хочется восклик-
нуть сгоряча. Но если не торопиться, если немного поду-
мать... Смерть пеизбежно жестока и безжалостна, но если
человек, и неизлечимо больной, и глубоко потрясенный со-
бытиями, происходящими рядом с ним, если он все равно
до последнего часа ясно мыслит, негодует, любит, борется
и зовет к борьбе, не стоит ли ему позавидовать?
Илья Эренбург написал когда-то, что Неруда — человек
счастливой судьбы. Один мой друг с горечью говорил не-
давно, что сейчас это звучит мучительно. Я с ним не со-
гласна. Я думаю, как Эренбург: Неруда — человек счастли-
вой судьбы. Он умер, оставив миру огромную свою поэзию
и книгу своей жизни, зовущую к жизни и к борьбе за нее.
Да здравствует эта книга! Да здравствует эта жизнь! Да
здравствует борьба! Да здравствует Чили Пабло Неруды!
Июнь. 1974 г. Москва


Сиг тжшмшшаЫГ


В ГОСТЯХ У МАРЬИ ПАВЛОВНЫ
В Ялте я побывала впервые в детстве, со школьной
экскурсией. Разумеется, мы были в Доме Чехова и даже
несколько минут видели Марью Павловну. Она провожала
каких-то гостей и, когда мы обступили ее, сказала нам
несколько добрых слов. Потом я довольно долго, раздумы-
вая о своей жизни и о том, было ли в ней хоть что-нибудь
примечательное, ставила в один ряд три самых ярких жиз-
ненных впечатления: я видела смерч — в Черном море,
под Одессой, где прошло мое детство; видела мираж — в
херсонской степи, по пути в заповедник Аскания-Нова; ви-
дела родную сестру Чехова. Вряд ли бы я в те годы пове-
рила в возможность бывать запросто в ее доме, в Доме
Чехова, в Ялте, в Аутке.
Меня познакомили с Марьей Павловной мои друзья
П. А. Павленко и Н. К. Тренева, когда я в 1948 году впер-
вые после войны гостила у них в Ялте. А в зиму 1951—52
года, которую я уже после смерти П. А. Павленко прожила
с семьей своей в его ялтинском доме, мы общались с ней
особенно часто.
Обычно звонила мне по телефону секретарь Марьи
Павловны, Елена Филипповпа:
— Марья Павловна просит вас...
Чаще всего это бывало приглашением к обеду. Иногда
мепя звали вместе с моими ялтинскими друзьями Антоно-
выми, и мы приезжали втроем. Пока мы раздевались в
прихожей, наверху, в комнате Марьи Павловны начина-
лось обычно громкое и веселое представлепие.
— К вам приехали, Марья Павловна, такие-то,— гром-
ко, так, чтобы мы всё отлично слышали, сообщала Елена
Филипповна, и в голосе ее уже звучало легкое недоумение.
— Да? Приехали? С чего это они? — уже совсем педо-
уменно переспрашивала Марья Павловна.— Ну, да уж раз
приехали, так и быть, пусть заходят.
251


— Да, по опи говорят, что приехали обедать,— уже со-
всем растерянно вела свою роль Елена Филипповна.
— Обедать? Это еще зачем? Какой может быть обед?
Никакого обеда нет! — решительно заявляла Марья Пав-
ловна.—Иу, да уж входите, входите,— ворчливо привет-
ствовала она пас.— А вы, Елена Филипповна, поглядите
чего-нибудь... Кажется, где-то у нас осталась банка кра-
бов...
Всё это разыгрывалось столь искусно, что поначалу
можно было даже поверить и смутиться, но постепенно
вы втягивались в игру и даже начинали подыгрывать, жа-
ловаться па то, что со вчерашнего дня ничего не ели, вспо-
минать, что встретили во дворе довольно жирного петуха
и что его можно бы и зажарить и что мы охотно подождем:
куда торопиться? Если нам удавалось включиться в игру,
это доставляло Марье Павловне большое удовольствие.
А тем временем накрывался небольшой круглый стол
в комнате Марьи Павловны, уютно и аппетитно сверкал
синий с белым английский фаянс старого сервиза,
отливал радугой графинчик с водкой, настоянной на какой-
то особой травке, и едва хватало места для всяких
закусок, мастерски приготовленных все той же Еленой
Филлиповной.
— Ешьте, ешьте побольше картофельного салата,—
приказывала Марья Павловна.— Не надейтесь на обед,
больше ничего не будет.
А когда подавали бульон с пирожками, она сама изо-
бражала глубокое изумление:
— Неужели так быстро испеклись? Наверно, тесто сы-
рое.
— Нет, ничего, пироги отменные,— возражали мы.
— Вот и ешьте их тогда. Второго пе будет, не надей-
тесь...
Эта игра продолжалась весь обед, который завершался
обычно «снежками» — сладким блюдом прошлого, в край-
пем случае начала нынешнего столетья. В раннем детстве
мпе удалось раза два его попробовать у каких-то самых
старых тетушек.
Подобные представления были весьма разнообразны, и
фантазия Марьи Павловны и ее верной союзницы казалась
неисчерпаемой. То котята перевернули суп, то гусь улетел
из рук и что теперь делать, Елена Филипповна? Кормить
ведь их абсолютно нечем. Было в этой игре что-то глубоко
чеховское, лукавое и милое, лишающее ваш приход и си-
252


депие за столом всякой натянутости и парадности. Марья
Павловна бывала всегда прелестна, неутомимо оживлена,
память ее работала с удивительной отчетливостью и, разу-
меется, самым интересным во встречах с нею бывали эти
вдруг вспыхивающие воспоминания.
Отчетливей других запомнила я обед 29 января 1952 го-
да. Это был день рождения Антона Павловича, который
Марья Павловна отмечала неизмепио. Очень мне захоте-
лось привезти ей цветов, но цветы даже в Ялте не цветут
в январе. Я позвонила друзьям в Никитский сад:
— Помогите, придумайте что-нибудь.
И они придумали мне трогательный букет из всего, что
цвело в это время года в Крыму. Собранные вместе, цве-
тущие ветки кустов и деревьев выглядели очень празднич-
но и неожиданно.
В тот день я провела у Марьи Павловны несколько ча-
сов. Она была в лучшей своей форме, много и увлеченно
вспоминала и рассказывала. Запомнились мне рассказы,
связапные с Львом Толстым. И хотя я отлично знаю, что
они известны, эти рассказы, и даже опубликованы в вос-
поминаниях Марьи Павловны, мне все-таки хочется повто-
рить их так, как она рассказывала все это мне, с дорогими
мне интонациями, подробностями, настроением. Отчетливо
помню рассказ о первой встрече Чехова с Толстым:
— Это было в Москве, зимой. В тот день у нас обедал
Вишневский, и сразу же после обеда они с Антоном Пав-
ловичем ушли к нему в комнату, и оттуда только доноси-
лись их голоса. Вернее даже, доносился голос Вишневско-
го,— он ужасный был болтун и часами мог рассказывать об
актерах, о разных там их интригах и взаимоотношениях,
А Антон Павлович только изредка вставлял несколько ти-
хих слов да покашливал время от времени. А я после обеда
прибиралась. Горничной у пас в это время, как на грех, не
было. Одной только что отказали,— решительно не подо-
шла, а другой еще не наняли, не помню уж, право, подроб-
ностей. Помню только, что хлопот у меня по дому было
много и я еще даже фартука снять не успела. Депь был
зимний, короткий, смеркаться стало рано, и вот уже в су-
мерках, как сейчас помню, я слышу звонок. Бегу вниз от-
ворять — мы жили тогда на Малой Дмитровке в доме Шеш-
кова, квартира была на втором этаже, а прихожая внизу.
Отворяю и вижу — стоит старичок, в черном пальто, в
теплой шапке. Когда он спросил Антона Павловича и во-
шел в прихожую, я сразу узнала Толстого и очень смути-
253


лась. Ведь это впервые в жизни и вот, в прихожей, да я
еще в фартуке. Он, наверно, меня за горпичную принял.
Даже ноги у меня задрожали, не помню, право, как я па-
верх взбежала:
— Антоша, иди скорей, тебя там Толстой спрашивает.
Да иди же скорей, пожалуйста!
Он тоже растерялся сперва, наверно, даже не сразу по-
верил,— ведь он до того никогда с Толстым не встречался,
и вдруг тот сам пришел,.. Однако спустился Антон Павло-
вич, помог Толстому раздеться, со мной, разумеется, по-
знакомил, а я, подумайте, в фартуке, и провел его к себе
наверх. А там у него Вишневский. Я немножко успокои-
лась, по волнуюсь, конечно, и прислушиваюсь: опять все
больше Вишневский говорит, а Толстого и Чехова совсем
и не слышно. Я духу набралась, к ним постучалась:
— Не хотите ли чаю?
Толстой поблагодарил, но отказался. Я только заметить
успела: Антон Павлович мрачный какой-то, а Вишневский
веселый и все говорит, говорит...
Часа полтора посидели они, смотрю — выходят. Тол-
стой домой собрался. Я спрашиваю, не надо ли за извоз-
чиком послать?
— Нет,— говорит,— я на койке доеду.
Аптоп Павлович тоже оделся:
— Я провожу вас до койки, Лев Николаевич.
Конка у нас от Страстного ходила. Ушли они, и Виш-
невский с ними. Вернулся Антоп Павлович один, прошел
прямо к себе, лег на диван, не зажигая огня, к стенке ли-
цом. Лежал молча, и вдруг я слышу, он стопет. Тяжело
так стопет. Я испугалась, к нему:
— Что с тобой, Антоша? Не надо ли тебе чего?
Ничего не отвечает, только рукой отмахпулся. Лежит и
стонет. Так весь вечер прошел. Я совсем извелась, нако-
нец не выдержала, принесла ему чаю и опять спрашиваю:
— Да что с тобой?
А он вдруг так это в сердцах отвечает:
— Да что ты, Маша, сама не понимаешь? Водь Тол-
стой был, Толстой! Сам пришел. Ведь зачем-то пришел.
Ведь что-то ему было нужно. Видеть меня захотел. Что-то
мпе сказать хотел... Толстой! Полтора часа сидел и слова
сказать не смог. Вишневский не дал. Все сам болтал. Я уж
и провожать Льва Николаевича пошел: может, оп, думаю,
но дороге мне скажет. Так ист же, и Вишневский увязал-
ся и опять никому слова сказать не дал...
254


— А о чем on, Вишневский-то? — спросила я.
— Да о чем он всегда болтает? О пустяках. А Толстой-
то, Толстой, так ничего и сказать не смог. О, господи! — и
опять застонал, как от боли, и отвернулся к стенке.
Второй рассказ следовал почти сразу:
— Через несколько лет, когда отношения Антона Пав-
ловича с Толстым были уже достаточно близкими, и они
часто встречались, и в нашем кругу начали даже погова-
ривать о том, не подумать ли Антону Павловичу о женить-
бе на Татьяне Львовне, которая проявляла к нему довольно
заметный интерес, помню, был однажды такой случай. Как-
то Антон Павлович сказал мне довольно строго:
— Тебе бы, Маша, следовало съездить к Толстым с
визитом. А то неловко, право, Татьяна Львовна у нас бы-
вает, а мы не отвечаем.
Он-то к ней совершенно безразличеп был и от всех
этих разговоров только морщился и отмахивался, но тем
более считал нужным соблюдать вежливость.
— Мне самому в ближайшее время не удастся, а ты
поезжай. Я прошу тебя об этом.
Ну, для меня слово Антона Павловича всегда было за-
коном, я и собралась. А дело было на масленой, и надо
же было так неудачно... Не помню уже почему и как, но
получилось, что именно на тот день, когда я собралась к
Толстым, Антон Павлович пригласил к нам на блины всех
артистов Художественного театра. Когда он накануне ска-
зал мне об этом и попросил обо всем распорядиться, я пря-
мо руками всплеснула:
— Ах, господи! А я именно завтра собиралась к Тол-
стым!
Лучше бы мне промолчать и попросту отложить на день
задуманный визит, по было уже поздно, Антон Павлович
не разрешил мне этого:
— Нет уж, не откладывай больше. Поезжай непремен-
но. Посидишь часок и домой вернешься.
Я чуть не плакала от досады. Подумать только: все
артисты Художественного театра! Это так весело всегда
бывало. И платье у меня новое, от Ламановой, оно так ко
мне идет... Подумать только, как бы все могло удачно полу-
читься, так нет ведь, надо ехать с визитом... Погодите ми-
нуточку! Сейчас я покажу вам это платье.
Марья Павловна открывает ящик стола, роется в бума-
гах и довольно быстро отыскивает фотографию: худенькая
молодая девушка, большеглазая и милая, в платье с высо-
255


кнми рукавами. Она подробно рассказывает, какого оно бы-
ло цвета и как было обшито тесьмой, и мы долго хвалим и
ее и платье. Что же, однако, было дальше?
— Ничего не поделаешь, надела я это самое платье и
поехала к Толстым в Хамовники с одной только мыслью в
голове :щ как бы поскорей выполнить долг вежливости и
поспеть домой, где все актеры Художественного театра бу-
дут в это время весело есть блины. Приехала я не вовре-
мя,— Толстые обедали и слуга попросил меня подождать.
Во время обеда о визитерах докладывать было не принято.
Эта непредвиденная задержка еще больше раздосадовала
меня. Но ничего не поделаешь, пришлось ждать. Наконец,
появилась Татьяна Львовна. Она мне очень обрадовалась:
— Ах, Марья Павловна, как это мило, что вы приехали!
Наши будут так рады!
И стала жаловаться на то, что у нее гайморит, и тут
же при мне начала полоскать рот и нос каплями. Полощет
и сразу выплевывает... Так мне это не понравилось.
Она потащила меня в сад, на так называемую «горку»,
где Толстые обычно сидели всегда после обеда. Лев Нико-
лаевич очень меня ласково встретил и усадил рядом с со-
бой. Было несколько человек гостей и шел оживленный
разговор, в котором горячее участие принимал и Лев Ни-
колаевич. Прислушавшись, я поняла, что речь идет о ка-
ком-то светском молодом человеке, студенте-белоподкла-
дочиике, который неожиданно для всех постригся в монар-
хи. Толстого эта история, очевидно, очень занимала.
— Я тоже знаю такой случай,— сказала я,— с товари-
щем моего брата. Это было года два назад...
— Да что вы, Марья Павловна! — оживился Толстой.—
И вы лично знали этого молодого человека? — Он сразу же
всем туловищем повернулся ко мне.
— Разумеется, знала,— отвечала я.— Я даже однажды
с ним на балу танцевала.
— Да? Ну и что? И как же вы с ним танцевали? Ка-
кой танец? Он был хорошим танцором? А о чем вы во
время танца разговаривали?
Толстой даже кулаки подложил под коленки, устраи-
ваясь поудобнее и буквально забрасывая меня вопросами:
«А не было ли тут несчастной любви? А был ли он вообще
влюбчив? А из какой он семьи? А каков он из себя? Как
одевался? Приятен ли характером?» Я отвечала как мог-
ла, досадуя все больше, удивляясь тому, что граф Толстой
так любопытен и почти невежливо настойчив, и думая всо
25С


время о том, как у нас сейчас дома шумпо и весело. Нако-
нец, с трудом отсидев время, которое можно было считать
приличным для такого визита, я поднялась и стала про-
щаться. Меня уговаривали остаться*пить чай, но я изви-
нилась и все-таки распрощалась.
— Я провожу Марью Павловну до извозчика,— заяви-
ла Татьяна Львовна. ,
— Нет уж,— сказал Толстой,— я сам провожу Марью
Павловпу. Посажу на извозчика и возьму марку.
Это значило заметить номер извозчичьей пролетки. Так
обычно всегда поступали, когда дама уезжала одна. Он про-
водил меня до Зубовской и всю дорогу настойчиво расспра-
шивал все о том же знакомом мне студенте. А там посадил
меня на извозчика, взял марку, и я наконец-то поехала до-
мой, где ели блины все актеры Художественного театра.
Я вспомнила об этом случае через несколько лет, когда
читала «Отца Сергия».
В другой раз Марья Павловна вспоминала о ссоре Че-
хова с Левитаном:
— ...Нет, когда вышла «Попрыгунья», поначалу ничего
такого не было. Никаких разговоров... Я помню, однажды
сама спросила у Антона Павловича:
— А что, Антоша, на тебя Кувшинниковы не обидят-
ся? Очень уж всё, знаешь ли, похоже... Как бы не вышло
неприятно...
Но он на меня даже прикрикнул:
— Да полно тебе, Маша! Не болтай глупостей, пожа-
луйста! Никому это даже в голову не придет. И ничего нет
похожего.
Ну я, разумеется, никогда об этом больше и пе заика-
лась. Раз Антон Павлович так считает... Не мне ему ука-
зывать.
Вдруг, уже довольно много времени спустя, приходит
Танька Куперник (так фамильярно, по праву давпей и мо-
лодой дружбы, называла Марья Павловна Татьяну Львов-
ну Щепкину-Куперник) к Кувшинниковым, в приемный
день, когда там собиралось много народу и всё, знаете ли,
такая артистическая публика, художники, писатели... При*
шла Танька, села на пол у ног хозяйки дома, вынула греб-
ни* распустила волосы и громко так говорит:
— Не понимаю, как это Чехов... Даже прямо странно...
Бывал у вас в доме, пользовался гостеприимством, считал-
ся другом и вдруг напечатал этот отвратительный рассказ...
Как же так можно? Прямо непонятно...
257


Вот тогда всё и началось. Левитан явился к Антону
Павловичу за объяснениями. Антон Павлович был очепь
резок с пим, никаких объяснений давать не пожелал. На-
чались всякие суды-пересуды... Очень неприятная сложи-
лась обстановка...
Через некоторое время я как-то еду па извозчике по
бульвару к Трубной площади, знаете, в гору. Вдруг кто-то
мепя окликает. Смотрю, Левитап... Бросился он с тротуа-
ра ко мне, такой взволнованный:
—- Как я счастлив вас видеть! Я так соскучился... Я без
вашей семьи жить не могу... Как же так вышло? Ну что же
это? Вы бы сказали Антону Павловичу...
Ну, я, конечно, держалась очень сухо, никаких этих
разговоров не приняла. Для мепя Антон Павлович всегда
прав. А он долго бежал рядом с пролеткой и всё твердил
то же самое. Долго, пока не кончился подъем и извозчик
не подхлестнул лошадь.
Лето мы проводили в Мелихове, и все, кто ни приез-
жал, передавали, как тяжко переживает Левитан ссору с
Антоном Павловичем. И все говорили: что уж там, надо бы
помириться. А потом та же Танька Куперник привезла Ле-
витана в Мелихово. С ней-то Антон Павлович ни в какие
обтэясиения не вступал никогда. Просто, наверно, не при-
нимал ее всерьез. Хотя виновата-то была во всем она. Если
бы она не сунулась, все бы обошлось. Ну, она Левитана
привезла, в доме еще гости были, к вечеру разъехались, а
Левитан остался ночевать. Я рано спать ушла, чтоб им пе
мешать, а утром встала пораньше, приготовила завтрак, жду
их. Антон Павлович вышел первым, а я все жду. Антон Пав-
лович походил, походил, наконец просит кофе. Я спраши-
ваю:
— А что ж Левитап? Не подождать ли его?
А он отвечает:
— Его ждать нечего, оп уехал.
— Как так уехал? Когда?
— Рано утром, к первому поезду.
Я больше ни о чем спрашивать не стала, Антон Павло-
вич этого не любил. Сама поняла: полного примирения не
получилось.
Ну, конечно, потом, когда Левитану было худо, Антон
Павлович, как узнал, сам к нему поехал... Потом оп к нам
и сюда в Ялту приезжал... Я так рада была...
К Бунину Марья Павловна относилась иронически.
Никогда не говорила о нем как о писателе, все больше о
253


человеческих его качествах. Посмеивалась над тем, что
был он скуповат, вспоминала время, когда он вроде бы
ухаживал за ней и тем не менее, обычно провожая ее до-
мой на извозчике, неизменно спохватывался, что у него
нет мелочи, чтобы расплатиться:
— Не найдется ли у вас, Марья Навловпа?
Она, разумеется, шутя, рассказывала об этом брату, и
тот однажды проучил незадачливого ухажера. Как-то Бу-
нин пригласил Чехова прокатиться в Мисхор и заехал за
ним в наемном экипаже. Чехов охотно согласился, сказал,
что с радостью погуляет у моря. Приехав в Мисхор, они
оставили экипаж на шоссе и спустились па берег. Чехов
был очень оживлен, наслаждался прогулкой, шутил, рас-
сказывал много интересного, швырял в море камешки, со-
бирал раковины, все дальше увлекая Бунина по берегу.
Бунин сначала сопротивлялся, норовил не уходить далеко,
по Чехов не обращал на это никакого внимания, и Буиип
в конце концов подчинился, тоже ириялся швырять ка-
мешки, наслаждаться морем и даже пустился в лприку.
— Море...— говорил он.— Вечная загадка... С каждым
оно разговаривает по-своему, в каждом будит свои думы,
откровенные, никому неведомые...
— Отчего же такие уж никому неведомые,— возразил
ому Чехов.— Я, к примеру, отлично знаю, о чем вы сейчас
думаете. О том, что вот мы далеко зашли, а на шоссе нас
ждет экипаж и вам придется так потратиться...
Отношение Марьи Павловны к Горькому было затруд-
ненным. Но Алексей Максимович ни в чем перед ней ви-
новат не был. Просто не могла она ни понять, ни простить
того, что театр с чайкой на занавесе носит имя Горького, и
невольно переносила это чувство на него личпо. Впрочем,
в этом отношении она была не одинока: присвоение имени
Горького чеховскому театру удивило многих. Горькому
воздали достаточно почестей, и, пожалуй, их не стало бы
меньше, если бы Художественный театр остался всего
только Художественным. Думаю, что и самому Алексею
Максимовичу это было, может быть, даже неприятно и не-
ловко. Только этим я могу объяснить тот странный факт,
что в последние годы своей жизни, бывая часто в Крыму,
он ни разу но навестил Чеховский дом и Марью Павловну
и никакого внимания ей никогда но оказал. А ее это не-
поправимо обидело.
Свидания наши завершались обычпо музыкой. Чаще
всего мы слушали И. С. Козловского,— Марья Павловна
259


долгие годы дружила с ним и очень любила его самого и
его голос. Прощались мы поздним вечером и шли обыкно-
венно в город пешком, под гору, по улице Кирова, бывшей
Лутской. В воздухе попахивало кизячным дымком, и чем
ниже мы спускались, тем слышней становился грохот зим-
него прибоя, ударяющего в гранит набережной.
Я очень люблю зимнюю Ялту. Хрупкая крымская зима
мне чем-то неизмеримо дороже трех остальных куда более
абсолютных времен года. И, разумеется, прежде всего она
дороже для меня памятью о Марье Павловне, о встречах
с пен в милом Чеховском доме.
О чем бы она ни вспоминала, между делом, случайно —
это касалось всегда дорогих имен, дорогих людей, драго-
ценных страниц литературной жизни России. А эта по-
чеховски будничная интонация, эта беспредельная естест-
венность и натуральность в каждом слове и жесте делали
все ее рассказы живыми, давнее время совсем близким и
почти осязаемым. Вы словно бы ощущали те зимние мо-
сковские сумерки, когда один великий писатель постучал-
ся в двери другого великого писателя, и ту московскую
масленицу с ее весенним оживлении, блинами и гостями,
да и просто Москву тех дней, с копкой от Страстного до
Хамовников, с салоном Кувшинниковой, с извозчичьими
пролетками.
Если Антон Чехов гениально сумел воссоздать свое вре-
мя, свою эпоху, то сестра его была частицей этой эпохи,
была растворена в ней и пронесла ее в себе сквозь всю свою
долгую жизнь. Атмосферу, которую Чехов сумел создать,
сестра его сумела сберечь в себе. Дом, построенный Чехо-
вым, сестра его сумела утвердить и сохранить на свете
Домом Чехова во многих испытаниях истории. И все в этом
доме так ощутимо дышало его духом, его сутью, его отно-
шением к жизни и к людям, что в часы, которые я провела
там, мне подчас казалось: если сейчас отворится дверь и
войдет Антон Павлович, ничего невероятного, собственно,
не случится, и нам даже не придется менять ни предмета,
ни топа разговора.
Это было драгоценное ощущение, и я трепетно берегу
его в себе и бесконечно благодарна за него покойной Марье
Павловне.
1V64


ДОМ НА ЧКАЛОВСКОЙ
Недавно, в поисках одного материала, листая старые,
военных лет, подшивки «Литературной газеты», я наткну-
лась на собственную, давно забытую заметку, которую с
радостью и с интересом перечла. Вот она:
приметы победы
«В то время как Россия была до половины завоевана,
и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополчение
за ополчением поднимались на защиту отечества, невольно
представляется нам, не жившим в то время, что все рус-
ские люди, от мала до велика, были заняты только тем,
чтобь1 жертвовать собою, спасать отечество или плакать
над его погибелью. Рассказы, описания того времени все
без исключения говорят только о самопожертвовании, люб-
ви к отечеству, отчаяиьи, горе и геройстве русских. В дей-
ствительности же это так не было. Нам кажется это толь-
ко так потому, что мы видим из прошедшего один общий
исторический интерес того времени и не видим всех тех
личных, человеческих интересов, которые были у людей».
Так начппает Толстой одну из глав IV тома «Войны и
мира».
Пройдут десятилетия, и наше время, наша война и
отдельные судьбы людей, по-своему существующих в этой
войне, также предстанут перед потомками, слившись во-
едино, четко очерченные яркой краской, безусловно самой
главной и дорогой для пас и для нашего времени, но ни-
сколько не единственной. И я порой с грустью думаю о
261


том, что, отдавая все свои силы на то, чтобы запечатлеть
наше время и нашего человека во всем его величип и зна-
чении, мы растеряем и позабудем какие-то чудесные част-
ности, радости, удивления, те неожиданные оттенки и
цвета, которыми была неизменно окрашена наша жизнь,
даже самые суровые, трудные полосы ее. И порой для
самой себя, в собственной памяти перебирая какие-то до-
рогие сердцу эпизоды, встречи, которые на первый взгляд,
казалось бы, и вовсе пе имели прямого и непосредствен-
ного отношения к тому громадному, что творилось в мире,
к тому великому, что происходило па наших фронтах, к
тому большому, чем жил и горел каждый из пас, я неиз-
бежно вспоминаю, как зимами сорок первого, сорок вто-
рого, сорок третьего годов, военной затемненной, холодной
Москвой я пробиралась к Самуилу Яковлевичу Маршаку.
Эти встречи на фоне тогдашнего нашего существова-
ния были для меня чем-то вроде своеобразных оазисов.
Своеобразных потому, что трудно сравнить с тем, что
обычно принято называть оазисами, почти не отопленную
квартиру, в которой жил и бесконечно много, непостижимо
много работал Маршак. И все-таки это были оазисы, по-
тому что вся наша трудная, холодная, несытая жизнь, не-
разрывно связанная с сообщениями с фронтов, с ожида-
нием «Последнего часа», вдруг отступала куда-то в
сторонку, оттесненная сильным потоком чудесных стихов,
впервые полнозвучно зазвучавшими по-русски сонетами
Шекспира, стихами Китса, Бернса, пленительными анг-
лийскими народными маршаковскими, неподражаемыми в
своем обаянии, детскими стихами. И читает Маршак уди-
вительно — не бесстрастно, не равнодушно, как иногда ста-
раются читать поэты, а увлеченно, горячо, в каждом своем
чтении, словно опять, в который раз, волнуясь и пережи-
вая всю прелесть стихотворения; порой его голос звенит
от напряжения и волнения, порой он смеется вместе со
слушателем, одновременно и неограниченно управляя и
беспредельно подчиняясь ритму и музыке стиха.
Вот в одну из таких наших встреч,— кажется, это бы-
ло в конце 1942 года,— Маршак прочел мне один из пер-
вых черновиков драматической сказки «Двенадцать меся-
цев».
Он очень волновался и часто прерывал чтение, беспо-
коясь о том, как бы мне не опоздать на метро, как бы мне
добраться до дома, но мне об этом уже и думать не хоте-
лось. Я не могла не дослушать, не могла не останавли-
262


ваться в каких-то особенно очаровывающих меня местах,
не могла не волноваться судьбами героев, не могла пе
смеяться там, где этого хотел поэт. И именно этот вечер,
когда Маршак читал «Двенадцать месяцев», вспоминается
мне как один из особеппо дорогих моему сердцу.
Не помню, поспела ли я на метро или добиралась пеш-
ком, но ясно помню ощущение радости и легкости,
которые вдохнула в мою душу сказка Маршака, неиз-
менное желание снова и снова восстанавливать в памяти
и рассказывать другим отдельные, особенно запомнившие-
ся сцены, особенно пленившие выдумки, реплики, шутки
и долго не оставлявшее меня возбужденное удивление и
восхищение неиссякаемой, непобедимой силой, которая со-
гревала человека отнюдь не юных лет и не богатырского
здоровья в его пустой и нетопленной квартире и помогала
ему ежедневно с неистребимым вдохновением и мастер-
ством работать в газете, воюя с врагом, увлеченно и само-
забвенно открывать нам тайны чудесной поэзии другого
парода и вдруг легко и свободно, весело и топко приду-
мать и рассказать умную и благородную сказку.
В дни войны, особенно в самую трудную ее пору, я,
как коллекционер, искала и собирала «приметы победы».
Это были частпые случаи, факты, эпизоды, положения,
почти иевороятные и почти немыслимые, если учесть об-
стоятельства и международную обстановку, в которой они
свершались. И тем не менее они свершались, и мы бывали
свидетелями и почти соучастниками этих чудесных свер-
шений.
«Двенадцать месяцев» были безоговорочно причислены
мною к этой коллекции.
То была чудесная, редкая «примета победы»: в 1942 го-
ду, в Москве, жившей еще на осадном положении, когда
немцы, после зимнего затишья, снова начав наступление,
пошли к Сталинграду и дошли до него, художник, кровно
связанный с современностью, поэт, с первого дня войны
великолепно работающий в трудном жанре политической
сатиры, находит в своей душе неиссякаемый и неустанно
бьющий источник творческих сил, фантазии и выдумки.
Этот источник не заглушали пи ежедневная утомляющая
газетпая работа, ни тяготы жизни и быта, ни тревоги дней
отступления. Поэт влюбляется в сказочный сюжет и увле-
ченно и горячо, бесконечно радуясь неожиданным наход-
кам и выдумкам, создает пленительную сказку-пьесу, ко-
торая вселяет в душу легкость и веселье, заставляет снова
203


и спова, как в детстве, поверить в то, что добро всегда по-
беждает, что чудеса обязательно случаются в жизни, что
только захоти, только будь хорошим, чистым, честным, и
зацветут для тебя подснежники в январе и будешь ты
счастлив. Разве один этот факт не есть самое убедительное
доказательство, самая явная примета того, что победа
близка?
Вот почему сейчас, когда оказалось, что сказка о две-
надцати месяцах не была заслонена никакими грандиоз-
ными событиями, люди обрадовались ей и полюбили ее, и
отыскали для нее местечко в своем сердце, несмотря на
то, что переполнено это сердце и горем, и радостями без-
мерного величия и силы. Я не стапу оценивать ее поэти-
ческие, литературные, сценические достоинства и недо-
статки, мне только хочется сказать, что я давно и нежно
люблю эту светлую и добрую, умную и веселую поэтиче-
скую сказку, что она тем более дорога мне, что создана в
военное время. Я хочу поздравить Самуила Яковлевича
Маршака с высоким признанием, которое знаменует собой
то, ради чего стоит жить и работать, вопреки всем житей-
ским трудностям и невзгодам: то, что было нужно и до-
рого поэту, помогало ему жить, увлекало л радовало его,
стало нужным и дорогим его родине, его родному народу».
Эта заметка была напечатана ранней весной сорок
четвертого года. Я поздравляла тогда Маршака с тем, что
пьесе «Двенадцать месяцев» была присуждена Государст-
венная премия. Сейчас мне дорого то, что возвращает меня
к воспоминаниям драгоценного для меня человеческого
смысла — к моим встречам и отношениям с Самуилом
Яковлевичем Маршаком, одним из самых ярких людей в
моей литературной жизпи.
Какое великое человеческое достояние — память. Какая
радость вспоминать то, что хочется вспомнить. Словно еще
много раз переживать то, что хочется снова пережить.
Я счастлива, что в моей жизни было много такого, о чем
интересно вспоминать, а уж годы войны — все встречи, все
человеческие отношения,— их вспоминать особенпо доро-
го, особенно хочется. И если даже мы с Самуилом Яков-
левичем встретились и познакомились до войны,— наверх
но, было именно так,— для меня это не имеет значения*
мои воспоминания о нем начинаются с войны.
Он проводил в эвакуацию жену с младшим сыном в сач
264


мом начале войны, а сам остался в Москве и работал день
и ночь. Сто пятьдесят «Окон ТАСС» написаны им, и
«Правда» в'тот первый военный год редкий день выходила
без сатирических стихов Маршака. Он остался в своей
квартире на улице Чкалова, у Курского вокзала, со своей
старой секретаршей, Розалией Ивановной. Она беззаветно
помогала ему в работе и в отсутствие семьи обихаживала
его. Розалия Ивановна — мир праху ее! — она ненадолго
пережила Самуила Яковлевича,— всегда подобранная, ак-
куратная, деловитая и ворчливая старушка, была рижской
немкой. Поначалу она пришла в семью воспитательницей
младшего сына, но когда мальчик подрос и пошел в шко-
лу, осталась в семье, помогая но хозяйству и выполняя
некоторые секретарские поручения. Будучи совсем оди-
нокой, она переехала вслед за Маршаками из Ленинграда
в Москву. В начале войны, когда из Москвы были высе-
лены все граждане немецкого происхождения, та же участь
ожидала и Розалию Ивановну, но Самуил Яковлевич этого
не допустил, хотя добиться такого исключения, добиться
того, чтобы закон военного времени не коснулся одного
человека, было по существу невозможно. Но для Мар-
шака не существовало невозможного, если он был убеж-
ден, что это исключение должно быть сделано, если он
хотел помочь человеку.
Маршак потратил массу сил и времени, буквально
свернул горы и добился невозможного.
— Ну, какая она немка! — говорил он.—За что ее вы-
сылать, одинокую старуху? Да она умрет в эшелоне!
И Розалия Ивановна осталась в Москве, в его квартире
у Курского вокзала. Но Маршак оставался Маршаком, и
когда почти ежевечерне по радио объявлялась воздушная
тревога, он тотчас же стучался к ней в комнату с неизмен-
ной фразой: «Розалия Ивановна! Ваши прилетели!» Роза-
лия Ивановна обижалась, надувалась, покрывалась крас-
ными пятнами и начинала что-то неразборчиво ворчать се-
бе под нос, но ничего ей не помогало — ежевечерне сцена
неукоснительно повторялась. Они часто и очень забавно
ссорились, эти двое. Маршак не мог обходиться без помощи
Розалии Ивановны, но нередко она выводила его из себя.
Она была беззаветно предана ему, однако во время ссор в
долгу не оставалась.
Мы уезжали вместе осенью 1941 года с Казанского вок-
зала из октябрьской, почти осажденной Москвы, эшелоном,
по, приказу правительства увозившем из столицы целую
265


армию интеллигенции. Уезжали несколько театров, музы-
канты, художники. Один вагон был отдан писате-
лям,—большинство нз них ехали к семьям, которые
в самом начале войны были эвакуированы в Татарию, в
город Чистополь на Каме. Это был обычный жесткий ва-
гой, даже не купированный. В нем ехали Пастернак и
Ахматова, Виктор Борисович Шкловский и Константин
Фсдин, Лев Квитко и Давид Бергельсон с женой и еще
многие, всех и не упомнить. Маршак, однако, ехал в мяг-
ком вагоне,— он был человеком капризным и избалован-
ным и предпочитал мягкий диван жесткой полке. Но
только ночью, когда надо было ложиться спать, а днем ему
в мягком было тоскливо,— там ехали важные и скучные
люди,—и весь день он проводил у пас в жестком. И глав-
ным образом в том отделении, где разместились самые мо-
лодые,— я и две мои подруги, жены писателей-фронтови-
ков. У нас было весело,— сейчас уже просто невозможно
понять почему, ибо веселиться не было решительно ника-
ких оснований: мы покидали Москву бог знает на сколько
времени; одна из нас была уже больше месяца вдовой;
другая — больше месяца не знала о своем муже ничего,
кроме того, что его армия попала в окружение; третья —
накануне отъезда проводила мужа на фронт,— с чего бы
тут, кажется, веселиться?! И тем не менее у нас было
весело — возвращаю вас к строкам Толстого, процитиро-
ванным выше,— наверно, просто потому, что мы были мо-
лодые, и еще потому, наверное, что только весело можно
было пережить все, что нам выпало пережить. Самуил
Яковлевич словно почувствовал, что тут он нужнее всего,
и здорово нам помог в нашем нелегком пути. Он призвал
на помощь самое дорогое — поэзию, мы наперебой читали
на память любимые стихи, без конца пили чай с хлебом,—
чаи был без заварки и без сахара, а хлеб черный и сырой,
но это было вкусно,— и с радостью слушали Маршака, ко-
торый разошелся вовсю, охотно вспоминал, чудесно рас-
сказывал и был, как всегда, душой нашего небольшого, но
г.осьма оживленного кружка. Так мы и доехали до Казани.
Там Самуила Яковлевича встретила Софья Михайловна,
его жена. Там мы и распрощались. Маршак остался в
Казани, где жила его семья, а мы поехали дальше, паро-
ходом по Каме.
Тогда, в пути, мы, собственно, по-настоящему и позна-
комились и через три месяца встретились в Москве, как
добрые друзья. Встретились и ужасно обрадовались друг
206


другу. Москва в первую военпую зиму была малолюдпа
и возможностей общения с людьми, интересными и при-
ятными, было совсем немного. Для меня стали большой
радостью частые встречи с Маршаком; что же до него, то,
может быть, в другое время у него и без меня хватило бы
людей, встреч, дружб, но в ту зиму и ему было, очевидно,
пустынно и одиноко и тут я ему и пришлась ко двору. Ну
что ж, я нимало не обольщаюсь, и если это и только так, и
на том спасибо. За многое я сейчас в судьбе своей говорю
спасибо тому времени и за дружбу с Маршаком тоже. Ибо,
начавшись тогда, она никогда не прерывалась до самых
последних дней его и всегда была для меня драго-
ценна.
Однако я вполне отдаю себе отчет в том, что отношения
наши, при всей их теплоте, простоте и протяженности во
времени, носили всегда безусловно относительный харак-
тер. Они были ограничены прежде всего тем, что Маршак
для меня неизменно оставался волшебником, чудесным
поэтом, стихи которого я читала еще в своем детстве, не
понимая, как творится подобное волшебство. Они были
обусловлены, наши отношения, большой разницей в воз-
расте,— когда мы познакомились, Маршак уже казался
мне стариком, моей неизменной почтительностью, вероят-
но, исключающей всякую возможность критического вос-
приятия, и поэтому мое знание и понимание этого чело-
века, разумеется, нельзя считать полным. Так что я ничуть
не претендую на то, чтобы мои представления, мои воспо-
минания о Маршаке носили абсолютный и исчерпываю-
щий характер. Я и не стремлюсь к этому, вполне допуская,
что мое знание этого яркого и непростого человека весьма
неполно и однобоко. Но я его знаю так и дорожу этим
знанием. Я вовсе не считаю его святым и непогрешимым,—
он был человеком живым и горячим, со своими челове-
ческими слабостями и недостатками, но не они мне инте-
ресны и дороги в памяти о нем. Мне дорог яркий, блестя-
щий, талантливый человек, а талантливый человек это уже
замечательный человек, и этого замечательного человека
я помню и люблю. Я знаю, каким он умел быть
другом, как он верил в своих друзей, помогал им,
стоял за них. Когда весной 1942 года я улетала в блокад-
ный Ленинград вместе с Николаем Тихоновым и Алек-
сандром Фадеевым, за этими двумя несколько последних
дней неотступно ходил Маршак, пастойчиво вдалбливая в
их память и сознание имена его друзей, оставшихся в бло-
267


каде, о которых надо было разузнать, которых надо было
разыскать, которым надо было помочь. В течение болов
двадцати лет общения с ним я столько раз видела, каким
он умел быть истинным другом, что если кто скажет, что
он умел быть столь же горячим врагом,— ну что ж, вот
и хорошо! — это лишь подтверждает его талант дружества.
Да, он умел ненавидеть, умел презирать, умел не про-
щать, п все это, на мой взгляд, прекрасные человеческие
качества, не менее драгоценные, чем умение дружить, вер-
ность друзьям, чем доброта и отзывчивость, которых Мар-
шаку хватало с лихвой.
Однако, будучи добрым человеком, он не допускал себя
до снисходительности к бездарности. Самым драгоценным
человеческим к'ачеством он считал талант. За талант он
мог многое простить, но именно таланту он предъявлял
самые высокие требования в самом главном, не прощая
болтовни и безответственности.
Как-то одна молодая поэтесса прислала ему свою книж-
ку стихов. Поэтесса была талантлива и интересна, и Мар-
шак был уже наслышан о ней. Он обрадовался подарку
и сразу впился в сборник.
— Хорошая обложка,— сказал он, повертев книжку в
руках.—Хорошее название. Хорошее лицо,—добавил он,
раскрыв сборник на портрете прелестной молодой автор-
ши.— Очень умело,— заметил он, полистав первые стра-
ницы.— Очень музыкально. Смотрите, как много она умеет
извлечь из восклицаний, как ей великолепно служат вся-
кие «ах», «ох», «о»...
Листая книжку, он вдруг останавливался на отдель-
ных строфах или строках, самым доброжелательным об-
разом оценивая их. И так дошел до стихотворения, по-
священного Пушкину и написанного поверхностно и
развязно. Он стал читать стихотворение вслух, мрачнел,
сердился, сам себя прерывал замечаниями и к концу окон-
чательно рассвирепел. И в этом состоянии снова перели-
стал книжку в обратном порядке.
— Какая пустота! — восклицал он.— Да ей решитель-
но нечего сказать людям. Одни ахи да охи,—ворчал он.—
Какое незначительное лицо,— совсем уж несправедливо
вернулся он к портрету.— Какое манерное название! Ка-
кая безвкусная обложка! — безапелляционно заключил он,
отбрасывая книжку в сторону. Поэтессе теперь уже ничего
не могло помочь.
Я не всегда решалась показывать ему стихи, до пос-
2G8
i /!.■


ледних лет робея его строгого суда. Но иногда он настаи-
вал на этом, а иногда мне самой этого хотелось. Он брал
стихи и начинал читать их вслух, и тут уж никогда не
могло быть ошибки, я всегда могла с точностью определить
его к ним отношение. Если стихи нравились ему, у него
менялся голос, становился веселей и звонче. Оп повторял
строки по нескольку раз, меняя интонацию, удивляясь,
радуясь, иногда*почти ликуя. Дочитав стихотворение, не-
изменно возвращался к особенно понравившимся местам
и снова повторял их на все лады. Если же стихи ему не
нравились, даже в том случае, когда он старался слука-
вить и скрыть это, ничего из этого не выходило. Я неиз-
бежно чувствовала его отношение за равнодушным голо-
сом, который, читая стихи, не умел притворяться. Он мог
слукавить, но не умел фальшивить, когда речь шла о
поэзии.
А слукавить он умел, и высмеять человека умел, по-
рой, если дело стоило того, даже безжалостно, и человек
и вовсе переставал существовать для пего, если терял чув-
ство юмора и обижался на то, что было по-настоящему
остроумно. Но сам он, однако, бывал обидчив до чрезвы-
чайности и в самых невероятных случаях. Однажды мы
гуляли с моей четырехлетней дочкой и встретили Мар-
шака. Он был па машине и предложил подвезти нас. Я бы-
ла, разумеется, рада показать его Тане, которая уже
отлично знала его стихи.
— Знаешь, Тапя, кто это? Это Маршак. Это он сочинил
«Рассеянного», и «Мистера Твистера», и «Сказку о глу-
пом мышонке», и «Пожар».
— Нет,— вдруг решительно возразила Таня,— «По-
жар» это моя няня сочинила.
— Нет, это я сочинил,— серьезно возразил Маршак,
— Нет, моя няня,— стояла на своем Тапя.
Маршак спорил с ней сначала весело, по когда стало
ясно, что ее не переспорить, вдруг огорчился и совершенно
определенно обиделся. Было в этой обиде нечто, абсолютно
отвечающее возрасту и уровню Тани, что-то совершенно
детское. Может быть, именно черты такой детскости, за-
ложенные в характере, и помогли Маршаку стать поэтом
для детей, ибо это особый дар, особый талант. Во всяком
случае, когда мои дети стали фамильярно называть тол-
стый сборник Маршака «Сказки, песни, загадки» попро-
сту Маршакашкой, я уже не стала рассказывать об этом
Самуилу Яковлевичу.
269


Да, он бывал по-детски обидчив, по ироничен он был
насквозь, всегда и даже к самому себе. Одпажды в Союзе
писателей шла какая-то поэтическая дискуссия, на кото-
рую я не попала из-за болезни. На следующее утро мне
позвонил Самуил Яковлевич, справился о здоровье, а затем
обстоятельно и, разумеется, как всегда блестяще, с юмо-
ром и наблюдательностью рассказал о вчерашней дискус-
сии, упомянув мимоходом о том, что и он принял в ней
участие. Я заинтересовалась содержанием его выступле-
ния, и он охотно и подробно рассказал мне все, о чем гово-
рил накануне. Это было блестяще по форме, очень серь-
езно и значительно по содержанию, очень смело и резко
по постановке вопроса, и я не преминула выразить свое
восхищение.
— Замечательно, Самуил Яковлевич! Как здорово, что
вы об этом сказали! Какой вы молодец! —радовалась я.
В ответ вдруг последовала продолжительная пауза.
— Спасибо, голубчик,— наконец откликнулся Мар-
шак.— Я рад, что вам понравилось. Но, по правде говоря,
мне сейчас кажется, что перед вами я выступил гораздо
удачнее, чем там. Знаете, когда выступаешь публично,
волнуешься, торопишься... Я не уверен, что вчера мне уда-
лось все это сказать...— Так оно и оказалось на деле.
Я любила самую атмосферу его рабочего кабинета, где,
словно в столярной мастерской пахнет деревом, неопреде-
лимо пахло работой, огромной работой, вечной работой,
разнообразной работой, работой настоящего мастера.
— У писателя должна быть многопольная система в
работе,— говорил Маршак,— Надо писать одновременно и
стихи, и статью, и пьесу, переводить и держать коррек-
туры. И не отмахиваться, если в то же время тебя просят
сделать подпись под карикатурой. Это прекрасно, потому
что не дает крови застаиваться, заставляя работать раз-
ные мускулы оргапизма.
Его соображения о работе поэта никогда не носили
отвлеченно-теоретического характера, всегда были обле-
чены в плоть и кровь, всегда были образами:
— Замечательно, когда замысел приходит, ведя под
уздцы, как цыган своего коня, звучание, форму, сти-
хотворный размер. Такой размер, такая форма обыч-
но куда органичнее, чем та, которую приходится долго
искать...
— Стих должен быть мускулистым, напряженным, дей-
ствующим. Вялый эпитет расслабляет мускулатуру стиха.
270


К черту его, в этом случае. Уж лучше глаголы, опи все-
таки всегда действие...
Он был великолепным мастером, редким мастером, по
пленительная легкость его стиха, блеск и точность, в ко-
торых порой было что-то словно бы от игры, которые каза-
лись фокусом-покусом, были итогом долгого, неправдопо-
добно долгого труда, огромного напряжения усилий. Я бы не
представила нипочем и не поверила бы, если бы не видела
сама, сколько сил и времени стоила эта видимость игры
и легкости, как он бывал безжалостен к самому себе, без
конца бракуя, зачеркивая, переписывая, оттачивая, любой
ценой добиваясь единственного совершенства. И удиви-
тельно трогательна была в этом великолепном мастерстве
подчас какая-то почти детская неуверенность в себе, в
том, какой из бесчисленных вариантов лучший, на каком
наконец остановиться. Вот тут, для того, чтобы самому и
только самому принять единственное решепие, ему необ-
ходимы были другие люди. Люди, которым можно было
снова и снова читать вслух, проверяя их реакцию, споря
с ними, иногда сердясь на них, иногда обижаясь на пих.
А уж если этим людям удавалось вдруг что-то верпо по-
чувствовать, услышать, что-то напомнить или подска-
зать — цены им не было. Я рада, что бывала в числе таких
людей; рада, что иногда чем-то пригождалась ему; рада,
нимало не обольщаясь своей ролью, отлично понимая, что
была всего одной из многих слушателей, советчиков, по-
мощников, подопытных кроликов. Когда он занимался со-
ставлением своего первого двухтомника, я как на службу
ходила к нему каждый день, а если замешкивалась, он
звонил и торопил меня, а если почему-либо не могла прий-
ти, он сердился и обижался. Но, вполне понимая, сколь
случайна и условна моя роль, я рада, что она мне выпала,
ибо подобное общение с Маршаком было для меня ни с чем
не сравнимой школой.
Он работал жадно и горячо, не щадя себя, не думая о
здоровье, забывая о времени. Мог позвонить ночью и, за-
быв, что это ночь, и даже пе подумав о том, что разбудил
человека, читать по телефону новые стихи или новый пе-
ревод и долго пытать вас, какой вариант строки лучше.
Не знаю, в какой мере слушал он, что пытался сказать ему
в ответ собеседник, потому что в конце концов он слу-
шал всегда самого себя, но живой собеседник всегда был
ему необходим. Я рада, что бывала одпим из пих.
Работа была для него кислородом, душевной и жиз-
271


неинои необходимостью, единственно мыслимой формой
существования, даже в самые трудные периоды его жиз-
ни. Помню долгие месяцы, когда в глубине квартиры болел
и тяжело умирал от еще не излечимого тогда туберкулеза
младший сын Яков. В последний месяц он впал в некую
форму депрессии — не'хотел лечиться, не хотел есть. Мар-
шак был горячо любящим отцом, он проводил долгие
часы — и дни и ночи — у постели сына, выходил из его
комнаты, плача от горя и собственного бессилия, но затем
входил в кабинет и садился к столу, работать.
Всегда бодрая и здоровая, всегда спокойная, сдержан-
ная и собранная, Софья Михайловна значила в его жизни
бесконечно много. Она всегда была в форме, всегда на но-
гах, всегда ухаживала то за умирающим сыном, то за часто
хворающим, нелегким мужем. И вдруг она неожиданно
рухнула и как-то вдруг, сразу умерла. Это было оглуши-
тельно. Я помню, как, собираясь к Самуилу Яковлевичу в
первый раз после ее смерти, я волновалась, боялась пер-
вых минут, боялась, что не найду слов, не справлюсь с
собой. Мне не пришлось ни с чем справляться. Осунув-
шийся и почерневший Маршак встретил меня, как всегда,
на ногах, как всегда, обнял и повел в кабинет, а там, как
всегда, пахло работой, как всегда, было сильно накурено,
как всегда, стол был завален рукописями, корректурами,
черновиками, свежими книжками, своими и чужими, то-
миками английских стихов... Он читал в тот вечер свою
лирику, горькие стихи, естественный трепет сердца, пере-
жившего невозвратную потерю.
— Знаете, голубчик,— сказал он вдруг,— все это осо-
бенно тяжко пережить, потому что случилось уж очень не
вовремя. Вероятно, было бы проще, если бы я был либо
моложе, либо старше...
Мне отлично знакомо отчаяпиое душевное состояние,
когда пытаешься совершенно бессмысленно придумать,
что бы могло облегчить тебе то, что облегчить невозможно.
«Бедный,— подумала я.— Бедный! Разве горе может слу-
читься вовремя?»
Он очень помог мне однажды, когда я подверглась пуб-
личному, грубому и бессмысленному наскоку, сказав мне
со всей непререкаемостью:
— Считайте, что на вас наехал самосвал, самосвал мо-
жет убить, но уж раз этого не случилось, надо отряхнуться
и жить дальше, как пи в чем не бывало. А уж переживать
тут решительно нечего.
272


Так я и поступила.
В пашем мире становилось все просторнее, даже
пустыннее,— старые друзья уходили куда чаще, чем по-
являлись новые,— таково уж свойство жизни на ее склоне.
Правда, что жизнь и на склоне полна неожиданностей.
Так, к примеру, были у нас с Самуилом Яковлевичем два
общих друга, два человека — оба опи были значительно
старше меня и значительно моложе его,— с которыми мы
пе раз признавались друг другу в том, что думаем с горе-
чью и тревогой о неизбежной разлуке с Маршаком, боимся
со, понимая ее неминуемость. Оба они умерли раньше, и
мы оплакивали их вместе с Самуилом Яковлевичем.
Шли годы, Маршак работал, как всегда, много, не-
сколько раз выезжал с сыном за границу: в Англию, в
Шотландию, где его принимали с почестями и любовью,
заслуженной поистине героическим трудом над перево-
дами лучшего, что есть в английской и шотландской поэ-
зии. Но он все чаще болел. Я навещала его больного и дома
на Чкаловской — с годами часто уже и не в прокуренном
кабинете, а рядом, в спальне,— порой ему бывало так худо,
что все той же Розалии Ивановне удавалось укладывать
его в постель,— и в больнице на улице Грановского. Туда,
в больницу, я привозила ему в лютый мороз, в начале фев-
раля 1956 года, корректуры его стихов и переводов, кото-
рые мы публиковали в первом сборнике альманаха «Лите-
ратурная Москва».
Он уже целыми зимами не мог справиться с ползучим
воспалением легких, и это состояние принимало угрожаю-
щий характер. Большого труда стоило уговорить его про-
водить зиму в Крыму, в Ялте, что, пожалуй, несколько
продлило его жизнь. Но иногда ему вдруг надоедало в
Крыму, и он нп с того ни с сего, порой в самое неподхо-
дящее время года, вдруг возвращался в Москву, находил
для этого пустяковые поводы, подчас просто суетного по-
рядка. Впрочем, была ли это суетность? Уж очень она не
в его масштабах. Скорее это была какая-то вечная нена-
сытность, неудовлетворенность. Чем? Почему? Вот уж ему,
казалось, не на что было обижаться, вот уж он, казалось,
ничем пе был обойден. Вот уж кого-кого, а его непрестанно
издавали, выдвигали, награждали, избирали... Он был не-
изменно обласкан... В чем же дело? Разумеется, и в харак-
тере этого кипучего, почти кипящего человека, кипе-
ние, даже клокотание которого передавалось окружающим,
ощущаемое почти физически. Он всегда был чем-то
273
10 М. Алигср. т. 2


встревожеп, всегда словно куда-то торопился, словно чего-
то ждал, словно куда-то спешил и очень боялся опоздать.
И никакая самая напряженная работа, никакая занятость,
никакой серьезный разговор, никакая болезнь или горе
пе могли удержать его от того, чтобы пе ответить на теле-
фонный звонок* не рвануть телефонную трубку, не про-
кричать свое торопливое «Алло, алло!». Он не мог от этого
удержаться, ему просто всегда было интересно, что случи-
лось, кому он понадобился и зачем? И в его «Алло, алло!»
всегда звучала надежда на то, что вот сейчас, вот именно
сейчас и случится что-то самое интересное, самое главное,
самое долгожданное. И когда эта надежда снова, в который
раз, обманывала его, у него делался до слез обиженный
голос. «Я болен, дорогой, я очень болен...»— кричал он в
ответ на обманувший его звонок, который не сулил и на
сей раз ничего интересного. Увы, он не лгал, он действи-
тельно долгие годы был почти всегда болен, но стоило толь-
ко за очередным звонком встать какому-то настоящему
делу, как он решительно и начисто забывал о своем болез-
ненном состоянии и был готов на любой труд, па любую
деятельность. Он бывал нужен многим и разным людям,
он был необходим для многих и разных дел и ни от чего,
в чем мог быть полезен, никогда не отказывался, не умел,
да и не хотел отказываться. Ему нужны были обязанности,
нужна была деятельность, и, при всей нагруженности и
перегруженности его жизни, истинной деятельности ему
и не хватало. Той деятельности, к которой у него был вкус
и талант, активной деятельности литератора-организатора,
главы крупного издательства,— и отнюдь не только дет-
ского,— имеющего несчетные возможности издавать, при-
думывать, открывать новые имена, новые направления, но-
вые издания. Достаточно вспомнить начало его лите-
ратурной работы, двадцатые и начало тридцатых годов в
ленинградском Госиздате, годы, которым мы должны быть
навсегда благодарны за создание настоящей большой со-
ветской литературы для детей. Ее организовал Маршак,—
это широко известно. Почему оборвалась деятельность, ко-
торой он был так предан, так увлечен? Неужели он поте-
рял к ней интерес, исчерпал себя, свои возможности? Вот
уж нет! Это было невозможно. Он всегда тосковал по ши-
рокой литературной деятельности, ему всегда ее не хва-
тало, это было почти физически ощутимо. Его всячески и
по-разному от нее отвлекали, и он, как ребенок, тянулся
к этим отвлечениям, даже радовался им, тоже как ребенок,
274


и это могло показаться суетностью, но посила эта сует-
ность весьма поверхностный, неглубокий, случайный ха-
рактер. А в глубине души он всегда тосковал по большой,
увлекательной общественно-полезной работе, и в этой
тоске, по-моему, и была заложена причина его нервозно-
сти, неудовлетворенности, подчас необъяснимого раздра-
жения. Жаль, бесконечно жаль. И тут память невольпо
возвращает меня к тому, с чего я начала,— к пьесе «Две-
надцать месяцев».
Написанная в годы войны, эта пьеса, однако, быстро
получила мировую известность, и Уолт Дисней пожелал
сделать ее кинематографический вариант. Он обратился к
автору за разрешением, но письмо Уолта Диснея дошло до
Маршака лишь через девять месяцев. Смущенный и огор-
ченный тем, что невольно поступил невежливо и так долго
не отвечал на деловое письмо, Маршак, чтобы ускорить
решение вопроса, поехал на прием в Комитет по делам
кино. Разумеется, о приеме он условился заранее, по тем
не менее нужного ему человека на месте не оказалось.
Маршака попросили подождать. Он прождал полтора часа,
йе дождался и уехал, оставив следующую записку:
У Бас, товарищ Большаков,
не так уж много Маршаков!
Вот о том я и толкую. Вот потому и жаль. Дисней отве-
та не получил и «Двенадцать месяцев» не поставил. Можно,
разумеется, отмахнуться: мол, подумаешь, одним филь-
мом больше, одним меньше, но не слишком ли мы расто-
чительны, с грустью думаю я сейчас, когда уже нет на све-
те пи Диснея, ни Маршака.
то
10*


ШУБА НА МЕХУ
Года через три-четыре после окончания войны Гос-
литиздат выпустил в свет однотомник Михаила Светлова.
После долгого безденежья должно было наступить неко-
торое, хотя бы временное, материальное благополучие.
Когда подошло время получать деньги, Светлова в городе
ые оказалось — дело было летом,— и деньги получила по
доверенности его жена. Получила и решила потратить с
толком, и прежде всего купить Михаилу Аркадьевичу шу-
бу, которой у него давно не было, а может быть даже и
отродясь не бывало. А жене хотелось, чтобы шуба была и
чтобы вообще все было как у людей, и она торопилась, от-
лично понимая, что, появись Светлов,— и никакой шубы
снова не будет. Поэтому шубу купили за глаза, в комис-
сионном магазине,— богатую, тонкого сукна, на меху, пу-
шистом, светлом, с бурыми хвостиками. Все мы привет-
ствовали покупку, радовались тому, что у Светлова нако-
нец есть шуба. Сам он, вернувшись в Москву, был даже
несколько смущен столь богатой вещью, и в то же время
польщен вниманием, и судьбу свою принял кротко, даже
пообещал съездить к портному,— шуба, разумеется, была
велика и нуждалась в некоторой подгонке по росту.
Повторяю: дело было летом.
Наступила зима, и вот однажды, морозпым днем, я
повстречала Светлова у Центрального телеграфа. Он воз-
вращался домой, в проезд Художественного театра, и мы
вместе пересекли улицу Горького.
— Мороз крепчал, старуха! — шутил Михаил Аркадь-
евич, поеживаясь под резким ветром в своем старом дра-
повом пальтишке.
27(5


— А что же шуба-то? — спохватилась я.
— Ну, шуба! Царь-шуба! «Шуба с мертвого раввина
под Гомелем снята!» Ты увидишь меня в этой шубе, ста-
руха, и наконец поймешь, чего я стою.
— Но когда же, когда?
— ГА куда торопиться? Шуба от нас теперь никуда не
денется. Должно же что-нибудь светить человеку впе-
реди! Меня греет мысль о том, что когда-нибудь я выйду
в ней на улицу Горького. Пусть еще немного отдохнет, ей
долго придется мне служить,— балагурил Светлов.
— Не съела бы ее моль...— побеспокоилась я.
— Ну, что ты! Такую шубу?! Моль подавится. Нет,
нет, будь спокойна, шуба висит в надежном месте. Ей
хорошо. Не тревожься о ней.
Тем временем мы поравнялись с домом, где жил Свет-
лов. Из ворот на улицу с гиканьем выбежала орава маль-
чишек. Впереди бежал Сандрик, сын Светлова. Мальчи-
шек было человек десять — двенадцать, и все они разма-
хивали странными палками — к концу каждой был
привязан бурый меховой хвостик. Я успела только вскрик-
нуть от изумления, а Светлов, как-то стыдливо хихикнув,
торопливо распрощался и юркнул в ворота. Поглядев вслед
на его сутулую спину в старом пальто, я отчетливо поняла,
что мы никогда не увидим его в новой шубе на меху.
Мы никогда не увидали его в новой богатой шубе, в
шубе из комиссионного магазина, в шубе с чужого плеча.
Поразительно, в какой степени он сумел сохранить себя,
свой единственный облик, верность самому себе, своим
принципам, своей молодости. Вот уже кто поистине до
последнего своего часа оставался молодым, пе одряхлел
душой, не научился быть ни важным, ни солидным, ни
богатым.
Довольство и самодовольство были решительно про-
тивопоказаны ему, а о том, что иногда появлялись деньги,
можно было без труда догадаться — он становился еще
шире и щедрей, еще больше раздавал, еще охотнее и радо-
стнее помогал людям.
В этом искусстве он был поистине талантлив, свободен
и не зависим пи от каких условностей и соображений. И ни-
какого тут пе было ни купецкого разгула, ни буржуазной
благотворительности. Он помогал людям весело и празд-
нично, как добрый волшебник, сам получая от этого удо-
вольствие. Мог вдруг запросто, весело и естественно при-
гласить усталую от забот немолодую женщину, скромную
277


сотрудницу издательства, кое-как сводящую концы с кон-
цами, пообедать с ним, иди сходить.« кино,.или прока-
титься на речном трамвае. И ждать ее в корцдоре до конца
рабочего дня. И по пути вдруг, словно ненароком* зата-
щить в обувной магазин и, словно бы играя, заставить ку-
пить новые туфли; Так, чтобы человек только захлебнулся
от счастливой неожиданности и никогда, ни за что, нипо-
чем не обиделся, ничего, кроме радости* не ощутил.
В последние годы жизни он жил один, в новом доме, па
первом этаже, и его быстро оценили и полюбили лифтер-
ши, охотно помогая ему в разного рода бытовых вопросах.
А он отвечал им не барскими подачками, а дружбой и
благодарностью. Вникал в их заботы, в их судьбы. В празд-
ничные дни приглашал в гости с детьми и мужьями.
Когда мы познакомились? Не могу точно ответить на
этот вопрос, потому что в моей жизни он был всегда, с тех
пор, как я люблю поэзию, советскую поэзию, поэзию о нас,
о нашей жизни, о пашем времени. Ибо совсем иное чув-
ство, чем преклонение перед классикой, перед поэзией про-
шлого, испытывает человек, когда обнаруживает, что все,
чем он жив сегодня, каждый день его жизни, каждое его
переживание может стать поэзией, становится поэзией.
Сначала я читала стихи Михаила Светлова в газетах и
журналах, потом слушала, как он сам читает стихи в По-
литехническом и в Клубе МГУ. Он был так давно и так
всегда, что я не могу вспомнить, когда именно нас с ним
познакомили в точном смысле этого слова. Но, не помня
самой даты, я на всю жизнь запомнила, как он помог мне
в столь трудный для каждого молодого и застенчивого
человека момент, когда нужно подать руку, назваться,
когда невольно сжимаешься, боясь увидеть в ответ равно-
душие, незаинтересованные или даже недружелюбные
глаза. Светлов избавил меня от подобных переживаний,
сделал для меня эти неприятные мгновения радостными.
Услыхав мое имя, он обнял меня за плечи, притянул к
себе, и так дружелюбны и просты были первые обращен-
ные ко мне слова его:
— Так это ты, старуха?! Скажи пожалуйста! Ты же
умеешь писать стихи!
А я и напечатала-то всего несколько стихотворений в
ту пору, и такие слова любимого поэта, а главное — доб-
278


рота, с которой они были сказаны, дорогого стоят. И Свет-
лов знал эту высокую цену, отлично знал. Он умел так же
коротко и неопровержимо уничтожить поэта или строки,
Которые ему не понравились. Но великолепным чутьем
высокого профессионала в искусстве он знал, что бывают
минуты, когда трат опасаться не следует, когда стоит
рискнуть.
* * *
Я помню, как Светлов читал в одной из гостиных Клуба
писателей пьесу «Глубокая провинция». Пьеса только что
была закончена, я вспоминаю ее весьма смутно. Но совер-
шенно отчетливо помню пленительную интонацию автор-
ского чтения, интонацию своеобразной, ни на что не похо-
жей первой светловской пьесы.
<vГлубокую провинцию» вскоре поставил Алексей Ди-
кий в театре ВЦСПС, и спектакль имел шумный успех.
«Правда» поместила статью, озаглавленную, помнится,
«Яркий спектакль». Вслед за тем пьеса была опубликована
в «Красной нови», и вот тогда-то появилась статья «Ме-
щанская безвкусица». Трудно, не правда ли, сочетать этот
безоговорочный заголовок с работой и с именем поэта тон-
чайшего вкуса, поэта революции, безошибочно реагирую-
щую на всякую пошлость, на всякое мещанство и в
искусстве и в жизни?
Это было едва ли не первое горестное недоумение моей
юности, хотя мне вовсе не безоговорочно понравилась
пьеса Светлова. Действие ее развертывалось в политотде-
ле,— вспомните, что такое политотделы первой половины
тридцатых годов,— и в пьесе, на мой взгляд и тогда, было
немало приблизительного и облегченного. И революционная
романтика, присущая и дорогая Светлову, в «Глубокой про-
винции» не всегда удовлетворяла. Жизненные ситуации
сюжета требовали подчас более реалистических, более глу-
боких и ответственных решений. Короче говоря, первую
пьесу поэта можно было и даже следовало бы серьезно и
требовательно критиковать. Это было бы естественно и
никого, включая автора, не удивило бы. Однако статья
критиковала как раз то, что поэту больше всего уда-
лось,— лирическую основу вещи, полную истинно светлов-
ской магии.
«Конечно, только в старости мы понимаем, с чем мы
столкнулись в юности»,— писал когда-то Гете. Я только
теперь понимаю, что рядом с нами и на наших глазах поэт
279


пережил истинное потрясение, которое надолго выбило его
из колеи, лишило возможности полноценно работать.
И произошло это именно тогда, когда он был полон сил, ду-
шевных, творческих, физических, в самую драгоценную
пору, когда молодость и зрелость, слившись воедино, неко-
торое время текут вместе, создавая в своем союзе лучшее
из того, па что способен художник. Дважды в пашей жизпи
такой момент не повторяется.
Представьте себе душевное состояние поэта, лирика,
самого ранимого существа на свете — именно таким был
Светлов,— погруженного в раздумье о том, что же все-таки
произошло с его работой... Он не мог отвлечься, не мог не
думать об одном и том же в разных аспектах и в разных
связях,— речь шла о его работе, о его судьбе, о его будущем.
Сколько сил пришлось потратить, чтобы справиться с
мучительным душевным разладом, пе поддаваться ему,
стать выше его. Сколько сил пришлось потратить на то,
чтобы, преодолевая и эту борьбу в себе, в своей глубине,
оставаться в то же время самим собой, таким, каким его
и в те времена помнят близкие люди,— ироничным, мяг-
ким и тихим Михаилом Светловым, вечным Светловым.
Разумеется, он вышел победителем из этой борьбы,,
снова начал писать, снова пьесы, необычные, светловские,
и написанные одна за другой «Сказка» и «Двадцать лет
спустя» имели настоящий большой успех и надолго оста-
лись на советской сцене.
Началась война, собрав людей воедино в пути к одной
великой цели — к победе над общим врагом. В дни войны
Михаил Светлов, как большинство писателей, был па фрон-
те, во фронтовой печати, много писал и печатался, и не-
сколько его военных стихотворений замечательны. Разу-
меется, он вышел победителем,— настоящий талант воз-
вращается победителем из любого внутреннего разлада, из
любого потрясения — жизнь меня в этом утвердила — но
какой ценой?!
Нередко, читая его стихи, я испытывала странное чув-
ство: мне казалось, еще чуть-чуть, еще крошечное уси-
лие — и эти стихи станут замечательными. Еще только
чуть-чуть... Но на это последнее усилие Светлова уже пе
хватало.
Мою первую военную книжку «Памяти храбрых» ре-
дактировал Михаил Светлов. Я сама попросила его быть
280


моим редактором и рада была, когда он согласился. По
правде говоря, я думала, с ним работать будет легко и ве-
село, и была несколько озадачена, когда вдруг увидела его
совсем не тем милым и добрым шутником и балагуром,
которого знала в жизни. Работал он очень серьезно, весь
как-то преображался, и это ко многому обязывало. В ра-
боте с ним не могло быть никакого панибратства, никаких
уступок. Он написал внутреннюю рецензию на восьми
страницах, и более шести из них составляют отдельные
замечания по строчкам. Он оговаривал их обилие и в
начале и в конце рецензии:
«При всех моих замечаниях, книга остается хорошей.
Но я люблю не только хорошие краски, которые у Алигер
имеются в изобилии. Мне еще хочется видеть переливы
этих красок». И дальше: «...да и, очевидно, я не во всех
своих замечаниях прав. Иногда я отмечал не то, что обяза-
тельно, а то, что мне хочется. И уж если я редактирую
книгу Алигер, то пусть эта книга будет без сучка, без
задоринки».
Вот некоторые из его замечаний:
«С нами рядышком прошла большая, паша светлогла-
зая любовь». Большая любовь может пройти рядом, а не
рядышком. И светлоглазая любовь — средний эпитет».
«С пулей в сердце я живу на свете, все-таки сумев
не умереть». Напряжение первой половины уничтожает-
ся второй половиной. «С пулей в сердце я живу на свете»
эмоционально, «все-таки сумев не умереть» — рассужде-
ние».
Примеры, которые я привожу, кажутся мне столь убе-
дительными, что я, разумеется, изменила строки в обоих
случаях. Я чувствовала, что он прав, и работа моя воз-
награждалась его отношением. Он так радовался, когда я
понимала его, когда строки и стихи становились лучше,
тверже, решительнее. Помню, неуклюжую строку в стихо-
творении «Калуга» — «повидавшие лихо платки» — я из-
менила на «постаревшие бабьи платки». А строку «в дож-
динках и в искорках встречного дня» из стихотворения
«Музыка», о которой Светлов написал в рецензии: «Это
красиво, как крепдешин», сменила строка: «Как поезда,
ждущего встречного дня». Светлов был доволен, он сразу
веселел, молодел, словно у него самого получилось. И в ко-
нечном счете, несмотря на то, что мне немало пришлось по-
трудиться, а может быть именно поэтому, работать с ним
281


было, как я и ожидала, легко и весело. И работали мы серь-
езно, уважая и понимая друг друга.
С годами мне казалось: нечто невидимое и трудноопре-
делимое, что некогда нарушилось в поэте, ощущается не
только в работе, но и в его человеческом поведении. Увы,
очень часто его можно было увидеть за столиком ресто-
рана Дома литераторов в компании лиц, не имеющих
права на общение с ним, не заслуживающих подобной че-
сти. И если даже допустить, как это чаще всего и бывало,
что они сами подсаживались к Светлову, то и в этом случае
его терпимость удивляла и огорчала.
Иногда было почти физически ощутимо, почти зримо,
как вдруг в нем что-то погасало, словно кончался некий
завод, автоматически выключая человека из разговора, из
общения с окружающими людьми. Что ж это было? Какое-
то нарушение контактов с внешним миром? Какой-то
предел внутри человека, ограничивающий его реакции?
Или какое-то прозрение, определяющее этот предел? Про-
зрепие, вдруг, в некий момент, гасившее его интерес к про-
исходящему, ибо он бессилен что-либо изменить? Может
быть и так, думаю я сейчас, а тогда прежде всего прихо-
дили на ум самые близколежащие определения: равноду-
шие, безразличие... А, в сущности, он был попросту много
мудрее или уж, во всяком случае, много умудреннее пас.
Но вот я вспоминаю свои личные трудные обстоятель-
ства.
Начало сорок девятого года.
16 февраля в Клубе писателей должен был состояться
мой творческий вечер. А утром того же дпя появилась
статья, резко критиковавшая меня в ряду некоторых дру-
гих поэтов и критиков. Естественно, что такая статья за-
ранее определяла характер будущего вечера. Его можно
было бы отменить, и, может быть, мне следовало так посту-
пить. Но я решила ни во что не вмешиваться. Много горь-
кого и обидного услышала я в свой адрес с трибуны этого
странного творческого вечера!
Вечер оказался многолюдным. Из гостиной пришлось
перейти в большой зал. Заканчивая чтение стихов, я заме-
тила в зале Светлова,— вначале его не было.
В зале было много моих друзей. Они всей душой были
со мной, но в обсуждении не участвовали, полагая, что
всякая попытка защитить будет рассмотрена как группов-
282


щина. и принесет только вред. И вдруг слово попросил Свет-
лов.
Он вышел на трибуну... Нет, это не точно, он не выхо-
дил на трибуну, он скорее подошел к ней, прикоснулся к
лей рукой, может быть для того, чтобы отодвинуть ее.
Обыкновенный Светлов, чуточку сгорбленный, не отутю-
женный, не напыщенный, не выгибающий грудь, как дру-
гие ораторы. Он, и не был оратором, и не желал им быть, и
не мог им быть, он был только поэтом, Михаилом Светло-
вым, И говорил он, как всегда, негромко и даже немно-
жко небрежно — не изрекал и пе вещал, а просто размыш-
лял вслух и делился с окружающими своими размышле-
ниями., И вот примерно все, что он сказал: «Я опоздал и
пе слышал чтения стихов с самого начала. Я услышал це-
ликом только два. последних стихотворения. Одно из них
хорошее стихотворение, а другое — последпее — прекрас-
ное стихотворение. Написанпое поэтом со своим голосом,
со своей интонацией, со своим собственным, единственным
видением мира. Если бы каждый из нас писал в год по
одному такому стихотворению, у нас была бы прекрасная
поэзия, замечательная поэзия, замечательная советская
поэзия, и нам бы не приходилось говорить пи об ее отста-
вании, ни о тех задачах, которые она должна решать. Мы
могли бы только радоваться ей и гордиться ею. Пред-
ставляете себе, товарищи, какая бы это была хорошая
жизнь!»
Вот, собственно, и все. Самое главное. То, что я запо-
мнила. Крепко и навсегда запомнила. А вот аплодирова-
ли ли Светлову, когда он грустно ушел в зал, я не припо-
минаю. Может быть, и нет. И уж, во всяком случае, не
особенно громко. Но в зале вдруг вспыхнуло и засверкало
что-то вечное и неугасимое. Может быть, собственно поэ-
зия? Поэзия, непосредственная в своих душевных движе-
ниях, добрая.и простодушная и отважная.
А что же Светлов и его короткая речь? Защитила ли она
меня? Нимало! Помогла ли опа мне? Бесконечно! Хотя бы
тем, что спокойные, умные, добрые слова прозвучали и
в тот вечер. И опи навеки драгоцеппее для меня самых
пышных и торжественных похвал, когда-либо слышанных
мною, эти несколько слов Михаила Светлова.
Что же до светловского равнодушия и безразличия, то
тут, пожалуй, снова вспоминается мудрый Гете: «Только
человек, наделенный особой чувствительностью, может
стать самым холодным и самым твердым. Он вынужден
283


облачиться в твердый панцирь, чтобы защитить себя от
грубых прикосновений. Но панцирь этот часто становится
ему в тягость». Ох как он бывал в тягость Михаилу Свет-
лову, доброму и смелому человеку!
* * *
Вот я и добралась до поры, когда время почему-то на-
чинает мчаться со сверхъестественной быстротой, даже
при полной боевой выкладке,— я имею в виду перегру-
женность нашего времени событиями и переживаниями,
столь весомыми и значительными, что не грех бы и по-
медлить немного. Не тут-то было, однако! Весной 1953 го-
да Михаилу Светлову исполнилось пятьдесят лет, а весной
1963 года соответственно шестьдесят, и я помню так от-
четливо оба его чествования, словно бы стоят они рядом,
словно бы не пролегло между ними десятилетие, столь
насыщенное, что его нагрузки вполне бы хватило иному
человеку на целую долгую и нелегкую жизнь.
В начале 1961 года Михаил Аркадьевич открывал сво-
им вступительным словом мой вечер в помещении Театра
эстрады, и снова — спустя двадцать лет — он был редак-
тором моей книги «Несколько шагов». Он был так же
серьезен, внимателен, строг, даже придирчив. Очень обра-
довался иронически-шутливым «Стихам о молодцах». Был
доволен и долго радовался их названиям: «Главный моло-
дец», «Другой молодец», «Еще один молодец». Радовался,
вспоминая, что двадцать лет назад ему именно такого
оттенка в стихах моих недоставало — уж очень я была
серьезна. Однако «Стихи о молодцах» в книжке не появи-
лись, они вошли лишь во второе издание ее в 1964 году.
Летом 1964 года, когда Светлов еще был жив...
Тогда, весной 1961-го, когда сдавалась в производство
моя книга, Михаил Аркадьевич жил в Крыму, в Ялте,
писал сказки, которые давно задумал и часто рассказывал
друзьям. Полные выдумки и обаяния, грустные сказки о
рубле, который разбился на десять гривенников, о судьбе
каждого из этих десяти гривенников. Для каких-то пос-
ледних формальностей мне пришлось послать ему рукопись
в Ялту. Он отправил рукопись в издательство, а мне при-
слал вот какое письмо:
«Рита!
Получил твой манскриптушко. Сделал все, что падо.
И еще рад тому, что мне за редактирование дадут депеж-
284


ки. Я заметил, что в последнее время я их люблю так же,
как тебя,— ведь они теперь маленькие. Мне работа сна-
чала давалась с трудом. Но сейчас я уже привык к новому
жанру — прозе и написал две сказки. Но ведь их должно
быть десять!
Ты едешь отдыхать или трудиться? Постарайся объеди-
нить и то и другое.
Сейчас я совершенно не пью, и от этого мир кажется
слишком трезвым и, следовательно, скучным.
И это не будет продолжаться вечно, надеюсь. Осенью
мы сдвинем наши сердца, как бокалы.
Обними детей и друзей.
Миша.
20.1V.61».
Десять сказок так и пе были написаны. Написал он
только две.
* * *
Однажды днем, зимним, будним, московским, я вышла
из нового еще тогда писательского дома на Второй Аэро-
портовской улице. Мне нужно было домой, на Лаврушин-
ский. Я шла погруженная в свои заботы, невеселые, неис-
черпаемые, шла, не очень-то оглядываясь по сторонам.
Впереди на несколько шагов, среди других прохожих
маячила чья-то знакомая спина. Не отвлекаясь от своих
мыслей, я почти бессознательно старалась не терять ее из
виду. Как-то легче было идти за ней, спокойнее, надеж-
нее. И я даже не свернула в метро, потому что спина по-
шла через дорогу, через сквер, и я за ней... Я догнала
Михаила Светлова у стоянки такси, и дальше мы поехали
вместе. Он ехал в Дом литераторов. Он жил в это время
один, в новой, еще не устроенной квартире, и это чем-то
было ему приятно, а чем-то, вероятно, и горько. Он был
грустный, тихий... Он был очень болен.
...Больше не приходится рассчитывать па его шутку,
на несколько его негромких слов. Больше не случится пой-
ти, не задумываясь, за его сутулой спиной в драповом
пальто — пе в шубе!.. Больше пе встретиться нам с ним ни
на земле, ни в другом мире,— эту последнюю возможность
зачеркивает для нас материалистическое наше мировоз-
зрение. Жаль, однако,— ведь в том, другом мире уже так
много дорогих нам людей,
1967


МАЯКОВСКИЙ ПРОДОЛ/КАЕТСЯ
На календарном листке были напечатаны стихи:
Возьмем винтовки новые,
на штык — флажки!
И с песнею
в стрелковые
пойдем кружки.
И подпись под ними стояла: В. Маяковский. Повторяя
эти строки, легче было прыгать, играя в «классы».
Старшеклассник на школьном утреннике объявил, что
будет читать стихи Маяковского.
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой! —
повторяла я в ритм собственным шагам, возвращаясь
с утренника домой.
«Из современных поэтов я признаю одного Маяков-
ского»,— заявил отец в разговоре со своими гостями.
Пто имя все настойчивее входило в мою жизнь.
С четвертого класса школы я стала бессменным чле-
ном редколлегии нашей стенгазеты, а степгазета была
замечательная, огромная, яркая, веселая... Выпуск каж-
дого нового номера требовал затраты пемалого времени
и труда, но какое было счастье сидеть за полночь вместе
со старшеклассниками, с любимой учительницей русского
языка и литературы, переписывать, править, клеить, рисо-
вать и, наконец, впервые в жизни публиковать собствен-
286


пые стихи... А сколько за эти долгие вечера было инте-
ресных разговоров, шуток, смеха... И вот там-то однажды
я услыхала разговор двух семиклассников (школа была
семилетка, а ребята, значит,— уже выпускники). Они тол-
ковали о какой-то поэме Маяковского и все время повто-
ряли слово «хорошо», а мне было невдомек, что это и есть
название поэмы,— она, видимо, только что была опубли-
кована. И наконец один из них сказал, очевидно завершая
спор:
— Нет, нет, все равно я предпочитаю «Облако в шта-
нах». Все равно это прекраснее...— И, не переводя дыха-
ния, продолжал: — «Мама! Ваш сын прекрасно болен!
У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле,— ему
уже некуда деться...»
Сердце мое как-то странно вздрогнуло — наверно, в
первый раз в жизни — и словно бы глубоко вдохнуло в себя
и эти строки, и странное словосочетание «Облако в шта-
нах». Весь тот далекий вечер, делая все, что мне было
положено, я нет-нет да и повторяла про себя: «Мама! Ваш
сын прекрасно болен! У него пожар сердца...» — и сердце
мое необычно и незнакомо обмирало. В конце концов я
отважилась спросить у семиклассников, где можно про-
честь эту поэму, и они обрушили на меня огромную библи-
ографию, из которой я твердо запомнила только одно:
«Облако в штанах» не так давно вышло в серии «Библио-
теки «Огонька», уже в те поры известной мне.
На следующий день, вернувшись из школы, я выпро-
сила гривенник и отправилась на поиски «Облака в шта-
нах», громко, вполголоса и про себя повторяя: «Мама!
Ваш сын прекрасно болен! У него пожар сердца... Скажите
сестрам, Люде и Оле,—ему уже некуда деться...» Экспе-
диция моя успеха не имела: исколесив весь город вдоль и
поперек, я так и не смогла нигде купить «Облако в шта-
нах». Не помню уж как скоро, где и когда мне удалось
целиком прочесть поэму, но твердо могу сказать: с того
мгновения, как в сердце мое навсегда вписались во всей
их пронзительности и неповторимости лирические строки
Маяковского, поэт незыблемо и непреложно вошел в мою
жизнь.
В скором времени он приехал в наш город и выступал
в помещении Биржи, но билет стоил рубль, а мне этого
рубля не дали. Отца уже не было в живых, у матери лиш-
него рубля не нашлось. И не поняла она, бедная, сколь
мудрее было бы кормить меня несколько дней одним хле-
287


бом, но дать мне рубль на билет. До сих пор помню ощу-
щение горя, обиды и отчаянья. До сих пор не могу себе
простить, почему не украла этот рубль, не кинулась к ко-
му-нибудь из учителей — они бы поняли и пришли па по-
мощь, почему не совершила какого-нибудь безумства и не
попала на тот вечер. «Успеешь еще,— говорили мне,—
услышишь еще Маяковского». И то сказать: я была только
в пятом классе и все казалось еще впереди. Кто ж мог
знать, что через два года в дверь постучится соседка и
скажет отвратительпо равнодушным и безразличным голо-
сом: «Твой Маяковский застрелился». «Не может быть!
Неправда!» — крикну я в ответ. «В газете написано»,—
усмехнется она.
Тридцатый год, пожалуй, был последним годом моего
детства или, если хотите, отрочества. А затем началась
юность, годы, когда в жизни человека с невероятной бы-
стротой происходит множество событий. Проверьте мое
ощущение, пожилые да и средних лет люди. Припомните
все, что произошло с вами, скажем, с пятнадцати до два-
дцати лет и за последние пять—десять лет вашей жизни.
Сегодня ведь и то, что произошло более четверти века
назад, кажется случившимся вчера — например, конец
войны.
Через два года после смерти Маяковского я уже была
в Москве, уже не пропускала ни одного интересного лите-
ратурного вечера или диспута, уже неукоснительно бы-
вала на всех вечерах памяти Маяковского. И однажды
даже видела там его маму — она была старенькая, у нее
тряслась голова,— и Люду, и Олю... Люду я впоследствии
видела особенно часто, с годами все чаще и чаще... А од-
нажды я издали увидела совершенно незнакомую и одно-
временно странно знакомую рыжеволосую, гладко приче-
санную женщину с огромными сияющими глазами. Это
была Лиля Брик, та самая, с обложки первого издания
поэмы «Я люблю!»...
В 1933 году я впервые напечаталась, с 1934 года па-
чала учиться в Литературном институте имени А. М. Горь-
кого, и все события литературной жизни тех лет были
самыми важными событиями в моей жизпи и запоминались
молодой моей памятью крепко и отчетливо. Так вот, не
успеешь оглянуться, а ты уж оказываешься одним из не-
многих оставшихся в живых участников или, уже во вся-
ком случае, очевидцев событий и фактов, которые сегодня
представляют почти исторический интерес. Впрочем, с од-
288


ной оговоркой: насчет того, что не успеешь оглянуться,
народная мудрость явно преувеличила.
Предаваться воспоминаниям стоит, на мой взгляд, толь-
ко во имя определенных целей и для того прежде всего,
чтобы восстановить истинное'положение вещей, истинную,
реальную картину событий. Маяковский никогда не был
«гонимым» поэтом в прямом смысле этого выражения. Оп
всегда был бойцом, искусно и решительно отражающим
всякие нападки, сопротивляющимся им с силой прямо про-
порциональной. А нападки были нещадные, и справа и сле-
ва. С одной стороны, «ЛЕФ или блеф» Вяч. Полонского или
памфлет Георгия Шенгели «Маяковский во весь рост».
А с другой — бесконечные поношения рапповцев. И все
это долгие годы, в сущности, всегда. И тем не менее, по-
вторяю, Маяковский никогда не был «гонимым», нико-
гда пе был «забытым» или «непризнанным» и в литератур-
ной жизни Москвы начала 30-х годов неизменно зани-
мал огромное место. Вечера его памяти устраивались до-
статочно часто и неизменно собирали множество народа.
Его всегда читали с эстрады, и прежде всего всегда чи-
тал, превосходно читал, удивительно читал Владимир
Яхонтов, глубоко чувствовавший и понимавший Мая-
ковского.
После смерти поэта в Москве организовалась так назы-
ваемая бригада Маяковского, в задачу которой входило как
можно шире пропагандировать Маяковского. Бригада эта
была задумана очень крупно, ее членами значились Мей-
ерхольд, Асеев, Кирсанов, Брик, Яхонтов, литературовед
Дувакин. Активным членом бригады был Безымен-
ский. Но практически в бригаде неизменно работала груп-
па молодых энтузиастов, всегдашних поклонников Маяков-
ского. Они выступали с чтением произведении поэта,
устраивали конкурсы, вечера воспоминаний, действовали
очень энергично и увлеченно. Но между любовью читате-
лей и почитателей и издательскими планами и мероприя-
тиями, утверждающими память поэта, порой существует
явный разрыв. Так произошло и в этом случае. Нам-то,
в Москве, книг Маяковского хватало, по на книжных при-
лавках их не было. Нам-то хватало и вечеров памяти Мая-
ковского, и Владимира Яхонтова, и бригады Маяков-
ского, но выходила ли их деятельность за пределы
Москвы, распространялась ли достаточно широко по всей
пашей необъятной стране? Об этом мы не задумывались.
А задуматься было над чем.
289


К сожалению, к середине 30-х годов книг Маяковского
в продаже практически не было. Миновало более пяти лет
со дня его гибели, а собрание сочинений, начатое еще при
жизни, вышло только наполовину и всего-то тиражом де-
сять тысяч. В печати был давно обещан объемистый одно-
томник, но, давно подготовленный составителями, он
лежал без движения. Даже детские книги не переиздава-
лись.
Кабинет Маяковского, который постановлено было от-
крыть при Комакадемии, где должно было храниться все
его литературное наследство, так и не был создан, а все
материалы и рукописи находились в разных местах:
частично в Московском литературном музее, который ими
специально не занимался; у разных друзей и знакомых;
у Л. Ю. Брик, пожалуй, чуть ли не единственного истин-
ного их собирателя и хранителя.
Райсовет Пролетарского района хотел было восстано-
вить последпюю квартиру Маяковского и организовать при
ней райопную библиотеку его имени, но Московский Со-
вет отказал в небольших деньгах, необходимых для реше-
ния этой нехитрой задачи.
Так и не осуществлялось принятое сразу после смерти
поэта решение о переименовании Триумфальной площади
в Москве и Надеждинской улицы в Ленинграде в площадь
и улицу имени Маяковского.
Нельзя было мириться с подобным положением вещей,
и друзья Маяковского забили тревогу.
«Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим
поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти
и его произведениям — преступление».
Так сказал И. В. Сталин, узнав истипное положение
вещей с изданиями Маяковского и с увековечиванием его
памяти.
За высказыванием Сталина стояла некая безмерная
емкость, целый ряд действий, целый ряд мероприятий.
Специальная литературная страница в «Правде». Ста-
тья «Маяковский был и остается лучшим, талантливей-
шим поэтом нашей советской эпохи». (Помпю, что в эту
цитату при первой публикации вкралась опечатка: вместо
«талантливейшим» было напечатано «талантливым». Опе-
чатка была исправлена через несколько дней в передовой
газеты.) Надо сказать, что даже в самой этой формуле не
было, собственно, ничего нового, ничего неожиданного,—
Сталин вовсе не первым так высоко оценивал Маяков-
290


ского, случалось, его именовали куда пышнее. Вот, к при-
меру, некоторые отклики на его смерть:
«Если окинуть сегодня нашу страну одним взглядом,
то наверное можно увидеть не десятки тысяч, а миллио-
ны людей, провожающих, ^отя бы мысленно, Маяков-
ского, действительно великого революционного поэта, раз-
вернувшего свои творческие способности, свой поэтиче-
ский гений во всю ширь под лучами красной советской
звезды».
«Его сила в том, что его творчество созвучно с на-
строениями лучших революционных элементов нашей
страны, с настроениями тех миллионов, которые творят
в советской стране социализм».
«Для увековечения памяти поэта-борца тов. Владимира
Маяковского, отдававшего свой талант поэта пролетарской
революции и строительству социализма, Наркомпрос
РСФСР постановил учредить две стипендии имени Влади-
мира Маяковского».
«Совет и коллектив сотрудников Главискусства, потря-
сенные потерей поэта-революционера, певца пролетарской
революции, борца за социализм, выражают свою глубокую
печаль. Ушел с поста крупнейший работник искусства,
внесший в сокровищницу пролетарской поэзии и театра
свои неоценимые дары. Случайный и бессмысленный вы-
стрел оборвал прекрасную жизнь, целиком, без остатка
отданную на служение пролетариату, великой борьбе за
социализм. Работники пролетарского искусства, строители
культурной пятилетки вместе со всем рабочим классом
не забудут трубадура революции и примут все меры к
тому, чтобы сохранить на века творения великого поэта
и претворить в жизнь лозунги, за которые бился Мая-
ковский».
Такие отклики печатали в те дни «Известия» под руб-
рикой «У гроба Владимира Маяковского».
Так что для всех, кто истинно и всегда любил Мая-
ковского, оценка Сталина явилась только подтверждением
того, что было давно признано, что все мы всегда отлично
понимали. И все-таки было бы фальшью и притворством
преуменьшать сейчас тогдашнее значение и смысл столь
высокой поддержки. Да, для всех, кто всегда любил Мая-
ковского, она была торжеством и праздником. Но наряду
с этим она звучала достаточно непререкаемо и директивно,
особенно для тех, кто, скажем, задерживал печатание
собрания сочинений Маяковского, ограничив его тираж
291


десятью тысячами, цифрой абсурдной и смехотворной в
масштабах нашей страны, или «не мог найти» средств,
необходимых для восстановления квартиры Маяковского.
Не говоря уже о том, что слова «Безразличие к его памяти
и его произведениям — преступление» можно было пони-
мать не только фигурально.
Поэтому для тех, кто Маяковского активно не прини-
мал или, в лучшем случае, относился к нему безразлично,
для них все случившееся было неприятным потрясением.
Понятно, они вовсе не изменили своего отношения к поэ-
зии Маяковского, вовсе не преисполнились искреннего
стремления возвеличивать его и способствовать тому, что-
бы слава его ширилась, а имя звучало так, как оно того
заслуживало. Но задачу следовало выполнить. Вот только
как — при отсутствии любви к Маяковскому? Это нелегко,
придется немало похлопотать, чтобы разрешить ее, но
неразрешимых задач, как известно, не бывает... Они на-
шли решение и, засучив рукава, принялись наводить тот
самый «хрестоматийный глянец», который всегда был
глубоко чужд и решительно противопоказан поэту рево-
люции.
Газеты и журналы запестрели заголовками статей о
Маяковском, в связи с Маяковским, насчет Маяковского,
Москва наполнилась афишами всевозможных вечеров, по-
священных Маяковскому, но если ранее я посещала все
такого рода вечера, то сейчас это было уже физически
невозможно. Стихи Маяковского звучали из всех радиору-
поров, цитировались во всех передовых, к случаю и не
к случаю, исполнялись на всех торжественных вечерах,
на всех праздничных концертах. Шли конкурсы на лучшее
исполнение произведений Маяковского, и наряду с доро-
гим мне Владимиром Яхонтовым, который читал Маяков-
ского всегда, Маяковского стали читать решительно все
чтецы, хотя иным из них это было абсолютно противопо-
казано.
Помню отчетливо, как на одном торжественном кон-
церте известный актер читал «Во весь голос» и, произнося
слова: «...и кроме свежевымытой сорочки, скажу по сове-
сти, мне ничего не надо», отчаянно дергал себя за крах-
мальную манишку. Мне стало как-то неловко, и я ушла
огорченная, уверенная, что Маяковскому вряд ли понрави-
лось бы подобное исполнение.
Но одновременно свершались и реальные, радовавшие
нас всех события: открылся музей-квартира в Гендрико-
292


вом переулке. Я пошла туда первый раз не одна, а органи-
зованно, с молодыми писателями-комсомольцами: я была
в ту пору секретарем писательской комсомольской органи-
зации, и посещение музея Маяковского входило в план
нашей работы. А попав туда, забыла о «мероприятии», глу-
боко взволнованная человечностью и антимузейностыо
этого милого дома, такого простого, светлого, скромного,
трудового, интеллигентного, лишенного какой бы то пи
было буржуазности, поразительно сохранившего печать
своего времени, прекрасной отрешенности от быта, кото-
рой отмечена была юность нашей страны. В доме Маяков-
ского сохранилась атмосфера гостеприимства и радушия,
чувствовалось, как тут бывало приятно отдохнуть с дру-
зьями после рабочего дня, поговорить, поспорить, выпить
вкусного, хорошо заваренного чая — так славно и аппетит-
но висели на крючках деревянной полки простые, яркие
чайные чашки. Помню, я ушла из музея с удивительным
ощущением, будто бы познакомилась с Маяковским «до-
мами», оп стал мне гораздо ближе и понятнее. С тех пор
я часто бывала в Гепдриковом переулке, и это всегда при-
носило мне радость, присутствовала ли я на каком-нибудь
вечере в библиотеке, выступала ли на поэтической встре-
че или просто забегала за книжкой, полистать журналы
или газеты... И во всех случаях я неизменно загляды-
вала в милую уютную столовую, в крошечпый светлый
кабинетик Маяковского и словно бы здоровалась с ним,
живым.
В ту же пору мы услышали «Маяковский начинается»
Николая Асеева. Асеев часто и охотно читал куски из
поэмы, публиковал отрывки, и это было очень интересно
и словно бы неуловимо полемизировало с теми, кто пы-
тался бездушно «внедрить» Маяковского. Вообще поле-
мика шла все время и в разной форме. Все, кому Маяков-
ский был по-настоящему дорог, а имя им было — легион,
стремились всячески напомипать о нем истинном, хранить
его облик, сущий и подлинный. Да и сам Маяковский в
первую очередь отчаянно сопротивлялся, топорщился то-
гда, когда его пробовали загонять в определенные ему
рамки. Казалось, истинный Маяковский боролся с искус-
ственно создаваемым Маяковским — и это была серьезная,
решительная борьба. Истинный Маяковский, естествен-
ный и органический поэт революции, не мог, не желал ми-
риться с тем, что его именем и опытом подчас пытались
прикрываться литературные явления, глубоко чуждые ему,
293


что выстраданной им формой, рваной-, ступенчатой стро-
кой, естественной и-, как дыхание, необходимой Маяновг
скому*. камуфлировалось подчас нечто абсолютно чуже-
родное-^пустота, и оуесловие, громкая фрааа и трескучая
похвальба. И не для того он искал, и находил, и отдавал
всего себя поэзии и> людям, к которым была она обращена,
чтобы некоторые ретивые-критики именем его, трудом,
драгоценными находками его размахивали, как палицей,
поражая других—ищущих, думающих и мучающихся
талантливых людей, которые не могли, именно пе могли
просто повторять его, которые стремились по-своему выра-
зить себя и свое, как некогда стремился и сумел сделать
это вопреки всему Маяковский.
В апреле 1940 года исполнилось десять лет со дня
смерти поэта, и с самого начала года подготовка к этой
дате занимает огромное место в жизни страны. Листаю
подшивки «Литературной газеты», с января из номера в
номер публикующей материалы, касающиеся Маяковского,
новых изданий, вечеров его памяти, посвященных ему уче-
ных заседаний, встреч, обсуждений.
Как всегда во время юбилеев, а в данном случае осо-
бенно, материалы о Маяковском даются «массированным
ударом». Но и сегодня, перечитывая газетные материа-
лы тех дней, я нахожу там бесконечно много интересного.
Интересно, собственно, все, иногда в разных смыслах ин-
тересно, но иные материалы глубоки, серьезны и значи-
тельны и сейчас, и время пи в какой мере не состарило
и не обесценило их.
«История поставила перед Маяковским задачу огром-
ной важности и трудности. Он должен был измепить не
только поэзию* но и самое представление о ней и о поэте,
что было, пожалуй, еще трудней»,—пишет Б. Эйхенбаум
в статье «Дело жизни». Он утверждает: «В числе всевоз-
можных противоречий, накопленных русской жизнью и
культурой XIX века, было одно очень болезненное, дожив-
шее до революции: противоречие «гражданской» и «чис-
той» поэзии, противоречие поэта-гражданина и поэта-жре-
ца... Революция должна была снять это противоречие, и
история поручила это ответственное и трудное дело Мая-
ковскому».
Появились интересные воспоминания о Маяковском
Сергея Спасского, Василия Каменского. Новые работы о
нем опубликовал Корней Чуковский.
Как всегда, блестящ и остер был Семен Кирсанов в
294


статье «Маяковский и Пушкин». Он решительно возра-
жает против того, будто бы сближение Маяковского с
Пушкиным происходит на почве ямба, да еще канониче-
ского: «В погоне за метрическими параллелями забывается
главное, что роднит всех поэтов, особый вид проявления
человеческого интеллекта ~ поэтическое мышление». И да-
лее: «Маяковский и Пушкин — братья по созидательному
воображению, а не по ямбу». «Не копированием ямбиче-
ских размеров, а одинаковым пониманием поведения чело-
века в сходных состояниях, ритмом поэтического вол-
нения, чудесным умением поэтически трансформировать
действительный мир Маяковский сближается с Пушки-
ным»,— заканчивает Кирсанов свое своеобразное сравне-
ние-противопоставление «Медного всадника» и «Про это».
Короче говоря, много глубокого и содержательного
можно и сегодня найти в газетах, вышедших к юбилейной
дате. Маяковский живо и упорно присутствовал в них,
боролся за себя, против упрощения и вульгаризаторства,
глубокой, ищущей мыслью обогащая содержание литера-
турной жизни тех лет.
Публикация статей и материалов о Маяковском отнюдь
не завершилась в номере от 14 апреля. «Литературная
газета» еще долго печатала отчеты о юбилейных вече-
рах, широко прошедших по всей стране, зарубежные от-
клики, сообщения о научных сессиях памяти Маяков-
ского, прошедших в Москве и Ленинграде и в других
многочисленных университетских городах разных совет-
ских республик. И статьи продолжали появляться, разные
статьи, критические, академические, научные, и просто
писательские раздумья, человеческие раздумья. Юбилей
миновал, в газете появлялись новые рубрики и новые шай-
ки, но разговор о Маяковском не прекращался, имя Мая-
ковского продолжало звучать достаточно громко и взвол-
нованно, и продолжалась все та же борьба Маяковского
истинного с Маяковским условным и даже подчас искус-
ственным.
Сейчас, когда я листаю подшивку «Литературной га-
зеты», в номере от 30 мая 1940 года под новой рубрикой
«Поговорим о лприке» попадается мне на глаза статья
Ярослава Смелякова «За подлинно большую поэзию». И в
следующем номере под той же рубрикой моя собственная
статья — «Во весь свой голос», в которой я с первых же
строк не соглашаюсь, спорю со Смеляковым. Да, да, вос-
станавливаю в памяти, это было, был спор, даже какой-
295


то конфликт, из-за которого я почти поссорилась с одним
из самых близких друзей моей юности...
Помню, отлично помню: он тогда впервые в жизни по-
бывал весной на юге, в Крыму, вернулся оттуда счастли-
вый, загорелый, влюбленный в море. Привез много новых
стихов, совсем, по его ощущению, новых, совсем, как ему
казалось, иначе написанных — «Ночной шторм», «Дорога
на Ялту», «Крымские краски». Полные, как всегда, не-
повторимой смеляковской индивидуальности, они и впрямь
отмечены некой новой для него интонацией, новым ощу-
щением жизни. Он считал это новое пришедшим j< нему
от Маяковского, которого он в ту свою весну с какой-то
новой остротой почувствовал, по-новому прочел и услы-
шал, по-новому обрел для себя, для своей работы. Он шум-
но праздновал ту весну, и свои новые чувства, и новую
встречу с Маяковским и, такой сам по себе неповторимый
и только на себя похожий, вдруг стал очень решительно
декларировать полную свою подчиненность Маяковскому,
как лучшему лирику сегодняшнего дня, выше которого
ничего в советской поэзии пет и не будет. Он энергично
призывал всех советских поэтов, всю советскую поэзию
учиться у Маяковского, не боясь того, что он задавит их
своим величием, подавит собой их индивидуальности.
«Мы потому и боимся учиться у Маяковского,— писал
Смеляков,— что он — как лев — подомнет нас под себя и
раздавит всей громадой своего гения, всей своей неповто-
римостью, а мы больше всего боимся потерять свое лицо,
свои — пусть маленькие, но свои — черточки, приемчики,
манеры. Но ведь другого выхода в будущее нет, ведь на-
до же когда-нибудь слезать с насиженного насеста, надо же
вылетать из этих со вкусом меблированных скворешен.
Попробуем, товарищи, пойти па это очертя голову — ведь
мы же не горьковские ужи, а горьковские соколы, ведь
мы-то знаем, что в полете есть великолепная радость, есть
ощущение подлинного человеческого счастья. Авось не раз-
давит, и перед нами, если мы станем рядом с ним, и даже
больше, преодолеем его, откроются такие возможности, что
когда только думаешь о них и то дух захватывает».
Вот на таком порыве написана вся статья, и что-то
меня в ней решительно не устроило, показалось глубоко
ошибочным, и я спорила и возражала против смеляков-
ского «боимся потерять свое лицо», против «другого вы-
хода нет»: мне казалось, что Смеляков в запале начинает
просто подражать Маяковскому, а это было, по-моему, пе-
296


возможно, это было, по-моему, самой неверной формой
учебы у Маяковского. Я и сейчас убеждена, что каждый
истинный поэт (поэт, а не стихотворец), живущий своей
судьбой, по своим законам, которые он сам в ходе своей
жизни создает и избирает, по-своему воспринимает и пере-
живает соприкосновение со всем великим, что было до
него, что существует вокруг него, и с Маяковским в том
числе, сам и своими средствами находит, чему и как
учиться у Маяковского.
И сегодня, как и в ту давнюю пору, я пе согласна
с утверждением Смелякова: «Десять лет прошло со дня
смерти Владимира Владимировича, а мы, советские поэты,
соблюдая видимость движения, всё топчемся на месте. Да-
вайте вспомним, что мы сделали принципиально нового за
эти десять лет? Конечно, у нас были написаны за эти
годы хорошие и даже отличные стихи. Но заглянул ли
кто-нибудь из наших лучших поэтов дальше Маяковского,
прошел ли на один шаг дальше, чем он? Нет и нет...» Это,
по-моему, запальчиво и наивно и к поэзии неприменимо —
она категория другого измерения, отнюдь не линейного, и
не может измеряться шагами. У каждого истинного поэта
свой путь, и совсем разным масштабом измеряются пути
Твардовского и Пастернака, Заболоцкого и Смелякова.
Я бесконечно люблю замечательную советскую поэзию, для
меня в пей бесконечно дорого вечное присутствие Мая-
ковского, огромно место, занимаемое им, и негасим свет
его имени, звук его голоса, но она им только многократно
усилена и умножена, а вовсе не ограничена. PI никогда
поэзия не останавливалась и не «топталась на месте», про-
сто ее движение в разные моменты принимало разный
характер, и шаги, походки бывали разные, и ритм движе-
ния был разный. Одно только никогда не менялось —
устремление и направление этого движения. Мне любо-
пытно было вернуться к молодому нашему спору, и я
рада и сегодня почувствовать в нем нечто живое, горячее
и кровно заинтересованное в главном деле нашей жиз-
ни — в судьбе советской поэзии. Но вернемся, однако,
назад, в сороковой год.
Самым зрелым и умным поэтическим произведением,
появившимся перед войпой, представляется мне поэма Ни-
колая Асеева «Маяковский начинается». При всех оговор-
ках и потерях, обусловленных определенными исторически-
ми условиями, она, кажется мне, и задумана была и дейст-
вовала как активная сила в той же борьбе за истинного
297


Маяковского. А потом началась война — непреодолимый
рубеж в памяти и сознании всех людей, переживших ее.
Но Маяковский участвовал в ней вместе с нами: десятиле-
тне, отделившее его конец от первых залпов фашистских
орудий, не ослабило его могучего голоса, силы и смысла его
высокого патриотизма. И без всякой натяжки мог бы он
сказать о четырех годах пережитой нами войны: «Это
было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем».
И с нами он праздновал такую нескорую, такую нелегкую
победу. А все, что было после победы, было, кажется, толь-
ко что, вчера, совсем близко. И нет-нет да становится ясно:
Маяковский все эти годы, в сущности, живет с нами, жи-
вет рядом.
Бурно прошла в самом начале пятьдесят третьего года
дискуссия о книгах, посвященных творчеству Маяковско-
го,— снова истинная битва за Маяковского, ибо книги эти
были весьма разными. Закончилось в первые послевоен-
ные годы печатание собрания сочинений, начатого еще до
войны. Тираж — 20 тысяч. И вышло следующее собрание
сочинений, уже наконец тиражом около 200 тысяч. И все
равно купить его сейчас нелегко, если не невозможно.
С успехом вернулись на сцены московских театров
«Клоп» и «Баня» — герой их, мещанин, против которого
они направлены, увы, отнюдь не исчез из нашей жизни, а
только несколько переменил свое обличье.
В 1958 году встал наконец памятник па площади имепи
поэта. Нынче мы уже привыкли к нему, а тогда, в конце
50-х, он ярко врезался в пейзаж площади, на некоторое
время стал своеобразным поэтическим клубом: у памятни-
ка всегда было людно и оживленно, молодые поэты читали
тут свои стихи и стихи Маяковского, и ежегодно в День поэ-
зии одна из встреч поэтов с читателями происходила у па-
мятника Маяковскому, что ко многому обязывало.
До сих пор часто испытываешь острое желание на ином
затянувшемся литературном собрании встать да и сказать
замечательные слова: «Послушайте. Ведь если звезды за-
жигают—значит—это кому-нибудь нужно?» Как безо-
говорочно современно прозвучал спектакль театра па
Таганке, озаглавленный этой строкой: «Послушайте» —
сложный и серьезный рассказ о судьбе Маяковского, о его
сегодняшнем присутствии в нашей жизни.
Сейчас создается новый музей Маяковского в Лубян-
ском проезде, в доме, где у поэта была рабочая комната,
где оп погиб. Музею отдан большой дом, который сейчас
293


перестраивается и приспосабливается к своему нааначс-
пшо. Что ж, замечательно! Этогог надо полагать, потребо-
вала сама жизнь, в. которой продолжает участвовать
Владимир Маяковский. Его слава, его мировая известность,
огромные тиражи его книг на всех языках человечества,
изыскания и исследования, касающиеся его поэтического
труда и его личности,— всв это уже требует новых мае-
штабов и не умещается в Гендриковом переулке. Хочется
верить,,однако, что будет сохранен для истории, для новых
поколений и старый муаей в маленьком, старом деревян-
ном доме,— он драгоценен хвоей подлинностью, храпит до-
рогую печать своего времени — юности, молодости нашей
страны.
Судьба поэта — мы часто употребляем такое словосоче-
тание — величина весьма относительная. И кто знает, ка-
кую судьбу следует предпочесть, какую можно считать бо-
лее счастливой. Иного долго не признавали, подвергали
всяческим критическим «гонениям», а потом вдруг со вре-
менем он получает всеобщее признание и любовь. А то
бывает и наоборот: при жизни бесспорная известность и
слава, а уходит поэт из жизни — и как пе жил на свете...
Какой же судьбе завидовать? Какой же судьбы желать?
Своей, очевидно, той, что на роду написана.
Есть категория любителей поэзии, трепетно относящая-
ся ко всему непризнанному и обиженному. Благородная
позиция, если речь идет об истинном таланте, обиженном
незаслуженно, не признанном несправедливо и случайно,
если речь идет о борьбе за его признапие. Но бывает, что
такие любители поэзии начисто теряют интерес к объекту
их недавних восторгов и преклопений, едва он только по-
лучает признание. Вот это нелепо, ибо отсюда вообще один
шаг к отрицанию признанных величин независимо от их
истинной цены, истипного значения, а это уж вовсе не вя-
жется с подлинной любовью к поэзии. Повторяю: Маяков-
ский никогда не был «непризнанным» или «гонимым», ни-
когда не давал основания для жалости к себе, это всему
его складу было решительно противопоказано и невозмож-
но для поэта его характера, при наших социальных усло-
виях. Он был поэтом революции и молодого революцион-
ного государства. Они с молодой советской властью были
созданы друг для друга. Он был поэтом революции, поэтом
вдохновенной борьбы за ее завоевания, за ее огромный
социальный смысл и против ее врагов, и ему в нашем об-
ществе еще надолго хватило бы нелегкой работы. Но рево-
299


люционный поэт, поэт-боец и неуступчивый полемист в
такой же мере, в какой не годится па роль «гонимого», не
подходит и пи под какие каноны, неизбежно выпирает из
их рамок.
Он живет и участвует в пашей жизни. И драгоценно,
что все весомей, все значительней, все дороже становится
лирика Маяковского. Не оскудевает и не устаревает, а, по-
жалуй, делается ближе и понятнее людям мир чувств поэ-
та, созвучнее нам становится строй его души, его удиви-
тельная нежность, может быть, особенпо трогательная на
фоне нарочитой подчас грубости его стиха. Нежность к лю-
дям, которым он предан. Мне всегда казалось, кажется и
сейчас, что в его время никто не сумел сказать о любви к
женщине столь жарко и прямо, столь пронзительно и глу-
боко, как сказал он, а такое не кончается и не стареет.
Лирик необычайной силы и выразительности, Влади-
мир Маяковский живет и звучит, борется за высокие идеи,
за настоящих людей, за большие человеческие чувства.
И борьбу свою Маяковский будет продолжать до той поры,
пока в обществе нашем будет необходимость за это
бороться.
1973


ДОЛГИЕ ПРОГУЛКИ
Взрослые взяли меня с собой в гости. В доме, куда они
направлялись, были дети, по слухам очень хорошие. Эти
отличные дети встретили меня соответственно своей репу-
тации и тотчас же любезно показали мне свои игрушки и
книги. Ну, игрушки, бог с ними! — в чужие игрушки не
наиграешься, но книги, книги — другое дело,— интерес-
ную книгу не грех ведь и попросить почитать па деиек-дру-
гой. Меня сразу же привлекла книга, совсем отличная от
знакомых мне до тех пор, не похожая на них пи величиной,
ни картинками. Едва открыв ее и прочитав первые стро-
ки,— то были стихи, а я уже отличала этот жанр,— я так
и не могла оторваться и, усевшись на диван, принялась
за чтение. Мне предлагали поиграть во что-нибудь, меня
звали пить чай,— я не отзывалась. Я читала и оторвалась
от чтения, лишь дочитав до конца большую книгу, ко-
торая называлась «Крокодил».
За долгие годы, миновавшие с того вечера, когда я впер-
вые прочла «Крокодила», он стал так широко известен, что
нет нужды о нем распространяться. Мне было не более
шести лет — я не понимала толком, что значит автор, но
имя автора «Крокодила» я запомнила. Его звали Корней
Чуковский.
По пути домой меня сдержанно пожурили. На хозяев —
взрослых и детей — я произвела странное впечатление:
пришла в гости и уселась за книжку. Но я не придала осо-
бого значения упрекам матери. Они доносились откуда-то
со стороны, а во мне звучали стихи Корнея Чуковского.
Я запомнила «Крокодила» наизусть, почти целиком, и ста-
ла охотно рассказывать его другим детям, а то, что дослов-
301


но не запомнила, рассказывала своими словами, может
быть даже своими стихами,— подобная вольность казалась
мне тогда вполне допустимой.
Вслед за «Крокодилом» мне открылось множество книг,
сочиненных Корнеем Чуковским: «Мойдодыр», «Барма-
лей», «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Федорино горе»,
«Чудо-дерево». Я пакидывалась па них жадно, запоминала
их с ходу и стала их горячим пропагандистом.
Со стихами Чуковского связано для меня первое в жиз-
пи соприкосновение со славой. Начав ходить в школу, я
частенько опаздывала на первый урок. Кто не помнит, как
тогапо в восемь лет вставать рано, зимой, когда за окном
еще темпо, в комнате еще холодно и вода из крана ледя-
лая, а с вечера ты гораздо позже, чем следовало, читал
интересную книгу. И вот одиажды я снова опаздывала и
понимала, что мне не избежать неприятностей. Где-то в
середине первого урока я приплетаюсь в школу, прошу
разрешения войти в класс, получаю его, понимаю, что вы-
ражение лица учительницы не сулит мне ничего доброго,
шлепаюсь на первую попавшуюся парту и тут только за-
мечаю, что в классе очень уж много парода, чуть что не
вдвое больше обычного. Оказалось, заболела учительница
v3-ro класса и нас объединили па первые часы, устроил
нечто вроде литературного утра. Все желающие могут вы-
ступить с чтением любимых произведений. Не долго раз-
думывая, я поднимаю руку и, получив слово, обрушиваю
на два класса «Мойдодыра» Чуковского, целиком, наизусть,
с подлинным чувством и волпением. Боже, какой это был
успех! Никогда в жизни я больше не знала такого. Он был
усплеп еще и тем, что душа моя была готова совсем к дру-
гому — к упрекам, к выговорам, и вдруг вместо них — ру-
коплескания, восторг, всеобщее признание. Я ходила те-
перь по школьным коридорам, сопровождаемая восхищен-
ными взглядами и шепотками: «Вот она, та девчонка, кото-
рая...» Старшеклассники пригласили меня выступить у
них па вечере. Меня стали называть «Мойдодыр»,— тут,
может быть, следовало обижаться, но прозвище произноси-
лось с таким восторгом, что я, помнится, даже гордилась
им. Стоит ли осуждать восьмилетнего человека за подоб-
ную суетность?
Этот праздник, пожалуй, не прошел для меня бесслед-
но, пе остался только милым воспоминанием. Он научил
меня и кое-чему серьезному, приоткрыв мне великое сча-
стье волновать людей силой своей мысли, своей выдумки,
302


всем, что именуется дорогим словом: «талант». Талант, по*-
моему, всякий раа еще одно светило, восходящее на наше
небо и озаряющее нашу жизнь. Чем больше таких светил,
тем жизнь ярче ц праздничнее. На небе моего детства
ярко вспыхнул талант Корнея Чуковского.
* * *
В благородном и многозначном жанре литературных
воспоминаний весьма существен момент, с которого они
начинаются. Естественнее всего, пожалуй, начинать их
с первой встречи, с первого знакомства, с первого впечат-
ления, но что считать таковыми? Я отлично помню, как мы
познакомились с Корнеем Ивановичем и первые наши,
чаще всего случайные встречи, но я глубоко убеждена,
что начинать мне следует не с них и не их следует счи-
тать первыми. Потому-то я и разрешила себе начать с
воспоминаний о самой себе, ибо только в этой давпей п
дорогой, мне связи может стать в полной мере ясным, чем
стали для меня взрослой встреча, знакомство, многолет-
няя дружба с Корнеем Ивановичем Чуковским.
* * *
Однажды ранним зимним вечером я зашла навестить
одного своего хворающего приятеля. Я сидела у его пос-
тели, мы болтали о том о сем и не обратили внимания
на звонок в прихожей,— наверно, кто-нибудь из домаш-
них. Но вслед за ним раздались оживленные голоса, и мы
сразу почувствовали: что-то там случилось, что-то про-
изошло интересное. И тотчас же дверь в комнату распах-
нулась и на пороге возник Корней Иванович Чуковский.
Дело было, очевидно, году в пятидесятом, может быть в
пятьдесят первом, когда Корней Иванович еще не пере-
ехал прочно на дачу и, живя в городе, любил после рабо-
чего дня забежать в гости к приятному ему человеку,
перекинуться словечком, поделиться накопленными впе-
чатлениями, пошутить и пошуметь. Он бурно и в доста-
точной степени театрально приветствовал больного хозяи-
на дома, который в свою очередь очень ему обрадовался.
Мы с Корнеем Ивановичем были уже несколько лет зна-
комы, и хотя короткие встречи наши всегда носили
случайный характер, он не раз говорил мне добрые слова,
и, отлично понимая, что им не следует придавать особен-
ного значения, я все же неизменно бывала им рада, так
303


что и я ему искренне обрадовалась. Собственно, иначе
трудно было реагировать на появление Корнея Иванови-
ча — он всегда возникал достаточно эффектно, всегда
привносил атмосферу праздничности, словно самым фак-
том своего появления уже обещал нечто неожиданное и
интересное.
— Ах, вот и вы тут! — сразу зашумел он, здороваясь
со мной.— Как это кстати! Вот я сейчас покажу вам, что
вы за народ — поэты. Сейчас вы увидите, на что способен
ваш брат. Скажите,— это уже относилось к хозяину,—
есть ли в этом доме Баратынский?
Баратыпский в доме оказался, и Корней Иванович
принялся листать поданный ему томик, сопровождая по-
иски нужного стихотворения темпераментными возгласа-
ми. Интересно, что он прочтет, думала я, наверно, что-то
совсем неизвестное выкопает.
— Вот оно! — радостно завопил Чуковский.— Слу-
шайте! Слушайте все! Слушайте внимательно!
И к моему изумлению он стал с чувством читать одно
из самых известных стихотворений Баратынского: «Приз-
нание».
Притворной нежности -не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья,
Я клятвы дал, по дал их выше сил.
Я не пленен красавицей другою,
Мечты ревнивые от сердца удали;
По годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлекся я душою.
Я давно знала и любила эти стихи, с удовольствием
слушала их в отличном исполнении Корнея Ивановича,
но, честпо говоря, несколько недоумевала. Ну и что же?
Что, собственно, нового можно сказать об этом стихотво-
рении?
Дочитав стихи, Корней Иванович сделал паузу, тор-
жествующе оглядел нас и воскликнул:
— Ну? Как вам это понравится? — Ответа он, разумеет-
ся, не ждал.— Каков лицемер, а? Ведь это бог знает что!
Этакого нарочно не придумаешь! Вы понимаете, что про-
изошло? Этот негодяй находился в связи с женщиной, на-
304


морочил ей голову, паобещал ей с три короба, а теперь, со-
бравшись жениться иа другой, он еще пишет стихи, чтобы ее
уговорить, а себя обезопасить. Нет, вы только послушайте:
Уж ты жила певерной тенью в ней;
Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.
Верь, жалок я один. Душа любви желает,
Но я любить не буду вновь;
Вновь не забудусь я: вполне упоевает
Нас только первая любовь.
— И вот, заверив ее, что хотя он ее уже и не любит,—
продолжал Чуковский,— но он при этом и сам жалок один,
и только первая любовь и была в его жизни, он принимает-
ся ее подготовлять к тому, что неизбежно последует даль-
ше:
Грущу я; но и грусть минует, знаменуя
Судьбины полную победу надо мной;
Он уже давпо не грустит, смею вас уверить. Слушайте
дальше:
Кто знает? мнением солыося я с толпой;
Подругу, без любви — кто знает? — изберу я.
Ах, лукавец! Ах, притворщик! «Кто знает?», видите ли!
«Без любви», видите ли! Он-то уж отлично знает, и давно
уже избрал ее, и отпюдь не без любви, старая лиса!
На брак обдуманный я руку ей подам
И в храме стану рядом с нею.
Уверяю вас, что уже пазиачеп день свадьбы!
И весть к тебе придет...
Вот чего он больше всего боится, вот ради чего торопится
сочинить стихи:
...по не завидуй нам:
Обмена тайных дум не будет между намп,
Душевным прихотям мы воли не дадим,
Мы не сердца иод брачными венцами,
Мы жребии свои соединим.
Вот, видите, как! Завидовать, стало быть, решительно не-
чему.
Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
Печаль бесплодную рассудком усмири
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
305
И М, Алнгер, т. 2


Вот это его и тревожит, как бы она в сердцах по стала
осложнять ему жизнь. Вот он и хлоночет, чтобы этого не
допустить:
Невластны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Пет, каково! Каков гусь, вы только подумайте!
Чуковский еще долго поносил Баратынского, а у мепя
от изумления и восхищения сперло дыхание. Я столько
раз, так серьезно и взволнованно читала эти стихи, и мне
никогда ни на миг не приходило в голову, что их можно
прочесть иначе. И вдруг прямой безжалостный взгляд об-
наружил в них нечто такое, что мне бы отродясь в голову
не пришло. Да я бы просто пе допустила себя до подобно-
го анализа, не носмела бы так читать классику. На такое
нужно осмелиться, нужно иметь право. Чуковский осмели-
вается, чувствуя за собой такое право. Только так и должен
существовать истиппый литературовед, критик ее, то есть
судья.
С той встречи и возник во мне глубокий интерес к Чу-
ковскому, к его работе, к его личности. А со временем, с
1953 года, когда я поселилась в Переделкипе, где тогда уже
безвыездно жил Корней Иванович, мы встречались очень
часто, часто и подолгу гуляли вместе, и они были глубоко
интересны, долгие и длинные наши прогулки. Заинтересо-
ванность никогда не исчезала из наших отношений, ни-
когда не сменялась обыденностью. Мне всегда было любо-
пытно, как Корней Иванович прочтет то или иное произве-
дение, что он увидит в том или ином событии, как он будет
толковать то или иное явлепие. И меня неизменно трогало,
что в суждениях его никогда не было непререкаемости, на-
пыщенности, апломба, тупой самоуверенности. Он неизмен-
но заинтересованно и с уважительным вниманием слушал
других людей и, если в их размышлениях присутствовала
своя мысль, глубина и серьезпость, даже, когда другие точ-
ки зрения па предмет пе совпадали с его суждениями, за-
думывался, прислушивался, старался понять своего собе-
седника.
При всей литературной крупности и масштабах, увели-
чивающихся прямо пропорционально идущим годам и от-
носительно изменениям окружающей его литературпой
среды, он — прежде всего сам для себя — так и пе стал
306


маститым, так и не превратился в памятник самому себе,
так и не обрел монументальности, сковывающей живые
движения человека. Никогда не обрел он тягостного само-
довольства, столь противопоказанного художнику, лишаю-
щего его легкости, подвижности не только физической,— я
бы сказала, трепетности. Нет, он до конца дней сберег, и я
корю, что совершенно искренне, трогательную неуверен-
ность в том, сколь хорошо то, что он сегодня написал,
почтительную робость перед лицом истинного искусства,
и никогда я не слыхала от него самодовольных сообщений
о проделанной работе, всегда только искреннее сомнение,
достаточно ли это хорошо, достойно ли предмета разгово-
ра и внимания читателей. Не в таких ли ощущениях — за-
лог истиного успеха, живой жизни, живого дыхания всего,
что мы пишем?
Вот его письмецо ко мне от 24 января 1956 года:
«24 января, 56. Переделкино.
Дорогая Маргарита Осиповна!
Меня мучит сознание, что я мог бы написать эту ста-
тейку умнее, душевнее — лучше. Писать о Блоке второ-
пях, между делом — грешпо и бесстыдно. Но милый Бек
так внушительно уверил меня в ненужности моей статьи
для Альманаха, что я с легким сердцем принялся за дру-
гую работу, и пришлось в одну ночь скропать прилагаемый
опус. Повторяю от души: буду рад, если оп будет отверг-
нут. Тогда к следующему Альманаху я сочиню что-пб. бо-
лее достойное, без цитат из собственной книжонки.
Жаль, что не пришлось повидаться вчера (я был в лесу,
педалеко от дома; не понимаю, почему домашние не позва-
ли меня). А я так хотел расспросить Вас...
Ваш К. Чуковский».
Речь идет об альманахе «Литературная Москва», пер-
вую книжку которого мы тогда собирали. «Статейка» —
опубликованпые там воспоминания Корнея Чуковского о
Блоке,— я только что с удовольствием перечитала их.
А его «мучит сознание», что он «...мог бы написать эту ста-
тейку умнее, душевнее — лучше. Писать о Блоке второпях,
между делом — грешно и бесстыдно». Это звучит, как девиз.
Летом 1956 года Чуковский передал редколлегии аль-
манаха рукопись своего «Чехова»... Помню, как я увлс-
307
İİ*


чепно читала эту талантливую вещь и, дочитав, не имея
возможности сразу связаться с Корнеем Ивановичем — у
него на даче еще не было телефона,— попросту побежала
к нему. Был ранний вечер, уже смеркалось, я знала, что
Корней Иванович рано ложится и не любит поздних го-
стей, но знала также, что он будет рад мне, будет рад
поскорей узнать, как мне понравился «Чехов». В его неиз-
менном нетерпении побыстрее узнать, как воспринял че-
ловек его труд, тоже было нечто молодое, истинно писа-
тельское.
Мы решили открывать «Чеховым» третью кпижку на-
шего альманаха,— вторая была уже сдана в производство.
Корней Иванович охотно согласился.
А дальше события стали развертываться следующим
образом: осенью 1956 года состоялось решение о создании
журнала «Москва». В редколлегию нового журнала был
включен и К. И. Чуковский. Первого апреля 1957 года
Корнею Ивановичу исполнялось семьдесят пять лет, и ему
хотелось, чтобы к этой дате непременно вышел «Чехов»,
его новая работа. Он вел себя крайне нервозно, писал глав-
ному редактору альманаха Казакевичу взволнованные
письма и, наконец, даже не поставив в известность редкол-
легию альманаха, передал рукопись «Чехова» в журнал
«Москва». По поручению редколлегии я написала Корнею
Ивановичу довольно решительное письмо. И вот ответ, ко-
торый принесли мне от него через два дня.
«7 января 57.
Дорогая Маргарита Иосифовна. Я страшно жалею, что
необдуманно, по какому-то внезапному порыву передал
свою статейку в другое издание. Все произошло оттого, что
в Производственном отделе мне сказали, будто материал
«3-го Альманаха» еще не поступал в типографию...
Едва я вышел из Гослита, я опомнился и стал просить
редакцию «Москвы» вернуть мне мою статейку. Редакция
«Москвы» оскорбилась и заявила, что статьи не отдаст,
что у меня уже нет никакого права на нее и т. д....
Мне очень больно, что со статьей о Чехове я поступил
не по-чеховски. Знаю, сколько сердца (и труда) Вы отда-
ли этой злополучпой статье, и могу оправдаться только той
болью, которую испытываю теперь.
Ваш Чуковский»,
308


Надо ли говорить, сколь горько и обидно все это было
для нас. Повторить слова самого Корнея Ивановича о том,
что он поступил «не по-чеховски», было бы, по-моему,
слишком мягко. Но называть поступок Чуковского ковар-
ством, вероломством или хотя бы суетпостью мне бы но
хотелось даже при том условии, что я вовсе не хочу писать
Корнея Ивановича эдаким добрым дедушкой.
Мы долго не встречались, и я очень ощущала отсутст-
вие общения с Корпеем Ивановичем,— я успела привык-
нуть за три предшествующих года видаться с ним часто и
уже испытывала в этом острую необходимость. Мы встре-
тились вповь случайно па улице в Переделкине. Корней
Иванович всем видом, как только мог, старался дать по-
нять, что он мне по-прежнему друг. И я охотно, с радостью
поверила ему. Возобновились наши встречи, наши долгие
прогулки. Возобновилась наша дружба. И мы никогда
не вспоминали об истории с «Чеховым», словно бы ее и не
было. С тех пор наши отношения неизменно оставались са-
мыми добрыми. И кто знает, может быть, дружеские отно-
шения, прошедшие через испытапия и разочарования, осво-
божденные от иллюзий и обольщений, еще падежпее и ос-
новательнее?
На Втором съезде писателей, в Колонпом зале, мне
вдруг передали по рядам пакет от Корнея Ивановича.
В пакете была страница из «Чукоккалы» и записка, в ко-
торой Корней Иванович просил меня что-нибудь туда на-
писать. Я призадумалась, огляделась... Вблизи от меня си-
дела Вера Михайловна Ипбер, явно утомленная длинными
докладами... И я написала:
На Втором на Всесоюзном Съезде
С Верой Инбер мы сидели вместе.
И поток докладов полной мерой
Мы хлебнули вместе с Инбер Верой.
Есть хотели, пить хотели, спать хотели вместе
На Втором на Всесоюзном Съезде.
И в альбом Чуковскому Корнею
Написали это вместе с нею.
Вложив страницу в конверт, я отправила ее Корнею
Ивановичу, кипа питому мне откуда-то из передних рядом.
Отправила и думать забыла. А в перерыве, где-то в кулуа-
рах, па меня буквально налетел Корней Иванович с объя-
309


тиями и поцелуями, во весь голос, с чувством и пафосом
декламируя:
— «На Втором на Всесоюзном Съезде с Верой Инбер
мы сидели вместе...» Чудесно! Прелестно! — вопил он.—
Нет, вы только послушайте,— обращался он к окружаю-
щим и снова и снова декламировал все те же строки, чем-
то вдруг ему полюбившиеся. Я едва от него отбилась.
Через несколько дней я гуляла с кем-то в Переделкине
и нас обогнала на узкой зимней дороге длинная черная
машина. Обогнала, замедлила ход и начала пятиться па-
зад и остановилась, почти поравнявшись с нами. Из маши-
ны выскочил Корней Иванович и кинулся ко мне, упоешю
повторяя: «На Втором на Всесоюзном Съезде с Верой Инбер
мы сидели вместе...» Что-то в ритме, в интонации этих не-
мудреных строк очень уж пришлось ему по душе, и долго
он еще вспоминал их и весьма театрально исполнял на раз-
ные лады. Впоследствии, в годах общепия с ним, я видела,
что так он неизменно откликался на все, что вдруг чем-то
нравилось ему, шумел, радовался, хлопал в ладоши, вся-
чески привлекая внимание окружающих, всячески ста-
раясь и других вовлечь в его игру, в его радость.
Я не случайно употребила слово «игра». Элемент игры
был весьма свойствен Корнею Иваповичу и весьма ощути-
мо присутствовал в его манере держаться, в его общении
с людьми. Но игра эта была ни в коей мере не фальшью, а
именно игрой, в истинном и первоначальном смысле этого
слова. И никакая игра не умаляла и пе ослабляла его уди-
вительной отзывчивости на все жпвое и талантливое, с чем
его сталкивала жизнь, острой потребности во встрече с та-
лаптом, неуемной радости его всякий раз, когда такая
встреча случалась. Тут он становился неистов, шумел, хло-
потал что было сил вокруг того, что привлекло его интерес,
втягивая окружающих, заражая их своим увлечением, сво-
им ликованием. Мпе не раз случалось видеть его в такие
моменты, и если даже он порой ошибался, принимая за
истинный талант обыкновенные способности или слу-
чайную удачу, и человек в дальнейшем пе оправдывал его
надежд, думаю, что все-таки лучше ошибаться так, чем
пройти равнодушно и безразлично мимо чего-то живого и
непосредственного, что может при внимании и поддержке
стать истинным явлением. Я уверена, что многим одарен-
ным людям, столкнувшимся с Чуковским в юпости, бес-
конечно помогли его горячность, его увлеченность, его
умение обрадоваться чужому даровапию.
310


Заметив в другом, иногда еще очень молодом, очень но
твердо стоящем на земле человеке искорку даровании, он,
разумеется, всегда отлично зпал, как необходимы этой
искорке интерес к ней, поддержка, и щедро, от всей души
кидался ей навстречу.
Всегда интересно было прийти к нему с новой работой
или с рассказом о ней. Он великолепно умел слушать, ду-
мать вместе с тобой, подсказывать, радоваться удаче, ин-
тересному замыслу, смелому плану... В случае, если ему
нравилось. А если не нравилось? Слава богу, я не могу
сама ответить на свой вопрос, мне не приходилось этого
переживать, но я полагаю, что он отлично умел делаться
холодно-корректным, отчужденно-вежливым, и это было
страшнее ругани, возмущения, гнева. Дать понять дру-
гому, что сделанное им никуда не годится, тоже есть долг
человека, преданпого искусству. Полагаю, что Чуковский
выполнял и этот долг с блеском. Но предпочитал он радо-
ваться.
А как он умел оценить всякую выдумку, всякую шут-
ку! Я всегда старалась сберечь в памяти до встречи с ним
все смешное, остроумпое, забавное, что встретилось, услы-
шалось, увиделось, придумалось за это время, и он всегда
ждал этих накоплепий и весь был раскрыт для них и
отвечал на них каждой жилкой, до слез смеясь, повторяя
особенно понравившееся, а то и с восторгом записывая.
Мы с Казакевичем долгие годы играли в «фамилии».
Игра эта заключалась в том, чтобы из любого слова, с
любым нарушением его правонисапия, образовать имя и
фамилию. Например: братья Гепя Рал и Мппя Рал, или
Мотя Матик. Были у нас иностранцы: чех Элик Трпчка,
англичане Миссис Ипи и Мисс Ури, Сэр Пуховский-Упп-
вермаг. Был крещеный еврей Пров Акатор и правоверные
евреи Дора Говизна и Голгофман. При каждой встрече
Корней Иванович заинтересованно осведомлялся о том, ка-
кие у пас пополнения, и глаза его вспыхивали предвку-
шением чего-то веселого, и весь оп устремлялся навстре-
чу, ликуя, хохоча и хлопая в ладоши. Таким остро живым
и отзывчивым было его восприятие, его реакция па собе-
седника, что и я чувствовала, как во мне в ответ словно
начинает играть какая-то жилка, словно вспыхивает ка-
кая-то искорка и я становлюсь живее, острее, остроумнее,
паходчивее. Он так умел вести разговор, так парировал
удары и так наносил их сам, что в общении с ним нельзя
было быть расслабленным и вялым, необходимо было все-
311


г да быть в форме, всегда быть готовым к неожиданности,
а то и к подвоху.
Да, да, я не оговорилась, я именпо это хотела сказать:
быть готовым к подвоху, к лукавству, граничащему с ко-
варством, к разящей иронии. Недавно опубликованы ип-
тереснейшие воспоминания Л. Пантелеева, почти це-
ликом посвященные именно этим чертам характера Чу-
ковского. О, с Корнеем Ивановичем следовало быть во
всеоружии, держать ухо востро и смотреть в оба, чтобы
ненароком не попасться на удочку и не остаться в дуроч-
ках. Сказал же он однажды одиой писательнице, с которой
у него были самые милые и приятельские отношения:
«Прочел в газетке Ваш последний рассказ. Замечательно!
Превосходно! Больше никогда не буду читать Ваших рас-
сказов, чтобы не испортить впечатления». У писательни-
цы, к чести ее, хватило чувства юмора, чтобы воспринять
этот выпад без переживаний.
Я была издавна наслышана о лукавстве, а то и о ко-
варстве, а то и о вероломстве и даже о двоедушии Чуков-
ского и всегда побаивалась этих черт его личности, по ин-
терес к нему, потребность в общении с ним, разумеется,
были сильнее. Но в этом общепии я всегда, честно говоря,
была несколько папряжепа, боясь зазеваться, расслабить-
ся, чересчур довериться и невольно оказаться в глупом
положении. Настолько глупом, что могло стать невозмож-
ным дальнейшее общение. Не приведи господь,— это было
бы мне бесконечно горько, и я предпочитала всегда быть
готовой к отпору, к ответной иронии, к ответному удару,
чтобы не попасть впросак. Особенно трудно мне было, ко-
гда речь заходила о моей работе, о самом в сущности
важном. Я боялась, как бы не принять за чистую монету
нечто, имеющее совсем другую цену, и, напрягаясь внут-
ренне, старалась не ошибиться. Может быть, мое напря-
жение каким-то образом передавалось Корпею Ивановичу
и заставляло и его быть искренним со мной, не лукавить,
не притворяться. Может быть, мне удалось каким-то обра-
зом дать ему понять, что со мной это не пройдет, и ои
понял, и мы как бы условились, как бы договорились о
характере наших отпошеппй. Они очень скоро стали
абсолютно естественными, простыми и доверительны-
ми. Разумеется, я могу и ошибаться и обольщаться на
этот счет, по у меня за пятнадцать лет нашей дружбы
пи разу не было никакого повода усомниться в се искрен-
ности.
312


И все-таки однажды он не выдержал. Я рассказала
Корнею Ивановичу о горестном положении одной старой
литераторши и о своих попытках ей помочь. Попытки эти
упирались в необходимость разговора с одним из руково-
дителей Союза писателей, отношения с которым у меня
были довольно напряженными. Корней Иванович отлично
знал об этом — именно тогда мы с ним были чрезвычайно
дружны и близки.
— Понимаете, как мне неприятно обращаться к этому
человеку,— заключила я.— И тем не менее придется. Дру-
гого выхода нет.
— Да, да, да, понимаю,— сочувствовал Корней Ивано-
вич.— Знаете что, давайте пойдем к нему вместе,—от ду-
ши предложил он.— Может быть, это немного облегчит
вашу задачу. Мне так хочется хоть чем-нибудь помочь
вам.
Я обрадовалась,— предложение Чуковского, несомнен-
но, облегчало мне малоприятную встречу, первые минуты
неизбежной неловкости. И мы отправились.
Руководящий товарищ вышел нам навстречу с распро-
стертыми объятиями, приветствуя нас несколько даже че-
ресчур аффектированно и восторженно, и это тотчас облег-
чило ситуацию, ибо мы тем самым сразу перевалили через
ту самую неловкость первых минут, которой я так боя-
лась. И можно было почти сразу перейти к сути дела и
объяснить цель своего прихода. Хозяин дома уже отдал
должное Чуковскому и произносил всякие слова о том, как
он рад мне. Еще несколько мгновений, и я запросто смогу
объяснить ему, почему решилась обеспокоить его. И вдруг
Корней Иванович самым своим коварным, самым своим
медовым голосом произнес:
— Вот видите! Я так и знал, что вы будете рады.
А ведь Маргарита Осиповна нипочем не хотела к вам идти.
— Я так и думал...— откликнулся хозяин дома и сразу
помрачнел и изменил тон. И мне пришлось все-таки лепе-
тать какие-то пустые и жалкие слова, без которых не-
сколько секунд назад легко было обойтись. Мне очень
хотелось потом спросить Корнея Ивановича, зачем он так
поступил, но, чуть поостыв, я от этого вопроса удержалась.
Не стоило, пожалуй, объясняться, тратить его и свои силы.
Просто, очевидно, не смог удержаться,— такой характер!
В своем точном анализе личности Чуковского и осо-
бенно сложностей его натуры Л. Пантелеев приходит к вы-
воду: «Не в изощренной сложности и многозначности Чу-
313


ковского дело, а в его ребячливости, детскости, в неугаси-
мом его мальчишестве». Это точно, это совершенно точно,
и прелестный этот «седовласый мальчик», как его именует
тот же Л. Пантелеев, был в достаточной степени озорни-
ком в самом русском смысле этого слова. Все сошло гладко
в той встрече, которую я описала выше, чересчур уж глад-
ко, до нротивного гладко, и озорнику это показалось непе-
реносимым, и он с ходу внес элемент копфликта и напря-
жения, если угодно, даже драматизма. Чтобы мы не поду-
мали, что все так мило обошлось, чтоб пе было во всем
этом элемента фальшивой идиллии. Отправился он со мной
в роли миротворца, а увидев, что в таком , амплуа пет
нужды, немедленно сыграл вовсе другую роль. Не удер-
жался. Не смог удержаться.
А истинной детскости и ребячливости Чуковскому и
впрямь хватило до конца его дней. Так же как и умения
придумывать игры и играть в них, получая от игры истин-
пое удовольствие. Каждое лето Чуковский приветствовал
и провожал традиционным костром, и каждый костер был
для него праздником и увлекательной игрой. Его всегда
раздражали взрослые гости и необходимость «взрослого»
общения с ними, и оп очень досадовал на то, что со вре-
менем характер «костров» изменился,— они стали привле-
кать много посторонней публики, их взяли за обыкновение
посещать московские светские дамы, коих приходилось
потом припимать и угощать, что решительно пе входило в
предварительный замысел Чуковского. И он начинал при-
думывать всякие уловки, чтобы этого избежать, и в этих
уловках тоже был элемент игры, которая так была ему
необходима.
А великолепный и благородный поступок — постройка
и создание детской библиотеки, которой Чуковский отдал
несколько лет жизни, массу внимания, рабочего времени
и сил, не говоря уже о части своего дачного участка п о
немалых деньгах. Возвышенный и благородный поступок,
он тоже надолго стал для Корнея Ивановича увлекатель-
ной игрой, наполнившей его жизнь, и он играл в нее с
радостью н втягивал в свою игру множество других людей.
Едва па переделкинском горизонте или в доме Чуков-
ского появлялся новый интересный человек, Чуковский
немедленно устраивал встречу с ним в библиотеке,— он
любил делиться с другими людьми и особенно с малень-
кими растущими людьми подарками, которыми одаривала:
его жизнь, а может ли быть подарок дороже встречи с ипте-
31 i


ресным человеком? Он приглашал в библиотеку для встречи
с детьми известных писателей, ученых,— помню встречу с
молодым Андреем Капицей, вернувшимся из Антаркти-
ды,— приглашал известных артистов. Стоило ему узнать,
что в переделкинский Дом творчества приехал какой-либо
интересный человек, и он немедленно являлся к нему, зна-
комился, налаживал отношения и, разумеется, приглашал
в библиотеку для встречи с маленькими читателями. И лю-
ди с радостью соглашались, очарованные Чуковским,— кто
мог устоять против его обаяния, не обрадоваться возмож-
ности общения с ним, участия в деле, которым оп был так
глубоко и талантливо захвачен. И самые разные люди с
удовольствием играли с Чуковским в столь блистательно
огранизованную им игру в библиотеку. А как только игра
стала осложняться всякими формальностями и официаль-
ностями, она ему стала надоедать, и вместе с нею и сама
библиотека.
Я догадалась об этом после следующего эпизода. За-
ключая торжественный вечер своего восьмидесятилетия,
Корней Иванович, очевидно, очень утомленный поздравле-
ниями и приветствиями, ничего, собственно, значительного
не сказал и ограничился лишь тем, что призвал всех своих
друзей и доброжелателей дарить книги в библиотеку. На
следующий день я была приглашена к Чуковскому на дачу
и, вдохновленная призывом, услышанным накануне, сняла
с полки полное собрание сочинений Жюля Верна и повезла
его в подарок, уверенная, что такой подарок обрадует
виновника торжества. Каково же было мое огорчение,
когда я увидела, что Корней Иванович глубоко разочарован
моим подарком и даже не пытается скрыть свое разоча-
рование.
— И это все?— спрашивал он.— А мне ничего? Совсем
ничего?
Ну, подумала я, надоела ему библиотека. И посулила
ому много разных подарков и долго потом выполпяла свое
обещание, чуть что не при каждой встрече даря ему ка-
кую-нибудь забавную безделицу.
Подарки он тоже обожал по-ребячески, и дарить ему
подарки было ужасно приятно. Я дарила ему коробки с
хорошим мылом, всякие заморские одеколоны, и он всякий
раз приходил в восторг и именовал такие подарки «мойдо-
дырскими».
— Опять «мойдодырский» подарок! — восклицал он с
присущей ему аффектацией.— Чудесно! Прекрасно! Спа-
315


сибо вам! Спасибо! Вы правы, вы правы! Старость должна
быть опрятной!
А если подарков долго не поступало, оп иногда при
встрече говорил мпе на полпом серьезе, а то и с некоторым
укором:
— Мыло уже кончается. Я нервничаю и собираю об-
мылки.— А если ему что-нибудь особенно нравилось:— Вы
только подумайте, мой сынок Коленька, этот самоуверен-
ный наглец, повадился пользоваться вашим одеколоном.
Тем, моим любимым, в оплетенной бутылочке. Я был глу-
боко возмущен и категорически пресек это.
Чем же, как не игрой, можно назвать все это? К другого
рода подаркам относилась всяческая писчебумага, которую
Корней Иванович любил, как всякий истый литератор.
Я часто от сердца отрывала какую-нибудь случайно пере-
павшую мне красивую тетрадку и, написав в ней несколь-
ко забавных строк, приносила Чуковскому, заранее пред-
вкушая его радость. И скажу честпо, когда я одпажды
подарила ему одну редкую, весьма любопытную и очень
нужную ему книгу, он принял ее куда сдержаннее.
С годами и с переменами, совершившимися в эти годы,
жизнь дарила Корнею Ивановичу все больше подарков.
Собранием таких подарков стал его кабинет, огромная
комната на втором этаже деревянной дачи, комната, полная
своеобразия, созданного не какими-либо искусственными
средствами, а прежде всего и исключительно личностью ее
хозяина. Посреди комнаты стоял крытый пластиком сто-
лик, из тех, что в других домах чаще всего стоят на кухне,
на котором весело, ярко и увлекательно разложены были
новые книги, получаемые Чуковским со всего белого света.
Этот стол был словно центром комнаты, словно сердцем ее,
и всякий раз Чуковский обращал внимание ваше па что-
нибудь особенно интересное и пеизмепно рассказывал что-
либудь примечательное об истории той или иной кпигиили
ее автора. Тут я впервые увидала книжки Джанни Родари
и американца доктора Сыоза, которые соседствовали с но-
выми советскими книгами для детей, неизменно интересо-
вавшими Чуковского. А на стенах кабинета чего только пе
висело! Уж не считая чудесных детских рисунков, тут были
самые разнообразные дары со всего мира: и затейливая
бумажная рыба из Японии, и головной убор североамери-
канского индейца, и китайские маски, и ипдейский лук со
стрелами. После поездки в Англию кабинет пополнился
оксфордской мантией и шапочкой, но, честно говоря, гораз-
316


до больше увлекался Корней Иванович игрушечным мяг-
ким рыжим львом, привезенным оттуда же. Льва надо бы-
ло как-то наклонить или что-то в нем нажать, и оп произ-
носил по английски: «Я — король джунглей!» Но произно-
сил оп эти слова с какой-то своеобразной, чуточку вопроси-
тельной интонацией, словно бы сам не мог вполне поверить
и сам удивлялся своему столь высокому положению, и Кор-
нея Ивановича эта интонация бесконечно умиляла. Оп да-
же находил в ней нечто одесское. И не уставал с восхище-
нием демонстрировать говорящего льва гостям.
Гости — вот еще один весьма важный компонент жиз-
ни и работы Корнея Ивановича. Он любил людей, нуждал-
ся в них, испытывал подчас острую потребность в обще-
нии, бывал весьма внимателен к людям, умел слушать их,
а это немалое искусство, далеко — увы! — не каждому до-
ступное. В своем зимнем переделкинском затворничестве
он бывал порой одинок, и я помню, как он обрадовался,
когда открылся тамошний Дом творчества и появились
рядом люди, с которыми можно было погулять вместе, по-
болтать, пошутить, а то и серьезно и содержательно пого-
ворить. Люди обычно приходили послушать его новую
статью, новые страницы книги воспоминаний,— ему быва-
ло порой необходимо почитать вслух только что написан-
иое, последить за реакцией слушателей, за выражением их
глаз. И столь же охотно слушал он других, и советовал, и
придумывал. Так что в начале своего существования Дом
творчества украсил жизнь Корнея Ивановича. При своей
любви к размеренной жизни он вскоре установил опреде-
ленные часы посещения Дома творчества, и кто не пом-
нит, как в ранние зимние сумерки, когда работать уже
невозможно, прихожая этого дома оглашалась приветстви-
ями, возгласами, хохотом, неповторимыми интонациями
Чуковского. Но наступил час, когда столь желанных спер-
ва гостей из Дома творчества стало чересчур много и они
стали отнимать чересчур много времени, и это начало
раздражать Чуковского, и на дверях его дачи стали появ-
ляться записки, ограничивающие часы посещений, а то и
вовсе исключающие их. Ибо все люди, все встречи, все
развлечения и отвлечения, при всей потребности в них,
находились все-таки на втором плане и не смели мешать
самому главному в жизни — работе. Чуковский, охотно
болтающий о пустяках, охотно отзывающийся на веселую
шутку, охотно забавляющийся занятной игрушкой; Чуков-
ский, устраивающий веселые мистификации и целые пред-
317


ставления на переделкинских улицах пли в прихожей Дома
творчества, такой, каким главным образом и знали его люди
недостаточно близкие,— это все-таки был еще не весь Чу-
ковский, а только Чуковский внешний, Чуковский наруж-
ный, Чуковский для всеобщего обозрения. А истинный
Чуковский был человеком непростым и нелегким и
прежде всего для самого себя, и все в нем, все об-
стоятельства его жизни, все отношения его с людьми, все
его душевные состояния были подчинены одному, самому
главному, самому непререкаемому, самому святому усло-
вию его существования — работе, служению литературе.
И ничего не было на свете равнозначного и ничего не сме-
ло, не имело права помешать этому служению, нарушить
работу.
— Отец терпеть не может слова «настроение»,— заме-
тил однажды в разговоре сын его, Николай Корнеевич.
Особенно не вдумываясь, я пожала плечами и, вероятно,
сразу же забыла об этом разговоре. Но, очевидно, где-то в
подсознании моем он сохранился, и я мгновенно вспомнила
о нем, когда однажды па вопрос Корнея Ивановича о моей
работе ответила, что мне не работается, почему-то нет
настроения.
— Ах, у вас нет настроения? Вот как! — переспросил
Чуковский таким елейно-вкрадчивым голосом, что я сразу
почуяла недоброе.— Нет пастроепия и вы не работаете?
Можете себе это позволить? Богато живете! — Голос его
все набирал и набирал высоту, и я вся напряглась, пони-
мая, что самое страшное еще впереди.— А я ведь, призпать-
ся, думал, что вы уже настоящий профессионал, работаю-
щий прежде всего и независимо пи от чего. И разговаривал
с вами, как с истинным профессионалом, доверительно и
надеясь на полное понимание даже с полуслова. Как я
ошибся! Как я жестоко ошибся! Просто способная литера-
турная дама с настроениями! Ах, я старый дурак! — почти
визжал Чуковский.-- Ай-ай-ай! И часто это с вами бывает?
Настроения! Скажите пожалуйста! Ну, ладно, тогда пошли
отсюда, из моего кабинета. Нечего тут делать с настроения-
ми. Раз уж настроения, то пошли вниз, на терраску. Пить
чаек! С вареньем и с печеньем! Дамы любят варенье и
печенье...
Тут нас, слава богу, кто-то перебил, и Корней Иванович
иемного отвлекся. А когда мы снова остались вдвоем, оп
сказал очень просто, серьезно и спокойно:
— Я па вас тут накричал, по извиняться и не поду-
318


маю. Просто я забыл, что вы еще молодая,— очень уж
всерьез вас воспринимаю.
— Не такая уж и молодая,— осмелилась возразить я-
— Однако достаточно молодая, чтобы надеяться, что
это пройдет. Пройдет, пройдет, я в этом уверен. Хотите,
я прочитаю вам статейку, которую накропал сегодня
утром?
Это было знаком к примирению, и мы провели остаток
вечера интересно и дружно. И все-таки, провожая меня,
Корней Иванович медовым голосом пожелал мне хорошего
настроения и тем испортил мне дорогу домой. Но па дру-
гое утро я села работать. С тех пор вопрос о настроении
стал для нас неким условным знаком, паролем. И когда
случалось, что Корней Иванович, чаще всего в присутствии
других людей, в общем разговоре, вдруг ни с того ни с сего
изысканно-вежливо осведомлялся о том, какое у меня на-
строение, я уже отлично понимала, что он в каждом случае
имеет в виду, и научилась достойно отвечать на этот во-
прос. И еще научилась — на всю жизнь научилась — нахо-
дить в себе силы, особенные силы, бог знает откуда беру-
щиеся, игнорировать так называемые пастроения, подни-
маться над ними, уходить от них, любой ценой освобож-
даться от них для работы. И поняла, что только работа —
единственное спасение наше от всех тягот, забот, обид и
ранений, неизбежно наносимых нам жизнью.
Мне случалось видеть Корнея Ивановича усталым, раз-
драженным, обиженным, раздосадованным и даже разгне-
ванным. Мне пришлось повидать его в тоске, в глубоком
горе — ему было больше восьмидесяти лет, когда он поте-
рял сына, талантливого писателя Николая Чуковского,
очень близкого ему друга. Мне только никогда не приве-
лось увидеть его размагниченным, бездеятельным, утра-
тившим интерес к работе и желание работать. Во имя ра-
боты он умел все заставить померкнуть и отодвинуть на
второй план, и именно работа давала ему на это силы. Оп
всегда был в рабочей форме, даже больпой, даже старый
и усталый, всегда был готов к работе, всегда, в сущности,
работал, и от него неизменно исходили очень активные,
рабочие токи. Он столько делал, столько успевал, столько
собирался успеть, что находящимся рядом с ним невольно
передавалась некая энергия, незримо присутствующая в
окружающей его среде. Но, помимо незримых токов, оп
319


всегда был исполнен желания помочь людям, подсказать
им, чем стоит заинтересоваться, пайти иптересное приме-
нение их силам.
Прочитав стихотворные сказки моей дочки Тани, оп
немедленно загорелся, немедленно захлопотал вокруг нее,
увлеченный тем, как бы ей помочь найти себя. И, разуме-
ется, сразу решил испробовать ее силы в переводе. И дал
<ш перевести с английского сказки американца доктора
Сьюза и, когда ей это удалось, предварил своим предисло-
вием публикацию ее переводов в журнале «Детская лите-
ратура». И ликовал, когда переводы эти быстро получили
известность, когда их начал исполнять по радио Игорь
Владимирович Ильинский. И гневался, когда она долго не
делала ничего нового, категорически отвергая какие-либо
оправдывающие ее причины. Где-то уже в самые последние
годы я показала ему однажды ее собственную сказку «О
муравье по имени Муравей». Он с ходу прочел ее вслух, со
свойственным ему одному умением словно пробовать на
вкус и па звук каждую строку, повторяя понравившиеся и
безжалостно обнажая неудачные строки. На этот раз таких
строк пе оказалось, он читал с удовольствием,— сказка
ему понравилась, и, дочитав, он это сразу сказал. Но ощу-
щалась в его похвале какая-то недоговоренность. В сказке
есть строки о том, как зовут муравья:
На земле муравьиных имен
Я могу насчитать миллион.
Знала я одного муравья,
И его называли Илья.
Ну а этого звали не так.
Ну а этого звали — никак.
Не Семен, не Андрей, не Матвей,
Просто звали его — Му-ра-вей.
Закончив чтение и похвалив сказку, Корней Иванович
повторил вслух эти строки, как-то странно па меня погля-
дывая. Затем помолчал и, вроде бы несколько помявшись,
спросил:
— Неужели вы не чувствуете, как в этом перечне не-
достает имени Корней? Оно просто само собой напраши-
(вается. Нет, нет, я ни на чем не пастаиваю, как Татьяне
Макаровой будет угодно, но, по-моему, ей просто измепили
хороший вкус и хороший слух...
Разумеется, это пожелание было пемедленпо передано
мной по адресу и с радостью принято автором. Когда
320


книжка вышла в свет, то место, которое я цитировала вы-
ше, звучало уже так:
Есть Степан-муравей, есть Иван-муравей,
Николай, Александр и Корней.
Две сказки доктора Сьюза, выпущенные в переводе
Тани Ленинградским издательством детской литературы,
посвящены ею памяти Корнея Иваповича. Они вышли в
конце 1973 года, а в марте 1974 года Тапи не стало, и
могила ее на переделкинском кладбище находится совсем
неподалеку от могилы Чуковского. Мог ли кто-нибудь из
пас предвидеть такое?
А сколь драгоценны были прочитапные им рукописи!
Он читал всегда с карандашом в руках, делая аккуратные
и вместе с тем вполне отчетливые пометки, и его безоши-
бочный глаз и безотказный слух действовали как сверх-
чувствительные приборы, от которых не могли спрятаться
никакая ошибка, никакой ляпсус, никакая неряшливость.
Прочитав в «Новом мире» мои очерки «Чилийское лето»,
он вручил мне номер со своими замечаниями, все до одно-
го учтенные мною впоследствии, при отдельном издании
книжки о путешествии в Чили. Высказав мне все свои за-
мечания и соображения, он сказал в заключение:
— Как жаль, что я не знал о том, что вы отправляетесь
в Чили. Я бы дал вам один любопытный адрес. Знакомо
ли вам имя Марии Моравской?
Да, я помнила такое имя и милые стихи моего детства,
подписанные этим именем. Но при чем тут Чили?
— Так вот, представьте себе: она эмигрировала после
революции, и след ее совершенно затерялся. Я, пожалуй, и
о существовании ее забыл, хотя помпил, что она была
талантлива и книга ее «Апельсиновые корки» мне в свое
время очень поправилась. И вдруг, несколько лет назад, я
получил от нее письмо из Чили. Судьба забросила ее туда,
она вышла замуж за почтальона и с пим доживает свой
век. Как было бы интересно вам ее повстречать. Представ-
ляете, рафинированная петербургская барышня, поэтесса,
подруга поэтов, завсегдатай «Бродячей собаки», и вот ка-
кой финал —- супруга чилийского почтальона!
В общении с Корнеем Ивановичем меня часто пронзало
почти физическое ощущение связи времен. Вот я прихожу
к нему па дачу, под вечер, как было условлеио; долго и
321


тщательно вытираю ноги о множество последовательно
разложенных половиков; поднимаюсь по скрипучей лест-
нице к нему в кабинет,— я ужасно любила эту большую,
полную неповторимого очарования комнату, с простыми,
холщовыми шторами на окнах, с веселыми бумажными
абажурами, склеенными из ярких книжек Чуковского,—
мы весело здороваемся; иногда он задерживает меня, что-
нибудь показывает или даже читает, а иногда мы с ним
сразу же вместе отправляемся погулять и болтаем о чем-
нибудь, так запросто, так обыкновенно... И вдруг он го-
ворит:
— Как-то, когда мы возвращались с заседания ре-
дакционной коллегии «Всемирной литературы» с Алек-
сандром Александровичем Блоком, оп вдруг спросил у
меня...
И у меня почти останавливается сердце, пронзенное
страппым и сложным ощущением соприкосновения с жи-
вым Блоком.
Однажды, когда мы встретились для того, чтобы вместе
погулять, Корней Иванович предложил мпе сопутствовать
ему на кладбище, на могилу жены его, Марии Борисовны.
Мы отправились и по пути встретили ораву местных пере-
делкинских ребятишек. Чуковский был среди них весьма
популярен,— ребята бывали на его знаменитых «кострах»,
часто посещали библиотеку. Они, разумеется, окружили
Чуковского, и он охотно поболтал и пошутил с ними.
И вдруг один из них, совсем маленький, пяти-шестилетний,
очень уверенно заявил:
— Корней Иванович, а мамка говорит, вы тоже по-
мрете.
Я вся сжалась. Слова малыша были тем ужаснее, что
направлялись-то мы на кладбище. Но Корней Иванович
ничего не ответил, словно бы и не слышал, только сразу
помрачнел и заметно огорчился и, крепче схватив меня
под руку, заторопился:
— Пошли отсюда скорее!
Мы быстро зашагали дальше, и только отойдя доста-
точно далеко, он невесело сказал:
— Какие, одпако, бывают противные дети. Вот болван-
то! Вырастет эдаким тупым любителем резать людям в
глаза правду-матку и всю жизнь будет удивляться, отчего
его все не любят.
322


Он не снизошел даже до того, что малыш был моложе
его лет на семьдесят пять.
Мы никогда не говорили о смерти, разве что шутя, иро-
нически. Стоит ли иначе говорить о неизбежности? Мой
друг, Николай Корнеевич Чуковский, рассказывал мне,
что Корней Иванович обычно пресекал эту тему в разго-
ворах с сыном, если же последний и разрешал себе обыч-
ные в этом случае банальности, отец обрывал его спокойно
и решительно: «Не стоит об этом. Мы с тобой достаточно
умные люди». Достаточно умные, чтобы пе произносить
жалких слов и не заниматься самообманом. Ирония всегда
помогала ему жить и не покидала его до конца. Однажды,
где-то в шестидесятых годах, пожаловавшись мне на не-
домогание, он, вдруг резко изменив жалобный тон, закон-
чил свои жалобы следующим манером: «Что уж тут! Ве-
роятно, все вполне естественно в восемьдесят три года.
Так ли я себя чувствовал год назад, в свои цветущие во-
семьдесят два!» Столь игривый фипал сразу менял тональ-
ность и помогал собеседнику, избавляя его от необходимо-
сти, лепетать беспомощные и жалкие слова.
Однажды ранним летним вечером, когда я уходила от
пего, он вышел проводить меня за калитку своей дачи. Мы
распрощались. Едва я немного отошла, как Корней Ива-
нович что-то сказал мне вслед. Я оглянулась. Он стоял
высокий, стройный, седой, в светло-сером костюме, осве-
щенный закатом, и это выглядело удивительпо живописно.
— Господи, Корней Иванович, какой вы красивый! —
невольно воскликнула я. Двумя-тремя гигантскими прыж-
ками, преодолев несколько метров, отделяющие нас, Чу-
ковский схватил мою руку и начал целовать ее, пригова-
ривая при этом:
— Говорите, говорите, всегда говорите мне такие
слова!
Простая почтовая открытка, датированная декабрем
1966 года:
«Дорогая Маргарита Иосифовна!
В Переделкине нет хороших открыток и приходится
поздравлять Вас на этой, прозаической и бесцветной.
Милый друг, почему же Вы приумолкли? Ведь с каж-
дым днем ценность общения со мной увеличивается: ни-
323


кому ne известно, доживу ли я до 1968 Нового года. А Вы
позвонили в сентябре н обещали через 2 недели прийти.
И вот декабрь.
Ваш К. Чуковский».
На какое-то мгповепие соленым комком пресеклось
дыхание. Я сразу припомнила свою осень 1966 года, забо-
ты, тревоги, огорчения, даже потрясения той осени. И все-
таки как я могла так долго не видеться с Чуковским при
том трагическом условии, о котором оп так прямо пишет.
Надо было оставить все, забыть обо всем и поехать в Пе-
ределкино. И, может быть, надо было обо всем ему рас-
сказать и послушаться его мудрости, его умения защитить-
ся от того, что происходит на другом этаже жизни, на
том, который ниже или выше рабочей комнаты. Оп сумел
бы, непременно бы сумел, пошутить, улыбнуться над тем,
что было для меня столь трагично в ту памятную осень, и
как бы мне, наверно, помогла его шутка, его ирония... Мо-
жет быть, я не совершила бы некоторых невольных оши-
бок. Может быть! Кто знает! Запоздалые сожаления...
До 1968 Нового года он дожил, и даже до 1969-го, а
вот уже до 1970-го...
Говорили, что умер он почти случайно, от впесепной
при уколе инфекции желтухи. Горько думать, что какая-то
невидимая глазу мерзость может оборвать большую краси-
вую человеческую жизнь, что оп мог бы пожить с нами
еще хоть несколько лет, хоть год... Переделкино отчетливо
изменилось после его смерти,— не появляется больше в
определенные часы и на определенных маршрутах его пря-
мая стройная высокая фигура, неизбежно окруженная во-
сторженными спутпиками, не раздается его оживленный
голос, неизменно вызывающий веселый отклик вокруг. Это
горько для всех, кому посчастливилось с ним дружить, но
острая горечь пе должпа помешать нам неизменно благо-
дарить жизнь за встречу с ним, за дружбу с ним.
1973-1974


НАС СДРУЖИЛА ПОЭЗИЯ
«Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах
ночных...» Все чаще и чаще твержу я эти удивительные
строки Осипа Мандельштама. Они означают для меня бес-
конечно много, потому что я припадлежу к поколению, ко-
торое глубоко изучило эту печальную науку. С юности на-
шей — в тридцатых годах, с молодости, которая пришлась
на войну, мы расставались, учились переживать разлуки,
надеяться на новые встречи... Так и дожили до последних
разлук, за которыми не стоят уже никакие надежды.
И обрели еще одно средство, помогающее переживать по-
тери,— воспоминания.
Литературные воспоминания — вот, пожалуй, одна из
главных отраслей жестокой «пауки расставапия». Но и
они — жанр далеко не однозпачпый, имеющий разный ха-
рактер и разные масштабы, глубоко зависящие и от субъ-
екта вспоминающего и от объекта воспоминаний.
Илья Эрепбург — это имя само по себе величина мно-
гозначная, п, уже только назвав его, я освобождаю себя от
необходимости говорить о том, сколь оно содержательно,
сколь бесчислеппы связи его с самыми разными сферами
нашей жизни, аспекты, в которых можно его рассматри-
вать и о пом вспоминать. И как много людей, не только в
пашей стране, но и во всем мире, зпают его, помнят о нем,
могут поделиться этой памятью с человечеством. Не говоря
уже о том, что Эренбург, по счастью, и сам успел оставить
людям искреннюю п взволнованную книгу воспомпнапий.
Думаю, что мы, друзья Ильи Григорьевича, ничего не до-
бавим к его образу, достаточно сложному и противоречи-
вому, если будем пытаться объять пеобъятпое и говорить
325


обо всем. Что-то толковое можно сказать, пожалуй, лишь
если не побояться ограничить свою задачу рамками самых
близких и дружеских с ним отношений, причинами их
возникновения, интересами их обусловившими. Вот так я
и попробую написать о нем.
Подростком я прочла «Тринадцать трубок» и «Хулио
Хуренито», «Любовь Жанны Ней» и «В Проточном пере-
улке». До сих пор помню, как взволповала меня любовь
горбуна-скрипача и как я глотала слезы, читая его любов-
ное письмо. Я была в возрасте героев книг «День второй» и
«Не переводя дыхания» и живо помню, с каким интересом
они были встречены. Так что Илья Эренбург издавпа занял
место среди самых интересных для меня современных пи-
сателей. Но главная наша встреча была еще впереди.
Помню, как чудом достав билет па Первый съезд пи-
сателей, увидела я в верхнем фойе Колонного зала двух
оживлепно беседующих мужчин, чем-то отличных от дру-
гих, чем-то привлекающих к себе внимапие. И кто-то ря-
дом почтительно сказал: «Илья Эренбург и Андре Маль-
ро». И я запомнила широкий темно-красный галстук Эреп-
бурга. Он был тогда значительно моложе, чем я теперь.
А мне-то он показался таким пожилым...
Время шло тогда в каком-то совсем ином ритме, чем сей-
час. Сейчас оно уходит, уносится с непостижимой быстро-
той, и страшно от собственного бессилия, от того, что нет
средств затормозить, задержать его. Оно и тогда мчалось,
но по-другому, совсем по-другому, а иной год по наполнен-
ности событиями и переменами в наших судьбах был равно-
значен, пожалуй, пыпешиим десяти, а то и двадцати годам.
Прошли еще два-три года, и вот однажды, в редакции
журнала «Знамя», мне показали стихи, напечатанные на
небольших листках убористым шрифтом, без заглавных
букв. Стихи Ильи Эрспбурга, присланные из воюющей
Испании. Эти стихи, даже шрифт машинки, на которой
они были напечатаны, я помню с тех пор той, давней, мо-
лодой памятью первого сильного впечатления:
Вот строки одного из них:
А час спустя заря позолотила
Чужой горы чернильные края.
Дай оглянуться — там мои могилы,
Разведка боем, молодость моя!
Вот отрывок из другого:
Под оливами могилу вырыв,
Положили на могилу камень.
32(5


На какой земле товарищ вырос?
Под какими плакал облаками?
И бойцы су i улились тоскливо,
Отвернувшись, сглатывали слезы,
Может быть, ему милей оливы
Простодушная печаль березы.
В темноте все листья пахнут летом,
Все могилы сиротливы ночью.
Что придумаешь просторней света,
Человеческой судьбы короче?
И еще многие другие строки я долго повторяла про
себя, долго жила во власти их звучаний, пронзенная тем
особенным трепетом^ который способна вызывать только
истинная поэзия. Вот когда так вздрагивает сердце, я знаю
твердо: я читаю настоящие стихи, не просто гладкие, уме-
лые, искусные, а истинные стихи, даже если они подчас
корявы и угловаты.
До тех пор я не звала Эренбурга-поэта, а когда много
поздней прочла стихи его молодости, они скорее не понра-
вились мне, во всяком случае сердце мое не задрожало.
А те; испанские, поразили, удивили и обрадовали. Тогда-
то для меня открылся еще один, новый Эрспбург: Эрси-
бург — настоящий поэт. Я хочу быть правильно понятой:
не прекрасный поэт, не огромный поэт, не удивительный
поэт, но настоящий поэт. Это для меня бесспорно. Оттуда
я и веду счет нашему личному знакомству. И так как для
меня бесспорно, что и его ко мне человеческий интерес
был обусловлен моей работой, то я смею сделать вывод:
нас подружила поэзия.
Потом пала Испания. Потом немцы вошли в Париж.
Потом некоторое время об Эренбурге ничего не было из-
вестно, и злые языки уже не прочь были посудачить о
том, что он вообще не вернется. Это звучало абсурдно, по-
нимала я, еще не зная Эренбурга-человека, но зпая его —
писателя. Потом он приехал в Москву, и общие знакомые
повторяли его рассказы о падении Парижа, которое приш-
лось ему увидеть воочию. Потом мы познакомились — в
самый канун войны, ранней весной сорок первого года на
одном поэтическом собрании. Он сам подошел ко мне,
очень приветливо и заинтересованно, по, очевидно, тут же
и забыл обо мне. считая впоследствии, что мы познако-
мились в войну. И, пожалуй, он прав — мы познакомились
в тот снежный вечер, в январе или в начале февраля сорок
второго года, когда он позвал меня к себе в гости в гости-
ницу «Москва», в номер, где они жили с жопой,— квар-
327


тира их пострадала от бомбежки. В том гостииичпом но-
мере было, однако, удивительно уютно — таково, очевидно,
было свойство Любови Михаиловны: она умела во всяком
своем жилище создавать уют в сочетании с подлинным
артистизмом. Целый вечер я читала стихи и просидела до
тех пор, пока не пришло Эренбуру время ехать в «Крас-
ную звезду». Мы вышли с ним из гостиницы вместе. Эрен-
бурга ждала редакционная машина, и он по пути подвез
меня домой, на Третью Миусскую.
(Однажды Эренбург позвонил мне по телефону — дело
было в конце 50-х или в начале 60-х годов, когда он писал
военные годы в книге «Люди, годы, жизнь». Позвонил и
попросил напомнить строки, понравившиеся ему в тот да-
лекий вечер. «Я смотрел ваши сборники,— сказал Илья
Григорьевич,— нашел стихотворение «Калуга», но тех
строк в них почему-то не обнаружил. Но я их помню, твер-
до помню, помню ощущение от них... Скажите, я не оши-
баюсь?» Нет, он не ошибался. Он никогда не ошибался,
когда речь шла о поэзии, никогда не забывал того, что ему
однажды понравилось. И очень обрадовался, когда я на-
помнила ему эти строки).
С того зимнего вечера я стала бывать у Эренбургов.
Сперва это было мне непросто,— я смущалась, терялась,
порой не находилась ответить, неизбежно, наверное, бывая
неестественной и натянутой. Но мне всегда бывало так
интересно, что стоило преодолевать пеловкость и застенчи-
вость, да и они, наверно, постепенно убывали. Вероятно,
Илья Григорьевич замечал и понимал мои ощущения
и помогал мне справляться с ними. Исподволь, без
всякой нарочитости, спокойным, ровным, уважительным
отношением, интересом к моей работе, то есть к самому
главному.
Интерес его к людям был всегда огромен — он был на
диво доступен, сам искал встреч с людьми и никогда не
отказывал во встрече тем, кто хотел его видеть. А уж если
речь шла о молодых людях, да если они еще и стихи пи-
сали, не было меры и предела его к ним интереса. Он всегда
находил время для них и для их стихов, как бы пи был
занят — это, очевидно, было ему не мепее необходимо, чем
им. И если добирались до него никому не известные та-
лантливые стихи, можно было не сомневаться, что они
скоро станут известны. Это он, Илья Эренбург, привел в
пашу поэзию по-киевски гакающего солдатика, с густыми,
почти сросшимися бровями, юношу Семена Гудзенко. Пом-
328


ню первый творческий вечер Семена Гудзепко и Эренбур-
га, выступающего с добрыми и горячими словами.
Он знал все, что появлялось в поэзии, все ее тревоги и
праздники, все читал и помнил, и если представить, как
много он работал в войну, чуть не ежедневно выступая со
статьями в газетах, то станет ясно, как нужна ему была
поэзия. Он бывал благодарен, если ему приносили новые,
еще не известные стихи, мог многое простить за несколько
тронувших его строк, долго помнить о них. Случалось, я
звонила ему и чувствовала по голосу, что он занят, озабо-
чен, расстроен, по едва заходила речь о стихах, о чем-то
новом, о чем-то талантливом, и голос его менялся, стано-
вился мягче и теплее. А то, случалось, в трудном разговоре
он вдруг прерывал самого себя и решительно заявлял:
«Хватит! Давайте лучше почитаем стихи». Поэзия была
для него некоим выходом, выдохом. Он всегда писал стихи,
когда ему было плохо, и вот как он сам объясняет это:
«...Неожиданно для себя, после перерыва в пятнадцать
лет, я начал писать стихи. Почему это приключилось?
Прежде всего, от горя и одиночества. В часы радости че-
ловек общителен, он делит свою радость, будь то с толпой
на улице, будь то среди четырех стен, с дорогим для него
существом. А в минуты самого высокого, полного счастья
человек молчит, как будто боясь словом поторопить время,
разрушить внутреннюю гармонию. Горе же требует слов,
у него есть язык, только очень редко ему перепадают чу-
жие уши».
Широко известный романист, едва ли не самый
нужный людям журналист, он был поэтом, прежде
всего поэтом, и хотя стихи его знали мало, именно в
них он изливал все самое сокровенное, самое дорогое для
души. И не торопился публиковать то, что писалось
годами.
Война уже близилась к победе. Жизнь понемногу вхо-
дила в свои берега. Эреибурги переехали в квартиру на
улице Горького. У них было всегда оживленно, людно, ин-
тересно. Я любила бывать у них, особенно после возвра-
щения Ильи Григорьевича с фронтов. Он всегда приезжал
переполненный впечатлениями, сведениями, догадками,
надеждами.
И вдруг я увидела иного, не знакомого мне Эреибурга,
не такого, каким знала его уже несколько лет. Это было
после появления статьи «Товарищ Эренбург упрощает».
Тяжело обиженным я застала его в апреле сорок пятого
329


года, придя к пему с новой поэмой,— мне понадобились
его совет и помощь.
Он не работал. Нелегко, вероятно, было с разгона оста-
новиться, замолчать, после того как оп несколько лет, изо
дня в день, остро и взволнованно со страниц газеты разго-
варивал с людьми. А сейчас сидел в одиночестве, решал
французские кроссворды — это было очевидно: кругом ва-
лялись французские газеты и журналы, раскрытые на
кроссвордах. И, конечно, писал стихи — вот это никому не
было видно, мы узнали их много позже.
Мне было трудно с ним разговаривать — он был где-то
бесконечно далеко от меня, с усилием произносил слова.
И смотреть ему в глаза мне было трудно, я испытывала
тягостную неловкость. Все-таки он, хотя и с усилием, при-
слушался ко мне, ответил на мои внутренние недоумения,
подсказал решения, которых я не находила. Но ни о чем
не расспрашивал, как обычно делал это прежде, был без-
участен и отрешен и глубоко погружен в себя. Я ушла от
него очень несчастная и огорченная. И бесконечно обрадо-
валась, увидев через месяц, в одном из победных померов
«Правды» его статью «Ты победила, родина!»
У литературных воспоминаний есть свойство приукра-
шивать человека, сглаживать шероховатости характера,
наводить «хрестоматийный глянец». Пожалуй, это и право
воспоминаний, если вспомнить старинную латинскую по-
словицу: «О мертвых либо хорошо, либо пичего». И едва
ли есть смысл вспоминать о человеке, которого запомнил
плохим. Но хотя я и впрямь ничего плохого об Эренбурге
не знаю, мне не хотелось бы написать о нем слащаво и
сентиментально. Он сам мне этого не простил бы и долго,
искусно и обидно давал бы почувствовать, что не простил.
Вот я невольно и нащупала некоторую возможность избе-
жать «лакировки». Да, он многое и подолгу не прощал
людям. Я предпочитаю столь неуклюжую фразу одному
слову «злопамятность». Оно решительно не годится в дан-
ном случае.
Не приходится говорить о том, что он не прощал непо-
рядочности, вероломства, приспособленчества — это эле-
ментарно. On пе прощал людям искусства измены искус-
ству — это тоже достаточно элементарно, но всегда ли мы
такого не прощаем? Бывали в его долгой жизни* отноше-
ния, исполненные заинтересованности и внимания к людям,
33!)


которые выглядели заслуживающими этого, а в конце кон-
цов не оправдали его надежд или просто оказались совсем
не такими, какими представлялись ему вначале. В та-
ком случае человек начисто переставал существовать для
него.
Эренбург пе прощал невежества, небрежности, недоста-
точной уважительности к искусству. Однажды после вой-
ны на вернисаже осенней выставки современной живопи-
си мне предложили написать о ней для одной газеты. Мне
чрезвычайно понравилась картина Пластова и очень пе
понравилась картина Лактионова. Стало быть, есть от чего
отталкиваться, что отстаивать и с чем спорить,— почему бы
пе написать, решила я. И написала, достаточно бойко и, ра-
зумеется, по-дилетантски. Оно бы еще ничего, но газета
предъявила мне и ряд своих требований. Пришлось впи-
сывать абзацы о картинах художников, говорить о которых
я совсем не собиралась. Я замучилась с этой рецензией и
накануне того дня, когда она должна была появиться,
ушла ночью из редакции, переругавшись со всеми, но
твердо условившись, что в ней сохраняется и что будет
выброшено. А на следующее утро увидела ее в газете в
совершенно неузнаваемом виде, что надолго ввергло меня
в горькое расстройство. Утешала я себя только надеждой
лш то, что мало кто обратит внимание на злополучную ре-
цензию. И об одном мечтала: чтобы не попалась она на
глаза Эренбургу и Любови Михайловне, художнице и че-
ловеку строгого вкуса. Нарочпо даже долго к ним не хо-
дила, пе напоминала о себе, надеясь, что мой жалкий
дебют на ниве критики изобразительного искусства будет
заслонен более крупными событиями — их в жизнп хвата-
ло. Когда мы наконец встретились, ни слова о моей рецен-
зии не было сказано, и я успокоилась. Забыл, не заме-
тил — вот и хорошо. Прошло два или три года. Одпажды
я провела у Эрепбургов чудесный вечер, читала новые сти-
хи, и они понравились, и Илья Григорьевич был добр и
ласков. Когда я собралась уходить, он попросил меня еще
раз прочитать два стихотворения, очевидно запомнивших-
ся больше других. Послушал, помолчал и вдруг, не глядя
на меня, хриплым и злым, каким-то пе своим голосом, про-
шипел: «Вот этим и занимайтесь и никогда не смейте пи-
сать о живописи — ничего вы в ней не понимаете».
Нетерпимость его была широко известна, и я ничем по
могу ее опровергнуть. Все мы, что греха таить, не очень-
то любим критику, но по мере сил скрываем это. Эренбург
331


ne скрывал даже для виду. Оп был люто нетерпим к кри-
тике своей работы, не прощал ее, надолго обижался. Но
такое отношение не носило личного характера. Он точно
так же относился к несправедливой, на его взгляд, крити-
ке других писателей, которых цепил и уважал. Он издавна
любил и высоко оценивал поэзию Леонида Мартынова, и
когда появилась в одиой газете заведомо несправедливая
статья о стихах Мартынова, Эрепбург прекратил даже здо-
роваться с ее автором. Несмотря на давнее знакомство и
добрые отношения, Эрепбург никогда не простил его.
Ou злой, говорили иные, оп брюзга и ворчун. Но я
никогда пе слыхала, чтобы он ворчал и брюзжал о чем-
либо потихоньку, произнося вслух совсем другие речи. Оп
находил возможность говорить в полный голос о том, что
его раздражало и не устраивало, и его позиция была всегда
общеизвестна и открыта. А уж если он что-либо по-настоя-
щему ненавидел, то ему хватало злости бороться против
ненавистного, не успокаиваясь и пе отступая. Но я не
могу забыть, как после гибели одного моего друга, через
несколько месяцев, когда мы встретились с Эрепбургом, оп,
ничего пе говоря, выпес мпе из своего кабинета аккурат-
ный пакет. В нем оказались французские и итальянские
газеты, поместившие статьи памяти покойного. Помнил,
думал, собирал. При его занятости. Многие ли добряки
поступили бы так?
Он никогда не сетовал па то, что много времени тратит
на дела других людей, которым старался помочь. Только
после смерти, когда близкие разобрали архив, стали оче-
видны масштабы этой деятельности.
Ко мне он всегда был просто по-человечески добр. Ино-
гда это проявлялось в совершенно неожиданных формах.
Однажды я приехала к нему на дачу в нелегкую для себя
пору. Сидели на террасе, невесело беседовали. Вдруг Эреп-
бург спустился в сад и принес мпе алую розу на длинном
стебле. Я ахнула от того, как прекраспа была роза, а Лю-
бовь Михайловна ахнула от того, что Эрепбург среза.ч
розу, что у пего подпялась рука. Вообще-то оп никогда но
срезал выращенных им самим цветов из своего сада. И
другим не разрешал. Они должны были жить и цвести,
пока пе отцветут.
Не терпел оп и пустой болтовни. Помню, я пришла к
Эреибургам, когда они только что вернулись из Индии.
Илья Григорьевич был ошеломлен впечатлениями, взволно-
ванно п влюбленно рассказывал обо всем, что успел увидеть
332


и понять. Я уходила поздно, и хозяева провожали меня, пока
я одевалась в прихожей.
— Как жаль, что я никогда не смогу поехать в Ин-
дию,— потужила я.— Патологически боюсь змей.
— Да, змеи — это ужасно! — подхватила Любовь Ми-
хайловна.—Представьте себе, индийцы сидят у отеля с кор-
зинками, ожидая иностранцев, и вдруг открывают перед
вами корзинку и прямо на вас встает змея...
— Я бы умерла! — ужаснулась я.
— Ужасно, ужасно...— продолжала Любовь Михай-
ловна.
Эренбург повернулся и, пе простившись со мной, ушел.
Я не обиделась, я поняла. Он еще раз в жизни влюбился,
а мы вдруг стали болтать ерунду. Она оскорбила его.
У нас с ним была еще одна точка взаимопонимания —
собаки. У Эренбурга всю жизнь были собаки, он всех их
помнил и любил о них рассказывать, и даже шутил, что
мог бы дополнить свои воспомипапия еще одним томом,
для разнообразия озаглавленным «Собаки, годы, жизнь».
Столь же охотно слушал он и рассказы о чужих собаках.
Когда у нас появился щенок породы «московская сторо-
жевая», Эренбург чрезвычайно интересовался им. Щенок
рос, становился огромным, и хотя был весьма толков и
покладист, управляться с ним становилось все трудпее, и
я сердилась па свою дочь за то, что она лепилась водить
собаку на площадку, в собачью школу.
— Зачем вам это нужно?— удивился Илья Григорье-
вич.— Вы хотите, чтобы пес ловил диверсантов или жу-
ликов? Или чтобы он умел обнаруживать мины?
— Разумеется, нет,— отвечала я.— Хочу, чтобы оп
был умным, чтобы он все понимал...
— При чем же тут собачьи площадки? — пожал пле-
чами Эренбург.— Общайтесь с ним, разговаривайте с ним
обо всем, как с человеком, и он очень быстро станет все
понимать, поверьте мне...
Активность и деятельность были, пожалуй, главным
свойством натуры Эренбурга. Они молодили его: бездейст-
вуя, он скисал и погружался во мрак. Тогда с ним было
нелегко общаться, но и тут он обычно был чем-то занят,
кому-то помогал, всегда находил приложение своим силам.
333


Может быть, сегодня уже и позабылось, как он, всю свою
жизнь горячо любивший живопись, долгие годы страстно
отстаивал ее право быть своеобразной и многообразной. Но
если в 60-х годах в Москве состоялись выставки Пикассо
и Фалька, Тышлера и Гончаровой и мпогих других самых
разных художников, то это в большой степени заслуга
Эренбурга.
Снова я увидела его обновленным и помолодевшим во
второй половине пятидесятых годов, в пору глубоких пе-
ремен, происходивших в нашем обществе. Эренбург был
счастливо возбужден, все время хотел видеть людей, быть
в курсе всех событий. Со свойственной ему быстротой в
работе он написал «Оттепель», вещь торопливую, почти
скороговорку, остро выразившую, однако, настроения мо-
мента.
«Оттепель» критиковали. Эрспбург, разумеется, оби-
жался. Но на сей раз критика не ввергла его во мрак, по-
тому что вокруг происходило много событий, радовавших
его, требовавших от него активности.
Шла подготовка ко Второму съезду писателей — собы-
тию важному хотя бы уже потому, что писательских съез-
дов пе было двадцать лет — первый состоялся осенью три-
дцать четвертого года. Бурно и содержательно прошло
предсъездовское собрание литераторов Москвы. Многое из
того, что долго мешало советской литературе, впервые
было названо своими именами. В перерыве, на этом собра-
нии, мы столкнулись с Эренбургом. Он, ничего не говоря,
обнял и поцеловал меня — понравилось мое выступление.
На Втором съезде тоже удалось о многом серьезно по-
говорить. Эренбург был полон надежд и планов. Радовался
всякому новому начинанию, а их в ту пору было немало.
В те годы мы особенно сблизились, часто общались.
Илья Григорьевич умел горячо переживать с другими все
перипетии литературной жизни, удачи и неудачи, победы
и поражения. Он умел буквально выкачать из каждого
человека все, чем тот был волнуем и тревожим, глубоко
интересовался нашей общественной жизпыо, всем новым,
что в пей возникало.
И наряду с глубоким интересом ко все новым явлени-
ям, фактам, именам его волновала задача возвращения в
строй ряда достойных литераторов, долгие годы обречен-
ных на бездействие, на отсутствие нормальных контактов
с читателями. Он самозабвенно занимался литературными
делами этих писателей, помогал изданию их произведений и
334


воспринимал как личную радость выход каждой возрож-
денной книги, будь ее автором старый его друг Бабель или
Марина Цветаева, Андрей Платонов или Михаил Булга-
ков.
У Эрепбурга была репутация сноба, но это вздор,
несправедливый вздор. Он любил в искусстве самые раз-
пые манеры и индивидуальности, все, что только было
истинным искусством. Он дышал искусством как воз-
духом, пил его как воду и верил, что оно столь же на-
сущно необходимо и другим людям, так же помогает им
жить. ;
Вот стихи мая 1945 года:
Прошу не для себя, для тех,
Кто жил в крови, кто дольше всех
Но слышал ни любви, ни скрипок,
İhı роз не видел, ни зеркал.
Под кем и пол в сенях не скрипнул,
Кого и сон не окликал,
Прошу до слез, до безрассудства,
Дойдя, войдя и перейдя,
Немного смутного искусства
За легким пологом дождя.
А вот строки из самых последпих стихов:
Искусство тем и живо на века —
Одно пятно, стихов одна строка
Меняют жизнь, настраивают душу.
Они ничтожны — в этот век ракет.
И непреложны — ими светел свет.
Все нарушал, искусства не нарушу.
Искусство действительно было для него категорией из-
вечной и непреложной. Однажды в моем присутствии у
него зашел спор с югославским писателем Эриком Кошем.
Кош стал говорить о некоторых признаках прогресса в
югославской литературе.
— Прогресс? — переспросил Эренбург.—Что вы назы-
ваете прогрессом? По-моему, этим словом нельзя пользо-
ваться применительно к искусству. Подумайте сами,
о каком прогрессе может идти речь, если сравнивать Ве-
неру Милосскую или Нике Самофракийскую хотя бы с
самыми талантливыми скульптурами нашего времени.
Другое, но ведь не более прекрасное. По-иному, но ведь
335


ne более изумляющее, ne большее чудо. При чем же тут
прогресс?
Кош не соглашался. Они долго спорили, и каждый
остался при своем мнении. По-моему, просто не сове
понимали друг друга, говорили о разном.
В конце 1962 года я уехала в Латинскую Америку. Вер-
пулась я в начале февраля 1963 года, и когда мы встре-
тились, Эренбург спокойно, даже с улыбкой расска-
зывал о нападках, которым подвергся в минувшем декаб-
ре. А через месяц все пачалось снова и па более высокой
йоте...
Я никогда не представляла, что Эренбург может быть
так подавлен. В те трудные дпи впервые, пожалуй, стало
очень заметно, как много лет им прожито. Они много веси-
ли, эти суровые годы. На помощь пришли уже испытанные
средства, уже проверенные источники новых душевных
сил. Снова, как всегда, когда было худо, Эренбург писал
стихи: горькие, умные... Только малая часть их вошла в
последний, девятый том его собрания сочинений. Уехал из
города, занимался пикировкой рассады... Работа в саду,
возня в крошечной оранжерейке, выращивание цветов,
иногда очень редких, в последние годы жизни стали одной
из страстей Эрепбурга. Зримый результат его трудов —
цветы — доставляли ему огромную радость. Было нечто
неуловимо общее в этой его страсти и в любви к поэзии...
Разобрал на досуге ящики стола, нашел старые свои пере-
воды... Перечитал, увлекся, вспомнил, как это начиналось.
С юности не то, чтобы занимаясь, а скорее увлекаясь пере-
водами поэзии, прежде всего французской, Эренбург сам
определил характер этого увлечения: «Это было страстью,
но пе профессией». Что-то задрожало в сердце, зазвучало в
сознании, захотелось работать. Он переписал, вернее, пе-
ревел наново Франсуа Впйона, отшлифовал и завершил
когда-то давно начерно сделанпые и долгие годы проле-
жавшие в столе переводы стихов удивительного поэта
Испании XV века, Хорхе Манрпке:
Годы проходят, годы уходят.
Меняется высь, колеблется твердь.
Зри кругом,
Как жизнь проходит,
Как приходит смерть
Танком.
Как мало мы радости знаем,
Как быстро приходит расплата,
33G


Гляды —
Как мнится нам раем
Все, что было когда-то
*)v Позади.
Все сделанное в ту нелегкую раннюю весну вошло уже
без участия автора в книгу его поэтических переводов
«Тень деревьев», прекрасно дополнив переводческую ра-
боту молодого Ильи Эренбурга и развернув перед русски-
ми любителями поэзии картипу огромного масштаба, ибо
начинается она с простодушных стихов французского тру-
вера XIII века, с романсеро первого испапского поэта, с
песен крестовых походов и завершается стихами Элюара,
Пабло Неруды и Николаса Гпльена — друзей, обретенных
Эренбургом на фронтах Испапии.
Пожалуй, точнее всего свое душевное состояние пере-
дал он сам:
Да разве могут дети юга,
Где розы плещут в декабре,
Где не разыщешь слова «вьюга»
Нп в памяти, ни в словаре.
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как пеуклюжо
Зашевелится грузный лед.
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже пе было печали,
Но только гордость и беда,
И в крепкой ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.
Стихи эти написаны раньше, в 1058 году, по попты
иногда умеют предчувствовать и предсказывать то, что им
предстоит пережить. Может быть, совершенно случайное
упоминание о «мартовских стужах» делает для меня эти
стихи неотделимыми от того, что пережил Эренбург на
пять лет позже.
...В работе постепенно возвращалось душевное равно-
337
12 М. Алигер, т. 2


весие, постепеппо возвращались душевные силы. Ибо су-
ществует некий странный закон, uo-мосму, еще не сфор-
мулировапный и не объясненный никакой наукой: человек,
проживший жизнь полноценно, не берегущий и не жалею-
щий себя, становится с годами не только старше, но и
сильнее. Ибо людям, отдающим ей щедро душевные силы
и способности, жизнь порой столь же щедро возвращает
новые, иные силы. Эренбург в этом смысле оказался в чис-
ле любимцев жизни — она отблагодарила его за безотказ-
ное служение людям, до последнего часа обогащая его
новыми живыми силами души, силами духа, сказала бы
даже я. Эти силы помогли ему и на этот раз. Снова на-
чалась деятельность, люди, поездки, статьи, борьба за
мир...
Люди, годы, жизнь...
Еще одпо последнее воспоминание. Еще одна встреча,
которая осталась в моем сознании последней, хотя, веро-
ятно, мы встречались и после пее, но уж очень она была
неповторимой, потому что случилась в Париже. Находясь
там в феврале 1967 года, я узнала, что приехал Эренбург.
Мы созвонились и условились о встрече. Эренбург возвра-
щался с какого-то конгресса и в Париж попал почти слу-
чайно и совсем ненадолго.
— Все чудесно! — весело кричал он в телефон.— У ме-
ня нет никаких обязанностей! Я совершенно, вы понимае-
те, совершенно свободен! И никого не хочу видеть и пи с
кем пе собираюсь встречаться. Вы придете, и мы с вами
пойдем куда глаза глядят... Я вам покажу свой Париж!
Это будет чудесно! Я рад! И не вздумайте назначать ни-
каких встреч! Чтобы нас ничто не связывало и чтобы врс-
мепи было сколько угодно, хоть вся ночь. Подумайте, ко-
гда нам еще случится встретиться в Париже! И не смейте
опаздывать! — Я никогда пе слышала в его речи столько
восклицательных знаков.
Эренбург встретил меня в холле отеля «Поит-Ройяль».
— Ничего не вышло,— сокрушенно развел он рука-
ми.— Меня обнаружили. Придется поужинать с друзьями.
Но я сказал, что буду с дамой. Так что мы пойдем с вами...
Но мне не захотелось ужинать с чужими людьми, и я
решительно отказалась. В нашем распоряжении было еще
некоторое время, и мы побродили по набережным, болтая
о том о сем, любуясь Парижем па закате...
338


— Когда-то мне казалось, что жизнь моя неотделима
от этого города,— задумчиво говорил Эренбург,— а сейчас
я рад всякой встрече с ним, люблю провести тут несколько
дней, но жить здесь нипочем бы не мог... Никак бы не
мог. Даже подумать об этом не могу,— повторил он.—
И нсякий раз уезжаю без сожаления, скорее с радостью...
Очень хочется домой. Туда, где все самое главное, самое
дорогое... Где настоящая жизнь, где я еще, оказывается,
гужен... Несколько лет назад, однажды ночью в париж-
ском отеле, я очень плохо себя почувствовал и, признаться,
испугался. Было бы ужасно умереть тут. Умирать нужно
дома...
— Ну вот, гуляем по Парижу, а говорим о том, где
лучше умирать. Будет вам, право,— отмахнулась я.
— И об этом уже стоит призадуматься. Ну, хорошо,
больше не буду,— согласился Илья Григорьевич. Он был
мягок, спокоен, весел, приветлив, доволен... И что-то еще
было в нем такое, чего мне до сих пор в нем замечать не
приходилось. Я определила это, когда мы с ним распроща-
лись, поглядев ему вслед и увидев, как легко и молодо
перешел он через улицу и еще раз помахал мне рукой,
толкая дверь своего отеля. В нем была некая беззабот-
ность, беспечность, которой мне прежде никогда пе дово-
дилось в нем замечать. Наверное, дома человек редко обна-
руживает эти милые свойства характера и разрешить их
себе, обрести их ненадолго можно только вдали от посто-
янных забот, от постоянной своей повседневности. Но эта-
то повседневность тянула к себе, звала назад — она-то и
была истинной жизнью.
Я пошла дальше одна, торопиться мне было некуда, и
на душе у меня было ясно и покойно. Мне доставила ра-
дость встреча с Эрепбургом, то, что он был в добром на-
строении и выглядел довольным, даже счастливым. Почти
счастливым... И вдруг я резко оборвала самое себя: поче-
му к прилагательному «счастливый» я неизменно добав-
ляю умаляющие его словечки, всякие там «почти» и «да-
же»? Почему боюсь допустить мысль о том, что человек
может быть вдруг просто счастлив, без всяких оговорок и
даже без всяких видимых причин? Разве же мы пе знаем,
что такое истиппое счастье и одпа из его самых чудесных
форм — безотчетное счастье? То, что пронзает душу порой
вроде бы пи с того ни с сего, от того ли, что ясное пебо, от
того ли, что вдруг улыбнулся ребенок... А Илья Эренбург
прожил удивительно интересную, большую и полную
339
12*


жизнь, густо насыщенную событиями, чувствами и пере-
живаниями, настоящую жизнь человека. Она могла быть
легче, его жизнь, но она не могла быть полней. Он много
отдавал и много получал взамен. Он занимался любимым
делом, жил жадно и много видел и всем, чем обладал, щед-
ро делился с людьми. Ему семьдесят пять лет, а как он
легок па подъем, как неуемен в работе — иным молодым
есть чему позавидовать. Никогда на моей памяти никакие
помощи не выводили его из строя, не лишали рабочей
формы, и никогда в жизни я не слышала от него никаких
жалоб на здоровье, никакого нытья. Прожить такую жизнь
уже само по себе истинное счастье. Было много тяжелого,
жестокого, несправедливого, и все это приходилось пере-
жинать. Едва ли это вмещается в рамки представлений о
счастье, но, с другой стороны, я ведь толкую о счастье, а
не о благополучии. Никогда никто из нас не был благо-
получен в вульгарном, обывательском смысле — не тот век,
не та судьба. Но счастье и благополучие никогда и не
были синонимами. Эренбург живет в вечном движении, не
останавливаясь, не уставая, не дряхлея, думала я. Мы при-
выкли к тому, что люди, дожив до некоего предела, уходят
в себя, замыкаются в своем мире, в своих обстоятельствах,
в своей семье. Вот это и именуется старостью. Эрепбургу
удалось дожить до старости, так и не став стариком, не
узнав старости души. Наоборот, думала я, за те двадцать
пять лет, что я знаю его достаточно близко, он на моих
глазах стал добрее и шире, проще, открытее, отзывчивей...
Вероятно, таким его сделали люди, которых он любил, ко-
торым он делал добро, которым он с годами становился все
необходимее... Так не счастье ли это?
• Летом 1967 года я уезжала из Москвы. Вернувшись в
конце августа, я узнала, что у Эренбурга инфаркт. Но он
уже поправлялся, врачи уже разрешили перевезти его с
дачп в город. Мне сказали, что ему необходимо какое-то
французское лекарство. Тридцать первого августа вечером
я узнала, что па следующее утро летят во Францию одни
мои друзья. Стало быть, появилась возможность срочно по-
лучить нужное лекарство. Надо было только уточнить его
название. Я тотчас позвонила к Эрепбургам. Мне ответил
нервный и напряженный женский голос — я едва узнала
знакомую мне домашнюю работницу. Я стала объяснять, в
чем дело, чувствуя, однако, что меня не слушают.
О/П
t.»-111


— Но поймите,— настаивала я,— мне необходимо точ-
но узнать название лекарства. Люди улетают завтра на
рассвете. Лекарство необходимо Илье Григорьевичу.
— Илья Григорьевич только что скончался,— ответили
мпе.
Через два дня, ранним утром, вдвоем со старым дру-
гом семьи Эренбургов мы привезли в большом пустом
автобусе из морга Кунцевской больницы в Центральный
Дом литераторов гроб с телом Ильи Григорьевича. Потом
я долго сидела во втором ряду большого зала и никогда
пе забуду эти несколько часов. Все шире и плотней ста-
новился поток людей, текущий мимо гроба; поток людей,
пришедших проститься с Ильей Эренбургом. И я не могла
отвести взгляда от этих лиц, от этих глаз, пе могла сглот-
нуть комок, все время подступающий к горлу, ощущая
неразрывную связь, глубокое едипство свое с текущими
мимо чужими людьми... Иногда я поднимала глаза на сце-
ну, видела утопающий в цветах гроб, сменяющихся в по-
четном карауле известных писателей, журналистов, газет-
чиков, увешанных орденами военных, депутатов Верхов-
ного Совета, знаменитых художников, ученых, артистов,
музыкаптов — друзей и товарищей покойного, несчетных
спутников его на разных тропках долгого пути... Но неиз-
меримо более впечатляющим был поток, струящийся вни-
зу. Чувствовалось, что снаружи скапливается все больше
парода, и все шумнее врывался в зал все возрастающий
поток людей, пришедших проститься с Эренбургом... Сре-
ди них было множество знакомых лиц, людей известных
пе только мне... Вот прошел Сергей Образцов — сколько
раз мы встречались с ним на веселых сборищах в доме
Эренбургов. Вот Арсений Тарковский — помню, как мы
читали с Ильей Григорьевичем только что вышедшую его
книжку «Перед снегом». Вот прошел известный москов-
ский врач... А воп тот, невысокий элегантный темповоло-
гт.ш человек — посол Чили... Старый воеппый в полной па-
радной форме, при всех орденах замедляет шаг и долго
стоит, склонив голову — наверное, вспомипает войпу... Мо-
лодая женщипа с группой подростков — пожалуй, учитель-
ница литературы со своими учениками... Но откуда я знаю
эту старушку в очках? Так ведь это старая провизорша из
нашей аптеки, что па Пятницкой... Студепты, коттечпо, сту-
денты, с охапками осеппих листьев... Молодые военные,
341


целое училище... А старик в синих очках — тот самый ста-
левар, с которым я познакомилась на читательской конфе-
ренции в библиотеке завода «Серп и молот»: я часто
встречаю его па литературных вечерах... Петр Корзип-
кин — когда-то он долго был ответственным секретарем
«Красной звезды»... Дмитрий Дмитриевич Шостакович со
своим другом, кинорежиссером Арнштамом. Плачущая
молодая женщина, по-моему, та учительница, с которой я
познакомилась в Пепзе. Эрепбург писал о ней в «Людях,
годах, жизни»,— они встретились, когда оп приезжал в
лермонтовские Тарханы... Хроменькая чистенькая старуш-
ка бережно кладет к подножью гроба две красные гвозди-
ки... Господи, да ведь это Анна Марковна, медсестра, кото-
рая ухаживала за моей мамой! Еще пять лет назад, когда
мама умерла, она плохо ходила, и все-таки пришла, не смог-
ла не прийти... Ну, разумеется, могла ли я забыть ее рас-
сказ, как, попав в отчаянное положение, она, безвестная
одинокая женщина, написала письмо Эренбургу, и он отве-
тил и помог ей... Вот она и притащилась на старых боль-
пых ногах, со своими двумя гвоздиками... Неисповедимы
пути твои, жизнь!
Как-то случилось, что Илья Эрепбург, долгие годы
слывший эстетом и снобом, Илья Эрепбург — знаток фран-
цузской живописи и любитель французских вин, полжизни
проживший в Париже, в самую грозную и трудную пору
жизни родного народа возник на переднем ее крае и так
и остался там до последнего часа, став бесконечно нужным
людям, дорогим для них человеком... Так ли уж много он
мог, но всем, чем мог, безотказно и бесконечно помогал лю-
дям, и они помнят об этом, и идут, и идут проститься с
ним... И многие плачут, потому что его больше нет...
Его ужасно не хватает в пашем мире. Что до меня, то
все, что волнует меня, я неизменно сопрягаю с Эренбургом.
Если случается что-то радостное, я жалею, что он не узна-
ет об этом. Если происходит что-то тяжелое, я думаю: хо-
рошо, что ou не будет этого переживать. Мне кажется, что
его должно не хватать многим. Его отсутствие в нашем об-
ществе постояппо ощутимо, его место осталось незаполнен-
ным. Больше всего не хватает его литературе нашей, се чи-
тателям, прожившим долгую жизнь с его книгами. И, мо-
жет быть, молодым даже больше, чем старым — им дольше
придется еще жить на земле. Я уверена, что молодые лю-
342


ди еще долго, с глубоким вниманием будут читать интерес-
нейшую книгу жизни Ильи Эренбурга «Люди, годы,
жизнь».
Я бесконечно рада, что продолжается и становится бо-
лее известна людям жизнь Эренбурга-поэта. «Тень деревь-
ев» — стихи зарубежных поэтов в переводе Ильи Эренбур-
га — вышли в серии «Мастера поэтического перевода».
Сборник представляет поэзию только двух языков: фран-
цузского и испанского, самых дорогих и близких перевод-
чику, душевно связанному всю жизнь с великой культурой
двух этих стран, двух этих языков, один из которых —
испанский — волею истории пересек океан и стал языком
еще одпого великого континента — Латинской Америки.
«Тень деревьев» проникнута истинным духом Франции и
Испании, который был так близок и дорог Илье Эренбургу.
А впереди еще одна встреча с Эренбургом-поэтом,
который должен предстать перед читателем в Боль-
шой серии «Библиотеки поэта». Для Эренбурга такое изда-
ние было бы огромной радостью, потому что, мне кажется,
в глубине души он больше всего был поэтом и хотел быть
поэтом. Мне кажется, повторяю я, потому что он сам ни-
когда не говорил ничего подобного, никогда не добивался
издания своих стихов, не сетовал на то, что они вышли
всего только два или три раза... Может быть, он не оболь-
щался па их счет, не считал их совершенными, потому что
глубоко понимал и чувствовал истинную прекрасную поэ-
зию и любил ее неизмеримо больше, чем себя. Но я рада,
что стихи его останутся людям, потому что больше всего
он был поэтом...
Бот одно из его последних стихотворепий:
...И уж не золотом по черни,
А пальцем слабым на песке
Короче, суше, суеверней
Он пишет о своей тоске.
Душистый разворочен ворох,
Теперь не годы, только дни,
И каждый пуще прежних дорог:
Перешагни, перегони,
Перелети, хоть бы объедок,
Лоскут, который съела моль,
Не жизнь прожить, а напоследок
Додумать, доглядеть позволь.
1971-1974


В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
1. три встречи
— Наконец я попала в дом, где есть Шекспир в подлин-
нике! — восклицала Анна Андреевна своим самым высо-
ким голосом (голоса у нее бывали разные), снимая с пол-
ки оксфордское издание Шекспира: переплетенный в мел-
козернистую кожу томик, в который искусные соотечест-
венники великого поэта ухитрились при помощи тончай-
шей бумаги и мельчайшего шрифта уместить все его сочи-
непия.— Какое счастье! Накопец-то! — радовалась она.
«Но почему это вас удивляет? Разве вы забыли?» —
хотелось мне напомнить ей, но я промолчала. Она-то забы-
ла, и это естественно. Помнить следовало мне, вот я и по-
мню все так отчетливо, словно и не минуло с тех пор без
малого двадцать пять лет.
...Она была не такая, какой можно было ее себе пред-
ставить, и не такая, как на портретах, и уж совсем не
такая, как все остальные. Она была прекрасная и велико-
лепная и впечатление производила ошеломляющее. У меня
сперло дыхание, и я почти ничего не помню о пашей первой
встрече, помню только ее одну. Она увела меня в малень-
кую комнату, где обычно жила у Ардовых,— только спустя
несколько лет я заметила, какая она крошечная, эта ком-
пата, но тогда я ничего не замечала — ведь здесь была
Ахматова! Ео одну я видела — комната была наполнена
только ею.
Наверно, я читала стихи — ну, разумеется, читала и мо-
гу даже сейчас догадаться, какие стихи я бы тогда реши-
341


лась прочесть. Что оиа о них говорила, я не помню, не-
смотря па то, что это было бесконечно важно для меня.
Но я отчетливо помню ее голос, холодный, отчужденный
какой-то голос, горький голос. Горький — а каким еще мог
он быть в ту пору, в начале сорокового года, когда уже не
было с ней сына... «И упало каменное слово на мою еще
живую грудь...» Читая эти стихи, я не понимала их истин-
ного смысла, вероятно, по привычке относя «каменное сло-
во» к любовному лексикону. А речь шла совсем о другом.
«Ничего, ведь я была готова. Справлюсь с этим как-ни-
будь». Сквозь какой строй испытании надо было прогнать
свою душу, чтобы так просто и трезво сказать об этом?
Простота и трезвость ахматовские, именно они драгоценны
в ее стихах, неизмеримо больше впечатляя, чем любые
эмоции, любой пафос, любая мудреность. И что ей было до
моих, самых главных, самых дорогих мне тогда стихов?
Да слышала ли она их? Могла ли услышать? Как же дале-
ки были мы тогда друг от друга! Мудрено ли, что голос,
навсегда запомнившийся мне, горький голос ее, был дале-
ким, холодным и отчужденным. И говорила она с ощути-
мым усилием. Знала ли она о смерти моего маленького
сына? Может быть, знала. Может быть, только потому п
смогла все-таки со мной встретиться.
Не помню уже, в какой связи и кем из пас двопх было
произнесепо имя Байрона, но помпю, я сказала, что не мо-
гу считать, будто знаю этого поэта,— стихи его в перево-
дах совсем до меня не доходят. Ответ Ахматовой прозвучал
абсолютно непререкаемо. Она сказала, что поэт не смеет чи-
тать стихи такого масштаба и значепия как поэзия Бай-
рона в переводах. Поэт обязан научиться читать миро-
вую поэзию в подлитшпке, это входит в его работу, в
его задачу. Я так запомпила и тон, и смысл этих слов, что
через два года, во время войны, уже научилась читать
некоторых мировых поэтов в подлиннике. И прежде всего
самых важных для мепя — англичан. И тогда же, во время
войны, один мой друг подарил мне на Новый год оксфорд-
ское издание Шекспира, которому много лет спустя так об-
радовалась Анна Андреевна.
Если ехать от Камского Устья вверх по Каме, слова
на высоком берегу стоит под горой деревянная пристань
Борсут. Гора покрыта густым смешаппым лесом, в лесу
рассыпаны голубые домики профсоюзного дома отдыха
345


Татарской АССР. Туда Союз писателей вывез в первое во-
енное лето женщин с детьми. Моей дочке было девять ме-
сяцев, и я уехала с пей. Муж мой с первого дня войны был
на фронте.
Мы жили в одной комнате с Ниной Ольшевской, актри-
сой театра Красной Армии, женой писателя В. Е. Ардова,
близким другом Ахматовой,— в Pix доме мы и познакоми-
лись с нею. Мы жили в одной компате, Нина с двумя сы-
нишками и я с дочкой, и чем могли помогали друг другу.
Уставали мы за день отчаянно, но вечерами, уложив детей
и убедившись в том, что они заснули, мы спускались к Ка-
ме и, стирая пеленки, читали на память любимые стихи,
вспоминали интересные и смешные истории, отдыхали ду-
шой, как умели,—это было необходимо, как еда, как сон,
Нина много рассказывала мне об Анне Андреевне, читала
на память строфы из поэмы, которую пишет Ахматова.
Летним вечером, у камской воды, я впервые услыхала не-
сколько странных, безукоризнсппо отточеипых шестисти-
ший, не очень понятных и словно бы произносимых тем
запомнившимся мне с первой встречи далеким, холодпым,
отчужденным голосом. Это пачипалась «Поэма без героя».
Нина тогда ничего не знала об Анне Андреевне, кроме
того, что она в Ленинграде. «И никуда она оттуда не уедет.
Ни за что не уедет»,— убежденно твердила она. Однако,
слава богу, получилось по-другому.
В августе ко мне приехала моя мама, я повезла их с
дочкой вверх по Каме, в никому тогда неведомый райцентр
Набережные Челны, к родственникам, и, устроив их там,
уехала в Москву. Надо было работать, кормить семью. Вес-
точка с фронта, от мужа моего, очень долго добиралась и
все-таки добралась в Берсут, я надеялась связаться с ним,
может быть, даже повидаться. Через несколько дней после
возвращения в Москву я получила сообщение о его гибе-
ли... Война шла только третий месяц, а горя уже хватало
на всю жизнь. Горе было всеобщим, я была одной из мно-
гих.
Из Ленинграда приходили тревожные вести. Было изве-
стно, что оттуда стараются вывезти как можно больше на-
рода. В конце сентября кто-то поехал па аэродром встре-
чать Шостаковича и, вернувшись, рассказал, что в тот
день, часом раньше, прилетела Анна Ахматова. Она и сама
написала об этом:
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучем! рыбы
346


Я от злой погони спаслась
И над Ладогой в над лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась...
А дальше шли строки, которые она впоследствии не
раз изменяла:
А за мною, тайной сверкая,
И назвавши себя «Седьмая»,
На неслыханный мчалась пир,
Притворившись потной тетрадкой,
Знаменитая ленинградка
Возвращалась в родной эфир.
Она много раз переиначивала и перекраивала строки о
Седьмой симфонии, как и всю концовку «Поэмы без героя».
Москва была незабываемо хороша в ту трагическую
осень. Помню теплый и синий той особенной осенней, по-
следней, пронзительной синевой московский вечер, когда
пришло известие о том, что пала Вязьма. Будущее стано-
вилось все тревожнее. Но оно — это тревожное будущее —
было общим для всех пас. Великое это спасение в трудные
минуты истории — общность человеческая. Однако у каж-
дого при этом неизбежно существуют и свои заботы. Мне
непременно нужно было до зимы, до конца навигации,
съездить к своим, в Набережные Челны, отвезти туда теп-
лые вещи. В начале октября я начала собираться, по вы-
ехать из Москвы оказалось не просто. И тут я узнала, что
через несколько дней Союз писателей отправляет эшелон в
Казань и в Чистополь, где обосновались на зиму писатель-
ские семьи. Уезжают пожилые писатели, чьи близкие уже
эвакуировались, и те, что по тем или ипым причинам задер-
жались, и те, что собирались вообще никуда пе уезжать...
Из этой новости можно было сделать невеселые выводы, но
по приходилось задумываться, надо было собираться в до-
рогу. Эшелон отправлялся 14 октября, и вот па сырой плат-
форме Казанского вокзала, в мутном осеннем рассвете, в
невеселой толпе отъезжающих я во второй раз в жизни
увидела Анну Ахматову.
Как это все далеко и рядом, пемыслимо и просто, почти
обыденно — длинный зеленый состав на сырой смутной
платформе, жесткий вагон, и словно в странном тяжелом
cıre, который все никак не кончается, мы все почему-то
должны уезжать куда-то из своего дома, из своего города...
Куда? Зачем? Почему? Потому что немцы наступают па
357


Москву... Немцы наступают па Москву! И все это происхо-
дит на самом деле. И, как во сне, странно и внезапно воз-
никают вокруг знакомые лица: Александр Фадеев в легком
кургузом плаще провожает старую мать, и Пастернак, и
Маршак, и Шкловский, и трое художников Кукрыниксов,
и артисты театра Вахтангова, и Давид Бергельсон и многие,
многие другие. И Айна Ахматова.
В том памятном эшелоне, в том жестком вагоне Ахма-
това и Пастернак ехали в одпом отделении. Оба были
спокойны, приветливы, о чем-то своем негромко беседова-
ли. Они умели держаться просто и естественно, оставаться
самими собой и такими, как всегда, независимо от того,
что происходило вокруг,— наверпо, это и значит быть ис-
тинпо воспитанным человеком. Многие из нас были в смя-
тепии, в тревоге о будущем, в хлопотах о своих тюках и
чемоданах, и это, собственно говоря, тоже было вполне
естественно в тот момент, и никого тут осуждать не при-
ходится, но эти двое были вне всего окружающего. Они бы-
ли чем-то отличны от других, спокойнее, свободнее, незави-
симее, и их присутствие рядом с пами как-то пеуловимо
помогало.
Удивительно умела Анна Андреевна чувствовать себя
естественно в любой обстановке. Эвакуироваппая из Ленин-
града, она остановилась в Москве у своей знакомой моло-
дой актрисы. Актриса в составе фронтовой бригады часто
выезжала па копцерты в подмосковные воинские части, в
колхозы и совхозы, которые расплачивались с артистами
натурой — овощами. Квартира была завалена кочанами
свежей капусты, картошкой, тыквами, морковью и свеклой,
и среди всех этих натюрмортов Анна Андреевна, чувствуя
себя, как всегда, непринужденно, принимала своих гостей.
Часто бывал Пастернак, как и все, потрясенный грозными
событиями, много пишущий. На даче, где он жил, стояла
воинская часть, и он был крайне увлечен непосредствен-
ным общением с молодыми военными людьми, много о них
думал, часто рассказывал. Однажды приехал в крайнем
возбуждении. Оказалось, что после учебной стрельбы зна-
комый командир разрешил и ему пострелять и поставил
отметку «отлично». Пастернак оказался метким стрелком.
(Не тогда ли родились у него строки: «Он еще не старик и
укор молодежи, а его дробовик лет па двадцать моложе».)
Он был так горд своим успехом, что, о чем бы ни заходила
речь, снова и снова возвращался к нему. Прощаясь, оп еще
раз похвастался, и Anna Андреевна ласково поддержала
348


его: «Да, да, это замечательно!» А едва затворив за пим
дверь, добавила: «Всегда четыре с половиной года!» Не-
сколькими годами раньше она уже сказала то же самое:
За то, что дым сравнил с Лаокоопом,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф,—
Он награжден каким-то вечным детством...
...В Казани мы переехали с вокзала на пристань, по-
грузились на пароход, и вот тут-то мы с Анной Андреев-
ной очутились в одной каюте.
Весь вечер у нас было людно, без конца пили чай из
большого синего чайника, который я везла своим. Чай был
без сахара, и хлеб был черпый и сыроватый, но это было
вкусно. Кто-то из женщин обратил внимание на дымчатые
бусы на шее у Анны Андреевны. «Это подарок Марины»,—
сказала она, и все вдруг замолчали, и в тишине стало
слышно, как работает машина и как шумит река. Волга
или Кама?.. Кама... Елабуга... Марина Цветаева... Не про-
шло двух месяцев с тех пор, как мы узнали о ее трагиче-
ском конце. «Нет в мире виноватых»,— сказал когда-
то Шекспир. Но, может быть, тот великий, который
скажет когда-нибудь, что все виноваты, будет не менее
прав.
Наконец гости паши разошлись, и вот мы остались
вдвоем и, устроившись на ночь, погасили огонь. Снова ста-
ла слышнее река за стенкой каюты и ритмичные сотрясе-
ния машины. Не помню, сколько мы пролежали молча,
чувствуя, однако, что обе не спим, и вдруг Ахматова заго-
ворила. Совсем по-другому, чем говорила она при свете
дня и при людях. Совсем другим голосом, другим тоном.
И совсем о другом. И словно бы не начав внезапно, а про-
должая давно начатый разговор.
— ...Такая огромная страна... Такая огромная война...
Человечество еще не знало войны такого великого смысла,
такого всеобщего смысла... Она перевернет мир, эта война,
переделает всю нашу жизнь... Да, да, и нашу жизнь,— я
именно это хотела сказать... Смотрите, как она срывает все
покровы, стирает все камуфляжи, обнажает вес безобраз-
ное, чтобы люди его увидели, поняли, возненавидели, унич-
тожили... И как она трезво и точно определяет, что к чему
и кто — кто... Нет, нет, поверьте мне, это самая великая
война в истории человечества... И уверяю вас, никогда еще
349


не было такой воины, в которой бы с первого выстрела был
ясен ее смысл, ее единственно мыслимый исход. Единст-
венно допустимый исход, чего бы это нам ни стоило. Мы
г.ы играем войну для того, чтобы люди жили в преображен-
ном мире. Все страшпое и гнусное будет смыто кровью
наших близких...
Я лежала молча, почти пе дыша, боясь что-то пропу-
стить, что-то не расслышать. Я понимала ее порыв — все,
что она говорила, она говорила мне, она ведь знала, что
мой муж убит. Но не только ко мне и не только к собствен-
ной душе была обращена ее взволнованная речь, полная
внутренней убежденности и душевного жара. Она говори-
ла со временем, с историей, с будущим.
За окном каюты шумела Волга, а может быть, уже п
Кама, и шум воды удивительно сочетался с ночным голо-
сом моей спутницы. В каюте было темно, и мы не видели
друг друга. И хотя мы отшодь пе были ближе друг к другу,
чем тогда, зимой сорокового, в крошечной комнате на Ор-
дынке, по голос ее наполнял все вокруг, и я словно дышала
им, и он был горячий, живой, близкий, неотделимый от
пашей жизни, от нашей общей судьбы. В ту ночь мы и
познакомились по-иастоящему.
С той ночи я понимаю, сколь горячо и кровно жила опа
всем, чем жили все мы, ничем пе защищенная от жизни,
пичем не отгорожеппая от страданий людей. Но при этом
опа безошибочно знала, что может стать под ее пером
стихами, а что стихами пе станет, будучи даже самым
искусным образом зарифмовано. И никогда пе разре-
шала себе зряшной траты того драгоценного материала,
из которого возникает истинная поэзия. И слава богу.
И спасибо ей.
И чудесными стихами стали чувства, переполнявшие
ое, о которых она говорила, которыми жила с первых дней
войны и той ночью на пароходе. Стихи эти пришли в Мо-
скву из Ташкента, куда поздней осенью 1941 года перееха-
ла Ахматова из Чистополя. Пришли они летом 1942 года
и удивительно оказались созвучными тому тревожному и
вдохновенному лету — после разгрома немцев под Моск-
вой, повое наступление на Сталинград, на Волгу... Воздух,
которым мы дышали, словпо звенел от напряжения. II не-
кошеная трава на московских бульварах, и серебряные
аэростаты, в ранних сумерках взмывающие в небо... II вдруг
стихи Ахматовой: «Ноченька» (Nox. Статуя «Ночь» в Лет-
нем саду), «Первый дальнобойный в Ленинграде» и «Клят-
350


ва», и «Мужество», и «Щели в саду вырыты...». Стихи,
полные живой крови, живой любви. Новые ритмы, новые
интонации, повая поэтическая сила... Новые ли?
Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Где томится пречистое тело
Оскверненной врагами земли.
К нам оттуда родные березы
Тянут ветки, и ждут, и зовут,
И могучие деды-морозы
С нами сомкнутым строем идут.
Что-то было знакомое в звучании этих строк, в их ладе, в
их настрое. И захлопотала память, и напомнила:
Дай мне горькие годы недуга;
Задыханья, бессоницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за твоей литургией,
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Стихи 1915 года. Стихи первой мировой войны. В роковые
минуты пашей истории Ахматова никогда не была далека
от жизни.
Когда мы в октябре 1941 года уезжали из Москвы, я, по
правде говоря, глядела па своих спутников с чувством
некоторого превосходства — они ехали надолго, в эвакуа-
цию, а я через неделю-две рассчитывала вернуться в Мо-
скву. Надежды мои не сбылись, и я па обратном пути до
конца года застряла в Казани. Когда я там услышала, что
Ахматова уехала в Ташкент, я, помнится, подумала о том,
какое невероятное путешествие совершила она волею су-
деб. Из Ленинграда в Москву, оттуда — в Казань, потом
Волга, Кама и Чистополь, и снова в путь, через Урал в
Среднюю Азию. Она, нетербуржепка, выезжавшая только
в Москву, в Крым и за границу, вдруг увидела Россию в
таком развороте, в таком масштабе, что не может быть, ду-
мала я, чтобы эти впечатления не оберпулись стихами.
Всегда вспоминаю это ощущение, листая «Бег времени»,—
столько в этой книге новых красок, повых ароматов, нового
присутствия — Азии. «Когда лежит луна ломтем чарджуй-
ской дыни...», и «Это рысьи глаза твои, Азия...», и «Лупа
351


в зените», и «Ташкент зацветает...». Изгнание, разлука с
Ленинградом, узпаваиие и открывание Азии... Она там бо-
лела, чуть не умерла... И выжила. И все пережитое стало
стихами.
В Ташкенте Анна Андреевна не была одинока, рядом
были близкие и приятные ей люди: замечательная актриса
Фаина Георгиевна Раневская, Елена Сергеевна Булга-
кова... Раневская всегда и без конца вспомнпает о
своих встречах с Ахматовой — они много времени прово-
дили вместе. Я просила Раневскую написать все, что
она помнит, но она вместо этого написала письмо мне,
и я разрешу себе процитировать некоторые строки этого
письма:
«...Вы просили меня написать об А. А.— я пе умею, не
могу. Но Вам хочу сказать то, что вспомпилось буквально
сию минуту, потому что я все время о ней думаю, вспоми-
наю, тоскую... Мы гуляли по Ташкенту всегда без денег...
На базаре любовались виноградом, персиками. Для нас это
был nature morte,— Анна Андреевна долго смотрела на
груды фруктов, особенно восхищалась гроздьями фиолето-
вого винограда. Нам обеим и в голову не приходило, что
мы могли бы это купить и съесть.
Когда мы возвращались домой, по дороге встретили сол-
дат, опи пели солдатские песий. Она остановилась, долго
смотрела им вслед и сказала: «Как я была бы счастлива,
если бы солдаты пели мою песню..:»
Я никого пе знала, кто был бы так доступен, прост с
теми, кто чтил и любил ее. Однажды я сказала, что пред-
ставляю ясно, как швея, крутя ручку машины, напевает:
«Соседка из жалости — два квартала, старухи, как водит-
ся,— до ворот, а тот, чью руку я держала, до самой ямы со
мной пойдет. И встанет совсем один па свете над рыхлой,
черной, родной землей и громко спросит, но не ответит ему,
как прежде, голос мой». Спела я ей это на вульгарный мо-
тив песен шарманки. Она смеялась и все просила меня
спеть «швейкину песню» (нисколько пе обиженная, и все
повторяла: «На это способны только вы... Ну, еще, еще
швейкину песню»).
Из ближайших друзей она очень любила Е. С. Булгако-
ву и часто говорила мне: «Она умпица, она достойная! Она
прелесть!»
...В Ташкепте я часто у нее ночевала — лежала па полу
п слушала «Мастера и Маргариту» Булгакова... Она чита-
ла вслух, повторяя: «Фаина, это гениально, он гений!»
352


В Ташкепте узнала она о великих переменах в судьбе
сына. Он просил отправить его на фронт, и просьбу его
удовлетворили. Лев Николаевич проехал через Москву в
воинском эшелоне в действующую армию. Он стал солда-
том, его могли каждый час убить, но он стал солдатом,
защищающим родину от врага, а она стала матерью солда-
та. Оставалось только молиться за него и гордиться им.
Выходит, в ее судьбе все-таки сбывалось что-то из ее соб-
ственных предчувствий и предсказаний той ночью на паро-
ходе...
И еще одно ташкентское воспоминание Фаины Георги-
евны Раневской: «...Был знойный полдень, невыносимый
зной, нестерпимое пекло удержало меня дома, я боялась
выйти на улицу, и вдруг увидела из окна бегущую, не иду-
щую, а бегущую А. А. Она задыхалась, долго не могла
начать говорить. А потом сказала, что ей было трудно уси-
деть дома,— сейчас услышала но радио, что Муссолини
свергнут народом и что это событие такой важности, что
ей захотелось поделиться со мной радостью. «Вы понимае-
те, ведь это уничтожена колыбель фашизма»,— повторила
она несколько раз. «Это надо отпраздновать, Фаина!» И я
принесла кувшин разливного, дешевенького вина. Я нико-
гда не видела ее такой радостной».
И я никогда не видела ее такой радостной, как в третью
нашу встречу, когда весенним московским вечером я при-
шла к Ардовым повидать Ахматову, только что приехав-
шую из Ташкента. Она была оживленная, преображенная,
молодая и прекрасная. Подпяла свою знаменитую челку,
открыв высокий, чистый, удивительный лоб, и все лицо ее
стало открытее, доступнее, покойнее. Все было замечатель-
но — она прямо говорила об этом,— ее сын был жив и здо-
ров, ее город был свободен, и ее там ждали... Война шла к
концу, к победе, и жизпь словно начиналась снова и по-
новому. Больше я никогда не видела ее такой откровенно
счастливой.
В Москве она не задержалась, через несколько дней
уехала в Ленинград. Уехала, как улетела, полная добрых
надежд. И близкие люди радовались за нее. Недолго, од-
нако.
Писем она писать не любила, но через некоторое время
прислала Нине Ольшевской телеграмму. Телеграмма за-
канчивалась странно и горько: «Одна. Несчастлива. Анна».
Что же стряслось?
353


Ее ленинградский дом долгие годы был пуст. Надо бы-
ло начинать жить наново, и друзья, как могли, старались
ей помочь наладить жизпь — нелегкая задача в Ленингра-
де конца войны. Добыли матрац, уложили его на кирпичи.
(Много лет спустя, рассказывая мне о тОхМ, как она живет
в Комарове, Анна Андреевна сказала, что спит на матра-
це, положенном на кирпичи. И добавила: «Мне кажется, я
всю жизнь сплю на матраце, положенном на кирпичи».)
Пройдет без малого двадцать лет, и однажды зимой,
вьюжным вечером, когда мы останемся одни и сядем пить
чай у меня на кухне, она расскажет мне о том, что слу-
жилось с пей в Лепииграде той чудесной победной весной.
Расскажет, какими простыми человеческими падеждами
была опа полна, возвращаясь домой, и какое обыкновен-
ное, будничное мужское предательство ожидало ее. А тогда
я не знала еще ничего. Ничего, кроме стихов:
Мы с тобою, друг мой, не разделим
То, что разделить велел нам бог.
Мы с тобою скатерть не расстелим,
Не поставим на нее пирог.
Нам с тобою, как звезде с звездою.
Нам с тобою в жизни встречи нет...
Я цитирую эти строки по памяти,— много раз слышала их.
Анна Апдреевпа часто читала их, далее публично. Но они
много раз переписывались, менялись, уничтожались и сно-
ва возпикали и остались в копце концов только восемью
строчками в цикле «Шиповник цветет. Из сожжеппой те-
тради». Вот они, эти восемь строк:
з. во СНЕ
Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою, как горе с горою...
Мне с тобой на свете встречи нет.
Только б ты полночного порою
Через звезды мне прислал привет.
Вот и всё.
2. 19 4 6. В E С H А — О С E H Ь
Весной 1946 года я некоторое время прожила в Ленин-
граде — репетировалась моя пьеса. Жила я в «Астории»,
где неизменно встречались знакомые москвичи, ежевечерне
354


приходили друзья-ленинградцы, и было интерес™ и весело.
У Ахматовой я бывала часто и чувствовала себя с ней все
свободнее и проще. Она охотно читала новые стихи — они
у пес в ту веспу писались и печатались — готовила боль-
шую книгу, была деятельна и бодра. Лев Николаевич вер-
нулся с войны целым и невредимым, жил с матерью.
Жизнь, наконец, потекла нормально.
Бывая у Ахматовой и днем, я несколько раз заставала
се за работой — большой стол посреди комнаты, скорее обе-
денный, чем рабочий, был завален папками, тетрадями,
бумагами. Разбирая бумаги, Анна Андреевна иногда про-
тягивала мне какую-нибудь фотографию или страницу, па
которой подчас было записало всего несколько слов, а то
читала вслух отдельную выписку или заметку. Помню по-
разившие меня строки о полной обнажеппости и незащи-
щенности лирического поэта, о том, что в этой-то обнажен-
ности и заключена суть лирики, что лирик сам подставляет
себя под удар, обнажая самое личное и сокровенное. Мне
запомнились эти слова. Их мудрость впоследствии пе раз
помогала мне переживать равнодушно-холодную критику
моих собственных стихов. А то бывало, взяв какую-пибудь
кпигу, она читала вслух строки, показавшиеся ей замеча-
тельными. Словно брала за руку и вводила в мир, где жила.
Я спросила как-то раз, что она сейчас читает. Вместо
ответа, взяв со стола открытую кпигу, она прочитала мне
по-латыии, переводя с листа, басню Катулла, написанную
от лица раба, который жалуется на свою тяжкую долю и
поносит своего господина. Этот беспутный господин каж-
дый вечер напивается, как свипья, возвращается под утро
пьяный настолько, что слуге приходится бороться с ним,
чтобы раздеть и уложить в постель, получая при этом пип-
ки и брань. После полудня господии просыпается разбитый
и больной с перепоя, и слуга долго приводит его в чувства,
отпаивая всякими снадобьями и выслушивая при этом
упреки за то, что оп, слуга, не доглядел за ним, отпустил
из дому, дал напиться и вот теперь оп по его випе совсем
болен и жить ему не хочется. Слуга долго возится и хло-
почет и ему, наконец, удается помочь бедпяге, который
кляпется, что никогда пе возьмет в рот пи капли. Когда он
совсем приходит в себя, уже наступает вечер — и что
же! — господин снова уходит из дому, изругав слугу, па
сей раз за то, что тот пытается его пе пустить. И все на-
чинается спачала.
— Как видите, этот сюжет даже в тысячелетиях мало
355


.меняется,— улыбнулась Анна Андреевна.— Разве что в ро-
ли раба выступают бедные жены.
Как-то она протянула мне старую фотографию прелест-
ной, совсем юнон девушки, почти девочки. «Это я в Цар-
ском,— сказала она,—еще в гимназии...» Я поинтересова-
лась, знала ли она Иннокентия Анненского — он, как из-
вестно, долгие годы преподавал в Царскосельской гимна-
зии. Нет, им не пришлось познакомиться, но она, разумеет-
ся, знала его в лицо, часто встречала на улице. И он ее,
оказывается, тоже заметил — узнав, что один его даль-
ний родственник женится на ее старшей сестре, он сказал:
«Я предпочел бы младшую». Такие ее живые и непосредст-
венные рассказы-воспоминания о людях, которые были для
меня самой поэзией, особенно волновали меня.
Иногда я встречала у нее кого-нибудь из общих друзей.
Часто мы приходили к Ахматовой вместе с Александром
Кроном — он тоже жил в ту весну в «Астории». По неко-
ей, незаметно установившейся традиции, Александр Алек-
сандрович приносил обычно бутылку шампанского, и Анна
Андреевна была весела и рада нам, начинала хлопотать,
собирать на стол, шутила, вспоминала... И оживали
за нашим столом Петроград и Петербург, и ощутимой и жи-
вой становилась драгоцеипая и безмерная глубипа — вели-
кая русская поэзия пачала двадцатого века.
Однажды, вернувшись после трудного дня в театре, я
прилегла и задремала. Очнулась я в мягких сумерках, еще
не совсем проснувшись. В высоком окне стояло большое
светлое небо пад Исаакиевской площадью, сизые облака,
купол, еще не очищенный от маскировки военных лет, ро-
зовый гранит собора. Это тот город, в котором жил Блок,
то небо, те сумерки, которые видел он, думала я, и мне
не хотелось освобождаться от блаженного оцепенения. Его
но нарушил даже мягко зазвонивший телефон. Я сияла
трубку.
— Маргарита Осиповна? — спросил негромкий муж-
ской голос.
— Да, это я.
— С вами говорит Гумилев...
Ну, что ж! Ничего невероятного... Разумеется, это был
молодой еще тогда ученый, археолог Лев Николаевич Гу-
милев, сын Анны Андреевны, позвонивший мпе по ее
просьбе. И едва ли он ощутил, что такое для меня была
та крошечная пауза, которую я себе разрешила, отвечая
па его звонок.
356


Длинной была та весна, первая послевоенная... Потом
ленинградские поэты приехали выступать в Москву, и сре-
ди них была Анна Ахматова, и вечера ленинградцев пре-
вратились в вечера ее триумфа. Те, кто любили поэзию,
разумеется, не забывали стихи Ахматовой.
На вечере в Колонном зале, в антракте, спускаясь со
сцены в зал, я столкнулась лицом к лицу с женщиной сред-
них лет, которая старалась заглянуть за кулисы, туда, где
отдыхали участники вечера. Она виновато улыбнулась и,
словно оправдываясь, сказала:
— Хочется па Ахматову поближе посмотреть... Какая
она замечательная! Эти ее «Чечетки»...
— Великолепно! Такого и не придумаешь! — рассмея-
лась Анна Андреевна, когда я рассказала ей про «эти ео
«Чечетки». Она была на диво отзывчива на юмор и люби-
ла посмеяться даже над собой.
«Чечетки»-то ее позабавили, но она терпеть пе могла,
когда кто-нибудь, познакомившись с ней, произносил с
придыханием: «Сжала руки под темной вуалью...» или что-
нибудь в этом роде. Она давно отошла от этих стихов, хотя
впоследствии неизменно печатала их в своих книгах, счи-
тая существенным этапом своей поэтической судьбы, но
сердилась, если именно о них напоминали. Она была уже
бесконечно далека от них.
Во время прогулок по Ташкенту, вспоминает Фаина
Георгиевна Раневская, ее, Раневскую, часто узнавали и
даже окликали, называя «Мулей», в связи с недавним
предвоенным фильмОхМ «Подкидыш». Фильм был милый и
забавный, но роль в нем для Фаины Георгиевны пе слиш-
ком интересна, и ее раздражало, что именно в этой роли ее
запомнили люди.
«Ничего, Фаина, терпите,— успокаивала ее Ахматова.—
У каждого из нас есть свои «мули».
Затем москвичи поехали с ответным визитом в Ленин-
град, и мы спова встречались с Анной Андреевной не толь-
ко у нее, по и на выступлениях. Она была бодра и спокой-
на. У нее просили стихи, печатали их, платили деньги.
— Да, да, и деньги,— говорила Анна Андреевна.— Это
хорошо, что деньги. Они ведь так нужны людям.
Деньги нужны были ей прежде всего для того, чтобы
раздавать их людям. Ей самой нужно было очень пемного
из того, что оплачивается деньгами.
357


Как передать сложное и неизменно волнующее чувство,
всегда сопутствовавшее моему общению с Ахматовой? При
всей простоте и даже обыденности наших отношений, она
все-таки была для меня воплощением поэзии, современни-
цей Блока, непосредственно участвовала и в истории рус-
ской поэзии, и я неизменно воспринимала ее через поэзию,
как через толстый пласт воды, и неизменно удивлялась и
радовалась, когда она оказывалась рядом, живая и понят-
ная женщина. Однажды мы болтали о том о сем с ней и с
балериной Татьяной Вечесловой. Зашла речь об одпой ле-
нинградской балерине, которая нравилась моему приятелю-
москвичу и которую недолюбливала Татьяна Михайловна.
— Хоть бы он увез ее в Москву! — в сердцах пожелала
Вечеслова.
— Едва ли,— усомнилась я,— У пего там жена...
— Ох уж эти жены! Кто их только выдумал! — от ду-
ши воскликнула Анна Андреевна.
Уже начинались белые ночи, и мы часто незаметно
засиживались до утра. Ах, какая стояла весна! Какой был
Ленинград! Как верилось в лучшее будущее... Судьба Ах-
матовой, ее столь естественное возвращение к нормальной
литературной жизни, было для меня еще одним поводом
для этой веры.
Лето я с детьми проводила в Прибалтике. Мы перепи-
сывались с Татьяпой Вечесловой. Она всегда писала об
Ахматовой. Однажды прислала новые стихи Анны Андре-
евны, посвящеппые ей:
Дымное исчадье поляолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей...
И стихи Блоку:
Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как иамятпик началу века,
Там этот человек стоит...
Ахматовой писалось. Ее печатали, слушали, любили. Сып
был с нею. Жизнь паконец-то потекла нормально.
В то лето я много работала. Писала пьесу и решила, но
закончив ее, не возвращаться в Москву. Соседи мои по-
разъехались, а я не спешила. Уж очень хорошо было после
дня работы бродить по берегу моря, по песчаной кромке,
358


утрамбованной прибоем почти до плотности асфальта.
О многом мне пришлось там впервые всерьез призаду-
маться в одиночестве, провожая лето 1946 года...
Трудно сейчас, пережив последующие двадцать пять
лет со всеми их потрясениями и прозрениями, в полной ме-
ре восстановить себя тогдашнюю и свое восприятие жизни.
И не хочу я сейчас стараться выглядеть умнее и прозорли-
вее, чем была на самом деле. Я всегда была твердо и глубо-
ко убеждена, что самое главное для литературы, продол-
жающей жить в мире, где столько лет бесчинствовал фа-
шизм, самое главное для нее — высокая идейность, духов-
ность, подымающая и укрепляющая людей. Да, пеустан-
ная, вечная, упорная борьба за идейность. Но формы, ко-
торые подчас принимала эта борьба, не всегда казались
мне удачно найденными. «Наверно, я чего-то недопони-
мают—охотно соглашалась я, если речь шла о фактах п
явлениях, смысл которых был мне решительно недоступен.
Зыбкая, пожалуй, позиция...
В середине октября я уехала в Ленинград. Повод
был — шли к концу репетиции моей пьесы, но, разумеется,
прежде всего мне хотелось увидеть Ахматову. Для нее по-
сле чудесной весны паступила нелегкая осень. Я волнова-
лась — захочет ли она меня видеть? Известно было, что
она мало кого звала к себе. Подойдет ли она к телефону?
Она подошла к телефону и, как всегда, спокойно ответила,
что будет рада меня повидать. Да когда хотите. Хоть сей-
час.
Было около двенадцати часов дня, когда я пришла в тот
же Фонтанный дом, где нам бывало так весело еще совсем
недавно, мипувшей весной. Казалось, с тех пор минула це-
лая вечность. Я знала, что Лина Андреевна чувствует себя
неважно, пе выходит, полеживает, но меня она встретила
па йогах, спокойная, ровная, как всегда. Только бесконечно
грустпая.
Мы говорили о чем угодно, кроме самого главного. Она
спрашивала об общих друзьях. Я старательно передавала
приветы и поклоны. Она расспрашивала меня о лете, о
моей работе, о моих детях. Дети мои были в том возрасте,
когда о них можпо рассказывать много забавного. Я спро-
сила, кого она видает.
— Да все тех же,— пожала она плечами.— Вчера захо-
дил Михаил Леонидович Лозинский...
Замечательный переводчик Данте был ее другом с юно-
сти и на всю жизнь. В те годы он уже был целиком по-
359


гружен в работу над комментариями к своему переводу
«Божественной комедии» и в трудных случаях часто со-
ветовался с Ахматовой.
— Разобрались с ним, кажется, в одном очепь уж ус-
ложненном образе... Один ум хорошо, а два лучше. Тяже-
лая у него работа, но какой это праздник каждая победа...
Хотите послушать Данте в подлиннике? — неожиданно
спросила она и с ходу прочитала на память несколько ве-
ликолепных терцин. Потом взяла книгу и продолжала
читать с листа, и было что-то молитвепное в торжествен-
ном звучании дантовых стихов, в ее глубоком гордом го-
лосе, во всем ее глубоко значительном облике. Словно бы
она обращалась к великой поэзии за помощью, за новыми
силами, которых так много требуется для того чтобы жить,
для того чтобы быть поэтом... И великая поэзия совершенно
очевидно не отказывала ей в новых силах.
Часа в три, собираясь уходить, я что-то сказала насчет
погоды.
— Ах, да, в мире еще существует погода,— усмехну-
лась Анна Андреевна.— Я так давно не выходила из дома,
что забыла об этом.
Плохо, подумала я. Господи, неужели же нет близких
людей, с которыми она могла бы выйти погулять, подышать
свежим воздухом. И вдруг Анна Андреевна сказала, что
проводит меня. День был хотя и без дождя, но под ногами
хлюпала обычная ленинградская осенняя сырость. Свер-
нув с Фонтанки на Невский, мы поровнялись с Книжной
лавкой писателей, и меня что-то остановило у витрины.
Анна Андреевна предложила зайти, я с радостью согласи-
лась. Но едва мы вошли, нас остановила гардеробщица
и попросила спять калоши. Это относилось только к Анне
Андреевне — я была в толстых башмаках на резипе, у нее
же на ногах были старые ботики, и она сказала, что их
трудно снимать и уж лучше, пожалуй, и вовсе не заходить.
Мне бы догадаться, вызвать кого-нибудь, попросить сде-
лать исключение, но я растерялась. Впрочем, поступи я
иначе, Анна Андреевна, может быть, была бы и недоволь-
на. И вот мы снова идем по Невскому, в дневном его по-
токе.
— Можете ли вы, пройдя в такое время дня по улице
Горького, не встретить пи одного знакомого лица? — вдруг
спросила Анна Андреевна.— Едва ли, правда ведь? А я вот
никого, хоть отдаленно знакомого, не встречаю. Никого
дет на свете. Все умерли.
3G0


Что могла я сказать в ответ?
Мы молча шли по Невскому, еще отчетливо помняще-
му блокаду, мимо нас в два потока торопились ленинград-
цы, не обращая внимания па красивую пожилую печаль-
ную женщину, истинную ленинградку, в старом пальто и
старых ботиках, которая не торопясь шла среди них. Л это
была Анна Ахматова.
3. ЕЩЕ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
В начале 1950 года неожиданной радостью была пуб-
ликация стихов Ахматовой в тонком московском журнале.
Стихи были всеми замечепы, но в них ощущалось усталое
напряжение, некая задаииость... Близким людям было
ясно, что стоит за напряжением и усталостью этих вроде
бы безоблачных стихов о веселых детских голосах в парке...
Из наших достаточно частых встреч и в Ленинграде и
в Москве мне памятнее всего встречи, отмечепные ее сти-
хами. Однажды я заехала к ней на Ордынку днем, она бы-
ла одна в квартире и сама захотела почитать мне. Она
прочла две «Северные элегии»: «Есть три эпохи у воспо-
минаний...» и «Меня, как реку...». Мне кажется, они пона-
чалу назывались «Петербургскими элегиями». Второе сти-
хотворение ошеломило меня точностью выраженного в нем
прозрения. Меня всегда поражало в Ахматовой противо-
речивое сочетание ее нездешности, независимости от вре-
мени и неотделимости от нашей общей судьбы. Она была
словно камень, который нелегко отрубить от скалы, но и
отрубленный оп все равно остается частью скалы. Я ие
могла объяснить этого чувства. И вдруг она сама объясни-
ла его прекрасными стихами:
северные элегии
Все в жертву памяти твоей...
Пушкин
третья »
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло
Мимо другого потекла она,
1 В однотомнике произведений Ахматовой, выпущенном в
1974 г. издательством «Художественная литература», эта элегия
значится пятой.
361


И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
II так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
II сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
11 ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
II тайный хор их бродит вкруг меня
11, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы,
11 жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
По если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец...
Последняя строка, удесятеряющая, по-моему, пронзи-
тельную силу и мудрость стихов, несколько раз изменя-
лась, пока стихи не были опубликованы. Когда я слышала
стихотворение впервые, она звучала так:
Я б умерла от зависти, наверно...
Но во всех вариантах оставался, нет, становился отчетли-
вей огромный и многозначный смысл этой строки.
Когда в конце 1953 года я снова приехала в Лепииград,
Анна Андреевна уже переехала из аристократического ше-
реметевского дома на Фонтанке на улицу Краспой конни-
цы в обыкновенный желто-коричневый ленинградский
дом, в обыкновенную питерскую чиповиичыо квартиру.
Напротив, на углу Суворовского, помещалась аптека,
и Анна Андреевна рассказала мне, что аптека называ-
ется Слоновьей — в ней пекогда приготовили летсарство
для слопа, привезепиого в Питер каким-то заморским
цирком.
Иногда вечерами у пее бывали гости, ее ленинградские
362


друзья и знакомые, всегда интересные люди, разные лю-
ди, отнюдь не только литераторы — помню океанолога,
помню знатока восточных языков,— но, странное дело, эти
люди не запоминались, а память на людей у меня отлич-
ная. Таково уж было свойство Анны Андреевны: без вся-
кого намерения, помимо своей воли она вытесняла, затме-
вала всех окружающих, они тушевались, стирались из па-
мяти. Их словно не было, когда была она.
И в разговоре с интересными людьми, с учеными и спе-
циалистами в разных областях она была бесконечно инте-
ресна, неожиданно много и глубоко знала и замечательно
умела слушать других — свойство драгоценное и отнюдь
не столь распространенное. Помню, как слушала она, ко-
гда, десять лет спустя, я, вернувшись из Латинской Аме-
рики, рассказывала о чилийских индейцах племени ма-
пуче.
— Удивительно интересно! Я этого не знала,— сказала
она, внимательно выслушав меня, и стало ясно, что теперь
она уже крепко и навсегда это знает. И тотчас продол-
жила мой рассказ любопытными сведениями об ацтеках и
инках.
Она знала все на свете. Иногда совсем неожиданные
вещи.
— Память у меня стала совсем худая,— как-то пожа-
ловалась я.— Никак не могу вспомнить, как называется
чилийская река, та, самая главная... По ней еще во время
колонизации проходила граница...
— Био-Био,— небрежно бросила через плечо Анна Ан-
дреевна, словно речь шла о Мойке или о Карповке.
Человек огромной эрудиции и образованности, она была
в курсе новейших научных течений, открытий и дискус-
сий. Если речь заходила о политике, совершенно лишен-
ная всякого дамского жеманного невежества, опа могла
вдруг заговорить о каком-либо далеком политическом дея-
теле, как о своем добром знакомом. Я уже не говорю об
истории — там у нес были попросту близкие и до деталей
знакомые друзья. И бесконечно много она номпила — па-
мять у нее была удивительная, умная память, умеющая
отделять мелкое от крупного. Всю жизнь она много читала
на разных языках и никогда, по-моему, просто беллетристи-
ку и развлекательную литературу. Читала она тоже по-сво-
ему: всегда одновременно несколько книг и никогда не под-
ряд, страницу за страницей. И удивительно помнила прочи-
танное. Однажды, увидев у меня четырехтомную «Золотую
363


ветвь» Фрезера, стала вспоминать почти наизусть целые
страницы.
А когда она лежала в больнице с первым инфарктом,
В. Ардов заказал для нее специальный пюпитр, па кото-
рый ставились книги.
В конце 1955 года, став членом редколлегии одного
московского альманаха, я попросила стихи и у Анны Ан-
дрсевпы. Она долго отбирала, заменяла, раздумывала и
передумывала, но в конце концов мы все-таки опубликова-
ли пссколько стихотворений и отрывок из «Поэмы без
героя». Эта вещь значила для Ахматовой гораздо больше
того, что мы можем понять, полная дорогих ей смыслов и
замет, сбереженных памятью сердца и запечатленных в
строгой, порой почти сковаипой, порой торжественной и
торжествующе-свободной поэтической форме.
«А я еще кое-что к поэме приписала, знаете, меня по-
эма держит, как «Демон» держал Лермонтова»,— сказала
она Раневской еще в Ташкенте.
Наконец вышла небольшая книжка в вишневом пере-
плете, которую так долго и взволнованно она собирала, так
долго и тревожно ждала. Сколько лет этой книгой настой-
чиво и терпеливо занимался Алексей Сурков. Айна Андре-
евна, естественно, была рада книге, дарила ее людям, вы-
таскивая из глубокой старой сумки, по нельзя было не по-
чувствовать, что книгой она неудовлетворена.
И все-таки положение решительно изменилось. К ней
все чаще обращались, ее все чаще публиковали. Но в по-
следние годы она стала относиться к любому редакторско-
му требованию с совершенно не свойственной ей в отно-
шениях с людьми нетерпимостью и раздражительностью.
Помню, как мучительно проходила публикация в «Новом
мире» стихов из цикла «Тайпы ремесла». Ахматова пи за
что пе желала выполнить просьбу Твардовского и заме-
нить в стихотворении «Читатель» английское слово «лайм-
лайт». А ему опо казалось очень уж чужим для русского
уха. Она волновалась, негодовала, и Твардовский, наконец,
уступил. «Лайм-лайт» остался на месте, и Ахматова тор-
жествовала победу. Ей очень были нужны победы и очень
нужно было торжествовать. Это было острой потребностью
души, долго лишенной праздников и торжеств.
Александр Трифонович неизменно относился к пей с
глубоким вппмапием и трогательной почтительностью.
Однажды Ахматова предложила «Новому миру» несколько
364


отрывков из повои поэмы. Твардовский был озадачен —
ему казалось странным при жизни автора печатать в жур-
нале отрывки. Оп просил заведующую отделом поэзии
Софью Григорьевну Караганову: «Уговорите ее дать пам
что-нибудь другое, и не в отрывках, а целиком. А уж если
она очень огорчится... Тогда... Тогда, так и быть, напеча-
таем отрывки». Знающие Твардовского-редактора поймут,
чего стоила ему подобная уступка, даже в перспективе.
Ахматова поняла главного редактора «Нового мира» и обе-
щала новые стихи.
4. АХМАТОВА И «АХ МАТОВ К Л»
С годами она все дольше жила в Москве, ипогда целую
зиму, потому что часто уезжать и приезжать ей стало тру-
дно — она перенесла два инфаркта.
Лучше всего было, разумеется, в крошечной комнатке
на Ордынке, где над постелью был приколот кнопками се
портрет, нарисованпый давным-давно в Париже безвест-
пым тогда художником Амедео Модильяни. Когда же на
Ордынке становилось тесно, Анна Андреевна без труда на-
ходила в Москве другие пристанища. Я тоже не раз при-
глашала ее к себе, и вот зимой 1963 года она приехала к
нам. Это случилось в конце февраля, а в начале февраля я
вернулась из интереснейшей поездки по Латинской Аме-
рике.
Миновавший 1962 год был для мепя полон тех невзгод,
которых у человека — увы! — становится с годами все боль-
ше: после нескольких месяцев тяжелой болезни умер мой
друг Эммануил Казакевич, а спустя две недели умерла моя
мама. И вокруг тяжело болели и умирали близкие люди.
И вдруг невероятная поездка в дальние неведомые
края, где все не как у пас: на юге холодно, на севере жар-
ко, где в декабре — январе — разгар лета. Новые люди,
новые судьбы... Все это взбодрило меня и вернуло к рабо-
те, я столько видела, что не могла не писать, но все пере-
житое никуда не отошло, разве что потеснилось, чтобы
дать место новым впечатлениям.
Первый вечер с Анной Андреевной в нашем доме про-
шел весело и приятно — долго пили чай, смеялись, шути-
ли. Разошлись мы довольно поздно, Анна Андреевна ушла
к себе и легла, а мы с моей дочкой Машей еще долго мыли
посуду и убирались. Потом и я легла. И вдруг зазвонил
телефон. Телефон в час ночи — это могло означать только
365


одно: кому-то худо, кто-то болеп, пужпа помощь, врач,
совет... Маша кинулась к телефону, а я пошла за ней
вслед, внутренне уже готовая ко всему.
— Это вы, Маргарита Осиповна? — спросил рыдающий
женский голос, и пока я напряженно пыталась понять, чей
же это голос, женщина торопливо и возбужденно заговори-
ла: — Вы меня простите, пожалуйста. Вы мепя не зпаете, и
я вас тоже никогда не видала. Но я знаю ваши стихи, и
они мне часто помогали жить. Вот я и решилась вам позво-
нить, поняв, что иначе я не переживу ночь. Только вы одна
можете помочь, сказать, как я должна поступить, что мпе
делать. Простите меня, Маргарита Осиповна, скажите, по-
жалуйста, если муж изменил, можно это пережить?
— Можпо, можно, можно! — радостно завоппла я. Ma-
nia пепугаппо отшатнулась — она ведь не знала, в ответ
па какой вопрос раздался мой счастливый вопль. А я была
m столько обрадована, что никто нигде не умирает, что
истинное горе моей полуночной конфидентки показалось
мне впервые в жизни совершенно несущественным и легко
поправимым.
Нет нужды описывать еще не скоро закончившийся раз-
говор. Как могла, я успокоила бедную женщину, сказав
ей все слова, всё что мы так мудро умеем советовать дру-
гим. Она даже за что-то благодарила меня.
Утром я спросила Анну Андреевну, не разбудил ли ее
ночной звонок? Нет, она ничего не слышала. Тогда я под-
робно рассказала, как со страшным сердцебиением бежала
к ночному телефону, и даже интонационно постаралась пе-
редать сбивчивый мополог моей собеседницы, закончив-
шийся столь категорическим вопросом: «Если муж изме-
нил, можно это пережить?»
— Можно, можпо, можпо! — точно так же, как я вчера,
почти закричала Анна Апдресвна. И я даже пожалела, что
не могу сообщить моей ночной собеседнице, что мепя цели-
ком поддерживает такой высший эксперт в вопросах любви
и любовпых страданий, как Анна Ахматова.
А Анна Апдреевпа пачала вспоминать, как часто ей
приходилось в жизни становиться судьей и советчиком в
любовпых переживаниях окружающих женщин. Особенно в
больницах, куда она — увы! — зачастила в последние годы,
оii неизбежпо случалось становиться доверенным лицом и
соседок по палате и обслуживающего персопала: нянечек,
сестричек, молодых врачих. Однажды в Ташкенте ее заму-
чила своими излияниями медсестра, недавно брошенная
3GG


мужем. Без конца излагая все подробности, бедная женщи-
на вдруг пришла к неожиданному выводу.
— Знаете что я скажу вам, Анна Андреевна,— заявила
она.— Мне бы, честное слово, стало легче, если б я знала,
что этой его злодейке тоже когда-нибудь придется пере-
жить то, что я переживаю...
— Это я вам твердо могу обещать,— пепререкаемо от-
ветила Анна Андреевна.— Так и будет. Можете не сомне-
ваться.
В последние годы, часто переезжая с места на место,
опа считала настоящим домом свою избушку в Комарове.
«Будка» — называла она ее пренебрежительно, но с
любовью. Ей там нравилось и работалось. Я рада была уз-
нать, что там у нее есть письменный стол, настоящий, с
ящиками. А то мне никогда не удавалось видеть ее за пись-
менным столом. Со стороны поглядеть, так могло показать-
ся, что она вообще работает странно и непрофессионально:
на клочках бумаги записано несколько строк, и клочки эти
вот-вот рассыплются и разлетятся. Не потому ли В. Ардов
стал ей дарить большие, в твердых переплетах, тетради?
И они ей нравились. Никогда она не говорила, что ей
что-нибудь или кто-нибудь мешает. Поди попробуй поме-
шай писать истинному поэту! И была она настоящим тру-
жеником, неутомимым тружеником, только на свой лад, па
женский лад,—женщины работают скромнее и непримет-
нее мужчин. В пятидесятые годы она сделала несколько
огромных по объему и художественному значению работ.
Достаточно назвать перевод трагедии В. Гюго «Марьон
Делорм» и замечательную книгу «Сербский эпос», в созда-
пии которой она участвовала вместе с Николаем Заболоц-
ким, Михаилом Исаковским и Михаилом Зенкевичем, пере-
воды корейской и китайской поэзии и лирики древнего
Египта. И в течение долгих лет она неизменно переводила
иноязычных советских поэтов, своих современников, чаще
современниц: армянку Маро Маркаряп, эстонку Дебору
Вааранди. Всю жизнь она успешно и самозабвенно зани-
малась Пушкиным и оставила богатый исследовательский
материал, целую книгу, пусть не завершенную, но удиви-
тельно своеобразную и смелую, полную острой мысли,
неожиданных догадок, может быть, иногда и спорпых, по
драгоценных. Творческая работа происходила в ней всегда
и ирипимала подчас неожиданные формы. Никто не знал
и не видел, когда опа писала стихи,— это естественно ц
нормально. Но иногда она говорила:
о07


— Сегодня всю ночь не спала и совершенно придумала
сцепарнй. Ну, до того придумала, что остается только сесть
и записать.
Мне было удивительно это слышать: Анна Ахматова и
сценарий! Вот уж не вяжется! А она, значит, думала о
кино.
Рассказывала о написанной во время войпы пьесе о
летчике. Опять странно: Анна Ахматова и авиация! Но все
это влекло ее, присутствовало в ней.
В последние годы — вот и у нас на Лаврушинском — ра-
ботать ей, очевидно, было трудно, почти невозможно, пит
сала она немного и совсем неприметно — между телефон-
ными разговорами, многочисленными посещениями. Чита-
ла она тоже мало, сама говорила, что уже не столько чи-
тает, сколько перечитывает. Даже любимый томик Шек-
спира в подлиннике лежал подолгу раскрытый на одной
странице. Главным содержанием ее жизни стали люди, об-
щение с людьми. Телефонных звонков было не счесть, что
же до визитов, то если их бывало в день три-четыре, день
считался очень спокойным и даже пустоватым. А выпадали
дни, когда число посетителей переваливало за десять!
И Анпа Андреевна переносила такое количество людей
с завидной легкостью — день был прожит полноценно.
Она любила знать с утра, что вечером кто-то придет.
Не забежит мимоходом, а придет в гости, на целый вечер,
сидеть, пить чай, беседовать. Нервничала, если редко зво-
нил телефон. Однажды случилось, что днем всем понадо-
билось уйти одновременно, и Анна Андреевна на некото-
рое время должна была остаться одна. Меня это встрево-
жило, и я стала соображать, как выйти из положения, по
Anna Андреевна решительно заверила меня, что трево-
житься нечего, что для нее это нормально и привычно, что
она даже любит побыть одна. Мы собрались уходить, но в
последнюю минуту я замешкалась и вернулась к себе в
комнату, а дочка моя убежала, не став дожидаться. Едва
за ней захлопнулась дверь, как я услышала, что Анна Ан-
дреевна звонит по телефону. Она вызвала одну свою мо-
лодую приятельницу и стала настойчиво просить ее не-
медленно приехать, потому что опа одпа, совершенно од-
на... Она с таким отчаянием повторяла «совершенно одна»,
что чувствовалось: для нее это невыносимо. Я дождалась,
пока опа ушла к себе, и постаралась выйти как можно ти-
ше, чтобы не смутить се.
Друзей у Анпы Андреевны было много и в разных сфе-
363


pax — ученые, художники, артисты. Она близко знала п
любила актера Алексея Баталова. Алексей Владимирович,
ра досуге занимающийся живописью, написал ее портрет.
— Так писали крепостные художники,— оценила его
Анна Андреевна.— Неграмотно, но похоже!
Баталов еще учился в школе-студии МХАТ, когда
I? Ахматова переводила «Марьон Делорм» Гюго, и опа часто
спросила его прочитать ей тот или иной монолог, ту или
İLmıyıo сцепу и вслушивалась, проверяя свою работу.
я Был постоянный круг лиц, посещавших ее регулярно.
§ Это были прежде всего относительно молодые люди: пере-
| водчикн, редакторы, влюбленные в стихи Анны Ахматовой
$и беззаветно преданные ей; старые друзья — литераторы и
I литературоведы, чаще всего в прошлом ленинградцы; про-
I сто разные знакомые: ученый-физик, молодой философ. Эти
i' люди приходили регулярно каждые несколько дней, а
I иные — каждый день. Между ними вкрапливались: худож-
; пик, пишущий ее портрет, скульпторша, лепившая бюст,
фотографы, журналисты, издательские работники, прихо-
дившие полу — по делу, полу — из любопытства; Анна Ан-
дреевна всех охотно припимала. Была еще одна категория:
иностранцы — литераторы, журпалисты. Были более ред-
кие гости, редкие прежде всего из-за собственной деликат-
ности, дорогие гости, поэты: Арсений Тарковский, Семен
Липкип, Мария Петровых, Юлия Нейман, Лев Озеров.
А бывали «светские» визиты. Например, академик В. с суп-
ругой. Я ушла в тот вечер из дому, и Анна Андресвпа по-
том рассказывала мне подробности вечера. Академик ска-
зал, что дом интеллигентный — заметил в прихожей
энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Мы долго доедали ог-
ромный шоколадно-вафельпый академический торт.
Опа любила крупно вокруг себя и сама называла се
«ахматовкои». Любила назначать несколько встреч на одно
время, запутывать все и распутывать все. Ее это занимало
и уж ничуть не утомляло.
Однажды ко мне позвонил один мой товарищ, сообщил,
что приехал наш общий приятель из Сибири. Сговорились,
что они оба придут ко мне вечером. Анна Андреевна, всег-
да принимавшая участие в моих посиделках, огорченно
всплеснула руками:
— Как жаль! Ко мпе, как на грех, должна прийти...
Опа назвала имя очень интеллигентной и ученой лито-
369
13 М. Ллпгср, т. 2


ратурной дамы. Я предложила присоединить ее к нашему
обществу, но Анна Андреевна усомнилась в такой возмож-
ности.
— Я постараюсь с ней не засиживаться,— решила она.
Дама явилась ранним вечером, они с Анной Андреев-
ной сидели в ее комнате и тихо беседовали, а мои гости
пришли в условленное время, и мы тотчас уселись за стол.
С Анной Андреевной мы условились, что она присоединит-
ся к пам поздней, когда проводит гостью. У пас за столом
все шло честь по чести, пока меня не угораздило сказать,
почему задерживается Анна Андреевна и кого она прини-
мает. Мой московский приятель весьма оживился, у него
оказались свои литературные счеты с этой дамой:
— Ах так! Ну что ж, я постараюсь, чтобы Анна Ан-
дреевна быстрее освободилась. Я знаю, как надо действо-
вать,— решительно заявил он. И поднялся такой шум,
словно за столом сидело не четыре человека, а по меньшей
мере четырнадцать. А уж когда мы услышали, что Ахмато-
ва провожает в передней гостью, в столовой просто запели
«Шумел камыш». Я была в ужасе, но едва захлопнулась
входная дверь, распахнулась дверь в столовую, и легко и
молодо вошла Анна Андреевна. Ее громко приветствовали,
ее ждало место, ждал прибор, и она с ходу, после педавне-
го возвышенно-интеллектуального общения, включилась в
паше застолье, в его шум, смех и неразбериху. С ходу с
удовольствием выпила и закусила, и остаток вечера про-
шел чудесно.
Она любила иногда лихо погулять хоть до утра. С ней
можно было вдруг чудесно поужинать ночью на кухне,
выпить по маленькой, закусив мясом из вчерашнего супа.
И вот тут-то она ненадолго словно забывалась, охотпо
сбрасывала всякую величественность, становилась про-
стой, доступной, попятной...
Она была удивительно человечна и подчас неожидапно
для своего величественного облика внимательна к мелочам,
что всякий раз изумляло и трогало меня. Одпажды мпе
пришлось внезапно положить в больницу близкого челове-
ка. Я уехала из дому рано утром, а днем примчалась, чтобы
собрать и отвезти в больницу необходимые вещи и кое-что
из продуктов. У Анны Апдреевиы кто-то был, она лишь
на минутку заглянула в кухню, где я собиралась, и я ниче-
го пе стала ей говорить, а рассказала о случившемся лишь
вечером, когда мы остались одни.
— Я попяла,— сказала она.— Я догадалась. Когда па-
370


бивают маслом бапочку из-под майонеза, значит, уж не-
пременно ее повезут в больницу.
У меня не было никакой подмоги, а народу в доме со-
биралось немало и всех хотелось кормить-поить, и подхо-
дили сроки сдачи трудного перевода, так что всякий сво-
бодный миг я кидалась к столу — работать удавалось все
реже и времени ни на что не хватало. Однажды, прибежав
откуда-то, я с досадой сказала:
— В парикмахерскую я не поспеваю, стало быть, и на
прием в посольство не пойду. Без меня обойдется.
— Вы не пойдете па прием?! — огорченно воскликнула
Анна Андреевна.— Как жаль!
— Вот уж ничуть! — отмахнулась я.— Это бывает до-
вольно скучно.
— Что вы? Не может быть! — чистосердечно изумилась
она.— А я думала, что это должно быть так интересно.
Ни разу в жизни не была на дипломатическом приеме,— с
искренним огорчением заключила она. И мне стало стыдно
моего развязного тона и нарочитой небрежности.
Мой нелегкий быт несколько облегчался, если мне уда-
валось заказать продукты с доставкой на дом в одном из
больших «Гастрономов». Это было трудно, но иногда все-
таки получалось, и тогда заказ привозил пожилой и сим-
патичный сотрудник магазина.
— Что за прелесть этот «заказ»! И собой хорош, и про-
дукты возит. Я хочу за пего замуж! — шутила я.— Как бы
это ему дать понять?
— Сделаем! — охотно вызвалась Анна Андреевна.
Однажды заказ привезли в мое отсутствие.
— Чудесно! — вернувшись, обрадовалась я.
— Ничего чудесного,— мрачно отозвалась Анна Андре-
евпа.— У него на пальце обручальное кольцо. И он ее лю-
бит,— советовался, что бы подарить к Восьмому марта.
— Что делать! — вздохнула я.
— Что же делать, если обманула та мечта, как всякая
мечта...— утешила меня Ахматова.
Как-то ее повезли в гости очень далеко, в одип из но-
вых районов Москвы. Вернувшись, она обо всем подробно
рассказала и заключила свой рассказ так:
— А за их домом уже начинаются необъятные просто-
ры нашей Родипы,
371
13*


Ей хотелось развлекаться, ходить в гости. Однажды ее
позвали к знакомому физику, любителю изящных
искусств. Начала она собираться с утра и целый день со-
общала всем вокруг: моим домашним, знакомым но теле-
фону: «Еду на бал! Еду в гости, на бал!» —и голос у пее
звенел и глаза блестели.
Люди не решались приглашать ее — смущались, боялись
быть навязчивыми, утомить ее. Они заблуждались, иадо
было без стеснения звать ее почаще. Она была бы рада —
ей так хотелось праздников.
Как ей хотелось праздников! В марте 1064 года, когда
она снова жила у нас, она вдруг объявила, что через не-
сколько дней исполняется пятьдесят лет со дня выхода
«Четок» и вспоминала об этом чуть ли не каждый день.
Я предложила позвать гостей и достойно отметить эту,
видимо, много для пее значившую дату, но она отказалась,
сказав, что давно обещала провести этот вечер у Нины
Антоновны Ардовой. Нина пригласила и меня. Анна Анд-
реевна взволнованно собиралась и отправилась к Ардо-
вым в начале вечера. Я обещала прийти попозже, но мне
не удалось: захворала моя старшая дочь, и я уехала к ней.
Возвращалась я поздно, усталая, и к Ардовым не зашла,
полагая, что Анна Андреевна уже дома. Но дома ее не ока-
залось. Я позвонила, чтобы объяснить, почему не пришла,
по телефон не ответил. Это было страппо. Я звонила в тече-
ние часа, но безрезультатно. Встревожившись, я уже около
часу ночи решила сбегать за угол, на Ордынку, к Ардовым.
Дверь мне открыл очень домашний Виктор Ефимович,
в курточке и шлепанцах. Из кухни вышла усталая Нина
Антоновна. Но в доме не спали — просто выключили надо-
евший телефон. В столовой было накурено, на столе стоя-
ли грязные тарелки, остатки еды, перемешанные с окур-
ками, пустые бутылки... Гости разошлись, за столом оста-
лись только молодые — Миша Ардов и его приятель Саша
Нилин, очевидно, изрядно хлебнувшие, и Анпа Андреевна,
прекрасная, торжественная. Она справляла свой праздник.
Раньше она существовала в стороне, чтобы не сказать
в вышине, отдельно и отрешенно от литературной жизни,
и казалось, что ее ничто там п не интересует, а волнует
нечто совсем другое, чем пас, и по-другому, чем пас. В ио-
372


следние годы многое изменилось. Может быть, потому, что
ее стали печатать и ею стали горячо интересоваться раз-
ные люди, все происходившее вокруг живо интересовало
и волновало ее. Она остро почувствовала новый подъем
интереса к поэзии, который стал особенно ощутим в конце
пятидесятых — начале шестидесятых годов и был несо-
мненно вызван серьезными переменами, свершившимися в
обществе. С напряженным и даже несколько ревнивым ин-
тересом следила она за успехом некоторых бурно входящих
в моду молодых поэтов, резко осуждая этот успех, эту мо-
ду, считая явления подобного рода преходящими и времен-
ными и абсолютно противопоказанными истинной поэзии.
— Все это было, все это уже было, я сама видела, я
отлично помню,— говорила она.— Были знаменитые писа-
тели, модные, известные, богатые... У них были красивые
жены и роскошные дачи... И все это казалось навечно...
А теперь и имени их никто не помнит...
— Нет, нет, поверьте мне,— взволнованно повторяла
она,— я-то знаю, я-то помню. То же самое происходило с
Северянипым. Головокружительный успех, громовая сла-
ва... Никому из нас и не снилось ничего подобного. Но про-
держалась опа года два, а там стала утихать, из Петербурга
и Москвы отхлыпула в провинцию и там постепенно сов-
сем заглохла... То же самое будет и с ними, поверьте мне.
Сегодня в Ленинграде и в Москве истинные любители поэ-
зии и думать о них забыли, их интересует совсем другое...
Уверяю вас!..
Это было несправедливо, я была не согласна с ней, но
спорить не умела. Думаю, она относилась бы к новым поэ-
там по-другому, если бы лучше и ближе узнала их, если
бы их отношения сложились иначе и приняли более про-
стой и естественный характер. Но это почему-то не полу-
чалось. Беллу Ахмадулину постигла нелепая неудача: опа
пригласила Ахматову к себе па дачу и заехала за ней на
машине, но едва они отъехали, как машина сломалась, и
Белле пришлось заняться ремоптом, а Анне Андреевне воз-
вращаться домой. Не знаю уж, кто виноват, но больше они
так п не встретились. Приходил к ней однажды при мне
Андрей Вознесенский, и разговор у них был добрый и дру-
жеский — Анна Андреевна даже захотела сделать ему
надпись па своей книге. Но и они почему-то боль-
ше не встречались. Убеждена, что ничего рокового и пред-
намеренного тут не было, просто так уж нелепо и неудачно
складывались обстоятельства.
373


Но истинного ее отношения к стихам известных моло-
дых поэтов я в сущности не знаю, и это не случайно. Ду-
маю, что она никак не относилась к их поэзии, не воспри-
нимала, да, собственно, может быть, и не знала ее. Но имен-
но от нее я впервые узнала стихи Арсения Тарковского,
который долгие годы был известен как замечательный
переводчик,— первая книга его собственных стихов вышла
только в конце пятидесятых годов. Когда в семидесятом
году я увидела на киижпых прилавках книгу стихов Ма-
рии Петровых, первой моей мыслью было: «Как жаль, что
Анна Андреевна об этом не узнает». Она высоко ценила
этого поэта, как и Юлию Нейман, чья книга тоже недавно
вышла.
Она бережно хранила и показывала друзьям стихи мо-
лодых поэтов, принадлежавших к ее близкому окруже-
нию,— большинство из них были ленинградцы.
Правда, бывали, на мой взгляд, случаи, когда ей изме-
нял ее абсолютный слух, когда она впадала в явные преуве-
личения и заблуждения. Одного молодого ленинградца
она восхваляла совсем уж непомерно — это, мол, новое
слово в русской поэзии; такого еще никто не говорил...
Я, естественно, заинтересовалась, и Анна Андреевна пока-
зала мне несколько стихотворений, изысканных, безупреч-
но гладких и, по-моему, ничем не примечательных. Никог-
да не решаясь спорить с ней, я на сей раз изменила своему
правилу и не то чтобы поспорила, но возразила. Я сказала,
что не нахожу в этих стихах ничего, дающего право проти-
вопоставлять их великой русской поэзии,— очень уж это
несоизмеримо. Я просила ее объяснить, что ей кажется в
этих стихах новым и досель небывалым,— может быть, я
чего-то не поняла,— но она этого делать не стала. Она
только огорчилась, задумалась и грустно сказала, что, на-
верное, я права. Может быть, она уже попросту отвыкла
спорить — ей ведь никто, и я в том числе, долгие годы ни
в чем не перечил.
Ее часто навещала одна молодая поэтесса, и Анна Анд-
реевна хвалила ее стихи, в которых и по-моему было ощу-
тимо дыхание истинной поэзии. Но когда я через год
поинтересовалась ею, Анна Андреевпа снова показала те
же несколько стихотворений, что и год назад. За год ни-
чего пового? Возможно ли это для молодого поэта?
Зато к другой молодой, талантливой и много работаю-
щей женщине Anna Андреевна была крайне несправедли-
ва. Прочтя ее стихи о солнечном зайчике, безжалостно
374


вырвав из контекста слова: «Я — зайчик!», опа очепь раз-
гневалась.
— Нет, нет, какая же это поэзия! — возмущалась
она.— Можно ли представить, чтобы Пушкин сказал о
себе «я — зайчик»! Нет, нет...
А сколько ахматовских строк, которых не мог бы ска-
зать Пушкин, приходило мне на память! Но потому-то опа
и стала Ахматовой... Ибо все, что ново, потому и ново, что
не могло быть сказано сто лет тому назад.
Однажды один относительно молодой писатель, более
известный как прозаик, попросил ее прочитать его стихи.
Возвращая их ему, она прямо сказала, что стихи ей не
поправились.
— В них слишком мало тайны,— попыталась она объя-
снить свое впечатление.
— А в ваших стихах слишком много тайны,— возра-
зил ей обиженный автор.
Она спорить не стала.
Но истипная поэзия, все высокое, как бы далеко это пи
прозвучало, неизменно доходило до нее. Она залпом проч-
ла Габриэллу Мистраль, переведенную О. Савичем и толь-
ко что вышедшую в серии «Сокровища лирической поэ-
зии».
— Какая гордая, горькая, победительная поэзия! Ка-
кая высокая душа! — горячо радовалась она.
Она была из того мира, из той эпохи, где женщин
начинали считать старыми гораздо раньше, чем сейчас, где
рано начинали носить старящие одежды, и весь ее незабы-
ваемый внешний облик был оттуда. Но на деле все, оказы-
вается, было вовсе не так.
Однажды мы с дочкой куда-то уходили и дочка задер-
живала меня, долго собираясь.
— Вы ведь небось смолоду не красили ресницы? — воз-
звала я к Анпе Андреевне.
— Я всю жизнь делала с собой все, что было модно,—
с некоторым вызовом призналась Анна Апдреевпа.
В своих неизменно длинных темных платьях опа могла
показаться старой уже в сороковом, когда мы познакоми-
лись, а уж после инфарктов, так безжалостно изменивших
ее прекрасное лицо, когда она стала полнеть... Но так мог-
ло показаться только со стороны. Для тех, кто знал ее
375


близко, она никогда не была старой. Сама она не любила
старость и пе скрывала этого. «Дедулинька, переходящий
в бабулипьку»,— говорила она о стариках и так именно
определила покойного Роберта Фроста, навестившего ее в
Комарове. Вспоминая одного известного, уже давно покой-
ного академика, неизменно называла его «мусорный ста-
рик».
— Все вокруг с ума посходили! — заявила она однаж-
ды.— Подумайте, ей шестьдесят, ему семьдесят, и они
влюблены друг в друга. Изволите ли видеть! Вздор какой!
Какая уж тут любовь? Любовь — дело молодое!
Она никогда не относилась к жизни, как старый чело-
век, никогда не была равнодушной, безучастной и безраз-
личной к тому, что было ей дорого. В последние годы она,
казалось, стала моложе, чаще выходила из дома. Примерно
за год до ее смерти мы встретились в ВТО, на творческом
вечере С. И. Лпнкипа. Я сказала, что собираюсь ее наве-
стить,— жила она тогда у старой приятельницы в Соколь-
никах.
— Буду рада вам,—сказала Апна Андреевна,—но не
будет ли вам трудно? Это пятый этаж без лифта.
— Но ведь вы поднимаетесь,— ответила я.
— Ну, я! — бесшабашно отмахнулась она.
Душевная молодость ее имела неограниченные масшта-
бы, подчас принимая весьма неожиданные формы. Впервые
прочитав «Моего Пушкина» и «Пушкин и Пугачев» Ма-
рины Цветаевой, я была глубоко захвачена страстностью
и поэтическим жаром этих одновременно и исследователь-
ских и истинно поэтических работ. Как-то зашла о них
речь у меня дома, где, кроме нас с Ахматовой, были и дру-
гие люди. Я не успела еще толком ничего сказать, как Ан-
на Андреевна, перебив меня, закричала, почти завопила:
— Это немыслимо! Это возмутительно! Ее нельзя близ-
ко подпускать к Пушкину!
Я не помню никаких доводов, ничего, кроме этого воп-
ля, ошеломившего меня. Да и были. ли доводы? Было
только отношение, непримиримое, гневное, необъяснимое
для меня. «Ее нельзя близко подпускать к Пушкину!»
Я не раз вспоминала эту сцену, думала о том, что стоит
за ней. Не осмелившись снова заговорить на ту же тему,
я так никогда и не поняла, никогда и не узнала, почему
Ахматова не приняла поразительную прозу Цветаевой о
Пушкине. Но я поняла, что так взволноваться, так вспых-
370


путь и закричать может только очень молодой человек,
только в связи с чем-то самым важным для него в жизни,
с самым живым... Они и были для нее живыми оба, и Цве-
таева, и Пушкин.
Должно быть, она ощущала себя на равной ноге и с
другими великими, и у нее были свои отношения с ними.
Льву Толстому она не прощала «Анны Карениной», воспри-
нимая этот великий роман совершенно своеобразно, со
своих, ей одной ведомых, позиций. Все ее доводы можно
было без труда опровергнуть, если вести разговор литера-
турный. Но она судила Толстого ипаче, по другому счету,
и была так непримирима, что вы невольно умолкали, изум-
ленно слушая ее.
— «Мпе отмщение, и Аз воздам»! О боже! Олицетво-
рять с богом петербургский высший свет! Как это кощунст-
венно! Как бесчеловечно!
Если ей пытались возражать, она не слушала и не
давала сказать ни слова. И лучше было сразу замолчать,
отступиться. Пусть уж они с Толстым разбираются сами.
С Пастернаком ее связывали долгие годы истинно глу-
бокой близости. В их отношениях существовало некое
завидное равенство. Поэзия Пастернака была для нее чем-
то непреложным и не подлежащим обсуждению. Тем не-
ожиданней была для меня реакция Ахматовой на поэму
Пастернака «Вакханалия». Она ее решительно не приняла
и очень разгневалась. И судила поэму с каких-то неожи-
данных, почти вульгарпо-социологических позиций. Осо-
бенно она была возмущена описанием праздничного стола,
всяческих яств и красот его.
— Это, наконец, и недемократично! — возмущалась
она.— Где он видел в наше время нечто подобное?! Это
воспоминания о девятьсот одиннадцатом годе! Какое отно-
шение они, однако, имеют к нашей жизни? Да и к поэзии?!
Скорей, к кухмистерскому искусству!
Она неизменно ставила Пастернака столь высоко, что
пе соглашалась ни па какие уступки.
Да, ей свойственны были резко выраженные пристра-
стия, и она не умела или не считала нужным скрывать иные
свои симпатии и антипатии. Она терпеть не могла жену
Блока, Любовь Дмитриевну, и, обычно добрая и снисходи-
377


тельная к другим женщипам, на нее она смотрела безжа-
лостными глазами, даже наружность ее описывала с не-
сдерживаемой нелюбовью, с не свойственными ей пылом и
громкостью. Я пикогда не думала, что она может так жесто-
ко говорить всего лишь о наружности другой женщины.
С убийственным спокойствием, с уничтожающей без-
апелляционностью осудила она литературный труд Любови
Дмитриевны. О ее воспоминаниях Ахматова высказывалась
сухо, коротко и непререкаемо:
—- Тебя любили Александр Блок и Андрей Белый...
Промолчи.
К Наталье Николаевне Гончаровой она тоже относилась
неприязненно — достаточно ознакомиться с публикациями
ее пушкинских работ, набросков и черновиков. Плохо ли,
что в отношении великих и любимых поэтов она оставалась
женщиной, живой и горячей, ревновала и не прощала дру-
гих женщин, которым выпала судьба находиться рядом с
великими.
Но подобное отношение она разрешала только себе.
Я слышала, как она резко оборвала собеседника, позволив-
шего себе сказать о жене поэта что-то недостаточно почти-
тельное:
— Второе столетие мы не можем исчерпать эту тему,—
в сердцах воскликнула Ахматова.— Надоело, наконец! Он
ее любил, и этого достаточно.
Мне всегда хотелось расспросить ее об их отношениях
с Блоком, но я все не решалась, не могла преодолеть не-
ловкости. И все-таки однажды я решилась. Она отвечала
охотно, даже с явным удовольствием:
— Нет, нет, всё это нелепые выдумки. Ничего никогда
не было. Кому-то понравилась идея: роман Блока с Ахма-
товой. Красиво получается. Нет, нет, я никогда не была в
пего влюблепа. Ничего похожего... — И, помолчав, продол-
жала уже другим, доверительным тоном.— Только однаж-
ды... Мы выступали вместе на благотворительном концер-
те в пользу нуждающихся студентов. После концерта
какой-то студент пошел пас провожать, усадил в пролетку
и сам уселся на откидпую скамеечку. Блок стал его уго-
варивать не провожать нас: «Не тревожьтесь, молодой че-
ловек, мы сами доедем». Но тот настаивал: «Нет, что вы,
как можно! Я обещал вас проводить! Я обязан».— «Зачем
же? Не беспокойтесь. И как бы вы не простудились»,— не
унимался Блок, хотя дело было летом и вечер стоял душ-
373


ный. Было ясно, что он не прочь избавиться от провожато-
го. Студент, однако, не отступился, и так мы и доехали...
Отвяжись он, и— кто знает, как бы все обернулось. Видно,
не судьба!
Но куда важней их долгие, сложные литературные от-
ношения. Достаточно вспомнить, сколько стихов написано
Ахматовой Блоку и о Блоке. И, может быть, потому, что у
каждого из нас есть свое отношение к Александру Блоку,
эти стихи меня по-особому волнуют, я не могу не спорить с
ними, не могу согласиться, к примеру, с такими строками:
И помпит Рогачевское шоссе
Разбойный посвист молодого Блока...
«Разбойный посвист»?! О Блоке?! Нет, это о ком-то другом.
И второе из этих «Трех стихотворений», заключитель-
ное его четверостишие:
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок,—
Трагический тенор эпохи.
Каждый поэт, разумеется, имеет право па создание лю-
бого поэтического образа, даже если он понятен только
ему одному, по и каждый читатель имеет право принимать
или не принимать иной образ. Вот я и не принимаю «тра-
гического тенора». И даже пе могу удержаться, чтобы об
этом пе написать. Но спасибо за последнее — третье:
Он прав — опять фонарь, аптека.
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стош —
Когда он Пушкинскому дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
Зашла как-то речь о Горьком. Анна Андреевна с пего-
дованием отпосилась к тому, что люди подчас разрешают
себе недостаточно почтительно говорить об Алексее Мак-
симовиче.
— Постыдились бы, право,— говорила она резко и су-
хо.— Если бы пе он, многие из них просто бы пе выжили.
Горький спас петербургскую интеллигенцию в трудные
годы. Стыдно забывать такое.
Она была глубоко благородна и умела быть благодарной.
379


Как я уже говорила, у нее бывали разные молодые
люди, поэты и не поэты. Она никогда их не расспраши-
вала, кто, откуда, как живет? Если только они сами не
рассказывали, а на это отваживались немногие — в боль-
шинстве своем молодые люди ее стеснялись, смущались,
больше слушали, чем говорили. Иные из них были мне
любопытны, и я старалась усадить их с нами за стол и
понемногу порасспросить об их жизни. Но иногда я чувст-
вовала, что Анну Андреевну мое любопытство несколько
шокирует — может быть, она считала его дурным тоном
и в ней вдруг, чуть-чуть, смутно и ненадолго возникала
благовоспитанная петербургская дама.
Я любила спокойные дни, долгие вечера без посторон-
них, когда она принималась спокойно и мудро рассказы-
вать, вспоминать, думать вслух. Но такие вечера выпадали
все реже и реже, все больше было суеты, не очень естест-
венного оживления. Порой ее волновали вещи столь несоиз-
меримые с нею, с той, какой она была на самом деле, что
я подчас чувствовала острую потребность восстановить ее
в памяти такой, какой я узнала ее много лет назад, вспом-
нить ее горький голос в темной каюте камского парохода,
ее гордое спокойствие, ее тихое оцепенение осенью 1946 го-
да в неуютной высокой комнате Фонтанного дома. Неуже-
ли та Анна Ахматова могла бы по многу раз взволнованно
пересказывать совершенно несущественные разговоры с
каким-нибудь деятелем из радиокомитета? Или снова и
снова возмущаться каким-то неточным упоминанием сво-
его имени в чьих-то мемуарах, о которых она и узнала-то
случайно, понаслышке, из третьих рук? Нет, нет, все это
была не опа, не ее сущность, не ее душа.
Среди окружающих ее людей были чудесные, навсегда
предаипые ей друзья. Собственно, преданы были все —
иначе с чего бы им так самозабвенно- ей служить? Но люди
столь различны, столь трудно объяснимы... Случались сре-
ди близких ей людей и такие, что вольно или невольно
играли на ее слабостях, бередили обиды, вызывали эмоции,
sa которые она дорого расплачивалась. Здоровьем своим,
душевпыми силами.
Помню, она волновалась несколько дней, узнав, что
один поэт в публичном выступлении, говоря о все возра-
380


стающем значении поэзии в наше время, о росте тиражей
и об огромном спросе на поэтические сборники, упомянул
о том, что в свое время весь тираж «Четок» вынесли из
типографии поклопники Аппы Андреевны. Он ничего дур-
ного не хотел сказать, вспомнив об этом невинном и, кста-
ти, подлинном факте, по ей его слова передали столь ядо-
вито и искаженно, что они приобрели другой смысл и глу-
боко оскорбили ее.
— Как он смеет! — несколько дпей не успокаивалась
она.— Кто дал ему право так говорить?! Действительно,
Гумилев попросил Мишу Зенкевича заехать с кем-нибудь
в типографию и привезти к нам тираж книги, но кому
какое дело?! И при чем тут поклонники?! Какие поклонни-
ки?! Это возмутительно! Кто он такой, чтобы судить?! Как
он посмел?!
Все вокруг старались успокоить ее, искренне не видя
причин для столь бурной реакции, но наши попытки толь-
ко вызывали ее нескрываемое неудовольствие. Со стороны
могло даже показаться, будто она рада возможности гром-
ко рассказывать и вспоминать, оскорбляться и спорить, и
настаивать на своем, утверждая и утверждаясь.
5. ПРАЗДНИКИ
Так много лет была она обойдена славой, и теперь ей
остро хотелось успеха, преклонения, признания и празд-
ников, праздников, праздников.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал.
Наконец вышла книжка в серии «Библиотека советской
поэзии», гораздо более полноценная, чем предыдущая.
Стали приходить иностранные издания, Пришла двуязыч-
ная книга из Италии, сделанная истинным любителем рус-
ской поэзии Анжело-Мариа Рипеллино. Книжка па англий-
ском, на французском... И хотя она упоминала о них не-
сколько небрежно и строго судила переводы, часто почти
прозаические, все равно они были для пее радостью, долго-
жданным праздником. И, наконец, пришло письмо от
Джанкарло Вигорелли, генерального секретаря Европей-
ского Сообщества Писателей.
Европейское Сообщество Писателей, так называемый
331


KOMEC (Comunita Europea Degli Scrittori) возникло в
50-х годах и несколько лет существовало весьма деятельно.
Ныне оно уже распалось, но в то время, о котором я пишу,
т. е. в начале 60-х годов, наши контакты были достаточно
прочными.
Итак, пришло письмо от Вигорелли. Он писал, что
КОМЕС предполагает выдвинуть в 1964 году па соискание
премии Таормина русскую поэтессу Анну Ахматову. Че-
ловек опытный, Вигорелли начинал разговор чуть ли не
за год, спрашивая согласия Анны Ахматовой приехать на
Сицилию, в Таормипу, для получения премии. Стало быть,
не сомневался в присуждении.
Она старалась казаться безразличной. Словно отмахи-
ваясь от докучного предмета, повторяла, что ничего не
выйдет, что об этом и говорить не стоит. Но едва в доме
появлялся новый человек, разговор неизменно заходил о
том же, и приносилась старая черная сумка, и щелкал за-
мок, и доставался плотный конверт, в котором хранилось
письмо из Италии в подлиннике и в переводе, и оно демон-
стрировалось вновь пришедшему и чаще всего читалось
вслух. И начиналось обсуждение вопроса.
Она никогда не была в Риме. В молодости они с Гуми-
левым побывали в Италии, но Гумилев ездил в Рим один,
оставив Анну Андреевну во Флоренции,— она ждала ре-
бенка и побоялась еще одного переезда. А знала и любила
она Рим, как нечто дорогое и близкое. И вот вдруг возник-
ла возможность воочию увидеть Рим. Увидеть Рим после
всего, что пришлось повидать в жизни, после всего пережи-
того. Это казалось чудом, и чудо могло свершиться.
Как я ее понимала! И суеверный страх — боязнь до кон-
ца поверить, и готовность к возможному разочарованию, и
за всем этим смятением души упорное, твердое, неколеби-
мое желание поехать в Италию, увидеть Рим, получить пре-
мию. И мне были смешны и жалки благоразумные сообра-
жения ее друзей-советчиков: «Это рискованно для здоро-
вья», «Это невозможно — у вас было два инфаркта», «Вра-
чи не пустят» и т. д. и т. п. Я понимала, что она решила
этот вопрос, и никакие уговоры, никакие страхи, никакое
благоразумие, никакие врачи ее не остановят. И я чувст-
вовала, что она приняла единственно верное решение, что
она непременно должна ехать, что поездка для пее стократ
нужней осмотрительности, осторожности, благоразумия.
Исполпепие желаний, счастье, праздник — есть ли лучшие
врачи, лучшие лекарства?!
382


A ona так трогательно лукавила, так трогательно пыта-
лась скрыть от людей и от судьбы свое желание, свою
решимость.
— Нет, нет, ничего не выйдет, никуда я не поеду! —
небрежно говорила она, а сама, десятилетиями носившая
одно и то же темное платье, вдруг стала шить себе костюм
из тафты.
— Полноте толковать об этом,— досадливо отмахива-
лась она.— Что-нибудь случится, что-нибудь помешает...
Да я, право, и сама не знаю... Иногда мне кажется, я вовсе
и не хочу никуда ехать...
И уже было страшпо, как бы все не сорвалось пеппро-
ком, это было бы тяжким ударом, куда более опасным для
здоровья, чем поезд или самолет, чем любое напряжение и
волнение.
Я пишу об итальянской эпопее па нескольких страни-
цах, а ведь тянулась она без малого год. И сколько было
дополнительных перипетий. И с кем ехать — одна она не
могла, а спутника тоже надо было найти достойного и под-
ходящего. Тяжело заболела Нина Ольшевская — первый
кандидат, и это вызвало новые тревоги и волнения. А ког-
да поездка стала реальностью и друзья, полагавшие попа-
чалу, что все это не всерьез и как-то само собой уляжется,
захлопотали и забили тревогу,— боже, как она защищалась
от их забот! Наконец даже заявила, что должна ехать из
материальных соображений. Потому что премия — милли-
он лир (учтите, однако, что в Италии тысяча лир — расхо-
жая мопета), и она сможет купить массу вещей для разных
людей. Вот уж поистине не свойственное ей соображение!
Но она думала, может быть, ее лучше поймут, если она
выдвинет па первый план такие понятия, как деньги и
вещи. Не могла же она говорить о сокровенном, если уж
они сами не понимали. Стоило ли напоминать о всем пере-
житом, когда время пе стояло на месте, и годы шли, а с
ними болезни и потрясения, и жизнь могла оборваться в
любую минуту. Она находила в себе силы всегда держаться
прямо и гордо, словно бы ничего пе происходит, словно бы
все, что происходит, не имеет к ней никакого отношения.
Она была Ахматовой и оставалась Ахматовой, это понима-
ли все, и прежде всего она сама. Любители поэзии ее ни-
когда не забывали, не могли забыть, ее имя всегда звучало,
произносимое с неизменным глубоким почтением, всегда
стояло в первом ряду поэтов двадцатого века. Но история
литературы его неизменно старалась отнести назад, к на-
383


чалу века, в то время как она жила, писала и в полной ме-
ре перешивала со своей страной послереволюционные и
предвоенные годы, и вторую мировую войну, в которой она
была действующим поэтом и матерью солдата. А как, на-
верное, хотелось ей порой, в долгий пустой одинокий день
пли бессонной ночью, чтобы вдруг все стало по-другому,
чтобы не было этих двух планов существования, как опо и
было на деле. И вот — случилось. Ей наконец воздавалось
по заслугам. Слава большая, чем она могла пожелать в
долгие одинокие дни и в свои бессонные ночи. И снова —
на сей раз друзья и доброжелатели — хотят помешать ей
в полной мере насладиться долгожданным триумфом. Бо-
ятся за ее здоровье. Боятся, что она не выдержит. Не тре-
вожьтесь, выдержит! Выдержит, выдержит. Не то выдер-
живала.
Да, она воспринимала все перемены в своей судьбе как
торжество высшей правды, как победу истины. Итальян-
ская премия казалась ей всемирным признанием ее талан-
та, который выдержал все испытания и не смолк. Она не
знала изнанки, не представляла закулисной стороны исто-
рии вопроса. Да и могла ли она знать, что Вигорелли не
более как менеджер от литературы, который ищет любые
ходы и повороты лишь для того, чтобы преуспеть. Что он
никогда пе читал ее стихов, что имя ее было ему подска-
зано интеллигентными людьми с хорошим литературным
вкусом, и он сразу учуял, какую популярность может при-
нести эффектный ход: присуждение премии Анне Ахмато-
вой. Он сыграл ва-банк и выиграл. Но поэтическое имя Ан-
ны Ахматовой его, в сущности, не интересовало. Этого она,
слава богу, пе знала.
Литературная премия Таормина — одна из множества
европейских литературных премий, и ее ежегодное прису-
ждение проходит обычно довольно незаметно. На сей раз
присуждение этой премии стало событием мирового значе-
ния, и мы-то понимаем, что объясняется это отнюдьие толь-
ко активностью Вигорелли, который расстарался вовсю.
Мировая пресса, радио и телевидение несколько дней были
заняты присуждением премии Таормина. Процедура вру-
чения премии и все торжества в старом сицилийском горо-
де прошли на высшем уровне и завершились в Риме приемом
в советском посольстве. Наконец Анна Андреевна побыва-
ла на дипломатическом приеме, и был он дан в ее честь.
Мне случилось прочитать радиосообщение об интере-
сующем пас событии, сделанное по возвращении из Ита-
334


лии западногерманским писателем Гансом Вернером Рих-
тером. Живое и ироничное, без всякой попытки приукра-
сить или утаить истинное положение вещей, оно дает очень
точную и выразительную картину того, что же, собственно
говоря, произошло, и как все махинации Вигорелли и
достаточно неприглядное невежество наших западных кол-
лег были побеждены торжеством истинной поэзии — Анной
Ахматовой.
Достаточно юмористически описав поначалу самого се-
бя и своих товарищей, открыто недоумевающих, зачем их
срывают с места и везут в Таормину и кто, собственно го-
воря, такая Анна Ахматова, вот как описывает он одно из
последних собраний в Таормине: «После этого присутст-
вующих поэтов попросили прочесть стихи, посвященные
Анне Ахматовой. Один поэт за другим подходил к ее столу
и читал стихотворение для нее и для публики, и каждый
раз она поднимала голову, смотрела влево, вверх или огля-
дывалась — туда, где стоял читавший поэт, и благодарила
его любезным кивком головы, каждый раз, будь то англий-
ские, ирландские, исландские, болгарские или румынские
стихи. Все происходившее напоминало — пусть мне про-
стят это сравнение — новогодний прием при дворе монар-
хини. Царица поэзии принимала поклонение дипломати-
ческого корпуса мировой литературы, причем выступав-
шим здесь дипломатам не требовалось предъявлять вери-
тельные грамоты. Потом кто-то сказал, что Айна Ахматова
устала, и вот она уже уходит — высокая женщина, на
голову выше всех поэтов среднего роста, подобная статуе,
о которую разбивались волны времени с 1889 года и до
наших дней. Видя, как она шествует, я внезапно понял,
почему в России время от времени могли править именно
царицы...»
Все прошло благополучно, здоровье выдержало, Анна
Андреевна вернулась в Москву, как всегда в серьезных
случаях, спокойная и сдержанная. Ей и вообще-то не свой-
ственны были чрезмерные восторги и придыхания, а уж на
сей раз и подавно. Рассказывала она об итальянской по-
ездке и о всех торжествах в ее честь чрезвычайно лаконич-
но и сдержанно, на вопросы отвечала коротко, иногда со-
всем односложно. И вдруг умолкала или очень торопливо
переводила разговор на другую тему. Это выглядело стран-
но. Скоро все стало мне ясно: она поняла, она все поняла
сама и пережила сама. Но не торопится, а может, и вовсо
не хочет широко делиться пережитым.
385


Я не стала задавать вопросов, но спустя некоторое вре-
мя, в тихом разговоре совсем по другому поводу, она сама
заговорила, сама все рассказала, подтвердив все мои до-
гадки. Никакой треск и шум, никакие фейерверки не смог-
ли скрыть от ее глубокого ума истинного положения вещей.
Она безошибочно поняла. Тем, издавна дорогим для меня
голосом, говорила она о том, что никто, кроме нескольких
специалистов, не знал и отродясь не читал ее стихов, да,
собственно, и не иптересовался ими. Да и вообще поэзию
они там не читают, и в жизни их поэзия не занимает ника-
кого места и даже отдаленно не несет той огромной духов-
ной нагрузки, которую несет у нас.
—- Они давно минули и давно забылись, те далекие
времена, когда Италия была землей великой поэзии. Дан-
те и потом сразу же за ним поэты Возрождения: Петрарка,
Лоренцо Медичи, Микеланджело... Да, да, тот самый, пред-
ставьте себе... Итальянцы очень чтут его и как поэта. И еще
Ариосто и Тассо, Боярдо и Пульчи — все это Возрождение...
А дальше все отчетливо идет на спад: в семнадцатом — во-
семнадцатом веке я помню имена Марино и Алфиери... Ну,
девятнадцатый век — Леопарди... Кто же еще? Мапдзони,
Фосколо, Кардуччи... Вот видите, вы — поэт, а даже не
слыхали о таких... Это кое о чем говорит. Теперь пред-
ставьте себе девятнадцатый век русской поэзии... Незакат-
ный, немеркнущий свет... «Солпце русской поэзии закати-
лось», по уже «звезда с звездою говорит», и вокруг мно-
жество малых светил такой чистоты и силы... Нет, пет, ни-
где в мире не было такой удивительной преемственности,
такого созвездия, такого нескудеющего потока. И такого
трепетного отношения, такой потребности в поэзии, как в
России... Конечно, это взаимопроникающие явления. А они
там просто отвыкли от поэзии, живут без пее и, представь-
те, обходятся... Что вы сказали? Бедняги? Да, да! Вот
имепно! Нет, они назовут вам своих поэтов. Сабо, Моптале,
Упгаретти, Квазимодо... Прекрасные поэты! Но ведь не
Блок, не Пастернак, не Маяковский... И хотя личная судь-
ба каждого из них — трагедия, тем не менее быть поэтом
в России — счастье... А там, там никто и понять не может,
что зпачит быть русским поэтом... И как в России любят
поэзию, как живут ею, как верят ей...
Я хорошо запомнила этот разговор, и недавно оп снова
возник в моей памяти в беседе с одним известным европей-
ским поэтом. Он был горячо увлечен политической борьбой,
мировым студенческим движением, действием так пазывае-
38Г>


мых «новых левых сил». Один из участников беседы со-
мневался в том, имеет ли смысл столько сил отдавать обще-
ственной деятельности, а не поэзии, полагая, что настоя-
щий поэт только в поэтической форме может вернее всего
раскрыть себя и свои убеждения, сильней всего воздейст-
вовать на людей.
— Я понимаю,—соглашался поэт.—Я пробовал. Я пи-
сал о том, что глубоко волнует меня в мире. Писал и даже
печатал стихи. А люди говорили: ну и что же, это ведь
только стихи. Вот я и стал искать другие средства выраже-
ния, другие формы борьбы...
Это ведь только стихи... Всего только стихи... Как часто,
в споре с иным редактором или критиком, иногда с глазу
на глаз, иногда в переполненном зале, хочется восклик-
нуть: «Полноте, надо ли так шуметь? Это ведь только сти-
хи!» Не стоит. Не нужно подсказывать более холодное и
спокойное отношепие к нашей работе. Так сказать, евро-
пейское отношение. Русским поэтам всегда жилось трудно,
нелегко живется и нам, но немало есть поэтов в мире, ко-
торые счастливы были бы поменяться с нами своей благо-
получной судьбой.
Это ведь только стихи! В неуловимом оттенке, изменя-
ющем звучание скромного словечка «только», в наших
разных с европейским поэтом случаях, заключен огромный
смысл — колоссальное наше преимущество, высокое паше
нелегкое счастье, которое так глубоко понимала, так остро
чувствовала Анна Ахматова.
Имя Ахматовой продолжало звучать в мире, и торжест-
ва продолжались, принимая все более возвышенный ха-
рактер. Присвоепие Анне Ахматовой почетного звания
доктора honoris causa в Оксфорде прошло особенно тор-
жественно. Впервые в истории Оксфордского университета
англичане нарушили традицию: не Анна Ахматова всходи-
ла по мраморной лестнице, а ректор спускался к ней.
На обратном пути она задержалась на несколько дней
в Париже, но Париж изрядно изменился со времен ее мо-
лодости, когда она подолгу там жила и любила этот город.
Ей пе понравился обновленный, пропесоченный, отмытый
от копоти веков Париж. И тем не менее она решила при-
ехать в Париж на более продолжительный срок — теперь
это было вполне осуществимо среди прочих праздников.
Праздником самым желанным и долгожданным стали
подготовка и выход книги «Бег времени». Пятнадцать пе-
чатных листов — есть где развернуться! Даже часть доро-
387


гой ее сердцу «Поэмы без героя» под названием «Девять-
сот тринадцатый год. Петербургская повесть» опубликова-
на в «Беге времени». Книга получилась отменная — хоро-
ший формат, прекрасная бумага, удачный замысел худож-
ника, воспроизведшего на суперобложке знаменитый ри-
сунок Модильяни. И еще одна публикация из той же поэ-
мы в «Дне поэзии». Праздники, чудесные праздники!
6. конец
Осенью шестьдесят пятого года она заболела и надолго
слегла в Боткинскую больницу. Ее друзья составили же-
сткий график посещений, и каждому желающему повидать
Анну Андреевну следовало заранее подать заявку. Иначе
едва ли удалось бы справиться с «ахматовкой».
Мы встретились после выхода ее из больницы на
Ордынке, у Ардовых. Она была спокойна, хорошо себя чув-
ствовала, собиралась в санаторий, полна была планов на
будущее. И так хотелось быть с ней заодно, ни о чем не
тревожиться, ничего не загадывать. И как чаще всего слу-
чалось и в прошлые наши встречи, я все-таки о многом из
того, о чем собиралась ее спросить, спрашивать не ста-
ла. Не успела или подумала: не стоит сегодня, в другой
раз... Куда торопиться? Увидимся еще. Успею еще. Не
успела.
Она уехала в санаторий с Ниной Ольшевской. Ехать
туда ей не хотелось, ие любила она санаториев, но поехала,
потому что врачи настаивали, потому что хотела, очень хо-
тела понравиться и жить дальше н жить долго. «А там,—
рассказывала Нина Антоновпа,—ей вдруг все понравилось,
и она обрадовалась, и на другое утро проснулась радостпая,
с охотой собираясь отдыхать, лечиться, гулять, поправлять-
ся». Вот и все. Тут оно и грянуло.
Помню длинный вечер, полный телефонных звонков со
всех концов Москвы и Подмосковья, и из Ленинграда...
Сперва все спрашивалп, правда ли, а уж раз правда, то как,
когда, где хоронят? Не так-то просто было ответить — все
произошло так внезапно, так недавно.
Помню раннее, сырое и пронизывающе-холодное мар-
товское утро, некрасивый, неопрятпый, почерневший снег,
тусклый тесный двор где-то на задах больницы Склифосов-
ского, куда все равно пришло множество народу. Все боль-
ше возникало в толпе знакомых лиц: поэты, поэты, музы-
388


кант, художник, актер, газетчик, редактор, переводчик,
поэты, поэты... Все было непонятно, и все долго топтались
и ждали чего-то. Потом мы поднимались по старой и вет-
хой железной лестнице, входили в невысокие темноватые
комнаты, проходили вокруг стола, на столе стоял гроб, в
гробу спокойно лежала Анна Ахматова.
В Ленинград я не поехала, мне не хотелось долго хоро-
нить Ахматову. С меня было довольпо того сырого ранне-
го утра.
Теперь я жалею, что не поехала на похороны с делега-
цией московских поэтов, которую возглавил Ярослав Сме-
ляков. Он взволнованно рассказывал, вернувшись, как тор-
жественно и любовно провожал Анну Ахматову в послед-
ний путь ее любимый великий город. А потом написал об
этом прекрасные стихи... И не он один, стихи о прощании
с Ахматовой написали еще многие другие... Живые поэты
словно подхватили па руки, на плечи, на душу драгоцен-
ную память о чудесном русском советском поэте Анне
Ахматовой.
...Но возвращаясь в то московское мартовское утро,
помню, что мы очень продрогли, ну просто до мозга костей,
и трудно было уйти, и некуда было деваться, и невозможно
было расстаться. Несколько человек поехали ко мне домой
и долго грелись на кухне, читали стихи, поминали Анну
Андреевну.
7. чистое пламя
Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой —
Холодное, чистое, легкое пламя
Победы моей над судьбой.
А. А.
Ее прекрасной внешности вполне гармонически соот-
ветствовало истинное величие духа, огромная душевная
сила. Она была большим человеком, большой личностью.
Дыхание подчас перехватывало от почти физического ощу-
щения, что она живет по своим законам — на что право
имеют немногие и способны немногие.
Судьба поэта Анны Ахматовой стала неизмеримо круп-
нее, больше, значительнее, чем была бы она, если бы
человеческая судьба Анны Андреевны была бы легче,
389


проще, обыкповеппее, счастливее. И как ни кощунст-
венна эта мысль, я осмеливаюсь ее высказать. Потому
что с тех нор, как она стала для меня абсолютно
отчетлива и определенна, меня пикак не покидала убеж-
денность: я ведь это не сама придумала, я откуда-то
это знаю, твердо знаю, ибо существует объективное, не-
опровержимое доказательство моей правоты. Я искала его
в памяти, в воспоминаниях своих и чужих, снова и снова
перечитывая стихи Анны Ахматовой. И наконец нашла.
Это единственное доказательство — ее собственное свиде-
тельство, стихотворение, впервые опубликованное в «Беге
времени», в «Северных элегиях». Я услышала его однажды
нз уст поэта, будничным московским днем,, в крошечной
компате на Ордынке, и оно потрясло меня своим огромным
смыслом, мудростью, па которую способеп только очень
крупный человек, очень сильный и независимый ум, без-
жалостпый к самому себе, к своей ежедневной человече-
ской судьбе и человеческой слабости. Вот оно. Я повторяю
его во второй раз:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло
Мимо другого потекла она,
11 я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
II так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродиг вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
По если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешшого жизнь,
Узнала бы я зависть наконец...
390


Всегда в полной мере понимая, сколь драгоцеппо
общение с Ахматовой, сколь много людей позавидуют ког-
да-нибудь тому, что у меня была такая возможность и что
придет время, когда непременно захочется поделиться с
ними этим общением, я, однако, никогда не записывала
никаких ее высказываний, никаких наших с ней разгово-
ров... Прежде всего из-за какого-то сложного суеверного
чувства — очепь уж не хотелось допускать себя до мыслей
о неизбежном ее конце. И эта роковая неизбежность для
тех, кто остался жить, пока еще остался жить, почти не
естественна, как всякая непоправимость, всякая необрати-
мость. Точнее всего выразила это чувство опять же Анна
Ахматова: «Почти не может быть, ведь ты была всегда».
Только так: «О, как менялось все, но ты была всегда».
И невозможно поверить, что уже никогда ничего не будет...
«Почти не может быть»...
Я жалею теперь, понимая, как много дорогого и важ-
ного растеряла моя память, что подсознательно слишком
уж полагалась на нее. Поэтому на этих страницах я больше
пишу об Ахматовой, чем цитирую ее. Но уж если цитирую,
значит, помню с предельной отчетливостью не только мысль,
но даже интонацию, и ошибиться могу разве что в
порядке слов. Не нужно было поддаваться тому суеверно-
му чувству — как я жалею теперь об этом. И ничего уже
нельзя исправить, ни о чем разузнать, ни о чем расспро-
сить. Не надо было смущаться, не надо было откладывать.
Надо было безжалостно торопиться, безжалостно помнить
ее собственные слова, как всегда, самые мудрые, самые
точные:
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном —
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном.
1970-1974


АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ, ВОШЕ/J
В 1-2 ТОМА «СТИХОВ И ПРОЗЫ» МАРГАРИТЫ АЛ
Том Стр.
Август
Америка Латина (цикл «Стихи издалека»)
«А наши судьбы, иомыслы и слава...»
«Ах, чилийское побережье!..» (цикл «Стихи издалека»)
Аэродром Орли (цикл «Из французской тетради»)
Баллада о Магеллановом проливе (цикл «Стихи изда-
лека»)
Бедные люди (цикл «Маленькие поэмы»)
Бедный странник (цикл «Воспоминание об Италии»)
Березовая роща
Берлин (цикл «Две встречи»)
Бологое
Большие ожидания
Братские могилы
«Бывают дни...»
«Был этот день, как перед смертью чист...» (цикл «Про-
щание. Лирический дневник»)
«Была весна в том городе взнесенном...» (цикл «Челове-
ку в пути»)
В гостях у Марьи Павловны
«В мире, где живет глухой художпик...»
«В облаках луна качается...»
В последний раз
«В теченье этой медленпой зимы...» (цикл «Весна в
Ленинграде»)
Веймар (цикл «Две встречи»)
Веселые праздники (цикл «Стихи издалека»)
Весенний снег
Весна в Ленинграде
Виноград
Владивосток
Возвращение в Чили (Два с половиной путешествия)
Воспоминание
Восточный берег
«Вот женщина,— она немолода...»
«Вот опять обстрел артиллерийский...» (цикл «Весна в
Ленипграде»)
Высота (цикл «Маленькие поэмы»)
Гондриков переулок
Главный корпус (цикл «Ленинские горы»)
Главный молодец («Стихи о молодцах»)
Год рождения
Голос
Гондольеры (цикл «Воспоминание об Италии»)
«Гордые люди двадцатого века...»
«Горит в деревне дом...» (цикл «Прощание. Лирический
дневник»)
ШИХ
ГЕР
105
392


Том Стр.
Город '.
Город над рекой i
«Господи, как жизпь огромна!..» :
Грибы 1
Да и нет :
Два диалога (цикл «Из французской тетради»)
Два старика в Париже (цикл «Из французской тетради»)
22 сентября :
Двое '.
«Девочка, которая читает...» :
Деревня Кукои i
Дети (цикл «Японские заметки») '
«Для того, чтобы стать поэтом...» («Три стихотворения о
поэте», цикл «Стихи издалека»)
Доброта
Дождь
«Доктора говорят — горепие!..»
Долгие прогулки \
Дом в Медоне (цикл «Из французской тетради»)
Дом на Чкаловской \
Дрезден (цикл «Две встречи»)
Друг
Другой молодец («Стихи о молодцах»)
«Если все, с чем нельзя смириться...»
«Если суждена была беда...» (цикл «Прощание. Лириче-
ский дневник»)
Еще один молодец («Стихи о молодцах»)
Железная дорога '
Живая любовь (цикл «Маленькие поэмы»)
«Женщина на улице кричала...»
«За какие такие грехи...»
За кулисами
Зима в Нормандии (цикл «Из французской тетради»)
Золушка ^
Зоя (поэма)
«И вот опять скрестились наши судьбы...»
«...И впервые мы проснулись рядом...»
Издали... (цикл «Две встречи»)
Изету Сарайличу '
Из записной книжки
Из казанской тетради .
Из окон Уффици (цикл «Воспоминание об Италии)
Искусство составлять букеты (цикл «Японские заметки»)
Источник света
Ирпень
«Как знать, на счастье, иль на горе?..»
«Какая нынче осень ранняя...» (цикл «Воспоминание об
Италии»)
«Какая осень!..» *щ
[ 19
[ 419
2G3
[ 135
[ 270
L 378
1 388
1 34
L 209
L 285
L 201
L 324
L 337
I 293
I 148
1 288
г soi
1 383
г 261
L 301
L 25
I 261
i 317
I 106
I 262
I 46
t 220
1 272
l 203
1 125
1 391
L 246
i 431
1 144
l 134
1 303
L 418
l 229
l 75
1 360
1 321
1 318
L 48
l 264
L 372
l 17
393


Том Стр.
Калуга о 1
«Керосиновой лампы пламень...» (цикл «Из казанской
тетради»)
К Маше (цикл «Три послания»)
Ковш
«Когда гуляют молния и гром...»
«Когда ты упрекал, а я молчала...» (цикл «Прощание. Ли-
рический дневник»)
Колокола (цикл «Воспоминание об Италии»)
Колыбельная
Конец земли (цикл «Стихи издалека»)
Конец июля
Конец сентября
Кош
К портрету Лермонтова
Крым
Ласточки
Ленинград. Весна. 1946
Ленинские горы
Лепт (цикл «Из французской тетради»)
Лесное озеро
«Летний день заметно убывает...»
Лето
Липа (цикл «Ленинские горы»)
Ломоносов (цикл «Ленинские горы»)
«Люди, зажженные свечи!..»
«Люди мне ошибок не прощают...»
Люся (цикл «Ленинские горы»)
Майская гроза
Мальчик (цикл «Две встречи»)
Март
«Массивный, тяжелый, в маленьком кепи...» («Три стихо-
творения о поэте», цикл «Стихи издалека»)
Маяк
Маяковский продолжается
«Милые трагедии Шекспира!..»
Минекое шоссе
«Мистраль» (цикл «Из французской тетради»)
«Мне жалко радостей ребячьих...»
«Мне раньше казалось, что наша любовь — это дом...»
(цикл «Человеку в пути»)
Мокрый снег (цикл «Воспоминание об Италии»)
«Молодые горы, Кордильеры!..» (цикл «Стихи издалека»)
Моя Москва
Музыка
Мюнхен (цикл «Две встречи»)
«Мы в сумерках с тобой на лавочко сидим...» (цикл «Че-
ловеку в пути»)
Па Ангаре
Па Байкале
На ближних подступах
85
394


На восходе солнца
На случайном иерекрестке (цикл «Три послания»)
На третьем языке (цикл «Стихи издалека»)
«Над полем медленно и сонно...»
«Напряженное действие драмы...»
Нас сдружила поэзия
Наступление
«Нева замерзала тогда...» (цикл «Весна в Ленинграде»)
«Не лишай меня права тебя ревновать...» (цикл «Чело-
веку в пути»)
Немецкой женщине
«Не охлажденье, не измену...»
Несколько шагов
«Несчастной любви не бывает!..»
«Несчетный счет минувших дней...»
Нет забвенья!
«Нет, он мне не нравится ничуть...»
«Нет, нет, я не таких любила!..»
Новый Арбат
Ночлег
Ночной автобус (цикл «Стихи издалека»)
Ночной разговор
Ночь накануне (цикл «Воспоминание об Италии»)
Нюрнберг (цикл «Две встречи»)
Огонек
О красоте
«Опять прощаться и опять...»
Освобождение
Осень
«Осень только взялась за работу...»
Осенний день
Открытое письмо с дороги
Отречение
«Отцвели зарницы летние...»
Первое воскресенье (цикл «Из французской тетради»)
Первому студенту (цикл «Ленинские горы»)
Первый пароход
Перед зарей
Перед отъездом
Переулки
Песок
Письмо в неглубокий тыл (цикл «Три послаштя»)
Письмо к одному знакомому (цикл «Маленькие по.змы»)
Письмо с передовой (цикл «Прощание. Лирический
дневник»)
Пиши!
Повесть
«Поезда Окружной дороги...»
По ком звонит колокол
Поэзия и правда (цикл «Две встречи»)
Помпея (цикл «Воспоминание об Италии»)
395


Том
Стр.
«Предо мной пе мерцал горизонт...» (цикл «Из казан-
ской тетради»)
Прованс (цикл «Из французской тетради»)
Просека
«Прости мне этот голос телефонный...» (цикл «Проща-
ние. Лирический дневник»)
«Прошу тебя...»
Прощание (Лирический дневник)
«Разве может быть в мире тише?..» (цикл «Из казан-
ской тетради»)
Разговор в дороге
Разъезд Касаткин
«Распластывались коршуны над степью...»
«Речку звали, как ребенка,— Воря...» (цикл «Из казан-
ской тетради»)
Ромео и Джульетта
Русская песня
Садовое кольцо
Самое главное
Сандаловый слоник
Свет в окошке
«Светлые прозрачные глаза...»
17 июля 1968 года
Сена (цикл «Из французской тетради»)
Синий час
«Слезу пз глаз, как искру из кремня...»
С новым годом, Андрей!
«Соль на губах, на ресницах соль...»
«С нулей в сердце я живу па свете...» (Цикл «Из казан-
ской тетради»)
«Стало в доме просторней и тише...» (цикл «Прощание.
Лирический дневник»)
Старые русские города
«Стихи должны поэту сниться...»
Стихи Доменик (цикл «Из французской тетради»)
Стихи о молодцах
«Стихотворенье — голубая жилка...»
«Стоит еще полдень лучистый...»
«Стрелковый полк, едва из бея...»
Строителям
Суббота
Счастье
Тайная вечеря (цикл «Воспоминание об Италии»)
«Там, где Нева в седой гранит одета...» (цикл «Весна в
Ленинграде»)
Танец маленьких лебедей
Твоя победа (поэма)
Театр Но (цпкл «Японские заметки»)
Тинторетто (цикл «Воспоминание об Италии»)
Tu шина
Тревога
SOG


Том Стр.
Третья весна 1 271
Тридцать лет пазад 1 406
Три звезды 1 38
Три Марии (цикл «Стихи издалека») 1 351
Три послания 1 112
Три стихотворения о поэте (цикл «Стихи издалека») 1 335
Троицкая улица (цикл «Прощание. Лирический днев-
ник») л 1 107
«Ты обижен или недоволен?..» * 1 417
«Уже сентябрь за окном...» 1 23
«Умный-умный, а дурак!..» 1 314
Утренние стихи 1 150
Утренняя песня 1 151
Утро мира 1 117
Фонтан (цикл «Воспоминание об Италии») 1 354
Фотография 1 145
Хозяйка 1 97
«Хозяин дома — гражданин страны...» («Три стихотворе-
ния о поэте», цикл «Стихи издалека*) 1 335
Хота — танец басков 1 51
Человеку в пути 1 56
«Что за ночь на свете, что за ночь!..» 1 192
Шуба на меху 2 276
Энской дивизии 1 72
«Я вижу в окно человека...» 1 425
«Я все плачу — я всо плачу...» 1 274
«Я знаю женщину. Она —река...» 1 276
«Я не хочу тебя встречать зимой...» (цикл «Человеку
в пути») 1 60
«Я слишком счастлива была...» 1 273
«Я хочу быть твоею милой...» (цикл «Человеку в пути») 1 56
Январь 1 166
Япония для туристов (цикл «Японские заметки») 1 319
Японские заметки 1 319
Ясный денек 1 95


СОДЕРЖАНИЕ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЧИЛИ
(ДВА с половиной путешествия)
Несколько слов от автора * 7
Чилийское лето 9
Исполнение желании 103
Спустя два года 136
Надежды долговечпее людей * . 239
из воеИОMИИАНИИ
В гостях у Марьи Павловны • • . 251
Дом на Чкаловскон 201
Шуба ıra меху 276
Маяковский продолжается * 286
Долгие прогулки * 301
Нас сдружила поэзия* ........... 325
В последний раз *.,..,. 344
Алфавитный указатель произведений, вошедших в
1—2 тома ((Стихов и прозы» Маргариты Алигер 392


Алигер Маргарита
А 50 Стихи и проза. В 2-х томах. Т. 2. Странствия
и встречи. М., «Худож. лит.», 1975.
400 с.
В книгу входят путевые очерки писательницы о ее дву-
кратной поездке в Чили в начале 60-х годов, а также ряд лите-
ратурных воспоминаний о М. Светлове, С, Я. Маршаке. К. И. Чу-
ковском и других поэтах и писателях.
70302-223
А 40-75
028(01)75
Г2


Маргарита Иосифопна
Ллигер
СТИХИ II ПРОЗА В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ 2
Редактор В. Борисрва
Художественный редактор
Ю. Боярский
Технический редактор
Л. Ковнацкая
Корректоры
Н. Замятина и Л. Коншипа
Сдано в набор 29/IV i 975 г. Подписано в пе-
чать 30/IX 1975 г. Л 13410. Бумага типогр. Ка 1«
Формат 84X10873;. 12,5 печ. лм 21,0 усл. печ. л.,
22,103 уч.-изд. л. Тираж 50 000 экз. Заказ 382а.
Цена 94 коп.
Издательство «Художественная литература»,
Москва, Ь-78, Ново-Басманная, 19.
Тульская типография «Союзполиграфпрома»
при Государственном комитете Совета Минист-
ров СССР по делам издательств, полиграфии и
книжной торговли, г. Тула, проспект имени
В. И. Ленина, 109


I t